«Кому бесславие, кому бессмертие»

Леонид Острецов Кому бесславие, кому бессмертие

Тем, кому Господь послал огромную милость, избавив от необходимости выбора.

Леонид Острецов

«Поручик последней Армии»

Кто однажды уловил зов свободы, никогда уже не может забыть его и должен ему следовать, что бы ни ожидало его.

Россия может быть побеждена только русскими.

Генерал А. А. Власов

Русские, служившие у Власова, относились к своим обязанностям с особым энтузиазмом, так как, видимо, ощущали, что работают на самих себя, ради своих идеалов.

Вальтер Шелленберг

Глава 1

Автомобиль тронулся, и Антон сразу же почувствовал приятную мягкость заснеженной мостовой. Свет фар прорезал темноту подворотни, и вскоре впереди засветилось фонарями Садовое кольцо.

Хоть это и не патриотично, но «БМВ» — хорошая машина, что ни говори!

Антон с упоением помчался по ночной столице, которая в эти дни как никогда искрилась тысячами огней. Он гнал машину все быстрей и быстрей, желая ворваться в океан вывесок и уличных новогодних гирлянд. Все это обилие света убегало назад, а впереди возникала новая мерцающая галактика.

Навстречу промчалось горящее название ресторана — «Искра», «Полуфабрикаты» и «Молоко», зеленый кружок светофора, «Хлеб», «Универмаг», длинная череда ярких рубиновых звезд на придорожных елях, «Сбербанк», «Почта», освещенный прожекторами, огромный, во всю стену здания, портрет вождя…

Стоп. «Почта»!

Антон вспомнил, что в канун Нового года твердо решил разделаться со старыми делами, дабы не тащить за собой в новую жизнь груз прошлогодней суеты. Последнее «старое дело» лежало у него в портфеле, слегка помятое, между бутылками шампанского и двумя железными банками «Бухарской» арахисовой халвы. Да и дело-то плевое — конверт с письмом, которое надо бы вернуть в почтовое отделение.

«До закрытия еще минут пятнадцать. Успею», — решил Антон и, резко остановив машину, сдал назад.

Достав конверт, он включил свет и еще раз прочитал фамилию адресата: Горину Михаилу Алексеевичу. Адрес правильный, фамилия тоже его, но имя и отчество — чужие. Он — Антон Дмитриевич. Да и письмо из какого-то Киреевска, от какого-то Петра Иванова, которого он никогда знать не знал. Нет, определенно, это ошибка или, вернее всего, совпадение. Соседка, помнится, говорила, что в его квартире раньше военный жил, вроде бы тоже — Горин. Да, мир полон совпадений. В общем, надо отнести письмо на почту, сказать, что адресат выбыл — и все. И вперед, навстречу Новому году!

— Через пять минут закрываем, — недовольно проворчала уборщица, хлестнув Антону по ногам мокрой тряпкой.

— Я быстро, — сказал он и, достав из кармана мандарин, протянул его девушке, сидевшей за стеклянным окошком.

Она улыбнулась, взяла мандарин и письмо.

Уже через несколько минут Антон вновь мчался по светящемуся ночному городу, навстречу празднику и надеждам. Ведь впереди Новый год — долгожданный, сказочный, хмельной, всегда изменяющий жизнь к лучшему, ну, или почти всегда! Правда, редко кому удается удержать то необыкновенное состояние полета, которое можно ощутить этой зимней ночью. Но все же пытаться надо: схватить это чувство призрачного счастья за хвост — за ниточку и не упускать, и тянуть — вытягивать, наматывая на ладонь, идти с этой ниточкой в весну, окунаться в долгожданное лето, а к осени подобраться с таким клубком уже исполняющихся желаний, что в руках не удержать… — ну и ладно: тяжесть-то своя — не тянет! А сделать-то надо всего ничего: чокнись шампанским, загадай желание и первого числа, обязательно с самого утра, несмотря на похмелье, бодрячком шагай в Новый год. И все будет. Наконец-то все будет!

«Уж с этого Нового года шагну, так шагну! — решил Антон и подумал о Жанне. — Она сейчас далеко. Ей еще целый месяц пребывать в дождливой Европе (как они там живут без настоящей зимы?), цокая каблучками, гулять по мокрым булыжным мостовым, предаваясь фантазиям о далекой романтической старине…»

За размышлениями и мечтами Антон не заметил, как огни московских окон окончательно растворились в синих пушистых елях и вскоре исчезли совсем. Город остался позади, и Антон был вынужден сбросить скорость, медленно пробираясь вдоль нескончаемых черных заборов. Вот уже ельник и водокачка, вот знакомый поворот и конечная остановка автобуса, который никогда не ходит зимой, а вот светятся окна профессорской дачи.

Степан Михайлович, наверное, заждался его и не велит начинать. Старик порядок любит, да чтоб все вместе, организованно.

Под конец пути, преодолевая снежные заносы, Антон разогнал машину и врезался в рыхлый сугроб перед самой калиткой.

Тут же в облаке пара на мороз вышел профессор.

— Антон! Ну, что же вы так долго, дорогой мой?! — воскликнул он с укоризной. — Быстро к столу, быстро! Только вас и ждем.

— С Новым годом, Степан Михайлович!

Тепло гостиной ударило Антону в лицо, а там музыка из репродуктора, запахи табака и духов, переливы женского смеха и громкая путаница знакомых мужских голосов.

— Ну, Горин, наконец-то! Еще немного, и схлопотал бы ты у меня выговор с занесением, — пошутил Валентин, подтягивая галстук.

Видимо, по роду своей должности — секретаря партийной организации факультета — он всегда шутил с серьезным выражением лица.

— Степан Михайлович не начинает, пока нет полного состава, — продолжил он. — Вот мы и курим тут битый час.

Появился Сомов, с улыбкой и ожидаемым вопросом:

— Где шампанское?

— Здесь, в портфеле. Да, Серега, его можно охладить! У профессора в машине тепло как в бане.

— Некогда уже охлаждать. Есть хотим!

— О, «Цимлянское», — воскликнула Верочка. — Обожаю шипучие вина.

За ней подтянулись остальные.

— Антон, привет! Долго едешь.

— Зима, заносы.

— Гриша, налей ему водки с морозу.

— Говорит, не замерз.

— Все, молодые люди, за стол, за стол! — приказал профессор, потирая руки.

Ему было за семьдесят, но по внешнему виду никто не давал и шестидесяти пяти. Жизнерадостный, веселый человек, действительно считал себя молодым, и это всегда ощущали его бывшие ученики, а теперь коллеги.

В этот Новый год Степан Михайлович Кротов настойчиво собрал всех у себя на даче, так как был еще один повод — присуждение ему Сталинской премии за многолетний труд и достижения в советской исторической науке. С официальными лицами уже отмечено: подарки получены, поздравления отслушаны, завистливые взгляды отпарированы. Так что теперь пришло время отпраздновать душевно и по-простому, с друзьями и молодежью, которая чувствовала себя абсолютно комфортно рядом с семидесятилетним профессором и его близкими.

Вокруг большого овального стола задвигались стулья.

Под покровительством огромного розового абажура над блюдами с яствами, словно известная башня над Парижем, возвышался граненый запотевший графин. В центре расположился подрумяненный поросенок, вокруг приютились лосось, сазан и балтийские шпроты, тонко нарезанная буженина, заморские оливки, блюдо с вареным картофелем да блестящие соленые огурчики, с которых невозможно было не перевести взгляд обратно на графин. Среди всего этого изобилия тут и там торчали темно-зеленые шпили бутылок. Серебряной фольгой блестело «Шампанское», черным гранитом переливалось грузинское № 20, рубином искрилось молдавское «Абрау-каберне», а между халвой и мандаринами притулился неприглядный на вид, но знаменитый сорокапятиградусный марочный КВВК, выдержанный в нескончаемых горных подземельях далекой Армении.

Антон потянулся к алому островку лососевой икры, да еле успел — водка в рюмке и тост за уходящий год. Потянулся к огурцу — тост за профессора и историческую науку — не пропустить! Откинулся на спинку стула — за дружбу! за будущее! за прекрасных дам! А вот и полночь — выстрел. Ура! «Брызги шампанского» — танцы.

Профессор был уже навеселе и в который раз оправдывался за свой роскошный автомобиль:

— Друзья мои… да мне эта заграничная машина… Разве что сюда ездить, на дачу. Я и водить-то не умею. Негоже, говорит мне ректор, лауреату Сталинской премии в метро ездить. Есть разнарядка на новую машину — нельзя, говорит, отказываться. Ну, я развел руками — деньги же надо тратить…

Антон насытился и поднялся из-за стола. Туман в голове вызвал ощущение приближающегося счастья. Он накинул пальто и вышел на улицу.

Снег искрился под светящимися окнами и переливами уходил в сверкающую голубизну лунной ночи. Алкоголь грел изнутри, и Антон полной грудью вдохнул жгучего морозного воздуха.

За спиной открылась дверь и раздались голоса.

— История — профессия будущего, друзья мои! — воодушевленно говорил профессор.

— Знаем, знаем, Степан Михайлович, — отмахивался Валентин. — История есть наука, которая всех и вся выводит на чистую воду, — повторил он любимую фразу профессора.

— Да, если хотите! Все ошибки человечества она, родимая, в конечном итоге выставляет напоказ, чтобы мы с вами могли проанализировать их и не повторять.

— Холодно, — поежился Валентин и ушел в дом. Профессор снял запотевшие очки и приобнял Антона.

— Эх, Антоша, все-таки счастливые мы люди! А?! — мечтательно произнес он. — Праздник кончится, снова на работу — и ладно. И хорошо!

Он нагнулся, слепил снежок и с силой запустил его в ветровое стекло своего нового автомобиля.

— А знаете, отчего мы с вами счастливые люди? — продолжил профессор чуть заплетающимся языком.

Антон с улыбкой пожал плечами.

— Оттого, что занимаемся твор-чест-вом! Да, дорогой мой. Наука — есть творческий процесс, а ученый — творец, как художник или музыкант. А что дает нам творчество?

— Что же?

— Свободу, — произнес он, понизив голос. — Ибо, что бы вокруг ни происходило, какие бы потрясения ни гнули нас — любимое дело и творчество навсегда останутся с нами, заполнят нашу жизнь, и этого никому не отнять. В этом и отдушина, и удовлетворение…

— Особенно когда достигаешь результата, — дополнил Антон.

— Конечно! А без результата все теряет смысл. Опять открылась дверь, выпустив на улицу клубы

теплого воздуха.

— Степан Михайлович, Антон, идемте танцевать, — раздались веселые женские голоса.

— Идем, идем, — откликнулся профессор и потащил Антона за собой в дом.

В этот новый год Антон все-таки шагнул не столь решительно, как планировал накануне. Его первый рабочий день начинался аж седьмого числа — с приема экзамена у студентов-второкурсников. Но и эту неделю он не терял времени даром: разбирал бумаги, наводил порядок и строил планы. Начало рабочих дней Антон ждал с нетерпением. Он любил свою работу, любил думать — заниматься наукой. Ему нравилось читать лекции, смотреть на одухотворенные лица студентов и погружаться вместе с ними в далекое романтическое Средневековье.

Седьмого января Антон положил в портфель диссертацию и поехал в университет. По дороге он решил, что сообщит профессору о своей полной готовности к защите. Кротов хоть и любил своего аспиранта, но был строг и придирчив ко всему, что касалось науки, в результате чего Антону приходилось множество раз редактировать свой труд. Но теперь он решил твердо заявить своему научному руководителю, что диссертация доведена практически до идеала и больше он не желает ничего исправлять.

Протиснувшись сквозь шумную толпу студентов, Антон сразу же столкнулся в вестибюле с Грязновым. Валентин был суров и несколько взволнован.

— Антон Дмитриевич, зайдите ко мне в партком, — сухо произнес он.

— Ты чего так официально?

— Там пришли по твою душу.

— Кто пришел? У меня экзамен через пятнадцать минут.

— Тебя заменят.

— Заменят? Зачем? — удивился Антон, и в груди тревожно екнуло.

Ожидание чего-то плохого нарастало с каждой лестничной ступенькой, с каждым метром длинного коридора, который заканчивался дверью в партком.

Валентин молча пропустил Антона вперед, сам вошел следом и замер у дверей.

В кабинете, у окна, стоял незнакомый человек и курил. Он был невысокого роста, средних лет, в черном, слегка помятом костюме. Лицо его было квадратным, с острым носом, широкими скулами и выступающим вперед подбородком. Черные волосы были подстрижены «ежиком», и это подчеркивало большие оттопыренные уши.

— Вот. Антон Дмитриевич Горин, — доложился Валентин.

— Ага. Очень хорошо, — сказал человек и показал из нагрудного кармана пиджака красный уголок удостоверения. — Майор Скопов. Комиссариат внутренних дел.

Антон резко почувствовал слабость в ногах и опустился на стул.

— Не волнуйтесь, Антон Дмитриевич, — мягко произнес майор и по-хозяйски уселся в кресло Валентина. — Вы, товарищ Грязное, оставьте нас, пожалуйста, ненадолго.

— Да, да, конечно, — как бы очнулся Валентин и суетливо вышел из кабинета.

Майор затушил папиросу и раскрыл канцелярскую папку, лежащую перед ним на столе.

— Я тут посмотрел ваше личное дело, — сказал он и сделал паузу, пристально заглядывая Антону в глаза. — Ваше, мягко говоря, непролетарское происхождение нисколько его не портит. Отличный аттестат, прекрасная характеристика, успехи в науке и общественной работе. Придраться не к чему.

— А зачем придираться? — тихо спросил Антон.

— Помилуйте. — Майор улыбнулся и закрыл папку.

— Никто и не собирался придираться. Это я так, к слову сказал.

Он взял со стола другую папку и достал из нее помятый конверт. Антон сразу узнал его — то самое письмо, которое он отнес на почту в канун Нового года.

— Это вам знакомо? — спросил майор, вдруг сменив дружелюбный тон на деловой.

— Конечно, — ответил Антон, обратив внимание на то, что конверт аккуратно надрезан сбоку. — Я получил его… не помню, где-то в середине декабря прошлого года.

— Хорошо. А кто такой Петр Иванов?

— Понятия не имею, — ответил Антон. — Да это не мне письмо. То есть оно на мой адрес пришло, но не мне… не мне адресовано. Там — Горин Михаил Алексеевич, а я Антон Дмитриевич. Я же отнес его обратно на почту… Правда, не сразу. Дела всякие, замотался… виноват.

— А зачем вы отнесли его на почту, если на конверте нет почтового штемпеля?

— Как нет? — удивился Антон.

— Посмотрите сами, — сказал майор, поднеся конверт Антону к глазам. — Марка есть, а штемпеля нет. И обратный адрес не полностью указан, без улицы и номера дома. О чем это говорит?

— Да, действительно, — удивился Антон. — Это говорит… о том, что письмо бросил в мой ящик не почтальон. Я и внимания на это не обратил.

— А еще это говорит, что Петр Иванов — псевдоним.

— Кто?

— Вымышленное лицо.

— Ну… это уж я не знаю, — пожал плечами Антон.

— Так уж и не знаете, — съехидничал майор и, достав из кармана пачку «Казбека», снова закурил. — А как вы объясните такое странное совпадение, что фамилия адресата тоже Горин.

— Это действительно совпадение, — сказал Антон. — Но в общем-то объяснимое. Я слышал, что бывший жилец моей квартиры вроде бы тоже носил фамилию Горин?

— Да? Откуда вам это известно?

— Откуда? — задумался Антон. — Точно не помню. Кажется, соседка говорила, что по лестничной клетке, напротив.

— Соседка. Понятно, понятно, — закивал майор. — Антон Дмитриевич! Скажите, пожалуйста, как чисто вы бываете в Киреевске?

— В Киреевске?! Да я в жизни там не бывал. Я даже понятия не имею, где это находится!

Вопросы энкавэдэшника стали Антона раздражать и одновременно не на шутку беспокоить. Вспыхнувшая надежда на то, что майор Скопов собирается предложить ему всего лишь сотрудничество (как бывало с некоторыми его сослуживцами), похоже, не оправдывалась.

— Пожалуй, надо освежить вам память, — вдруг ызывающе произнес майор и достал из папки какой-то канцелярский бланк. — В позапрошлом году, и июле, вы находились в составе этнографической экспедиции доцента Кириллова.

— Да, находился, — недоуменно подтвердил Антон. — Ну и что?

— А то, что непонятно мне, что вы там делали. Ведь вы же занимаетесь историей Средних веков Западной Европы, — заглядывая в папку личного дела, процитировал майор. — Вы ведь не этнограф? Так?

— Так. Ну и что? Не только этнографы выезжают в подобные экспедиции.

— Видно, вы забыли, что последняя экспедиция проходила по маршруту Москва — Тула — Киреевск — Михайлово… ну и так далее. Вот бланк командировочного отчета вашей группы. Здесь печать исполнительного комитета города Киреевска, Тульской области.

Антон в недоумении раскрыл рот. Черт! Этого еще не хватало. Он действительно не помнил ни про какой Киреевск.

— Я и знать не — знал, через какие населенные пункты мы проходили! — в отчаянии воскликнул он. — Честное слово!

— Да вы не проходили, товарищ Горин, а ночевали в этом Киреевске двое суток! Двое суток, и не черта не помните! Когда вы получили квартиру?! — неожиданно гаркнул майор.

— Какую?

— Какую? Вашу квартиру, на которую приходили письма из Киреевска? Зубовский бульвар, дом семьдесят пять, квартира два!

— Тогда…

— Когда тогда?

— Л-летом, как раз перед этой экспедицией. Ну да, получил ордер, въехал и ушел в экспедицию, даже вещи не успел расставить.

— Вот! Значит, в Киреевске вы были, когда уже проживали в этой, квартире! Факт! — удовлетворенно заключил майор.

— Ну и что из этого?! — в отчаянии воскликнул Антон и почувствовал, как на лбу выступили капли пота.

— Кто давал вам ордер? — как бы между прочим, заглядывая к себе в папку, спросил майор.

— Университет.

— Это я знаю. Кто ходатайствовал? По чьему распоряжению?

— По распоряжению профессора Голдмана — председателя профкома. Это в его ведении, — пояснил Антон, и у него перед глазами на долю секунды солнечной вспышкой возникло лицо Жанны — дочери Семена Самуиловича, которая была со своим отцом пока еще далеко.

— Ага, — воскликнул майор. — Невозвращенец Голдман. Так, так, так. Интересная картина получается.

— Что? — удивился Антон. — Невозвращенец? Почему невозвращенец? Они должны приехать в на-миле февраля! — вырвалось у него.

— Кто они?

— Семен Самуилович и… Жанна?

— Его дочь?

Антон промолчал, напряженно пытаясь осознать происходящее.

— Их командировка в Швейцарию заканчивается третьего января, — сообщил майор. — Третьего они должны были быть уже здесь, в Москве.

— Жанна говорила мне, что они приедут в начале февраля… — теряясь, пробормотал Антон.

— Двадцать шестого декабря они не явились в советское консульство в Швейцарии. А потом мы узнали, что профессор Голдман и его дочь попросили политического убежища. Вы хотите сказать, что не знали об их планах?

Антон потерял дар речи. У него в голове все перепуталось. Это было очень похоже на плохой сон — полный сумбур и неразбериха — никакой логики в происходящем: странное письмо без штемпеля, Киреевск, квартира, Голдман — невозвращенец?! А как же Жанна? Не может быть! Абсурд какой-то!

— Да… — протянул энкавэдэшник, пристально глядя Антону в глаза. — Интересная картина получается.

— К-какая картина? — пробормотал Антон.

— Это письмо без штемпеля, Киреевск, квартира, жидомасон Голдман со своей дочкой. Хочешь не хочешь, а все складывается в одну цепочку.-

— Жидомасон? — вырвалось у Антона.

— Конечно, — ответил майор и с укоризной добавил; — А у вас еще отношения были с его дочерью.

— Откуда вам…

Майор самодовольно ухмыльнулся.

— Ну, ладно, — произнес он, закрывая свою папку. _ об этом мы как-нибудь потом поговорим. Ничего. Будем выяснять. Разберемся.

Он поднялся из-за стола и направился к выходу.

— Все, Антон Дмитриевич, — проговорил он размеренно, и у Антона душа опустилась в область живота. — Я вас больше не задерживаю.

— Что, что?

— Идите работайте, говорю. Если у нас будут еще вопросы, мы вызовем вас повесткой. До свидания.

Майор вышел из кабинета и тихо прикрыл за собой дверь.

Антон не помнил, как оказался дома. Войдя в квартиру, он закрыл дверь на все засовы и, зашторив окна, уселся в кресло, в дальнем углу комнаты. Мысли его остановились.

Очнувшись, Антон обнаружил, что уже вечер. Он вспомнил, что пришел без портфеля, в котором находилась диссертация — труд нескольких последних лет, но это не вызвало у него беспокойства. Наверное, оставил в парткоме. Хорошо, если бы только этим все кончилось.

Антон почувствовал, что душа его вновь находится на прежнем месте, и с ней вернулась способность мыслить.

Что же произошло? Разве он в чем-нибудь виноват? Нет. Ему нечего боятся. Они подозревают, что он с кем-то встречался в этом чертовом Киреевске. С кем? Ах да, с автором этого злополучного письма, которое, наверное, потому и попало в НКВД, что было без штемпеля — почтальоны доложили. А что же в письме? Антон с удивлением поймал себя на мысли что только теперь задался этим вопросом. Странно: майор ни разу не обмолвился о содержании письма и даже не спросил, читал ли он его. Конечно, он понимал, что Антон ничего не знал, — это очевидно. А значит, и спроса с него никакого.

«Надо позвонить Грязнову и все выяснить», — решил он.

Антон взял трубку и набрал номер. К телефону подошла Светлана — жена Грязнова.

— Привет. Это Антон…

— Привет, — сказала она. — Сейчас позову.

К телефону долго никто не подходил, а потом раздался нарочито бодрый голос Валентина:

— Не спишь?

— А ты бы уснул после такого?

— Ничего страшного, — уверенно произнес он.

— Ты думаешь?

— Конечно. Они со многими так беседуют, по разным вопросам. Работа у них такая.

— А что, этот майор у тебя уже бывал?

— Этот? — Валентин задумался. — Нет. Этот в первый раз.

— Валя, ты знаешь, я даже не понял, что ему надо было от меня?

— Ну и не думай об этом.

— Честно говоря, я испугался. Слушай… если что… ты ведь с первым секретарем хорошо знаком? Ну, если, что…

— Врагов народа забирают под конвоем, а тут следователь сам пришел, — уверенно сказал Валентин. — Пришел и ушел. Так что работай и не обращай внимания. Все будет нормально.

— Ты думаешь?

— Уверен. Все, поздно уже. Спокойной ночи.

— Валя! А правда, что он сказал о Голдмане? Грязное положил трубку.

После разговора Антон несколько успокоился. Но теперь в его мыслях на первое место всплыла информация о Семене Самуиловиче и Жанне. Как же так? Неужели это правда? Неужели он никогда не увидит ее?

Порывшись в ящике письменного стола, Антон отыскал ее письмо из Швейцарии и выборочно пробежал глазами:

«Милый Антоша! Я так счастлива, что отцу удалось выхлопотать разрешение взять меня с собой. Здесь так все ново и интересно, что мне даже некогда скучать о тебе. Но надеюсь, ты не обидишься. Ведь после моего возвращения мы уже не будем расставаться никогда…

… я рассказала отцу о наших планах на будущее. Он ничего не ответил, разве что попросил меня еще раз все обдумать и не очень спешить со свадьбой. Но его можно понять — ведь я у него единственная дочь…

…Здесь частая смена погоды от мороза до мелкого дождя.

… удивительная чистота везде…

…уютные средневековые городки с каменными стенами, арками и домиками из сказок Андерсена с остроконечными крышами, с множеством цветочных горшков на окнах.

…из окон гостиницы видны горы с белоснежными шапками.

…отец часто занят деловыми разговорами на встречах со здешними учеными.

… была в театре…

…обещал, что по окончании симпозиума мы поедем в Лилиану, к морю. Говорят, что там сейчас сухо и солнечно. Представь себе, я увижу старинный Зурбаган! Помнишь, как мы мечтали побывать в этом городе? Ты обещал купить нам здесь дом, обвитый виноградом, с видом на море. Или забыл? Странно: мне до сих пор не верится, что этот город существует на Земле.

…Я ужасно счастлива…»

Ничего такого. Ни единого намека. Раздался телефонный звонок. Антон вздрогнул и в нерешимости взял трубку.

— Антон? — услышал он голос профессора Кротова. — Я не разбудил вас?

— Нет, Степан Михайлович. Что-то не спится.

— Я знаю, что с вами беседовали сегодня. Хочу сказать: даже не думайте волноваться.

— Постараюсь, — ответил Антон.

— У меня к вам срочное дело.

— Да, да.

— Я не смогу выступить на межвузовской конференции.

— Почему?

— Меня тут попросили… В общем, нашлись более важные дела. К тому же я совсем не подготовился в связи с этими празднествами. Поэтому вместо меня выступите вы.

— Я? Но я даже не кандидат наук!

— Ничего. Вы старший преподаватель университета. В общем, это не обсуждается. Так что садитесь и срочно готовьте доклад по теме своей диссертации. Это выступление очень важно для нас. Понимаете?

— Да.

— И помните: у вас осталось всего пять дней. Вы слышите?

— Да, Степан Михайлович.

— Вот и хорошо.

Антон мысленно поблагодарил профессора, понимая, что тот решил отвлечь его таким образом.

— Э-э… Степан Михайлович! Скажите… Мне сегодня сообщили, что… профессор Голдман не вернулся в Советский Союз.

В трубке воцарилось молчание.

— Вы слышите меня, Степан Михайлович? Следователь назвал его невозвращенцем и жидомасоном.

— Жидомасон?! Ерунда. Чепуха!

— Это… правда?

— Видите ли, Антон, — со вздохом произнес профессор. — Просто он сделал свой выбор. Я все объясню вам при встрече. А сейчас уже поздно. Спокойной ночи.

В эту ночь Антону снился майор-энкавэдэшник, который неотступно шел за ним по пятам по узким улочкам какого-то европейского города. Накрапывал дождь, и Антон ощущал во сне, как вода капает ему на голову, холодными струйками стекает по лицу и за шиворот. Оборачиваясь на ходу, он встречался взглядом с энкавэдэшником, который протягивал ему портфель с диссертацией…

Но утро вечера мудренее. Солнце тонкой полоской брызнуло Антону в глаза. Он поднялся с постели и раздвинул шторы. Улица искрилась свежевыпавшим снегом, который еще не успели затоптать прохожие и разрыхлить колесами автомобили. Яркий морозный день отодвинул в прошлое вчерашний страх. Антон вышел на кухню и включил репродуктор, из которого сразу же хлынуло: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…» Проснулся голод, но в доме не оказалось даже хлеба, и Антон решил, что позавтракает в университетской столовой. Да. Надо идти в университет, чтобы отыскать свой портфель и встретиться с профессором, который должен ему все объяснить.

Антон привел себя в порядок, оделся, закрыл квартиру и вышел из парадного.

В этот момент в арку въехал блестящий черный автомобиль и резко затормозил у подъезда. Передняя пассажирская дверь открылась, и из нее вышел офицер в форме НКВД.

— Горин Антон Дмитриевич? — спросил он с утверждающей интонацией.

— Да, — слабым голосом ответил Антон, ощутив, почти физически, как все тело его съежилось и стало маленьким, словно тело ребенка.

— Давайте пройдем в квартиру. Вам нужно взять самое необходимое.

Антон покорно развернулся и вошел обратно в подъезд. В квартире, находясь как в тумане, он собрал в сетку какие-то вещи. Чекисты тем временем, показав ему какую-то бумагу с печатью, быстро провели обыск — внимательно просмотрели содержи-

мое письменного стола и изъяли оттуда документы да еще какие-то бумаги.

«Это конец», — подумал Антон, когда его вывели из парадного и посадили в машину. — Вот оно, пришло! Накаркал, накликал, нафантазировал!»

Какие только мысли о роковых неожиданностях не приходили ему в голову в последние годы. Антон постоянно гнал их от себя, а они лезли с навязчивой настойчивостью, и, как он мог предполагать, не к нему одному. Когда с кем-нибудь из знакомых происходили подобные события, в голове его сразу же непроизвольно выстраивались различные трагические схемы относительно себя самого: арест — лагерь — смерть, или хотя бы: арест — лагерь, или: арест и все-таки — оправдание. Или чушь это все? Дурацкие необоснованные страхи? С какой стати его должны арестовать? Он не состоит в руководстве, он не военный, он не государственный служащий, каждый шаг которого сопряжен с громадной ответственностью, когда нельзя оступиться, а оступился… — и поделом. Может быть, и вправду по-другому нельзя в наше напряженное время обострения классовой борьбы с врагами Советской власти? Может быть. Но ведь сам он далек от всего этого! Он — мелкий научный червь, мирно копающийся в анналах истории, не имеющий никакого отношения к классовой борьбе, — е может никого интересовать. Кому он нужен? Нет, нет. С ним этого никогда не должно произойти! Что такого он должен был сделать, кому перейти дорогу, во что вляпаться, чтобы с ним случилось такое?! Антон не мог себе этого представить и быстро успокаивался, стараясь не думать о происходящем вокруг, порой подмечая или возбуждая в себе иллюзию, что вскоре все успокоится и что в последнее время арестов вокруг стало меньше, заголовки газет стали более радостными, обличительных собраний и митингов поубавилось, и жить действительно стало лучше и веселей.

Но вот с ним это произошло, и Антон никак не мог в это поверить. Он снова лихорадочно перебирал в голове старые убийственные схемы своей горестной судьбы и усилием воли концентрировался на одной из них: арестуют — отпустят, арестуют — отпустят, арестуют — разберутся — отпустят… Но подлое шестое чувство ерничало и подкидывало внутреннему зрению картины длинной колючей проволоки на фоне тысячелетних заснеженных сосен Восточной Сибири.

Через некоторое время шок прошел и сменился безразличием, которое появляется порой при осознании неизбежности грядущего. Автомобиль уверенно мчался по московским улицам. Антон молча смотрел в окно, наблюдая за прохожими, которые спешили на работу или по своим делам и совсем не обращали внимания на черную «эмку», увозившую его в мрачную неизвестность.

Машина въехала в арку, миновала чугунные решетчатые ворота, КПП и остановилась напротив массивной деревянной двери. Антона выпустили из машины и ввели в здание с высокими потолками и длинными коридорами, стены которых были испещрены множеством дверных проемов. Около одного из них его остановили и жестом указали на стоявшую рядом скамью.

Антон сел, а один из сопровождавших его офицеров вошел в кабинет.

— Привезли? — послышалось через приоткрытую дверь.

Через пару минут офицер вышел и сухо сказал:

— Сидите здесь и ждите. Вас скоро вызовут.

Он махнул головой напарнику, и они ушли, оставив Антона одного.

Антон опустил голову в пол. Глаза его бессознательно рассматривали затертые до основания, некогда лакированные паркетные дощечки. Он обратил внимание, что у дверей соседних кабинетов затертости были большими, нежели здесь. Там тоже в ожидании сидели люди с бледными озабоченными лицами. Некоторые из них также смотрели в пол, как бы прячась от тревожной действительности.

На другом конце коридора появились три человека в форме. Они твердым шагом прошли мимо Антона и решительно вошли в кабинет, плотно закрыв за собой дверь. Антон услышал глухие голоса, которые вдруг резко стихли. Вскоре дверь отворилась, и из нее вышел офицер, в руках которого была кобура со смотанной портупеей. Следом двое других военных вывели человека в распущенной гимнастерке и с заложенными за спину руками. Антон узнал его. Это был майор Скопов. Лицо майора было абсолютно белым.

Глава 2

Антон просидел в ожидании около получаса, пытаясь осознать, что произошло, Он понял, что следователь, к которому его привезли, уже никогда не вернется на свое рабочее место.

Наконец Антон поднялся и несмело заглянул за дверь. Небольшой кабинет был пуст. Он подошел к столу, и в глаза ему сразу же бросилась стопка его документов, изъятых чекистами. Рядом лежало то самое злополучное письмо, с которого начались все его неприятности. Антон застыл в нерешительности. Чем дольше он так стоял, тем яснее осознавал, что в эту минуту провидение дает ему странный, но единственный шанс.

В коридоре послышались голоса, которые вывели Антона из оцепенения. Он схватил документы, письмо и судорожно рассовал по карманам. Затем, опустив голову, решительно вышел из кабинета и засеменил в противоположную от приближающихся голосов сторону. Дойдя до поворота, он быстро обернулся и увидел, как несколько человек, о чем-то громко разговаривая, зашли в кабинет Скопова.

Ступив на лестницу, Антон еле сдержался, чтобы не перейти на бег.

— Ваш пропуск? — спросил дежурный на выходе.

— Я с ними, — быстро нашелся он, указав рукой на двух офицеров, по виду высокого чина, которые прошли впереди него.

Оказавшись на улице, Антон не удержался и почти побежал к открытым чугунным воротам, через которые свободно проходили люди.

Добираясь до дома, он постоянно оглядывался назад, но его никто не преследовал.

Войдя в парадный, он увидел опечатанную квартиру и вспомнил, что ключи забрали чекисты. Тогда он позвонил в соседнюю дверь.

Открыла хозяйка Мария Семеновна и удивленно ахнула.

— Господи, никак отпустили! А я гляжу, бумажка на двери наклеена…

— Отпустили, Марья Семеновна, — перебил ее Антон. — Разобрались и отпустили. Только вот ключи куда-то задевал… то ли у них оставил…

— Сейчас, милый, сейчас, — закивала соседка и вынесла Антону запасные ключи. — Слава богу. А я уж думала…

Антон поблагодарил ее и, сорвав печать, открыл дверь.

Ощутив голод, он поставил на плиту чайник, достал из буфета полбанки варенья и пакет с засохшим печеньем. Пока кипятилась вода, он жевал печенье и напряженно соображал, что делать дальше. Время еще есть. Наверняка им сейчас не до него. Пока спохватятся, он уже примет решение.

Засвистел чайник.

Наконец к Антону пришло четкое осознание всей тупиковости ситуации. Все равно это конец. Во всяком случае, конец его прежней жизни. Здесь больше ничего не будет — ни друзей, ни его работы, ни диссертации. Этот мир в одночасье отторгнул его, и есть только один выход — бежать. Но куда? Куда можно скрыться от них, если ты уже есть в их списке? Ведь они везде! Но все равно надо бежать, исчезнуть, искать свой мир, или мирок, спрятаться, затаиться, а потом… Потом он решит, что делать дальше. «Просто он сделал свой выбор», — вспомнил Антон слова профессора Кротова о Голдмане. А разве у него нет выбора? Говорят, что выбор всегда есть. Остаться — значит… умереть, или в лучшем случае — попасть в лагеря, в Сибирь. Нет, лучше скитаться по подвалам, переносить любые лишения, но на свободе. Бежать в леса, в Сибирь! Да, да, в Сибирь, в Томск, Иркутск или даже Владивосток. Страна большая! Он уедет куда-нибудь далеко, к Тихому океану, уйдет в тайгу или, может быть, подастся на юг, к морю или в горы, на Кавказ. Да, конечно, на Кавказ — там тепло и еще сохранились старые патриархальные нравы. Он слышал об этом. Там можно пристроиться — даже документы не спросят.

Решено! Антон поднялся с места и принялся быстро собирать в рюкзак вещи — те, что брал с собой утром, он оставил на скамейке у кабинета следователя — да и бог с ними. Антон сложил сменное белье, мыло, теплую одежду, проверил паспорт, другие документы и сосчитал все свои немногочисленные сбережения. Все — можно уходить.

Уже у дверей он вдруг вспомнил… и вернулся в комнату.

Тайник находился прямо под письменным столом, в полу. Когда-то, еще при жизни бабушки, они вызывали ее — интересовались прошлым, и, дабы в дальнейшем не испытывать судьбу, вселившись в эту квартиру, Антон вынул гвозди из короткой половой доски.

Сейчас он отодвинул стол и ножницами поддел присохшую половицу. Достав пыльный сверток, Антон развернул его и разложил вещи. Что-то из этого он обязательно возьмет с собой. Например, вот эти письма, которые получала бабушка с фронта от деда, служившего в чине полковника у генерала Краснова. А также фотографии. Антон перебрал карточки: деду около сорока, он в форме, подтянутый, с уверенным глубоким взглядом. Бабушка — красивая молодая девица, всегда с кокетливой улыбкой на лице и цветами в руках.

Антон вспомнил, как перед смертью она рассказывала о своей жизни и постоянно причитала: «Жалко. Как жалко. Все прахом!» Потом он вспомнил, как в детстве представлял себя морским офицером, в форме, с кортиком на боку. Вспомнил служанку Машу и дворника, который при встрече с ним снимал картуз и называл его — десятилетнего ребенка — не иначе, как «барин». Боже, как давно это было, да и было ли вообще? Вот на фотографии виден их старый дом на Прудах. В подъезде была ковровая дорожка и цветы на подоконниках, за которыми ухаживала дворничиха. И вообще дом казался ему тогда огромным, подъезд — светлым, а сейчас… Он был там не так давно — приносил статью в научное издательство, которое теперь занимает почти все здание. Дом показался ему каким-то мрачным, стены вместе с потолочной лепкой выкрашены в темно-зеленый цвет, и ни ковровой дорожки, ни цветов. Бродя по издательству, он пытался обнаружить то, что осталось от их квартиры после внутренней перепланировки здания, но так ничего и не понял.

Нет, письма, все старые документы и фотографии он оставит здесь. Вдруг бог даст вернуться? С собой он возьмет карманную Библию, свой детский нательный крест и дедовский «браунинг» с патронами. Все равно ему конец, если его арестуют, — что с пистолетом, что без него.

Остальное он замотал в холст и положил обратно в тайник. Потом набрал номер телефона профессора. К счастью, тот оказался дома.

— Степан Михайлович? Это Антон.

— А… Добрый день, Антоша, — отозвался профессор. — Как идет подготовка к конференции?

— Степан Михайлович, я не буду участвовать в конференции, — сказал он и лаконично рассказал о том, что произошло с ним, и о том, что он собирается предпринять.

В трубке воцарилась долгая пауза. Потом профессор откашлялся и произнес:

— Вы никому не звонили, кроме меня?

— Нет, — ответил Антон.

— И правильно. И не надо. Вряд ли ваши друзья смогут вам сейчас помочь, даже если захотят. Но все же надо разобраться… все выяснить. Знаете, Антон, я считаю, что вам пока рано уезжать неведомо куда. Ну, где вы сейчас пристроитесь? На дворе зима… Я бы предложил вам вот что: поживите пока у меня на даче. Там сейчас нет никого. Перезимуете, а дальше — видно будет. Мне же, старику, бояться нечего. К тому же я теперь лауреат. Главное, что вы будете чувствовать там себя в безопасности. О нашем разговоре никто не узнает. А я постараюсь все выяснить относительно вас. Есть у меня кое-кто наверху. Они должны помочь, особенно теперь, с учетом моих регалий.

— Я не могу рисковать вашим благополучием, Степан Михайлович, — неуверенно произнес Антон.

— Ерунда. Я же говорю — мне нечего бояться. А вам нельзя так скоропалительно все решать. Вы же не рецидивист, чтобы всю жизнь скрываться по лесам да подвалам. Все. Даже не спорьте со мной! Немедленно берите вещи и поезжайте на дачу. Электричкой до станции, а там пешком недалеко. Вы знаете, где лежит ключ. Затопите печку. А я приеду к вам позже, и мы все обсудим. Вы слышите меня, Антон?

— Да, — ответил Антон, понимая, что это действительно самое разумное из того, что можно сейчас предпринять. — Спасибо вам.

Он положил трубку и надел пальто. На выходе, окинув последним взглядом квартиру, Антон неожиданно для себя отметил, что у него почему-то нет страха перед будущим.

С трудом, по колено в снегу, Антон добрел до дачи, нащупал над косяком ключ и открыл дверь. В доме было холодно. Скромная обстановка гостиной уже ничем не напоминала ту, что была в новогоднюю ночь. Он бросил вещи, натаскал дров и сразу же затопил голландку. Постепенно стал нагреваться весь дом!

Антон снял пальто и принялся обустраиваться в своем новом жилище — выложил в буфет купленные по дороге продукты, вытряхнул и перестелил постель.

Четыре бревенчатые стены гостиной и еще две комнаты — вот его новый мирок, в котором предстоит в тревоге и безделье провести множество серых, длинных, как ожидание, дней.

Антон осмотрел дом и вошел в кабинет профессора. Господи — сколько книг! Вся комната в стеллажах, которые забиты до отказа, — стопки научных журналов, собрания старинных изданий в солидных кожаных переплетах, книги на немецком, французском и английском языках. Они были натыканы между полок, лежали стопками на полу, по углам на письменном столе и стульях. Одна из нижних полок покосилась, и под нее был подсунут толстый красный томик. Антон отыскал молоток с гвоздями и приколотил полку. Потом вытащил книгу и с удивлением увидел, что это был довольно свежий — тысяча девятьсот тридцать девятого года — «Историко-революционный календарь». Портрет Сталина на первой странице был основательно помят. Хорошо, что этого не видели другие сослуживцы профессора. Антон хотел было разгладить вождя, но передумал и с пренебрежением сунул календарь за стопку журналов.

На столе были разбросаны отточенные гусиные перья — одна из причуд старика и множество исписанных, с исправлениями, листов.

В это мгновение Антон вспомнил про письмо, взятое им в кабинете следователя. Как же он мог забыть про него? Он быстро вернулся в гостиную, достал из кармана пальто злополучный конверт и вынул из него сложенный вдвое исписанный тетрадный лист.

Он дважды перечитал этот текст — текст, который своим содержанием поверг его в невероятное изумление.

«Здравствуйте, уважаемый Михаил Алексеевич!

Я еще не знаю, как дойдет до Вас это письмо — обыкновенной почтой или со случайным нарочным, но понимаю, что в обоих случаях рискую не столько я сам, сколько подставляю под удар и Вас. Но у меня, к сожалению, нет другой возможности связаться с Вами. Обстоятельства вынуждают меня немедленно уехать, и я не знаю даже приблизительных сроков своего возвращения, если оно состоится вообще.

Я обращаюсь к Вам за помощью по просьбе «Филина» — Вы, конечно же, поняли, о ком я говорю. Учитывая Ваши старые теплые отношения с ним, заслуги перед Родиной и хорошие связи в центре, «Ф» уверен в положительном результате, если, конечно же, Вам удастся полностью использовать свои возможности.

Суть дела состоит в следующем.

Последние годы «Ф» является резидентом в «секторе» № 1, обслуживая одно из второстепенных направлений. Им была проведена работа, которая, по его мнению, имеет важнейшее значение как для объективной оценки возможностей противника, так и для контрработы.

А именно: «Ф» собрал множество подтверждений тому, что высшие руководители «сектора» для достижения своих геополитических целей делают огромную ставку на всестороннее изучение и использование оккультных наук. Данный факт известен нашему руководству, но, по мнению «Ф», оно до сих пор не придает ему должного значения. В настоящее время им собрана информация о высокой результативности и многообещающих перспективах этой работы.

Дело в том, что данное направление в «секторе» разрабатывается не только особо одаренными людьми с гипнотическими и иными феноменальными способностями, но и изучается ведущими учеными, для которых созданы все необходимые условия. На сегодняшний день, по самым общим оценкам, в «секторе» функционируют не менее трехсот научно-исследовательских, в том числе научно-технических институтов, которые пытаются соединить знания традиционных и оккультных наук. Эти секретные научные учреждения финансируются по особому государственному бюджету и имеют самые прагматические цели — создание новых технологий для производства новейшего вооружения, более глубокое исследование физических законов, которые могли бы обеспечить новые благоприятные условия для работы современного оружия, создание психологического оружия, способного влиять на состояние людей, и т. п. Над всеми этими организациями стоят ряд тайных обществ, членами которых являются высшие руководители «сектора». Кроме того, существуют историко-лингвистические учреждения, которые тщательно изучают эзотерический опыт древних, производят поиски мистических реликвий с целью обнаружения их скрытых сил, организуют секретные экспедиции на Тибет и т. д.

Вся эта информация стала доступна «Ф» в результате проделанной им многолетней работы в «секторе». Но, к сожалению, эти ценнейшие сведения так и не нашли отклика у его непосредственного руководства. Более того, известный Вам полковник Т. неоднократно предлагал «Ф» не распылять силы на «антинаучные бредовые дознания», а теперь и вовсе отдал приказ прекратить всю работу в этом направлении, законсервировать точку и вернуться в Москву. Таким образом, остаются напрасными многолетние усилия, потраченные на разработку доступов к источникам информации. Но главное: «Ф» установлены контакты с группой под руководством Понтера Зиверга, которому поручена работа по координации деятельности всех подобных учреждений. Сохранение и упрочение этих, уже имеющихся контактов может создать для нас реальные возможности влиять на вышеуказанные процессы изнутри, с позиций СД.

Одной из причин такого непонимания ситуации «Ф» видит личностный фактор полковника Т., его отношение к делу и склонность к единовластному принятию решений, без согласования с высшим руководством.

«Ф» уверен, что его материалы до руководства не доходят, в чем и является суть его просьбы к Вам — связаться с Вашими людьми в Управлении и передать им просьбу изучить в высших инстанциях все его донесения, которые, «Ф» уверен в этом, никогда не выходили за пределы кабинета Т.

Известный Вам по работе в «секторе» № 14 музыкант Р.»

Удивлению не было предела. Антон ожидал, что письмо окажется чьим-нибудь доносом, перепиской врагов народа, интригой по отношению к руководству, но такое…

Он понял, что судьба втянула его в нечто запретное, от него невероятно далекое, тайное, о чем он — простой советский ученый — никак не должен был знать. Но уже за то, что он случайно прикоснулся к высшим тайнам разведки, постоянно бдящая карающая государственная машина ни в коем случае не сможет простить ему подобную случайность.

В дверь раздался стук. Антон выбежал в прихожую и, аккуратно посмотрев в окно, впустил профессора.

— Пока ничего не известно, — сказал он, сняв пальто, — но я сделаю, что могу, Антоша. Я знаю, с кем связаться. Он поможет мне. Сейчас этого человека нет в Москве, но скоро он приедет, и я встречусь с ним.

— Спасибо, Степан Михайлович, — искренне произнес Антон. — Вы так много сделали для меня.

— Еще ничего не сделал… но сделаю. Согрей-ка чайку, а то замерз. Метель. Научили бы вы меня на машине ездить, что ли?

За чаем Антон с замиранием сердца спросил о профессоре Голдмане и Жанне.

— Он всегда хотел уехать отсюда, и его можно понять. Ничего не говорил мне напрямую, но я чувствовал, что он не вернется. Видите ли, многие люди нашего возраста так и не смогли смириться с переменами в России. Слишком свежи для нас воспоминания о прошлом, и слишком видна разница…

Профессор запнулся.

— Вы сказали «для нас»? — осторожно спросил Антон.

— Для кого-то не имеет значения, при каком строе заниматься своим делом, а для кого-то из-за этих перемен все теряет смысл. Семен слишком много пережил при этой власти, а после конфликта в университете он резко принялся хлопотать в Академии наук об этой командировке.

— Но как же Жанна?

— Уверен, что она ничего не знала о планах своего отца.

— Но так же нельзя! — возмущенно воскликнул Антон — Она ведь взрослый человек! Ведь он перечеркнул всю ее жизнь… а заодно и мою.

— Не спешите с выводами, Антон, — тихо ответил профессор. — Ваши проблемы не связаны с поступком Голдмана. Что же касается Жанны… Кто знает, что ждало бы ее здесь.

В депрессии Антон провалялся несколько дней. Он долго в смятении размышлял о своей участи. Вскоре вновь возникший страх заменил появившийся интерес. Тогда Антон еще раз внимательно перечитал текст письма, из которого ему без труда стал понятен термин — «сектор № 1». Проанализировав все, что произошло с ним за последние два дня, он нисколько не усомнился в том, что это письмо не фальшивка и оно не случайно попало в его почтовый ящик.

Но раз уж он прикоснулся к этим секретам и назад пути нет, то почему бы ему не проникнуть в эту тайну дальше? Эта мысль возникла у Антона в голове отчасти потому, что он, в силу своей научной специализации, вполне хорошо представлял, о чем идет речь. Название его диссертации, оставленной в парткоме университета, звучало не иначе как «Мистические представления европейцев в эпоху раннего Средневековья».

И-вот мистические совпадения странным роковым образом проявляются и в его жизни! Именно ему, специалисту, изучающему заблуждения алхимиков, мракобесие средневековых книжников, мифические тайны ранних христиан и монашеских орденов, — именно ему судьба подкинула это письмо, из которого он узнал, что в современном мире существуют люди и даже целые научно-исследовательские институты, которые относятся к подобным проблемам не как к пережиткам темного прошлого, но как к естественным явлениям, достойным изучения современной наукой.

В среде, в которой он варился, Антон никогда не слышал ничего подобного. Но сейчас, с позиции своей вынужденной независимости от научной цензуры и декларируемых догм, он решил, что вполне может себе позволить самые невероятные гипотезы. Он решил, что для него больше нет терминов «наука» и «лженаука», а есть лишь кропотливый и беспристрастный поиск истины.

Антон вновь вошел в кабинет профессора и, расставив стремянку, принялся просматривать корешки томов. Он внимательно выбирал книги, касающиеся его темы, и сбрасывал их на пол, в центр комнаты. Несмотря на долгую научную деятельность, Антон многие из этих трудов никогда не встречал. Уже только выбирая их, он почувствовал несостоятельность своей диссертации как истинно научной работы, ибо создана она была не по источникам, глубину которых невозможно понять, находясь на марксистско-ленинских атеистических позициях, а по статьям советских и зарубежных ортодоксальных ученых, которые уже все решили за тебя.

Через пару часов на полу лежала целая куча книг со странными завораживающими названиями, такими, как «Изумрудная скрижаль», «Разоблаченная Изида», «Астрология событий», «Практическая магия», «Тайны Ордена Храма».

Выбрав более пяти десятков томов, Антон сдул с них пыль и сложил в несколько рядов у стены. Потом он освободил письменный стол, нашел чистую тетрадь, железное перо и заполнил склянку чернилами. Теперь он полностью уйдет в работу, как учил его профессор. Он забудет о страхе, ибо теперь у него есть цель — независимым теоретическим исследованием выяснить для себя истинность донесений «Филина».

Первая книга, которую он взял в руки, имела соответствующее название — «Тайная доктрина». Антон читал и читал, сначала с недоверием, а затем все с большим интересом. Потом книги стали сменять одна другую, а чистая тетрадь начала пополняться множеством заметок. Вскоре наступило время, когда он стал просыпаться с непреодолимым желанием снова углубиться в книги и записи.

Летели дни, шли месяцы. Антон уже не вспоминал о своей диссертации, считая ее детским лепетом, пустышкой, не имеющей ни научного, ни практического значения.

Он уже задавался совсем другими вопросами. Его интересовало, были ли за последние просвещенные столетия хоть какие-нибудь энтузиасты, которые реально попытались отыскать, например, Святой Грааль, или хоть что-нибудь воспроизвести по трудам средневековых алхимиков, которые до сих пор тысячами пылятся в европейских архивах. Если магия, алхимия, астрология есть заблуждение и ложь, то почему на протяжении многих столетий монахи тайных орденов, спириты и адепты-философы продолжали изучать эти якобы лженауки, создавая свои труды, набирая учеников, и даже добивались при этом огромных богатств? Отчего многие уважаемые нынешним веком исторические личности, ученые и писатели, такие как Исаак Ньютон или Артур Конан Доил, серьезно увлекались алхимией и спиритизмом? Неужели все они были лишь наивными заблуждающимися романтиками? Неужели они были настолько глупы, что-бы, не получая никакого результата, всю жизнь продолжать заниматься тем, чего нет?

Чем больше Антон углублялся в книги, чем больше он думал, тем яснее понимал, какой страшной силой могут обладать те, кому удалось познать секреты этих тайных наук, отторгнутых современными ортодоксами.

Антон не раз представлял себе «Филина» — советского резидента, донесения которого так и не желает принимать его руководство, состоящее из узкомыслящих материалистов — атеистов, преследующих сугубо прагматичные интересы.

Пришла весна, и Антон все чаще стал отвлекаться от работы.

Снег во дворе потемнел, скукожился и растаял. Иглы сухих веток зазеленели, и пустота вокруг дома заполнилась свежей майской листвой. Зацвели сады. Они манили Антона дурманящими запахами, но он так и не решался без надобности выходить на улицу, несмотря на то, что им уже давно владело непреодолимое желание покинуть свое убежище, которое за эти месяцы стало ему настоящей тюрьмой.

Все это время он был один, видя лишь профессора, который периодически приезжал к нему, чтобы поделиться новостями и принести деньги, после того как они у Антона закончились. Других людей он видел лишь в магазине, что рядом со станцией, когда изредка ходил туда за продуктами. За всю зиму лишь раз ему пришлось разговаривать с каким-то бдительным дачником. Невысокого роста мужичок настороженно вошел в калитку и постучал в дверь.

— Вы кто? — с подозрением спросил он, когда Антон открыл дверь.

— Сторож, — ответил он. — Профессор нанял меня.

— А что, воруют? — поинтересовался мужичок.

— Говорят, осенью несколько дач обокрали. А вы кто?

— Сосед, что напротив.

— А документы есть? — нашелся Антон.

— Зачем? — удивился тот.

— Ну, как зачем? Ходите тут, в двери стучите…

— Да я проверить только… — смутился мужичок. — Приехал вот — смотрю, дым из трубы, следы на снегу. Ладно, пойду, — попятился он. — Извините… я ведь проверить только… мало ли что.

Нежданный гость ушел, а у Антона в душе снова поселился легкий страх, о котором он почти стал забывать, — страх безысходности. Профессор стал приходить все реже и реже. Наступило лето, но он так и не решался поселиться на даче, опасаясь, что туда начнут нахаживать гости. Антон несколько раз порывался уехать, но профессор все отговаривал его в надежде еще на какие-то встречи и разговоры. Но Антон уже понял, что они ни к чему не приведут.

Последний раз Степан Михайлович появился в середине июня. Он плохо себя чувствовал — был бледный и держал под языком валидол.

— Плохи наши дела, Антоша, — сказал он. — Я не говорил вам, не хотел расстраивать. Вас уволили из университета, еще зимой.

— Так я и не сомневался в этом, Степан Михайлович, — ответил Антон. — Ведь я же пропал, на работу не ходил.

— Но тут дела похуже. Я уж думал, что забыли вас, как вдруг пришли. Вчера пришли. Всех вызывали к Грязнову и о тебе расспрашивали. Подозреваю, что это я виноват. Плохо подумал. Напрасно обратился к этому Жилкину из ЦК. Сдается мне — это он так помог. Все завтраками меня кормил — не волнуйся, мол, не спеши… Я соврал, будто слышал, что у вас родственники где-то на Волге. Пусть пока поищут.

— Ничего, Степан Михайлович, — ответил Антон. — Я твердо решил, что на днях уйду. Уеду. Начну другую жизнь, а там посмотрим. Как вы были правы, профессор, когда говорили мне о науке как о творчестве. Только благодаря тому, что работал, я не сошел с ума за эту зиму.

Профессор тяжело вздохнул и положил на стол конверт.

— Здесь деньги, на дорогу и на первое время, — мрачно произнес он. — Когда устроитесь, дайте о себе знать, и я вышлю вам еще.

— Я и так вам по гроб жизни обязан, Степан Михайлович.

Антон вышел во двор, проводить профессора. Закрывая за ним калитку, он увидел соседа по даче, того самого, что приходил весной. Он наблюдал из-за забора напротив и быстро спрятался в кустах, заметив, что Антон посмотрел в его сторону.

Когда стемнело, на улице послышался шум мотора. Свет фар полоснул по окнам и сквозь тонкие шторы осветил комнату. Захлопали автомобильные двери, и в дверь дома раздался громкий стук.

У Антона сработал инстинкт самосохранения и он резко захлопнул на шпингалет раскрытое окно.

— Немедленно откройте, — крикнули снаружи и тут же забарабанили кулаком в стекло.

Антон сунул ноги в ботинки и резко выключил свет. В темноте он моментально отыскал под матрасом свои документы и «браунинг». Эх, будь, что будет! Отработанным за последнее время движением он снял пистолете предохранителя и выстрелил в потолок.

Стуки тут же прекратились, и раздались выстрелы. В гостиной со звоном рассыпалось стекло.

Антон выбежал в кабинет, который находился в задней части дома, и, отворив окно, нырнул в темноту. Сзади послышались треск оконной рамы и отборная матерщина.

— Стой, сволочь! Стрелять буду! — раздались крики.

Антон не успевал чувствовать боль от веток, хлеставших его по лицу. Она позже доходила до его сознания, когда ее перебивала другая, новая боль. Вскоре сады и заборы остались позади, а дальше — лес. Антон ворвался в непроходимое комариное царство. Летняя ночь сквозь прорези в кронах деревьев лиловым светом заполняла все вокруг, и он, петляя, стремился нырнуть как можно дальше, в темноту, чтобы полностью раствориться в ней.

Видимо, чекисты никак не рассчитывали на такую погоню. Антон слышал, как они бегут за ним по пятам, но также он чувствовал, что они устали. Крики прекратились, и лишь хруст веток да тяжелое дыхание слышались у него за спиной. Потом эти звуки исчезли совсем, и сзади раздались выстрелы — несколько раз подряд. Но, к счастью, в этот момент впереди исчезла под ногами земля, и Антон кубарем скатился вниз по крутому склону. Пули прошли над головой. Он снова вскочил и что есть силы рванул дальше. Чекисты отстали, но, отдышавшись, они снова кинутся в погоню, обложат его возможный путь и сделают все, чтобы закончить свою работу. Антон это понимал, так же, как и то, что сзади — смерть, а впереди — жизнь и призрачная свобода, потому он, не оглядываясь, продолжал бежать.

Когда совсем перехватило дыхание, он остановился, передохнул и резко свернул вправо, в другую сторону, на путь, по которому можно было вернуться обратно, уйти за дачи в противоположном направлении, туда, где его не должны искать.

Глава 3

Неожиданно пошел мокрый снег, видимо, последний в этом году.

Антон, съежившись, лежал на вмятом в сырую землю тулупе. Он чувствовал, как снежинки ложатся ему на лицо и налепляются за ресницы, разбивая на отдельные кристаллы видимое пространство. Пространство же резко потемнело и встало до небес колыхающейся непроницаемой стеной.

Выстрелы с обеих сторон постепенно прекратились — все равно ничего не видать.

«Если немцы сейчас пойдут в атаку, то беспрепятственно подберутся к нам вплотную и сотрут в порошок, — подумал Антон. — Ну и ладно. И скорей бы…»

— Все равно мы все тут сдохнем, в этих чертовых болотах, — услышал Антон продолжение своих мыслей из уст лежащего рядом сержанта Кравцова. — Ну, давай, подходи! Бери нас, пока тепленькие! А то, еще немного, и одни трупы останутся. А они, слышь, Горин, патроны экономят, сволочи. Они патроны экономят, а мы здесь мучаемся, сил уж нету… Скорей бы, господи…

Антон медленно перевалился на спину и, откинув на лицо цигейковый козырек, закрыл глаза. Ему вспомнился тот день — двадцать первого июня сорок первого года, когда он сбежал от чекистов с дачи профессора. Теплая ночь скрывала его от преследователей, звезды указывали путь, и он, спотыкаясь, брел в неизвестность по извилистой лесной тропе. Антон вспомнил чистое утро в ароматном стогу сена на окраине какого-то маленького городка и сам городок, когда он вошел в него. Суровые озабоченные лица прохожих никак не вязались с ухоженными уютными зелеными улочками и ясным солнечным днем. И лишь радостные вопли пробегающих мимо мальчишек «Война! Война!» возвестили Антону о приближающихся тревожных переменах.

Мороз по коже от голоса Левитана, звучавшего из репродуктора, ругань молодых людей и плач старухи, цепляющейся за распущенную рубаху пьяного парня, уже размахивающего заявлением на фронт, — все смешалось в единой чехарде, и Антон интуитивно осознал, что ему тоже надо туда, в самую гущу этой суетящейся людской тревоги. В глубине души он понимал всю безвыходность своего положения. И вдруг война. Может быть, это и есть фатальный, но единственный путь к спасению?

Ночь он провел в том же стогу сена, почти без сна, растворившись взглядом и сознанием в бездонном звездном небе.

На следующий день он снова пришел на площадь перед зданием исполкома. На улицу вынесли стол, и вокруг сразу же столпился народ.

— Фамилия? Профессия?.. — спрашивал военком у каждого подходившего добровольца.

— Иностранными языками владеете? — дежурным тоном задавал дополнительный вопрос сидящий рядом, изнывающий от жары энкавэдэшник.

— Фамилия, профессия, иностранными языками… фамилия, профессия, иностранными языками..?

— Я владею, — решился Антон, протиснувшись сквозь строй очереди. — Немецкий, английский, французский.

Чекист внимательно посмотрел на Антона и взял его документы.

— Вам нужно явиться в военкомат по месту жительства, — сказал он. — Что вы делаете здесь?

— Я тут в отпуске…

— Возвращайтесь в Москву, товарищ Горин.

— Да? — разочарованно произнес Антон. — Я хотел скорее на фронт…

— Так не положено, — произнес энкавэдэшник, но, подумав, сказал: — Впрочем, подождите минуту.

Он поднялся из-за стола и подошел к открытому окну, на котором стоял телефон.

— Гаврилов! — крикнул он в трубку. — Нашел я тебе иностранца в разведроту. Немецкий… Какой еще? — спросил он Антона.

— Английский, французский, — ответил Антон.

— Английский, французский, — повторил чекист. — Бери, пока возможность есть. Правда, он не здешний — ученый, из Москвы. Знаю, что не положено. Я тебе предлагаю, а ты решай. Вот именно! Сколько лет? — спросил он снова у Антона.

— Тридцать пять.

— Тридцать пять. Я тоже так думаю. Сочтемся, бывай. Значит так, товарищ Горин, — сказал энкавэдэшник, положив трубку. — Знаете, где полевой лагерь?

— Нет.

— Ну, за фермой.

— А-а… — протянул Антон

— Значит, найдете там полковника Гаврилова, он вас определит.

— Спасибо.

— Считайте, что вам повезло, — добавил энкавэдэшник. — У Гаврилова работа ответственная. Может, и в окопах сидеть не придется.

— Да я и в окопах готов…

Шальной снаряд разорвался где-то наверху в десятке метрах, осыпав Антона комьями земли и плевками жидкой грязи.

«Вот тебе и не придется, — вспомнил он. — На хрен никому не нужны мои иностранные языки».

«Вот тебе и готов сидеть в окопах», — вторил ему с сарказмом внутренний голос.

Все тело нестерпимо чесалось — одолели вши. Они появились с приходом долгожданного тепла и расплодились в невероятном количестве. На белом овчинном тулупе не видно было и светлого пятнышка — от вшей и гнид все было серо-зеленым. С наступлением темноты Антон собирался сползать за чистой шинелью — снять с какого-нибудь убитого немца. Так многие делали. К тому же у них в карманах иногда находили съестные припасы — сало, сухари, шнапс во фляжках. Риск, конечно, большой, но терпеть голод и вшей было невыносимо.

— Твари, стратеги хреновы! — ворчал Кравцов. — Загнали нас в болота, как свиней, и бросили, отцы-командиры. Драпать надо, а нас все на немцев кидают…

— Тише ты, — оборвал его Антон. — По позициям особисты шныряют.

— Да плевал я на них! — намеренно громко крикнул Кравцов. — Об этом и так все говорят. Одно радует — мы сдохнем, и они вместе с нами.

— Господи… — услышал Антон еще чье-то причитание и, повернув голову, увидел за Кравцовым рядового Вейсмана. Это был худенький молодой человек, чернявый, с перевязанной левой рукой. Он не брился, наверное, уже много дней.

— Не сиделось тебе в санбате, — отреагировал на его вздох Кравцов, — сюда приперся, под пули.

Вейсман протер от налипшего снега свои кругленькие очечки и отвечал осипшим голосом:

— Не могу я там больше. Смотреть на все это — не могу. Со мной рядом на нарах раненые лежат с гниющими ранами, а в ранах ползают белые черви. Многие не могут двигаться и делают все под себя. Вонь, стоны… Не могу! Я подружился с лейтенантом — у него ранение лица и рук. И я ходил по лесу — искал для нас заячий щавель да крапиву. А однажды нашел павшего коня…

— Эти кони еще зимой пали, — с сознанием дела заметил Кравцов, — а теперь отмерзать начали в болотах. Нельзя их есть.

— Теперь и я знаю, что нельзя. А тогда не знал. Сохранившиеся куски гнилого мяса мы затолкали в коробку из-под немецкого противогаза и бросили ее в огонь. А через пару часов, зажав нос, ели похлебку и жевали то, что получилось. Мне повезло: я много съесть такой гадости не смог — стошнило. А лейтенант смог и вскоре распухать начал. Лежит — голова огромная, как шар, глаз почти не видно. Дышит, но уже ничего не чувствует… Вот я сюда и сбежал. Лучше тут, под пулями. Здесь и земля твердая. А вокруг медсанбата от разрывов лес и болото — все перемешано в кашу: чуть шагнешь в сторону и провалишься по грудь.

Вейсман замолчал, уткнувшись каской в землю.

— Н-да… — протянул Кравцов, приподнимаясь на руках и пытаясь что-то разглядеть впереди. — И чего они молчат? Нас ведь сейчас почти без сопротивления можно брать. Чего ждут?

Прошел уже месяц с того рокового дня — девятнадцатого апреля сорок второго года, — когда немцы закрыли болотистый коридор у Мясного Бора, и Вторая Ударная армия оказалась в окружении. Сорокоградусные морозы остались позади, сотни убитых и замерзших были похоронены в топкую болотистую землю, а у бойцов с наступлением тепла все еще оставались надежды остаться в живых. Но с полным окружением армии надежды рухнули. Боеприпасы были на исходе — патроны выдавали поштучно. Немецкая артиллерия, которая на позициях накрывала целые роты, была не так страшна, как невыносимый изнурительный голод. Снабжения не было, и к середине апреля сухари совсем перестали выдавать. Другие продукты кончились гораздо раньше. Лошадей съели давно. Многие опухали. Бойцы ели все органическое — червей, лягушек, траву и листья. Вот только беда в том, что место болотистое — зелени мало. В некоторых подразделениях даже появились случаи самоубийства: говорят, недавно аж два офицера застрелились.

Антон скорчился от боли в животе.

— У тебя сжатие желудка, — сказал Кравцов. — Съешь хоть что-нибудь.

Сержант осторожно выполз из траншеи, нарвал болотного багульника и протянул Антону. Он сунул в рот кисло-горький мякиш и с отвращением принялся жевать. Когда боль прошла, Антон закрыл глаза, и в сознании снова стали возникать хаотичные картины довоенного прошлого.

Снег превратился в дождь. Выстрелов не было, что являлось большой редкостью за последнее время. Вдруг из темноты раздался чей-то голос:

— Кравцов? Горин?

— Чего надо? — ответил Кравцов.

— Горина надо. В штаб эго вызывают. В штаб армии.

— Ни хрена себе! — удивился Кравцов и ткнул Антона локтем в бок. — Слыхал, ученый! Без тебя, мерзляка, у них стратегия не идет.

Над Антоном склонилось небритое лицо взводного лейтенанта.

— Идти-то можешь?

— Могу, — ответил он и стал медленно подниматься.

— Куда? Пристрелят, — воскликнул лейтенант и с силой пригнул его голову к земле.

Они вошли в лес и, различив в полумраке прибитый к дереву указатель, поплелись по мягкой заболоченной тропе. Прошагав с километр, Антон увидел две сидящие на земле фигуры. Один из этих людей — заросший черной бородой сержант — пытался медленными движениями полумертвеца разжечь костер из собранного сырого хвороста. Второй лежал на боку, свернувшись калачиком. Он весь был присыпан мокрым снегом и не шевелился.

Проходя мимо, Антон присмотрелся к его белому лицу — живой или нет? Сержант поймал его немой вопрос и тихо просипел:

— Чего смотришь? Помер он… Антон отвернулся и побрел дальше.

— Эй! — окликнул его сержант. — Вы, случайно, не в санбат?

— Нет, — ответил лейтенант.

— Жаль. А мы в санбат шли. Мы с двенадцатой батареи. Нас там семеро оставалось, да снарядом накрыло… всех сразу. Пятеро вроде еще живы были. Мы с Михайловым за машиной пошли, чтоб их вывести. Да, видать, не дойти… Братки, вы не в санбат, а? — забывшись, снова спросил он.

Антон молча покачал головой.

— Пошли, пошли, — торопливо проговорил лейтенант, утягивая его за рукав. — В санбате все равно машин нет. И бензина нет. И места нет. Ничего нет…

В штабе их встретил какой-то майор. Он отпустил лейтенанта и провел Антона в землянку. В ней было тепло, тихо, и почему-то пахло дамскими духами.

— Французским языком владеешь? — утверждающим тоном спросил он.

— Так точно, — ответил Антон.

— И немецким?

— Так точно. И немецким.

— Слава богу, — буркнул майор. — У нас переводчика убило. Какого черта его на передний край понесло… В общем, так. В штаб прибыл заместитель командующего фронтом, с комиссией. Его же назначили новым командующим армией. А тут французская журналистка прилетела у него интервью брать — ненормальная! Русский она плохо знает, а переводчика нет. Понял?

— Так точно, — ответил Антон.

— Командующего зовут генерал-лейтенант Власов, — сообщил майор и поднял палец кверху. — Запомни: Андрей Андреевич Власов — большой человек, так что смотри, чтобы все четко было. Понял?

— Так точно, товарищ майор.

— Хорошо. Сейчас тебя переоденут, накормят и вызовут.

«Они, оказывается, тут тушенку жрут, с белым сухарем», — с обидой подумал Антон, стараясь как можно медленнее запихивать ее себе в рот.

— Не торопись, а то плохо будет, — сказал старшина.

— Видно, я никогда не наемся, — проговорил Антон, когда подчистую вылизал консервную банку.

Старшина принес чистую воду, бритву и мыло. Через некоторое время Антон смотрел на себя в осколок зеркала и не узнавал. От мечтательного рассеянного московского интеллигента не осталось и следа. На Антона смотрело худое, но довольно-таки мужественное лицо настоящего солдата. Таким он себя раньше и представить не мог. Антон вдруг вспомнил тот момент, когда он убил первого немца — никаких чувств и эмоций, кроме злобы и решительности.

— Ну, что, Горин, готов? — раздался за спиной голос майора.

— Так точно, — бодро ответил Антон.

Они прошли коротким лабиринтом земляных переходов и оказались в землянке командующего.

Майор отворил дверь, вошел первым и, отдав под козырек, отрапортовал:

— Товарищ командующий, майор Кузин по вашему приказанию прибыл.

— Мой адъютант, — раздался неожиданно сочный бас. — Переводчика нашли?

— Так точно, — отрезал майор и кивнул Антону. Он вошел следом и отдал честь.

Перед ним у стола стоял высоченного роста, статный человек, лет сорока, в генеральской форме. У него было выразительное, хотя и несколько несуразное лошадиное лицо, которое не очень вязалось с его огромной фигурой. Черты его больше подходили школьному учителю или чиновнику, нежели военному: коротко подстриженные и зачесанные назад темные волосы, высокий лоб, на глазах очки в толстой роговой оправе, большой широкий нос и пухлые губы, обрамленные складками.

Не вязался с его лицом и голос — громкий, глубокий, достойный звучать из уст какого-нибудь оперного певца или драматического актера.

— Фамилия? — спросил командующий у Антона.

— Горин. Рядовой Горин.

— Французкий язык знаете?

— Так точно, — ответил Антон и только сейчас за спиной генерала увидел сидящую за столом миниатюрную невзрачную девушку, закутанную в серое пальто.

— Госпожа Кюри француженка, — сообщил Власов, — и вам придется постараться как можно точнее переводить ей то, что я буду говорить. Ну, начнем, пожалуй? — сказал он, сев напротив журналистки, и посмотрел сначала на нее, а потом на Антона.

Антон перевел вопрос. Француженка оживилась и взяла в руки карандаш.

— Генерал, — обратилась она к Власову. — Я знаю, что двадцатая армия находится в тяжелом положении, но не сомневаюсь в том, что вы сделаете все, чтобы исправить его. Какими принципами, политическими и военно-стратегическими, вы собираетесь руководствоваться в решении этой сложной задачи?

— Мое основное правило — стараться как можно яснее отличать главное от второстепенного, — не задумываясь, ответил Власов. — А загонять себя в рамки каких-либо принципов на фронте вряд ли уместно.

В ведении современной войны как никогда требуется неадекватность и вместе с тем продуманность и быстрота принимаемых решений. Что же касается задач сегодняшнего дня, то надеюсь, мне поможет мой недавний боевой опыт под Москвой — когда я, будучи командующим двадцатой армией, вместе с другими командирами сумел прорвать оборону немцев и отбросить их от столицы.

Антон старался переводить как можно более точно, не торопился, подбирая нужные слова.

— Генерал, — вновь обратилась к командарму журналистка, быстро сделав запись у себя в тетради. — Я знаю, что вы недавно во второй раз были награждены орденом Красного Знамени. Безусловно, это итог ваших многочисленных заслуг перед Родиной. Скажите: какие факты вашей героической биографии не войдут в книгу о вас, которую сейчас пишет майор Токарев?

— Обо мне пишут книгу? — с чуть наигранным удивлением спросил Власов. — Я не знал об этом.

— Ну, как же? — удивилась француженка. — Я даже слышала ее название — «Сталинский полководец».

— Не думаю, что обо мне можно много написать, — скромно сказал командарм. — Я ведь не Александр Невский.

— Александр Невский? — спросила француженка. — Кто это?

— Вам следовало бы более подробно познакомиться с российской историей, — с легкой укоризной сказал командарм. — Александр Невский — русский князь, полководец и православный святой. Однажды, в тринадцатом веке, он спас Россию, разбив немцев на Чудском озере. Разобьем их и мы, если будем помнить, как били врага наши русские полководцы.

— Но ведь это было так давно. Не хотите ли вы сказать, что с тех пор не изменился характер войны?

— Мадам, — улыбнувшись, произнес Власов. — Я хочу сказать, что, изучая военный опыт Невского, Кутузова, Суворова и других великих стратегов, мы сможем правильно оценить и понять характер современной войны. Да, да, мадам! Современная война, война машин и ресурсов, не может исключать и духовный пласт, который несет в себе современный солдат. Именно об этом я сейчас говорю. Без этого не будут двигаться машины, не будет настоящих побед. Я изучал военный опыт Наполеона, наблюдал за современными военачальниками — за Гудерианом, например… И знаете — думается мне, что именно у русских полководцев можно поучиться тому, как поднимать солдат на бой, как вселять в них героизм и уверенность в победе. Россию, мадам, могут победить только русские! А это значит, что ее никто не может победить!

Он продолжал говорить, будто актер, большой актер, который уже не в первый раз читает свой монолог, с каждым разом все лучше оттачивая фразы и вводя новые элементы импровизации.

Антон наблюдал, как француженка слушала Власова — с восхищением, порой забывая записывать. Так слушают если не вождя, то почитаемого учителя, мнение которого неопровержимо. Восхищался им и Антон — мощным глубоким баритоном, мастерски поставленной речью и точно соответствующими ей жестами и мимикой. При этом было видно, что командарм излагает не заученные от политработников фразы, а свои собственные мысли.

Когда беседа закончилась, Антон проводил мадам Кюри к майору Кузину.

— На мой взгляд, ваш командующий — один из самых перспективных советских генералов, — восторженно сказала она ему, когда вышла из землянки.

Когда француженка ушла, Кузин вошел к командующему, а через несколько минут вернулся и сообщил:

— Товарищ Горин. Вас переводят в расположение штаба. Нам нужен переводчик, да и вообще… приглянулся ты генералу.

С этого дня Антону снова захотелось жить. Он остался в штабной землянке. Здесь всегда было тепло и сухо, и Антону долго не хотелось выходить наружу.

Здесь же он спал, здесь же, за дощатым письменным столом, и нес службу. На него свалилась бумажная работа: сортировка приказов, радиограмм, ответы по внутренней телефонной линии и многое другое. Работы было много, но Антон был несказанно рад тому, что покинул передний край, и старался как можно более ответственно относиться к своим новым обязанностям. Кроме того, он стал регулярно питаться, иногда даже по два раза в день. Правда, тушенку ему больше не выдавали, но зато как-то он ел похлебку, сваренную из последней штабной лошади, сушеные яблоки и даже иногда сахар. Впрочем, все это изобилие длилось недолго. К началу июня даже штабные запасы подошли к концу, и Антону, как и раньше, вновь пришлось довольствоваться пятидесятью граммами сухарей в день.

Однажды привели языка, которого допрашивал сам командующий, в присутствии начальника штаба армии Виноградова и начальника особого отдела Шашкова. Немецкий офицер — крепкий мускулистый блондин — вел себя уверенно и надменно. Он смотрел командующему прямо в глаза и периодически пренебрежительно подергивал носом, делая вид, что морщится от неприятного запаха.

— Он называет нас свиньями… — перевел Антон и замялся.

— Переводи как есть, — приказал Власов.

— Он называет нас грязными свиньями и холопами Сталина.

— Не более чем он сам — холоп Гитлера, — буркнул Власов, но, поймав на себе пристальный взгляд особиста, потупил взгляд. — Так. Спроси его о планах командования.

Антон спросил и перевел ответ немца:

— Он говорит, что не собирается ничего скрывать и скажет все, как есть, потому что вас… нас все равно скоро уничтожат. В настоящее время разрабатывается операция по окончательному разгрому нашей армии. Они знают, что у нас не хватает боеприпасов, что мы голодны и что нас можно брать почти без сопротивления. Он говорит, что их останавливают только последствия работы их же артиллерии, которая местами перемешала лес и болота в общую кашу. Но как только они закончат разведку с воздуха и определят более твердые участки земли, где можно вести наступление, нас немедленно уничтожат единым массированным ударом.

— Все? — спросил Власов. — Или он еще что-нибудь сказал?

— Еще он сказал… — неуверенно произнес Антон, — сказал, что глупо оставаться так фанатично преданными Сталину, который бросил нас на произвол судьбы. Он берет на себя полномочия предложить нам сдаться, и тогда его командование гарантирует жизнь, еду и хорошее отношение.

— Сволочь, — сказал Шашков.

— Когда планируется наступление? — снова спросил Власов.

— Пока нет данных разведки, но, вероятно, к концу июня все должно быть закончено.

— Я забираю немца с собой, — заявил особист.

— Забирайте, — отмахнулся Власов.

После допроса генерал вызвал Антона к себе, достал банку тушенки и полбутылки водки.

— Последнее приканчиваем, — сказал он и, разлив водку по стаканам, выпил.

Выпил и Антон.

— Закусывай, Горин, закусывай, — просипел Власов, пододвинув банку с тушенкой. — Когда еще придется… Ты где языкам-то учился?

— В Москве, в университете.

— Разве можно так хорошо выучить два языка без стажировки?

— Три, — уточнил Антон.

— Три?

— Французскому меня еще родители учили, впрочем, как и немецкому. Я вырос в интеллигентной семье… А после университета стажировался немецкому языку в Крыму. Там целое лето и осень проводилась археологическая экспедиция с участием немецких ученых, где я был переводчиком. А английский я сам выучил, из интереса, правда, хуже, чем остальные. Времени не было.

— Да ты полиглот?!

— У меня с детства была способность к языкам. Видимо, благодаря тому, что меня рано начали учить им.

— Молодец! А я курсами военных переводчиков руководил в Ленинградском округе, но ни одного языка так толком и не знаю… о чем и жалею. Разве что китайский понимаю немного.

— Китайский? — удивился Антон.

— Да, китайский, как ни странно. Служил я там военным советником, в тридцать восьмом. А, что толку — мы же не с китайцами воюем, — ухмыльнулся Власов, а потом спросил: — Как будет по-немецки «На все воля Господня»?

— Alles steht in Gottehand, — подумав, ответил Антон.

— Звучит, — произнес Власов. — На любом языке звучит, — и разлил по стаканам остатки водки.

В дверь тихо постучали.

— Войдите, — сказал Власов, и в землянку неожиданно для Антона вошла миловидная круглолицая женщина, которую он пару раз видел на кухне.

— Маша, — благодушно пробасил Власов и небрежным кивком головы указал Антону на дверь.

Он вышел и предупредил часового, что генерал отдыхает и к нему не велено никого пускать.

За дверью послышался сдержанный женский смех, возня и стук падающего табурета. Антон сел к себе за стол. Среди бумаг на глаза ему попались письма Власова к супруге, переданные ему, чтобы тот запечатал и отправил их. Они лежали давно и теперь, видимо, должны были наконец улететь в самолете с французской журналисткой. Антону вспомнились первые строки, механически отпечатавшиеся у него в памяти:

«Дорогая Аня! — писал генерал. — Я тебя прошу: будь мне верна… В разлуке с гобой люблю тебя крепче прежнего…»

И рядом было другое письмо совсем другой женщине:

«Добрый день, дорогая милая Агнечка! Мое отношение к тебе ты знаешь: я тебя встретил, полюбил, пережил с тобой много хорошего… Я постоянно живу воспоминаниями о тебе…»

Антону стало неприятно состоять в роли охранника командующего и его очередной походно-полевой жены. Он вспомнил Жанну и вышел из землянки.

На следующий день Антона арестовали. Он был в полном недоумении от навязчивой фатальности судьбы. Двое офицеров без объяснений вывели его прямо из штаба и доставили в роту Особого отдела, где он снова встретился с майором Шашковым.

Тот поставил табурета середину землянки и приказал Антону сесть.

— Ну, что, Горин, — вызывающим тоном произнес особист. — У нас мало времени, и вам предстоит быстро и лаконично ответить на все мои вопросы. Итак, с чьей помощью вам удалось сбежать из Отдела НКВД в январе сорок первого года? Где вы скрывались с января по июнь и как вам удалось попасть на фронт? И, наконец, как и с какой целью вы проникли на службу в штаб армии? Кто вам помогал? Их имена и фамилии? Рассказывайте все по порядку, не раздумывая. Не заставляйте меня применять жесткие методы!

Антон был потрясен ясновидением советских карательных органов. Он был в шоке и просто потерял дар речи. Страх перед НКВД оказался, как ни странно, большим, чем страх перед смертью от голода или немецкой пули. Антон не знал, что говорить, и только в оцепенении смотрел на темный силуэт приземистой фигуры Шашкова.

— Клыков! — вдруг крикнул особист, и за спиной Антона кто-то вошел в землянку. — Ну-ка приведи его в чувство.

Антон не успел ничего сообразить, как табурет резко вылетел из-под него. Оказавшись на земляном полу, он тут же получил резкий пинок в живот и скорчился от сильной боли и спазма дыхания.

— Все, все, все, — заговорил Шашков. — Иди, Клыков, иди. Достаточно.

Антон откашлялся, пришел в себя и, подняв табурет, вновь сел на него.

— Ну, Горин, сосредоточился? — спросил особист. — Вот и давай. Давай, давай, давай, — заторопил он. — Начинай…

Тут в землянку вошел часовой и доложил:

— Товарищ майор, к вам командующий армией.

— Черт, — буркнул Шашков.

— Смирно! — тут же выкрикнул часовой, и все выправились, когда, пригнувшись, вошел Власов.

— Рядовой Горин, почему вы покинули штаб? — в раздражении спросил он.

— Виноват, — вымолвил Антон.

— Немедленно отправляйтесь назад! — скомандовал Власов, и Антон мигом выбежал из землянки.

Задержавшись наверху, он услышал грозный бас командарма:

— Товарищ майор, на каком основании…

— Товарищ командарм… — не менее резко возражал особист.

— А мне плевать на ваши подозрения! — кричал Власов. — Армия на пороге гибели, а вы тут штабные интриги разводите!..

— Это не интриги!..

Антон дальше не стал слушать и побежал в расположение штаба.

Когда Власов вернулся, он с порога спросил его:

— Ты и вправду из дворян?

— Так точно.

— И из немцев?

— Мои предки прибыли в Россию еще в восемнадцатом веке, — пояснил Антон и в очередной раз удивился, что особисту известны такие подробности.

— Так как ты попал в штаб? Кузин тебя нашел?

— К майору Кузину меня привел командир взвода пехоты лейтенант Безруков.

— Понятно, — сказал Власов и прошел к себе. — Вот, сиди и не высовывайся! — крикнул он из-за двери. — Здесь не передовая, а штаб! Здесь все друг за другом… черт бы их всех побрал!..

Антон понял, что с этого момента его жизнь зависит теперь не только от пятидесяти граммов сухарей и удачи в бою, но и от командующего армией.

Весь трагизм ситуации, сложившейся по всем частям окруженной армии, Антон полностью осознавал, когда перед его глазами проходили штабные бумаги. Читая их, он приходил в ужас.

«… медсанбат рассчитан всего на двести раненых, — писал в рапорте главвоенврач, — но в настоящее время у нас находятся несколько тысяч раненых. Медицинский персонал не только не в состоянии им оказывать надлежащую помощь, но и не в состоянии хоронить трупы…

…таким образом, по полку пропавших без вести составляет двенадцать тысяч пятьсот человек», — было прописано в одном из актов о списании живой силы и техники».

«Военному совету Волховского фронта, — готовил Антон текст радиограммы. — Докладываю: войска армии в течение трех недель ведут напряженные ожесточенные бои с противником… Личный состав войск до предела измотан, увеличивается количество смертных случаев от истощения. Вследствие перекрестного обстрела армейского района войска несут большие потери от артминометного огня и авиации противника… Боевой состав соединений резко уменьшился. Пополнять его за счет тылов и спецчастей больше нельзя. Все, что было, взято. В батальонах, бригадах и стрелковых полках осталось в среднем по несколько десятков человек. Все попытки восточной группы армии пробить проход к коридору с запада успеха не имели.

Власов. Зуев. Виноградов».

Под вечер Антон сидел за своим столом в передней части землянки, когда вошли Зуев и Виноградов.

— Сиди, сиди, — бросил на ходу начальник штаба. Зуев плотно прикрыл за собой дверь, и они оба прошли к командующему.

Через несколько минут выглянул Власов.

— Горин, водка есть? — спросил он.

— Нет, товарищ генерал, — ответил Антон. — Кончилась давно.

— Ну так принеси нам. И закусить чего-нибудь.

— Слушаюсь, — ответил Антон и побежал к обеспеченцам.

Ему выдали бутылку и сухарей. Вернувшись, Антон вошел к командующему и поставил водку на стол. В землянке было сильно накурено. Власов поблагодарил его и приказал дверь не закрывать.

— Пусть проветрится. И скажи, чтоб не впускали никого, особенно особиста. Совещание у нас.

Антон передал приказ часовым и вернулся к себе за стол. Через открытую дверь был слышен весь разговор начальства.

— …да Мерецков избавиться от вас хотел, Андрей Андреевич, это же ясно, — говорил Виноградов. — Конкурента увидел. Иначе зачем надо было вас посылать в окруженную армию, с которой и так все ясно. А то бы мы сами тут не справились. Велика работа — без патронов по окопам отсиживаться. Точно говорю — избавиться хотел.

— Не исключено, — с некоторым раздражением в голосе отреагировал Власов. — Вместо того чтобы организовать прорыв окружения с востока, Мерецков сначала резину тянет, а потом назначает меня командармом, причем без согласования с представителем Ставки.

— Да, это грубое нарушение, — заметил Зуев. — Кстати, приказа о вашем назначении так и не пришло.

— Не удивлюсь, если его вообще не будет, — сказал Власов. — Эти великие стратеги свои умения только в штабных интригах и проявляют, а воевать не умеют. Вот они и завели армию на гибель. А Мерецков… — Власов махнул рукой. — Звание большое, а способностей…

— Тут не в способностях дело, Андрей Андреевич, — понизив голос, сказал Виноградов. — Еще до окружения до нас слух дошел, что Главком недоволен Мерецковым за то, что тот сорвал-де блокаду Лени-града. В связи с этим Сталин хотел заменить его на вас, Андрей Андреевич. Да, да, именно на вас.

— Я знаю, — пробасил Власов. — Видимо, поэтому Мерецков и решил меня отправить куда подальше.

— Так почему же главком до сих пор не назначил вас командующим объединенных фронтов? — спросил Зуев.

— Думаю, Сталин надеется, что я смогу выправить положение с этой армией. Жаль только, он не знает, что организовать прорыв уже невозможно. Давно невозможно.

— Да. Еще немного, и немцы ликвидируют нас. Это надо признать, — согласился Зуев.

— На наши последние радиограммы с просьбой о помощи Мерецков даже не ответил, — с раздражением вставил Виноградов.

— Уверен, что он и Ставку вводит в заблуждение, как и раньше делал, — сказал Власов. — Положит на штурме несколько сотен бойцов, продвинет армию на десять метров вперед, а потом рапортует — «части противника отброшены».

— Но что же делать? — спросил Зуев.

— Что делать? Завтра француженка полетит в Москву. Думаю, надо отправить на этом же самолете кого-нибудь с докладом в Ставку, минуя командование фронта. Майора Кузина, например. Он должен объяснить создавшееся положение и потребовать немедленного ввода в прорыв окружения пятьдесят вторую и пятьдесят девятую армии. Если они одновременно ударят с востока, то нас еще можно будет спасти.

— Андрей Андреевич, — сказал Виноградов. — Вам самому надо лететь. Больше вам здесь оставаться нельзя — опасно. Другой возможности не будет. Да и в Ставку сами доложите — больше будет толку…

— Я останусь здесь, — отрезал Власов.

— А если у Кузина ничего не получится? — спросил Зуев.

— Тогда будем прорываться сами, хотя… хотя прорыв собственными силами только ускорит нашу гибель.

В разговоре возникла пауза. Послышалось бульканье и звон стаканов.

— Выпьем, — сказал Власов.

— За разрешение ситуации, — произнес Зуев.

— Чтоб они все по заслугам получили, — заключил командарм. — А то обидно будет — они в звездах, а мы — в дерьме.

— Или в земле, — мрачно добавил Виноградов.

Вдруг Антон услышал резкий удар кулаком по столу, и в дверном проеме появился Власов. Он явно был разозлен разговором. Согнувшись под низкую балку и упершись обеими руками в косяки, он сквозь зубы выговорил:

— Горин. Пиши текст радиограммы: Начальнику ГШКА. Начальнику штаба фронта. Прошу понять… — Власов задумался и громко, с раздражением в голосе повторил, чуть ли не по слогам: — про-шу понять, что части восточной группы настолько обескровлены, что трудно выделить сопровождение для танков! Оборона противника на реке Полнеть не нарушена! Положение противника без изменений! Пехота 52-й и 59-й армий на реку Полисть с востока не вышла! Наши части скованы огнем противника и продвижения не имеют. Прошу указаний на атаку пехоты 52-й и 59-й армий с востока. Прорвавшиеся 11 танков не имеют снарядов. Артиллерия с востока не работает. Боеприпасов нет!

Власов замолчал и через пару секунд обреченно произнес:

— Все. Отправить немедленно.

Самолет с французской журналисткой и адъютантом командующего улетел. Прошло двое суток, но никакой помощи погибающей армии так и не поступало. Командование убедилось, что прорывать окружение никто не собирается. Власов мучительно искал выход из угрожающей ситуации. Он постоянно совещался с командирами подразделений, сам несколько раз ездил на передовую.

Однажды, вернувшись в штаб, генерал произнес:

— Это уже не армия… — и отдал приказ уничтожать технику.

Антону поручили рассортировать по степени важности документы, отобрать самые ценные, а остальные уничтожить.

Двадцать первого числа уставший, ссутулившийся, хмурый командарм на последнем штабном совещании отдал приказ о сосредоточении всех сил для прорыва окружения в районе Мясного Бора. Выводить на штурм решили всех: и высшее руководство штаба, и шоферов, и особистов.

Вечером двадцать второго всех построили в колонну, которую сзади прижимал заградотряд из работников Особого отдела НКВД. На марше к Антону подбежал солдат с перевязанной головой.

— Ну, что, мерзляк, отогрелся, — узнал Антон сержанта Кравцова. — Разжирел на штабных харчах-то…

— Да пошел ты! — огрызнулся Антон.

— Ладно, ладно, шучу, — мрачно рассмеялся Кравцов и протянул ему немецкий автомат. — Бери, дарю! И магазин запасной…

— Винтовкой обойдусь.

— Бери, не дури, — сказал Кравцов. — Тебе ж начальство прикрывать… Да бери ты, хрен ученый!

Антон взял «шмайсер» и магазин.

С наступлением сумерек по подразделениям отдали приказ наступать. Впереди бойцов, среди группы штабных работников, выделялась высокая фигура командующего. Антон держался рядом с ним и несколько раз видел его лицо — совершенно невозмутимое, без каких-либо эмоций.

И началось… Стойкое «Ура!» сразу же утонуло во множестве снарядных разрывов. Шквальный минометный огонь не прекращался, а только нарастал с такой силой, как будто немцы знали запланированное место атаки и сосредоточили здесь всю свою мощь. Антон ничего не видел вокруг, кроме разлетающихся от взрывов комьев земли и беспорядочно уходивших в ночь трассирующих пуль. Он периодически бросался в холодную болотную жижу, потом вставал, стрелял в темноту и падал снова, пока не дали приказ отходить. При отходе возникла массовая паника, и солдаты, разбегаясь по лесу, не знали, что делать дальше.

Когда неудачный штурм закончился, Антон узнал, что в эту ночь погибло около ста офицеров штаба, в том числе дивизионный комиссар Зуев и особист Шашков. Но также в эту ночь Господь освятил своей благодатью около шести тысяч бойцов — им удалось пробить немецкие укрепления и выйти из окружения. Ему же провидение приказало снова вернуться в этот заболоченный ад.

На следующий день немцы начали активное наступление. Вновь в никуда полетели радиограммы:

«23 июня 1942 года. 01 час 02 минуты. Войска армии после прорыва силами 46-й стрелковой дивизии вышли на рубеж Безымянного ручья… и только в этом районе встретились с частями 59-й армии. Все донесения о подходе частей 59-й армии к реке По-листь с востока — предательское вранье…»

«23 июня 1942 года. 22.15. Противник овладел Новой Керестью и восточнее. Проход восточнее реки Полнеть вновь закрыт противником… Еще раз прошу принять решительные меры по расчистке прорыва и выхода 52-й и 59-й армий на реку Полнеть с востока.

Власов, Виноградов».

Вечером немцы прорвали армейскую оборону и начали стремительно продвигаться вперед. Немногочисленные группы фашистов даже пробились к командному пункту армии. Их отбили, но на следующий день уже крупные силы противника выбивали красноармейцев из штабных укреплений.

Отход разбили на колонны. Антон остался со штабом, который шел под прикрытием трех взводов НКВД…

«Вам меня преследовать, вам же и охранять, — подумал Антон. — Вот судьба…»

Перед отходом радист отстучал:

«24 июня 1942 года. 00.45. Прохода нет, раненых эвакуировать некуда — Вас вводят в заблуждение… Прошу Вашего вмешательства. Власов».

С наступлением ночи натиск противника усилился. Антон уже различал в темноте среди частокола голых стволов черные силуэты немецких автоматчиков. Отходили отстреливаясь. Антон стрелял без разбора в состоянии какой-то отрешенности и безразличия. Сил совсем не было, и близкая смерть не пугала, а, наоборот, казалась ему долгожданной и желанной.

Власов тоже стрелял, что-то крича окружающим его офицерам. Потом он резко нагнулся, и у Антона замерло сердце. Он кинулся к генералу и услышал отборный мат:

— Очки, черт возьми! Где-то тут… Искать, Горин! Черт! Я ж без них…

Очки не нашли.

Наконец-то, окончательно собравшись в колонны, стали быстро отступать и вскоре сумели оторваться от теснившего с двух сторон противника.

Дошли до командного пункта одной из дивизий и отправили последнюю радиограмму:

«24 июня 1942 г. 19.45. Всеми наличными силами войск армии прорываемся с рубежа западного берега реки Полнеть на восток, вдоль дорог и севернее узкоколейки… Прошу содействовать с востока живой силой, танками и артиллерией 58-й и 39-й армий и прикрывать авиацией войска с 3.00».

Шли долго, засыпали на ходу, собирая полами шинелей тяжелую болотную тину. Потом остановились у какого-то запасного КП, где командующий приказал всем делиться на мелкие группы и выходить из окружения самостоятельно. Сам же он с начальником штаба и еще полутора десятком старших офицеров остался на КП, сказав, что они пойдут последними.

Ранним утром группа, с которой шел Антон, наткнулась на недавно убитого лося и устроила привал. Не думая о безопасности, разожгли костер. Нахватавшись полусырого мяса, Антон упал под поваленное дерево, закрыл глаза и провалился в глубокую колыхающуюся темноту. Когда снова раздались выстрелы, он не пошевелился.

— Горин, пошли… — слышал он в забытьи чьи-то слова.

На эти слова накладывался далекий женский смех, чья-то матерщина, мелодия фокстрота, выстрелы, немецкая речь и образ вечерней светящейся Москвы…

Антон был не в силах выбраться из сна и не стал открывать глаза…

Глава 4

Отто фон Берг проснулся от того, что кто-то ковырялся ключом в замочной скважине. В полудреме он потянулся к выключателю и, задев рукой металлическую настольную лампу, уронил ее на пол. Ковыряние в замке тут же прекратилось, а за дверью послышались удаляющиеся шаги.

«Что бы это значило? — подумал он. — Наверное, кто-нибудь спьяну ошибся дверью».

Сон резко улетучился, и, осознав настоящую реальность, Отто обрадовался, что снившиеся ему сырые окопы и лагерные нары — всего лишь сон. Уже сон.

Он открыл глаза и, различив в темноте силуэт комнаты, вновь осознал себя прежним Антоном Гориным.

Завтра выходной, и можно было хорошо выспаться, но какой-то идиот разбудил его. Впрочем, может быть, и хорошо, что разбудил. Прошло уже несколько месяцев, как его выпустили из лагеря, но тревожные сны навязчивыми картинами недавнего прошлого продолжали бередить его душу.

Окидывая взглядом последние годы своей жизни, Антон не переставал ощущать себя игрушкой в руках судьбы, сыгравшей с ним очередную дьявольскую шутку, заставив его снова сделать тяжелый выбор, выбор, который опять спас его от верной гибели.

Он снова закрыл глаза, и перед ним возникли длинные дощатые бараки и колючая проволока, которую немцы аккуратно протянули в обход группы раскидистых молодых березок, дабы не ломать их. Это был Винницкий лагерь военнопленных офицеров штаба, куда, видимо, как штабного работника, поместили и его — рядового Горина.

Антон почти ощутил тепло того осеннего дня, когда его в составе небольшой группы пленных офицеров, тоже служивших в штабе разгромленной Второй Ударной армии, отвели поодаль от бараков, под сень тех самых берез, склонившихся над полосой колючей проволоки.

— Хорошее место для расстрела, — щурясь от яркого солнца, произнес подполковник Корбуков, которого Антон знал как помощника начальника связи армии.

— На расстрел не похоже, — сказал другой офицер. — Могилы нет, а тащить отсюда далеко.

Когда всех построили в шеренгу, перед ними появился статный армейский капитан с открытым интеллигентным лицом. В руках у него была кожаная папка для документов. Он откашлялся и неожиданно заговорил на чистейшем русском языке.

— Добрый день, господа. Меня зовут Вильфрид Карлович Штрикфельд, — представился он. — Несмотря на то что вы видите меня в форме вермахта, я — офицер русской армии, бывший подданный Российской империи.

Он обвел всех внимательным взглядом и продолжил:

— В германской армии служат не только прибалтийские немцы, как я, но и бывшие белогвардейские и советские офицеры, а также множество простых русских людей. Как видите, у немцев не ко всем русским однозначное отношение. Многие из них служат в частях вермахта и даже в СС, а также в национальных подразделениях, состоящих из бывших граждан Советского Союза. В настоящее время немецким командованием сформировано около восьмидесяти полевых батальонов, в составе которых воюют прибалты, украинцы, кавказцы и жители среднеазиатских республик. Дело в том, что немцы охотно идут на сотрудничество с теми бывшими гражданами СССР, которые… — он сделал паузу, — ненавидят большевизм. И я стою здесь перед вами не для того, чтобы призвать вас служить Германии. В немецкой армии и без того достаточно солдат. Я призываю вас послужить России!

— Ух ты! — с иронией вырвалось у кого-то.

— Да, да, именно России, которая погрязла в этой войне. У меня немного времени, но все же позволю вам напомнить, в какой нужде и в каком страхе перед будущим вы жили по ту сторону фронта. Кто из ваших знакомых или родственников не встречался с НКВД? Я знаю, что некоторых из вас только эта война спасла от смерти в сибирских лагерях. Да что далеко ходить! Разве ваше присутствие здесь, в плену, не результат пренебрежения Сталиным жизнями русского солдата? Разве бы содержали вас тут как свиней, если бы не отказ Сталина от Женевской конвенции, где оговорены международные правила содержания военнопленных? А вы никогда не задавали себе вопрос, почему вашу армию, целую армию, бросили в болотах на верную гибель?! Если хотите знать мое мнение, то сейчас борьба против Сталина — дело не только одних немцев, но, в гораздо большей степени, дело самих русских и других народов Советского Союза. И если раньше не было даже возможности сказать и слово в свою защиту, то теперь появился реальный шанс уничтожить большевизм и вернуть России настоящую свободу!

— Свободу в составе СС? — спросил Корбуков.

— Свободу на паритетных с Германией отношениях, — ответил Штрикфельд. — Я, конечно, с вами здесь разговариваю не от имени СС, но и не по собственной инициативе. Я имею полномочия от командования немецкой армии и прибыл сюда по поручению фельдмаршала фон Бока. В любом случае, другого выхода у вас нет. Вы, как штабные работники, не можете не знать о том, что Сталин подписал приказ номер двести семьдесят, согласно которому все офицеры, сдавшиеся в плен, считаются изменниками Родины, а члены их семей подлежат аресту. Или вы надеетесь на милость вождя? — с иронией спросил он. — Милости не будет ни вам, ни вашим родным, и вы хорошо знаете это. Сейчас на занятых Германией территориях действует «Русский комитет», который состоит из истинных патриотов России. В дальнейшем перед нами стоит задача организовать широкомасштабное русское освободительное движение и Русскую Освободительную Армию, которая могла бы от пропагандистской работы перейти к серьезным военным действиям за освобождение России. А теперь главное. Как вы думаете, почему я выбрал именно вас? — спросил Штрикфельд и сам ответил: — Потому что именно вас мне рекомендовал генерал-лейтенант Власов. Да, господа. Этот достойный человек, который до конца оставался с вами в окруженной армии, вынося все тяготы и лишения, оказался истинным патриотом России. Он дал согласие сотрудничать с немецким военным командованием и возглавить все Русское Освободительное Движение. В настоящее время Власов выехал в Берлин для переговоров с руководителем Отдела генерального штаба Иноземных войск Востока генералом Геленом. И вот… — Штрикфельд открыл свою папку и достал оттуда лист бумаги, — вот первая, подписанная им листовка. В первую очередь она предназначается вам, его сослуживцам и соратникам по Второй Ударной армии.

Штрикфельд зачитал:

— «…Где выход из тупика, в который сталинская клика завела нашу страну? Есть только один выход. Другого история не дает. Кто любит свою родину, кто хочет счастья для своего народа — тот должен всеми силами и всеми средствами включиться в дело свержения ненавистного сталинского режима, тот должен способствовать созданию нового антисталинского правительства, тот должен бороться за окончание преступной войны, ведущейся в интересах Англии и Америки, за честный мир с Германией». Кто знает подпись генерала? — спросил он.

«Никогда!» — подумал Антон.

Тут же кто-то предательски толкнул его в спину и нарочито громко сказал:

— Иди, Горин, взгляни! Ты же служил при нем, в штабе!

Антона тряхануло от волнения, и он, не повинуясь своей воле и разуму, медленно, ватными ногами, выволок свое тело вперед. Перед строем, в котором доселе ему было относительно уютно, страшное чувство полной уязвимости охватило его.

— Посмотрите, — повелел ему офицер и протянул лист бумаги.

Антон взял его и, сфокусировав взгляд, различил под машинописным текстом подпись Власова.

— Он? — спросил Кобруков.

— Он, — ответил Антон.

— Даже если это подделка, я все равно согласен сотрудничать с вами, — неожиданно произнес Кобруков и, выйдя вперед, встал рядом с Антоном.

— Это не подделка, — твердо сказал Штрикфельд. — Ну, а вы, господа?

Он пристально оглядел строй. Некоторые смело смотрели ему в глаза, некоторые поверх него в ограниченное бараками пространство, а большинство уставились в каменистую землю под его лакированными сапогами.

Вслед за Кобруковым по очереди шаг вперед сделали еще два офицера.

— Ну же! — подстегнул остальных Штрикфельд, и вперед вышли еще несколько человек, а потом еще. Всего более десятка.

— Сволочи, — тихо прошипел кто-то сзади и смачно сплюнул.

Антону стало стыдно. Он захотел было вернуться назад в строй обреченных, но мысли спутались, а ноги опять не слушались его.

— Вы сделали выбор, господа, — сказал Штрикфельд и тут же громко скомандовал: — Нале-во! — и шеренга, подхватив Антона, привычно выполнила команду.

Вечером их сводили в баню, накормили и выдали новую одежду — немецкую полевую форму без знаков отличия.

На следующий день их группу пополнили несколькими пленными с других фронтов, посадили в машину и с сопровождением повезли в Винницу, в отдел «Вермахт пропаганд».

Грузовик трясло и водило по раскисшей от дождя проселочной дороге. Антон сидел с краю, и в голове его крутилась риторическая мысль: «Все смешалось в доме Облонских. Все смешалось в этом мире и перевернулось с ног на голову».

Антон не понимал, что происходит. Он предатель?! Но и они все предатели! Но и сам командарм предатель! Этого не может быть! Что же это такое? Чего же он не понимает в этом мире? Ну, ладно: он — червь навозный, мелкая ученая крыса, песчинка, но сам Власов — камень, скала, монолит! Нет, он чего-то не понимает. Он чего-то не знает, что происходит в головах таких больших людей, как Власов. Неужели не все так просто и однозначно? Неужели призыв к борьбе со Сталиным — это вздувшийся нарыв, который наконец-то прорвался с тотальным поражением Красной Армии, и иначе ему прорваться было бы никогда не суждено? Или все это лишь оправдание собственной трусости, собственного гипертрофированного малодушия, о котором он раньше никогда не подозревал?

Многочисленные вопросы чехардою крутились в голове Антона, пока он не начал различать смысл разговоров сидевших рядом с ним в машине людей. А слова их вторили его мыслям.

— Я предатель, я предатель, — причитал по дороге один из вновь прибывших, отрешенно смотря в пол кузова грузовика. — Я, командир Красной Армии, одет в форму немецкого солдата! Мы все предатели, — проговорил он, подняв голову.

— Хочешь ощущать себя предателем — ощущай, — немедленно отреагировал Кобруков. — А я лично плевал на подобные ощущения. Из тебя дубинкой не выбивали признание, что ты немецкий шпион? А из меня выбивали, еще до войны! Выбивали долго, упорно, со знанием дела. И было мне тогда обидно; что ни за что ни про что сижу в камере с переломанными ребрами. А во второй раз мне было обидно, когда красноармеец Песков вырвал у меня из рук лягушку и сожрал, сырую, на моих глазах! Я за ней полчаса по болотной грязи ползал, а он поймал и сожрал. Я ему в морду, а он: «Виноват, товарищ полковник» и пополз. А я-то знаю, что он не виноват, а виноваты те, кто загнал нас в это болотное дерьмо и бросил на верную гибель. Так что ты, может, и предатель, а я нет. Хватит, натерпелся!

В машине воцарилась пауза, а потом заговорил майор Особого отдела Соколов:

— Правильно говорит Кобруков, и прибалт этот прав. Натерпелись. Лично я на фронт с лесосеки прибыл, из-под Красноярска. Сдох бы я там, если б не война, это уж точно. Ладно — меня забрали, так ведь и жену тоже! А забрали-то почему: записочку про меня начальству один деятель черканул, и все, и нету меня. Вся страна превратилась в фанатичных стукачей, прихлебателей и лизоблюдов! Все мы стали винтиками в этом дьявольском механизме. Кто из нас возмущался, когда забирали его сослуживцев и соседей? Кто из нас не отказывался от вступления в новую должность, на место бывшего «врага народа»? А кто из нас, в конце концов, не подписывал протоколы сомнительных обвинений? Да я сам ставил свои закорючки, потому что это все равно ничего не изменило бы, а только прибавилось бы в стране еще одним арестованным. Если на то пошло — мы даже не принимали правила этой дьявольской игры! Это болото само втянуло нас тогда, когда мы были молодыми и глупыми, веря в наш пресловутый коммунизм. И не было в этом болоте ни капли чистой воды. И потому для меня война — единственный выход, единственный шаг к свободе из этого восторженно-праздничного ада, пахнущего грязью и кровью.

— Да ты, особист, поэт, — сиронизировал Кобруков.

— А у моего отца спичечная фабрика была, под Самарой, — произнес еще один. — В двадцать девятом ее национализировали, а отца кладовщиком определили. Он с горя запил, поджег склад и сам сгорел.

Сопровождающий немец, сидевший на краю кузова, с интересом смотрел на пленных русских офицеров.

— Что уставился, фриц? — воскликнул Кобруков. — Думаешь, на твоей стороне воевать будем? Хрен тебе! На своей будем. Сами за себя!

Немец достал из-за пазухи блестящую металлическую фляжку и неожиданно протянул ее Кобрукову.

— Шнапс, — сказал немец. — Гут. Очень корош. Кобруков усмехнулся и приложился к фляжке. Грузовик продолжал прыгать по дорожным ухабам. На обочинах валялась брошенная военная техника. Посреди черного поля грязно-белыми бугорками торчали мазанки и печные трубы полуразрушенной украинской деревни, а за ней горизонт очертила ровная полоса оранжевого осеннего леса. Глядя на этот странный пейзаж, Антон подумал о Жанне, которая, так же как и он, стала игрушкой в руках судьбы. Как ни странно, именно в этот момент он ощутил твердую уверенность, что теперь обязательно отыщет ее. Где-нибудь в горной Швейцарии, в аристократическом Париже или в солнечном приморском Зурбагане они обязательно встретятся, и все вернется…

Все, что говорил капитан Штрикфельд, оказалось правдой. «Русский комитет» действительно существовал, хотя всего лишь как пропагандистская организация, а генерал Власов действительно возложил на себя обязанность возглавить Русское Освободительное Движение. Антон не мог понять, как генерал, будучи одним из самых перспективных советских военачальников, имевший большое влияние среди военного командования и неограниченное доверие своих солдат, мог сделать такой, мягко говоря, неожиданный для всех выбор. Но очевидно было одно: за все время, что Антон служил под началом Власова, в трусости его заподозрить он никак не мог. Об этом же говорили и другие офицеры, знавшие бывшего командарма. Впрочем, все сходились во мнении, что генерал был «себе на уме» и открытым человеком его вряд ли можно было назвать.

В винницком отделе «Вермахт пропаганд» всю группу подвергли тщательной обработке и специальному обучению, после чего они практически получили статус немецкого военнослужащего. Антон с удивлением узнал, что в добровольческих частях, куда они были потом распределены, всем платили жалованье, разрешали носить военную форму, согласно имеющимся званиям старшим офицерам выделяли отдельные помещения, всем разрешали увольнительные в город в гражданской одежде, регулярно проводили доклады и лекции, а некоторым даже устраивали поездки по Германии для сравнения с русским уровнем жизни.

После обучения Антона направили в пропагандистский отдел Русского Освободительного Движения в Ригу. Все это время он продолжал корить себя за малодушие. «Неужели все же придется служить немцам? — думал он. — Нет, ни за что!»

Постепенно приходя в себя, Антон начал вынашивать планы побега. Но куда? Фронт был далеко, а если бы был рядом, то даже в случае успешного побега его наверняка ждала бы верная гибель в застенках НКВД. Значит, куда-нибудь, где нет ни русских, ни немцев. Но куда? В Италию, Грецию, Лилиану?

Изо дня в день Антон находился в затянувшемся сонном шоке, покуда не начал различать другой мир, окружавший его. Рига была совсем не похожа на город, оккупированный вражескими войсками. Никаких разрушений и особо бросающихся в глаза военно-комендантских признаков. Работали магазины и лавки, на углах продавались цветы, рестораны были заполнены посетителями. По мощеным средневековым улицам спешили по своим делам служащие, прогуливались старики и молодые парочки, во дворах играли дети. По наблюдениям Антона, у большинства рижан на лицах было отображено забытое мирное спокойствие. Разве что часто попадающиеся на глаза люди в военной форме и немецкие патрули напоминали о том, что где-то далеко идет война.

Сам отдел располагался на окраине города в уютном двухэтажном особняке, в окружении голых садовых деревьев. Здесь Антона проэкзаменовали и назначили руководителем группы переводчиков. Отдел имел статус военного подразделения абвера[1], командиром которого являлся офицер армейской разведки майор Шторер — невысокого роста блондин, по возрасту примерно ровесник Антона, всегда рассудительный и спокойный, с хитрым проницательным взглядом.

— Раз уж вы встали на путь сотрудничества с Германией, то рекомендую записаться под именем ваших предков, — предложил он Антону, узнав, что тот из русских немцев. — Это облегчит вам жизнь и уменьшит предвзятое отношение со стороны СС. Впрочем, в среде ваших соотечественников вы вольны оставаться тем, кем были раньше.

«Как же, встал!..» — подумал Антон.

Мысль о побеге продолжала сидеть в нем, хотя уже не столь остро, ибо покуда не виделось никакой реальной возможности для этого. Он свыкся с этой мыслью, но постепенно она утихла и уже перестала торчать колющим гвоздем, все реже беспокоя его душу.

Антону, как ни странно, выдали удостоверение не работника «Русского комитета», какие были у других, а сотрудника отдела «Вермахт пропаганд», на имя Отто фон Берга. Под такой фамилией его предки из Баварии приехали в Россию и поступили на службу к Екатерине Второй.

Шторер хорошо говорил по-русски, но с Антоном в отсутствие других сотрудников с этого времени стал общаться исключительно на немецком.

Поселили Антона в старой гостинице, которую полностью отдали под проживание работников отдела «Русского комитета» и сотрудников других вспомогательных немецких служб, в основном представителей славянских национальностей. Ему выделили отдельную комнату, с убранной кроватью и стандартной гостиничной мебелью.

«Надо жить дальше, — думал он, — а там, глядишь, судьба сама подскажет правильный выход».

В «Комитете» работали в основном русские военнопленные офицеры и перебежчики, большую часть которых составляли бывшие советские кадровые политработники и журналисты. Они использовали весь свой опыт для новых целей, полностью противоположных тем, что были раньше. В недрах уютного рижского особняка создавались десятки и сотни пропагандистских листовок, радиообращений, речей для выступлений, текстов и рекомендаций для полевых пропагандистов, работающих на передовой, всевозможных антибольшевистских лозунгов и пламенных призывов на борьбу со Сталиным. Издавалась газета «За Родину», которая распространялась довольно большим тиражом. Результаты этой работы предназначались не только советским солдатам, находившимся по ту сторону фронта, но и гражданскому населению, проживающему на оккупированных немцами советских территориях, которого, по приблизительным подсчетам, было не менее семидесяти миллионов человек.

Кроме создания пропагандистских текстов, приходилось анализировать поступающие разведывательные и статистические сведения об изменениях настроения жителей оккупированных территорий, о положении в передовых советских подразделениях, о перебежчиках и военных дезертирах, которые еще кое-где продолжали переходить на сторону немцев. На все это приходилось ориентироваться при создании пропагандистского материала.

Вскоре прояснилась и специфика работы. Самым сложным было соблюдать требования немцев, лавируя между их информационной линией и истинными целями РОА. Цели эти состояли не только в возрождении свободной России без коммунистов, но и в создании России, независимой от Германии, чего не могли допустить в печать немецкие кураторы.

Кроме того, приходилось пытаться исправлять ошибки немецкого командования и СС на Украине и в Белоруссии. Борясь с активизировавшимися партизанами, они устраивали террор среди местного населения, которое изначально, особенно на Украине, довольно лояльно отнеслось к приходу немцев, надеясь, в частности, на их обещания распустить колхозы. Но колхозы так и не распускались, а жестокие меры против партизан отражались на мирных жителях, вызывая у них ответную ненависть. Приходилось с трудом находить слова в листовках, чтобы хоть как-то попытаться успокоить растущее количество недовольных.

К целям Российской Освободительной Армии Антон отнесся скептически. Его сослуживцы всерьез обсуждали планы превращения для России Отечественной войны во вторую гражданскую, возвращение старого строя и заключения паритетного мира с Германией. Антон не верил в подобный исход, считая эти разговоры лишь оправданием собственного предательства или, как минимум, несбыточными фантазиями. Правда, чем дальше, тем больше он сам поддавался погружению в эти привлекательные идеалистические идеи, но периодически возвращался в существующую реальность, когда анализировал причины своего поступка. Он понимал, что одни стали служить в РОА лишь оттого, что им просто удалось выжить и попасть в плен, иные — от собственной трусости, третьи — по стечению обстоятельств, а четвертые — по личным убеждениям. В его же поступке изначально три первые причины слились воедино, а четвертая… Антон все чаще задумывался над ней и ловил себя на мысли, что она, как ни странно, тоже, хоть и глубоко, но сидела в нем и теперь все сильнее пытается прорваться наружу.

Однажды вечером, когда большинство сотрудников разошлись, а Антон и его товарищ, бывший политрук Максим Барсуков, задержались допоздна, в отдел неожиданно приехал Шторер. Он прошел к себе в кабинет и вернулся с открытой бутылкой коньяка и тремя рюмками. Выпив, Шторер разоткровенничался и разъяснил Антону и Барсукову ситуацию в верхах.

— Не все офицеры вермахта разделяют точку зрения фюрера и других вождей рейха на будущее России и русских, — сказал он. — Если хотите знать, идеи национал-социализма вообще не слишком близки большинству офицеров германской армии, и они вовсе не собираются после войны уничтожить в газовых камерах всех славян или сделать их рабами немцев, к чему призывает фюрер. Даже Геббельс считает, что Германия должна воевать не с Россией, а с большевизмом. Кроме того, командование вермахта давно отдает себе отчет в том, что ход войны уже по всем параметрам вышел из планируемых рамок. Только, к сожалению, высшее руководство рейха пока не в состоянии это осознать. Германия оказалась не готовой к войне с Россией, и, понимая это, высшее армейское командование сейчас возлагает особые надежды на широкий подъем Русского Освободительного Движения, которое при хорошей организации могло бы перекинуться в советские окопы и поднять под свои знамена сталинских солдат. Во всяком случае это могло бы спасти Германию от возможного краха. — Шторер выпил коньяк и спокойно продолжил: — Я говорю вам это не для того, чтобы вы передали мои слова нашим бульдогам из СС, а для того, чтобы уяснили цели моего руководства и те задачи, которое оно возлагает на генерала Власова и вас — русских патриотов, ныне действующих под его именем.

— Вы хотите сказать, что Гитлер не поддерживает РОА? — спросил Антон.

— К сожалению, это так, — ответил Шторер. — Ответственность за РОА лежит полностью на командовании вермахта, перед которым сейчас стоит задача переломить ситуацию в верхах в нашу пользу.

Шторер снова разлил по рюмкам коньяк, и все выпили.

— Жаль, что наши идеологи пьют либо кислые итальянские вина, либо шнапс, — сказал Шторер и, улыбнувшись, налил себе еще. — Если бы они попробовали армянский коньяк, то не планировали бы вместе со славянами загнать в лагеря и закавказские народы.

Ощущая поддержку непосредственного немецкого начальства, Антон стал более добросовестно относиться к своим обязанностям и, как его сослуживцы, все больше верил в праведность дела, которому они стали служить.

Он был потрясен, когда ему попалась на глаза статистическая справка о количестве советских добровольцев, служивших на стороне Германии.

«Руководителям отделов «Вермахт пропаганд».

Рижский отдел. Мартину Штореру.

В результате проведенной статистической работы определено, что на январь 1943 года численность добровольных русских помощников насчитывает около 600 000 человек. Солдат, проходящих службу в германских частях, насчитывается порядка 500 000 человек. В настоящее время проводится общий подсчет данных о численности служащих в казачьих частях, украинских, белорусских, грузинских, армянских и калмыкских легионах. К началу 1943 года сформировано 90 полевых батальонов из уроженцев Кавказа, Средней Азии и Поволжья, украинская дивизия СС «Галичина», казачья карательная дивизия СС, мусульманская дивизия СС «Ханшар»…»

— Здесь наверняка неточные данные, — сказал Барсуков. — Но даже если бы и эту огромную силу удалось собрать воедино и объединить в единый кулак, то она, несомненно, смогла бы повлиять не только в военном, но и в крупномасштабном пропагандистском плане.

— Мне не по душе эти формирования, — отреагировал Антон. — Они стреляют в наших соотечественников, как немецкие солдаты, ибо служат не в РОА, а в частях СС! Ведь они просто служат немцам!

— Мы пока что тоже служим немцам…

— Это-то и ужасно!

— Но я надеюсь, что в недалеком будущем мы будем служить не немцам, а новой России. Представляешь, Горин, какое смятение было бы в рядах советских бойцов, когда они на передовой лицом к лицу встретились бы с миллионом своих соотечественников, которые призвали бы их повернуть винтовки против Сталина!

— К сожалению, это случится только тогда, когда немцы выработают между собой единство по этому вопросу, — ответил Антон. — Но, судя по всему, когда они это поймут, будет слишком поздно.

— Больше оптимизма, мой друг, — отреагировал Барсуков, помахав справкой у него перед носом.

Он достал из ящика стола шнапс и шоколад.

— Дурной тон, — сказал Антон, взглянув на такое сочетание.

— Наплевать! — отмахнулся Барсуков. — Давай выпьем за нашу победу!

Они выпили. Потом еще.

— Ты действительно веришь в наше дело? — спросил Антон.

— Верю, — подумав, ответил Барсуков. — А иначе все бессмысленно. Иначе мы просто предатели, и нет нам места на этой земле.

— Ты знаешь… Я часто думаю, не обманываем ли мы себя? Ведь мы и есть предатели. Просто предатели, и все!

— Для Сталина — да. Для нынешней России — да. Для тех, кто сейчас кормит вшей в окопах и бросается под танки — как ни горько это осознавать, — да, черт возьми!

— Так какого же черта!.. — вскипел Антон.

— А такого, что чего-то у нас слишком много предателей! — распалился Барсуков. — Ты сам заметил это. Сотни тысяч! Миллион! А может быть несколько миллионов! Не слишком ли много?! Молчишь? Да потому что то, что происходит, — единственный шанс спасти Россию и вернуть все назад! Да, ценой большой крови! Да, ценой унижения перед нацистами, которые содержат наших людей в концлагерях и сжигают в газовых камерах…

— Да они просто больные! — вставил Антон. — Сумасшедшие!

— Да, черт возьми! И, к сожалению, тут мы с тобой не в силах чего-либо изменить. Но кроме взбесившихся нацистов есть и другие немцы — нормальные. Вместе с ними мы сможем изменить обстановку на фронтах и, призвав на свою сторону солдат, обманутых Сталиным, вернуть все на круги своя. Иуда — он тоже взял на себя миссию, предав Христа во имя всеобщего спасения. Не было бы Иуды — не было бы Христа. Пусть мы тоже иуды, но мы берем на себя миссию во имя спасения России…

— Эта миссия призрачна…

— А лагеря, в конце концов, есть везде, по обе стороны…

— Выпьем…

Пребывая в воспоминаниях, Антон вновь незаметно уснул и проснулся поздно, к полудню.

По воскресеньям многие русские собирались в православном соборе, и в этот день Антон сразу же отправился туда, с упоением поддаваясь забытым с детства величественным ощущениям душевного спокойствия и полета.

Отношения между соотечественниками здесь были доброжелательными, если не сказать теплыми. Они как-то необъяснимо отличались от тех, довоенных отношений. Самым необычным было отсутствие страха, который раньше для всех был неотъемлемым тягостным спутником. Многие по привычке называли друг-друга товарищами, но основным обращением стало — господа, и Антону нравилось ощущать во всем этом ностальгию по миру из своего детства.

Потом он в одиночестве гулял по Риге, наслаждаясь чистотой и ухоженностью европейского города. Здесь сливались в одно целое представления Антона о том далеком романтическом Средневековье, в изучение которого он с головой погружался в Московском университете. Антон блуждал лабиринтом старинных мощеных улочек, заходил в подворотни, осматривая закрытые каменные дворы, ощупывая руками холодные стены средневековых зданий, которые были свидетелями множества исторических событий. Он радовался пригревающему солнцу, сладостным необъяснимым запахам пришедшей весны и воркованию голубей перед Домским собором. Потом зашел в небольшую книжную лавку, у хозяина которой хранилось много русских книг, которые он во избежание неприятностей с полицией не выставлял на прилавок, но охотно продавал русским посетителям. Антон провел здесь более часа, копаясь в старых дореволюционных изданиях, надеясь найти что-нибудь на исторические или оккультные темы. В этот день ему попалась потертая книжица Петра Успенского «Четвертое измерение» лондонского издания, которая с любой страницы сразу же увлекала невероятной поэтикой эзотерического многообразия.

Вечером Антон ужинал в небольшом ресторане «Вентспилс», где постоянно собирались русские, в том числе и многие работники отдела. Для своих постоянных клиентов хозяева — пожилая латышская семейная пара — подавали традиционные русские блюда и водку.

В этот вечер здесь сидели курсанты из группы выпускников школы русских разведчиков под Мюзингеном. Они были одеты в немецкую военную форму. На рукавах красовались крупные буквы — РОА, а на кокардах — цвета русского флага: белый, синий и красный. Антон и Барсуков ужинали в компании двух новых знакомых. Один из них — высокий чернявый офицер — представился командиром взвода пропагандистов, ротмистром Алексеем Громовым, а другой — немолодой, худощавый, с редкой бородкой и засаленными, забранными назад волосами, оказался священнослужителем отцом Амвросием.

— С легкой руки Власова возвращаются старые воинские звания, — сообщил Громов. — Да что звания! Андреевский стяг теперь стал знаменем всех русских патриотов.

— А вы его видели? — спросил Антон.

— Стяг?

— Власова. Я служил у него, в штабе Второй армии.

— Вам можно позавидовать, — сказал ротмистр. — Я тоже встречался с Власовым и довольно часто. Сначала в школе пропагандистов в Дабендорфе, где каждый выпуск курса завершается парадом, который принимает генерал, а потом в Мюзингене. Да… — протянул Громов. — Вот — человек! Немцы боятся его, кое-кто из наших не доверяет, а по мне он — герой. Кто еще вот так, во всеуслышание, сумел сказать правду о Сталине и обо всем, что происходит у нас на родине? Ну, перешел на сторону врага и молчал бы в тряпочку. АН нет — все на себя возложил, за всех — каков крест! — Он посмотрел на священника, и тот, соглашаясь, кивнул. — Худого о нем я и знать не хочу. Сам за себя говорит уже тот факт, что Власов в качестве обязательного условия перед немцами поставил требование немедленного облегчения участи военнопленных. Благодаря ему в лагерях не только смертность понизилась, но и многие уже обрели свободу под знаменами РОА.

— Жаль только, что Российская Освободительная Армия остается пропагандистским движением, — с сожалением произнес священник, — а к армии так и не имеет никакого отношения.

— Прав батюшка, — подтвердил Громов. — Листовками Россию не освободишь. Воевать надо, а немцы никак не решатся на формирование русских регулярных сил. Вот Власов сейчас и бьется над этим. За это и выпьем! — сказал он.

— Не получится у нас ничего, — крякнув, сказал батюшка уже слегка заплетающимся языком. — Богоугодное дело хотим решить при помощи приспешника дьявола.

— Вы о ком? — спросил Антон.

— О Гитлере. К Божьему можно прийти только через Божье, а мы на черта надеемся. В рай на горбу у дьявола еще никто не въезжал.

— Да что вы, батюшка, все — дьявол да дьявол! — воскликнул Громов. — Разве Сталин не дьявол? Все равно другого пути у нас нет!

— Молиться надо, чтобы Господь дал нам силы, — сказал священник и подставил свою рюмку Громову.

Тот снова налил водки ему и остальным.

— Наша задача — взять с немцев все, что можно, а уж потом… — Он выпил и закусил. — Потом и обмануть дьявола не грех.

Громов раскраснелся, повеселел и, развернувшись вполоборота, с удовлетворением обвел взглядом посетителей ресторана.

— Я счастлив здесь хотя бы тем, что смело могу сказать о Сталине: «усатая сволочь» и готов выступить против него хоть с немцами, хоть с австрийцами, хоть с китайцами…

В гостиницу Антон вернулся поздно и слегка навеселе. Подойдя к своей комнате, он отыскал в кармане ключ и открыл дверь. В этот момент сзади раздались чьи-то шаги. Антон собрался было повернуть голову, но, прежде чем он сделал это, неожиданно получил резкий удар в затылок.

Он отключился, может быть, всего на несколько секунд, но этого оказалось достаточным для того, чтобы кто-то успел приковать его правую руку наручниками к металлической спинке кровати. Яркие звезды и изумрудные разводы в глазах постепенно растворились, а в темноте возник силуэт склонившейся приземистой фигуры.

— Ну что, очухался, гражданин Горин? — спросил силуэт, и Антон вздрогнул от голоса, который показался ему знакомым, вызвав странную забытую тревогу. — Не узнаешь?

Антон мучительно, как в тумане, превозмогая боль после неожиданного удара по голове, пытался осознать, что происходит.

— Сейчас, сейчас, — проговорил нежданный гость и, потянувшись к настольной лампе, включил свет. — Ну, а теперь узнаешь?

Невероятное изумление постигло Антона, когда в склонившемся над ним человеке он узнал майора НКВД Скопова. Он выглядел точно так же, каким предстал перед ним тогда в январе сорок первого, в парткоме университета — в черном помятом пиджаке, а на голове такой же ровно подстриженный «ежик». Только лицо его похудело и скулы приобрели еще большую угловатость.

— Вы призрак? — вырвалось у Антона, и он увидел в руке у Скопова пистолет.

— Призрак, — с ухмылкой ответил тот, — который теперь всегда будет следовать за тобой по пятам.

Антон молчал, не зная, что и подумать, когда призрак вновь заговорил.

— Ну что, сволочь? Хорошо ли тебе у немцев служится, а? Хорошее ли жалованье платят?

— Я служу не немцам, — выдавил Антон.

— Ну да, конечно. А говорил, что не был в Киреевске…

— Да не был я в этом Киреевске, — вдруг вырвалось у Антона, и он тут же устыдился собственного малодушия.

— А, испугался, гадина? Правильно, бойся меня! Скопов сунул пистолет за пояс и, достав из кармана пиджака сигареты, закурил.

— Да знаю я, что не был ты ни в каком Киреевске, — вдруг сказал он, выдохнув дым. — И что письмо это не тебе было адресовано, тоже знаю. Теперь знаю, хотя сейчас это все равно ничего не меняет. Теперь ты все равно ви-но-вен! Побег из органов НКВД, второй побег с дачи профессора Кротова… Дурак ты, Горин. Дурак и нехороший человек. Подставил старика. Не мог, что ли, где-нибудь в другом месте залечь?

— Что с ним?! — с тревогой спросил Антон.

— С профессором-то? Да, жалко старика, — с цинизмом в голосе произнес Скопов. — Он у нас два дня продержался, а потом… видимо, сердце не выдержало.

— Сволочи! — вырвалось у Антона, и он, дернувшись, ощутил в правой руке режущую боль от наручников.

— Тихо ты, — прошипел Скопов и выхватил пистолет, замахнулся им. — Садану по башке и уйду через окно, благо у тебя первый этаж. Сам ты сволочь, Горин, понял? Предатель ты и изменник родины. Я тебя еще в штабе у Власова приметил. Вот, думаю, — судьба! Доложил Шашкову, чтобы проверил, да тут сам командарм за тебя вступился. Хорошо вы с ним спелись, с гадом. Если бы не он, кормить бы тебе лягушек в болоте…

В коридоре послышались шаги, и Скопов замолчал, направив пистолет на Антона. Когда шаги стихли, он продолжил:

— Ладно, хватит болтать. Есть у тебя, Горин, только один выход — искупить вину перед родиной. Сослужишь родине службу…

— России послужить почту за честь, но не тебе, гад!

— России?! Это Власов, что ли, России служит?!

— А вот представь себе!

— Ну, конечно! Значит, и под Киевом он России служил, когда, бросив армию, в одиночку выходил из окружения, и под Москвой, отлеживаясь в госпитале, в то время, когда его заместитель генерал Сандалов освобождал столицу и вел бои за Волоколамск?!

— Столицу отстоял Власов!

— Это только по газетам!

— Врешь!

— Идиот! — Скопов снова замахнулся и остановил руку в воздухе. — Вмазал бы я тебе, да нельзя твою рожу портить. Слушай, пока у меня терпение не лопнуло. Итак: ты работаешь в отделе «Русского комитета». Перед твоим носом проходят сводки и документы. Ты знаешься с немецкими офицерами. Понимаешь меня? Антон молчал.

— Вижу, что понимаешь. Но сейчас даже не это главное. Главное то, что в ближайшие дни в Ригу приезжает Власов, и не он один. По нашим данным, здесь соберется много больших чинов из Северной группы войск и из Берлина. Нас будет интересовать то, что они будут там обсуждать, и вообще любая важная информация. Понятно? А теперь самое главное для тебя, Горин. Станешь помогать нам — гарантирую тебе прощение перед родиной. Я свое слово держу. Все забуду — и твои побеги, и Киреевск, которого не было, — с ухмылкой сказал он, — и письмо, что ты прихватил у меня в кабинете. Кстати, где оно?

— Нету его, — огрызнулся Антон. — Растворилось в болотной жиже. Тогда, весной сорок второго, когда остатки нашего полка драпали за Мясной Бор.

— За Мясной Бор? — задумавшись, спросил Скопов. — Помню… Ладно, искать не буду. А о содержании письма — забудь. Этого тебе не надо. Меньше знаешь — крепче спишь.

После этих слов Скопов выключил свет и тихо открыл окно.

— Скоро я снова появлюсь, — сказал он, обернувшись, — и дам тебе канал передачи информации. Сюда больше не приду, не волнуйся. И без выкрутасов давай. Помни: я каждый твой шаг вижу.

Скопов отстегнул наручники и тихо вылез в темноту.

Глава 5

Антон остался в удрученном состоянии духа не столько от неожиданного посещения Скопова, сколько от известия о смерти профессора. То, что старик, который практически спас ему жизнь, приютив его, погиб в застенках НКВД, невероятно угнетало Антона. Он чувствовал себя прямым виновником его смерти — смерти своего учителя, покровителя и спасителя. Он корил себя за все, что произошло. Ведь если бы не его невнимательность по отношению к тому письму без штемпеля, профессор был бы сейчас жив, а он сам не был бы в тяжелом положении выбора. Это он виноват в его смерти, только он! «Будь бдительным!» — учила советская пропаганда, а он не внимал ей. Умный человек должен был понимать, что этот лозунг относился не только к проискам врагов народа, но и вообще ко всему. Антон должен был постоянно помнить об этом, а не витать в облаках! Если бы он был бдительным, то жизнь его сейчас была бы предельно ясна и однозначна… если бы, конечно, война уже не оборвала бы ее к этому времени.

Из открытого окна подул ветер. Когда шок немного прошел, Антон закрыл окно и сел на пол. Информация о смерти профессора Кротова продолжала давить чувством собственной вины и одновременно будила невероятную злобу по отношению к Скопову и таким, как он. Антон возненавидел его так сильно, как ненавидят личного врага, с которым не может быть примирения ни при каких обстоятельствах.

Он не заметил, как начало светать. От внутреннего напряжения навалилась усталость, и он прикрыл глаза, решив, что сегодня же расскажет Штореру о визите агента НКВД. А тот пусть решает, что с ним делать.

Утром разговора со Шторером не получилось. Рабочий день начался с объявления о том, что ровно через час в Ригу приезжает генерал Власов. Антон не мог не отметить оперативность информации, которой владел Скопов.

Встречать Власова вместе с представителями военного командования Шторер поручил трем сотрудникам, в том числе и Антону.

На вокзал приехали буквально за пять минут до прихода берлинского поезда. Вагон остановился точно напротив группы встречающих, и в проеме тамбура появился бывший командарм. Он выпрямился во весь рост, на насколько секунд замер, окинув взглядом людей, стоящих внизу, и сошел на платформу.

Власов был в шинели без знаков отличия, и лишь офицерская фуражка с кокардой РОА являлась единственным элементом его формы, говорившим о ее действующей военной принадлежности. Антон отметил, что лицо генерала изменилось — стало более хмурым и озабоченным.

Он поднял в приветствии небрежно согнутую в локте правую руку — что-то между красноармейским отданием чести и нацистским «Хайль!» и со сдержанной улыбкой на лице поздоровался с генералом Линдеманном, а затем по очереди со всеми встречающими. Когда очередь дошла до Антона, он крепко пожал ему руку и безо всяких эмоций в голосе пробасил:

— Живой?

— Та к точно.

— Рад, — сказал он и двинулся дальше.

В это момент Антон вспомнил, как Власов вызволил его из рук особистов, вспомнил Скопова и подумал, что так должно и быть — что на каждого энкавэдэшника должен найтись свой Власов. В этот момент он вдруг ясно осознал, что другого пути для него нет, кроме того, на котором он уже находился, каким бы тяжелым и нелицеприятным был этот путь.

Весь день Антон вместе с другими сопровождал Власова по Риге. Они посетили митрополита Сергия, староверческую молельню, где генерал долго наблюдал сосредоточенно молящихся людей перед большой, поблекшей от времени иконой Богоматери.

После окончании молитвы все вышли на улицу, и пока шофер подгонял ко входу автомобиль, Власов в беседе с офицерами неожиданно сказал:

— Я хотел бы снова уметь молиться так, как эти люди. Я потерял свою детскую веру, но я чувствую, что есть выше нас Сила и что человек теряет свое духовное «я», если отрывается от нее. И чем больше я думаю об этом, тем яснее мне видится, что этот отрыв от Высшей Силы, от бога, и есть корень всех зол, которыми больны сегодня и отдельные люди, и народы. У них нет больше ничего, что держало бы их на правильном пути. Только я не могу больше вернуться к простой детской вере и верить в то, что Сила над нами есть наш личный Бог, наш Бог-Отец. Может быть, два хороших русских священника, с которыми я говорил недавно в Берлине, и правы. Они сказали, что вера без любви к Богу-Отцу, просто вера в Бога бесплодна.

Вернувшись в отдел, генерал, уже будучи изрядно утомленным, пообщался с сотрудниками. Он рассказал о целях своей поездки по оккупированным немцами советским городам, которая заключалась в как можно большем привлечении внимания среди русского населения и немецких армейских офицеров к Русскому Освободительному Движению.

Под конец встречи к Власову подошел его адъютант и что-то тихо сказал. Генерал поискал поверх голов взглядом и, увидев Антона, что-то ответил адъютанту.

После того как гостя проводили в гостиницу, Антона вызвал к себе в кабинет Шторер.

— У генерала Власова в дороге заболел переводчик, — сообщил он, — и он попросил, чтобы сегодня вечером переводили ему вы, господин Берг.

— А что будет сегодня вечером? — спросил Антон.

— Прием у командующего генерала Линдеманна, — ответил Шторер. — У вас есть хороший штатский костюм?

— Я бы не осмелился назвать его хорошим…

— Вот деньги, — сказал Шторер, достав из сейфа несколько крупных купюр. — Поезжайте немедленно в магазин готовой одежды Крафта и выберите себе что-нибудь посолидней. На приеме будут высшие офицеры из группы войск и большие чины из СД.

Дождавшись у ворот особняка машину Власова, Антон вместе с генералом прошел в дом.

— Переводи точно, — сказал ему Власов. — Чтобы эти болваны себе четко уяснили, что без Русской Армии им хана.

— Буду стараться, — ответил он.

Внутренняя обстановка поражала своим убранством и роскошью — на окнах атласные шторы, по стенам картины со сценами средневековой охоты, по углам рыцарские доспехи и залитые воском массивные чугунные канделябры. Антону ни разу в жизни не приходилось присутствовать на подобных мероприятиях, и он был слегка ошеломлен увиденным. В большом зале был накрыт длинный фуршетный стол. Вокруг него с бокалами вина в руках прохаживались приглашенные, среди которых были дамы в вечерних платьях и мужчины, большей частью в военной форме.

При появлении Власова все как-то оживились и направили на него свои взоры. Генерал Линдеманн, худощавый человек с узким утонченным лицом, представил Власова обществу и пригласил всех к столу.

Во время фуршета Власов сказал речь, суть которой была очень близка к содержанию его обращений, а также открытого письма «Почему я встал на путь борьбы с большевизмом», которое Антон изучил незадолго до приезда генерала.

Власов говорил, как всегда, ярко и по-актерски выразительно, приковав к себе внимание присутствующих. Антон же старался переводить громко и как можно ближе к тексту, иногда усиливая моменты, повторяя соответствующие интонации.

— Меня ничем не обидела советская власть, — повторил Власов фразу из открытого письма. — Но теперь я вступаю на путь борьбы с большевизмом и зову за собой весь народ, сыном которого я являюсь, потому что видел, как тяжело живется русскому рабочему, как крестьянин был насильно загнан в колхозы, как миллионы людей исчезали без суда и следствия. В СССР террор распространился не только на армию, но и на весь народ. Не было семьи, которая так или иначе избежала этой участи. Армия была ослаблена, а запуганные люди с ужасом смотрели в будущее, ожидая подготовляемой Сталиным войны. Пожалуй, нигде не сказалось пренебрежение Сталина к жизни русских людей, как на практике Второй Ударной армии. Управление этой армией было Централизованно и сосредоточено в руках главного командования. О ее действительном положении никто не знал, и никто им не интересовался. Один приказ командования противоречил другому. Армия была обречена на верную гибель. Русские люди умирали героями, но за что? Я до последней минуты оставался с бойцами и командирами этой армии. Нас оставалась горстка, и мы до конца выполняли свой долг солдат. Я пробился сквозь окружение в лес и около месяца скрывался в лесу и в болотах. Но теперь во всем объеме встал вопрос: следует ли и дальше проливать кровь русского народа? В интересах ли русского народа продолжать войну? За что воюет русский народ? Как высокопоставленный советский военачальник, я был прекрасно осведомлен о планах Сталина летом сорок первого года совершить нападение на Европу с целью разгрома Германии и распространения большевизма на всей ее территории. Известно, что именно эти планы и вынудили Германию напасть на Советский Союз. Но я также отдаю себе отчет, что если бы Сталину удалось первому совершить нападение, то война была бы не менее масштабной и кровопролитной. В конечном итоге именно большевизм втянул наши народы в эту страшную войну. Так не является ли большевизм, и в частности Сталин, главным врагом русского народа?! Я давно пришел к выводу, что мой долг призвать русский народ к прекращению кровопролитной, ненужной ему войны за чужие интересы, к борьбе за создание новой России. Я пришел к твердому убеждению, что задачи, стоящие перед русским народом, могут быть разрешены в союзе и сотрудничестве с германским народом. Высшие достижения русского народа неразрывно связаны с теми периодами истории, когда он связывал свою судьбу с судьбой Европы, когда он строил свою культуру, свое хозяйство, свой быт в тесном соединении с народами Европы. Но большевизм отгородил русский народ непроницаемой стеной от Европы. В союзе с германским народом русский народ должен уничтожить эту стену ненависти и недоверия.

В союзе и сотрудничестве с Германией он должен построить новую счастливую Родину в рамках семьи равноправных и свободных народов Европы…

Когда Власов закончил речь, посыпались частные вопросы, на которые Антон только и успевал реагировать.

— Скажите, генерал, — обратился один из офицеров. — В чем вы видите конечные политические цели для России, если вам удастся разгромить большевизм?

— Паритетный мир с Германией и присоединение к свободной Европе, — незамедлительно ответил Власов. — А дальше — восстановление хозяйства и установление настоящего социалистического строя, с роспуском колхозов, свободой торговли и ремесел.

Спустя некоторое время Антон заметил, что на генерала подействовал алкоголь, и тот стал более смелым в своих высказываниях, пообещав немцам занять Ленинград силами РОА.

— Кончится война, — сказал он, — мы освободимся от большевизма, и тогда в нашем Ленинграде, которому мы вернем его настоящее имя, будем принимать немцев как дорогих гостей!

Реакция на это смелое заявление у многих офицеров была не слишком восторженной, и Антон заметил это по некоторым лицам и сопутствующим тому комментариям.

Когда интерес к Власову снизился, генерал направился к невысокому улыбчивому брюнету, который беседовал в обществе одного военного и яркой молодой женщины в парадном офицерском мундире.

Антон давно обратил внимание, что этот скромного вида человек уже давно бросал заинтересованные взгляды на Власова. Теперь он охотно отделился от своих собеседников и направился им навстречу.

— Вальтер Шелленберг, — представил его генерал Линдеманн. — Бригаденфюрер СС, шеф разведки.

Антон много раз слышал это имя.

В беседе с Шелленбергом Власов моментально протрезвел, хотя и говорил с ним жестко и напористо. Антон понял, что эта встреча является для генерала одной из наиболее важных на этом приеме.

— Пропаганда не может длиться до конца войны, — говорил он. — Если Гиммлер не поддержит создание реальной боевой армии, то все, чем мы занимались целый год в пропагандистском плане, вскоре станет просто бессмысленным.

— Вы так мрачно оцениваете обстановку на фронтах? — с интересом спросил Шелленберг.

— Я, как боевой генерал, считаю, что Сталин уже переломил обстановку на фронтах в свою пользу. Общаясь с офицерами вермахта, я убедился, что многие из них точно так же оценивают ситуацию. Но сейчас еще не поздно исправить положение формированием регулярных русских освободительных сил, подчиненных единому командованию.

— Не скрою, генерал, — задумчиво произнес Шелленберг, — что наше руководство не доверяет вам по двум причинам: во-первых, многие боятся, что, выступив в роли военного союзника Германии, вы выдвинете далеко идущие политические требования, а во-вторых, некоторые… — он замялся, — недалекие партийные руководители считают, что вы можете вести двойную игру и, обладая армией на передовой, повернете свои винтовки против нас, открыв на этом участке путь советскому наступлению.

На эти слова Власов только развел руками, а Шелленберг тут же добавил:

— Я, конечно же, понимаю всю абсурдность подобных домыслов, но, к сожалению, у меня пока нет весомых аргументов, чтобы убедить свое начальство.

— Но, в конце концов, они должны понять, что только настоящая русская армия, столкнувшись на фронте со своими соотечественниками, способна внести сомнения у них в праведность этой войны для России. Тем более что все основные ресурсы пропаганды, на мой взгляд, уже исчерпаны. На сегодняшний день под моим именем стоят более миллиона русских добровольных помощников и регулярных солдат, а это уже более пятидесяти дивизий! А если к ним прибавить еще более миллиона «остовцев», годных к военной службе, работающих на предприятиях Германии?! А тысячи военнопленных, которые охотно могут пойти за мной?! А бывшие белогвардейцы, разбросанные по Европе?! А загнанные в колхозы жители оккупированных территорий?! Неужели вы думаете, что они не присоединятся к нам, когда по Украине и Белоруссии строевым шагом промаршируют регулярные части РОА?! Я мог бы собрать четыре — четыре с половиной миллиона человек! — Власов раскраснелся и громко, так, что некоторые обернулись, воскликнул: — Я дал вам четыре с половиной миллиона людей! Где они?!

Шелленберг с пониманием кивнул, нисколько не смутившись напора Власова, и спокойно произнес:

— Не горячитесь, генерал. Я понимаю вас и полностью разделяю вашу точку зрения. Но чтобы не быть голословным, обещаю вам лишь одно — доложить рейхсфюреру о нашем разговоре. Со своей же стороны я уже собираюсь предложить вам сотрудничество. Мы могли бы предоставить вашему штабу право на создание собственной разведывательной службы. От нас — вся необходимая техническая и иная помощь, от вас — всего лишь возможность для СД пользоваться добываемой вами информацией.

— Благодарю за доверие, — успокоившись, отреагировал Власов. — Я с удовольствием принимаю ваше предложение и готов сразу же по возвращении в Берлин заняться этим вопросом. Но помимо этого я не оставляю надежду на ваш разговор с Гиммлером.

Шелленберг кивнул и обернулся к своим прежним собеседникам, стоявшим поодаль. Поймав его взгляд, женщина и офицер подошли к ним.

— Фрау Вайкслер, — представил он женщину. — Эльза Вайкслер — наш сотрудник.

Невысокого роста, полноватый офицер представился сам:

— Штандартенфюрер СС Гюнтер Зиверг, — несколько напыщенно сообщил он.

Антон вздрогнул. Он хорошо запомнил это имя из злополучного письма «Филина». Судьба сама так и выводила его на путь, известный только ей одной.

Зивергу на вид было лет пятьдесят. У него было круглое красное лицо, мешки под глазами, редкие зализанные волосы. Он постоянно прикладывался к фужеру с вином и в разговоре гордо задирал подбородок. Антон вспомнил, что так же делал Муссолини, которого он видел в новостной кинохронике.

После обмена несколькими дежурными репликами Зиверг неожиданно спросил Власова:

— Известно, что все большевики — атеисты. А вы, генерал? Верите ли вы в бога?

— До революции я учился в духовной семинарии, — не задумываясь, ответил тот. — Уверяю вас, господин Зиверг, тот, кто однажды получил православное образование, уже никогда не станет атеистом. Сейчас именно вера помогает мне нести свой крест.

— Предлагаю выпить за наше успешное сотрудничество, — произнес Шелленберг и взмахом руки подозвал человека с подносом.

Когда все потянулись за фужерами, фрау Вайкслер обронила перчатку. Антон тут же нагнулся и, поднимая ее, заметил, что на белой ткани изящно вышита древнегерманская руна.

— Руна «зиг» означает победу, — тихо произнес он, как бы вскользь продемонстрировав свои знания, и подал перчатку ее владелице.

Она протянула руку и буквально пронзила его жестким выразительным взглядом, так, что Антону даже стало не по себе. Он только сейчас обратил внимание на ее правильные черты лица, тонкие губы и прямой римский нос. Если бы не светлые волосы, то ее образ мог бы вполне походить на образ Медузы Горгоны или какой-либо иной роковой красавицы из античных мифов. Офицерская форма усиливала подобное восприятие.

— У вас прекрасное немецкое произношение, — проговорила она низким голосом и взяла перчатку. — Завтра вы тоже уезжаете с генералом?

— Нет, — ответил Антон. — Я работаю в Риге.

— Вы знаете древнюю германскую историю? — с интересом спросил Зиверг.

— Древняя история — моя специальность, — уверенно ответил Антон и осекся, встретившись взглядом с Власовым, который удивился неожиданно возникшему разговору своего переводчика с высшими офицерами СД.

— Они благодарят меня за перчатку, — неуклюже попытался объясниться Антон.

Видимо, не очень понимая, что произошло, Власов покачал головой и, сложив руки за спину, демонстративно отвернулся.

— Господин генерал, — тут же обратилась к нему фрау Вайкслер. — В ближайшее время мне предстоит еще не раз по делам службы приехать в Ригу. Я могу попросить разрешения воспользоваться здесь услугами вашего прекрасного переводчика?

Антон в смущении перевел ее просьбу. Власов оценивающе взглянул на него и пробасил:

— Ради бога. Только не слишком нагружайте его. У господина фон Берга здесь много работы.

Антон удивился, что генерал знает его новое немецкое имя.

На следующий день Шторер уехал в Берлин, и Антону так и не удалось сообщить ему о Скопове, а кому-либо другому доложить об этом он не решился.

С тех пор прошло более трех месяцев, но Скопов, как ни странно, больше не объявлялся, и Антон, полагаясь на какое-то неясное чутье, решил пока не вспоминать о нем.

В середине августа, утром, его разбудил приход адъютанта Шторера с указанием на двое суток перейти в распоряжение оберштурмбаннфюрера СС Эльзы фон Вайкслер.

Антон ее встретил у входа в фешенебельную рижскую гостиницу, названную немцами «Ноес вельт» — «Новый мир». Она выглядела так же, как и на приеме у Линдеманна — в офицерской форме, стройная и с гордым пронизывающим взглядом. Снова рядом с ней был Зиверг, который довольно дружелюбно протянул Антону руку.

— Я запомнил вас тогда на приеме у Линдеманна, — сказал он, — и был приятно удивлен, узнав, что вы немец, господин…

— Отто фон Берг, — представился Антон без лишних комментариев.

— А я думала, что по акценту вы прибалт, — сказала фрау Вайкслер. — Как видите, я выполнила свое обещание ангажировать вас.

— Буду рад помочь вам, фрау Вайкслер.

— Акцент у вас действительно похож на прибалтийский, — заметил Зиверг.

— Я много лет жил в Москве, — пришлось сказать Антону.

— Хотел бы я пообщаться с вами, если бы выдалась свободная минута, — произнес Зиверг и, небрежно взмахнув «хайль!», направился к ожидающему его автомобилю.

«Я бы тоже этого хотел», — подумал Антон, проводив его взглядом.

— Не волнуйтесь, господин Берг, — сказала фрау Вайкслер. — Я не буду вас долго мучить, как просил ваш генерал.

— Я полностью в вашем распоряжении, — ответил Антон.

— В таком случае идемте! — по-деловому произнесла она. — Вы знаете, где находится тюрьма рижского отдела тайной полиции? Говорят, где-то недалеко?

— В десяти минутах ходьбы, — ответил он, наслышанный о наличии этого заведения.

Пройдя полтора квартала, они свернули за угол и вошли в чугунные решетчатые ворота, которые напомнили Антону ворота отдела НКВД, куда привезли его тогда, зимой сорок первого.

На входе их встретил офицер и, тщательно проверив документы, повел за собой. Минуя несколько решеток и охрану, они молча спустились в подвал и вскоре оказались в длинном коридоре с камерами. Сопровождающий достал из кармана список и, подойдя к одной из камер, прочитал, обращаясь к фрау Вайкслер:

— Григорий Наумов. Майор войсковой разведки. Сведения о четырех музыкантах.

— Откройте, — приказала Вайкслер.

В камере на грязном матрасе, скорчившись, лежал измученный небритый человек и пустым взглядом смотрел на своих посетителей. После того как офицер приказал Наумову встать, Вайкслер принялась задавать вопросы, касающиеся его разведывательной деятельности до того, как он попал в плен. Она спрашивала о том, где и когда он организовывал заброску своих агентов в немецкий тыл, подробности этих мероприятий, имена и псевдонимы «музыкантов» (которыми, как понял Антон, называли радиотелеграфистов), а также показывала фотографии разных людей, видимо, подозреваемых в шпионаже.

Потом они посетили еще несколько камер, где находились такие же безликие изможденные люди, и им задавались похожие вопросы.

Из здания тюрьмы Антон вышел в подавленном, удрученном состоянии. Он с жадностью вдохнул свежего воздуха и посмотрел на фрау Вайкслер. Посещение мрачных казематов гестапо нисколько не отразилось на ее облике.

— Так много работы, что некогда насладиться летом, — сентиментальным тоном произнесла она и, прищурившись, взглянула на полуденное солнце.

Такую фразу и с такой интонацией могла бы сказать манекенщица или актриса, но никак не офицер СД, только что посетивший камеры с заключенными.

— На сегодня все, — сказала фрау Вайкслер. — Вы можете быть свободны, хотя… я была бы вам благодарна, если бы вы составили мне компанию в прогулке по Риге. Только мы зайдем обратно в гостиницу. Я хочу переодеться.

Предложение было сделано по-военному утвердительно, и Антон незамедлительно согласился.

Из гостиницы фрау Вайкслер вышла в легком клетчатом платье, которое сразу же превратило офицера разведки в приятную женщину.

Она улыбнулась и решительно взяла Антона под руку.

— Вы можете звать меня просто Эльза, — сказала она и уверенно повела его по рижским улицам.

Оказавшись в компании уже с настоящей женщиной, Антон расслабился и стал чувствовать себя свободнее, постепенно окунаясь в отобранные войной давно забытые романтические ощущения.

По предложению Эльзы, они сразу же зашли пообедать в небольшой ресторанчик.

— В Берлине я не могу допускать такие вольности, — сказала она за обедом.

— Какие вольности?

— Бросить все дела и пойти гулять с малознакомым молодым человеком.

— Наверное, к этому располагает рижское лето?

— Не только. Чем дольше идет война, тем меньше у всех нас становится времени на отдых и личную жизнь, — неожиданно сказала она. — Вам не кажется это странным?

— Пожалуй, — согласился Антон.

— Вот и я стала замечать это, хотя, казалось бы, все должно быть наоборот. Ведь нам всем обещали счастливый конец.

— Но времена меняются…

— Нет, — резко оборвала она его. — В нашем случае ничего не изменится. В нашем случае будет чем дальше, тем тяжелее.

Антон не нашелся, что ответить, и постарался перевести разговор на другую тему.

— Я более полугода живу в Риге, — сказал он. — Здесь есть места, по которым можно прочесть всю историю города. Идемте, я покажу их вам.

— Вы тоже из пленных? — спросила Эльза, когда они вышли из ресторана.

— Я служил в штабе у Власова.

— Здесь вы должны были уже привыкнуть к мирной жизни.

— Вы правы. Здесь совсем не ощущается война. Особенно это заметно по цветам…

— По цветам?

— В Риге повсюду продается столько цветов, — сказал Антон, подходя к находящемуся поблизости цветочному лотку.

Он купил у пожилого человека букет тюльпанов и протянул его Эльзе.

— Спасибо. Я люблю цветы… а также яркую одежду и украшения из камня. Только с моей работой нет возможности все это носить. А еще я люблю оперу…

Они разговорились о «Риголетто» и «Севильском цирюльнике», о кино, живописи, о своих дворянских корнях, хотя и периодически скатывались на разговоры о политике и войне. В разговорах у Эльзы постоянно проскальзывали военные нотки. Все ее суждения были тверды, отдавали решительностью, и Антон чувствовал, что эта женщина всегда четко знает, чего она хочет в данный момент.

В гостиницу они вернулись уже под вечер. Увлекшись разговором, Антон проводил Эльзу на третий этаж, до дверей ее номера. Он разлюбезничался, поцеловав ей руку, но Эльза простилась довольно сдержанно и, улыбнувшись, захлопнула перед ним дверь.

Антон с чувством легкого разочарования направился к выходу. Дойдя до конца коридора, он понял, что идет в противоположную сторону. Развернувшись, он увидел, как из номера, соседнего с номером Эльзы, вышел не кто иной, как Понтер Зиверг. К нему тут же подошел служащий по этажу, и Антон интуитивно замедлил шаг.

— Сейчас я уезжаю в Юрмалу и вернусь лишь завтра к полудню, — сообщил он служащему. — Проследите, чтобы никто не входил ко мне.

— Вам не нужна уборка?

— Обойдусь, — уходя, бросил Зиверг и свернул на лестницу.

Антон остановился в нерешительности.

— Вам чем-нибудь помочь? — любезно спросил служащий.

— Н-нет… — замялся он.

Вдруг открылась ближайшая дверь, и из нее выглянула Эльза.

— Вы? — удивилась она. — Еще здесь?

— Могу я вам быть полезен, фрау? — тут же встрял служащий.

— Да… то есть я позову вас позже.

Антон проводил взглядом уходящего коридорного и артистично проговорил:

— Я почему-то еще раз захотел вас увидеть.

Эльза, как при первой их встрече, пронзила его взглядом и решительно скомандовала:

— Зайдите.

Лишь только захлопнулась дверь, как она сразу щелкнула выключателем, и ее руки моментально обвили шею Антона. Он опешил от неожиданности, резко погрузившись в чарующие запахи французской косметики и волнующую дрожь близкого женского дыхания. Плохо осознавая происходящее, Антон вскоре ощутил под собой мягкость широкой кровати и ароматную паутину распущенных волос на своем лице. Он проваливался все глубже и глубже в осязаемую темноту, охотно поддаваясь сладостным и забытым ощущениям.

На рассвете Антон открыл глаза и различил в полумраке зашторенной комнаты точеный силуэт обнаженной фигуры Эльзы.

— Можешь пока подремать, — тихо сказала она, облачаясь в длинный халат. — Сегодня ты еще в моем распоряжении.

— А ты куда? — спросил Антон.

— В душ, — ответила она, взяв полотенце. — В этой гостинице он почему-то на этаже.

Когда она вышла, Антон, почувствовав себя выспавшимся, тоже поднялся с постели. Он быстро оделся и отодвинул штору. Летнее солнце уже пригревало каменный город, играя отблесками на водопроводных трубах и в оконных стеклах дома напротив. Антон не удержался и, открыв дверь, вышел на узкий и длинный балкон, чтобы вдохнуть воздуха.

Осмотревшись, он вдруг заметил, что справа на балкон выходит еще одна дверь, которая была слегка приоткрыта. Антон понял, что это выход на балкон из номера Зиверга. Еще не отдавая себе отчета в действиях, Антон приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Она была пуста, и он решился войти.

Ни портфелей, ни папок с документами нигде не было, но в глаза сразу же бросился закрытый гостиничный сейф. Если в номере и находилось что-то интересное, то оно могло быть сокрыто именно в нем. Антон решил было уже уходить, как обратил внимание на письменный стол, на котором стоял чернильный набор и лежал лист бумаги с начатой записью. Подойдя к столу, на листе с отпечатанной шапкой «Служебная записка» Антон прочитал: «Бригаденфюреру СС Шелленбергу». Тут же взгляд его упал на урну для бумаг, в которой лежало несколько скомканных листов. «Вряд ли ценные сведения оставляют в урне для бумаг», — подумал он, но тем не менее быстро стал разворачивать каждый бумажный комок и бегло пробегать глазами, в надежде найти что-нибудь важное, касающееся вопросов, связанных с оккультизмом и научными разработками на этой почве. Текст на одном из листов показался ему интересным, и Антон, сунув его себе в карман, быстро выбежал из номера.

Эльза еще не вернулась. Антон решил, что изучит свою добычу потом, в более укромной обстановке. Когда волнение прошло, он лег на кровать и подумал, зачем ему все это надо, но не смог ответить себе на этот вопрос.

Эльза вошла в номер, вновь одетая в форму, с забранными назад волосами.

— Ты уже встал? — улыбнувшись, спросила она.

— Готов к работе, — ответил Антон и, поднявшись с кровати, обнял ее.

Она мягко отстранила его от себя и произнесла деловым тоном:

— Тогда собирайся. Сейчас мы пойдем завтракать, а потом…

— Что же потом?

— Потом я должна быть на совещании в гестапо. Ты дождешься меня, и мы поедем к морю. Перед отъездом в Берлин я хочу увидеть море.

Пока Эльза была на совещании, Антон, прогуливаясь по набережной Даугавы, прочитал бумагу из номера Зиверга. На листе был напечатан текст внутреннего приказа по шестому отделу СД. Это был старый приказ, датированный мартом 1942 года. Он гласил:

«12 марта 1942 г. Штандартенфюреру СС Зивергу.

К настоящему времени в рейхе насчитывается около четырехсот научно-исследовательских организаций и институтов, занимающихся географическими, историческими, эзотерическими и прочими проблемами. Но несмотря на то что все они укомплектованы высококвалифицированными сотрудниками, их работа в целом мне представляется весьма малоэффективной в связи с их раздробленной деятельностью и отсутствием единого централизованного руководства.

Предлагаю вам заняться этим вопросом и не позднее двух-трех месяцев создать рабочую группу, которая могла бы объединить все имперские институты, сохраняя их самостоятельность и своеобразие.

В обязанности группы должны входить ориентация их работы по единому плану, эффективное распределение заказов высшего руководства и централизованный сбор научной информации.

Бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг».

Подтекстом были набросаны, видимо, черновые тезисы докладной записки о проделанной Зивергом работе по этому вопросу.

— К наст. вр. работа закончена — созд. рабочая группа — «6-Г».

Успехи:

— определение ложных русских воен. карт, разраб. лучевого оруж., супертонизирующих ср-в., анализ проекта «В.», орг. летней эксп. на Тибет и т. п.

Проблемы:

1. Отсутствие собственных фин. рычагов управл.

2. Утечка инф. (согласно данным контрразведки — оберштурмбаннфюрер Рольф).

Действия:

— проверить данные о возможном наличии радиопеленга в районе штаб-квартиры 6-Г.

— Рольф.

То, что прочитал Антон, было, без сомнения, важной информацией, которая опять-таки странным образом — он интуитивно чувствовал это — связана с деятельностью «Филина». Мысль о том, что радиопередатчик, который собирался отыскать Зиверг в районе штаб-квартиры 6-Г, мог принадлежать именно «Филину», Антону показалась очевидной, равно как и другая мысль — что «Филина», если это именно он добывает информацию в группе 6-Г, в скором времени может ожидать провал.

Антон порвал бумагу на мелкие кусочки и высыпал их сквозь прутья тротуарной канализационной решетки. Возвращаясь к зданию гестапо, он думал о том, что за время всех злоключений, что произошли с ним, он на каком-то ментальном уровне почти сроднился с «Филином». Он много думал о нем, представлял себе его внешний облик, пытался ощутить его состояние — состояние человека, который, честно выполняя свою работу, с каждым разом все больше навлекал на себя гнев руководства, что в конечном итоге неминуемо должно было привести к непоправимым результатам, если бы он решился вернуться в Москву. И сейчас, чувствуя нависающую, уже с другой стороны, над «Филином» опасность, Антону стало не по себе. Он вдруг решил, что его долг как-то помочь ему, раз уж судьба непостижимым мистическим образом ведет его по пути, который периодически пересекается с путем этого таинственного человека. Но как помочь? Для этого надо обладать хотя бы свободой передвижения, иметь возможность поехать в Берлин, иметь какие-то связи в соответствующих организациях, чтоб хотя бы узнать, где расположена штаб-квартира группы 6-Г.

Когда Эльза вернулась с совещания, они взяли такси и поехали к морю. Шофер уверенно управлял машиной, и через полчаса они свернули в сторону небольшой рыбацкой деревеньки, где за полосой соснового леса показались яркие темно-синие проблески. Машина скатилась по мягкой песчаной дороге и остановилась почти у самой воды.

Море было спокойным. Низкие серые волны медленно набегали на пустой берег, зализывая до блеска широкую темную полосу мокрого песка.

Выйдя из машины, Эльза намочила руки в воде и лизнула палец.

— Соленая, — сказала она.

— Удивительное ощущение, — произнес Антон, оглядывая безбрежный горизонт, на котором кое-где виднелись силуэты рыбацких шхун. — И запах удивительный, — добавил он, набрав в легкие воздух, от которого сразу же слегка закружилась голова. — Я первый раз здесь.

— Только глядя на море, можно осознать всю мелочность людской суеты, — философски произнесла Эльза и добавила: — Так сказал один старый лилианский поэт.

Она взяла Антона под руку и повела по твердому песку вдоль кромки воды.

— Я уезжаю сегодня, поздно вечером, — сообщила Эльза.

— Мы еще увидимся когда-нибудь? — спросил Антон и вдруг поймал себя на мысли, что это дежурный вопрос. Перед его глазами возникла Жанна, и чувство вины неожиданно нахлынуло на него. Он вдруг сильно захотел увидеть ее, вычеркнув при этом из своей жизни событие вчерашнего дня.

Эльза молчала, как бы сознательно не прерывая мыслей Антона. Потом она остановилась и, повернувшись к нему лицом, сказала:

— Увидимся… если ты согласишься выполнить одно мое поручение.

Глава 6

— Обещай мне, что наш сегодняшний разговор навсегда останется между нами, — сказала Эльза.

— Конечно, — с улыбкой сказал Антон.

— Иначе это может стоить мне жизни, — добавила она, и улыбка тут же сошла с его лица.

Эльза выдержала паузу и сказала:

— Ты должен поехать в Берлин.

— В Берлин? — удивился Антон очередному предложению судьбы.

— Да, в Берлин. Это касается всего русского освободительного движения. Ты встретишься с вашим командующим — генералом Власовым.

— Я? Но зачем?

— Дело в том, что сейчас создалась сложная ситуация вокруг РОА. У меня есть информация, что несколько дней назад у Гитлера состоялось совещание, на котором была четко определена его позиция по отношению к Власову и всему русскому движению.

— Ив чем же она заключается? — спросил Антон, вспомнив давний разговор со Шторером.

— Фюрер сказал, что он никогда не допустит создания русской армии. Он сказал, что о такой постановке вопроса следует забыть вообще и остановиться только на формулировке «Русское Освободительное Движение», которое следует использовать исключительно с пропагандистскими целями. Что же касается самого Власова, то его, по приказу Гитлера, должны были вернуть обратно в лагерь.

— Ты хочешь сказать… что Власов арестован? — с тревогой спросил Антон.

— К счастью, до этого не дошло, — ответила Эльза. — В Германии есть люди, из вермахта, которые не допустили этого. Сейчас он в Берлине, под домашним арестом.

— Неужели в Германии могут не выполнить приказ фюрера? — удивился Антон. — В Советском Союзе невыполнение приказа Сталина — верная смерть.

— В рейхе процветает повсеместное невыполнение приказов, воровство и тотальный должностной депрофессионализм, — с раздражением в голосе сказала Эльза.

— Но у нас в отделе ничего не знают о том, что произошло с Власовым.

— Это возможно. Ведь пропагандистская работа ведется, как велась и раньше. Так вот: люди, которые, по сути, спасли Власова, сейчас всеми силами добиваются того, чтобы вернуть его в дело и продолжить создание РОА. Но я разговариваю с тобой по поручению других людей, по моему мнению, более дальновидных, чем первые. Первые думают прежде всего о Германии, но не о Власове и его сподвижниках. Вторые тоже думают о судьбах Германии, но и смотрят далеко в будущее. Также им не безразличны и судьбы нескольких миллионов славян, которые могут стать в строй под предводительством вашего генерала. Мы… — осеклась Эльза, — они, эти люди, прежде всего желают скорее остановить войну, которая, по их мнению, все равно уже проиграна. Скорейшее окончание войны сейчас зависит от очень многих. В том числе и от генерала Власова. Поэтому они ищут людей, которые с разных сторон способны повлиять на него. Одним из них можешь стать ты.

— Что я должен сделать? — подумав, спросил Антон.

— Ты отправишься в Берлин, к Власову. Ты объяснишь ему, что создание РОА бесперспективно, а если Армия все же будет создана в предполагаемом масштабе, то это действительно станет серьезной проблемой для большевиков, но все равно ненадолго. После нашего недавнего поражения под Курском, по моему мнению, даже не надо быть военным аналитиком, чтобы предположить печальный исход для Германии. Таким образом, создание РОА только лишь оттянет конец войны, которая все равно закончится победой Сталина, а это — лишние тысячи загубленных жизней с обеих сторон, которых могло бы не быть.

— Я сомневаюсь, что Власов будет в бездействии ожидать исхода войны, — сказал Антон.

— А бездействовать и не надо, — сказала Эльза.

— А что же ему делать?

— Продолжать развивать Русское Освободительное Движение.

— Не понял.

— Развивать Движение, но не Армию, — пояснила Эльза. — Продолжать собирать вокруг себя единомышленников, коих сейчас действительно миллионы по всей Европе, отлаживать связи, собирать информацию, создавать единую сеть, в конце концов.

— Но тогда зачем все это?

— Если Власов реально оценит обстановку, то поймет, что у него есть лишь один выход — уже сейчас начать переговоры с англичанами и американцами. Ты постараешься убедить его в том, что, когда кончится война, они непременно станут делить Европу с Советским Союзом, и противоречия с большевиками неизбежно вспыхнут с новой силой. И вот тогда им понадобится массовое антисоветское движение за пределами СССР. Это движение, основы которого Власов создаст сейчас, впоследствии сможет реально противостоять большевизму. Кстати, ты объяснишь ему, что переговоры надо начинать именно сейчас, пока так и не открыт второй фронт, а Сталин, Рузвельт и Черчилль еще толком не договорились между собой. Но как только это произойдет, Русское Движение англо-американцам будет уже ни к чему. И тогда Власова и все его начинания ждет реальный крах.

— Логично, — резюмировал Антон. — Я готов попробовать поговорить с ним. Но каким образом я смогу сделать это? Кто отпустит меня из Риги?

— В этом я не смогу тебе помочь. Мне нельзя рисковать. Ты сам должен найти и, я уверена, найдешь какой-нибудь способ. Постарайся использовать свою работу в Комитете. Кого-то же у вас командируют в центр?

— Может быть, — предположил Антон.

— Зато в Берлине я смогу оказать тебе поддержку, помочь с жильем, деньгами и прочим, по необходимости.

Эльза вздохнула и, развернувшись, пошла к машине.

— Ты имеешь прямое отношение к тем людям, о которых говорила? — спросил ее Антон.

— Я выполняю их поручение, — ответила она. — Но это не имеет никакого отношения к делу.

Когда Эльза уехала, Антон вздохнул с облегчением.

«Она всего лишь использовала меня», — подумал он и вспомнил о Жанне.

Со следующего дня его жизнь снова вошла в привычный ритм — работа, вечерние посиделки в ресторане, прогулки по Риге и чтение книг по выходным.

Спустя пару недель после отъезда Эльзы, поздно вечером, когда Антон возвращался из ресторана, его сзади догнал какой-то человек. Обернувшись, он узнал в темной фигуре Скопова.

— Не делай лишних движений, Горин, — тихо сказал тот, поравнявшись шагом с Антоном. — Ты уж думал, что я больше не объявлюсь, а?

— Была такая надежда, — ответил Антон.

— Надежда не оправдалась, — с издевкой хихикнул Скопов. — У меня мало времени, и поэтому вернемся к нашему предыдущему разговору. Значит, так. Есть информация, что армейское командование в Риге часто посещают высшие чины СС и СД. Мы знаем, что ты имеешь выходы на них.

— О каких выходах вы говорите? — недовольным тоном спросил Антон. — Я общаюсь только с моим непосредственным начальством по работе в отделе. — Это нас не интересует, — ответил Скопов. — Я говорю о твоей бабе или об этом краснорожем полковнике.

Антон понял, что они следили за ним в тот день, когда он во второй раз встретился с Эльзой и Зивергом.

— С чего вы взяли, что фрау Вайкслер моя баба?

— С того, что мне известен каждый твой шаг, и повторяю, что в твоих интересах, Горин, пойти со мной на плотное сотрудничество. Итак: ты общаешься с этой бабой и этим краснорожим…

— Эта баба давно уехала, — перебил Скопова Антон.

— Неважно. У меня есть возможность переправить «языка» за линию фронта. Нам нужен офицер из высших чинов, и ты должен помочь мне добыть его. Пусть это будет кто-нибудь из армейского штаба, хотя желательно добыть человека из Берлина. Они тут частые гости, чувствуют себя в безопасности, и сделать это не составит особого труда. Например, этот краснорожий каждый вечер пьет в ресторане «Снайге», а потом на такси уезжает к себе в гостиницу. С ним там проводит время некий Кейслер из армейской разведки, а также штурмбаннфюрер Брокк из Берлина. Твоя задача проста: разговориться с кем-нибудь из них и подвести к нужному такси, стоящему у входа в ресторан. Шофером буду я. Дальше — дело техники.

— Легко сказать. Почему же вы сами до сих пор не подъехали к нему вместо настоящего таксиста?

— Не удалось. Поэтому ты мне и нужен.

— Это невозможно! — вспылил Антон. — Я с краснорожим почти не знаком, а с другими офицерами и подавно! С какой стати они будут общаться со мной?!

— Слушай, Горин! — тут же вспылил Скопов и остановился, грубо схватив Антона за рукав. — Если ты не сделаешь это, то прямо отсюда отправишься вслед за своим профессором! Понял!

Душу Антона тут же вновь полоснула мысль о печальной участи профессора Кротова, и он резко одернул руку. У него вдруг моментально возникло стойкое желание ударить Скопова, да что ударить — вцепиться ему в глотку и душить до последнего, пока не станет понятно, что мир наконец избавлен от человека, который способен уничтожить еще десятки профессоров, артистов, писателей и других невинных людей.

— Значит, так, — тем временем произнес Скопов, оглядываясь по сторонам. — С завтрашнего дня ты будешь регулярно ужинать в ресторане «Снайге» и при первой же возможности попытаешься завести разговор с полковником или его дружками. Уходишь вместе с ними. Твоя задача — кого-нибудь из них хотя бы подвести к моей машине, чтобы он сел в нее. Желательно тебе сесть тоже. Мы связываем «языка» и вывозим из города. Тебя я высаживаю, а сам еду дальше. Все.

— Как я узнаю вашу машину? — спросил Антон.

— Вот это другой разговор, — удовлетворенно произнес Скопов. — Когда вы выйдете, я включу свет в салоне и открою пассажирскую дверь. Номер машины тебе не нужен — он будет забрызган грязью, и это тоже ориентир для тебя.

— Мне нужны деньги на ресторан.

— Правильно, — удовлетворенно сказал Скопов и протянул Антону пачку купюр. — Рад, что мы наконец-то нашли общий язык.

С этими словами он отстал сзади и резко свернул в ближайшую подворотню.

Антон с облегчением вздохнул и ускорил шаг. Он хотел быстрее вернуться домой и со всех сторон обдумать мысль, которая неожиданно возникла в его голове.

В просторном зале ресторана звучала музыка, и бледная худая женщина пела немецкую песенку о «разбитом сердце Арнольда». В клубах табачного дыма среди людей в офицерских мундирах Антон отыскал глазами Понтера Зиверга. Вопреки тому, что говорил Скопов, Зиверг был в компании лишь одного человека, да и тот был в штатском. Они сидели за столиком у окна и о чем-то непринужденно беседовали. Антон пристроился у барной стойки и принялся наблюдать за ними.

Через некоторое время он понял, что Зиверг слегка пьян. Антон знал эту склонность немцев — постоянно удерживая себя в рамках дома и на службе, многие из них позволяют себе активно расслабляться, когда оказываются в других местах, в отрыве от привычной жизни. Видимо, к такому типу людей относился и Зиверг. Было заметно, что он часто прикладывался к рюмке, довольно громко разговаривал и не контролировал свои жесты.

Настроившись на непринужденный лад, Антон направился в его сторону.

— А… наш русский соотечественник, — воскликнул Зиверг, сразу узнав его. — Пожалуйста, присоединяйтесь к нам!

Антон обрадовался, что ему не пришлось вымучивать начало разговора, и, поздоровавшись, присел за столик.

— Э-э… Простите, как вас?.. — протянул Зиверг.

— Отто фон Берг.

Обратив внимание, что в стоящей на столе бутылке почти пусто, он подозвал официанта и заказал коньяк.

— Отто фон Берг, — повторил Зиверг, представив Антона своему собеседнику.

— Генрих Блауштейн, — в свою очередь, представился тот.

Это был человек среднего возраста, смугловатой внешности, с орлиным носом и черными волнистыми волосами. По внешнему облику он очень походил на еврея, чем и привлекал к себе внимание.

— Господин Берг — специалист по древнегерманской истории, — сообщил Зиверг и разлил коньяк по рюмкам. — Прозит! — и все выпили. — А Блауштейн — один из наших ведущих ученых-физиков, — продолжил он.

— А где вы изучали историю? — тихим вкрадчивым голосом поинтересовался Блауштейн.

— Он изучал ее в Москве, — ответил за Антона Зиверг.

— Да. Я изучал европейскую медиевистику в Московском университете, — подтвердил Антон.

— Вы русский? — спросил Блауштейн.

— Я немец, хотя и прожил всю жизнь в России. Впрочем, чем старше я становился, тем больше ощущал себя немцем, — как можно естественней произнес Антон.

— Чистая арийская кровь обязательно даст о себе знать, — заметил Зиверг.

— И по каким же темам вы специализировались? — вновь задал вопрос Блауштейн.

— Научные и мистические представления в Европе в эпоху раннего Средневековья.

— Да вы ценный специалист для нас, черт возьми, — воскликнул Зиверг. — Но разве большевики изучают подобные проблемы?

— Они изучают разные проблемы, но, к сожалению, исключительно с позиций марксизма, — ответил Антон.

— Вы тоже изучали древнюю мистику с этих позиций? — с долей иронии спросил Блауштейн.

— Пришлось отойти от них, — спокойно ответил Антон и добавил: — За что чуть не угодил за решетку.

— И каковы же результаты ваших изысканий?

— Самые неожиданные.

— В каком смысле?

— В том, что современная наука, заклеймив знания древних как мракобесие, только обеднила себя, если вообще не пошла по ложному пути.

— Прекрасно! — воскликнул Зиверг. — Совершенно согласен с вами, дорогой господин Берг. А вот господин Блауштейн считает, что все подобные исследования, которыми занимаются несколько десятков институтов рейха, — сущие пустяки.

— Я не говорил обо всех институтах, — отпарировал Блауштейн, — а лишь о тех, которые дублируют друг друга или занимаются откровенной чепухой.

— Что вы называете чепухой, господин еврей? — вдруг вызывающе произнес Зиверг, отчего Блауштейн, на удивление Антона, нисколько не смутился.

— Вы грубый человек, Понтер, — спокойно заметил он. — Напомню вам, что евреем был лишь мой отец, и еще напомню ваши же слова, что истинный патриот Германии тот, кто предан рейху, независимо от его национальности.

— Я не отказываюсь от своих слов, — согласился Зиверг. — Поэтому, кстати, я обеспечил вам все условия для работы. Но, называя чепухой то, в чем вы, простите….

— Я называю чепухой только то, что не имеет, по моему мнению, никаких практических результатов.

— Например? — спросил Зиверг и вновь разлил коньяк по рюмкам.

— Например, ваши хваленые теории ледяного мира или полой земли, от которых нет никакого толку. Все авантюрные проекты на эти темы с треском провалились, а средства были затрачены огромные, вместо того, чтобы их направить, например, на мои, вполне многообещающие исследования…

— Ваши исследования и без того финансируются в полном объеме, а от реальных результатов мы тоже, как ни странно, пока далеки.

— Вот именно, что пока, — сказал Блауштейн, видимо, недовольный пьяными откровениями своего собеседника. — Но при более интенсивном финансировании результаты были бы уже сегодня.

— А вы как считаете? — вдруг спросил Зиверг Антона.

— Я не очень знаком с вышесказанными теориями, о которых вы говорили, господин Блауштейн, но что касается знаний древних — тут я полностью на стороне приверженцев их изучения. Во всяком случае, в создании вооружений нового типа они, безусловно, могли бы помочь рейху. Не исключено, что протоцивилизации, некогда существовавшие на земле, обладали такими знаниями и отголоски их при внимательном изучении можно найти в древнегерманских рунических письменах, в исследованиях средневековых алхимиков, в древних восточных — индийских и тибетских манускриптах. Я уже не говорю о неизученной силе священных реликвий библейских времен, используя которую, я уверен, можно достичь невероятных результатов, и не снившихся современным ученым.

— За вас! — воскликнул Зиверг и выпил. — Сам бог послал мне вас, дорогой…

— Отто фон Берг, — в очередной раз напомнил ему Антон.

— …Дорогой Отто. Судьба несправедливо распорядилась вами, заставив прозябать в «Вермахт пропаганд». Пусть этим занимаются тупоголовые военные идеологи, к которым, простите, относится и ваш Власов. А вам — мыслителю — должно сотрудничать с нами…

И Зиверг постучал себя кулаком в грудь. Язык у него все больше заплетался, а подбородок все чаще гордо задирался вверх.

— Я ничуть не отрицаю те виды исследований, которые вы перечислили, господин Берг, — примирительным тоном произнес Блауштейн, краем глаза поглядывая на Зиверга. — Если хотите, я говорю лишь о приоритетах. Большинство подобных направлений требует много времени, тогда как сейчас, в условиях войны, мы должны сконцентрироваться на проектах, связанных с наиболее быстрой отдачей.

— Тем не менее из-за таких… таких ортодоксов, как вы, Блауштейн, у нас и возникают до сих пор проблемы с результатами, — воскликнул Зиверг, — ибо ваш скептицизм только разъединяет научные исследования.

— Безусловно, в наше время все науки должны объединить свои усилия и двигаться вместе, — подтвердил Антон, стараясь вторить его мыслям.

Зиверг удовлетворенно смотрел на Антона, и тот понял, что сумел достичь его расположения к себе.

Блауштейн помолчал и, видимо, понимая, что их пьяный разговор заходит в тупик, посмотрев на часы, поднялся из-за стола.

— Пожалуй, я покину вас, господа, — сказал он. — Было приятно познакомиться с вами, господин Берг.

Блауштейн, слегка пошатываясь, направился к выходу.

— Не хватает настоящих ученых, — пожаловался Антону Зиверг, проводив взглядом Блауштейна. — Специалистов, как этот, хоть отбавляй, а уче-е-ных, мыслителей… — увы. Поиссякла нация. Вот и приходится к евреям обращаться…

— За ваши успехи, — сказал Антон, разлив по рюмкам остатки коньяка.

Зиверг уже пустым взглядом посмотрел на него и, молча выпив, стал грузно подниматься из-за стола.

— Я провожу вас, — предложил Антон и, взяв со стола его фуражку, пошел следом за ним к выходу.

На улице накрапывал мелкий дождь. Зиверг, шатаясь, направился к машинам, стоящим на обочине. Антон сразу узнал автомобиль Скопова. Он стоял почти напротив входа в ресторан. В салоне горел свет, а пассажирская дверь была наполовину открытой.

— Настала пора действовать, господин Краузе… — заплетающимся языком мямлил Зиверг. Он был совершенно пьян.

Антон аккуратно взял его под руку и подвел к машине Скопова.

Тем временем тот вышел из автомобиля и, обойдя его, полностью открыл пассажирскую дверь. Перед тем, как сесть, Зиверг вдруг посмотрел на Антона и спросил:

— Куда мы едем?

— В гостиницу.

— Я не хочу в гостиницу, — медленно проговорил полковник, уперевшись обеими руками в крышу машины.

«Черт, — подумал Антон. — А все шло так гладко…» Скопов уже вернулся на водительское место, но Зиверг оставался стоять в прострации перед открытой дверью. Тут Антон вспомнил про фуражку, которую еще держал в руке, и забросил ее подальше на сиденье.

— Прошу вас, садитесь, — улыбаясь, сказал он.

— Я не хочу в гостиницу, — снова пробурчал Зиверг и, нагнувшись, полез за фуражкой.

Антон осмотрелся и, убедившись, что на них никто не обращает внимания, с силой впихнул полковника в автомобиль и, втиснувшись сам, захлопнул за собой дверь. Когда Зиверг с трудом уселся на сиденье, машина уже мчалась по рижским ночным улицам.

— Так говорите, ученых не хватает? — громко спросил Антон.

— Кто вы? — медленно спросил Зиверг, всматриваясь в него.

— Отто фон Берг.

— Да, да… А куда мы едем?

— В гостиницу.

Скопов, управляя машиной, обернулся и одобрительно посмотрел на Антона. Зиверг уже дремал с полузакрытыми глазами, когда автомобиль свернул в узкий переулок и остановился за какой-то хозяйственной постройкой.

— Приехали? — очнувшись, спросил он.

Антон промолчал в напряжении, не сводя взгляда со Скопова. Тот же быстро вышел из машины и, просунувшись в заднюю дверь, профессиональным движением неожиданно заломал за спину Зивергу левую руку.

— Помогай, — крикнул он Антону и сам нагнулся, достав из-за пояса наручники.

Зиверг дернулся, вскрикнув от боли. Антон тут же выхватил у себя из внутреннего кармана пиджака короткий, но увесистый гаечный ключ и со всей силы резко ударил им Скопова точно в висок, и тут же еще раз. Скопов замер и повалился на колени трясущемуся от страха полковнику СД.

Почти весь следующий день Антон провел в полиции, уже в который раз свидетельствуя о том, как их пытался ограбить водитель такси и как он вынужден был обороняться лежащим под ногами гаечным ключом. Он охотно рассказал в мельчайших деталях, как все произошло, умолчав лишь о наличии наручников, — Антон выбросил их по дороге, когда бежал в полицейский участок, а также о том, что принес с собой и весь вечер носил в пиджаке этот гаечный ключ, которым убил таксиста.

Зиверг был мрачен. Антон с удовлетворением отмечал то, что он плохо помнит подробности вчерашнего вечера. После дачи показаний он, держась рукою за голову, растекся на потертом кожаном диване в ожидании проверки обстоятельств.

— Если бы не вы, господин Берг, — говорил он слабым голосом, — этот таксист наверняка убил бы меня…

Во второй половине дня в отделении полиции появился следователь гестапо и, поговорив с Зивергом наедине, сообщил, что пока их не задерживает.

— Эти остовцы совсем обнаглели, — прощаясь, сказал следователь. — По нашей статистике, в Риге большая часть краж и ограблений приходится именно на их долю.

— Кто был этот таксист? — спросил Антон Зиверга, когда они вышли из участка.

— Русский, — ответил Зиверг, — из пленных солдат. Сразу же вызвался служить нам и работал под присмотром гестапо. У него нашли «парабеллум». Я с ужасом думаю о своей участи, если бы вы не сели со мной в такси. Вы спасли меня, Отто, и теперь я обязан вам. Я уже тогда, на приеме у Линдеманна, понял, что наша встреча не случайна.

Антон был более чем доволен развитием событий, как и доверчивым фатализмом Зиверга. Он уже составил для себя общее представление о нем, которое не совсем вязалось с его представлением о том, каким должен был быть офицер разведки. Излишняя разговорчивость, увлекаемость и пьянство, по мнению Антона, были не лучшими качествами разведчика, что только подтверждало мнение Эльзы о всеобщем депрофессионализме в рейхе. Запланированная Антоном рискованная авантюра для того, чтобы войти Зивергу в доверие, была выполнена и, судя по всему, закончилась весьма удачно.

На следующий день Антон снова встретился с ним в отделении гестапо, где они подписали протоколы дознания и еще какие-то документы.

— Я попросил их побыстрее закрыть это дело, дабы избавить и вас, и себя от дачи нудных и чрезмерных показаний, — сказал Зиверг Антону. — К сожалению, мне пока не удается отблагодарить вас, Отто. Здешние угодники Кальтенбруннера уже доложили ему об этой истории. Меня срочно отзывают в Берлин, и уже через пару часов я буду трястись в поезде, а через сутки меня будет распесочивать начальство. Я хотел вас пригласить в ресторан и заодно посоветоваться по некоторым вопросам, но, увы. Когда будете в Берлине, обязательно позвоните мне.

Он достал из кармана блокнот, черкнул в нем номер телефона и, вырвав лист, протянул Антону.

— Позвольте я провожу вас на вокзал, — предложил Антон, разочарованный таким поворотом событий.

— Не стоит, друг мой, — ответил Зиверг. — Вы и так натерпелись из-за меня, отвечая на вопросы в полиции.

Не рискуя быть чрезмерно настойчивым, разочарованный поворотом событий, Антон вынужден был попрощаться.

Жизнь вошла в свою колею, но, зарываясь в листовках и прокламациях, Антон теперь все больше размышлял о других делах. Он думал о Жанне, о Эльзе, Власове, Зиверге, «Филине» и о том, каким образом ему покинуть Ригу и отправиться в Берлин.

Прошло еще около двух месяцев, пока не представилась реальная возможность для этой поездки.

Однажды, в конце рабочего совещания, когда почти все разошлись, Шторер иронично произнес, обращаясь к Антону:

— Не стоило вам спасать этого эсэсмана из Берлина. Судя по всему, они нам еще подложат крупную свинью.

— Что вы имеете в виду? — не понимая, спросил он.

— Все идет к тому, что, в конце концов, мы все будем ходить в черных мундирах. Несмотря на то что рейхсфюрер называл Власова свиньей и унтерменшем, его офицеры, так или иначе, готовят захват Движения и перевода его в состав СС.

— Ранее уже проходила такая информация, — заметил Барсуков, — но ничего подобного не случилось.

— Зато теперь, похоже, это может случиться. Есть сведения, что Власов недавно встречался с начальником пропаганды войск СС Понтером д'Алькеном, который объяснял ему преимущества, сулящие Движению в случае перехода в СС.

— Издателем журнала «Черный корпус»? — спросил Антон.

— Именно с ним.

— А чем это нам грозит?

— Многим, — ответил Шторер, поднимаясь из-за стола. — Если это произойдет, рухнут все наши планы.

Какие планы он имел в виду, можно было только догадываться.

На следующий день, придя на службу, Антон сразу же постучался в кабинет Шторера.

— Что-нибудь случилось? — спросил тот, отрываясь от бумаг.

— Ко мне пришла одна идея, которой я хочу с вами поделиться.

Шторер указал ему на стул и вопросительно поднял голову.

— Памятуя наш вчерашний разговор о судьбе Движения, — начал Антон, — я подумал, что, как ни странно, смог бы попытаться принести пользу в этом вопросе.

— Да? Каким же образом? — с интересом спросил Шторер.

— Я знаком с Власовым.

— И что же?

— Я служил у него при штабе переводчиком, но выполнял, по сути, адъютантские функции. Но дело, конечно, не в этом, а в том, что у меня с генералом сложились некоторые доверительные отношения, — явно преувеличивая, сообщил Антон. — Власов не самый открытый человек, но тем не менее со мной он часто беседовал на многие темы и порою делился тем, чем никогда не стал бы делиться с другими офицерами по штабу. Я был для него своего рода отдушиной, какую можно найти в общении с простым солдатом с… университетским образованием. Он постоянно приглашал меня выпить…

— Да? И о чем же генерал говорил с вами?

— О разном… О Китае, где он служил военным советником, о том, как рыбачил в детстве, о своих отношениях с Марией Вороновой — это его женщина из обслуги, о бездарности командующего фронтом Мерецкова, об Александре Невском…

— О ком?

— Об Александре Невском. Это русский князь, который в тринадцатом веке разбил тевтонцев на Чудском озере.

— А… Да-да, — вспомнил Шторер. — Печальная страница германской истории. Так в чем же ваша идея?

— Когда Власов был в Риге, я увидел, что его отношение ко мне не изменилось. Вот я и подумал: почему бы нам не использовать это обстоятельство?

— Вы считаете, что можете как-то влиять на него? — спросил Шторер со свойственной ему проницательностью.

— Именно, — ответил Антон. — Я мог бы попытаться поговорить с ним о нецелесообразности вхождения Движения в состав СС. Одно дело, когда на генерала пытаются влиять высокие, так сказать, заинтересованные лица, и совсем другое — мнение простого независимого человека. В истории были случаи, когда подобные мнения изменяли ход событий.

Шторер задумался. Он поднялся из-за стола и подошел к окну, за которым сыпалась первая снежная крупа, и порывистый ветер раскачивал голые ветки деревьев.

— Но в таком случае я должен буду посвятить вас в некоторые тонкости наших планов по поводу Движения, — произнес он, не оборачиваясь, сделав акцент на слове «наших». — Впрочем, может быть, это и необязательно для «независимого», как вы сказали, человека? Как вы считаете? — спросил он, обернувшись.

— Думаю, мне достаточно будет иметь самые общие представления, — ответил Антон.

— Пожалуй, об этом стоит подумать, — согласился Шторер и сел обратно за стол. — Хорошо. Я обсужу ваше предложение с начальством и сообщу вам.

Он дал понять, что Антону пора уходить. Прошла еще неделя, когда Шторер вызвал его и сообщил:

— Руководство поддержало наше предложение, Отто. Готовьтесь — вы едете в Берлин.

И Шторер без лишних прелюдий принялся излагать необходимые инструкции.

— Самое главное, — сказал он, — Власов должен уяснить, что только под эгидой высших офицеров вермахта — он знает этих людей — Русское Освободительное Движение имеет шанс не только превратиться в Освободительную Армию, но и перекинуться на советскую территорию. Он должен уяснить, что именно эти люди в рейхе, которые поняли, что война уже проиграна, являются реальной гарантией того, что, сбросив Сталина, можно установить мир между Германией и новым русским правительством, созданным Власовым. Что же касается СС: Власов должен понять, что эти фанатики никогда не отступят от идеологии фюрера и не пойдут на то, чтобы предоставить суверенитет России, а если и создадут Армию, то будут использовать ее лишь до той поры, пока им это будет выгодно. Мы думаем, что дальше каких-то военных тактических прорывов с помощью РОА дело не пойдет. Собственно, все это уже говорили Власову, но вы изложите ему эти мысли как свои и приведете свои доводы, с позиций простого члена Русского Освободительного Движения.

— Я все понял, — твердо ответил Антон.

— Связь будете держать через нашего человека в «Вермахт пропаганд». Вот его имя и адрес, по которому его можно найти. Это здание в Берлине, где располагается штаб «Русского комитета». Он бывает там по пятницам. Официальная версия вашей поездки — командировка в «Комитет» по сбору статистических материалов для рижского отдела. Здесь же адрес Власова.

Антон взял лист бумаги и направился к выходу.

— Только, к сожалению, если о передаче Движения в СС окончательно решат наверху, Власова просто поставят перед фактом, и его мнение вряд ли будет иметь вес, — вдогонку Антону, как бы размышляя, проговорил Шторер. — Ведь для Гитлера Власов все так же остается пленным русским генералом.

Антон помолчал и решился напоследок задать вопрос, который волновал его все эти дни.

— Я хотел бы спросить у вас, что знает абвер о деятельности Власова во время наступления его армии под Москвой?

— Зачем вам такие сведения? — насторожился Шторер.

— Чтобы добиться поставленной задачи, я хотел бы больше знать об этом человеке.

— О человеке, под командованием которого вы служили?

— Служил, но не так много знал о нем.

— Хм. Вас интересует его истинная роль в освобождении Москвы? Что вы слышали об этом?

— Разное говорят.

— Кто?

— Слышал как-то пьяный разговор в ресторане, среди офицеров.

— Понятно. Да, действительно, заслуга Власова в наступлении русских под Москвой не велика.

— Значит, это правда?

— По нашим сведениям, план наступления двадцатой армии был подготовлен генерал-майором Сандаловым и им же реализован. Власов вообще появился в войсках, когда его армия уже вышла на подступы к Волоколамску. Отлеживался в госпитале — лечил то ли воспаление среднего уха, то ли застарелый триппер.

— У вас даже такие подробности? — удивился Антон.

— Вы спросили — я ответил, — отрезал Шторер и небрежно выкинул руку вверх, дав понять, что их разговор слишком затянулся.

Глава 7

Антон ехал в Берлин, думая о том, что судьба, инспирировав эту странную поездку, все так же продолжает участвовать в его жизни. Странную, потому что планы Эльзы и Шторера (или людей, которые стоят за ними) так или иначе сошлись именно на нем одном — маленьком человеке из рижского пропагандистского отдела.

Антон был несказанно рад тому, что ему удалось нарушить свой устоявшийся жизненный порядок. Действительно: пребывание в Риге можно было назвать не иначе как «жизненный порядок», но не самой жизнью. Несмотря на поднимающее дух служение русской освободительной идее, жизнь Антона все так же оставалась пронизана туманной неопределенностью. Что будет завтра? Что будет через год? Как закончится война и сможет ли Русское Освободительное Движение набрать силу, дабы увлечь за собой всех, ожидающих перемен, русских людей, в том числе и его самого?

Антон не знал ответов на все эти вопросы, а его собственные прогнозы не были оптимистичными. Поэтому сейчас под стук колес он радовался, что судьба предоставила ему возможность хоть как-то более или менее самостоятельно направлять течение своей жизни.

Он ехал в купе один. Отоспавшись ночью, полдня смотрел в окно, любуясь прорисованными польскими пейзажами и маленькими уютными городками с пестрыми черепичными крышами.

Когда Варшава и Познань остались позади, у Антона неожиданно появилась мысль: «А почему бы ему, пока поезд не пересек границу Германии, не выйти на какой-нибудь станции? Плюнуть на эту искусственную жизнь, на все поручения и отправиться на юг, через Чехословакию и Австрию, в Швейцарию или Лилиану на поиски Жанны? Может, это своего рода шанс, который стоит обдумать, пока он еще находится в подвешенном состоянии на пути между Ригой и Берлином?» Антон вдруг быстро зарядился этой неожиданной идеей. Она все больше привлекала его своей простотой, надеждой и истинной, желанной целью…

Поезд остановился на какой-то маленькой станции, но буквально через пару минут тронулся снова. Дверь открылась, и проводник впустил в купе полного круглолицего человека с большим тяжелым саквояжем в руке. Ему было лет пятьдесят на вид. Лицо его вспотело и раскраснелось, видимо, от спешки на поезд. Он бросил саквояж на сиденье и устало плюхнулся рядом.

— Меня зовут Густав Эккель, — тут же представился он довольно приветливым тоном и, достав из кармана расческу, зачесал назад редкие взмокшие волосы. — Бежал к поезду — чуть успел!

Антон вынужден был заставить себя улыбнуться и в свою очередь представиться.

— Еду до Франкфурта, — сообщил попутчик, явно желая завести разговор. — А вы?

— А как скоро до Франкфурта? — ответил Антон вопросом.

— Скоро. Не более часа, без остановок, по прямой.

— Значит, следующая станция уже на территории Германии? — разочарованно спросил Антон.

— Сейчас вся Европа — территория Германии, — со вздохом ответил попутчик и снял пальто. — Только мне, как ни странно, это положение вещей не так уж и нравится.

— Да? — удивился Антон. — А вы не боитесь излагать свое мнение первому встречному?

— Вы намекаете, что вы из гестапо? — смело воскликнул Эккель. — Так я вижу, что вы не из гестапо. Вы вообще не военный человек.

— А кто же я, по-вашему? — спросил Антон.

— Какой-нибудь чиновник или ученый. Угадал?

— Угадали, — с улыбкой ответил Антон. — Я ученый.

— Вот! — удовлетворенно сказал Эккель. — Вы ученый, и вы — немец, несмотря на ваш странный акцент. Вы из Пруссии?

— Возможно. А вы, простите, разве не немец? — с иронией спросил Антон.

— Я? Ни в коем случае! Я — австриец!

— А… Но разве в этом большая разница? Фюрер тоже австриец…

— Не надо сравнений, — помахал Эккель пальцем. — Разница большая! — вызывающе произнес он. — Вы, немцы, мало едите, стараясь строить из себя потомственных аристократов, невзирая на происхождение, — прозвучал неожиданный ответ. — А мы, австрийцы, едим много и сытно и никого из себя не изображаем, а честно занимаемся своим делом!

С этими словами он открыл саквояж и стал выкладывать на столик съестные припасы.

— Прошу! Хлеб, шпик, овощи, сыр и «Божоле», — закончил он комментарий. — Лично я предпочитаю «Божоле», и мне плевать, что немцы ненавидят французов. Надеюсь и вы, господин Берг, не откажете мне составить компанию.

— Пожалуй, австрийцы действительно отличаются от немцев в лучшую сторону, — произнес Антон, глядя на все это простое деревенское изобилие.

— А я что говорил! — воскликнул Эккель и разлил вино по стаканам. — За знакомство!

— За знакомство, — вторил за ним Антон.

— А если серьезно, то именно за то, что вся Европа стала одной больной Германией, я и не люблю вас, немцев, — сказал он, отрезая кусок сала. — Причем я говорю не в политическом смысле, а в экономическом. На политику мне плевать! Последствия ваших политических ошибок и войн вам же и придется расхлебывать. А последствия ваших экономических безобразий расхлебывать приходится нам — австрийцам, чехам, румынам и всем остальным.

— Пожалуй, я понимаю вас, — сочувственно произнес Антон.

— Откуда вы что понимаете?! Вы же ученый. Это может понять промышленник, предприниматель или торговец, как я.

— Так вы коммерсант?

— Да! — с гордостью ответил он. — Это я кормлю вас, немцев, сыром, мясом и пою вином. А заодно чехов, румынов, лилианцев, французов и кого-то еще… не помню. Моя фирма — «Эккель и сыновья» мне досталась от отца еще в двадцать восьмом году. У нас было двадцать пять филиалов по Европе и отлично налаженные торговые связи до тех пор, пока вы, немцы, не перекроили все на свой лад. Теперь я вынужден содержать около сорока филиалов, но это все равно неспособно улучшить положение. Нам — предпринимателям и коммерсантам — обещали единое экономическое пространство и низкие налоги, а реально мы получили экономический бардак, растущие поборы, диктат ваших тупых гауляйтеров и недоверие европейских крестьян, когда они слышат немецкую речь. А австрийцы, к сожалению, говорят на немецком. Выпьем!

— Благодарю.

— Вот так, дорогой мой друг, — заключил Эккель. — Я рад, что вы не обижаетесь на меня. Конечно, говоря о немцах, я прежде всего имею в виду ваших мудрецов из министерств, которым доверили работу по перекройке Европы. Кстати, а вы-то сами куда направляетесь, господин Берг? — спохватился он. — Вы проигнорировали мой вопрос в самом начале нашего знакомства.

— В Берлин, — ответил Антон. — По научным делам. Я занимаюсь историей в одном образовательном учреждении.

— Слава богу, что вы едете не в министерство экономики, — рассмеялся Эккель. — Выпьем!

Они выпили в очередной раз, когда за дверью раздался голос проводника:

— Франкфурт! Через тринадцать минут подъезжаем к Франкфурту!

Собравшись, Эккель достал из бумажника визитную карточку и протянул ее Антону.

— Здесь адрес моей берлинской конторы и телефон, — сказал он. — Решите погостить у меня — выпью с вами с удовольствием.

Берлин — серая каменная глыба с белыми прорисованными прожилками мокрого снега, который осел на карнизах и подоконниках домов, на крышах автомобилей и тротуарах. Столица рейха встретила Антона снежной сыростью и сильным порывистым ветром. На вокзале он сел в такси и попросил доставить его на улицу Кибитц Вег, где располагался штаб генерала Власова. Антон сразу же решил ехать туда, уверенный, что Власов обязательно примет его.

Рассматривая город из забрызганного грязью окна автомобиля, Антон отмечал, что немецкая столица явно отличается от Риги не только размерами, архитектурой и широкими улицами, но и настроением. Величественный Берлин был сер и мрачен. Съежившиеся прохожие семенили по тротуарам, прикрываясь от ветра черными шапками зонтов. На перекрестках было много полицейских патрулей. Кое-где машина останавливалась в заторах — ей приходилось объезжать завалы от разрушенных зданий, пострадавших от налетов английской авиации. Здесь, в сердце рейха, как ни странно, более явственно чувствовалось дыхание войны, и Антон пожалел, что так и не рискнул сойти с поезда.

Но тяжелые ощущения остались в центре города. На Кибитц Вег тревога ушла, растворившись в рядах симпатичных ухоженных домов столичных бюргеров. Около одного из них машина остановилась, и Антон оказался перед двухэтажным особняком, очень напоминающим особняк в Риге, где он нес службу. Палисадник отделял дом от улицы, а за ним ветер раскачивал голые ветви садовых деревьев.

Антон мысленно перекрестился, взошел по ступенькам на крытое крыльцо и позвонил. Через пару минут дверь слегка отворилась, и на пороге появился крепкий молодой блондин в форме солдата РОА. На поясе у него висела кобура с пистолетом.

— Что вам угодно? — спросил он на плохом немецком языке.

— Я хотел бы увидеть генерала Власова, — ответил Антон, сжимаясь от холодного порывистого ветра.

— Генерал сейчас не может принять вас, — дежурным тоном сообщил охранник. — Как ваше имя?

— Отто фон Берг… то есть моя фамилия — Горин. Я прибыл из Риги, из отдела «Вермахт пропаганд», — сказал Антон и показал удостоверение.

— Из Риги? — оживился охранник. — Подождите минуту.

Вскоре дверь снова открылась, и перед Антоном появился уже другой человек, лет под сорок, приятной интеллигентной наружности, в штатской одежде. У него были темные волосы, внимательный выразительный взгляд и открытая улыбка.

— Вы из Риги? — спросил он уже по-русски, и в его речи явно послышался прибалтийский акцент.

— Да. Я служил у генерала Власова…

— Знаю, знаю, господин Горин, — перебил он Антона и распахнул дверь. — Прошу! Извините, что пришлось продержать вас на этом ужасном ветру. Мы вынуждены соблюдать меры предосторожности.

Антон вошел в дом и оказался в небольшом холле, в который выходили двери комнат, а также лестница, ведущая на второй этаж. Из одной комнаты доносились мужские голоса.

— Меня зовут Сергей Борисович, — представился Антону встречающий. — Я здесь вроде управляющего. Снимайте пальто и следуйте за мной. Андрей Андреевич ждет вас.

Антон разделся и вошел в просторную, светлую, скромно обставленную гостиную с белыми стенами. За большим столом, над которым огромным барабаном висел круглый коричневый абажур, сидели три человека. Один из них — Андрей Андреевич Власов — всем, корпусом развернулся на стуле в его сторону.

— А-а… Горин! — неожиданно приветливо воскликнул он своим сочным басом. — Рад снова видеть тебя, дружище! Давай, давай, проходи!

Антон даже удивился такой теплой реакции генерала на его появление и смущенно улыбнулся.

Власов привстал с места, пожал Антону руку и предложил сесть за стол, напротив себя.

— Мой лучший переводчик, Антон Горин, — представил его генерал своим собеседникам.

— Малышкин Василий Федорович, — представился один из них — человек лет под пятьдесят с улыбчивым интеллигентным лицом и умными, чуть прищуренными глазами.

— Трухин, — сухо сказал другой — более мрачного вида, узколицый, с тонкими губами и выступающим вперед массивным подбородком.

— Чего приехал? — спросил Власов. — По службе или как? Надолго ли?

— По делам рижского отдела, да и с вами, Андрей Андреевич, повидаться хотел… поговорить…

Власов пристально посмотрел на него и, выдержав паузу, сказал:

— Ладно. Поговорим. А сейчас обедать будем. Голоден небось?

— Честно говоря, не отказался бы.

— Серега! — обратился он к Сергею Борисовичу, стоявшему у входа. — Ну, скоро они там с обедом?

— Скоро, Андрей Андреевич, — ответил тот.

— Пусть хоть пока водку принесут!

Сергей Борисович удалился, а через несколько минут появился денщик с подносом. Он принес бутылку и уже разлитую по стаканам водку, хлеб да тарелку соленых огурцов.

— Выпьем за сдвиги в нашем деле! — произнес Власов и залпом осушил стакан.

Антон выпил со всеми и закусил ядреным огурцом.

— Так что вы говорили, Василий Федорович? — обратился Власов к Малышкину. — Чего вы там, говорите, Сталин понял?

— Я говорил, что, по данным нашей разведки, в Москве все же осознали, что им грозит в случае широкого подъема Русского Движения. Наши воззвания сделали свое дело. О нас много говорят советские солдаты и офицеры на передовой.

— Это хорошо, — сделал вывод Власов.

— Да, но тут есть и другая сторона, — спокойно сказал Малышкин. — Видимо, Сталин наконец-то понял, что наши планы не мелкотактические. Он понял, что наша программа подрывает всю большевистскую идеологию. Отрицательный результат состоит в том, что большевики уже начинают принимать меры против нас, пока мы тут сидим в полуподполье и…

— И не можем противопоставить им решительные военные действия, — дополнил его Трухин.

— Вот именно.

— И какие же меры предпринимают большевики? — спросил Власов.

— Они начинают компрометировать вас, Андрей Андреевич, в глазах русских людей, — ответил Малышкин. — Если раньше о вас молчали, как и о деятельности всего Русского Освободительного Движения, то теперь, как по команде, в советских газетах стали появляться сообщения о генерале-предателе и его приспешниках.

— Понятно, — мрачно проговорил генерал и снова разлил водку по стаканам. — К сожалению, пока мы можем делать только одно — улучшать работу Дабендорфа и других пропагандистских школ, — сказал он и посмотрел на Трухина.

— Только этим и занимаемся, — ответил тот. — Недавно тысячу курсантов отправили на западный фронт, в самое пекло, а следом ускоренными темпами готовим еще партию.

— Выпьем за немцев! — сказал Власов, поднимая стакан. — За этих кретинов из СС и из их идиотской партии. Чтобы господь дал им хоть немного ума, и они осознали наконец-то, что не смогут обойтись без нас.

Он выпил и, закусив, продолжил:

— Я давно понял, что большинство из них — законченные идиоты. Еще летом, когда Двингер приглашал меня со Шрикфельдом в Вену и Баварию. Тогда пришло ошеломляющее известие, что Сталин разгромил их под Курском, чем, по сути, уже решил исход войны. А эти, далекие от реального положения вещей болваны вместо того, чтобы уже думать о том, что пора им разбегаться по углам или всеми силами вооружать нас, русских, вместо этого всю поездку говорили со мной о сельском хозяйстве, об аграрной реформе в России и обсуждали сценарий фильма о примирении немцев и русских. Кстати, сценарий-то хороший был, но боже, как я устал от этой пустой болтовни! Фрейлих… Серега! Антонов! — вдруг гаркнул Власов. — Ну, где обед-то, черт возьми! А какой у них везде процветает бардак, доложу я вам, — вернулся он к теме разговора. — Бардак на фоне их хваленого немецкого порядка. Сколько должностей они напридумывали — гауляйтеры, правительственные президенты, обер-президенты, рейхскомиссары, генеральные и всякие особые там уполномоченные… Ужас! И все как бы имеют вес, и все противоречат друг другу. А главное — я никак не пойму их субординацию и разделение власти. Гиммлер, Геббельс, Борман, Геринг и кто там еще… На что влияет сам Гитлер, когда на него влияют все кому не лень — непонятно. Именно поэтому мы до сих пор топчемся на месте…

Вскоре принесли обед — ароматные русские щи и вареную картошку. Антон разомлел от горячей пищи и от водки, но все остальные за столом бодро и активно продолжали разговор. К ним присоединился Сергей Борисович Фрейлих.

— По мне, лучше при немцах, чем при большевиках, — говорил он за обедом. — Я ведь в Риге жил, когда в город вошли советские войска. Моей дочери тогда восемь лет было. Когда она пошла в школу, ей сказали, что она должна любить Сталина больше, чем своих родителей. Она со слезами на глазах меня спросила: «Это правда, папа? Но ведь я же совру, если скажу так…» Вот после этого случая я решил пойти в латышскую армию, а затем и в вермахт. Тогда многие в Латвии пошли служить добровольцами к немцам. Из двух зол, как говорится, мы выбирали меньшее.

— А я в Красной Армии с восемнадцатого года, — сказал Трухин. — Когда отца с братом арестовали, вызвали меня в ЧК и сказали: «Хочешь им помочь — бери в руки винтовку. Кровью смоешь их вину, а заодно и свое дворянское происхождение». Только это все равно не помогло. Расстреляли их. Ну а я пошел как по накатанной — Академия, Саратовский пехотный корпус, Балтийский округ… Так дослужился до начштаба Северо-Западного фронта.

— Как же вы в плен попали, будучи в такой высокой должности? — спросил Фрейлих.

— Да так же, как и я, — ответил за него Власов. — Предали отцы-командиры.

— Похоже на то, — подтвердил Трухин.

— А я в плен под Вязьмой попал, — сказал Малышкин. — Когда предложили поступить на курсы пропагандистов, пошел сразу, не задумываясь. Я на советскую власть еще с тридцать восьмого зуб имел. Меня тогда арестовали и больше года усердно выбивали признание в антисоветской деятельности. Чудом я тогда выжил. Тяжко было и обидно, а сейчас ничего — притупилось. Даже вспоминать могу.

Он говорил размеренным спокойным тоном, без всякой тени ненависти, с легкой улыбкой на лице.

Антон слушал воспоминания этих людей, которые так много тяжелого вынесли в своей жизни, и думал о том, как много им еще предстоит перенести на пути, который они выбрали для себя.

— Ну а ты, Горин, на фронт небось добровольцем ушел? — спросил Власов, вновь разливая водку.

— Да, Андрей Андреевич, добровольцем, — ответил Антон и выпил. — Иначе сидел бы сейчас где-нибудь в сибирском лагере. Я перед началом войны как раз из НКВД сбежал.

— Сбежал? — удивился Фрейлих, и Антон заметил, как на лицах собеседников к нему сразу же возник неподдельный интерес.

— Сбежал, — подтвердил Антон. — Меня тогда к следователю привели и оставили перед кабинетом ждать вызова. Но тут к нему вошли и самого забрали. А про меня забыли. Ну, я схватил со стола документы и сбежал.

— Невероятно! — произнес Малышкин. — И что же дальше?

— Скрывался. Люди добрые помогли. А потом чекисты снова на меня вышли, но я снова сбежал. А тут война. Записался добровольцем и попал под командование Андрея Андреевича.

— То-то я смотрю, тобой все наш особист интересовался, царствие ему небесное, — сказал Власов. — А ты, Горин, мне таких подробностей не рассказывал.

— Да как-то случая не представлялось.

— А что шили-то энкавэдэшники? — спросил Трухин.

— Чушь всякую. Я и сам тогда не понял, — отмахнулся Антон.

— Да… — глубокомысленно произнес Власов. — Что сделали с Россией. У нас отъявленным врагом режима или изменником родины принципиально считается каждый думающий иначе. Или просто ищут козлов отпущения. Поэтому советские люди внешне выучились соглашаться с требованиями режима. Что они думают и чувствуют — они тщательно скрывают. Это привело к известной шизофрении, что и есть одно из величайших преступлений большевистских вождей. Давайте выпьем, господа, еще раз за наше дело! — предложил он. — Другой задачи перед нами сейчас нет.

Антон опять выпил и вытер рукавом пот, выступивший» на лбу. Больше он пить не мог. Внимательный Сергей Фрейлих, видимо, заметив его состояние, предложил отдохнуть с дороги. — Ты где остановился, Горин? — спросил Власов и тут же запросто предложил: — Живи у нас. Фрейлих найдет тебе место. Найдешь, Серега?

— Найду, конечно.

— А я тебя в штаб к себе определю. Мне постоянный переводчик нужен.

С этих пор Антон поселился на вилле. Ему выделили маленькую кладовую с форточкой. Оттуда убрали вещи и бросили на широкую полку матрас с постелью. Кроме самого Власова, на вилле жил его заместитель — генерал Малышкин, их адъютанты, а также денщики, повара и охрана, которая в основном состояла из прибалтов.

Дни проходили в бездействии. Это быстро стало понятно даже Антону. Власов по утрам гулял по пустому саду, что располагался за домом, потом слушал доклады, отдавал какие-то мелкие распоряжения, анализировал по картам ход военных действий, встречался с посетителями — немецкими военными и работниками его штаба. Власову переводил сначала Фрейлих, а потом все больше Антон. Разговоры были незначительные и касались в основном прогнозов о будущем Русского Движения.

— Мы все время ждем, что что-то должно произойти, — как-то сказал Антону Сергей Фрейлих.

Он заведовал всей жизнью на вилле, но сам здесь не ночевал, так как имел свое жилье в Берлине. Как потом Антон узнал, Фрейлих был довольно преуспевающим коммерсантом и владел собственной фирмой в Риге. Он служил у Власова исключительно по идейным соображениям в отличие от тех, чья идейность совпадала с неопределенностью их жизненного положения и зависела от стечения обстоятельств.

Для разговоров с Власовым подходящего случая пока не предоставлялось, и Антон не торопил события.

На третий день своего пребывания в Берлине он отправился на Викторианштрассе, 10, в штаб русских сотрудников отдела «Вермахт пропаганд», на встречу с Фридрихом Магштадтом — человеком Шторера, с которым ему приказано было держать связь.

Обстановка в штабе была удручающей и мрачной. По грязным обшарпанным помещениям с зарешеченными окнами бродили русские сотрудники, занимавшиеся знакомой Антону организационной пропагандистской работой.

К удовольствию Антона, Магштадта на месте не оказалось. Дежурный секретарь сообщил, что тот выехал из Берлина и когда появится — неизвестно. Воистину был прав Власов, когда ставил под сомнение хваленый немецкий порядок. Но Антон тому и обрадовался, что не придется что-то выдумывать и изображать видимость работы, пока не произошло конкретного разговора с Власовым.

Теперь Антон был практически предоставлен самому себе, и первое, что он решил сделать, позвонить Гюнтеру Зивергу. Звонок он совершил с виллы Власова, когда поблизости никого не было.

Услышав голос Антона, Зиверг обрадовался, или, по крайней мере, ему так показалось. Во всяком случае после недолгих размышлений он предложил встретиться в семь часов вечера в ресторанчике «Менестрель», на Ладенштрассе.

Антон доложил дежурному по канцелярии, что будет допоздна работать в русском отделе «Вермахт пропаганд», и к назначенному времени направился на встречу.

Ресторан «Менестрель» был уютным полупустым заведением со свечками на столиках и разнообразием пивного ассортимента.

Зиверг сидел один в глубине зала. Он был в штатском и выглядел более озабоченным, нежели раньше. Увидев Антона, он сдержанно махнул ему рукой, приглашая за столик.

— Рад видеть вас, Отто, — сказал он, когда Антон сел напротив. — Несмотря на наши с вами приключения в Риге, я чувствовал себя там более свободным, чем здесь. С каждым днем становится все больше дел, так что прошу простить меня, что не смог встретиться с вами раньше.

— Ну, что вы, Гюнтер, — осмелился назвать его по имени Антон. — Я понимаю, что служба всегда на первом месте.

— Прошу вас, пиво, — предложил Зиверг, подозвав официанта с подносом.

— За встречу, — произнес Антон, и они оба пригубили темного прохладного напитка.

— Какими судьбами в Берлине? — спросил Зиверг.

— По делам службы, — ответил Антон. — Мое рижское начальство поручило собрать для них кое-какую статистическую информацию. Кроме того, Власову опять понадобились мои услуги переводчика.

— Вы остаетесь в контакте с вашим генералом?

— Приходится. Я даже временно остановился у него на вилле.

— На вилле? — удивился Зиверг. — Разве он не под арестом? Ведь его отстранили от дел.

Антон понял, что взболтнул лишнего, и подтвердил:

— Да, действительно: он под домашним арестом, сидит в ожидании своей участи.

— Я слышал, что ему не долго осталось ждать. Рейхсфюреру все вокруг активно навязывают мнение о необходимости перевода Власова в состав СС.

— А как вы относитесь к этому?

— Никак, — спокойно ответил Зиверг. — Это не мое дело. У меня сейчас своих проблем более чем достаточно. Начальство требует скорых и действенных результатов по всем видам научных работ в рейхе. А результатов мало. Причем, если у физиков что-то там более или менее движется и есть надежды на кое-какие перспективы, то от гуманитариев и оккультистов реального толку, к сожалению, пока не видно.

— По моему мнению, от гуманитариев может быть толк, если к их исследованиям, конечно, подключат химиков, физиков, биологов… — сказал Антон.

— Вы правы, Отто, — согласился Зиверг. — Но пока это не очень удается. Все специалисты продолжают заниматься своими узконаправленными задачами и очень неохотно идут на контакт друг с другом, в результате чего целый ряд проектов так и остается в зачаточном состоянии.

— Видимо, большинство из них зациклились в решении своих вопросов.

— Вот именно, друг мой, вот именно. В связи с этим я не скрою, что неоднократно вспоминал вас, Отто. Знаете, я хотел бы привлечь вас к нашей работе.

— Меня? — удивился Антон, отчасти потому, что разговор неожиданно быстро поворачивал в нужное ему русло.

— Да, вас. Знаете, я верю в судьбу, которая периодически сталкивает меня с вами. Кроме того, вы спасли мне жизнь, и я никогда не забуду этого.

— Да полно вам, Гюнтер.

— Нет, это знак божий!

«Фаталист — находка для шпиона», — удовлетворенно подумал Антон и спросил:

— Но чем я могу быть полезен вам?

— У вас есть докторская степень? — спросил Зиверг.

— Была, — соврал Антон. — Только ее аннулировало НКВД. Мне кажется, я рассказывал вам об этом.

— Да, да, припоминаю. Но не в этом, конечно, дело. А дело в том, что хоть и был я изрядно выпивши тогда, в Риге, но хорошо запомнил ваше мнение по поводу наших научных целей и задач.

Антон пожал плечами, сделав вид, что плохо помнит этот разговор.

— Вы правильно сказали тогда о необходимости создания новых видов вооружений с помощью расшифровки древних знаний, — продолжил Зиверг. — Поэтому я и хочу вам предложить поработать в моем отделе, в среде тех аналитиков, что занимаются обобщением гуманитарных исследований с целью извлечения из всех этих работ рационального, так сказать, зерна, то есть выделить наиболее перспективные направления.

— Не стану скрывать, что это было бы интересно мне, — сказал Антон. — За то время, что идет война, я вынужден был постоянно заниматься чем угодно, только не своим прямым делом, к чему периодически рвется моя душа.

— Вот и прекрасно. Теперь у вас будет такая возможность.

— Что ж, я согласен. А где будет располагаться место моей новой службы? Мне не придется уезжать из Берлина?

— Это под Берлином, — ответил Зиверг. — Городок Фюстенвальд, недалеко от столицы. А почему вас волнует это?

— Дело в том, что у меня еще остаются обязанности в Русском Освободительном Движении, и я не хотел бы полностью бросать их. Тем более, как мне представляется, это может помочь и вашей работе.

— Помочь мне? Каким образом?

— Видите ли, Понтер, — размеренно проговорил Антон, решив все-таки изложить Зивергу идею, заготовленную для того, чтобы как можно плотнее войти к нему в доверие. — Еще после нашего первого разговора, когда вы жаловались на трудности, я подумал, что вам не помешала бы свежая кровь, то есть свежие мозги, не зашоренные рутинной работой.

— Именно поэтому я и приглашаю вас, Отто, — сказал Зиверг.

— Но я говорю не только о себе. По роду своей службе в «Вермахт пропаганд» я знаком со статистикой о количестве русских на территории новой Германии. Всего их порядка двенадцати миллионов! А знаете, сколько среди них ученых и научных работников? Я не говорю об иммигрантах первой волны — они и так при деле. Я имею в виду тех советских ученых, которые появились здесь за последние пять лет. На моей памяти только из Московского университета перед войной нелегально уехало в разные страны Европы несколько крупных ученых-теоретиков. Я уверен, что в рейхе, не доверяя славянам и евреям, никогда не привлекали их знания на службу. А сколько прекрасных специалистов можно найти среди сотен тысяч «остовцев», военнопленных и членов власовского движения, которые могли бы принести пользы больше, занимаясь своим непосредственным делом, нежели выполняя низкоквалифицированную работу в кочегарках и на промышленных предприятиях?

— В ваших словах есть здравая мысль, Отто, — согласился Зиверг. — Мы привлекали к себе на службу различных специалистов промышленных и технических профессий, которые успешно сейчас работают на заводах Германии, но ученых… Только, мне кажется, вы мало себе представляете, какую невероятно гигантскую работу следует провести, чтобы выбрать из этой разрозненной человеческой массы нужные нам экземпляры. А времени сейчас остается все меньше и меньше. Рейхсфюрер требует конкретных практических результатов, и его можно понять: не мне вам объяснять, что ситуация на фронтах становится критической.

— Безусловно, времени на это требуется много, — согласился Антон, — но вы опять забываете, Понтер, о месте моей нынешней службы. Дело в том, что в недрах «Вермахт пропаганд», в русском штабе, в различных его отделах и, наконец, в штабе Власова имеются списки членов РОА, в которых обозначено их образование и довоенные специальности. Кроме того, я не знаю где, но, видимо, в министерстве труда наверняка имеются аналогичные списки «остовцев», а у соответствующих служб СС — списки военнопленных. Разве не так? Я понимаю, что это кропотливый труд, но что касается кое-каких членов Движения, а также предвоенных иммигрантов — здесь я мог бы поработать и накопать хотя бы несколько десятков имен, которых вы могли бы проверить и использовать в своих целях. Смею вас заверить, что советские специалисты, как естественники, так и гуманитарии, всегда отличались высокими знаниями и талантами в своих областях. Поверьте, это я вам говорю, что называется, со знанием дела. Если мы посмотрим правде в глаза, Гюнтер, то должны признаться, что советская инженерная и техническая наука за последнее десятилетие намного опередила германскую. Мы должны признаться, что советское вооружение практически по всем видам превосходит лучшие образцы германского оружия, что во многом является причиной сегодняшних неудач вермахта. А в этом прежде всего заслуга советских ученых, многие из которых сейчас находятся здесь. Не попытаться использовать этот значимый бесхозный пласт, на мой взгляд, было бы, по меньшей мере, неразумно.

— Пожалуй, вы правы, Отто. В наших институтах работают и русские, и евреи, но это все люди, давно проживающие в Германии. Но использовать нынешних… Пожалуй, над этим стоит подумать, если, конечно, вы действительно уверены в том, что сможете за короткий срок подготовить для меня некоторые списки таких специалистов.

— Я готов поработать над этим, особенно если вы сообщите мне какие-то предпочтения.

— Пожалуйста, — сказал Зиверг. — На сегодняшний день наше ведомство интересуют гуманитарии — специалисты по иудейской истории, а также востоковеды и лингвисты. А что касается остальных, то пригодились бы все — физики, химики, биологи. А дальше надо будет смотреть их квалификацию и специализацию.

— Вам требуются востоковеды? Вы занимаетесь Тибетом?

— Вы угадали, Отто. Мне нужны специалисты по расшифровке древних сакральных текстов, поисковики-археологи и вообще аналитики, способные перевести древние знания в практическую плоскость. В подробности я посвящу вас при нашей следующей встрече, если вы не против. Давайте встретимся с вами через пару дней. Позвоните мне в пятницу, и мы договоримся о времени и месте. Я же покуда утрясу некоторые формальности и со всех сторон обмозгую ваше предложение.

— Договорились, — сказал Антон, довольный исходом разговора.

Распрощавшись с Зивергом, он зашагал по направлению к Кибитц Вег, повторяя про себя название — Фюстенвальд. Антон не сомневался, что именно в этом городке располагается штаб-квартира группы 6-Г.

Глава 8

В пятницу Антон набрал номер телефона Зиверга, но услышал вопрос секретаря:

— Представьтесь, пожалуйста, кто его спрашивает?

— Отто фон Берг, — ответил он.

— Господин Зиверг оставил для вас сообщение, — сказал секретарь. — Ему пришлось уехать на неопределенное время. Он передал, что сам отыщет вас по возвращении, а пока просит вас готовить первую информацию по оговоренным спискам.

В штабе на Антона навалилась знакомая канцелярская служба: приказы, звонки, распоряжения, переводы и тому подобное. Но другой ее стороной было то, что он получил доступ ко всем штабным бумагам, включая списки членов РОА и Движения.

В свободное от штабных дел время Антон активно принялся за работу, которую сам накликал на свою голову. Стараясь не привлекать особого внимания сотрудников, он кропотливо просматривал всевозможные кадровые списки, которые только смог отыскать в штабном архиве, и выписывал из них людей, которые соответствовали установленным требованиям.

К жизни на вилле Антон привык быстро. Здесь была деловая и теплая атмосфера, которую Фрейлих как-то назвал смесью конспирации, домашнего уюта и ожидания. Воспоминания о прошлом плавно переходили в мечты о будущем, которые, в свою очередь, переходили в разработку планов Движения, сочетаясь с постоянными переговорами с различными военными и должностными лицами.

Отпраздновали Новый год. Широко, по-русски. Водка и тосты во славу свободной от большевизма России лились рекой.

Когда наступила весна и берлинский март последним мокрым снегом засыпал дом и сад, к Власову пришел Вильфрид Карлович Штрикфельд, которого Антон хорошо запомнил как человека, вызволившего его из лагеря военнопленных.

Они встретились с Власовым и Малышкиным как старые добрые друзья и прошли в кабинет генерала. Через открытую дверь Антон хорошо слышал весь разговор.

— Я знаю, Андрей Андреевич, — сказал Штрикфельд, — что вы всегда надеялись на здравый смысл, который когда-нибудь должен победить. Но самое ужасное состоит в том, что к настоящему времени рядом с Гитлером так и не нашлось никого, кто мог бы ему противостоять.

Штрикфельд замолчал в раздумьях, и Власов нарушил молчание:

— Продолжайте, друг мой.

— Я вынужден сказать вам правду, какой бы тяжелой для всех нас она ни была. На сегодняшний день все усилия офицеров изменить политический курс Германии в пользу Русской Освободительной Армии закончились провалом.

Воцарилась долгая пауза, а потом тишину нарушил Власов:

— Они так и будут продолжать использовать мое имя только лишь в пропагандистских целях, до наступления полного краха… — задумчиво проговорил он и посмотрел на Штрикфельда.

Тот кивнул.

— Обидно… — протянул генерал не свойственным ему тихим и подавленным голосом. — Обидно хотя бы то, что, прикрываясь моим именем, с большевиками воюют советские перебежчики, но не в составе нашей Освободительной Армии, а в войсках СС, и у Сталина есть полноправная возможность клеймить их, а с ними и всех нас как обычных предателей… Обидно. Я всегда уважал германского офицера за его рыцарство и товарищество, за его знание дела и за его мужество. Но эти люди отступили перед лицом грубой силы; они пошли на моральное поражение, чтобы избежать физического уничтожения. Я тоже так делал! Здесь то же, что и в нашей стране — моральные ценности попираются силой. Я вижу, как подходит час разгрома Германии. Тогда поднимутся «унтерменши» и будут мстить. От этого я хотел вас предохранить… Я знаю, что будут разные оценки нашей борьбы. Мы решились на большую игру. Кто однажды уловил зов свободы, никогда уже не сможет забыть его и должен ему следовать, что бы ни ожидало его. Но если ваш фюрер думает, что я соглашусь стать игрушкой в его захватнических планах, то он ошибается. Я пойду в лагерь военнопленных, в их нужду, к своим людям, которым я так и не смог помочь…

Потом генерал громко выматерился и приказал принести водку.

— Что же мне делать? — тихо проговорил Власов, глядя в рюмку. — Что делать всем нам?

Потом он пил молча, почти не закусывая, а Штрикфельд, как мог, утешал его:

— Не надо отчаиваться. Все-таки не все еще потеряно. Генерал Гелен сказал, что хоть фюреру Власов не нужен, но он очень нужен нам всем. Он просил меня передать вам эти слова.

— Я понимаю… — говорил Власов. — Но поймите и вы меня… Я уничтожил все мосты к моей родине. Я пожертвовал своей семьей, которая сегодня в лучшем случае живет в ссылке, но скорее всего уже ликвидирована. Я необратимо стою вместе с немцами в борьбе против Сталина. Для меня лично это положение может закончиться или победой, или поражением, которое будет означать для меня смерть. Даже самому глупому немцу должно быть ясно, что мне нет отступления.

Генерал в отчаянии махнул рукой и вдруг крикнул:

— Фрейлих! Горин! Кто-нибудь! Водка кончилась.

Фрейлих ушел вместе со Штрикфельдом, и Власов остался один у себя в кабинете. Через четверть часа он вызвал к себе Антона.

— Садись, Горин, водку кушать будем, — сказал он. Они сидели вдвоем за его рабочим столом, сдвинув в кучу военные карты и штабные бумаги, и продолжали пить. Власов потреблял много, но практически не пьянел, в то время как Антон уже начал ощущать знакомое головокружение.

— Тогда, в сорок втором, мы тоже пили с тобой, Горин, на грани краха нашей армии. Вот и теперь на грани краха нашего дела мы снова пьем с тобой вместе, — с горькой ухмылкой на лице произнес Власов. — Я не понимаю, почему немцы не дают русским самим воевать против Сталина. Причина, я думаю, в том, что эгоизм убивает не только сердце, но и рассудок. Я знаю, что большая часть немецких офицеров не разделяет мнение их бесноватого фюрера о славянах-унтерменшах, но тем не менее они готовы соглашаться с ним и помалкивать в тряпочку.

— Мне кажется, нам рано отчаиваться, Андрей Андреевич, — сказал Антон. — Война, безусловно, идет к концу, но очевидно, что время еще есть, чтобы хорошо подумать и принять правильные решения.

— Хорошо, если бы ты еще знал, Горин, какие решения следует принять, — с сарказмом сказал Власов.

— Варианты возможных решений нетрудно спрогнозировать, — как можно более уверенно произнес Антон.

— Да? Так спрогнозируй же!

Антон плеснул водки себе и генералу и как бы отрешенно, глядя на свой стакан, сказал:

— Я, конечно, не знаком со всеми тонкостями наших взаимоотношений с немцами и, конечно же, не претендую на всестороннюю оценку ситуации, которой, несомненно, Обладаете вы, Андрей Андреевич, и другие руководители Движения, но благодаря постоянной штабной деятельности у меня сложилось на этот счет свое, если хотите, стороннее, независимое мнение, коим, если вы не против, я мог бы поделиться.

— Долго умасливаешь, — отрезал Власов. — Давай по существу.

— По существу? Хорошо. Я вижу две причины, по которым было бы целесообразно кардинально изменить курс Русского Освободительного Движения.

— Изменить курс?

— Вот именно. Первая причина — скорый крах Германии. Крах, который уже ничто не остановит. Думаю, счет окончания войны пошел уже на месяцы. Ну, может быть, год, от силы полтора, и Сталин сотрет Гитлера в порошок. Безусловно, наличие РОА могло бы кардинально изменить ситуацию, но это в том случае, если бы Армия существовала не формально, а на деле и уже сейчас. Если бы уже сейчас было сформировано нужное количество дивизий, подразделения обеспечения, связи и все остальное, необходимое для регулярных военных действий. Сейчас, а не потом, когда Красная Армия подойдет к Берлину, и немцы наконец-то опомнятся и дадут нам в руки оружие. Тогда будет уже поздно. Мне кажется, это важно понять. Понять то, что даже если произойдет невозможное и Гитлер неожиданно изменит свое отношение к нам, и уже завтра с утра полным ходом начнется формирование регулярных частей, то все равно пройдет очень много времени, прежде чем они смогут реально вступить в бой. А это драгоценное время, оно уходит как вода в песок. Это вторая причина, по которой, я считаю, стоит подумать об изменении курса Движения.

— Тяжело слушать тебя, умник, — мрачно произнес Власов. — Тем более тяжело, что, может быть… может быть, ты и прав. Германия, безусловно, проиграла войну. Это я понял уже тогда, когда под Сталинградом была разбита группировка Паулюса. И не только мне было понятно, что Гитлер просчитался и его наступление захлебнется в русской зиме и российском бездорожье. Но что такое изменить курс Русского Движения? Ведь это означает не только бросить все, все наши начинания, пустить коту под хвост всю работу, которую мы делали более двух лет, но и похоронить все наши надежды на освобождение России.

— Необязательно, — ответил Антон. — Изменение курса необязательно может означать признание поражения и прекращение всей деятельности. Изменение курса может лишь означать переориентацию Движения на других союзников.

— На англо-американцев?

— Именно.

— Это я уже слышал, — отмахнулся Власов.

— И тем не менее, — сказал Антон. — Вы, безусловно, обсуждали эту идею, но, может быть, вы не затронули все возможные доводы по этому поводу? Мне же представляется очевидным тот факт, что по окончании войны Сталин, Рузвельт и Черчилль примутся делить сферы влияния в освобожденной от Гитлера Европе, а за этим неизбежно с новой силой вспыхнут противоречия между Советским Союзом и остальным миром. И снова начнется противостояние, в котором врагам Сталина обязательно понадобимся мы — миллионы русских в иммиграции, которые только и будут ждать момента, чтобы объединиться для своей борьбы. И если мы сейчас не при помощи немцев, а при помощью американцев и англичан сможем сохранить Русское Освободительное Движение как действующую организацию, то уже в скором времени ее может ожидать реальное возрождение и вторая жизнь, которая даст нам надежду на победу.

— Мир не захочет новой войны, — сказал Власов.

— Но мир не хотел и этой войны, — осторожно заметил Антон, — однако его никто не спросил. Кстати, в проведении переговоров с англо-американца-ми тоже медлить не стоит, пока еще нет четких договоренностей между союзниками. Но когда они их достигнут — англо-американцы будут скованы обязательствами и обещаниями и тогда вряд ли станут помогать нам. Но пока у нас есть еще время, чтобы отладить каналы и нащупать необходимые связи для диалога.

— Все складно, — произнес Власов и выпил водку в стакане, который все это время держал в руке. — Складно, только… — он закусил хлебом и продолжил: — только я не пойду на это, во всяком случае, сейчас, покуда еще остаются хоть какие-либо шансы на формирование РОА.

— Вы имеете в виду помощь СС?

— Да.

— Но вам не кажется, что СС может лишь использовать нас в своих, так сказать, тактических целях, но оно никогда не пойдет на то, чтобы доверить нам свободу действий в борьбе против большевизма. Ведь именно СС является выразителем националистических идей Гитлера, так же как и воплотителем их в системе концлагерей и газовых камер. В таком случае, мне думается, что если выбор стоит между СС и вермахтом, то его следует оставить в пользу германского офицерского состава, который все же является носителем прежних цивилизованных традиций и имеет мало общего с национал-социализмом.

— Оставаться толочь воду в ступе с офицерским составом, который оказался абсолютно беспомощным? Ты сам только что говорил о времени, утекающем в песок! Сколько можно ждать? До конца войны, когда фюрер и Гиммлер со своим СС одумаются и дадут нам в руки оружие? Так это опять же будет СС. Так пусть лучше это произойдет сейчас, чем в конце войны. Кроме того, я не могу обмануть надежды тысяч русских людей, которые уже поверили в меня и давно ждут только одного моего слова, чтобы встать под Андреевский флаг.

С этими словами он взял со стола стопку конвертов и потряс ею в воздухе. Антон знал, что это были письма со всей Европы от немцев и русских, «остовцев» и белогвардейских иммигрантов, адресованные генералу Власову в поддержку его Движения.

— В России меня считают предателем, и, как ни горько, но я должен примириться с этой участью. Удивительно страшно устроена жизнь: одно предательство порождает другое. Генерал Мерецков предал меня и всю мою армию. А я, получается, предал родину. Но когда-то нужно прервать цепь предательств. Остановиться сейчас, на полпути, было бы по отношению к тем, кто стоит за мной, самым настоящим предательством, так же как по отношению к тем тысячам дабендорфских курсантов и пропагандистов РОА и бойцам национальных подразделений, которые уже взялись за оружие и у которых уже нет пути назад…

Генерал вдруг опустил голову и закрыл лицо рукой. Он был в отчаянии, и он был пьян. Антон помог ему подняться со стула и проводил в спальню на второй этаж.

Не раздеваясь, Власов лег на кровать и тихо проговорил:

— Ты знаешь, Горин, я часто думаю, что Джордж Вашингтон и Вениамин Франклин в глазах Британского королевства были предателями. Но они вышли победителями в борьбе за свободу. И американцы, и весь мир чествуют их как героев. А я проиграл, и меня будут звать предателем, пока в России свобода не восторжествует над советским патриотизмом…

Он замолчал, укрылся пледом и, отвернувшись к стене, уснул.

Вернувшись к себе, Антон отметил, что, выполняя поручение Эльзы и Шторера, он сам верил в то, что говорил. Он был искренен в своих мыслях, так же как был искренен в своих суждениях Андрей Андреевич Власов.

На следующий день Антон позвонил Эльзе и сразу же услышал ее твердый голос:

— Оберштурмбаннфюрер Вайкслер.

— Добрый день, госпожа Вайкслер, — сказал Антон. — Это я, Отто. Я сейчас в Берлине и…

— А, здравствуйте, господин Берг, — перебила она его. — Что вы привезли на этот раз? Французскую косметику или продукты?

— Я?..

— Ладно, давайте встретимся сегодня перед входом в ресторанчик «Бавария». Это на Фридрихштрассе. В пятнадцать тридцать, вас устроит? — быстро спросила она.

— Как вам будет угодно, — ответил Антон, но Эльза уже положила трубку.

Они встретились на улице в назначенное время. Антон не сразу обратил внимание на миловидную модно одетую девушку, вышедшую из подземки, в толпе других людей. Антон не узнал ее и сразу же сказал ей об этом.

— Долго жить буду? — с улыбкой спросила она. — Кажется, так говорят русские?

Они сели в такси, которое привезло их куда-то на окраину города, где начинался стройный сосновый лес, дурманящий голову стойким хвойным ароматом.

— Здесь тихо, и мы спокойно сможем поговорить, — сказала Эльза, выйдя из машины.

Она взяла Антона под руку, и они побрели вперед по мокрой лесной тропинке.

— Рассказывай, — приказным тоном произнесла Эльза, и Антон во всех подробностях передал ей свой разговор с Власовым.

— Я сделал все, что мог, — оправдываясь, заключил он.

— Я поняла, — сказала она. — Этого следовало ожидать. Видимо, нужно знать русских. Это не те люди, которые ради логики могут поступиться своими принципами.

— Русские могут изменить государству или правительству, но не своим целям и идеалам.

— А ты сам согласен с Власовым?

— С точки зрения здравого смысла — нет, но с позиций наших идеалов… я, как и многие другие, останусь с ним до конца.

— Что ж, это ваш выбор. Только мне кажется, что вы еще не очень хорошо представляете, чем для вас все это может закончиться.

— Для многих это может закончиться смертью…

— Для многих, но не для меня? Людям свойственно обманываться, — усмехнулась Эльза. — В случае неудачи вашего дела вас всех будет ожидать смерть, — уверенно сказала она. — По нашим данным, в настоящее время между союзниками готовятся переговоры. На них пойдет речь об открытии второго широкомасштабного западного фронта, а также о судьбе Европы и о судьбах всех русских, кто оказался в Германии. По предварительным сведениям, Сталин собирается потребовать от союзников поголовной выдачи всех бывших граждан СССР. Нетрудно предположить, что будет ждать их, то есть вас, на родине — сибирские лагеря или смерть.

— Ваши службы так осведомлены о планах противника, или вы так хорошо знаете Сталина и его методы, что можете прогнозировать подобный исход? — спросил Антон.

— И то и другое.

— Значит — судьба, — развел он руками.

— Все произойдет именно так, как я говорю! — твердо сказала Эльза. — Я вижу, как быстро все меняется.

— Меняется что?

— Время. А вместе с временем должны измениться и мы. Нам всем предстоит задуматься о будущем. Наступает время действия. Я думаю, что сейчас каждый из нас должен что-то предпринять во имя спасения Европы или хотя бы своей собственной жизни.

— Но что мы можем? — со вздохом спросил Антон. — Что может каждый человек в отдельности, когда он, порою сам того не желая, является винтиком в огромном работающем механизме адской государственной машины?

— Механизмы порой изнашиваются и ломаются, — ответила Эльза. — И тогда многие винтики, от самых важных до самых незначительных, начинают крутиться в разные стороны. Они начинают по-другому думать… Сейчас уже многие на самой вершине власти начинают задумываться о будущем, Отто.

— Но неужели ты допускаешь, что Гитлер может когда-нибудь решиться на переговоры с союзниками? — спросил Антон.

— Конечно, нет. У фюрера никогда не хватит на это ни здравого смысла, ни политической воли. Ни он, ни его окружение неспособны адекватно оценивать складывающуюся ситуацию.

— Но где же выход?

— Выход? Выход всегда есть, — уверенно произнесла Эльза. — Сейчас настала пора всем мыслящим и решительным людям, всем истинным патриотам Германии брать ответственность на себя!

С этими словами она резко повернулась к Антону и пронзила его глубоким испытывающим взглядом,

— Ну ладно, хватит о политике, — изменившись в лице, сказала Эльза и грустно улыбнулась. — Ты видишь — снова весна! Пахнет талым снегом и сырой землей. Смотри: трава пробивается…

Она присела на корточки и, сорвав травинку, протянула ее Антону. В эту минуту в нем неожиданно вспыхнуло необъяснимое чувство нежности к этой твердой, или желающей казаться, а может быть, вынужденной быть твердой, женщине. Он резко прижал ее к себе, и она сначала поддалась, но через минуту, как бы опомнившись, неуверенно отстранила его от себя.

— Не сейчас, — тихо произнесла Эльза.

— Придерживаешься своих правил? — с чувством легкой обиды спросил Антон.

— О чем ты?

— О том, что в Берлине ты не можешь допускать себе подобные вольности. Помнишь наш разговор в Риге?

— Помню, — рассмеялась она. — Дело, конечно, не в этом, хотя… почему бы и нет. Пусть наши отношения останутся там, в Риге, или… может быть, в будущем переместятся в какой-нибудь другой город.

— Но что мешает нам продолжить их сейчас?

— Не то настроение, — ответила Эльза и взяла Антона за руку. — Кроме того, перенося их в будущее, мы оставляем себе надежду.

— Надежду на что?

— На то, что оно у нас будет вообще.

Они молча шли обратно к машине, и Антон, видя откровенность Эльзы по отношению к нему, решился на свою просьбу, о которой думал все предыдущие дни.

— Я выполнил все, о чем ты просила меня, — сказал он. — Могу ли я, в свою очередь, попросить тебя кое о чем?

— Проси о чем угодно.

— Только обещай, что не будешь спрашивать, зачем мне это нужно.

— Что ж, обещаю.

Антон собрался духом и сказал:

— Можешь ли ты достать для меня информацию по данным возможного радиопеленга.

— Что? — воскликнула Эльза и удивленно посмотрела на Антона. — Ты понимаешь, о чем просишь меня, оберштурмбаннфюрера разведки? Ты отдаешь себе отчет… — Она замолчала, покачав головой.

— Видимо, не очень, — потупился Антон, осознавая, что совершил глупость, которая может стоить ему жизни.

— Нет… — протянула она после долгой паузы. — Ты не разведчик. Трудно представить, чтобы разведчик работал такими топорными методами.

— Я действительно не разведчик, — наивно попытался оправдаться Антон.

— Но зачем тебе это? Ах да, я дала обещание не спрашивать. Ну, хорошо, продолжим. Какой сектор интересует тебя?

— Что?

— Ну, место. Какая территория?

— А… Фюстенвальд и его окрестности.

Эльза на секунду застыла и молча медленно пошла вперед.

— Это нужно лично тебе, или за тобой стоят заинтересованные люди? — спросила она, не оборачиваясь. — Отвечай честно.

— Это мой личный интерес, — ответил Антон, шагая сзади.

— Странно. Откуда подобный интерес мог возникнуть? — обернувшись, подозрительно спросила она и натуженно улыбнулась. — Впрочем, ладно. Нам пора поспешить.

Она как ни в чем не бывало взяла Антона под руку, и они молча дошли до ожидавшего их автомобиля.

— Назад я поеду одна, — сообщила она. — А ты доберешься на автобусе, который идет в центр. Остановка вон там, около церкви.

После этого разговора Антон долго корил себя за свою необдуманную просьбу, но время шло, и вскоре он успокоился в надежде на то, что Эльза, несмотря на род своей службы, не станет причинять ему вреда.

Через несколько дней он решил снова посетить штаб русских сотрудников на Викторианштрассе. Антон опять спросил Фридриха Магштадта, и его пригласили в кабинет к какому-то сотруднику. Высокий худощавый человек с лицом типичного клерка предложил ему сесть за стол.

— Вы Отто фон Берг? — сухо спросил он, заглянув в свои записи. — Господин Магштадт поручил мне принять от вас информацию.

Антон пожал плечами и кратко пересказал клерку о содержании его разговора с Власовым по поводу вхождения Русского Освободительного Движения в состав СС.

— Но почему вы так поздно сообщаете об этом? — спросил клерк.

— Я был здесь два раза, — соврал Антон, — но меня все время заворачивали назад.

— Да? Впрочем, теперь это уже не актуально, — произнес клерк. — Когда вы возвращаетесь обратно в Ригу?

— Но я переведен в штаб Власова, — сказал Антон. — В «Вермахт пропаганд» должна была поступить соответствующая бумага из штаба по поводу меня.

— Хорошо. Я обо всем доложу господину Магштадту.

Антон вышел на улицу, удовлетворенный тем, что ему так легко удалось отделаться от своего прежнего начальства.

Шли дни, и обстановка в штабе становилась все более напряженной. Все чаще у Власова появлялись высокопоставленные офицеры вермахта, которые предупреждали его о необратимости перехода в СС, а также и сами представители этой организации.

Однажды на вилле появился начальник пропаганды войск СС Гюнтер д'Алькен. Он был со своим переводчиком, и потому никто не знал, о чем они беседовали с Власовым, закрывшись у него в кабинете.

Когда д'Алькен ушел, Власов вызвал адъютанта и потребовал, чтобы тот немедленно вызвал к нему Жиленкова. Антон не любил его и относился с долей легкой неприязни. Бывший партийный секретарь, по его мнению, меньше всего являлся выразителем идей Русского Освободительного Движения. Неприязнь вызывали не только его внешнее высокомерие и щегольский вид — он везде появлялся в полном генеральском облачении, — но и тот факт, что Георгий Николаевич Жиленков сумел так тесно сойтись с немцами, что получил от них шикарную виллу с адъютантом, секретаршей и породистыми псами. Впрочем, несмотря на это, никто не мог уличить его в плохой работе, и его заслуги перед Движением довольно высоко ценились Власовым.

Но на этот раз Власов был раздражен, когда Жиленков появился на вилле.

— Ну что, Георгий Николаевич, — произнес с порога генерал. — Отчего же вы отказались принять предложение д'Алькена? Ведь он предложил вам стать героем и занять мое место, не так ли?

— Так, Андрей Андреевич, — без тени смущения ответил Жиленков. — А отказался я потому, что не вижу в этом предложении никакого смысла.

— А почему же д'Алькен увидел в этом смысл, хотел бы я знать? — спросил Власов.

— А разве он сам не сказал вам об этом?

— Увы.

— Могу предположить, — сказал Жиленков. — Вы, Андрей Андреевич, долго колеблетесь по поводу перехода в СС. Они, конечно, могли бы одним общим приказом перевести Движение под себя, но Движение без вождя не будет иметь смысла. РОА — это вы, Андрей Андреевич!

— Но будет ли в этом толк?! — воскликнул Власов. — Вы обещали мне добиться личной встречи с Гиммлером! Я устал ждать!

— Встреча с Гиммлером может состояться только после нашего вхождения в СС. Именно это я смог выторговать у д'Алькена.

Власов помолчал и, обратив внимание, что их разговор происходит на глазах окружающих, предложил Жиленкову пройти в кабинет.

Кроме Жиленкова, в эти дни к Власову зачастили и другие руководители Движения и РОА. Приходил генерал Меандров — высокий брюнет, с зачесанными назад волосами и густыми черными усами. У него было суровое мужественное лицо, от которого веяло непоколебимой уверенностью. Он принес Власову свой план, разработанный им еще до его вступления в РОА, и изложил его в присутствии других офицеров штаба. План состоял в том, чтобы из числа русских добровольцев подготовить десант, предназначенный для выброски на глубокую территорию России, в районы зон лагерей НКВД. Десантники должны были освободить заключенных, вооружить их и начать повстанческую деятельность, овладевая промышленными центрами Урала.

После ухода Меандрова все еще долго, с воодушевлением обсуждали его план. Молчал лишь генерал Малышкин. Совсем недавно он был назначен начальником организационного управления комитета КОНРа, в котором находились разведка, контрразведка и ряд иных подразделений. Когда все ушли, он остался в кабинете, в раздумьях смотря в окно.

— А вы что скажете, Василий Федорович? — наконец спросил его Власов.

Малышкин обернулся, по военной привычке потянул книзу полы кителя и произнес:

— Я к вам по другому вопросу, Андрей Андреевич.

— Говорите же.

— Я подготовил все для создания нашего тайного центра за границей.

— Какого центра?

— Секретного центра нашего движения после войны. Мы с вами уже говорили об этом.

При этих словах Власов помрачнел и, усевшись на стул, застучал пальцами по столу.

— В случае победы большевиков… — продолжил Малышкин и замялся.

— Продолжайте, — сухо сказал Власов. По всему было видно, что он без удовольствия говорил на эту тему.

— В случае победы большевиков центр будет необходим. Я предлагаю создать его в Швейцарии. По нашим оценкам, это наилучшая страна для организации подобной работы. Близость к банкам, где открыто несколько наших счетов, будет играть немалую роль. К тому же в случае непредвиденных проблем оттуда легко можно перебраться в Лилиану или в другие страны Средиземноморья. Я составил список наших людей, уже находящихся там. Туда же под другими документами предполагается отправить и тех офицеров штаба, которым будет поручено возглавить работу центра. Наш швейцарский агент уже присмотрел несколько подходящих квартир. В Берне, Цюрихе и Лейзене.

— Н-да… — протянул Власов. — После восторженных надежд на план Меандрова ваша информация является ложкой дегтя в бочке меда.

— План Меандрова привлекателен, но мы должны не забывать о наступающей реальности.

— Жаль, что в нас все-таки так слаба вера в успех, — со вздохом проговорил Власов.

— Мне нужна ваша официальная санкция на создание центра, а также списки людей, адреса, счета… в общем, все, что нам понадобится для возможной тайной работы после…

Малышкин замолчал, а Власов, кивнув головой, тихо хлопнул рукой по столу.

— Хорошо, — сказал он, выразительно взглянув на Антона. — В течение нескольких дней мы подготовим для вас все материалы и те документы, которые уже сейчас можно убрать в архив для более надежной сохранности.

Антон кивнул. Малышкин по старой советской привычке отдал под козырек и вышел за дверь.

— И ты иди, — приказал Антону Власов.

Он встал из-за стола и направился к выходу.

— И пусть принесут рюмку водки да хлеб с огурцом! — крикнул ему вдогонку генерал.

В середине лета большой внутренний подъем охватил членов штаба, когда они узнали о результатах пропагандистской акции «Скорпион Востока», которая была проведена на Южном фронте Гюнтером д'Алькеном. Суть акции состояла в том, чтобы от имени генерала Власова повсеместно раструбить о существовании действующей Освободительной Армии, которая будет бороться именно против Сталина и большевиков, а не против России. Результаты были ошеломляющими: ежедневно из Красной Армии за линию фронта стали перебегать тысячи бойцов, которые искали генерала Власова.

— А вы говорите, что все закончилось! — воскликнул тогда Власов. — Нет, все еще только начинается!

Вскоре до штаба добрался немолодой приземистый человек в форме восточных войск СС. Его пропустили к Власову. Прищурившись, он осмотрел его с ног до головы и представился:

— Старшина Разумовский.

— С такой фамилией, и старшина? — спросил генерал.

— Потому и добрался до вас, в надежде вернуть фамилию, — с раздражением в голосе ответил он. — И многие, такие как я, до вас добраться пытались, да не добрались. Мы к вам целым штрафным взводом шли, а за нами смершевцы, как псы цепные. Мы вас искали, а нашли полковника Гелленсхоффера. Мы в Русской Армии служить хотели, а определили нас в дивизию СС. Что же это получается, господин генерал? Нету, значит Русской Армии? Обман все? А мыто надеялись на вас, господин генерал. Зачем же тогда вы нужны? Зачем нужен этот ваш штаб? Зачем, если все обречено?

— Вы надеялись на меня, а я надеюсь на здравый смысл и на Господа, — изменившись в лице, ответил Власов. — Мы все живем надеждой, а надежда всегда остается при любой обреченности.

Приход старшины всколыхнул многих, и снова зазвучали упаднические разговоры.

— Мы ничего не сможем сделать, — запричитал поручик Пальцев из разведки.

— Нам надо самим заявлять о себе, без немецкой цензуры, — сказал Меандров. — Надо писать в наших листовках, что не служим мы немцам! Не служим!

— А, пиши не пиши, все равно не отмажемся. Это мы думаем, что не служим, а на деле еще как служим. Не хотим того, а служим. В такое вот дерьмо мы все вляпались.

— Заткнитесь, поручик! — огрызнулся Меандров. — История рассудит нас.

— История нас забудет, как страницу стыда. Следующим вечером всех переполошил приход еще одного человека, который уверенно стучался в двери особняка. Это был невысокого роста блондин, очень неопрятного вида, в грязной обветшалой одежде. Он настойчиво требовал встречи с Власовым, говоря, что много дней пробирался к нему, аж из самой России. Охрана попыталась было вышвырнуть его взашей, но генерал услышал возню у дверей и, получив доклад о происходящем, распорядился пропустить гостя.

Когда того усадили за стол, он складными отточенными фразами стал излагать невероятную историю своего пути в Берлин, закончив ее пламенной репликой, что не мыслит своей дальнейшей жизни без борьбы за спасение России вместе с немцами и Власовым.

Услышав эти слова, генерал наклонил голову и, подозрительно взглянув на него из-под очков, сказал:

— Так вы все-таки определитесь, с кем: с немцами или с Власовым — чем явно смутил собеседника.

Когда перед ними на стол поставили водку с закуской, состоящей из ломтиков хлеба и нескольких соленых огурцов, перебежчик совсем смутился, и дальнейшие его слова все больше становились сбивчивыми и неопределенными. Потом он попросил оставить их наедине, и Власов без колебаний приказал выйти всем присутствующим.

А буквально через четверть часа генерал вызвал к себе Трухина и Малышкина. Когда они появились, странный гость неожиданно при всех признался, что он — засланный советский агент, которому в ярких красках описывали, что «предатель Власов окружен женщинами и в шампанском купается». Но теперь он поражен до глубины души, увидев небывалую солдатскую скромность жизни бывшего советского генерала, так что немедленно решил отказаться от выполнения задания.

Наутро Власов и Трухин в сопровождении Антона и Ростислава Антонова поехали в Дабендорф, инспектировать школу пропагандистов. Там на утоптанном песчаном плацу в окружении стройных корабельных сосен генерал принял выпуск, прошагав перед строем и произнеся короткую речь о важной миссии пропагандиста. После чего в столовой был накрыт стол, к которому были приглашены командиры школы. Один из приглашенных был опытный действующий пропагандист, недавно прибывший с восточного фронта, — лейтенант Боженко.

— Ну, как работается? — задал ему вопрос Власов. — Можно с красноармейцами общий язык найти?

— Язык общий всегда можно найти, — охотно отвечал тот, крякнув после выпитого стакана и выпрямившись перед генералом. — У нас редко бывало так, чтобы с той стороны не задал кто-нибудь вопроса и чтобы, в конце концов, не завязался оживленный разговор. Ну, конечно, если поблизости нет политических руководителей. Если они есть, начинается сразу же стрельба… Недавно выхожу я на передовую. Нас разделяет только узенькая речка. Их передовые посты окопались на самом берегу. Я сижу в небольшом окопе — знаете, на тот случай, если после первых же слов резанут пулеметную очередь. Так было и на этот раз. Не успел я опуститься в окоп (до него нужно ползти по открытому месту), как с той стороны начали стрелять. Постреляли и перестали, вероятно, им показалось, что немцы что-то предпринимают на берегу. Кончили стрелять, я и кричу: «Поберегите патроны, ребята! А то расстреляете все в немцев, для Сталина ничего не останется!»

С той стороны приглушенный бас:

«Не беспокойся, останется…»

Ну, думаю, для начала неплохо. Завожу беседу. Немцы недалеко сзади, но я знаю, что по-русски из них не понимает никто ни слова. Текста я никогда не пишу, потому что и сам не знаю, о чем и как буду говорить, — раньше это требовалось обязательно.

«Война, — говорю, — ребята, скоро кончится, у немца дух на исходе». Смеются с той стороны.

«Мы, — говорят, — ему скоро последний выпустим».

«Правильно, — говорю, — так и надо. Ну, а потом, говорю, братцы, что, по колхозам пойдете, трудодни отрабатывать?»

Молчат.

«Со всем этим, — говорю, — друзья, кончать надо — и с колхозами, и со Сталиным. А кончать нам трудно. Не верим друг другу. Сговориться никак не можем. Вот мы стоим с вами, через речку беседуем, вы голову только высовываете, и мне страшно. А что мы, враги, что ли? Нет, не враги. Я так же, как и вы, на Сталина и партию двадцать лет работал, да не хочу больше. И вы тоже не хотите. А боимся друг друга».

С той стороны голос доносится:

«А ты не бойся, говори смело. Брат в брата стрелять не будет».

Я опять им, что вот, мол, сейчас разговоров много о том, что перемены будут большие после войны, послабление будет дано. А я, говорю, братцы, не верю в это. И все мы здесь не верим. Да и вы не верите. Сейчас, говорю, обещают, а потом, когда оружие сдадите, ничего не дадут. Надували уж не раз, пора привыкнуть.

Опять басит кто-то оттуда:

«Ну, мы так легко не отдадим. Мы тоже соображаем, научились…»

Беседуем так довольно долго. Пить захотелось мне невмоготу, все-таки не говорить, а кричать приходится.

«Ну, что ж, братцы, говорю, до свидания, пойду «выпить чего-нибудь, горло пересохло, да вам отдохнуть пора».

С той стороны голос:

«Чего ж уходить-то, вот тебе речка рядом, напейся, да еще потолкуем».

Дилемма стоит передо мной трудная. Речка — вот она, действительно рядом, да чтоб дойти до нее, нужно совсем вылезти и стать во весь рост. А ночь лунная, на сто метров кругом видно, как днем. А до них рукой подать. Страшно стало. А черт их знает, двинет какой-нибудь из автомата — прощай, пропагандист Боженко, не будет больше разговоров ночных вести! Опять же, может быть, за это время какое-нибудь начальство к ним подползло, тогда они не стрелять не могут… С другой стороны, я только что говорил о братстве нашем, об общей нашей судьбе, о необходимости доверия друг к другу. Не выйду — некрасиво получится. Подумают, что разговор только на словах был. Быстро надо это сообразить — задержка производит тоже нехорошее впечатление. Решился я. Перекрестился и вылезаю: будь что будет. Пристально смотрю в ту сторону, их не видно, в окопе сидят. Тихонько спускаюсь к реке. Пить уже мне совсем расхотелось. Нагибаюсь, булькаю руками в воде и иду обратно. Тут самый страшный момент наступил. Повернулся к ним спиной и чувствую — большая она у меня такая, и если выстрелят, не могут не попасть… Не выстрелили. Добрался я до своего укрытия, залез обратно — как две горы с плеч свалились.

«Спасибо, — говорю, — ребята». «На здоровье!» — кричат оттуда… Потом смена им пришла. Они что-то пошушукались, слышу, другие голоса отвечают. Так я в ту ночь до утра домой и не уходил, все разговаривали.

Когда пропагандист закончил, Власов собственноручно налил ему водки в стакан и сделал вывод:

— Знать, доходит ваше простое слово до сердец красноармейцев! В этом-то слове и есть наша главная сила! Прав был отец Александр — не оружие, а слово правды, в которое мы глубоко верим, призвано для спасения России.

Генерал осушил стакан и, подумав, добавил:

— Но без оружия все же никуда.

* * *

Утром следующего дня они снова были в Берлине.

Антон шагал по направлению к Кибитц Вег, когда рядом с ним неожиданно остановился автомобиль, и из него вышел Зиверг.

— Я вынужден извиниться, Отто, что надолго исчез из вашего поля зрения, — сказал он и предложил Антону сесть в машину. По всему было видно, что у него хорошее настроение. — Я обдумал ваше предложение и даже обсудил его с Шелленбергом, — сообщил он, когда автомобиль тронулся с места. — Шеф поддержал его. Мы займемся этой работой, и именно вы, Отто, примете в ней непосредственное участие. Сейчас мы собираем все силы, даже самые незначительные, на первый взгляд.

— Я готов, — согласился Антон, подумав, что научного толку от него все равно не будет, даже если бы он реально захотел этого. — Более того: я мог бы взять на себя не только проработку списков, но и проведение предварительных бесед с учеными на предмет оценки их возможной пригодности к ведущимся исследованиям. Если, конечно, вы сочтете возможным посвятить меня в основные темы.

— Теперь это возможно, — сказал Зиверг. — Не скрою, много времени ушло на то, чтобы провести проверку относительно вас на предмет благонадежности.

— Я не сомневался в этом, — с некоторым волнением ответил Антон.

— Теперь же я могу оформить вас как научного сотрудника нашей организации.

— Какой организации?

— Отныне вы будете сотрудником отдела по науке имперского министерства внутренних дел. Это ваша официальная должность. На самом деле наша рабочая группа, группа 6-Г — это научно-методический отдел шестого управления РСХА — управления международной разведки. Мы организовываем общую координирующую деятельность большинства научных институтов рейха.

— А куда мы едем? — только и смог вымолвить Антон, обескураженный такой новостью.

— До конца улицы, — ответил Зиверг. — Вы уже подготовили за это время хоть какие-нибудь материалы?

— Кое-что есть.

— Они у вас дома? Можете мне сейчас же передать их?

— Да, конечно…

— Вот и отлично. Я высажу вас за углом и буду ждать с противоположной стороны улицы.

Через четверть часа Антон снова сел в машину Зиверга и передал ему папку со списками.

— Увесистый труд, — сказал Зиверг. — Надеюсь, вы не забыли отметить, где можно найти этих людей?

— Конечно, нет, — ответил Антон. — Образование, специальность, подразделение службы или место работы.

— Прекрасно, Отто. Вы хорошо поработали, — одобрительно произнес он. — В скором времени вы получите чин унтершарфюрера СС.

— Это для меня не главное, — вырвалось у Антона.

— Вы получите его хотя бы на основании того, что являетесь поручиком РОА, а РОА отныне, как и все власовское движение, уже состоит в рядах ордена[2].

— Я поручик РОА?! — удивился Антон. — Но откуда у вас такие сведения?

— Не забывайте, что разговариваете с полковником разведки, Отто, — произнес Зиверг. — В управлении давно установлено наблюдение за тем, что происходит в штабе Власова. Что касается вашего назначения, так оно состоялось лишь вчера и потому вы еще не знаете о нем.

— У вас оперативные сведения! — с преувеличенным восхищением в голосе и с тревогой внутри воскликнул Антон, а Зиверг самодовольно кивнул головой.

Когда Антон вернулся на виллу, Власов ужинал в компании Малышкина, Фрейлиха и еще нескольких человек.

— Где гуляешь, Горин? — спросил он, наливая водку в пустой стакан. — Садись, выпей за свое новое звание — поручик Русской Освободительной Армии! Давай, Горин, давай! За тебя! И за наше дело!

Ночью Антон лежал в своей каморке, и мысли его скользили по череде последних событий. Он думал об Эльзе и Зиверге, а также о том, что в судьбе тех людей, которых Зиверг выберет из его списка, он сыграет определенную роль. Эта роль может оказаться для них положительной в свете той информации, которую сообщила ему Эльза. Ведь все они согласно правилам будут выведены из списков членов РОА, и, может быть, в случае краха Движения это сможет спасти им жизнь.

Глава 9

Встреча с Гиммлером была назначена на двадцать первое июля сорок четвертого года. Власов ждал ее с нетерпением, раздраженно выслушивая советы своих заместителей о том, как вести себя с рейхсфюрером СС.

Но встреча не состоялась. Накануне, двадцатого июля весь Берлин облетела новость о покушении на Гитлера. Сразу же возникло множество самых разнообразных слухов, но уже ночью радиостанция «Германия» передала в эфир обращение фюрера к нации:

— Мои немецкие товарищи! — выкрикивал он из репродуктора. — Я выступаю перед вами сегодня, во-первых, чтобы вы могли услышать мой голос и убедиться, что я жив и здоров, и, во-вторых, чтобы вы могли узнать о преступлении, беспрецедентном в истории Германии…

Бомба, подложенная полковником графом фон Штауфенбергом, взорвалась в двух метрах справа от меня. Взрывом были серьезно ранены мои верные и преданные сподвижники, один из которых погиб. Сам я остался совершенно невредим, если не считать нескольких незначительных царапин, ожогов и ссадин.

Я рассматриваю это как подтверждение миссии, возложенной на меня провидением…

Круг этих узурпаторов очень узок и не имеет ничего общего с духом германского вермахта и прежде всего германского народа. Это банда преступных элементов, которые будут безжалостно уничтожены.

Поэтому сейчас я отдал распоряжение, чтобы ни одно военное учреждение… не подчинялось приказам, исходившим от этой шайки узурпаторов. Я приказываю также считать долгом арест каждого, кто отдает или исполняет такие приказы, а если он оказывает сопротивление, расстреливать его на месте…

— Узнаю до боли знакомые речи, — произнес Малышкин, сидя у радиоприемника. — Как будто на родину вернулся.

— Это может обернуться для нас катастрофой, — заметил Власов. — Теперь неизбежно начнутся репрессии, которые могут ударить и по нам. Бедный Штауфенберг! И себя погубили, и нам мероприятие сорвали.

— Обидно, что такое дело и вхолостую, — заметил адъютант Власова, Ростислав Антонов. — Лучше бы сразу с нами посоветовались. Мы бы им хороших спецов подыскали из бывших чекистов…

— Не до шуток, — бросил ему Власов.

На следующий день позвонил адъютант д'Алькена и сообщил, что встреча с рейхсфюрером откладывается на неопределенный срок. Сразу же на виллу зачастили типы из СС — приходил и бывший член военного трибунала и следователь из СД. С ними Власов был предельно сдержан и дипломатичен как никогда.

— Не скрою: у нас есть основания полагать, что у вас тоже может быть интерес в устранении фюрера, — сказал Власову штандартенфюрер Шерф.

— И на чем же основываются ваши предположения? — спросил Власов.

— На том, что в случае обезглавливания рейха многие предательские элементы повылезали бы из своих нор и в страхе кинулись бы к союзникам искать немедленного позорного мира. В случае успеха таких переговоров на западе будет достигнут мир, а фронт на востоке при поддержке англо-американцев будет предоставлен вам, что как раз соответствует целям и задачам вашего движения.

— Это крайне поверхностное предположение, штандартенфюрер, — спокойно ответил Власов, — ибо то, что, как вам кажется, должно быть выгодно нашему движению, на самом деле означало бы неминуемый крах его.

Шерф вопросительно посмотрел на Власова.

— Если будет мир на западном фронте, — пояснил он, — то он немедленно воцарится и на восточном, так как там просто некому будет воевать. Союзники не рискнут после боев с вермахтом, из огня да в полымя, воевать с Красной Армией. А РОА просто не может этого сделать, потому что ее воинские силы до сих пор так и остаются несформированными. Для этого была нужна хорошо подготовленная и мощная армия. Армия, которой пока нет и создание которой сейчас полностью зависит от руководства рейха. Поэтому в наших интересах сохранение того, что есть, ради одной цели — формирования реальных боеспособных подразделений РОА.

— Не могу не согласиться, что в ваших словах есть определенная логика, — помолчав, произнес Шерф.

Сразу же осмелевший Власов добавил:

— Если и есть для нас какая-либо причина желать устранения Гитлера, то она состоит лишь в скорейшем прекращении войны с целью сохранить многие миллионы жизней. Возможно, если бы у меня были возможности, я бы и пошел на это, пусть ценой краха нашего дела, но, уверяю вас, господин полковник, таких возможностей у меня не было.

— Вы смелый человек, — заметил Шерф и, лениво выкинув вверх руку, вышел из кабинета.

Через несколько дней пришло тревожное известие о неожиданном исчезновении одного из руководителей Русского Освободительного Движения Мелетия Александровича Зыкова.

Антон часто видел этого невысокого восторженного человека, по внешнему виду еврея, которого очень ценил Власов. Все знали о его бывшем родстве с наркомом просвещения Бубновым — он был ранее женат на его дочери, — а также о близости к Бухарину. В Движении Зыков всегда играл заметную роль, считаясь главным его идеологом. Он был автором почти всех основных программных документов и меморандумов. Правда, мнение Зыкова о будущем России расходилось с мнением Власова. Он оставался приверженцем народной революции семнадцатого года, считая, что Сталин исказил ее идеалы. Но противоречий в делах между ними не было. Оба считали, что сначала надо победить Сталина, а потом решать, какому строю быть в России.

Рассказывали, что Зыков находился у себя дома, в деревне под Берлином, когда его позвали к телефону, который находился в соседнем трактире. У трактира какие-то люди запихнули его в машину и увезли в неизвестном направлении.

Жиленков через д'Алькена попытался навести справки, но никакой информации на этот счет не получил. Власов исчезновение Зыкова сильно переживал, так что даже запил по этому поводу.

А вскоре генерал встретился с оберфюрером СС доктором Эрхардом Крегером, которого Гиммлер назначил куратором власовского движения.

— Все же правильно, что мы согласились вступить в СС, — сказал Власов после этой встречи. — Именно это и спасло нас.

По всей Германии прокатилась волна арестов. По приказу Гитлера, не было никаких военных трибуналов, а заговорщиков предавали так называемому народному суду, за которым немедленно следовали смертные приговоры. Каждый день в штабе узнавали о смерти кого-нибудь из высокопоставленных офицеров, которые поддерживали Власова и его движение: генерал фон Тресков, фон Штауфенберг, фон дер Шуленбург.

На вилле все пребывали в напряженном состоянии, в том числе и Антон. Он вспоминал слова Зиверга о том, что у них в управлении известно все, что делается у Власова. Однажды, улучив момент, он решился предупредить об этом генерала.

— У меня есть один знакомый служака из СД, — сказал Антон. — Он сказал, что в их ведомстве известно все, что происходит у нас в штабе. Возможно, они ведут магнитофонные записи… Я хочу сказать, что нам всем следует быть более осторожными, Андрей Андреевич.

— Что за служака?

— Старый знакомый, еще по Риге.

— Старый знакомый? — с подозрением спросил Власов.

— Он курирует науку и ни к политическим, ни к военным делам не имеет отношения. Уверяю вас, что ' у него нет интереса к нам, — как можно убедительнее произнес Антон. — Иначе бы он не сообщил мне об этом.

— Ты часто встречаешься с ним?

— Не часто, но случается. Он иногда советуется со мной по гуманитарным научным вопросам.

Генерал задумался, пристально посмотрев на Антона, и удалился.

Однажды, когда Власов с Малышкиным и Жиленковым пили водку, на виллу пришел Штрикфельд. Он был явно расстроен.

— Еще один наш близкий друг мертв, — сообщил он. — Фрейтаг-Лоренгхофен. После ареста ему дали револьвер, чтобы он мог застрелиться и тем избежать суда и расстрела.

— Я не знаю его, — равнодушно сказал Власов.

— Ну как же, Андрей Андреевич! — удивился Штрикфельд. — Это тот барон, блестящий полковник Генерального штаба, который так часто бывал у вас…

— Не помню, — покачал головой генерал. — Не желаете ли водки покушать, Вильфрид Карлович?

— Нет уж, увольте, — буркнул Штрикфельд.

— Тогда не сочтите за труд, поднимитесь в канцелярию, — сказал Власов. — Там у Горина для вас есть очень интересная информация.

Штрикфельд пожал плечами и пошел наверх. У дверей канцелярии его догнал Власов и, пройдя за ним в комнату, где находился Антон, прикрыл дверь.

— Я вам уже говорил, дорогой друг, что нельзя иметь таких мертвых друзей, — тихо сказал генерал. — Вильфрид Карлович! Вы мой домашний святой, и я скажу вам, что потрясен, как и вы. Барон был для всех нас особенно близким и верным другом. Но я думаю о вас! Если вы и дальше будете так неосторожны, то я останусь без своего святого…

— Но ведь я говорил в присутствии ваших ближайших помощников…

— Два лишних свидетеля, — сказал Власов, выразительно посмотрев на Антона, и, осекшись, добавил: — Я нисколько не сомневаюсь в их порядочности. Но зачем стягивать их? А если их когда-либо спросят: «Говорил ли капитан Штрик об этих заговорщиках как о своих друзьях?» Что тогда? Из-за легкомыслия вы подвергнетесь смертельной опасности и потянете за собой других. Я знаю методы ЧК и НКВД, ваше гестапо скоро будет таким же.

Штрикфельд недоуменно посмотрел на Власова, а потом на Антона.

— При нем можно, — успокоил его генерал.

Вскоре прилетел Фрейлих. Он уезжал в Ригу, чтобы эвакуировать свою фирму. Вернулся Фрейлих не один, а с молодой женщиной, которая, ступив на порог виллы, сразу же кинулась в объятия Власова. Все были удивлены этой сценой. Приглядевшись, Антон неожиданно узнал в ней Марию Воронову — подругу генерала по Второй армии. Она сильно изменилась с тех голодных времен: похорошела.

Вечером, во время застолья по этому поводу, Власов, будучи уже изрядно выпивши, шепнул Антону, сидевшему рядом:

— Партизаны поручили Марусе найти меня и отравить. Она сразу же рассказала мне это, как только Серега привез ее к нам. Выпьем, Горин… Выпьем, господа, — уже громко сказал он, — за наших русских женщин! За любовь, которая яд, и за яд, который превращается в любовь!

В середине августа Власов в сопровождении Фрейлиха уехал в Руполдинг, где находился горный курорт для солдат СС. Курортом заведовала Адельхейд Билленберг— молодая вдова эсэсовского генерала, которая благоволила к Власову. Он поехал туда по ее приглашению и настоянию своего окружения, рекомендовавшего ему в целях безопасности на время покинуть Берлин. Кроме того, брат госпожи Билленберг являлся ближайшим помощником Гиммлера, и это обстоятельство подвигло Власова на то, чтобы установить с ней весьма тесные отношения.

С отъездом генерала работы в штабе стало меньше, и у Антона появилось много свободного времени. Именно в эти дни на вилле раздался телефонный звонок, и дежурный по канцелярии пригласил его к телефону. Звонил Зиверг, который, представившись работником «Вермахт пропаганд», назначил на следующий день Антону встречу на углу Кибитц Вег.

Машина подъехала к назначенному месту ровно в полдень. Антон сел в нее рядом с Зивергом на заднее сиденье.

— Куда мы едем? — поздоровавшись, спросил он.

— В Фюстенвальд, в штаб-квартиру группы, — ответил Зиверг. — Нам незачем терять время. Я познакомлю вас с некоторыми сотрудниками, с кем вам придется иметь контакт, а также… хочу поручить вам одно дело.

Фюстенвальд оказался маленьким уютным городком, утопающим в колышущейся зелени развесистых кленов и лип. Антон смотрел по сторонам из окна автомобиля и думал, что где-то здесь при штабе должен работать «Филин» и откуда-то отсюда, из какого-нибудь дома или из леса, проводить сеансы радиосвязи.

Машина остановилась у неприглядного трехэтажного здания с вывеской «Министерство внутренних дел. Отдел статистического управления». Зиверг зарегистрировал Антона у дежурного и повел за собой на третий этаж. Учреждение показалось Антону обычной чиновничьей конторой, которую характеризовали люди с серьезными озабоченными лицами, переходившие из кабинета в кабинет с документами в руках.

— Как вы понимаете, Отто, всевозможные научные разработки и лабораторные исследования производятся в научных институтах, которые разбросаны по всей Германии. Здесь же непосредственных ученых немного, но все сотрудники с высшим образованием и являются квалифицированными специалистами из разведки и из других ведомств, которые рекомендованы начальниками управлений РСХА и проверены лично мной.

— Сюда же стекаются отчеты о деятельности всех научных институтов? — спросил Антон.

— Да, — ответил Зиверг. — И с одним из них я хотел бы вас ознакомить.

Они вошли в просторную приемную, в которой за столом сидел секретарь. Зиверг на ходу попросил его пригласить некоего Хартманна, а сам с Антоном прошел в свой кабинет.

— Этот проект ведется нашими разработчиками уже несколько лет, — сообщил он, садясь за стол и жестом предлагая Антону сесть напротив. — И только к настоящему времени мы наконец-то добились кое-каких реальных результатов, вследствие чего с проекта снято высшее ограничение секретности и я могу ознакомить вас с ним.

В дверь постучали, и в кабинет вошел высокий молодой человек с канцелярской папкой в руке.

— Специалист Хартманн, — представил его Зиверг. — А это новый сотрудник моей аналитической группы Отто фон Берг. Давайте, — он протянул руку к папке. — Согласно инструкции эти материалы нельзя выносить за пределы нашего учреждения, поэтому я хочу, чтобы вы прямо сейчас ознакомились с ними. Но прежде Хартманн изложит основные комментарии по этому поводу. Прошу вас.

Хартманн кивнул и, взяв стул, сел напротив.

— Данный проект под кодовым названием «Врил» предполагает создание современного сверхскоростного летательного аппарата в форме диска — так называемого диска Белонце, — сухим тоном докладчика начал он. — Одной из приоритетных задач, осуществляемых в рамках проекта, является задача создания особо экономичного вида топлива, которое в то же время должно превзойти традиционные виды топлива по своим техническим характеристикам. Идея данного проекта окончательно сформировалась в Институте истории науки и техники в Ютербоге. Специалисты института отыскали материал, который был опубликован в «Лейденском вестнике» в тысяча семьсот пятьдесят первом году. В нем сообщалось о необычной летательной машине, которую сконструировал некий ученый — Андрэ Гримальди Воландэ. Проанализировав эти сведения, наши ученые пришли к общему мнению, что истоки подобных летательных аппаратов следует искать в трактатах древних, которые никогда не подвергались серьезному изучению современной наукой.

— Нашей группой была организована удачная экспедиция в Гималаи и на Тибет, которая принесла важные результаты, — вставил Зиверг.

— Именно так, — подтвердил Хартманн. — Мы организовали экспедицию в те места, где, по мнению ученых, некогда существовали центры працивилизаций, обладающие подобными знаниями. Экспедиция собрала множество древнейших манускриптов, в которых, как и ожидалось, оказались ценнейшие искомые сведения. Большинство из этих рукописей были написаны на санскрите. При их расшифровке были обнаружены сведения о древних «звездных колесницах» — виманах, которые могли являться аппаратами, способными выходить за пределы земной атмосферы.

— Но это не состыкуется с теорией полой земли[3], — заметил Антон.

— Совершенно верно, — согласился Хартманн. — Но зато это состыкуется с тем, что есть в природе на самом деле, — произнес он и посмотрел на Зиверга, который одобрительно кивнул ему. — Вы согласны со мной? — спросил он Антона.

— Абсолютно, — ответил он.

— Так вот. В переведенном манускрипте «Шакуна виманас» было обнаружено достаточно подробное описание удивительных летательных аппаратов, с основами технологии и перечнем необходимых материалов для их производства, а также рекомендации относительно их управления. Интерпретируя эти знания на современный научный язык, к настоящему времени удалось создать экспериментальный образец дискообразного аппарата с вертикальным взлетом и антигравитационным двигателем. Но, к сожалению, в этом направлении у нас еще существует много проблем. Ученые и техники, достигнув определенных базовых результатов, тем не менее уже год буксуют на месте и не могут довести работу до конца. Разработки зашли в тупик из-за отсутствия свежих неординарных идей. По нашему мнению, одним из вариантов продвинуть работу дальше является поиск дополнительных древних сведений по этому вопросу. Их предполагается отыскать в старинных научных европейских текстах, где могли бы оказаться описания различных видов летательных аппаратов, аналогичных древнеиндийским.

— Все, достаточно, Хартманн, — остановил его Зиверг. — Спасибо. Вы можете идти.

Молодой человек встал и, выбросив правую руку вверх, вышел их кабинета.

— Это первый проект, к которому я решил подключить вас, Отто, именно как специалиста по истории европейской науки. Как ни странно, в этом направлении у нас существует большой пробел. Лишь один год функционирует наша координирующая группа. До этого времени все институты работали сами по себе, в результате чего целые направления деятельности были выведены из общего поля зрения.

— Что требуется от меня? — спросил Антон.

— Сейчас вы, не выходя из этого кабинета, более подробно ознакомитесь с отчетными рабочими материалами, а затем попытаетесь провести научный анализ перспектив развития проекта.

— Но я мало что понимаю в технике.

— Этого и не требуется. Я бы хотел услышать какие-то свежие мнения по этой проблеме. Знаете, так делают наши враги в Интеллидженс Сервис[4]. Для решения какой-либо тупиковой задачи они часто привлекают так называемые большие мозги — разного рода ученых и даже деятелей искусства, которые свежим нестандартным взглядом смотрят на данную проблему, в результате чего у них возникают неожиданные решения. Может быть, у вас тоже возникнут какие-то новые идеи, которые помогут сформулировать общую методологию дальнейших исследований, с поправкой на те данные, которые вам же, Отто, удастся отыскать в старинных европейских источниках. Вы не обязаны сами просиживать в библиотеках и архивах, кстати, в которые у вас будет полный допуск. Ваша задача определить основные направления этой архивной работы. Но это мы обговорим с вами позднее. А сейчас ознакомьтесь с этим. У вас есть полчаса.

Зиверг вышел из кабинета, оставив Антона наедине с материалами по проекту «Врил».

Он с огромным интересом пролистал подборку бумаг. Это были отчеты, аналитические записки и различные комментарии по данным исследованиям.

«… описание механической птицы ариев, — прочитал он, — основывается на том, что внутри главной камеры следует поместить устройство с ртутью и железным подогревающим устройством под ним. Посредством силы, которая таится в ртути, и приводится в движение несущий вихрь…

…исследованные манускрипты: «Ваманика Шастра», «Самаранга Сутрадхаран», «Шакуна виманас».

…технические работы по созданию двигателя ведутся под руководством Виктора Шаубергера, а также группами Шривера — Габермоля в Дрездене и Мете, Велонце в Бреслау, которым предоставлены все необходимые условия…

…выработаны основные принципы работы антигравитационного двигателя…

…до сих пор не решены проблемы поднятия на борт необходимого оружейного веса, а также увеличения скоростных режимов, что является основой превосходства данного аппарата над всеми существующими летательными аналогами».

Ровно через полчаса вернулся Зиверг и предложил Антону следовать за ним. Они спустились на первый этаж и вошли в небольшой зал, в котором были плотно зашторены окна и висело белое полотно киноэкрана. Тут же погас свет, где-то сзади зашипел механизм киноаппарата, и экран вспыхнул серо-голубым светом.

— Сейчас вы познакомитесь с кинохроникой последних рабочих испытаний опытного образца, — прокомментировал Зиверг.

То, что воочию увидел Антон, потрясло его в гораздо большей степени, чем просмотренные материалы и комментарий специалиста Хартманна.

На большом песчаном полигоне на специальных поддерживающих приспособлениях стоял странный аппарат крупных размеров в форме широкого блюдца с летной кабиной в центре. Камера приблизилась, и стало видно, что аппарат сооружен из металла. В нем были какие-то симметричные круглые отверстия, которые располагались по всей окружности в нижней части «блюдца». Внизу, под основным диском, находился еще один диск меньших размеров, как бы встроенный в основной.

К «блюдцу» подошли трое человек в комбинезонах. Двое из них помогли третьему подняться наверх и сесть в кабину. Они плотно задраили за ним люк, потом спустились вниз и, произведя какие-то действия, ушли из видимости кинокамеры.

Через несколько минут нижняя часть диска начала быстро крутиться вокруг своей оси, и вскоре все «блюдце» стало вертикально подниматься вверх. Оно поднялось метров на двадцать и стало разгоняться вдоль земли, постоянно набирая высоту. Вдруг аппарат резко накренился, перевернулся в воздухе и камнем пошел вниз. Раздался взрыв. Кинокамера дернулась и выключилась.

— Пилот погиб? — спросил Антон, когда включили свет.

— Конечно, — спокойно ответил Зиверг. — Основная проблема состоит в том, что нам никак не удается уменьшить вес аппарата. Сейчас ученые работают над приборами, способными нейтрализовать силу земного тяготения. Это одно из предлагаемых решений, но, я уверен, не единственное. Теперь вы обладаете всей основной информацией, Отто. Я даю вам пару недель на размышления, а потом мы встретимся снова.

Как многие работники власовского штаба, а также и другие члены Движения, Антон часто ужинал в небольшом трактире, находившемся в соседнем переулке, неподалеку от Кибитц Вег. Это было скромное полупустое заведение, хозяева которого были довольны тем, что за последний год у них появились постоянные посетители в форме Русской Освободительной Армии.

Однажды вечером, когда Антон, отужинав, уже собирался возвращаться на виллу, к его столику подошел незнакомый пожилой человек с курительной трубкой в руке и попросил спички. Антон предложил ему обратиться к официанту. Пожилой человек поблагодарил его и неожиданно добавил:

— Эльза будет ждать вас завтра в девять вечера, в отеле «Вюртемберг», что на Фрайбургштрассе. Портье скажете, что идете к ювелиру.

Пока Антон пытался осознать услышанное, пожилой человек быстро вышел из трактира.

На следующий день он направился к назначенному времени на Фрайбургштрассе. Он шел в некотором волнении, гадая, что ему ожидать от предстоящей встречи с Эльзой — любовного свидания, информации о радиопеленге в районе Фюстенвальда или привод в гестапо, к чему может привести его дурацкая просьба. Впрочем, в последнее он не верил и быстро выкинул эту мысль из головы.

Отель оказался маленькой обшарпанной гостиницей, где, видимо, почти не было постояльцев. Антон сообщил портье, что он идет к ювелиру. Портье тут же отреагировал и, дав ему ключ, сказал:.

— Второй этаж, номер двадцать три.

Антон открыл ключом дверь и, войдя внутрь, включил свет. Номер оказался пуст. Покрашенные стены, убранная кровать, стол и два стула. На столе графин с водой, стаканы и телефон. Из окна видна темная улица, которую изредка освещали фарами проезжающие автомобили.

Антон сел на стул, ожидая, что вот-вот появится Эльза. Прошло минут пятнадцать, но ее не было. У телефона лежал справочник абонентов. Антон открыл его и попытался отыскать ее номер телефона, но его там не было, как и телефона Гюнтера Зиверга. Зато по адресу и номеру телефона виллы на Кибитц Вег он отыскал фамилию ее хозяина — какой-то Эрвин Лангсдорф.

Прошло минут сорок, но Эльза все не появлялась, и у Антона возникло необъяснимое волнение. Ровно в десять он решил, что пора уходить. Лишь только он поднялся с места, как вдруг раздался телефонный звонок.

— Отто, ты еще там? — спросила Эльза торопливым и взволнованным голосом.

— Я пришел, как было назначено, — ответил он.

— Я не смогу приехать, — сказала она. — Поэтому запоминай адрес: — Швейцария, Берн, улица Унтервальден, дом девять, квартира шесть. Запомнил?

— Запомнил, — недоуменно ответил Антон.

— Там ответ на твой вопрос. Я же вынуждена срочно уехать. Прощай.

Она резко положила трубку, оставив Антона в полном недоумении и с тяжелым осадком на душе.

Швейцария, Берн, улица Унтервальден, дом девять, квартира шесть. В последующие дни Антон не раз повторял про себя этот адрес, теряясь в догадках, что этим хотела сказать ему Эльза. Может быть, она надолго уехала из Берлина и там можно встретиться с ней? Может быть, именно за пределами Германии, находясь в определенной безопасности, она готова предоставить ему более подробные сведения о Фюстенвальде?

Оставив открытыми эти вопросы, Антон все свое свободное время посвящал анализу информации, полученной им в штаб-квартире группы 6-Г. Копаясь ц собственных знаниях, у него возникли кое-какие идеи. Подтверждение их он попытался отыскать в одной из берлинских библиотек, которую ему рекомендовал посетить Зиверг. Это было специальное собрание научной литературы, издаваемой на немецком языке за последние полтора столетия. Помимо современных исследований, Антон отыскал здесь много популярных комментариев к трудам некоторых ученых древности и Средневековья.

Они снова встретились с Зивергом, как и было ус-ловлено, через две недели, в уже знакомом Антону ресторанчике «Менестрель».

Зиверг был мрачен и пил коньяк, рюмку за рюмкой. Их встреча началась с дежурных приветствий и напряженного молчания. Лишь когда Антон принялся излагать свои мысли по проекту «Врил», тот вышел из оцепенения.

— Мне удалось поработать с книгами только один раз, — сказал Антон, — и, конечно же, за столь маленький срок я не смог отыскать никаких упоминаний в европейских источниках о летательных аппаратах. Да собственно я пока и не ставил перед собой подобной задачи. Мне пришла в голову мысль совсем иного рода…

— Какая? — спросил Зиверг.

— Я подумал, что в работах по уменьшению веса летательных аппаратов и быстрого перемещения их в пространстве следует обратить внимание на теорию мирового эфира. Насколько я знаю, в рейхе ведутся подобные исследования.

— Кажется, их ведет один из наших мюнхенских институтов. Но откуда вам это известно?

— Из научных публикаций, — ответил Антон. — Еще в Риге в каких-то научных журналах я встречал подобные сообщения.

— Допустим. И в чем же ваша идея?

— Идея в том, чтобы обратить внимание на эту среду. Не секрет, что эфиром, как пространством, которое помимо воздуха заполняет весь окружающий нас мир, интересовались еще древние греки и римляне, а средневековые алхимики с его помощью проводили свои эксперименты. Не секрет, что эфиром занимался Ньютон, а еще раньше Парацельс и другие ученые. Француз Френель разработал теорию света на основе неподвижного мирового эфира, а в конце прошлого века американец Майкельсон изобрел прибор интерферометр, с помощью которого установил, что спектр потока этих световых лучей может смещаться.

— Я не ошибся в вас, Отто, — заметил Зиверг. — Вы обладаете обширными знаниями. Так что же дальше?

— Из вышесказанного следует, что эфир не является неподвижной средой, а сам постоянно находится в движении.

— Да, да… Что-то припоминаю. Кажется, это явление носит название «эфирный ветер».

— Возможно, — подтвердил Антон. — Так вот, идея состоит в том, что раз уж подобные эфирные потоки существуют, то их можно использовать.

— Насколько мне известно, подобные свойства пытаются использовать в исследованиях, — Зиверг понизил голос, — по перемещению в пространстве астральных тел человека с целью взаимного влияния людей на расстоянии и передачи и считывания мыслей.

— Интересно, — заметил Антон. — Но были ли попытки исследовать возможности эфира с целью перемещения в пространстве материальных предметов?

Зиверг пожал плечами.

— Если попытаться синхронизировать свойства предмета с эфирной средой, войти, так сказать, с ней в резонанс, то первичная физическая среда — вода или воздух — теоретически должна как бы расступаться под действием пронизывающего ее эфира. То есть в работе над уменьшением веса перемещаемых предметов, может быть, стоит обратить внимание на изменение физической среды вокруг них? Не исключено, что древние знали свойства этой среды и пользевались ими. Ведь как-то же складывали египтяне неподъемные блоки своих пирамид, например!

— Интересная мысль, — оживился Зиверг. — Вы хотите сказать…

— Нет, нет, Гюнтер, я боюсь что-либо утверждать по этому поводу, так как мои мысли — всего лишь фантазии и не имеют под собой каких-либо научных знаний, кроме популярной информации.

— И все же ваша мысль достойна того, чтобы прислушаться к ней. Насколько я помню, в отчетах по проекту «Врил» я ни слова не встретил об экспериментах с эфиром.

— Я тоже, — сказал Антон. — Может быть, в этом и есть пример той нестыковки научных исследований, когда разным группам ученых не приходит в голову синхронизировать свою работу.

— Возможно. Я обязательно сделаю запрос по всем ведущимся исследованиям в области эфира.

Они выпили коньяку, и Зиверг неожиданно разоткровенничался.

— Наступает тяжелое время, Отго, — произнес он. — В, се наши планы меняются с неимоверной быстротой и, к сожалению, не в лучшую сторону. Я вновь вынужден покинуть Берлин. Мне поручено дело, которым я меньше всего хотел бы заниматься. Фюрер приказал свернуть все работы, которые не связаны с немедленной отдачей в области скорейшего создания новых видов вооружений, а все начинания наших ученых заархивировать в срочном порядке. Если бы вы знали, Отто, как мне печально осознавать, что мы вынуждены законсервировать большинство уникальных и многообещающих научных исследований. И всему виной эта фатальная война, которая подвигла наших ученых на многочисленные разработки и из-за нее же мы вынуждены прекратить большинство из них. Эх, если бы не война! Если бы не эта гонка за немедленным результатом… Господи! К какому невероятному научному прогрессу могли бы привести наши исследования! Они, поверьте, могут перевернуть мировоззрение любого ортодоксального современного ученого. Если бы многим моим подопечным удалось довершить работы по некоторым направлениям, то надобность в производстве многих видов современного оружия просто отпала бы, так же, как и в создании проектов, подобных «Врилу». Прозит! — сказал он и выпил вновь налитую рюмку коньяка. — Это секретная информация, но я говорю с вами сейчас не как полковник разведки, а как несостоявшийся ученый и как человек, который всегда занимался наукой. Ведь я когда-то окончил философский факультет в Вене…

— Вы? — удивился Антон.

— Удивлены, — спросил Зиверг. — Это было давно… В тридцать седьмом меня завербовали в разведку для работы с учеными. С тех пор я стал незаменимым специалистом в этой области. А когда умерла моя жена, я просто погряз в этой работе. Я упивался нашими достижениями, и теперь я, может быть, как никто представляю себе общую картину всей научной деятельности в рейхе. И вот мы вынуждены сворачивать многие исследования, для организации которых я потратил столько усилий!

Антон слушал Зиверга и думал, что его лицо уже давно не кажется ему лицом крестьянина или следователя гестапо. Антона даже перестали раздражать его жесты. Этот человек уже не казался ему таким напыщенным и высокомерным, как раньше.

— Я уезжаю инспектировать институты и организовывать консервацию научных архивов, так что вы, Отто, пока можете продолжать заниматься созданием вашей Армии. Говорят, что рейхсфюрер решил оказать Власову большую помощь. Видимо, у вас скоро будет много дел. Сейчас о Власове много говорят. Видимо, они поняли, что его движение является для Германии надеждой на спасение. А ваши списки еще понадобятся нам потом, когда все кончится.

— Вы считаете, что имеет смысл продолжать работу по поиску ученых?

— Думаю, да. Наиболее полезных нам людей мы смогли бы взять под свой патронаж и в случае опасности переправить за границу. Когда Германия переживет свое поражение, все утихнет, нам снова понадобятся специалисты, чтобы продолжать исследования. Так что, если у вас есть еще какие-то наработки — доведите их до конца. Я же, если вы не против, буду рассчитывать на вашу помощь, Отто. В моем окружении так мало умных и надежных людей…

— Вы всегда можете положиться на меня, Гюнтер…

— Прозит.

— Прозит.

Глава 10

Шестнадцатого сентября сорок четвертого года произошло долгожданное для Власова и его сподвижников событие. В этот день была назначена встреча с рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером.

— Рейхсфюрер называл меня свиньей и дураком? Кажется, так? — надменным тоном спросил Власов несколько смутившегося д'Алькена. — Зато теперь приглашает меня на аудиенцию. Дождались! Пришло время, когда они будут цепляться за каждую соломинку, в том числе за свиней и дураков.

Они ехали в резиденцию Гиммлера. В машине с Власовым находились его адъютант Антонов, Гюнтер д'Алькен и Антон. Переводить должен был Крэгер, но Власов настоял на том, чтобы взять своего переводчика.

В здании их провели через множество постов и пригласили в кабинет рейхсфюрера. Кроме него самого там находились доктор Крэгер и группенфюрер СС Бергер. При появлении гостей Гиммлер, как и другие, встал с кресла и, блеснув очками, на несколько секунд замер на месте. Он внимательно посмотрел на Власова, который вместо привычного «Хайль!» произнес глубоким голосом мирное «Здравствуйте, господин министр!». Высокий рост генерала и его глубокий бас явно сразу же поразили рейхсфюрера. Он предложил ему сесть в кресло и произнес:

— Господин генерал. Я должен честно признаться, что глубоко сожалею, что эта встреча произошла только теперь. Но я уверен, что еще не поздно. Те решения, к которым мы должны здесь прийти, требуют известного времени для созревания… Было совершено много ошибок, и я знаю все ошибки, которые касаются вас. Поэтому сегодня я хочу говорить с вами с бесстрашной откровенностью…

Антон старался переводить быстро и четко. Власов слушал с каменным лицом, на котором не отражалось ни единой эмоции. Когда Гиммлер закончил, генерал сделал неспешную паузу и спокойно начал говорить:

— Господин министр! Благодарю вас за приглашение. Верьте, я счастлив, что наконец-то мне удалось встретиться с одним из настоящих вождей Германии и изложить ему свои мысли… Вы, господин министр, сегодня самый сильный человек в правительстве Третьего рейха, я же… генерал Власов, первый генерал, который в этой войне на боевых полях России разбил германскую армию под Москвой. Разве это не перст судьбы, который привел к нашей встрече?

Власов рисковал, произнося подобные дерзкие речи, и Антон понимал, что он делает это намеренно. Дальше генерал говорил еще более надменно:

— Прежде чем изложить вам, господин министр, свою программу, я должен подчеркнуть следующее: я ненавижу ту систему, которая сделала из меня большого человека. Но это не мешает мне гордиться тем, что я — русский. Я — сын простого крестьянина. Поэтому я и умею любить свою родину, свою землю, так же, как ее любит сын немецкого крестьянина. Я верю в то, что вы, господин министр, действительно готовы в кратчайшее время прийти к нам на помощь… Но я должен подчеркнуть, что вы должны вести с нами работу на принципе полного равенства…

Гиммлер кивнул в знак согласия, а Власов, гордо подняв голову, продолжил:

— К сожалению, господин министр, на нашем пути все еще находится много препятствий, которые мы должны расчистить. Меня глубоко поразила и оскорбила ваша брошюра «Унтерменш». Я буду счастлив услышать лично от вас, что вы сейчас об этой брошюре думаете.

Антон перевел эти слова и подумал, что после них они все могут выйти из этого кабинета под конвоем. Он видел краем глаза, как переглянулись между собой Крэгер и Д'Алькен. Но Гиммлер сдержался и спокойно ответил:

— Вы правы. Нам нужно расчистить и этот вопрос. Он относится к прошлому, ко времени, когда было много непонимания и недоразумений, которые и привели к разным воззрениям и суждениям. Брошюра, о которой вы мне напомнили, относилась исключительно к «большевистскому человеку», продукту системы, тому, кто угрожает Германии тем же, что он сделал на вашей родине. В каждом народе есть «унтерменши». Разница лежит в том, что в России «унтерменши» держат власть в своих руках, в то время как в Германии я посадил их под замок и засовы. Вашей первой задачей является провести ту же акцию и у вас в отечестве. Ну, а теперь мой черед задать прямой вопрос, господин генерал: действительно ли русский народ и сейчас поддержит вас в попытке свергнуть политическую систему и признает ли он вас как своего вождя?

— Я могу честно в обоих случаях сказать «да», — не задумываясь, ответил Власов. — При условии, что вами будут выполнены известные обстоятельства. Вы вторглись в пределы моей родины под предлогом самозащиты от нашего удара в спину. Это не совсем отвечает истине. Правда Сталин замышлял в сорок первом году напасть на Германию, но он не чувствовал себя достаточно сильным и подготовленным к этому. Уже давно он разрабатывал план напасть в начале сорок второго года на южную часть Европы. Главный удар был бы направлен на Румынию, Болгарию, Грецию и Дарданеллы… Сталин раздумывал. Он боялся войны. Он надеялся распространить коммунизм по южной Европе без нападения на Германию… Поэтому он надеялся без «большой крови» захватить ключевые позиции, с которых произвести нажим на Германию и этим парализовать ее стремление к нападению. Поэтому мы и сконцентрировали столько ударных армий на юге России. Я должен признаться, что ваш неожиданный удар удался и застиг нас врасплох, в стадии приготовления и формирования. Этим и объясняются ваши первые молниеносные успехи… Я не могу удержаться, чтобы не похвалить ваши военные действия, ваших солдат, хотя уже в самом начале нам было ясно, что вы не выиграете войну по той стратегии и тактике, с которой вы ее вели… Я знаю, господин министр, что вам известно мое мнение и поэтому вы меня так упорно отстраняли.

Власов говорил, продолжая упиваться своей властью, минутной властью пленного русского генерала над вторым лицом в Германии, понимая, что настал тот момент, когда Гиммлер будет вынужден выслушать самые нелицеприятные и даже оскорбительные слова в свой адрес. Генерал явно рисковал, желая дать понять своему собеседнику, что он совсем не «унтерменш», а равноправный партнер и сильный человек, с которым должно считаться. Но наконец-то Власов перешел к непосредственному предмету разговора.

— Господин министр! Я знаю, что еще сегодня я смогу покончить войну против Сталина… Если бы я располагал ударной армией, состоявшей из граждан моего отечества, я дошел бы до Москвы и тогда закончил бы войну по телефону, поговорив с моими товарищами, которые сейчас борются на другой стороне. Вы думаете, что такой человек, как, например, маршал Рокоссовский, забыл про зубы, которые ему выбили в тюрьме на допросе? Это мои боевые товарищи, сыны моей родины, они знают, что здесь происходило и происходит и не верят в честность немецких обещаний, но если появится настоящая Русская Освободительная Армия, носительница национальной, свободной идеи — массы русского народа, за исключением негодяев, массы, которые в своем сердце антикоммунисты, поверят, что час освобождения настал и что на пути к свободе стоят только Сталин и его клика… Господин министр, вы должны мне верить в том, что я имею достаточно авторитета, чтобы командовать освободительной армией и поднять на ноги народ России. Я — не какой-нибудь маленький человечек. Я не перебежал к вам из-за шкурного вопроса, как многие другие, которых никто на моей родине не знает, или те, которые ищут пищи своему честолюбию. Я попал в плен потому, что не было другого выхода. Не физического выхода, а потому, что в дни моего раздумья в Волховском «мешке» я начал понимать многое, что делалось в России. Именно благодаря этому пониманию у меня созрело решение принять предложение немцев включиться в общую работу, несмотря на опасность стать «изменником родины»… Я никогда не думал, господин министр, что мне придется так долго ждать встречи, которая произошла сегодня… Однако придерживаюсь взгляда, что только в сотрудничестве с Германией мы найдем путь к освобождению России. Возможно, что сама судьба ускорила это свидание. Господин министр, я — не нищий. Я не пришел к вам сюда с пустыми руками. Поверьте, что в спасении и освобождении моей родины лежит и спасение Германии!

Гиммлер спокойно слушал Власова, и было видно, что генерал производит на него все большее впечатление.

После основного обращения Власова разговор вошел в более спокойное и деловое русло. Собеседники перешли к непосредственному обсуждению условий для создания Русской Освободительной Армии. Власов ратовал за то, чтобы под его командование перевели все многочисленные русские добровольческие батальоны, воюющие «неизвестно за что» на Западном фронте. Кроме того, он настаивал на том, чтобы из миллионов находившихся в Германии бывших советских граждан ему позволили бы сформировать действующую армию, численностью не менее миллиона человек. Рейсфюрер высказал на этот счет опасение, что в таком случае многие захотят встать с оружием в руках под знамя Власова, в результате чего останется много пустых рабочих мест на заводах, где бывшие российские граждане работают на оборону Германии. Но Власов логично ответил на это:

— Если мои соотечественники будут знать, что они работают не для чужой страны и чужих стремлений, никакого саботажа не будет. Если мы рассеем их сомнения насчет честности намерения Германии освободить их родину, они будут работать больше, лучше, жертвенно. Кроме того, наша победа над Сталиным лежит не в одном формировании Освободительной Армии, а и в создании единого политического центра, который будет иметь право обнародовать программу нового строя на родине.

— Я предполагаю, что вы одновременно будете и главой этого центра… — соглашаясь, сказал Гиммлер.

После обсуждения этих вопросов Гиммлер наконец-то произнес:

— Господин генерал! Я разговаривал с фюрером. С этого момента вы можете считать себя главнокомандующим армией в чине генерал-полковника. Вы получите полномочие собрать офицеров по своему усмотрению… Сейчас я могу пойти на формирование первых двух дивизий. Было бы крайне некорректно с моей стороны обещать вам сегодня больше, а потом сокращать свои обязательства.

— Господин министр, — подумав, ответил Власов. — Я принимаю во внимание существующие препятствия. Но я не теряю надежды, что две дивизии — это только скромное начало, так как вы сами знаете, что одни вы не сможете пробить стену головой. Поэтому расширение формирования — в наших обоюдных интересах.

И Гиммлер охотно подтвердил эти слова Власова. Он стал говорить о работе над новым оружием — «оружием возмездия», которое в скором времени должно решить исход этой войны…

Когда официальная часть разговора закончилась, Гиммлер пригласил Власова пообедать, где разговор продолжился. Но за обедом уже переводил доктор Крэгер, а Антон и адъютант Власова остались ожидать за дверями.

Аудиенция у Гиммлера длилась шесть часов. На выходе их догнал Гюнтер д'Алькен, который задержался в кабинете на несколько минут.

— Рейхсфюрер назвал вас, господин генерал, крупной, большой личностью, — сообщил он Власову. — Он сказал, что его поразило все, что вы говорили о будущем, а также то, что с вами мы достигнем гораздо большего, чем со всей пропагандой.

Власов сел в машину и облегченно откинулся на спинку сиденья.

— Теперь можно и водки выпить, — удовлетворенно произнес он.

Неравный поединок был выигран.

Сразу же после встречи с Гиммлером в штабе началась активная работа по созданию единого политического центра. Его назвали Комитет Освобождения Народов России и решили как можно скорее провести организационный съезд. Съезд решили провести в Праге, дабы это мероприятие прошло на славянской земле, а уж после этого в Берлине, где планировалось созвать все политические силы, которые выступают в поддержку Власова.

На Кибитц Вег были реквизированы еще несколько особняков и предоставлены для расширения штаба. Среди штабных работников царило небывалое воодушевление. Сразу же возникла какая-то радостная суета, и Антон с удовольствием поддавался ей, с головой окунувшись в навалившиеся дела.

Через несколько дней на виллу пришел Штрикфельд.

— На меня обрушился шквал телефонных звонков от промышленников и чиновников министерств с просьбами о встречи с вами, — сообщил он Власову. — Все хотят получить информацию из первых рук, и все хотят помочь вам. Но теперь это все не в моем ведении, — грустно сказал он и добавил: — Вы напрасно надеетесь, Андрей Андреевич. Ни Гиммлер, ни Гитлер не переменятся. Слишком поздно ожидать изменения хода войны.

— Вы правы, — спокойно ответил Власов, — но у меня нет другого выхода. Я должен идти только вперед и молиться господу. Эх, если бы Германия продержалась еще двенадцать-пятнадцать месяцев, у нас было бы время создать достаточно мощный военный кулак. Этот кулак с поддержкой вермахта и малых европейских народов мог бы составить нечто, с чем Америка и Англия, так же как и Москва, стали бы считаться… Но этого времени у нас не будет.

— Я вижу только один выход, Андрей Андреевич, — сказал Штрикфельд. — Вы должны ехать в Прагу и обнародовать программный Манифест. Тогда весь свободный мир услышит о вас. А когда пражские церемонии закончатся, вы должны уйти, заявив, что национал-социалистическое правительство не сдержало данных вам обещаний. Только так вы сможете заложить фундамент будущего развития. Я знаю, что это легко сказать и трудно сделать. Без сомнения, это приведет вас в лагерь или в тюрьму. Но Русское Освободительное Движение будет жить.

— Я не боюсь тюрьмы, Вилфрид Карлович, — сказал Власов. — Дело не в этом, а в том, когда теперь сложилось положение, что миллионы людей надеются на Власова. И я не могу бросить их, я должен идти по этому пути до горького конца…

В ноябре особняки на Кибитц Вег большей частью опустели — все поехали в Прагу для официального провозглашения Комитета. Антон все время был с Власовым, сожалея, что ему так и не удалось посмотреть город.

Четырнадцатого ноября тысяча девятьсот сорок четвертого года во дворце Храдчане прошло Учреди-тльное собрание Комитета Освобождения Народов России. В просторном шикарном зале с огромными полукруглыми окнами и зажженными люстрами из бо-I омского стекла собралось несколько сотен человек. Среди них были чехи и немцы, русская ученая имми-фантская элита и многочисленные члены Русского Освободительного Движения.

Первую речь произнес профессор Сергей Михайлович Руднев, который, расчувствовавшись, не смог удержаться от слез. Потом заговорил Власов. Он прочитал большой доклад, в котором обнародовал программный Манифест КОНРа.

— Своей целью Комитет Освобождения Народов России ставит, — громогласно пробасил Власов, — свержение сталинской тирании, освобождение народов России от большевистской системы и возвращение народам России прав, завоеванных ими в народной революции тысяча девятьсот семнадцатого года.

После прочтения этого пункта зал сразу же взорвался восторженными аплодисментами. Когда они стихли, Власов продолжил:

— В основу государственности народов России Комитет закладывает следующие главные принципы:

— Равенство всех народов России и действительное их право на национальное развитие, самоопределение и государственную самостоятельность.

— Ликвидация принудительного труда и обеспечение всем трудящимся действительного права на свободный труд… Установление для всех видов труда оплаты в размерах, обеспечивающих культурный уровень жизни.

— Ликвидация колхозов, безвозмездная передача земли в частную собственность крестьян… Свободное пользование продуктами собственного труда, отмена принудительных поставок и долговых обязательств перед советской властью.

— Установление неприкосновенности частной трудовой собственности. Восстановление торговли, ремесел, частного кустарного производства и предоставление частной инициативе права и возможности участвовать в хозяйственной жизни страны.

— Предоставление интеллигенции возможности свободно творить на благо своего народа.

— Обеспечение социальной справедливости и защиты трудящихся от всякой эксплуатации, независимо от их происхождения и прошлой деятельности.

— Введение для всех без исключения действительного права на бесплатное образование, медицинскую помощь, на отдых, на обеспечение старости.

— Уничтожение режима террора и насилия. Ликвидация насильственных переселений и массовых ссылок. Введение действительной свободы религии, совести, слова, собраний, печати. Гарантия неприкосновенности личности, имущества и жилища. Равенство всех перед законом, независимость и гласность суда.

— Восстановление разрушенного хозяйства в ходе войны, народного достояния — городов, сел, фабрик и заводов за счет государства.

— Государственное обеспечение инвалидов войны и их семей…

Власов продолжал читать, и речь его периодически обрывалась вспышками аплодисментов.

— Комитет Народов России главное условие победы над большевизмом видит в объединении всех национальных сил и подчинении их общей задаче свержения власти большевиков, — произнес Власов, когда закончил перечислять пункты программы, и пламенно обратился к залу: — Офицеры и солдаты освободительных войск!.. У нас общая цель. Общими должны быть наши усилия. Только единство всех вооруженных антибольшевистских сил народов России приведет к победе. Не выпускайте полученного оружия из рук, боритесь за объединение, беззаветно деритесь с врагом народов — большевизмом и его сообщниками. Помните: вас ждут измученные народы России. Освободите их!

После заседания, на банкете, который дал министр Богемии и Моравии Карл Герман Франк, Власов сказал, общаясь со своими офицерами:

— Они меня часто спрашивают: какие гарантии я могу дать, что, получив оружие, не поверну его против немцев? А я отвечаю: лучшая гарантия — ваше собственное честное поведение по отношению к нам, русским. А иначе лучше мне оружия не давайте, обязательно поверну против вас, немедленно поверну, при первой же подлости с вашей стороны!

— А не вы боитесь, Андрей Андреевич, что в случае общего успеха немцы все же не сдержат свои обещания и попытаются снова захватить освобожденную вами Россию? — спросил стоявший рядом один из ученых-эмигрантов.

— Каким образом?! — воскликнул Власов. — Когда у нас будет новая русская армия и весь очнувшийся от сна и от страха русский народ? Нет! После победы над Сталиным они в любом случае вынуждены будут считаться с нами.

Пребывание в Праге было недолгим. Уже восемнадцатого ноября состоялось торжественное собрание членов КОНРа в Берлине, в одном из еще уцелевших от бомбежек крупном зале — в «Европа-хаус».

Антон был поражен небывалым количеством народа. Несмотря на холодный ноябрьский ветер и дождь, к зданию со всех сторон подходили поодиночке и строевыми колоннами, подъезжали машинами сотни людей в штатском и в форме РОА. Огромный зал наполнился до отказа. Собралось не менее полутора тысяч человек. Это в основной массе своей были русские люди — солдаты РОА, пропагандисты, «остовцы», иммигранты и бывшие члены белого движения. Антон смотрел на эти восторженные одухотворенные лица и думал, что здесь, в этом зале, собрались настоящие представители русского народа. В первых рядах, по пожеланию Власова, сидело православное духовенство, съехавшееся со всей Европы, и военнопленные, привезенные в Берлин прямо из лагерей. Сцена, на которой сидели члены Комитета, была украшена национальными флагами народов России, а также русским трехцветным и Андреевским стягом.

После выступления Власова говорили речи представители разных народов России, интеллигенции, рабочих, женщин и духовенства. Проникновенную речь произнес священник Киселев, который говорил о том, что новое движение не требует мести и преследований по отношению к сторонникам советской власти, а желает только мира и благополучия для всех российских граждан.

— У кого из нас не болит сердце при мысли, — говорил он, — что святое дело спасения родины связано с необходимостью братоубийственной войны — ужасного дела. Каков ответ, каков выход? Выход в том, что чем чище, чем белее будут дела наши, чем больше будет проведено в жизнь из того, что декларируется, тем меньше будет пролито братской крови. Чем больше милосердия и человеколюбия с нашей стороны, тем кратковременнее бой. Чем полнее осуществление обещанного у нас, тем меньше сил у врага, поработителя нашего народа!

После Киселева выступал поручик Дмитриев. Когда он сказал: «Мы не наемники Германии и быть ими не собираемся!», зал встал и взорвался аплодисментами, которые продолжались невероятно долго. Многие рукоплескали и плакали в порыве невиданного на территории фашистской Германии русского патриотизма.

Антон сидел на балконе, недалеко от небольшой группы офицеров СС.

— Это катастрофа, — услышал он слова одного из них. — Мы совершили большую ошибку, выпустив «русского медведя» на свободу. Теперь их не остановить…

После этих слов немецкого офицера Антон ощутил вспышку небывалой гордости оттого, что он причастен к этой организованной силе, способной, как многие полагали, сокрушить на своем пути любые препятствия и спасти Отечество.

Когда собрание закончилось и народ стал толпиться у выхода, среди восторженных речей он вдруг ясно расслышал другую фразу, уже на русском:

— Сколько предателей…

— Тысячи, — вторил другой голос.

Антон огляделся по сторонам, но среди мельканий спин и голов так и не определил тех, кто сказал эти слова. На миг ему подумалось, что это говорит его внутренний голос. Он мысленно отмахнулся от него. Теперь уже было поздно полемизировать с ним, ибо все зашло слишком далеко.

В последующие дни Антон смотрел на Власова и не узнавал этого всегда сдержанного и спокойного человека. По его светившемуся восторженными эмоциями лицу было видно, что он сам нисколько не сомневается в праведности общего дела и в неминуемой победе.

Неузнаваемо изменилась вся атмосфера в штабе и во всех подразделениях РОА, где Антону приходилось бывать вместе с Власовым. Жизнь закрутилась в небывалом патриотическом подъеме. Везде мелькали радостные одухотворенные лица офицеров. Отовсюду звучали давно ушедшие в прошлое, исконно русские слова: «благодарствуйте, честь имею, вера, свобода, Отечество…» и никто не стеснялся этой патриотической патетики. Вся штабная и военная жизнь, проходившая на фоне чужих германских пейзажей, ощущалась как жизнь обостренно русская, будившая в добровольцах присущий каждому русский дух, который вел их к намеченной цели.

В первые дни после опубликования Манифеста и проведения собрания КОНРа в штаб Власова со всей Германии посыпались заявления о вступлении в РОА. Почта приносила их ежедневно, в среднем по две с половиной тысячи, а в течение недели их поступило свыше шестидесяти тысяч.

Войти в состав власовского Движения изъявили желание сербские части Летича и генерала Недича. Одновременно велась живая запись добровольцев. По самым примерным оценкам, будущая, непосредственно действующая антикоммунистическая армия могла бы составить не менее двух миллионов человек.

Вскоре Власовым была достигнута договоренность с германским командованием о переводе в состав РОА советских военнопленных, находящихся в частях немецкой армии. К концу сорок четвертого года штабом было запланировано сформировать не менее тридцати дивизий и собственные военно-воздушные силы.

В самый разгар этой работы у Власова вновь появился капитан Штрикфельд и сообщил, что он вынужден покинуть Берлин.

— Вам уже ничего не грозит, Андрей Андреевич, — сказал он, — но мы же — офицеры вермахта, все еще ходим под страхом репрессий. Поэтому, по настоянию генерала Гелена, я вынужден уехать на время из Берлина.

— Неужели это так серьезно? — спросил Власов.

— Вот здесь опубликованы очередные списки приговоренных офицеров, — сказал Штрикфельд, протянув генералу газету. — Среди них много наших друзей. То, что происходит, — ужасно! Их загоняют в помещение, где с потолка свисают железные крючья, и раздетых по пояс подвешивают на них за накинутую на шею петлю. Это не лучше средневековой инквизиции…

Когда Штрикфельд, тепло распрощавшись с Власовым, уехал, Антон взял оставленную им на столе газету и машинально стал просматривать глазами списки повешенных заговорщиков. Вдруг кровь ударила ему в голову, когда он прочитал в конце списка: «оберштурмбаннфюрер СС Эльза фон Вайкслер».

Глава 11

Вечер того же дня Антон провел в трактире. Он пил шнапс и с чувством глубокой безысходности проклинал земную несправедливость. Ему было жалко Эльзу. Он вспоминал ее красивое лицо, страстный и пронизывающий насквозь взгляд, низкий голос… Он вспомнил ее внутреннюю твердость и решительность, которые создавали впечатление, что она всегда знает выход из любой ситуации. Но эти впечатления оказались обманчивыми. Эльза была из тех людей, которые пошли на небывалый риск, на этот гибельный для них шаг во имя спасения Германии, ценой своей собственной жизни.

На следующий день, ранним утром, когда на вилле все еще спали, Антона разбудил дежурный по канцелярии и сказал, что его спрашивают из «Вермахт пропаганд». Он понял, что звонит Зиверг, и подошел к телефону. Голос в трубке был серьезным и взволнованным.

— Мне надо встретиться с вами, Отто, прямо сейчас, — сказал он. — Я, наверное, поднял вас с постели, но, поверьте, этот очень важно для меня.

— Если это так необходимо… — нехотя проговорил Антон.

— Я жду вас в машине на углу Кибитц Вег.

Антон не спеша оделся и с больной головой, в подавленном настроении вышел на улицу под мелкий моросящий дождь. Ёжась от холода, он дошел до угла и увидел Зиверга, выглядывающего из приоткрытой двери старого, забрызганного грязью «Опеля». Это была не его машина, во всяком случае, не та, в которой он приезжал раньше. Антон поздоровался и сел в нее.

— Я вынужден извиниться, что не дал вам выспаться, Отто, — сказал он, — но обстоятельства вынуждают меня обратиться к вам с просьбой о помощи.

— Конечно, Гюнтер, я всегда готов помочь вам.

— Я надеюсь на это.

Зиверг был в сером потертом пальто, застегнутом на все пуговицы, и в помятом берете на голове. Антон впервые видел его в таком неприглядном виде. В этот момент он был действительно похож на научного работника или, по крайней мере, на простого бедного горожанина. Лицо его было бледным и расстроенным. Он посмотрел на Антона в замешательстве, нервно пожимая обеими руками автомобильный руль, после чего произнес:

— Меня ищет гестапо.

— Вас? Полковника СД? — удивился Антон и тут же вспомнил страшные списки, среди которых была Эльза. — Но ведь вы занимаетесь всего лишь наукой…

— Вот именно. Я занимаюсь наукой, которая стс ит очень дорого. В обмен на ту информацию, которой я располагаю, можно выторговать себе у англо-американцев не только жизнь и свободу, но и все, что только может пожелать простой смертный. И эта информация у меня здесь, — он постучал указательным пальцем по лбу, — и не только здесь. Несколько дней назад я закончил архивацию важнейших разработок, и вот теперь они решили сдать в архив и меня само-ю. Я слишком много знаю, Отто, и это может стать причиной моей гибели.

— Что я могу сделать для вас, Гюнтер? — спросил Антон, видя действительно паническое состояние Зи-верга.

— Сегодня я уезжаю из Берлина. Если повезет, навсегда, или, по крайней мере, до той поры, пока этот город не станет столицей другой Германии. Но я уеду пустой, а вас… вас я хочу попросить взять вот это…

С этими словами Зиверг достал из внутреннего кармана пальто миниатюрную вещицу и протянул ее Антону. Это была обыкновенная выпуклая металлическая пуговица от форменной шинели почтового служащего, с характерным рисунком почтового конверта.

Антон покрутил ее в руке и недоуменно посмотрел на Зиверга.

— Это не просто пуговица, Отто, — сказал он. — Здесь микрофотопленка, на которую пересняты особо ценные документы.

— Здесь? — удивился Антон и тут же ощутил, что пуговица имеет определенный, вполне ощутимый вес.

— Заднюю сторону пуговицы можно выкрутить за петлю и обнаружить микротайник. Только неспециалисту не стоит этого делать, иначе информация может быть утеряна навсегда. И еще, ее надо беречь от влаги.

— Поразительно! — воскликнул Антон.

— Наши химики и физики добились большого успеха в уменьшении изображения и сохранении негативов.

— Но что я должен делать с этим?

— Вы должны передать ее одному человеку, которого, к сожалению, сейчас нет в Берлине. Я сделал бы это сам, если бы мне не угрожала опасность, впрочем… если бы мне не угрожала опасность, я бы этого и не делал. Человека зовут Генри Ширер. Он работник представительства Международного Красного Креста. Только представительство из-за постоянных бомбежек сейчас переехало в Баварию. Но Ширер вернется в Берлин, правда, мне неизвестно когда. Вот его домашний адрес, — Зиверг протянул Антону листок бумаги. — Заходите к нему периодически, и вы обязательно встретитесь с ним. Скажите, что вы от меня. Он поймет.

Антон в замешательстве покрутил в руке пуговицу.

— Возможно, вы удивлены, Отто, что я обратился с этой деликатной просьбой именно к вам? — спросил он, предвосхитив его вопрос. — Как это ни странно, но обстоятельства сложились так, что мне некому довериться. Старые друзья, кому я полностью доверял, — мертвы. Поэтому я рискнул обратиться к вам, руководствуясь интуицией и верой в то, что ваше отношение ко мне не имеет ничего общего с корыстными интересами…

Зиверг взглянул в глаза Антону, как бы ожидая подтверждения своих слов, но тут же отвернулся в сторону, сказав:

— Простите, Отто, но для меня, как и для всей мировой науки, действительно важно сохранить эти материалы.

— Я сделаю все, что смогу, Гюнтер. — Я надеюсь на вас.

Антон заставил себя улыбнуться и нерешительно взялся за ручку двери.

— Может быть, вы хотите знать, что именно находится на микропленке? — неожиданно спросил Зиверг, на что Антон пожал плечами. — Раз уж я решил довериться вам, то готов быть откровенным до конца, чтобы вас не мучило любопытство. Если говорить в общих чертах, то здесь находятся материалы исследований «Психологической лаборатории имперского военного министерства». Считывание информации из человеческого мозга телепатическим путем, методы психического влияния на людей вплоть до их физического уничтожения независимо от расстояния до объекта, методы манипуляции поведением одного человека, как и большими массами людей, и многое другое. Это оружие пострашнее летающих дисков, Отто. Вы не представляете себе, какие возможности получит тот, кому удастся довести эти работы до конца… Теперь вы знаете все. А мне пора. Если нам с вами и суждено будет еще когда-нибудь встретиться, то это может произойти через этого человека — Генри Ширера. По возможности, держите с ним связь. Прощайте.

Антон несколько минут стоял под дождем, провожая взглядом отъезжающий автомобиль. Возвращаясь обратно на виллу, он думал, что события после; них двух дней являются явными предвестниками скорого всеобщего краха.

Лишь только он зашел в дом, как за окнами послышался звук отдаленной сирены, за которым почти незамедлительно последовал рев самолетных моторов. Кроме дежурных, на вилле все еще спали, и когда вокруг раздались взрывы, в холле создалось небольшое столпотворение из выбегающих полуодетых офицеров.

Поджидая, пока выйдет Власов, Антон пропустил всех на улицу, где за домом в саду было вырыто и оборудовано небольшое бомбоубежище. Генерал вышел в числе последних и, потирая глаза под очками и не обращая внимания на череду разрывов в конце улицы, побрел в сад. Вдруг совсем рядом, на территории соседнего дома, неожиданно раздался оглушительный взрыв, и в их сторону полетели комья земли и щепки от деревянного забора, в котором образовалась огромная дыра. Вскоре в ней показались соседи — семья из двух женщин, двух детей и хромого старика. Они в ужасе вбежали на территорию виллы, и Власов тут же замахал им руками, указывая в сторону бомбоубежища.

— Некуда, господин генерал, — напомнил ему находящийся рядом охранник.

— Потеснимся, — отрубил Власов и снова задержался, пропуская вперед испуганных людей.

— Данке, данке… — причитали они, спускаясь под землю по узкой кирпичной лестнице.

Внизу, у самого входа в убежище, толпились люди. Места больше не было.

— И ты иди! — приказал генерал Антону, с силой сталкивая его вниз.

— А как же вы?! — крикнул он, оступившись на мокрых ступеньках, чуть не падая вниз по лестнице.

— А… здесь побуду. Воздухом подышу, — отмахнулся Власов и, сложив руки за спину, скрылся с его глаз в проеме серого утреннего неба.

Подготовка к формированию Русской Освободительной Армии шла полным ходом. Помимо многочисленных организационных дел Власов вынужден был постоянно отрываться на всевозможные мероприятия и встречи с разными влиятельными людьми, желающими видеть его и как-то помочь.

Он принимал выпуски курсантов в школе пропагандистов в Дабендорфе и в разведшколе КОНРа в Мариенбаде, встречался с бывшими белогвардейскими генералами Красновым и Лампе, о которых Антон много слышал на родине как о «врагах народа». Это были уже пожилые, сдержанные в эмоциях интеллигентные люди, которые произвели на него самое благоприятное впечатление.

В декабре на Кибитц Вег приехал митрополит Анастасий — председатель Архиерейского Синода. У виллы его встретил почетный караул, а внутри выстроились в две шеренги все офицеры штаба.

— Благослови, владыка, — поклонившись, произнес Власов, и у многих на глазах выступили слезы.

Митрополит сообщил Власову, что Архиерейский Синод решил поддержать его движение. Уезжая, он сказал, что за это короткое время пребывания в обществе русских офицеров почувствовал себя находящимся в той старой России, которая всегда живет в его памяти.

А сопровождающий его митрополит Серафим сказал офицерам:

— Берегите РОА. Это последняя настоящая русская Армия! Да поможет вам Бог!

Формирование первой дивизии РОА проходило на юге Германии, в городке Мюзинген. Тут-то и начались те трудности, которых так опасались Власов и его офицеры. Чтобы получить все необходимое, ему приходилось преодолевать невероятное количество бюрократических препонов. Все, что делали немцы, являлось лишь видимостью помощи Движению.

Положение было спасено лишь с назначением командиром дивизии одного из самых деятельных офицеров — генерала Сергея Кузьмича Буняченко. После ареста НКВД в сорок втором году он, опасаясь за свою жизнь, сам перешел на сторону немцев, у которых долгое время служил офицером во Франции, а затем перешел в КОНР.

Власов договаривался, а Буняченко делал. Немецкий координатор полковник Герре был сам не рад, что столкнулся с этим настойчивым до занудства, твердым и решительным человеком. Сергей Кузьмич пил водку сам и регулярно подливал ее уставшему немецкому полковнику, монотонно вдалбливая ему в голову, что дивизия не может воевать без оружия, обмундирования и продовольствия. И полковнику Герре было легче напрячься и добиться того, что требовал Буняченко, чем продолжать выслушивать его бесконечные настойчивые требования.

Наконец-то шестнадцатого февраля тысяча девятьсот сорок пятого года Власов принимал парад уже сформированной Первой дивизии РОА. В этот день каждый из десяти тысяч добровольцев принес присягу «честно сражаться до последней капли крови под командованием генерала Власова на благо моего народа против большевизма».

Антон был с Власовым на этом параде и своими глазами видел плоды работы генерала Буняченко: дивизия была укомплектована даже лучше, чем многие немецкие воинские части. Кроме того, что большинство личного состава было вооружено автоматами, в дивизии было сто артиллерийских орудий и двенадцать танков «Т-34».

Мокрый снег падал хлопьями, и в этом белом бисере, ощетинившись штыками, маршировали солдаты РОА. Их стройные ряды растворялись в серой пелене полигона, и казалось, что они полностью занимают бесконечное заснеженное пространство. Антону представилось, что он находится не в Германии, а на том параде в Москве, когда в сорок первом с Красной площади уходили на фронт советские солдаты. Лица солдат были точно такими же — одухотворенными и уверенными, как будто шли они воевать не со своими братьями, а с несущими неотвратимую угрозу чужеземцами.

Но уже с формированием второй дивизии дело затянулось и вскоре встало совсем. Все усилия Власова в переговорах с немцами ни к чему не приводили.

В конце февраля Власов и Жиленков добились встречи с Геббельсом, но встреча эта привела лишь к тому, что тот пообещал оказать материальную помощь для усиления пропагандистской работы. Кроме этого, главный пропагандист рейха говорил, что скоро Германия применит новый вид оружия, который сыграет решающую роль в победе над Красной Армией.

Слушая пустые речи восторженного карлика, Власов не выдержал и произнес:

— Мне непонятно, почему Гитлер отклоняет главнейшего единственного союзника, который помог бы ему победить Сталина… Вы не понимаете, что коммунистическая Россия выступает в защиту не русских, а интернациональных, охватывающих весь мир, интересов коммунистической чумы. Вот где надо ощутить общую опасность! Могут немцы это понять? — почти выкрикнул он.

— Лично я с самого начала выступал за Русское Освободительное Движение, — спокойно сказал Геббельс. — Тем более что его всегда можно и прикрыть, если члены КОНРа надумают повернуть против Германии.

— Разрешите задать вам вопрос? — неожиданно произнес Жиленков, и даже в его голосе чувствовалось раздражение. — Кто открыл Америку?

— Колумб, — видимо, чувствуя подвох, настороженно ответил Геббельс.

— Вот в этом и дело, господин министр. Колумб открыл Америку. И Америка существует. Попробуйте, господин министр, закрыть ее… Ничего не получится… То же и с Русским Освободительным Движением. Можно было помешать открытию КОНРа, но закрыть? Не удастся…

И Антон уже во второй раз, после встречи с Гиммлером, наблюдал вынужденную смиренность еще одного германского вождя.

— Да, — заставил себя улыбнуться Геббельс. — Времена изменились.

После этих слов он дал понять, что прием окончен.

Тем временем, несмотря ни на что, во всех частях Европы, которые еще остались под властью Германии, создавались различные группы и общества содействия Движению. Они собирали и отсылали в штаб РОА средства и пожертвования, от нательных крестиков и обручальных колец до белоэмигрантского золото-серебряного фонда, который был вывезен еще в Гражданскую русскими белогвардейцами из Петрограда.

По самым приблизительным подсчетам, в поддержку Комитета выступило более десяти миллионов человек. Отовсюду во все инстанции КОНРа приходили десятки тысяч писем и телеграмм. Большая часть их поступала в штаб, и Антон со своими помощниками едва успевал их сортировать, не говоря уже о том, чтобы прочитывать до конца.

Одно из таких писем поддержки пришло из Лилианы, от группы русских ученых-иммигрантов Зурбаганского университета. Антон мельком пробежал пламенный поздравительный текст и уже хотел убрать письмо в соответствующую стопку, как на глаза ему попалась одна из нескольких подписей: «Профессор Семен Голдман».

У Антона задрожали руки, и он, схватив письмо, с жадностью внимательно прочел его. Ничего, никаких дополнительных подробностей. Но, так или иначе, Антон был в не себе от такого неожиданного подарка судьбы. Значит, они живы и здоровы! Значит, Жанна наверняка находится со своим отцом в Зурбагане, и теперь он обязательно отыщет ее!

— Вот она, судьба! — поделился он радостью с Фрейлихом, которому раньше рассказывал о своей довоенной жизни. — Как после этого не верить в судьбу, в Божье Провидение, которое так долго вело меня туда, куда я, несмотря ни на что, стремился всем своим существом…

Но личная радость омрачала настроение Антона продолжающимися общими трудностями. Формирование второй дивизии еле продвигалось. Когда Красная Армия форсировала Одер, всем уже окончательно стало ясно, что время для организации боеспособной Русской Освободительной Армии упущено окончательно. Все запланированные Власовым тридцать дивизий так и остались на бумаге в кабинетах немецких чиновников. У немцев царила страшная неразбериха. Части КОНРа, расположенные в районах Мюзингена, Ульма, Хойберге, под Берлином и других местах, оказались разрозненными между собой, и Власов прилагал тщетные усилия, чтобы собрать их в единый кулак.

Тем временем из Генерального штаба поступил приказ о переброске Первой дивизии на север в Померанию, но думающий своей головой Буняченко этому приказу подчиняться не стал, мотивируя тем, что он не согласован с Власовым. Когда Власов прибыл в дивизию, Буняченко изложил ему план, по которому он, невзирая на немецкие приказы, хочет двигаться к горной местности у границы Швейцарии, где можно было хорошо укрепиться и затем вступить в переговоры с союзниками. Власов этот план пока не поддержал, объяснив, что это может поставить под удар немцев другие, более слабые части РОА, и передал Буняченко другой приказ — двигаться на юг до Нюрнберга.

По пути к дивизии присоединилось более тринадцати тысяч бежавших русских военнопленных, «остовцев» и русские добровольческие части вермахта. Первым начал замечать это стихийное пополнение немецкий майор Швеннингер, командир части связи, которая предшествовала дивизии. Еще в Мюзингене он убедился в круговой поруке солдат, которые тщательно скрывали вновь пришедших, отдавая им пищу и одевая в военную форму.

В присутствии помощника Буняченко полковника Николаева Швеннингер пожаловался Власову, что у них нет возможности принять и обеспечить этот нескончаемый поток добровольцев. Тогда Николаев, не стесняясь генерала, поднял голос на немца.

— Что же мы должны делать? — вскипел он. — Что бы вы делали, если бы были на нашем месте? Могли ли бы дать приказ стрелять в них? У вас хватило бы сердца и нервов прогнать их? Опять на голод и за колючую проволоку? Наши солдаты послушны. Но мы не можем от них требовать, чтобы они стреляли в своих товарищей. Не правда ли? — посмотрел он на Власова.

— Сейчас нам дорог каждый человек, поверивший в наше дело, — согласился Власов. — Так что принимайте и обеспечивайте всех. На сколько хватит возможностей.

По прибытии на место немцы поставили перед Буняченко задачу ликвидировать советское укрепление на Одере, чего они не смогли сделать сами. Но Сергей Кузьмич проигнорировал и этот приказ. Когда к нему снова прибыл Власов, они договорились между собой, что Буняченко все-таки вступит в боевые действия, но если они окажутся неудачными, то он немедленно выведет свои части из боя. Так и случилось, и Буняченко, дабы сохранить своих людей, приказал отступить. Этим он невероятно возмутил немецкое командование, и на следующий же день дивизию сняли со снабжения.

Между встречами с Буняченко Власов был в Берлине. Однажды он вызвал к себе в кабинет Антона и приказал закрыть за собой дверь.

— Может быть, я зря спорил тогда с тобой, Антон, — сказал он, впервые назвав его по имени, — но так или иначе, даже если время упущено, мы все равно должны попытаться сделать это. Еще в январе я поручил Жеребкову добиться в Министерстве иностранных дел и в СС разрешения на переговоры КОНРа с Международным Красным Крестом в Швейцарии, о защите интересов русских добровольцев, попавших в плен к западным союзникам. Ты, конечно же, понимаешь, что вторая цель этих переговоров — установление тесных контактов с англо-американца-ми. Сначала немцы отказали нам в визе, понимая, что у нас есть и вторая цель, но теперь… — Власов нервно прошелся по комнате, — теперь доктор Крэ-гер сказал мне, что они не только не против, но и наоборот — будут приветствовать, если нам удастся договориться с ними. Они наивно надеются, — усмехнулся он, — что Германия еще сможет сговориться с союзниками и продолжить войну против Советского Союза. Тринадцатого апреля Жеребков будет принят швейцарским представителем в Берлине. Если нам разрешат оформить визу, то ты поедешь с Жеребковым в Берн, в их посольства, и будешь разговаривать с ними от моего имени, на их языке…

Снабдив Антона необходимыми бумагами и полномочиями, Власов уехал в Карлсбад, а затем в Прагу. Антон же, услышав о Международном Красном Кресте, вспомнил о поручении Зиверга. Он взял пуговицу с микропленкой и отправился по указанному им адресу на Фридрихштрассе. Антон запомнил эту улицу, на которой встречался с Эльзой у ресторана «Бавария». Он шел туда с каким-то тревожным чувством, причина которого выяснилась вскоре, когда он отыскал нужный адрес. Дома под таким адресом не было. Вернее, видимо, совсем еще недавно он был, но теперь от небольшого трехэтажного особняка осталась лишь часть стены с номером дома и груда убранного с дороги в кучу мусора.

Антон в замешательстве смотрел на развалины, когда сзади раздался чей-то простуженный голос:

— Это все, что осталось после бомбежки…

Он обернулся и увидел рядом пожилого полицейского, который с сожалением смотрел на обломки.

— Я жил в этом доме, — сказал он. — Я стоял на посту, вон на том углу улицы, — он показал рукой в сторону, — когда бомба попала в здание. К счастью, моя семья за несколько дней до этого успела выехать в деревню. Они еще не знают, что мы остались без дома. А вы ищите кого-то?

— В этом доме жил господин Ширер? — спросил Антон.

— Да, — ответил он. — Вы знали этого человека? Это ужасно, конечно. Он только в этот день вернулся в Берлин и вот… погиб под развалинами собственного жилища. Ужасно…

Вернувшись на виллу, Антон достал пуговицу и пришил ее на свои брюки, под ремень. Он не знал, что с этим делать дальше, и решил просто сохранить ее. Пришивая, Антон поймал себя на мысли, что обладание этой секретной микропленкой, как ни странно, тяготит его, и прежнее любопытство к подобного рода материалам куда-то исчезло вместе с надеждами на будущее.

Тринадцатого апреля Антон никуда не выходил из штаба, ожидая прибытия Жеребкова. Но тот не приехал, а позвонил по телефону и сообщил, что планируемая акция провалилась: швейцарский поверенный в делах в Берлине доктор Цендер, несмотря ни на что, в получении виз для делегации КОНРа отказал. Он мотивировал это тем, что присутствие в Швейцарии представителей миллионов антикоммунистов нежелательно ввиду того, что это может вызвать раздражение Москвы и повредить интересам страны. Сам Жеребков в штабе не появится, так как немедленно выезжает в Прагу к Власову для получения дальнейших распоряжений.

В этот же день офицеры штаба решили ехать в Прагу. Начальник отдела безопасности подполковник Тензоров каким-то образом Договорился с железнодорожниками о предоставлении мест в одном из последних берлинских поездов. Пятнадцатого числа, наскоро собрав самые ценные документы, все оставшиеся работники штаба КОНРа покинули особняки на Кибитц Вег.

Уходя на вокзал, Антон напоследок с грустью посмотрел на пустынную улицу, теряющуюся в серой пелене тумана, и подумал о том, как изменился Берлин с момента его приезда сюда. Город стал еще более мрачным и пустынным. Рестораны и магазины на Курфюнстендам закрывались один за другим, а Унтер ден Линден невероятно опустела — горожане, спасаясь от бомбежек, разъехались по деревням, в горные районы. Скопления людей можно было увидеть лишь у завалов разрушенных зданий, да и то большей частью это были пожарные и полицейские. Бомбежки стали все больше покрывать городские окраины. Не так давно одна из шальных бомб уже во второй раз упала в сад соседнего со штабом особняка и разорвалась, выбив в доме стекла, подняв в небо кучу мокрого чернозема да сухие ветки садовых деревьев. При отъезде из Берлина Антона вновь посетила малодушная мысль о том, что у него была возможность сойти с поезда, когда он ехал сюда из Риги.

В Прагу приехали через день и сразу же направились в отель «Алькрон», где должен был находиться Власов. Встреча с генералом была недолгой. Он не стал слушать доклада, сказав, что уже виделся с Жеребковым, и быстро провел с офицерами короткое совещание. Он приказал им совместно с профессорами Рашхофером и Эйбелем подготовить радиообращение к открывающемуся первому заседанию Организации Объединенных Наций, после чего сообщил, что сам уезжает на пару дней.

В числе тех, кто должен поехать с ним, генерал назвал и Антона.

Уже через полчаса Антон, по приказанию Власова, сидел за рулем в машине, в которой, помимо них, находились Малышкин, Жиленков и доктор Крэгер. Впереди ехал автомобиль генерала Ашенбреннера, в котором сидело еще несколько офицеров. Лишь в пути Антон узнал, что они едут в Баварию, где в настоящее время находится капитан Штрикфельд.

Их быстро пропускали на постах, и под вечер они выехали на дороги Германии. Здесь им постоянно приходилось останавливаться в заторах из военной техники и объезжать колонны автомашин с беженцами. Ехали всю ночь. У Антона слипались глаза, но он стойко выдержал этот суточный автопробег.

На следующий день они въехали в маленькую деревушку и остановились перед крестьянским домом, у дверей которого играла девочка. Увидев нежданных гостей, она вбежала в дом, и через минуту из дверей вышел Вильфрид Карлович Штрикфельд. Он был в простой домашней одежде и совсем не напоминал офицера вермахта, каким всегда его видел Антон.

— Как вы нашли меня, Андрей Андреевич? — удивился он, — Ведь я никому не говорил место своего пребывания?

— Для чего-то же создавали мы свою разведслужбу, — пошутил Власов.

Штрикфельд пригласил всех в дом и попросил свою супругу быстро собрать на стол.

— Германия рухнула скорее, чем я ожидал, — произнес за обедом Власов.

Он рассказал Штрикфельду обо всех последних событиях, а также о том, что немцы решили создать мощный военный кулак из русских, а также югославских и чешских добровольцев на территории Югославии, которые должны были не только противостоять Красной Армии, но и послужить прикрытием для отхода высокопоставленных эсэсовцев.

— Но зачем вы согласились на это? — спросил Двингер — хозяин усадьбы, где гостил Штрикфельд, писатель, который когда-то устраивал Власову турне по Австрии и Баварии.

— Для того, чтобы нас все-таки вооружили до конца, — ответил Власов, — а также, чтобы выиграть время, и если придется, то отойти в горы, где еще можно продержаться, пока нам все же не удастся договориться с англо-американцами.

После долгих разговоров Двингер предложил взять в заложники ряд крупных нацистских руководителей и закрепиться в Баварских Альпах. Оттуда можно будет диктовать свои условия, предложив обменять заложников на гарантию свободы для добровольцев. Власов выслушал этот план и покачал головой.

— Может быть, и эффектно, но эта идея мне все же не нравится, — произнес он. — До сих пор мы боролись с чистыми руками и чистым сердцем, как русские патриоты и борцы за свободу. Мы имели полное право на сопротивление; это право освящено тысячелетиями. Победителей не судят, а побежденным отрубают головы! У нас нет никаких обязательств перед немцами, но мы не можем надругаться над доверием тех из них, кто помогал нам.

— Надо как можно скорее установить контакт с союзным командованием, — сказал Ашенбреннер. — Тем временем все добровольные части, как вы совершенно правильно решили, — он посмотрел на Власова, — надо стягивать в район Прага — Линц. Я уже уполномочил Оберлендера пробиться к англичанам, чтобы спасти русские летные части генерала Мальцева. Ну, а капитану Штрикфельду надо отправиться к американцам… Конечно, это должно быть не немецким, а русским шагом.

— В таком случае, если это русский шаг, то не Штрикфельд, а Малышкин как парламентер должен идти к союзникам, — сказал Власов. — Вы готовы сопровождать Малышкина, Вильфрид Карлович? Это самая трудная служба, которую вы могли бы сослужить нам.

— Готов, — ответил Штрикфельд.

Власов кивнул головой и обратился к Крэгеру:

— Им нужны будут всевозможные документы, дающие право на свободное передвижение.

— Хорошо, — сказал Крэгер. — Я выпишу их сразу же по возвращении в Прагу.

Вечером Власов был уже пьян. Когда Штрикфельд всех определил на ночлег, он, пошатываясь, вышел на улицу и тихо позвал за собой Антона.

— Я пил и раньше, но никогда не пьянствовал, — сказал Власов, присаживаясь на скамейку перед домом. — Крэгер все время подливает мне и думает этим держать меня в своих руках. Но он ошибается. Я все вижу и слышу.

Генерал вынул из кармана потертую, сложенную в несколько раз туристическую карту Европы и развернул ее на коленях.

— Посвети-ка сюда, — попросил он Антона. Антон снял с крюка висевший над входом старинный закопченный фонарь с горящей внутри него свечой и присел рядом.

— Смотри, — сказал Власов, ткнув пальцем в карту. — Здесь проходит швейцарская граница. Вот тут, в районе Боденского озера, у нас есть «окно». Может быть, это самое полезное, что удалось выторговать у Шелленберга нашей службе безопасности. Запоминай. Доберешься до городка Зинген. По дороге, не доезжая его, на втором километре свернешь к озеру и отыщешь на берегу развалины старого замка — говорят, их видно сразу. Обойдешь их справа, вдоль лесистого горного склона и упрешься в старое проволочное заграждение. Пойдешь вдоль него, опять вправо, пока оно не прервется. И все. Там выйдешь к Рейну. Лодку найдешь где-нибудь на берегу, у рыбаков. Доберешься до Фрауэнфельда, а оттуда в Берн. Запомнил?

— Вроде бы…

— Там найдешь журналиста Георгия Брюшвейлера. Запомнил?

— Георгий Брюшвейлер, — повторил Антон.

— Отыщешь его в бернском отделении редакции газеты «Нейе Цюрихер Цайтунг» и передашь текст меморандума о Движении, а также от меня личное письмо. Все это я дам тебе в Праге. И еще о нас на словах скажешь. У журналиста очень крупные связи с англичанами, которые он должен задействовать после встречи с тобой. Если понадобится твое присутствие — пойдешь с ним и встретишься с кем будет необходимо как мой личный представитель. Все запомнил?

— Как я найду редакцию газеты? — спросил Антон.

— Не знаю. Найдешь как-нибудь, — отмахнулся генерал и свернул карту.

Повторив все, что сказал Власов, Антон не удержался от вопроса:

— А вы, Андрей Андреевич? Не будет ли разумнее вам лично…

— Нет, — резко оборвал он его. — Я останусь здесь… до конца.

Он замолчал, и Антон тоже, не смея ничего говорить. Вдыхая ночную прохладу, они в тишине смотрели на редкие звезды, которые мерцали на иссиня-черном небосклоне. Антон вдруг, на несколько секунд, ощутил себя дома, в России, вспоминая такое же ночное небо над подмосковной дачей профессора Кротова. Генерал, видимо, тоже вспоминал что-то подобное, далекое, из его прошлой жизни, которую уже никогда не удастся вернуть.

— Тут меня спрашивал один из наших, почему я не застрелился тогда, в сорок втором, — нарушил тишину Власов. — Да разве понять ему… Не мог я, Антон, застрелиться, понимаешь… не мог, — как бы оправдываясь, тихо проговорил он, отрешенно смотря вперед, в темноту. — Не потому, что испугался, а потому, что я православный и еще с духовной семинарии, с детства, усвоил, что это грех… Когда Сталин отдал этот скотский приказ, Господь сказал мне: грех! Поэтому, если что, и теперь стреляться не буду. Я знаю свой долг и не прячусь от ответственности. Прошу у бога силы выдержать все до конца… Когда-нибудь вы все скажете людям, что Андрей Андреевич Власов и его друзья любили свою Родину и не были изменниками… Обещайте мне это.

Не дожидаясь ответа, Власов медленно поднялся и, не глядя на Антона, вернулся в дом.

По возвращении в Прагу Власов сразу же уехал в Первую дивизию.

Антону выписали удостоверение, разрешающее нахождение в прифронтовых и приграничных полосах, не открывая цели пребывания, а также выдали специальное разрешение на проезд в товарном поезде, следующем до Мюнхена.

Он покидал отель «Алькрон» с пониманием того, что, может быть, уже никогда не увидится ни с Власовым, ни с другими офицерами — своими сослуживцами и товарищами по штабу.

До отправления поезда было еще много времени, и Антон отправился на вокзал пешком, в надежде пройтись напоследок старинными пражскими улочками и посмотреть город. Когда он, выйдя из отеля, свернул в один из пустынных узких переулков, сзади его догнал черный автомобиль. Антон прижался к стене здания, чтобы пропустить его, но, поравнявшись с ним, автомобиль неожиданно остановился, и из него выскочили два человека в офицерской форме. Антон не успел ничего сообразить, как один из них неожиданно направил ему в лицо ствол «парабеллума», а второй профессиональным движением надел наручники.

— Не вздумайте сопротивляться, господин Берг! — угрожающе сказал он и втолкнул Антона в машину.

Глава 12

Антон тут же вспомнил об участи Мелетия Зыкова, который тоже исчез, сев в черный автомобиль, а также слова Власова, что методы гестапо ничем не отличаются от методов НКВД. Следом в его голове пронеслась мысль о том, что происходящее с ним сейчас — нелогично, с точки зрения тех событий, за чередой которых он с интересом наблюдал последние пять лет. Или все это лишь его фантазии? Но как же поручение Власова?! А как же Жанна? Неужели этим все кончится и нет никакого смысла в предыдущих поворотах его судьбы?

— Куда вы меня везете? — в недоумении воскликнул Антон, подавив в своей голове чехарду панических мыслей.

Он сидел на заднем сиденье, рядом с одним из офицеров, который был в форме вермахта.

— Мы еще не решили, — ответил офицер. — Может быть, в гестапо, а может быть… — Он замолчал, как бы прикидывая куда.

— Но на каком основании?! У меня задание от оберфюрера СС Крэгера. У меня есть приказ…

— Дайте сюда.

Офицер обыскал его и, вынув из карманов все документы, передал их второму офицеру, в форме штурмбаннфюрера СС, который сидел впереди, рядом с водителем.

Машина, проехав Карлов мост, безостановочно мчалась по пражским улицам.

— Да, действительно, бумаги подписаны Крэгером, — проговорил эсэсман, изучая документы. — И Власовым. Я всегда говорил, что этим русским нельзя доверять. Бежите в Швейцарию? Хотите установить контакты с врагами?

Он резко обернулся и, хитро усмехнувшись, показал верхний ряд золотых зубов.

— Моя поездка согласована с рейхсфюрером СС, — твердо сказал Антон, — и я требую немедленно освободить меня или, по крайней мере, объяснить причину…

— А вы не узнаете меня? — перебил тот, что сидел рядом.

Антон внимательно посмотрел на него и вспомнил, что действительно уже видел это узкое лицо со впалыми щеками. Это был тот самый клерк из Русского штаба «Вермахт пропаганд», которому Антон докладывал о своем разговоре с Власовым по поводу вхождения в СС.

— Узнали? — улыбнувшись тонкими губами, спросил он. — Мое имя Фридрих Магштадт. Полковник абвера.

— Вы? — удивился Антон. — Но почему же вы сразу не представились мне?

— Так было удобно. Мы наблюдали за вами с того момента, когда получили информацию о том, что убитый вами рижский таксист был не простой «остовец», а бывший военнопленный.

— Ну и что из этого следует?

— Так ведь он не просто военнопленный, а военнопленный офицер из Винницкого лагеря. И служил он, как ни странно, вместе с вами, во Второй Ударной армии под командованием вашего шефа генерала Власова. Скажете, совпадение?

Антону никогда не приходило в голову, что немцы могут найти этот общий, между ним и Скоповым, факт их биографий. «Фанатики, — подумал он. — Дни Германии сочтены, а они, вместо того чтобы разбегаться в разные стороны, все шпионов ищут».

— Молчите? — спросил Магштадт.

— Это действительно совпадение, — ответил Антон.

— Может быть. Но в рижском гестапо этот факт показался подозрительным, и они передали информацию в абвер, вашему руководству, которое поручило мне проработать вашу линию.

— Ну и что? Проработали? Что это вам дало? — воскликнул Антон, видя, что машина уже выехала из города. — Объясните же, в конце концов, и верните меня назад. Мне нужно на вокзал. Я еще раз говорю, что моя миссия согласована с рейхсфюрером Гиммлером.

— Только не надо громких имен, — сказал второй эсэсман. — С каждым днем они имеют все меньший вес. Расскажите лучше, как вы собирались переправиться в Швейцарию без визы? У вас что, есть «окно»?

— Визу мне передадут на границе, — ответил Антон.

— Да бог с ней, с вашей визой, — произнес Магштадт. — Сейчас мы расскажем, что нам от вас нужно. Если вы будете благоразумны и пойдете нам навстречу, мы сами поможем вам добраться до Швейцарии.

Тем временем автомобиль сбавил скорость и стал медленно объезжать стоявшую на дороге длинную колонну военной техники. Остановился он у одноэтажного здания полицейского участка, рядом с которым находился военный пост.

Эсэсман вышел из машины и, предъявив документы полицейскому, махнул головой Магштадту. Тот вышел следом и, держа руку на кобуре, вытащил за собой Антона.

Войдя в здание, эсэсман обратился к дежурному лейтенанту:

— Нам нужен телефон и свободная комната, чтобы допросить заключенного.

— Связи пока нет — повреждена партизанами, — сообщил лейтенант.

Он проверил документы и, внимательно посмотрев на Антона, провел их в один из кабинетов.

— Не мешайте нам, — приказал эсэсман.

— Хорошо, штурмбаннфюрер, — ответил лейтенант и закрыл за ними дверь.

Магштадт усадил Антона на стул.

— У вас сложились тесные отношения со штандартенфюрером СС Гюнтером Зивергом, — сказал он. — Не стоит отпираться. Нам известны все попытки вашего сотрудничества.

— И что же? — настороженно спросил Антон, уже догадываясь о причине своего похищения.

— Нас интересует то, что вам передавал Зиверг перед отъездом.

— Я… не понимаю вас, — помолчав, ответил Антон.

— Так я и знал, — с ухмылкой произнес эсэсман.

— Я напомню вам, — спокойно сказал Магштадт, — что двадцать девятого ноября, утром, вы встречались с Зивергом на улице Кибитц Вег и разговаривали в его машине. Он ответил нам на многие вопросы, но об этой встрече умолчал. Поэтому мы хотим знать все подробности вашего разговора, а также получить документы, которые он передал вам.

— Или, по крайней мере, знать, где они находятся, — добавил эсэсман. — И не надо тянуть время. Мы не для того проделали за вами столь долгий путь из Берлина, чтобы уехать ни с чем.

— Но… мне нечего сказать вам, — произнес Антон, понимая, что они на самом деле знают многое. — Мы действительно встречались перед его отъездом из Берлина, но ничего особенного при этой встрече не было. Он просто попрощался со мной и… в сущности, все. Он не передавал мне никаких документов…

— В таком случае нам придется применить к вам третью степень устрашения, как говорят у нас в гестапо, — мрачно сказал эсэсман, садясь на край стола.

Он достал из кармана пару фотографий и показал их Антону. Тот взглянул на них и ужаснулся. На фотографиях был Зиверг. Он лежал в неестественной позе, со скованными за спиной руками. Одежда на нем была разодрана, лицо в кровяных подтеках, открытые глаза смотрели в одну точку — это были глаза мертвого человека.

— Это материалы допроса с плохим концом, — сказал эсэсман. — В самое ближайшее время подобное случится и с вами, если вы будете молчать.

Он снял телефонную трубку и принялся крутить диск.

— Связь повреждена, Вайсман, — напомнил Магштадт и обратился к Антону: — Перед тем как штурмбаннфюрер реализует свою угрозу, мы поедем с вами… в одно место. Там вам будет сподручнее что-нибудь вспомнить. Кстати, за время пути у вас будет возможность еще подумать и вспомнить о своей важной миссии в Швейцарии, от выполнения которой зависят жизни десятков тысяч ваших соотечественников. Генерал Власов будет явно огорчен, если вам не удастся выполнить ее.

— Лучше сейчас ответьте на все наши вопросы, и тогда мы вас живым и здоровым доставим до границы, — угрожающе произнес Вайсман, сделав акцент на словах «живым и здоровым».

Антон вдруг почувствовал, что его уговаривают. Судя по всему, они точно не знают, кому Зиверг мог передать свои секретные материалы и Антон является лишь одним из вариантов их поисков. Так или иначе, но, видимо, у него еще есть время что-то предпринять.

В этот момент за окном послышался нарастающий рев авиационных моторов, и вдруг где-то вдалеке прогремел разрыв авиационной бомбы. Через секунду еще разрыв и еще, ближе и ближе. В оконной раме задрожали стекла, и на стол с потолка посыпался ручеек штукатурки.

— Англичане! — воскликнул Вайсман, бросив трубку.

— Черт возьми! — воскликнул Магштадт и, вскочив из-за стола, подбежал к окну.

В эту же секунду на улице, прямо перед окном, раздался страшный взрыв, и Антон успел увидеть, как в клубах дыма, пыли и сверкающих в воздухе осколков стекол на него быстро надвигается спина Магштадта. Сверху на них полетели громадные куски штукатурки, от которых его прикрыло навалившееся тело офицера абвера.

Взрывы уходили дальше, вдоль автомобильной трассы. Английская авиация бомбила растянувшуюся по дороге колонну танков и артиллерии.

Ощутив себя целым и невредимым, Антон решил, что другого момента не будет, и, поднявшись с пола, рванул к дверям.

— Стоять! — раздался сзади крик Вайсмана, и сильный удар в спину опять свалил его на пол.

Сковывающие Антона наручники мешали быстрым движениям. Развернувшись на спину, он увидел надвигающегося на него эсэсмана и резко пнул его обеими ногами в живот. Тот согнулся пополам. Успев подняться, Антон столкнул его на пол и, схватив со стола обеими руками тяжелый телефонный аппарат, треснул им Вайсмана по голове. Тот схватился за голову, и Антон что есть силы ударил еще раз. Эсэсман обмяк и растянулся на полу.

Антон залез ему в карман и, достав оттуда ключи от наручников, стал пытаться открыть их. Пока он возился, перед зданием вновь раздались взрывы, и Антон понял, что этот налет будет долгим, до полного уничтожения военной техники.

Освободившись от наручников; он осторожно выглянул в разбитое окно и увидел стоявший поодаль автомобиль, на котором его привезли сюда. У него были выбиты правые стекла, но в целом он не был поврежден. Рядом с ним на земле лежал погибший водитель. На противоположной стороне дороги, в траншее, укрываясь от взрывов, залегли солдаты и полицейские, наблюдавшие за входом в участок.

Антон быстро стал раздевать лежащего на полу эсэсмана. Сняв портупею и мундир, он надел их поверх своей одежды, натянул сапоги и выбежал на улицу. На выходе, надевая на ходу фуражку, он столкнулся лицом к лицу с лейтенантом.

— Вы живы, штурмбаннфюрер? — спросил он.

— Все в порядке, — бросил Антон и, не оглядываясь, побежал к автомобилю.

Нащупав в кармане мундира ключи, он завел машину и резко рванул ее с места.

Объехав горящие обломки взорванного автомобиля, Антон погнал машину вперед по свободной дороге. Он обратил внимание, что на посту взрывом повредило не только дежурную машину, но и мотоциклы, а значит, погони какое-то время не будет. Антон понимал, что как только закончится бомбежка, полицейские, обнаружив побег арестованного, наверняка станут преследовать его. Но пока еще есть время, чтобы оторваться от них как можно дальше, тем более что из-за повреждения связи они не смогут передать о нем информацию на следующий пост. Успокоившись, Антон вспомнил про свои документы и с удовлетворением откинулся на спинку сиденья, когда нащупал их в кармане эсэсовского мундира. Судьба вновь протягивала ему руку.

Вскоре рев самолетов остался позади, и взрывы прекратились. Видимо, английская авиация сделала свое дело. Антон ехал минут десять, пока не уперся в хвост колонны из частных легковых и грузовых машин, загруженных всевозможными вещами. Это были беженцы, видимо, немцы, которые уезжали из Праги на юг Германии, в безопасные горные районы. Рядом с машинами на обочине находилось много людей, которые вышли на дорогу, после того как миновала опасность бомбежки. Антон подумал, что в случае погони здесь ему будет несложно затеряться в толпе или скрыться в лесу.

Он нащупал в кармане документы Вайсмана и направил машину в объезд колонны. Вскоре его остановил полицейский, охранявший свободную полосу движения, и Антон небрежным жестом махнул у него перед лицом удостоверением сотрудника РСХА.

— Впереди мост, штурмбаннфюрер, — сообщил полицейский. — Он перекрыт, пока не пройдет военная техника.

— Мне нужно к начальнику патруля, — неожиданно для себя сказал Антон, и полицейский пропустил его.

Антон двигался вдоль колонны, пока у самого поста не остановился за грузовиком, крытым брезентовым тентом с надписями на боку. Грузовик стоял почти перед шлагбаумом, и Антон решил объехать его по обочине. Обогнув его, он прочитал надпись на тенте: «Эккель и сыновья».

Перед грузовиком стоял полицейский, который разговаривал с его владельцем — Густавом Эккелем. Антон сразу же узнал своего бывшего попутчика. Полицейский, что-то доказывая ему, жестом приказал Антону остановиться. Он медленно объехал грузовик и, заглушив мотор, вышел из машины.

— Но вот же, перед вашими глазами разрешение на проезд! — громко и раздражительно говорил Эккель. — У меня полная машина продуктов для штаба фельдмаршала Шернера…

— Я еще раз вам говорю, что сначала должна пройти военная техника! — отвечал полицейский.

— Да от вашей техники уже ничего не осталось после бомбежки, — негодуя, говорил Эккель, — а скоро ничего не останется и от моста, и от нас с вами!

— У меня приказ, — твердо произнес полицейский. — Освободите проезд!

Антон подошел сзади и, собравшись духом, громко произнес:

— Вы что, не поняли, сержант, что господин Эккель следует к фельдмаршалу Шернеру!

Сержант вытянулся и выкрикнул «хайль»!

— Немедленно пропустите машину! — сказал Антон, выразительно взглянув в глаза удивленному Эккелю.

— Но, господин штурмбаннфюрер, — нерешительно произнес сержант. — У нас приказ не пропускать ни одной машины, пока не пройдет…

— У нас тоже приказ! — выкрикнул Антон и достал из кармана уже свое разрешение, выданное ему Власовым. — Подпись представителя рейхсфюрера вас устроит? Я отвечаю за этот груз, и вы немедленно пропустите нас, сержант!

Растерянный сержант заглянул в документ и, увидев подпись Крэгера, вновь выкинул вперед руку.

— Вы можете ехать, штурмбаннфюрер, — произнес он и крикнул часовым у шлагбаума, чтобы те пропустили их.

— Поторопитесь, господин Эккель, — приказным тоном произнес Антон и сел к себе в машину.

Он завел мотор и, с нетерпением дождавшись, когда заведется грузовик, медленно тронулся вперед.

Когда они проехали мост и свернули за первый лесной поворот, машина Антона заглохла — кончился бензин. Скатив ее в кусты на обочине и сбросив с себя офицерскую форму, он пересел в кабину грузовика.

— Не жалко бросать свой автомобиль, господин ученый? — спросил Эккель.

— Это не мой автомобиль, — ответил Антон. — Как и не мой мундир.

— А я уже подумал, что ошибся в вас, тогда, в поезде. Оказывается, нет. Вы действительно не из СС.

— Я сбежал от СС.

— В это можно поверить, глядя на ваш вид. Я сразу приметил, что под мундиром у вас обычные гражданские брюки.

— Действительно, — подумав, произнес Антон. — К счастью, полицейские не способны обращать внимание на такие мелочи.

Они оба рассмеялись.

Эккель достал из-под сиденья уже знакомый Антону саквояж и вынул из него хлеб, ветчину и откупоренную бутылку вина.

— Угощайтесь!

— Вы действительно продуктовый король! — воскликнул Антон.

— Если еще сомневаетесь в этом, то загляните ко мне в кузов. Такого ассортимента вы и до войны никогда не видели. Только благодаря своей репутации продуктового короля я выбил разрешение на поставку продуктов штабу фельдмаршала Шернера.

— В этом большая выгода?

— Огромная! С этим разрешением я беспрепятственно доеду до Лихтенштейна, а там у меня постоянно открытая виза в Швейцарию. Могу и вас провести с собой, в качестве своего сотрудника. Не хуже чем по дипломатическим каналам! — сказал он с гордостью.

— Стоит подумать, — ответил Антон. — А как же фельдмаршал Шернер?

— Да черт с ним, с Шернером! — воскликнул Эккель. — Их всех не сегодня-завтра уничтожат, и мои продукты все равно пойдут не впрок. Лучше я позабочусь о себе. А Шернер и его штаб в скором времени накормят баландой в лагере союзников.

Эккель громко рассмеялся и предложил выпить.

— Я даже поверил в судьбу, когда вы предстали сегодня передо мной, — сказал он, выпив. — А вы?

— О… с некоторых пор я не просто верю в судьбу, а изучаю ее, — ответил Антон.

— Изучаете судьбу? Каким образом?

— Посредством наблюдения причинно-следственных связей, доказывающих предопределенность чередующихся событий.

Эккель внимательно посмотрел на Антона, видимо, пытаясь осознать сказанную им фразу, и спросил:

— Вы… фаталист?

— Пожалуй, — улыбнулся Антон. — Хотя это слишком просто. На собственном примере я пытаюсь проследить и осмыслить пути создания Господом определенного метафизического порядка из многообразия мирового хаоса.

Эккель сдвинул брови и, переварив слова Антона, произнес:

— Да, вы не эсэсман. Вы действительно ученый.

Давайте выпьем!

К вечеру уже на территории Германии молчаливый водитель грузовика остановил машину в какой-то горной деревне, где они переночевали у знакомого Эккеля — хозяина трактира, и поехали дальше. Благодаря разрешению с подписью Крэгера они без осложнений проехали все военные и полицейские посты. Добравшись до Лихтенштейна, Эккель заехал в немецкое консульство и вышел из него с разрешительными документами на себя и Антона.

— Неужели все так просто? — удивился Антон. — Даже без моего присутствия! Даже без фотографии?!

— Просто. Потому что я много лет регулярно подкармливал этих чиновников, чтобы беспошлинно провозить свой товар, — объяснил Эккель. — Распространившаяся повсюду коррупция — единственный для нас, коммерсантов, плюс от расширения Германии.

Уже через час грузовик мчался по крутому швейцарскому серпантину, и Антон с замиранием сердца любовался головокружительными видами заснеженных альпийских вершин.

— Я еду в Цюрих, — сообщил Эккель, — а вы сможете добраться до Берна железной дорогой. С этим у них все нормально, и поезда ходят как часы. Нет бомбежек, нет перебитых путей.

Эккель привез Антона прямо на вокзал. Прощаясь, он написал ему на листке адрес своего дома в Берне.

— Передадите эту записку экономке, и она приютит вас. Живите, сколько потребуется. Это все же лучше, чем в сырых швейцарских гостиницах.

Глава 13

Сойдя с поезда, Антон в привокзальном справочном бюро узнал местонахождение бернского отделения редакции «Нейе Цюрихер Цайтунг» и сразу же отправился по этому адресу.

Берн — небольшой тихий город — своим уютом напомнил Ригу. Правда, он был более скученным и холмистым, с узкими улочками, проходящими под арками старинных зданий, ступенчатыми подъемами и спусками.

Отделение редакции располагалось на первом этаже старого трехэтажного здания. Лишь только он спросил у секретаря, как найти Георгия Брюшвейлера, в одном из ближайших кабинетов сразу же прекратился бесперебойный стук печатной машинки, и из него вышел уже немолодой, солидный человек в очках.

— Кто спрашивает меня? — с интересом спросил он, взглянув на Антона. — Вы?

— Добрый день. Меня зовут Антон Дмитриевич Горин, — представился Антон своим русским именем. — Я приехал из Праги…

— Здравствуйте. Одну секунду, — сказал Брюшвейлер и, вернувшись в комнату, произнес: — Допенатайте без меня, Хельга. Я покину вас на некоторое время.

Он появился уже в плаще и жестом указал Антону на дверь.

— Я не хотел бы вести разговоры в редакции, — пояснил он, когда они вышли на улицу. — Вы представитель КОНРа?

— Я прибыл к вам по личному поручению Андрея Андреевича Власова, — сказал Антон и протянул ему текст меморандума и письмо.

Журналист развернул бумагу и принялся читать. Антон терпеливо шел рядом, вдыхая свежий горный воздух и слушая весеннее пение птиц на ветках придорожных деревьев. Прочитав письмо, Брюшвейлер сложил бумаги и убрал их себе в карман.

— В эти критические для нас дни Андрей Андреевич очень надеется на ваши крупные связи в соответствующих кругах, — прокомментировал Антон.

— Я понимаю это, — со вздохом произнес журналист. — Только и вы должны понять, что буквально со дня на день падет Берлин, а значит, падет и Германия.

— Я понимаю это.

— Это пора понять всем. Всем нам. Я польщен доверием Андрея Андреевича Власова. Я сам родился в Москве, жил в России и потому без лишних уговоров готов сделать все, что от меня зависит, для спасения ваших соотечественников. И я уже предпринял много шагов в этом направлении, только…

— Ваши шаги оказались безрезультатными? — настороженно спросил Антон.

— Увы, — ответил Брюшвейлер. — Если хотите знать мое мнение, то о сотрудничестве КОНРа с англо-американцами говорить уже не имеет смысла. Слишком много времени упущено, и теперь у союзников масса обязательств перед Сталиным, которые они вынуждены выполнять. Я это предвидел уже тогда, когда в январе встречался с Власовым. Да, я сам обещал ему подготовить почву для переговоров с главным союзным командованием, но, увы… Мои влиятельные друзья не смогли ничего добиться, так как все решения на сегодняшний день уже приняты на самых высших уровнях.

— Но неужели ничего нельзя сделать? — воскликнул Антон. — Поймите, сейчас от любого контакта, от любого письма, от любого слова зависит судьба тысяч русских людей, борющихся за свободу!

— Верьте мне, я сделал все, что было в моих силах, — сказал Брюшвейлер. — Я, будучи одним из ведущих швейцарских журналистов, даже не смог поместить в своей газете материалы, объективно освещающие Русское Освободительное Движение. Меня тут же предупредили, что швейцарское правительство не желает обострять отношение с большевиками, в то время, когда их танки находятся на расстоянии одних суток пути от нашей границы.

Брюшвейлер остановился у каменного парапета, с которого открывался прекрасный безмятежный вид на черепичные крыши швейцарской столицы.

— Хотите сигарету? — спросил он, доставая из кармана пачку.

— Очень жаль, — ответил Антон, проигнорировав его предложение. — Власов надеется на вас.

Брюшвейлер закурил и произнес:

— Я не хотел бы ничего обещать, но единственное, о чем я мог бы еще раз поговорить с… кое с кем, так это о том, чтобы союзное командование поставило вопрос о невозможности департации пленных русских добровольцев на территорию Советского Союза. Мне думается, что это единственное и сейчас самое главное, на чем стоит сконцентрировать все совместные дипломатические усилия. По крайней мере, пребывание в английских или американских военных лагерях гарантирует жизнь и достойное отношение, так как эти страны в отличие от Советского Союза в свое время подписали Женевскую конвенцию.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Антон.

— Но я, увы, ничего не могу обещать, — еще раз повторил Брюшвейлер. — Вы должны понять меня и создавшуюся политическую обстановку, когда у них уже расставлены все точки над «и».

К дому Эккеля Антон добрался уже к вечеру в подавленном после разговора с журналистом настроении. Дверь открыла улыбчивая женщина средних лет. Прочитав записку, она кивнула головой и впустила его.

Небольшой, типичный для бернской окраины дом оказался уютным и хорошо обставленным внутри. Добротная деревянная мебель, зеленые шторы на окнах и безупречная чистота. Экономка фрау Марта провела Антона в небольшую светлую комнату, застелила постель, принесла кофе и дала второй ключ от входной двери.

— Если не трудно, господин Берг, то возвращайтесь домой до семи вечера, когда я готовлю ужин, — сказала она и, пожелав спокойной ночи, вышла из комнаты.

Антон почувствовал, что страшно устал, и сразу же лег в постель. Невероятно мягкая перина и белоснежные прохладные простыни напомнили ему далекое московское детство.

На следующий день Антон направился по адресу, который дала ему Эльза. Улицу Унтервальден он отыскал среди старых жилых кварталов в восточной части города. Он медленно шагал по покатой булыжной мостовой, пытаясь угадать, что может ожидать его в шестой квартире дома номер девять.

Отыскав на здании этот номер, Антон вошел в подъезд и, поднявшись на третий этаж, нажал кнопку звонка. Дверь долго не открывали, и он уже собрался уходить, как вдруг послышалось щелканье замка.

— Вы ко мне? — спросил высокий сухощавый брюнет лет сорока, довольно приятной наружности.

На нем был тонкий вытянутый свитер, на носу держались опущенные очки, а в руке дымилась курительная трубка.

— Этот адрес мне дала Эльза фон Вайкслер, — сказал Антон, решив, что пришло время, когда уже можно не опасаться называть имена.

— А как ваше имя?

— Отто фон Берг.

— А… Проходите.

Хозяин квартиры сразу же впустил его и пригласил в комнату.

— Давно в Берне? — спросил хозяин, указав рукой на стул. — Устали с дороги?

— Не стоит беспокоиться, — присаживаясь, ответил Антон. — Я здесь уже второй день и успел прекрасно выспаться.

— Ох, простите, я забыл представиться: Эрих Гайер.

— Очень приятно.

— Эльза вам все рассказала? — спросил он.

— Она сообщила мне этот адрес и ни слова больше. Честно говоря, я и сам не очень понимаю, зачем я здесь, — признался Антон.

— Хотите кофе? — спросил Гайер после напряженной паузы и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты.

Антон тем временем огляделся по сторонам. Комната, видимо, была рабочим кабинетом хозяина. Здесь находился потертый кожаный диван, большой книжный шкаф, а у окна стоял письменный стол с раскрытыми книгами и разложенными листами бумаги.

Гайер принес кофе и, подав Антону чашку, неожиданно, на чистом русском языке, спросил:

— А какое ваше русское имя?

— Отто… простите, Антон Горин. Антон Дмитриевич, — выговорил Антон, чуть не пролив на себя горячий напиток.

— Мы навели о вас всевозможные справки. Я знаю, что вы не опасны, и потому готов говорить с вами откровенно. Тем более что Эльза настойчиво просила меня все рассказать вам, незадолго… перед тем, как это случилось с ней. Вы знаете, у нее была прекрасная интуиция, и она чувствовала, что с ней это произойдет.

Они помолчали, и, с трудом поборов в себе удивление, Антон произнес:

— Со дня на день Германия капитулирует, и я надеюсь, что опасности уже остались позади.

— Это что касается гестапо, а что касается НКВД, то вы ошибаетесь… Ну ладно. Видимо, вы читали мое письмо? — спросил Гайер.

— Какое письмо?

— Письмо, адресованное Михаилу Алексеевичу Горину, бывшему сотруднику ГРУ.

— Вы?! — с трудом осмыслив услышанное, воскликнул Антон и сразу же вспомнил слова Эльзы, что по этому адресу найдет ответ на свой вопрос.

— Я, — спокойно ответил Гайер, садясь на диван. — Это я допустил такую непростительную ошибку, не проверив ваше имя и отчество. Но, согласитесь, кто мог знать, что в квартире нужного нам Горина живет его однофамилец! Я узнал это уже потом, после того как вам передали мое письмо.

— Значит, это вы…. Так вы не сами…

— Конечно, нет. Обстоятельства вынудили меня довериться другим людям, потому оно и попало к вам в почтовый ящик, а не лично в руки.

— Вы «музыкант»? — спросил Антон, вспомнив подпись на письме.

— Да, — ответил Гайер. — Я уже потом узнал, что вас забрал НКВД. Видимо, это и навредило нам… впрочем, как и вам. Но вы живы, сидите сейчас передо мной, и этот факт является некоторым оправданием для меня за те неприятности, что вам наверняка пришлось пережить.

— А кто же тогда Филин? — спросил Антон, чувствуя, что приближается к удивительной разгадке.

— Филин? — вздохнул Гайер. — Эльза Вайкслер — Лиза Бессонова, сотрудник ГРУ, резидент советской разведки.

— Это невероятно!

Услышанное оказалось для Антона еще большим шоком. Эльза Вайкслер — Филин?! Тот самый Филин, которого Антон задался целью отыскать и предупредить об опасности?!

— Насколько я знаю, вы сами стремились найти ответы на эти вопросы, — сказал Сергей. — Эльза, познакомившись с вами в Риге и узнав вашу фамилию, сначала, конечно, не придала этому факту никакого значения, пока вы не спросили ее о радиопеленге в районе Фюстенвальда, откуда вел свои передачи наш сотрудник. Это был верный путь выйти на след Филина для немецкой контрразведки, но не для вас — любопытствующего субъекта, не отдающего себе отчет о невероятной опасности. То, что с вами произошло, просто мистика.

— Я действительно потрясен, — выговорил Антон.

— Мы тоже были потрясены, когда сопоставили факты. Тем более что именно о мистике и оккультизме мы так настойчиво сообщали в центр. Впрочем… главное в наших донесениях было даже не это, а то, что с помощью подобных знаний немцы разрабатывают новые виды разнообразного секретного оружия. Если бы не своевременное подтверждение этих фактов из других разведисточников, я бы сейчас, наверное, не разговаривал с вами. Впрочем, вы все знаете из письма, и я не буду вдаваться в подробности. Я и не говорил бы вам ничего, если бы не знал вашего нынешнего положения. Вы ведь не собираетесь после войны вернуться на родину?

— На родине меня ждет смерть.

— Меня тоже, — сказал Гайер. — Когда нашу группу центр попытался нейтрализовать, нам пришлось выбрать третий путь и встать между Сталиным и Гитлером.

— Как и нам, — сказал Антон.

— Вы имеете в виду власовское движение?

— Я имею в виду себя и тех, кто вынужден сейчас, в последние минуты войны, отчаянно драться за свою свободу.

— Н-да. Именно этот третий путь и привел Эльзу к гибели.

Он замолчал и произнес:

— Странно. Я называю ее Эльзой, хотя мы говорим с вами на родном языке. Последнее время мы редко виделись с ней, кроме тех моментов, когда ей удавалось выехать из Германии. Знаете, мне руководство поручило убрать ее, а я не выполнил приказ… Нет ничего страшнее, чем наша работа…

Гайер встал и достал из шкафа бутылку коньяка и пару рюмок.

— Давайте выпьем по русскому обычаю, — предложил он.

Они выпили и помолчали.

— Сейчас никто из заинтересованных лиц не знает о моем нынешнем местонахождении, кроме вас, Антон Дмитриевич, — сказал Гайер.

— Вы можете не сомневаться во мне, — сказал Антон.

— Я не к тому. Вы хорошо устроились?

— Да, не беспокойтесь.

— Теперь вы получили ответы на свои вопросы, и я вынужден попрощаться с вами. Простите великодушно, но по многим причинам вам нежелательно долго находиться в моей квартире. Пока что я еще не стал обычным легальным бюргером…

— Да, да, конечно, — произнес Антон, поднимаясь с места.

— Что вы планируете делать дальше? — спросил Гайер, останавливая Антона жестом и снова разливая коньяк по рюмкам. — Останетесь в Берне? У вас есть средства, документы?

— Я хотел бы уехать…. — ответил Антон, — в Лилиану.

— В Зурбаган? У вас есть выездные документы?

— Нет. Разве в Лилиану требуется виза?

— С недавних пор, после того как ее заняли англичане, во избежание проникновения туда разбегающихся эсэсовцев. Я могу помочь вам получить визу, тем более что данная процедура не сильно усложнена. У меня налажены'хорошие связи в швейцарских государственных органах.

— Я был бы вам чрезвычайно благодарен, — сказал Антон.

— От вас потребуется лишь фотография, которую вы сможете сделать в любом фотоателье. Если хотите, то можете уехать под другим именем.

— Не знаю…

— Подумайте и приходите ко мне завтра с фотографией примерно в два часа дня.

Прощаясь с хозяином, Антон задержался у дверей и спросил:

— А вы? Какие планы у вас на дальнейшую жизнь?

— Еще не решил, — ответил Гайер. — Пока останусь в Берне, а потом… может быть, уеду в Англию. Моя судьба пока что зависит от политического исхода войны и от иных дел…

— Знаете, я хотел бы передать вам одну вещь, — решился Антон. — У вас найдутся ножницы?

Получив их, Антон аккуратно срезал пришитую к штанам пуговицу и протянул ее Гайеру.

— Что это? — спросил он.

— Здесь микропленка.

— Микропленка? — удивился Гайер и, вооружившись лупой, внимательно осмотрел пуговицу. — Похоже. Но откуда она у вас?

— Мне передал ее Зиверг.

— Зиверг? Штандартенфюрер СС Гюнтер Зиверг, руководитель группы 6-Г?!

— Он самый.

— Подождите, подождите… — Гайер побелел лицом. — Но откуда у вас такие контакты? Так вы не просто любопытствующий?

— Я познакомился с ним в тот же момент, что и с Эльзой, и у нас завязались товарищеские отношения. Он передал мне микропленку на хранение, но… я чувствую, что хранить ее — не мое дело. Я хочу передать ее вам. Уверен, что вы примете правильное решение относительно того, как распорядиться этими материалами.

— А что здесь за материалы?

— Разработки Имперской психологической лаборатории.

— Психологическое оружие?! Не может быть! Вы хоть понимаете, что у вас в руках?

— Думаю, что да, — ответил Антон. — У меня была мысль уничтожить это…

— Нет, нет, не стоит! Здесь может быть бесценный научный материал.

— Так говорил и Зиверг.

— А где он сейчас?

— Судя по всему, его уже нет в живых. Гайер покрутил в руках пуговицу.

— Здесь непроявленная пленка, которая требует работы специалиста…

— Да, да, я знаю, — проговорил Гайер. — Я знаком с подобными вещами.

Он внимательно посмотрел Антону в глаза и протянул руку.

— Спасибо. Вы даже не представляете, что сделали для меня.

— Буду рад, если это в чем-нибудь поможет вам, — произнес Антон. — До свидания.

Спускаясь по лестнице, он отметил про себя, что с легким сердцем расстался с микропленкой. Все оккультные и метафизические вопросы, которые стали интересовать его после изучения эзотерической литературы на даче профессора Кротова, все, над чем он так много размышлял, сейчас было очень далеко от него. Может быть, когда-нибудь, через много лет, он вновь вернется к изучению тайн природы и даже начнет проводить эксперименты, но сейчас он не хотел и думать об этом.

Распрощавшись с Музыкантом, Антон в некоторой прострации зашагал по улице. То, что он сейчас узнал, казалось ему настолько невероятным, что было похожим на изощренный сон или материализовавшиеся фантазии после прочитанного детективного романа. Антон не видел ничего вокруг себя. Он полностью погрузился в воспоминания последних пяти лет своей жизни, пытаясь вычленить из них отдельные законченные события и проследить между ними логическую связь. После того, как попавшее к нему письмо, майор Скопов, война, Вторая Ударная армия, плен, Эльза, генерал Власов, КОНР, коммерсант Эккель, Гюнтер Зиверг и Музыкант все-таки сложились у него в голове в единую цепочку, Антон несколько пришел в себя. Собрав звенья этой цепи в единое целое, он уже нисколько не сомневался в том, что каждый шаг его, каждое действие, происходящее вокруг него, является своеобразным этапом непостижимого человеческому пониманию мирового движения, определяющего единую вселенскую взаимосвязь.

Осознав это, Антон отправился на поиски фотоателье с чувством некоторого внутреннего освобождения и легкости на душе.

На следующий день, получив фотографию, он занес ее к назначенному времени «Музыканту», который встретил его с улыбкой, как старого знакомого.

— Жду вас ровно через три дня, в двенадцать часов, в ресторанчике «Монте-Роза», что недалеко от моего дома, на этой же улице, — сказал Гайер. — Я не хочу, чтобы вы лишний раз приходили ко мне в квартиру. К этому времени я уже должен буду иметь на руках ваши документы. Здесь у них все четко. Вы подумали, под каким именем вам их оформить?

— Отто фон Берг, — ответил Антон. — Все-таки это интерпретация моего настоящего имени. Тем более что в СС я не состоял, хотя и была возможность принять чин унтершарфюрера.

— А в каком чине вы были у Власова?

— В чине поручика, — ответил Антон, обратив внимание на то, что они говорят об этом в прошедшем времени.

— Поручик… — проговорил Гайер. — У меня дед был поручик. Приятно, черт возьми!

Последующие дни Антон отсыпался в уютном доме Эккеля и гулял по весеннему Берну. Он смотрел на спокойную жизнь швейцарцев, на их открытые улыбчивые лица, и ему трудно было представить, что еще недавно он видел совсем другой мир, полный тревоги и панического страха.

Когда Антон краем уха услышал по работающему в гостиной радиоприемнику о взятии советскими войсками Берлина, он выбежал из своей комнаты и переспросил об этом фрау Марту.

— Да. Кажется, передали что-то на эту тему, — отрешенно сказала она и виновато улыбнулась. — Я совсем не интересуюсь политикой.

«Победа!» — возникло в мыслях слово, которое имело для каждого столь разный смысл. Антон вдруг почувствовал странную необычайную радость, как будто он был еще там, среди советских солдат, и как будто не было в его жизни ни окружения, ни плена, ни РОА. Пытаясь осознать услышанную новость, он не мог отделаться от необычного восторженного чувства, которое, по логике вещей, не должно было к нему относиться. Антон неожиданно ощутил себя на другой стороне земного мира, там, где его на самом деле не было — среди своих соотечественников, с кем он был раньше до войны и на фронте во Второй Ударной армии.

Он в волнении прошёлся по комнате, и взгляд его упал на зеркало. Антон увидел свое лицо и отметил, что не узнает себя. Что последние годы в сознании своем он представлял себя лишь в образе худощавого солдата, таким, каким увидел в маленьком зеркале, когда его впервые привели в штаб окруженной армии генерала Власова.

Антон принялся читать газеты и слушать радио. Одна новость сменялась другой, а он с тревогой думал о Власове и обо всей Добровольческой армии, понимая, какая участь ждет тех его товарищей, кто останется в живых, но о КОНРе не было никаких сообщений.

На третий день Антон не выдержал и вновь отправился к Брюшвейлеру, в надежде узнать от него какие-нибудь новости, но в редакции сказали, что тот уехал в Брюссель и вернется не раньше чем через две недели.

На третий день Антон вновь встретился с Музыкантом. Гайер предложил пообедать и заказал фондю — национальное швейцарское блюдо, состоящее из хлеба и сыра, расплавленного в белом вине.

— Вот ваши документы, — сказал он и передал их Антону. — Паспорт гражданина Швейцарии, на имя Отто фон Берга, и виза в Лилиану.

— Я гражданин Швейцарии? — удивился Антон. — Благодарю вас. Но… я не сообразил сразу… такие документы ведь стоят немалых денег?

— Даже не думайте об этом, — отмахнулся Гайер. — Вот то, что вы передали мне, стоит действительно огромных денег, и потому я в долгу перед вами. Больше того: если мне удастся благодаря этим материалам получить эти деньги, то я обещаю, что не забуду и ваш интерес. Когда вы устроитесь в Лилиане, черкните мне телеграмму и сообщите свой адрес. Я надеюсь, что в будущем у нас с вами будет повод для встречи.

— Вы хотите продать микропленку англо-американцам? — спросил Антон.

— Этого я хотел бы в меньшей степени, — ответил Гайер. — Видите ли, я ученый и когда-то даже работал под руководством академика Бехтерева. Меня всегда интересовали подобные научные проблемы. Кто знает, может быть, на основе этих материалов мне удастся создать научную лабораторию… Потом, когда кончится война… Совсем кончится.

— Давайте выпьем за ваши успехи, — предложил Антон, налив в бокалы белого вина.

Они выпили, и он спросил Гайера, нет ли у него информации о судьбе Власова и его Добровольческих формирований.

— Пока нет, — ответил тот. — Я понимаю, что вас волнует этот вопрос. Если получу какие-нибудь сведения на этот счет, то обязательно сообщу вам до вашего отъезда.

— Благодарю вас, — сказал Антон. — Честно говоря, у меня даже возникала мысль вернуться к Власову.

— Выбросите ее из головы. Не стоит добровольно приносить себя в жертву своим врагам. Гораздо важнее сохранить хотя бы еще одну жизнь. Может быть, когда-нибудь она сыграет свою роль в деле освобождения России.

— Пути Господни неисповедимы, — согласился Антон.

Когда они вышли из ресторана, Гайер вдруг замялся и спросил напоследок:

— Скажите, Антон Дмитриевич…. У вас было с ней что-нибудь?

— С кем?

— С Эльзой.

— Какое это теперь имеет значение… — смутился он.

— Да, конечно… Вы правы.

Гайер виновато улыбнулся, и, пожав друг другу руки, они расстались.

Билет на поезд до Зурбагана он купил лишь на пятнадцатое мая. Лилианское правительство ввело временные ограничения на железнодорожное сообщение, и поезда из Берна ходили лишь раз в неделю.

Антон подсчитал свои скромные денежные сбережения, после чего успел обменять их по невероятно низкому курсу в одном из банков. Он купил себе новую одежду и небольшой дорожный саквояж.

В ожидании отъезда Антон слушал радио и читал газеты. Статьи на первых полосах сообщали о капитуляции правительства Третьего рейха, о взятии советскими войсками Праги, о планах «большой тройки» по разделу Германии и ничего о судьбе Русских Добровольческих сил.

Когда наступило пятнадцатое число, Антон с нетерпением собрался и, поблагодарив фрау Марту, отправился на вокзал. По дороге он думал о своем приезде в Зурбаган, о том, как он отыщет университет и профессора Голдмана, и как тот удивится его появлению. Он с замиранием сердца представил себе долгожданную встречу с Жанной. Какой она стала за эти пять тревожных лет? Может быть, она сильно изменилась? Помнит ли она его и не оставила ли еще надежду на встречу с ним?

Пока у него в голове вертелись эти мысли, подошел поезд. На перроне, в толпе пассажиров и носильщиков, Антон увидел двух мужчин, один из которых показался ему знакомым. Когда они вошли за ним в вагон, он узнал его. Это был тот самый ротмистр — командир взвода пропагандистов, с которым Антон встречался в Риге. Только был он сильно похудевшим и без усов.

Антон заметил, в какое купе они вошли, и, когда поезд тронулся, сразу же отправился к ним.

— Здравствуйте, — произнес он по-русски, открыв дверь. — Вы не узнаете меня? Я Антон Горин. Помните, мы встречались с вами в Риге?

Ротмистр и его товарищ разом взглянули на него.

— Закройте, пожалуйста, купе, — попросил ротмистр. — Я узнал вас. Видел вместе с Власовым. Присаживайтесь, раз и вы узнали меня.

— Благодарю, — сказал Антон и закрыл за собой дверь. — Рад, что неожиданно встретил вас, ротмистр. Простите, я забыл ваше имя…

— Алексей Громов, — ответил тот. — А это капитан Архипов. Он слегка контужен и потому молчит.

Капитан — сухощавый мрачный человек с довольно свежим шрамом на лбу — выразительно посмотрел на Антона и, кивнув головой, протянул ему руку.

— А вы как здесь? — спросил Громов. — Тоже едете в Лилиану? Говорят, там живет много русских. Вот и мы надеемся, что удастся где-нибудь пристроиться.

— В Швейцарию я переправился по поручению Власова, — ответил Антон.

— Для контактов с союзниками?

— Да.

— Что-нибудь удалось сделать?

Антон отрицательно покачал головой в ответ.

— Все равно уже поздно, — проговорил Громов и достал бутылку водки. — Выпьем, господа. Выпьем за то, чтобы как можно больше наших товарищей сумело спастись!

— Я ничего не знаю о том, что произошло после моего отъезда, — сказал Антон. — В Швейцарии мне не раздобыть никакой информации о наших Добровольческих частях.

Капитан Архипов достал хлеб и подставил стаканы. Они выпили. Громов выдохнул и рассказал Антону о последних днях Русской Освободительной Армии.

После того как Первую дивизию сняли со снабжения, к Буняченко присоединился добровольческий отряд Сахарова, и дивизия, уже в составе двадцати тысяч человек, через Дрезден направилась в Чехословакию. Буняченко не реагировал на приказы немецкого командования, и тогда немцы преградили дивизии путь у переправы через Эльбу. Сергей Кузьмич и здесь нашел выход, послав вперед санитарные машины. Немцы освободили проход, и он двинул через мост всю дивизию, прорвавшись на другой берег. Когда кончились запасы продовольствия, Буняченко согласился принять участие в боевых действиях с советскими войсками под Брно, но, получив продовольствие, вновь оставил позиции и двинулся дальше.

Второго мая дивизия подошла к Праге, и в ее штаб сразу же прибыла делегация офицеров чехословацкой армии. Они представились представителями штаба Пражского восстания и попросили о военной помощи. Выслушав их, командование дивизией приняло решение немедленно выступить на помощь пражским повстанцам.

Шестого мая Первая дивизия Буняченко вступила в бой с отборными частями СС и, наголову разбив их, откинула немцев от Праги. Это была самая серьезная военная победа Добровольческой армии. Тут же появились американцы и попросили Буняченко удержать город до прихода советских войск. Но когда представители войск КОНРа встретились с новообразованным чешским правительством, оно неожиданно заявило, что не нуждается в их помощи и не сочувствует делу КОНРа.

— Испугались, гады, сталинского гнева за сотрудничество с нами. А сейчас в газетах пишут о доблестной советской армии, которая освободила Прагу, — с обидой воскликнул Громов. — Хрен там! Первыми Прагу освободили мы! И первых жители ее встречали нас как героев-освободителей!

Они снова выпили, и Громов продолжил свой рассказ.

На следующий день командование дивизией, возмущенное предательством чехов, приняло решение оставить Прагу и идти в американскую оккупационную зону. Тем временем чехи взяли в плен полковников Трухина и Боярского и выдрали их советским войскам. После Трухина командование Второй дивизией принял генерал Меандров и тут же со всем штабом РОА сдался американцам. А одиннадцатого мая сдалась и Первая дивизия Буняченко.

— Но самое ужасное то, — сказал Громов, — что американцы, выразив полное сочувствие всем русским добровольцам, тем не менее сослались на приказ и запретили им переход своей демаркационной линии. Это было в Шлиссельбурге, который вместе с оставшимися там добровольцами американцы передали советским войскам. Говорят, многие силой пробились к американцам, но что с ними стало сейчас, мне неизвестно.

— А Власов? — спросил Антон. — Что с ним?

— Я был с генералом почти до самого конца.

— Так что же с ним?

— Вы, поручик, каким образом проникли на территорию Швейцарии? — ответил вопросом на вопрос Громов.

— Случай помог.

— И вы не использовали окно?

— Я должен был воспользоваться им, но мне удалось попасть сюда другим путем.

— Понятно. К вашему сведению, именно я готовил это окно и впоследствии, по поручению Тензорова, был приставлен к генералу на случай, если он решил бы воспользоваться им.

— Но он не воспользовался?

— Нет. Тензоров подготовил машину и предложил генералу переодеться и проникнуть на аэродром, чтобы лететь в Испанию, или, как другой вариант, через американскую зону добраться до границы и воспользоваться окном.

— И что же генерал?

— Назвал все это маскарадом и остался ждать сведений обо всех частях РОА. На следующий день он приказал всем расходиться, а сам в сопровождении одного лишь Антонова отправился в зону к американцам.

— И что же дальше? — в нетерпении спросил Антон. Громов помолчал и пожал плечами:

— Точно не знаю. Но слышал, что американцы передали его красноармейцам… — и добавил, покачав головой: — Как глупо… И какого черта все мы ввязались в это?

— Во время первой нашей встречи вы говорили по-другому, — заметил Антон.

— А… — отмахнулся тот.

Поезд сбавил ход и вошел в тоннель. В темноте Антон поднялся с места и молча, не прощаясь, вышел в тамбур.

Когда свет вновь брызнул в окна, он зашел к себе в купе. Антон почувствовал себя усталым и опустошенным. Поезд то разгонялся, то сбавлял ход на крутых горных поворотах, то останавливался на каких-то маленьких полустанках.

На одном из них толпилось множество народу — женщин, мужчин и детей в простой неопрятной одежде. Когда поезд остановился, Антон разглядел иссохшие изможденные лица, на которых светились оттенки сдержанной радости. Неожиданно он увидел офицеров в советской военной форме с погонами, нескольких мужчин в штатском, в плащах и шляпах и солдат в форме НКВД с пистолетами на боках. Вид офицеров поверг его в трепет. Он понял, что это была толпа его соотечественников — бывших военнопленных-остовцев, которые до недавнего времени работали на территории павшей Германской империи. Непонятно было, каким образом они оказались в Швейцарии, но ясно было одно — все они ехали домой. Советские офицеры сопровождали их, и это не очень походило на депортацию. Многие улыбались и оживленно разговаривали.

Антону сильно и невероятно сильно захотелось быть с ними. В эту минуту неожиданно для себя он почувствовал то же, что чувствовали они. Их радость — радость победы мгновенно перешла к нему, и слезы неожиданно выступили у него на глазах.

Антону захотелось сойти с поезда. Ему, может быть, впервые по-настоящему захотелось домой, в Москву. В этот миг он ясно осознал, что именно там и был его настоящий дом и что в Германии у него не было дома. Здесь все было чужое, временное, иллюзорное, как и их всеобщие надежды на победу РОА и свободу России. Антон вдруг ясно осознал, что России никогда не нужна была РОА и привнесенная на ее штыках свобода. Россия упорно стремилась к другой свободе и достигла ее ценою огромных невосполнимых потерь. И как же будет там теперь хорошо! Отныне после этой страшной войны жизнь пойдет совсем, совсем по-другому! Теперь наверняка все изменится: не будет доносов и арестов; в людях поселятся благодушие, доброта, всеобщее сострадание… И исчезнет страх! Все это принесет Победа! А иначе и быть не может!

Поезд дернулся и медленно тронулся дальше. Еще минута-другая, и он разовьет скорость. Желание успеть выскочить на перрон уже переполняло Антона. Оставалось лишь сделать одно движение к выходу, один шаг и, пока проводник не захлопнул дверь вагона, слиться с толпой соотечественников. И он совсем не боялся офицеров в форме НКВД. Антон напрягся в решимости к поступку… но не сделал его, так же как тогда, в немецком лагере, когда шеренга вышедших из строя военнопленных подхватила его и повлекла за собой к бесславному концу Русской Освободительной Армии.

Поезд уже плыл на фоне невысоких домов с черепичными крышами, торчащими над ними каминными трубами и темно-зелеными соснами.

В этот момент Антону по-настоящему, как показалось ему, захотелось застрелиться. Ведь это совсем просто: одно движение указательного пальца — и моментальный конец. Но пистолета не было. Он подумал было выброситься из окна, но на такую многосложную процедуру с сомнительным смертельным исходом духа не хватило.

Антон в отчаянии упал на кровать. Лежал долго в прострации, а потом уснул. Ему снился Андрей Андреевич Власов и молодая французская журналистка, которая когда-то приезжала брать у него интервью во Вторую Ударную армию.

Еще он видел себя самого среди огромной людской толпы, которая теснила его со всех сторон и влекла куда-то, куда он очень не хотел идти. Одновременно он наблюдал этот бескрайний людской океан сверху и видел себя посреди него маленькой темной точкой, хрупким человечком, миниатюрным винтиком, подчиняющимся воле непостижимого стихийно-организованного механизма. Он долго смотрел на себя, пока маленькая черная точка — Антон Горин — полностью не растворилась в этом сером бурлящем месиве.

Утром Антон проснулся и посмотрел в окно. Пейзаж брызнул в глаза неземной красотой и ослепил божественной яркостью солнечного утра. Сквозь проплывающие мимо поросшие синеватым лесом горные склоны проблескивала синяя полоса моря. Вскоре горы расступились. Море поднялось вверх своей огромной безбрежной массой, не давая оторвать от себя взгляд. А вдалеке, на берегу, за пологими пушистыми склонами Антон различил множество сверкающих в лучах утреннего солнца разноцветных шпилей и крыш лилианской столицы.

Это было так неожиданно, что на душе у него сразу стало светло и спокойно. Антон вдруг поймал себя на крамольной мысли, что все трагические события последних дней войны как-то сразу остались позади, а его подавленное состояние вдруг улеглось, перекрывшись давно забытой, но вновь появившейся надеждой на будущее.

Он резко дернул вниз окно и, подставляя лицо теплому ароматному ветру, с жадностью впитывал в себя этот средиземноморский пейзаж, проявившийся с картин эпохи позднего Ренессанса. После серой и мрачной Германии, после тревожных, полных рокового отчаяния весенних дней этот пейзаж показался ему каким-то желанным и… знаковым. Именно знаковым, так как весь московский предвоенный страх, вся эта ужасная, унесшая миллионы жизней война, КОНР с пламенными идеями и радужными надеждами на свободу России и сокрушительный крах его — все это было спланировано Господом для него одного — для Антона Горина, которому суждено было в этот день увидеть огромное бирюзовое море и остроконечные крыши большого старинного города из средневековой сказки.

Историческая справка

Андрей Андреевич Власов родился 1 сентября 1901 года в Горьковской области. До 1917 года учился в духовной семинарии. В 1919 году поступил в Нижегородский государственный университет.

В 1920-м — призван в Красную Армию.

Участвовал в походах на Врангелевском фронте. В 1928 году учился в школе старшего командного состава. В 1928-м — командир батальона. В 1930-м — вступил в партию. В 1933 году — командир полка в Ленинградском военном округе. В 1938-м — начальник штаба Киевского военного округа.

В 1938–1939 годах — участник советской военно-разведывательной миссии в Китае.

1940 год — командир дивизии. Власову присвоено звание генерал-майора.

1941 год — командир 4-го мехкорпуса.

6 февраля 1941 года Власов награжден орденом Ленина.

17 июля 1941 года Власов назначен командующим 37-й армией, оборонявшей Киев до 15 сентября.

10 ноября 1941 года — встреча со Сталиным.

20 ноября он назначен командующим 20-й армией.

С 10 по 25 января армия Власова ведет наступление под Москвой, на Волховском фронте.

6 января 1942 года Власову присвоено звание генерал-лейтенанта.

22 февраля 1942 года Власов второй раз награжден орденом Красного Знамени.

10 марта 1942 года — Власов заместитель командующего Волховским фронтом.

15 апреля Власов принял командование уже попавшей в окружение 2-й Ударной армией.

12 июня 1942 года взят в плен.

3 августа 1942 года Власов подписал письмо, призывающее к созданию Русской Освободительной Армии и всеобщей борьбе против большевизма.

С сентября по ноябрь 1944 года Власов занимается пропагандой Русского Освободительного Движения и организацией Русской Освободительной Армии.

14 сентября 1944 года в Праге объявлено о создании Комитета Освобождения Народов России под руководством А. А. Власова.

С сентября 1944-го по апрель 1945 года Власов в качестве Главнокомандующего занимается созданием Вооруженных Сил КОНРа.

6 мая 1945 года Первая дивизия КОНРа, выбив немцев, вошла в Прагу.

11 мая 1945 года генерал Власов добровольно сдался в плен американскому командованию.

12 мая 1945 года американцы передали Власова войскам Красной Армии.

12 мая основные части сил РОА добровольно сдались в плен американским войскам.

Впоследствии большая часть добровольцев (около 30 000 человек) была депортирована американцами в Советский Союз.

31 июля 1946 года А.А. Власов и одиннадцать его сподвижников приговорены Военной коллегией Верховного суда СССР к смертной казни через повешение.

Приговор приведен в исполнение.

Примечания

1

Абвер — немецкая военная разведка.

(обратно)

2

Орден — имеется в виду СС — организация, изначально созданная вождями рейха как тайный орден, внутренняя структура которой построена по соответствующему принципу.

(обратно)

3

Теория полой земли — псевдонаучная теория, принятая вождями Третьего рейха, о том, что весь наш мир находится не на поверхности Земли, а как бы внутри огромной сферы.

(обратно)

4

Интеллидженс Сервис — английская политическая разведка.

(обратно)

Оглавление

Леонид Острецов Кому бесславие, кому бессмертие

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

Историческая справка X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?