«Зачистка»

Иванов Николай Федорович Зачистка

Золотистый золотой

И сказал ей бородатый главарь, увитый по лбу зелёной лентой — тебе туда. И показал стволом автомата на горный склон — за ним ты найдёшь своего сына. Или то, что от него осталось.

Если дойдёшь, конечно.

И замерли от этого жеста боевики, а в первую очередь те, кто устанавливал на этом склоне мины. Надёжно устанавливал — для собственной же безопасности, туда-сюда, движение.

Разведка федеральных сил не прошла — откатилась, вынося раненых.

Попавшие под артобстрел шакалы, спасаясь от снарядов, вырывались сюда на простор и на потеху Аллаху устраивали фейерверк на растяжках.

Пленные, что вздумали бежать, взлетели здесь же на небеса.

Сын? Нет, сына её здесь нет. Но они слышали о пленном русском пограничнике, который отказался снять православный крестик. Зря отказался: через голову и не стали снимать, делов-то — отрубили голову мечом, и тот сам упал на траву. Маленький такой нательный крестик на белой шёлковой нитке, мгновенно пропитавшейся кровью. Гордого из себя строил, туда-сюда, движение. А то бы жил. Подумаешь, без креста… Дурак. А похоронили его как раз там, за склоном. Иди, мать, а то ночь скоро — в горах быстро темнеет. Жаль только, что не дойдёшь. Никто не доходил.

Пошла.

Пошла по траве, выросшей на минах и среди тоненьких проводков, соединявших гранаты-ловушки. Вдоль кустарников, израненных осколками. Вдоль желтеющих косточек чьих-то сынков, не вынесенных с минного поля ни своими, ни чужими. Собрать бы их, по ходу, раз она здесь, похоронить по-людски, с молитовкой. Но она шла-торопилась к своему дитяти, к своей кровинушке, к своему дурачку, не послушавшего бандита. О, Господи, за что? Ведь сама, прилюдно, надевала сыночку крестик на призывном пункте — чтобы оберегал. И видела ведь, видела, что стесняется друзей её Женька, пряча подарок глубоко под рубашку. Думала грешным делом, что не станет носить, снимет втихаря.

Не снял…

А ей всё смотрели и смотрели вслед те, кто захотел иметь собственное солнце, собственную личную власть, собственных рабов. Ухоженные, упитанные, насмешливые бородачи. Три месяца она, ещё молодая женщина, ощущала на себе эти взгляды, терпела унижения, оскорбления, издевательства. Три месяца её секли холодные дожди, от которых в иные времена могла укрыться лишь собственными руками. По ней стреляли свои и чужие, потому что по одинокой незнакомой фигуре на войне стреляют всегда: на всякий случай или просто ради потехи. Она пила росу с листьев и ела корешки трав. Она давно потеряла в болоте туфли и теперь шла по горным тропам, по лесным чащам, по невспаханным полям босиком. Искала сына, пропавшего в чужом плену на чужой войне. Невыспавшейся переходила от банды к банде, голодной от аула к аулу, закоченевшей от ущелья к ущелью. Знала одно: пока не найдёт своего Женьку живого или мёртвого, не покинет этой земли, этих гор и склонов.

«Господи, помоги. На коленях бы стояла — да идти надо. Глаза бы выплакала, да искать надо. Истово молюсь, ибо знаю — слабая молитва выше головы не поднимется. Помоги, Господи. Потом забери всё, что пожелаешь: жизнь мою забери, душу, разум — но сейчас помоги дойти и отыскать сыночка…»

— Сейчас, сейчас взлетит, туда-сюда, движение.

— Живучая. Но здесь ещё никто не проходил.

Ждали боевики, не спуская глаз с русской женщины и боясь пропустить момент, когда вздыбится под её ногами земля и закончатся муки.

Не заканчивались. Небеса, словно оправдываясь за страшную кару, выбранную для её сына, отводили гранатные растяжки. А то ангелы прилетели от него, от Женьки, и подстилали свои крыла под растрескавшиеся, с запечённой кровью ноги, не давая им надавить сильнее обычного на минные взрыватели. И шла и шла мать туда, где мог быть её сын. Уходила прочь от главаря с зелёной лентой, исписанной арабской вязью. И когда уже скрывалась она с глаз, исчезала среди травы, один из боевиков поднял снайперскую винтовку. Поймал в прицел сгобленную спину: прошла она — проведёт других. Не взлетела — так упадёт…

Но что-то дрогнуло в бородаче, грубо отбил он в сторону оружие и молча зашагал прочь.

В ущелье.

В норы.

В темень.

Он не угадал. А тот, кто не угадывает, проигрывает…

А ещё через два дня к боевому охранению пехотного полка вышла с зажатым в руке крестиком на коричневой шёлковой нити седая старушка. И не понять было с первого взгляда, русская ли, чеченка?

— Стой, кто идёт? — спросил, соблюдая устав, часовой.

— Мать.

— Здесь война, мать. Уходи.

— Мне некуда уходить. Сынок мой здесь.

Подняла руки — без ногтей, скрюченные от застывшей боли и порванных сухожилий. Показала ими в сторону далёкого горного склона — там он. В каменной яме, которую вырыла собственными руками. Ногтями, оставленными там же, среди каменной крошки. Сколько перед этим пролежала без памяти, когда отыскала в волчьей яме родную рыжую головушку, из-за которой дразнили её Женьку ласково «Золотистый золотой» — не знает. Сколько потом перекопала холмиков и пролежала рядом с обезглавленным телом своего мальчика — не ведает тоже. Но очнувшись, поглядев в чужое безжизненное небо, оглядев стоявших вокруг неё в замешательстве боевиков, усмехнулась им и порадовалась вдруг страшному: не дала лежать сыночку разбросанным по разным уголкам ущелья, соединила головушку…

…И выслушав её тихий стон, тоже седой, задёрганный противоречивыми приказами, обвинённый во всех смертных грехах политиками и правозащитниками, ни разу за войну не выспавшийся подполковник дал команду выстроить под палящим солнцем полк. Весь, до последнего солдата. С Боевым знаменем.

И лишь замерли взводные и ротные коробки, образовав закованное в бронежилеты и каски каре, он вывел нежданную гостью на середину горного плато. И протяжно, хриплым, сорванным в боях голосом прокричал над горами, над ущельем с остатками банд, над минными полями, — крикнул так, словно хотел, чтобы услышали все политики и генералы, аксакалы и солдатские матери, вся Чечня и вся Россия:

— По-о-олк! На коле-ено-о-о!

И первым, склонив седую голову, опустился перед маленькой, босой, со сбитыми в кровь ногами, женщиной.

И вслед за командиром пал на гранитную пыльную крошку его поредевший до батальона, потрёпанный в боях полк.

Рядовые пали, ещё мало что понимая в случившемся.

Сержанты, беспрекословно доверяющие своему «бате».

Три оставшихся в живых прапорщика — Петров и два Ивановых, опустились на колени.

Лейтенантов не было. Выбило лейтенантов в атаках, рвались вперед, как мальчишки, боясь не получить орденов, — и следом за прапорщиками склонились повинно майоры и капитаны, хотя с курсантских погон их учили, что советский, русский офицер имеет право становиться на колени только в трёх случаях: испить воды из родника, поцеловать женщину и попрощаться с Боевым знаменем.

Сейчас Знамя по приказу молодого седого командира само склонялось перед щупленькой, простоволосой женщиной. И оказалась вдруг она вольно иль невольно, по судьбе или случаю, но выше красного шёлка, увитого орденскими лентами ещё за ту, прошлую, Великую Отечественную войну.

Выше подполковника и майоров, капитанов и трёх прапорщиков — Петрова и Ивановых.

Выше сержантов.

Выше рядовых, каким был и её Женька, геройских дел не совершивший, всего один день побывший на войне и половину следующего дня — в плену.

Выше гор вдруг оказалась, тревожно замерших за её спиной.

Выше деревьев, оставшихся внизу, в ущелье.

И лишь голубое небо неотрывно смотрело в её некогда васильковые глаза, словно пыталось насытиться из их бездонных глубин силой и стойкостью. Лишь ветер касался её впалых, обветренных щёк, готовый высушить слёзы, если вдруг прольются. Лишь солнце пыталось согреть её маленькие, хрупкие плечики, укрытые выцветшей кофточкой с чужого плеча.

И продолжал стоять на коленях полк, словно отмаливал за всю Россию, за политиков, не сумевших остановить войну, муки и страдания всего лишь одной солдатской матери. Стоял за её Женьку, рядового золотистого воина-пограничника. За православный крестик, тайно надетый и прилюдно не снятый великим русским солдатом в этой страшной и непонятной бойне…

Зачистка

1

— Господа, третий тост за дам.

— За дам, господа. За любовь.

— Господа, господа, я с вами…

Им нравилось это слово — «господа», нравилось произносить его без оглядки, без иронии, без подтекста. И слышать в ответ уже применительно к себе…

— Генерал, какой вы весь из себя легендарный и невозможный. Сколько наград…

— Пропустите меня к генералу. Дама хочет к настоящему генералу, пропустите…

К военным слово «господин» еще не подходило, оно не то что не приживалось, а просто выглядело инородным. Вот спрятаться за общий тост «господа офицеры» — это да, это красиво, это из времен белой благородной гвардии. Но обратиться конкретно и непосредственно к знакомому человеку в погонах — «господин генерал…» Нет-нет, слишком высоко. Это получается даже выше, чем «господин Петров», «господин Сидоров», что совершенно недопустимо: корпоративная вечеринка — это не армия, и генерал изначально не может быть выше присутствующих на ней. Хотя бы еще и по простой до банальности причине — он пьет-гуляет на деньги этих самых петровых и сидоровых. Оттого и окликали единственного на вечеринке военного только по званию, как собачку — по кличке.

Тем не менее его погоны и украшенная наградами грудь вкупе со статностью и молодостью эффект среди женщин производили, и ему ничего не стоило уводить в танцах дам от банкиров, дипломатов и промышленников.

— Маратыч, а что у тебя делает на фуршете он? — оставшись благодаря стараниям генерала в одиночестве, поинтересовался промышленник у толстенького, в круглых очечках, словно только сошедшего с советских карикатур на американских толстосумов, банкира.

— Ищет деньги, — простодушно ответил тот, жестом приглашая собеседника в угол, где на малахитовом столике с изогнутыми ножками стояла шахматная доска. Все знали о пристрастии хозяина к древней игре, но напрягать мозги во время отдыха не желали и потому старались избегать банкира, невольно оставляя его в одиночестве в собственном же доме на собственном вечере.

— Забавно, — машинально поправляя головки резных фигурок, проговорил промышленник. Он являл полную противоположность собеседнику — был высок, молод, энергичен и жаждал побед мгновенных, чего шахматы как раз и не предполагали. Потому и продолжал разговор о генерале, а не о предстоящей игре. — Но, насколько мы знаем, деньги нужно зарабатывать.

— Цель благородна, Вася-Вася-Василек, свет Юрьевич — собрать средства на обустройство в Чечне своих подчиненных, — пояснил Маратович. — Начинай.

— Ну, тогда и надо ходить с протянутой рукой, а не вальсировать, — не отпускало Василия Юрьевича, благо и танцевальная пара оказалась рядом. Владелец яхт, самолетов, металлургических заводов и ткацких фабрик, забыв о шахматах, выпростал в ее сторону рюмку с коньяком: — О, генерал. Сколько наград! Это, брат, надо уметь, — обратился то ли к банкиру, то ли к самому гостю, — не ступив ни разу за пределы Отечества, в борьбе с собственным народом заполучить такой боевой иконостас.

Намек шел, конечно же, в сторону Чечни, среди либеральной интеллигенции слывшей несчастной бедной овечкой, которую терзали кровожадные российские вояки. К тому же фуршеты среди элиты отличались не только своей запредельной хлебосольностью, но и возможностью демонстрировать, кто чего стоит, кто на какой ступеньке общества стоит, кто чего может себе позволить.

Так что генералу оставалось подобострастно улыбнуться и начать извиняться сразу за все прегрешения человечества с времен казни Христа.

Однако проситель остановился, перехватил официанта с подносом, снял рюмку. Вокруг мгновенно образовалась толпа: фуршеты славны еще и тем, что на них обязательно кого-нибудь прилюдно опускают. Потому как забавно и весело. Потому как чем меньше народу вверху, тем легче удержаться на вершине самому. Генерал по армейской тупости не признал руку хозяина, с которой кормился. И тоже громко, для всех, посмел иметь свою точку зрения:

— Одно уточнение. Войны, как правило, развязываются из-за алчности вас, гражданских. Так что мы, судя по всему, и в ближайшем будущем без орденов не останемся. К сожалению.

Выпил, вернул рюмку безучастному официанту.

Собеседник согласился с этим неожиданно быстро, но лишь для того, чтобы остановить противника и не оставить за ним последнее слово:

— И это, заметьте, при том, что кто-то из ваших подчиненных сейчас лежит под пулями, а вы, извините, почти во фраке…

— Да-да, именно в этот момент, когда вы пьете здесь коньяк, а ваши рабочие по колено в грязи качают вам в Сибири нефть, — перебив, завершил фразу генерал.

Кивнув для приличия, увел в танце сквозь напрягшуюся толпу свою партнершу. Дама, в отличие от кавалера, накалившуюся атмосферу почувствовала покрывшейся пупырышками кожей, и благоразумно стала ускользать из его рук, вырываясь в общую стаю. Фуршеты — это в первую очередь демонстрация преданности, а не вызов обществу. Тем более для дам с обручальными колечками на левой руке…

— Так что он здесь забыл? — вновь поинтересовался Василий Юрьевич у хозяина вечера, не скрывая раздражения.

— Деньги, — не посчитал зазорным повторить сладкое слово финансист, теперь уже жестом предлагая собеседнику продолжить, наконец, игру.

— А гонора столько, будто он их раздает сам, — не желал мириться с проигрышем Василий Юрьевич, занимая место у белых фигур. Двинул пешкой Остапа Бендера — с Е-2 на Е-4. — Надеюсь, ты улавливаешь разницу?

— Не кипятись, мой юный друг, — успокоил толстяк и, двинув своего коня, теперь уже снисходительно сам похлопал собеседника. А поскольку тот был высок, а хозяину тянуться до плеча гостя не пристало, получилось — едва ли не ниже талии. — Со дня на день начнутся переговоры по прокладке нефтепровода, а нам оперативные данные из Генерального штаба по Северному Кавказу не помешают.

— Дает?

— Пока нет. Мы намекнули, что можем услуга за услугу, — потер пальчиками, изображая купюры, — но не доходит.

— Интересно… — перевел Василий Юрьевич взгляд с доски на оставшегося, наконец, без внимания генерала, который не отпускал от себя официанта с полным подносом стопок. Улыбнулся чему-то тайному: — А знаешь, это было бы даже полезно для общества — яркий пример, героизм… Да-да!.. И, как ни странно, небольшой скандальчик со стрельбой на Кавказе и нам бы оказался как нельзя кстати. Особенно во время переговоров, — задвигал фигурами почти в том же темпе, что и обладатель черного поля.

— Правительство не откажется от своего, сухопутного проекта. Он дешевле. Шах.

— Но если не возьмем путепровод мы, налетит эта свора, — в традициях лучших шпионских фильмов стрельнул глазами по гостям Василий Юрьевич. При этом улыбаясь и раскланиваясь с теми, кто заметил его взгляд. — А генерала можно подыскать и другого. Желательно подыскать другого. Другие — они всегда есть. И — личная просьба, Борис Маратович. Там юго-восточнее Грозного небольшой заводик по бензину работает, Рустам хозяин. Мелочевка, пшик, но в конкурента вырос для брата одного моего хорошего друга, — словно подчеркивая значимость чеченца, взял и повертел в руках незадействованную доселе фигуру офицера. И чтобы уже не опускать ее без дела, переместил на несколько клеток. — И ни война, ни зачистки его не затронули. Не им же самим между собой разбираться, да? Кровную месть плодить. А войск в окрестностях полно, и кого им проверять, чей нефтезавод закрывать — никакой разницы, — глянул на оставшегося в полном одиночестве, даже без официанта, генерала.

— Цена стоит того?

— Обещание другу стоит своей цены.

— Наше здоровье. Но при этом тебе мат, Вася-Вася-Василек.

2

— Взвод, привал.

Три «коробочки» с десантными эмблемами на броне заклинили гусеницы в том месте, где застала команда.

И если уж бронетехника боялась коснуться пределов асфальтового полотна, то солдатам за ним вообще делать было нечего: ноги — не траки, при подрыве запасные со склада не выдаются. Спрыгивали, разминаясь, на проезжую часть, благо она мгновенно пустеет при появлении бронеколонны. На обочину не сходили, обочины во время войны слишком привлекательны для мин и фугасов. Это на гражданке, в мирной жизни романтично собирать сбочь дорог грибки да полевые цветочки. В Чечне лучше вообще поджать, как аист, ногу, чтобы занимать как можно меньше места…

— Москвич, Бураков, — замкомвзвода Юра Алмазов показал пальцами в противоположные стороны.

Зимние варежки, привязанные резиночками к рукавам бушлата, закачались, но улыбки не вызвали. Все знали, что сержант обморозил руки, вытаскивая по снегу погибшего друга. После госпиталя мог не возвращаться в Чечню, но — вернулся. С орденом Мужества и привязанными, словно у растеряш в детсаду, варежками. Главное, они не мешало ему драть подчиненных как сидоровых коз, потому и названные десантники, выставив напоказ страдальческие выражения на лицах, безропотно зашагали в голову и хвост колонны.

— Дембельнусь, заведу кота, назову Сержантом и каждое утро буду наступать ему на хвост, — не особо опасаясь, что услышит командир, тем не менее помечтал Москвич.

Геройству замкомвзвода должное отдавал, но почесать на глазах у всех язык о самые острые углы — тоже чем не подвиг для молодого «черпака»? В то же время автомат наизготовку взял, сектор обстрела оглядел. Первая заповедь остановившейся воинской колонны — защита от внезапностей, от кого бы они не исходили.

— Так кого ты там заведешь на «гражданке»? Если, конечно, дотянешь до дембеля? — поинтересовался сержант, подходя к Москвичу.

Глазами подчиненного осмотрел его зону ответственности, счел нужным указать на кустики вдали. Прицельного огня из-за дальности расстояния оттуда не откроют, но задача проверяющих в том и состоит, чтобы не давать расслабляться часовым.

— Бабу заведу, товарищ сержант. Первым делом — бабу.

— А вторым?

— Вторым… Вторым — опять бабу.

— А третьим, — не отставал Алмазов, желая получить подтверждение про кота.

— Не, мужика не буду, — игриво-испуганно отстранился часовой. — Мне с мужиками как-то не того… Мне из голубого — только десантный берет на голову да тельняшку на грудь.

— Много знаешь, слишком говорливый, — обозначил сразу все явные недостатки подчиненного замкомвзвода, пряча розовые пальцы в парежки. — Лучше нохчей стереги.

— Никак нет, товарищ сержант, я лучше буду стеречь свой родной взвод, — поправил речь замкомвзвода солдат. — И если потребуется, я, как Зоя Космодемьянская, грудью на амбразуру…

Рванул дурашливо бушлат, обнажая тельняшку, зыркнул по буеракам, отыскивая вражеские пулеметы. Сержант некоторое время соображал, насколько грубо подчиненный нарушил субординацию, но углубляться в устав, историю и русский язык не стал. Направился к Буракову, мечтательно глядевшему вдаль. Виделись ему явно не чеченские холмы, но упрекать солдата сержант не стал. Будь у самого личное время, точно так же до дыр заездил бы пластинку о недавнем отпуске по обморожению и встрече с невестой, ставшей перед возвращением в часть законной женой.

«Служил бы поближе, каждый день бегал бы к тебе в самоволку».

«Ты не о самоволках думай, а чтобы жив остался».

«О, там такие офицеры — сами быстрее под пулю станут, чем нас под нее выставят».

«Им тоже не надо становиться».

«Не получится. Кому-то все равно придется», — сказал, как о чем-то само собой разумеющемся и обыденном на войне. А скорее, набивал себе цену и хотел, чтобы лишний раз пожалели и восхитились. Потом уже хлопнул себе по языку и губам, да было поздно: в первом после отпуска бою погиб лейтенант Забашта, который закрыл-таки собой связиста. Неправильная война шла в Чечне: не солдаты прикрывали командиров, а офицеры своих подчиненных.

— Ну что, Степа? Тихо?

— Так точно, — вернулся от воспоминаний к своим обязанностям Бураков.

— На войне тишину любить нельзя. Тишина дает возможность противнику к чему-то приготовиться, — повторил сержант слова Забашты, еще недавно сказанные ему самому лейтенантов. — Бди.

— Бдю.

— А на Москвича не обращай особо внимание, — посоветовал Юра скорее себе, чем солдату, которого москвич особо и не затрагивал. — Ну не повезло человеку — в Москве родился. Ничего, после первого же боя гонор сбросит.

— Да я и не в обиде на него, — отмахнулся Степан.

— И правильно. А я, черт побери, в Москву из своей Сибири так и не вырвался ни разу. На дембель буду ехать — остановлюсь обязательно. Говорят, сейчас там как за границей.

— По сравнению с нашей брянской деревней — точно заграница. Я был, картошкой хотели там торговать — погнали, как порося с чужого огорода. А здесь надолго каша, товарищ сержант?

— А ты что, спешишь куда?

— Да у мамки в августе юбилей, хотел бы попроситься в отпуск. А отсюда, если будем воевать, не отпустят.

— Будем надеяться, что к лету все закончится. Кому она нужна, эта драчка? Только курам посмеяться. Так что будем надеяться. А пока смотри в оба.

Собственно, можно было уже и не смотреть. Командир взвода капитан Месяцев сворачивал в гармошку карту и передавал в люк «бээмдэшки» шлемофон, подсоединенный шнуром с радиостанцией. Взвод, скорее всего, и привал получил только потому, чтобы капитану легче было сориентироваться по карте и местности. И не пропустить ничего из приказа в паршивой связи.

Сержант с разбегу впрыгнул на острую ребристую грудь боевой машины десанта, как под балкой, поднырнул под стволом и оказался рядом с сидящим на башне капитаном. Тот зажигалкой выбивал морзянку на сигаретной пачке и отдавать приказ на посадку не торопился. Значит, догнавшее их на марше указание не срочно. А вот что командир забыл закурить — это хуже: желание затянуться у курильщика может перебить только чувство растерянности. Забашта бы сразу знал, что делать, у того не заржавеет. А зажигался у капитана классная — с маленьким орденом Красной Звезды на боку. Говорят, сам комдив подарил ему за какой-то бой…

— Юра, сколько у нас необстрелянных бойцов? — то ли поглаживая пирамидальные усики, то ли прикрывая для конспирации ладонью рот, тихо спросил Месяцев.

Капитан получил взвод всего неделю назад, но солдатский телеграф мгновенно донес суть приказа: это его понизили, сняв за какую-то провинность с роты. Потом подошло добавление — отказался подставлять под пули солдат. Уточнение оказалось существенным и определяющим, чтобы взвод проникся уважением к стриженому крепышу, колобком катающимся между палатками, парком боевых машин и штабом. Нет, память о Забаште не предавалась и любой шаг, любое слово нового взводного оценивалось все еще по единственному критерию: а как бы это же самое сделал лейтенант?

Месяцев не торопился набиваться в отцы-командиры, но на эту рядовую, будничную в общем-то зачистку напросился сам, желая побыстрее и почувствовать боевой опыт, и слаженность подчиненных, и заодно встряхнуть их, дни и ночи напролет грустивших о погибшем лейтенанте. Дальше воевать-то все равно вместе.

Только одно дело, думал сержант, — прокатиться по дорогам и оглядеть два-три дома, а другое… О другом пока ничего неизвестно, но капитан барабанит зажигалкой и задает плохие вопросы про боевой опыт.

— Чтобы необстрелянных совсем — всего человек пять. Бураков вон, Москвич, — кивнул на часовых. Оправдался: — Вы не думайте, что я их третирую. Лейтенант Забашта… ну, наш взводный… до вас который… — запутавшись в симпатиях и обязанностях, Алмазов от волнения даже снял варежки. — Короче, лейтенант всегда требовал их нагружать, чтобы быстрее входили в курс дела и не расслаблялись… А что, приказ какой, товарищ капитан?

— Чтобы просто поинтересоваться нашим настроением, для этого на связь, как ты понимаешь, не выходят, — кивнул Месяцев на люк, в котором скрылся шлемофон. Закурил, возможно, за своими мыслями и не заметив заминку заместителя. — Сменили нам район зачистки, идем на юго-восток от Грозного. А сведений о нем — с гулькин нос. Знаешь, какой он длины, гулькин нос? — Можно было не отвечать: капитан с таким же успехом мог разговаривать сам с собой, выходя таким образом из ступора, в который его ввел приказ. — На войне гулькин нос — он меньше человеческой жизни, Юра, — сам же и пояснил комвзвода.

Оглядел успевших перекурить и теперь просто толкавших в разминке десантников. Несмотря на капитанские звездочки на плечах, он был им почти ровесником и бриться мог, как и они, через день. Просто звания прилетали досрочно и по должностям пробежал так, что в какой-то момент оказалось: его однокашники сидели еще на взводах и только-только привыкали к третьим звездочкам на погонах, а он уже получал задачи за роту и примерялся к клубу старших офицеров.

Блата и высоких покровителей не имелось отродясь, просто сослуживцы сидели во внутренних округах, на службу ездили в городских автобусах, а он неделями не снимал бронежилет, мотаясь по «горячим точкам». Да так мотался, что невеста перестала верить, будто нельзя найти минуту свободного времени и написать хотя бы пару слов. Или позвонить.

Для пары слов требовались как минимум авторучка, чистый клочок бумаги и конверт, которого днем с огнем на заставах и блокпостах не сыщешь. Появившиеся кое у кого пейджеры и мобильники брали связь только в одном месте, пристрелянном боевиками так, что сразу после слова «здравствуй» можно было говорить «прощай».

Теперь, после снятия с должности, появилось и время для писем, и возможность сходить на узел связи и уговорить девочек набрать городской номер во Пскове, да только писать и звонить оказалось некому. Бог и дает сразу двумя руками, двумя руками же и отбирает…

— По машинам! — отдал команду.

— Команда «По машинам», — продублировал сержант, прекрасно понимая нежелание десантников лезть на броню в числе первых. Именно первым придется, освобождая места для других, гусеницей переваливаться внутрь боевой машины, забиваться там в грохочущие углы. А вот последним — да, останется местечко на броне, где вольный ветер и хоть какое-то разнообразие в жизни. Да и опыт подсказывал: уж лучше схватить пулю наверху, чем оказаться разорванным внутри при подрыве на фугасе.

Так что дембеля ждали молодых — Москвича и Буракова, которые тоже, не будь дураками, расставаться с постом не торопились и уж тем более не проявляли прыти при возвращении к бронеколонне. А тут еще батальонный фельдшер прапорщик Григорий Иванович, всю дорогу отсыпавшийся внутри «бээмдешки», отглядел последний сон и вылез наверх, освободив на лавке сразу три дополнительных трюмных места.

— Что мы имеем? — разминая застывшее тело, поинтересовался он у командира. И сам же, широко зевая, помечтал задолбавшей даже в Чечне рекламой: — Хорошо иметь домик в деревне.

— Товарищ прапорщик, вы внизу будете ехать? — с тайной надеждой поинтересовались дембеля, поторапливая часовых.

— Хренушки вам, — ласково улыбнулся в ответ прапорщик. Вытянул наверх подушку, взбил, подложил под себя. Поднял ноги, пропуская внутрь люка Москвича. Ими же нажал ему на плечи, заставляя солдата быстрее определяться в тесноте машины. — Что тут у нас? — повернулся к командиру.

— Новый район на зачистку. Незаконное производство бензина.

— А кто мне покажет, где оно здесь законное? — пожал плечами фельдшер и вновь раззевался.

Капитана потянуло зевнуть вслед за ним, но сдержался, отвернулся, чтобы не поддаваться соблазну. Посмотрел на часы, на переваливающее через зенит еще нежаркое мартовское солнце и махнул рукой:

— Вперед.

Вернул себе шлемофон, зажал у горла ларингофоны. Приказал первой «коробочке» пропустить его вперед. Ловить на себя фугасы командиру негоже, но и плутать по бесконечным сельским дорогам, размножившимся с войной многократно, времени особо не оставалось. Командир первого отделения сержант Аркаша Яровой проводил застывшего на броне капитана настороженным взглядом — не доверяете? Месяцев махнул рукой — не заморачивайся, следуй за мной.

3

Ехали по здешним меркам не долго, но когда свернули на расколошмаченную вдрызг колесной и гусеничной техникой полевую дорогу, то просто-напросто поплыли в густой коричневой жиже, лишь изредка цепляя траками землю. На обочины можно было вообще не смотреть: распаханное еще осенью под яровые поле набухло влагой настолько, что земля казалась пульпой, лишь чуть-чуть покрытой пленочкой, нагретой первым солнышком. И чем дальше оставалось асфальтовое покрытие трассы с его возможностью маневра и скорости, тем тревожнее оглядывал окрестности взвод капитана Евгения Месяцева.

— Предлагаю, — прапорщик не смог дотянуться до уха капитана и поманил командира пальцем, благо возраст позволял. — Предлагаю, — шепотом повторил он, отсекая свидетелей, — проскочить деревушку и забыть о ней навсегда. Так же, как уже забыли о ней те, кто отдал приказ ее почистить, — со знанием дела разложил фельдшер по полочкам предстоящую операцию.

Впрочем, особой новизной предложение прапорщика не отличалось. Оно лишь замыкало длинную цепочку отношений чиновников всех рангов от Москвы до Кавказа. Судя по нелепостям, приходившим из столицы, обитатели Кремля, наверняка не имеющие перед глазами даже карты мятежной Чеченской республики, при отдаче распоряжений просто тыкали пальцем в небо — лишь бы у гаранта конституции Б.Н.Ельцина не исчезала иллюзия борьбы с сепаратистами. Которую они с недавним корешом Джориком Дудаевым назло друг другу сами же и затеяли.

Генштаб, мечущийся между политиками в Кремле, Белом доме и Госдуме, уговаривал подчиненных на Северном Кавказе делать хоть что-нибудь. Или это же самое не делать ни при каких обстоятельствах: в зависимости от того, кто первым подбегал к уху Президента — олигархи, правозащитники или американские советники, которых только в правительстве насчитывалось более двухсот человек.

Командование группировки, спасая людей и остатки былого авторитета армии, упражнялось тем, что закрывало на игры москвичей глаза и не требовало жесткого и безусловного исполнения собственных же приказаний, уходящих в войска.

Войсковые командиры действовали на свой страх и риск, за одни и те же операции получая кто ордена, кто выговоры. На коне оставался тот, кто вообще ничего не делал. При этом, правда, молодцы Дудаева с каждым днем чувствовали себя все вольготнее и наглее на просторах теперь уже всей России, а не только на ее южных рубежах.

Проклятые девяностые, брошенные властью на произвол судьбы вместе со страной и собственным народом. Не говоря уже об армии, которой по определению как бы даже и роптать не было позволено…

Месяцев, правда, однажды взбрыкнул, устав бегать со своей ротой в одну и ту же станицу, раз за разом оставляя на ее улицах подбитую технику и солдат. Но едва укреплялся в ней, следовал неизменный приказ — вернуться на базу. Отступая с господствующих высоток по знакомым до последней выбоины дорогам, матерился. Потом писал «похоронки» и с тревогой ждал очередного приказа.

И он следовал — вновь взять станицу и закрепиться! Брал. Вернуться в исходное положение! Возвращался. Командир полка, отдавая новые-старые приказы, уже старался не поднимать головы от карты. Капитан даже успел за это время рассмотреть сквозь зарождающуюся лысину подполковника родинку между двумя его макушками. Будет счастлив между первой и второй женитьбой? А у него со Светой дальше поцелуев дело так и не дошло…

Но однажды после приказа Месяцев остался стоять на месте.

— Что? — прекрасно догадываясь, что подчиненный просит хоть каких-то объяснений, тем не менее поинтересовался комполка. Заранее багровея.

— Я больше туда людей не поведу.

— Капита-а-н! — взорвался подполковник, сам перед этим наверняка налаявшийся с Москвой и Моздоком, где стоял штаб группировки. Но чтобы его перебивал каждый командир роты… — Ты пойдешь туда, куда я прикажу. И когда прикажу!

— Не пойду.

— Пойдешь. Или пойдут другие. Но вместо тебя.

— Ради Бога.

— Во-он!

Вышел. Даже не став хлопать пологом штабной палатки, — за него это сделал ветер, пытающийся смести ее, уцепившуюся металлическими штырями к склону безымянной чеченской горушки. А ведь сметет. С такими приказами и распоряжениями, поступающими в войска — сметет не то что палатки, а все полки и дивизии. И лучшее тому подтверждение — что он все равно едет на боевые. Но уже в ранге командира взвода…

На горизонте показались пацаны на лошадях, оглядели колонну — и рысью направились в станицу. Тут ни академий, ни военных училищ заканчивать не надо, чтобы понять: при нынешних возможностях связи о приближении бронегруппы станет известно самому распоследнему боевику раньше, чем они выплывут из грязи на сельскую улицу. Пора было привыкнуть и к тому, что здесь воюют не разношерстные банды, а хорошо обученные и экипированные под завязку всем необходимым отряды. Слишком многим вдруг оказалось выгодно, чтобы Россия увязла в этой войне, как можно дольше не вставала с колен после распада СССР. В качестве раздражителя и пушечного мяса подставилась Чечня — ее, дурочку, и используют. И жаждут этого не только пресловутые империалисты за рубежом: золотую рыбку легче оказалось ловить в мутной воде как олигархам в Москве, так и новоявленным атаманам в Грозном. Правозащитникам, отрабатывающим подачки.

Не утверждал бы это голословно капитан, если бы однажды не стал участником мерзкой картины. Одна из солдатских матерей, исходившая все ноги в поисках сгинувшего в плену сына, бросилась к депутату Государственной Думы — вечно непричесанному, трясущемуся, в линзах-очках, к которому Месяцева со взводом и приставили помогать перемещаться по Чечне: спасите!

— А зачем ты приехала сюда? — отстранился тот от русской женщины, демонстративно отходя к женщинам чеченским. И тем самым проводя между ними еще большую черту, хотя твердил на всех углах и во все микрофоны корреспондентов о своей поездке как миротворческой. — Ты же вырастила убийцу.

«Убийцей» оказался Женя Родионов, который не сделал на Кавказе ни одного выстрела, но которому бандиты отрубили голову только за то, что он отказался снять православный крестик…

Так что плевать было подобным правозащитникам и политикам на растущие как грибы после дождя могилы: смерть подданных всегда использовалась ими для пополнения политического капитала, а восстановление самими же разрушенного — капитала финансового. Дракулы. Это потом, когда, даст Бог, все же станут искать виноватых, они просто вовремя отойдут в сторонку и сами громче всех закричат «Держите вора». Но после той сцены с солдатской матерью и непрерывных штурмов одного и того же аула Месяцев и закусил удила…

— Не надо, — стопроцентно уверенный в своей правоте, вновь помотал головой фельдшер, когда Месяцев оглянулся на него перед въездом в село. — Или — полный вперед. Туда и обратно.

Остановки под прицелом чужих хоть глаз, хоть гранатометов на войне недопустимы. Только и не явный враг ведь впереди, принадлежность аула к республике еще не означает, что в нем живут сплошь ненавистники всего русского. В то же время даже если один волк затешется в стадо и прогремит выстрел…

— «Сатурн», что там у тебя? — вышел на связь командир полка.

Месяцев усмехнулся: с каких это пор комполка лично держит связь с командирами взводов? Для этого есть ротный, на худой конец — комбат, начальник штаба. Не надо напрягаться, товарищ подполковник, каждый несет по жизни свой крест. Вы — решительного офицера, не терпящего отступления от буквы и духа приказа, он — снятого с должности комроты. Все честно, не надо смазывать сливочным маслом танковые траки. Оно вкусно для бутерброда, а железу полезнее солидол…

— Что у тебя, я спрашиваю? — посчитав паузу слишком долгой, вновь включился в связь комполка.

— Выхожу к объекту, — нейтрально доложил Месяцев.

— Ты там давай, того… — пробубнилось в наушниках.

Что «давать», в каком направлении «того», — осталось за кадром. Или за эфиром. Ничего не изменилось за время, пока Месяцева снимали с должности, — все по-прежнему перекладывалось на плечи самого крайнего в армейской иерархии — командира взвода.

— Дам, — не менее нейтрально ответил Месяцев.

Комполка не мог не почувствовать его иронии, но смолчал, проглотил издевку. А он, комвзвода капитан Евгений Месяцев, спешится и поведет своих бойцов на незапланированную зачистку. Пусть и без разведданных. Плюс ко всему — в условиях нарождающегося словно из ниоткуда тумана: в горах это явление частое. И если что…

Оборвал себя. Высказывать обиды командирам на войне — себе дороже. Ладно бы одного шпыняли после этого, а то ведь дыры затыкать пошлют вместе с подчиненными.

Уже послали…

Ни спешиться, ни тронуться не успели. Из-за поворота улочки — крутого, опасного, где «бээмдешку» мог ждать выверенный выстрел в упор, в самый центр десантной эмблемы, выбежала с распростертыми руками женщина в черном. Она путалась в длинном, сплошь закрытом платье-чепкене, и лишь когда поддергивала ее перед очередной лужей, были видны еще белые вязаные носки и блестящие галоши. Зато впереди нее к десантникам неслась мольба:

— Врача! Доктора! Помогите!

Подавшегося с брони фельдшера Месяцев осадил ударом руки: сидеть, ты у нас один, а куда и зачем зовут — еще надо разобраться. Но отдал команду, которую перед этим так не хотел слышать сам Григорий Иванович:

— К машине!

Посыпались горохом с брони десантнички, выстроили «елочку» — оружие вправо-влево через одного. Прием порадовал Месяцева, и перед тем, как самому покинуть БМД, сообщил на базу:

— Я — «Сатурн». Приступаю к выполнению задачи.

Кажется, снова откликнулся командир полка, желавший удачи, но капитану слушать очередные извиняющие нотки в голосе подполковника удовольствия не составляло и он спрыгнул на землю. Солдаты подпустили к нему чеченку, и то, как она безошибочно угадала в нем старшего, Месяцева насторожило: в пятнистой однородной массе командир не должен выделяться ничем. Афганистан, теперь уже вроде такой забытый, вписал в боевые уставы свою кровавую строку: снайперы противника первыми выбивают тех, кто больше всех машет руками и кричит, отдавая распоряжения, на ком больше всего блестящего от погон и знаков. Подобное он вроде бы исключил из своей практики, но выходит, поведение подчиненных, оборачивающихся на него каждую минуту, тоже несет информацию наметанному глазу. И, возможно, объясняло, почему предшественник Месяцева погиб в одном из первых же своих боев.

— Там невестка, — протянула женщина руки сначала к нему, потом в сторону домов. — Невестка умирает. Рожает и не дышит. Дайте врача.

Григорий Иванович, не дожидаясь решения командира, подался в направлении села, и Месяцев только успел указать Аркадию Яровому: твое отделение — на прикрытие фельдшера. А прапорщик, словно всю армейскую жизнь принимал роды, а не лечил фурункулы у солдат, без тени сомнения уже скользил по следам, оставленным галошами старухи. Пожалуй, остались две профессии, которые бросают своих подданных без каких бы то ни было предварительных условий и колебаний в работу — пожарных и врачей.

Месяцев выбросил из кулаков растопыренные пальцы — рассредоточиться. Его поняли, заняли места вдоль каменных, увитых виноградом и малинником заборов, тянущихся вдоль улицы. БМД, прокашлявшись синими клубами дыма, по-кошачьи мягко перебирая траками, двинулись вперед, прикрывая броней десантников. И только фельдшер беззащитно скользил-торопился впереди всех за черной женщиной, на ходу распаковывая сумку с красным крестом и на ощупь определяя, что в ней есть для оказания помощи роженице.

«Плохо», — прошептал про себя Месяцев. В бою все плохо, что идет вне плана.

Григорий Иванович скрылся за поворотом, и капитан поторопил механиков-водителей — добавить оборотов. Не терять друг друга из виду, не оставлять неприкрытыми спины. Ребятни на улице не видно, это тоже не есть хорошо: детское любопытство пасует только перед страхом. Перед опасностью. Где и в чем она?

За поворотом открылся новый отрезок узкой безлюдной улочки, если не считать выглядывающих друг из-за друга белесых тополиных стволов. Прапорщик уже исчезал за синей железной калиткой в кирпичной стене, за ним, как нитка за иголкой, проскользнуло во двор и отделение Ярового. Юра Алмазов с первой БМД оседлал очередной уличный изгиб, одну машину Месяцев остановил у дома роженицы, третья сама осталась у поворота, который они только что прошли. Прикрылись. А на самом деле — заперлись. А сверху молочной крышкой гробика все гуще опускается туман. Тьфу-тьфу-тьфу, конечно, но на поддержку авиации в случае чего рассчитывать не придется. Что там у Григория Ивановича?

Месяцев заглянул во двор. По нему бродили куры вперемежку с утками, на правах хозяев загнав в углы и под навесы бойцов. Из-под ног шуганулся целый выводок белоголовых котят. На скрип калитки направилось сразу несколько стволов, но узнав командира, десантники одновременно кивнули на дверь в добротный кирпичный дом: там все происходит.

— Вроде померла, которая рожала, — прошептал Яровой, оказавшийся ближе всех к командиру.

— Прапорщик там один?

— Да.

— Что-то долго… раз умерла, — озабоченно поглядел на закрытую дверь капитан.

Поправил великоватый бронежилет — свой оставил, согласно табелю положенности, в роте, здесь пришлось одеть лучший из остатков. Прошелся несколько раз пальцами по усам, приглаживая их идеально подбритые склоны. Не за фельдшера волновался: в доме ему опасность не грозит, хозяева должны понимать, что в случае чего разнесутся эти стены по кирпичику, — боезапаса хватит. Но то, что стоит-топчется на месте взвод, что уходит время… Внезапная зачистка тогда дает эффект, если на нее брошены значительные силы, позволяющие блокировать село и переворошить каждый угол в каждом доме. Не задерживаясь ни около старых, ни около малых, ни около больных. А производить проверку тремя отделениями — только самих себя охранять. Прав был фельдшер, проскочили бы с ветерком и забыли. Не получилось. Долго думал. Теперь не хватало еще грех на душу брать за неудачные роды.

Дверь распахнулась, из нее высунулся пожилой бородач в папахе, безумно оглядел двор и снова исчез внутри дома. Ни привета, ни ответа на мучивший Месяцева вопрос. Но Иваныч-то должен понимать, что долг — долгом, а думать надо и о живых. Чтобы они остались живы.

Выглянул на улицу. Механик-водитель тут же протянул ему потрескивавший от помех в радиосети шлемофон.

— Я — «Сатурн»-лично, на связи, — пытаясь устоять на сухом местечке у забора, перегнулся к броне капитан. Заколебал этот комполка…

Оказался начальник штаба.

— Тут наводка прошла: на окраине твоего объекта, в овраге, работает мини-заводик с темя цистернами. Приказано уничтожить.

— Я пока застрял в центре. Тут местные рожают. Медицина работает.

— Не задерживайся, в районе возможно появление нежелательных гостей. И метео тебе в минус.

«Так какого черта посылали одного и без поддержки», — усмехнулся капитан, перебрасывая шлемофон в люк.

Раньше, конечно, не позволил бы себе отключиться без разрешения, но теперь ему многое, если не все, можно. «Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют. А теперь меня надули и оказался я в Кабуле», — пропел «афганскую» песенку. Ту страну он изучал в училище по тактической подготовке не только по донесениям и картам, но и народному творчеству. Доизучался — и кому это оказалось надо? Пока при сравнении двух войн он видит, что за Гиндукушем воевали грамотнее, солдат берегли больше, к операциям готовились тщательнее. И спрос был жестче. По крайней мере, с офицеров требовался отчет по двум позициям: выполнение боевой задачи и наличие потерь. И командир, пусть хоть трижды показал себя героем, никаких наград не получал, ежели давал слишком много «двухсотых». До пяти человек — это уже считалось много. А тут…

Заскользил вдоль стены, перемещаясь к головной машине. Минуя третий или четвертый дом, вдруг услышал за кирпичным забором шепот:

— Эй, командир, сказать хочу.

Месяцев замер. На шепот не обернулся: тайны доверяют без свидетелей и изначально подразумевается, что их получатель не афиширует своего осведомителя.

— Это бандитка рожает. Ее муж в горах.

— И что теперь делать? Не помогать? — словно размышляя сам с собой, поинтересовался капитан.

— Они скоро тут будут. Уходите.

И, скорее всего, ушел сам — за кирпичной кладкой прошуршали шаги. Заскользил дальше и Месяцев. Доброжелатель, собственно, лишь подтвердил слова начальника штаба. В то же время, волков бояться — в Чечню не ходить. Взвод — это боевая единица, способная выполнить локальную задачу. Неужто бегать, как зайцам, от боевиков? Это они при появлении федеральных сил должны рассыпаться как тараканы от яркого света и замирать в своих щелях. Но ведь не замирают. Идут на боестолкновения. Несмотря на потери, накапливают силы. Кто первым дрогнет в таком противостоянии? И где найти золотую середину — выполнить задачу и сохранить людей? Свое лицо, в конце концов? Эх, как легко воевалось мужикам в Афгане!

— Что имеем? — поинтересовался у Алмазова, прилипшего с биноклем к броне.

— Вроде тихо. Слишком тихо.

— Так если сюда никто не заходил до нас — кому охота высовывать нос.

— Обычно старейшины выходят…

«Тикать надо отсюда», — прочел капитан продолжение в глазах сержанта и усмехнулся. Все же заставили чеченцы бегать армию, заставили. Зачем тогда вообще вошли сюда? Или неуверенность сержанта от того, что он продолжает сравнивать его с прежним командиром и это сравнение явно не в пользу последнего взводного? Солдату на войне тогда страшно, когда нет безоговорочного доверия командиру. А тут, небось, все мысли о молодой жене…

— Что дома?

Алмазов отстранился, чтобы посмотреть на капитана: вы это серьезно спрашиваете? Здесь, под стволами боевиков? Но такта хватило не демонстрировать столь явно свое недоумение и сделал вид, что просто пытается лучше высмотреть местность.

— Как жена? Родители? — продолжал капитан, тоже присланяясь к броне и тем показывая, что вопрос не праздный и его в самом деле интересуют отпускные новости своего заместителя.

И оттого, что у Юрки впервые за службу в армии поинтересовались личной жизнью, которая и впрямь лежала в мыслях с самого края, на поверхности, — он вдруг заговорил сразу обо всем: о напившемся на свадьбе свидетеле, о сдохшем поросенке у соседей, о заготовке кедровых шишек, о безденежье и безработице в селе…

— А ты оставайся в армии, — Месяцев даже перестал всматриваться в улочку, чтобы его предложение не выглядело легкомысленным, сказанном между прочим, в желании скоротать время. Приподняв каску, протер под шапкой пот. Хорошо бы иметь на этот случай вязаные шапочки, да в полку они давно кончились, хоть за свои покупай. И время — еще только март, а уже жарко. Что ожидать летом, если вдруг эта бодяга не закончится? Но продолжил о мирной жизни: — Можно на контракт, можно прапорщиком, а потом и в военное училище. С орденом возьмут без проблем. И хоть какая-то перспектива в жизни появится.

Сержант повернул голову: как у вас, с печки на лавку? Капитан не отреагировал, отнеся случай с собой на неизбежные издержки при любом деле. Но сержант все равно остался благодарен ему, нашедшему минутку для доверительного разговора. И вновь начал о дорогом и близком — о рыбалке на Енисее, охоте, богомолице теть Нюре, которой позволено дальше всех провожать за село уходящих в армию ребят, потому что рука для креста легкая. И еще бы понарассказал много чего деревенского и сибирского, если бы на связь не прорвался «Алфавит» — Аркаша Яровой, который ненароком загреб под свои инициалы все буквы от начала до конца. Искал комвзвода.

— Что у тебя? — сам вышел по внутренней связи на Ярового Месяцев. В этом плане «ромашка», прикрепленная к разгрузочному жилету, вполне устраивала: пусть и брала небольшое расстояние, но и весила не более кулька конфет.

— Кажись, ожила.

— Черт, — выругался Месяцев.

Грешно желать человеку смерти, но если Иваныч откачал роженицу, значит, задержится еще на несколько минут. А им еще в овраг, к цистернам. О зачистке и впрямь можно уже забыть, но за мини-завод спросят как за нефтебазу…

— Остаешься на месте, я с «Сатурном-1» на окраину и обратно, — отдал распоряжение Яровому, больше не теряя ни мгновения.

Щелкнул над головой пальцами, призывая всех к вниманию. Фокус удался: разбросанные вдоль улицы десантники сначала замерли, потом вмиг оказались на броне, залепив ее свежими грязевыми подтеками. Ничего, отмоемся. Вернемся — и приведем себя в порядок.

— Точно? — подмигнул Буракову, вцепившемуся в Москвича. Вот уж воистину сладкая парочка. И хорошо, что сержанты суют их во все дыры, пока не свистят пули. Лично он тоже за такую «дедовщину» в армии…

— Так точно, — безоговорочно согласились с капитаном оба, но взглядов от дороги не оторвали. И это тоже правильно: на войне не командиру в рот заглядывают, а противнику в глаза.

Ухая на скорости в затянутые жижей колдобины и выбрасывая грязь выше кирпичных и каменных кладок, БМД вырвалась из извилистого каменного лабиринта на простор. Чтобы тут же замереть перед резким спуском в овраг, из склона которого, словно с борта корабля, торчали стволами огромного калибра три ржавые цистерны. Чуть ниже в саманном неказистом сарайчике тарахтел мотор, выкачивая нефть с трубопровода, проходившего в паре километров от селения. По дну оврага петлял ручей, изредка блестя на солнце упругой, разноцветной от бензиновых пятен, спиной.

Капитана удивляло в Чечне даже не то, как ловко доморощенные коммерсанты подсоединялись к магистрали, а затем и перерабатывали двумя горелками и тремя изгибами в системе трубопроводов нефть в бензин. Вопрос в другом: откуда могли появиться здесь такие огромные цистерны? На чем и как привезли их при тех жестких проверках на блокпостах, что разбросаны по всем дорогам? Или нынешняя война на Кавказе — это в самом деле всего лишь система взяток друг другу, как говорят все вокруг? Неужели армия и боевики выступают лишь в роли братков, обслуживающих две противоборствующие группировки? Не хотелось бы, ох, как не хочется однажды вдруг осознать, что подставлял свою голову под пули не в войне за единство и интересы Отечества, а в личностных разборках криминальных авторитетов…

— Взрываем? — кивнул на заводик Алмазов.

Это — вне сомнения, но капитан все же медлил. Жахнуть из пушки или гранатомета по цистернам — дело секундное. Полыхнет так, что и докладывать о выполнении задания на базу не потребуется — сами увидят столб черного дыма. Овраг защитит от взрывной волны дома, но при этом тысячи тонн вылившейся нефти пропитают землю и реку так, что лет пять точно овец на водопой и щипать травку сюда гонять не будут. Легче всего было не задумываться об этом, тупо выполнить приказ и заслужить благодарность, которая со временем поможет вернуться на должность командира роты. Но… но что-то царапает душу, не хватает даже великоватого бронежилета, чтобы прикрыть ее от сомнений и вопросов. Неужто и впрямь после нас хоть потоп? Или выжженная земля? Даем право очередному миротворцу-депутату называть собственную армию сбродом убийц и поджигателей? И где там, собственно, командир полка? Где четкие и конкретные приказы — как и что уничтожать?

Месяцев огляделся. На плоской крыше крайнего дома увидел мужчину, из-под ладони рассматривавшего его солдат. Или хозяин завода, или сторож. В любом случае лицо заинтересованное. Тоже оценивает, на что окажутся способны федералы. Какой же ублюдок-журналист придумал такое определение, изначально несущее негатив, для армии собственной страны? Или именно так и задумывалось? Так хрен им всем на всю катушку. По крайней мере там, где будет воевать со своим взводом он, капитан Месяцев.

— Сбегай, простучи бочки, — отдал приказ Алмазову.

Сержант, выдернув в напарники Буракова, спрыгнул на землю, вдвоем заскользили вниз, хватаясь за ветки кустарников. Оказавшись рядом с цистернами, словно лилипутики, начали простукивать ржавые металлические бока прикладами автоматов. По ответному гулу даже издалека капитан определил, что пустой оказалась самая дальняя емкость, указал на нее механику-водителю. Тот, заклинив правую гусеницу, довернул машину, открывая наводчику-оператору идеальный обзор для прицеливания.

— Эта пустая, — подтвердил издали сержант, и капитан махнул подчиненным: возвращайтесь.

Мужик на крыше, поняв, что произойдет дальше, затоптался на месте, нервно теребя в руках шляпу. Извиняй, дядьку, но спокойной жизни отныне тебе не будет. Придется отлипать от трубы, не твоя она. Халяву и впрямь пора закрывать. Для всех.

— Сначала сарай, — указал Месяцев наводчику на колченогий домик, где работал двигатель. На горизонте вдруг мелькнул всадник на белой туманной лошади — скорее всего, один из тех, что высматривал их подъезд к селению. Значит, кому надо, тот видит его взвод как на ладони. Есть смысл прислушаться к замкомвзвода и если не тикать, то быстро выполнять задачу и удаляться. — Потом дальнюю бочку продырявь, возьми чуть ниже середины, — ни одним мускулом не выдав озабоченность, ровно закончил постановку боевой задачи.

Едва посыльные вскарабкались на броню, из жерла автоматической пушки со свистом вышел бронебойно-зажигательный патрон. Огненно-дымный хвост от него еще не оторвался от ствола, а на месте сараюшки взметнулся клуб из огня, дыма и щепок. Мужик на крыше вознес руки к небу, призывая небесные силы к отмщению, но капитан без промедления указал на вторую цель. Промахнуться по ее округлому боку не смог бы и первогодок, и доморощенный коммерсант снова вознес за справедливостью руки к Аллаху.

Хотя что ему плакаться: восстановить двигатель и систему трубопроводов труда не составит, а взрывать наполненные нефтью и бензином цистерны Месяцев все же не стал. Кавалерийским наскоком подпалив один из сотни нефтяных фитилей, разгоревшихся по всей республике, вопрос контрабандной торговли бензином не решишь. Да и не дело это войсковых частей, по большому счету. А если уж послали наводить порядок, то дайте право пригрозить хозяину завода пальчиком, положенным на спусковой крючок: еще раз моторчик затарахтит, в карманах или за щеками будешь носить украденное обратно на нефтебазу. После того, как отсидишь за воровство. Не дойдет таким образом — конфисковать эту самую крышу, с которой он молит Аллаха о мщении. Логика войны в Чечне должна быть одна и для всех — восстанавливать законность, а не разжигать новую ненависть…

Механик-водитель уже разворачивая БМД к аулу передом, а к чадящему оврагу задом. Прозвучавшие выстрелы, надо полагать, спокойствия жителям не прибавили, и селение замерло в еще большем напряжении. Повторяя старый путь, забрызгивая все те же заборы новой грязью, вернулись в исходное положение. А вот теперь Иваныча на броню — и на базу. Пока не подошли те самые боевики, которые наверняка послали всадника передовым отрядом и не лег окончательно туман…

— Что у вас? — спросил капитан у выбежавшего на шум двигателя Ярового.

Тот недовольно пробурчал:

— Опять потеряла сознание. Откачивает.

Месяцев спрыгнул на землю, намереваясь самолично вмешаться и разрешить ситуацию. Вовремя сдержался — кто же его пустит на женскую половину мусульманского дома, да еще во время родов? Перевел взгляд на забор, из-за которого ему шептал неизвестный доброжелатель. Правду сказал насчет бандитского гнезда или сводил свои личные счеты с этой семьей? А если и не соврал, то как оторвать фельдшера от умирающей?

— Долго, — пробурчал лишь себе под нос. Но Яровой услышал, принял сожаление на свой счет, виновато пожал плечами.

— К оврагу, — приказал капитан Алмазову, согревающему руки дыханием. Опасность, если появится, то со стороны, где замечен всадник. Рано, к сожалению, рано еще греть руки, померзнем еще чуток. — Держишь этот фронт, Юра.

Данных о противнике никаких еще не было, война еще не начиналась и, даст Бог, они ускользнут отсюда до подхода боевиков, но от последней фразы десантники на «бээмдэшке» напряглись. Не только Москвич заерзал на башне, сползая с нее на плоское тело боевой машины, и Бураков задергался, выбирая, нырять ему внутрь БМД или остаться наверху, но даже Юра перебрал, как по грифу гитары, розовыми обмороженными пальцами по цевью автомата. Ничего странного, естественное стремление солдат в незнакомой местности при наличии опасности — находиться всем вместе, под присмотром друг у друга. А тут отрывают от основных сил, от командира, связи со штабом и бросают держать целый фронт. Только в ответ на подобную психологию есть тактика, которая неизменна с времен царя Гороха: чтобы уничтожить десант, надо собрать его вместе. На данный момент взвод как раз и зажат в одной улочке. Давай, Юра, вырывайся на простор, прикрывай слишком благородных. Черт бы его побрал, это благородство. А после зачистки сядем спокойно и ты расскажешь поподробнее о своей Сибири…

Во дворе старик разносил в большом блюде чуреки — местные плоские лепешки, угощал солдат. Предлагал в пиалы и айран, но от кислого молока все отмахивались — оно хорошо на крепкий желудок и хмельную голову, а без надобности лучше поосторожничать, чтобы не искать потом в чистом поле кустики. Увидев командира, хозяин вместе с десантниками замер под его взглядом, потому что именно от Месяцева зависело, останется ли фельдшер в доме или взвод попрыгает на машины и растворится в тумане. И когда капитан устало уселся на стопку давнего, тронутого зеленым мхом шифера, заторопился к нему.

— Что там? — отказавшись от угощения, кивнул на дверь капитан. Достал сигареты.

— Аллах вас к нам послал, — старик, прижав одной рукой блюдо к животу, вознес другую к небу. На пораненном указательном пальце черным пиратским флажком колыхнулся кончик от завязки.

«Послал нас комполка», — усмехнулся про себя Месяцев, лишь бы не зацикливаться на сравнении с флагом. Но взгляда не отвел даже во время прикуривания, требуя конкретики.

— Плохо там, трудно, но врач ваш что-то…

Хозяина дома перебил раздавшийся детский крик. Старик уронил миску и осел рядом с капитаном. Заскорузлые пальцы вновь устремились к небу, но дотянулись лишь до глаз, из которых безудержно хлынули слезы.

— Внук, — прокричали для хозяина новость из открытого окна.

— Поздравляю, — улыбнулся старику Месяцев. — Теперь…

Однако на этот раз уже он не успел закончить фразу. А его, офицера, перебить на войне могли только выстрелы.

4

Стреляли со стороны оврага, от Алмазова. Но если замкомвзвода не вышел при этом на связь — значит, увидел боевиков неожиданно. И, скорее всего, вдалеке, потому что огонь открылся сначала из одного автомата, для целеуказаний, потом уже свое весомое многоточие поставил спаренный с пушкой пулемет.

— «Сатурн», вижу вооруженную группу, человек двадцать, до километра, залегли, — подтвердил догадки командира сержант.

— Рассредоточиться, держать на мушке, — распорядился Месяцев и бросил взгляд на старика.

По тому, как тот сжался, понурился и виновато сгорбился, теребя свой нос флагштоком с пиратским флагом, стало ясно: он предполагал что-либо подобное. А точнее, не исключал. И скорее всего, в подошедшей банде в самом деле находится его сын.

«Что будем делать, батя? — не сводил Месяцев взгляда с несчастного старика. — Брать на себя ответственность за всю нацию? А что? Мы спасаем твою невестку и внука, ты — взвод. Учил Александр Васильевич Суворов не меньше оружия поражать противника человеколюбием»…

— Ислам, — не нашел ничего лучшего, кроме как назвать свое имя, старик.

— Узнайте, что там? — попросил хозяина.

Тот торопливо подошел к окну, заглянул внутрь дома. Что-то нетерпеливо спросил. И когда беспомощно оглянулся, капитан чертыхнулся, усаживаясь на все тот же шифер. Повернул голову к «ромашке» на плече:

— «Сатурн-3», разворачиваешься и выдвигаешься на окраину, — отдал распоряжение третьему отделению, замыкавшему их группу. При этом им самим остается только сидеть и ждать. То ли Иваныча, то ли бандитов.

Боевики проявились первыми.

— Вижу группу, человек двадцать, — почти сразу доложил «Сатурн-3».

Все. Опоздали. Ловушка захлопнулась. Можно себя поздравить: насолил подполковнику. Но нет-нет, конечно же, нет, не назло комполка он въехал в село и застрял у роженицы. Так получилось бы при любом раскладе его должностей и симпатий-антипатий с начальством.

— Минируют дорогу, — дрогнувшим голосом продолжил доклад сержант.

«Минируют — это хорошо», — машинально отбил чечетку пальцами на плесневом шифере капитан.

В смысле, что эта опасность видимая. Только и по иному пути, кроме как по полевой дороге, по которой они приплыли сюда, назад не выйти: на вспаханном поле можно сесть техникой на брюхо и тогда жги ее спокойно из гранатометов, как мишени на стрельбище. Хотя нет, мишени движутся, на тренировках труднее работать… Наверняка минируются и склоны оврага у Алмазова. Так что если до темноты не вырваться, рассвет можно и не встретить. Жаль, что бандиты не учили суворовскую «Науку побеждать»…

Оставив растерянного Ислама посреди двора, вспрыгнул с разбега на броню, напялил, словно волшебную шапочку, на стриженую голову шлемофон. Сейчас два слова скажет — и все исполнится.

Начштаба откликнулся сразу.

— Срочно удар артиллерией по квадрату… — перечислил Месяцев все цифры, которые вели к точке посреди полевой дороги.

У другого просителя, может быть, в штабе и поинтересовались бы, зачем и для кого артудар, но капитан был для них пятиклассником, вновь посаженным в начальную школу. И который цифры в уме складывает уже без помощи палочек и подсказки учителей.

И завыло в небе ровно через столько секунд, сколько требуется артиллеристам для выверки прицелов и досыла снарядов в ствол. И без бинокля — наоборот, прикрыв глаза, представил-увидел Месяцев, как полетели ошметки грязи от вспаханной снарядами дороги, а вместе с ними, возможно, и руки-ноги тех, кто возжелал, чтобы такие же руки-ноги разлетелись от его десантников при подрыве. И подумалось об очевидном, а оттого удивительном: а на войне ведь нет мясников и нет убийств. Во время боя людей не убивают, они — гибнут. Потому что все находятся приблизительно в равных условиях. По крайней мере, здесь, в отрогах Кавказа, все оказывается намного честнее, чем в криминальных московских разборках по подворотням. Если, конечно, брать только его взвод и отряд боевиков…

— Чуть недолет, но все равно как ветром сдуло, — дорисовал картину на полевой дороге «Сатурн-3».

Ему грех не рисовать ее, если сидит словно в партере перед сценой, да еще почти с театральным биноклем в придачу. Смотри, дорогой, тебе выпал сегодня выигрышный билет — который на выход. Для всего взвода, а это двадцать пять душ…

— Заминировать успели?

— Кажется, да.

— Засеки место.

Сам попытался вспомнить командира третьего отделения. Когда Месяцева представляли взводу, «сержант-три» лежал в госпитале и выписался накануне выхода на зачистку. Показался он капитану невзрачным и неказистым, в итоге совершенно не запомнился и выделить сейчас какие-то черты из образа сержанта при всем воображении комвзвода не смог. Но черт с ней, с красотой — не подвел бы!

Напомнила о себе «галерка» — у Алмазова вновь заголосили автоматы. Перекрывая их ребячество, стал на распевку пулемет, прозванный чеченцами «красавчиком». Едва он успел пропеть все ноты, как дирижерская палочка в руках сержанта прекратила базар, оборвав музыку.

«Экономить, экономить патроны», — в который раз за день мысленно обратился к замкомвзвода капитан. Хотя патроны, точнее, их количество в данный момент вторично. Ценно то, что нет паники, пальбы в белый свет, как в копеечку. Хорошо, что и гранатомет пока молчит, а название у него красивое — «Пламя», и 280 выстрелов к нему заряжены в ленте, и 261 граната — в контейнере… Хотя и боя по-настоящему еще нет, есть только его преддверие, прощупывание противником друг друга, проверка на вшивость. Но раз начали гавкаться, драка неизбежна. Где же ты, Иваныч? Давай, дорогой, тебя ждем!

Фельдшер вышел из дома улыбающийся, с закатанными по локоть рукавами «пятнашки». И словно появился из операционной где-нибудь в московской клинике: улыбнулся блаженно небу, потянулся, оглядел собравшихся и присел на бушлат, оставленный им на порожке. В довершение ко всем нервам командира неторопливо достал сигареты: профессионал наслаждался проделанной работой, и стрельба, грязь, надвигающиеся туман и темнота — все перестало для него существовать, сделалось никчемным, второстепенным. Качнулся лишь немного в сторону, давая пройти в дом старику. Принялся пускать колечки бело-синего дыма. Хорошо жить на свете в самом начале весны…

И счастье, что и на таких благодушных мастеровых на войне есть командиры, способные быстренько привести в чувство и заставить крутиться лириков-поэтов.

— Закончил? — окликнул его Месяцев.

Может, прапорщик и сейчас провальяжничал бы секунду-другую, но одновременная стрельба с обеих окраин села живее капитана напомнила ему, где он. И что кроме золотых рук у него есть и железные звездочки на погонах. А из-за его следования клятве Гиппократа под пули становится едва ли не шеренгой весь взвод.

Фельдшер подхватился, щелчком выстрелил окурком в подошедшего слишком близко индюка.

— Все, откачал, будут жить, — подвел итог своей работе. И нашел альтернативу значку «ГТО»: — Готов к безделью и наступлению.

Оглянулся на дом, из которого с протянутыми в благодарности руками выходил старик, потерявший где-то в суматохе папаху. Только принимать похвалу и благодарение времени и впрямь не оставалось. Стрельба разгоралась на полную мощь, по ее накалу и плотности можно было предположить, что к селу рвалось боевиков ничуть не меньше, чем занявших оборону десантников. Момент ключевой и не в пользу «крылатой пехоте»: и Алмазов, и «Сатурн-3» увязли в схватке, и им теперь совсем непросто будет оторваться от наседавших нохчей. Так что, Иваныч, помог семье боевика — помогай теперь своим…

— С «коробочкой» туда, — указал Месяцев прапорщику в сторону третьего отделения. Там — выход, а выход из лабиринта и тупика — он всего главнее и дороже прочих, его ни при каких обстоятельствах нельзя давать закупорить.

Сам с остатками отделения подался было к Алмазову, но из ворот, преграждая путь, выбежал хозяин дома. Поспешил вслед за прапорщиком, призывая в свидетели и капитана. Неужели опять всем машинам «стоп»? Нет уж, хватит таскать горох в дырявом мешке.

— Скажи, как зовут, — начал старик уговаривать фельдшера сквозь рев газующей БМД. Прапорщик не мог понять, для чего тому нужны его анкетные данные, отмахивался, и хозяин повернулся к подбежавшему капитану: — Скажи, как его зовут, — указал на Григория Ивановича. Чувствуя нетерпение военных, поспешил пояснить: — У нас ребенку дается имя его спасителя.

— Вон, командиром назовите, — поняв желание чеченца, кивнул фельдшер на Месяцева. — Это он его спаситель.

— «Я — Сатурн-1», — ожил голос замкомвзвода на плече в рации у капитана. — Противник выдвигается к селу.

— Держать, — приказал сибиряку Месяцев и побежал в его сторону. Отрываться от противника придется именно там, у оврага, чтобы потом чулком стягивать взвод с тонкой извилистой ножки-улочки к «Сатурну-3». Как же фамилия сержанта, черт бы его побрал?

У забора, где в прошлый раз предупредили об опасности, замедлил шаг, но больше подсказки из-за кирпичной кладки не последовало. И то — сколько можно об одном и том же…

Зато, заспешив к своему дому, не переставал шептать диковинное слово старик:

— Сатурн, Сатурн…

И словно боясь забыть его, а может, приучая язык и губы, голос к новому и теперь уже родному для себя сочетанию букв, принялся повторять его на все лады:

— Сатурн будет. Красиво — Сатурн. Хорошо, что не как русский, а как звезда. Сатурн…

Юра Алмазов, загнав БМД под навес крайнего дома, с крыши которого сторож еще несколько минут назад звал на помощь то ли Аллаха, то ли отряд, рассыпал десантников по гребню оврага. Себе оставил сектор обстрела напротив дымящей цистерны, откуда из черных клубов дыма вполне могли вырваться на штыковой удар боевики.

И они вырвались. Из дыма. Но — на дуплет Алмазова и подоспевшего капитана. Нет, ребяты-акробаты, не лохи пришли в горы Кавказа, отнюдь не лохи. И не вам решать, где ступать ноге русского солдата. А вот вам укажем ваше место. Обратно в гарь и копоть, кто остался жив. Мы пришли не завоевывать и не делиться, а возвращать свое. Точно так же, как все ваше — во всей остальной России. Но только если вы без автомата за плечом и фиги в кармане. Или дружить на равных, или — вдогонку еще очередь из двух стволов!

— Человек двадцать, — кивнул на черные клубы дыма, укрывшие боевиков, Юра. Вытер пот болтающейся варежкой. И сразу о тылах, о том самом выходе, о котором только что думал и сам капитан. — Как у Сереги?

«Значит, его зовут Сергей», — первым делом отметил для себя Месяцев имя командира третьего отделения. Хоть это на первый случай будет знать…

— Будем уходить туда, — спокойно ответил капитан, оставшись неподвижно лежать на обрыве и оценивая обстановку собственными глазами.

Да, туда — и только туда. К сожалению, туда, хотя здесь намного суше. Но «бээмдешкам» не удержаться на крутом склоне, перевернутся. Только и у Сереги дорога заминирована — про это Месяцев не забывал ни на мгновение. Смешно: потерять технику на подрывах — это бой, свалить в овраг — разгильдяйство и некомпетентность командира. Но в поле есть хоть какой-то шанс вырваться. А может, начштаба сумеет выколотить в группировке «Змея Горыныча»? Месяцев лишь однажды на учениях видел его работу: из гаубицы выстреливается длиннющая, до нескольких сотен метров, лента, которая при соприкосновении с землей взрывается и просто-напросто прожигает коридор в минном поле, по которому можно потом спокойно ехать. Но успеют ли до вечера подтянуть эту самую гаубицу на прямой выстрел? И есть ли они вообще в группировке?

Остаются еще «вертушки», выползать можно и под огневым прикрытием с неба, только авиации в группировке не намного больше, чем «Змеев Горынычей». Вот война так война — всего дефицит. Чем надеялись побеждать? И как стремительно бежит время, сужая световой день. Никогда раньше не замечалось, как легко секундная стрелка перетаскивает за собой в новый час, в новый день все человечество, всю Вселенную, всю историю. Его, капитана Месяцева со взводом. А им в темноту нельзя, не влюбленные. И в туман тоже. Как же быстро он запеленовывает землю. Не зря ему нашли определение — пелена…

— Гляньте? — вдруг указал назад Алмазов, приноровившийся за время боя вертеть головой на сто восемьдесят градусов.

Из улочки вышли старик и старуха, в доме которых Иваныч только что принимал роды. Женщина подталкивала мужа к десантникам, и лишь когда те увидели его, новоиспеченный дед сам оттолкнул жену и пошел навстречу.

«Только не невестка», — попросил капитан и Иисуса, и Аллаха. Однако лицо чеченца выражало иную озабоченность.

— Мы соберемся… Я проведу… Чтоб не стреляли, — пробормотал он, оглянувшись на жену и давая ей понять, что он согласен на ее, скорее всего, решение. — Клянусь Аллахом…

Месяцев напрягся. Живой щит? Тактика, опробованная боевиками при захвате заложников: прикрываясь ими, уходить с поля боя. Здесь ее предлагают сами? Подарок, о котором если и можно было мечтать, то под одеялом в темноте. Интересный расклад. Неужели Иваныч вкупе с Гиппократом оказался сильнее Боевого устава, всей огневой мощи взвода и несуществующих правил ведения этой войны? И надломил противника у самого корневища? Ведь наверняка старик соберет тех, у кого дети сейчас по ту сторону пожарища. Только кроме Суворова, в училище изучали еще и Плутарха, его знаменитое изречение про то, что полководец должен вести войну, надеясь на свое мужество, а не на измену долгу со стороны противника. Красиво… И что теперь — отвергнуть предложение и остаться гордым?

Какая же сложная, неуставная война в Чечне! Какая-то человеческая, заставляющая думать…

— Как быстро соберетесь? — поинтересовался Месяцев, еще не приняв решения.

— Десять-пятнадцать минут, — не переставая оглядываться, пробормотал старик, потрогав пальцем краешек носа. И совсем некстати, потому что черная тряпица в который раз затрепыхалась пиратским флагом. Перевязал бы Григорий Иванович и его, что ли, по-человечески. А если подвох? Но в чем? Пока не видно, но в этой слепоте может быть обыкновенное желание ухватиться за соломинку…

Повторяя старика, Месяцев тоже обернулся за поддержкой к своему заместителю. Юра Алмазов немой вопрос понял правильно и одобрительно закивал. Ему можно, в армии ответственность за вся и всех начинается со звездочек, а не с лычек. Кто на что учился…

— Через двадцать минут на том краю села, — указал Месяцев в сторону предполагавшегося выхода. Плутарх простит, а вот матери его десантников — нет, ежели что. Мнение Москвы, правозащитников и подполковника в данном случае отметаются…

Кажется, старик втайне надеялся, что солдаты откажутся от его услуг, но колесо покатилось и теперь приходилось выполнять самим же предложенное. Приходилось, потому что жизнь долгожданного внука и впрямь главнее войны. Приходилось, хоть и смотрит капитан без доверия и приязни. Но война — это не только стрельба друг по другу. Это, как ни странно, еще и совесть. Обязанности перед живыми и Богом…

Пригибаясь от одиночных выстрелов, старик поспешил вместе с женой к домам, откуда молодежь ушла на борьбу за свободную Ичкерию. Уговаривать, умолять, просить, угрожать — то уже не его, капитана Месяцева, проблемы. И кому в ауле какая Чечня-Ичкерия на самом деле милее и слаще, в составе России или вне ее — тоже еще большой вопрос. Чеченцы в большинстве своем далеко не дураки и внутренне готовы принять постулат, что жить вне России, но за ее счет — это не есть свобода, благородство и внутреннее достоинство, на что уповают полевые командиры. А они уповают только на это, потому что при иных лозунгах превратятся в банальных грабителей и террористов. К тому же никто не считал тех, кто против дудаевщины. Таких пока не видно и не слышно, они придавлены и вынуждены молчать, потому что при вселенском чеченском споре наверху оказалось оружие. А оно всегда липнет к самым отмороженным, оголтелым и заблудшим.

Тем не менее поступок стариков вызывал уважение: большей благодарности им для десантников и впрямь было не высказать. Если к тому же наверняка держать в подсознании, что ушедший на войну сын в любой момент может погибнуть. А тут — продолжение рода…

— Значит, так, Юра, — принялся отдавать указания капитан своему заместителю. — Я на ту сторону аула, фильтровать базар. Ты держишь оборону и ждешь моей команды. По сигналу — все на броню и пулей к нам.

— Ясно дело, — кивнул сибиряк. Увидев, что Москвич выставляет в их сторону любопытное ухо, не упустил случая умыть столичного салагу и блеснуть эрудицией: — В сорок первом спасли Москву, поможем и сейчас.

Москву спасали всем миром, в том числе и чеченцы, а вот поди ж ты, как повернула история: теперь свои в своих стреляют. Как раз на потеху тем, кто мечтал раздробить и завоевать Советский Союз. С первым получилось, почему же теперь не попробовать освежевать Россию, подвесив ее тушку на разделочные крюки?..

До Чечни большой политикой Месяцев не занимался, считал это уделом тех, кто не имеет работы или не умеет ею заниматься. Но едва засвистели реальные пули над головой, едва заскулили о войне по телевизору все, кому не лень, в заочных спорах с ними и влез капитан в эту самую политику по уши. Она отвлекала и озлобляла Месяцева, перед которым ставились конкретные задачи с конкретными людьми в подчинении. Раздражала, делала неуправляемым. Собственно, его отказ выполнять боевую задачу и снятие с должности — это результат увлечения политикой, это его сомнения и убеждения, рожденные перед экраном телевизора. И прав, наверное, подполковник, что вышвырнул его с должности. Дать очухаться и оглядеться. Снова вспомнить, что ему, человеку в погонах и при оружии, отвечать за жизнь людей, а не за слова тех, кто по недомыслию или закулисно вверг страну в бардак и раздрай. В результате которого он и бегает по кривым чеченским улочкам с автоматом наперевес.

Одним словом, и в политику влезать — гиблое дело, и дураком быть не хочется. А все, наверное, потому, что наступили в стране времена, когда все занимаются всем. А надобно каждому — своим делом. Так что храни людей, капитан, и выполняй свою, боевую задачу. А то дойдет до того, что однажды сержанты пошлют его самого подальше и начнут рассуждать о целесообразности того или иного приказа. И не побегут следом…

Пока же Аркадий Яровой, прихватив Москвича, Буракова и еще кого-то, тоже не запомнившегося капитану, безоговорочно бежал за ним в узкую улочку. И то, что своих обстрелянных бойцов он оставил Алмазову, вновь дало Месяцеву если не уверенность в успехе, то злость — уж точно. Потому что таких бойцов он просто обязан вытащить из ловушки, в которую их невольно загнали вознесенные в мольбе руки обезумевшей от горя женщины. А тут еще и Яровой, догнав и решительно оттолкнув командира, бронежилетом побежал впереди — отводить опасность, ловить на себя пули, мины, ножи. Нечто подобное он намеревался сделать и на БМД при выдвижении к селению, но там командира обойти не удалось, и теперь сержант повторял прием «пешим по машинному». Молодежь Ярового не поняла, забеспокоилась в отсутствии сержанта, сбилась за спиной капитана, и уже Месяцев жестами расставил десантников в каре вокруг себя. Не для того, чтобы прикрыться солдатами. Просто чтобы учились не попадать под одну очередь, не наступать всем вместе на одну мину. И, конечно, хранить командира в бою.

5

У ставшего знакомым забора капитан вновь замедлил шаги, и вновь не получил никакой подсказки. А была ли она вообще?

На окраине села его встречал Григорий Иванович, который так и не сподобился отвернуть рукава — упирался в глиняный дувал голыми локтями. Ствол автомата был нацелен на дорогу.

— Мельтешат, закупоривают, — подтвердил он давно всем известное.

«А что же ты хотел на войне, Иваныч? Только роды принимать?» — усмехнулся капитан, поправляя сбившийся «бронник». Все же после выхода надо будет заменить его, не дело командиру выглядеть расхристанной курицей.

Спросил другое:

— Что с роженицей было-то?

— А кто его знает, не акушер же, шел по наитию, — пожал плечами прапорщик, впервые выдав свой страх перед случившимся. — Но у мамаши, мне кажется, сердечко слабовато. Так что в больницу ей все равно надо будет показаться.

— Сказал?

— Не военная тайна.

— Благое дело сделал.

— Сделали, — мягко поправил Григорий Иванович, щедро делясь славой. В то же время как бы косвенно прося не валить на него одного проблемы с захлопнувшейся мышеловкой.

Только не было в этом вины прапорщика ни на грош. Даже ломаный. На войне вся война — на плечах командира. Пишут, что на спинах солдат — но то лишь наполовину правда, ради красного словца придуманная журналистами. Просто солдат больше. Но в бой они идут только по приказу командира и вместе с командиром. Пусть он даже всего на три-пять лет моложе.

Месяцев посмотрел на небо. Его, собственно, уже и не было — так, молочная мешанина, которая тем не менее становилась все гуще, опускаясь под собственной тяжестью к земле. Слишком быстро захлопывается крышка, слишком. Тут даже если «Змей Горыныч» с минуты на минуту подскочит — вряд ли уже увидит, куда плюнуть. Ошибется на миллиметр на карте наводчик — аула не станет. Вместе с народившимся младенцем. Интересно, как его старик все же назовет?

«Отставить», — оборвал себя капитан. У него свои пусть не внуки и не дети, но — подчиненные. И о них тоже думать надо.

— Где сержант? Сергей? — оглянулся вокруг. И командира отделения хотел увидеть-вспомнить, и узнать место, где ставились мины.

— Пополз вперед, боится место минирования из поля зрения потерять, — кивнул вперед и на сгущающийся туман Григорий Иванович.

Вперед?

Капитан вскинул бинокль, соединил на клочковатой пашне два окуляра в один круг, навел резкость и начал выцеливать им дорогу. И вскоре увидел плывущих по шею в жиже бойцов: три бугорка из касок медленно тыркались по колее, стараясь не привлекать к себе внимание.

«Тоже мне, ежики в тумане», — чертыхнулся капитан, но лишь для того, чтобы не выказать свою радость действиями подчиненных и волнение за их жизнь. Если боевики таким же образом наведут бинокль, а снайпер вскинет винтовку, каски не спасут. Но если «Сатурну-3» удастся зафиксировать место закладки мин, можно будет считать половину пути пройденным. Все же следовало отдать должное погибшему незнакомому Забаште — бойцы его воевать умели и брать на себя ответственность не боялись.

За спиной послышались шаги. Подходившие старики во главе с Исламом отпрянули, когда на них резко обернулись десантники, но фельдшер и хозяин дома, словно не видевшиеся сто лет ближайшие родственники, пошли навстречу друг другу с распростертыми объятиями, и спокойствие было восстановлено.

— Вот, пришли, — доложился старик Месяцеву. И сразу обреченно поник, демонстрируя перед селянами вынужденность такой меры. Актер. Вспомнил бы себя, когда трясся во дворе, умоляя о помощи — вот там был искренним и настоящим…

— Двое идут туда, — Месяцев указал в сторону засевших на косогоре боевиков. — И говорят всем, кто встретится, что с нами едете вы — все остальные.

Специально не стал акцентировать внимание на словах «противник», «отряд», «враг», «боевики», — щадил родственные чувства отцов, чьи сыновья держали сейчас его взвод на мушке. Но и не делая из себя и своего взвода благородную овечку, идущую на заклание без сопротивления.

Старики выслушали указания Ислама хмуро. Потом от толпы отделилась самая молодая по возрасту пара — в шляпах, примерилась к пути, который предстояло пройти. Молча ступили на дорогу. Однако, помня о своих «ежиках в тумане», Месяцев жестом нарезал им путь через поле. Послушались. Увязая по щиколотку в переувлажненной пашне, парламентеры пошли в направлении буераков.

— «Сатурн», «Сатурн», — послышалось из шлемофона, вывешенного на броню.

Старик, услышав имя внука, улыбнулся. А Месяцев приник к вызову комполка.

— Доложить обстановку, — потребовал подполковник.

Как ни странно, его жесткий голос в отличие от предыдущей просьбы «что там у тебя?» понравился капитану больше. По крайней мере, взбодрил и дал почувствовать, что он не брошен посреди весеннего перепаханного поля с единственной, к тому же и заминированной, дорогой.

— Обложен со всех сторон.

Капитан и не соврал, и в то же время подобрал такие слова, чтобы на базе если не сейчас в полную меру, то хотя бы в следующий раз задумались, куда и как посылать подчиненных.

— Я говорю об обстановке, а не о твоих обидах, — грубо оборвал комполка, прекрасно помня прежние обстоятельные доклады Месяцева из районов боевых действий. — Возьми карту в руки. А если забыл, как это делается, позови к рации замкомвзвода.

Терпение у командира, надо полагать, лопнуло окончательно, хотя причина этого просматривалась тоже явственно: надвигающиеся туман и сумерки вкупе с боевиками могли не то что блокировать, а навеки вечные замуровать взвод Месяцева. А за потери даже на чеченской войне командиров по головке не гладят. Да и совесть, наверное, все же дышит если не в затылок, то в какую-нибудь одну из двух макушек…

В то же время потери не были нужны и самому Месяцеву, его игра в обиду зашла слишком далеко, и он, торопясь исправить мнение о себе, отвернулся от переминающихся у крайнего дома стариков и доложил со всей уставной четкостью:

— Имею боевое соприкосновение с противником с обеих сторон населенного пункта. Со стороны оврага крутой спуск, техника не пройдет. Дорога в поле заминирована, но пойдем по ней, саперы уже начали работу. По пашне не пройти, увязнем. Местные жители направили к боевикам парламентеров, скорее всего, родственников. Сам с еще одной группой стариков на броне буду выдвигаться к трассе.

— Понял тебя, «Сатурн», — на этот раз удовлетворенно отозвался подполковник. Но, поскольку реально помочь ничем не успевал, поинтересовался результатом задержки: — Как сработал фельдшер?

— Все нормально. Не забудьте поощрить.

— Сам поощришь, — оборвал комполка и капитана, и связь.

«Поощрю, куда денусь», — согласился с ним Месяцев, глядя вслед медленным парламентерам. Перевел бинокль на дорогу — его «ежики» еще медленнее продолжали плыть к минам, но зазор в расстоянии уже имелся и он вызвал Алмазова:

— Дай копоти — и отрывайся. Ждем на окраине.

Не принести врага на своих плечах в свои же окопы — задача в бою еще та. Но авось замкомвзвода не зря получил в наследство свою фамилию, Месяцеву сейчас алмазные, золотые и бриллиантовые россыпи из подчиненных были нужны как никогда.

— По машинам, — приказал подчиненным, жестом приглашая и стариков прокатиться на броне. Первым влез на нее, подал руку Исламу: — Давай, отец. Все будет в порядке.

Старик, оглянувшись на односельчан, полез следом самостоятельно, стараясь не замечать помощи. За все, видать, спросится боевиками: кто как вел себя, что говорил, как смотрел. Только извините, они не с Луны к вам свалились, не мы их на броне к вам в аул завезли как заразу — за вашими родительскими столами ели-пили, ваши слова учили-впитывали.

Собственно, то были их семейные проблемы, Месяцеву важнее было знать положение Юры Алмазова. Судя по стрельбе, тому приходилось не сладко, и он отдал новое указание Исламу:

— Пусть два человека пойдут туда, — показал на улочку.

Для чего — пояснять не стал, все предельно ясно. Вот только после этого у самого на броне остается всего три сельчанина. Достаточно ли для промывки мозгов боевикам, чтобы хотя бы на какое-то время остудить их воинственный пыл? Одна надежда, что все в папахах, то есть старики. А их на Кавказе молодежь уважает. Должна уважать…

— Едешь с ними, — капитан указал прапорщику свое место и перепрыгнул на БМД, стоявшей первой. — И перевяжи старику палец, наконец.

Иваныч маневр понял, но не оценил и всем видом показал, что не поддерживает командира. Но, надо отдать должное, при посторонних ничего высказывать не стал. Хотя следовало бы: Месяцев, ограждая Ислама с соседями даже от случайного подрыва, оставлял их на второй «коробочке», а сам намеревался ехать впереди. Опять впереди, будто нет сержантов. Армия никогда не будет сильной, ежели офицеры все делают в ней сами.

У капитана не оставалось времени даже на молчаливую дискуссию с прапорщиком. Едва у Алмазова открылся огонь их всех видов оружия, он принялся вытягивать «ниточку» в поле. Получится как при передаче эстафеты: последний только подъезжает, а первый уже набирает скорость. Разница будет лишь в том, что и прибежавшему к промежуточному финишу придется следовать дальше вместе со всеми.

Яровой, добровольно принявший на себя роль телохранителя, перебрался на машину вслед за командиром, улегся у башни: не мешаю, но и не оставляю без присмотра. Знать, любили все же десантники прежнего взводного, не прощают себе его гибель. А Месяцеву оставалось по ходу решить, что делать с заминированной дорогой. Собственно, ради этого капитан и возглавил колонну, чтобы не передавили собственных «ежиков» и придумалось что-либо с минами по ходу движения и приближения к ним. Прорываться через объезд, если место позволит? Расстрелять дорогу из гранатомета? Но вдруг какая мина все же не взорвется? И какой же Серега оказался умница, что поплыл к минной закладке! Вот тебе и неказист, вот и не запомнился. В ножки надо кланяться лейтенанту Забаште за таких бойцов. Как сам-то не уберегся?

Из улочки, наконец, вырвался Алмазов верхом на бронированном коне. Рядом с ним, вцепившись мертвой хваткой в ствол пушки, качался один из посланных навстречу стариков. Сам ли он туда влез, принудил его это сделать Юра — времени на выяснения не оставалось, Месяцев лишь махнул рукой, увлекая группу за собой. Помятуя гнев комполка — вообще-то справедливый, по делу, — доложил в штаб о начале движения. Пусть сидят в готовности, вдруг и впрямь потребуется что-то сверхсрочное. Но этого не надо, не надо. Надо другое — доплыть. И где высаживать стариков?

Вновь оборвал себя: еще не пройдена и треть пути, а уже думается об его окончании. Это все равно, что артист сначала учит отбивать поклоны зрителю, а потом начинает оттачивать вокал. Кобылка, кобылка впереди, а не телега. Серега, «Сатурн-3» — он на брюхе сейчас торит путь, и о нем думать надо, а не о стариках, чьи сыны сейчас смотрят на них сквозь прицелы автоматов. Вот картинка для фантастов!

— Помедленнее, — прокричал механику-водителю и для наглядности, поскольку они все глухие от непрерывного рева двигателей, показал ему рукой — не гони.

Буераки, в которых засели боевики, начали размываться. Исчезали в белой пелене и парламентеры. Туман был бы на руку, выскочи они уже на трассу, а пока… пока чеченцы должны видеть своих родственников на броне. Нет сомнения, что боевики пошлют группу подрывников вдоль трассы, чтобы перекрыть путь назад, подготовить закладку там, где непрошенным гостям будет казаться, что опасность миновала. Но он, капитан Месяцев, на базу и не станет возвращаться. Его «коробочки» рванут снова вперед, вдоль лесополосы. Туда, где в тридцати километрах стоит блокпост внутренних войск и где можно переждать ночь и туман, а утром дождаться проверки дороги саперами. На войне разницы нет, где солдату спать. Главное, чтобы не ночевали отдельно душа и тело: одно на небесах, другое — в морге. В палатке вповалку, скрючившись внутри БМД, на досках у костра, — но единым целым.

Раздалось несколько выстрелов в оставленном селе — скорее всего, они прозвучали от отчаяния и бессилия боевиков, упустивших добычу. Но для подстраховки капитан приказал отработавшему на «отлично» Алмазову:

— Дай завесу.

Из шести стволов дымового гранатомета «Туча» вырвались клубы дыма, мгновенно отгородив колонну от села и как бы отрезая взвод от всего происшедшего там. Им — только вперед, где есть размах и простор. Лесов, полей, а еще лучше — неба. Ведь еще совсем недавно над каждым из них бутонами раскрывались купола белоснежных парашютов, а ныне кротами роют носом землю. Эх, судьба солдатская…

— Наши, Серега, — прокричал над ухом Яровой, показывая на колею.

Месяцев и сам без бинокля различал десантников, барахтающихся в весенней жиже. Поначалу они старались держать автоматы стволами вверх, но ползти, подгребая одной рукой, было, наверное, крайне неудобно, и увидев за спиной подмогу, осмелились окунуть оружие в грязь. Но зато и двигаться стали значительно быстрее. А автомат — ничего, он такой зверь, что стряхни с него грязь, и он вновь послужит во благо хозяина. Это не чистоплюйские американские и английские стрелялки: Калашников, когда изобретал его, был солдатом, а не высоколобым конструктором в белом халате. Так что у его оружия и психология солдатская — стрелять в любом состоянии.

Парламентеры, несмотря на возраст и топь, преодолели поле и скрылись за пологими холмиками. Более всего результатами их переговоров с боевиками озаботились сельчане — они начали переглядываться и даже примеряться к обочине, на которую придется спрыгивать, если стрельба все же откроется.

— Держи их на броне, — предупредил капитан фельдшера.

Понимал: стрелять по убегающим старикам они не смогут. И это зависело уже не от конструкции оружия, а психологии солдата — стрелять куда ни попадя русские солдаты так и не научились… Поездка с чеченцами и так идет на грани фола, журналисты, если бы увидели картинку, изваляли бы походя всю армию в грязи не хуже, чем кувыркающиеся сейчас в ней добровольно десантники. Поэтому все тихо, мирно, по обоюдному согласию…

Серега поднял руку, требуя остановки и внимания. Он опять все правильно рассчитал и понял: мины можно и нужно находить в весенней грязи только руками. И выкладывать их на обочины. Только как же неуютно останавливаться посреди голого поля…

— Выходят, — отвлек капитана от колеи возглас Ярового.

Он кивал на буераки, где по гребню ската выстраивались, словно перед психической атакой, в шеренгу боевики. Бинокль приблизил их настолько, что капитан стал различать не только одежду, но и бороды противника. Отыскался и главарь — он тоже вскинул к глазам бинокль. Долго выдержать взгляды окуляр в окуляр не смогли, заскользили каждый по своим интересам — кто по колонне, кто по шеренге. Боевики, скорее всего играясь, вскидывали оружие, прицеливались в сторону остановившихся «бээмдешек», к ним подбегали парламентеры, опускали вниз стволы автоматов, умоляя не открывать огонь. Стрелки, скорее всего, и не собирались этого делать, и теперь следовало бояться если не какого-нибудь случайного выстрела, то сумасшедшего, способных спровоцировать бесконтрольную пальбу. Оглядел своих. Пушки направлены в нужную сторону, но солдаты автоматов не вскидывали, хотя и вцепились в них мертвой хваткой.

— Доложить обстановку, — ожила рация.

Снова комполка. Какую из макушек чешет? Или пора на удачу потереть родинку?

— Иду под прицелом. Снимаем мины.

— Передай своим сопровождающим: если хоть один волос упадет с вас, деревушку сотрем с лица земли, — пообещал подполковник. — Артиллерия в готовности.

«А вот этого как раз не надо», — мысленно попросил капитан и снял шлемофон, чтобы больше не отвлекаться от происходящего перед глазами.

Серега, похоже, нащупал первую мину. Выставив автомат на край колеи, принялся плавно поднимать ее на поверхность. Хорошо, что грязи по уши: смертоносная подружка чувствует себя в жиже как в невесомости. Только бы не была поставлена на неизвлекаемость, только бы без сюрпризов. Но не должно, не должно, спешили ведь «духи», да еще под огнем артиллерии…

Механик-водитель, протерев заляпанный триплекс, опустил кресло и плавно утопился на нем под броню, выглядывая происходящее из темного чрева через пуленепробиваемое стекло. Заерзали солдаты на броне, перемещаясь на корму. Опыт есть, Понимание опасности тоже. Теперь бы поймать удачу. Месяцев достал сигарету, но поймал самого себя в последний момент: огонек зажигалки может блеснуть для кого-то ярче вспышки выстрела. Нельзя. Контроль. Спокойствие. А если настороженность, то только боевая.

— А сегодня День парижской коммуны, — не выдержав звенящего напряжения, проговорил вдруг Москвич. Сам испугался звука собственного голоса, исторической и психологической несуразицы сообщения и торопливо попытался оправдаться: — Просто вспомнил.

— А картошку рано сажать, земля еще холодная, — неожиданно поддержал сослуживца в его желании не остаться в одиночестве Бураков. И словно на броне заседали члены-корреспонденты сельскохозяйственной академии, выгадывавшие дату посева, предложил свой вариант: — Меня в детстве перед посевом дед сажал голой задницей на землю. Если тепло и не плакал, разрешал запрягать коня в плуг.

— То-то ходишь как отмороженный, — с нервной усмешкой предал выручальщика Москвич, за счет сотоварища пожелав приподняться в глазах дембелей.

— Цыц, козявка, — без промедления и беспощадно восстановил солдатскую иерархию Яровой. — Самого куда и чем втыкали?

Месяцев не стал вмешиваться в перепалку, интуитивно почувствовав, что она снимает напряжение в группе. Даже механик-водитель вновь всплыл через металлическую прорубь на свет божий. Тем не менее все не сводили глаз с новоявленного сапера, который хрустальным кубком выставлял на обочину дороги кругляш противотанковой мины. С ней стекали коричневые, словно горячий шоколад, потеки, но десантник вместо того, чтобы облизнуться, вытер рукавом вспотевшее лицо. Сам превратился в негра и вновь нырнул ловить руками не карася, но — щуку в мутной воде.

Продвинул слегка свою «ниточку» и Месяцев. Выставил свой трофей плывущий по левой колее десантник — еще на два трака ближе к трассе.

— Неужель получится? — прошептал Яровой, взяв локтем в удушающий захват толстенький короткий ствол «Пламени».

Вместо ответа командира десантники услышали жалобное мяукание.

— Отставить! — на этот раз потребовал прекратить подначки капитан.

Но котенок оказался настоящим — одним из тех, что крутились во дворе Ислама. Его белая мордочка высунулась из командирского люка, и чей-то голос потребовал:

— Москвич, забери нах своего Сержанта, заколебал царапаться.

Москвич глянул на командира, замотал головой: я не воровал. Но котенка взял, принялся вместе с Бураковым гладить его, умиляясь гражданскому мирному существу.

Капитана же заботило другое: вдруг внимание всего взвода приковано к саперам. Оглянулся. Нет, на второй БМД не опускали стволы с косогора, Юра Алмазов вообще ехал задом наперед, прикрывая тылы. Это только в женской бане мужики все одновременно льнут к замочной скважине. На войне приоритеты, слава Богу, расставляются иные. Здесь обнимают автомат, доверяя ему свою душу и спину соседа…

— Идут по пятам, — передал Алмазов.

Было бы удивительно обратное, потому что волки идут по следу подранка до тех пор, пока он не выбьется из сил…

— Это нормально, — успокоил заместителя.

Все, что происходило вокруг взвода, пока вкладывалось в логику действий противоборствующей стороны. Он бы сам пошел на добивание врага. По крайней мере, не упустил бы такой возможности. Пусть идут. Пока Ислам с ними, они все за ним как за броней. И пусть нас простит и поймет Плутарх.

Серега тем временем, выставив очередную мину, вдруг пополз назад: первая, самая осторожно выставленная «чаша» покосилась и грозила вновь свалиться в колею. Укрепив ее, сержант оглянулся. Капитан поднял руку: все нормально, контролируем, потом вскинул бинокль, пожелав-таки рассмотреть лицо «Сатурна-3». Не успел — тот отвернулся и пополз дальше. А если бы и успел — что разглядишь сквозь размазанную вместе с потом грязь? Белки глаз? Если еще они не налились кровью от лопнувших в напряжении капилляров…

— Тоже пошли, — отследил Яровой боевиков с косогора.

— Ничего, ничего, они сами как на ладони, — ответил, и достаточно громко, для всех, Месяцев. — Они у нас на мушке, а не мы у них. Аркадий, спокойно под броню, — тем не менее отдал тихий приказ сержанту.

— Не…

— Да! — оборвал капитан. — Тихо, спокойно, но вниз. И возьми котенка, не черный ведь. Запомни: если что, уходить по трассе будем в обратную сторону, понял? Они нас там не ждут.

— Товарищ капи…

— Сейчас опустишься младшим сержантом, — не пощадил самолюбия подчиненного комвзвода.

Мог представить обиду и недоумение Ярового, весь выход прикрывавшего командира, а в благодарность получившего угрозу. Сам только недавно пережил нечто подобное от подполковника, но взгляд не притушил. Все конфеты и пряники, наградные листы и благодарственные письма родителям за воспитание сыновей — все по возвращении на базу.

— Опуститесь тогда и сами, — попросил Аркадий уже снизу.

Самому нельзя. На него смотрит из грязи Серега. Главарь в бинокль. Наверняка снайпер в прицел. Ислам с брони. Юра Алмазов, прикрывающий спину сразу всему взводу. Испуганный котенок. Женщины при таком внимании задерут носик, выпрямят спинку, поднимут грудь, изогнут бровь, закатят глазки, оттопырят мизинчики, пойдут от бедра, — и все это одномоментно, себе в удовольствие. А ему, капитану Месяцеву, при таком же раскладе остается надеяться лишь на дымы сзади да Серегу спереди. И благоразумие тех, кто замер у края пашни, не желая марать обувь. Не дрожи, Ислам, будут жить старики, которые ради тебя, под твое слово пошли добровольными заложниками. И у внука все будет прекрасно. А вот невестку все же отвези в больницу. У любой войны всегда есть конец, и надо, чтобы как можно больше родных и близких дожило до этого дня. Легче потом мириться…

И не ему, капитану Месяцеву, думать бы об этом. Мозги должны париться у подполковника с двумя макушками. У веселых незатейливых мужей в пьяном Кремле. У всяких бригадных и прочих самостийных генералов, залезших в чеченские норы. Депутатам… Нет, этим ни о чем думать не надо, пусть сидят в Москве и не мешают людям жить.

— Все нормально, движемся, — сам вышел на связь, пожалев из всех перечисленных лишь комполка. — Но на базе буду утром, уходим в квадрат…

Разверстал истрепанную за несколько выходов карту. Даже их не хватало, воевали не только сами на них до дыр, да еще по дружбе одалживали тем, кто приехал в Чечню позже и вообще не мог получить вшивого листка бумаги с нанесенной местностью. Чем побеждать супостата, начальнички? Цитатами из Суворова? Пробрался сквозь помеченные квадратики к блокпосту «вэвэшников».

Подполковник с ответом не затянул, возможно, даже прорабатывал этот вариант и сам:

— Добро. Не уходи из связи. А завтра возвращаешься на роту. Приказ подписан.

Месяцев шмякнул шлемофон о броню. Засмеялся — злорадно, чтобы отпустили нервы. Дошло! Дошло, кто чего стоит. Но ему, собственно, и на взводе не так уж плохо. Такие орлы достались — до пенсии можно как за каменной стеной просидеть. А роту, интересно, отдадут прежнюю, или пошлют куда-то в новый район? С глаз долой из сердца вон. Но комполка все равно молодец, другой бы на его месте…

— Все, — прокричал механик-водитель, со скрежетом переключая скорость.

Вид поднявшихся из грязи бойцов, словно выросших из земли трех богатырей, напрочь обескуражил боевиков: они загалдели, принялись показывать руками на саперов, вновь вскидывать автоматы. Наверняка высмотрев, что односельчан на первом БМД нет, они просто ждали ее подрыва и остановки всей колонны. А уж потом пошел бы торг. И на чьей стороне козырным тузом выступила бы ночь — к гадалке ходить не надо.

— Давай, давай, — словно гаишники палочкой, автоматами стали крутить и требовать скорости от БМД саперы. — Проскакивай, — крикнули механику первой машины, сами оставаясь сторожить мины, дабы те не скатились с обочины на прежние места.

— Класс! — показал им Яровой выпростанный из люка кулак с зажатым пищащим котенком. — Но пассаран!

— Прыгайте на последнюю, — крикнул капитан Сереге, закрывающемуся рукой от летевшей из-под гусениц грязи. Мелькнули только белки глаз. Белые. Значит, все в порядке.

Боевики, забыв про чистые ботинки, пытались бежать по пашне, но их время уже ушло. Месяцев лишь на мгновение заставил притормозить колонну, наблюдая за посадкой саперов к Алмазову, и снова дал отмашку — к дороге. Вырвались. Не до конца еще, но в любом случае можно вздохнуть свободнее. На асфальте высадить стариков — и каждый своей дорогой. На сегодня. Про завтра будем говорить завтра. Без рожениц. Заняв господствующие высоты.

Подгазовав перед подъемом, БМД взлетела на полотно трассы, проскочила несколько метров, освобождая место для идущих следом близняшек.

— Можно? — подтянулся в люке Яровой, вытягивая себя на волю.

Еще было нельзя, но Месяцев смилостивился. Тем более, намеревался спрыгнуть на дорогу, чтобы попрощаться со стариками и приложить руку к груди: спасибо и извините. А Яровой, как старший машины, должен видеть все своими глазами.

Еще качались от резкого торможения на второй БМД люди, а Месяцев привстал, разминая ноги перед прыжком на землю и поправляя совсем расхриставшийся «броник». Заодно достал сигарету, щелкнул зажигалкой — теперь можно.

И в этот момент раздался выстрел. Один-единственный. Из того дыма, которым десантники, казалось бы, отгородились от бежавших следом боевиков. Тот самый случайный или просто пущенный наугад вдогонку от отчаяния каким-нибудь сумасшедшим, отморозком или, наоборот, расчетливым хладнокровным наемником, отрабатывающим деньги. Разницы теперь уже не было. Но пуля, насмехаясь над дымами и туманом, над расстоянием и грязью, ставшими препятствием для людей, над логикой и разумом, благородством и честью, чистенькой и тепленькой проделала свой земной путь, чтобы найти именно того, кто встал. Пришла не раньше и не позже — тютелька в тютельку. У всех роковых случайностей всегда существует миллион «если», но ни один из них еще никогда нигде не сработал…

Капитан надломился, и благо Яровой уже вылез — выронив котенка, успел ухватить падающего с брони командира, повалить на острую грудь машины. Месяцев тянулся к широкой выемке бронежилета под шеей, откуда уже хлестала от каждого глотка воздуха кровь, и сержант по-граждански испуганно позвал фельдшера:

— Григорий Иваныч! Сюда!

Кроме взлетевшего над дорогой и боевыми машинами прапорщика с медицинской сумкой замерло все. Боевики по щиколотку в пахоте. Старики. Десантники на всех трех БМД. Каждый понимал: гибель командира — это мгновенный ответный удар из всех видов оружия. Это расстрел шеренги бородачей — будут уложены рядком, как при посеве, никто не окажется обделен вниманием. Это выход в связь и огонь артиллерии по селу. Это затолканные внутрь бронетехники Ислам с друзьями, превращенные в настоящих заложников. Это бой с выбегающей из клубов дыма второй группой боевиков и наверняка дымящие от подрывов «бээмдешки». Новые кровная месть и непримиримость.

— Не… стреляяя… — расслышал Яровой клекочущий шепот капитана.

— «Сатурн», что у вас? — словно почувствовав трагедию, ожила рация голосом начштаба. И поскольку на просьбу никто не отзывался, тот закричал громче и настойчивее: — Немедленно доложите обстановку! «Сатурн», что случилось? Почему молчите?

Молчали — потому что все ждали. Реакции фельдшера. Ответного огня. Начала бойни в упор.

— Не… лять, — продолжал выдавливать из себя Месяцев, узнавая склонившегося над ним Григория Ивановича.

Десятки, если не сотни раз перевязывал прапорщик раненых и знал, что те заняты только собой, своей болью. Но капитан выдавливал одну и ту же фразу, боясь только одного — что его не поймут, допустят ошибку и тогда все окажется зря…

— Сейчас, Женя, сейчас, — шептал прапорщик, осторожно отдирая липучки по бокам бронежилета и освобождая рану на шее. — Ты еще должен стать у нас начальником Генерального штаба. Если не ты, то кто же, — торопился возвести он пирамиду, к которой должна вместо неба устремляться, поддерживая жизнь, душа офицера.

— Се… сере… га, — прошептал вдруг Месяцев, и прапорщик бросил взгляд на Ярового — кого зовет? Аркадий сложил ладони рупором, крикнул сквозь рев двигателей:

— Серега, Смирнов.

С последней БМД спрыгнул «Сатурн-3». Разбрызгивая еще не до конца счищенную с обмундирования грязь, побежал на зов. Словно зная, что командир хочет увидеть его лицо, обтерся попавшейся под руки тряпкой. Вспрыгнул на натянутую, готовую к маршу гусеницу, подтянулся на скобе. Места около командира не осталось, но ему дали протиснуться, склониться над умирающим.

Месяцев, с усилием удерживая веки, посмотрел на него, пытаясь запомнить нос картошкой в высыпавших веснушках. Губы тронула то ли судорога, то ли улыбка, он из последних сил протянул сержанту зажигалку с несуществующим орденом несуществующей уже страны и тут же затих, потеряв сознание. Успевший сказать и узнавший все, что хотел. Согласившийся с тем, что он готов оказаться последним погибшим на этой войне…

Подбежал Юра Алмазов. Оттолкнув Смирнова, поднялся наверх. Неделю назад он почти так же вывозил с поля боя лейтенанта Забашту и не хотел повторения.

— «Сатурн», немедленно доложите… — надрывался в шлемофоне теперь уже голос командира полка.

Сержанты глянули на прапорщика — у вас на погонах звездочки, вы верхний по старшинству. Да только что на войне фельдшер? Ни командир по большому счету, ни врач. Курица не птица, Чечня не заграница, прапорщик не офицер…

— Что он говорил? — взял командование на себя Алмазов.

— Уходить к «вэвэшникам» на блокпост, туда, — показал вперед Яровой.

— В госпиталь, — отмел приказ комвзвода Григорий Иванович, одной рукой закрывая бинтами пульсирующую кровью рану, второй вкалывая через брючину промедол в ногу раненому. Отбросил использованный шприц, дотянулся до шлемофона. — Я «Сатурн-крест», срочно навстречу вертушку, у меня «трехсотый». Тяжелый. Срочно.

— Кто? — не сомневаясь в кандидатуре, тем не менее сдавленно переспросил комполка.

— «Сатурн»-лично.

— Там нас могут ждать, — передал слова комвзвода Алфавит, кивнув на обратную дорогу к штабу. Безопасность же — это если ехать вперед. Так говорил Месяцев. Но когда он принимал решение, еще не звучали выстрелы.

Собравшиеся посмотрел на Алмазова, и тот, сдернув с плеча автомат, спрыгнул с брони. Под ноги попался котенок, обиженно вякнул, отпрыгнул на обочину дороги. А замкомвзвода пошел к Исламу. Резинка от правой варежки перекрутилась через ствол автомата, и сибиряк резким рывком сорвал ее, отбросил в сторону. У прилипших спинами к броне сельчан разом подкосились ноги и старики начали оседать к гусенице машины. Не умоляли о пощаде, не протестовали. Понимали: месть десантников оправдана. Спасение могло прийти только от сыновей, но они застряли в грязи и на них самих направлялись пушки, «красавчики», гранатометы с нежным именем «Пламя».

Сержант передернул затвор, жестами заставил заложников подняться. Стволом автомата указал на обочину — становитесь там, рядом со своим котенком. На виду у всех. В назидание и упрек всем. Для капитана каждая секунда была дорога, но и чтобы нажать на спусковой крючок, много времени не требовалось. Зато все будет по справедливости. Думаете, война идет здесь в одни ворота, когда в солдата можно стрелять из-за угла, а в противника — нет? Потому что кто-то сказал — это не благородно? Но пока так будет продолжаться, война не кончится. И когда-то не хватит для их взвода офицеров. И придется ему идти в прапорщики. А он не хочет, ему надо домой, к жене…

Скорее всего, и впрямь не скоро бы приехал к ней Юрка, но теперь уже не из армии, а из тюрьмы, если бы не встал между ним и сельчанами Григорий Иванович с окровавленными руками. Затирая спиной замкомвзвода, показал их Исламу: смотри, этими руками я только что держал твоего внука. Теперь они в крови человека, который разрешил спасать твой род. Ты хоть что-то понял в случившемся?

Старик опустил глаза, но времени и впрямь не оставалось, и фельдшер не стал читать проповедей. Лишь указал на обратную дорогу и сказал:

— Мы уходим туда. Спасать капитана. Но если раздастся еще хоть один выстрел, даже случайный, я лично вернусь. И буду стрелять, пока не прикончу всех.

И оттого, что это говорил врач, а не солдат, Ислам поверил в угрозу еще больше. Закивав головой, побежал с насыпи в поле. К своим. Сапоги тут же увязли в пахоте, спеленали бег, но старик, оставив их обрубками торчать в грязи, побежал дальше босиком. Каждый останавливал стрельбу, бой, войну как мог…

Больше не обращая на чеченцев внимания, прапорщик, схватив Алмазова, поспешил к бронегруппе. Все же как далеки в армии лычки от звездочек. Даже если это звездочки прапорщика.

— Котенка, котенка забыли, — попросил задержаться еще на минуту Москвич.

Но БМД, набирая скорость, уже несли десантников с их капитаном навстречу туману и прострелянным, перевернутым дорожным указателям. Оставшиеся старики, сняв папахи, молча смотрели им вслед. И лишь котенок, выбежавший на середину дороги, игриво вертел головой, познавая новый для себя мир…

6

— Господа, прошу. Не бойтесь, шахмат не будет.

— Господа, аперитив под ивой.

В небе раздался грохот петард, Нескучный сад осветился салютами, дав возможность дамам повизжать и показать свою игривую трусливость.

— Генерал, генерал, это, надеемся, не война?

Щеголеватый юный генерал-майор, умело удерживая в пальцах одной руки бокал и тарелочку с ягодами, вторую приложил к груди с коротенькой планочкой юбилейных медалей зарубежных армий:

— Какая война, милые дамы, если у нас бал?! Войны — это далеко и нас не касаются.

— Браво, генерал. Идите к нам, посплетничаем…

— Я вижу, Борис Маратович, публика время от времени у нас меняется, — подошел к банкиру Василий Юрьевич и кивнул на генерала. — А он чего хочет от нас?

Банкет на природе в центре Москвы, надо полагать, делали вскладчину, и потому могли чувствовать себя на равных.

— Только присутствия. Нравится ему это.

— Он что-то значит в военных кругах?

— По поводу «значит» — не берусь судить, но может многое. И главное — держать слово. Заводики вашего конкурента ведь замолчали? Для нас мелочевка, а проверка на вшивость хорошая. Единственное: его, как сивого мерина, желательно постоянно подстегивать.

Банкир демонстративно подозвал пальчиком генерала. Тот с улыбкой подошел, слегка поклонился.

— Ваше здоровье, генерал, — поднял бокал финансист. — Спасибо за Кавказ. Хотя мы, конечно, рассчитывали на чуть-чуть большую войну, — Борис Маратович повел рукой по небу, в котором продолжали вспыхивать шапки салютов.

— Борис Маратович, все поправимо, — приложил свободную руку к груди генерал. По столам взглядом прошелся, но вверх глаза не поднял, правильно поняв истинный контекст слов и жеста банкира. — Просто… иногда непредсказуемые действия некоторых вояк, возомнивших себя стратегами и отказывающихся выполнять приказы… Но и они уже расплачиваются за заложников.

— А вот это хорошо, это замечательно, что сама армия инициировала такой общественный резонанс с заложниками. Но…

— …но войнушка не сегодня, так завтра все равно будет. Куда без нее в «горячей точке». Так что все может случиться и на любой грохот, и на любую расцветку, — посмотрел, наконец, генерал в разноцветное небо.

— Вот и отлично, господин генерал, — улыбнулся, прощая недоработку, Борис Маратович. Вдруг оказалось, что и к военным слово «господин» вполне даже подходит. Наверное, и впрямь его применение зависит от личности конкретного человека. — Но зато ваши сообщения об истинном положении дел на Кавказе оказались просто неоценимы. Думаю, при нормальном раскладе у вас будет гореть и больше звезд.

Кивнул на плечи, но похлопал привычно чуть ниже талии, легонько подтолкнув при этом военного обратно к дамскому обществу. Убедившись, что лишние уши наполнились женским воркованием, подозвал к себе трех-четырех гостей. Выставил в образовавшийся круг свой бокал, заставив и остальных соединиться с ним. И не став переносить основную суть вечеринки на завершающий этап и всеобщее внимание, негромко, но торжественно проговорил:

— Ну что же, господа. То, что мы получили от договора по путепроводу, дает нам не только прекрасные финансовые возможности, но и теперь уже право диктовать свои определенные условия на будущих выборах в 1996 году. Если не среди нас сейчас, то в любом случае в кругу наших друзей, я не сомневаюсь, найдутся те политики, которые будут учитывать наши дальнейшие интересы. Так победим. Наше здоровье, господа.

Выпил первым, бросил бокал через плечо. Официанта, дернувшегося ловить его, осадил распорядитель банкета: господам на удачу, пусть бьется. И услышав звон разбитого стекла на асфальте, Борис Маратович потер свои короткие ручонки и, оглядев собравшихся, кивнул на тележки с подносами, за которыми затесался-таки шахматный уличный столик:

— Ну, а кто теперь со мной в шахматишки?

Белый танец (Вера, Надежда, Война)

— «Ноль-четвертый», я — «Орион». Документы и два «двухсотых» у меня на борту.

— Дай Петрова.

— Он остался в ущелье, прикрывает взлет.

— …твою мать! Если с ним что случится, самолично лопасти тебе оторву.

— А без него мы бы не взлетели, огонь очень плотный. Но он сказал, что выйдет.

— Моли небеса, чтобы вышел. Что с «Ястребом»?

— Ушел.

— Та-ак… Ты понимаешь, что «зачехлить» его — личный приказ «Первого» и дело нашей чести?

— Понимаю.

— Ни хрена мы с тобой не понимаем. Конец связи»…

* * *

— «Синица», я «Ноль-четвертый». У меня в группе Петрова два «двухсотых».

— Твой Петров нам дает потерь больше, чем вся группировка!

— Но у него и результаты, как у всей группировки. Подыщите лучше замену выбывшим.

— Что я, рожаю их тут?

— Да поскребите по сусекам.

— Дожили: офицеров на войну по сусекам скрести… Ладно, поищем. Конец связи».

Глава 1 Точка возврата

1.

— Ненавижу!

Счастливая, топнула от негодования. Тут же смутилась, вспомнив просьбу Олега во время предыдущей встречи: если соскучилась и хочется ко мне — топни ножкой.

«Топай сам», — не дала она тогда окончательного согласия на уговор.

Поймалась.

— Какая же ты зараза!

Обвила шею. Сама отыскала губы, успев лишь сладостно прошептать:

— Убью!

Стояли долго, пока по ногам не чиркнули тележкой: если пассажиры обходили их с равнодушным пониманием, то шнырявшим вдоль поезда носильщикам объезжать препятствие было недосуг.

— Почему ты меня все время обманываешь? Не стыдно?

— Смешно.

— Дерзишь? И почему я тебе верю?

— Потому что ты… А еще раз топнуть ножкой?

— Не буду! — топнула она поочередно двумя. — Какая я?

— Как крест на церкви — только молиться.

— А целоваться?

— Прочь! С дороги, — на этот раз их задели и едва не увлекли за собой перехваченные липкой лентой тюки, похоронившие под собой мчавшуюся под уклон тележку.

— Все меня обижают! А ты — в первую очередь. Зачем придумал какого-то Володю? Все, уходи, — вцепилась в куртку, зарылась лицом в ее мягкую фланель, отыскав местечко между пуговицами и знаками. — Я тебя не знаю, я жду у пятого вагона Володю в белом плаще. С гостинцами от тебя.

— Пойдем ждать вместе.

На самом деле потащил прочь от перрона — от брюхатых тележек носильщиков, от зазывавших почти даром отвезти в любую точку столицы бескорыстных таксистов-частников, от готовых всего лишь за монетку предсказать судьбу наичестнейших цыганок.

— Хочу гостинцев, мне обещали, — упираясь, капризно не соглашалась она.

— Чупа-чупс, — попросил Олег у лоточницы.

Развернул на ходу фонарик на палочке, но карамельку сунул себе в рот.

— Эти конфеты для твоих зубок вредны.

— Какая же ты гадина! — дотянулась, ударила по спине сумочкой. — И совсем не любишь меня. И не поцеловались еще.

Как хотелось — не получилось. Это на перроне, при встрече или проводах, окружающие спокойно воспринимают любое проявление чувств. Но отойди чуть в сторону от вокзала, и ты со своими эмоциями — уже объект насмешек или зависти. Если не хуже: проходившая мимо монашка, молча упрекая их в бесстыдстве, принялась истово креститься.

А они не нехристи — они просто сумасшедшее количество времени не виделись!

Но все равно перешли на тайнопись: он топнул ногой, и она, кивнув для пущей убедительности, тоже. Он демонстративно закатил глаза: надо подумать. Она сжала кулачки: все-таки я тебя когда-нибудь точно убью. Сдернул покаянно с головы черный берет морского пехотинца, сложил в мольбе руки: только не сейчас. Взгляд в сторону: ты мне вообще не нужен!

— А я и не к тебе, может быть, приехал, — Олег вновь залихватски водрузил берет и демонстративно уставился на блестящую, туго натянутую куртку на ее груди.

— Вот так всегда! Всю жизнь они у меня в конкурентках.

— Зато тебе — утешительный приз. В каком? — он поднял руки, открывая путь к подарку.

Она нырнула сразу в оба кармана. Ничего не найдя в них, застонала от возмущения и заколотила кулачками по груди.

— Все, так жить нельзя. Дружим только семьями, целуемся только щечками.

Он в ответ опустил к ногам дорожный пакет, принялся дышать на свои руки. Согрев, взял ее раскрасневшееся от морозца личико в ладони.

— Как же я люблю тебя!

Знал, что в ответ промолчит, что эха не случится — никогда за два года знакомства она не повторила подобного хотя бы в шутку. Видел, чувствовал, что душой рвалась к нему, телом ластилась, но едва звучало его откровение — гасла. Он знал причину и она, собственно, заключалась в нем самом: он не звал к себе. Уверен — пошла бы. Не сомневался — обоим стало бы стократ лучше и покойнее. До сегодняшнего дня загвоздка была в малом — в его семье, но нынче все наконец-то решилось. Так что есть и сюрприз, и подарок, но только — в другом кармане…

— Лена!

Ее вроде никто не должен был увидеть на Ленинградском вокзале, но уж что-что, а запросто встретить знакомого в многомиллионной Москве — этим восьмым чудом света столица славилась всегда.

Нет, звали не ее, но они поспешили в метро, в этот спасительный подземный круговорот, который сам прижмет к тебе любимого человека, даст возможность побыть среди сплюснутых тел наедине и еще привезет в нужное место.

— К бабушке?

Лена на мгновение задумалась, но даже если бы и вздумала возразить, не имела никаких шансов пойти против течения. К бабушке, только к бабушке, вниз по эскалатору.

— Граждане, проходите слева, не задерживайте друг друга, — поддакнула из стеклянной будки на всю станцию дежурная.

Никто не понял тайного подтекста объявления, а Олег назидательно поднял вверх палец: гражданочка, стоящая выше меня на одну ступеньку эскалатора, метро — это транспорт повышенной опасности, и требуется выполнять все инструкции и предписания. Лена кивнула, легонько нажала ему на нос — «пип», но что-то настороженное вдруг вновь мелькнуло по ее лицу. Лучшая лакмусовая бумажка женских проблем — влюбленный мужчина: пожар рядом не увидит, а над упавшей ресничкой любимой изрыдается…

Несмотря на обеденное время, народу в вагонах оказалось не так уж и мало, но он сумел занять для Лены лакомое местечко между дверьми и поручнями сидений. Изображая толпу, прижался к ней, не позволяя отстранить «конкуренток».

— Не обижай их, мы еще не поздоровались.

— Ты, между прочим, еще не поздоровался и со мной.

— Ну-ну-ну, тебе не идет надувать щечки. А то дядя милиционер остановит и спросит: а почему это доблестные морские пехотинцы возят в метро хомячков без корзинки.

— Повезло мне — ты такой ласковый! И приехал опять на чуть-чуть?

— Не дождешься. До завтрашнего вечера — как минимум. Если не закончится война. И ты помнишь, что завтра — годовщина моего первого преподношения тебе цветов?

Олег отстранился, но лишь для того, чтобы раскрыть пакет. Получив свободу, в нем блаженно расправили согнутые спинки веточки с белыми колокольчиками.

— Это же ландыши! — Округлила глаза Лена. — Тебя проклянут юные натуралисты и арестует зеленый патруль.

— А я сразу на Библии, Конституции и Боевом уставе Сухопутных войск чистосердечно поведаю, по какому поводу и для кого старшим лейтенантом Олегом Урмановым проделан этот благороднейший акт вандализма. И буду прямо в зале суда прощен и категорически оправдан.

— А мне расскажешь?

— Не-а. Вот этим вот ушкам еще рано слушать взрослые слова.

Спасаясь от щекотки и сама все прекрасно зная, Лена прильнула, прикрыла глаза. В транспорте женщины часто уходят в себя, отдаваясь воспоминаниям. Тем более, что сиреневая ветка метро длиннющая, и станция «Тушино» — в самом конце ее. А на ушко шепотом все же рассказывается то, что запрещено слушать маленьким…

— Погоди, люди смотрят, — отстранила Олега, когда он совсем близко приник к ней. А чтобы не сопротивлялся, полезла в кармашек. — Ты обманщик, а я вот на самом деле приготовила тебе подарок. Не из ландышей. Зато из самого Валдая.

Извлекла на свет колокольчик, легонько пошевелила им. Раздался мелодичный звон, сумевший перекрыть перестук колес и свист ветра в вагоне метро, гомон стоявших рядом студентов, музыку из одного плеера для двух пританцовывающих тинейджерок, воткнувших себе в уши по черной кнопке наушников. На звон обернулись, старушки с лавочек подняли головы, готовые перекреститься, и Лена торопливо зажала колокольчик в ладошке. Прошептала:

— Пусть этот звон отгоняет от тебя всех злых духов и других женщин.

— Про духов — это хорошо, — выцарапал пальчиком из женского кулачка колокольчик, полюбовался. — На Кавказе этих духов…

Лена замерла, посмотрела внимательно на Олега.

— Погоди, на каком Кавказе? И что ты говорил про войну? Ты что, едешь в Чечню?

— Какая Чечня? Мы едем к твоей бабушке.

— Ты что-то не договариваешь…

— Если о чем и не скажу даже за компот — это про пароль и военную тайну. Где мы едем?

2.

Прошлым летом они точно так же мчались по московскому подземелью, вырываясь на окраину города. Скрипучий ветхий автобус довез их до еще более ветхого Дома отдыха, где, согласно веянию новых времен, не заглядывали на четырнадцатую страницу паспортов со штампом о семейном положении. И им достался номер люкс с портретом Ленина, читающего «Правду». И — одной широкой кроватью, на которую они сразу бросили понимающий взгляд.

— Нет, — Лена категорически выставила вперед руки, едва он опустил сумку и подался к ней.

Но номер, не считая Ленина, был один на двоих, одна на двоих была кровать, и зачем ехали сюда, понимали оба — не цветочки же рвать в лесу.

Оказалось, их.

Но поначалу Лена все находила и находила, все придумывала и придумывала себе занятия, любая попытка оторвать ее от которых могла смело рассматриваться как измена Родине: погоди, еще не накрыли стол; минуту, перемоем посуду; надо хоть немного поправить шторы…

— А можно еще помыть полы, то бишь надраить палубу, — подсказал Олег, когда фантазия ее иссякла, а глаза продолжали искать очередную зацепку в оттяжке времени. — Но поскольку ты все равно сделаешь это хуже, чем мои матросы, а к тому же сегодня и не суббота, я отменяю твой парково-хозяйственный день. Ты хочешь понести наказание за невыполнение приказа старшего по званию?

— А какое оно может быть?

— Иди ко мне.

— Идти к мужчине — это наказание? Вот видишь, а я не согласна с таким отношением к нам, женщинам. И от всего нашего сообщества, от их имени… Не надо. Не хочу. Больно же.

Оттолкнулись, как два бильярдных шара, откатились каждый к своему бортику. У него под рукой оказался уже накрытый столик и он наполнил вином два граненых стакана, первыми перечисленными в пожелтевшей описи за 1975 год. Лена у окна бесцельно водила пальчиком по стеклу.

— Я очень боюсь, что ты решишь, будто мне нужна от тебя только и исключительно постель, — объяснился издали Олег на случай, если Лена вдруг упрекнет его в недостаточной решительности.

— Правильно боишься.

— Тогда — все: нельзя так нельзя, — с горечью развел он руками. Они знакомы ровно год, трижды он ухитрялся вырываться к ней из своего мурманского морского далека, но пионерское расстояние в их отношениях не сократилось ни на йоту и дружили они в самом деле только щечками. — Поверь, я принимаю и благодарен даже той толике, чем разрешено владеть. За тебя.

Выпил один. В самом деле — все. Они взрослые люди и каждый сам определяет, чего ему хочется. Другая бы на ее месте…

Оборвал себя: если Лена не замужем, это вовсе не значит, что она может или даже должна бросаться на шею первому встречному-поперечному. Другое дело, что он не стал для нее близким и желанным, что, наверное, есть кто-то другой, с кем она более откровенна. Значит, не разбудил, не заинтересовал, не увлек. Потому владейте малым, товарищ гвардии старший лейтенант — простой возможностью любоваться Леной издали и тешить свое самолюбие знакомством с такой красивой женщиной. Хотя, черт возьми, все же обидно…

Лена глянула из-за плеча:

— Мы больше не дружим?

Он грустно улыбнулся ей все так же издали, посмотрел долгим взглядом, словно запоминая и прощаясь. И — вышел из номера. Да столь неожиданно и резко, что Лена не успела остановить его ни голосом, ни жестом. Только пальчик, не дорисовав ромашку на запотевшем стекле, упал вместе с рукой на подоконник.

Комната мгновенно стала пустой, убогой, в коридоре тут же послышался топот, заурчала вода в трубах, в соседней комнате стали дергать балконную дверь, под окнами взвыла собака. Скорее всего, все это происходило и раньше, но лишь теперь, с исчезновением Олега, привлекло внимание и стало пугать, настораживать. Растерянно огляделась. Машинально пересчитала лепестки, что успела нарисовать в ромашке — «любит, не любит, любит»… Шесть штук, четное, роковое для гадания количество. Но это она просто не успела дорисовать узор…

И только в этот момент на глаза попался оставленный Олегом берет морского пехотинца. Осторожно перевела дух. Быстро, словно за ней подсматривали и она боялась не успеть, дорисовала на стекле еще один лепесток. И даже подышала после этого на стекло, чтобы ромашка стала видна более отчетливо. Она — любит.

Тут же испугалась снова, но на этот раз уже своему состоянию: неужели Олег занял в ее жизни так много места, что она теряется без него и, в конце концов, не хочет, чтобы он когда-либо куда-либо исчезал? Но ведь он обязательно, обязательно, обязательно вернется. Он должен, должен, должен появиться в комнате и увидеть ромашку. Он не мог, не мог, не мог вот так просто обидеться и уйти. Она, конечно, сама дура, но нельзя, нельзя, нельзя же верить всему, что исходит от женщины. Ее поступки — это путь сомнений.

Вернись!

Олег услышал, широко распахнул дверь. Но вначале появился небольшой букетик ландышей.

— Больше не нашел, — отыскалась вслед за ними и пропажа. — Небось, местные старушки подчистили все для продажи… Ты чего дрожишь?

— Я испугалась…

— Это по коридору таскают новую мебель.

— …что ты ушел. Наверное, этого нельзя говорить.

— Я никогда не уйду от тебя. И даже не надейся.

— Тогда ура. Мне повезло. Здравствуй.

Сквозь дрожащие белые колокольцы сама коснулся губами его губ, но едва задрожали оба от страсти, Лена вновь, уговаривая то ли себя, то ли его, попросила:

— И все же так нельзя. Ведь нельзя же?!

Огляделась беспомощно по сторонам, но даже добрый дедушка Ленин, восьмое десятилетие читающий одну и ту же газету, сделал вид, будто не замечает мольбы оказавшейся в его покоях женщины. Понимая неизбежное поражение, в тайне души даже желая его, Лена вдруг уцепилась за последнюю соломинку:

— Я здесь не могу. Здесь… здесь столько народу было до нас… Нет, нет, нет. Прости.

Вырвалась, протиснулась на балкон мимо рассохшейся, застрявшей посреди проема двери. Стала рассматривать растущие под балконом голубые елочки, уходящую мимо детских качелей тропинку, утыкающуюся в спокойную гладь озера. Олег при выборе места отдыха еще сказал, что там, где вода, там спокойствие. Только где оно, спокойствие?

Урманов вышел следом, обнял застывшие в ожидании плечи, коснулся губами волос. Они показались холодными, и он принялся согревать их дыханием. Губы ощутили скрытый под прической шрам, и мимолетно подумалось, что они все же мало знают друг друга. Но тех штрихов и моментов, деталей и полутонов, которые проявлялись в их редкие встречи, видать, хватило, чтобы у него создался не глянцевый, а объемный портрет однажды встреченной в метро женщины. И близость — не самоцель, здесь он не лукавит. Но если она случится, он должен помочь Лене подойти к ней с достоинством. Потому что насколько он понимает женщин, их более всего страшит не «как это будет», а «что будет потом». И не с ней лично, а с отношением к ней. Вот создал Бог материю…

Тепло от его ровного дыхания успокоило Лену, она расслабилась, повернулась лицом. Снова — второй раз! сама! — поцеловала, чуть прикусив ему нижнюю губу:

— Вот тебе.

За что — явных причин вроде не было, а не из явных — лежала на поверхности: Лена так и не определилась, как себя вести, и не уверилась, что им нужна эта встреча. И спросила именно об этом:

— А что будет завтра?

Завтра он будет также благоговеть и ошалевать!

Но в ее вопросе, конечно же, подразумевался больший подтекст: я становлюсь только лишь любовницей? У нас нет совместного будущего? Она могла задавать эти вопросы, ее возраст при ее красоте и женственности еще не подпадал под неизбежность одиночества. Но через несколько лет это может случиться, если потратить себя на женатого мужчину, который так и останется с другой…

— Я знаю, как все это кончается.

Она приглашала к серьезному разговору, она умоляла поговорить о будущем, определить ее роль и место в его жизни. Он считывал ее просьбу до последней запятой, до ударения в каждом слове, но еще не был готов к ответу. Увидев на стекле рисунок, хотел погадать, но Лена отвлекла:

— И очень быстро.

В его случае ни страстно переубеждать, ни возмущаться пока не имело смысла. Он мог лишь искренне удивиться:

— Почему должно кончаться, да еще быстро?

— А ты у нас маленький, ничего не понимаешь.

Он все понимал, но, тем не менее, не мог даже предположить, что когда-либо ему разонравится это светлорусое чудо с миндалевидными глазами и точеным, немного скуластеньким, личиком. Восток со своими шехерезадами и гейшами — на задворках империи под названием Красота. А со своими проблемами он постарается разобраться. И по возможности быстро.

Утверждая это, медленно повел вниз серебристый ободок молнии на ее кофточке.

— Молчи! — приказал Лене, у которой округлились глаза от столь откровенной наглости человека, который доселе не позволял себе ничего подобного и близко.

— Все равно молчи, — повторил он еще строже, когда у Лены остановилось дыхание — кофточка распахнулась.

Сам торопливо наклонился к не успевшей спрятаться белой полосочке лифчика на плече, принялся неистово целовать набухшую, запульсировавшую на шее жилку. Спутницу оставляли силы, она оседала под его сладострастным натиском, но едва он попытался оторвать ее от балконных перил, с мольбой в голосе попросила:

— Давай уедем отсюда.

— А кто нам будет читать газету «Правда»?

— Бабушка.

Она отступала к последнему, самому дальнему барьеру, надеясь за это время или справиться со своими чувствами, или охладить кавалера. Впрочем, поцелуй он еще раз дрожащую от страсти жилку, дождись, когда у Лены подкосятся ноги, — и можно было бы никуда не ехать. Но Олег отступил в комнату, сгреб скатерть-самобранку с обшарпанного столика, взялся за не распакованные сумки. Он найдет в себе силы подождать еще. Лишь бы Лена встречала его приближение не со страхом и не отчаянно-обреченно, а в таком же трепете, как и он сам.

Зато сама Лена, скорее всего, не ожидала от него такого быстрого согласия. В который раз за день насторожилась. Она слишком часто отталкивала Олега, в то же время не прогоняя бесповоротно, и любое неосторожное слово могло породить у него обиду, порвать хрупкую нить, которая их трепетно связывала. При всей неопределенности своего положения ей не хотелось подобного развития событий, и логичнее было улыбнуться, самой освободить его руки: мы остаемся. Но слово было сказано, этому слову беспрекословно подчинились, и во вред и неудобства обоим, но теперь требовалось идти до конца. Она продолжала оставаться мышкой, играющей с котенком из безопасной норки. Тем более, что стекло высохло, а Олег так и не сосчитал лепестки на рисунке.

— Мы дураки? — все же спросил он перед тем, как закрыть на ключ в пустом номере одного Ленина.

— Да.

3.

Но они все же поехали на квартиру к ее бабушке.

Сама она жила у Лены, но ключи выдавала — полить цветы и забрать почту. Появление посторонних в «хрущевке», состарившейся вместе со своими жильцами, во избежание пересудов и ради бабушкиного спокойствия исключалось категорически, и они до этого не подходили к дому даже близко. И сейчас перед тем, как проскользнуть поодиночке в дом, напугали сами себя настолько, что даже в прихожке остались стоять, как цапли, среди темноты. А включать свет, музыку, громко разговаривать, хлопать дверью, перемещать что-либо в самой квартире — было равносильно самоубийству. Лишь пытались рассмотреть собственный диалог:

«Нам это было надо?»

«Не обижайся».

«Но ты ведь больше не убежишь никуда?»

«А ты хорошо обо всем подумал?»

Зная его ответ и опережая действо, произнесла шепотом:

— Мы даже руки не помыли с улицы.

Две секунды.

— С мылом, — бдительно стояла за спиной Лена.

И вновь было не понять: то ли оттягивала время, то ли в самом деле беспокоилась о чистоте.

Тем не менее, более послушным в своей жизни Олег никогда не был. С мылом — так с мылом. Через нетерпение — но дважды.

Как в школе на проверке, повертел в темноте руками перед лицом проверяющей: довольна? Лена, скорее всего, не застала времен, когда в классе на каждый день назначался санитар, стоявший на страже чистых ногтей одноклассников. Поэтому, опасаясь, что его юмор до конца не будет понят, стал на колени, примиряюще-просительно прижался щекой к коленям. Кто-то из поэтов однажды спьяну или ради красного словца воспел им оду, женщины поверили в эту чушь, а на самом деле вовсе не колени манят мужской взор — таинственнее и притягательнее ложбинки под ними.

Лена, справедливо опасаясь ненасытности и необузданности мужских губ у края платья и желая прервать их путь к остальным женским таинствам, с усилием попыталась поднять его с пола. Подчинился, но только лишь для того, чтобы мимоходом, как бы случайно коснуться лицом мягких, податливых контуров живота и ног, уходящих в теплую глубину. Спасая себя, Лена опустилась вниз.

— Нам нельзя кричать, а я хочу на тебя поругаться, — шепотом сообщила она свою великую тайну.

— Нам повезло обоим. Я тоже хочу на тебя поругаться.

Их шепчущие губы оказались настолько близки, что не позволить им соединиться — грех получался еще больший, чем у Адама с Евой. Хотя какой мог быть у них грех, если все человечество обязано им своим существованием!

Лена слабо оттолкнулась, а может, это был ответный робкий порыв, но Олег больше не желал и не имел сил разбираться в тонкостях. Все же самое великое таинство и совершенство на земле — это чувственное женское тело. Которое можно ненасытно целовать, подсознательно отмечая уголки, откуда исходит дрожь, и вампиром впиваться в них, не давая им успокоиться. Упругая, плотненькая фигура Лены — вся истома…

— Погоди, я приму ванную, — выбросила, наконец, перед морской пехотой Северного флота белый флаг московская Бастилия.

Писать стихи Олег бросил еще в школе, военное училище перевело его в когорту прозаиков, должность разведчика в морской пехоте предопределило дорогу в критики, но тут воображение вновь вернулось к поэзии и откликнулось сразу: сквозь воду в ванной он увидит…

Он ничего не увидит в темноте!

На гражданке порой в сторону военных посматривают снисходительно: бедные, несчастные, зашоренные. И попадаются на крючок, потому что на самом деле с первого дня пребывания в погонах военных учат принимать решения и брать ответственность на себя. В любой обстановке. А армейский устав вообще предписывает офицеру любой доклад начинать со слов «Я решил…».

Он решил!

— Набирай воду, я сейчас, — Олег подался к двери.

— Нельзя!

— Я тихонько.

Глазок показал, что лестничная площадка пуста, и он выскользнул в подъезд. Военных еще учат марш-броскам, то есть бегу по пересеченной местности за короткий промежуток времени. Город для этого — идеальный полигон.

Нужные предметы нашлись не сразу, но от киоска — к киоску, и вожделенные находки согрели сердце морского волка. Пряча покупку, Олег поскребся обратно в тайную дверь.

— Где ты был, чертушка? — не увидев ничего в руках, но по счастливому выражению лица понимая, что желаемое достигнуто, удивилась Лена. — Ведешь себя кое-как.

Он чмокнул ее в нос и поспешил в ванную. Вода была набрана, и он, закрывшись, чиркнул зажигалкой. Извлек из карманов плавающие свечи. Запалил фитильки, пустил круглые алюминиевые корзиночки по легким волнам. Затем в воду стали падать лепестки роз. Трех бутонов оказалось достаточно, чтобы вокруг огоньков заколыхалось бело-розовое покрывало.

— Прошу.

Лена, конечно, пыталась что-то предположить, но увиденное потрясло ее.

По крайней мере, Олегу захотелось увидеть это в ее широко раскрывшихся глазах. В них, конечно, первыми впрыгнули огоньки от свеч, но и ему нашлось местечко, когда Лена повернулась. Смущенная и растерянная, протянула руку, коснулась его щеки.

«Спасибо, — передалось ему состояние хозяйки. — Но это значит, что я…»

Он в ответ поцеловал мягкие подушечки пальцев с острыми, идеально округлыми окаемочками ногтей:

«Передайте, что это значит только одно — мое восхищение ее красотой, трепетностью, смущением, умом. И что я очень хочу к ней».

Пальчики, запомнив тираду, добросовестно понесли информацию к сердцу хозяйки, но его взгляд даже в полутьме оказался быстрее — он не стал ждать внутренних токов, прожег расстояние. Лена мгновенно расшифровала послание, вытолкала автора в коридор, захлопнула дверь. Олег весь превратился в слух и уловил главное: защелка не повернулась. А на стиральную машину мягко легла одежда, легонько стукнувшись о железо замочком от серебряной молнии.

Выждав минуту вечности, Олег вошел внутрь. Таинственно освещенная тремя колышущимися свечами, Лена лежала среди лепестков роз. Взгляд поднять постеснялась, и он сам тронул лоскутное одеяльце, закрывшее женское тело.

— Как же ты мне нравишься, — прошептал восхищенно, хотя вода предательски и старалась размазать, размыть фигуру.

— Тело или я? — вдруг насторожилась Лена. И даже принялась нагребать на себя лепестки, пряча фигуру: знай свое место, ты — вторична. Свечи, недовольные размолвкой, закачались, готовые пролить растаявший воск и, доказывая преданность покупателю, уйти «Варягами» на дно.

Но он настолько беззащитно и искренне улыбнулся женской глупости и ревности — как это можно отделять от себя собственное тело, — что Лена успокоилась. И тогда он начал поднимать ее из воды. Лепестки, не желая расставаться с понравившейся ей женщиной, стали льнуть, липнуть к ее телу, а Лена, пряча себя за веки, закрыла глаза. И хотя Олегу безумно хотелось разглядеть ее без водяных размывов, не стал смущать и прижался к ней прямо в форме.

— Я так долго тебя ждала, — прошептала она.

4.

И вот они вновь едут по знакомому маршруту.

— Может, сразу утюг купим?

В прошлый раз, чтобы придать измятому покрывалу на кровати первозданный вид, им пришлось в поисках утюга перерыть весь гардероб, чтобы в итоге обнаружить его среди хрустальных фужеров в коробке из-под елочных игрушек. Проблемы начались позже, когда начало поджимать время ехать к поезду, требовалось возвращать находку в бумажные обертки, а утюг все никак не мог остыть. Лена, нервно хихикая, уже гладила им мокрые тряпицы, Олег, пугая на подоконнике воробьев, выставлял его в форточку, но побеждать еще советский Знак качества пришлось все же в морозильной камере холодильника.

— Думаешь, он потребуется?

— Не понял! — взял стойку Олег.

Лена вдруг осеклась, словно раньше времени проговорилась о чем-то неприятном для себя. Или ее заминка перед тем, как спуститься на Ленинградском вокзале в метро, все же имела под собой какую-то основу? Вот, попробуй оставить человека одного в Москве — сразу проблемы. Пора прекращать это гиблое дело одиночества, пока не поздно. Но ведь встретила вроде искрометно, он не переставал удивляться, как после всего лишь одной совместной ночи человек может из настороженной светской дамы превратиться в задиристого, с не проходящим чувством юмора забияку. Лене это шло, потому что она, наконец-то, перестала следить за каждым своим словом, каждым жестом, и стала открытой, чистосердечной, легкой в общении. И иного теперь не надо!

— Тебе поставили в школе двойку?

— Ага. По чистописанию и поведению.

Предметы показались Олегу слишком знаковыми, и он, наклонившись, посмотрел Лене в глаза, взглядом спросил встревожено:

«Что-то случилось? Что-то случилось у нас?»

«Погоди, не сразу».

«Мне страшно. Не хочу ничего плохого. Ни тебе, ни себе, ни нам, ни всему человечеству, за исключением условного или явного противника морской пехоты государства Российского».

Лена вздохнула: если бы этого можно было избежать. Улыбнулась виновато, покачала головой:

«Да, бывает и так».

Отвела взгляд на новую схему метро со строящимися линиями и станциями.

«Видишь, все меняется».

«Вижу. И у нас тоже все поменяется, сегодня же. Ты пока не знаешь, но я приехал, чтобы остаться с тобой навсегда».

«А ты далеко», — впервые не поняла его ответа Лена.

От прежнего задиристого котенка, встретившего его на вокзале, не осталось и следа: пусть и в лакомом уголке, но в вагоне стояла уставшая, обремененная заботами женщина, так пронзительно похожая на ту, теперь уже далекую и почти забытую, настороженную даму, которая боялась остаться с ним наедине. Она что, возвращается в то время? Ей там уютнее и спокойнее?

Похоже, Лене самой стало жалко себя, на глаза навернулись слезы, и это совсем испугало Олега. Какую станцию метро, не учтенную на схеме, он проехал, не заметив? Где была пересадка на более короткий путь? Почему схема появилась только сегодня?

«Что? Ну что у тебя? — теребил он ее за рукав кутки. — Это я виноват?»

«И ты тоже. Нам выходить».

В метро в час пик и захочешь остаться — вынесут. Основная проблема — это попасть в нужный тебе поток, а не быть выдавленным из общего русла в тупик или во второстепенную, абсолютно не нужную тебе протоку.

Но он сумел не только устоять утесом в людском водовороте, но и уловить секунду, когда между прибытием электричек вокруг проявилось пространство. Возвращая ее в день нынешний, не позволяя меняться установившимся между ними отношениям, подсознательно желая если не избежать неприятностей, то хотя бы сгладить их остроту, Олег стал перед Леной на колено:

«Не знаю за что, но прости».

Рисковал, что затопчут, и наверняка подобное произошло бы, но какой-то сухонький мужичок в выцветшем синем берете вдруг принял на свою спину весь напор толпы, выдержал те секунды, пока Лена не кивнула в знак согласия и Олег не встал.

— Это по нашему, — толкнул плечом морского пехотинца десантник и исчез в толпе.

— Ура, меня похвалили.

Лена, в отличие от первых минут встречи, не приняла шутливого тона, и это подтвердило: она слишком серьезно относится к тому, что родилось в ее душе. Хотя наверняка все окажется малозначительным и рассыплется в прах, когда он расскажет о цели своего приезда. А чтобы Лена не терзалась непонятными сомнениями, он не станет ждать, когда они вновь окажутся в благословенной бабушкиной комнате с утюгом среди хрусталя.

— Слушай, я голоден и совершенно трезв. Скажи, что ты тоже хочешь кушать, — попросил он Лену при выходе из метро, когда она замерла в нерешительности перед автобусом, собирающих пассажиров в сторону бабушкиного дома.

Не мог не заметить, что своей просьбой словно снял с нее бремя обязанности ехать на тайное свидание. Конечно, не только его телеграммами, звонками и короткими набегами на Москву жила любимая женщина. У нее, естественно, шла своя, совершенно незнакомая ему жизнь, но не может быть, чтобы он проехал точку возврата по новым схемам с незнакомыми станциями. Не может быть, потому что он не желает этого. Все машины — стоп! Команде — аврал! Шлюпки на воду — человек за бортом. Тем более, небо потемнело, предвещая если не грозу, то хороший дождик.

— Мы идем… куда? Где нас ждут? — Олег огляделся.

С угла улицы ему замигал ободок с втиснутыми в него разноцветными лампочками, указывая путь в полуподвальное кафе: мы здесь, туточки, рядышком. Спасибо, родимые, маяки всегда помогали морякам найти дорогу к родному берегу.

— Господи, спаси и сохрани, — тем не менее перекрестился, едва переступил порог.

Явно желая выделиться в длинном ряду забегаловок, хозяин кафе призвал в союзницы Бабу Ягу, и та, клонированная во всевозможных вариациях, видах и образах, заполонила все помещение. Самая крупная и наверняка главная распорядительница вертепа уже протягивала руку, пристроившись в ступе у входа — то ли здороваясь, то ли прося позолотить ручку. Но при всем этом из кухни вкусно пахло блинами, в зальчике сеялся умиротворяющий мягкий свет, миленькая миниатюрная девушка негромко играла в уголке на «Ионике» — и они, переглянувшись, остались. В кабинке, правда, над ними зависли сразу три симпатичные бабуси на метлах, но если не поднимать голову, то вроде бы никто и не мешал. Для гарантии Олег достал колокольчик, легонько позвонил, показывая Лене: сама учила, что так разгоняют злых духов. К тому же на звон пришла и бледненькая худенькая официанточка.

— Девушка, правда, я пришел сюда с самой красивой женщиной? — прежде чем сделать заказ, попросил ее подтвердить очевидный факт Олег.

Та скучно оглядела его спутницу, повела взглядом по стенам и всевозможным выступам, где замерли в ожидании ответа десятки симпатичных страшилищ: смотри, девка, гости пришли и уйдут, а тебе оставаться с нами. Самые красивые — мы… Девушка вынужденно кивнула, но всем видом дала понять: это потому, что клиент у нас всегда прав, а я на работе. Но у меня, конечно же, есть собственное мнение…

— Мне здесь не нравится, — поднялся Олег.

Щелкнул по изогнутым носам старушек над головой. Те возмущенно закрутились на метлах, зато официантка моментально изменилась в лице, умоляя остаться. Для нее страшнее всех постоянных обитательниц заведения и случайных гостей мог оказаться хозяин, который через тайный глаз камеры слежения, прикрытый подолом одной из старушек, наверняка следил по монитору за обстановкой в зале. А уж он не простит уплывших денег из-за того, что нанятая за полцены девицы из такого же ближнего зарубежья, как и он сам, задумала показывать свой норов и каприз клиентам…

— Извините, — мгновенно забыв и о собственном мнении, и о старухах, залепетала девушка. — Я всего два дня здесь… Непривычно. Не уходите. Я на испытательном сроке…

— Мы остаемся, — пожалела ее Лена, одергивая Олега. — Это он думает, что я красивая. А я еще красивее, чем ему кажется.

Уличенная в своих тайных мыслях, официантка совсем смутилась, зачирикала ручкой в блокнотике. У стойки бара появился хозяин — толстенький и подвижный, как ртуть, грузин, готовый улаживать инцидент. А если потребуется, если клиент только поведет бровью — на глазах у публики и расстаться с оплошавшей девицей. Несчастный блокнотик в руках официантки задрожал осиновым листком, и Олег вслед за Леной простил девичьи дерзость и глупость:

— Мы сейчас изучим меню и пригласим вас. А пока принесите вазочку, мы хотим поставить цветы.

Сколько ошибок и глупостей совершается из-за дурацкого благородства. А ведь учила армия: не менять решения, если уже ввязался в бой. А тем более ни при каких обстоятельствах не жалеть противника…

5.

Но разве бедная девочка была его противником!

— Мне показалось, ты хотел что-то сказать, — попыталась отодвинуть свои признания Лена, глядя на Олега поверх бокала с любимым французским «Ла Шасоном». Он как-то попытался найти это вино в магазинах, но оказалось, его привозили в Россию только в пакетах и лишь для ресторанной сети. Потому — только в разлив, потому — не для каждого дня. Но ничего, у них с Леной тоже еще вчера не было возможности видеться каждый день…

Лена ждала, но он, вновь являя никому не нужное рыцарство, уступил пальму первенства ей. Безраздельно верил, что его тост станет завершающим и подведет окончательную, бесповоротную и эффектную черту под их двухлетними мытарствами, сомнениями и ожиданием. И символ этого лежит в нагрудном кармашке, а не в куртке, где искала подарок Лена. А уж ее колокольчик как никогда окажется кстати…

— Для меня важнее ты. Рассказывай.

Лена, все еще сомневаясь в необходимости объяснений, отпила глоток вина. Со всех углов на нее смотрели хитрые и дальновидные, а потому вечные, солидарно умоляющие потерпеть и не раскрывать свои карты, Бабы Ежки. Но Лена, видимо, уже решилась, и выдержала паузу только потому, что официантка принесла салаты.

— Наверное, не в этот день это нужно было говорить, но раз ты здесь… — одним глотком выпила остаток вина — и как в прорубь бросилась: — Я влюбилась.

— Я это знаю, — улыбнулся Олег.

— Погоди, ты не понял. Не в тебя. У меня появился мужчина. Другой.

Олег коротко хохотнул. Не оттого, что не мог представить чего-то подобного, а нервно, от неожиданности.

— Ты не допускал мысли, что я кому-то могу еще понравиться? — грустно усмехнулась Лена. Вонзила в «греческий» салат вилку, разворошила для нее же сотворенную поваром красоту и гармонию.

— Нет-нет, это я… просто…

— И мне просто хочется по утрам просыпаться на мужском плече. Я люблю стирать мужские рубашки. Я готова бесконечное количество раз подогревать ужин, зная, что мой мужчина все равно придет ко мне. Только ко мне.

— Но ведь я…

— А что ты, Олег? Ты — вихрь, ураган, но на один день, на час, на минуту. Налетел — и нету.

— А тебе нужен мужчина на якоре, на цепи, на привязи? — с зарождающейся обидой поинтересовался Олег. А если честно — захотелось вдруг сделать больно и Лене, чтобы узнала, почувствовала, как обрывается сердце.

— Каждой женщине нужен мужчина на цепи, на якоре, на ошейнике — называй это как хочешь. Но чтобы был только ее, — вдруг совершенно неожиданно согласилась Лена с презренной ролью.

Олег тем не менее внутренне согласился, что он сам готов оказаться привязанным самыми сильными канатами к ней. И при этом самолично готов затянуть на них самые изощренные морские узлы. Требовалось, наверное, что-то говорить еще, и спросил о том, что, по большому счету, совершенно не интересовало:

— Кто… он?

Лена замялась, но скрывать не стала:

— Тренер. Работает с детьми.

— И как… долго ты его знаешь?

— Несколько месяцев. И он… он сделал мне предложение.

— Ты его любишь?

— Да.

Ответ — как вызов. Пианистка поддержала решительность Лены бравым вступлением к новой мелодии, в соседней кабинке с грохотом вскрыли шампанское. Все же зря они пришли в логово к нечисти, надо было уходить сразу.

— Мы рады приветствовать вас в нашем кафе и желаем всем приятно провести вечер, — продолжала издевательство пианистка. Значит, основная ведьма здесь — она. А рядилась в крохотульку-принцессу…

— Но ты ведь была такой радостной при встрече, — ничего не понимал Олег.

— Потому что… потому что я очень благодарна тебе за все, что было между нами. И как было. Ты прекрасный любовник, я таяла в твоих объятиях, но… но этого мало в жизни.

— Это все неправильно. Я против.

— А меня ты спросил? Ты меня когда-нибудь о чем-нибудь спрашивал? Что, кроме постели, ты мне предлагал? А я… я не могу, извини за грубость, как ты, кувыркаться сразу на двух простынях, — ударила наотмашь, больно, чтобы не проснулась жалость и не было возврата. И для гарантии, контрольным выстрелом, совсем невероятное из ее уст: — Ты думаешь, если удовлетворил женщину в постели, если крутил ее в разных позах, то уже осчастливил ее, и ей всего стало достаточно в этой жизни?..

Бред! Наваждение. Даже если все слова — правда, Лена не могла произнести подобного в силу своей интеллигентности. Она заболела. Ее подменили инопланетяне. Она стала наркоманкой и не ведает, что творит. Не за себя — за нее боязно. Сейчас они оба успокоятся, переведут дыхание и вернут все паровозы на свои рельсы.

— Устала я с тобой. И потому — полюбила.

А вот теперь — страшно. Тихому голосу веришь, потому что люди, говорящие шепотом и не срывающиеся на крик, держат себя в руках и действуют осознанно.

— Получите то, что желали, — принесла пышущие жаром блины со сметаной и икрой дурочка — бледная спирохета.

— Но неужели… неужели из наших отношений ты запомнила только постель? Только то, как мы…

Олег склонился над тарелкой. Сметана таяла на горячем блинном конвертике, и он стал наблюдать, протечет она с края или нет. Это неожиданно показалось важным, потому что все иное, что слышал, не могло происходить в реальности, это не имело к нему никакого отношения, а тем более никак не соотносилось с Леной. Да еще сейчас, когда он, ради получения квартиры согласившись поехать в Чечню, обеспечил семью нормальным жильем и получил моральное право поговорить с женой о разводе. И та безропотно и безвольно, как все делала в этой жизни, кивнула, прощая и отпуская к сопернице, которая, как выяснилось, уже любит другого… Кино и немцы! Ни жилья, ни прописки, ни семьи, ни любимой женщины. Впереди — только война. В секунду, пока галантно уступал право первого слова. Вдогонку рассказать о себе? Вызвать жалость? Обречь Лену на чувство вины? Переложить на ее плечи свои проблемы? Любое его слово может быть расценено именно с таких позиций, если у нее не нашлось о прошлом иных воспоминаний, кроме как про кувыркания и позы…

Лена думала о чем-то своем, ножом выкатывая красные икринки в четкие линии. Ей бы стать художником или дизайнером — все привела бы к гармонии. Кроме человеческих отношений…

Если бы знал Олег, как он ошибался: Лена думала как раз о нем, его жене и о себе. И не под нынешний вечер приспело время расставлять все точки над «i». Месяц назад, ничего не сообщив Олегу, она приехала в его военный городок на побережье Баренцева моря. Не подсматривать, нет. Хотелось увидеть, узнать, понять, что же держит его, почему он не может сделать выбор. Не сомневалась ни единым кусочком сердца, что любит ее, что душой давно с ней, а значит, никаких отношений не могло остаться у него с неизвестной ей женщиной, по решению ЗАГСа носящей фамилию Урманова.

Но когда увидела маленькую женщину, несущую из обледенелой колонки ведро воды в барак, почему-то названный офицерским общежитием, поняла: Олег, даже если уйдет к ней, все равно будет постоянно оглядываться назад. И винить себя. А возможно, в каких-то моментах — и ее. Одно дело оставить жену в роскоши и ни в чем не нуждающуюся, и другое — в нетопленом бараке. Олег разрывался между любовью и жалостью, помноженной на чувство ответственности. Хоть чуточку зная Урманова, можно было понять: он не уйдет от слабого к сильному, потому что не способен предавать. Ей повезло встретить такого мужчину в своей жизни, но — очень поздно. Хотя — лучше бы она не приезжала на Север. Лучше бы вообще ничего не видела, ничего не понимала в поведении Олега, доверившись только судьбе.

Увидев его сегодня, вновь готова была потерять голову. И так бы, скорее всего, получилась, если бы не споткнулась при входе в метро об осуждающий взгляд женщины, чем-то отдаленно напомнившую жену Олега. Что ей не понравилось, чему позавидовала, но эта встреча заставила Лену сжаться, уйти в скорлупу, в которой ей прекрасно жилось до момента, пока однажды незнакомый моряк не помог донести в метро сумку. Донес — до безумия, до счастливой потери памяти, до непреходящего желания каждый день видеть его, слышать, общаться. Но к чему, зачем всему этому следовало случиться, если в самые счастливые мгновения выросла стена, которую ни перепрыгнуть, ни развалить, ни обойти? Только биться об нее в отчаянии лбом…

— Я пойду, ладно? — попросила она, надеясь, что Олег со свойственной ему решительностью осадит, попросит остаться. Хотя бы на этот вечер.

Не осадил. Окаменел, занятый собой, своими чувствами. Проклятая армия учит своих офицеров еще и исполнительности, подчинению обстоятельствам…

Лена поцеловала Урманова в щеку, но когда он все-таки попытался задержать, сама отодвинулась, выставила руку: все. Все, иначе это будет продолжаться бесконечно. А мы ставим точку.

У армии наверняка было бы больше побед, если бы в ней служили женщины…

Олега удержал не только и не столько этот жест: в голове продолжали звучать слова про кувыркание в постели. И он, еще не определившись окончательно к случившемуся, подкожно чувствовал: теперь никогда не сможет относиться к Лене столь безоглядно, как раньше. Потому что узнал себе цену, увидел, каким он был все это время в глазах обожаемой женщины — самовлюбленный Дон Жуан, ищущий новые позы. Но ведь она прекрасно знала, что он женат. Почему позволила приблизиться? Чтобы потом, когда у самой появится любимый мужчина, вытащить на свет самое сокровенное и превратить его в самое постыдное, презреть и унизить? Больнее ударить, оправдывая себя?

Лена тянула время, словно ждала каких-то слов от него, но что можно говорить, если ты по уши в дерьме, когда сражен изуверским, идеально выверенным приемом — упреком за постель. Ибо против всего остального можно бороться, что-то доказывать и переиначивать. Оценивать же себя с позиций мужских способностей — это уподобиться чванливым молокососам, рассказывающим о своих сексуальных подвигах в подворотнях. И даже если ее фразы вырвались от отчаяния или с расчетом, он-то теперь знает, что думают о нем на самом деле…

— Но ты не пропадай, ладно? Звони, — зачем-то попросила Лена.

Нет, он не пропадет — он просто исчезнет из ее жизни. Он слишком любил ее, чтобы делать вид, будто ничего не произошло. Это нужно не иметь совести, чтобы, зная к себе подобное отношение, не сгорать от стыда, продолжать улыбаться. Тем более, если рядом с ней появился мужчина, которого она полюбила. С ошейником. Но у которого она просыпается на плече и который не кувыркается…

Оборвал себя, не позволив даже в мыслях скарбезности по отношению к Лене. При расставании виновным должен остаться один, и желательно мужчина — чтобы другому, любимому, жилось без гнета.

Прикрыл глаза:

«Прощай».

«Прости».

«Мне больно».

«Мне тоже».

«И все равно никогда не стану отрицать, что ты меня всегда влекла и как женщина. А тебя предостерегаю на неизвестно какое и чье будущее: больше никогда не попрекай мужчину постелью».

«Каких же глупостей я тебе наговорила!»

«Но зачем терпела рядом, почему не сказала сразу?»

«Не смотри так, иначе я расплачусь и… никуда не уйду».

«Да, конечно, я не смею тебя удерживать. Прошу, уходи, мне хочется остаться одному. С тобой больно».

«Ты плачешь? Умоляю, не надо. Ты же сильнее меня».

«Ты плачешь? У тебя же все определилось».

«Я не понимаю, что ты говоришь. Мне остаться? Скажи — остаться?»

— Не заблудишься? — совсем потеряв нить ее размышлений, как можно беззаботнее отпустил ее от себя Олег.

— Ты учил, что в этом случае надо заплакать и подойти к дяде милиционеру.

«Да нет, оказывается, учил не только этому», — грустно усмехнулся Олег, у которого заевшей пластинкой крутилось в голове: неужели в самом деле только позы, только постель!? Только Ленин на картинке и утюг в холодишьнике?

А, собственно, что еще было? Что еще могло быть, если их встречи можно пересчитать по пальцам? Какие могли быть театры, выставки, если хотелось остаться вдвоем, растерзать «конкуренток», самому уснуть на ее плече! Только и требовалось — чуть-чуть подождать, и все иное тоже обязательно пришло бы…

— Что-то не так? — больше не доверяя официантке, подошел хозяин кафе.

— Все не так, — кивнул Олег, но грузин четко уловил, что грусть клиента никоим образом не относится к его заведению, и с полупоклоном исчез.

Исчезла в проеме двери и Лена, в последний момент взяв из вазочки букетик ландышей. И уже не видел Олег, как зарыдала она на улице почти в голос, заставив одних прохожих шарахнуться от нее, других — предложить помощь. Но кто может помочь женщине, расставшейся с любимым и единственным? Потому что не было у нее никаких мужчин, никаких тренеров, да еще работающих с детьми. Придумала все на ходу, и ради одного: освободить от терзаний самого желанного и самого близкого человека. Не дать ему бросить, оставить около замерзшей колонки и в холодном бараке ту, с кем худо-бедно, но прожил более трех лет. Останься человеком и офицером, старший лейтенант Урманов. Был бы ты разведен — сама бы боролась за свою любовь. Но раз нет — остается бороться со своими чувствами. Но какая же это глупость, какая несправедливость в жизни!

Она что-то еще говорила себе, убеждала и тут же сомневалась. В какой-то момент почувствовала, что силы и решительность оставляют ее, еще минута — и она вернется. Олег рассказывал про точку возврата в море, минуя которую, корабли уже не могут вернуться обратно. Обратно хотелось, хотелось безумно, но чтобы этого не произошло, перебежала улицу, отрезая себя от кафе и прошлого потоком машин. Вновь в личной жизни у нее начиналось все с нуля, все вернулось к поезду, с которого она шла с тяжеленной сумкой, и морской пехотинец, ни слова не говоря, отобрал у нее поклажу и пошел рядом. И был рядом два года, два безумных года любви и счастья. И что он может подумать о ней после всего услышанного?

— Извините, вы плачете, потому что вам кого-то жалко?

Перед ней уже давно стоял парень в спортивной форме, слегка боксируя с невидимой тенью. Тренер? Жизнь преподносит ей еще один шанс, который она только что сама и выдумала? Парень улыбался, готовый проявить участие. И она уже знает, что останавливаются около тех, кто понравился…

— Вам жалко ушедшей весны?

Он прав, ей очень жаль ушедшей весны. Но еще больше — себя. Улыбнись сейчас человеку, и все, может быть, наладится, потому что случайный прохожий, остановившийся около чужой беды, изначально добр. Олег ведь тоже когда-то остановился…

— Спасибо, мне уже лучше, — соврала Лена, хотя ей становилось все горше и горше.

Парень помялся, но она не дала ему никакого знака, посыла, чтобы он задержался, и боксер, кивнув ей, исчез за дождем. Был или не был? Раунд закончен. В чью пользу? Где Олег?

Олег стоял на выходе из кафе перед протянутой рукой Бабы Яги. Не позолотил при входе костлявой шершавую ладонь — вот и получил то, чего и в страшном сне не могло привидеться. С запозданием, но придется исправляться.

Достал из нагрудного кармана красную коробочку в виде сердечка, поднял выпуклую крышку. Обручальное колечко с крохотным бриллиантиком на выгнутой спинке вынулось из прорези легко — он часто доставал его, любуясь и представляя, как оно будет смотреться на руке у Лены. Но Лена ушла, и он надел перстенек на костистый, с длинным коричневым ногтем, палец Бабы Яги. Улыбнулся в замершую над ним видеокамеру, кивнул напрягшейся перед броском официантке — кто успеет. А лично он опоздал.

На улице во всю резвилась непогода, словно ведьмы из кафе тоже выскользнули вслед за ним и устроили шабаш на просторе. Прохожие торопились спрятаться в тепло, чтобы переждать непогоду, и лишь два человека, не замечая дождя и ветра, обреченными корабликами шли по улице. В противоположных направлениях. Они не захотели пережидать ненастье в бухте, и гроза трепала их паруса, подводные рифы наносили им пробоины, компас терял курс, а ветер уносил все дальше и дальше от берега. Спасительным красным светом вспыхнули вроде впереди маяки-светофоры, но это в море они дают ориентиры и манят к себе. На московских улицах они таят опасность, запрещая идти дальше. А может, наоборот, останавливая людей для того, чтобы они могли еще раз остановиться, оглянуться.

Олег послушался мудрости светофора — остановился и оглянулся. Дождь заштриховал улицу, Москву, будущее, и вместе со всем этим второстепенным — Лену. Только желание увидеть любимую оказалось настолько сильным, что прервало на миг грозовые порывы. Дождь прояснил картинку, и Олег увидел… увидел спортсмена, детского тренера, кружащего вокруг Лены. Еще теплилась, не исчезала из глубин души малюсенькая надежда, что все произошедшее — недоразумение, ошибка, случайность, которые легко исправятся, если броситься в объятия друг друга. Теперь же хоть одной ножкой топай, хоть двумя, хоть полк морской пехоты в парадном строю зови на помощь — из прошлого остался только глупый, никому не нужный колокольчик. Его звон не прогнал — собрал всех злых духов как раз над его головой.

Урманов, не обращая внимания на редких прохожих, позвонил в него, и опасения подтвердились: на серебряный, чистый, звонкий, вроде бы ангельский голосок тут же откликнулся громовой раскат. Ветер, в нетерпении маявшийся за углом, вылетел прямо на красный свет светофора с такой силой, что зашатались лотки-палатки вдоль дороги, пригнулись деревца, вдавились в грудь Олегу закрутки от значков на кителе. Вторично оглядываться не имело смысла, прошлое затушевалось дождем настолько плотно, что его как бы не стало вообще. Сзади — стена. Ничего нет. И перед там, как спуститься в подземное чрево метро, Олег вновь посмотрел на зажатый в кулаке дар Валдая. Хотел оставить его рядом с урной, но в последний момент раздумал. Колокольчик оставался последней тонкой звонкой ниточкой, которая вела к Лене. И к боли. Но вырвать их с корнем, навсегда оставить под дождем сил тем не менее не хватало.

Что ж, пусть Чечня и проверит, насколько он угадал насчет злых духов, крутящихся вокруг подарка любимой женщины. Лично ему теперь все равно…

На проходной, ничем не выдающей вход во всесильное ведомство Главного разведывательного управления Генерального штаба, по нему долго созванивались, потом дежурный подал трубку.

— Старший лейтенант Урманов? — уточнил кто-то неизвестный. — Но вам предписано явиться завтра.

— Я готов лететь сегодня.

— Похвально, но… У вас нет дел в Москве?

— Нет, — не соврал ни единой из трех букв Олег.

Неведомый собеседник задумался даже не над самим ответом, а над интонацией, что-то насторожило в ней и он дал команду:

— Проходите.

Дверь, отделявшая старшего лейтенанта морской пехоты Северного флота разведчика Олега Урманова от улицы, мирной московской жизни, захлопнулась. Зато отворилась другая, за которой его с нетерпением ждала война.

— …«Синица», я «Ноль-четвертый». Спасибо за морской подарочек. Хорошо, что хоть не космонавт.

— Ты мне за него потом еще спасибо скажешь.

— У меня война не потом, а сейчас. Дай мне десантника.

— Будет. Подберу — и будет.

— Только… того, чтобы без семьи. Сам понимаешь.

— Понимаю. Твоему Петрову тут кличку дали — «Капитан-200». Много «двухсотых».

— Да я перед кем угодно за каждого погибшего готов ответить!

— Не кипятись, сам все знаю. Что еще?

— Ничего. Десантника дай.

— Дам. Конец связи».

Глава 2 Белый танец

1.

— Мне бы что-нибудь попроще, — ответил Костя Орешко, когда Борис указал глазами на скучавшую рядышком статную девицу в ярко-синем платье с рюшечками, складочками, карманчиками, цепочками, бантиками и еще черт знает с чем старомодным. Молодежь в таком одеянии уже давно не ходит, но девушка, видимо, привыкла бросать вызов обществу и от своего вида совершенно не комплексовала.

— Не-е, — подтвердил Костя свое решение, рассмотрев к тому же ее ленивый, потусторонний взгляд на танцующих: ах, видала я вас таких сотнями, устала. И если бы не нужно было скоротать этот случайно оказавшийся свободным вечер, я бы никогда не маялась в вашем окружении. Но устала, устала…

— Так значит, вам чего-нибудь попроще? — с растяжкой спросила она у Кости, лениво отстранившись и с усилием подняв брови.

Только что объявили белый танец, и она, привлекая к себе внимание, первой тронулась с места и подошла к Орешко.

Слышала?

— Да я не в том смысле, — первое, что начал делать Костя, — это оправдываться.

— А в каком? — лениво допытывалась она, медленно, одним движением на два такта, двигаясь под музыку.

— Ну, в том, что вы… такая представительная, красивая, — словно прыгнув с парашютной вышки, сказал Орешко правду. Хотя это и было, скорее всего, как раз то, что девушка хотела услышать.

Проняло. Дошло. Не сдержала самодовольной улыбки. Все таки для женщин ловить на себе взгляды мужчин — это еще не ощущение победы. Им нужно слово. Хотя сейчас, конечно, она станет отнекиваться и кокетничать: ах, вы скажете, право…

Костя не угадал. Приняла признание как должное. Показалось даже, что в тот миг он, выпускник Рязанского воздушно-десантного училища, завтрашний лейтенант-разведчик, перестал интересовать ее. Еле держится пальчиками за его пока еще курсантские погоны, но одно движение уже не на два, а на три такта: не танцуем, а тянем кота за хвост. Так что Костя Орешко был прав, отвечая однокашнику, с кем вместе сбежали в самоволку на танцы: лучше в самом деле выбирать кого попроще, чтобы без проблем и вычурности.

Кажется, так думал не один Орешко. После белого танца, во время которого Олег только из деликатности узнал ее имя — Ла-ари-и-иса-а, — прошло еще с десяток выходов в круг, а ее так никто и не пригласил. Глазами пожирали, потому как заметная и красивая, но помнили, что сама она выбрала военного. Значит, деревне ловить здесь нечего. И каждый из присутствующих на поселковой танцплощадке принял более мудрое решение: зачем журавль в небе, хотя и такой ярко-синий, когда столько синиц сами охотно идут в руки.

Чутко уловили это настроение и представительницы прекрасного пола, в открытую начав издеваться над неизвестной красавицей. Около Ларисы особенно звонко и счастливо смеялись, особенно самозабвенно танцевали и демонстративно отбивались от ухаживаний: танцплощадка безжалостно наказывала и изничтожала красоту и надменность.

— Скучает, — удовлетворенно улыбался Борис, проявляя солидарность с другом. Сам он отхватил девчушку со вздернутым носиком и теперь не знал горя, не отпуская ее дальше вытянутой руки.

Костя замечал же чуть больше: еще немного, и гадкий утенок танцплощадки, из последних сил выдавливающий из себя безразличие, лениво оценивающий всех презрительным взглядом, в конце концов будет морально раздавлен, размазан по решетчатой стене клетки.

А поняв это, вдруг пожалел Ларису, по дурости, по глупости, по молодости загнавшую себя в угол. Может, помочь выбраться? Как-никак, а на белый танец она пригласила все же его. Пусть уйдет если не покорительницей танцплощадки, как, видимо, надеялась, а хотя бы без улюлюканья.

Подождав, когда и следующее танго начнется без Ларисы, Орешко под пристальным взглядом толпы подошел к ней и протянул руку: приглашаю на танец и выручаю.

И тут же получил свой торт в лицо.

— Я сегодня не танцую, — громко сказала Лариса, едва сдерживая душившую ее ярость. Она старательно выговорила каждый звук, выпятила каждое слово, словно не Костя, а она училась в десантном училище и четыре года тренировалась отдавать команды на строевом плацу. — Не танцую сегодня, понятно вам? — еще громче, уже не только для Кости, а чтобы услышали все окружающие, повторила она.

Да, в этой грубости был ее шанс. Великолепная возможность выйти из создавшейся ситуации с гордо поднятой головой. Не танцует — и только поэтому одна. И всеобщее презрение к ней истрачено впустую: она просто не тан-цу-ет! Будь иначе, ей хватило бы одного движения пальчиком или ножкой, одного взгляда или поворота головы, чтобы все присутствующие легли у ее остроносых туфелек на высоком каблуке. Это просто счастье для этих замухрышек, хохочущих рядом, что она сегодня не тан-цу-ет. И этому, в курсантской форме с четырьмя нашивками на рукаве, возомнившему себя спасителем Отечества и его подданных, она тоже отказывает. Отказывает, потому что видела в гробу в белых тапочках и этот заштатный рязанский городок, куда ее временно занесли обстоятельства, и его обитателей, разбавленных курсантами-самовольщиками.

Так утопающие топят своих спасателей.

Теперь уже за спиной у Орешко ухмылялись и злорадствовали: форма не имела права давать преимущество одной из сторон в схватке за партнерш. Так что по заслугам получили как раз те, кто этого и заслуживал. Ради чести мундира и спасения погон правильнее и честнее было и Косте выкинуть какой-либо фортель, типа: а с чего вы взяли, что я вас приглашаю? И вообще, разве такую кто-нибудь пригласит? Да погромче бы это сказать, чтобы тоже все слышали.

Однако вместо этого он залился краской. И, в отличие от Ларисы, не стал делать вид, будто ничего не произошло. Подталкиваемый танцующими парами, стал выбираться из клетки. На улице распахнулся до пояса, давая вечерней свежести проникнуть к разгоряченному телу.

Идиот. Какой же он идиот! А вот Борька — умница, не стал экспериментировать и потому в полное свое удовольствие топчется в обнимку с курносенькой пышногрудой кнопкой. А его, видите ли, потянуло на подвиги. И где там медаль «За спасение погибавших?». А «За взятие Берлина»? И грудь не в крестах, и голова в кустах. И это у него, будущего разведчика, обязанного просчитывать ситуацию на семь ходов вперед!

Увидел неподалеку скособоченную лавочку с воронами на спинке, шугнул их и осторожно устроился на трех оставшихся в живых реечках. Попробовал успокоиться: если за каждую Ларису переживать, лучше записаться вечным дежурным по роте и никуда за пределы казармы не выползать. До лейтенантских погон. Посему — ноль внимания и фунт презрения самодовольной девушке по имени Лариса. Сегодня на танцах не появляться, а вот завтра закрутить иную карусель с самой непрезентабельной девицей. Пусть лопнут все от зависти и злости. А потом он…

Продумать весь сценарий мести Орешко не успел.

С деревянного танцевального помоста, непонятно по каким причинам не растащенного еще на дрова и кооперативные ларьки, из музыки и света, переполненного мошкарой, на землю царицей, лениво ступила Лариса. Выдержала паузу и, как ей захотелось почувствовать, ушла непобежденной. «Может, напомнить о себе, любимом?» — неожиданно подумал Костя. Перед ним ей строить недотрогу будет смешно. И как себя поведет?

Убедившись, что следом за ней никто не вышел, Лариса наигранно неторопливо пошла по самому краешку тротуара в сторону поселкового общежития. При этом невозмутимо продолжая делать вид: какие же скука и серость творятся вокруг. И сколько времени потеряно впустую.

Выдержка не изменила ей, когда увидела на лавочке и отвергнутого курсанта. Скользнула взглядом и опять пошла по кромке асфальта, словно канатоходец, балансируя руками.

Орешко выбросил сигарету, застегнулся. Носовым платком протер носки ботинок. Наверное, не случайно в психические атаки ходят при полном параде. Форма заковывает не только тело, но и дух. И если тело за годы учебы получило пять первых разрядов по самым разным видам спорта, то дух пока ничем не отмечен. Поэтому вперед, за орденами и благодарностями от Верховного Главнокомандующего!

Догнав Ларису, молча пристроился рядом. Когда она оступалась или теряла равновесие, подавал руку. Девушка охотно опиралась на нее, но обретя устойчивость, вновь занималась эквилибристикой в одиночку. Однако этих прикосновений хватило, чтобы мало-помалу обида на Ларису у Орешко улетучилась. Да и сама она без зрителей уже не выглядела этакой «прынцэссой» — нормальная деваха, в меру симпатичная, красиво одетая. И что ей надо было выкаблучиваться? Не-ет, таких надо сразу брать за патлы и в бочку с водой: не кажись краше солнца, не дери нос, открой глазенки, не криви роток. Франти не франти, а все равно станешь чей-то. А не станешь — самой же хуже. Неужели не ясно?

Шел так Костя Орешко, философствовал в силу своего двадцатилетнего житейского опыта, и не заметил, как дошли до общежития. Стояло оно на окраине поселка, в нем десятилетиями жили некогда молодые, а теперь на этих же временных метрах и состарившиеся специалисты с местного радиозавода. Каким-то чудом в нем сохранились свободными три-пять комнат, в которых местная администрация и предлагала перекантоваться первое время нужным поселку людям. В полевом лагере, в котором курсанты четвертого курса дожидались вдали от городских соблазнов своего выпуска, прошелестел парашютным шелком слух, что в поселок приехали выпускницы областного педучилища. Ради них, собственно, и сорвались Костя и Борис в самоволку. Благо лагерь располагался всего километрах в пяти, что для десантника вообще не считается расстоянием, а предстоящий, всего через неделю, выпуск прибавил наглости и смелости завтрашним командирам. В особенности тем, кто не успел обзавестись за четыре года женами и невестами и для которых танцы в поселковом клубе — последняя попытка схватить за хвост птицу-удачу и предложить: «Лейтенант Константин Орешко, размер сапог сорок три, зарплата выше минимального прожиточного минимума на три тысячи рублей, могу предложить вам руку, любовь и билет в тьмутаракань». Не то чтобы горело поставить штамп в личном деле, а просто ехать одному к месту службы и впрямь не хотелось.

Пока же Костя искал, какой предпринять ход на молчание спутницы. Ничего лучше не придумал, кроме как молча распрощаться с девушкой у подъезда, джентльменски кивнуть ей и гордо удалиться. Пусть думает, что теряет и кто виноват.

Однако Костя заканчивал всего лишь военное училище, где из тактики основной разработкой шла тема «Сопка наша — сопка ваша». Касались, конечно, обходов, охватов, маневров, но то был уровень академии Генерального штаба, и серьезно в данную стратегию курсанты не заглядывали.

Лариса, словно искусный противник, не стала делать скидку на молодость спарринг-партнера, и лишь на миг замерла около четырехэтажной кирпичной общаги. Но лишь Орешко склонил голову для прощания, все так же молча миновала первый подъезд с вырванными входными дверями, потом второй, разрисованный граффити, и третий, недавно отремонтированный и выкрашенный в жуткую коричневую краску. И потащила как иголка нитку растерявшегося Орешко в лесопосадочку сбочь дома.

Там вокруг сломанной березы пили пиво мужики. Скорее всего, это были обитатели общаги, потому что Лариса направилась к ним безбоязненно. Они приветствовали ее бурными возгласами, поднятыми бутылками, и Костя, чтобы не мешать восторгам, пристроился на пеньке в сторонке. Достал сигарету. Конечно, он был тут лишним. Он был лишним изначально. И загадал: если к концу сигареты Лариса не подойдет, он уйдет сам.

Сквозь колечко дыма, получившееся наиболее удачно, рассмотрел, как Лариса кивнула в его сторону и мужики оторвались от березы.

«Будут бить?» — пронеслось у Орешко в подсознании, хотя верить не хотелось, что Лариса попросила знакомых именно об этом. Да после всего, что он для нее сделал, они должны подойти и хором сказать:

— Спа-си-бо!

Но мужики подходили с лицами угрюмыми. Окружали, отрезая Орешко путь к отступлению, явно не для того, чтобы выразить ему благодарность, любовь и восторг. Не сводя глаз с Ларисы, встал. Она же, облокотившись на освободившееся дерево, помахивала веточкой. И тут до Кости дошло: какая благодарность, какое спасибо! Он для нее — как укор, как свидетель ее позора. Больше всего она ненавидела именно его, разглядевшего и понявшего ее состояние. В Древнем Риме убивали гонца, приносящего дурную весть. В конце двадцатого века под Рязанью Костю Орешко будут бить за то, что посмел понять душу другого человека. Как же бездарно прошли тысячелетия для человеческой цивилизации. Следует только снять фуражку, потому что она при ударе отлетит на несколько метров и непременно вызовет смех…

Удар пришелся сбоку, в ухо — без предупреждений, как бьют компанией: передние отвлекают, а в атаку исподтишка идут другие. Хотя отвлекать Костю не было нужды — он продолжал неотрывно смотреть на Ларису. Кто бил вторым — тоже не заметил, лишь качнуло в другую сторону. Только в кольце сторон не бывает. При третьем ударе успел увидеть прямо перед лицом кулак с широким перстнем на увитом татуировкой пальце. Черная вспышка, и рот мгновенно наполнился солоновато-сладкой кровью и болью. На четвертый, явно ученический удар, пришедшийся куда-то подмышку, Костя уже не обратил внимание.

— Хватит? — наконец, прозвучало первое слово.

Костя не стал смотреть, кто произнес его. С первых увольнений старшекурсники вдолбили: в драке есть только одно доказательство — сила. Если уверен, что выстоишь — бейся до последнего. Если нет — спусти все на тормозах, не боясь выглядеть проигравшим: в таком случае победой считается то, что отступил с наименьшими потерями.

Размахивать кулаками против десятерых было бесполезно. Тем более это не следовало делать накануне выпуска: собьют на землю, обработают ногами и что — получать диплом и лейтенантские погоны с расквашенной мордой лица? И чтобы из-за тебя потащили на ковер к начальнику училища командира взвода? И ради кого!

Словом, у Кости имелись причины чистосердечно признаться:

— Думаю, что хватит.

Общежитские переглянулись, пожали плечами: хватит так хватит. Значит, все понял. Хотя удивил своей невозмутимостью.

Свернулись опять в толпу и вернулись к Ларисе, с интересом наблюдавшей за избиением. Орешко же, увидев невдалеке спрятавшуюся под кустом лужу, шмыгая разбитым носом, неторопливо направился к ней. Теперь, как Ларисе на танцах, ему тоже требовалось выдержать паузу, чтобы уйти победителем. Или хотя бы не побежденным. Только кому и что доказывал?

Попытался разглядеть свое лицо в блестящей черноте воды, но ничего, кроме своей тени, не рассмотрел. Впрочем, для того, чтобы узнать, как распухли губы, в зеркало смотреться нужды не было — их буквально выпирало, разносило перед собственным носом.

И только тут он увидел рядом с собой остроносые белые туфли и край синего платья. Беззаботного вида сделать не успел и спросил то, о чем только что думалось:

— Вы этого хотели?

Девушка промолчала. А Орешко вновь заправился, пристроил по центру фуражку, соединив ребром ладони звездочку и распухший, ноющий от боли нос. И в наглую — такие мы, десантники! — предложил:

— Может, завтра встретимся? В восемь вечера первый танец за мной. Идет?

Впервые за вечер на Костю посмотрели с интересом. А вот теперь можно и уходить.

— До свидания.

— До завтра, — неуверенно произнесла Лариса.

2.

Все же не такой важной персоной является выпускник училища, как ему кажется и мнится. Никто никого уже за рукав в строй не тащит, да если и строят, особо не считают по головам: завтра сами станут командирами, мамки-няньки кончились.

Отлежался в палатке, окуная разбитые губы в принесенную Борькой соленую холодную воду, и Костя. Ночью и поутру решил для себя: назначенное свидание — мальчишеская выходка, и ни на какую встречу с сумасшедшей Ларисой он не пойдет. Смысла нет. Зато есть шанс еще раз получить по морде.

Но к вечеру, отлежавшись от ран и обид, приподняла голову гордыня. Издергала, измотала, предлагая хозяину понаблюдать и насладиться, как отвиснет челюсть у учительницы, когда он, несмотря на всю абсурдность положения, заявится на танцы. Это ей не хухры-мухры: слово держит курсант Рязанского высшего воздушно-десантного командного дважды Краснознаменного имени Ленинского комсомола училища…

— Слушай, я тоже иду, — предупредил он Борьку перед ужином.

Они учились в разных взводах, никогда не числились в приятелях, но вот оказались к концу выпуска «безлошадными», сиречь — холостяками, и выяснилось, что могут понимать друг друга с полуслова.

Борис повернул к свету лицо Орешко и неодобрительно цыкнул. Приложил ладонь ко лбу — какую, дескать, температуру надо иметь, чтобы утерять чувство реальности. Но ему что, ему можно дурачиться. Его курноска в отличие от Ларисы проделала с ним, надо думать, прямо противоположное…

Но тем не менее Борис не возразил другу, отрубив тем самым последний путь к отступлению. Мог, конечно, и кто-то из офицеров поинтересоваться его состоянием и приказать никуда не выходить из лагеря, но это была бы уже «Педагогическая поэма» Макаренко, а не военный лагерь десантников, специально разбитый в лесах подальше от гражданской жизни.

Словом, безрассудство Орешко не встретило препятствий, и сразу после ужина он понес свое поджившее лицо навстречу тихому шуму поселка и новым превратностям судьбы.

Ларису увидел издали, одетую в другое, не столь броское, как в прошлый раз, черно-белое платье. Стояла она одна и, что Костю порадовало, непроизвольно поглядывала на часы. Ждет? Вот так-то, товарищи солдаты и матросы, сержанты и старшины, прапорщики и мичманы, а так же офицеры, генералы и адмиралы. И маршалы тоже! Блестящая победа на всех фронтах, взятие неприступной крепости всего лишь за две зуботычины и один подзатыльник. Это, право, блистательная виктория. Победа!

Выждав все до одной секундочки — для военного приходить раньше назначенного срока так же неприлично, как и опаздывать, — ровно в двадцать часов Орешко гордым победителем предстал перед взятой Бастилией:

— Добрый вечер.

— Здравствуйте, — по-прежнему врастяжку, словно еще не проснулась после вчерашнего вечера, но не без любопытства ответила Лариса. И добавила: — Вы точны.

Флаги. Повсюду белые флаги капитуляции!

— Извините, но я человек военный, — выпятил Орешко пока главное и видимое свое достоинство.

— А вот военных я как раз и не люблю.

Совершенно неожиданный удар картечью из засады. Первые потери. Значит, победа — это когда не тебе выбрасывают белые флаги, а ты сам водружаешь свой победный красный.

— У вас была причина невзлюбить их?

Чему Орешко удивлялся, так это своей выдержке. Может, она родилась и от безразличия: пропади, исчезни Лариса завтра или даже сегодня с глаз — никакой трагедии, слез и воплей. Никакой заминочки в пути.

— Была причина, — Лариса помахала кому-то рукой, но к ним никто не подошел, и она вынуждена была продолжить: — Год назад один такой же золотопогонненький обещал и луну с неба, и любовь до гроба, и письма каждый день.

— Но я же ничего не обещал.

— И на том спасибо. Крепко вас… вчера? — неожиданно поинтересовалась, ухитрившись безразлично отвести взгляд в сторону.

— Это за того, прошлогоднего? — спросил в свою очередь Костя.

Лариса неопределенно пожала плечами: может, и за того тоже. Зато Косте стало чуть легче: хоть за своего пострадал.

— Мы танцуем? — предпринял он новое контрнаступление, когда послышалась музыка.

Она вновь пожала плечами: все равно. Можно было только позавидовать избранной ею тактике — ничего конкретного и определенного. Что там умные говорят на сей счет? Горохом можно пробить даже каменную стену, но только не ватную.

Орешко угасал. Его первый порыв иссяк, еще несколько таких невнятных, безразличных минут — и он сам пошлет все к чертям. И — адью, аллюр три креста. Что надо, он доказал. Пусть и самому себе.

Хотя Лариса, несомненно, была иной. Что-то повлияло на нее или просто сделала выводы из вчерашнего, но вела себя без прежнего высокомерия. Это чувствовалось даже по танцплощадке, которая перестала обращать на нее внимание. Да и сама Лариса, когда Орешко присмотрелся к ней спокойнее, оказалась не такой уж, чтобы ах! И с чего это он вчера ошалел?

Видимо, миражи исчезают, когда человек успокаивается. Сегодня Орешко ни за какие коврижки не подставился бы из-за нее. Нет и нет. Так что тайный совет женщинам: ежели захотели овладеть мужчиной, берите его тепленьким, пока он не очухался и не закрыл распахнутый от восторга рот.

Лариса вдруг вновь встрепенулась, кого-то увидев в толпе. Косте даже показалась, что она непроизвольно отстранилась от него, хотя они и топтались в танце на пионерском расстоянии друг от друга. Длилось это лишь мгновение, потом она сама подалась к партнеру, притянув за плечи так, что Орешко почувствовал девичью грудь.

— А вечер сегодня неплохой, да? — наигранно весело спросила она, наклонившись к его уху. И, еще не дождавшись ответа, вызывающе расплылась в улыбке.

Наверное, вчера Костя не только умылся кровью, но еще и проштудировал на собственной шкуре прекрасную школу взаимоотношений с женщинами. Потому что не поверил в искренность внезапно проснувшихся любовных чувств к себе. Кому она играет на нервах, в очередной раз подставляя его? Кто тот, в кого летят мимо его плеча стрелы, громы и молнии, спрятанные за улыбками и нарочито показным весельем? Впрочем, если и узнает, что это даст ему?

Наивный. Еще как даст!

Лишь сумев немного передвинуть партнершу с места, Костя встретил испепеляющий взгляд капитана из учебного отдела.

Вот тебе и «ненавижу военных»! Да-а, товарищ Лариса. Утверждение еще не есть истина, тем паче, если оно исходит из уст женщины. Тут иногда глазам не веришь, а ушам-то и подавно предписано сомневаться. Неравнодушна ты к военным, Лара-Ларисонька. Летишь на них, как бабочка на огонь. И хотя, судя по всему, раз за разом обжигаешься, что немудрено с таким характером, свет погон манит тебя вновь и вновь…

Но что оставалось делать Косте? В армии старший по званию, тем более для курсанта, тем более если это офицер из учебного отдела, который будет участвовать в распределении выпускников по военным округам для дальнейшего прохождения службы, — уже царь, бог и мать родная…

— Надеюсь, вы не побежите отдавать ему честь? — поймала бегающий взгляд курсанта Лариса. Да еще продемонстрировала прекрасное знание взаимоотношений между военными.

— Никогда, — ответил Костя и тут же поверил и в свою смелость, и в правильность принятого решения.

Лариса тонкими пальчиками погладила желтые полоски на погонах и в качестве награды за все испытания призналась, легко перейдя на «ты»:

— Ты мне нравишься.

Прижалась к курсантскому кителю, положила голову на пустой, еще без звездочек и просветов, погон. Какие детские забавы, игра в песочнице были вчера с пьяными мужиками у сломанной березы! «Все, амба», — понял Костя, почти физически ощущая на себе испепеляющий взгляд капитана.

И, странное дело, эта мысль освободила его от страха перед офицером. Они в конечном итоге не на строевом плацу, а Лариса — не боевая машина десанта, положенная ему по штату. От кого заведется — с тем и поедет.

Капитан с остервенением крутил в танце кудрявую девицу, не спуская, однако, взгляда с Ларисы. Во все глаза смотрел за танцующими парочками из дальнего угла площадки и Борька: что случилось? А кто его знает, что. Завтра утром в лагере, если не сегодня ночью, узнается. Заложит ротному, тот посадит в наряд до выпуска… Собственно, никаких особых рычагов влияния у них нет. Не осталось. Удостоверения личности офицеров, как доносит разведка из строевой части, уже выписаны.

— Давай уйдем отсюда, — неожиданно остановилась посреди зала Лариса.

Не дожидаясь согласия, начала пробираться сквозь толпу к выходу. Там, не оглядываясь, пошла за сухие и тоненькие, сплошь не принявшиеся березки, помелькала там черно-белыми кадрами кино. Костя догнал ее уже на узенькой тропинке, уходившей в лес. Как и вчера, бессловесным козленочком пошел следом, увертываясь от ветвей, промявших своими щупальцами узенькое тельце аллеи.

В лесу, несмотря на июль, было темно, но Лариса бойко петляла между деревьями и уверенно вышла к небольшой поляне с пнем-столиком посредине. Сдунув с его отполированной, поблескивающей лысины невидимую пыль или следы предшественников, присела, вытянув руки и приглашая Костю к себе. Да, вот так сразу, без «давай подружим еще» — иди ко мне.

Отказаться, не понять жест было выше его сил. На мелко задрожавших ногах он пошел к выставленным вперед белым коленям, слепящим, как фары. Нет, это не она обжигается о военных. Это они горят от приближения к ней. Сгорит и он. Но нет ни сил, ни желания спастись, остановиться, увернуть в сторону. Он, Костя Орешко, этого не хочет. Он жаждет припасть к коленям-фарам, расшибить о них лоб. Лариса — не черно-белое кино. Цвет постигается не зрением, а состоянием души. Она — самая яркая и красочная, неповторимая картина, которую может создать калейдоскоп.

Ослепленный белыми кругами, выпирающими из-под юбки, Костя с закрытыми глазами припал к девушке. Руки сами, словно имели огромную практику, а скорее, повинуясь тысячелетнему инстинкту, торопливо и жадно зашарили по женскому телу. Оно оказалось податливым, мягким, и опять же неизвестно когда приобретенным опытом он почувствовал, что самое несуразное сейчас между ними — это одежды. Ладонь ищет ладонь, губы — губы, колени — колени…

— Да-да, мой хороший, да, — срывающимся шепотом торопила и разрешала она, когда его руки оказались у нее под блузкой и, дрожа от нетерпения, путаясь в застежка лифчика, застыли на миг в нерешительности.

Подумалось что-то насчет фальши и нереальности упавшей к нему с небес женской открытости и доступности, но кто способен остановить прыжок, когда уже оттолкнулся от грешной земли и взмыл в воздух? Может, и есть где-то такие лихачи, но только не среди курсантов, четыре года проведших за стенами училища-монастыря. Курсант скорее сделает этот прыжок тройным, чем откажется от него. А успокоить дыхание, остановить нетерпение, когда тебя поторапливают и все дозволяют… Ищите дураков в МГИМО или МГУ.

Лариса повела плечами, помогая справиться с застежкой. И едва это произошло, Костя впился в маленькие, нахохлившимися воробышками уместившиеся в ладонях грудки с тугими сосками-клювиками. Наверное, причинил ей и им боль, потому что Лариса ойкнула, заколотила Костю по спине, но он уже скользил губами по ее животу, стягивая вниз остальную одежду.

— Милый мой, милый, милый, — доходило до него сквозь ватную пелену безумства.

А Костя рвался, продирался забывшими вчерашнюю боль губами туда, где у женщины, собственно, ничего и нет, но создано Богом или дьяволом в вечное сладострастное притяжение мужикам.

— Погоди, пойдем, погоди, — слабо останавливала его Лариса, сама вся дрожавшая от страсти. Но оторваться даже на миг и для нее было выше сил, и они вновь выискивали друг у друга уголки, которых не коснулись их губы и руки.

И все таки Лариса увлекла его с поляны в темень леса. Сил хватило только дойти до первых деревьев — листья тронули их горячие головы — и они опустились на корточки, ближе к земле, магнитом притягивающей их обессиленные тела.

3.

Это была минута счастья, превратившаяся потом для Кости Орешко в ночь позора. Сколько читал и слышал, да и насмотрелся на видике о том, будто влюбленные сутками не покидают постелей! Ему же в ту первую встречу с женщиной хватило минуты, чтобы взрыв внутри него опал, рассеялся, утих.

— Ты что, все? — не поверила Лариса, когда он, только прикоснувшись к ней, тут же вырвался из пьянящей, способной лишить чувств бездны.

Лариса ответила глубоким стоном неудовлетворенности и разочарования, запоздало схватила Костю, пытаясь удержать в себе. Чувствовалось, что ей до собственного взрыва не хватило каких-то мгновений, что у нее еще оставался запас сладостного падения, и она все хваталась и хваталась за плечи курсанта, не желая отрываться от его тела. А он вдруг сделался совершенно равнодушен к тому, за что еще минуту назад готов был, не торгуясь, расплатиться кусочком жизни.

— Ты что, все? — не встречая ответного порыва, с тайной надеждой на обратное переспросила Лариса.

Костя сжался, замер на клочке скомканного под ними кителя. Он — да, все. Но только не мог понять, почему так быстро? Почему у него ничего не получилось? Строил из себя невесть что, а как дошло до дела и тела…

— Я сегодня всю ночь… в карауле, — торопливо залепетал он, вспомнив, что по всем книгам и фильмам единственным оправданием для мужчин в подобных ситуациях может быть только усталость. Не признаваться же, что близость с женщиной у него в первый раз в жизни и он просто ничего не понял. И что, повторись все сначала, наверняка сделал бы все так же неумело и глупо.

Но что еще страшило — повторения не хотелось. Почему? Почему такое равнодушие и даже апатия к женскому телу, настежь открытому рядом? Откуда такая разбитость в теле собственном?

Ответов не было, хотелось быстренько одеться и смотаться в лагерь. Там все ясно — подъем-отбой, зарядка, построение, стрельба, строевая, прыжки. Да, прыжки, они в первую очередь. Ныряешь в бездну, но отсчитываешь «501, 502, 503», — и над твоей головой спасительный купол. И ты король неба. Но и на земле: если чего не хочешь — заставят. Не можешь — научат. Не знаешь — подскажут. Какая же красота в армии! А Лариса со своими капитанами пусть разбирается сама.

— Жалко, — наконец успокоилась и обмякла на кителе и Лариса.

Конечно, Костя понимал, что виноват во всем сам: видеть, как торопливо, не глядя на него, Лариса заправляет одежды, — большего стыда он не испытывал даже на первом курсе, когда оказался единственным, побоявшимся спрыгнуть с парашютной вышки. Но там через день дали вторую попытку, а кто даст ее здесь? Не сумел, не смог… Женщина сама предложила ночь, а он…

В полном молчании вышли из леса. Мимо беснующейся танцплощадки дошли до общежития, до второго, с граффити, подъезда. Хотя какое это имеет значение? Что она про него думает? Быстрее бы уходила, дала возможность остаться одному. Позор, вселенский позор. Брольше сюда ни ногой, ни глазом. Здесь и зарывается тайна первой встречи с женщиной. Бегство Наполеона из некогда поверженной Москвы…

Лариса взялась за ручку двери и оглянулась. И тут Костя снова струсил, смалодушничал. Никто не тянул его за язык, но он торопливо ляпнул на ее вопросительный взгляд:

— До завтра? Завтра я приду сюда к восьми вечера.

Что он творил? Какое завтра, какие восемь вечера? На печку в угол, в Рязань, в Чечню, в Иваново — город невест… Или ляпнул что угодно, лишь бы Лариса сама ни о чем не заговорила, ни о чем не спросила. А насчет завтра разберемся.

Лариса, на его счастье, привычно неопределенно пожала плечами. Однако в ее взгляде читалось: «Мне уже такое говорили. Лучше бы молчал». Усмехнулась и скрылась за дверью с треснутыми стеклами. А Костя вновь со страхом отметил, что забыл, какая она без одежды. Забыл или просто не успел рассмотреть? Или неужели все беды и впрямь в нем самом, в его неумении и бессилии?

В лагере и настала эта страшная ночь — ночь покаяния и позора. Сон не шел, и несмотря на посапывания в палатке однокурсников, мысли его вновь и снова влекли на поляну, к коленям-фарам, к белому телу, уместившемуся на курсантском кителе. И — о чудо! — он побоялся в это поверить, но снова почувствовал неодолимую тягу, влечение к Ларисе. Снова желал очутиться у ее ног и падать в пропасть блаженства. Может, тогда не стоило и бежать от нее, зря отпускал от себя в общежитие? Подождал бы, перекурил, успокоился, восстановил силы — и … растерзал бы!

О-о, если бы можно было все вернуть, он стал бы более сдержан, расчетлив в своих порывах, он думал бы не только о себе, о своем нежданном удовольствии, а отдал бы все силы и выдержку, чтобы она почувствовала себя счастливой. Чтобы не пожалела, что решилась на встречу с ним. Если бы все повторилось сначала! Она бы узнала, как он готов ценить и любить женское тело и женские чувства!

И тут он вспомнил о своем обещании вернуться. Спасение? Но поняла ли его состояние Лариса? Простит ли? Выйдет ли завтра? Конечно, ей ближе капитан, который наверняка более искусен в сердечных делах и любовных утехах. Но если бы она дала ему вторую попытку! Как бы он к ней подготовился! Он бы шел на встречу, как на мировой рекорд. Тем более, он не из тех, кто получит свое — и деру. Значит, судьба оберегла, что вложила в его уста решение на встречу. Завтра. Все будет завтра. В восемь. На той же поляне! И она увидит и почувствует, что значит держать слово и быть благодарным.

Однако Бог уже отвернулся от Кости Орешко. Утром он услышал монотонный стук дождя по палатке. Команд на построение и зарядку не раздалось, и это означало, что просветов в погоде не предвиделось.

На завтраке, куда курсанты прибежали короткими перебежками от березы к березе, ротный, обходя столы, вдруг щелкнул пальцами и указал на него:

— Заступаешь в наряд.

Костя поперхнулся своими любимыми макаронами по-флотски. Нет, это не ротный придумал про наряд, это тот капитан из учебного отдела попросил. Наверняка он…

— Что приуныл, — присев напротив и грея руки на кружке горячего чая, поинтересовался с ехидцей ротный. Точно все знает! — Если хочешь стать генералом, надо научиться уважать службу даже в такую мерзопакостную погоду. И воинскую субординацию.

В данную минуту Костя не жаждал становиться генералом. Ему нужно было всего-навсего очутиться в восемь вечера перед вторым подъездом общежития. Показать Ларисе, что не все курсанты такие, как тот, прошлогодний, обещавший золотые горы. Интересно, с какого он училища? Он обещал, а Рязань и десантура расхлебывай?! Женись за него? А что, он, Костя Орешко, возьмет и женится. Из принципа! И потому, что Лариса все же понравилась и запала в душу. И она поймет, что зря не поверила его слову. Поэтому ему нельзя в наряд. И дождь должен прекратиться, иначе по этой грязи из леса не выбраться.

— Ну, и на десерт новость уже для всех, — продолжал злорадствовать ротный над ним одним, но уже при всех. — Распределение — завтра с утра здесь, в лагере. А после обеда — в Рязань, домой!

— Ура! — рявкнула столовая.

«Нет!» — запротестовало все внутри Орешко. Какое распределение, какая Рязань? Ему нужно несколько минут…

Однако перед ужином он, укутанный в плащ-палатку, выводил свой наряд на развод к штабной палатке.

— Дежурный по роте обязан… — и две страницы текста наизусть про все случаи жизни. Кроме одного…

— А в каком уставе записано, что подсумок с боеприпасами должен быть застегнут? — не сводит глаз дежурный по лагерному сбору.

— Подсумок? — Костя лихорадочно пытается вспомнить запись, но тщетно.

— Да-а, товарищ курсант. Четырех лет вам не хватило узнать сущий пустяк… Плохо! — в голосе дежурного тоже слышатся нотки капитана из учебного отдела. — Но ничего, ночь впереди. Найдете и покажете мне.

Еще одна удавка на шею, камень на ноги, привязка к местности.

— Равнение — на право. Шагом — марш!

Сквозь сетку дождя — непроницаемые лица дежурного и барабанщика. А в ротной палатке — серые, вымученные дождем и бессонной ночью лица ребят, которых они меняли.

— Наряд сдал.

— Наряд принял.

Теперь сутки Костя Орешко — в каждой бочке затычка. На нем порядок на территории роты, выполение ею распорядка дня. Ответственность за наличие людей. Их безопасность. Он должен знать все, и о пресловутом не застегнутом подсумке — тоже. Через него пойдут все команды и распоряжения. Он станет контролировать их выполнение или добиваться их выполнения. За сутки дежурства нельзя снимать одежду. И хотя ничего дополнительного на себе, кроме штык-ножа, не носишь, к концу наряда выматываешься как грузчик и теряешь в весе до трех килограммов.

Но все — ерунда и все можно пережить и перелопатить, кроме главного — дежурному ни на минуту нельзя отлучаться из лагеря.

…Лил нудный дождь. Текли нудные мысли. Однокашники закупорились в палатках, радуясь возможности поваляться на нарах и помечтать о счастливом билете при распределении. Изредка где-нибудь приоткрывался полог, и кто-то из нетерпеливых мчался, надеясь поменьше промокнуть, к туалету, вынесенному далеко за пределы лагеря.

Жались к хиленьким столбцам под «грибками» дневальные. Ни одного человека, кто бы добровольно показал нос на улицу. И если бы Костя появился под окнами Ларисы в такое ненастье — это был бы фурор. Когда ничего не нужно говорить или объяснять. А может, смотаться на минутку? Сказать дневальным, что пошел проверять территорию, а самому…

Орешко зашел в палатку второго взвода к Борису. Тот что-то стыдливо кропал в блокнот, и при появлении собрата по танцплощадке торопливо засунул его под подушку. Уж не стихи ли? Остальные разучивали преферанс — бытует мнение, что офицеры просто обязаны безупречно вальсировать, играть в преферанс и владеть бильярдным кием.

— Повезло с нарядом, — подкололи картежники. — В хорошую погоду сто проверяющих, а нынче вряд ли кто под дождь выползет.

— Да он же, братцы, в последний курсантский наряд стоит! Завтра — каюк им!

— Костя, а почему ты тогда трезвый?

— Орешко, ты же без пяти минут лейтенант. Что как лох со штык-ножом бродишь? Кому ты нужен?

Несшиеся со всех сторон подначки словно подстегнули его и перевесили чашу весов в пользу самоволки. Но это будет жесточайшая самоволка — уйти с наряда, но… Тут принцип. Позиция. Характер. Уважение к самому себе.

Решено.

Показал Борьке, что нужен листок бумаги и ручка. Тот хотел спросить, зачем, но Костя кивнул на соседей — лучше без свидетелей. Борис помялся, но лист все же вырвал.

«Дежурному по лагерному сбору, — начертал Костя на листе в правом верхнем углу. Преферанс не преферанс, а рапорта учили писать по всем правилам. — Доношу, что вынужден уйти в самовольную отлучку. Осознаю свой поступок и готов понести любое наказание».

Подпись. Дата. И время — все честь по чести.

Борька, прочитав записку, взвился, но Костя приглушил, осадил его — так мама гасила уксусом соду, — мы не одни. И что, в самом деле, смогут сделать, если попадусь? Пожурят-пожурят, да и отпустят. ЧП командиром нужно еще меньше, чем ему.

Хлопнул друга по колену, незаметно снял повязку дежурного и штык-нож с ремня, засунул под подушку. Секунду решался — нет, не на самоволку, здесь все решено, а на нырок из тепла в дождь. Шагнул с деревянного порожка в грязь и слякоть. Ругая себя и одновременно гордясь собой. Если бы все это происходило в кино и с кем-то другим, Костя бы сам за кадром проговорил голосом диктора:

— Он перешагивал порог во взрослую жизнь.

Взрослая жизнь по-прежнему была тоскливой, мокрой, грязной и, несмотря на лето, холодной и сумрачной. Но это — переживания для романтиков и поэтов. Кости же, не оглядываясь, не давая ни секунды на сомнения — к цели. Ко второму подъезду в общежитии. С ясным пониманием того, что эта цель, по большому счету — мизерна. Но в двадцать один год свои критерии понятия благородства и чести. Орешко даже был горд, что оставил записку: теперь не придется выкручиваться и что-то сочинять в случае, если его хватятся. Да, он — нарушитель, но чист и честен перед всеми. А перед собой в первую очередь.

Мокрой курицей, побитой собакой, но с орлиным клокочущим сердцем бежал, скользил, кувыркался он по дорожке, протоптанной лагерными сердцестрадальцами к поселку. Сколько, какого и с какими мыслями здесь хаживало народу, его не заботило. Главное, шел он. Он, а не капитан из учебного отдела.

Уже расступались, прореживались, отходили друг от друга сосны, должен был пойти кустарник, потом речушка, поле — и поселок. Аккурат к восьми он и прибудет и предстанет. Ай, хорошо!

Где-то на задворках сознания тыркалась, пыталась найти брешь и заставить серьезно думать о себе мысль: а если все же в лагере поднимется вселенский хай и ему, в назидание другим, влепят по полной программе? Одним лейтенантом больше, одним меньше — какая потеря для страны? Тем более, что выгнанный с училища курсант идет по полной программе тянуть солдатскую лямку, а назидание идущим следом — наглядное. Слезы матери, тяжелый взгляд отца и миллион проблем в новой, незнакомой гражданской жизни. И было бы ради чего…

Но нет, на эти мысли — табу. Право вето. Пути к отступлению все равно отрезаны.

Спустившись к реке, Костя увидел, что отрезан путь и вперед. От мостика, ладно скрипевшего и пружинившего в предыдущие ходки, осталось лишь несколько дощечек, врытых в берег. Остальное было сметено взбухшей, широко разлившейся по обеим берегам рекой. Вот тебе и точка во всех мытарствах.

Теперь Костя мог быть спокоен за свою совесть. И, пока не поздно, вернуться назад, перехватить записку. И все опять станет на круги своя. А Лариса… Лариса, скорее всего, сидит у окна и смотрит на дождь. Она не дождется его ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. И пополнятся у нее ряды прошлогодних курсантов. Коллекция невыполненных обещаний. А ведь и самому хочется к ней, ох, как хочется…

Костя подошел к кромке пенящейся, холодной даже на вид, реки. Вода лизнула его раскисшие, чавкающие сапоги. Давно не спасала от дождя и плащ-палатка. Войдет в реку — ни мокрее, ни суше не станет.

Не успела в голове Орешко пронестись эта мысль, как понял, что вновь посадил себя на крючок: а ведь и правда, реку можно перейти вброд. Тем более это даже не переход Суворова через Альпы. Лариса, когда узнала, что он заканчивал суворовское училище, призналась:

— А я раньше думала, что суворовцы — это альпинисты.

— Почему?

— Так Суворов же переправлялся через Альпы!

Логика железная. Но Александр Васильевич, к сожалению, перешел немало и рек. Вброд. И что, суворовцу Орешко теперь тоже повторять его водные подвиги?

Хотя еще неизвестно, найдется ли здесь брод. То, что одним литром воды в сапогах больше, одним меньше — ерунда. Зато когда появится перед Ларисой и объяснит, почему такой мокрый…

Осторожно ступил в вихрящуюся у сапог муть. Тут же нашел еще одну грань, черту, у которой можно было замереть и еще раз хорошенько обо всем подумать — это когда вода дошла до обреза голенища. Да только было бы ровным дно, по которому мы шагаем в жизнь! Нога соскользнула в какую-то нору, Костя в самом деле замер, но теперь уже не для раздумий, а чтобы переждать неприятное чувство ледяного холода. В палатке тоже пережидал, не решаясь выйти под дождь. Переждал и здесь, и… пошел к противоположному берегу.

4.

Он опоздал. Всего на несколько минут. А может, и не опоздал: стекло в часах покрылось влагой, и гарантий, что они идут точно, не было. Но главное, что он дошел до общаги.

Ни фамилии, ни номера комнаты Ларисы он не знал, но надеялся, что она, помня о встрече, почувствует его присутствие и выглянет в окно.

По крайней мере, хотелось в это верить.

На счастье, дождь почти прекратился, и Костя мог поднять голову и смотреть на окна. В каком увидит Ларису? Наверное, надо сначала выбрать этаж. Третий. Раз, два, три, четыре — восемнадцать окон. Нигде ни одного лица. А может, лучше второй? Там сразу восемнадцать новых надежд. Но если в ближайшее время никто не выглянет, придется идти к вахтерше, если она существует. Жаль, это будет совершенно иной эффект. Лучше бы увидела вот так, в окно. Выглянула — а он стоит. Как и обещал.

И ожидание — за все его треволнения — сбылось! Вначале в одном окошке мелькнуло девичье лицо, и в тот же миг к стеклу прилипло, разглядывая Орешко, еще пять или шесть. Затем на этаже, наверное, просто крикнули «Девчонки, к кому пришли?» — потому что одновременно лицами заполнились все до единого окна. Увидеть, узнать среди них Ларису было невозможно, и тогда Костя присел на спинку скамейки: пусть узнает она сама. Хотя и находиться под таким количеством девичьих взглядов — лучше еще раз перейти реку вброд. Единственная защита, перенятая у Ларисы — показное равнодушие. Вот захотелось присесть человеку — и сидит. Да, дурак, потому что под дождем. Но это уже сугубо его личное дело.

Но его не окликали, время шло, и тогда поднял голову сам, предварительно загадав: если сейчас не увидит Ларису, пойдет на этаж.

Но он встретил ее взгляд. Скорее всего, их видели вместе на танцплощадке и Ларису отыскали, подвели к стеклу. В других окнах народу поубавилось, а оставшиеся изредка оборачивались в глубину своих комнат и сообщали: еще сидит.

Лариса смотрела на него сквозь приоткрытую форточку, стряхивая на подоконник пепел с сигареты. Костя встал, разгладил мокрую форму, готовый ответить на любой ее жест. Но лениво, томно, безразлично пускались колечки дыма, и никакого движения навстречу, абсолютно нулевое соучастие или просто хотя бы любопытство или удивление. К ней что, вот так каждый день под дождем ходят кавалеры? Неужели ей все равно, что он пришел? В такую погоду пришел! Через реку без моста! С наряда!!! Или в самом деле все же не она, а он очередная бабочка, сгоревшая в ее равнодушном огне? Он — один из многих, познанных ею? Она что, коллекционирует мужчин? А он боялся ее слез, готов был идти под венец…

Самым разумным в возникшей ситуации было демонстративно повернуться и уйти. Но нет, нет-нет, она сейчас выйдет. Докурит сигарету и выйдет. Просто ей неудобно под взглядами подруг бежать сразу. Вот уже выбросила окурок, захлопнула фрамугу, задернула шторы. Значит, одевается. Догадалась бы вынести сигарет, его пачка давно превратилась в кармане в кашицу.

Вышла в коридор. Зонтик-то хоть взяла? Или они просто постоят на крыльце? В общагу могут не пустить, да он и не пойдет, хватит с него на сегодня женского внимания. А что сказать ей? Просто поздороваться? Так точно, все должно быть обыденно, ничего сверхъестественного не происходит, просто курсант держит слово. Даже если бы произошло землетрясение или пожар — он стоял бы под окном любимой женщины. Впрочем, надо уже идти к подъезду, Лариса должна спуститься…

Поскрипывала под ветром расхристанная, словно солдат-«дембель», дверь с разбитыми стеклами. В темной глубине коридора мяукала кошка. Лариса задерживалась. А может, снова смотрит в окно, не поверив своим глазам?

Несколько раз Костя отбегал к лавочке, глядел на зашторенное окно. Не узнала? Но это невозможно. Так что же? Нет прощения за вчерашнее? Он для нее стал пустым местом? И ей на его благородство начхать? Лучше, чтоб не цеплялся и не надоедал?

Так уйдет!

Побрел, хотя и оглядываясь, в глубине души надеясь, что догонят или окликнут. Шел медленно. А у разрушенного мостика даже постоял некоторое время: вдруг Лариса прибежит чуть позже и ей придется, как и ему, переходить реку вброд?

Вернулся, взобрался на самый высокий пригорочек, вгляделся в сгущающиеся сумерки. А записку его, скорое всего, уже изучали в штабной палатке. Вот залетел! И как легко и быстро все теперь порушится и поменяется в жизни.

…Мостик, конечно, для него на обратную дорогу не выстроили. И Косте вновь пришлось переходить реку вброд. До лагеря, чтобы согреться, пробовал бежать, но раз за разом переходил на шаг и даже замедлял его. А что ждет его там? Что лучше: оттягивать плохие известия или идти к ним напролом?

— Мне безразлично, где вы были, товарищ курсант, — дежурный по лагерному сбору не пожелал даже услышать версию исчезновения своего подчиненного по наряду. — Сейчас отправитесь на гауптвахту, а оттуда — в дисбат. Это я вам обещаю.

— Я не отдал им твой рапорт, — шепнул до этого Борька, страшно выпученными глазами давая понять, какой стоит шум по поводу его исчезновения. — Я какое-то время ходил вместо тебя по лагерю, но когда позвали к дежурному… Выкручивайся сам. Я сказал, что видел тебя в туалете. Живот болит — пронесло…

Пронесет!

— Вот ваше направление на службу в город Иваново, — капитан из учебного отдела на глазах у Орешко разорвал листок бумажки, бросил в грубо сколоченную из досок урну. — А вот ваше, — теперь уже на глазах у Бориса разорвал еще одно направление, не уточнив, куда.

Костя и Борис сжались — судьба делала крутой поворот. В какую сторону? Утром вместо гауптвахты не сомкнувшего глаз, в так и не просохшей за ночь форме Костю первым вызвали на распределение. Тут же следом — Бориса. Только увидев за столом довольного капитана, Орешко понял: он предоставил своему конкуренту счастливейший из дней.

— А это будут ваши новые места.

Вытащил чистые бланки, принялся выводить с особым сладострастием на них номера войсковых частей. И словами раскрыл их местонахождение. Сначала Борису:

— Раз уж подменяете товарища, то делайте это до конца. Едете вместо Орешко в Иваново, город, как известно, хоть и бедненьких, но невест. А вы, уважаемый товарищ выпускник, — посмотрел с улыбкой на Орешко, — вместо друга в Чечню. Вот такая маленькая рокировка. Думаю, для истории и Воздушно-десантных войск — ничего существенного, а для вашей службы… Как распорядится судьба.

Борис, стараясь не смотреть на Костю, отдал честь и быстро вышел из палатки, боясь выдать переполнявшие его счастливые чувства. Костю задержал взгляд капитана. Собственно, спешить уже было некуда, а последнее слово всегда остается за начальником.

— Дотанцевался, курсант Орешко. Это твоя задница.

А хоть передница, — Костя осторожно, чтобы также не выдать радость, перевел дух. Главное — не дисбат. А из Чечни он вернется. Ели повезет, то и с наградами. И обязательно найдет случай, чтобы предстать во всем блеске и перед капитаном, и перед Ларисой. И пригласит ее на танец. Или дождется, когда объявят белый…

При этом ведать не ведал, что война и Чечня начнутся у него не с боев, а именно с танцев…

— …«Ноль-четвертый», я — «Синица». Что плохого в этой жизни?

— Пока вы не позвонили, все шло хорошо.

— Правильно мыслишь. Там в твоей зоне ответственности «Ястреб» заактивничал…

— Сам чувствую. Да только был бы он один.

— Зато у тебя есть Петров. Передай ему, что взлетевшей птичке пора подрезать крылышки, слишком высоко в небо начинает подниматься. И мои поздравления — сегодня подписан Указ о его награждении медалью «За отвагу».

— Это дело.

— Сам когда в отпуск? Пора бы уже нам встретиться, по сто грамм выпить. А то только по телефону.

— Приглашаю. Шатой, Ачхой-Мартан, Ведено — одни курорты…

— Да нет уж, лучше вы к нам на Колыму. Как молодежь, десантник?

— Будем посмотреть, как говорят в Одессе.

— Удачи, «Ноль-четвертый». Конец связи».

Глава 3 У синей реченьки…

1.

Как она танцевала!

Полевая форма делала ее мешковатой — но только до момента, пока не вошла в круг. Под буро-зелеными разводами «пятнашки», которые призваны растворять среди рыжих мхов, зеленой листвы и болотной жижи бойцов спецназа, неожиданно проявилось гибкое, легко откликающееся на музыку тело. Так для хорошего поэта не существует проблем с рифмой, для снайпера — точки, в которой должен остановиться его выстрел.

Зал смотрел на нее.

Не особо красивая и приметная за столом, курящая одну за другой сигареты, прапорщик, несомненно, знала свой главный козырь и не торопилась вытаскивать его из колоды. Позволила даже кому-то выиграть ничего не значащую, разминочную партию, пропустив первые танцы и снисходительно наблюдая из-за сигаретной дымки, как кавалеры в камуфляже торопливо расхватывали немногих дам, оказавшихся в этот вечер в кафе.

До нее очередь так и не дошла, никто даже из ее знакомых не захотел обрекать себя на вечер с грузным прапорщиком-связистом, — и она всем отомстила. После смены кассеты вышла из-за столика вроде бы за компанию и вместе с компанией, но стоило ей сделать первые движения, как стало ясно: королева нынче — она. Женщины тут же постарались отойти от нее подальше: находясь рядом, они безнадежно проигрывали ей в легкости, элегантности, красоте движений. Зато мужчины — о, мужчины, созданные быть самым чутким биологическим барометром женской притягательности, мгновенно заполонили, затоптали образовавшийся вакуум, стали расправлять складки под ремнями, приводить в порядок потные прически, выпячивать орденские колодочки. И многие из тех, кто уже определился в провожатые, позавидовали опоздавшим…

У синей реченьки, под красным солнышком, С тобой мы прятали от всех любовь, —

подпевала себе прапорщик.

— Тигрыч, не рви сердце.

Мое отчество вообще-то Львович, но после одной из рукопашных, когда я впился зубами в горло бородатому арабу, собственные разведчики повысили меня в зверином табеле о рангах.

Я сижу с только что прибывшей в мою группу заменой — сумрачным морским пехотинцем Олегом Урмановым и непоседливым лейтенантом из Рязани Костей Орешко. Почему именно эти парни оказались за одним столиком со мной, еще будем узнавать, но в жизни ничего нет случайного. По большому счету, конец бардаку на Кавказе зависит как раз от того, кого Москва присылает на эту войну. Как они станут воевать. Что у них за душой. Чему научились и на что готовы.

Но друг на войне у меня один — это Бауди, сидящий напротив: даже здесь мы таким образом прикрываем спины друг друга. Зал поначалу косился на нас: появление чеченца среди вышедших из боев офицеров готово было подвигнуть их как минимум на выяснение отношений, и озверевший от войны люд остужали только мои капитанские погоны и медаль «За отвагу» в стакане водки. Геббелевской пропагандой здесь поработала московская пресса, в большинстве своем состоящая из чванливых говорливых сосунков, за хороший гонорар готовых расписать в разделе сатиры и умора похороны собственной матери. Или тех, кто в угоду хозяев старался вылить как можно больше грязи на собственную страну. В чеченской войне они разбиралась, как чукчи в бананах, и потому писали больше о себе, о своем героическом пребывании где-то рядом с войной, но оказались абсолютно не способны приблизиться к первопричине кавказских событий.

Тем более им не были интересны чеченцы, которые желали жить с Россией и в России, помогая войскам вычищать на родной земле дудаевские конюшни. Которых боевики закатывали в асфальт, замуровывали в стены, заковывали в кандалы и опускали на перевоспитание в самые глубокие зинданы, вырезали до третьего колена всех родственников.

Бауди был как раз из «наших», он стал для моих разведзверей глазами, ушами и языком на горных тропах. Поэтому лично мы перестали читать выходящие в Москве продудаевские и западнические газеты и не допускали к себе журналистов на пушечный выстрел, веря только друг в друга и в автомат вкупе с гранатой. А еще предпочтительнее — с двумя. Потому Бауди — рядом и может задавать любые вопросы.

— Но хороша ведь, — скрывать от друга свое восхищение не имело смысла. Да и самая легкая на язык тема среди мужиков на войне — это все же они, наша притягательная противоположность. В жару пьем холодный квас, в мороз согреваемся чаем: не о мужиках же говорить, в конце концов.

— Тогда надо брать.

Бауди более чем конкретен. А для разведки брать «языка», лагерь боевиков или женщину — это лишь детали. Успел под занавес песни втиснуться к танцующим, спокойно пережил тычки в спину, но с последними аккордами что-то спросил у прапорщика. Тут же добавил еще пару фраз, попросил что-то объяснить, не пуская к столику, — он классически держал объект, отсекал от него посторонних, тянул время до следующего танца. Я уже догадался — для меня.

— А меня сюда, в Чечню, сослали как раз за танец, — Костя Орешко с увлечением рассматривал то мою медаль, то женщин в зале. Наверняка еще и примеривал под себя и первое, и второе. — И что еще интереснее — за белый танец.

Лейтенант почти пьян. Но скорее не от водки — выпили-то всего по две рюмки. Он захмелел от свободы, дарованной офицерскими погонами. Возможностью быть равным среди повоевавших мужиков. Проходили нечто подобное и мы…

— Мы в Моздоке, а это не Чечня, — вяло вправляю мозги лейтенанту. Для меня важнее наблюдать за прапорщиком и Бауди. Как я ему завидовал! — И здесь офицера на белый танец может пригласить только одна дама — война. И самое интересное — тоже не имеешь права отказаться от приглашения. А вот как станцуешь с ней — так и сложится судьба.

Морской пехотинец более выдержан, но и он с завистью поглядывает на серебряный кругляшок медали с танком посредине. Не будут олухами — уедут отсюда с такими же. А можно и без таких — лишь бы уехать. Война — дама для танца капризная…

Едва вновь что-то зашипело из загнанного в угол, заставленного бутылками магнитофона, Бауди мимо дернувшихся к танцовщице мужиков метнул взгляд в мою сторону: забирай, подхватывай.

Я бы не носил четырех звездочек на погонах и крест на груди «За мужество», если бы позволил сраной пехоте, долбаным артиллеристам или очумевшим от грохота обитателям танков опередить себя, разведку ГРУ, в захвате вожделенного трофея.

— Разрешите?

— Ай, пожалуйста, — не оставил Бауди прапорщику иных путей отступления, кроме как в мои лапы.

— Он ваш товарищ? — перво-наперво поинтересовалась партнерша, пожелавшая выстраивать дальнейшие отношения в зависимости от результата.

Предать Бауди, записав его в случайные компаньоны, язык не повернулся, и понадеялся на ее сообразительность:

— Лазим вместе где попало.

— Но он же чеченец!

— Вот потому я еще и жив, что он — чеченец, — эхом подтвердил я национальность друга.

— О-о, — поняла она нашу значимость и, оценив дружбу, позволила обнять себя за талию. Показала глазами на орденские планки, потом кивнула на столик, где лейтенанты примеряли медаль.

— Вы герой?

— Это зависит от того, с какой ноги встала Москва, — сказал истинную правду, но чтобы не влезать в политику, начал с дальних, но самых легких, располагающих к открытости, подступов — рассказу о себе. — Меня зовут Иван Петров.

Не поверила. И правильно сделала, в очевидную простоту моих инициалов не верили даже собственные подчиненные:

— Это псевдоним разведчика?

— Фамилия — да, а имя — настоящее.

— Или — наоборот?

— Друзья зовут меня Тигрыч.

— Не мудрено. После танца у меня наверняка останутся синяки от ваших нежных прикосновений.

Я ослабил хватку и тут же поплатился за легкомыслие: партнерша без усилий выскользнула из рук. И пошла, пошла бочком по кругу в свободное плавание, будто ни со мной ни была, ни до других у нее не имелось дела. Только она и музыка. Только ритм и движение. Извив тела и счастливая улыбка. Напрягшийся Бауди и счастливая язвительность танкистов, артиллеристов и все той же пехоты. А среди всего этого — покинутый капитан спезназа ГРУ. Пять баллов. Я не командир разведгруппы, я — ефрейтор из стройбата, у которого исчезла лопата: то ли украли, то ли сам потерял. Но наказание обеспечено.

Прапорщик сжалилась надо мной аккурат к последнему аккорду, вновь оказавшись напротив. Улыбнулась: спасибо за танец. То есть что позволил ей порезвиться в свое удовольствие.

— Можно вас проводить сегодня.

— Я с компанией.

— С компанией — это все равно, что одна.

— Все равно. В другой раз.

В кафе замигали светом — пора расходиться. Московский шик — работаем до последнего посетителя, — сюда еще не дошел. Бауди приподнялся, глядя на меня: что надо сделать? Незаметно киваю — уводи молодежь, я в норме: слова женщины — это еще не значит ее действия. Совсем не значит.

— Что, уже все? — удивился Орешко, когда Бауди принялся поднимать пополнение из-за столика. — А нам женщин?

— Опоздали.

— Ты не прав, Баунти.

— Бауди.

— А хоть Роза Люксембург, хоть «райское наслаждение». Потому что офицеры ВДВ никогда никуда не опаздывают.

То, как Бауди сжал губы, вижу издали. Возиться с сосунками он еще готов ради нашей дружбы, но когда они вякают не по делу, тут он пас. Тем не менее даю ему негласную команду — уводи, разберемся с ними на досуге и без женщин.

— Мы в самом деле здесь компанией. Так что догоняйте друзей, — отслеживала, оказывается, весь наш диалог прапорщик. Наверное, мы все же выпили достаточно, коли позволили «считать» нас обыкновенной женщине.

Догонять своих разведсосунков мне не пришлось: Орешко и Штурмин стояли в плотном кольце офицерского патруля у самого входа в «Фламинго» и пытались что-то объяснить майору с красной повязкой на рукаве. Бауди среди них не было, но он наверняка смотрел на происходящее со стороны и я только для него поднял руку: все нормально, не высовывайся.

Увидев меня, двое лейтенантов из патруля дернулись и ко мне, но я, доставая документы, направился прямо к майору. Не глядя на подчиненных, жестом попросил его отойти чуть в сторону, чтобы не светить документы для лишних глаз.

Майор, не отвечая на мою дружелюбную улыбу, въедливо принялся изучать попавшие, наверное, первые раз ему в жизни подобные документы. Изучай, изучай, это все равно, что для участкового милиционера «мурка» — удостоверение московского уголовного розыска, предписывающее не только не останавливать ее владельца, но и оказывать всяческое содействие.

Московские печати и росписи начальника Генштаба возымели действие: майор отдал честь, оправдался:

— Извините, товарищ капитан. Но они побежали, как только увидели нас. Мы и подумали — мало ли что…

Майор, сохраняя лицо, пытался оправдаться: мы не стережем подвыпивших офицеров у «Фламинго», мы просто смотрим за порядком и отмечаем подозрительных…

— Они еще сами не привыкли, что уже офицеры, — свел «на нет» ситуацию я сам. — Это у них с курсантских времен — бежать от патруля. Но я сам виноват, что оставил их одних. Извините.

Патруль свернулся, растворился в темноте: в Моздоке практиковали веерное отключение света, и уличные фонари горели поочередно. Из темноты вынырнул Бауди, молча остановился рядом. Молодежь презрительно отодвинулась от него, но чеченец постарался не обращать на это внимание. Все ждали моей реакции.

— Вы — не просто разведчики. Вы должны стать разведзверями. И никогда ни при каких обстоятельствах не попадать в нежелательные руки.

— У меня шнурок развязался, — пробубнил Костя Орешко. — Ботинки новые.

— А я остановился, чтобы не оставлять его одного, — напросился на похвалу морской пехотинец.

— Босиком люди тоже бегают, — не принял я оправданий. — Почему Бауди…

Но теперь усмехнулся и перебил Урманов:

— Бауди — да, он бегает хорошо. И в одиночку.

— Домой, — оборвал я демагогию лейтенантов. Но когда подошли к строительным бытовкам, ставших для нас гостиничными номерами, и дождавшись, когда Бауди войдет в наш домик, пояснил малолеткам:

— Если бы Бауди сел вместе с вами в «обезьянник», его бы в группе уже не было. Он слишком ценный агент, чтобы светиться направо-налево.

Подобные первичные суждения о Бауди идут от моих подчиненных словно под копирку. Поначалу я ничего не объяснял, надеясь, что жизнь и бой сами подскажут, кто чего стоит, но однажды на боевом выходе в Бауди не поверили и… и меня прозвали «Капитан 200». С тех пор разрешаю конфликт сразу и на месте.

— Значит так! Чечня — это не мы с вами. Это — Бауди. Таких, как он, боевики распинают на наших православных крестах, сносят головы всему роду. Только за то, что они — с нами. За Россию. И мы, русские офицеры, должны закрывать их своей грудью, потому что завтра уже они остановят пули, летящие в наших матерей. Приказать не могу, но если кому выпадет в бою прикрыть Бауди, тому наверняка будут прощены все грехи.

— А кто прикроет нас? — не сдавался в споре Урманов. Это понравилось, это грело, что человек стоит на своем. Такие нам подходят.

— Никто, — тем не менее жестко, но зато честно ответил я. — Нас здесь никто не прикроет. Только мы сами друг друга. А со стороны — не надейтесь. Предать, бросить в окружении, сделать крайними в разборках могут — армия всегда была расходным материалом на политической кухне, — распалялся я, выплескивая на бедных лейтенантов все споры, которые доводилось вести о Чечне, всю желчь на политиков, прогибающихся на день по пять раз и всегда в разные стороны.

— Так какого черта мы здесь? — в открытую спросил морской пехотинец.

Когда подобные вопросы задают гражданские — можно усмехаться. Когда военные — остается только развести руками. Впрочем, офицеры вдали от «горячих точек» — это те же гражданские, только в погонах. Ответил тихо, тоже давно выношенное:

— А потому, что лично я не хочу, чтобы Россия оставалась этой самой грязной сварливой кухней. Россия — это светелка. С рушниками, образами, хлебом-солью на столе…

— Лирика, — грустно усмехнулся Урманов.

Он был прав, потому что представить нищую, утопающую в грязи и склоках страну улыбчивой и сверкающей — это надо обладать хорошей фантазией. Или быть оптимистом все с тем же богатым воображением. Или разведчиком, просчитывающим хотя бы несколько ходов вперед. В чем и признался:

— Ты прав — это лирика завтрашнего дня. А мы давайте делать свое солдатское дело, и Отечество, даст Бог, когда-либо спохватится и поставит русскому солдату в Чечне памятник.

— Мне лучше деньгами, — подал, наконец, голос Орешко.

— Извини, памятник поставить дешевле, — не поддержал я, в общем-то, разумную идею десантника. — Отбой.

В нашей комнатушке на двоих Бауди, развалившись на кровати, смотрел в одну точку на потолке. Я мимоходом пощелкал пальцами перед его глазами, возвращая в действительность, и пожалел: разведчик запел старую песню.

— Кто-то давным-давно обещал отпустить меня на одну ночь домой…

Отвечаю обоим известное:

— Обещал, но не отпущу.

— Ай, да кто меня увидит.

— Горы. Деревья. Луна. Для разведчика — уже достаточно много. Мне твоя голова нужна на плечах, а не на заборе.

Бауди, конечно, признает такую жесткую предосторожность, но чувствую, что когда-то отпустить все равно придется. Лучше отпустить, чем уйдет самовольно. А ведь уйдет…

— Потерпи еще немного, брат. Может, окажемся в твоих краях, тогда вообще…

Лукавлю. Дважды приходила наводка на селение, в котором родился Бауди, и всякий раз, скрепя сердце, я отказывался от лакомого кусочка. Берег друга, не позволял ему даже в маске соприкасаться с родными местами и знакомыми людьми. У подчиненных надо беречь не только их тело, но и душу.

— Тебе тоже отбой, — отдаю команду разведчику, а сам выхожу на крылечко, сажусь на шаткую ступеньку.

Не оттого, что все надоели и хочется побыть одному — мне не терпелось отрешиться от всех, чтобы вспомнить прапорщика из кафе. Имя узнать не успел, надеялся на проводы, но это не суть важно: завтра утром на столе будет лежать список всего личного состава гарнизона, а уж вычленить из него прапорщика-связиста примерно 35–40 лет — это ли задача для разведчика! Но как она танцевала…

Видение прерывает скрип двери в лейтенантской «бытовке». Две фигуры, потолкавшись и не вместившись на крылечке, переместились к спортгородку, заалела красная точка сигареты. Орешко, он курит. Его голос и послышался первым.

— Да-а, интересно началась служба.

— Зато будет что вспомнить, — ответил Урманов.

— Если будет чем. Слышал, нашего Петрова, или как его еще там, зовут здесь «Груз 200»?

— Так разведка, а не хозвзвод.

— Попали, как блохи на расческу.

Мне бы улыбнуться, да только лейтенанты правы. В последних операциях я действительно потерял пятерых ребят, на языке статистики переведенные в разряд «трех безвозвратных потерь и двух — санитарных». И все, кто со мной, по определению как блохи на расческе. Успокаивать совесть может только то, что и я — вместе с ними.

Намереваюсь подняться и уйти, но новички переводят разговор на дела семейные, и остаюсь недвижимым: про это, может быть, более всего я и должен знать. Спортивные разряды и военные знания на войне открываются сразу, душа, наоборот, частенько закрывается. А что в ней, в душе? Что гнетет, чем мается, к чему стремится? Это не любопытство — это обязанность командира знать, как поведет себя подчиненный в той или иной обстановке. Буду знать, кто они, присланные на замену — буду знать, какая задача окажется по зубам. На что рассчитывать в критический момент…

— Ты, я слышал, женат? — пластинку, как всегда, заводит более нетерпеливый десантник.

Следует долгое молчание, и когда кажется, что ответа не последует, Урманов словно для меня исповедуется:

— Как тебе сказать… И да, и нет. У меня друг был женат, а через год после свадьбы утонул. Пожалел его семью, взял после выпуска к себе. А потом встретил свою любовь. И теперь не знаю, что делать.

— Сбежал от проблем на войну?

— Отчасти. Только это уже холостой выстрел: пока я маялся и на что-то решался, Лена ушла к другому.

Над военным городком пробивалась сквозь пелену луна, сама ставшая расплывчатой. Над аэродромом — конечно же, военным, в Моздоке иного сроду не бывало, стоял гул прогреваемых моторов: куда-то готовились лететь «вертушки». Впрочем, отсюда летят только в Чечню. Придет срок — взлетим и мы. Но пока мои лейтенанты решают свои земные проблемы на возможно удаленном от войны расстоянии.

— А ты в какой ипостаси на любовном фронте? — посчитав, что свою семейную биографию он изложил достаточно внятно, поинтересовался у напарника Урманов. — Где оставил свое сердце?

— Пока точно знаю, где оставил свои нервы — на танцплощадке под Рязанью, — ответствовал Орешко. — В первый же отпуск туда и явлюсь. Пусть смотрит и думает. Если, конечно, есть чем.

В голосе десантника сквозила обида, и Урманов больше не стал углубляться в тему. Хотя, может быть, Косте как раз и хотелось выговориться. Однако вместо этого в ночи вдруг тоненько звякнул колокольчик. Еще и еще раз.

— Подарок, что ль? — догадался Орешко. — От твоей, ушедшей?

Морской десантник, скорее всего, покивал головой, потому что десантник воздушный больше не стал уточнять происхождение колокольчика. Но, помня разочарование от прерванной беседы по своему поводу, поинтересовался:

— О чем поет?

— Трезвон. За веру, надежду и любовь. Так сказала. Почти так, — для убедительности старший лейтенант позвонил еще раз, но сам же и испугался излишней звонкости, зажал колоколец в руке. — Ладно, пошли спать, а то завтра даст нам наш Петров копоти.

С какой стати они решили, что я начну их, как курсантов, мордовать, история умалчивала, но слух, видать, по городку или в отделе кадров гуляет. Только какое утро, какие лейтенанты — мне бы ощутить рядом мягкое подвижное тело прапорщика-связиста. Интересно, когда еще увидимся? «В другой раз», — пообещала она…

2.

Только какой к черту на войне у разведчика «другой раз»!

— Товарищ капитан, вас Москва, — разбудил меня в самую рань посыльный из РЭБа — управления радиоэлектронной борьбы.

— Что за спешность, — спрашиваю, лишь бы отойти от сна.

— Не сказали, — пожал плечами сержант, белочкой лузгая семечки из кулька.

— И правильно сделали, — беру из кулька щепотку, разминаю челюсти. — Меньше знаешь, дольше служишь.

— Да мне как-то дольше и не надо, — отодвигается сержант, видя, что я, набирая разбег, поглощаю семечки отнюдь не медленнее его. — Мне бы наоборот, досрочно…

Глядит на всякий случай преданно: вдруг имею такие полномочия. Даже если бы и имел, придерживаюсь иного принципа:

— В армии, товарищ сержант, тогда порядок, когда все происходит вовремя. А не раньше или позже. Иди сюда.

Сержант вытягивается рядом. Забираю остатки семечек.

— Передай — иду.

Казармы РЭБ располагались в самом дальнем углу городка, подальше от посторонних глаз, и тащиться пришлось через плац, мимо военторговских палаток, кочегарки и столовой, к дверям которой только-только подвезли свежий хлеб. Первым желанием было украсть батон, оторвать корку и насытить переувлажненный вчерашними посиделками желудок, но за хлебовозкой неотрывно наблюдала едва поместившаяся в окне повариха, и мысль ушла так же легко, как и появилась.

В дежурке связистов, отгороженной от общего зала стеклянной перегородкой, мне выделили стол, принесли кондуит с расшифровкой последних радиоперехватов. Записи шли быстрым, почти врачебным нераспознаваемым почерком, но и мы ведь жизнь положили на то, чтобы научиться разбирать подобные каракули в донесениях:

«157,001 МГц.

22.04.

Абдул — н/у (неустановленному лицу).

— Утром будут журналисты из Москвы, телевидение. Надо дать интервью, что войну выиграем.

— Базара нет.

— Потом нужно будет обеспечить им коридор на возвращение.

— Такой есть. А когда их самих будем брать? Это же миллионы баксов бегают перед глазами!

— Жди момент. Пока они нам нужны как презерватив».

Та-ак, и кому какие еще требуются доказательства «независимости» нашей прессы образца 1996 года? Значит, моя подкожная неприязнь к журналистской братии вполне объяснима. Дать бы пару таких сообщений в их же газетенки, только кто же захочет узнать о себе правду? Такую правду! Так что будем пока читать в единственном экземпляре…

Вошел дежурный, прилип с черным фломастером к огромной, на всю стену, карте Северного Кавказа. На ней уже не оставалось живого места от обозначений, в какой точке, когда и кто выходил на связь. Я поначалу удивлялся: почему, имея точнейшие координаты, ни артиллерия, ни авиация не наносят удар по району? Летели бы клочки по закоулочкам от всей этой бородатой шелупони! Неужели и здесь рукой военных операторов водят политики?

Однако, послужив, вник в начальственную мудрость. И причина оказалась банальна: боевиков стало слишком много. Уничтожая одного главаря с рацией, мы мало чего добивались, так как на его место тут же избирался новый полевой командир. Или банда дробилась на несколько групп, что создавало еще больше неразберихи: за мелочью можно гоняться по горам до пенсии. Поэтому требовалось выбить сначала критическую массу самих бандитов, которые как раз и группировались вокруг командиров.

«152 011 МГц.

09.07.

Шатой — Полковнику.

— Это я. Местность осмотрел?

— Хорошее место, на букву «А», третье село от тебя.

— Укрепись и посиди день-два. Возможна добыча.

— Полакомимся».

«156 137 МГц.

10.24.

Грузин — Бача.

— Нас зажимают. Нужна подмога, подмога, подмога.

— Идет «Шахид» на подмогу.

— Он — говно. Мне пришли «Бородача».

У меня, как представителя Главного разведуправления Генерального штаба, существовали точечные задания, о которых не всегда обязательно было знать даже в штабе группировки. Для них существовал вынырнувший из Москвы, словно черт из табакерки, капитан Иван Петров, чьи просьбы и рекомендации требовалось незамедлительно выполнять — и все, больше никаких вопросов. Потому для оперативной конспирации приходится читать практически все подряд. Голова вроде не забивалась, общая обстановка рисовалась более конкретно, но ведь не за этим меня сегодня так рано подняли с постели.

А вот, наконец, и то, что наверняка заинтересовало Москву, а значит, становится и моим кровным делом:

«154 112 МГц.

О5.52.

Акробат — Ястребу:

— Аллаху акбар. Сбор двадцать второго августа. Есть возможность накрыть всех сразу. Подтяни все свои группы, ударим один раз.

— Со мной не расплатились еще за подрыв комендатуры в мае.

— Деньги на подходе. А если накроем съезд, получим в два раза больше.

— Хорошо. Будем. Но насчет долга имей в виду. Мне моим бойцам тоже что-то платить надо».

Не успел поднять голову, как передо мной вырос майор с щеголеватыми тонкими усиками над еще более тонкими губами. Я его практически не замечал: сидел в углу офицер — и сидел, занимался своими бумажками. Но при этом, оказывается, тайно наблюдал за моими действиями, даже издали прекрасно ориентируясь в записях. И едва я дошел до нужной страницы и нужного места, мне поднесли на ладони-блюдечке с каемочкой аккуратных ногтей дополнительную информацию, о которой только хотел заикнуться:

«22 августа в Гудермесе запланировано проведение совещания с вновь избранными главами администраций районов республики и активистами из числа сторонников федеральной власти — всего около ста человек.

По последним разведданным, «Ястреб» способен собрать вокруг себя до ста боевиков, «Акробат» — до 120».

Майор стоял рядом, готовый предугадать мои новые желания, но он для меня умер. Для меня теперь важнее был календарь на стене с передвижным красным окошком. До цифры «22» оставалась еще целая строчка пустых квадратиков, и пока я разбрасывал по ним первичные мероприятия, глаз «замылился» и красное окошко легко и незаметно превратилось в черную траурную рамку. Что за ерунда? Чур, не нас! Встряхнулся, вернул цвета в подобающие им расцветки. Перевел взгляд на майора. Чтобы отвлечься, набрать дистанцию, издали оценить полученные сведения, попытался предугадать ему иную судьбу, ежели он не надел бы погоны. По всему выходило, что потерял он себя для театра или кино: женщин такой типаж сводит с ума. Еще один адъютант его превосходительства. Купался бы в славе и в будуарах у актрисочек, а он вот возится с всевозможными циркачами и пернатыми.

Майор, угадав, что думаю о нем, вопросительно изогнул тонкие, почти женские брови. Являя саму проницательность и насмехаясь над ролью, которую я попытался определить ему, сообщил:

— Я дал сведения о возможном нападении в штаб группировки. Там планируют отменить съезд в Гудермесе.

О, как я подскочил! Как уставился на майора с его дебильными ниточками поросячьих щетинок.

— Никаких отмен! — крикнул так, что за перегородкой подняли головы «слухачи». — У вас, товарищ майор, была одна задача — докладывать о «Ястребе» мне лично, а не в штаб группировки. Забыли? Так я могу напомнить.

Майор побагровел. Еще бы, выслушивать от капитана при подчиненных взбучку — не только усы зашевелятся. Но ответил хотя и сдержанно, но с вызовом:

— А у меня свое начальство есть.

Что? Нет, я не избаловался вниманием к своей персоне, а тем более не кичусь своим положением в группировке. Но есть задачи, в решение которых непозволительно вмешиваться никому. И за которые отвечаю лично я — своими погонами и своей совестью. Тем более за «Ястреба». Но тихо, тихо, надо успокоиться. Глубокий вдох…

— В ситуации с «Ястребом» и для вас, и для ваших полковников командир здесь я, капитан Петров, представитель Главного разведуправления Генерального штаба. Вопросы? — постарался как можно спокойнее донести до старшего по званию элементарную истину.

— А детишек тоже вы кормить будете? — продолжал багроветь майор.

— Каких детишек? — не понял я, но насторожился от возможного подвоха.

— Которые останутся сиротами. Если съезд накроют?

В моих руках трескается линейка, которой я выравнивал строчки в донесениях. Треск отрезвляет и меня, и противника. Глядим друг на друга, каждый уверенный в своей правоте. Майор — ладно, не знает всех моих полномочий, скорее всего, и в самом деле хотел как лучше, но я-то с чего взорвался? Из-за вчерашнего вечера с прапорщиком, подслушанного разговора подчиненных, общей усталости? Все нормально, все спокойно, все контролируемо. Спокойно уходим и делаем так, как надо, а не как показалось майору. Еще улыбнемся на прощание.

Мимо котельной, столовой с витающим вокруг нее запахом свежего хлеба, мимо Военторга, через плац — обратно в люлю. Досыпать. В армии думать и надевать портянки надо на свежую голову.

3.

— Товарищ капитан, вас ждет женщина.

Меня в принципе никто нигде не должен ждать, так как я и только я самолично вызываю нужных мне людей. Сегодня такой потребности не испытывал, а к женскому полу — вдвойне, особенно после вчерашнего фиаско. По большому счету, мое пребывание на Северном Кавказе — инкогнито, так что ожидающая у часового женщина — полный бред.

О чем и собираюсь сказать посыльному — сержанту с шелухой от семечек на плече. Кулек наверняка прячет за спиной. Но где он берет такие вкусные?

— Она спросила капитана Петрова, — не пожелал сойти за дурочка сержант. — Тигрыча. Бауди сказал: по звериной части — вас искать.

— Бауди!

Чеченец поднял голову от столика, на котором усиленно рассматривал карту. Демонстративно приложил ладонь к бровям, стараясь рассмотреть против солнца, кто это его зовет. Распознал, понял мое недоумение, напел со страшным акцентом:

— У бэлой рэчэньки…

Что? Прапорщик из «Фламинго»? Но откуда узнала, где я обитаю? И что надо?

— Во-первых, реченька синяя, — указал я вновь уткнувшемуся в карту Бауди. — А во-вторых…

— Во-вторых, иди, — прервал мою демагогию разведчик. — Ай, если бы ко мне пришла такая женщина!

Разминая спину, развернул плечи. Чмокнул кончики пальцев. Мечтательно закатил глаза. На худощавом лице, только недавно освобожденном от бороды, поселилось умиротворение. Пора парня женить, война подвинется и подождет.

— Мне идти? — лениво поинтересовался сержант.

— Стоять! — привел я его в чувство едва не криком. — Руки по швам!

Посыльный машинально выполняет команду, но я отдал ее всего лишь по двум причинам: скрыть свое смущение и забрать семечки. Вырываю из цепких пальцев сержанта бумажную закрутку и кивком головы отправляю прочь.

Все еще сдерживая непонятное волнение от известия, показательно расставляя события по значимости и тем самым демонстрируя полное равнодушие к посетительнице, прохожу к напарнику. Подаю донесение. Бауди читает, начинает выпрямляться. С надеждой смотрит на меня.

Год назад «Ястреб», тогда только-только набирающий вес полевой командир, пришел в его родное селение. Собственно, объектом боевиков стала строящаяся школа, в которой директором был отец Бауди. Дети потом рассказали: всех выгнали из классов, а директора подвели к строящейся стене и начали закладывать кирпичом…

Месяца три назад «Ястреб» попал в список ГРУ как лидер, самолично убивающий пленных и потому подлежащий уничтожению. Здесь как раз мои интересы и сошлись с кровной местью Бауди, в одиночку рыскающим по ущельям в поисках убийцы отца. Сошлись и переплелись настолько, что в ожидании «Ястреба» завалили еще несколько главарей. За них награды давали, но мы ждали, когда защелкает где-нибудь клювом основной объект.

Защелкал. Теперь дело за малым. За нами…

— Иди, — повторил свой совет Бауди, но я понимаю, что это уже просьба оставить его одного наедине с донесением, где фигурирует его личный враг.

— Буди лейтенантов. И на физзарядку, — не позволяю ему отрешиться от действительности.

— Ай, дождь собирается.

— В разведке нет погоды. Только боевое задание, — иносказательно подтверждаю я свое решение на проведение «зачистки» «Ястреба».

Бауди оказался прав — меня ждала танцовщица. В той же пятнистой полевой форме — впрочем, а какая могла быть иная? — ускользнувшая вчера вечером партнерша прохаживалась у бетонного забора, по загривку которого вихрами клубилась колючая проволока. Не играла музыка, вместо кафешного полумрака светило солнце, которое не прятало морщин, давно выветрились и мои наградные сто пятьдесят, а главное, она не танцевала, — и я увидел совершенно иную женщину. Ни надменности, ни превосходства, ни очарования. С чего это мы вчера все переполошились? Похожа на десятки прапорщиц, ежедневно мелькающих перед глазами. Ее предназначение, если желает выделиться в общей массе — это в самом деле танцевать, танцевать и танцевать.

Нежданная гостья, похоже, уловила мое разочарование. Может быть, даже не раз сталкивалась с чем-то подобным, но попыталась выдержать ровный тон:

— Здравствуйте. Вы… меня помните? В кафе…

— Здравствуйте. Конечно, помню. Как не запомнить такую женщину, — польстил ей: мне не убудет, а доброе слово, как известно, и прапорщику приятно. Но не преминул напомнить и о не состоявшемся свидании: — Удивительно, что меня запомнили.

— Я в самом деле была в компании, — начала она оправдываться, и потому стало ясно, что пришла она с просьбой. Скорее всего, она с удовольствием не знала бы меня и дальше, но что-то заставило прошерстить позывные на коммутаторе и выйти на разведку ГРУ. Хороши хранители секретов, если первыми же и нарушают все инструкции. — Я могу с вами поговорить? Или попозже придти?

«Попозже» мне светила Чечня, дел было невпроворот и в данную минуту, и я мельком посмотрел на часы, намекая на ограниченность времени.

Она понятливо закивала, оглянулась в поисках укромного местечка. Сделала шаг к тропинке вдоль забора, приглашая пройти подальше от часового.

«К сожалению, ничем не смогу помочь», — заранее решил я, но пошел следом.

Тропинка оказалась узкой — только бежать опаздывающему из увольнения солдату. И разговор опять не получился: просить, оглядываясь, ей и вовсе было неудобно. Выручила беседка у второго КПП. Сбивая пыль с придорожной травы, просительница направилась к ней напрямки, села на изрезанную ножами лавку. Достала пачку не такого уж и дешевого для прапорщика «Парламента», умело размяла тонкую сигаретку, поджидая, когда я подойду.

— Я, наверное, с не совсем обычной просьбой к вам, — начала и тут же умолкла, не зная, как продолжить. Хотя наверняка десятки раз репетировала вступление.

Затянулась сигаретой в надежде, что я по-джентльменски помогу ей наводящими вопросами. Но и мы продолжали молчать, давая ей возможность до конца прочувствовать свою ошибку: скажи вчера «да», не получала бы уже заранее сегодня «нет»…

Неужели мы такой мстительный народец, мужики?

Спасая лицо, поспешил на выручку и себе, и ей:

— Мы так и не успели познакомиться.

— Надя. Прапорщик Надежда Семенова. Имя и фамилия настоящие.

Пошутила с лету, оттого, что наверняка была остра на язычок, но тут же его и прикусила: зачем самой напоминать про неудачный вечер. К тому же реакция на него уже проявилась, и явно не в ее пользу.

Хотя, почему это всем кажется, что если мужчина после вечеринки остался без женщины, то она прошла неудачно? Может, наоборот: утром голова свежая и никого рядом, то есть снова свободен и никому ничем не обязан?..

— Я в самом деле могу вам в чем-то помочь? — пошел ва-банк, лишь бы побыстрее завершить нежданную встречу.

— Да. Возьмите меня в разведку.

Хохотать при женщине — это крайне неприлично. Но что поделать, если первая реакция не только самая откровенная и честная, но и самая неконтролируемая.

Надя поджала губы, щелчком выстрелила недокуренную сигарету на другую сторону дороги. Гневно посмотрела на меня: это все, что вы способны ответить?

— Извините, — чистосердечно приложил я руку к груди. — Полная неожиданность. К таким просьбам человека надо готовить хотя бы чуть-чуть заранее. Да и с чего вы решили, что я в какой-то разведке…

— Я служу на узле связи, иногда даже вас соединяла с Москвой.

Предположения насчет моей расшифровки оказались верны, и завтра же, если не сегодня, весь узел связи перетряхну как… блох на гребешке — прав Орешко. Их дело — втыкать штыри, а не выяснять, кто кому и зачем звонит. Бардак, а не война.

Сегодня Надя не то что не претендовала на лавры победителя, а добровольно приняла на себя роль побитой собаченки:

— Вы не думайте… Я все понимаю. В смысле — опасности и ответственности…

— Тогда зачем вам это надо? — спросил напрямую. Время поджимало и тратить его на пустой разговор становилось откровенно жаль.

Ответ оказался столь же прямолинеен:

— Мне это нужно из-за квартиры.

Все. Приплыли! Разведка ГРУ становится притягательной кормушкой для удовлетворения личных потребностей. Это — конец эпохи, когда пелись строки «Раньше думай о Родине, а потом о себе». И я — последнее острие, на которое наткнулась совершенно дурацкая просьба какого-то прапорщика.

— Когда нас призывали, в военкомате сказали: участников боевых действий поставят в льготную очередь на жилье. А я с дочкой и мамой в одной комнатке в коммуналке. И иного просвета — нет.

— Но почему в разведку? — не мог сообразить я.

Надя посмотрела, как на маленького: в самом деле не понимаете?

— Если где и предусмотрены для женщин должности в боевых частях, то они давно заняты женами, родственницами или любовницами.

— А вы…

— А я — нет, — с вызовом ответила Надя, закуривая новую сигарету. — Ни в родстве ни с кем, ни в любовницах.

Во мне опятьмелькнуло местечковое злорадство, и я испугался всерьез: неужели столь сильной оказалась обида, что можно мстить человеку таким дешевым образом? Где Бауди? Мне нужен Бауди с его непреходящим восторгом от любой из женщин.

— Хорошо. Но… но неужели будет лучше, если… С войны ведь не все возвращаются.

— Знаю. Надеюсь. Мне бы… мне хотя бы раз, чтобы появилась запись в личном деле… — И чтобы окончательно выложить все, с чем пришла, чтобы одновременно извиниться за вчерашнее и дать надежду на будущее, наверняка презирая себя, тем не менее посчитала нужным пообещать, глядя на остывающий белесый пепел на кончике сигареты: — Я… я была бы очень благодарна. И… смогла бы отблагодарить… Как смогла бы…

Сорвался с дрогнувшей сигареты пепел, чтобы тут же развеяться, не долетев до врытой посреди курилки круглой ямы — было иль не было, говорилось или послышалось? А Надя пожала плечами: я все сказала, я вся пред вами — хорошая или плохая. Но зато вы теперь все знаете и вам легче принимать решение.

Легче… Разве готовность женщины жертвовать собой облегчает мужчине жизнь? И мы что, способны на помощь только через постель? Мы не умеем быть друзьями? У нас нет чести и чувства собственного достоинства? Или Наде такие в прифронтовой полосе не встречались? И что за время, что за страна, которая заставляет идти на войну женщин?! Почему вместе с этим именно мне выпадает отказывать в благородстве?

— Вы сможете позвонить мне после обеда? — оставил я себе хоть какой-то люфт перед принятием решения. За пять часов или Надя сама передумает ввязываться в авантюру, или у меня что-либо изменится. И оба останемся в белом. В крайнем случае, по телефону и отказать легче: не видно ни глаз ее просящих, ни плеч опущенных. А собственные жалость и сентиментальность можно на время придавить, как окурок в пепельнице.

Но Надя легко поняла мою уловку, с горечью приняла отказ, лишь оттянутый на несколько часов. Из вежливости пообещала:

— Я позвоню.

Торопливо ушла, ни разу не обернувшись. Зато мне лоб в лоб с сигаретой во рту — посыльный. Вот кому делать нечего. А придет на дембель — весь из себя герой. Как же, воевал в Чечне! И в очередь на жилье, небось, поставят без справок…

— Кто разрешал курить на плацу?

Сержант, готовый было дружески улыбнуться и даже, похоже, достать из кармана горсть семечек, замер. А мои глаза уже увидели у забора лопату. На нее же переправил перстом указующим и взгляд посыльного.

— Похоронить окурок со всеми почестями. Могила метр на метр. Исполнять.

— А при чем здесь я? — протянул сержант, поглядев в сторону батальона связи, где исчезла прапорщик. Прапорщик Надя Семенова…

— А я? Не армия, а ЖКХ какой-то… На отпевание позвать меня лично, — не дал я посыльному никакой возможности увильнуть от наказания.

— Дедовщина, — пробурчал тот, берясь за лопату.

— А тебе нужна бабовщина?

— Ой, а где это? — встрепенулся сержант.

Посчитал, что особое приближение ко мне дает ему право на поблажки? Ничего, через час и с окурком, и с юмором будет все в порядке.

4.

Бауди, не зная причин появления танцовщицы, сгорал от нетерпения и втайне ждал похвалы за невольное сводничество.

— Ну, что?

— Унитазы всего полка — бритвенным лезвием и зубной щеткой. И чтобы как у кота…

— Какие мы грубые…

— Все плевательницы в курилках — тоже твои.

— Она попросила чего-то невозможного? Нарушить твою девственность?

Боксировавшие между собой лейтенанты остановились, с интересом прислушиваясь к моим распоряжениям. А вот это вы зря, ребята: любопытной Варваре нос оторвали.

— Работаем, — сбросив куртку, становлюсь в стойку против их двоих. Молодежь в недоумении замирает, и я практически одним замахом достаю до скул обоих. Урманов, оступившись на палке с привязанными по краям танковыми траками, падает, не успев звякнуть даже колокольчиком. Орешко отпрыгивает за вторую такую же деревянно-танковую штангу, все еще не веря в серьезность схватки.

— Работаем, — приказал я обоим вновь принять стойку.

Бокс, самбо, бои без правил, деревенская драка — в ход шло все, лишь бы выпустить злость. И только когда сам почувствовал во рту привкус крови, остановил бессмысленную молотиловку. Посмотрел на часы. Бауди зеркально — потому что левша, повторил мой жест. Тем более, у обоих на руках висели «Командирские» с одинаковой гравировкой: «От Министра обороны РФ». И дата — «Апрель 1996 г.» Для людей сведущих знаковый месяц — время гибели Дудаева. Около пяти лет мы ждали, когда нагуляется Джорик на нашей кровушке, тысячи пацанов с одной стороны и еще больше с другой полегли, прежде чем власть наконец-то осмелилась произнести одну-единственную фразу:

— В организме Дудаева мало железа.

Кому надо, услышали и все поняли. А Бауди потом придумал и навесил журналистам на уши лапшу про самолет и самонаводящуюся ракету, которая среагировала на мобильник в руках у Президента Ичкерии. А на самом деле мы в тот апрельский вечер мчались на «Ниве» за президентским джипом, на котором через агентуру Бауди удалось установить радиомаячок. Надвигалась ночь, мы безнадежно отставали, и когда сигнал уже стал ослабевать и теряться, случилось чудо. И преподнесла его нам жена Дудаева, захотев прогуляться до ближайших кустиков. И подзадержалась она в них ровно настолько, чтобы мы выскочили на расстояние прямого выстрела, и развернули гранатомет, и засадили в зад джипу гранатой по самые не балуйся. А то осталась бы жива Алла от ракеты из самолета…

Сейчас нам с Бауди вкупе с молодежью надо сморозить новую легенду, завязать два конца в два кольца и вбить гвоздик. В крышку гробика «ястребиному» гнездышку со всем выводком. При этом чтобы съезд в Гудермесе состоялся без опозданий.

Но во все, что повторяется, спецназ ГРУ не играет. Только эксклюзив, только изюминка, только Нобелевская премия в области литературы за оригинальность сюжета.

Но думать мешает Надя. Нет бы прийти ей чуть-чуть позже. Квартира нужна… Квартира нужна многим. И что теперь, всех тащить в горы?

— Что? — вмешивается в ход моих мыслей Бауди.

Ничего. Это к операции не относится. Надю отодвинуть в угол, «Фламинго» стереть из памяти, утреннюю встречу зарыть в землю. Не меньше! Зарыть в землю, как это делает сейчас с окурком посыльный. Зарыть в землю…

— Что? — не перестает теребит Бауди, но на этот раз уловив на моем лице озарение.

А ему есть, есть с чего появиться, озарению-то!

— Зарываем в землю! Парашют!! Сбитый летчик!!!

— Мы — вместо них, — мгновенно включается в работу над Нобелевской премией разведчик.

— Сбит наш самолет…

— Лучше «вертушка».

— И не сбита — главари потребуют подтверждения от всех групп на ведение огня. Лучше, если потерпела аварию. Упала в горах. Сама.

— Первыми должны пронюхать новость журналисты. Начальная затравка должна пойти от них. Им боевики верят.

— А их самих за разглашение секретных сведений лишить аккредитации и выслать из региона…

— Ай, я бы вообще всех выгнал.

— А народ будет плеваться и верить, что в армии бардак с техникой…

Урманов и Орешко, словно за мячиком от пинг-понга, переводят взгляды от одного к другому, еще мало чего соображая в завязавшейся игре в поддавки. Ничего, ребята, придет и ваш черед, мы здесь застряли надолго. Но пора и их втягивать в игру, в разведке статисты не нужны.

Специально для них разглаживаю на столе карту, подзываю.

— Ну что, дорогие мои разведзвери. На шестое число у нас запланирован подвиг. Прошу всех к раздаточному столу.

Лейтенанты вглядываются в паутинки дорог, квадратики жилых домов, коричневые овалы горных вершин, зелень ущелий, словно среди этого нагромождения уже есть записи в их наградных листах. Там смерть, ребята, сначала она. Ее обмануть — вот задача. А еще более первостепенная — выполнить боевое задание, которое самим себе и надо придумать.

— Задача нашей группы, — для них, напрягшихся, и поясняю, — работать наживкой. Вытягивать на себя, как на наковальню, банды, а в первую очередь — их главарей. А уж молот опустят другие.

— «Ястреб» — мой кровник, — добавляет значимость предстоящей операции Бауди. И как бы ненароком предупреждает всех: контрольный выстрел по главарю остается ему. Но рано, ох, рано делить шкуру неубитого медведя. Даже если это и пернатая тварь. Сначала думать, хорошо думать…

— Итак, на чем мы остановились? — приглашаю молодежь к обсуждению.

Бауди напоминает:

— Спасшийся экипаж, трое…

— Лучше двое, один погиб, — на эту операцию брать Орешко и Урманова пока не хочу, не готовы… — Двое выходят на связь, которая пеленгуется «Ястребом» или «Акробатом»…

— Я по-чеченски выхожу в эфир, сзываю своих «сторонников» на поиски и захват пленных…

— Но сбитые вертолетчики ближе всех окажутся именно к «Ястребу». Аккурат накануне сбора в Гудермесе. Они будут готовы к захвату города, поэтому взять дополнительно и нас, достаточно приятную мелочевку, им должно быть приятно.

— И денежно, — не забыл подчеркнуть Бауди идеологию всей этой войны. Здесь боевики и наши журналисты нашлись как сиамские близнецы. Одни за баксы воюют, другие за такую же «зелень» сочиняют об этом оды и страшилки.

— Я люблю Надю, — отдал я должное танцовщице, пусть совершенно опосредованно, но выведшую на идею с крушением вертолета.

— Уже? — Бауди не знал, откуда растут ноги у нашей легенды, и легко переключился с возможного боестолкновения на реальную женщину.

— Какой-нибудь экипаж все же спрятать, — не дал я другу отвлечься на постороннее.

— Машину вообще перегнать на другой аэродром, — грустно, но согласился продолжить военную тему мой чеченский поводырь.

— А может, все же лучше десант бросить? — вступил-таки в разговор Орешко. Выбросить десант — это им в Рязани вдолбили хорошо. Это легко: парашют за спину, и с неба — на землю — в бой. Или об землю…

— И потерять его еще в воздухе, — хмыкнул со знанием дела Бауди.

Десантник обидчиво поджал губы, и я метнул взгляд на друга: не накаляй обстановку, пусть выговорятся. Или забыл, что сам в первой операции предлагал нечто подобное?

Зато Урманов принял предложенный вариант с ходу:

— Обязательно назначить комиссию по расследованию причин катастрофы.

Скорее всего, он переложил калькой ситуацию с аварий подводных лодок, которых у моряков в этом году было пруд пруди. Но угодил в точку.

— Прислать москвичей, это авторитетно, — указал я на него пальцем. Это было просто согласие с решением, хотя от указующего перста старший лейтенант отпрянул, словно ему и предстояло назначать эту самую комиссию. — А прятать не парашюты, иначе нужны обломки вертолета. Им должна попасть в руки окровавленная летная куртка. С погонами полковника…

— И на груди дырочки от наград, — продолжал давить на слабые стороны единоверцев Бауди. — Герой. За него много дадут.

Устранив сбой с Надей, мы вновь легко просчитывали, набрасывали, предугадывали нюансы, которые бы выдавали муляж за сдобную булочку с изюмом.

— Запустить «вертушки» над возможным районом аварии…

— Активизировать радиообмен, — боясь опоздать и остаться в роли обиженного, включился в разговор Орешко.

Указываю и на него пальцем — принято. Жест теперь понимается всеми правильно и десантник довольно улыбается, не забыв скосить глаза на чеченца: учись, салага, только десять минут на войне, а уже даю ценные советы. А что будет, когда вместо карты ляжет под башмаки реальная местность…

Мне начинали нравиться прибывшие на замену ребята, и стоило мысленно поблагодарить тех, кто отыскал для меня этих лейтенантов. Можно даже было помолиться и на те ситуации, которые заставили именно их приехать на войну. Будь иные — давно потеряли бы Кавказ. И я готов готовить их к бою за Россию!

— Каких же мы пиндюлей получим, если у «Ястреба» целая сотня головорезов! — Я потер руки в предвкушении драчки так, словно нас ждали в ущельях под Гудермесом накрытые столы при радушных хозяевах, а не хорошо обученные боевики. Уж не говорю о том, что мне от нагнетаемой опасности бальзам на душу и по иной причине: ну, и куда в такое пекло брать Надежду? Самим бы унести ноги… — Но надо брать, брать его на нашу наживку и крючок. Чтобы не пришлось кормить чьих-то детей.

— Каких детей? — насторожился Бауди. Он боится одного: чтобы я не отставил операцию, чтобы мы дотянулись до клюва, крыльев, ноготка «Ястреба». А уж если вопьемся — не упустим. Поэтому любые посторонние детали только мешают ему думать о мести.

— Да это так, к слову, — не распространяюсь про спор с майором-усачом. — Лишь бы выдержала снасть.

Гляжу на лейтенантов. Те, похоже, только сейчас окончательно осознают: все, что сочинялось над этой картой и ими в том числе, может затронуть и их. Притихли, втянули головы в плечи. Да-да, ребятки, плита на нашей кухне горячая. Но нам стоять только возле нее.

Карты и фотоснимки из космоса (зря, что ли, туда запускают военных?) помогли разложить по полочкам, выступам и распадкам каждый наш шаг в будущем броске «на холод». Выражение специфическое, исключительно для спецназа ГРУ при выходе на боевое задание, но откуда оно взялось и по какому поводу, никто не помнит. Но это и не важно. Смысл ясен. Волнение у лейтенантов не проходит, и, чтобы не томить их, определяюсь с составом сразу:

— Исходить будем из того, что в живых остались командир экипажа и ценный пассажир, полковник из Москвы, с картами. То есть я и Бауди.

Урманова и Костю пробило словно одним зарядом. Встрепенулись, ринулись на меня. Я стоял к ним боком и даже не успел понять, кто поинтересовался:

— Вы нам не доверяете?

— Пока нет, — ответил честно. — Ваши предшественники были поопытнее, да только и это не помогло.

— Можно оправиться и закурить, — вбросил свои пять копеек Бауди.

— Пошел ты! — огрызнулся Орешко.

Пнув ногой штангу, пошел сам — в свою «бытовку». Получил свою порцию молчаливого презрения чеченец и от Урманова. Поняв, что перегнул палку, Бауди в извинении сложил руки на груди под моим взглядом. «В последний раз», — выговорил я ему. Понял. Согласно кивнул.

Ушли в свою «бытовку» и мы. Отбросились на кровати. Теперь, «сидя» на спине, могли пофантазировать в свое удовольствие. Каждый на свою тему. К тому же за окном начало подкручивать пыль и мусор, а ветерок с гор долгим, все крепнущим тягуном спустил на Моздок и предгрозовую свежесть. И думать тоже стало лень, и в самый раз появилась возможность отоспаться за сверхранний вызов в РЭБ. Я глянул на пластмассовый будильничек рядом с телефонным аппаратом, и тут же подхватился: скоро — время обеда, а значит, возможен звонок от Нади. Она такая, она наберет номер. И что сказать? Заикаться и отводить глаза? Не хочу ни встречаться, ни что-то объяснять.

— Ты куда? — открыл глаз уже полусонный Бауди.

— В РЭБ, полистаю перехваты. Если кто позвонит, пусть ловят вечером.

5.

Надя поймала меня на выходе из РЭБ.

В знакомой курилке под хиленькой крышей, способной лишь чуть-чуть рассеивать солнечные лучи, но отнюдь не сдерживать проливной ливень, жалась к железной стойке мокрая пятнистая курица, в чьей дородности легко угадывалась танцовщица. Я не успел ни отпрянуть за бетонный экран стены, ни смешаться среди бегущих из Военторга солдат, ни увернуться в плащ-накидку, сделавшись однородным, сразу на всех похожим, военным чучелом. Да и Надя увидела меня практически сразу, оторвалась от стойки. «Я здесь», — подтвердила ее вскинутая с сигаретой рука.

Зачем? Зачем мне это надо — навешивать на себя чужие проблемы без малейшей возможности их решить? Чтобы потом мучила совесть?

Мгновенно пожалел, что не соблазнился приглашением отужинать с дежурной сменой радиопеленгаторов. Подумаешь, от спирта пахло резиной. Но зато сало, сало исходило истомой прямо на ломтиках хлеба! Скорее всего, решил держать солидарность с подчиненными, которые могли ждать меня на обед. И где теперь тот обед, где подчиненные? Куда, в конце концов, исчезла моя боевая настороженность? Где святость исполнения закона ГРУ: если зашел в одном месте, то выйди в другом. Как мог усомниться в докучливости и настырности женщины? Почему старший смены в РЭБ не проявил должной настойчивости для того, чтобы затащить представителя Генштаба к столу? Бардак, истинный бардак на этом Кавказе!

— Что ж вы под дождем-то? — начал укорять-ругать-защищаться нападением. Как будто часовой пустил бы ее к домикам разведчиков. — А меня срочно Москва к телефону.

— А я просто мимо шла… на всякий случай заглянула… Да и связь перегружена, не дозвонишься.

«Никуда ты не шла, кроме как ко мне», — мысленно усмехнулся я над ее детской уловкой, хотя и своя не отличалась оригинальностью.

Дождь продолжал заунывно тянуть свою песню, и я спохватился, перебросил Наде со своих плеч плащ-накидку. Прапорщик отчаянно засопротивлялась, сбрасывая ее, и в какой-то момент остались оба раскрытыми. Поняв, что никто не уступит, с обоюдного молчаливого согласия нырнули под прорезиненную болотно-коричневую ткань вместе. Теперь следовало где-то прятаться от ливня. Ближе располагался мой домик, но учили старые ловеласы: с женщиной иди туда, где будешь свободен в выборе действий.

На данный момент я желал как можно быстрее расстаться с настырным прапорщиком, а выгнать ее из собственного дома совесть, ясное дело, не позволит. Легче всего расстаться на пороге ее домика. Проводил — и до свидания.

— Пойдемте, провожу вас.

Идти под одной накидкой пришлось, тесно касаясь друг друга. И в этом крылась моя роковая ошибка: попробуйте, прижавшись к женщине, ощущая ее мягкое подвижное тело, добровольно отстраниться или сделать вид, что вас это не волнует. Может, у кого-то и есть такая воля, но где ее взять фронтовому разведчику, в последние несколько месяцев обнимавшего лишь шеи врагов, хрустящие под пальцами?

И Надя, Надя! Какими фибрами души, каким уровнем подсознания уловила, что со мной все кончено, что меня можно брать голыми руками? Только что дрожавшая от холода, она вдруг в одночасье сделалась горячей, запылала, прожигая мне мокрый бок. Я не видел расползающейся под ногами тропинки, не ощущал залетавшего под капюшон дождя, — меня грело, меня вело, меня держало в напряжении ее горячее бедро. В исковерканном, ставшем на дыбы сознании одиночкой металась среди торосов утлое спасательное суденышко, с которого почти беззвучно кричали:

«Делай что угодно, но только не бери на операцию. Не соглашайся. Сдержись!»

— Пришли, — сообщила Надя, ступив на дощатый порог домика. Они стандартны во всем городке, значит, живет с кем-то вдвоем. Что дальше? Чашка горячего чая?

— Чаю горячего попьете?

Оттого, что предугадал действия прапорщика почти дословно, стало грустно. Женщина интересна при игре в догонялки, но не в явные поддавки. Хотя, что лукавить: от недотрог мужчины отходят еще быстрее…

— Заходите, заходите, — подтащила меня за остающуюся на плечах плащ-накидку к самим дверям Надя. — Согреетесь, обсохните — и я вас отпущу.

«Сам уйду», — поправил я прапорщика, и с этим убеждением переступил сбитый порожек.

Убранство внутри домика тоже мало чем отличалось от нашего: если в комнатке вмещаются лишь две кровати, тумбочка, столик и вешалки, то как ни крути, а сотворить что-либо индивидуальное не под силу даже женщинам. Надя лишь смахнула с кровати соседки стопку выстиранных трусиков, затолкала их под подушку, а в остальном… Хотя нет, и веревочка для сушки всяких тряпочек натянута под потолком, и вымытая (!) посуда на подоконнике, и запах чего-то неуловимо сладкого, почти ванили, а не гуталина вперемежку с потом…

— Если позволите, я… быстро переоденусь. Промокла.

Мне элегантно предлагалось или выйти в крохотный коридорчик, или отвернуться. Естественно, предпочел второе, потому что в треугольничке между занавесками виднелось стекло, которое с наступлением сумерек превратилось в прекрасное зеркало. Разведчику при подобных подручных средствах и оборачиваться смысла не имелось — все перед глазами. Смотри бесплатное кино и улыбайся, как Надя торопится с одежкой. Дольше всего она думала над лифчиком, но, видимо, и он промок насквозь — завела за спину руки, вернула их оттуда с разъединенными белыми ленточками. Прежде чем окончательно освободиться от мокрых липких чашечек, подняла взгляд и, скорее всего, по моему напряженному затылку поняла о своем промахе. Мгновенно отыскала предательский треугольник, столкнулась в нем с моим взглядом, скрестила на груди руки.

— Подсматриваете, потому что разведчик?

— Потому что мужчина, — уточнил я.

Молча дождалась, когда я опущу голову. Что делала дальше, меня интриговало уже меньше: значительно интереснее было ждать, как Надя отреагирует на случившееся.

Никак не отреагировала. Попросила:

— Подайте чайник.

Его металлический острый носик выглядывал из-за занавески, и я потянулся к подоконнику. Мимоходом подмигнул треугольничку, благодаря за услугу. Повернулся к хозяйке, и — замер: Надя была в атласном сиреневом халате! Я, конечно, видел женщин в халатах, но — не на войне. И если для нее он был привычен, она наверняка облачалась в него каждый вечер, но я-то иного, кроме мешковатых брюк и бесформенных курток, в городке на женщинах не наблюдал. Сиреневая же распашонка стала манной кашей вместо опостылевшей перловки, сочной грушей взамен подгоревшего червивого сухофрукта, случайным долларом в горсти мелочи. Изобретал халатик с пояском наверняка гениальный, страстно любящий женщин, нетерпеливый мужчина, мечтавший одним движением обнажать женское тело. А Надя наверняка досняла лифчик…

— Что вы…так смотрите?

— Красивая, — сказал почти правду.

Она довольно пожала плечами: какая есть, хотя сама никогда не считала так… Про подглядывание не заикалась, сделала это нашей маленькой тайной, при этом вряд ли догадываясь, что именно секреты более всего и сближают людей. Кроме, конечно, ходьбы по узкой тропинке в дождь под одним плащом…

— У меня есть немного вина, — предложила хозяйка, когда настоялся чай с добавленной в него щепоткой липовых цветков.

— Зато я без гостинца. И мне неудобно, — в какие-то моменты я мог быть совершенно искренен.

— Значит, будете должны, — нашла бесхитростный повод продолжить знакомство Надя. Дотянулась до бутылки из-под «Спрайта», разлила по пластмассовым стаканчикам красную ароматную жидкость. На правах хозяйки предложила тост: — За то, что вы спасли меня от дождя. Это, оказывается, очень важно и… приятно, когда кто-то укрывает тебя от непогоды.

Но выпить не успели, кто-то еще возжелал совершить подобное: стук в дверь не был ни стеснительным, ни извиняющимся. Надя вскинула брови, мгновенно вычислила, кто это мог быть, смутилась и метнулась к двери, не давая посетителю возможность заглянуть в комнату.

— Привет… О-о, я не вовремя? — гость не мог не заметить в прихожей мои грязные бахилы сорок пятого размера. И специально для меня, укрытому дверью, громко произнес: — Замечено: человеку, снявшему у порога обувь, легче попасть в постель.

— Человек промок, — приняла на свой счет ехидство Надя.

— Я, между прочим, тоже.

Голос показался знакомым. Но если хозяйке достаточно было вскинуть брови, узнавая гостя по стуку в дверь, то мне пришлось насупиться, сосредотачиваясь и примеряя слова к галерее образов, мелькавших перед глазами в последнее время. И память сама нарисовала красавца-усача из РЭБ. Ага! Так вот кто он, затесавшийся в наши ряды осведомитель. Вот кто дал Наде наводку на меня и локатором отслеживал мое перемещение, наводя ее точно на цель. Значит, я мог сколь угодно долго травиться техническим спиртом, но Надя все равно вышла бы в дождь аккурат к моему появлению из-за угла. Где банальный, причитающийся по этому поводу торт в лицо сопернику? А еще лучше — хорошая затрещина за слова про постель…

В прихожке перешли на шепот, а потом слишком громкий стук двери дал понять: гость покинул домик недовольным. Не предполагал, что я окажусь на его месте? Стоило выйти и выяснить отношения? Или лучше пусть Надя сама разберется в своих кавалерах?

Она вернулась настороженная, с ходу попыталась определить, насколько неприятным оказался для меня визит вечернего усатого стукача — в прямом и переносном смысле.

«Но я ведь выставила его, а оставила вас», — читалось на ее лице вместе с извинениями.

«Во мне есть выгода», — расставил я акценты в ее благородстве. Но, разряжая обстановку, поднял так и не опустошенный стаканчик. За что мы пьем? За спасение от непогоды. И за тех, кто укрывает, а не подставляет. Мне не интересно, кто и зачем приходил. Но взамен я получаю право из самого выгодного положения объявить о главном:

— За тебя. Но я не возьму тебя с собой.

На «ты» назвал, подчеркивая особое расположение и доверительность. И этим пытаясь хоть как-то сгладить отрицательные эмоции.

— Я знаю.

— Не обижайся.

— Обижусь.

— И все равно я прав!

Делаю попытку встать и откланяться, потому что миссия представилась выполненной и меня отныне ничто здесь не задерживало. И это, как заметил, стало для Нади еще большей проблемой: доказать, что гостеприимство слагалось и проявлялось вне зависимости от моего категорического «нет». Она быстро-быстро, совсем по-детски замотала головой, сморщив лицо и умоляя глазами: не уходи, не уходи так и в эту минуту, иначе… иначе я перестану себя уважать.

Мне показалось, что я тоже не хотел уходить.

— Там, где я бываю, я всегда хуже татарина, потому как гость незваный и нежелательный.

Надя, благодарная за мое возвращение к столу, охотно кивнула: не надо оправдываться, я все понимаю.

— Мы сами нарываемся на боестолкновение с противником. У нас не обходится без «двухсотых», — для устрашения поведал о погибших. Тут же вспомнил, как представился траурным красный квадратик на календаре в РЭБ. Кажется, болтаю много. Умолк. О приметах на войне вслух стараются не говорить. Их на всякий случай втихомолку чтят — и не будят лиха! Даже ради женщин.

Моя случайная женщина сидела на армейском коричневом табурете совсем близко — комната благоприятствовала этому. И только я хотел — чисто дружески, успокаивая! — прижать к себе ее голову, как Надя сама, лишь чуть-чуть наклонившись, прильнула ко мне. Еще могла сделать вид, что все получилось случайно, как раз из-за малых габаритов помещения, но я сам подался навстречу. Она уловила ответный порыв и осторожно осталась рядом.

— Береги себя.

— Конечно. Я же пообещал тебе ответный подарок.

— И… и не обращай внимания на то, о чем просила.

— Я подумаю, что можно сделать. Как-нибудь иначе…

— Когда уходишь? Надолго?

— На этой неделе.

— А у меня через десять дней заканчивается контракт. Может, еще успеем свидеться.

— Ты не станешь продлевать службу?

— Скорее всего, нет. Устала. И страшно соскучилась по дочке. Она пока с мамой, но возраст такой, что желательно находиться рядом. А то ведь можно погнаться за одним, но потеряешь больше. Вернемся — и заживем по-прежнему.

На поверхность вновь пусть и косвенно, но выполз квартирный вопрос, и хотя я не дрогнул ни одним мускулом, поднялся.

— Наверное, уже пора, — позволил я ей самой решать, оставаться мне или уходить. Хотя мысленно попросил: не прогоняй!

Надя прижалась чуть сильнее, но не для того, чтобы удержать, а попрощаться. Наверное, была права: нельзя навешивать на одни плечи груз, предназначенный для решения двоим. Ибо в конечном итоге получишь как раз то, на что постоянно намекаешь — от ворот поворот.

Осознав это, присел на корточки, оперся о мягкие женские колени, внимательно посмотрел в карие глаза: не верь мне.

— У меня размазалась под дождем тушь, — торопливо сообщила она о второстепенном.

— Мне приятно сидеть у твоих ног, — не разрешил свернуть с дороги на тропинку.

Засмущалась, оказавшись не готова к обнаженной откровенности от человека, который только что всем своим видом демонстрировал евнухство. Заторопилась найти причину, которая перебила бы обоюдную дрожь.

— А у тебя… у тебя же мокрые носки. Погоди.

Подхватилась, безошибочно нашла в переполненной тумбочке вязаные носки с ободочком в красную нитку. Протянула — меняй. Вообразить себя, спецназовца, в цветастой старушечьей вязанке — это не найти более глупого вида, и я рассмеялся, пряча ноги пусть и в мокрых, но достойных капитана ГРУ носках под табурет. Смех обидел хозяйку, она думала о тепле, а не о красоте, и пришлось успокоить ее:

— Они мне все равно малы. Сядь лучше обратно.

— Зачем?

— Я сказал искренне: мне приятно находиться у твоих ног.

— Правда? А я все время боюсь, что ты подумаешь…

— Мужчины боятся ровно того же, что и женщины: неискренности в отношениях.

— Но что можно распознать в человеке, если видишь его во второй или третий раз?

— В четвертый.

— Все равно мало.

— Погоди, — дурашливо встал, вышел из комнаты и тут же вернулся на завоеванный пятачок у сомкнутых неприступных колен, пусть торопливо и прикрытых не пригодившимися для иных целей носками. — Теперь в пятый. А еще я чувствую твое тепло, — для убедительности попробовал раздвинуть лицом шерстяную колючую преграду и дозволить губам дотронуться до тела.

— Ты просто замерз, — не сдала Надя позиций. — Вечера после дождей здесь холодные, надо уже поддевать что-то под куртку.

— Я в тельняшке.

Отпустила легкий щелбан по лбу, прихлопывая мальчишескую браваду:

— В городе на рынке продают пуловеры на козьем меху. И носки обязательно посмотри, их там полно. И без расцветки.

— Куплю, если не забуду. А пока… пока ты согрела. Даже так… недоступно.

— А мне показалось, что ты скован.

— Потому что оказалась невыполнимой твоя просьба.

— Значит, я тебе не безразлична?

— Получается, что нет.

— Ты первый, кто начал не с восторгов от танцев.

Восхитился я все же танцами, и, не желая больше лукавить, просто подтвердил очевидное:

— Но танцуешь ты все равно замечательно.

— Семь лет училась. А после родов располнела. Теперь вот такая… толстая.

— Среди мужчин тоже попадаются чудики, которым нравятся воблы.

— А я комплексую. Не надо?

— Не надо.

— Ты мне тоже понравился. Еще в «Фламинго». Но сидел такой серьезный…

— Пока не увидел тебя.

— А я ушла. Хотела показаться независимой.

— Теперь не прогонишь?

— Прогоню. Сейчас придет соседка.

— А… завтра?

С завтрашнего дня я планировал для всех умереть до конца операции, но если будет разрешено…

— Не умирай.

И, как маленькому, пригладила волосы, поцеловала в лоб и отпустила спать.

А ведь так и ушел бы, не упади с ее колен носочки с красным ободком…

6.

Я разбудил прикорнувшего под «грибком» часового, поднял с кровати уснувшего поверх одеяла Бауди, позвонил в Москву оперативному дежурному, задав ему кучу глупейших вопросов про погоду и пробки на дорогах. Смел принесенные Бауди из столовой бутерброды. И не мог понять себя. Не первый раз, как говорится, замужем, но чем так взволновала Надя? Потому что исчезло основное препятствие в отношениях — ее просьба взять на войну? Или просто сказалось естественное мужское желание побыть с женщиной?

— И она такая, как в танце? — вычислил Бауди предмет моего воздыхания. Хотя что тут высчитывать…

— Лучше. Всю жизнь не протанцуешь, а она очень женственна и добросердечна. Все, спать.

— Попробуй, — съязвил Бауди.

Попробовал. Не сразу, но получилось. Ничего не снилось, но утром встал с ощущением легкости и удовлетворения от жизни. Бауди уже сидел над картой, чеченские горы вот-вот должны были свалиться с ее свесившегося края, а мне впервые за время пребывания «на югах» стало совершенно безразлично, что творится вокруг. Подумаешь, война. К ней тоже привыкнуть можно. В этом мире одно остается незыблемым — волнение от прикосновения к женщине. И как же правы лейтенанты, в первый день пребывания на Кавказе начавшие разговоры не о войне, а о своих женщинах! Смысл и моей жизни на данном этапе — быстренько сбегать на войнушку и вновь зарыться лицом в мягкие колени.

Пока едва не зарылся в грудь майора-усача, выросшего на ступеньках «бытовки» как раз в тот момент, когда я распахивал дверь новому солнечному утру. Самообладания почти хватило, чтобы не опустить глаза. Опустил их он.

— Тут по «Ястребу» дополнительная информация, — он протянул пакет. Интересно, с чего он решил заменить посыльного? Чтобы собственными глазами увидеть мои ботинки и окончательно удостовериться, что именно я был у Нади? Так я в тапочках… А может, он хотел еще узнать, оставался ли я у его подчиненной на ночь? — Посыльный куда-то исчез, а я все равно со смены мимо шел, — неловко оправдался рэбовец.

А это хорошо. Человек оправдывающийся есть человек проигравший. А мы будем снисходительны: снисхождение к противнику есть превосходство над ним.

— И что там срочного? — при майоре открыл бумаги, пробежал взглядом. Встрепенулся. Нет, такое нельзя пробегать, в такое надо вчитываться…

— Буди холостежь, — приказал я Бауди, кивнув на домик лейтенантов. Майор исчез для меня, его дешевый трюк с выявлением любовников у своей подчиненной — галиматья, которая не стоит то ли выеденного, то ли выведенного яйца.

— Что там? — заглянул в документы Бауди.

Майор сжал губы: ему предписывается передавать мне документы не читая, а я их — едва не первому попавшемуся чеченцу раскатываю. Потоптался у порожка и исчез также незаметно, как и появился. Извини, брат, не гоношусь и не прессую, тут — кто на что учился.

— На подмогу «Ястребу» выдвигаются еще около ста человек, — одной фразой пересказал я Бауди текст сообщения. — Вдвоем можем провиснуть. Жалко, не хотелось мне брать лейтенантов.

Урманов и Орешко, разбуженные стуком Бауди, с потягушками, совсем как дети, выходили босыми на крылечко. Но, надо полагать, мое выражение лица сбило с них благодушие мгновенно. И если они не приняли стойку «Смирно», то только потому, что крылечко и впрямь оказалось маленьким и развернуться на нем во весь фронт не удалось бы все равно.

— Готовьтесь, — разделил я им жизнь на «до» и «после» операции. — Как сказал первый кандидат в глубинную разведку Остап Бендер, командовать парадом буду я.

Командовал я классно. Самому понравилось, как клюнули на нашу «аварийную» посадку «акробаты», как горласто сели нам на хвост и мы потащили их в ущелье. Вертолетчики на аэродроме в Ханкале уже начиняли «нурсами» своих стрекоз, рассовывали в планшеты карты с целеуказаниями, а мы, бегая загнанными зайцами по склонам и хребтам, рвали в клочья «пятнашку», оставляли в расселинах ногти, полосовали задницы, сбивали в кровь локти и колени, — делали свою черновую солдатскую работу, втягивая банды на наковальню. Раза полтора успел улыбнуться Наде — а ты хотела с нами! И когда пружина сжалась до предела, когда унюхал у пробежавших мимо нашего схрона боевиков запах чеснока с творогом — любимого блюда чеченцев, послал «SOS» майору-усачу. Кому надо, тот передаст. И те, крайние в нашей цепочке, сделают бородатым дядям дулю.

После сигнала требовалось продержаться еще минут пять-семь до подлета «вертушек», переждать смерчь огня, пересчитать трупы, собрать документы и идти провожать на аэродром Надю. К тому же я сообразил, как помочь ей: донесение о предыдущем броске «на холод» в Москву еще не отправлялось, и вписать в качестве одного из своих бойцов нового связиста труда не составит. Так что справка об участии в боевых действиях прапорщика Семеновой Надежды (отчество — пока прочерк), придет из Генштаба, в группировке войск даже знать не будут об этой бумажке. Вроде никого не подставляю, а за благое дело авось помилуют в аду.

«Нохчи» вынюхивали нас все в меньшем круге, а «вертушки» не появлялись. В небе продолжало нещадно светить и печь солнце, и даже Бауди, на каждую новую операцию отпускающий свежую бороду, начал с удивлением поглядывать на меня. Подчиненным всегда кажется, что командиры знают чуть больше и это «чуть» как раз и спасает в безвыходной ситуации. Хорошо, что лейтенанты, впервые попавшие в подобную карусель, ничего не соображали, и молчащая рация ровным счетом и в самом прямом смысле им ничего не говорила.

Зато я не знал, а тем более не понимал ровным счетом ничего. Сигнал послан и принят, банда на наковальне, где «кузнец»?

Дважды повторять команды должность личного посланника начальника Генштаба не предполагала. А тем более она не предусматривала моих дополнительных объяснений. Или уговоров — кого бы то ни было во всей группировке войск на Северном Кавказе. Я — тот самый классический пример, когда моя самая незатейливая просьба должна восприниматься всеми как приказ. Получается, что и в этом плане в Чечне бардак. Шорох наводить все же придется.

— Прикройте ту сторону, — кивнул Бауди и Орешко на противоположный скат высотки, на которую сам же и вытягивал «Ястреба».

Бауди козленком, Орешко ящерицей метнулись за валуны. И побежали как можно дальше, захватывая пространство и лишая противника возможности властвовать на высоте. У нас же маневр предполагался один — отступать. Отступать до тех пор, пока не упремся друг другу в спины. А потом насладиться огнем «вертушек». И Орешко воочию посмотрит, как разбегаются вши по гребешку.

А чесночная отрыжка уже била в нос. И если накануне я вцепился арабу в горло, то с такими темпами работы «кузнеца» теперь уже на моей шее запросто могли сомкнуться челюсти его выкормышей. Время работало против нас, и ничего не оставалось, как приказать Урманову выйти на связь снова.

— «Ноль-четвертый», у нас контакт. Полный контакт. Ждем вестей. Как поняли, прием, — еле сдерживая крик, провопил вполголоса старший лейтенант.

— Ну, что там? — не выдержал даже я секундной задержки.

— Молчат.

И правильно делают, потому что в небе начал нарастать гул «вертушек». Пошли, родимые. Слов не надо. Сейчас начнется феерическая сказочка про два конца, два кольца, посредине гвоздик. Забота одна — не попасть под собственный огонь!

Только гул был слишком высоко, с таких расстояний про меткость стрельбы говорить не придется, и сомнения, зародившиеся от молчащей рации, начали разрастаться. Дернулся поторопить Урманова, но растерянный вид морского пехотинца остудил: не хватало еще нервировать молодежь. Сейчас все прояснится.

Более чем прояснилось: «вертушки» не произвели ни одного выстрела. Даже для острастки, для моральной поддержки. Холостыми патронами! Заложили вираж и, словно загулявшие буренки, унесли свои высоко задранные хвосты за перевал.

Зато прорезалась радиосвязь. Это понял по напрягшемуся Олегу, боявшемуся пропустить в эфире не то что слово — букву, запятую. И хорошо, что вышли в это мгновение на прямой выстрел боевики, спасли от ожидания. Положил их носом в склон, и пока выдавливал обратно в чащу, времени хватило, чтобы получить ответ без своего дурацкого вопроса.

— Десант вернуть, «вертушки» на базу. Бой прекратить.

Боевики в новенькой, словно только с армейских складов, «пятнашке» бросились в новую атаку, и выполнить приказ то ли «Ноль-четвертого», то ли Урманова я не успел. Трещали беспрерывные выстрелы и в той стороне, куда исчезли Бауди и Орешко.

— Еще раз, — прокричал я в перерыве между бросками гранат.

Притащив за собой рацию, Урманов упал рядом со мной — только колокольчик звякнул. Поменялись ролями — он, так же не выполняя приказ, открыл огонь, я схватился за тангенту.

— Никому не стрелять. Всем вернуться в места постоянной дислокации, — донеслось из наушников.

Ляпнул в ответ первое, что пришло в голову перед матом:

— А кто ж нас теперь отсюда выпустит?

— Конец войне, перемирие, — продолжала вещать заевшей пластинкой рация. — Секретарем Совета безопасности генералом Лебедем и Асланом Масхадовым подписано перемирие. Не стрелять. Мир. Конец войне.

Не знаю, как насчет войны, а нам с Бауди — точно конец. Мужикам со съезда в Гудермесе — тоже. Лейтенантам, которые поспешили приехать на эту бойню. Все боялись не успеть проявить себя, а их бац — и сразу на белый танец. Покружимся, ох, покружимся в вихре вальса.

— Какой Лебедь? Какое перемирие? — зашипел я в прижавшуюся к щеке мембрану, когда мне в ухо косноязычно, потому что подобное сообщение не шифровалось (предательство заранее не кодируется!), попытались объяснить, что Грозный окончательно сдан, а секретарь Совета безопасности генерал Лебедь подписал с чеченцами мирный договор. Поэтому приказ по войскам один и категоричный: огонь прекратить, всем вернуться в места постоянной дислокации.

— Сволочи! — я выпустил в мелькнувшие среди камней силуэты почти весь рожок.

Я достаточно послужил в спецназе, чтобы понять: нам никогда не вернуться ни в места постоянной дислокации, ни в Москву, ни в Генштаб. Крышка нам, смерть моим разведзверям, кто выманивал в этот день из нор «нохчей» и в одночасье оказался брошен, предан очередным миротворцем в тылу у противника. Почему? Кто решил? Когда? Почему не предупредили? Думали только о себе, о своем красивом жесте и тоге миротворца? В чем целесообразность такой поспешности, если одномоментно погибнут десятки разведчиков, заброшенных в тыл противника? Не только о своей разведгруппе речь…

Вопросы в пустоту, а на осознание собственной гибели хватило долей секунды.

— А что… «Ястреб»? — не нашел ничего более умного, как поинтересоваться судьбой главаря Урманов.

— А «Ястреб» еще покружит, покружит над Россией, — ответил я, спокойно глядя на перекатывающиеся в нашу сторону мышиные комочки боевиков. — Не дали, не дали захлопнуть клеточку… А посему подвиг отменяется.

— Но что случилось? Почему? Они нас так и оставят здесь? — Олег бросил взгляд вверх, к тоненьким полоскам облаков на блеклом небе, куда улетели вертолеты. Наше единственное спасение.

— Похоже, война кончилась, — усмехнулся я, машинально на ощупь пересчитывая гранаты в «лифчике». Не выбросить бы в пылу боя последнюю, ту, которая для себя… — Началась политика. А мы застряли в ее жерновах.

— Нас… бросили? — поинтересовался, наконец, Урманов тем, что мучило его больше всего.

— Бросают жен, Олежек. Солдат — предают. Но мы выйдем, мой друг, выйдем. И найдем когда-нибудь тех, у кого можно будет спросить: за что?

С яростью повел автоматом по вставшим во весь рост бандитам. Нет, не котом в мешке я для них буду. Тигрычем останусь! Но ноги уносить надо, потому что не будет нынче свадьбы на нашей улице. Где Бауди?

Бауди возился с Орешко.

— Закрой тот скат, — послал он лейтенанта за гряду камней, разделивших высоту.

— Здесь я командую, — никак не мог взять в толк десантник, с какой стати он подчиняется гражданскому чеченцу. С таким подходом и вшивой медальки не заработаешь, не говоря уже об орденах.

— А я и не командую, — поднял руки Бауди. — Но прошу. Наше дело — спину капитану прикрыть, чтобы не почесали невзначай штык-ножами.

Орешко сжал губы, но поскакал от камня к камню на другую сторону высоты. И едва выбрал место меж двух островерхих каменных осколков, как показались чеченцы. Сразу — и много. Так много, что Олег понял — даже рожка не хватит свалить их разом. Его мгновенно прошиб пот и он, боясь выпустить боевиков из виду, начал пластаться назад, вдавливаться в горный склон, исчезать из этой жизни, растворяться в воздухе. Чеченцы горланили, махали руками, каждый был себе командиром, но — о счастье! — свернули с тропы и ушли в заросли. Шея обмякла, перестала держать голову и Орешко уткнулся лбом в камень. Чтобы в тот же миг почувствовать на своей вмиг вспотевшей спине ствол автомата.

— Это я, — дошел до него голос Бауди, прилегшего рядом. — Что у тебя?

Ни возмутиться, ни выругаться сил не было. Ответил как нашкодивший школьник классному руководителю:

— Н…ничего. Пока тихо.

— Должны уже появиться. А бледный чего?

— Горы. С непривычки. Да и ты сзади, как кошка.

— Хорошо, что я. Ты не обижайся, мне твои погоны и ордена не нужны. Я свой дом от плесени очищаю, а за это наград не надо. Гляди в оба.

Не просил — приказал. И Орешко впервые не возразил, он принял верховодство опыта над званием. И хотел теперь только одного — выбраться из этой заварушки, остаться в живых, приехать домой и к Ларисе. И чтобы ушла банда. Чтобы увел, а точнее, вывел их самих отсюда капитан Петров…

Бауди, оглядываясь, начал отступать назад, но в это время за его спиной открылась ожесточенная стрельба. Чеченец напрягся, хищником оглядел горы, примеряя место, где могли пройти отряды боевиков. Орешко осел под валуны, и Бауди, более не таясь, побежал вниз, к тропе, желтым изгибом коснувшейся склона и вновь укрывшейся в зарослях. Там подхватил с земли окурок, прислонил к нему палец, ожегся и бросил взгляд на лейтенанта. Орешко попытался сделать вид, что не понимает гнева чеченца, но тот и не думал спорить. Одним рывком оказался рядом.

— Сколько их было? Сколько, я спрашиваю?

— Много, — выдавил Костя. — Я не успел, они…

— Будем считать, что ты ничего не видел, — вдруг бросил спасательный круг переводчик. Вскинул автомат, поправил разгрузочный жилет-лифчик, увешанный боеприпасами и перевязочными пакетами. — Но ситуацию спасать надо. За мной.

Но не лохи, ох, не лохи были боевики, который год не выпускавшие из рук оружие. Как не гоношились, не считали себя хозяевами положения, отходы свои прикрывали и вперед без разведки не совались.

Не успели Орешко и Бауди перебежать через высотку наперерез банде, из зарослей застрочил автомат. Свой, родной, Калашникова. И пули прожгли воздух над головой тоже свои, наверняка в Туле выточенные. С оружием в Чечне все шло на букву «г», как бурчал начальник артвооружения, выдавая боеприпасы на выход. Подразумевал при этом Гайдара и Грачева, в свое время оставивших Дудаеву целые склады оружия. Для борьбы с коммунистами и на поддержку демократии. Теперь получается, что вся Россия — коммунисты, а Чечня — оплот демократии? Сюда бы их, таких добреньких и мудрых. Или лучше не надо, Гайдар поставил страну на колени, Грачев уже посылал войска под Новый год брать Грозный и положил сотни, если не тысячи бойцов…

Сейчас под камни всего двух разведчиков уложил оставленный в засаде какой-нибудь пацан. Бауди нырком успел пролететь в мертвую зону, а когда не дождался лейтенанта, в раздражении оглянулся.

Десантник, схватившись за живот, катался средь камней. Достала, родная, достала, остроносая. Не пожелала расшибить лоб о камни, отыскала для себя мягкую и теплую цель, с удовольствием пробила легкую для себя преграду из кожи, завертелась от нежданного счастья внутри тела, клочками сена разрывая и разбрасывая то лишнее, что мешало устроить берлогу. И кто же придумал-то сделать ей смещенный центр тяжести? Так бы, по старинке, прилетела, впилась, даже застряла — ну и сиди тихонько, жди своего часа, пока появится доктор. Звякни потом о дно лотка, останься сувенирным подарком детям и внукам. Нет же, и берлоги ей мало, и надо в одном месте войти, а в другом — обязательно вырваться, разрывая тело в клочья. Нельзя сейчас ловить на себя пули. Плохо от этого. Больно. Смертельно больно.

— Я сейчас, — крикнул Бауди.

Но «сейчас» не получилось: близнецы-подружки удачливой пули прошили весь склон, разделявший разведчиков. Так цыганки ограждают свою товарку, которая уже начала воровской торг с попавшим на удочку простаком…

— Сейчас, сейчас, — шептал уже больше для себя Бауди, перемещаясь вдоль зоны обстрела и выискивая в ней хоть малюсенькую брешь, всего лишь узенькую щелочку, в которую можно будет протиснуть свое худое тело.

Но он не успевал. Пусть и редкими, но цепочками по пять человек к раненому перемещались боевики. Едва увидев их то появляющиеся, то исчезающие в мареве черные головы с зелеными лентами по лбу, Орешко, забыв о пульсирующей, захлебывающейся собственной кровью ране, потянулся к оружию. Пальцы хватали лишь камни, колючие ветки, но сталь, гладкая родная и надежная сталь автомата исчезла, она потерялась сразу же, едва он выпустил ее из рук, когда катался от дикой боли. Пули — цыганки-сволочи, не только разрывают свою жертву, они заставляют разжимать пальцы, держащие оружие, принуждают забывать противника и заниматься только болью, которую они причинили. Этим страшны, а не смещенным центром тяжести…

Боевики разглядели их, находившихся отдельно: солдата и его автомат. Или офицера и автомат. А чтобы не ошибиться в погонах — раненого федерала и его оружие, испуганно сжавшееся, замершее на солнцепеке в нескольких метрах от хозяина. Только что заставлявшее десятки людей плясать под свою дуду, царствуя, повелевая, принуждая становится перед собой на колени или даже падать ниц, оно, выпушенное из рук, вдруг само сделалось беспомощным, умоляющем о пощаде. Куском железа, пусть и выточенном по лекалам самых известных оружейных кутюрье.

Вскинулось другое оружие. Изготовленное по тем же самым образцам, из того же самого материала, но находившееся в других руках. А значит, тоже ставшее противником — оружие в бою не признает ни пола, ни званий, ни друзей, ни врагов. Псом служит тому и женщиной признает только того, кто возьмет на руки.

Поднявший автомат молоденький боевик, которому и форма еще была велика, и которому доверили-то выстрелить по раненому скорее всего потому, чтобы превратить из волчонка в настоящего волка, чтобы замарать кровью и прописать навек в отряде, целился долго. И дождался своего.

Меня.

Мне хватило этих секунд промедления, чтобы, выскочив на опушку, увидеть и Орешко, и снайпера. Не целясь — если не попаду, так напугаю, — плеснул остатками живительной огненной влаги из рожка. С какой-то дури в магазин затесался трассирующий патрон, он и показал, как наискосок прошило широченную, с чужого плеча форму боевика. Плотно прошило, потому что даже в этом мешковатом балахоне пули нашли для себя цель и усладу, опрокинули худое тельце, и оно, в точности повторяя извивы русского офицера, принялось искать себе место на Земле и во Вселенной, где нет боли.

Трассер с потрохами выдал и меня. Точнее место, откуда были произведены выстрелы. И хотя я успел отпрыгнуть в сторону, головы поднять не мог несколько секунд, наивно, бесполезно, глупо, но инстинктивно прикрывая ее руками. Зато наше появление с Урмановым, наша стрельба дала ту самую брешь, сквозь которую смог протиснуться к Орешко мой разведзверь Бауди. Ради которого я просил:

— Приказать не могу, но если кому выпадет в бою прикрыть Бауди, тому наверняка будут прощены все грехи.

Лейтенант, обреченный болью на неподвижность, тем не менее увидел бегущего к нему Бауди. Единственное, чем Орешко мог помочь своему спасителю — это держать под контролем противоположный скат высотки с грудой камней, за которыми так легко можно спрятаться. И едва повернул голову, среди каменного нагромождения мелькнул огромный боевик с кинжалом в руке. Может, и не был он огромен, может, и не с ножом вовсе был, но то, что их с Бауди хотели взять живыми — тут и к бабке ходить не нужно было. О, какой куш шел в руки банде, какое наслаждение испытали бы там от возможности вздыбить весь род единоверца, ушедшего в услужение к русакам. Как бы вздыбили самого русака…

Так думали, так мечтали. Но только лежал на пути к этому их желанию десантный лейтенант Костя Орешко с развороченным животом. Сейчас не узнать, как все произошло в точности, но в наградном листе я написал: «Спасая от пленения разведчика «Бориса», подорвал себя и боевика гранатой». И это был не придуманный мной подвиг, потому что знаю: человек за жизнь борется до последнего мгновения. А если уже и не борется, все равно хочет верить, что жизнь не оборвется. Самопожертвование — это поступок. И воспитание. В Рязанском воздушно-десантном Костю воспитали так: при опасности, не имея возможности спастись, надо из последних сил вытащить из «лифчика» гранату и, удерживая очень удобную, специально под руку сотворенную скобу, вытащить за колечко чеку. Два загнутых в разные стороны усика. Теперь боек, который воспламеняет запал, удерживает только скоба. Отпусти ее — она под напором пружины сама отлетит как можно дальше в надежде, что осколки от взрыва не заденут ее узенькое изогнутое тело. А граната — оборонительного действия, радиус поражения осколками — до двухсот метров, поэтому бросать ее желательно из укрытия и как можно дальше. А если нет сил не то что на бросок, а просто разжать пальцы, то хотя бы сделать это в сторону противника…

Они поднялись для броска одновременно: боевик — к Бауди, Бауди — к Орешко. И чужое движение заставило Костю выйти на миг из полета в небытие, и сделать то, чему не учили, но что воспитывали.

Вспышка от разрыва гранаты, выкатившейся из ослабленных пальцев (теперь ясно, предельно ясно, почему «Ф-1» такой овальной, словно мяч в регби, формы — выскальзывать и катиться!) изменила все у нас на склоне. Боевик, каким огромным ни казался, рухнул как подкошенный. Распластался за камнями Бауди, пропуская над собой раскаленных шмелей. Зато подхватился и бросился к десантнику морской пехотинец Олег Урманов. Прикрывая его, живого, заорал во всю глотку и я, беспрерывно поливая из автомата все вокруг. Здесь не было друзей, не было подмоги, мирных жителей — только враги и стрелять можно не целясь и не опасаясь задеть своих.

— А-а-а! — орал я.

— А-а-а, — орал Урманов, несшийся к другу.

Человек орущий, надрывающий жилы и голос, с криком выплескивает страх. И его место занимают отчаяние, злость, — качества не самые последние для победы в бою.

— А-а-а, — стрелял я.

— А-а-а, — бежал Олег.

И только звон колокольчика выделялся в слаженной сумятице боя. Это был лишний, не родной для боя звук, и в него, как главный раздражитель и проигрыш в схватке, открыли опомнившиеся боевики стрельбу. Морской пехотинец рыбкой нырнул к недвижимому телу Орешко, но кто в шторм покидает родную стихию? Что делать морской рыбке в воздухе, где для нее столько опасностей?

Надломилось прямо в полете тело и старшего лейтенанта. Это всегда прекрасно видно, когда рвется упругая струна. И я, как командир, еще не осознав, убит Олег или только ранен, машинально отметил — двоих не вытащить. Даже с Орешко еще можно было уйти, уползти в какую-нибудь расселину, затаиться или, наоборот, сделать стремительный марш-бросок, теперь…

Но если бы хоть какая-то клеточка в моем теле возмутилась поведением Урманова, запищала о глупости разведчика только потому, что ей самой обрубались шансы на выживание, я бы самолично выжег ее каленым железом. Была бы в ноге — отстрелил бы ногу. Появись в руке — отрубил бы руку. Засела бы в голове — с такой башкой на плечах расстаться тоже не грех. Меня окрестили «Капитан 200» только лишь потому, что количество пуль и осколков на один кубометр воздуха и один квадратный метр земли, в которых постоянно вращается каждый из моих разведчиков, несовместимо с жизнью. А не потому, что я бросаю людей. Своих погибших и раненых я вытаскивал на «большую землю» всех. Но тогда нас и встречали, нас ждали, к нам спешили на помощь…

В секундных паузах между выстрелами я не улавливал главного — нового колокольного звона. Зато нарастала мощь, плотность огня со стороны боевиков. Я помнил, прекрасно знал цифру, сколько человек может собрать под свои знамена «Ястреб». Сам вытягивал их на себя, не давая рассеяться по ущелью. Так что если каждый захочет взять нас на кусочки себе в клювик, голодными останется добрая половина. Ястребы никогда не подчинялись лебедям.

— Сюда, — вдруг раздался свистящий голос Бауди. Рации мы отбросили, едва в них зазвучала чеченская речь — эфир прослушивался, боевики вышли на нашу частоту и могли контролировать каждое слово.

Только что на меня, как на командира, с надеждой и верой глядел издалека Урманов. Теперь я сам безоговорочно последовал к подчиненному. Он — местный. У него в этом районе полно родственников. Я бы тоже вывел его из любого закоулка Москвы на Красную площадь…

Бауди, едва увидев меня, указал на неприметные кустики. Не знаю, чем они ему глянулись и почему могли служить спасением, но умение командира в какой-то момент подчиняться подчиненному — в этом тоже был секрет моей живучести.

Однако я в ответ показал на плато, где лежала наша молодежь, и чеченец на этот раз безоговорочно подчинился мне. Охватом с двух сторон поползли навстречу стрельбе, по редким ответным очередям догадываясь, что Урманов еще жив. Отбросив пустые рожки, выхватил запасной комплект магазинов, крест-накрест перетянутый изолентой. Передернул затвор — так ребенку при рождении, хлопнув его по попе, помогают сделать первый глоток воздуха. Автомат охотно принял в свою металлическую утробу первую пилюлю. При заряжании магазина она была тридцатой, последней. Теперь уйдет на свободу первой. Самой меткой, потому что целятся именно под первую пулю. Найди, родная, цель, сделай плохому дяде больно…

— Забирай ребят, я их уведу, — прошипел я в сторону Бауди.

Кажется, я понял замысел друга. Он показывал мне на самое неприспособленное для схрона место, остаться там, среди жидких кустиков — все равно что лежать на голом склоне. Но только на этом бреде, на этой военной глупости и можно было сыграть. Но при этом кто-то должен уводить «Ястреба» в заросли, где по наивности якобы легче спрятаться.

Боевики больше не лезли на рожон, они, возможно, сами строили свои охваты и обходы. Или ждали, когда у нас кончатся боеприпасы. На их стороне было время, превосходство сил. Родные горы и леса. Секретарь Совета безопасности России генерал Лебедь и Президент Ичкерии Аслан Масхадов. К боевикам свалилась с небес победа, и им теперь очень хотелось остаться в живых и вкусить ее плоды. И это тоже должно было сработать на нас.

Урманов, помогая себе зубами, перетягивал жгутом ногу. Дернулся на мою тень, но узнав, обмяк. Погоди, родной, погоди расслабляться, все только начинается. Что с Орешко?

Вместо ответа Олег дернулся на другую сторону — значит, Бауди тоже в пределах его видимости. Тогда все в норме и я начинаю свою партию. Одиночную. Удачи вам, мужики. Где встретиться — оговорено заранее, перед операцией. А если что — не поминайте лихом.

7.

…Мы вышли к Моздоку через десять дней. Я, Бауди и повисший на плечах Урманов. Костя Орешко остался лежать в самом укромном местечке, которое мы только смогли вырыть в предгорье. Ждать нашего возвращения.

Уже на самой границе Чечни и Северной Осетии нам, обессиленным, потерявшим бдительность, продрогшим после ночной грозы, в спины раздалось:

— Стоять!

Голос был чисто русский, без кавказского акцента, и я, придерживая раненого, стал поворачиваться.

— Стоять! — повторился окрик. — Не шевелиться. Оружие на землю.

Сейчас тебе. Оружие спасло нас, вытащило с того света…

— Оружие на землю, я сказал, — клацнул затвор. — Ложись.

Бауди с Урмановым опустились в грязь лишь потому, что я отпустил Олега, а одному удержать раненого оказалось не под силу. Только и я стоял недолго. В воздухе, как на тренировке в спортзале, мелькнула фигура с выпростанными для удара ногами. Про то, что ночью прошел ливень, я узнал теперь не только продрогшей спиной и мокрыми ногами, но и носом, воткнувшимся в лужу. Едва попробовал увернуться от грязи и насевшего незнакомца, как тут же в голову уперся ствол пистолета.

— Кто такие? — потребовал незамедлительного ответа ствол, потому что именно он начал наклонять мое лицо в грязь.

— А кто ты такой?

Удар по затылку получил со второй руки, ствол не стронулся с облюбованного места под основанием черепа. Профессионалы. А на руках захлопнулись наручники.

— Вопросы задаю здесь я.

— Позови командира.

И тут раздались голоса — те, которых я как раз и боялся услышать все эти дни выхода из окружения — с кавказским акцентом:

— Прикинь, а может, ему Ельцина позвать?

— Вах, вместе с Масхадовым.

А вот теперь мне стало все равно, до какой степени меня окунут в грязь — я вывернул шею и сквозь муть на ресницах разглядел ноги. Много ног, толпящихся вокруг. Наверняка те, что в новых ботинках — это боевиков. Или кто они теперь нам…

Нас, как кули с зерном, потащили по грязи в распадок, там за шиворот перевернули на спину, и теперь я видел уже только лица. Да, чеченские. Среди наших курносых. Все же мир? Но почему мы лежим мордой в грязи?

Поднялся, сел. Увидел жующего жвачку капитана с нарукавной эмблемой нацеленного на прыжок леопарда. Все-таки свои. Идиоты — но свои. Внутренние войска. Дивизия Дзержинского.

— Отошли всех отсюда, — потребовал я у самодовольного капитана.

— Кто, куда, откуда, зачем? — не обращая внимания на мою просьбу, начал он демонстративно загибать пальцы. Неужели подыгрывает хихикающим чеченцам? Они здесь кто? Совместная комендатура?

— Во-первых, окажите помощь раненому, — сам я загибать пальцы не мог, но приоритеты начал расставлять. — Мы свои.

— Свои давно на базах. Пропавших без вести нет. А вот автобус в Моздоке на железнодорожном переезде — взорвали. Приказ — проверять всех, не взирая на ранги и голос.

Не увидел, кивнул капитан на Урманова или по собственной инициативе, но солдатики принялись поднимать Олега и Бауди. Чеченцы-комендачи, распознав в задержанном своего, тут же галдежно оттеснили разведчика. Укалывая его штык-ножами, принялись что-то выпытывать на своем языке. Впервые я увидел испуг на лице друга, рванулся к нему, но на меня сразу навалилось с десяток «вэвэшников».

— Капита-а-ан, — захрипел я. — Немедленно связь с «Ноль-четвертым». Немедленно, или завтра уедешь отсюда ефрейтором.

Старший поста усмехнулся, но все же посмотрел на телефонный аппарат, потерявшийся на походном столе среди открытых банок тушенки, кусков хлеба, кружек с чаем.

— Доложить, что у вас находится капитан Петров с группой, — продолжал давить я на психику приказным тоном.

— А хоть Иванов с Сидоровым, — усмехнулся капитан, но к столу подошел, поднял трубку. Отвернулся, показывая, что это он не подчиняется моим требованиям, а просто выполняет инструкцию. И хорошо, что связь была настолько плохой, что ему пришлось кричать: — Мне «Ноль-четвертого»… Знаю, что высоко… Да не я его жажду, а какой-то подозрительный капитан Петров с чеченцем Ивановым и раненым Сидоровым. Похожи по описанию на тех, кого ищем…

Дотянулся до валявшегося под столом прутика, принялся счищать им грязь с ботинок. Но по мере того, как стал получать информацию с другого конца провода, уронил и прутик, и стал вычищенной обувью в новую грязь, и вытянулся, и подобострастно посмотрел теперь уже на меня. Закивав, бросил трубку, в миг очутился рядом со мной, принялся дрожащими руками расстегивать «браслетик». Наверняка «Ноль-четвертый» не оставил, в отличие от меня, ему даже ефрейтора и пообещал отправить не домой, а прямым ходом в дисбат. И едва мои руки обрели свободу, я, даже не разминая их, со всего размаха врезал капитану в скулу.

— Нет-нет, не трогать, — завопил комендач для подчиненных из лужи, в которой только что лежал я. — Все нормально. Все свободны.

Я же бросился к Бауди, но налетел на стену чеченцев, заслонивших свою добычу.

— Он — наш. Мы сами с ним разберемся, — успокоил меня один из бородачей.

Я без слов выдернул чеку из гранаты, висевшей в качестве смертничка на шее, протянул руку с «лимонкой» ему под нос.

— Отставить, — продолжал вопить не успевший выползти из лужи капитан. — Отставить. Отпустить всех!

Я вновь пошел на стену, поочередно, на глазах у всех открывая пальцы зажатого кулака с гранатой. На этот раз передо мной расступились, образовав коридор до прижатого к стволу дерева Бауди. Повторяя меня, разведчик тоже сорвал гранату, и чеченский коридор мгновенно стал проспектом. С Урмановым возился санинструктор, и мы поспешили к морскому пехотинцу, прикрывая и его от наседавших чеченцев. Кажется, подошли вовремя: неизвестно когда, но Урманов тоже выдернул чеку и теперь, не имея сил держать гранату слабеющими пальцами, показал мне на нее взглядом: возьми.

Сучил ножками рядом капитан ВВ, готовый отныне исполнять любой мой чих.

— Оружие, — потребовал я первое.

Подали тут же, без промедления.

— Нам нужен бэтр и сопровождение, — заказал я второе.

— Да, конечно… Только вы там в штабе, товарищ капитан… про то, что здесь…

— Береги людей, капитан. Не расслабляйся.

— Так мир… — попугаем залепетал «вэвэшник». Как надоела всем эта война, ежели одно слово вывернуло мозги наизнанку.

— За спинами у своих подписывают не мир, а предательство. Прощай.

Даже с сопровождением на всех блокпостах омоновцы шпыняли нас как последних проституток с Тверской. По нам бесконечно долго созванивались, уточняли детали, при этом держа под прицелом — хорошо, что не мордой в грязь. По обрывкам разговоров вновь и вновь слышали, что, несмотря на перемирие (или благодаря перемирию!), группа боевиков проникла к самому штабу группировки в Моздоке и взорвала на железнодорожном переезде служебный автобус.

Поэтому растерянные комендачи и не доверяли нам. Перестали доверять кому бы то ни было и мы: наверняка мог найтись какой-либо сумасшедший, желающий заполучить медаль за бдительность при нашей «попытке к бегству». Никому ничего не доказывали, и лишь связь с «Ноль-четвертым» распахивала нам очередные ворота. У меня не было на «пятнашке» погон, но за эти минуты я решил, что если останусь жив, больше их никогда не надену. Пусть служат Лебедь, Ельцин, их домочадцы, адъютанты и советники. Хотя точно знал: такие тоже не станут служить. Ни армии, ни государству. Они способны любить только себя и только во власти. Надеждой для страны могут остаться такие, как Орешко, Урманов, Бауди — рабочие лошадки, которые за благополучие в собственном доме готовы вытерпеть и превозмочь все. И параллельно этому — спасти страну.

Перед самым Моздоком мы с Бауди перестали разговаривать и друг с другом. Не то что иссякли темы для разговоров или поубавилась злость на свершившееся. Долбанная Москва с долбанными правителями были моей страной и моими правителями, а значит, вольно или невольно, но это я предал Бауди и таких, как он.

Так и качались на броне бронетранспортера: я, без вины виноватый, и мой лучший чеченский друг — виноватый без вины. И чем ближе становилась минута неизбежного расставания, или даже не расставания, а выяснения всех тонкостей сделки Лебедя, тем беспокойнее становилось на душе у обоих. Если дудаевцы стали друзьями, то кто теперь нам Бауди? Надеяться, что он сможет укрыться на бескрайних просторах России, наивно: в начале девяностых власть на наших глазах точно также предала рижских омоновцев, и латвийские ищейки с позволения прокуратуры России лазали по всей стране в их поисках, и арестовывали даже в Сибири, и увозили в рижские застенки. Ясно, что я не оставлю подчиненного, что лягу костьми и в конце концов вместо него подставлю запястья для наручников…

— К госпиталю, — приказал я, когда механик-водитель вопрошающе поднял лицо из темноты люка.

— Эй, — вдруг закричали нам с обочины, и я увидел сержанта-посыльного, шагавшего с неизменным кульком семечек от переезда. Значит, их продают там?

Мы махнули ему в ответ, посыльный некоторое время бежал следом, потом свернул к городку, к нашим домикам.

— Что с Надей? — вдруг вспомнил Бауди, когда Олега увезли на каталке в белые стены, а бронетранспортер отпустили на блок-пост.

Спросил, надо полагать, чтобы не тяготиться победой единоверцев. Не заглядывать в завтрашний беспросветный день. Чтобы освободить меня от терзаний. И нашел для этого единственно верный способ — позаботиться о других.

Мы уже стояли перед дверью собственного домика. Он, покосившийся, с облупившейся краской, крохотный, оставался тем не менее последним островком, где нас могло ждать хоть какое-то успокоение, а зашторенные окна — оградить от всех и дать уединение. Он становился нашей крепостью, за стенами которой мы могли держать оборону, а в крайнем случае, достойно пустить пулю в лоб, если за нами, как за врагами народа, придут Лебеди, Ковалевы, «Акробаты», «Бородачи», «Шамили» и прочие национальные герои Чечни-Ичкерии. Все-таки мы пропустили момент, когда следовало начинать не выборочное, а повсеместное уничтожение главарей. Зачистить что Чечню, что Москву. Пример более чем ярок: прилет одного генерала, возомнившего себя спасителем Отечества, — и мы тут же получаем взрывы на переезде у штаба группировки. С такими темпами завтра все повторится в Ростове, а послезавтра — в Москве. Какими слезами еще умоется Россия от того, что не дали додавить заразу? Оставалось ведь совсем чуть-чуть…

И Надя… Теперь я вряд ли смогу что-то сделать для нее. А какими страстными были три остававшихся вечера перед моим броском «на холод»… Кто и какие бумаги мне теперь подпишет? Сегодня надо решить и вопрос с вывозом тела Кости Орешко. Как же не повезло парню — стать последним погибшим солдатом на этой войне. Только последним ли?

— Эй, это я, — вновь послышался голос посыльного.

Сержант открывал калитку спиной, так как нес в руках сразу три полные тарелки — с семечками, квашеной капустой и дымящейся картошкой. Он не спрашивал, где лейтенанты, и мы сами для этого дали повод: слишком часто, уходя группой, возвращались с Бауди вдвоем.

Сержант оставил тарелки на столике у спортгородка, посмотрел на нас издали, но по выражению лиц понял, что лучше не подходить и не заводить никаких разговоров. Кивнул, указал на накрытый стол и попятился обратно. Остановил лишь взгляд на домике лейтенантов, пытаясь предугадать, кого привезли в госпиталь. А кого — нет…

— Я схожу к Наде? — попросил разрешения у друга. Главное, чтобы не подумал, будто и я предаю его, оставляю одного.

— Привет от меня.

Бауди достал из-под кадки с дождевой водой ключ, вошел в домик. Щелкнул замок изнутри, хотя раньше мы никогда этого не делали. Тоже — итог победы!

Чтобы отвлечься, попробовал думать о Наде. Как она восприняла перемирие? У нее заканчивался контракт, но, может, хоть какая-то польза от Лебедя окажется — в общем бардаке на день-два задержится? Тогда мы втроем пойдем в «Фламинго» и выпьем за… За что можно нынче поднять рюмку человеку в погонах? Нет тоста для русского офицера на Кавказе, даже это отобрали…

Домик Нади тоже увиделся обшарпанным и еще более кособоким, чем наш. На мой острожный стук внутри него завозились, и неожиданно забилось сердце от осознания простейшей истины: здесь, на войне, единственно близким человеком после Бауди у меня оказалась Надя. Желавшая, чтобы я был всегда в тепле. Она неожиданно оказалась права — тельняшка не греет. Погоны не спасают. Звания и знания никому не нужны. Дождаться солдата с войны могут только женщины, но — не политики. И потому я у Надиного порога, а не в штабе группировки. Где мое славное сладкое диво? Здравствуй! Я условно стучу тебе морзянкой в дверь сигнал «SOS».

Но дверь открыла незнакомая девушка — полная противоположность Нади: тоненькая, с боксерской стрижечкой. Если бы не сережки, можно было даже усомниться — не пацан ли это? Соседка? Которую так ни разу и не увидел?

— Вы… — начала она медленно угадывать, а глаза ее на моих глазах неожиданно стали наполняться слезами. Почему? Что-то случилось? — Вы… Иван Петров?

Она протянула руку, но я не успел, а у нее не хватило сил устоять на ногах — присела тут же, в проеме двери, спрятала лицо в ладони. Маленькие худенькие плечики затряслись в подавляемом плаче, и я рванул мальчиковую девочку вверх:

— Что?

— Надя…

— Что Надя?

— Она тогда поехала в Моздок. На рынок.

— И что?

— Она была в том автобусе, который взорвали на переезде.

Я уронил девочку и осел рядом с ней сам. Соседочка, о которой я знал только по стопке выглаженных трусиков, вцепилась пальчиками в мою куртку, уткнулась в плечо. Она знала о трагедии уже несколько дней, переплакала ее, и теперь призналась в самом страшном:

— Я… боюсь ночевать здесь одна.

— Но как все случилось. Почему? — я спрашивал пока отрешенно, я еще удерживал глыбу, готовую обрушиться и оставить от меня одну боль. Кто-то незримый пока еще спасал меня от нее, давал передохнуть перед тем, как уйти в глубину.

— Она… вас ждала. Столько говорила о вас. А майор не захотел, не дал ей ни одного дня находиться здесь…

— Какой майор?

— Усатик… Они раньше… встречались. Сказал, уезжай, и документы все принес, что она уже не числится…

Гусар из РЭБ. С его лощеной внешностью прямая дорога не только в киношные ловеласы, но и в реальные подлецы. Маленький Лебедь. Сколько же их вокруг!

— А она захотела съездить на рынок, купить вам в подарок пуловер и носки.

Девочка нырнула в домик-норку и тут же вернулась с серо-коричневатым клубком в пакете. Сунула мне, застывшему под упавшей таки глыбой:

— Это ваше. От нее.

И с надеждой — про то, о чем, наверное, больше всего говорилось в их женском домике:

— А ей теперь запишут в личном деле, что она была на войне? Или погибла — и погибла?

…Мы сидим с Бауди во «Фламинго», пьем водку. Много водки. Чтобы пропить память, прошлое и даже настоящее. И не встречаться с будущим.

Рядом с нами тихая девочка Вера с боксерской стрижечкой. Она не пьет вообще, но боится оставаться в домике одна. А у меня в голове вертится триптих из их имен: надежда умерла, вера еще несмышленая. Где любовь и к чему должна быть любовь?

Единственной отрадой стал приезд некой Лены, о которой бредил в горячке Урманов. Кажется, я дольше набирал ее номер телефона, чем она домчалась до нас. Она и в палату Олега ворвалась впереди нас, хотя мы не отходили от дверей реанимации. Морпех лежал с закрытыми глазами, никак не среагировав на наше появление. И лишь когда мы уступили место у койки маленькой светловолосой скуластенькой женщине и она, с состраданием глянув на Олега, вдруг топнула ножкой, он вздрогнул, насторожился, резко распахнул глаза. Повернул голову на звук.

— Ты сам говорил: когда соскучишься — топни ножкой, — вместо приветствия произнесла Лена какую-то известную только им двоим фразу.

Глаза Урманова наполнились слезами, и он перевел взгляд на свои ноги. Там, где должна была быть правая, простынь мягко легла на матрац. Надо отдать должное мужеству Лены — она если и вскрикнула, то про себя, внутри. Поспешила успокоить:

— Я буду за тебя топать двумя.

И ведь потопала, показала. А увидев на тумбочке колокольчик, схватила, впилась в него поцелуем, легонько позвонила. Взяла там же кольцо с усиками от «лимонки», примерила, словно обручальное. Показала Олегу.

— Это… от гранаты, — наконец, услышали мы его первые после операции слова.

— Самое красивое обручальное кольцо на свете, — поцеловала и его Лена.

— Ты, я надеюсь… не одна приехала? — построил еще более длинную фразу Олег, продолжая ни замечать, ни чувствовать нас. Вот и вся разведка, вот и вся война: пуля, даже доставшаяся ему разрывная — все равно дура. А молодец — женщина. Похоже, даже если бы мы нависли над морпехом вместо капельницы, он бы все равно не заметил ничего.

— А с кем должна быть? — засмущалась, о чем-то догадываясь, посетительница. Оглянулась на нас, и так пятящихся к двери.

— Конкуренток… не забыла? Я с ними хочу… поздороваться.

Закрывая дверь, я еще расслышал сладостный голосок:

— Какая же ты неисправимая зараза. Обожаю, мучитель мой.

Мы оставили шифровальщиков вдвоем, заплатили дежурной медсестре, чтобы к дверям палаты и близко никто не подходил, а сами, забрав соседку Нади, пошли в «Фламинго».

Народ стекался в полуподвал сумрачный, и даже завсегдатаи кафе — чванливые и денежные московские телевизионщики, сидели притихшие. Или кто-то набил им морды, или стало доходить, что они натворили вместе с Лебедем. Танцев не было, хотя магнитофон и шипел что-то из-за горы открытых бутылок на стойке.

Мы пьем только за Костю и Надю. Бауди принялся пьяно твердить «Это из-за меня, из-за меня», но я треснул кулаком по столу, и звон падающих на пол стаканов отрезвил разведчика, заставил замолчать. Солдаты на войне гибнут не из-за кого-то, а за что-то. Разница!

Грешным делом, повторяя ситуацию с Урмановым и Леной, я хотел поднять на ноги Генштаб и отыскать в рязанских лесах некую девушку Ларису. Но потом раздумал. Она наверняка не приедет на похороны, она вообще вряд ли вспомнит эпизод с белым танцем на поселковой танцплощадке, из-за которого Костя Орешко оказался в Чечне. А значит, предаст его память и его чувства. Чечня же в очередной раз доказала, что итогом войны является не количество взятых высот, а количество невест, не дождавшихся своих мужчин. Война — это поражение или триумф любви…

Вдруг мы с Бауди одновременно вздрогнули: в кафе зазвучало до боли знакомое:

У синей реченьки, под красным солнышком С тобой мы прятали от всех любовь…

Как она танцевала!

— Не плач, Тигрыч.

Не плачу. Но даже если бы не был Тигрычем, у меня еще остается в запасе Львович. И я еще вцеплюсь в горло всем, кто убил Надю. Не потому, что пьян, а потому что я русский офицер и никому не отдам ни своих погон, ни России, ни веры, ни любви.

Вот только нет рядом Кости Орешко.

И не танцует в кафе Надя.

А «Ястреб» остался кружить в нашем небе…

— …«Ноль-четвертый», я — «Синица».

— «Синица», я «ноль-пятый». «Ноль-четвертый» убыл к новому месту службы.

— Когда? Почему я не знаю?

— Он… он уволился, товарищ полковник. Написал рапорт, снял погоны и… уехал.

— Куда? Что за мальчишество?

— Сказали… говорят, бить кому-то… извините, морду. В Москве. Так говорят.

— Говорят, говорят… Слушай, держи там Петрова. Зубами, ногтями, на коленях — но если и он уйдет, вот тут нам расквасят морды всем. И все, кому не лень.

— Постараюсь.

— Постарайся, «ноль четвертый».

— Я — «Ноль-пятый»…

— Конечно, да — «Ноль-пятый». Конец связи».

Помяни, Господи

Священник крестил красные звёзды.

Они были одинаковыми, под трафарет вырезанными, как одинаковыми оказались и серебристые пирамидки, названные в сельской кустарной мастерской памятниками. И таблички, без разбору приваренные местным сварщиком дядей Сашей, тоже были для всех одни и те же: «Неизвестный солдат».

Хоронили погибших.

Не из ржавых ржевских болот или бескрайних брянских буреломов предавались земле останки ратников-бойцов-воинов образца 1941–45 гг. С круч крутых кавказских вывезены воины-солдатики-мальчишки, но уже рождения конца ХХ века. И не найденные следопытами, а отданные для захоронения медиками и прокуратурой. Без имен и фамилий. Безымянными. А потому — вроде как бы ничьими…

А всего-то и нужна была самая малость, чтобы миновала их подобная участь — останься от человека хоть какая-то зацепка. Например, котелок с нацарапанной ножом фамилией. А лучше — медальон с биографическими данными. На худой конец — жетон с личным номером.

Да только уходившие первыми в Чечню полки и бригады менее всего думали о котелках и кашах: в спешке набросали в рюкзаки вперемешку с пачками патронов и гранатами сухпайки, а в них сплошь — одноразовая пластмассовая посуда. Она первой и плавилась. Впрочем, в том аду, что испытали вошедшие в Грозный войска, плавились и котелки: находили потом алюминиевые расплавленные сгустки. Тут царапай не царапай, всё равно ничего не выгадали бы солдатики.

И с медальонами полная промашка вышла: полвека после Великой Отечественной тыловики занимались всем, чем угодно, только не возможностью сохранить имя солдата. Так и не придумали для идущих на войну медальоны. Считали — мелочь. Или ленились. А скорее всего, просто не верили, что понадобятся.

Жетоны же с личными номерами рядовому и сержантскому составу вообще не положены. Только офицерам и контрактникам. Потому, как ни крути, а послали армию в Чечню не штучным товаром, а простой солдатской массой.

Так и гибли — массой…

А ещё научились, говорят, определять родство по ДНК и анализу крови. Всё бы хорошо, да только у некоторых погибших даже кровь выгорала. Дотла, оставляя от человека лишь горсточку пепла. Поди узнай по ней, кто ты, солдат? Чей? Какого роду-племени, полка-дивизии?.. Словно насмехаясь, война отбросила всех в каменный век, оказавшись выше человеческой цивилизации и её достижений, выше лабораторий с их электронной начинкой, химических препаратов и компьютерных баз данных. Родные и известные до последней черточки сотням людей, любимые и желанные, солдаты в первую чеченскую кампанию умирали неизвестными…

И лежали потом нераспознанными останками в ледяных рефрижераторах Ростовской военной лаборатории. Под номерами. Долго лежали. Годами. Получилось — до скончания века. Двадцатого. Их, в большинстве своём тоже двадцатилетних, могли, готовы были забрать матери, не дождавшиеся своих сыновей после войны — но не выдавали. Не положено известным отдавать неизвестных.

Так и хоронили. За счёт государства — но подешевле. Геройски погибших — но подальше от телекамер, политиков, любопытных и туристов. На окраине Москвы, на бывшем сельском кладбище. Хорошо, что хоть название оказалось утешительным — Богородское…

— Храни вас Господь, — крестил звезды, людей, небо с кружащим в вышине аистом, свежие могилы местный священник.

Автобусы Министерства обороны привезли седых, не по возрасту стареньких, словно умерших вместе с пропавшими сыновьями, родителей. Тех, кто не нашел своих детей ни среди живых, ни среди мертвых, ни в списках пленных, ни в холодных ростовских камерах. А «пропавшие без вести» — они могут быть и среди любого «Неизвестного солдата». Верьте, что своего. Надейтесь, что где-то здесь…

Отцы ещё держались. Многие служили сами и знали: солдата на войну посылают не командиры — политики. Командиров тоже посылают умирать, и среди этих, неизвестных, они тоже наверняка лежат. Несмотря на выданные жетоны. А история, хотя и недолгая, но уже подтвердила: погибали русские парни на Кавказе не зря. Зачастую глупо — но не зря. Потому что вроде остановили заразу, поползшую по стране. Перестали бояться вестей с юга…

И только матери, небесные русские женщины, бросались от ямы к яме. Где её? Которая? Где упасть? Где замереть-остаться? Какой холмик становится родным — вместо сына? Успеть, успеть оказаться рядом в самый последний его миг на земле. Фуражечки новые прибиты к красным крышкам, а на последних снимочках они в шапках стояли. Зима была… Здесь? А вдруг здесь? Среди всех неизвестных — какой её? Ну подскажите же кто-нибудь!!!

Падали, обессиленные, там, где подгибались ноги. А может, как раз у своего? Или всё же там, через одного? Через два? Они доползут, только скажите…

— Скажите! — вставали щупленькие, крохотные на краю могил женщины и вдруг находили в себе силы поднять за грудки офицеров салютного парадного полка — сплошь подобранных под два метра гренадёров.

Но плакали те вместе с матерями, проклиная свою миссию. Обмирали рядом и сельские старушки, подошедшие из соседних деревень и своих мужей, женихов из Великой Отечественной, тоже лежащих где-то под такой же табличкой, ненароком вспомнившие…

— Помяни, Господи, здесь лежащих, — продолжал ходить священник вдоль новеньких, выровненных, словно солдатики в строю, могил: на Руси они никогда не переводились — воины и священники. Читал громко, нараспев, словно с высоким небом разговаривал. — Помяни и тех, кого мы не помянули из-за множества имён. Или кого забыли. Или чьи подвиги не знаем. Но Ты, Господи, знаешь всех защитников России и помяни каждого. И вознеси их в селение праведных.

Гремел салют — в память.

Шла молитва — за упокой.

И кружил в небе аист. Высоко — там, где теперь парили и успокоенные наконец-то солдатские души. Которым не нужны уже были

ни бирки,

ни метки,

ни нацарапанные ножом имена…

— Аминь!

Оглавление

Иванов Николай Федорович Зачистка

  Золотистый золотой

  Зачистка

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Белый танец (Вера, Надежда, Война)

    Глава 1 Точка возврата

    Глава 2 Белый танец

    Глава 3 У синей реченьки…

  Помяни, Господи

Реклама на сайте