«Яма»

Яма (fb2) - Яма [сборник] 742K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Надежда Георгиевна Нелидова

Надежда Нелидова ЯМА (сборник)

Яма

«Ты попала в большую беду, девочка. Ты попала в большую беду».

В голове вертится фраза — откуда, из какой книги? Не имеет значения. Сейчас ничего не имеет значения. Как будто на суматошном бегу со всего размаха наткнулась на глухую стену.

Не то что бы я совсем не допускала с собой этого несчастья — здравомыслящий же человек. Но возможность казалась такой ничтожной. Велика ли вероятность, например, что на голову упадёт метеорит? Вот с такой же вероятностью могла угрожать и мне болезнь с коротеньким смертоносным названием.

Как узнала об этом?

Была операция. У нас самая сложная послеоперационная палата — и самая шумная и весёлая. Хохочем по пустякам так, что заглядывают сёстры: «Уж эта шестая палата…» Валяемся на койках, помираем, загибаемся от смеха и держимся за животы: вдруг разойдутся швы?

Всю палату зовут на физиопроцедуры — а меня каждый раз забывают. Почему? Оперировавшая меня хирург объяснила: ждём результатов гистологического исследования. Есть определённые сомнения, давайте подстрахуемся.

Вот я уже дома, хожу на приёмы — а результат всё не поступает. И наступил решающий день. Я ехала в больницу в автобусе, тащившемся как черепаха — хотелось выскочить и попинать его под попу. Потом быстро шла, почти бежала. Потом, не выдержав, бежала со всех ног.

Я приготовила фразу, которую скажу врачу, когда выяснится, что всё хорошо. Я скажу: «Ой, а я уже за стул схватилась, чтобы в обморок не грохнуться». Так я скажу, и врач покачает головой: «Ох уж эти мнительные больные».

Медсестра копалась, как неживая, искала карту. Врач невыносимо долго вчитывалась в свои же собственные размашистые закорючки. И, назвав меня по имени и отчеству, сказала: «Придётся ехать в центральную лабораторию, перепроверить. Гистология не очень хорошая».

Увидев моё лицо, врач поторопилась засыпать сказанное ворохом пустых, вязких, заговаривающих зубы слов. Всего лишь под вопросом, что вы так побледнели? Повезёте материал в республиканский центр — там аппаратура другая, специалисты другие. Уровень другой.

Если, не приведи Бог, подтвердится, нынче это не страшно. 70 процентов больных излечивается. Да любой выходящий на улицу, которому на голову может свалиться кирпич, рискует, в сущности, не меньше меня.

Но почему мне так страстно хотелось оказаться на месте тех, с кирпичом?

Дома, не снимая пальто, прошла в комнату и села на диван. А что оставалось делать? Более никчёмного занятия, чем ломание рук и рыдание, сейчас было не придумать. Легла, укрылась пальто, свернулась клубком, как замёрзший зверёк. Сколько так пролежала? Вставать незачем. И лежать незачем. Всё теперь незачем.

Мне будто вкололи анестетический укол, оставив при этом ясную голову. Следует всё обдумать. С кем оставить сына-школьника. И завтра, когда поеду в Центр, и вообще…

Я в жизни страшно рассеянный и несобранный человек. А тут во мне точно завёлся органайзер. Я чётко, по пунктам в уме расписала все действия на ближайшие часы, на завтрашний день, на неделю, на месяц вперёд.

Дальше заглядывать не будем. Кому звонить, какие поручения дать, какие суммы и на какие цели оставить. И была каменно спокойна: ни слезинки. Хотя когда ехала домой, думала — затоплю слезами улицу.

По иронии судьбы, год назад я была в той самой больнице, куда завтра повезу пробы. Год назад брала интервью у главного онколога республики. Ушла моя подруга. Уходила мучительно, тяжело, возникли вопросы.

— Её, такую нежную, впечатлительную, убил уже один диагноз, — была уверена я. — Разве нельзя было сообщить родственникам, а уж они как-нибудь скрыли бы правду? Ложь во спасение: спасение нескольких лишних месяцев не омрачённой возможности видеть солнце, небо, слышать птиц, общаться с родными.

— По закону, исчерпывающую информацию о болезни пациент должен получать в полном объёме, в доступной для него форме, — разъяснил главврач. — Мы имеем право оповещать родственников только с письменного согласия больного.

Вы предлагаете сообщать диагноз в более мягкой, завуалированной форме, чтобы не «расстроить, не напугать» больного. А вот, представьте себе, не пугается он, не расстраивается.

Скажешь ему: «А, ерунда, там у вас язвочка», — он повернётся и уедет. А ему нужна срочная операция. Кроме того, нельзя лишать больного возможности на финальной стадии делать необходимые распоряжения, решать проблемы наследственного, морального, финансового характера. Во всём мире так. Не нравится закон — ну, пишите депутатам, Путину: пусть меняют Конституцию.

Как было у Кати? Сдала анализ и забегалась, вообще забыла о нём. Звонок от участковой медсестры:

— У вас не очень хороший результат, сможете сегодня подойти?

— А что такое?

— Об этом с врачом…

— Рак?!

Звон в ушах. Легла, где стояла. Трубка уныло пикает на груди — заранее хоронит. Сколько так пролежала?

…Вот на новогоднем снимке Катя сидит между нами: самая хорошенькая золотистая блондинка с сияющими глазами — звёздочками. Вся подалась вперёд: навстречу новому счастью, цветущей молодости, навстречу молодым ожиданиям.

А ползучая болезнь в это время уже растекалась, хозяйничала в ней. Вслепую протискивалась, скользко нащупывала. Примерившись, облюбовав, пускала мерзкие корни. Вила гнездо для очередного вылупляющегося гадёныша — в чистом, цветущем девичьем теле.

Совсем скоро она обречённо сунет ладошку в чью-то твёрдую опытную руку и, как маленькую, её поведут торной дорогой — избитой в пыль, истоптанной миллионами пар ног до неё.

Она уже прошла химиотерапию — безрезультатно. Четвёртая, неоперабельная стадия. Ей дали первую группу инвалидности и отправили домой с оптимистическим пожеланием: «Отдыхайте, поправляйтесь. Ваша главная задача — набрать вес».

Вот она же — спустя несколько месяцев, сразу сдавшаяся перед бедой, опустившая крылышки. Исхудала, вспотела от напряжения, ротик полуоткрыт, над губкой мелкие росинки испарины.

На третий этаж к нам поднялась с трудом, одышкой и отдыхом. Извинилась за свалявшиеся, обвисшие, померкшие, некогда золотые волосы: «Ничего не хочется, девчонки, даже ванну».

Когда присела на диван, а потом прилегла (мы преувеличенно — усиленно засуетились, подсовывая подушки), вдруг пахнуло старушечье кислым. Это от неё — ухоженной, всегда с шелковистыми волосами, в облачке дорогих тонких духов.

Итак, Катю отправили домой на долёживание. И чередой пошли экстрасенсы. Целительница — та, что запретила химиотерапию, брала по 3700 рублей за сеанс, всего сеансов было десять. Приём другого биоэнерегетика стоил пять тысяч, пациенты давали подписку о неразглашении тайны лечения.

Тайна заключалась в следующем. Биоэнергетик водил растопыренными руками, горстями «собирал» с человека болезнь. Перед ним были разложены вещи больного: кофточка, перчатки, допустим, туфли, ложка, тарелка, из которой тот ел, чашка, из которой пил. Срезанные (не выпавшие, а непременно срезанные!) волосы, мелкие монеты, дешёвые конфетки. Энергетическая грязь, болезнь «собиралась» и «стряхивалась» с приговорами на предметы.

После манипуляций одежду следовало развешивать, скажем, на стенках мусорных контейнеров. Нехорошую посуду — выставлять где-нибудь на подоконнике в подъезде. Волосинки — тщательно закладывать в библиотечные книги. В книжном магазине тоже: как будто просматриваешь книгу и незаметно роняешь между страниц волос-другой. Срезанные ногти ценны, потому что несут в себе богатую информацию о болезни. Серпики ногтей можно оставлять под дверями, под плинтусами в жилых квартирах — знакомых, разумеется, в незнакомые ведь мы не ходим. В казённых учреждениях или подъездах — не срабатывает, проверено.

Мелкие деньги и конфеты подбрасывать на дорожках. Кто подберёт наговорённую вещь — к тому перейдёт, прилипнет хворь. Если подберут дети, даже лучше — у них защитная оболочка уязвимая, слабенькая, как плёночка на яйце. Зато ты будешь жить, жить, жить!

Катя в отвращении бежала от экстрасенса.

Позади месяцы химиотерапии. Катя знает свой диагноз: четвёртая, неоперабельная стадия. Теперь её дни с утра до вечера посвящены соблюдению диеты: она давит овощные соки («Подчистили подполья у всех деревенских знакомых»).

Полежит, наберётся сил, отдышится — и снова к плите: потихоньку варит овсяной кисель, трёт корень лопуха («Девчонки, как это невкусно!»)

На подоконнике набухает в кефире гречка, в банке настаивается майская крапива — очень повышает иммунитет. На кухне и в прихожей всюду развешаны пучки трав. На шее болтается чудодейственный корешок — прислали с другого конца страны — в отрезанном от перчатки пальчике, повешенном на шнурок.

— А вот, говорят, ещё керосин с постным маслом, по десертной ложке…

— И керосин пила…

Я заставила себя подняться, подойти к зеркалу. Вместо лица — оплывшее пятно, перенявшее плоскость и бледность зеркала: перекошенное, расползшееся, растёкшееся, как будто вынули лицевые кости и мышцы.

Сейчас придёт из школы сын, он не должен меня такой видеть. И никто не должен видеть, знать. Скорее в горячий душ. Горячий нельзя: умеренно-тёплый… И позвонить милой хлопотливой, безотказной моей помощнице Раисе Степановне: она, пока меня не будет, и за домом присмотрит, и полы протрёт-пропылесосит, и сына и собаку голодными не оставит.

В эту ночь я честно, усиленно пыталась искать логику, взаимосвязь событий, путеводную ниточку. Если найти кончик нити, ухватиться, то, перебирая руками, можно попытаться выбраться в прежнюю жизнь, до судьбоносной развилки. Когда, где впервые отступилась, споткнулась, не разглядев тайных знаков, подсказок судьбы?

…Не так давно был странный, почти мистический случай. Ушла на тот свет старейшая работница пера, прощальное слово поручили написать мне. Я набирала текст, болтала ногой и одновременно грызла яблоко. Уроненное яблочное семечко застряло в проёме между «shift» и соседней справа клавишей. Клавишу заклинило.

Я печатала вслепую, и когда подняла глаза на экран, обомлела. После заголовка «Некролог» вся страница состояла из сплошных кричащих, настаивающих, бьющих себя в грудь выпяченных «Я Я Я Я Я Я Я Я Я Я»… Ещё машинально тюкнула, чтобы поставить точку — и выскочившая буква ещё раз спокойно, уверенно подтвердила: «Я».

Фу ты, ТВ-3 вроде не увлекаюсь, откуда такая чушь лезет в голову?

Под утро поняла, что не стоит бесполезно рвать сердце, возвращаясь к некоей точке отсчёта. Бесплодно загружать голову поисками ответов, когда и за что? Его, времени, и так может быть мало. Следовало успеть разобраться в других вопросах, более необходимых, важных, насущных.

Почему именно я? Моя болезнь — наказание за мои грехи? Чужое здоровье — награда за их добродетели? Что ощущают в момент ухода? Мгновенное изумлённое прозрение? Огненную карусель в голове? Ослепительную белую вспышку в глазах? Космическую чёрную дыру внутри, стремительно поглощающую, всасывающую тебя в саму себя? И, наконец, самое главное: а что ТАМ, ДАЛЬШЕ?

— Итак, больной понял, что неизлечим. Когда преступнику зачитывают приговор, возле него чуть ли не дежурит бригада скорой помощи. Предусмотрен в штате онкодиспансера для таких случаев дежурный психотерапевт? Имеются ли эффективные успокоительные средства для больных и родственников?

— Да у нас даже ставки терапевта не предусмотрено! Хотя в онкологической практике одно время бурно пытались внедрить специальность психотерапевта. Но хороший врач, особенно хороший онколог — он и есть лучший психотерапевт. Невозможно без специальных знаний обсуждать ход болезни, проблемы, уверенно внушать надежду. Достаточно, чтобы больной был просто обеспечен психологической помощью лечащего врача. Через руки того пройдено тысячи подобных больных. Он знает, какие слова подобрать, видит проблему профессионально, вширь и вглубь. Ну, увидит психотерапевт эти торчащие из тела дренажи, эту безобразную опухоль — да ему самому понадобится срочная психологическая помощь.

Другое дело, что врач физически не в состоянии вести с пациентом долгие разъясняющие, утешительные, обнадёживающие беседы. Когда через онколога в день проходит 40 человек, никакая психотерапия не поможет. В наших кабинетах, бывает, два врача одновременно принимают двух пациентов. Онкоцентр строится десять лет! Вот такое к нам отношение, в таких условиях работаем, а вы об особенном, трепетном отношении к больным говорите.

Вторая проблема, вытекающая из скученности, тесноты: далеко не все в толпе сидящих на приём — онкобольные. За год мы выявляем таких 4 тысячи, а через поликлинику проходит порядка 70 тысяч человек. Идут «с подозрением», идут «исключить». И вот когда они рядышком сидят, общаются, обмениваются негативной информацией, мнимые больные с ужасом находят у себя аналогичные признаки, начинают паниковать. Заражают окружающих страхом, идёт цепная реакция, совсем неполезная в атмосфере больницы.

До Катиной болезни я находилась в счастливом неведении. Была уверена: в таких больницах дежурит психолог. Услышать такое — может разум помутиться.

— Как же, — усмехнулась Катя. — Ага. Всё было: бригада психологов, психотерапевтов, которые бросились меня утешать и отпаивать валерьянкой. И какава с ванной тоже была. Размечталась.

Тогда Катя спряталась в туалете. На полу под тряпкой жёлтая лужа мочи из разбитого унитаза. Бессильно опустилась на грязный, затоптанный, с квадратиками от подошвы чьих-то башмаков, стульчак. В поисках утешения прижалась горячим лбом к холодному бачку. Унитаз вместо психолога.

Честно говоря, тем летом я пронеслась по больнице галопом, стуча высокими каблучками. Записывая интервью, натягивала на колени легкомысленную юбочку, поглядывала на часы. Впереди свидание, новые впечатления, новые надежды.

И вот знакомлюсь с больницей основательно, изнутри. Я-то думала, что в таких больницах всё по-другому. Беседуют, понизив голос. Доктора и медсёстры — сама предупредительность. Мягкие ободряющие взгляды. Сочувственные поддерживающие прикосновения. Безлюдье, покой, тишина, цветы, нога утопает в коврах, точно идёшь по облаку.

…Темноватый мрачный вестибюль. Стоит понурая очередь, много деревенских. В буфете каменные жирные пирожки, которые не то, что больного — здорового на тот свет отправят. Уборщица в обрезанных галошах гонит лужи по серой плитке, тычет шваброй в ноги. Гардеробщица макает варёное яйцо в соль, пьёт чай из термоса. Не выспавшаяся медсестра в окошке: «Сегодня приёма нет».

Даже смертнику выполняют последнюю волю. Перед ним невольно склоняются головы, отводится взор и сам собой тишает голос. Вокруг толпится свита из охранников, врачей, священников, адвокатов — потупились, сознавая ужасное величие момента. В самом придавленном воздухе витает трепет, почтение, суеверный страх перед готовящимся таинством…

Нету талонов, понятно? Жизнь глумливо корчит рожу, попирает жилистой ногой в грязной галоше. Вселенная не рухнет, не вынеся вашего ухода, не больно воображайте. Ваша болезнь — сугубо ваше личное дело, и извольте вести себя прилично.

Итак, Катю отправили домой на «долёживание». И чередой пошли экстрасенсы. Целительница (та, что запретила химиотерапию: дескать, не пропускает биотоки), брала по 3700 рублей за сеанс — цены семилетней давности. Всего сеансов было десять. Приём другого биоэнергетика стоил пять тысяч.

— Когда ей объявили о неэффективности химиотерапии, она пошла по экстрасенсам. Мы потихоньку осуждали ее: как она, такая умница, верит в это? Хотя все мы ой какие умные, пока самих не коснётся… И потом, у неё после общения с целителями хотя бы на несколько часов начинали светиться глаза.

— Вы, когда сюда шли, читали объявления на столбах объявления о продаже «чудесных» трав? Видели стоящих у забора людей-травников с мешочками сена? Этих шарлатанов приходится периодически прогонять, бывает, что и с милицией. Чтобы продать свои снадобья, они с жаром уверяют, что всё на свете излечивают.

Я работаю в онкологии около двадцати лет. В медицине — почти сорок. И ни разу не видел, чтобы человек был излечён целителями. На съездах онкологов перед первым перерывом неизменно звучит просьба: сообщить, у кого есть наблюдения или информация о чудесных исцелениях. Никто не вставал, не сообщал. Ни разу. Зато случаев, как вредили здоровью и гибли, в конце концов, из-за «лечения» акульими хрящами, мочой, всякими виторонами — сколько угодно.

Это уже безграмотность не на медицинском, а на санитарном уровне. Как ни странно, большое количество таких людей с высшим образованием, начитанных, что называется, продвинутых. Они и ищут особые, нетрадиционные пути. Люди простые по старинке верят врачам.

Катя — мы с ней откровенно разговаривали — никогда не исключала для себя ухода. Это не страшно, когда тебя уже нет, ведь то, что останется здесь — уже не ты. Пугала физическая боль (все мы, женщины, её до дурноты боимся). Даже не боль, а собственное поведение при этом. Уйдёт ли она достойно, мужественно, со светлой улыбкой, с молитвой на губах? Господи, твоя воля.

Тошнота закидывает череду пробных мучительных спазмов: выворачивающих наизнанку, как чулок. Хуже всякой боли. А вот и боль, куда ей спешить. Подступает, начинает с лицемерного поцелуя — засоса изнутри. А под конец туго скручивает спиралью, как будто выжимает бельё — живую плоть… Отпустило. И снова — по нарастающей…

Церковники, отрицающие эвтаназию (кое-кто из радикалов не одобряет даже обезболивание), объясняют: «В муках очищаемся». Тогда чем лучше они инквизиторов, очищавших ведьм на костре? Все грехи от тела, но тогда зачем, о Господи, ты дал тело человеку?! Отчего так долго и тяжко не отпускает, не расстаётся тело с душой? Отчего ты позволил душе и телу намертво прорасти друг в друга? Ведь ты сам устроил нас такими, Господи?!

Совсем недавно и она любила и гордилась своим телом. Сладко его кормила, тепло и модно одевала. Пришёл палач и превратил тело из источника наслаждений — в источник страданий… И она неловко, неумело прижимала в молитве худые руки к груди. Господи всемилостивый, дай силы пережить то, что её ждёт.

Тупое равнодушие облачено в крахмальный отутюженный медицинский халат. Боль имеет лицо и голос районной врачихи. Она смотрит на подругу, едва скрючившуюся на стуле, высидевшую долгую очередь из таких же скрюченных людей, и её маму, и говорит:

— Поликлиника не продлила лицензию на наркотики.

Или:

— Лимит на обезболивающие до конца месяца выбран.

Или:

— Клавдия Афанасьевна в отпуске, без её подписи не могу. Не хватало ещё в суд из-за вас попасть. Что значит невыносимо? Попейте трамал, баралгинчик. Поколите кеторол.

Смотрит поверх толстых очковых стёкол, увеличивающих глаза и делающих их уютными, забавно-добрыми, как у плюшевого зайца. С простодушным подозрением интересуется:

— Может, она у вас наркоманка?

Тогда тихая, робкая мама кричит, что кеторол не помогал даже в начале болезни. И кричит: «Будьте вы все прокляты!»

— Женщина, что вы здесь хулиганите? Сейчас вызову милицию.

Но в её просторном кармане халата звонит мобильник, и она ласково бурлит в трубку, называет кого-то «лапонькой» и «заей». Тревожится, наказывает не простужаться, кутать шею шарфом, чмокает в мембрану. От увиденной сцены к подруге подступает дурнота: значит, это не садистка и не маньячка, не вампирша, питающаяся чужими страданиями, не машина в белом халате… Живая тёплая ласковая тётенька — кого-то, страшно подумать, любящая…

— Отечественная медицина, признав человека обречённым, отступает в сторону. Оставляет наедине с болью, страхом, одиночеством, отчаянием. Хватает ли элементарно обезболивающих средств?

— Со всей ответственность и объективностью скажу, что на сегодняшний день хватает всех препаратов: обезболивающих, химиотерапевтических, препаратов сопровождения. Всё зависит от правильности, частоты, регулярности их ведения. Кроме того, самое сильное обезболивающее — это наркотические вещества. Больной становится наркоманом. Однако те же наркотики — они снимают боль в голове: отключают голову. Но, если так можно выразиться, остаётся память боли. Человек, уже независимо от своей воли, помнит о ней, ищет и находит. Читали «Смерть Ивана Ильича» Толстого?

— Странная и трогательная забота об умирающем: чтобы он, не дай Бог, не стал наркоманом…

В последнюю нашу встречу Катя попросила больше не приходить к ней. Призналась, что лучше выбрать сучок на полу или трещинку на стене — и смотреть на них, лишь бы не видеть людей.

Единственным её другом и утешителем до последнего был телевизионный пульт, который она сжимала вялой влажной рукой, переключая каналы. Иногда слабо швыряла пульт на одеяло, с досадой откидывалась на высокие подушки. Говорила: «Ду-ра-чьё». Или: «Господи, за что?!» Иногда в середине фильма засыпала от слабости и плакала, бредила, мычала во сне.

— Каждый раз боюсь не проснуться… Такая песня есть: лето — это маленькая жизнь… Так вот, сон — это маленькая смерть, — она нехотя, с усилием подбирала слова. — Каждый раз выкарабкиваюсь, вытягиваюсь из чего-то… Как из обволакивающей ямы. Она душит, сжимается, шевелится…

— Яма?

Катя долго молчала. Потом с убеждением сказала:

— Это — живое.

(Смерть — живая?!) Подруга отвернула лицо к стене.

Июльский луг, парящий после ливня. В полёгшей от собственной тяжести и дождевой влаги траве незатейливо играли жёлтые, розовые, лиловые бабочки. Тёплый, ликующий, оглушительно звенящий, стрекочущий луг распирало от жизни, любви и цветения. Но в луге, полном жизни и звуков — уже таилась смерть. Очень скоро это будет мёртвое поле с засыпанной снегом жухлой травой. Весной оно оживёт, но это будут другие цветы, другое поле…

Так ворковала матушка Евгеньюшка. С самого начала, увещевала она, не следовало делить жизнь и смерть. Много тому способствовали люди светские, пустые, никчёмные, трусоватые. Это они воздвигли искусственную границу. Они придумали красивые слова: «На краю смерти», «Между жизнью и смертью». Да нету никакого «между», — говорила матушка Евгеньюшка. Смерть оболгали, сделали из неё страшилку, преподнесли как не нормальное, противоестественное событие.

Мама и сестра склоняются, делают укол кеторола, великанские тени шевелятся на потолке. Только было утро, уже горит электрическая лампочка, плавится в слезах. В потоках дождя, как в слезах, плавится оконное стекло. «Сентябрь, — говорит сестра, — с утра темно».

Снова матушка Евгеньюшка. Милая. Её слова как пёрышко, смачивающее потрескавшиеся губы прохладной водой. Слушала бы да слушала её. Но как разумно продуман уход. Мучая, истаивая, изнуряя тело, боль смягчает, анестезирует, обезболивает саму мысль об уходе. Смиряет с уходом.

Сердобольно уводит от вопросов, нет на которые всё равно ответа. Боль милосердно переключает внимание и остатки сил на себя. Отвлекает, туманит, глушит. Боль сокращает часы ожидания, вводит в забытьё, терпеливо приучает и подготавливает к неизбежному. Для изболевшегося, усталого человека уход — отдых, желанный конец…

Кругленькая сытенькая, умильная, в чёрном клобуке, пахнет кофе. Сама-то остаётся.

— Уведите же её, кто-нибудь, господи… Мама?!

Смущённый извиняющийся мамин голос в коридоре. Шуршание купюр, исчезающих под тяжёлыми многослойными чёрными юбками матушки Евгеньюшки… И нет просвета. И всё напрасно.

В начале болезни — тысячу лет назад, в другой жизни — в больничном холле теленовости показывали уничтожение задержанного на таможне героина. Чёрный дым клубился над горой мешков, туго набитых белым, как мукой.

— МукА и есть, — комментировали больные. — Дураки они — героин-то жечь?

— Чего это — дым больно чёрен?

— Горючим облили. Соляркой.

— Охо-хо, — вздохнула женщина в цыплячьем жёлтеньком халате. — Сколько людей перед смертушкой страдает. Такие муки переносят — не приведи господи. А эти — сжигают. Изуверы, нелюди. — И сердито ушла в палату.

…— Лиза, — быстро говорила она сестре, когда боль отпустила, и стихло непрерывное, из закушенной, изжёванной, сырой от слюны подушки «Ы-Ы». — Лиза. Сделай то, что я прошу… У нас в подъезде парень… Он колется… Лиза. У меня на книжке накопленное на квартиру… Понимаешь? Сними всё. Лиза, я не могу больше…

Ныка (Николай) был самое жалкое, забитое и презираемое существо, когда либо жившее на Земле. Ныкой его прозвали потому, что мог заныкать дозу так — мент лысый не отыщет. Ныка знал, что на этом свете не жилец. Либо лягавые, не рассчитав, форменным сапогом порвут селезёнку, либо сам загнётся: уже чернели и разлагались кукляки в подмышках и паху. Либо пришьют свои же: он гапонил (работал у ментов агентом), потому его известную в микрорайоне точку не трогали.

Время от времени Ныку заметали в камеру, мутузили не до смерти. Потом дожидались пика ломки, клали перед ним на стол полный баян. Трясущийся как паралитик Ныка, косясь на шприц, спаливал имена, явки, клиентуру — от усердия сухая зелёная пена в углах рта крошилась. Ошарашенных гонцов ловили, ставили раком и из всевозможных отверстий нежненько вытягивали за верёвочки резиновые оболочки.

Галочка поставлена, месячный план отдела по борьбе с наркотиками отбарабанен. Благодарность начальства, звёздочка на погоны, прибавка жалованья, внеплановые отпуска и прочие удовольствия. Ныка давно жалостно просился у ментов «на пенсию», но куда бы они без Ныки и его хануриков? Это их хлебушек, его беречь надо.

— Ты только настоящий, чистый давай, — сердито, как в магазине, сказала Лиза.

— Больную обмануть — бог накажет. Не понимаем, что ли, — сочувственно почмокал — вернее, пошлёпал, из-за отсутствия выбитых зубов, Ныка. — Совсем плохая Катька-то? — Он хотел подпустить в голосе сочувствия, но уж давно никому не сочувствовал.

Всё-таки он дал Лизе бумажку с почти неразбодяженным лекарством (о чём потом жестоко пожалел — сколько лишних порций могло получиться).

— И это… Ко мне больше не приходи. Я предупрежу Старого, у него выход на аптеки. Только о золотой дозе его заранее предупреди.

— Предупрежу, — буркнула Лиза.

Первым из небытия возник ветерок. Лёгкий, ласковый, он отдувал занавеску и перебирал пальчиками прядь на влажном Катином лбу. Потом проявились звуки. Со двора послышались детские крики и тугой звон прыгающего мяча. На подушке лежал жёлтый треугольник солнца. Щеке от него было тепло. Катя перекатила голову на согретое место и долго, прищурившись, смотрела на отдуваемую занавеску, на сухо и звонко шуршащую в окне листву. И незаметно для себя провалилась в равнодушное, приятное забытьё.

Сестра сидела рядом наготове, караулила боль. Лизу сменяла мама. О чём они только не переговорил. Вспоминали детство, по просьбе Кати смотрели фотографии, планировали будущее Антошки (Катиного сына), плакали. Во время разговора Катя часто отдыхала, переводила взгляд к окну, к которому передвинули койку.

— Как хорошо… — в полусне, в полузабытьи шептала она. — Целая неделя — солнышко… Небо… Никогда не видела такое синее…

— Это божья благодать, ради тебя, Катюша… Больно, доченька?

— Так… Не сравнить, что раньше. Главное, тут, — она слабой рукой прикоснулась к голове, — отпустило. И яма… отпустила. Только страшная слабость… Спать хочется. И плакать всё время хочется… Мама. Ты, как будешь ходить в церковь, ставь свечку за раба божьего Николая, ладно? Ты знаешь за кого.

Скинуты удушливые телесные одежды. И пылинка неумолимо, головокружительно устремляется, втягивается в гигантский ослепительный столб, где уже вьются мириады других пылинок. Там свобода. Там нет страдания, сомнения, одиночества. И, безошибочно узнанная, в окружении ушедших милых родных, лёгкая и прозрачная, плывёт она в Вечный свет.

Мне показали, куда нести пробы — тесный тёмный закуток, две жиденькие крашеные фанерные двери напротив друг друга. Так вот где вершатся Человеческие Судьбы. Велели часик подождать. Отсюда просматривается вестибюль с длинной молчаливой очередью. Странная это очередь: никто не галдит, не толкается, не рвётся к окошку. Все успеют.

Продолжается действие анестезирующего укола. Соображаю: если пробы дадут положительный результат (положительный — это плохо), вряд ли успею сегодня попасть к нужному врачу, придётся заночевать. Листаю телефонную записную книжку. Родственников в городе нет, зато полно коллег по работе. Я знаю: никто не откажет, если придётся задержаться на день, на два, может, на неделю.

Нет, сидеть и ждать целый час — сверх моих сил. Прохожу мимо молчаливых, углублённых в себя людей на улицу. Холодно, поздняя осень. Грязный асфальт, деревья в больничном саду голые, чёрные. С веток, как под капельницей, падают прозрачные крупные капли воды — как лекарства.

Вдоль заборчика выстроились нахохлившиеся лекари с мешочками. На мешочках ценники и инструкции: способы приёма, дозы. Стоят достойно, со скорбными, в меру, лицами. С услугами не набиваются. Придёт время — кому надо, созреют — сами подойдут. Так пауки тихо, уверенно и терпеливо ждут свои жертвы. Ничем не вытравляемые травники.

Возвращаюсь мимо той же каменно-спокойной терпеливой очереди — ей тоже кто-то милосердно вколол анестезию. Заглядываю в кабинет, куда отдала свои коробочки и стёклышки. Мне вручают листок с цифрами и закорючками, шифровкой моего будущего, и машут рукой: всё объяснят там, за дверью напротив.

В крошечном кабинете, несмотря на дневное время, задёрнуты шторы, горит настольная лампочка, светится экран компьютера. У стеллажей копошится медсестра. За столом сидит и смотрит в микроскоп щупленький человек с бородкой, в белом мятом, гармошкой, халате — Дарующий Жизнь или Вселяющий Печаль.

Отрывается от микроскопа, утомлённо потирает глаза за очками. На секунду заглядывает в листок:

— У вас всё хорошо.

А-а-а!!! Возопи я вслух — все этажи больницы лежали бы сейчас от моего вопля в руинах и тучах оседающей пыли.

— Доктор, миленький?! Можно, я вас поцелую?!

Он не противится, смеётся, подставляет щёку, и смеётся медсестра:

— Такой эмоциональной пациентки у нас давно не было!

С листком в руке несусь мимо очереди, кусаю губы — и всё равно не в силах скрыть предательской улыбки, притушить бьющую из меня эгоистическую радость: я вырвалась отсюда! Меня провожают глаза. Я знаю, что в этих глазах.

Я возвращаюсь в другое, прежнее мирное измерение. На крыльце всей грудью вдыхаю стеклянно-прозрачный вкусный, как ключевая вода, воздух. Такой бывает только глубокой осенью — удивительно чистый, несмотря на беспрерывные потоки мчащихся машин и дымы от сметённых в кучи тлеющих листьев.

А небо! Никогда в жизни я больше не видела такого недосягаемо-высокого, такого густо-синего, с аквамариновым оттенком неба: оно точно собрало, сконцентрировало и выбросило напоследок, как салют, всю летнюю небесную голубизну.

Бегу к троллейбусу: сколько впереди дел! И сегодня, и вообще! Я — Бог, я — Царь, как там дальше? Дальше — неважно. Всё казавшееся до сих пор сложным и непреодолимым, кажется детской задачкой. Я готова горы свернуть.

Ссора с ним, последние месяцы ощутимо портившая жизнь: кто кого переупрямит, пойдёт на принцип, не позвонит первым, не переломит своё самолюбие — Господи, как всё ничтожно, глупо, по-детски. Теперь у меня всё получится! (И точно, всё получилось).

Иногда людям нужна хорошая встряска: чтобы выдернула из привычного бега в колесе, подержала на весу, с леденящей пустотой под ногами. Дала возможность взглянуть на всё сверху вниз, разобраться: где шелуха, где тщета, суета и тлен, а где — настоящее.

Только чтобы потом непременно всех опустила обратно — продолжать бег, падать, подниматься, радоваться, печалиться, ссориться, мириться, увы, забывать пройденные уроки, снова совершать глупости и ошибки… Жить!

Прости меня, Катя.

Россия занимает первое место в мире по онкологическим заболеваниям. Число больных приближается к 3 миллионам. Ежегодно эта армия пополняется более чем на 455 тысяч больных. 80 процентов из них страдают от сильнейших болевых синдромов.

На Западе на миллион онкобольных приходится от 30 до 50 килограмм наркотиков. В России — 500 граммов, из которых не все доходят до пациентов.

В год от рака умирает 300 тысяч человек. По мнению зарубежных учёных, медицина русской провинции находится на уровне 19 века. В регионах лишь 1–2 процента больных получают в полном объёме поддерживающие и обезболивающие препараты. Методика ведения российских онкологических больных, как она осуществляется на практике, тщательно засекречена.

В Лиссабонской декларации прав пациента записано: пациент имеет право на получение медпомощи и на смерть с достоинством. Пока вы читали этот текст, от рака в стране умерло 12 человек. Диагноз поставлен 20 «новеньким».

На девичник

Она, стоя у ювелирного магазина, с отчаянием крикнула в трубку: «Какой же ты негодяй! Ты врал мне всегда! Ты никогда не купишь мне кольца с бриллиантом!!» Захлопнула мобильник и горько расплакалась.

— Я подарю тебе кольцо с бриллиантом.

Лиля подняла мокрые глаза — водостойкая тушь хранила ресницы стрельчатыми и смоляными.

— У тебя слезы — ярче бриллиантов, — тихо сказал мужчина, не отрывая взгляда от ее лица. Он был мужественно и обаятельно некрасив, и глаза у него были добрые и жесткие одновременно.

— Я подарю тебе кольцо. — Он продолжал в упор рассматривать Лилю. — Для этого тебе придется поехать со мной. И ты поедешь, ведь ты храбрая девушка.

Охранники распахнули перед нею дверцы ящероподобного внедорожника. И они долго ехали куда-то. Саша (так звали мужчину) выходил, в окружении охранников, со скрипучим кожаным кейсом. Возвращался — и ехали дальше. Остановились у ресторана «Фламинго». И был чудный вечер с коллекционным вином, фруктами и нежными во время танцев объятиями.

За столиком Саша открыл коробочку, надел на Лилин пальчик узкий, длинный, во весь сустав, перстень. Прозрачный, как ключевая вода, камень полыхнул живым огнем.

Кольцо было надето на безымянный палец правой руки. Лиля вопросительно подняла глаза. Он подтвердил взглядом: «Да. Именно». Саша отвез Лилю домой, где она снимала квартиру. Оставшись наедине, она скорчила гримаску: «Фальшивка. Завтра сношу к дяде Юлику в ломбард».

… Когда дядя Юлик назвал предполагаемую цену, она нащупала туфелькой ножку кресла и тихо опустилась в него. На эту сумму можно было купить если не остров в Тихом океане, то пентхауз в центре Москвы — точно.

О Лиле. К девятнадцати годам она добилась от жизни всего, о чем может мечтать современная девушка. Кроме пентхауза в центре столицы, увы. Лиля, только-только начав работать моделью, уже была нарасхват в гламурных журналах и в рекламе. Ее можно было видеть — в томном изгибе примеряющей шубку, или задумчиво созерцающую часы, близко поднесенные к громадным подрисованным глазам. Или изящно склоняющуюся в фартучке над стиральной машиной, или с улыбкой на пухлых вывернутых губах выглядывающей из сверкающего, как леденец, автомобиля.

Лиля видела себя на обложках журналов, на майках модниц, на плывущих в руках прохожих пластиковых пакетах: закинутое нежное большеглазое лицо с гладким лобиком, кукольным — почти без крылышек — носиком, с полураскрытым ротиком…

Они должны были встретиться вечером во «Фламинго». Часы показали 11.30, 12, потом час ночи… Подарив такое кольцо, такие шутки не шутят. Под утро уснувшую в кресле девушку разбудил мобильник.

— Крошка, — сказал Сашин хриплый голос. — Мы с тобой теперь нескоро свидимся. И ты будешь (с нажимом) меня ждать. Теперь о камушке. Он в розыске. Я понимаю, девочка, как тебе хочется поразить подружек. Потерпи, камушек спрячь так, чтоб сама забыла, где лежит. Медаль «За возврат раритета в сокровищницы России» тебе не дадут, гарантирую. Вернусь — мы еще придумаем такое, что твои подружки сдохнут от зависти. Поверь, я на тебя крупно запал, глупышка. У меня с тобой все очень серьезно.

У Лили был верный способ расслабиться. Она напустила ванну с хвойным экстрактом, всплакнула под дождиком душа. «Спрячь камушек…» Легко сказать. Обернувшись в пушистое полотенце, то и дело вынимала шкатулку из туалетного стола и примеряла кольцо. Танцевала, вертела на отлете руку с растопыренными пальцами.

Камень вспыхивал разноцветными огнями, рассыпал искры. Вот они какие, самоцветы, унизывающие пальчики великорусских боярынь. Забыть о кольце не было никакой возможности. Ослушаться Сашу — тоже. Лиля выдвинула ящичек туалетного стола, где валялись пузырьки с лаками для ногтей. Вздохнув, в последний раз полюбовалась на бродящие в прозрачной толще колдовские, то вспыхивающие, то тонущие огоньки. Обмакнула кисточку в черный лак и густо нанесла на камень. Потом покрыла вторым слоем. Бриллиант превратился в агат, поблескивающий мокро, как маслина.

Очень кстати позвонила Нелька. У нее на даче собирался девичник: сауна, купание в озере, болтовня до утра, легкая травка.

…Таксист срезал путь. Машина мягко плыла по весеннему травяному ковру, по чуть примятым сочным колеям. Широкие еловые лапы гладили обшивку, тонко скрипели по стеклу. В середине дороги заглох мотор. Таксист полез в него, выматерился — и стал вызванивать эвакуатор.

До дач оставалось километра три. И на фиг она купила столько минералки?! Дойти вон до того поворота — и вышвырнуть в кусты проклятые полторашки. И так постоянно ноет низ живота и поясница. Недавно УЗИ обнаружило значительное опущение внутренних органов. Врач заговорила о бандаже. Правильно, при росте 189 сантиметров и весе 58 килограмм дефилируй сутками на подиуме на двенадцатисантиметровых шпильках…

На повороте бесшумно, божьей коровкой проползла в траве красная «окушка», приветливо бибикнула. Через минуту дорожная сумка была заброшена на заднее сидение. А Лиля слушала уютную воркотню старичка-боровичка: полосатый ветхий пиджачок, стоптанные как блинчики крошечные — на детскую ножку — кроссовки. Очки без дужек на бельевой резинке, продетой за мохнатые уши. Прелесть старичок!

— Охо-хо-хо, девки-матушки. Как рожать будете: в талии ломкие, ножки стрекозиные…

Не выпуская руль, перегнулся, поднял с пола выпавший из сумки рулончик туалетной бумаги, умильно помял в закорузлых коричневых пальцах: «Как пушок, мяконькая. Ишь, пунктиром размечена: чтоб, значит, порциями, ни больше и ни меньше пользовать…»

Лиле захотелось пить, вытащила пузырь с минералкой. Мужичок-боровичок добродушно попенял:

— Зачем цельную откупориваешь, газ выпускаешь? Не экономные вы. Хлебни моего кваску. Это тебе не химия: домашний, на ржаном хлебце.

Лиля налила из предложенного термоса в жестяной стаканчик-крышку. Квас был изумительный: вкусный, крепкий, ледяной. Она задохнулась от наслаждения, плеснула еще.

… Голову бешено понесло, закружило, как у Нельки на последнем дне рождении, когда она перепила шампанского и уселась на пол. Перед глазами крутилась пестрая огненная карусель. Больше она ничего не помнила.

Лиле мерещилось, что она на девичнике у Нельки, и ее почему-то запихивают в спальный мешок. Только вместо невесомого гагачьего пуха и шелка, пропитанных Нелькиными духами — под руками не струганное занозистое дерево и тяжелый, спертый воздух.

Очнулась от сильного позыва рвоты, едва успела перевернуться на живот. На тысячу кусочков раскалывалась голова, в висках стучали не молотки, а кузнечные молоты. Самое ужасное — смрад, духота, от которых лезли из орбит глаза и пальцы рвали ворот кофточки. Вверху раздался шум, посыпалась труха, засветилась неширокая щель.

— Опамятовалась, что ль? Рукой-то по стене поведи влево… Еще левее, там выключатель.

Слабенькая, тусклая лампочка с раскачивающимися нитями тенет осветила яму два на два метра, стены из полусгнившего, в испарине, кирпича. Кое-как сколоченный из толстых досок топчан — на нем ничком лежала Лиля. В углу два ведра с крышками, к ручкам которых приделаны колодезные цепи, уходящие вверх, к щели.

— Ах, сучонка, выблевала на топчан. Ну, тебе в блевотине самой и барахтаться. — Щель стала закрываться.

— Воздух! — с отчаянием крикнула Лиля. — Я задохнусь!

Закрывающаяся щель не сразу, словно с сомнением, вновь приоткрылась.

— Там в углу труба торчит, тряпицей заткнутая. Тряпицу вынь.

Лилины ноги нащупали доску, плавающую в вонючей жиже. Нашла в стене ржавую трубу, вытащила кусок грязного ватина и носом и ртом жадно, жадно приникла к трубе. Слабо пахнуло лесной травой, свежестью.

Лодыжки будто кольнуло булавками в нескольких местах. Она всмотрелась: на них чернели грязные точки. Нагнулась, чтобы смахнуть — точки брызнули в разные стороны. Блохи. Еще не понимая до конца происшедшего, Лиля заплакала. Потом зарыдала, завизжала, завыла. Отвыв, затихла.

Хотя Лилины часы остановились, и в яме всегда стояла тьма, разбавляемая слепой лампочкой, она научилась узнавать наступление нового дня по трубе. Другой ее конец выступал из-под земли в лесу. Каждое утро она слышала многоголосый сумасшедший, радостно приветствующий солнце птичий гомон.

Приход старика Лиля слышала по приближающейся одной и той же песенке. Где-то она ее слышала — где? Вспомнила: в школе, в первом классе. Старик заменил в ней слова:

— Мы порхали, мы порхали…

Наши крылышки устали…

Мы немножко отдохнем…

И опять порхать начнем…

Ничего зловещей этой детской считалки Лиля не слыхала. Поднимая на звякающей ржавой цепи вонючее ведро, он добродушно бормотал считалку под нос. Однажды закончил ее словами, от которых у девушки кровь бросилась в лицо, замерло, а потом бешено заколотилось сердце:

— Мы немножко отдохнем…

И мучительно умрем!..

Так, что ли? А? Чего молчишь?

— Выпустите меня отсюда. Я никому не скажу, — безнадежно попросила Лиля. Это она говорила каждый раз, едва наверху появлялся квадратик света. Вниз летел кусок засохшего позеленелого батона.

— Не талдычь… Куда я тебя выпущу? Никуда не выпущу. Иногда у него возникало желание побалагурить. Он садился на край ямы, покачивал крохотными ножками.

— Зачем вы меня здесь держите? — спрашивала Лиля.

— Зачем. А СВОЕ иметь хочется. Вот поеду сейчас на машинешке. А меня обгонит раздолбай, пуп земли в джипе. Это он думает, что он пуп земли и у него есть все. А СВОЕГО-то у него нет! — восторженно взвизгнул старик. — А у меня СВОЕ имеется. Упрятано в укромном месте, ждет меня — не дождется. Может, брошу СВОЕМУ еду, а может, не брошу — как захочу. Захочу — тряпицей трубу с другой стороны заткну. И в дырочку смотреть стану, как выгинаться будешь. Ой, сладко выгинаться будешь…

— Я выключу свет! — крикнула Лиля.

— А фонарик на что? Фонариком подсвечу, — кротко соглашался старик. Откровенничал:

— Давно себе такую хотел. Гладкую, беленькую. Ходите в телевизерах: цок-цок, жопками так… и так… Глазками тоже… по-всякому. Ох, думаю, попадется мне такая негодница сладкая, ох, попаде-о-отся!

— Вы специально в лесу… подкарауливали?

— Не спрашивай, — строго оборвал старик. — Больно смело говорить стала. Про тряпицу в трубе забыла? Ты всегда про нее думай, про тряпицу-то… Я ведь в психушке лечусь, — вдруг доверчиво сообщил он. — Два раза в год: осенне-весенние обострения. Докторские назначения аккуратно выполняю. Уважают меня шибко доктора. Главврач: только по имени-отчеству. Часа по четыре мы с ним в кабинете сидим, беседуем. Диссертацию на мне защитил.

— Врете, — тихо сказала Лиля. — Это вы триллеров насмотрелись.

— Триллеров! — обиделся старик. — Меня еще в детстве заприметили… Сижу как-то, мать грецких орехов купила. Я их почистил, на половинки разломал, весь стол в кухне выложил. Мать и спроси: любишь, мол, орешки, сыночек? — А это, говорю, мама, не орешки. Это человеческие мозги, только маленькие, видишь, как похожи? Это мозг старосты Сашки Самойлова, я его на потом оставлю. А эти сейчас съем, они слаще: Люськины и Галькины с первой парты. В больницу она меня повела. Там отклонения обнаружили.

В первые дни Лиля крестилась и твердила, от шепота до крика: «Господи, помоги. Господи, помоги. Господи, помоги!!!» И с отчаянием поняла, что ее не слышат. Бога — не было.

Когда-то и ей на глаза попадались наклеенные на витрины, на столбы снимки: «Пропала девушка…» «Ушла из дому и не вернулась. Особые приметы…» Фотографии долго трепало на ветру, они выгорали и желтели на солнце, расплывались и истлевали под дождем. Как будто безмолвно и грустно подтверждали: так же в это самое время истлевали где-то тела и кости их хозяек.

Лиля жила в яме не первая. Между досок топчана она обнаружила заколку-краб. Заколка была дорогая, черепаховая. Старик действительно искал беленьких и сладких, из «телевизера». Где ее несчастная предшественница, что с ней случилось? Ясно одно: она не выбралась. Иначе бы давала интервью в криминальных новостях, маньяка бы искали по фотороботу, предупреждали, что ходить в лесополосе опасно.

В углу кирпичной кладки Лиля обнаружила криво нацарапанное: «Таня. 28. YI. 2004 год. Умираю. Прощайте все. Мамочка…» Оплакала.

Лиля тоже умирала — она это понимала. Чернели пальцы на ногах. Она ослабла, и даже переворачиваясь с боку на бок на топчане, задыхалась, кашляла и держалась за сердце. Не съеденные батоны, распухшие и мертвенно-белые, плавали в жиже.

Старик огорченно, с досадой подытожил: «Скоро уже. Чего вы все дохлые попадаетесь». Через день, одетый в робу и резиновые сапоги, он широко открыл люк. Потыкал труп палкой. «Не закоченела еще». Высохшее черное тельце в лохмотьях грубо, комком, помогая сапогами, умял в грязный матрасник. Зацепив на крюк на конце цепи, вытащил, погрузил на сиденье машины рядом. Поехал туда, где громко, заливисто пели птицы — их, приникнув к трубе, слушала когда-то Лиля. Здесь лес рос гуще и слышалось бульканье и журчанье воды.

— Мы порхали, мы порхали…

— Наши крылышки устали…

Мурлыча под нос, старик вытащил из кустов заготовленную автопокрышку от грузовика. Оставалось обмотать концы матрасника вокруг шины и — в пруд. Тут сомы водились, раки — жирные, упитанные… Покряхтывая, держась за поясницу, старик обернулся. Матрасник был пуст…

— «Лилька у нас теперь вне конкуренции. Талия — пятьдесят сантиметров. Глазищи — в пол-лица. В них заглянуть страшно — дна нет! Журналы только ее и снимают. В телесериал на главную роль пригласили…»

Многие завороженно оглядывались на спускающуюся со ступенек Дома моделей, мощно, как на подиуме, бросающую бедра высокую стильную даму в белом. И только Лиля знала: по лестнице спускается не женщина-вамп, а ковыляет согбенная, с безумно трясущейся головой, с седыми космами старухой, прижимая к изможденной впалой груди костлявые руки.

Она всем сказала, что ездила в гости к тетке в краевой центр, жестоко простыла, провалялась полгода с двухсторонним воспалением легких. В милицию не пошла. Страшилась снова впускать старика в свою жизнь: с его считалочкой, ножками, хоббитовскими ушами… И еще была причина.

… Неслышным, невесомым комочком — сил в ней не было, но и веса не было — выскользнула она тогда из матрасника. Ни один стебелек не колыхнулся, ни один цветок понимающе не качнул головкой. И пруд принял ее мягким всплеском, ничуть не нарушившим обычные шлепки волны о берег, густо поросший спасительным камышом. Природа сама укрыла ее от чудовища.

Шоссе проходило совсем недалеко от заброшенной, заросшей дерном овощной ямы, некогда принадлежащей детской даче «Солнышко». И про старика она все узнала: работает садовником на той даче, очень его детишки любят, прямо облепляют всего, когда появляется на работе. Администрация не нарадуется: хлопотун, на работу приезжает минутка в минутку.

В темном палантине, в солнцезащитных очках, подняв тонированные стекла в машине, Лиля дожидалась на дачной стоянке «божью коровку». Дождалась, когда та припыхтела — действительно минута в минуту. Старик скрылся в будочке, и уже в телогрейке деловито зашагал по гравийной дорожке с лопатой в дальний угол сада.

Дорога заняла минут десять по шоссе и еще пятнадцать — по жухлым осенним колеям в лесу. Лиля закурила и тут же, держась за грудь, закашлялась. Думала, что ее затрясет при виде ямы, но было одно злобное омерзение. Скатила камень-гнет, остервенело содрала куски дерна с крышки. Смачно плюнула давно скопленной вязкой слюной в яму. Подергала прикрепленные кольцом цепи: выдержит еще пять Лиль. Мерзко, знакомо хлюпнуло под сапогами, знакомая душная вонь.

За кирпичом с выцарапанной несчастной Таней был устроен тайник. Там находился ключ к новой Лилиной жизни: к огромной пустынной белой, как Арктика, квартире на крыше московского небоскреба. Она уже все продумала: потолок — как в обсерватории: купол солнечного или звездного неба — чтобы навсегда избавиться, с мясом, с кровью вырвать из памяти отвратительную земляную могильную крышу над головой… Кольцо с бриллиантом было завернуто в бумажку, мокро блеснуло маслиной… Откуда взялась бумажка, ее не было, что на ней накорябано?!

«Я ЗНАЛ, ЧТО ТЫ ВЕРНЕШЬСЯ». Она дочитывала корявые буквы, когда над головой с грохотом упала крышка.

Плечевая

— Господа присяжные заседатели! Взгляните, как одета пострадавшая — даже сейчас, в зале суда (приглушённое ржание, тихий свист со скамьи подсудимых)… С какой целью она так одета — вернее, раздета? Отвечу: чтобы нравиться мужчине. Зачем нравиться? Чтобы его привлечь. Зачем привлечь? Чтобы он её взял. Природа! Но когда мужчина откликается на брошенный вызов — природе говорят: «Стоп!» — и дают пятнадцать лет строгого режима.

Так не пора ли сказать «стоп» юным провокаторшам и хищницам, когда они в полной боевой раскраске выходят на улицу для охоты на своих жертв? Именно жертв, подчёркиваю, вы видите сегодня на скамье подсудимых (сдержанное фырканье жертв). В зале немало почтенных матерей семейств. Я спрашиваю: за что наши дети, наши мальчики ежедневно, ежечасно подвергаются пытке голыми девичьими телами?! Всюду обнажённые ягодицы, пупки…

— Вернитесь в рамки юридического поля, пожалуйста, — попросила судья адвоката обвиняемых. — У вас, кажется, имеется аудиозапись.

Адвокат подавил кнопку диктофона. Диктофон пошуршал и неожиданно визгливым Катюхиным голосом выдал на весь зал:

— …пять тыщ с носа! Геха три дал, остальное с получки. Венька из бабкиной пенсии стащил. Так и передай остальным: чтобы каждый, как миленький, по пять тыщ за удовольствие выложил. Тогда, скажи, Алька заявление из ментовки заберёт…

Алька обернулась к подружке, от изумления у неё сморщилось лицо. Катюха сидела истуканом, улыбалась, как ни в чём ни бывало.

— В первый раз слышу… Какие пять тысяч, Катюха?! — и заплакала.

— Это вы между собой решайте, как после вымогательства делили деньги. А нас увольте от истерик, — сухо сказала судья.

«Условно…» «Условно…» «Условно…» Каждый очередной приговор будто молотком тюкал Альку по темени. Она всё ниже опускала голову и мечтала провалиться сквозь твёрдую деревянную скамью. Теперь любая женщина могла плюнуть на неё, любой мужчина мог справить на неё и в неё любую нужду.

Как тогда в дискотеке, в тёмном углу раздевалки… Белые капельки слюны летели в Алькино лицо. Потом догадались, замотали ей голову курткой. Сколько их было, по которому кругу? Она уже давно не умоляла: «Ребята, не надо». Только бы это когда-нибудь кончилось. Её голую липкую ногу пошевелил ботинок: «Живая, нет?» Набросили пальтишко…

— С ума сошла: в посёлок она вернётся, — Катюха силой развернула Альку от автовокзала. — Кому ты нужна такая. Ко мне айда, переночуешь, в себя маленько придёшь.

По дороге отоварилась в ларьке пивом: «Хоть расслабимся». Шагали в избушку-развалюшку, которую Катюха снимала на окраине города. Сюда месяц назад приехала погостить из деревни Алька. В первый же день отправились в дискотеку. Алька шмыгнула в раздевалку, чтобы подтянуть колготы. Подтянула…

— Приедешь в посёлок — будешь у всех в глазах торчать со своей славой, — ворчала Катюха, хлопоча, нарезая на газетке хлеб, селёдку. — Уезжать тебе нужно туда, где тебя не знают — вот это хорошо.

— Хорошо там, где нас нет, — житейски вздохнула Алька — так говаривала её бабушка. У неё чуток потеплело в сердце и в животе после пива. И селёдка оказалась вкусная, жирная. Катюха замурлыкала под нос модную песенку, которую частенько крутили по первому государственному телеканалу:

— «Заведу себе грузина, буду лопать апельсины…» А и плюнь: всё, что ни делается, к лучшему. Чего мы в посёлке потеряли?

Когда-то их посёлок стекольщиков был богатый, чистенький, весёлый. Алькина семья работала на стеклозаводе. У прабабушки (все по женской линии были долгожительницы) на ладони наросла мозоль от ручного стеклореза.

Маленькая Алька пальчиком трогала твёрдый мясистый нарост, спрашивала: «Больно?» — «Я его и не чую, внучушка». Бабушка в войну шлифовала стекло, которое шло в Москву: на замену выбитого войной — оживляла слепые московские окна.

Мама, пока завод не закрыли, работала на полировке. Алька сама любила прозрачную чистоту стекла, нравилось само слово, как тихий звон подснежника: стек-лян-ный. Если бы завод не закрыли — с радостью продолжила бы династию.

— Мать-то запила? Ну и не заливай. У нас, девушка, теперь другие династии, — Катюха хохотнула. — Видала Зинку Зуеву, мою двоюродную сеструху? Шуба девятьсот у. е. Волосы наращенные до задницы. Вся в золоте. А знаешь, с чего начинала? — Она навалилась на Альку грудью и зашептала в самое ухо такое, что Алька запищала, вырываясь.

— Да ладно строить из себя, чего теперь? Чемодан, как говорится, раскрылся. А я, думаешь, на что живу? Телевизор купила, приоделась, — Катюха рывком распахнула шифоньер — там не помещались, топорщились вешалки с яркими тряпками. — И на тебя размерчик подыщем.

Всю ночь Катюха убеждала, уламывала отнекивающуюся Альку. Со дна жизни, из грязи в князи поднимется Алька. Накопит на городскую квартиру с хрустальной люстрой. Каждое утро будет ложиться в жемчужную пену ванны, как Венера.

— Вон, — кивала на светящийся экран, на крашеных блондинок, — эти сосульки, думаешь, через другое место в столицу пролезли? Через то самое.

Взяла Альку тем, что пообещала купить кофточку. Алька видела на рынке: розовенькая, стразы по косой кокетке…

За городом на объездной кольцевой, недалеко от АЗС, в низеньком молодом сосняке пряталась, струилась дымком шашлычная «У Рахима». На крытой, влажной и тёмной от росы веранде, в пластиковых креслах, белых, твёрдых и холодных (как у гинеколога, подумала Алька), девушки ждали хозяина. Катюха насвистывала «Заведу себе грузина», нервничала — и не зря. Алька категорически не понравилась Рахиму.

— Ни души, ни тела, — скривился он, едва взглянув на Альку. — Тащишь кого попало. Дальнобойщик, он натаскан на бабищах плечевых выносливых — ух! — туго сжал и выбросил волосатый кулак.

— На костях мясо слаще, — унизительно уговаривала Катюха. — Она свеженькая, Рахимчик, деревенская. Какие её годы, шестнадцати нету. Самая сласть. Откормим, мясо нарастим — нашим плечевым ещё фору даст.

Катюха да не уговорит. Едва хозяин, прихватив Алькин паспорт, ушёл к своим мангалам, лихо забросила ногу на ногу: из джинсов выперла, как тесто, ослепительно белая складка кожи. Закурила.

— Ломается Рахимка. Цену сбивает… Ну вот, — она повела сигареткой вокруг, — твоё рабочее место, перевалочный пункт. Фронт работ. Птички поют, воздух… Курорт! Э, Алька, мне бы начинать, как ты начинаешь…

Она поискала пепельницу — не нашла. Воровато оглянувшись, стряхнула пепел в банку с крупными росистыми свежими ромашками.

— Я тогда с родителями разругалась: на кофточку всё лето копила, а они пропили. Вылетела, в чём была, за деревню на федеральную трассу. Ливень хлещет, я на голову тепличную плёнку натянула. Туфли размокли, волосы хоть выжимай. Кто у такой чучелы остановится? Несутся фуры мимо, грязной водой с головы до ног окатывают, гудят в насмешку… Потом один пожилой пожалел, остановился, — Катюха задумалась, тряхнула головой. — Лучше б не останавливался. Твоя дискотека — цветочки…

Взглянула на вытянувшееся Алькино лицо и расхохоталась:

— Не дрейфь, Алевтина!

— Кать, а почему — плечевые?

— А кто как говорит. Кабина тесная, оптимальная поза: ноги на плечи. Но я считаю, плечевые — это потому, что водила на женском плече засыпает. На тёплом мягком надёжном плече. Боевая подруга, походно-полевая жена. А ещё, — вспомнила, — шоферня так между собой перегон, отрезок дороги называет — плечо. Плечо дороги… О, вон и наши клиенты.

На асфальтовый пятачок, запятнанный весёлыми радужными лужицами, важно переваливаясь, одна за другой спустились с трассы несколько громадных фур… Ветерок донёс запах жареного мяса, у Альки забурчало в животе. Катюха засмеялась:

— Сейчас, пузо, хозяйка на тебя заработает, покормит. Если постарается, конечно.

Алька уехала на смену, Катюху она больше никогда не видела. На расспросы знакомые дальнобойщики отводили глаза. Рахим, когда Алька особенно настырно пристала, наорал, бешено вращая глазами:

— Слушай, я что тебе, собака-ищейка, да?! Восемь штук выпросила, воровка твоя Катька. Придёт — убью.

Пробовала отыскать Катюхину сестру Зинку Зуеву, но та лечилась в диспансере за колючей проволокой. Делать нечего, Алька поплелась в милицию. Там с неё стали снимать свидетельские показания: кем ей являлась Катюха, где работала…

— Она не работала временно… Вернее, работала… Временно, у Рахима…

— У Рахима? — следователь скомкал протокол допроса и швырнул в урну:

— Будет милиция проститутками заниматься, делать нам больше нечего.

Когда Алька пулей летела к дверям, в спину коротко посоветовал:

— В кювете где-нибудь ищи подружку, прикопанную…

— Месяц подряд — непруха. Очередной дядька расстегнул на Альке кофточку и страшно возмутился:

— Это грудь?! Это чирьи пора давить! — и всю ночь «давил чирьи», а утром не дал измученной Альке ни копейки, сказав, что Рахим за такое мужское оскорбление сам ему должен приплатить. Её подобрал милицейский уазик. Через час Альку сильно пнули под зад, так что она под улюлюканье и свист долго и смешно летела на обочину, махая руками как мельница. Уазик умчался, а с ним баул, где лежало всё-всё: мобильник, тёплая кофта, косметичка, смена белья, прокладки, пачечка денег — доля Рахима, и ещё в потайном кармашке маленькое золотое колечко, на которое она долго копила.

Ослепшая от мокрого снега, Алька брела к трамваю. В голове вертелась песенка, которую на радио шансон часто заказывали водители. Там грустная девушка пела, что вот была она лёгкая, нежная и робкая, как долгожданный ноябрьский снежок, и юноша ловил губами тающие снежинки. Но пришла весна — снег стал грязным, вытаяли плевки, окурки и собачьи какашки. И прохожий, выворачивая ноги так и эдак, вытер глинистые башмаки о последний сохранившийся белый островок…

В тот же вечер Алька, забыв о горестях, в жаркой, тускло освещённой прокуренной кабине сидела на мужских горячих коленях. Водитель, перехватив ломкую Алькину талию, потянулся к магнитоле, вечно настроенной на волну радио шансон, и Алька, размахивая пластиковым стаканчиком, подпела шансонетке: «Заведу себе грузина, буду лопать апельсины!»

…— Эй, — робко позвала Алька. — Я поеду с тобой, а ты дай сто рублей, ладно? Я два дня не ела.

— В бане сперва помойся! — посоветовал ей молодой, в кожаной куртке водитель. Алька поплелась прочь. Парень глядел ей вслед. Выругался. Выпрыгнул из кабины, повёл Альку в пельменную. Накормил тремя порциями пельменей, сытый Алькин живот надулся тугим мячиком. От ещё раз робко предложенных плечевых услуг решительно отказался: «Нужна больно, я неделю назад женился». Алька за столом сонно, умиротворённо дремала, как воробей на ветке, а кожаный парень вслух размышлял:

— Что с тобой делать? Ребёнок ещё совсем, пропадёшь, блин. Давай вот что. У меня корешок открыл бар, набирает официанток, даёт общагу… С испытательным сроком, само собой. Порядок строгий, насчёт гулянок — ни-ни. Не подведёшь?

Подвести?! Алька готова была на коленки бухнуться перед молодожёном. Неужели она, наконец, отоспится в нормальной чистой постели, в твёрдой койке на четырёх ножках? В тишине, без воя мотора и рвотного радио шансон? С кровью выхаркает бензиновый угар и табачный дым? Будет каждое утро принимать душ и стирать трусики?! В кои-то веки проснётся с головой, не разламывающейся от боли и страстного желания немедленно подохнуть — будь оно проклято, по женской линии, Алькино долгожительство!

Говорят: судьба, судьба. Но вот, допустим, с утра тебя ждала судьба: выверенная, добротная, возданная по заслугам. А ты её прошляпил, проспал на пять минут. И твой дальнейший день — да что там, вся жизнь — покатится, вихляясь, шаляй-валяй по кривой дорожке. Отсюда весь бардак: потому что встречаешься со случайной, дурашной судьбой, а не с настоящей, уготованной — той что с большой буквы…

Недавно Алёша брёл мимо трамвайных путей. И рядом набирал ход трамвай. Шёл медленно, так что в окошке была видна девчонка, которая отвернулась к окну, чтобы не видели пассажиры, и горько плакала. Он сразу понял, что возможно, даже скорее всего, эта фея плача и есть его судьба. Это тебе не однокурсницы, которые в трамвае отворачиваются лишь для того, чтобы подкрасить губы. Но вагон пройдёт и растает в дымке…

И тут в трамвае чего-то ломается, и он тормозит. Дверцы с готовностью распахиваются: входи, чего же тебе ещё? Вот тебе знак свыше, неподдельная, в чистом виде, высшей пробы Судьба. И Алёша… прошёл мимо. Прошёл, мысленно хлеща себя по щекам, проклиная: «Какого чёрта?! Будешь, будешь ещё ныть, Философ?» Философом его дразнили приятели. И ещё — Последним девственником России.

Ту девчонку он неожиданно встретил в баре, куда забрели с приятелями отметить конец сессии. Он не знал, что официантки здесь работают топ-лесс. И от увиденного прямо на пороге глупо, глупо, позорно брякнулся в обморок. Очнулся и увидел прямо перед глазами торчащие детские остренькие грудки.

— Ты зачем сюда пришёл? — девчонка сидела перед ним, по-татарски скрестив ноги, с любопытством, как зверёк, заглядывала в лицо. Она тоже была голая по пояс — как будто собралась в баню или проходить флюорографию. Поняла его взгляд и засмеялась. Встала, накинула кофточку, едва прикрывшую грудки.

— Как тебя зовут? — слабо спросил Алёша.

— Никак. Плечевая.

— Это такая фамилия?

Запретная, сладкая, стыдная, властно притягивающая, делящая жизнь на две половины, черта называлась Женщина. За чертой была Тайна, Бездна, засасывающая чёрная дыра. Черту эту, если верить, прошли уже многие его приятели и теперь имели право высмеивать Алёшу. Для себя он решил, что никогда не сумеет одолеть черту, познать Женщину, ничего у него не получится. И пускай: чем хуже, тем лучше. Не зря он всегда страдал от собственной особости, исключительности. Под подушкой у него лежала расплющенная зачитанная Библия, и в интернете он набирал ключевые слова «уйти в монахи».

И вот сейчас понял: никакая за чертой не бездна, если там бесстрашно скрылась его ровесница, маленькая богиня с острыми грудками. Позови она Алёшу с собой, он не напрягаясь, восторженно и счастливо, как в полётах во сне, преодолеет черту, всё у него получится… Только с той девчонкой. В Алёшиных снах они соединялись невесомо и нежно, как зависшие в воздухе бабочки, как касающиеся головками цветы. Он стонал и просыпался в липких холодных проталинах простыней. Хотя на деле не смел бы её даже коснуться.

На лекциях рисовал торчащие грудки и, дико оглянувшись, рвал рисунок в мелкие кусочки. В буфете брал только воду и уценённый вчерашний пирожок: копил деньги на бар, да и не хотелось.

Мать тревожно спрашивала:

— Алёша, ты не болен? На лице одни глаза остались.

Под ногами громко хрустел весенний снег, утренний морозец засахарил его в крупные грязные кристаллы. Тётка впереди по-утиному переваливалась на растоптанных больных ногах, спешила — в раннюю смену в больницу или на станцию. Тётку эту приметили, выскочив из бара, разгорячённые, раздразнённые, недобро заряженные Славик и Витёк.

— Уродка, — сплюнул Витёк.

— Какая разница, — не согласился трезвомыслящий Славик. Он всё время оглядывался и облизывал губы. — У них всё одинаково устроено. Если что, свалим на этого.

У Алёши, плетущегося за случайными приятелями, в голове крутились цветные картинки: тёплые лампы, голые сливочные женщины. Спящие чёрные дома казались крошечными, а раскачивающиеся перед глазами спины парней — громадными. В них таилась угроза, и пускай. Чем хуже, тем лучше.

— Эй, э-эй! — окликнул их девичий голос. Алька — она с работы возвращалась в общагу — нагнала троицу. Задыхаясь от бега, быстро и грубо говорила: — Вы чего это задумали, а?! А ну, гадёныши, брысь по домам, я охрану вызвала!

Витёк и Славик слиняли. Перед Алёшей стояла девчонка со странной фамилией Плечевая. Впервые он близко видел её глаза: в размазанной туши, набрякшие смертельной усталостью. Они стояли и смотрели друг на друга — две судьбы, которым совсем ни к чему было пересекаться на данном плече жизни.

Рыжая

В жарко натопленной, прокуренной, ярко освещенной дежурке районного отдела милиции раздавались взрывы хохота. Из отпуска вернулся эксперт Юра Оганесян, ездил руководителем туристической группы на Саяны. Теперь будет месяц травить анекдоты, собранные со всех уголков «нашего необъятного ЭСЭНГЭ». Хохмач, ребят от него за уши не оттащишь. Зато и дежурство незаметно пролетит. Вон, уже третий час ночи, а пачка сигарет нетронутая — спасибо Юре.

Неделя Андреевых дежурств — подряд — затишье, если не считать семейных разборок и мелких уличных грабежей. Но никто из группы быстрого реагирования по этому поводу радости не изъявляет. Чем дольше тишина, тем громче ее взорвет, так что областное начальство потом матюкается: «Чикаго у себя устроили, так вас и разэдак».

Ну вот, накаркал. Звонит женщина с прерывающимся от волнения голосом: двадцать минут назад своими глазами видела убийство в парке.

Наутро в угро будут слушать пленку, с умиротворяющим шорохом передающую сбивчивый рассказ свидетельницы. Она возвращалась с ночной смены, не стала ждать дежурного автобуса. Шла не по самой аллее, не под фонарями, а по дорожке, протоптанной фабричными женщинами за кустами разросшихся акаций, в темноте — так безопаснее.

В это же самое время посередине аллеи шла девушка, очень высокая, в шубке, с распущенными волосами. Тут ее нагнал мужчина меньше ее ростом, и дальше уже они пошли вместе, тихонько и, кажется, вполне дружелюбно переговариваясь. Они совсем рядом со свидетельницей были, но пережидающую женщину в кустах не слышали: снег под ногами подтаявший потому что, мягкий.

И вот только они отошли, как раздался такой звучный хлопок. Свидетельница чуть-чуть осмелилась высунуть голову из кустов: мужчины как не бывало, а девушка лежит на снегу. Она, конечно, подходить не стала, с ума она сошла, что ли, да ее бы тут же и уложили рядышком.

…Потеплело. Громко шуршал, скрипел, потрескивал, оседая, тяжелый весенний снег. И деревья стояли мокрые, черные, весенние, ветки в бисере крупных прозрачных капель. Уже в начале аллеи было видно темнеющее на снегу пятно.

Молодая девушка в шубке лежит, неловко подвернув ноги в модных сапожках. Длинная, тоненькая, красивая, в свете фонаря просто не по-земному красивая. Голубоватое лицо, темные шнурочки бровей; в муке, кривой буквой «о», открытый рот, губки очерчены резко, надменно. На оголенном запястье блестит браслет с зеленым камнем. Пуля, по-видимому, вошла возле уха с близкого расстояния, кровь пропитала снег в диаметре полуметра вокруг головы. Яркие рыжие волосы нимбом улеглись вокруг головы.

«Постой-ка, постой. Рыжие. — Андрей присел, стараясь не запачкаться, отвел липкую прядь. — Так вот при каких обстоятельствах нам пришлось свидеться. Вот, птичка, и попалась ты в свою западню. Сколько веревочке ни виться…»

Юра, передвигаясь гусиным шагом, делал замеры рулеткой. Подошла «скорая», врач выпрыгнул в накинутом поверх пальто белом халате. Не вынимая рук из карманов, обошел вокруг убитой, только что не попинал.

Водитель подошел, позвал греться в машину. С любопытством заглянул в мертвое голубое лицо. «Ух, хороша девка. Кому-то дорогу перешла… Черт, ботинки совершенно промокли. Моя жлобится, все дешевку на китайском рынке берет».

* * *

До пяти лет у Майки отец на ее глазах бил маму. Слушая крепкие, глухие удары по мягкому живому телу, девочка дрожала. Но не плакала, только темные глаза у нее странно увеличивались, росли, как блюдца. Отец пинками выгонял жену в прихожую, запирал комнату на ключ.

— Доча-а! — он хлопал по колену толстой распластанной ладонью. — Сюда, доча.

У парализованной от страха Майки росли глаза, росли до тех пор, пока, кажется, на лице ничего не оставалось, кроме неправдоподобно огромных черных глаз.

— Доча, убью, зараза.

Рыбкой захватывая ртом воздух, она приближалась, не отрывала глаз от красного вздувшегося родительского лица.

— Сюда! — отец хлопал рукой по колену. Майка, цепляясь за штанину, карабкалась. И тогда он вынимал из кармана какое-нибудь размякшее шоколадное яйцо в серебряной бумажке, целовал Майку, в порыве пьяной слезливой любви сдавливал ее громадными ручищами. Она сидела застывшая, судорожно вытянув шейку.

Однажды мама не вернулась из больницы. Отца посадили, а Майка попала в детский дом. И здесь она не стала бойчей, громче. Не говорила — шелестела, так что всегда ее приходилось с досадой переспрашивать по несколько раз одно и то же. Никогда ни с кем не заговаривала первая, сидела и ходила вытянувшись в струнку, как солдатик. Если ее просили о чем-нибудь, она опускала глаза и чуть слышно шептала: «Конечно».

Когда просящий отворачивался, на Майкином личике проскальзывала неприятная гримаска. Точно оцепенелое состояние, из которого ее вытащили, было ей намного интереснее очередной общественной нагрузки.

Когда девочка пошла в школу и ее перестали стричь, все вдруг увидели, как из куцых косенок на глазах вырастают, густеют волосы чудесного, смоляного с просинью, цвета. Вопреки строгим детдомовским нормам и правилам, ей их отрастили до подколенок.

Тот, кто видел Майку со спины, не верил, что эта мерцающая, как звездная ночь, со вспыхивающими, бродящими в глубине искрами масса волос принадлежит не роскошной восточной женщине, а худосочному заморышу. С ее волосами вечно возились, выдумывая прически, молоденькие воспитательницы и девочки из старших групп. Теперь на городском и областном конкурсах «Мисс Коса» детский дом неизменно занимал призовые места.

Училась Майка на серенькие троечки. После восьмого класса поступила в швейное ПТУ. Как воспитаннице детского дома, ей не нужно было сдавать экзамены, а то вряд ли бы она их выдержала.

* * *

…И однажды, возвращаясь с занятий, Майка ехала в автобусе. Она сидела на заднем сидении рядом с пожилой пассажиркой в клетчатом берете с большой пуговицей на макушке. На очередной остановке вошел парень маленького роста, миниатюрный, как девушка, с серыми, глубоко посаженными глазами. Он жадно курил и посматривал в окно.

Пассажирка с пуговицей встрепенулась и заворчала, что курят в салоне общественного транспорта только последние свиньи, которым плевать на стариков и детей, а также на людей, страдающих астмой, вот как она. Это была храбрая старуха-скандалистка, которую никто еще не проучил за привычку бесстрашно совать всюду свой нос.

Парень мельком мрачными, глубоко посажеными глазами взглянул на старуху, у которой на макушке гневно прыгала большая пуговица, и смял сигарету. Майка восторженно смотрела на парня: она чувствовала, что ее слабенькая суть не в силах противиться темному влечению к этому миниатюрному, как девушка, парню.

И еще она поняла, что они из разных миров. Она из тех, которых не замечают, а он из тех, которые не замечают. И успела подумать, что вот сейчас он выйдет, а она поедет дальше и уже никогда в жизни не встретит своего Прекрасного Принца. Это показалось ей диким, с этой минуты она не могла жить, не видя его.

И когда парень вышел и зашагал по переулку, Майка стряхнула с себя оцепенение и прыгнула следом. Запыхаясь, она бежала за ним мимо старинных, с осыпающейся штукатуркой домов, кривых неохватных, как в сказке про мальчика-с пальчика, деревьев, каких-то рядов сараев и поленниц, и вбежала следом в двухэтажный облупленный дом. Успела увидеть, как он перескакивает через три ступеньки по деревянной поющей лестнице. Она тоже вбежала наверх… Тут парень будто сквозь пол провалился.

Майка перевела дух и огляделась.

* * *

…Справляли день рождения у друга Леньки. Андрей сумел вырваться только в первом часу — прижимая руки к сердцу, клянясь, лепеча нарочно пьяным голосом, что завтра идти с отчетом к заму.

Всей компании под предводительством Ленькиной жены загорелось его проводить до остановки. Хохоча, толкаясь в тесной, надушенной и прокуренной прихожей, разбирали и влезали в кожу, чернобурки, норки, мутон, обматывали шеи двухметровыми пушистыми шарфами — богатая собралась публика на Ленькиной вечеринке.

Потом скученной толпой, от которой то и дело отлеплялась мужская или женская фигура и под «ла-ла-ла» выплясывала под фонарями нечто среднее между ламбадой и русской плясовой на спящей улице, привлекая внимание редких прохожих.

В переулке каждая собака Знает мою шаткую походку! —

Задыхаясь от смеха, нарочно привирали слова.

Его впихнули в трамвайный вагон с хохотом, с шутливыми напутствиями; нахлобучили шапку на нос, исколотили всю спину кулаками. Наконец, дверь захлопнулась, шум, веселые крики точно отрезало. Дежурная веселость сошла с него, он с облегчением передохнул. Завернулся плотнее в пальто, уткнулся в поднятый воротник — затих. Облизнул губы, сладкие от чьей-то помады.

В тускло освещенном холодном салоне было почти пусто. Только впереди сидела старушка с мальчиком, но и они скоро вышли. Чтобы нечаянно не уснуть, Андрей начал считать остановки: одиннадцатая в новом микрорайоне — его. Запутался уже на третьей.

Пригрелся, начал задремывать. Еще успел подумать сквозь дрему, не увезла бы вожатая в парк — втолкнули его по пьяни в прицепной вагон. Да нет: видела, небось, в боковое зеркальце, как пьяная компания заталкивала дубину стоеросовую. Вагонные двери, астматически шипя, исправно открывались на всех остановках.

… Проснулся, почувствовав тревогу. Чьи-то быстрые сухие пальцы двигались у его руки, у запястья. Они были очень проворные, эти пальцы, делали свое дело быстро, едва касаясь, и эти легкие вкрадчивые движения вызывали тревогу. Андрей чуть разлепил ресницы.

Перед ним на корточках сидела девушка: сосредоточенно, трудолюбиво склоненная головка, гладкие рыжие волосы, связанные низко на шее в узел — по ним, как по полированным, скользили отсветы от уличных фонарей. Закусив губу, она безуспешно пыталась расстегнуть толстый браслет его японских часов. Андрей сам мучился с ним по утрам, бранился, все собирался отнести в ремонт.

Рыжеволосая принялась помогать себе зубами — он ощутил прикосновение кончика холодного носа, теплых полураскрытых губ. Все-таки она справилась быстрее, чем Андрей ожидал. Но он и теперь не шелохнулся, даже подпустил легкое похрапывание. И девушка с рыжими волосами потеряла бдительность, молниеносно сунула часы — куда, толком не увидел. Но когда сильно, как птица, рванулась к открывающейся дверке, он железной «ментовской» рукой ухватил за локоть и сильно дернул книзу, заставляя рыжеволосую вновь присесть.

Она ахнула. И тут же гладкий лобик у нее сморщился, шнурки бровей удивленно поползли кверху. Андрей тоже, не веря себе, всматривался.

— Что, скажешь, не признала? Скажешь, не вспомнила, клофелинщица? — Он сжимал ее тонкие руки все сильнее, выкручивал их. Старая злость ожила в нем.

У девушки лицо кривилось от боли. Она, тяжело дыша, боролась, стараясь высвободить руку. И вдруг, изловчившись, острыми зубами с тугим хрустом прокусила ему кожу на тыльной стороне ладони — и в одну секунду змеей выскользнула между закрывающимися дверками.

За стеклом близко от него проплыло, удаляясь, улыбающееся насмешливое лицо: рыжеволосая делала ручкой…

* * *

Она стояла в широком, как зал, коридоре с зарешеченными пыльными оконцами под самым потолком. Вправо и влево уходило множество дверей. Перед каждой лежали либо сложенные в несколько слоев половички, либо тряпичные кругляшки, либо стершиеся резиновые квадратики. Из стены тут и там торчали краны. Из-под раковин выглядывали прокисшие черные ведра. Полки с хламом вдоль стен прикрывали занавески, кое- где подмоченные и начавшие чернеть и подгнивать снизу.

Майку это слегка поразило. Прекрасный Принц мог жить в хрустальном дворце, на худой конец в квартире с лоджией на непостижимой высоте… Но не в этом же облупившемся доме с раковинами, забитыми картофельной кожурой, вываренным лавровым листом и прокисшей перловкой, с застоявшимся под потолком запахом жареного лука и рыбы…

Только у одной из дверей рядом с туалетом в самом тесном и темном углу не стояло помойного ведра, и на полках, предназначенных для хлама, теснились разнокалиберные горшочки с фиалками. Здесь в угловой квартире жила одинокая женщина, целыми днями пропадающая на работе. Выращивание фиалок были ее хобби.

Сюда не проникал солнечный луч, из кухни несло чадом, из туалета — кислятиной. А цветы стояли тугие, свежие, с толстенькими меховыми листьями. И все до одного, точно сговорились, буйно цвели, горели пронзительными синими, фиолетовыми и бордовыми огоньками. Майка не утерпела, понюхала цветы, погладила теплые листочки и присела в фиалковом укрытии на низкую батарею.

Из туалета тотчас вышла черная носатая старуха в толстом спортивном костюме, с жестяным узкогорлым кувшином в руке. Она подозрительно с ног до головы оглядела девочку.

— Ты чего здесь сидишь? Чего надо? — накинулась она. Майка догадалась пробормотать:

— Мне сказали… Я думала… Мне квартиру снять. Я думала, пускают.

— Не ходят к нам квартиры снимать, — мрачно сказала старуха. — Нет, не ходят. Одни пропащие, может.

Она ушла, оглядываясь уже не только с подозрением, но и с ненавистью. Майке пришло в голову, что если еще раз старуху вынесет нелегкая, то она уж точно поднимет шум. И тогда, наконец, оживут эти мертвые высокие двери, будут открываться, скрипеть, хлопать, начнут высовываться чьи-то головы. И она, может, увидит сероглазого парня.

Майка уже пригрелась и задремала, когда прямо напротив распахнулась дверь, оттуда вылетела высокая рыжеволосая девушка в распахнутой шубке. Она пронеслась мимо девочки, опахнув ее запахом тонких сладчайших духов. Входная дверь уверенно, громко, как за своим здесь человеком, хлопнула за нею.

Комната, из которой вылетела душистая девушка, снова отворилась. Появился Прекрасный Принц в свитере, джинсах и засаленных тапках на босую ногу, с чайником в руке. Насвистывая, он отправился в конец коридора. Майка, плохо соображая своей слабой головой, что делает, юркнула за дверь.

Комната была огромная, с высокими сводами-арками. На окнах висели седые от пыли бархатные малиновые шторы с кистями, какие показывают в фильмах про купцов. На полу стоял узкий длинный ящичек телевизора, также густо покрытый пылью.

Заслышав из коридора приближающееся посвистывание, Майка спряталась за штору. Прекрасный Принц поставил чайник с кипятком на пол — в этом месте наслаивались друг на друга желтые круги — и принялся возиться с дверью. Он приседал на корточки, привставал на цыпочки, опускал крючки и крючья снизу и сверху, накидывал цепки и цепи, поворачивал ключи в скважинах, а в довершение с грохотом вдвинул в скобу узкий железный засов. Он будто в сейф себя закрывал.

У Майки с каждым очередным скрежетом и лязгом сердечко замирало все больше и падало все ниже.

Парень постелил на диван газетку, поставил чайник, бухнулся рядом и жадно закурил. Не вставая, шваброй открыл форточку. Потом вскочил и стал яростно рыться в письменном столе, швыряя ящички. И вдруг прыжком оказался у шторы, отдернул ее, чуть не сорвав с колец. В руке у него был маленький, как игрушка, пистолет.

С каменным лицом, не вынимая изо рта сигареты, он отодвинул неживую Майку. Двигаясь зверино, прыжками, обследовал по периметру всю комнату.

— Что ты здесь делаешь, а? Та как сюда попала, а? А?

Голос у него был тонкий, визгливый. Молниеносными, непонятными для Майки движениями парень снизу вверх провел по ее бокам, полуобнимая, полуощупывая, задерживаясь на пазухах, подмышках, карманах. Вытолкнул ее на середину комнаты.

— Чего молчишь? Откуда ты меня знаешь? Кто тебя послал?

Погасил свет, чуть раздвинул шторы и, прячась за ними, выглянул во двор.

— Тебя ждут?

Майка с глазами, тонувшими в слезах, кивнула головой.

— Кто?

Она шепнула невразумительное. Пальчики, которые она не знала куда деть, наткнулись на тесемки шапочки, затеребили, начали рвать душивший горло узелок. Вязаная шапка упала. Волосы, которые она в это утро кое-как сцепила заколкой, рассыпались по плечам, спине; тяжело, скользко и прохладно покрыли его руку, которой он тряс ее за плечо. Парень отступил, чтобы на расстоянии подхватить черный звездный обвал, грозивший застелить грязный пол.

Он с изумлением разглядывал ее — в детском коротком пальтишке с якорьком на воротнике, в тусклых сапожках, заляпанных грязью. Она до сапожек была покрыта искрящимися волосами.

Он задумчиво большим пальцем водил по Майкиному запястью. Запястье было тонюсенькое, нежное, просвечивающее. Какая, должно быть, гладкая, прохладная кожица была на ее хрупкой спинке с выступающими жемчужинками позвонков и на слабых, вмиг покрывающихся пупырышками и наливающихся алой кровью плечах и бедрышках…

Он намотал волосы на руку, заставив запрокинуться ее голову. Майкины губы отдавали слабым фиалковым привкусом, были мяконькие, нежные, не оскверненные никем до него.

* * *

Андрей после армии шоферил в Забайкалье пять лет без передыху, без отпусков. Мать умерла, старенькая уже была, больная. Добротный дом в уральской деревне стоял заколоченный. Теперь Андрей с валютой, зашитой в плавки, уезжал в Россию, поставив перед собой выполнение такой примерно программы-минимум. На часть заработанного и проданного от дома погудит, погуляет, уважит деревенских — это само собой. Заодно и женится на доброй деревенской девке (была одна на примете). А там приищет домик поближе к югам.

…Таежный вокзальчик был маленький, по-домашнему уютный. В высоко рубленные окошки бросало красные лучи заходящее за сосны холодное осеннее солнце. Потрескивая, горели дрова в круглой железной печурке. Пожилая уборщица-остячка мыла полы добросовестно, как в собственной избе.

Публика в зальце собралась самая разношерстная. В углу у бачка с кипятком прямо на полу расположилось эвенкийское семейство. Хотя все они были по-европейски одеты, и на старшем сыне, которого, кажется, и провожали, из- под расстегнутого пальто виднелся серый костюм- «тройка» — все равно в зале крепко припахивало шкурами.

Вытянув в проходе тощие длинные ноги, спали, раскрыв рты, четыре парня в добела выгоревших куртках, опустив лямки рюкзаков, неудобно привалившись к деревянным спинкам скамеек. Как на каждом добропорядочном вокзале, присутствовала семья военнослужащего в составе двух человек. Супруга, вся из себя блондинистая дама, то и дело подходила к кассе и, гордясь нездешним произношением, громко запрашивала билеты на фирменный скорый поезд «Россия».

На скамье под расписанием движения поездов дремала девушка в ладно пригнанных красной курточке и брюках. Белый платочек, низко надвинутый на лоб, оставлял открытым небольшой овал лица: так повязывались, спасаясь от клещей и комаров, девушки в геологоразведочных партиях. У ее ног без всякого надзора валялся новенький красный рюкзачок.

Вот она гибко, как кошечка, потянулась, сняла и вчетверо сложила отутюженный, чистый до синевы платок. Встала и сразу вдруг оказалась длиннющей и тоненькой. Покачивая бедрами, потряхивая рыжей блестящей гривкой, бойко поглядывая вокруг, она прошла к бачку с водой. Один из не спавших парней присвистнул.

Андрей тоже не отводил глаз: «Да ты, лапонька, только прикидываешься геологиней. Свежим девичьим платочком меня не проведешь. Повидал я таких на трассе, будь здоров».

Когда он со своим чемоданом подсел к ней, она мило улыбнулась, и они легко разговорились. Оказывается, им было нужно на один поезд. Она, нахмурившись, досадуя, призналась, что у нее не хватает на билет. Чуть-чуть. Это была тонкая разведка с ее стороны. Андрей не собирался выяснять, сколько именно не хватает. Рассмеялся и тут же купил билет — смешно мелочиться, когда везешь с собой тысячи. Билеты, разумеется, взял в одно купе.

На вопрос, как зовут, рыжеволосая сказала: «Саша». Он подумал, что это мальчишечье имя очень идет к ней, поджарой, длинноногой. «Нет, дорогуля, ты меня постными глазками не проведешь», — опять подумал он, когда объявили посадку и она не спеша пошла впереди, покачивая бедрами, нервно пошевеливая лопатками под тонким свитером. Куртку она изящно перекинула через руку. Андрей нес ее легонький игрушечный рюкзак и свой чемодан, набитый, будто гирями, подарками для родни.

Рослый Андрей считал себя достаточно опытным в отношениях с женским полом. Идя за девушкой с рыжими волосами, он знал наперед, что его ждет в купе, и знал, что с его стороны это не потребует особых усилий. Для таких, как эта перелетная птичка, все измеряется деньгами. Сейчас она чувствовала себя обязанной за дорогой билет. Ну само собой, ресторан в пути плюс тряпки какие-нибудь (там подберем ее размер, женская родня не обидится). Дорогие по вокзалам не промышляют.

Им повезло: кроме них, в купе никто не ехал. Дверка задвинулась, и они принужденно враз о чем-то заговорили. И сразу замолчали, точно поняли, что говорить ни к чему и не о чем.

Он взял Сашу за руку. Под ее кожей пробежало что-то вроде разряда электротока, а во взгляде, который она отвела, Андрей успел прочитать такое неподдельное отвращение, такую ненависть, что ему стало не по себе. «Показалось», — успокоил он себя.

В глазах всех женщин, которых он для начала так же брал за руку, которые они тоже, хихикая, пытались отнять с фальшивой стыдливостью, Андрей читал совсем другое. Под их кожей тоже пробегало подобие разряда — но уже от желания, чтобы поскорее соединились не только их руки…

* * *

Майка до этого думала, что поцелуй — это очень красивое, легкое прикосновение полураскрытых, как лепестки, губ. Но сейчас через рот стремились вобрать ее всю до остатка. Он пил ее чистое детское дыхание, взамен принуждая вдыхать его, отдающее табаком и вином, сохранившее зловонное дыхание других женщин.

Он настигал ее испуганно ускользающий прохладный язычок — и целовал, целовал, как мог, как хотел и сколько хотел, пока она не забилась от удушья…

Когда с рычанием, хрустнув небольшим, но сильным костяком, поднялся, на кожаном диване остался лежать съеженный, скомканный, запачканный алой кровью комочек.

Не спеша подобрал он спутанные на голенькой спинке, не умещающиеся в его руке волосы и тщательно отер во всех складках, осушил ими свой пах. Майка только глубже втиснула голову, когда он бросил ей на спину липкий клубок. Теперь в ней не оставалось ничего, не принадлежащего ему.

— Уже поздно. Тебе пора.

Не отрываясь от спасительной поверхности дивана, Майка шепнула: «Мне некуда идти».

В эту ночь он не дал ей сомкнуть глаз и ужасно измучил ее. Всеми известными и тут же изобретаемыми способами продуманно, не спеша, безжалостно выворачивая, выламывая маленькое гуттаперчевое тело, он постарался впрок, надолго извлечь из безответной девчонки все, что подсказала ему фантазия.

К утру от Майки ничего не осталось. Ничего собственного от нее, опустошенной, выскобленной досуха, до донышка, не осталось. Она была шелухой, апельсиновой долькой, которую высосали, разжевали и безжалостно выплюнули. Не было частички тела, которую он не сумел бы сегодняшней ночью сделать своей. И вместе с каждой частичкой тела отмирала, усыхала Майкина душа. Она стала слугой, рабой этого первого в ее жизни мужчины. Она вся, до мизинчика, растворилась в нем.

Утром ей было приказано поджарить картошки с мясом: он устал, как скотина, и чертовски хотел жрать. Сам остался лежать на диване, укрывшись до пояса одеялом. Курил и смотрел, как Майка, согнувшись старушонкой, циркулем передвигая онемевшие, в синяках, ноги, тащит ведро с крупной картошкой, чистит, режет соломкой и вываливает в скворчащий плавящийся шпик, переложенный кусками мяса.

— Слушай-ка, — недовольно, точно сейчас только заметив, крикнул он, — когда ты успела натянуть платье? Сними!

Майка отложила нож, послушно расстегнула и стащила казенное платье, оставшись в узкой жесткой сорочке.

— К черту сорочку! — крикнул он. — Все снимай, слышишь? Все к черту!

Она сняла сорочку. Помедлив, взялась за трусики… оглянулась на него. «Все», — подтвердил он. Она ровной стопкой сложила одежду на пол и продолжала стоять у плитки голая, дрожа от холода. Все же за завтраком он сжалился над ней и разрешил надеть платье. И даже сказал поощрительно с набитым ртом:

— Готовить умеешь. Ничего.

Бледная, с синяками под глазами, она робко просияла. Пожалуй, самое жестокое, что он сделал после всего: когда, уже одетый, увидел, что Майка недвижно сидит на диване. Он взорвался, заорал:

— Какого черта сидишь? Мне пора идти, ясно? Думаешь, я тебя здесь оставлю? Черта с два, — и он совал ей в руки скомканную кофточку, пальтишко. Тут Майка, не осмеливаясь поднять глаз, медленно опустилась на колени.

Она прижималась лбом к его ботинкам и, целуя их черными вспухшими губами, тихо умоляла своего возлюбленного, господина и мучителя своего, чтоб он сжалился над ней и позволил остаться угождать ему дальше. Она будет жарить ему на ужин мясо, варить по утрам кофе. Он будет доволен, вот увидит. Она не может жить без него.

Но он не собирался слушать бредни, всовывал бессильно уроненные руки в рукава пальто, выталкивал вон ее, слабо упирающуюся.

Майка села в автобус, поехала куда-то, потом вернулась с полдороги. Она не представляла, куда и зачем ей надо ехать. И вечером снова сидела на батарее под фиалками. И снова примерно в то же время увидела высокую рыжеволосую красавицу, выходившую из его двери. Она стремительно пронеслась мимо Майки, едва не опрокинув полами шубки горшки с цветами и не заметив этого. Спустя минуту парень вышел с чайником. И остолбенел, увидев Майку. Он считал, что распрощался с этой слабоумной раз и навсегда.

Но острое воспоминание о тесном, узеньком, бескостном и бессловесном теле заставили его принять решение, в результате которого Майка снова оказалась на кожаном диване, жестком и холодном, как операционный стол. Рано утром он вновь безжалостно выставил ее за дверь, пригрозив, чтобы ноги ее здесь больше не было. К вечеру Майка вернулась.

* * *

Они выпили коньяку (чемодан стал чуть-чуть легче). И, так и не успев дотронуться до Сашиной белой шеи, хотя бы погладить гладкие рыжие волосы, Андрей повалился на полку и уснул мертвым сном. Если бы он был способен видеть, то стал бы свидетелем следующего.

Минуту Саша сидела неподвижно, не отрываясь смотрела на него. Громко позвала по имени и потрясла за плечо. Он ответил здоровенным густым храпом. Выглянув в коридорчик — убедившись, что пуст, заперлась на ключ и выдвинула «секретку».

Для начала она быстро перецепила золотые часы (уже очень ему хотелось поразить родню) с его большой руки на свою маленькую — их пришлось задвинуть почти на плечо, чтобы не болтались. Широкое кольцо вросло в палец и не снималось. Она поискала глазами вокруг. Догадавшись, выдернула у себя несколько волосинок и, обмотав вокруг сустава, осторожненько сняла.

Спящий замычал, она отпрянула и минуту сидела, рассматривая его лицо. Уже остерегаясь, обследовала подкладку пиджака, карманы. И быстро нашла то, что искала: в потайных кармашках тугих плавок плотные розовые и зеленые пачечки, аккуратно, любовно уложенные и зашитые женской рукой.

Чемодан Саша не без труда извлекла из багажного ящика (она предусмотрительно устроила так, чтоб он повалился на ее полку). В одну руку взяла чемодан, через другую перекинула его отороченную мехом ламы новенькую «аляску» — и вновь выглянула в коридор. Вагон спал.

Она хорошо знала этот перегон, сейчас ожидалась двухминутная стоянка. Быстро, насколько это можно было, цепляясь за стенки тяжелым чемоданом, прошла в противоположный от комнатки проводников тамбур. Открыла дверь, подставила лицо тугому ночному прекрасному ветру. Когда поезд остановился, Саша спрыгнула и зашагала, перегнувшись от тяжести, к белевшей в темноте дощатой станционной уборной.

Там она сделала свои маленькие дела, поеживаясь от холода, прислушиваясь с затаенным дыханием к тишине. Поезд бережно, не потревожив сон пассажиров, тронулся, набрал скорость и ушел. Она вышла и спросила у какого-то старика с фонарем, можно ли найти попутный транспорт до райцентра. Через пять минут, облокотясь о чемодан, Саша тряслась в набитой колючим и пахучим сеном телеге, болтала ногами, пила из банки ледяное молоко и слушала стариковскую воркотню.

* * *

А Андрей проснулся ближе к полудню, за многие сотни километров от той станции, где сошла рыжеволосая девушка. В купе сидели новые попутчики. Они помалкивали, боязливо посматривали на его разинутый, оглушительно храпящий рот, на раскинувшееся во всю длину полки огромное плотное белое тело в полуспущенных плавках. Он вдруг зашевелился, кашлянул и сразу сел.

— А Саша где? — спросил он слабым голосом и сам удивился его слабости. Чертовски разламывалась голова. Так как на него смотрели с недоумением, он пояснил морщась:

— Ну, девушка, которая ехала со мной.

— Не было никакой девушки, — сказали ему, с пониманием усмехнулись и отвернулись.

Он тоже начинал кое-что понимать. Попросил пассажиров встать, поднял полку над багажным ящиком. «Ага. Та-ак». Сел и минуту соображал. Потом быстро, насколько позволяло его состояние, ушел в туалет, проверил плавки, хотя без того было ясно: нечего там проверять. «Гадина, гадина», — повторял он и всхлипывал, плакал в тамбуре. Попадись ему сейчас эта рыжая тварь, шлюшка, клофелинщица вокзальная — убил бы не раздумывая.

Вернулся в купе, сел и сидел так, подперев голову, час, второй.

Позже Андрей спросил проводницу о девушке. «Это красивенькая такая, рыженькая?» — простодушно спросила та. Он вспомнил, что так и не успел не только переспать с ней, но хотя бы обнять, хотя бы поцеловать в резко очерченные, надменные губки — и застонал от двойного чувства обиды.

Самому себе не хотелось признаться, что несмотря на всю отвратительность происшедшего, девушка с рыжими волосами была желанна, как никакая другая до нее, продолжала нравиться ему, нравиться, черт побери! Сначала бы взял, ах, как бы он взял ее! А потом бы придуш… Отдубасил, чтоб мало не показалось.

«Я ж не трехглазая, верно? — ворчливо оправдывалась проводница. — Работаю без сменщицы, за всем не уследишь».

Нет, она не заметила, на какой станции сошла девушка с чемоданом. Только утром обнаружила дверь запасного тамбура открытой. Она очень рада была, что Андрей категорически отказался сообщать в линейную милицию. Не хватало еще, чтобы менты, с трудом сохраняя серьезные мины, подбрасывали ему игривые вопросики.

С грехом пополам наскреб двести рублей, продав кому-то из соседнего купе кожаный пиджак, вчера закинутый им, на его счастье, далеко на верхнюю багажную полку. Проводница дала телогрейку, прожженную, с торчащей из дыр рыжей ватой — похоже, с плеча какого-то зэка.

На следующей станции Андрей сошел, сел в первый поезд, следующий на восток, и поехал обратно — на безмерную радость женщине, которая так любовно и умело зашивала ему деньги в трусы.

* * *

На этот раз старуха в лыжных куртке и штанах выгнала-таки Майку. И она слонялась до темноты вблизи старого дома. Когда заморосил дождь с крупой, укрылась у поленницы. Вечером он явился не один, а с рыжеволосой девушкой. Она пробыла у него до утра, и до утра Майка дрожала у поленницы.

Парня она увидела под вечер следующего дня. Тот быстро шагал к гаражам, натягивая на ходу перчатки. Майка в десятке метров бежала за ним, пока он случайно не оглянулся. Ее вид ужаснул даже его. Ее почерневшие щеки втянуло от голода; она дрожала и подобострастно заглядывала в его глаза.

Он страшно выругался. Грубо крикнул, встряхивая ее:

— Ты сумасшедшая, что ли? А ну отваливай живо. Не нужна ты мне, не нуж-на!

Развернул ее, с силой пнул и заторопился дальше. Майка пробежала немного, как собачонок, потом развернулась и побрела в никуда. Никуда вновь оказалось поленницей, за которой, уткнувшись в рукав, она зарыдала.

На этот раз парень появился в пять часов утра. Подморозило, застывшая земля звонко постукивала под его каблуками, похрустывал ледок в лужицах. Он выиграл, у него было на редкость замечательное настроение. Он шел быстро, насвистывая, предвкушая, как сейчас разденется в тепле, разбавит горячий чай коньяком…

Скрюченная фигурка лежала ничком у поленницы, он внес ее в комнату на руках. Когда Майка очнулась и повела взглядом, увидела, что находится на знакомом диване. Под ее головой лежит его свернутое пальто, а рядом стоит стакан с дымящимся чаем и кусок хлеба, а сам он ходит по комнате взад и вперед и торопливо курит. Майка слабо улыбнулась. Она была счастлива. Обеими руками схватила стакан и жадно выпила чай, съела хлеб.

— Может, придушить ее? — спросил она сам себя. — Сколько тебе лет, эй?

— Пятнадцать.

— Ты вправду чокнутая или притворяешься?

Майка блаженно улыбалась, глядя на него. Она находилась рядом с ним, он не гнал ее — что еще?… Утром парень ушел, запер ее на ключ, пригрозив на прощание:

— Попробуй только шарить в столе. Руки отрублю.

К его приходу Майка выскоблила замызганную плитку, подмела пол, выгребла из углов заплесневелые окурки. В котле нашла немного несвежей воды, вымыла посуду, полы и даже прокипятила его пятнистые простыни. Вечером он принес пакет кофейных зерен, кое-какие продукты, и Майка зажарила мясо, сварила кофе.

У парня до того в голове не было заиметь прислужку по дому и в постели. Хотя почему бы такую маленькую жену-рабу не подержать возле себя, пока не надоест? Красота, богатство, ум — не подходящие для жены черты. Жене подходили качества, которыми обладала полусирота Майка. Она его устраивала в постели, была предана, ничего не смыслила в его делах и не осмеливалась пикнуть слово против. Таких маленьких гражданских жен он мог бы содержать десяток.

Парень съездил в общежитие за Майкиной сумкой, забрал из училища ее документы. Прикупил кое-какое барахло, приодел, чтобы она не выглядела полунищенкой — все-таки к этому теперь обязывало ее теперешнее положение жены, пусть и временной. К нему ведь заходили друзья и не могли не видеть ее.

* * *

В седьмом классе Саша оставила дома записку: «В моей смерти прошу никого не винить» — и уехала кататься на электричках. Ее сняли за две тысячи километров и со страшным скандалом водворили к обезумевшей матери. Поставили на учет в детской комнате милиции, расспросили учителей («Девочка способная, развита, начитана, даже слишком, фантазия брызжет через край»), обследовали у психиатра («Нормальней не бывает!»)

Но дело было сделано: она, что называется, хлебнула хмельного воздуха свободы. Продолжать после этого жить «как все»? Еще чего!

У Саши появился идеал: тощая водянистая красавица из американского боевика, любовница главаря банды. Она держит сигарету в худых, унизанных спадающими кольцами с бриллиантами пальцах с острыми длинными ногтями. В ушах качаются, поблескивают бриллианты величиной с яйцо. Прищуренные льдистые глаза загадочно и жутко мерцают сквозь синий табачный дым. Глядя на нее, трепещут матерые бандиты…

Саше же с негодованием приходилось убеждаться, что в этой жизни, в этом городишке ее окружают сплошь дремучие мещане, совки: работа, дом, пеленки, огород… Господи, как она все это не переваривала!

Однако пришла пора подумать о дальнейшей Сашиной жизни. Обе стороны: и Саша, и болезненная немолодая мать в паре с классной руководительницей — пошли на компромисс. Саша милостиво дала себя уговорить поступить в училище на штукатура-маляра. Это при условии, что учиться она будет в областном центре за триста километров отсюда.

Сами понимаете, дней, в которые Саша прогуливала занятия, было куда больше, чем дней, в которые она занятия посещала. Ее прорабатывали громадное количество раз — не помогало. В конце концов, на нее плюнули до первого серьезного привода в милицию, а она плюнула и на штукатуров, и на маляров.

Ее проворную щуплую фигурку можно было видеть шныряющей в самых злачных местах: в садике у центрального рынка, на вокзале, в аэропорту, у гостиниц и ресторанов. Задирая голову, Саша с завистью глазела на наглухо зашторенные окна, за которыми играла волшебная музыка. Она лихорадочно наслаждалась своей нищей маленькой свободой и больше всего на свете боялась, что училищное начальство вызовет ее мать.

Как всякого человека, у которого пусто в кармане, у которого нет крыши над головой (Сашу выставили из общежития), ее, как песчинку к магниту, мощно и неизбежно влекло к таким же неопределенным личностям, как она сама.

Однажды весной Саша, засунув худющие красные, как у гусенка, лапки-руки в карманы куртки на рыбьем меху, дефилировала у вокзала. На нее уже западало несколько юнцов, приглашая прокатиться в папиных иномарках, но не отдавать же свою девственность этим соплякам, которые небось и деньги на мороженое клянчили у своих пап? Несколько раз мимо Саши проходил долговязый милиционер и каждый раз собирался окликнуть ее, но каждый раз по какой-то причине раздумывал.

Чтобы не искушать судьбу, Саша юркнула в теплый вонючий туалет. Здесь гудели под потолком люминесцентные лампы, с шумом низвергались в унитазах хлорные воды. Саша, как кошка, задрала ногу на раковину и с усердием принялась драить под струей воды сапожок — надо же заняться делом, пока на площади шпионит долговязый мент.

У окна курили две бабищи с опухшими лицами. Одна пыталась удержать в толстых трясущихся пальцах пудреницу с зеркальцем, неловко пудрилась черной от грязи ваткой, похлопывала, массируя, по трясущейся, как студень, щеке. Она озабоченно бормотала: «Чо-то я нынче плохо выгляжу, а, Свет?» «Свет», чернея подбитым глазом, курила и успокаивала подругу: «Да ты чо, Вер, наоборот, хорошенькая такая сегодня».

Вошедшая уборщица завизжала на Сашу. Саша, фыркая над увиденной сценкой, выбежала вон.

Она не в последний раз виделась с этими бабами, Светкой и Веркой, которые в душе оказались очень даже нежными и трепетными существами, вопреки их скверным грубым физиономиям.

Просто однажды наступила горькая пора, когда Саша несколько дней маковой росинки во рту не держала и лишилась последнего временного жилища. И они ее приютили, кормили некоторое время «за так», потом резонно стали требовать от Саши платы за их доброту.

Они научили Сашу штучкам, о которых не имеет представления женщина с богатейшим любовным прошлым и самой раскованной фантазией. Они не жалели денег на косметику и яркую, броскую одежду для нее.

«А чо, соплей женщина ходить должна?! Красься, Сашуха!» И Саша малевалась — надо бы сильней, да некуда, и щеголяла по городу среди бела дня в блестящей чешуйчатой кофте декольте до сосков, в кожаной юбке до пупа, в черных сетчатых чулках, с вздыбленными от начеса синими волосами.

* * *

Через неделю он сказал:

— Мой друг — ты видела его — хочет скоротать с тобой ночку. Вот адрес. Сегодня вечером он за тобой заедет.

Майка лежала, свернувшись клубочком на диване, читала найденную на антресолях старую книгу. Она не могла знать, что на нее заключено пари. Друг действительно когда-то видел Майку и многозначительно сказал, что такие бестелесные и бессловесные брюнеточки восточного типа нравятся ему.

Он же лениво сказал, что если даже пинками выгонит Майку, она прошляется всю ночь под фонарями, сдохнет на морозе под забором, но на такое дело не пойдет.

— Я не пойду. — Майка пришла в отчаяние, видя, что он не шутит.

— Пойдешь, — спокойно, как о давно решенном деле, сказал он. — Еще как пойдешь. Бегом побежишь. Я так хочу.

— Нет. Нет. Нет. Нет. Нет.

— Пойдешь. Пойдешь. Пойдешь. Пойдешь! — завопил он. Слишком легко ему доставался выигрыш. Он кричал, что у него нет денег, нету, кончились, он выворачивал и тряс карманы. А ему позарез, вот как нужно. Майке ведь за это отвалят кругленькую сумму, господи, было бы за что, кожа да кости, что она, совсем идиотка, что ли?! Он срывал с вешалки и швырял в нее ее пальто, шапку.

— Я устроюсь на работу, завтра же. Я заработаю, — Майка бросилась к выходу, готовая с вечера занять очередь на бирже. Он перехватил ее у двери:

— Если ты не поедешь с ним, я тебя выгоню. Ты меня знаешь, я слов на ветер не бросаю.

…Она вернулась под утро оцепенелая, как неживая. Он указал ей на приготовленную сумку.

— Уходи. На кой черт ты мне теперь нужна? Убирайся. И не вздумай прятаться за поленницей — удавлю.

* * *

Все выглядело вполне благопристойно.

Ближе к вечеру она отправлялась в парк, садилась с журнальчиком на «свою» скамейку. Через некоторое время подваливал «карась», а то и «сомик» — в зависимости от щедрости и толщины кошелька: заготовленный Веркой и Светкой клиент. Елейным голоском спрашивал разрешения присесть. У Саши дрожали от смеха уголки крашеных губ, и кавалер веселел тоже. Начинался игривый диалог, заканчивающийся минуты через три неизменным результатом.

— Девушка, а девушка!

— Что, юноша? — Ответ, по ее мнению, достаточно остроумный, особенно если спрашивающему было за пятьдесят.

— Откуда у вас, девушка, простите, такие… ножки?

— Купила, — скромно признавалась Саша.

— Да что вы говорите?! — страшно изумлялся сосед. — И почем, если не секрет?

Саша, понижая голос, осторожно говорила:

— Ерунда, полторы тысячи штучка.

— Ага, — глядя на длинные, эффектно закинутые одна за другую Сашины ноги, соображал клиент. — Значит, пара этих ослепительных, вкусных, сахарных ножек стоит три тысячи… На ночь?

— На час, — обижалась Саша. — За ночь шесть берем…

— Дороговато, но знаете, кажется, мы с вами договоримся и т. д.

По возвращении Саша скидывала колготы, мятую, провонявшую кислым козлиным духом кофту, лифчик, трусики — ах, скорее вон эту грязную одежду, которая липнет, пачкает, душит, душит тело — и, голая, неслась за занавеску к рукомойнику мыться с головы до ног. Выползти бы, как змее, из собственной кожи, как Царевне-лягушке, сжечь ее. А самой скорее — в прохладное свежее белое платье, непременно белое как снег!

Бренча соском умывальника, фыркая, рассказывала подружкам о подробностях последней ночи, не прорезалось ли чего новенького в репертуаре. Те в ответ ржали из-за деревянной перегородки прокуренными голосами, хлопая картами по столешнице. Под конец сочувствовали: «Козлы они все, Сашок, падлы без стыда и совести. Плюй на них на всех. Ты в мильон раз лучше. Дай мы тебя поцелуем».

Себя они считали вышедшими на заслуженный отдых. Потихоньку Саша пристрастилась курить и пить вместе с подружками. Дошло до того, что однажды какая-то сволочь дала ей сорок лет вместо ее семнадцати.

Как-то она очнулась оттого, что ее не слишком вежливо трясли за плечо, так что уроненная на грудь голова тряпкой моталась из стороны в сторону. Она с усилием подняла мутные, осовелые глаза — и увидела, что сидит в автобусе, а рядом стоят водитель, милиционер, еще какие-то люди в повязках на руках. Услышала, как над ее головой раздельно произнесли:

— Ее бы керосином облить и поджечь. Как крысу. Такие СПИД и разносят.

Саша зажмурилась и съежила узенькие плечи. Ниже этого катиться было некуда.

Ниже этого катиться было некуда, если бы, по счастливому стечению обстоятельств, в число Светко-Веркиных клиентов, приготовленных для Сашки-мочалки, чья котировка в последнее время резко пошла на убыль, не попал местный авторитет Виктор Хотиненко, прозванный в блатном мире «Юсуфом», хотя никакого отношения к Средней Азии не имел, и внешность имел самую европейскую.

Он велел отпарить и отмыть Сашу, волосы из серо-буро-малиновых перекрасить в натуральный рыжий цвет. Пригрозил страшно, непонятно: «Увижу хоть раз пьяную — наизнанку выверну и высушу». Купил для нее квартирку в центре города, приодел, записал на курсы английского и секретарей-референтов.

Теперь Саша в строгом, еще более удлинявшем ее фигуру костюме, с гладкой — насколько можно было пригладить огненную гривку — прической, без грамма косметики, с постно опущенными глазками — безотлучно сопровождала Юсуфа в его бизнес-встречах и поездках, всюду притягивая мужские восхищенные взоры.

Впрочем, иногда Сашу «заносило»: могла взять билет на поезд дальнего следования и исчезнуть на неделю-другую. Выхоленная, разодетая, она могла украсть в магазине самообслуживания дешевую вещицу просто потому, что эта вещь плохо лежит. Или в паричке и темных очках с радостным писком встречалась-обнималась у гостиницы с бывшими товарками.

После этого некоторое время Юсуф ездил на деловые встречи без очаровательного длинноногого сопровождения. Избитая до полусмерти, не однажды резанная ножом, Саша отлеживалась в гнездышке, зализывала язычком раны и синяки.

В последний месяц машину Юсуфа расстреляли в центре города, и он скрывался в районе, именуемом в городе «Гарлемом», выбрав для проживания самый старый и грязный, предназначенный под снос дом.

* * *

В последнее Саша время всем своим видом напоминала птицу, опустившуюся бочком на краешек ветки: с вытянутой шеей, с беспокойно поворачивающейся головкой; всю подавшуюся вперед и вверх, готовую каждую минуту взлететь, оставив пустую ветку долго качаться после себя.

Вот и сейчас она стремительно шла к дому, в мыслях очень далекая от этого дома, от живущего в этом доме человека, далекая и от этой улицы, и от этого города.

У поленницы она едва с размаху не упала, споткнувшись обо что-то мягкое, подумала — собачонок. Это живое и мягкое зашевелилось и застонало. Через минуту Саша почти тащила Майку на себе, приговаривая:

— Переставляем ноги потихонечку, вот та-ак. Господи, да ведь ты еще совсем ребенок. Кто же так с тобой? Постой, постой. Это про тебя говорили? Ты у Юсуфа жила в последнее время? Да у тебя щека совершенно обмороженная, черная. Зверь, вот зверь. В землю бы живьем его закопала. Не падаем, идем. Держись за меня. Тут у меня в переулке, близко, машина… Сейчас приедем и сразу в ванну, чаёчку горяченького с малиной заварим, компрессик… Бедная моя, бедная. Будешь жить у меня, зайчонок, слышишь? Ничего не бойся. Он нас не найдет. Я тебя ему не отдам.

Для жилья сняли частный бревенчатый дом. Долго пробирались, ища его, среди увязших в сугробах черных изб. Падал тихий снежок, взлаивали собаки, каркала ворона на заборе. Не верилось, что они находятся в центре миллионного города.

…Дров не жалели, печь топили жарко, ходили обе розовые, влажные, в расстегнутых ситцевых сарафанчиках. Спали в чем мама родила, откинув от жары одеяло.

— Ты только верь мне и во всем меня слушайся. Будешь меня слушаться, зайчонок?

Майка, улыбаясь и потягиваясь, кивала.

— Ах, как же я тебя люблю. Тебе этого твоей маленькой головкой не понять, как я тебя люблю. Как сестра сестру. Как мама свою дочечку… Смотри, — Саша сбегала в чулан, вынесла и показала банку из-под кофе. Ласково убрала слабо сопротивляющиеся Майкины руки. И, как огородница, бережно, с величайшей осторожностью сеющая редкого сорта семена, низко над Майкой повела в наклон банку, равномерно потряхивая.

На детские плосковатые, втянутые грудь и живот, на ноги посыпались, тихо звякая, мутные камешки, похожие на монпансье. К некоторым пристали черные кофейные песчинки. Некоторые задерживались на покрывшемся гусиной кожице теле, некоторые скатывались на покрывало.

— Какая у тебя прозрачная кожа. Страшно прикоснуться: вдруг не выдержишь, хрустнешь, осыплешься осколками. Можно только целовать. Тело-стеклышко. Стеклышко в стеклышках! Отберем самые красивые и сошьем из них тебе шапочку. Знаешь, как у Офелии: на распущенных волосах тонкий чепчик из алмазной сеточки. На тебе будет — чудо! А вот этот камешек оставим там, куда он закатился. Сделаем пирсинг, — Саша пальчиком поддела серый камешек, застрявший в пупке. — Боишься щекотки? Не буду, не буду.

Майка вывернулась, вскочила на четвереньки. Аккуратно, до последнего, собрала пахнущие кофе камешки, протянула Саше.

«Очень скоро мы с тобой сядем в большой белый самолет. Белый, как снег. И он взлетит к синему-синему небу — такого никогда не видела снизу. И этого, — она показала сонной Майке банку, — у нас с тобой уже не будет. Зато у нас будет маленький домик и собственный крошечный пляжик у океана. Представляешь — Мировой океан! Самое древнее из всего, что на Земле. И мы с тобой будем в этом Океане барахтаться, нырять, лежать на волне… Оставьте нас все, не трогайте, ведь и мы никому не мешаем.

И никаких этих вездесущих тупых, вонючих волосатых существ рядом. Ты просила сказку на ночь — вот слушай. Когда-то на чистенькой свежей, зеленой, омытой теплыми ливнями Земле в зелени и цветах жили женщины, одни только женщины. Может, у них даже были большие крылья, не знаю, — засыпающим голосом бормотала Саша. — А потом для продолжения рода Космический Разум забросил мужчин с другой планеты. Эта планета вонючая, грязная и в жестких проволочных волосах, как кактус. А может, женщины были с другой планеты, я точно не знаю. Спи… Завтра у меня жутко насыщенный день. Встречи, от которых все зависит. Паспорта, билеты…»

* * *

В морозном ночном воздухе как выстрелы доносились-приближались звуки шагов. Если можно определять настроение по шагам, то настроение человека, уверенно печатающего их по обледенелой тропинке, было злобно-веселым.

Майка в своем поленничном укрытии, прислушиваясь, напрасно пыталась заложить за уши мешающие волосы. Застонав, она посмотрела на пальцы: удостовериться, что они есть, настолько она не чувствовала их от холода.

— А, это ты. Живучая. Давили тебя, не удавили. — Юсуф стоял над Майкой в голубом свете фонаря, снега и луны, расставив ноги в остроносых ботинках.

— Ты обещал… Я сделала все, как ты мне велел, — Майкины слова получались невнятными из-за непослушных губ, как будто мычала глухонемая. — Где Саша живет… Когда и куда ходит… Ты сказал, возьмешь меня к себе.

— Пшла вон. У рыжей ничего не нашли. Дом пуст. И тайник пуст. Толку от тебя. Тебя следовало придушить в самом начале. Радуйся, что чокнутая, пожалели.

— Ты обещал… Я не буду тебе мешать. Буду мыть пол. Вечером жарить мясо. Утром варить кофе, — она тянула к нему в обмороженных руках кофейную банку.

От сильного пинка банка вылетела и ударилась о поленницу. Сбитые с дров обледенелые, засахаренные кусочки снега осыпались с тихим стуком, шорохом и звоном. Слабо запахло кофе.

…Через некоторое время место действия у поленницы опустело. О недавней сцене напоминала только маленькая вытаявшая выемка в снегу, где еще долго стояла на коленях Майка, раскачиваясь, прижимая к губам перешибленную башмаком руку. Алмазной крошкой переливался под фонарем снег. Валялась смятая от удара банка с высыпавшейся кучкой мелких, похожих на монпансье камней.

Часть камешков быстро перемешалась под ногами с бетонной крошкой и щебнем. Несколько штучек насобирала и принесла в дом внучка старухи-татарки, и под ее оглушительный рев выброшены в помойное ведро с руганью: «Несешь в дом всякие какашки!»

А маленькую кучку аккуратно, сняв перчатки, сгребла одинокая женщина из угловой квартиры. Она разводила разнообразные фиалки и, возвращаясь с работы, как раз несла из магазина новый керамический горшочек. И тут же на улице на четверть наполнила его камешками — отличный дренаж для почвы под ее фиалки, вместо керамзита.

Дом сносить, конечно, раздумали. И по сей день горшок с фиалками стоит на окне старого дома.

Нехочуха

Бывший младший научный сотрудник Катя Игнатьева, а ныне сборщица стеклянной тары и цветмета, по прозвищу Катька Нехочуха, заканчивала шестичасовой рабочий день. Нехочухой ее прозвали вот за что. Никогда она не отказывалась от джентльменских предложений «угоститься», но на сексуальные притязания со стороны угощающей стороны каждый раз так забавно и убежденно заявляла: «Не хочу!!» — что джентльмены от неожиданности немели. И, несмотря на то, что Катерина дралась и даже кусалась, с хохотом валили ее и общими усилиями доводили программу вечера до логического завершения.

У Нехочухи болела голова: не сильно, но противно, будто отлежала на кирпиче. По подпухшему, нежно лиловеющему лицу щекотливо стекали струйки пота. Несмотря на жару, на ней были надеты резиновые сапоги, поношенный спортивный костюм и плащ. Так же были одеты другие сборщики. Их неспешные фигурки равномерно, по человеку на гектар, рассыпались по мусорным кордильерам слева, справа, внизу и вверху.

Запачканным крюком Нехочуха раздвигала, ворошила и цепляла то, что было под ногами. Из-под крюка летели флаконы из-под шампуней, серебристые облатки от (на трезвую голову не выговоришь) бифидумбактерина. Ватные палочки — для слабых ушек, нарядные бутылки из-под сладкого кефира — для нежных желудков и кишочков. Сволочи. Холили и лелеяли свою плоть, сытно кормили, тепло и красиво одевали.

А Бог нам что завещал, говаривала Нехочухина подруга Тоня Шулакова? И, поднимая грязный указательный палец, сама себе отвечала: Бог завещал заботиться не о теле, но о душе!

Тоня была голова. Решала среди сборщиков все текущие и экстренные, внешние и внутренние, политические и административно-хозяйственные вопросы. Идти ругаться: к главному ли санитарному врачу насчет помывки в санпропускнике, к председателю ли городской Думы — о желании ее, Антонины Шулаковой, баллотироваться в депутаты от коллектива сборщиков — все на Тоне.

Попавшая в одну из делегаций Нехочуха, оробев, видела, как Тоню выносят два охранника из кабинета мэра. Тоня цеплялась за дубовую золоченую дверь и бесстрашно выкрикивала:

— Да! Я пропащая, я пьющая! Да, все из дому вынесла и пропила, весь свой дом пропила. Мой дом, мое добро, мои дети: сама заработала — сама пропила, своих роженых детей обобрала. Не вы, Бог мне судья. А вы, господа, чужих детей обираете. Чужое, народное добро выносите… Никтоооо не даст нам избавленьяаааа… Ни Бог, ни царь и ни героой! Даабьемся мы асвобожденья- а…

И к церкви Тоня хаживала. Вы, говорила попу, золотые храмы строите на деньги, которые у стариков, у младенцев, у хворых отобраны — а значит те деньги сатанинские. Тому попу, говорит, поверю, который не в иномарках катается, а изможденный, босой, в рубище и кровоточащих язвах по многострадальной русской земле ходит. Батюшка, наладившийся было на крылечке дискутировать, плюнул, развернулся и ушел.

Ох, умна, башковита Тоня. «Меня тут, — рассказывала, — недавно мент грязью обозвал. Ты, грит, человеческая грязь. А того не знает: бриллиант в грязь попадёт — бриллиантом останется. А пыль к небу подымается — всё равно пылью остаётся. Ты, грю, мент, и есть человеческая пыль!»

Как за каменной стеной, как жена за мужем, как цыплята за наседкой жили за ней сборщики. Жили и враз осиротели: умерла Тоня по весне. Сердце. Умерла, рассказывали, очень достойно: в больнице, в уходе, в чистоте и почете. Будто ее сначала из покойного приема вытурили, а тут мэр со своей свитой.

— А, сама знаменитая Шулакова! В палату «люкс» немедленно!

Ну, тут ей, само собой, крахмальную постель, капельницу, витамины-глюкозу, коньячок — доктора для сердца очень рекомендуют, все такое…

Правда, не так давно влившийся в ряды сборщиков ехидный мужик по прозвищу Черепица видел Тоню в последние минуты её жизни совсем по-другому. Будто лежала она за больничными контейнерами вниз лицом и бродячие собаки нюхали ее, еще живую, и заранее грызлись между собой.

Но на Черепицу гневно шикали и грозились забить рот использованными бабьими прокладками, каких на свалке навалом: хошь на критические дни, хошь на каждый день, хошь с крылышками, хошь без них…

…Гороскоп на неделю обещал Катерине «удачу во всех Ваших начинаниях и общение с супругом, которое доставит Вам незабываемую радость». На этой неделе от Катерины навсегда уходил любимый муж.

Придя из суда, она, по совету подружки, опрокинула первую в жизни рюмку. И сразу поняла, почему люди пьют. Боль, от которой стонала и металась взад и вперед по комнате, останавливалась, вскрикивала и снова металась — боли не стало. Вместо нее пролились, как дождь на иссушённую землю, облегчающие душу обильные слезы. Снизошли блаженный покой и удивительные, чистые, тихие, светлые чувства: прощение, жалость и любовь. К себе, к мужу с разлучницей, ко всем людям на Земле.

Она выпила вторую рюмку и рассмеялась от радости: ей открылось, как глупо и бездарно до сих пор она жила. Как себя обкрадывала, как обедняла и обесцвечивала свою жизнь. Она быстро выпила третью рюмку из боязни, что открытие уйдет, желая усилить и закрепить неизведанное чувство, и посмотреть, что будет дальше. Дальше было такое, что не передать словами. Это было как первая сумасшедшая ночь любви с мужем, только наедине с самой собой.

Через месяц муж зашел проведать сынишку и забрать свои вещи. Среди накиданных до потолка одежды, вещей, книжных залежей в рост человека, мусора и бутылок была протоптана узенькая грязная тропинка: по ней жена и восьмилетний сын пробирались из кухни в комнаты, из ванной в детскую.

Муж, прокляв все на свете, вернулся — до второго суда, который передаст ему сына. Суд состоялся, но оставил сына матери. Она к тому времени закодировалась, съездила к серпуховской «Неупиваемой чаше», горько плакала и клялась пересмотреть свое поведение. На самом деле она продолжала пить тайно, по ночам, каждую ночь.

Весь день Катерина была как сжатая пружина, а ночью распускалась цветами. Уже с обеда она наливалась веселым нетерпением. И чем ближе ночь, тем сильнее ощущалось дыхание Праздника. Она отказывалась от ужина, чтобы ничто не помешало легкому, отзывчивому, нетерпеливо пульсирующему желудку страстно откликнуться, отдаться обжигающим и опьяняющим, как поцелуи, глоткам.

Терпеливо ждала, когда муж заснет. Осторожно выпрастывалась из-под одеяла, из-под мужниной руки. На цыпочках шла в кухню, вынимала из морозилки замаскированную среди рыбы и мяса бутылку. Было лето — резала на дольки помидор, зимой — яблочко, красиво выкладывала дольками на блюдце.

До последнего оттягивала восхитительный момент, искала и устраняла возможный диссонанс, чтобы после уж ничто не отвлекало. Симметрично расставляла табуреты вокруг стола, поправляла штору (и так хорошо, но пусть будет еще лучше). А сама все чаще поглядывала на запотевший, посверкивающий хрустальными гранями в полутьме стакан. И, не выдержав — ой, сладка была мука — решительно и грубо опрокидывала в рот драгоценную голубую льдистую, как растопленный хрусталь, жидкость. И ждала, и ожидания ее редко обманывали.

Она тихо глубоко смеялась, потягивалась как кошечка, кружилась, вальсировала. Потом, запыхавшись, обессилев, садилась на пол, обхватывала лохматую голову — и замирала от жалости. Жалела спящего за стенкой мужа и всех обделенных людей, которым не суждено было испытать тысячной доли того, что испытывала каждую ночь первооткрывательница Катерина.

Однажды в разгар русалочьих танцев в кухне ее грубо ослепил яркий электрический свет. Муж в майке и трусах стоял в дверях и смотрел на пустую бутылку на столе…

Сначала он прятал от нее водку. Потом спасал свои лосьоны для бритья и туалетную воду, но у Катерины на спиртосодержащие жидкости был нюх. Она их находила, куда бы муж ни прятал: в стиральной машине, в детской коляске на лоджии, в вентиляционной трубе.

Стала носить НЗ в сумочке. Однажды, когда была на бирже, бутылка в сумке опрокинулась, вино потекло по ногам. Катерина, расставив ноги, стояла в красной липкой лужице, будто в собственных месячных. И на всё фойе крепко и кисло пахло дешевым вином. На нее смотрели, и проходящая сотрудница брезгливо сказала:

— Хос-споди, какую приходится кормить шваль налогоплательщикам.

Её здесь хорошо знали и предлагали уже только самую грязную работу: чистить кюветы, сметать пыль с дорожных бордюров. Или поднанимала знакомая санитарка из дома престарелых: обмыть покойника, постирать что-то уж совсем загаженное, страшное.

…Потом лишение материнства, «профессия» сборщицы, кличка «Нехочуха», ухаживанья омерзительного Черепицы…

— Сопля ты по жизни, Катерина. Рохля. Пропадешь ведь без меня, — ругалась Тоня. — Ладно, скажу звонарю, пусть тебя поминальной стряпней, яичками прикармливает.

С тех пор Нехочуха, когда совсем мутило от голода — слонялась за церковной оградой. Звонарь — заросший, даже из щек и ушей волосы торчали, в новом мятом, с чужого плеча костюме — выходил и грубо совал сверток с подаяньем.

Покушав здесь же за оградкой, Нехочуха веселела, умывалась, когда и стиралась в речке, и шла на электричку. Дорога вела мимо поселка Новые Тимошки — веселого, богатого, нарядного. Ни одного деревянного дома — все розовые кирпичные или серые каменные.

У самого леса на отшибе на берегу речки стоял домок: чистенький, небольшой, ладный. Вроде ничего особенного, а видно: живой дом, душа в него вложена.

Нехочуха, приметив копошащуюся на участке женщину, остановилась попросить хлебца. Хлеб ей бы не нужен: просто знала, что в таких случаях обычно выносят деньги, обувь, совсем еще хорошую одежду, и из еды — мясное, сладкое, печеное.

Женщина сделала плачущее лицо и скрылась в доме. Нехочуха уже порядочно отошла, когда женщина догнала её и неловко сунула в руку свернутую бумажку (пятьдесят рублей!) В следующие разы женщина уже ничего не давала, а ругалась и даже пыталась гнать. Но делала это смущённо, не обидно, не опытно — не похоже на других.

Была эта женщина большая, статная. Сквозь светлые и пышные волосы золотом просвечивало солнце. Голос грудной, сочный, глаза ясные, как у ребенка. Так от нее и веяло свежестью, покоем, женским счастьем. Такой была бы Нехочуха, если бы муж не полюбил другую, если бы не подвернулась с советом подружка, если бы Катерина не выпила первую рюмку. Если бы, если бы…

— Кыш отсюда! Чего потеряла? — тысячу раз пожалела Галя, что в минуту душевной слабости дала грязной попрошайке пятьдесят рублей. И соседки говорили: «Не приваживай, потом не отвяжешься».

— Опять эта ужасная бродяжка, — волновалась Галя за ужином. — Хоть бы вы, тимошкинские мужики, собрались да вытурили, чтобы дорогу сюда забыла. Ходит, высматривает, потом дружков-тюремщиков наведет.

— Гал, ты чего? У нас в каждом коттедже сигнализация, видеонаблюдение, собаки бойцовые. Кого она наведет-то?

— Ну не наведет, так вшей напустит. Это же рассадник заразы. А подохнет под нашим забором, ведь ни милиция, ни «скорая» не приедет. Нам же и придется возиться.

Галя не могла понять невозмутимости Володи. Да что же это такое?! Для того она и бежала из города подальше от грязи, от таких вот… Как Володя не понимает, что бродяжка оскорбляет, оскверняет одним своим видом их поселок?

Бомжиха тащится мимо изящных, увитых плющом и виноградом решетчатых изгородей, мимо играющих на газонах нарядных детей, мимо башенок и цветов, а за ней, точно за гигантским раздавленным слизнем, тянется невидимый след. Ветерок стихает, солнце тускнет, цветы никнут, птички умолкают, а дети бросают играть и с ужасом смотрят вслед ковыляющей грязной опухшей туше.

Любое самое запущенное бездомное животное можно откормить, отмыть, высушить, расчесать — и вот уже это красивая собачка с сияющими глазами или пушистый очаровательный котенок. А этих отмывать бесполезно. Они как комок грязи: сколько ни мой, будет течь грязь, пока комок весь не исчезнет.

Как-то зимой Галю, когда они еще жили в городе, остановила у подъезда дворничиха, чтобы показать сегодняшний улов: полведра шприцев и презервативов. Галя отшатнулась от сунутого, потрясаемого перед ее носом слипшегося резинового мешочка с мороженым мутным содержимым. Теперь, вспоминая страшную бомжиху, Галя знала, из чего они происходят на свет: из такой вот мерзкой мороженой спермы. Потому и называются — отморозки.

В семнадцатом году отморозки заселяли дома, такие как у Гали с Володей. Произойди революция сегодня, их бы по распоряжению Жилкомхоза уплотнили, и бомжиха заняла бы светлый, построенный с любовью и для любви дом. Наполнила его светлые душистые стены перегаром и матюгами.

На ноябрьские ударил тридцатиградусный мороз. Галя, взглянув на термометр за окном спальни, ахнула. Соскочила, оделась и, не попив чаю, поспешила в огород. Горох и овес, взошедшие в конце сентября жемчужно-зеленым ковром, куда тебе голландским газонам — были как стеклянные. Яблоня стояла седая, в скрученной, звенящей жестью листве. Галя до обеда возилась, укрывая абрикосы и сливы, погнула две лопаты о звенящую как железо землю.

Сделала все, и хоть руки озябли, побежала к речке, как девчонка. Обмелевшая в этом месте река заледенела почти насквозь, только подо льдом будто то и дело продергивали нитку продолговатых перламутровых бусин. Хорошо была видна вмерзшая в лед, еще слабо шевелящая хвостом рыбка.

А дома было тепло, даже жарко. А захоти она, то легким поворотом рычажка на автономном газовом котле могла бы устроить настоящие тропики.

После обеда поехала в магазин, чтобы было чем завтра встретить городских гостей. Потом баня, потом телевизор: программа интересная, праздничная, успевай переключать с канала на канал. Уснули поздно.

…Сквозь сон слышала, как кошка то соскакивала с ее ног, то запрыгивала обратно, но не укладывалась, а напряженно, пружинисто и больно упиралась лапами в Галины колени. Кошка не отрываясь, тревожно смотрела в одно место на стене, на движущиеся по нему багровые зловещие блики. И еще это усиливающееся странное потрескивание…

Горел сарайчик с березовыми (для баньки) дровами. Огонь выстреливал искрами высоко вверх — а там рукой подать до кровельного подшива. А там, страшно подумать, займется мансарда, отделанная проолифленной вагонкой, до звона высушенная за лето…

Сколько раз Галя, холодея, плюя через плечо, чтобы не накаркать, прокручивала в уме эту самую страшную ситуацию, мысленно готовилась к ней. И вот случилось, и они с Володей, выпутываясь из верблюжьих одеял, бестолково задергались, заметались, заорали друг на друга. Дико крикнула Володе, чтобы звонил «01» и соседям, и потом открывал колодец с гидрантом, выбежала на улицу. Прыгающими руками завернула краник на газовой трубе. Сорвала с себя фуфайку и, отворачиваясь от выжигающего глазные роговицы жара, принялась исступленно хлестать по дымящейся черной, в огненных всполохах, стене.

…В пять утра Галя, хотя едва стояла на ногах, умылась, повязала опаленные волосы косынкой и начала собирать на стол. Нужно было угостить возбужденных, прокопченных соседских мужиков и присоединившихся к ним участкового со следователем. В сгоревшем сарае обнаружилось обугленное женское тело, его уже увез эвакуатор. Бомжиха — виновница пожара, спасаясь от стужи, развела в сарае костерчик, уснула…

Весной пепелище расчистили, поставили на этом месте тонкую ажурную, как витая корзиночка-конфетница, беседку. Галя насадила вокруг розы, и цветы здесь всегда вызревали душистые, крупные, с кулак.

Ларису Ивановну хочу

— Поселок газовиков Толобай. Пукайте сколько влезет — никто не заметит! — разрешил Антоха, оборачивая к пассажирам курносое, обрамленное барашковыми колечками лицо. Пошутив, Антоха подмигнул интересной пышноволосой пассажирке.

Пассажиры вышли размяться. Вышла и Лариса, и сразу прижала к носу платочек. Вокруг поселка «журавли» качали нефть. Горели за лесом факелы, сильно пахло газом. Пукайте сколько влезет…Ужасно смешно. Кретин.

— Как вы здесь живете? — сказала она женщине, которая шла по обочине дороги, хворостиной невнимательно погоняя козу, чтобы успеть рассмотреть нездешних людей. Женщина не поняла.

— Дышите как в этом газу?! — расшифровала Лариса.

— Принюхались, — та остановилась чтобы подробно рассмотреть заодно и Ларису: от осветленных волос и кокетливого шарфика на шее — до белого импортного плаща и золотых босоножек.

— Да у вас тут спичку зажечь страшно. Сразу на воздух взлетите.

— Вон же ваши курят и не взлетают, — обиделась женщина, хворостиной указывая на дымящих, как паровозики, мужиков из автобуса.

Когда Лариса возвращалась, водитель игриво выкинул перед ней руку, преграждая вход. О господи, не хватало только приставаний этого… Она вложила в сумрачный взгляд столько брезгливости, что Антоха руку поспешно убрал.

* * *

Проехали всего-то сто с лишним километра, а у Ларисы затекли ноги, затекла шея; душа, кажется, и та затекла.

Не успели тронуться из пункта отправления, как подростки впереди немедленно опустили свои кресла, приведя их почти в горизонтальное положение. Да фактически улеглись на колени Ларисе! Она с беспомощным отчаянием осмотрелась: никто в салоне больше не опустил своих кресел, только эти двое, и именно перед ней!

Соседу у окошка было все равно: скромно сдвинув коленки в дешевых серых брюках, он всю дорогу грыз семечки из газетного фунтика. Потом громко грыз морковку. Потом сгрыз все и затих. В Толобае куда-то убежал и прибежал, тяжело дыша, с новым фунтиком…

Многие Ларису не понимали: зарабатывает неплохо, одинокая, кому как не ей путешествовать? Но она-то хорошо предполагала изнанку этих путешествий. Орущие младенцы, храпящие соседки в номерах отелей, мучительная невозможность соблюсти элементарную гигиену, неизбежное расстройство желудка от чужой воды, и поиски туалета в самый неподходящий момент…

Вот сидела она перед телевизором, смотрела передачу, скажем, об африканском заповеднике. Показывали лоснящихся негритянок с шеями-стеблями, волосатые пальмы, сафари, львов, носорогов… Лариса взирала с дивана (мягкая мебель в чехлах в горошек «Сюита») на это свысока. Она не была, но стопроцентно уверена: Африка та — сплошное разочарование.

Душные банные испарения болот. Кучи буйволиного навоза у реки. Изрытая копытами глина на берегу — как у колхозной фермы. Тучи мошкары. И цари зверей ходят с проваленными хребтами, с отвислыми пузами, и, как бродячие собачки, все время совокупляются. Стоило за этим ехать за тысячи километров.

Лариса не решилась бы и на эту поездку, да тетка забросала письмами: что плохо со здоровьем, успеть бы отписать дом на племянницу.

* * *

За окном головокружительно проносились светлые, девичье-безалаберные березовые рощицы, холмы с пасущимися коровами, мрачные ельники. Чужая земля, чужая северная природа. Но вот же свыклась, срослась за восемнадцать безвылазно проведенных здесь лет. Ни за какие коврижки никто не выманил, разве вот тетка — домом…

А ведь как плакала, как птицей билась и рвалась, когда после столичного вуза по распределению попала в этот отдаленный нефтеносный край. Здесь зима тянется полгода, здесь местное население малоросло и робко, как дети, а язык смешной и некрасивый, будто состоит из повторяющегося слова «пурген».

22 + 18 = 40. Говорят, 40 лет — зенит жизни. Нет, зенит жизни — тридцать лет. А сорок — это трагическая точка отсчета, считай хоть в ту сторону, хоть в эту. Пятнадцать лет назад была молодой и ничегошеньки не понимала. Через пятнадцать лет будешь старой и больной. В сущности, вся человеческая жизнь укладывается в эти плюс-минус 15 лет. Только начинаешь понимать и ценить жизнь — а уже извольте готовиться на выход. Беспредел какой- то.

Лариса вынула косметичку. Пыль ярко проявила морщинки в уголках глаз и рта. В волосах люрексом запуталась седина, а ведь окрашивалась перед самой поездкой. Лариса скрученным шарфиком подняла волосы, спрятала предательский люрекс. Наложила на лицо косметическую сметанку, откинулась с полузакрытыми глазами.

Снова пялится этот придурок за рулем. Вот всегда ей встречается что-нибудь такое. Подружки-сокурсницы завидовали: коллектив на комбинате мужской, в девках не засидишься. Только и хватает тех мужиков, чтобы начинать деловые телефонные разговоры с фразы: «Ларису Ивановну хАчу!» И громоподобно ржать, будто выдали Бог весть что остроумное. Летом в самую жару ходят в сандалиях, напяленных на носки!! Мастодонты.

А если редко-редко попадется кто стоящий внимания, так уж готов, с обручальным кольцом на пальце. Ужасно раздражали Ларису (действительно Ивановну) мужчины в обручальных кольцах. Ну что, что, спрашивается, они этим хотят сказать?! Невооруженным глазом видно: подкаблучник, трус, баба в штанах.

«Ай, не трогайте меня, я верный муж». Да кто на тебя покушается, гос-споди! Было бы на что. Сморчок. Давай чапай обслуживай свою толстозадую женушку. На большие-то подвиги силенок не хватит, импотент несчастный. Вот, вот, именно. У мужика в обручальном кольце на лбу вот такими буквами написано: «ИМПОТЕНТ».

Очень, очень полезно мужчинам в обручальных кольцах иногда послушать внутренние диалоги дам.

* * *

В первое же послеинститутское лето она поспешно, как-то нечаянно выскочила замуж. В свадебном застолье плясала до упаду, не замечая ни многозначительных взглядов гостей, ни тяжело опущенных глаз родни. Ни того, как искусно, артистично, оттопырив два пальчика, пил молодой; не закусывая, утирал хищно, нежно алеющие пухлые, как у девушки, губы.

Над дверями уютной квартирки-гнездышка молодоженов, как над воротами Бухенвальда, можно было вычеканить: «КАЖДОМУ — СВОЁ». Раз в два месяца муж запивал, будто по графику. Как хитрый сумасшедший, как зверь, он чуял знаменательный день, вздрагивающими ноздрями втягивал запах предстоящего запоя. Нежно, мягко, на звериных лапах подкрадывался к нему. А в Ларисе по мере приближения к этому дню внутри все тоскливо сжималось.

Хотелось выйти во двор, сесть на скрещенные ноги, поднять голову к небу — и страшно, до мороза по коже, на одной ноте по-волчиному завыть: раскачиваясь телом, раскачивая косматой головой, зажав уши, чтобы не поседеть от собственного воя.

Каждому — своё.

* * *

Сосед-грызун сошел. Его сменил новый пассажир: черноватый парень в кожаной куртке, с большой спортивной сумкой на ремне.

Вжикнул, раздернул молнию — в бензиновую затхлость салона рванула такая ароматная свежесть, что пассажиры завертели головами. Сумка была набита душистыми темно-красными яблоками. Вынул гигантский рубиновый плод и протянул соседке. Дружелюбно, широко, обнажив ярко-красные, как кровь, десны, улыбнулся. Крепко встряхнул Ларисину руку: «Анис».

Лариса не поняла:

— Сорт яблок?

— Нет. Зовут Анис.

Действительно, южные, теплолюбивые люди любят экзотические имена: Адонис, Талант, Алмаз… Он засмеялся от едва сдерживаемого, бьющего в нем избытка молодой радостной энергии. Вынул глянцевый журнал.

— Ха- ка- ма- да, — прочел громко по слогам. — Не фамилия, а шарада. Мой первый слог похож на смех, второй мой слог в серёдке алфавита… Все вместе — модная женщина-политик. — И после паузы: — Вот тут в именнике пишут: все Ирины и Марины — стервы. Это правда?

По-русски говорил он прекрасно, без акцента.

* * *

Стемнело. Под потолком зажглись тусклые лампочки, от которых в салоне только сгустилась тьма. Пассажиры располагались на долгую ночь. Лариса расстегнула плащ, отерла лицо и шею домашним огуречным лосьоном. Незаметным движением ослабила крючки на тугом бюстгальтере.

Беспомощно подергала заевший рычажок, опускающий кресло. Анис потянулся помочь. Как получилось, что его резиновые губы оказались близко к ее рту, она не успела сообразить. Как не успела понять, что уже находится в кольце его цепких рук, будто перышко рванувших на себя ее не худенькое тело.

Ему пришлось унимать ее: «Тихо, тихо, не торопись, испортишь весь кайф. Все успеем, вся ночь наша». И, огнедышащим ртом лаская ее ухо, шепнул:

— Пишут, все Ларисы тоже стервы. Люблю стерв, вы злые в постели.

Остроту ощущению добавляло то, что рядом на расстоянии вытянутой руки вокруг сидели десятки людей. И еще сладко- мучительная скованность телодвижений в крохотной плоскости, ограниченной полуопущенными креслами.

Положив голову на Ларисины колени, он не отрывал темного взгляда от ее глаз, погружая ее освобожденную от одежд грудь глубоко в рот, в ласки грубого жадного языка; менял то одну грудь, то другую, чтобы обе не были обижены.

Постепенно безмолвный диалог их губ, рук и тел переместился ниже. Ларисины белеющие в темноте полные ноги проявляли чудеса акробатики: вздымались и опадали, запрокидывались и раскрывались под самыми невообразимыми углами, в абсолютно неестественных, не свойственных человеческому телу ракурсах.

Она вся была чудовищным тропическим цветком, плотоядно выворачивающим наизнанку пульсирующее, налившееся кровью нутро; облекала собою жертву, молниеносно втягивала и намертво захлопывалась, чтобы тут же разомкнуться, вытолкнуть — и снова безжалостно и мощно втянуть.

Когда автобус останавливался у железнодорожных шлагбаумов, в тишине становились слышны равномерные, сильные толчки и поскрипывание двух кресел. Пассажиры выворачивали головы, подростки впереди хихикали. Но выше Ларисиных сил было остановиться, на все было плевать. Под утро она провалилась в сон, изнемогшая и воскресшая.

* * *

Проснулась от бьющего в пыльное окно утреннего солнца. Аниса рядом не было. Пассажиры, пробирающиеся к выходу на очередной остановке, сначала задерживали, а потом быстро смущенно отводили взгляд от Ларисы. Кое-кто из мужчин отпускал в ее адрес крепкое злое словцо.

Она, ни на кого не глядя, вложила в кофточку грудь — в кровоподтеках, с огромными яркими, взбухшими и встрепанными, как вот-вот готовые взорваться бутоны, сосками — застегнулась под самое горло. Подняла с пола затоптанный белый плащ. Автобус тронулся.

— Стойте! — возмутилась Лариса. — Человека же оставили.

Антоха обернул приветливое свежее, будто и не было бессонной ночи, лицо.

— Это сосед ваш? Так он еще в четыре утра в Чабрецах вышел. У него и билет был до Чабрецов…

Ну что же. Обиды не было.

Даже вышел он тихо и заботливо, жалея её, чтобы не нарушить сладкий утренний сон. Будь благословлена сегодняшняя ночь, на память о которой он оставил ей целую сумку яблок: таких же прекрасных, темных и благоухающих, как его имя.

Под яблоками на дне сумки что-то чернело. Какой-то ящичек, мотки, лохматились провода, голубела изолента. Она машинально поднесла к уху часики. Нет, стрекотало именно из-под яблок: мирно, как стрекочет будильник на тумбочке у кровати.

— Стойте, — хрипло одними губами, по буквам попросила Лариса. — С- т- о- й- т- е.

Малейшее напряжение голоса напрягало тело, а малейшее напряжение тела могло каждую секунду передаться тикающему в сумке…

Вызванные по мобильнику из ближайшего райцентра спасатели еще не появились. Антоха увел пассажиров в лощину метрах в трехстах. К ним присоединялись все новые водители и пассажиры оставленных на дороге, вытянувшихся слева и справа в длинные колонны автомобилей.

Люди ахали, ужасались, давали советы, вытягивали шеи на брошенный автобус, на одинокую голову, видневшуюся в окошке. Голова по-птичьи поматывалась: то бессильно опускаясь на грудь, то в изнеможении откидываясь на спинку кресла.

Там сидела Лариса с ногой, запутанной, дважды виртуозно продетой в ремень сумки и обвитой проводами. Антоха, пятнадцать минут назад не выдержал и с криком: «Я в саперном взводе служил» — бегом вернулся в автобус. Он сидел у Ларисиных ног и, сопя, постанывая, облизывая пот, перепиливал что-то внизу.

— Все пучком, не боись, — сипел он. — Все будет пучком.

Лариса не помнила, как, больно ударяясь о ступеньки, выкатилась из автобуса. За спиной громко фукнуло, пахнуло горячим сухим ветром, как из каменки. Зазвенели враз лопнувшие стекла. Огненный клуб прокатился над головой, зашевелив волосы на голове.

Она ползла прочь от обугленных, упорно ползущих за ней лохмотьев. В них превратился водитель автобуса в результате своих грубо нарушающих инструкцию безграмотных действий при обнаружении опасных предметов. На самой Ларисе не оказалось ни царапинки.

* * *

Лариса по-прежнему работает на комбинате, и по-прежнему сослуживцы говорят ей по телефону: «Ларису Ивановну хАчу» — и дико хохочут. Недавно она похоронила тетку и расширилась: перебралась в просторную двухкомнатную квартиру в центре поселка.

По вечерам с дивана (мягкая мебель в чехлах в горошек «Сюита») смотрит передачи про путешествия в дальние страны. Ваза с яблоками на коленях, мягкий халатик, подушечка под поясницей. И никаких сквозняков и орущих младенцев, храпящих соседок и террористических актов…

Господин Экспромт

Компания собиралась каждый вечер в угловой квартире на высоте 10-го этажа. В полупустой, аскетически обставленной комнате окно и все четыре стены были задрапированы мягкой плотной тканью тёмно-зелёного, травяного, не утомляющего глаз цвета. По драпировке скользили отблески световых картинок, чуть слышно бормотала на английском малоизвестная (штучный товар, для избранных) певица.

Как в безупречном зеркале, в черной шоколадине столешницы отражались: бутылка недопитого коньяка, наполовину разорённая коробка дорогих конфет, тарелка со шкурками лимонов и треснутая хрустальная пепельница. Окурки в ней долго докуривались сами по себе, элегантно пуская в потолок слабые синие струйки.

Время от времени, чтобы в считанные минуты проветрить комнату, настежь распахивали балконную дверь, устраивая замечательный сквозняк. От вкусного морозного воздуха кто- нибудь непременно морщил нос и оглушительно вкусно чихал.

В компании сидело пять рослых красивых парней: совсем ещё юных, дорого и стильно одетых, умниц, судя по разговору. Были тут два близнеца-блондина с длинными миловидными лицами. Был жгучий брюнет с лицом суровым, мрачным даже. Но когда он улыбался, от уголков его блестящих чёрных глаз протягивались к вискам ломкие сухие лучики морщинок — и становилось видно, что это милейший парень. Был шатен с крупными кольцами каштановых кудрей по плечам, с глубоко посаженными глазами, лобастый — в компании его звали Гризли. Был и пятый — о нём ниже.

Юноши, не меняя поз, рассеянно курили. Солидно, басовито пробили напольные часы — точно за широкой ленивой рекой звонил к вечерне церковный колокол.

Один из парней, оттолкнувшись, подъехал в кресле-раковине к окну (колени задирались выше носа). Дотронулся до драпировки: плотная ткань мягко, с готовностью поехала по рельсовому карнизу. Кинул взгляд во двор.

— Бегает ли наша амазонка? — поинтересовался один из друзей. Так спрашивают, продолжается ли на улице дождь.

— Бегает. — Парень привёл драпировку в прежнее положение и отбыл на прежнее место. Он сразу позабыл, о чём его спрашивали, как забыл и спрашивающий о своём вопросе.

Давно уже они заметили бегающую во дворах девочку. В одно и то же время, в половине девятого вечера, отворялась дверь крайнего подъезда соседнего дома. Оттуда появлялась девочка в штанах-дутиках, толстом свитере и шапке. Она всегда сначала оглядывалась, точно хотела убедиться, что во дворе не будет свидетелей её кросса. Поэтому, наверно, и выжидала более позднее время, когда все садились смотреть телесериалы.

На повороте между высотными домами закручивались снежные торнадо. Она натягивала шапочку глубже на лоб и храбро окуналась в зону бушующих морозных ветров. Её прозвали «амазонкой».

И почти каждый вечер на 10-м этаже в угловой квартире констатировали:

— Бегает?

— Бегает.

В японскую зрительную трубу было видно, что девушка некрасива. В компании этот факт не обсуждался, как не обсуждалась бы, скажем, некрасивость сестры кого-либо из друзей.

«Красавец или красавица уже не является полноценной личностью», — изрёк однажды кто-то из компании. Его не поддержали. Впрочем, ему не противоречили.

Сегодня утром они, отлично позавтракав в ресторане, спустились в холодный, пустой и гулкий в этот час вестибюль. Приняли из рук предупредительного гардеробщика свои эксклюзивные пальто, заботливо укутали шеи тёплыми мягкими шарфами. У подъезда их ждало сверкающее чёрным лаком авто, похожее на гибрид автобуса и танка. Посовещались и отправились в пригородный лес. Там проходили женские лыжные гонки на 30 км.

На холмах между елями в тени лежал могучий и обречённый, тяжелый мартовский снег. У финиша молодые люди скучали, зябли, постукивая тонкими ботиночками.

Лыжницы, едва передвигая циркулем ноги, ковыляли последние метры — с перекошенными лицами, с розовыми, залитыми кровью из полопавшихся сосудов глазами. Чтобы сию минуту не упасть в снег, они наклонялись вперёд, опираясь на воткнутые палки и жадно, жадно, с болью дышали надорванными, плоскими мужскими грудями.

Порозовевшая, приятно озябшая (ровно настолько, сколько требуется для закаливания организма), насытившаяся кислородом пятёрка, обсуждая итоги пари, гуськом спускалась к машине, к одуревшему от скуки водителю. Ехали в тот же ресторан обедать — за счёт проигравшего.

Зачем человеку имя, если у него такая удобная фамилия — Кубова? Кубик. Самый настоящий кубик: метр с чем-то в высоту, метр без чего-то — в ширину. Метр на метр.

Четыре сосиски ручек и ножек, воткнутых в кубообразное туловище; крошечный шарик головки. Алька Кубова. Слава богу, что не Спицына и не Спичкина. То-то бы порезвились одноклассники.

Когда она после школы снимала форменное платье и вешала на плечики, на него было страшно глядеть: поперёк себя шире!

Раньше Алька не понимала своего несчастья и была непоседливой, жизнерадостной вертушкой. Непоседливой и жизнерадостной она оставалась до шестого класса. До этого времени в бурлящей вокруг неё жизни всё было так ново, интересно. Во всём следовало разобраться, во всё сунуть курносый нос. После седьмого класса она перешла в новую школу и начала разбираться исключительно в себе. И с каждым днем с отчаянием всё острее осознавала трагедию появления на свет гадкого толстого утёнка.

Мама умница, мама наблюдательная, мама всё поняла. Объявила войну Алькиному целлюлиту, начала действовать. Всякий раз на выходе в прихожей она перехватывает Альку, окидывает критическим оком:

— Давай, обратно рассупонивайся. Ты же знаешь: широкие пояса тебе не идут.

— Мама, мне не идут никакие пояса, — мягко и вразумительно говорит Алька.

— Тебе не идут широкие пояса, — так же терпеливо и мягко подчёркивает мама.

Стройная моложавая мама не хочет сдаваться. Она активно борется с Алькиными несовершенствами. Заставляет её часами висеть на турнике, устроенном в коридоре. Записывает Альку в любительскую баскетбольную секцию, где дылды-старшеклассницы исподтишка, больно впиваясь ногтями щиплют её и шипят:

— У, жирдяйка, сосиска тухлая, опять мяч пропустила.

Мама сажает Альку на диету: мучного нельзя, крупяного нельзя, сладкого нельзя, жирного нельзя, жидкого нельзя. Объявляет гостям, со смехом отодвигая от дочери вкусненькое:

— Алевтина у меня великий пост блюдет.

Оставаться за столом не имеет смысла — не из-за жиденькой же пресной овсяной кашки, которую мама плескает в блюдечко, как кошке. Алька вылезает из-за стола, ворча:

— Нехристь ты, мам. Великий пост ещё не наступал.

Бедная мама! Она даёт Альке деньги по утрам и тревожно напоминает:

— Творожок, что-нибудь рыбненькое и — яблочко.

Но — слаба человечья плоть. На всю сумму Алька берет в буфете сладких жирных пирожков и отводит душу, ухитряясь откусывать даже под партой.

— У человека в жизни, — жуя, рассуждает Алька, — не так много радостей. Зачем же преднамеренно лишать себя самой доступной из них? Тем более что жить на этом свете человеку осталось… — она не заканчивает одну ей понятную мысль и тяжко вздыхает.

Вечером, перед зеркалом, Алька будет проклинать эти пирожки. Всё острее понимает, что откладывать задуманное дальше некуда. Сегодня вечером…

Мамина затея: вечерний кросс вокруг дома. Норма — восемь кругов. Свежий воздух перед сном, зарядка бодростью, а главное — расход калорий, накопленных за день.

За снежной крепостью недалеко от кроссовой дорожки закачались две мальчишечьи синие шапки с помпонами. Раздалась команда:

— Из орудий мелкого калибра по противнику прицельным огнем — пли! Та-та-та-та!

Град тугих снежков забарабанил по Алькиной спине. Ледышка больно вонзилась в шею.

Синяя шапка с помпоном зверским голосом крикнула: «Бо-омбу!» Ну, если у них льдом и снежками заряжаются орудия мелкого калибра, то уж бомба… Алька позорно ретировалась под торжествующее «ура» из- за снежной крепости.

…— Бегает?

Парень, отогнув портьеру, дождался, когда из-за угла дома появилось цветное пятнышко. Отсюда, с 10-го этажа, казалось, что это букашка упрямо ползёт по одной ей ведомой траектории.

— Бегает. Целеустремлённая натура. Не чета нам, грешным.

— Жирок сгоняить, — хохотнул пятый парень. Он один был одет без изысканной небрежности, как прочие присутствующие, а лишь с неумелой замашкой на то. Как в любой мало-мальской компании, был здесь обязательный балагур, шут гороховый: для развлечения, что ли, без передышки сыплющий шуточками.

Когда рассказывали свежий анекдот, он ржал так усердно, что становилось ясно: смысла анекдота он не понимал. Над ним порой жестоко подшучивали. Но когда его не было в компании, точно чего не доставало.

— Пацаны обратили в бегство нашу амазонку, — указывая во двор сигаретой, сказал Гризли. Он сидел на подоконнике, уткнув подбородок в стройные, сильные ноги, обтянутые голубыми джинсами.

— Алька, сделаешь «домашку» — и бегать.

Доверчивая мама думает, что Алька усердно готовится к урокам. Пусть думает.

Сорок минут счастливого неведения — это много или мало? Потом, через сорок минут — Алька почему-то установила именно этот срок — в квартиру внесут мамину дочь. Она будет в заскорузлых обледенелых свитере и штанах, с вяло болтающимися руками-ногами, простоволосая, с набившимся в волосы снегом (шапку в сугробе, конечно, никто искать не будет, не до этого). Бедная мама, как она закричит.

Покричит, а потом выйдет замуж. Она ведь такая хорошенькая, быстрая, миниатюрная. Родит себе другую девочку… Сладчайшие, горючие слезы увесисто шлёпаются в раскрытую тетрадь.

А сцену с вносом тела мама как-нибудь перетерпит. Альке ведь тоже придётся потерпеть. Упасть с 10-го этажа — это, наверно, ужасно больно.

Она давно присмотрела единственную в их микрорайоне 10-этажную башню. Она считается элитной, но там точно (Алька проверяла) нет консьержки и сломан кодовый замок на входной двери. А лестничные площадки удобно выведены наружу, на открытые балконы. Встать на перила, оттолкнуться…

Какая чушь, когда в фильмах, срываясь с большой высоты, люди верещат как резаные поросята. Тут не то, что для крика — наверно, для вздоха воздуха не хватит. Или, наоборот, его бывает так много, что разрывает легкие, сердце?

Алька с детства до дурноты боится высоты. Однажды, чтобы доказать дворовым ребятам, что не трусиха, влезла на сарайчик. И сразу сообразила, что самостоятельно спуститься не сможет никогда в жизни. Выползла на самую середину крыши и лежала, распластавшись как лягушка, до глубокого вечера — пока мама не пришла с работы, пока дворник не принес лестницу…

Позавчера в школе репетировали танец к балу 8 марта. Альке в пару попался симпатяга Андреев. Кажется, он единственный в новом классе не травил Альку.

И вот этот Андреев, когда взволнованная, раскрасневшаяся Алька взяла его за руку, он вскрикнул и с отвращением эту руку выдернул. И начал брезгливо вытирать её о штаны, приговаривая:

— Фу! Мерзкая, сальная, потная, склизкая ручонка! У кого-нибудь есть средство от жира отмыть руку?!

Это была чудовищная неправда: руки у Альки всегда были горячие и сухие. Но весь класс окружил их и покатывался со смеху. Андреев горделиво оглядывался и только что не раскланивался налево-направо, как популярный артист, сорвавший аплодисменты.

Хватит. Бессмысленно ждать от жизни чего-то хорошего.

«Не понимаю, отчего люди так боятся смерти? Убивает-то нас жизнь, — строчит Алька в дневнике, на котором для конспирации выведено „Тетрадь по географии“. — Да ещё, бывает, как долго и изощрённо убивает, жестоко и больно. А смерть жалостливо освобождает от боли. Она терпеливо и гостеприимно ждёт нас всяких: добрых и злых, тупых и умниц, красивых и уродов, толстых и худых. Она любит всех.

Жизнь мучает до последнего. До последнего жадно, хищно вцепляется, впивается в человека, не хочет отпускать. Жизнь — как надувшийся комар, как присосавшийся вампир, питающийся тёплым телом и кровью.

Потому что не будет тела — не будет и её, жизни. Не воображайте: жизнь борется не за вас, а за себя, любимую».

Алька перечитывает концовку и остается довольна. Дневник будет лежать на краю стола открытым. Это вам не слезливые пошлости: «В моей смерти прошу винить…»

Дневник сам за неё всё скажет.

— Ну и как? — один из парней выразительно указал взглядом на снятые с руки и положенные на стол часы с мигающими, издевательски прыгающими изумрудными циферками. — Время выходит, мастер, мы ждем.

Хозяин квартиры, низколобый Гризли — в его сторону смотрели четыре парня — покачивался, оседлав спинку кресла, о чём-то раздумывая.

— Вы проигрываете, мастер. Мы ждём, — напомнил ему тот же жёсткий, насмешливый голос. — Через пятнадцать минут амазонка должна доверчиво звонить в нашу дверь. Иначе… — парень, ухмыльнувшись по одной им известной причине, переглянулся с друзьями. Гризли тоже хорошо была понятна эта ухмылка, потому что он вдруг побледнел. Шут Гороховый мстительно заржал.

… Время от времени в размеренной, как ход напольных часов, жизни компании точно происходил сбой. Точно что-то чёрное, бес безумия вселялся в угловую квартиру на 10-м этаже. И тогда каблуки ни с того, ни с сего с размаху яростно пинали в огромный экран телевизора, на дорогой ковёр летели плевки, на зеркале царапались перочинными ножиками дикие, чудовищные слова-изрыгания.

Они, недоумевая, тоскуя, не в силах понять и справиться с собой, хулиганили, как подъездные дешевки — эти эрудированные парни, с иголочки одетые, умницы, судя по разговору. Нынче бес овладел ими с силой в десять, в сто раз больше обычного.

А внизу, как всегда, буднично бегала девушка. Взгляды пяти изнывающих парней, то и дело подходящих к окну — точно их сегодня туда магнитом тянуло — скрестились на ней, в конце концов.

И тогда из кухни была принесена коробка спичек. Высыпали пять штук. У одной спички торопливо, вздрагивающими пальцами, была отломлена серная головка…

Её и вытащил Гризли.

И он вдруг встал, чуть не бегом бросился в прихожую. Порылся в кармане пальто и вернулся со старым телеграфным бланком. Присев на подоконник, он изучил то, что было написано на бланке и, приподняв бровь, аккуратно подчистил ногтём штамп в левом верхнем углу. Потом вспрыгнул на подоконник, высунул руку в форточку как можно дальше, и очень осторожно выпустил бланк. Приложил к глазам трубу и пронаблюдал до конца за его падением — вечер был морозный, с небольшим, но всё усиливающимся ветерком. А дальше и смотреть не стал.

— Восемь минут, — объявил он оживлённо и возбуждённо потер озябшую красную руку. — Через восемь минут она будет здесь. Хорош морозец, градусов пятнадцать будет. — Он тотчас превратился во властного и уверенного хозяина дома, в Гризли.

Спустя некоторое время загрохотали дверцы лифта. В дверь неуверенно позвонили и притихли, вслушиваясь.

На пороге стояла низенького ростика румяная девочка, похожая на медвежонка. От неё вкусно пахло морозным воздухом. Увидев молодых, модно одетых парней, жадно её разглядывающих, она смутилась.

— Вот телеграмма, — пробормотала она, протягивая бланк. — Указана ваша квартира. Тяжело больна чья-то тётя… Заверено врачом… Наверно, почтальон нечаянно выронил…

— Ну, конечно! Ох уж, эти мне тяжелобольные мнительные тётушки! — подскочив, с готовностью подхватил Шут Гороховый. Он с шутовски преувеличенной осторожностью закрыл дверь за спиной девушки, повернул и спрятал в кармане ключ. — Уж эти мне почтальоны-растяпы! Маэстро, вы — гений, — подобострастно причмокивал он. — Девушка, раздевайтесь, проходите. Ведь мы с вами давно уже знакомы — заочно, визуально, так сказать… Да раздевайтесь же. Куртку сюда.

Девушка недоумённо щурилась, смешно вертела головой.

— Для начала потанцуем с вами, вы не возражаете? — Шут Гороховый ужом вертелся.

Она, отступая от него в середину комнаты, испуганно теребила пушистые варежки.

Четыре парня сидели полукругом у стола и с любопытством следили за развитием событий. Без умолку трещавший, извивающийся, возбуждённый Шут Гороховый не казался ей столь опасным, как те четверо, что сидели и молчали.

Когда девочка лезла в сугроб за телеграммой, отряхивала её, поднималась в зеркальном лифте на 10-й этаж, у компании не было какой-либо определённой цели. И когда она вошла, было только весёлое, насторожённое в ожидании любопытство котят, трогающих мягкими лапками пойманную мышь: что из этого можно придумать? Режиссёром должен был выступить Господин Экспромт.

В отличие от них, практичный Шут Гороховый имел свой план действий, подсказанный ему каким-то смутным, нечистым опытом прошлого. Он не мог быть не тупым и не примитивным, потому что был план Шута. Но всё-таки это был план, требующий к себе уважительного отношения и претворения в жизнь.

Почему Алька никогда раньше не задумывалась над тем, что с ней может произойти подобное? А ведь когда она себе жила-поживала, делала уроки или смотрела телевизор, или ругалась с энергичной мамой — сколько людей в это самое время попадали в такие вот ловушки? Почему никто — и Алька в том числе, и чуткая мама — не вскакивали, не кричали, не бежали, и не делали, хотя бы что-нибудь?! Где был в это время Бог?!

Всё переместилось так быстро, что звенело в ушах. Пришло возмездие. Сейчас другие ели, спали и смотрели в экраны телевизоров. Что из того, что вокруг — снизу, справа, слева — всюду были люди? Тонкие панельные стенки оказались мощнее, чем Китайская стена.

Чего они хотят от неё? Почему так странно смотрят? Долго молчат? Как глупо было бы попробовать разжалобить их: «Отпустите меня, я вам ничего не делала…»

…Негромко пела английская певица. Шут Гороховый танцевал с Алькой, крепко охватив её в кольцо худых рук. Его лицо касалось её лица, она отворачивалась от его молодого смрадного дыхания, беспомощно загребала руками, будто плыла.

В комнате было тихо, только слышалось смешанное тяжёлое дыхание, неуклюжее шарканье ног… Шут переусердствовал. Вырываясь, негибкая Алька подломилась в коленках и рухнула своими семьюдесятью килограммами, увлекая за собой Шута. А так как они в это время находились у приоткрытой балконной двери, то оба вывалились за порог.

Пока Шут, вскочив, вернулся в комнату и отряхивался от снега, ругался и смеялся, Алька изо всех сил, так что стёкла чуть не полетели, захлопнула балконную дверь. Надёжный тяжёленький шпингалет сам, будто смазанный маслом, въехал в нужное гнездо. Свобода!

Свобода на высоте 10-го этажа в висящей в воздухе хлипкой жестяной коробочке балкона, под почти штормовым ветром. Он пронизывал грубую вязку Алькиного свитера, как дырки в рыбачьей сети.

Звать на помощь, как кричат в фильмах: трагически, пронзительно, звонко? Получается жалкое, сиплое: «Помоги…те-е…» Цепляясь за жиденькие железные перила, Алька с великой осторожностью выглядывает на соседний, смежный балкон. Там едва слышно за тройными рамами играет музыка, слышатся отдалённые живые, нормальные человеческие голоса, по портьерам двигаются тени.

С внутренней стороны соседского балкона выступают толстые прутья: может, хозяева держали здесь летом в контейнерах цветочные ящики. А ещё в стенке торчит крюк с обвисшей бельевой веревкой.

Под ногами узкий карнизик, в треть кирпича. Под ним — пустота, от которой поджимается живот. Сегодняшний ужин в желудке поднимается к горлу. Главное, не смотреть вниз. Не думать, что под тобой чёрная всасывающая бездна в десять этажей, опрокинутых книзу. От одной этой мысли ступни беспомощно поджимаются, скручиваются, как подмороженные листики.

Внушать себе:

— До земли — полтора метра. Всего полтора метра!

О, если бы до земли было полтора метра, Алька скакнула бы на соседний балкон как воробышек. Пальцы предательски слабнут и мякнут, как это бывает на взлётах крутых качелей. Ветер вздувает свитер пузырём на мокрой ледяной спине.

Сейчас её точно вырвет. Мама!! Чем терпеть бесконечный невыносимый ужас, легче выпустить из скрюченных пальцев раскалённое, ледяное железо и всё разом прекратить.

— Я тебе выпущу. Только попробуй! Дрянь, жирдяйка, сосиска тухлая.

Думает она это или, всхлипывая, бормочет вслух? Как в замедленном кино, Алька неуклюже спрыгнула на соседний балкон. Кружилась каруселью голова. Она в истоме присела на корточках, чтобы поскорее преодолеть, выйти из страшного, всё еще зовущего, продолжающего тянуть земного притяжения. Тарабанить в балконную дверь не пришлось: она подалась сама, театрально приподымая портьеру.

Ей показалось, она сошла с ума. Она попала в ту же самую комнату, откуда только что бежала. Разве что обстановка предстала в зеркальном, перевёрнутом отображении.

Плотная зелёная драпировка переместилась влево. Диван в форме полумесяца и кресла-раковины были симметрично развёрнуты. И живые жуткие двойники в тех самых невозмутимых позах сидели в креслах. Только к ним откуда-то прибавились две красавицы в шубках, с гладкими, рекламно свисающими до пола, бриллиантовыми переливающимися волосами. Компания с весёлым и выжидательным любопытством смотрела на Альку.

— Сюрпри-и-и-из!

Вслед за эти раздались аплодисменты, смех, восторженное топанье башмаков, звонкие шлепки по ручкам кресел и джинсовым бёдрам. Шут Гороховый, тот вообще не мог разогнуться при виде перекошенного, залитого слезами, смятого в гармошку отчаянного лица.

Откуда было знать Альке, что стену, разделяющую смежную квартиру, давно снесли, и её заменила зелёная драпировка?

Её вырвало прямо на дорогой ковёр. Брызги попали Гризли на мокасин Mario Ponti. Он вынул влажную ароматическую (клубника, апельсин) салфетку, тщательно отёр узкий носок. На пахучую лужицу накинул раскрытый глянцевый журнал, прямо в блевотину модельной мордашкой.

Растаявший снег с девчачьих ботинок успел подсохнуть. И толстая девчонка с сонным, одурелым выражением на лице была выпровожена за дверь с восклицаниями: «Прелестное дитя, откуда ты здесь взялась?» И даже снабжена на прощание пригоршней французских шоколадных конфет.

Девушки щебетали, рекламно откидывая бриллиантовые волосы. Молодые люди докуривали пряные сигареты, переговаривались, потягивались: пора в ночной клуб. Кто-то уже разбирал в прихожей пальто. Гризли, затворяя балконную дверь, вдруг засмотрелся на сказочно крутящиеся снеговые хлопья. Недавно еще хрустальное звёздное, чёрное небо опустилось, побелело, всё пришло в движение и волновалось…

Он не удержался, вышел из прокуренной комнаты — и восторженно задохнулся. С наслаждением подставлял пылающее лицо под швыряемый ветром горстями снег, с трудом удерживался на ногах под игривыми, подначивающими толчками в грудь.

Точно счастливый, сильный, молодой ветер подначивал, вызывал на равный поединок соперника — тоже сильного, свободного, молодого, с развевающимися кудрями. Оба были независимы, прекрасны, сильны, оба ни в чём не знали отказа.

Очередная в его жизни 745-я (или 1419-я, он давно сбился со счета) помеченная (как он выражался) им девушка, одна из сидевших на ручке кресел, только что с обожанием засматривала снизу вверх в его скучающее неподвижное лицо.

… Все, кто находился в комнате, давно примолкли, и испуганно и напряжённо смотрели в одном направлении: на балконную дверь, из которой постепенно, с сухим ледяным шорохом, засыпало крупкой ковёр. Все ждали, что, насладившись тревогой, смятением и страхом друзей, из балконной пустоты, из сумасшедшей чёрно-белой круговерти вот-вот шагнёт смеющийся, в снегу, с развевающимися на ветру кудрями хозяин квартиры:

— Сюрпри-из!

Но балкон был пуст. Оборвавшиеся у перил в самом центре балкона, следы мокасин хлопотливо заметал снег.

Пыльные музыри

«Девы были взволнованы, как лесное озеро в грозу».

Спасибо классику, в данном случае под взволнованными девами подразумевается женское население дома престарелых. Кто, сунувшись головой в шифоньер, лихорадочно копался в лежалых затхлых стопках одежд, ещё с мирного времени (из того, домашнего мира). Кто в панике побежал покупать с пенсии в ближнем сэконд-хэнде короткие штанишки «капри» кислотных расцветок и кофточки с американскими мультяшными мордочками — при надевании они сползали под мышки и на животы.

Да что там, даже персонал подтянулся, даже одинокие врачихи в возрасте: одёрнули халаты, сделали выговор сестре-хозяйке за плохую глажку и не простиранное пятно. С хрустом развернули артрозные плечи, выпятили увядшие груди: рано списывать, ещё хоть куда. Сковырнули с опухших ног тапки, вытащили из-под кушеток пыльные туфли.

В дом престарелых поступил новый жилец. Мужчина. Потёртые голубые джинсы, под кашемировым пиджаком — жилет красивой ручной вязки. Полосатый шарф трижды обвёрнут вокруг шеи. Сам выкатил из такси великолепный клетчатый чемодан на колёсиках. Высок, худощав, крепко надушен. Уцелевшие серебряные пряди хорошо промыты и тщательно расчёсаны, ходит, опираясь на трость.

Официантке сказал: «Голубушка» — чем завоевал её вечное расположение и добавочную котлетку на обед. Попросил себе отдельную тарелочку, на ней мятой алюминиевой ложкой делил хлебную котлетку на микроскопические кусочки и изящно отправлял в рот, осторожно жевал вставными зубами. Ах, какой!

Ольга Сергеевна, как ни хотелось самой себе в том признаться, тоже поддалась всеобщему переполоху и произвела некоторые действия. По утрам возобновила зарядку, вечерами подолгу дефилировала по аллейке, в тайной надежде встретить благородного старика.

Внеурочно постриглась и подкрасилась в парикмахерской. Парикмахерша предлагала ещё татуировать брови и стрелки у глаз, но Ольга Сергеевна вовремя опомнилась.

А что вы хотите: весна, весна! Кастрированный кот, любимец Ольги Сергеевны (иметь животных в доме престарелых категорически запрещалось, но жилички их упрямо подбирали и прятали, при покрывании младшим персоналом), — и тот чрезвычайно активизировался. До семи раз в день истово любил и терзал её старую шерстяную кофточку.

Ольга Сергеевна имела право рассчитывать на взаимность со стороны аристократического старика.

Истинное лицо человека, как известно, определяет старость. В 20 лет у женщины лицо, какое дал господь Бог. В 30 — какое сделала сама. А после 50 — какое заслужила. Так вот, у какой-нибудь старухи проступит рыло — не приведи Бог. А у другой бабушки разольются по личику умильные морщинки-лучики, омоют и разгладят их внутренние тепло, свет и доброта. Ольга Сергеевна была из последних.

Она не озлобилась на мир и на людей, хотя всю жизнь прожила одна. В последние годы к ней приходила по графику социальная работница, сначала два раза в неделю, потом три.

Кроткая, приветливо всем кивающая сиреневой одуванчиковой головой, Ольга Сергеевна едва не отправила на воздух родной девятиэтажный дом, в очередной раз забыв зажечь газ под чайником. У соседей, несмотря на всю симпатию и жалость к старушке, лопнуло терпение. Правдами и неправдами её признали недееспособной и общественно опасной, и отправили в дом престарелых.

Оленька «рвалась и плакала сначала». Диким и противоестественным казалось жить в одной палате с пятью чужими женщинами. Со своими вековыми привычками, дурными настроениями, едкими обидами на родню, с болячками, храпом и прочими испусканиями физиологических звуков и запахов. Дикостью казалось питаться в огромной мрачной гулкой столовой, куда разве что строем по сигналу не водили.

Душ и туалет находились в конце коридора, кабинки без шпингалетов. Старушкам приходилось проявлять чудеса акробатизма. Одной ручкой ловко держали спущенные штаны, другой вцеплялись в дверь, чтобы никто не вошёл — всё это в позе роденовского мыслителя. При этом периодически не забывали попискивать: «Занято!»

Будто их, восьмидесятилетних, вернули и заперли в пионерском лагере. Но из пионерского лагеря можно вернуться в прежнюю жизнь, а тут возвращаться некуда — разве что на тот свет. И в пионерском лагере не было высокого забора и охраны с вертушкой.

Ольгу Сергеевну невзлюбили соседки. За то, что «воображает о себе, фу-ты, ну-ты, было бы ково воображать, там воображать-то неково, ни кожи ни рожи, прости Господи». За то, что во время сплетен тихонько поднимается и выходит из комнаты. За то, что читает книжки и мечтает, «интилиг-енка». За гимнастику, за модную короткую стрижку и кукольный цвет волос, наконец.

Ольга Сергеевна честно пыталась наладить с соседками контакт, но смертельно скучны были одни и те же разговоры: кто как сходил с утра — колбаской али послабило, али, наоборот, заперло, нужно черносливу покушать.

…Итак, они станут гулять с серебряным стариком в аллейке, шаркая ногами в прелой листве, церемонно поддерживая друг друга под локоток. На пятничных и субботних вечерах, под баян одноглазого горбуна Бориса, старик будет вальсировать только с Ольгой Сергеевной. Ну ладно, так и быть: под конец она позволит пригласить какую-нибудь подружку. Самую страшненькую.

Ничему не научила жизнь доверчивую Оленьку. Позволила ей размечтаться, расфантазироваться, рассиропиться — и в очередной раз пребольно и обидно щёлкнула по носу, как девчонку. Как подружка в детстве: «Хочешь конфетку? Открой рот!» Простодушная Оленька с готовностью открывала («Шире! Ещё шире!»). И с демоническим хохотом всовывала туда какую-нибудь гадость, вроде извивающегося дождевого червяка или одуванчика.

Всё окончилось, не начавшись. За благородным стариком прислали низкий, длинный блестящий автомобиль и увезли — навсегда. Оказывается, его помещали сюда на передержку, временно, пока сын собирался на ПМЖ за границу. Он брал отца с собой — может, на Мальдивы, а может, на Сейшелы.

Чудное мимолётное видение мелькнуло и растаяло, как сон, как утренний туман. Ольгу Сергеевну пинком из ей грёз вышибло обратно в серую домопрестареловскую беспросветность. Ах, как это было больно, больно!

…— Сергевна! Разговор есть.

Она сидела на скамеечке, терзала на коленках носовой платочек и растравляла себя. Совсем некстати присел рядом одноглазый горбун Борис — местный Квазимодо: ещё одно наглядное напоминание об унизительности её пребывания здесь.

Левый глаз у него как будто собирался давно стечь, но на полдороге передумал и застыл, и помутнел, как куриный белок, спрятался под припухшей складочкой века. Небольшой конусовидный горб-холмик поддёргивал левое плечо и перекашивал пиджак.

К пиджаку на рукаве присохло что-то давнее, желтоватое, и вообще от баяниста пахло неопрятным телом. И весь он был неухоженный, суетливый, метр с кепкой. Таких в народе называют шибздиками, шпендриками и шмакодявками. Всё на букву «ш».

Но интеллигентность и природная приветливость возобладали. Ольга Сергеевна, промокнув глаза платком, вздохнула и воспитанно, в нос произнесла:

— Я слушаю вас, Борис Ильич.

Приободрившийся баянист кашлянул и начал посвящать Ольгу Сергеевну в свой план. Сначала заставивший её вздрогнуть, покраснеть и глубоко возмутиться, затем глубоко задуматься, а затем благосклонно обещать дать ответ через неделю.

Дело в том, что в доме престарелых старичкам, решившим образовать семейную пару, давали отдельную комнату. Жить вдвоём, ежу понятно, лучше, чем вшестером. А что сосед противоположного пола — так, ёшкин кот, к восьмидесяти годам пол размывается, стирается и становится средним. Можно ширмочку поставить. Тем более Борис знал о себе, что в качестве мужчины его давно не рассматривали.

Вот он и придумал план: разыграть влюблённую пару, расписаться (фиктивно, понарошку!) и поселиться отдельно. Пусть Сергевна не думает: он не пьёт, не курит, не зануда. А так он давно к ней приглядывался и выделял из всех: женщина грамотная, справная, чистая, не склочная.

— Одно условие, Борис Ильич: чтобы никаких гнусных поползновений с ваших стороны. Вы понимаете, о чём я. Будем соблюдать дистанцию. Да и следует вначале присмотреться: уживёмся ли вместе? Покладисты ли мы оба?

— Такое дело, Сергевна, — кашлянул баянист. — Некогда присматриваться-то. На днях освободилась 116-я, зыряновская комната, царствие небесное Зырянычу. Комнатка на южную сторону, после ремонта свеженькая, чистая — как яичко. Санузел, кухонька — милое дело. Ковать железо нужно, пока горячо. Пока Роза (он имел в виду директрису дома престарелых Розу Семёновну) по командировкам кантуется. А завхоз, мой корешок, со 116-й комнаткой посодействует.

Борис Ильич не напрасно беспокоился. Директриса Роза Семёновна физически не выносила, когда в её заведении женились старики. До того багровела и горячилась, аж начинала заикаться. Молотила ладонью по столешнице:

— Моду взяли! Берутся ниоткуда, понимаешь, эти пыльные музыри, то есть я имею в виду, мыльные пузыри! Наду-уются на ровном месте. Всё равно ведь не сегодня-завтра пшик — и мокрое место. А туда же.

На регистрацию в загс молодые явились без гостей. По собственной инициативе притащилась только слюнявая имбецилка Нюша, по этому случаю нацепившая на седые волосы красный бантик.

Подружки Ольги Сергеевны как одна отказались, поджали губки, сослались на самочувствие. Соседки по комнате, те вообще плюнули и обозвали Ольгу Сергеевну «проституткой».

Так всегда бывает: валялась под ногами неказистая вещь (имеется в виду Борис Ильич): никому не нужная, никто не замечал. Но стоит кому-то нагнуться и подобрать — тут же вещь заиграет, начинает казаться недосягаемой и прекрасной. Тем более, невеста жениха отпарила, отмыла, одела — все ахнули: мужик-то орёл! Орлина!

Ольга Сергеевна хотела отметить событие пирожными и какао в кафе, но Борис Ильич отговорил.

— Я в той кафешке на баяне играл, знакома мне ихняя кухня. Знаете, как работники кафе между собой называют посетителей? Падальщики. А вот лучше купим хорошего винца да пойдём на рынок, да выберем молодой говядинки. Я котлеток нажарю — пальчики оближете.

И они действительно купили мяса, и Борис Ильич наготовил паровых котлет, каких Ольга Сергеевна в жизни не едала.

И стали фиктивные молодые жить да поживать. Скоро Ольга Сергеевна приметила, что за ширмой на стороне Бориса Ильича ночь напролёт горит настольная лампочка и шуршит газета. А днём он клюёт носом и норовит свернуться калачиком и покемарить. Тогда как следовало «поддерживать фикцию»: появляться чаще вместе в людных местах. После допроса с пристрастием Борис Ильич признался, что стесняется обеспокоить соседку каким-нибудь неконтролируемым во сне поведением. «Иногда непроизвольно матерок во сне проскакивает, извините, Ольга Сергевна».

Ольга Сергеевна возмутилась и напала на бедного Бориса Ильича: выходит, сам-то он подслушивает её сонные чмоканья, похрапывания, и разные ики и пуки, это нечестно! Но в глубине души оценила его деликатность и стыдливость.

— Если вы меня уважаете, Борис Ильич, немедленно извольте прекратить ваши ночные бдения.

Борис оказался не только тактичным, но вполне уживчивым, неконфликтным, юморным дядькой. Смешил разными шуточками, так что первое время Ольга Сергеевна не переставая тряслась, прыскала и хихикала в кулачок. В аптеке мог промаршировать вдоль витрин и лихо пропеть на мотив «Дан приказ ему на запад»:

… — И, взглянув на новый ценник, Пожелала всей душой: Если смерти, то мгновенной, Если хвори — небольшой.

Сколько они уже жили — ни разу не ссорились. Не назовёшь же ссорами лёгкие перепалки, вспыхивающие по пустякам и тут же гаснущие. Это когда Ольга Сергеевна, допустим, восхищалась летним закатом, а он парировал: «Что закат, Сергевна? Мазня, дешёвка, грубая акварель. То ли дело ночное чёрное небо! Глубина, Тайна, могущество Создателя!»

И декламировал, завывал, махая руками и пугая старушек на скамейках:

— Открылась бездна звёзд полна. Звездам числа нет, бездне — дна!

— Оставьте, Борис Ильич. Космос, хаотичные сгустки элементов таблицы Менделеева, холод, смерть. Бр-р. Ледяная пустыня, уныние, ощущение себя ничтожеством, песчинкой. Совершенно ни о чём.

— Напротив, Ольга Сергевна! В той песчинке вся Вселенная умещается. Ибо сказано: человек есть Вселенная. Причастность к великому, божественное предначертание. Дух захватывает!

Это разве ссоры? Это и не ссоры вовсе.

Оба любили гулять. В одну из прогулок Борис посвятил Ольгу Сергеевну в свою горькую историю, которых в каждом доме престарелых — полна коробочка.

Жил, работал технологом на химическом производстве. При аварии ослеп на один глаз и получил травму позвоночника. Вышел на пенсию, научился зажигательно играть на баяне и подрабатывал (башлял) в кафе. Платили хорошо, плюс щедрые чаевые, плюс пенсия. Семья с коммуналки расширилась до двушки, потом купили трёшку.

Жена умерла, дети выросли и разлетелись. Только любимый внук остался. Хороший мальчик: не пьёт, не колется, не курит травку. Очень хороший, отличный мальчик по нынешним временам. Будет на старости лет покоить деда. Борис Ильич решил на него переписать квартиру. В отделе приватизации отговаривали: обратного хода не будет. Сколько случаев, когда старики потом локти кусают, слезами умываются.

Так и вышло. Внук получил зеленоватую гербовую бумагу и помахал ею под носом у деда: «А квартирка-то теперь моя, дед». И так нехорошо, загадочно ухмыльнулся, что у Бориса Ильича засосало под ложечкой.

Внук привёл жену, родились правнуки. Правнуки проходу не давали, «расстреливали» деда из игрушечных автоматов. Дразнили: «Борис — тракторист, председатель дохлых крыс!»

Его выселили в коридорчик за ширму. Сноха однажды толкнула так, что сломала руку. Участковый уговорил составить исковое заявление. Но едва рука начала заживать, первое, что сделал Борис Ильич: немеющими пальцами написал отказ от возбуждения уголовного дела. Не по-людски это, не по-божески: с родной кровью судиться.

Ну, что. Чем так, лучше никак. Лучше дом престарелых. Ольга Сергеевна нагнулась (она была выше Бориса Ильича) и поцеловала фиктивного супруга в плешивую голову. А он, тянясь на цыпочках, тычась, благодарно мокрыми щеками извозил лицо Ольги Сергеевны. И оба неловко, стыдясь, искали сморщенными губами друг друга.

— Боринька мой!

— Олюшка!

«Тили-тили-тесто, жених и невеста!» — пищала из кустов имбецилка Нюша.

Оба вошли в тот возраст, когда природа: солнце и облака, ветер, снегопад — стали гораздо интереснее самого захватывающего фильма по телевизору.

Обсудили этот факт и поняли: ой как мало отпущено человеку времени наблюдать чудо божие: небо, солнышко, траву. Только к цыплячьей старости начинаешь это понимать и спешишь использовать каждую минутку. Жмурясь, греешься в мяконьких байковых лучах солнышка, пощёлкиваешь клювиком, томно тянешь лапки, как разомлевший цыплёнок.

Когда зарядили колючие осенние дожди, сидели дома. Уютно пахло Борисовыми котлетками, кот на коленях хозяйки растекался и свисал на пять сторон лапами и пушистым хвостом. Смотрели телевизор, преимущественно советские передачи и фильмы. Вставляли разные умные замечания и комментарии.

Вон «Блондинку за углом» давеча показывали. Там бывшая учительница (артистка Ханаева) весь фильм орёт как резаная, потому что будто бы сорваны связки. Так никчёмная это учительница, единица, «неуд» этой учительнице за непрофессионализм.

Вот Ольга Сергеевна всю жизнь в школе проработала и умела держать железную дисциплину. Ни разу голос не повысила, а ребятки её слушались, в рот смотрели, муха пролетит — слышно было. До сих пор каждые 1 сентября и 8 марта приходят в дом престарелых, приносят тортик и цветы любимой учительнице. А вы говорите.

— Какая ты у меня славная, талантливая, Оленька!

Вообще, щемило сердце, светло и грустно было наблюдать в какой-нибудь передаче «Вокруг смеха» залы с плохо, одинаково, серо одетой советской публикой. А лица были хорошие, славные, простые и наивные. Люди доверчиво смотрели на сцену, смеялись и хлопали — такой сплошной большой ребёнок.

Вообразить в страшном сне не могли, что ждёт впереди. Но так же восторженно и наивно слушали человека с родимым пятном на лбу, и били в ладоши. И, нетерпеливо подняв лица и зачарованно распахнув глаза, ждали: сейчас, вот сейчас развернут нарядную блестящую коробочку, а там — ап! — чистенький готовенький коммунистический капитализм, как в Швеции.

Но никто шведский капитализм на блюдечке преподносить не собирался, а как раз наоборот — из красивых обёрток скалил зубы дикий чёрный, чёрный капитализм. Это было безбожно и бессовестно — так обидеть большого доверчивого ребёнка. Как заманить в джунгли и бросить на растерзание хищникам.

— Какой вы умница, Борис Ильич! Вам бы депутатом баллотироваться.

Директриса Роза Семёновна держала персонал дома престарелых в ежовых рукавицах. На его (персонала) лицах навсегда приклеилось зависимое, просительное выражение: «Ну пожалуйста, ну Розочка Семёновна, дайте нам взаймы!» А в её глазах читалось жёсткое ответное: «Не дам! Отзыньте!»

Она шла по коридору, и её ноздрей коснулся дразнящий, раздражающий, совершенно возмутительный, неуместный, чуждый и противоречащий устоям дома престарелых, запах нежных сочных домашних котлет.

От котлетного запаха текли слюнки, он смело и юно перебивал въевшиеся запахи хлорки, кислой капусты, мочи и дешёвого освежителя воздуха. Он мог вызвать у обитателей дома престарелых совершенно нежелательные и непредсказуемые ассоциации: с домашним уютом, теплом, с прежней жизнью и, страшно подумать, с семейным счастьем.

Крамольный запах доносился из 116-й, бывшей зыряновской.

Под ноги Розе Семёновне, мявкнув, метнулся пушистый круглый, как мячик, кот. Она его раздражённо поддела остриём туфли, швырнула в угол — тот взревел дурным голосом и стрелой унёсся, пропал в лабиринтах коридоров.

Роза Семёновна вернулась в кабинет в дурном расположении духа, велела принести всю отчётную документацию за период своей долгой отлучки. Просмотрела, швырнула папку. Вызвала ближайшее окружение, устроила разбор полётов.

— Это что у нас опять за пыльные музыри всплыли, то есть, конечно, я имею в виду мыльные пузыри, а?! Я для того 116-ю ремонтировала, чтобы эта сладкая парочка в ней своё личное счастье устраивала?! Кто позволил? У меня вип-клиент на подходе, а 116-я, видите ли, занята!

— Но что делать, Роза Семёновна? Переселить некуда, всё забито, дом не резиновый… Не разведёшь ведь, печати в паспортах стоят.

— Заныли. Раньше соображать нужно было. Сейчас остаётся действовать. Родственники вип-клиента поджимают.

Роза Семёновна перевела взгляд на главную медсестру. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, впившись зрачок в зрачок, как тяжеловесы, единоборцы сумо.

— Кого, Роза Семёновна?

— А то не знаете, — раздражённо прикрикнула. — Дюймовочка вы наша. Нечего глазками хлопать, целку из себя строить. Не мне учить. — Немного остыв, рассуждала: — Без баяниста нам никуда. Без музыкального сопровождения танцульки и концерты самодеятельности не оставишь. Соображайте. Ищите, что у неё? Сердце, давление, сахар? Ступайте, и бог и медкарта вам в помощь.

Завхоза задержала в дверях:

— Всех котов-нелегалов немедленно изловить и усыпить. Развели тут без меня антисанитарию.

Кабинет опустел. Роза Семёновна в задумчивости пощёлкала тяжёлым перстнем по телефонному аппарату. А не отправить ли любвеобильную старушку на обследование в областной диспансер, где специализируются на Альцгеймера? Естественно, обследование затянется, выявятся проблемы… Тем более, у тамошней главврачихи имеется давний должок перед Розой Семёновной. Тоже вот так возник вопрос по неудобному старичку в щекотливой ситуации.

Правда, дурында медсестра что-то лепетала о слабеньком сердце сиреневой старушки: выдержит ли переезд, разлуку и прочие стариковские сиропные сопли-вопли… Ну да, все под Богом ходим, от судьбы не уйдёшь.

Ольга Сергеевна сидела на облаке в обнимку с котом, болтая ножками, и любовалась закатом цвета спелой облепихи. И не было рядом Бориса Ильича, чтобы сказать, что закат — это мазня и акварелька… Но ей не было грустно. Всё казалось новым, удивительным, по-детски любопытным. Она летела так стремительно, что захватывало дух.

Оседлав соседнее облачко, управляя им тростью, лихо пронёсся старик с развевающимися по ветру серебряными прядями. Ольга Сергеевна приветливо покивала ему, как старому знакомому.

А может, это был другой старик. А тот, серебряный, не пришёлся ко двору на Сейшелах, и его с его великолепным чемоданом вернули в опустевшую 116-ю. Ольга Сергеевна об этом никогда не узнала. Она устроилась удобнее в мягком облаке, которое тут же податливо, с готовностью приняло под ней форму кресла-качалки.

Лететь предстояло приятно и долго. Куда, она не знала, но что путешествие предстояло приятное и долгое — это точно.

Давай поиграем в войнушку

Усы начали расти одновременно у сына и у матери. Сын гордился ими, холил, распушал, недоверчиво подолгу рассматривал в зеркале. А она всячески со своими боролась, после ванны тайно работала под носом тонкими ножницами.

Он был поздний ребенок. Она носила и рожала его с великим трудом. Слонялась по предродовой с черными, искусанными губами, и день для нее превратился в ночь. Акушерка обещала, что залепит ей рот пластырем, что она всю область своим ором перебудит, что таких старородящих мамаш нужно в принципе стерилизовать… Но тут сама оглушительно заорала: «Головка, головка пошла, тужься!» Из нее будто вылетела скользкая горячая рыбка. «Мальчик», — сказали ей.

На первое свидание с малышом она опоздала: пока врач консультировал по кормлению, пока в процедурной обрабатывала грудь зеленкой…

Сверток с открытым личиком весь умещался на белой подушке, изгибался червячком, но помалкивал. Личико вытаращенными глазками вдумчиво и строго изучало больничный потолок, сжав ротик, сдвинув бровки. Не одобрив потолок, суровый взгляд перешел на нее… Он УЗНАЛ ее! Узнал огромные от перенесенных страданий, светящиеся глаза, счастливое изможденное лицо, торчащие из казенной сорочки ключицы, и худые горячие, единственные в мире руки — все, все узнал!

Таких называют сумасшедшими матерями. Она вспоминала, что не умывалась, к обеду и что крошки в рот не брала — в девять часов вечера. Хотя понятия «день», «ночь», «утро» — потеряли всякое значение для них двоих, переместившихся в некое безвременное пространство. Она покачивала его и сквозь дрему думала, как сладко сейчас покачиваются во сне города, леса, горы… Даже Земной шар сонно покачивается: задремал, замедлил, а там и вовсе остановил свой ход. И не понимают, какое это счастье: погрузиться в сладчайший сон, из которого не будешь выдернут плачем через минуту…

Оттого что он был единственный мужчина в семье, он рано почувствовал себя Личностью. Они часто ссорились, и чем ужаснее и непоправимее казалась ссора, тем слаще наступало примирение. Он налетал и изо всех сил стискивал ее ручонками. Она просила: «Поцелуй меня в щечку». Он прижимался губками, получался звонкий «пук».

Как пошли в садик, хворали часто: или простуда, или вырвет супом, или горошина вскочит на шее. Она ночами просиживала у кроватки, прохладными ладонями обкладывая пылающее влажное тельце, утишая его жар. Она направляла мощные посылы спасительной любви, и любовь концентрировалась, аккумулировалась в сыне и вокруг него, создавая плотную охранную зону, как оболочку яйца.

Однажды они вместе, обнявшись в кресле и накрывшись платком, смотрели кино про войну. Фильм был тяжелый, не каждый взрослый поймет. Он, не ворохнувшись, темными глазами досмотрел до конца. А вечером попросил: «Мам, давай поиграем в войнушку. Я буду немец, а ты будешь корова. Я выстрелю, а ты мычи, подпрыгивай и падай». Она протяжно мычала и падала с десяток раз. Потом ей надоело, и она осталась лежать на полу грузной коровьей тушей, пока ей на лицо не закапали обжигающие капельки. Сквозь слезы он горько ее упрекнул: «Я же понарошку, зачем ты меня пугаешь?!»

Она боялась, что в эту ночь ему будут сниться кошмары. Но война приснилась ей. Её объявили Земле небесные силы.

Был тягостный знойный день. Солнце стояло в зените, темное и зловещее, как в начале затмения. Высокое поначалу, тлеющее малиновым угольком, оно росло, превращалось в гигантский огненный шар, опускалось все ниже с явным намерением сжечь все на Земле. Раскаленный воздух дрожал, как над костром. Обуглились, скрючились листья на деревьях и бумажки в урнах. Потом начали чернеть и дымиться заборы и деревья. Всполохами с шипением падал с неба огонь, тут и там скользили огненные змейки.

Клубились паром, сохли русла рек, плавились камни, и люди в смертной тоске кричали как звери, а звери плакали как люди. Живое тщилось уползти, вжаться, зарыться в прохладную спасительную землю, втискивалось, набивалось в трещины, пещеры, колодцы. Это был неравный бой между небом и землей.

Она вбежала в дом, где ее сынок в кроватке растирал сонные глаза и хныкал: «Боюсь, боюсь». И она сделала единственное, что могла сделать: крепко прижала его головенку к груди и шепнула: «Не бойся, это всего лишь страшный сон. Потерпи. Будет немножко больно и страшно, но я буду с тобой. Ты только помни, что это сон. Скоро мы проснемся, и все будет хорошо». И тут проснулась вся в поту и, задыхаясь, откинула тяжелое жаркое одеяло.

Как-то она пришла из школы чернее тучи. Не бросила с порога «привет», не села с ним на кухне пить чай, который он разогревал к ее приходу. Сразу прошла в спальню, легла на тахту и лежала, как мертвая. «Ну, чего опять? — сказал он по-стариковски ворчливо. — Что с тобой стряслось?»

А стряслось то, что детинушка Абрацумян из 8 «г» потрогал ее пальто и сказал: «А у нас у папы сиденья из такой же ткани в машине». Кретин. Так его и назвала культмассовый сектор Катя Малышева. Девочки в этом возрасте тоньше, взрослее мальчишек.

Сын долго размашисто ходил по диагонали комнаты. «Я пойду работать. Буду до школы газеты разносить». «Не выдумывай! — крикнула она, живо вскочив, и пристукнула кулачком по пледу. Это была давняя больная тема, и когда время от времени они на нее соскакивали, она сразу переходила на крик. — Пойдешь работать, только когда исправишь тройки. Стыдоба, сын учительницы троечник!» Он слушал ее крик, как музыку: главное, она ожила, а крик можно перетерпеть.

Вдруг он перестал ходить в парикмахерскую. И посвятил ее в свои планы, лишь отпустив волосы ниже лопаток: «В парикмахерской принимают волосы, сто грамм две тысячи рублей».

В знаменательный день вернулся стриженый наголо, смешной и страшно разочарованный. «Заплатили в два раза меньше. Еще и обвесили». Тогда на эти деньги они и вправду купили для нее в кредит зимнее пальто. «Смотри, — крикнула она из примерочной, кокетливо пряча лицо в высокий меховой воротник, — я кутаюсь в твои волосы!»

Как сын незаметно вырос: из нежного мяконького малыша превратился в двухметрового, худющего, рукастого и ногастого подростка. И начал пропадать в компьютерном салоне. Она запаниковала. Когда он собрался в очередной раз, встала перед дверями, сварливо выкрикивала про компьютерную наркоманию и криминальное будущее тех, кто связался с этим напичканным микросхемами монстром. Сын мерил комнату длиннющими джинсовыми ногами, хватался за голову, морщился и расстроено повторял: «Что ты такое говоришь? Нет, ты вообще понимаешь, что говоришь».

За ужином в кухне (время и место их ссор и примирений), когда они ели вечные макароны с яйцом, он объяснял: «Сегодня я потерял по твой милости пятьдесят рублей. Столько бы я отдал за платный урок информатики, а знаний получил бы меньше, чем получаю здесь, на практике. Хозяин салона просит только присматривать за мелюзгой и делать раз в день влажную уборку. — И похвастал: — Видела бы ты, какого вируса вчера я замочил. Он визжал мерзко, как свинья».

Осенью сын притащил из салона «премию» — списанный старенький «Pentium» — и попросил только не мешать ему, а за это пообещал, что с тройками будет покончено и ей не будет стыдно взглянуть в глаза педсовету и лично завучу Зое Анатольевне.

Проходя мимо его комнаты, она наблюдала одну и ту же картину: мерцающее космическим, потусторонним голубым светом пятно и его согнутую в три погибели сутулую узкую спину. Вернись она через три часа, через неделю или через сто лет, и застала бы то же мерцающее пятно и ту же мало изменившую положение спину.

«Компьютер — это связь с дьяволом!» — кричала она ему из кухни. — «А твоя история — это не то, что было на самом деле, — парировал он из комнаты. — История — это как об этом рассказывают. Эта многоликая наука, как политическая проститутка, обслуживает интересы правящей верхушки». «Так твоя мать, оказывается, преподает основы проституции…» Но это были отголоски их нешуточных баталий, последние тучи рассеянной бури. Он откидывал волосы со лба, утомленно растирал красные глаза и выходил попить чай. Увлеченно рылся в сумке: «Ух ты, колбаска!»

В доме — невиданное дело — завелись кое-какие деньги. Они поменяли старый диван, который остро и сноровисто упирался по ночам в ее бока, и еще купили в кредит стиральную машину-автомат. К нему приходили друзья, набивались в его маленькую комнату. Его называли между собой «док» — и восхищенно хлопали по спине. Часто звонил телефон. Сын быстро собирал торбочку с внутренними матерчатыми ячеями, набитыми мелкими отвертками, паяльниками, тяжелыми ершистыми пластинками. Перекидывал торбу через плечо и исчезал, больше похожий на слесаря, чем на доктора скорой компьютерной помощи.

В последнее время он ездил на разные конкурсы и олимпиады. Звонил оттуда: «Мам, поздравь меня!» А она не находила себе места. Убирала его комнату, в который раз протирала сухой фланелькой потухший без него, мертвенно-серый дисплей, переворачивала и энергично вытрясала клавиатуру. Из нее сыпались следы его с единомышленниками компьютерного бдения: хлебные крошки, обгрызенные ногти, шелуха семечек…

И ей не верилось, что «доктором» и «гением» называют ее тяжеленького пухлого мальчика, которого она вчера только намыливала в ванночке.

Тревога, знакомая нашим женщинам. Она поселяется в них в ту минуту, когда в роддоме объявляют: «Мальчик». Она живет в женщине, растет и давит камнем с каждым годом все ощутимей и тяжелей. Армия.

«Мам, не переживай. Понимаешь, это мне самому надо, проверка на прочность. Отслужу, вернусь и поступлю».

Вокруг нее, она замечала, шла тайная возня среди родителей ровесников ее сына. Кто-то куда-то звонил, с кем-то встречался. Каждая мать в этот страшный и решающий миг как один на один со смертью. И только она будто закоченела в отчаянии. Для нее сын была вся жизнь. Для районного военкомата — армейская единица, недостающая одна сотая процента для выполнения плана по призыву. Боже мой, да ведь он в игрушки только бросил играть. В ванной на полочке до сих пор стояли его пластмассовый Джеки Чан. А если ее тонкошеий городской ребенок попадет к невменяемым горцам, у которых пилить головы людям привычное с пеленок и даже уважаемое дело — как порезать хлеб к обеду?

Вернулась с вокзала по пустынному, постылому городу. Дома грустно сообщнически поделилась с компьютером: «Поживи два года в шкафу, я заверну тебя со всеми причиндалами в платок, чтобы ты не пылился». Но когда бы она ни проходила мимо его комнаты, ей чудились мерцающий экран и милая узкая спина в мягкой домашней кофте.

Скоро она получила от него письмо. Видно было, что он писал в страшной спешке, впопыхах, где-то на коленке. Он хотел ее развеселить и описывал, как весь месяц на станции «Н- ск — сортировочный» они разгружали вагоны с коробками. На коробках было написано «Корм для пушных зверьков», и они этим кормом завтракали, обедали и ужинали. Так что, можно сказать, теперь выведена новая порода пушных зверьков. Но пусть она не волнуется, потому что с такого питания он даже поправился, щеки потолстели.

…Ночью она мысленно укладывалась у его ног и обвивала, как собачка, и грела их своим телом.

«Вера Владимировна, вас к себе завуч вызывает». Молодая англичанка любопытно постояла возле ее стола и отошла, покачиваясь на каблучках, вонзающихся в мозг своим цокотом. Теперь все старались быстрее выйти из плотного поля окружавшего ее материализовавшегося несчастья. Позади остались дни, когда она могла из всех известных ей слов кричать одно протестующее, несогласное: «НЕЕЕЕЕТ», — и ее физически тошнило от перспективы жизни. Ее рвало тысячами постылыми днями и ночами, которые ждали ее впереди.

Она разучилась перемещаться среди людей. То, случайно задевая прохожих отскакивала, как обожженная. То теряла чувствительность: больно ударялась о поручни и столбы, налетала на людей, как слепая. Ее толкали, ругали и смеялись над ней, думая, что она пьяная. Но, всмотревшись, смеяться переставали.

Она видела сына, куда бы ни смотрела. Смотрела в окно: он шел по улице и скрывался за поворотом. В кухне видела его, долговязого, расхаживающего по крошечному пространству, размахивающего руками. В комнате боковым зрением видела его забравшимся с ногами в кресле, даже бок, с которого он сидел, теплел и тяжелел.

«Проходите, проходите». Зоя Анатольевна вскочила, отодвинула для нее стул — и тут же заторопилась на коротких ножках, поспешила выйти из нежелательного поля. «Вера Владимировна, взят курс на гражданское, патриотическое воспитание подрастающего поколения. Вы мать сына, геройски погибшего при исполнении солдатского долга… Первая тема — ваш сын. Вы как историк…»

Она как историк знала: когда война — воюет вся страна. Мерзнет, голодает, воет над похоронками. Ее мальчик умирал. В это время страна от Калининграда до Владивостока азартно подсчитывала, сколько раз в сутки трахнется тугосисяя Маня из телевизора. Крутили колесо счастья, кто угадает — миллион. И где-нибудь среди зрителей в первых рядах сидел генерал части, где служил сын, и его свиноподобная супруга со свежей косметической подтяжкой на лице. Подтяжкой ценой в жизнь ее мальчика, всего-то. Душно, душно, задыхаешься в Стране Предателей.

Она сидела невидимая всему миру, в темной комнате перед светящимся экраном, смотрела выступление звезд. Ревущие, беснующиеся трибуны, готовые растерзать в клочья любого, кто посмеет неуважительно отозваться об их телевизионных божках. Суета сует, псевдо — жизнь. И Господи прости, что бы там ни говорили об очистительной силе страданий и всепрощении, она не задумываясь ни секунды, отдала бы всех вместе взятых теле — божков и кликушествующих поклонников за один только состриженный серпик ногтя ее мертвого сына.

Да, именно это она скажет. А потом напишет заявление об увольнении и навсегда уйдет из школы.

…Она вошла в класс. На задней парте сидели товарищ из роно и сама Зоя Анатольевна, принаряженная. На лацкане пиджака траурная деталька: тряпичный черный бантик.

Она прошла к окну и долго смотрела за окно. Потом откашлялась и заговорила. «Эта война оставила глубокий след… Дала неподражаемый пример… Защищая Родину… В благодарной памяти потомков…»

Зоя Анатольевна благосклонно кивала в такт каждому слову.

Прекрасное далёко

(Тринадцатилетние самоубийцы)

«Слушайте меня день, хоть час, только минутку, чтобы не пришлось мне погибнуть от ужаса дикого одиночества. О Боже, есть ли кто, чтоб услышать меня?»

До этого — почти два месяца слякоть, дождь, снег. А 15 октября с утра синее небо, ласковое тепло, пригревающее по-летнему солнце. Я с двухлетним сынишкой гуляла, ездила в магазин. В три часа дня (когда Витя остался один и начал приводить в исполнение задуманное), я баюкала двухлетнего сына. Ребенок уснул, занялась по дому. Мама пришла, посидели, поговорили о моих семейных проблемах. Устала делать вид, что у нас все безоблачно, отнесла заявление на развод. Мама обычно приходила с Витей. Я хотела спросить: где Витя, почему без него? И не спросила.

С четырех часов — необъяснимая, беспричинная тоска. Впрочем, я привыкла к этому постоянно ворочающемуся, сосущему червяку в сердце.

Проснулся сын. Я принялась готовить салат, то и дело останавливаясь и откладывая нож — такая наваливалась тоска. Ай, какая острая боль! Порезала палец ножом, брызнула кровь. Помидорный салат с кровью. Красное с красным, солёное солёным — незаметно.

Поставила вариться молочный суп. Только начала вздуваться белая пышная шапка — звонок. Сняла кастрюлю, подошла к телефону — короткие гудки. Опять ставлю кастрюлю, опять поднимается шапка — звонок. Снова бегу к телефону.

На том конце — тихий голос родственницы:

— Тебе звонила Л. (жена брата)? Горе такое…ВИТЯ ПОВЕСИЛСЯ.

— НАСМЕРТЬ???!!!

— Да.

— Неееееееееееееееет!! — От нестерпимой, непередаваемой боли верчусь волчком рядом с сыном, который бросил играть и с изумлением смотрит на меня.

Брат с женой и ребенком гуляли. Вернулись, стали открывать дверь — натянулась цепочка. Брат несколько раз окликнул Витю через цепочку. «А он не спит?» — предположила жена. Брат покурил. Снова стал звать, стучать. Как это пишут в книгах: почувствовал неладное? Тревога росла? Он взял у соседей топор и попытался через щель выковырнуть шурупы у цепочки. Не смог. От соседей же через спаренный балкон залез в квартиру через форточку.

Он нашел нашего маленького Витю в спальне у стенного шкафа, на тоненькой бечеве, почти стоящего, касающегося пола ступнями. Брат охватил его тело и приподнял, но не смог освободить от шнурка, который так глубоко врезался в опухшую шею, что бечевки не было видно. Снова опустив Витю, он бросился в кухню за ножом.

Я унесла сына к соседке. Прокричав ей нечто нечленораздельное, вернулась и стала, вколачивая кнопки, набирать телефонный номер мужа. Он с водителем на машине. А в автобусе в город добираться — это ждать не меньше часа. Как я буду на остановке, крича, заламывая руки, бегать туда и сюда?! «Девятка» занята, сегодня пятница, весь микрорайон сидит на телефонах.

Выбежала на улицу. Там темно, бушует почти ураган, я задохнулась от ветра. Ясного ласкового дня в помине не осталось, ветер рвет пальто. То ли Бог негодует, что такое возможно: наш маленький Витя умер, никому не пожелав сказать слова, ушел в ледяную тьму, в вечность и сейчас летит где-то там один со своими мыслями, как один и жил. То ли дьявол радуется неслыханно богатой добыче…

Несколько раз возвращалась в квартиру, снова пыталась дозвониться и снова, не находя места, выбегала на асфальтовую дорожку. Вот машина мужа. Я подбегаю, дергаю дверцу и кричу и рыдаю: «Едем скорее в город».

Вот на этом заднем сиденье всего месяц назад мы с Витей ехали с огорода и весело перепихивались локтями… Со мной продолжается истерика, я кричу, ломаю руки, сползаю и бьюсь на полу между сиденьями. Муж, который, кажется, сразу протрезвел, произносит ужасные слова: «Для него, никому ненужного, это было самое лучшее».

Куда ехать? Я почему-то уверена, что в морг. В морге темные окна, на дверях замок. Едем туда, где он жил. Задираю у подъезда голову: в комнате и на кухне горит свет. Сейчас я увижу ЕГО.

Дверь открывает Л. «ОН здесь?» — «Да. Не ходи туда, пожалуйста». Круглое зеркало на стене покрыто большим черным шерстяным платком. Значит, все правда. В комнате сидят какие-то понурые люди — понятые. Участковый пишет протокол. Дверь в соседнюю комнату закрыта, я толкаю ее.

Чуть наискось, ногами к шкафу, головой к детской кроватке, лежит длинное широкоплечее тело, до пояса укрытое простыней. Сильные смуглые плечи, черноволосая голова повернута набок, одна рука закинута за голову, как будто он отдыхает. Это Витя.

Мама, раскосматившаяся, как пришла, не успевшая снять куртку и платок, стоит на коленях, раскачивается и в силах повторять одно: «Надя!! Надя!!» Больше ничего не может произнести.

Я опускаюсь на колени с другой стороны, близко заглядывает в Витино лицо. Мохнатые густые ресницы закрыты не плотно, сквозь них блестят полоски черных, смородиновых глаз. Рот строго сжат, губы начали синеть. Из уголка рта беспрестанно стекает слюнка, от которой на ковре появилось белесое пятнышко. Я вытираю его рот уголком простыни.

Уже не кричу. Будто, как только увидела Витю, мне сделали замораживающий укол. Глаза сухие, выкричалась. Целую его в твердую щеку. И близко вижу припухшую шею, под подбородком точно перетянутую черной ниткой. «Зачем, зачем он это сделал?!» И я лгу: «Не знаю».

«Я не хотел умирать. Я просто не хотел жить».

Что я думаю, глядя на красивого мертвого потемневшего Витю? Почти ничего. Убогость и ничтожность всех на свете вместе взятых слов и мыслей перед неисправимостью происшедшего. Точно кто-то запрещает осознать умом и определить словами увиденное. Несопоставимое величие смерти перед жизнью.

Смерть каждый раз приподнимает занавес для единиц, избранных ею, открывая узкий ход в запретное и неизбежное, с которыми неуместно шутить в жизненные шутки. Живые люди с ужасом и детским любопытством хотят заглянуть туда… Еще немного, и они поймут, им откроется… И отшатываются, вовремя сообразив: это — выше их понимания. Живых это не должно касаться. Кто-то спасительно, торопливо заслоняет собой ход ТУДА: не смотри. Не думай. Так будет лучше. Придет время — сам узнаешь.

Если поднести палец к огню, тот инстинктивно отдергивается: больно! Рефлекс самосохранения. Отчего при самоубийствах рефлекс молчит? Какой сбой происходит в человеке? Отчего не останавливает мысль хотя бы о предстоящей физической боли? По-видимому, боль душевная достигает такой точки, настолько она остра, невыносима, тягостна, что немедленно требует в противовес, для знака «равно» = другую боль. Поскорее уравновесить невыносимую жизнь болью и смертью.

В эту минуту можно только молчать. А проклятое заезженное сознание, суетливая сущность приказывает: «Ну что ж ты, показывай, как страдаешь. Иначе тебя упрекнут в холодности и черствости». И я послушно рыдаю. А боль — в другом.

Тошнит. Никого не хочется видеть. Только в одиночестве и молчании можно соединить в сознании несоединимое, уложить то, что не укладывается. Глаза подтверждают: «Да, это тело. Это Витя». Витя, который никогда не встанет. Я услышу только с магнитофонной ленты его голос, далекий и приглушенный, звучащий как с того света, зовущий меня по имени.

Анестезия дошла до кончиков пальцев. Хочется вытянуться и прикорнуть, притихнуть рядом. Упокоиться. Но я выхожу из комнаты и говорю очень своевременные и разумные слова: нужно разослать телеграммы. Мама заботливо замечает: «Не оставляйте его одного, нельзя».

И я снова усаживаюсь рядом с Витей на полу. Как жить дальше? Тошнит, выворачивает от самой перспективы жизни. Я вспоминаю, что душа Витина, возможно, сейчас здесь и видит и свое стройное неподвижное тело, и мое жалкое скрюченное тело рядом. Наивная мысль, что он меня слышит. Громко шепчу: «Ви-итя-я».

Отвернувшись, похоже на отрывистый полулай-полусмех, плачет брат, сидящий у его изголовья на корточках. В последний раз я видела его плачущим в детстве, лет двадцать пять лет назад.

Меня с мамой заставляют выйти: Витю будут готовить выносить. Просят бинты: руки и ноги нужно связать.

Самые жуткие моменты: когда тело выносят и вносят. Точно мертвый вновь обладает способностью двигаться. А те, что его несут — носильщики, которые не более чем выполняют его волю. В дверях появляется завернутое в простыню длинное стройное тело. Свешиваются большие красивые ступни, которые я пытаюсь поймать и поцеловать. Представляю, как Витю несут по темной лестнице, по которой его недавно легко носили резвые быстрые ноги.

Когда я, беременная, просила помочь подняться на пятый этаж, он весело, шутя, почти вносил меня до квартиры на руках, такой был сильный.

Страшно, когда через два дня вплывал над головами мужчин гроб, обтянутый дешевым голубым ситцем. Хотели голубой бархат, но тогда всё в дефиците, даже бархат на гроб. В квартиру грозно вплывало Главное действующее лицо, нечто гораздо более величественное и царственное, чем живой человек. А всего-то маленький мальчик.

Как мы в горе и страхе с сестрой зарыдали и заломили руки. «Только переживи это! Как-нибудь переживи!» — уговаривала я скорее себя, чем сестру. Жуткий, непередаваемый страх перед двумя маленькими белыми табуреточками, приготовленными под гроб. Эти табуреточки жутче всего. И на лестничной площадке — белый памятник с плачущим ангелом. Кому?! Вите?…

Два дня до этого, пока Витя находится в морге — слезы, реки слез. Ходили из угла в угол, смотрели друг на друга и стонали. Мама жалобно, как ребенок, спрашивала знающих людей: «Когда нам станет хоть немножко легче, когда боль начнет отпускать?» И знающие люди называли разные сроки: через два месяца, через полгода, год. И мама говорила: «Разве можно выдержать ЭТО год?»

Когда открывают гроб, мне страшно, так страшно, что я обеими руками зажимаю рот, чтобы не закричать. Его голова обернута белым вафельным полотенцем. Сестра осторожно разматывает. Вот он лежит, тринадцатилетний подросток — маленький палач своих палачей. Красивое, но уже расширившееся и потемневшее лицо. На нем нарядная рубашка и новый костюм брата, который ему велик. Кончики пальцев сиротливо выглядывают из рукавов. Черные мокрые, пахнущие мылом волосы непривычно зачесаны назад и вбок.

И все же он уже не он: отяжелел острый, милый заносчивый мальчишеский подбородок. Он возмужал, состарился за две ночи в морге на сорок… на тысячу лет. Он самый старый из всех присутствующих в комнате. Он уже прошел то, что всем нам только предстоит пройти. Мы — неопытные, боязливые дети, а он прошел. Оттого так каменно спокоен.

То, что было дальше — похороны, поминки — это были такие фальшь, позор. Ночь, в которую Витя в последний раз в этой квартире, на этой земле спал в голубом гробу на табуретках. Как в плохой мелодраме, выл ветер на улице. Горели, не колеблясь, две свечки. Странное ощущение уюта — рядом с навек уснувшим.

Я пришивала к кромке гроба атласные рюши. Иногда оставляла иглу, приподнималась и целовала Витю в ледяной лоб, в никак не желавшие сохнуть, пахнущие мылом черные волосы. Иногда всплескивала руками, настолько происходящее казалось нереальным. У голубого гроба начал ощущаться странный запах. Господи, и это о Вите — запах! Это про него говорят: «Формалиновые салфетки под мышки и в пах…»

Сестра, измученная, уснула рядом с Витей на диване — искусанные губы, черные подглазья. Потом она сменила меня. Я просыпалась оттого, что сестра шевелилась, толкая меня, разговаривала с Витей. Все упрекала его, что он с нею так поступил, что молчал, не писал ей, когда ему было плохо.

Потом — похороны, перед которыми всех нас горстями напичкали таблетками. Железно помнили одно: нельзя обвинять и укорять друг друга. Надо соблюдать приличия, определенный обряд: в нужных местах кричать и плакать, в нужный момент говорить речи. А нужно-то было, не обращая внимания ни на кого, спешить использовать последние такие важные минуты: молчать, гладить по волосам, всматриваться в его черты.

Говорят, нельзя отрезать волосы покойного. Но сейчас было бы хоть что-то оставшееся от него, что я могла бы целовать и над чем плакать.

Потом его зарыли и оставили одного, потому что, по обычаю, нужно было всем ехать кушать и пить. Поминки, о которых невозможно думать без жгучего стыда. Какие-то примазавшиеся мужички-алкаши — это их кладбищенский промысел. Кто-то произносил пошлые речи вроде: «Этот глоток вина горек так же, как горько сейчас у нас на душе». Опустив глаза, ели что-то соответствующее моменту: кутью, оладьи, лапшу — ложками, вилками не положено.

…Мерзкие старушечьи, суеверные условности, оскорбляющие юного и сильного Витю. Шить только слева направо. Пол после выноса помыть кому-то из чужих. На второй день после похорон идти на кладбище, покойнику скучно, обидится… Какие-то вафельные полотенца, раздача кусков мыла и копеечных носовых платков, за которыми спешно снаряжали кого-то в магазин.

«Юность — это изгнание из рая детства.»

Пока в семье не было других внуков, его обожали, баловали. Он просто купался в любви окружающих. Едва появились другие малыши — любимую игрушку задвинули не на второй даже, а на десятый план. То есть его любили, конечно, но эта любовь была так глубоко спрятана в душе, что ее было не разглядеть.

До замужества я только и занималась тем, что любила Витю. Гуляли, я читала ему сказки, пела детские песенки, мы баловались, иногда ссорились и тут же мирились и обнимались. Уезжая, я сильно скучала. Однажды взяла лист бумаги и весь, живого места не оставила, исписала ласковыми прозвищами, которыми мысленно награждала двухлетнего Витю: горошинкой, ладушкой, Лялюсенькиным, Шатохинкой — и прочей чепухой.

«Для физического выживания ребенка следует прижимать его к себе не меньше 4-х раз в день. В идеале — 8.»

Выйдя замуж, я полностью, без остатка, переключилась на мужа и ребенка. Я так мечтала о семье, о собственном жилье — и вот все это получила. И ничем не оправдать внезапно образовавшегося после рождения сына равнодушия к Вите. Моя любовь к нему была погребена где-то глубоко на донышке души, и воскресла и больно, больно обожгла только когда он погиб.

Ни одного ласкового слова, ни поцелуя, ни нежного прикосновения. Отсутствовала потребность приласкать единственного племянника. Почему? В который раз я спрашиваю себя: разве любовь и нежность есть некая субстанция, измеряемая в единицах веса? Но ведь, ни с того ни с сего, хватаю же я и тискаю кота Фантика — не потому, что жить без него не могу, а выплескиваю избыток нежности и ту самую потребность любить и ласкать, которые, оказываются, переполняют меня?

Трудно ли было мимоходом улыбнуться Вите, когда он приходил ко мне в гости? Улыбалась же я чужим людям, соседям. Потрепли его по черноволосой голове, спроси: «Как живешь?» — и этой малой малости было бы достаточно, чтобы не произошло непоправимое.

Ему было достаточно быть уверенным, что есть где-то родная душа, человек, к которому можно обратиться в самой безысходной ситуации. Который выслушает, поймет, подскажет, да просто напоит чаем и обнимет. Но он даже не делал попытки обратиться ко мне, скованный и смущенный моим равнодушием.

«Какое огромное количество убийств, настоящих, умышленных, злобных в своей длительности, происходит вне всяких судов и приговоров… Почему же можно разгрызть и разорвать сердца человеческие?»

Я так же признаюсь, что являюсь прямой виновницей в гибели ребенка и активной соучастницей медленного группового убийства. Убийц много, и если их всех расставить вокруг него, мы бы толпились и не помещались и толкали друг друга: я, мой муж, две родные бабушки, его отец и мать, два родных дяди, соседи, класс, в котором учился Витя.

Мы окружили его, замкнули в безжалостном плотном кольце, в стиснутом душном пространстве — не вырваться, не вдохнуть свежего воздуха: раздраженные, равнодушные, озабоченные собственными проблемами. Нашли себе безответную душу, отДУШину — и убивали его. То есть целенаправленно и педантично превращали живого быстроногого смуглого мальчика в то, что он есть сейчас, спустя много лет: в зарытое в землю на глубину четырех метров, ставшее землей тело.

Нас не судили и даже жалели и выражали соболезнования. Но мы были куда страшнее и виновнее убийц, которых сажают на скамью подсудимых. Те убивают чужих — мы убивали свое, кровное.

Обыкновенное убийство намного мягкосердечнее, нежели доведение человека до самоубийства. Там — удар, и все кончено. Тут — бессознательное, растянутое на месяцы и годы упорное, постепенное наведение, подталкивание человека к мысли о самоубийстве. Уничтожение сначала души, а потом тела. Душегубцы — это про нас. Нет понятия самоубийства, как такового. Есть завуалированное убийство жертвы руками самой жертвы.

Это не был в мгновение пришедший на ум и тут же претворенный в жизнь поступок выведенного из себя подростка. Это была долгая и мучительная подготовка к предстоящей смерти. В шкафу с книгами мы обнаружили, и долго потом еще находили под кроватью и диваном маленькие петельки, на которых он наивно познавал технологию завязывания узелков, чтобы они свободно скользили.

Было у него единственное развлечение: езда в автобусе. Там, по крайней мере, его не могли травить сверстники. Он входил в автобус, садился и ездил несколько кругов по городу, благо у него был ученический проездной, а кондукторов тогда не было. Родственница увидела его и спросила, куда он едет. Витя вздрогнул, смутившись и испугавшись того, что его выдадут, растерялся и сказал: «Так, никуда. Просто катаюсь». О чем он думал, наматывая круги, глядя в окно автобуса? О чем я думала в это время?!

Я помню, как приходила с маленьким сыном, погрязшая в своих вечных проблемах и проблемках, не замечающая его радости по поводу моего прихода. Это мое непреходящее состояние можно назвать одним словом: ПОЛНАЯДУХОВНАЯРАСПУЩЕННОСТЬ. Витя соскакивал с табурета и возбужденно ходил по комнате, рассказывая о книге, которую читал.

Я слушала и не слышала. Вдруг, отвлекшись от вязких мыслей (каким соизволит сегодня придти муж: пьяным или трезвым? Злобным или снисходительным?) — обращала внимание на какой-нибудь сахарный песок, оставшийся на дне его стакана после чаепития. Мы с мамой, точно обрадовавшись поводу, дружно обрушивались на него… Становилось ли нам легче хоть на минутку от слегка отплеснутого в отДУШину тягостного жизненного недовольства?

Из ада домашнего он отправлялся в классный ад. В классе учились воспитанники школы-интерната. Там его ожидали: одиночество, насмешки, тупые обидные клички, издевательства. Каждый день у него крали ручки, линейки, тетрадки (новый повод для упреков дома). Сидящие сзади воспитанники детдома, измазывали соплями и слюнями его пиджак. Маленькие жестокие стадные существа вырывали пуговицы с его куртки, плющили кнопки. Как, должно быть, искажалось от негодования его милое смуглое лицо, как пытался он, как зверек, защититься от мучителей, как страдала его гордость…

Я печатаю это и плачу. Сейчас плачу, а не тогда. С опозданием в человеческую жизнь.

На уроке физкультуры, который проходил в парке, он присел на сиденье «чертова колеса». Одноклассники стали быстро поднимать его, подняли на большую высоту и удрали. Была поздняя осень, Витя просидел несколько часов на пронизывающем ветру и просто закоченел. Кто-то из баловавшихся деток, струсив, вернулся, и опустил колесо. Напрасно трусил. Никаких последствий для него никогда бы не наступило: ни бабушке, ни дяде, ни мне (своих проблем выше крыши) не пришло в голову хоть раз пойти в класс и разобраться с резвившимися одноклассниками. Да он и скрывал классные издевательства.

А сейчас мы говорили: если бы все знать, предвидеть, соломки бы подстелили, МЫ БЫ ЕГО НА РУКАХ НОСИЛИ. В сотый раз я спрашиваю себя: отчего ни разу не спросила его, почти юношу: «Как ты живешь? Тебе трудно? Я часто думаю о тебе. Я люблю тебя». И все. И любимый человек остался бы жив. И в сотый раз вопрос зависает без ответа.

«Любовь, которую мы скрывали — единственная боль, которая мучает нас».

Является ли страшной иронией судьбы, что самоубийство совершилось в абсолютно, насквозь педагогической семье? Вся родня — учителя, мать — учительница начальных классов. Близкое окружение, в котором Витя жил последние годы и дни, — учительское. Бабушка — заслуженная учительница РСФСР, брат и его жена — учителя.

Витин отец. Красавчик. Полуребенок, полумужчина, с отличием закончил военное училище. На свадьбе его начальник сказал молодой жене: вы не представляете, за КОГО вы вышли замуж!

Да, да, совершенный «вечный ребенок» с мягкой, как воск, эгоистической душой. Он легко поддавался чужому влиянию и с доверчивой готовностью воспринимал любую чужую мысль — смотря, чьей мысли в данный момент внимал, в чьи руки в данный момент попадал. Его по очереди лепили и перелепляли на свой лад его мать и жена, моя сестра. Я его мысленно сравнивала с аморфным Алешей из «Униженных и оскорбленных».

Полуребенок-полумужчина был глубоко равнодушен к единственному сыну, хотя поначалу пытался играть роль внимательного отца. Через всю страну под мышкой вез большую красную лошадку на колесиках — и очень, должно быть, нравился себе при этом со стороны. Крошечный Витюшка, радуясь подарку, заплясал, затопотал ножонками. Немедленно последовал раздраженный окрик молодого отца: «Ты чего, как дурак?!»

За шесть лет после развода он не подал весточки о себе и ни в один из дней рождений не поздравил сына. И даже весьма опытно уклонялся от алиментов. Узнав о гибели сына, перепугался страшно, и алименты за все шесть лет пришли телеграфом через день.

Раньше, услышав, что в какой-то семье повесился ребенок, мне казалось, что оставался один выход для домочадцев: спрятаться в четырех стенах, где до конца жизни оплакивать погибшего, уйти, может быть, в монастырь. Ходить по земле черной тенью, разучиться улыбаться. Выкопать рядом с могилой землянкой и жить там, зарастать коростой, прослыв городской сумасшедшей.

Страдания очищают душу. Страдали ли я? О да, невыразимо. Стала ли лучше? Скорее, хуже.

Ни в какой монастырь не ушла. Так и не научилась достойно, скорбно, молчаливо, несуетно вести себя в жизни. Вот часами ломаю голову, как обустроить на новоселье голубую комнату, сколько метров тесьмы к шторам подшить. Где найти овальный голубой ковер, купить или не купить на зиму сапоги. Вот чем я живу — когда Витя все это время Т А М. В это самое время гниет и проваливается Витин гроб, земля насыпается в глаза, в полуоткрытый рот…

Но дальше о сестре. Не приведи, Господи, ни одной матери на свете пережить то, что пережила сестра. Она жила и работала в то время на Сахалине. Обнаружила в почтовом ящике записку: «На ваше имя поступила телеграмма». Это ее не встревожило. На почте сказали: «Зайдите к начальнику». И вновь ничто ее не насторожило. Возможно, на нее смотрели с повышенным любопытством, странновато, она не обратила внимания.

Начальница почты попросила: «Сядьте, пожалуйста» — «Да я постою». Начальница настаивала: «Нет, вы садитесь, садитесь. Возьмите стакан с водичкой». Тогда сестра подумала: что-то случилось с мамой. В протянутой телеграмме прочитала: «СЫН ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБ. ПОХОРОНЫ ДЕВЯТНАДЦАТОГО. ЗАВЕРЕНО ВРАЧОМ».

— «Как ты себя повела?» — мучаясь, со страхом спрашивала я, суеверно стараясь не примеривать на себя, как поступила бы в душераздирающей сцене. — «Я улыбнулась и закричала: „Нет“…»

В морге она смотрела, как мужчины одевают Витю. Она не ушла, хотя ее пытались увести. Почему хотели увести — нужно ли объяснять? Видеть сыновние безвольно мотающиеся руки, продеваемые в проймы белой новой майки, рукава рубашки, пиджака… Тяжело падающую на грудь мертвую черноволосую голову сына…

Смерть трудно воспринимается даже по отношению к чужим людям. Как же это? Только вчера, да что вчера, еще сегодня утром, час, пятнадцать минут назад он ходил, разговаривал — и вдруг навсегда неподвижное тело, которое совсем скоро станет ничем.

А по отношению к близкому человеку? Особенно к ребенку, который при первой в жизни встрече со мной, двухмесячный, улыбнулся, приняв меня за маму, и крепко-крепко сжал пальчиками мой протянутый палец. «Ну, здравствуй. Я вижу, что мы с тобой самые близкие люди». Не надо. Не тяни ко мне пальчик. Я предам тебя. Променяю на мужа. Спасая из жизненной ямы его, столкну в могильную тебя, здорового и красивого парня. Ни один из окружающих взрослых — один ты единственный бесстрашно вступался за меня перед ним. Лучше бы ты был трус, тогда никогда не решился бы на такой отчаянный и бесстрашный шаг.

Двадцать лет буду отчаянно цепляться за семью, которой не было — за призрак семьи. Одна из наших ссор, в которую вовлеклась вся семья и в которой мешающейся под ногами, раздражающей всех песчинкой закрутился Витя, послужила тем самым толчком к петле.

…И вот Витя в гробу, установленном на беленьких табуреточках. На одной из них недавно он сидел, покачиваясь, подвернув под себя по привычке ногу. Вместо упрямого мальчишеского подбородка — по-мужски отяжелевший, утонувший в отекшей широкой шее. Чугунно почернели за две ночи уши. Это тоже наш Витя. Холодный, с навечно полусогнутыми пальцами. На ладонях прощупываются мозоли — он много работал в огородах — моем и брата.

Когда начался развод, сестра приехала и забрала сына. Думаю, мать, которая любит своего ребенка, постаралась бы как раз, наоборот, в это время спрятать подальше от сцен — их не всякому взрослому по силам перенести. Сестра, на которую страшно было в это время смотреть, и с которой страшно в это время было находиться, почти на грани безумия, увезла изнеженного малыша с собой пробивать чиновничьи двери.

«Ребенка следует отталкивать левой рукой, но крепче прижимать правой».

…Есть человек-невидимка, человек-амфибия. Он же был человек — отДУШина, человек-урна. Знаете, сколько жизненного пространства полагалось растущему, сильному юному человеку? ОДИН КВАДРАТНЫЙ МЕТР. Один метр выделили ему в «хрущевке» — паровозике. В самом неудобном месте — на выходе к балконной двери, где с кастрюлями туда и сюда бегала бабушка. На этом квадратном метре, за углом стола протекала его жизнь. Как протекала?!

Остается смиренно ждать неминуемого возмездия. Имей же силы, ум, терпение, догадливость не роптать: за что? Какое наказание уже приготовила судьба за самый страшный грех равнодушия к родному по крови, любящему ее человеку? Накажи меня, но не сына.

Вернемся к человеку-отДУШине. Итак, он был просто находка: полусирота, бойкий, веселый — всегда есть повод придраться и накричать. Был бы плаксой — из него вышла бы плохая отдушина, чуть что — плачет. А с этого — как с гуся вода. Как тогда всем казалось. Казалось, с кем угодно может что-то случиться, только не с ним.

«Мальчик, родившийся с такой нежной душой, долго в нашем грубом мире не продержится».

В то же время он — замкнутый, самолюбивый, слишком гордый, чтобы плакать. С одной стороны, Витя чувствовал, что он начитаннее, необыкновеннее, талантливее окружающих. Даже внешне среди малорослых, бледных, рыжеволосых одноклассников сразу бросался в глаза своим необычным для его лет физическим развитием, высоким ростом, мускулистыми плечами, иссиня черными густыми волосами, ярким, смуглым, выразительным лицом.

С другой стороны, он казался себе хуже окружающих, и это мнение в нем усиленно поддерживали члены семьи. Мои мама и папа в детстве постоянно указывали, насколько мы, их собственные дети, хуже других детей. Я сама до сих пор мучительно несу в себе гены униженности и, кажется, передала их своему сыну.

Тысячу раз прав знакомый психолог, когда уверенно сказал: «Убивают себя только дети тихих родителей (родных)». Именно в тихих постоянно живет потребность самоутвердиться, отыграться на зависимых от них людях. Нет ничего страшнее сдержанных, тихих, вежливо улыбающихся людей.

Целая группа психологов была направлена на работу с подростками в село, где прокатилась волна самоубийств, именно после Витиной смерти. Можно объяснить, отчего.

Давно сестра рассказывала о двенадцатилетнем мальчике, покончившим с собой на чердаке пятиэтажки в крымском поселке. Она перестала рассказывать, заметив внимательно слушающего ее сына, — подростки любят страшные истории. «Иди сейчас же гуляй, не подслушивай», — распорядилась она. А зернышко было брошено.

Несомненно, после Витиной смерти сельчане долго, горячо и в подробностях обсуждали это известие. Скорее всего в присутствие детей и даже в поучение им. На самом же деле услужливо подсказывали: вот же он, вот свет в конце тоннеля, вот она, всегда горит спасительная табличка с надписью «выход», если ситуация кажется тупиковой. В тринадцать лет все ситуации кажутся тупиковыми, когда нет крепкого любящего домашнего тыла.

Подросток еще настолько ребенок, что смерть кажется ему спасением, не страшит. Но уже настолько взрослый, что находит силы претворить страшную задумку в жизнь. Подростка можно сравнить с хрупчайшим, тончайшим сосудом, который лишний раз в руки-то брать, дышать на него опасно. А с ним обращаются как с деревянной миской и вновь и вновь с размаху швыряют, словно проверяя на прочность.

Прошло много лет, как его нет в живых. Какой он там сейчас лежит, наш Витя? Ноги в новых кроссовках неловко, набок лежали. И милый, милый рот слегка приоткрылся, когда его несли вниз по лестнице. И вот, все это время, пока мы здесь ходим на работу, спим, ссоримся, миримся, целуемся — он лежит за городом на глубине четырех метров в той же позе, с неловко уложенными ногами, с тем же полуоткрытым ртом — и превращается в землю. Медленно растворяется, сливается с ней, исчезает. Превращается в землю наш Витя. Он предпочел добровольно исчезнуть, превратиться в прах, в ничто.

Это происходит все реже и обычно среди ночи. Вдруг просыпаюсь: ВИТЯ УБИЛ СЕБЯ! Минутный выход из многолетней анестезии, под которой давно живем мы четверо: мама, брат, сестра, я. Изумление: как можно жить после этого?! Волосы шевелятся на голове. Полустон — полумычание: «А-а-а»… Отпустило, включилась спасительная анестезия.

«Самые плохие вещи происходят с самыми хорошими людьми».

Верующие наставляют: «Человек не вправе распоряжаться жизнью, дарованной ему Богом. Наложить на себя руки — постыдное малодушие, слабость, трусость». Умеем мы красиво говорить. Но как безобразно, подло бы многие из нас себя повели бы, доводись реально, вот так, в упор заглянуть в глаза смерти.

Для того, чтобы прекратить жить, находясь в здравом уме и твердой памяти (оттого я сразу исключаю из этой категории самоубийц, одурманенных водкой и наркотиками), — нужно столько могучего самоотречения, воли, победы над болью, презрения перед могильным холодом, бесстрашия перед исчезновением в никуда… На это могут решиться единицы.

Все люди, по природе своей, волки и овцы. Те, кого обижают, и кто обижает. Те, которые едят, и которых едят. Но волкочеловек в любую минуту способен превратиться в помахивающую хвостиком, невинную человекоовцу, повстречайся ему более крупный и кровожадный соперник. А у самой робкой, казалось бы, овечки моментально прорезывается волчий оскал, если она увидит более беззащитную, чем она сама, овцу. Вот вам самый правдивый портрет человека.

Почему блеющее и лязгающее зубами овечье-волчье стадо, как ни странно, вполне устраивает Бога? И почему Бог, если верить священникам, с готовностью понимает и прощает серийных убийц, но ставит вне закона бунтарей, которые слишком сильны, чтобы влачить жалкое овечье существование? И, на свою беду, слишком добры и справедливы, чтобы грызть себе подобных?

Особенно это касается убивающих себя детей. Как правило, это подростковая элита, лучшие внешне и внутренне, соединяющие в себе несоединимое: они сильны, как камни, и нежны, как цветы. Ранимы и тверды духом одновременно. Ощущающие собственную исключительность — и болезненно-мнительные.

Нужен ли этот душевный стриптиз? Для чего на виду у всех упиваться своим грехом? Стоит ли подвергать еще одному испытанию Витину, без того страдавшую и страдающую неприкаянную душу? Чтобы кто-то, позевывая, скользил равнодушными глазами по этим строкам? Но не трава же он, чтобы вот так, никем не замеченным, ничем не зацепившись в этой жизни, не оставив следа, исчезнуть, чтобы бесследно растаяла такая сильная, обещающая мальчишеская жизнь?!

Я мало верю в существование того света. Но спокойно, непоколебимо уверена, что встречусь с тобой. Не сомневаюсь же я, что сегодня в 22.00 будет заход, а завтра в 7.00 восход солнца. И тогда я скажу, наконец, все, что передумала за эти годы и что не сказала тебе при жизни. Самоубийц не поминают в церквях. Но для меня ты — маленький великомученик. Я воздвигла для тебя храм в своей душе. Плачу там и молюсь за тебя.

Оглавление

Яма

На девичник

Плечевая

Рыжая

Нехочуха

Ларису Ивановну хочу

Господин Экспромт

Пыльные музыри

Давай поиграем в войнушку

Прекрасное далёко Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg