«Героини»

Эйлин Фэйворит Героини

Посвящается Мартину и Люсиль

Увы! Если героиня одного романа не может рассчитывать на покровительство героини другого, откуда же тогда ей ждать сочувствия и защиты?

Джейн Остин. Нортенгерское аббатство

Недемократично принуждать персонажей быть однозначно хорошими или плохими, бедными или богатыми. Каждому предоставлялось право на частную жизнь, самоопределение и приличный прожиточный минимум.

Флэнн О’Брайен. О водоплавающих

Часть I ЛЕС

Глава 1

Печали позднего созревания * Меня раздражает Дейрдре * Мечты о прекрасном принце * Появление злодея

До чего же я злилась на мать! С громким топотом я неслась по луговой тропинке к лесу так, что лишь ветер свистел в ушах. Только промчавшись по лугам, занимавшим почти пятьдесят акров, я успокаивалась и приходила в себя. Черт побери, ничто на свете не может сравниться с гневом тринадцатилетней взбешенной девчонки — девчонки, которая ждет не дождется, когда ее фигура наконец-то изменится. Волосы, собранные в хвостик, костлявые коленки и плоская, как доска, грудь. В тринадцать лет я выглядела на десять.

Уйти в лес означало проявить открытое неповиновение. Мама категорически запрещала мне ходить туда по вечерам, и именно поэтому я с нетерпением ждала сумерек, когда можно будет пройтись по темным, усыпанным листвой тропинкам. Солнце опускалось за деревья, цикады трещали, словно электрические маракасы. Трава и луговые цветы доставали мне почти до плеч, и я не отваживалась заходить далеко, даже когда ярость ослепляла меня. Я старалась не отходить от тропинки. Здесь было градусов на пять холоднее, но так же сыро. Шум автомобилей с 41-й трассы доносился даже сюда, а по вечерам становился еще громче, пробивался через деревья и линии электропередач. Вот вдали раздался пулеметный стрекот мотоцикла — видно, обгонял машину. Натужно взвыл мотор, стрельнули выхлопные газы, затем звуки стихли вдали. Звуки нетерпения и побега. То же, что чувствовала и чего хотела я. Еще грохотала трасса 80. После четвертого июля ее было слышно гораздо реже, вплоть до двадцатого числа, когда машины начинали носиться по ней как безумные. Казалось, они никак не могли остановиться.

Я тоже не могла остановиться. Запах клевера, чириканье какой-то пташки. На сей раз мама зашла с Дейрдре слишком далеко, и я больше не могла этого вынести. Дейрдре уйдет! Найдет себе где-нибудь пристанище. Правда, в тринадцать лет я бы выразилась покрепче: «Давай, девка, шевели задницей, двигай отсюда куда подальше!» Все новые подробности Уотергейтского скандала и Дейрдре — эти сильные соперники постоянно переключали внимание матери на себя. А у меня как раз начался переходный возраст, и маминого внимания и заботы катастрофически не хватало. Жутко хотелось, чтобы она погладила меня по голове, спросила, как дела. Но у нее для меня вечно не было времени.

Но то, что случилось сегодня, выходило за все рамки. Несносная ирландская девчонка так громко стонала, что стали жаловаться соседи, поэтому мама поместила ее в самой дальней комнате. В моей. В моем личном убежище со слуховыми окошками и уютными коврами! И даже не спросила, согласна ли я. Ведь в доме свободны еще целых три комнаты! Так нет же, ей вздумалось поселить Дейрдре у меня! Как будто это мамина комната и она может распоряжаться ею по своему усмотрению. Все лето я развешивала плакаты и раскладывала подушки так, как мне больше нравилось. Коллекция альбомов «Лед зеппелин» разрослась, пришлось найти более подходящее место любимому красному креслу в форме боба. И все это, между прочим, я купила на собственные деньги — заработала пением в хоре. А теперь приходится отдавать это напыщенной ирландской девчонке, у которой есть все, о чем я только могу мечтать: длинные светлые волосы, кожа как у ангела, прекрасная грудь. А мне остается кинуть себе матрас на чердаке, где воздух затхлый, кругом полно мертвых мух и паутины. Причем, в отличие от других гостей, приезжающих на неделю или две, Дейрдре ни словом не обмолвилась о дне отъезда. Наверное, придется проторчать на чердаке месяц, если не больше. Я окинула взглядом лужайку — в высокой траве мерцали светляки. Видно, придется обосноваться в лесу.

От унижения на глазах выступили слезы, и персиковая половинка луны виднелась словно в тумане. Обычно я выхожу на прогулки раньше, но рыдающая Дейрдре отвлекла все внимание на себя, и мне пришлось самой наводить порядок в кухне. Пока я счищала с тарелок в мусорное ведро остатки картофельного салата и сосисок с кислой капустой, приготовленных кухаркой Гретой, мать с Дейрдре сидели в столовой и распивали имбирный эль, и Дейрдре что-то несла насчет своего парня, который вдруг взял и умер. У Греты сегодня был свободный вечер, а мама все внимание посвятила гостье. Вот и пришлось мне в одиночку перемыть гору тарелок, вытереть разделочный и обеденный столы, а потом еще пройтись шваброй по бескрайнему полу, покрытому линолеумом.

Я махнула рукой и помчалась через лес к пруду. Там на закате можно было увидеть огромную синюю цаплю, которую я звала Горацием. Я всегда старалась высмотреть Горация прежде, чем он заметит меня, но под ногой всякий раз предательски хрустела ветка. Чуткий Гораций тут же расправлял огромные шестифутовые крылья и взмывал вверх, почти касаясь кончиками лап темных вод озера. Скоро стемнеет. Сегодня я его точно не увижу, и в этом виновата мать. И Дейрдре.

От косячка, который я выкурила днем напополам с соседом Элби, до сих пор слегка шумело в ушах и все чувства обострились до предела. Пятнадцатилетний Альберт Галлахер был фанатом компьютерных игр, а недавно пристрастился к марихуане. Я курила не так уж часто, и после пары затяжек мне начинало казаться, что птицы разговаривают человеческим языком. Я абсолютно серьезно могла беседовать с лесным ручейком. А с нескладным и прыщавым Элби все было иначе. Он слишком широко улыбался мне, на зубах блестели скобки, и вообще походил на деревенского дурачка. Ему до смерти хотелось, чтобы я стала его девушкой — по-настоящему, хотя я вовсе не принадлежала к типу девиц, которые в тринадцать лет выглядят на все двадцать. Но я была благодарна ему за компанию, особенно летом, а мама и не догадывалась, что Элби не столь невинен, каким кажется. У нее плохо развита интуиция, обращает внимание не на то, что надо. Мама прекрасно знала, что мы с Элби «гуляли» днем, но понятия не имела о моих вечерних вылазках в лес.

Лес по вечерам и особенно ночью был запретной зоной, и вот уже несколько месяцев я успевала убраться оттуда до наступления темноты. Мама ни за что бы не поняла, зачем я вообще туда хожу. Чем больше она раздражала и злила меня, тем больше мне хотелось забраться как можно дальше, в самую глухую чащу. Я росла, как трава в поле, мать не особо следила за мной, и с каждой удачной вечерней вылазкой я все больше смелела и все дальше заходила в темноту леса.

Над ухом пищал комар. Я отмахнулась раз, другой, сначала спокойно, затем все более нервно. Сквозь темные ветви виднелось сереющее небо. Я промчалась по небольшому подвесному мостику, перекинутому через овраг, отчего его цепи и деревянные планки зазвенели, затарахтели как бешеные, и вылетела на опушку. Передо мной раскинулся небольшой луг. Посреди него стоял особняк в стиле Тюдор. Всякий раз при виде него я замедляла шаг. Касалась кончиками пальцев цветов — таких элегантных, прохладных. Затем снимала резинку, стягивающую конский хвост, и распускала кудрявые рыжие волосы. Я представляла, что возле окна стоит и прячется за бархатной шторой красавец герой, смотрит, как я брожу по лугу, и спрашивает себя: «Что это за прелестное создание?» Воображение рисовало следующую картину: по вечерам я спускаюсь вниз по винтовой лестнице, лакей подает высокий звонкий бокал с шампанским, мой ослепительно красивый муж протягивает руку, и мы танцуем танго в гостиной. В ту пору я ни чуточки не сомневалась, что когда-нибудь все так и будет.

Помечтав, я развернулась и вошла в темный лес. Прежде я никогда не оказывалась здесь так поздно. Уже почти стемнело. Я свернула на тропинку, ведущую к мостику, и вдруг услышала шелест листьев под чьими-то ногами. Цикады застрекотали еще громче, а потом вдруг разом смолкли, словно о чем-то предупреждали. Меня обуял страх: зверь или плохой человек бродит где-то поблизости, следит из темного леса за каждым моим шагом. Два желудя тяжело шлепнулись на землю. А потом сзади раздался стук копыт. Я резко свернула с тропинки и бросилась в самую глубину чащи, вспотев от ужаса и обещая самой себе, что теперь всегда буду слушаться маму. Я продиралась сквозь мокрые колючие кусты. Они опутывали меня, точно гигантская паутина с шипами. За дело тут же принялись комары, впивались с лету в оголенные участки кожи. Я обернулась, взглянула на тропу.

И увидела силуэт мужчины с развевающимися волосами. Он сидел на мчащейся галопом лошади. Из-под копыт разлетались куски коры, мелкие камушки. Одной рукой он держал поводья, в другой был зажат факел, отбрасывающий вокруг себя яркий оранжевый свет — совершенно неземной, как мне показалось. Я зажмурилась, вжалась всем телом в ствол дерева, молясь, чтоб он меня не заметил. И еще в голове вертелся вопрос: неужели мама предупреждала меня именно об этой опасности?

— Где она? — взревел всадник.

Лошадь встала как вкопанная, и он начал водить факелом, освещая деревья. Их стволы на мгновение превращались из черных в золотисто-оранжевые. Руки у меня дрожали, и я изо всех сил старалась не описаться от страха. Вот он приподнял факел повыше. Поднес почти к самому лицу, и я разглядела аккуратно подстриженные бачки, густую бороду и длинный острый нос. Внезапно мужчина повернул факел и направил его мне прямо в лицо. Я так и сжалась от ужаса.

— Где Дейрдре? — выкрикнул он.

И тут до меня дошло, что девица, с которой я цапалась, которую так ненавидела и мечтала, чтоб та поскорей убралась восвояси, — героиня. Эта скучная, как смерть, Дейрдре была одной из героинь, а мама об этом даже не догадывалась. Никогда прежде ни один мужчина не сходил со страниц книги, чтоб найти свою героиню. А эта дурочка Дейрдре так убивалась — рыдала всю дорогу, полностью поработила маму, — что, должно быть, сошла со страниц какого-нибудь пошлого романчика. Только дешевые книжонки скроены настолько скверно, что не могут удержать подобный тип на своих страницах. Все это промелькнуло у меня в голове за долю секунды, а тело продолжала сотрясать противная мелкая дрожь страха. Потому что, каким бы ни был сюжет и литературные возможности автора, мужик с факелом находился слишком близко и вполне мог поджечь дерево, за которым я пряталась.

Глава 2

Я — безотцовщина * Тайны «Усадьбы Прэри» * Я подвергаю сомнению судьбу героинь * Напряженные отношения матери и дочери

Где я росла и воспитывалась — вот, пожалуй, что надо знать обо мне. Это гораздо важнее, нежели понять, отчего меня раздражала Дейрдре или почему меня называли Пенни — именем, которое я презирала (потом, правда, полюбила). Узнав, где я росла, становится ясно, почему у меня всю жизнь складывались столь напряженные отношения с работой и мужчинами. Я жила в странном месте, в доме, полном магии, — в мамином имении Прэри Блафф, штат Иллинойс. То самое лето, когда мои отношения с мамой вконец испортились, было летом 1974 года — тогда действующий президент США впервые был вынужден уйти в отставку. Детство мое было очень счастливым. Я росла в большом красивом доме, окруженном многими акрами земли, требующей заботы и ухода. У меня были котята, сад и спальня с бледно-розовыми обоями. Еще я посещала театральный кружок колледжа Прэри. И, как любая девочка, очень любила свою маму и считала ее самой красивой и сильной на свете. В 1961 году, когда я родилась, маме было всего восемнадцать. Мне рассказывали, что папа, выдающийся футболист из студенческой команды «Линкольн-Парк Хай», в 1964 году погиб в автокатастрофе на скоростной трассе I-94. Он так ни разу меня и не увидел, а мама никогда не говорила ему, что ждет ребенка. Официально они не были женаты. Когда я спрашивала, где мой папа, мама отвечала: «На небесах». И я представляла себе волшебную картину: облака, арфы, счастье.

Я росла, и дом занимал меня все больше, гораздо больше, чем отец. Прадед построил его в середине 90-х годов девятнадцатого века. Он выращивал кукурузу и соевые бобы, держал цыплят и коров. В начале двадцатого века некий промышленник предложил ему за земли огромную сумму денег, и ухоженные прежде сады и поля превратились в луга. Нашей семье разрешили пожить в доме на птичьих правах. Для своих же домочадцев новый владелец построил большую разукрашенную летнюю резиденцию. Мой прадед решил использовать ферму как дачу и перевез семью с Юга в Чикаго, где занялся инвестициями в недвижимость, возводил многоквартирные жилые комплексы и дома всего на три квартиры на юго-западе Чикаго. Но со временем мы вновь переселились в родные места и стали жить в разукрашенной резиденции, поскольку к тому времени сооружение превратилось почти что в руины: промышленник умер, а его семья совсем не интересовалась домом. Вскоре прабабушка смогла восстановить его, и дом предстал в прежнем блеске и очаровании.

Еще ребенком моя мама, Анна-Мария, проводила летние каникулы в Прэри Блафф. Чтобы беременность ее не стала заметна окружающим, дед Энтуистл перевез ее в имение из Линкольн-Парка. Там она и родила, за год до начала масштабной черной миграции, когда белое население спешно покинуло окраинные районы Чикаго. Это привело деда к почти полному разорению. Дед с бабушкой давили на маму, требовали, чтоб она отдала меня на удочерение, и даже подобрали подходящую бездетную пару. Но мама крепко прижимала меня к груди и твердила, что никому и ни за что не отдаст свое дитя. Впервые она восстала против воли родителей, особенно матери, которая, как я узнала позже, даже пыталась подделать подпись дочери на документах об удочерении. За этим неблаговидным занятием ее застукал дед. И первым делом добился увольнения секретарши из родильного дома.

В конце концов он смирился с тем, что незаконнорожденная девочка будет воспитываться как его родная внучка, и позволил маме остаться в Прэри Блафф вместе со мной. Чикагский рынок недвижимости пришел в упадок, а без дополнительных доходов усадьбу было невозможно содержать. Тогда дед с бабушкой решили превратить ее в пансион. В вестибюле на первом этаже была установлена стойка с колокольчиком и журналом регистраций. Маме понравилась затея с пансионом, она даже придумала ему название «Усадьба Прэри», которое у меня ассоциировалось с сумасшедшим домом. В каком-то смысле пансион таковым и являлся. В нем перебывало немало вполне нормальных женщин, но, по непонятным мне причинам, «Усадьба» привлекала героинь, мечтавших найти покой и отдохновение от бурных житейских перипетий. На протяжении трех недель в саду в гамаке дремала мадам Бовари, которую бросил неверный Родольф. Пенелопа лениво поедала наш фирменный чечевичный суп в ожидании Одиссея. Дейзи Бьюкенен бесконечно долго принимала ванну после пробежек с Миртл Уилсон.[1] Мама была заядлой любительницей чтения. Уже в семь лет она наизусть знала «Таинственный сад»[2] и «Принцессу на горошине». Ей всегда было известно, чем заканчивались истории наших гостий, но она вела себя так, как будто не имела об этом ни малейшего понятия. В доме был чердак, где под замком хранились книги. Они были аккуратно расставлены в шкафах соснового дерева, тоже запиравшихся на замок. Маме не хотелось, чтобы Анна Каренина узнала о своей трагической кончине под поездом.

В раннем детстве я не могла разобраться, кто из постоялиц является героиней, а кто нет. Иногда гостью выдавало состояние летаргического сна, в котором она пребывала почти постоянно, или непрерывные рыдания, или чрезмерный аппетит. Мама же сразу узнавала, кто есть кто, но рассказывала мне об этом только после отъезда постоялиц. Она боялась, что я проявлю бестактность и попытаюсь вмешаться в их судьбы. Но в то самое лето мне отчаянно захотелось, чтобы мама стала мне доверять; захотелось засиживаться с героинями допоздна, слушать и кивать, как мама, угощать их попкорном и никогда не давать советов. Не могу сказать, чтоб я предпочитала героинь обычным постоялицам, а вот мама… та да. Она очень трепетно относилась к любым проявлениям их переживаний, как никто, умела разговорить любую. В тринадцать лет я считала, что напрочь лишена подобных талантов. И теперь мама носилась с Дейрдре как с писаной торбой, ставила ее интересы превыше моих (хотя и не подозревала, что Дейрдре — героиня). Мне всегда казалось, что у мамы и героинь есть какой-то общий женский секрет. Я стала тайком пробираться на чердак, где было жарко и душно, как в парилке, и перелистывать мамины книги. Пылинки плясали в лучах солнца, пробивавшегося в окошко этого кукольного домика, а я получала новые знания.

— Почему большинство из них умирают? — как-то спросила я маму.

— Все мы умрем, дорогая, — последовал ответ.

— Знаю. Но неужели писатели не могут придумать ничего получше? Разве обязательно травиться или кидаться под поезд?

— Это обычный способ создать драматический финал, — сказала она. — Некоторые из этих женщин — часть длиннющих романов. Должно же ждать читателя хоть какое-то вознаграждение, раз он проявил терпение и добросовестно прочитал все пятьсот или шестьсот страниц.

— Но ведь эти женщины… они же ненастоящие!

— Пенни… будь добра, принеси таблетки из шкафчика. Кажется, мигрень начинается.

Однако, как любая тринадцатилетняя девчонка, я прекрасно знала, чем допечь мать. Она ничем не могла доказать, что наши гостьи ненастоящие. Они обгладывали до костей куриные ножки, оставляли пучки волос на расческе в ванной. Когда зимой они дышали на оконные стекла, там оставался туманный след. А в один прекрасный день они исчезали.

Только не спрашивайте, как героини находили путь к «Усадьбе» (и одному Богу известно, почему они носили современные платья). Их никогда не интересовала техническая сторона такого сложного дела, как содержание пансиона. Они только и знали, что вести долгие разговоры, их занимали лишь собственные мысли и чувства. Героини начали появляться, когда мама была еще маленькой, и приезжали только в «Усадьбу». В доме на Линкольн-Парк их и в помине не было. Хотя мама смутно вспоминала каких-то загадочных красавиц, которые якобы склонялись над ее колыбелькой. Одну из них она запомнила особенно отчетливо (то была первая героиня, о которой она мне рассказала). Появилась эта дама, когда маме исполнилось пять лет.

Она проснулась среди ночи оттого, что в комнате кто-то был. Мама протерла глазки и увидела в изножье кровати молодую женщину с длинными волосами. Мама села на постели и растерянно заморгала. Девушка была невероятно хороша собой — волна длинных шелковистых волос, фарфоровая кожа. Мама разинула рот от изумления, а когда глаза привыкли к темноте, в свете ночника увидела на полу что-то блестящее. То была целая река волос, ниспадающих с плеч незнакомки на пол, шелковистые волны и локоны занимали все пространство вокруг кровати, огибали тумбочку, «стекали» в игрушечную колыбель для куклы. Мама встревожилась — вдруг ее любимый пупс задохнется под этой волной? — вскочила с постели и принялась разгребать волосы, чтобы извлечь на свет Божий драгоценного пупсика с негнущимися ногами.

— Все в порядке, — с облегчением выдохнула мама. Затем похлопала куколку по спине, и из дырки-рта вытекло несколько капель воды. Мама облизала пластмассовые губки пупса и протянула незнакомке руку. — Я Анна-Мария.

Рапунцель[3] улыбнулась и пожала ей руку. Глаза ее были полны слез.

— Что случилось? — снова встревожилась мама.

— Мои волосы такие тяжелые! От их веса болит голова!

— Ложитесь, отдохните немного. — Мама похлопала ладонью по подушке.

Рапунцель легла, мама стала растирать ей виски и выслушала историю несчастной красавицы. Оказывается, злая колдунья заперла ее в башне, где не было ни лестниц, ни дверей, лишь одно крохотное оконце наверху. В то время мама, конечно, не могла понять фаллическую символику этого образа. Но судьба девушки потрясла ее.

— И вы не могли выйти оттуда? Даже погулять?

Рапунцель отрицательно покачала головой.

— Каждый день, когда госпожа Готель уходила, в башню по моим волосам поднимался прекрасный принц. И вот однажды он принес мне целый моток шелковой веревки, я сплела из нее лестницу и убежала!

— А этот принц был действительно красивый?

Они перешептывались целый час, пока не уснули. А когда мама проснулась, длинноволосой красавицы уже не было.

За завтраком Анна-Мария рассказала родителям, Эдит и Генри, о ночной гостье.

— Так это же Рапунцель, — сказала ее мама.

— Ты ее знаешь? — спросила Анна-Мария.

— Это героиня одной немецкой сказки. Она тебе просто приснилась. Наверное, я читала тебе эту сказку.

— Что-то не помню.

— Верно, — заметил отец. Сложил «Уолл-стрит джорнал» пополам, положил возле тарелки с яичницей. — Злая колдунья узнала о визитах прекрасного принца, страшно рассердилась и отрезала Рапунцель волосы, а потом прогнала ее в пустыню.

Он взял кофейную чашку и одним махом осушил ее до дна.

Наша служанка Грета была родом из Шварцвальда. В ту пору она была еще совсем молоденькой девушкой, складной, с мускулистыми икрами и пышным бюстом. Услышав родную немецкую сказку, она вытерла руки о фартук и вмешалась в разговор.

— А потом ведьма заставила принца подняться на башню и до смерти его напугала!

Мама разрыдалась.

— Бедняжка Рапунцель!

— Генри, Грета, прекратите сейчас же! — Бабушка достала из кармана фартука носовой платок и поднесла к носу Анны-Марии. — Высморкайся, будь добра!

— Анна-Мария, куколка моя, не плачь. — Генри посадил маму на колени. — Разве ты не до конца прочла эту сказку? Принц блуждал по пустыне до тех пор, пока не нашел любимую девушку. Ну а потом… сама понимаешь, чем все кончилось.

— Чем? — всхлипывая, спросила моя мама.

— У них родились близнецы! Мальчик и девочка. И они жили вместе долго и счастливо.

— Правда? — все еще всхлипывая, спросила Анна-Мария.

— Давай прочитаем эту сказку вместе, когда Грета уберет со стола.

— Но мы читали ее раньше, точно вам говорю, — заметила Эдит. — Иначе с чего бы ей это все приснилось?

— Ничего не приснилось! Она была настоящая! — воскликнула Анна-Мария и бросила ложку в миску с овсянкой.

— Не дерзи, — сказал Генри.

— Еще одно слово, — начала Эдит, — и я…

Уже в пять лет Анна-Мария понимала, что сердить маму не стоит. А потому смирилась и больше не заводила разговоров о Рапунцель. В тот же день, немного погодя, Грета убирала в ее комнате и нашла на полу прядь волос длиной не меньше двадцати футов. Она намотала их на катушку и спрятала в сундук на чердаке. С тех пор между мамой и Гретой сложились особо доверительные отношения. На протяжении многих лет ее посещали самые разные героини. Она наслаждалась беседами с ними, их откровенностью и неувядаемой красотой, но никогда никому, кроме Греты, о них не рассказывала. Боялась, что, если мать узнает, это спугнет героинь, унизит их, как в свое время злые колдуньи, мачехи и жестокие королевы обижали и унижали Белоснежку, Розочку и Спящую Красавицу.

Кроме Греты мама кое о чем рассказывала и мне. Когда мне было пять — столько, сколько маме, когда к ней явилась Рапунцель, — она прочитала мне эту сказку, затем показала катушку с намотанными волосами, спрятанную на чердаке. Я с восхищением смотрела на длинную сверкающую прядь волос. В пять лет несложно поверить в то, что литературные герои существуют на самом деле. Мама предупредила, что это секрет, и мы обе поклялись никому ни о чем не рассказывать. Она велела принести мою любимую книжку «Спокойной ночи, луна». Мы положили руки на обложку и шепотом поклялись хранить тайну, чтобы ни одна живая душа никогда не узнала про героинь. Той ночью я лежала в постели и страстно мечтала, чтобы ко мне пришел кролик из книги Маргарет Уайз Браун и мы бы вместе пожелали луне спокойной ночи. Но утром мама объяснила, что герои и героини никогда не являются по заказу. Они приходят сами, по собственной воле.

Не знаю, возможно, мама обладала некой сверхъестественной силой, способной притягивать героинь, или же нам просто везло. Она не танцевала вокруг костра из полыни, не вызывала литературных духов и призраков. Напротив, мама всегда была очень пассивной. Кроме того, на нее давил груз несчастных судеб героинь — возможно, не меньше, чем на придумавших их писателей. Только ее положение было гораздо хуже. Судьбы наших гостий были известны ей раньше, чем им самим. Когда уезжала очередная героиня, мама начинала страшно тревожиться. В таком состоянии она могла пребывать неделями. Ее тревога меня злила, я ревновала, но что я могла понять в тринадцать лет! Иногда, пытаясь успокоить ее, я говорила: «Мам, они же не-на-сто-я-щи-е!»

Но сегодняшним вечером в лесу фантазии превратились в устрашающую реальность. Я поняла: если Конор возьмет меня в плен, это станет расплатой за мое недоверие и насмешки над мамой.

Глава 3

Мы возвращаемся к событиям в лесу * Попытка побега * Радости верховой езды * Чем пахнет злодей

— Поди сюда! — рявкнул всадник.

Я отлепилась от ствола, ноги утопали в сухой листве и влажной земле. Лошадь попятилась и взбрыкнула при виде меня, освещенной факелом, в дурацких оранжевых шортах, майке-безрукавке с круглым вырезом и с копной спутанных рыжих волос. Я заправила за ухо непокорный завиток. Резинку для волос я давно где-то обронила. У взмыленной лошади с лоснящейся черной шкурой горели глаза, несло конским потом. Мужчина натянул поводья, утихомиривая животное, затем ткнул в меня пальцем.

— Чего это ты шляешься по лесу в нижнем белье, а? — У него был баритон и сильный ирландский акцент.

— Это не нижнее белье!

— Ты еще пожалеешь, что появилась на свет, девчонка!

Он орал на меня, как на ребенка. Я не сдержалась и крикнула:

— Вы мне не отец!

— Лгунью, которая скажет, что я ее отец, ждут большие неприятности!

— Дейрдре говорила… — Сама не знаю, что заставило меня произнести это имя. Может, чтобы поквитаться или защитить себя. Скорее же всего, я выпалила это в растерянности, от испуга.

— Так ты знакома с Дейрдре! — И он рассмеялся мерзким сдавленным смешком. Так могут смеяться лишь персонажи бульварных романов. — Ха-ха-ха! — И даже стукнул себя кулаком в грудь.

— Чего вы от меня хотите?

— Молчать! — Он щелкнул неведомо откуда взявшимся хлыстом, и я отскочила к дереву, прижалась к стволу.

Мне до ужаса не хотелось верить, что все это происходит на самом деле. Но звук хлыста прозвучал вполне отчетливо, да и пар, бивший из лошадиных ноздрей, не давал усомниться в реальности происходящего. Мама учила, что в случае опасности лучший способ защититься — поднять крик. Но в тот момент я словно онемела. Звук щелкающего в воздухе кожаного хлыста лишил меня дара речи. Мне было очень страшно. Живя в «Усадьбе», я никогда не могла разобраться, что происходит в реальности, а что — нет. Но сейчас, в темном лесу, при виде взбешенной, бьющей копытами лошади мне показалось, что я вижу страшный сон. Внезапно я ощутила к Дейрдре нечто вроде сочувствия.

— Говори, где она!

Я глянула направо, в сторону покосившейся изгороди. Надо бежать! Лошадь не сможет перепрыгнуть изгородь с места — только с разбега. Или ей придется обежать вокруг. Я стремглав бросилась наутек, под ногами лишь ветки трещали. Оперлась на изгородь и одним махом перескочила через нее, как учили на уроках физкультуры. Оказавшись на той стороне, я почти по колено увязла в опавшей листве. Я помчалась дальше, лишь сучья трещали под ногами. Заржала лошадь, за спиной послышался топот копыт — Конор пустился в погоню.

— Проклятье! — воскликнул он.

Я неслась по узкой тропинке, точно ветер, ветки и листья хлестали по лицу, обрывки паутины запутались в волосах и ресницах. Я чувствовала, как по спине, щекоча лопатки, ползет паук. Но я бежала и бежала, и вот тропа под ногами расширилась. Топот копыт за спиной стал отчетливее, и я заорала. А в голове, несмотря на охвативший меня ужас, вертелась одна и та же мысль: «Только полный идиот может вопить: „Проклятье!“»

Но этот идиот — свирепый всадник. Он гонится за мной, щелкает хлыстом. Над головой ветви дуба образовали арку, сквозь листву виднелось ночное небо, полное звезд. Проклятые шлепанцы — хуже обуви для бега не бывает. Обычно на прогулку я надеваю теннисные туфли, но сегодня так рассердилась на маму и Дейрдре, что выбежала на улицу в первых попавшихся. Все мои беды из-за этой Дейрдре! Внезапно я увидела ствол дерева, лежавший поперек тропинки. Он был слишком толстый, чтоб с ходу перепрыгнуть через него, а потому я легла на живот и поползла, чувствуя, как мелкие травинки щекочут щеку. Затем обернулась. Всадник яростно хлестал по придорожным кустам. Я помчалась дальше, перепрыгнула еще одно упавшее дерево, но топот копыт за спиной все приближался. Расстояние между нами сократилось вдвое. Всадник почти поравнялся со мной. В лесу я спрятаться не могла — по обе стороны тропинки непролазной стеной рос кустарник. Я неслась, втайне надеясь, что проклятый кустарник когда-нибудь кончится. Меня подгонял стук копыт и лошадиный храп.

Внезапно голова моя резко откинулась назад. Всадник схватил меня за волосы и приподнял. Кожа натянулась, было страшно больно, и я завопила, ненавидя себя за то, что не послушалась мать, а мать — за то, что не ошиблась, предостерегая об опасностях ночного леса. Всадник же поднимал меня все выше, пока ноги не оторвались от тропинки. Я отчаянно брыкалась, но это не помогло — в следующий миг меня бросили поперек седла, словно мешок с зерном. Затем он развернул меня, притянул за талию и усадил верхом перед собой.

— Мать твою! — Похоже, я была вся в синяках.

— Это где тебя научили так ругаться? Как некрасиво!

Меня затошнило — его шерстяная туника пахла потом и дымом от костра. Всадник уперся острым подбородком мне в затылок, еще крепче обхватил рукой за талию, и мы галопом помчались сквозь лес.

Глава 4

Тем временем в «Усадьбе» * Рыдания Дейрдре и озарения мамы * Краткая история гениальности мамы и ее феминистских наклонностей

Несколько недель спустя, когда все успокоилось, мама рассказала о том, что в то самое время происходило в «Усадьбе». Легко могу представить себе эту картину. Мама пыталась успокоить Дейрдре и одновременно поглядывала в телевизор, где Уолтер Кронкайт обсуждал дебаты, состоявшиеся в Верховном суде, — должен ли Никсон выдать остальные записи, сделанные в Белом доме (что, разумеется, сильно скомпрометировало бы его). Целых пять дней народ Америки ждал вынесения решения, а Дейрдре продолжала рыдать и убиваться из-за смерти Найси — это имя мама заставила ее повторить несколько раз: «Най-си». Оказывается, ирландцы предпочитают давать детям кельтские имена. К примеру, в конце шестидесятых были очень популярны всякие там Фон, Саммер, Сейдж и Чэстити.[4] Убедившись, что никаких принципиальных новостей в национальной американской саге нет, мама отвела Дейрдре наверх, в спальню, чтобы не беспокоить мистера Мазара, нашего жильца, который жаловался на беспрестанные рыдания Дейрдре. Именно из-за него я лишилась уютной комнатки, куда поселили Дейрдре, — она была самой дальней. Мама жила в самой большой части дома — двуспальная кровать с балдахином, уютная гостиная, небольшое крыльцо и очаровательная ванная с мраморной раковиной. Они уселись в удобные кресла-качалки на балконе, и мама разлила в бокалы со льдом имбирное пиво из банки.

Слезы мгновенно высохли в удивительных глазах Дейрдре цвета морской волны. Она перебросила через плечо длинную белокурую косу.

— Моя жизнь изменилась в тот день, когда я увидела, как ворон пьет телячью кровь.

— Да-да, — кивнула мать. Поистине она была настоящая Мисс Невозмутимость. Люди порой рассказывали ей такие вещи, а она и глазом не моргнет!

— И тогда я поняла, что мне нужен мужчина со щеками, как кровь, волосами, как ворон, и телом, как снег.

— В твоем возрасте у меня тоже был идеал мужчины, — заметила мама. Скорее всего, она чувствовала себя обязанной защитить Дейрдре, ведь той было не больше шестнадцати. — Я страшно хотела встретить парня с голубыми глазами и светлыми волосами.

— Встретили?..

— Парня — да, но он оказался полной противоположностью моему идеалу… — Мама не стала вдаваться в мелодраматические подробности моего появления на свет.

— И моя мечта сбылась! Сын Уислиу оказался именно таким! Темноволосый, кожа белая-белая, и румянец во всю щеку. А как он погиб! Был убит своими же людьми! Житель Ольстера пошел против своего земляка!

Мама сделала вывод, что парень Дейрдре был членом ИРА. К тому же акцент девушки сильно отличался от того, с каким говорили южные ирландцы. Некоторые из них довольно часто останавливались в «Усадьбе». Когда Дейрдре впервые появилась у нас с рюкзачком за спиной и красной банданой на голове, мы приняли ее за странствующую студентку. Но мама проявила определенную осторожность. В разговоре на балконе она не стала спрашивать напрямую, был ли парень Дейрдре членом ИРА, — ошибиться в симпатиях в северо-ирландском конфликте было все равно что усесться голым задом на кактус. Потом, как ни вертись, уже ничего не поправишь.

— А может, твой Найси кого-то предал? — осторожно спросила она.

— Это его предали! Притворились, что рады его возвращению, а сами готовили убийство! Сочли, что его любовь есть акт предательства!

— Да, немало тебе довелось пережить, девочка. — Мама похлопала Дейрдре по руке, пытаясь осмыслить услышанное.

Похоже, что Дейрдре симпатизировала британцам, а Найси, должно быть, католик. Возможно, отец Дейрдре занимал высокий пост во временном правительстве или служил в полиции. Неужели Найси убили только за то, что он влюбился в протестантку? Классический роман между протестанткой и католиком? Возлюбленные с трагической судьбой Ромео и Джульетты? И в тот момент мама поняла: перед ней очередная героиня. Пока Дейрдре читала стихи, посвященные разлуке с Найси, о том, как они занимались любовью под кромлехом, о страсти, что вспыхнула так внезапно, мама сидела, задумавшись, и пыталась вспомнить, из какого романа явилась Дейрдре.

Девушка допила имбирный эль, и мама отвела ее в мою комнату. Сомнений у нее не осталось — Дейрдре истинная героиня. Уверенная в этом на сто процентов, она подоткнула ей одеяло и еще долго стояла рядом, любуясь, как засыпает красавица, приоткрыв розовые, как бутон, губки. На фоне бледно-голубой круглой подушки ее профиль напоминал камею. Без дурацкой красной банданы и мешковатых штанов она могла быть героиней романа из любого века. Ведь в литературе красота — понятие абсолютное. Красота всегда загадочна. Красота вечна, черт побери!

По скрипучей лестнице мама поднялась на чердак. Потянула за шнур и включила голую лампочку под потолком. Потом принялась искать ключи от книжного шкафа, которые прятала на широкой поперечной балке. Нашла, сдула с ключей пыль и только теперь заметила, как дрожат руки. Она ненавидела себя за то, что не знает, из какого романа явилась героиня. Мама отперла шкаф, где хранилась английская и ирландская литература, и сразу же потянулась к «Улиссу». Если бы Дейрдре звали Молли! Она перелистывала страницы в глубокой уверенности, что история Дейрдре близка по сюжету к судьбе этой героини. Она уселась на пыльный пол, опрокинула мышеловку, стоявшую в нескольких футах от ее обутых в сандалии ног, и читала, читала в тусклом свете лампочки. Она просмотрела «Портрет художника»,[5] проклиная себя за то, что не удосужилась как следует ознакомиться с современной ирландской литературой. Хотя мама и была весьма начитанной, она постоянно ругала себя, если чего-то не знала.

Ее мать всегда требовала добиваться совершенства в других, более земных занятиях. Еду в котелке надо помешивать вот так, Анна-Мария. Опять ты оставила лампу включенной. Мясо надо нарезать вдоль прожилок, а не поперек, как ты. Погладь простыни! И косички у тебя заплетены криво. Чтоб купить такую же новую вазу, придется выложить сотни долларов! Она придумала для мамы прозвище Мармитон. Гораздо позже мама узнала, что по-французски это означает «поваренок». Единственным маминым утешением и убежищем стали книги. Сидя на чердаке, она перелистывала страницы и с упоением читала. Так она пряталась от насмешек. Она мечтала поскорее убраться из этого дома ко всем чертям. Отец разрывался между властной женой и дочерью, которая целиком и полностью находилась под материнским каблуком. Но, несмотря ни на что, девочка удивляла всех начитанностью и интеллектом. Мне кажется, что ее отец втайне мечтал о подходящем прибежище для нее — к примеру, о Лиге плюща.[6] Но тут на свет появилась я и пробудила у мамы романтическое стремление устроить лучшую жизнь для своей дочери. Мама могла наизусть цитировать целые страницы из «Поминок по Финнегану»;[7] но в ту самую ночь, когда она перечитывала свои драгоценные книжки, я переживала одно из самых неприятных приключений в своей жизни.

Глава 5

Скачки продолжаются * Личность злодея установлена * Охмурение и друиды * Наш план

Снова загудела трасса М-80, и лошадь помчалась еще быстрей, будто и не несла никого на своей спине. Ветки хлестали по лицу. Всадник так туго натягивал поводья, что они впивались мне в предплечья. Я высоко подпрыгивала при скачке, казалось, что вот-вот слечу на землю. Приходилось изо всех сил вцепляться в гриву, чтобы удержаться. Похоже, Конор и Дейрдре жили во времена, когда седло еще не изобрели. Я боялась, что хлещущие по лицу ветки выстегнут мне глаза, поэтому крепко зажмурилась, постаралась расслабиться и приспособиться к галопу. Внезапно лошадь замедлила бег, всадник отодвинулся назад и больше не прижимался ко мне грудью, натянутые поводья ослабли. Я открыла глаза. Мы приближались к пруду Горация — прекрасной птицы там не было и в помине, давным-давно улетела.

Мужчина спешился. Затем протянул мне руку, но я лишь гневно сверкнула глазами и перекинула ногу через круп. Я хотела спрыгнуть, но сильные руки ухватили меня за бедра и бережно поставили на землю. Раньше мне были неведомы отцовские объятия, поэтому я не знала, как реагировать. Не дав мне опомниться, Конор крепко схватил меня за руку. Потом хлопнул лошадь по крупу и послал ее к пруду напиться. А сам, поднеся факел к лицу, внимательно разглядывал меня, продолжая удерживать за руку. Посмотрел прямо в глаза, на что я ответила вызывающим взглядом. Под плащом на нем была надета туника винно-красного цвета, скрепленная у горла золотой застежкой. На ногах грубые сандалии из кожаных ремешков, сплошь заляпанные грязью. Интересно, подумала я, почему он носит историческую одежду, ведь героини одеты по современной моде? Да еще и лошадь с собой притащил. Это был невысокий крепкий мужчина с накачанными мускулистыми руками и ногами. Судя по морщинкам вокруг глаз, ему было около тридцати — как маме. Густые русые волосы, а вот цвет глаз в отблесках факела никак не удавалось рассмотреть. Бородка расчесана, усы аккуратно подстрижены. Я ненавидела его за то, что он поднял меня за волосы, но следовало отдать должное: проделал он это очень ловко. И вообще с ним надо было держать ухо востро. Такой прихлопнет, как муху, и не поморщится. Но я ведь тоже не лыком шита.

— А ты что за злодей? — спросила я.

— Злодей! Ха! — Он отпустил мою руку и вытащил из-за пояса огромный меч. — Я Конхобар, король Ольстера! Предводитель воинов Красной Ветви! Командир Солдат Эрина! Повелитель Красной Ветви, Мерцающих Сокровищ, Румяной Ветви!

Все эти имена и прозвища ни о чем мне не говорили, я мало что смыслила в ирландской истории и литературе. В двенадцать лет прочла пару историй из «Дублинцев»,[8] но почти ничего не поняла. Если бы я могла себе представить, что к нам заявится героиня Дейрдре, то более тщательно изучила бы мамины книги. Очевидно, мы обе что-то пропустили, поскольку это имя нам ни о чем не говорило.

— И какой хочешь потребовать выкуп?

— Тебе нечего бояться! Выкуп! — И он снова расхохотался мерзким смехом из низкопробной книжонки. Очень, между прочим, оскорбительным для девушки. — Не больше, чем за котенка.

— От моего деда остались кое-какие деньги.

— Ты меня не интересуешь. Только путаешься под ногами, и все. Да я могу прихлопнуть тебя, как муху, раздавить, как червяка. — Тут он для выразительности притопнул ногой. — Вот так, раз — и нет тебя! Я человек чести, а не похититель глупых девчонок. Ты мне нужна для того, чтоб помочь найти жену.

— Так Дейрдре твоя жена? — Я с удивлением смотрела на него. — Но ведь ей всего шестнадцать. Ты ей в отцы годишься!

— Она предназначена для меня. Обязана мне жизнью. Мои люди хотели вырвать ее из утробы жены Федельмида, убить еще до рождения! Но я им не позволил. Сказал: «Как можно убить такую красоту!»

— Так она была проклята при рождении?

— Еще в утробе! В чреве собственной матери! И верещала оттуда, завывала, как бешеная! Так сказал Федельмид. А знахарь предсказал, что родится девочка с кудрявыми желтыми волосами и глазами цвета моря — настоящая красавица. И что даже королевы умрут от зависти при виде столь прекрасного и совершенного тела. И еще он сказал: «За свою красоту ты будешь жестоко наказана, Дейрдре. А Ольстер, если ты останешься там, ждут невиданные бедствия». Вот мои люди и хотели убить ее, но я защитил малышку. Спрятал высоко в горах и тем самым спас храбрых парней Ольстера от верной гибели. А потом она вдруг взбесилась! Обманула меня, сбежала с сыном Уислиу. Из-за нее в Эрине много страшных дел наворотили.

Мне очень хотелось узнать, что за страшные дела творились в Эрине, но спросить я побоялась.

— Так ты хочешь спасти ее от…

— От самой себя! — Он взмахнул мечом. — И спасти Ольстер!

— Почему же она не хочет вернуться к тебе по доброй воле?

Он не ответил и поднял меч еще выше.

— Я мог бы одарить ее золотыми кубками и чашами, лошадьми в красных бархатных попонах, медными ширмами с птицами из чистого золота, золотыми яблоками! Я мог бы защитить ее дротиками для метания, надежными щитами, мечами и саблями, целым отрядом, в котором три раза по тридцать воинов…

— И почему же она отказалась от этого?

— Да потому, что Дейрдре страшно упряма. Сама не знает, чего хочет, не различает, где добро, а где зло.

Мне не понравились эти слова. На вид Конор — простодушный здоровяк, но все же себе на уме. Мама всегда советовала держаться как можно дальше от мужчин, которые называют женщин детьми. Мама была «либбер», как тогда говорили, то есть феминисткой, хотя и пассивной, и верила в равенство мужчин и женщин. Я впитала эти идеи еще в младенчестве, но у меня хватило ума не сообщать об этом Конору. Соглашаться со всем, что он скажет, — вот моя единственная надежда на побег.

— Верно, она упрямая, — сказала я. — К тому же только и знает, что нести всякий вздор о настоящей любви и о парне, которого убили.

— Найси был приговорен в тот самый момент, когда она его охмурила.

Я решила пропустить странное слово мимо ушей.

— Зачем я тебе нужна?

Он поднял голову, принюхался, раздувая ноздри. Зрачки его сузились, как у кошки.

— Это поле заколдовано друидами. Здесь заклинали или изгоняли духов. Или установили невидимую стену.

— Вот как?

Может, поэтому на нем старинная одежда. Получается, что, как только героини пересекали этот барьер, то сразу же оказывались одетыми по современной моде. Я была потрясена этим открытием!

— Думаешь, я смогу провести тебя через луг?

— У видел твои рыжие волосы и сразу же подумал: эта девчонка может менять внешность людей. Но поскольку сбежать от меня тебе не удалось, я понял: никакой колдовской силой ты не наделена. Но ты все равно можешь помочь мне. К примеру, выманить Дейрдре в лес.

Нет, вы только представьте себе — я выманиваю героиню в глухой лес, куда ходить строго запрещается! Как говорит мама: «Только через мой труп!»

— Дейрдре меня не послушает.

— Ты заставишь ее.

Лошадь углубилась в лес, Конор перешагнул через упавший ствол, догнал ее и вернул. Лошадь нежно потерлась лбом о грудь хозяина, он отстранился. Лошадь снова потянулась к нему, и Конор смягчился, любовно погладил шелковистый лоб.

— Ты и я — вместе мы сможем ее спасти.

Глядя на то, как короткие крепкие пальцы поглаживают длинный шелковистый лошадиный лоб, я вдруг страшно взволновалась. Конор совсем не походил на неуклюжих мальчишек и их скучных отцов, которых я знала прежде. Он более приземленный, уверенный в себе, властный. Более сексуальный.

— Ну, я не знаю…

— Лучше пусть придет ко мне, чем ее поймают воины Красной Ветви. Уж они-то ее не пощадят.

— Но почему бы тебе не пойти к нам домой?

— Это поле… или луг, как ты его называешь, здесь действует магия. Друиды его заколдовали. Мне через их стену не пройти.

Я не знала, что и думать. Можно ли верить Конору? Да, он похож на злодея, но ведь большинство героинь связываются именно с плохими мужчинами. Возможно, Дейрдре и проявила героизм, сбежав от Конора. Но ведь все до одной героини в конце концов возвращаются к своей судьбе — по собственной воле. Мама считала, что лучше всего — притворяться, что ни о чем не догадываешься, подавать им чай, менять постельное белье, проявлять сочувствие. Присутствие Конора свело бы на нет мамину стратегию и философию. Никто никогда не приходил прежде в нашу жизнь за героиней. И как мое вмешательство повлияет на дальнейшую судьбу Дейрдре? Ведь о ее истории мне ровным счетом ничего не было известно, так откуда же мне было знать, как поступить? В голове у меня завертелись самые разные сюжеты, и внезапно я поняла: срочно убраться со сцены — вот лучшее решение. Да, именно убраться — быстро, незаметно и без драм. Я покосилась на пруд, прикинула, смогу ли переплыть его, и тут же представила, как захлебываюсь ряской, а ноги запутываются в длинных водорослях. Пловец из меня никудышный, даже в обычном бассейне. А уж в пруду, заросшем всякой дрянью… Ее разве что драгой можно разгрести. Но не успею я подыскать подходящую палку, как Конор тут же ухватит меня за ногу. Да еще и плыть придется в противоположном от дома направлении. И мне до смерти захотелось, чтобы прилетел Гораций. Я бы уселась ему на спину, и он унес бы меня отсюда. Но мысль эта посетила меня лишь на секунду, и я вернулась к печальной действительности, наверное, лишь из эгоистических соображений. Мама была готова пожертвовать не только собою, но и мной ради героинь. Но она ни разу не поинтересовалась, готова ли я сделать это. А если Дейрдре исчезнет, я снова смогу поселиться у себя. Верну сразу и комнату, и маму.

— Я знаю! Приглашу ее на прогулку собирать мяту или салат, что растет у воды. Она говорит, что часто собирает разные травы.

— Колдуньи наплели ей об их пользе, это точно. Вот только сомневаюсь, что такая девушка, как Дейрдре, пойдет собирать их сама. Для этого у нее всегда были слуги.

— А я притворюсь тупой. Скажу, что ни черта не понимаю в травах.

— Что ж, это хорошая идея. А ты, я вижу, умная девочка.

Я подавила улыбку. Совсем не нужно, чтобы он думал, что я так и растаяла от комплиментов. Я не хотела испытывать к нему никаких чувств, хотя, если честно, он нравился мне куда больше, чем Дейрдре. Он был привлекательным мужчиной, хотя я не совсем понимала, в чем заключалась его привлекательность. За три года лишь одна героиня, Фрэнни, воспринимала меня всерьез, все остальные считали пустым местом. А вот Конору я была нужна, и он мне — тоже. Цель у нас была одна: сделать так, чтоб Дейрдре убралась из «Усадьбы». Я уже представляла себе, как побегу через лужайку к дому, распахну дверь, взбегу по лестнице к себе в спальню, заберусь под розовое шелковое одеяло, вновь обрету свои сокровища. План этот имел двойную пользу: я получу обратно то, что хочу, а Конор не причинит мне вреда, если я помогу ему. Мама постоянно внушала мне: никогда не вмешивайся в жизнь героинь. Ну и к чему это привело? Я превратилась в жалкую маргиналку. Но ничего, я сумею постоять за себя!

Глава 6

Эмма Бовари в затруднительном положении * Мама пытается сохранять нейтралитет * Шпионю и делаю открытия * Пощечина

Отношения между мамой и мной начали портиться задолго до прибытия Эммы Бовари. Я отыскала роман «Госпожа Бовари» ровно через пять минут после того, как она зарегистрировалась в пансионе, — не пришлось переворачивать все книжные полки. Название было выведено золотом на темно-синем переплете. Был апрель, и я могла проводить время как угодно — валяться на матрасе в мансарде, читать, дремать. Дождь барабанил в окно, а я лежала и читала в компании полудюжины сломанных вентиляторов, кукольного домика — почти точной копии нашего, трех старинных сундуков да еще мышки, время от времени пробегающей по деревянному полу.

Поначалу я просто хотела узнать, что нужно от нас госпоже Бовари, но вскоре увлеклась. Сюжет захватил меня целиком. Мне страшно нравилось читать про обычаи и нравы французской сельской аристократии, нравились описания холмов и полей, маленьких городков, ритуалов и церемонных ухаживаний Шарля Бовари за Эммой. А уж описание их свадебного пира привело меня в полный восторг, и я мечтала, что и у меня когда-нибудь будет такая же свадьба, где торжественная процессия гостей пойдет в сопровождении скрипача по лужайке у дома. А вот характер Эммы остался для меня загадкой — она обожала любовные романы, в монастыре постилась с нескрываемым удовольствием, о смерти матери скорбела со сдержанной печалью, считая эту самую печаль «недоступной душам посредственным». Как понять все это?.. Казалось, что Эмма испытывает удовольствие от душевных мук, холит и лелеет их в себе, а потом упивается страданиями. (Честно говоря, это было свойственно и мне.) Казалось, что события ее жизни были предопределены. Я не могла осуждать героиню, поскольку каждое слово, написанное Флобером, воспринимала как откровение Господне. К тому же я считала вполне естественным, что женщина, несчастная в браке, жалеет о том, что вышла замуж.

Шарль обожал ее изящные ручки, темные волосы, бледное лицо. Он восхищался ее художественными способностями, игрой на фортепьяно, умением вести хозяйство — но быстро ей наскучил. Шарлю не хватало более тонкого восприятия действительности. Когда Эмма фальшивила, исполняя сонату, он говорил, что играет она замечательно, просто превосходно. Когда она пребывала в скверном расположении духа, старался не мешать ей, вместо того чтобы развеселить. Когда она впадала в депрессию, прописывал ей самое популярное лекарство девятнадцатого века — смену обстановки. Однажды они приехали в Ионвиль — маленький городок чуть побольше их родного. Там Эмма моментально очаровала мсье Леона Дюпюи. Он разделял ее любовь к искусству, особенно к литературе. Их разговоры о чтении меня просто убивали!

«Ни о чем не думаешь, часы идут, — продолжал Леон. — Сидя на месте, путешествуешь по разным странам и так и видишь их перед собой; мысль, подогреваемая воображением, восхищается отдельными подробностями или же следит за тем, как разматывается клубок приключений. Ты перевоплощаешься в действующих лиц, у тебя такое чувство, точно это твое сердце бьется под их одеждой.

— Верно! Верно! — повторяла Эмма».

Когда наивный Леон наконец-то понял, что любовь его так и останется безответной, поверил в то, что Эмма счастлива в браке с Шарлем, то сбежал из Ионвиля в Париж. Лишившись поклонника, Эмма затосковала, но старалась смириться с этой потерей. Она стала брать уроки итальянского, изменила прическу, без конца бродила по магазинам, пристрастилась к коньяку. Я просто обожаю сцену, где появляется мать Шарля, винит в депрессии Эммы книги и запрещает держать их в доме. Мало того, эта дамочка даже пришла в библиотеку и аннулировала абонемент Эммы, а потом предупредила библиотекаря, что если он и дальше будет распространять «этот яд», то нажалуется на него в полицию. Болезнь Эммы излечило лишь появление Родольфа Буланже, который немедленно вознамерился соблазнить красавицу жену доктора Бовари. После долгой прогулки верхом он овладел Эммой в лесном шалаше. Они тайком встречались каждую неделю, Эмма ездила к нему в замок на свидания; мало того, они завели активную любовную переписку, хранили отрезанные локоны друг друга. А потом решили вместе бежать.

Проблема заключалась в том, что Эмма по уши влюбилась, просто сладу с ней не стало, и Родольф решил ее бросить. Она всегда доводила любовные и романтические отношения до такой степени, что любовники пугались и сбегали. Она всегда была импульсивна (достаточно вспомнить, как она вела себя во время визита к Буланже), безрассудна (открыто разгуливала под руку с любовником по улицам Руана) и мелодраматична (обливалась слезами, когда возлюбленный опаздывал на свидание). Такая богатая женщина, как госпожа Бовари, могла оставить ребенка полностью на попечении няньки; домашними делами она занималась очень редко, полагая, что в жизни есть вещи гораздо более интересные. Например, мужчины.

Я достаточно поднаторела во фразеологии феминизма, чтобы понять это. В тринадцать лет я считала Эмму абсолютно разумной женщиной. (Примерно такое же впечатление произвел на меня роман «Над пропастью во ржи»,[9] который я прочла в десятилетнем возрасте. Тогда я не понимала, что Холден близок к нервному срыву. Думала, что его положили в больницу потому, что подхватил грипп или пневмонию — из-за того, что долго стоял под дождем и смотрел, как Фиби катается на карусели.) Полеты фантазии, разочарования, резкие смены настроения — самые обычные симптомы переходного возраста. Я свято верила в то, что пока еще просто не придумали лекарств, чтобы вылечить многомесячную хандру или раздражительность.

Я проснулась, когда небо за окном начало розоветь. Страницы книги были заложены примерно на середине. Мне ужасно захотелось узнать, что же случится с Эммой дальше. Я начала лихорадочно перелистывать страницы. Эмма ввергла семью в огромные долги благодаря мсье Лере (в переводе с французского мистеру Счастливому!), местному негоцианту, который воспользовался слабостью мадам к нарядным платьям и красивой мебели. Но хуже всего было то, что женщина, живущая прямо подо мной и обожающая самый дорогой индийский чай, отравилась мышьяком.

Ее безобразная смерть потрясла меня: рвота, конвульсии, кровь из носа. Я не ожидала такого конца. Ее положили в гроб, предварительно обрядив в свадебное платье (Шарль настоял!), и изо рта вдруг потекла черная жидкость. Они старались скрыть, что это самоубийство, твердили о несчастном случае и добились-таки, чтобы ее похоронили на христианском кладбище. Впервые меня ужаснула судьба героини. Я не понимала, почему мама не вмешивается. Не понимала всей сложности и запутанности моральных страданий Эммы. Оставалось лишь надеяться, что она появилась в «Усадьбе» еще до начала настоящих проблем. Возможно, есть шанс спасти ее, удержать от связи с Леоном, предупредить о мсье Лере. Надо было что-то делать!

После ужина мать с Эммой удалились в гостиную. Я пожелала им спокойной ночи и пошла к себе. На полпути я остановилась и прислушалась, касаясь рукой стены, оклеенной бархатными обоями в полоску. Разговор шел вполголоса, но мне удалось различить имя Родольф, произнесенное с любовью и нежностью. Я тихонько спустилась вниз, пересекла прихожую и подкралась к двери, ведущей в гостиную. Дверь была открыта, и я осторожно заглянула в комнату.

Они сидели ко мне спиной. Мама уютно устроилась на диване, Эмма расположилась в кресле-качалке. Я пригнулась и, стараясь двигаться бесшумно, прошмыгнула в комнату и спряталась за диваном. Было слышно, как мама хрустит попкорном.

— Он такой внимательный и утонченный, — сказала Эмма.

— Что вы говорите, — отозвалась мать.

— Возможно, он просто боится сломать мне жизнь. Ему невыносимо видеть, как женщина в моем положении оступается… и оказывается в беде.

Я прищурилась, кивнула. Итак, она прибыла в «Усадьбу» после того, как Родольф отказался бежать вместе с ней.

— Возможно, — сказала мама.

— Но разве он не понимает, что этим просто убивает меня? Нет, мнение общества меня больше не интересует. — Она обхватила голову руками, вцепилась пальцами в длинные черные локоны. — Как вы думаете, он вернется?

— О… трудно сказать. Хотите еще попкорна? — Мама протянула Эмме мисочку, но та жестом отказалась от угощения. Как и большинство героинь, она мало ела.

— Но как он мог бросить меня, если обещал, что будет любить до гроба?

— Об этом сейчас не стоит беспокоиться. Вам надо развлечься, поменьше думать о нем.

— Меня развлекают лишь мысли о Родольфе. Почему он уехал? Это же надо — сунуть записку в корзину с абрикосами! В жизни больше не притронусь к абрикосам!

Сидеть было неудобно, у меня затекли ноги. Еще меня грызло беспокойство: Эмма скорбела об уходе Родольфа целых сорок три дня. Стало быть, нам предстоит терпеть все это еще полтора месяца?

— Я говорила, что все для него сделаю, все! Называла его своим королем, своим идолом! Говорила, что я его рабыня, его наложница…

— Может, ему надо подумать?.. — предположила мама.

— Подумать? Но о чем? О чем это он вдруг решил подумать, хотела бы я знать!

— Не могу вам сказать, о чем думает Родольф.

Я едва сдержалась, чтоб не подсказать маме.

Разумеется, ей было известно о мыслях Родольфа. У нас, читателей, есть грандиозное преимущество: мы имеем доступ к самым потаенным мыслям самых различных персонажей. Родольф решил бросить Эмму, только и всего. Об этом написано в двенадцатой главе. Ему надоели дурацкие любовные игры в рабыню и повелителя. Даже Шарль Бовари называл Родольфа «немножко плейбоем». Да, там был еще один показательный момент: из окна Эмма видит, как карета Родольфа проезжает через городскую площадь. Понимает, что он бросает ее, и тут же брякается в обморок.

— Ну хорошо, тогда попробуйте представить себе, что вы — это он, — сказала Эмма. — Вы бросили женщину. О чем бы вы подумали?

— О том, что мне одиноко.

— Правда? Вы считаете, он скучает по мне?

— Послушайте, я же не могу думать и говорить за Родольфа…

— Я могу! — С этими словами я выскочила из-за дивана. — Родольф больше никогда к вам не вернется! И вы должны его забыть!

Мама побледнела, вытаращила глаза и открыла рот от изумления. Я понимала: ее страх не наигранный. И дело тут не в словах, а в том, что эти слова произнес ребенок. В мамином мире дети знали свое место и помалкивали. Она закашлялась и выглядела так, словно вот-вот упадет в обморок.

— Пенни Мария! — Мама вскочила с дивана, попкорн веером разлетелся по всей комнате. — Что ты несешь! — Она повернулась, встала на диван на колени и перегнулась ко мне через спинку.

— Забудьте вы об этом Родольфе! — взвизгнула я. — Он просто использовал…

Мама с размаху влепила мне увесистую пощечину. Я отлетела и опрокинулась навзничь. Мама перелезла через спинку дивана, зажала мне рот рукой и вытолкала из комнаты. Я заревела. Никогда прежде она не поднимала на меня руку, никогда не била по лицу. От пощечины левая щека горела, как обожженная. Я попятилась в коридор. Никогда прежде я не видела маму в такой ярости — ноздри раздуваются, глаза превратились в узкие щелки.

— Только посмей еще хоть раз…

Она по-прежнему крепко зажимала мне рот ладонью, и тогда я высунула язык и лизнула солоноватую ладонь, пахнущую попкорном. Она тут же отдернула руку.

— Пенни, о боже!

— Ты меня ударила! — прошипела я.

— Никогда не вмешивайся в…

— Но я не могу сидеть и смотреть, как человек разрушает собственную жизнь!

Обе мы говорили жарким шепотом.

— Ты должна.

— Почему? Потому что ты поступаешь так же?

— Потому что нам не дано ничего изменить. Не наше это дело.

Я отвернулась и начала подниматься по ступеням, но мама схватила меня за руку.

— Это опасно!

— Опасно ничего не делать. — Я вырвала руку, сложила пальцы в импровизированный пистолет и направила его себе в лоб. — Хочешь, чтоб она покончила с собой?

— Я не вправе менять ее жизнь. Ее судьба предрешена.

— Слабое оправдание. Мы можем ей помочь.

— Думаешь, мне легко их выслушивать? Я так им сочувствую! Так переживаю! Я жалею их.

— Их жалеешь, а родную дочь по щекам лупишь.

Мама закрыла лицо руками. Покачала головой и привалилась к стене. Медленно, с силой провела руками по лицу. От этого кожа натянулась, и мама стала похожа на привидение. Затем сползла по стене вниз и уселась на корточки.

— Это больше не помогает. Ты стала слишком взрослой… ты…

— Что я? — Я снова заревела, вернее, зарыдала — громко, взахлеб, с подвыванием. Почему-то сильнее всего в тот момент меня потрясло то, что мама больше не считает меня маленькой. — Что со мной не так?

В тот миг мне больше всего на свете хотелось, чтобы она сказала: «С тобой все в порядке». Но мама молчала, слезы катились по щекам к подбородку, а она даже не пыталась утереть их. Смотрела в потолок, избегая встречаться со мной взглядом. Затем произнесла:

— Все не так. Теперь с тобой все не так.

Глава 7

Я все больше привязываюсь к Конору * Радости обмана * Я ревную * Мужская ярость * Бегство

В ту ночь мне казалось, что лес пахнет как-то по-особенному — слишком влажной была земля, слишком резкий аромат источали деревья. Кричали совы, среди ветвей порхали летучие мыши. Конор позволил мне подержать поводья. Мы синхронно поднимались и опускались в такт лошадиному бегу. Когда мы прибавляли скорость, он клал руки мне на бедра, когда ехали медленнее, убирал их. Он заметно расслабился с тех пор, как я пообещала выманить Дейрдре из дома в лес. Пока что мы неплохо ладили, хотя я и не собиралась выполнять обещанное. Я испытывала радостное возбуждение от того, что вожу за нос взрослого мужчину. И еще не терпелось поделиться впечатлениями с мамой. На этот раз я заставлю ее вмешаться в судьбу героини! Меня не переубедить. Я ощущала себя тайным агентом, узнавшим об истории Дейрдре и получившим задание спасти девушку, и не собиралась брать пример с матери и оставаться в стороне.

— Дейрдре только и знает, что ныть да плакать! — крикнула я через плечо. — Надо выбить из нее эту дурь.

Люди моего возраста категоричны; к тому же я искренне считала себя умнее старших — возможно, потому, что не ведала, с какими сложными проблемами им приходится сталкиваться. Дейрдре была старше всего на несколько лет, но в сравнении с ней я была просто младенцем. И еще я испытывала сладкий ужас всякий раз, когда подбородок Конора упирался мне в затылок. Пока я ругала Дейрдре, он согласно кивал, как будто тоже считал ее несносной девчонкой. Я представила, как он будет шлепать ее по попке, и это меня страшно возбудило. Я пригнула голову, лошадь проскакала под железнодорожным мостом. Пути были отгорожены старым металлическим забором.

И вдруг я подумала: может, не стоит отдавать ему Дейрдре? Может, вместо нее он увезет меня в свой замок? Если честно, я до смерти завидовала Дейрдре, ее длинным, до талии, белокурым локонам, ее всегда розовым щечкам. Мужчины с ума сходят по таким девушкам. Но, подумав о соблазнительных изгибах ее тела, я тут же поняла, что мечтам моим сбыться не суждено. Я поморщилась, припомнив, как на прошлой неделе скатала в шарики и запихала в бюстгальтер салфетки «Клинекс», чтобы посмотреть, как буду выглядеть, когда у меня вырастет грудь. А жесткие, как проволока, рыжие волосы! А веснушки, которыми я усыпана с головы до пят, — не девушка, а звезда комического сериала для идиотов! Конечно, уродиной меня не назовешь, но внешность моя у соперниц опасений не вызывала, и это им нравилось. При виде меня они улыбались, в глубине души благодаря Создателя за то, что наделил их чистой загорелой кожей и блестящими прямыми волосами.

Мы съехали с дороги и оказались на лугу. Внезапно лошадь встала на дыбы. Я прильнула к ее шее, вцепившись пальцами в гриву. Затем лошадь попятилась, как будто наткнулась на невидимую стену, хотя на самом деле ничего подобного здесь не было — лишь густой, насыщенный ароматами воздух да высокая трава. Но лошадь отступила и описала круг на месте. Конор моментально спешился, за ним последовала я, но приземлилась не слишком удачно — перекинула ногу через круп и соскользнула вниз с другой стороны, где он не мог меня подхватить.

Конор расхаживал вдоль тропинки, тянущейся через луг, и ругался на чем свет стоит. Потом, схватив меч обеими руками, яростно вонзил его в землю, взметнув целый столб пыли и грязи. Выдернул меч и снова начал тыкать им в землю, точно хотел кого-то заколоть насмерть. Длинные волосы развевались по ветру, по лицу катился пот.

— Один лишь великий король обладает достаточной силой, чтоб побороть заклятие друидов против Дейрдре! Но эта невидимая стена… она сводит меня с ума!

Зрелище потрясло меня. Вот Конор выдернул меч из земли и в ярости направил его на луг. Заляпанное грязью оружие ходуном ходило в руке. Куда только девалась его привлекательность — теперь я до смерти его боялась. Ни разу я не видела мужчину в такой дикой, необузданной ярости. Я обхватила себя руками, чувствуя тонкие выпирающие ребра, ноги задрожали.

— Дейрдре кричала, еще находясь в утробе матери. Все это слышали! Знахарь предсказал, что родится самая красивая в Эрине девочка и вместе с этой девочкой к ольстерцам придет смерть и разрушение. Только я, Конхобар МакНесса, сын Несс, дочери Эохайда Салбуиде по прозвищу Желтая Пятка, воспитанник Катбада, король Ольстера, могу спасти от гибели и ее саму, и Эрин.

От страха громкие имена его родословной перепутались у меня в голове. Дейрдре совсем не похожа на Конора. Не пара она ему, да и я тоже. А с героинями меня связывало чувство долга, даже если я чувствовала к ним зависть или обиду. Мое детское сердце обладало обостренным чувством справедливости. Я взглянула на свою плоскую, как доска, грудь — фигура никак не хотела изменяться, приобретать изгибы и выпуклости, как у Дейрдре. Тоненькие ножки, длинные костлявые руки. Я вдруг поняла, насколько слаба по сравнению с Конором. Физически мне его ни за что не одолеть. Придется действовать по-другому. И сердце, и разум подсказывали: «Беги!» С виду я сохраняла спокойствие, изображала полную покорность служанки перед господином, даже склонила голову и униженно пролепетала:

— Как скажете, сэр.

— Приведи ее ко мне! — взревел он. Взялся одной рукой за ножны, откашлялся. Голос у него был низкий, можно сказать, царственный — повелевающий и вежливый одновременно. Должно быть, он понял, что мне страшно, потому что добавил, понизив голос: — Я буду ждать здесь.

— Я приведу ее утром.

Я не осмеливалась поднять на него глаза, мне всегда было трудно лгать. А уж такому человеку — тем более. Конор нравился мне, но инстинкт подсказывал: с ним надо держать ухо востро. И мускулистый, и пахнет от него здорово, но нельзя забывать: он настоящий охотник за женщинами. Надо бежать от него куда подальше, из темного леса на просторы широкого луга с душистыми травами и цветами. Луг — мое убежище.

— Что ж, отлично. Тогда до завтра, — сказал он.

— Вам нужна еда?

— Перебьюсь. — Он скромно потупился, пожал широченными плечами. — На своем веку мне довелось добыть немало диких кабанов.

Я снова склонила голову и с трудом сдержалась, чтобы не ляпнуть, что бык подойдет ему гораздо больше.

— Как скажете, сэр.

С этими словами я развернулась и бросилась бежать, лишь сочные стебли похрустывали под шлепанцами. Мне не хотелось, чтобы Конор видел, что я без проблем могу выбежать на луг. Это могло разозлить его, заставить почувствовать свое бессилие, а потому я побежала по боковой тропинке. В опавшей листве что-то шуршало. На мгновение мне показалось, что это Конор. Но, решив, что этого не может быть, я даже не оглянулась. Впереди показался деревянный указатель с шестью стрелами — старинный дорожный знак для фургонов переселенцев. Я ходила мимо него тысячи раз, знала, что если идти в том направлении, куда он указывает, то можно пешком добраться до Чикаго. Кроны деревьев, темнее неба, шумели над головой. Сперва я слышала только свои шаги. Потом вдруг мне показалось, что сзади раздается топот копыт. Может, у Конора есть сообщники?.. И я помчалась еще быстрей, вытаращив от страха глаза. Я боялась посмотреть назад, но боялась и не оглянуться. Наконец деревья расступились, передо мной простирался луг. Только теперь я осмелилась посмотреть назад. Конора видно не было.

Я помчалась через луг. По сравнению с темнотой леса здесь казалось светло, как днем. Ничто не загораживало звезды, сверкающие на небе. Среди травы мелькали безмолвные золотистые светляки. Полумесяц поднимался над линией электропередач. Голова кружилась от сладковато-мятного запаха цветов. Я пробежала через болотистое местечко возле ручья, безжалостно давя на себе комаров. Коленки в крови и грязи, ноги и руки в синяках, но мне было наплевать. В прохладной траве стрекотали кузнечики. Вот истинный вкус свободы! И тут я увидела наши окна, сияющие розовато-золотистым светом. Я почти дома. Весь шарм Конора куда-то улетучился. Только теперь до меня дошло, что он мог сделать со мной все, что угодно, — даже убить. Ведь он похитил меня! Этим вечером мне пришлось пережить гораздо больше, чем маме, всю жизнь общавшейся со своими героинями. Вариантов было всего два. Или я повстречала героя, или же мчалась верхом на лошади вместе с самым настоящим злодеем.

Глава 8

Возвращение блудной дочери * Я засыпаю как убитая * Грозный офицер Мэрон * Мама предает меня * Первый удар ниже пояса * Меня записывают в сумасшедшие

Я захлопнула за собой дверь и обессиленно привалилась к дубовой панели. В ту же секунду из гости ной вылетела мама, длинные рыжеватые волосы небрежными прядями рассыпались по плечам.

— Пенни! Где ты шлялась, черт побери?

Я пыталась отдышаться, ловила ртом воздух, не верила, что нахожусь дома. Прищурясь, взглянула на люстру из мутно-розового стекла с отбитым краем, что висела над головой. Затем опустила глаза, увидела ноги в синяках, пальцы, торчащие из грязных шлепанцев, — очень неуместно выглядели они на керамическом полу. Мне вдруг показалось, что я пришла в чужой дом. Вспомнилось, как хорошо было на лугу. А здесь диванчики, обитые выцветшим бархатом, и потрепанные персидские ковры напоминали декорации к фильму. В лесу со мной что-то произошло, я уже не была прежней девочкой и никогда ею не стану, и этот дом тоже никогда не будет до конца моим.

— Ты только посмотри, на кого ты похожа! — воскликнула мама.

Я подошла к вешалке, глянула в небольшое овальное зеркало. Растрепанные волосы, стоящие дыбом, на щеках и на лбу тонкие царапины и полосы грязи. Видок у меня был еще тот: глаза вытаращены, рот открыт, веснушчатый лоб в поту. Внезапно раздался бой старинных напольных часов. Была четверть первого.

— Я чуть с ума не сошла! — крикнула мама. — Где ты была?

Ситуация смахивала на фарс, на ссору из-за нарушения комендантского часа. Я едва не расхохоталась.

— Уж не в лесу ли, а?.. Сколько раз я говорила тебе, чтоб не ходила вечером в лес!

— Знаешь, мне не семь лет! — рявкнула я в ответ. — Я всегда ходила в лес и буду ходить!

— Что?..

Болтливый язык вновь подвел меня. Пожалуй, зря я это сделала. Еще несколько минут назад я готова была поклясться, что никогда и ни за что больше не приближусь к лесу, но теперь вызов брошен. Отступать поздно. Мое хрупкое юное эго отказывалось признавать, что мама права. Чтоб избежать дальнейшего скандала, я заплакала.

— Я не виновата! Этот мужчина…

— Какой еще мужчина? Да у тебя все лицо исцарапано и… О господи! — Тут она указала на мои ноги.

Я проследила за направлением ее взгляда. На внутренней стороне бедер красовались два огромных пурпурных кровоподтека — натерла о лошадиные бока. Синяки походили на безупречно овальные сливы.

— Что он с тобой сделал?

— Затащил на лошадь и…

— Боже милостивый!.. — Мама мгновенно перестала сердиться, теперь ею овладел ужас. — Девочка моя! Приляг на диван. Приляг. Тебе надо отдохнуть. Постарайся ни о чем не думать, полиция уже едет.

— Ты вызвала копов?

— Успокойся и ложись.

Взяв меня за руку, мама повела меня в гостиную к дивану. Я шла, прикрыв глаза и прижимая руку к груди в надежде унять сердцебиение. Мама убавила громкость телеприемника, весь экран занимала физиономия Дж. Гордона Лидди с толстыми черными усами. Мама рассказывала, что именно он замыслил и организовал Уотергейтский скандал. Я подняла руку, чтобы указать на него, но мама меня остановила, подложила под голову подушку и сняла шлепанцы со стертых усталых ног. Мне хотелось все объяснить, но внезапно я почувствовала страшную усталость. К тому же ее нежные прикосновения были так приятны, что не хотелось портить все болтовней. Мама укрыла меня афганским вязаным шерстяным платком. Я понемногу пришла в себя, сердце уже не колотилось. Казалось, мамины прикосновения лечат. Такую близость с ней я почувствовала впервые с тех пор, как уехала госпожа Бовари. Бархатные подушки были мягкими и удобными, и я вдруг поняла, как сильно устала. Ноги словно свинцом налились. Я закрыла глаза и через несколько минут почувствовала на лбу что-то теплое. Это мама обтирала мне лицо влажным полотенцем.

— Как хорошо… — сонно пробормотала я.

— Тсс… Спи, тебе надо отдохнуть.

Ее голос убаюкивал. Ласковый, успокаивающий голос, который я слышала только в раннем детстве, и даже не подозревала, как сильно по нему соскучилась.

Проснулась я от треска рации и приглушенных мужских голосов в прихожей. Шея болела, как будто затекла. Я растерянно заморгала, не понимая, почему лежу не в своей спальне. А потом вдруг сразу все вспомнила. Шея болит, потому что Конор резко поднял меня за волосы. Вспомнила ослепительный свет факела. Топот копыт за спиной. Вспомнила, как стремглав мчалась по лугу. Я сбросила платок и села на кушетке, прислушиваясь к разговору в прихожей.

— Мои люди прочесывают лес, но нам все же придется задать ей несколько вопросов.

Прочесывают лес? Я окончательно проснулась и опустила ноги на пол. Неужели копы могут поймать Конора? До сих пор все наши героини были тайной для посторонних. Если уж на то пошло, мама скорее считала посторонней меня. Но что станет с Конором, если копы его поймают? Против полиции у него есть только дурацкий меч. Да и существует ли Конор на самом деле?.. Я прикоснулась к ногам — синяки и царапины были вполне реальными. Я тут же вспомнила резкий запах мужчины, вспомнила, как он прижимал меня к себе, пока лошадь мчалась галопом, и на сердце сразу же потеплело. На секунду мне даже захотелось, чтобы его поймали и привели сюда. Но в тот же миг я устыдилась своих безумных мыслей. Разве мне может понравиться такой жестокий человек, как Конор? И красивым и привлекательным считать его тоже не стоит.

— Дайте ей отдохнуть! — послышался громкий голос матери. Она крайне редко говорила с людьми так резко и властно.

— Но ведь чтобы поймать этого парня, нужно знать, как он выглядит.

Я тихонько заползла под афганский платок и крепко зажмурилась. Что я могла сказать копам? Что некий вымышленный персонаж поймал меня за волосы и посадил на лошадь? Хорошо бы поговорить с Дейрдре, спросить ее, может ли Конор оказаться злодеем. Но подняться наверх незамеченной невозможно. Если бы я не уснула как убитая, то попросила бы маму отменить вызов полицейских.

— А вам она его описывала? — спросил коп.

— Она была в лихорадке. В шоке. Что-то такое говорила… про лошадь.

— Это поможет. — Голос его зазвучал резко и властно. — Флэннери, слышишь меня?

Рация зашипела, затем раздался голос:

— На связи.

— У подозреваемого есть лошадь.

— Понял. Мы уже нашли следы копыт.

Сердце у меня упало. Значит, все случилось на самом деле. Хотя следы мог оставить и другой всадник, проезжавший в тот день через лес. В нашем городке верховая езда была популярна.

— Вот что, мисс Энтуистл, советую вам отвезти дочку в больницу. Проверьте, что именно он с ней сотворил.

— Это обязательно сделать сегодня?

— Чем раньше, тем лучше. По горячим следам.

Я понятия не имела, о каких горячих следах идет речь. Вряд ли стоит беспокоить врачей из-за нескольких синяков и царапин. Но тут разговор пошел вполголоса, и больше ничего не было слышно. Надо подняться наверх и поговорить с Дейрдре. Но что я ей скажу? Мы никогда не начинали первыми обсуждать с героинями их жизнь. После моей дерзкой выходки маме без особого труда удалось успокоить Эмму Бовари. Эмма была настолько погружена в печальные думы, что не обратила никакого внимания на мои слова. Мама накрепко внушила мне, что следует быть тактичной. К тому же я была уверена, что, услышав всю правду, любая героиня растает, как Злая ведьма с Запада,[10] которую облили холодной водой. И я не имела права спрашивать Дейрдре, положительный герой Конор или отрицательный. И если уж собираюсь выманить ее в лес, то тем более не следует говорить, кто ее там ждет. Я понятия не имела, из какой книги появилась Дейрдре, и не могла узнать, как сложится ее судьба. Надо ли ей встречаться с Конором или лучше бежать от него куда глаза глядят. Эта героиня была как с другой планеты. Ни я, ни мама ничего не знали о том, что с ней произойдет.

Мама привела ко мне высокого широкоплечего копа в брюках из полиэстера. Он был на целый фут выше мамы, с короткими белесоватые волосами и такого же грязноватого цвета усами, похожими на дедов помазок.

— Детка? — Мама включила торшер, на меня упал конус света. Я зажмурилась и натянула платок до подбородка.

Мама придвинула к дивану плетеный стул для копа и кресло-качалку для себя.

— Офицер Мэрон хочет задать тебе несколько вопросов.

Я снова взглянула на копа. От него пахло табаком. В нагрудном кармане лежала пачка сигарет, и сквозь тонкую синюю ткань просвечивало название — «Мальборо». Из другого кармана торчали темные очки. Он поерзал на стуле, явно маленьком и хрупком для него, облокотился о колени и начал разглядывать меня с неподдельным интересом.

Я отвернулась. Увидела опухшие, заплаканные глаза мамы.

— Мне надо поговорить с Дейрдре, — сказала я.

— Только давай сначала съездим в больницу, совсем ненадолго, хорошо? Просто чтобы убедиться, что все в порядке, — сказала мама.

— Кто это — Дейрдре? — спросил полицейский.

С его пояса свисали наручники. На нагрудном кармане красовалась бляха в виде серебряной звезды с надписью в центре: «Прэри Блафф». Дело принимало крутой оборот! Я перевела взгляд на пистолет в кожаной кобуре. Меня путала даже нашивка на рукаве в виде флага штата Иллинойс.

— Это наша постоялица. Но она не имеет к происходящему никакого отношения, — ответила мама и выразительно посмотрела на меня, как бы предупреждая, чтобы я больше не упоминала о Дейрдре.

Я поняла: она считает Дейрдре героиней. Меня разозлило то, что мама изо всех сил старалась выгородить Дейрдре и совершенно не желала слушать мой рассказ.

— Вы когда-нибудь видели прежде этого человека, мисс? — спросил коп.

— Никогда.

— Какого цвета у него волосы?

— Вроде светло-каштановые.

— Особые приметы имеются?

— У него борода. И волосы длинные.

— Опять эти чертовы хиппи, — сказал коп.

— Он был похож на хиппи, Пенни? — спросила мама.

Разговор повернул в неверном направлении. Мне не хотелось, чтоб они поймали Конора, хотя в глубине души я была уверена: не видать им его как своих ушей. А если он появится, то одним махом снесет копам головы мечом. Я вспомнила, с какой яростью он втыкал меч в землю. Этого нам с мамой еще не хватало — отвечать за убийство копа. Надо сделать так, чтобы полицейские прекратили поиски. Чем более дикой и неправдоподобной будет казаться моя история, тем скорее они оставят это безнадежное дело.

— Он король кельтов! Он пришел сюда, чтобы найти свою пропавшую жену!

— Король?.. — Мэрон нахмурил брови.

— Не выдумывай, — сказала мама.

— Ничего я не выдумываю. Да ты спроси Дейрдре. Она расскажет…

— Пол, пожалуйста! — Мама зазывно посмотрела большими красивыми глазами на копа, чтобы отвлечь внимание от Дейрдре. — Она все придумала.

Мамина красота не оставила копа равнодушным.

— Ладно, — сказал он. — На сегодня, пожалуй, хватит, Пенни.

Мы с мамой разместились на заднем сиденье патрульной машины Мэрона и с мигалкой, но без сирены помчались по опустевшим улицам Прэри Блафф. Уличные газовые фонари отбрасывали мутновато-желтые круги света. Я была слишком взволнована, чтоб говорить с мамой, к тому же мешал доносящийся из рации грубый надтреснутый голос диспетчера, произносящий какие-то цифры и адреса. Все вокруг казалось знакомым. Еще бы! Такое каждый день по телевизору показывают — решетка между полицейским и арестантом, задние двери, которые нельзя открыть. Я смотрела в окно на проносящиеся мимо дома. Постепенно они становились все меньше, на смену особнякам в стиле Тюдор пришли одноэтажные строения, затем потянулись ранчо. Газовые лампы сменились обычными уличными фонарями. А при въезде на больничную стоянку мне показалось, что вижу вокруг декорации из фильма — квадраты освещенных окон, люди в халатах, суетящиеся вокруг машин «скорой помощи». У одной из «скорых» были распахнуты задние дверцы. Мэрон выпустил нас из машины и сказал, что сам поговорит с работниками приемного отделения. Мы с мамой последовали за ним.

Коридор и приемная были полны людей. Два маленьких мальчугана с криком носились вокруг беременной женщины. Едва я уселась на пластиковый стул, один из них поднял бровь и выпалил:

— А ты не похожа на больную.

Какая-то женщина с толстыми руками и распухшими лодыжками рыдала в объятиях мужа. Он похлопывал ее по широкой спине и твердил:

— Все обойдется, вот увидишь.

За занавеской послышался женский крик:

— Вытащите иглу из моей руки!

К ней ворвалась медсестра и тоже завопила:

— У нас тут человек при смерти! Ну и задаст он вам, когда мы его спасем!

Но женщина не сдавалась.

— Вытащите иглу у меня из руки! Немедленно!

Мимо прохромал на костылях бойскаут. Одну ногу, красную и сильно распухшую, он держал на весу. На руках у молодой мамаши верещал младенец. Какой-то мужчина держался за живот и краем глаза косился в телевизор, где показывали, как бомбят вьетнамскую деревню. Мама, покачивая головой, смотрела на этот кавардак и нервно притопывала носком туфли. Я поискала глазами Мэрона. Он стоял у стойки приемной и беседовал о чем-то с мужчиной в белом халате. Тот поправил очки в серебряной оправе, рассмеялся и похлопал Мэрона по плечу. Потом жестом указал на большую прозрачную банку с леденцами, но Мэрон отрицательно помотал головой. Затем оба повернулись и уставились на меня. Я тут же отвернулась.

Через несколько минут медсестра с тонкой седой косичкой выкликнула мое имя, и меня отвели в смотровой кабинет. Мама села за маленький столик и принялась заполнять бумаги, выданные медсестрой. Меня же заставили пописать в баночку в ванной. Я думала, что мне просто смажут царапины щипучим йодом, а потом дадут аспирин и выпроводят восвояси. Однако ничего подобного не произошло. Медсестра обмотала мою руку резиновым жгутом и велела несколько раз сжать кулак.

— Надо взять кровь на анализ.

Я крепко зажмурилась, когда она вонзила мне иглу во внутреннюю часть локтевого сгиба. Больно не было, лишь раз кольнуло, но смотреть на это я не могла. Медсестра протянула мне ватный тампон и велела прижать его к месту укола. Пока я сидела, медсестра выдвинула из-под кровати два упора для ног, а потом бросила мне больничную рубашку.

— Надень-ка это, милая.

Я натянула рубашку, достававшую мне до бедер, потом сняла топ и стянула шорты. Я стеснялась раздеваться у всех на глазах.

Медсестра выдвинула ширму и загородила изножье кровати, затем похлопала по простыне.

— Присядь сюда, Пенни. Доктор придет через минуту. — С этими словами она открыла дверь и вышла из комнаты.

Мы с мамой продолжали сидеть тихо, как мышки. Тишину нарушало лишь монотонное гудение кондиционера. Затем раздался стук в дверь, и в комнату вошел тот самый доктор, которого я видела в приемной. Полы его халата развевались, очки съезжали на кончик носа. От него резко пахло мускусным одеколоном. Он подергал себя за усики и протянул широкую ладонь.

— Будем знакомы, Пенни. Доктор Келлер.

Я торопливо пожала ему руку. Он повернулся к маме.

— Мисс Энтуистл? Доктор Уильям Келлер.

Он произнес слово «мисс» с особой деликатностью, и мама заметно расслабилась, ее плечи опустились.

— Могу я называть вас просто Анна-Мария?

Мама пожала плечами.

— Да, конечно.

— Вот и замечательно, Анна-Мария, вот и хорошо. Прежде всего я хотел бы задать Пенни несколько вопросов, а там посмотрим, что к чему. — Голос у него был мягкий, дружелюбный, но в нем проскальзывали вкрадчивые нотки продавца автомобилей. Он взглянул в свои бумаги, затем широко улыбнулся мне, обнажив крупные желтоватые зубы. Передний зуб сильно выступал вперед, отчего весь ряд походил на сломанную изгородь. — Скажи-ка мне, Пенни, который теперь год?

— Тысяча девятьсот семьдесят четвертый.

— Ты знаешь, где ты находишься?

— В больнице.

Вопросы так и сыпались. В заключение он спросил:

— А кто у нас сейчас президент? Это ты знаешь?

— К сожалению, нет.

Тут он ткнул в меня пальцем, потом прищелкнул сразу всеми пальцами и фамильярно и одновременно заговорщицки подмигнул.

— Совершенно нормальный ребенок! — Затем снова сверился с записями. — Что ж, прекрасно. Умственное и психическое состояние на данный момент вполне нормальное. А вот и сестра. Она осмотрит тебя. Это не займет много времени, а затем мы продолжим нашу приятную беседу.

Сестра поставила на стол пластиковый поднос, где лежали большие щипцы с длинными ручками, пара резиновых перчаток, какие-то пробирки. Хотя медсестре было не больше двадцати пяти, выглядела она старше — круги под глазами, вся какая-то неуклюжая.

— Пенни, ляг на кровать. Вот так. Теперь поставь ноги сюда, на подставки, и держись за поручни. — Она обернулась к маме. — Может, вам лучше подождать в коридоре, мэм?

— Ни в коем случае! Я останусь здесь!

— С Пенни такое в первый раз?

— Девочке всего тринадцать!

— Что в первый раз?

— Милая, — мама сжала мне руку, — сестра просто посмотрит тебя… внутри.

— Внутри?..

— Во влагалище.

Мама прикусила указательный палец и кивнула. Она всегда считала, что в объяснениях следует использовать реальные анатомические термины, а не эвфемизмы.

— Но зачем?.. — И тут до меня дошло. Они считают, что меня изнасиловали. — Никто. Этого. Не делал.

— Я уверена, что так и есть, и все же надо убедиться.

— Процедура простая и совсем не страшная, мисс. И займет всего-то секунду. — Медсестра подошла к изножью кресла, похлопала по подставкам, напоминавшим стремена. — Поставь сюда ноги.

— Послушайте, сестра. Можете оставить меня с дочерью на одну минуту?

— Да, мэм, — ответила та. — Но только поскорее, сегодня у нас тут настоящее столпотворение.

Едва она вышла, я захныкала.

— Почему ты не веришь мне, почему?

— Я тебе верю. Я больше всего на свете хочу верить! Но полицию можно утихомирить только одним способом. Они должны знать, за каким хищником гоняются. — Она протянула мне бумажную салфетку.

— Это муж Дейрдре. Она от него сбежала, и теперь он пришел за ней. Хочет заставить ее вернуться. Скажи им об этом, вот и все.

— Ты прекрасно знаешь, что я не могу им этого сказать, — ответила мама.

— Но почему нет? — не сдавалась я. — Почему мы должны скрывать героинь? Почему их интересы для тебя важнее всего?

— Не драматизируй. Не важнее. Но как мы можем рассказать полиции о Дейрдре, если она… — Мама закрыла глаза. — Если ее на самом деле не существует. — При этих словах лицо ее болезненно исказилось.

— Она существует, и ты об этом прекрасно знаешь! — крикнула я.

— Но нам никто не поверит. Примут за сумасшедших. И мы не знаем, что произойдет с Дейрдре дальше. Могут вмешаться другие. Ах, Пенни! Я же объясняла тебе тысячу раз!

Мама попыталась обнять меня, но я оттолкнула ее. Я не могла поверить, что она отрицает существование героини! Она, которая всегда их защищала! А теперь струсила. Я приняла ворону за жар-птицу. Я не верила, что мама хочет защитить меня. Она защищала Дейрдре, «Усадьбу», прошлое и будущее своих героинь. Она защищала себя. Защищала всех, кроме меня. Я чувствовала, что схожу с ума. Мне не хотелось выслушивать логические измышления матери. Суть в том, что она променяла меня на героинь. Их интересы были для нее превыше всего.

— Хорошо. Если Дейрдре не существует, то кто тогда та блондинка, что живет у нас в голубой комнате наверху?

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Никто нам не поверит. А если будешь болтать об этом, тебя упекут в психушку!

— Думаю, что не только меня! И вообще, зачем ты вызвала копов?

— Да я с ума сходила от волнения! Ты пропадала где-то несколько часов и…

— Лучше б ты спать легла!

Я скомкала салфетку и швырнула матери в лицо, но попала в плечо. Салфетка упала на пол, и мама нагнулась подобрать ее.

В дверь постучали, затем заглянула медсестра и выразительно показала на часы.

— Мэм, мне действительно необходимо это сделать. Полиция ждет результата.

Мама кивнула и помогла мне вставить босые ноги в «стремена». Они оказались страшно холодными. Я не привыкла широко раздвигать ноги и продолжала держать колени сомкнутыми. Медсестра надела резиновые перчатки, нанесла на них гель и подошла ко мне.

— Сейчас ты почувствуешь небольшой дискомфорт, Пенни. Расслабься, тогда все пройдет быстро и хорошо. Сперва я введу тебе расширитель.

Как расслабиться, я не знала. Она силой раздвинула мои колени и ввела внутрь что-то очень холодное. Ощущение было такое, будто в меня воткнули металлическую бейсбольную биту. Я посмотрела на маму, она крепко сжала мне руку. На глазах у меня выступили слезы. Если через это должны проходить все девушки и женщины, то я не хочу взрослеть!

— А теперь я введу вот этот инструмент и возьму мазок. Расслабься, милая, все идет отлично. А сейчас ты почувствуешь легкий щипок…

Мне показалось, что меня пронзили огромной иглой.

— Ай! — взвизгнула я.

— Расслабься! — повторила медсестра. — Мы почти закончили.

— Милая, делай вдох носом, а выдох — ртом, — посоветовала мама.

Я дышала, сопела и фыркала, а потом почувствовала, как тремя решительными рывками из меня выдернули «бейсбольную биту». Медсестра подняла голову.

— Девственная плева не нарушена.

— Слава богу! — выдохнула мама, потом попыталась обнять меня. Но я лежала неподвижно, точно мумия, прижимая к себе руки.

Медсестра стянула резиновые перчатки. Затем наступила на педаль урны и бросила перчатки под крышку.

— Я скажу доктору Келлеру, что вы готовы его видеть.

Я села и плотно сомкнула колени. Мама хотела погладить меня по голове, но я увернулась. Тут в комнату ворвался доктор Келлер с блокнотом и четырехцветной шариковой ручкой «Бик».

— Чудненько. Чудненько. Пенелопа Энтуистл. Красивое имя, музыкальное. — И он промурлыкал невнятную мелодию. — Итак, согласно рапорту полиции, вы встретили в лесу мужчину, так? Офицер Мэрон говорил что-то о всаднике…

Я покосилась на маму. Она еле заметно покачала головой, но Келлер заметил это.

— Анна-Мария, вы не возражаете, если я переговорю с вашей дочуркой наедине?

— Я не…

— Конечно же не возражаете. Вот и чудно. — Он обнял ее за плечи одной рукой. — Будет гораздо лучше, если мы побеседуем тет-а-тет. Эффект волевого воздействия, понимаете? Это когда вместо правды пациент говорит доктору то, что хотели бы услышать его родители. И начинается такая путаница! — Он взмахнул рукой, словно стряхивал невидимые капли с кончиков пальцев. — Вся диагностика насмарку. Ну, вы понимаете. — Келлер повел маму к двери, и мне вдруг показалось, что он сейчас шлепнет ее по заду. — Ступайте, выпейте кофейку. Я, кстати, принес пончики для младшего медперсонала. Так что угощайтесь. А как только мы закончим, я сразу же пришлю за вами сестру.

Я вдруг поняла, как сильно устала. Дефлорация «бейсбольной битой» лишила меня последних сил. Мне ни за что не перехитрить вкрадчивого психиатра. Я умолкла, лишь пожимала плечами в ответ на град вопросов и отвечала «нет» или «не знаю». Видела ли я этого мужчину прежде? Падала ли когда-нибудь в обморок? Этот мужчина что-нибудь говорил? Доводилось ли мне прежде слышать голоса? Где мой отец? Я понятия не имела, куда он клонит. Но должно быть, сказала достаточно для установления диагноза: параноидальная шизофрения.

К маме же доктор применил другую тактику.

Глава 9

Еще одна история из прошлого * Неврастения героини середины двадцатого века * Мама пытается обратить Фрэнни в свою веру

Мама не имела большого опыта общения с миром психиатрии. Ее родители считали: главное в жизни — отсутствие тотального контроля. Когда мама забеременела, они ни разу не позволили ей обсудить с психиатром свои личные проблемы. Вообще в психиатрической помощи в то время нуждались лишь отъявленные невротики и сумасшедшие. Семья Энтуистл не относила себя к таковым. Позже мама рассказывала, что все же получала психологическую поддержку во время беременности. Несмотря на недовольство родителей, она прочла немало популярной психологической литературы о воспитании детей. Благодаря книгам доктора Бенджамина Спока меня укачивали, когда я начинала плакать, терпеливо приучали к горшку, поощряли всяческие проявления индивидуализма. При этом нервные срывы героинь мама лечила по старинке — отдыхом в постели и бульоном.

Самой современной из посетивших нас героинь была Фрэнни Гласс. Эту унылую беспризорницу придумал Сэлинджер. Она валялась на диване и читала «Путь пилигрима» — книгу о пилигриме, научившемся непрерывно молиться. Мама, как любая помешанная на литературе девушка пятидесятых, знала все романы Сэлинджера наизусть. Она пришла в восторг при виде Фрэнни, появившейся у нас в 1972-м, когда мне исполнилось одиннадцать. Маме очень нравилось, что Фрэнни не была юной романтической идиоткой, постоянно пребывающей в поисках любви. Напротив, она переживала глубокий философский кризис. Мама считала проблемы Фрэнни больше социальными, чем психологическими. Феминизм матери упал на благодатную почву. Ей было куда приложить свои силы. Пассивная Фрэнни целыми днями валялась на диване, пока Зуи старался вернуть ее в нормальное состояние. Фрэнни никогда не предпринимала решительных действий. В другом романе Сэлинджера, «Выше стропила, плотники», Фрэнни говорила о том, что порхает по гостиной. Когда-то она была совсем другой, воплощением живости и напора, обожаемым в семье ребенком, который постепенно превратился в женщину с проблемами. Особенно поразило маму то, что у истории Фрэнни не было конца. Она так никогда и не покинула замкнутое пространство апартаментов семейства Глассов в Верхнем Уэст-Сайде. Живя в «Усадьбе», Фрэнни постоянно ругала Зуи. Казалось, что ее история уже закончилась, хотя на самом деле не дошла и до середины.

Примерно за год до появления Фрэнни в нашем доме я прочла все книги Сэлинджера, но мало что поняла. Особенно скучной показалась мне «Симор: Введение». Я искренне не понимала, отчего она впала в депрессию, а больше всего мне нравилось начало, где Фрэнни и Лейн пошли в ресторан есть улиток и он тайком нюхал ее енотовую шубу. Это показалось мне очень изысканным.

Мама вела себя с Фрэнни более решительно, чем с другими героинями. Возможно, из-за свежих номеров «Мисс», разбросанных по всей гостиной. Возможно, все дело было в возрасте Фрэнни. А может, истории Фрэнни просто не хватало твердой руки. В общем, мама перестала сдерживать себя, и я впервые стала свидетелем ее попыток убедить героиню пересмотреть собственную историю.

— Не позволяйте своим братьям думать за вас! — восклицала мама. — Не давайте им садиться себе на шею.

После ланча мы сидели в гостиной. Фрэнни уютно свернулась калачиком на диване, мама расположилась в кресле. Я же устроилась на подоконнике и делала вид, что читаю. Мама успела научить меня становиться незаметной в присутствии героинь. Это было нетрудно, поскольку от них и их разговоров меня клонило в сон. Но Фрэнни была другой. Современной. Мне нравилась ее стрижка, ее легкий нью-йоркский акцент. У Фрэнни была удивительная внешность, эдакая ирландско-еврейская смесь — белая кожа, синие глаза, густые черные волосы.

— Но ведь они — отличные ребята, так почему бы им не поруководить мною? — возразила Фрэнни. — Здорово, когда вся родня собирается вместе. Вам не кажется, что вы судите слишком поверхностно?

— Мы, женщины, должны искать силу в себе!

— Сила, власть — это иллюзия. Часто силой и мудростью в большей степени наделены те, от кого этого меньше всего ожидаешь. Бедняки, дети…

— То есть те самые люди, которым старшие по возрасту или положению затыкают рот!

Фрэнни откинулась на спинку дивана, и я видела, как двигаются ее тонко очерченные губы. Она почти не переставала молиться. В руках ее постоянно была книга «Путь пилигрима», которую Фрэнни привезла с собой. Прежде я ни разу не видела, чтобы героини привозили с собой любимую вещь. Было видно, что она жить не может без этой книги. Я присмотрелась и прочла по ее губам: «Господи Иисусе, милостивый и всемогущий, помоги мне». Мы с мамой не были религиозны, но, будучи атеисткой, я относилась к набожным людям с уважением. По словам Зуи, полностью молитва звучала так: «Господи Иисусе, милостивый и всемогущий, помоги мне, несчастному грешнику». Но Фрэнни почему-то опустила последнюю часть. Я тоже попробовала помолиться: «Господи Иисусе, милостивый и всемогущий, помоги мне» — и подумала, что эти слова могли бы помочь в трудную минуту. Я представила себе, как стою на поле для гольфа, замахиваюсь клюшкой и попадаю мячом в лунку, повторяя: «Господи Иисусе, милостивый и всемогущий, помоги мне». Вроде как прошу прощения у соперников за то, что выиграла.

Внезапно Фрэнни подалась вперед, как будто ее вдруг осенило.

— Я хочу сказать, что очень важно вести простую жизнь, — сказала она. — Жить как пилигрим. А мы только и делаем, что осложняем себе жизнь идеологией и всякими доктринами. Внешними атрибутами. — Она обвела рукой комнату с выцветшими персидскими коврами, старыми, оставшимися от бабушки диванами с потертой бархатной обивкой, скучными торшерами, журналами. — А молиться — значит познавать Бога.

— Ну да. Старца с бородой и кучей помощников.

— Я вовсе не считаю, что Бог — человек или необычная сущность. Он больше чем чувство или сила, — сказала Фрэнни.

Я не понимала ее рассуждений. Сила… Я кивнула и промолчала. Фрэнни покосилась на меня, взгляды наши на секунду встретились.

— У вас столько прекрасных задатков, Фрэнни, — заметила мама. — Вы такая умная и сильная. И мне грустно оттого, что все это пропадает впустую.

Фрэнни опять что-то забормотала и сунула книгу под подушку. Мама принялась читать одну из своих излюбленных лекций на тему «надо жить, используя весь свой потенциал». Мне доводилось выслушивать это всякий раз, принося из школы отметку ниже четверки. А потому мне было любопытно, как сейчас поступит Фрэнни. Я тоже стала шепотом повторять молитву. Мистицизм Фрэнни был мне понятнее и ближе, нежели феминизм матери. Но вообще-то я испытывала некоторую неловкость от этого разговора, и мне вдруг страстно захотелось помочь Фрэнни. Идея!..

— Скажи, Фрэнни, — спросила я, — ты все еще хочешь, чтоб я показала тебе ту тропинку в лесу?

Фрэнни сразу выпрямилась на диване. Глаза ее загорелись. Спасение пришло явно вовремя.

— О да!

Я взглянула на маму.

— Я давно хотела показать ей одну тропинку. А то еще пойдет гулять одна и заблудится.

— Что ж, хорошо, — пожала мама плечами. И принялась подбирать и складывать по номерам журналы «Мисс», которые не без задней мысли выложила ранее на столик, чтобы заинтересовать Фрэнни. — Ступайте. Только не уходите далеко. Сейчас рано темнеет. И накиньте на себя что-нибудь, а то от комаров житья нет! И возвращайтесь пораньше. Пенни, ты должна помочь Грете приготовить ужин.

Мы с Фрэнни шли по лугу, бабочки-монархи, расправив широченные крылья, качались на цветках подсолнечника. Фрэнни раскинула руки и стала жадно вдыхать напоенный ароматом трав и полевых цветов воздух.

— Спасибо, Пенни, что вытащила меня сюда! Твоя мама — замечательная женщина, но я не выношу нравоучений.

— Думаешь, я выношу?

С самого приезда Фрэнни почти ничего не ела, и глаза у нее опухли от постоянных слез. Но свежий воздух подействовал на нее самым волшебным образом. Бледные щеки разрумянились, и даже тонкие белые руки порозовели.

— Как же здесь замечательно! Тебе нравится, Пенни?

— Погоди, ты еще не видела пруд. Я тебе покажу.

— Здорово! Понимаю, странно слышать это от меня, но все же скажу: природа дает ответы на все вопросы.

— Ага, — сказала я. Фрэнни была первой из героинь, кто уделял мне внимание, и мне не хотелось разочаровать ее. — А на какие вопросы?

Она рассмеялась.

— Ах, Пенни! Ты сама не понимаешь, насколько права!

Мы бросились бежать по тропинке к лесу, где царила прохлада. Дубы смыкали над головами кроны, образуя зеленый навес, сквозь который просвечивало солнце. Фрэнни быстро выдохлась, мне пришлось замедлить бег.

— Сто лет из города не выезжала, — немного отдышавшись, заметила она. — Ты понятия не имеешь, насколько там все подавляет!

— Мои бабушка с дедушкой тоже живут в городе, — сказала я. — И ездить к ним я просто ненавижу.

— Почему?

— Да там у них сплошной выпендреж! Все белое! И диваны, и ковры. Там нельзя ни есть, ни пить, вообще шагу не ступишь. Бабушка так и носится вокруг меня с совком и веником, подбирает крошки.

— Да уж, это не жизнь, — протянула Фрэнни. Уселась на скамью, нежно погладила высокие стебли пастернака. — Я думаю, что это и есть вопросы. Как человек живет? Понимает ли, в чем смысл его жизни?

— Я думаю, ты должна быть счастлива.

— Но что делает человека действительно счастливым? Что есть счастье? Иметь шикарные апартаменты? Или коллекцию кашемировых свитеров и фланелевых рубашек? Блистать остроумием у стойки бара, где подают мартини? Или счастье — когда твоя школьная команда выигрывает важный матч? Неужели лишь это может сделать человека по-настоящему счастливым?

Сама я никогда не думала о том, счастлива ли. Вопросы, которые Фрэнни только что задала, мало о чем говорили мне в одиннадцать лет. В детстве счастье — это веселье, праздник. Вечеринки, беготня, игры, сладости. Но я чувствовала: у Фрэнни есть собственное, загадочное представление о счастье.

— А когда ты молишься… это делает тебя счастливой?

Она устроилась поудобнее, подобрала под себя ноги, зажала ладони между колен. Долго смотрела на деревья и выглядела задумчивой и скромной.

— Скорее умиротворенной. Я чувствую мир и покой. Это не счастье веселья. В такие минуты кажется, будто паришь над миром. — Она повернулась, взглянула на меня синими глазищами. — А что ты думаешь о молитве?

— Ну, мне кажется, это трудно. Трудно помнить о том, что ее надо все время повторять.

— Надо постараться. Трудно лишь поначалу. Потом привыкаешь, и это делается частью тебя.

— Все равно что научиться завязывать шнурки, да?

— Точно! Ты ведь делаешь это чисто автоматически, не думая. Вот и твоя связь с Богом станет автоматической.

Я тоже села на скамью, скрестила ноги.

— Мне кажется… я не верю в Бога.

— Ничего страшного, — заметила Фрэнни.

— И мне кажется неправильным молиться только для того, чтобы получить что-нибудь. Это все равно что милостыню просить. А как быть, если ничего не получишь? Что это значит? Что Бог тебя не любит?

— Знаешь, насчет Бога есть самые разные идеи. И не каждый верит в того Бога, в которого веришь ты. Думаю, ты тоже права. Существование такого Бога довольно просто опровергнуть. Если он не помогает тебе и не дает того, о чем ты просишь, тогда он или ненавидит тебя, или же его вовсе не существует.

— А раньше ты говорила, что Бог — это сила.

— Да. Я так думаю. Клянусь, я чувствую присутствие Бога в этом лесу, в деревьях и траве, гораздо сильнее и ярче, чем в церкви. Знаешь, Пенни, уже много месяцев мне не было так хорошо! Говорить с тобой, сидеть здесь… Что может быть лучше? Только подумай, как было бы здорово поселиться в лесу. Построить маленькую хижину, жить вдали от городов и людей.

— Можно ловить рыбу! Или выращивать овощи, — подхватила я.

— Для кого придуманы соблазны цивилизации? Лично мне нужна только моя книга, пара одеял да маленькая хижина. Только в таком месте можно молиться по-настоящему. Жить надо просто.

— Но зимой тут жутко холодно. Придется все время топить печку.

— Замечательно! Огонь в печи! — Фрэнни вскочила. — Идем! Давай подыщем подходящее местечко для хижины!

Весь день мы гуляли по лесу. Даже забрели в самую чащу, куда прежде я осмеливалась заходить лишь с Элби, и даже дальше. Здесь лес был по-настоящему диким. Таким он был везде, пока деревенские жители не отвоевали от него несколько акров. Они построили мостики «под старину» и поставили бетонные скамьи — отвратительные знаки цивилизации. Тут же лесом никто не занимался, не расчищал его, не контролировал популяцию оленей (за исключением браконьеров), никто не прокладывал туристические тропы. Дорожки заросли травой, и мы продирались сквозь заросли ежевики, то и дело обирая колючки с одежды и волос. Но вот за деревьями просветлело. Лес кончился, мы вышли на опушку. Впереди простиралась холмистая равнина, чуть поодаль поблескивали железнодорожные пути. Жаркое солнце на миг ослепило нас. Вдоль путей тянулась стена чертополоха высотой фута в четыре, не меньше. Яркие пурпурные пушистые головки соцветий покачивались на ветру. На толстых стеблях высились огромные цветки подсолнечника. Даже стрекозы поражали размерами и потрясающей темно-синей переливчатой расцветкой. Щеки у Фрэнни горели, над верхней губой выступили две капельки пота. Влажные светлые пряди прилипли ко лбу.

— Я снова чувствую себя ребенком, — сказала она.

Я глянула на часы и ужаснулась. Оказывается, мы бродим больше двух часов. Я вдруг почувствовала, что страшно устала и хочу есть. Пот смыл средство от комаров, и я машинально чесала бугорки от укусов. Из них сочилась кровь.

— Пора домой, — заспешила я. — Уже почти четыре. Если пойдем прямо сейчас, можем успеть к обеду.

— Но я не могу останавливаться! — воскликнула Фрэнни. — Я чувствую, заветное место совсем близко.

— Мама рассердится, если я не успею помочь Грете с ужином.

— А что, уже так поздно?

Я снова взглянула на часы.

— Без двадцати четыре. Мне пора бежать и накрывать на стол.

— Но я совершенно не хочу есть, — сказала Фрэнни.

— А я хочу. К тому же если не помогу Грете, то получу кучу проблем. Завтра парад. Выступает моя команда по гольфу.

— Да, парад пропускать никак нельзя…

Фрэнни прикусила указательный палец и задумчиво, с какой-то детской тоской оглядела лесной простор. Раскидистые темно-зеленые кроны, запах земли и опавших листьев — все манило, обещало приют и прохладу. Но мне показалось, что она видит там что-то еще. Фрэнни всматривалась в чащу, будто там было нечто скрытое от меня. Сейчас она выглядела как дикарка — в прямых светлых волосах запутались листья, красивые длинные ноги напряглись и приготовились к бегу. Нечто необузданное было в ее облике. Расширенные синие глаза, запах пота… Мне было одиннадцать, и я не понимала, в чем тут дело. Я вдруг испугалась, что Фрэнни будет бегать по лесу до ночи, а нам с мамой придется сидеть дома и молиться, чтобы с ней не случилось беды.

— Послушай, — сказала я, — мы можем вернуться сюда завтра, прямо с утра. Проснемся и сразу же пойдем.

Фрэнни покачала головой, нервно дернула уголком рта. Прижала к груди книжку в матерчатой изумрудно-зеленой обложке, затем взмахнула ею и указала в глубину чащи.

— Я чувствую, тропа там. Надо идти туда.

— Но мне здорово попадет, я же говорила. Может… — Я запнулась, отерла пот со лба тыльной стороной ладони. — Может, ты сходишь туда без меня? Ты ведь сумеешь найти обратную дорогу?

— Но я хочу, чтобы ты насладилась тишиной и покоем вместе со мной!

— Говорю тебе, не могу! — злобно заорала я, окончательно потеряв терпение.

— О! — Фрэнни отступила на шаг и забормотала все ту же молитву: «Господи Иисусе, милостивый и всемогущий, помоги мне».

— Прости меня, — пробормотала я, ощутив себя столь же настырной и непонимающей, как Зуи и мама.

— И ты меня прости. Просто я подумала, что ты… — Она уставилась на меня своими яркими глазищами. — Ты мой самый лучший друг.

Я была польщена столь неожиданным признанием. Какой-то шпингалет, всего лишь маленькая девчонка! Я молчала, не находя слов, а Фрэнни сказала:

— Я понимаю. Она твоя мать. Тебе придется… ответить. Но ты уверена, что с тобой ничего не случится, если ты пойдешь одна? Дружок, мне бы не хотелось, чтоб ты шла домой без меня. Но я чувствую, что заветное место совсем близко!

— Да ничего со мной не случится. Не волнуйся. — Мне стало стыдно за то, что накричала на единственную взрослую героиню, обратившую на меня внимание. — Только обещай, что вернешься не очень поздно. Мама говорит, что ночью в лесу опасно.

— Конечно, — воскликнула Фрэнни и обняла меня.

Я ощутила прикосновение мокрого платья, через которое выпирали ребра. Прежде мне ни разу не доводилось прикоснуться к героине. Фрэнни показалась мне хрупкой, костлявой и маленькой — в точности как я сама. Еще от нее сильно и остро пахло потом, и даже когда я отстранилась, то продолжала чувствовать этот запах.

— Ты лучше всех! — шепнула она и крепко пожала мне руки.

— До скорого! — крикнула я.

Развернулась и полезла по насыпи вверх к путям, чтобы поскорее оказаться как можно дальше. Мне не нравилось происходящее. В глубине души мне хотелось поскорее оказаться дома — и не только из страха оказаться одной в темном лесу. Я подозревала, что у Фрэнни не все в порядке с головой.

Железная дорога непременно выведет меня к знакомой опушке у луга, так что надо просто идти вдоль путей. Так я и поступила. Я побежала по темным растрескавшимся деревянным шпалам. Рельсы отсвечивали серебром, слепили глаза. Я прекрасно знала, куда идти, но все равно было страшно. Даже днем я боялась наткнуться на волка или медведя, хотя они и не водились в нашем лесу. На мгновение я оторвала взгляд от шпал и увидела, как далеко впереди пути перебегают олениха с олененком. Я разинула рот от изумления, споткнулась о шпалу и растянулась плашмя. Правда, успела выставить перед собой руки. Мелкие острые камушки впились в ладони и колени, от сильного удара закружилась голова. Я зажмурилась, а когда открыла глаза, ничего не увидела, кроме плывущих радужных пятен. Я глубоко вдохнула, пытаясь избавиться от головокружения. Радужные пятна исчезли, и я увидела, что лежу на путях под жарким солнцем, одинокая и беспомощная. Я сделала ошибку. Не надо было заводить Фрэнни в чащу, а тем более оставлять ее там. При мысли об этом я покрылась холодным потом.

Я спустилась с насыпи и зашагала к лесу. Странно, но тропинка с нашими следами отыскалась очень быстро. Слава богу! Вскоре запахло водой, послышалось кваканье лягушек, и на душе полегчало. Я оказалась на той самой стороне пруда, где бывала каждый день, и камыши приветственно закивали мне удлиненными бархатистыми головками. Обежав вокруг пруда, я вышла на тропинку, ведущую к лугу. Я страшно обрадовалась, увидев знакомые места, однако понимала: Фрэнни сейчас очень далеко и вряд сможет вернуться скоро.

К усадьбе я подошла в половине пятого, остановилась, прислонилась к ограде и перевела дыхание, прежде чем открыть дверь в кухню. Заглянула в окошко и увидела, что мама солит и перемешивает в огромной миске картофельный салат, а Грета готовит лимонад в миксере. Грете было слегка за сорок — довольно симпатичная женщина с гладкой кожей и золотистыми волосами. На талии, плотно опоясанной передником, слегка нависал жирок. Я побаивалась и в то же время любила ее, но не так, как маму. Грета управляла в доме буквально всем, держала меня в строгости, учила премудростям домашнего хозяйства. Она постоянно была чем-то занята и никогда не лезла в мою жизнь. Интересы и заботы ее были сугубо материальны: мясо, напитки, жареные овощи. Героинь она зачастую игнорировала, общалась с ними лишь тогда, когда какой-нибудь особенно немощной требовалась физическая помощь. Фрэнни тоже была для нее всего лишь очередной постоялицей.

— Где Фрэнни? — спросила мама, как только я вошла.

— Она не выйдет к ужину. Неважно себя чувствует.

— Неважно себя чувствует, — многозначительно повторила мама. — Она что, наверху?

Я подбежала к буфету и распахнула дверцы. Передо мной высились стопки разномастных тарелок.

— Какие ставить, Грета? И где накрывать, в доме или на улице?

— На улице, — ответила Грета. — В столовой слишком жарко. Но прежде, мэм, извольте вымыть руки!

Я подошла к раковине, включила холодную воду и стала намыливать грязные руки. Затем вытерла их кухонным полотенцем и, снова подойдя к буфету, достала стопку фарфоровых тарелок, которые мама покупала на распродажах и в антикварных лавках.

Грета протянула мне большую полотняную скатерть, расшитую красными клубничинами.

— На, постели на стол.

— Надо отнести Фрэнни ужин, — сказала мама.

— Я отнесу, — и вышла из кухни.

— Очень мило с твоей стороны, Пенни, — заметила мама. — И вообще, ты ей нравишься. Я подам вам ужин на двоих. Может, она лучше поест в компании.

Я накрыла стоящий на лужайке стол для пикника, туда уселись наши постояльцы. Мама приготовила поднос, где лежали сэндвичи с цыпленком, картофельный салат и запеченная свекла. Я была так голодна, что запросто могла уничтожить обе порции. Я медленно поднялась по лестнице. В глубине души теплилась надежда, что за дверью я увижу Фрэнни, сидящую на подоконнике или валяющуюся на кровати. Но комната была пуста, а белое покрывало на кровати оставалось аккуратно заправленным и туго натянутым на уголках — так всегда делала Грета. Солнце просвечивало сквозь желтоватые полупрозрачные шторы. Я поставила поднос на тумбочку и уселась в кресло. Рассеянно сжевала сэндвич, бессмысленно уставившись на отклеившийся уголок обоев в цветочек. Мне было по-настоящему страшно. Если Фрэнни вдруг поранится, или ее кто обидит, или же она просто заплутает и не сможет выбраться из леса, в этом буду виновата только я. Несмотря на юный возраст, я понимала свою ответственность. Мама, наверное, решит, что Фрэнни вернулась в свою историю. Я не считала, что ее историю можно изменить, — ведь Фрэнни появилась у нас под самый конец своей книги. Но я по-настоящему тревожилась, потому что единственная неравнодушная ко мне героиня могла попасть в беду. Я съела все, что лежало на тарелке, кроме свеклы, и оглядела комнату. На потолке следы от протекшей дождевой воды, персидский ковер вытерся. Все в «Усадьбе» было изношенным и старым. Я мечтала о пестрых жалюзи, ярких диванах, бархатных пуфиках, набитых пластиковыми шариками, — словом, об обстановке, виденной мной в доме Элби. Я была слишком юной и наивной, поэтому верила: нормально жить можно, только если дом обставлен подобной мебелью.

Едва я принялась за сэндвич Фрэнни, как в дверь постучали.

Я подскочила.

— Фрэнни?

В комнату заглянула мама.

— Ее нет?

Я покачала головой и покосилась на надкусанный сэндвич, с которого стекал майонез.

— Где она? Ушла? Совсем?

— Похоже на то, — пробормотала я.

Мама вошла в комнату, села рядом и обняла меня одной рукой. Я разрыдалась.

— Тебе она нравилась, верно?

Я пожала плечами, шмыгнула носом и отерла слезы. Мне страшно хотелось рассказать маме всю правду, попросить ее организовать поиски. Но с другой стороны… ведь я нарушила ее приказ не заходить в лес слишком далеко. В ее объятиях было так тепло и уютно. Мама наклонилась, поцеловала меня в макушку.

— Я тоже иногда слишком сильно привязываюсь к ним.

— Это нечестно! Ведь ни одна из них до сих пор даже не заговаривала со мной!

— Да, Фрэнни тебе симпатизировала. И я понимаю почему. Ты наделена искренним состраданием.

Я помотала головой.

— Ничем я не наделена. — Невыносимо было слушать похвалы и комплименты, зная, что в этот момент Фрэнни, возможно, нуждается в помощи.

— Идем вниз, — сказала мама. — У нас есть мороженое.

Я снова покачала головой. Мама взяла с тумбочки поднос. Вздохнула и оглядела комнату с таким видом, точно здесь до сих пор витал незримый дух Фрэнни.

— Мам…

Она обернулась.

— Да?

— А что плохого может случиться в лесу ночью?

— Ну, просто… — Она уселась обратно на кровать. — Дело не в самом лесе. Не в деревьях и траве. Порой там бродят нехорошие люди. И гулять по лесу в одиночку… небезопасно. Просто надо, чтоб кто-то всегда находился рядом, вот и все.

Но я все равно не понимала.

— А случалось такое, чтобы героиня сбежала от нас?

— Да большинство из них с постели лишний раз не поднимутся, — ответила мама. И вдруг взглянула на меня с тревогой. — Но почему ты спрашиваешь? Считаешь, что Фрэнни убежала?

— Нет! Я оставила ее там!

— Тогда она, наверное, вернулась в свою историю. — Мама похлопала меня по руке. — Не огорчайся. Я знаю, тяжело бывает, когда они уходят.

Я давно заметила, что у мамы практически нет друзей. Она почти ни с кем не общалась, кроме меня, Греты и постояльцев. Порой я боялась, что и меня ждет та же участь — останусь одна-одинешенька, без друзей. Да и кого я могу назвать другом? Элби? Пожалуй, да, но встречались мы с ним только летом, когда он приезжал на каникулы. В нашей девчачьей спортивной команде я популярностью не пользовалась. Секреты героинь не позволяли мне сблизиться и подружиться с девочками. Большинство из них учились и жили в колледже, где были свои секреты, своя иерархия, законы и порядки. А девочки из обычной дневной школы, куда ходила я, все до одной были не от мира сего и не слишком охотно общались друг с другом. А с Фрэнни, хоть она была и старше, мы отлично понимали друг друга. Невероятно, как я могла бросить ее в лесу! И в итоге сама себя наказала — снова осталась одна.

— Фрэнни… она классная.

— Да, но, похоже, я не смогла достучаться до ее сердца. Обычно перед тем, как уйти от нас, героини становятся лучше.

Чтобы успокоить маму и заодно отвести от себя подозрения, я небрежно заметила:

— Знаешь, когда мы гуляли, она явно чувствовала себя лучше. Более спокойной, расслабленной. Может, ей действительно пришла пора вернуться?..

— Надеюсь.

В течение следующих нескольких дней я бродила по лесу, но некий необъяснимый страх мешал мне вернуться к тому месту, где мы расстались с Фрэнни. Казалось, что в чаще меня поджидает неведомая опасность. По ночам я почти не спала, прислушивалась к каждому скрипу лестницы, надеясь, что это Фрэнни вернулась в «Усадьбу». Я очень по ней тосковала. Но она так и не вернулась. Ни одна из героинь, бывавших у нас позже, не пробудила во мне подобных чувств. Думаю, что именно тогда мое отношение к героиням начало меняться. Внимание Фрэнни избаловало меня. И когда мне исполнилось двенадцать, а затем тринадцать, я больше не могла видеть, как бессовестно героини отвлекают внимание мамы на себя и игнорируют меня.

Глава 10

Келлер загоняет в угол * Поразмыслив, мама уступает

Доктор Келлер закончил осмотр и пригласил маму к себе в кабинет для приватной беседы. Позже мама рассказала, о чем они говорили, — примерно то же самое мне довелось услышать от «трудных» девочек, оказавшихся в отделении. Тактика Келлера состояла в том, чтоб заманить к себе в кабинет мамашу (в данном случае мать-одиночку) и оставить ее там минут на десять, чтобы «дозрела». Он убрал с кресла стопку журналов «Лечебная психиатрия» и предложил маме сесть. Комната была заставлена книжными шкафами, полками, растениями с огромными пыльными листьями. На столе высилась абстрактная бронзовая скульптура, по форме напоминавшая вагину. Старый шезлонг, обитый бархатом, — предмет обстановки из более ранней фрейдистской эпохи — был завален горами журналов по психологии. Среди дипломов в рамочках на стене красовался календарь за 1973 год с изображением улыбающейся женщины и огромной таблетки валиума.

— Я выйду на минутку, — сказал Келлер. — Мне надо проверить страховые полисы.

Едва Келлер умчался, оставив после себя запах французской туалетной воды, мама испытала облегчение. На большом дубовом столе громко, точно метроном, тикали часы. Они показывали уже половину второго ночи, но Келлер был энергичен, словно в самом начале рабочего дня. Мама же чувствовала себя вконец измотанной. Она тупо рассматривала вывешенные над столом дипломы: «Бакалавр гуманитарных наук, Йель», «Доктор медицины, Чикагский университет». Вьющиеся густые волосы и смешные усы делали доктора похожим на героя популярной комедии, но выведенные латинским позолоченным шрифтом сертификаты доказывали, что доктор Келлер — важная персона. Вообще, дипломы университетов и колледжей Лиги плюща всегда производили на маму неотразимое впечатление и вызывали чувство собственной неполноценности при мысли о том, что сама она так и недоучилась, бросила Вассар,[11] чтобы родить меня. Кто мог упрекнуть ее за этот выбор? Но при виде всех этих дипломов, думаю, она вновь испытала чувство вины, и это сделало ее более уязвимой перед коварными замыслами Келлера.

Но вот он ворвался в кабинет и уселся в большое кожаное кресло. Порылся в стопке бумаг на столе, отодвинул их в сторону.

— Извините, что заставил ждать, Анна-Мария. Нелегкий выдался денек!

— Ничего страшного, доктор, — сказала мама. — Я как раз…

— Думали о том, что происходит с дочерью. — Он облокотился на стол, мрачно улыбнулся. — Не хотелось бы огорчать вас, но, думаю, мы имеем дело с типичным проявлением шизофрении.

— О нет! Пенни, возможно, немного впечатлительная девочка, но шизофреничка… нет!

— Согласен, редкий случай для ее возраста. — Келлер постучал по крупным желтоватым зубам кончиком карандаша. — И все же подобные случаи имеют место. Лично мне доводилось видеть тринадцатилетних больных шизофренией. Надо проверить. Следует заметить, что подобные случаи встречаются все чаще. Скорее всего, это как-то связано с ранним употреблением наркотиков. Кстати, Пенни употребляет наркотические вещества?

— Пенни не наркоманка! — не раздумывая выпалила мама.

Подобно большинству матерей, ей не хотелось думать такое о собственном ребенке, пусть даже она иногда и замечала, что от моей одежды попахивает травкой. Пару раз у нас с ней состоялся по этому поводу серьезный разговор, и я обещала, что больше никогда не буду курить. В ту пору меня не слишком привлекали наркотики — просто забивала косячок за компанию с Элби.

— Через день-два получим результаты анализов крови. Просто чтобы быть уверенными. — Он, сощурясь, смотрел сквозь стекла очков на мать. — А теперь, хоть первоначальная раздражительность и возбуждение у Пенни и прошли, я бы хотел оставить ее под наблюдением.

— Оставить на ночь в приемной скорой помощи?

— Нет. Мы поместим ее в отделение.

— Что такое отделение?

— Вполне надежное и безопасное место для подростков, испытывающих те же проблемы, что и Пенни. — Он произнес эту фразу особенно напевно, покачивая головой в обрамлении курчавых волос. — Полагаю, для Пенни крайне важно на время укрыться от негативного внешнего влияния. В отделении она будет в полной безопасности. Никто из посторонних даже близко к ней не подойдет, будьте уверены. Мы пока не знаем, с кем имеем дело, со взрослым мужчиной или подростком, но я уверен: в лесу Пенни действительно кого-то встретила. Если же нет… что же, тогда ситуация осложняется. В этом случае можно говорить о том, что налицо симптомы шизофрении.

— Скорее всего, она не выдумывает, — сказала мама.

Должно быть, Келлер пронюхал, что она беспокоится, как бы Конор не подобрался ко мне. И мама решила: если поместить меня в пресловутое отделение, то и Конор не найдет меня, и я не отправлюсь на его поиски.

— Значит, она с кем-то связалась. Вляпалась в неприятности, сама того не понимая.

— Возможно, — ответила мама.

И подумала: если уговорить меня не болтать о Коноре, то, возможно, я уже завтра вернусь домой. Оставить меня под наблюдением всего на одну ночь означает, что хотя бы эту ночь можно будет не тревожиться о моей безопасности. Она взглянула на складки штор и прошептала:

— Я не знаю.

— Решать, разумеется, только вам. Но поверьте, мы освоили самые эффективные и современные способы лечения. И самое главное — Пенни будет в полной безопасности.

— До тех пор…

— До тех пор, пока мы точно не установим, с чем или с кем именно она столкнулась в лесу.

— Но почему нельзя оставить ее дома?

— Конечно, можно, почему нет? Но я хотел бы задать вам один вопрос. — Он придвинулся поближе и похлопал маму по руке. — Вы абсолютно уверены, что сможете обеспечить ей такой же уровень ухода и безопасности, как здесь?

— Наверное, нет.

— К тому же у вас и без того забот хватает. — Похоже, Келлер успел разузнать обо всех проблемах собеседницы. — Мать-одиночка, воспитывающая дочь-подростка…

— Мы прекрасно справляемся.

— Не сомневаюсь. Но раз уж у Пенни возникли проблемы, лучше подержать ее здесь, где прекрасный уход. А вы считайте это коротким отдыхом от повседневных забот. Мы выписываем своих пациентов совсем другими людьми, здоровыми, полными сил.

— Обещайте, что не станете держать ее дольше чем одну ночь.

Келлер вытянул губы трубочкой и прищурился.

— Тут и двух-трех дней будет мало. Мы просто обязаны прояснить ситуацию. Провести все тесты, сделать анализы. Все это требует времени. А вы пока сможете отдохнуть.

— Так вы вроде только что сказали, что анализы займут день-два, — слабо возразила мама.

Она уже прикинула, какие преимущества дает ситуация. Несколько дней она сможет заниматься исключительно Дейрдре. Возможно, даже сумеет избавиться от Конора.

— Так и есть. Как только Пенни честно расскажет о том, что с ней случилось, мы со спокойной душой отпустим ее домой.

Все это была чушь собачья. Стоит только связаться с докторами, и они уже не выпустят вас из своих лап. Мама понимала: надо убедить меня ни словом не упоминать о Коноре. Ведь, узнав, что меня оставляют, я могу взбунтоваться, наговорить бог весть чего, и тогда меня уже ни за что не отпустят.

— В нашем распоряжении замечательные, самые современные препараты и методики лечения состояний, которым сегодня подвержена молодежь. Постоянный стресс, давление со стороны сверстников, родителей. — Молчание мамы Келлер принял за согласие и решил нанести последний, решающий удар. — Если вы этого не сделаете, тогда, боюсь…

— Что?

— Видите ли, если мы не положим ее в отделение прямо сейчас, и она останется в приемной скорой помощи, то… Пусть даже у вас отличная страховка, по ней могут и не заплатить.

— Но они обязаны! — воскликнула мама.

Доктор прищелкнул языком, взял авторучку и потряс ею.

— Не обязаны. Они также не заплатят, если вы прямо сейчас заберете Пенни домой. Мне крайне неприятно, но, если вы решите забрать ее, я буду вынужден подписать ордер на ОМО.

— ОМО?

— Отказ от медицинского обслуживания. — Неизвестно, существовало ли подобное правило, но Келлер произнес это очень убедительно. — Я видел, что подобное случается с добропорядочными людьми, такими как вы, Анна-Мария. Господь свидетель, мне тяжко видеть, как из-за отказа от медицинского обслуживания люди теряют страховку. Не хочу вас пугать, но из-за этого у Пенни до конца жизни могут быть нешуточные проблемы со страховкой.

— Какие глупости! — воскликнула мама.

— К сожалению, это факт. Видите ли, если спустя какое-то время с Пенни, не дай бог, что-нибудь случится… Если, допустим, опять произойдет какой-то срыв, требующий медицинского вмешательства, эпизод с ОМО может послужить предлогом для отказа оплаты лечения. Скажут, что вы допустили преступную халатность. Таким образом, не послушавшись рекомендаций врача, вы только усугубите положение дочери.

Мама выпрямилась в кресле, голова у нее шла кругом. В такие моменты ей страстно хотелось иметь рядом хоть какую-то поддержку — друга, любовника, мужа, на худой конец, сошла бы даже Грета. Грета понимала, чем может кончиться упрямство матери. За нашу медицинскую страховку платил дед Энтуистл, и, если мы ее потеряем, бабушка придет в бешенство. Дед с бабушкой проводили лето в Ницце, в компании старых друзей, поэтому можно было не бояться, что они сразу же узнают о том, что я в больнице. Но если мама потеряет страховку, ей придется продать «Усадьбу» и искать работу.

— Нет, я ни в коем случае не могу этого допустить.

— Конечно нет. ОМО имеет самые неприятные последствия, может сказаться даже на будущем трудоустройстве вашей дочери.

— Вот как? — Мысленно мама уже представила себе целую цепь препятствий на моем жизненном пути. — Но вы ведь не будете закармливать ее лекарствами?..

— Не думаю, что в этом будет необходимость. Мы проводим групповые занятия, своего рода психотерапию, где детьми занимаются высококвалифицированные специалисты. — Он положил руки на стол и слегка склонил лохматую голову набок, взирая на маму отеческим взглядом. — Помните времена, когда Пенни была радостным и счастливым ребенком? Так вот, мы вернем ее в это состояние, обещаю! Ведь она не всегда была угрюмой и неразговорчивой, верно?

— Конечно нет! Она была очаровательной и милой.

— Хотите, чтобы Пенни снова стала такой?

Какой родитель не мечтает вновь увидеть в нервном и замкнутом подростке веселого и забавного малыша, вернуться к тем счастливым временам, когда отпрыск еще не смотрел цинично и критически на того, кто дал ему жизнь?

— Да. Я хочу вернуть ее, — сказала мама.

— Тогда вам придется подписать кое-какие бумаги. Они будут готовы утром.

И моя участь была решена.

Глава 11

Пробуждение * Советы Флоренс * Мама снова предает меня * Я приговорена

Той же ночью меня перевели в отделение. Утром я проснулась от странного звенящего звука — кто-то раздвинул шторы, висящие на металлических кольцах. В глаза ударило солнце и ослепило меня. Страшно хотелось пить. Я не понимала, где нахожусь. Меня окутывали белые и бледно-зеленые простыни. Кровать закрывал белый полог из тонкой ткани. Как обычно, первым делом я ощупала грудь — проверить, не выросла ли за ночь. А потом вдруг все вспомнила. Мама предала меня! Горло перехватило, я чувствовала, что вот-вот разрыдаюсь. Дух мой был сломлен. Голова и шея болели от грубых прикосновений Конора, внутренняя сторона бедер и копчик ныли от верховой езды. Перед глазами всплывали лица копа, доктора и медсестер, глядевшие на меня со странной жалостью. Я натянула покрывало до подбородка и содрогнулась, сообразив, сколько людей увидели мое неразвитое тело. Я всегда страдала от недостатка внимания к своей персоне, но без такого внимания вполне могла обойтись.

Кто-то отдернул полог у кровати, подошел к окну и поправил тонкие, отливающие золотом шторы. Затем женщина, подбоченившись, обернулась, и я увидела на нагрудном кармане халата табличку с именем. Это была Флоренс, ассистентка старшей медсестры. Морщинки возле губ и глаз создавали такое впечатление, будто она непрерывно затягивается сигаретой. Она была тощей, как двенадцатилетний подросток, а когда улыбалась, во рту сверкала золотая коронка. Обесцвеченные перекисью волосы с сильно отросшими черными корнями были прикрыты бирюзовой сеточкой.

— Ну как, получше тебе? — Голос у нее был низкий, почти мужской, с сильным южным акцентом.

Я пожала плечами, делая вид, будто не могу разговаривать от слабости. Как-то раз в школьном театральном кружке нам дали задание жестами и мимикой общаться в течение десяти минут. Разговаривать при этом было нельзя. Мне удалось продержаться сорок. Я облизнула губы и потянулась к кружке с водой, стоящей на тумбочке. Во рту пересохло.

— А у нас для тебя хорошие новости, дорогая, — сказала Флоренс. — Тебя не насиловали.

Я удивленно воззрилась на нее. Сама мысль о том, что Конор мог меня изнасиловать, привела меня в ярость. Он на такое не способен! Мои познания о насилии ограничивались тем, что я прочла в толковом словаре. «Изнасиловать = взять женщину силой» — вот что было там написано. Вместе с одной любопытной подружкой мы узнали об этом довольно давно. Тогда же я поняла, что это как-то связано с сексом. Меня могли бы «взять силой», но я все еще была девственницей. Гораздо больше смущало то, что мне понравилось быть похищенной. Хотя поначалу Конор меня и напугал, но в сравнении с последующими событиями произошедшее в лесу казалось мне восхитительным. Ведь, мчась на лошади вместе с ним, я действительно испытывала неизмеримый восторг, даже счастье. Может, подобного счастья искала и Фрэнни, оставшись в лесу?.. Хотя вряд ли. Она искала чего-то другого, чего-то внутри себя.

— Смотрю, тебя это не удивляет? Что ж, меня тоже.

Флоренс подошла, взяла с тумбочки поднос и поставила его передо мной. От нее пахло сигаретами и лимонным спреем для тела «Жан Нате». Длинные ногти были покрыты оранжевым лаком.

— Я им сразу сказала — ты не из таких. Уж я повидала на своем веку шлюшек, которые шастают по лесу и находят приключения на свою задницу.

Меня так и подмывало расспросить ее поподробнее. Подобно большинству современных детей, мне было категорически запрещено брать сладости от незнакомцев, ведь они могли оказаться извращенцами и педофилами. Предупреждая об опасности поздних прогулок в лесу, мама имела в виду именно это. Но никто ни разу не предлагал мне на улице ни леденцов «Дум-дум», ни сникерсов. Разве что в Хеллоуин. К тому же мне никогда не рассказывали, чего требуют эти незнакомцы в обмен на сладости. Я представляла себе «плохого дядьку», одетого в черную шляпу и темный костюм, и непременно за рулем сверкающего «седана». Кельт, скачущий по лесу на лошади, не имел с этими представлениями ничего общего.

Флоренс взяла мою кисть холодной жесткой рукой и пощупала пульс. Я заметила, что она изучает мою ладонь. Она закашлялась, прикрыв рот рукой, затем вытерла ее об узенькие брючки. С минуту она поглядывала то на мою ладонь, то на свои часики с Микки-Маусом. Потом отпустила руку и пробормотала:

— Интересно… — Подошла к двери, вкатила в палату тележку с едой, затем сняла с ее средней полки металлический поднос. — Надо сделать еще кое-какие анализы. Мать есть мать, они все одинаковы. Хочет точно знать, что ни один из поганых мужиков не посягнул на ее малышку.

Мне становилось все труднее хранить молчание. Во-первых, вовсе я не малышка. Во-вторых, моя мама ничуть не похожа на других мам. И я гневно покосилась на Флоренс, которая ставила на тумбочку поднос с едой.

— Думаешь, держать язык за зубами поможет? — весело спросила она. Затем цокнула языком и передвинула то, что стояло на подносе: маленький картонный пакет молока в виде домика, пластиковый стаканчик с соком, миску с овсяными хлопьями. — Я тебе вот что скажу. Игра в молчанку с такими людьми, как сестра Элеонор, у нас не проходит. Она обожает провоцировать молчунов. А потом делает укол длинной иглой, и они затыкаются уже по-настоящему, надолго. А доктор Келлер поступает по-другому. Если пациент молчит, он сам придумывает диагноз. Не успеешь оглянуться, — она подняла руки и заложила их за голову, — как тебе кранты!

— Они что, будут лечить меня электрошоком?

— Пока что нет, но потом — возможно. Если будешь играть не по правилам.

Я не знала, правда ли то, что она говорит. Тем временем Флоренс вскрыла пакет-домик и налила молока в миску с хлопьями. Как будто мне два года и я не могу сделать это сама! Оранжевые хлопья утонули в молоке, затем всплыли. В серединке каждой виднелась белая капля. Я наблюдала за тем, как хлопья медленно оседают на дно, унося с собой мой аппетит.

— Ты здесь, как в тюрьме, под постоянным наблюдением. — Для пущей наглядности Флоренс сложила пальцы колечком, поднесла к глазам, словно бинокль. Как будто я не понимала по-английски. — Надзор и еще раз надзор! Будут ждать, пока ты не учудишь чего-нибудь.

— К примеру, пырну кого-нибудь пластмассовой ложкой?

— Или и дальше будешь рассказывать сказки о кельтских парнях на лошади.

— Вам-то что. Вы даже не медсестра. Няня.

— Да будет тебе известно, что Флоренс проработала здесь дольше, чем все медсестры и доктора, вместе взятые! Прежде девочек называли истеричками. Теперь — шизофреничками. Уж я-то знаю, откуда ветер дует. Келлер бывает здесь пару часов в неделю. А когда его нет, главная у нас Элеонор. Это не женщина, а Вторая мировая война! Раньше она работала в психиатрии. Тогда свихнувшихся солдат запирали в клетке, а няньки через каждые несколько часов бросали им куски сквозь прутья, как собакам. Уж она позаботится, чтобы продержать тебя здесь до тех пор, пока не кончится страховка.

Я не знала точно, насколько хватит моей страховки, и смогла лишь произнести:

— Я не сумасшедшая.

— Знаю, что не сумасшедшая. Готова поспорить на миллион баксов, что Келлер специально это делает, потому что твоя мама купила дорогую страховку. И тебе придется соблюдать правила игры. Главное, не бузи, не поднимай шум, не спорь. Элеонор не верит в разговорную терапию и прочее. Просто подумает, что ты избалованная девчонка, которая заслуживает хорошего пинка под задницу и…

— Флоренс! — В дверях стояла медсестра, постукивая авторучкой по створке.

Она подошла бесшумно благодаря тапочкам на толстой войлочной подошве. Низенькая, плотная, пышногрудая, с мускулистыми коротенькими ручками. Мелкие кудряшки цвета перца с солью подобраны под белую кадетскую шапочку. Лацкан украшала серебряная булавка с буквами «США», рядом висел пластиковый бейдж с именем Элеонор. Эта женщина не понравилась мне с первого взгляда. У нее был напористый вид и командирский голос. Внешне же она скорее походила на разжиревшего копа, нежели на бравого подтянутого солдата.

— Тебя ждут другие девочки. — Элеонор промаршировала через комнату и поправила шторы — так, чтобы они свисали ровными прямыми складками. — В армии, Пенни, даже занавески должны висеть по уставу! — И она расхохоталась, точно это была необыкновенно удачная шутка.

От ее фальшивой веселости меня едва не стошнило. Я сразу же почувствовала: Элеонор почему-то хочет подлизаться ко мне.

Флоренс покатила тележку к двери, на миг остановилась и подмигнула мне. Глаз ее при этом почти исчез в складках морщинистой кожи. Да уж, побег от Конора был легкой прогулкой по сравнению с тем, что творилось в этом заведении. Флоренс права. Придется говорить взрослым то, что они хотят от меня услышать. А поскольку Конор остался в лесу, внезапное разоблачение мне не грозит. Следует признаться, я вела себя страшно глупо. И если не возьмусь за ум, то никогда не увижу Конора снова, проторчу здесь бог знает сколько времени.

— А что, Флоренс ваша бывшая пациентка? — спросила я.

Элеонор усмехнулась, этого вопроса она явно не ожидала.

— Я вижу, тебе лучше.

— Ага!

Я потянулась к стаканчику с соком. Вполне возможно, что хороший аппетит является здесь признаком выздоровления. Сок был порошковый, слишком сладкий и без мякоти. Я залпом осушила стакан.

— Моя мама здесь?

— Она беседует с доктором Келлером.

— О чем?

Элеонор надела мне на руку манжету, собираясь измерить давление, и стала качать резиновой грушей. Манжета стала твердой, вдавилась в кожу, больно натягивая мелкие волоски.

— О чем? — повторила я.

Элеонор посмотрела на датчик.

— Давление в норме.

Я так крепко сжала руку, что ногти впились в ладонь — нельзя говорить ничего лишнего. Если все время буду задавать один и тот же вопрос, они сочтут меня истеричкой. Она меня услышала, это главное. Теперь можно и подождать. Элеонор убрала прибор для измерения давления, наклонилась, прижала к моей груди стетоскоп. От нее пахло кофе, пышная тугая грудь прижалась к моей руке. Мне даже удалось разглядеть, что на ее носу миллион красноватых пор, а серые кудри, убранные под шапочку, держатся с помощью крупных белых заколок. Она была слишком близко, и я вжалась в подушку.

Элеонор взглянула на часы, затем поднесла их к уху. Мое молчание понравилось ей, и она сказала:

— Твоя мать просматривает бумаги вместе с доктором. А вот и она! Наконец-то! — Произнесено это было столь укоризненным тоном, словно мама опоздала на свидание.

Мама вошла в палату и бросила на меня несчастный взгляд. Я почувствовала жалость, и в то же время стало неловко за нее. Странное ощущение, особенно если учесть, что во всем виновата именно я. Круги под глазами говорили о том, что мама этой ночью, скорее всего, не спала. Длинную косу она перебросила через плечо. На ней была надета крестьянская юбка и мужская футболка до бедер. Мама никогда не красила губы — наверное, ленилась поднести тюбик помады ко рту. Ее загорелое веснушчатое лицо выглядело усталым, и еще она почему-то нацепила на лоб кожаную ленту — такие носили хиппи, протестуя против войны во Вьетнаме, хотя шел уже 1974 год и война давно кончилась. Впрочем, она надевала эту ленту и в других случаях — к примеру, во время маршей протеста в Чикаго, где появлялись полицейские, или же когда приезжала ее мать. Я испытала все те эмоции и чувства, которые обычно испытывают тринадцатилетние подростки по отношению к своим старомодным родителям. Стыд. Грусть. Любовь. Гнев. Ненависть.

— Будьте добры, оставьте меня наедине с дочерью.

— Слушаюсь, мэм, — саркастически бросила Элеонор тоном, каким обычно офицеры высшего ранга обращаются к подчиненным. Горделиво подняла голову и выплыла из комнаты, точно огромный корабль под белыми парусами.

Мама положила руку мне на лоб. Я закрыла глаза, чтобы не встречаться с ней взглядом.

— Хорошо спала?

— Они накачали меня снотворным.

— Не может быть! Доктор Келлер говорил, что медикаменты здесь дают лишь в исключительных случаях. Слава богу, все анализы отрицательные!

— Я же тебе говорила! Почему ты не поверила?

— Пенни, у нас очень мало времени. Сейчас придет доктор Келлер.

— Лучше проверь, не подслушивает ли кто в коридоре, — шепнула я. — Эта Элеонор — типичная шпионка.

Мама подошла к двери, выглянула в коридор, потом плотно затворила ее.

— А теперь расскажи-ка мне поподробнее об этом кельтском короле.

— Ты лучше у Дейрдре спроси. Он ее муж.

— Не могу. Она сразу поймет, что является героиней.

— Значит, ты согласна, что Дейрдре существует!

Мама проигнорировала мое замечание.

— Это никуда не годится. Герой является за героиней! Хуже просто быть не может!

— Когда меня отпустят? Я должна была встретиться с ним сегодня.

— Ты больше никогда с ним не встретишься.

— Но ему нужна моя помощь! Он хочет вернуть Дейрдре.

— Я категорически запрещаю тебе приближаться к нему. И ты не выдашь Дейрдре!

— Тебя она заботит куда как больше, чем я!

— Глупости.

— Что ты собираешься делать? Навсегда запереть меня в комнате?

Мама сглотнула комок в горле, вытерла влажные ладони о юбку. Затем несколько раз кивнула как бы в подтверждение своих слов:

— Ты останешься здесь на несколько дней.

— В этой вонючей психушке? Я здесь не останусь!

— Слишком рискованно возвращаться домой, пока этот тип бродит по лесу где-то рядом.

— Тогда отправь меня куда-нибудь. К дедушке с бабушкой.

— Они во Франции.

— Но я не сумасшедшая! — закричала я как ненормальная.

— Лучше скажи мне вот что, Пенни, только честно. Они могут найти в твоей крови следы наркотиков?

— Почем я знаю.

— Ты же говорила, что бросила курить эту дрянь. Ты обещала!

— Знаешь, от пары затяжек травкой еще никто не умирал.

— Так вот оно что! — воскликнула мама. И всплеснула руками — в точности как бабка Энтуистл. — Тогда в том, что ты здесь, виновата ты, а не я!

Сама я была готова растерзать себя за то, что буквально позавчера до одури накурилась с Элби от скуки.

— Беседы со специалистами пойдут тебе на пользу. Мы все только выиграем от этого. Доктор Келлер сказал, здесь замечательные группы.

— Вот именно. Хочешь, чтоб я рассказала доктору Келлеру, что с нами жила госпожа Бовари? А может, про то, как ты влепила мне пощечину?

— Даже не… — Тут мама осеклась и потерла рукой лоб. — Тебе нужно пристанище, Пенни. Пока я не пойму, что делать с Дейрдре.

— Ее-то ты не предашь, верно?

— Я и тебя не предавала! Просто я узнала кое-что. — Она оглянулась на дверь, убедилась, что та плотно закрыта, затем склонилась надо мной и зашептала: — Если я подпишу бумаги и оставлю тебя тут, то смогу забрать домой в любой день. И еще доктор говорит, что если мы откажемся от медицинских услуг, то потеряем страховку.

Страховка мало что для меня значила. И я снова расплакалась — уже от злости.

— Но через две недели в школе начинаются тренировки! Зачем ты меня привезла сюда?..

Я почувствовала, что вспотела. Я не верила, что это происходит со мной. Мама меня бросила! Это настолько не совпадало с моим представлением об устройстве мира, что я впала в шоковое состояние, умолкла и втянула голову в плечи, а горячие слезы продолжали катиться по щекам.

— Шш… — Мама встала и с опаской посмотрела на меня. Возможно, боялась сказать что-то не то. Я жалобно застонала. Слез больше не было. Мама погладила меня по щеке. — Я нашла историю Дейрдре. Сходила в библиотеку прямо с утра, к открытию. Это древнее ирландское предание. Дохристианское.

Мне было приятно узнать, что Конор не сошел со страниц второсортного романа, а явился из народной легенды, причем очень древней.

— Так что же произошло с Дейрдре?

— Доктор может прийти в любую минуту.

— Ну и пусть. Какой он, Конор? Хороший или плохой?

— Очень плохой.

Мне не хотелось в это верить. Мешали чувства, захлестнувшие меня в ту роковую ночь. Больше всего на свете мне хотелось, чтоб он прискакал и увез меня на лошади из этой проклятой больницы — пусть даже в свои древние времена. Что будет с ним, если меня не выпустят?

— А копы все еще ищут его?

Мама покачала головой.

— Они отправились поговорить с твоим парнем. Ну, с Элби. Возможно, он единственная зацепка.

— Ты прекрасно знаешь, что он вовсе не мой парень.

У нас с Элби были своеобразные отношения. Встречаясь где-нибудь в библиотеке или на городской площади, мы полностью игнорировали друг друга.

— Его мамаша — самая настоящая истеричка. Уж она-то всем обо мне расскажет! Соседи будут судачить, пойдут сплетни…

— Сегодня же поговорю с его мамой.

— Очень мило с твоей стороны. — Я скрестила руки на груди. — Ты будешь шляться по соседям, а я торчать здесь, в психушке.

— Да уж, большая радость говорить с этой женщиной!

Мамаша Элби была светской дамой. Гораздо более светской, чем моя бабка, не говоря уж о маме. Впрочем, я понимала, что мама просто пытается отвлечь меня.

— Так что все-таки произошло с Дейрдре?

Дверь скрипнула и приоткрылась, в палату заглянул доктор Келлер.

— К вам можно?

— Доктор… — пробормотала мама, и в голосе ее прозвучало явное облегчение. Да уж, я неплохо научилась заставлять взрослых чувствовать себя неловко. — У вас выдалась нелегкая ночь.

— Ничего страшного, я даже немного вздремнул.

Доктор Келлер подошел к моей кровати. До чего же все-таки отвратительный тип, с кривой подловатой улыбочкой. Он похлопал меня по коленке. Я с отвращением покосилась на волосатые пальцы.

— Мама объяснила тебе, как обстоят дела?

— Меня запрут здесь?

— Надо подождать результаты анализов. А ты пока познакомишься с группой. И очень скоро тебе станет значительно лучше.

— Но через три с половиной недели начинаются занятия в школе! — взвизгнула я.

Я не была прилежной ученицей, всегда чувствовала себя аутсайдером в пансионе, где жили и учились богатые заносчивые девчонки. Но пропускать год ужасно не хотелось.

— Не беспокойся об этом, — сказала мама.

— Как ты могла? — с ненавистью прошипела я.

Келлер взглянул на меня сквозь мутноватые стекла очков, и я заметила, что его голубые глаза сплошь пронизаны тоненькими красными прожилками. В темных бровях просвечивали соломенные и белые волоски.

— Пенни, твоя мама убеждена: будет лучше, если мы дадим тебе возможность немного передохнуть. Тебе надо оправиться от шока и мелких ранений.

— Да я с изгороди свалилась! Подумаешь, большое дело!

Доктор Келлер уставился в блокнот, избегая моего взгляда. Пальцы его слегка дрожали, когда он переворачивал листок бумаги.

— Изгородь, значит. В этом деле надо разобраться. Понять, что же действительно произошло с тобой в лесу, чем вызваны повреждения.

— Лошадь Конора сорвалась с места и понесла, когда кто-то запустил фейерверк.

— Ах да, лошадь короля.

И он едва заметно усмехнулся. Это меня почему-то взбесило. Он пытался превратить самое замечательное приключение в моей жизни в дурацкую шутку или, еще хуже, объявить меня сумасшедшей. Мои благие намерения сохранять олимпийское спокойствие, говорить только то, что от меня хотят услышать, разлетелись в прах.

— Да, король! Ее спросите! — крикнула я. Подбежала мама, попыталась закрыть мне рот ладонью. — Спросите про Дейрдре, про героинь!

Они оба до чертиков мне надоели. Доктор не принимал меня всерьез, а мама пыталась заткнуть мне рот. Я приподнялась и задела коленкой поднос. Все, что там лежало, свалилось на постель, а сам поднос с грохотом рухнул на пол. Доктор Келлер подскочил, как от выстрела. Я двинулась прямо на него.

— Госпожа Бовари! Офелия!

В этот момент я действительно походила на настоящую психопатку.

— Еще один эпизод! — заметил доктор Келлер.

Он был ненамного выше меня, я подпрыгнула и схватила его за узкие плечи. Доктор в испуге вытаращил глаза, блокнот полетел на пол. Мама бросилась оттаскивать меня, и мы обе отлетели к кровати. Доктор Келлер подскочил к двери, распахнул ее и крикнул в коридор:

— Мистер Гонзо! Палата шестнадцать! Мистер Гонзо!

Через несколько секунд в палату ворвались двое здоровых мужчин в джинсах и футболках. Не успела я опомниться, как уже лежала на кровати. Не люди, а бомбардировщики «Б-52» — высокоскоростные машины точного наведения. Они связали мне запястья и щиколотки плотными кожаными ремнями, затем один из них бесцеремонно приподнял полу моего халатика и всадил в ягодицу иглу.

— Мне так жаль… — повторяла мама. — Ума не приложу, что это на нее нашло.

Келлер потер плечо и покачал головой.

— Боюсь, это еще один приступ, мисс Энтуистл.

В палату, чеканя шаг, вошла Элеонор, собрала разбросанные по полу бумаги. Потом достала какой-то бланк и ткнула пальцем в графу, где мама должна была поставить свою подпись. Я рванулась так, что ремни натянулись, и взвыла:

— Ненавижу тебя!

Слезы градом катились по щекам мамы, пока она искала место, где следовало расписаться. Мое детство уплыло прочь вместе с последним витиеватым росчерком ее пера.

Часть II ОТДЕЛЕНИЕ

Глава 12

Знакомство с девочками * Кристина находит меня тщедушной * Жизнь на лекарствах * Я учусь телепатии * Джеки Прыгни-в-Озеро

Пока я спала, меня перевезли в другое крыло, образующее как бы отдельное здание. Проснувшись, я обнаружила себя лежащей на железной кровати под белым пологом, с развязанными руками и ногами. Я отдернула шторы и увидела, что нахожусь на верхнем этаже. В окне виднелись часть зеленой лужайки и кроны деревьев. Я вспомнила ночь в лесу, безумные скачки на лошади Конора. Мысль о невозможности пройтись по лугу, дождаться на берегу пруда появления Горация или увидеть Конора должна была бы повергнуть меня в отчаяние. Случилось нечто ужасное, но я почти не помнила об этом из-за наркотиков и ничего не чувствовала.

Голова закружилась. Я осторожно присела и отодвинула полог. Соседняя кровать была пуста. Серый линолеум, тусклые мятно-зеленые стены, совсем как в Академической гимназии. Я даже заморгала — так велико было сходство. Однако вид двери с тремя круглыми металлическими ручками сразу же уверил меня в обратном. Вот средняя из них повернулась, и в помещение ворвалась Флоренс, пахнущая сигаретами и спреем «Жан Нате».

— Пенни, девочка моя! Проснулась, молодец. Так, прежде всего таблеточки. А потом можно немного размяться.

Я опустила ноги на холодный пол. Флоренс протянула бумажный стаканчик и маленькую круглую пилюлю с выдавленной в центре буквой «V». Я бросила ее в рот и запила водой. Потом поднялась и, по-прежнему ничего не чувствуя, побрела по длинному коридору. Флоренс держала меня за руку и болтала о каких-то пустяках. Мы прошли мимо доски объявлений в холле, висящей в рамке под стеклом, и тут Флоренс указала на коричневые бумажные конусы. На них были выведены имена девочек, рядом высилась целая гора мерных ложечек.

— Первым делом тебе нужен конус, — сказала Флоренс. — Это новая грандиозная идея, и придумала ее новенькая, Пегги. Уж не знаю, действует ли. Думаю, ей просто не нравилось, что только доктора тут раздают привилегии. Стало быть, какой-то смысл все же в этом есть. Доктора, во всяком случае, не возражают. А дело вот в чем. Надо заработать как можно больше ложечек, и тогда тебя будут отпускать на прогулки, разрешат звонить по телефону, ну и всякое такое.

— А как их заработать?

— Хорошим поведением. В конце холла висит целый список. — Мы свернули за угол и оказались в большой светлой комнате. — Это дневная комната, — пояснила Флоренс. — Пора познакомиться с другими девочками, Пенни.

В дневной комнате стояли оранжевые пластиковые стулья и веселенькие бирюзовые диванчики. Солнце врывалось в окна, ложилось на гладкий пол яркими квадратами. В углу мигал экран телевизора. Все девочки были одеты в обычную одежду, кроме одной: на ней было сразу два халата. Один завязан на тесемки спереди, второй — сзади, на спине. Вовсю работал кондиционер, и от свежего прохладного воздуха мелкие волоски на руках встали дыбом. Только сейчас я заметила, что на мне джинсовые шорты и полосатый топ. Должно быть, мама собрала мне сумку с вещами. Я никак не могла поверить, что нахожусь здесь, что это реальность. Что реальна девочка с упругими кудряшками, которая трогает окно ладонью. (Ее зовут Мария, сказала Флоренс.) И девочка в двух халатах, с широким, словно распухшим лицом и волосами, неаккуратно завязанными в хвост. Она смотрела на шахматную доску с фигурами и тихо говорила что-то пустому металлическому стулу, стоявшему напротив. (Это Элис, сказала Флоренс.) Сумасшедшее сборище чудаковатых и нелепо одетых девчонок. Нескольких других отличало то, что я позже называла «торазиновой улыбкой Моны Лизы». Увиденное так потрясло меня, что я постаралась сосредоточиться на воспоминаниях о Коноре, прочувствовать каждый миг нашей встречи — прикосновения сильных рук, лошадиный галоп, запах ночного леса. Я закрыла глаза и словно приросла к полу.

— Пенни! — Флоренс подергала меня за руку. — А это твоя соседка по комнате, Кристина.

Девочка лежала на диване, закинув ноги на валик, и смотрела «Остров Джиллигана». На ней были белые гольфы, собранные в гармошку под исцарапанными коленями. Из дырок торчали большие пальцы с ногтями, покрытыми красным лаком. Голова лежала на подушке, через плечо свисала черная коса — длинная, почти до самого пола. Ворот белой блузы широко распахнут, открывая грудь.

Флоренс взяла металлический стул, стоявший возле шахматного стола, и придвинула его мне. Шахматистка продолжала что-то бормотать невидимому противнику. Я плюхнулась на холодное сиденье, подсунула под себя ладони и уставилась в экран. Шкипер колошматил Джиллигана свернутой шляпой. Я пыталась отыскать сходство между Конором и Шкипером, но последний был слишком толст и нетерпелив и ничуть не походил на моего короля. Я достигла той стадии страстной влюбленности, когда буквально в каждом начинаешь искать сходство со своим кумиром. Да мой Конор одним махом стер бы с лица земли и Шкипера, и Джиллигана, и доктора Келлера.

— Чем занимается твой отец?

Кристина схватила свою косу, покрутила ею, поднесла к носу и понюхала. Голос у нее был низкий, почти мужской, глаза огромные, выпуклые, серо-зеленые. Она походила на жабу. Жабу с умными печальными глазами.

— Он умер, — ответила я.

— А ты богатая? — спросила она.

— Нет.

— Я думала, что все девочки здесь богачки.

Она не сводила с меня выпуклых глаз и продолжала держать косу перед носом. Пучок волос над верхней губой делал ее похожей на китайца, какими их изображают на старинных картинках. У нее был тонкий нос с красивой горбинкой и розовые губы. Если бы не жабьи глаза, она была бы по-настоящему красивой.

— А у моей бабушки сеть «Генри». Деликатесы. Ну, ты знаешь.

«Генри-маркет» считался самым роскошным магазином деликатесов в Прэри Блафф. Он располагался на центральной площади. Там люди покупали икру и расплачивались кредитными карточками. Принимались и чеки, если сумма покупки превышала 1,29 доллара. Основными покупателями были домоправительницы и служанки богачей. Мы с мамой заглядывали к «Генри», только когда приезжала бабка Энтуистл. Ибо где еще в 1974 году можно было купить козий сыр в пепле или инжир?

— Чего это ты уставилась на мою грудь? — спросила Кристина.

— Ничего я не уставилась, — ответила я, не сводя глаз с ее груди.

Видно, сказывалось действие таблетки, воля была почти полностью парализована. Я с трудом перевела взгляд на экран телевизора, где Джинджер Грант, промчавшись по песку, захлопнула за собой дверь хижины.

Кристина подперла щеку ладонью. Оглядела меня с головы до пят, улыбнулась.

— Да ты плоская, как доска. Не в обиду, просто наблюдение.

— Не замечала.

— Да я завидую. Так хочется быть худенькой и плоской. — Она сдавила груди ладонями, свела их вместе. — Я не собираюсь рожать детей, так к чему мне эти молочные железы? У большинства млекопитающих молочные железы заметны лишь в период кормления. Только у людей они всегда есть.

— Знаю, — кивнула я. — Еще в шестом классе проходили.

— У меня месячные пошли уже в десять.

Она инстинктивно нащупала мое слабое место, мою неуверенность и недовольство собой. Я была буквально пропитана ими, и орлиный нос Кристины это почуял. Но валиум, растворившийся в крови и гулявший по организму, не давал мне думать об этом. Было здорово обсуждать мое тело, когда я фактически находилась вне его. Превосходно. Я не могла ничего сказать и ничего не чувствовала.

— У меня нет отца. Я незаконнорожденная.

— А у кого он есть? — Кристина опустила ноги на пол и жестом подозвала меня к себе. — Моя мама профессор, преподает классическую литературу. Говорит, что зачала меня, трахнувшись однажды с каким-то поэтом. А кем был твой отец?

— Он играл в футбол.

— За Национальную футбольную лигу?

— Нет. За команду колледжа Линкольн-Парк.

— А мой папаша давным-давно смылся. Родители развелись, когда мне было два года. А где твой отец?

— Умер.

— О, прости. Ты же говорила.

Кристина посмотрела на свои руки, я проследила за ее взглядом. В ней было нечто странное, и в то же время она казалась вполне нормальной. Я не могла объяснить толком, но мне было приятно познакомиться с человеком, не похожим на остальных.

— Знаешь, почему я здесь?

Я отрицательно помотала головой.

— Я переспала с преподавателем школьного театрального кружка. Я играла Офелию.

Она сняла с кончика косы резинку и начала распускать волосы. Я завороженно следила за движениями ее пальцев.

— Эта девушка кончает жизнь самоубийством, когда…

— Когда Гамлет убивает ее отца.

Уж об Офелии-то я знала гораздо больше, чем могла представить себе Кристина. Она гостила у нас вскоре после смерти своего отца, и тогда, конечно, нам не удалось ни взбодрить, ни развеселить ее. Офелия меня пугала: бледная, с покрасневшими от слез глазами.

— Мистер Добсон гораздо старше меня, — сказала Кристина. — А люди ничего не понимают в любви.

— Но ведь и Гамлет был на пятнадцать лет старше Офелии, если не ошибаюсь.

— Точно!

Она наконец расплела косу, и волосы тяжелой темной волной рассыпались по плечам. Потом нахмурилась и подняла голову.

— А знаешь, ты довольно умна для малолетки.

Я опустила глаза и уставилась на руки, смущенная и обрадованная комплиментом.

Кристина начала заплетать косу. Щелкнула резинкой.

— Они говорят, у меня припадки бешенства. Когда арестовали мистера Добсона, я расколотила в доме все окна.

— Порезалась?

— He-а. Била стекла палкой от метлы. По-моему, это доказывает, что я вполне вменяема.

— А я набросилась на доктора Келлера.

— Молодец, так ему и надо. Небось он и твою маму пугал небылицами об отказе от медицинских услуг? Это его излюбленный приемчик, чтобы завлечь сюда девочек с хорошей страховкой. Грозится, что, если кто откажется лечь в клинику, не видать им страховки до конца жизни. Да это же золотая жила для больницы!

Когда мама говорила мне про страховку, я ничего не поняла, слишком была возбуждена и расстроена. И в тот момент искренне верила, что она затеяла все это, чтобы помешать мне помочь Конору, желающему вернуть Дейрдре. Но если Кристина говорит, что все дело в ОМО, значит, так оно и есть.

— Это правда?

— Ну да. Они запугивают родителей, заставляют их сдавать детей в психушку. И лучше всего приемчики Келлера действуют на одиноких мамаш. Поэтому здесь полно незаконнорожденных. Элеонор мне прямо так и сказала. Все потому, что я незаконнорожденная.

— Элеонор — слониха, набитая собачьим дерьмом! — воскликнула я.

Кристина умолкла и уставилась в потолок, зажмурив один глаз.

— Погоди. Я что-то запуталась в названиях. — Она постучала кулачком по виску. — Черт бы побрал эти пилюли! Ведь я всегда так хорошо знала английский!

— Это метафора, — пояснила я, потрясенная тем, что мне удалось выудить подобное сравнение из притупленного лекарствами мозга.

И тут мы громко расхохотались. Я смеялась и смеялась и никак не могла остановиться, а потом к горлу вдруг подкатила тошнота. Комната поплыла и закружилась перед глазами — пыльные окна, девочка у шахматной доски, лицо мистера Хауэлла во весь экран. Вся комната странно накренилась. Казалось, меня вот-вот вырвет. Я с трудом подавила приступ рвоты.

— Первый раз на таблетках? — Кристина похлопала меня по спине. — Какого черта они кормят нас таблетками, от которых тошнит всякий раз, как только человек засмеется? Да они, мать их за ногу, хотят только одного: чтобы у нас был постоянный депресняк!

Я крепко зажмурилась, а открыв глаза, увидела, что стены комнаты выпрямились.

Кристина сидела в позе лотоса, ладони лежали на коленях. Длинные волны волос пошевеливались, напоминая блестящих змей. С распущенными волосами она мгновенно превратилась из жабы в Мадонну эпохи Возрождения.

— Мистер Добсон приедет и спасет меня! — объявила она торжественно.

Я осторожно повернула голову. Солнце просачивалось сквозь шторы, отбрасывая на пол светлые полосы.

— Когда? — еле слышно прошептала я.

— Я его чувствую, — ответила Кристина и уставилась на меня темными глазами. Затем блаженно прикрыла их. — Я телепатирую. Посылаю ему мысленные сообщения.

— Как?

— Просто надо сосредоточиться. Ложись на тот конец дивана. Вот так. А теперь изо всех сил думай о человеке, с которым хочешь связаться. И мысленно посылай ему сообщение. Ну, к примеру: «Подумай обо мне прямо сейчас». Или: «Приди ко мне сегодня в полночь».

Я опустила голову на валик и закрыла глаза. Ноги мои касались ног Кристины. Слушая ее глубокое дыхание, я положила руки на живот и задышала точно так же.

«Приди и спаси меня, Конор. Приди и спаси меня. Садись на лошадь и мчись спасать меня. Я здесь, я жду!»

Я повторяла это много раз, пока не почувствовала, что засыпаю. Кристина дернула меня за руку.

— Пошли есть суп.

В столовой, узкой комнате с двумя длинными столами и дубовыми стульями, я уселась рядом с Кристиной. По обе стороны виднелись стеклянные двери. Элеонор с другими медсестрами сидела за отдельным столиком и жадно запихивала еду в рот. Только Элеонор была одета в традиционную больничную униформу, остальные носили нормальную одежду. У двери в кухню застыли два санитара — негр и белый. Они держали руки за спиной, и эта поза подчеркивала величину их бицепсов. Они о чем-то переговаривались и ухмылялись. Я знала: они смеются над нами. На шнурках вокруг толстых шей болтались ключи. Ключи от рая. От свободы. Меня так и подмывало сорвать одну связку с шей, но это были только фантазии. Ноги и руки казались ватными.

Две женщины в пластиковых фартуках внесли миски с зеленой фасолью, большие тарелки со свиными отбивными и яблочный сок в пакетах. Еще принесли вилки и ложки. Ножей не полагалось. Я сразу же сломала пластиковую вилку, пытаясь отделить кусок отбивной. Кристина же знала, как действовать. Взяла холодное мясо за косточку и откусила. В одной руке у нее был стакан молока, в другой — отбивная, и она по очереди то откусывала мясо, то отпивала из стакана. При этом она непрерывно болтала, умолкая лишь затем, чтоб проглотить кусок. Мистер Добсон то, мистер Добсон се… Мне показалось, что настроение у нее было приподнятое. Наедине со мной Кристина вела себя довольно сдержанно, но стоило другим девочкам оказаться рядом, как она стала центром внимания. Длинные волосы Кристины были собраны в пучок, и она выглядела как заправская учительница. Настоящий профессор. Как только мистер Добсон выйдет из тюрьмы, он тут же придет спасать ее. Я жевала безвкусную еду, сонливость постепенно исчезла, но разглагольствования Кристины снова начали усыплять меня. Я не переставала думать о том, как безобразно вела себя с мамой, и в то же время гадала, правду ли говорила Кристина о том, что доктор Келлер обманом заставил маму положить меня в психушку. Мне вовсе не хотелось думать об этом — я чувствовала себя бессильной и беспомощной. Я стала думать о Коноре. О том, как мы скакали через лес, как крепко он держал меня за талию. Воспоминания о Коноре — вот все, что осталось, и я чувствовала себя обязанной оживить и сохранить в памяти мельчайшие детали нашей встречи.

— Ну что, твой Добсон еще не явился? — спросила высокая тощая девочка с одутловатым лицом и бритой головой и указала вилкой на Кристину. Гладко обритая, с красными глазами, она напоминала больную устрицу. На ней тоже были надеты два халата. — Чего он ждет?

— Ревнуешь, Джеки? — спросила Кристина и многозначительно приподняла бровь.

— Эй, новенькая!

— У нее имя есть, — заметила Кристина.

Я опустила глаза, посмотрела в свою тарелку, затем осторожно подняла их, надеясь, что обращаются не ко мне. Лицо Джеки пугало: сухая кожа на щеках, россыпь расчесанных до крови прыщей на лбу. Вокруг глаза — застарелый желто-зеленый синяк. Бритая голова наводила на мысль о трепанации черепа.

— Да, ты! — Теперь она указывала вилкой на меня. — А тебе известно, что мистеру Добсону стукнуло шестьдесят?

— Ничего подобного! — воскликнула Кристина.

— Старичок как только выйдет из тюряги, тут же запрыгнет в свой «уиннебейго»[12] и рванет на юг, в Кентукки. Там пятнадцатилетним девчонкам разрешается выходить замуж за старперов. Да в этих штатах не то что за старика, за родного брата можно выйти.

Кристина бросила отбивную и замахнулась, точно собиралась влепить Джеки пощечину.

— Никому не интересно слушать про твоего старикашку.

— А знаешь, что Добсона давным-давно выпустили под залог? Да он на свободе уже несколько недель! — взвизгнула Джеки. — Что же это он не спешит сюда, а? Может, и вовсе забыл?

— Иди прыгни в озеро, Джеки! Там и квакай!

Опухшее лицо Джеки исказилось.

— Сестра Элеонор! Кристина выдает закрытую информацию группы!

Поглощенной едой Элеонор было лень встать из-за стола. Она крикнула:

— Прекратите, вы обе! Или позвать сюда мистера Гонзо?

Кристина открыла рот, потом закрыла, облизнулась и угрожающе повернулась к Джеки, саркастически скривив розовые губы. Затем обратилась ко мне:

— Попытки самоубийства и побеги до добра не доведут. А то придется ходить сразу в двух халатах.

— Джеки, будь умницей, — сказала Элеонор. — Пересядь за другой стол. Кристина помогает Пенни освоиться.

— Так это та самая Пенни, которая выдумала про скачки на лошади?

Я была потрясена. Как она узнала? Но не успела я как следует задуматься над этим, как Кристина хлопнула в ладоши и уставилась на меня огромными жабьими глазами.

— Звучит эпически, сестренка. Ты должна рассказать мне все! Попозже, в палате. Где шпионы не кишат на каждом шагу. — И она уставилась на Элеонор.

Джеки встала и подошла к столу медсестер.

— Учитесь, как надо избегать конфликтов. — Одна из женщин протянула Джеки ложечку. — Вот тебе за хорошее поведение.

— А разве не я должна получить награду за то, что помогаю Пенни? — осведомилась Кристина.

— Награды не выпрашивают, — сказала женщина. И налила что-то в чашку Джеки из пластикового кувшина. — В том и состоит смысл новой системы.

— У меня их уже двадцать пять! — пропела Джеки.

По пути из столовой в палату я проверила ложечки. Джеки и Кристина заработали больше всех, а вот у Марии — той, что гладила оконное стекло и вроде ничего плохого не делала, — их было всего две. Очевидно, те, кто больше бузит, получают больше внимания, а следовательно, больше ложек. Я тут же решила заработать их целую кучу. Мне также не терпелось оказаться в палате наедине с Кристиной, и пусть себе командует как хочет. И защищает. С самого начала она взяла меня под крыло, и я была благодарна ей за это.

Глава 13

Я рассказываю Кристине про «Усадьбу» * Бланш Дюбуа — кумир Кристины * Пигги, терапевт группы * Кристина свергнута с пьедестала

Моему тринадцатилетнему разуму было сложно смириться со своим сумасшествием (так определяли мое состояние работники больницы). Я совсем запуталась. Думала так: а) если героини существуют в реальности, значит, я нормальна; б) если героини выдуманы (а этой версии придерживался лечащий персонал), стало быть, я безумна; в) если признать, что героини и Конор выдуманы, то врачи посчитают меня здоровой, но тогда окажется, что целых тринадцать лет прошли в мире иллюзий, — значит, я сумасшедшая. Так что, по словам докторов, мне следовало упорядочить свою историю. Ибо (а) я могла доверять только себе и маме (правда, вера в маму сильно пошатнулась). И (б) мне нельзя было рассказывать правду об (а) никому из медперсонала. Таким образом, оставалось только (в). Может, тогда удастся вырваться из отделения. Хуже всего было то, что я сомневалась в себе, в существовании героинь и частенько приходила к выводу, что мы с мамой обе сошли с ума. К сомнениям добавлялись таблетки, от которых кружилась голова и я забывала, какой из пунктов — (а), (б) или (в) — кому рассказывать. К тому же меня одолевал гнев и прочие эмоции, и временами так и подмывало разыграть настоящее сумасшествие, рассказав всю правду не тем людям.

Кристина мне верила. Ей хотелось знать о Коноре абсолютно все. В тот вечер я вырубилась сразу после ужина, но, проснувшись наутро, увидела, что Кристина сидит на койке, скрестив ноги, и не сводит с меня глаз. Неизвестно, сколько времени она так просидела. Сегодня на ней были надеты брюки для езды на велосипеде и блузка, застегнутая на все пуговки до самого горла. Волосы заплетены в косу, глаза сощурены.

— Давай рассказывай о короле.

Я заморгала и выбралась из постели. Мне хотелось сначала одеться. Было странно говорить о героинях с посторонними. Но моя злосчастная выходка, приступ гнева и откровенность сделали эту историю объектом любопытства для многих — Келлера, Элеонор, санитаров. А Джеки постаралась, чтобы об этом узнали все девочки на этаже. Тем не менее как ни странно, но в стенах отделения я нашла определенный комфорт. Лучшей обстановки, чтобы поведать о моей странной жизни, и не придумаешь. Кристина стала первой, кому я смогла довериться и с кем могла говорить обо всем. Впервые в жизни у меня появилась подруга. Она, как пишут в книжках, была благодарной аудиторией. Я задернула полог и переоделась в футболку и шорты.

— Все равно не поверишь, — сказала я.

— Поверю! Поверю! Поверю! — пропела она.

— Подумаешь, что это бред сивой кобылы.

— Плевать. Зато интересно! Куда лучше, чем общаться со скучными депрессивными девчонками.

Ее слова польстили мне. Я стала избранной, отличной от остальных. Хотелось верить, что мы с Кристиной — самые умные и продвинутые девочки в отделении. Я отдернула полог и уселась на кровать.

— Ладно. Но только не смейся. Это персонажи из книг… они приходят в наш дом.

— Круто!..

История заворожила ее, она ловила каждое мое слово. Я была благодарна ей за внимание. Кристина непрестанно перебивала меня, засыпав меня градом вопросов.

— Видела бы ты Офелию! — воскликнула я.

— А как она была одета?

— Да обычно. По-современному.

— Черт!

Видимо, Кристине была ненавистна мысль о том, что героини не носят платьев из романов.

— Ну а кто еще из героинь бывал у вас?

— Эта, как ее, дама с Юга. Бланш Дю…

— Дюбуа! Бланш Дюбуа![13] О, я ее просто обожаю! — Она спрыгнула с постели и затанцевала по комнате. — В моей дебильной школе мистеру Добсону не разрешили поставить «Трамвай „Желание“», представляешь? Отсталые люди, что с них взять! — Она приложила тыльную сторону ладони ко лбу и заговорила с южным акцентом: — «Я всегда зависела от доброты незнакомцев!» Мистер Добсон дал мне почитать. Ну и как она?

— Пила всю дорогу.

— А где доставала спиртное?

— У парней, которые подстригали лужайку.

— Давай сыграем сцену, где Бланш пытается отговорить Стеллу остаться со Стэнли.

— Да я не помню наизусть.

— Я напишу твои реплики.

Кристина метнулась к тумбочке — коса свисала вдоль спины — и выдвинула ящик.

Я уже заметила, что ее прическа и движения сильно менялись в зависимости от настроения. Пока она писала, я рассказала ей еще несколько историй о Бланш — как она вечно жаловалась, что вспотела, что ей нужно принять ванну, что куда-то пропал ее тальк. Ночами Бланш бродила по «Усадьбе» с толстой, капающей воском свечой в руке. Как-то раз я застала ее днем на лужайке в компании газонокосильщика, совсем молоденького паренька. Мне тогда было десять, и я считала Бланш сумасшедшей. Обычно героини прибывали к нам в другом состоянии — с разбитым сердцем, оплакивая умерших, и прочее в том же духе. Но с Бланш все было по-другому — эта дамочка зациклилась на самой себе.

— Я вообще не считала ее героиней. До тех пор, пока однажды не прочла пьесу в летнем лагере, — сказала я.

— Вот твои реплики, — сказала Кристина. — Свои я знаю наизусть. Ты Стелла. Начинай.

Она расплела косу, растрепала волосы и расстегнула на блузке две верхние пуговки.

Я заглянула в бумажку, затем подняла на нее глаза и выбросила руку вперед, точно рыцарь на дуэли.

— Бланш, он показал себя вчера в самом невыгодном свете!

— Напротив. Во всей красе!!! Таким, как он, нечем похвалиться перед людьми, кроме грубой силы, и он еще раз доказал это всем на удивление! Но чтобы ужиться с таким человеком, надо спать с ним — только так! А это твоя забота, не моя. Нет, надо придумать, как нам с тобой выкарабкаться.

И Кристина выжидательно уставилась на меня. Я тут же подхватила.

— Ты все еще убеждена, что дело мое дрянь и я хочу выкарабкаться?

— Я убеждена, что ты еще не настолько забыла «Мечту», чтобы тебе не были постылы этот дом, — тут она выразительно повела руками и обозрела нашу холодную палату, — эти игроки в покер…

— А не слишком ли во многом ты убеждена?

— Неужели ты всерьез?.. Да нет, не верю.

— Вот как? — спросила я.

— Я понимаю отчасти, как было дело. — Кристина уперлась подбородком в металлическую спинку кровати и удрученно покачала головой. — Он был в форме, офицер, и все такое, ой, нет! — И Кристина рухнула на постель. — Мне казалось, я помню все до последней строчки!

— Ты молодец! Очень много помнишь, это круто.

— Да, несмотря на таблетки, память на пьесы у меня хорошая. — Она перевернулась на бок, завесила лицо темными шелковистыми волосами, начала перебирать пряди пальцами. Сразу было видно: она думает о мистере Добсоне. — А почему твоя мама не сказала тебе, кем была Бланш Дюбуа?

— Не хотела, чтобы я знала. Наверное, боялась, что и я… — тут я выразительно закатила глаза, — пойду по той же дорожке.

— А ты могла бы? — с любопытством спросила Кристина и села на постели.

— Откуда мне знать? У мамы просто паранойя и…

Тут я осеклась. Мне, ее единственному ребенку, не следовало бы обсуждать маму — с кем бы то ни было. Меня захлестнул стыд — ведь я только что предала ее. Но в то же время как здорово, что можно наконец обсудить с кем-нибудь проблемы, о которых никогда не говорила раньше.

— А что, если героини возвращались в свои книги и после этого менялся сюжет, а? Представляешь, какая начиналась чехарда! — Она подпрыгнула на кровати и присела, колени торчали в точности как у лягушки. — А тебе никогда не хотелось поменяться с ними местами?

— Да нет. Я ведь не знаю, как они туда возвращались. Они просто исчезали из дома. Среди ночи, после завтрака. Могли исчезнуть в любое время.

— Испарялись, что ли?

— Да нет, я бы не сказала. Просто начинаешь искать, а их нигде нет.

— Но ты хоть раз пробовала пойти за ними?

— Нет. — Мне это и в голову не приходило. — И потом, они меня только раздражали. Мама уделяла им слишком много времени. Только Фрэнни Гласс была близка мне по возрасту. — Мне не хотелось признаваться, как я потеряла Фрэнни.

— До чего же ты равнодушная, безответственная! — Кристина снова ожила, подпрыгнула, перебросила волосы через плечо. — Лично я непременно предупредила бы Бланш, что ее отправят в сумасшедший дом. Никто не заслуживает такой судьбы! Быть запертой в клетке — нет ничего хуже!

— Однажды, когда я пыталась предупредить госпожу Бовари, мама дала мне пощечину.

— Я бы тоже влепила ей в ответ!

— Ты била свою маму?!

— Когда она первая начинала.

— А потом мама запихнула меня сюда, чтоб держать подальше от Конора.

— Господи! Ведь она знает, что ты не соврала насчет Конора, и все же у пекла тебя сюда! — Кристина схватила с тумбочки розовую пластмассовую расческу. Перебросив волосы через плечо, начала яростно зачесывать их на одну сторону. — А может, твоя мамаша просто взревновала за то, что этот сказочный король тебя трахнул?.. Моя мать меня всегда ревновала. Убить была готова ради такого мужчины, как мистер Добсон! Хотя он всего лишь преподаватель средней школы, а она профессорша. Да моя мамаша в момент бы его охмурила. Многие мужчины ее боятся.

— Моя мама боялась, что Конор меня изнасиловал. Они меня проверяли.

— Меня тоже. — Кристина нахмурилась. — Используют любой предлог, чтобы запихать в тебя лапы. — Тут она уставилась на меня огромными глазищами. — Знаешь, я тоже тебя ревную. Ты даже не представляешь, до чего это круто, когда в твою жизнь приходят героини, уходят… У остальных жизнь такая скучная!..

— Не ревнуй, — сказала я.

Ее признание меня испугало. В зеленых глазах Кристины сверкало нечто похожее на ненависть.

— Пожалуйста, не говори никому о героинях. Моя мама клянется, что…

— Тук-тук!

В дверь просунула голову та самая женщина, которая наградила Джеки ложечкой. Голос у нее был высокий, визгливый, как у наставницы в летнем лагере. Расписное пончо прикрывало руки до полных локтей в ямочках. В столовой я не заметила, насколько она высока и дородна.

— Но занятия в группе начнутся только через полчаса, Пи-и-гги! — протянула Кристина.

Она называла ее не Пегги, а Пигги,[14] впрочем, не слишком явственно, разница между гласными была почти незаметна. Кристина указала расческой на стенные часы. Меж розовых зубьев торчали пряди длинных черных волос.

— Я знаю, Кристина. — Пегги улыбнулась, обнажив зубы. — Просто захотела повидать Пенни до занятий, познакомиться с ней.

Кристина снова взмахнула расческой.

— Пенни, это Пигги. Пигги, это Пенни. Ну вот и познакомились.

— Спасибо, очень любезно с твоей стороны. Но мне хотелось бы поговорить с Пенни поподробнее.

— А можно мне с вами? — сладким голоском спросила Кристина.

— На двери моего кабинета висит объявление: один человек за один раз. Лучше встретимся с тобой отдельно, когда позволит расписание.

Кристина выпрямилась, вскинула голову.

— Что ж. Я проверю, записана ли на индивидуальную встречу.

— Как насчет того, чтоб немного поболтать с Пегги, а, Пенни?

Я лишь пожала плечами. Можно подумать, у меня есть выбор. Мне страшно не хотелось уходить из палаты. Мы так славно проводили время с Кристиной.

— Я зубы не успела почистить.

— По дороге можем заглянуть в ванную.

Я поднялась и достала из тумбочки туалетные принадлежности. Когда мы выходили, Кристина крикнула вдогонку:

— Только ничего не рассказывай ей о Бланш и Офелии!

Эти имена, точно пули, ударили меня в спину. Я даже оглянулась через плечо, на миг представив, что рядом находится мама.

— Ты же обещала ничего не говорить о…

Она захихикала.

— О господи! Я нечаянно!

Внезапно я подумала, что совершила большую ошибку, поведав Кристине о героинях. Это был большой семейный секрет, и, хотя я с удовольствием обсуждала его, въевшаяся в плоть и кровь осторожность заставила оглянуться, проверить, нет ли поблизости мамы. Вообще непонятно, с чего вдруг я столь охотно поделилась нашими тайнами с Кристиной. Ведь накануне мне стало неприятно, когда Джеки вдруг заговорила о Коноре. А после я потеряла всякую осторожность и выболтала все. И вовсе не таблетки заставили потерять контроль над собой, а моя неопытность. Я сама себя не узнавала. И просто не представляла, что теперь делать.

Умывшись и почистив зубы, я проследовала за Пегги через холл в комнату для групповых занятий. Это было помещение без окон, стены которого оживляли лишь яркие плакаты с изображением закатов и котят. Висела здесь и репродукция картины Норманна Рокуэлла — доктор, прикладывающий стетоскоп к груди маленькой девочки с куклой. Внизу красовалась надпись: «Нет на свете мудрости выше, чем доброта». Диплом в рамочке говорил о том, что Пегги буквально два месяца назад получила диплом бакалавра психологии в университете Лойолы.

Пегги уселась за стол на металлических ножках, жестом указала на стул, стоявший напротив. Над ее головой висел еще один шедевр изобразительного искусства: огромный плакат с парой бледно-розовых балетных туфелек и девизом: «Стоит только очень захотеть, и ты станешь ею». Такой же, только поменьше, имелся у меня дома, и я ощутила прилив раздражения. Что делает здесь картинка, которую мама подарила мне на день рождения? Сзади у стены выстроились полукругом складные стулья в ожидании групповых занятий.

— Та-а-ак, — пропела Пегги и открыла большую папку в твердом переплете. — Доктор Келлер утверждает, что ты не слишком разговорчива.

Я пожала плечами и принялась рассматривать предметы на столе. Кусок березового ствола в виде лодки, где лежали ручки и карандаши, коричневый степлер, календарь, исчерканный какими-то закорючками, свеча в форме совы, которую ни разу не зажигали.

— Можешь рассказать, почему ты оказалась в отделении?

— Нет.

Пегги взяла карандаш, перевернула, вдавила в пухлую щеку розовый ластик на его конце.

— У тебя есть причина не говорить об этом?

Я промолчала.

Пегги вдавила ластик еще глубже.

— Ладно, как хочешь. Пойдем дальше. — У нее был высокий голос, как у девчонки. — Ты уже познакомилась с девочками. С Кристиной, с Элис…

— Элис — это которая?

— Элис? — Пегги задумчиво уставилась в потолок, постучала кончиком карандаша по виску. — Она любит шахматы…

— Играет с воображаемым другом, — сказала я.

— Да, с воображаемыми друзьями…

Тут я спохватилась и снова замкнулась. Пегги тоже молчала. Чтобы не смотреть ей в глаза, я уставилась на плакат с радугой. Над радугой было написано яркими красками: «Мир исходит из сердца».

Пегги сощурилась и одарила меня сочувственным взглядом. Казалось, что она сейчас заплачет. Физиономия грустного клоуна! У нее было довольно красивое лицо — ровные зубы, голубые глаза, слегка вздернутый носик, — но все это тонуло в складках жира.

— Может, хочешь поговорить о воображаемых друзьях?

— Они у вас есть?

— Речь идет не обо мне, а о тебе, Пенни. Поэтому ты здесь и оказалась. И очень важно, чтобы ты сама поняла почему. Ответишь на этот вопрос — значит, сделаешь первый шаг к выздоровлению. К тому, — она усмехнулась и подняла большой палец, будто голосовала на дороге, — чтобы выпрыгнуть из «доджа»!

Годы хранения тайны привели к тому, что я стала считать: сказать правду означает совершить радикальное и освобождающее действие. Я боялась и одновременно жаждала высказаться. Хотя знала, что управляюсь с правдой не лучше, чем с автоматом Калашникова.

— Мама боится, что воображаемый парень нападет на меня.

— А, кельтский король…

— Конор. Конхобар МакНесса. — При одном лишь звуке его имени меня обдало теплом, точно нежной волной. Мне страшно нравилось это ощущение. Про себя я твердила: «Заткнись, дура, молчи!» — но почему-то не получалось. — Повелитель воинов Красной Ветви.

— А ты сама как считаешь, он может тебя обидеть?

— Нет. — Я понизила голос, заставляя тем самым Пегги придвинуться ко мне поближе.

Пегги так и сделала. Подалась всем телом вперед в кожано-металлическом кресле, заложила за ухо длинную прядь тусклых светлых волос.

— Я ему нужна, — сказала я.

— Нужна. — Она записала что-то в желтый блокнот. — Так ты считаешь, что между тобой и Конором существуют особые взаимоотношения? Ну, как между дочерью и отцом?..

— Нет, нечто большее.

— Как между парнем и девушкой?

— Стоит только очень захотеть, и ты ею станешь! — пропела я.

— Смешно! — Она улыбнулась и указала пальцем на плакат с балетными туфельками, что висел у нее за спиной. Затем снова подалась ко мне, навалившись грудью на стол. — Скажи, пожалуйста, а твой отец, случаем, не ирландец?

— Не знаю. Он тоже воображаемый герой.

— А что тебе известно о нем?

— Он умер, когда мама была еще совсем молодой. Он был футболист. — Говоря об отце, я позволила себе быть честной и откровенной до конца. — А бабушка хотела, чтоб мама отдала меня чужим людям на удочерение. Она считала, что мама не сможет воспитывать ребенка сама.

— Ну и как ты к этому относишься?

— Не знаю.

Все оставшееся время мы говорили о так называемой «реальности», перебрасываясь мнениями, как мячиком при игре в пинг-понг. В конце концов я замолчала и решила полностью сосредоточиться на телепатических призывах к Конору.

«Подумай обо мне сейчас же! Лови волну! Поймай и приди, я здесь!»

Пегги достала из ящика стола лист довольно плотной коричневой бумаги и маленькие ножницы с закругленными концами вроде тех, что используют в детском саду. Она велела мне вырезать такой же конус, как у других девочек. А потом вручила длиннющий список критериев хорошего поведения, призванный помочь мне получить как можно больше ложечек. Например, уметь слушать, быть ответственной, помогать другим, избегать конфликтов. В конце недели ложечки обменивались на привилегии.

— Тук-тук! — В дверях стояла Элис, скрестив ноги, и не сводила с нас глаз.

Пегги поднялась и подвела ее к стоящим у стены стульям, разрешив занять место посередине. Я уселась от нее как можно дальше, металлические перекладины неприятно холодили бедра. Кондиционеры здесь работали на полную мощность, видно, чтобы выморозить всех микробов. Комната постепенно заполнялась девочками, и Пегги познакомила меня с Марией (той самой, которая лапала оконное стекло) и с совсем юным созданием по имени Дженнифер, с которой я еще не встречалась. Ее лицо походило на череп — глаза обведены темными кругами, щеки запали. Затем явилась Джеки, непрерывно строя гримасы: то выпучивала глаза и смотрела удивленно, то щурилась и загадочно улыбалась. Складывалось впечатление, будто она стоит перед зеркалом и тренируется в изображении разных чувств. Вбежала Кристина — волосы распущены, блуза расстегнута, так что виден бюстгальтер. Обута в расшнурованные кеды, отчего язычки вывалились и хлопали по ногам. В довершение всего она умудрилась нацепить мини-юбку в мелкий цветочек. Я тут же уловила перемену в настроении новой подруги — разрушительная, деструктивная энергия выплеснулась на волю. Достаточно того, что она нарочно упомянула о Бланш и Офелии в присутствии Пегги.

Пегги выкатила кресло из-за стола и уселась перед нами, замкнув таким образом полукруг стульев, расположенных в форме подковы. В ее руках была связка пластиковых ложечек.

— Первым делом хочу сообщить, что каждая из вас получает ложечку за то, что пришла на занятия. Если будете вести себя хорошо и активно участвовать, то получите еще. Сегодня мы поговорим об ответственности. — И Пегги, видимо по привычке, оглядела каждую из нас в ожидании язвительных замечаний.

Кристина ухмыльнулась, сунула под себя руки, удрученно тряхнула черной гривой, точно давая понять, что могла бы выдать нечто страшно остроумное, но воздерживается, поскольку изо всех сил старается быть хорошей. Потом поджала губы и снова тряхнула волосами.

— Ответственность означает, — продолжала меж тем Пегги, — что мы понимаем и принимаем последствия своих поступков. И сегодня я хочу, чтоб каждая из вас назвала хотя бы одну причину, по которой оказалась здесь.

Все молчали. Уж больно круто завернула Пегги, решила с ходу взять быка за рога, и у меня не было ни малейшего намерения облегчать ей задачу. Куда больше меня волновал другой вопрос: каким образом убраться, к чертовой матери, из этого заведения? Робкая по натуре, но разозленная, я отказывалась играть в эти игры. Слишком много возомнила о себе Пегги, решила, что сможет запросто расколоть нас лишь потому, что занимает более высокое место в иерархии, которую на самом деле придумали пациенты. Поэтому правила здесь устанавливаем мы. Очевидно, то же самое чувствовали и другие члены группы: сразу же напустили на себя дерзкий, вызывающий вид, изображали сумасшествие — словом, выпендривались, как могли.

Наконец, нарушив гробовую тишину, Кристина выпалила: — Я трахалась со своим преподавателем!

— А я прыгнула в озеро Чудес! — выкрикнула Джеки.

— Очень хорошо, девочки, — кивнула Пегги.

Я с недоумением посмотрела на нее, и Пегги тут же добавила:

— Подобные признания означают прогресс. Рост самосознания. Показывают, что девочки готовы признать и признают, какие именно поступки привели их сюда. — Она повернулась еще к одной участнице. — Дженнифер?

— Я не могу спать, — сказала Дженнифер.

— Это один из симптомов того, что с тобой происходит, но он не является причиной, по какой ты попала в отделение. Впрочем, ты новенькая. Так что сегодня я тебя прощаю.

Джеки откинулась на спинку стула, который теперь опасно балансировал на двух задних ножках, а она умудрялась при этом покачивать ступнями обутых в тапочки ног. Губы ее были намазаны ярко-оранжевой помадой, веки подведены тенями с блестками.

— Да Дженнифер свой матрас подожгла!

— Откуда ты знаешь? — спросила Кристина.

— Ей-богу! Я слышала, об этом все говорят. — Джеки продолжала раскачиваться на стуле.

И тут я с испугом подумала, что эта странная девочка знает, должно быть, все и про всех. В том числе и про меня. Я в красках представила себе, как Джеки крадется по коридорам, прячется под кроватями, запирается в кабинке туалета и подслушивает, о чем говорит персонал. Дженнифер обернулась и взглянула на Джеки, будто хотела растерзать. Зубы ее были плотно стиснуты, глаза сузились, губы дрожали. Она издавала странные звуки — нечто среднее между рычанием и мурлыканьем. Затем отвернулась, подняла голову и уставилась на постер с радугой. Я задрожала от страха.

— Да уж, Джеки, — сказала Пегги. — И все-то ты знаешь! Ты не имеешь права говорить за другого члена группы. И сядь прямо, пожалуйста. Иначе упадешь и разобьешь голову. Так, поехали дальше. Пенни, ты готова рассказать нам, почему попала сюда?

— У меня мать сумасшедшая.

— Нет, нет, нет! — Элис вскочила и замахала руками над головой, точно сигналя кому-то, кто находился в трех кварталах отсюда. — Она должна говорить о себе, а не о других!

— Сваливание вины на другого до добра не доведет! — назидательно произнесла Джеки. Погрозила мне пальцем и закрыла подбитый глаз. Синяк ее стал желто-коричневого цвета. Она улыбнулась, показав бесцветные зубы.

Я забормотала, как зомби:

— Я ничего не сделала. Я не знаю, почему сюда попала.

— В таком случае тебе следует хорошенько подумать об этом, — заметила Пегги. — Давайте послушаем кого-нибудь из девочек, кто здесь уже давно. Ведь человеку нужно время, чтоб разобраться в своих ощущениях.

— Я знаю, почему она здесь, — сказала Кристина. — Она не виновата, это правда! Честное слово, не виновата!

Говорила она вроде бы искренне, но в голосе было что-то зловещее.

— К ним в дом приходили героини. Из разных пьес и романов. Это правда!

— Довольно, Кристина, — одернула ее Пегги.

— Это правда. Она считает их настоящими.

— Заткнись, Кристина! — рявкнула я.

— И она так гордится, так важничает, что все эти знаменитые дамы хотели пожить в их прекрасном доме! А еще они…

— Я сказала, довольно, Кристина! — сурово оборвала ее Пегги.

Я сжала кулаки и представила, как наброшусь на Кристину, схвачу за горло и придушу. Это правда, героини приносили мне только проблемы. Мама носилась с ними как с писаной торбой, на меня времени не хватало. Но тот факт, что кто-то посмел сказать, что я их выдумала для того, чтобы привлечь к себе внимание, привел меня в ярость. От взрослых еще можно было ожидать подобного: Но от Кристины…

— Заткнись, ты, гадина! — взвизгнула я.

Какая же я дура, что все ей рассказала! Ведь я ее едва знала, а теперь она всеми силами старается сделать из меня сумасшедшую. Что ж, сама виновата, никто меня за язык не тянул.

— Вы обе получаете предупреждение! А теперь — перерыв. Полная тишина! Закрыли глаза, дышим глубоко!

Пегги, Дженнифер, Элис и Мария закрыли глаза и запыхтели, а я впилась взглядом в Кристину. Она выпучилась своими жабьими глазами сначала на меня, потом на Джеки. А та переводила взгляд с Кристины на меня и обратно, как маятник. Остальные дружно делали глубокие вдохи и выдохи, сопя, посвистывая и хлюпая носами. Эти звуки были просто невыносимы. Кристина сидела в прежней позе, откинувшись на спинку стула, дрыгала ногами, а потом вдруг запела:

— Я влюбилась в парня, только о нем говорю! Я влюбилась в парня, только его и люблю! Жить без него не могу!

— Опусти ноги, будь добра, — заметила Пегги. — Перестань кривляться!

Кристина крепче ухватилась за сиденье и задрала ноги еще выше. Из-под мини-юбки виднелись голубые трусики.

— Влюбилась в него по макушку и стала потом…

— Потаскушкой! — пропела Джеки. — И стала потом потаскушкой!

Расшнурованный кед Кристины свалился с ноги на пол, в воздухе мелькнули белые носки. Внезапно она развернулась и двинула Джеки ногой прямо в лицо, всего на дюйм не дотянувшись до рта. Все так и остолбенели. Даже Джеки замерла, не сводя остекленевшего взгляда с покрытых красных лаком ногтей на пальцах, торчащих из дырок в носках. Руки Кристины, балансирующей на стуле, заметно дрожали, но ноги были вытянуты и напряжены, как струна, прямые, загорелые, сильные, с высоким подъемом.

— Кристина! Получаешь предупреждение! — Пегги так резко вскочила на ноги, что стул отлетел.

Кристина торжествующе улыбнулась. Ее великолепные ноги были по-прежнему высоко подняты. Затем она раздвинула пальцы, торчащие из дырявых носков, и крепко ухватила ими Джеки за нос.

Та взвизгнула от боли и резко оттолкнула ее ноги. Стул выскользнул из-под Кристины, она оказалась сидящей на полу, в то время как руки продолжали опираться о сиденье. Подтянувшись, она вновь уселась на место. Группа разбушевалась. Элис топала ногами и кричала: «Нечестно! Нечестно!» Даже на непроницаемом лице Дженнифер возникло подобие улыбки, а потом она отодвинулась подальше, точно не желала иметь ничего общего со всем этим безобразием. Мария закрыла лицо руками. Вызывающая храбрость Кристины произвела на меня неизгладимое впечатление. Поначалу я остолбенела, а потом разразилась истерическим хохотом. Джеки сорвалась со стула. Сжала кулаки, оттопырила задницу, присела на корточки и запрыгала, вытянув нижнюю губу. Она походила на рассерженную обезьянку. А потом я услышала журчание и увидела, что она писает — прямо на пол.

Раздался скрип колесиков — это Мария устроилась в кресле Пегги и разъезжала в нем по комнате. Пегги метнулась к двери, обронив при этом ложечки, которые веером разлетелись по полу. Дженнифер подскочила и стала собирать их, засовывая под мышку.

Пегги подбежала к двери и нажала тревожную кнопку. Потом высунулась в коридор и завопила:

— Мистер Гонзо! Мистер Гонзо! Сюда, в комнату для занятий! Скорее!

У ног Джеки расплывалась целая лужа мочи, мутной и ярко-желтой от витаминов и таблеток. Кристина восседала на стуле, неподвижная и гордая, как кинозвезда. Сидела, закинув ногу на ногу, и делала вид, что дымит сигаретой. Потом перебросила длинные волосы через плечо, и я услышала потрескивание статического электричества.

В комнату ворвались двое санитаров и ухватили Джеки за руки. Джеки брыкалась и верещала. Когда ее пронесли над лужей мочи, она резко подобрала под себя ноги и оставалась в этой позе, даже когда ее вынесли в коридор.

— Все по палатам! — скомандовала Пегги. — Занятия окончены. А тебя, Кристина, ждет испытательный срок.

— Подумаешь, напугала! Да мне плевать!

— Посмотрим, как ты запоешь дальше. Это шестое предупреждение за неделю. Придется поместить тебя в изолятор. — Она снова высунулась в коридор. — Мистер Гонзо!

Кристина указала на лужу мочи.

— Похожа на фасолину, верно?

В помещение ворвались еще двое санитаров. Их выпуклые накачанные груди украшали связки, ключей. Пегги указала на Кристину.

— Взять ее! В изолятор!

Санитары схватили Кристину за руки и рывком стащили со стула. Но она была не из тех, кто легко сдается. Одного двинула ногой в бок, другому заехала в подбородок. Они еще крепче ухватили ее за руки, затем один из санитаров зашел ей за спину и пнул под колени, чтобы подогнулись ноги. Но Кристина держалась. Пронзительно верещала Элис. Мужчины подняли Кристину и быстрым резким движением уложили на пол лицом вниз. Из ее носа хлынула кровь. Мини-юбка задралась, полностью открыв голубые трусики. Они навалились на нее сверху, припечатали ноги к полу, затем завернули руки за спину. Я видела, как один из санитаров выкручивает ей руку.

— Руку сломаешь, гад! — завопила Кристина.

— Когда ты научишься вести себя прилично, Кристина? — спросила Пегги. — Тебе следует подумать о своем поведении.

Один из санитаров расхохотался.

— Да ей нравится, когда ее мнут.

Тут Кристина заговорила голосом Бланш Дюбуа.

— Что может предложить такой мужчина, кроме грубой животной силы? — Они навалились снова, вдавили ее плечи в пол. — Что за представление разыгралось у нас сегодня! — А потом захихикала противным тонким голоском: — Говорят, я должна сесть в трамвай «Желание»!

— Поставьте ее на ноги! — приказала Пегги.

Санитары рывком подняли Кристину с пола.

Теперь она стояла неподвижно и ровно, как натянутая струна. Кровь капала на блузку. Верещание Элис постепенно перешло в визг, как у гончей собаки. Потом она затопала ногами, задергалась, точно марионетка.

Никогда прежде не видела я ничего подобного. Меня напугало, как грубо, даже жестоко они обращались с Кристиной. Но хуже всего было то, что Кристина, по-видимому, привыкла к такому обращению. Она улыбнулась уголком рта и подмигнула мне. От вида льющейся на блузу крови меня затошнило, закружилась голова, и я присела на корточки, боясь, что вот-вот упаду в обморок.

— Трамвай грохочет, дребезжит, по улицам города мчит! — не унималась Кристина. — Вам меня не запереть, ничего не выйдет!

А потом она проделала трюк, которому нас обучали в драмкружке. Изобразила тряпичную куклу — обмякла и рухнула на пол.

— Пенни! Я всегда зависела от доброты незнакомцев! И это достает меня всякий раз, мать его!

Санитары подхватили ее под локти и потащили к двери. Темные волосы Кристины свешивались на лицо, пачкались в крови.

Я поднялась, и комната закружилась перед глазами. От вида крови у меня всегда темнело в глазах, подгибались колени. Я закрыла глаза и вытянула руки.

«Приди и спаси меня, Конор. Пожалуйста, поспеши! А то я не знаю, что сделаю!»

Ноги Кристины в грязных носках скрылись за порогом.

— Сядь! Сядь немедленно, кому говорю! — Пегги совсем запыхалась — нелегко с таким весом бегать по комнате и звонить в колокольчик, чтобы утихомирить девочек. Она остановилась и оперлась на стол, грудь ее тяжело вздымалась. — А ну, быстро по палатам!

Но я продолжала стоять с закрытыми глазами и вытянутыми вперед руками, словно пыталась остановить кружение комнаты. И беззвучно твердила: «Конор, быстрее! Приди!» Наверное, в тот момент я походила на мраморную статую — так мне казалось. Сверху из кондиционера сильно дуло, волосы развевались.

«Я помогу тебе вернуть Дейрдре, обещаю! Я сделаю все, что ты хочешь!»

Ледяная рука ухватила меня за локоть, тряхнула.

— Перестань строить из себя сумасшедшую, — прошептала Флоренс.

Но я по-прежнему не открывала глаз. Флоренс отвела меня в палату. Я плелась за ней, как слепая за поводырем. Я не хотела ничего видеть и слышать, боялась по-настоящему сойти с ума. Только считала шаги до палаты, и с каждым новым шагом ко мне возвращался здравый смысл. Я больше не должна говорить о героинях, иначе мне никогда не выбраться из отделения.

Час спустя я, мрачная и молчаливая, лежала на кровати, шторы на окне были задернуты. Эта почти пустая комната меня угнетала, здесь было все не так, как дома. Но тем не менее здесь я чувствовала себя в относительной безопасности. Я мучилась и никак не могла понять: как Кристине удалось заставить меня выложить все о героинях? До чего же хитро — втереться в доверие, быть такой искренней и понимающей, а потом использовать информацию против меня. Может, она мне позавидовала? Мне, одинокому подростку? Странно все это. Но все же нельзя было перекладывать всю вину на Кристину. Ведь это я нарушила данное маме обещание строго хранить тайну. Только теперь мне стало ясно, что может случиться, если нарушить клятву. В общении мамы с героинями были два главных принципа: обеспечить им надежное укрытие и как можно меньше вмешиваться в их судьбы. До меня только сейчас дошло, насколько неустойчивым было их существование. Я ожидала, что Кристина сочтет меня сумасшедшей, но не думала, что позавидует мне. Если я хочу выжить в этом проклятом отделении, то придется стать жестче и хитрее. Я повернулась на бок и закрыла глаза. Передо мной всплыло лицо героини, которая прибыла в «Усадьбу» прошлой зимой. Она прогостила недолго, но я узнала о ней достаточно, чтобы понять: есть все основания восхищаться Скарлетт О’Хара.

Глава 14

Как бы поступила Скарлетт?

Несколько месяцев назад ранним декабрьским вечером я сидела внизу, за стойкой в приемной, и листала книгу регистраций. На зимних каникулах гостей в «Усадьбе» обычно не было. На Рождество мы закрывались и уезжали погостить в город к деду и бабушке. Я уговорила маму платить мне два доллара в час за то, что буду сидеть в приемной (я тогда копила деньги на новую обстановку для своей комнаты). Я слушала хиты по радио и изучала книгу регистраций. В 1973 году героини редко посещали нас. В марте была Дейзи Бьюкенен (настоящий кошмар!), в августе жила Офелия.

Глухо тикали старинные напольные часы, и было так скучно, что почти захотелось, чтоб отворилась дверь и в дом впорхнула очередная героиня. И тут, как по заказу, дверь на самом деле распахнулась и в прихожую, шатаясь, вошла женщина. Черные волосы растрепаны, лицо белым-бело, как заснеженные березы за окном, лиловые круги под глазами. Но их нефритовый цвет да еще тончайшая талия сразу же подсказали мне, кто это такая. Хотя, конечно, Вивьен Ли была куда красивее. Женщина протянула дрожащую руку к стойке, хотела ухватиться за нее, но пошатнулась и рухнула на холодный плиточный пол.

— Грета! Сюда! На помощь! — крикнула я, выбежала из-за стойки и присела рядом с незнакомкой. Осторожно приподняла ее голову и почувствовала, как в основании черепа набухает шишка. Глаза несчастной были закрыты, веки дрожали, точно ей снился кошмар. — Мама!

Вбежала Грета в желтых резиновых перчатках, с которых капала мыльная пена.

— Что за шум?.. О господи!

— По-моему, это Скарлетт О’Хара.

Швырнув перчатки на пол, Грета подсунула руки под тоненькую Скарлетт и подняла ее. Героиня была одета в кроличью шубку с кожаным поясом. Бегом, перескакивая через две ступеньки, Грета понесла Скарлетт наверх с такой легкостью, точно то была пушинка, а не женщина.

— Я принесу лед, надо положить ей на голову! — крикнула я.

— Лучше чайник поставь. Бедняжка промерзла до костей.

Я бросилась на кухню и столкнулась в дверях с мамой.

— Там наверху… Скарлетт О’Хара!..

Глаза мамы расширились, она поднесла ладонь ко рту, чтоб скрыть улыбку.

— Она в обмороке!

— Должно быть, война в самом разгаре, — пробормотала мама и бросилась наверх.

К тому времени, когда я приготовила чай и пакетик со льдом и принесла все это в спальню гостьи, Скарлетт уже очнулась. Она сидела на кровати с резной деревянной спинкой, обложенная подушками. В этой комнате имелись отдельная ванная и большой балкон, но сама спальня была невелика. Мы трое столпились возле постели, любуясь необыкновенным цветом ее глаз и благодаря судьбу за то, что в разгар зимы послала нам столь замечательную гостью.

— Пойду-ка сварю ей супчик, — сказала Грета.

— А я подберу теплую ночную рубашку и халат, — добавила мама.

— А я могу принести еще подушек, — вызвалась я.

Скарлетт приподняла руку, защищаясь от яркого верхнего света, и гневно сверкнула глазами.

— Лучше виски! Я говорила Порку, мне нужно виски, и немедленно! — В ее слабом голоске отчетливо слышался сочный южный акцент.

— Не думаю, что… — начала было мама.

— Она была на войне, — перебила Грета. — А потому виски в самый раз.

— Вы так добры, — сказала Скарлетт и снова откинулась на подушки.

Грета наклонилась и прошептала на ухо маме:

— Да она покруче будет, чем Кэтрин Эрншо.

Мама кивнула и опустила глаза. Достаточно было одного упоминания о Кэтрин Эрншо из романа «Грозовой перевал»,[15] и мама тут же съеживалась, как побитая собака. Я не припоминаю, чтобы мама с Гретой когда-нибудь обсуждали героинь, но всякий раз, когда речь заходила о Кэтрин Эрншо, я не понимала, что это за птица. А все попытки уговорить маму рассказать о ее визите терпели фиаско. Было очевидно, что и от Греты не многое узнаешь. Вообще она часто отмалчивалась, особенно когда речь заходила о войне. Поначалу я немного удивилась, что Грета знакома с историей Скарлетт, но позже узнала, что «Унесенные ветром» были в Германии настоящим бестселлером. Обычно Грета держалась от героинь подальше, но беженцы и эмигранты военных времен вызывали у нее глубочайшую симпатию и сострадание. Скарлетт казалась жалкой, худенькой и больной, но Грета понимала, что это выдающаяся личность и маме с ней в одиночку не справиться.

Первые часы пребывания героинь в «Усадьбе» — самые сложные. Никогда не знаешь, как они поведут себя. Офелия без конца расхаживала по комнатам; Фрэнни любила сидеть на подоконнике и смотреть на луга. Мы пока не определили, из какой части романа явилась Скарлетт (для мамы это было очень важно, так как могло подсказать, как себя вести и что делать дальше), но было очевидно, что бедняжке надо как следует выспаться. Я не отрывала глаз от этой женщины. Меня волновала ее хрупкая красота. Скарлетт была необыкновенно женственной. Кожа прозрачная, глаза под опущенными веками непрерывно двигались. Я тихонько отошла от кровати и выглянула на балкон. Туда намело снегу, который вздымался в углу пухлой белой шапкой, похожей на колпак гнома. Ветер надрывно завывал в ветвях вязов, где чудом уцелели несколько смерзшихся листьев. Я порадовалась, что Скарлетт сейчас в тепле и безопасности. Я очень надеялась, что и у Фрэнни все хорошо. Было бы здорово, если бы она и в самом деле вернулась в свою историю. Мама на цыпочках подошла к окну и опустила жалюзи, задернула тяжелые темно-бордовые шторы. Радиатор тихо пощелкивал, Скарлетт стонала во сне.

— Эшли!..

Мы с мамой переглянулись, затем она строго покачала головой, точно знала, что я готова броситься к постели и начать отговаривать Скарлетт любить его. Мама напрасно волновалась. Это случилось за несколько месяцев до прибытия Эммы Бовари, до того, как взыграли подростковые гормоны и я взбунтовалась. Я несколько раз смотрела фильм «Унесенные ветром» и прекрасно понимала: переубеждать Скарлетт не стоит и пытаться.

Вошла Грета, держа за горлышко бутылку виски «Джеймсон». Поставила на тумбочку стакан и плеснула в него весьма щедрую порцию. Потом потрясла Скарлетт за плечо:

— Просыпайтесь.

Скарлетт открыла глаза, покачала головой.

— Коровы еще не доены. А малыш Бью умирает от голода…

— Выпейте-ка! — Грета поднесла ей стакан.

Держа его обеими руками, Скарлетт отпила глоток и передернула плечами. Глаза ее расширились, щеки порозовели, и она, моргая, заглянула в стакан. Снова поднесла его к губам, запрокинула голову и залпом допила остаток. А потом попыталась встать с постели.

— Лежите, вам говорят! — прикрикнула Грета и толкнула ее назад.

— Отстань! Мне надо сходить в огород, взглянуть, как там сладкий картофель.

— Я принесу вам бульон. Лежите.

Все разворачивалось как обычно, когда героини только появлялись в доме. Именно Грета отвечала за то, чтобы они пили, ели и спали. И теперь мама решила дать событиям развиваться своим чередом, обняла меня за плечи и направилась к двери.

— Вот дура! — прошипела Скарлетт.

Мы закрыли за собой дверь и переглянулись. Потом я щелкнула пальцами.

— Чердак!

— Точно! — кивнула мама.

Мы ринулись к двери, ведущей на чердак, чтоб освежить в памяти события «Унесенных ветром». Мама открыла амбарный замок ключом, висевшим на шнурке на ее запястье. Мы всегда держали дверь на чердак под замком, чтоб бродящие по дому героини не могли узнать свою дальнейшую судьбу. Мама отворила дверь, мы поднялись по скрипучим деревянным ступеням и вошли в прохладное помещение. Мама пошарила на балке и достала ключи от книжных шкафов. Окна были покрыты инеем. Я дернула за шнурок, над головой зажглась одинокая голая лампочка. Мама включила электрический обогреватель, завитки спирали тотчас порозовели. Вдоль северной стены стояли пыльные сундуки, корзины, затянутые паутиной, коробка с веерами, портняжный манекен, птичья клетка. И кукольный домик, который я забросила несколько лет назад, — точная копия нашего дома. Западная же стена была заставлена мамиными сокровищами. Здесь высились до потолка шесть книжных шкафов с металлическими замками на грубо обработанных сосновых дверцах. На каждой дверце висела специальная табличка, чтобы было легче ориентироваться — «Европейская литература» (Франция, Италия, Россия, Испания), «Азиатская литература» (Япония, Китай, Индия). Отдельный шкаф был отведен под англоязычную литературу (Ирландия, Шотландия, Уэльс, Америка). То было мамино сокровище, ее страховка, ее накопление и состояние. Причем маме было совершенно не важно, как именно выглядят книги: дорогие тома, переплетенные в кожу, или же дешевые карманные издания в мягких обложках. У нее имелись даже первоиздания. К коллекции предъявлялись всего два требования: она должна быть обширной и удобной для поиска (книги размещались в алфавитном порядке по фамилиям авторов). Теперь мама хотела подстраховаться, убедиться, что мы не допустим досадной промашки и не расскажем Скарлетт о чем-либо из ее будущего. К примеру, что пропавший без вести Эшли вернется или что ее мать умрет.

— Я почти уверена, что она не так давно бежала из Атланты, — сказала мама.

Повернула диск кодового замка, в нем что-то щелкнуло. Дверца открылась и ударилась о стену. Я подперла ее ведром, чтобы случайно не захлопнулась. Мама потянулась к полке, помеченной буквой «М», и достала толстый том. «Унесенные ветром»… Быстро пролистала первую сотню страниц.

— Она что-то говорила о том, что Порк обещал ей виски, — напомнила я.

— И что нужно покормить Бью. У Мелани не было молока. — Мама лизнула палец и снова начала перелистывать страницы. Память у нее была почти фотографическая. — Я ведь только что видела эту страницу. А, вот она.

Мы стояли рядом на холодном чердаке, под лампочкой без абажура, и читали. Скарлетт, подобно большинству героинь, прибыла к нам в самый тяжелый момент жизни. Ей едва удалось ускользнуть из горящей Атланты. Потом она дожидалась, когда родит Мелани, — и это в самый разгар осады. Брошенная Реттом, она гнала повозку через леса Джорджии, населенные, как ей казалось, призраками убитых конфедератов. И вот наконец, добравшись до Тары, узнала, что ее любимая матушка умерла. Сестры мечутся в тифозной лихорадке, отец сошел с ума от горя. Весь собранный урожай хлопка сгорел, поля пришли в запустение. Честно говоря, на долю не многих героинь выпадали столь тяжкие испытания. Но должно быть, именно смерть матери заставила несчастную Скарлетт искать убежище в «Усадьбе». Скарлетт боготворила свою мать Элен, типичную южанку, преисполненную благородства и совершенства, отличающуюся не только красотой, но и добротой, готовностью к самопожертвованию, а также изяществом манер и сдержанностью. Из всех вышеперечисленных достоинств Скарлетт унаследовала лишь красоту. Ей всегда хотелось быть во всем похожей на мать, она стремилась к идеалу добропорядочной и благородной южанки, настоящей леди. Но пассивность и альтруизм не помогли бы ей выжить во время войны.

Мама ткнула пальцем в страницу:

— Вот. Здесь она просит виски.

— Она вроде бы плохо обращалась с рабами, — заметила я.

— Ну, была с ними нетерпелива, скажем так, — пробормотала мама.

— Какая разница.

— Не судите, да не судимы будете. — Мама закрыла книгу. — Скарлетт жила в другую эпоху.

— Но расизм — это зло.

— Конечно! — сказала мама. — И я рада, что ты это понимаешь. Но в разговорах со Скарлетт нет смысла упоминать об этом. И вообще, держись от нее подальше. Характер у Скарлетт вспыльчивый. Смотри, как бы голову тебе не оторвала.

— Но ведь ты потратила столько времени, чтоб сделать из Фрэнни феминистку. Почему бы не поработать над Скарлетт, не заставить ее отказаться от расистских убеждений?

— Ну, это совсем другое дело. Фрэнни почти что наша современница и…

— Тебя больше волнует феминизм, а не расизм, — сердито продолжила я.

— Я просто знаю, в какие игры с ними лучше играть. Все определяет личность персонажа. Я тут ни при чем.

Я пожала плечами и вырвала книжку из ее рук. Маме не нравилось, когда я начинала критиковать ее подход к героиням, указывать на противоречия и непоследовательность.

— Что ж, раз мне запрещено к ней подходить, тогда позволь мне остаться здесь. Почитаю, отдохну немного.

— Здесь слишком холодно. И потом…

Внизу вдруг раздался страшный грохот, дверь ударила о стенку. Я уронила книгу на пол, и мы с мамой быстро сбежали по ступенькам вниз. Мама задержалась, чтобы запереть дверь на чердак, а я бросилась в спальню.

— О боже!

Грета крепко обхватила Скарлетт за талию, а та бешено брыкалась и отбивалась, колошматила Грету по рукам и ногам. Под ногами валялись сорванные со штанги темно-бордовые шторы, походившие на сброшенный наряд древнегреческой богини. Хотя борющиеся женщины больше напоминали Медузу горгону, рождающуюся из чрева варварского чудовища. Вот Грета отступила на шаг, хотела ухватиться за дверной косяк, но запуталась одной ногой в складках шторы, споткнулась, потеряла равновесие и ухватилась за стену, чтоб не упасть. Скарлетт немедленно воспользовалась тем, что Грета разжала руки, и резко вырвалась, но не устояла на ногах и рухнула вниз лицом на потертый персидский ковер. Грета упала сверху, придавив ее. Скарлетт завизжала так пронзительно, что я порадовалась, что в «Усадьбе» нет других постояльцев.

— Чертова кукла! — орала Скарлетт.

Она пыталась вырваться, но мешала могучая Грета, запутавшаяся в складках штор. Скарлетт хотела высвободиться и стала дергать складки ткани, но они еще плотнее стянули лодыжки Греты, и несчастная служанка завопила от боли.

То, что Скарлетт неравнодушна к шторам и всегда могла найти им применение, мы знали из романа. Там она умудрилась сшить из них нарядное платье и шляпку. Мама подбежала, протянула руку Грете, та приподнялась и, встав на колени, освободила Скарлетт. Наша гостья вывернулась из-под служанки и брезгливо отряхнулась, потом гневно взглянула на Грету.

— Да как ты посмела?

Мама помогла Грете подняться, затем протянула руку нашей гостье.

— А теперь, мисс Скарлетт, вы должны лечь и отдохнуть. Быстро в постель. У вас выдался трудный день.

— Нет времени нежиться в постели! У меня куча дел!

Она поднялась на ноги, но тут же побелела как мел, пошатнулась и начала заваливаться влево. Мама тут же подставила ей плечо.

— Вам действительно надо отдохнуть, — мягко произнесла мама. Выждав, пока Скарлетт немного успокоится, она осторожно повернулась к двери. — Это вы от виски так разволновались.

Хмурая Грета тем временем приводила в порядок шторы, аккуратно укладывая складку за складкой бархатную темно-бордовую ткань и что-то ворча себе под нос.

— Я… я полагаю, что… — тихо пробормотала Скарлетт и дала подвести себя к кровати.

В таких ситуациях мама справлялась куда лучше Греты. Порой героиням нужна была твердая рука, но гораздо чаще помогало мягкое и вежливое обращение. Скарлетт покорно позволила уложить себя в постель и укрыть одеялом. У нее был сонный вид. При этом мама успокаивающе бормотала что-то доброе и ласковое, на что Грета была совершенно не способна. Грету заботили более земные вещи — вытряхнуть шторы, найти стремянку и повесить шторы на штангу, аккуратно закрепив на крючках. Я тихонько сидела в кресле-качалке и наблюдала за происходящим. Знала: стоит только подать голос или шелохнуться, как тут же буду выдворена за дверь. Нежный шепот и уговоры мамы, ласково поглаживающей руку Скарлетт, почти убаюкали меня.

Но вот шторы снова заняли свое место, дыхание Скарлетт стало еле слышным и ритмичным — это означало, что она погрузилась в глубокий сон. Мы на цыпочках двинулись к выходу. Снаружи мама закрыла дверь спальни на ключ, он повернулся в замочной скважине с тихим щелчком. Мы пошли на кухню и принялись за скромный ужин.

Правда, мы все время прислушивались, не происходит ли чего наверху, но там царила мертвая тишина.

— Война и проблемы совершенно ее изнурили, — заметила мама.

— Если повезет, то проспит целую неделю. Если, конечно, какой кошмар не разбудит, — сказала Грета.

В ту ночь мы улеглись спать рано, опасаясь, что звуки телевизора могут потревожить Скарлетт. Наутро меня разбудили мамины шаги. Я скатилась с постели и увидела маму с Гретой, стоящих у двери в спальню нашей гостьи. Мама приложила ухо к деревянной панели и прислушивалась. Грета постучала — сперва тихо, деликатно, потом громче и громче. Она колотила, пока дверь, которую вчера заперли на ключ, вдруг не распахнулась. Мама опустилась на колени и подобрала длинный ключ, валявшийся на полу.

— Как, черт побери… Ах да! Там же был еще один ключ, лежал на тумбочке!

Мы ворвались в спальню, где все было перевернуто вверх дном. Казалось, что по комнате пронесся ураган. Сорванные шторы свисали безжизненными складками. На ковре были разбросаны картофелины и ямс. На старом матрасе лежала гора яблок. На балконе валялась куча столового серебра. Солнечные лучи врывались в незашторенное окно и отражались в бабушкином чайном подносе. На тумбочке лежали три остро наточенных кухонных ножа с деревянными ручками. Среди них был и любимый нож Греты для резки мяса.

— Да она хотела нас ограбить! — взвыла Грета.

— Она думала, что сможет взять все это с собой, — с жалостью заметила мама.

Я указала на нож для мяса.

— Она хотела нас убить!

— Чепуха, — отмахнулась мама. — Бедняжка была в таком отчаянии.

— Но ведь убила же она солдата-янки, — возразила я.

— Она боролась за выживание, — вставила Грета. — Наверное, собиралась продать серебро да какое-то время продержаться на овощах.

— Должно быть, ночью сбежала.

— Вот ведь подлая маленькая тварь! — сказала Грета.

— Я так и знала, что она у нас не задержится, — прошептала мама.

— Даже суток не прошло, — поддакнула я.

Втроем нам понадобились целых два часа, чтобы навести порядок и разложить все по местам. Надо сказать, что набор предметов, предназначенных к похищению, произвел на меня глубокое впечатление: овощи и столовое серебро, ножи и подсвечники. Грабя «Усадьбу», Скарлетт выбирала жизненно важные для нее вещи. Незнакомую с борьбой за выживание, меня это заставило задуматься — а как бы я поступила и что бы взяла, находясь в столь отчаянных обстоятельствах? Вопрос о выживании никогда меня не касался. До тех пор, пока я не оказалась запертой в отделении.

Глава 15

У телепатии есть пределы * Связаться с Конором не получается * Флоренс ловит меня с поличным

Вечером, после дебоша, устроенного Кристиной на групповых занятиях, мне удалось узнать, что такое изолятор. Мария вышла из ступора и рассказала, что медсестра будет проверять Кристину каждые десять минут.

— Вообще-то медсестры ненавидят, когда кого-нибудь помещают в изолятор, — добавила она. — Это значит, что им надо то и дело отрывать задницу от стула и идти проверять, а не в телевизор пялиться.

После обеда я задержалась в холле. Изолятор располагался в другом его конце, рядом со столиком дежурной сестры. Мне хотелось выяснить, какое наказание ждет человека, когда он ведет себя как Кристина. Я стояла и ждала, пока кто-нибудь пойдет проверять Кристину. Ждать пришлось куда дольше, чем положенные десять минут. За это время я успела перечитать написанный от руки список примеров хорошего поведения, за которое награждали ложечками: выказывать уважение, извиняться, не поддаваться провокациям, помогать друг другу, избегать конфликтов и так далее. Я подумала: а как бы поступила Скарлетт? Наверняка разорвала бы этот список в клочья, прежде чем покинуть отделение.

Наконец я услышала, как скрипнули ножки стула, на котором сидела медсестра, послышались ее тяжелые шаги. Она направлялась к двери, ведущей в изолятор. Я осторожно выглянула из-за угла. Через приотворенную дверь виднелись босые ступни Кристины. Она лежала со связанными руками и ногами на голом матрасе — ни подушки, ни одеяла, ни простыни. Комната была практически пуста — голые серые стены из блоков, стальная дверь, — отчего каждый звук эхом отдавался в ней. Едва медсестра вошла, Кристина завопила:

— Я вас всех засужу, к чертовой матери, негодяи! Вы мне за все ответите! Выпустите меня сейчас же! Вам все равно придется это сделать, моей страховки хватит всего на две недели!

— Доктор Келлер знает, как ее продлить. К тому же ты дала ему для этого прекрасный повод.

Потрясенная до глубины души, я вбежала в палату и рухнула на кровать. Сколько раз пришлось несчастной Кристине проходить это адское испытание? Ее пустая койка с аккуратно заправленными белыми простынями и хлопковым одеялом выглядела царским ложем по сравнению с голым матрасом изолятора. Я отвернулась и уставилась на широкие асбестовые плиты потолка. Я жалела, что так безрассудно доверила Кристине свои тайны, но теперь искренне сочувствовала ей. Такого «изолятора» и врагу не пожелаешь! Мама была права, что умолчала о героинях. Иначе люди смогут использовать твои секреты против тебя же. Я никогда не выберусь из отделения, если стану доверять кому попало. Пустующая кровать Кристины наводила тоску, я чувствовала себя жутко одинокой. Даже воспоминания о Коноре не утешали.

Под наволочкой тугой подушки, на которой я лежала, прощупывался пластик. Простыня была постелена поверх большой резиновой прокладки. Все здесь предназначалось для впитывания жидкости — слез, мочи, крови. Мне вдруг до боли захотелось увидеть маму, очутиться в «Усадьбе», где нет ничего страшного даже в самых глухих тенях чердака и подвала. В отделении же все было пропитано насилием. Оно царило здесь и чувствовало себя как дома.

Наволочка насквозь промокла от слез. Я плакала, пока окончательно не изнемогла. Потом стала действовать. Сделала глубокий вдох, сжала ладонями виски.

«Подумай обо мне, Конор! Услышь мои мысли! Приди и спаси меня!»

Я не заметила, как уснула, и проспала несколько часов (оказывается, Флоренс дала мне за обедом валиум). Проснулась я с тяжелой головой и ватными конечностями и подумала о своей новой вдохновительнице — о Скарлетт. Телепатических посланий было явно недостаточно.

Внезапно я поняла, как можно выбраться из отделения. Надо заработать как можно больше ложечек, чтобы получить право позвонить по телефону. Другим способом к нему не подобраться, ведь телефон стоит на столике дежурной сестры. Но кому мне позвонить, кому довериться? Единственный, кто пришел на ум, был Элби. Но он наверняка наложил в штаны, когда моя мама направила к нему копов. Он давно догадывался про героинь и не покупался на мои туманные объяснения об обычном совпадении имен наших постоялиц с именами литературных персонажей. Однажды он даже сунул нос в книгу регистраций и увидел там имя Дейзи Бьюкенен. Я чувствовала себя виноватой, потому что всегда относилась к Элби с некоторым пренебрежением. Теперь же он остался моей единственной надеждой.

С этими мыслями я задремала и проснулась оттого, что кто-то потряс меня за плечо. Флоренс достала пачку сигарет из нагрудного кармашка, ловким щелчком выбила одну и вертела в пальцах, не закуривая.

— Просыпайся, дорогуша! Тебя ждет доктор Келлер. Пора на ночные посиделки.

Я не поняла, что она имела в виду, но послушно последовала в коридор, а оттуда — в комнату для групповых занятий. Толпа девочек в пижамах уже сгрудилась вокруг доктора Келлера, на котором красовался оранжевый кожаный пиджак. Пятнадцать девочек, многих из которых я не видела прежде, пытались привлечь к себе его внимание. Никто не выглядел сонным, ничто не напоминало о том, какая заварушка произошла здесь сегодня днем. Одна из ночных дежурных медсестер, неулыбчивая пожилая полячка Жозефина, протянула доктору Келлеру какие-то бумаги и указала, где расписаться. Девочки еще плотнее окружили доктора.

— Так, девочки, давайте по очереди! — сказал Келлер и улыбнулся.

К нему тут же подскочила Джеки. Я не понимала, почему ее не отправили в карцер, как Кристину.

— Я вела себя очень хорошо, док. Нельзя ли получить разрешение позвонить? Ну пожалуйста!

— Так. Похоже, глазки у тебя повеселели. Тебе уже лучше?

— О, гораздо лучше!

— Рад это слышать. — И с этими словами он протянул ей небольшой лист бумаги, потом погладил Джеки по голове. — Держи, солнышко.

— Это нечестно! — взвилась Мария. — Ложки надо заслужить!

— Ложки-поварешки! — усмехнулся Келлер.

— Ложки-поварешки! — льстиво подхватила Джеки.

Флоренс покачала головой и пробормотала себе под нос:

— Эту Пегги надо гнать отсюда пинком под зад!

Я понятия не имела, как должно строиться нормальное психиатрическое лечение, но даже мне показалось, что все это действо отдает фальшью.

Жозефина затянулась и невыразительным хриплым голосом протянула:

— Так, девочки! Построиться! — Она махнула рукой с дымящейся сигаретой в сторону холла. — В одну шеренгу!

Все бросились строиться и замерли, ожидая приближения доктора Келлера, — с таким трепетом и нетерпением детишки ждут Санта-Клауса. Некоторые вставали на цыпочки, другие скрещивали пальцы на удачу. Я пристроилась в самом конце шеренги и наблюдала, как доктор раздает привилегии тем, кто вовсе этого не заслуживает. Остальным он говорил, что по указанию Элеонор изменит им схему приема лекарств. Привилегии были просты: пропуск в больничный кафетерий, телефонный звонок, визит родственников, отпуск домой на выходные (впрочем, последней привилегии не получил никто, хотя Дженнифер униженно умоляла отпустить ее домой хотя бы на пару часов). Когда пришел мой черед, Келлер демонстративно отступил на шаг — он прекрасно помнил нашу последнюю встречу, когда меня оформляли в отделение. Я залилась краской от смущения.

— Ну как, Пенни? Ты немного успокоилась, верно? — спросил он.

— Она выражала недовольство, — тут же встряла Флоренс.

— Так… — Он порылся в бумагах. — У тебя пока нет рекомендаций на привилегии. Впрочем, еще слишком рано. Как ты спала?

— Не очень.

— Аппетит?..

— Нет аппетита. Еда противная.

— Это, должно быть, от лекарств. Я внесу небольшие изменения в схему приема, через день-два посмотрим, какова будет реакция. — Доктор снова принялся листать бумаги. От него пахло кофе и одеколоном. Он что-то написал на листке и протянул его сестре: — Тут новая дозировка. — Перевернул еще одну страницу. — Вы только посмотрите! Мне крайне неприятно сообщать вам об этом, юная леди, но токсикологический анализ выявил в крови содержание марихуаны. Ай-яй-яй! — Он погрозил пальцем, потом покосился на часы. — А теперь все бегом по палатам! Пора спать! — Он передал бумаги медсестре. — Вы же знаете, что интерны терпеть не могут иметь дело с психическими больными. — Он похлопал меня по руке, затем улыбнулся, обнажив желтые прокуренные зубы. — Будь умницей, девочка!

Мне стоило больших усилий, чтоб не отпрянуть, — настолько противным показалось его прикосновение.

— Обещаю вести себя хорошо, доктор. И еще мне страшно неловко за то, что произошло накануне.

— Все в порядке, милая, все чудесно. — Он погладил меня по голове.

По пути в палату я спросила Флоренс:

— Разве мне не положена ложечка за то, что я извинилась?

— Вообще-то положена. Но только никому не говори, что я дала тебе ложечку потому, что ты об этом попросила. Здесь не положено ничего выпрашивать. И вообще, мало ли что могут потребовать психи! К примеру, достать луну с неба.

Сотрудники отделения должны были записывать имена девочек, получивших ложечки, так что я понимала: выпросить у Флоренс много не получится.

— Спасибо, Флоренс. Это моя первая ложка. А сколько нужно набрать, чтоб разрешили позвонить?

— Вроде бы десять. Но сперва надо наполнить ими конус. Погоди-ка. Ты что, хочешь позвонить своему лесному королю?

— Можно подумать, у него есть телефон.

— Ложись-ка спать.

Я лежала в темноте без сна и думала о том, как лучше вести себя. Я заметила, что большую часть ложечек раздают во время обеда. А как раз завтра меня собиралась навестить мама. Так что и здесь светит шанс подзаработать. Она должна прийти по просьбе Пегги. Она позвонила маме и сказала, что я хочу поговорить о своем отце.

Глава 16

Новые сведения об отце * Я получаю все больше лекарств * Мне удается связаться с Элби

— Тогда соври! — крикнула я маме.

Мы сидели на каменной скамье в саду среди вылизанных газонов, возле корпуса для психических больных. Вязы были обсажены тигровыми лилиями. Некогда оранжевые цветки с удлиненными лепестками сморщились и превратились в закорючки, на вид они будто обгорели. К спинке скамьи была привинчена табличка: «Дар доктора и миссис Уильям Стэнтон. В память о Сьюзан Мэри». Видно, эта Сьюзан Мэри померла здесь, не вынеся происходящего. Я уже начала думать, что и сама скоро не выдержу. Пегги вбила себе в голову, что источником всех моих проблем является отсутствие информации об отце, и я тоже начала подумывать: а может, она права?.. Я не слишком часто и настойчиво расспрашивала маму об отце, разве что когда была совсем маленькой, а потому мой внезапный интерес к его персоне ее удивил. У маминых ног стояла сумка. Заглянув туда, я увидела жестяную коробку из-под печенья и номер «Севентин»[16] за сентябрь. Я скрестила руки на груди, скроила равнодушную мину, точно меня ничуть не волновало содержимое коробки, хотя душа просила чего-нибудь вкусненького. Да и по модным новинкам я стосковалась, хотя больше всего мне хотелось ласки и понимания.

— Все вышло довольно глупо. Выдался один из тех дурацких дней, когда…

— Прекрасно. Стало быть, ты считаешь мое зачатие дурацким?

— Да нет же! Ты поймешь меня, когда вырастешь.

— Но мне уже почти четырнадцать! Тринадцать лет и девять месяцев.

— Прекрасно, Пенни! Значит, ты уже почти взрослая и не должна сердиться на меня. У твоего отца были рыжие волосы. Как у тебя. Он любил «Херманс хермитс». И играл в футбол.

— Я знаю, во что он играл. Расскажи что-нибудь еще. Ты любила его? — Я храбрилась, задавая вопросы, хотя по спине бегали мурашки.

Мама рассматривала свои руки, потом потерла одну ладонь о другую, стряхивая засохшую грязь. Наверное, все утро провела в саду, как обычно, когда пребывала в расстроенных чувствах. В подобные минуты она выдергивала одуванчики и сорняки с такой яростью, точно за что-то им мстила. (В спокойные дни она предпочитала рассуждать о том, что любые растения имеют право на существование.) Руки ее давно требовали маникюра.

— Честно говоря, я любила другого парня. Его звали Клифф. Темноволосый, отчаянный, угрюмый. Но я не смогла его удержать. Он бросил меня, и я стала встречаться с Китом. Твой отец был отличным парнем — добрый, веселый. Но я не смогла полюбить его так, как Клиффа, хоть и пыталась.

— Но ведь ты всегда говорила, что нельзя заниматься сексом с нелюбимым.

— Теперь ты понимаешь, почему я так говорила. Все сразу запутывается, осложняется… — Мама полезла в сумку и приоткрыла крышку коробки. Там лежало мое любимое шоколадное печенье с «M&M’s». Она протянула мне банку. — Пенни, я делала ошибки. Но с другой стороны, мне повезло. Ведь у меня есть ты!

Я взяла печенье, не в силах устоять перед шоколадом.

— А что в нем было такого особенного?

— Он слушал мои постоянные рассказы о Клиффе. Он тоже хотел ребенка. С ним было комфортно. И он свято верил в то, что если будет хорошо ко мне относиться, то я забуду Клиффа и полюблю его. Он даже хотел жениться на мне. И это ему почти удалось. Я действительно хотела его полюбить. И понимала, что не следует вешаться на шею парню, который поступает с тобой плохо. Любовь вообще странная штука. В ней нет логики. Я думала, что смогу переломить себя и полюблю твоего отца. Но не смогла. Я все время думала о Клиффе. Особенно после той аварии.

Я не слишком понимала в любви, но с раннего детства усвоила, что ничего хорошего в ней нет. Достаточно было посмотреть на героинь, которых преследовали любовные катастрофы. Поэтому мне было неловко слышать, как мама произносит слово «любовь». Я взглянула на нее, увидела густые насупленные брови, родинку на левой руке. Фраза «я люблю тебя» никогда не входила в наш лексикон. Мне всегда казалось, что если сказать парню «я тебя люблю», то это свяжет нас на всю жизнь. И если мама говорила своему Клиффу «я люблю тебя», а он все равно ушел, то теперь она проклята навеки. У меня защемило сердце при мысли о том, что какой-то тип безжалостно бросил мою маму, так ее обидел, причинил столько боли. Мне это совсем не нравилось. Я не понимала, как чувствует себя человек с разбитым сердцем, и не могла представить, что парень может быть настолько уязвимым, каким, по-видимому, был мой отец. Отчаявшимся. Эта мысль очень беспокоила меня. Парни, которых я знала, были безбашенными нахалами. Мысль о том, что в один прекрасный день они могут стать слюнявыми влюбленными идиотами, внушала мне отвращение. Даже Элби никогда не казался мне способным по уши влюбиться. Я взяла еще печенья.

— Кто такие «Херманс хермитс»?

— Поп-группа. Как-нибудь дам тебе послушать.

— Если меня выпустят отсюда.

— Скоро я заберу тебя. Я занимаюсь этим.

— Как Дейрдре?

— Все еще живет у нас.

— А Конор… давал о себе знать?

Мама поднесла печенье к губам, открыла рот, но не откусила. Посмотрела на лужайку, я проследила за ее взглядом. К нам направлялась Элеонор, грудь ее бодро подпрыгивала при ходьбе. Одной рукой она придерживала белую шапочку, в другой держала поднос с лекарствами. Я поняла: она бесится оттого, что пришлось оторвать зад от стула и идти искать меня.

— Супер. К нам пожаловала Слониха. — Я выразительно закатила глаза. — Говори быстрее. Конор появлялся?

— Что за неуважение, Пенни. — Мама выпрямилась на скамье. — В лесу нашли следы. Я сама ходила в лес, думала встретить его там и поговорить. А потом увидела огромные отпечатки ног и испугалась.

— Имей в виду: на нашу сторону луга он не придет. Там лежит заклятие.

Мама сложила руки на груди и, прищурясь, взглянула на меня. Так она делала всегда, проверяя, не лгу ли я.

— Честное слово! Друиды наложили на луг заклятие. Дейрдре обладает магической силой, которая защищает ее. — И я рассказала маме, как попятилась лошадь Конора, приблизившись к нашему лугу. — Еще я знаю, что Конор не причинит тебе зла.

— Ну, об истории Дейрдре мне известно побольше, чем тебе.

— У Конора есть честь! — воскликнула я, возмущенная тем, что мама судит о человеке, которого и в глаза не видела. Он был моим героем. Тут я услышала, как дребезжат чашки и пузырьки на подносе Элеонор. — Подожди секунду. — Я увидела возможность заработать еще одну ложечку. Подбежала к Элеонор, взяла поднос из ее рук. — Простите, что вам пришлось идти сюда.

— О, спасибо, — ответила Элеонор. — Получишь за вежливость ложечку. Уже час дня. Пора принимать лекарство, Пенелопа. — И она протянула мне три таблетки вместо двух.

— Погодите. — Мама поднялась со скамьи и указала на таблетки. — Доктор Келлер говорил, что Пенни будет принимать лекарства только в самом крайнем случае.

— Они действуют очень мягко, миссис Энтуистл, совершенно безвредные. Выпей лекарство, Пенни, будь умницей!

— Таблетки — это ерунда, мамочка! — воскликнула я. — Здесь такое творится! Они разбили Кристине нос! — Я решилась заговорить о Кристине, чтобы получить то, чего хочу.

— На это были причины, миссис Энтуистл, — сказала Элеонор.

— Мисс Энтуистл. Миссис Энтуистл — моя мать.

— Мисс. Хорошо. Девочка, о которой идет речь, — особый случай. Очень тяжелый. Все время воюет с медперсоналом и остальными пациентами.

Я проглотила пилюли, потом высунула язык — в знак доказательства, что действительно их приняла. Элеонор одобрительно кивнула. Я была в бешенстве от собственного бессилия, ведь о том, чтобы возразить Элеонор, перевернувшей историю с Кристиной с ног на голову, не могло быть и речи. Ох уж эти взрослые! Сами погрязли во лжи, да еще совершенно не слушают человека. Как бы там ни было, но повиновение — основной принцип, который работает в этой системе.

— А мне дадут ложечку за помощь?

Элеонор покосилась на маму.

— Конечно, дорогая. Получишь, когда вернешься в отделение.

Весь следующий день ушел на то, чтобы заработать десять ложечек. Я участвовала в одном из групповых занятий, которое вела Пегги, — за это ложечка полагалась автоматически. Затем я «призналась», что выдумала историю про Конора, — боролась таким образом за внимание матери. Пегги сияла от радости. Остальной персонал не слишком-то жаловал новую систему, но у двух нянечек и санитара карманы были набиты ложечками, и они раздавали их направо и налево. Заработав первые десять штук, я уговорила Пегги разрешить мне воспользоваться телефоном прямо сейчас. Она пошла мне навстречу и даже разрешила протянуть шнур за угол от поста, чтоб придать разговору видимость приватности. Единственной проблемой оставалась Элеонор — она только что дала мне валиум. Я понимала, что действовать надо быстро, сразу после приема таблеток, пока они не успели раствориться в крови. Время близилось к трем часам — самое подходящее время для звонка Элби. Я рассчитывала, что как раз сейчас Элби, как всегда по воскресеньям, валяется на диване у себя в комнате и листает комиксы. В покое и уюте, с работающим на полную катушку кондиционером. Он был единственным из знакомых мне детей, у которого имелся свой собственный, отдельный номер телефона. Прадед Элби в свое время изобрел пластиковый наконечник на шнурках ботинок, и у него был один из самых больших и старинных домов в Прэри Блафф. Элби умудрился обратить детское одиночество в роскошную подростковую независимость. У него в комнате было кресло с подставкой для телефона, суперкрутой проигрыватель, телевизор на специальной тумбочке, миниатюрный холодильник, гигантская микроволновка и богатейшая коллекция комиксов Стэна Ли. Среди них были такие сокровища, как «Фантастическая четверка», «Человек-паук» и «Люди X». Сама я не слишком увлекалась комиксами, но как-то показала Элби несколько старых выпусков приключений Халка, принадлежавших некогда одному из маминых двоюродных братьев, и он весь день провел у нас на чердаке, склонившись над ними. Каждую субботу Элби отправлялся в киоск на центральной городской площади и покупал самые свежие издания любимых комиксов, а потом целый день читал их, пока не наступало время ужина.

Я стояла в коридоре. Часть медперсонала уже потянулась в столовую на обед, спеша занять столик. Особого внимания на нас никто не обращал. Элеонор совершала очередной обход по палатам, но мне удалось ускользнуть от ее бдительного взора. Я поставила телефон на стойку и набрала номер Элби. Первая волна тошноты и головокружения накатила, еще когда я протягивала шнур за угол. В коридоре пахло сосновым освежителем воздуха и сигаретным дымом, верхний свет почти не проникал в мой угол. Пол отливал холодным блеском. Элби снял трубку после второго гудка.

— Алё?

— Элби, это Пенни.

— Предательница!

— Послушай, у меня мало времени…

— Из-за тебя меня заперли дома на все лето. Твоя мамаша рассказала моей о травке.

— Рано или поздно твоя мамаша смягчится. И потом, разве она не собирается во Францию или куда там еще?

— Да, улетает в Биарриц. А меня оставляет с бабкой. Чтоб ходил вокруг нее на цырлах и прочее. Вот так вот.

— Я очень спешу, Элби. Пожалуйста, сделай мне одолжение.

— Одолжение? После того как ты натравила на меня копов?

— Я не виновата. У меня всего минута. Послушай, в лесу прячется один парень. Он похож на короля. Вообще-то он и есть король. Скажешь ему, чтобы пришел за мной. Я в больнице. Заперли в психушке.

— А твоя мама сказала, ты в Европе.

Я еще крепче прижала трубку к уху.

— Ступай в лес, который прямо за лугом. Скажи Конору, что я на третьем этаже. Я как-нибудь помечу свое окно.

— Думаешь, король примчится тебе на выручку?

Я почувствовала, что пол подо мной покачнулся.

— Он такой же, как наши другие постояльцы. Бовари, Каренина. Он из книги. Он пришел за Дейрдре.

Лекарство начало действовать. К тому же я услышала в холле шаги.

— Так я и знал, что ты вляпаешься! Пенни!..

— Я знаю, это звучит глупо. Но если поможешь, я подарю тебе все выпуски «Халка»! — Я положила трубку и подобрала шнур, чтобы поставить аппарат на место.

Глава 17

Передозировка * Deus ex homo imaginarium

За десять дней, проведенных в больнице, я видела доктора Келлера только один раз, во время ночной встречи. Из-за того, что я в тот раз сказала, что мне не нравится здешняя еда, он выписал мне кучу новых лекарств. От новой схемы приема я постоянно пребывала в полусне, бродила по палате и коридору, точно лунатик, ела с ложечки суп и овсянку, тянула через соломинку порошковые соки и молоко. Обездвиживающие дозы наркотиков составляли лечение du jour.[17] Скорее всего, тем самым доктора рассчитывали сломить мое сопротивление, свести на нет мою индивидуальность. И все только потому, что я назвала еду противной! Счастье еще, что мне удалось не превратиться в сосущее палец дебильное существо с разумом трехлетнего ребенка. Я вполне осознавала, что Кристину выпустили из камеры, но ее появление в палате меня ничуть не взволновало. Я вообще ничего не чувствовала. Казалось, будто я смотрю на окружающих из-под воды. Все плыло перед глазами. Светящийся экран телевизора окружал радужный ореол, и я со смесью жалости и страха взирала на обрюзглое, с обвисшей кожей лицо Никсона. Мои сестры по несчастью — Дженнифер, Мария и даже Джеки — были окутаны ангельским свечением. И я радовалась, что успела позвонить Элби прежде, чем действие лекарств стало сказываться настолько сильно.

Однажды вечером за дверью палаты послышались шаги. Я снова проспала ужин. Судя по небу за окном, было около девяти часов. Дверь отворилась, вошла Флоренс и потрясла меня за плечо. Я уловила запах ее сигарет и спрея «Жан Нате». На ладони Флоренс лежали три пилюли. Я увидела, как она прикрыла две из них большим пальцем. И вспомнила, что прошлым вечером Флоренс тоже проделала подобный фокус — спрятала одну пилюлю. Она дала мне оставшийся шарик, ее длинные изогнутые ногти на миг коснулись моей ладони.

— Сядь, сладкая моя. Вот, запей водичкой. — И она протянула мне пластмассовый стаканчик.

Я проглотила пилюлю, а Флоренс сунула две оставшиеся в карман фартука и подмигнула мне. Я откинулась на подушку и тут же, несмотря на малую дозу лекарства, погрузилась в беспокойный сон.

Проснувшись ночью, я с удивлением обнаружила, что тело начало оживать и слушаться меня. Попытка согнуть пальцы ног увенчалась успехом. Я поморгала, и зрение вдруг прояснилось, все вокруг обрело четкие очертания. Я увидела, что белый полог вокруг постели слегка трепещет и раздувается оттого, что работает кондиционер. Мне вспомнился сон, который я видела: я гонялась за мамой по футбольному полю. И это имело какое-то отношение к бегству от отца. Моего отца. Весельчака с рыжими волосами. Звезды футбола. «Отличного парня». Простофили, не сумевшего завоевать любовь моей матери. Но сколько бы я ни старалась вообразить себе этот символ отцовства, мысли мои неуклонно возвращались к Конору, сильному красивому варвару верхом на лошади. Я смутно припомнила, что звонила Элби, и впервые за несколько дней задалась вопросом, удалось ли ему найти Конора. И если да, то чем закончилась их встреча. Я посылала телепатические сигналы: «Конор, приди! Прямо сейчас! Спаси меня!» Затем я подперла подбородок ладонью и покосилась на пустующую кровать Кристины. Последнее время я старалась держаться от нее подальше — отчасти из-за того, что боялась выдать еще какие-нибудь тайны, отчасти потому, что сил не хватало на разговоры. А Кристина по ночам бегала в соседнее крыло, где находилось отделение для мальчиков.

Я снова задремала. Внезапно сон мой прервал какой-то стук. Я отдернула полог и снова услышала этот звук. Что-то ударилось об оконное стекло. Пригоршня мелких камушков. Наверное, их бросил дружок Кристины, мистер Добсон, преподаватель драмкружка. Я спрыгнула с кровати и бросилась к окну, прижалась к стеклу носом. Поначалу ничего разглядеть не удавалось, затем глаза привыкли к темноте. И я увидела очертания лошадиной гривы.

— Ты здесь? — спросил мужской голос. Мужчина с низким голосом и фыркающая лошадь.

Конор!

Меня бросило в жар. Наконец-то! Я запрыгала от радости по холодному полу, сердце колотилось как бешеное. Последние два дня я держалась лишь благодаря растущей горе ложечек и мыслям о Коноре. Всплеск адреналина был настолько силен, что перебил воздействие лекарств, и я ощутила себя почти что прежней. У Элби получилось! Я дергала оконную раму, но она приподнялась всего на четыре дюйма. Мне не удалось бы и ногу туда просунуть, не говоря уже о том, чтобы пролезть целиком. Тогда я крикнула вполголоса:

— Я здесь, наверху!

Конор обхватил ствол огромного дерева, что росло под окном, и исчез в листве. Я слышала шорох и треск ломающихся веток. Потом вдруг прямо передо мной возникло его лицо, затем плечи. Честно говоря, смотрел он крайне раздраженно.

— Почему ты не пришла на встречу?

— Они заперли меня здесь!

— Где Дейрдре?

В волосах Конора запутались листья, от него пахло дымом костра и потом. Он прожил в лесу несколько недель, что было заметно по отросшей бороде, запаху от одежды, горячему дикому дыханию. Но я испытывала не страх, а огромное облегчение, как будто он вырвал меня из лап смерти.

— Она у нас дома.

Конор оглядел больничный корпус. Похоже, на его заклятие не наложено. Затем сощурился и взглянул на меня.

— Это твой замок?

— Это моя тюрьма! Пожалуйста, помоги мне выбраться отсюда!

— В этом королевстве детей заключают в темницы?

— Мама говорит, ты плохой.

— Плохой, потому что хочу спасти свою жену?

— Сначала спаси меня.

Он рассек сетку на окне одним ударом меча. Затем отодрал раму, винтики так и посыпались во все стороны. Ловким движением выставил окно вместе со стеклом и всем прочим. И тут же раздался сигнал тревоги, зазвенел невидимый колокол.

— Они сзывают своих людей на битву!

Конор бесшумно спрыгнул в комнату и подошел к кровати Кристины. Мне не верилось, что Конор так близко, страшно хотелось броситься к нему на шею, прижаться к широкой груди. И в то же время меня страшили его огромная мощная фигура, короткие кривоватые ноги, бычья шея, остроконечный капюшон на голове. Камень, который он носил на шее, отливал зеленым.

Я обошла кровать в поисках обуви, но нашла лишь бумажные шлепанцы. Сунула в них ноги. Времени на переодевание не было, и я осталась в полосатой пижаме, похожей на матроску.

Конор достал меч и указал на дверь.

— Они сзывают людей на бой!

— Тебе их не победить.

— Король рыцарей Красной Ветви никого не боится! — взревел он в ответ.

Но было слишком поздно. В палату ворвались двое санитаров, держа наготове кулаки. Это были те самые парни, что усмиряли меня в первый день пребывания в отделении. Негр держал на изготовку большой шприц с иглой, белый же в ужасе отпрянул, увидев меч Конора. Они остановились и переглянулись — ну в точности копы из Кейстоуна.[18] Между ними протиснулась Флоренс в майке с маргаритками и сигаретой в углу рта.

— Святый Боже, да он настоящий! — завопила она.

Конор взмахнул мечом, держа его острие примерно в двух дюймах от лба.

— Повелитель и хозяин Мерцающих Сокровищ не сражается с безоружными!

— Бежим! — заорала я. — Иначе они арестуют тебя, Конор. А дуэль можно устроить и попозже.

Я понятия не имела, существуют ли до сих пор дуэли.

Конор указал кончиком меча на белого парня с вытаращенными от страха глазами, который поднял руки, показывая, что сдается.

— Я отправлю к тебе посла, он договорится о времени и месте сражения.

— Да идем же! — крикнула я.

Конор убрал меч в ножны, пересек комнату, подхватил меня на руки. В его объятиях я чувствовала себя маленькой и слабой, особенно в тоненькой пижаме и бумажных тапочках. Казалось, что он спасает младенца, а не девушку. Конор вскочил на подоконник.

Я взглянула на его прекрасное лицо, потом обернулась и покосилась через плечо на перепуганных санитаров. Флоренс покачала головой и глубоко затянулась сигаретой.

— Ну, как ты меня находишь? — спросила я.

Конор пробормотал нечто нечленораздельное про ворона и загадку. Но не успела я спросить, что это означает, как он прыгнул вниз, и я зажмурилась. Нас овевал теплый ночной воздух, ветви хлестали по лицу. Звук сирены становился все громче, сигнал тревоги не умолкал. Лошадь заметила нас и радостно заржала. Я вжалась лицом в грубую ткань туники Конора, всей грудью вдохнула знакомый запах. Мы приземлились прямо на спину лошади, от удара позвоночник пронзила резкая боль. Лошадь вздыбилась, едва не сбросив нас, затем помчалась по темному лугу. Несколько недель я не дышала свежим ночным воздухом, не чувствовала его дуновения на коже. Конор крепко обнимал меня за талию, я вцепилась обеими руками в гриву и старалась попадать в такт скачке. Я снова верила! Иногда мечты сбываются! Бог поистине велик и всемогущ, пусть и является плодом человеческого воображения. Я смотрела в темное ночное небо, на звезды и кроны деревьев, крепко прижимаясь к груди воображаемого мужчины.

Глава 18

Лесной лагерь в кельтском духе * Разговор об отрубленных головах * Как кельтские короли относятся к сексу * Флоренс и ворона * Размышляя о магии

Прэри Блафф со всех сторон был окружен лесом, и даже на картах его изображали в виде большого зеленого пятна, так что большую часть пути к «Усадьбе» мы пробирались лесом. Время от времени мы попадали на мощеные дорожки, пролегающие за особняками в стиле нуво, или перескакивали через железнодорожные пути. Мы старались избегать открытых пространств, что тянулись вдоль рельсов, и тем самым удлиняли путь. Но Конор был неумолим — он принимал столбы электропередач с нависающими и тихо гудящими проводами за гигантов, приспешников друидов, околдовавших все вокруг. Он спросил, слышала ли я когда-нибудь о великане по имени Финн Маккул.

— А кто это? — прокричала я через плечо.

Но моя реакция не разубедила Конора, он продолжал подозревать, что вокруг маячат грозные оруженосцы великана. Так что мы старались держаться в тени деревьев.

Мы добрались до леса, раскинувшегося позади «Усадьбы». Даже в темноте я с радостью узнавала знакомые места. Я знала эти леса как свои пять пальцев. Мама была бы в шоке. Я видела тропинку, ведущую к пруду, где обитал Гораций, дубы с ветвями, изогнутыми аркой, железнодорожную насыпь по ту сторону леса. Почуяв запах воды, лошадь галопом понеслась к ручью, но Конор придержал ее, чтоб я могла спешиться. Свежий ночной воздух окончательно избавил меня от сонливости и головокружения — неизбежных последствий приема лекарств. Я шла по тропе и озиралась по сторонам. Что-то темнеющее в кустарнике привлекло мое внимание. Я подошла поближе и различила очертания шалаша, по форме напоминающего улей. Конор мастерски спрятал его, замаскировав камышом и ветками тополя с листьями. Впрочем, воспользовался он и благами цивилизации: на крыше под переплетением листвы мелькнула белая пластиковая пленка, очевидно украденная с чьего-нибудь огорода.

— Подумать только, Повелитель рыцарей Красной Ветви живет в такой жалкой лачуге! — воскликнул он. Потом отвел напившуюся лошадь от ручья и привязал к сосне.

— Выглядит довольно уютно, — заметила я.

— Совсем другое дело в моей вотчине, — сказал он. — Чего там только нет — и копья, и щиты, и мечи! Мой дом полон золота и серебра, кубков и копий. А в Румяной Ветви мы храним отрубленные головы и прочие военные трофеи…

— Отрубленные головы? — ужаснулась я. Слава богу, что удалось отговорить Конора от сражения с санитарами.

— Да еще и со сверкающими ожерельями из крученого металла на шеях! — Он потер руки. — Теперь главное — заполучить Дейрдре!

— Прямо сейчас?

У меня не было сил, лекарства, которыми меня пичкали, до сих пор оказывали свое действие. Я не спешила содействовать воссоединению Дейрдре и Конора. К тому же был велик риск встретиться с мамой.

— Я слишком устала сегодня…

— Тогда придумай, как выманить ее из дома на рассвете!

— Но почему?

— Мы же договорились! Ты обещала выманить ее из дома в лес собирать всякие травки! — Брови его грозно сошлись на переносице.

— Об этом и речи быть не может! Мне никак нельзя сейчас появляться дома. Иначе меня тут же отправят обратно в отделение. В тюрьму!

— Ты еще не освободилась от вражеского заклятия. — Выражение его лица немного смягчилось. — Ну ладно, может, тебе приснится вещий сон, подскажет, как освободить из плена мою Дейрдре. — Кончиком меча он приподнял пленку, прикрывающую вход. — А теперь спать!

Я пригнулась и перелезла через камни, прижимающие пленку к земле. Центром шалаша был ствол молодого дуба, крыша была сделана из переплетенных ветвей, вкопанных в землю. Потолок вдоль и поперек пересекали веревки. Постель Конор соорудил из коричневых бумажных мешков для мусора, набив их листьями. В шалаше пахло сыростью и гнилью, и меня убивало то, что приходится спать здесь, а не в доме с удобной теплой постелью, находящемся всего в нескольких акрах отсюда. Я так соскучилась по своей подушке, набитой перьями, по розовому шелковому одеялу, по комнате, завешанной плакатами, по окнам и тряпичным коврикам на дубовом полу. Я готова была сию же минуту вытолкать Дейрдре из дома, лишь бы снова попасть в свою комнату. Но я не знала, кто может поджидать меня в «Усадьбе» — копы, врачи, санитары, — да и маме не слишком доверяла, опасалась, что она тут же сдаст меня доктору Келлеру и Элеонор. А вдруг они притащили сюда целую свору ищеек, чтобы прочесать лес и найти меня?

Конор вполз в шалаш следом за мной, потом выпрямился, голова его касалась потолка. До сих пор я не замечала, насколько он низок ростом — не выше пяти футов пяти дюймов.

— У тебя уже появлялась кровь?

Я растерянно оглядела царапины на руках и ногах.

— Да не здесь, — сказал он. — Внизу. Хоть раз шла кровь из того места?

Я покраснела он смущения. Он спрашивал меня о месячных.

— Нет.

— Тогда я не буду ложиться с тобой. В законе записано: каждая женщина должна лечь с королем, прежде чем переспать с другим мужчиной. И любой житель Ольстера, пустивший меня в дом переночевать, должен предложить свою жену на ночь. Но ты еще совсем девчонка. Король не может лечь с тобой в постель. Скажи, ты кому-нибудь обещана?

— Да мне всего тринадцать!

В данном случае я не стала добавлять «и девять месяцев», как в недавнем разговоре с мамой. Он мог запросто меня изнасиловать!

— Но девочки часто выходят замуж в этом возрасте.

— Только не здесь!

— Чего они ждут?

— Может, школу сперва хотят закончить?

— Не мели ерунды. Ладно, ложись на кровать. А я рядом пристроюсь, на земле.

Я заползла на так называемую «кровать», свернулась калачиком. Странно и неуютно было лежать здесь в дурацкой полосатой пижамке. Надо бы раздобыть нормальную одежду. И не мешало бы обзавестись средством от комаров. Один из них уже назойливо пищал над ухом. А еще я бы полжизни отдала за расческу. Но сейчас, несмотря на все неудобства ночевки в лесу, несмотря на радость, которую я испытывала при мысли об освобождении, меня волновало совсем другое. Еще бы, ведь Конор рассматривал возможность заняться со мной сексом! Я лежала и прислушивалась к его громкому храпу. По наивности я до сих пор верила, что секс — это занятие для женатых мужчин и женщин (особенно с учетом того, что произошло с мамой), — а ведь он уже женат на Дейрдре! Стало быть, он прочил меня в любовницы! И тут в голову пришла совсем уж отвратительная мыслишка: раз у меня еще не начались месячные, я могу спокойно лишиться девственности и не волноваться о том, что забеременею. Чем не отличная возможность? Однако Конор этого никогда не сделает. Может, кельты и коллекционировали отрубленные головы, может, и верили в друидов, но секс с детьми был для них табу. Даже мне виделось что-то нехорошее, нечестное в том, что взрослый мужчина может заняться сексом с девочкой, у которой еще не начались месячные. Да и вообще, заниматься любовью с Конором мне вовсе не хотелось. Мой интерес к сексу не простирался дальше поцелуев. Я попросту боялась этого самого секса, но первоначальный шок от предложения Конора вскоре прошел, и я успокоилась. Мне было спокойно и уютно. Впервые за долгие недели я чувствовала себя в полной безопасности. Несмотря ни на что, я никогда не перестану любить Конора — по-своему, конечно.

— Ваша светлость! — окликнула его я.

Конор громко всхрапнул и проснулся.

— Ну, чего тебе?

— А что вы имели в виду, говоря, что ворона подсказала, где меня искать?

— Это и имел. Твои мысли вызвали Морриган и…

— А кто это — Морриган?

— Колдунья, оборотень. Она пыталась уговорить меня оставить затею с Дейрдре. Но я разгадал ее загадку, а потом появился мальчишка и привел меня к тюрьме.

— Мальчика звали Элби, да?

— Не знаю, как там его звали. Обыкновенный мальчишка с прыщами на физиономии.

— Ну, тогда, значит, Элби.

Я откинулась на подушку, набитую листьями, и уставилась на белую пленку на потолке. Я так и не поняла, о какой вороне он говорил. Может, Конора ввели в заблуждение и теперь он во всем видит воздействие друидов. Самой же мне хотелось верить в существование птиц, меняющих свой облик. С другой стороны, я читала «Властелина колец» и «Хроники Нарнии» и думала, что всякие магические штучки существовали только в незапамятные времена. Как же изменился наш мир, подумала я, незаметно превратился из волшебного в рациональный. У меня не хватало слов, чтобы выразить свои чувства. Наверное, я по-детски наивно верила, что раньше было лучше. Я и вообразить не могла, что чудеса и волшебство существуют в наши дни. Эти мои мысли сами по себе уже были странными — ведь я верила в существование героинь. Впрочем, я никогда не приписывала их появление магии: ведь они приходили к нам из совершенно конкретных книг. А всякие там оборотни и колдуньи — это чистой воды вымысел, и уж они-то никак не могут появиться у нас в «Усадьбе». Они принадлежат к совсем другому классу героев. Так что я поспешила выбросить из головы Конора с его россказнями о вороне-оборотне и допотопными понятиями о том, как все устроено в этом мире. И решила, что основную роль в моем спасении сыграл все же Элби. Тем не менее, погружаясь в сон в насквозь отсыревшей хижине, я продолжала мучиться сомнениями. Может ли человек на самом деле превратиться в ворону?..

Глава 19

Я в шоке * Убийца оленя * Попытка вылечиться с помощью мяты * Мечты о валиуме * Конору нужна женщина

Поезд с ревом промчался прямо через шалаш. Так мне, во всяком случае, показалось. Пластиковая пленка, прикрывающая вход, затрепетала, лошадь издала тревожное тонкое ржание, заплясала, зацокала копытами. Я открыла глаза и поняла, что впервые в жизни меня мучает мигрень. Во рту пересохло, губы потрескались в уголках, даже рот открыть было больно. Я ужасно разозлилась и на поезд, и на лошадь. Сложила большой и указательный пальцы, с силой потерла виски. Не помогло. Голова по-прежнему раскалывалась от боли. Нет, мне вовсе не улыбалось проснуться на больничной койке с пологом, услышать, как раздергиваются шторы на окне, увидеть приторную, притворно-любезную улыбочку Элеонор, но и нынешнее положение дел тоже не устраивало. Страшно хотелось пить, я была готова с головой погрузиться в мутные воды пруда, чтобы утолить жажду. Болезненно жмурясь, я оглядела свое жалкое убежище. Плащ Конора свисал с молодого дубка, растущего в центре шалаша. Но самого Конора не было видно.

Я выползла наружу и взглянула на вереницу товарных вагонов. Утренний воздух был влажен и свеж — настоящее облегчение после затхлости, царившей в шалаше. Мимо с грохотом проносились вагоны, боковые панели были изрисованы граффити — «борьба за мир» и прочее. Рисунки и надписи, нанесенные краской из баллончиков, изрядно поблекли. На открытых платформах золотом поблескивали огромные катушки проволоки. Нам с Элби всегда нравилось считать вагоны, но теперь стук колес отдавался в голове невыносимой болью, точно в нее гвозди вбивали. В просветах между вагонами мелькал розовеющий горизонт, хотя небо по-прежнему оставалось ночным, темно-синим. Я поднялась на ноги и потащилась к ручью, осторожно переступая ногами в бумажных шлепанцах через толстые ветки и замшелые камни.

Я шла, и в глазах у меня почему-то помутилось, все вокруг показалось размытым, и я споткнулась. Упала, расцарапала колени о сосновые иголки и какие-то колючки. Крепко зажмурилась, а когда снова открыла глаза, увидела высоченный красный лабазник. Красновато-коричневый цветок в самом его центре походил на пятнышко крови на фате невесты. Журчал ручеек. Где же Конор? Я поднялась, взмахнула руками, словно стряхивая усталость и гнетущее чувство тревоги, и поспешила к воде. Встала на колени на самом краю, сложила ладони лодочкой, зачерпнула ледяной воды и стала жадно глотать. Но это помогло лишь ненадолго. Я нагнулась и погрузила голову в воду в надежде, что это облегчит боль и прогонит видения. Мне хотелось либо содрать с себя кожу, либо расцарапать кого-нибудь до крови. Наверное, у меня ломка! Внезапно целая стая ворон облепили дерево прямо над моей головой и начали шумную перебранку, каркая и издавая другие безобразные звуки. Я наблюдала за ними сквозь ветви дуба, видела блестящие черные крылья, грозно изогнутые клювы. А ведь та загадочная колдунья превратилась именно в ворона, чтобы пообщаться с Конором. Теперь же, наверное из-за мигрени, их слетелась сюда целая стая.

Меня охватила тоска по дому. Если Конор решил уйти, то я больше не связана никакими обязательствами. Не думаю, что будет так уж трудно уговорить маму не отправлять меня в отделение. Сухо треснула ветка, я подняла глаза. От увиденного у меня подкосились ноги.

Конор шагал по тропинке — волосы растрепаны, щека измазана кровью. С левого плеча что-то свисало. Я различила две тонкие ноги песочного цвета, заканчивающиеся черными копытцами. На правом плече покоилась голова оленихи с широко раскрытыми темными глазами. Одна из стройных передних ног была неестественно изогнута, напоминая хоккейную клюшку. Конор шел, оставляя за собой кровавый след. Головой он прижимался к боку животного, олениха тяжело дышала, тонкие ребра вздымались и опускались с каждым вдохом и выдохом. Внезапно он остановился, схватил олениху за ноги и одним рывком снял со спины. Теперь она стояла на земле, пошатываясь и широко растопырив ноги. Конор медленно вытащил меч из ножен.

Я быстро отвернулась и чуть ли не ползком, хватаясь за скользкие камни, начала взбираться по травянистому склону. Мокрые листья липли к коленям. Я стремилась оказаться как можно дальше от ручья и от того, что там происходит. Потеряла один тапочек, тут же сбросила второй и даже порадовалась этому обстоятельству. Босиком было гораздо лучше. Мне хотелось бежать, но я ощущала сильную слабость. Головная боль достигла пика, даже слезы выступили на глазах. Я еще не видела Конора таким. Одно лишь слово звенело в голове: жестоко, жестоко, жестоко. В висках что-то гудело и билось, казалось, череп вот-вот лопнет. Пробегая мимо лошади, я увидела, как она, подняв хвост, уронила на землю ком навоза. К горлу подкатила тошнота, я попыталась подавить ее, прижав ко рту ладони. Слишком поздно. Меня вырвало остатками вчерашнего больничного ужина — мясом и картошкой. И рвало до тех пор, пока желудок окончательно не опустел.

Ноги дрожали так сильно, что бежать к дому я не могла. И повернула к шалашу. Притворюсь, что сплю, а когда выдастся удобный момент, попробую удрать. Жестоко, жестоко, жестоко — звенело в голове. И тут я услышала приближающиеся шаги. Я свернулась калачиком на земле, прикрыла глаза рукой. Вспомнила, как мама страдала от головных болей. Она мучилась по полдня и в это время ничего не могла делать. Я заволновалась. Может быть, за время пребывания в отделении я сошла с ума по-настоящему. Может, у меня теперь галлюцинации. И Конор — всего лишь иллюзия. А несчастная олениха — ночной кошмар. И насквозь сырой шалаш — плод моего воображения, а все остальное — кошмарный сон! Может, я сошла с ума из-за того, что росла без отца. А может, я сама была героиней и все, что окружало меня, не существовало на самом деле.

Я мечтала о маминой аптечке, набитой лекарствами от мигрени. Сколько раз я брала ее, снимала защитную крышку, чтобы дети случайно не залезли, и вытряхивала на ладонь пилюлю или две. Я так и видела эту ярко-зеленую пластиковую коробочку, стоявшую в шкафчике в кабинете. Руки автоматически воспроизвели заученные действия: указательный палец отодвигает прозрачную крышечку, другая рука подхватывает пилюлю в воздухе. Я могла бы пробраться в «Усадьбу», отодвинуть занавеску, проникнуть в кабинет и сорвать зубами крышку с аптечки. И я сделаю это! Я подползла к выходу и высунула наружу пульсирующую от боли голову.

И тут же встретилась взглядом с потускневшими глазами оленихи — теперь она висела головой вниз на двух рогатинах. В глаза ударил дневной свет. Туша оленихи была разрезана на две половины. Я видела мясо, кровь, сухожилия. Конор сидел на корточках и бил одним камнем о другой в надежде высечь искру. Меня он не заметил. Я почувствовала, как тошнота снова подкатила к горлу, но на этот раз сдержала рвоту, судорожно сглотнула кисловатый комок. Заползла обратно в шалаш и легла на землю.

Я действительно была больна, в этом не было никаких сомнений. Шалаш вертелся и плыл перед глазами, я впилась ногтями в землю. Когда головокружение немного унялось, я забралась на постель и легла ничком.

Проспала я, должно быть, не меньше часа. Меня разбудил острый запах свежей мяты. Конор сидел в шалаше на корточках и растирал между двумя плоскими камнями листья перечной мяты. Его мышцы ходили ходуном, нижняя губа была прикушена — от усердия, наверное. Голова у меня по-прежнему болела, но я боялась двинуться, боялась вздохнуть, вымолвить хоть слово, пусть и шепотом. И пока он размалывал листья мяты и складывал их в картонный стакан из «Макдоналдса», я лежала с открытыми глазами тихо, как мышка. Должно быть, он все же почувствовал на себе взгляд, потому что поднял голову, посмотрел на меня и улыбнулся.

— Ты, похоже, захворала. Так что придется тебя подлечить. Вот этим. — Конор сунул стакан мне под нос и заставил вдохнуть. — Я добавлю воды, а если хорошо подышать, то желудок успокоится. Ну, давай!

Я осторожно приподнялась на локтях и начала дышать мятой. Пахла она просто чудесно — прохладой и светом, но едва я втянула воздух слишком сильно, головная боль сразу усилилась. Даже закрыть глаза было трудно, а когда я все же зажмурилась, то увидела пронзительно яркий свет. Ощущение было такое, будто через мозг проходят электрические разряды. Это было страшно, но болезненных ощущений не вызывало. Как только все закончилось, голова снова заболела.

— Дам тебе мяса, как только поджарится. Надо поесть.

Мысль о том, что придется есть еще недавно живую олениху с испуганными глазами, претила мне, но я промолчала и попыталась выбросить из головы ужасный образ растерзанного животного. Лежала на матрасе, набитом листьями, и думала о Коноре. Весьма противоречивая личность. С одной стороны, безжалостный охотник, с другой — участливый и добрый король. Головная боль все не отпускала.

Я стала дышать глубже, как делала мама, лежа на широкой кровати с задернутым пологом и плотно закрытыми шторами на окнах, чтобы ни единый лучик света не мог проникнуть в комнату. Она говорила, что надо сосредоточиться на чем-нибудь красивом и приятном, и я стала думать о своем розовом шелковом одеяле, усердно делала вдохи и выдохи, представляя себе, как оно поднимается и опускается мне на грудь в такт дыханию. Капли влаги падали с пленочного потолка на ногу. Солнце постепенно прогревало шалаш, а у меня вдруг застучали зубы. Унять этот стук никак не получалось, но головная боль от этого почему-то немного утихла А потом лихорадочно заработала мысль, но единственное, что приходило в голову, было: «Валиум. Валиум. Валиум». Я даже читала это слово задом наперед: «Муилав. Муилав. Муилав. Валиум-Муилав». Я повторяла эти слова, точно заклинание. Головная боль притупилась, я поднялась, стуча зубами, и стала переминаться с ноги на ногу. Вошел Конор, в руках у него была жестяная крышка от мусорного бачка, на ней лежал кусок жареного мяса. Взглянул на меня, покачал головой.

— Колдуешь, да?

— Валиум, Муилав, Валиум, Муилав, — продолжала напевать я. А потом бросилась к нему, схватила за плечи и затрясла. — Он мне нужен! Сейчас же! Немедленно!

— Поешь, девочка! Сразу же придешь в себя. Пустой желудок, он, знаешь ли, плохо влияет на голову.

Я взяла кусок жирного, покрытого копотью мяса и поднесла ко рту. Откусила, начала жевать. Мясо было жестковатым, но вкусным, и я жевала и жевала, чувствуя, как движения челюстей прогоняют головную боль. Конор не сводил с меня глаз, казалось, он считает глотки. А потом вновь поднес мне стаканчик с водой и перемолотой мятой.

— Спасибо.

Я была удивлена, насколько вкусной оказалась оленина, хотя думать, как она была добыта, по-прежнему не хотелось. Я взяла стаканчик, отпила глоток, вода охладила горло, мята сразу успокоила желудок. Проглотив последний кусок, я в изнеможении вновь улеглась на постель.

— Нет смысла идти за Дейрдре, пока ты не поправишься. И мне думается, что эту болезнь наслали на тебя в тюрьме. Наложили проклятие.

— Это точно.

Причиной всему эти чертовы лекарства. Я бы никогда не заболела, если бы мама была рядом. А теперь у меня есть только Конор. Не считая деда, он первый мужчина, который заботится обо мне. Я испытывала к нему гамму чувств — дочерних и романтических одновременно. Дочерние чувства — это здорово, но в то же время больно, поскольку продиктованы тоской по отцу, которого я потеряла, человеку, которого мама так и не смогла полюбить, погибшему в ужасной автокатастрофе. До встречи с Конором я не осознавала, насколько мне не хватает отца. К тому же на меня явно повлияли недавние события. Творящийся в моей жизни хаос заставил задуматься о человеке, которого я потеряла. Задуматься о том, попала бы я в отделение, если бы отец был рядом со мной.

Разумеется, я во всем обвиняла маму и сердилась на нее. До сих пор мы с ней были вполне счастливы вдвоем. Мне всегда говорили, что я послушная и беспроблемная девочка. Наверное, мама до конца своих дней будет тосковать по тем идиллическим временам. А теперь она от меня отвернулась. Это мама в ответе за то, что я нахожусь в таком состоянии. Мне больше некому доверять. Конор способен в одиночку голыми руками поймать и завалить оленя; только вообразите, что бы он сделал со мной, пойди я ему поперек. И если бы у меня вдруг начались месячные, пришлось бы с ним переспать. Как бы я их скрыла? Но как бы то ни было, а он заботится обо мне, поэтому бояться его просто глупо. Я покосилась на свою грудь, которую не измеряла вот уже несколько недель. И тут, ощупав соски, я почувствовала, что они стали больше. Вот это да! В отделении я постоянно была как сонная муха, поэтому ничего и не заметила. Жаль, что нечем измерить. Я покосилась на Конора и увидела, что он пристально смотрит на меня. Лежит на боку, выставив вперед волосатое колено, и смотрит. Кровь на щеке запеклась и стала коричневой.

— Никогда еще не был без женщины так долго.

Он перекатился на спину и взял в руки толстую палку, с которой ходил по лесу. Обхватил ее так крепко, что костяшки пальцев побелели, и переломил о колено. Потом сделал то же самое с каждой половинкой. Взял в руки два маленьких оставшихся куска и тоже с треском сломал их.

— Ты должна привести мне Дейрдре, слышишь?

Я почувствовала, что желания наши совпадают как никогда прежде.

Глава 20

Появление Элби * Наконец-то толковый план * Травка может избавить от действия лекарств * Я рассказываю Элби про героинь

Когда головная боль немного утихла, я скатилась с матраса и попыталась привести мысли в порядок. Список необходимых дел был короток, но отличался поистине геркулесовским размахом: попасть в «Усадьбу» и уговорить Дейрдре пойти со мной в лес. При этом мама ни в коем случае не должна меня заметить. Еще я постоянно думала о том, что сейчас происходит в отделении. Маме уже наверняка позвонили. Копы отправятся меня искать, вопрос только, когда именно. Мне вспомнилась криминальная телепередача, как копы с собаками-ищейками вместе с местными жителями прочесывали лес в поисках пропавшей девочки. Моя физиономия появится на экране в местных новостях — мысль об этом приводила меня в ужас.

Я почему-то была уверена, что сегодня воскресенье. И поскольку часов при мне не было, решила определить время по солнцу. Жара и укороченные тени, отбрасываемые деревьями, указывали на то, что время приближалось к полудню. Конор набивал опавшими листьями очередной мешок для мусора. Неожиданно я услышала знакомый голос:

— Она здесь?

— Да. Отдыхает в шалаше.

Элби! Я выползла из шалаша, навстречу из-за деревьев вышел Элби. Подал мне руку, я крепко ухватилась за нее.

— Ты здесь! — воскликнула я.

Еще никогда я так не радовалась при виде Элби. Рядом с Конором он выглядел щуплым недоразумением. Костлявые ноги, взъерошенные волосы. Но сейчас мне в нем все нравилось — и прыщики на лице, и сутулая спина, и даже пропотевшая одежда. Я радовалась как ненормальная. Ко мне пришел друг.

— Привет, Пенни. Слушай, прикольный прикид.

Я оглядела пижаму и стыдливо прикрыла руками грудь, загораживая дурацкий рисунок с якорями.

— Еле вырвался, — сказал Элби. — Там у нас такое творится! Весь Прэри Блафф следит за мной.

— К тебе приходили копы?

— Вместе с твоей мамашей. Они уже знают, что ты сбежала. Через сорок восемь часов начнут прочесывать лес.

— Надо сматываться отсюда, — сказала я.

— Жилище, конечно, жалкое, но… — пробормотал Конор.

— В чаще будет безопаснее. Они обязательно придут меня искать. Эти типы из больницы могут даже…

Конор вскочил на ноги, сердито сверкнул глазами.

— Великий король еще никогда ни от кого не убегал!

— Я не говорю, что ты должен убегать, — заметила я.

В присутствии Элби я вновь начала ощущать себя собой, прежней. Но с Конором надо обращаться повежливее. Ведь только благодаря его храбрости мне удалось бежать из отделения. Я достаточно внимательно читала Толкина, чтобы понимать: Конором движут гордость и честь.

— Я имею в виду, что я буду чувствовать себя лучше, если мы спрячемся в чаще, когда нашу стоянку обнаружат.

— Не знаю, Пенни, — произнес Элби. — Они уже близко. Может, вам и правда лучше отступить. В глубину леса, там, где мы строили форт. Им я сказал, что ничего о вас не знаю и не слышал. Признался только, что ты один раз звонила мне из больницы, но давно. Они ведь могут отследить телефонные звонки и…

— Черт, Элби! Прости, что втянула тебя во все это!

— Еще хорошо, что родители сейчас в Биаррице. Иначе моя мамаша просто с ума бы сошла. А бабушка все время пылесосит. И когда явились копы, тоже пылесосила наверху. Но я вправил ей мозги. И она не пикнет.

— А как ты выбрался из дома?

— Она пошла в церковь. Меня с собой не потащила. Сказала, что ей стыдно появляться перед представителями высшего епископата с мальчишкой, у которого неприлично длинные волосы. А после службы у них будет ланч.

Элби оглянулся сначала через одно плечо, затем через другое. Так всегда делают самые крутые герои его любимых комиксов.

— Есть одна идейка, как облапошить копов. Я ведь подслушивал, о чем они говорят. Все время спрашивали твою маму, не было ли от тебя записки, что ты ударилась в бега. Если сбежала, то они не особо будут стараться найти тебя. А если подумают, что тебя похитили, тогда, конечно, совсем другое дело. Возьмут ищеек — и вперед.

— Так что, написать записку?

— Да. Я подброшу ее Грете. Тайком. Тогда они успокоятся хотя бы на время.

— А как они объясняют мое исчезновение?

— Все копы в один голос твердят, что будто бы утром в палату зашла медсестра и увидела, что тебя нет.

— А санитары не проболтались? — спросила я.

Элби отрицательно помотал головой.

— А они тут при чем?

— Долгая история. Просто, наверное, стыдно было признаваться, что какому-то всаднику удалось ворваться в отделение и выкрасть меня через окно.

Элби достал из кармана пачку сигарет.

— Да уж, им лучше помолчать. Иначе сами станут пациентами.

Конор поднял мешок с листьями и подошел к нам.

— Ну а Дейрдре? Можешь привести ее сюда?

— В первый раз слышу… — растерянно пробормотал Элби.

— Дейрдре мы займемся завтра, обещаю, Конор. Потерпи всего денек. — Я обернулась к Элби. — У меня ручки нет!

Элби достал из заднего кармана записную книжку, вырвал листок, протянул мне. Потом оттуда же вынул шариковую ручку.

Я огляделась в поисках ровной поверхности, на которой можно писать, и выбрала поваленный ствол дерева с ободранной корой. Я понятия не имела, что сделают со мной копы, если найдут, но почему-то была уверена, что мама больше не отдаст меня в психушку. А Келлер вряд ли сможет вернуть меня в отделение без ее согласия. Я присела на корточки, расправила листок и нацарапала записку следующего содержания:

Дорогая мамочка!

Я убежала. Позвоню тебе, как только доберусь до другого города. Со мной все о’кей.

Я никогда не вернусь в этот ад — в отделение! Никогда! Это нечестно!!!

Твоя дочь

— Что у тебя с рукой? — спросил Элби.

Рука сильно дрожала, вместо фраз выходили какие-то каракули.

— Наверное, отхожу от лекарств, которыми меня пичкали.

— И на что тебя подсадили?

— Сама толком не знаю. Может, на торазин или что-нибудь в этом роде. — Я протянула ему записку.

— Мой двоюродный брат сидел на нем. Сильная штука, доложу тебе. — Он сунул записку в карман, вытащил из пачки «Мальборо» плотно свернутый косячок, прикурил.

— Это поможет снять ломку.

— Правда?

— По крайней мере, расслабишься. — Он кивком указал на вьющийся дымок. — Прочистишь мозги. Правда, не знаю, что будет с великим королем Ольстера, если попробует затянуться.

— Так он тебе представился?

Элби ухмыльнулся.

— Типа того. Перечислил все свои титулы. Король того, повелитель сего. Потом расскажешь подробнее. Пошли покурим за железной дорогой.

— Но у меня нет обуви.

Элби пригнулся, замахал руками, как дикая обезьяна.

— Лезь на спину!

— Нет!

— Давай! Ты же мне как сестра. И весишь всего два фунта.

— А ты — три.

— Вот именно. Значит, я больше и тяжелее.

Похоже, это судьба — скакать то на лошади, то на спине мальчишки. Впрочем, Элби прав. Я не хотела курить травку в присутствии Конора, но была слишком слаба, чтобы уйти подальше. А Элби заслуживал объяснений, особенно после всего, что для меня сделал. Я залезла на его костлявую спину, обхватила ногами за талию. Не зная, куда девать руки, я просто положила их Элби на плечи. Он выпрямился и, пошатываясь, зашагал вперед, удерживая меня за ноги для равновесия.

— Чем вас кормили?

— Жрачка была паршивая.

Мы стали подниматься по насыпи, я обернулась и крикнула Конору:

— Мы скоро вернемся!

— Странный у тебя транспорт!

Элби перебрался через рельсы, пересек сломанный мостик, пролегавший над канавой рядом с путями. Мы вышли из леса и оказались на залитом солнцем лугу. Я не приходила сюда с того самого дня, как исчезла Фрэнни. С тех пор прошло два года, и меня вновь охватило чувство вины. И время года то же самое. Покачивались на ветру пурпурные соцветия чертополоха, огромные подсолнечники никли на высоких стеблях. Элби галопом несся по лугу, пыхтя и отдуваясь, потом остановился, чтобы отдышаться. Несмотря на жару, я невольно содрогнулась при виде леса по ту сторону железной дороги, поглотившего Фрэнни.

— Давай здесь и остановимся, — предложила я. — Ты устал.

Элби не возражал. Все же привычка к курению вредна для легких, быстро начинаешь задыхаться. Он уселся на шпалу, скрестил ноги. Я устроилась напротив, вытянула ноги, поставила ступни на разогретые мелкие камушки. Было здорово сидеть на железнодорожных путях посреди луга, щурясь от солнца, отражающегося в рельсах. Вроде и не опасно — если появится поезд, его будет видно за милю, — а все же риск есть, и это приятно щекочет нервы. Настроение портила лишь «матросская» пижама — постоянно напоминала, что я сбежала из сумасшедшего дома.

Элби достал косячок, прикурил, глядя на рельсы.

— Может, сядешь в проходящий товарняк, а?

— Да уж, представляю себе. Тур по Штатам в пижаме и босиком.

Он щелкнул зажигалкой «Зиппо» и произнес с деланым английским акцентом:

— Обувь есть гениальное изобретение человечества. — Еще раз затянулся и передал сигарету мне. — Мой двоюродный брат запросто избавился от побочного действия лекарств с помощью травки.

Я глубоко затянулась, кончик сигареты зашипел. Дым наполнил и обжег легкие. Моргая и хмурясь, я откашлялась и передала окурок Элби.

— Ну, ты, полегче! — со смехом сказал Элби. — Забыла, чему я тебя учил? Видела бы тебя твоя мать! — Он зажал окурок между пальцами. — Держать надо так.

Несмотря на нелепую внешность, Элби отличался истинной элегантностью движений, когда курил травку. Втянув дым, он начал постепенно выдыхать его сквозь стиснутые зубы.

— Придержи его немножко, секунд пять, а потом медленно выдыхай. — Элби не спеша выпустил дым изо рта, привстал и протянул окурок мне. — Можешь оборвать бумагу на кончике. И вообще, скажу я тебе, хорошая травка куда более безвредна, чем то, что предлагают эти долбаные фармацевтические компании. Во всяком случае, никакой химии.

Обычно, покуривая травку в компании Элби, я не особенно стремилась словить кайф. Но на этот раз постаралась сделать все правильно: задержала дыхание, досчитала до пяти, выдохнула медленно и старательно, точно пытаясь затушить свечу на именинном торте. И внезапно ощутила, как обострились все чувства. Травы стали особенно буйными, приобрели золотистый оттенок, а на галстуке Элби клубились радужные пятна. Даже птицы запели громче. Влажность больше не казалась тяжелой, словно шерстяное одеяло, а стала частью атмосферы, по которой я свободно скользила.

— Птицы раскричались, — заметила я.

— А тебя забрало! — рассмеялся Элби.

Я ощущала внутреннюю легкость и раскрепощенность, от сладковатого дымка казалась себе более легкой, воздушной, обтекаемой. Мне хотелось рассказать Элби обо всем. Мысли текли, обгоняя друг друга, и неожиданно для себя я вдруг выпалила:

— Элби, ты должен знать. Наверное, ты не поверишь, но к нам в дом приходят героини. С ума можно сойти. Это…

— О чем речь, подруга? Что-то я не врубаюсь.

И я рассказала ему все. Элби реагировал на мой рассказ совсем не так, как Кристина. Та с жадностью и почти с благоговением впитывала каждое слово. Элби же оставался спокоен, просто время от времени многозначительно кивал, точно мудрец. Единственным его комментарием было:

— Я всегда подозревал, что с твоей мамашей что-то неладно.

Я рассказала ему о Скарлетт, о госпоже Бовари, о Дейзи Бьюкенен и Бланш, но никак не могла заставить себя признаться, что же произошло с Фрэнни. Очевидно, сказалось действие травки. Мною овладел параноидальный страх, даже шепотом я не могла произнести ее имя, казалось, его тут же услышат в лесу по другую сторону путей.

— Сколько лет тебе было, когда все это началось? — спросил Элби.

— Пять. Как-то мама усадила меня рядом и рассказала о Рапунцель. Как она приходила к ним в дом, когда мама была еще малышкой.

— Но ведь они не появлялись, пока ты не умела читать?

— Почему же, появлялись. Или только начали появляться. Когда пришли Эстер Принн и Перл. — Я почти забыла о них. А тут вдруг вспомнила.

— Она пришла с ребенком?

— Они всегда были вместе.

— Мрак, — пробормотал Элби. — «Алая буква»[19] — грустная история.

— Тогда я толком не понимала, что происходит. А в прошлом году взяла в руки книжку и начала припоминать, о чем они говорили. Понимаешь, я что-то помнила, но отрывочно и думала, что это ничего не значит.

— Вообще-то мне это знакомо. Ну, когда не можешь вспомнить, происходило ли что-то на самом деле или просто приснилось.

— Думаю, что не приснилось.

Глава 21

В «Усадьбе» появляются Эстер и Перл * Игры девочки-пуританки * Мама находит родственную душу

Появление их было шумным: затопали ноги, раздался пронзительный детский крик, громко хлопнула дверь. Я выскочила из детской посмотреть, что случилось. Кричала и топала ногами маленькая девочка, указывая на грудь своей матери. Ростом девочка была примерно с меня. Ее мать склонилась над ней, пыталась успокоить и грозила пальцем. Стоило моей маме услышать имя Перл, как она же сразу поняла: к нам явилась очередная героиня.

— Прошу прощения, мне страшно неудобно, мистрис, — сказала Эстер, потом снова обернулась к дочке. — Ты капризная и непослушная девочка, Перл, ты меня позоришь.

Но Перл продолжала верещать и указывать пальчиком на грудь Эстер. Глаза ее были расширены, волосы встрепаны. Потом она бросилась на диван и засучила ножками. Я наблюдала за ней как завороженная. Сама я была тихим, послушным ребенком, и вид маленьких, мелькающих в воздухе ножек и сжатых кулачков вызывал у меня ужас и в то же время восторг. Перл была настоящей красавицей с темными густыми волосами и фарфорово-прозрачной кожей. В кулачке она сжимала пучок полуувядших цветков подсолнуха — должно быть, нарвала на лугу. И всякий раз, когда Перл взмахивала рукой, на бархатные подушки дивана сыпались продолговатые желто-коричневые лепестки.

— Я знаю, как ее успокоить, — сказала Эстер. — Простите, мистрис, у вас не найдется клочка красной ткани?

— Сейчас принесу набор для шитья.

Моя мама помнила, что Перл не выносит, когда на груди ее матери не нашита алая буква. Я была слишком мала, чтобы понять, что происходит, и поплелась вслед за мамой на кухню. У раковины стояла Грета, чистила картошку и складывала клубни в большую алюминиевую кастрюлю.

— Из-за чего шум-гам?

— Мне нужна твоя корзинка для рукоделия. И кусочек красной ткани.

— Что, еще одна заявилась?

— Да, Эстер Принн.

Грета пожала плечами и вытерла руки о передник. Подойдя к буфету, она вытащила с нижней полки корзинку для рукоделия. Там же, на полке, аккуратными прямоугольниками были сложены по цвету обрезки ткани. Грета извлекла квадратик алого шелка и протянула маме.

— Почему эта девочка постоянно орет? — спросила я.

— Просто ее мама потеряла одну вещицу, которую все время носила. Ну а девочке не хочется видеть маму без нее.

— А что это за вещица?

— Буква. Инициал.

Я не поняла, почему это так взволновало Перл, но расспрашивать не стала. Подруг у меня, кроме как в школе, не было, играть на каникулах было не с кем, и я проводила долгие часы, рисуя цветными мелками на черной доске разные мордашки. Будучи семилетней, я не настаивала на своей версии устройства этого мира. Поведение взрослых часто было недоступно моему пониманию. И я давно усвоила, что, наблюдая, можно узнать гораздо больше, нежели расспрашивая. Я вела себя так больше от робости, чем от хитрости. Я не знала, как добиться знаний и понимания, и в ту пору и помыслить не могла, что для достижения поставленной цели можно потрясать кулаками, как Перл. Вместо этого я покорно следовала за маминой юбкой, как преданный щенок.

— Они что, тоже из книжки? — спросила я.

— Да.

Мы вернулись в гостиную и увидели, что Перл немного успокоилась. Устроившись на диване рядом с матерью, она обрывала последние лепестки с цветков подсолнечника и пристраивала их на груди Эстер в виде буквы «А». Эстер наблюдала за дочерью и устало хмурилась.

— Этот обряд совсем меня замучил.

Мама показала Эстер корзинку и кусок ткани, и мы все вместе направились в комнату Сидни в северо-западном крыле дома. В этом номере была своя ванная комната, а предыдущий постоялец уехал всего два дня назад. Мама распахнула дверь, и мы увидели темную мансарду с покатым потолком, желтыми обоями и небольшими окнами. На кровати лежал матрас, набитый конским волосом, и полинявшее от частых стирок желто-коричневое покрывало. Окна выходили на луг, где травы и кустарники отливали прощальной осенней позолотой, к которой уже примешивались серые тона. Все говорило о том, что ноябрь уже близко, но погода была непривычно теплая, и мама открыла двери на балкон, где стояли плетеные кресла, чтобы немного проветрить комнату. По балкону можно было пройти в соседнюю Голубую комнату, пока пустующую.

Эстер уселась в кресло-качалку и стала рыться в корзинке в поисках ножниц. Мама, прикрыв ладонью рот, наблюдала за ней. Впервые за все время героиня была обеспокоена своим туалетом. Неужели им не нравилась новая современная одежда? Перл была одета в вельветовый комбинезончик, Эстер — в блузку и джемпер. Обе без пальто, потому что на улице было +20 °C.

— Сколько тебе лет, Перл? — спросила мама. Я поняла: она пытается понять, как себя вести.

— Семь, — ответила Перл.

— Столько же, сколько и Пенни! Послушай, Пенни, почему бы тебе не показать Перл свою комнату? Может, она захочет поиграть с кукольным домиком?

— Хорошо, — согласилась я.

До сих пор дети героинь ни разу не посещали «Усадьбу», и, хотя Перл показалась мне диковатой, я обрадовалась случаю поиграть с кем-нибудь на своей территории.

— Игрушки — это для идолопоклонников! — взвизгнула Перл. — И я не оставлю маму одну!

— Тише, дитя мое, — сказала Эстер. — Не бойся. Эта девочка совсем не такая, как деревенские дети. Она тебя не обидит.

Перл подскочила ко мне, сжав кулачки.

— Если будешь швыряться камнями, — тут она топнула ногой, чуть не наступив мне на тапок, — я тебе покажу!

— Мама! — закричала я и спряталась у нее за спиной.

Щеки Перл раскраснелись, темные глаза горели нехорошим огоньком. Я не могла поверить, что какая-то девочка может угрожать мне в присутствии мамы.

— Ну, вы видели что-нибудь подобное? — вздохнула Эстер.

— Пенни — хорошая, добрая девочка, Перл, — сказала мама и погладила меня по голове. Ее тоже напугал приступ ярости, не свойственный ребенку. Я продолжала прятаться за маминой юбкой, точно за надежным стволом дерева в лесу. — Она никогда никого не обижает. Верно, Пенни? Ты ведь не станешь обижать Перл? Обещай.

Перл скрестила руки на груди, надула губки, и что-то в этих дрожащих розовых губах меня тронуло. Красивый ребенок меня боялся, а я так соскучилась по подружке.

— Обещаю. Я не буду ее обижать.

— Так у тебя есть домик для кукол?

— Да. Там целых три этажа и настоящая мебель!

— Нет, вы только посмотрите на этого ребенка! — воскликнула Эстер. Сложила кусок ткани втрое и без карандаша или другой разметки начала вырезать заглавную букву «А».

— Пенни хочет играть с тобой, несмотря на твои выходки.

— Это папа тебе купил такой домик? — спросила Перл.

— Дедушка, — ответила за меня мама.

— Идем. Я тебе его покажу.

— А ты как-то чудно говоришь, — заметила Перл.

— Это ты чудно говоришь! — огрызнулась я.

— Нет, ты!

— Ты! — сказала я. — Как будто все время молишься.

— Если бы провидение могло тебя услышать, — пробормотала Эстер.

Едва войдя в мою комнату, Перл тут же принялась за дело. Кукольный домик занимал ее минуты две, не больше. Видимо, буйство воображения мешало как следует восхититься его маленькими комнатками. Меня оскорбило пренебрежительное отношение к чудесному столику на круглой ножке и маленьким целлулоидным куколкам, что расселись в креслах. Передвигать их было неудобно, а Перл занимали только активные действия. Какое-то время она переставляла и усаживала на полу в круг моих плюшевых зверей. Потом выбрала медвежонка-панду и поместила его в центре.

— Это правитель! — Рядом с ним положила серую акулу, затем черепаху и, наконец, собачку с отвислыми пластиковыми ушками. — Это старейшины. — Она подтолкнула меня в центр круга. — А ты будешь министром. Стой у позорного столба и повторяй за мной!

Я покорно перешагнула через игрушки и встала на мягком, пушистом коврике. Я не понимала, что за игру она затеяла, не знала, что такое позорный столб. Мне почему-то казалось, это нечто вроде гильотины. Но пришлось покориться, уж больно властным голосом раздавала она команды.

Перл тем временем подобрала с пола медвежонка-панду, прижала его к лицу и заговорила низким, страшным голосом:

— Эй, министр! А ну признавайся, что у тебя на душе? Что ты там прячешь под рубашкой, а?

— Ничего, — растерянно пролепетала я.

— Лжешь! Ты зло против меня затаил, вот что!

Я не знала, что на это ответить. Мы с мамой, дедом и бабушкой ходили в церковь на Рождество. Меня интересовало понятие греха, хотя мама старалась оградить меня от этого. Я была разумной девочкой. Знала, что в школе и дома ложь и неповиновение считаются поведением греховным, а потому решилась:

— Я солгала.

— Ты отъявленный закоренелый лжец и греховодник! Скажи, разве не правда, что ты встречался в лесу с молодой женщиной и вы планировали побег?

— Правда!

— Зачем вы собрались убежать от людей, которые только что сделали тебя своим лидером?

— Потому что у меня нет больше сил терпеть! — произнесла я патетическим голосом домохозяйки, целыми днями смотрящей сериалы.

— Ты заплатишь за свои грехи!

Перл выбрала из кучи игрушек длинную плюшевую змею с раздвоенным резиновым язычком и начала хлестать меня ею. Я упала на колени, притворяясь, что пытаюсь защититься от мягких ударов. Я даже испытывала некоторое удовольствие от этого наказания, а еще — от английского акцента Перл, которая повторяла снова и снова:

— Гад ползучий! Гад ползучий! Гад ползучий!

Через несколько минут Перл рухнула на пол.

Мы уставились друг на друга поверх плюшевых плавников, пуговичных носов и лишенных когтей полосатых лап. Перл впилась в меня взглядом и тяжело дышала.

— Надо послушать, о чем говорят наши мамы. Скажи, можно подслушать так, чтобы они не заметили?

— Можно спрятаться на балконе. Если дверь до сих пор открыта, то будет слышно, о чем они говорят. Пошли.

Мы вышли в коридор и проскользнули в Голубую комнату, у которой был общий балкон с комнатой Сидни. Стол и кровать в комнате были выкрашены яркой аквамариновой краской, стены оклеены нежно-голубыми обоями в мелкий рисунок. Я приложила палец к губам и на цыпочках стала красться по скрипучему деревянному полу. Весь фокус состоял в том, чтоб открыть балконную дверь бесшумно, чтобы никто не услышал. Перл кралась за мной, гибкая и бесшумная, точно кошка, — глаза сощурены, губы плотно сжаты. Я взялась за круглую ручку и осторожно отворила дверь на балкон. Обе мамы тихо переговаривались между собой, и мы с Перл, вжавшись спинами в стену, стали пробираться к двери в их комнату, чтобы расслышать, о чем они говорят.

— Через три дня мы будем на море. И у Перл наконец появится отец.

— Это замечательно, — заметила мама, как обычно притворяясь, будто ничего не знает о трагической судьбе Артура Димесдейла. — Растить ребенка в одиночку — ох как непросто!

— А где отец Пенни?

— У шел, — ответила мама. — Как и вы, я никогда не была замужем. И как и вы, я никогда не говорила Пенни, кто ее настоящий отец.

Я похолодела. Мама так редко заговаривала об отце, что я почти перестала о нем думать. Он был для меня чем-то абстрактным, пропастью, отделявшей меня от других детей. Я знала, что у большинства людей есть отцы, живут вместе с ними, ходят на работу. Но мне было непонятно то, что отец — биологическая необходимость, что женщина не может зачать ребенка без мужчины.

— Вас, наверное, осуждают, — заметила Эстер.

— Да, — ответила мама.

Я нахмурилась, не понимая, что имеет в виду Эстер. Но было заметно, что между женщинами установились и крепнут дружеские отношения и Эстер сочувствует моей маме. Между ними было кое-что общее: у обеих растут дочери, обе одиноки. Но прошли долгие годы, прежде чем я прочла «Алую букву» и поняла, чем рисковала мама, решив оставить меня, и чего ей это могло стоить пару столетий назад. Да и теперь идеи пуританства полностью подчиняли себе протестантскую культуру в Прэри Блафф. А мужчины во все времена умели ускользать от ответственности.

Я услышала, как в соседней комнате отодвинули стул, затем мама спросила:

— Вы закончили шить?

— Да, благодарю вас.

— Тогда позвольте помочь вам надеть джемпер.

— Надо посмотреть, как там Перл. Наверняка обрадуется, увидев, что я вновь нацепила этот знак позора.

Мы с Перл ринулись с балкона в Голубую комнату, потом пробежали по коридору и ворвались в мою спальню.

На следующий день мы с Перл вышли погулять в сад, а оттуда направились в луга и в лес. Наши матери сидели в патио и были поглощены доверительным разговором, а потому не заметили, как мы перелезли через изгородь. День выдался чудесный — настоящее бабье лето, кругом золотится листва, солнце ласково пригревает макушки. Мы летели вперед, точно необузданные жеребята, я не поспевала за Перл. Несмотря на то что мы находились на моей территории, процессию возглавляла она. Вообще Перл была самой шустрой девочкой из всех, кого я знала. Она бесстрашно влезала в самые кущи колючего кустарника и пачкала туфли грязью. Проводила рукой по стеблям полевых цветов, точно играла на арфе, отчего на землю сыпались семена и высохшие листики. А когда мы вошли в лес, под тень деревьев, глаза ее засверкали, как солнечные блики, пробивающиеся сквозь листву. Над головами раскинулись золотые кроны дубравы. В лесу Перл чувствовала себя как дома. Пританцовывая, она набрала целую охапку сухой травы.

— Встань возле того дерева! — скомандовала она и указала на высокий толстый дуб.

Я шагнула к дереву и обхватила ствол руками, как будто меня привязали.

— Ведьма! — крикнула Перл. — Ты знаешь, за что тебя приковали к дереву?

— Я согрешила.

С этими словами я стыдливо опустила голову. Меня даже зазнобило от сладостного предвкушения. Закрыв глаза, я с нетерпением ждала следующих слов.

— Ты встречалась в этом лесу с самим дьяволом! И должна быть наказана за это!

И Перл начала хлестать меня пучком сухой травы. Она била по груди и рукам, отчего на коже оставались белые царапины. Я притворялась, что мне больней, чем было на самом деле, и тихо стонала:

— Я не ведьма! Богом клянусь!

— Ведьма, ведьма, ведьма! — нараспев повторяла она до тех пор, пока окончательно не выдохлась.

Я отняла от груди руки и посмотрела на запыхавшуюся Перл. Потом спросила:

— А ты какие-нибудь другие игры знаешь? — Мне надоело играть роль «плохой» девочки, заслуживающей наказания, хотя и находила в этом определенное удовольствие. — Давай лучше поиграем в принцесс!

Перл мрачно уставилась на меня.

— Но где тогда твой король, твой родной отец?

— В замке.

— Я спрашиваю про настоящего отца. Того, кто тебя сделал.

— Он на небесах, — ответила я. И тут же мысленно представила себе отца, играющего на арфе среди резвящихся херувимов.

— Я не про Отца небесного. А про земного!

— Я же сказала. На небесах. Он умер. — Мне не хотелось произносить это слово, и я постаралась смягчить свое высказывание. — Отошел в мир иной сразу после того, как я родилась.

— Ты уверена?

Я не понимала, почему она задает подобные вопросы.

— А мой папа, — сказала Перл, — гораздо ближе, чем ты думаешь. Он живет в деревне на берегу моря. Мы с мамой поедем к нему и будем жить все вместе.

Я оглядела лес, и мне почему-то стало зябко. Я не понимала или не хотела понять, о чем она говорит. Темнело, тени вокруг сгущались. Октябрьские дни коротки, ночь наступает быстро. Мне вовсе не хотелось остаться в лесу в полной темноте.

— Пошли, — сказала я. — Нам пора домой. Мамы будут беспокоиться.

Перл усмехнулась, затем развернулась и бросилась бежать по тропинке. Мне ничего не оставалось, как последовать за ней. Сначала вдоль каменистого склона, затем по старому деревянному мостику. Ни с того ни с сего Перл скрылась за деревом, а потом выскочила мне наперерез, завывая, точно сирена «скорой помощи». От испуга и неожиданности я тоже завизжала, а Перл захихикала и спокойно зашагала к лугу. Похоже, она интуитивно догадалась, что оставаться в лесу после наступления темноты небезопасно. Я так обрадовалась, когда она повернула к дому, что, оказавшись на опушке перед лугом, тут же простила этой странной девочке все ее выходки.

Эстер и Перл прожили у нас почти неделю. Каждый день мы с Перл вновь и вновь разыгрывали маленькие драмы. Она всегда выступала в роли правителя или чиновника, исполняющего наказание, я же была или провинившимся министром, или падшей женщиной, которую наказывали за греховный образ жизни либо поркой, либо заставляя подолгу держать руки поднятыми. От этого руки становились белыми как мел, кровь от них отливала. Мы играли без поддавков, но особой боли я не испытывала. Я полностью подчинялась желаниям Перл. И даже спустя несколько месяцев после того, как странная парочка покинула «Усадьбу», я тосковала по этим ощущениям — острому чувству вины и позора, сладкому предвкушению наказания. И никогда не рассказывала маме, во что именно мы играли.

Глава 22

Элби отправляется в «Усадьбу» * Я волнуюсь и жду * Мы с Конором прячемся в чаще * Я тоскую по Грете

Трудно объяснить, почему меня вдруг потянуло на откровенность, сидя на нагретых солнцем рельсах рядом с Элби, с сознанием, замутненным травкой. Возможно, в отделении я научилась ценить возможность поделиться сокровенным с близким человеком, который хорошо меня знает. Не то что Пегги или какая-нибудь медсестра, неловко пытающаяся вызвать меня на откровенность и освободить тем самым от «психологического груза». Я ощущала себя легко и свободно, рассказывая Элби о странных играх с Перл. Даже вспоминая о них, я всегда смущалась, ощущая жгучий стыд. Элби, надо отдать ему должное, прекрасно меня понимал.

— Мы говорили об этом на уроке, — сказал он. — О том, как Перл всегда создавала отрицательные характеры, воображаемые, конечно. Плюс моя теория о том, что дети по натуре своей жестоки.

— Но почему я подыгрывала ей?

Элби пожал плечами и сгорбил свою и без того изуродованную сколиозом спину. Пряди темных волос доходили до воротничка, и еще я заметила реденькие волоски над его верхней губой.

— Но ведь она тебя не слишком сильно наказывала?

— Нет. Просто вертела мной, как хотела.

— Ты единственный ребенок в семье. — Он многозначительно приподнял палец. — Если бы у тебя был старший брат, воинственный и сильный, как у меня, ты бы с раннего детства научилась защищаться.

Брат Элби был мальчиком-мечтой всех приготовишек и учился в пансионе где-то на востоке. Его превосходство над Элби было заметно с первого взгляда: привлекательная внешность, отличные оценки и безупречная кожа.

— Может быть, — пробормотала я. — Вообще-то в ту пору у меня было не слишком много друзей. А Перл была единственным ребенком-героиней, побывавшим у нас в «Усадьбе».

— Ясно. Старая Анна-Мария, точно ведьма, выписывала эти характеры для себя. С ума можно сойти.

Слово «ведьма» заставило меня поморщиться в основном из-за того, что оно приходило мне в голову миллион раз, и еще потому, что Перл так зловеще, многозначительно и многократно произносила его в лесу.

— Неудивительно, что я оказалась в отделении.

— Господи, да твоя мамаша, по-моему, сама уже не рада, что понавыдумывала всех этих героинь.

Я нахмурилась.

— Что ты имеешь в виду?

Стоило мне занервничать, и тут же вернулась головная боль, начавшись со звона в ушах. Как я узнала позже, это было верным признаком паранойи. Мне не хотелось думать о маме и ее переживаниях. Стоит только начать — и меня снова поглотит пучина безумия.

— Копы здорово ее пытали на эту тему.

Я посмотрела на свои ладони. При виде тонких линий, похожих на морщинки, мне всегда почему-то становилось немного грустно. Я чувствовала себя почти старухой. Руки казались тяжелыми и в то же время существовали как будто отдельно от меня. Чего только они не переделали за последние несколько недель, а теперь это отражается на мне. Я чувствовала, что сильно изменилась. Но не могла представить, через что пришлось пройти маме. Не хотела представлять.

— Господи, хоть бы у нее была мигрень!

— Если повезет, то так и будет. Она ведь всегда ложится в постель, чтобы переждать приступ, верно? А если заснет, будет вообще здорово. Я думаю, все получится, даже если наткнусь на Грету. Она не станет посылать за копами, точно тебе говорю. А Грета знает про героинь?

— Знает, но будет держать рот на замке. — Я оторвала взгляд от ладоней. Солнце садилось за деревьями. — Тебе лучше поспешить, Элби. Подсунь записку в щель под задней дверью.

— Садись! — воскликнул он и присел на корточки. Я взгромоздилась ему на спину. — Я забегу к вам попозже узнать, как дела. Да только надо бы вам все-таки перебраться подальше в лес. Туда, где мы строили форт. Я вас найду.

Элби направился в «Усадьбу», а меня охватили еще больший страх и волнение. Уходя, он оставил мне сигарету с травкой, чтобы снять напряжение, и я сделала пару затяжек. Но небо все темнело, кузнечики стрекотали все громче, и страх мой только усиливался. Я шагала по тропинке, грязь липла к ступням. Нам с Конором надо прятаться.

— Моя мать знает, что я встретила тебя в лесу. Поэтому лучше всего сбить всех со следа, если разойтись в разные стороны.

— Великий король никогда не прятался от людей!

— Да мы и не собираемся прятаться. Просто подыщем для финального сражения местечко получше.

В конце концов Конор согласился. Мы свернули пластиковую пленку и привязали матрасы к лошадиному крупу. Я попыталась уговорить Конора не брать с собой то, что осталось от оленихи (меня просто наизнанку выворачивало при мысли о ней), мотивируя тем, что без туши мы будем скакать быстрей. Он сможет забрать ее позже, если захочет. В Прэри Блафф часто ездят верхом, так что мы вполне можем сойти за отца и дочь, выехавших в воскресенье на позднюю прогулку. Разумеется, у обитателей Прэри Блафф были дорогие седла и прочие шикарные прибамбасы для верховой езды, и мы наверняка будем выглядеть странно — я в дурацкой полосатой пижаме и босиком, к лошади привязан разный мусор. Также трудно будет объяснить наличие меча у Конора, но я решила, что, если спросят, представлю его фехтовальщиком.

Очень скоро мы снялись с насиженного места и двинулись по глухим лесным тропинкам.

— Я хотел разбить лагерь здесь, — сказал Конор, — но побоялся, что вы с Дейрдре меня не найдете. Если уж прятаться, то в самой глуши, тут ты права.

Мы с Элби часто забирались в самые дальние и непролазные части леса, играли там, воображали, будто нас преследуют великаны, строили укрепления. Но то было прошлым летом. А нынешним нами овладела лень, и мы просто сидели где-нибудь на поваленном стволе дерева и слушали музыку из транзисторного приемника. Элби курил травку, а я приплясывала под очередной шлягер. Сейчас это казалось мне глупыми детскими забавами, но, когда Конор направил лошадь по самым темным и узким тропинкам, я ощутила ностальгию по былым временам.

Мы двинулись к опушке леса, туда, где вдоль реки вились железнодорожные пути. Видно, Конор решил дать лошади напиться. Приблизившись к воде, мы спугнули трех уток — они тяжело взлетели, хлопая крыльями, и понесли свои упитанные тельца куда-то к камышам. А канадский гусь остался и неодобрительно поглядывал на нас круглым темным глазом. Если не считать птиц, лес выглядел опустевшим, а когда Конор пустил лошадь в галоп, разглядеть что-нибудь в тени деревьев и кустарников стало и вовсе невозможно. Так мы ехали еще какое-то время, пока Конор внезапно не натянул удила. Лошадь встала как вкопанная — у меня даже голова закружилась. Он спрыгнул на землю, я же сидела, закрыв глаза, пытаясь обрести равновесие, и лишь спустя несколько минут позволила Конору снять себя и поставить на землю.

Мне надо было прилечь, и замутненным взором я следила за тем, как Конор пытается соорудить подобие шалаша. Едва он закончил, я заползла туда и устроилась на одном из матрасов, подумав: должно быть, Элби уже совсем близко от «Усадьбы». Как же ему повезло! Я очень надеялась на то, что Элби сможет связаться с Гретой незаметно для мамы. Интересно, знает ли Грета о том, что я побывала в отделении, и что теперь обо мне думает. Я смотрела на пленочный потолок шалаша, через который просвечивали опавшие дубовые листья. Прежде я никогда не задумывалась об этом, но теперь мне казалось, что в детстве Грета в каком-то смысле заменяла мне отца. Она прекрасно справлялась с героинями, мигом могла утихомирить и поставить на место любую, если та вдруг впадала в необъяснимую ярость или же разражалась истерическими рыданиями. Я и сама немного побаивалась Грету. Она была старомодной и надежной, всегда преисполнена суровости, но тем не менее я знала: на самом деле она добрая, мягкая и уступчивая. Прежде я этого не осознавала, вернее, даже не задумывалась об этом, но сейчас тосковала по строгости Греты, почти как по валиуму из маминой аптечки. Была у нее еще одна замечательная черта. Грета никогда не страдала от мигрени, никогда не простужалась. Она твердой рукой правила домом, была нашей надеждой и опорой, но я почти ничего не знала о ее жизни. Еще одна из множества вещей, о которых я понятия не имела.

Часть III ОТРОЧЕСТВО АННЫ-МАРИИ ЭНТУИСТЛ

Глава 23

Из прошлого Греты * Грете является героиня, промокшая до нитки * Заговор писателей девятнадцатого века сорван благодаря немецкому изобретению

Грета служила в «Усадьбе» кухаркой задолго до того, как мама основала пансион. Невозможно было представить себе семейство Энтуистл без Греты. Ее старомодная сдержанность, аккуратность и стремление к совершенству во всем пришлись как нельзя более ко двору. Родилась Грета в бедной баварской деревеньке в 1933 году и, как никто другой, усвоила значение слова «нужда». Она ни разу не израсходовала понапрасну даже щепотки соли. Собирала падалицу и пекла вкуснейшие пироги с яблоками, варила компот. Готовила Грета самозабвенно. С бешеной силой взбивала яйца, ловко рубила мясо остро заточенным ножом. Из ненужных тряпок шила лоскутные одеяла, из старых льняных скатертей вырезала кухонные полотенца, разглаживала их шипящим утюгом, аккуратно складывала и помещала на специальную полку. Грета никогда не сидела без дела. Она даже носки штопала, честное слово! В конце лета я помогала ей собирать чернику, и Грета варила из нее джем по старинному рецепту. Прокипятив ягоды в огромной стальной кастрюле, она откидывала их на марлю, сворачивала и подвешивала на палочках перед камином, и сок часами стекал в глиняный чан. Ее восхищало, что я, в отличие от мамы, проявляю интерес к готовке.

Грету привез из Германии в 1947 году американский солдат. Было ей тогда всего восемнадцать. В течение года после приезда она успела выйти замуж и развестись, никаких других подробностей о ее личной жизни мне разузнать так и не удалось. А бабушку так и вовсе не интересовала история Греты. Просто наняла ее, когда та пришла в 1948 году по объявлению, ища работу кухарки и экономки. С тех самых пор она верой и правдой служила нашей семье. Но главным достоинством Греты был вовсе не кулинарный талант и не умение экономить. Нет, самым главным стала ее помощь маме в общении с самой проблемной героиней и с первым появившимся в доме героем.

Об этой истории, начавшейся летом 1969 года, когда маме едва исполнилось восемнадцать, я узнала постепенно, в течение нескольких лет, из обрывков маминых разговоров с Гретой. Грета жила в «Усадьбе» круглый год, а дед и бабушка Энтуистлы приезжали только на лето да еще на Рождество. Все остальное время они жили у себя в Линкольн-Парке. Как-то в конце июня, в грозовую ночь, Грета завозилась по хозяйству допоздна, гладила скатерти, готовилась к завтрашнему прибытию хозяйки с мужем. За окном сверкали молнии, каждый разряд сопровождали оглушительные раскаты грома. Казалось, что с треском ломаются стволы деревьев. Электричество на мгновение погасло, и это напомнило Грете воздушные налеты союзников. Она инстинктивно бросилась в кладовую, чтобы спрятаться. Несмотря на стальной характер, Грета очень боялась грозы, сразу начинала дрожать как осиновый лист. Она плотно притворила за собой дверь кладовки и глубоко вздохнула, считая, сколько времени проходит между разрядом молнии и раскатом грома. Дед Энтуистл объяснял, что каждая секунда равна одной миле, стало быть, молния ударяла за много миль от дома. Интервалы между ударами молний и раскатами грома росли, и Грета различила в шуме дождя посторонние звуки. Кто-то отчаянно колотил в дверь. Грета выскочила из своего укрытия и бросилась к задней двери.

На пороге, освещаемая фонарем, стояла молодая женщина, промокшая до нитки. Длинная юбка липла к ногам, с волос капала вода прямо на нос. Грета отперла дверь и впустила девушку в дом. Это было вопреки правилам: бабушка Энтуистл строго-настрого запрещала ей впускать в дом посторонних. Но Грета насмотрелась на беженцев и солдат, прятавшихся в лесах Баварии, и не могла отказать человеку, столь отчаянно нуждавшемуся в помощи, даже под угрозой быть уволенной из дома Энтуистлов без выходного пособия.

Она бросилась к шкафу, где хранились пляжные полотенца, выстиранные и отглаженные к приезду хозяев. Поглощенная заботами, Грета даже забыла про грозу. Прежде чем завернуть девушку в полотенце, она заставила ее снять с себя всю мокрую одежду. (Грета никогда не проявляла ложного смущения при виде обнаженного тела.) Девушка стащила с себя платье и рубашку и задрожала от холода. Грета укутала ее большим махровым полотенцем и усадила в старое плетеное кресло. Насухо вытерла босые ноги, не переставая ворчать, что не пристало девицам разгуливать в такую холодную дождливую ночь. Молодая женщина плохо понимала, где находится, не могла также вразумительно объяснить, как нашла дорогу к «Усадьбе». Она говорила с акцентом, похожим на тот, с которым Грету учили английскому в Германии. Но выяснять, откуда она и как здесь оказалась, не было времени, гораздо важнее было спасти несчастную от простуды. Грета поспешила на второй этаж и стала наполнять ванну горячей водой. Дверь ванной комнаты выходила в мамину спальню.

Пока девушка лежала в горячей воде, Грета решила поискать в гардеробе мамы теплую ночную рубашку. Фигуры у незнакомки и моей мамы были похожи — обе тоненькие, длинноногие. Единственным отличием было то, что англичанка, даже трясясь от холода, держала спину прямо, а голову — высоко поднятой, а мама обычно не следила за осанкой. Грета никогда не понимала Анну-Марию Энтуистл. Однако от внимания ее не укрылось, что мама прячет от родственников свой ум и образованность, хотя просиживает целыми днями, уткнувшись в книгу. Грета считала, что Анна-Мария нарочно выполняет обязанности по дому спустя рукава. Грета перестилала мамину постель перед инспекционным визитом бабушки; аккуратно расправляла и складывала в специальный шкафчик скомканные полотенца; спасала печенье, которое мама каждый раз умудрялась испортить. Маму не интересовало домашнее хозяйство, она предпочитала гулять по лесу и гонять на велосипеде на пляж озера Мичиган, находившийся в полумиле от дома. Грета полностью разделяла бабушкин перфекционизм, но не терпела, когда кто-нибудь пытался принизить или недооценить Анну-Марию. Она понимала: пытаться ее перевоспитать означало понапрасну терять время. Гораздо проще и быстрее было сделать все самой, нежели нервничать, безуспешно пытаясь наставить свою любимицу на путь истинный.

Наконец в дальнем углу комода Грета нашла скомканную фланелевую ночную рубашку в цветочек, встряхнула и расправила ее, прикидывая, стоит ли затеваться с глажкой. Но тут за окном снова сверкнула молния, как бы говоря: приближаться к электрическим приборам в грозу небезопасно. К тому же ей не хотелось оставлять юную англичанку одну: бедняжка была явно не в себе. Грета еще раз энергично встряхнула рубашку, потом понюхала ее под мышками. Пахло «Тайдом». Мама спала только в отцовских футболках, великоватых ей по размеру, никогда не надевала викторианских ночных рубашек и халатов, которые исправно получала каждое Рождество в подарок от Санта-Клауса.

Грета постучала в дверь ванной, потом вошла.

— А вот вам и рубашечка, мисс, будет в чем переночевать.

Девушка лежала, глубоко погрузившись в воду, глаза ее были открыты, щеки раздуты, как у трупа. Масло для ванн придало воде мутно-голубоватый оттенок, отчего девушка казалась еще более бледной, а ее соски — еще более красными. Распущенные волосы развевались в воде и прилипали к стенкам ванны. Она походила на утопленницу. Грета хлопнула в ладоши, чтоб вывести девушку из транса, и велела ей немедленно вылезать.

В маминой спальне стояли две кровати с резными изголовьями красного дерева. Все кровати в доме — а их насчитывалось в общей сложности пятнадцать — еще с утра были застланы свежим бельем в ожидании прибытия семейства Энтуистл. Грета уложила девушку в «гостевую» кровать, напоила ее теплым молоком, накормила сэндвичами, но та, как ни странно, и не думала успокаиваться, а напротив, возбудилась еще больше. Она не переставая сокрушалась по поводу исчезновения какого-то Хитклифа и призывала наказать кого-то по имени Линтон. Сидела в постели и рвала на себе мокрые волосы. А еще твердила о вересковых пустошах, страсти и ненависти. Совершенно сбитая с толку всей этой болтовней, Грета положила пухлую руку на лоб девушки и силой заставила ее откинуться на подушки. Потом поставила ей градусник и удерживала, игнорируя преисполненный бешенства взгляд англичанки. Градусник показал сорок. Но ничего страшного. Нет такой болезни, которую бы не прогнали таблетки аспирина «Байер». Грету мало интересовала истерическая болтовня, она попросила, чтобы гостья назвала свое имя. Кэтрин.

— Вот, прими-ка лекарство, Кэтрин. — Грета протянула ей аспирин и стакан воды. — Давай разом. И водичкой запей.

Девушка проглотила таблетки, отхлебнула воды и закашлялась.

Надо сказать, что аспирин сыграл в судьбе героини хоть и незначительную, но положительную роль. В романах начала девятнадцатого века простуды и лихорадки были для авторов настоящей находкой. Болезни эти творили чудеса, вызывали безумие и мучительную долгую смерть. Они тянулись месяцами, предполагали визиты сельских докторов, драматические сцены с пиявками, трапезы, состоящие из овсянки на воде, всякие примочки и присыпки, а также ванны и обтирания. Они помогали оттенить и ярче выразить страдания от безнадежной любви, заботу о единственном ребенке, бессонные ночи слуг и верных служанок. Но старый добрый аспирин «Байер» (ночью Грета вставала несколько раз, чтоб дать больной лекарство) излечил Кэтрин Эрншо от лихорадки.

Глава 24

Кэтрин выздоровела, но по-прежнему тоскует * Грета узнает, что Кэтрин разрывается между двумя любовниками * Грету обвиняют в колдовстве * В дверь стучится герой * Появление юной героини — моей матери

Все следующее утро Кэтрин спала и спустилась вниз, одетая в ночную рубашку, лишь в половине второго, совершенно позабыв о том, кому обязана своим выздоровлением. Щеки разрумянились, волосы растрепаны. Она вошла на кухню. Грета приводила в порядок большой холодильник. Бабушка Энтуистл любила, когда все стояло на своих местах, блестело и сияло чистотой. Кувшины с молоком и лимонадом на верхней полке; красные фрукты и овощи в одном отделении, зеленые — в другом; сыры и отварное мясо для ланча аккуратно разложены по ящичкам; в дверце из специальных ячеек выглядывают яйца; алюминиевый поднос для льда доверху полон и ждет, когда дед Энтуистл потребует виски. Оставалось только выжать лимоны. И завершить еще одно дело, куда более сложное: выпроводить Кэтрин (хотя Грета пока не знала, куда именно) и прибраться в маминой спальне до трех часов. Именно в это время обычно прибывало в «Усадьбу» семейство Энтуистл.

Еще спозаранку Грета испекла хлеб и теперь отрезала Кэтрин толстый ломоть, щедро намазав его черничным джемом — остаток запасов прошлого лета. Списав отсутствие аппетита на болезнь, Грета откинула спутанные волосы девушки и пощупала лоб. Он был холодным и сухим.

— Я умираю, — сказала Кэтрин. — Буду лежать в могиле еще до того, как…

— Чушь, — фыркнула в ответ Грета. — Ты здорова как бык. — И подтолкнула к ней тарелку с хлебом. — Давай ешь!

— Не съем ни крошки до тех пор, пока не вернется Хитклиф.

— И когда же он вернется? — осведомилась Грета и покосилась на каминные часы. Медный маятник торжественно качался из стороны в сторону. — Он что, сюда, что ли, заявится? Говорю тебе сразу, моя хозяйка будет не в восторге.

— Прошлой ночью он убежал в вересковую пустошь. Одному Господу ведомо, когда я увижу его снова.

— Может, вы договорились встретиться в каком другом месте?

— Он ушел, даже не попрощавшись! Я просто разрываюсь на части! Почему, скажите, почему я не могу любить их обоих? Почему обязательно надо выбирать?

— Так в тебя сразу двое парней, что ли, втрескались?

Грета разрезала пополам лимон специальным ножом, затем поставила на стол стеклянную соковыжималку. Удрученно качая головой, выжала сок сначала из одной половинки, затем взялась за другую.

— Двое мужчин, стало быть, вдвое больше хлопот и неприятностей.

— Но что мне делать?

Когда героини задавали подобные вопросы, мама обычно уклонялась от ответа, не высказывала своего мнения, просто давала им выговориться. Она бы наверняка притворилась, что ей неизвестно о дальнейшей судьбе Кэтрин и Хитклифа (не говоря уж об их потомстве), и, подобно опытному психоаналитику, задала бы встречный вопрос. Ну, к примеру: «А как вы сами считаете, что нужно делать?» Грете тонкости психоанализа были неизвестны, не знала она и о Кэтрин из романа «Грозовой перевал», а потому задала прямой вопрос:

— Кого из них больше любишь?

— Моя любовь к Линтону подобна листве в лесу. Постоянно меняется со временем. Моя любовь к Хитклифу напоминает скалу, которая стоит вечно и незыблемо!

— Вот видишь! Я так не верю во все эти премудрости вроде «я влюблена сразу в двоих и никак не могу решить». Тебе известно, кто твой избранник! А чувство вины мешает в этом признаться.

Грета тряхнула рукой с зажатой в ней выдавленной половинкой лимона. Потом разрезала еще десять штук. Кэтрин явно задела ее за живое. Выжав лимоны, она перелила сок в кувшин. Потом подошла к раковине, повернула кран и подставила под струю палец, определяя температуру воды.

— Коли не можешь решить, пусть они сами решают.

— Но как они могут сделать выбор? — Кэтрин вздернула подбородок, на лице возникло загнанное выражение. — Я должна решить сама!

— Так ведь Хитклиф уже убежал, верно? Знаешь, не все мужчины любят, когда ими помыкают. Да и женщины тоже! — Она достала из холодильника поднос со льдом, положила несколько кусочков в кувшин. — Скорей бобылями останутся, нежели станут делить одну женщину на двоих.

Кэтрин вскочила со стула и снова принялась рвать на себе волосы. Потом схватила Грету за руку, пытаясь отвлечь ее от приготовления лимонада.

— Вы считаете, что он больше никогда не вернется? Нет, я точно умру! Так и вижу, как все они собираются в гостиной после моей смерти. Эдгар и Изабелла рыдают. Даже Хиндли проронит слезинку. А Хитклиф! Разве он не будет убиваться, видя меня в гробу с навеки закрытыми глазами…

— Эка куда тебя занесло, мисс! Послушай-ка. — Грета стряхнула руку Кэтрин и стала выжимать очередную половинку лимона. — Ум у тебя помутился с голодухи, вот что я скажу. Никто не помрет в этом доме! Потому что ровно через час сюда прибудет фрау Энтуистл! — С этими словами Грета усадила Кэтрин на стул и ткнула пальцем в хлеб, проделав в джеме ямку. — Ешь, кому говорят!

— Я не могу!

Грета слизнула джем с пальца.

— Ешь, или вылетишь на улицу!

Кэтрин взяла ломоть хлеба, поднесла ко рту, но есть не стала. Глаза ее сузились, и она подозрительным и безумным взором уставилась на Грету.

— Думаешь, я не знаю, кто ты? Только колдунья могла предсказать, что Хитклиф сбежит! — Глаза ее затуманились. — Я насквозь тебя вижу, ведьма! Собираешь удары грома, чтобы обрушить их на коровник и поубивать весь скот! Да такая, как ты, одним взглядом колодец может отравить!

Словно насылая на Кэтрин проклятие, Грета вытянула мощную руку и ткнула в гостью пальцем:

— Ешь!

В тот же миг раздался стук в заднюю дверь. Стучали так громко и яростно, что Грета даже подпрыгнула, а у Кэтрин затряслись руки.

— Он знает, что ты здесь? — спросила Грета.

— Где?..

В дверь колотили все сильней. Грета отбросила кожуру лимона, схватила Кэтрин под мышки и рывком подняла со стула. Потом затолкала гостью в свою спальню, которая находилась между прачечной и кладовой — запретной зоной для детей. Повернула в замочной скважине старый длинный ключ и заперла Кэтрин. Если бы она тогда знала, что лучше всего будет выпустить Кэтрин! Но в Грете взыграл материнский инстинкт, ей хотелось защитить полубезумную девчонку. И потом, бешеный стук в дверь напомнил ей о временах, когда эсэсовцы ломились к ней в поисках спрятавшихся в деревне евреев.

Каминные часы пробили два. Грета подбежала к двери, отдернула постиранную и выглаженную занавеску, закрывающую окошко, и увидела за стеклом лицо молодого человека. Впалые щеки, смуглая кожа, вьющиеся черные волосы. Тут же пришла мысль, что он из цыган, на которых тоже охотились фашисты во время войны. Он смотрел на нее круглым темным глазом и ударял по стеклу тонкой веткой.

— Открывай, женщина! — Даже через стекло было отчетливо слышно каждое его слово. — Кэтрин!

Неожиданно Грета услышала, как распахнулась дверь парадной. Кто-то с топотом бежал к кухне, крича:

— Грета, я приехала!

Кэтрин стучала и ломилась в запертую дверь спальни, рыдала и причитала. Грета закрыла заднюю дверь кухни на засов и крикнула:

— Уходи! Я вызываю полицию!

Хитклиф сложил руки на груди и смотрел сквозь стекло, гневно сверкая глазами. Снова поднял ветку, затем, видимо, передумал и опустил.

— Они уже здесь! Полиция!

Внезапно в кухню ворвалась, как ветер, моя восемнадцатилетняя мама. Светлокожая и веснушчатая, рыжие свежезавитые кудряшки весело подпрыгивают, розовое платье в клеточку перехвачено в талии тонким кожаным ремешком. На ногах белые лодочки на плоском каблучке и в тон им — широкая белая лента на голове. Лицо ее блестело от пота. Она скинула туфли и подбежала посмотреть, кто стучится в кухонную дверь. И увидела за стеклом красивое лицо Хитклифа. Мама так и разинула рот от изумления, тут же прикрыв его рукой в белой перчатке. Прежде неведомое желание пронизало все ее существо, растеклось теплой волной по жилам. Подобно большинству героинь, она влюбилась с первого взгляда.

Глава 25

Мама утешает Кэтрин * Грета берется за оружие * Мама хочет изменить историю героини * Новая Кэтрин Эрншо

Грета оттащила маму от двери, прижала к стене.

— Где фрау Энтуистл?

— Кто этот парень? — спросила мама, размахивая руками, и кудряшки запрыгали в такт.

— Когда приезжает твоя мать? Почему ты одна?

— Она разрешила мне ехать на поезде одной. Они собираются целую вечность, вот мама и разрешила мне поехать, чтобы помочь тебе. Кто этот парень?

— А когда приедут родители?

— Он что, твой родственник? — Мама встала на цыпочки и все пыталась заглянуть Грете через плечо. Та поспешно задернула занавеску.

— Нет! — воскликнула Грета. — Так когда они приезжают? Через пять минут? Через два часа?

— Около трех, как и собирались.

Хитклиф снова постучал в дверь, но уже не так яростно.

— А почему ты не спросишь, что ему надо?

— Мне нужна твоя помощь! — ответила Грета.

— Застилать постели?

— Нет. В доме все готово. Поди в мою комнату и успокой девчонку. Вроде бы еще одна из героинь. Примерно твоего возраста, и совершенно вышла из-под контроля. Просто сумасшедшая! Я никак не могу ее выставить. Тем более что он торчит здесь.

Тут мама наконец услышала сдавленные рыдания, доносящиеся из-за запертой двери.

— Ты пустила кого-то в свою комнату?!

— После объясню. А пока ступай и поговори с ней.

— Так это ее приятель? — спросила мама, и сердце ее упало. — О, тогда она, должно быть, писаная красавица! Как ее зовут?

— Кэтрин. Она сумасшедшая. У нее сразу двое парней. Этот и какой-то еще. Иди.

Мама повернула ключ в замке и вошла в спальню Греты. При виде зрелища, представшего перед ней, она буквально лишилась дара речи. Это объяснялось тем, что маме впервые удалось заглянуть в комнату Греты, которую та обычно запирала на ключ. Ключ же носила в кармане передника, застегнутого на желтую булавку в форме утки. Мама тысячу раз пыталась представить себе, как выглядит комната Греты. Иногда ей казалось, что мебель в ней сделана из имбирных пряников. Порой думала, что комната тянется через весь дом и что в самом конце есть винтовая лестница, ведущая в подвал. А в подвале стоят сундуки, полные золотых дублонов. Поэтому вид комнаты настолько потряс маму. Она оказалась вполовину меньше ее спальни. Нигде не пылинки, очень просто обставлена: обыкновенный дубовый шкаф, старое кресло-качалка, рядом торшер на изогнутой, точно гусиная шея, ножке. Полог у постели из того же материала, что и занавески на кухне, а покрывало и шторы коричневые, с желтыми и синими маргаритками. Но больше всего потрясла маму фигура, лежащая поперек кровати, — босоногая рыдающая блондинка, одетая во фланелевую ночную рубашку, подаренную Анне-Марии на Рождество в 1959 году.

Другая девушка рассердилась бы, видя, что ее вещи носит кто-то другой, но Анна-Мария Энтуистл всегда была равнодушна к одежде, потому что ее обычно выбирала мама. Именно она настояла, чтобы Анна-Мария была одета приличествующим для молодой девушки образом, раз собирается ехать поездом. И Анна-Мария безропотно согласилась, потому что ей не терпелось поскорее удрать из дома, где властвовали строгие родители. Ради этого она готова была трястись в душном и жарком вагоне. Нет, не одежда и не украшения интересовали ее, но различные истории, люди, драмы. И громкие рыдания блондинки произвели на Анну-Марию должное впечатление. Она тихонько приблизилась и присела на краешек кровати.

Потом нежным, участливым голоском спросила:

— Что с вами?

— Я умираю! — Кэтрин приподнялась на локтях. — Эта ведьма не разрешает мне увидеться с Хитклифом! Заперла меня здесь! Я с ума сойду!

— Так значит, Хитклиф! — прищелкнула пальцами мама, — «Грозовой перевал»!

Кэтрин сразу села.

— Вы знаете наши места?

Мама кивнула.

Какое-то время Кэтрин растерянно смотрела на нее, затем принялась дергать и рвать рукав ночнушки.

— Я с ума сойду! Честное слово! Эта ведьма — просто копия Нелли! Такая же предательница. В ней нет ни грамма жалости и сострадания к моему положению! Выбирать между ночью и днем. Между Эдгаром и Хитклифом!

Мама рассматривала длинные золотистые волосы Кэтрин, ее нежную, словно фарфоровую, кожу. О, это была девушка неземной красоты! И парень, ломившийся в заднюю дверь, тоже был очень хорош собой, хотя и выглядел измученным. Читая «Грозовой перевал», она даже не представляла себе, что Хитклиф настолько красив.

— Я Анна-Мария Энтуистл, — представилась мама. Затем прижала руку в перчатке к губам и уселась в кресло-качалку.

Кэтрин подбежала к двери и заколотила в нее кулаками. Ключ повернулся, в комнату ворвалась Грета с лицом, искаженным гневом и страхом одновременно. Она выдвинула нижний ящик шкафа, порылась в нем и достала из-под тряпок какой-то темный предмет.

— Что это? — воскликнула Анна-Мария и метнулась к двери.

— Единственный способ избавиться от этого человека. И Грета показала ей черный пистолет с рукояткой красного дерева.

— Но ты не можешь застрелить Хитклифа! — вскричала Анна-Мария.

— Эта ведьма совсем осатанела! — взвизгнула Кэтрин.

— Просто пальну пару раз, чтобы отпугнуть его. Он и слушать ничего не желает! А фрау Энтуистл будет здесь через полчаса!

С этими словами Грета выбежала из комнаты и попыталась запереть за собой дверь, но обе девушки навалились на нее и вырвались на волю. Грета, держа в руке пистолет, подбежала к задней двери и выглянула в окошко, но открыть дверь не осмелилась.

— А ну, отойдите, вы обе! — скомандовала она.

Кэтрин с мамой послушно отступили на несколько шагов. Хитклиф крикнул из-за двери:

— Буду всю ночь ждать тебя в вересковой пустоши!

Он развернулся и бросился бежать через патио.

Только когда Хитклиф оказался в саду на заднем дворе и скрылся за яблонями, Грета отворила дверь и вышла на заднее крыльцо, загородив все широченными плечами. Мама пыталась удержать Кэтрин, та дрожала от ярости, пальцы изогнулись, точно когти хищной птицы. Грета дошла до конца патио, постояла возле площадки для барбекю, затем, держа пистолет обеими руками, два раза выпалила в воздух.

Анна-Мария затащила Кэтрин в дом. Обе девушки опрометью помчались наверх, в спальню мамы, чтобы попытаться увидеть из окна, где же теперь Хитклиф. Но пока они преодолевали два лестничных пролета, а потом еще возились со шпингалетами, чтобы распахнуть дверь на балкон, Хитклиф исчез, лишь вдалеке среди цветущего луга мелькнул его плащ. Кэтрин рухнула на постель, прижала ко лбу тыльную сторону ладони и замерла в этой отчаянной позе. Анна-Мария присела на краешек кровати и принялась размышлять о таинственном появлении героини. Но больше всего в этой истории ее взволновало присутствие героя, Хитклифа, которому непостижимым образом удалось узнать, где находится его возлюбленная. Вообще-то, между нами, его следовало называть антигероем. Никогда прежде ни один мужчина не являлся в «Усадьбу» за своей героиней.

— Ты когда-нибудь видела странные сны, Анна-Мария? — спросила Кэтрин невыразительным, монотонным голосом.

— Конечно, — ответила мама.

— Однажды мне приснилось, что я на небесах. И как ни ужасно это звучит, я чувствовала там себя несчастной. Представляешь? Быть несчастной на небесах! Что же я за человек такой? Один из ангелов очень рассердился на мою неблагодарность и вышвырнул меня оттуда. И я приземлилась прямехонько на Грозовой перевал. Проснулась и заплакала от радости и облегчения! Я чувствовала восторг, радость спасения! Что бы это могло означать, а?

— Ну, наверное, то, что ты хочешь быть с Хитклифом, но часть тебя чувствует греховность этих помыслов. И в то же время ты скорее хочешь быть грешницей, нежели несчастной святошей.

— Вот именно! — Кэтрин резко села в постели, в глазах ее блестели слезы. — Но почему?

— Вы двое слишком похожи.

— Я и Хитклиф? — спросила Кэтрин.

Мама кивнула.

— Да, и это все объясняет.

— Бог мой, наконец-то я встретила родственную душу! Как жаль, что матушка не подарила мне сестры, похожей на тебя!

— Мне тоже всегда хотелось иметь сестру! — И девушки крепко обнялись.

Такому книжному червю, как мама, сестра из романа Бронте была роднее, чем биологическая сестра. Должно быть, Кэтрин прибыла в «Усадьбу» в тот самый момент, когда пыталась решить, за кого из двух мужчин ей стоит выйти замуж. И мама должна была убедить ее ни в коем случае не выходить за Эдгара! Еще ни разу она не испытывала столь сильного искушения вмешаться в судьбу героини, а это, в свою очередь, означало, что ей придется забыть о своей симпатии к Хитклифу ради счастливого завершения романа. Анна-Мария часто помогала своим более симпатичным подружкам завоевать сердце красивого парня. Жизнь мамы проходила под девизом: всегда подружка невесты, никогда не невеста сама. Если бы она смогла изменить судьбу этих персонажей, то совершила бы настоящее чудо! Анна-Мария похлопала Кэтрин по руке.

— Все будет хорошо! Только дай мне немного подумать.

Мама бросила взгляд на часы, стоявшие на тумбочке. Скорый приезд матери мог разрушить все планы. Ей надо привести Кэтрин в презентабельный вид, и для начала ей следует поскорее сменить ночную рубашку на что-нибудь более подходящее. А матери она скажет, что Кэтрин — одна из ее подруг по школе-пансиону (Академия Прэри Блафф, в которой и я потом училась). Матери наверняка должна понравиться хорошенькая юная англичанка. Она решит, что гостья может положительно повлиять на Анну-Марию. (Бабушка, подобно многим американцам из высшего общества, была ярой англофилкой.) Мама бросилась к гардеробу, чтобы подыскать для Кэтрин подходящий наряд, но тут в комнату ворвалась Грета.

— Она должна уйти! Я не допущу, чтоб этот цыган снова начал ломиться в дом!

— Он не цыган! — вскричала Кэтрин, вскочила с постели и бросилась к Грете, готовая прикончить ее на месте.

Грета даже не шелохнулась. Только подбоченилась и продолжала стоять у двери.

Мама встала между ними, подняла на Грету умоляющие глаза.

— Пожалуйста! Позволь, я все улажу. Ты ведь понимаешь, мы не можем вот так вышвырнуть ее на улицу! Это некрасиво, непорядочно. В доме все готово? Мама будет здесь через десять минут.

— Да, мисс.

В конце концов, Грета была всего лишь служанкой, а Анна-Мария достигла того возраста, когда девушка может отдавать слугам приказания наравне с матерью. Впрочем, Грета сомневалась, что эта избалованная американская девчонка, которая за всю жизнь и пальцем о палец не ударила, сможет решить проблему с Кэтрин. Однако она ошибалась. Мама, может, и не знала, как правильно раскатывать тесто для пирога, заряжать пистолет или выживать холодной зимой, питаясь одной картошкой. Зато она знала, как помочь Кэтрин преодолеть самое сложное препятствие в лице собственной матери, Эдит Энтуистл.

Мама начала судорожно рыться в шкафу, перебирая отглаженные летние платья, и наконец нашла бледно-желтое, которое носила в прошлом году, с рукавами-фонариками и виниловым пояском. Затем выхватила из шкафа коробку с желтыми лодочками, украшенными белыми бантами, и протянула Кэтрин.

— Вот, примерь-ка!

Кэтрин покосилась на Грету.

— Хорошо. Но лишь потому, что меня просишь об этом ты, Анна-Мария.

Мама повернулась к Грете.

— Скажем, что Кэтрин моя подружка, что мы случайно встретились в поезде и я пригласила ее погостить у нас несколько дней.

— Как скажешь, — буркнула Грета. Затем достала из кармана фартука склянку с аспирином и протянула маме. — Вот, держи. У нее была лихорадка.

С этими словами она торжественно удалилась на кухню, взяла тесак и принялась вымещать раздражение на пяти фунтах свежайшей говядины для бифштексов.

— Послушай, Кэтрин, когда приедет моя мама…

— Какая ты счастливая. У тебя есть матушка!

Кэтрин стянула с себя фланелевую ночнушку и подняла руки, помогая Анне-Марии натянуть на нее солнечно-желтое платье. Кэтрин оно оказалось великовато — уж очень хрупкая была у нее фигурка, но Эдит просто обожала подобные веселенькие девичьи платьица.

— Я точно знаю, она тебя полюбит, только… Пожалуйста, не расхаживай в таком виде. Сядь. Я приведу твои волосы в порядок.

— Нам надо найти Хитклифа!

— Не стой возле окна. Подойди сюда. — Маме с трудом удалось уговорить Кэтрин сесть на край кровати. Затем она принялась расчесывать спутанные локоны своей новой подруги. — Видишь ли, Хитклиф — это проблема. Моя мама очень строго относится к встречам с мальчиками и…

— Но он мой молочный брат! Мы ведь можем сказать ей об этом? Ну почему весь мир ополчился против него?

— Понимаю, это несправедливо. Но не могла бы ты сделать мне маленькое одолжение? — Мама осторожно провела щеткой по длинным волосам Кэтрин. — Давай попробуем притвориться, что Хитклифа здесь не было. А ночью, когда все лягут спать, потихоньку выберемся из дома и отправимся на поиски.

— Да, прогуляемся под луной! С факелами и охотничьими собаками!

— Правильно. А пока говори всем, что приехала погостить у подруги. Недалеко отсюда есть школа-пансион. Мы скажем, что ты осталась там на каникулы на пару недель. А я уговорю маму, чтобы ты несколько дней пожила у нас.

Почему-то Анна-Мария решила, что за это время сумеет убедить Кэтрин выбрать Хитклифа вместо Эдгара и выйти за него замуж.

— Ты так нежно расчесываешь волосы!

Каждое движение щетки мама сопровождала ласковыми уговорами:

— Все будет хорошо, просто отлично. Мы сегодня же ночью найдем Хитклифа.

Кэтрин блаженно закрыла глаза, и мама почувствовала, сколь велика ее власть над этой девушкой. В романе Нелли считала Кэтрин слишком импульсивной и неуправляемой. Но мама верила, что добрые слова и сострадание помогут избежать несчастья. Несмотря на то что все знания мамы о страстной любви были почерпнуты исключительно из книг, она знала, каково быть непонятой, когда все смеются над твоими чувствами. Каждое лето ей приходилось проводить с вечно раздраженной и недовольной матерью. Анна-Мария очень тосковала по общению со сверстницами и была готова на все, лишь бы сблизиться с Кэтрин. Она бережно проводила щеткой по волосам Кэтрин, любовалась, как на концах локонов вспыхивают солнечные искорки, и вдруг под окном послышалось шуршание шин по гравию, а затем — скрип тормозов. К дому подъехала машина.

Глава 26

Прибытие Энтуистлов * Внезапная гроза * Кэтрин слабеет * Мама в одиночестве идет искать Хитклифа

Мама подбежала к окну и увидела семейный лимузин, похожий на серо-голубого дельфина с плавниками из хромированной стали. Отец дважды посигналил — это означало: «Мы здесь!» Первое, что она увидела, был красный лучик света, отражавшийся от рубинового кольца на правой руке ее матери, нетерпеливо барабанящей пальцами по дверце машины в ожидании, пока отец поможет ей выйти. Отец, высокий, худощавый, рыжеволосый, в светлом костюме из жатой индийской ткани в полоску, обежал машину и распахнул дверцу у пассажирского сиденья. Бабушка вышла из машины, достала из серебряного портсигара сигарету и трижды постучала ее кончиком по крышке. В 1960 году Эдит Энтуистл исполнилось сорок пять, но она до сих пор сохраняла безупречную фигуру. Она прибыла в «Усадьбу» одетая таким образом, чтобы не ударить в грязь лицом, если встретит кого-нибудь из дам, живущих в Прэри Блафф. На ней было льняное платье цвета фуксии, на шее нитка крупного жемчуга, тон помады идеально подобран под цвет платья. Длинные каштановые волосы гладко зачесаны со лба и украшены на затылке шиньоном. Анне-Марии всегда казалось, что подведенные карандашом мамины брови похожи на крылья чаек. Дедушка вытащил из кармана зажигалку, щелкнул, дал жене прикурить, потом достал из кармана пачку «Винстона» и тоже закурил. Эдит прикрыла рукой глаза от солнца и взглянула наверх, прямо на окно комнаты Анны-Марии.

Та схватила Кэтрин за руку, и обе отпрянули от окна. Потом Анна-Мария снова подошла и осторожно выглянула наружу. Мама указала рукой на окно, и рубин вспыхнул темно-красным светом.

— Краска отслаивается с наличников, Генри.

Инспекция началась. Хлопнула дверь, и на крыльце появилась Грета.

— Герр и фрау Энтуистл! Хорошо ли доехали?

— Все в порядке, — ответил дедушка. — Хотя на дорогах пока грязно. Неплохо было бы выпить по рюмочке.

— Входите, входите. Я принесу вам виски со льдом.

Эдит выпустила сигаретный дым из уголка губ, потом разогнала его, махая рукой. Она всегда курила с неким демонстративным отвращением.

— Анна-Мария благополучно добралась?

— Да. И встретила в поезде подружку. Англичанку. Они сейчас наверху, в ее комнате.

— Превосходно! — воскликнул Генри. — Нашей А-М не помешает общение с девушкой ее возраста.

Анна-Мария едва слышно хмыкнула: отец облегчил ее задачу, его фраза станет лишним доводом в пользу того, что Кэтрин можно оставить в доме. На него всегда можно положиться.

— Интересно, как она умудрилась познакомиться с англичанкой, которая ездит в общем вагоне?

Эдит последний раз затянулась, затем бросила окурок в старую кадку из-под молока, наполненную песком, что стояла у крыльца. Бабушка никогда не курила ни в доме, ни в машине.

— Это девочка из школы-пансиона.

— Из Академии? Но что, скажите на милость, она делает летом в этом монастыре? Разве англичане не уезжают на каникулы на остров Мэн или в Брайтон?

Грета пожала плечами.

— Не знаю, мэм. Вы уж сами у нее спросите.

Анна-Мария оттащила Кэтрин от окна и усадила на кровать. Скептицизм матери заставил ее занервничать. Она взяла Кэтрин за руку и заглянула ей в глаза.

— Скажешь маме, что ваша семья обычно ездит на остров Мэн в августе. А потому тебя попросили побыть в школе… Точно! Потому, что твои родители уехали в Египет! Нет, это слишком сложно. Но Европа не годится, иначе они бы взяли тебя с собой, верно? — Мама поднялась и принялась расхаживать по персидскому ковру, лежащему между кроватей. Потом вдруг прищелкнула пальцами. — Есть! Скажешь им, что твоя мама больна и нуждается в особом лечении. Нет, не годится, они начнут задавать всякие медицинские вопросы и…

— Ты совсем меня запутала, Анна-Мария! — сердито воскликнула Кэтрин. — Как я могу запомнить все это, когда Хитклиф находится неизвестно где в полном одиночестве? Изгнанный из дома этой ведьмой с пистолетом!

— Извини. — Мама снова села на кровать и сделала глубокий вдох, пытаясь успокоиться. — Надо придумать что-нибудь попроще. Скажешь, что у вас в Англии занятия в школах длятся до конца июня и ты поедешь к родителям на остров Мэн, когда твой брат закончит учебу в Кембридже.

— Да, Хитклиф из Кембриджа.

Внизу послышался голос Эдит, призывающей Анну-Марию.

— Может, лучше не называть его Хитклифом? Как тебе, к примеру, Хит или Клифф?

— Клифф?[20] Звучит как-то грубо. А Хит…[21] слишком нежно для такого мужчины, как…

— Ну, тогда лучше Клифф. Клиффорд.

— Анна-Мария! Иди сюда, и побыстрее!

— Нет, все же Клифф не очень ему подходит…

— Да какая разница! — воскликнула Анна-Мария, потеряв всякое терпение. — Они ведь его даже не увидят! Потому что, если он снова начнет ломиться в дверь, Грета его просто-напросто пристрелит.

— Мы должны найти его! Сегодня же!

— Найдем. Я тебе обещаю. Но потом, когда все пойдут спать. А теперь идем, познакомлю тебя с родителями.

Позже Грета рассказывала, что тот обед прошел просто чудесно. Эдит расспрашивала Кэтрин о ее семье, а та умудрялась давать вполне приемлемые ответы, а если запиналась, на помощь ей приходила Анна-Мария, щедро сдабривая правду выдумкой. Отец Кэтрин был бизнесмен и владел огромным имением; мать умерла, когда Кэтрин была совсем маленькой. Услышав, что брат Кэтрин, Клифф, учится в Кембридже и что семья собирается провести остаток лета на острове Мэн, Эдит с торжествующим видом кивнула мужу. Это соответствовало ее представлениям о благородном английском семействе, вплоть до отца девушки — холостяка и богатого землевладельца. Вообще вино всегда приводило бабушку в прекрасное расположение духа, и она не уставала нахваливать стряпню Греты, постоянно возмущаясь кухаркой и экономкой, работавшей в доме в Линкольн-Парке, потому что та постоянно пережаривала бифштексы, превращая их в сухую жесткую подметку.

Дед осушил бокал вина и сделал знак Грете подать бренди. В последнее время он стал пить гораздо больше, что делало его душу сентиментальной, а лицо — красным.

— Приятно слышать, Кэтрин. Вы оказали нам честь своим присутствием за этим столом. — Он икнул, и бабушка метнула в его сторону уничижительный взгляд.

— Генри!

Весь предыдущий месяц Анна-Мария настолько была увлечена выпускными балами и вечеринками в Чикаго, что не замечала перемен в отце. Правда, она часто слышала, как родители ссорятся и спорят из-за денег, но особого внимания на это не обращала: ее слишком занимали последние события — прощальная речь выпускницы, поступление в колледж Вассара, высокие оценки по биологии. И она вдруг испугалась, что уединенная жизнь в «Усадьбе» осложнит и без того напряженные отношения между родителями. Эдит не привыкла делиться с дочерью и рассказывать ей о материальных затруднениях. Тесного и доверительного общения между ними никогда не наблюдалось. Но тем утром родители ссорились как раз из-за какой-то собственности в западной части города. Потому-то Анна-Мария обрадовалась возможности ускользнуть из дома пораньше и уехать поездом. Она надеялась, что присутствие Кэтрин укротит воинственный пыл матери, но Эдит никогда не позволяла руководить собой в собственном доме.

Вот Эдит хлопнула в ладоши, давая понять, что обед подошел к концу и что отцу пора перестать пить.

— Можешь убирать со стола, Грета. Помоги ей, Анна-Мария. И будь осторожней с бокалами!

Ночью, когда все наконец уснули, Анна-Мария и Кэтрин вышли на балкон и устроились на раскладушках. Воздух был влажный и липкий, и из-за духоты в комнате невозможно было находиться. Анна-Мария сделала выбор в пользу раскладушек еще и потому, что те уже были застелены, а значит, не было необходимости бегать за постельным бельем. В полной темноте девушки принялись за работу. Анна-Мария связала три простыни, чтобы вместе с Кэтрин спуститься с балкона вниз. А уж проскользнуть в сад не составляло никакого труда. Окна родительской спальни выходили на другую сторону дома, но Анна-Мария могла видеть квадрат света, падающий оттуда на лужайку.

Девушки притихли в ожидании, когда наконец погаснет свет в спальне Энтуистлов. Лежа на раскладушках, они слушали, как шумит ветер в ветвях огромного вяза, что рос неподалеку от дома. Небо в прогалинах между ветками приобрело густо-синий оттенок, время близилось к полуночи. Было 15 июня, самое начало лета, дни становились все длиннее, дожидаться наступления полной темноты приходилось гораздо дольше. Издалека доносились глухие раскаты. Анна-Мария считала, что запускают фейерверк, Кэтрин же опасалась, что это звук пушечных выстрелов. Но вскоре выяснилось, что это всего лишь гром. В отдалении между деревьев сверкнула молния, высветила черными силуэтами стволы и ветви.

— Гроза скоро кончится, — сказала Анна-Мария. — Она иногда бывает без дождя.

— Подумать только! Ведь Хитклиф может попасть в грозу!

Сверкание молний и раскаты грома приближались, поднялся ветер. Зашумела крона огромного вяза, затем шум стих, потом начался снова. Совы прекратили свою ночную перекличку, лягушки же и жабы разошлись вовсю, продолжая громко квакать. Обычно Анна-Мария любила грозу, но сегодня она была совсем некстати. Несколько крупных дождевых капель ударились о металлические рамы на крыльце, а потом вдруг хлынул ливень. Дождь стоял стеной, из водосточных труб с ревом неслись потоки. Девушки вскочили и перетащили раскладушки поближе к стене.

— Залезай в спальный мешок! — крикнула мама. Втянула связанные простыни на балкон и легла на раскладушку.

— Бедный Хитклиф!

— Он что-нибудь придумает, — попыталась мама утешить новую подругу.

Кэтрин опустила спальный мешок, забарахталась, стараясь вытащить ноги.

— Я должна идти! Прямо сейчас!

— Нельзя! Они еще не погасили свет. — Мама спрыгнула с раскладушки, подбежала к Кэтрин. — Ты вся дрожишь. Успокойся. Если будешь бегать под дождем, то умрешь. Пошли в дом.

Кэтрин продолжала спорить, мама пощупала ее горячий и мокрый лоб и все же уговорила лечь в спальне. Откинула покрывало и одеяло, похлопала по простыне, приглашая ее забраться в постель. Кэтрин поддалась на уговоры. Потеряв мать, будучи совсем крошкой, Кэтрин тосковала по материнской заботе, а Анна-Мария понимала это, как никто другой. Она дала Кэтрин таблетку аспирина, заставила проглотить и запить водой, затем принялась нежно расчесывать волосы девушки, бормоча утешительные слова. Мама знала: Кэтрин не составляло труда довести себя до полубезумного состояния, и тогда ни ее служанка, ни Эдгар не могли с ней справиться. Жизнь среди вересковой пустоши и почти полное отсутствие общества не способствовали формированию легкого и приветливого нрава. Мама продолжала расчесывать Кэтрин волосы и нашептывать ласковые слова до тех пор, пока молодая страдающая героиня не уснула.

К этому времени дождь прекратился, и квадрат света на лужайке под окнами спальни родителей Анны-Марии погас. Пора! Анна-Мария взглянула на крепко спящую Кэтрин и поняла, что придется идти искать Хитклифа самой. Она надела прорезиненную куртку, зашнуровала теннисные туфли. Если честно, то она оставляла Кэтрин без всякого сожаления. Напротив, Анна-Мария чувствовала облегчение. Ведь бедняжку лихорадило, выходить ей было никак нельзя, а мама лелеяла тайную надежду встретиться с красавцем героем наедине. Перед глазами до сих пор стояло прекрасное и страстное лицо, увиденное через кухонное окошко. Ей не стоило особого труда убедить Кэтрин не выходить замуж за Эдгара (такая возможность выдалась, пока они лежали на балконе, дожидаясь, когда родители погасят свет в своей спальне). Конечно, она была слишком наивной, чтобы признать, что ею движут скрытые мотивы, но ведь маме было всего восемнадцать, она только что успешно окончила школу и жаждала приключений. Она не могла дождаться, когда наконец освободится от строгой опеки матери. Ей хотелось перемен, прежде всего в себе самой, хотелось заглушить растущий страх относительно финансового положения семьи. Она чувствовала, что в ее жизни отсутствует что-то важное, но что именно, пока не понимала. Кэтрин Эрншо была одной из тех девушек, кто этим важным обладал: мужчины соперничали друг с другом, чтоб завоевать ее благосклонность. И еще она была красива. И опытна. А теперь приключение ожидало мою маму.

Она повязала волосы шарфом, вышла на цыпочках на балкон и распахнула раму. Привязала к перилам связанные вместе простыни и затянула их узлом в лучших традициях бойскаутов. И осторожно спуская это сооружение вниз, она уверяла себя, что идет искать Хитклифа в одиночку не из-за корыстных побуждений. Она гордилась благородством и чистотой своих мотивов. Ведь для главных героев «Грозового перевала» все кончается хорошо. Мама перелезла через подоконник, бесшумно скользнула вниз, держась за мягкие простыни, и тихо, точно кошка, приземлилась на крышу над гостиной. После грозы на улице стало прохладнее. Она на цыпочках пробежала по краю крыши, стараясь не оскальзываться в мелких лужицах, затем спустилась, держась за подпорку для вьющейся глицинии. Ее лицо гладили мокрые цветы, источающие нежный аромат. Наконец она спрыгнула на мокрую траву, упала на одно колено, но тут же поднялась. В воздухе пахло свежестью и чистотой. Ее возбуждало то, что она оказалась за городом, на природе, но еще больше волновал тот факт, что вскоре ей предстоит встреча с красивым мужчиной, которого видела лишь мельком.

Глава 27

Мама ищет героя * Попытка завоевать доверие Хитклифа

Мама бросилась бежать по тропинке через луг, а кругом кипела жизнь ночных созданий: меж высоких стеблей носились светляки, громко стрекотали цикады и кузнечики. Небо очистилось от грозовых туч, и на бархатно-черном фоне блистал ковш Большой Медведицы, а также множество звезд, которые мама узнавала и могла с ходу назвать. Ей вспомнилась тайная детская мечта — как-то мама поделилась ею со мной, — чтобы Медведица усадила ее в ковш, как в люльку, и прокатила по Млечному Пути. Но в эту ночь такого желания у нее не было. Ей предстояло пережить настоящее приключение. А потому мама не стала зацикливаться на звездах, а вместо этого внимательно всматривалась в темную линию леса за лугом, где мог найти приют герой из романа Эмилии Бронте.

Она двинулась по тропинке между деревьями, окликая Хитклифа по имени, то и дело отирая липкую паутину с лица и ног. Поначалу она звала тихо, но вскоре поняла, что предосторожности излишни. Кто мог ее здесь услышать? Ветер покачивал кроны деревьев, ветви осыпали голову дождевыми каплями, и мама подумала, что снова начинается гроза. Вскоре ее туфли промокли насквозь, ноги были сплошь заляпаны грязью. Мама присела на поваленное дерево, чтобы перевести дух. С деревьев падали шишки и желуди. Где-то потрескивали веточки — невидимые мелкие животные шебуршали в опавшей листве. Мама внезапно ощутила всю меру своего одиночества. В то же время она была не одна. Хитклиф был где-то рядом и, возможно, именно сейчас наблюдал за ней.

Мама стянула с головы промокший шарф, стала выжимать его. Сырость пропитала все вокруг, отчего лесные запахи только обострились. Сильнее всего пахло землей.

— Бесполезно, — прошептала она, чувствуя непреодолимое желание бежать в «Усадьбу». Ведь Кэтрин может проснуться, спуститься вниз и переполошить весь дом. Но неужели она зря спускалась с балкона, продиралась сквозь мокрую и темную чащу леса? Отступать просто глупо. К тому же Хитклиф может запросто вернуться завтра, снова начнет колотить в дверь, а поскольку в доме находятся родители, то добром это не кончится. Если его посадят в тюрьму или пристрелит Грета, что будет с романом? Как может существовать «Грозовой перевал» без главного героя, без Хитклифа? Нет, она непременно должна предупредить его!

— Я знаю, что ты здесь! — крикнула Анна-Мария в темноту. И сама удивилась силе своего голоса.

— Что тебе надо, девочка?

Этот голос напугал ее больше, чем собственный. Анна-Мария вскочила и начала озираться по сторонам.

— Где ты?

Раздался пронзительный гудок товарняка, по насыпи, грохоча колесами, промчался поезд. Затем шум стих где-то вдали. Снова послышался гудок, но так далеко, что показался слабым, жалобным стоном. Анна-Мария теперь не была уверена в том, что Хитклиф ответил. Но ей показалось, что голос доносился откуда-то справа, а потому она развернулась и зашагала по тропинке в том направлении.

— Где ты?.. — Тут ее осенило. — Я пришла поговорить про Кэтрин Эрншо.

Под чьими-то шагами зашуршала листва, неожиданно прямо перед мамой вырос черный силуэт. Фигура в плаще с капюшоном выглядела загадочно и внушительно, а голос был настолько низок, что от его звуков, казалось, дрожит вся листва вокруг.

— Где она?

Он стоял посреди тропы, опираясь на трость, и его присутствие и грозная внешность подавляли девушку. В романе Нелли говорила, что Хитклиф более всего походил на солдата удачи. В нем не было мягкости, но он вызывал у Анны-Марии прежде неведомые чувства. Ее непреодолимо тянуло к этому мужчине, она физически ощущала его привлекательность и агрессивность, испытывала неукротимое желание прильнуть к нему всем телом, почувствовать объятия сильных рук.

Просить его забыть Кэтрин все равно что просить ветер перестать дуть, подумала мама. Но он просто обязан предпочесть девушку, которая всей душой тянется к нему. Возможно даже, что ей не нужна его любовь, — всего лишь несколько ночей, чтоб набраться опыта, хотя бы на время позабыть о семейных проблемах и неурядицах, подготовиться к будущей взрослой жизни.

— Я спрашиваю, где она?

— У нас дома.

— А ведьма с пушкой все еще там?

— Да, и мой отец тоже вооружен! — Анна-Мария, разумеется, блефовала. Дед за всю свою жизнь ни разу не выстрелил из пистолета; снайпером в семье всегда была Эдит Энтуистл.

Хитклиф указал в сторону «Усадьбы».

— Это ваше фамильное имение?

— Наш летний дом.

— Мужчины-наследники имеются?

— Нет, — ответила мама, не понимая подоплеки вопроса, напрочь позабыв о том, что Хитклиф женился на Изабелле, чтобы завладеть ее состоянием. Мама смотрела на него снизу вверх, широко открыв глаза. Волосы ее растрепались и промокли насквозь, с них на плечи стекала вода.

— Интересно… — Он окинул ее лицо оценивающим взглядом, затем оглядел шею, плечи, потом взгляд скользнул еще ниже.

Мама почувствовала себя обнаженной. В голове у нее помутилось. И, не соображая, что делает, она вдруг заявила:

— Кэтрин собирается замуж за Эдгара.

— За это ничтожество, получеловека?

Каждое его движение, мельчайшая деталь внешности — от согнутой в локте руки до высоко поднятой брови — чрезвычайно возбуждали и волновали девушку. И в этот момент план мамы соединить Кэтрин и Хитклифа полетел ко всем чертям. Кто я такая, чтобы обеспечивать им счастливый финал, подумала она. Маму теперь куда больше занимала собственная история: невинная девушка встречает в лесу ослепительно красивого мужчину. Тяга к Хитклифу затмила все на свете и заставила ее забыть о своих благих намерениях.

— Как твое имя, девушка?

Мама назвалась.

— Ты кому-нибудь обещана?

— У меня даже приятеля никогда не было. И я ни с кем не помолвлена.

— Чего же ты ищешь здесь? — спросил он.

От этого соблазнительного голоса закружилась голова, хотя мама и успела подумать: наверное, его голос так сексуален из-за акцента. Она была совсем неопытной, лишь несколько раз обнималась и целовалась на свиданиях с мальчиками, отобранными и получившими персональное одобрение Эдит. Подобно многим девушкам начала шестидесятых, она считала: потеря девственности непременно оставит на ней грязную метку, сделает ее «плохой». О механике сексуальных взаимоотношений она имела самое смутное представление, но возбуждение, испытываемое в присутствии Хитклифа, превосходило все, что ей доводилось испытывать и чувствовать прежде.

— Я сама не знаю, чего ищу, — тихо ответила мама.

Он шагнул к ней и взял за руку, глядя на нее так, словно решал: сразу повалить на землю или пока ограничиться поцелуем. Анна-Мария застыла, не сводя с него глаз. Тогда он взял ее другую руку и притянул к себе, голова мамы оказалась у него под подбородком. Лицо почти касалось его груди. Но вот он заговорил, и мама почувствовала, как его подбородок упирается ей в макушку. Она стояла неподвижно, боясь совершить какое-нибудь ошибочное движение, испортить момент, разгневать его или заставить отступить.

— Я должен видеть Кэтрин. Просто чтобы попрощаться навсегда. Чтобы ей было не в чем меня упрекнуть. Она прогнала меня в последний раз!

Анне-Марии хотелось вечно оставаться в этой позе, вдыхать запах его сырой одежды, чувствовать, как плечи обнимают его сильные руки. И пусть мужчина, обнимающий ее, говорит о другой женщине, ведь прежде она не знала, что такое страстные объятия. А еще Анна-Мария понимала: Кэтрин — ее единственный шанс оставаться рядом с Хитклифом. Она обманывала себя подобно многим, ошибочно думая, что, оставшись с Хитклифом, станет его другом и он поймет, увидит, что она более надежная, спокойная, преданная, добрая, нежели Кэтрин. Поймет и непременно ее полюбит.

— Я помогу вам встретиться с ней. Мне с трудом удалось уговорить ее ночевать в доме. У нее лихорадка.

— Она больна? — Он оттолкнул маму, но продолжал держать ее за плечи.

— Она говорила безумные вещи, — сказала Анна-Мария, разочарованная тем, что ощущение полного счастья вдруг оборвалось.

— Еще один маниакальный приступ!

— Нет, она просто хочет, чтоб вы оставили ее в покое. Хочет спокойной жизни, хочет выйти замуж за Эдгара.

— Она что, прямо так и сказала? — Хитклиф опустил руки и отступил на несколько шагов. — Да как она могла выбрать это ничтожество? — Он уселся на ствол поваленного дерева и закрыл лицо руками.

— Простите…

Мама шагнула к нему, потом остановилась, пристыженная своим предательством, ведь прежде она никогда так не поступала. Ей очень хотелось положить руку ему на плечо, утешить, однако она сдержалась. Спрятала руки за спиной и ждала, пока он опомнится, пока ложь о Кэтрин не сработает в ее пользу. Хитклиф продолжал рыдать, закрыв лицо руками, а мама терпеливо и неподвижно стояла в темном лесу, не смея даже отмахнуться от назойливых комаров. Но тут взяло верх ее хорошее воспитание. Мама поняла, что Хитклифа надо на время оставить одного, как бы ей ни хотелось его утешить и обласкать. Ему, должно быть, неприятно, что девушка оказалась свидетелем его слабости, к тому же Анну-Марию мучило чувство вины. Ей было трудно признаться даже самой себе, что это она причинила Хитклифу боль.

Мама пошла по тропинке прочь и шла до тех пор, пока не перестала слышать рыдания. Она поступила правильно. В романе «Грозовой перевал» герои все время вмешивались в дела друг друга. Родственники кричали и бранились между собой, слуги сплетничали, собаки лаяли и завывали. Отойдя подальше, мама завоевала доверие Хитклифа. Она сорвала сосновую ветку, начала выдергивать и считать длинные иглы. Досчитала до тридцати трех и подумала, что все кончено, но тут раздались шаги. Хитклиф шел к ней по тропинке.

— Мне необходимо увидеться с Кэтрин.

Он снова взял маму за руку, нагнулся, и теперь она отчетливо видела его заостренный нос, скулы и подбородок. Совсем близко… От него пахло шерстью и потом. Вот только темнота мешала прочесть выражение его глаз. Но Анна-Мария чувствовала: он в отчаянии и нуждается в ее помощи.

— Я приведу ее завтра. В полночь.

— Я буду молиться о ее выздоровлении.

— Можете на меня положиться!

Он склонился еще ниже, слегка нахмурив брови, на губах играла насмешливая улыбка.

— Неужели?..

Глава 28

Все заняты работой по дому * Кэтрин пытается бежать * Грету выпроваживают

К завтраку мама спустилась около восьми утра, всего два часа назад вернувшись с ночной прогулки. Эдит тотчас же дала ей задание. Грета раскатывала тесто для пирога, и губы ее были плотно сжаты — верный признак того, что только что получила от хозяйки взбучку. Анне-Марии оставалось лишь гадать, за что именно.

— Вытащи из подвала банки с прошлогодним черничным джемом, как следует оботри их и расставь на полках в кладовой, — сказала Эдит.

Сама она нанесла на кусок замши средство для чистки серебра и терла им почти идеально чистый заварочный чайник.

— А почему не Грета?

— Не спорь, Анна-Мария.

— Где папа?

— Уехал в город на деловую встречу.

— Сегодня вернется?

— Надеюсь, что да.

Анна-Мария не могла знать о том, что отец отправился в город попытаться отменить запрет на выкуп хотя бы части своего заложенного имущества. Он владел многими многоквартирными домами в юго-западной части города, заселенными преимущественно иммигрантами из Италии, Ирландии и Греции. Увеличивалось и черное население, эти люди переезжали сюда с Юга. Дед Энтуистл больше не мог получать прежней арендной платы, к тому же цены на недвижимость ползли вниз, и его прибыль неуклонно снижалась. Бабушка настаивала, чтобы он расселил дома хотя бы на несколько лет, но дед проявлял терпение к недостаткам квартирантов. Квартиранты же чувствовали, что могут лишиться жилья, и вели себя соответственно.

Солнечный свет лился в окно, мама не спеша потягивала кофе. Потом потерла глаза, гадая, заметит ли Эдит, что она изменилась, побывав ночью в лесу в мужских объятиях. Мама до сих пор чувствовала его руки на своих плечах, помнила, как он прижимался подбородком к ее макушке. Везде, куда бы ни упал ее взгляд, она видела Хитклифа — стоящим у окна подле раковины или на фоне двери в кладовку. Мама сидела за столом, добавляя сахар и сливки во вторую чашку кофе. Издалека доносилось сердитое карканье ворон — очевидно, птицы обнаружили место, где прятался Хитклиф. Она представила себе, с каким удовольствием принял бы парень из рук Греты чашку горячего кофе и ломоть домашнего хлеба. Она неспешно и аккуратно жевала кусочек тоста, как будто в этот момент он мог ее видеть.

— Гроза совершенно уничтожила пионы. — Бабушка развязала поясок фартука и снова завязала его тугим красивым бантиком. — Их все надо срезать! Когда лепестки валяются на земле, они становятся похожи на туалетную бумагу!

— Срезать на букеты? — спросила Анна-Мария.

— Господи, конечно же нет! Зачем нам куча увядающих цветов, расставленных по всему дому? Срезай только самые красивые — смешаем в букетах розовые, белые и темно-красные. Завтра на ланч придут дамы из благотворительного общества. Нет смысла тратить целое состояние на флориста. Надень завтра костюм.

— Тот самый, в котором я ходила на собеседование в Вассар?

— Именно его. Темно-розовый. Ты в нем просто прелесть.

— Я оставила его дома.

Эдит разочарованно фыркнула.

— Но откуда мне было знать, что он понадобится? Меня никогда не приглашали на подобные ланчи!

— Что же, пора тебе присоединиться. Стать младшим членом клуба.

Мама запустила ногти в кожуру апельсина, в глаза ей брызнул сок.

— Может, поедем к «Филдсу», подберем что-нибудь?

— Нет. Наденешь один из моих костюмов.

Никогда прежде она не предлагала мне воспользоваться вещами из своего гардероба, подумала Анна-Мария, задумчиво ощипывая белые волокна с апельсинной дольки. Обычно Эдит не упускала случая уговорить дочь купить что-нибудь из консервативной одежды. Остается надеяться, что нынешнее неожиданное предложение Эдит воспользоваться ее гардеробом продиктовано вовсе не финансовыми проблемами, а широким жестом доброй воли. Она стала чаще демонстрировать дочери свою благосклонность после поступления той в Вассар. Пока что Анна-Мария оправдывала все ожидания: произнесла блестящую речь на выпускной церемонии, стала первой ученицей-отличницей в школе Лиги плюща и, как надеялась бабушка, оставалась девственницей. Эти достижения принесли маме позволение пить вино за обедом и кофе за завтраком. Сегодня кофе пришелся как нельзя кстати. Пробравшись ночью в спальню через окно, она около часа лежала в постели, слушая тихое посапывание Кэтрин, и мечтала о Хитклифе. Его голос продолжал звучать у нее в ушах и тогда, когда она мыла за собой в раковине чашку и тарелку. Мешали лишь непрестанные комментарии и замечания матери. Ей так хотелось выйти в сад, побыть наедине с мечтами и мыслями.

— Так что надо сделать сначала, достать из подвала банки или срезать цветы? — Эдит всегда определяла для Анны-Марии приоритетные задачи. В надежде, что выиграют пионы, девушка направилась к задней двери.

— Цветы.

Мама распахнула дверь, в кухню ворвался свежий аромат влажной земли и цветов, и Анна-Мария дала полную волю воображению. Она почти закрыла за собой дверь, как снова послышался голос Эдит:

— Только смотри выбирай внимательно. И не вздумай принести в дом полузавядшие, потому что тебе их жалко. Кстати, Анна-Мария!

Мама снова заглянула на кухню.

— Где твоя английская подружка?

— Спит. Кажется, она больна.

— Надеюсь, вы не болтали ночь напролет. Чем же она больна?

— Простуда, по-моему. Или грипп.

— Вот что, Грета. Когда закончишь с пирогами, возьми поднос и отнеси к ней в комнату. А ты, Анна-Мария, когда закончишь срезать цветы, займись макияжем. Я разрешаю тебе нанести немного тона под глаза. У тебя там круги, выглядишь усталой.

Господи, сколько можно болтать, подумала мама. Взяла садовые ножницы, висевшие на крючке под навесом, и направилась по дорожке к клумбам. Сказывалось недосыпание, она двигалась словно в тумане, а перед глазами стоял лишь один образ — Хитклиф. Темная мускулистая фигура, руки, властно обнимающие ее за плечи, душистый запах табака. Она никогда не испытывала подобных ощущений с респектабельными мальчиками из местного клуба, которых отбирала Эдит в качестве сопровождающих дочери на танцы и вечеринки. Хитклиф был настоящим мужчиной, от него так и веяло опасностью. Едва познакомившись с Кэтрин, мама испытала неукротимое желание побежать на чердак, в библиотеку, и посмотреть, есть ли там экземпляр «Грозового перевала». Она читала этот роман, но давно и не очень хорошо помнила детали. Теперь же она боялась натолкнуться в книге на образ Хитклифа, отличный от ее воспоминаний и представлений. Она лелеяла тот образ, что остался у нее в памяти. Если в книге говорится о нем как о плохом парне, отрицательном герое, она этого не перенесет. Анна-Мария влюбилась по уши и считала, что никто не понимает Хитклифа так, как она. Разумеется, знакомство произошло всего лишь накануне, но мама была романтичной особой, верила в любовь с первого взгляда и до гроба. А видя, как рыдает Хитклиф, она узнала его с другой стороны, уловила в нем главное, то, что не дано было увидеть и понять Нелли, от лица которой в романе велось повествование.

Мама присела на корточки среди мокрой травы и принялась срезать пионы. Пропитанные водой головки цветов тяжело шлепались на землю. Среди бледно-розовых пионов с обмякшими, потрепанными лепестками попадались и полные жизни, яркие и свежие. Анна-Мария раскладывала цветы на две кучки, в одну — чтобы выбросить, в другую — для букетов. Спина ныла, она то и дело поглядывала в сторону леса. Интересно, там ли сейчас Хитклиф, как он себя чувствует. До чего же несправедливо, что она должна заниматься нудными домашними делами, пока он томится и ждет в лесу. Где и как он спал? Что ел? И как быть с Кэтрин? Спит или же снова рвет на себе волосы в нервном припадке? Анна-Мария страшилась разговора с ней. Не была уверена, что сможет рассказать всю правду о встрече с Хитклифом. Девушке начинало казаться, что Кэтрин исчезнет сама по себе, удовлетворится Эдгаром, который, совершенно очевидно, предан ей. Но ведь Эмилия Бронте подразумевала именно такой финал? И дело вовсе не в том, что у нее, Анны-Марии, имеются свои виды на Хитклифа. Ее романтические представления о любви не простирались дальше объятий и поцелуев. Она искренне верила, что помогает Кэтрин обрести покой. Таким образом, было найдено оправдание тому, что она солгала Хитклифу о намерении Кэтрин выйти замуж за Эдгара. Ведь это произойдет в любом случае. Именно так написано в романе. Но мама пока еще не придумала, как поступить с Кэтрин, то впадающей в состояние полного безразличия, то охватываемой приступами безумия. Такое поведение вряд ли понравится Эдит. Надо найти способ успокоить Кэтрин. Маме не хотелось, чтобы она вернулась в роман, потому как за ней непременно последует Хитклиф.

— Анна-Мария! — Над живой изгородью возникла голова Греты. — Ты знаешь, что вытворяет эта маленькая паршивка? Ты должна ее остановить!

Анна-Мария подняла глаза и увидела Кэтрин. Вернее, сначала разглядела облачко светлых волос, а потом и саму девушку, спускающую из окна самодельную веревку из простыней. Вот она подобрала подол желтого платьица, на подоконнике мелькнула стройная бледная нога. Анна-Мария вскочила, выронив садовые ножницы.

— Я обойду с другой стороны! Встречаемся наверху! — И она торопливо зашагала по лужайке.

Прошла мимо кухонных окон, резко свернула и направилась к балконной опоре, увитой глициниями. Она услышала, как хлопнула задняя дверь, — это Грета вернулась в дом.

Стоя под навесом, Анна-Мария вглядывалась сквозь глицинии, пока не увидела болтающийся конец простыни. Кэтрин сидела на подоконнике, болтая ногой, и не знала, что делать дальше. Мама окликнула ее громким шепотом:

— Не надо спускаться здесь, Кэтрин!

— Анна-Мария! Наконец-то! Где ты пропадала столько времени? Есть известия о Хитклифе?

— Я все расскажу. Только залезай обратно в комнату. Сейчас поднимусь.

Анна-Мария помчалась словно демон, даже ветер свистел в ушах. Ей удалось незамеченной проскользнуть в дом через главный вход. Она на цыпочках, почти бесшумно поднималась по лестнице, с каждым шагом пытаясь вернуть самообладание, вновь стать молодой женщиной, повстречавшей в лесу Хитклифа, а не взбалмошной девчонкой, какой была всегда. Она поднималась и воображала, что Хитклиф следит за каждым ее движением.

Войдя в спальню, она увидела, что Грета усадила Кэтрин в кресло и пытается связать ей руки и ноги кухонным полотенцем.

— Ишь чего удумала! Из окон лазить!

Анна-Мария захлопнула дверь.

— Оставь меня в покое, старая ведьма!

Кэтрин вырвалась, подбежала к Анне-Марии и схватила ее за руки. Потом вдруг упала на колени и посмотрела на маму умоляющим и одновременно подозрительным взглядом.

— Ну, говори! Иначе я просто с ума сойду! Ты видела Хитклифа?

— Эй, вы! — завопила Грета. — Даже не думайте встречаться с этим цыганом!

— Он не цыган! — Кэтрин поднялась и погрозила Грете кулаком. — Прошу тебя, Грета, пожалуйста! Оставь нас с Кэтрин в покое. Иди к себе.

— Ишь, раскомандовались тут! Скажите на милость!

— Делай, что тебе велят, старая ведьма! — крикнула Кэтрин.

Грета воздела руки.

— Нет, вы слышали? Я этого больше не потерплю! С меня хватит! — И бросилась к двери.

На миг мама устыдилась, вздрогнув от грохота, с которым верная служанка захлопнула дверь. Даже Эдит никогда не смела так грубо разговаривать с Гретой. Впрочем, мама понимала, что только таким образом Кэтрин могла заставить Грету убраться. Девушки наконец-то остались вдвоем. Мама оглядела комнату — покрывало валяется на полу, ночник перевернут, а англичанка смотрит на нее глазами дикой кошки.

— Сядь, — сказала Анна-Мария. — И успокойся. Я расскажу тебе, что было ночью.

Глава 29

Ночь вторая: поиски Хитклифа * День третий: ланч * Намеки на грядущее разорение * Муки нечистой совести * Зачатие

Следующей ночью вновь разразилась гроза. Было уже далеко за полночь, когда дождь наконец прекратился и Кэтрин с Анной-Марией вошли в лес. Мама вела Кэтрин к тому месту, где накануне встречалась с Хитклифом.

— Хитклиф! — окликнула она.

Нет ответа. Ветер сотрясал ветви деревьев, девушек обдало душем из дождевых капель. Анна-Мария вновь позвала Хитклифа, и опять безуспешно. В изнеможении она прислонилась к полуразрушенной ограде и стала вглядываться во тьму. Накануне Хитклиф так рьяно настаивал на встрече с Кэтрин — и где он теперь?

— Может, ушел подальше, в самую глубь, — пробормотала она. — Спрятался от дождя.

Девушки отправились дальше по скользкой от грязи тропинке, под склонившимися ветвями дуба. Анна-Мария чувствовала себя такой виноватой, что даже живот разболелся. Вполне возможно, что Хитклиф ушел, узнав о решении Кэтрин выйти замуж за другого. Ветер шелестел в листве деревьев, сверху сыпались мелкие сучья и капли воды. Анна-Мария обернулась к Кэтрин, которая взывала к Хитклифу, подняв глаза к небу, словно в надежде, что тот сойдет на грешную землю верхом на коне Апокалипсиса. Видя открытый, похожий на букву «о» рот Кэтрин и ее бледное вспотевшее лицо, Анна-Мария еще больше расстроилась. К тому же ею вдруг овладел страх. Возможно, Хитклиф затаился где-нибудь поблизости и ждет удобного момента, чтобы нанести удар. Она попыталась избавиться от неприятного ощущения. Хитклиф — не убийца, это ясно. Да, он страстный и вспыльчивый, но ведь этот лес — ее. Много раз она без всякого страха бродила по его тропинкам. И все же… От голоса Кэтрин у Анны-Марии мурашки бежали по коже.

— Хитклиф! — осипшим голосом продолжала звать Кэтрин, воздевая руки к небу.

Мама опасалась, что Кэтрин потеряет голос, а заодно и рассудок. Может вообразить себя Офелией и броситься в пруд.

— Похоже, сегодня его здесь нет, — неуверенно заметила она. — Нашел себе укромное местечко и отсыпается. Мы, наверное, опоздали.

— А ты уверена, что он назначил мне встречу именно на сегодня?

— Конечно. И совершенно не понимаю, почему его…

— Что ты ему сказала? Почему он не пришел?

— Да ничего такого я не говорила. — Мама повернулась к Кэтрин спиной и направилась к опушке леса, надеясь, что девушка последует за ней.

— Врешь! — хрипло взвизгнула Кэтрин и схватила ее за руку. — Я знаю! Ты в него влюбилась, вот что! Устроила против меня заговор!

— Ничего подобного! Ты больна! И тебе следует немедленно вернуться в дом.

— Нет уж! Буду бродить по лесу до тех пор, пока не умру! — взвыла Кэтрин.

— Ни в коем случае! — Мама тут же представила себе душераздирающую картину: двор перед домом забит машинами «скорой помощи» и копами, ярость Эдит просто неописуема. — Клянусь, завтра он будет здесь! Я абсолютно уверена в этом!

— Думаешь, ты его знаешь? Ты понятия не имеешь, как он бывает жесток! Это вполне в его духе. И вообще, как ты смеешь останавливать меня?

И Кэтрин, сжав кулаки, набросилась на Анну-Марию. Ярость ее была велика, а вот физически она была куда слабее. Поэтому Анне-Марии с легкостью удалось скрутить ей руки за спиной и крепко ухватить за шею. Кэтрин упала на колени на мокрую землю.

— Прости меня, Анна-Мария. Я знаю, ты хорошая.

— Идем домой, очень тебя прошу, — сказала мама. — Тебе надо отдохнуть.

— Я все равно обречена, — жалобно простонала Кэтрин. — К чему продолжать мучиться?

Мама помогла Кэтрин подняться, крепко обхватила ее за талию.

— Идем. Я точно знаю, впереди тебя ждут счастливые дни, — соврала она.

Она не знала, сможет ли Кэтрин перенести испытания, которые ее ожидают. Но сейчас это было не важно. Главное — привести ее домой и уложить в постель.

На следующий день Эдит ворвалась в спальню Анны-Марии в семь утра. В руках у нее был пластиковый чехол, в чехле — сизо-голубой костюм. Она распахнула дверцы шкафа, повесила костюм на вешалку, затем с треском распахнула висящие на кольцах шторы. Комнату залили яркие лучи солнца. Веки Анны-Марии затрепетали.

— Проснись и пой! — воскликнула Эдит. — Сегодня вы обе должны помочь мне! Сегодня ланч, и у нас куча дел!

Повернувшись спиной к девушкам, Эдит перевязала каждую штору специальным шелковым шнуром. Кэтрин перевернулась на другой бок и закрыла лицо рукой. Анна-Мария не сводила с нее глаз. Внезапно Кэтрин приподнялась на локтях и прижала кулак ко рту. Анна-Мария спрыгнула с кровати, схватила стоящий возле двери в ванную таз и подбежала к постели Кэтрин. Девушку тут же вырвало прямо в таз.

— Что это? — спросила Эдит. — Ей плохо прямо с утра?

— Она всю ночь мучилась от гриппа, — сказала Анна-Мария.

— Грипп летом?..

— Так ведь это хуже всего, ты сама говорила.

Анна-Мария подбежала к двери ванной, открыла ее и вылила дурно пахнущую рвоту в унитаз, забрызгав при этом пластиковое сиденье. Зажав нос, взяла салфетку и принялась свободной рукой оттирать ободок сиденья. Потом спустила воду. Вернувшись в комнату, она увидела, что Кэтрин лежит, бессильно откинувшись на подушки.

— А я надеялась, что она поможет чистить столовое серебро, — разочарованно пробормотала Эдит. Затем пощупала лоб Кэтрин. — У нас уйма дел!

— Я тебе помогу. Все сделаю. К тому же Кэтрин может всех заразить, — сказала Анна-Мария.

Девушка застонала и перевернулась на другой бок.

— Я умираю, — пробормотала она.

— Бредит, бедняжка, — сказала Анна-Мария.

— Какая жалость! Англичанка могла бы добавить шарма нашему ланчу. — Эдит показала на дверь. — Сейчас пришлю Грету с аспирином. А ты пока иди завтракать. Ванну примешь потом, когда закончишь все дела. Мой голубой костюм очень тебе пойдет. У нас столько дел, просто ужас!

Все оставшееся утро Эдит провела в суматохе приготовлений к приему. Она безостановочно раздавала приказания Грете и Анне-Марии. Мама чистила столовое серебро, что не требовало особых навыков. Грета складывала льняные салфетки в виде лебедей, протирала хрустальные бокалы, украшала бисквитный торт дольками апельсина и цветочками из крема.

Этой ночью Анне-Марии удалось поспать не больше четырех часов. Она тупо смотрела в окно кухни, механически натирая серебряную ложку куском мягкой ткани. Она беспокоилась. Куда подевался Хитклиф? Где он теперь? Как долго все это будет продолжаться? Она вовсе не была уверена, что днем удастся улизнуть хотя бы на час-другой. Противно пахло металлом. Анна-Мария опустила глаза, взглянула на зажатую в руке ложку. Низ так и сияет, а черенок, покрытый филигранью, по-прежнему темен. Девушка перевернула ложку, начала натирать ее с другого конца, повторяя про себя: «Он непременно будет там сегодня, он непременно будет там сегодня».

Зазвонил телефон, и Анна-Мария услышала, как мать метнулась в гостиную. Поначалу было почти не слышно, о чем идет речь, но затем мать повысила голос.

— Так я и знала! Мы должны были продать его еще два года назад! Ты никогда не слушаешь меня, Генри!

Анна-Мария терпеть не могла, когда мать кричала на отца; в ней тут же вскипала ненависть. Последнее время разговоры в доме Энтуистлов постоянно крутились вокруг денег. Использовать садовые пионы в качестве украшения для стола не считалось шиком, но теперь пришлось сделать это. Обычно в день ланча с дамами из клуба к дому подъезжал фургон флориста с гигантским ассортиментом роз и экзотических растений. Необходимость экономить на всем буквально убивала Эдит. Моя мама знала об этом и ждала, что же дальше будет принесено в жертву. Для того чтобы она имела возможность получить надлежащее образование, существовал трастовый фонд, но казалось немыслимым, что мама сможет учиться в таком дорогом колледже, как Вассар, в то время как доходы семьи так резко упали.

— А как насчет твоей собственной семьи? Хочешь, чтобы мы все оказались на улице?

Анна-Мария так яростно терла ложку, ощущая через тонкую ткань завитки филиграни, как будто коробка начищенного столового серебра могла спасти семью. Наконец последняя ложка улеглась в обтянутое бархатом углубление. Девушка взяла со стола тяжелый футляр красного дерева и направилась в столовую, неся его на вытянутых руках. И в этот момент мать завизжала:

— Ничтожество! Полное ничтожество, вот ты кто!

Сначала Анне-Марии показалось, что Эдит называет ничтожеством ее. На глазах выступили слезы. Маятник в старинных напольных часах фирмы «Сет Томас» мерно раскачивался из стороны в сторону. Анна-Мария чувствовала себя усталой и разбитой. Но, поняв, что оскорбление адресовано отцу, она мгновенно завелась — сказались и усталость, и невозможность решить ситуацию с Кэтрин, и внезапно вспыхнувшая страсть к Хитклифу. Гнев ее выплеснулся на Эдит. Она из кожи вон лезла, чтобы быть хорошей и послушной, а вокруг меж тем разрастался хаос. Впервые за долгое время моя мама поняла: у совершенства, правившего домом, есть имя — тирания. У ее матери всегда был трудный характер, но теперь, когда дело дошло до угрозы лишиться привычного роскошного образа жизни, она стала просто невыносима. Анна-Мария с грохотом швырнула футляр на обеденный стол, зазвенело серебро.

Эдит резко обернулась и окинула ее неодобрительным взглядом.

— Мне надо идти, Генри. Поговорим позже. — Она повесила трубку на рычаг и подошла к Анне-Марии.

— Столовые приборы мне сейчас не нужны.

— Почему ты так подло обращаешься с ним?

— Подло? Мы с твоим отцом обсуждали одно дело.

— Ты говорила с ним так, точно он дурак какой-то!

— Мне следовало самой вести его дела! У твоего отца не хватило ума понять, что…

— Сейчас же прекрати говорить о нем гадости!

— Не смей говорить со мной в таком тоне.

— Он мой отец!

Эдит хмыкнула. Взяла с буфета серебряный портсигар, достала сигарету, закурила.

— Как мило. Стало быть, ты на его стороне. А ведь это тебе следовало бы беспокоиться. Твой трастовый фонд оформлен на его имя, пока тебе не исполнится восемнадцать.

— И что с того?

— Я защищаю в первую очередь твои интересы. Думаешь, сможешь познакомиться хотя бы с одним приличным молодым человеком, если пойдешь учиться в обычный государственный колледж?

— Да я плевать на них хотела!

— Это ты сейчас так говоришь. Со временем поумнеешь, надеюсь. Стесненные обстоятельства многим девушкам подрезали крылья. И я не допущу, чтобы это произошло с тобой. Можешь обзывать меня как угодно, я не отступлюсь.

— Ты хочешь сказать, что я не смогу учиться в Вассаре?

— Положись на меня. А теперь ступай наверх, Анна-Мария. И не смей больше устраивать мне сцены! Прими душ, охлади голову.

— Я тебя ненавижу.

— Наверное. Но настанет день, и ты все поймешь. — Эдит указала сигаретой на раскачивающийся маятник старинных часов. — Наши гостьи будут здесь ровно через сорок две минуты.

Эдит развернулась и решительным шагом направилась в гостиную.

— Держи себя в руках, очень тебе советую.

Подбородок решительно вздернут, каблучки дробно постукивают по деревянному полу. Но от внимания Анны-Марии не укрылось, что пальцы матери с зажатой в них сигаретой дрожат.

Звякнул колокольчик, и на пороге возникла первая гостья. Эдит так и лучилась любезностью, сияла улыбкой. Леди восторженно охали и ахали при виде стола, заставленного пирогами, крохотными сэндвичами с салатом из огурцов и яиц, графинами с пенистым шербетом. Анне-Марии в серо-голубом материнском костюме раз десять пришлось рассказать о своих планах на будущее, связанных с колледжем, и она чувствовала себя завзятой лгуньей. Одна матрона в перчатках и с густо намазанным помадой ртом кивала как заведенная, пока Анна-Мария перечисляла предметы, которые придется изучать в первом семестре. В глубине души она чувствовала, что в случае разорения родителей ей не доведется присутствовать ни на одном из этих занятий.

Еще одна дама заметила, что у студенток Вассара прекрасный выбор молодых людей из колледжей Лиги плюща. Анна-Мария представила себе этих юношей в жилетах в ромбик и тут же выбросила их из головы. На смену им пришел образ Хитклифа, его прекрасное смуглое лицо. Если она останется здесь, ничто не разлучит ее с Хитклифом. Аккуратно подстриженные мальчики в жилетах интересовали ее меньше всего. Ее вообще не интересовало ничего из того, что могло бы доставить радость матери. Она не позволит деньгам управлять ее решениями. Когда дамы начали рассаживаться за столом, Анна-Мария воспользовалась моментом и быстро опрокинула очередной бокал шипучего пунша.

Она нехотя поковыряла вилкой еду, потом извинилась и вышла под предлогом, что ей надо помочь Грете на кухне. Очевидно, Грета слышала, как она ссорилась с матерью, потому что, передавая Анне-Марии вымытую тарелку, заметила:

— Твоей маме сейчас приходится несладко.

— Надоела она мне, вот что!

— Это нормально. Все девушки мечтают удрать от родителей.

— Наверное, папа скоро разорится.

— Ничего, он мужчина умный. Придумает, как поправить дела.

— Надеюсь, — пробормотала Анна-Мария и принялась очищать очередную тарелку от крошек пирога и размазанного майонеза.

— Ну а Кэтрин? Долго она собирается торчать здесь?

— Ты прости, что она тебе нагрубила.

— Меня не запугаешь.

— Лично мне хотелось бы, чтоб она ушла туда, откуда пришла. Если честно, прямо не знаю, что с ней делать. Надо бы как-то успокоить ее.

— Может, дать ей снотворное? Пускай побудет у себя в комнате.

— Это было бы отлично! — Ночью мама намеревалась вновь отправиться на поиски Хитклифа. Она подскочила к Грете и обняла ее за талию. — Спасибо!

Вечером мама пыталась успокоить Кэтрин, когда в спальню наконец вошла Грета со снадобьем для крепкого сна — горячим чаем, сдобренным виски. Кэтрин, по-прежнему в ночной рубашке, мрачно и неодобрительно смотрела на служанку. Весь день ее лихорадило — она стонала, металась по комнате, то присаживалась на краешек кресла-качалки, то обессиленно валилась на постель. Никогда прежде мама не видела такого бледного лица, как у нее, — оно приобрело какой-то голубоватый оттенок, и на этом фоне красные губы казались почти черными.

— У меня нет времени на чай! — воскликнула Кэтрин. — Мы должны найти его!

— Да, но прежде надо выпить горячего чаю. Это придаст тебе сил.

Не произнося ни слова, Грета поставила поднос на тумбочку, вышла из комнаты и плотно притворила за собой дверь. Мама налила чай в чашку, подала его Кэтрин.

Та отпила глоток, затем с кислой миной протянула чашку назад.

— Это особый чай, на травах, — пояснила мама. Она не стала говорить, к какому именно рецепту для лечения нервных англичанок прибегнула Грета. — Он даст тебе силы выбраться из окна.

Кэтрин сделала еще глоток, затем быстро заговорила. То был поток обычных жалоб: нечестность Эдгара, невменяемость Нелли. Маме все это изрядно поднадоело, но приходилось терпеть. Она слушала, нежно расчесывала волосы Кэтрин, бормотала слова утешения. Наконец Кэтрин рухнула на постель. Мама даже не стала укрывать ее одеялом. Ей хотелось как можно быстрее и дальше убраться от этой сумасшедшей.

В начале двенадцатого мама спустила с балкона веревку из простыней. На сердце было тяжело. Казалось, что лес страшно далеко, в нескольких милях отсюда. Сегодня она чувствовала себя другим человеком: девушкой, чье будущее туманно, девушкой, которая больше не хочет ставить свои интересы превыше других. Она устала от матери и Кэтрин — обе обращались с ней, как со служанкой. Матери удалось посеять в ее душе сомнение: неужели отец отказался от нее? Нет, так не годится, надо не думать о плохом. Она взглянула на серебристую половинку луны. Неужели Кэтрин собирается торчать у них до конца дней? В конце концов, она, Анна-Мария, не несет ответственности за выдуманные кем-то сюжеты. Ей хотелось начать собственную историю, сценарий которой будет отличаться от того, что написала для дочери Эдит. Уже входя в лес, она обернулась и увидела слабый золотистый свет в окне своей спальни. Странно… Она готова была поклясться, что выключила его.

Вскоре глаза привыкли к темноте, и небо стало казаться светлее. На его фоне темными контрастными тенями вырисовывались листья и ветви. Она двинулась по знакомой тропе, время от времени окликая Хитклифа. Собственный голос показался ей излишне мелодраматичным. А что, если сбежать вместе с ним?.. Всю жизнь маму учили жертвовать собой, но теперь она превратилась в охотника. Она найдет человека, который заставит ее почувствовать себя другой. От пруда доносилось непрерывное кваканье лягушек. Вдалеке прогрохотал трактор. Где-то там была другая жизнь — по дорогам проносились машины, в машинах ехали люди, и каждый из них имел свою цель, каждый двигался в нужном направлении. Что же она делает здесь, в лесу? Разыскивает героя старого романа? Просто смешно!..

— Ты одна?

Анна-Мария вздрогнула при звуке этого голоса. Вытянула вперед руки, боязливо огляделась по сторонам, словно не желая видеть того, кого искала. И вдруг поняла: все ее страхи были продиктованы опасением никогда не найти, не увидеть его больше.

— Где ты?

— Здесь. — Он вышел из-за дерева. — А где Кэтрин?

— Больна. Ей опять стало хуже.

— Я не желаю ее больше видеть. Вчера я нарочно спрятался. Все бесполезно! Пусть себе выходит за Эдгара, за это ничтожество! Только такого мужа она и заслуживает!

Анна-Мария утратила дар речи. Она была вне себя от счастья, что наконец-то нашла его. Все ее тело, каждую жилку, казалось, пронизывал электрический ток — такое она испытывала возбуждение. Хитклиф сам, по собственной воле отказывается от Кэтрин? Такого просто не может быть! Она дрожала от волнения и страха. Всю усталость будто рукой сняло.

— И что ты теперь собираешься делать?

— Искать свой путь.

— Мне бы хотелось, чтобы ты остался, — услышала она свой голос.

Даже лягушки вдруг смолкли, настала мертвая тишина. Потом раздался скрип сапог, он направлялся к ней.

— Зачем?

— Хочу… получше узнать тебя.

Он рассмеялся, протянул руку, зажал в пальцах прядь ее волос.

— Ты уверена?

— Совсем не уверена.

Она подняла руки, чтобы откинуть назад волосы, и заметила, что пальцы дрожат. Хитклиф приблизился и взял ее руки в свои. Послышался паровозный гудок. Хитклиф начал целовать ее пальцы. Анна-Мария прижалась к нему всем телом. До чего же он высокий!.. Хитклиф наклонился и поцеловал ее в губы. Щеки его были колючие, небритые. Под ногами у девушки поплыла земля, и она почувствовала, что лежит спиной на ветках. Поцелуй сам собой перешел в проникновение. Анна-Мария и опомниться не успела, как Хитклиф вошел в нее.

Когда все кончилось, он содрогнулся всем телом и обессиленно распростерся сверху. Анна-Мария открыла глаза. На тропинке стояла Кэтрин, одетая в белую ночную рубашку. Ее рот был открыт в безмолвном крике. Встретившись глазами с мамой, Кэтрин дико вскрикнула и бросилась бежать. Хитклиф тут же вскочил и побежал вслед за ней. Больше мама их никогда не видела.

Семь недель спустя оказалось, что мама беременна. Были слезы и долгие споры с Эдит, Вассар отпал сам собой. Мама отказывалась назвать имя отца будущего ребенка, с той же твердостью отказалась впоследствии отдать меня на удочерение. Я росла внутри ее, и вместе со мной росла и крепла решимость мамы. Я появилась на свет ненастной мартовской ночью, в пятницу. Младенец весом в девять фунтов, зачатый в лесу.

Часть IV КОНЕЦ

Глава 30

Мы возвращаемся к моей истории * У меня просыпается аппетит * Я — героиня? * Я сомневаюсь в собственной реальности

Тринадцать лет спустя я пряталась с другим героем, кельтским королем, в том самом лесу, где была зачата. Близился вечер, мы с нетерпением ждали, когда вернется из «Усадьбы» Элби и какие принесет новости. Мы послали его подбросить моей маме записку, где было написано, что я сбежала. За это время Конор успел сходить в наш первый лагерь и притащить оттуда остатки оленьей туши; я же торчала под навесом в состоянии некоего ступора, время от времени затягиваясь косячком, оставленным мне Элби. Паранойя моя усиливалась. Элби говорил, что Никсон в любой момент может подать в отставку и уйти из Белого дома, и мне казалось, что в этом случае наступит конец света. Всего лишь сутки прошли со времени моего побега из отделения, но ощущение было такое, будто прошло не меньше недели. При мыслях о докторе Келлере я ощущала дикую злость, направленную против мамы. Как она могла отдать меня в отделение? Правда, в глубине души я надеялась, что она сделала это под давлением или из страха. Еще душа ныла от боли, когда я вспоминала слова Элби. Он считал, что маме, как и любой героине, просто нужно было отдохнуть от собственной истории.

Я почувствовала запах дыма и выползла из шалаша. Конор сидел у костра и жарил оленину. В голове немного прояснилось, травка Элби стимулировала аппетит, и теперь мне казалось странным, что я отказывалась от угощения Конора. Теперь же я просто умирала от голода. Выживание в отделении и жизнь в лесу закалили меня; от свежего воздуха и сигареты с травкой проснулся зверский аппетит. Мы с Конором уселись у костра на ствол поваленного дерева, и я начала жадно вгрызаться в жирные куски мяса, которые он передавал мне. В отделении я привыкла обходиться без ножа. Проглотив большой кусок, я облизала пальцы. Было здорово сидеть у огня и жевать пахнущее дымком мясо. Голова больше не кружилась, дурнота прошла, и я вновь почувствовала себя сильной.

Конор ел с меньшим энтузиазмом, медленно жевал и смотрел на деревья, точно вовсе их не видя. У него имелись свои странности. Было необычно, что могучий и ловкий король может выглядеть столь уязвимым. Это не вполне соответствовало моим представлениям о древних героях, у которых всегда имелся план действий и самые хитроумные способы его осуществления. Впрочем, все можно объяснить. Была уязвлена его гордость — ведь до сих пор он так и не сумел заполучить Дейрдре. Да и недели, проведенные в лесу, тоже сказывались на его облике — борода сильно отросла, во все стороны торчали грязные спутанные космы, сплошь в колтунах.

Он подобрал с земли две ветки, подкинул их в огонь.

— Сколько дней назад мы впервые встретились?

— Двадцать, — ответила я.

— Двадцать дней не видел я родных стен!

Конор снова начал перечислять топоры, черепа, позолоченные чаши и так далее, словом, все то, что обычно повышало его самооценку. Сквозь листву просвечивали тонкие оранжевые лучи — последние отблески догорающего заката. Я стала собирать длинные тонкие ветки, ломать их о колено и подбрасывать в огонь. Элби отсутствовал уже несколько часов. Что-то зашуршало в кустах, как будто там шуровали клюшкой для гольфа. Я так и застыла, а потом обернулась и глянула через плечо. Солнце село как-то очень быстро, пламя ревело в костре, а деревья сразу стали казаться темнее неба.

Я подсела ближе и стала смотреть на огонь. Возможно, до сих пор сказывалось действие травки, но в языках пламени я вдруг увидела лики зла — огромные пустые глазницы, искривленные ужасом рты. Мы с Конором притихли, я волновалась за Элби. Почему его так долго нет? Я все больше начинала бояться, что он не вернется, одновременно нарастал страх перед Конором. Вот он провел ладонью по лицу, и я увидела на коротких толстых пальцах блестящие рыжие волоски, как у животного. Мне вовсе не хотелось отдать его в руки правосудия, но я изо всех сил пыталась вспомнить, выигрывала ли хоть одна из героинь от появления героя. Похоже, что нет. Ни госпожа Бовари с Родольфом, ни Анна Каренина с Вронским. Все в Коноре говорило о злодействе, особенно его уверенность в том, что он имеет право на Дейрдре. Но он спас меня, выкрал из отделения, король стал моим освободителем! И он прекрасно относится ко мне. Просто прекрасно.

Я вглядывалась в голубоватое мерцание в основании оранжевых язычков пламени и вдруг подумала: может, я и сама героиня какой-нибудь книги? Вспомнив о том, как Элби рассуждал, является ли память сном или реальностью, мне неожиданно пришло в голову, что само мое существование есть не что иное, как цепочка слов на странице, цепь предложений, из которых складываются абзацы, а из абзацев — главы, и я являюсь плодом измышления некоего сочинителя. Но если так, разве имеют значение мои слова и поступки?

Я поднялась, и ноги у меня подкосились. Что, если я героиня, которой уготована трагическая судьба? Подбежал Конор, помог мне подойти к шалашу.

— Тебе надобно передохнуть.

Я кивнула, осторожно опустилась на колени и заползла в шалаш. Мне не хотелось больше думать об этом. Подобные мысли не умещались в голове. Если я нереальна, тогда должна существовать реальная версия меня, которая жила в «Усадьбе», болтала с Элби по телефону, спорила с Гретой, помогала маме в саду. Больше всего на свете мне хотелось, чтоб все это оказалось выдумкой, ночным кошмаром. Вот проснусь — и снова окажусь дома.

Глава 31

Появление Дейрдре * Страшная сделка * Конец

Проснулась я от шуршания сухой листвы. Кто-то направлялся сюда. Я резко села, сердце бешено колотилось. Мысли завертелись в обратном направлении, и в голове с невероятной скоростью промелькнули события последнего месяца: Конор, порядки в отделении, белые больничные халаты, запах спрея «Жан Нате». Во рту ощущался вкус жареного мяса. Я снова подумала: а на самом ли деле со мной происходит все это? Но то, что в лесу кто-то ходит, сомнений не вызывало.

Я поднялась. Должно быть, Элби наконец вернулся из «Усадьбы», принес весточку. Конора рядом не было. Может, его и вовсе не существовало. Вот он, момент истины! Сейчас я узнаю, что происходит в реальности. Я понятия не имела, который теперь час; мне казалось, что я проспала сутки напролет. Все тело было будто наэлектризовано, и в голове молоточком стучали слова: «реально, реально, реально», и одновременно все было сплошной туман, обман, туман, обман… Что происходит на самом деле? Надо выяснить. Но как? А очень просто. Спрошу Элби, видел ли он меня дома, в «Усадьбе». И если ответит, что видел, стало быть, все происходящее в лесу и есть фантазия. А Пенни, что сидит здесь, не настоящая. Выдумка. А та, что в «Усадьбе», и есть истинная Пенни.

— Где девочка? — прокричал мужской голос. — А ну, выходи!

Я услышала потрескивание рации и не поверила своим ушам. Выходит, Элби привел сюда копов? А это означает, что я и есть самая настоящая, реальная Пенни. Я затаила дыхание. Нет, этого просто не может быть! Они пришли вовсе не затем, чтобы отвести меня домой. Они хотят снова забрать меня в отделение! Я прислушалась, не раздастся ли голос Конора. Ничего. Очевидно, он успел уйти, а скорее всего, и вовсе не существовал. Я жила в лесу с сумасшедшим! Я снова заползла на матрас, прижалась спиной к стене из пленки. Нет уж, меня больше не затащить в отделение! Что-то щелкнуло в голове, и мысли завихрились, закружились, что вызвало новый приступ мигрени. Лица коснулась липкая паутина. Я отпрянула и скорчилась на полу в позе зародыша. Сейчас они наденут на меня наручники!

Кто-то топтался у входа. Я знала: это Элеонор пришла забрать меня в отделение.

«Это Элеонор! — вопило и корчилось все мое существо. — Элеонор, Элеонор, Элеонор!..»

Касаясь головой потолка, я на дрожащих ногах подошла к выходу.

— Она здесь, — послышался чей-то голос.

— Давай выходи, Пенни, — сказала Элеонор.

— Я не вернусь туда! — завопила я. — Вы меня не заставите!

Я забилась в угол между матрасами, ноги дрожали. Я думала о Кристине, Келлере и Пегги, но больше всех на свете ненавидела Элеонор, которая не поленилась протопать среди ночи через весь лес с одной только целью — снова заполучить меня! Забрать с собой! Я должна быть сильной, как Скарлетт, когда она смотрела на вражеского солдата, держащего в руках корзинку для рукоделия, которая принадлежала ее матери. Но в шалаше было темно, и звуки, что доносились снаружи, могли быть чем угодно. Нельзя доверять ощущениям, тем более в таком состоянии. Я действительно не знала, что там происходит, а без видимого, реального врага во плоти и крови воля моя начала слабеть.

Зашуршала пленка на входе, и я увидела раздутые ноздри и широко открытые глаза офицера Мэрона — копа, который приходил к нам в дом в ту самую ночь, когда я познакомилась с Конором.

— Ну вот и все, — сказал он и протянул мне руку.

— Я туда не поеду!

— Ты поедешь домой, — сказал он. — Давай вылезай. Все в порядке. Твоя мама здесь.

Голова шла кругом, в ушах звенело. Я выползла из шалаша и сразу же увидела маму. Вернее, ее силуэт, потому что она стояла на фоне горящего костра — длинные вьющиеся волосы, футболка с короткими рукавами, юбка длиной до щиколоток. Она подошла и крепко-крепко обняла меня. Я глянула через ее плечо, и моим глазам, привыкшим к темноте, вдруг предстала картина, перевернувшая все с ног на голову. Чуть поодаль под деревом стоял Элби, придерживая кресло-каталку из «Усадьбы». А в кресле сидела Дейрдре, связанная по рукам и ногам, с заклеенным скотчем ртом. Длинные локоны падали на плечи и грудь, и она смотрела на меня холодным пронзительным взглядом. Я застыла как вкопанная. Рядом с Дейрдре стоял Конор с торжествующей ухмылкой на лице, которая показалась мне отвратительной.

— Дейрдре! Наконец-то!

Мэрон обернулся к Конору.

— Мы хотим заключить с вами сделку, Конор. Пенни в обмен на Дейрдре.

Мама предала героиню! Я не верила своим глазам. Ведь именно об этом я мечтала больше всего на свете. Мама считает меня важнее героини! Тем не менее я была в ужасе, видя Дейрдре, связанную по рукам и ногам. Я силилась понять, что происходит, вся кровь, казалось, прихлынула к мозгу, а потом вдруг резко отлила. Я почти теряла сознание. Этого просто не может быть. Я опустилась на колени, не в силах поверить в происходящее.

Дейрдре меж тем извивалась всем телом, пытаясь освободиться от пут. Хотела что-то сказать, но мешал скотч. Длинные светлые локоны падали на металлический поручень кресла-каталки.

Конор вытащил меч и направил на Мэрона.

— Зачем тебе понадобилось привозить ее в таком виде? Это жестоко!

Мэрон вскинул руки.

— Полегче, приятель. Не делай резких движений.

— Ты смеешь угрожать мне, королю Ольстера?

— Конор! — вскричала я. — Ты получил Дейрдре! Так бери ее и уходи! — И я снова упала на колени и вцепилась в мамину руку.

— Я в порядке, Пенни, — сказала мама.

Мы застыли, крепко держась за руки, не говоря ни слова. Нам оставалось только наблюдать за происходящим.

Дейрдре продолжала вертеться и вырываться из пут, гневно мычала что-то. Конор сорвал скотч, и Дейрдре тут же выкрикнула с ненавистью:

— Я никогда тебя не любила! И не полюблю!

— Полюбишь ровно настолько, насколько я позволю, — сказал он. — А ну, развяжите ей ноги.

Мэрон повиновался. Подошел, наклонился и стал развязывать веревки на ногах. Дейрдре выпрямилась, прижала локти к бокам и сидела в кресле, прямая как палка. Мне даже показалось, что она вот-вот ударит Мэрона ногой, но девушка сдержалась. Я не сводила с нее глаз. Вот она встала, руки ее по-прежнему были связаны за спиной, вскинула подбородок и нараспев произнесла:

— Если бы все воины Ольстера собрались здесь сейчас, Конхобар, я бы с радостью променяла их всех на Найси, сына Уислиу.

Конор ничего не сказал в ответ, просто стоял, опираясь на меч. Затем взял лошадь под уздцы и подвел ее ближе. Я просто его не узнавала: присутствие Дейрдре превратило Конора в мужчину с поистине королевскими замашками. Таким он был, когда мы впервые встретились в лесу.

Элби покачал головой.

— Черт возьми!

Я взглянула на деревья, потом на небо. Оно заметно посветлело, просвечивало сквозь ветви прозрачно-синими пятнами, а на горизонте показалась розоватая полоска. Птица-кардинал завела свою песню, тут же в ответ закаркала ворона. Еще один кардинал, очевидно самочка, откликнулась на призыв самца, а потом к пересвисту присоединился пересмешник, начал подражать любовной перекличке. Как могут они распевать песни, когда в лесу творится такое? Я покосилась на маму. Лицо ее словно окаменело, рот приоткрылся — она стала свидетельницей возвращения героини в роман. Это была наша жизнь, а вовсе не политическая трагедия, разыгрывающаяся по телевизору, и переключиться на другой канал я не могла. Мама не комментировала происходящее. В какой-то миг мне даже захотелось закрыть ей глаза, чтобы она не видела последствий своего хладнокровного предательства. А потом мне вдруг пришла в голову мысль: она предала героиню, и это убьет ее. К горлу подкатила тошнота. Я нагнулась, и меня вырвало прямо в грязь.

Раздался стук копыт. Я подняла голову и увидела, как лошадь вытанцовывает и нетерпеливо бьет копытами возле Конора. Тот резко натянул поводья, лошадь замерла, позволила ему сесть в седло. Конор сделал Мэрону знак, чтобы он приподнял Дейрдре. Мэрон ухватил девушку за талию и поднял, Конор наклонился и перехватил ее. Теперь Дейрдре с гордо поднятой головой сидела впереди Конора, и я почему-то вспомнила, как несколько недель назад он схватил меня за волосы, приподнял и перекинул через седло, словно мешок с зерном. Достоинство и мужество Дейрдре были равны ее красоте, пожалуй, даже превосходили ее, и от моей прежней зависти к ней не осталось и следа. Она убрала длинные локоны за вырез ночной рубашки, скрестила ноги. Конор обнял ее за талию, пришпорил лошадь, и они умчались в лес по тропинке, в противоположную от луга сторону.

Я закрыла глаза. Мама вытерла мне рот рукавом, погладила по голове. Я истосковалась по ее ласковым прикосновениям. Я была счастлива снова оказаться рядом с ней, почувствовать прикосновение ее всегда прохладных ладоней к своему горячему лбу. Прислушалась к удаляющемуся топоту копыт и подумала: вот так король. Умчался, не попрощавшись, даже спасибо не сказал.

ЭПИЛОГ

Вернувшись в «Усадьбу», я была настолько измучена, что сразу же рухнула в постель и проспала почти весь следующий день. И видела сны — страшно живые, натуральные, они проносились вихрем, менялись, словно в калейдоскопе. Даже во сне я успела подумать, что вряд ли запомню их. По-моему, в этих снах было полно лошадей, медсестер, а возвращение в Академию Прэри Блафф повторялось в нескольких вариантах, и каждый раз это была другая девочка. Но все же удобная постель и свежий воздух в спальне успокоили меня, усыпили лучше любого снотворного. И еще я поняла одну очень важную вещь: никогда не нужно связываться с героинями.

Позже выяснилось: моя вконец отчаявшаяся мама обратилась к Мэрону и все ему рассказала После того как меня госпитализировали, он несколько раз заходил к ней, и они подружились. Именно с помощью Мэрона удалось организовать поиски и устроить все так, чтобы мне больше не пришлось вернуться в отделение.

Постепенно жизнь вошла в свою колею. После жутких дней в отделении и ночных скитаний по лесу получать по утрам вкусный полноценный завтрак казалось мне чуть ли не чудом, небывалой роскошью. Я наслаждалась тишиной и покоем «Усадьбы», с радостным волнением вслушивалась в разговоры постояльцев за ужином. Мэрон навестил нас в тот самый день, когда Никсон объявил о своем уходе с поста президента. Мы сидели на диване в гостиной, наблюдая по телевизору за этим безрадостным спектаклем. Мама и Мэрон считали, что Никсон получил по заслугам. Я же испытывала жалость при виде его ссутуленных плеч, отвислых щек и мешков под глазами. Мне почему-то было очень грустно, и это ощущение преследовало меня на протяжении нескольких лет, вызывая недоумение. Как можно жалеть человека, который оказался таким испорченным, насквозь прогнившим? Тем более что мама была в восторге от происходящего. Я всегда с трудом отличала злодеев от героев.

Несколько дней спустя Грета с мамой позвали меня на кухню, усадили за стол и рассказали об отце. Выяснилось, что с самого моего рождения мама больше всего на свете страшилась, что настанет день — и я ускользну в роман вслед за Хитклифом, что он вернется за мной. Вот почему мне запрещалось бродить вечерами по лесу, тем более в одиночку. Мама отправила меня в больницу только потому, что ей казалось: там я буду в безопасности. Уж оттуда-то я не сбегу.

— Но ведь ни одна из героинь до сих пор не возвращалась, — заметила я.

— Пока что нет, — ответила мама.

— От этой парочки, Хитклифа и Кэтрин, одни только неприятности! — вставила Грета. — А твоя мама была совсем еще девочкой. Совсем ему не подходила.

— А ты, Пенни, сейчас моложе, чем я была тогда, — сказала мама. — И я не понимаю, как ты смогла устоять перед королем при всем его опыте и необузданности.

— Да Конор был нормальный мужик, — отмахнулась я.

Мне вовсе не хотелось рассказывать маме о взглядах Конора на сексуальные отношения с женщинами. Знала, она еще больше разволнуется.

— Я хочу прочесть эту книжку, — сказала я. — Хочу знать, каким был мой настоящий отец.

— Характерец еще тот, — заметила Грета.

— Он что, злой? — спросила я.

— Да нет, скорее непонятый, — ответила мама. — Ведь он явился совсем из другого времени. Но думаю, тебе надо немного подождать. Достаточно и того, что тебе пришлось пережить.

Понять и принять тот факт, что моим отцом оказался вовсе не футболист из Линкольн-Парка, а злодей из романа, оказалось не так-то просто. К тому же у меня был не лучший возраст для осознания подобных вещей — тринадцать лет, переходный возраст. Прочесть «Грозовой перевал» мне не удалось, мама сожгла единственный экземпляр книги. Она пыталась защитить меня от нее, хотя во всех других случаях отрицательно относилась к цензуре. Но книгу не составило труда получить в библиотеке. Я читала ее по ночам в свете фонарика, а потом прятала под матрас. Это было дешевое издание в мягкой обложке, в аннотации Хитклифа называли «найденышем с диким, необузданным нравом». Что же, у нас имелась как минимум одна общая черта: оба мы были незаконнорожденными. Он никогда не чувствовал себя любимым и желанным в приемной семье, где каждый, кому не лень, отпускал колкости по поводу его цыганской внешности. Прочтя о том, как он выглядел, я поняла, что лицом пошла в маму. Но меня беспокоил его характер. Как жестоко он поступил с Изабеллой, сестрой Линтона! Он женился на ней лишь затем, чтобы получить возможность вернуться в поместье Линтонов, а потом жениться на Кэтрин. Страстная любовь Хитклифа и Кэтрин почти ни о чем мне не говорила, возраст был не тот, а еще меня страшно раздражали ее приступы лихорадки и вечные истерики. Нелли, от лица которой велось повествование, даже предположила, что Хитклифа подбросили эльфы, — то есть он был существом, наделенным сверхъестественными способностями (которые применялись исключительно во зло). Я задумалась: может, и во мне засела частичка этого зла, передалась через гены отца — отрицательного героя? Я стала думать о своем темпераменте, проверяя себя, когда чувствовала, что во мне могут проявиться мелодраматические наклонности героинь. Затем в голову пришла новая мысль: может, мое желание бороться с героинями за внимание мамы сходно с ревностью, которую испытывал Хитклиф к Линтону?..

Порой мне казалось, что мама выдумала всю эту историю, стремясь к самоутверждению, что характерно для подростков. Всем вокруг я продолжала говорить, что мой отец умер, что он был восходящей звездой университетской футбольной команды. Но затем меня вновь охватывало ощущение полуреальности происходящего, казалось, что окружающий мир наполовину реален, наполовину иллюзорен. Это странное чувство преследует меня по сей день. Ни один психотерапевт не вывел бы меня из этого состояния, потому что ни одного из них я бы не смогла посвятить в свою историю. Мне бы просто не поверили, непременно бы упекли в психушку и стали накачивать медикаментами. Порой мне хотелось родить ребенка, надеясь, что его отец сможет «разбавить» генотип Хитклифа. Но я тут же спохватывалась: а что, если гены моего биологического отца все равно будут доминировать? И тогда родятся дети, от которых можно будет ожидать чего угодно.

Прочитав «Грозовой перевал», я как следует покопалась в городской библиотеке Прэри Блафф, и мне удалось найти издание под названием «Дейрдре: изгнание сыновей Уислиу». Там было все, о чем рассказывал Конор: и предсказание друидов, что Дейрдре, вопящая еще в утробе матери («непристойный шум и гам во чреве»), станет погибелью для многих воинов Ольстера. И то, что однажды Конор услышал, что из этого ребенка выросла самая красивая женщина на земле, и возжелал ее, несмотря на желание других ольстерцев увидеть ее мертвой.

Читая о Коноре, вглядываясь в его описание, узнавая, какие противоречивые чувства обуревали его, я вдруг со всей отчетливостью вспомнила его крепкую приземистую фигуру, его голос, даже бороду. Ведь я была так близка к нему, даже по-детски влюблена.

Дейрдре росла в уединении вместе с приемными родителями и превратилась в «женщину с длинными и волнистыми желтыми волосами, зелеными глазами настоящей красавицы и щеками, что розовели подобно цветам наперстянки». В книге говорилось, что «даже женщины самого высокого королевского происхождения заболевали от зависти к ней», да и все остальные девушки тоже. А внешность идеального мужчины походила, по словам Дейрдре, на «ворона, пьющего кровь на снегу». Иными словами, у него непременно должны были быть черные волосы, белая кожа и румяные щеки. И тут появился Найси, и Дейрдре схватила его за уши и сказала: «Эти уши сгорят от стыда и насмешек, если не возьмешь меня с собой!»

Дейрдре обладала огромной силой внушения, она заставила Найси и его братьев бежать вместе с ней. И тогда мужчины Ольстера обманом залучили беглецов обратно, внушили им мысль, что дома они будут в безопасности. И когда беглец достиг Ольстера, «Эоган приветствовал Найси ударом огромного копья, переломавшим ему хребет». Затем были перебиты все его братья, а Дейрдре захвачена в плен. Вроде бы именно в это время она и появилась в «Усадьбе». Далее шли бесконечные стихи и поэмы о разбитом сердце, о том, как Дейрдре от горя отказывалась есть и спать и целый год не поднимала головы от колен.

Последний абзац окончательно разбил мне сердце. Дейрдре все-таки схватили, Эоган и Конор усадили ее между собой в колесницу, хоть она и клялась, что никогда и ни за что не будет принадлежать никому из них. «Как овца поводит глазами между двух баранов, так и ты между мною и Эоганом, Дейрдре», — сказал ей Конор. Тогда красавица высунулась из колесницы и вдребезги разбила голову о скалу, нависающую над дорогой.

Я сидела потрясенная. Значит, она свела счеты с жизнью, совсем как госпожа Бовари и Анна Каренина! Все это казалось мне невыносимым, особенно когда я вспоминала, с каким мужеством и достоинством держалась Дейрдре, когда мы передавали ее Конору. Я достала из сумочки блокнот и начала писать. В моей истории Дейрдре осталась жива и стала великой воительницей. Родила целую дюжину детишек, и все они стали выдающимися гражданами Ольстера. Но затем я бросила писать и разорвала страницу на мелкие клочки. Концовка оригинала была неслучайна. И самоубийство Дейрдре ничуть не походило на самоубийство госпожи Бовари. Она поступила как камикадзе — предпочла умереть, нежели попасть в руки врага.

Я взяла ручку и начала строчить на следующей странице. Я писала о восемнадцатилетней девушке, которая по уши влюбилась в красавца незнакомца. Он увез ее к себе домой, в вересковую пустошь, и они там счастливо жили с красавицей дочуркой. Любовь жены, которую звали Анна-Мария, смягчила ледяное сердце красавца, он изменился. Он учил свою дочь скакать верхом и охотиться. И все было хорошо. Они стали бессмертными и теперь вечно живут на страницах «Грозового перевала» — романа, который в свое время имел небывалый успех. В нем недоставало только ощущения вечности.

Я перевернула страницу и написала: «Настоящий конец». Я больше не норовистая девчонка, часами просиживающая в библиотеке на холодном чердаке. Мама прощает меня, я прощаю ее. Судьба Дейрдре остается именно такой, как написано в книжке. Мама продолжает жить в «Усадьбе», собирается замуж за офицера полиции Мэрона. Я заканчиваю Вассар и становлюсь дипломированным ландшафтным дизайнером, работаю в «Усадьбе». Я радушно встречаю героинь и никогда не вмешиваюсь в их судьбу. На каникулы к нам приезжает Фрэнни. Я похороню маму в 2025 году. А мой отец так больше никогда и не вернется.

Примечания

1

Дейзи Бьюкенен и Миртл Уилсон — героини романа Скотта Фицджеральда «Великий Гэтсби».

(обратно)

2

«Таинственный сад» — сказка Фрэнсиса Ходсон Бёрнета.

(обратно)

3

Рапунцель — героиня одноименной сказки братьев Гримм.

(обратно)

4

Фон, Саммер, Сейдж и Чэстити (Fawn, Summer, Sage, Chastity) — в переводе с английского: Молодой Олень, Лето, Мудрец, Целомудрие.

(обратно)

5

«Портрет художника» — роман Джеймса Джойса.

(обратно)

6

Лига плюща — группа самых престижных частных колледжей и университетов на северо-востоке США.

(обратно)

7

«Поминки по Финнегану», или «Пробуждение Финнегана» — роман Джеймса Джойса.

(обратно)

8

«Дублинцы» — сборник рассказов Джеймса Джойса.

(обратно)

9

«Над пропастью во ржи» — роман Джерома Сэлинджера.

(обратно)

10

Злая ведьма с Запада — уродливая злая волшебница из сказки Ф. Баума «Волшебник из страны Оз».

(обратно)

11

Вассар — Колледж Вассара, престижный частный гуманитарный колледж высшей степени в г. Покипси, штат Нью-Йорк.

(обратно)

12

«Уиннебейго» — рекреационный автомобиль или трейлер производства компании «Уиннебейго индастриз».

(обратно)

13

Бланш Дюбуа — героиня пьесы Теннесси Уильямса «Трамвай „Желание“».

(обратно)

14

Пигги (Piggy) — в переводе с английского «свинка», «хрюшка».

(обратно)

15

«Грозовой перевал» — роман английской писательницы Эмилии Бронте.

(обратно)

16

«Севентин» — «Seventeen» («Семнадцать») — популярный ежемесячный журнал для девушек-подростков.

(обратно)

17

Ежедневное (фр.).

(обратно)

18

Кейстоун — штат Замкового камня, он же Ключевой штат — официальное прозвище штата Пенсильвания, который последним проголосовал за Декларацию независимости, положив тем самым последний замковый камень в символическую конструкцию, образованную тринадцатью колониями.

(обратно)

19

«Алая буква» — роман Натаниэля Готорна, история запретной любви в Америке XVII века красавицы Эстер и преподобного Артура. Пуританское общество осуждает Эстер и выносит ей приговор: вечно носить на груди алую букву «А» — клеймо прелюбодеяния. Печать отверженности лежит и на ее дочери Перл.

(обратно)

20

Клифф (Cliff) — в переводе с английского «утес», «отвесная скала».

(обратно)

21

Хит (Heath) — в переводе с английского «вереск».

(обратно)

Оглавление

Часть I ЛЕС

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

Часть II ОТДЕЛЕНИЕ

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

Часть III ОТРОЧЕСТВО АННЫ-МАРИИ ЭНТУИСТЛ

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

Часть IV КОНЕЦ

  Глава 30

  Глава 31

ЭПИЛОГ X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?