«Забулдыжная жизнь»

Забулдыжная жизнь (fb2) - Забулдыжная жизнь 732K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Казимиров

А. Казимиров ЗАБУЛДЫЖНАЯ ЖИЗНЬ

Лекарство от депрессии

К субботе шестой седмицы Великого Поста снег сошел на нет. Кое-где в низинах и тенистых местах еще оставались рыхлые серые коросты, но они вот-вот должны были растаять.

В комнате, на диване, возлежал Лазарь Васильевич Куприянов. Вытянувшись в струнку, он походил на оловянного солдатика, упавшего от неловкого прикосновения. Из-под одеяла выглядывали волосатые ноги. На столе, в изголовье Куприянова, растопырил львиные лапы бронзовый подсвечник. Рядом соседствовал графин, оправленный штампованным серебром, а на коврике валялась раскрытая книжка с веером из страниц. Огонек свечи выхватывал из сумрака заострившееся лицо барина, придавая ему благородную величавость.

Возле секретера сидел Спиридон — худощавый мужик с пышными усами и бакенбардами на помятой физиономии. Расчесанные на прямой пробор волосы придавали ему сходство с трактирщиком. Он неотрывно смотрел на барина, изредка переводя взгляд на облупленные носки своих сапог. За шкафом шуршали мыши, да голая ветка рябины докучливо стучала в окошко.

Чтобы как-то отвлечься, Спиридон подошел к столику. Поборов неуверенность, выдернул из графина стеклянную пробку и наполнил бокал. Будто от дурного предчувствия он поежился, искоса взглянул на покойника и залпом выпил. Вино побежало по жилам, согревая и придавая уверенность. Раскатом грома ударили настенные часы. Спиридон присел от испуга. Когда бой закончился, он перекрестился и облегченно выдохнул.

— Царствие вам небесное, Лазарь Васильевич! Уж не обессудьте. — Спиридон облизнул губы и поцеловал хозяина в лоб.

Прикосновения к холодной коже вызвало брезгливость. Камердинер поморщился, схватил графин и отхлебнул из горлышка. Покойный барин не ахнул, не возмутился, не сделал замечания. Вино смыло неприятное ощущение. Усевшись на стул, Спиридон оперся руками на колени и предался размышлениям: «Наследников у барина нет. Проверять все ли в целости и сохранности — некому, если не считать Марфу, экономку. Так за Марфой за самой грешки имеются! Какой резон ей языком болтать? — эта мысль родила следующую: — Может, взять чего на память? Один черт, никто не узнает!» Бесы помутили сознание мужика: «Бери, бери! Твое терпение должно быть вознаграждено. Что найдешь — хозяину уже не пригодится, а тебе — еще жить да жить! Если ты не возьмешь, так другие прикарманят». Спиридон осторожно обыскал одежду покойного — пусто! Полез в секретер. В одном из ящиков ему попалась деревянная шкатулка. Кроме бус в ней лежало: пара фамильных перстней, брошь, украшенная камнями, и миниатюрный, хитро закрывающийся то ли флакон, то ли футляр в виде золотого желудя.

Внизу во дворе, задохнувшись от бега, фыркали кони. Спиридон торопливо сунул в карман драгоценности и убрал шкатулку на место. Как ни в чем не бывало он сел на стул. То ли от пережитого волнения, то ли от выпитого вина голова гудела. Пальцы предательски дрожали. Опасаясь подозрений, Спиридон плотно сжал кулаки. Хоть и было прохладно, на его лице выступила испарина.

Хлопнула дверь. Под тяжелыми шагами болезненно застонали половицы. В комнату ввалился полицейский с красным мясистым носом и слезящимися глазами. От него тянуло весенней свежестью и властными полномочиями. Из-за широкой офицерской спины выглядывали: сутулый фельдшер в коротком пальтишке, Марфа и барский кучер Фрол, мявший в руках треух. Не обращая внимания на Спиридона, все столпились около мертвеца. Убедившись в отсутствии пульса, фельдшер жестом пригласил стража порядка. Тот огляделся, достал из папки разлинованный лист бумаги и оседлал стул. Потом повернулся к экономке.

— Расскажи, как обнаружили труп.

Та, не зная с чего начать, потирала озябшие руки.

— Утром я всегда кофий в постель барину подаю. Нынче зашла, смотрю, вроде спит. Но не как обычно: Лазарь Васильевич на боку любил. А это лежит на спине, подбородок задрал, руки вытянул. Думала: захворал. Прикоснулась ко лбу, а он холодный. На всякий случай поднесла зеркальце ко рту — чисто! Испугалась я! Сразу за вами в город помчалась.

Полицейский расстегнул ворот шинели, взял пустой графин и втянул носом воздух из горлышка.

— Мадера! — со знанием дела заключил он. — У нас такое вино — редкость, господа домашние наливки предпочитают. Оно и понятно — дешевле выходит, а удовольствие не хуже!

— Барину из столицы привезли дюжину бутылок. Он вино в графин сливал. Говорил, что так эсте… эстетичнее, — Марфа с трудом выговорила последнее слово.

Полицейский в раздумьях нахмурил брови. Спиридон замандражировал, будто всем стало ясно: кто допил остатки.

— Вино осталось? Принеси-ка бутылку. Возьму для экспертизы, а лучше две. Мало ли… — Он поднялся, убрал в папку листок, исчирканный нервным почерком. — Барина надо в анатомический театр отвезти. Пусть врачи установят причину смерти. Сдается мне, вином отравился!

Умозаключение полицейского ввергло Спиридона в шок, все вокруг него закружилось. Люди и предметы потеряли очертания. Чтобы не упасть, он прижался спиной к стене, но это не помогло.

— Что с ним? — удивленно спросил офицер.

Фельдшер склонился над лежащим мужиком.

— Вероятно, обморок.

Он вытащил из саквояжа пузырек с нашатырем, сунул под нос Спиридону. Тот сморщился, медленно открыл глаза и присел. Нитка жемчуга змейкой выползла из кармана его штанов. Изумленная Марфа подскочила ближе.

— Бусы-то эти у барина в шкатулке хранились, как память о покойной супруге. Он мне сам ночью показывал да примерял… — баба осеклась и покраснела.

Полицейский подошел к Спиридону, сидящему на полу. Схватил его рукой за шиворот и поставил на ноги.

— Ну-ка, выворачивай карманы, братец! — ласково сказал он.

Внимание полицейского привлек миниатюрный футляр непонятного предназначения. Он повертел вещицу и тут же выдвинул версию убийства с целью ограбления:

— Что, дружок, решил отравить хозяина, обобрать и смотаться к вольным казакам?

Бурная фантазия стража порядка рисовала перед присутствующими сцены — одна страшнее другой. Офицер в деталях рассказал ошарашенным слушателям, как Спиридон, заметая следы, спалил усадьбу со всеми, кто в ней находился, и на хозяйской бричке укатил на Яик. Там организовал банду из удалых людей и пошел войной на царя-батюшку. Бывший холоп переманил на свою сторону государевы войска, захватил трон и объявил себя импера-тором всея Руси. После чего извел царское семейство. Не просто истребил, а отдал его в услужение бывшему крепостному мужику. Голос полицейского дрогнул. Он в красках описал, как царь в побитой молью шапке Мономаха косит сено, а безграмотный сатрап погоняет его хлыстом. Самодержец падает от изнеможения и умоляет об отдыхе, но мужик запарывает его насмерть.

— А ну, повернись боком! — приказал он Спиридону. — Так и есть, вылитый Емелька Пугачев!

Марфа с трепетом смотрела на человека, который столько лет прикидывался порядочным, а сам готовил коварное преступление. Плохо соображая, о чем идет речь, кучер хлопал ресницами и постоянно крестился.

Один фельдшер сохранял спокойствие. Выслушав ересь полицейского, он, как бы между прочим, поинтересовался:

— А на кой ляд он сидел и дожидался нас? Мог давно скрыться, прихватив не только побрякушки, а что-нибудь и подороже. Ценные бумаги, например. Я не сомневаюсь, что таковые имеются в доме.

Полицейский заложил руки за спину и закусил губу. Усы его с презрением зашевелились.

— Зачем ему бумаги? Он же азбуки не знает. А не сбежал… Так не успел, каналья! — довольный собой офицер добавил: — Так-то!

Покойный всхрапнул. Его челюсть дернулась, а на лбу образовалась складка. Пошевелив пальцами, он провел рукой по лицу. Первой упала Марфа, затем, схватившись за сердце, повалился кучер. Полицейский судорожно пытался выхватить из ножен саблю. С перепугу он собирался вернуть воскресшего мертвеца в прежнее состояние. Фельдшер бросился к Куприянову, припал ухом к его груди и потребовал тишины.

— Сдается мне, господа, мы имеем дело с редким явлением, носящим название летаргия. Мнимая смерть, так сказать. Причины ее пока не выяснены и порождают множество вопросов в медицинских кругах. В Англии, прежде чем закопать покойника, к его пальцу привязывают веревку, которую выводят наружу. Ее конец цепляют к колокольчику, закрепленному на надгробии. Если похороненный приходит в себя, то он перво-наперво оповещает звоном кладбищенского сторожа. Один мой знакомый уверял, что сок цикуты в смеси с винными дрожжами погружает птиц в летаргию. Возможно, барин принял снадобье на основе этого растения и по незнанию запил вином. Слава богу, он жив и сам все расскажет.

Куприянов обвел собравшихся в комнате людей недоуменным взглядом и закутался в одеяло.

— Что это, Спиридон, за вавилонское столпотворение?

— Вы, Лазарь Васильевич, умереть изволили. Вот и приехали доктор с полицейским, запротоколировать сей прискорбный факт.

— Чушь какая! Подай-ка мне одежду. А вас, господа, я попрошу выйти. Надобно мне привести себя в порядок.

Оклемавшаяся Марфа с нескрываемой радостью принялась помогать барину. Фрол, потирая ушибленное при падении плечо, отправился распрягать и кормить лошадей. В соседней комнате полицейский с фельдшером оживленно обсуждали случившееся. Спиридон прятал слезящиеся глаза и не знал, чем оправдать свой поступок. Он упал на колени и стал целовать сапоги барина.

— Прости, Лазарь Васильевич! Век за тебя молиться буду!

— Не искренни молитвы твои! — Куприянов отпихнул слугу.

На дворе стемнело. Возвращаться в город было поздно, и Куприянов предложил гостям заночевать у него. В разговоре с ними помещик поведал, что накануне, спасаясь от меланхолии, принял успокоительный отвар из трав. Не добившись желаемого результата, он решил побаловать себя мадерой. Вероятно, смешение вина и отвара вызвала такую реакцию организма.

— А футлярчик я использовал как табакерку. М-да, на охоте…

Признание барина убило у полицейского интерес к делу. Лениво зевая, он поглядывал на сервирующую стол Марфу. Куприянов не хотел огласки столь глупого происшествия. В обществе фельдшера и офицера он с размахом отметил возвращение к жизни и получил заверение, что все останется втайне. Той же ночью барин подарил экономке бусы, отчего та стала нежнее и покладистее. Спиридона выпороли. Оклемавшись от экзекуции, он ухаживал за скотиной и кормил сторожевых псов. Разжалованный камердинер проклинал судьбу и с ненавистью думал о чудесном воскрешении своего хозяина: «Знал бы, что так обернется, подушкой бы придушил, собаку!»

Бильярдный шар катился по небу, время от времени скрываясь за дымкой облаков. Куприянова мучила бессонница. Барин сидел у раскрытого окна и ковырялся в своем запорошенном прошлом. Ничего кроме депрессии это занятие не вызывало. Хотелось умереть, уничтожив следы своего никчемного пребывания на земле.

Мысли о суициде немного отвлекли Куприянова от тягостных воспоминаний и заставили встрепенуться. Он нырнул с зажженной свечой в чулан. На глаза попалась веревка. Помещик торопливо связал петлю и накинул ее на шею. Осторожно потянул за конец и вскоре почувствовал, как глаза вылезают из орбит, а язык не умещается во рту. Лазарь Васильевич бросил дурное занятие. «Да что же я, Иуда, умирать позорной смертью? Поступлю по-мужски, как самурай!» — он взял перочинный нож, провел лезвием по ногтю. «Для чего же их так остро затачивают?! Да и не по-русски это — кишки себе выпускать!» — подытожил Куприянов. И то, и другое мероприятие приносили боль и страдания, а хотелось уйти тихо и незаметно для себя.

Между тем утренняя зорька мазнула горизонт алой акварелью. Притаившийся в листве соловей испустил затейливую трель и замолчал. «Околел, видимо! Да и не мудрено: всю ночь надрывался, проказник!» — Куприянов прошел в спальню. Не раздеваясь, упал на кровать. В дреме ему явилась смерть — красивая обнаженная женщина. Она манила к себе и обещала избавить от страданий. Лазарь Васильевич побежал к ней, но смерть растаяла в дымке. Проснулся барин опечаленный, с желанием во что бы то ни стало угробить себя.

Полуденное солнце выплеснуло на землю потоки духоты и зноя. Куприянов вышел на крыльцо, потянулся. Его озарила замечательная мысль: искупаться перед смертью. У затянутого ряской пруда он скинул на траву одежду, прижал к груди руки и забежал в воду. Окунулся, затряс головой. Миниатюрная радуга заблистала над барином. Восхищенно крякнули утки. Желание выбираться на берег пропало. Куприянов сел, поднимая со дна муть. Он так бы и пребывал в бездействии, но вспомнил о хандре, терзавшей его накануне. Лазарь Васильевич поднялся. На себе он обнаружил пару пиявок. Омерзительные создания без зазрения совести посасывали кровь аристократа. «Вот самый тихий метод уйти из жизни! — барин ласково посмотрел на паразитов. — Пусть высосут все без остатка! Во всяком случае, не больно и оригинально: преставился от малокровия!» — Куприянов вновь погрузился в воду и продолжил изощренное самоубийство. Сколько бы он ждал встречи с Богом, сказать трудно. Его планы расстроила девка с толстой косой, исполняющая обязанности прислуги. Она сбежала к пруду и, запыхавшись, окликнула Лазаря Васильевича:

— Барин, самовар вскипел! Ступайте чай кушать! Нельзя вам без завтрака — голодные боли заработаете!

«И то верно!» — Куприянов решил отложить самоубийство.

— Отвернись, бесстыдница!

Он с отвращением оторвал присосавшихся гадов и стал натягивать штаны. Когда Куприянов проходил мимо девки, то ущипнул ее за зад. Та взвизгнула и зарделась.

— Баловник вы, барин!

Лазарь Васильевич хохотнул и хотел продолжить путь, но его что-то остановило. Он внимательно посмотрел на девку. В памяти воскрес образ обворожительной смерти из дремы.

— А ну-ка, милая, ступай в опочивальню. Поможешь депрессию снять! — Куприянов ощутил прилив сил.

— Кто ж меня потом замуж возьмет? — скуксилась девка.

— Фраппируешь ты меня, Глаша! За кучера выдам, коли захочешь, или другую партию найдем. У меня крепостных — триста душ. Не переживай! — Предвкушая постельные игры, Куприянов напрочь забыл о терзавших ночью пагубных мыслях.

Амурные утехи выветрили дурь из мозгов барина. Марфа отошла на второй план и вздыхала, ревниво поглядывая на соперницу. Она знала переменчивый нрав хозяина и не особо расстраивалась. Терпеливо ждала, когда страсти улягутся. Рано или поздно все вернется на круги своя — так уже бывало.

Как-то утром Лазарь Васильевич толкнул Глашку в бок.

— Вставай, прынцесса. Самовар пора ставить!

В голове кружились обрывки стихов, хотелось петь и хулиганить. Куприянов мотыльком выпорхнул из кровати. Подтягивая на ходу кальсоны, подскочил к письменному столу. Ткнул в медную чернильницу пером и каллиграфическим почерком вывел: «Я помню чудное мгновение!» — дальше дело не пошло: то ли память подвела, то ли кончилось вдохновение. Он поскреб затылок и повернулся к одевающейся девке.

— Ну-ка, накинь на меня халат!

Любуясь юной забавой, Лазарь Васильевич решил выписать из города прозрачный пеньюар, дабы чуть прикрытой наготою девка ублажала его сладострастный взгляд. В ожидании завтрака барин выглянул в раскрытое настежь окно. Возле сарая Фрол кормил с ладони Огонька. Молодой жеребец осторожно брал с руки угощение, всхрапывал и отгонял хвостом докучливых мух.

— Нынче в «Раздолье» махнем, Фрол. Надо Веребова навестить, наливки с ним откушать! Приготовь бричку к обеду.

Бескрайние поля по обе стороны дороги колыхались от налетавшего ветра. Барин утирал лицо и шею батистовым платком, превращая его в грязную тряпку с замысловатым вензелем в углу. Мысли о Глаше и воспоминания пикантных эпизодов будоражили разум. Куприянов представлял ее то в дорогом платье и шляпке с вуалью, то абсолютно голой и безотказной.

Вдалеке показалась пограничная будка. Помещик Веребов Николай Никанорович по завершении военной службы вернулся в родовое гнездо. Памятуя о боевых годах, он на подъездах к своей усадьбе выставил пограничные дозоры. Регулярно объезжал их верхом и справлялся: не было ли посягательств на его территорию.

Куприянов бросил ряженному в солдатскую форму крестьянину копейку и поторопил кучера:

— Ну-ка, Фролушка, прокати с ветерком!

Щелкнул хлыст. Подпрыгивая на ухабах, пролетка помчала барина к новым соблазнам, о которых он и не подозревал.

Коренастый, как дуб, Веребов с радостью встретил старинного приятеля. Сжал его в объятиях и с удовлетворением услышал, как у того хрустнули кости. Расцеловав гостя, он пригласил его в дом. На ходу обернулся и крикнул Фролу:

— Бричку в пруд загони. Не дело ей на солнцепеке рассыхаться. — Похлопывая Куприянова по плечу, спросил: — Ну, какой тебя наливочкой потчевать? Есть вишневая, рябиновая, яблочная…

Он бы долго еще перечислял арсенал винного погребка, но на крыльцо выбежал кутенок муругой масти.

— Найда, а ну-ка в дом!

Щенок завилял хвостом и подбежал ближе. Веребов взял его на руки. В знак благодарности тот лизнул хозяина в лицо.

— Породистая сука. Родословная лучше, чем у многих дворян!

При виде Найды душа Куприянова затрепетала. Такая игрушка дорогого стоила. Лазарь Васильевич представил сухую осень, багряную листву и псовую охоту. Он на вороном жеребце, а подле вьется борзая, ловит чувствительным носом ветер.

— Присаживайся, друг любезный! — Веребов прервал его грезы. — Ефросинья, подай-ка нам вишневочки!

На зов выплыла здоровенная баба с волосатой бородавкой на щеке и серебряным подносом в руках. Поставив угощение на стол, она неуклюже сделала книксен и удалилась. Что-то прикидывая в уме, Куприянов пальцами барабанил по столу.

— Николай Никанорович, уступи животинку! Дюже приглянулась она мне! Ты себе другую купишь, лучше этой!

— Бог с тобой, Лазарь Васильевич, лучше некуда! Ты глянь на нее — экое чудо! Найда, шельма, а ну иди сюда!

— Я хорошо заплачу! — не унимался Куприянов.

Пурпурный шар неторопливо катился вдоль горизонта. Увязая в щетине чернеющего леса, он уносил с собой дневной жар и дарил земле долгожданную прохладу. Пролетка, раскачиваясь на колдобинах, тащилась по дороге. Изрядно выпивший Лазарь Васильевич тискал щенка, целовал в лоб. Тот тыкался мокрым носом в грудь помещика и жмурил глаза.

Россыпь звезд покрыла небосклон, когда Куприянов ступил на порог дома. Барин опустил на пол собачку и с пьяной нежностью посмотрел на нее.

— Господи, прелесть какая! — Глаша присела, погладила кутенка. — У нас будет жить, Лазарь Васильевич?

— У нас! — Куприянов вздохнул: — Ты вот что, Глаша, собери-ка свои вещички, — Фрол тебя утром к Веребову отвезет!

Солнечный луч ощупал крыши надворных построек. Осторожно вполз в окно спальни и расплылся по стене масляным пятном. Вставать не хотелось. Чтобы принять вертикальное положение, Куприянов приложил усилия. Он свесил с кровати опухшие ноги. «Откуда эта чертова одышка? Еще пальцем не пошевелил, а задыхаюсь, как старый мерин!» — барин почесал под мышкой.

— Прасковья, мать твою! Где я давеча халат скинул?

Прыщавая девица вбежала в комнату. Вытирая о передник руки, она огляделась и радостно воскликнула:

— Вот он, батюшка, на стуле пристроился!

— На стуле пристроился! — передразнил Куприянов. — Дура набитая! О, господи, ну чего ты стоишь, зенками хлопаешь? Накинь его на меня!

Халат скрыл под собой оплывшее тело. Завязав пояс, расшитый золотом, помещик расправил складки.

— Накрывай на стол, есть хочу!

За завтраком он ворчал, его раздражало все. Куприянов в сердцах бросил на стол нож и вилку.

— Это ж надо, какая бестолочь! Год в доме, а ничему не обучилась! Зря я Глашку на суку променял — бес попутал!

Он резко поднялся. С грохотом упал стул. Пнув его, барин удалился в кабинет. День не задался с самого начала. Просмотрев деловые бумаги, Лазарь Васильевич решил навестить Веребова, с которым провернул самую глупую сделку в своей жизни. «Толку от этой псарни? Жрут, как взвод солдат, а выгоды никакой! Один лай да скулеж! На охоту я не езжу. На кой черт мне эти борзые? Щенками торговать? Кому они нужны?! — он невольно вспомнил розовощекую Глашу. — Та и стол накрыть могла, и в постели угодить. Дурак, больше и сказать нечего!» — с этими мыслями барин вышел во двор. При его появлении вялотекущая жизнь усадьбы преобразилась. Мужики, переругиваясь, изображали кипучую деятельность. Дремавшие в тени тополя бабы принялись перебирать собранную ягоду. Даже полусонные куры с неимоверной прытью заклевали по земле. Один кучер неторопливо ползал вокруг брички, смазывая дегтем оси.

— Фрол, готовься в дорогу! — Куприянов, похлопал мужика по спине и тут же отряхнул руки. — Когда сможем выехать?

— Да хоть сейчас, Лазарь Васильевич! Запрягу и поедем!

— Давай, родной, я покуда переоденусь.

Возле сарая крутился Спиридон. Заметив его, барин крикнул:

— Собак покорми, и выгулять не забудь, прощелыга!

В дороге Куприянов разомлел и задремал. Очнулся он, когда бричка подъехала к усадьбе Веребова. Навстречу выбежала Глаша. Наряженная, как городская барыня, она мило улыбалась.

У Куприянова от досады защемило сердце.

— День добрый, Лазарь Васильевич!

Девка взяла коня под уздцы.

— Глаша, беги, доложи, что гости прибыли!

Куприянову ужасно захотелось прижать бывшую горничную к себе. Вспомнились бурные ночи, проведенные с ней. Он стал задыхаться и ловить ртом воздух.

— Они уже знают. Да вон сами идут! — Глаша кивком указала на Веребова, торопливой походкой приближающегося к бричке.

— Здравствуй, друг любезный! Давненько не баловал визитами, или я чем-то не угодил? — Веребов обнял приятеля. — Экий ты стал тучный, и не обхватишь! Ну, пойдем, пойдем…

Облобызавшись, помещики направились к дому.

— От депрессии все! — оправдывался Куприянов, тяжело шагая. — Нервы совсем расшатались, и воздуха не хватает.

Он громко засопел. Веребов окинул приятеля с ног до головы. Сам собой напросился неутешительный вывод.

— Сдается мне, водянка у тебя! Лекаря надо вызвать из города.

Лазарь Васильевич вяло отмахнулся и поднялся на крыльцо.

— Ну их… Коновалы! Будут, как девку, щупать да кровь пускать! Ты человек грамотный, может, знаешь какой рецепт?

Веребов распорядился накрывать на стол. Пока прислуга хлопотала с сервировкой, он лукаво подмигнул Глаше.

— А ты солнцем лечиться пробовал?

— Как это? — удивился Куприянов.

— Так это, брат, дело немудреное! Воду надобно из организма выгнать, и все дела! А чтоб она быстрее испарилась, вымажься коровьим навозом! Ты нос не вороти. Слушай, что говорю! Солнце сильнее припекает темную поверхность. Значит, тело, покрытое навозом, будет нагреваться шибче. Навоз станет подсыхать и вытягивать из тебя влагу. Я думаю, что после двух-трех процедур ты почувствуешь себя лучше. Правда, Глаша?

— Ваша правда, Николай Никанорович!

Девушка прильнула к барину. Проявления такой нежности задело самолюбие Куприянова. Он отказался от обеда.

— Дела у меня! Совсем из головы вылетело.

Лазарь Васильевич вернулся в поместье и приказал Марфе притащить к пруду бадью свежего коровьего навоза. Странный каприз хозяина вызвал среди дворни пересуды. Нелепые догадки доходили до абсурда.

— Есть он его будет! — утверждала щербатая баба. — Господа это диетой называют. А к пруду приказал отнести, для того чтобы аппетит на свежем воздухе нагулять! Не в дом же дерьмо тащить!

— Ерунду мелешь! — отмахивалась другая. — Барин в бадью ноги сунет. Старики уверяют, от болей в суставах помогает!

— Снова у хозяина депрессия! — гнула свою линию Марфа. — Изгонять станет по заграничной методе!

Глаша трясла барина за плечо.

— Просыпайтесь, Николай Никанорович! Беда!

Веребов сел на кровати и стал тереть кулаками сонные глаза.

— Какая еда? Что такое? — Он еще пребывал в видениях.

— Как вы и посоветовали, Лазарь Васильевич вымазался навозом и отдыхал у пруда. Спиридон, бывший его камердинер, выгнал туда собак, — затараторила девка, — а те приняли барина за дикого зверя и разодрали в клочья!

— Боже мой! — Веребов окончательно проснулся и никак не мог сообразить, что теперь делать. — Прикажи седлать вороного!

Торопливо одеваясь, он во всем винил себя: «Разве мог я предположить, что глупая шутка обернется трагедией?» — Веребов сел на кровать и безвольно свесил руки. Гнетущее состояние для него было новым и пугающим. От причастности к смерти друга становилось дурно. Не глядя на Глашу, он поднялся и покинул усадьбу.

Закрытый гроб находился в гостиной, рядом с ним толпились помещики и обсуждали, какая прихоть заставила Куприянова валяться у пруда в непотребном виде. Веребов молча слушал всякие предположения. Совесть терзала его, не позволяла вступать в беседу. Чуть в стороне плакала и сморкалась экономка. Священник с бородой до бровей бубнил молитвы и, кажется, не обращал на разговоры внимания. В какой-то момент он прекратил чтение и с укором обратился к присутствующим:

— Господа, давайте помолчим — с человеком прощаемся!

Как только на могиле установили крест, Николай Никанорович, не дожидаясь поминок, уехал к себе.

Странная история

Предисловие

По пустынным улицам города, осторожно, боясь поскользнуться, гулял Савва Борисович Рогозин. Снег еще не растаял, но просел и выглядел болезненно-серым. Весна крепко схватила умирающую зиму за горло. Капель барабанила по мостовой: «Потерпите, господа! Скоро все будет в ажуре!»

Рогозин поправил на голове «пирожок» из бобра и остановился возле афишной тумбы. Его внимание привлек рекламный плакат, наклеенный поверх бумажных обрывков. «Большой театр световых картин „Пикадилли“ показывает беспрерывно и монопольно фильм „Бездна женской души“. Снимать верхнее платье необязательно» — откормленными буквами гласила надпись. Рогозин внимательно изучил картинку с барышней, бесстыже прильнувшей к господину с квадратными усиками, и невольно стал искать сходство между собой и изображенным ловеласом. Кроме усиков ничего общего он не обнаружил. Савва Борисович кино не любил, принимал за дьявольскую забаву, но избыток времени и скука подтолкнули его к кинотеатру напротив Аничковского дворца.

Отдав целковый, Рогозин занял свободное место и распахнул пальто. Суета в зале постепенно сошла на нет, электрические лампы по периметру потолка медленно угасли. По натянутому холсту запрыгали черные зигзаги, точки; бодро зазвучало фортепьяно, и на экране началось представление. Менялись персонажи, костюмы, обстановка. Какое-то время Рогозин морщил лоб, напускал на себя таинственную гримасу некой скрытой причастности к происходящему, потом зевнул и, кажется, задремал.

Все очарование сюжета заключалось в его пошлости и примитивизме. «Господи, боже ты мой, — думал разбуженный хохотом Савва Борисович, — как такое можно показывать?» Кинематограф держался другого мнения, и это несколько удручало Рогозина. Зал тоже не разделял его взглядов. Зрители улюлюкали, свистели, шуршали конфетными обертками. Гражданка сзади не сдерживала эмоций: «Что творят, шельмы! Что творят!..» — вскрикивала она и впивалась в плечо Рогозина острыми, как гвозди, пальцами.

Рогозин узнал по голосу вдовеющую генеральшу Эльзу Кронбергер. Хрупкая и тихая с виду, немного пришибленная дамочка в повседневной жизни отличалась агрессией и жестокостью. Не раздумывая, она могла плеснуть в лицо прислуге горячим чаем или ткнуть вилкой в бок. Генерал Кронбергер пропал при невыясненных обстоятельствах. Его разыскивали, однако поиски оказались безрезультатны. Поговаривали, что к исчезновению генерала имела отношение молодая супруга, но доказать этого не смогли. Эльза Кронбергер унаследовала баснословное состояние и предалась плотским утехам, к которым питала тайную страсть.

Размышления о генеральше окончательно вытеснили из головы Рогозина смысл картины, история на экране совершенно запуталась. Савва Борисович щурил глаза, надеясь восстановить в мозгах порванную нить сюжета. К своему изумлению, в господине с квадратными усиками он узнал себя! Более того, Рогозина ошеломило то, что его дамой сердца оказалась госпожа Кронбергер. Тяжелый, спертый воздух кляпом заткнул Рогозину рот. Савва Борисович расстегнул воротник рубашки, но облегчения не испытал. Пот градом катился по лбу и впалым, восковым щекам. Савва Борисович нервно теребил «пирожок» и им же утирался.

Тем временем героиня фильма, затянутая в корсет, вертелась перед зеркалом в шелковых панталонах, примеряла то одно платье, то другое. Бросив очередной наряд на ширму, она повернулась к залу и подмигнула Рогозину. Рогозин вздрогнул и проснулся. За окном кружил снег: агония зимы, безумная попытка ухватиться за жизнь.

История с кинематографом оказалась идиотским сном. Успокоившись, Рогозин повернулся на бок и вскрикнул: рядом с ним лежала женщина. Он определил это, невзначай коснувшись ее обнаженной груди. Да и сам Рогозин был абсолютно гол, без любимой фланелевой пижамы и ночного колпака. Савве Борисовичу померещилось, что женщина мертва. Незнакомка дышала так тихо, что Рогозин отчетливо слышал, как за обоями шуршит таракан, как тикают ходики, монотонно отсчитывая секунды, минуты, часы, отпущенные Савве Борисовичу.

«Вот те на!» — испуганно подумал он, выползая из-под одеяла. Женщина вздрогнула, движением руки смахнула невидимую вуаль. Лунный свет, мутной полосой деливший ложе пополам, будто ждал этого и заставил Савву Борисовича оцепенеть повторно. На кровати спала госпожа Кронбергер! «Господи, как она здесь очутилась? А если кто узнает? Обвинят в распутстве, будут ехидно шептаться за спиной, распускать небылицы! Люди — сволочи! Чужие успехи всегда вызывают у них зависть и лишают покоя», — Рогозин коснулся ступнями холодного пола, осторожно встал с кровати и принялся искать взглядом пижаму. Он не сразу понял, что находится в чужом доме, — настолько обстановка напоминала его спальню.

— Ляг на место! Мне холодно! — отчетливо сказала Кронбергер, не открывая глаз.

Рогозин сжался. «Приказывает, как собаке. Вот это номер!» — Савва Борисович решил не спорить.

— Я сейчас, дорогая! Что-то пить захотелось! — рассыпался он мелким бесом.

Рогозин не узнал своего голоса. Савва Борисович говорил баритоном, а это черти что, а не голос, сопрано какое-то. За стеной захохотали. Смех вызвал у Рогозина мандраж. Казалось, что за ним подглядывают и насмехаются. Странным образом хохот стал перемещаться, и уже звучал из-за окна. Рогозин перевел взгляд и ахнул: там, за окном, в кружащемся снегу мелькало множество лиц. Через тюль они пожирали Савву Борисовича наглыми глазами. Рогозин схватил со стула платье Кронбергер и прикрылся. Смех приобрел ядовитые нотки и стал громче. Сознание Рогозина помутилось, глаза заволокла темная пелена. Закручиваясь по спирали, Савва Борисович рухнул на пол.

I

Кронбергер устало развалился на диване. Просматривая свежие газеты, он хмурился и покашливал в кулак, отчего его лихие, похожие на коромысло усы приходили в движение. Молодая супруга томилась в углу, искоса поглядывала на вторую половинку и мечтала вырваться из берлоги, заставленной пыльными шкафами, массивными вазами и кушетками. Замуж она вышла против своей воли, по настоянию нерадивого папаши, разорившегося в пух и прах из-за пристрастия к карточным играм. Помещик Елозин напрасно уповал на финансовую помощь будущего зятя: Кронбергер оказался редкостным жлобом. Прежде чем сделать покупку, Кронбергер скрупулезно прикидывал все «за» и «против», двигал бровями, оттопыривал нижнюю губу и брал самое дешевое. После женитьбы генерал заточил Эльзу в двухэтажном скворечнике из серого камня и муштровал, прививая вкус к дисциплине. Сначала молодая жена ерепенилась, но генерал быстро поставил ее на место. Даже в кровать она ложилась не по собственному желанию, а по его приказу.

Изредка бравый вояка выводил жену в свет. Парадный мундир, увешанный орденами и медалями, придавал ему дополнительный вес. Величавой походкой Кронбергер измерял широкие залы петербургского Дворянского собрания. Кое-кому он кивал, кое-кого не замечал, кое с кем заводил скучные разговоры. Собственно, он презирал сборище дворян-интеллигентов. «В окопы бы вас сунуть, да вшам скормить!» — думал он, представляя, как холеные аристократы будут ползать в грязи, размазывая сопли.

Прицепившись к согнутой генеральской руке, Эльза краснела от смущения. Ей было неловко за дешевое платье, за тщеславие мужа, за свою загубленную молодость. Вволю измучившись на подобных мероприятиях, Эльза отрывалась на домашней челяди. Та ее боялась и ненавидела.

Кронбергер отложил газету и вопросительно глянул на жену.

— Ну-с, чего притихла? Чем опять недовольна?

Эльза вскочила со стула, подобно служанке, сделала книксен. Опустив глаза и покрывшись румянцем, она робко обратилась к генералу:

— Позвольте, я батюшку навещу. Неделю у него не была.

Генеральские бакенбарды распушились и дали добро.

— Да, чуть не забыл, скажи отцу, чтобы не присылал больше курьеров с записками. Я деньги кровью заработал и милостыню раздавать всяким проходимцам не собираюсь! Так-то!

Дорога утомила Эльзу, широкая спина извозчика вызывала желание ткнуть в нее ножом. Госпожа Кронбергер собралась было вернуться, но возвращение не сулило ничего, кроме упреков супруга и его приказного тона. «Еще немного — и он заставит меня ходить строевым шагом и отдавать честь», — подумала Эльза.

Усадьба встретила запустением: деревья облетели, газоны замело жухлой листвой. Незнакомый обрюзгший мужик с бородой до глаз мел дорожку, ведущую к парадному крыльцу. Окна второго этажа закрывали ставни, отчего родительский дом напоминал сутулого задремавшего старика. По всей видимости, отец облюбовал флигель, и отапливать весь дом не собирался. Эльза велела кучеру распрягать лошадь и покинула пролетку.

Навстречу вышел отец. Опухший, пропитанный табачным дымом, он поцеловал дочь.

— Привезла?

— Нет! Сказал, чтобы больше не просил, не даст! — ответила Эльза.

Елозин провел ее в маленькую темную комнату и усадил возле камина. Разговор не клеился. Чтобы разрядить обстановку, Елозин рассказал дочери о том, как намедни играл в карты в компании московского купца, заглянувшего в столицу по делам, и нового знакомого — доктора Бурыкина. Спустив всю наличность, Елозин наблюдал за игрой со стороны, удивляясь, как дьявольски фартит доктору. Ближе к полуночи купец продулся вчистую. Как бы ни было обидно и жалко проигранных денег, стоило плюнуть и разойтись миром, но купцом овладела жажда реванша. Вот тогда-то и случилось невероятное. Бурыкин предложил сделку: он ставит на кон проигранные купцом деньги, а тот — свою память.

— Сама понимаешь, — век прогресса. Паровозы, аэропланы, телеграф… Все стали просвещенными и самоуверенными, никто не верит в иные силы. А они есть, доложу я тебе! В общем, купец согласился, полагая, что память проиграть невозможно, и попал впросак!

Елозин дрожащими пальцами вытянул из портсигара папиросу и мял ее до тех пор, пока не сломал.

— Бурыкин усыпил купца каким-то хитрым способом и битый час колдовал над ним, бормоча слова, смысл которых я не разобрал. Вымотался так, что глаза ввалились, а лицо побледнело и осунулось. Купец оклемался ближе к утру и не мог понять, кто он. Доктор воспользовался его невменяемостью. Купец под диктовку написал расписку, которой заверил отказ от всего имущества в пользу господина Бурыкина!

— А что стало дальше? — заинтересованно спросила Эльза. — Куда делся купец?

— Разве ты его не встретила? Он мнит себя дворником и работает не покладая рук.

Закусив губу, Эльза погрузилась в раздумья. В комнате повисла тишина, но безмолвие длилось недолго.

— Надо же! Сроду бы не поверила. А где найти Бурыкина?

— В соседней комнате.

II

С первым снегом нервы Кронбергера расшатались. Просыпаясь с тяжелой головой, он психовал из-за малейшей ерунды. Порой генерал становился несносным. «Ранняя зима действует, — полагал он. — Проснешься — тьма, засыпаешь — тьма. Ни птичьего гама, ни уличного шума — ничего! Словно вымерло все, занесло поземкой. Откроешь глаза и думаешь: а жив ли я? Напрягаешь память, силишься вспомнить запах травы или приближающегося дождя и — не можешь».

Измочаленный бессонницей генерал вызвал знакомого военного фельдшера — гражданским он не доверял. Тот выписал ему пилюли, они не помогли. Генерал осатанел и рвался в бой. Страдали все. Прислуге доставалось и от хозяина, и от доведенной до предела Эльзы. Дом напоминал банку с пауками, где каждый хотел сожрать каждого. В конце концов Эльза не сдержалась. В припадке бешенства она хлопнула ладонью по столу, за которым сидел генерал. От выходки жены тот опешил, на миг потеряв дар речи.

— Я так больше не могу! Или ты позволишь мне пригласить знакомого врача, или я уеду к отцу!

Кронбергер вспыхнул, но быстро унялся. «В самом деле, — решил он, — почему бы не попробовать иное врачевание?! Хуже-то не станет!»

Накануне рождественского сочельника дом генерала навестил мужчина с саквояжем. Добротное пальто с меховым воротником, шапка «пирожок» и мягкая, внушающая доверие улыбка сделали свое дело.

— Доктор Бурыкин! — отрекомендовался гость.

Он выслушал жалобы генерала, проверил пульс и вытащил из саквояжа фонендоскоп. На все процедуры ушло не более четверти часа.

— Вам нужен отдых, дорогой мой, — несколько фамильярно, но очень ласково сказал он, — обычное переутомление и дурное влияние погоды. У меня есть средство для снятия подобных недугов. Им пользовался и лечил других сам Авиценна. Оно проверено веками медицинской практики и дает весьма неплохие результаты. Так что, для беспокойства нет причин!

Бурыкин поставил на стол пузырек с темной жидкостью.

— Десять капель на стакан воды. Принимайте перед сном. Через неделю я зайду, и если настойка не окажет положительного действия, то используем более эффективный метод. Поверьте мне, все будет хорошо!

Доктор откланялся. Эльза вызвалась проводить его до дверей. Дождавшись их ухода, Кронбергер повертел в руках оставленную склянку и выдернул пробку. Его ноздри уловили легкий запах лакрицы. «Вроде ничего страшного. На всякий случай надо испытать на Эльзе». В тот же вечер он незаметно добавил несколько капель супруге в чай.

Утром генерал внимательно наблюдал за поведением Эльзы. Та вела себя спокойно и часто зевала; прикрывая ладошкой рот, оправдывалась:

— Ночью такое снилось, что вставать не хотела! До сей поры пребываю в волшебном состоянии!

Откровения жены повлияли на решение генерала. Сомнения, терзавшие душу, отступили.

Перед сном он принял капли и в кои-то веки уснул, как ребенок. Проснувшись, генерал улыбнулся и вновь сомкнул веки. Долгожданное чувство покоя было столь приятно, что Кронбергеру захотелось прибывать в таковом состоянии всегда.

За неделю он отоспался, посвежел; завитые усы снова напоминали коромысло, бакенбарды распушились пуще прежнего. Эльза, в отличие от мужа, не находила себе места, шпыняла слуг и уходила из дома.

— В синематограф схожу, развеюсь, — говорила она и исчезала на несколько часов.

Генерал не возражал. Он обрел безмятежность и стал не в меру добродушным.

Через неделю Кронбергер лично встретил Бурыкина, помог снять пальто, чего никогда не делал, и пригласил в гостиную.

— Знаете, доктор, — начал он разговор, усадив гостя в любимое кресло. — До знакомства с вами я смотрел на мир с сарказмом и не видел в нем ничего прекрасного. Сдавалось мне, что все построено на крови и лицемерии. Как же я ошибался! Оказывается, все совсем не так! Или я схожу с ума?

Генерал вопросительно посмотрел на Бурыкина. Тот в свойственной ему манере погладил генерала по руке.

— Ближе к смерти люди сходят с ума именно потому, что на том свете мозги им не пригодятся. Но вам рано об этом думать. Рано! Вижу, вам стало лучше. Во избежание рецидива, необходимо закрепить результат. Это не займет много времени.

Он снова погладил генерала по руке. В этот момент Кронбергеру показалось, что перед ним сидит святой.

— Конечно, конечно! Я вам полностью доверяю! Полностью!

Бурыкин закрыл двери в гостиную, объяснив это вынужденной необходимостью. Усадил генерала на стул и принялся водить руками вокруг его головы. Эльза прильнула к дверям и внимательно слушала, что происходит в комнате. Через полчаса Бурыкин пригласил ее войти. Он будто знал, что женщина стоит за дверью.

— Принесите мыло, помазок и бритву! — распорядился он, проверяя, крепок ли сон генерала. — Да, и распорядитесь на счет прислуги. Лучше всего устройте ей выходные, отпустите к родне. Не должно быть никаких свидетелей!

Без бакенбардов Кронбергер казался моложе. Квадратные усики, сменившие пушистое «коромысло», сделали его неузнаваемым. С помощью Эльзы Барыкин переодел генерала в свою одежду. Благо, они были одной комплекции.

— Вот и все! У меня есть документы на некоего Савву Борисовича Рогозина, ушедшего из дома в прошлом году, да так и не вернувшегося обратно. Отныне им и станет ваш супруг. Конечно, полностью уничтожить память невозможно и какие-то спонтанные отрывки будут всплывать в его мозгах. Но это не столь важно. Самое главное заключается в том, что теперь он сам себя будет ассоциировать только с Саввой Борисовичем и ни с кем иным. Ваш муж теперь другой человек, совершенно другой! Я заблаговременно снял ему квартирку на Васильевском. А там переселим его в другую губернию — для надежности. Вот завещание, — Бурыкин протянул Эльзе бумагу, испещренную каллиграфическим почерком генерала. — У меня есть отличный юрист. Он поможет уладить вопросы наследства. Но дайте обязательство ежемесячно высылать бывшему мужу деньги на жизнь. Я не желаю ему смерти, каким бы человеком он ни был. С вас… — Бурыкин назвал причитающуюся ему сумму.

Ночью генерала тайком вывезли из дома.

III

Савва Борисович потянулся и открыл глаза. Он долго не мог понять, где находится. В голове всплывали и тут же тонули странные эпизоды — то ли из прошлого, то ли из будущего. На столике в изголовье лежала раскрытая книга. «Надо меньше забивать голову всяким бредом!» — успокоил себя Рогозин, присел и свесил с кровати волосатые ноги.

В комнату вошел человек, которого Рогозин где-то видел, но где именно, вспомнить не мог. Кем является незнакомец, Рогозин спрашивать постеснялся — надеялся выяснить все в процессе разговора.

— Проснулись, Савва Борисович?! Вот и славно! Оклемались, стало быть. Что вы так на меня смотрите? Да, я постригся. Неужели не признали? Я же врач. Неделю с вами сижу. Смею доложить, что лихорадку мы победили, с чем вас и поздравляю! Сейчас примем микстуру и попробуем выйти на свежий воздух.

Вот уж месяц как Савва Борисович жил самостоятельно. Деньги ему передавали какие-то дальние родственники, коих он и в глаза не видел. По большому счету это его волновало меньше всего. Не видел и — черт с ними! Главное, чтобы не забывали слать переводы. Рогозин потерял счет дням. Как в тумане, бродил по родным и в то же время чужим улицам, сызнова знакомился с городом, в котором прожил большую часть жизни. С любопытством смотрел на автомобили и пролетки извозчиков. Он решил ничему не удивляться: «Не дай бог, сочтут за сумасшедшего!» — говорил он себе и снова удивлялся. Снег вдоль дороги просел и выглядел болезненно-серым. Зима умирала, судорожно цепляясь пальцами из сосулек за карнизы. По тротуару барабанила капель, вот-вот должен тронуться невский лед. Рогозин поправил на голове бобровый «пирожок» и замер возле афишной тумбы — привлек пестрый рекламный плакат. «Большой театр световых картин „Пикадилли“ демонстрирует фильм „Бездна женской души“. Снимать верхнее платье необязательно» — гласила надпись. Савва Борисович кино недолюбливал, считая дьявольской потехой. Однако излишек времени и скука подтолкнули его к кинотеатру.

Рогозин смотрел картину, засыпал, просыпался и снова погружался в небытие. В его голове все смешалось: действие на экране казалось настоящей жизнью. Там он играл роль главного героя, а публику в зале воспринимал изображением на экране. Савве Борисовичу стало жарко и душно. Он распахнул пальто, в сознании же происходило совершенно другое: Рогозин сбросил с себя тяжелое одеяло. Рядом с ним, у стены, лежала женщина. «Черт побери, кто это? — испугался он, — и что она тут делает?» Выбравшись из кровати, он стал искать одежду. Дикий смех заставил его схватить со стула женское платье и прикрыть наготу.

— Ляг на место, мне холодно! — приказала вдова генерала Кронбергера.

Рогозин растерялся — через окно за ними следила тысяча глаз!

— Я сейчас, дорогая! Что-то пить захотелось! — с приторной любезностью заверещал он, бросил платье и нырнул под одеяло.

Минуту назад все было совсем не так: он говорил чужим голосом и падал в обморок. «Пресвятая Богородица, что происходит?!» Новый взрыв хохота вынудил Рогозина укрыться с головой. Вскоре он окончательно потерял способность мыслить. Перед глазами мелькали: Дворянское собрание, окопы с перепуганными бойцами, врач и Эльза Кронбергер. Вскоре их смело мощным взрывом, и все исчезло.

Зал кинотеатра опустел. Сиротливая фигура пожилого, хорошо одетого господина привлекла внимание билетера: «Никак заснул барин!» Подобравшись к человеку в расстегнутом пальто, билетер оторопел — руки мужчины утратили способность держать, на полу валялся «пирожок». Прибывший в компании двух полицейских врач зафиксировал смерть.

— Апоплексический удар, — заключил он, делая в блокноте пометки. — Кстати, вы не слышали о странном исчезновении госпожи Кронбергер? — между делом спросил доктор у стражей порядка.

Потолок

До чего же высокие потолки встречаются в некоторых домах! Они будто подчеркивают статус живущего под ними человека. Если низкий потолок давит, ворует свободу пространства, вынуждает пригибаться, то высокий — наоборот, раскрепощает. Это покажется странным, но так оно и есть.

Служебная квартира Якова Львовича Гофмана обладала удивительно высокими потолками. Чтоб до них дотянуться, необходимо было поставить на стол табурет, а сверху бросить стопку журналов, — небо с лепниной, а не потолок! Дом, в котором проживал Гофман, принадлежал эмигрировавшему фабриканту. В нем остались мебель, посуда и всякая необходимая в хозяйстве мелочевка.

Гофману принадлежала большая, светлая комната с посудным шкафом, диваном и круглым дубовым столом на массивной ноге. Муаровые портьеры с золотым шитьем прикрывали узкие вытянутые окна. Они еще хранили привкус роскошной жизни с легким запахом табачного дыма. Над столом висела бронзовая люстра, похожая на перевернутую царскую корону. Электричество с некоторых пор давали редко, приходилось использовать керосиновую лампу, свет от которой бликами танцевал на хрустальных подвесках и отражался в застекленных дверцах шкафа.

Яков Львович, вернувшись со службы, бросал на стол фуражку, снимал портупею и устало опускался на стул. Обхватывал лысую голову руками, мял ее, как кусок пластилина, мысленно прокручивая события минувшего дня. Зная должность Гофмана, жильцы других комнат вели себя тихо, как мыши. Порой казалось, что их нет совсем. Передвигаясь по общему коридору, они на цыпочках преодолевали участок около таящей опасность двери и прятались в своих норах. При встрече Гофман протыкал соседей острым, не оставляющим надежд на спасение взглядом и сухо выстреливал: «Здравствуйте!» Служил он в организации, от названия которой у многих тряслись поджилки. Его кожаная тужурка цвета запекшейся крови вселяла ужас, скрип начищенных сапог напоминал хруст перемалываемых костей.

Гофман вырос в семье лавочника. С юных лет, с тех самых пор, как его стали заставлять подавать оберточную бумагу или бечевку для перевязи, он испытывал отвращение к торговле. Яша всячески противился родительским планам и не желал продолжать отцовское дело. Ему было совестно за отца. Глава семьи при появлении покупателя менялся на глазах, превращался из хозяина в слугу: заискивающе смотрел на посетителя, с улыбкой предлагал товар и готов был целовать руки ради того, чтобы у него что-то купили. При этом он покрикивал на мать, заставлял ее принести то одну коробку, то другую. Покупатель без всякого интереса рассматривал предложенные вещи. В лучшем случае, покупал какую-нибудь безделушку, за что отец кланялся. В худшем — уходил, не попрощавшись, унижая тем самым отца еще сильнее.

«Стоит ли жить для того, чтобы прислуживать? — думал юный Гофман, убирая непроданный товар на полки. — Все люди — братья и должны быть равны!» Бунтарские мысли о переустройстве мира кровавым туманом оккупировали его кудрявую голову. Яша много читал всякой всячины и пришел к заключению, что пора бы восстановить справедливость.

— Яша, без революции мир проживет тысячу лет и ничего не потеряет! Но он и дня не протянет без куска душистого мыла, пудры или одеколона. Мир нуждается в комфорте, а не в смертельных кульбитах политики. Не дай ему погибнуть, мой мальчик!

Сын лавочника не внял советам отца, вернее, плюнул на них и стал посещать тайные кружки, где набирался опыта по ведению подпольной борьбы. Его неоднократно заметала жандармерия, но папаша выкупал отпрыска, надеясь, что тот одумается. Возможно, Гофман и угомонился бы, но грянула одна революция, потом — другая, а следом — гражданская война.

Огненный вихрь смутного времени смел с Яшиной головы черные кудри и зажег в глазах адский пламень, отчего они стали красными, как знамя революции. Воевать на передовой Гофман считал уделом пушечного мяса, себя он видел в совершенно другой роли. Ему довелось немного побыть в шкуре комиссара, поучаствовать в операциях по ликвидации небольших белогвардейский отрядов, но это было не то, чего он хотел. Будто читая его мысли, в задыхающейся от братоубийственной войны стране новая власть образовала Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем. В ней Гофман и разглядел свое призвание.

«Победа над врагом не требует особых церемоний!» — полагал он и выносил однообразные приговоры. Пойман за спекуляцию, бандитизм или пособничество — добро пожаловать к стенке! Ничего страшного Гофман в этом не видел: сложившаяся обстановка диктовала железные правила игры. Он очень быстро освоился в мутной воде и проявил незаурядное стремление к уничтожению преступного элемента. Ему доверили небольшое отделение ЧК на окраине города. Вместе с Гофманом революционную справедливость восстанавливал латыш Бурбулис, отличавшийся завидным хладнокровием. Если Гофман изредка позволял себе либеральничать, то Бурбулис недовольно покачивал белобрысой головой и брал инициативу в свои руки.

День начался обыкновенно: в полутемный, холодный кабинет Бурбулис втолкнул худощавую женщину. Перепуганная насмерть, она комкано объясняла нелепость своего положения.

— Наган я нашла в кустах у дороги. Решила его на хлеб обменять. — Баба упала на колени, по-собачьи подползла к Гофману.

Она уткнулась лбом в заплеванный пол и стала голосить, давя на жалость. Гофман брезгливо посмотрел на нее, подошел к окну. За треснутым стеклом ржавела осень. Хотелось горячего крепкого чаю, тишины и одиночества. Вернувшись на место, Гофман заполнил протокол задержания.

— Закрой ее в камеру. Пусть посидит до утра, подумает.

Бурбулис схватил женщину за шкирку и поволок к выходу. Она изо всех сил упиралась, умоляла отпустить. Вскоре латыш вернулся и вытащил из кармана экспроприированный у женщины платок. Осмотрев его, разорвал на две части. Опустился на стул и стянул сапоги. Резкий запах пота заставил Гофмана поморщиться. Латыш неторопливо намотал обновки, обулся. Широко улыбаясь, он потопал ногами — проверил — хорошо ли сидят сапоги. Затем поднял с пола вонючие портянки и бросил их в бадью для мусора.

Со двора послышалось рычание «Магируса», прикрепленного к отделу. Хлопнула дверь. На полусогнутых ногах в кабинет влетел мужик с перекошенным лицом. Его подбородок, заросший рыжей щетиной, лихорадочно трясся. Не зная, кто здесь главный, арестованный испуганно перекидывал взгляд с Бурбулиса на Гофмана. Следом, громко смеясь, в кабинет ввалились два матросика, присланные на подмогу. Залихватски сбитые на затылок бескозырки, распахнутые бушлаты, из-под которых выглядывали «полосатые души», придавали хозяевам Балтики вид отпетых головорезов.

— Побрякушками торговал, ханурик! — отрапортовал один из морячков и положил перед Гофманом газетный сверток.

Тот бережно развернул его, взял перстень с зеленым камнем, поднес к сливоподобному, крючковатому носу.

— Стоящая цацка! — восхитился Яков Львович и осмотрел остальные драгоценности.

Он спросил фамилию, имя, отчество задержанного. Где и с кем живет? Словно не слыша вопросов, мужик канючил:

— Помилуйте, ради Христа! Никого я не грабил!

— Откуда ж золотишко? Небось, нашел?

— Нашел, начальник! Нашел!

Мужик стал креститься, наивно полагая, что Господь поможет.

— Верю, верю. Сегодня день удачный: все что-нибудь находят. Одна — наган в кустах, другой — золото на дороге. — Гофман спрятал изъятое в облупившийся сейф, повернулся к Бурбулису.

— Проводи товарища.

Латыш развернул мужичка, подтолкнул к дверям.

— Ну, пойдем! — пропел он с акцентом.

Яков Львович дождался, когда они покинут кабинет, исподлобья глянул на матросню.

— Марафетом не богаты? Что-то силы на исходе.

Нептун с обветренным лицом протянул серебряную пудреницу.

— Бери все. У нас еще есть.

Голову ломило. Гофман прошелся по комнате, достал из буфета графин: «Взбодриться, что ли?» Он смешал спирт с марафетом и выпил. Выдохнул, сомкнул веки. Накопленная за день усталость незаметно сдала позиции. Боль в затылке исчезла. Память воскресила бабу, пойманную с наганом. Гофман где-то видел ее, но где, вспомнить не мог.

Бессонные ночи, изматывающие рейды по притонам, допросы и мордобой совершенно выхолостили память, превратили все лица задержанных в однообразное месиво. Не разуваясь, Гофман лег на диван, прикрыл глаза рукой. «Боже, день за днем одно и то же — слезы и кровь. Жернова дьявольской машины крутятся безостановочно, не оставляя шансов на нормальную жизнь. Жестокость, возведенная в ранг повседневного быта, порождает безразличие к чужим судьбам, а порой — и к своей собственной. Кто я? Звено бесконечной цепочки зла или ненароком прицепившаяся к нему соринка? Но как обуздать преступность, не прибегая к насилию? Только страх берет за горло и заставляет соблюдать закон. Если человек уверен, что все сойдет с рук, он пустится во все тяжкие. Так было, есть и будет. Никакие пряники не заменят кнут!» — Яков Львович поднялся, плеснул в стакан адский коктейль.

Под небом зарождалось утро. Гофман только вздремнул, как в дверь постучали. На пороге стоял Бурбулис. Привычно скалясь, он пожал протянутую Яковом Львовичем вялую руку.

— Пойдем в отдел, — заговорщицки сказал латыш и подмигнул. — Ты главный, ты и решай, что делать.

Свежий от дождя воздух слегка взбодрил, но голова оставалась тяжелой. Каждый шаг отдавался в ней тупой болью.

— Матросики давеча вызвались подежурить… — Бурбулис хотел продолжить, но Гофман перебил его:

— Разберемся.

Гофман спустился в разбитый на тесные камеры подвал и при свете лампы рассмотрел истерзанное тело задержанной накануне женщины. Она лежала, широко раздвинув ноги, покрытые многочисленными синяками. Отверстие от пули кокардой украшало лоб бабы. В углу сидел рыжебородый мужик. Если бы не запекшаяся в его волосах кровь, то, казалось бы, что это законченный пропойца уронил на грудь буйную голову.

— Где они? — прохрипел Гофман, накрыв покойницу ее же кацавейкой. — Совсем оборзели, черти!

Откуда-то со дна памяти всплыл юный красноармеец, распятый казаками на амбарных воротах. Свесив остроконечные щупальца, его голову покрывала вырезанная из спины звезда. Около него, на земле, сидела растрепанная девка. Она не плакала, лишь вздрагивала и перебирала пальцами подол длинного платья. Только сейчас Гофман узнал ее в изнасилованной женщине.

— За машиной пошли. Сбросят трупы в речку — и концы в воду. — Бурбулис потряс Гофмана за плечо. — Пойдем наверх, я чайком разжился.

Чекист не сводил бессмысленный взгляд с убитых.

— Что ты около них танцуешь, или панихиду решил справить?

Смех латыша вывел Гофмана из равновесия. Притаившаяся в душе ненависть к ошалевшему от вседозволенности человеку искала выход. Начальник отдела расстегнул кобуру.

— Ты чего себе позво…

Глухой выстрел оборвал никчемный вопрос. Бурбулис выкатил удивленные глаза, повалился к ногам Гофмана. Послышались торопливые шаги, Гофман развернулся. Бравые морячки застыли в дверях и не понимали, что стряслось. Начальник отдела без заминки разрядил в них барабан, перешагнул через вздрагивающие в агонии тела и поднялся по лестнице. Во дворе выхлопной трубой чадил «Магирус». Водитель тряпкой усердно драил выпуклые фары. Заметив начальника, он приветственно кивнул.

— Доброе утро, Яков Львович! Куда поедем?

— Подкинь до дома. — Гофман кое-как втиснулся в кабину.

Все-таки высокие потолки однозначно лучше, чем низкие! Под ними легче дышится, да и вообще. Гофман скинул кожанку, вытащил наган. Барабан был пуст. Патроны чекист дома не держал, а возвращаться в отдел не хотелось. Он обрезал шелковый шнурок у портьеры, проверил его на прочность и связал петлю. Допив остатки спирта, поставил на стол кривоногий стул, забрался, стянул колпак, прикрывающий крюк, на котором висела люстра. Стул из-под него выскочил и спрыгнул на пол.

Что ни говори, а даже в таком щекотливом деле высокие потолки выглядят предпочтительнее!

Сновидения или поминки по юмору

По городским закоулкам, горланя похабные куплеты, шаталась пьяная ночь. Время от времени она швыряла в фонари камнями; ликовала, услышав глухой хлопок и звон разбитого стекла; пинала консервные банки и улюлюкала. Немного передохнув, жалобно выла и ругалась на мерзком лексиконе. Иногда она вспыхивала одиноким оконным проемом, отдергивала занавеску и тут же гасла, восстанавливая нарушенную темноту. Вдоволь наигравшись, обессиленная проказница замирала. Ее остывающее дыхание приводило в трепет листву. Зрачком луны ночь взирала на горбатые кровли домов и вытянутые ленты дорог, впадала в уныние, начинала бледнеть вдоль горизонта. Запылав пунцовой зарей, она скоропостижно умирала. Хоронить ее выходили сонные дворники. Они сметали с асфальта следы ночных забав, шорохом метел отпевали покойницу, одновременно приветствуя родившееся утро. Новый день перенимал эстафету. Дирижируя солнечным лучом, он руководил своеобразным оркестром из кашляющих автомобильных движков, воркующих голубей и предметов многообразного назначения, издающих различные звуки. Бастионы сна рушились, оставляя тепло на мятых подушках.

Еще не окончательно проснувшись, Роман Куприянович Жмыхов размышлял: «Встать сейчас, или еще полежать?» — его зевок заглушил рев фабричной трубы. Жмыхов скинул одеяло и поплелся в туалет. Так было всегда, сколько он себя помнил. Было до тех пор, пока он не прочитал в журнале, что по морщинам и складкам на лице можно вычислить возраст, узнать о состоянии здоровья и предрасположенности к болезням.

Статья не на шутку взволновала Жмыхова. Он придирчиво рассмотрел в зеркале свое отражение и пришел к неутешительному выводу. Настроение Жмыхова испортилось. Паутина морщин под нижним веком намекала о недостатке витаминов. Глубокая складка между нижней губой и подбородком «сигналила» о проблемах с кишечником, а бороздки у переносицы подсказывали, что развивается заболевание мочевого пузыря и почек.

Самовнушение — сильная штука! Оно может вытянуть умирающего человека из могилы, а вполне здорового — отправить туда без особых на то оснований. Жмыхов отличался мнительностью и все принимал близко к сердцу. Из ванной комнаты он вернулся в спальню, лег на кровать и крестообразно сложил на груди руки. От расстройства его лицо осунулось, под глазами появились тени, а в шевелюре заискрилась седина. Прокуренные легкие печально насвистели: «Пора готовить чистое белье и заказывать музыку».

Жмыхову мерещилась жуткая картина: у гроба столпились бывшие коллеги и друзья. Женщины в черных платках всхлипывали, утирали опухшие глаза мятыми платочками. Соседка по подъезду, искусственная блондинка с роскошной грудью, при виде которой у Жмыхова перехватывало дыхание, неистово лобызала его восковый лоб. Она билась в истерике, дико выла и пыталась забраться в гроб. Ее еле оттащили. Смысл жизни для нее исчез.

— Не разлучайте, положите меня к нему, закопайте нас вместе! Жмыхов, солнце мое! — она не унималась.

«Солнце» с упоением слушало рыдания и собиралось лежать в гробу до тех пор, пока соседка не окажется рядом. Начальник отдела, пузатый сноб, стоял в изголовье и грыз себя за то, что редко награждал усопшего почетными грамотами. Желая хоть как-то компенсировать оплошность, он упал на колени и густым басом зарокотал:

— Почто ты нас оставил? Как же теперь жить без тебя?

Инициативу начальника тут же подцепили остальные. Стены дома вздрогнули и замироточили! Благоухание слилось с запахом формалина и наполнило комнату густым ароматом. Просачиваясь в щели оконных рам, оно вознеслось к небесам. Господь по нюху определил, что преставился уважаемый человек. Он захотел лично присутствовать на траурной церемонии, спустился с высоты славы своей и подошел к покойному. Мертвец приветствовал его скромным молчанием. Господь достал из заплечной котомки сверкающий нимб и подложил его под голову Жмыхова.

Так хорошо Жмыхову не было никогда! Объемные, живописные видения настолько достоверно обрисовывали обстановку, что не оставляли сомнений в своей реальности. Помимо Господа, начальника и сбрендившей от горя блондинки, покойник отчетливо разглядел среди скорбящих жильца из квартиры напротив, галантного прожигателя жизни. Роман Куприянович завидовал ему и презирал — считал ветреным, крайне вредным для общества.

Больше всего Жмыхова раздражало то, что сексапильная блондинка симпатизировала этому гаду и часто, по утрам, выскакивала из его квартиры. В такие моменты Жмыхов отводил взгляд, сухо здоровался и торопливо спускался по лестнице. Но это все осталось в прошлом.

Красавчик исподлобья наблюдал за присутствующими и затевал коварство. Улучив момент, он проник в спальную, прикрыл дверь и принялся шарить в письменном столе покойного. Сберегательная книжка на предъявителя тут же оказалась в кармане его отутюженных брюк. Потом он снял со стены репродукцию картины Репина «Бурлаки на Волге» и стал запихивать ее под пиджак. Сосед не догадывался, что мертвецы обладают способностью видеть сквозь стены и одновременно пребывать в нескольких местах. Жмыхов готов был ко всему, но подобной наглости не ожидал, тем более в день собственных похорон. Он сел в гробу и зычно крикнул:

— Караул! Держите гада!

Глаза усопшего полыхали, руки тряслись и тянулись в сторону спальни. Не подготовленная к такому фокусу толпа шарахнулась. Паника подгоняла людей вожжами страха, вселяла в них безумие. Минуту назад тихие заплаканные граждане превратились в одуревших животных. Они рванули из квартиры. Пихались, кусались и сминали друг друга. Господь сообразил, что через двери спасения не обрести, чертыхнулся и выскочил в форточку. Увязая по колено в облаках, он скрылся в небесной синеве.

Труп Жмыхова выбрался из гроба, вытянул руки и лунной походкой приблизился к застывшему соседу. Звонкий подзатыльник выбил из глаз воришки сноп искр и раскатом грома прокатился по квартире. Роману Куприяновичу этого показалось мало. Он с силой крутанул соседа за ухо. Тот по-детски захныкал, схватился за больное место и превратился в маленького, лысого рахита. Картина выпала из-под полы пиджака. Бурлаки бросили тянуть баржу и тараканами разбежались кто куда.

Удовлетворенный возмездием Жмыхов вернулся к гробу, взбил маленькую подушечку и принял исходное положение. Сумбурные мысли колтунами сбились в его голове, продолжая рожать милые душе видения. Сколько бы он спал — неизвестно. Телефонный звонок бесцеремонно разрушил сказочные грезы. Роман Куприянович автоматически снял трубку.

— Ты почему на работу не вышел? — возмущенный голос недавно рыдавшего начальника не произвел должного эффекта.

Жмыхов зло ответил:

— Да пошел ты! Умер я! — Трубка легла на свое место.

После этой выходки бытие Жмыхова превратилось в кошмар. Уязвленное самолюбие заставило шефа оседлать «покойника» и кататься на нем верхом. Он взвалил на его плечи такой объем работ, от которого давно бы отбросил копыта любой жеребец. Роман Куприянович безропотно сносил тяготы и, к всеобщему удивлению, достойно с ними справлялся.

При относительно высоком росте Жмыхов, по сути, был человеком маленьким и незаметным. Пугливой тенью он скользил по жизни. При встрече со знакомыми протягивал лодочкой потную ладошку и сконфужено улыбался. Всячески избегая конфликтных ситуаций, он прослыл рохлей. Жмыхов так и жил бы до скончания дней своих, если бы случайно не приобрел брошюру «Становление личности». На досуге он ознакомился с ее содержанием и решил изменить к себе отношение окружающего мира. Жмыхову надоело боязливо обходить молодое поколение, распивающее в подъезде спиртные напитки. Надоело опускать глаза, когда руководитель отчитывал его за какую-нибудь мелочь. Надоело… Да мало ли, что ему надоело! Настало время положить этому конец!

Первым делом Роман Куприянович купил щенка бойцовой породы. Псина попалась удивительно шустрой и росла не по дням, а ежесекундно. Испуганная ее нахальным, отмороженным взглядом, бесшабашная молодежь покинула облюбованный подъезд. Жмыхов, незаметно для себя, перенимал от питомца звериные повадки. На планерке начальник бросил в его адрес пошлую шутку. Роман Куприянович оскалился и гавкнул в ответ. Коллеги посчитали его сумасшедшим и обходили стороной.

Бывший тихоня пошел дальше: он купил револьвер! Железяка, способная изрыгать пламя, нарушать тишину и плеваться свинцовой слюной, приятно оттягивала плечевую кобуру.

Вечерами Жмыхов долго играл со смертоносной игрушкой и отшлифовывал у зеркала технику ее извлечения. «Вот как должен выглядеть настоящий мачо!» — он по-голливудски кривил в ухмылке лицо. Оружие дарило покой и уверенность. Жмыхов спал с револьвером под подушкой и перестал видеть сны. Жизнь наладилась, и потребность в валидоле отпала.

В глазах Жмыхова появился лед, в движениях — твердость, на губах — самодовольная улыбка. Он отпустил щетину и выглядел брутально. Как же ему хотелось при скоплении народа вытащить волыну и стрельнуть в воздух! Пусть знают, каков он на самом деле!

Темной ночью, когда летучие мыши срывались с луны, Жмыхову в кои-то веки привиделся сон: он распластался на асфальте в позе «Отстаньте, я устал!» Шаркающие шаги вынудили приподнять голову. К Роману Куприяновичу подошел бородатый мужик в потрепанном пальто и стоптанных туфлях на босу ногу. Незнакомец опустил на землю сетку с бутылками и присел рядом. Что-то знакомое было в его внешности. «Неужто Толстой?!» — Жмыхов испытал неловкость за то, что так и не осилил «Войну и мир».

— Простите! — начал он с извинений.

— Карл Маркс! — Бородач протянул грязную руку. — Что это вы на тротуаре развалились? Так и простыть недолго!

Великий теоретик вытащил из-за пазухи древний телефонный аппарат, постучал по рычажку пальцем.

— Барышня, вызовите неотложку — человек загибается. Шел к светлому будущему, но заблудился в дебрях демократии и развитого капитализма. Валяется в исподнем, портит внешним видом окружающую обстановку. — Автор «Капитала» схватил Жмыхова за щиколотки и оттащил с мостовой. — Полежи на обочине, скоро за тобой приедут! — успокоил он, скатал в рулон пешеходную дорожку и сунул ее под мышку.

— Что вы делаете? Вас же посадят! — Жмыхов оторопел.

— Мир никогда не удавалось ни исправить, ни устрашить наказанием. — Озираясь, Карл Маркс исчез за углом дома.

Жмыхов опасался, что кражу тротуара припишут ему. Поднявшись, он побежал домой. Там его поджидало новое приключение. Белокурая соседка в кожаном белье похлестывала по ботфортам плетью и манила Романа Куприяновича пальцем. Сознание Жмыхова подсказывало встать на четвереньки и высунуть язык.

— Ко мне! Кому сказала?! — Соседка щелкнула плетью.

Жмыхов заскулил, подбежал и лизнул ее руку. Блондинка захохотала и раздалась в объемах. Белокурые локоны осыпались на пол, а фривольный наряд сменила форма немецкого офицера времен Второй мировой войны. Обескураженный Роман Куприянович признал в военном ненавистного начальника.

— Говори, собака, где финансовый отчет за прошлый месяц?

Жмыхов вскочил на ноги и прикрыл ладонями интимное место. Ему стало совестно за безобразный вид. Способность мыслить логически упала в нишу бездарности, дар речи улетучился. Роман Куприянович замычал и стал объясняться на пальцах.

— Ты скверный работник!

Начальник пнул Жмыхова. Голос шефа рвал перепонки. Роман Куприянович взмок от оскорбления. Перед его глазами все завертелось, обида захлестнула разум. «Как же ты меня достал! Хватит терпеть, пора переходить к радикальным действиям!» — Жмыхов вспомнил о железном друге.

По пыльной дороге бежали две полинявших псины. Облезлыми хвостами они отгоняли мошкару. Дворняга в простеньком ситцевом платке высунула длинный язык и делилась сплетнями:

— Джульетта Романовна, давеча в подворотне сожитель ваш с другими мужиками сучку молодую обхаживал. Лаются меж собой, грызутся. А та зубы скалит, потаскуха! Срам! Пристыдили бы его, ведь позорит на всю округу!

— Ах, милая! Знаю все, а разойтись не могу: люблю окаянного! Прибежал домой, морда в крови, а про меня не забыл: роскошную голяшку приволок! Весь вечер ее глодала, наслаждалась!

Дворняга в ситцевом платье извернулась, щелкнула зубами и загрызла докучавшую блоху.

— Педикулез замучил! — пояснила она. — Мой негодяй всю семью наградил! Представляете?! Барбос паршивый! Хоть на поводке выгуливай! — Она сощурила подслеповатые глаза. — Гав… Гаврик! Гаврик! А ну-ка, беги сюда!

Щенок в бескозырке выплюнул цигарку и оторвался от своры малолеток. Подбежав, он виновато наклонил морду.

— Опять с кодлой связался? Еще раз увижу — накажу! Чем по улицам без дела мотаться, лучше бы в цирк сходил. Там люди дрессированные по веревкам ходят и на велосипедах катаются! Красота!

Гаврик понял, что наказания не будет и осмелел.

— Видел я их в прошлом месяце. Сколько можно одно и то же смотреть?! Лучше в зоопарк схожу. Говорят, корейцев привезли. Самые лютые хищники на земле! Ребята рассказывали, как кореец сторожиху Найду сожрал, когда она решила его рисом покормить.

— Иди в зоопарк и курить брось! Весь махоркой провонял!

Дворняга закончила профилактическую беседу с отпрыском и вернулась к разговору с подругой.

— Вот так и живем, Джульетта Романовна! Молодежь! Учишь, объясняешь — как об стену горох! Опять к дружкам намылился. Чему он от них научится? Жопы сучкам вылизывать?!

Все сильнее припекало солнце, все тяжелее становилось дыхание собак. Над выгребной ямой кружился рой навозных мух.

— Низко летают. Видать, к дождю! — заключила Джульетта Романовна и сменила тему: — Как же они славно жужжат! Хочу домой парочку купить. Посажу в клетку, пускай слух радуют!

— Эстетка вы, милая моя! Сразу видно — дворянская кровь!

— Что есть, то есть! — подтвердила псина. — В нашем роду все породистые. Давай-ка, отдохнем — иссякли силушки!

Собаки повалились в дорожную пыль. Неожиданно небо затянулось тучами. Шарахнуло так, что зазвенело в ушах.

Испуганная Джулька подскочила, с лаем бросилась к кровати хозяина. Свет уличного фонаря, проходящий сквозь тюль, показал ей разбрызганные по обоям кошмарные сновидения Жмыхова. Задыхаясь от пороховой гари, собака завыла. Отходная для Романа Куприяновича вызвала у соседей животный страх.

Паутина

I

В тот самый час, когда заря расползалась вдоль горизонта, облизывала крыши и отражалась в окнах; в те самые минуты, когда относительно здоровые граждане имитировали зарядку, а относительно больные пили микстуры, Авдий Гробов спал и пускал на подушку вязкие ручейки. Быть может, он спал бы вечно, но сосед сверху что-то ронял, громыхал и жутко скрипел половицами. Гробов вздрагивал, открывал глаза и минут десять соображал: кто он и где находится. Авдий возвращал сознание на законное место, чесался и ужом сворачивался под одеялом. Так и не заснув, он с неохотой покидал теплую кровать, долго шарахался по квартире в поиске носков, штанов, рубашки; с причмокиванием высасывал два сырых яйца и вытирал губы рукавом.

Гробов был костляв, сутул и весьма неопрятен. Стриженый череп смахивал на выжженную степь, небритый подбородок — на замшелую кочку. В полинявших, как февральское небо, глазах сожительствовали вакуум и равнодушие. Особенно выделялись уши. Большие, с торчащими из них волосками и отвисшими, мясистыми мочками, они окончательно портили физиономию. С такой внешностью лучше всего быть палачом — спрятал под колпак голову, и никто не видит твоих изъянов. Махнул топором и показал, кто в доме хозяин!

Одевался Гробов соответственно. Твидовый пиджак с оттопыренными карманами и брюки без стрелок служили повседневной униформой. В зависимости от сезона, поверх пиджака натягивался презерватив плаща или шуба-гульфик из свалявшегося, потерявшего лоск искусственного меха.

Всем известно, если у гражданина в руках что-то есть, то он это непременно пустит в дело. Если это мел или уголь, то он напишет или нарисует на стене какую-нибудь гадость; если палка, то ударит соседа по голове; если бомба, то бросит ее под паровоз или в чье-нибудь окошко — люди не могут сидеть без дела, так распорядилась природа. У Авдия Гробова оказался нож, но не обычный, а рабочий, вернее, секционный.

Необыкновенная профессия подвернулась нежданно-негаданно. Как-то Авдий помог соседке вытащить из петли труп ее муженька. В морге их встретил судмедэксперт в клеенчатом фартуке. Он по достоинству оценил спокойствие Гробова, который не побрезговал обгаженными штанами самоубийцы, не испугался его выпученных удивленных глаз и по-энштейновски насмешливо вывалившегося языка. Судьбоносную роль сыграла и фамилия. Заведующий «мясного цеха» носил не менее привлекательную — Крестовик. Была какая-то невидимая цепь, объединяющая эти фамилии. В общем, Авдию подфартило; случай — великое дело!

— Не хотите испытать себя в роли санитара? — осведомился судмедэксперт. — Мне как раз необходим помощник. Трудился со мной некий Коврижкин, пришлось уволить за вредные привычки. Ко всему прочему, психически неуравновешенным оказался. Зарплата плюс профит обеспечат вам достойную жизнь!

Какой дурак откажется от подобного предложения? Авдий согласился. «Не родись красивым, а родись счастливым!» — при-помнилась ему народная мудрость. Гробов рассчитался, поставил мужикам ящик водки и покинул бригаду шабашников. На прощание сказал, что всех их ждет в гости.

Первое время Гробов с содроганием смотрел, как Крестовик, насвистывая, кромсает усопших сограждан; как ковыряется внутри и оценивает состояние отслуживших свое органов. Запахи формалина и разложения вызывали у Гробова дискомфорт. Его, проще говоря, выворачивало.

— Ничего, принюхаешься! — успокаивал многоопытный коллега и протягивал папироску, набитую коноплей. — Покури, трава слабенькая, но рвотные позывы уничтожит. Не бойся, не привыкнешь!

Авдий быстро перестал испытывать отвращение к смраду, к виду набухших почерневших трупов, найденных милиционерами в оврагах, колодцах или перелесках. С гримасой сочувствия и скорби он выслушивал родственников добровольно ушедших из жизни горожан и брал на себя обязанность помыть, побрить, если того требовалось, и одеть мертвеца в чистое.

Все бы ничего, но тяга к конопле не исчезла. Более того, она сменилась страстью к кокаину. Колдовской порошок, отведанный у торговца зельем, удивил Авдия потенциалом. Он вызывал такой прилив сил, что тело начинало зудеть, а энергия искала выход.

Авдий втягивал ноздрями колумбийскую «пыль», и на него накатывал приступ душевности. Краски уходящего дня вспыхивали с новой силой, струились сказочным фосфорическим светом. Хотелось перецеловать всех мертвецов, поговорить с ними о жизни, о футболе и политике. Оставаясь на ночное дежурство, он пробовал завязать отношения с окоченевшими женскими трупами. Но те не разделяли интересов санитара, не отвечали взаимностью и не поддерживали беседу. Авдий двигал мохнатыми бровями, считая себя несправедливо обиженным. Нервы сдавали и он срывался, колотил покойниц по парафиновым лбам костлявым кулаком. Хорошо, что на бескровных лицах не оставались синяки, а то Гробов давно бы загремел по статье за злостное хулиганство. Отомстив жмурам, он снова насыпал на стол серебристую дорожку. Зрачки Авдия расширялись, становились бездонными; по телу пробегала благоговейная дрожь. Гробов успокаивался, проверял: все ли покойники на месте, а потом погружался в грезы.

Шмыгая напудренным носом, он видел себя на троне из костей в окружении небесного войска. Херувимы, все как один, стояли с закрытыми глазами и бирками на ногах. Из-за их спин виднелись ощипанные куриные крылья. Легион смерти — не иначе! Гробов так и засыпал, не выходя из экзотических видений. Удовольствие примерить шкуру бога стоило денег, но денег хватало. Крестовик не обманул.

Новая профессия нравилась Гробову, и он отдавался ей полностью. Внимательно слушая опытного коллегу, Авдий запоминал, чем отличается вскрытие по методу Абрикосова от метода Шора. Спустя полгода он ловко потрошил покойников и самостоятельно делал трепанацию! Благо, клиенты были непритязательны и позволяли творить с собой что угодно. Авдий повышал мастерство, с остервенением резал их и штопал, резал и штопал. За ним с подозрением наблюдал Крестовик.

— Что с тобой происходит? — как-то спросил он. — Ты к ним просто неравнодушен.

— Душу ищу, — чуть слышно пробормотал Авдий, не отрываясь от работы.

Ответ Гробова изумил Крестовика откровенностью.

— Душа покидает тело с окончанием жизни, — с сожалением заметил он и отхлебнул из бокала крепко заваренный чай.

— Тогда посмотрю, где она таилась.

— Ты вот что, друг ситный! Не перегибай палку с марафетом, а лучше всего завяжи. Иначе нам с тобой придется расстаться, как это ни прискорбно. — Судмедэксперт похлопал напарника по плечу. — Сходи в церковь, там про душу все знают. Завтра можешь взять отгул, я один справлюсь.

Авдий согласно кивнул, продолжая штопать брюхо барышне, перепутавшей балкон с вышкой для прыжков в бассейне.

Сентябрьское солнце не пекло, не заставляло прятаться в тенек. Не совсем утративший тепло воздух уже дарил свежесть, оттого дышалось необычайно легко. Прогуливаясь по городскому парку, Авдий купил газету и сел на лавку. Без кокаина было неуютно, но Гробов крепился, старался отвлечься чтением. Погружение в океан информации длилось недолго, — на полусогнутых ногах к лавке приближались два неадекватных создания. Было очевидно, что они пребывают в полукоматозном состоянии. Граждане из последних сил дотянули до скамьи и потеснили Гробова. Молчание длилось полминуты, затем началась беседа.

— Вась, а ты в курсе, что Ленин был «голубым»?

Вася смастерил на лице задумчивое выражение и долго тер переносицу пальцем. Запах осени отрезвляюще действовал на него.

— Брехня, Ильич на «Авроре» плавал!

Его приятель, кучерявый гражданин, приоткрыл глаза.

— Гадом буду, он с печником жил! Я сам читал: «Ленин и печник». Правда, не до конца — не люблю про извращенцев!

— Брехня! — убедительно повторил Вася. — У него жена была, пучеглазая такая. Надеждой Константиновной звали.

— Формально — была, для видимости. Чтобы общественность не знала, с кем революционер шашни крутит.

Эрудиты облокотились друг на друга и погрузились в раздумья. Они чесались, проваливались в кратковременный сон, после чего продолжали гонять языками ветер.

— Где он подцепил печника-то этого? — Вася закурил.

— На «Авроре»! Там котел прохудился, а печник пришел и отремонтировал! — Кучерявый гражданин снова задремал.

Авдий уткнулся в газету и сделал вид, что читает. На самом деле его уже не интересовали события в мире. Куда больше занимал бред молодых людей. «Неужели аналогичная деградация уготована и мне?» — от дурной мысли стало тоскливо.

Фривольное толкование родной истории вызывало смешанное чувство стыда и изумления. Способность так изощренно фантазировать и уверять в своей правоте других дана не многим.

— И что дальше? — Вася повернулся к приятелю.

— Ты как маленький! Понравились они друг другу! Печник устал с котлом возиться, зашел с чайником в кабинет и спрашивает: «У вас кипяточку нет?» — а Ильич ему отвечает: «Садись, милый человек. Сейчас ходоков выгоню и налью!» Только попрошайки ушли, он его прямо на столе и уделал! Говорит: «Будешь артачиться, прикажу матросам расстрелять и за борт! Ни одна сука не найдет!» Куда пролетарию деваться — дал! Потом и самому понравилось. Так и стали сожительствовать!

Гробов хотел уйти, но наркоманы продолжили:

— Все равно не верю! — твердил Вася. — Ты, наверно, Ильича с Чайковским спутал. Тот тоже Ильич!

— С каким, на хрен, Чуковским, ты что несешь? Тот про тараканов писал: «Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот…» Короче, ему не до печников было, он детьми увлекался! Я о вожде трудового народа говорю, бестолочь! Сразу видно — двоечником был! Чего спорить?! Давай у мужика спросим.

Он повернулся к Авдию.

— Дядя, объясни этому олуху, что Ильич был «голубым»!

Авдий понял, что отвертеться не удастся, покопался в памяти и сильнее заплел интригу.

— Насколько мне известно из школьной программы, Ленин жил не только с Крупской, но и с Инессой Арманд. То есть с женщинами. А если он жил с женщинами и не имел детей, выходит — он лесбиянка! То есть не «голубой», а «розовый»!

Весомые аргументы заставили эрудита выпучить глаза, сделав его похожим на Надежду Константиновну Крупскую. Авдий испугался, как бы они не лопнули.

— Я же тебе говорил, что он не «голубой»! — подытожил Вася.

Приятели поднялись и побрели по аллее. До Гробова донеслось, как удаляющаяся парочка стала выяснять, много ли человек зацеловал до смерти Брежнев.

Гробов свернул газету. Настроение окончательно испортилось. Казалось, будто это он уверял дружка в бредовой, абсолютно не претендующей на достоверность истории. Эмоциональные страдания требовали принять спасительную дозу.

«Сегодня последний раз — и все — завяжу! Прав Крестовик, надо в церковь сходить! Бог должен помочь! На то он и Бог!»

II

Длинная, похожая на корабельную цепь вереница людей тянулась к белокаменному храму. Накануне привезли засохший палец с Афона, а может, и не палец, а другой орган почившего в начале эры святого. Подобные хвосты из граждан и раньше ползали по улицам, но исключительно в направлении универмагов.

Религиозное наваждение кружило над существами с погасшим взором и молитвенным шорохом на устах, толкало их коснуться губами сомнительного сухарика и просить у него милости. Неважно, что милость не снизойдет — так надо, чтобы не отличаться от остальных братьев и сестер, показать свою набожность и не терять зыбкую надежду на жизнь после жизни.

Бородатый демон в рясе от известного кутюрье бродил вдоль очереди и орошал ее святой водой. Капли божьей благодати пахли хлоркой, оставляли на одежде белые пятна. Опрысканные старухи исступленно крестились, пытались поймать ввалившимися губами брызги. Кто-то пустил слух, что в такой знаменательный день от воздействия святой воды могут вырасти фарфоровые зубы. На худой конец — полиуретановые протезы на присосках.

Через перекресток смуглолицые мусульмане резали баранов — отмечали Курбан-байрам. Приумножая торжественное настроение, те весело блеяли, барабанили по асфальту копытами и красили его жертвенной кровью. Древние липы вдоль мостовой аплодировали накалу ритуального безумия ладошками сморщенной листвы.

Костя Коврижкин ежился и думал о том, какая религия лучше. В его голове пылились библейские заветы, обрывки аятов из Корана, а в груди, под кашемировом пальто, бился маятник, похожий на червовый туз. Запах шашлыков пробуждал зверский аппетит и усиливал слюноотделение. Костя сглатывал, но легче не становилось. «Плюнь на святыню, иди, пожри!» — урчал кишечник. В то же время хотелось коснуться подозрительных мощей — чем черт не шутит, а вдруг помогут?! Решению каких насущных проблем способны посодействовать сгнившие останки, Коврижкин не догадывался. «А что если сбегать, перекусить и вернуться? В очереди скажу, что отлучился по нужде».

Костя повернулся к мужчине в допотопном плаще и с синюшным лицом покойника.

— Я отлучусь на минутку, что-то живот скрутило, — Коврижкин приподнял воротник, стараясь спрятать глаза.

Мужчина кивнул коротко стриженным черепом, глянул номер на Костиной руке и перекрестил единоверца. Казалось, он уловил запах наивной хитрости, но виду не подал.

— Бог в помощь! — дернулся горбатый подбородок.

Коврижкин переметнулся к магометанам.

Площадь Культурной Революции оккупировали жители востока. Всюду курились ароматные дымы, мутная вода пузырилась в огромных казанах; всплывали и тонули потерявшие цвет куски мяса. Недалеко от чугунной урны с формами лафитника коренастый басурманин махал веером из газеты. На угли мангала капал и с шипением вспыхивал жир.

— Аллах акбар! — отсалютовал Костя, рассчитывая на дармовое угощение, и не ошибся!

Басурманин перестал махать газетой.

— Воистину воскрес! — неожиданно ответил он и протянул Коврижкину аппетитный шампур.

Молодые зубы вонзились в мякоть, рвали ее, роняя на пальто капли жирного сока. Костя взглядом поблагодарил доброго мусульманина. Тот вздрогнул, плотнее закутался в полосатый халат и стал бормотать под нос суры. Коврижкин смаковал запеченную мертвечину и внезапно заметил соседа по очереди к православным святыням. Тот оглядывался, торопливо пихая в рот, похожий на сфинктер, угощения иноверцев. Его горбатый подбородок блестел как церковный купол.

На полный желудок верить ни в Аллаха, ни в Иисуса не хотелось; подчистую испарилось желание целовать нетленные мощи. Более того, мысль о лобызании мертвой плоти вызывала тошноту. Вера в душе Коврижкина догорела и погасла. Подняв воротник, он потащился домой.

Вечернее небо роняло снежные струпья. В позолоченном свете фонарей они казались мотыльками. Покружив вокруг плафонов, мертвые бабочки исчезали в сгущающейся темноте. Над головой миролюбиво висел магометанский серп, за спиной чернели распятые на небосводе православные кресты. Сонными воронами на них жались несбывшиеся надежды.

— Молодой человек, подождите! — нарушил тишину незнакомый голос.

Коврижкин замедлил шаг и повернул голову. Задыхаясь от переедания, его догнал синелицый гражданин.

— Постойте, — дыхнул он запахом шашлыка, — мне, кажется, нам есть о чем поговорить!

«О чем можно говорить с ренегатом?» — Костя хотел послать незнакомца крылатым выражением, но вспомнил, что сам не лучше. Стало стыдно. Камень вероотступничества давил на душу.

— Мне кажется, мы единомышленники — адепты зарождающейся религии, соединившей в себе мусульманство, христианство и мать их — иудаизм.

Оправдательный приговор заставил Коврижкина встрепенулся. «Действительно, как же я сам до этого не додумался?!» — Костя с признательностью пожал руку новому товарищу.

Лучезарная улыбка Коврижкина затмила свет фонарей.

— Гробов Авдий! — не скрывая радости, ответил незнакомец.

Мысль о том, чтобы загнать все учения под одну крышу и кончить с религиозной антипатией, потрясла Костю грандиозностью. Он ясно представил глобус в лучах восходящего солнца. С двух сторон его обрамляли перепоясанные широкой лентой снопы пшеницы. Над глобусом сияли скрещенные символы христианства и магометанства, внизу, на волнообразной ленте красовался лозунг: «Верующие всех стран, соединяйтесь!» Костя потер виски: «Дежавю! Где-то я это уже встречал, но где? Быть может, генетическая память воскрешает в сознании элементы канувшей эпохи?» Воспоминания оборвал человек с синюшным лицом, в темноте оно расплывалось черной кляксой.

— Как вы относитесь к кришнаитам? Неплохо бы, чтобы новая вера демонстрировала не христианское уныние или мусульманский экстремизм, а веселие и беззаботность. Хочется, чтобы люди, входя в лоно молодой церкви, радовались достатку, а не вымаливали его у Бога. Попрошайничество — действие унизительное по сути своей, но отказ от него церковь именует гордыней.

И снова Коврижкин поразился мудрости собеседника. И снова его огорчило то, что это не его мысли.

— Веселые люди не агрессивны, в мире будут царить радость и человеколюбие. О войнах забудут, — сказал синелицый, воздел руки к небу и стал извиваться. — Харе Кришна, Харе Рама!

Мантра вальсировала в промозглом воздухе среди снежинок и таяла, касаясь асфальта. «Как же все элементарно!» — поражался услышанным умозаключениям Коврижкин, и уже не признательность светилась в его глазах, а зависть и ненависть. Он вытащил из-за пазухи нож и пырнул Авдия. «Я! Я принес жертву на алтарь светлого будущего!» — торжествующая улыбка озарила лицо Коврижкина. Совесть его вновь стала прозрачна и чиста, как роса июльским утром. Он обыскал убиенного. Кроме серебряной табакерки у того ничего не было. «Не густо!» — сокрушенно подумал Коврижкин, открывая находку.

«Соль, что ли?» — Костя попробовал порошок на вкус. Горечь заморозила язык, лишила его чувствительности. «Кокаин! Да тут доз пять — не меньше! Теперь понятно, откуда у прощелыги такие мысли в голове! Вот тебе и Харе Кришна, и Отче наш, и Аллах акбар в одном флаконе!»

Голову и плечи душегуба покрыла божья перхоть.

III

Девочка без талии, но с тонким музыкальным слухом извлекала из виолончели болезненный стон. Коврижкин не полагал, что концерт художественной самодеятельности настолько испортит ему настроение. В антракте он нырнул в буфет и закачал в себя двести граммов коньяка. Тот вступил в союз с кокаином и довел Коврижкина до апофеоза, то есть причислил к сонму Богов.

Второе отделение началось с сонаты, за ней последовало адажио. Дальше стало еще хуже. Костя оглядел зал и поднялся.

— Нельзя ли исполнить что-нибудь другое? — пьяная отрыжка прозвучала как вызов. — Давайте про цыган!

Махонькая женщина, сидевшая сзади, одернула его:

— Как вам не совестно, молодой человек?! Это же шедевры классической музыки в исполнении юных дарований!

— Сгинь, культяпка! Пусть играют наше. Я сын отечества и не позволю издеваться над патриотическими чувствами!

Косте не сиделось. Дьявольская сила толкала к решительным действиям. Он рванулся к сцене. Чувствуя угрозу, дети побросали инструменты и скрылись за кулисами. Какой-то ценитель прекрасного вознамерился остановить бузотера, но схлопотал по зубам. Атака на воинствующее бескультурье бесславно захлебнулась.

Коврижкин не обращал внимания на возмущение зала. Он подошел к стойке и пощелкал по головке микрофона.

— Раз, раз, раз! — Удостоверившись в том, что его все слышат, Коврижкин запел: — Ехали цыгане, не догонишь…

Вонь и духота сочились из стен камеры. Ее понурые обитатели оказались обаятельными людьми. Они угостили нового сокамерника сигаретой и ненавязчиво выпытали историю его заточения. Дабы разогнать грусть, прописавшуюся под тюремными сводами, аборигены предложили Коврижкину спеть. Петь не хотелось, но, глядя на покрытые куполами тела, он сдался на милость божью.

— Голубая луна, голубая…

Публика оцепенела от восторга. Поступила заявка изобразить стриптиз. Костя не ладил с Терпсихорой, но удар в печень придал его телодвижениям изящность, самопроизвольно слетел пиджачок. Неизвестно, чем бы закончилось шоу одинокого артиста, но дверь камеры распахнулась, танцора попросили на выход. Огорчение восхищенных поклонников невозможно было выразить словами.

Милиционер пристыдил Костю за недопустимое поведение на концерте и дал совет тщательнее подбирать репертуар для сокамерников. Коврижкину выписали штраф и отпустили. Улицы встретили артистично настроенного каторжанина пылью и унынием. Пошарив в карманах, он вытащил горсть рублей. За грязным столиком рюмочной Костя стал рассказывать опухшему мужику, как он мотал срок.

— Ничего страшного. Главное, показать всем, что ты человечи-ще! — размахивал кулаками свежеиспеченный уркаган. — Если что — сразу в морду! Желательно самому блатному и, считай — ты в авторитете! Дикое общество, никакой культуры. Сила решает все. Короче — джунгли!

Коврижкин демонстративно напряг усохший бицепс.

— Меня они боялись и уважали!

Его понесло в такие криминальные дебри, что сосед по столику трусливо сбежал. Этого Коврижкину показалось мало — водка толкала к приключениям и подвигам. Раздувая щеки, он отправился в «кругосветное путешествие» по злачным местам. В тот день его видали в трех забегаловках, на вокзале и в обществе бомжей, с которыми он делился жизненными наблюдениями.

— Все порядочные с виду люди на деле — конченные сволочи! Хорошо, что вы выглядите паршиво! С вами легко и спокойно.

Коврижкин спивался. Утро после Пасхи напоминало сошествие в ад. Мерцающее сознание рисовало в памяти негативные фрагменты из прошлого и будущего. Внутри черепной коробки сидела боль. Она без устали колотила тупым клювом, пытаясь проломить покрытую сбившимися волосами скорлупу. Перед глазами кружились мушки, пятна и ускользающие нити в виде осенней тенеты.

Костя схватился за голову и нащупал нечто острое, торчащее из темечка. Нестерпимые муки отошли на второй план. Коврижкин подскочил к трюмо. Из головы торчал клюв. Костя потянул за него. Череп со звоном лопнул, покрываясь трещинами. Превозмогая страдания, Костя вытащил из головы грязную ворону. Захлебываясь от восхищения, она каркнула: «Харе Кришна! Харе, Харе!», — захлопала крыльями и вырвалась из рук. Вращая налитыми кровью глазами, оголтелая птица стала скакать по крашеному полу.

— Кто ты? — растерянно спросил Костя.

— Судьба твоя! — пританцовывая, ответила ворона.

Коврижкин поймал обманщицу и собрался оторвать ей башку. Стук в дверь разогнал сумбурные видения. Костя кое-как поднялся с кровати и побрел в прихожую.

— Мы по объявлению.

Костя провел лето в обществе бродяг. Вырученные за квартиру деньги «сгорели» махом. Коврижкин летел в бездну: собирал бутылки и воровал с дачных домиков все, что подвернется. Однажды его застали на месте преступления и наказали. Наказали от души! Сердобольные друзья заботились о Косте, по мере сил выхаживали его. К всеобщей радости, он вроде бы оклемался и внешне ничем не отличался от себя прежнего. Вот только память собрала в узелок самое ценное и навсегда сбежала от Коврижкина.

Пестрая листва срывалась с веток и устилала ковром тротуары. На скамье узловой станции который день ютился озябший человек неопределенного возраста. На вопросы: «Как зовут?» и «Где живешь?» — тот заводил песню: «Харе Кришна, Отче наш!» Бродягу поместили в приют для душевнобольных, где спустя неделю он скончался от пневмонии. Разыскивать его родственников не стали, да это было и ни к чему. Смертельно уставший патологоанатом кое-как заштопал труп и даже не удосужился обрезать концы торчавших ниток — не звезда, и так сойдет! Коврижкин плевать хотел на эти мелочи: его выпотрошенное тело торопилось на кладбище для бомжей, босоногая душа — на божий суд.

Крестовик опустился на кушетку, вытер со лба пот. Вентилятор гонял по моргу запах формалина и не спасал от духоты. Осторожные шаги заставили судмедэксперта повернуться. Перед собой он увидел молодого человека с ворохом бумажек в руках.

— К вам направили, на стажировку, — практикант еле сдерживал подкативший к горлу комок.

Крестовик ожил и протянул руку.

— Пашу как проклятый! Один помощник спился, другого зарезали. Ты проходи, садись. — Он взял у парня документы и, не глядя, бросил на стол. — Чего морщишься? Воротит? Ничего, привыкнешь. Все привыкают.

Судмедэксперт открыл сейф и вытащил папиросу.

— На-ка, курни, это поможет.

Золотое детство

I

Облака тайком сползли с небес, окутали землю дымкой, щедро окропили деревья и траву. Отполированные алмазы сияли в широких ладонях лопухов. Если наклониться и приглядеться, то в них вверх ногами отражался мир. Налетевший ветер превратил алмазы в капли росы. Они скатились с лопухов и разбились о землю.

Марево рассеялось, вернув миру привычный вид. «Колыма» — городской район, состоящий из бараков — просыпался. В утренней тиши загромыхали ведра, захлопали двери уличных сортиров, послышались приветствия и болтовня. Когда солнечная грива запуталась в кронах тополей, «колымчане» поплелись кто на работу, кто по своим делам, кто на парадное крыльцо. Крыльцо служило местом встречи, на нем обсуждались последние события.

Из наших соседей по бараку особо выделялся дядя Ваня, невысокий человек мрачного вида. Он никогда не повышал голос, не ругался матом; лексикон его походил на своеобразное эсперанто. Фаланги пальцев дядя Ваня украсил перстнями с тайной символикой. Между большим и указательным пальцами на левой кисти — замер огромный жук. От запястья начиналась живопись из паутины, чертей, сидящих на месяце, и надписей типа: «Я выжил там, где мамонты замерзли». К плечу был «пришит» эполет. Остальная красота пряталась под майкой.

У дяди Вани росли исключительно золотые зубы. Стоило ему улыбнуться, как солнечные зайчики отскакивали от них и тонули в зрачках собеседника. Относились к нему с уважением, в котором присутствовала доля страха. Если между пьяными мужиками возникал конфликт, бабы звали дядю Ваню. Взглядом исподлобья и короткими фразами он успокаивал бузотеров. Жены у него не было. Поутру из холостяцкой норы дяди Вани часто выныривали незнакомые женщины и тенью исчезали в подворотне. Похоже, он и сам не догадывался, кто они, откуда и что делали в его комнате.

Дядя Ваня хорошо относился к ребятне. Показывал карточные фокусы и растолковывал их секрет. Ловкости его рук мог позавидовать любой фигляр. Пацанам постарше он травил байки о тайге, где медведь-прокурор устанавливал свои законы, а волчья стая нападала на козлов и других представителей животного мира.

— Дядь Вань, а куда корабль плывет, ты что, моряком был? — спросил я, изучая бригантину на предплечье соседа.

— Эх, Санька! — вздохнул дядя Ваня и погладил меня по голове. — Плывет кораблик мой туда, где нет закона и труда!

Я с завистью водил пальцем по татуировке, мечтая сделать себе такую же. Однажды малолетний дружок наслюнявил химический карандаш и нарисовал на моем плече пароход с трубой, из которой валил густой дым. Я отыскал в шкафу майку, взял кружку с жиденькой заваркой и вышел на крыльцо. Присев рядом с кумиром, отхлебнул «ослиную мочу» — так он ласково называл пойло, не являющееся чифирем.

— Ну, брат, даешь стране угля! — воскликнул дядя Ваня. — Иди, смывай партаки, пока маманя не оторвала тебе уши!

Он подтолкнул меня в спину. Я сплюнул сквозь дырку от выпавшего молочного зуба и принял независимую позу.

— Что она сделает? Я мужик в доме!

Вечером барак слушал, как матушка ремнем выколачивает дурь из моих полушарий. На следующий день я появился на крыльце чистый, аки агнец божий, в шортах и клетчатой рубашке.

— Ну что, говорил я тебе? — Дядя Ваня обнял меня за плечи.

— Все равно, когда вырасту, нарисую!

— Ни к чему это, Санек! — сказал он и ушел к себе.

В тот же день по его душу явились милиционеры.

— Мам, а куда дядю Ваню увезли? — спросил я.

— Картинки дорисовывать. Видать, не все нарисовал!

Без дяди Вани ничего не изменилось. Жизнь в районе шла тихо и однообразно. Однажды всех поразил арест Дормидонта. Задержали Муму — так глухонемого звали между собой — за продажу самодельных игральных карт с пикантными картинками. При обыске у него изъяли порнографические журналы и фотоаппаратуру. Самого любителя «клубнички» упрятали в каталажку, где он мигом развратил сокамерников и был переименован в Дарью. Его жена, узнав об изменах, подала на развод.

— Женщина с женщиной жить не может! — мотивировала она.

Глупая баба! Еще как может, но жена фотографа об этом не догадывалась. Муму отделался условным сроком, забрал барахло и навсегда покинул «Колыму».

Еще один известный в округе персонаж, Коля хромой, с рождения имел разные по длине ноги. Природный дефект отражался на походке, но абсолютно не мешал плясать. Стоило включить музыку, Коля закладывал одну руку за голову, а другой что-то чертил в воздухе. Его ноги выписывали умопомрачительные кренделя; мозги от чрезмерного употребления алкоголя частенько давали сбой. Как-то Коля пустился в пляс перед оркестром, сопровождавшим траурную процессию. Родня усопшего сделала внушение, но танцор не внял совету. Тогда его заволокли за сараи и накостыляли. После больницы Коля стал смирным и неразговорчивым, танцы его больше не интересовали. С тоски он выпил какую-то гадость, выдавил из себя кровавую пену и околел. Хоронили его тихо, без музыки: опасались, как бы Коля не выскочил из гроба и не устроил прощальный бенефис.

Вскоре отец получил квартиру, мы распрощались с «Колымой» и переехали на новое место жительства. В нашем дворе жил некий Спиридонов, дядька лет пятидесяти. Он громогласно утверждал, что его в жилах течет дворянская кровь. Спиридонов часто напивался до чертиков и презрительно называл всех батраками. Как-то раз он отдыхал на лавке и кричал на всю округу: «Шваль подзаборная, вы мне ноги целовать обязаны!» Это заявление вытянуло из кустов интеллигента с потрепанной физиономией. Не разделяя точку зрения Спиридонова, он справил на него малую нужду. После такого унижения Спиридонов предпочел выступать с балкона. Во время очередного спича он был динамичен сверх меры. Старухи, сидевшие у подъезда, стали очевидцами отменно исполненного сальто-мортале. Врачи соскребли с асфальта мозги Спиридонова, но запихать их на место поленились.

II

За окнами в конусообразном свете фонарей кружились снежинки. Ожидание праздника возбуждало, не давало сидеть на месте. Хотелось дурачиться и безобразничать. Наконец тренькнул дверной звонок. Я выбежал в коридор, чтобы первым встретить гостей. Отец оказался проворнее. Он отстранил меня и сам открыл дверь. Потоком морозного воздуха в квартиру занесло Половинкина Кирюху, такого же оболтуса, как я, и его родителей. Пока взрослые разбирали сумки, мы любовались колючей красавицей, трогали картонных петушков и стеклянные шары. Под елкой, в сугробах из ваты, стоял Дед Мороз. Опираясь на деревянный посох, он молча наблюдал за происходящим. Кирюха урвал момент и спер со стола кружок копченой колбасы.

— Пошли, марки покажешь!

Я только достал альбом, как в дверь снова постучали. На этот раз пришли Ложкины. Пока взрослые сюсюкались и осыпали друг друга комплиментами, сынок Ложкиных — сопливый нытик — присоединился к нам. Мы стали изучать шедевры мировой живописи. Особенно нас интересовали изображения голых теток.

— Ух ты! — восторгался Ларик, слизывая языком вытекший из носа ручеек.

Родители уселись за стол и загремели посудой.

— Так, соловьи-разбойники! — Ложкин-старший вытер губы тыльной стороной ладони. — Не пойти ли вам в спальню?

— Да, мальчишки, идите туда. Тут взрослые разговоры, вам незачем это слушать! — поддакнула моя матушка.

Родители предались чревоугодию. Вскоре они набили животы и затянули: «Сотня юных бойцов, из буденовских войск…» — получалось вразнобой, но душевно. Пение утомило, и родственнички пустились в пляс. Весело щебетала на иностранном языке радиола.

— Как под такие песни можно плясать? — искренне возмутился Ларик. — То ли дело «Валенки, да валенки».

Он с чувством изобразил, как выкаблучивается его пьяный дедушка. Заглянула Кирюхина мать. Взмыленная, с осоловевшими глазами, она напоминала загнанную лошадь.

— Ребята, кушать хотите? Может, дать чего?

— Только сладкого! — Ларик ковырнул в носу.

Она пропала и сразу появилась, расцеловала нас жирными губами и сунула кулек с деликатесами. Мы играли в солдатиков, в шашки и уже хотели подраться, как в гостиной началась возня.

— Вы нас не ждите, поиграете и спать ложитесь! Мы на площадь и к Ложкиным зайдем! — обрадовала моя мама.

Родители потолкались в прихожей и испарились.

Кирюха по-хозяйски сел за стол, Ларик вытер рукавом соплю и потянулся за соленым огурцом.

— Наливай! — развязно сказал он, шмыгая носом.

В отсутствие взрослых мы выглядели не хуже их, а чем-то даже и лучше. Слава богу, родители об этом не догадывались. Кирюха слил недопитую водку из стопок в бокал, а затем разделил на троих. Каждому досталось граммов по двадцать. Ларик выдохнул и опустил в рюмку свой бесподобно-длинный язык.

— Фу, гадость! Как они ее пьют? Лимонад в сто раз вкуснее!

— Пей, а то так и останешься недоразвитым! — Кирюха сделал глоток и поперхнулся.

На его глазах выступили слезы. Изображая пьяного, он вытащил из оставленной на столе пачки папироску. Ларик чокнулся со мной, и мы хлебнули взрослой жизни. Вонючая, противная на вкус жидкость обожгла глотку. С трудом вздохнув, я запил ее компотом. Ларик гнусавил, растягивая слова:

— Шура, ты меня уважаешь? — Он полез целоваться.

Лобызаться с сопливым собутыльником не хотелось, к тому же я не опьянел. А может, просто не понял этого. Освободившись от объятий, я забрался на кровать с панцирной сеткой. Прыжки на ней доставляли ни с чем не сравнимое удовольствие. До потолка было рукой подать, хотелось взлететь как можно выше. Родительское ложе стонало, не подозревая, что на нем совершается не то, к чему оно привыкло. Ларик откинулся на спинку стула и запел голосом забулдыги. Между словами он делал паузы и икал.

— У Печоры, у реки, где живут оленеводы…

Кирюха подсел к нему, подпер щеку рукой и пытался выжать из себя запретные слова. Стоило с губ слететь первому слогу, как Кирюха начинал озираться, — береженого бог бережет!

— Моя-то — что учудила, представляешь?! — Ларик оборвал пение. — Нашла заначку и давай гундосить, мол, косынка ей газовая нужна, а я деньги замылил!

— Все бабы одинаковы! — Кирюха уронил на стол голову.

Ларик потрепал его по плечу. Приятель не реагировал. Тогда, опираясь о стену, Ларик пошел в туалет. В коридоре он упал и выругался матом. Такой дерзости от него мы не ожидали. Кирюха с восхищением смотрел на героя. Я спрыгнул с кровати и выскочил в прихожую. Ларик закатил глаза так, что остались одни бельма.

— Вообще ноги не держат! Зинка, сука, дай горшок!

Зинки рядом не оказалось. Мы с Кирюхой помогли товарищу подняться. Он повис на наших хилых плечах. Маловыразительный взгляд Ложкина увяз в зеркале. Ларик оценивал себя со стороны.

— Оставьте меня, мужики, я в тоске великой!

Он притворно икнул и поспешил упасть снова.

Клацнул замок. Ложкин моментально отрезвел, пустил из ноздри порцию киселя и скрылся в комнате. Ларик улегся на кровать и прикинулся спящим. Мы с Кирюхой последовали его примеру.

— Даже будить неохота! — прошептала тетя Зина. — Сынуля, просыпайся, маленький. Домой пойдем!

Потирая глаза, Ларик зевнул и присел на кровати. Следом за Ложкиным «разбудили» нас с Кирюхой. Когда друзей увели, я перебрался в спальню. Мысль, что отец обнаружит исчезновение недопитой водки, страшила. Но эта мелочь не привлекла его внимания. Утром под елкой меня поджидал заводной грузовик. Дабы не лишиться водительских прав, со спиртным пришлось на время завязать.

III

Первого сентября по дороге в школу я пинал консервную банку. Она кувыркалась по тротуару, смачно громыхала и вызывала недовольство прохожих. В конце концов, я запулил ее в кусты: «Футболом много не заработаешь!» — как же я ошибался!

На торжественной линейке нравоучительно звучала речь завуча о пользе образования и широких перспективах, которые оно открывает. В метре от меня стояла новенькая ученица. Ее голову украшали косички, закрученные в толстые баранки. Девочка настолько мило выглядела, что мои мозги озарила ошеломительная мысль: надо срочно жениться! Я осторожно приблизился и огрел будущую супругу портфелем. В ответ она треснула меня так, что конопушки осыпались на асфальт. В этот миг я отчетливо понял смысл поговорки: «От любви до ненависти — один шаг».

Интерес к барышне проявил не только я. К огромному сожалению, конкурентом в борьбе за руку и сердце оказался второгодник Кашин. Соперничество набирало обороты. Чтобы устранить недоразумения, пришлось выяснять отношения на пустыре за школой. Мы украсили друг друга «фонарями», но согласия так и не достигли. Более того, наши взаимоотношения приобрели статус войны — затяжной и бескомпромиссной.

Бросив портфель у порога, я прошмыгнул на кухню. Мать посмотрела в мои «подведенные» глаза и спросила, что стряслось.

— Женюсь скоро! — похвастал я и обнял растерявшуюся родительницу. — Надо бы список приглашенных составить.

— Господи, кого я родила?! Жениться во втором классе вздумал! Где жить-то будете? — Мать потрепала меня по вихрам.

— В спальне! Она будет помогать тебе по хозяйству и делать за меня уроки! — подвел я, интуитивно чувствуя одобрение матери.

Оставалось убедить отца, он должен был вот-вот вернуться с трудовой вахты. Без его благословения я считал брачный союз недействительным. Моя любовь прыгала через скакалку и не имела представления, что ей уготовано судьбой. Грядущее счастье в личной жизни приходилось отстаивать в кровопролитных битвах с умственно отсталым Кашиным. Синяки на моем лице обновлялись и меняли дислокацию. Несмотря на боевые действия и угрозу жизни, я продолжал ухлестывать за своей избранницей — дергал за косы и щипал. Она всячески избегала общения. Глупа еще! — полагал я. Пусть немного поумнеет, женюсь попозже! Но фортуна заложила крутой вираж — невеста укатила с родителями на крайний север и осталась старой девой.

IV

В полумраке подъезда я увидел нечто. Оно валялось под батареей и магнитом притягивало взгляд. Борьба с искушением не дала положительных результатов: сигаретный «бычок» насмерть забодал мою силу воли. Я отряхнул фильтр от соринок и закурил. Клубы едкого дыма ободрали глотку, из ноздрей вырвались ядовитые струи. Глаза мои скатились в кучу, и я заметил, что повзрослел сантиметров на двадцать. Во всяком случае, мне так показалось. Ноги стали ватными и плохо слушались. Поднимаясь по лестнице, приходилось цепляться за перила.

— Ну-ка дыхни! — приказала мать, негодующе глядя на меня.

Подзатыльник умножил шум в голове. Сантиметры, на которые удалось подрасти, тут же исчезли, прихватив с собой еще с десяток. Я снова стал маленьким и щуплым.

— Почисть зубы! Совсем от рук отбился!

Размазывая по зубам горький «Помарин», я мечтал скорее стать взрослым и независимым.

— Все равно пахнет! — мать замахнулась, но как-то обреченно.

Я схватил тощий портфель и побрел за знаниями. Малолетний Ильич с укором выглядывал из октябрятской звездочки. Он стыдился висеть на моей прокуренной груди, то и дело отстегивался и норовил сбежать в «Разлив». Пришлось его отцепить и спрятать в карман. У школы я приколол значок на место — без «аусвайса» к занятиям не допускали.

Сосед по парте, Юрка Крунин, заговорщицки подмигнул, оглянулся и шепнул мне на ухо:

— Сегодня конфет нажремся! Перед уроками я похвалился, что мне подарили попугая, но болтает он только за гостинцы!

После занятий весь класс двинулся к Крунину.

— Ждите здесь, — сказал Юрка. — Попугай при скоплении народа теряет дар речи. Я его с балкона покажу.

Мы собрали сладости и поднялись к нему домой.

— Ну, показывай попугая! — сказал я.

— Ты что, не понял? У меня его нет! — Юрка вылез в форточку. — Попугай спит! — Одноклассники загалдели и разбрелись.

Учиться не хотелось. «Многие знания порождают печали великие!» — любила говорить моя бабка, забывшая азбуку.

— Писать, считать умеем. Этого достаточно, чтобы получить зарплату и расписаться! Пойдем, как дядя Гриша, грузчиками работать. Вон у него какие мышцы отросли, любого инженеришку за пояс заткнет или в бараний рог скрутит!

Мы с Юркой и Вовкой Булкиным — еще одним олухом из нашего класса — дали клятву: принципиально не получать пятерки. А кто из нас нарушит слово, тот будет нещадно бит. На уроке пения Булкин забылся и старательно вытягивал: «Раненная птица в руки не давалась…» Слушая «плач Ярославны», я отчетливо видел, как предатель наматывает на кулак красные сопли. Учительница сравнила Булкина с Робертино Лоретти и поставила запрещенную оценку. Участь Вовы была решена! После школы солист погорелого театра дал стрекача. Мы гнались за ним до помойки. Но он не курил и бегал, как сайгак. Пришлось запустить ему вдогонку осколок кирпича.

Перед звонком завуч за уши заволокла меня и Юрку в класс. Коллектив презрительно молчал. У своей парты, гордо подняв забинтованный кокон, стоял великомученик Булкин. От его повязки исходило ослепительное сияние. Казалось, будто вокруг головы сверкает нимб. Нам впаяли по «неуду» за поведение и вызвали родителей на педсовет. Завуч дала команду «отбой». Класс хлопнул крышками парт и приступил к изучению родной речи, ненормативным вариантом которой мы с Юркой владели в совершенстве.

Листва пожелтела, но еще крепко держалась на ветках. Теплая осень не сдавала позиций. После школы мы носились по двору, гоняли мяч или лазали на чердак за голубями. Как-то в воскресный день к нам подошел Валерка. Он был старше нас на год и считался во дворе заводилой. Многие родители категорически запрещали с ним дружить, но мало кто из нас слушал их наставления. С Валеркой было интересно, он умел ловить синиц и знал абсолютно все.

— Пацаны, айда из «мухобоя» стрелять! — предложил он; под Валеркиной рубашкой просматривался самодельный пистолет. — Вчера весь день мастерил!

Мы побежали в карьер за домами, надеясь, что и нам выпадет счастье пальнуть из самодельной волыны. Витька по кличке Жиртрест внимательно рассмотрел самострел.

— Ха-ха! У него ствол кривой! Хрен куда попадешь!

— Снимай штаны. Если промажу, ты мне сто щелбанов! — предложил Валерка.

Витькина задница ехидно уставилась в лицо смерти. Я представил, как она стрельнула первой и наповал сразила Валерку. Хозяин «мухобоя» отсчитал десять шагов, чиркнул коробком об спичку, прижатую к отверстию в стволе. Бабахнуло прилично! Жиртрест, путаясь в приспущенных штанах, пробежал пару метров и упал в лужу. После этого случая Витька перестал с нами разговаривать. Дробина из его задницы вылезла самостоятельно, без врачебного вмешательства, но отношения испортились надолго — недели на полторы.

Небо все чаще хмурилось, спрыскивая городок водяной пылью. Я смотрел в окошко на чавкающие грязью самосвалы и мечтал о скорейшем приходе зимы. С нетерпением ждали ее и войлочные башмаки «прощай молодость», заблаговременно приобретенные для меня матушкой.

V

Зима пришла ночью, осторожно ступая пушистыми лапами по окоченевшим тротуарам. Ее белоснежный покров спрятал под собой осеннюю слякоть. Довольный ее приходом, я нацепил боты и выскочил во двор. На снежную бабу материала не хватило. Слепив из манны небесной пушечное ядро, я прицелился и попал в почерневший тополь. От смертельной раны тот скончался стоя, но никто этого не заметил. Вот если бы он грохнулся и раздавил соседский «жигуль»! Тогда бы крику было как на похоронах.

Сверкая новыми галошами, подбежал Валерка.

— Сантей, мне на день рождения обалденную пушку подарили. Пошли ко мне, постреляем в солдатиков.

«Отчего же не пострелять, коли приглашают?!» — подумал я. У Валерки мне раньше бывать не доводилось. Аккуратно разувшись — один ботинок остался лежать у двери, другой долетел до зала — я сбросил пальтишко и поспешил к месту боевых действий.

То, что находилось в комнате, вынудило забыть об убийстве оловянных гвардейцев — в углу стояло настоящее пианино. У меня имелся опыт игры одним пальцем, но это было давно, в детском саду, и пианино было игрушечным, а здесь… Я подошел к инструменту, приподнял крышку и ударил по клавише. Волшебный звук заполнил все вокруг. Утонув в затухающей волне, я забыл цель визита и стал музицировать двумя руками. Ко мне присоединился Валерка. Дом замер в ожидании катастрофы.

При первых аккордах бюстик Петра Ильича ожил и пополз по гладкой поверхности пианино. Казалось, что он пританцовывает и хочет что-то сказать. В советах мы не нуждались, на нас снизошло вдохновение. Одну мелодию сменяла другая, еще более красивая и торжественная. Валерка играл то обыкновенно, то демонстрировал редкое мастерство и выбивал мелодию кулаками, а потом и вовсе подключил задницу.

— Может, ноты поставим? — предложил он, утирая пот.

— На кой ляд они нам? С ними только неучи играют!

Я поплевал на руки и с остервенением продолжил музицировать. В самый разгар концерта, когда озарения сходили одно за другим, в квартиру ворвалась разгневанная сестра Валерки. Шлепая толстыми губами, она предприняла попытку задуть вспышку гениальности. Что тут скажешь? Посредственные люди всегда завидуют одаренным и стараются нагадить им любым способом. Валерка возразил. Бюст Чайковского полетел в сестрицу со скоростью света, ударился об косяк и закатился под полку с обувью. Сестра исчезла так же неожиданно, как и появилась.

Играли мы великолепно. По батареям азартно барабанили соседи. Подыгрывая нам, они стремились присосаться к чужой славе самым примитивным образом. Из небытия нарисовался Валеркин папаша: человек невоспитанный, далекий от искусства. Он пинком придал сыну такое ускорение, что тот преодолел земное притяжение. В воздухе пахнуло грозой. Шементом накинув пальтишко, я выскочил из квартиры. Предсмертный крик музыканта застыл в моих ушах. Моцарта не отравили, его запороли ремнем, но история об этом стыдливо умалчивает. По дороге к дому внутренний голос подсказывал мне: «Музыка — твое призвание, Сашка. Скажи родителям, пусть купят рояль!»

Хлебая щи, я крутанул ручку радио. Из динамика хлынула шестая симфония Шостаковича. Стало очевидно, что до нас с Валеркой Дмитрию Дмитриевичу, ой как далеко!

VI

На улице стояли холода. Морозить сопли с хоккейной клюшкой желания не возникало. Чтобы не скучать, я отправился к Юрке Крунину. Он приветствовал меня жестом патриция.

— Вчера мать кактус притащила. Говорит, он цветет раз в двести лет! Вот бы посмотреть, какие у него пестики, тычинки!

Из горшка торчал покрытый колючками сплющенный огурец.

— Судя по его размерам, ты до его цветения не доживешь! — обрадовал я товарища.

— Может, землю удобрить, чтоб быстрее вырос? — задумался юный мичуринец и почесал за ухом.

Тут у меня родилась идея.

— Давай его мясным бульоном поливать. В нем все полезные вещества есть, мне мать говорила!

Юрка задумчиво посмотрел на кактус.

— Неплохая мысль. Он же не верблюд, чтоб одной водой питаться, ему витамины нужны!

Юрка усердно подкармливал кактус щами, куриным бульоном и киселем. Среди недели я навестил его. Неприятный запашок подсказывал, что пора объявлять траур.

— У тебя где-то мышка сдохла!

— Мать тоже принюхивается. Понять не может, откуда несет?!

— А кактус как, растет? Скоро, поди, как баобаб вымахает!

— Незаметно что-то. Желтеть начал! — Юрка вздохнул. — Это не мышка, это от него воняет!

Мы ковырнули жирную землю. Потревоженные нами червячки недовольно извивались. Они уже обжились и заводили семьи.

— Фу, какая гадость! Это от них вонь! — подытожил ботаник.

— Да уж, развел ты антисанитарию! Давай этих глистов лекарствами отравим! Таблетки растолчем и с водой размешаем.

Лечебные процедуру укокошили кактус окончательно. Его колючки уже не торчали в разные стороны, а сникли и не выражали стремления к жизни. Червячки не сдохли. Видимо, у них был хороший иммунитет. Запах в квартире становился гуще.

В воскресенье потеплело. Мы с пацанами гоняли шайбу по укатанной машинами дороге. Дверь подъезда хлопнула, вышел Юрка. Он держал горшок с трупом кактуса. Я подбежал, чтобы посочувствовать и выразить соболезнования.

— Все, помер! Мамка говорит, что протух. Только от чего — понять не может. Я не стал ей говорить, что он отравился, а то б она мне шею намылила!

— Зато теперь дома вонять не будет! — успокоил я его.

Юрка похоронил кактус в мусорном баке и встал на ворота. Ботаника нас с тех пор не увлекала.

VII

Каникулы только начались, и наслаждение от долгожданной свободы опьяняло разум. Хотелось нежиться в кровати до самого вечера, но в дверь постучали. На пороге тяжело дышал Юрка.

— Дрыхнешь?! Сейчас Жиртрест в космонавты готовиться будет! Одевайся, у оврага уже весь двор собрался!

Игнорировать акцию глобального масштаба было нелепо. Я натянул трико с рубашкой и рванул к месту запланированных испы-таний. У края оврага стояла огромная деревянная кадушка. Из нее выглядывал матрас, найденный на помойке. Разводы на нем красноречиво свидетельствовали о подмоченной репутации. Около «центрифуги» толкались Валерка и будущий покоритель космоса. Другие пацаны стояли в сторонке и дымили окурками.

— Ну что, по машинам! — скомандовал Валерка.

Жиртрест кое-как уместился в экспериментальной капсуле, мы помогли ему расправить подушку безопасности.

— Эх, и воняет! — сморщил нос испытатель. — Запускайте!

Юрка с Валеркой опрокинули кадушку и столкнули ее с откоса. Она летела вниз, набирая скорость и подскакивая на ухабах. Мы бросились вдогонку. Сминая кусты, экспериментальная капсула пролетела метров двадцать и замерла на дне оврага, из ее чрева выполз будущий покоритель вселенной. Он напоминал пьяного Диогена. Стоило Витьке встать, как его повело в сторону, и он упал. Испытатель присел, окинул шальным взглядом окруживших его друзей и попробовал подняться. Попытка не удалась: Земля продолжала бежать по орбите.

— Вестибулярный аппарат никудышный! — подвел неутешительный итог Юрка. — Придется усложнить тренировки!

— Не, я больше не могу. Тошнит! — Витька растянулся на траве и закрыл глаза. — Шофером буду, как батя!

— А болтал: «Вы меня по телевизору смотреть будете! В космос улечу!», балабол жирный! Иди, штаны переодевай, Гагарин!

Валерка сменил тон и голосом диктора объявил:

— Говорит и показывает Москва! Товарищи, сегодня утром, проходя испытания в центрифуге, летчик-космонавт Витька Жиртрест справил под себя нужду и принял решение поддержать тру-довой почин отца — стать говновозом!

— Пацаны, — мямлил Витька. — Айда на речку! Пока дойдем, штаны высохнут! Только никому не говорите. Я вам за это килограмм ирисок куплю!

— За килограмм ирисок мы скажем, что ты в кадушке до Лукьяновки докатился, где был встречен хлебом и солью.

Юрка вытащил из кармана папироску, прикурил и пустил ее по кругу. Мы не спеша отправились к речке. Жиртрест плелся сзади, соображая, где взять рубль, чтобы оставить тайну мокрых штанов неразглашенной.

VIII

Пулей пролетело время. То, что детство будет вечным, уже не казалось. Классе в седьмом у девочек на груди выросли интересные бугорки. Самые впечатляющие были у Катьки Мардашевой. Юрка не сдержался и потрогал их, за что был награжден оплеухой. Когда ее звон рассеялся, Юрка объявил, потирая щеку:

— Настоящие! Я думал — поролона напихала!

Все-таки несправедливо матушка-природа распорядилась в отношении сильного пола! Девчонки хорошели на глазах, мы же супротив них выглядели детьми. Сейчас это кажется смешным и несущественным, а в то время становилось не по себе. Навязчивая мысль, что взросление затормозилось, доставляла душевные страдания и порождала сомнения в полноценности.

Через год у нас появился новый ученик. Он приехал с Украины и ворковал с мягким южным акцентом. Но это — ерунда! У него росла борода! Разумеется, не такая могучая, как у Деда Мороза, но все же! Нежный пушок настойчиво пробивался на поверхность. Гриша гордился им и не сбривал. Вскоре он стал похож на юного бомжа. Классная руководительница сделала ему замечание. Гриша не отреагировал. Перед ним стояла цель — обрасти как Робинзон Крузо. На худой конец, отпустить буденовские усы.

Все пацаны в классе мечтали ощетиниться подобным образом и начали скоблить подбородки отцовскими станками, но ожидаемого результата не достигли. Вероятно, у Гриши развивался синдром преждевременного старения. В конце концов, терпение педагогов лопнуло. Родителей бородатого мальчика вызвали на педсовет и приказали побрить его насильно. На следующий день он ничем не отличался от однокашников. Но это на первый взгляд. С загадочным лицом Гриша пригласил нас в туалет, где демонстративно приспустил штаны. Мы оцепенели! Борода странным образом перекочевала в трусы. Подобного фокуса никто не ожидал!

Из памяти стерлись дурацкие тревоги. При встрече с искалеченными семейным уютом бывшими одноклассницами, я думал: как жаль, что золотое детство кануло в вечность. Время до неузнаваемости деформировало нашу внешность, поменяло приоритеты, а многих друзей и вовсе вычеркнуло из списка живущих.

Житие мое

I

Давным-давно, когда все девушки казались красивыми, а водка была дешевле и вкуснее, я отвечал в городской газете за колонку некрологов. Ежедневно соприкасаясь со смертью, я пришел к странному выводу: душевное рабство присуще человечеству с основания мира. Оно неискоренимо, ибо наша сущность нуждается в страданиях и в поиске утешителя. И если того нет на земле, то люди обращают взор на небо. Для чего, зачем? — это другой вопрос.

Я был порабощен любовью. Порабощен страшно и неизлечимо, влюблялся в первую встречную и мысленно строил планы на будущее. Строил криво, отчего впоследствии неимоверно страдал. Приводить девушек домой я стеснялся, а те к себе — не приглашали. Чтобы стать более самостоятельным, я упорхнул из отчего гнезда и снял комнату в коммуналке.

За окном капризничала осень, плескалась в багряно-бронзовых лужах. Красиво, романтично, но угрюмо. С растерзанной душой и без каких-либо планов на будущее я лежал на мятых простынях. Скорее всего, наступала депрессия. Бедный я и несчастный, брошенный и забытый. Аграфена свинтила ночью, а ведь божилась, клялась в верности. Говорила, что никогда и ни за какие коврижки не бросит меня, не оставит. Выходит, врала. Врала искренне и регулярно. Врала о том, что она тоже бедная и никому ненужная правильная девочка. Терпеть не могу правильных людишек. От них всегда ждешь какой-нибудь гадости. А ведь у нас могла бы получиться идеально-бедная семья!

Натянутое на голову одеяло отгородило меня от неизбежного рассвета кромешной мглой. Потихоньку стала оживать квартира, послышалось шарканье тапок и сопение в коридоре. Какого черта людям не спится, сегодня же воскресенье! Дверь в комнату открылась без приглашения; кашель соседа сдул с моего черепа гробовую крышку из верблюжьей шерсти. Что надо этому старику в столь ранний час? Неужели он не понимает, что тревожить спящего человека бестактно. Сосед блестел как надраенный самовар, пыхтел и торопился высказаться. Боялся, что его вечная память даст сбой, и он забудет сообщить нечто важное. Наконец он разродился:

— Представляешь, — надулся он от гордости.

Эмоции распирали его так, что в любой момент могло сорвать клапан. Нет, я не боялся смрада. Мясокомбинат, на котором я трудился, напрочь атрофировал обоняние. Судя по цветущему виду Николая Семеныча, комната после физиологического конфуза заблагоухала бы «Ландышем серебристым» или «Ночной фиалкой». На худой конец — «Красной Москвой», но этого не произошло: непрошенный гость сдержался.

— Представляешь, — повторил он, захлебываясь. — Дениска, внучок мой, вчера сказку сочинил. Ага, сказку! Про какашку! Ну, как тебе это?!

Николай Семеныч пописывал в детскую рубрику местной газеты истории про оторванные собачьи хвосты, про говорящие дырочки, про буквы, бегающие по тетрадным листам. Мне казалось, он тайно и сильно пил. Ничего удивительного в том, что извращенные фантазии деда-литератора передались внуку, не наблюдалось. Я представил живую какашку и ее маленьких детей, сидевших за обеденным столом. Бог ты мой, куда катится мир?!

— Понимаете, от меня Груша ушла, — перебил я, посвящая соседа в горькие тайны и желая быстрее от него отделаться.

Он меня не понял, задумчиво покрутил в руках забытый Грушей лифчик.

— Какая Груша, дорогой мой?! Тут какашка! Понимаешь, живая, говорящая какашка! В пять лет — про какашку! Это же гениально! Гениально!

Николай Семеныч всплеснул руками и выскочил из комнаты. Было слышно, как он делился новостью с Серафимой Петровной, ветераном самогоноварения. Та ахала, охала и восторженно громыхала кастрюлями.

Весь день я провел в постели, вспоминал Грушу, мысленно поливая грязью, замешанной на ревности. «Ну вот, братец, ты и стал свободен!» — успокаивал я себя, понимая, что абсолютной свободы не существует: человек всегда отчего-то зависит. Хотя бы от обстоятельств. Так я и лежал, умоляя Бога об апокалипсисе. Казалось, лишь катастрофа глобального масштаба заморозит мою боль. Господь, как всегда, оказался глух. Ничего сверхъестественного не произошло: Земля не остановилась и Солнце не погасло. Совсем расстроенный я взял газету. «Беременная женщина приняла участие в массовой драке в Томске. В результате — участники конфликта получили телесные повреждения. Из автомобиля будущей мамаши изъята бейсбольная бита», — значит, не все потеряно, остались еще женщины в русских селениях! Или вот: «Женщина в Шереметьево уехала за чемоданом на багажной ленте», — тоже неплохо! Разве заокеанские или европейские гражданки додумались бы до такого? Никогда! Они же слабоумные! А мне не везет, не везет… Может, Агрофена — немка или, того хуже, — американка? Так и уснул, измученный догадками и подозрениями.

Утром позвонил в поликлинику и вызвал врача: требовался трехдневный перекур, чтобы успокоить разболтанные нервы. Казалось, что за дверью постоянно отирается Серафима Петровна. Хотя, почему казалось? Нюансы человеческой жизни лучше всего видны в замочную скважину. Самогонщица вероятно следила за мной из лучших побуждений. Возможно, она хотела чем-нибудь помочь. Уж кто-кто, а эта старая грымза отлично знала: управлять настроением легко, особенно с помощью алкоголя. Я бы с радостью выпил, но врач… Он же не поймет, не оценит масштаб постигшей меня трагедии. И тогда прощай больничный лист!

Ближе к вечеру нарисовался архаровец в черном плаще и шляпе «Аль Капоне». Он с безразличием осмотрел комнату и спросил у книжного шкафа: «На что жалуетесь?» После этого полез в портфель из «крокодиловой» кожи. «Сейчас он достанет наган и одним выстрелом решит все проблемы», — подумал я, но ошибся. Доктор вытащил фонендоскоп.

— Дышите глубже! — приказал он, и мои легкие засвистели как кузнечные меха.

Доктор нахмурился и померил давление.

— Побойтесь Бога, вас в космос можно отправлять, а вы людей от дела отрываете! Сейчас какая-нибудь старуха умирает, а я тут с вами время теряю!

Затаив дыхание, за дверью умирала Серафима Петровна. Катастрофически испорченный интеллектом, я философски ответил:

— Что делать? Общество свято чтит библейские законы и свято их нарушает. Больничный, значит, не дадите?

Архаровец в черном плаще изумленно посмотрел в мои глаза и нахлобучил шляпу.

— Ну, вы и хам!

Хорошо, что он не окрестил меня симулянтом, а то пришлось бы сгореть от стыда. В тот же вечер я напился. Серафима Петровна поначалу хотела проявить альтруизм, но воображаемый звон монет заглушил голос ее совести. Пришлось раскошелиться.

У стола вертелся пятилетний сказитель и бессовестно таскал из банки маринованные огурчики. Его причмокивания напоминали Грушины поцелуи, оставившие глубокие ожоги на моей душе. Голова у Дениски была большая, и огурцы исчезали в ней, как в бездонной бочке. Хотелось прогнать пацана, но вместо этого я посадил его к себе на колено.

— Ну что, Дениска, расскажешь сказку?

Малец оживился и проглотил еще один огурец.

— Про какашку?

— Про какашку, — я грустно усмехнулся.

Дениска сполз с коленки и встал посреди кухни. Весь его вид говорил о том, что сейчас он откроет страшную тайну, о которой я никогда не подозревал.

— Жила-была какашка, — торжественно начал он, — и звали ее Грушенька!

II

Однажды у меня умерла бабушка — старая была — и закопать ее просто так, без гроба и всяких увеселительных поминок, не составило бы особого труда. Никто бы и не чухнулся. Но сердечность, живущая во мне, твердила, что это неправильно, что все нужно сделать по-людски. И я пошел выбирать гроб.

Похоронное бюро находилось на городской окраине, в густой тополиной рощице и не привлекало внимания. Раньше в этом помещении квартировал банно-прачечный трест, но во время перестройки заведение поменяло статус и превратилось из «рабоче-крестьянской купальни» в стартовую площадку на тот свет. Центральный вход представлял собой три арки с огромными скрипучими дверями; на задворках гранили памятники, и было слышно, как истошно визжит фреза. От ее визга мерещились страдания мучеников, угодивших в ад.

В похоронном бюро дышалось легко, будто работали кондиционеры, о которых в ту пору у нас только слышали. Тишина и торжественная обстановка вынуждали вести себя подобающе. На стенах висели симпатичные венки стоимостью от сотни — до несколько тысяч. Гробов я не увидел, они хранились в подсобке. Встретила меня очень крупная тетка в роговых очках с крупным начесом на квадратной голове. Я еще подумал, какой же понадобится гроб, если не приведи бог, с ней что-нибудь случится.

— Зина, покажи клиенту гроб, мне некогда! — распорядилась тетка с квадратной головой, запыхтела и бульдозером покатилась по коридору.

Миловидная, очень маленькая и аппетитная Зина в строгом костюмчике с дешевой брошкой на блузке вызвала во мне желание, не соответствующее профилю заведения.

— Пойдемте, — еле слышно сказала она и коснулась моего локтя тонкими прозрачными пальцами.

Я глядел на эти пальцы и думал, что в них совсем не осталось жизни. Что они принадлежат воскресшему покойнику, работающему тут по случаю, и способны только указывать на товар.

Мы ходили между стеллажами и подбирали гроб, в котором навеки упокоится моя бабушка. Пахло сосновой доской и какой-то дрянью. Кажется — смертью. Я был капризен и боялся, что бабушка не поместится в предлагаемый ящик, или, наоборот, будет чересчур свободно чувствовать себя в нем.

— Давайте сделаем на заказ! Помните габариты усопшей? — спросила Зина. — Если поставить мужикам литр водки, они сколотят гроб к вечеру.

На том и порешили.

— Мы работаем до восьми. Жаркие нынче денечки, сердечники мрут пачками. Подъезжайте к крыльцу. Посигналите, я встречу.

Так началось наше знакомство, полное страсти, бессонных ночей и щекотливых ситуаций.

Забальзамированная и переодетая во все праздничное бабушка лежала на табуретках и не проявляла интереса к суете вокруг. Рядом с ней топтались тетушки, какие-то дряхлые старухи из музея восковых фигур — и все шептались. Бабушку по грудь скрывала белая шелковая накидка. Естественно, бабуля мечтала укрыться красным коммунистическим стягом с вышитым золотыми нитями гербом СССР, но секретарь горкома категорически заявил, что старушка — не генеральный секретарь, обойдется и без знамени. Бабушка, по известным причинам, не возражала; в скованных тряпичной лентой руках она сжимала подушечку с орденами и медалями и застенчиво втягивала беззубый рот. Смертный одр окружали венки. Смотрелось великолепно! Отпевать себя старушка категорически запретила. На памятнике она распорядилась приклепать пятиконечную звезду, а не православный крест, что и было исполнено. Если бы она изъявила желание, я приклепал бы серп и молот и поставил у могилы гипсовых пионеров. Чего не сделаешь ради обретения собственных жилых метров! Но до этого не дошло.

Ближе к вечеру, когда стерегущие околевшую бабку тетушки принялись зевать, я попросил соседа на машине, и мы рванули в похоронное бюро. Зина ждала. Она приветливо помахала прозрачной рукой и запрыгнула в кабину драндулета. Места оказалось мало, и я ощущал тепло стройных женских ног.

— Во двор заезжайте, гроб уже готов к погрузке.

Да, это было то, что нужно! Обшитый красным атласом, с черными рюшками и без креста на крышке, гроб утешал мой придирчивый взгляд. Бабушке будет славно в нем, я даже не сомневался в этом. Вместе с соседом мы закинули похоронный футляр в кузов и уже решили ехать домой.

— Вы меня не подбросите? Автобусы так редко ходят, ждать придется минут сорок.

Я распахнул дверку грузовика, и Зина впорхнула в мою жизнь той дорогой бабочкой, за которой лепидоптерофилы забираются к черту на куличики.

Всю дорогу она рассказывала про какого-то баскетболиста, которому пришлось делать гроб больше двух метров. Наконец мы подъехали по указанному адресу. Зина взяла меня за руку и предложила выпить чаю.

— А как же гроб? — удивился я, откровенно желая остаться у Зины.

— Пусть сосед отвезет. Он же его не украдет. На кой черт ему бабушкин гроб, правда?! — засмеялась Зина и потащила меня в одноэтажный финский коттедж.

Я слышал ворчание соседа, обиженный плач допотопного грузовика, но мне уже было не до этого: впереди ждали домашнее печенье и чай!

Зина жила скромно. Ничего, кроме дивана, журнального столика и книжного шкафа внутри коттеджа не было. Она заметила, что я обратил внимание на мужскую одежду в прихожей.

— Муж на Севере и вернется в конце следующей субботы. Смело располагайтесь на кухне, включайте чайник и хозяйничайте. А я сейчас.

Из ванной доносился шум воды. Вскоре появилась и Зина в коротком домашнем халатике и с махровой чалмой на голове. Она догадывалась, что я наблюдаю за ней; пикантно наклонялась, а к настенному шкафчику тянулась с таким рвением, что ее голые ягодицы ослепили меня и лишили рассудка. Чай мы пить не стали. Зачем пить чай, если наклевывается более симпатичное занятие? Такое же обжигающее, только гораздо слаще.

Шторы были задернуты, свет погашен. В полумраке Зина застелила диван и отдалась без всяких ужимок. Все происходило так естественно, будто мы знали друг друга тысячу лет. В перекурах я вспоминал о мертвой бабушке и предстоящих похоронах. Зина уловила мое настроение, не дала грустить и вовлекла в любовные забавы.

Встал я с первыми лучами солнца и весьма удивился: мы спали на абсолютно красной простыне, и даже подушка не отличалась от нее по цвету. «Надо же, — подумал я, привыкший к белому, — какая экстравагантность!» Тихонько одевшись, я покинул любвеобильный коттедж. Город еще спал и меня никто не заметил.

Бабушка, как царица, лежала в деревянном саркофаге и не обратила внимания на мое позднее возвращение. Ее щуплую грудь придавливала подушечка с орденами и медалями. Мне чудилось, что под головой покойницы лежали свернутые в рулон похвальные грамоты, коих было неимоверное количество — при жизни бабушка трудилась руководителем. Ее предприятие всегда занимало почетные места, подопечным вручали чайные сервизы или талоны на дефицитный товар, а бабуля обрастала благородным металлом. Вокруг бабули зевали тетушки.

— Ты где шарахался? Мы ее еле в гроб запихали — с виду худая, а такая неприподъемная! — ворчала одна из проснувшихся родственниц.

— На работе канализация забилась. Весь первый этаж в говне утонул. Убирали, мыли…

— Иди, помойся, пахнет от тебя.

О, малахольная! Чем от меня могло пахнуть, кроме духов Зины и пота ее ненасытного тела?

В обед приехала ритуальная машина с опущенными бортами. Стали выносить бабулю. Двери оказались узкими, подъезд такой, что не развернешься. Мужики из ритуального агентства решили вытащить ее через окно. О, моя бедная бабушка! Никто не додумался ее привязать, а машина к окну не подъезжала. Стали спускать, и бабуля, выронив подушечку с орденами и медалями, следом вывалилась сама. Толпа замерла, кто-то заголосил, но его быстро успокоили. Бабушку уложили на законное место, стряхнули с костюма пыль и снова накрыли шелковым покрывалом. Гроб отлежался на табуретках и с задорным: «Ух, взяли!» — запрыгнул в кузов катафалка. Следом за гробом в кузов затащили пару-тройку тетушек, и траурная процессия двинулась прочь от дома. Музыки не было. То ли тетушки поскупились на музыкантов, то ли музыканты нашли более щедрого покойника. На кладбище тоже церемониться не стали. Толстый мужик с обветренной харей, размахивая могучей рукой, отчитался о колоссальных заслугах эмигрирующей в мир иной бабули. Гроб быстренько закопали и все рванули на поминки. Я же помчался к Зине.

Она встретила меня так, будто увидела в первый раз.

— Гробик будем заказывать, веночки выбирать?

— Зина, это же я…

— Какого черта ты сюда приперся? Еще кто-то умер? Дуй отсюда. Приходи ко мне, когда стемнеет. И смотри, чтоб соседи не засекли.

Странно, вчера она о соседях не думала! Завела домой так, будто и не замужем. Ладно, придется соблюдать конспирацию.

Часиков в девять, когда порядочные люди смотрели «Прожектор перестройки», к калитке коттеджа приблизился горбатый старичок в допотопной шляпе и с потертым саквояжем в руке. Он позвонил, дождался, когда ему откроют, и юркнул внутрь двора.

— Ну ты и клоун! — засмеялась Зина. — Мог бы через другую калитку зайти, с улицы, рядом с гаражом. Бабушку похоронил? Что в портфеле? Остатки от поминок?

Чересчур много вопросов! Меня это слегка разозлило, но я сдержался.

— Пошли в дом, — отрезал я и захромал, вжившись в роль.

Зина присела на корточки и затряслась от смеха. Мне же было не до веселья: я был голоден, трезв и сексуально озабочен.

Диван, застеленный красной простыней, приготовился к забавам. В изголовье валялась красная атласная подушка. И даже пододеяльник был красного цвета. «Все люди разные, — подумал я, доставая из саквояжа грузинское вино, фрукты и копченую колбасу, позаимствованные в магазине у матери. — Одним нравится красное, другим — белое, а дальтоникам вообще плевать на цвет!» Зина принесла табуретку, рюмки и нож. Мы пили, ублажали друг друга и снова пили. За окнами висела огромная луна, придающая нашим утехам некую романтичность.

— Завтра муж приезжает. Две недели будет дома. Перевахтовка у них какая-то. Хорошо, телеграмму дал, а то получилось бы «Спокойной ночи, малыши!» — обескуражила она меня, и луна сразу погасла.

В ту ночь я делал с ней, что хотел. Она не сопротивлялась, будто искупала вину за незапланированный приезд супруга.

Через две недели я навестил ее в похоронном бюро, выудил нужную информацию и стал готовиться к празднику. Мне давно хотелось впечатлить ее игрой на гитаре, обрадовать чем-то необычным, шокировать дорогой покупкой. На гитаре я не играл, ничего необычного в мире нет, оставалось последнее. Когда обнаженная, с огромным мундштуком в зубах Зина сидела на красной атласной простыне, я вытащил из портфеля картонную, хорошо упакованную коробку и протянул ей. Это было дорогое французское белье. От волнения Зина уронила пепел на простыню, и пришлось проявить сноровку, чтобы на постели не осталось дыр. Дрожащими руками Зина осторожно распаковала подарок и взвизгнула от радости. Шелковые трусики и такой же бюстгальтер произвели на нее впечатление. Она их тут же примерила. Все было тип-топ!

— А зачем ты купил красный цвет? Черный намного лучше, — погасила мое самодовольство Зина.

— Мне казалось, ты любишь красный.

Зина осторожно сняла белье, спрятала в шкаф. Потом повернулась ко мне и засмеялась, тряся маленькими острыми грудями.

— Глупый! Какой же ты глупый! У нас в ритуальном бюро остаются отрезы от обивки гробов. Ну не выкидывать же их?! Я, как бухгалтер, беру себе более хорошие куски. Другие рабочие — то, что достанется. Знакомая портниха шьет из них постельное белье. Экономия, понимаешь? Мы с мужем на машину копим, приходится крутиться.

Больше я с Зиной не встречался. Я вычеркнул ее из памяти, как набившие оскомину стихи, которые застряли на одной рифме и — ни туда — ни сюда. До осени я возился с квартирой, приводил ее в божеский вид, выветривал бабушкины миазмы и прочие запахи ветхого одиночества. Заодно выбросил мебель — вплоть до посуды. Начинать жизнь стоит с чистого листа. И я начал! Закрутил шашни с соседкой. Та не блистала красотой. Если откровенно, то была страшна. Но фигура! Это — пленительная фигура Афины, только без крыльев. Как завороженный ее красотой Диоген, я мог часами мастурбировать, глядя на ее бесподобные телеса. Вру для красного словца. Я завалил ее на матрац, когда квартира еще сверкала пустотой и отвечала гулким эхом. Возможно, соседка и составила бы мне компанию на длительное время, но в сентябре, когда осыпающиеся кленовые ладони отвешивали горожанам пощечины, в гости нагрянула Зина. Пришла без приглашения, как татарин. По-хозяйски заглянула в каждый уголок, поцеловала меня в лоб: «Это профессиональное!» — догадался я, и съехидничала:

— Это твоя тетушка? Неплохо сохранилась. Сделать подтяжку и можно выпускать на панель!

Соседка побледнела и навсегда покинула облюбованное гнездо.

— Муж укатил на вахту. Я поживу у тебя пару недель? Не беспокойся, все расходы беру на себя.

Я оказался слабовольным. Да что там — просто тряпкой. Во мне проснулось то, чего отродясь не проявлялось: и настоящая любовь, и нежность, и признательность. Зина не забывала любовников, она их помнила, как гробы на полках ритуального бюро. На следующий день, она купила микроволновку — огромную роскошь по тем временам.

— Будешь горячие завтраки делать, когда я к мужу вернусь.

— Зина, это же дорого! — От стыда меня бросило в жар.

— Не беспокойся. Я сплю с директором похоронного бюро. Он рассчитывается со мной гробами. Я их поставляю в морг, а оттуда они разлетаются как горячие пирожки. Так что не забивай голову!

«Какая женщина!» — в который раз удивился я и вспомнил хозяина агентства — толстого, неопрятного и к тому же почти лысого верзилу, у которого в голове, кроме костяных счет, ничего не щелкало. Я стерпел, даже не стал лаяться — не видел смысла.

За две недели мы так привыкли к счастью, что думалось, будто Зина останется навсегда. Но она ушла. Ушла, тихо прикрыв дверь. Как уходят, боясь потревожить спящего младенца.

Вскоре Зина вернулась с хрустящими гробовыми деньгами, веселая и неотразимая. «Чего я, собственно, дергаюсь? — задавался я вопросом. — Она же не моя жена, и вообще…» Муж Зины прикатил на неделю раньше. Притащился в хлам пьяный, сел за стол и заплакал. «Это водка в нем плачет!» — успокаивал я себя, хотя понимал, насколько ему гадко.

— Отпусти ты ее, ради бога! Ну что тебе баб мало? — Вдруг он подскочил, вытер слезы. — Хочешь, я тебе заплачу!

Я не ожидал такого поворота событий и растерялся.

— Не надо! Сам подумай: не будет меня, будет другой. Тебе станет легче? Так-то ты в курсе, где она и с кем. Спокойно возишься на своей буровой…

Мои доводы слегка отрезвили его. В них скрывалась горькая истина. Муж Зины вытащил из кармана горсть мятых купюр.

— Сгоняю за водкой. Наверное, ты прав, — промямлил он и оставил меня наедине с закипающим чайником.

В это время вернулась Зина. Она чутьем уловила атмосферу угасшего скандала, глянула мне в лицо: «В чем дело?»

— Твой благоверный с Севера вернулся. Опять, поди, перевахтовка.

Зина собрала барахло и покинула квартиру. Ее муж не явился. Он прискакал через неделю. Растрепанный и жалкий. Из-под редкой шевелюры торчали огромные рога.

— Зина пропала! — всхлипнул он, сдавил голову и повалился на диван.

Я знал, где она. Она зарабатывала гробы, но не говорить же об этом расстроенному супругу. Мы напились и побратались. Так мне казалось. Он пригласил меня на рыбалку, наверно, хотел утопить. Я тактично отказался. Прикорнув на диванчике, он ушел под утро, под трели соловьев. Через неделю явилась Зина в шикарном красном платье с золотой цепочкой на шее. «Ну вот, — решил я, — теперь она шьет из похоронных отрезков наряды от кутюр!»

— Нравится? — не без гордости спросила она и несколько раз крутанулась юлой. — Знаешь, сколько оно стоит? Впрочем, зачем тебе это знать. Завтра купим телевизор «Горизонт». Говорят, там японский кинескоп.

На кой мне «Горизонт», если у меня есть «Темп» и радио на кухне? Но спорить с Зиной — себе дороже. Следующим вечером мы смотрели «Горизонт» и восторгались насыщенностью красок. Через день купили видеоплеер.

— Твой начальник стал необычайно щедр, — уколол я Зину иглой ревности.

— Он жлоб. Я ворую гробы по договоренности с работягами.

Вот те на! Вот докатились! Еще чуть-чуть — и она станет похищать могильные плиты, а потом и самих мертвецов.

Так и жили: я — в постоянном ожидании чего-то непредсказуемого, Зина — в свое удовольствие, а ее вторая половинка — в вечных страданиях.

Стартовала зима. Новый год мы встречали втроем. У нас давно отпали вопросы: кто есть кто и с кем будет спать королева. Пока муж ошивался дома, я не имел на нее никаких прав.

Захмелевший нефтяник раздухарился и высказал давно терзавшую его мысль:

— Ты не любишь Зину. Обыкновенный альфонс. Тебе нужны ее деньги и… и…

Его слова царапнули мое самолюбие. Я схватил нож и несколько раз чиркнул по запястью. Горячая кровь, бурлящая от любви, забрызгала праздничный стол. Глупо, конечно. Однако любую глупость можно списать на пьяное недоразумение. От вида крови муж упал в обморок, Зина потащила меня к врачам. Благо клиника находилась через дорогу.

Поддатый доктор ловко штопал порезы, насвистывая: «В лесу родилась елочка…» Зина ехидно спросила:

— Скажите, он жить будет?

— Будет!

— Жаль! — засмеялась она дьявольским смехом.

Вся наша жизнь, все наши отношения и с Зиной, и с ее мужем-вахтовиком напоминали театр абсурда. Но вырваться из порочного круга не хватало ни сил, ни желания. Жизнь сгорала день за днем; мать узнала о моих «подвигах» и грозилась выгнать из бабушкиной квартиры. Куда? К себе, или опять в коммуналку? Я слушал ее нравоучения с опущенной головой. Ну не драться же с ней!

В начале марта я залетел под «Жигули». Точнее они залетели под меня, но пострадали оба. Чтобы замять конфликт, водитель сам все утряс в ГАИ, а мне отвалил приличную сумму. А как же — обе ноги сломаны и когда я встану — неизвестно. Зина навещала меня вместе с мужем и уговаривала сбежать из больницы на 8 Марта. Куда я сбегу? У меня не было даже коляски, что очень усложняло жизнь. Я стеснялся ходить в «утку» и сконфуженно наблюдал, как за мной убирают. Девятого марта я вздремнул после врачебного обхода и очнулся от громкого хлопка дверью. В палате стояла мать. Она тряслась от рыданий. Я смотрел на нее и не мог сообразить, какая беда могла выдавить слезы из прожженной работницы прилавка.

— Зина при смерти, — выдохнула мать, утирая сухие глаза. — Уксусом отравилась. Прибегал ее муж. Не знаю, откуда узнал адрес. Умолял помочь ему попасть в реанимацию.

В голове что-то лопнуло. Стало тихо-тихо, будто я упал на дно самой глубокой могилы. «Зина, Зина, чего тебе не хватало? Ты исполнила самую дикую шутку в своей жизни!»

Она умерла на третий день. Муж Зины больше не наведывался. Да и какого лешего он забыл у меня?! Через два месяца я сидел у ее могилы, смотрел в смеющиеся глаза на потускневшем фото и плакал.

III

Мой друг детства Коля Клячин мотался по зачуханным городкам и весям в поисках раритетов — хобби у него было такое. Выкупит у старух за гроши древние безделушки, приведет их в порядок и сбагрит музею, в коем числился реставратором. Если же повезет, то — коллекционерам за более приличные деньги.

Однажды, после очередной вылазки Клячина в народ, мы пропивали рубли за самовар, который он слямзил у одного забулдыги. Весь вечер Коля рассказывал о жлобах, желающих получить за грошовую иконку целое состояние, о бандитах, охотящихся на скупщиков антиквариата. Я так и заснул под его монотонное брюзжание; проснулся же оттого, что музейный работник громыхал пустыми пузырями. Он по очереди подносил их к глазам, внимательно изучая на просвет, — не осталось ли там чего-нибудь, полезного для здоровья? Убедившись в отсутствии оного, Клячин с сожалением возвращал бутылки на место. За окнами занимался рассвет.

— Ты чего вскочил в такую рань? Воспоминания о самоваре вызывают угрызения совести? — Мой язык еле ворочался.

— Не спится, — облизал пересохшие губы Коля. — А самовар я не стырил, а взял для музея. Так сказать, для организации культурного досуга населения.

Он снова нагнулся к бутылкам. Те недовольно звякнули.

— Наверное, уеду на пару дней. Прокачусь по деревушкам, здоровье поправлю или расшатаю окончательно. Пока не определился. — Клячин повернулся ко мне и обреченно развел руки. — Ни капли!

Я не понимал: зачем куда-то тащиться, тем более — с бодуна?

— На кой тебе эти путешествия? Довести себя до скотского состояния можно и здесь.

Коля посмотрел на меня, как на убогого.

— Хочется, чтоб было красиво. Я же художник в душе. Там знаешь, какие места?! Покосившиеся церквушки, избушки на курьих ножках. Там народ совсем другой — не испорченный прогрессом взаимоотношений. Во всем преобладает сермяжность. Люди общаются на другом языке. Они даже матерятся как-то по-особому! Городской интеллигент выплевывает брань с пафосом, бросая вызов обществу. Деревенские жители используют ненормативную лексику как нечто неотъемлемое. От нее не веет пошлостью. Без этих слов язык теряет мелодичность: «Там русский дух, там Русью пахнет!» — во время лекции антиквар обыскивал квартиру.

— Вы, художники, — алкаши с извращенным восприятием мира. Чем тебя не устраивает домашняя обстановка?

— Не-е-е, — заблеял он. — Душа просит праздника, к народу тянется. Черт, помню, что оставалось…

С криком папуаса, поймавшего змею, он вытащил из-за дивана ополовиненную чекушку. Тут же разлил по стаканам. Пить не хотелось, но отказать другу я считал поступком крайне аморальным.

— С народом бухать опасно — могут побить! — заметил я.

Теплая водка застряла в глотке и просилась наружу. Удержать ее в себе стоило больших усилий. Бросив под язык щепотку соли, я дожидался, когда тошнота отступит. Слюна мгновенно наполняла мой рот, я едва успевал ее сглатывать. Наконец меня отпустило.

— Пей со мной, я о тебе некролог бесплатно напишу и эпитафию, если хочешь.

Клячин проигнорировал заманчивое предложение. Он осушил рюмку и стал искать сигареты. Потом вернулся к теме общества.

— Я с цивилизованным обществом не пью. У меня для этого морда неподходящая: я говно на его фоне. — Сморщив нос, он принюхался: не пахнет ли от него экскрементами. От Коли пахло хуже, но я не подал вида. В этот миг его передернуло, будто от самого себя Клячин пришел в ужас и отвращение. Он был человек тонко чувствующий, всегда искал путь к совершенству, а тут — дерьмо! Такие крушения иллюзорной безукоризненности бывают мучительны. Не все справляются с ними и начинают разлагаться еще при жизни.

— На фоне современного общества даже говно выглядит привлекательно, — ободрил я Колю.

Тот удовлетворенно хмыкнул.

Выпили еще. Чтобы развлечься, взяли газету «Из рук в руки», покрытую жирными пятнами от селедки, чья голова с открытым от удивления ртом выглядывала из пепельницы. На глаза попалось: «Кирпичный завод предлагает». Коля включил на телефоне громкую связь и набрал указанный номер. Послышался заспанный голос:

— Слушаю!

— Доброе утро! Я по объявлению, — дьячком пропел похититель самоваров. — Это кирпичный завод?

На том конце провода закивали и утвердительно добавили:

— Да, это отдел по сбыту готовой продукции. Что вы хотели?

Коля оживился, складки на его лице разгладились.

— У меня к вам деловое предложение. У масонов — беда, всевидящее око ослепло. Давайте, воспользуемся благоприятным моментом и толкнем им вагон битого кирпича по цене хорошего. Прибыль пополам. Что? Да, совсем ослепло, ни черта не видит! Они, каменщики эти, стеклянный глаз офтальмологу Мулдашеву заказали.

На том конце повисла тишина. Кажется, слова Клячина произвели эффект разорвавшейся бомбы.

— Молодой человек, перестаньте морочить мозги! Вы издеваетесь что ли, или с ума сошли?!

— Как вам не стыдно? — засопел Коля. — Жаль, могли бы нехило заработать и заодно избавиться от брака.

Слышала бы этот диалог наша бывшая учительница математики! Мне вспомнился эпизод, как она вызвала Клячина к доске и предложила решить несложную задачу. Коля не проявлял интерес к точным наукам, он был скрытый гуманитарий. Педагог больно стукнула его по лбу согнутым пальцем. Раздался гулкий звук пустоты. Клячин сжался и стал похож на огрызок.

— Вот, ребята! Ученые утверждают, что человек умирает в момент смерти мозга. Я вас уверяю, что это не так. Клячин родился с мертвыми мозгами, живет и не собирается помирать! — она тряхнула Колю так, что его голова заболталась, как у китайского болванчика. — Правду я говорю, Клячин, или нет?

— Правду, Валентина Николаевна!

Получив неуд, он облегченно вздохнул и пошел на место.

Воспоминания отошли на второй план. Наступил мой черед блеснуть остроумием. Я позвонил в фирму, выводящую грызунов и тараканов.

— Алле! Это вы занимаетесь убийством братьев наших меньших? — получив утвердительный ответ, я продолжил: — Скажите, а вы их давите тапками или морите голодом?

— У нас очень сильнодействующие препараты! — с напускной гордостью ответили убийцы домашних животных.

— Не могли бы вы уничтожить мою тещу? — опохмеленный мозг бурлил от криминальных фантазий. — Я хорошо заплачу!

Киллеры выдержали паузу и ответили вопросом на вопрос:

— Чем она вам не угодила?

Коля выхватил трубку. Голос его дрожал, срываясь на визг.

— Мама еще в соку, но мужика у нее нет. Когда жена на работе, она постоянно домогается меня. Я устал, я больше не могу!

Из трубки послышались гудки.

Коля слегка лукавил. К тому времени он имел за плечами три гражданских брака. Первая супруга Клячина — инфантильная коротко-стриженая дамочка — курила анашу. В состоянии эйфории она с интонацией умирающей поэтессы рассуждала о вселенной, о своем месте в ней. Коля не разделял ее увлечений, он обожал портвейн и телепередачу «В мире животных». Как-то жена выкурила больше обычного и стала доказывать, что она Аэлита. Потом ушла в себя и заблудилась. Коля сдал ее на поруки врачам.

Вторая была полиглотом, но совершенно не дружила с кулинарией. Однажды она сварила макароны, перевернула кастрюльку и стукнула по ней миниатюрным кулачком. На тарелку выпало нечто, отдаленно похожее на торт, обильно политый глазурью. «Donner-wetter!» — удивленно воскликнула она. Дело было за малым — положить в центр вишенку и начать пиршество. Как назло, вишни в доме не оказалось. Коля пошел на рынок и пропал. Между прилавками он познакомился с третьей спутницей жизни.

Света жила в частном доме на другом краю города. Румяная, с огоньком в глазах девица по утрам растягивала эспандер, упражнялась с гантелями и пила по хитрой методике перекись водорода. В ее организме клокотала энергия вулканической лавы. Коля вел себя скромно и деликатно, дарил ромашки и читал Ахматову.

Будучи романтиком, он мечтал о возвышенном. Ему хотелось чего-нибудь чистого и непорочного. Как-то перед сном он заявил, что анальный секс помогает от запора. Света стукнула его по голове вазой. В отличие от керамического сосуда, расписанного непропорционально сложенными эллинами, Клячин остался цел, хотя и был слегка контужен. Он любил Свету, но насилия над собой простить не мог.

Духовная жажда была утолена, и мы двинули в ларек. Вокруг царила красота. Омытая дождем листва шептала о любви, в лужах плескались облака. По пути нам подвернулись две барышни. Они сидели на лавочке, как рыбаки в ожидании клева. Одна из них по конфигурации напоминала пропитый накануне самовар, другая выглядела лучше.

— Знаешь, — сказал Коля, — общество без женщин неполноценно. Предлагаю зачислить их в наш партизанский отряд.

Я проявил толерантность и не возражал. Ценитель изящности подсел к бесформенной гражданке. Не давая опомниться, он представился:

— Реставратор Клячин!

Он галантно поцеловал ручку самовара. Запыхтев, тот со свистом выпустил пар:

— Зоя, работник библиотеки!

Мне показалось, что из Зоиного рта посыпались буквы. Алфавитные знаки падали на тротуар и разбегались в разные стороны.

Я присел на краешек скамьи рядом с чугунной урной.

— А вы представитель какой профессии?

Зоина подруга посмотрела на меня и улыбнулась. Лучше бы она этого не делала — отсутствие переднего зуба чертовски портило впечатление. Ее узкая кисть с длинными тонкими пальцами напоминала вилку. Машинально воткнув ее в шевелюру, она лениво поковырялась в ней. Я ожидал, что она вытащит кусочек мозга и предложит мне продегустировать. К счастью, этого не произошло. Поправив мочалку на голове, девушка прикрыла щербатый рот ладошкой.

— Мое призвание — медицина.

«Хорошо, — подумал я. — Значит, есть шанс остаться здоровым!» Как выяснилось позже, и та и другая работали поломойками в упомянутых учреждениях. Но это нисколько не умоляло их достоинств, главным из которых являлась доброта. Иными словами — безотказность. Закончив быстротечное знакомство, мы квадригой двинулись к намеченной цели. Наши одухотворенные физиономии так гармонично смотрелись, что со стороны могло показаться, будто две семейные пары совершают утренний променад.

У киоска Коля небрежно вытащил из кармана ворох купюр.

— «Беленькой» возьмем?

— Лучше «красного». От водки я становлюсь неадекватной, — женщина-самовар капризно надула губки.

— «Красненького» так «красненького». Я с женщинами нежен не по средствам. В штанах моих звенит совсем не мелочь! — перешел на стихотворный шаг Коля и, удивляясь своим талантам, засмеялся.

Зоя представила, что может там звенеть. Она мечтательно повела бровью, томно вздохнула и нарисовала в воображении колокольный язык и пару бубенчиков. Коля наклонился к окошечку. По щедрости он напоминал олигарха или арабского шейха.

— Дайте десять бутылок «Агдама», пару бутылок лимонада, рыбные фрикадельки в томате и блок «Явы».

Обратный путь оказался гораздо короче: предвкушение дикого разгула вынуждало двигаться энергичнее.

Забаррикадировавшись в квартире, мы приступили к более детальному знакомству. Беззубую звали красиво и таинственно — Лаура. Мне предстояло сыграть роль Петрарки, и я стал вживаться в образ.

— Прекрасна жизнь на вид, но день единый, что долгих лет усилием ты воздвиг, вдруг по ветру развеет паутиной, — это единственное, что я помнил из опусов великого итальянца.

Лаура выслушала мою тираду с улыбкой Моны Лизы и ответила афоризмом:

— Жизнь хороша, когда пьешь не спеша!

На этом разговор о зарубежной поэзии был исчерпан, и мы перешли к классикам русской литературы. Нездоровый интерес у Зои вызывали произведения о вампирах и утопленниках. После четвертой бутылки она блеснула эрудицией. Ее глаза светились сакральной мудростью, а поднятый к потолку палец требовал внимания. Сначала она назвала автора «Мертвых душ» Гегелем, а затем его же перу приписала пьесу «На дне».

— Я про этих жмуров раза три читала! — гордо объявила Зоя.

После откровений библиотекаря Клячин перестал закусывать. Он хмелел на глазах, но старался выглядеть комильфо. Продолжалось это недолго. Вино победило. Упав на колено, Коля ловил расфокусированным зрением Зоин взгляд и сулил сказочную ночь. Завороженная обещаниями любительница литературы схватила его за голову и прижала к груди. «Как бы он не задохнулся!» — подумал я, но все обошлось. Тянуть резину не имело смысла, и мы пришли к консенсусу, что пора переходить к коитусу. Коля с Зоей оккупировали диван, нам с Лаурой пришлось ютиться в кресле-кровати. Было тесно, как в гробу. Прижавшись к новой знакомой, я закрыл глаза: в темноте она казалась привлекательнее. Даже пружинки ее сожженных химической завивкой волос походили на шелковистые кудряшки.

С дивана доносились сопение и тихий мат. Там что-то не получалось. Видимо, Коля надорвался на краже самоваров, или отравился лимонадом. В своих проблемах он винил новую знакомую:

— Чего боишься? — шипел Клячин. — Он у меня маленький!

Возмущения становились громче и агрессивнее. Распалившись, антиквар турнул любительницу Гегеля. Чтобы Зоя не сбежала, он предусмотрительно спрятал ее трусы.

— Ты со своим «малышом» в баню не ходи, не смеши мужиков! — метнула колкость Зоя и переселилась на кухню.

Клячин отвернулся к стене и стал демонстративно громко зевать. Дождавшись, когда он выдохнется, мы с Лаурой произвели стыковку. Она быстро задрожала. Ее обкусанные ногти вонзились мне в спину, оставляя кровавые борозды. Не сдерживая себя, Лаура испустила утробный стон.

— Ой, я сейчас умру!

Клячин не спал. Услышав о смерти, он стал умничать.

— Если смерть наступает во время оргазма, считайте, что жизнь удалась! С точки зрения некоторых восточных религий такая кончина идеальна для реинкарнации. Разум превращается в радугу и сияет, пока не переродится в бодхисаттву или брахмана. Над вами я радуги не вижу, значит — не все так хорошо, как хотелось бы. Кстати, Поль Гоген на Таити умер подобным образом, — не стесняясь своей наготы, Коля подошел к нам. — Товарищ Рузвельт, президент Соединенных Штатов, тоже скончался при странных обстоятельствах. Он очень долго находился наедине с очаровательной художницей, которая рисовала его портрет. Чем они там занимались на самом деле — остается тайной за семью печатями. Зоя, ты не спишь?

На кухне возмущенно загремела посуда.

— Прекращай фрондерство, иди ко мне! Ребята уже не одну брачную ночь провели, а ты все целку из себя корчишь. — Он снова обратился к нам: — Мне совестно прерывать ваши ласки, но не могли бы вы на время освободить комнату. Зоя очень комплексует, ей сложно расслабиться при посторонних.

Кухня встретила нас горой посуды и отвратительно-кислым запахом. Открыв кран, Лаура стала наводить порядок. Со спины она смотрелась потрясающе. Ее упругие ягодицы заманчиво выглядывали из-под наброшенной рубашки. Загасив сигарету, я обнял ее за живот и прижал к себе. Она не противилась. Из комнаты послышался наигранно испуганный голос Коли:

— Ты что, проглотила нашего ребенка?!

Мне было не до смеха. Я целовал Лауру в шею и предлагал остаться на ночь. Она согласно кивнула.

Лаура прожила у меня всю осень и зиму. Я устроил ее в типографию, чтобы она всегда была рядом. Мы вставили ей зуб, и она жутко похорошела. В ее движениях появилась кошачья мягкость, исчез вульгарный лексикон. Она чем-то напоминала мне покойную Зину и все сильнее примагничивала к себе. Мне нравилось наблюдать, как Лаура подводит глаза и, оценивая свой внешний вид, забавно корчит рожицу. Рядом с ней было уютно и тепло. Когда она задерживалась, я торчал у окна, всматриваясь в силуэты прохожих. Мы мечтали купить швейную машинку — Лаура говорила, что когда-то неплохо шила. Чтобы накопить денег, я купил керамическую кошку с прорехой между ушами. Иногда к нам наведывался Клячин, рассказывал об иконописи, показывал доски с еле различимыми ликами святых и исчезал на длительное время.

История человечества прочно сшита нитями предательства и коварства. Оттого многие люди к любви и верности относятся настороженно, ища в них подвох. В поведении Лауры ничего компрометирующего я не замечал и подумывал сделать ей предложение. Я летал в облаках, строчил на тетрадных листах сентиментальные стихи, а она на них разделывала селедку. Ее непосредственность заставляла меня млеть от восторга — так поступать с поэзией могли только богини! А спать с богиней — дано не каждому!

Весной, когда взорвалась сирень, Лаура пошла в магазин и вернулась только утром. Ничего не говоря, стала собирать свои вещи.

— Что ты делаешь? Зачем? — я схватил ее за плечи.

Она тихо ответила:

— Помнишь скамейку, на которой мы познакомились? Это мое законное место. Я не рождена для серьезных отношений. Прости.

Лаура ушла из моей жизни так же внезапно, как и ее предшественница Зина. Возможно — это наваждение, но ее уход закончился для меня печально. Впрочем — все по порядку.

О любви можно написать роман и не сказать ничего, а можно поставить жирную точку, чтобы понять, какую сокрушительную силу таит в себе это чувство. С уходом Лауры мой быт исказился, как отражение в кривом зеркале. Всплески сумасбродных мыслей терзали разум, лишали сил и покоя. Память навязчиво воскрешала образ возлюбленной, ее манеру говорить и двигаться. Я познакомился с бессонницей, безразлично смотрел на женщин и не находил той, которая могла бы погасить тоску.

Когда со мной заводили беседу, то смысл ее проносился мимо. Не понимая, о чем идет речь, я по-дурацки улыбался и кивал в ответ. Рассеянность и раздражительность неустанно преследовали меня. В конце концов, я вымотался, взял отпуск и ушел в запой. Пару раз звонил Клячину, но трубку никто не брал. Две недели беспробудного пьянства пошли на пользу. Похмельная лихорадка заставила подумать о здоровье, оттеснив мысли о Лауре на второй план. Я еще вспоминал ее, но уже интересовался посторонними вещами и даже вынашивал смутные планы.

До выхода на работу оставались считанные дни. Шатаясь по городу, я читал объявления и совершенно случайно столкнулся с Лаурой. Она улыбнулась мне одними губами, как старому знакомому, с которым когда-то жили по-соседству. Подведенные глаза не выражали ничего, кроме равнодушия. Лаура очень изменилась: перстенек на пальце, прическа, дорогое платье.

— Привет! Как дела? Ну что ты молчишь, язык проглотил?

От волнения свело челюсти. Я открыл рот и не узнал свой голос. Хрипловатый баритон дребезжал велосипедным звонком.

— Давай, выпьем по чашечке кофе? За углом уличное кафе открыли, — я боялся, что она откажет, но Лаура согласилась.

Мы расположились под цветным матерчатым навесом. Не зная с чего начать, я вливал в себя чашку за чашкой.

— Ты притащил меня сюда, чтобы я подтвердила смерть от кофейной передозировки?

Смущение овладело мной. Хотелось сказать Лауре о том, что происходит в душе. О месте, которое она в ней занимает. Но я понес околесицу.

— Знаешь, я стал настолько разборчив в еде, что меня можно причислить к гурманам. А ведь было время, когда ел траву!

— Траву? Не могу поверить! Зачем?

— Мне было тогда лет пять. Бабушка приятеля открыла нам великую тайну. Оказывается, все быки обладают феноменальной силой из-за того, что питаются растительной пищей. Судя по массивной фигуре и сумкам, которые старушка таскала, она питалась исключительно силосом. Тянуть резину не имело смысла, надо было действовать. На улице мы с дружком забежали за дом и опустились на четвереньки. Эволюция повернула вспять. Обглодав небольшой участок газона, мы решили, что лучше оставаться хилыми, чем давиться травой ради богатырского здоровья.

Лаура смотрела на меня огромными глазами. Ее пухлые губы выгнулись полумесяцем. Боже, как я ее хотел! Язык же, вместо комплиментов, продолжил грязную работу.

— Это еще что?! — развил я начатую тему. — Любимым занятием девочек в детском саду было приготовление куличей. Они лепили их из влажного песка. Лакомства в виде звездочек, подков и цветочков радовали глаз. С видом хозяюшек девочки приглашали мальчишек отведать их стряпню. Все отказывались. Лишь я не смог оставить без внимания труды будущих кондитеров и сдуру слопал пару брикетов. Песок скрипел на зубах. Будучи прекрасно воспитан, я не подал виду, что кулинары из девочек — хреновые. Наоборот, в доказательство потрясающего вкуса облизал пальцы. Поблагодарив девочек за угощение, я убежал играть с ребятами. Ближе к вечеру меня скрутило. Кто-то из детей настучал воспитателю о песочной трапезе. Меня потащили в кабинет медсестры. Постучав по вздутому животу, тетка в белом халате извлекла из стеклянного шкафа резиновую грушу и приказала снять штаны. Сгорая от стыда, я заплакал.

— Бедный, ты бедный! — Лаура погладила меня по плечу.

От ее прикосновения я взмок. Если бы она догадывалась, как хотелось поцеловать ее руку с вишневыми коготками, прижать к себе! А, может, и догадывалась, но ничем не выдала себя.

— Все, мне пора! Заходи в гости, Николай будет рад. Он хотел позвонить, но не решился.

Меня словно окатили ушатом ледяной воды.

— Хорошо, заскочу! — выдавил я, зная, что никогда не переступлю порог их дома.

На душе скребли кошки. Я проводил Лауру до угла и не знал, куда податься. Ноги завели в сквер. «Вот тебе и Клячин! Надо же, какие кульбиты вытворяет жизнь!» — поражался я, присев на скамью. Мое скорбное одиночество нарушил гражданин из категории «Они позорят наш город!» Судя по брюху, он проглотил глобус — из расстегнутой ширинки свисала вялая земная ось. Мужика одолевала жажда общения, и ему требовался умный собеседник.

— На-ка, глотни! — он протянул бутылку.

Хмель слегка заретушировал образ Лауры. Незаметно водка закончилась. Пришлось сгонять за добавкой.

— Давай навестим порядочных женщин! Есть тут одна, она не откажет! — мужик по-братски обнял меня и натужно засопел.

Предложение выглядело заманчиво. Мои зрачки мечтательно скатились к переносице и нежно посмотрели друг на друга. Освободившись от дружеских объятий, я отодвинулся. Мужик потерял опору и упал с лавки.

Проходящая мимо женщина шарахнулась в сторону. От нее разило презрением и еще чем-то мерзким, кажется — французскими духами. Не в силах подняться, новый приятель изобразил роденовского мыслителя.

— Вставай! Нас ждут в квартале красных фонарей!

Но ловелас успел забыть о любви, развалился около скамейки и невыразительно запел:

— Опять от меня сбежала последняя э… эта, как ее?

— Электричка! Паровоз такой, без пара! — подсказал я.

— Точно, паровоз… не стучите колеса…

Кое-как удерживая равновесие, я склонился над певцом.

— Слушай, акын, общественность нами недовольна!

Он удивленно посмотрел сквозь меня. В его масленых глазах отразилось небо с плывущими облаками. Мужик сел в позу лотоса и сосредоточил взгляд на бордюре. Казалось, что он медитирует.

— Почему так долго нет автобуса?

— Цыгане угнали! — ответил я и зашел в кусты.

Прижатый атмосферным давлением, он снова лег. Старикашка, торопившийся на тот свет, вдруг остановился и отстучал вставными кастаньетами:

— Стыдоба! Устроили сортир и лежбище тюленей! Сейчас милицию вызову!

— Не шуми, дед! Мы исчезнем незаметно, по-английски! — я легонько пнул собутыльника. — На нас объявили охоту!

Он тут же среагировал и приподнялся на локте.

— Веди меня, мой талисман!

Я помог ему встать. Качаясь, мы направились к выходу. Такого сильного земного притяжения не приходилось испытывать давно. Сделав пару шагов, мы приняли горизонтальное положение.

— Всему виной вспышки на Солнце! Очень на здоровье влияют! — констатировал новый знакомый, погружаясь в дрему.

Послышался шум двигателя. Мне мерещилось, будто прилетел волшебник в голубом вертолете. Как же я ошибся!

— Господа, карета подана! Располагайтесь удобнее!

— Все господа в Париже, мы — трудовая интеллигенция! — уточнил я, стараясь самостоятельно загрузиться в автомобиль.

С казенной постели я сбивчиво объяснял невменяемым соседям о причине бед, выпавших на долю отечества. Меня никто не слушал. Незаметно патриотические чувства усыпили разум.

— С виду нормальный парень. Никогда бы не подумал, что алкаш! — майор Пырьев заполнил бланк и протянул его мне. — Заплатите штраф и, пожалуйста, не появляйтесь на улице в таком виде. Не подавайте дурной пример подрастающему поколению.

Я покинул вытрезвитель, прислушавшись к дельному совету. Кудрявые тополя заговорщицки шелестели листвой: «Успеешь еще оплатить, один черт денег нет. Иди к Иришке! Она же любит тебя!» С природой не поспоришь, и я пошел туда, куда деревья нашептали.

Ира, верстальщица нашей газеты, встретила меня визгом. Такая искренняя радость — редкость в наше время. Захотелось обмыть встречу. Я принял ванну и предложил ей сбегать в ларек.

— Одеваться неохота! Лучше Наташке звякну. У нее такой спонсор появился! Притащит все по первому свистку. — Поджав коленки, она потянулась к телефону.

Иришкина подруга выглядела эффектно, но в постели была никудышная. Мужики, обескураженные несоответствием внешности и любовных способностей, долго с ней не дружили. Как переходящее красное знамя, она переходила из рук в руки. Чтобы ожидание не было скучным, я стал ублажать Иришку. Моего здоровья хватило минут на пять. Потом мы смотрели телевизор.

Дверь без стука распахнулась. На пороге возник Наташкин абрис. За ним, прикрываясь огромным букетом роз, расшаркивался гарант хорошего настроения.

— Привет, Саня! Некрологи сочиняешь? — Наташка чмокнула меня в щеку. — Знакомьтесь!

В комнату шагнул майор Пырьев. Увидев меня, он скривился, как от зубной боли. Я тоже не ударил в грязь лицом и изобразил умирающего лебедя. Девчонки суетились вокруг стола, не обращая на нас внимание.

— Познакомились? Ну, вот и славно! — Иришка прижалась ко мне. — Товарищ Пырьев, Сашка классный, с ним не соскучишься!

— Я догадываюсь! — он поперхнулся.

С каждой выпитой рюмкой обстановка раскрепощалась. Подружки щебетали о своем, а мы с гражданином начальником выползли на лоджию. Неловкость еще присутствовала в наших отношениях. Желая разрядить обстановку, я спросил у Пырьева первое, что взбрело в голову:

— Вы женаты?

Он окинул меня рассеянным взглядом и закурил.

— Однажды у приятеля я познакомился с одной особой. — Пырьев руками очертил два огромных бугра перед грудью. — Вознамерился даже жениться, так она мне приглянулась. Но барышня оказалась замужем, а мне было невтерпеж. На скорую руку мы слились в одно целое, после чего она решила порвать узы изжившего себя брака и новыми путами соединиться со мной. Пришли мы к ней домой и стали обмывать создание новой ячейки общества. А потом стали детей клепать, освобождаться от налога на бездетность — был такой раньше. В самый разгар трудового процесса приходит ее муж. Раззявил рот, как дурачок деревенский, и не знает, что делать. Совести нет совершенно — стоит и смотрит. Потом завертелся волчком: «Вы надолго?» — спрашивает. Отвечаю: «Наверное, навсегда!» Он расстроился и убежал. Утром я прозрел и решил официально никогда не жениться. А зачем? Чтобы однажды прийти домой и спросить: «Вы надолго?» Не веришь? Зуб даю! — выразился майор, как прожженный уголовник.

Не верить такому человеку было глупо, более того, я проникся к нему симпатией.

Мы вернулись к столу.

— В баньку бы махнуть! — Пырьев мечтательно вздохнул.

Иришка вопрошающе посмотрела на меня.

— Сань, можешь организовать мероприятие?

Разве я мог ей отказать? Ради меня она была способна прыгнуть на амбразуру, привечала в любое время дня и ночи, старалась выветрить из моей памяти ядовитый фантом Лауры.

— Отчего же нельзя?! Только машину надо.

Пырьев вызвал служебную «Волгу», и мы поколесили к бывшей Колиной жене. Расставшись с Клячиным, она жила в свое удовольствие: ковырялась в земле и разводила на продажу цветочки. Проблем с баней не возникло, Света отличалась радушным гостеприимством.

Начальник вытрезвителя выныривал из парной, загружал обезвоженный организм пивом и превращался в мелкого хулигана. Когда пенный напиток шибанул в голову, Пырьев забрался в соседский огород. Сначала он не обращал внимания на визг хозяев. Но в итоге, раздраженный их поведением, пообещал всех перестрелять.

Пистолета при нем не оказалось. Тогда он закидал их собранными огурцами, после чего вернулся к нам, схватил гармошку и наиграл мелодии подворотен. У калитки остановился наряд милиции, вызванный пострадавшими. Стражи порядка отдали честь распоясавшемуся майору и сделали соседям устное внушение.

День клонился к вечеру. Покидать место отдыха не было ни сил, ни желания. Там мы и заночевали. Утром помятый майор позвонил шоферу, поблагодарил Свету за великолепно проведенный вечер и украдкой потрогал за грудь. Я понял, что Наташа скоро достанется кому-то в качестве утешительного приза.

В бане я ухитрился поцарапать ногу и занести в рану грязь. Два дня мне было плохо, но я списывал все на похмелье. Когда же появились ноющая боль и покраснение, пошел в поликлинику.

— М-да, — сказал врач и выписал направление в больницу.

Шла третья неделя, как я загибался от сепсиса. Попытки сбить температуру оставались безрезультатными. Постоянно — сорок, сорок с половиной. Мои мозги плавились, извращая реальность. Возникало единственное желание — прекратить страдания любой ценой. Пусть усыпят, как собаку, лишь бы кончились муки. Тошнота выворачивала организм наизнанку, отнимала последние силы. Выдавив из себя слизь, две-три минуты я чувствовал облегчение, после чего все повторялось. Как из рога изобилия сыпались уколы. Меняя капельницу, нечаянно проткнули вену. Физраствор ушел в мышцы. Рука разбухла и напоминала студень. Угасающее сознание сделало меня равнодушным к таким мелочам.

— Пора переводить во вторую палату. Безнадежный! — переговаривались медсестры, думая, что я их не слышу.

На мое счастье, из отпуска вышел опытный доктор. Он осмотрел меня, недовольно покачал головой и назначил другое лечение. Я начал выкарабкиваться ускоренными темпами. В палате со мной лежал Вадик. После удаления аппендикса он позеленел и на третий день едва не окочурился. Слезными просьбами его матушка выхлопотала перевод Вадика в реанимацию. Вернулся он дня через три. Малахитовый цвет его кожи сменился золотым.

Вадик не скрывал радости от встречи и не смог сдержать эмоций. В «апартаментах» заблагоухало. Санитарки выгребать из-под него категорически отказались, и до прихода матери мы вдыхали стойкое амбре. Поменяв сыну постель, она немного послушала, как за стеной кричит умирающий от гангрены мужик. Наркотики ему не помогали. Да и какие наркотики могли помочь, если при снятии ботинка у бедняги отвалилась ступня?! Среди ночи вой резко прекратился, будто надоевшее радио выдернули из розетки.

— Отпиликался, сверчок! — Вадик повернулся на бок.

К концу лета я оклемался. Встречать меня пришел Коля. Он натянул на лицо маску раскаяния, от которой веяло лукавством.

— Ты не дуйся, так вышло. Пойдем ко мне, отметим выписку.

Я хотел отказаться, но Коля был неумолим. Он взял пакет с моим барахлом и покинул палату.

— Лаура ушла, — на ходу бросил он. — Хотел к Светке вернуться, а она с ментом шашни закрутила. Шалава, что с нее взять?!

Из многочисленных щелей Колиного дома выползали и вразвалочку бродили тараканы. Растопыренный букет на подоконнике завял и начал осыпаться. Выглядело хуже, чем у постимпрессионистов. На столе томились в ожидании пузатый сифон и пара стаканов. Со стены смотрела фотография Лауры, приклеенная на картонку. Коля стушевался и перевернул любимую лицом к стене. На другой стороне оказался портрет изменщицы Светы.

— Здорово придумал, на все случаи жизни! — я восхитился Колиной изобретательностью.

Коля выдавил из сифона бурлящий от углекислоты золотистый портвейн.

— Так кроет быстрее, — пояснил он. — За твое здоровье!

Кадык Клячина бегал, как затвор автомата. Коля опустошил стакан судорожными глотками. Разговор не клеился. Выпили еще. Скупщик антиквариата беспокойно ерзал на табурете.

— Что-то живот скрутило! — оправдался он и исчез в дверном проеме.

По всей вероятности, Колю вспучило от газированной «бормотухи». Его не было долго. С улицы доносились приглушенные крики, но мне казалось, что это мальчишки гоняют мяч. Устав от ожиданий, я решил выяснить, куда подевался охотник за самоварами и чужими женами.

— Коль, ты где? — крикнул я с крыльца.

Из нужника послышался изощренный мат. Я подошел к «скворечнику» и дернул за ручку. Обломки гнилых досок свисали в выгребную яму. С опаской я глянул вниз. Если не думать о том, где происходит сцена, то Коля смахивал на Саида из кинофильма «Белое солнце пустыни»: над гладью экскрементов поплавком торчала его голова. Чтоб спасти товарища, пришлось звать соседа.

Клячин схватился за брошенную веревку, и мы стали его вытягивать. Зловонная жижа чавкала, не желая выпускать его из дружеских объятий. Подпорченная флюсом физиономия соседа выражала крайнюю степень недовольства.

— Тяжелый какой! — пыхтел он.

— Это из-за грехов, — ответил я. — Оттого и доски не выдержали, подломились.

После череды неудачных попыток пред нами во всей красе предстал «шоколадный заяц». Его поколачивало. Исходящий запашок намекал, что Клячин долго не будет пользоваться успехом у женщин. Сосед окатил его колодезной водой и пошел растапливать баню. Коля опустился на траву и вытянул ноги.

Меченные зеленкой куры, перестали клевать землю. Наклоняя головы то в одну, то в другую сторону, они настороженно смотрели на хозяина. В их янтарных с переливом глазах просматривалось злорадство. Очевидно, они восприняли все, как божье наказание за съеденные Колей яйца. Любоваться страданиями Клячина не хотелось, продолжать посиделки — тем более.

— Пойду я, Коль. Надо отдохнуть, к работе приготовиться.

— Ты заходи, — поднялся он и протянул руку со следами недавней трагедии.

Пожимать ее желания не возникло.

— Давай без прощальных поцелуев — не навсегда расстаемся.

Я направился к калитке. За ней, по тропинке моей непутевой жизни бродили призраки будущих разочарований.

ЭПИЛОГ

Прошло лет десять или пятнадцать, точно сказать не могу. Не слежу за течением времени. Какой смысл подсчитывать, сколько прожито и сколько осталось? Давно грохнули Колю — деревенские антиквары научились считать барыши, и весьма недовольны, когда их стараются надуть заезжие прохиндеи. Родня почила тоже. Остался один я, бессмертный и неувядаемый. Вокруг кружат мошкарой не совсем спившиеся интеллигенты. Я их не привечаю, но и не гоню. Мало ли кто пригодится и когда. Усмехаюсь своим прагматичным рассуждениям.

С приходом сумерек овальное в деревянной, треснувшей раме зеркало теряет блеск, становится мутным, стирает контуры проглоченных вещей. Оно и так-то не радует полинявшей амальгамой, а по вечерам так вообще. Отражение моей физиономии окончательно портит настроение. Судя по нему, кажется, у меня не все дома: припухшие, слегка очумелые глаза, поседевший ежик волос. Я не брился пару дней, и лицо выглядит забулдыжно. Все обрыдло, ничего не хочется делать. Даже следить за собой. Бессмысленная, однообразная жизнь без праздничных дней угнетает. Гулянки с друзьями-маразматиками не добавляют в нее позитива: мед становится горше полыни, если его жрать ежедневно с утра до вечера.

Книги, когда-то доставлявшие радость и открывавшие новые горизонты, похоронены в шкафу. Сюжеты их стерлись из памяти и желания воскресить их — не наблюдается. С возрастом я стал раздражительным, и что страшнее всего — мизантропом. Бесит рутина бытия. Если бы я мог, то содрал бы с себя кожу, зашвырнул ее в угол и ушел, куда глаза глядят.

Соседка с первого этажа, заведующая не пойми чего, высокомерно заявляет, что праздники делает сам человек, и в то же время ждет не дождется, когда наступит Новый год или день рождения. Ей хочется веселья и подарков. Отчего бы ей не сделать праздничным днем понедельник или другой рабочий день? Есть выражение: «На работу как на праздник!» Но она его забыла или игнорирует. По понедельникам любительница превращать жизнь в сабантуй хнычет — впереди неделя производственной каторги и страданий. Бог с ней, я живу по другому уставу.

Над городом висит марево июля. Перекатывается горячими волнами, опаляя легкие и выжимая остатки сил. Ощущение, будто находишься в парной или в аду. В квартире душно. Темные шторы не пропускают солнечный свет, но стены дома накалились как мартеновские печи. Никак не раскошелюсь на кондиционер. Я слишком расточителен: покупаю всякую приглянувшуюся дрянь, и к тому же люблю залить за воротник. Квартира, как музей хлама, завалена ненужными вещами и бутылками. Если присмотреться, то можно увидеть в серванте фарфоровые статуэтки гармонистов, замерших в полете танцовщиц. Они играют и пляшут среди хрустальных рюмок и всяких розеток и вазочек. На столе пылится миниатюрная копия ягеллонского глобуса. В ящике стола спрятались газовый «Вальтер», переделанный под стрельбу боевыми патронами, и золингеновский нож. Я, вообще, ценю немецкое оружие. Зачем я все это приобрел? Зачем истратил кучу денег — не знаю — просто захотелось! А вот на кондиционер рублей не хватает, сколько ни копи!

Тошно от одиночества, тянет к народу. Выхожу из дома, тащусь в парк. Там еще гуляют те, кому жизнь не набила оскомину. Слышен смех и фальшивящий перезвон гитары; из кустов — возня и пьяная ругань. Побродив по осиротевшим аллеям, сажусь на обшарпанную многочисленными задницами лавку. Вечерний воздух дарит свежесть; запах травы и пыли щекочет ноздри.

Сижу, вслушиваясь в затихающий уличный гул, и незаметно для себя отстраняюсь от всего. Веки слипаются. Вроде погружаюсь в дрему, а все слышу и даже вижу. Или это уже мимолетные сны? Удивительное состояние! Со стороны я похож на медитирующего йога или прикорнувшего алкаша. Из «невесомости» меня выводит бархатный женский голос. Передо мной возвышается женщина-глыба в широченном платье-сарафане. У нее могучая шея и покатые, как у грузчика, загорелые плечи. Для полноты картины даме не хватает весла.

— Молодой человек, не скажете сколько время?

Нашла молодого! Мне давно за сорок, я похож на Чехова без пенсне, усов и бороды. К тому же дама — невежа! Культурные люди спрашивают иначе: «Не скажете: который час?»

— Девять рублей двадцать копеек, — отвечаю я и вновь закрываю глаза в надежде, что «глыба» оставит меня в покое. Хотя его уже не восстановишь, не вернешь иллюзорность видений. Гражданка не уходит. Стоит и смотрит на меня в упор. Думает, поди, будто я идиот. Черт с ней, пусть думает, что хочет.

— Вы так странно отвечаете, словно издеваетесь! Я о времени спросила, а вы…

Вот назойливая муха!

— Время — деньги! Так яснее? Сколько берете за ночь?

— Хам! — кривит напомаженные губы оскорбленная женщина.

От такого, как я, можно ожидать чего угодно, — наверное, решила она. Действительно, вдруг я захочу свистнуть ей в ухо или принародно изнасиловать?! «Проститутка!» — мысленно парирую я и забываю о ней. Женщина без весла погребла по асфальтовой реке. Я проводил взглядом ее могучую вихляющую корму. Пора идти домой. Там меня ждут не дождутся кальсоны, исполняющие роль трико. Я взял их на распродаже по бросовой цене. Им уже лет десять, а они ни разу не соприкасались с мылом. Свисают со спинки стула как обрубки ног. Были когда-то светло-голубые, сейчас потемнели и напоминают джинсы Wrangler с пузырями на коленях и без фирменного зиппера Talon. Я похож на свои кальсоны. Запутался… на Чехова или все же на кальсоны?! А, черт с ним — на чеховские кальсоны. Чтобы никому из них не было обидно.

Как и Чехов, я пишу; изредка. По старой привычке — эпитафии. Сочинить их не так-то просто. Это вам не любовные сопли по тетрадному листу размазывать. Лаконичное выражение своего отношения к покойнику и восхваление его благородства, даже если он им и не обладал при жизни, требует умственного напряжения. Когда поступает заказ, сочиняю некрологи — посмертные анкеты, намеренно замалчивающие нелицеприятные моменты из биографии усопшего. Напишешь, прочтешь и думаешь: может, и обо мне такой дифирамб накарябают? Силюсь припомнить добрые дела, которых отродясь не совершал, и начинаю их выдумывать. Нет, никак не получается из меня доброго самаритянина, хоть тресни! Вектор моего мышления постепенно уходит в сторону религии. А вдруг Бог есть? Вдруг он следит за мной и записывает каждый шаг. Хотя я в этом очень сомневаюсь. Шаг влево, шаг вправо — исключительно человеческое изобретение. А религиозная фантазия — интеллектуальный бич, — так я думаю. — Он ловко манипулирует разумом, выдает желаемое за действительное. Узник иллюзий становится их рабом до конца жизни. Молитвами уверяет себя в реальности нереального и жаждет вечной жизни. Идиотизм! Вечной жизни не существует! Самая длинная — у серых китов и каких-то экзотических акул. Те способны дотянуть до 570 лет! Я не кит и не экзотическая акула, людской век гораздо короче. Может, оно и к лучшему.

Слух улавливает возню за стеной. Так уж вышло, что проектировщики между квартирами умудрились воткнуть гипсокартонную стену. Как такое возможно — не пойму! За стеной живет молодая семья, шумная и веселая. Целыми днями у них гремит музыка. Иногда хочется достать «Вальтер», вломиться в их нору и расстрелять громыхающую басами японскую шарманку. Но я не ворвусь. Это только в кино все герои и всё возможно. На то оно и кино. Чтобы познать жизнь, ни в коем случае нельзя изучать ее по фильмам, а лучше — не смотреть их вообще. Лично я смотрю только спорт или новости. От них, правда, тоже настроение не поднимается и ума не прибывает. Скорее — одно расстройство. Чертов пессимизм довлеет надо мной, окрашивает все в темные тона.

Шум, между делом, за стеной набирает обороты. Весело подпрыгивает диван, впритык прижатый к стене. «Размножаются, зверьки!» — делаю я вывод. Раньше я обожал секс, потом стал к нему равнодушен: выплеснул в дорогих и недорогих женщин все запасы сперматозоидов и угомонился. Диван продолжает колотиться об стену. Отодвинуть его молодожены не догадываются. Им не до этого, они в творческом процессе. Каждый божий вечер, без выходных! Прижимаюсь ухом к розетке. Хочу приобщиться к тонкостям чужого наслаждения. Ничего сверхъестественного: стоны, хрипы, завывания. Надо выпить за молодых! У меня осталось полбутылки грузинского вина… и здоровенный кропаль гашиша, привезенного из киргизского городка Май-Лисай. Гашиш мощный, как уран, добываемый в тех краях. Это вам не «дурь», которой торгуют барыги. От той только сухость во рту и хилая, еле уловимая эйфория. А то и вовсе без эйфории, одна вонь. Май-лисайский план сносит крышу, как атомная бомба снесла Хиросиму.

Золингеновским ножом раскрошил бурый комок. На один раз — много, прикидываю я, на два — мало. Вот дилемма! Выкурю все, пусть мне станет хуже. Достаю из выдвижного ящика серванта коробку папирос «Три богатыря». Не папиросы, а произведение искусства. Одна коробка чего стоит! Желтая, а на ней три бугая с картины Васнецова. Папиросы такие же могучие, как богатыри — огромные мундштуки с золотым ободком под табачной гильзой внушают уважение. Это вам не «Беломорканал» и даже не «Казбек». Забив косяк, наливаю бокал Киндзмараули. Грузины большие мастера виноделия! Подкрашенный химическими добавками вермут или «Солнцедар» — напитки малоимущих ханыг — и рядом никогда не стояли даже с самым паршивым вином кавказских аборигенов.

Глубокая затяжка обдирает горло. Хочется кашлянуть, с трудом сдерживаю себя. Ядреный дым заполняет легкие, бьет по мозгам. Вторая затяжка усиливает эффект: голова тяжелеет и начинает кружиться. Стоны соседей отходят на другой план. На первом — волшебство, в которое я погружаюсь. Утонувшая во мраке комната походит на бесконечную вселенную. Светодиодный индикатор телевизора выглядит одинокой звездой в погасшем небе. Третья затяжка и глоток вина поднимают меня в воздух. Все, законы гравитации, или как там ее называют физики, нарушены. С папиросой в зубах и бокалом я плыву в темноте и приземляюсь у розетки. Прижимаюсь ухом. Молодые еще не закончили свои бесноватые игры и продолжают изнурять себя любовью. Вот где ненасытные природные инстинкты проявляются во всю мощь. Собаки давно бы уже кончили и повернулись друг к другу хвостами. Эти же экспериментируют с позами. Надо посмотреть, что там у них, какая нынче камасутра?! Заглядываю в отверстие, наэлектризованное от созерцания разврата. Темно. Хитрые сволочи! Конспирируются! После затяжки мое зрение становится острее. Я вижу, как молодой кролик скачет на крольчихе. Неожиданно он замирает и прислушивается. Батюшки! С другой стороны розетки меня изучает черный зрачок. Стеклянный и холодный, как у питона. Может, это вовсе и не кролик? Мне становится дурно, будто поймали за руку в момент кражи. Ничего, сейчас я устрою Варфоломеевскую ночь!

От сбежавшей с дальнобойщиком очередной жены-подруги остался клубок шерстяных ниток, проткнутый спицами. Иногда я смотрю на него и представляю себе голову гейши с традиционной прической из которой торчат канзаши. Выдергиваю длинную стальную иглу, допиваю вино и подскакиваю к розетке. «Сейчас ты, сука, попляшешь!» — ободряю себя и вонзаю спицу в наэлектризованное созерцанием разврата отверстие. Последнее, что я увидел, были искры. Сильный, ни с чем не сравнимый удар парализовал тело. Удар оказался намного мощнее действия май-лисайского гашиша…

Меня найдут через неделю, может, через две. А может, спохватятся через несколько лет за неуплату услуг ЖКХ. Придут грозные тетки из ЖЭКа в компании участкового милиционера, взломают двери. Их встретит мумия с погасшим косяком во рту и оплавленной, почерневшей спицей в скрюченных, костлявых пальцах. Ежик седых волос затянется паутиной, да и глазницы, наверное, облюбует паучок. Заглянут любопытные, некогда зараженные похотью соседи. «Надо же, — скажут они, — а мы думали, здесь никто не живет. А тут, оказывается, мертвый человек!» Обескураженные открытием, они покачают головами и прикарманят старинный глобус размером с бильярдный шар, на котором чуть позже крестиком пометят место моего захоронения.

Забулдыжная жизнь

Как всегда, снег выпал неожиданно. Захотелось пробежаться по морозцу, размять суставы, провентилировать легкие. Недалеко от ларька наткнулся на Троцкого. Он поразил меня экстерьером: голова здоровая, не расчесанная, в руках — ржавый велосипед. Стоит, упершись взглядом в землю. «Наверное, таксует», — подумал я и не поздоровался, опасаясь внешним видом отпугнуть клиентов. Троцкий двигал обветренными губами. Кажется, материл президента. Как и все русские люди, я тоже матерюсь, но в отличие от многих — очень красиво, почти молитвенно. Если к слову «мать» вместо известного эпитета добавить «святая», то получится самая настоящая трехэтажная молитва. От сочувствия к приятелю-таксисту мои планы изменились. Я решил накваситься, заглушить душевную боль. Вообще, с алкоголем я познакомился классе в восьмом. Знакомство получилось безрассудным, не дающим надежд на интеллектуальный рост. Нажрусь до вертолетного состояния и валяюсь, где попало. Лежу, ногами дрыгаю, пену пускаю. Люди обходят стороной, жалеют. Думают, эпилептик. А мне хорошо — будто нахожусь в другом измерении.

Пил в закусочной, на соседней улице — там больше шансов остаться наедине с собой. В своем микрорайоне много халявщиков. Нажрался до состояния близкого к анабиозу. Земля норовила выскользнуть из-под ног. Балансируя руками, я с трудом удерживал равновесие. Обугленные ангелы облепили провода. «Редкостный пропойца!» — презрительно сказал один. «Забулдыга, — подтвердил другой и назвал меня по фамилии. — Я его по походке узнал. Только он так ходит!» Осколком кирпича я швырнул в болтунов. Они закаркали и улетели. Пошарил по карманам, достал сигарету. Какой-то школьник, похожий на урода, дал прикурить. Затянулся, закашлял, — подавился сизыми облаками. В ответ с неба посыпалась «перхоть».

Это было вчера, а сегодня пенсия… Чувствую, будет праздник, и не только у меня. Вообще-то я люблю тихие вечера, когда сосед снизу не крутит песни чернокожих обезьян, а сосед сверху не роняет шифоньер. Шифоньер удивительно часто падает. Такое ощущение, что он постоянно пьян. Я говорю о шифоньере. Сосед, само собой, не просыхает. В общем, я живу в окружении маргиналов. Покой мне только снится.

За домом вросла в землю скамейка, на которой до первого снега жил бомж. Снег выпал, и мужик исчез, а вместе с ним и рубль обвалился. Странно это. Я это к тому, что бомж как показатель нашей жизни. Если он лежит на скамейке, то все хорошо. В сложившейся крайне негативной экономической обстановке думаю погорбатиться на паперти. Сидишь себе дурак-дураком, бормочешь что-то бессвязное, а денежки в кепку капают. По грошику, по копеечке, но капают, черт бы их побрал! Посижу недели две, потом как в кино: куплю машину с магнитофоном, пошью костюм с отливом, и — в Ялту. А хрен ли…

С пенсии пришлось выпить. Не хотел, но переубедил себя. Двести грамм встряхнули организм, подняли тонус. Потянуло в музей, решил приобщиться к высокому искусству, взглянуть на труды Айвазовского. Приобщился. Проснулся в медвытрезвителе. Завтра пойду в библиотеку. Надеюсь поумнеть, нахвататься умных слов. Постараюсь выучить стихотворение Пушкина или Фета — пригодится для знакомства с женщинами. С женщинами у меня сложные отношения. Мужчиной я стал еще в глубоком детстве. Так получилось. Работала у нас домработница Авдотья — универсальная женщина с грацией лани, трудолюбием муравья и исполнительная, как служебная собака. Вот с ней-то я и согрешил впервые. Согрешил неудачно: Авдотья «залетела». А какой из меня отец? Мне тринадцать лет отроду, переходный возраст: все бурлит и играет. До поры до времени воровал у папаши деньги и откупался.

Папаша занимал высокую должность, деньги не пересчитывал, но и на ветер не швырял. В один прекрасный день страшная правда выплыла наружу. Отец грозился меня убить, тут-то и вмешалась матушка. У нее возникли подозрения, что домработница понесла не от меня. Когда деформация Авдотьиного тела приобрела катастрофические параметры, уломали соседа Аполлинария жениться на ней. Это не составило особого труда. За Аполлинарием водился грешок не возвращать долги. Долгов накопилось много. Их списали, вдобавок оплатили свадебное застолье. Молодые жили недолго и не очень счастливо. Аполлинарий бил Авдотью — ревновал к прошлому. В итоге она его зарезала и села.

Возмужав, я пробовал остепениться. Подцепишь, бывало, первую встречную, и кажется, что лучше ее никого нет. Прижмешься, гладишь загипнотизированное алкоголем тело, и так на душе хорошо, так сладко! Тяга к женитьбе испарялась сразу после оргазма. Утром зенки продерешь, глянешь на королеву грез, и задаешься вопросом: «Неужели я смог?» Брючки с рубашкой — под мышку. Выскочишь в коридор, пальтишко накинешь — и домой. Все, не состоялась вечная любовь, не сложились отношения! Обуза — эта семейная жизнь, вечный поиск компромисса.

Несколько раз лечился в кожно-венерологическом диспансере. Весьма продуктивно. Дожил до вставных зубов. Поумнел, даже бросил пить на непродолжительное время. От скуки уподобился набоковскому Гумберту и переключился на недоразвитых, но рано повзрослевших девиц. Занятие немного щекотливое в криминальном плане. Нимфетки — весьма капризные существа. Постоянно шантажируют и требуют невозможного. Сучки похотливые! Оберут до нитки — и привет! Остался в одних трусах с растянутыми, как резинка, нервами. Ладно, это все в прошлом. Чего уж…

Сижу в библиотеке, листаю «Огонек». По-соседству — студенты филологи. Судя по дыханию, изучают творчество Шарля Перо, шепчутся. Прислушался. Говорят о Красной Шапочке. По их мнению — обыкновенная шалава. Бескультурные люди, далекие от цивилизации. Пересел подальше. Не тут-то было! Подкралась библиотекарь, стала навязывать свои услуги. Пригляделся — вылитая Красная Шапочка!

После библиотеки бухали с Троцким. Троцкий — тот еще тип. Совершенно не отличается от фамилии. Так вот, у Троцкого есть заветная мечта — открыть крематорий. По ходу пьянки я листал страницы памяти и наткнулся на японцев и Сергея Лазо. Предложил Троцкому сделать крематорий передвижным. Вроде трамвая с печкой. Подъезжаешь по адресу, где ждет клиент, берешь с родни деньги и тут же запихиваешь мертвеца в топку. Трамвай дает прощальный гудок и мчится на следующий вызов. Потом всем родственникам раздают погребальные урны, за отдельную плату. Короче, планов громадье, но реализовать их проблематично — нет денег на трамвай. Стали думать, что можно продать для появления начального капитала. На глаза попался ржавый велосипед. Во мне проснулся Цицерон, но какой-то косноязычный. Взаимопонимания мы с Троцким не достигли.

Кто я? Где? Угнетают окрашенные в грязно-голубой цвет стены с разграничительной филенкой. До полного отчаяния доводит хмурый, с признаками мизантропии доктор. Он поочередно задирает мне веки и задает расплывчатые вопросы. Чередуя рывки и провалы, нехотя возвращается память. Троцкий оказался агрессивнее и сильнее. Я догадывался, что в его натуре доминирует нечто звериное, но не до такой же степени! Ноет прибинтованное к голове ухо. Данное обстоятельство подталкивает к мысли — заняться живописью. Всегда поражали шедевры ван Гога. Мазня-мазней, а стоят миллионы!

Ближе к полудню заявился Троцкий в драном пальто и синяках. Пряча бесстыжие глаза, положил на тумбочку гуманитарную помощь. Канючил, жаловался на жизнь. Потом схватил меня за руку и стал умолять, чтобы я написал встречное заявление. Так вот в чем причина показного милосердия! Оказывается, он навестил меня не по зову души. Троцкому за жестокое обращение со мной светил срок. Судьба подлеца висела на волоске. Я ощутил себя Богом и заломил цену в пять бутылок водки. Хлопнули по рукам. Словно пронюхав о заключенной сделке, нарисовался участковый. Мы убедили его, что драки не было как таковой, были соревнования по борьбе. Подтверждая искренность наших отношений, мы с Троцким поцеловались. Поцеловались на удивление нежно. Человек в погонах смахнул слезу. Дескать, мир и любовь!

За спиной хлопнули ладошками обшарпанные двери. Больничное крыльцо радикально отличалось от церковного, манящего легкими деньгами — на нем не собирались калеки, никто не демонстрировал свое уродство и не молил о помощи. Хотя по идее должно быть наоборот. Глубокий вздох одурманил меня. Мир качнулся, накренились и еле уловимо поплыли здания. Душа запела «Лазаря». Возникло ощущение, будто заново родился, будто все плохое осталось в прошлом, а впереди — только свет и бесконечное счастье. Даже подживающее ухо перестало чесаться. Эйфория длилась недолго. Воздух с примесью выхлопных газов выветрил из груди запах больницы. Под ногами хрустнул снежок. Хрустнул, как в детстве. Когда казалось, что смерти нет, а самое страшное — это пауки и отцовский ремень.

У ларька, под лысым кленом, топтался Троцкий. Я не преминул напомнить о долгах. Троцкий обнадеживающе кивнул вислоухой шапкой и испарился, оставив узорчатый велосипедный след. Все складывалось как нельзя лучше! Я ласточкой взлетел на свой этаж и впорхнул в родное гнездо. Приветственно скрипнули половицы, в нос садануло затхлостью и канализацией. Наверху рухнул шифоньер… Жизнь дернулась и заскользила по накатанной лыжне.

Новый год — семейный праздник. Встречал в одиночестве, не щадя себя. Речь президента выслушал стоя да так и заснул. Глаза открылись сами собой. Сновидения вспорхнули с клейких ресниц и забились в темные углы. Поворочался в кровати, пощелкал суставами. Получилась новогодняя мелодия, что-то вроде «В лесу родилась елочка и там же умерла!» Поднялся, глянул в зеркало. Постарел, и постарел не на год или два, а на целую вечность. Еще вчера был молодым и красивым, заигрывал с девушками и строил воздушные замки. Сегодня понял: воздушные замки — бред. Девушки с заманчивыми формами растворились в дыму фантазий. Остался я — старый и никому не нужный. Мучает дилемма: опохмелиться или перетерпеть, пострадать ради светлого будущего? Тревожит то, что похмеляться не могу, посему на одной рюмке не остановлюсь, обязательно доведу себя до алкогольной комы.

В прежние годы водка вкуснее была и полезнее. А сейчас? Разве ж это водка? Этикетки красивые, а на вкус — гадость, и голова утром лопается. На кефир перейти? Ничего от него не болит, но и толку нет. Куда прогрессивная общественность смотрит? Сделали бы водку полезной, как кефир, а кефир — крепче водки. Перевелись на Руси Менделеевы, перевелись светлые головы!

Деревянный язык присох к небу; возвращаюсь к вопросу: пить или не пить? Побеждает трезвая мысль. Так продолжается дня три-четыре. Здоровья не остается даже на то, чтобы подняться с кровати. В башке кегельбан с чугунными шарами. Шары катятся, кегли падают. Тупая боль вызывает ненависть ко всему окружающему. «Надо меньше пить!» — просветление разума пытается проскочить перед чугунным шаром. Попытка неудачна. Шар срывается с места и раскатывает его в лепешку. Ладно, сегодня последний раз и все! Завтра приму пирамидон, снотворное. Скоро день рождения, но не мой. Надо отгулять рождество еврейского пацана шикарно, с русским размахом. Устроить, так сказать, лукуллов пир. Эх, была не была! Врежу! Самую малость, ради укрепления здоровья. Пивка с воблой. Пиво — напиток полезный! В нем куча витаминов группы «В». Отчетливо понимаю, что их-то мне и не хватает. Порылся в пустом холодильнике. Пива не оказалось. Оделся, вышел во двор. Пусто, тихо, как на кладбище. Даже собак не видно. Тоже, видать, отлеживаются. Все сугробы в конфетти, в серпантине, в ажурных золотых разводах. Кругом следы народного безобразия.

Выпить пиво и успокоиться — не по-русски! Надо довести себя до состояния космонавта в невесомости. Чтобы все вокруг летало и плавало. Мы русские! В каждом из нас — гены Гагарина, надо помнить об этом! Пришел Троцкий. Опухший, с невыразительным взглядом он кого-то напоминает. Кого именно, вспомнить не могу. Персона весьма известная, с клеймом олигофрении. Вспомнил — принц Чарльз, отпрыск английской королевы! «Принц» предлагает догнаться водочкой. Отказываться не решаюсь: мало ли что на уме у «королевской особы». Продолжать праздники в больнице желания не возникает.

Результат превзошел ожидания. Невесомость во мне, Троцкий трансформировался в гуманоида. Поет про рокот космодрома. Под рокот я «улетел», прямо за столом. Сколько спал — не знаю. Очнулся от стука в дверь. Приперлись соседка с дочерью. Шумные и наглые, как цыгане. Одна краше другой. Гостьи допили остатки водки, сожрали всю картошку. С картошки дочку развезло. Выла хлеще исчезнувшего Троцкого. В декольте до пупка бултыхались водянистые груди. Мамаша шансоньетки свысока поглядывала на меня. Дескать, смотри, какое чудо вырастила! Пыталась сосватать. Я так и не понял: себя или дочку. Еле отбрехался, сослался на прогрессирующую импотенцию. Мамашу покоробило как Троцкого при оплате услуг ЖКХ. Из-под пудры выглянули морщинки. Дочка поперхнулась и заглохла, — уморилась, Эдит Пиаф! Звездная семейка осознала, что с выпивкой у меня туго, и свалила.

Рождество отмечать не стал — не хватило ни сил, ни финансов. Валялся, слушал «волшебный ящик». Устав от вранья, потянулся к народу. Поперся на Дворцовую площадь. Около Александрийского столпа вертелись три Ильича и с ненавистью поглядывали друг на друга. Вид вождей растолкал дремавшую память.

Лет семь мне было. Вполне приличный возраст, вполне самостоятельный человек. Мог подмести полы, сварить вкрутую яйцо и сбегать в магазин. Домработницей мы еще не обзавелись, и все хозяйство держалось на мне. Как-то матушка дала мне бидончик, юбилейный рубль и отправила за молоком. «Сдачу не забудь!» — назидательно сказала она.

Я выскочил из подъезда и пнул дырявый, похожий на велосипедный шлем, мячик. Чтобы случайно не потерять монету, сунул ее в рот. Увлечение футболом едва не загнало меня под грузовик. «Спорт сокращает жизнь!» — визгнули тормоза. Я замер, а Ильич юркнул в желудок: насобачился от жандармов прятаться. «Все — это конец! — мелькнула ужасная мысль. — Ни молока, ни сдачи!»

Делать нечего, надо выдавливать Ильича силой. В самом деле, не возвращаться же домой с пустыми руками! Я притаился за кустами и спустил шорты. Поднапрягся. Ленин ни в какую не желал покидать подполье, мои потуги оказались напрасны. По травинке ползала божья коровка, я смотрел на нее и сожалел, что не родился насекомым. Вот у кого никаких забот! Ползай, где хочешь, да летай на небушко! За пять минут я окончательно разочаровался в порядочности Ильича, натянул шорты и побрел домой. Мать сразу почуяла неладное. Она обладала каким-то звериным нюхом на мои проделки. Ее сверлящий взгляд изрешетил мое тело и превратил в дуршлаг. Размазывая слезы, я признался, как нечаянно съел дедушку Ленина.

На мое счастье мать с пониманием отнеслась к непреднамеренному погребению вождя, дала мне выпить ложку подсолнечного масла и уложила на диван. Ленин оказался живуч и стал проситься на свободу ближе к вечеру. В туалете я слышал, как он звякнул о дно унитаза. «Лысиной шарахнулся!» — злорадствовал я. От моего презрения его отмывала мать. Воспоминания как вспыхнули неожиданно, так неожиданно и угасли.

У Триумфальной арки шоркался Петр I в треуголке, ботфортах, с игрушечной шпагой. Приближаться к близнецам Ульяновым самодержец не решался. Чувствовалось идейное расхождение. Петр I нервничал, одну за другой курил сигареты «Marlboro». Повсюду валялись брошенные им бычки. В стороне от всех держалась Екатерина II в немыслимом наряде, соединяющим азиатскую роскошь с европейской утонченностью. Огромная юбка-абажур с громоздким шлейфом подчеркивала неограниченный круг императорской власти. Екатерина демонстративно нюхала табак и простуженным голосом зазывала гуляющих: «Граждане, не филоним, подходим, делаем снимки!» Желающих не было. Я покряхтел и направился к дому. На носу Крещение. Надо привести себя в должную форму.

Троцкий бросил пить! Страшная новость поземкой прошуршала по двору и забилась в каждую трещину. На мой взгляд — зря! Частенько дороги, которые кажутся верными, ведут на кладбище.

Он не пил уже два дня. Страшный, в депрессивно-агрессивном состоянии Троцкий мерз под околевшим кленом, держа за рога худосочного друга. Ездил он на нем редко, чаще всего выгуливал, как старого пса, с которым сроднился душой. Чего ожидать от алкаша, завязавшего на узел глотку, никто не знал. Подходить к нему не решались. Я оказался смелее: окликнул Троцкого в форточку. Он вздрогнул и поднял обезображенное трезвостью лицо. Основательно подсевшее зрение лишало возможности насладиться видом выздоравливающего организма, но я знал, что лицо собутыльника бледно, как сырая штукатурка. Троцкий глянул на меня утомленными, с красными прожилками глазами, неуклюже отмахнулся и покатил велосипед к арке, выводящей со двора. Больше я его не видел. Как оказалось позже, он уходил в вечность.

В соседнем дворе установили подъемный кран — собираются на чердаке возводить пентхаус для буржуев. Луч прожектора, прикрепленного к клюву механического журавля, лупит в мое окно. Свет льется сквозь гипюровые занавески, в комнате — как днем! Тень от торшера ползет по полу, ломается и устремляется перпендикулярно вверх. Стена напоминает перфорацию. Сюрреализм какой-то. Заснуть не удается. Накатывают воспоминания.

Отец ворочал деньжищами и мог без проблем купить мне отдельное жилье. Но пускать непутевого сына в одиночное плавание не решался. До конца своих дней он считал, что я не готов к самостоятельной жизни. Папаша с упоением садиста рассуждал, как я буду загибаться, столкнувшись с реальностью бытия. После его кончины матушка задействовала черного маклера и приобрела мне квартиру в старом доме. А сама увлеклась скупкой картин неизвестных художников. Она рассчитывала дожить до той поры, когда бездарность станет знаменитостью, а ее домашняя галерея затмит Третьяковскую.

Как-то матушка попросила меня съездить в Токсово к одному непризнанному гению и приобрести что-нибудь из его мазни. Желательно малопонятного содержания. Ей доставляло удовольствие смотреть на работы со следами парадоксальности и бреда. В каждом мазке, в каждой линии она видела нечто, чего не видел сам художник.

Одному ехать не хотелось, и я уговорил соседа, с которым ежедневно резались в секу. Соседом был Троцкий, «иконописец» при кинотеатре — малевал афиши к премьерам фильмов. Проживал он в доме напротив, с разбитым параличом дедом. К себе никого не водил, да и сам большую часть времени просиживал во дворе. Судя по запаху, исходившему от него, Троцкий обитал в помойной яме. Когда «иконописец» узнал цель поездки, то оживился. Стал судорожно потирать ладони и что-то прикидывать в уме.

Вечером того же дня мы пропивали деньги, выделенные на покупку шедевра. Пропивали культурно, в небольшом, похожем на сарай, ресторане. Недалеко от нашего столика отдыхала тетка с прической, как у американской правозащитницы Анжелы Девис. Она ковыряла вилкой золотисто-оранжевый кусок телятины и бурчала под нос. Симпатичный шницель отчаянно сопротивлялся.

Заглушая гул разомлевшей толпы, громыхал оркестрик. Надо отдать должное, громыхал прилично. Лабух колошматил по зубам фортепьяно с такой страстью, что инструмент молил о пощаде. Кто-то заказал «цыганочку». «Анжела Девис» бросила салфетку в тарелку с истерзанным шницелем и выскочила в центр зала. Движения ее тела напоминали синусоиду на экране осциллографа. Трудно было понять, как можно так извиваться и ничего себе не вывихнуть.

Рядом со сценой гуляли джигиты. Продажа гвоздик и мандаринов требовала полноценного, активного отдыха. Откорректировав прилипший к голове «аэродром», усатый абрек небрежно бросил музыкантам мятые купюры и что-то каркнул.

Закашляли барабаны. Торговцы мандаринами, как ужаленные, выскочили из-за стола. Размахивая руками, они вертелись на цыпочках, ходили по часовой стрелке и наоборот. Для полного счастья им не хватало женщин. Они хватали чужих дам и вовлекали их в свой хоровод. Возмущенные до предела аборигены сочли это за оскорбление. Кепки срывались с буйных голов. С матом выплевывались лишние зубы. Царила праздничная, располагающая к веселью атмосфера.

Метрдотель молитвенно вздымал к потолку руки и призывал к порядку. Дипломат из него был никудышный. Говоря прямо — хреновый дипломат! Амплуа коврика ему подходило лучше. По метрдотелю топтались все, кому не лень. Дико визжали женщины, бог войны доводил их до оргазма. Кульминационно в зал ворвались милиционеры. Дубинки быстро погасили межнациональный конфликт. Гладиаторов увезли. Воскресла музыка, закружились парочки. Услужливые халдеи возобновили охоту за чаевыми.

На другой день я привез матушке картину Троцкого. Освободил от серой оберточной бумаги и поставил к окну. Мать долго щурилась, то надевала очки, то снимала. То отходила, то подходила ближе. «Гениально!» — наконец резюмировала она и выдала пять премиальных рублей. Сплошные воспоминания! Не жизнь, а нескончаемое погружение в прошлое.

Тихо; свернувшись калачиком, в водосточной трубе дремлет ветер, с неба сыплет не то дождь, не то крупа. Никакого намека на крещенские морозы. Всюду отвалы рыхлого грязного снега. Народ пришибленный, сгорбленный и злой. Попросил закурить у интеллигентного на вид гражданина. Гражданин оказался редкостной сволочью. Огрызнулся так, что чуть не сделал меня заикой. С радостью бы набил ему рожу, но я воспитанный, рук не распускаю, а ногами до лица не дотянусь. Мерзкий народец пошел, хамоватый.

Утром привлек шум во дворе. Выглянул в окно. Окруженный бабами дворник в апельсиновой спецовке машет руками. Прикрыв рукавицами рты, бабы покачивают головами. На тротуаре валяется ставший ненужным скребок. Накинул пальто, спустился. Народ смакует потрясающую новость: в иордани утоп Троцкий. Вот тебе на! С велосипедом что ли нырнул? После такой эвтаназии Троцкого можно смело причислять к лику святых. На душе — кирпич. Поковылял домой, ноги точно свинцовые. Не они меня несут, а я их волоку, и такая усталость… Лег на кровать, не снимая пальто.

Шифоньер привычно потерял равновесие, испуганно звякнула подвесками люстра. Ближе к вечеру ситуация с Троцким прояснилась, вскрытие показало: сердечко не выдержало. Трезвость убила его, трезвость. Лучше бы продолжал керосинить. Скрипел бы, охал, но жил. Хотя, вдаль заглядывать бесполезно, жизнью управляет случай. Не утоп бы в проруби, отравился бы макаронами.

Собираюсь после похорон навестить матушку. Сто лет у нее не был. Вот где вагон здоровья! Девятый десяток, а она о любовниках мечтает! Губы красит, глаза подводит. То ли в детство впала, то ли никак из него не выйдет.

Снежок пошел. Длинноногая девочка скачет между могил, как козочка, ей-богу! Любо-дорого смотреть, а вот кургузая старушенция еле-еле тащится, пыхтит. Ноги короткие, толстые. Ступни из коленок растут, а вокруг — кресты и беспробудная тишина.

О засранцах и кофе

Захолустные городки не могут похвастаться наличием уличных сортиров. Считается, что отхожие места уродуют и без того дрянной пейзаж, а в случае нужды человек успеет добежать до своего дома, городок-то крохотный. Если же не успеет, то ничего страшного: вблизи всегда отыщутся кусты или пригодный для этих целей подъезд. Одного не учли градоначальники: среди жителей всегда найдется сволочь, которой совесть претит гадить в скверах или подворотнях. Что тогда прикажете делать, если ей, этой самой сволочи, приспичило в самый неподходящий момент, в самом неподходящем месте?

Дверная ручка забилась в конвульсиях. «Здрасьте!» — ржаво скрипнули петли. Сквозняком в прихожую занесло гражданина с безумными глазами. Пролетев мимо хозяйки, он нырнул в ванную, а потом заперся в туалете. Пока женщина мяла полотенце и гадала, что это за тип, и стоит ли кричать караул, дико захохотал смывной бачок. Из туалета вышел странный гость.

— Виноват! Простите за беспокойство! — сказал он и всучил хозяйке двадцать копеек. — Все, чем располагаю…

Сеня Шульц врал! В кармане его брюк лежал сложенный пополам четвертак. Сиреневая купюра с ликом Ильича предназначалась для покупки вина, — Сеня не ходил в гости с пустыми руками, — по дороге к Вазелину у него скрутило живот. Кстати, Вазелин — не кличка, а фамилия с ударением на второй слог. Но для всех он был просто — Коля-вазелин.

Шульц рассчитался за казус и покинул квартиру. Спускаясь по лестнице, он мурлыкал под нос песенку кота Леопольда: «До чего ж хорошо жить на белом свете!» Больше его не тяготили ни живот, ни совесть! На горизонте маячили хмельные посиделки.

В кругу собутыльников Коля-вазелин считался эрудитом, к тому же эрудитом цивилизованным: если матюгнется, то сразу извинится; плюнет на пол и тут же ногой затрет следы просочившегося бескультурья. Его ажурный, не совсем понятный лексикон очаровывал собеседника словесной вязью и заставлял включать мозги. Нецензурщину Вазелин заменял своеобразным эсперанто, впитанным с грудным молоком. Дело в том, что родился он в лагере, но не в пионерском. Молодые годы провел в детдоме, восьмилетку окончил в исправительно-трудовой колонии. Жил полиглот в квартире мамаши, перебравшейся в казенный дом за высоким забором.

Шульц пнул облупленную дверь и приложился к ней ухом. Послышался сухой кашель, щелкнул замок. Сениному взору явился заспанный Вазелин. Тощий, как Кощей, и небритый, как Христос, он чесал впалый живот, рассеянно глядя на гостя. Его подернутые туманом глаза вопрошали: «Ну, какого черта?!» Шульц догадался: Вазелин всю ночь работал и не совсем адекватно воспринимает реальность. Пройдя на кухню, Сеня опустил на стол авоську с пузырями. Из комнаты выглянула миловидная женская мордашка. Улучшив момент, полуголая дамочка юркнула в ванную. Зашумела вода.

— Хорошенькая! — шепотом резюмировал Шульц. — И ноги, и руки на месте! Меняешь вкусы?

Вазелин зевнул. Ослепив Шульца блеском псевдозолотых зубов, он утер выступившую слезу.

— Афина слегка глухонемая, можешь говорить громче.

За Колей водилась слабость: влечение к неполноценным женщинам. Точнее, к женщинам с физическими дефектами. В кровати ловеласа-радикала частенько млели безногие, безрукие или частично парализованные дамы. Вазелин возводил свое пристрастие в достоинство: «Они такие же люди! Им тоже необходимы внимание и ласка. Я занимаюсь благотворительностью: дарую минуты счастья тем, кого не уберег Господь!» — этими словами он возвысил себя над бренным миром. Трудился благодетель слесарем-универсалом в санатории для инвалидов и проблем с одноразовыми любовницами не испытывал.

Разгоняя воздух юбкой-клеш, глухонемая выпорхнула из ванной. Ее глаза горели неоновым светом, лошадиная челка аккуратно прикрывала высокий лоб. Чмокнув Колю в щеку, она благодарно квакнула и выскочила в подъезд. До Шульца докатился тонкий аромат духов, его память атаковал приступ ностальгии. В Сениной квартире тоже когда-то водились женщины, но служба в ракетных войсках свела на нет его мужскую силу. Иногда она просыпалась, но как-то нехотя и ненадолго, как бы между прочим.

Вазелин достал стаканы.

— За то, чтобы не было проблем! — произнес он тост и, не чокаясь, проглотил бормотуху. Проблемы стали тут же исчезать.

Его глаза засияли и приобрели осмысленное выражение. С лица сошла бледность, появился румянец. Вазелин закурил. Из волосатых ноздрей, как лучи прожекторов, вырвались снопы дыма.

— Помню, забился в старом корпусе мужской толчок. На время женский туалет стал общим. Шпингалетов на дверях кабинок, естественно, нет. Сел на унитаз и держись за дверную ручку — для страховки. Мало ли… Короче, прибыл к нам мужик с травмой позвоночника, вскарабкался на унитаз с ногами, как обычно делают в поездах или общежитиях. — Вазелин снова выпил. — Только он уселся, в сортир приковыляла габаритная тетка. Как назло, ей приглянулась кабинка, в которой забаррикадировался мужик. Ну, она и дернула… Мужик не ожидал такого, взял и спикировал. Башкой прямо в банки с мочой для анализов воткнулся. Санитарки ставили их у противоположной стены, под рукомойником. Те опрокинулись. На полу лужи… — Вазелин усмехнулся, воскресив в памяти трагикомическую сцену. — Лежит, значит, мужик с голой жопой и матерится. Тетка свинтила за подмогой — сама бы не подняла, да и побоялась. После этого случая в санатории ему дали погоняло Клизма. Кстати, неплохой мужик оказался!

Коля мог часами травить байки, а если его не тормознуть, то — сутками. Барабанная дробь прервала историю о пикирующем засранце. Вазелин расправил трусы и оставил Щульца одного.

— Здорово! — приветствовал кого-то он. — Легок на помине!

В сопровождении хозяина из прихожей вышел мужичок с бильярдной лысиной и лицом постаревшего ребенка.

— Клизма!.. Сергей, — представился он и подал Шульцу руку.

«Вот компания! Вазелин и Клизма! — Шульц чуть не рассмеялся от посетивших его мыслей, но вовремя спохватился: — Кто же тогда я?» — ответ напрашивался еще смешнее. Рукопожатие Клизмы оказалось довольно болезненным. Клизма занимался прибыльным делом: обшивал дерматином двери новоселов, вставлял глазки и замки. Такая вот синекура. Шульц разминал сплющенную ладонь и с интересом поглядывал на нового знакомого.

— Конкурентов развелось, — между тем пожаловался Клизма, усаживаясь за стол. — Реклама нужна, а как ее сделать, не знаю. Бизнес-то не вполне законный — шабашка. Чуть что, сразу привлекут за нетрудовые доходы.

Вазелин достал третий стакан и плеснул в него вина.

— Врежь и успокойся!

Клизма распахнул рот и вытряхнул в него все до последней капли. Потом вздохнул и обреченно сказал:

— Мне нельзя, простатит замучил!

Вазелин уцепился за «больную» тему. Она показалась ему интересной. Как всегда, он был восхитительно мудр!

— Надо, чтобы о тебе заговорили. Понимаешь, Серега? Главное, быть на слуху. Я читал, что несоответствие общепринятым нормам выделяет человека из толпы. Большинство творческих личностей были неадекватны. А ведь ты творческая личность! — Вазелин сморщил лоб, две волосатые гусеницы подползли к переносице и поцеловались. — Вот что, ступай к урологу. Он начнет массировать тебе простату, ты анусом сломаешь ему палец! Якобы от неожиданности. Ты сможешь, ты сильный! Поверь, сложится нестандартная ситуация. О тебе заговорят, напишут в газете, в хронике «Происшествия». Начнут узнавать в лицо, будут умолять, чтобы именно ты вставил глазок или прикрутил ручку! Все, вопрос с конкуренцией исчерпан!

Он с точностью провизора разлил по стаканам.

— Мне не надо, я кофе попью, — Клизма взял с хлебницы жестяную банку с изображением многорукого индийского божества.

Кофе принадлежал к разряду дефицитных товаров. Достать его без блата было затруднительно. Вместо желанного порошка в банке оказались презервативы в бумажных упаковках. Вытащив один, Клизма дрыгнул бровями и выдал рекламный слоган:

— Кофе поднимает тонус, презервативы поднимают… — Что именно поднимают презервативы, Клизма не уточнил, считая, что и без лишних слов понятна чудодейственная сила изделия № 2. — Я возьму парочку, ладно?! В аптеке стесняюсь покупать. Мало ли что женщины обо мне подумают, а мне для дела нужно: я, когда на рыбалку собираюсь, в гандоны соль насыпаю, спички упаковываю, чтоб не отсырели.

Вазелин «хлопнул» портвейна и расщедрился.

— Бери всю банку, у меня еще есть.

В пьяной болтовне незаметно промчался день. Когда сумерки стали застилать окна, из прихожей послышался шорох. Перед собутыльниками предстала женщина с боевым макияжем. Кофейная банка в руках Клизмы вызвала у нее недоумение. Женщина вопросительно посмотрела на Колю. Кувыркая пальцы с кровавыми от маникюра ногтями, она воинственно замычала.

— Говорит, что без них не даст, — перевел звериный рык Коля, синхронно отвечая пантомимой.

Красноречие Вазелина произвело на глухонемую потрясающий эффект. Афина сменила гнев на милость, прижалась к Вазелину и как бы невзначай глянула на часики. Шульц с Клизмой тут же интеллигентно засобирались домой.

Возле гастронома их остановил побитый молью старикашка.

— Молодые люди, не скажете, где кофе купили? — заискивающе спросил он. — Бабку свою побаловать хочется. Дюже она его любит.

Шульц смехотворно присел и развел в стороны руки. Вероятно, это означало: где взяли, там уже нет. В отличие от Шульца, Клизма считал себя высоконравственным человеком и уважал старость. Он штопором ввернул в небо увенчанный заусенцами палец.

— Совесть, Сеня, является разменной монетой между нравственностью и меркантильностью.

Глубокомысленное заявление товарища вытянуло физиономию Шульца, придав ей выражение философской задумчивости. Зрачки Сени помутнели, будто в них добавили кофе с молоком, а сам он торжественно замер. Клизма достал из сетки банку с многоруким божеством и протянул ее старичку.

— Балуй, дедушка!

Бамбочада

Хаос царил на журнальном столике: из опрокинутого стакана вытекла лужа, в ней захлебнулся окурок. На утопленника угрюмо смотрели тарелки, заполненные его многочисленными собратьями. Чинарики лежали вповалку, как павшие в бою солдаты. Словно от жуткой боли они корчились, роняя пепел с обугленных голов. Под столом пестрели этикетками стеклянные кегли. Смрад заполнял квартиру. По полу расползлись липкие пятна от вина и еще какие-то непонятные, затянутые тонкой пленкой жира. Декоративные ходики остановились, удивленно вскинув брови-стрелки. Они пялились на голую хозяйку, дремавшую на диване.

Женщина с закрытыми глазами пошарила по полу, выругалась. От неловкого движения жернова в ее голове пришли в движение, заскрипели несмазанными осями и вызвали тупую боль. Бессмысленность существования как никогда ярко осенила разум: «Что за жизнь поганая: двадцать восемь лет, а устала — будто вечность за плечами!» Вспоминая минувший день, Римма отметила, что возбудила интерес у мужской особи. К сожалению, ни имя ухажера, ни его внешность в памяти не сохранились — одни непристойные позы и животная страсть. «Никакого просвета! Изо дня в день одно и то же. Скоро человеческий облик потеряю!» — превозмогая слабость, она присела. В ушах зазвенели комары, жернова с грохотом слетели с осей, покатились и ударились о стенки черепа. Римма заглядывала в бутылки, искала следы прошедшего застолья.

Пальцы потянулись к тарелке, размяли окурок. Спички, затяжка. Дым вызвал тошноту и головокружение. «Хоть бы одна падла зашла, подлечила!» — но падлы еще спали, а порядочные люди уже похмелились. Римма обнаружила, что на ней ничего нет. Она грустно усмехнулась. Как на вешалку, бросила взгляд на люстру и задумалась: «Неужели кавалер в качестве трофея взял? Фетишист проклятый! — женщина подняла с пола вилку. — Воткнуть в глотку?! Один черт — никому не нужна, даже себе!»

Предчувствие боли вызвало животный страх. «Не эстетично. Валяешься, как овца, в луже крови. Лучше отравиться!» Пошатываясь, она прошла на кухню. Кроме фуросемида, в аптечке ничего не нашлось. «Напиться мочегонных таблеток, выгнать из себя всю воду и засохнуть, как мумия. Даже хоронить не надо — положат под стекло, будут школьникам показывать!» — Римма представила оболтусов, которые изучали ее усохшее тело и ехидно смеялись. «Что же делать? Жить устала, убить себя не хватает духа. Слабохарактерная!» — она вышла на балкон. Сплюнула вниз и заметила трусы. Они как спущенный государственный флаг трепыхались на торчащей из плиты арматуре. «Надо же, а я на порядочного человека подумала!» — Римма свесилась через перила. До трусов было рукой подать.

Потолок и капельница намекали, что это не рай. Подвешенная на струнах нога смахивала на стрелу подъемного крана. Ее оттягивали какие-то железяки. Бинты на голове скрывали копну волос. «Зато расчесываться не надо!» — безразличие к внешнему виду тромбом закупорило извилины.

— Что, родненькая, оклемалась? — справилась бабка с внешностью Яги. — Уже и милиция приезжала, а ты все сны глядишь да матюгаешься! Делов-то наворотила — не позавидуешь!

— Какие дела? О чем, бабуль, говоришь? — Римма напряглась.

— Ты человека калекой сделала! Шел себе дяденька красивый, в шляпе, не мешал никому. Вдруг, бац, на него голая баба с балкона прыгнула! От счастья у него позвоночник в штаны высыпался!

Римма прикрыла глаза рукой. Мало своих проблем, так еще за мужика отвечать придется.

— Посадят, чтоб на мужиков не прыгала! Ишь ты, воздушная гимнастка! Не вздумай сбежать, мы за тобой следим! — предупредила старуха, грозя желтым пальцем.

— Куда ж я убегу со сломанной ногой? — вздохнула Римма.

Римму навестил следователь, долговязый лейтенант с неуловимым взглядом. Он небрежно бросил папку на стул и стал украдкой заглядывать Римме под задранную ногу, полагая, что там скрыты все ответы на интересующие его вопросы.

— Мужик-то ваш в соседней палате лежит. Говорит, сам виноват. Дескать, поймать хотел, но не рассчитал траекторию падения. Претензий не имеет и домогается встречи. Он так-то цел, успел среагировать. Отделался переломом ключицы, да ногу подвернул. Что ему передать? Можно свидание устроить?

— Конечно, пусть приходит! Только я в таком виде… — Римма поперхнулась куском нежданно выпавшего счастья и покраснела.

Бабка с досадой ловила каждое слово — трагедии не вышло.

— Ничего, он тоже не Иван-царевич. Тот еще Квазимодо!

Вскоре место следователя занял погребенный заживо гражданин. Он сверкал залысинами и обнадеживающе улыбался. Дядька поздоровался и положил на тумбочку сверток. Старуха померкла.

— Гостинцы? — Риммины глаза заискрились.

— Да так! — стушевался он. — Это то, что вы пытались снять. Их воздушным потоком сдуло.

«Быть может, этот невзрачный самородок послан мне самой судьбой?» — Римма протянула руку и представилась.

— Леша Грунин! — ответил хромой гость.

Мусорное ведро озону не добавляло. Римма и Леша страдали с похмелья и угрюмо смотрели в окно. Деньги в семье не водились, надежды опохмелиться таяли быстрее апрельского снега. Гнетущую обстановку разрядил дверной звонок. Интуиция подсказала Леше, что в дом пришла нечаянная радость. В прихожую ввалилась розовощекая от мороза и беременная не известно от кого Риммина подруга. Облобызавшись с хозяевами, она вытащила из сумки бутыль самогона.

— Давайте, помянем брательника моего.

Душа Грунина ликовала! Но Леша, как цивилизованный человек, выдавил слезу. Была ли то слеза скорби или радости, осталось тайной. После третьей рюмки жизнь выглядела не так безобразно, как на трезвую голову. Будущая мать закурила. Стряхивая пепел в тарелку, она объяснила цель визита:

— Токсикоз ужасный, выворачивает наизнанку! А тут морг, покойники. Вы бы забрали труп, привезли в село. А там, если можете, помойте, нарядите и в гроб! Ключи я вам от дома оставлю. Матушка придет с работы вечером, тогда и расчет получите!

Предложение выглядело заманчиво. Леша по-хозяйски заявил:

— Ты денег оставь на машину! Да и так, на мелкие расходы.

На этом вопрос был исчерпан.

Утром волонтеры направились в морг. Римма предъявила санитару необходимую бумажку и потребовала выдать труп. Леша с детства страшился мертвецов. Чтобы не выглядеть трусом, он нашел повод достойно ретироваться:

— Я за машиной. Ты его пока к дверям подкати!

Римма огляделась по сторонам и заторопилась.

— Шевелись, Айболит, времени в обрез!

Санитар завел ее в холодное, плохо освещенное помещение. На каталках лежали накрытые простынями мертвецы.

— Вот три трупа, один — ваш. Забирайте!

Римма подошла ближе. При жизни она видела покойного пару раз, да и то давно. Приподнимая простыни, Римма вспоминала его внешность. Как назло, все мертвецы были на одно лицо. Никто из них не имел даже отдаленного сходства с подругой.

— Я это, я! Бери, не прогадаешь! — сквозь зубы процедил наилучший из покойных, а может, это дул за окнами ветер.

«Вроде, похож!» — Римма дернула санитара за рукав.

— Оформляй, браток! Вот он, родненький!

Как из-под земли появился Леша. Вместе с санитаром они замотали труп в дерюгу и забросили в микроавтобус.

Всю дорогу Грунин искоса посматривал на бездыханного попутчика, по-хозяйски развалившегося в проходе между сидений. Леше мерещилось, что тот кривит бесцветные губы, издевательски подмигивает и показывает неприличные жесты. Грунин отворачивался и жался к бесстрашной Римме.

Село встретило троицу затишьем и оцепенением. Ни одной живой души, только лай собак да безразличный взгляд озябших окон приветствовали приезд мертвеца. Сожители отыскали нужный адрес и затащили покойника в дом.

— Нагрей воды! — распорядилась Римма, закатывая рукава.

— Держись геолог, крепись… — подбадривал себя Леша.

Он чиркал спичками, стараясь растопить печь. Спички предательски ломались. Любимая хладнокровно возилась с трупом.

— Ого-го! Леш, глянь, какая прелесть! — воскликнула она.

Грунин бросил свое занятие и нехотя подошел к объекту восхищения. Червячок ревности принялся грызть его душу.

— Видал и больше! — в голосе Леши звучало раздражение.

Обрюзгшая от хронического пьянства Алешкина любовь взяла кусок поролона, обмакнула в ведро и стала заботливо тереть владельца выдающихся гениталий.

Римма обмыла покойника и с помощью Леши стала рядить его в приготовленное белье. Лешу колотило, но он терпел.

— Коротковаты штанишки! Надо его до груди простынкой накрыть, все равно носков нет! — предложила Римма.

Проведенные процедуры облагородили мертвеца. Он выглядывал из гроба и уже не казался таким страшным. Скорее наоборот: вызывал умиление! Его впалые щеки горели здоровым румянцем, умело нанесенным губной помадой. Римма вошла во вкус и старательно подвела покойнику брови косметическим карандашом.

— На Штирлица похож! — восхитилась она преображением.

Грунин прилег на диван. Он ждал хозяев и расчета.

Скрипнуло крыльцо. Причитая и охая, в сени ввалилась пожилая женщина. На пороге она замерла и оперлась спиной на косяк. Дом содрогнулся от плача. Баба, качаясь, подошла к гробу.

— Господи, родненькие! Кто это? — удивилась она.

Римма задумчиво уставилась на симпатичного покойника, затем перевела взгляд на женщину.

— Как это кто? Вы что, мамаша, родное дитя не признаете? Это его смерть исказила, ну и я немного! Он это, он!

Женщина долго искала сходство покойника с сыном.

— Васька-то брюнетом был и росточком ниже.

Такой катастрофы Леша не ожидал! Он отвесил Римме звонкий подзатыльник, накинул куртку и исчез в дверях. Римма принялась раздевать Лжевасилия, звала Грунина на помощь, но тот уже был далеко. Сунув руки в карманы, он шагал в город и вслух проклинал бестолковую сожительницу. Под его ногами маринованными огурчиками скрипел снег.

Римма нашла машину, загрузила в нее труп и помчалась обратно в морг. Там ее ждал очередной удар: истинный Вася находился в таком жалком состоянии, что рядом с ним было нечем дышать. Тошнотворный запах вызывал отвращение, но куда было деваться? Римма привезла мертвеца и повторила процедуру. Силы ее иссякли. Вымотанная до предела она опустилась на стул и свесила руки.

— Водки! — прохрипела Римма.

Вторую неделю продолжались поминки. По какому поводу гуляние, село забыло, водило хороводы, пело и играло на гармонях. Как массовик-затейник, Римма руководила культурной программой, принимая самое активное участие во всех конкурсах. Она все больше ощущала свою значимость. Сколько бы продолжалось торжество — трудно представить, но пьяные колхозники устроили поножовщину. Праздник закончился новыми похоронами.

Леша в одиночестве коротал вечера и страдал от ревности. «Гуляет, стерва! На черта теперь я ей нужен? Там — вон сколько кобелей и самогона!» — его душило отчаяние. Он представлял, как Римма ублажает мужиков, и мысленно рисовал картину мести.

На переднем плане ревнивец видел себя с разбитыми кулаками. Изменщица хватала его за ноги и слезно умоляла о пощаде. Сзади, за ее спиной, валялись трупы любвеобильных механизаторов, хлеборобов и скотников. Леша опускался на колени, прижимал к себе блудливую подругу. Они обнимались и рыдали, прощая друг другу доставленные обиды.

Словно услышав плач сожителя, Римма вернулась. Ничего не объясняя, собрала вещи и укатила в гостеприимное село.

Несложившаяся семейная жизнь окончательно подкосила Грунина. Он перестал следить за собой и превращался в говорящее животное. Приобретенные лет десять назад брюки ни разу не соприкасались с водой и утюгом. Они напоминали пожарные рукава, пришитые к семейным трусам идентичного цвета. Сам обладатель щеголеватых штанов выглядел не лучше. На одутловатом, как спущенный футбольный мяч, лице выделялись выпуклые глаза, затянутые паутиной кровавых капилляров. Крупный нос с торчащими из ноздрей волосками занимал значительную часть физи-ономии. Потрескавшиеся губы покрывала короста.

От скуки Леша размышлял: «Самые красивые женщины — там, где очень пьяные мужчины. А самые пьяные мужчины — это халявщики! Выходит, если сделать водку бесплатной, то все представительницы слабого пола моментально станут неотразимыми! А когда вокруг столько прелести, то брутальной половине человечества будет не до войн — другие интересы! Прав был классик: „Красота спасет мир!“, а красоту приумножит водка! Вот основная концепция спасения мира!» — нащупав банку с водой, он смочил горло. Светлые мысли вновь побежали по мозгам: «Где же взять столько водки, чтобы мир постоянно сверкал великолепием?» — на этот вопрос Грунин ответа не знал. Это обстоятельство огорчало, и он решил с сегодняшнего дня изменить русло, по которому текла его жизнь.

Первым делом Леша пару раз присел. Перед глазами закружились черные мошки. «Нельзя организму такие резкие нагрузки давать, постепенно надо, постепенно… — посвистывая прокуренными легкими, он нагнулся и поднял припаркованную к плинтусу пачку сигарет. — Завтра курить брошу!» Тут он вспомнил девиз покойного отца: «Не откладывай на завтра то, что можно вообще не делать!» — и усомнился в правильности выбранного решения.

Лешин папаша был великим поклонником человеческих слабостей и ни в чем не знал меры. Умирая от цирроза, он поделился с сыном умной мыслью: «Бросить вредные привычки никогда не поздно, но стоит ли доставлять себе страдания, отказываясь от них?!» Леша чтил отцовские заветы. Жизнь от этого была однообразной и предсказуемой. Но ведь нет ничего лучше стабильности! Затянувшись сигаретой и пустив пару колец, Грунин стал собираться на кладбище. В этом уголке, отстранившемся от суматохи паранджой смерти, он пристраивался к похоронной процессии. Под видом старого приятеля, выдавливал из себя слезы, лобызал покойника и с чувством выполненного долга ехал на поминки. Его все знали и снисходительно терпели, как к юродивого.

Леша пахал без выходных. Его натруженная печень безжалостно давила на ребра. Аритмично стучало изношенными клапанами сердце. Ко всему прочему добавилась одышка. Профессиональные заболевания доставляли дискомфорт, но Леша терпел. Он презирал симуляцию и отлынивать от работы не собирался. Перед трудовой вахтой Грунин подошел к окну. По подоконнику топтался голубь. Сизарь не испугался, не улетел, а стал барабанить клювом в раму. «Нехорошая примета!» — хлопнув по стеклу, Леша прогнал птицу и поставил на плиту чайник. «Пока закипит, полежу!» — он завалился на диван. «Не все бабы стервы, а только те, которые мне попадались! Найти бы порядочную и…» — Леша задремал: сказалась усталость от приседаний.

Припухлость лица придавала Грунину безмятежность. Лысину сдавил венок из переплетенных волос. Рубаха расползлась; в образовавшуюся прореху бесстыдно выглядывал пупок. Сморщенным зрачком он наблюдал за тем, что происходит в комнате. Грунин не мог понять: сейчас — раннее утро или вечер — будильник остановился. Леша взял сигарету и чиркнул спичкой.

— Граждане, без паники! Пострадавших временно расселят по гостиницам! Убедительная просьба: всем уцелевшим от взрыва — отметиться в списках, чтобы было легче установить количество жертв и их имена. — Майор милиции отложил громкоговоритель и повернулся к подчиненному. — Ты проконтролируй, а я домой — сейчас футбол начнется!

Беседы о фламандской школе

I

Ветер охрипшей сукой завывал в трубах, срывался с цепи и со злостью кусал неуклюжие тучи. Обиженно надув щеки, те начинали рыдать. Их слезы отбивали чечетку на жестяных подоконниках и затягивали окна пленкой воды. Преподаватель художественного училища Николай Александрович Максаков не обращал внимания на капризы осени. Словно лунатик, он кругами ходил по аудитории и рассказывал о творчестве постимпрессионистов:

— Друзья мои, современная живопись — не фотография. Задача ее заключается в создании на холсте некой, не существовавшей до сего момента реальности. Желание отразить личностное впечатление художника от окружающего мира. Глаз и мозг творца устроены иначе, чем у обыкновенного человека. Испокон веков мастера кисти были потребны лишь для того, чтобы запечатлеть существующую явь. С изобретением же камеры обскура задачи изменились. Но, как и раньше, при перенесении изображения из жизни на холст живописец, так или иначе, служил медиумом и вносил в картину долю своего впечатления от натуры. Ван Гог и Гоген, без всякого сомнения, — гениальные художники. То, как они рисовали, может быть, не совсем понятно неподготовленному зрителю. Однако же, нельзя утверждать, что китайский язык — это бессмысленный набор звуков. Для того чтобы в полной мере оценить живопись ван Гога, следует научиться его языку. Наконец последнее, что я хотел заметить по этому поводу: на свете существует бесчисленное количество людей, способных с большим или меньшим успехом написать как Вермеер, Филонов, Рембрандт или Веласкес, однако, это лишено смысла. За холстом стоит гений мастера — тут уж ничего не попишешь. Простите за каламбур.

Монотонное жужжание педагога нагоняло на Шкаликова сон — сказывалось чрезмерное количество выпитого накануне портвейна. Перед глазами пестрыми клочками проплывали то подсолнухи, то пшеничное поле с кипарисами. Откуда-то издалека приглушенными раскатами грохотал голос Максакова. Его слова о небывалых тяжестях, выпавших на долю безухого сумасбродного художника, стучали по барабанным перепонкам и растворялись в полусонном мозгу. Когда в видениях появились крестьянские хижины в Овере, кто-то толкнул Шкаликова в плечо. Андрей открыл глаза и увидел перед собой преподавателя.

— Я понимаю, что вам это не очень интересно. Но все-таки потрудитесь не перебивать мою речь храпом! Может, кому-то мой рассказ покажется не лишенным смысла.

— Простите, Николай Александрович, я всю ночь за бабушкой ухаживал! — пробубнил студент, понуро опустив голову.

— Я догадался, определил по запаху! Бабуля небось с похмелья умирает? Вы бы сгоняли за микстурой — как-то нехорошо пожилого человека оставлять в таком состоянии!

— Николай Александрович, я больше не буду! — Шкаликов с небывалым усердием теребил полу пиджака.

«Глаз и мозг живописца устроены иначе, чем у обыкновенного человека», — это единственное, что врезалось в память. Андрюшка оттянул нижнее веко и взглянул на свое отражение в зеркале. «Ничего необычного. Глаза как глаза! Серые, с красными прожилками! — разочарованный увиденным, он лег на кровать. — Надо удивить Максакова, добиться его благосклонности! Показать ему, что я не так себе, а подающий надежды…»

Крылатые львы отрешенно взирали на мир сквозь пелену времени, беззвучно рычали, обнажив бронзовые клыки. Им, намертво приросшим к каменным плитам, было совершенно безразлично: идет дождь или снег, дуют ветры, или зыбкое марево обжигает их литые мускулистые тела. Белыми ночами, когда речные волны заигрывали с гранитными берегами, а разведенные мосты утопали в мякоти подрумяненных облаков, хищники стряхивали оцепенение, взмахом могучих крыльев отрывали себя от постаментов и возносились над городом. Львы до утра кружили над золотым куполом Исаакия, любовались колокольней Петропавловского собора. Они ублажали себя бесподобным по красоте зрелищем и возвращались обратно; складывали за спиной мощные крылья и продолжали охранять покой величественного города, шаг за шагом бредущего в вечность. Так было, есть и будет!

Шкаликов приблизился к одному из фантастических животных. Потер пальцами бронзовый, отполированный до блеска лоб.

— Ну что, мудрец, посоветуй, как стать знаменитым.

Лев безмолвствовал, напряженно соображая, что ответить. Небо линяло, беспорядочно кружились ватные клочья. Они падали на шоссе и превращались в слякоть. Зато крыши домов какое-то время отливали серебром. Город выглядел черно-белой гравюрой с вкраплением аляповатых пятен — рекламных щитов. Около молчаливого собеседника Шкаликов внезапно прозрел. Дома он отыс-кал два светофильтра, из которых соорудил чудо-очки. Мир исказился до неузнаваемости и предстал в шальном цвете.

Вечера Шкаликов проводил за мольбертом, творческий процесс занимал уйму времени. Увлечение экспериментальной живописью внушало гению мысль: восхищение Максакова будет безмерным, мастер по достоинству оценит шедевр. Не снимая очков, Шкаликов смешивал краски и наносил на холст богатые мазки; отходил на метр, возвращался, что-то подправлял и удовлетворенно хмыкал. Через очки холст выглядел заурядно, ничего потрясающего в нем не было. Но стоило их снять… Такого буйства красок не мог себе позволить ни один модернист!

Шкаликов представил стремительное восхождение на трон славы. «Завтра обо мне заговорит столица, послезавтра — весь мир!» Коктейль из водки и шампанского, в народе именуемый «северное сияние», быстро отключил одаренного художника.

— Леди и джентльмены! Перед вами работы великого русского живописца Андрея Шкаликова. — Девушка-экскурсовод обвела взглядом притихших заокеанских туристов. — Современное искусство, показанное мастером, объективно свидетельствует о том, что сложившаяся система представлений больше не видит в художнике творца высших ценностей. Трансформация духовной культуры связана с утверждением иных предпочтений. Относительное изобилие свободы, которым обеспечило себя общество потребления, показывает, чего в действительности желает человек. Идеальное не выдерживает испытания комфортом, «душа» проигрывает сексу, «вечное» — сиюминутному! Творчество утрачивает свое первородство и становится «художественным производством», усиливающим развлекательную, игровую функции. Но…

— Скажите, а можно приобрести что-нибудь из этой коллекции? — спросил импозантный мужчина и сложил на груди руки.

Дорогущий Rolex с камнями на циферблате выглядывал из-под белоснежной накрахмаленной манжеты.

Девушка снисходительно улыбнулась.

— Боюсь, ваш банковский счет обнулится!

Ответ экскурсовода понизил статус процветающего бизнесмена и переквалифицировал его в банкрота.

— Простите, я… — смутился иностранец.

Звон будильника оборвал выставку. Шкаликов сунул ноги в тапки с дырявыми носами и поплелся в туалет. По его расчетам, не сегодня-завтра цивилизованный мир ахнет и опустится перед ним на колени. Полчаса студент гримасничал перед зеркалом, оттачивая безразличие к произведенному эффекту. Закончив упражнения с мимикой, он завернул подрамник в простыню, натянул длинное, до пят, пальто и небрежно, на французский манер, намотал длинный, похожий на дохлого удава шарф.

Училище встретило Шкаликов без аплодисментов. Он не стал раздеваться, будто пришел не на занятия, а заглянул по старой памяти — нанес визит вежливости. Максаков беседовал с коллегой и не обращал внимания на мельтешащих студентов.

— Николай Александрович, позвольте представить на ваш суд свою скромную работу. Если во мне есть хоть какой-то божий дар, то, будучи циником, я его не ценю. Оцените вы!

Брови педагога подпрыгнули, да так и замерли на середине лба. Он жестом пригласил сумасшедшего ученика в кабинет. Шкаликов прислонил полотно к стене и сдернул накидку. Он ждал оваций. Максаков в задумчивости теребил щетину подбородка. По его лицу невозможно было догадаться, насколько сильно он восхищен. Наконец, он похлопал ученика по плечу.

— Молодец, Андрюша! Хороший из тебя получится маляр!

II

Жизнь порой делает такие выкрутасы, что удивлению нет предела. В лихие девяностые страну знобило; человеческие судьбы сплетались в хитрые узелки, развязать которые не представлялось возможным. Доценты подметали тротуары, бандиты разъезжали на «Мерседесах», пьяный президент играл на ложках и дирижировал оркестром. Хаос бродил от Москвы до самых окраин некогда могучей державы. Державы, обнищавшей в погоне за свободой.

— Николай Александрович, как вы относитесь к фламандцам? Я хотел сказать — к их школе живописи?

— О, это отдельная тема! Фламандская школа подарила миру не одно поколение блестящих мастеров. Родоначальником ее считается Робер Кампен, однако большую известность получили его последователи, такие как Ян ван Эйк и Рогир ван дер Вейден. Замечательные были ребята, талантливые. С помощью красок они великолепно передавали игру света и тени. Сложно выразить восторг, который вызывают их работы! Это надо видеть! — Максаков прикрыл глаза и воскресил в памяти знаменитые полотна. — Взять Гентский алтарь. Шкаликов, ты слышал о нем? Господи, даже если бы Эйк больше ничего не создал, то все равно бы вошел в историю как автор шедевра! Представь себе складень, достигающий трех с половиной метров в высоту и пяти в ширину. Представил?! Он находится в церкви Святого Иоанна Крестителя. Сейчас художники не те! Старые мастера творили, колдовали с красками.

— Но ведь эпоха Возрождения не уступала по красоте.

— О чем ты, Андрей? Период ренессанса на территории Франции, Германии и Нидерландов выделяют в отдельное направление. Там другой стиль. Он отличался от итальянского тем, что уделял меньше внимания анатомии человека. Акцент делался на традиции готического искусства. Кстати, который час?

— Половина первого, Николай Александрович!

— Сидим, разглагольствуем. У нас работы непочатый край! — Бывший преподаватель художественного училища поднялся и взял потертый саквояж. — Пойдемте, мой юный друг. Нам еще унитаз в тридцать седьмой прочистить надо — люди с утра ждут!

Мастер и его ученик покинули слесарку.

Серафима Глызина проживала с мужем и домработницей, нерасторопной женщиной без возраста, в многокомнатной квартире с высокими потолками и видом на Фонтанку. Отодвинув портьеру, она смотрела на улицу в надежде увидеть что-нибудь интересное.

Магнитофон уныло выдавливал из себя арию Надира. Комнаты облюбовала скука. Сергей Лукьянович, муж Глызиной, сколотил состояние на аферах с поддельными авизо и считал себя преуспевающим человеком. Его короткие ноги покоились на журнальном столике. Казалось, Глызин дремал. На самом деле, он прокручивал в уме схемы наращивания капитала. Запросы с каждым днем увеличивались и требовали денежных инъекций. Деньги у Глызина водились не малые, но хотелось все больше и больше.

Глызин подражал американским миллионерам: делал маникюр, укладывал с помощью бриолина тонкие волосинки, по воле случая задержавшиеся на голове; ходил по квартире, не разувшись, вызывающе поскрипывая кожаными подметками. Он шаркал туфлями о коврик в прихожей и прямо в них заваливался на сафьяновый диван, приобретенный в антикварном магазине. На замечания жены Глызин реагировал слабо: отмахивался, закуривал похожую на обрезанный черенок лопаты сигару и стряхивал пепел на ковер. Это настолько нервировало Серафиму, что ей хотелось стукнуть мужа. Больше всего раздражала вонь от носков — после того, как Сергей Лукьянович скидывал обувку. Свой запах Глызин не чувствовал и упрекал жену в придирках.

Домработница абсолютно не реагировала на заскоки хозяина, считая, что так и должно быть. Она молча протирала за ним следы, сметала в совочек табачный пепел и беспрекословно выполняла все, что ей ни говорили. Бессловесное животное, как называл ее Глызин, получало двести долларов в месяц и ютилось в маленькой комнатушке около входной двери. Вот и сейчас она шуршала на кухне, натирая до блеска фарфоровые чашки из сервиза то ли князей Юсуповых, то ли других царских родственников.

— Серж, — обратилась к мужу Серафима. — Мне срочно нужны деньги! — Она вытянулась в струнку и задрала подбородок.

— На что тебе? — Сергей Лукьянович поморщился.

Глызин не жалел средств на себя, но был скуп по отношению к жене. Ему казалось, что она требует больше, чем нужно.

— Есть вещи, о которых женщине неудобно говорить даже близкому человеку.

— Блажь это. Обойдешься! — ответил он и предался думам.

«Зачем ей деньги? Никуда не ходит, с голоду не пухнет, дом — полная чаша. Своими капризами она толкает меня в бездну нищеты! — Он поднялся с кресла и бросил взгляд на картину в дорогом резном багете. — Такую прелесть купил, а ей какие-то вещи!»

— Нет у меня денег! — отрезал Сергей Лукьянович.

Он врал, боясь лишиться ломаного гроша. Денежки лежали во внутреннем кармане пиджака и грели душу Глызина лучше всякой телогрейки. Серафима подскочила к мужу. Огонек брезгливости вспыхнул в ее прищуренных зеленых глазах.

— Жлоб! Индюк, возомнивший себя орлом!

Сухо, как выстрел, прозвучала оплеуха.

— Не забывай, кто из нас добытчик, а кто дармоед! — Глызин потирал отбитую ладошку.

Он первый раз в жизни ударил жену и испытывал неловкость. Такого унижения Серафима еще не знала. Вязкое марево заволокло мозги, женщина не отдавала себе отчет. Ее тонкие, побелевшие от напряжения пальцы сжимали надраенную до блеска бронзовую статуэтку Гестии — богини семейного очага. Глызин развалился на полу, как загорающий курортник, и беззаботно раскинул руки и ноги. Серафима опомнилась, бросила Гестию на диван.

— Серж! — робко позвала она и склонилась над мужем.

Серж не реагировал. Серафима обшарила его карманы и вытащила портмоне. В комнату заглянула домработница. Ее массивная челюсть медленно отвалилась и напоминала тиски.

— Взял и помер, подлец! Одни неприятности от него! — Серафима поднялась, сделала обиженное лицо. — Помоги!

Она схватила мужа за ногу. Башмак слетел, заставляя поморщиться. Домработница стояла, как вкопанная, и не сводила глаз с золотой цепи, выползшей из ворота рубахи.

— Возьмешь себе, только держи язык за зубами! — пообещала Серафима, заметив жадный взгляд.

Женщины не успели затащить труп в ванную, как дверной звонок захлебнулся от рыданий. Серафима убрала с лица прядь волос.

— Открой! — голос ее дрогнул.

На пороге стояли два мужика. Один из них держал в руке видавший виды саквояж.

— Вызывали? — Они прошли мимо домработницы в прихожую. — Ну, что тут у вас за трагедия?

Пожилой, интеллигентной внешности сантехник поправил на носу очки-велосипеды. Его более молодой напарник с любопытством изучал фигуру хозяйки. Серафима плохо соображала, что от нее хотят. Она машинально махнула рукой в направлении санузла и прислонилась к косяку. Слесарь заглянул в туалет, снял очки и протер линзы носовым платком. Пораженный увиденным, он умело скрыл свои эмоции.

— Забавно! Там, кажется, кто-то умер!

От подстриженной бородки сантехника веяло библейской святостью, и сомневаться в правдивости его слов не приходилось. Серафима за рукав потянула слесаря в гостиную. Ей хотелось как можно быстрее вынести сор из избы.

— Помогите ради бога! — взмолилась она. — Вы можете расчленить труп и выкинуть на помойку? Сейчас все так делают.

Прислушиваясь к разговору и озираясь, за ними волочился напарник сантехника. Пожилой слесарь встал посреди комнаты и с интересом стал рассматривать картину.

— Куда вы смотрите? Вы меня слышите или нет?

Серафима нервничала. Еще немного, и бронзовая Гестия снова бы оказалась в ее руках.

«Ситуация сложная в психологическом аспекте: покойника не

воскресишь, да я и не Иисус Христос. Но стоит ли гробить жизнь молодой женщине? Что тут произошло, одному богу известно, вот пусть он и решает — как быть?!» — мужчина мельком глянул на хозяйку квартиры и снова перевел взгляд на картину.

— Скажите, а откуда у вас это?

— Муж у какой-то старухи купил. Я подарю вам ее, если поможете от трупа избавиться.

— Хорошо, хорошо! Не волнуйтесь, — он потрогал багет. — Как стемнеет, мы подъедем — лишние свидетели ни к чему. Картина плюс тысяча «зеленых». Устраивает?

Мужчина сказал это так, будто вынос мертвецов входил в прямые обязанности слесарей-сантехников. Серафима кивнула.

— Когда увезем, обратитесь в милицию, дескать, супруг пропал. Не пришел, мол, домой — и все. Пусть ищут. Я картиночку, с вашего позволения, сейчас заберу, чтобы потом с ней не таскаться. А деньги вы нам вечером отдадите, вместе с телом.

Город спал, кутаясь в ноябрьский сумрак. Свет луны выхватил две сгорбленные фигуры, которые тащили огромный рулон. Салон микроавтобуса распахнул пасть, проглотил ковер, а затем и самих носильщиков. Автомобиль недовольно заурчал, пустил клубы дыма. Воровато, с выключенными фарами, он выехал со двора.

— Ты, Андрюша, забудь все. Время нынче такое, чуть что и — ауфидурзейн, дорогие товарищи! — Максаков вырулил на проспект. — Мы его в Неве утопим. От ковра освободим и утопим, а к ногам железяку примотаем, чтоб раньше срока не всплыл. За зиму его рыба так обглодает, что мать родная не узнает.

Шкаликов доверял учителю: тот был порядочным человеком и дурных советов не давал. Максаков вытащил из-за пазухи купюры.

— Вот, за труды твои тяжкие.

Шкаликов сунул деньги в карман.

— Николай Александрович, а с ковром что делать? — не скрывая заинтересованности, спросил он.

— Выбросим — и все дела! — Максаков сбавил газ.

— Можно, я его маме подарю?

— Боже мой, какая сердечность! Подари!

Шутит Максаков или ерничает, понять было трудно. Свернув на мост, педагог-сантехник бросил взгляд на бывшего ученика.

— Андрюша, у тебя не было серьезных травм головы?

После этого случая жизнь нисколько не изменилась. По вечерам в переулках стреляли, по телевизору кричали о достижениях демократии, а народ тащил неприподъемный крест действительности. Шкаликов ждал Максакова, пил чай и слушал радио. Бодрый голос диктора уверял, что в стране все идет по плану президента, очередной премьер-министр подал в отставку, а на Кавказе с новой силой вспыхнуло противостояние боевиков и правительственных войск. Радио сменило тему: «Новости культуры. На днях гражданином, пожелавшим остаться неизвестным, Государственному Эрмитажу была подарена картина известного художника, принадлежавшего к школе фламандских мастеров. Щебечущие птицы, многоцветные букеты и только что пойманная дичь украшают натюрморт…» — Шкаликов поставил стакан на верстак. Перед его глазами всплыла картина из квартиры, где убили мужика. Хлопнула дверь биндюги.

— Чаевничаешь? — Максаков повесил на гвоздь фуражку. — Все, Андрюша, на пенсию ухожу. Займусь частными уроками для поддержания штанов.

— Я тоже решил переквалифицироваться. Сколько можно чужое говно разгребать? У меня образование, в конце концов.

На этом пути-дорожки ученика и педагога разошлись. Судьба больше не сводила их, да это было и ни к чему.

III

У самого горизонта, в тени плешивых перелесков прикорнуло село Темяшево. Если бы не телеграфные столбы и тощие телевизионные антенны на крышах, то случайно попавший сюда человек подумал бы, что его забросило в позапрошлый век. Настолько все выглядело убого. Темяшево получило свое название от фамилии помещика и прославилось на всю округу лихими людьми.

Началось все с того, что предприимчивый барин ушел с военной службы и построил сахарный завод. На зависть скептически настроенных соседей-помещиков дела пошли так хорошо, что надобность в сельском хозяйстве отпала. Со временем село поменяло свой статус на рабочий поселок.

Вкус ворованного сахара привил крестьянам неуемную тягу к сладкой жизни. Уличенных в хищении пороли, но это плохо помогало — куски рафинада упорно прилипали к натруженным рукам. После экзекуции «защекоченные» плетками молили Бога, чтоб он наказал барина, и тот внял молитвам. Темяшев прокладывал к заводу железную дорогу и так рвал жилы, что сердце не выдержало и остановилось. Где его схоронили, никто из ныне здравствующих сельчан не имел понятия. Гуляла байка, что закопали барина при царских наградах и с редкой иконой на груди.

За многие годы завод неоднократно менял хозяев и полностью развратил местное население. Сахар перестали выносить в онучах или между ног, предварительно обмотав тряпками, его крали целыми головами. В селе процветало самогоноварение.

Выходные дни, а то и трудовые будни частенько омрачались пьяными потасовками. Нередко драки заканчивались убийством. Сколько бы так продолжалось — неизвестно, но грянула Октябрьская революция, следом за ней — гражданская война. Над страной пронесся огненный вихрь — предвестник апокалипсиса. К власти пришли комиссары. Церемониться они не стали — «столыпинские вагоны» пачками увозили нечистых на руку баб и мужиков. Отмотав срока, те возвращались в насиженные гнезда и приносили с собой культуру уголовного мира.

В Темяшево появился свой, самобытный лексикон, на котором общались все, включая ребятню. Если бы из повседневной болтовни сельских баб выкорчевали жаргонные словечки, то они никогда бы не поняли друг друга. Каждая семья имела «прошлое», о котором говорили многочисленные татуировки у отцов, а частенько и у матерей. К лишению свободы относились спокойно и с детства прививали уважение к воровским традициям. Дошло до того, что юноши, достигшие призывного возраста, чаще попадали не в армию, а за колючую проволоку, и это было в порядке вещей.

Темяшане росли в спартанских условиях и не особо следили за модой, но к внешнему виду относились трепетно. Особым шиком считалось выйти в свет в домашних тапочках, трико и цивильном пиджаке — поверх майки. Дополняли прикид мохеровая фуражка и резной мундштук в зубах.

Помимо кутежей и разведения домашних голубей в Темяшеве любили почудить. Основной мишенью для народных забав служило железнодорожное полотно. Оно шло под небольшой уклон — и поезда сбрасывали скорость. Темяшане обильно смазывали рельсы солидолом, прятались в кустах и со смехом наблюдали за тщетными потугами состава взобраться на взгорок. Машинист вызывал бригаду путейцев, и те с трехэтажными матюгами драили рельсы. Эту шутку селяне повторяли из года в год.

Поскрипывая снежком, в Темяшево пришел декабрь. Продрогшие яблони и вишни накинули на себя белые оренбургские платки и выглядели не так убого, как накануне. Зима украсила промокшие крыши ожерельями из сосулек, расписала витиеватыми узорами окна деревенских хибар. В завершение она по-хозяйски покрыла все жемчужной пылью. Одним движением зима стерла осеннюю хохлому и раскрасила мир неброской гжелью.

Зюзя, или Сергей Андреевич Зюзиков, как он значился в документах, очнулся от навязчивого стука в окно. Обычно так стучали желтобрюхие синицы, когда выщипывали из щелей паклю для своих нужд. Зюзя потер подбородок, поднялся и отдернул занавеску. На улице пускал клубы пара вечный собутыльник Тренька. Он мало чем отличался от Зюзи: те же татуировки на руках, тот же холодный неприветливый взгляд и единственная мысль, прочно запутавшаяся в извилинах: где взять денег?

— Одевайся, — без всяких приветствий заявил он. — Могилку надо приготовить хорошему человеку. Обещают неплохо забашлять, плюс — по пузырю на брата!

Тренька отстранил не проснувшегося до конца приятеля, прошел в избу и зачерпнул из ведра воды. Пожар внутри организма пошел на убыль. Тренька вытер губы рукавом фуфайки.

— Давай, пошевеливайся! К обеду надо закончить.

Выкопать могилу хорошему человеку — святое дело! А к святым делам Зюзя относился трепетно. Можно сказать, он только и жил тем, что помогал людям в трудную минуту: то огород вскопает, то забор поправит, а то дрова наколет. И все-то почти задаром. Устав от праведных дел, он позволял душе расслабиться и кого-нибудь грабил. После чего уезжал валить тайгу или вязать сетки. Вернувшись из лагеря, Зюзя божился, что начнет жизнь с чистого листа, но окружающая обстановка одним махом заставляла забыть о клятве, и он снова начинал помогать людям.

Неухоженное, заросшее кустарником кладбище занимало весь склон невысокого холма. Одним концом он упирался в заброшенный скверик. Давным-давно руководство поселка решило привить населению чувство прекрасного. Оно считало — если в огороженном месте установить беседки и разбить цветники, то молодежь будет устраивать здесь вечера культуры, читать стихи… На деле вышло иначе. Из сквера по ночам доносились пьяные крики и звон гитары. Местные остряки переименовали сельский парк в Сад Непорочного Зачатия. Постепенно беседки разломали и растащили на дрова, а клумбы вытоптали. О том, что здесь было место отдыха, напоминали гипсовые пионеры с примерзшими к губам трубами и несуразная женщина с веслом. Завершал скульптурный ансамбль памятник вождю мирового пролетариата на ассиметричной площади перед сквером. Прозванный в народе компасом, он тянул выбеленную голубями руку в сторону кладбища, как бы намекая: «Все там будем, товарищи!» Чуть в стороне ютился магазинчик, возле которого стоял красный пожарный щит с конусообразным, как колпак звездочета, ведром, ломиком и двумя лопатами. Около него могильщики сделали привал.

— Успеем еще, — сказал Зюзя и полез в карман.

Землекопы присели на ящик для песка и закурили. Из-за холма выкатилось морозное солнце, заискрилось на нержавеющих зубах и рассыпалось по снегу хрустальными осколками. Друзья сняли с щита лопаты и продолжили путь. Подходящее место отыскали быстро. Тренька с энтузиазмом поплевал на ладони. Земля не успела промерзнуть, была мягкая и податливая. Землекоп шустро начал, но быстро выдохся и передал эстафету. Когда могилу почти вырыли, лопата уперлась в полусгнившие доски.

— Кажись, место занято! — с нескрываемой досадой подытожил Зюзя.

Рыть новую яму не было ни сил, ни желания. Друзья обменялись матюгами и решили углубить могилу — незаметно подселить к кладбищенскому старожилу новичка. Доски гроба сгнили и провалились. Зюзя сел на корточки, вытер взмокший лоб и отодрал одну из них. Через образовавшуюся щель на него пустой глазницей смотрел череп с редкими, грязного цвета волосами. Чуть ниже, на груди, на истлевшей ленте поблескивал старинный орден.

Покрытый красною финифтью золотой крест с белым эмалированным кругом в центре заставил Зюзю вскрикнуть.

— Чего орешь? — поинтересовался Тренька.

Зюзя выглянул из могилы. Его лицо светилось ярче солнца.

— Глянь-ка! — Он разжал кулак и показал приятелю находку.

Тренька взял орден и бережно обтер о фуфайку.

— Гадом буду, на Темяшева нарвались! Ищи икону!

Зюзя отковырнул лопатой следующую доску. В погоне за легкой наживой он не испытывал уважения к покойнику. Его пальцы суматошно ощупывали шершавые кости. Иконы не было. Обыскав гроб, Зюзя с сожалением сказал:

— Нет здесь ничего, одни пуговицы!

Он показал позеленевшие медяки с двуглавыми орлами.

Желание работать пропало, но оставлять следы грабежа не хотелось. Приятели снова взялись за лопаты. Они работали с таким остервенением, словно хотели докопаться до истины или зарыть ее как можно глубже. Увеличив могилу, подельники уничтожили все улики. Ближе к обеду показалось траурное шествие. Зюзя с Тренькой помогли опустить гроб и махом закопали могилу. Гулять на поминках они отказались, получили вознаграждение и поспешили в поселок.

IV

Андрей Дмитриевич Шкаликов за махинации с фальшивыми долларами отмахал пятилетку с гаком. На зоне он набрался опыта и решил сменить хобби. Бывший аферист освободился, перебрался из продрогшего Петербурга в провинциальную Самару и увлекся коллекционированием редких орденов, монет и оружия. Выкупленная им коммуналка напоминала небольшой музей. На стенах висели старинные бебуты и шемширы, с выгравированными изречениями из Корана, кинжалы черкесов в серебряных ножнах. Над сафьяновым диваном — дуэльные пистолеты систем Лепажа и Кухенройтера. В строгих дубовых рамках, на бархате красовались старинные ордена. Антикварная мебель пестрела доисторическими книжками, статуэтками и посудой.

Шкаликов имел авторитет в определенных кругах и давал консультации. По случаю скупал предметы старины, реставрировал их. Что-то оставлял, что-то перепродавал с выгодой для себя.

Обширные связи помогали Андрею Дмитриевичу быть в курсе полукриминальных событий, каруселью вращающихся вокруг его интересов. Перед Новым годом атмосферу шкаликовской квартиры потревожил телефонный звонок. Человек на том конце провода интересовался стоимостью царского ордена.

— Чтобы оценить вещь, надо на нее посмотреть. — Шкаликов перебрал в памяти дела, намеченные на ближайшую неделю.

Коллекционер бродил по аллее парка, то и дело поглядывая на часы. Он уже собрался уйти, как к нему подошли два гражданина, от которых несло дешевым парфюмом. Щуплый мужичок в осеннем пальтишке исподлобья посмотрел на Шкаликова.

— Вы Андрей Дмитриевич? — узнал он и съежился от мороза.

Настороженно обменялись приветствиями. Из-за пазухи мужик вытащил завернутый в тряпку предмет. Его дружок, такой же маловыразительный тип, будто опасаясь слежки, озирался. Шкаликов развернул тряпку и еле сдержал эмоции! С трудом изображая равнодушие, он взял орден. Усыпанная бриллиантами «Анна» второй степени была изготовлена в мастерской Осипова и стоила в пределах восемнадцати тысяч долларов.

— Что я могу сказать?! Орден Святой Анны. Не такая уж и редкость. — Шкаликов догадался, что продавцы не имеют понятия об истинной цене раритета.

— Ты скажи, человек, на сколько тянет эта цацка. Деньги позарез нужны, — пояснил мужик, уставившись Шкаликову в глаза.

Немигающий взгляд заставил Андрея Дмитриевича содрогнуться. Он вернул наградной знак.

— Понимаете, мне он не нужен. Но я могу найти покупателя. Думаю, тысячи две за него дадут.

Мужик спрятал орден и в недоумении поднял голову.

— Две тысячи? Он же золотой!

Тень разочарования и недоверия скользнула по его лицу.

— Долларов, долларов! — успокоил Шкаликов. — Если не найдете более выгодный вариант, то милости прошу.

Сопровождавший мужика приятель дернул того за рукав и что-то зашептал на ухо. Они перекинулись парой слов и одновременно повернулись к коллекционеру.

— А сколько ждать? Нам бы поскорее.

«Клюнули, вахлаки!» — брови Шкаликова зашевелились, как разводные мосты Петербурга. Глаза вспыхнули и тут же погасли.

— Оставьте адрес — завтра, ближе к вечеру привезу деньжата. Только без фокусов! Я не люблю сюрпризов и подстрахуюсь.

Зимние сумерки проглотили утонувший в сугробах поселок. Тишина и отсутствие городской суеты поразили Шкаликова. Он с трудом отыскал нужную избу. Маленькое оконце, наполовину занесенное снегом, приветливо светилось. «Ни дать ни взять работа фламандских мастеров в эпоху русского ренессанса!» — антиквар постучал по раме. По ту сторону окна качнулись тени, шторка отодвинулась и выглянула знакомая физиономия. Шкаликов помахал рукой. В сенях его встретил Зюзя. Тощее тело хозяина прикрывала лагерная фуфайка без воротника.

— Вечер добрый! Мы уж думали, не приедете.

Шкаликов вынул из кармана бутылку коньяка.

— Обмоете потом сделку, — сказал он и прошел в комнату.

Внутренняя обстановка жилища говорила о непритязательности хозяина. В углу стоял круглый стол, рядом — табуретки. Ни телевизора, ни приемника Шкаликов не заметил. У окна громоздилась железная кровать. На стене висел плюшевый ковер с тремя богатырями. Тусклая лампочка под матерчатым абажуром освещала центр комнатушки, совершенно игнорируя углы. Утопая в полумраке, они вгоняли в депрессию. «Ильич в Разливе лучше жил» — антиквару захотелось быстрее покинуть неуютное логово.

— Ребята, у меня со временем проблемы. Давайте обстряпаем сделку и разбежимся. Дел невпроворот, кручусь как белка в колесе и ничего не успеваю!

Тренька не видел причин для задержки гостя. Он без промедления отдал ему орден. Шкаликов внимательно осмотрел награду через лупу и протянул конверт.

— Пересчитайте, чтобы не возникло претензий.

Тренька никогда не держал американских денег. Руки его дрожали. Стараясь скрыть возбуждение, он пересчитал купюры и пос-мотрел через них на лампочку. Что он там хотел увидеть, уголовник не знал и сам.

— Не переживайте, не фальшивые! Ну ладно, ребята, пора мне!

Шкаликов пожал татуированные руки. По дороге к брошенному в сугробах автомобилю он ликовал — это была лучшая сделка в его жизни! Мягко хлопнула дверца, по-кошачьи замурлыкал движок. Андрей Дмитриевич плавно надавил на педаль газа и выехал из поселка.

Пустая трасса упиралась в бескрайнюю темноту. Каких-то полчаса отделяли антиквара от комфорта и рюмки коньяка. Ближе к городу движение на шоссе оживилось. Оживилось оно и в маленькой избушке на краю Темяшево: друзья опустошили бутылку и решили по-честному поделить выручку. Зюзе казалось, что ему должно достаться больше, ибо именно он нашел орден.

— Если бы я не подсуетился, то не было бы ни могилы с богатым мертвецом, ни халявных денег, — переубеждал строптивого товарища Тренька.

Как гордый джигит обязан иметь при себе кинжал, так каждый селянин считал за правило носить «выкидуху». Приятели не стали тянуть быка за рога и перешли от слов к делу. Они с такой любовью расписали друг друга, что не в силах были доползти до порога и позвать на помощь. Их так и нашли: лежащих рядышком в лужах загустевшей крови.

Ничего этого Шкаликов не знал. Он предвкушал, как наварится, продав «Анну», насвистывал под нос и мчался в свой музейчик. Яркий свет встречного автомобиля на долю секунды ослепил его. Шкаликов резко затормозил. Сильный удар сзади развернул легковушку. Перед глазами закувыркались огни, в ушах отчетливо прозвучал голос Максакова: «Друзья мои, жизнь — не кино. Она идет по другому сценарию: постоянно создает на холсте бытия не существовавшую ранее реальность. Желание продлить эмоциональное впечатление индивида не всегда совпадает с ее планами. Глаз и мозг Творца устроены иначе, чем у человека…» Последовал еще один, более сильный удар. Машина антиквара подпрыгнула и улетела в кювет.

— Вась, иди, вызови скорую помощь и эвакуатор. Я документы проверю и составлю протокол осмотра.

Напарник поднялся по насыпи и двинулся к патрульному автомобилю. Автоинспектор обыскал водителя, нащупал завернутую в тряпку вещицу. Развернул ее и осветил фонарем.

— Ух ты! — воскликнул он, пряча орден за пазуху. — Награда нашла героя!

Белая стрела

I

«На трассе Самара — Отрадный, у поселка Георгиевка, обнаружена разграбленная фура без номерных знаков. Сопроводительные документы отсутствуют. Возле машины найден обгоревший труп без головы. По версии следственной группы останки принадлежат водителю.

Ведется розыск преступников».

(Из милицейских сводок)

Туфли «Инспектор», кофейные слаксы, и под цвет им — рубаха из «мокрого» шелка. Воротник распирает могучая шея с золотым «бисмарком». Цепь украшена крестом, на котором с легкостью можно распять карлика. На бычьей шее — бычья голова. Нет, это не Минотавр, бог с вами! Это Геша Громов, некогда болезненный мальчик. Над ним подтрунивали в школе, без опаски отвешивали подзатыльники и заставляли пресмыкаться. Особенно преуспел в этом Максуд — потомок Чингисхана. Татарчонок при всех приказывал Геше чистить ему носовым платком ботинки и ежедневно взимал дань в размере пятидесяти копеек. После школы дорожки тирана и раба разбежались. Максуд поступил в строительный институт в другом городе, Громов — в местный техникум.

Геша решил стереть из биографии позорное прошлое, записался в секцию атлетической гимнастики и стал горстями употреблять анаболики. «Химия» успешно справилась с поставленной задачей. По форме Геша смахивал на асфальтоукладочный каток. Вот тогда-то его и заприметил уголовный авторитет Хряк. Сухопарый, потерявший здоровье в лагерях, он подбирал бригаду из безмозглой силы для устрашения коммерсантов. Геша как нельзя лучше подходил на роль экзекутора. Тюремный лексикон он вызубрил с легкостью, общался только на нем, и только по понятиям. Громова боялись: он бил жестоко и не всегда мог вовремя остановиться. Скорее всего, сказывалось уязвленное некогда самолюбие, что соответствует изречению: «Самые жестокие тираны вырастают из бывших рабов».

При появлении Геши владельцы киосков без лишних разговоров отстегивали нужную сумму. Алчность толкала экспроприатора к свершению новых подвигов. Те приносили дурную славу и проценты от собранного урожая. Мало-помалу аппетит Громова рос, достигая объемов мышечной массы, а частенько обгоняя их. Денег требовалось все больше и больше. Это обстоятельство ставило его перед необходимостью облагать предпринимателей непомерным налогом. К сожалению, Геша не читал Тиберия, изрекшего как-то умную мысль: «Хороший пастух должен стричь овец, а не сдирать с них шкуру». Овцы от невежества Геши нищали и начинали злобно блеять. Ничего этого Громов не замечал или не хотел замечать. Он чувствовал себя если не Богом, то первым после него.

Громов не отличался смекалкой, никогда не анализировал ситуацию и не заглядывал вперед. По утрам он тренировался, а затем приступал к основной деятельности — сбору нетрудовых доходов. Жизнь казалась прекрасной и необременительной. В Гешиной голове роились проекты, требующие серьезных денежных инъекций. Боец невидимого фронта игнорировал, а может, просто забыл услышанную от Хряка фразу: «Глупо строить планы на жизнь, не будучи господином даже завтрашнего дня».

Постельное белье избавилось от тепла влюбленных тел и сохло на веревке. Оно беззастенчиво заигрывало с ветром и трепыхало от страсти. Воздушный озорник то надувал его парусами, желая сорвать с прищепок, а то проявлял гонор и отворачивался в сторону. Отвергнутые простыни обвисали застиранными тряпками. У подъезда, на лавке, сидела старуха. Ее тяжелые веки слипались. Бабка кривила сонное лицо, пытаясь согнать назойливую муху. Морщинистые руки намертво приклеились к коленям и не шевелились. Старуха погружалась в дрему и всхрапывала. Посторонний шум изредка тревожил ее, она вздрагивала всем телом, открывала глаза. Они безразлично ощупывали двор, и бабка снова клевала носом.

Двор жил обычной жизнью, не думая ничего в ней менять. Песочница кишела малышней. Порой в ней возникали ссоры, детвора с ревом звала на подмогу мирно беседующих мамаш. Раскрытые окна выплескивали из темноты квартир музыку и грохот посуды.

Тополиный пух забивал глаза и ноздри, вынуждал материться и отплевываться. Громов бросил автомобиль на стоянке и мысленно прикидывал барыши, которые поимеет с очередного обложенного мздой коммерсанта. Жизнь удалась: не каждому дано в двадцать с хвостиком иметь квартиру, машину и недурные доходы. Геше нравилось жить в смутное время. Ералаш в стране позволял безнака-занно грабить сограждан и улучшать собственное благополучие.

Тень прильнула к асфальту и ползла впереди хозяина. Серая, как и сущность Громова, она стремилась первой заскочить в подъезд и растаять на прохладных, пыльных ступенях. Геша обошел потрепанную иномарку, перешагнул бордюр. «Надо бы кондиционер купить, лето будет жарким», — думал он, утирая пот.

Дремавшая старуха приоткрыла глаза. Ее руки ожили, проворно выхватили из-под линялой тужурки наган. Невидимый шаман гулко ударил в бубен, добавил в уличный гул новый звук, наполненный чужим страданием. Геша схватился за грудь, укоризненно посмотрел на бабку и повалился на землю. Тучная, ряженная в старушечьи одежды смерть сделала контрольный выстрел. Швырнув оружие в кусты, она села в припаркованную машину. Иномарка сорвалась с места, выехала со двора и затерялась в потоке машин.

II

«Выявлена банда черных риелторов, на счету которой не одна загубленная человеческая жизнь. Руководил агентством по продаже недвижимости оперуполномоченный Калининского РОВД»

(из милицейских сводок)

При разводе Савелий Глухов все барахло оставил бывшей половинке. Не все, конечно, но почти. Он не стал претендовать на квартиру, подаренную тещей, аквариум с полудохлыми гупешками и изуродованную временем антикварную мебель. Монокль на шелковом шнурке, тапки с заостренными, по-восточному загнутыми вверх концами и длинный, как сутана католического священника, халат Савелий взял на память о несложившейся семейной жизни. Поселился он у мамы в трехкомнатной норе с крашеными полами, выгоревшими на солнце обоями и неприятным запахом от дохлых голубей. Вонь в квартиру проникала с чердака через вентиляционное отверстие на кухне. Сколько жильцы дома ни обращались в санэпидемслужбу, результата не было. Так и жили: нюхали и матерились, распахивали форточки или окна.

Глухова — мосластая старуха — сына не укоряла. Вытирая о

подол проконопаченные родимыми пятнами руки, она уповала на мудрость: «Все, что ни делается — все к лучшему!» Правда, и радости от возвращения сына не испытывала. Старуха привыкла сидеть на сухомятке, ей было не по силам крутиться на кухне, обстирывать здорового детину и слушать его рассуждения, похожие на бред. Перед сном Глухова затыкала уши кусками ваты и закрывала глаза. Она проваливалась в вакуум с единственной мыслью — «Скорее бы он снова женился и оставил меня в покое!»

Савелий маялся от безделья, прохаживался по квартире, заглядывал во все углы и грезил о светлом будущем. Не о коммунизме, конечно. Он не верил ни в утопию политического строя, ни в бога, ни в черта. Ему хотелось скромного человеческого счастья: ничего не делать и жить, как у Христа за пазухой. Мысли о построении персонального рая плотно застряли в его голове.

Глухов прогуливался по вечернему городу и встретил бывшего одноклассника. Во всем преуспевающий Максуд поразил внешним видом: обычно наглаженный и блестящий, сейчас он был в потрепанном костюме и нечищеных туфлях. Его красное, шелушащееся от загара лицо походило на псориазную бляшку.

— О, кого я вижу! — не скрывал радости одноклассник.

Максуд широко раскинул руки, будто хотел объять необъятное. Приятели с нежностью обнялись, как два педераста, которые давно не испытывают влечения друг к другу, но всячески стремятся продемонстрировать обратное.

— Где трудишься, с кем живешь, какое у тебя хобби?

Псориазная бляшка забросала Савелия вопросами. Ее интересовало исключительно все, вплоть до показаний электросчетчика. Савелий с достоинством отвечал, что он — философ, по стечению обстоятельств живет на мамину пенсию, а хобби у него — объемно и виртуозно мыслить. Как это — «объемно и виртуозно» — он и сам не разумел, но ему нравились замысловатые определения. Максуд восхищенно цокал языком, одобряя жизненное кредо приятеля. Бывшие однокашники уселись на скамейку и болтали до наступления сумерек.

— Знаешь, ты молодец! Масштабно мыслишь. Все у тебя на своем месте, как у архивариуса. — Максуд взял Глухова за пуговицу и по-собачьи преданно посмотрел в глаза. — Можно, я у тебя пару дней поживу? У меня дома проблемы.

Савелий замялся, хотел отказать, но не смог. Неприлично отворачиваться от человека, который тебя понимает, ценит и считает мудрецом. Тем более, что от Максуда шла светлая энергия, насыщающая карму Савелия. Так, во всяком случае, казалось Глухову. Они так и предстали перед старухой Глуховой: один — с горящими глазами, второй — со смущенной улыбкой.

— Мама, это Максуд. Мы с ним в школе учились. Помнишь? Он со мной в комнате будет жить.

— Здравствуйте! — Максуд показал зубы с налетом желтизны, взял руку опешившей старухи и поцеловал ее.

Глухова плохо помнила, с кем учился сын. Время выскоблило из ее памяти все, что не имело особой ценности. Свет электрической лампочки придавал испарине на лбу старухи бриллиантовый блеск. Она промокнула ее тряпкой, которой минуту назад вытирала пыль со стола. «Вот времена! С бабой не жилось, мужика в дом притащил!» — ей было интересно, какую роль отвел себе Савелий. Ночью она прислушивалась к тому, что происходит за стенкой, но было тихо. Неожиданно Максуд закашлялся.

— Тише, мать разбудишь! — заворчал Савелий.

«Поперхнулся!» — успокоенная тем, что сын скурвился не до конца, старуха задремала. Проснулась она от шороха. Рассвет уже во всю хозяйничал в квартире. Глухова глянула на часы, накинула поверх сорочки кофту с вытянутыми локтями и зашлепала на кухню. У плиты возился Максуд.

— Доброе утро! — поздоровался он. — Завтрак приготовлю и на работу побегу. Вы не переживайте, я особых забот не доставлю.

Шкворчащая сковородка подтверждала сказанное им. По кухне плыл запах жареной картошки. «Хозяюшка ты наша! Ну, готовь, готовь!» — старуха зевнула и смахнула выступившую слезу. Она с удовольствием наблюдала за тем, как все ловко получалось у сожителя ее сына: «Может, и к лучшему, что с мужиком снюхался! Мужики всегда общий язык промеж себя найдут!»

— Где трудишься-то? — как бы невзначай спросила Глухова.

Максуд обернулся, одарил ее застрявшей в уголках рта улыбкой.

— В сфере снабжения, экспедитором.

Движения мужчины, его чуть картавая речь чем-то подкупали старуху, располагали к себе. Он налил в бокал чаю.

— Взбодритесь, Пелагея Матвеевна!

Старуха благодарно кивнула. За ней давно никто не ухаживал.

Городская свалка курилась жидкими струйками дыма, испускала дух затхлости и разложения. На ее гниющем теле опарышами шевелились огромные серые чайки. Откуда они взялись, никто не знал. Один за другим подъезжали грузовики, вываливали кучи отходов. Разношерстная толпа, вооруженная заостренными шестами и полиэтиленовыми мешками, тут же устремлялась к ним.

— Эй, Максуд! — крикнул низкорослый, похожий на обрубок, мужичок с фиолетовой плесенью на щеках. — Ты где был? Вчера таможня конфискованной икрой землю удобряла. Я на твою долю прихватил несколько банок, — он поправил на голове бейсболку с обглоданным козырьком и хотел что-то добавить, но Максуд его опередил.

— Спасибо, дорогой! — пахнуло одеколоном и еле уловимым запахом дома. — Я некоторое время поживу вдали от вашего общества. Больной родственник объявился, ухода требует.

Максуд лукаво подмигнул и направился к группе столпившихся у грузовика людей. Пузатый водитель поплевывал на пальцы, считал деньги и отпускал привезенную на заказ водку.

Нормальный человек думает, что жить в таких условиях невозможно, что это удел отбросов общества. Он даже представления не имеет, какие деньги крутятся вокруг мусора, что пьют и едят обитатели свалки, какие неписаные законы правят этим миром. Мир Великой Помойки, как и любое общество, делился на социальные прослойки. Было здесь дно, состоявшее из мало похожих на людей личностей, а была и элита. В нее входили беглые уголовники и не вписавшиеся в крутой поворот судьбы граждане. Максуд принадлежал к категории последних. Еще недавно он возглавлял бригаду шабашников. Заключал договоры с различными организациями и добросовестно выполнял намеченный объем работ. Благополучная жизнь перевернулась внезапно. На вечере выпускников Максуд столкнулся с Громовым, которого в школьные годы считал за животное. Геша отличался великолепной памятью и обид не забыл. Он заволок Максуда в туалет и чуть не утопил в унитазе.

— Прошлые обиды дорого стоят. Будешь хитрить, я тебе яйца оторву и сожрать заставлю! — дальше он назвал сумму, от которой у Максуда надолго пропал сон.

Время шло, а ожидаемых денег Громов не видел. Одноклассник скрывался, наивно полагая, что все разрешится само собой. Максуд не учел, что от судьбы не убежишь. Ну, если только в могилу.

Геша устал пребывать в неведении и нанес визит вежливости. Непродолжительная, но конструктивная беседа все расставила по местам и списала с лицевого счета должника зарплату всей бригады шабашников.

Максуд не знал, как объяснить мужикам, что все заработанные на шабашке деньги ушли на оплату старых грехов. Он подумывал скрыться, отсидеться где-нибудь, дождаться, когда все уляжется, и о нем забудут. Но работяги оказались проворнее. Бригадира выловили и привезли на заброшенную ферму.

— Вах! Зачем твоя нас обманул?

Добродушный узбек облил привязанного к столбу Максуда из канистры. Бывшие подчиненные сами решили, что нужно делать. Первый раз в жизни Максуд понял, что бензин пахнет смертью.

— Мужики, пощадите! — сипло взмолился бригадир. — Я кредит оформлю под залог квартиры. Гадом буду!

На том и сошлись.

Рассчитаться с банком в срок не удалось. Максуд поскитался по знакомым и, благодаря Гешиному попечению, оказался на свалке. Все-таки в Громове было что-то человеческое, хоть и в очень мизерном количестве. «Ничего, — оптимистично рассуждал Максуд. — Чтобы узнать истинный вкус жизни, надо хлебнуть дерьма. Начну с нуля!» — он верил в свои силы, знал, что сумеет выбраться из мутного водоворота, увлекающего на дно. Его способность располагать к себе людей, входить в доверие, а также безразличие к алкоголю сыграли свою роль. Он быстро уяснил законы свалки, начал трудиться сборщиком тряпья и картона. Вскоре Максуда приметил хозяин — угрюмый мужик с обвисшими, как у старого сивуча, усами — и сделал своим помощником.

Гауляйтер свалки жил в вагончике, расплачивался с обитателями за работу и обо всем докладывал костлявому мужику, который приезжал раз в неделю на джипе с тонированными стеклами. Работяги говорили, что это Матвей Сергеевич Хряк, серый кардинал преступного мира.

Баул пластмассы стоил полтинник, килограмм металла — от рубля до трех. За день можно было заработать две сотни, а то и больше. Вечером грузовые машины забирали отсортированный мусор и увозили на переработку. В обязанности Максуда входил контроль над рабочими. Кроме этого он следил за тем, чтобы мимо хозяина не проплывали ценности, выброшенные по ошибке.

Среди хлама попадались и исправная бытовая техника, и вполне приличное шмотье, а иногда и золотые побрякушки, случайно оказавшиеся в мусоре. На Максуда работали стукачи, не подозревавшие о наличии друг друга. Они украдкой приходили в течение дня и за некоторые поблажки сообщали все, что удавалось разнюхать. Утаивший дорогую находку человек подвергался наказанию или изгонялся со свалки. Иногда для профилактики устраивались показательные расправы.

Крепко заваренный чай приятно обжигал глотку и сводил скулы Максуда. Шипел охрипший от болтовни транзистор. Дверь вагончика распахнулась. Вошел гауляйтер свалки.

— Ты куда слинял? — Он продырявил помощника глазами.

— В город мотался. — Максуд поставил кружку на стол и закурил. — Решил проветриться. Давно живых людей не видел.

Он еще раздумывал, стоит ли говорить о том, что решил начать новую жизнь, или нет. Хозяин подошел вплотную. Тяжелая рука придавила Максуда к табуретке.

— Тебе ли не знать, что все тайное становится явным, — сказал он с притворной грустью.

Максуда отчетливо вспомнил хмурый день, прошитый нитями дождя. На краю свалки, у перелеска стояла группа человек, в которой находились он, гауляйтер и Костя Залупа — щуплый мужичок, прозванный так за отсутствие растительности на лице. Его физиономия без бровей, ресниц и щетины походила на маску. Залупа часто моргал и отводил взгляд. Накануне он нашел валюту за подкладкой выброшенного пиджака. Делиться Костя не захотел.

— В кого ты такой непорядочный? Ведь это уже не в первый раз, — хозяин говорил тихим, чуть обиженным голосом. — Я тебе работу дал, землянку выделил. Заботился как о человеке, а ты вон что вытворяешь. Нехорошо!

На куртке хозяина разъехалась «молния».

— Улыбнись, крыса! Сейчас вылетит птичка!

Максуд не заметил: успел ли Костя улыбнуться. Голова его дернулась, будто от сильного удара. Капли крови разлетелись бордовыми мухами. Залупа рухнул на колени, потом плашмя, лицом вперед. Над чахлыми березками задрожало эхо. Закаркало потревоженное воронье.

— Спрячьте его, чтобы ни одна собака не нашла! — гауляйтер сунул обрез за пазуху и, не оборачиваясь, пошел к вагончику.

Кадры чужой смерти промелькнули в голове, вызвали озноб. Максуд зажал между ладоней кружку с остывшим чаем.

— Одноклассника встретил. У него и заночевал.

Припудренное пылью лето сбавляло обороты, дни становились короче, ночи — прохладнее. Все слабее по вечерам стрекотали неугомонные стрижи. Максуд рассчитался с таксистом и вылез из машины. Тротуар натянул на себя тень вековых лип, отчего казался в траурном наряде. Около дома Максуд остановился, о чем-то подумал и решительно шагнул в подъезд. С беспечным выражением на лице он позвонил в дверь.

— Чего припозднился? — по-свойски спросила Глухова.

Старуха с любопытством смотрела на пакет в руке квартиранта. Он поймал взгляд и протянул ей ношу.

— Работа такая. То одно, то другое… Вы ужинали?

Вышел Савелий с загнанным в глаз моноклем. Ему мерещилось, что так он выглядит солиднее. Глухов окинул одноклассника с ног до головы придирчивым взглядом и жестом пригласил на кухню. Максуд приветливо улыбнулся.

Старуха выложила на стол консервные банки с икрой, палку колбасы и удовлетворенно хмыкнула. Она сидела на кефире и черством хлебе, деликатесами баловала себя исключительно в гостях. Савелий не разделял мамашиных вкусов и взглядов на экономию. Ее пенсию он уничтожал со скоростью электрической мясорубки.

— Вы кушайте, а я ванну приму. Устал что-то, — сказал Максуд и погладил старуху по спине.

Та зажмурилась как кошка и чуть не замурлыкала от оказанного внимания. Когда «экспедитор» исчез в ванной, Савелий вскрыл банку, намазал на хлеб толстый слой масла и щедро уложил сверху оранжевую картечь.

— Вот, мама, это называется новой экономической политикой! Я знал, кого в дом пускаю, — его распирало от гордости. — Ты с ним будь ласковее. Может, он у нас подольше поживет.

— А разве вы не…

До старухи дошло, что все совсем не так, как она представляла.

Максуд долго не мог уснуть. Первый раз за долгие месяцы он лежал на застеленном чистой простынею диване. В приоткрытую дверь балкона с улицы просачивался давно забытый шум ночного города. Уют домашней обстановки напомнил, что такое нормальная человеческая жизнь. Хотелось плюнуть на все и больше никогда не возвращаться на свалку, собрать по весне бригаду шабашников и рвануть на заработки. Максуд понимал, что пока это невозможно. Надо все утрясти с хозяином, разъяснить ему ситуацию, подобрать себе достойную замену. Да и откупные нужны.

— Максуд, да ты никак жильем обзавелся? — не поворачиваясь спросил хозяин и запер несгораемый шкаф.

Сейф занимал весь угол вагончика. В нем хранились деньги, паспорта жителей свалки, у кого они имелись, и чистая одежда в целлофановых пакетах. Там же лежали обрез и патроны.

— Есть у меня планы, но все пока в тумане. Не знаю с чего начать. — Максуд поделился соображениями.

— Хорошо, ежели так. Я грешным делом подумал, что ты меня подсидеть решил. Не верю никому. Сам видишь, с каким контингентом приходится работать.

Максуд облегченно вздохнул. Опасения, что хозяин неправильно поймет, отступили. Огромный овод залетел в распахнутую дверь. С гудением бомбардировщика стал кружить по вагончику. Вскоре ему это наскучило. Он бился в оконное стекло, не понимая, какая невидимая преграда отделяет его от внешнего мира. Тапок хозяина с хрустом оставил на стекле грязный подтек. Раздавленное насекомое рухнуло на пол. Еще некоторое время оно судорожно шевелило лапами.

— Жизнь безжалостна к тем, кто парит в облаках и не видит дальше собственного носа, — философски заключил хозяин.

Его слова таили завуалированную угрозу. Настроение Максуда снова испортилось. Уже месяц он жил у Глуховых. Старуха относилась к квартиранту дружелюбно, оплату жилья не требовала — довольствовалась продуктами, которые тот приносил. Проблема Максуда заключалась в другом — свалка не могла прокормить ненасытного Савелия. Приходилось тратить деньги, откладываемые на непредвиденный случай.

Вечерами странное семейство играло в карты, разговаривало на разные темы или смотрело телевизор. Со стороны казалось, что это — дружная семья, где два взрослых сына всячески ублажают престарелую мать. Иногда вспыхивали мировоззренческие споры, затеянные Савелием, но они быстро сходили на нет за отсутствием убедительных доводов с его стороны. Обиженный философ надувал губы и шел уничтожать запасы продовольствия.

Прекрасным осенним утром Глухова не проснулась: ушла на тот свет тихо, никого не утомив заботой о себе. Савелий выглядел потерянным. Он сдавил руками виски, раскачивался взад и вперед и совершенно не знал, что делать. Его удручала не столько смерть матери, сколько дальнейшая неопределенность. К тому же, он никогда не сталкивался с подобными проблемами. Не знал, как и на что хоронить. Как жить без маминой пенсии, он не понимал абсолютно. Приехали врачи и милиционеры, заглянули любопытные соседки. Бабы гладили Савелия по голове и успокаивали, как ребенка. Максуд целый день мотался то в морг, то в загс, то еще куда-то. Вечером он по-братски обнял сироту. Савелий уткнулся в плечо квартиранта и заплакал. Вся надежда была на Максуда.

— Ничего, все там будем. Денег на похороны нет, но не переживай, я что-нибудь придумаю. Соседям скажешь, что погребение пройдет в другом городе. Дескать, мать просила похоронить рядом с дедом и бабкой, — он посмотрел в глаза Савелия. — Так надо!

Небольшой автомобиль с будкой подъехал к моргу. Неопрятного вида мужички забрали покойную Глухову и отвезли ее на свалку. Похороны прошли без гражданской панихиды и поминок.

— Вижу, твои планы реализуются! — похвалил гауляйтер.

За окнами вагончика кружился первый снег.

В знак благодарности Савелий подарил Максуду свой халат и восточные тапки. Сам же ходил в полосатых, узеньких брючках, футболке и маминой кофте. Со дня смерти старухи прошел месяц. Жизнь в осиротевшей квартире текла как и прежде. Философствовать Савелий бросил и стремился всячески угодить постояльцу: накрывал стол к его приходу, стирал и делал уборку. Максуд выделял ему деньги, чтобы тот вовремя платил за жилье и покупал необходимые для дома вещи. Как-то вечером Максуд подсел к Савелию. Стараясь не мешать разговору, тихо бормотал телевизор.

— Сава, надо бы на работу устраиваться. Мне накладно одному тянуть хозяйство. Тем более, что я здесь никто. Проще снять угол у какой-нибудь старушки или даже маленькую квартирку.

Слова Максуда застали Савелия врасплох. Он вскочил с дивана, заметался по комнате, но быстро сник.

— Хочешь, пропишу тебя? А с работой… Я же ничего не умею.

— Не переживай, есть теплое местечко, где не требуется профессиональный опыт. Я помогу устроиться.

Через неделю Савелий выковыривал из-под снега пластиковые бутылки. Через две — выпивал в компании новых друзей. Через три — «женился» на неопрятной бабе с переломанным носом и перебрался к ней в землянку. Жизненный компас Глухова окончательно сбился и напоминал флюгер.

— Не жалко одноклассника? Слабый он, пропадет, — хозяин разлил по кружкам чифирь, бросил на стол горсть карамели.

— У него своя голова. Моей жалости на всех не хватит.

— А с пропиской что? — безучастно спросил сивуч, поглаживая упругие, словно из конского волоса, усы. — Когда новоселье?

Максуд подбросил в гудящую «буржуйку» дров.

— Скоро. После каникул документы в паспортный стол отнесу.

Джип медленно подъехал к дому и погасил фары. Из него вылез человек в коротком пальто и направился к подъезду. Ничего этого Максуд не видел, с дорогой сигарой в зубах он развалился в стареньком кресле. «Вот и выполз из грязи в князи! Что дальше? Надо откупиться от хозяина — просто так не отпустит — и начинать новую жизнь». За окнами громыхали петарды, каждый взрыв сопровождался восторженным криком мальчишек. В дверь позвонили. Максуд сунул ноги в тапки и вышел в прихожую. «Кого там черти принесли?» — он щелкнул замком.

Заслоняя дверной прием, в коридор ввалился гауляйтер свалки.

— Ты как турецкий паша! — ухмыльнулся он, с интересом рассматривая помощника. — Один?

— Один. Проходи в комнату, чего на пороге разговоры вести.

Гость неторопливо расстегнул пальто.

— Молодец, Максуд! А сейчас смотри-ка — вылетит птичка!

III

«Тольятти.

22 мая в районе Баныкинского кладбища произошла перестрелка. При осмотре места преступления обнаружены шесть трупов».

(Из милицейской хроники)

Чем чаще совершаешь преступления, тем крепче спит совесть. Совесть Андрея Григорьевича Мельникова пребывала в состоянии летаргического сна и не доставляла ему беспокойства.

Мельников обладал звериным чутьем, и выгоду извлекал из всего, что попадалось на глаза. В девяностые — период абсолютной свободы, пользуясь неразберихой в стране, он с дружками «бомбил» дальнобойщиков. Мельников сколотил начальный капитал и открыл бюро ритуальных услуг. С конкурентами он церемониться не стал и быстренько их всех похерил. Хозяин ритуального агентства, привыкший к насилию и беспределу, неожиданно уверовал в Бога. Часть «покойницких» денег жертвовалась им на строительство храма. Мельников часто коротал время в компании батюшки, рассуждал о благодеянии и старательно замаливал грехи.

Внутренний мир Мельникова остался таким же темным и грубым, а вот во внешности произошли существенные перемены. Волчий взгляд глубоко посаженных глаз чуть оттаял: при общении с родственниками усопших не требовалось прибегать к насилию. Наоборот, придавленных горем людей необходимо было пожалеть и с грустью в голосе обобрать до нитки.

Немногословная речь и безукоризненный дорогой костюм, пришедший на смену «Адидасу», преобразили романтика с большой дороги. Мельников все чаще задумывался о быстротечности жизни и желал сделать свое бытие более комфортным. Расценки на гробы, памятники и аксессуары росли, как рейтинг президента. Народ безропотно нес «похоронные» стяжателю, ибо ритуальное агентство осталось одно, а жаждущих перебраться в райские кущи не уменьшалось. Погожим летним днем Мельников, обдуваемый вентилятором, сочинял эпитафию уважаемому человеку:

— Тебя уж нет, а мы не верим… Нет, как-то примитивно, надо бы красноречивее. Да, Зина? — посоветовался он и глянул на шлифующую ногти секретаршу. — Тише, березы, листвой не шумите, Дмитрия Палыча вы не будите! Ну, как?

Зина оторвалась от ногтей и закатила восторженные глаза.

— Потрясающе! Вам надо выпустить сборник стихов!

«Все-таки есть у меня поэтический талант!» — Мельников записал восхитительные по красоте строчки в блокнот. Зина — стройная брюнетка с непропорционально большой грудью и копной волос, собранной в конский хвост, была обаятельна и в меру начитана. Мельников время от времени укладывал ее на лопатки, рассчитываясь то колечком к восьмому марта, то цепочкой на лебединую шею, а то премией с пышных похорон. Он не придавал серьезного значения их отношениям и не помышлял о женитьбе.

Зине казалось иначе. Она и так и так пробовала очаровать шефа: скармливала ему домашнюю выпечку собственного приготовления, сдувала пылинки и ухаживала как за беспомощным.

— Андрей Григорьевич, я вчера вычитала очень умную вещь. Вот, послушайте. — Зина раскрыла книжку по домоводству. — «…Вы должны помнить, что к приходу мужа со службы нужно готовиться ежедневно. Подготовьте детей: умойте их, причешите и переоденьте в чистую, нарядную одежду. Они должны построиться и приветствовать отца, когда он войдет в двери. Для такого случая наденьте чистый передник и постарайтесь себя украсить — например, повяжите в волосы бант. В разговоры с мужем не вступайте, помните, как сильно он устал, и на что ему приходится идти каждодневно на службе ради вас. Молча накормите его, и лишь после того, как он прочитает газету, вы можете попытаться с ним заговорить». Я полностью согласна с автором, а вы?

Выяснить, согласен ли Мельников с автором, не удалось. Дверь распахнулась и в кабинет ввалилась безразмерная фигура.

— Детка, — обратился к секретарше бугай. — Иди, погуляй!

Зина грудью заслонила шефа, но в кабинет втиснулся еще один амбал, схватил ее за руку и поволок к выходу.

Мельников потянулся к телефону. Вороненый ствол нагана уткнулся в его блестящий от испарины лоб.

— Еще движение — и твой череп расколется, как арбуз!

Былая дерзость Мельникова растаяла, волчьи глаза по-щенячьи испуганно смотрели в пол. Он хотел их поднять, но не смог.

— Что вам нужно? — запинаясь, спросил Мельников.

— Ты как недоразвитый! Или забыл, чем занимался в былые времена? Подросла смена, она тоже хочет жрать. Будешь отчислять часть прибыли, а нет — так знакомый батюшка с радостью отпоет тебя. На самом деле, он материалист, как и ты. Совершенно не верит в загробную жизнь и добросовестно вносит свою долю в казну «общака». — Бритоголовый похлопал владельца ритуального бизнеса по плечу. — Не вздумай финтить!

Мельников согласно кивнул, дождался ухода визитеров и позвонил начальнику ГОВД Варфоломееву.

— Николай Иванович, необходимо встретиться. Вечером?

Требовалась разрядка. Хлебать водку в такую жару не хотелось. Мельников достал из сейфа целлофановый пакетик, на стол плюхнулась коробка «Герцеговины Флор».

Что может быть великолепнее океана, который на горизонте сливается с небом? Бездна соприкасается с бездной! Два величия, спокойно взирают друг на друга и вызывают у людей восхищение и трепет. Какие звуки загадочнее шепота волн, атакующих берег? Они стирают следы, оставленные на мокром песке; в их шуме слышатся мольбы затерявшихся в море рыбаков, и песни дельфинов, вылетающих из глубины, в надежде коснуться плавниками неба. Солнце, не способное разобраться, что для него дороже, любуется океаном. Краснея от стыда и сгорая от страсти, оно меняет небесный трон на объятия соленых вод. Удивленный его безумием мир погружается в колдовство ночи. Звезды с любопытством взирают на себя в зеркало воды, осознают свою ничтожность и бросаются вниз. Они хоронят себя на дне, распластав щупальца. Всматриваясь с берега вдаль, хорошо понимаешь, как ты мал и физически беспомощен в сравнении с необузданной силой природы.

Постепенно шум волн стих. Мельников открыл глаза. Интерьер кабинета существенно уступал грезам, в которых он только что находился. Хотелось продолжения сказки. Мельников забил папиросную гильзу травой, закурил и уставился в стену. В сознании забрезжила деревенька, где он с пацанами бегал на озеро удить рыбу. Касаясь воды растрепанной гривой, молились ивы. Игрища мальков покрывали амальгаму озера рябью. Мельников заворожено смотрел на поплавок: вдруг какая рыбешка клюнет на мякину. «Запах навоза и парного молока, грунтовая дорога и самокат на подшипниках. Куда все делось? Дальнобойщики, грабежи, ритуальное агентство, секретарша с длинными, как циркуль, ногами. Зачем все это? Вернуться бы в детство!», — Мельников с закрытыми глазами бродил по дороге воспоминаний. Зина разрушила сладкие видения.

— Андрей Григорьевич, уже пять часов, вы меня не подвезете?

— Вызови такси. Я задержусь — работы много! — буркнул он, вспомнив, что надо встретиться с Варфоломеевым.

Могильные холмики сравнялись с землей, заросли полынью и чертополохом. Лишь покосившиеся кресты да безликие надгробья напоминали о том, что здесь когда-то хоронили. На одном из них дремала ворона. Сквозь сон она наблюдала за двумя землекопами, роющими могилу. Их мокрые тела переливались в лучах полуденного солнца и отдавали бронзой.

— Давай, перекурим! — Мужик воткнул лопату в кучу земли.

Заброшенное кладбище готовилось к встрече редких гостей, а в городе, к только что сданному под ключ дому подкатил рефрижератор. Неповоротливая машина перегородила дорогу, и объехать ее не представлялось возможным. Шофер вылез из кабины, отворил дверные створки. Из фуры выскочили крепкие ребята. Золотые цепи на могучих шеях и переломанные в спортивных баталиях уши вызывали сомнение в принадлежности хлопцев к отряду грузчиков. Они ничего не разгружали и явно ждали кого-то.

— Едет, приготовьтесь!

Джип бампером уткнулся в колесо фуры, его водитель опустил боковое стекло и раздраженно крикнул:

— Какого хрена ты тут встал?

Коренастый грузчик незаметно обошел джип сзади и через окно нанес водителю удар кастетом. Потом дернул на себя дверцу и вдогонку ударил вываливающееся тело.

— Давайте живее! — крикнул он коллегам.

Хозяина джипа забросили в рефрижератор. Все произошло быстро и не привлекло чужого внимания. Фура чихнула и медленно тронулась.

Мельников очнулся в тесном ящике. Остро пахло сосновыми досками. Он старался понять, что все это значит.

— Оклемался, червь могильный! — обрадовался крепыш, с которым Мельников встречался в своем кабинете.

Кулак сплющил лицо бизнесмена, из сломанного носа побежала кровь. Мельников скорчился не столько от боли, сколько от собственной беспомощности и страха.

— Мужики, зачем так? Можно же нормально договориться! Вы от кого работаете? — Осколки зубов царапали язык.

— Он еще спрашивает! Тебе три недели назад все по полочкам разложили. Или ты думал, что с тобой будут в бирюльки играть?

— Я же не отказывался!

— Пел красиво, обещал много, помню. На ментовскую крышу рассчитывал? Напрасно! Твои кореша в погонах домой без охраны идти боятся — в кабинетах ночуют!

Фура сбросила скорость и раскачивалась на колдобинах.

— Может, так разрулим! К чему этот цирк?

— Это еще не цирк. Лежи, не дергайся! — Обладатель пудовых кулаков обернулся к напарникам. — Заколачивайте, подъезжаем!

Крышка гроба свалилась на сочинителя эпитафий. Все это походило на страшный сон или фильм ужасов. Сбиваясь с ритма, застучали молотки. Мельникова лихорадило, слезы непроизвольно покатились из глаз. «КАМАЗ» устало выдохнул, дернулся и замер. Кто-то крикнул:

— Вытаскивайте. Клиент к погребению готов!

— Может, его пристрелить сначала?

— Типун тебе на язык! Мы же не фашисты, чтобы в живого человека стрелять! Сам сдохнет! — послышался смех.

Гроб качнулся и поплыл, подобно лодке Харона. При спуске в могилу его уронили. Мельникова охватила паника.

— Отпеть бы не мешало, но голос нынче не тот — верхнюю ноту не возьму! Есть желающие сказать прощальную речь? Желающих нет! — Бригадир грузчиков сплюнул. — Закапывайте!

Он снял футболку и подставил тело солнечным лучам. На гроб посыпались комья земли. Мельников умер третий раз за день. Он вздумал барабанить в крышку, но движения сковывала теснота; он кричал, но его никто не слушал. Вскоре шорохи стихли. Мельников начал задыхаться и неожиданно для себя обмочился.

— Алле, Матвей Сергеевич?! Подъезжайте, мы в Лугани. Не волнуйтесь, не умрет! Может, обделается, не более того. Откопаем минут через тридцать. Все, ждем-с!

Через полчаса к кладбищу подкатила иномарка. Из нее вылез Хряк — худощавый мужчина лет тридцати пяти в строгом костюме с золотым значком на лацкане пиджака. Его сопровождали два коротко стриженных неразговорчивых бугая.

— Воскрешайте Андрея Григорьевича! — хохотнул он.

Мельников слышал, как почва над ним пришла в движение. Гроб вытащили и начали отжимать крышку лопатой.

Хряк пил минералку и наблюдал за эксгумацией.

— Осторожнее! Котелок ему не повреди.

Солнечный луч бритвой резанул владельца ритуального агентства по глазам. Он зажмурился, ухватился за стенки гроба и хотел присесть. Чья-то нога уперлась ему в грудь.

— Не спеши, скупой рыцарь, может, и вставать не придется! — Хряк плеснул в лицо Мельникова «минералкой». — Светлые мысли посетили твою голову, или ты решил погибнуть от жадности?

— Сколько? — подал голос живой труп.

— Сущая ерунда: ежемесячно тридцать процентов от дохода и первоначальный взнос в виде внедорожника. Мы гарантируем, что грабить тебя никому не дадим — сами будем!

Мельников был готов отдать все, лишь бы не оказаться снова в могиле. Телохранитель Хряка схватил его за грудки и выдернул из деревянной упаковки.

— Вот и ладушки! Чего тогда резину тянуть?

Мельникова усадили в машину и повезли к нотариусу, переоформлять то, во что оценили его бесценную жизнь. Пережитый ужас сменился думами о дне грядущем. «Конечно, с импортной телегой и деньгами расставаться тяжело, но с жизнью — гораздо хуже» — размышления Андрея Григорьевича прервал Хряк:

— Хорошо, что есть добрые люди, такие как я! Пацаны хотели тебе пальцы отрубить. Я не разрешил — как ты без них расписываться будешь! — довольный собой Хряк рассмеялся.

IV

«Курьезный случай произошел в г. Отрадном. Настоятель городского храма скрылся с церковными деньгами».

(Из рубрики происшествий)

На отдаленной от центра улице, в тени пирамидальных тополей, расположился женский монастырь. Обитель веры основал архимандрит, возглавлявший местный приход. Одно из духовных чад, ненавязчиво порекомендованное представителями серьезных органов, получило благословение на поступление в Иверский монастырь. Это была женщина лет сорока пяти-пятидесяти. Однако, вскоре батюшка поехал и забрал ее. На обратном пути они заглянули к архиерею, и тот благословил монахиню. Городские власти передали под женский монастырь старинный, с отслоившейся штукатуркой особняк. В том же году с помощью энтузиастов его подлатали и придали надлежащий вид.

Монастырь жил однообразной, тихой жизнью. Немногочисленные послушницы и сестры, как серые мыши, шуршали по узким коридорам. Денно и нощно они читали молитвы, воспитывали в себе духовное единство, живущее по евангельским законам любви, милосердия и трудолюбия. Объединившись посредством обетов целомудрия, нестяжания и послушания, эти внешне бесцветные и невыразительные женщины не вызывали интерес у представителей мужского пола, изредка посещавших игуменью по делам.

Игуменья Варвара — в миру Зоя Васильевна — отслужила утреннюю службу. Тяжело переставляя опухшие ноги, она вернулась в келью. Если бы не образа в углу и не книжные полки, заваленные религиозной литературой, то возникало ощущение, что это кабинет писателя или чиновника среднего пошиба, в который неуклюже вписалась кровать. Матушка трижды перекрестилась и стала просматривать прессу. Ей помешал тихий стук в дверь. «Ни минуты покоя!»

— Войдите!

Игуменья нанесла на лицо грим смирения. Сестра Пелагея замерла на пороге, лодочкой сложила руки и поклонилась.

— К вам гость, матушка! Подполковник Варфоломеев.

— Пригласи. И сделай чаю!

Пелагея удалилась.

— Здравствуй, матушка! — Гость поцеловал игуменье руку.

— День добрый, Николай Иванович! Какие проблемы привели к нам? — настоятельница предложила Варфоломееву присесть.

Подполковник снял фуражку и опустился на стул. Его маловыразительная физиономия лоснилась от пота. Нервная, связанная с риском работа отразилась на внешности, и начальник милиции выглядел старше своих лет. Он хорошо знал, что творится в городе. Бесчисленный отряд стукачей регулярно поставлял ценную информацию. Решения принимались молниеносно. Варфоломеев оглянулся — убедился, что дверь закрыта.

— Дело есть, Зоя Васильевна! Допекает нас один мерзавец, но компромата на него нарыть не можем. Чисто работает!

Подполковник говорил шепотом, словно опасаясь прослушки.

— Ты уверял, что предыдущий раз был последний! — нервничала игуменья. — Сколько можно втягивать меня в свои игры?

— Слушай, Зоя! — сменил тон Варфоломеев. — Ты забыла, сколько народа отправила на тот свет, будучи исполнителем в сызранской тюрьме? Или хочешь, чтобы я напомнил, какими путями ты стала благообразной и непогрешимой? Деньги за Громова мы перевели на лицевой счет монастыря. Все следы затерли и оформили «глухаря». Чего ты ерепенишься? Клянусь, это последнее мероприятие. Операция «Белая стрела» подходит к финишу, уберешь человека — и замаливай грехи до конца дней своих!

Варфоломеев вытащил из папки пакет, бросил его на кровать.

— Здесь адрес, фото и небольшая сумма. Оружие и одежду найдешь на конспиративной квартире. На все про все — неделя.

Отворилась дверь. Пелагея протиснулась бочком и поставила на стол поднос с чайными принадлежностями.

V

«Самара. Ночью 19 июля в подъезде многоэтажного дома на улице Ленинградской был убит криминальный авторитет Филин. Возбуждено уголовное дело».

(Из милицейских сводок)

Июльская ночь задыхалась от зноя. Гоняя потоки духоты, вентилятор улучшал самочувствие, но не настолько, чтобы спокойно спалось. Хряк то и дело вскакивал, обтирал себя влажным полотенцем. Короткие видения поражали сумбурностью. Окончательно проснувшись, мужчина еще несколько минут лежал на скомканной простыне. Хряк еле-еле преодолел сонливость и направился в ванную. Прохладные струи воды вернули бодрость. Мужчина набро-сил халат, прошел на кухню и достал из холодильника кусок говяжьей вырезки.

— Гризли, Гризли!

Похожая на поросенка псина выскочила из комнаты, подбежала к хозяину и преданно уставилась в глаза.

— Жри, людоед! — Хряк потрепал пса по холке. — Монстр! Весь в меня!

«Надо бы к матери в деревню сгонять. Проверить: как она там? Может, нужно чего?» — планы нарушила трель звонка. Хряк на цыпочках подкрался к двери и прильнул к глазку. Чрезмерная осторожность часто выручала его. На лестничной площадке стояла бабка с лукошком в руках.

— Кого надо? — не своим голосом спросил он.

— Мне бы Мотю, Глашиного сына. Гостинцы вот привезла.

Мать иногда передавала с односельчанами яйца, мясо и прочую ерунду, полагая, что ее чадо трудится на заводе и не всегда имеет возможности бегать по магазинам. Хряк впустил старуху.

— Здравствуйте! — Он включил свет, взял лукошко и пошел на кухню. — Как там мама? Проходите в комнату. Может, — чайку?

— Ничего, я тут отдышусь, да обратно! — ответила гостья.

Хряк выложил продукты и вернулся к бабке. На него в упор смотрел ствол с накрученной «тишиной».

— Ты что, старая…

Глухой хлопок откинул его голову назад. Над переносицей образовалось небольшое отверстие, из которого побежал багровый ручеек. Не сводя со старухи стекленеющий взгляд, Хряк сполз по стене и неловко повалился. Он выбросил вперед руки, будто хотел задержать свою обидчицу. Зоя Васильевна обтерла подолом пистолет и бросила его на спину Хряка. Из кухни, царапая линолеум когтями, выскочила и сжалась пружиной собака. Мощные челюсти с хрустом сомкнулись на дряблой шее старухи, превратив ее в кровавое месиво.

Водитель иномарки поглядел на часы. Взял рацию.

— Пятый, пятый, я седьмой. Как слышите? Прием!

Черная коробка ответила механическим голосом:

— Слышу хорошо! Что там у вас?

— Старухи долго нет. Как быть?

— Возвращайся на базу, не светись. Операцию «Белая стрела» объявляю завершенной. Старуха, если что, сама доберется!

Машина выехала со двора и затерялась в непрерывном потоке.

Компаньоны

Много было шороха, много было страха,

много было дней веселых и злых.

Остались воспоминания у тех, кто остался.

Ушедшим — вечная память и дым кадила!

К семнадцати годам круг Гришиных интересов резко изменился, гипотенузы и катеты трансформировались в дешевый вермут и плавленые сырки, неорганическая химия — в химию чувств. Когда он видел Свету, в сознании юноши вырисовывался забор с непристойными картинками и чересчур короткими словами. Хотелось зажать эту прыщавую девицу с наглыми зелеными глазами и показать, на что способен начавший оперяться птенец. Вышло так, что Света взяла Гришу за жабры и стала первой женой, развратной и неумолимо желанной. Собственно, она и сбила Гришу повторно с жизненной тропинки, прикатив в далекий Ашхабад, где новобранец валялся в госпитале и косил на желтуху.

Светка приехала, и семейная пара дала жару! Их поймали в тот же день: при госпитале был свой военный патруль, всех «контуженных» офицеры знали в лицо. Гришу задержали в гражданской одежке, на его могучей руке авоськой болталась Света. Самовольщики дышали дерзостью и перегаром. Слово за слово и вспыхнула битва интересов. Молодожены дали бой и убежали. Светка запыхалась от бега, присела на скамью: «Тебе, Гриша, трибунал светит. Надо ноги делать!» Гриша внял совету. Он сделал такие ноги, что оказался в Западной Сибири, по месту призыва. Дальше — как по накатанной: арест, КПЗ, тюрьма. Гришу гоняли по этапам, как Савраску по степи. То в Тобольск, то в Сургут, то в Омск, где находился военный трибунал и мрачный следственный изолятор: на сорока екатерининских шконарях в камере ютились полторы сотни человек. Кормили исключительно ухой. Зеки ласково называли ее «Эти глаза напротив»: рыбьи головы с потухшим взором и чешуя плавали в серой жиже. После суда Гришу месяц продержали в Омске, после чего отправили в Тюмень. Местное СИЗО показалось домом отдыха: полупустая камера, сносная еда. Живи — не хочу. Гриша бы жил, но его снова дернули на этап. Теперь уже в лагерь.

Светка приезжала на зону, но свиданку не дали. Недопущенная к мужу молодуха обматерила администрацию и укатила восвояси. Вскоре Гриша получил официальное сообщение, что его любимая жена сменила фамилию. Гриша достойно отмотал положенный срок: перед блатными не гнулся, с администрацией не заигрывал. Когда он освобождался, нового Светкиного мужа посадили, и она вновь примеряла роль «солдатки». Гриша встречал ее в Нижневартовске, куда заезжал по делам. Скурвившаяся и плотно подсевшая на ханку Светка потеряла шарм. Гриша исполнил наказы оставшихся в лагере друзей и укатил к родителям под Самару.

Не успел он сменить прописку, как грянула перестройка. Естественно, к переезду Гриши смена политического курса страны никакого отношения не имела, но тайный знак свыше все же просматривался. Глянцевый от доверия народа руководитель партии с родимым пятном на челе разрешил говорить все, что на ум взбредет, но за гласность потребовал сократить потребление портвейна. Последнее желание Генсека Гришу удручало, но против власти не попрешь! Как говорится: «Партия сказала: „Надо!“ Комсомол ответил: „Есть!“» Энергия атомного реактора клокотала в молодом организме и рвалась наружу. Когда Чернобыль показал всем кузькину мать, Гриша пересмотрел отношение к жизни и записался в секцию атлетической гимнастики — опасался, что нерастраченная в лагере дурь шарахнет, как атомный реактор.

— Табак и алкоголь убивают здоровье, от онанизма руки потеют. Занимайтесь спортом, молодой человек! — Тренер выплюнул папироску и протянул Грише влажную ладонь.

Контингент на стадионе «Нефтяник» подобрался боевитый и озорной. Легавые держали нос по ветру и чувствовали, что здесь крепчает зверь, на которого скоро откроется сезон охоты. Они частенько посещали тренировки, старательно запоминая потные лица адептов религии силы. Будущие флибустьеры в долгу не оставались и подтрунивали над стражами порядка, но дипломатично, не вызывая нареканий.

Витька Банан, сынок директора овощной базы, залез на шведскую стенку и приготовился качать пресс, в этот момент вошли граждане начальники в форме мышиного цвета. Банан отличался искрометностью мысли и не растерялся. Его становление как личности началось в детстве, с прослушивания радиопередач.

Сначала играл гимн, потом шли новости, зарядка и: «Здравствуйте, ребята! Слушайте Пионерскую зорьку!» После «зорьки» Витьку обычно секли — к тому времени он успевал набедокурить. В летнем лагере кумысом отравился его приятель. С тех пор Банан молочные продукты игнорировал. В школьные годы он пробовал водку. Это было сродни переходу Суворова через Альпы: незабываемые впечатления и послевкусие. Совесть не выдержала такого экстрима и сбежала от Банана, как умывальник из маминой спальни. Ее место заняли другие нравственные ориентиры — цинизм и изворотливость. Банан с алкоголем завязал, а ориентиры остались.

— Двести сорок пять, двести сорок шесть… — начал он отсчет, поднимая к голове вытянутые ноги.

Когда число подъемов перевалило за двести шестьдесят, Банан спрыгнул с лестницы и предложил прыщавому лейтенанту повторить его подвиг. Тот поправил фуражку и пошел к выходу. За ним потянулся эскорт сопровождения из народной дружины.

Железо и кожаные мешки дарили уверенность и чувство вседозволенности. Компания «боксеров-тяжелоатлетов» без опасения шаталась по ночному городу, заглядывала в ресторан «Руслан и Людмила», облюбованный представителями криминального мира. Качки частенько конфликтовали с урками. Стычки заканчивались однообразно: свернутыми носами и выбитыми зубами. Задубевшие кулаки прекрасно исполняли роль молотилок. Татуированные гладиаторы продули пару сражений и предпочли с физкультурниками не связываться. Парадокс заключался в том, что кое-кто из спортсменов стал перенимать убеждения тех, кого поколачивал, а то и заводил с ними дружбу. Ренегатов заносили в черный список и рвали с ними отношения. Те в отместку с гипертрофированным энтузиазмом служили новой вере — доказывали приверженность воровским традициям.

Гриша отпахал на заводе три года и не заработал ни одной похвальной грамоты. Честолюбие подтолкнуло его выйти из рядов пролетариата. Ну а как иначе?! Если твой труд не ценят по достоинству, то тяга к нему пропадает. Более того, хочется переломать все инструменты и набить морду начальству, как это сделал слесарь Эдуард. Эдуард ничем не отличался от остальных работяг, но в его голове порой возникало цунами, и слесаря приходилось обходить стороной. Однажды его конкретно тряхнуло, наверное, под скальпом произошло землетрясение. Пришлось вызывать милиционеров. Эдуарда связали и тут же укололи сильнодействующим препаратом. Он отсутствовал месяца четыре. В то время в стране еще существовал гуманизм: пришедших в себя шизофреников возвращали на прежнее место работы. Эдуард какое-то время вел себя тихо, но в период осенних дождей снова начал колобродить.

Одна тема особенно терзала его и лишала покоя. «Где размножаются угри?» — дурак-ихтиолог приставал ко всем. Если Эдуард не получал вразумительного ответа, то пускал изо рта пену и бил незнайку кулаком по макушке. «Запомни, школяр, — назидательно говорил он, — угри размножаются в Мраморном море!» Кулак Эдуарда был настолько тяжел, что возникала опасность размножения идиотов неестественным способом. Последним, кого ударил ихтиолог, был начальник. Больше Эдуарда никто не видел.

Гришка уволился. В поисках работы он валялся на кровати и слушал радио. В стране объявили чрезвычайное положение.

— Лихое время наступает, хлопцы! — сквозь зубы процедил тренер Николай Степанович, для своих — дядя Коля. — Сейчас или гайки закрутят, или, наоборот, все расшатается.

Сухопарый мужичок с вздутыми венами на руках и профилем кудрявой Любы над левым соском оказался прорицателем. Он здорово ориентировался в мутной воде: сменил трико с лампасами на цивильный костюм и арендовал помещение магазина «Трикотаж», где открыл первую в городе торгово-закупочную фирму «Меркурий». Для защиты коммерческих интересов дядя Коля пригласил верных учеников.

— Ничего, ребятки, бог даст, ласты не склеим! — сказал он, поправил на шее «гаврилу» в мелкую полоску и хитро подмигнул.

Никто из качков не понимал, от кого надо защищаться, ведь все законно, но спрашивать стеснялись. Раз дядя Коля сказал, значит, есть от кого. Однажды к офису подъехали ребятишки из «общака». Блатные вели себя вызывающе, будто у каждого из них в рукаве имелся огнестрельный козырь. Недавно откинувшийся Цицерон со стеклянными от кокса глазами сыпал словами так, будто шпарил по тетрадке. Он ловко перемешивал пальцами воздух и делал упор на библейские заветы: «Надо делиться! — твердил он, скупо сплевывая на паркет. — Платите десятину и никакого базара! Да не отсохнет рука дающего». Его рандолевые фиксы эффектно сверкали в надежде, что сказанное до глубины души тронет слушателей.

Пылкая речь принесла братве неслыханные дивиденды: глашатаю сломали челюсть, его сопровождающим — ребра. Спустя два дня дворники нашли дядю Колю с многочисленными дырками на черном от крови пиджаке. Отец «Меркурия», как обыкновенный алкаш, прикорнувший после обильных возлияний, валялся за скамейкой в городском сквере. В морге Гриша заметил, что Люба на дяде Колиной груди лишилась глаза. Широко распахнув вывернутое финкой веко, она выглядела страшно удивленной. «Неужели меня закопают вместе с ним?» — как бы вопрошала красотка.

Фирма объявила траур. Советская честность еще не выветрилась из мозгов — двери магазина украсила табличка «Учет». Поминали убиенного в кафе «Сказка». Тризна напоминала проводы на пенсию заслуженного ветерана: громыхали ложки, падали тарелки, весело булькала водка. На траурном мероприятии присутствовали и представители от братвы. Насмотревшись фильмов про итальянскую мафию, они решили кое в чем ей подражать. Поминки прошли тихо, без предъяв и потасовок. Но перчатка была брошена, и не ответить любезностью на любезность выглядело бы бестактностью. Среди недели, в лучших традициях классической литературы, в собственном подъезде зарубили уголовного авторитета Зяму.

— Достоевщина какая-то! — рассматривая труп, восхищался санитар морга. — Полчерепушки как ветром сдуло! Раз пять рубанули! — констатировал он, пинцетом извлекая из мозга костные осколки и складывая их в чайное блюдечко. — У людоедов есть поверье: если сожрать орган убитого врага, то его полезные свойства перейдут к тебе как по наследству. Слышал я, Зяма славился неординарным мышлением.

Страшно было представить, что мог сделать санитар с мозгами авторитета. К тому времени он уже успел прославиться тем, что однажды продал через знакомого мясника печень погибшего в катастрофе автолюбителя — не хватало денег на дозу. Какой гурман слопал этот деликатес, так и осталось тайной. В следующий раз мясник брать у санитара мясопродукты решительно отказался.

— Тряпка! — резюмировал санитар и скормил нереализованный товар бродячим собакам.

«Меркурий» продолжал работать в прежнем режиме: вайнахи фурами везли из Владикавказа водку. Спиртное уходило влет, и фирма набивала карманы быстрыми деньгами. Казалось, что после ослабления сухого закона в городе квасили все, включая грудных детей и прокисших от старости пенсионеров. Трудовой процесс в фирме контролировал заместитель покойного — одноногий Вася по кличке Клек. Прозвали его так за протез, который он ни в какую не хотел менять на более современный. Возможно, он просто экономил на обуви. По совместительству Клек вел бухгалтерию.

Как поганки, вдоль дорог росли киоски, тут и там открывались маленькие магазинчики и кафе-забегаловки. Народ хотел жить и жить достойно. Вчерашние ханурики обнаружили в себе купеческие задатки. Эшелоны с челноками мотались по стране и за ее пределы. Конкуренция набирала обороты, провоцировала нарушение уголовного законодательства. Гражданское противостояние началось с поджогов, угроз и вымогательств. «Меркурий» в этом отношении занимал позицию надзирателя и карателя. Банан из простого фрукта превратился в Виктора Сергеевича, Гришка — в Григория Андреевича. Следуя примеру покойного дяди Коли, они сменили имидж и форсили в дорогих костюмах.

— Вот что, Гриша! Расширять сферу влияния надо! Гопота из школы спортивного резерва на колхозный рынок глаз положила, надо бы опередить. Хороший куш можно сорвать, не особо напрягаясь. Сам понимаешь — запас карман не тянет!

— Опоздали, милостивые господа! — Клек, как американец, закинул на журнальный столик протез и придавил его здоровой ногой. — Рябина загнал «колхозников» под крышу. Там ребята такой шорох навели, что «базарного» директора с сердечным приступом госпитализировали.

Рябина Сергей Николаевич тренировал боксеров и существовать на одну зарплату категорически отказывался. Коммерческими задатками он не обладал, но торгашей обожал всеми фибрами своей меркантильной души и тайно завидовал их доходам. Зависть подтолкнула Рябину к радикальным действиям. Сначала его бойцы обложили данью торговые ряды на маленьком базарчике, затем распахнули пасть на более жирный кусок. Сам Сергей Николаевич участие в экспроприациях не принимал. Пока где-то плющились носы, а губы несговорчивых предпринимателей распухали, как от инъекций силикона, он ставил удар вихрастым пацанам.

— Кулак подворачивай при ударе и не сжимай его раньше времени. Помни, сынок, ты должен быть раскрепощен, — наставлял он мальчугана с ясными, как небо, глазами.

Рябина с рождения имел отличительную метку — огромную волосатую родинку на мочке. Чтобы стать симпатичнее, он решил удалить ее хирургическим путем, но его отговорили. «Да черт с ней! — философски заключил Рябина. — Не геморрой же! Срать не мешает!»

Если в провинции мочили друг друга исподтишка, то Москва в открытую громила парламент и подавала пример, как надо действовать. Дикторы прямым текстом орали: «Эй, олухи, учитесь!»

— Глупо в такой суматохе не устранить нахлебников! — Банан взял телефон. — Сергей Николаевич? Виктор Сергеевич беспокоит из «Меркурия». Узнали?! Вот и славно. Надо бы встретиться, потолковать о делах наших бренных. Где? Да где угодно! Назначайте место и время.

Банан налил в стакан пепси-колу, сделал маленький глоток.

— Шампунем отдает… Гриша, собери пацанов. Пусть волыны возьмут и схоронятся на южном выезде из города. Стрелка забита на пять, братва должна сидеть в засаде с часу дня. Рябина может подстраховаться — ушлый гад! О каждом подозрительном движении на шоссе докладывать мне. А пока давай в шашки рубанемся!

Октябрьское небо дышало сыростью, чахоточно харкало мелким дождиком. На телеграфных столбах вдоль трассы прищепками болтались галки. Нет-нет да пролетал шустрый «жигуленок» или «Москвич» с простуженным, чихающим движком. И снова тишина стелилась на шкуру влажного асфальта, и снова мир погружался в спячку. Ничто не могло нарушить божью благодать.

Ровно в пять часов вечера картина преобразилась. Пунктуальность у братвы ценилась очень высоко. «Точность — вежливость королей и долг всех добрых людей» — изрек как-то Людовик XIV. Пацаны себя причисляли к порядочными гражданами и этикет не нарушали. Одновременно у обочины остановилась вереница иномарок, из которых вылезли существа с пластмассовыми лицами. Лжеинтеллигенты в строгих костюмах смешались с почитателями спортивных штанов и толстовок. Поздоровались, пошутили, посмеялись. Короткая прелюдия закончилась, и перешли к деловому разговору. О чем конкретно шла беседа, галки не слышали. Они, как сонные старухи, клевали воздух острыми носами и иногда вскрикивали. На прощание договаривающиеся стороны похлопали друг друга по плечу и направились к машинам. Тут-то и начался карнавал! Банан развернулся, выхватил из-за пояса ТТ. В широкую спину Рябины вошла вся обойма. Как в сказке, ожили кусты; перекрикивая друг друга, затараторили короткие очереди. Боксерская братва не ожидала подвоха и повалилась в грязь. Кто-то пробовал заползти под машину, кто-то — скатиться в кювет, но свинец, подгоняемый пороховыми газами, оказался проворнее.

Директор рынка «умирал» в палате люкс с душевой кабинкой, телевизором и холодильником. Вспоминать события, уложившие его сюда, не хотелось, и он развлекал себя чтением «Спид-инфо». Дверь бесшумно растворилась.

— К больному нельзя, он в тяжелом состоянии! — возмутилась медсестра и преградила путь припозднившимся посетителям.

— Почему у дверных ручек нет пальцев? Вы не знаете? Это патология! Это оскорбление матушки природы! Мы на секунду! — Банан сунул растерявшейся девушке шоколадку и отодвинул, как шторку. — Добрый вечер, Лукьян Ефимович! Отдыхаете?

Директор рынка присел на кровати и настороженно всмотрелся в лица гостей.

— Мы из «Меркурия». Неужто не признали? — Гриша поставил на тумбочку огромный пакет с фруктами и прочей ерундой, которую обычно приносят захворавшим родственникам или знакомым. — Все опечалены вашим состоянием. Мы сейчас уйдем, но перед этим чуток поднимем ваше настроение. Отныне, Лукьян Ефимович, будете платить нам. Мы не такие алчные, как Рябина. Брать будем по-божески.

— Но как же… А что я скажу Рябине?

— Ничего!

Банан вытащил из пакета склянку и сунул ее директору рынка. В янтарной жидкости плавало ухо с большой волосатой родинкой.

— Рябина на коньяке! — Банан погладил Лукьяна Ефимовича по плечу. — Поправляйтесь!

Вася Клек ходил из угла в угол и вызывающе поскрипывал протезом. Носовой платок промокал его вспотевший лоб. Вася грыз губы и думал, с чего начать. Банан, как ни в чем не бывало, хрустел чипсами, листал накладные и делал пометки в блокноте.

— Вас же повяжут! — голос бухгалтера дрожал. — За такие штуки пятнашка светит, не меньше! Чего доброго, вместе с вами загребут и меня. А у меня семья, ребенок!

Он сел, вытянул, как шлагбаум, деревянную ногу и закрыл глаза. Ему мерещился «столыпинский вагон» или камера, совершенно не похожая на больничную палату люкс.

— Что ты накручиваешь? Кто кого повяжет? — Гриша подошел к окну, раздвинул гардины.

Солнечный луч веером рассыпался по кабинету, затанцевал на стеклянной пробке графина, заставил сверкать ее грани.

— Эх, Вася, Вася! После дружеской встречи с коллегами ребята подчистили все следы. Запомни на будущее: печь кирпичного завода уничтожает всякие улики, а по пеплу идентифицировать личности еще никому не удавалось. Ты давай, работай, фантазер. Своди дебет с кредитом.

Действительно, ничего страшного не случилось. Никого не арестовали и не закрыли в каталажку. Банана вызвали по повестке, но чисто для проформы.

— Вы случайно не знаете, куда мог подеваться Рябина Сергей Николаевич? — интересовался прыщавый следователь. — Родственники заявление написали.

— Откуда мне знать! Я не бабка-гадалка, — ответил Банан. — Может, на сборы с ребятами уехал, а может, у любовницы завис.

Начальник уголовного розыска получал от «Меркурия» зарплату в конверте и игнорировал не особо серьезные правонарушения. «В стране бандитов жить нужно по понятиям, иначе…» — здраво рассуждал слуга Фемиды и крутил на пальце золотую «гайку».

Исчезновение Рябины и его соратников на время утихомирило город. Уличная шпана, причислявшая себя к братве, зарылась в ил. Но вскоре все вернулось на круги своя: где-то кого-то резали, где-то кого-то стреляли. Газетные страницы пестрели криминальными сводками, некрологами и эпитафиями. Генофонд страны вымирал, как мамонты. Синим пламенем пылал Кавказ. Хмельной президент без пальца, но не без чувства юмора, ежедневно тасовал кабинет министров, корчил в телевизоре грозные рожи и самоублажался игрой на ложках. Игра на ложках напоминала стук забиваемых в крышку гроба гвоздей. Кладбища росли, как саркома, и не вмещали всех желающих. Для избранных на них появились «аллеи славы». С гранитных глыб заплаканным родственникам улыбались разудалые покойнички. «Не переживайте, у нас все путем!» — как бы уверяли они и принимали гостинцы в виде карамели.

Перед Новым годом в офис не явился Клек. Ожидалась крупная партия товара, а без главбуха оформление документации выглядело затруднительно. Ему звонили, но трубку не брали.

— Поехали, проверим! — Банан натянул куртку. — Зачем пистолет взял? Гриша, ты же культурный человек! В тюрьме сидел, все понимаешь. Бытие бессмысленно, если в нем нет места женщинам, водке и азартным играм под интерес. Возможно, Василий загулял. Имеет право! Правда, о делах забывать — нехорошо.

Город утопал в сугробах. С неба на него сыпалось конфетти и безмолвие, вытяжные трубы курились прозрачным дымком. Казалось, это был вовсе не дым, а дыхание окоченевших зданий.

Банан вдавил звонок, прислушался. Никто не открывал.

— Не нравится мне это!

Гриша бывал уже в этом доме и даже знал хозяйку. Однажды он изрядно напоролся в гостях у бухгалтера. Жена Клека работала в ночь, и никто не мешал посиделкам. Обильное возлияние усыпило Васю в кресле. Гриша разделся и лег в спальне, на супружеское ложе. Проснулся он оттого, что кто-то лез под одеяло. Грише померещилось, будто он спит дома с подругой. Любовь получилась ласковой и красивой. Удовлетворенная женщина разомлела, уткнулась в подушку и вскоре засопела. Очнулся Гриша от сушняка. За окнами светало. Тут-то к нему вернулась память. Рядом лежала совсем не его подруга, а жена бухгалтера. «Боже мой! — воскликнула Гришина совесть. — Надо валить!» — он тихо оделся и ушел. Днем в офис приковылял Клек. Глупо улыбнулся и поставил на стол бутылку водки.

— Представляешь, — сказал он Грише, — просыпаюсь в зале, осторожно раздеваюсь и ложусь к жене. А она прижалась и шепчет спросонья: «Спасибо за подарок, милый!» — ничего не понимаю!

Ударом ноги Гриша вышиб знакомую дверь. Болезненно крякнув, та выставила напоказ металлический клык замка и пропустила компаньонов в темную прихожую. В комнате на диване съежилась жена бухгалтера. Она испуганно смотрела на коллег мужа и прижимала сына. Повсюду валялись вещи. Спортивная сумка, набитая до отказа, готовилась к путешествию.

— Что за погром? Куда муженек делся? Поругались?

Женщина сильнее обняла ребенка. Было очевидно, что она боится сказать правду. Банан пытался ее разговорить, но бесполезно. Супруга Василия вздрагивала и глотала слезы.

— Дети молчат, мамы молчат. За все приходится отвечать отцам! Но где они? Где эти лукавые аферисты с ликами ангелов и деревянными ногами?

Гриша забрал у нее мальчишку. Тот опустил плечи и заплакал.

— Пойдем, сиротка! У тебя больше нет мамы.

Жена бухгалтера повалилась на колени. Язык ее развязался.

Клек купил три билета до Саранска. В ста километрах от столицы Мордовии в глухой деревне жила его теща. «Там-то нас никто искать не будет! Отсидимся, снимем денежки со счета и рванем куда-нибудь в Подмосковье», — планировал он. Бухгалтер прохаживался по перрону и поглядывал на часы. С минуты на минуту ожидался поезд, а жена-копуша все не появлялась. Раздражение росло, пачка сигарет пустела. «Черт с ней, сама доберется, если что!» — Клек поднял воротник и сунул руки в карманы.

Он единственный, как казалось бухгалтеру, понимал, что рано или поздно фартовая жизнь закончится. Если Гришу и Банана не пристрелят конкуренты, то их «Меркурий» проглотит более крупная коммерческая структура — дело времени. Об этом долбил еще Карл Маркс, но партнеры по бизнесу «Капитал» не читали, а разжевывать им философию лохматого еврея Василию не хотелось. Еще с убийства Рябины его терзала мысль — перевести банковские счета «Меркурия» на фирму-однодневку. А уж потом… И вот это удалось!

— Привет, Вася! Встречаешь кого-то? — как щелчок затвора прозвучал голос Банана.

«Не успел!» — обреченно подумал Клек.

— Поехали домой, там Гриша ждет! Гриша порядочный, не то что некоторые. Он тебе свой старый костюм подарить хотел, но передумал. Решил, что ты в нем утонешь, а хоронить за свой счет Гриша никого не собирается. Вообще, Василий, жить долго и счастливо — удел умственно ограниченных людишек. Обычно, это дауны, которых ничего не волнует. Гордись собой — ты человек думающий. Гомо сапиенс, короче говоря!

Железная мурена подплыла к перрону. Отражая стеклянными глазами солнце, она лязгнула позвонками и раздавила мечты бухгалтера.

Похождения Люси Вахрушиной

Не в силах справиться с жарой, природа задыхалась. Стих щебет птиц, лишь в высохшей траве бесновались одуревшие кузнечики. Знойный ветер гулял вдоль бульвара. Закручивая пыльные воронки, он хватал с асфальта мелкий мусор и вовлекал его в причудливый танец. Смешно кувыркаясь, взмыла в воздух забытая на лавке газета. Она возомнила себя птицей, остервенело шуршала бумажными крыльями и привлекала внимание прохожих. Небо устало от невыносимой духоты, возмутилось и хлопнуло в ладоши. Тут же из туч рванули косые струи. Ливень смыл с деревьев серый грим, остудил раскаленные крыши и мостовые. Напоследок под гул небесных аплодисментов в землю воткнулась пара огненных стрел. Из-за расползающихся, как легкие туберкулезника, облаков вынырнул дряблый лучик солнца. Неуверенным мазком он начертил над городом маловыразительную радугу. На смену долгожданной свежести вернулась липкая духота.

Огибая лужи, по тротуару брела Люся Вахрушина. В школьные годы, когда мысли парили подобно райским птицам, а жизнь казалась бесконечной, Люся мечтала стать валютной проституткой, на худой конец — порнозвездой. «Ничего ужасного в этом не нахожу! — говорила она подружкам. — И деньги, и удовольствие!» Подруги тоже бредили о сладкой жизни… ткачих и доярок, и с осуждением относились к фантазиям Люси. Добиваясь поставленной цели, Вахрушина занималась художественной гимнастикой. «Кто клюнет на убогую фигуру?» — задавала она себе вопрос. Люся с фанатизмом вертела на талии обруч и ясно представляла, как скоро начнет крутить мужиками, выворачивая их упругие кошельки. «Клиента надо завлечь, а для этого необходима эрудиция!» — не забывала она и штурмом брала библиотеку. Родители понятия не имели об истинных планах дочери, гордились ею, восхищались трудолюбием и умом.

С некоторых пор мужчины стали обращать внимание на девичью фигурку. Посыпались скользкие предложения, но Люся их категорически отвергала. Она знала себе цену. Уличные ловеласы, от которых разило дешевым парфюмом, не имели ни малейших шансов. Аквариумная рыбка стремительно превращалась в акулу.

Люся набиралась опыта с пожилыми состоятельными людьми. К тому же секс со старикашками приносил материальную выгоду. Ткачихи и доярки, утомленные трудовыми подвигами, кусали от зависти локти, когда видели ее в обществе презентабельных мужчин. Дурехи проклинали себя за то, что не последовали примеру мудрой не по годам подруги. Но и в Люсиной жизни встречались подводные камни. Беда заключалась в том, что ей хотелось новых ощущений. Нащупав на голове рога, богатый старикан выставлял Вахрушину за дверь. Она не сильно переживала, — вокруг каруселью вертелись многочисленные претенденты на роль поклонника. «Умная женщина всегда простит мужчину за собственные ошибки!» — ворочалась в Люсином сознании мудрая мысль.

Люся делала уступки представителям сильного пола и ждала от них взаимности. Но те не ведали пощады: устраивали скандалы, брызгали слюной, а иногда украшали ее лицо синяками. В итоге Люся пришла к заключению: «В семье главное — залезть на шею супругу и крепко держаться за рога!» Она пробовала свить теплое гнездышко, но мужики попадались бестолковые, совершенно не разделяющие ее взглядов. Взять, к примеру, Славика. Разве можно ревновать жену к ее поклонникам? Наоборот, надо гордиться тем, что на супругу все обращают внимание, а пользуешься ее благосклонностью только ты! Славик сносил легкий флирт Вахрушиной до тех пор, пока она не загуляла. Люся явилась домой под утро, прокралась в ванную, чтобы смыть грехи и затем отблагодарить Славика за проведенную им бессонную ночь. Бузотер же разыграл такую драму, что Отелло на его фоне выглядел мелким хулиганом. Славик не стал душить возлюбленную. Он кричал о растоптанных чувствах, о недопустимости подобного поведения. В заключение ударил Вахрушину по упругой заднице и ушел из ее жизни, прихватив телевизор и транзисторный приемник.

Женщина верна мужчине в двух случаях: когда считает, что он ни на кого не похож, или думает, что все мужики абсолютно одинаковы. Вахрушина старалась укротить свою похоть, боролась с коварным недугом всеми доступными средствами: отводила от обольстителей глаза и избегала прикосновений. К сожалению, она обладала удивительно тонким слухом. Не могла же Люся принародно затыкать уши, когда в них залетали комплименты!

Костя — обладатель хорошо подвешенного языка и страстный обожатель слабого пола не пропускал мимо себя ни одной юбки, до тех пор, пока не столкнулся с Люсей. Неожиданно для себя он влюбился! Влюбился так, что вокруг глаз появились темные круги. Костя, как одержимый, подкарауливал Вахрушину. Дарил цветы, говорил стихами и дышал так, будто ему не хватало воздуха. Люся не могла смотреть, как человек изводит себя.

Костя оказался хуже Славика. Он не выпускал любимую из дома. А если и выпускал, то повсюду конвоировал.

— Если я узнаю что, то — смотри! — пугал он ее.

Люся быстро устала от повышенного внимания и решила уйти. Ревнивца огорошило ее намерение, он по-детски опустил голову. Потоки слез заструились по его небритым щекам. «Не хочу, чтобы мужчины рыдали после моей смерти, — пусть рыдают сейчас!» — успокоила себя Люся и громко хлопнула дверью.

Неисповедимы пути Господни! Как-то в ресторане судьба свела Люсю с Валерой. Яркая женщина во многих мужиках будит зверя: в ком-то — льва, в ком-то — зайца, в ком-то — кролика. Валера оказался кроликом-дальтоником: он видел только грудь и ягодицы. Нетерпение сжигало его душу. Он затащил разомлевшую от вина девушку в гардероб. Ей стало неловко, когда их застукали. Совесть, дремавшая во время удовольствия, проснулась и заставила Вахрушину устыдиться собственного поведения.

— Насилуют! — Люся изобразила жертву сексуального террора, стала вырываться и плакать. — Держите его!

Нравственное пробуждение Вахрушиной в тот же вечер прописало Валеру в камере следственного изолятора. Недоразумение в гардеробе заставило Люсю заглянуть в свою душу. Она заглянула и нашла кучу оправданий. Они плавали на поверхности. Впрочем, не стоит об этом. Вахрушина без промедления реабилитировала себя: «Женщине можно простить многое, особенно если она ни в чем не виновата», — но неадекватно среагировало общество. Жить там, где ежедневно перемывают твои кости — невыносимо! Люсе захотелось навсегда покинуть город, превратно истолковавший ее романтические увлечения. Оскорбленная дева собрала чемоданы и присела на дорожку.

— Трудно быть порядочной женщиной — мужики мешают, сволочи! — Люся поднялась и шагнула навстречу приключениям.

За ночь воздух остыл, впитал в себя аромат сирени. За окнами стрекотали неугомонные стрижи, город просыпался. Марик Кукин славно погулял накануне и страдал от недомогания. Вставать с постели не хотелось. Подушка ласково прижималась к выбритым щекам, одеяло дарило тепло и негу. Все, что находилось за пределами кровати, вызывало отвращение. В голове что-то неприятно щелкало. Кукин поднялся, подошел к холодильнику. Две рюмки коньяка вернули уверенность в движениях и просветление в мозгах. Он вспомнил, что в ресторане познакомился с очаровательной девушкой. Кукин вернулся в спальню, пошарил в карманах. Среди скомканных купюр отыскалась бумажка с именем и номером телефона. «Люда, Люда, Людочка! — напел Марик. Бурная фантазия рисовала образ шикарной дамы, танцующей для него нагишом — Людоедка! Надо же, какое красивое имя!»

— Алло! Людмила? Доброе утро! Это вчерашний незнакомец. Вспомнили? Я вами очарован. Хотелось бы продолжить общение. Вы не будете возражать, если я приглашу вас в кино? Не любите темных помещений? Хорошо, тогда давайте встретимся, давайте встретимся… — Он напряг опохмеленный мозг и высказал тривиальность: — Давайте встретимся в кафе «Три медведя»! Кто будет третьим? А вы шутница! Когда? Вечером? Замечательно!

«Самое главное — узнать ее. Не приведи Господи, опростоволоситься!» — Марик отправился в ванную.

Кафе «Три медведя» интерьером напоминало деревенский быт. Казанки и чугунные горшки с ухватами украшали стены. Декоративный плетень окружал барную стойку. Официант в косоворотке, с прямым пробором на голове, смахивал на Ивана-дурака. Подскочив к Марику, он отвесил низкий поклон.

— Чего барин откушать изволит?

— Тащи бутылку «Мартеля». Лимончик не забудь!

Пока официант колдовал с заказом, в кафе вошла молодая женщина. Шестым чувством Кукин понял — это Люся! Он выскочил из-за стола, галантно взял ее руку и поднес к губам.

— Позвольте называть вас Люсьен! Рядом с вами я чувствую аромат Елисейских полей! — Кукин улыбнулся шире Гуинплена и крикнул в полумрак зала: — Гарсон!

Шаркая лаптями, появился официант. Нарисованные конопушки расползлись по его лицу голодными клещами.

— Даме — шампанского и шоколадку!

Люся догадалась, что произвела эффект водородной бомбы.

— Если не накладно, закажите мороженое с лакрицей!

— Нет проблем! Скажите, Люсьен, а что вам доставляет истинное блаженство? — Кукин скорчил до безобразия умную гримасу.

— Истинное блаженство? — Вахрушина была готова к любым вопросам. — Понимание и оценка своего предназначения.

Люся взяла фужер, полюбовалась играющими пузырьками; не сделала ни единого глотка и вернула его на место. Кукин был сражен! Да что там — сражен, он потерял голову!

— Насколько же вы бесподобны! Я, кажется, влюбляюсь!

— Я не ищу любви, я ищу ее доказательств! — искрометно парировала Люся.

Марик хотел предъявить весомый аргумент, подтверждающий величину его чувств, но окружающие сочли бы это за выходку безумного эксгибициониста и, конечно же, осудили бы. В обществе пуританской морали душевные проявления воспринимаются как вызов. Если мужчина хочет покорить женщину — он должен действовать без заминки. Если женщина преследует ту же цель — ей следует набраться терпения. Перевозбужденный Кукин предложил Вахрушиной поехать к нему: послушать магнитофон и посмотреть пикантное кино без перевода. Для приличия Люся пожеманилась и включила зеленый свет.

Многие знают себе цену, но не многие знают, где можно получить наличными. Люся знала! «Сколько можно жить в гостинице? Пора бы обзавестись собственными квадратными метрами!» — она крепко держала под руку ополоумевшего от страсти Марика. Марик спешил насладиться удачей и торопливо шагал к бездне.

Вахрушина воскресила в памяти Кукина трудовые подвиги советского народа. Покрываясь потом, он задыхался от усердия, как Стаханов в забое. Одеяло сползло на пол.

— Люсьен, откуда такой опыт? — Марик выбился из сил.

— У меня было время для изучения теории любви. С тобой же я попробовала ее на практике! — Люся не сомневалась в том, что поймала парусами ветер.

— Слушай, я поживу у тебя немного? Ты ведь не прогонишь бедную девочку? — Вахрушина приподнялась на локте.

— Понимаешь, как бы тебе объяснить?.. — Марик запнулся.

— Не люблю, когда смысл сказанного прячется за словесными завалами — у меня не всегда есть время их разгребать. Если нет, значит — нет! — Люся с презрением посмотрела на голого Кукина. — Думала, ты настоящий мужик. А ты…

— Живи! — сдался он, решив, что ничего не теряет.

Волны с шипением облизывали гальку и откатывались обратно.

На бирюзовой поверхности моря покачивались целлофановые медузы. Медовый месяц вымотал Кукина. Он был нетрезв и мечтал утопиться. Любовь за деньги обходилась гораздо дешевле и ни к чему не обязывала.

Вахрушина отдыхала в гостиничном номере. Ей было плевать на желание благоверного убить себя. Арифметика любых взаимоотношений гласила: «А что я буду с этого иметь?» — и толкала к действиям. Люся понимала, что вечно счастливыми могут быть лишь идиоты. Нормальные люди недолго радуются выпавшей удаче — им всегда хочется большего. Люся решала, как возместить убитое в браке время и одновременно оттяпать у супруга жирный кусок пирога. В номер ввалился Кукин, на суицид его не хватило.

— Живя с тобой, — начал он, — я перестал доверять себе.

— Перестал доверять — устрой за собой слежку.

Растрепанный Кукин сел на кровать, обхватил голову. На его глазах навернулись пьяные слезы.

— Смотри, соседей не затопи, водолей! — Люся с презрением посмотрела на мужа. — Тебе бы газоны поливать!

Марик высморкался в футболку.

— До чего же ты остра на язык!

— Не бойся, я тебя им не зарежу!

— При знакомстве я не предполагал, какая ты стерва! — Кукин всхлипнул от жалости к себе, от несправедливости и просто так.

— Прежде чем вешать на кого-либо ярлык, посмотри — не с тебя ли он слетел. И вообще, чем больше я тебя узнаю, тем меньше хочу общаться! Нам надо развестись! Как всякий порядочный человек, Марик, ты обязан оставить мне квартиру и часть денег.

Глаза Кукина намокли еще сильнее, щеки затряслись.

— Марлен! Если мое мнение не совпадает с твоим, это не означает, что я должна его менять! На самом деле, человеку нужно не так много, как ему кажется. Поживешь у мамы, потом купишь себе другую квартиру. Я ведь не претендую на твой бизнес. Хотя… — Вахрушина задумалась.

Кукина никогда не разводили так нагло. Он не успевал за ходом Люсиных мыслей и от этого мучился сильнее. Собственная неполноценность подначивала его удавить жену.

— Я искал себе женщину на всю жизнь! А получилось…

— Глупый! Очень трудно найти в партнере по кровати партнера по жизни. Имея высшее образование, ты совершенно не имеешь мозгов! Благодари судьбу, что она свела тебя со мной и дала шанс постичь премудрости человеческих взаимоотношений.

— Говори помедленнее. Я не успеваю уловить смысл.

— Я говорю, что мы разводимся, и ты переписываешь на меня квартиру. Если тебя это не устраивает, я при помощи адвокатов добьюсь раздела бизнеса.

Чтобы навести порядок в голове, некоторым не хватает жизни. Кукину хватило ночи. Раним утром, когда над крышами двухэтажных басурманских лачуг показались солнечные космы, он порылся в чемодане и вышел из гостиницы.

Ночной клуб, в котором любвеобильные турки пробуждали в Марике ревность, встретил тишиной. Кукин подошел к молодому человеку в национальном костюме. Брови турка срослись настолько изумительно, что возникала иллюзия, будто у него растут усы не только под носом, но и над ним. Люсин муж пошептался с потомком янычаров. Тот увел его в подсобку заведения.

Вахрушина проснулась, вытянула руки и поработала пальцами. Напротив нее сидел осунувшийся супруг. Казалось, что он вот-вот умрет и, пока силы не покинули его, хочет оставить завещание.

— С добрым утром, любимый! — ехидно поздоровалась Люся.

Ее душа заранее праздновала победу, ликовала и насвистывала бравурные марши! Люся поднялась с кровати и поцеловала Марика в лоб, сухо, как покойника.

— Не расстраивайся. Проигрывать нужно достойно! Ты ведь не сердишься, правда?

Такого нахальства Кукин не ожидал. Закурив, он вышел на балкон. Облако дыма затянуло купол минарета, немножко повисело в воздухе и рассеялось. Марик вернулся в комнату.

— Я хочу сделать тебе подарок! — сказал он и протянул жене ворох банкнот. — Купи что-нибудь на память!

— Какое благородство! Наш кратковременный союз подарил мне небольшое состояние, тебе — огромные впечатления.

— Брак с тобой показал, что быть богатым — накладно!

— О, наконец-то ты изрек умную мысль! — Вахрушина перед зеркалом стала приводить себя в порядок; неторопливо навела красоту и покинула номер. Кукин взял телефон.

Подъехавшее такси проглотило Вахрушину и умчало в новую жизнь. В гостинице Люся больше не появлялась.

Лайнер разбежался по взлетной полосе, оторвался и взял курс на Россию. Марик довольно закрыл глаза. В это время темнокожий араб вел заплаканную Вахрушину в номер вертепа. «Только у великих людей бывают великие ошибки!» — Люся скинула халат.

Люся до совершенства отшлифовала мастерство гетеры и покорила душу богатого, наивного турка. Круглолицый мусульманин выкупил ее из борделя, в надежде сделать одалиской. Он не знал, что русская женщина способна остановить на ходу паровоз, сжечь все мосты и обвести вокруг пальца самого дьявола.

Консульство России сработало оперативно. Многострадальной соотечественнице оформили документы, купили билет и посадили в самолет. Родина встретила Люсю неопределенностью и равнодушием. Но Вахрушина не привыкла сдаваться.

— Здравствуй, дорогой!

Как снег на голову она появилась в офисе бывшего мужа.

Вдали от родины Люся вызубрила уголовный кодекс. Тонким шантажом она выбила из перепуганного Кукина солидную компенсацию. Все вроде встало на свои места, но захотелось любви: единственной и неповторимой. Случаются такие капризы у уставших от жизни женщин. Люся не утратила эффект Клеопатры — мужчины рядом с ней теряли самообладание, падали на колени, предлагали руку или деньги — на выбор. Все бы ничего, если бы не злой рок, преследующий Вахрушину. Не успевала она разжечь семейный очаг, как судьба-злодейка ставила на нем жирный крест.

Инспектор рыбнадзора, Голощекин Никита Михайлович прожил с Люсей полгода. Пьяный от счастья, он случайно вывалился из лодки и утонул в холодных речных водах. Вдове от него перепали: двухкомнатная квартира и денежные накопления, которых хватило на похороны одутловатого тела и скромный мраморный памятник. Люся стойко пережила трагедию, отгуляла поминки и выскочила замуж за актера драматического театра Шептунова.

Шептунов оказался не таким тихим, как его фамилия. Можно сказать, что ему больше подходила фамилия Грохотаев. Актер ревновал супругу ко всем и вся, закатывал истерики с театральными выходками: изображал то обморок, то сердечный приступ.

Люся хотела развестись, но он так фантастически рыдал, что ее сердце разрывалось. После очередного скандала Шептунов традиционно схватился за грудь и свалился у двери. Привыкшая к его симуляциям, Люся плюнула на неподвижное тело и ушла из дома. Когда она вернулась, то застала мужа в том же положении. Шептунова зарыли возле Голощекина. Усопшим мужьям предоставили возможность обсуждать на том свете Люсины плюсы и минусы.

Директор колхозного рынка Давид Иосифович Блувштейн имел поразительную способность клепать деньги из всего, что попадало в поле зрения! Люся оперлась на его крепкое плечо и наслаждалась жизнью. Она забыла, что такое кухня: Блувштейн обедал и ужинал в ресторанах. Его денег хватало на любую блажь. Как-то вечером Люсю потревожил телефонный звонок.

— Давида Иосифовича убили на рабочем месте. Мы поможем с погребением, — сообщил незнакомый радостный голос.

Люся уронила в гроб жемчужные слезинки и облобызала лоб супруга. Блувштейна похоронили рядом с двумя предыдущими мужьями. Знакомые с издевкой шутили о личном кладбище вдовы. Люся наслушалась о себе сплетен и решила замуж больше не выходить. Слово оказалось не настолько крепким, как желание быть любимой. Вскоре Вахрушина закрутила роман с владельцем похоронного бюро Станиславом Викторовичем Горемыкиным.

Станислав Викторович оказался на удивление жизнерадостным человеком. Его шуточки носили особый характер и первоначально вызывали недоумение. Вахрушина быстро к ним привыкла, списав все на своеобразную профессиональную деятельность любовника. На день рожденья она получила миниатюрный гробик, перевязанный черной ленточкой с золотыми буковками: «На вечную память, от любящего Стасика!» Внутри на бархатной подушечке лежало ожерелье, переливающееся в солнечных лучах.

Во время свадебного путешествия Горемыкин отравился тайской кухней. Люся привыкла к регулярным смертям мужей, и уже не плакала. Околевшего супруга доставили на родину в консервной цинковой банке и зарыли на родовом участке.

Люся гуляла по парку, любовалась пестротой осенних нарядов. Там, среди бронзовой листвы и опустевших скамеек, она встретила низкорослого щуплого грузина Гиви. Чем он ей приглянулся, сказать трудно. Нос с горбинкой и печальные глаза, обрамленные длинными ресницами, вызвали у Люси сочувствие. Тонкие пальцы Гиви покрывали волоски и напоминали лапки паука. Ко всему прочему, горец страдал синдромом Мюнхгаузена: безбожно врал о тяжелом детстве и проблемах, побудивших его оставить родину. Люсе хотелось прижать горемыку и согреть теплом души. Гиви пошел навстречу пожеланиям, переехал к ней и зажил богемной жизнью.

Прошла зима — Гиви не умирал! Накопления Блувштейна и Горемыкина таяли, превращаясь в марафет, коньяк и шумные посиделки. Работать гордый джигит не любил. Он часто упрекал Люсю в скупердяйстве, требовал все больше и больше.

— Слушай, зачем тебе столько денег? Ты что, их кушать будешь? Давай жить, как все нормальные люди живут! Может, тебе нервы надо подлечить? Съезди в санаторий, отдохни! Я за квартирой послежу, — ворковал Гиви, поглаживая Люсю по коленке.

«А почему бы и нет?» — подумала она, собрала дорожную сумку и укатила на Черноморское побережье.

Вахрушина восстановила силы и вернулась. Ни цветов, ни радостно ворковавшего грузина в аэропорту не оказалось. «Господи, неужели с ним что-то случилось?» — грызла она себя. Гиви не оказалось и дома! Изумление курортницы перешло все границы, когда выяснилось, что вместе с кавказским орлом испарились драгоценности и банковские счета. Тяжелый, пыльный ветер ворвался в легкие Люси, лицо приняло тон деревенской сметаны. Возомнив себя птицей, душа Вахрушиной взмахнула крыльями и вылетела вон. Небо устало от духоты, возмутилось и хлопнуло в ладоши. Как по приказу, хлынули косые струи дождя. Шахматная партия закончилась, уложив королеву в одну коробку с пешками.

Похоронный марш Шопена

Петька Рыков, мальчуган лет шести, с аппетитом уплетал бутерброд. Хлебные крошки падали на стол, Петька подбирал их и закидывал в беззубый, как у старичка, рот.

— Пап, давай котенка заведем! У Вовки Полетаева, знаешь, какой пушистый и ласковый… А шустрый! Вовка бумажку привяжет на нитку, а тот прыгает за ней! У всех есть кошки, а у нас нет!

— Купим мы тебе кошку, не переживай! Такую, какой ни у кого нет! — многообещающе подмигнул сыну отец.

Андрон Ефимович вернулся с базара и вручил сыну картонную коробку. Лицо его светилось от счастья.

— Открывай! — сказал он торжественно.

Петька снял крышку. Его удивлению не было предела.

— Я же котенка просил. Зачем мне черепаха?!

— Глупый ты еще! Черепаха куда интереснее! Конечно, она не будет за бумажкой прыгать. В отличие от кошки, черепаха — животное солидное, и у нее масса преимуществ! Во-первых, от нее нет шерсти! Во-вторых, она не рвет обои и не лазает по шторам! В-третьих, мало ест и не гадит по углам! И самое главное — черепахи живут триста лет! Ну, сам подумай, поиграет твой Вовка лет пять и — все! Сдохнет его Барсик или Мурзик — и начнутся слезы, сопли! А твоя Тарантелла или, как ее, Тортилла будет жить! Играй — не хочу. Еще тебя переживет! Так-то! — закончил пояснения отец; он сел к окну и развернул газету.

Петька вытащил подарок и положил на пол. Черепаха вытянула морщинистую шею, проползла пару сантиметров и остановилась.

— Как с ней играть-то? Она еле живая! — воскликнул мальчишка от досады.

— Приклей к ней пластырем веревку и привяжи свой грузовичок. Пусть она его, как баржу, таскает! Всему-то тебя учить надо. Не маленький, сам соображай!

— Мне бы котенка…

— Тебе не угодишь! Купили с матерью такую зверину, а он не доволен! Кошки у всех есть, а вот черепахи только в элитных домах водятся! Вырастет Тортилла, станет большой, как журнальный стол, кататься на ней будешь. Дружки обзавидуются! Ты видел, чтоб кто-нибудь из них на кошке верхом ездил? Нет! То-то! А надоест — так мы ее откормим и съедим! Говорят, черепашье мясо вкусное и полезное! Вот и прикинь, какое животное лучше?!

Молодой городок нефтяников, затерянный на раздольях Поволжья, летом утопал в пыли и тополином пухе. Многие улочки еще не заасфальтировали, и в случае дождя, добраться куда-либо было сложно. Проспект Ленина, как исключение, выделялся серой полосой свежеуложенного покрытия. Неизвестно почему, возможно, из-за этого самого асфальта всех покойников несли на погост по одному и тому же маршруту.

Игры с черепахой радости не доставляли, скорее — наоборот. Петька забирался на подоконник, отодвигал горшок с геранью и наблюдал за похоронными колоннами, ползущими мимо дома. Для лучшего обзора он выпросил у дружка театральный бинокль, что его привлекало — неизвестно. Петька внимательно вглядывался в парафиновые лица покойников, удобно лежащих в тесных гробах. Старался прочесть надписи на черных лентах.

— Экзекутором, наверно, будет! — сказал как-то Андрон Ефимович, заметив пристрастие сына.

— Не экзекутором, а прозектором! — поправила Рая, его жена.

— Какая разница?! Один черт, с мертвецами возиться!

На этом полемика закончилась.

Переселенцев на тот свет провожал духовой оркестр. По выходным дням он играл на центральной площади. Любвеобильные бабки и старики гурьбой посещали музыкальные вечера. Оркестр вел большую работу, за что имел множество благодарных отзывов, принимал активное участие в проведении торжественных и праздничных мероприятий. Его выступления имели огромное значение в культурной жизни города, определяли духовную и музыкальную атмосферу. Можно сказать — являлись гарантом нравственного и эстетического воспитания нефтяников. Однако главные заработки оркестр получал с похорон. Трубач, дядька Дормидонт, проживал в соседней квартире. Петька часто видел его пьяным и веселым.

Тяга к алкоголю сделала Дормидонта умственно неполноценным задолго до наступления старческого маразма. Он говорил сам с собой, отчетливо представляя собеседника. Дормидонт стучал по колену широкой, как теннисная ракетка, ладонью и навязывал воображаемому оппоненту свою точку зрения. Потом все менялось. Трубач мысленно входил в образ визави и так же рьяно отстаивал противоположное мнение. Это выглядело смешно и смахивало на театральную постановку. Однажды Дормидонт попытался затеять драку с невидимым собеседником, но ничего не вышло: трубач свалился с лавки, выругался и погрузился в безмятежный сон. Разбудил его старик с венчиком волос, повисшим на ушах. Он наклонился и протряс Дормидонта.

— Вставай, пока в милицию не загремел! Фу, обоссался весь, смотреть тошно!

Дормидонт не понимал, где находится. Присел, ощупал штаны. Его мозг еще не просветлел, и музыканту казалось, что всему виной докучливый сосед. Дормидонт ухватился за лавку и поднялся. Земля кружилась, фигура старика висела в воздухе. Она раскачивалась, и попасть по ней было сложно. Удар Дормидонта был сильный, но неточный. Трубач потерял равновесие и рухнул на асфальтовую дорожку. Злость рвалась из него невразумительным бормотанием; взгляд уперся в сандалеты врага. Они расплылись, а потом, самопроизвольно, приобретали резкие очертания. Дормидонт обиделся на свою беспомощность, плечи его затряслись, и он заплакал. Сначала тихо, но быстро разошелся и заголосил громко и противно.

— Ну, чего ты?! — растерялся старик и похлопал Дормидонта по плечу. — Давай, помогу! Это водка окаянная в тебе плачет.

По комплекции Дормидонт был грузным — поднять его в одиночку не представлялось возможным. Старик огляделся, надеясь найти помощника. Поблизости никого не оказалось, если не считать соседку, наблюдающую за происходящим из раскрытого окна, да пацанов, ожидавших развязки. Старик стал поднимать пьяного музыканта, но тот заартачился и укусил его за щиколотку. Дед охнул, запрыгал на одной ноге. Он сел на лавку и задрал штанину. Темное пятно быстро расползалось по носку. Соседка отпрянула от окна. Было слышно, как она запнулась о табурет. Загремели и посыпались тарелки, потоком вырвались ругательства. Дормидонт воспользовался суматохой и на карачках скрылся в кустах.

Будучи трезвым, трубач дал Петьке мудрый совет.

— Вот, Петруха! — сказал он. — Будешь играть на похоронах, считай — жизнь удалась: и сыт, и пьян, и копейки в кармане звенят! — Он достал из кармана карамель и угостил мальчишку.

— Дядька Дормидонт, у меня же трубы нет. На чем дудеть-то я буду? — спросил увлеченный заманчивой перспективой Петька.

Музыкант пребывал в благодушном настроении.

— Пойдем, я тебе кое-что подарю!

Подарком оказалась старенькая тульская гармошка.

— Пиликай пока на ней, дави на кнопки! Играй, салажонок!

Репетицию юный маэстро начинал в одно и то же время. Ровно в час по улице проходила траурная колонна, а то и не одна. Сидя на подоконнике, Петька растягивал гармошку, извлекая из нее будоражащие душу звуки. У него оказался неплохой слух. Очень скоро детские пальцы более-менее ловко бегали по клавишам.

Дату Октябрьской революции Андрон Ефимович отмечал дома в кругу друзей. В какой-то момент он решил удивить их талантами своего отпрыска. Петьку поставили на табурет.

— Ну-ка, сынок, растяни меха, порадуй гостей!

Петька со скорбной миной выдал марш Шопена. Он сыграл так здорово, что хотелось всплакнуть.

— Это он, что же, дело Ленина похоронил? — спросил Рыкова подвыпивший товарищ. — Взял и похерил достижения народа?!

— Ты, что ж, говнюк, не мог польку-бабочку сбацать? — поддался на провокацию отец.

— Я же на похоронах играть буду. Там другую музыку не заказывают! Хотите веселую, — радио слушайте! — Петька надулся и слез с табуретки. — Вообще уйду к Дормидонту жить. Он меня на похороны брать будет! А там и сыт, и пьян, и копейки в кармане звенят! Так-то!

— Кто же тебя этому научил? — Андрон Ефимович вытащил из брюк ремень.

— Ладно тебе! Чего к ребенку прицепился? Натаскается еще, будет на свадьбах деньгу зашибать! — успокоил гость.

Зима промчалась на лыжах и коньках — быстро и красиво. Долгожданный Новый год, подарки, Рождество неведомого Петьке бога, затем двадцать третье февраля. А между ними, по укатанной машинами дороге, изо дня в день похороны под выученную назубок мелодию.

Весной внезапно помер Дормидонт. Петька первый раз в жизни так близко видел покойника. Серое лицо трубача с подвязанным подбородком и накрытые пятаками глаза вызывали кучу вопросов.

— Мам, а мам! — приставал Петька. — А зачем ему зубы перевязали? Болят что ли?

— Чтоб глупости тебе не говорил! — шепотом отвечала она.

— Его так с пятаками и закопают, или потом монетки заберут?

— Не знаю. Может, так и закопают.

«Это же две банки леденцов!» — думал про себя Петька.

— Мам, а мам! А чего он помер-то?

— Пить надо меньше! Помнишь, как он тебя учил: «И сыт, и пьян будешь!» — вот и наелся, и напился, и копейки не нужны стали. Лег под образа, да выпучил глаза! Пойдем отсюда, без нас похоронят, — матери надоело отвечать на многочисленные вопросы. Она дернула Петьку за руку и увела от некогда бесшабашного соседа.

Послышался плач валторны. Петька догадался, что игра на похоронах дарит не только беззаботную жизнь, но и приближает собственную кончину. Он больше не лазил на подоконник, заслышав знакомый мотив, но пиликать на гармошке не прекращал.

Мальчик взрослел. Гармошка обосновалась в кладовке, а Петька посещал музыкальную школу. Он присасывался к мундштуку надраенной до блеска тубы, пузырями надувал щеки и таращил от натуги глаза. Лет в десять Петька затянул на шее алый галстук и стал глашатаем пионерской дружины. Резкие, пронзительные звуки горна пришлись ему по душе. Петька часто представлял себя трубачом на поле боя, призывающим бойцов идти в атаку. Кроме того, горн давал возможность находиться в центре внимания. Иногда Петька позволял дружкам подудеть. Те пыжились, но рожок из латуни жалобно крякал, вызывая у окружающих смех.

— Губы амбушюром складывай! — с серьезным видом советовал Петька.

Диковинное слово вызывало у пацанов трепет. Извлечь чистый звук никому не удавалось — так, какое-то подобие рева бешеной коровы. Пацаны возвращали горн, признавая свою никудышность. Петька уже видел себя в рядах духового оркестра, но как-то, в гостях у Вовки Полетаева, он услышал не тягучее: «Издалека долго течет река Волга», а песню на английском языке. Гитарные переборы поразили его яркостью и красотой звучания.

— Лед Зеппелин! — с гордостью прихвастнул Вовка. — Лестница в небо. Братан кассету у знакомых переписал.

Музыкальные пристрастия Рыкова заложили крутой вираж. Его больше не интересовал горн с пришпиленным к нему пионерским вымпелом, не вызывала восхищения туба, рыгающая басами, его увлекла гитара. Петька выпросил у отца деньги на заветный инструмент. Подтягивая колки, он настраивал гитару и часами дергал струны. Гитара заменила все! Если бы можно было уложить ее в кровать, он бы это сделал не задумываясь.

Виртуоз-самоучка отпустил волосы и стал лидером в компании угловатых подростков. На каникулах он ночи напролет горланил в парке дворовую лирику вперемежку с западными хитами. Пел хорошо, и его заметили музыканты из инструментального ансамбля при Дворце культуры. Вскоре Петька стал играть на танцах. У него появились карманные деньги и новые друзья. После танцев лабухи заливали глаза, болтали о музыкальных новинках и наигрывали друг другу понравившиеся мелодии. Иногда музыкальный коллектив гастролировал по селам, где ублажал слух хлеборобов. И все бы хорошо, но мать замучила упреками.

— Уж лучше бы на буровой пахал! Так всю жизнь и протренькаешь на своей балалайке. Одна шантрапа вокруг тебя вертится. — Она обреченно махала рукой и принималась за домашние дела.

Когда не было никаких мероприятий, Петька коротал вечера в компании Полетаева и сетовал на неопределенность:

— Так и сгинешь в этом захолустье. В Москву надо когти рвать, карьеру делать. Гастроли по стране, слава, деньги…

Грандиозные планы лишали покоя. Петька умчался в столицу. Из белокаменной он прислал родителям пару строчек, уверил, что все складывается нормально. Порой до города докатывались слухи о его успехах. Однажды Полетаеву пришла бандероль с кассетой, на которой пел и играл покоритель музыкального Олимпа. Запись размножили, и она пошла по рукам. Бывшие однокашники гордились знакомством с чего-то добившимся человеком и с напускным равнодушием поясняли:

— Во, Петруха лабает. Мы с ним учились вместе!

Постепенно о Рыкове забыли.

Отопление еще не дали, и в квартире было зябко. Старик Рыков тихо, стараясь не разбудить вторую половинку, выбрался из-под одеяла. Выцветшие кальсоны пузырились на коленках, резинка на поясе растянулась. Привычным движением Петькин отец подтянул их, накинул кофту жены и прошел на кухню. Взгляд привлекла миска, накрытая рушником. Запустив руку, он вытащил булочку, откусил и стал осторожно жевать беззубым ртом. «Хорошая выпечка, не то, что магазинная. С душой и любовью приготовлена! Ах, милая Рая, цены тебе нет, солнышко мое! — Андрон Ефимович глянул на кусок булки и заметил темное пятно: — С изюмом испекла, душа моя! Больше изюму-то надо класть, пожадничала!»

Рыков поставил на плиту чайник. За окном шевелилось осеннее небо, от которого веяло непонятной тревогой. «Как там сынок-то? Что-то давненько не писал!» — не дожидаясь, когда вода закипит, Рыков снова потянулся к блюду. Двигая челюстями, он напоминал верблюда, смакующего травяную жвачку.

Крышка чайника подпрыгнула, выпустила рыхлые клубы пара. Андрон Ефимович насыпал заварку в кружку с кляксой отбитой эмали и залил кипятком. Подождал пару минут, ткнул ложечкой в набухшую черную шапку. Когда она осела, снова поставил кружку на огонь. Заварка вздулась куполом — напиток зэков и геологов был готов. Рыков вытащил из шкафа стакан, сполоснул его и тщательно, до блеска, протер полотенцем. Брезгливый по натуре, он на дух не переносил заляпанные бокалы, тарелки и ложки с белесыми подтеками от воды. Прежде чем сесть за стол, Рыков внимательно осматривал посуду. Убедившись в ее безупречности, позволял жене наливать суп или накладывать второе.

Рыков плеснул в стакан «купца», полюбовался цветом. Втянул ноздрями терпкий запах и сделал маленький глоток. Обжигающая заварка свела скулы. Рыков закрыл глаза — вяжущая горечь доставляла наслаждение. Он допил чай и взял булочку, разломил ее пополам. «Господи, всего две изюмины! В кого же она такая скряга?! — Рыков бросил булку обратно. — То не досолит, то не досластит! Совсем старуха на экономии рехнулась! Скоро голодом морить начнет!» Раздражение нарастало.

Шаркающие тапки вспугнули тишину. Андрон Ефимович обернулся. Растрепанная и седая, в сорочке, похожей на смирительную рубашку, пред его взором предстала Раиса Сергеевна.

— Ты чего, мать, жадничаешь? — начал Андрон Ефимович. — Изюму-то могла больше в тесто бросить. Поди, не голодный год.

Раиса Сергеевна с удивлением посмотрела на мужа.

— Какой изюм? Я его сто лет не покупала.

Рыков скривился. Жена стала вызывать раздражение.

— Вот какой! — Он сунул под нос супруге кусок булки.

Раиса Сергеевна напрягла зрение и всплеснула руками. Выпечка с блюда посыпалась в помойное ведро. Такой реакции Рыков не ожидал!

— Ну, чего ты взбеленилась, я же просто… — он с сожалением посмотрел на остаток сдобы и пришел в ужас. Из него торчали тараканьи усы. Рыкову стало плохо. Неприятный комок зашевелился внутри желудка. Судорожно дергаясь, он стал подниматься вверх и рваться наружу. Рыков еле успел добежать до унитаза. Из туалета он вышел бледный, с трясущимися руками.

— Сука старая, скоро говном кормить будешь! То волосы в супе плавают, то хрящи какие-то! Теперь тараканов стала в тесто подмешивать! — Он кулаком ударил по столу.

Удар получился сильный. Задорно подпрыгнули чашки, Раиса Сергеевна прикрыла голову ладонями. Рыков оделся, сунул в карман пальто тощий кошелек.

Осенний воздух благодатно сказался на настроении Андрона Ефимовича. Рыков прогулялся по бульвару, посмотрел на дворников, сгребающих жухлую листву, на детвору, спешащую в школу. Помаленьку нервишки успокоились, мысли просветлели, и все казалось не таким ужасным: «Туземцы вон жрут всякую дрянь — и ничего! Даже удовольствие получают. Подумаешь, таракана съел! Не помер же! Все-таки надо быть начеку, как бы в ее вареве мыши не оказались», — от этой мысли Рыкова покоробило.

Близился обед. Старик собрался вернуться домой, но вдруг решил проучить жену отказом от еды: «Пускай ощутит презрение. Может, чистоплотнее будет». В столовой Рыков внимательно рассматривал блюда, надеясь обнаружить дохлую муху, замазанную майонезом, или какого-нибудь червя, прикинувшегося вермишелью. Ничего не отыскав, он поставил на поднос тарелку с салатом, миску супа и стакан ржавого компота из сухофруктов. На десерт ему приглянулась румяная ватрушка с похожим на утрамбованную хлорку творогом. Рыков рассчитался с кассиршей и направился к столику у окна.

Унылый похоронный марш с улицы перебил аппетит. Андрон Ефимович подавился ложкой баланды, похожей на отвар из портянок, отодвинул тарелку и взялся за салат. Тот отдавал кислятиной. Рыков кое-как его доел — пожалел заплаченные деньги. Ватрушку он запил компотом и покинул заведение общепита. «Лучше бы не заходил. Куда ни сунься — кругом бардак, наплевательское отношение к труду и равнодушие к клиентам». На ужин он купил себе бутылку кефира, но тот не пригодился: ближе к вечеру Андрона Ефимовича вывернуло.

— Отравила, старая! — Рыков еле двигал синими губами.

Глаза его помутнели и ввалились. Раиса Сергеевна металась по квартире, подбегала, щупала лоб мужа и совала градусник.

— Скорую вызову, — сказала она, глядя на супруга.

— Не надо, — Рыкова вывернуло на пол. — Тараканы твои…

Он откинулся на подушку и вытянул руки. Дыхание его стало прерывистым. Рыков затих и, кажется, задремал. Раиса Сергеевна накинула плащ. На станции скорой помощи она долго объясняла регистратору симптомы болезни; некстати забыла день рождения супруга и долго вспоминала, перебирая в памяти знаменательные даты. Женщина сделала запись в журнале и попросила подождать.

— На вызове все. Как подъедут — сразу к вам!

Раиса Сергеевна цеплялась за перила окостеневшими пальцами.

— Тараканами отравился нечаянно! — сбивчиво пояснила она.

Фельдшер и медсестра переглянулись, посчитав бабку за сумасшедшую. Рыкова воткнула ключ в замочную скважину. Андрон Ефимович лежал на животе, его голова свесилась, будто заглядывала под кровать. Фельдшер пощупал пульс.

— В морг надо везти, мы здесь бессильны.

Старуха опустилась на пол и беззвучно зарыдала.

На похороны Петруха приехал на собственной иномарке. В кожаном плаще, с небрежно намотанным на шею шарфом он резко отличался от провинциалов. Сунув опухшей от слез матери конверт с деньгами, подошел к гробу и облобызал отцовский лоб. Постоял рядом, а потом уединился на кухне, где много курил и пил крепкий чай. Отгуляв поминки, Петька сослался на плотный гастрольный график и укатил обратно. Раиса Сергеевна ненамного пережила супруга. Проститься с ней сын по каким-то причинам не смог и приехал спустя полгода — переоформить жилплощадь.

Прошло лет десять, может, чуть более. Полетаев дремал на диване, когда в дверь позвонили.

— Мне бы Володю, — послышалось из прихожей.

— Проходите, — удивленно пригласила жена Полетаева.

Неопрятный мужик робко заглянул в комнату. Присел на краешек стула. Рот с выбитыми передними зубами скривился в улыбке, матовые глаза утонули в распухшем, поцарапанном лице. Мужик пригладил паутину, собранную сзади в косичку, и опустил голову. Макушку покрывала короста, разукрашенная зеленкой. Гость снова взглянул на Полетаева.

— Володь, это же я! Вот, вернулся!

Гость не знал, куда деть руки и тер ладонями тощие ляжки. Запах давно немытого тела растекался по комнате.

— Петька, ты что ли?! — обескураженный Полетаев подошел ближе. — Бог мой, в кого ты превратился?

— Москва!.. Большой город, большие соблазны, — Рыков отвел глаза. — Здесь спокойнее, никакой суматохи. Тихо, как на кладбище. Я уже и работу подыскал. Буду на похоронах играть: и сыт, и пьян, и копейки в кармане звенят.

Пулька

Художник-реставратор Николай Васильевич Караваев перебирал мелочевку в ящике письменного стола и нашел пулю. Откуда она взялась, он не имел представления. Караваев покрутил в руках закругленный с одного края свинцовый цилиндр и хотел отправить его в мусорную корзину, но вместо этого еще раз осмотрел находку. «На берушу похожа, только размером меньше!» — подумал он и машинально сунул пулю в ухо. Она так замечательно вошла, что вытащить ее не удавалось. Николай Васильевич опешил, наклонил голову и попрыгал на одной ноге — безрезультатно.

Он хотел извлечь паршивую железяку пинцетом, но ухо не собиралось расставаться с неожиданным презентом. Встревоженный не на шутку художник решил вызвать неотложку. Палец уже начал набирать нехитрый номер, как в голову закралось сомнение: «Что я скажу фельдшеру? Вот, мол, игрался и нечаянно…» — Караваев представил изумление медика. «Вы давно из детских штанишек выросли? С виду серьезный мужчина, а ведете себя как дитя малое!» — унижающий достоинство вывод заставил отказаться от этой затеи. Николая Васильевича бросило в пот. Держась за ухо, он опустился на диван. Казалось, что пуля увеличивается в размерах и подбирается к мозгу. Медлить было нельзя. Благо дело поликлиника находилась за углом. Каждый шаг отдавался в голове тяжелым колокольным звоном. Вероятно, пуля прыгала в черепной коробке, как шарик в погремушке.

Караваев проигнорировал сонную очередь и влетел в кабинет. Он не слышал недовольный ропот за спиной, не видел возмущенных глаз ожидающих помощи людей. Ему было не до этого.

Просторный кабинет встретил тишиной. За столом сидел седовласый старичок в белом халате и что-то быстро писал на клочке проштампованной бумаги. Напротив него, на табурете, покашливала грузная старуха. Ее бесформенное, маловыразительное лицо напоминало бельмо. Видя, что на него не обращают внимания, Караваев сорвался.

— У меня нет времени ждать. Ситуация критическая, требующая срочного вмешательства! Спасите меня, я в опасности.

Старуха перестала дышать. Все хвори, терзавшие ее, отошли на второй план. Доктор бросил заполнять медицинскую карту, поверх очков глянул на нетерпеливого посетителя.

— Что с вами произошло, любезный?

— Шел я по улице, — начал врать Караваев, — как вдруг что-то ударило в ухо. Я думал — майский жук, но… В общем, я плохо слышу и очень болит там, внутри, — он указал пальцем на голову.

Доктор попросил старуху перебраться на кушетку, усадил на ее место Караваева и заглянул в ухо. Никелированными щипцами он извлек нечто, заставившее его присвистнуть.

— Говорите, майский жук? Милочка, — обратился он к медсестре, — вызовите милицию. Покушением на убийство пахнет!

Караваев не предполагал такого поворота событий. Он попробовал выскользнуть из кабинета, но медсестра грудью загородила выход. Раненный в голову реставратор опустился рядом с оторопевшей бабкой и пригорюнился. Ждали недолго. В кабинет вор-вался сыщик. Пыхтя, как паровоз, он стрелял по сторонам глазами, ноздрями втягивал воздух — надеялся взять след.

— Где жертва перестрелки?

Доктор указал на Караваева. Человек в форме разочарованно хмыкнул: не было ни крови, ни истерзанного страданиями потерпевшего. Перед ним сидел гражданин с рядовой внешностью.

— Пойдемте со мной, составим протокол, — бесцветным голосом сказал милиционер.

Тяжело переваливаясь, старуха подошла к дому. Она поправила на голове косынку и отдышалась. После чего обратилась к пожилому мужчине. Тот сидел с газетой на лавке у подъезда.

— Слышал, Прохор Гаврилович, банда в городе объявилась?! Проиграют человека в карты, а потом убивают первого встречного. Сама жертву преступления в поликлинике видела. Привезли горемыку, а у него из уха пуля торчит! Генералы милицейские понаехали, стали пытать: что да как. А мужик уже не в своем уме! Бормочет что-то, а что, не разобрать. Так и помер! — насладившись собственными фантазиями, она скрылась в подъезде.

Булкин проводил соседку настороженным взглядом. Человеком он был не в меру мнительным, и рассказанная история произвела на него сильное впечатление. «Хоть на улицу не выходи! — думал он. — Пойдешь в магазин, а тебе в спину очередь пулеметную пустят! Ужас! Того гляди, по квартирам начнут шастать и отстреливать!» — Булкин поскреб пальцем подбородок: «Где-то у меня хранится малокалиберная винтовка. Конечно, это не зенитная установка, но на безрыбье и рак — рыба!» Забыв на лавке газету, он поспешил домой.

Кладовка служила хранилищем рухляди: на стене висел велосипед со спущенными колесами, под ним стояло оцинкованное корыто с макулатурой. Остальное пространство занимали старые стулья, которые громоздились друг на друге. Чтобы отыскать память о спортивной юности, пришлось перевернуть все вверх дном. Изделие тульских мастеров в плотном брезентовом чехле находилось в дальнем углу. Булкин разобрал винтовку, тщательно смазал ее. Возня с оружием успокоила, вернула уверенность в раздавленного страхом старика. Он подошел к открытому окну и выстрелил в сторону гаражей. Довольный собой снайпер повесил винтовку над кроватью.

С приходом темноты смелость покинула Булкина. Ему мерещились разговоры за дверью, скрип половиц на кухне, возня на балконе. Он снял со стены ружьишко, на цыпочках вышел в прихожую, прислушался. Убедившись в ложности опасений, так же на цыпочках вернулся обратно. Любой автомобильный выхлоп на улице заставлял вздрагивать и выглядывать в окно. То же самое повторилось на следующую ночь. Жизнь Булкина превратилась в череду изматывающих потрясений. Ссылаясь на болезнь, он попросил соседку покупать ему необходимые продукты и стучать в дверь определенным образом. За неделю, проведенную в засаде, Булкин осунулся, зарос щетиной. Он даже сдал в росте и превратился в сгорбленного старичка.

Тем временем органы внутренних дел не сидели сложа руки. Следуя выдуманным на ходу показаниям Караваева, они тщательно осмотрели район, где произошло «столкновение с майским жуком», вычислили траекторию полета пули и определили, откуда приблизительно произвели выстрел. Проверка загаженного голубями чердака результатов не дала. Оставалось опросить жильцов попавшего под подозрение дома. Ничего этого Булкин не знал.

По вечерам он поднимал боевой дух, слушая патриотические песни, после чего ложился спать в обнимку с винтовкой. Просыпался Булкин ни свет ни заря, со скрипом приседал, размахивал руками и проверял: есть ли в патроннике патрон. Завершив ритуал, он включал городское радио, надеясь услышать о задержании банды. Диктор бодрым голосом передавал вести с полей, рассказывал про выпускной бал у школьников и ни слова не говорил о том, что так тревожило Прохора Гавриловича. «Боятся панику в народе посеять!» — делал он неутешительный вывод.

Участковый, в сопровождении представителя прокуратуры, обходил квартиры подозрительного дома. На его вопросы жильцы пожимали плечами, недоуменно морщили лбы и совершенно не помогали следствию. Милиционер привычно постучал в дверь. Настороженный голос из-за нее поинтересовался:

— Кого надо? Здесь такие не живут!

— Откройте, пожалуйста! Это участковый!

«Вот и явились нелюди! В мильтонов переоделись, гады!» — Булкин передернул затвор.

— Стреляю без предупреждения! — как можно суровее крикнул он, но получилось неубедительно.

Прохор Гаврилович надеялся, что бандиты побоятся поднимать шум и оставят его в покое. Но вышло наоборот. В дверь ударили чем-то тяжелым. Она закряхтела и выплюнула замок. Дожидаться, когда его пристрелят, пенсионер не стал. Он вскинул винтовку, нажал на курок. Сухой щелчок потряс Булкина — осечка! Он не растерялся, схватил винтовку за ствол и, как дубиной, ударил ввалившегося человека. Тот охнул, схватился за плечо. Из ствола его пистолета вырвалось короткое пламя.

По небу прокатился раскат грома. Крупные капли забарабанили по крышам, тротуарам, молодой листве. Пуля не причинила вреда Булкину, отрекошетила от стены и вылетела в подъезд.

Сочинившая историю о банде старуха услыхала шум в подъезде. Гонимая любопытством, она выскочила на лестницу и стала торопливо спускаться. Взломанная дверь соседа ввергла ее в шок.

Сквозь тучи прорвалась молния. Громыхнуло так, будто взорвался газовый баллон. Что-то горячее ударило старуху в лоб. Она повалилась на ступеньки, конвульсивно дрыгнула короткими ногами и сползла вниз. Платье на ней задралось, выставив напоказ трикотажные панталоны. Спустя минуту старуха оклемалась, потрогала огромную шишку и удивленно посмотрела на закованного в наручники соседа. Жалкий, он вышел из квартиры в сопровождении вооруженного мужчины.

Возле бабки суетился участковый. Что он говорил, пострадавшая понять не могла. В голове гудело и все казалось дурным сном. Прибывшие по вызову врачи не нашли причин для беспокойства, сделали старухе укол от столбняка и умчались по неотложным делам. Больше всего раненую соседку волновало, что натворил тихий, никому не мешающий Прохор Гаврилович.

Любопытство старухи было удовлетворено самим Булкиным. Его вскоре отпустили. Баллистическая экспертиза определила, что пуля, застрявшая в ухе Караваева, выпущена из другой винтовки. На этом можно было бы поставить жирную точку, но ложь художника-реставратора, пусть и безобидная, изменила ход истории: в мире все связано эфемерными нитями, и один поступок влечет за собой другой, с первого взгляда не имеющий никакого к нему отношения. Содеянное сегодня может через год, а то и через много лет напомнить о себе удивительным образом. Редко кто задумывается над этим. Не утруждал себя подобными размышлениями и художник-реставратор Караваев.

Обглоданная временем церквушка ежилась на заросшем чертополохом холме, взирала черными глазницами окон на грунтовую дорогу и с каждым годом все глубже уходила в землю. Заброшенная хранительница библейских истин дышала клубами пыли, поднимаемых порывами ветра. Тощие кресты, торчащие из прогнивших куполов, скособочились и служили шестком для птиц. Изнутри божий храм выглядел удручающе: вдоль стен росла крапива, на месте алтаря лишаем расползлось кострище. Сводчатый потолок закоптился и поблек. С него печально смотрел едва приметный лик. Развалины мозолили народу глаза, но сносить их не решались, а на восстановление не было денег. Так и стояла обдуваемая ветрами развалина, так и ждала своей участи.

Владелец сети магазинов Лаврентий Николаевич Лялин напоминал бульдозер. Любые преграды на пути к поставленной цели он сносил не задумываясь. Капиталы его росли, но счастья не приносили. Скорее, наоборот. Несколько месяцев назад, когда дела резко пошли в гору, Лялин решил, что может без посторонней помощи ориентироваться в мутном потоке бизнеса. Не тут-то было! То налоговая инспекция нагрянула с проверкой, то жалобы от населения посыпались. Почтовый ящик засыпали письма с угрозами. Дошло до того, что в гаражном массиве покушались на его жизнь.

На самом выходе, перед самым носом Лялина кирпичная стена брызнула осколками, и облако пыли припудрило побледневшее от страха лицо. От неожиданности Лаврентий Николаевич пригнулся и бросился бежать. Откуда мог знать процветающий коммерсант, что это старик Булкин испытывал винтовку, готовясь к нападению головорезов.

Дома Лялин задернул занавески, достал сигарету и долго мял ее непослушными пальцами. Мысль о том, что на него открыли охоту, бросала в дрожь. Лаврентий Николаевич обмозговывал, как оградить себя от посягательств. «Ну ладно, проверки, штрафы, но не убивать же из-за того, что я успешнее других! Озверел народ, одичал — мать родную за алтын пристрелят!» Так и не закурив, он потянулся к журнальному столику. Полистал газету, нашел страницу с объявлениями. На глаза попалось: «Продаю бронежилет». «Куплю я эту кольчугу, но от административной атаки она не спасет. Не надо скупиться на подарки, — запоздало сожалел он. — Начальство любит, когда ему преподносят гостинцы в виде компьютеров, телевизоров и пухлых конвертов», — Лялин понимал, откуда ветер дует, но идти на поклон не позволяла гордость, и тогда он решил поступить по-иному: «Отреставрирую православные святыни на окраине города, заручусь поддержкой церкви. А там уж, даст Бог, и с местными властями все утрясется».

Лялин бродил вокруг руин, оценивающе осматривал их. Заложив руки за спину, прикидывал: во сколько выльется реанимация храма. Навскидку выходила кругленькая сумма. Выражение угрюмой сосредоточенности не сходило с его лица. «Да черт с ними, с деньгами! Реноме и покой дороже». Он не стал тянуть резину, поставил в известность о своих намерениях епархию, посоветовался с архитектором и нанял бригаду хороших специалистов. Церквушка молниеносно обросла строительными лесами. Ближе к осени ее внешний облик изменился. Лаврентий Николаевич лично контролировал ход работ, чаще пропадал на объекте, чем в кабинете. Благотворительность принесла должные плоды. Лялина оставили в покое, жалобы покупателей прекратились, а мэр города при встрече первым протягивал руку. Ко всему прочему, о нем написали в газетах, как о человеке сердобольном и отзывчивом. Дела снова пошли в гору и затраты на реставрацию церквушки уже не выглядели такими пугающими, как изначально.

Весной, когда воздух достаточно прогрелся, началась роспись стен. Художники прорисовывали каждую деталь, каждый фрагмент библейских сюжетов. Притвор украсили сцены евангельской истории, на боковых сводах парили ангелы, а ниши алтаря и храма облюбовали святители. Своим великолепием церквушка настолько радовала глаз, что Лаврентий Николаевич чуть не уверовал в Бога. В присутствии батюшки он демонстративно крестился.

Одновременно с удовлетворением в душе Лялина заворочался червячок самолюбования и гордыни. Незаметно он прогрыз в сознании мецената нору для соблазна. Лаврентий Николаевич глядел на свод храма и что-то прикидывал в уме. Он отозвал в сторонку Караваева, ответственного за роспись потолков, по-свойски хлопнул его по плечу.

— Ты, Коля, вот что. Срисуй-ка лик Спасителя с моей фотографии. Добавь к ней усики, бородку. Чего тебе стоит? Я в долгу не останусь!

— Да разве ж можно, Лаврентий Николаевич? Это же святотатство! Церковь такое богохульство не простит ни вам, ни мне! — выдавил Караваев и суетливо вытер кисти о тряпку.

— Да откуда она узнает? Делай что говорю, ты же художник, а не инквизитор, чтобы ересь выявлять! — Лялин сунул в карман его куртки конверт. — Потом еще добавлю!

Подъехать к торговой точке с торца не удалось — улицу перегородила фура с товаром. Лялин вылез из машины и нос к носу столкнулся с пожилой цыганкой. Похожая на галку женщина схватила его за руку.

— Давай погадаю! Все скажу! Что было, что есть и что будет!

Лялин недолюбливал представителей этого крикливого, наглого народа. Он хотел вырвать руку, но проснувшееся любопытство остановило. Лялин протянул купюру. Цыганка посмотрела на его ладонь и вернула деньги. Не говоря ни слова, пошла прочь. Поведение гадалки озадачило Лаврентия Николаевича. Мгновение он стоял в замешательстве, потом догнал женщину.

— В чем дело, красавица?

— Не беру с покойников! Совесть не позволяет!

Покачивая широкими бедрами, цыганка продолжила свой путь.

— Постой! — не так уверенно произнес Лялин. — Объясни: ты что, меня пугаешь? — от липкого пота зачесалась спина.

— Зачем пугать того, кого нет!

— Как это нет, старая ведьма?! Вот я! Живой и невредимый!

— Не вижу тебя. Так, тень одна!

Встреча с цыганкой вывела Лялина из себя. Он плюнул на дела,

сел в автомобиль и поехал к храму. Работы подходили к завершению. Строительные леса еще не убрали, но лик Христа отлично просматривался снизу. Батюшка поклоном приветствовал Лялина и восторженно цокал языком.

— Господь-то как живой получился! Того гляди, сойдет и начнет судить грешных! — перекрестившись, он скрылся из виду.

Довольный тем, что никто не заметил подмену, Караваев мечтал о покупке новой мебели, плазменном телевизоре и отдыхе на море. Как и многие, он строил планы на будущее, не имея представления, что случится с ним через мгновение. Жизнь, вообще, настолько непредсказуема, что диву даешься. Под ногой Караваева треснуло. Он потерял опору, взмахнул руками и повалился на настил. Деревянная конструкция зашаталась и накренилась.

«Ну вот, будут богомольцы прославлять Господа, а я на них сверху взирать!» — глаза Лялина светились шальным огнем. Треск прервал полет бредовой фантазии. Со скрипом, как карточный домик, сложились леса. Лаврентия Николаевича расплющило чем-то тяжелым. Скрытый облаками пыли истошно вопил Караваев.

Проза жизни

Сбываются не мечты — реализуются планы. Сама по себе мечта несбыточна, она — сладкая фантазия, пьянящая разум надежда. Никита Костин не видел особых различий между планом и мечтой. Его навязчивые грезы сводились к кошельку, набитому банкнотами, который он найдет под дверью квартиры. Ахинея, рожденная пьяным воображением, была настолько сильна, что Костин порой выходил в подъезд и осматривал лестничную площадку. К его сожалению, кроме окурков и пустых бутылок там ничего не было. Никита огорчался, но продолжал ждать звездного часа. И он настал! Как-то Никита услышал подозрительный шорох за дверью, выглянул и увидел баул, похожий на сумку инкассатора. «Вот он, фарт!» — Костин схватил находку. Из соседней квартиры выглянул мужик. Не говоря ни слова, он заехал по опухшей физиономии Никиты. Тот слетел с лестницы вместе с баулом.

— Ты чего, обалдел? — Костин надул разбитые губы.

Мужчина спустился, присел возле Никиты на корточки.

— Здесь все такие резвые или ты — исключение? Поднимайся! Развалился как лежачий полицейский!

Незнакомец хотел забрать вещи, но Никита заартачился.

— Это мои деньги! — взбрыкнул он, туго соображая спохмела.

— Там книги. Вставай! — мужчина помог Костину подняться.

— Книги? — разочаровался Никита. — Я-то думал…

— Знания намного дороже денег, ибо они их приносят!

Так они и познакомились. Нового соседа звали Гаврила Петрович. Будучи неплохим психологом, он внушил Костину, что питие не есть наслаждение, что истинное блаженство выглядит совсем не так, как тот себе представлял. Никита часто коротал вечера в обществе Гаврилы Петровича и проникся к нему уважением. Сосед оказался настолько высоконравственным, что Костин почитал его за Бога. Полгода Гаврила Петрович вбивал в атрофированный мозг алкоголика мысль, что деньги зарабатываются элементарно, надо лишь знать — как.

— Скоро ты станешь богатым человеком, но нужен начальный капитал — для становления личности требуются финансовые вложения. Все сполна компенсируется, поверь мне!

Никита верил, а как иначе? Не верить Богу — великая глупость.

— Мы откроем психиатрический центр. С помощью врачебных практик будем избавлять людей от расстройств психики. Каждый второй в этом мире — ненормален, только не подозревает об этом. Я передам тебе знания, посвящу в тонкости дела. Ты продолжишь начатое мной. Надо спешить, времени мало: я серьезно болен!

— Гаврила Петрович, как же я без вас? — Никита взял бы себе хвори наставника, лишь бы тот сеял разумное, доброе, вечное.

— Не робей! Страх сковывает как физические, так и мыслительные процессы. Храбрец и трус боятся одинаково и отличаются друг от друга тем, что один из них делает шаг вперед, а другой назад. Я помогу тебе его преодолеть. Расслабься! — попросил сосед и, манипулируя руками, погрузил Никиту в глубокий сон.

Никита оформил в банке кредит под залог жилья, отдал деньги учителю и парил от счастья!

— Да не оскудеет рука дающего! — помнишь, кто это сказал?

— Ленин! — уверенно ответил Костин.

Гаврила Петрович потер пальцем переносицу.

— Пусть будет Ленин. Все они из одного теста!

— Когда мы откроем медицинский центр, Гаврила Петрович?

— Скоро, Никита, скоро! Купим готовое здание, завезем оборудование и вперед! Народ потянется к нам, очереди будут стоять! Помещение я присмотрел, оформляю документы. Совсем вылетело из головы: меня пару дней не будет, — поеду в областной центр, закажу аппаратуру. Ты продолжай осваивать технику классического гипноза и полистай книгу «Рефлексы головного мозга».

Гаврила Петрович не появился ни через день, ни через два, ни через неделю. Вскоре его квартиру заселили узбеки. Никита выяснял, куда подевался учитель, но узбеки разводили руками. Чтобы назойливый сосед отвязался, они подарили ему тюбетейку. За банковский кредит Костин рассчитался жильем.

В коллекторе теплотрассы Никита погружался в воспоминания. Родился он в благополучной семье. Незаметно мать увлеклась религией и примкнула к секте баптистов. Отец, заклятый коммунист, направлял ее разум в нужное русло, но безрезультатно.

На почве идейных разногласий в доме разыгрывались сцены с битьем тарелок. Противостояние идеологий в пух и прах разнесло семейный коллектив. Отец забрал старших сыновей, мать — дочку и неокрепшего умом Никиту. Нет, с головой у Никиты все было в полном порядке. Просто на момент развода он плохо соображал, что происходит с родителями. Отец и мать проявили житейскую мудрость и не препятствовали общению детей. Они даже пару раз сходились, надеясь на что-то. Но куда там! Адепты разных учений не уживались в одной кровати, и конфликт вспыхивал с новой силой. Побеждали идеи великого Ленина. Осмеянная мать уходила, забрав причитающихся ей детей. Так Никита и вырос в сомнениях и не обрел твердой жизненной позиции. В левом полушарии у него шелестел страницами моральный кодекс коммуниста, в правом — основы протестантского христианства. От такого симбиоза Костин оскотинился, вернее, сформировался как личность, полюбил портвейн и девушек-кошелок.

По воскресеньям мать с сестрой уходили на всю ночь в общину для обсуждения и тщательного разбора определяющих идей христиан-баптистов, Никита пользовался моментом и приводил домой потаскух. Вакханалии получались шумные, с игрой на пианино и танцами до упаду. Уставшие от шума соседи шептались: «Вот так баптисты, днем грехи замаливают, ночью — блудят!» Мать с сестрой выслушивали претензии и не понимали о чем речь — при них Никита вел себя скромно и даже молился. Однажды они вернулись раньше и застали Никиту врасплох: на кухне валялись пустые бутылки, под Никитой — абсолютно нагая гражданка.

Никиту выгнали из дома. Он снял квартиру, не пил девять дней, а потом устроил поминки по веселой жизни, и так нализался, что уснул с непогашенной сигаретой. Ремонт оплатил отец. Никитино счастье пришло неожиданно — умерла бабка. Непутевому внуку она завещала свою жилплощадь. Старшие братья к тому времени обзавелись семьями и собственными квадратными метрами.

Вечером коридоры учреждения пустели. Марья Сергеевна Лемешева складывала аккуратной стопочкой бумаги и убирала их в папку. Прихватив ее с собой, торопилась домой. Работала она заведующей в лаборатории фармацевтической компании. Лемешева была в том возрасте, когда многие женщины уже становятся бабушками, а другие еще ведут жизнь девочек-вертихвосток.

Худощавая, с усталыми глазами, Марья Сергеевна являлась ярчайшим представителем класса трудоголиков. Сутки напролет она пересматривала документацию, проверяла анализы и контролировала ход производственного процесса. Мало того, что она пахала на износ, Лемешева требовала того же от подчиненных. При встрече с ней те здоровались и старались быстрее скрыться из виду. За неестественную тягу к труду за глаза ее звали Лошадью. Она этого не знала и, закусив удила, спешила преодолеть очередное препятствие. Измотанная до одурения Лемешева плакала в кабинете. При таком изнуряющем режиме ей ни на что не хватало времени.

В метро Лемешева пробовала осилить художественную литературу: дома было некогда. Покачиваясь в переполненном вагоне, она сонно перелистывала страницы книги. На нужной станции толпа увлекала ее к эскалатору и выбрасывала в сырой, пропахший выхлопными газами вечер. По пути она забегала в магазин, что-то покупала и торопилась к семье.

Муж Марьи Сергеевны мог сам прокормить семейство и предлагал ей оставить работу, но Лемешева не желала быть зависимой в финансовом плане. Он не настаивал, но особой радости от вида вымотанной супруги не испытывал. Ночей Лемешева боялась — хотелось спать, а не удовлетворять желания мужа. Получив отказ, тот приходил в ярость и принуждал к исполнению супружеского долга. В постели он отыгрывался самыми изуверскими способами. Дошло до того, что Лемешева сидела над отчетами до тех пор, пока из спальни не доносился храп. Она убирала листки, исписанные мелким почерком, и мышкой заползала под одеяло. Иногда муж просыпался, и тогда наступал кошмар, после которого Лемешева принимала успокоительные таблетки.

В конце концов, супруг завел любовницу и не приходил домой ночевать. Марья Сергеевна к этому отнеслась спокойно, даже с радостью: теперь-то ее никто не домогался.

У нее были дети. Старший учился в институте. Трудом и усидчивостью он стремился достичь высоких целей. Его отношения с матерью складывались таким образом, что чужой человек, увидев их вместе, подумал бы, что это случайные знакомые. Младший рос подвижным ребенком. В его глазах горел огонек озорства и любопытства. Он облазил все овраги, покорил на самодельном плоту протекающую поблизости речку и прыгал с тарзанки, подражая героям прочитанных книжек. Непоседливый шпингалет был единственным человечком, всем сердцем любившим Марью Сергеевну. Прижавшись к ней, он ласково мяукал, выражая радость. Когда удавалось, Лемешева уделяла сыну внимание: читала сказки, смотрела с ним мультфильмы и узнавала об успехах в школе.

Все хозяйственные дела Лемешева оставляла на выходные дни. Просыпалась она затемно, загружала стиральную машину и ставила на плиту многочисленные кастрюльки. Пока все это стиралось, варилось и парилось, она выходила в интернет. Ползая по сети, Лемешева читала новости, следила за модой и скачивала фильмы, которые хотела посмотреть. Ей нравилось кино, она жила им и знала всех актеров. Особое удовольствие Лемешева получала от просмотра картин, вызывающих у большинства зрителей зевоту и сон. Вялотекущие фильмы Джармуша, пропитанные ленивой медлительностью, дарили ей то, чего так не хватало в жизни. Она с восхищением глядела на негра, сидевшего за гостиничной стойкой. Лемешева мечтала занять его место и с безразличным видом крутить на пальце ключ от гостиничного номера, кивком встречать и провожать редких постояльцев, зевать и смотреть в окно — она до смерти устала от ответственности.

Часов в десять, а то и раньше, дом просыпался. Шпингалет обнимал мать и интересовался, куда они сегодня пойдут. Марья Сергеевна целовала его в макушку, выключала плиту, стиральную машину и приводила себя в порядок. Мама с сыном посещали выставки, музеи; сидели на парковой скамье и следили за уличными кошками, которых обожал малой. В конце променада они заходили в кафе. Откушав пирожное с кофе, возвращались домой. Там у каждого начиналась своя жизнь: у кого-то компьютерные игры, а у кого-то работа с документами и два часа на тренировку. Да-да на тренировку. Лемешева следила за фигурой и доводила себя до изнеможения по системе известной голливудской актрисы. Однажды муж заглянул на пыхтение, доносившееся из комнаты, и покачал головой. «Дура!» — коротко подытожил он.

Больше всего на свете Марья Сергеевна любила отпуск. В санатории она запиралась в номере, спала до обеда и смотрела по ноутбуку фильмы. Вообще, она была изумительной женщиной — доброй, отзывчивой на чужую беду, стремилась помочь всем и вся. Ей не хватало лишь любви. Не той, которую дарит ребенок или родители, а настоящей, заставляющей трепетать и ждать встречи с тем, ради кого готов на все. Марья Сергеевна считала это чушью, придуманной поэтами и романтиками. Какая любовь, когда на работе аврал? Когда дома надо заняться уборкой, когда требуется немного отдохнуть, чтобы продолжить скачку по ипподрому жизни — наверстывать упущенное в моменты передышек.

Темп, взятый молодой, довольно привлекательной женщиной, превратил ее в скаковую лошадь. Она спешила жить и совершенно забыла о том, что загнанных лошадей пристреливает сама жизнь. Лемешева устала от всего и нашла отдушину в алкоголе. Сначала она выпивала после работы. Спиртное помогало снять напряжение, накопленное за день, дарило безразличие к насущным проб-лемам. Лемешева стала употреблять на работе. Сотрудники относились к ней снисходительно, невразумительные речи начальницы вызывали у них непонимание, а позже — смех и презрение. В конце концов, ее уволили. Муж боролся с алкогольной зависимостью Марьи Сергеевны. Устраивал скандалы, предлагал лечь в клинику, на что она отвечала, что справится сама. Шпингалет к тому времени подрос и не нуждался в материнской ласке. Наоборот, — стал избегать ее.

Марья Сергеевна понимала, что никому не нужна, пила больше и чаще. Дошло до того, что супруг насильно упрятал ее в лечебницу, из которой она сбежала.

Надо ли говорить о том, что ничего не имеющий человек думает: «Вот появятся у меня крохи, и я буду довольствоваться ими». Стоит мелочи зазвенеть в кармане, как в голове тут же рождаются новые желания. Костин отирался возле старой церквушки и мечтал набить желудок. Солнце роняло в протянутую руку лучи, но легче от этого не становилось. Кишки ныли, и Никита продолжал заглядывать в глаза прохожим.

«Все ожидания рано или поздно вознаграждаются», — повторял Гаврила Петрович. Фортуна помнила его слова и улыбнулась Никите фарфоровыми зубами. Недурно одетый гражданин протянул побирушке хрустящую купюру.

— Отче наш, да святится имя твое…

Едва «Отче наш» удалился, Костин напялил тюбетейку и пошел прочь. Любуясь цифрой на банкноте, он рассчитывал, как выйти из кризиса. Первым делом прикупил колбасы и хлеба. На ходу утоляя голод, Никита вспоминал: какова на вкус водка. Разбогатевший, он раскошелился на чекушку и нырнул в подвал, где ютился последнее время.

После двух глотков Костин закурил, мозги заломило от вожделений. Как же давно он не пробовал женского тела, не испытывал прикосновения нежных рук. Никита плюнул на ладонь, пригладил волосы и отправился на поиски дамы сердца. По случаю она жила в другом конце подвала.

— Марья Сергеевна, ты здесь? — спросил Никита, силясь в полумраке разглядеть женщину.

— Слушаю тебя внематочно! — развязно пропела темнота.

— Я это, того… Выпить хочешь? — засуетился Костин.

Где-то сбоку послышалась возня.

— Давай, соседушка, лечи меня! — Лемешева подвинула ящик и поставила на него два стакана. — Подожди, сейчас свечку зажгу. Все никак лампочку в подъезде не выкручу!

Бутылка опустела махом. Костин решил, что настала пора любви. Он сложил трубочкой обветренные губы и ринулся в атаку.

— Эй, ты чего?! — сипло проблеяла Лемешева.

— Маша, давай поженимся! — Никита повалил женщину.

— Не сегодня, у меня квартальные!

«Сука, могла бы предупредить!» — разозлился Никита. Марья Сергеевна заработала порцию тумаков, упала и тюкнулась головой об топчан. Свечка в ее глазах погасла. Никита вернулся на свою половину. «Надо еще водки взять, сбить градус напряжения!» — он выбрался из подвала.

Никита проснулся, пересчитал остатки денег. «Идиот! — ругал он себя. — Хватило бы на неделю роскошной жизни». На улице кропил дождь. Топтаться у храма в такую погоду не имело смысла, и Костин отправился анализировать содержимое мусорных баков. Он рылся в отходах, когда услышал возмущенный голос:

— Слышь, мазурик? Ты территорию не перепутал?

Противостояние интересов уложило Костина в пустующую палату травматологического отделения. Забытая им белизна постели подбивала задержаться в пропахшем лекарствами раю. Перед выпиской Никита решил слукавить: разжевал горсть таблеток и запил их водой из графина. Вытянувшись на кровати, он ни капли не сомневался в положительном результате. Получилось лучше некуда! На утреннем обходе Костина осмотрел врач. Пощупав пульс, он задрал пергаментное веко. Раскисшие с бодуна санитарки переложили симулянта на каталку и покатили из рая в рай. По иронии судьбы в морге его дожидалась посиневшая и раздавшаяся вширь Марья Сергеевна.

Цирк

Ковыряться в земле не хотелось. Вера присела на перевернутое ведро, вытащила пачку «Родопи»; с вызовом посмотрела матери в глаза и закурила. Та, как окаменевшая, замерла среди грядок.

— Ты чего себе позволяешь? — женщина выпрямилась, обтерла о подол грязные руки и шагнула к дочери.

— Только тронь! Я за себя не отвечаю!

Злата Сергеевна замешкалась, плюнула под ноги.

— Все отцу напишу, совсем от рук отбилась!

— Я сама напишу, не утруждайся!

«Дорогой папа, наконец-то твоя дочка стала совершеннолетней и вправе сама распоряжаться своей судьбой! Я уже шагнула в самостоятельную взрослую жизнь: поступила в ПТУ на штукатура и начала курить», — других новостей не было. Вера сунула листок в конверт. Спустя недели три почтальон в потертом пиджаке вытащил из брюхатой сумки письмо и запихал его в прореху ржавого почтового ящика, прибитого к калитке.

«Доченька, я и мои товарищи очень возмущены твоим поведением и категорически осуждаем его! — чувствовалось, что отец серьезно переживает. — Немедленно брось вредную привычку — не подрывай мою положительную репутацию! Передай матери, пусть вышлет денег на адрес…» — Вера отворила окно и размяла сигарету.

За свои восемнадцать лет она видела родителя редко. На воле он долго не задерживался. После очередной отсидки папа слегка оттаивал в семейном кругу и снова пускался в кругосветное путешествие в «столыпинском вагоне». В те чудные мгновения, когда он отъедался и набирался сил у семейного очага, супруга и дочь с замиранием сердца слушали его многочисленные байки.

— Сидим как-то на киче. Холодно, жрать охота, дружок кровью харкает. Тоска неимоверная! Говорю одному прянику, чтобы спел, поднял настроение. Он взял и запел: «Как хорошо, что все мы здесь сегодня собрались!» — Отец засмеялся, хлебнул из кружки остывший, цвета кофе с молоком чифирь.

Давным-давно, когда ранец за спиной служил для выпрямления осанки, Вера забралась к отцу на колени: хотелось узнать, какие мудрые изречения написаны на его веках.

— Пап, закрой глаза, я почитаю!

Отец посмотрел сквозь дочь, сверкнул шеренгой отполированных нержавеющих фикс.

— Почитать, дочка, родителей надо! А я не букварь, чтобы по мне азбуку учить! Ну-ка беги, играй с куклами. Нам с мамой делом заняться надо! — Он шутя хлопнул ее по попе.

Отец появлялся в доме еще пару раз. Вере исполнилось тринадцать лет, когда он вернулся домой, худой и веселый; сунул ей ворох мятых рублей на гостинцы и произнес непонятное слово:

— Амнистия, бляха-муха!

По дому папаша разгуливал в сатиновых трусах. Разрисованное тело мужа восхищало Злату Сергеевну и вызывало явный интерес. Она разглядывала картинки и охала. Такой красоты ей отродясь не доводилось видеть! Отец не стал откладывать любимые дела, наградил жену очередной беременностью и умчался вырубать тайгу. Злата Сергеевна сделала аборт, поглядела на фотографию удалого супруга и пустила скупую слезу. Из лагеря батя слал приветы, передавал с освободившимися друзьями какие-то безделушки. За это он требовал посылки со жратвой и денежные переводы.

Вера загасила сигарету. Жизнь набила оскомину, хотелось вырваться из-под материнского контроля, устроить личную жизнь. Она встречалась с соседом Андрюхой. Сентиментальный юноша посвящал ей тривиальные стишки и заваливал охапками полевых цветов, которые Вера скармливала козе. Как-то под вечер молодые пошли в клуб. Для поднятия тонуса жених слегка залил очи. Самогон придал зрению необыкновенную остроту, Андрюха видел то, чего не было и в помине. Опьяненный ревностью поэт зарезал плясуна, опрометчиво приблизившегося к его невесте.

Вера могла устроить свое будущее иначе, но, соблюдая семейный кодекс, расписалась в лагере с обожаемым тихоней. Отец из письма жены узнал о счастье дочери и накатал возвышенное послание, в котором одобрил ее выбор и благословил.

Злата Сергеевна работала уборщицей в гастрономе. Вместе с мусором она приспособилась выносить коробки конфет или колбасу. Вера поджидала ее у вонючих, переполненных контейнеров, принимала эстафету и тащила домой «дары гастрономии». Кое-что съедалось самими, кое-что отправлялось в места не столь отдаленные. Безнаказанность притупляла бдительность и толкала Злату Сергеевну на более серьезные дела. Попытка стащить пол-ящика коньяка оказалась роковой. Злату Сергеевну поймали за руку и с позором уволили. Опрометчивый поступок поставил семью на грань финансового кризиса. Помогать сидевшим кормильцам в прежнем объеме она уже не могла, чем вызвала их недовольство.

Под надраенными до блеска кирзовыми сапожками радостно поскрипывал снежок. В дом одновременно вернулись близкие родственники. Радости женщин не было предела! Предновогодний, хвойный вечер дарил надежду на светлое будущее. Мужики выпили за знакомство. За рюмкой разговор скатился к выяснению, кто в доме хозяин. Непродолжительная беседа накалила обстановку. В ход шло все, что попадалось под горячую руку. Сопровождал единоборство женский визг. Увлеченные мужья не реагировали на него. В итоге — победил опыт. Андрюху вынесли вперед ногами, а главу семейства, потерявшего в битве почти все зубы, приняли с распростертыми объятиями, но не в стоматологическом кабинете.

Вера схоронила мужа, собрала чемоданчик и покинула отчий кров. Ни матери, ни, тем более, отцу писем она не писала и отношений не поддерживала. С тех пор в поселке о ней не слыхали. Город предлагал море работы. Вера выбрала цирк. Лет десять она убирала за животными, пока ее не выгнали за любовь к горячительным напиткам.

За изгородью из металлических прутьев мирно отдыхала Жужа. Гаврик подкрался к вольеру. По воле провидения он родился карликом и люто ненавидел все большое. Нормальные люди вызыва-ли раздражение, желание причинить им боль. Но люди способны постоять за себя, чего не скажешь о зверье, загнанном тем же провидением в рабство к царям природы. Гаврик пользовался этим и при любой возможности измывался над четвероногими циркачами.

Короткими сильными руками лилипут схватил лопату, валявшуюся неподалеку от загона. С наслаждением ткнул ею в баклажанное тело бегемота. Жужа медленно повернула голову и измерила обидчика грустными глазами.

— Ух ты, моя ягодка!

Он еще раз пырнул беззащитное животное, бросил инструмент

и направился в грим-уборную. Жужа проводила карлика настороженным взглядом. Широко зевнув, самка бегемота погрузилась в свои, никому не доступные мысли.

Цирк жил специфической жизнью: крутил сальто-мортале, ронял на страховочную сетку воздушных гимнастов, смеялся над хулиганистыми выходками клоунов и поражался мужеству дрессировщиков. Мир, породнивший искусство и спорт, шарлатанство фокусников и повседневный риск канатоходцев, готовился к очередному представлению.

— Гаврик, внимание! Пассировщики, не спим!

Лилипут пристегнул к поясу лонжу и занял исходную позицию. Его напарник сиганул на подкидную доску в виде детских качелей. Гаврик сделал в воздухе кульбит, не без труда удержался на плечах партнера. Балансируя руками, он выпрямился.

— Ап! — крикнул карлик и улыбнулся сморщенным лицом.

— Хорошо! Отработаем с Жужей — и номер готов, — постановщик трюка сел на бортик манежа. — Выводите чудовище!

Жужа косолапо вращалась под мелодию танго. По команде она задрала голову, распахнула пасть с огромными клыками. Бегемот выполнял повседневную работу и не обращал внимания на людей.

Цирк аплодировал факирам и жонглерам, хохотал над ряжеными в пестрые одежды арлекинами, хрустел фольгой шоколада и замирал, глядя на выступление эквилибристов. Гаврик посмотрел в зеркало, нанес на лицо последний штрих и покинул гримерку.

— А сейчас перед вами выступит группа акробатов и всеобщая любимица Жужа! — представил артистов шпрехшталмейстер.

Кувыркаясь и прыгая, как блохи, на арену выскочила группа акробатов. Под музыку они вскарабкались друг на друга. Гаврик выделялся из всей компании. Коротышка приводил юных зрителей в неописуемый восторг. Смешно переставляя кривоватые ножки, он занял место на «катапульте», на мгновение закрыл глаза и сконцентрировался.

Заиграло танго. Перед публикой появилась Жужа. Она вышла в центр манежа и изобразила танец. Дети, затаив дыхание, смотрели на огромное послушное животное. Один из циркачей прыгнул на приподнятый конец доски, и карлик взмыл в воздух. Неожиданно Жужа толкнула пирамиду из гимнастов и сорвала отрепетированное представление. Те не удержались и горохом рассыпались по арене. Самка бегемота распахнула безразмерную пасть, поймала малорослого обидчика и хлопнула челюстями. Взрослые зрители с ужасом наблюдали за случившимся, дети смеялись, не понимая произошедшей трагедии. Жужа выплюнула переломанное тело и скрылась за кулисами.

На удивление всем, коротышка выжил, но работать уже не мог.

Проигравший войну Жуже Гаврик переехал с цирковой арены к Вере. Жила парочка на пенсию по инвалидности и Верины заработки за мытье подъездов. Увлечение спиртным и ограниченность в средствах вынуждали ветеранов манежа пить, что подешевле. Бывало, они позволяли себе «Столичную» или «Пшеничную», но это по праздникам. В будние дни за милую душу шел денатурат и парфюмерия.

Пена облаков сдулась, паутиной расползлась по небу. Солнечный луч проколол сырой воздух и стал купаться в лужах; сверкающие блики слепили глаз. Робко зачирикали воробьи, послышались голоса прохожих. Вера еле-еле дотащилась до киоска. Каждый шаг загонял в голову гвоздь.

— «Росинка» есть? — спросила она, наклонясь к окошечку.

Продавщица узнала покупательницу, достала пару целлофановых пакетов с жидкостью для санитарной профилактики тела.

— И стаканчик дай, я на скамеечке подлечусь!

Вера отошла от киоска и надорвала зубами уголок упаковки. «Росинка» не сразу, но принесла облегчение. Тремор прекратился, движения стали более уверенными. В голове зашевелились мысли: «Надо Гаврика выгулять, засиделся дома!»

Коротышка смирно сидел за столом и смотрел, как Вера разливает по стопкам вонючее пойло.

— Ну что, гномик, выпьем и пойдем на прогулку?

— Давай, Белоснежка! — мультяшным голосом ответил он. — Фу, гадость-то какая! Водка вкуснее!

— Тоже мне гурман! Вкуснее, не вкуснее. Пей, что дают!

Семейство опохмелилось и ожило. Вера вытащила во двор коляску, посмотрела на сожителя.

— По машинам! — скомандовала она бодрым голосом.

Коротышка вскарабкался на лавку, ловко перебрался с нее в транспортное средство. Под одеяльцем он ничем не отличался от ребенка, а Вера приняла образ пожилой мамаши или бабушки.

Прогулочный маршрут лежал через колхозный рынок. Прилавки дразнили ароматом копченостей, укропа и прочими возбуждающими аппетит штучками. Вера впритык подогнала коляску к прилавку, заваленному филе и ребрышками.

— Чего так дорого-то? Мясо все в прожилках да не очень свежее, а цену ломите, как за молодую телятину! — торговалась она.

— Побойся бога, тетка! Вчера зарезали. Ей и года не было!

— Покажи-ка вон тот кусочек! — Вера ткнула пальцем в висевшую на крюке вырезку и закашлялась, словно поперхнулась.

Пока торговец отвернулся и возился с куском мяса, загребущие ручонки Гаврика стащили с прилавка то, что плохо лежало.

— Ладно, можете не показывать, и так вижу! — пресекала действия продавца Вера.

Толкая впереди себя коляску, она направилась к другому прилавку. Мясник вернул вырезку на место и взглядом скользнул по лотку. Не хватало филе и лопатки.

— Присмотри-ка! — попросил он соседа и бросился догонять ничего не купившую тетку.

Мужик бесцеремонно заглянул в пакет, болтающийся на ручке коляски. В нем ничего не оказалось. Тогда он полез в коляску, стал шарить под одеяльцем, укрывающим младенца. Сильный удар выбил из его глаз сноп искр.

— Пошел ты… — игрушечный голос послал мясника туда, где теряют целомудрие.

Пока мужик приходил в себя, Вера была уже на выходе. Так и не поняв, что произошло, мясник вернулся за прилавок.

Дома Вера бросила добычу на стол.

— Сейчас картошечки с мясцом пожарим, потом пластинки слушать будем! — Она погладила Гаврика по ежику волос.

Тот нежно обнял ее за ногу.

— Девочка моя!

Луна сквозь тюль роняла в комнату мертвецки-бледный свет. Развалившись и придавив Гаврика, похрапывала Вера. Коротышка не спал. Он осторожно выбрался из-под сожительницы. Стараясь не шуметь, прокрался на кухню. Остатки спиртного исчезли в лилипутском брюхе, там же оказалось недоеденное за ужином мясо.

Утро получилось нерадостным. Мало того, что трещала голова,

над Гавриком нависла угроза расплаты за ночные грехи. Вера за ухо выдернула его из кровати и поволокла на кухню.

— Крыса проклятая, все подмел! Специально на утро оставила. Думала, как люди, похмелимся, позавтракаем!

Крепкая оплеуха вывела коротышку из себя. Бульдожьей хваткой он вцепился зубами в ляжку сожительницы и стал рвать ее, не зная жалости. Вера закричала от боли, схватила сковороду. «Бульдог» разжал челюсти и повалился на пол.

— Хватит меня пугать! — склонилась над Гавриком Вера, но тот не подавал признаков жизни.

Ночью она завернула труп в одеяло и тайком вынесла из дома. Без отпевания и поминок Вера похоронила карлика в канализационном колодце. На вопросы соседей: «Куда подевался Гаврик?» — она с притворной злостью отвечала: «Сбежал, паршивец! Надоело жить нормально!»

Вера смотрела на играющую в «классики» девчушку. Та прыгала по начертанным мелом квадратикам и бубнила под нос:

— У попа была собака. Поп ее любил…

Вера побледнела, поднялась с лавки и скрылась в подъезде.

Когда распускаются цветы

Натаха Холмогорова жила с дочерьми-погодками от разных мужиков и разбитой параличом мамашей. Жила неплохо, но только один-два дня в месяц — после получения мамкиной пенсии. Расписавшись в квитанции, она оплачивала счета и бежала по магазинам, где сметала с полок все, что видели глаза. Пластиковые пакеты наполнялись колбасой, сгущенкой, конфетами. Иногда к продуктам добавлялась бутылка водки.

Груженая, как самосвал, она доползала до дома и опускала покупки на землю. Из подъезда тут же выскакивали поджидавшие ее цветы жизни с тонкими стебельками. Подхватив пакеты, они исчезали в черной пасти дверного проема. Следом подъезд пожирал и Холмогорову. Натаха поднималась в пропахшую болезненной старостью квартиру, облачалась в дырявый халат и меняла мамаше памперсы. Под спину бабке подкладывали пару подушек, а потом ей в рот совали сухарь, сдобренный сгущенным молоком.

— Кушай, бабуль!

Глаза старухи от счастья наполнялись влагой. Вальсируя всклокоченной головой, она в блаженстве посасывала подачку и роняла на одеяло богатые крошки. Натаха с дочками уединялась на кухне, и начиналось чревоугодие. Ели торопливо, будто боялись, что им чего-то не достанется. Вместе с колбасой в рот запихивались конфеты «Волейбол», печенье и маринованные огурчики из далекой Болгарии. Ели до тошноты. До тех пор, пока не становилось тяжело дышать. После трапезы, переминаясь с ноги на ногу, по очереди тарабанили в дверь туалета: «Скоро ты там?»

Ночью квартира исходила благовониями.

— Вашу мать! — Натаха поднималась и распахивала окно.

Сквозняк быстро изгонял из квартиры выхлопные газы. Зимой было сложнее: рамы заклеивались полосками — из газет. Утром остатки пиршества доедались, и начиналась серая повседневность: бабушке-кормилице втыкали между десен зачерствевший кусок хлеба, смотрели телевизор с подсевшим кинескопом и разбредались по друзьям, в надежде на приглашение к обеду.

Натаха выгодно отличалась от сверстниц фигурой. Хроническое недоедание выстругало из нее угловатую форму подростка.

Холмогорова легко знакомилась с мужиками, позволяла тискать маленькие, не утратившие упругость груди. Если у кавалера не имелось свободной жилплощади, без стеснения зазывала к себе. Но не всех, а только тех, кто мог раскошелиться. Натаха выясняла это в процессе разговора. По дороге домой закупался нужный для раскрепощения души боекомплект из спиртного и продуктов.

— Девчонки, скручивайте матрасы. Сегодня в спальне с бабушкой поспите, — Натаха подвигала гостю табурет. — Садись, я шементом!

Часть закуски перепадала дочерям. Натаха доставала рюмки и сладкими глазами облизывала мужика. Когда бутылка пустела, она делала озабоченный вид.

— Слушай, у тебя ста рублей не найдется? Представляешь, забыла за газ заплатить. Я потом отдам!

Подобревший от водки гость выкладывал нужную сумму, сажал хозяйку на колени и гладил по ноге, все выше и выше задирая юбку. Ночью жалобно скрипел диван, в унисон ему стонала Холмогорова. За дверью спальни стояли девочки-глисты и впитывали запретную симфонию любви. Старуха шипела на них, но те не обращали внимания.

— За стольник дала, дура! — сокрушалась старшая. — Я меньше пятихатки брать не буду. Лизка со второго подъезда один раз на тысячу фраера развела.

— Мамка уже старая, — возражала сестра, — за нее больше сотни не дадут.

В углу неразборчиво хрюкала бабушка.

— Когда же ты помрешь?! — с презрением спрашивала младшая внучка. — Кровать твою вонючую выбросим и заживем!

Бабка замолкала, беззвучно глотая слезы. Вскоре, ни с того ни с сего, она умерла. Взяла и отошла в мир иной, никого заранее не предупредив. То ли ей надоело сосать сухари, и она решила, что на небе будут кормить деликатесами, то ли обиделась на услышанные в свой адрес слова. Натаха отбила срочную телеграмму тетушкам, и те примчались в тот же вечер. Тучные и горластые, они отравили воздух запахом духов «Не может быть», наполнили квартиру слезными причитаниями и суетой.

Натаха схоронила мамашу и устроилась сторожем в шарашкину контору — влилась в ряды трудового класса. О любовных похождениях пришлось на время забыть. Девчонки вынесли на помойку зловонную кровать и перебрались в бабкину комнату. Кровать-то вынесли, а вот тяжелый дух еще долго напоминал об усопшей. Из-за него приводить к себе друзей погодки стеснялись.

Декабрь тощими сосульками застыл на карнизах, инеем обметал бордюры и траву на газонах. По-мертвецки вытянулись улицы. Свесив костлявые руки, вдоль проезжей части коченели шеренги лысых акаций. Трижды зима наступала и трижды сдавала позиции. Наконец, где-то что-то щелкнуло, где-то что-то хрустнуло; стая голубей крыльями вспорола небо, и в четвертый раз выпал снег. Он шел несколько дней. Двухэтажные пеньки в старом районе города зарылись по самые уши, нахлобучив на себя белые папахи. Выглядело довольно мило! В эпоху снегопада Натаха породнилась с огромной деревянной лопатой и домой приползала чуть живая. Она стягивала красными руками отсыревшие сапоги, наскоро перекусывала и трупом валилась на диван.

Перед Новым годом старшая сестра похвасталась хрустящей пятисотрублевой купюрой. Глаза младшей восхищенно вспыхнули и увеличились в размерах.

— Видала?! Накоплю тысячи четыре, оденусь по-человечьи. Хожу, как лахудра. Матери не говори, а то отнимет.

— Зин, а тебе больно было?

Старшая хмыкнула и легонько хлопнула сестру по заднице.

— Не больнее мамкиных подзатыльников.

— А кто он? — выпытывала младшая.

— Интеллигентный старикашка. Лизка познакомила. Он сначала обсюнявил всю… — Зина в подробностях поведала историю о прощании с детством. — В среду предложил встретиться. После школы забегу часа на три, подработаю.

Нина с завистью смотрела на мгновенно повзрослевшую сестру. В эту минуту Зина казалась ей опытной женщиной, познавшей сакральную тайну человеческих взаимоотношений. Вечером Нина подкараулила Лизу и просила свести ее с кем-нибудь. Конечно же, не безвозмездно. И началась новая жизнь!

Натаха еле сводила концы с концами и удивлялась, глядя на дочерей. Одна щеголяла в новых джинсах, якобы взятых напрокат у подруги, другая вульгарно красила лицо и походила на вокзальную потаскуху. Обе демонстративно курили, щуря от дыма наглые глаза. В мусорном ведре белели упаковки из-под йогурта, сверкала шоколадная фольга. Отключенный за ненадобностью холодильник хранил молчание.

— Откуда все это? — Холмогорова указывала пальцем на ведро, пытаясь вывести дочерей на чистую воду, но те отмахивались и запирались в спальне.

Холмогорова пришла с работы раньше положенного, ковырнула замок ключом. В темной прихожей она споткнулась о мужские башмаки. Натаха прислушалась — тихо, как в могиле! Безобразная догадка пронзила мозг. Холмогорова влетела в комнату. На диване, в обнимку с ровесником века, спала младшая дочь.

— Ах ты, сучка! — Холмогорова сдернула с влюбленной парочки одеяло. — Еще зубы молочные не выпали, а уже между ног зачесалось! Может, дом терпимости откроем?

Она замахнулась на дочь, но не ударила. Холмогорову трясло. Цветы жизни, которые она пестовала столько лет, неожиданно распустились и вывернули наизнанку сочные бутоны. Мужик присел, почесал волосатое брюхо. Плохо соображая, что происходит, стал искать трусы. Дочь повела себя иначе: она подскочила, как ошпаренная, вытолкала мать в коридор и прикрыла за собой дверь.

— Будешь барагозить, удавим, как бабку!

Снег

На ватмане зимы мир выглядел великолепной гравюрой. Отпечатками пальцев жались друг к другу голые кусты; красногрудые, нахохлившиеся птицы застыли на них кровавыми каплями. Мороз крепчал, пощипывал нос и щеки, при глубоком вдохе обжигал легкие. Иннокентий Ревзин с подругой бродили среди почерневших, заметенных снегом крестов. Кладбищенская тишина успокаивала нервы, располагала к философской беседе. Девушка не без интереса читала эпитафии на заиндевелых надгробиях.

— У меня возникает ощущение, что все хорошие люди давно умерли! — поежилась она и прижалась к Ревзину.

Иннокентий обнял ее за плечи, стряхнул с плеча снег.

— Когда умрет негодяй, родственники на его могиле напишут не обидную фразу, а что-нибудь доброе, вроде того, что ты сейчас видишь. В крайнем случае, не напишут ничего, кроме дат рождения и смерти. Это вполне нормальное явление. Ведь нет идеально положительных или идеально отрицательных людей. В каждом из нас уживаются добро и зло, — Ревзин в задумчивости нахмурил лоб. — И, вообще, мы гости в этом мире. Наш истинный дом там, за гранью понимания, а надгробные плиты — врата, ведущие туда. Но это так — мысли, не имеющие подтверждений.

Девушка с иронией посмотрела на гранитную плиту, ничуть не опасаясь, что та отворится и выставит напоказ гнилое нутро, забитое костями в истлевших одеждах. С такой же иронией на девушку смотрело холодное небо. Оно хотело возразить, но вовремя одумалось. Недосказанность частенько порождает интригу!

Ревзин тем временем продолжал читать лекцию:

— Смерть является конечной целью нашего земного существования. В последние несколько лет я вступил с ней в такие близкие отношения, что теперь она не только не является для меня чем-то страшным, а, наоборот, очень утешительным! Благодарю Господа за то, что он предоставил мне возможность изучения. В результате я понял, что смерть — это ключ, который отпирает дверь в наше истинное счастье! Знаешь, кто это сказал?

— Ну, кто еще может так умничать, как не твой коллега Рохлин! У вас в морге все такие продвинутые?

Она остановилась у старинного надгробья. Ангел с преклоненной главой сложил на груди руки и пустыми глазами смотрел под ноги. Наверное, он искал тропинку, по которой люди уходили в царствие небесное. Чем-то потревоженные галки сорвались с веток, суматошно закружилась, загалдели.

— Это не Рохлин. Это Моцарт.

— Никогда бы не подумала! — сказала Рита, щурясь от солнца, и взглянула на Иннокентия. — Почему многие люди боятся смерти? Ведь она естественна и неизбежна.

— Боятся не смерти. Боятся предсмертных мук, неизвестности. Поэтому, чувствуя ее дыхание, многие каются в грехах — норовят смягчить свою участь на том свете.

— Ты по роду своей деятельности постоянно сталкиваешься с ней. Что-нибудь необычное происходит?

— Я работаю с трупами, а не со смертью. Смерть — это миг перехода организма из одного состояния в другое. Раз — и ты уже в дамках! — Ревзин слепил снежок и запустил его в ясень, похожий на перевернутый веник.

Ясень не ответил на провокацию, он ее даже не заметил.

— А вот доктор Моуди смог заглянуть.

— Доктор Моуди — шарлатан, выдающий свои бредовые фантазии за реальность и зарабатывающий на этом нехилые деньги. Точно таким же приемом пользуются все мировые религии. У тебя есть голова, сопоставляй и анализируй!

— Тебя не поймешь! То смерть отворяет двери в новую жизнь, то ничего такого нет! — обиделась Рита.

Иннокентий притянул ее к себе, как можно спокойнее сказал:

— Я действительно не знаю, что нас ждет после смерти, и не узнаю, пока не умру. А может, не узнаю вообще. Пойдем домой, зябко что-то, — предложил он и шутливо клацнул зубами.

Одинокая пара направилась к выходу, но отклонилась от маршрута — торчащие из сугробов памятники манили, вынуждали останавливаться. Странно дело — люди внимательнее всего читают надписи и рассматривают фотографии на могилах.

— Глянь! — вскрикнула Рита у огромного надгробия. — Если бы я носила парик, то не сомневалась бы, что памятник поставлен мне. Какое поразительное сходство!

— Ну, что ты выдумываешь?! — Ревзин приблизился к подруге, читающей надпись на памятнике.

— Она умерла в день моего рождения! — выдохнула Рита и с неподдельным страхом спросила: — Как это можно понимать?

— Чему удивляться? В мире много странного, он кишит загадками. Не зацикливайся на этом. Видела, утром по телевизору… — Ревзин хотел сменить тему.

— Но ее зовут так же, как и меня! — Рита снова наклонилась.

Интуиция подсказывала Ревзину, что это перебор. Он знал, — в жизни имеют место совпадения дат, имен и многое другое. Догадывался, что эти совпадения несут информацию, но какую именно — ответить не мог. Литература описывала подобные вещи, обычно связывая их с проявлением высших сил. Ревзин в это не верил.

— Пойдем отсюда. Мир пестрит загадками, недоступными человеческому уму. Желание докопаться до истины порой приводит к плачевным результатам. Халиль Джебран говорил: «Когда ты постигнешь все тайны жизни, то будешь стремиться к смерти, ибо она не что иное, как еще одна тайна жизни».

— Ты грамотный, в институте учился! А я, кроме комиксов, ничего не читаю — скучно! — немного успокоилась Рита.

Снег искрился неестественно ярко, вынуждал прикрывать глаза ладонью. Рита держала Ревзина под руку.

— Вот бы вместо снега выпал кокаин! Неужели Богу не понятно, в чем нуждаются люди? Ведь он, не скупясь, посылал манну небесную блуждающим по пустыне евреям. Почему бы не дать кокса блуждающим по лабиринту жизни?

— Опять ты об этом! Подумай о чем-нибудь другом. О природе, например, о той красоте, которая нас окружает!

— Какая это красота? Красота, когда есть «дорожка». Когда ты знаешь, что сейчас наступит блаженство, — потрепав Ревзина за рукав, она заканючила: — Ну, скупердяй, не жадничай! Мне после кладбищенской прогулки так тревожно.

— У тебя развивается зависимость, пора завязывать. Марадона тоже обожал порошок, но ничего, взял себя в руки, перекумарил и снова гоняет мяч.

Рита вздохнула. Опустив голову, другим тоном произнесла:

— Я не Марадона! Не дашь, к Рохлину уйду — он не откажет!

Иннокентий не терпел шантажа и взорвался.

— Иди, я тебя не держу! Твои ноздри жрут столько, что бедолага через неделю сядет на паперть, — понимая, что нытье будет бесконечным, он раздраженно сказал: — Ладно, последний раз — и бери себя в руки!

Здание морга выглядело уныло. Сколько его не ремонтировали, краше оно не становилось. Горе настолько пропитало стены, что никакая штукатурка не могла придать им благообразный вид. Иннокентий отыскал взглядом Рохлина и приветственно ему кивнул. Тот колдовал над распахнутой, как баул, старушкой. Благодарная старушка жутко благоухала. Ревзин достал из сейфа пузырек, повертел его в руках.

— Иди сюда! — позвал он Риту.

— Фу, как вы тут работаете? Меня сейчас вырвет!

— Для того чтоб не вырвало, иногда и прибегаю к этой дряни. Здесь тебе хватит на три-четыре раза. И все! Поняла?!

Рита положила зеркало, что стояло на письменном столе, обернулась и с ехидной улыбкой попросила у Ревзина купюру.

— Кошелек дома забыл. — Иннокентий вырвал из клизмы пластмассовую канюлю, протянул ее подруге.

— Интересно, в скольких задницах она побывала?

— Твоя ноздря будет последней! — вспыхнул Ревзин.

Рита раздробила слипшиеся кристаллы кредиткой и втянула их носом. Будто от щекотки вздрогнула и улыбнулась. Ее красивые, как у кинозвезды, зубы ослепили Ревзина. Иннокентию захотелось врезать по ним, превратить в уродливые осколки. Но внутренний голос остановил его, намекнув, в какую сумму обойдутся услуги дантиста. Ревзин сбавил обороты и выругался.

— Ну что, может, сходим куда-нибудь еще? — ожила Рита.

— Домой! На сегодня прогулки закончились! — Ревзин грубо взял ее за рукав и потянул к выходу.

Рита не просто ожила, она кипела энергией: шаловливо забегала вперед, приседала на одно колено и фотографировала Ревзина сложенным из пальцев фотоаппаратом. Со стороны казалось, будто она развлекает расстроенного чем-то кавалера. Рита тормошила пушистые лапы елей, и те осыпали ее серебряной пылью. Подруга Ревзина взвизгивала, подхватывала ее ладошками и подкидывала вверх. До дома оставалось рукой подать. Ревзин не реагировал на заигрывания. Он молча шел, совершенно не обращая внимания на подругу. Рита вела себя как дитя, и спешила получить удовольствие от всего. Намеки могильной плиты уже не беспокоили ее.

Парк остался за спиной. Впереди тянулось накатанное до глянца шоссе. Рита так увлеклась игрой, что не заметила летящий навстречу автомобиль. Ревзин растерянно смотрел на ее акробатические кульбиты, которым позавидовал бы любой циркач. Когда он подбежал, Рита лежала в неестественной позе. Ревзин упал на колени, взял ее за руку. Рита виновато улыбнулась и надула кровавый пузырь. Тот лопнул, превратившись в багровый ручеек.

Мужик с испуганной физиономией вывалился из машины. «Бог ты мой, ну откуда она взялась?» — причитал он, задыхаясь и тряся брылами. Пшикнув в рот из ингалятора, полез в карман. Отыскал телефон и вызвал скорую помощь.

Рохлин еще копошился со старушкой, стараясь придать ее лицу благородные черты. Обернувшись на шаги, он увидел Ревзина и вопросительно вздернул мохнатые брови. Два медбрата вкатили Риту. Смерть стерла улыбку и набросила на заострившееся лицо вуаль безразличия. Рохлин оставил старуху в покое и стянул резиновые перчатки.

— Слишком торопилась насладиться жизнью, а наслаждение нужно растягивать… Что теперь об этом говорить? — Иннокентий спрятал руки в карманы пальто. — Сегодня она познакомилась со смертью, но не сделала надлежащих выводов.

Он сел на кушетку и замолчал. Долго глядел в пол, затем резко поднялся, суетливо заходил взад-вперед.

— Надо сменить работу. Надоели эти трупы, эта вонь. Все надоело! Открою кабинет женской консультации. Я же гинеколог по образованию. — Ревзин хрустнул пальцами. — Без меня не вскрывай. Всегда мечтал посмотреть, из чего слеплены стервозные бабы.

Он вышел на крыльцо, закурил. Будто дожидаясь его, из-за кустов выглянула тощая дворняга. Поджав хвост, она следила за Рев-зиным слезящимися, воспаленными глазами. Кажется, псина признала в нем родственную душу и думала, чем бы помочь. Ревзин горько усмехнулся. Пошарив в кармане, достал конфету, нагнулся и протянул ее на ладони. Собака шарахнулась, но потом осмелела и бочком подкралась к мужчине. Вместо благодарности она неожиданно цапнула его за руку! «Вот, сука!» — Ревзин отпрянул. Конфета упала в снег. Заливаясь радостным лаем, собака убежала. Ошарашенный паскудством Иннокентий смотрел, как на ботинки капает кровь. «Кругом сволочизм… во всех слоях… Раньше это было явление, теперь — образ жизни!»

Ревзин вернулся в морг, обыскал одежду Риты. Долго вертел в пальцах ставший ненужным ей пузырек.

Швыряя мертвую листву, осень куксилась и роняла слезы. Не в силах вынести ее сумасбродства, журавли уносили на крыльях дымку отчизны. По ночам луна смотрела на маскарад, устроенный рыжей хулиганкой, и с горечью пряталась за облаками. Природа готовилась к летаргии. И выпал снег. Почти сразу он растаял, добавив слякоти и грусти. Так продолжалось пару недель, пока зима не закутала тополя в искрящийся саван.

Тамара, новая сожительница Ревзина, водила пальцем по вспотевшему оконному стеклу. Палец рисовал смешные мордочки и, словно недовольный своей работой, ставил на них кресты.

— Хочу незабываемую ночь! Можешь ее подарить?

Иннокентий смотрел на белый, похожий на занесенное снегом кладбище, потолок. Отзвуки недавней эйфории приятно пощипывали мозг и не располагали к лишним телодвижениям. Хотелось просто лежать. Лежать, рисуя в голове узоры из мерцающих образов. Тамара подошла и потормошила его за плечо.

— Чего притих? Помер что ли?

Ревзин болезненно скривился.

— Чтобы провести незабываемую ночь, достаточно иметь хорошую память, — сказал он тихо и отрешенно.

— Ты уходишь от прямого ответа. Так сможешь или нет?

— Смогу. Выпей «Ноотропил» и раздевайся!

Тамара удивленно посмотрела на Ревзина.

— Зачем «Ноотропил»? Он повышает качество оргазма?

— Он повышает качество памяти! — Иннокентий закурил.

Раздражение распирало его и готовилось сорваться с языка потоком брани. Ревзин еле сдерживался, стараясь избежать скандала. Кто-кто, а он-то хорошо знал, от чего получают незабываемое наслаждение, к которому тянет вновь и вновь.

— А без него никак? — съязвила Тамара.

— Можно. Но боюсь, ты все забудешь!

— Не забуду! Каждую ласку я вспоминаю, как последнюю.

Настроение Ревзина окончательно испортилось, но в мозгах созрел хитрый план. Взъерошив волосы, Иннокентий потащился на кухню и вернулся с двумя бокалами красного вина.

— За незабываемую ночь! — произнес он тост.

Головная боль сдавила виски. Присев на кровати, Тамара силилась вспомнить минувшую ночь. Безрезультатно! Она растолкала Ревзина — хотелось выяснить, что произошло. Зевнув, Ревзин повернулся на бок. Потом, приподнялся на локтях, зевнул еще раз и бросил на нее рассеянный взгляд.

— Как?! Ты умудрилась все забыть? Ах, да-да… проблемы с памятью не дают наслаждаться воспоминаниями, — скаламбурил он. — Вчера ты испытала три оргазма. Запомнила хоть один?

Ревзин глумился. Тайный союз вина с клофелином отлично справился с поставленной задачей. В ушах Тамары шумело потревоженное море. Откуда-то далеким эхом звучал голос Иннокентия.

— Из памяти стирается все, даже собственная жизнь, не то что какая-то ночь! Помнишь ли ты момент рождения — величайшее событие своей жизни?

Ревзин сбросил одеяло, встал с кровати и потянулся.

Отвечать не хотелось, во рту першило. Свинцовая голова плохо держалась на шее и тянула вниз. Тамара прилегла.

— О чем ты? Я в то время ничего не понимала.

— А запомнишь ли момент смерти? Тоже нет. Потому что потеряешь память раньше, чем умрешь. Таковы свойства головного мозга, а ты говоришь… Я могу подарить наслаждение. Но где гарантии, что кто-то другой не подарит тебе более сочное? Тогда испытанное со мной удовольствие забудется, как несущественное. Все относительно, дорогуша… память избирательна.

Ревзин обыскал карманы брюк. В его пальцах завертелся целлофановый пакетик. На прикроватной тумбочке появилась насыпь стеклянной пыли.

— Опять?! Ты же обещал! — Тамара поджала губы.

Ее маленькие, выточенные из слоновой кости ноздри презрительно дернулись. Хотелось плюнуть в лицо Иннокентия, крикнуть, что он слабак и дрянь.

— Не мешай! — Ревзин разделил горку на две части и старательно вытянул неровные дорожки. — «Снег, снег, снег… Зима за облаками», — мурлыкал он под нос.

Ловя прекрасное мгновенье, Иннокентий закатил глаза

— Вот единственное блаженство, которое забыть нереально! Этот «снег», как награда и наказание.

— Да вы, батенька, поэт! — Тамара накинула халат и поплелась в ванную.

За окном линяли небеса. Опускаясь на землю, ажурные хлопья окончательно уничтожили остатки осеннего банкета.

Рука затекла. Ревзин поработал пальцами и разлепил веки. Паутина в углу, у самой гардины, трепыхалась в надежде заарканить сквозняк. Болезненное состояние парализовало волю. «Надо вставать, надо искать. Надо, надо, надо…» — Ревзина ломало. Не в силах подняться, он сдавил голову руками. «Подыхаю ежедневно, и нет спасения! Убежать от себя мешает бесконечная стена, облицованная безразличием. Сморщенная как куриный желудок душа хранит пепел кремированной любви и больше ничего. Может, это вовсе не пепел, а грязный иней, отравивший чувства? Да и была ли любовь? — мысли путались. — Где время покоя и безмятежности, где дивные арабески, написанные пьяным воображением? Ничего нет, только стены. Стены душевной пустоты. Мрачные тона бытия, томящие сознание», — Ревзин поймал себя на мысли, что он действительно поэт!

По подоконнику барабанил дождь. Под монотонный звук в голове Ревзина рождались и умирали мысли: «Никто не нужен мне и никому не нужен я. Зачем человеку жизнь? В чем ее прелесть и величие? В любви, которая лишает сна, покоя и причиняет массу страданий? Нет, только не в ней! Она такой же наркотик, как гадость в шприце. Нет сил противостоять соблазну! Я слаб. Каюсь и ненавижу себя. Мир катится в тартарары, скрипит колесами несмазанной телеги. Но вот в чем парадокс — стоит пустить по вене маковую слезу, и он сразу преобразится, поменяет тональность и ритм. Деньги. Нужны деньги! У кого занять? Никто не верит в мою порядочность: боятся, что не верну. Сволочи, тупые сволочи! Надо украсть, на худой конец — обмануть! — Логика Ревзина выстраивалась и рушилась, по принципу домино. — Позвонить по старой памяти Тамарке?! Пусть похотливая сучка возьмет у своего хахаля на дозу. Неужели она забыла чувства, которые питала ко мне? Продажная мармулетка!» — озлобление придало сил, заставило Иннокентия подняться с дивана.

Еще вчера к нему шли с надеждой состоятельные дамы; его боготворили. Мужья доморощенных цариц заискивающе улыбались при встрече. Царицы кокетливо раздвигали ляжки, не подозревая, какую тошнотворную реакцию вызывают у Ревзина своими ужимками. Сегодня некогда признательные клиентки отворачиваются, проходят мимо. В лучшем случае делают вид, что не узнали. За полтора года жизнь раскололась вдребезги. Тоненькая вена оказалась весьма прожорлива. Чтобы ее накормить, пришлось пустить с молотка целое состояние. Ревзин отдернул штору. Дождь выдохся, уронил последние капли в разлитое на асфальте небо. Сквозь расползающиеся тучи выглянуло солнце и подмигнуло Ревзину. Вяло пиликнул телефон.

— Тома? Привет! Надо же, какое совпадение! Только что думал о тебе, моя голубка. Вспоминал яркие моменты нашей жизни. Слушай, у меня проблема возникла. Что? Я все верну, не переживай! Я же не прошу миллион, дай… Тома, клянусь тебе! Хочешь, переоформим документы на квартиру? Как ты хотела — твою малометражку на меня, а на эту я дарственную сделаю. Что? Слушай, Тома, я тебя когда-нибудь обманывал? Я не могу ждать до вечера, мне срочно нужно! Хорошо, хорошо!

Иннокентий причесался, радостно хлопнул в ладоши и выскочил из квартиры.

Черный Bentley Continental, за бесценок выторгованный у Ревзина сожителем Тамары, бесшумно подкатил к подъезду. Ревзин с тоской смотрел, как умытое дождем солнце отскакивало от хромированных, переплетенных спиц. Дверца автомобиля распахнулась. Из него выпорхнула Тамара. Прищурившись, она засмеялась.

— Ты в трусах собрался ехать к нотариусу?

Только сейчас Ревзин заметил, что стоит без брюк, в стоптанных тапках.

— Это шорты, — оправдался он. — Бермуды… Сейчас все в таких ходят. Тома, с нотариусом повременим до утра. Видишь же в каком я состоянии! Не волнуйся, завтра все будет в ажуре.

«Барыги — самый скверный народ! Подмешают всякой дряни, а продают, как высший сорт. Надо бы увеличить дозу, чтобы наверняка! — Ревзин колдовал с ложкой в руках. — Сейчас станет легче, — успокаивал он себя, — а с завтрашнего дня тормозну. Ведь я не совсем пропащий! Вернусь к Рохлину в „музей восковых фигур“. Думаю, он мне не откажет. Буду снова резать, штопать, гримировать». Ревзин сжал зубами конец жгута, перетянул руку чуть выше локтя. Ориентируясь по крапленой «копьем» дорожке, он проткнул желтый пергамент. Контроль… Диван выдохнул, уложив на себя тощее тело. Ревзин закрыл глаза.

Ненависть к окружающей действительности отошла. Мириады огоньков водили хороводы в помутившемся сознании. За спиной выросли крылья. Два взмаха оторвали Ревзина от убогой реальности. Сотни метеоритов втыкались в кожу, вызывая приятный зуд. Перед глазами золотистым миражом горело Солнце. Ревзин смотрел на электрическую лампочку, которую забыл выключить, и погружался в грезы. Внезапно яркая глыба сорвалась с места, проломила грудь и обожгла внутренности. Иннокентий прикрыл веки ладонью. Заиграла музыка. Может быть, у соседей, а может, это дрогнули струны восхищенной души. Ревзин мчался к обманчивому счастью, надеясь, что успеет насладиться им раньше, чем оно испарится. Внизу, в матовой дымке, колыхался вытоптанный ковер, вверху зияла бездна недоступного рая. Ревзин парил между ними, купаясь в эйфории.

Лампочка моргнула и погасла. Невесть откуда появилась и отчетливо увеличивалась в размерах черная дыра. Она с чавканьем засосала Ревзина. Иннокентий сжался от боли. «Крылья, это сломались крылья!» — первое, что пришло на ум. Обгоняя друг друга, неслись вырванные с мясом перья. Музыка сдохла. Игла мнимого патефона сбилась и царапала пластинку. Скрежет вызвал у Ревзина озноб и тревогу. Он пошарил рукой. Укрыться нечем. Одеяло, сбитое из клочков небесной ваты, осталось там, дотянуться до него не представлялось возможным. Безжалостный фантом-экзекутор ломал и выкручивал тело. На миг боль отступила, озарив мозг Иннокентия: «Обломалась ты с квартирой, Тома!» Холодная волна накрыла его с головой. Ревзин обнял окоченевшее тело, его лицо разгладилось, стало спокойным и излучало радость. Исчезли следы мук, следы недавних угрызений совести. Сверху нависал белый, похожий на занесенное снегом кладбище, потолок.

Мохов

Эта история могла произойти в любом городе и в любое время, но так вышло, что она произошла именно там, где произошла.

Целый день Мохов бродил по каменным ущельям города, с удовольствием сморкался и покашливал. Его сердце учащенно билось, как у эстета, увидевшего мало кому доступные шедевры. Мохову не хватало слов, чтобы выразить восхищение архитектурой дорогих сердцу мест. Дряхлость с осыпавшейся штукатуркой, темные провалы глазниц и не замаранная душа, притаившаяся в грязных подъездах, вызывали у Мохова благоговейный трепет. Халупы града, шагающего из века в век, напоминали ему себя любимого. С виду руины, а на деле — покрытые налетом времени дворцы, не утратившие гордости и величия!

Насладившись обветшавшим великолепием, Мохов бросил якорь в забегаловке. За столиком напротив него вяло жевал гамбургер толстый, лоснящийся негр. «Какого лешего ему не сидится в Африке или облюбованной за последние двести лет Америке? Какой бес занес его в заснеженную Россию? Может, это предок Пушкина решил прокатиться по памятным местам?» — размышлял Мохов. Негр врезал граммов пятьдесят, запихал в безразмерный рот половину гамбургера и проглотил, не жуя. После чего уставился на Мохова выпуклыми рачьими глазами. Мохов — на него. В какой-то момент Мохову показалось, что сейчас негр достанет из-за пазухи саксофон и заиграет хриплый джаз. Негр обманул ожидания Мохова, вытер салфеткой похожие на кислородные баллоны губы и ушел поступью каменного гостя. «Сволочь!» — почему-то подумал Мохов и вслед за негром покинул забегаловку.

Скука и необъяснимая тоска охватили Мохова. На него накатывало нечто подобное ни с того ни с сего, вдруг. Он сидел дома у расписанных морозом окон. Зима и сумерки… и на дворе, и на душе. Мохову было зябко от ожидания чего-то гнусного. Хорошего ждать уже не приходилось. Паниковать, он не паниковал — не из того теста слеплен, но слегка мандражировал. Потемки незаметно заполнили комнату и добавили тревоги. Мохов поднялся, чтобы включить свет и невзначай кашлянул. Чересчур прыткая челюсть ускакала под диван. Старик пошарил рукой — не достать. «Надо бы веником», — подумал он, но было лень двигаться. Скверные ожидания реализовались самым банальным образом. «Ладно, черт с ней, с челюстью, — безразлично махнул рукой Мохов. — Сяду на бульоны и кефир. Авось на пользу пойдет. А то от одышки спасу нет!» Он лег на диван, давший политическое убежище сбежавшим зубам, и окунулся в воспоминания. Перед глазами старика мутным шлейфом поплыли еще живые, и уже отжившее свое соседи.

Лет двадцать назад, напротив квартиры Мохова, поселились беженцы из Киргизии. Глава семьи, горбун с редкой шевелюрой и руками орангутанга всегда находил деньги на пьянку и никогда — на опохмелку: не умел экономно распределять средства, пропивал все сразу. Килограмм портвейна делал его просветленным. Сосед говорил такие умные вещи, замешанные на восточной мудрости, что в медвытрезвитель его брать не решались и сразу оформляли в психушку. Провентилировав мозги, его возвращали жене — маленькой, мумифицированной женщине с огромными глазами на желтом лице. Горбун навещал Мохова по утрам. Его черные восточные глаза умоляли: «Дай что-нибудь, — трубы горят». Из труб несло перегаром, и сомневаться в честности соседа не приходилось. Со временем «просветленный» выпил все аптечные настойки и валокордин, оставшиеся у Мохова от прежних жен, и уже косился на флакон давно протухшего одеколона, которым Мохов не пользовался. Визиты горбуна до такой степени утомили Мохова, что он того возненавидел.

Как-то вечером в квартиру Мохова влетела супруга алкоголика. Взвинченная до предела она первым делом извинилась и заперлась в ванной. Послышался шум воды и тихий мат с акцентом.

— Мы ведь только ремонт закончили, — начала оправдываться она, выйдя из ванной. — Не успела с работы прийти, а этот гад стал деньги клянчить. Не дала… Пожарила яичницу с помидорами, зову его, а он не идет. Решила посмотреть, чего он притих. Захожу в комнату, — женщина снова выругалась, — а этот шайтан навалил прямо на ковер и смотрит на меня с такой злостью! Меня аж затрясло. Он же взял и пнул в меня эту кучу. Почти промахнулся! Теперь заново придется обои клеить.

«Плохо быть жадной, еще хуже — с жадиной жить! — раскинул мозгами Мохов, но из деликатности промолчал. — Дала бы придурку червонец, и не было бы катаклизма. А так сама в говне и ремонт в копейку влетит!»

— Не переживайте, бывает и хуже, — принялся успокаивать он женщину. — Вон, Барков, автор «Срамных од», взял да и утопился в выгребной яме. Устал от пьяной жизни и нырнул. Представляете? Любая невоздержанность приближает час смерти. Ну да что теперь об этом… Пережить самого себя невозможно.

Соседку настолько ошарашили свалившиеся с неба проблемы, что она не могла понять, о чем говорит Мохов. Она извинилась за беспокойство и убежала. Через стенку отчетливо донеслись крики и шум борьбы.

Прошел месяц или чуть больше. Мохов уже забыл про семейный скандал, как соседка снова ворвалась к нему без стука и вытянула струной свое высохшее тело. Ее большие глаза влажно блестели.

— Карим помер! — выдохнула она и обвисла. — Пошел в туалет и…

Заключение о смерти зафиксировало кровоизлияние в мозг. Видимо, сосед чересчур сильно напрягся. Отношение Мохова к покойному резко изменилось. Он, Мохов, вообще уважал мертвецов. Только эта категория граждан, по его убеждениям, не была способна на гадости. Чтобы увидеть ум, честь и совесть нашей эпохи, полагал Мохов, надо сходить на кладбище — все достойные там.

Подъезд, в котором проживал Мохов, напоминал заповедник для сумасшедших. На пятом этаже обитала странная семейка. Клавдия Петровна, хозяйка квартиры, страдала падучей болезнью. Не черной немощью, не эпилепсией, а просто падучей. Как увидит подходящее местечко, так и падает. И может лежать неподвижно часами. Дочь ее, Зоя-Самосвал, пошла в мать. Но валяться предпочитала на кучах щебня или песка. И не просто валяться, а принимать соблазнительные позы. Чаще всего стоять на коленях, уткнувшись головой в землю. Спит она в таком положении, а со стороны кажется, будто работает, будто что-то ищет.

Глава этой семейки, Поллинарий Викторович, обладал шикарным по красоте и воздействию на мозг прозвищем — Фено-барбитал. Он был настолько самодостаточен, что ему завидовал Бог. Поллинарий Викторович мог спать стоя! Его парадоксальная способность вызывала у врачей массу вопросов и не находила ответа. Спал Фенобарбитал где придется: в общественном транспорте, на работе, на улице. Он мог спать сутками и принимать пищу во сне. Он и в туалет ходил во сне, после чего медперсоналу приходилось его срочно переодевать. Однажды Поллинарий Викторович проснулся и удивленно осмотрел палату. Увидев рядом на стуле дремавшую жену, он толкнул ее в бок.

— Ты мне снилась в гробу. Выглядела потрясающе! — сказал он ей восхищенно.

Горькая правда оставила осадок в душе Клавдии Петровны, но не оставила сомнений в искренности мужа. Фенобарбитал был прав. В гробу Клавдия Петровна смотрелась бы гораздо лучше, чем в застиранном халате и стоптанных дырявых тапках. Женщина этого не понимала и возмутилась. Они поссорились и снова уснули. Не семья, а царство Морфея! Они так и ушли на тот свет, не выходя из привычного состояния. Куда подевалась их дочь, никто не знал. Ходили слухи, что ей интересовались черные риэлторы. Вскоре их квартиру заняла Анна Семеновна Теребитько.

Имя Анна у Мохова ассоциировалось с рельсами. Виной тому было творчество Льва Толстого и Булгакова, ни дна им, ни покрышки! Теребитько, строгая женщина с солдатской выправкой, работала контролером. Могла взглядом останавливать трамвай, по запаху выявляла безбилетников и определяла количество наличных в кошельке, не заглядывая в него. Таланты у нее были неограниченные, одна беда — с мужиками не везло: умирали в медовый месяц. Взглядом убивала она их, утверждали сплетницы. Тяжелый у нее был взгляд, чугунный, можно сказать. Посмотрит, как гирей по башке шарахнет. Не везло, в общем, ей в любви.

Теребитько строила Мохову глазки, но он решил не рисковать и правильно сделал. Предчувствие оградило его от разыгравшейся вскоре драмы. За плечами Мохова и так маячила пара неудачных браков с постоянным нытьем жен и навещающих их тещ. «И опыт, сын ошибок трудных» привел к убеждению, что чем чаще наступаешь на грабли, тем сильнее их ненавидишь. Кроме воспоминаний от супружеской маеты у Мохова остались подушки, которым он дал имена бывших жен. В минуты нервного расстройства Мохов душил их или пинал со словами: «Вот вам, суки, за искалеченную жизнь!» Угомонившись, он взбивал подушки, приводил их в надлежащее состояние и хоронил под саваном узорчатых накидок. Больше жениться Мохов не собирался.

Черт с ними, с граблями и подушками, вернемся к Теребитько. Так вот, Анну Семеновну сшибло трамваем. Сшибло конкретно! Ротозеи долго разглядывали форменную шинель, нафаршированную останками контролера и башмак, из которого выглядывала отрезанная ступня.

— Зазевалась, не успела отскочить, — говорил кто-то из свидетелей трагедии.

Мохов не переживал из-за того, что кто-то чего-то не успел. Главное, что человек успел родиться и успел умереть. Третьего не дано! «А чему, собственно удивляться? — думал он о нелепой смерти Теребитько. — Ускользнуть от неизбежности — невозможно!» Больше Мохову никто глазки не строил, и он продолжил одиночное плавание.

Под ним на кровати с панцирной сеткой и шарами-набал-дашниками на железных с облупившейся краской спинках постанывала Ольга Карловна Гауш. Стонала не под самим Моховым, стонала этажом ниже, и никак не могла окочуриться. Видимо, чувство заплесневелой вины не давало. Иногда по ночам она капризничала. «Дайте мне яду!» — кричала она. Кричала надрывно, настраивая против себя весь подъезд. Впрочем, — все по порядку. Давным-давно Мохов влюбился в нее. Влюбился так, что не находил себе места. В моменты, когда Ольга Карловна, тогда — просто Оля, на лавке щелкала семечки, Мохов подсаживался к ней и незаметно прижимался. «Не кисни, у тебя все впереди!» — говорила она и давала конфету. Глупая баба! Мохов хотел совсем другого! Гауш не догадывалась о желаниях соседа — сказывалась разница в возрасте: Мохову было пять, ей — двадцать с копейками. Вообще, женская глупость непостижима, как загадка Атлан-тиды: неизвестно, где и как рождается, и неизвестно, где и как умирает. Гауш надеялась встретить богатого и умного кавалера. Она была уверена, что так и будет! Оптимистка хренова!

Мало кто понимает, что мир устроен нормально лишь до тех пор, пока он тебя не переломал. Не понимала этого и Ольга Карловна. И вот прошли годы. Вылетели в трубу, оставив после себя запах гнилых зубов и пепел на висках. Да, уж… Оптимисты первыми лезут в петлю, когда наступают тяжелые времена. А так хорохорятся, советы дают: «Не кисни, все еще впереди!»

Ясно дело, что впереди. Но что? Там ничего, кроме смерти. Если бы Ольга Карловна вовремя ответила на чувства юного воздыхателя, не корчила бы из себя принцессу, Мохов непременно бы ее отравил. Отравил бы немедля, из гуманных соображений! Удовлетворил бы, так сказать, ее заветное желание. Но не судьба. Теперь пусть мается, несносная старуха!

В ночь перед Рождеством по улицам носилась вьюга. Бесновалась и куражилась, швыряя в окна снежную крупу. В унисон ее завываниям за стенами что-то скрипело и стонало. Сквозняк гулял по квартире Мохова. Старик собирался заклеить полосками из газет рассохшиеся рамы, да так и не собрался. Сказывалась старческая лень, усугубленная одиночеством. От свистопляски за окнами Мохову стало неуютно и тревожно. Ему казалось, что именно в такие моменты приходит смерть. На всякий случай Мохов проверил замок, убедился в его надежности и, шлепая тапками, поплелся на кухню. Он еще не успел поставить чайник, как снизу донеся крик Ольги Карловны. То ли перемена погоды усилила ее боли, то ли ей просто захотелось поглумиться над соседями, но кричала Гауш оглушительно и зло. От этого душераздирающего крика озябшего Мохова бросило в жар. Пощипывая тело, горячая волна опускалась все ниже и ниже. Зацепилась за острые колени да там и застряла, и ноги старика по-прежнему мерзли. Голова Мохова закружилась, стала невесомой и как будто бы чужой. Перед глазами замельтешили черные точки, увеличивающиеся в размерах. Они плавно меняли очертания, принимая образы то раздавленной трамваем Теребитько, Карима, почившего на унитазе, а то превращались в полупрозрачную Ольгу Карловну.

Ее седые не расчесанные волосы щекотали Мохову лицо, лезли в рот. Гауш смеялась и набивалась в жены. Мохова вырвало. Слабость подкосила колени старика. Он сполз по стене и уселся прямо в зловонную жижу. Крик Ольги Карловны то приближался и рвал перепонки, то становился похожим на удаляющееся эхо. «Чертова Горгона! Скорее бы ты сдохла!» — в изнеможении подумал Мохов и вытянулся на полу. Перед ним вновь замаячил образ Ольги Карловны. Мохов схватил бывшую любовь за глотку и сдавил что было сил. Шея у Гауш оказалась пластилиновой и легко сжалась в ладонях. Голова Ольги Карловны с шипением оторвалась. Как сдувающийся шарик, истерично заметалась по комнате.

Наконец тьма поглотила видения, и упругая тишина заткнула уши Мохова. Очнулся он на больничной койке. Кто и как узнал о постигшей его беде и вызвал скорую, он не знал. Его пару раз осматривал доктор. Измерив давление, он что-то говорил по-латыни симпатичной медсестре. Та в ответ кивала и записывала указания в блокнотик. Мохова около недели держали на капельнице и кололи какими-то препаратами. Перед выпиской его навестил говорящий по-латыни врач. Ничего толком не сказал, так покрутился вокруг да около, назначил лекарства и ушел с чувством выполненного долга. «Надо бы обратиться к другому, более опытному. Послушать, какой диагноз поставит», — твердо решил старик, покидая больничные стены.

Но к другому врачу Мохов не пошел. Дома его ждала потрясающая новость: в злополучную рождественскую ночь скончалась Ольга Карловна, а фельдшера, вызванные соседями, перепутали этажи и вломились в его квартиру… Вот оно — провидение! Мохов глотал прописанные таблетки и, как ему казалось, чувствовал себя лучше.

Незаметно миновали зима и дряблая весна с легким дурманом сирени. Миновало и не особо теплое лето с убогими белыми ночами, изводящее Мохова бессонницей. Осунувшийся старик мелкими шажками измерял длину петербургских улиц. Его уже не впечатляла архитектура, не восхищали каменные львы и разводной мост, он просто бродил по давно заведенной привычке.

— Накрылся август, завтра — сентябрь! Мамаши с цветами потащат в школу своих сопливых детей. На торжественных линейках начнут болтать о пользе образования, то да се… А в парке вон наркоманы на лавках кемарят, и никому до них нет дела! Люди добрые, вы только гляньте, сколько их развелось! Из каких щелей выползли эти монстры с неподвижными змеиными глазами? — вслух рассуждал Мохов, всплескивая на ходу руками.

Прохожие с интересом смотрели на чудаковатого старика, разговаривающего неизвестно с кем. Мохов этого не замечал и продолжил тираду о том, что в последнее время дети рождаются с иглой в голодной вене, что государство не туда смотрит и все такое. Наконец он выдохся, в сердцах плюнул и потопал домой.

Природа, будто компенсируя допущенные ранее огрехи, подарила прекрасную осень. Уже который день стояли погожие деньки, сшитые прозрачной паутиной. Закованная в гранит Карповка радостно переливалась на солнце и слепила глаза. Раздраженный ее бесшабашной радостью город крепко сжал речку каменными ладонями и кормил своими нечистотами. Впрочем, внешне все выглядело прилично: ржавые трубы, из которых Карповка хлебала ядовитый коктейль, укрывали асфальт и брусчатка; над ними пестрели вывески парикмахерских, кафе и прочих заведений.

Окна Моховской квартиры выходили на набережную. Созерцание текущей воды да говорящий ящик с бесконечной рекламой стали основными развлечениями пенсионера с тех пор, как заглянувшая в подъезд старуха скосила более-менее жизнерадостных соседей. Смерти Мохов не особо боялся, но и радости от встречи с ней не испытывал. На всякий пожарный он вставил в дверь пару дополнительных замков, наивно полагая, что незваная гостья теперь не застанет его врасплох, постучится, потопчется и уйдет не солоно хлебавши.

Вид из окна и остатки воображения помогали старику рисовать в сознании живописные картинки. Он представлял себя то Ихтиандром в сверкающем костюме из чешуи, то бородатым Нептуном с осетром на трезубце, а то просто гуляющим по воде. Последняя картинка ему нравилась больше всего и чаще всего возникала перед глазами. Нафантазировавшись и устав от безделья, он ложился отдыхать.

Время от времени Мохов перечитывал мифы древней Греции, было в них что-то для него родное, потихоньку сходил с ума и чувствовал себя вполне комфортно. «Встревоженный царь приказал заточить красавицу Данаю в глубокое подземелье, чтобы она никогда не стала матерью. Но нет преград для всевидящего и всемогущего Зевса!..» — чтение утомило Мохова. Он отложил книжку, погасил настольную лампу и расплющил нос о запотевшее стекло. Рассвет только занимался, добавляя в сумрак перламутровые тона. Над Карповкой клубился туман. Увязнув в его клочьях, воображение Мохова дало осечку, и старик задремал.

Утро стремительно набирало обороты, гоняло по тротуарам мелкий сор и ощипывало с кустов увядшую листву. Притормозив у скрюченного на скамейке тела, оно запустило холодные пальцы тому за шиворот и с дребезжащим смехом покатилось по трамвайным рельсам. Мужчина присел на лавке, поежился, широко зевнул и заглянул в урну. Ничего ценного в ней не оказалось. Тогда он поплелся к реке — смыть остатки сна. Метрах в трех от воды, на гранитных ступенях свернулась калачиком бабенка, хорошо известная в кругах подзаборной богемы. «Любовью во хмелю не занимаюсь: эффект не тот!» — не уставала пояснять она отвергнутым ухажерам, за что была неоднократно бита. Трезвой ее никто не видел, и надежды на близость выглядели иллюзорными. Опираясь на эти факты, мужик считал ее девственницей. «Ей-богу, как дворняжка!» — сжалился он над ней и потрепал за плечо. Не открывая глаз, женщина перевернулась на спину. Кислая отрыжка вырвалась из ее обветренных губ, слегка испортила утреннюю свежесть и упорхнула с налетевшим ветром.

Крепкий сон «девственницы» вынудил бомжа задуматься о том, что женщина должна быть женщиной, а не так себе. Он огляделся и торопливо стянул с нее гамаши. Запах грязного белья и тела озадачил мужика, заставил подумать о гигиене — мало ли… Опасаясь последствий любви, бомж решил помыть искусительницу. Подтащить ее ближе к воде не удалось.

— Тяжелая, сука! — сокрушенно вздохнул лиходей.

Но тут ему на ум пришло гениальное решение. Архимед бы воскликнул: «Эврика!» Бомж не знал иностранных слов и просто присвистнул от самоуважения. Он спустился к воде, набрал ее в сложенные ладони и поспешил назад. Брошенная кем-то арбузная корка сыграла злую шутку. Одна нога бомжа рванула вперед, другая за ней не поспела. Шпагат не получился, и драгоценная влага щедро окропила широкие ступени.

Шестое чувство щелкнуло Мохова по макушке. Он очнулся и припал к окну. Там, в утренних сумерках разыгрывался настоящий спектакль. На гранитных ступенях противоположного берега валялась женщина с взлохмаченной шевелюрой. Около нее гоношился костлявый ханурик в пиджаке с чужого плеча. Он потирал бок, так, будто ему от души заехали по ребрам. Мохов вытащил из стола бинокль и протер заляпанные линзы шторкой. Какого же было его удивление, когда он опознал в женщине бесследно канувшую Зою-Самосвал.

Мужик между тем спустился к воде. Теперь Мохову ничто не мешало рассмотреть бывшую соседку. Зоя-Самосвал нежилась в бледных, еще не окрепших солнечных лучах. Ее победоносно раздвинутые ноги напоминали латинскую букву V.

Мохов с интересом наблюдал, как мужик пал перед Зоей на колени. Его вытянутое лицо со щеками-помидорами выпустило изо рта струйку воды. «Тоже мне Бахчисарайский фонтан!» — усмехнулся Мохов. Мужик поднялся, и штаны непостижимым образом самопроизвольно свалились с него. Доходяга рухнул на Зою. Его конвульсии не оставили у Мохова сомнений: «Зевс ублажает Данаю». Недавно прочитанные строчки субтитрами пронеслись по извилинам пенсионера. Зоя продолжала лежать бревном и не подавала признаков жизни.

У Мохова заломило в паху. Давно засохший, сморщенный червячок ожил и шевельнулся в кальсонах. История любви бесхозной Данаи и зачуханного Зевса закончилась неожиданно печально. «Словно месяц из тумана» вынырнул Аполлон с пакетом, набитым пустыми бутылками, и пнул древнегреческого бога по впалой ягодице. «Свободен, папаша! Смена караула!» — мысленно съехидничал Мохов.

Мужик не посмел перечить крупногабаритному, более молодому сменщику. Он стоял рядом, уныло поглядывая на трудящегося конкурента. Вслед за Аполлоном теплое место занял крепыш в бейсболке. «Никак Пилумн? Хе-хе, да тут эротические забавы жителей Олимпа!» Мозги Мохова напоминали винегрет из путаных мыслей. К участникам праздника любви добавились купидоны со стрелами, какие-то расплывчатые образы, выскочившие из подсознания пенсионера. Они махали руками и призывали Мохова действовать. «А тебе слабо? Главное — не победа! Главное — участие!» — подбадривали они старика. Тот ерзал на табуретке, несколько раз поднимался и несколько раз садился опять. Соблазн оказался сильнее контуженного временем рассудка. Фальцетом скрипнули и распахнулись рамы.

— Боги, уступите место ветерану труда! — крикнул Мохов, бодро карабкаясь на подоконник.

— Кто ж тебе такое дурацкое имя придумал, а, Персей Иванович? — Старуха в клеенчатом фартуке смахнула со лба жидкую прядь и продолжила прихорашивать Мохова. Ей хотелось придать лицу покойника выражение полного безразличия к земным страстям и суете.

Кульбиты Васи Плафона

I

Поминки измотанного жизнью паралитика затянулись. Распахнутые смертью двери впускали в квартиру всех желающих. Гости опрокидывали стакан-другой, крестились и тихо исчезали. Сквозняк то и дело гасил свечи, а ближе к вечеру обнаглел и сдернул с потемневшего зеркала накидку. Сидевший ближе всех Вася Плафон выполз из-за стола. С тусклой, покрытой язвами амальгамы на него уставился тип с опухшей физиономией. Ночью Плафон долго ворочался и подсчитывал: сколько он тяпнул на поминках и чему равен денежный эквивалент выпитого. Арифметика вызвала бессонницу, а та настолько обострила слух, что Василий слышал, как храпела в соседней комнате сестра, как в доме напротив муж говорил жене ласковые слова. Самое интересное, что обоих супругов звали одинаково. Муж Гаврила и жена — Гаврила! «Вот ведь перегибы толерантности!» — возмущался Василий. А Гаврила в это время ласкал Гаврилу и плевать хотел на недовольства со стороны. Невыносимо мучила жажда. Однако тащиться на кухню — было лень. Василий героически страдал и облизывал деревянным языком деревянные губы.

С утра Плафон нес вахту на крыльце гастронома. Куртка усопшего калеки, презентованная вдовой, придавала облику Василия изумительную убогость. Ему бы, дураку, стянуть с головы кепку, бросить ее рядом — глядишь, и заработал бы монетный двор: по копейке, по алтыну набралось бы на опохмелку. Однако пробки в черепной коробке Плафона давно перегорели, и кепка без дела пылилась на посиневших ушах. Собутыльники Василия отирались поблизости. Один из них — Костя Суслик — пылесосил взглядом окрестности, надеясь высосать из кого-нибудь мелочь. Другой — плоский и длинный, как рессора, нюхал витрину ларька и изучал ценники. Звали его по-заграничному — Аскольд… Вьюшкин.

Плафону не терпелось залить жар, испепеляющий организм изнутри. Залить и насладиться хмельной эйфорией, родственной по ощущениям надвигающемуся слабоумию. Тихий по жизни Плафон порой выпивал лишнего и взбрыкивал. С простотой, характерной истинным аристократам, он брал собутыльника за пуговицу и крутил ее до тех пор, пока не отрывал.

— Я не позволю… — шипел он при этом, раздувая волосатые ноздри.

Чего он не позволит, Плафон и сам не мог понять, но был категорически убежден, что не позволит.

Осенний ветер сгребал в охапку тучи и тискал их за пухлые груди. Пошалив на небе, он устремлялся вниз, обвивал гибким телом березы и срывал с них остатки бурой листвы. Голые деревья осуждающе раскачивали кронами.

Втыкая в асфальт острые шпильки, галопом проскакала женщина с улыбкой юродивого. Она так увязла в своих мыслях, что не замечала ни пасмурного неба, ни луж под ногами — ничего вокруг! «На случку торопится», — догадался Плафон. Счастливый вид дамы разбудил дремавшую в нем агрессию. Широко зевнув, та шевельнулась и стала набухать подобно флюсу. В любое мгновение беспричинный гнев мог сорваться с языка потоком брани. Еще бы секунда — и в спину гражданки понеслись ядовитые стрелы с оперением из трех букв. И пришла бы она к любовнику смертельно отравленная чужой ненавистью. Врезала бы стакан водки и вывалила бы из себя все дерьмо, скопившееся в душе. И не было бы сумасшедшей ночи с бесстыдными ласками и ворохом нежных слов. И не беспокоил бы соседей скрип расшатанной кровати, не было бы ничего, кроме пьяных обид и злости.

— Плафон! — долетел с порывом ветра знакомый голос.

Флюс мгновенно сдулся, сквернословия распались на буквы и утратили яд. Плафон вскочил и завертелся, как флюгер. У лысых кустов стояла вдова и манила его похожей на вымя ладонью.

— Вынесите из квартиры диван — литр поставлю! — сказала она. — Мочой провонял, мужика в дом стыдно привести.

Василий напрягся и попробовал сдвинуть диван с места. Огонь внутри разгорелся с новой силой.

— Нам бы по сто грамм авансом, — обратился Плафон к хозяйке. — Какие из нас сейчас работники?

Водка вернула мышцам упругость. Диван обиженно крякнул, перевернулся на бок и застрял в дверном проеме. Плафон утер рукавом взмокшее лицо.

— Как вы его сюда затащили?

— От прежних жильцов нам достался, — ответила вдова. — Антиквариат! Ему лет сто, если не больше. Глянь-ка, он же натуральной кожей обит, не дерматином каким-нибудь!

Суслик предложил выбросить диван в окно: так быстрее и проще. Не надо спускать его с третьего этажа, кувыркать на лестничных площадках, мурыжить в парадной. Плафон согласился и решил, что троим тут делать нечего.

— Я во двор спущусь, — сказал он. — Прослежу, чтобы под окнами никто не шастал.

Диван взмыл в воздух и, покачиваясь, поплыл к распахнутому окну. Вьюшкин пыхтел от напряжения. Кряхтел, выбиваясь из сил, Суслик. «Осторожнее, осторожнее, шкаф не поцарапайте!» — ахала и охала вдова.

— Тяжелый, падла, как пианино! Давай перекурим! — предложил Вьюшкин.

Мужики отдышались, схватили диван за деревянные копыта и с матом взгромоздили на подоконник. Осталось приподнять его с другого края и вытолкать вон.

Скрипя и сопротивляясь, диван прощался с квартирой. Наконец, он накренился и, чуть не зацепив раму, рухнул вниз. Грохот во дворе заглушил сдавленный крик Плафона. И тут же послышалось:

— Человека убило! Человека убило!

Суслик выглянул в окно и оторопел: на асфальте, под развалившимся диваном лежал Плафон. Вокруг него собиралась толпа зевак.

II

Пять дней Плафону кололи омнопон. Пять дней Плафон летал между явью и грезами. Он то погружался в фееричные видения, то выскальзывал из них и отстраненно смотрел на мелькавших вокруг чародеев в марлевых повязках. На шестой день сказка кончилась, омнопон заменили анальгином, и для Василия настала черная полоса. Он не мог ни вздохнуть, ни… Самое ничтожное движение вызывало адскую боль. Ноги отнялись и лежали неподвижно, как шпалы. «Не везет мне с ногами», — расстраивался Плафон, надеясь, что медицина все-таки заставит их бегать. Соседом по палате был строитель, упавший в бетономешалку.

У того дела обстояли гораздо хуже. Со свернутой шеей, с раздробленными конечностями гипсовый кокон выл, умоляя вколоть ему что-нибудь посильнее.

— Нельзя! Привыкнешь, наркоманом станешь! — отказывала медсестра, полагая, что избавляет жертву бетономешалки от более страшной участи, чем та, в которой он находится.

Сознание того, что он — не в самом плачевном состоянии, утешало Василия. За ним ухаживала сестра, шумная баба с такими же перегоревшими пробками. Видимо, в семье это передавалось по наследству. Сестра грубо ворочала Василия, терла спиртом покрасневшие места и возмущалась:

— Чего ты орешь? Нянчусь с тобой, как с младенцем. Валялся бы в говне и пролежнях, неблагодарный!

Самое неприятное для Плафона заключалось в том, что он не контролировал работу мочевого пузыря. Все происходило само собой без его на то разрешения. На просьбу купить памперсы сестра заявила:

— Моя фамилия не Рокфеллер! Завяжи хрен в узелок и лежи, не дергайся.

Два раза в неделю ее подменяли Вьюшкин и Суслик. Друзья не приходили с пустыми руками. При них Плафон симулировал оптимизм: лежал под одеялом мокрый с головы до пят и невпопад хихикал.

— Молодец, гардемарин, не вешаешь нос! — хвалил приятеля Суслик и протягивал стакан. — Дерни стопарик за скорейшее выздоровление!

Суслик плохо разбирался в медицине и не знал простых вещей: нос не вешают только запущенные сифилитики. Накачав «гардемарина», собутыльники травили байки. Тот терпеливо слушал, ковырял в носу и ждал, когда его оставят в покое.

— Плафон, что ты все в носу ковыряешь?! Нравится, что ли? — как-то спросил Вьюшкин. — Мозг повредишь — никакая медицина не поможет! Слышал, как один мужик пальцем через ноздрю достал прямо до центра удовольствия? Нет? Хе-хе, он такой кайф испытал, что ему жена стала не нужна. Сидел он и сутками в носу ковырял, даже пожрать забывал. А потом пальца стало не хватать. Тогда он карандашом стал в ноздре шурудить, повышать уровень блаженства. Со временем и карандаш оказался мал. Короче, задрочил мужик свои мозги окончательно. Проходит неделя, другая — чуют соседи — мертвечиной откуда-то несет. Вызвали ментов с собакой, определили, из какой квартиры воняет. Вскрыли, а там — труп с дрелью в носу. Все от страха обделались. Думали — рэкет. Никто и подумать не мог, что мужик от удовольствия ласты склеил. Во как!

— Братцы, плесните и мне, — вклинился в разговор гипсовый кокон.

Вьюшкин налил водку в заварочный чайник и поднес носик к губам строителя. Тот в спешке втянул больше положенного, закашлялся и взвыл от боли. На крик сбежался медперсонал во главе с дежурным врачом. Водку отняли, Вьюшкина с Сусликом отчитали, но не выгнали — кому охота возиться с беспомощными калеками?!

— Первый и последний раз! — погрозил доктор пальцем, спрятал конфискованный пузырь за пояс и вышел из палаты. За ним выползла свита.

С того дня строителю не наливали. Он божился, что будет аккуратнее, предлагал деньги. Вьюшкин же считал — конспирация превыше всего и отказывал.

Во время утреннего обхода Плафон обратился к врачу.

— Лежать уже невмоготу. Когда можно будет сесть?

— Сесть — в любое время, — ответил тот. — А вот садиться — не скоро, минимум через полгода. Это же позвоночник!

— Полгода?! — воскликнул обескураженный Плафон. — А что дальше? Дальше-то что?

— А что дальше? — переспросил доктор и сам же ответил: — Начислят тебе пенсию, будешь дурака валять за деньги. В итоге сопьешься от жалости к себе или от ненависти к окружающему миру и умрешь от заражения крови. Обычная история.

— Почему от заражения крови? — не понял Плафон.

— Пролежни, флегмоны, прочая гадость — обычное явление среди вашего брата. Чаще всего парализованных людей убивает сепсис.

С первым снегом Плафона выписали. Из больницы его вынесли торжественно, как покойника. Морозный воздух кружил голову. Хотелось спрыгнуть с носилок и рвануть куда глаза глядят. Много чего хотелось Плафону в тот момент, но мало что моглось. Карета скорой помощи проглотила калеку и срыгнула бензиновой гарью.

За время лечения мышцы атрофировались, суставы потеряли гибкость. Массажист, не жалея сил, целый месяц мял его, как глину. Мало-помалу тело Плафона ожило, только ноги продолжали сохнуть и все больше напоминали клюшки для гольфа. Напрягало и мужское бессилие. С расстройства Плафон мечтал напиться, но сестра обыскивала гостей и гнала, если находила спиртное. В конце концов, те перестали приходить вовсе.

Плафон жевал толстокожие магазинные пельмени и наблюдал в окно за бросившими его друзьями. Те в вечном поиске денег шатались у гастронома. Пришедшая на обед сестра швырнула на стол бумажку с печатями.

— Направление тебе дали в санаторий. Уедешь, отдохну хоть немного!

На сборы необходимых справок ушло две недели. Перед отъездом к Плафону вдруг заглянул Суслик и ароматно дыхнул одеколоном.

— Вдова узнала, что ты в санаторий намылился. Просила тебе передать, — он высыпал на стол горсть ампул. — Прикинь, она в молодости в реанимации пахала и на спор подняла конец у старика в коме. Кто-то сдал ее начальству, и ее с треском выгнали. Ладно, это все ерунда. Короче, запоминай. В ампулах — папаверин. Полкубика делают из импотента полового гиганта. Колоть надо в член. Возьмешь инсулиновый шприц, там игла тонкая, ничего не почувствуешь. Труба задымит минуты через две и будет дымить часа полтора. Чуть не забыл, положительный эффект гарантирован лишь на трезвую голову — алкоголь притупляет действие лекарства. Не перегибай с дозой, можно нажить проблемы. Вернешься, расскажешь. Если все будет путем — брошу пить, займусь развратом, — окрысился Суслик, показав осколки передних зубов.

III

Одноэтажное здание санатория отличалось от тюремного барака пандусом вместо обычной лестницы и балконами-лоджиями. Неприветливый корпус из красного кирпича, с темными квадратами окон, вызвал у Плафона депрессию. Вдоль здания лежали старые автомобильные покрышки. Летом они служили клумбами и брызгали разноцветьем. Сейчас же от них веяло запущенностью и тоской. На покрышках шелушились надписи, сделанные масляной краской: «Миру — мир!», «Нет войне» и «Клава — сука». Запах сероводорода с никогда незамерзающего озера вызывал тошноту. Так скверно Плафону не было давно, он каялся и подумывал вернуться. Благо микроавтобус еще не уехал.

— Здравствуйте! Кого ждем? — выглянула из дверей женщина. Запахивая телогрейку, она спустилась к новенькому. — Помочь, или сами? Давайте помогу, — все же решила она и закатила коляску с Василием внутрь помещения.

Облицованные до середины лакированной рейкой стены вестибюля украшали плакаты с неунывающими калеками. Между ними в строгих рамках висели: нормы поведения, какие-то графики и режим работы санатория. Над письменным столом с телефоном — доска объявлений и книга отзывов. По широкому пролету сновали курортники в инвалидных колясках. Некоторые из них останавливались и о чем-то секретничали, а может, договаривались. Тревога и отчаяние, одолевшие Василия, постепенно отступали.

— Оформите путевку у старшей медсестры, — как заводная трещала нянька. — Она выдаст медицинскую книжку, назначит процедуры и заселит в палату. Да не волнуйтесь вы, у нас тут здорово! По вечерам конкурсы проводят, дискотеки устраивают, кино через день крутят!

Пышная, с густо намазанными ресницами и большим выразительным ртом старшая медсестра рассказывала Василию о жизни в санатории. В кабинете пахло духами. Флюиды сладострастия атаковали перегоревшие пробки в голове Плафона, и те заработали. Трассирующими пулями мимо ушей пролетал инструктаж, застревая в памяти Василия обрывками фраз: «Не пить… Не дебоширить… Не вступать…» Плафон автоматически кивал и пожирал медсестру глазами.

— Пойдемте, я покажу вашу палату, — сказала медсестра.

Завороженный играющими под халатом ягодицам, Плафон крутил колеса. Медсестра распахнула двери палаты и пропустила колясочника вперед.

Маленькая светлая комната тряслась от храпа. На кровати у окна лежал человек, укрытый с головой. На полу валялась пере-вернутая коляска. Под столом со следами банкета толпились бутылки. Возмущенный незапланированным визитом, из консервной банки выглянул таракан. Пошевелив усами, он спрятался обратно. Медсестра сдернула с курортника одеяло.

— Опять пил?! Я тебя домой отправлю за дисциплинарные нарушения! Слышишь?!

Скелет в памперсах натянул на голову подушку.

— Полюбуйтесь на него! — женщина надула губы. — За неделю не прошел ни одной процедуры! Разве он когда-нибудь станет полноценным членом общества?

Из-под подушки выглянуло синюшное злое лицо, окинуло Плафона рассеянным взглядом и сказало:

— Клавдия Борисовна, принесите водки! Деньги в тумбочке.

— Ты что себе позволяешь?! — дрогнул голос медсестры, ее лицо покрылось пятнами.

В повисшей тишине было слышно, как таракан в консервной банке уплетает кильку в томатном соусе. Старшая медсестра растерялась и стала мять одеяло, будто хотела его задушить.

— Клавдия Борисовна, расслабьтесь! Это мой знакомый.

— Вон оно как! — облегченно выдохнула женщина и бросила на стул задушенное одеяло.

Она пошарила в тумбочке и испарилась. Через минуту Клавдия Борисовна появилась снова, словно опасаясь слежки, торопливо сунула под одеяло бутылку «Столичной».

— Надеюсь, об этом никто не узнает?! — обратилась она к Плафону.

— Ни одна живая душа!

Строителя терзало желание опохмелиться. Стряхнув с кровати безжизненные ноги, он присел. Опершись о матрац высохшими, похожими на пауков кистями, строитель попросил водки. Вид у него был — краше в гроб кладут. Плафон отвинтил пробку. Давно забытый аромат спиртного разбудил сладкие воспоминания. Василий еле сдержался, чтобы не дернуть прямо из горла. Он протянул строителю стакан. Тот сжал его неестественно выгнутыми ладонями и выплеснул содержимое в запрокинутую голову. Строитель крякнул и втянул носом воздух.

— А ты?

— Я не буду, — отказался Плафон. — Хочу здоровье поправить.

— Ну и дурак! Здоровье уже не вернешь — медицина бессильна в нашем случае. Плесни-ка еще, кажется, прижилась!

Алкоголь вернул строителя к жизни. Пока Василий перекладывал в шифоньер свои вещи, сосед ударился в рассуждения.

— Средняя продолжительность жизни таких, как мы — пять, от силы, семь лет. Редко кто перешагивает десятилетний рубеж. Все это время человек зажат в четырех стенах. Ты за полгода на улице сколько раз был? Уверен, что ни разу! Потому что тебя надо спускать по лестнице. Вытаскивать коляску, а после прогулки ее мыть. Геморроя слишком много. Сначала книжки читаешь, телевизор смотришь. Жить чужой жизнью постепенно надоедает, а собственная — угнетает. Инвалид отгорожен от общества и зависим, как животное в вольере. Беспомощное, одинокое животное! Все реже и реже навещают друзья — у них свои интересы, в которых тебе нет места. Ладно, если есть кому за тобой ухаживать. А если нет? Что тогда? Глянь на мои руки. Пальцы почти не двигаются и ни черта не чувствуют. Закурю, бывало, задумаюсь… Опомнюсь, а на пальцах — волдыри. Кисть не сжимается — ложку держать не могу. Сделали мне на заказ «весло» — к запястью крепится. Тоже самое — с зубной щеткой, и со всем остальным. Хорошо, мать-старуха еще жива. Жена ушла, когда мы с тобой еще в больнице лежали. Вот и думай, высока ли цена такой жизни? — он ненадолго задумался. — Думаешь, я жалею себя? Ни капли! Мать жалко. Мне за ней ухаживать надо, а не наоборот. Дома я не пил, а здесь сорвался. Вернусь и — опять в завязку.

Плафон не знал, что ответить. Прибрав на столе, он отворил балкон и избавился от пустых бутылок. Каждый бросок сопровождался звуком битого стекла. Санаторий жил взахлеб, сея вокруг себя осколки горькой правды.

Строитель надавил на красную кнопку в изголовье кровати. Прибежала нянька, бойкая тетка с черным пушком над верхней губой. Она без умолку тарахтела, меняя на строителе памперсы.

— Теперь веселее тебе будет. А то и поговорить не с кем!

В мятой футболке и перекрученных на мосластых ляжках трико строитель принял вид интеллигентного человека. Нянька ловко закинула его в коляску. Присев на корточки, она натянула на мертвые дугообразные ступни тапочки.

— Может, скотчем их примотать? Потеряешь ведь, — предложила нянька. — Ну, как знаешь! Я у тебя отхлебну чуток — давеча погудела малость.

Не дожидаясь ответа, она осушила стакан водки и рванула дальше исполнять профессиональный долг.

IV

Вечером санаторный корпус зашевелился. Первым в палату заглянул кривоногий мужик с вывернутыми внутрь лодыжками. Познакомившись с Плафоном, он сказал: «Я мигом! Только за женой сгоняю!» — и вприсядку выскочил из палаты. За манеру передвижения его прозвали Колобком. В санатории отдыхали и семейные пары, и даже вполне здоровые граждане, ухаживающие за родственниками. Вот эти ухаживающие и снабжали колясочников всем необходимым, затариваясь в магазинах. В крайнем случае водку с переплатой брали у медсестер и нянек.

Супруга Колобка, миловидная женщина, сидела неподвижно, словно манекен. Ее высохшие, как у строителя, бесцветные кисти прилипли к подлокотникам. Фигуру опоясывал широкий матерчатый ремень. На тонких ногах с раздутыми коленями лежал пакет. Из него выглядывали горлышки бутылок.

— Знакомьтесь! — сказал Колобок.

— Марина, — улыбнулась жена Колобка и еле шевельнула пальцами.

Голова женщины, с гордо вздернутым подбородком, осталась неподвижной. Казалось, Маринка преднамеренно задрала его, чтобы выглядеть подтянуто и независимо.

— Василий! — представился Плафон и сделал комплимент: — У вас красивый пояс!

— Спина у Маринки слабая, не держит совсем, — пояснил Колобок его предназначение. — Чтобы не вывалилась из коляски, я ее пристегиваю.

Колобок хлопотал у стола. Появились стаканы, открытая банка с огурцами и шпроты. Откупорив бутылку, Колобок убрал в шифоньер пакет с оставшейся водкой. В этот момент в палату заехал полный мужик лет пятидесяти.

— Всем привет!

Звали мужика как персонажа трилогии Астрид Линдгрен. Во время кровельных работ он упал с крыши. С тех пор Карлсон жил в коляске. Выставив два пузыря янтарной «Анапы», он помог Колобку сервировать стол.

В первую очередь стакан поднесли хозяину палаты. Черепушка того запрокинулась и проглотила содержимое. Плафона ошеломила нежность, с которой Колобок ухаживал за супругой. Приложив к губам Маринки стакан, он дождался, когда та выпьет. Затем вытер ей носовым платком губы и вогнал между них маринованный огурец. Тот с хрустом исчез в белозубой «мясорубке».

— Дерябнем за знакомство! — предложил Карлсон.

Плафонова сила воли хирела, желание выпить — росло. «Черт с ним, сегодня оторвусь, а завтра начну реабилитацию», — решил он. Водка развеяла пелену летаргического сна, в котором Василий пребывал полгода, разукрасила мир в веселые тона. Санаторная келья стала больше и уютнее. Необычайная, давно забытая легкость вернулась к Василию и толкала на разговоры.

Он на ухо спросил у Колобка, что стряслось с Маринкой.

— Да что стряслось…

Колобок задумался, стоит ли выдавать семейные тайны. И тут же слил их со всеми подробностями.

— У Маринки хобби было — рыбу ловить. Раз в неделю соберутся с бабами, возьмут закуси, литра три водки и укатят на водохранилище.

— На рыбалку? — усомнился Плафон.

— А чего тут удивительного, плоды эмансипации. Я с пониманием отношусь к капризам жены. — Подтверждая сказанное, Колобок поцеловал Маринку. — Бывало, так нарыбачится, аж лыка не вяжет. Занесут ее домой, бросят у порога, и не знаешь, что делать: буйная она спьяну! Ну, я ее и не трогаю. Лежит моя прелесть, во сне пузыри пускает. Ночью оклемается, нырнет под одеяло, и такая в нас любовь просыпалась! Любили друг друга по-всякому. Скажи кому — не поверят, а поверят — убьют из-за зависти! Правда, Марин?! — Колобок бросил на жену ласковый взгляд. — Конечно, всякое в нашей жизни случалось. Приходилось и по морде получать! Чего греха таить?! Собираю, например, рюкзак и по запарке не ту водку суну. Загружу «Пшеничную», а у Маринки от нее кишки наизнанку. Все — визг, писк, фингалы и бодяга. Маринка «Столичную» обожает. Нальет, бывало, в пивную кружки и тянет ее, как коктейль, через соломинку. В руке мундштук с сигаретой, дым — коромыслом. Красота — глаз не отвести! Смотрю на нее — и сердце от восторга замирает! Посасывает Маринка «Столичную» и хвалится, как они с бабами вагон угля налево толкнули! — Колобок закатил глаза, видимо, вспомнил чудные мгновения. — Решили как-то бабы на новом месте порыбачить. Приехали, вмазали за удачный клев и давай удилища разматывать. Подруги еще червей на крючки цепляют, а Маринка уже мармышку закинула, да неудачно: корягу зацепила. Алкоголь, сам знаешь, великую силу имеет над человеком — страху никакого, осторожность — к черту, одна цель впереди! Разбежалась Маринка и прямо с берега щучкой — хрясь! А там воды по колено.

Маринка перебила мужа — эта история ей порядком надоела.

— Хватит болтать, за умного прокатишь! Я прыжками с вышки увлекалась. Спортивная травма, — прояснила она ситуацию. — Мы с Колобком здесь познакомились, а потом и женились. А ты что, в аварию попал?

— Нет, у меня другое, — ответил Плафон. — Товарищи диван в окно выбрасывали, а я внизу страховал. Мало ли — прохожие, дети… Зазевался. Не заметил, как диван рядом грохнулся. Мне бы отскочить, а я вот растерялся. Меня и придавило. А диван-то старинный, в нем весу — тонна!

— Чего только не бывает, — вздохнул Карлсон. — Выпьем!

Плафон пил и не замечал, откуда появлялись новые лица. Может, они возникали из табачного дыма или просачивались сквозь стены? Курносая бабенка с бельмом на глазу криком привлекала к себе внимание: «Ахтунг! Ахтунг!» — горланила она. Ей налили стакан, и она успокоилась. Бренчала гитара, кружились стены и потолок, и все летело в тартарары. Кто-то пел, кто-то обнимал Плафона, кто-то плакал навзрыд. Было шумно и весело.

Все закончилось так же спонтанно, как и началось. Исчезли гости, замерцал и погас свет. Прокуренная темнота спрятала следы застолья. Плафона мутило, и он не мог сообразить, где находится. Он звал сестру, а та грубо посылала его голосом строителя. Снился Колобок, гуляющий по воде вприсядку, и удочка с Маринкой на крючке. Курносая бабенка с бельмом швыряла в Плафона пузыри. Плафон уворачивался, но бутылки попадали в плечо, и его трясло от ударов. Наконец, бутылки посыпались как из рога изобилия, и Плафона лихорадочно затрясло. Он разлепил тяжелые веки. Перед ним, озаренная солнечными лучами, стояла очаровательная Клавдия Борисовна. Пахло духами и скандалом.

— Так, — угрюмо сказала она. — Судя по бардаку, здесь были девочки Маруся, Роза, Рая и с ними Васька-шмаровоз! Вчера вы мне показались серьезным, ответственным человеком. Выходит, я ошиблась, полагая, что вы окажете воздействие на соседа и прекратите здесь еженощную вакханалию.

Клавдия Борисовна с презрением взглянула на Плафона, распахнула большой выразительный рот и хотела добавить что-то обидное, но передумала. Она взяла двумя пальцами стакан, в котором плавал разбухший окурок. Некоторое время Клавдия Борисовна любовалась композицией «Бычок в красном вине» и сравнивала его с творчеством Сальвадора Дали. Культурная женщина не смогла остаться равнодушной.

— Парадоксально! — восхитилась она. — С виду — простые люди! На деле — скоты и подонки!

Оскорбленная обманутым доверием Клавдия Борисовна пошла на выход. Плафон смотрел на ее обтянутые чулками икры и испытывал глубочайший стыд.

V

Летели дни, чередовались процедуры и пьянки. Ампулы любви не находили применения и оставались нетронуты. На трезвую голову флиртовать с женщинами Плафон стеснялся, а во хмелю ему было не до этого. Совместить два удовольствия — не удавалось.

Весеннее солнце теряло блеск, и мрак заполнял палату. Плафон лежал на кровати, слушая лекцию строителя на тему: «Водка — лучшее лекарство от одиночества и стресса». Дверь скрипнула, пропуская в палату Колобка.

— Привет, граждане-алконавты! — бодро начал он. — Я утром домой уеду за пенсией, вернусь через день. Маринку одну не оставляйте.

Перед завтраком Плафон навестил жену Колобка. Она лежала в кровати и ждала няньку. Без макияжа Маринка выглядела не очень привлекательно.

— Знала бы, что приедешь, няньку бы не вызывала! — сказала она, хитро прищурившись. — Вась, приходи после отбоя. Посидим, покалякаем тет-а-тет.

Маринка неловко освободила руку. Одеяло сползло, оголив маленькую острую грудь.

— Ладно, — смутился Плафон, отводя глаза. — Ну, я поеду. До вечера!

Весь день из головы не выходила Маринкина грудь с похожим на крупную бородавку соском. Плафон старался не думать о ней, но та, как навязчивый мотив, застряла в его мозгах. «Неспроста все это, — думал Василий. — Почему после отбоя? Вот ведь… А если…», — мысли, одна грешнее другой, будоражили разум. На всякий случай Плафон принял ванну и побрился. «Умный видит беду и укрывается, а дураки идут вперед и наказываются», — говорил один умный еврей. Плафон не был умным, тем более — евреем. После отбоя он сунул в карман ампулу и шприц и покинул палату. О чем-то догадываясь, строитель проводил его ухмылкой.

Как и утром, Маринка встретила Плафона в кровати, но с подведенными глазами и вызывающе накрашенным ртом.

— Нянечку беспокоить после отбоя неловко, — оправдалась она, — вот и разделась заранее.

Нерешительность сковала Василия. Он мялся и не знал с чего начать. «Выпить бы сто грамм, раскрепоститься», — Плафон давно понял, какая ему отведена роль.

— Дай закурить, — попросила Маринка, желая разрядить обстановку.

Плафон прикурил сигарету. Маринка сжала ее губами и затянулась. Пепельная шапка упала на ее лицо. Маринка поморщилась.

— Затуши сигарету и поцелуй меня!

Плафон губами коснулся Маринкиной щеки. Его рука непроизвольно скользнула под одеяло, дотронулась до груди и поползла ниже. Маринка вздрогнула и закрыла глаза.

— Выключи свет!

— Сейчас! Погоди минутку!

Плафон выехал из палаты. «Полкубика, а если этого мало? Организмы у всех разные. Суслик с трех рюмок валится, а чтобы Вьюшкина накачать, ведра мало! — рассуждал Плафон в туалете, заряжая шприц папаверином. — Сделаю чуть больше, ничего страшного!» Руки тряслись и не слушались. Наконец, Плафон преодолел страх и воткнул иглу. В палату он въехал как триумфатор, уверенный в победе и собственных силах. Взявшись за поручень над кроватью, Плафон перебрался из коляски под бок чужой жены. Маринка глубоко задышала. Плафон целовал и щупал ее без всякого стеснения. Мертвый дракон шевельнулся и стал раздаваться в объемах.

— Василий! — прошептала Маринка. — Ну же…

Нетерпение подстегивало Плафона. Он уже собрался свершить невозможное, как Маринки сжала неожиданно одеревеневшие ноги. «Что за причуды?» — не понял Василий, стараясь преодолеть сопротивление.

Маринка взвыла от боли и обиды. Из ее глаз брызнули слезы.

— Проклятая спастика, — выдавила она сквозь зубы. — Ничего не получится!

— Какая еще спастика? — не понял Плафон.

— Слезь, мне больно!

Такого поворота Плафон не ожидал. Упускать свой шанс он не собирался — не каждый день дается возможность ощутить себя полноценным мужчиной. Он еще раз попробовал раздвинуть Маринкины ноги.

— Отстань, я сказала! Сейчас медсестру вызову!

Злой и растерянный Плафон вернулся в свою палату. Достал из шифоньера бутылку и наполнил стакан. Строитель не спал.

— Ну что, не смог?

Насмешка соседа хлестнула по самолюбию. Плафона хотел огрызнуться, но сдержался.

— На, смотри! — Он включил свет и вытащил из штанов готовую к бою «Царь пушку». — Спастика у Маринки какая-то, ноги хрен раздвинешь!

— Ого! — восхитился строитель.

Плафон разделся и залез под одеяло. В паху ломило, было не до сна. Он сел, включил лампу. «Царь пушка» отливала медью и вызывала беспокойство.

— Сунь в ледяную воду. Обязательно поможет! — посоветовал строитель.

Вода не помогла. Плафон каялся в поспешности принятых решений: «Надо было без укола попробовать, а потом уж…А вдруг гангрена?» — нарастала паника.

— Сегодня Клавдия Борисовна на сутках. Дуй к ней. Она чего-нибудь придумает.

VI

Старшая медсестра безмятежно дремала на кушетке в своем маленьком, украшенном грамотами, склепе. Во сне она всхрапывала, облизывая выразительные губы. Клавдии Борисовне снилось что-то дивное, чего она никогда не видела в жизни. Она бы так и проспала до утра, если бы настойчивый стук в дверь не оборвал цепочку чудных сновидений. Клавдия Борисовна не сразу поняла, что происходит. В дверь снова постучали. Она встала, поправила перед зеркалом прическу.

— Заходите, — пригласила она недовольным сонным голосом.

Въехал Плафон с обезумевшими от страха глазами.

— Вот! — остановился он и оттянул трико.

Клавдия Борисовна нехотя опустила взгляд, благородное лицо ее вытянулось как у лошади. Мужское достоинство богатырских размеров потрясло воображение медсестры. Внизу ее живота приятно заворочался лохматый комок. Клавдия Борисовна охнула и машинально схватилась за чудо. Желания, не совместимые с занимаемой должностью, изводили ее. Сознание пошатнулось, ноги в коленях ослабли. Клавдия Борисовна с трудом добрела до двери и щелкнула замком. Затем помогла Василию перебраться на кушетку и опустилась рядом.

Потерянное самообладание женщины-мечты вознесло Плафона на седьмое небо. Он вдыхал божью благодать и плевать хотел на гангрену с последующей ампутацией. Клавдия Борисовна, словно одурев, теребила пойманного журавля.

— Василий, часто у тебя такое? — шептала она, глотая от волнения буквы.

— Бывает, — вдохновенно врал Плафон.

Старшая медсестра трепала «журавля» за шею и пробовала себя унять: «А если узнают? Мужики такие хвастуны!» Старания оказались напрасными. В женской душе бушевал ураган страстей. Грудь набухла и вывалилась в разрез халата. О чем только не мечтала Клавдия Борисовна в эту минуту! Демон похоти ублажал распускавшийся бутон сладострастия. Халат прилип к взмокшей спине и оголил бедра Клавдии Борисовны. Вгорячах она еле сдерживалась, чтобы не припасть губами к предмету искушения и не высосать из него дьявольскую энергию. Горячий смерч испепелял изнутри тело женщины и выветривал из ее головы остатки сознания. Клавдия Борисовна застонала, откинулась на кушетку и потеряла над собой контроль. Утонув в блаженстве, она абсолютно не понимала, что происходит. Череда спазмов прокатилась снизу вверх и сверху вниз по опьяненному истомой телу.

Душный туман растворил в себе стон Клавдии Борисовны. Она как рыба разевала рот и глотала воздух. Плафон жадно целовал большой выразительный рот, гладил раздвинутые ляжки. Расстегнув халат, он задрал бюстгальтер и мял грудь Клавдии Борисовны. Неожиданно медсестра опомнилась. Окинула Плафона замусоленным взглядом и с силой его отпихнула.

— Что ты себе позволяешь, мерзавец?!

Возбужденный Плафон бешено соображал, что ответить.

— Клавдия Борисовна, — нашелся он. — Вы же сознание потеряли! Я прямой массаж сердца делал. Рот в рот, это самое… дыхание искусственное. Ну и напугали вы меня!

Клавдия Борисовна поднялась и криво застегнула халат. Слабость не отпускала ее, в голове шумело и все расплывалось перед глазами. Она понюхала нашатырь и почувствовала себя лучше. Сдержанно, будто и не было упоительного блаженства, Клавдия Борисовна осмотрела лиловый «баклажан».

— Скорую надо вызывать — застой крови начался. Последствия могут быть непредсказуемыми!

Она сняла телефонную трубку и набрала короткий номер.

Эпилог

Огненное светило замерло в выжженном небе. Зной еще не спал, но по скудным, еле уловимым приметам угадывался скорый вечер. Слышались голоса возвращающихся домой работяг. Шаркали по асфальту стариковские ноги, вприпрыжку скакали детские сандалии. Задыхаясь и громыхая отбитой требухой, по дороге пропыхтел автомобиль. Стращая зазевавшегося пешехода, он заржал гнусавым баритоном, и пешеход ответил ему коротко и емко. За кустами жимолости, в траве, лежали Суслик и Вьюшкин. Рядом с ними в инвалидной коляске сидел Плафон и отгонял мух. От солнечных лучей «святую троицу» укрывал балдахин из листвы. Суслик и Вьюшкин тянули портвейн и который раз слушали невероятную историю любви.

— Заходит, значит, Клавдия Борисовна в палату, а я на кровати сижу в чем мать родила. Вылупила на меня свои фары, и вся дрожит от волнения. «Не могли бы вы, — говорит, — гвоздик забить в стену? — Грамоту повесить хочу». Отчего же не забить, отвечаю, забью, коли надо! «Ну тогда я в кабинете буду ждать!» — и пошла, виляя жопой. Приезжаю в кабинет, а она улыбается таинственно: «Может, выпить желаете?» Гляжу, а на столе шампанское, ананас нарезанный. На блюде креветки калачиком свернулись. Эге, думаю, вон тебе какой гвоздик вбить требуется! Только выпили на брудершафт, пала она на колени, ладошки у груди сложила. «Как увидала вас, Василий, так покоя лишилась. Ночами не сплю, о вас грежу! Скоро рехнусь!» — говорит. И так жалко мне ее стало! Ложитесь, говорю, Клавдия Борисовна. Освобожу вас от страданий душевных и физических. Сбросила она халат, а под ним — ничего! Легла на кушетку, руки ко мне тянет: «Растли меня, — говорит, — Василий. Сгораю от нетерпения!» Вот так и вгонял ей гвозди три недели кряду, без выходных и отгулов.

Суслик передал бутылку Вьюшкину.

— Чего же тебя из больницы пришлось забирать?

— Переутомился я с этой Клавдией Борисовной. Ненасытная оказалась в этом плане. Лежу как-то на ней и намекаю, что отдохнуть бы не мешало. А она хрипит: «Василий, прибавь газу, я уже финиширую!» Разве тут откажешь? Прибавил! Вдруг перед глазами все помутилось, поплыло, и голос Клавдии Борисовны — как из бочки. Я пару раз по инерции дернулся и отрубился! Очухался в реанимации. Вижу, доктора вокруг меня тормошатся. Один сердце слушает, другой давление мерит. Клавдия Борисовна в сторонке стоит. Глаза влажные, губы трясутся. Смотрит на меня и взглядом прощение вымаливает. «Полное истощение организма, — говорит доктор. — Товарищу необходимы абсолютный покой и усиленное питание!»

— Мастак ты врать, Плафон! — засмеялся Вьюшкин. — Тебе передачу «В гостях у сказки» вести надо.

Кусты угрожающе зашевелились. Сквозь них продралась сестра Плафона. Ее пустые глаза на багровой физиономии не сулили ничего хорошего. Недавняя бравада Плафона превратилась в мокрое пятно на штанах. С Вьюшкина и Суслика моментально слетела беззаботность. Ожидание жуткой неизбежности повисло в воздухе.

— Вот вы где притаились, ханурики! Тащите этого словоблуда домой — какая-то Клава из санатория прикатила!

Хомячок

I

С родителями Степе повезло: у него их не было. Никто на него не кричал, не порол и не ставил в угол. И маму, и папу, и самого лучшего друга ему заменяла бабка. Еще полная сил она могла бы легко выскочить замуж, однако решила посвятить личную жизнь воспитанию внука, в котором не чаяла души и видела отражение дочери.

— Как же ты на маму похож, Хомячок! — с нежностью говорила она и целовала Степу в глазки.

Хомячок жмурился, вырывался из бабкиных рук и убегал в свою комнату. Любимыми игрушками малыша были плюшевый медведь и тряпичная обезьяна. Степа сажал их на кровать и говорил те слова, которые слышал от бабушки. Он вообще старался подражать ей во всем. Иногда он жалел, что родился не девочкой, но быстро забывал об этом и вспоминал лишь во дворе, когда цапался с мальчишками. После ссоры он забегал домой и делился с медведем и обезьяной своими обидами. Он искренне верил, что плюшевые друзья сочувствуют ему.

— Не переживай, Хомячок, — успокаивала бабушка. — Вырастешь, и все обиды забудутся или покажутся смешными.

Она разговаривала со Степой как со взрослым и это нравилось ему, придавало уверенности. Бабка не особо сюсюкалась с внуком, но для полноценного воспитания ей все же не хватало мужской твердости. Степу все больше тянуло к девочкам. С ними было проще и безопаснее. Никто не обзывался, не лез драться, не отнимал игрушки. Девочки лепили из песка куличи, нянчились с куклами и относились к Степе как к подруге. Мир, в котором жили дворовые мальчишки, отдалялся от Степы все дальше и дальше.

Тихо и незаметно пролетело время. Школа встретила сироту в штыки. Одноклассники посмеивались над мальчиком с девчачьими повадками. При случае жестоко подшучивали над ним. Степа не отвечал грубостью на грубость, он как бы отходил в сторону, стараясь не замечать нападок. Дома он не жаловался; на вопросы о делах отвечал: «Все хорошо, бабуля!» Педагоги его нахваливали и ставили одноклассникам в пример, тем самым вызывая очередную волну насмешек.

— Степанида, почему ты не заплела косы? — ехидничали пацаны и злорадно смеялись.

Иногда они дрались между собой, дрались жестоко — до крови. Степа избегал потасовок и тайно радовался, что над ним только подшучивают, а не бьют. Со временем мальчишки потеряли к однокласснику интерес. Он стал неприкасаемым изгоем, которого никто не замечал. Это обстоятельство ничуть не удручало Степу. Ему было уютно в своей прозрачной скорлупе.

В свободное время Степа помогал бабушке по дому. Та учила его шить на машинке, готовить и прочим необходимым в жизни навыкам. Если бы Степа родился девочкой, то из него бы вышла идеальная жена и хозяйка! У него и в движениях присутствовала женская пластика и мягкость. Надень на него парик и платье — и никто сроду бы не отличил парнишку от симпатичной, худощавой девушки.

Степе повезло не только с родителями, но и со здоровьем: в армию его не взяли. Облегченно вздохнув, он пошел на курсы парикмахеров и выучился на мужского мастера. Осознанно или нет, но с некоторых пор его, словно женщину, потянуло к противоположному полу. Не в смысле — переспать, а в смысле заботы.

Он знал о строении волос абсолютно все. Ежедневно оттачивая мастерство, Степа, как скульптор, отсекал лишнее. Придавая непослушной шевелюре нужную форму, он подчеркивал овал лица и мужественность клиента. К нему записывались заранее как к лучшему специалисту в городе. Степа этим очень гордился. Можно сказать, он нашел себя в жизни.

Каким-то непостижимым образом в коллективе узнали детское прозвище Степы. Девушки-парикмахеры малость пошутили и совершенно забыли его имя. Отныне для всех он стал Хомячком, высоким худым Хомячком с огромными ясными глазами.

II

В огромное зеркало Лобов наблюдал как к нему, вихляя бедрами, спешил парикмахер.

— Как всегда? — спросил тот, чуть задыхаясь, и замотал клиента в простыню.

— Как всегда, Степа! — с долей сарказма ответил Лобов. — Ты когда свои ужимки бросишь?

Хомячок нисколько не смутился.

— Что поделаешь, Сергей Александрович? Антураж! Женский коллектив накладывает отпечаток — непроизвольно перенимаешь манеры. А вас раздражает мое поведение?

— Не то чтобы раздражает, — Лобов поморщился. — Ты же знаешь, как я отношусь к «этим».

— Я не «этот»! Давайте закроем тему. Я не собираюсь ходить вразвалочку, как ваши «быки», и греметь пудовыми погремушками на шее. У меня свой стиль. Если не устраиваю, найдите другого мастера! — нахохлился Степа.

— Не ерепенься! И, вообще, хватит демагогию разводить. Времени в обрез, дела у меня, — оборвал Лобов никчемный спор.

В руках Хомячка бабочкой запорхали ножницы. Придав клиенту надлежащий вид, Степа по-бабьи сложил ладошки.

— Бриться будем, или оставим все как есть?

— Побрей, — словно отмахнулся Лобов.

Хомячок распарил лицо ворчуна, взбил и нанес помазком густой слой мыльной пены. Степа любил работать с опаской. Ремесло брадобрея он отшлифовал до безупречности. Бритва из дамасской стали, которой Степа дорожил и никогда не оставлял в парикмахерской, привычно скользнула от виска к подбородку Лобова. Процедура бритья и ухода за кожей заняла около десяти минут.

— Ну вот! Уши и нос на месте! — Хомячок вытер салфеткой лезвие. — Одеколоном брызнуть, Сергей Александрович?

— Не надо. Я не красна девица, чтоб благоухать!

Лобов рассчитался и направился к выходу. Непроизвольно он обернулся. Парикмахер запихивал купюру в несуществующий бюстгальтер. «Совсем спятил, паренек!» — скрипнул зубами Лобов и вышел на улицу.

Барахтаясь в делах, он забыл о женоподобном цирюльнике и вспомнил о нем, когда волосы потребовали ухода.

— Здравствуйте, Сергей Александрович! — прощебетал Хомячок, прижав к груди кулачки. — Давно не заглядывали. Работа?

— Работа, работа… Все думаю, как из тебя мужика сделать. Может, в спортзал затащить? Потренируешься, нарастишь мускулатуру. Глядишь, бросишь кокетничать!

— Предлагаете тягать железо и колотить несчастную грушу?

— Твою мать, я тебе куплю хула-хуп и разноцветные ленты! Будешь заниматься художественной гимнастикой. Устраивает? — взорвался Лобов.

— А как отнесутся к этому ваши ребята? Они не будут домогаться? — неудачно пошутил Степа.

— Боже мой, кому ты нужен?

Белая простыня проглотила Лобова, оставив одну голову. Хомячок привычно щелкнул ножницами и, не прекращая разговор, приступил к работе.

— Спорт — дело хорошее, но мои руки потеряют чувствительность. Да и к чему все это? У каждого свое призвание. Ваши мальчики выбивают деньги, я навожу красоту. Знаете, Сергей Александрович, — между прочим похвастался Хомячок, — машину скоро куплю! Пропахну бензином и стану брутальнее.

— Никак разбогател?

Лобов искоса взглянул на парикмахера. Невидимый тумблер сработал в его голове. Болтовня Хомячка неразборчивым эхом звучала где-то далеко. В мозгах Лобова зрел план по конфискации денежных средств путем аферы или вымогательства: «Изольда! Надо задействовать Изольду. Малышка справится на отлично!»

Изольда с детства играла в школьном театре. Могла часами стоять перед зеркалом и отрабатывать мимику. Хорошая память хранила сотни фраз, принадлежащих разным литературным героям. «Я стану великой актрисой!» — думала Изольда до тех пор, пока судьба не свела ее с Лобовым. Сорокалетний, хлебнувший в жизни лиха он очаровал Изольду своим влиянием на окружающих. Его харизма гипнотически воздействовала на девушку и подчиняла Лобову беспрекословно. Он втянул «актрису» в криминальный бизнес, и та ни капли не жалела об этом. Шагая по скользкой дорожке, Изольда испытывала ни с чем несравнимое удовольствие. Она настолько привыкла к коктейлю из опасности и авантюры, что уже не представляла свою жизнь иначе. Стоило на короткое время остаться без дела, как недостаток адреналина давал о себе знать — не хватало риска — своеобразного наркотика, опьяняющего и поддерживающего тонус. Лобов старался не оставлять без занятия курочку, несущую золотые яйца. К тому же Изольда нравилась ему, и иногда они просыпались в одной кровати. Бесчисленные ищейки криминального авторитета днем и ночью вынюхивали, кого можно безнаказанно обобрать с помощью силы или обмана.

III

По дороге к дому Степа помог преодолеть лужу миниатюрной девушке. Поддерживая за руку, он вел ее по бордюру и украдкой рассматривал. Лицом она напоминала покойную мать на фотографии в альбоме. Степа подумал, что та именно так и выглядела при жизни. Первое время случайные знакомые созванивались, потом стали встречаться.

— Хомячок, уж не завел ли ты себе подругу? — интересовалась одряхлевшая бабка, шамкая сжеванными губами.

— Ну что ты, бабуля! — скрывал свою тайну Степа.

Постепенно Изольда вытеснила из его головы все. Она позволяла целовать себя, но не более того. Рядом с ней Степа впервые ощутил себя мужчиной и желал испытать то блаженство, которое способна подарить только женщина.

— Извини, я не могу ложиться в постель с человеком, которого знаю без году неделю.

Степе ничего не оставалось, как ухаживать и всеми способами доказывать свои чувства. Он водил подругу в кино, читал стихи и делал скромные, ни к чему не обязывающие подарки. Казалось, прелюдия будет вечной, но как-то Изольда пригласила его к себе.

В вечернем платье с ниткой жемчуга на тонкой гордой шее она выглядела потрясающе. Степа смотрел на богиню во все глаза и не верил, что из всех мужчин она выбрала его, простого парикмахера с женскими манерами. Полумрак в комнате усиливал эффект таинственности. На диване валялись маленькие, расшитые золотыми нитями подушки. Ваза с фруктами, два фужера и позеленевший медный подсвечник на журнальном столике обещали подарить Хомячку новые, доселе не испытанные ощущения.

Шампанское быстро пошатнуло рассудок Степы, не знавшего вкус спиртного. Немного потанцевав, влюбленные погасили свечи. Изольда сразу догадалась, что опыта у Степы нет никакого. Всю инициативу она взяла на себя. Осторожно, словно боясь вспугнуть, Изольда передавала искусство любви разомлевшему от вина и ласки ухажеру. Лишенный невинности Хомячок пребывал на седьмом небе, или чуть выше. Изольда гладила его по впалой груди, вздыхала и прижималась.

— Тебе хорошо? — спросила она.

— Со мной такого не было никогда!

Степа неумело целовал ее в щеки, шею, губы. Изольда отстранилась, приподнялась на локте. На Степу в упор смотрели упругие груди с маленькими аккуратными сосками.

— Ты не мог бы мне помочь? — спросила вдруг Изольда.

Хомячок, не успевший остыть от эйфории, ликовал и был готов на любой безрассудный поступок.

— Какой разговор? Если в моих силах, то — конечно!

— Мне нужно полмиллиона, срочно! Понимаешь, маме необходима операция.

Просьба слегка ошеломила Степу. Но отказать он не посмел: было совестно. «Автомобиль немного подождет», — успокоил себя парикмахер и прижался к возлюбленной.

IV

У сменщицы захворал ребенок. Степу попросили подменить ее и выйти на работу после обеда. Ни свет ни заря он вскочил с постели. Стараясь не шуметь, стал одеваться.

— Далеко ли собрался? Тебе же к обеду, — спросила разбуженная возней старуха.

— Спи, бабуль! Мне по делам надо.

По дороге Хомячок забежал на рынок за розами. Ему не терпелось удивить любимую внезапным визитом. Он представлял, как Изольда обрадуется, бросится на шею и увлечет его в неостывшую кровать. Хомячок поднялся на этаж, подошел к двери. Та к его удивлению оказалась незапертой. Парикмахер осторожно вошел и прислушался. В тишине квартиры сдавленно вскрикивала Изольда. Споткнувшись о чужие ботинки, Степа влетел в комнату. Картина, представшая перед глазами, ввергла Хомячка в шок! Заметив растерянного ухажера, Изольда с досадой спросила:

— Сережа, ты что, двери не запер?

Лобов нехотя сполз с возлюбленной Хомячка.

— Вот такие дела, мон ами! — сказал он поблекшему Степе.

Увиденное окончательно сбило парикмахера с толку. Обман и обида выжали из глаз слезы. Мир стал омерзительным и мутным.

— Я хотел бы поговорить.

— О чем? — Лобов взял из рук Степы букет и швырнул его на постель. — Это тебе, дорогая!

— Привыкай держать удар, малыш! — съязвила Изольда

Самый дорогой для Степы человек внезапно превратился в бесчувственную куклу.

— Лобов, выпроводи его!

Хомячок не знал, как себя вести. Сначала он хотел выбежать в подъезд, но что-то его удерживало.

— Маму прооперировали? — выдавил он, то сжимая, то разжимая кулаки.

— Нет у меня никакой мамы!

Изольда встала с постели и накинула халат. Лобов подтолкнул Степу к выходу.

— Все, базар окончен!

— Это же нечестно! Ты мне должна…

— Нет, ты глянь на этого нахала! Я отдала ему самое ценное, а он разговоры о деньгах заводит! — Изольда указала пальцем на дверь. — Вон отсюда!

Степа повернулся к дверям, но Лобов схватил его за рукав.

— Может, за пол-лимона я тебя удовлетворю, а, Хомячок?!

Душный, горячий туман окутал Степу. Рассудок его помутился. Выхватив из кармана бритву, он чиркнул шутника по горлу. Лобов удивленно вытаращил глаза, схватился за кадык и рухнул на колени. Пульсирующая струя крови рванула сквозь пальцы, растеклась по полу. Изольда в ужасе отпрянула, прикрыв ладонью рот.

— Ты что? Это же шутка! Мы…

Лезвие из дамасской стали повторило смертельный трюк. Хомячок вытер бритву о пальто в прихожей и покинул квартиру.

Сатисфакция

Винт заплатил за снимаемую квартиру и бесцельно шатался по городу, вдыхая запах выпавшего снега и прелой листвы. По шоссе, надрывая клаксоны, мчался свадебный кортеж. Куклу в наряде невесты закрепили плохо, она елозила по бамперу и билась головой о решетку радиатора. «Вот так всю жизнь и этому семейству предстоит дергаться!» — Винт проводил взглядом кавалькаду автомобилей. Уворачиваясь от ветра, закурил. Его обогнала молодая женщина в норковой шубке-разлетайке и ботфортах с огромными «золотыми» пряжками. Лихо заломленный берет из той же норки подсказывал: «Залетная. В этих местах такие бабочки не водятся!» Заметив интерес незнакомца, «бабочка» смущенно опустила глаза, взмахнула крыльями и пролетела мимо. Повторно их дорожки пересеклись в офисе фирмы, где Винт играл роль громоотвода — устранял проблемы с конкурентами. При виде дамы в финдиперстовом берете директор засуетился и взмок. Та поинтересовалась, кто главный?

— По какому вопросу? — осипшим голосом справился хозяин фирмы, вытирая лоб носовым платком.

— Насчет работы…

«Громоотвод» испытал неведомую доселе ревность и с ненавистью буравил спины, направившейся в отдел кадров парочке. Он стоял до той поры, пока, женщина не выпорхнула из кабинета. Поправляя сумочку, она, как и прежде, одарила Винта улыбкой и пошла к выходу. Страдая одышкой, следом вывалился директор. Ослабив впившийся в безразмерное брюхо ремень, он пропыхтел:

— Слушай, Винт, разве можно быть такой красивой?!

Принимая на работу смазливых барышень, директор мысленно примерял маску сердцееда. Девушки игнорировали тучного, в мятом пиджаке, хозяина и крутили романы с атлетично сложенным «громоотводом»; грызлись между собой, а потом перемывали кости новой пассии бывшего любовника. Одураченный сладкими грезами директор запирался в кабинете и предавался любовным утехам с прыщавой кассиршей, от которой за версту несло потом.

— Ненасытная, оттого и преет. Все вонючие бабы — сексуальны! — оправдывал любовницу владелец мятого пиджака.

— Да ну! — удивлялся Винт и силился вспомнить, которая из его подруг сильнее прочих губила атмосферу.

Магду взяли с испытательным сроком на должность продавца. Месяц она жужжала как пчёлка. Винт поражался ее трудолюбию. Он и представить не мог, какой криминальный хвост тянулся за миловидным созданием. После того как два молодых «баклана» устроили из-за неё бойню в лесополосе, минорно завершившуюся для одного из них, она сбежала в Ригу, подальше от дома, от сплетен и мести друзей убитого. Но и новое место развеяло надежды на спокойную жизнь. Неведомая сила упорно тянула Магду в криминал. Она снюхалась с шайкой домушников и парила над пропастью, ни в чем не отказывая себе. Их повязали на сбыте антиквариата. Тюрьма встретила Магду спертым воздухом, вонью и неразговорчивыми, подозрительными соседками по камере. Магда недолго отлеживалась на жесткой шконке: деньги родителей сделали дело. Увильнув от срока, она под конвоем мамаши вернулась в родные края. Недолго пожив в отчем доме, сняла квартиру — хотелось свободы и самостоятельности.

Время от времени Винт оказывал Магде знаки внимания: дарил косметику, духи. Та благосклонно принимала подарки и прозрачно намекала на встречу. Однако Винт не спешил тащить ее в койку: интуиция подсказывала, что не стоит торопиться. В то же время он злился на себя за странную нерешительность. После праздников он собрался с духом и нагрянул к Магде без предупреждения. В прихожей схватил ее на руки, осыпал поцелуями и утащил в спальню. Домой Винт больше не вернулся.

Сумасшедшие ночи сменяли дни безумия. Смесь любви и страсти не давала отдышаться. Влюбленные пташки практически не расставались. Магда нетерпеливо дожидалась Винта с деловых встреч, как тот называл устранение возникших перед фирмой задач, облегченно вздыхала и висла на шее.

— Хочешь кайфануть? — однажды заговорщицки спросила она, прижимаясь к его плечу. — Мне кое-что передали из Риги.

Винт обнял ее, поцеловал. Магда пальцем указала на футляр из-под сигары, лежавший на журнальном столике. Среди всякой мелочевки, он не привлекал внимания.

— Кокс, высшей пробы! Устроим праздник?!

Винт сморщился. Не говоря ни слова, переоделся в домашнее. Уж он-то знал: такие праздники начинаются с маленькой радости, а заканчивается тяжелыми последствиями. Недовольство сожителя не ускользнуло от Магды.

— В чем дело? Не переживай, не привыкнешь. Пару раз для разнообразия и — завяжем!

Винт отказался. Магда демонстративно высыпала порошок в унитаз.

— Удовлетворен? — не скрывала она досады.

— Не злись!

Магда продолжала работать, но уже в другом амплуа. Дни напролет она переписывала документацию или подкладывала на прилавок неучтенный товар. Бухгалтерша потела сильнее обычного, отчего в кабинет старались не заходить без особой надобности. Директор извелся, опасаясь налоговой проверки, но молчал — Винт мог пригласить его в складское помещение и настучать там по пивному животу. К тому же директор имел долю с махинаций.

Легкие деньги прибавляли уверенности, но счастья не приносили. Скорее — наоборот. Магда все чаще заглядывала в рюмку. Сначала ее устраивали ликеры и вина, затем — «Клюквенная», а дальше — «Абсолют». В пьяном экстазе она частенько выплескивала накопившуюся желчь.

— Вот грохнут тебя, как собаку, я на могилку ходить не буду! Заведу любовника, буду жить в свое удовольствие. А ты будешь в земле гнить! — вызывающе смеялась Магда.

Винт уединялся в комнате, включал телевизор и тупо смотрел, как в безумном веселии корчилась, угадывала мелодии, пела и плясала гламурная сволота.

Опьянев, Магда теряла над собой контроль. Неважно, были ли вокруг люди, или их не было. Ей ничего не стоило запрыгнуть в ресторане на стол. Дробя и расшвыривая ногами посуду, она задирала юбку и бесстыже танцевала. Друзья взбалмошной семейки просили Винта угомонить подругу. Иногда это удавалось, иногда нет. Винт вызывал такси и с боем вез Магду домой. Утром, вспоминая свои выходки, та жалась к Винту, каялась и божилась, что подобное не повторится. Однако безветрие длилось недолго, и Магду снова штормило.

Однажды после ссоры она исчезла. Винт сутки ждал ее у окна, вглядывался в темные силуэты прохожих. В конце концов, встревоженный долгим отсутствием Магды, он принялся обзванивать знакомых и выяснять, где зажигает его «Солнце».

Из квартиры слышались музыка и пьяный ор. Дверь Винту открыл парень с кислой физиономией.

— Кого надо, дядя? Адресом ошибся?

Отодвинув хозяина, Винт прошёл внутрь. За грязным столом, в обнимку с каким-то ханыгой, сидела размякшая от выпитого Магда. Подняв густо накрашенные ресницы, она прошипела:

— Ты?! Какого черта?..

— Пойдем домой!

Магда повела себя агрессивно: схватила со стола нож и кошкой прыгнула вперед. Винт сделал шаг в сторону и отвесил такую затрещину, что у нападавшей чуть не оторвалась голова. Нож выпал, Магда отлетела в угол и растянулась на полу. Шалман замер. Лишь магнитофон продолжал жевать пленку: «…Жора, подержи мой макинтош!..»

Винт взвалил на плечо свое горькое счастье.

— Ее шмотье спустите к машине, — приказал он онемевшему сборищу.

Они расходились, но не выносили длительной разлуки. Будто магнитом, их тянуло друг к другу. Влюбленные клялись не наступать на старые грабли и вскоре наступали на новые.

Винт славился бесшабашностью, частенько искал приключения на свою голову; в городе к нему относились настороженно и старались не связываться. Как-то, после удачной сделки, он еле дотащился до дома. Магда не переносила его пьяной разухабистости и решила не открывать дверь. Недолго думая, Винт спрыгнул на балкон с крыши. Благо они жили на пятом этаже, и балкон все лето оставался открытым. Гражданская супруга встретила Винта с кухонным топориком в руках.

— Отбивные стряпать собралась?

— Башку тебе отрублю!

— Ну, давай!

Винт опустился на колени, положил голову на табурет. Магда ударила, но слегка и — обухом. Винт поднялся, потер шею, выхватил топорик из рук оторопевшей подруги.

— Теперь моя очередь!

Не на шутку напуганная Магда выскочила из квартиры. Винт сунул топорик под подушку и, не разуваясь, завалился на кровать. Трещина в отношениях становилась все шире, но разорвать их не хватало ни сил, ни желания. Приговоренные к роковому счастью продолжали терзать друг друга, извиняться и заглаживать вину гостинцами. В душевных муках обзавелись трехкомнатной квартирой, сделали шикарный ремонт и купили дорогую мебель.

Летели дни. Минутные радости сменялись затяжными скандалами. Магда выпивала, Винт погуливал налево. Обреченность и безнадега парила в воздухе, которым дышало шальное семейство.

— А не завести ли нам собаку? — после очередного перемирия предложила Магда. — Я буду ухаживать за ней. Собаки, к тому же не переносят запах алкоголя. Может, всё еще наладится?

— Собака так собака, — согласился Винт.

Долго звонили по объявлениям, спорили. Остановили выбор на щенке боксёра. Когда пучеглазый комок появился в квартире, Магда завизжала от радости. Два дня придумывали кличку; сошлись на Бакси. Магда ежедневно выгуливала щенка на пустыре за домом, нянчилась с ним, как с дитя. Казалось, жизнь налаживается. Винт почти успокоился и разгребал накопившиеся дела. Не по возрасту смышленая сучка быстро почувствовала любовь хозяйки и позволяла себе разные вольности. Винт матерился, Магда отшучивалась:

— Перестань! Она игрива и глупа. Повзрослеет — поумнеет.

Незаметно старые привычки вернулись, и Магда пропадала из дома уже на пару с псиной. Винт скрипел зубами, и пил горькую.

Они не появлялась вторые сутки. Винт курил на балконе, устало наблюдая, как вдоль шоссе гаснут фонари. Он вздрогнул, когда хлопнула входная дверь. Покачиваясь, вошла Магда. С презрением посмотрела на сожителя.

— Папочка нервничает и переживает?!

Бакси вьюном крутилась у ее ног; неожиданно присела и — на ковре появилось темное пятно.

— Это тебе подарок! — пьяно засмеялась Магда.

Опухшие от бессонницы и выпитой водки мозги дали сбой, уши заложило ватой. Винт побагровел, схватил за ошейник собаку и с такой силой запустил её с балкона, будто пытался вывести на околоземную орбиту. Глухой удар упавшего на землю тела дал понять: запуск не удался. Задыхаясь от ненависти, Магда показала неприличный жест из американских фильмов. Этого оказалось достаточно. Вслед за Бакси с балкона вылетела ее богиня.

Женский организм оказался гораздо крепче собачьего. Магда отделалась переломами челюсти и рёбер. Винта не закрыли: связи и отказ потерпевшей стороны от обвинений в обмен на квартиру решили исход дела. Виновник трагедии ни на шаг не отходил от переломанной сожительницы. Поил бульонами, жидкой манной кашей; нанял иглотерапевта-массажиста с раскосыми восточными глазами, скорее всего казаха, выдающего себя за китайца. Спустя полтора месяца, изрядно похудевшая Магда вернулась в строй. Прихрамывая и держась за стены, она уверенно шла на поправку. «Даже выглядеть стала лучше! Помолодела что ли?» — с удивлением подметил осунувшийся Винт.

Странно, но после этого они продолжали жить вместе. На Пасху пригласили друзей. Все выглядело чинно: дорогой алкоголь и закуска; разговоры, шутки… В разгар застолья Магда обняла сидевшего рядом директора фирмы и поцеловала взасос. Директор выпучил глаза и не знал, как себя вести. Винт подмигнул ему и вывел Магду на кухню.

— Зачем ты меня провоцируешь?

— Потом узнаешь!

Она вырвала руку и вернулась в зал. Гулянка утратила былое веселье и напоминала поминки. Под разными предлогами гости покинули хлебосольный дом. Винт курил на кухне, когда острая боль прошила спину. От неожиданности он вскрикнул и повернулся. Магда хищно прищурилась. С ножа в ее руке капала кровь. Винту не хватало воздуха, глаза затянуло мутной пеленой. Из последних сил, он распахнул окно и оперся на подоконник.

Очнулся Винт в реанимации. Боли не было. Винт ждал, когда придет Магда и объяснит что к чему. Вместо нее явился коренастый следователь. Из допроса выяснилось, что милицию вызвали свидетели случившегося. Винт не особо горевал по поводу своего падения из окна: «Магда встала на ноги через полтора месяца, я встану через два!» Из реанимации его перевели в одноместную палату с кроватью, похожей на скамью для пыток. В тот же вечер его навестила Магда. Положила на тумбочку блок сигарет, пачку чая и кулек леденцов.

— Следователь был? — спросила она как бы между прочим.

— Приходил. Спрашивал про ножевую рану. Сказал, что ничего не помню.

— Ладно, — Магда закусила губу. — Забашляю кому надо — утрясут. Сам-то как?

— Терпимо.

— Слушай, у тебя в фирме деньги лежат. Я хотела взять, но директор… Надо с прокуратурой вопрос решить, а дома ни гроша.

— Возьми.

Магда появилась через неделю. В палату не зашла, остановилась на входе. Винт не мог шевельнуться от боли.

— Я сейчас в прокуратуру тороплюсь, дело закрыли за отсутствием состава преступления. Осталось какие-то формальности соблюсти. Слушай, — Магда нахмурила выщипанные брови, — после выписки возвращайся к родителям. Врач сказал, ты свое отбегал. А я при тебе сиделкой быть не собираюсь.

Печатная машинка внезапно замолчала. В кабинете повисла тишина. Было слышно, как кто-то кашляет в коридоре, как за окном ругается какая-то баба. Следователь окинул Магду уставшим взглядом. Та, как ни в чем не бывало, рылась в сумочке.

— Я вам не мешаю? — спросил он.

Магда подняла на него безразличные глаза.

— Нет, телефон ищу. Наверное, дома оставила.

Мужчина подошел сзади и слегка навалился, придавил ее грудью к столу. Тихо, почти шепотом, сказал:

— Дело закрыто по решению сверху. Уверен, что без вашего участия не обошлось, — он выдержал паузу. — Ответьте без протокола, зачем вы это сделали?

Магда пыталась освободиться от тяжести мужского тела, но безрезультатно.

— Вам знакомо такое понятие как сатисфакция? И не давите на меня!

Следователь выпрямился, вытащил из кармана пропуск.

— Я вас большьше не задерживаю!

Семеныч

«Все дни человека — печаль, и заботы его — это скорби»

(Соломон)

Он пришел ко мне вечером в драповом пальто, кепке из такого же материала, на руках — лайковые перчатки. Весь черный, как гуталин. Только лицо светлым пятном расплывалось перед моими близорукими глазами. Нежданный гость сел на стул, немного помолчал, будто хотел раскрыть страшную тайну и все никак не решался. Наконец выдохнул:

— Мать умерла. Сегодня сорок дней. — сказал и опустил глаза, принялся стряхивать с брюк невидимую соринку.

В его голосе звучала такая тоска, что мне стало не по себе. Уж я-то знал, как он презирал матушку. Откуда взялась такая печаль, такая мука? Может, вспомнил какие-то редкие минуты, когда был счастлив с ней? Навряд ли. Она даже не знала кто его отец. Ляпнула в загсе пришедшее на ум имя. С той поры он стал Семенычем.

Их почти ничего не связывало. Почти… Кроме обрывков памяти. Ее лишили родительских прав, а его определили в детский дом. Она ни разу не навестила его за все пять лет пребывания в школе выживания. Да, наверное, и вовсе забыла о его существовании. Жила своими заботами: гудела дни напролет с теми, кто нальет.

Семеныч поднялся. На мою просьбу остаться, безнадежно отмахнулся и вышел в прихожую. Почти без шума за ним закрылась дверь.

Ночь выдалась душная и темная. Казалось, будто на мир выплеснули расплавленный гудрон. Тот заляпал фонари, залил щели, в которые проникал чахлый ветерок. Редкие прохожие давно растаяли в свете фонарей, исчезли, прихватив с собой безразмерные тени. Он сидел на скамье под старым кряхтящим тополем. «Как бы ни рухнул», — думал Семеныч, то и дело оборачиваясь. Пахло грозой. Домой идти не хотелось. Да и что там делать? Смотреть на пьяную мамашу и на ее очередного ухажера? Тот, завидев отпрыска «возлюбленной», напускали на себя важный вид: алкаш, с куриной грудной клеткой, напрягал усохший бицепс и уверял, будто способен согнуть кочергу. «Какая кочерга? — думал Семеныч. — С такой мускулатурой только пластилин мять!» Другой, плешивый ханурик, с редкими черными зубами и в мятой, обвисшей майке, учил тюремному этикету:

— Запомни, щегол, — говорил он, жуя окурок. — Взял в руки нож — мочи! А будешь рисоваться, самого на перо посадят. У нас базар короткий!

— Хватит пугать-то! — оборвала собутыльника мать. — Отсидел пятнадцать суток, а гонору…

Третий врал про войну в Афганистане: в одиночку он перебил взвод моджахедов. Мальчишка слушал пьяный бред и засыпал прямо за столом. И так день за днем. Утром мать совала ему кусок хлеба, пододвигала тарелку с остатками пиршества.

— Жри давай, а то ноги протянешь! На какие шиши тебя хоронить?

Наскоро перекусив, он убегал из дома; гулял по городу среди незнакомых людей и под вечер возвращался к старому тополю. Дождавшись, когда ночь усыпит все звуки и погасит окна, он плелся домой. Зимой было сложнее. Школу Семеныч прогуливал. «На кой черт мне эти науки? — рассуждал он. — Выучусь на токаря или сварщика и никакая география с геометрией будут не нужны!» Сколько так продолжалось, он и вспомнить не мог. Кажется — вечность!

Однажды в их дом пришли три грузные тетки во главе с классным руководителем. Осмотрели квартиру, поцапались с матерью, что-то записали в разлинованные листы. Уходя, потрепали Семеныча по немытой голове.

— Скоро выберешься из этого ада! — торжественно доложили благодетели, даже не интересуясь его мнением.

Мать, дымя сигаретой, проводила незваных гостей. Не глядя на сына, отворила пожелтевшую дверцу холодильника и достала ополовиненную чекушку. Хлебнула из горлышка, сморщилась.

— Скоро поймешь, как с матерью было хорошо! — сказала она, прошла в комнату и упала на продавленный диван. Тот подтвердил ее слова протяжным стоном.

Детдом встретил Семеныча хмуро. Новые соседи быстро поделили барахло, прихваченное им из дома.

— Здесь спать будешь! А теперь рассказывай… — указали новые знакомые на кровать и сели на корточки, собираясь понять, что за птица залетела в их скворечник.

Семеныч оказался малоразговорчивым, но очень смышленым. Он сразу понял: будет «прописка». О таких вещах рассказывали мамашины воздыхатели, побывавшие по малолетству в интернатах и местах не столь отдаленных.

Он только задремал, как с него сдернули одеяло.

— Базар есть! — сказал длинный, похожий на гвоздь, шкет. За его спиной толкались три или четыре агрессивно настроенных подростка. — Постой на стреме, — приказал «гвоздь» одному из детдомовской банды. Тот кивнул и примерз у дверей, ведущих из спального корпуса в коридор.

Семеныч не стал ждать, когда его ударят. Подскочив с кровати, он с такой силой пнул длинного, что тот охнул и повалился на пол. Его кореша, стоявшие сзади, оторопели от неожиданности. Семеныч воспользовался замешательством и треснул ближнего в челюсть. На соседних койках зашевелились одеяла, послышался робкий шепот.

— В следующий раз — зарежу! — стараясь унять дрожь в голосе, прошипел Семеныч.

Для профилактики он пнул еще раз скрюченного на полу вождя аборигенов и залез под одеяло. В ту ночь спать не пришлось. До подъема он прислушивался, опасаясь внезапного нападения. Утром «гвоздь» подошел сам, протянул руку.

— А ты нормальный пацан! Давай скорешимся!

Семеныч от дружбы не отказывался, но и «шакалить» не собирался. Он жил сам по себе, все пять долгих лет. В детдоме его уважали и сторонились. Двумя словами он отшивал набивавшихся в друзья малолеток. Волк-одиночка, не иначе. Из детдома Семеныч загремел в армию, и только отслужив, вернулся в город. Его никто не ждал. Зато он ждал встречи с матерью! С охапкой полевых ромашек, в дембельской форме с аксельбантами он постучал в дверь, за которой прошло его короткое детство. Та открылась не сразу. На пороге Семеныча встретила обрюзгшая, неопрятная женщина.

— Чего надо? — спросила она знакомым голосом.

«Надо же, — изумился Семеныч, — почти в животное превратилась, а голос не изменился!»

— Мама, это я!

— А… — прогудела «мама», развернулась и пошла вглубь квартиры. — Заходи, коли пришел! У тебя деньги есть?

Жить с «непросыхающей» родительницей Семеныч не счел нужным, да та и не предлагала. Встал на воинский учет, устроился на работу. После собеседования в отделе кадров ему выделили койко-место в общаге. И началась трудовая жизнь! Привыкший ко всему, Семеныч пахал за троих, от побочной работы не отказывался и с каждой получки приносил матери треть зарплаты. Та принимала это как должное, даже не благодарила. Да и за что было благодарить по ее разумению — она ему жизнь подарила, а за нее никакими деньгами не откупишься!

Мать пила до последнего, пока ее брюхо не раздуло от цирроза. С трудом передвигаясь по комнате, она совсем не могла ухаживать за собой. Квартира, и без того похожая на помойку, приобретала ужасающий вид и провоняла нечистотами.

— Устала я что-то, — жаловалась мать, когда Семеныч приносил деньги. — Вроде ничего не делаю, а сил нет. Да и бок болит. Выпью, и вроде отпустит.

Болезнь быстро высосала из нее соки, подарив коже восковый цвет, а фигуре какую-то угловатость. Мать гладила огромный, как у беременной, живот и не понимала, отчего он растет. Семеныч понимал, но пугать родительницу не решался. Приходившие по вызову врачи морщились от вони, прокалывали старухе брюхо и спускали по ведру жидкости. На прощание они наказывали Семенычу, что можно давать больной, а чего — нельзя. Он перебрался домой, прописался и занялся переоформлением квартиры. Уходя на работу, Семеныч запирал двери на вставленный новый замок, а ключ забирал. Мать не возражала. Угасающая жизнь заставила ее надавить на тормоза. Алкаши навещали закадычную подругу пару раз, но после короткого разговора с Семенычем память у них отшибло напрочь. Больше их не видели. Так продолжалось около года, может, чуть больше.

Мать все больше капризничала, стала плаксивой и требовала сострадания. Семеныч чувствовал — долго она не протянет, исполнял ее пустяковые желания и все больше темнел лицом — сказывалась усталость. На работе ему дали отпуск, будто подгадали, что тот придется кстати. Буквально на следующую ночь, мать громко захрипела. Семеныч подскочил к ее кровати, взял за руку. Он не плакал, у него не было жалости к усопшей. Минут пять он продолжал гладить остывшую кисть, потом опомнился и вызвал скорую.

Какие-то перемены все же произошли в его душе, что-то надломилось и треснуло. Созерцание смерти ли тому посодействовало или осознание того, что больше у него никого нет, сложно сказать. Замкнутый по жизни, он стал избегать скопления людей, обходил стороной автобусные остановки и никогда не стоял в очередях. Люди пугали его своей праздностью, тягой к жизни и наслаждениям, которые она дарит.

Его нашли через неделю после визита ко мне. Соседи обратили внимание на трупный запах в подъезде и вызвали милицию. Когда взломали замки, Семеныч встретил гостей, стоя на коленях и неловко свесив голову набок.

Сконвертировано и опубликовано на /

Оглавление

Лекарство от депрессии

Странная история

  Предисловие

  I

  II

  III

Потолок

Сновидения или поминки по юмору

Паутина

  I

  II

  III

Золотое детство

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

Житие мое

  I

  II

  III

  ЭПИЛОГ

Забулдыжная жизнь

О засранцах и кофе

Бамбочада

Беседы о фламандской школе

  I

  II

  III

  IV

Белая стрела

  I

  II

  III

  IV

  V

Компаньоны

Похождения Люси Вахрушиной

Похоронный марш Шопена

Пулька

Проза жизни

Цирк

Когда распускаются цветы

Снег

Мохов

Кульбиты Васи Плафона

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  Эпилог

Хомячок

  I

  II

  III

  IV

Сатисфакция

Семеныч Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg