«Литературный дебют»

Морис Леблан Литературный дебют

В нашей прекрасной профессии литератора есть один вопрос, который мне всегда казался достойным особого внимания и по поводу которого я часто расспрашивал своих коллег: «Как и вследствие чего вы осознали, что вам предназначен жребий журналиста или писателя?»

Ведь не садятся же в момент внезапного вдохновения за стол, говоря:

— А ну-ка, не написать ли мне статью, или повесть, или роман?

Нет, сначала все пачкают много бумаги, прежде чем поймут, что это попытки писательства. Все те, кто не жил в особой среде журналистов и литераторов, кто не испытал с детства чувство, которое можно назвать профессиональной заразой, переживают долгий и смутный период высиживания, которого не замечают самые проницательные глаза. Не осознавший себя проделывает скучную работу, которая выражается сперва в школьных упражнениях, а затем прерывается, исчезает в массе житейских потребностей и, через много-много лет, заставляет какого-нибудь студента-юриста, какого-нибудь молодого коммерсанта, политехника или клерка у присяжного поверенного бросить нелюбимое ремесло и сесть за стол, говоря:

— А ну-ка, я столько напачкал бумаги за все время… А что, если случайно?..

Когда я покончил с военной службой и провел полтора года за границей, мой отец, которому я предоставил полную свободу в выборе мне занятия, сам не чувствуя никакого определенного призвания, сказал мне:

— Ну, вот. Дело сделано. Ты знаешь наших дорогих друзей Мируд-Пишаров? Ты поступаешь к ним на будущей неделе. Это одна из первых фирм в Руане по изготовлению кард. Сначала ты будешь проходить стаж, потом будешь пайщиком, потом компаньоном. Дорога открыта.

Я не имел ни малейшего понятия о том, что такое карды, и должен признаться, что мой стаж меня мало просветил в этом отношении.

В громадных мастерских маленькие шумные и быстрые машины грызли длинные кожаные ремни, которые выходили дальше унизанные тоненькими уголками. Операция, которая сразу же мне показалась непонятной. Тайна, которую я никогда не смог разгадать, как это происходило? Для чего это было нужно?

При всем моем желании я никак не мог ни заинтересоваться этими вопросами, ни возбудить в себе малейший интерес к ним. И я сохранил бы от моих технических занятий далеко не радостное воспоминание, если бы не было в одном из закоулков фабрики, на чердаке, уединенной мансарды, в которой для меня устроили умывальную. Я там проводил большую часть времени. Кресло. Бумага. Карандаши.

Вместо стола собственные колени. Вместо горизонта квадратный кусок неба, очерченный слуховым окном. И вот полился поток поэм, новелл, литературных опытов, анекдотов, исповедей, описаний. Я не замечал больше быстрого щелканья маленьких машин, хотя они были совсем близко. Фабрика с ее шумом исчезла куда-то. Маленькая группа рабочих рассеивалась как пустые призраки. Я был счастлив. Я писал… писал…

Один-единственный звук стряхивал с меня это опьянение, возбуждавшее меня, как вино, которое я как будто бы пил, сам не зная, что пью: это происходило, когда Мируд-Пишар показывался у входа во двор, который вел от его квартиры к мастерским. Один из мастеров издавал тогда легкий свист, чтобы молодой подмастерье и будущий хозяин успел вовремя спуститься с лестницы и чтобы патрон мог его застать наблюдающим и склоненным над какой-нибудь страшной механической загадкой.

Я прилагал не больше усердия и при посещении клиентов фирмы. Застенчивый, незнакомый с делами, как осмелился бы я наступать на директоров ткацких фабрик, хвалить предлагаемый товар и спорить о себестоимости? Куда проще было пойти гулять. Сколько я делал приятных прогулок по изрытым нормандским дорогам! Сколько очаровательных грез пережил я на берегу Андели или в маленьких долинах Орны! А сколько листков я там исписал карандашом!

И все же, несмотря на весь этот ворох рукописей, на все эти ожесточенные попытки писательства, благодаря которым во мне понемногу вырабатывалось сознание необходимости в более прилежном труде, в более медленной работе, мне ни одного раза не пришло в голову, что именно там, среди этих выбеленных известкой стен или на больших дорогах, я проходил мой настоящий стаж и подчинялся приказаниям, дававшим моей жизни совсем непредвиденное направление. Я писал без всякого повода и не говорил себе: «Я пишу. А раз я пишу, не следует ли предположить, что в один прекрасный день я сделаюсь писателем».

Один маленький случай пролил некоторый свет на мое сознание, один из тех маленьких случаев, которые таятся всегда в корне самых важных событий нашей жизни.

Я не стану припоминать дату, — это было в день открытия памятника в Руане, в сквере Сольферино. В этот день чествовали память Густава Флобера. Насколько я припоминаю, шел дождь. Но воспоминания, сохранившиеся у меня с того вечера, так смутны!

Я помню маленькую трибуну, сооруженную около музея, который примыкает к саду. Помню ряды стульев, толпу мужчин в черном, городских властей, парижских и других гостей. Я смутно улавливал звуки речей, в которых прославляли великого писателя. И, в действительности, в моей памяти сохранилась отчетливо только группа из четырех лиц, которые в моих глазах являлись полубогами.

Я знал их по их произведениям, читанным и перечитанным. И вот они передо мной. Вот они, четверо: Гонкур, Золя, Мопассан и Мирбо, четыре колосса, маршалы и генералы французской литературы. Я смотрю на них. Я дивлюсь на них. Когда церемония кончилась и их повели в сад или в музей, я вертелся вокруг них, прикасался к ним, вмешивался в группы людей, окружавших каждого из них, слушал разговоры, запоминал решительные слова, срывавшиеся с их уст. Шейный платок Гонкура, пенсне Золя, усы Мопассана, — сколько предметов для наблюдения, сколько тем для размышления!

Меня все удивляет в этих лицах. Как это может быть, что они ходят как все другие, что они изъясняются не особыми, отличными от прочих, выражениями, с большей изысканностью и тонкостью? Я выискиваю на их лицах маленькую черточку, указывающую на гений, в их глазах — тот огонек, который теплится на очаге столь пламенных умов. Гонкур, Мопассан… Как ваши силуэты оживляют милый провинциальный сад, где протекли прекраснейшие годы моей жизни!

Что они делали до отъезда, я не могу сказать. Там был устроен большой официальный завтрак. На обеды их, конечно, приглашали направо и налево. Но я знал, что они уедут с вечерним поездом.

Я сообразил, что они поедут все вместе. Это было совершенно ясно. И не подлежало сомнению. А если они поедут вчетвером в одном купе, то там найдется местечко и для маленького молодого человека, который окажется случайно там же, не показывая вида, что он что-нибудь знает, и который в течение двух с половиной часов будет наслаждаться их божественным присутствием.

Привести замысел в исполнение было трудно. Отец строго следил за тем, когда я возвращался ночью. Я имел разрешение только на посещение театра. Возвращаясь же из столицы с ночным поездом, я приеду только утром.

Ну так что ж! Ключ у меня в кармане. Никто ничего не узнает.

И таким образом я покинул потихоньку отчий дом. На вокзале я слежу за прибытием полубогов и останавливаюсь около их группы. Поезд из Гавра подходит. Перед ними как раз пустое купе: они входят в него все четверо. Я пятым.

Напротив меня Золя, сбоку Мопассан, затем Гонкур, четвертый Густав Тудуз, вместо Мирбо. Поезд тронулся. Я был в тесной компании полубогов. Я узнаю их мысли. Я услышу их рассуждения о церемонии, их скрытое мнение о Флобере, о Руане, о моих согражданах.

Разумеется, я собирался принять участие в разговоре. Будучи руанцем, я принадлежал к числу тех, которые часто ездили на пароходе и видели Густава Флобера, в халате, в саду в Круассе. Меня лечил его брат, доктор. Но про запас у меня была еще одна совсем особенная и, как мне казалось, чрезвычайно интересная подробность. Жена нашего аптекаря была дочерью мадам Бовари или, вернее, красивой дамы, жившей в окрестностях, которую Флобер взял за прототип своей героини.

Я сам, в свою очередь, воспользовавшись этим родством жены моего аптекаря и мадам Бовари, сочинил повесть, озаглавленную «Лаборатория господина Омэ».

В один миг я стал бы на одну ступень с моими полубогами. Мы разговаривали бы, как товарищи по перу, имеющие одинаковые занятия, одинаковые причины для восхищения и волнения. Ах, я не напрасно поехал с ними!

Увы, события не всегда отвечают желаниям молодых провинциалов, и полубоги литературы подчиняются естественным законам, уничтожающим все, что ожидают от их близости. При выходе из туннеля святой Катерины, в то время как Мопассан ворчал не знаю на что, а Золя заявил, что они наелись как свиньи, Гонкур закричал:

— Милые мои друзья, надеюсь, что вы не собираетесь болтать до самого Парижа. А? Я подыхаю от усталости. Все эти фокусы с открытием памятника свалили меня с ног. Я сплю. Кто из вас будет настолько любезен и задернет штору?

Я поспешил избавить одного из моих учителей от этой несколько низменной обязанности, а также в надежде, что заслуженное мною изъявление благодарности завяжет желанный разговор. Никакой благодарности, однако, не последовало. Мое движение прошло незамеченным. А Золя и Мопассан болтали о чем попало: один жаловался на желудок, другой — на голову. Гонкур снова забрюзжал. Наступило молчание. Через несколько минут один из полубогов захрапел. Купе обратилось в дортуар.

Так разбились все мои надежды. Чудесное приключение, представлявшееся мне в таком солнечном свете, оканчивалось в молчании и мраке. Не было не известных никому анекдотов из жизни Флобера. Не было беседы со спутниками. Как заинтересовать спящих людей? Как завязать дружбу с храпящими полубогами? Как спросить совета у моего соседа? Как доверить ему две рукописи, оттопыривавшие мне карманы?

Ведь вот в чем было дело! Почти невольно, неосознанным желанием, чтобы прочли мои произведения и высказали мне свое мнение, которое не могло не быть восторженным, я взял с собой «Лабораторию господина Омэ» и еще другую повесть, которую я считал весьма значительной: «Дядя маленькой женщины в трауре». Что было делать теперь, когда штора была спущена. Не мог же я, совладав с ужасной робостью, сковывавшей меня перед лицом моих будущих коллег, разбудить их и представиться со словами:

«Послушайте-ка, я не затем предпринял это путешествие, чтобы видеть вас спящими. Черт возьми! Нам надо поговорить. У меня с собой есть случайно две рукописи»…

Я не споткнулся, но натолкнулся на препятствия, худшие, чем нежелание, презрение или безразличие.

Ужасный сон, прерываемый вздохами и сопением заложенного носа, противопоставлялся моему стремлению к созданию товарищеских отношений.

Путешествие завершалось в темноте. Незадолго до прибытия в Париж, спящие стали потягиваться. Кто-то заохал. Кто-то вздохнул. Вот и вокзал. Прощайте, Золя! Прощайте, Мопассан! Прощайте, Гонкур! Наши судьбы следуют разными дорогами. Моя — это топтание на кардовой фабрике под мурлыканье маленьких изводящих механизмов. Прощайте!..

О, мрачное возвращение в ночи. Постоянные остановки пассажирского поезда. Печальное прибытие утром. Меланхолическое возвращение тайком в отчий дом.

Во мне живо одно воспоминание: появление отца в то время, как я осторожно подымаюсь по лестнице и делаю все возможное, чтобы ступеньки не скрипели. Дверь быстро открывается, — появляется в халате отец. У него в руках часы. Шесть часов!

— Ты откуда?

— Из Парижа.

Я не могу точно вспомнить, о чем мы тогда говорили, или в каком смысле был позже возобновлен разговор. Я могу только утверждать, что вследствие этой глупой выходки и против моего ожидания положение вещей изменилось. Мое будущее в качестве фабриканта кард уже не рисовалось с той же непоколебимой твердостью. Произошло как бы молчаливое соглашение, вследствие которого допускалось, что мною могут руководить иные стремления. Без их ведома и только благодаря их чудесному приезду полубоги сорвали завесу и осветили темное пространство.

Конечно, это не вызвало во мне одну из тех внутренних драм, которые заставили Ренана порвать со своим прошлым, и не зажгло один из тех великолепных пожаров, при свете которого я мог бы воскликнуть:

«То, что я сделал, это преследование, этот экстаз, все указывает на мое истинное призвание. Раз мое вдохновение рвет свои оковы, идем вперед, спешим принять участие в общей борьбе»…

Нет… Я не почувствовал происходившей во мне эволюции, это было одно из видений жизни, не более. Моя попытка приобрела в моих глазах свое истинное значение. Впервые я отдал себе отчет в том, что я пишу, вернее, что я пробую писать, и что в один прекрасный день передо мной откроются горизонты, совсем не похожие на те, которые я видел перед собой до сих пор.

И когда через несколько месяцев Мируд-Пишар заявил, покачивая головой, что он сомневался в моих технических способностях, отец высказал весьма справедливое мнение, что юридический факультет даст мне в том случае, если из меня не выйдет литератора, возможность заниматься свободной профессией, более подходящей к моим вкусам.

— Ну, юрист так юрист, — ответил я.

С того времени я уже определенно знал, чего я хочу и что предпочитаю. Я знал моих богов и полубогов.

Совершенно очевидно, что я не мог бы похвалиться очень тесной связью с теми, к которым бросил меня порыв юного провинциала в вечер открытия памятника. Ну, что же! Тем не менее, я в их купе совершил переезд из родного города в Париж. Многие ли из моих товарищей могут похвалиться более прекрасным дебютом в литературе, как путешествие, хотя бы и в молчании, рядом с Золя, Гонкуром и Мопассаном.

Оглавление