«Новеллы и повести»

Новеллы и повести (fb2) - Новеллы и повести (пер. Леонид Михайлович Цывьян,Регина Ивановна Белло,Евгений Николаевич Габис,Лариса Перцевна Хайкина,Рита Моисеевна Пуришинская, ...) 1551K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анджей Струг

Новеллы и повести

Анджей Струг, его время, его герои

Непосредственное участие в освободительной борьбе народа, пристальное внимание к явлениям общественной жизни — характерная особенность польской литературы, сложившаяся на протяжении многих веков ее развития. Традиция эта ярко проявилась на рубеже XIX и XX веков. «Высматривать во тьме пути, ведущие к счастью родного народа», — так понимал свою задачу, задачу всей прогрессивной литературы, крупнейший писатель того времени, властитель дум передовой польской интеллигенции Стефан Жеромский. Так же понимал ее и Анджей Струг (1871—1937), младший современник и последователь Жеромского.

Струг стал писателем в бурные дни революции 1905—1907 годов и в своих произведениях запечатлел картину ее наивысшего взлета и горького поражения. Проблемы польского социалистического движения, революционный энтузиазм трудового люда, поднявшегося на штурм старого мира, героическая деятельность революционеров-подпольщиков — эти новые темы Струг одним из первых ввел в польскую литературу.

Анджей Струг (псевдоним Тадеуша Галецкого) родился 28 ноября 1871 года в семье обедневшего шляхтича, державшего бакалейную лавку. Его детство прошло в небольшой загородной усадьбе Константиновка и в Люблине, где он учился в гимназии. Будущий писатель становится активным членом нелегального ученического кружка, где, наряду с запрещенными в то время произведениями Мицкевича и Словацкого, читали «Манифест Коммунистической партии» и пели революционные песни. Подобная атмосфера была и в других учебных заведениях Королевства Польского, где царское правительство в те годы проводило жестокую русификацию. Сопротивление полицейским порядкам в гимназии, шпионству надзирателей стало для многих первыми шагами в освободительной борьбе, приобщило лучших представителей шляхетской молодежи к социалистическому движению.

В 1895 году Струга, к тому времени студента агротехнического института в Пулавах, арестовывают по делу о нелегальном обществе «Народное просвещение». Семнадцать месяцев он проводит в варшавской цитадели, в ее печально известном Десятом корпусе, который был местом заточения многих поколений польских революционеров.

Заключение и ссылка явились для будущего писателя школой мужества, воспитания воли и политического самообразования. Там он знакомится с представителями разных направлений в демократическом движении. На долгие годы связывает его дружба с Брониславом Весоловским, одним из организаторов польской марксистской партии «Социал-демократия Королевства Польского» (позднее «Социал-демократия Королевства Польского и Литвы» — СДКПиЛ), впоследствии участником Великой Октябрьской революции. Сам же Струг входил в Польскую социалистическую партию (ППС), основанную в 1892 году.

Принадлежность к этой партии, а также атмосфера партийных разногласий, имевших место в польском рабочем движении начала XX века, отразились на идейной и творческой эволюции Струга.

СДКПиЛ продолжала интернационалистические традиции первой польской рабочей партии «Пролетариат» (1882—1886). В борьбе за свержение царизма она провозглашала принцип совместных действий с русским пролетариатом.

«Громадная, историческая заслуга товарищей польских социал-демократов, — писал В. И. Ленин, — та, что они выдвинули лозунг интернационализма и сказали: нам всего важнее братский союз с пролетариатом всех остальных стран»[1].

В отличие от социал-демократов ППС главной целью-считала борьбу за независимость Польши, подчиняла этой цели классовые интересы пролетариата и проводила в отношении к русскому революционному движению раскольническую политику.

Однако действительная историческая роль обеих этих партий не определялась однозначно их основополагающими программными декларациями и была осложнена рядом причин. Известно, что при своем интернационализме, явившемся громадным теоретическим и практическим достижением, СДКПиЛ совершила ряд ошибок в решении польского национального вопроса. Польские социал-демократы недооценивали задачу борьбы за независимость Польши, считали, что требование независимости уводит пролетариат с классовых позиций, и выступили против включения в программу российских марксистов пункта о праве наций на самоопределение.

Это суживало сферу влияния СДКПиЛ на трудящиеся массы и прогрессивную интеллигенцию. Между тем ППС, правое руководство которой, прикрываясь революционной фразеологией, ловко маскировало свои истинные цели (борьбу не с царским самодержавием, а со всей Россией за отрыв Королевства Польского от империи), сумела привлечь в свои ряды широкие круги радикально настроенных патриотов из разных слоев общества.

Но внутри самой ППС не было единства. Наличие в ее низовых организациях многих членов, оппозиционно настроенных по отношению к руководству, «мыслящих по-пролетарски», как это отметил в 1899 году Ф. Дзержинский[2], было характернейшей чертой этой партии. Отсюда постоянные оппозиции внутри ППС как слева, так и справа, постоянная тенденция к размежеванию.

В период общественного подъема накануне и во время революции 1905 года в ней явственно побеждает левое течение, выступающее за солидарность с русским революционным движением, за единство действий с СДКПиЛ. В 1906 году партия распадается на ППС-левицу (слияние которой в 1918 году с СДКПиЛ приведет к образованию Коммунистической партии Польши) и правонационалистическую ППС-«революционную фракцию».

Струг был связан с левым крылом ППС с самого начала своей Подпольной деятельности. Он вел активную работу в низовых организациях, а затем, в 1905—1907 годах, когда в Центральном Рабочем Комитете победило левое большинство, вошел в руководящие органы партии, был членом сельского отдела ЦРК ППС, где работал вместе с будущим коммунистом Ю. Цишевским, редактировал партийные издания «Газета людова» («Народная газета») и «Роботник вейски» («Сельский рабочий»).

Не случайно наиболее активная политическая деятельность Струга приходится на 1905—1907 годы. Революция могучей волной прокатилась по Королевству Польскому.

«Геройская Польша, — писал В. И. Ленин о забастовочном движении в октябре 1905 года, — снова уже встала в ряды стачечников, точно издеваясь над бессильной злобой врагов, которые мнили разбить ее своими ударами и которые только ковали крепче ее революционные силы»[3].

Характерной особенностью революции 1905 года на польских землях было широкое вовлечение в революционное движение крестьянства и прогрессивной интеллигенции, переплетение борьбы за пролетарские, классовые интересы с борьбой за национальное освобождение. С октября 1905 года страна становится ареной массовых крестьянских волнений, в деревне ширится движение солидарности с бастующим пролетариатом городов. Дело доходит до вооруженных столкновений крестьян с войсками. А. Струг — «товарищ Август» — ведет в эти годы напряженную работу по организации революционных выступлений в деревне. Борясь о правонационалистическими и террористическими настроениями в партии, он в своих выступлениях, листовках, статьях в «Газете людовой» призывает к укреплению союза пролетариата и крестьянства, подчеркивает неразрывную связь достижения независимости Польши с успехом классовой борьбы пролетариата и победой революции в России.

«Нельзя сказать, что Струг не знал колебаний и сомнений, что не проскальзывали в его суждениях противоречия и изменчивость настроения, — вспоминает один из современников и соратников писателя по революционной борьбе, — но всегда в нем побеждала справедливость, высшее, принципиальное отношение к делу, без всякой позы и фальши… Поляк с головы до ног — по внешности, по склонностям и темпераменту, — он был горячим патриотом… и при этом обладал на редкость глубоким и осознанным чувством международной солидарности. Не фразы о международном единство трудящихся и не мудрствование, а органическое ощущение своей сопричастности миру труда в Польше и за ее границами было важнейшей чертой его духовной организации»[4].

Однако в сложной политической обстановке тех лет Стругу не просто было найти верную дорогу борьбы за свои патриотические идеалы. Вскоре после Цешинского съезда (1907), на котором ППС-левица исключила из своей программы требование независимости Польши, Струг вышел из партии. Он не хотел и не мог отказаться от стремления к национальному самоопределению своей родины. Но он не мог также, по собственному признанию, оставаться «общественно-непригодной одиночкой», пассивным созерцателем. Поэтому, подавляя в себе опасения и недоверие к так называемой ППС-«революционной фракции», Струг в 1909 году решается вступить в нее. Он надеялся, не принимая на себя никаких обязательств, не отказываясь от своих взглядов, найти свое место в этой партии.

Это была ошибка, дорого стоившая писателю и не скоро им исправленная. Места своего в правонационалистической, ставшей на путь военного авантюризма «революционной фракции», он фактически не нашел, между ним и окружением Пилсудского неизбежно возникали разногласия. Но полное освобождение от иллюзий, окончательный разрыв с идеологами фракции, участие в создании Народного фронта против фашизма, сотрудничество с коммунистической партией — все это наступит в его жизни лишь после майского переворота 1926 года[5]. До этого Струг пройдет общий для многих его современников путь доверия демагогии Пилсудского, путь легионов[6], поддержки буржуазного правительства в первые годы существования польской республики. С одной лишь оговоркой: Струг никогда не был некритичным — возникавших сомнений он не отбрасывал, расхождений не сглаживал. Множа конфликты со своим окружением, он оставался прежним бескомпромиссным и неуступчивым Стругом.

Еще в архангельской ссылке Струг пишет первые свои рассказы. В 1901 году ему присуждается первая премия львовского Научно-литературного общества за эссе о Стефане Жеромском; затем он публикует несколько интересных, замеченных в тогдашнем литературном мире статей о произведениях С. Выспянского, В. Берента и других.

К собственному литературному творчеству Струг относился строго, долго продолжал считать, что главной для него должна оставаться практическая революционная работа. Написанное он прячет в стол и не всегда читает даже близким друзьям. Однако те полагали справедливо, что художественные произведения Струга в равной мере служат делу революции. Без ведома автора они в 1904 году относят в редакцию газеты «Напшуд» («Вперед») новеллу «Некролог». Вскоре выходит первый сборник новелл «Люди подполья» (1908). Лишь оказавшись после ареста 1907 года в эмиграции в Париже, Струг начинает видеть в литературном творчестве свое призвание, прямое продолжение своей общественной деятельности. Здесь, осмысливая уроки пережитого, он готовит к изданию новые книги: «Записки сочувствующего» (1909), «Суровая служба» (1909), «История одной бомбы» (1910). Эти произведения определили место Струга в польской литературе, выдвинув его в ряды ведущих польских писателей того времени.

События 1905—1907 годов привели к радикализации общественных позиций, заострению политической проблематики в творчестве ряда крупных художников. Революционная борьба народа становится темой многих произведений польских литераторов, ее восторженно приветствуют писатели и поэты разных поколений, разных творческих принципов: поэт-импрессионист Казимеж Тотмайер, писатели-реалисты, ставшие уже классиками польской литературы, — Болеслав Прус и Мария Конопницкая. Попытки многостороннего освещения революции, ее общественно-философского осмысления предпринимают Стефан Жеромский (драма «Роза», 1909), Тадеуш Мицинский («Князь Потемкин», 1906), Вацлав Берент («Озимь», 1911). Сквозь трагический накал чувств и раздумий, вызванных разгромом революционного движения и торжеством ненавистной реакции, в их произведениях пробивается нота оптимистической веры в будущее.

Тем же духом оптимистической трагедии проникнуто и творчество Струга. Произведения о «людях подполья» должны были, по его глубокому убеждению, запечатлеть героику борьбы. В первой новелле Струга — в лирическом, эмоционально приподнятом «Некрологе» — содержится своего рода декларация писателя.

«…Хочу рассказать о тебе. Словом громким, сильным, чтобы помнили тебя люди — долго, долго. Громкой славы, великой славы хочу я для тебя, человек из подполья, человек без имени!»

Струг пишет как бы коллективную биографию участников революционного движения начала века, их собирательный портрет. В образах многих героев ощущаются черты реальных, известных в революционной среде прототипов, в описываемых событиях — подлинные факты революционного движения тех лет. При этом документальная основа, ощутимая во всех произведениях Струга, не является в них самодовлеющей; писатель реализует правду факта, свой жизненный опыт, прекрасное знание среды и конфликтов в емких художественных обобщениях. На страницы «Некролога» и «Истории одной бомбы», «Кануна» и «Завтра» переносятся из жизни события, люди, реальные конфликты.

Этим произведения Струга отличаются от других произведений польской литературы, посвященных революционной теме. Если Жеромский, Берент, Мицинский рассматривают революцию в философски-обобщенном плане и как бы со стороны, то Струг смотрит на нее изнутри, глазами деятельного подпольщика, воссоздает всю конкретную повседневность революционной борьбы.

Герой новеллистики Струга в большинстве случаев профессиональный революционер: рабочий, крестьянин, интеллигент. Он показан в разных обстоятельствах, но чаще в напряженный, кризисный момент, когда измученный, обессиленный вот-вот попадет в руки напавших на его след жандармов, когда провал уже произошел или неизбежен. Часто рассказу придана форма последних писем каторжанина, внутреннего монолога узника перед казнью.

Выбор подобных ситуаций не случаен, он продиктован самой проблематикой новеллистики Струга — всегда подлинной, жизненной и драматической. Новаторство писателя для того времени заключается в том, что введенные им в литературу профессиональные революционеры предстают со страниц его произведений живыми людьми, которые в полную меру чувств радуются и горюют, верят и сомневаются, любят и ненавидят. Ведь они вынуждены отказаться от многого, что составляет счастье жизни, порою они носят в душе большую личную драму — горечь непонимания, разрыв с близкими друзьями, со стариками родителями. Их подстерегают разного рода этические проблемы, которые очень трудно, подчас, кажется, и невозможно решить. Как должен чувствовать себя подпольщик, на глазах которого полиция уводит товарищей, им самим приобщенных к движению, а он, случайно уцелевший, ничем не может им помочь и вынужден бежать, прятаться? Как реагировать на провалы, на гибель друзей? Можно ли к этому привыкнуть и нужно ли привыкать? Подобные коллизии постоянно оказываются в центре сюжетных построений рассказов писателя.

Право на такой напряженный драматизм, на трагический колорит повествования было дано Стругу его непоколебимой верой в конечную победу рабочего дела. Исходя именно из этой перспективы, он считал нужным сосредоточиться на том, какой ценой добывается будущая победа, показать трудности и конфликты будничной работы революционера.

Не затушевывая тягот подпольной работы, а, наоборот, всячески подчеркивая их, писатель много внимания уделяет изображению нравственных мучений, напряженной душевной борьбы своих героев. Следуя за своими учителями (в польской литературе это был Жеромский, в русской — Достоевский, которому писатель позднее посвятил обширное исследование), он стремится показать человека в динамическом столкновении различных сторон и сил его существа.

Любимый персонаж Струга — натура всегда героическая и жертвенная, благородная и мятущаяся, склонная к самоанализу и даже к самоистязанию. Чувства настолько обострены и обнажены, требования, предъявляемые к себе и к миру, настолько высоки, что герои Струга, не выдерживая нравственных страданий, иногда доходят до апатии, самоубийства, душевной болезни («Последние письма», «Призрак» и др.).

И все же психологизм Струга, та многогранность и сложность духовной жизни человека, которую прослеживает писатель, чужды ущербной, декадентской заданности, повелевающей в каждом человеке выискивать «червоточинку», зерно «первородного греха». Нет — сомнения, отчаяние, душевные терзания героев Струга вызваны реальными жизненными обстоятельствами, реальными трудностями «суровой службы» революционера.

Характерна в этом отношении новелла «Канун». Подпольщик Таньский вынужден всю ночь скитаться по варшавским улицам, поскольку за ним по пятам гонятся шпики. Безмерная усталость, болезнь, подтачивающая силы этого закаленного борца, бывшего ссыльного, внушают ему сомнения в целесообразности борьбы. Его истязают сны-кошмары, возникает неодолимое стремление к покою — во что бы то ни стало, даже в тюрьме, даже в смерти. Но это всего лишь мучительное искушение, которое Таньский отбросит, преодолеет.

Посвященная «памяти тех, кто прошел через муку ожидания, их одинокому мужеству», повесть «Завтра» представляет собой психологическое исследование состояния человека перед казнью, в ней прослеживается преодоление естественного страха смерти. Герой Струга уверен, что гибель его не напрасна, уверен, что ему достанет сил мужественно встретить смерть. И когда наступит час, он молча встанет и выйдет из камеры навстречу тюремщикам.

«„Встал и вышел“ — эти два слова нельзя забыть, — вспоминает Ванда Василевская о впечатлении, которое произвела на нее, еще девочку, эта повесть Струга. — …Простые слова, в которых слились и таинство смерти, и непоколебимое мужество, и бездна горя, западали в самое сердце. Своей неизбежностью и лаконичностью. Всего лишь два слова!»[7].

Но храбрость и достоинство, с которыми герой встречает смерть, отнюдь не означают, что ему легко расстаться с жизнью, легко прожить последние часы. И Струг верно следует по всему лабиринту предсмертных дорог его мысли, с глубокой правдой рисует чувства тоски, одиночества, отчаяния, исступленной жажды жизни, от которых человек, естественно, не может отрешиться в ожидании смерти.

Насколько верен был замысел повести «Завтра», можно судить по записи из «Тюремного дневника» Ф. Дзержинского от 5 июня 1908 года:

«Если бы нашелся человек, который описал бы правдиво весь кошмар жизни в этом мертвом доме, взлеты и падения душ, замурованных тут на казнь, нарисовал, что происходит в душах заключенных здесь… тогда жизнь этого дома и его обитателей стала бы самым верным нашим оружием и самым ярким факелом в нашей борьбе»[8].

В новелле «Канун», в повести «Завтра» отчетливо проступают свойственные психологической прозе Струга особенности стиля и композиции. События для писателя обычно важны не сами по себе, а как толчок мыслям, чувствам и переживаниям героев; повествование ведется в форме мотивированного воспоминаниями и ассоциациями «потока сознания», изобилует различными инверсиями времени, ретроспекциями. Писатель широко пользуется приемом внутреннего монолога — страстно-эмоционального, прерывистого и хаотичного. Излюбленным является также мотив горячечного видения, находящегося на грани реальности и сна.

Проза Струга насыщена лиризмом, музыкальна, иногда по типу она приближается к стихотворению в прозе («Некролог»). Патетически-возвышенный стиль, некоторая свойственная художественному вкусу эпохи экзальтация отчасти уравновешивается мягким, чуть грустным юмором, самоиронией в обрисовке положительных персонажей. Метафоричность, абстрактная образность соседствуют с разговорной интонацией, с предметностью бытовых деталей.

Хотя внимание писателя привлекает прежде всего душевное состояние, внутренний мир подпольщика, со страниц его произведений встает широкая картина освободительной борьбы тех лет. Особенно значительны в этом отношении повести «Записки сочувствующего» и «История одной бомбы». Повесть «Записки сочувствующего» написана в форме редких дневниковых записей мелкого банковского служащего, причастного к социалистическому движению с самого его зарождения в Польше, еще со времен «Пролетариата». Образ скромного, чудаковатого человека, исполненного душевной мягкости и любви к людям, отдавшего себя Делу, то есть Революции (для Струга и его героев это слово и мыслится и пишется только с большой буквы), нарисован тем же приемом самораскрытия героя и в тех же тонах мягкого юмора, в каких Прус описал милого своему сердцу старика Жецкого («Дневник старого приказчика» в романе «Кукла»).

Герой повести, как и Жецкий, несколько экзальтированно верит в идеалы, впитанные им в незабвенные дни молодости. Для Жецкого это была революция 1848 года и национально-освободительное движение того времени, а для «старого сочувствующего» — зарождение революционной борьбы рабочего класса, эпоха героической деятельности «Пролетариата», с которой он постоянно сравнивает описываемый им исторический момент.

А время это — с начала 90-х годов до первых массовых демонстраций в преддверии революции 1905 года — характерно тем, что в польском социалистическом движении неуклонно нарастает новый подъем и одновременно оформляется раскол.

В соответствии с исторической правдой Струг рисует в своей повести образы людей спорящих, ищущих, честных и преданных революционному делу, но враждующих между собой из-за принципиальных идейных расхождений. Таковы самые дорогие для «старого сочувствующего» и самые значительные из персонажей «Записок» — Конрад и Хелена, Он, несгибаемый и суровый воин революции, остается на воспринятых от «Пролетариата» позициях интернационализма и активного противодействия националистической идеологии (что, как сказано выше, на практике нередко приводило социал-демократов к опасной недооценке национального вопроса); она, воплощение женственности и самоотверженного порыва, с доверием принимает новую, патриотическую (и, как показала впоследствии история, скорее националистическую) программу. Любящие люди и испытанные товарищи по борьбе отделены друг от друга стеной идейных расхождений, сблизить их вновь сможет теперь разве что каторга — общая судьба многих отважных борцов из обеих партий, тем более вероятная для Хелены и Конрада, что оба онн арестованы.

Автор дневника — слишком скромная персона, чтобы разобраться в идеологических и политических причинах этого размежевания. К разногласиям среди любимых им людей, преданных революционеров (а только таких мы видим среди посетителей его явочной квартиры), к расколу в польском социалистическом движении он, как и сам писатель, относится прежде всего эмоционально, как к величайшему несчастью, наносящему непоправимый вред всему рабочему делу в целом. Его огорчает вражда вчерашних товарищей, людей, разошедшихся во взглядах по важному вопросу, но субъективно честных и преданных. Он осуждает взаимные нападки и неэтичные приемы полемики, допускаемые в пылу партийной борьбы, — превосходна в этом отношении комически-грустная сцена, когда социал-демократ и пэпээсовец оспаривают друг у друга право спать на «партийном» диване в квартире автора дневника.

«Старый сочувствующий» даже не берется судить, кто прав, кто виноват, какие из двух идейных течений ближе к истине, Хотя, несомненно, программа, включающая пункт о независимости, ему больше по душе.

«Если я присоединюсь к одной из этих партий, то это не будет означать, что я беру на себя обязательство ненавидеть других. Я не могу ненавидеть порядочных людей и социалистов», — заявляет он.

И это не случайно. В раздумьях героя повести угадываются, в известном смысле, размышления и идейные поиски самого писателя, с его открытым, непредвзятым отношением к социал-демократам, с его субъективно честным, наивным подчас стремлением примирить разошедшихся, отнестись к расколу как к трагическому недоразумению, с его, увы, поздно развеявшейся верой в «чистые руки» вождей «революционной фракции».

Многие вопросы, поставленные в «Записках», — пагубность не всегда, по мнению писателя, оправданных распрей внутри социалистического движения, проблемы этики революционера, кажущееся несоответствие будничной работы подпольщика той великой цели, которой он служит, и многие другие, — являются в творчестве писателя сквозными, повторяющимися. С наибольшей полнотой они трактуются в одном из самых значительных произведений Струга той поры — повести «История одной бомбы».

Но если «Записки» — повесть о начале социалистического движения в Польше — кончаются мажорным аккордом, новой страницей, которая должна открыться в жизни ее героев с приближением революционной бури, то в «Истории одной бомбы» нет этого взлета революционной волны, революция запечатлена на исходе.

Не лодзинское восстание, не июньские баррикадные бои описывает Струг, а время страшных локаутов, выбросивших на улицу тысячи лодзинских рабочих, не забастовки сельскохозяйственного пролетариата, которые он сам организовал в 1906 году, а действия крестьянской «боевой организации»; не подъем стачечной борьбы, а жертвенные подвиги террористов-смертников.

Такая оценка недавних событий сквозь призму поражения революции, торжества правительственной реакции и трагических проявлений морального несовершенства общества, оказавшегося неспособным выполнить «святую задачу» революционного преобразования жизни, была свойственна не только Стругу, но и всей современной ему польской литературе (в «темной неволе духа», предопределившей поражение революции, обвиняет, например, польскую нацию Жеромский).

Примечательность произведения Струга на этом фоне состоит в том, что здесь открывается панорама, сделанная рукой зрелого мастера-реалиста. Главы повести представляют, по существу, ряд новелл, объединенных своеобразной «биографией» бомбы, с ее «рождения» и до того момента, когда, переходя из рук в руки, она, так и оставшись неиспользованной, кончает свой «жизненный путь». При этом писатель демонстрирует разнообразную художественную технику. Глава-новелла, где рассказывается о варшавском генерал-губернаторе Скалоне, который пребывает в состоянии животного страха за свою жизнь, дана в манере зловещего гротеска. Грустным юмором проникнута глава о чудаке химике, ученом с мировым именем, который по первому зову партии вернулся из-за границы на родину, чтобы в полуразвалившейся хибаре на окраине Варшавы сделать бомбу. Талантливый изобретатель вздыхает втайне по связной Каме, а когда его схватили жандармы, безмерно сокрушается только о том, что товарищи не узнают его последнего усовершенствования, благодаря которому транспортировка бомбы была бы безопасной. Сатирически изображены лодзинские трактирщики братья Ерке, примазавшиеся к социалистическому движению, потому что это способствовало их торговым интересам. Писатель, стремясь всесторонне и объективно отобразить проблемы, стоявшие в то время перед польскими социалистами, насыщает повествование публицистическим материалом, который связан с теперь уже далекой историей.

В «Истории одной бомбы» выделяется особо новелла о Сташеке Цывике и его матери. Старая лодзинская ткачиха всю свою жизнь работала сверх человеческих сил, бедствовала и голодала вместе со своими детьми. Паучьи нити прядильного цеха затянули реальный облик мира, фабрика, как безжалостное чудовище, высосала все силы. Только последние три года, когда единственный выживший из всех детей сын вырос и стал кормильцем, они перестали голодать. Но эти счастливые, самые счастливые в ее жизни дни трагически оборвались в тот вечер, когда Сташек, взяв бомбу, пошел на задание.

Образ матери Сташека — запуганной старой женщины, которая «боялась всех, слушалась каждого», но под влиянием любви к сыну начала верить в его правду, в необходимость борьбы, стала помогать ему, напоминает Ниловну Горького.

Конечно, слишком прямые параллели здесь были бы неоправданны. В кратком рассказе о судьбе Сташека и его матери нет прослеживания самого процесса перевоспитания рабочего человека, его превращения в сознательного пролетария. Характер Сташека Цывика, рабочего, твердо осмыслившего свой революционный долг и ставшего на путь сознательной борьбы, дан у Струга лишь эскизно; распрямление характера его матери тоже не столь органично, как у Ниловны в романе «Мать», Цивикова еще очень далека от того, чтобы из нерассуждающей, почти инстинктивной помощницы сына, готовой выполнить любое его поручение единственно из любви и доверия к нему, стать сознательной и убежденной революционеркой, какой стала мать Павла Власова.

Тем не менее само по себе обращение Струга к такой коллизии, попытка через нее показать величие и правоту борьбы пролетариата, свидетельствовали о его писательской чуткости, верной ориентации в важных идеологических процессах современности.

Чуткость Струга к вопросам, которые ставило время, сказалась и в освещении им проблемы польского национально-освободительного движения, в особенности — восстания 1863 года. На приближение пятидесятой годовщины восстания откликнулись многие польские писатели, в том числе Элиза Ожешко — известным сборником рассказов «Gloria victis» (1910), Стефан Жеромский — одним из лучших своих романов «Верная река» (1912) и другие. Струг посвящает этой теме сборник новелл «Наши отцы» (1911).

Уже в одном из ранних его рассказов — «Отец и сын» — обозначилось стремление писателя осмыслить преемственную связь между освободительной борьбой польского народа в эпоху пролетарских революций и традициями шляхетской революционности.

Старый повстанец Ян Немчевский пятнадцать лет провел на каторжных работах в Сибири, похоронил в Нерчинске жену. Дело, ради которого он готов был отдать жизнь, было справедливым и для своего времени героическим, глубоко прогрессивным — отвоевать национальную свободу родины, облегчить участь крестьян. Восстание, как известно, было потоплено в крови царским правительством. Столь дорогой ценой заплатили истинные патриоты за свой свободолюбивый порыв, что все связанное с трагическим финалом восстания, стало для Немчевского и для целого поколения поляков святыней, на которую можно только молиться. Кощунством представляется Немчевскому даже робкое замечание сына-гимназиста об ограниченности этого движения, которое потерпело поражение главным образом потому, что в силу классового эгоизма и нерешительности шляхетского руководства не приобрело широкой поддержки в крестьянстве.

Антек же, мальчик, рожденный в нерчинских рудниках и, казалось бы, с молоком матери впитавший наказ идти дорогой отца, подрастает в пору, когда слабые стороны шляхетского революционного движения и несоответствие его принципов новому историческому моменту становятся очевидными, когда лучшие силы общества ищут других путей борьбы. Социалистическое движение, к которому Антек примкнул с гимназических лет, кажется отцу, отрицанием мученичества и героической борьбы польских повстанцев-патриотов. Непреодолимая пропасть враждебности и непонимания легла между отцом и сыном. Резкие, не способные на компромиссы характеры одного и другого сталкиваются в остром идейном конфликте: отец проклял Антека, выгнал из родительского дома. Только перед лицом смерти (старый Немчевский умирает) оба готовы отказаться от войны самолюбий, понять друг друга.

«Что ты знаешь о нем, старик? Что знаешь о нем и ему подобных? И что скажешь, когда наступит день, спадет с твоих очей пелена предубеждения и ты увидишь, что их дерзкое учение было правдой?.. Чем искупишь тогда свою вину, где будешь искать сына?» —

такие мысли и раньше приходили в голову старому Немчевскому, измученному неутолимой тоской об изгнанном, проклятом им сыне. Последние слова старого шляхтича — просьба о прощении, обращенная к сыну-социалисту.

В новеллах сборника «Наши отцы» события 1863 года освещены глубоко и многосторонне. Но и здесь доминирует изображение героизма повстанцев, их жертвенности. Как и Жеромский, Струг болезненно переживал двойной трагизм восстания: как движения, задушенного превосходящими силами противника, и как движения, в самом себе таящего зародыш своей обреченности. Не приукрашивая событий, он рисует истинное отношение крестьян к восстанию, которое в большинстве случаев было равнодушно-выжидательным, ибо «шляхетская война» не приносила крестьянам ничего, кроме новых тягот, разорения, пожаров, свирепствования царских карателей.

Эти сложные аспекты национально-освободительной борьбы проступают в психологии и поступках героев новелл сборника «Наши отцы». Колоритен пан Злотовский в рассказе «Пан и батрак» — типичный польский шляхтич, широкая натура, гордый и волевой характер. Симпатию вызывает его непокорность, неискоренимое чувство собственного достоинства, неумение приспосабливаться к обстоятельствам, в силу чего жизнь на каторге ему особенно тяжела. Судьбу Злотовского разделяет его батрак Франек. Однако хоть и воевали они вместе в повстанческом отряде, хоть пан чувствует укоры совести по отношению к Франеку, человека он в нем не видел: ни раньше, когда был вельможным паном, ни теперь, став таким же бесправным и подневольным. Злотовский с прежней легкостью поднимает на мужика руку. Непреодолимая пропасть лежит между польским шляхтичем, пусть даже шляхтичем-патриотом, и польским крестьянином — к такому выводу подводит читателя этот рассказ.

Новую страницу в творчестве Струга открыла первая мировая война. К этой теме он возвращался неоднократно, создав повесть «Могила неизвестного солдата» (1922), сборник новелл «Ключ от пропасти» (1929) и, наконец, роман-трилогию «Желтый крест» (1933). Все эти произведения решительно антивоенной направленности. Писатель показывает ужасы, бессмыслицу и преступности войны, стоившей народам Европы миллионов человеческих жизней.

В 1918 году Польша стала независимой республикой. «Поколение Марка Свиды» (1925) — один из наиболее значительных романов, созданных Стругом в это время, — отражает растущее беспокойство писателя при виде социальной действительности Польши, которая оказалась непохожей на взлелеянный образ свободной родины. В творчестве Струга крепнет тема критики мирового империализма и его польского варианта: он пишет романы «Деньги», «Богатство кассира Спеванкевича», «Миллиарды», открытый политический памфлет «В Ненадыбах жизнь что надо!».

Заметно меняется художественная структура и жанры произведений писателя: отходит на второй план лирическая, патетическая проза, уступая место, сатирическому, гротескному изображению действительности; новелла отодвигается, уступая, в свою очередь, место роману. Польшу спекулянтов и биржевых игроков, продажность и авантюризм правящих кругов рисует Анджей Струг в сатирическом романе «Богатство кассира Спеванкевича», где рассказывает историю кассира, слабонервного вора, из страха решившего вернуть в банк украденный миллион. Пародия на гангстера подкреплена здесь пародийно-гротескной картиной царящих в буржуазной Польше общественных отношений, благодаря чему похищенные деньги как бы отданы обратно трусу кассиру всей системой беззакония, коррупции, фантастической бессмыслицы.

Интенсивное и неизменно развивающееся новыми путями творчество Струга сочетается в этот период с его мужественной деятельностью в демократическом антифашистском движении. После майского переворота 1926 года писатель переходит в оппозицию к правительству, а у такого человека, как Струг, оппозиция могла быть только открытой и активной. Он рвет многие прежние дружественные связи, отказывается от орденов и почетных званий, отклоняет предложение стать президентом прорежимной Польской академии литературы.

Вся деятельность Струга как члена Главного совета ППС и неоднократного сенатора от левых кругов этой партии, его участие в образовании Общества рабочих университетов, работа на посту президента демократической Лиги защиты прав человека и гражданина, члена Центрального комитета МОПРа были отважной и непримиримой борьбой против фашизации страны, против попрания гражданских свобод в буржуазной «свободной» республике, за консолидацию всех прогрессивных сил. Струг видит, что реакция наступает и польскому народу придется выдержать с ней решительные бои, в успехе которых он не сомневается.

«Мы живем в канун весны. И мы верим. Верим, что будет крепнуть сопротивление фашизму… что динамика событий ведет нас к борьбе и победе»[9], — говорил он в 1936 году на одном из собраний Лиги.

Струг вступает во все более тесное сотрудничество с польскими коммунистами. В последние годы жизни он принимает деятельное участие в создании легального журнала КПП «Облик дня», в подготовке Львовского конгресса деятелей культуры, который явился большой победой КПП в ее борьбе за создание единого фронта борьбы против реакции. Только болезнь помешала Стругу присутствовать и председательствовать на этом конгрессе.

«Наступает такой исторический момент, когда уже недостаточна скептическая усмешка, когда молчание становится виной», — писал он в это время.

Смерть Струга (9 декабря 1937 года) была большой утратой для польской литературы и для всей борющейся Польши. Из жизни ушел большой писатель, ветеран революционного движения, человек, прошедший со своим народом долгий путь борьбы и испытаний, ставший для современников олицетворением непреклонности и бескомпромиссности.

Все мы рождены людьми подполья, около нашей колыбели в темную и грозную ночь свершалась история одной бомбы, —

так определил место Струга в польской литературе и в сердцах нового поколения борцов за социалистическую Польшу замечательный польский революционный поэт Владислав Броневский.

В предлагаемой книге читатель найдет произведения Анджея Струга, посвященные главным образом героическим и трагическим годам революции 1905 года. Именно эта часть его творчества всегда была особенно близка русскому читателю: рассказы и повести Струга печатались в прогрессивной русской прессе начала XX века, выходили отдельными изданиями в 20-е годы. Его творчество и в наши дни сохраняет большую познавательную и художественную ценность.

В. Витт

Новеллы 1908—1929

На вокзале

Душной июльской ночью на вокзале, забитом шумной, суматошной толпой, отыскали его неутомимо бдительные глаза шпика. Тотчас же со страшными предосторожностями были перекрыты все выходы на перрон, даже начальнику позвонили, ибо так приказал он сам — в случае чего.

Наконец-то, наконец.

Вот он и обложен — известный-неизвестный. Известный шпикам уже более двух лет, подробно, как ядовитый гад, описанный в жандармских инструкциях, в секретных циркулярах, имеющий свои досье, где подшиты донесения шпиков со всех концов страны и из-за границы — целые тома, подробнейшие исследования.

Вот и уловили неуловимого, — усмехаются бегающие глаза агентов, оживляются бледные филерские физиономии. Шпики радостно потирают руки, тихонько матерятся от радости, завидуют счастливчику, которому достанутся немалые наградные.

— Везучий Винничук, сукин сын.

— Я бы его тоже узнал, если бы мне не приказали стоять возле извозчиков на улице. Винничук всегда получает самую лучшую работу, а чем мы хуже? Где справедливость? Я и начальнику скажу…

— Триста рублей наградных! Господи боже мой… Вот уж кому везет, тому везет…

— Уговор, господа: не позволим Винничуку на этот раз отвертеться. Одну бумагу целиком на пропой. И никаких. Третья часть — это немного. Такое событие надо вспрыснуть.

— Погодите еще, — вступил в разговор четвертый агент, скептик и мизантроп, слабогрудый и немного кривобокий с той поры, когда некто, не опознанный по ночному времени, весьма чувствительно отколошматил его. — Погодите, он еще не ваш. Бывало ведь уже, что окружишь такого стервеца со всех сторон, а он все равно ускользнет, как сквозь землю провалится. Сколько раз бывало. Вот уж когда схватишь его, да руки за спину завернешь, да еще пару раз по морде… Знаю я их, сволочей, знаю… А если при нем револьвер, очень может оказаться, что по тебе же поминки справлять будут… Сейчас у них, гадов, пошла мода стрелять.

— Э-эх, служба наша…

Так беседовали сменившиеся агенты в комнатушке, затерянной в недрах огромного здания вокзала где-то между багажным отделением и залом третьего класса, толпились в коридоре, оклеенном расписаниями поездов, на повороте, где можно в момент вынырнуть и исчезнуть.

У огромных дверей зала второго класса господа какие-то нервно прохаживаются. Вот один закуривает папироску, второй вчитывается в циркуляр, вывешенный на стене, третий стоит у буфета, четвертый сидит на диване и делает вид, будто бы дремлет.

А он их видит, давно уже видит все, что делается вокруг.

Он уже давно изучил каждый выход, оценил силы каждого филера. Не удастся… Еще минуту назад можно было попробовать, а сейчас поздно. Поезд ушел, в зале пусто, на перроне пусто, перед вокзалом пусто.

Попался, надо же, попался…

Он сосредоточивается и судорожно перебирает в уме, что у него в бумажнике, в карманах.

В какой карман лезть, какую бумагу надо уничтожить, листок, записку? И он с радостью убеждается, что на этот раз ничего у него с собой нет, кроме блокнота, исписанного шифром собственного изобретения, разгадать который не по зубам никому.

Какое счастье! Потому что совсем не хочется думать, ни о чем уже не хочется думать.

Чемодан с прокламациями не в счет. Кому могут повредить прокламации? Жалко только — пропадут.

Все готово. Чего эти канальи ждут? Все же готово. И можно будет отдохнуть. Наконец-то, наконец!

Да и не все ли равно! Господи боже… А может, какая-нибудь невероятная случайность…

Уже месяца три все его выпроваживали:

— За границу — за границу — в горы…

Альпиниста хотели из него сделать! Это же надо!

— Чтоб в течение года ты сюда носа не смел сунуть! За границу!

— По этапу отправим…

— Как? Ты еще здесь? В Варшаве? Рассиживаешь в кафе? Ты что, хочешь, чтоб тебя прямо на улице схватили?

Осточертели ему эти приставания, и он согласился уехать.

О, чудо! Ему даже денег на дорогу дали. А кроме того, чемодан прокламаций и парочку поручений в Ченстохов, кое-что передать в Заверче и кое-что в Сосновце. Ведь это же по пути.

Признаться честно, он уже отвык отдыхать, зато, как филистер к своим домашним туфлям, привык к разъездам, ночевкам в новых квартирах, к постоянной настороженности, к опасностям. Последнее время стали его несколько поджимать. Из Варшавы выкурили, в Ченстохове он среди бела дня убегал по улице от погони, в Домброве ночью выскользнул из оцепленного дома и вывихнул ногу, спускаясь в темноте с какой-то насыпи. В Вильно он тоже задержался ненадолго, потому что случайно нос к носу столкнулся со знакомым шпиком, и тот такой шум поднял, что пришлось ему ночью, украдкой, пешком убираться из города.

Не помогали переодевания в самые немыслимые костюмы, не помог даже цилиндр, не помогли ни борода, ни бритье, ни наклеенные усы, — его опять и опять узнавали.

Последние месяца два он подыхал со скуки в каких-то кошмарных Сувалках, пытаясь все же пробудить местное дремучее общество от спячки. Со скуки и болеть начал: слег разок на неделю, слег вторично на три недели.

Врачи, свои же товарищи, раздели его догола, битый час вертели с боку на бок на жестком диване и строили мины такие важные, какие умеют делать только молодые врачи, еще не испорченные практикой.

— Необходимо уехать. Лучше всего — Рейнерц.

— А не Меран ли, коллега?

— Рейнерц, коллега. Разве вы не читали в последней книжке «Медицинского журнала»?..

— Меран, коллега. Читайте шестую книжку «La clinique», профессор Делавальер в обширном исследовании…

— Я прошу прощения, но, черт побери, спорите вы, как у постели Рокфеллера.

— В таком случае Закопане.

— Да. Главное, свежий воздух.

— И никаких, совершенно никаких дел.

— Абсолютный покой.

— Прогулки в горы.

— Только не очень утомительные.

Не так-то легко добраться до этих гор. А, вот господин, что стоял у буфета, уже кинулся торопливо к господину с папиросой. Они возбужденно что-то обсуждают. Теперь даже и не скрываются. Ну, надо вставать, надо идти, а жаль.

Вокзальный диван с выпирающими пружинами казался ему блаженно-покойным. Он ощущал непонятную вялость и был счастлив, что уже ни о чем не надо думать. Свободный от всех забот и дел, он разглядывал нервничающих господ, искусственные цветы на буфете, чучело совы в окружении бутылок, электрические лампочки, стальные балки потолка. И сладко было подумать, что скоро, как только к нему обратятся с сакраментальным «пожалуйте», на долгий, неопределенный срок он будет избавлен от любых самостоятельных передвижений, от всяких замыслов, планов, от напряжения мысли и напряжения действия.

Пальцем не шевельнуть — какое блаженство!

Только теперь, в эти пятнадцать минут пассивного ожидания, он поверил в то, о чем давно уже настойчиво твердили ему и товарищи, и доктора.

«Да, я действительно устал… Видно, больше нету сил, иначе попытался бы что-то сделать, по крайней мере хоть волновался бы».

Со стороны казалось, что он дремлет. Это спокойствие страшно раздражало шпиков. Было ясно как день, что он давно их узнал, давно наблюдает за каждым из них. И хоть бы шевельнулся, хоть бы тень волнения, хоть бы дернулся рукой к карману — уничтожить, порвать…

— Он что-то замышляет, что-то готовит. Быть начеку, и ни шагу от дверей, — шепотом приказывает старший.

— Следить за каждым движением; как полезет в карман, хватать за руки! Тихо, без скандала, но держать крепко. Этот и выстрелить может.

И, нервничая все сильней, старший побежал к телефону торопить начальника.

— Уже выезжаю. Что он там?

— Сидит, затаился… Но как все обернется, сказать трудно.

— Ну, а ты-то как думаешь?

— Думаю, будет стрелять, крупная рыба.

— Брать живьем и внимательно следить, как бы не отравился! За руками следи!

— Да уж глаз не спускаем. Только быстрей, ради бога, быстрей…

— Через четверть часа буду.

В буфете прислуга гремит тарелками, ложками; тяжело ступая, пересекает зал носильщик в синей блузе, и гулко в огромном пустом зале раздается стук грубых башмаков. Железнодорожник, занятый на ночном дежурстве, подойдет к буфету промочить горло.

— Водки…

Выпьет и, закусывая, осторожно оглянется назад, на диван, где сидит таинственная личность. Про облаву знает уже весь вокзал. Знают на телеграфе, знают в багажной кассе, в экспедиции. Шепчутся служащие, перешептываются — сенсация! То один, то другой прошмыгнет мимо и исчезнет, пряча испуганный и любопытный взгляд.

Вспышка нетерпения. Чего они ждут? Чтоб я сам встал и отдался им в руки? Чтоб сказал: «Ну берите же меня!.. Хватит ломать комедию. Наконец-то вам повезло. Повезло, так берите, хватайте».

Мгновенное, внезапное просветление — молнией взрывается мысль: привиделось, нервы. Это бывает — нет шпиков, нет облавы, нет ничего, галлюцинация и только.

Встать и идти, подняться и идти. Никто не остановит.

И снова безмятежность, снова обморочная полуулыбка. Не все ли равно? Хочется спать, спать…

Неожиданно глухой рокот наполнил пространство, прогромыхал под сводами и вдруг утих, замирая с пронзительным шипением в углах зала.

И сразу помещение заполнилось людьми. Словно кто-то открыл шлюз — поток, суматошный, неудержимый, ворвался в трехстворчатые двери. Идут, бегут, торопятся; баулы, мешки, чемоданы; дети, женщины — друг с другом перекрикиваются. Навьюченные носильщики в синих блузах. Все в спешке несутся, толкаются, перегоняют один другого, как в панике, как при бегстве.

Это поезд от границы.

С секунду, широко раскрыв глаза, он смотрел на непонятно откуда взявшуюся толпу. Смотрел, как во сне, не соображая.

Но вспыхнуло вдруг пригасшее пламя.

В мгновение ока расправилась стальная пружина воли, и пробудилась сила. А ослепительные молнии надежды поднимают его, подталкивают, и каждый прерывистый толчок сердца стучит: «Спеши! Торопись! Спеши! Торопись!»

Он ныряет в сутолоку, смешивается с толпою, врастает в человеческое месиво, позволяет нести себя, нести.

И вот уже двери, вот они — двери!

Перевод Л. Цывьяна.

«Слепое зло падет… »[10]

Плохие времена настали нынче для уличных музыкантов. Где теперь в Варшаве услышишь шарманку? Разве что за городской заставой. Об арфе уж и говорить не приходится. Зато у нас есть филармония, и концерты там дают всякий день. Мы, завсегдатаи филармонии, от шарманки с презрением отворачиваемся, но те, для кого она была утехой и отрадой, ничего не получили взамен. Они лишились своей музыки. А виною тому — современная культура, которая уже не может примириться с шарманщиками и с бренчаньем на арфе. Менялось же все незаметно, постепенно, путем эдакой плавной эволюции: провели канализацию, появился телефон и торцовая мостовая. Затем развесили голубые фонари с номерами домов, наконец расплодились монопольки. А тем временем уличных музыкантов теснили к окраинам, теснили, пока не оттеснили совсем. Никто их из Варшавы не выселял, просто смел их со своего пути новый век, тот, что принес нам обложки в стиле модерн и автомобили, изгнав керосиновые фонари и стихи Деотимы[11].

Пан Якуб Хельбик, скрипач, тихонько поругивался про себя, с грустью вспоминая дни, когда он, молодой еще, красивый, расхаживал с квартетом по самым лучшим улицам Варшавы и когда ни одному сторожу в голову не приходило закрыть перед ними ворота.

Их было четверо. Пан Гондашевский — вторая скрипка, на кларнете играл старый николаевский солдат Подсядек, а партию виолончели вел покойный Рыпальский. Хотя, может, и те двое тоже преставились, как знать, — ведь столько прошло лет.

До двух целковых собирали у каждого дома; случалось, даже рубль бросали им. Не очень-то умилялись — сыграют, бывало, туш, скорее из вежливости даже, чем в благодарность. Хорошую музыку люди тогда ценили.

На свадьбах зарабатывали, на маевках играли, а уж во время карнавала!..

Да, что поделывали сейчас те двое из их квартета, не знал Хельбик. Гондашевский, должно, спился совсем, а Подсядек, видно, давно помер.

И к лучшему — не дожили по крайней мере до позора. Теперь на музыканта смотрят как на нищего, теперь не разбираются, хорошо ты играешь или плохо, только глаза пялят — дескать, слепой или хромой? Во двор пускают из милости, да и то на окраинных улочках.

Упаси боже подойти к приличному дому. Гонят. И кого — артиста, скрипача! С кларнетом просто и показываться нечего, не говоря уж о шарманщиках, этих вообще в грош не ставят, словно они и не музыканты, а так — ремесленники. Любой дворник, грубиян, накричать может: «Ишь ты, здоровый мужик, а с шарманкой тут толчешься, еще украдешь чего!»

Давно прошли те времена, когда пан Хельбик на самом деле был молодым и здоровым мужчиной, когда девушки бегали за ним, потому что играл он замечательно и, как сказано, красив был. Не отказывался от успеха, обнимал девушек, любил многих. Легко жилось, а взгрустнется когда — возьмет скрипку, играет собственные сочинения.

Теперь он жалеет горько, что в непомерной гордыне своей ушел из родительского дома, взяв с собой только скрипку. Может, научился бы хорошему ремеслу, а то и мастерской своей, глядишь, обзавелся, жену, детей и внуков имел бы, почет и уважение. Худо, когда артисту приходят в голову подобные мысли.

А жизнь промелькнула как сон — девицы, музыка, вино. Осталось только дожидаться смерти. Музыка плохо кормила Хельбика: целыми днями бродил он по дворам, откуда его пока еще не гнали, изображал слепого, для чего надвигал низко на глаза зеленый козырек, хоть настоящей болезнью его был ревматизм, скрутивший правую руку, и она стала как деревянная. Но он уже приловчился и даже бросил горевать, что играет неважно.

Так и жил он день за днем. Каждое утро выползал из своей норы в Парысове, где снимал угол у бабы, которая отправляла дочек на панель и тем кормилась, да еще получала кое-что с постояльцев, живших воровством и редко ночевавших дома. Давно перестал Хельбик обращать внимание на то, с кем ему приходится жить рядом — так уж сложилось. Итак, выходил рано и, если были деньги, выпивал пару стопок прямо у заставы, от Окоповой начинал играть. Обходил заранее намеченные дома и так рассчитывал, чтобы нигде не бывать дважды на одной неделе. Кроме того, надо было соблюдать уговор и не мешать нищим, которые ходили по дворам и пели хором псалмы, и другим музыкантам, промышлявшим в тех же местах. Ему приходилось помнить об этом, ибо он был уже слаб и не мог постоять за себя. Он удлинял свой путь: сворачивал с Низкой и играл по всей Смочей (тут ему больше всего перепадало), потом умудрялся прошмыгнуть на Генсую, Павью и Дельную, с опаской обходил Новолипье, где дважды был бит, а его скрипку сломал старый жулик Гвоздяр, который передвигался на двух ящичках из-под гвоздей, словно бы у него парализованы ноги, и распевал псалмы. Негодяй этот был главарем банды воров и нищих на всем Новолипье и на Желязной до самой Гжибовской, откуда начиналась вотчина мошенников, уже неизвестных Хельбику.

К полудню он заходил перекусить в шинок и, выпив водки, долго жевал беззубыми деснами булку с ветчиной, а если собиралась в это время какая-нибудь веселая компания, то играл на скрипке, и случалось, подкидывали ему пару монет или ставили угощение. Когда не было никого, он ложился на лавку и отдыхал. После обеда добирался еще до Житной, чтобы сыграть у других домов, а потом поворачивал к Парысову.

Вечером выпивал у той самой заставы, после чего приходил домой совсем пьяный и с пустым кошельком.

За угол он платил всего один рубль, но зато с условием, что если хозяйская дочка приведет приличного и щедрого клиента, то хоть бы и ни свет ни заря, а должен старик встать и играть за дверями или даже прямо в комнате (словно и вправду слепой), чтобы гость вполне был доволен. Жил он так у этой бабы несколько лет, уже и внучки у нее появились, резвые девчонки, которые при нем народились и теперь подрастали; уже старая собиралась пустить их той же дорожкой, а дочки с ней из-за этого ругались; каждой хотелось пристроить свою к какому-нибудь графу — известно, мать всегда желает добра своему дитяти. Только старуха была права: не так-то легко теперь найти графа.

Все это проходило стороной; пан Хельбик жил одиноко и с другими жильцами не общался. Знал, что он нищий, а все же не забывал, что происходит из порядочной семьи и в свое время, когда был помоложе и деньги у него водились, сам людьми помыкал. В доме на Парысове совершались иногда дела, достойные возмездия, но Хельбик умел глядеть невидящим взором. Это очень облегчало ему жизнь. С ворами он тоже ладил, но никогда сам с ними не заговаривал, только отвечал, если они о чем-нибудь его спрашивали. А когда на парысовские ночлежки полицейские делали налет или устраивали облаву (о чем те, кому надо, узнавали по крайней мере дня за два), когда начинали тормошить бабу, а баба лаялась с полицейскими, Хельбик вынимал свою донельзя истрепанную бумагу — вид на жительство — и спокойно пережидал бурю.

Только однажды за все время вышел Хельбик из себя и взорвался гневом и яростью. Случилось это несколько лет назад. Все население Парысовой, Бураковской и Заокоповой было взбудоражено, сенсационным делом Красиньского. Вокруг велись нескончаемые споры, убежит Красиньский сразу же из тюрьмы или выждет, пока его соберутся отправлять в Сибирь. Именно тогда какой-то новый жилец, из мелких воришек, по глупости, конечно, украл у Хельбика скрипку.

Все в доме с удивлением глядели на обычно тихого старика. Хельбик просто преобразился, словно слетело с него лет тридцать: он метал громы и молнии, изрыгал проклятия, угрожал расправой и наконец объявил, что идет жаловаться самому Бурмистру, который в парысовской округе разрешал споры между ворами и прослыл Соломоном, потому что был умен и не знал жалости.

Воры струхнули и решили не давать этому делу официального хода, а уладить его полюбовно, тем более что старик был кругом прав. Воришку отколотили и приказали убираться вон и не возвращаться без скрипки. Парень вернулся только на третий день, но скрипку Хельбика он найти уже не смог и принес вместо нее другую. Хельбик был в бешенстве и требовал, чтобы его скрипку нашли непременно, ибо она была прекрасно обыграна, но когда взял в руки новую и тронул струны смычком, весь затрепетал от волнения. Это была концертная скрипка, чудесно звучавшая, и стоила она, наверно, огромных денег. Но Хельбик еще долго ругался и осыпал вора упреками, пока, ради всеобщего мира, не добавили ему к скрипке новую пару штанов.

Эта скрипка возродила у Хельбика прежнюю любовь к музыке. Он наигрывал полузабытые мелодии, и оживала перед ним бурная, прекрасная молодость.

Даже на подворьях он играл теперь, можно сказать, с большим удовольствием. Дивные звуки скрипки возносились над захламленными, вонючими закоулками Смочей. И слушали повсюду его игру внимательней, хотя это и не сказывалось пока на ежедневных доходах Хельбика. Однажды пристал к нему некий господин и стал уговаривать, чтобы Хельбик продал скрипку. Целых пятьдесят рублей предлагал, только Хельбик и не думал соглашаться; он понимал, что такому инструменту просто цены нет. Когда же тот начал слишком близко крутиться возле скрипки и выпытывать, откуда она у Хельбика, Хельбик в страшном испуге убежал и никогда больше не подходил к этому дому.

Он обновил свой репертуар, справедливо рассудив, что людям, наверно, надоело слушать каждую неделю одно и то же в течение тридцати лет. Принялся откапывать в памяти старые пьесы, разучивал новые, которых не играл прежде, но слышал когда-то и запомнил. Правда, чистый, звучный тон нового инструмента доставлял ему великое удовольствие сам по себе, независимо от мелодии.

Четырнадцатилетняя Мелька, старшая из внучек, теперь просто не отставала от него, требовала, чтобы он играл и играл; с ней одной во всем доме он иногда разговаривал. Звуки, лившиеся из-под смычка новой скрипки, совсем ее заворожили, прямо ошалела девчонка.

К музыке Мелька тянулась с малолетства, и Хельбик даже подумывал, не начать ли ее учить, так, для забавы; но поскольку не было случая, чтобы он вернулся домой трезвым, то ничего и не вышло. «А зачем, собственно, ей играть на скрипке? — размышлял он. — По той же дорожке пойдет, что и мать, зря только время потратишь. Видно, появилась на свет от музыканта, от настоящего музыканта, а не от какой-нибудь бездари… Музыка в крови у ней… Хлюсты за девкой увиваться начнут, в карете еще разъезжать будет, лишь бы ума хватило».

Едва он переступал порог и начинал копошиться в своем углу, а Мелька уже тут как тут, тянет за рукав:

— Сыграйте, пан Якуб, а то прямо хоть волком вой. Старуха стережет, как цепная собака, живешь ровно в тюрьме. Сбегу я отсюда… Сыграйте грустное что-нибудь.

И Якуб подолгу играл в сумерках, до позднего вечера, пока дома никого не было, только он да Мелька, не считая младших карапузов, которые бегали во дворе.

— Ах, пан Якуб, кабы вы не были уже такой старый хрыч, пошла бы я за вами хоть на край света. Откуда в вас эта музыка берется? Само по себе получается или как?

— Ну и глупая ты, разве само по себе что может выйти? Учиться надо, пальцы разрабатывать, ноты знать. Мне профессор уроки давал, большие деньги брал за это, а когда всему научил, просто умолял родителей, чтобы не скупились, раскошелились бы и отправили меня в Вену на год — еще поучиться. Предсказывал, что буду гастролировать по всему миру и платить мне будут чистым золотом. Так бы и было. Вот теперь есть у нас пан Венявский, на весь мир известный (Хельбик все время считал, что Венявский еще жив и играет по-прежнему). А очень даже мог быть на его месте пан Хельбик, почему бы и нет?

— Господи! И что же вы не поехали в Вену? Старики грошей не дали?

— Почему не поехал? Бог весть… Старики вроде и не против были, денежки-то у них тогда водились: пивную и магазин на Гжибовской держали. Теперь дома этого нет, теперь там завод пивоваренный поставили.

В этом месте Мелька обычно умолкала на некоторое время, пусть старый плетет дальше, ибо получалось, что отец его был то чиновником, то мельником, то владельцем кожевенного завода, а лучше всего запомнилось — и это больше всего походило на правду, — что когда Хельбику было лет семнадцать, убежал он из дому и ничего о родителях своих с тех пор не слышал.

Она уже привыкла, что старик всякий раз выдумывал новые небылицы. И терпеливо дожидалась, пока он не выговорится.

— Из-за любви, из-за любви безумной рухнуло все мое будущее. А мог бы я иметь свой каменный дом в Варшаве, два дома… Да, мог бы!

Тут Хельбик вынимал из футляра скрипку и долго примеривался: трогал смычком струны, брал разные аккорды и после такой увертюры начинал опять рассказывать.

Мелька зевала.

— Она была года на три постарше тебя. В наше время не доходило до такого безобразия, как теперь — малолеток женщинами считать. Нет! А моя была аккурат такая же вся черненькая, как ты вся беленькая. Глаза — как у ведьмы. Веревки из меня вила, шельма, я просто боялся ее поначалу.

— Ха-ха-ха! Чего же вы, пан Якуб, боялись? Кусалась она, что ли?

— Дурочка, ты думаешь, я всегда среди воров околачивался? Я из порядочной семьи, у нас в доме все было как положено. Мать набожная, отец строгий — не то, что в вашем паскудном Парысово.

— Скажите пожалуйста! — насмехалась Мелька.

— Из-за нее все и началось, потому что раньше я просто не знал, для чего бабы существуют на свете. Как хотела она, так мной и вертела. С отцом разругался вдребезги, убежал из дома. Если бы она приказала мне воровать, то и воровать бы стал. Начал ходить с музыкантами, неплохо зарабатывал, и договорились уже мы с ней пожениться, а она взяла да и бросила меня.

— Умная, видать, девка была. Я тоже с одним не буду долго хороводиться…

— Опять же, дурочка ты. Такого, каким я для нее был, она уж за всю свою жизнь не встретила. Если жива еще, то локти себе, наверно, кусает, тварь подлая, даже если во дворце теперь живет.

— Ах, ах, не беспокойтесь, пан Якуб, конечно же, она по помойкам шляется, объедки собирает. Это уж обязательно, а может, в больнице сгнила.

— И ты, Мелька, не воображай, что непременно в карете будешь ездить — в карете, да только, может, в той, которая от ратуши, до Павяка арестантов возит, — гневно обрывал ее старик. — Какой толк, что кровь у тебя горячая, бурлит, аж распирает всю. Глупа ты, не хватит мозгов устроить свою жизнь. Вот музыку любишь — значит, прилепишься к какому-нибудь оборванцу, к вору, а порядочного человека не заметишь, и больших денег в руках тебе не удержать. Такие, как ты, любят, чтобы мужик над ними изгалялся. Пойдешь, пойдешь объедки собирать, не сомневайся.

— Ну и ладно, чему быть — тому не миновать. Я свое возьму, а там хоть в Вислу. Чего жалеть себя, пока молодая. Состарюсь, так никто и не взглянет. Да вам-то какая забота?

— И впрямь.

— Ну, берите уж лучше скрипку и поиграйте, а то бабка скоро заявится.

И старый скрипач играл — здесь в воровском притоне на Парысове. Легко лилась мелодия, ибо на самом деле прекрасной была эта где-то украденная скрипка. Слушает Мелька, затаив дыхание, а иногда вдруг вздохнет глубоко и словно бы застонет, и глаза у нее горят, светятся в темноте, как у кошки.

Никогда в другое время не размышлял старик о своей разнесчастной судьбе и не ворошил прошлое. Никогда ему и в голову не приходило завидовать какому-нибудь счастливцу или брезговать окружающими. Привирал он без умысла, просто поговорить ему с Мелькой хотелось, мила ему была, наверно, эта девчушка. Однако история собственной жизни теперь его не занимала. Равнодушие сковало мысли, и они застыли, как льдины. А может, он вообще отвык думать, если принять во внимание, что за последние годы он почти каждодневно бывал пьян или весьма под мухой.

Только когда опускались сумерки и брал он в руки скрипку, что случалось теперь почему-то все чаще, скрипка пела ему о чудесах, об ином мире, где многое неясно, и даже вовсе непонятно, и уж никак не похоже на то, что делается вокруг. И тогда скорбь касалась натянутых струн, и звенела, и билась в рыданиях — та скорбь, которую в словах выразить невозможно.

Играл бы и играл без устали старый скрипач, но всегда в конце концов являлся кто-нибудь из жильцов, возвращалась из своих таинственных отлучек бабка с дочерьми — и не до музыки уж тут было. Воздух сотрясала отвратительная брань, и дом снова превращался в обычный ежевечерний ад.

Иногда Мелька не в силах была слушать дальше музыку, кричала: «Перестань, хватит, не видишь — тошно человеку!», иногда вдруг разражалась плачем, рыдала неудержимо.

Он укладывал скрипку в футляр и ворчливо ей выговаривал:

— Вот видишь, Мелька… Тяжко тебе будет жить на белом свете, сердце у тебя мягкое, разве ты выдержишь? Ведь какие люди кругом — растащат твою душу по кусочкам. Отправит тебя бабка на панель, да и что ей остается делать? В вашем роду повелось так. А если не бабка, то и сама там окажешься, ничего другого не придумаешь. Только при этом разум и твердость иметь надо, чтобы никто над тобой не властвовал; и жалости тоже поддаваться не следует. Худо человеку, которого музыка затянет. Разве жил бы я здесь, если бы она меня не перевернула? Тебе, Мелька, пока все едино, ты с пеленок тут всего насмотрелась и ничего другого не видела. Воровство да свинство разное… Любого человека, который здесь обретается, судить надо за то лишь, что эти гадости видит и не отворачивается. Но я говорю тебе, Мелька, есть другой мир, только его отсюда из парысовской хибары не видно. Кто сюда, к нам, из города приходит?! Кому ворюги или твари продажные для чего-нибудь понадобились. И тот после сплюнет три раза да отряхнется. Есть другие люди, есть… Но ты даже если ангела небесного встретишь, не распознаешь. Ты не переменишься, а и с чего бы?

Так бормотал себе старый под нос, устраиваясь на ночь в своем углу. Копошился в темноте, перекладывал барахлишко, ворочался на топчане, шептал что-то, вздыхал и, наконец, начинал похрапывать. А Мелька долго еще сидела не шевелясь, испуганная и расстроенная, глядя в окно, откуда наплывал в комнату мутный свет. Смотрела на покосившийся фонарь — желтое пятно над улицей, смотрела на полуразвалившийся дом напротив, где тоже жили воры и такие женщины, как ее бабка, смотрела на деревья, черным облаком распростершиеся над кладбищем, — и было ей горько. Она то проклинала старика с его музыкой, то грозила им всем, что еще будет ездить в коляске на резиновых колесах, как та девчонка из здешних, о которой ходили легенды по всему Парысову. И тогда ни мать, ни старуху даже на порог не пустит! А то вдруг разгоралось внутри у нее жаркое пламя, и она привставала даже с места, готовая бежать на Бураковскую, к королю местной банды, Черному Антеку, чтобы уж свершилось то, чему не миновать. А потом приходит к Мельке печаль, странная, непонятная, таинственная гостья и долго покачивает старой, седой головой и вглядывается в Мельку из темноты добрыми, скорбными глазами, заставляет плакать, мучиться — и все-таки жалеет ее.

Наступила поздняя осень с первыми заморозками. Пан Хельбик, как обычно, вышел на улицу, взяв свою скрипку. Утро было сегодня таким прекрасным, что даже обитатели Парысова ахали удивленно, хотя обычно о погоде здесь говорят редко. Старик с наслаждением дышал морозным, чистым воздухом, поглядывал, приподняв свой зеленый козырек, на просветленный мир, искрящийся инеем, на стянутые ледком лужицы и затвердевшую землю, любовался оснеженными косматыми деревьями, сверкающими под веселым солнцем, и, радуясь всему этому, что-то тихонько напевал себе под нос. А когда, опрокинув свои три стопки, вышел из шинка у заставы, показалось ему, что половина лет спала у него с плеч и что теперь всегда так будет. Играл он в тот день вдохновенно. Скрипка пела на морозе серебряным голосом, а пальцы с легкостью летали по грифу.

Монеты густо падали к его ногам из окон, он играл все быстрей и не чувствовал усталости. Рассыпал огневые оберки, гремел военными маршами, завораживал медленным вальсом, словно бы решив вознаградить своих слушателей за долгие годы унылого, бездарного пиликанья.

А возле одного дома на Дельной ему устроили настоящую овацию, и он ужасно разволновался, ибо давным-давно уже не случалось, чтобы ему аплодировали. В юности это бывало нередко. Перед восстанием[12] тоже часто хлопали, особенно, если он играл на улице польские песни, и хоть в те времена музыканты играли то же самое по всей Варшаве, люди охотно слушали и кричали «браво». С тех пор ни разу не доводилось пану Хельбику играть на «бис». И вот теперь, после того как он исполнил отрывок из какой-то песни и раздались громкие аплодисменты, разволновался старый скрипач и, стараясь не сбиться, довел мелодию до конца. Отрывок этот он уже позабыл и вообще с трудом откопал его в завалах памяти. Решил Хельбик сыграть лучшее из того, что знал, самое лучшее — от переполненного благодарностью сердца, ловя слухом, не прозвучат ли снова аплодисменты, столь желанные для каждого артиста. Аплодисментов больше не было, но из столярной мастерской, занимавшей весь нижний этаж здания, вышли на обед рабочие и столпились вокруг него.

— А ну-ка, пан артист, рвани еще разок ту песню, только по-настоящему, с огоньком!

— Да погромче, понял, не по-нищенски. Такую песню либо в полную силу играть, либо уж вовсе не надо!

— Давай, дед, давай, мы заплатим!

Понял Хельбик, о чем речь идет, и снова сыграл тот отрывок, который всем в этом доме так понравился. Играл внимательно, серьезно, смычком слился со струнами, и скрипка звучала, словно капелла. Он вспомнил всю мелодию целиком, четко акцентировал ритм и сам понимал, что играет хорошо, и видел, как загорелись глаза у людей, а кое-кто из них стал подпевать даже.

— Браво, браво!

— Бис!

— Вот здорово! Давай еще, жарь!

И еще раз пришлось сыграть Хельбику эту мелодию, и повторить несколько раз, закончив мощным аккордом. Устал он вконец, а рабочие переглядывались с довольным видом, переговаривались, потом порылись в карманах и собрали целых двадцать копеек.

Хельбик благодарил и кланялся, но все никак не мог понять, откуда у этих людей взялась вдруг любовь к музыке. Ведь он приходил сюда каждую неделю лет пятнадцать подряд и всегда здесь, в мастерской, работали столяры, но он не видел от них даже ломаного гроша. «Возродилось во мне что-то; надо, значит, теперь хорошо играть, как прежде, в молодости. Не к добру все это, смерть, видно, уже близко, раз человек ни с того ни с сего молодеет».

Но, несмотря на мрачные предчувствия, расцвела душа его, отвыкшая от радости, и, словно малолетнее дитя, начал он строить различные планы.

«Вот возьму и уйду из этого воровского притона, и устроюсь в какой-нибудь порядочной семье. Зарабатывать теперь буду много, ясное дело. Можно и на черный день кое-что отложить, здоровья сколько потеряно при такой собачьей жизни. Давно пора бы…»

У следующего здания он начал сразу играть тот марш, который нравился людям, да и сам он играл его с удовольствием. Здесь «браво» не кричали, зато не успел еще отзвучать последний аккорд, а вокруг уже толпился народ — из какого-то подвала вылезли подмастерья и портные, подходили поближе отдыхавшие в обеденный перерыв рабочие с маленькой фабрики, которая неподалеку пыхала дымом и паром. Даже дворник слушал с просветленным взором, приоткрыв рот.

Хельбик снова трижды повторил ту музыкальную строфу и снова собрал по крайней мере два злотых, причем давали люди, никогда ранее не платившие и на которых уличные музыканты даже и не рассчитывали.

— Играйте это везде, пан скрипач, и везде много дадут вам, потому что нас везде много.

— Ладно, ладно, спасибо вам, спасибо, — кланялся им старый Хельбик.

Но все-таки мучила его неразгаданная загадка. Пошел он в шинок, сел в угол и долго думал; и только после третьего стаканчика осенило его, что возродился, значит, в нем талант и люди талант признали.

С тех пор дела у Хельбика пошли в гору, он даже начал жить на широкую ногу, то есть мог позволить себе несколько лишних стопочек.

Каждый день решал он выбраться из Парысова и все там оставался; некому только было рассказать о своих успехах, потому что из старших в доме никто не хотел слушать, а Мелька была теперь уже все время занята — ни старик, ни музыка не интересовали ее больше. Подвыпив, он часами разговаривал сам с собой, пока язык не начинал заплетаться. Каждый свой концерт он начинал с того марша, который принес ему счастье. Он отваживался забираться и за свои пределы, на Хлодную и Вронью, и всегда толпились вокруг него люди и кричали «браво». Однажды кто-то даже бросил ему из окна рубль!

Он пробовал осторожно допытаться, что же это за мелодия, которая так популярна в Варшаве даже среди простых людей, не понимающих музыку. Но напрасно играл он ее ворам и другим обитателям Парысова — здесь никто не мог ничего сказать. А у слушателей своих он, конечно же, не расспрашивал — истинный артист не может себе этого позволить без ущерба для славы. Впрочем, любопытство вскоре прошло, и он был просто счастлив, что имеет успех. Правда, теперь он старался придать мелодии все новые краски, подбирал эффектную аранжировку, играл пьесу с различными вариациями, и у тех, кто слушал, просто душа радовалась.

И, может, играл бы он по сей день, найдя утешение на склоне лет своих, но слава погубила его. Однажды на улице Вроньей, именно в тот момент, когда он, окруженный толпой, проигрывал увертюру, влетел во двор сам околоточный комиссар. Слушатели попятились, и старик очутился лицом к лицу с разъяренным начальником.

— Ах, так вот кто играет эту мерзость по всей округе? Откуда ты это взял? От кого научился? А где проживаешь? Паспорт! Эй, дворник, отведи его в участок!

Только будучи доставлен в околоток на Хлодной, услышал Хельбик, какое страшное преступление совершал он. Пан комиссар установил, что он мошенник, и хоть стар, но весьма опасный, поскольку на редкость ловко прикидывается. Обо всем этом было сообщено в ратушу, и концерты кончились навсегда.

Быстро пронесся слух, что «старик с козырьком» сидит в каталажке. Все жалели его:

— И за что только старик поплатился? Он, по-моему, ничего не понимал.

— Все равно доброе дело делал. Дух у людей поднимал!

— Прекрасно играл, с чувством… Старый революционер, это уж точно!

Разное говорили, остается добавить только, что всякое великое, святое дело, которое ради будущего делается, находит себе поборников. Мыслители освещают к нему дорогу, герои отдают за него жизнь, народ подпирает его своим плечом и кует оружие.

А есть и такие, что без понимания цели причастны к тому. Подобно птахам небесным, разносят они семена древа жизни по всей земле; не ведают о пользе своей и, страдая, в чем же вина их — не ведают.

Перевод Р. Белло.

Канун

Было уже около одиннадцати, когда Таньский вышел из ворот дома на Млынарской. Он нехотя взглянул на часы, осмотрелся украдкой по сторонам и побрел к Вольской, спотыкаясь в темноте на неровных плитах тротуара. Устал он страшно, как, впрочем, всякий раз уставал к вечеру. Он мечтал о той близкой минуте, когда наконец очутится в светлой, теплой комнате на Тамке, где его уже ждет чай и удобная постель, где он сбросит башмаки с натруженных ног, усядется за ужин и будет отдыхать, болтая с Хиршлем, этим добрейшим чудаком и самым сочувствующим из всех сочувствующих, у которого ему всегда было лучше всего и уютнее.

В утомленном мозгу не возникало никаких мыслей. Таньский бездумно шагал мимо слабо освещенных, похожих на норы лавчонок, где гнездилась ничтожная и хитрая человеческая мошкара, мимо черных, мрачных арок и дремлющих в своих тулупах сторожей, мимо одноэтажных домиков, почтенных, покосившихся флигелей, сквозь низкие оконца которых можно было видеть тесные каморки, заставленные кроватями, и полураздетых женщин, латающих что-то при тусклом свете лампы.

В густой мгле осеннего вечера жалко светили газовые фонари, отражались полосами на мокрой мостовой. Время от времени из тумана возникала подвыпившая компания, громогласно разглагольствующая на всю улицу, или Таньский вдруг замечал группу рабочих, которые шептались о чем-то возле лавки. Они сразу же обрывали разговор, едва он показывался, и провожали его косыми, подозрительными взглядами. Тогда в душе Таньского расцветало доброе чувство, которое, впрочем, быстро гасло, чтобы через несколько десятков шагов снова затеплиться при виде новой группы, при звуке громкого слова, смелого восклицания. Да ведь и Млынарская — это уже такой божий закоулок, где не нужно особенно стесняться или слишком осторожничать. Шпики не рискуют забираться в эту угрюмую горловину, они торчат на углу Вольской, около трамвайной будки, крутятся возле забора и могут только алчно поглядывать в сторону Млынарской, следя за прибывающими и отходящими трамваями. Один трамвай трогался как раз к центру Города. Таньский посмотрел ему вслед, испытав нечто среднее между отчаянием и «а, черт возьми!», и двинулся пешком. По необходимости он подчинялся всем требованиям конспирации, но давно миновали те времена, когда его забавляло и даже увлекало «вождение» за собой шпиков, игра с опасностью. Теперь, после стольких лет подпольной работы, он чертыхался про себя и тащился дальше, обессилев от целого дня беготни, пошатываясь на неверных ногах, которые помнили еще сибирский ревматизм и ступали будто деревянные.

А когда он мысленно измерял расстояние отсюда до Тамки, его охватывало отчаяние. Ну, чего проще, казалось бы, доехать трамваем хотя бы до Театральной площади или до Маршалковской. Но об этом можно было разве лишь мечтать — слишком хорошо его знали шпики с заставы у Вольской. Потому пришлось, шлепая по грязи, перебраться на другую сторону улицы и проскользнуть в Карольковую. Он прошел несколько шагов, остановился и подождал. Убедившись, что за ним никто не следит, он двинулся дальше, ссутулившийся, в криво надетой шляпе. Он тащился по Крахмальной, шагал и шагал, спотыкался; пройдя немного, вновь останавливался и оглядывался, стараясь усталым взглядом охватить темноту улицы.

Только в гомоне Нового Свята очнулся Таньский, окончательно же пришел в себя на Ордынатской, когда нос к носу столкнулся со знакомым сыщиком, которого год назад он долго водил за собой по Варшаве. Ни малейшим движением не выдал он себя, когда перед ним возникла знакомая физиономия. Медленным, ленивым шагом Таньский продолжал идти дальше, как ни в чем не бывало. Всего лишь на один миг встретились его глаза с равнодушными глазами шпика, устремленными куда-то в пространство, будто бы на другую сторону улицы, чуть-чуть вверх, словно на вывеску книжного магазина Артца. И эти слегка возведенные горе глаза выдали хитрого шпика. Таньский не сомневался, что его заметили.

Теперь он почти не думал об этом, теперь он упорно собирал мысли воедино, ибо до угла улицы Врублей надо было обязательно принять какое-то решение. Подождать за углом — не годится. Идти прямо? Нельзя показывать дорогу — не успеешь дойти, а он уже будет ждать у лестницы. Нельзя и оглядываться. От лестницы возвращаться тоже нельзя, потому что они продвинутся до Врублей и отрежут единственный путь к отступлению. Скоро начнут запирать ворота. Который час?

Таньский круто свернул и сразу же за углом бросился с горы вниз, к Тамке. Он знал, что шпик сломя голову уже мчится ве́рхом, по Ордынатской, к лестнице. Надо его опередить, и поэтому он бежал напролом вниз, проскочил лестницу и оказался в спасительной темноте.

Дальше он шел уже спокойнее, оглянулся несколько раз и стал прикидывать, можно ли после всего случившегося идти к Хиршлю. Все говорило за то, что идти не следует. «Ведь что будет утром? Тамку оцепят, выходы из нее перекроют, а командовать будет эта сволочь с угла Ордынатской. И кто знает, может, он еще надумает вместе с околоточным под утро будить и расспрашивать всех дворников? А впрочем, за мной все равно идут». И он спешил, подгоняемый уклоном.

«Может, стоит схитрить как-то, чтобы избавить Тамку от постоянной слежки? Надо показаться им еще раз; ведь не станут же они брать меня на улице, если только совсем не взбесились. На всякий случай…»

В этот момент он как раз поравнялся с домом Хиршля; дворник дремал, с головой завернувшись в тулуп, промелькнул знакомый манящий вход; он будто воочию увидел светлую и уютную комнату, где Хиршль ждет его с чаем и сардельками, разобранную постель… И Таньский прошел мимо.

Уже запирали ворота, и улица пустела. Таньский шел все вниз, но теперь уже не спешил. У него созрел план действий, но он скрипел зубами от бешенства и ругался.

Опять бессонная ночь, скитания по городу, опять его, как бездомного пса, выбросили на улицу в эту слякотную осеннюю нескончаемую темень.

«Порядочные люди сидят себе по домам, в тепле и уюте, ибо это люди порядочные.

Как же они теперь издеваются над тобой, чувствуешь? Все в тепле и уюте, и каждый в собственном доме, каждый, спокоен и уравновешен; они поужинают, и лягут возле своих жен, и крепко заснут, и знаешь, что им будет сниться? Им, филистерам и эксплуататорам, стоящим над пропастью общественного переворота? Наверняка не ты и не твои друзья. Да если на то пошло, они даже и не подозревают о вашем существовании, потому их занавешенный, огороженный мир так ненавистен ночным бродягам.

Спать тебе хочется? Вот они за тебя и выспятся. А ты знай шагай по своей темной дорожке!»

Таньский на минуту поддался черным, разъедающим мыслям. Слишком он устал сегодня. Впрочем, подобные случаи приключались с ним довольно часто. Сколько же раз доводилось ему всю ночь напролет скитаться по городу или сидеть в какой-нибудь дыре на заброшенном кирпичном заводике в предместье?.. Так бывало летом, так бывало и зимой, когда случилось, тогда и случилось. В Вильне, в Лодзи, в Ченстохове или здесь, в Варшаве…

Таков его хлеб насущный, и нет тут ничего особенного. Но сегодня, с самого утра, все у него не клеилось. Он двигался вяло, то и дело терял нить разговора и просто спал на ходу, трижды переспрашивал об одном и том же и, глядя открытыми глазами, казалось, ничего не видел, пока на это не обратили внимания.

— Что с вами, Таньский? Уж не собираетесь ли вы заболеть?

— С чего вы взяли? Ничего подобного. Просто я немного устал.

— Ах, черт побери, как не вовремя. Но ничего не поделаешь; хорошо, что хоть деньги есть. Поедете в деревню в Сандомирское воеводство. Есть там одна усадьба, и хозяева нам сочувствуют. Не ломайтесь, по крайней мере слив налопаетесь. Езжайте сразу, а то вы тут у меня и свалитесь. Ну, на пару недель!

— Отцепитесь вы от меня с вашей усадьбой.

— А лучше будет, если вас тут прихватит? Взгляните на себя: на вас же просто лица нет. А ведь сами знаете, как сейчас надо быть осмотрительным и осторожным. Не те времена.

— Не поеду, и все тут — не те времена.

— Послушай, дурень, должен ты в конце концов отдохнуть. И шпикам глаза не будешь мозолить. В деревне же тебя на руках носить будут. И денег с тобой пришлют, они нам помогают, хорошие люди. И погода сейчас отличная, осень…

— Не хочу и не поеду.

Он уже несколько дней чувствовал себя неважно. Болезнь не болезнь, а какая-то непонятная тоска и абсолютное ко всему безразличие. Он все делал машинально — ходил, говорил, но без мыслей, без чувств. При этом ему постоянно хотелось спать, челюсти сводило зевотой, а ночью он ворочался, то и дело просыпался, даже и в удобной Хиршлевой постели. Временами он испытывал приступы беспокойства, будто чего-то ждал. Чего? Он и сам не мог понять. Но, видно, на что-то надеялся, на какую-то перемену или новость.

Ему казалось, что подобное состояние он уже испытал некогда. Временами в его памяти вставало что-то пережитое, уже происходившее с ним и рождались удивительно категоричные, навязчивые, граничащие с уверенностью предчувствия.

«Все ясно, просто пробил мой час. Они решили меня брать. Такие вещи всегда чувствуются: точно так же ведь было и раньше».

И хотя все вокруг вроде бы спокойно, хотя ниоткуда не грозила явная опасность, Таньский почти примирился с мыслью о неизбежном провале. Со вчерашнего дня примирился. Он вообще верил в предчувствия, немножко верил и в сны. Иногда ему снились удивительные, необыкновенные сны, которые не могли не иметь определенного смысла.

Теперь, когда на углу Ордынатской он так неожиданно наскочил на знакомого шпика, ему стало как-то не по себе. Впору допустить, будто существует некая таинственная сила, будто кто-то всем заправляет и куда захочет, туда человека и поведет. Ничто не происходит без смысла, все имеет свое значение, даже если не искать ответа в разных египетских сонниках.

«Значит, суждено мне было встретиться еще раз с этим паразитом и, кто знает, не пришлось бы из-за него-то и влипнуть. Только не сразу, разумеется, не сейчас».

И, однако же, хотя он и чувствовал себя пока что в безопасности, но во весь дух несся по Тамке до самого низа, даже не оглядываясь. Он избавился уже от досады на это непредвиденное завершение дня и примирился с утратой убежища и отдыха у Хиршля. Некоторое время его занимали любопытные мысли о том, а стоит ли вообще сопротивляться? Не сегодня, так завтра. Или послезавтра. Какая разница?

Оказавшись внизу, он внезапно остановился в мрачном изломе улицы и внимательно посмотрел сквозь пенсне на город. Вверх бежала вереница желтых фонарей, а низом в полумраке тянулась улица. Тишина стояла кругом мертвая. Но он долго стоял и ждал, может, минут пять. Ни намека на что-нибудь подозрительное. Тогда он двинулся к Висле, а подойдя к Доброй, неожиданно свернул в сторону, в совершенно темный переулок, остановился и стал ждать. Через минуту послышался топот бегущего человека, но в то же мгновение все стихло, и на углу в неверном свете, падающем от далекого фонаря, появился невысокий сгорбленный человек. Он шел медленно, будто в раздумье. Даже не глянув в переулок, он прошагал мимо и исчез за углом. Таньский удивился. Ведь сейчас было такое время, когда неожиданно для всех, неожиданно даже для самих руководителей движения, оказалось, что идеи социализма действительно находят в народе понимание и отклик, и что в Варшаве тысячи безымянных добровольцев готовы к борьбе за социализм, как за свое собственное дело, и что оно идет, набирает силу, не очень-то оглядываясь на программы и не ожидая директив. Так вот, в данный момент шпики не должны бы соваться по ночам в глухие, ненадежные места, где их могли избить немилосердно. Таньский подождал еще. Через несколько минут бесшумно появился второй шпик, прошел мимо и исчез. Сверху, от города, тарахтела пролетка.

«Кто знает, — размышлял Таньский, — может быть, они действительно решили брать меня сейчас? Не терпится этой сволочи. Впрочем, что ж тут удивительного? Выходит только, что он уже очухался после встречи с Крэмпачом».

Внезапно ход его мыслей прервался. Из-за угла возникла высокая, здоровенная фигура, сделала несколько шагов и остановилась на самой середине улицы.

Таньский в то же мгновение начал осторожно отступать в глубь переулка: он шел боком, не теряя из виду шпика, стараясь двигаться без шума. Дело начало проясняться: те, первые, сейчас, конечно, заходят со стороны единственного выхода из переулка, от реки, вот-вот они там будут. Значит, шпики немного знакомы с этими местами («только я знаю их лучше»), — и с обостренным вниманием, но еще без того внезапного прилива энергии, которая, как волна, поднимала его в минуты нешуточной опасности, Таньский углублялся в совершенно черную пустоту.

Пролетка тарахтела все ближе.

Так и так надо торопиться. Переулок этот, некий эскиз будущей улицы, был безымянный. Стояло здесь всего несколько жалких халуп подозрительного вида, но по обеим сторонам тянулись высокие заборы, за которыми раскинулись дровяные склады, склады строительных материалов. Днем тут, должно быть, изрядное движение, изъезженная дорога была вся в выбоинах. А сейчас замерло все, словно накануне светопреставления.

Скоро Таньский замедлил шаги и с превеликими осторожностями начал продвигаться вперед, перебирая руками по забору. Неожиданно его вытянутая рука попала в пустоту.

«Значит, тут?» — удивился Таньский. И, присев, на корточки, он осторожно заглянул за угол. Где-то далеко, странно далеко тлел свет фонаря, а со всех сторон лежала черная, непроницаемая темнота.

«Неужто и дальше забор?»

Не выпрямляясь, он начал лихорадочно соображать. Места эти он знал, но уже с год не бывал здесь; видно, за это время склады продвинулись до самой реки. Значит, придется перелезать через заборы, через штабеля досок и балок, пробираться между новыми складами, опять лезть через заборы, чтобы попасть наконец к Липовой или Радной, если только всю Добрую тем временем не оцепят те, что приехали в пролетке, и казаки, которые всю ночь патрулируют по Доброй и Сольцу.

Не мешкая больше, он метнулся к противоположному забору, начал ощупывать доски, отыскивая подходящее для перелаза место. Нащупав выступавшую перекошенную доску, он ухватился за нее, чтобы вскарабкаться на забор, отыскал опору для рук, через мгновение достиг верха, перекинул ноги на другую сторону и осторожно, медленно стал спускаться, стараясь производить как можно меньше шума. К счастью, ноги коснулись досок, сложенных под самым забором. Он уселся на них и с минуту отдыхал, размышляя. Главное, определить направление — это прежде всего. Отойти от забора и двигаться под прямым углом направо, все направо и так уходить как можно дальше. Он поднялся и только тогда почувствовал, что устал безмерно. С трудом передвигая отяжелевшие ноги, он сделал несколько шагов и опять наткнулся на штабель досок. Перебирая по ним руками, он боком двигался вправо; один штабель кончился, начался другой. Он миновал уже с десяток таких штабелей, пока не наткнулся наконец на какой-то забор. Ни секунды не размышляя, он вскарабкался по доскам наверх и жадно заглянул через забор, но увидел лишь непроглядную темень. Только далеко, на горизонте, как чудовищная высоченная гора, виднелся город на фоне мутного зарева, охватившего небо. Кое-где сверкали огоньки, и какой-то обрывок улицы обозначался наискось вереницей фонарей.

«Это Обозная».

Когда уже надо было перелезать через забор и брести дальше, в темноту, по долгой и трудной дороге, Таньского охватила непреодолимая вялость. Он сидел на штабеле и с минуту совершенно серьезно размышлял, а не лучше ли и не разумнее всего просидеть здесь всю ночь, переспать как удастся, а потом, прежде чем рассветет, не блуждая и уже совсем наверняка, выбраться отсюда либо к Висле, а еще лучше прямо на Добрую. С фабрик в шесть возвращается ночная смена. «На улице будет оживленно, сотни людей, — проскочу, как бы те ни следили. А в случае чего, помогут рабочие, черт возьми. Я буду кричать, кто я, не отдадут же они меня, даже если облава продлится до утра, чего, в общем-то, никак не может быть, потому что… потому что…»

Мысли у него начали путаться, мелькали какие-то обрывки, Таньского все больше охватывала сонливость и бессознательно он удобнее устраивался на досках. Он все размышлял, стараясь сосредоточиться и что-то наконец решить.

Через мгновение он вскочил на ноги и едва не свалился вниз, но успел ухватиться за забор и сразу пришел в чувство.

«Я спал, я спал, конечно. Я долго спал…»

Он с ужасом озирался в темноте. Но все вокруг тонуло в непроницаемом мраке и спало в тишине, только из-за Вислы, от тереспольской станции доносились гудки маневровых паровозов.

Не теряя ни минуты, Таньский спустился со штабеля и побрел дальше. И тут сразу обнаружилось неожиданное препятствие. Всюду, куда бы он ни шагнул, руки его натыкались на штабеля балок.

Ощупав все вокруг, он понял, что оказался словно на дне большого колодца. Не размышляя особенно, он выбрал направление и начал карабкаться на штабель, легко его преодолел, но на другой стороне опять попал в точно такой же колодец, вылез из него и несколько десятков шагов прошел было по совершенно свободному пространству, уже быстро шел, как вдруг больно ударился коленом обо что-то, споткнулся и с разгона кувырком полетел куда-то вниз, в темноту. Он инстинктивно вытянул вперед руки, и это уберегло его от ушиба. К тому же он свалился в удивительно глубокую и мягко выстланную яму, и, пощупав кругом руками, понял, что лежит на толстом слое опилок.

«Здесь работают пильщики. А это яма под станком». Он начал выбираться наверх, карабкаясь по осыпавшейся земле, но сразу почувствовал в левой руке неладное, а схватившись крепче за попавшийся колышек, застонал тихонько от пронзившей его насквозь боли.

«Вот уж это скверно, ой, как скверно!»

Он подвигал кистью — не болела, но, когда ухватился за что-то, вылезая из ямы, снова мучительная боль перехватила ему руку. С большим трудом, упираясь только одной рукой, он выбрался наконец из ямы и сразу же снова уткнулся в забор.

О том, чтобы прямо перебраться через него, не могло быть и речи. Напрасно он искал на ощупь вокруг хоть какой-то опоры, досок или еще чего-нибудь, нашел наконец штабель, но он, как назло, не доставал до забора.

Таньский прислонился к забору и мрачно задумался. Скоро он заметил, что думает, собственно, совершенно не о том, о чем следовало бы. Неожиданное препятствие расстроило его до такой степени, что дальнейшее путешествие через заборы и штабеля он сразу признал невозможным. Теперь он прикидывал, что могут сейчас делать его преследователи. Это зависело от того, сколько времени прошло с момента, когда он перелез через первый забор. А вот об этом-то он не имел ни малейшего представления. Как долго он дремал на штабеле? А сколько перед тем ждал в переулке, шел и раздумывал? Ему показалось, что все это происходило страшно давно. И, значит, те отказались от преследования и посиживают, как ни в чем не бывало, где-нибудь в шинке на Топеле, а то, пожалуй, и на Тамке. Но сам факт, что они так поспешно организовали облаву и пустили за ним целую свору шпиков по таким глухим закоулкам, а один даже преградил ему путь, вовсе не скрывая своих намерений, доказывал, что дело серьезное. И Таньский вспомнил, как недавно, год назад, этот самый Олеярчик столь же остервенело и изобретательно две недели буквально наступал ему на пятки. Шпик исключительный, ясновидец, можно сказать, рисковый, а в то же время осторожный, как старая лиса. Но однажды Таньский выводил его далеко за город, и Олеярчик шел, но никогда не заходил в опасные места: у этого негодяя было удивительное чутье, он умел обойти любые засады, которые устраивал гроза шпиков Крэмпач.

— Тогда уж позвольте, товарищ, я возьму этого живодера на свою ответственность, познакомлюсь с негодяем. Уж я придумаю, как его укротить…

Таньский согласился. И через неделю шпик куда-то исчез.

— Ну и как? Не попадался вам этот, ну, этот?.. — спрашивал Крэмпач.

— Нет, ни разу не попадался. А что?

— Нет, я просто спрашиваю, — улыбался Крэмпач.

— А что — уже?

— Вы про что? Я ничего не знаю.

— Понятно. Значит — уже. Ну и хорошо. И как же вам это удалось? Рассказывайте…

— Да, встретились мы случайно на Огродовой. Сковрон его наводил. Он ничего, я ничего; для начала приложил я ему камнем по башке. Такой, знаете, гранитный брусок. Лежат там, видели, может, целые кучи? И что вы скажете! Как он вдруг зашатается да как завопит, но не падает, черт, на ногах держится!

Что было дальше, Таньский не дослушал, потому что совершенно не выносил подобных историй.

И вот теперь они с Олеярчиком встретились вновь. Очухался, сукин сын! Таньский был глубоко уверен, что при первой же возможности шпик возьмет его прямо на улице. Эх, придется, наверное, поехать на эти сандомирские сливы…

А пока надо вырываться на простор. С отвращением Таньский оттолкнулся от забора и без проблеска надежды прошел вдоль него раз, другой и выругался.

«Это все пустое, с одной рукой я не перелезу! Тут меня и возьмут. Такая, видно, судьба». И во всей череде событий последних дней Таньский явственно усмотрел предзнаменование того, что с ним должно было случиться. Все шло к тому. И неясные предчувствия, и беспокойство без всякой причины, и хотя бы этот хаос в голове. Всё — и даже воскресший шпик, и то, что шпик вышел именно на него, Таньского (ну, почему именно на него?), и то, что вышел на него как раз на Ордынатской, где Таньский опять-таки появился впервые, потому что сознательно никогда не ходил этой опасной улицей. Дернуло же идти туда. И вот теперь его угораздило свалиться в яму, хотя кругом сколько угодно ровного места, и повредить руку.

Таньский как будто получал удовлетворение, нагромождая все эти неоспоримые доводы. Они словно отстраняли его от совсем уже невыносимой мысли о том, что надо перелезать через забор с больной рукой. Он прикинул день за днем время, проведенное в постоянной изнурительной работе. Прошло три года, как он вернулся из ссылки. Не достаточно ли этого по сегодняшним трудным временам? И он уже имеет право… Все его злит, любой пустяк бесит. Он устал, он страшно устал, он изнурен, он истрепан, как старый сапог. Он вполне готов, если все так сошлось… И уж действительно не о чем тут думать. Перелезать не нужно — впрочем, он ни за что не смог бы этого сделать; с одной рукой, ему ведь не вскарабкаться наверх, с одной-то рукой.

Он прошел несколько шагов, повернул обратно и снова прислонился к забору, уже ни о чем не думая. И снова его начала опутывать, обволакивать дрема, у него слипались глаза и подгибались ноги. Он попрочнее оперся о забор и вдруг почувствовал, что падает назад.

«Забор валится, что ли?!» Он вскочил и нашарил руками какой-то выступ; искал на ощупь, что дальше. А дальше было совсем пустое пространство, забор куда-то подевался. Он ступил несколько шагов — идет, как ни в чем не бывало. И только минуту спустя он сообразил, что, наверное, оперся случайно на незапертые ворота и отворил их своей тяжестью.

Таньский с любопытством осваивал пространство, которое распахнулось перед ним столь чудесным образом. Некоторое время он кружил в разных направлениях и не встречал на своем пути препятствий. Ему даже показалось, будто темнота поредела, он снова увидел громаду города, и огоньки, и фонари на Обозной, а слева, со стороны города брезжил тусклый, едва заметный свет. Он двинулся на него, и на протяжении нескольких сотен шагов ни на что не наткнулся.

Свет приближался, становился все более явственным, пока наконец не проступило ребристое полотно забора, а на нем светлые вертикальные полосы. Таньский припал лицом к доскам и долго смотрел в щель. Сразу же за забором горел керосиновый фонарь, в его слабом свете был виден какой-то домик, а перед домиком распряженная подвода с бревнами. Таньский долго наслаждался открывшимся пейзажем; вид этот доставлял ему неизъяснимое удовольствие и в один миг пропали и стыд перед самим собой за свою слабость, и апатия, и беспомощность. Глядя на эту уснувшую лачугу, на закрытые ее ставни, он чувствовал в ней совсем рядом хоть какую-то жизнь и находил утешение в том, что на божьем свете не только он один да облава, сжимавшая вокруг него кольцо. И Таньский начал подтрунивать надо всем, начиная с себя. На мгновение в нем ожил юмор, он даже улыбнулся.

Пройдя немного, он приблизился ко второму фонарю, опять посмотрел в щель и опять увидел одноэтажный домик и даже свет в двух окошках, пробивавшийся сквозь красные занавески. Этот свет в окнах обрадовал его несказанно.

«Как бы там ни было, а, наверное, уже очень поздно». И, словно в ответ, издалека донеслись медленные, мерные удары.

Таньский поразился:

«Двенадцать — двенадцать? Как же это может быть?» — Но он хорошо различал звуки. Это на святом Флориане. Не могло быть никаких сомнений, но он все-таки достал часы и, поднеся их вплотную к щели в заборе, попытался рассмотреть циферблат. И действительно, часы показывали десять минут первого.

«Неужели все произошло меньше, чем за час? Непостижимо!»

Ошеломленный, он приложил часы к уху.

«Идут!.. Впрочем, ничего удивительного. Просто я болен, у меня жар. И то еще счастье…»

Убедившись, как мало времени прошло, Таньский склонен был теперь посмеяться над облавой. Он быстро шел вдоль забора, довольствуясь крохотными полосками света, который проникал сквозь щели. Через несколько минут забор привел его к большому одноэтажному дому; от поля он был отделен штакетником, а за ним торчало несколько деревьев небольшого садика. Таньский начал обходить дом. Все кругом спало, в окнах темно и, слава богу, ни намека на собаку. За домом он увидел калитку, которая приковала все его внимание. Он оперся о штакетник и подумал, не позвать ли дворника и, как ни в чем не бывало, велеть ему отпереть калитку.

Но едва ли тут был дворник, — дом для этого выглядел все же недостаточно солидно. Поэтому Таньский перелез через штакетник и подергал калитку. Выяснилось, что она заперта всего-навсего на обычный засов, как, собственно, и подобало улице Доброй. Он отодвинул засов и спокойно вышел на совершенно пустынную улицу. Но лестницу на Каровой он одолел с превеликими усилиями. Каждая ступенька была его смертельным, ненавистным врагом. Он превозмогал себя на каждом марше, а под конец уже карабкался как пьяный; с трудом добрался до темного угла площадки и рухнул на сваленные там бревна.

Тут уж он окончательно и бесповоротно решил, что не двинется с этого места до самого утра. Он поднял воротник пальто, руки по самые локти засунул в рукава, съежился и уже дремлющей мыслью окончательно утвердился в прямом решении: «Буду спать, что бы тут ни случилось, и пусть все проваливается к чертям…» Блаженное бессилие медленно растапливало в нем все мысли, гасило обрывки каких-то слабо тлеющих опасений, сомнений, и Таньский уснул.

Его разбудил тихий, но отчетливый шепот. Поблизости кто-то разговаривал. Не шелохнувшись, Таньский жадно вслушивался в эту болтовню, и понемногу к нему подбирался страх.

Таинственному шепоту время от времени отвечал хриплый, приглушенный бас. Собеседники должны были находиться где-то очень близко, ну совсем рядом. Таньскому казалось, что стоит ему протянуть руку, и он коснется кого-нибудь из них. Они, должно быть, сидели тут же, на этих самых бревнах и немыслимо, чтобы его не заметили. Поэтому он напряженно прислушивался, стараясь понять наконец, кого это принесла нелегкая. Шепот делался громче, но ухо не могло уловить ни слова из скороговорки; бас гудел тоже почти беспрерывно, словно боясь чего-то. Таньский слушал этот странный дуэт со все возрастающим изумлением. Наконец он вскочил рывком и окончательно проснулся. Мелкий дождик шуршал по камням и бубнил ответно в какой-то трубе хриплым, заикающимся басом.

Дождь шел, видно, уже давно, потому что на мостовой собрались лужи. Таньский чувствовал, что спина у него совсем промокла, но досады на дождь он не испытывал. Он даже приободрился немножко и повеселел. Сон его освежил, дождь отрезвил. Он снял шляпу и с наслаждением подставил голову под мелкие, моросящие капли. У «Бристоля» улица сверкала от огней, исполосовавших мокрую мостовую, — в кафе еще вовсю бурлила жизнь. Ослепительные потоки света били из огромных окон, а в подвалах мельтешили повара. Шагая от одного окна к другому и невольно вдыхая дразнящие запахи, наплывающие из подвальных окон гостиницы, Таньский понял, насколько он голоден.

На мгновение его так прихватило, что ему стало дурно. Впрочем, в «Бристоле» делать было нечего, ибо у него не набралось бы даже целого рубля, да к тому же его, наверно, и не пустили бы туда «из-за наружности», не пустил бы тот самый знаменитый негр, о котором в свое время так много писали варшавские газеты.

Он направился на Подвале в один знакомый трактирчик, который «для своих» с заднего хода был открыт всю ночь благодаря своей исключительной привилегии — он соседствовал с полицейским участком, и здесь подкреплялись околоточные, тут же обделывая свои делишки со взятками.

«Хлопну водки и перекушу чего-нибудь, а там посмотрим».

Он быстро шел Краковским Предместьем. По мостовой то и дело мелькали пролетки, но прохожих на широком блестящем тротуаре было мало. Зато ему постоянно попадались принаряженные дамы в немыслимо высоко подоткнутых юбках, и каждая умеряла шаг, когда он проходил мимо, и «показывалась» ему из-под зонтика, открывая то лицо старой мегеры, а то совсем ребенка. Одни приветствовали его сладострастной улыбкой и циничным движением губ, другие улыбались ему с отчаянием, словно умоляя о спасении. Постовые в резиновых плащах с капюшонами торчали на своих местах посреди улицы будто столбы, врытые для того только, чтобы мешать пролеткам.

Таньский, не оглядываясь по сторонам, быстро продвигался к своей цели. Мимоходом он, правда, заметил группку шпиков, возвращавшихся домой. Они шли запросто, по двое под одним зонтиком, как вполне частные лица и, хотя некоторые из них явно имели самые категорические указания, касающиеся особы Таньского, никто и не подумал приставать к нему, как и Таньский не помышлял их остерегаться; он знал, что и шпик ведь всего-навсего обыкновенный чиновник, и во внеслужебное время не испытывает потребности блюсти интересы государства. Он даже не оглядывался вслед этому сброду и шагал дальше, стараясь, несмотря на крайнее изнеможение, идти быстрее.

— Пан, подождите, я очень извиняюсь… — услышал он вдруг чей-то перепуганный голос.

Он оглянулся — его догоняла какая-то женщина.

— Ради бога, идемте дальше, сейчас я объясню, только идемте, только вместе, рядом, хоть несколько шагов, хоть до угла…

Таньский все понял, — несколько минут они шли вместе. Женщина тяжело дышала.

— Они за мной от Хмельной гонятся… Этот бандит тоже вместе с ними… Ну, что мне делать? Ну, зачем я связалась с этим негодяем… — И она зарыдала.

Таньский посмотрел на семенящее рядом существо. Одета женщина была нелепо, невообразимо пестро и видимо, промокла до нитки; причудливая шляпка совсем разлезлась и лежала на голове, словно тряпка, лицо молодое, но некрасивое, все в потеках румян и туши. Это было настоящее пугало, и Таньский не мог вызвать в себе жалости к ней. Он готов был помочь, даже защитить, если понадобится, но никакое хоть мало-мальски теплое чувство не затеплилось в нем.

— Полиция? — спросил он, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Я полиции не боюсь, этот негодяй…

— Он ваш кавалер?

Женщина оглянулась назад.

— Ах, пан, уж вы поближе ко мне, поближе, я страшно боюсь… Пусть сразу будет видно, что я вместе с вами… А то эти бандиты… Они уже идут! Боже! Под руку меня возьмите, под руку, спаситель мой!

Таньский с отвращением приблизился к ней, предчувствуя неизбежный скандал. Женщина дрожала всем телом и конвульсивно прижималась к нему.

— Садитесь на извозчика, я заплачу.

— Пожалуйста, прошу вас, садитесь вы тоже, хоть на немножко, чтобы они видели, чтоб только они увидели, что мы вместе, а то они меня убьют, из коляски за волосы выволокут.

На углу Тромбоцкой Таньский взял извозчика, но прежде чем он отстегнул промокшую полость и усадил женщину, подбежали несколько человек и нагло встали рядом с ним. Таньский даже не взглянул на них.

— Попадешься ты еще мне в руки, стерва… Вернешься еще ко мне, ой, вернешься, и тогда уж я тебя порешу, — проговорил один, будто бы сожалея о чем-то.

— Вернись, Лёдя, лучше сразу слезай с телеги и помирись со своим, — ласково увещевал другой.

— Пан, а ты того, — обратился третий прямо к Таньскому, — не будь ты фраером, не нарывайся на скандал. Она же воровка. Отстань ты от нее, ради бога. Это же лахудра, прямо с Княжеской, разве тебе других мало в Варшаве, что с такой связался?

Было мгновение, когда Таньский хотел соскочить с дрожек, броситься на этих мерзавцев и бить, бить, но пролетка уже тронулась. В темноте поднятого верха он сразу успокоился и поехал неизвестно куда и не очень интересуясь этим. Сквозь тарахтение пролетки он не слышал, о чем говорила его спутница. Но ее голос, резкий и хриплый, не замолкал ни на секунду; не иссякал поток слов, вульгарных выкриков, причитаний. Ее голос то ломался в рыданиях, то поднимался до отвратительного, нечеловеческого визга. Пролетка тряслась улицами, шел дождь, Таньский смотрел на блестящие камни мостовой и смутно размышлял о чем-то, не в состоянии разобраться в собственных мыслях.

Но случались проблески, короткие, как молния, и, как при свете молнии, из темного мрака ночи возникали отчетливо, словно в ясный день, картины, затерявшиеся где-то на самом дне его жизни, они напоминали что-то хорошо знакомое, но тем не менее новое и страшное. Слепящий, резкий луч освещал всю жестокую наготу жизни — и Таньский отступал в ужасе.

…Ведомо ли тебе, кому ты объявил войну? Знаешь ли ты, что замыслил, слепец? Смотри же, смотри!.. Слишком темен для этого твой разум, и сил у тебя нет никаких. Погибнете вы, растоптанные, без следа, и памяти не останется о ваших страданиях и высоких идеалах. А жизнь пойдет дальше, куда захочет и как захочет.

…Мир торопится, не становись ему поперек пути, иначе и тебя раздавит колесница жизни.

…Мир торопится, и не время раздумывать и строить широкие или далеко идущие планы. Не время для трезвых мыслей, для осмотрительных поступков!

…Мир торопится…

И явственно возник где-то в пространстве человек-исполин, в руках он держал что-то огромное, он вознес это над головой и с размаха швырнул в пространство. И исчезло все в черной ночи.

«И почему все это мучает меня именно в такие моменты?» — тоскливо подумал Таньский.

Дрожки остановились возле каких-то ворот, Таньский отстегнул насквозь промокшую полость, выскочил из коляски под дождь, заплатил извозчику сорок копеек и, не оглядываясь назад, где копошилось и кричало отвратительное создание, быстро, почти бегом, устремился в нескончаемую даль улицы.

Он шагал и шагал по мокрому, блестящему тротуару, миновал одни ворота за другими, спешил, нетерпеливо поглядывая на медленно увеличивающиеся номера домов. «Хмельна, Хмельна, Хмельна — да когда же она кончится?» Он шел вдоль сплошной стены каменных домов, холодных, замкнутых и неприступных. Он не позвонит ни у каких ворот, и никто не отворит ему двери. Он чужой. Любому можно, ему нельзя. И мерещилось ему временами, что он пробрался в неприятельскую крепость и с интересом осматривается в незнакомом враждебном городе. Его не заметила стража, и вот он ходит теперь по спящему городу, чувствуя себя в безопасности, пока все спят. Но с рассветом ему придется убегать, потому что утром высыплют из домов жители, заполнят улицы и безошибочно узнают в нем чужака. Начнут оглядываться, показывать пальцем, потом окружат его шумным и враждебным кольцом и забросают камнями. Смерть врагу!

А пока он может ходить спокойно.

Ночь длинная.

В сомкнутой стене каменных домов стали появляться провалы то с одной, то с другой стороны улицы, в них стояли маленькие домики, торчали жалкие флигельки, допотопные, смешные и неуместные в окружении зданий из камня; другие провалы были залатаны заборами. И Таньский стал что-то припоминать.

Нет, пока это еще не здесь. Немного дальше. Пройдя десятка три шагов, удивленный и огорченный, он остановился. Перед ним возвышался большой четырехэтажный дом, уставившись на него сотнею темных, холодных окон. Казарменного вида здание раздавило старенький домишко и садик и стояло, как мрачный памятник на кладбище воспоминаний.

Воспоминания… Очень редко приводили они сюда Таньского, может, и был-то он тут всего раза три за многие годы, но как-то не замечал перемен, да и о прежних временах не очень тужил. И лишь совсем недавно его стали одолевать воспоминания, он даже решил как-нибудь выбраться сюда специально, посмотреть… И вот случай привел его к этому зданию, которое так неожиданно выросло перед глазами.

Пронзительное чувство скорби охватило и захлестнуло его, словно у него умер кто-то самый близкий и ушел навеки без прощания. Этот домина занял едва ли не три таких участка, который занимал когда-то отцовский домик.

Вырубили садик, сбыли за бесценок оптом бревна, выкопали глубокий котлован и даже землю увезли прочь.

И теперь мыслям не за что зацепиться, все исчезло, осталось только место. Место — понятие математическое, философское или еще какое-то…

Стоял тут себе некогда дом и здесь, в небольшой комнате за магазинчиком, много лет назад впервые увидел свет Таньский. Здесь день-деньской торчал за прилавком его мрачный отец. Вечно испуганная мать нежила и лелеяла первенца; она запомнилась ему усталой, часто плачущей. А потом мать умерла, и он остался с отцом один на один.

Ох, этот отцовский ремень. Вечный страх… Как же он возненавидел отца!

Иногда его прятали соседи, и Таньский помнит страшные скандалы, которые разыгрывались во дворе, в садике, а иногда прямо посреди улицы, вот тут, на том самом месте, где он сейчас стоит.

Он убегал из дому и пропадал по несколько дней в городе, ночуя на Висле с разным сбродом. Это они учили его уму-разуму.

— Дурень, да брось ты старого, а на прощанье возьми да и загляни к нему в сундук. Ох, шикарно бы потом погуляли! А обтяпать все надо, когда старый завалится спать.

Ему эта наука была не впрок, но разве не вынашивал он замысла поджечь домишко, вместе с отцом, с магазином, с соседями, которые его прятали? Назло всем, чтобы покончить наконец с горьким прошлым.

Он к тому времени подрос, а ремесло не давалось ему. Хозяева гнали неумелого паренька.

Отец за это бил его нещадно.

— Уже не маленький, стервец, ничего ему не сделается, а и подохнет, не велика беда, — растолковывал отец соседям, когда те сбегались на крики. — Уж лучше я его убью своей отцовскою рукой, чем он при мне, живом, за решетку попадет.

Потом, много позже, брошенный в Десятый корпус, Таньский не раз удивлялся, как же все-таки могло случиться, что тогда, в ранней юности, он не угодил в тюрьму. Это было чудом, как чудом было и то, что он встретился с социалистами.

Не раз Таньский отказывался верить собственной памяти, когда у него перед глазами вставали картины тех лет. Как он убежал из дома. Навсегда. Как потом перепробовал одну за другой десяток специальностей и как его со скандалом, пинками гнали из мастерской или с фабрики. Как потом, будучи уже взрослым, стал каменщиком. Неделями он бродяжил по Повислью вместе с шайкой хулиганов, считался своим среди ворья и жил тем, что старшим удавалось выклянчить или украсть. Почему он сам не воровал? Непонятно. Быть может, запали ему в душу ласковые наставления матери или, наоборот, осел там страх от бесчисленных отцовских побоев. Может, потому, что он исключительно легко переносил голод, а скорее всего потому, что он был слитком молод, и воры не брали его на дело.

Только все время в голове у него что-то бродило, какие-то неясные вопросы просились наружу, и никогда и нигде ему не было хорошо. Все будто ждал он чего-то, что должно наконец прийти, только по непонятным причинам запаздывало.

А когда он познакомился с социалистами, то сразу всей душой почувствовал: вот чего он ждал. И хотя деятельность их была ему до тех пор совершенно неизвестна, хотя он и не представлял даже, что они вообще существуют, новые идеи не удивили его особенно.

Он сам давно предчувствовал нечто подобное и просто очень обрадовался тому, что, оказывается, и другим нужно то же самое.

Так началась для него новая жизнь, а старая сама по себе отмерла, ушла в прошлое.

Но бывали у Таньского минуты, когда он спорил сам с собой. Ему приходилось настойчиво твердить самому себе, убеждать себя, что все так и было и что прежняя жизнь прожита не во сне, а наяву, год за годом, день за днем.

И новый человек содрогался в нем.

«Что было бы, — терзал его вопрос, — не встреть ты на своем пути новых своих товарищей с их мечтой о справедливом устройстве мира? Что бы с тобой сталось?..»

Ему становилось страшно: ведь если бы все это запоздало на год… Год! Когда имел значение каждый день, когда судьба решалась.

И решилась — это было чудо!

Потом помчались стремительные годы, в каждодневной спешке, в непрерывной, яростной борьбе, открылась неведомая страна, земля обетованная, и поразила взор. Душа затрепетала, вырываясь из трясины, научилась ненавидеть, научилась мечтать.

Он снимал тогда угол в тесной каморке у вечно грызущихся супругов. Как сейчас, он слышит истошные крики несчастной женщины, ругань пьяницы, возню в темной комнате, грохот бьющейся посуды и часами не умолкающий плач детей. Он лежит в своем углу на подстилке и думает; целые ночи проходили у него в раздумьях. Он жадно глотал брошюрки и знал наизусть те из них, что ходили тогда по рукам, но сразу понял, что в тонких книжечках уместилось далеко не все, из чего состоит мир. Остальное он старался понять в тяжком напряжении мысли, в кропотливом труде.

Не однажды он вскакивал ночью, крепко стискивал разгоряченную голову и думал, думал.

«Бога нет, бога никогда не было». Болью и ужасом пронзала его чудовищная ложь мира. Не умещалось в голове, как же этот обман держался тысячи лет. Он внимательно прислушивался, когда рабочие прохаживались насчет господа бога, но ни их озорное богохульство, ни анекдоты о церковниках не казались ему смешными. Он все искал своего решения ужасной загадки и видел, что никто его не понимает.

Когда он спрашивал обо всем этом образованных людей, они обрушивали на него множество непостижимо мудрых истин, одним духом цитировали целые страницы ученых книг, но он так ни в чем и не разобрался, все оставалось для него столь же непонятным и даже еще больше запутанным. Ему велели читать и просвещаться, давали книжки.

Он набросился на толстые книги. Он читал их вечерами и ночами в душной комнате, где вповалку спали каменщики, таскал книги с собой на работу. И в обед, укромно примостившись где-нибудь на лесах, высоко над землей, переворачивал страницы грубыми, разъеденными известью пальцами.

С огромными усилиями одолевал он трудные книги. Он читал каждую по два, по три раза и часто после такого изнурительного чтения ходил как пьяный. Он искал разъяснений и помощи у товарищей-интеллигентов, но их объяснения давали ему немного. Он всегда при случае спрашивал о чем-нибудь, и ему отвечали на ходу, поскольку для разговоров времени никогда не хватало. Он продолжал читать, с головой ушел в книги.

Только у него оставалось теперь все меньше времени для чтения. Без всякого снисхождения нагрузили на него уйму дел. Таньский знает, что в те годы в Варшаве таких трудяг, как он, было не слишком много.

Организация собраний и маевок на Кемпе, в Вилянове, в Марках… Их разгоняли, преследовали. Потом пошли первые забастовки, началась большая забастовка каменщиков. Каменщиков стали арестовывать, вскоре взяли и его.

Это уже совсем недавняя история. Воспоминания резко отчетливы, и все события стоят перед глазами как живые, день за днем, год за годом.

Долгие месяцы одиночества и отдыха. Могильный покой и такая тишина, что слышно, как в голове кружатся мысли, голос их слышен удивительно четко, как никогда там, на воле. Можно спрашивать — они отвечают, всегда наготове, всегда без обмана.

И он погрузился в этот новый чудесный мир мысли. Будто выплыл в тихие воды безбрежного моря, воды бездонные, неисчерпаемые.

Он мысленно в сотый раз перечитывал те самые трудные книги, смысл которых ускользал от него в суматохе жизни.

В памяти всплывали все запутанные вопросы и неожиданно складывались в гармоничные, выразительные картины, находили отзвук в его собственных мыслях, и бывали мгновения, короткие, молниеносные, когда, казалось, он постигал все сущее на свете. Он полностью властвовал над собственным разумом и не однажды испытывал чувство невероятного удовлетворения.

Он заново перебирал свою жизнь и приглядывался к ней с ужасом, словно к истории совсем другого человека, который уже умер. И давал себе клятву: он не покинет тех, что остались в той жизни, не бросит такими, каким он сам был когда-то. Не отвернется от них с омерзением, он целителем им будет, обязан быть. Он придет к ним не с пустыми руками, принесет идеи, способные творить чудеса, воскрешать полумертвых, калекам и слепым возвращать здоровье, как его самого эти идеи возродили к новой жизни! Да здравствует социализм!

Он чувствовал в себе необъятную силу, она распирала его и рвалась наружу. Она могла сокрушать стены.

В такие моменты он становился посреди камеры и широко-широко разбрасывал руки, словно хотел охватить весь беспредельный мир и направить его на путь истинный. Из груди у него вырывались слова громкие и возвышенные, призывы, которые должны пробудить мир.

Но тогда в окошко стучал жандарм и напоминал ему, где он находится:

— Не безобразничайте!

Следствие смешило его, на все ухищрения жандармов он смотрел как на детскую забаву. Им — и тягаться с будущим, с социализмом!

На угрозы виселицей он не обращал внимания, хотя иногда готов был поверить, что могут и повесить. Всякие «ограничения» сносил равнодушно. Писем он все равно не писал, некому было, и на свидания к нему никто не приходил, а без книг он тоже перебьется. А когда за упрямство у него отобрали все вещи из камеры — кровать, стол и табуретку, то он еще напомнил, чтобы прихватили и плевательницу. Долгие недели он просидел в карцере и наслаждался темнотой, в которой отчетливо видел собственные мысли. Тюремщики ничего не могли с ним поделать. Тогда на него нашли управу, дьявольски хитрое средство: в коридоре у самых дверей камеры установили электрическую машинку и прислонили ее к стене, после чего стали пропускать ток. Не было в камере закутка, где бы мог он спрятаться от этого тока. Ток проникал в мозг, ввинчивался и вытягивал из него мысли, немедленно передавая их машине, возле которой сидел жандарм и слушал. Слушал и записывал. Машину включали регулярно три раза в день на какие-нибудь полчаса, ибо ни один человек больше не выдержал бы, и трижды в день Таньский неимоверным усилием воли заставлял себя ни о чем не думать. Он громко считал, декламировал стихи, которые знал наизусть, последними словами поносил жандармов, капиталистов, царя. Одним словом, делал все, что мог, лишь бы только не думать о деле, лишь бы ненароком не подвести людей. От такого напряжения он несколько раз терял сознание и думал уже, что сходит с ума.

Тем временем следствие кончилось, и к нему в камеру посадили двух товарищей. Оба были люди молодые, студенты: первый, Клейн, — социалист, а второй, Венглинский, — националист. Они быстро выбили у него из головы всякие электрические машинки, и началась совершенно иная жизнь. Они читали вместе целыми днями, спорили, и тут Таньский много узнал о таких вещах, о каких раньше не имел ни малейшего понятия. Мир снова раздвинулся на сто верст во все стороны. Образованный Клейн вызывал у него уважение своими знаниями и проницательным умом, а Венглинский оказался очень душевным человеком, хоть и принадлежал к националистам.

Они сидели вместе целый год, долгий и длинный год. Чудесное время…

Замечтался Таньский и очнулся только на Серебряной. Дождь перестал, и сделалось душно. Он растрогался, как это иногда бывает с людьми, которые редко позволяют себе предаваться воспоминаниям.

Словно в полусне оглядывал он место, где очутился, с удивлением вспоминая свое бегство от нежданной облавы, нелепую встречу с той женщиной.

Все произошло совсем недавно, но Таньскому трудно было поверить в это. Потому что где-то далеко, будто в легкой дымке, клубился рой воспоминаний, улыбались знакомые лица, возникали и прерывались разговоры, которые велись много лет назад, или вдруг перед ним развертывался широкий, без конца и края, знакомый, но забытый пейзаж, который вдруг превращал все в сон и грезы.

Временами Таньский приходил в себя и тогда с удивлением озирался вокруг, стараясь наконец понять, что может означать эта улица и что ему понадобилось здесь ночью? Но сразу же бессильно отдавался во власть сна, который крался за ним неотступно, словно тень. Обрывки здравых мыслей расползались, и он не знал уже, куда идет по темным улицам. Шатаясь, еле волоча ноги, он шел все дальше и дальше, его сносило с тротуара на мостовую, а потом на другую сторону улицы, он стукался о стену дома и снова оказывался на мостовой.

Вдруг его разбудил какой-то крик, и внезапная жгучая боль… Что-то с бешеной скоростью, с грохотом и треском пронеслось совсем рядом. Лишь мгновение видел он над собой несколько смеющихся лиц. И сразу все куда-то исчезло, будто провалилось сквозь землю.

Это произошло возле фабрики Бормана. Все дальше и дальше уносилась по Товаровой пролетка на резиновых шинах, только подковы звонко, как град, щелкали по камням мостовой — отчетливые металлические звуки заполняли тишину улицы. Звуки постепенно таяли, вот в последний раз коснулись уха, и опять мертвая тишина сомкнулась над угрюмой улицей.

Таньский стоял и смотрел им вслед, жгучая боль в лице вызывала у него жестокие, глупые и мучительные чувства. Он хотел было тут же броситься за ними, разыскать их всех, разыскать извозчика.

«Да что же это такое? Ради чего же должен я скитаться ночами, чтобы первый попавшийся сукин сын и лакей сукиных сынов хлестал меня кнутом по морде? Чтобы меня окатили грязью? Ради этого?..»

Щека горела, его жгло горькое чувство унижения — свидетельство собственной ничтожности и бессилия.

«Он несет гром мести, гнев народов… Ха-ха-ха».

От перенесенного оскорбления в нем закипала холодная ядовитая ирония. Она разрасталась, не щадя ничего, мстительно выставляла на позор все, чем люди обычно гордятся, закатывалась язвительным смехом, колола и жалила.

«Хорошо, прекрасно, а ну припусти сильнее, так, чтобы сухой нитки не осталось, чертям на потеху!

Сила и мощь, и «трепещите, тираны», и «миллионные массы», и так далее…

Помашем картонным мечом!

Ты же, всемогущий сверхчеловек, оставайся грозой и факелом будущих пожаров и держи в руках судьбы мира. Только покуда — и заруби себе это на носу — ходи потихоньку, на цыпочках и оглядывайся, давай деру от каждого шпика, и дрожи перед любым постовым, и прячь свою амбицию в платочке, потому что она буржуазна и недостойна революционера. Ты голоден? Спать тебе хочется? Прекрасно, вот и погуляй эту ночку под осенним дождем, походи по Варшаве, померяй шагами будущее государство свое и утешься, ибо из всех, кто не спит в эту пору во всей Варшаве, ты самый благородный.

А может, ты завидуешь тем? Может, тебе все осточертело? Признайся — признайся же. Поехал бы ты с ними к девкам?

Ну, так вот за это ты и получил по морде. Получил и будь доволен. И не носись со своей обидой. К тому же и конспирация, ха-ха-ха…»

Хлынул проливной дождь и забарабанил по тротуарам. Таньский оглянулся, отыскивая хоть какое-нибудь укрытие. В несколько прыжков он очутился возле стоявшей неподалеку трамвайной будки, у которой кончалась линия Повонзки — Товаровая. Будка была заперта, но довольно большой козырек со стороны улицы хорошо защищал от дождя. Здесь даже была скамейка — привычное место трамвайных сыщиков.

А дождь шалел и заливал улицу. Совсем рядом, напротив, на другой стороне, в мрачной величавости стояла под струями дождя фабрика. Таинственно и грозно блестело огромными плитами окон обезлюдевшее здание. Чудовище, казалось, бодрствовало и все ткало какую-то свою, только ему известную мысль. Неверные, тусклые блики вспыхивали в глубине погруженных во мрак цехов, угасали и возрождались снова, и тогда то в одном, то в другом окне светлело, будто сквозняк гулял по чреву фабрики, перемешивал темноту со светом и снова затихал, отказываясь от своей затеи. Тогда за стеклами сгущался непроницаемый мрак, и черная пропасть, казалось, выплескивает его избыток через огромные пролеты окон на улицу.

Потоки воды стекали по окнам, по красным стенам, шумели в водосточных трубах, а огромное здание стояло отчужденно, застыв в мертвой своей думе, как страж, выполняющий приказ неведомого могущественного существа.

Он насытился кровью и жертвами, этот Молох, и отдыхает. Но ранним утром зароятся улицы, ведущие к храму зловещего бога, и снова тысячи невольников кинутся служить ему день-деньской в корчах души и в поте лица.

С проклятьем вскочат они на ноги ото сна, стократно проклянут его по дороге, прежде чем станут в этих стенах у жертвенных алтарей. Но они прибегут, и еще торопиться будут, и обгонять друг друга по пути, и толпиться у ворот, скрипя зубами, всегда верные, всегда послушные голосу утреннего зова.

«Идите, прославляйте господина своего! Так будет всегда, каждый день и во веки веков! Для вас, и для сыновей ваших, и для внуков! Никто не вырвет вас из-под моего владычества».

И Таньскому померещилось, что мертвое здание издевается над ним, насмехается над усилиями человека.

«Меня воздвигли сила и мощь, что владеют и правят миром. Мудрость и труд веков вложены в каждый мой кирпич, в каждый болт неисчислимых машин моих. Мой закон — это закон для всего человечества и для каждого человека. И погибнет всякий, кто воспротивится мне, не оставив даже памяти о своей дерзости. Сгинет навсегда любая идея, которая обратится против меня, исчезнет, как бред сумасшедшего, как мания безумца».

И в лихорадочных, смятенных мыслях Таньского родилось жуткое сомнение. На миг он почувствовал себя совсем одиноким и лишним в мире верующих.

Какое ужасное заблуждение! Слепцы! Он окидывал испуганным взглядом неисчислимые толпы людей, идущих с закрытыми глазами на верную погибель, улыбавшихся сквозь сон своей обманчивой надежде. А весь враждебный мир вокруг громко злорадствует. Но никто ничего не слышит, никто не обращает внимания… Гордые своим учением, они возлюбили фабрику и машину («вещь мертва, она ни в чем не повинна») и радуются — «наша возьмет!». Они верно служат машине и заправляют ее каждый день собственной кровью, продают ей человеческую душу и сами мечтают превратиться в машины, от которых будет больше пользы, чем от многообразия душ и сердец. И с каждым днем все меньше тех, кто тоскует, кто творит. Остальные же собираются в большие толпы, словно стянутые железными обручами, чтобы никто не был одиноким, никто не отличался от остальных. И огромным человеческим стадом вливаются в «свою» фабрику.

А Молох — злой бог, рожденный в муках поколений, — продолжает владычествовать дальше, поправ человеческую душу, угнетенную на веки вечные.

Таньский с отвращением смотрел на ненавистные стены. Он проклинал мудрость, которая медленно и кропотливо сооружала их в течение столетий, презирал жаждущий разум, самоотверженность ученых, жертвенность философов, костры еретиков… Все, все впитали в себя эти стены. Выжига-купец упразднил мечты поэтов и тайны алхимиков и скупил оптом старые религии; неподходящие пророчества он запер в чулан, а по всему свету в небо начали вонзаться дымящиеся башни новых святынь. И не сыскать человека, который не молился бы им. Не найдешь инакомыслия и неверия, ибо голодом искореняют неверных. На всей земле царит одна-единственная вера, и давно уже сровнялись с землею могилы тех, кто отважился поднять руку на машину.

Глупцы, безумная, ошалевшая от голода орда! Они все умерли, и сегодня их памятью пугают детей. Смотрите, насколько глупы были ваши деды, те, что шли против течения времени. Читайте старые книги, где застыла глупость тех, кто ничего не желал понимать, кроме страданий поколения, под которым проваливалась земля! Они умерли, они все умерли, и уже их сыновья на баррикадах всех столиц мира стояли насмерть за обожествленную машину и давали убивать себя за фабрики, провозглашая: «Да здравствует свобода!»

На земле, удобренной их трупами, разрослись буйные всходы труб, и деньги приобрели небывалую силу, хотя они и всегда-то были божеством.

В сонные мысли Таньского вползала беспорядочная процессия неясных фигур, вереницы задумчивых и жалких теней. Он не успевал даже спрашивать, кто проходит мимо него: стоило обратить мысль и взгляд к очередному странному созданию, как оно уже исчезало, а другие надвигались целым роем, плотным потоком неисчислимых фигур. И бессильная, мятущаяся мысль, не способная ничего охватить и осознать, рвется в клочья.

В какое-то мгновение он успел заметить десятка два знакомых лиц, но и они пропали в неисчислимой чужой толпе, и долго им вслед в гробовой тишине на фоне красных стен фабрики перекатывалась река незнакомых голов..

«Это проходят грядущие годы, когда нас уже не будет». И остекленевшими от ужаса глазами Таньский впился в шествие.

Ровными рядами, мерным шагом, все одного роста и одинаковые обличьем, шествовали годы — люди, которым некуда спешить. Непрерывно, одна за другой двигались шеренги, и не на чем, хоть на мгновение, было задержаться глазу. Как на поверхности гладких вод моря: одинаковые, неизменно ровные ряды мелькали один за другим и терзали взгляд адской монотонностью. Страстное ожидание чего-то неведомого заставляло его смотреть, а пронзительная боль вопила: «Хватит, хватит!» Но ряды все двигались, не останавливаясь ни на мгновение, шли, разве что медленнее; казалось, следующий ряд обязательно остановится — и тогда… Но ожидание не оправдывалось, со скоростью улитки появлялась следующая шеренга.

«Это грядущие времена, когда нас уже не будет…»

Таньский очнулся и долго разматывал клубок спутавшихся мыслей. Его передернуло от отвращения. «Вот до чего доводят дискуссии с сочувствующими…»

У Таньского перед глазами возникла теплая уютная комнатка на Тамке, и он услышал унылый голос славного чудака Хиршля. Таньский лишь снисходительно улыбался иногда, слушая эту болтовню, охотно признавал во многом правоту Хиршля, а временами, когда был в настроении, даже подстрекал его к еще более острым высказываниям.

Это выглядело забавно. Таньский за день так выматывался, что слушал пустословие хозяина даже с удовольствием, с каким, скажем, читают на сон грядущий скучную книгу, зная, что в любую минуту можно закрыть ее, не испытывая угрызений совести. И так уж получилось, что Хиршль неизменно выкладывал ему свои горести и сомнения, проявляя при этом, как он говорил, «исключительное доверие», из чего Таньский делал вывод, что Хиршль, должно быть, успел всем осточертеть своими сетованиями и что никто больше не хочет его слушать. Так уж получилось, что Хиршля не принимали всерьез.

Но сейчас Таньского охватил ужас. Что, если Хиршль был прав? Хиршль ненавидел машины, предпринимательство, телефоны и без устали твердил, что социализм не должен допускать, чтобы плодились фабрики, а ум человеческий отравлялся деляческими идеями. Не воспринимать современную культуру, а перепахать всю землю железным плугом и ждать новых всходов. Устаревшего же человека с его устаревшим разумом — на удобрение.

И многое в том же роде провозглашал Хиршль на потеху всем, ибо никто с ним и не думал вступать в полемику.

А теперь Таньский неожиданно многое понял.

Он понял скрытую, трагическую боль осмеянного человека.

Таньскому припоминалась собственная презрительная усмешка, с которой он читывал страницы «книги истории», в которой об утопиях и утопистах говорилось желчными, злыми словами. У него перед глазами вдруг возникали сиротливой группкой удивительно прекрасные благоговейные лица жрецов. Кто-то тихо прошептал несколько имен, давно освистанных, давно забытых, давно умерших…

И он понял. Вот сейчас, ни с того ни с сего, без всякого ощутимого повода, вот здесь, на улице, перед фабрикой, во время дождя. Ему показалось, что впервые в жизни он внимательно присмотрелся к фабрике и наконец постиг ее сущность до конца.

Мир наоборот — мир вверх ногами! И ведь заранее известно, что, плохо ли, хорошо ли, людей никто не повернет, как стадо овец. Все пойдет так, как должно идти, с наименьшими издержками, с минимальной затратой энергии, путем наименьшего сопротивления и без чьих-либо советов — как электрический ток, как вода, отыскивая проходы и щели туда, где ниже.

А цель, цель? Кто помнит о ней в беспокойной дороге? В грохоте боя солдат забывает обо всем, он только наносит удары и отбивает их, прокладывая себе дорогу в скопище врагов. Его цель — смять врага и спасти собственную жизнь.

«Конечно, к чертям собачьим философию! — ругал Таньский Хиршля. — Перестань ты печься о своих внуках. Казармы не казармы, стандарт не стандарт, так или иначе — управятся мужики. Не заглядывай слишком далеко, а то твое время кончится».

И Таньский старался осмыслить все по-своему, по-каменщицки.

«Интеллигентская дребедень… Им скучен социализм, потому что, видите ли, он слишком прост и чересчур ясен. Настолько ясен, что обходится вовсе без философствования и не требует ничего особенного, только труда. Много их шатается по свету, таких неудовлетворенных товарищей; не хватит времени, чтобы каждого из них переспорить. Фабрика?

«Слепое зло падет бессильно, добро не может умереть! Это же ведь ясно каждому, — иронизировал Таньский, глядя в огорченные глаза Хиршля. — И чего ты убиваешься, чудак?»

«Смотри, смотри», — стонал Хиршль, отчаянным жестом указывая в пространство. Таньский вздрогнул: снова бесконечно длинные шеренги, вытянутые в математически точные линии, ужасные батальоны людей-машин.

Совсем прояснилось, когда Таньский очнулся наконец от тяжелого, мучительного сна.

Он с трудом распутывал обессиленные, оцепеневшие мысли. Сон не подкрепил его, даже как будто еще больше придавил к земле. Он чувствовал стопудовую тяжесть ног, а в одеревеневших висках тяжело и гулко бился пульс, обволакивая мозг густыми, одуряющими клубами, в которых погибала любая мысль. Где-то поблескивали обрывки сознания уже пробудившегося человека, но и они внезапно гасли, раздавленные бредом.

Тяжелые кошмары продолжались, то и дело набрасывая на него черное полотнище беспамятства. Тогда он проваливался на несколько мгновений в сон и сразу же просыпался, всякий раз тщетно стараясь собрать ускользающие мысли.

Теперь к нему привязались назойливые видения, явившиеся неизвестно откуда. Они появлялись и исчезали почти одновременно, открывая перед ним диковинные, таинственные фигуры, швыряли прямо в глаза целые сонмы забытых образов: плоское безбрежное пространство сибирской степи, широкая, широкая северная река, невыразимая таинственность тайги, длинный тракт, дорога бедствий — долгие месяцы медлительного путешествия. И клубы пыли, и не молкнущий ни на минуту кандальный звон, и арестантские сермяги, и бритые головы. Невыносимое одиночество, и всепожирающая тоска, и заброшенность, и голод, и долгие темные зимы, и жестокий сибирский мороз, бесконечные дискуссии, и горы перечитанных книг, и ожесточенные споры, и дружеское примирение.

Таньский отчаянно вырывался из пут галлюцинаций. Он постепенно избавлялся от видений, то и дело пробуждаясь, и начал действительно просыпаться. Долго, долго он смотрел перед собой уже широко открытыми осоловевшими глазами и видел красные стены фабрики и большие окна. Он старался уразуметь, что бы все это значило. Наконец наступил момент, когда он смог размышлять вполне здраво.

Предательскую слабость чувствовал он во всем теле, в каждом суставе. То и дело его пронизывал ледяной озноб, как ни кутался он в промокшее пальто. О ночи, которую он должен был скоротать вот так, он думал с внутренним стоном, у него не было даже сил выругаться. Он страдал. Его разум еле тлел, угасая. Измученное сверх всяких человеческих сил тело требовало отдыха. Оно останавливалось как машина, когда потухает топка под котлом. Таньский молил приюта и тепла, как милостыни. Он готов был плакать; как ребенок готов был плакать. Все имеет свои границы.

«Я болен, болен…»

Он не стискивал зубы, он жаловался.

В таком состоянии человек лежит у себя дома, лежит в постели, и ему можно поохать, и у каждого есть близкие, которые подадут ему воды, пожалеют больного.

Однако на войне как на войне. Известно, что революция не забава. Только, наверно, всему есть свой предел. Солдат падает от пули на поле боя и обливается собственной кровью, никто не пинает его ногой и не гонит в атаку.

Людей мало, не хватает людей! Один должен работать за сотню. Он должен управляться за тех, кто сладко спит сейчас, и за тех, кто просто ленив; за тех, кто слишком бережет себя, и за тех, кто говорит — «утопия». И за тех, кто окружил себя частоколом таких удобных оговорок: индивидуализм, высшие цели, этика, «нельзя торговать душой», «личная свобода превыше всего…»

И так далее.

Одни в семейных курятниках, в теплой духоте домашних дел, другие в повседневной заботе о том, чтобы выбиться в люди, третьи в кропотливом труде над умножением богатства несчастной нации. Это те, кто утром, направляясь в свой магазин, радуется, что постовые на своих местах… Иные говорят: «Только согласие созидает — дискордия рэс магнэ дилябунтур», — и плотнее закутываются в одеяла, и снится им Польша от моря и до моря. На Вавеле они растроганно плачут и при этом оглядываются, не видит ли их царский филер. А вернувшись домой, они говорят: «Теперь можно умереть». И живут преспокойно дальше, как преспокойно жили и до сих пор.

Цвет общества и гордость нации — тоскующие, печальные души, не снисходящие до повседневных забот, — эти в отчаянии высовываются в окна своих башен из слоновой кости, в окна парижских кабаков и провозглашают: «Выше, выше!»

Город, населенный кротами, храпящими в своих норках…

И зарычала, захрипела в нем холодная ненависть, радуясь своей обильной пище. Ядовитая мысль скользила по зарослям запущенной, как дикая пустошь, жизни, извивалась змеей, ничего не пропуская, и жалила все отравленным жалом.

Он мстил, воздавая за все. За холод и голод, за нужду и скитания, за собачьи бессонные ночи и вечную необходимость оглядываться, за неизбежную осторожность свою, которая превратила его человеческий разум в нюх загнанного зверя.

И опять…

Полыхнуло над уснувшим городом-чудовищем ужасное зарево молнии, и в нем под самое небо выросла и стояла в сиянии та самая фигура человека-исполина.

Сил его хватит, чтобы противостоять извечным несправедливостям мира, а в руках его уничтожающая мощь, способная стереть с лица земли старый мир.

Огромные черные кулаки поднимаются над морем крыш, над башнями святынь, над фабричными трубами. Они грозно сжаты, они почти касаются небес, пока наконец с бешеной исполинской мощью не обрушиваются, как гром.

Тогда исчезает все, а из мрачного пространства доносится эхо опустошения и уничтожения — громовые слова приговора. В черной, смертоносной тьме потонули огни земли, только на фоне вечного света звезд мечется черная туча, как мрачное черное знамя, символ мести и погибели.

«Очнись! Не спи!»

Таньский вскочил с лавки, услышав стук подков по мостовой.

Патруль..

Душа бунтовалась в нем и клокотала. Но он шел быстро и все прибавлял шагу.

«Можно кипеть разными чувствами, можно грезить, но уходить от охранки надо всегда, всегда, всегда…»

Разлилось половодье горечи, расцвели колючие травы, тернии выползли на тропинку, и стлались ему под ноги, и кололи, кололи, и терзали на каждом шагу.

Он шел, торопился.

Он разговаривал сам с собой и объяснял себе просто и убедительно, что иначе и быть не может. Все доводы были испытаны, проверены и все ясны как белый день.

И только сумасшедший мог не согласиться с этим, или поэт, который грозит разрушить весь мир, накрывшись с головой одеялом, или человек невыспавшийся и больной.

Он шел, он торопился, издеваясь над всяческими проблемами и «нюансами». Но черные мысли не отставали. То и дело они набрасывались на него, пользуясь любым подходящим моментом, самым ничтожным колебанием, минутой задумчивости. Черные, как сажа, эти мысли гасили огонь души, не щадя даже искорки.

Цоканье копыт затихало и отдалялось.

Поедет патруль по Корольковой, по Дворской дороге, проездами и переулками, чистилищем Воли. Покачиваются на горбоносых, гривастых клячах казаки и дремлют. Пока не очнутся и не пристанут от скуки к первому попавшемуся бездомному бродяге и не начнут над ним издеваться.

В ночной тишине Таньский отчетливо слышал мольбы, и крепкие русские ругательства, и глухой перестук нагаек. Где-то над беззащитным бедняком творилось надругательство. Но Таньскому казалось, что все это происходит здесь, у него на глазах, и он чувствует каждый удар и стискивает зубы в неудержимой ярости. Еще момент — и он бросится на негодяев, будет протестовать, кричать, действовать. Подлец тот, кто смотрит на подобное равнодушными глазами, во сто крат подлец, кто скользнет мимо, оберегая собственную безопасность.

Однако же он видел подобное не раз, видел вещи похуже — и всегда уходил.

«Что может человек-тень, назначение которого проводить жизнь в подполье, которому даже существовать-то запрещено?»

Он торопливо шагал, сам не зная куда, не замечая улиц. В хаосе мыслей, как в водовороте клубящихся мутных вод, всплывали и сразу же тонули труднейшие, запутанные вопросы.

«Не заблуждаемся ли мы?»

Вот катится жизнь, страшная и жестокая, как та ощетинившаяся косами колесница древних деспотов. Рассекает она человеческую толпу и топчет без страха и колебания, без тени милосердия.

И вот раздаются крики: «Осторожно! Берегитесь!» Издалека слышен призыв. Дескать, сдержите слезы и юношеский порыв к немедленному действию. Давайте негодовать холодно, трезво. Подкрадываться потихоньку. Давайте подкапываться под сегодняшний порядок мира, закладывать под него мины. Измерим и рассчитаем все с планом в руках. И будем уважать цифру, и будем считать, считать!..

Будем возмущаться разумно — глупец тот, кто подставит руку под косу. Нельзя!

Годы идут, а отвратительный мир не меняется и все больше погрязает в своих преступлениях. Успеем ли мы? А когда придет наконец наш день, какими мы будем? Что сохранится в нашей душе? Перехитрив врага, не обманем ли мы и свою человеческую душу? Время бежит.

Конспирация — конспирация!

Все надо в себе подавить: любовь, ненависть, неистребимый гнев. Улыбайся, когда слышишь богохульство, проходи быстро мимо преступников, которые, чванясь, в ясный день расхаживают по улицам.

На цепи держи душу, укрощай ее, как бешеного пса, учи ее кривляться, как обезьяну!

Скажи себе: ты совершенство. И кто же оспорит это? Кто посмеет препираться с очевидностью? Кто в наше время лезет на рожон? Не настал еще час поджигать фитили!

Очевидность, очевидность… Но душа человеческая корчится, бьется, стонет. Ибо не может человек без муки и стыда стать кротом. Ибо его охватывает отвращение к самому себе, когда он взглянет в зеркало и увидит свои бегающие, испуганные глаза и бескровное лицо.

Голос наш тих, натренирован в шепоте, движения увертливы, змеины. А хочется крик из груди исторгнуть, голос поднять во всю мощь. А занемевшим рукам жест нужен широкий и свобода — и оружия ищет рука! Мы задыхаемся! Нам тесно! Воздуха! Света!

Бунтовала в нем душа, закованная в железные цепи дисциплины. Металась. Но только сильней натягивались и глубже врезались путы, и некуда было деться от неизбежного: «Так нужно!»

В голове у него теснились мысли и разрывали череп. Это необходимо сделать, это необходимо завершить. «Мы заблуждаемся, это очевидно. Завтра все должно измениться — неизбежно! Иначе мы погибнем! Пламенем полыхнуть врагу прямо в глаза! Валить все в жертвенный костер, все поставить на карту, ничего не жалеть! Ва банк, ва банк! Силы у нас есть, поднимем же их — мы выиграем все сразу!»

Непонятный восторг охватил его: все стало ясно, как в белый день, отчетливо и неопровержимо. Кто же станет спорить? Кто посмеет не поверить?

Но в какой-то момент на Валицове — может, на скрещении с улицей Желязной — опять появился неизвестно откуда этот таинственный он, сотканный из тумана и горечи, о н, проклятый, зловещий спутник, и тихо, как тень, шел неподалеку. Он все приближается, подкрадывается, жмется к стенам и вот идет уже сбоку, вровень, приноравливая тихий шаг свой к шагу Таньского и заглядывая в глаза. Его трясет от сдерживаемого смеха, смеха дьявольски злобного, издевательского.

За минуту, еще за секунду до этого Таньский перегораживал баррикадами улицы Варшавы, страну всю видел в огне, в лязге оружия и побеждал.

И только теперь, когда тут, совсем рядом, так близко, что, может, и в нем самом родился этот безнадежный, отчаянный хохот, он осознал, что идет темной, спящей, пустынной улицей, что все вокруг, до последнего камня в мостовой, серо и безысходно, а сам он вконец измучен, изможден и это ударами молота стучит у него кровь в висках. Таньский старается одолеть эти мысли и видит, что не может, поддается им. «К чему это все? Трудись до изнеможения, топчи собственную душу, отрекись от всего, что радует глаз… к чертям внуков и правнуков, возвышенные цели и благородные песни!»

Наконец где-то в запутанном лабиринте темных улиц, в одном из переулков Низкой или Сквозной, он начал пробуждаться окончательно.

Вот из-за прикрытой ставни низенького домика ему в ухо стучат быстрые и монотонные, глухие удары сапожного молотка, и он видит — спешит чахоточный невольник. Ловкие пальцы вбивают гвоздь за гвоздем, а за спиной стоит голод с жестокой плетью и отгоняет сон, и усталость, и любую мысль. О, как же быстро этот сапожник работает! Как он торопится!

И снова сереют пустынные улицы, бегут в бесконечность вереницы фонарей, шеренги домов, пока где-то на Вроньей или Огродовой не полыхнет пламенем и светом, не оглушит грохотом и жаром машин фабрика, работающая на полный ход и в эту ночную пору. Мелькнут, как призраки, сотни фигур, копошащихся в ночном мраке; еще несколько шагов — и все исчезнет, как сонное видение.

Таньского разбудил на мгновение тусклый свет, бьющий из-под земли, из подвала, скрежет пилы или свист рубанка и тошнотворный запах столярного клея.

А где-то в переулке у Новолипья, в углу, между полуразвалившейся постройкой и наполовину возведенным зданием, увидел он скорчившуюся фигуру бездомного нищего, закутавшегося в промокшее рубище. Увидел — остановился как вкопанный.

Тихие, отчетливые мысли подали голос. Он слушал их и чувствовал, как в душе затеплился под пеплом слабенький тусклый огонек. Как он разгорается и уже греет и преображает все вокруг. И вдруг его охватило жгучее раскаяние и невыносимый стыд.

Ему хотелось схватить за плечо спящего и разбудить. Пусть он тоже это знает!

— Слушай! Не будет внук твой спать на улице, как бездомный пес! Это я тебе говорю! Ты погибнешь, как, может, погибну и я, но мы уже последние, верь!

Теперь тихое и успокаивающее чувство понимания вело его дальше через пустыню города. Снова все было именно так, как и должно, все на своем месте, как обычно, как всегда. Взбунтовавшаяся мысль вернулась в свою колею, раскаявшаяся и присмиревшая.

Только печаль остались и горечь. Перед глазами замелькали знакомые и дорогие лица тех, что некогда ввели его в новый мир, в мир возрождения, а потом куда-то подевались, погибли; тех, что вместе с ним ели горький хлеб изгнания и не вернулись из сибирской ссылки, там и умерли; тех, кого он потерял потом и теряет каждый день, и тех, неустрашимых, что прибывают вновь и вновь с упорством и неистребимой верой в молодых сердцах.

Он слушал, о чем они говорили, разглядывал толпу и искал взглядом товарищей, которые всегда были ему опорой в дни сомнений, помощью и спасением. Он знал, что многих уже нет, и тосковал. Теплой руки друга искал он, кому мог бы пожаловаться, открыть душу, кто помог бы ему разобраться во всем и дать совет. «Видишь, я устал и разбит. Я хочу отдохнуть. Пока нельзя? А когда же? Ответь. Ты же видишь — я больше не могу…»

Он шел, не разбирая дороги, куда глаза глядят. И мерещилось ему, что он в незнакомом, чужом городе, в каком-то далеком путешествии, но что где-то там, в необъятном мире, у него есть свой дом и близкие люди. И достаточно ему только захотеть, как все вокруг изменится, дома раздвинутся, засияет день, и он увидит луг, лес и еще что-то прекрасное.

Ему снилось, что через мгновение он проснется и услышит мерное металлическое тиканье будильника у Хиршля, перевернется на другой бок и, улегшись поудобнее, снова погрузится в сладкую дрему.

Неожиданно он сильно споткнулся и пришел в себя. С минуту он беспомощно озирался вокруг, стараясь сориентироваться. По одной стороне улицы в бесконечность уходила вереница зданий, а по другой тянулась мрачная, глухая стена.

Когда он понял, где находится, он содрогнулся, словно ему удалось достичь самых сокровенных глубин познания, вместилища таинственных сил, которые управляют судьбой человека.

«Кто меня привел сюда? Каким образом я оказался здесь? Именно здесь?»

Он почувствовал на себе неподвижный, леденящий взгляд, каким смотрит неизбежность.

«Я не противлюсь тебе, я тебя приветствую — веди. Мой час пробил, я иду». И улыбка успокоения заиграла на его лице. Он видел мрачные коридоры и свою камеру, слышал скрежет замка, видел перед собой долгие годы, которые он проведет здесь, отрезанный от жизни.

На него снизошла тихая, благодарная радость: «Наконец я отдохну…»

Перед глазами встали те, кого уже поглотило и держит это здание, кто сейчас спит там за решеткой, вот за этой самой стеной. Он вспомнил знакомые лица и родные души, он шептал дорогие имена — их было много.

«Я увижу вас всех, всех встречу…» Он чувствовал, как душой уже переносится за эту стену и отрешается от неотложных дел, от свободных людей, от забот и хлопот, — он отдыхал.

На улице гасли фонари. В серых сумерках осеннего рассвета вырастал из-за стены массивный силуэт мрачного здания и чернел сотнями зарешеченных окон. Таньский посмотрел на них с тоской как на окна собственного дома — и двинулся дальше, прочь от Павяка.

Перевод Е. Габиса.

Пан и батрак

Пан Злотовский, разъяренный, красный как рак, метался от двери к стене по узенькому проходу между нарами. Никому не отвечал, ни на кого не смотрел и только яростно звенел кандалами. Временами на глаза его навертывались слезы. А иногда казалось, что вот-вот он бросится на кого-нибудь с кулаками. Надвигался крупный скандал.

Из двенадцати постоянных обитателей камеры № 7 спокойствие сохранял только ксендз Бойдол, умирающий от чахотки и давно уже не поднимающийся с постели; он лежал в своем углу и время от времени, с трудом поднимая голову, обводил камеру страдальческими глазами, силясь понять, что происходит. Остальные кричали в полный голос, спорили или приставали к Злотовскому — выспрашивали подробности, давали добрые советы либо упрекали. Вполне справедливо упрекали — ведь своей запальчивостью он втягивает их в малоприятные передряги.

Особенно злобствовал старик Миштал, пекарь, недавно за что-то отсидевший две недели в темном карцере.

— Черт побери! Месяца спокойно не прошло, человек едва успел в себя прийти, а тут снова — извольте радоваться. Ясновельможному пану помещику не понравилось! Знай наших! Все заложи, а себя покажи! Вот оно, шляхетское товарищество!

— Пан Валерий! Ложись в постель и стони как можно громче. Притворись больным, доктор не выдаст. Сейчас тебе ничего не сделают, а потом все уладится. Дадим знать Мухину, он придет, даст взятку жене помощника, и дело с концом.

— Ого! За оскорбление самого начальника?.. Вы что полагаете? Здесь ведь тюрьма, каторга! Вот послушайте: параграф пятый, о лицах, лишенных всех прав, состояния и сосланных на бессрочные каторжные работы… Я как юрист…

— Я, правда, не юрист, но знаю, что на взятке Россия держится. Даст на этот раз побольше, хоть бы и сто рублей. Пану Валерию денег, слава богу, хватает.

— Денег-то у него хватает, а вот пятой клепки в голове нет. Ты что, Валерий, с ума сошел, что ли? Так облаять, да еще кого? Самого начальника!

— Нет, тут никакие деньги не помогут! Пойдешь, пан Валерий, под розги, — категорически заявил староста камеры, старший лесничий пан Влочевский, знаток тюремных порядков и непререкаемый авторитет при всяких осложнениях с тюремным начальством.

— Господи! Уж вы, барин, сдержались бы, уж стерпели бы на этот раз!

Этого пан Злотовский вынести никак не мог. Он обернулся резко и рявкнул трубным басом:

— Молчать, хам, когда тебя не спрашивают! Не смей разевать пасть, а не то я тебе все зубы пересчитаю!

Франек Васяк, бывший батрак из Злотой Воли, остолбенел и с перепугу открыл рот. И сразу стало ему не по себе. Он съежился, поник весь и принялся зачем-то одергивать свой арестантский халат.

— Я, барин, ничего. Я молчу. Я ж хотел как лучше.

— Пан Валерий, ну зачем вы так? Тут бы надо посоветоваться.

— Коллега Злотовский афиширует свой демократизм. Это куда убедительней всех его аргументов, — саркастически процедил адвокат-стажер Счисло, бывший ранее мелкой сошкой в повятовой кассе, но зато занимавший очень высокий пост в Национальном правительстве[13], за что и получил двадцать лет. Здесь, в камере № 7 на Нерчинских рудниках, он непрерывно затевал политические споры, оставаясь при твердом убеждении, что необходим государственный переворот.

Когда пан Злотовский снова появился на пороге камеры, все в ужасе умолкли. Сперва никто даже не пошевельнулся, чтобы поддержать его и помочь добраться до нар, хотя он едва стоял на ногах. Пан Злотовский тяжело привалился к двери, так что замки и засовы глухо охнули. Он стоял и смотрел на всех страшными глазами. Недоумение и отчаяние застыли в его безумном взгляде; частые судороги искажали бледное, точно обескровленное лицо, губы тряслись, словно от сдерживаемых рыданий, зубы стучали, как в приступе лихорадки. Из-под наброшенного арестантского халата на грязный пол размеренно и часто капала кровь.

Опомнившись, товарищи по камере бросились к нему. Довели до нар, уложили вниз лицом на тюфяк, и маленький Коцяткевич, фельдшер, закатав рукава, приступил к перевязке. Чистой мягкой тряпочкой, смоченной в теплой воде, он осторожно обмывал иссеченную спину. Злотовский лежал неподвижно, уткнувшись лицом в соломенную подушку, и тяжело дышал. В камере разговаривали шепотом. Одни помогали фельдшеру, другие, понурившись, сидели на нарах.

Франек принес большой чайник теплой воды, налил полную миску и, стоя на коленях возле пана Злотовского, помогал чем мог. Ужас сжимал его сердце. Случилось что-то непонятное и невообразимое. Пана арестовали, заковали в кандалы и пригнали в Сибирь — с этим Франек уже кое-как примирился. Но то, что произошло сейчас, не умещалось у него в голове. Пана помещика Злотовского, владельца Злотой Воли, Злотой и Злотовки, чистокровного шляхтича, барина с головы до пят, высекли розгами, опозорили и обесчестили…

Пан Злотовский шарил руками по постели, хватался за тюфяк — и наконец застонал. Через минуту его громкие, тяжелые стоны раздавались по всей камере.

— Сейчас все пройдет, — успокаивал его фельдшер. — Сейчас кончаем. Вот только сбегаю в аптеку за мазью. Смажу, перевяжу — и все. А потом надо поспать. Через недельку все пройдет. Вот только еще минуточку.

Но пан Злотовский словно не слышал. И тогда староста, мудрый пан Влочевский, понимая, отчего страдает избитый товарищ, строго сказал:

— Успокойся, Валерий, и перестань себя понапрасну терзать. Нет в этом ни позора, ни бесчестия. Ты вспомни, где мы находимся. На каторге! Сегодня тебя, завтра меня. И нечего здесь стыдиться. Да и кого ты стыдишься? Нас? Глупости! Пора уже забыть, кто кем был когда-то.

Пан Злотовский повернул голову, и его полные слез глаза встретились с испуганным взглядом Франека, который стоял на коленях возле нар и обеими руками держал большую миску с водой. Помещик долго смотрел на него. А потом прерывающимся голосом вымолвил проникновенно и умоляюще:

— Прости, Франек, прости, что обидел я тебя, что несправедлив к тебе был.

Мужик в страхе отшатнулся и расплескал по полу воду.

Камера № 7 жила, в общем, дружно, потому что после многих перетасовок наконец-то подобрались подходящие люди. Свои к своим. В больших камерах, вмещающих человек по сорок, политические были перемешаны с разным уголовным сбродом. Уголовники всегда превосходили их числом и жили по гнусным каторжным законам и по своим воровским обычаям. Здесь же на двенадцать заключенных только двое были чужаки; впрочем, они никому не мешали, потому что один, «Михаил, божий человек», мистик и сектант, вечно молчал, витая душою где-то за пределами реального мира, а второй, помешавшийся и навсегда уже замиренный кавказский горец, не знал иных языков, кроме родного. Задевал его только пан Счисло, не потерявший еще способности шутить. По нескольку раз в день он подходил к татарину и строго спрашивал:

— Ты кто?

— Гухремас Оглы Кувардис Хатан Гавел Теймур, — послушно отвечал слабоумный, и на том разговор заканчивался.

Случалось, конечно, что и спорили, и ругались даже — то по идейным вопросам, то из-за политики, а то из-за обычных хозяйственных дел: из-за чайника, из-за параши или какой-нибудь там миски.

Но староста, пан Влочевский, всегда ухитрялся помирить рассорившихся и поддерживал в камере мир и согласие. Вообще люди здесь были все порядочные и друг к другу относились с уважением. Они вместе сидели уже больше года и если не сдружились, то по крайней мере привыкли друг к другу. Каждый уже по нескольку раз рассказал все, что помнил интересного, каждый составил мнение об остальных и определил свое отношение к соседу.

Жизнь в камере текла размеренно, тоскливо и нудно. Первый год на работу не гоняли. Все это время люди трудно привыкали к своей судьбе и к кандалам; мучительно, с болью отрывались от прежней жизни и от всего, что осталось в родном краю. Каждый носил в себе собственные горести и невзгоды и печалился из-за них. Но у жизни свои права и свои законы. Жизнь как-то текла, дни сменялись днями. Ели, спали, беседовали, пели песни, тосковали, вздыхали, развлекались, как могли, даже смеялись.

Определились формы совместной жизни, разные мелкие привилегии, личные обязанности и житейские привычки.

Все знали, что пан Кламборовский, ресторатор из Опатова, человек порядочный, но враль отчаянный и самозабвенный. Однако обедами и вообще едой ведал пан Злотовский, кухня которого некогда славилась на весь повят, а за кухонного мужика был Франек. У каждого был собственный, отличный от других взгляд на причины поражения восстания, но всех переговаривал и склонял к своему мнению, что ни день, то другому, помощник адвоката пан Пуцяло.

Самым богатым из всех был помещик Злотовский, самым ученым пан Пуцяло, самым умным староста Влочевский, самым остроумным пан Счисло, а самым глупым — Франек.

Никто не принимал всерьез фельдшера, маленького пана Коцяткевича, и все добродушно подшучивали над ним. Пан Счисло высмеивал окружающих остроумно, а порой даже весьма ядовито. Все ухаживали за больным ксендзом Бойдолом, который настойчиво и безуспешно уговаривал их обратится к богу. С Франеком все обходились, как с батраком, а он работал на всех, словно нанялся и получал за это плату. Но прежде всего и пуще всего служил он своему пану.

Поначалу у всех еще были свежи воспоминания. Снова и снова переживали люди то, что было так давно — и так недавно. Не могли еще примириться с мыслью, что дело проиграно и все кончено. Иногда кто-нибудь начинал выкрикивать угрозы, а некоторые еще на что-то надеялись. Яростно схватывались в спорах, с жаром повествовали и о своих подвигах, и о том, чему свидетелями были, и никому не наскучивали долгие рассказы о сражениях, о военных приключениях и о тайнах заговорщицкой деятельности.

Многие, пройдя в цепях по этапу до самых Нерчинских рудников, полагали, что свершили еще один подвиг, что страдания их зачтутся. Сперва все мужественно терпели, а кандалы носили с гордостью.

Но время шло, и медленно, незаметно осыпались их лавровые венки. Пережитое потихоньку становилось воспоминаниями. А наверх выплывала тоскливая сибирская правда: сегодня ли, завтра, через десять, через пятнадцать ли лет — все одно и то же. Всегда будет решетка на окне и кандалы на ногах. Будет надзиратель с плетью, конвой с заряженными ружьями, будут рядом грабители, воры, бродяги. Навсегда далекими и уже как бы чужими стали родственники, живущие своей особой, отдельной жизнью где-то там, неведомо где, в утраченной отчизне. И многим в голову закрадывалась отчаянная и естественная мысль — для чего жить? И, подумав так, кто-то вешался на ремешке, кто-то тайком готовил отраву, кто-то искал столкновения с конвоем и падал от пули. А остальные? Остальные жили.

Каторжная беспросветная явь убивала в душах прекрасные чувства. Добавляла по капле горечи. И вот человеку становилось тоскливо, мерзко. И думал сломленный человек — а, все равно!

Сдал и пан Злотовский. Драли его розгами раз, и второй, и третий. Били кулаком по благородной папской физиономии, так же, как когда-то били мужиков его экономы в Злотой Воле, в Злотой и в Злотовке. Стал он смирным, научился покорности. Вскакивал, стоял навытяжку, руки по швам держал, когда в камеру входил начальник, или помощник начальника, или какой-нибудь хлюст из канцелярии. На работе срывал шапку и безразличными, пустыми глазами смотрел на проходящего чиновника. Работал вместе со всеми, в жару и на морозе, по колено в воде и среди удушливой алебастровой пыли в каменоломнях. Прежде, еще помещиком, тяжелым трудом ему казалось, сидя на коне, присматривать за жнецами да подгонять работников. А теперь надрывался наравне со всеми, и руки у него стали такие же черные да покореженные, как у Франека.

Разбирался раньше помещик в любой работе, знал, кто в фольварке лениво работает, и подгонял, и ругал, и арапником учил уму-разуму. А тут Франек научил его, как надо своими руками работать. Первое время не раз вырабатывал за него бывший батрак весь урок, а потом показывал хитрые мужицкие способы, как обмануть надзирателя, что с плетью над ними стоит.

И нахваливал Франек каторжные работы:

— Нет, барин, не так тут за нами смотрят, как надо бы. Тут-то часом даже полегче, чем в имении.

Разошлись по другим каторжным тюрьмам, по бескрайней Сибири — а кто и еще дальше — товарищи первых лет. Умер наконец ксендз Бойдол, повесился ночью на оконной решетке весельчак пан Счисло, оставив коротенькую записку, в которой было только три слова: «Следуйте за мною!» И ресторатор Кламборовский врал уже на том свете. Однажды, взбесясь, конвоиры отбили ему прикладами все внутренности. Хирел он, и чах, и врал все беспомощней, пока тоже не умер. Пана Влочевского перевели куда-то, двое, отбыв свои легкие четыре года, пошли на поселение.

Ловкач Мишталь завел собственную пекарню и выписал жену и детей. У пана Пуцяло появилась мания величия и он день-деньской строчил огромный трактат, все решал мировые проблемы.

В старой тюрьме пан Злотовский и Франек остались одни среди враждебного скопища уголовников. Измывались кандальники над польским паном за то, что был барином, измывались и над панским слугой Франеком за то, что остался верен хозяину. Изводили обоих, потому что были они чужаками, да к тому же еще и бунтовщиками, и неизвестно, кому — пану или батраку — доставалось больше. В конце концов оба они и с этим свыклись, но тяжелее все же приходилось пану. Было ему о чем пожалеть и что вспомнить. А Франеку нечего было помнить и жалеть.

— Барин, — шептал Франек, — не надо бы вам так задумываться да кручиниться. Нехорошо это — долго смотреть в одно и то же место. Ну что вы там увидели, на пустой-то стене?

— Не понять тебе этого, Франек. Один стерпелся, а другой не может. Тебе легче.

— Известно, легче. Я себя с паном и не сравниваю. Мне что? Мужик ко всему привычен. Я понимаю, барин, что вам тяжко. Кабы у меня были три таких фольварка, да столько лесу, да кони и скотина, да жена такая красавица, да такие детки, и во мне бы вся душа переворачивалась. Я понимаю.

— Да не в том дело, Франек.

— Понимаю, барин, ой, понимаю! И в этом дело, да и в другом. Вот когда нам впервой выдали казенные рубахи, так мне было в самый раз, а паны сколько мучались, пока у них кожа не привыкла к дерюге? И во всем на каторге так. Панам в неволе тяжелей приходится.

— Неволя неволе рознь. Но говорю тебе, Франек, я предпочел бы сидеть один в темном подземелье, цепью прикованный к стене, нежели всегда и всюду быть вместе с этой гнусной сволочью, нежели с непокрытой головой тянуться перед каждым живодером, нежели смотреть на божье солнце из каторжной норы.

— Ой, нет, барин! Между людей-то легче, хоть все они и злодеи, душегубы да богохульники! И когда работа есть, пусть даже самая трудная, тоже легче. Не было бы работы, не было бы воров этих, крутни этой — не выдержал бы человек. Застыла бы кровь в сердце — и конец. Сожрала бы человека тоска, или, упаси боже, сотворил бы он что над собой, как вот блаженной памяти пан Счисло.

— Умен был Счисло. Несерьезным мы его считали, вечно он насмешничал. А он мудрее всех поступил. Вот ответь ты мне, Франек, зачем я живу? И зачем ты живешь? Ведь и меня, и тебя приговорили навечно, без срока.

— Таких, как мы с вами, барин, по Сибири, ох, как много. Так что же, всем руки на себя накладывать? А ведь это тяжкий грех, очень страшный. Так человеку не годится делать. Нет.

— Дурак ты, Франек. Это не доказательство. Ты на вопрос отвечай. Я говорю, чем такая жизнь, лучше никакая. Скажешь, не так?

— Несогласный я, барин. Как же это никакая может быть лучше какой-то, пускай даже самой худой? И я верю, и вы, барин, верите, пусть по-своему, по-господски, что рай есть и ад тоже, и жизнь загробная. Мы оба в это верим, и это святая правда. Ну, а что ждет человека, который сам себя жизни решит? Небось и пану Счисле думалось, что там будет только как бы черная ночь, и все. Любил покойник, прости его, господи, посмеяться над святыми вещами. А сейчас сам видит, что натворил. За такой грех, за самовольную-то смерть, в пекле небось горит или, если уж была на то милость господня, в чистилище мается. Так пусть-ка он скажет, где ему лучше, а где хуже. Ой, вернулся б он к нам, вернулся, да только, несчастный, не может…

— Проповедь читаешь, совсем как покойный ксендз Бойдол. Я ведь тоже католик. Но я бы ни минуты не задумался, если бы не надежда, что мне срок скостят.

— А и то правда, скостят. Уж на что был душегуб Харитон Плесцов, семерых людей зарезал, а позавчера вышел на волю, потому как двадцать лет у него прошло, и все эти годы на каторге он сдерживался, никого больше не убивал. А мы что? Нас отпустят и через пятнадцать лет, если не через десять. Еще, барин, поживем.

— Для разбойников один закон, для нас другой. Нам ни манифеста, ни амнистии не объявят.

— Будет, будет, надо только ждать да терпеть. Пока свежо, власти-то и злобятся. А вот еще какой-нибудь пяток лет…

— О, какой же ты глупец! Пять лет! Неужели ты, Франек, не понимаешь, что я за это время сойду с ума или с тоски сдохну? Я не могу больше! Ни года, ни полгода! Боже милостивый.

Барин внезапно умолк и спрятал лицо в ладони. Спазмы сжимали ему горло. Дыхание стало судорожным и прерывистым.

— Вот и хорошо, барин, поплачьте себе, поплачьте. Попечальтесь вволю. Только отвернитесь к стенке да тихонько, да одеялом с головой накройтесь. А то эти злыдни опять насмехаться будут. Душегубы, христопродавцы, язычники московские, беспонятливые, сердца у них нету…

* * *

Посылала пани Злотовская мужу все, чего душа пожелает, только бы жизнь на каторге ему облегчить. Было бы пану неплохо, а при нем и Франеку, когда бы все это было дозволено. Да из канцелярии мало что каторжным отдавали. Еще удобства им, еще удовольствия! Обойдутся без одежды, без белья и подушек. Едва, по великой милости, одну книжку из десяти пропускали. Едва раз в месяц пару рублей выдавали из тех больших денег, что жена для Злотовского присылала. Время было суровое. Взятки брали, благодарили, обещали. Крупные взятки брали и в Иркутске, и в Петербурге — да на том все и кончалось. Пробовала несчастная жена выкупить мужа за огромные деньги у столичных чиновников, пробовала за меньшие у местных. Присылала в Сибирь своего человека, проныру не из последних. Вертелся он, как мог, вертел да крутил, сыпал денежками пани Злотовской, пил с чиновниками, в карты играл и крупно проигрывал, старался изо всех сил, а сделать ничего не удалось.

С женой и детьми пан Злотовский видеться не хотел. Уперся. Строго-настрого запретил в Сибирь приезжать. Пригрозил, что если они без позволения приедут, так он на свидание к ним не выйдет. Знала жена нрав мужа и потому слушалась, только горько плакала. Не понимала, почему он противится, и считала это каким-то чудачеством. И Франек тоже никак понять не мог.

— Ну чего бы вам, барин, не допустить до себя вельможную пани, и паничей, и паненку. И пани стало бы легче, и вам. Детки подросли, небось пригожие стали. Как-никак восемь лет.

— Молчи, Франек, раз ничего в таких делах не понимаешь.

— Уперлись вы, барин, прошу прощения, и все. Чего ж тут не понимать?

— Дурак ты. И заикаться больше не смей. Ты думаешь, что я бы выдержал еще хоть день после того, как повидался бы с ними? Да мне в сто раз хуже станет. Сердце бы разорвалось. Мало, что ли, я тебе объяснял?

— Другим панам тоже не сладко, а не так они поступают. Если только человек имеет пару тысяч злотых, сразу семью выписывает, а нет денег — жена в долг берет и приезжает. А у барина да у барыни денег куры не клюют…

— Другие это другие. А я третий. Ясно?

Горючими слезами писаны были письма жены. Плакал, читая их, пан Злотовский, но решения не менял.

Писали и дети. Написал, как умел, незнакомому отцу и младший сын пана Злотовского, родившийся уже после того, как отца на каторгу услали:

«…Я уже большой и умею писать. Когда мы поедем к тебе? Потому что мамочка плачет и хочет ехать, и Юрек хочет ехать, и Янка хочет ехать, и Витек хочет ехать, и я тоже хочу поскорей ехать. У нас сейчас очень жарко, а сегодня была буря, и буря сломала большую грушу в саду, только жалко, что груши еще зеленые. А у Норы уже есть щенки. Родилось целых семь щенков, и мой самый красивый, а зовут его Пипка, потому что он очень похож на это. Папочка, очень прошу тебя написать, когда нам к тебе можно будет приехать, потому что все очень хотят к тебе приехать, и я тоже очень хочу узнать своего папочку. Целую твои щечки, ручки и ножки.

Тадек Злотовский».

Не объяснял пан Злотовский в письмах к жене, почему он так упорствует. И Франеку правды не говорил. Никому не поверял свои тайны, не хватало у него на это сил. Жив был пока еще шляхетский гонор и тот внутренний стыд, что глубоко в человеке запрятан.

Страшно тосковал он, а не хотел показаться жене и детям во всем своем убожестве, в кандалах, с головой, наполовину обритой, в грубой сермяге, в бесчестье. Ни за что не желал обнажить страдание свое перед врагом, не хотел плачущую жену обнимать на глазах надзирателей и с их позволения. Не хотел, чтобы его слезы и горькую его любовь видели палачи, которые с ним, как с собакой, обращались, и столько раз, как над собакой, глумились.

А на самом дне его души, в темном и укромном закутке, крылся еще один странный и глубокий резон. Силой лишили его всех человеческих прав. Все отняли. По закону недействительным стал его законный брак с любимой женой. Могла бы она свободной быть, когда бы того пожелала. Считал он, что не имеет уже никакого права на жену, и не хотел ничего от нее принимать. Глупо, разумеется, и пан Злотовский это понимал. Однако продолжал терзать и себя, и родных своих.

Разве смог бы понять все это простой, неученый мужик Франек? Приставал он к пану, и уговаривал, и соблазнял барыней, что «как та роза», и детьми, которые такими пригожими выросли. И не раз очень гневался пан на Франека и кричал на него, как пану пристало:

— Молчи, дурак, раз не понимаешь!

Шли годы, а Франек умней не становился. Надоело это барину, и стал он Франека учить. Только нелегко давалась тому наука. С большим трудом выучился он читать, писать да немножко счету. Но упорен был барин и вбивал науки, и мучал так, что только потом мужик обливался.

Учил его пан, что земля круглая и обращается вокруг солнца. Рассказывал о теплых краях и о разных народах. О трудных первых шагах рода человеческого на земле, о племенах, вечно враждовавших между собой, отчего большинство из них погибало, и лишь немногие уцелели. И о польском вопросе, и о Польше, за которую Франек сражался и носил теперь кандалы. И о шляхте, ученой и мудрой, и о мужиках, невежественных и глупых. О том, как хотела шляхта Польшу освободить, а из-за темноты мужицкой все прахом пошло.

Учился Франек с трудом, но прилежно. Большой у него ко всему был интерес. Пан рассказывал, а он, знай, слушал.

Когда же немного подучился, то осмелел и сам начал пану задавать вопросы.

— А всегда ли, прошу прощения, так велось, что был богатый и был бедный? С самого ли начала света или уже только потом?

— А мне, по моему глупому разумению, сдается, что панам надо было мужиков хоть немного разуму поучить, хотя бы годика два перед тем, как объявить восстание. Все, как один, и поднялись бы. Так почему, прошу прощения, этого не сделали?

— Сдается мне, барин, что среди этих разбойников, душегубов да висельников, что с нами тут сидят, может, половина таких, которые не со зла закон преступили, а жизнь у них не задалась. С голоду, с горькой нужды, с того, что люди от них отвернулись. Вельможный пан с ними не водится, а я-то их всех знаю. Чего они только не рассказывают. Страх слушать! А суд вершит судья, которому ни красть, ни убивать не надо, потому как он с малолетства учился, и от родителей у него деньги есть, и жалованье он громадное получает за судейство. Разве это правильно? Может, есть какие книжки, где сказано, что так не должно быть?

— Из-за денег, барин, наверно, больше всего зла на свете. Разве ж это справедливо, когда, к примеру, один потеряет свои кровные, заработанные деньги, а другой, бездельник, найдет и пользуется? Оттого и честность, выходит ни к чему. Каждый так и норовит у ближнего деньги вытянуть. Разве ж это правильно, чтоб у паршивой раскрашенной бумажки, как та сторублевка, сила такая была?

Разные вопросы задавал Франек, и по-разному отвечал на них пан. Иногда объяснял охотно и обстоятельно, а иногда учеными словами начинал сыпать, да только все не о том. И тогда злился пан и умолкал. Не раз в таких случаях бранил он Франека и приказывал молчать, а потом столько задавал выучивать, что мужик, смекнув, долго раздумывал, прежде чем решался о чем-нибудь таком спросить:

— А сдается мне…

С превеликим усердием постигал Франек разные премудрости. Гордился он, что столько уже знает, а хотел бы знать еще больше. Сам уже начал читать, а пан только объяснял трудные места. Да и писал недурно и с наслаждением переписывал из книжки в тетрадку целые страницы, особенно понравившиеся ему. Любил в разговоре с паном щегольнуть трудным словечком и сам себе удивлялся, каким он ученым стал.

А время не текло — висело над их тюремной жизнью, словно густая, удушливая пыль. Надолго растягивались часы и дни, и не считали они месяцев и лет, потому что не на что было им рассчитывать, и не происходило в их жизни никаких событий.

Дышали этой тюремной пылью времени и пан, и слуга: один — отчаявшись, с тупым безразличием, другой — с мужицкой терпеливостью, которая от века мужика спасает.

Плюнул пан на все, давно уже махнул рукой на себя — пропади все пропадом! И пропал пан. А Франек стойко держался, как держится пырей на крестьянской полоске. Говорил себе: надо выдюжить — и жил без перемен, спустя годы так же, как и в первые дни. Пан изредка и втихомолку поплакивал, мужик каждый день громко вздыхал.

Сыпалась на них эта пыль потихоньку, незаметно и беспрерывно. Понемногу устилала все вокруг, нарастала толстым слоем, утрамбовывалась — утаптывали ее каторжные дни. Год за годом уходил, но времени не убывало, ибо были они приговорены навечно, без срока.

Однажды после работы задумался Франек над книжкой, стал что-то на пальцах высчитывать, а пан, который рядом на нарах лежал, по-учительски прикрикнул на него. По правде сказать, давно забросил барин обучение, потому что года два уже как напала на него тоска, но Франек доучивался сам, читая книжки, которые барыня продолжала посылать мужу, хоть тот их и в руки не брал. Издевался пан Злотовский над Франеком и дразнил его, но привык приохочивать мужика к книге, потому и на этот раз сказал:

— Чего не читаешь, а о глупостях думаешь? Свечку жалко.

— Я тут, барин, прикинул, аккурат сегодня выходит двенадцать лет с битвы под Млодоевом. Как раз в эту пору шли мы под страшным ливнем по тракту к Добжалову. А гром, а молнии — так и грохочет, так и сверкает! Люди вымокли, ругаются, есть хотят, спать (мы ж тогда три ночи не спали!)… Я в передовом охранении, и вы, барин, с нами на Лысом. Тут показалось мне, будто кто-то скачет на белом коне, надо б крикнуть, думаю, не то растопчет. И в ту же минуту налетает улан, двоих чуть не сшиб. Стащили мы его с коня, барин его допрашивает, дескать, что и как? Сумку с него содрали и с фонарем — в бумаги. Подъехал генерал, стали совещаться, а мы стоим. Совещаются и совещаются, улана допрашивают, а тот испугался, все выкладывает. И тут пан генерал как крикнет:

«Хлопцы, а ну хвост трубой, и вперед! Через два часа дойдем, а через три нажремся, напьемся и спать завалимся! В Млодоеве ночуют три эскадрона улан. Везут кассу корпуса, снаряжение и провиант. Все нам достанется! Пехоты там мало, пушки по ночному времени не в счет. Спят, вражье племя, и ничего не подозревают. В бумагах ясно написано, и улан то же говорит. Отомстим же теперь им за наши бессонные ночи, за Юрч, за Чампков!.. А ну, ноги в руки, чтоб до утра их захватить!»

Кричит пан генерал, а гром грохочет, и молнии — раз, раз!.. И мы тоже закричали и — вперед! Через час свернули с дороги в поле, разбудили по пути мужиков, набралось их человек двадцать — довели они нас до места. И все вышло, как обещал пан генерал. Вы, барин, тоже подкрались с нами к деревне и все приказывали: «Тихо, тихо…»

Вскочил пан Злотовский, даже кандалы загремели, а храпевший их сосед Трегубов, свирепый разбойник, проснулся и начал ругаться скверно, по-каторжному.

— Заткнись, разбойничья морда, а ты, Франек, спи и не приставай по ночам с глупостями! Нашел время вспоминать! Я ничего не помню и помнить не желаю! Ясно?!

— Так я, барин, ничего. Я только думаю, как это с того времени могло пройти целых двенадцать лет? А помнится, точно все вчера было! Когда ж это столько набежало?

— Глупец! Когда набежало! Не все ли тебе равно, двенадцать или сто двенадцать? Вечно будешь тут гнить среди ворья. Он мне рассказывает! Все провалилось к чертям собачьим, и мы следом. Только глупцы предаются воспоминаниям. Спи!

Погасил Франек послушно свечку и сразу заснул. А пан до самого утра ворочался и звенел кандалами.

Прошло еще года два. И еще столько.

Каждый день в пять утра пана Злотовского из сна вырывала пронзительная дробь барабана, выбивающего каторге побудку; проклятьями встречал он новый проклятый день. Вставая, ругал Франека беспричинно, за что попало, ни за что; и так повторялось много лет.

Каждый день утром наскоро бормотал Франек молитву и мчался за кипятком, чтобы побыстрее подать барину чай. Добродушно слушал панское брюзжание и не отвечал на несправедливые упреки, а только вздыхал, как бы понимая, что не его пан клянет по утрам, а треклятую свою жизнь.

Каждый день, каждый день…

А однажды порвалось звено в кандалах пана Злотовского. Задумался узник. Повели его тотчас же в кузницу и занялись починкой. В несколько минут звено раскалили и склепали заново. Дело обычное, но пан Злотовский очень разволновался.

— Ты посмотри, Франек, железо не выдержало, а человек выдерживает.

— Так от ходьбы перетерлось. Мои-то еще крепкие, потому как я хожу по-здешнему, маленькими шажками. А у барина шаг широкий, нетерпеливый. Дергается цепь на ноге, трется, вот и порвалась.

— Да не о том я. Я говорю, позор человеку, который столько времени носит цепи, что они даже истлели на нем! Это уже не человек, а подлый раб! Человек не позволит себя заковать. А уж если его закуют, пусть он лучше сразу подохнет. О, черт! Ну почему мы тогда в той корчме живьем дались? Что мы, глупцы, выиграли?

— Выиграть-то мы не выиграли, а вот когда корчму-то с нами вместе подожгли да заряды у нас кончились, что оставалось делать?

На том, семнадцатом, году иссякли у пана Злотовского силы. Ничего его больше не трогало, жил он день за днем в полном оцепенении. Не ждал амнистии, о которой мечтали заключенные, не обращал внимания, что жена продолжает писать о новых каких-то попытках, о каких-то глупых своих надеждах. Уже больше не посещало его искушение — взять и покончить с собой. Все равно! Дни текли своим чередом и походили один на другой — серые, одинаковые, неразличимые, скверные каторжные дни. Едва тащилось полудохлое время, и тащился бездумно и безвольно пан Злотовский, куда толкала его пропащая доля.

Пропал интерес к письмам из дома. Омертвело сердце — не было в нем жалости к верной жене, что состарилась в горе, не болело по детям, выросшим без отца. Ни разу за этот последний год не написал он домой. Франек распечатывал письма и читал их пану, а то так и лежали бы нечитанные.

— Ох, барин, ну как же так можно? Для того ли барыня, и паничи, и паненка душевные письма пишут, чтоб их только подлецы писари из нашей канцелярии читали? Да если б о том узнала семья панская в Злотой Воле, это ж какое горе для них было бы. Не пишет барин сам, ну и ладно, нельзя так нельзя. Но написанное-то прочесть — это труда не составляет.

Постоянно толковал он об этом пану, а пан в ответ все одно:

— Отстань, дурак, не твое дело! — А потом и совсем отвечать перестал и молчал, будто оглох, будто сердце у него каменным стало.

Решился тогда Франек и втайне от пана, самовольно написал пани и паненке длинное письмо, в котором откровенно рассказал все, как есть. Осмелился дать совет, чтобы без позволения приехали.

«Потому что с паном так плохо, как никогда еще не бывало. Молчит все, есть не хочет, не глядит ни на кого, а все только прямо перед собой. Глядит, а будто ничего не видит, вот уже месяца два. Меня совсем не слушается, писем не читает, и я ему прочитываю каждое письмо, да только не знаю, слышит ли пан. Пусть бы вельможная пани подумала, может, стоит по причине такого несчастья приехать сюда? Пан-то, как и прежде, не хочет, но если б вельможная пани и паненка проделали такую большую дорогу, наверно, и пан упрямство свое оставил бы, сердце бы его смягчилось».

Писал как умел, и письмо вышло очень даже неплохое. Все про пана описал, об одном забыл — о себе. Подписался просто «Франек», справедливо полагая, что пани о нем известно из прошлых писем барина. А когда в Злотой Воле получили письмо, никто в доме не знал, кто таков этот Франек, простой какой-то человек, вмешивающийся в их семейные дела и дающий советы.

Прошло месяца два, приходит ответ. Читает Франек письмо пану:

«Писал тут нам о тебе какой-то добрый человек, некий Франек, и много грустного сообщил. Кто он такой? Откуда? За что приговорен? Передай ему наш привет и поблагодари за доброе слово. Видно, вы с ним вместе недавно, потому что ты никогда не писал о нем».

Обидно стало мужику, застыдился он чего-то, глянул украдкой на пана, но тот смотрел прямо перед собой пустыми глазами, и неизвестно было, слушает ли он, и, как всегда, неизвестно было, о чем думает.

Понял Франек, что с паном все хуже и хуже. Видный мужчина из себя был, на голову выше Франека, и в плечах шире, и много сильнее. Да только, натура у него была барская. Грызла его тоска, грызла, а сейчас, видно, совсем бедняга извелся. И крепко закручинился верный слуга.

Перестали Злотовского гонять на работу. Две недели словом он ни с кем не перемолвился. Взяли его в лазарет, а когда забирали, попрощался Франек с ним на пороге, и руку поцеловал, и заплакал. Но пан даже не заметил этого. А Франек понимал, что не жилец барин на этом свете и что никогда он с ним больше не свидится.

Остался Франек один-одинешенек, без хозяина, без своего человека, без товарища, с которым вместе горе мыкали столько лет. Места себе не находил, все ему опостылело вдруг. Затих, с людьми не разговаривал, закручинился совсем.

И говорит ему сосед Трегубов, свирепый разбойник, который пять лет рядом с ними на нарах спал и пять лет беспрерывно издевался над мужиком:

— Плохо тебе, холоп, без пана, некому прислуживать, некому руки целовать. А иди, дурак, ко мне в службу. Из меня-то хозяин получше будет…

Тосковал Франек, о здоровье пана справлялся, записки писал. Но пан не отвечал, а фельдшер говорил, что умирает он. Вздыхал мужик, горевал и думал о барине уже как о покойнике. И все удивлялся: вот ведь как жизнь-то кончил богатый помещик, чистокровный шляхтич, барин с головы до пят, владелец Злотой Воли, Злотой и Злотовки.

Вспоминал его добром и с благодарностью. За хозяйскую заботу, за братскую помощь, за чай и сахар, за равный дележ всего, что присылала пани, за великую науку, которую по большой доброте своей преподал он ему.

Вспоминал давнее время, когда пришел он в имение Злотую Волю батраком. Точно солнце на небе был для него пан, Франек в глаза ему даже посмотреть страшился. Богатый пан, гордый, сильный и пригожий. Люди его любили, хоть горяч он был и никогда не расставался с арапником. А так справедливый был хозяин: работу спрашивал, но и о людях заботу имел. Одно плохо, что управляющего да собак экономов распустил, драться им позволял. Из-за этих холопов лютых, а особенно из-за одного изверга — старосты Падуха — в Злотой Воле ад был, как, впрочем, было в те времена по всей округе, да и везде.

Пять лет работал Франек в имении, а еще ни разу с паном разговаривать не довелось. На шестом году, в жатву, перевернулся у него на меже воз; слега сползла к краю. А тут, откуда ни возьмись, сам пан на Лысом по жнивью скачет, подскакал и, давай кричать — дождь собирался и мешкать было нельзя.

— Не виноват я, барин, — слега сползла! Сама собой набок свернулась…

— Я, что ли, буду за слегой смотреть? О чем думал, скотина, когда утром в поле выезжал?

И — раз! раз! — точно живым огнем по спине провел. Долго помнил Франек острый вкус помещичьей плетки. Но зла не держал и любил глядеть, как пан едет на Лысом по полю, приятно было посмотреть и на красавца пана и на красавца жеребца.

Потом ввели новые порядки, и стали люди поговаривать, что у шляхты война будет с царем.

Разное болтали мужики, по-разному, и помещики поступали. Пан Злотовский со своими крестьянами сразу договорился. Еще на святого Михаила, за год до войны, перестали мужики ходить на барщину, а кто приходил, получал поденно. И так было во всех имениях Злотовского.

Война надвигалась, и услыхать можно было всякое, правду и враки, слухи самые чудны́е. Баламутился народ и не знал, чего ждать. Наконец началось, но и тогда мужикам яснее не стало. Мало кто понимал, и все чего-то ожидали.

В мае проходил мимо Злотой Воли большой отряд и стал лагерем в лесу. Из имения на пятнадцати возах послали всего, чего надо: овса, сена, картошки, сала, солонины, пару бочек сивухи с винокурни, да трех волов, да двадцать баранов погнали. Сам пан и пани ехали следом в экипаже. Приехали в лес — Франеку страшно любопытно было глянуть на польское войско. Барин с командирами беседует. Падух велит возы разгружать, а сам подгоняет, как всегда, торопит.

Франек да еще один работник спускали с возу по доске бочку сивухи. Что-то неладно получилось, бочка полетела, клепки чуток разошлись и потекла она. Как начал тут Падух браниться, как пошел драться. В кровь Франеку лицо разбил, а тот стоит, только глазами хлопает.

Прохаживался неподалеку маленький седой пан из отряда, военный, сигару курил и за всем сквозь очки наблюдал. Подошел поближе, добродушно так усмехается и спрашивает:

— Чего это ты, голубчик, так гневаешься? Что эти прохвосты натворили?

— Вреда, вельможный пан, наделали. Бочку сронили. Убытку злотых на тридцать будет.

— Ай, негодяи! Только знаешь ли ты, голубчик, что я тут квартирмейстер и что без моего разрешения никто тут командовать не смеет? А у нас в отряде строгое правило: бить кого-нибудь запрещено даже офицерам, зато велено бить царских солдат. Так, может, эти мужики — переодетые солдаты?

Падух глаза вылупил и понять не может. Пан переспросил еще раз, и все вежливо, добродушно.

— Нет, вельможный пан, это наши батраки со Злотой.

— И говоришь, голубчик, что убытку на целых тридцать злотых?

— Вельможный пан, на сорок уже будет, течет ведь!

— На сорок так на сорок, верю. Хлопцы! — крикнул пан, и тотчас прибежали двое. — К дежурному его! И всыпать ему на месте сорок горячих — не больше и не меньше — за самоуправство в лагере.

Примчался Падух к хозяину с жалобой, стонет от боли и плачет. Побагровел пан Злотовский, разгневался, что с его человеком так обошлись. Гневается, а старый пан квартирмейстер только руками разводит и опять добродушно так усмехается:

— Военный закон, уважаемый, военный закон. У вас, голубчик, видно, еще бьют, а у нас уже перестали. Что ж я могу поделать?

И подумал тогда Франек, что за справедливое дело идет биться польское войско.

А через месяц и пан собрался в дальнюю дорогу. Уезжал в бричке, запряженной четверкой лошадей, с запасами, с оружием, как на большую охоту. Лысый сзади шел в поводу, точно на ярмарку. С паном ехать должен был только старый кучер Вайдецкий. Но в последнюю минуту решил пан, что надо кого-то еще в помощь взять — коней-то как-никак пять было. Подумал, велел позвать Франека, отвел в сторонку и спрашивает:

— Франек, знаешь, куда я еду?

— Откуда ж мне знать, барин? Не знаю.

— Ну, а хоть немножко догадываешься? А?

— Ваша правда, догадываюсь.

Вся дворня знала, что пан на войну собрался.

— Хочешь со мной? Одного Вайдецкого мало на пять коней. Слугой при мне будешь и за конями присмотришь, кормовых положу тебе два злотых. Если живыми вернемся, так награжу, ну, а коли погибнешь, так похоронят. Поедешь?

— Ага. Как барин прикажет.

— Тогда садись на козлы. Вайдецкий, трогай! Стой!

Соскочил пан, еще раз торопливо обнял заплаканную жену, поднял детей одного за другим, расцеловал, сел — и поехали.

Тяжело болел пан Злотовский. Много недель пролежал, ожидая смерти, ибо выздороветь не надеялся и не хотел. Доктор до самого конца не понимал, что это за болезнь. Пробовал и так, и этак, наконец надоело ему, отступился он и перестал заглядывать к больному каторжанину. Лечил его фельдшер, лечил, как умел и как ему на ум взбредет. То велел много есть, то голодом морил, пускал кровь, клал на живот то лед, то горячие компрессы. Больной молчал и не шевелился — может, сил не было, а может, не хотел просто. Делай с ним, что заблагорассудится, он даже не отзывается.

Все время пан Злотовский думал над большой и сложной проблемой. Днем и ночью трудился, разрешая ее.

Для чего человек живет?

Он погружался в раздумья постепенно, но с каждым днем все глубже. Забыл о судьбе своей, столь мелка и незначительна казалась теперь она. Забыл о жене и детях, забыл о родовых владениях — о Злотой Воле, Злотой и Злотовке, забыл о Польше. Только в жару, в лихорадке, являлись к нему из забытья воспоминания и кружились в смутном беспорядке. Обольщали, ласкали и отнимали у него обезволевшую душу — уводили ее за собой в те далекие годы.

…Сверкают снега, до неба рукой подать, в душе отвага, восторг, грудь полнится холодным, удивительным воздухом, взглядом не охватить необъятные просторы.

Горы, горы, ледники, скалы, озера. Леса, равнины, селенья и города — весь мир. Вершина Юнгфрау! И она…

Первый в жизни бурный роман с женщиной намного старше его — с умной и жестокой красавицей, пани «Аспазией» Легановской, вдовой двух богатых мужей и наследницей их состояний. С женщиной, пользующейся скандальной известностью во всей округе и по всей стране, плюющей на мнение света и принимающей в своем волшебном дворце в старинном Гродзанове одних мужчин, С той, что, замучив своей неистовой любовью двух мужей, разыгрывала Аспазию из «Вакханки» и, не скрываясь от людских глаз, жила окруженная легендами, негодованием и всеобщей завистью. Пан Злотовский объездил с ней пол-Европы и за полгода спустил Лазоры и Тлущец, оставленные ему в наследство покойной матерью.

Там, на вершине, он оторвал взор от величественного пейзажа и посмотрел в ее бездонные, устремленные вдаль глаза.

— Когда придет мой смертный час, когда буду умирать, знаешь, что я себе скажу? Для чего я жил? Чтобы всего лишь мгновение побыть здесь — рядом с тобой…

Она снисходительно улыбнулась, не повернув головы.

…Весна, вечер в парке, соловей, одуряющий аромат жасмина. Все дышит необыкновенным счастьем. О чем поет соловей? О том, что должно произойти. Первый сладостный поцелуй — невеста… И он, осыпая зардевшуюся девушку поцелуями, говорит, что только это свято в человеке, что только ради этого стоит жить.

…Счастье, гордость, слезы умиления. Первый ребенок, сын, его наследник — Юречек…

— Это самая большая радость для меня. Большей радости мне никогда не узнать, — говорит он жене.

…А когда после победы под Млодоевым шли они с трофеями, с пленными, под веселые песни солдат, он сказал товарищу:

— Это лучший день в моей жизни. Нет большего счастья, чем сражаться и побеждать!

Но жар спадал, и он снова спрашивал себя: для чего человек живет? Он подводил итог всей своей жизни, ибо знал, что умирает. Но итог не получался. Бывало ему в жизни плохо, бывало средне, бывало хорошо, но все никак не удавалось взвесить и понять — а стоило ли жить?

Тяжко было умирать, не уяснив, останется ли после тебя хоть какой-нибудь след. Зачтутся ли когда-нибудь семнадцать лет ежедневных мучений? Иначе — стоило ли жить?

Эти трудные мысли изнуряли его и отнимали остаток сил. И вот силы кончились, и оборвались мысли. Одно утешало — наконец-то можно будет отдохнуть. И чем ближе он был к смерти, тем все более чуждым становилось то, что связывало его с миром и некогда отравляло тоской.

Он не страдал от сознания, что не увидит жены, детей, родины. Ему казалось, что жена и дети давно умерли и давно оплаканы. Единственным живым существом, кого он еще помнил и с кем в душе прощался, был Франек, — потому ли, что тот был рядом, потому ли, что он был единственным близким человеком. Дом, родные края и родина казались какими-то смутными, сонными видениями, неизвестно, существовавшими ли когда-нибудь в действительности. В его затуманенной голове картины собственной жизни перемешались с происшествиями из жизни знакомых, с воспоминаниями об их страданиях, радостях, приключениях. На себя он смотрел со стороны, как на чужого, постороннего человека, и наконец мысли увели его куда-то в бесконечность, где, клубясь, плавала серая мгла.

Сперва серая мгла висела под потолком палаты, к которому обращены были глаза больного. Потом заслонила грязные беленые стены, а через несколько дней укрыла все: больных каторжников, их стоны и разговоры, лазарет, каторгу, Сибирь, весь белый свет.

Свивалась эта мгла, и выплывали из нее какие-то странные знаки, странные сны. То тянула к себе, и тогда больной приподнимал к ней тяжелую голову, то опять опускалась и наваливалась всей своей густой тяжестью. Душила его и давила немилосердно.

Из ее серых, каких-то тошнотворных и тоскливых переплетений мутно и неясно возникали кошмарные, изматывающие призраки, картины безумные и безобразные, ни на что непохожие. Было в них ужасающее предчувствие того непостижимого и непонятного, что ждет его за гранью.

Всей душой жаждал смерти пан Злотовский, однако ужас охватывал его, когда в глаза ему заглядывали смертные видения. Позвал бы он на помощь, если бы хоть капля сил была, чтобы крикнуть.

В отчаянии, обливаясь холодным потом, беспомощно открывал рот и шевелил губами, пытаясь позвать, что-то сказать еще в последнюю минуту. И таял в палате его беспомощный, тихий, как дыхание, шепот:

— Франек!.. Франек!..

Но услыхал этот зов верный слуга.

Мужик — он мужик и есть. Совсем распустился Франек без панского глаза. Семнадцать лет неусыпно смотрел за ним пан, а вот всего третий месяц пошел, как его не стало, и окончательно сбился мужик с панталыку. Горевал Франек, горевал, утешиться не мог. И начал с горя попивать контрабандную водку, заправленную для крепости по-каторжному — отваром махорки. Сошелся со шпаной да с «Иванами, родства непомнящими», стал запанибрата со всякой шушерой. Ночи напролет в карты играл и всегда проигрывал — не ему тягаться было с тертыми каторжными шулерами. Все проиграл, так что остались у него только рубаха, да подштанники, да халат, да опорки на ногах. Подкандальники, и те проиграл, но панского имущества, что оставлено было в сундуке ему на сохранение, не тронул. Не касался этого сундука Франек, хотя мог бы своим считать, потому что знал: пан уже за ним не вернется.

— Чего голову повесил, холоп, чего вздыхаешь? — спрашивал его сосед Трегубов. — Все еще плачешь по своему паршивому пану? Все еще боишься его? У тебя ж полный сундук панского добра — есть на что пить целых полгода. Дурак, задаром столько лет служил — пан твой облезлый перед тобой кругом в долгу. Возьми чего-нибудь до поставь на кон — отыграешься… — Так искушал его сосед Трегубов, свирепый разбойник.

А с другой стороны, новый сосед, занявший нары Злотовского, разжигал его рассказами о своих похождениях. То был знаменитый на всю Сибирь Мельниченко, злодей без чести и совести, насильник и убийца.

Крутились за частоколом каторги и заглядывали в щели между бревнами гулящие девки, арестантские полюбовницы. Кто большие деньги украл, выиграл или выжулил и мог подкупить стражу, к тому их пускали. Дело на каторге обычное, но Франек, хоть и смотрел на это семнадцать лет, сейчас только, точно впервой, увидел этот великий соблазн.

И вот однажды ночью, когда все кругом спали, он встал и, крадучись, как вор, полез под нары, и в первый раз запустил руку в барский сундук.

Целую неделю Франек пил беспробудно и угощал всех подряд, щедро одаривал девок, музыканта нанял, цыгана-конокрада, чтоб тот ходил следом за ним по камерам и пиликал на скрипочке для большего куражу. Вел себя, как в обычае было на каторге, гулял беззаветно, исступленно, бога забыв. Все участвовали в его гульбе, жрали его водку, тянули у него деньги и — насмехались над ним. Говорили:

— Знаменитые поминки справляешь по пану; знать, крепко ты его любил! — И осипшими, пропойными голосами запевали хмельную панихиду.

Раза три в день Франек горючими слезами оплакивал пана и раза три в день, подбоченясь, кричал:

— Теперь надо мной никто прав не имеет! Теперь я сам себе пан! Я вольный человек, каторжник, для меня законы не писаны, что хочу, то и делаю!..

— Правильно, холоп, правильно, — издевался сосед Трегубов.

Наконец проиграл Франек последние панские вещи, проиграл и сундук, все свое наследство проиграл. И пьяный завалился спать.

Животы надорвали кандальники, глядя утром на его рожу, на то, как он каялся. Благим матом ревел мужик, подлым ворюгой себя обзывал. Горько плакал — ведь один, как перст, остался он, точно сирота, оставленный на краю света среди недобрых людей.

— Вешайся, холоп, — советовал Трегубов, — только это тебе и осталось. Никогда верный пес не переживет хозяина, тоже подохнет. Такой закон у псов. Ремешок пропил, ну да я тебе по-соседски веревку одолжу. Держи!

Боялся Франек спросить у фельдшера, не сталось ли чего с паном за эту неделю. Мучительно стыдно было ему перед барином, и надеялся он даже, что все уже кончено. Но потом снова овладевали им неутолимое горе и жалость, и он жарко молился, чтоб пан пожил еще пару деньков, чтоб можно было с ним свидеться, покаяться и проститься, как положено.

Сказал ему во дворе лазаретный уборщик, что пан едва дышит, две недели глаз не открывает. Страшно обрадовался Франек и решил увидеться с паном. Не просил в этот раз позволения, знал — не пустят его за ограду, разве что сам тяжко заболеет. Прикинуться больным он не умел и потому поднял с земли огромный валун, что лежал у частокола, и опустил себе, словно бы невзначай, на ноги. Потащили Франека в лазарет.

Ой, и кричал Франек, когда доктор перевязывал ему размозженные пальцы на ногах. Жалел, да только поздно, что по дурости подставил под камень обе ноги, когда, чтоб попасть к пану, за глаза хватило бы и одной. А как принесли его в палату и бросили на койку, принялся он, хоть и стонал от боли, осматриваться по сторонам. Шестеро больных тут лежало, но пана Злотовского между ними не было.

— Должно, только что помер и снесли его, беднягу, в мертвецкую. Ни к чему и боль моя, и увечье…

Только немного спустя, вглядевшись попристальней в чью-то седую голову, неподвижно лежащую на подушке, воскликнул он: «Господи помилуй!» — узнал. С трудом слез с койки и пополз на руках да на коленях к своему пану. Сильно переменился барин за неполных три месяца! И не оттого, что стал он седой как лунь. Казалось, весь он переменился. Ничего не осталось от прежнего пана помещика Злотовского, и Франек дивился, что узнал его. Потом вспомнил, — раза два пришлось ему видеть жившего в Варшаве отца пана Валерия, глубокого старика!

— Ой, бедолага ты, бедолага горький! И как тебя укатало…

А барин открыл глаза и глянул на Франека. Долго смотрел, даже слезы на глаза ему набежали. Что-то пробуждалось в этом старческом, морщинистом лице, дрожь проходила по нему, и вот наконец среди морщин появилась добрая улыбка, какой никогда Франек у барина не видел. Лицо было старое-старое, а улыбка — как у младенца, совсем еще неразумного и несмышленого. Бледные губы шевелились, шептали что-то. Приложил Франек ухо к губам пана и слушал.

— Это ты, Франек… Это ты…

— Я, барин, я. Опять вместе будем, я ж тоже хворый. Будем вместе.

Глянул барин на его завязанные ноги, и Франек увидел, что барин все понял. Тогда он тяжело вздохнул и стукнул себя кулаком в грудь так, что даже загудело.

— Негодяй я, барин, подлый ворюга! Ведь я все барское добро пропил да прогулял, сундук и тот… Черт меня попутал, от горя не знал, что делать. Тоска такая меня взяла, а стервецы эти все подзуживали. Трегубов да новый — Мельниченко, он еще похуже Трегубова будет. Сам не знаю, как получилось, простите мне в последний час, барин, а то не будет мне никогда покою.

Губы пана зашевелились, и Франек снова припал ухом и слушал с открытым ртом, внимательно, чтобы не проронить ни слова.

— Погубил я тебя… В неволю… На всю жизнь… Я тебе приказал… На всю жизнь… Из-за меня… Прости меня, Франек… Я уже не пан… Умираю… Не так, как надо, все шло… Подлый мир… Несправедлив я к тебе был… Прости…

Очень испугался Франек и не знал, что ответить на эти слова. Погладил барина по седой, влажной от пота голове и стал успокаивать, как ребенка:

— Еще выздоровеем, барин, еще вернемся в Злотую Волю. Барин будет отдыхать от каторги, а мне, старому, управляющий даст работу, какую полегче: дорожки в саду убирать, или там вязать перевясла, либо грибы да ягоды собирать в лесу, лишь бы было за что миску харчей получить.

— Глупый… Как вернемся… Будешь у меня в доме как брат… Велика моя вина… Коли жив буду, искуплю… А ты мне прости…

— Да за что, барин, прощать-то, добры вы ко мне были всегда, лучше и не надо. Где это и когда, чтоб пан с мужиком…

— Не пан я уже… Говори мне «ты». Может, останусь в живых, награжу… Не так я с тобой обходился, как надо бы… Семнадцать лет!.. Говори мне «ты». Приказываю!

— Ой, да как же так!..

— Если умру, а тебя отпустят, пиши письмо пани… Нет, лучше паненке, Янке… Чистая душа… Панич, молодой хозяин, странный… Слишком умен… Мы такими не были… Пиши, пусть денег на дорогу… Приедешь… Земли моргов двадцать, леса на хату… Двух коней, две коровы… Деньгами пусть еще дадут…

— Да много, барин!

— Молчи… Слушай!.. Молодому пану все расскажи. Как отец мучался… Бесчестье… В кандалах… Голова обрита… Розгами… По зубам били… Все расскажи… Научи его… Пусть уважает людей… Поздно. Семнадцать лет думал… Только в последний час… Пусть по-другому… Ты присмотри!

Долго еще шептал барин, но Франек, как ни старался, ничего разобрать не мог. Еще подрагивали у пана синие губы, но глаза уже то и дело закрывались, точно примериваясь к вечному сну.

Всю ночь просидел Франек возле умирающего, жалостно смотрел и вздыхал. Даже про больные ноги свои забыл — все только ждал, не раскроет ли пан глаза, не промолвит ли еще хоть словечко.

Перед рассветом задремал Франек на минутку, и приснилось ему, будто едет он со снопами по полю в парный, жаркий день перед грозой. Далеко где-то погромыхивает. Веревки ослабли на возу, и стало его набок тянуть, а тут, как на грех, межа. Передние колеса — раз! — о межу, и весь воз на земле. Выкарабкивается он из-под снопов. И вдруг, точно из-под земли, вырастает сам пан на Лысом.

«Ты такой-разэтакий!..» — да как врежет, как врежет ему по спине, по пропотевшей рубахе — будто огнем ожег.

Очнулся Франек от этой боли и видит: пан на него умоляющими глазами смотрит. Нагнулся, наставил ухо и слушает. Обрадовался, потому что барин очень внятно шептал:

— Помнишь, на свозке я тебя арапником избил… Время было горячее… Не гневайся, Франек. Я уже не пан… Прости в последний час… Уж очень время горячее было… Гроза шла… Теперь уж никогда, никого… Во всей Польше… По-другому надо, по-другому… Теперь я знаю… Семнадцать лет…

Оробел, смутился Франек от таких слов. Долго не мог уразуметь, как это пан столько времени мелочь такую в себе носил, хоть за семнадцать лет ни разу и словом о том не обмолвился. Напугался он, что пану известен стал его сон. И понял: должно, наступила последняя минута, потому что только в смертный час с людьми такие чудеса приключаются. Начал он в голос читать молитвы с «Отче наш» до самого конца? А потом, плача, повторял только: «Упокой, господи, его душу…»

Барин с большим вниманием слушал, даже глаза закрыл. Лицо его переменилось, еще больше побледнело, еще сильней вытянулось. Время шло, а Франек все молился, все повторял, словно в забытьи: «Упокой, господи…»

И неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы не пришли арестанты-санитары. Стащили они пана с койки, расковали и в этот же день вывезли его с каторги на вечную волю.

Остался Франек один и жил еще долго, слишком долго. Однако не дождался ни свободы, ни обещанных моргов, ни коров, ни коней из злотовских поместий. Не был тому виной покойный пан, потому что находился уже на том свете, а наследники его, которые свято хранили память об умершем, ничего не знали о Франеке и об отцовском завещании. Не посмел мужик напомнить о себе, стыдился попросить у господ помощи — так день за днем и прошла его жизнь. Был он глубоким стариком, когда заболел в последний раз и попал в тюремный лазарет, а до освобождения оставалось все так же далеко, потому что приговорен он был навечно, без срока. Ни на что он не надеялся и умер по-крестьянски — незаметно и тихо, не спрашивая, имела ли какую-нибудь ценность и была ли кому-нибудь нужна его долгая жизнь!

Перевод Л. Цывьяна.

Жаклин

Когда я приехал в Свечехов, он был уже очень стар. Впервые я его увидел на похоронах дяди. Стоял погожий весенний день. Вокруг еще незасыпанной могилы собрались лишь самые близкие друзья покойного, почти все люди немолодые. Кроме Дзятловича и Хелютки, которой в то время было лет четырнадцать, теперь уже никого нет в живых.

В тот момент я почти не замечал этих незнакомых мне людей — не мог отвести взгляда от чертовски красивой панны Хлусович, приехавшей на похороны из Рацлавиц. Вынужденный внезапно покинуть Варшаву, где я жил, целиком занятый своими любовными переживаниями, погруженный в меланхолию варшавских улиц, я не намеревался застревать здесь надолго, а приехал единственно исполнить свой долг и как можно скорее вернуться в Варшаву.

Впрочем, покойный так любил меня, проявлял такую заботу и щедрость, что во время обряда я заставлял себя быть сосредоточенным и взволнованным. Конечно же, моя благодарность и самое искреннее уважение были ничто в сравнении с его неиссякаемой добротой. Ведь, по существу, мы не были близки, а в последний раз виделись лет двадцать назад, когда я был еще ребенком.

Похороны шли своим чередом. Унылое и фальшивое пение — три ксендза и органист тянули каждый свое — нагоняло тоску. Потом на кучу земли залез ксендз-декан Монколинского прихода и принялся рассказывать о добродетелях усопшего. Мне показалось нелепым, даже оскорбительным для памяти покойного и для всех присутствующих, что никем не было сказано, а вернее, обойдено молчанием главное: ведь он сражался за независимость родины, был солдатом, и пусть дело, за которое он боролся, окончилось поражением — об этом все же следовало сказать над его могилой. Да и о многом другом. Здесь собрались самые близкие люди и вроде бы опасаться было нечего. Но в те времена даже с глазу на глаз боялись говорить откровенно.

Наконец ксендз-декан кончил.

Могильщики уже взялись за лопаты, но тут, растолкав их, на глинистый холмик взобрался какой-то старик, одетый крайне убого, хотя, вероятно, по случаю похорон он облачился в самое лучшее.

Его благородное, типично польское лицо светилось вдохновением. Я заметил, что он был встречен с некоторым замешательством и даже неприязненно. Хоть я и не знал, кто он, этот человек, но нетрудно было понять, что его появление здесь воспринималось как скандал. Особенно возмущенными казались ксендзы. Старый декан демонстративно отошел в сторону и с помощью органиста принялся снимать церковное облачение. Два молодых викария стояли в растерянности, не зная, куда деться, они то и дело открывали и закрывали свои молитвенники, беспрестанно перелистывали страницы, на которых выстроились жирно отпечатанные, черные, будто по случаю траура, буквы.

Удивительно говорил этот старик, как выяснилось, тоже повстанец. Коротко, без пышных фраз и с большой силой. Простыми словами и совершенно откровенно он говорил о родине, о пролитой крови, о забытых могилах…

Это были слова, преданные анафеме, у нас уже давно никто ничего подобного не слышал. Мне показалось, что каждый с радостью бежал бы отсюда — удерживал только стыд перед другими. Слушавшие переминались с ноги на ногу, беспокойно оглядывались по сторонам, но нас было слишком мало, чтобы спрятаться за чужую спину.

В конце старик сказал:

— Он так и не смог оправиться после разгрома восстания — слишком болезненно воспринял поражение. Еще молодым он схоронил себя здесь, как в пустыне. Всем хотел делать доброе. Каждый, кто нуждался в совете, шел к нему, ибо он был мудр. Он мог стать прекрасным писателем, которого почитала бы вся Польша, получше тех, что сейчас купаются в славе. Но он не стремился к этому. В сердце он носил траур по истерзанной родине, по друзьям, замученным в ссылках и погибшим в бою. Он был патриотом и всегда верил в Польшу — вот о чем нужно вспомнить сегодня над его могилой. Да здравствует свободная Польша!

Расходились в панике, буквально бежали. А я со слезами на глазах, от всего сердца поблагодарил старика.

— Моя фамилия Витоженец, капитан повстанческой армии, старый знакомый вашего дяди, не смею сказать друг.

Потом его благодарила очаровательная панна Хлусович — так горячо, что старик чуть не бросился перед ней на колени, и старший лесничий Дзятлович — правда, весьма сдержанно. Я пригласил капитана к завтраку (вернее, на поминки), который приготовила человек на двадцать, приезжих и местных, дядюшкина экономка, убитая горем, словно осиротевшая с его смертью.

Капитан был тронут приглашением, но с достоинством отказался:

— Мое общество не всякому по душе, да и я за стол сяду не с каждым.

Я торопился, мне нужно было принимать гостей. По дороге я нагнал панну Хлусович.

— Сразу видно, что вы не знаете, какие у нас тут отношения. Капитан — личность, безусловно, замечательная, но приглашать его не следовало. Он — человек вне общества, хотя покойный питал к нему странную слабость. Но за эту речь я расцеловала бы его. А вы обратили внимание, как смутился наш «высший свет»? Смешные люди.

— Пропащий он человек, — заметил старший лесничий, — страшный чудак, гордец, никому не уступит, всегда готов ввязаться в ссору. Живет в крайней нужде, предпочитая зарабатывать на жизнь собственным трудом, пьянствует, водит компанию неизвестно с кем… А все-таки в нем чувствуется порода. И образован превосходно, хотя скрывает это. Однако ж как блестяще он говорил! Именно так и следовало! Я тоже участвовал в восстании, но у меня не хватило духу, не то чтоб боялся, а так как-то.

— Покойный завещал ему три тысячи, — продолжал лесничий. — Он любил его и всегда ему покровительствовал, но чрезмерной близости не допускал, особенно в последние годы. Что и говорить, капитан стал слишком много себе позволять.

В конце концов я уладил скучные наследственные дела; съездил в уездный город Рембел к нотариусу, начал переговоры с покупателями о своих свечеховских владениях — я хотел собрать всю наличность, отдать капитал под хорошие проценты, и, обеспечив себе приличный постоянный доход, бежать отсюда в свет.

Как раз в том, 1889 году, открылась Международная выставка в Париже — с ее посещения я и собирался начать новую жизнь.

Я уже рассчитался с экономкой, одарил ее всякой всячиной, отдал кур, уток, индюков. Заливаясь слезами, она прощалась с домом, наказывала мне быть во всем похожим на покойного дядюшку, а в последнюю минуту прихватила дюжину серебряных ложек, вилок и ножей. Ну, да бог ей судья!

Однако я никак не мог исполнить воли покойного, касающейся капитана Витоженца. Старик был тронут до слез, много, прекрасно и убедительно говорил, но наотрез отказался принять завещанные ему три тысячи. Это так поразило меня, что в первый момент я даже забыл обрадоваться нежданному подарку судьбы.

Я просто диву давался, но не терял надежды; мне хотелось уговорить капитана или по крайней мере выяснить причину его отказа, но я так ничего и не добился. Он беспрестанно повторял, что ему чрезвычайно дорого внимание умершего друга, однако ж, он не может принять ни копейки. Почему? Не может, и только. И опять все сначала.

Разглядывая убогую комнатенку, которую он снимал в еврейской халупе, я еще раз подивился его упорному бескорыстию. Жилье представляло нечто совершенно фантастическое. На стене, над старым топчаном, висели великолепные охотничьи ружья, в остальном же комната напоминала скорее кладовку, набитую до отказа всякой рухлядью, или даже свалку разных сломанных и негодных вещей, какие обычно выбрасывают на помойку. Черепки ваз, битые тарелки, миски, сломанные лампы, обтрепанные зонтики, разноцветные лоскутки, помятые жестянки, кастрюли без ручек, обломки гипсовых и фарфоровых фигур, куски меха — и все это покрыто слоем пуха, который, стоило лишь сделать шаг или чихнуть, летал по всей комнате.

На огромной печной трубе стояли в ряд мастерски набитые чучела птиц, и среди них длинноногая цапля, головой достававшая до закопченного потолка.

Пока мы беседовали, я обнаруживал в темных закоулках все новые и новые диковинки: прибитое к стене огромное опахало из разноцветных перьев, а под ним большой белый череп какого-то животного, должно быть, лошади; свернутые в огромные рулоны соломенные циновки, стопки фанеры, на которых лобзиком были выпилены узоры; по стенам висели букеты крашеного чертополоха и тростника, с потолочных балок свисали пучки сухих трав.

В печи на небольшом огне жарились две дикие утки. Они медленно вращались на вертеле при помощи какой-то сложной конструкции из веревок и блоков, которая приводилась в движение тяжестью трех камней, подвешенных на разной высоте.

Одно из четырех стекол оконной рамы заменяла промасленная бумага. Глядя против света и читая слова справа налево, можно было разобрать:

«Капитан Ромуальд Витоженец, чинит любые вещи. Помогает людям, лечит скот. Обучение иностранным языкам. Здесь пишут письма. Секреты домоводства и охоты».

Заметив, что я то и дело поглядываю на эту надпись, он доброжелательно улыбнулся. Жесты, движения, речь капитана, чрезвычайно изысканные, никак не вязались ни с его костюмом, ни со всей этой обстановкой. Тщательно выбритый, благородной осанки, с великолепной копной седых волос, он был похож на сенатора, переодевшегося нищим.

— Это далеко не все. Собственно говоря, вывеска и не нужна, меня и так все знают. А умею я гораздо больше: натаскиваю охотничьих собак, лужу кастрюли и котлы, плету циновки и маты, шью коврики из тряпья, выпиливаю лобзиком. Да и еще многое умею. Делать постоянно одно и то же очень скучно. Для этого у меня слишком живой, пожалуй, даже беспокойный характер…

Старик занимал меня необычайно. Конечно, и это странное жилье, и по-барски высокомерный отказ от наследства говорили об исключительной оригинальности. Не надеясь еще когда-нибудь свидеться с ним, я довольно бесцеремонно забрасывал капитана вопросами. Мне было любопытно узнать, как он жил раньше и почему вдруг оказался здесь, в забытом богом Свечехове, да еще в такой халупе.

Я задавал ему вопросы словно бы невзначай, но тщетно: старик смеялся, отшучивался, заговаривал мне зубы и наконец довольно деликатно остановил меня. Смысл сказанного был в том, что человек не станет исповедоваться перед первым встречным.

— Вы, вероятно, не собираетесь здесь поселиться?

— О нет, даже и не помышлял.

— Разумеется, для молодого человека Свечехов — страшная дыра.

— Я собираюсь в Париж на выставку. Благодаря вам. Вы так упорно отказывались… Теперь я смогу позволить себе столь дорогую поездку.

Наступила пауза, он как бы давал мне понять, что в хорошем обществе не приличествует возвращаться к теме, уже однажды отклоненной собеседником.

— Эта выставка — такой несусветный балаган, она помешает вам ощутить все очарование Парижа. Разве что вы пробудете там долго, год или больше… Но все равно первое, самое яркое впечатление, будет испорчено. Поезжайте-ка туда лучше поздней осенью, когда разберут эти отвратительные сооружения из железа, дерева и бетона, так называемые выставочные павильоны, и когда сброд со всего света разъедется по домам. Париж очистится от мусора и снова станет самим собой — и торжественным, и трогательным. Я не знаю послевоенного Парижа, но уверен, что его обаяние бессмертно. Когда я вспоминаю, что там творилось в последние дни Коммуны — развалины, пожарища, — мне кажется невероятным, что все это можно вернуть к жизни, восстановить. Однако ж уверен, что и столица, и вся Франция, несмотря на позорное поражение и ужасную разруху, несмотря на пятимиллиардную контрибуцию, живут легко и безмятежно, со своей вечной и мудрой улыбкой. Эта улыбка согревает весь мир. Обманули нас Наполеон Первый, потом Наполеон Третий, обманул бы и второй, но если вообще можно полюбить чужой народ и чужую культуру, то, конечно, французов и Францию.

— Ах, вот оно что… Значит, после восстания вы жили в Париже… А я слышал, будто вы долгое время пробыли в Сибири.

— Вы обо мне и не то услышите, а эта сплетня еще довольно невинная, даже лестная для меня. У нас ведь Сибирью называют любую ссылку. Мне удалось избежать и пули, и виселицы, и каторги, меня довезли лишь до Архангельска. Там, в Сороти, небольшой приморской деревушке, я умирал от скуки, хотя девушки в тех местах!.. Обычно девушек сравнивают с ланью, ну а поморок я сравнил бы с породистыми кобылицами. Большие, сильные, дикие — эх, молодость! Но я тосковал по родине, скучал, был удручен и подавлен, — одним словом, я бежал от полярных сияний, белых ночей, поморок, лососины (две копейки за фунт) и пристроился на норвежское судно, зашедшее туда за лесом. Через полгода скитаний я оказался в Париже.

— Послушайте совета старого парижанина, — продолжал капитан. — Когда приедете в Париж, не носитесь по городу, как делают обычно все иностранцы, — он лишь ошеломит вас, и вы ничего не увидите. Посидите первое время в отеле и вслушайтесь в голос Парижа, потом прикажите отвезти себя на остров святого Людовика. Дорогой старайтесь не оглядываться по сторонам и в одиночестве пройдите остров несколько раз из конца в конец — лишь там вы почувствуете бессмертное дыхание Парижа. Во время прогулки можете думать о чем угодно, посвящение произойдет само собой.

— Спасибо, я именно так и сделаю. И напишу вам о своих впечатлениях. Хорошо?

— Буду очень рад…

Мне показалось, что старик смутился. Он даже встал с низкого табурета — меня он усадил в полуразвалившееся кресло, в котором я чувствовал себя очень удобно. Впереди было еще два дня, я ждал купца из губернского города Мельца, интересовавшегося моим имением. Если уж и с ним не договорюсь, то придется сдать сад в аренду евреям, ходившим за мной по пятам, дом закрыть и оставить все «богатство» на добрейшего Дзятловича, который сам предложил свои услуги. Занятий у меня никаких не было и я с удовольствием беседовал с капитаном — мне было интересно с ним, и к тому же я надеялся уговорить его принять небольшую сумму или хоть что-нибудь на память о покойном.

Старик беспрерывно хлопотал по хозяйству, возился у огня, стучал тарелками; я расспрашивал его о самых разных вещах — меня, например, заинтересовал конский череп, висевший на почетном месте, над ружьями, но он неизменно возвращался к Парижу и говорил так увлекательно, что мое намерение — оно было давним, а после получения наследства вполне достижимым, — лишь сейчас превратилось в твердое решение, которое, впрочем, я никогда так и не смог осуществить.

Капитан не расписывал ни злачных мест, ни достопримечательностей Парижа. Он говорил о его «душе» и чем-то неуловимом, о том, что начинаешь понимать и чувствовать лишь постепенно. Как странно было слушать это здесь, в Свечехове, под неумолчную трескотню хозяев, доносившуюся из сеней, среди этой жалкой рухляди! А тут еще «рынок» за окном, где без умолку галдящие евреи суетятся возле единственной телеги, запряженной лошаденкой, ростом не больше осла, торгуясь друг с другом, тормоша крестьянина, который флегматично курит трубку, помахивает кнутом и ни на что не обращает внимания!

Капитан говорил возвышенно, пожалуй, слишком возвышенно и литературно. Хотя о Париже, вместившем в себя целый мир, можно, по-видимому, рассказывать с восторгом.

— И для людей, потрепанных жизнью, и для тех, кто еще ничего не совершил, но уже смертельно устал и ко всему на свете равнодушен (а у нас таких тьма), Париж — это земля обетованная. Сколько их там, духовных калек, старых и молодых, понаехавших из разных стран, живущих в призрачном мире своих чудачеств! Знавал я оригинальнейших старичков, приехавших в Париж после тридцатого года; да и людей моего возраста, еще совсем молодых, сломанных поражением, быстро засасывало странное парижское одиночество. Они жили в крайней нужде, но всеми силами отбивались от соотечественников, предлагавших за свой счет отправить их на родину. «Ни за что на свете. Здесь нам жить и здесь умирать». Раз сто, наверное, не меньше, советовал я вашему покойному дяде: «Поезжайте в Париж, увидите, что там за жизнь». Я не мог смотреть, как такой человек пропадает в Свечехове и все больше уходит в себя. Он много писал, но ничего не печатал, даже никому не показывал. Думал, писал и прятал в ящик, точь-в-точь профессор Фольтаньский, — есть тут один законченный маньяк. Пустыня пустыне рознь. У нас человек дичает и опускается, а в парижском уединении мужает и набирается сил. Если бы ваш дядя послушал моего совета, сегодня его имя знала бы вся Польша. Там невозможно заплесневеть.

Во время разговора он накрывал на низкий столик и вскоре подал аппетитно пахнущую жареную утку с солеными рыжиками. Он делал это с покоряющей простотой, как гостеприимный шляхтич в своем поместье, где всего вдосталь. Он не разводил церемоний, не извинялся на каждом шагу и вообще как будто не замечал тесноты, грязи и убожества. Мы пили превосходную водку, настоянную на травах, ели и неторопливо беседовали.

После нескольких рюмок капитан стал еще приветливей. Исчезли его сдержанность и светская чопорность, он разговаривал со мной как человек, много повидавший на своем веку, с юношей, которому он годился в отцы, правда не позволяя себе даже намека на фамильярность. И постепенно я начал понимать, почему свечеховское «высшее общество» относилось к нему неприязненно. Видно, дело было не только в его бедности: какой-то озорной бес сидел в нем. Меня это не пугало, а напротив, еще больше притягивало к нему. Я никогда не любил святош и праведников, ни молодых, ни старых — прежде чем вознестись на небо, они успевают достаточно надоесть нам на земле.

Разговор все еще вертелся вокруг Парижа. Старик пустился в воспоминания, но теперь, описав душу столицы мира, он как бы вышел на ее улицы. И тут начались веселые истории, какие обычно можно услышать в молодой компании за бутылкой вина. Капитан словно помолодел, и думаю, если бы он, приодевшись, появился вдруг на берегах Сены, тамошние дамы и сейчас наверняка предпочли бы его многим юным кавалерам.

Атмосфера сделалась совсем непринужденной. Щекотливые места своих рассказов он пересыпал шутками и анекдотами. Он вставлял в разговор слова и целые фразы по-французски и произносил их с не меньшей свободой и уверенностью, чем, насколько я помню, моя бонна, единственная в жизни знакомая мне парижанка. За черным кофе мы попивали наливку домашнего приготовления — вишневку на меду. Не в моих правилах — ни прежде, ни теперь — отказываться от бокала доброго вина в приятной компании. Захмелев, я тоже хотел что-нибудь рассказать, но хозяин разошелся и не давал мне вставить ни слова. Наконец, улучив момент, когда он осушал свою рюмку, я спросил:

— Вероятно, и эта набитая перчатка на стене тоже из Парижа? Может, какая-то особа позволила ради вас отсечь себе руку, забальзамировала ее и подарила вам на память? Нечто вроде символического обручения?..

Я сразу же осекся, заметив, как переменился капитан. В его глазах сверкнула ярость, он сорвался с места и встал между мною и стеной, как бы желая заслонить от меня перчатку. Когда-то белая, она была необычайно искусно набита, воссоздавая, наподобие гипсового слепка, форму прекрасной женской руки. Под ней висел букетик засохших цветов и тут же рядом, на огромном гвозде — сковорода, покрытая старым застывшим жиром.

Он нахмурился, сжал кулаки. Неужели сейчас вспыхнет дурацкая ссора? Он пьян и не понимает, что я не хотел его задеть. Ведь я же чувствовал, что не следовало — и вообще никогда не следует — иронизировать над чужими реликвиями.

Наконец капитан через силу улыбнулся.

— Простите меня, я не смог сдержаться. Впрочем, если бы перчатка эта висела на персидском ковре в хорошо обставленном кабинете, думаю, вы поостереглись бы шутить столь опрометчиво.

— Я как раз думал о том же самом. Извините меня и, прошу вас, забудьте!

Он растрогался.

— Вы удивительно славный юноша. И очень напоминаете вашего дядю. Иногда человек раскрывается с первых же слов.

И неожиданно спросил:

— А что, вам на самом деле интересно? Хотите послушать? Тогда давайте забудем все, о чем мы тут болтали!

— Давайте!

— Обратимся к прекрасному!

— Обратимся!

— Вот вам моя рука!

— Вот мои обе!

Мы обнялись. Я был уже несколько разгорячен выпитым, а капитан еще более.

Лицо его стало торжественным. Некоторое время он молчал, и только черные брови то поднимались, то опускались — он собирался с мыслями. Наконец он глубоко заглянул мне в глаза — я был заворожен игрой его прекрасного лица — и, кивнув на стену позади себя, начал тихо:

— Чего только не болтают о француженках, да я и сам наговорил тут немало. Конечно, парижанка… Париж возбуждает и развращает. Всякий чужеземный сброд с толстым кошельком съезжается туда поразвлечься. Тьма актеришек без чести и совести, гадкие, скверные театры, наконец двор — все сеет разврат. Но и в Париже много чистых женщин. А Жаклин… Жаклин к тому же не была парижанкой. Она впервые приехала туда из глухой Оверни незадолго до осады, приехала к своему мужу, майору Défense de Paris[14], где служил и я. Это было в первый год их супружества.

Говоря откровенно, я не очень-то рвался проливать кровь за французов. Как они к нам, так и я к ним. В Париже мне временами приходилось туго, временами бывало полегче, а вообще-то я смотрел на эту войну, как на спектакль из театральной ложи. И про себя думал: «Поделом вам!» Но после Седана, падения Империи, после предательства Базена… Пруссаки лезут к Парижу. Это было уже свыше моих сил: политика политикой, но я не мог спокойно смотреть на гибель Франции. Я предложил свои услуги, кое-кто за меня поручился, и мне сразу же дали роту; тогда я выглядел получше, чем сейчас. Вскоре я командовал батальоном и нынче мог бы именоваться майором, но для себя навсегда решил остаться в старом польском чине.

Коммунары сохраняли боевой дух даже в окружении. Только пруссака одним боевым духом не победишь. Вы сами знаете, что было дальше.

В марте мой батальон оборонял город со стороны Версаля, на Point du Jour. Нас все время теснили. Очень докучал нам обстрел с форта Mont Valérien — версальцы тоже не щадили города. Мы отходили от одних развалин к другим, и хотя до конца войны было еще далеко, я знал, что опять участвую в проигранной кампании. Нас заставляла сражаться только ненависть, надежды уже ни у кого не оставалось. Версальцы больше походили на разбойников, чем на солдат, мы тоже были порядком озлоблены, временами и я терял власть над собой. Но солдаты меня любили, они называли меня Commandant Vite[15]. Моя польская фамилия Витоженец для них была слишком трудной.

И вот, именно в тот день, когда мы решили строить укрепление на подходе к площади Конкорд со стороны Елисейских полей, разнесся слух, что нам приказывают сдать правый берег и отойти к Пантеону. От моего батальона осталось сто человек.

А враг подступает все ближе и ближе. Посылаю разведку в одну сторону, в другую — вокруг ни души. Ни команды, ни приказа. Ждем. Под вечер кто-то из моих солдат не выдерживает:

— Commandant Vite, plus vite que ça![16]

— Tais-toi, animal![17]

В конце концов собираю людей и поворачиваю назад. Я сам взбешен, да и солдаты тоже.

Идем по темному пустому Тюильрийскому саду, минуя остатки наших биваков. Выходим прямо к дворцу — не окажись он тогда на нашем пути, стоял бы во всем своем великолепии и по сей день. Можете себе представить, что с нами творилось, если поднялась рука на такое чудо! В ту же ночь, когда вспыхнул Тюильри, загорелся Дворец Правосудия и много других прекрасных зданий. Идем вдоль темного фасада. Солдаты кричат:

— Flambons le repaire de Versaillais! Flambons toute la boutique! Commandant Vite! Commandant, plus vite que ça[18].

— Батальон, стой! Полчаса отдыха, можете делать что хотите. Кто хочет, жгите. Кто не хочет, отдыхайте. Через полчаса выступаем.

Помчались все, только один молоденький офицерик уселся возле меня на барабан и пробормотал: «La revanche d’un Polonais…»[19]. Но назавтра и он не отставал от других.

Да… Все это стоит у меня перед глазами. Но я хотел рассказать о другом.

Три дня спустя я метался, как одинокий загнанный волк. Над темным городом лишь кое-где полыхают пожары; каждую минуту то тут, то там — залпы. Боев уже давно нет — это расстреливали наших. Преследования продолжались еще недели две. Позже хоть были какие-то суды, скорее видимость судов, а сначала хватали прямо на улице и — к стенке. Узнавали по блузам, по сапогам, по выражению лица и просто так. В бою я никогда не боялся пули, но той ночью я буквально умирал от страха. Вот он, настоящий страх, когда боится солдат, обстрелянный в десятках сражений!

После недели бессонных ночей и скитаний, измученный, голодный, в чужой одежде, бреду я по городу. Дома закрыты наглухо, улицы будто вымерли. Кругом только патрули, патрули и залпы, залпы. Слышу — впереди маршируют солдаты; поворачиваю назад — опять солдаты; сворачиваю направо, потом налево, направо, налево… и все равно никуда не уйти. Совсем не представляю, где я, в какой части города. А они везде: подходят спереди, сзади. Конец. Еще пять минут, и я буду лежать на мостовой, как те бесчисленные трупы, о которые я всю эту ночь спотыкался на каждом шагу. Сердце колотился, холодеют руки. В голове пусто.

И вдруг вижу: в одном доме не заперты ворота. Проскальзываю как тень, прикрываю за собой двери, только засов слегка щелкнул. Какое счастье! Правда, через секунду я понял, что жизни мне все равно отпущено самое большее — до рассвета. Мимо дома то и дело проходят патрули, конные, пешие. Ведут пленных — слышны удары прикладов, крики, проклятия.

Я присаживаюсь на ступени и тут же на лестнице засыпаю. Просыпаюсь внезапно, как от толчка, поднимаюсь, не раздумывая, на какой-то этаж и стучусь в первые попавшиеся двери. Словно кто во сне мне указал. Может, провидение. Там не спали, отворили тотчас. Дрожащий женский голос спросил:

— C’est toi, Émile?[20]

— Я офицер Коммуны. Вы можете выбросить меня за дверь, и меня тут же расстреляют под вашими окнами.

— Viens vite![21]

— Plus vite que ça…[22] — машинально отвечаю я и вхожу.

Женское сердце полно необъяснимых тайн. Проще всего предположить, что Жаклин была тогда безумна. Именно так я и подумал сначала, но в ту ночь скорее я сам помешался от страха и волнений. Я не удивлялся ничему, был в том состоянии, когда все кажется естественным, сознание притуплено и действует как бы автоматически, в полузабытьи. Эмиль?! Пусть будет Эмиль! И когда она нежно прижалась ко мне, я тоже обнял ее. Что мне оставалось делать? В прихожей было темно, и еще могла произойти какая-то ошибка, но в гостиной горели свечи, и ничего не изменилось: стоит она передо мной на коленях, глаз не отводит, смотрит как завороженная. Прекрасная молодая женщина, только страшно бледная и измученная. Она смеется от счастья, плачет, рассказывает о своих переживаниях и словно расцветает у меня на глазах.

Ей сообщили, что я, «Эмиль», убит под Бонзенвалем. Вот уже два месяца она просто сходит с ума; правда, ни минуты она не верила в мою смерть — ведь это невозможно, немыслимо. Разумеется, официальное извещение ничего не значит — кто сейчас верит штабным сообщениям. Она думала, что я в плену, но временами ее одолевали сомнения, ужасные сомнения. И вдруг такое счастье! Только бы поскорее забыть весь этот кошмар! Обо мне она уже знала все: что я убежал из плена, сражался на стороне Коммуны и что сейчас мне необходимо скрыться. Здесь безопасно. Никто не станет подозревать вдову майора Империи. А если даже найдут тебя — ну так что ж! Погибнем вместе. Жить или умереть — не все ли равно? Лишь бы вместе.

Я почти потерял ощущение реального и готов был поверить ей. Кто знает, может, я действительно был ее мужем, Эмилем, майором Империи? Может, после смерти я, Эмиль, перевоплотившись на том свете, прихожу к ней в облике польского эмигранта, некоего Витоженца? Разве удавалось кому-нибудь проникнуть в тайну духов, блуждающих по свету? Может, я и есть такой бесприютный одинокий дух? А может, я просто попал к обезумевшей от горя женщине?

Она накормила меня, напоила, переодела, и я постепенно стал приходить в себя. Что же все-таки происходит? Она с нежностью смотрит на меня, а на стене висит портрет ее мужа, и хоть бы капля сходства была между нами. Мне стало жутко. Бежать, бежать отсюда без оглядки. Но на улице смерть. За окнами гремят выстрелы — то вдалеке, то совсем рядом. Небо над Парижем красное от пожаров. Что будет дальше? Спасения нет… Завтра — конец. Так стоит ли рассуждать, сомневаться, когда она здесь, рядом, такая прекрасная, моя…

Я вздрагиваю от страха. Сейчас она проснется, опомнится, закричит. Возможно, вчера она была невменяема, а сегодня увидит рядом с собой незнакомого, чужого человека. Я боюсь вздохнуть, я хочу, чтобы она спала, спала долго, всегда.

Но она просыпается и обнимает меня. Я ловлю ее взгляд, разумный и бесконечно преданный. Она шепчет:

— Бедный ты мой… Не бойся, я тебя спасу, жизни не пожалею ради тебя после этого ада, через который я прошла. Да разве я одна? Матери, вдовы. Все словно обезумели, Франция тонет в крови. Скажи мне, чужеземец, как мог уйти от меня Эмиль? Он, такой любимый, такой прекрасный, как мог он причинить мне столько горя? Я не представляла себе жизни без него. Уж лучше бы покончить с собой. Но, словно в бреду, я твердила себе, что он все-таки вернется. И вчера, в эту страшную ночь, я тоже ждала его. Просто чудо, что ты пришел сюда, слепой случай привел тебя ко мне — это спасло нас обоих. Теперь мне легче. Когда горе становится непереносимым, миг забвения, безумия может вернуть к жизни. Так случилось со мной вчера — это было какое-то наваждение, какая-то святая ложь, внушенная свыше. А сегодня я настоящая и ты настоящий. Так кто же ты?

Жаклин была женщина добропорядочная и чистая, достаточно разумная, хотя и не бог весть какого воспитания. Она чтила память своего мужа и в то же время любила меня. Пусть кто хочет ломает себе голову над подобными загадками, а я уже давно отступился. Иногда человек не властен над собою, какие-то неведомые потусторонние силы управляют им.

Во всяком случае, через несколько дней мы так привыкли друг к другу, будто жили вместе уже много лет. Я не высовывал носа на улицу, даже от окна держался подальше. В доме не было прислуги, никто посторонний не заходил к нам, и я поверил в свое спасение. Жаклин сама вела хозяйство, ходила за покупками и приносила новости — что ни день, то хуже. Расстрелянных закапывают в парках, в скверах. Воздух Парижа отравлен запахом разлагающихся трупов. Дворец Справедливости и Ратуша еще горят, вокруг Пантеона сплошные развалины. Вожди Коммуны расстреляны, лишь генерал Домбровский погиб в бою, как солдат. Тюрьмы и казематы набиты до отказа. Солдатня грабит и бесчинствует. Тьер, в сговоре с пруссаками, наводит порядок. Распоряжения жестокие, изуверские. Великосветские подонки сбегаются со всего Парижа глазеть на казни. Доносы распространяются как зараза. Ни у кого нет уверенности ни в своей жизни, ни в свободе.

— Но тебе, любимый, ничто не грозит. Раньше я чувствовала себя такой одинокой в Париже, а сейчас я даже рада, что во всем городе у меня нет ни одной знакомой души и никто к нам сюда не придет.

Так и живем мы в чудесном согласии. Не разговариваем ни о прошлом, ни о том, что с нами будет. Иногда только говорим о войне, а в основном о грозящей мне опасности. Чаще всего мы вообще сидим и молчим. Ставни закрыты, в камине огонь, на столе бутылка вина — мир и покой. Кругом пекло раскаленное — страшное, ужасное время, а у нас идиллия. Но на душе мрачно, как после похорон, и все напоминает сон: реально и призрачно. Держимся за руки и молчим. Она прижимается ко мне — я единственное, что у нее осталось, — целует, целует меня, будто не может насытиться, горит, как в лихорадке. Как чудесна, как прекрасна была она тогда… В полузабытьи, почти в беспамятстве, словно бросалась в пропасть. Со слезами, со стоном обвивается вокруг меня. Удивителен был этот мед ее любви, он пьянил и дурманил, но слишком часто напоминал о смерти. Иногда мне становилось страшно.

Мы никогда не говорили о нашем будущем. Все складывалось само собой. Я по-настоящему полюбил ее и боялся единственно, что она любит не меня, а свою скрытую боль и тень того, другого, что в один прекрасный день она очнется, опомнится… И еще было в ней что-то мне непонятное. Эта неразгаданная тайна пугала меня.

Однажды утром — шел уже второй месяц нашей совместной жизни — я заметил, что исчез портрет мужа, спрятана сабля, которая висела под ним. За завтраком, будто между прочим, в двух словах рассказываю, что я польский офицер, повстанец, что я дворянин, что в Польше у меня есть поместье, там моя старая мать и две сестры. Она ничему не удивляется, ни о чем больше не расспрашивает, будто это ее вообще не интересует. Говорит, что терпеть не может Парижа, и как только удастся, мы уедем к ней, в горы. Родных у нее нет, но там ее ферма, сданная в аренду, много коров и сыроварня.

— Как хорошо на своей земле, — говорит она.

— А моя земля для меня потеряна. Я не могу туда вернуться.

— Все, что у меня есть, твое. У нас в Оверни чудесно…

Мы ждали, чтобы хоть немного утихли преследования, суды, казни, розыски и это страшное бедствие Парижа — доносы. Тысячи совершенно невинных, оклеветанных завистниками, подлецами попали в застенки, на поселение в губительную Гвиану. И все-таки меня тянуло выйти за порог нашей квартиры. Но она не пускала.

— Я страшно боюсь, тебя могут узнать; наверно, за выдачу старших офицеров обещана награда. А вдруг ты уйдешь от меня навсегда? Я буду хорошей. Самой лучшей. Я буду верна тебе до конца жизни. Я пойду за тобой на край света. Не оставляй меня.

Я опустился перед ней на колени.

Возможно, мы жили бы с ней в любви и согласии — через несколько лет вышла амнистия, — вырастили бы детей и умер бы я французом. Ничто не помешало бы этому, если бы не глупая случайность, одна из тех, от которых обычно зависит жизнь любого из нас, будь то последний нищий из Свечехова или великий Наполеон.

Напротив нашего дома жила старуха булочница, настоящая ведьма. Никто ей ничего плохого не сделал, и сама она особого зла ни к кому не имела, а просто так, из подлости, хотела услужить полиции. Она, видимо, давно заметила, что Жаклин каждый день берет слишком много хлеба, по меньшей мере на четверых, — я всегда много ел. На парижских окраинах знают друг о друге все, сплетничают там не меньше, чем у нас в Свечехове.

Старуха ничего никому не говорит, торчит возле своего магазина, уставившись на наши окна, и ждет случая. Я часто видел ее и старался не попадаться ей на глаза. Но она все-таки высмотрела меня. Довольная своим открытием, она поделилась с другой старухой, нашей консьержкой. Та по доброте душевной пришла к нам и все выложила. Так, мол, и так, ей-то все равно, хотя она и получила строгий приказ из полиции, но, говорит, решила, на всякий случай, предупредить, чтобы не случилось какого-нибудь несчастья. А если в доме есть кто-нибудь посторонний, то не стоит тратить время, ведь от комиссариата до нас рукой подать.

Жаклин побледнела как смерть, но не потеряла самообладания. Она велит мне переодеться в женское платье… А усы?

— Придется сбрить.

— Ну нет, уж если меня схватят, не хочу я перед смертью выглядеть шутом.

— Возьми мундир Эмиля. Впрочем, есть его штатская одежда.

Я спешно переодеваюсь. Она дает мне деньги, которые были в доме, бумаги мужа, документы, просит написать в Овернь, беречь себя и, боже упаси, не заходить сюда.

— Все будет хорошо, мы будем счастливы. Только бы сейчас, сию секунду тебе удалось уйти невредимым, только бы уйти с этой проклятой улицы!

Я вышел, никто меня не остановил. Оказавшись на улице после двух месяцев, проведенных взаперти, я не узнал Парижа. В общем, неважно, где я скитался, где прятался. Я выдержал три дня, послать к Жаклин мне было некого, в сумерки я пошел к ней сам, прокрался мимо старухи булочницы и — на лестницу. Но тут слышу — консьержка:

— Вы к кому?

Я смело ответил, потому что меня никто здесь в глаза не видел.

…Жаклин забрали в тот же самый день. Только я вышел — ворвалась полиция. Сыщики поняли, что здесь скрывался мужчина, нашли мои бумаги, документы, связанные с Коммуной. За укрывательство коммунаров полагалось лишь одно наказание — Новая Каледония. Консьержка была уже другая, прежнюю тоже взяли за недосмотр.

Не зная зачем, я перехожу улицу и иду прямо в булочную. Старуха там.

— Vous désirez?[23] — спрашивает она, видя, что я стою и молчу. Я купил булку и вышел. Что мне оставалось делать?

Через месяц я нашел фамилию Жаклин в длинном списке осужденных на пожизненную ссылку в Новую Каледонию.

Ее увезли за океан на верную гибель. А я вскоре перебрался в Швейцарию. Вот и конец. Больше я о ней ничего не слышал.

Все забылось… Как же я позволил себе забыть! Ведь я готов был отправиться хоть на край света, чтобы спасти ее. Мог бы выиграть в лотерее или ограбить кого-нибудь, чтобы иметь возможность сделать это; могло, наконец, произойти и какое-нибудь чудо. Первое время я строил самые фантастические планы, хотя сам тогда бедствовал в эмиграции. Потом я понял, что все тщетно, и начал понемногу успокаиваться, привыкать. Образ ее постепенно отдалялся от меня, стирался в памяти.

Изредка, раз в год, она воскресает в моей душе, и тогда мне снова кажется, что все это было сном.

Лет двадцать назад мне нестерпимо захотелось отыскать ее. Через влиятельных лиц я старался разузнать, жива ли она. Спустя несколько месяцев пришло официальное уведомление, что в первый же год ссылки умерла и она, и ее дочь, которая там появилась на свет. Это была моя дочь.

Сказка оборвалась — он замолчал. Было ясно, что старик уже раскаивается в своей откровенности. Я тоже молчал. Потом, на прощанье, горячо сжал его руки. По моему молчанию, по моему виду он должен был понять, что не случайному человеку он раскрыл свою душу. Я вышел на свечеховский рынок, и мне показалось, что я попал сюда совсем из другого мира.

Оглянулся на окно.

«Чинит любые вещи. Помогает людям, лечит скот…»

Перевод Л. Хайкиной и Р. Пуришинской.

Защитник фермы Сен-Беат

В зале № 7, в огромном актовом зале лицея Дидро в Азебруке, вдоль всех четырех стен и в пять рядов посредине в мертвой, математически выверенной симметрии стояли белые застланные койки, а на их белизне темно-синие одеяла, скомканные или расправленные, спадающие на пол или подоткнутые, обозначали фигуры спящих. Сон этих трехсот человек был спокоен и крепок, в зале лежала глухая тишина. Через огромные, ничем не занавешенные окна внутрь лился белый рассвет и уже подавлял скупой, желтый свет нескольких лампочек, приткнувшихся высоко под потолком. Через приоткрытые окна доносился легкий шелестящий шум листвы, сочилось чистое, сладостное дыхание цветущих лип.

Неуловимо быстро рос день, усиливалась белизна стен, холодная и резкая. Неожиданно за окном назойливо заверещала, защебетала невидимая птаха, будто сообщая срочную новость. По этому сигналу на одной из коек посреди зала вскочил почерневший, истощенный человечек и стал озираться по сторонам. Быстро крутя головой, он охватывал и постигал огромность белого зала. Однообразные, одинаковые ряды коек множились у него в глазах и, куда бы он ни глянул, тянулись далеко-далеко, в бесконечность. Он протирал глаза, не веря наваждению.

Его охватывала тревога при виде огромных окон и тяжелой высоченной горы зелени, которая грозно нависла над ним и рвалась внутрь, чтобы поглотить и раздавить его. Невидимая птичка отчаянно насвистывала и щелкала, усугубляя загадочность всего окружающего. Черный человечек жмурил и открывал глаза, стараясь избавиться от видения, но белое пространство с тысячами коек не исчезало, тысячью таинственных шепотов шумела зеленая гора.

Это шептали люди, лежавшие вокруг, куда ни глянь. Они притворялись, что спят, лишь бы надежнее захватить его врасплох. Чем он виноват перед ними?

Они шептали о вещах таинственных, о вещах страшных, непостижимых. Все до одного сговорились против него и хотят внушить ему неслыханную ложь, хотят впутать его в тяжкое, опасное дело. Он не знал какое, но цепенел от страха. Как он сюда попал? Этот невероятно трудный вопрос терзал его каждый день с утра.

Он мучительно тер лоб в бесплодном напряжении мысли. Угнетающая, тоскливая боль этих усилий была ему хорошо знакома. О, как давно уже бьется он так сам с собой, вырывается, будто из болота, а сам погружается все глубже и глубже! У него нет сил — сейчас он захлебнется. Приходила последняя степень отчаяния — и это он уже испытал. Доколе, доколе же?

А ведь был способ справиться со всем этим: и с бесчисленными врагами, затаившимися под одеялами, и со слепящим светом, рвущимся из всех окон, и со страшным деревом, и с птицей, пробуждающей в нем какой-то ужас. Есть, есть такой способ, но это не простое дело — надо проснуться…

Он сознавал, что спит, вроде бы всегда помнил об этом, но нагромождение снов было слишком чудовищным, оно парализовало его, втягивало в водоворот столь жутких событий, окружало со всех сторон такими страшилищами, его подавляли настолько дикие кошмары, что он всякий раз терял слабую ниточку своей памяти и переставал сопротивляться. Он пробуждался постоянно, но это было заблуждение, ибо из сна он впадал в сон. Это были сны в снах, как ходы и разветвления темной пещеры. Он блуждал по ней и запутывался все больше. Нигде ни огонька, ни выхода… Сны давили его, сны швыряли его по свету с бешеной силой.

Они похищали его из дома в тот вечерний час, когда он спокойно покуривал трубку и говорил с женой, держа в а коленях Жюля и Анетту, а секундой позже, с той же самой трубкой в зубах, он уже цепенел от ужаса и умирал на другом конце Франции, погрязнув в ледяной жиже среди ужасного грохота и треска, дрожа от холода, дрожа от страха перед смертью, от страха перед сержантом.

Он боится его ужасно, боится так, что это изумляет его самого — даже во сне. Бояться старого соседа, мельника из Морже, с которым они знакомы с малых лет? А он, Дужар, боится, потому что уже пора вылезать из смердящей трупами ледяной лужи, из этой глубокой, безопасной ямы и идти вперед, туда, где строчит, захлебывается, лает, грохочет и беснуется адская машина.

Мельник Мишлен толкает его в бок, мгновение они в упор смотрят друг на друга, и на лице сержанта, как в зеркале, он видит отражение собственного страха. В яму грязи вползает головой вперед их старый знакомый, аптекарь из Понса, господин Дюжарден. С минуту они сидят втроем в тесной дыре. Аптекарь в каске и весь залеплен слоем глины, он клацает зубами и от страха не может вымолвить ни слова. Но мельник уже сообразил, в чем тут дело, он вскакивает и бьет Дужара прикладом карабина, глядя с опаской в лицо аптекаря. Бьет еще раз, второй, третий. Дужар скрипит зубами, но вылезать все-таки придется… На минуту ему приходит в голову такая простая мысль — заколоть их сейчас обоих штыком, вот тут, сразу, немедленно, пока никто не видит. Избавиться от них, а самому остаться здесь, отсидеться в безопасной яме. Но мельник бьет его в четвертый раз, и мысль исчезает. Аптекарь-поручик что-то кричит ему. Разобрать невозможно, но Дужар знает, что кричит-то он только от страха. А жена смеется в комнате. «Чего ты так смеешься, Зелина?» — «Иди посмотри, только скорее. Ха-ха-ха!..»

И то сон, и это, все так перепуталось — все сон! И вот он уже смеется вместе с женой, да и как не смеяться, если аптекарь с удочкой в руке бредет по пояс в илистом пруду — так и съехал на дернине с подмытого берега. Мельник стоит на плотине, держится за бока, и даже здесь слышно, как он гогочет. Хо-хо-хо!

Когда это было? Давно? Нет. Только что? Нет, это происходит как раз теперь! Но и теперь же, в это самое мгновение, тут же, справа, на соседней койке, из-под одеяла высовывается черная кучерявая башка и страшное черное лицо. Светятся белки глаз, блестят зубы. Что тут рядом с ним делает этот негр, настоящий негр? Дужар ни разу в жизни не видел негра, он приглядывается к нему с интересом, полным, впрочем, отвращения и сожаления. Потом отодвигается немного, потому что черномазый переваливается навзничь, широко разбрасывает руки и почти касается его постели огромной лапой с желтой ладонью. При виде этой ладони Дужара охватывает омерзение. Черный закрывает глаза, храпит и стонет во сне.

И что может сниться негру?! Трудный вопрос, тем более, что негр вовсе не настоящий, он только снится ему, как и все остальное. Это успокаивает.

С левой стороны из-под ровно раскинутого одеяла торчат только руки и босые ступни. Там лежит распятый человек без головы, ее совершенно не угадать, как не угадать и тела, — так гладко разостлано одеяло. Руки и ступни желтые, будто из воска, исхудавшие кожа и кости, с перекрученными темными жилами. Дужар испытывает искушение отогнуть осторожно край одеяла и посмотреть, как выглядит человек без головы. Он видел их много, но там все было не на самом деле, просто ему снились иногда такие, они лежали в красных лужах среди грохота, воя, трескотни, дыма и жестокого страха. А сейчас тишина, покой, и ничто ему не угрожает. Нет, это было только мгновение, сейчас опять начнется…

При мысли об этом Дужар натягивает на себя одеяло, прячется под него с головой, сжимается в комочек, чтобы стать как можно меньше. Он крепко закрывает глаза, затыкает руками уши, дрожит. В такие моменты страх бывает особенно мучителен, потом начинается хаос, безумие, ад. Человек куда-то пропадает, исчезает сам по себе. Задыхаясь под одеялом, мокрый от пота Дужар молится — боже, скорей! Только бы скорее!

…Тесно, плотным кольцом его окружают, напирают на него множество физиономий. Молчащие, белые, окаменевшие в ожидании. Одинаковые, зеленого цвета, глубоко надвинутые каски делают их похожими друг на друга, будто все они один и тот же человек со многими лицами, и в каждом одно и то же — откровенный страх и ничего больше.

Он знает их всех, хорошо знает каждого по имени и по фамилии, откуда родом, где и как каждый погиб. Давно их не видел, но всех помнит. Они приходили уже не однажды и теперь вот опять здесь, этим его не удивишь. Одно только непонятно — почему они боятся, даже теперь, когда с ними ровным счетом ничего не может случиться, что бы там ни творилось? Что за глупые люди, — ведь человек умирает один раз!

— Бланке, черт старый, никак ошалел? Полбашки у тебя на моих глазах снесло, даже мозги мне в самую морду брызнули, а ты все еще боишься? Ты свое получил и успокойся!..

— Э-э-э, перестань болтать!

— Не притворяйся, идиот, цыган ты несчастный, подонок парижский! Не можешь ты здесь находиться, ты гниешь в земле, и хватит с тебя.

— Эх, Дужар, темный ты мужик, остолоп несчастный. Не читаешь ты газет, вот и не знаешь, что вышел новый закон.

— Закон? Твой закон — тихо лежать и чтоб тебя не было. Тебя нет, понимаешь?

— Меня не было, но в парламенте — чтоб им всем там, в Париже, ноги и руки поотрывало! — вышел закон, что теперь и мы должны подниматься.

— Вы?! Как так?

— А вот так! Живых-то людей уже не хватает. Что ты думаешь, болван, хватит им людей на такую войну? Вот они и призывают наших на вторую службу, а если кто из нас опять накроется, то его, обождав немного, возьмут и на третью.

— Бланке, не морочь ты мне голову. Это же невозможно!

— Эх, ты! Давным-давно уже нет ничего невозможного. Что ты им сделаешь, этим господам из Парижа?

Головы в касках сливаются в одно огромное лицо, в котором странным образом застыло сходство со множеством павших товарищей. Каждый из них нашел себе место под каской, как на кладбище. Лицо растет, в него втискиваются все новые и новые. Дужар узнает каждого и считает. Уже по крайней мере батальон голов вместился в одну эту страшную голову! Каска накрывает ее, словно железный купол.

Огромные глаза смотрят на него в упор и втягивают его в себя, как два бездонных черных колодца. Он мечется и кричит, напрягает все силы, не может ни пошевелиться, ни подать голос. Наконец глаза перестают смотреть, на них опускаются синие навесы век. Лицо удлиняется, усыхает, черты обостряются, резко выступают кости и впадины, чернеет и проваливается рот — исполинское лицо умирает.

Дужар извивается и срывает путы, ползет, уползает от чудовища. Громадина головы в каске остается где-то далеко в пустом безбрежном поле и торчит, как одинокая постройка.

Дужар узнает поле. На нем ни следа человеческого жилья. Ни деревца, ни куста, ни пучка травы. Куда ни бросишь взгляд — пустота и прах. Глубоко изрытая, перепаханная, вывернутая наизнанку земля. Груды развалин, до основания разрушенные окопы. Обширные свалки всяческих обломков и останков. Яма на яме, глубокие канавы переплетаются между собой, полные смердящей грязи из остатков людей и сукровицы. Все опутано ржавой колючей проволокой.

Голова великана медленно опускается, проваливается под землю. Исчезает в бездне нижняя челюсть, рот, еще раз откроются глаза, два черных, мрачно заходящих солнца, и сойдут под землю. На горизонте остается каска, как округлый холмик могилы, как железный знак, как надгробный памятник. На этом месте когда-то стоял город, а окрест лежали деревни; еще путаются в голове их названия, такие знакомые и такие уже ненадежные — Живанши, Невиль, Сант-Ваас, Суше, Экюри. Дальше в тумане какие-то возвышенности — это Лоретто, Каранси, Монт-Сант-Элюа…

Холмы вдали некогда были покрыты садами, на равнине в зелени полей стояли деревни и городишки. Теперь не осталось ничего. Голая, черная, изрытая земля, ямы, развалины и всюду вонючая грязь, которая не высыхает никогда, в вёдро или дождь, зимой или летом. Утонула в пучине грязи ферма Сен-Беат, старые толстые стены которой некогда давали укрытие. Разметаны последние бревна, последние балки и доски, разбиты фундаменты, уничтожены деревья в саду. Переплелись, перепутались траншеи, многократно выкопанные и вновь засыпанные.

Но одиннадцатая рота 417-го пехотного полка яростно защищала болотистую пустошь. Иногда ночью приходили немцы, и иногда их отбрасывали, иногда же они захватывали ферму, — грудами выкопанной земли, тысячами гранат, сотнями трупов нужно было платить за прежние свои траншеи. Их захватывали и теряли. Теряли и захватывали снова. Каждый раз об этом узнавал весь мир. Французская пресса сообщала: «После героического рукопашного боя вновь захвачена ферма Сен-Беат, неприятель понес тяжелые потери». Через неделю, через месяц те же самые слова крупным шрифтом появлялись в немецких газетах: «После героического рукопашного боя вновь захвачена ферма Сен-Беат, неприятель понес тяжелые потери». А французские газеты молчали, молчали, пока не…

…И тогда — неизвестно, в который раз — снова появлялись в вечерних парижских изданиях торжествующие заголовки и неизменно те же самые слова: «После героического рукопашного боя вновь захвачена ферма Сен-Беат, неприятель понес тяжелые потери…» И немцы молчали — до поры до времени. Зевали в безопасном тылу читатели газет, зевали во Франции, зевали в Германии. Всем надоела, осточертела эта проклятая ферма Сен-Беат. На его глазах она полыхала пожаром, рушилась, разваливалась, проваливалась сквозь землю — ничего не осталось.

Что же это за немилосердный, что за чудовищно долгий сон!.. Казалось, что на этих полях он провел всю свою жизнь. Не одну, а громадное множество жизней. Сколько раз он умирал здесь, сколько раз воскресал снова! А что было раньше, он не помнит. Как из густого дыма доносятся далекие знакомые голоса. Кричат, говорят ему что-то быстро, перебивая один другого, а дети жалобно хнычут, плачут. Это сон… Они хотят разбудить его. Он помогает им как может и, растроганный их добротой, сам плачет. Но голоса отдаляются, глохнут, стихают. Он снова остается один, покинутый…

Нет, не один!

Вот они, уже вылезают все трое! Распластываются и ползут к нему, на локтях, на коленях, на животах. Ни один не поднимет головы, они двигаются прямо на него, как три слепых пресмыкающихся, три широкие каски пашут землю козырьками, локти шевелятся тяжело, неуклюже, словно лапы земноводных чудовищ; кажется, что немцы лежат и гребут землю на месте, но они растут у него на глазах и приближаются с каждым мгновением.

Исчезли. Какое счастье!

Но он уже понимает, что это значит. Они заползли в яму, спрятались, чтобы передохнуть. Дужар встает на колени и долго, старательно примеряется — наконец бросает. Попал, наверняка! Но в то же самое мгновение его граната вылетает из ямы, с шумом проносится у него над головой и взрывается совсем рядом. Он замер. Старательно считает секунды, выжидает, выжидает — теперь они уже не успеют отбросить следующую. И только когда его заливает холодный пот страха, оттого что она может взорваться у него в руках, он бросает. Граната взрывается в полете — на полпути до тех. Скверно!

Очень скверно, потому что они уже вылезают — движутся на него три железных башки — и, кажется, теперь быстрее, ловчей. Дужар опускается глубже в свою яму, сердце в нем мечется, спотыкается в разбеге, замирает. Он смотрит сквозь узкую щель между двумя простреленными мешками с землей, и страх наваливается на него. У него дрожат руки, немеют пальцы, им не удержать гранаты. Трое ползущих немцев гипнотизируют его. Он впадает в тупое оцепенение, упускает время, последние секунды, отпущенные ему для спасения, — через минуту будет слишком поздно…

Тройка разделяется. Тот, правый, с краю, должен обогнуть труп, который лежит у него поперек пути, спокойный, безразличный ко всему, и Дужар завидует трупу… Средний немец уже вытягивает длинный нож и берет его в зубы… Жуткое бессилие страха… Немец, ползущий с ножом в зубах, приковывает к себе его взгляд. Те двое исчезают, а может, и вообще не существуют, потому что у них нет ни голов, ни лиц, только каски. Лишь один остается врагом, несущим смерть. Бешеные, угрюмые глаза смотрят на него с беспощадной жестокостью…

Он поднимает руки вверх, над мешками с песком: Дужар сдается. Но достаточно одного взгляда на немца с ножом… Нет, этот не будет с ним церемониться, этот не будет брать его в плен.

Поднимает голову немец с правой стороны — в лице безграничное, смертельное изнеможение. Глянет на него украдкой из-под каски немец с левой стороны — и покажет лицо, исковерканное конвульсивной судорогой, обнажит свой нескрываемый страх. А третий не сводит с него жутких глаз, парализует его своей ненавистью. И Дужар уже чувствует в себе холод длинного клинка, его насквозь пронзает последняя боль, и Дужар умирает. Но рука Дужара шарит в широкой сумке, ищет — это уже последняя. Он бросает наугад… Грохот взрыва глухой, как будто далекий…

Он выглядывает осторожно. Один лежит на боку, скорченный, раздавленный как червяк. Другой валяется вверх животом. Третий — тот, с ножом — копошится, загребает землю, сучит ногами… Все медленнее, все слабее… Затих…

И прежде чем Дужар сообразил, что произошло, он уже знает, что теперь-то и начинается самое страшное… Он все знает наперед, — сколько раз уже мучил его этот сон! Лучше не смотреть. Он закрывает глаза и старается думать о чем-нибудь другом. Хоровод картин проносится вокруг. Темная зелень виноградника на солнце, цветущее персиковое дерево, распятое на стене, утка с утятами в пруду, а на берегу двое детей, мальчик и девочка, бегут, щебеча… Жюль! Анетта!

Пропали. В клубах пыли один за другим мчатся грузовики, набитые людьми. Земля дрожит. Он считает автомобили и все время сбивается — такое их множество. Он напряженно ждет чего-то, внимательно всматривается, но все плывет у него в глазах, а в голове невыносимый хаос. Это продолжается долго, его охватывает непреодолимая усталость, каждую минуту он может заснуть. Он будит сам себя, поднимает поникшую голову, таращит глаза, полные сна и едкой пыли. Наконец он замечает, узнает. Он громко кричит, как только может громко, хочет догнать, но грузовик уже проехал, а за ним десять других, сто других…

В душе отдых и облегчение. Как-никак, а он все-таки видел, собственными глазами видел, отыскал самого себя в тесной толпе солдат, он убедился, что жив, однако, Дужар, давно для всех исчезнувший, пропавший на войне Дужар. Это он, настоящий, тот, который есть. Из всех неисчислимых двойников, невнятных теней Дужара, этот один живет, и то, что он видит, что он думает, это и есть явь, а все остальное — сон. Распыленный на тысячи эфемерных существований, он кружится в бесконечно продолжающейся ночи, в тяжелом, давящем мраке, мечется изнуренный, как в горячке.

Временами он сознает, что умер и что это только душа его мыкается по свету за былые грехи и не может избавиться от земных уз, чтобы улететь на небо. А то, что теперь, — это, наверно, чистилище, которое все-таки лучше ада, потому что оно когда-нибудь кончится. Временами ему кажется, что он рассечен пополам, рассечен, и одна его половина ничего не знает о другой. Это произошло, наверно, еще тогда, когда старый Лягранж вернулся из города, перед самым вечером, и, проезжая деревней на двуколке с двумя новыми бочками и только что купленным плугом, кричал направо и налево, что в городе уже везде объявлена мобилизация, а он на войну не пойдет, потому что уже стар. И хвастался старый скупердяй, что вот и дочек не выдал замуж, и пусть теперь все горюют и убиваются, а у него для этого нет никаких причин — и плевать ему на эту войну! Он радовался своей старости, ехал по деревне и хлопал кнутом.

С того времени так и не могли встретиться две половинки Дужара и ничего не знали одна о другой. Можно ли так жить — все зыбко, ничего целиком, а все пополам.

Дужар горько жалуется, сетует, молится, кричит изо всех сил, лишь бы его господь бог услышал и лишь бы заглушить то, что его ждет, что уже надвигается…

…Горячий удушливый дым разносится, как от порыва ветра, и снова перед ним лежат те трое, а около них возникают несколько маленьких фигур — это дети. К малышам присоединяются трое мальчиков-подростков и четыре юные девушки. Немцы — они плодовитые. Словно из-под земли вырастают три жены, бросаются с воплями на распростертые тела и громко рыдают. Появляются братья и сестры, отцы, матери, дядья, тетки — уже тесная толпа заслонила лежащие тела. Громкие вопли, стоны перекатываются над толпой, и Дужар сам чувствует в глазах жгучие слезы, плачет от жалости и плачет от страха, потому что знает — сейчас…

Уже смотрит на него из-под кустистых седых бровей тот самый старик, сгорбленный, с палкой. Он протягивает руку и трясущимся пальцем указывает на Дужара. Оглядывается один, второй, оглядываются все — уставились на него множеством глаз, залитых слезами. Дужар вскакивает, чтобы убежать, но толпа уже окружает его кольцом. Он корчится и сжимается, он рад бы провалиться сквозь землю. Множество пальцев указывает на него, множество глаз смотрит на него с ненавистью, множество голосов кричит ему:

— Убийца! Убийца! Убийца!

Он просыпается наконец — какое счастье! Нет трупов, нет толпы родственников. Он дышит глубоко, с громадным облегчением: ушли прочь видения, с него снято бремя преступления и позора. Он пришел в себя. Он не виноват, он храбрый солдат, достойный похвалы — как-никак, одной гранатой уложил сразу трех немцев. Капитан Флешар хлопает его по плечу.

— Хорошо, Дужар, молодец!

Замечательные глаза у капитана! Этот человек — тайная любовь Дужара, его опекун, брат, друг. Они, правда, никогда еще не разговаривали между собой, но это ничего, просто у них нет времени. Одним взглядом капитан умеет показать, что понимает Дужара, как себя самого. Взглянет, а глаза говорят будто живым голосом:

— Боишься, Дужар? Это ничего — все боятся, и я тоже.

И в жестоком, ураганном огне, когда через час уже все становится безумием, кошмаром и непотребством. Во время атаки, в тесном немецком окопе, когда в ход идут ножи. В облаке газов, когда маска в конце концов начинает жечь и душить. Этот взгляд возвращает ему смелость и способность выстоять.

— Тяжело, Дужар?

— Все в порядке, господин капитан!

В череде жестоких снов появление этого человека — одна-единственная светлая явь, благословение для истерзанной души. Он появляется и исчезает, но всегда находится где-то поблизости, никогда не опоздает, успеет вовремя, когда уже совсем невмоготу.

…Пока наконец из черного дыма, из клубов сажи и едкого смрада не выскочит чудовище в каске, с огромными страшными глазами, с длинным рылом вместо лица. Опоясанный железной змеей, с тяжелым ящиком на спине, он прицелится блестящей трубой и выстрелит огнем и дымом. Совсем как человек, который гасит пожар, он поливает перед собой направо и налево шипящей жидкостью. И загораются балки, доски, горит земля, и люди превращаются в живые факелы. Дужар жмется к наружной стене окопа, втискивается в тесную щель между мешками с песком. Но прежде чем он спрячется, он увидит на месте капитана Флешара столб огня.

Напрасно с тех пор он ищет его и зовет на помощь — он остался один-одинешенек, увлеченный в странные миры, беспомощный и беззащитный в потоке ужасных загадок. Его терзают видения и чудовища, в мозг пробираются тучи мошкары и выедают в нем любую мысль, любое воспоминание о самом себе. В этом хаосе один капитан Флешар и был непререкаемой истиной. Дужар крепко цепляется за его светлый образ. Не важно, что он сгорел и навеки умер, — это был дурацкий сон и ничего больше. Но сегодня, так завтра, а может быть, через минуту, вот сейчас, капитан вернется, встанет перед ним и взглянет ему в глаза.

— Что, Дужар, неважные у нас делишки?

— Отчего, господин капитан, теперь вроде совсем неплохо.

— Держись же, Дужар!

— Так точно, господин капитан, все выдержим!

Это была тоска покинутого ребенка, святая мечта об одном-единственном — взглянуть в глаза капитана, почувствовать его рядом. Он один способен разбудить его ото сна и вернуть к действительности. Один этот человек заслоняет собой от него все остальное, что выплывало из пучины бессмысленности. Неправдоподобной была жена, светловолосая, крепкая Зелина, неправдоподобными были дети и виноградник, поднимающийся ступенями в гору, где на вершине на фоне неба стояла белая стена с персиковыми деревьями перед ней. И пес Бабу, который понимал все, что ему говорили. И сосед, старый Рене Гупи, у которого все перемерли и которому Дужар частенько помогал в разных хозяйственных делах. И светлая, широкая рыночная площадь с собором в городе Морже, где было столько богатых магазинов и трактир матушки Россиньо, всегда полный приятных людей, с которыми можно было не только поболтать, но и неплохо выпить.

Неправдоподобный, далекий, давний предавний Дужар и тысяча других его ипостасей в бесчисленных местах и в различные времена — все, все ждало избавителя. А капитан не подавал признаков жизни.

— Это значит, он помнит обо мне и когда-нибудь явится, — утешал себя Дужар в минуты крайнего отчаяния.

Так шло время. Необыкновенное это было время; казалось, оно длится уже многие годы, но точно так же оно могло быть одним днем, часом и даже — почему бы нет? — одной секундой. Кто знает, может быть, это действительно была какая-то страшная секунда в черной ночи, какое-то мгновение, насыщенное, переполненное снами, событиями, ужасами, которые, в сущности, занимают ничтожно мало места и мчатся, улетая нескончаемой вереницей молний. Однако выходило, что это долгие тяжкие годы, на которые он обречен несправедливо, из-за какой-то роковой ошибки.

Каждый день он просыпался совсем рано, когда все еще спали, и каждый день повторялось то же самое — едва он очнется, как уже прочно опутан сетями неуверенности, и опять начинались пляски видений, а потом сны в снах, где непостижимое перемешивалось с постоянной иллюзией правды и с постоянным искушением хоть во что-нибудь поверить. Триста человек вокруг просыпались, говорили, кашляли, вставали, ходили и суетились целыми днями, а он выкарабкивался из этого отвратительного хаоса и засыпал. К нему приставали, рассказывали о себе невероятные истории, втягивали его в разговоры, а он отвечал невнятно, сквозь сон. Негр целыми часами мучил его назойливым, едва понятным бормотанием, вращал глазами и хватал за руку желтой влажной ладонью. Дужар вырывался с отвращением, вскакивал, чтобы убежать, но старый сержант, восседавший у стены за столиком на возвышении между койками, видел все. Он взглядывал на него свирепыми рачьими глазами, и Дужар, цепенея от страха, падал на койку, как подкошенный, и прятал лицо в подушку.

Потом появлялся офицер в красном кепи с четырьмя галунами и начинал слоняться по залу. Он бродил долго, зевал от скуки, но бродил. Приближался, отступал назад, подходил к дверям, казалось, что теперь-то уж он благополучно уйдет и на этом все кончится. Дужар наблюдал за ним с замиранием сердца. И всегда-всегда, в тысячный раз безжалостный майор появлялся возле него. Чаще всего он заходил сзади и вырастал над ним внезапно. Он никогда ничего не говорил. Только стоял и смотрел все понимающими, насмешливыми глазками. Дужар извивался в страхе и муке. Это неистребимое привидение сковывало его ужасом и страшно терзало. Он не мог оторвать от него взгляда, и всякий раз наступало мгновение, когда его словно тонкой длинной иглой пронзало предположение, что, может быть, вопреки всему, этот майор — настоящий, живой человек. А если он настоящий, то и эти бесчисленные койки тоже, выходит, существуют наяву, и, значит, те люди, те трупы… Водоворот ужаса. Призрачные химеры войны, из которой он никак не может вырваться.

Майор стоял и сверлил его взглядом, улыбался благодушно и насмешливо. Еще ни разу он не сказал ни одного слова, хотя с другими разговаривал, со всеми разговаривал. Он чего-то ждал и, казалось, давал понять: «У меня есть время, посмотрим, кому это скорее надоест». Но что именно?

В том-то и заключалась главная хитрость. Дужар пытался разгадать ее и так и эдак: в чем же тут дело? Он боялся влипнуть в какое-нибудь неприятное приключение. Он столько испытал, что особенно его уже ничто на могло волновать, но этот майор был слишком опасен. Его таинственное молчание и непоколебимая уверенность в себе внушали ужас. К майору никак нельзя было привыкнуть, потому что он являлся неожиданно и становился все опаснее.

Время шло. Однажды Дужар заметил, что липы за окном пожелтели, листва поредела, и теперь была видна какая-то церковь, которой раньше не было. Негр давно уже куда-то подевался, и на его койке перебывало много неизвестных. Молодой человек без ноги и без руки чуть ли не сто раз рассказывал ему, где и как потерял он ногу и руку, — это был любопытный парень, потому что тоже придумал войну. Другой не обращал на Дужара никакого внимания, целыми днями читал книги и газеты, а кроме того, от него отвратительно пахло. Третий был совершенно невыносим, — он все время веселился и непрерывно рассказывал анекдоты. Возле него день-деньской толклись люди, отвратительно хихикая и гримасничая. Майор тоже подходил к нему каждый день и смеялся вместе с остальными, но даже и тут он не спускал глаз с Дужара, следил за ним и, казалось, говорил: «Ну, подожди же, подожди, доберемся мы и до тебя…»

Уже три, а может, четыре раза снилось ему, что он стоит в белой комнате перед длинным столом, за которым сидели люди в белых длинных халатах. Конечно, это были переодетые офицеры, они щупали его, обстукивали и по очереди задавали ему разные дурацкие вопросы. Он отвечал всегда одно и то же, — да и что еще мог он сказать?

— Разбудите меня, тогда я начну говорить, а так чего зря молоть? Уж будто я не знаю, господа хорошие, вас тут нет вовсе, и ничего нет! Разбудите же меня, если можете.

Однажды появился толстый генерал и долго ходил по залу со свитой офицеров в мундирах и белых халатах. Время от времени генерал останавливался около чьей-нибудь койки и наклонялся над лежащим. Дужар не обращал на это особого внимания, пока генерал вместе со всей сворой не оказался прямо перед ним. Введенный в заблуждение обычными своими снами, он вскочил и сел на койке. Все смотрят на него, смотрит и майор, который стоит тут же за генералом, и усмехается. Генерал читает бумагу, поднимая седые брови высоко над золотыми очками.

— Дужар — солдат четыреста семнадцатого полка пехоты!..

— Господин генерал, никакой я не солдат, — прервал его Дужар, но майор посмотрел на него так свирепо, что он сразу осекся; генерал тоже был, видно, глухой, потому что не обратил на это никакого внимания.

— Республика, благодарная тебе за твое исключительное, беспримерное мужество, проявленное в боях при захвате фермы Сен-Беат одиннадцатого, двенадцатого и тринадцатого мая прошлого года, награждает тебя.

Офицер подал что-то генералу, генерал наклонился над сидящим и приколол ему к рубашке цветную полосатую ленточку с каким-то тяжелым предметом. Дужар смотрел на все это с изумлением, а почувствовав, что генерал берет его за руку, вздрогнул, но не посмел вырвать у него руку, потому что майор, стоящий сзади, просто испепелял его взглядом.

— Солдат Дужар, благодарю тебя за верную службу. Солдат Дужар, нет ли у тебя каких-либо пожеланий, которые не выходят, однако, за рамки действующих уложений?

— Так точно, есть, господин генерал: прошу меня разбудить!

Генерал еще выше поднимает седые брови, но майор уже шепчет ему что-то на ухо, и генерал бросает на Дужара суровый взгляд, отворачивается и уходит, уводя за собой всю толпу.

Примерно раз в неделю после обеда из города приходили нарядные дамы и барышни с шоколадом, с папиросами, с цветами. Зал наполнялся щебетом женских голосов, который казался тут неуместным, был чем-то противоестественным в своем неожиданном очаровании. Иногда, не часто, появлялись комедианты, актеры и актрисы, декламировали патриотические стихи и пели «Марсельезу», «Шан де Депа» и другие известные вещи, а когда доходили до «Мадлен», вместе с ними вопил весь зал. Дужар поневоле слушал эти выступления. Такие и им подобные сцены терзали Дужара особенно сильно, потому что декламация волновала его до слез, хотя он большей частью не понимал даже слов. Говорили по-французски, но как-то совсем иначе.

Зато комические номера, взрывы смеха доводили его до исступления, — ах, как он жаждал одиночества и покоя! Аплодисменты же, которые срывались и гремели после исполненного номера, ввергали его каждый раз в старый ужасный сон про ночную беспорядочную стрельбу, когда ничего не видно и испытываешь только чувство страха. Все хлопали, а он прятался с головой под одеяло.

Однажды на возвышении, где обычно восседал сержант, он заметил двух бородатых, одетых в черное. Один был очень толстый, а другой господин настолько худ, будто отдал первому все свое мясо и остался при одних костях. Толстый гремел так, что каждое слово звенело в ушах. Худой говорил тихонько, но оба толковали об одном и том же — долго, нагло, бессовестно, прямо в глаза хвалили солдат, а в уплату за это домогались от них нового героизма и стойкости вплоть до победы, которая и так, впрочем, заранее обеспечена. Война — победа, война — Франция, война — народ, война и война, каждое второе слово — война. Неожиданно Дужар с яростью, которая, несмотря на все пережитое, иногда охватывала его во сне, сорвался с койки и закричал на толстого бородача. Собственный голос, как бывает в снах, показался ему чужим и тихим, хотя он орал изо всей силы.

— Брешете вы все как собаки! Все вранье! Нет войны! Никакой войны! Не было и нет!

Толстый бородач замолк, сержант уже мчался к Дужару с другого конца зала, лавируя между койками, но через мгновение толстяк кашлянул оглушительно и бросил:

— Voyons, mon cher…[24] Если нет войны, то что же в таком случае ты здесь делаешь и как ты сюда попал?..

Взрыв смеха колыхнул зал, и Дужар ужасно сконфузился — этот сон становится жестоко похожим на явь. Он должен ответить на вызов, все смотрят на него и ждут. И сержант подбегает.

Спасаясь от чего-то такого страшного, что даже волосы на голове зашевелились, Дужар молниеносно наклоняется, хватает с пола фаянсовую плевательницу и бросает изо всей силы в толстяка. Плевательница не долетела, но все-таки попала как раз по башке одному болвану, который смеялся над ним прямо в глаза, ощерив все зубы. Что, получил! Дужар расправился с этим сном, а потом, накрывшись с головой, довольный, опять погрузился в темное небытие.

Этот сон повлек за собой целую вереницу других. Дужар чрезвычайно быстро очутился в хорошо знакомой небольшой белой комнате перед столом, за которым сидели трое, все те же трое офицеров, переодетые в белые халаты. Это было уже столько раз, что при виде их он затрясся от невыносимой, удушающей скуки. Вся разница заключалась в том, что теперь у дверей стояли два солдата в касках и с карабинами, чего раньше не случалось. Его охватил страх, в нем пробудилась чуткая подозрительность. Ему безразличны были офицеры, но он то и дело с отвращением оглядывался на солдат, выбритых, начищенных с головы до ног, в новых мундирах, в блестящих башмаках. Конечно же, это были не настоящие солдаты, но их карабины, их подсумки поразительно напоминали ему незапамятные невозможные времена. Ему явилось какое-то отмершее бытие, словно древняя история жизни, что было нелепо, ибо человек живет только раз. Но он сам, неизменно тот самый Дужар, докучал ему и вставал перед ним, как в зеркале. «Это ты?» — «Да, это я». — «Ты видишь?» — «Вижу!» — «Помнишь?» — «Помню!» — «Так вот не ври больше, признайся, и все тут!»

— Дужар, — мягко заговорил старый полковник, — мы в четвертый раз вызываем тебя и спрашиваем, признаешься ли ты, что в преступном и недостойном упорстве…

— П р и з н а ю с ь! П р и з н а ю с ь!..

Дужар спешил, потому что осознал: приближается нечто опасное. Он не понимал, как это все произойдет, но чувствовал, что через мгновение в этой самой комнате… Нет, что угодно, только не это!..

— Признаюсь и сожалею. Сожалею о моей вине и грехах моих. Смилуйтесь, господа хорошие, я и сам не знаю, до сих пор не знаю, как это произошло… Явите милость! Не пускайте сюда никого…

Он говорил быстро, запинаясь, в панике беспрестанно крутил головой, оглядываясь на дверь и на охраняющих ее солдат.

— Дужар, не хитри, ты никого не обманешь. Постарайся исправиться, и ты смягчишь свою судьбу. Итак, ты признаешься. Пока ты сидел тихо, мы согласно действующим положениям терпеливо ждали и только внимательно наблюдали за тобой. Но когда ты осмелился оскорбить представителя народа, одного из господ депутатов, которые соизволили посетить наш госпиталь…

— Никого я не оскорблял, ведь все это было во сне. Ведь всякое может присниться, господа хорошие!

Старший офицер развел руками. В ответ на это майор, язвительно глядя на него, сказал:

— Дужар, напоминаю тебе, что минуту назад ты уже признался!

— Так точно, господин майор, признался и признаюсь, но ведь не в этой же дурацкой плевательнице дело.

— Тогда в чем же, черт возьми, ты признаешься?

Он оглянулся на двери. Офицеры замолкли и поглядывали друг на друга, один майор был непоколебим и сверлил его глазами. Дужар трясся от страха при мысли, что вот сейчас он впустит тех, столпившихся за дверями, Через мгновение комната будет полным-полна. Это ужасно, сейчас они начнут входить по очереди, один за другим — старые, молодые, женщины, дети. Все, все, что угодно, только не это. Он начал дергаться, взгляд его метался из угла в угол. Полковник нервно поморщился, капитан мрачно смотрел в окно, майор насмешливо улыбался. Единственным местом спасения был стол, накрытый почти до пола зеленым сукном. Он быстро наклонился, залез под сукно и притаился в тесном мраке, съежился, чтобы, упаси бог, не задеть за какой-нибудь из трех пар ботинок под столом. Но ботинки тотчас же зашевелились, зашаркали, затопали, исчезли. Сукно опустилось до пола, сотворив блаженную темноту. Едва он успел перевести дух, как с обеих сторон сразу появились две головы в касках.

— Вылезай! Понял?!

Он уперся, но солдаты немедленно выволокли его, один саданул его по шее, другой дал пинка в бок, и они быстро поставили его на ноги. Офицеры стояли теперь у окна.

— Ну, Дужар, хватит ломать комедию, — сказал майор. — Ты здоров, как бык, это я тебе говорю! Ты отлеживаешься здесь уже девять месяцев, и дальше это продолжаться не может, ты пойдешь на фронт, понимаешь?

При этих словах у Дужара похолодело все внутри. Вокруг него завертелось, зашумело безумие знакомых снов-образов. Жесточайший страх стиснул горло и не дал ему выдавить из себя ни слова. Следовало говорить, говорить, надо было защищаться, не теряя времени, потому что уже приближалась, тяжело дыша и заслоняя все вокруг, какая-то страшная минута. Подлетала разогнавшаяся машина, мелькали окна вагонов, а в каждом тесно от голов в касках. Все это старые знакомые из старых, давнишних снов — изуродованные, избитые, разорванные. Трупы, трупы. Поезд, полный трупов, мчится на фронт. С железным грохотом и скрежетом остановился поезд, через мгновение неведомая сила подхватит Дужара и втолкнет внутрь, в толчею окровавленных вампиров. Загудит паровоз, помчится… Нет! Нет!..

— Видишь эту бумагу?

— Вижу, господин майор.

— Здесь о тебе написана вся правда. С этой бумагой тебя заберут жандармы, и ты пойдешь под суд. Хватит церемониться! Не хочешь по-хорошему — пожалуйста, но с судом шутки плохи, потому что сейчас война, понимаешь?

— Господин майор…

— Что еще?!

— Ничего, господин майор, я только хотел сказать, что…

— Что?

— Что это ведь невозможно.

— Что невозможно?

— Господин майор говорит — война. Как вы ни хотите, но я не могу с этим согласиться, чтобы была война.

— Это великолепно! А тебя никто и не спрашивает о твоем согласии. Делай, что я велю, и все тут.

— Дужар, — начал полковник старческим, слабым голосом, — за такие разговоры могут приговорить к расстрелу. Ты хоть подумай, чудак, о жене и детях.

При этих словах из груди Дужара вырвалось короткое рыдание, и слезы горохом посыпались у него из глаз.

— Вот видишь… видишь…

Жена и дети не однажды появлялись в зале № 7, обычно после обеда, и каждый раз напоминали ему о чем-то далеком. Была в этом нестерпимая боль, ощущаемая словно сквозь сон. Его изнуряло напряжение памяти, которая на ощупь, словно в сумраке, искала какую-то единственную необходимую вещь. Но эта единственная вещь всегда ускользала от него и таилась в непроницаемой мгле; в измученной голове все клокотало от бессмысленных видений, которые кружились без устали, как пыль, и затмевали ему мир. Он не мог одолеть своей тоски, что-то его точило, отравляло, пока, измученный вконец, он не начинал плакать сам над собой, осиротевшим и одиноким.

И теперь, при словах «жена», «дети», его охватила сокрушающая скорбь.

— Вот видишь, Дужар… — начал полковник, но майор прервал его и резко, быстро начал сыпать вопросы, торопил его, не давал собраться с мыслями и загонял его в какую-то западню. — Почему нет войны? Говори.

— Потому, что это совершенно невозможно, господин майор.

— Почему невозможно?

— Да как же это может быть, чтобы люди умышленно убивали друг друга, чтобы жгли понапрасну целые города.

Дужар запнулся, остановился.

— Говори дальше! Ну!

— Чтобы столько порядочных людей сидело во вшах и в грязи и дрожало от страха, когда у каждого есть свой дом. Как же это, господин майор, если что ни день людей разносит в клочья. Отрывает руки, ноги, головы. Кишки висят на проволоке. Нет, никто господину майору не поверит — это неправда!

— Бессмысленность! Нелепость! Ты ближе к делу, Дужар! Я тебя человеческим языком спрашиваю: что теперь есть, если нет войны?

— Что теперь? Я не знаю, потому что все время сплю, господин майор, очень долго сплю и не знаю, что делается на белом свете.

— Так вот я приказываю тебе проснуться, Дужар.

— Слушаюсь, господин майор!

— Теперь я тебя бужу, видишь?

Майор схватил его за плечи, встряхнул изо всей силы. Колючие глаза майора смотрели в упор и прокалывали у него в мозгу какую-то скорлупу. Она трескалась все больше, открывая все новые тайники, но все это происходило так быстро, что нельзя было ничего ухватить в этой спешке.

Наконец иглы уткнулись во что-то твердое. Словно стена какая-то была там и защищала его сны, а за стеной таилась правда, желанная и страшная. Дужар заколебался. Он испугался правды. Лучше ее не трогать, не знать ее, пусть все останется, как прежде. С затаенной злой радостью он почувствовал, что глаза майора затупились, что они уже не беспокоят, не тревожат. Он вздохнул с облегчением, тень улыбки промелькнула по его лицу.

— Ага. Хорошо.

— Я ничего, господин майор.

— Смех тебя разобрал? Хорошо.

— Побойтесь бога, господин майор! До смеха ли мне теперь?

— Отвечай на вопросы! Где ты? Где ты находишься теперь, после пробуждения?

Дужар огляделся. На стене комнаты он заметил большой цветной плакат, прикрепленный четырьмя кнопками. Красивый и, как барышня, изящный солдат в каске и в боевом снаряжении шел легким, танцующим шагом; смеющийся, радостный, он смотрел на Дужара лучистым юношеским взором и указывал рукой куда-то вдаль. Он засмотрелся на бравого молодца.

— Что это?

— Это картинка.

— Картинка, хорошо. А что она означает?

— Что означает? Ничего не означает, господин майор, картинка — и все.

— Прочитай надпись, тогда узнаешь. Читай громко!

— «On les aura»[25], господин майор.

— Совершенно верно. А с кем же это? О ком тут речь?

— Откуда я знаю, господин майор… Может, о трупах? Потому что…

— Можно и так, трупах. Только о чьих трупах?

— Чьих? Трупы — это трупы, господин майор, трупы — они уже ничьи…

— Дужар, подумай о жене и детях, — вздохнул у окна полковник. — Ведь есть же у тебя где-то свой дом, семья?

— Где это все? Ничего у меня нет, господин полковник.

Старый полковник отвернулся к окну и замахал обеими руками.

— Достаточно, увести его!

— Сейчас, полковник, — отозвался чахоточный капитан. — Дужар, еще одно. Вы сказали нам в самом начале, что убили трех немцев. Это верно?

— Так точно, господин капитан, я убил их во сне и готов к самому тяжелому наказанию, но прошу и умоляю, чтобы вы не впускали тех.

— Подождите. Если вы их убили, то, значит, в бою, то есть на войне? А вы утверждаете, что войны вовсе нет. Как же это так?

— Я вовсе не утверждаю, господин капитан, только эта война как приснилась мне раз, так и держит меня и мучает все время, но как я только проснусь, то сразу окажется, что ничего такого никогда не было и не могло быть.

— А я вам говорю, что война есть! Долгая, тяжелая война, в которой Франция должна победить и победит! Если я это говорю, то я знаю, что говорю, потому что я-то ведь не сплю, верно? Ты видишь меня, видишь, что я не сплю?

— Что из того, что я вижу господина капитана, господин капитан мне только приснился — и ничего больше. Очень много народу крутится около меня во сне, и все верят в войну, какая масса людей погибла в этих ужасных снах, но как только все когда-нибудь проснутся, тогда…

— И что тогда будет?

— Все будет как раньше.

— А как было раньше?

— Я не знаю, господин капитан, потому что у меня уже все помутилось в голове. Я ничего не помню.

Когда солдаты выводили его, полковник стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу, а капитан с майором сразу начали говорить быстро и громко. Молоденький солдат на стене смеялся и все спешил куда-то, перебирая ловкими ногами, и крепко держал карабин, а другую руку ловко занес перед грудью на фоне прекрасного голубого неба — on les aura. Он смеялся и кричал во весь голос, на всю Францию, огромными красными буквами: «Разделаемся с ними!»

Капитан с майором говорили, перебивая один другого, спорили, засыпая друг друга научными терминами, наконец неожиданно сошлись на одном, и майор уселся писать. Старый полковник не вмешивался ни во что. Он прислонился лбом к холодному стеклу и так стоял в молчании. Майор иногда поднимал глаза от бумаги и поглядывал на него искоса с иронической усмешкой.

— Что делать, господин полковник, новая инструкция чертовски категорична.

— Я знаю это, но у меня двое сыновей погибли на фронте, младший — под Ара, старший — на Сомме. А их мать, господин майор, месяц назад умерла от горя и слез. На этот случай нет инструкций, но отдать под расстрел искалеченный войной трагический призрак человека…

— Господин полковник, и мне не чужды зовы сердца, но я напомню, что мы все трое — врачи, люди науки. Факты же самым определенным и убедительным образом, на основе длительного наблюдения, указывают, что здесь мы имеем дело со случаем заведомой симуляции.

— Благодарю вас, майор, за то, что вы призвали меня к порядку как человека науки, но, будучи опытнее вас как невролог, я никогда не забываю о границах нашего несовершенного знания. Дорогой коллега, что мы вообще знаем?

— Конечно, мы можем ошибаться, но не ошибается аппарат C. Вот кривые, они лежат та столе.

— Аппарат C, конечно, очень остроумен, только теория, на которой он основан, в общем, пока еще только гипотеза. О невменяемости написаны целые библиотеки.

— Так точно! Так точно! Но, с другой стороны, мы солдаты. Франция должна победить! И пусть даже этот Дужар в самом деле безумен, то хотя бы для примера… Господин полковник, мы живем в суровые времена.

— Благодарю, коллега, за напоминание об этом.

— Извините, пожалуйста… Но если позволить себе сантименты, гуманность и так далее, то — ради бога и истины — весь наш госпиталь, всю тысячу пятьсот человек, следовало бы отправить по домам.

— И по крайней мере добрую половину солдат из окопов! И черт с ней, с Францией!

Они помирились немедленно, как и подобает порядочным людям и добрым коллегам. Подписание официального заключения отложили до вечера. Еще раз решили прибегнуть к точной науке. Полковник, хотя и с нескрываемым нежеланием, присоединился, однако, к мнению младших коллег о том, чтобы подвергнуть Дужара действию аппарата F. Если он выдержит испытание, то отправится домой, как неизлечимый. Если же образумится, будет отослан в свою часть, а оттуда на фронт. Преступление его по соображениям человечности останется в тайне.

— Но ведь аппарат F — это не что иное, как пытка, — вздохнул полковник.

— Весьма результативный при частичных поражениях. Он рекомендуется всеми инструкциями. В семидесяти трех процентах он поднимает людей на ноги.

— Оставим это! Пожалуйста, оставим это!

В комнате № 49 на стене тоже висел плакат с веселым солдатом. Это было пустое белое помещение, ничего в нем не было, кроме хирургического кресла и скромного белого шкафчика. Унтер-офицер санитар ввел Дужара и принялся за дело. Открыл шкафчик и начал вынимать из него какие-то странные вещи: тяжелые запертые ящички и что-то вроде блестящих металлических гребней, какие-то пластинки, переключатели и запутанные провода. Напевая под нос «Мадлен», он устанавливал и укреплял все это, привинчивал и подгонял. Дужар не обращал на него внимания, он равнодушно смотрел на улицу. В окно стучал осенний дождь, струясь по стеклам. Ветер тормошил старый вяз, срывал с него остатки намокших желтых листьев и уносил их вверх. Они долго кружились в воздухе в фантастическом, безумном танце, а потом уплывали куда-то вдаль стаей, а вместо них на оловянном небе появлялись новые. Вяз шумел и скрипел на ветру, сумерки в комнате сгущались все больше и больше.

— Ну и погодка, а?.. Хороший хозяин собаку не выгонит! Славно в такое время под крышей? А? Чисто, тепло, сухо, безопасно. Не то, что там. Грязь по колено, все промокло, до последней нитки, ни сесть, ни лечь, снаряды, мины… А?

Эта глупая болтовня, дождь, ветер, угрюмое небо неожиданно вызвали у Дужара вспышку ненависти, невнятное воспоминание; он содрогнулся. Из осеннего ненастья через стекло неожиданно заглянуло какое-то давно погребенное видение, в один миг вывернув все в нем наизнанку. И, к его собственному величайшему изумлению, вознегодовал, закричал в нем кто-то чужой.

— Молчи, идиот! Откуда ты знаешь, как там на самом деле, если ты никогда там не был? Ты, крыса тыловая, катафальщик несчастный.

— Я не был? Под Дуомо — два месяца, на переднем крае. Дуомо! Соображаешь, дубина?! Подожди, я тебе сейчас устрою, сейчас тебе тепло станет. Сейчас станет известно, кто тыловая крыса.

Дужар уже пожалел, что сорвался, но еще больше он удивлялся самому себе. Что это его понесло? И призрак воспоминаний улетел вместе с этими кружащимися листьями. Его охватила скука, сонливость, глаза у него слипались.

— Господин капрал, не могу ли я немного посидеть на этом кресле? — спросил он вежливо.

— Подожди, еще насидишься, не знаю только, будет ли тебе в нем так уж удобно.

Вошел майор, Дужар вытянулся перед ним у стены. В нем ожил страх и забрезжило тяжелое предчувствие. Он смотрел в лицо майора и пытался отгадать, что должно произойти, но майор даже не взглянул на него и занялся проверкой аппарата. Он долго осматривал его, ковырялся, наконец Дужар увидел у него в руках как бы большие плоские часы. Золотая стрелка дрожала на них, металась взад и вперед.

— Все в порядке.

— Ну, садись, садись, — пригласил Дужара капрал.

Выл ветер, дождь сек в стекла, в комнате совсем потемнело, только молодой солдат на стене сиял красками, смеялся и все куда-то стремился в задорном своем порыве. Дужар уселся в удобном кресле и отдыхал. Он был изнурен, словно после долгого марша, после какой-то тяжелой работы. Некоторое время он сонно смотрел, как капитан застегивает ремни у него на руках и ногах, потом клюнул носом раз, другой и задремал.

Внезапно страшная боль пронзила его с головы до ног. Он рванулся, но ремни держали крепко.

В комнате было почти темно. Буря бесновалась; сквозь стекла, залитые дождем, чернели сучья вяза, изломанные, перекрученные. Сгромадилась и насупилась вереница окон противоположного крыла, на крыше метался белый флаг, огромный красный крест на нем трепетал, как будто хотел сорваться и улететь в неведомую даль. Только через мгновение заметил Дужар в мрачных сумерках две черные тени, стоящие по обе стороны окна, и задрожал. Вдруг все это исчезло.

Взорвалось ужасающее сияние и поразило неожиданной болью, которая пронзила его до мозга костей. Боль сокрушала череп, разрывала внутренности, давила и душила. Он забился, заметался, напрягая последние силы. Но не мог ни вздохнуть, ни крикнуть, ни сдвинуться с места, на руках и на ногах у него скрипели новые, прочные ремни.

Вдруг боль прекратилась, словно отрезанная. Его охватило сладостное облегчение, слабость, апатия. Если бы не ремни, он сполз бы, стек на пол, разлился бы, как масса густой жидкости. Он не чувствовал себя, не видел ничего, струя пота заливала ему глаза. Низко опустилась голова и висела тяжело на окоченевшей шее.

Майор забеспокоился, выругался.

— Ну что? Ну что, черт возьми? Как ты себя теперь чувствуешь? Говори же, Дужар?

Но Дужар уже ничего этого не слышит и ничего не отвечает.

Потому что капитан Флешар стоит перед ним и отвязывает маску. Конец газовой атаки, можно передохнуть, стереть с глаз едкий пот. Капитан снимает маску…

Дужар затрясся — под козырьком каски лицо трупа улыбается ему ощерившимися зубами. Но из черных глазниц исходит прежнее сияние человечности и доброты.

— Что, Дужар, явился и ты?

— Явился, явился, господин капитан!

Какая радость! Заглядевшись на любимого человека, Дужар застыл по стойке смирно.

— Repos!.. Вольно, Дужар.

Эта привычная команда простерла над ним блаженство. Он растворился в нем и замер.

В зале № 7 дежурный сержант снимал табличку с койки Дужара, санитар менял постель. Сосед с правой стороны читал в газете последнее сообщение с фронта: «Героической атакой после надлежащей артиллерийской подготовки вновь захвачена ферма Сен-Беат. Неприятель понес тяжелые потери». Сосед с левой стороны писал письмо жене:

«Дорогая Люция! К сожалению, уже через неделю меня выпишут из госпиталя, но по крайней мере я получу отпуск на три дня и увижу тебя и детей, а потом будь что будет, тут уж ничего не поделаешь».

В комнате № 49 майор писал рапорт на столе, накрытом зеленым сукном. Он испортил уже третий бланк, потому что был зол и у него дрожали руки.

Из правого крыла здания высунулись два солдата в рогатых голубых фуражках, неся тело, покрытое одеялом. Они отступили назад, поставили носилки в дверях и выглядывали на улицу, пока кто-то не крикнул с лестницы:

— Ну что вы там ждете?

Они подхватили носилки и, спеша под дождем и ветром, чертыхаясь и переругиваясь, шлепая по лужам, бегом пересекли двор и скрылись во флигеле, где за дверью у стены один на другом под самый потолок стояли черные гробы.

Перевод Е. Габиса.

Повести 1908—1910

Записки сочувствующего

Август 1891 года

Я сгораю от стыда. За сегодняшний день я тысячу раз назвал себя глупцом и все время браню себя. Но это не приносит мне облегчения. Вот как все было.

Я возвращался после прогулки в Аллеях[26]. Жара, пыль, людская толчея и скука — немилосердная варшавская скука, особенно тяжкая для таких, как я, варшавян, которые не имеют возможности уехать на лето. Мысли мои путались, мне вдруг вспомнились лучшие времена, когда я жил полной жизнью, а не прозябал, как в последние годы. Мне стало до того тошно, что я едва не завернул по дороге в кафе «Воробей» опрокинуть пару стопок наливки, что со мною иногда случалось, но пошел все же прямо домой.

У ворот встречаю я Антониху и узнаю, что ко мне приехал какой-то господин. Я чертыхнулся, решив, что это мой двоюродный братец, буржуй, снова свалился мне на голову, будто в Варшаве не было для него гостиниц. Я его терпеть не могу — этакого экономиста и философа из Ужендова, который на самом деле глуп, чванлив и к тому же реакционер. Он обожает разговаривать со мною как «старший брат и воспитанный человек», а, насколько мне известно, сам раздает рабочим зуботычины да еще хвастается, что на его кожевенном заводе не было социалистов, нет и не будет во веки веков. Впрочем, сейчас с ним трудно спорить — и у нас, в самом сердце Польши, положение не лучше. Потому он мне особенно противен.

Итак, хмурый и недовольный, поминая всех чертей, поднимаюсь я по лестнице и вхожу к себе. Антек? А если не Антек, то… Не могу разглядеть — в комнате сумрак. Кто-то бросается ко мне, я троекратно целуюсь, предощущение большой радости охватывает меня, хотя, я еще ничего не знаю. Наконец-то!

Глубокий, из самого сердца, вырвался счастливый вздох. Все, все переменилось в одну минуту. Исчезло сознание прежней вины, мучившей меня постоянно, исчезло отвращение к себе за бессмысленные, впустую потраченные годы. Откуда-то, пришло избавление, кто-то неведомый вернул меня к жизни, вытащил из той ямы, где я уже начал разлагаться, и сильной рукою поставил снова на твердую землю.

Не помню, как я зажег лампу, когда сбегал вниз за продуктами, приготовил ужин. Я говорил что-то, он говорил тоже. Однако пришел в себя я много позже. Долго смотрел на него, не в силах отвести глаз. И только потом все осознал окончательно.

Значит, сказал я себе, раз Конрад жив и невредим, раз он здесь, на родине (а это действительно так: вот он стоит передо мною, вернее сидит, и, совсем как бывало прежде, ест и одновременно курит папиросу), — значит, борьба наша продолжается, а вместе с нею живет и то Дело, которое, как представлялось мне, обывателю и бесхарактерному человеку, уже давно заглохло.

Не слишком охотно рассказывал он, как спасся, а я не смел его расспрашивать, понимая, что если он умалчивает о чем-то, значит имеются на то серьезные основания. Законы конспирации. Ясно было одно: свершилось почти невозможное. Пусть даже ему помогли товарищи, пусть черт знает каким необыкновенно счастливым было стечение обстоятельств, все равно его побег — чудо, ибо с самого сотворения мира оттуда никто даже и не пытался бежать. А он бежал! Бывает же на свете такое!

Оказывается, он здесь уже полгода. Меня это больно задело: целых полгода, а я совершенно ни о чем не знал! Он не мог якобы меня разыскать. Это человек, бежавший с Колымы! Он добавил — конспирация. Пусть так, но разве правила конспирации требовали столь тщательно избегать человека, который вот уже пять лет не видел в глаза никого и сам жил как последний обыватель.

Конрад — гений. И, как всем великим людям, ему недостает тепла, недостает сердечности. Я понимаю это, понимаю, пытаюсь примириться, однако страдаю от того, что трудно быть с ним откровенным, всегда надо держаться на дистанции. Почему бы ему не прийти ко мне сразу после приезда? Почему бы не написать из Америки, где он терпел страшную нужду? У меня и деньги были — семьсот рублей сбережений, которые я все равно потерял, когда мною овладела вдруг страсть к биржевой игре.

Я сказал ему об этом, признался во всем. Наверно, как всегда, я был скучен, говорил долго (ведь прошло пять лет!), а он сильно устал и заснул во время моей исповеди. Я нисколько на него не обиделся.

Вот он сейчас спит на моей кровати. А я не могу спать — просто сижу и смотрю на него. Когда он повернулся к стене, я погасил свет и все думал, думал…

Разумеется, я не представляю собой ничего выдающегося. Как родился посредственностью, так, видимо, на всю жизнь и останусь ею. Правда, я всегда считал себя человеком интеллигентным и прогрессивным. А что, если это не так? Может быть, за пять страшных, пустых лет и я переменился? Как я мог, к своему стыду и ужасу, допустить мысль, что наше правое, Дело может погибнуть только потому, что лучшие борцы были вырваны из наших рядов? Ведь я много читал и размышлял, много работал, но, как видно, еще просто плохо разбирался во всем, иначе не угасла бы во мне вера. Рядом со мною всегда должен быть человек сильной воли.

Появление Конрада вернуло меня к жизни. Теперь мне есть кого слушать, есть на кого равняться! Да здравствует работа, да здравствует жизнь!

Все-таки Конрад многое мне приоткрыл.

Оказывается, здесь, в Варшаве, создано пять рабочих кружков; оказывается, в Женеве выходит журнал, за границей выросла смена молодых борцов. Недалек час, когда к нам через бдительно охраняемые царские границы начнет в изобилии поступать подпольная литература, когда на наших заводах и фабриках развернут работу тысячи революционных организаторов. Могучие, животворные соки потекут по жилам нашего одряхлевшего общества. Варшава станет центром революционного движения, а вся страна покроется сетью организаций: в Домброве объединяются шахтеры, в Лодзи поднимаются на борьбу тысячи ткачей. Волна движения крепчает. Волна шумит. Да, да, так будет, это правда. Да здравствует Революция!

Со мною творится что-то необыкновенное. Во мне пробуждается новый человек, счастье переполняет мое сердце.

О, мне хорошо знакомо это чувство! Впервые я испытал его давно — еще в молодости. Теперь вновь повеяло на меня горячим дыханием юности, тех далеких лет, когда воображение рисовало чудные, необычные картины, душу переполняло смутное томление, сердце стремилось к чему-то великому. Эти детские сны, эти тайны некому было поверить. Перед моим мысленным взором вставала новая и счастливая жизнь, которую нужно построить, и все средоточие зла, с которым предстоит сразиться. Сердце замирало, душа была полна предчувствий. Где-то зреют могучие, грозные силы; скрытые глубоко под землею, они клокочут там, их не видно, но в действительности именно они управляют человечеством. Неузнаваемо, словно от колдовского заклинания, меняется облик мира, меняются люди. И надо отречься от всего, чему поклонялся, полюбить то, что еще вчера презирал, суметь в сегодняшнем друге распознать заклятого врага. Молодой, почти еще детский ум совершал огромную, непосильную работу. А где можно было взять в то время литературу, ту, которая запрещена? Ведь ее и сейчас трудно достать. Тогда же не было никаких теоретических положений, никаких программ, мы руководствовались только чувствами. Кто как умел, так и учил другого. Кто что узнавал, то и передавал дальше, таинственным шепотом в потемках сообщал товарищам услышанное. В эти тайны посвящал меня Лелик Боркович — он теперь директор большой нефтяной компании на Кавказе. А тогда мы оба были учениками шестого класса. Торжественно и громко произнес я длинную и страшную, придуманную самим Леликом клятву хранить тайну. Посвящение происходило не сразу, а постепенно. Тернистым и трудным был мой путь к познанию того нового мира, что открылся передо мною. Но за это меня ждала награда: я научился проникать в самую суть истины. Теперь без помощи Лелика, без его длинных, запутанных, а подчас и неверных объяснений (а он всячески старался утвердить свое превосходство надо мною), я сам разбирался во всем. Торжественно была создана ячейка, куда, кроме меня и Лелика (он был, разумеется, председателем), входил еще один странный паренек — Костик Окпиш[27]. Эта фамилия доставляла Костику много огорчений, и, вероятно, с досады он собирался стать ксендзом. Неизвестно, каким образом Лелик уговорил его и, к моему удивлению, привел на организационное собрание, на котором, что опять показалось мне весьма странным, нас было всего трое. Но и приобщение к социализму не избавило Окпиша от злых насмешек безжалостных сверстников. Неожиданно, во время каникул, он умер. Жаль, что так рано, — Костик был парнишка способный, честный, очень впечатлительный.

Наконец я познакомился с настоящими подпольщиками, студентами; начались заседания, дискуссии. Потом я увидел собственными глазами первого рабочего, который состоял в партии. Это был знаменательный момент в моей жизни. И хотя сам я считал себя убежденным и сознательным социалистом, но, кажется, только тогда поверил по-настоящему, что социализм в самом деле существует на свете. Я испытывал огромную радость, а вернее — облегчение. В минуты одиноких раздумий о родине, обществе меня нередко охватывали какие-то глупые сомнения, чего-то мне недоставало на той обетованной земле, что открывалась передо мною. В эти горькие минуты многое казалось мне ложным, преувеличенно искаженным, всюду виделись несуществующие, вымышленные проблемы. Душа изнывала от желания узнать истинное положение дел, отрешиться наконец от сомнений. Товарищи мои казались мне иногда детьми, играющими в войну, и, хуже того, — бравирующими молокососами. Серьезности им явно не хватало, но зато в них было слишком много самоуверенности, дерзости и веселой беззаботности. Даже в те первые, счастливые месяцы моего приобщения к социализму, я понимал, что самое легкое дуновение развеет всю нашу «работу», вся наша могучая «партия» рассыплется, играющие в войну ребята разлетятся по свету и жизнь снова замрет. Выходило, что дело социализма — величайшее достижение человеческого ума, учение, вобравшее в себя глубочайшие знания и огромный труд, все будущее людей, — полностью зависит от случайности, желания либо нежелания таких вот энергичных, но часто очень легкомысленных и безответственных парней!

Эта мысль мучила меня и не давала покоя, несмотря на то, что я знакомился со все большим числом подпольщиков. Какая из того польза, печалился я, что где-то там, за тридевять земель, идеи социализма пустили прочные корни, что где-то там, в свободной Европе, они процветают?

Сердце сжималось при мысли, что здесь у нас, на нашей каменистой почве, на которой мы живем и умрем, первый же налетевший вихрь подхватит и развеет эти святые семена! Такие вот мысли иногда смущали меня. Вероятно, плохо я тогда разбирался во всем, однако в справедливости своих сомнений был твердо убежден, хотя и держал их в тайне от всех товарищей. Однажды я попытался было во время одной дискуссии высказать это, но тотчас был осмеян и освистан. Человек не любит быть смешным, и после того вечера я молчу. Я не умею говорить так, как другие, а эти вопросы все же трудны для изложения. С тех пор я запрятал их глубоко в сердце, они волнуют меня по-прежнему, но я знаю, что, доведись мне открыться кому-нибудь, все вышло бы опять смешно и, вероятно, глупо.

Поэтому я жил мечтами и ожиданием. Я ждал — то настоящего революционера, который стоит в центре борьбы: он все знает, он действительно борец, а не юный студентик; то воззвания или статьи, которые все бы мне наконец разъяснили; то какого-нибудь конкретного события, которое можно было бы просто увидеть случайно на улице. Мне и самому было неясно, что бы это такое могло быть. Рабочие? Вероятно, нет… Мы привыкли, что их никогда не было на наших собраниях. О рабочих у нас говорили, думали, писали, однако отсутствие живых представителей этого класса никого из наших как будто не смущало. И вот наконец…

Это был маленький, очень худой человек — сапожник или портной. Обыкновенный, самый обыкновеннейший заморыш, каких в городе просто и не замечаешь. Он не произнес ни словечка, сидел в углу, внимательно слушал, и было неизвестно, понял ли он что-нибудь, или, может, все уже знал, а может, не знал ничего. Такая вот незаметная личность. Однако я волновался очень сильно. В моей общественной и личной жизни это был поистине переломный момент. Потом бывали и другие переломные моменты, но этот был, пожалуй, самым сильным, незабываемым. Как я был ему благодарен — уже только за то, что он пришел сюда, что появился наконец здесь, среди нас. В одно мгновение все вокруг как бы посветлело и ожило, словно от его маленькой фигурки отразился яркий луч, и ожило, осветилось Дело. Я уверен, что подобное чувство испытывали все, потому что ощущалось на том собрании какое-то приподнятое настроение, будто наступил праздник. Никогда прежде так прекрасно не выступали наши профессиональные ораторы, никогда не царило такого единодушия. Однако внешне ничего не было заметно: никто не выдал себя, каждый старался сохранить равнодушный вид. Его присутствия словно бы и не замечали. Ну и что же, что он рабочий? Ничего особенного; кто же не знает, что мы опираемся на рабочий класс? Вот когда я поверил, что все это правда, и так поверил, будто прикоснулся к этой правде рукою.

Мне хотелось поговорить с рабочим, что-то ему рассказать или просто подойти и обнять его. Но трудно было на это решиться; кончилось все тем, что я очень горячо пожал его крепкую руку. Мы посмотрели друг другу в глаза, он как бы спрашивал, что со мною; я же покраснел, словно девица, и на глазах у меня выступили слезы. К счастью, этого никто не заметил. Того рабочего я уже больше никогда не встречал, но помнить о нем буду до конца жизни.

Наконец наступил момент, когда я понял, что ничего, собственно, не знаю. Я чувствовал, что наша «партия» тонет в безбрежном океане наивности и способна только еще больше погружаться в его глубины. Тяжелыми гирями висели на нас предрассудки, сплетни и дипломатическая изворотливость нашего руководителя. От всего этого нам нужно было избавляться.

Это произошло в конце каникул. Наши товарищи еще не съехались — кто после летнего отдыха, кто после занятий с учениками. За лето они постепенно забывали обо всех проблемах социализма и вспоминали о них уже только на первых послеканикулярных собраниях. Так вот, однажды утром ко мне явился незнакомый господин с письмом от Лелика (он уехал куда-то в Келецкое воеводство репетитором). Я был еще в постели, пригласил гостя сесть и стал читать:

«Этот парень довольно неплохо подготовлен. У него есть связи, которые могут нам пригодиться. Займись им и познакомь с нашей программой, с работой, которую мы проводим. Сначала можно использовать его для расширения наших связей среди рабочих. Кажется, он заслуживает доверия, однако осторожность не помешает! Во всяком случае, когда наши съедутся, нужно будет записать его в кружок первой ступени. Здесь мы узнаем его поближе. А сейчас поступай с ним, как считаешь необходимым. Порекомендуй ему нелегальную литературу для чтения и поддерживай с ним связь, пока я не приеду. Письмо сразу сожги!»

Я сжег письмо, Лелик, сжег! Не бойся, никто, кроме меня, о нем не знает.

Я начал расспрашивать гостя, кто он такой, что его интересует и тому подобное. Черт меня дернул в тот раз принять слишком важный и серьезный вид, чего прежде не случалось со мною даже при беседах с начинающими. Незнакомец несколько раз странно и очень внимательно посмотрел на меня и вместо ответа сам стал задавать вопросы. Даже Лелик со всем своим апломбом не сумел бы выпутаться из создавшегося положения, а я тем более совершенно тогда опозорился.

Потому что это был Людвик Варыньский[28].

Удивительно ярким светом сияла пламенная душа этого революционера. В течение трех лет я виделся с ним изредка. Я не встречал его целыми месяцами, не знал, где он работал, как жил. Но еще много-много лет спустя, когда уже скрыла его навсегда шлиссельбургская могила, свет этот озарял мне путь и был со мною постоянно.

Это было прекрасное время в моей жизни. Судьба вела нас на подвиг; в труде и поте закладывали мы фундамент, будущего здания, глубоко вскапывали землю. И каждый был торжественно сосредоточен, словно жрец, каждый был наготове. Удар был нанесен неожиданно и оказался сокрушительным. Не осталось никого, кто мог бы выступить против жестокости, совершить невозможное. Погиб весь первый легион. Одни пошли на виселицу, другие — на вечную каторгу, умирать в морозных сибирских пустынях.

Да, никого не осталось. Только я да еще несколько таких, как я, но и они разлетелись по свету. Я поклялся памятью тех, кто погиб мученической смертью, что не оставлю нашего Дела, подниму его из руин, сам все возьму на себя, хотя бы даже ценою жизни.

Время шло. Я чего-то ждал, постоянно ждал. Прошел год, два, три… Ожидание стало привычным. Случалось, я вскакивал в страхе среди ночи. А было ли все то, что ныне бесследно исчезло? Тебе привиделось, старая размазня, спи, спи, пока не сгниешь в своей постели. Эти дела не для тебя, забудь о них.

Изнурительны одинокие, бессонные ночи, когда безмерное страдание терзает человека и вырывает у него подушку из-под головы. Но мои страдания представлялись мне ничтожными, я искренне презирал себя, я издевался над каждой грустной мыслью, над каждым минутным порывом или очередным решением — немедленно начать действовать. Иногда ночью мне слышалась чья-то тихая поступь. Целыми часами кто-то без сна и отдыха быстрыми шагами измерял тесное пространство. В такие минуты жестокая тоска клещами сжимала сердце. И в молчаливом страхе я пытался угадать, чьи это неутомимые шаги, кто это бодрствует там, в своем вечном заключении.

Так пусть же сгинет проклятая память о тех впустую потраченных годах! Безудержная, огромная — до боли в сердце — радость охватила меня. С сегодняшнего дня я освобожусь от омерзительного стыда и отвращения к самому себе! Все будет уже иначе. Сегодня ты родился второй раз, — говорил я себе. И от большой радости совершил глупость. Нелегкая меня дернула (а выдержать я уже не мог) пойти разбудить Конрада и все ему рассказать. Дрожащими руками я зажег свечу и с идиотским энтузиазмом, с клятвами и рыданиями долго исповедовался. Конрад смотрел на меня отсутствующим взглядом, потом не выдержал и заснул. Я стоял над ним как дурак, причем дольше, чем следовало, потому что Конрад очнулся, взглянул на меня твердо и сказал: «Да ложитесь вы спать! Ведь ночь!»

Декабрь 1891 года

Сегодня у меня собрались наши отпраздновать рождество. Я счастлив, что именно мне выпала эта честь. Марта, по своему обычаю, чинила препятствия, отравив всем нам этот исключительный день своей чрезмерной заботой о конспирации. Но хотя бы изредка люди должны передохнуть! Она устроила мне сцену, строго запретила предоставлять квартиру, а когда я пробормотал что-то о желании всех товарищей, отчитала меня, пригрозив: «Устроят вам шпики рождество!» Потом хлопнула дверью и ушла.

Однако на этот раз мы не послушались ее. Вчера я все закупил, потратив почти все мои наградные: пусть хоть в праздник как следует поедят и выпьют. Было десять человек. Я занял у соседей стулья, посуду, стаканы. Около шести все были в сборе, кроме Конрада, который куда-то уехал. Сразу же сели за стол, иначе в моей комнате не повернуться. Всем хотелось повеселиться: делились облаткой, желали друг другу радости в новом году. Только один Роман с возмущенным видом отверг облатку, заявив, что это глупый, идиотский предрассудок, чем вызвал всеобщий смех и шутки. К несчастью, кто-то спросил его, для чего он вообще пришел, коль скоро весь сочельник — предрассудок? Чудак встал и самым серьезным образом стал продираться к выходу, страшно обиженный. Напрасно он проталкивался, просил, ругался. Его не пустили. Я думал, что упрямец пролезет под столом, но Роман сел и застыл, словно мумия. Теперь над ним можно было шутить, можно было смешить его, толкать, щипать — он не шелохнется. Все это знали. Вид этой застывшей маски мог довести до бешенства или вызвать безудержный смех. На этот раз смеялись вволю. Я осторожно снимал со шкафа блюда с яствами, заказанными в «Воробье», и ставил их на стол под восторженные крики. Все хотели обязательно выпить за мое здоровье. Это меня очень растрогало. Но тоста я не поддержал и, пытаясь отделаться шуткой, предложил выпить за наших женщин. Мою изысканную речь заглушил общий шум. И хорошо, потому что я не знал, как выпутаться.

Они веселились, как дети.

Мне странно было смотреть на этих собравшихся вместе людей, предававшихся безмятежному веселью. Всегда озабоченные, усталые, они в обычные дни могли показаться злыми подневольными рабами, которых гонит кто-то на постылую работу. Я ценю, уважаю и люблю их, но мыслями невольно возвращаюсь к тем, «моим», далеким временам и людям. В нашей работе было много наивного, а вместо теперешней ясности устремлений — какой-то туман. Однако, может, именно поэтому наша тогдашняя работа была столь притягательна. Не ошибусь, если скажу, что тех людей отличало вдохновение, некая святая возвышенность. Казалось, не было серой повседневной жизни, а только постоянный прекрасный порыв. Сейчас от этого не осталось следа. Разумеется, есть трезвая, тяжелая, суровая работа и такая большая, какой никогда прежде не бывало. Но не заметно душевного подъема. То ли все очень сдержанные, то ли все слишком очевидно и незачем лишний раз говорить… Мне это понятно, понятно, но сердцу пусто среди новых товарищей. В мое время люди не работали так тяжело, так упорно и напряженно; меньше было тогда и благоразумия; я должен был бы радоваться сейчас. Да я и радуюсь и все признаю, но позволительно, вероятно, сказать, что они — другие люди. И я — тоже другой, старый, а они — молодые. Я, наверно, старый мечтатель, они — молодые, сильные работники, которые строят яростно, упорно, по-рабочему — с циркулем и отвесом, действуют без всякого риска, наверняка. Их день не праздничный, он трудовой. И в этом тоже есть, вероятно, величие и красота. Я сказал «вероятно», потому что еще не вполне понимаю новых товарищей. Уже полгода я живу рядом с ними, но еще мало их знаю. Редкую ночь кто-нибудь из них не ночевал у меня. Мне нравится опекать их, баловать; многие прошли через мой дом. Некоторых я страшно люблю, но хочу что-то найти в них и не нахожу. И терпеливо жду. Может, я отвык от людей самоотверженных, идейных, может, я выжил из ума, пребывая столько лет в бесполезном и пустом одиночестве?. Ибо, по правде говоря, я не знаю, что мне нужно. Если бы удалось это точно и ясно определить, то могло бы оказаться, что мне и в самом деле ничего не нужно. Я не люблю обращаться к логике, считая ее таким же безжалостным инструментом, как ланцет или щипцы хирурга. Я предпочитаю думать по-своему — в полумраке ощущений, эмоций, предчувствий. Мне нравится спрашивать совета у сердца и верить ему, этому глупому сердцу. Наверно, меня уже не изменить. Такого склада люди почти перевелись — очень многих погубил современный практицизм, или наш позитивизм[29], оказавшийся неплохой отравой для таких крыс, как я. Теперь всюду господствуют и управляют миром знания, свет, логика. Это превосходно, это необходимо, но, кроме того, должно быть что-то еще — благородные, возвышенные, чудесные чувства, которые стоит хранить. Именно эти чувства горели в душе и сердце тех четверых, что погибли на виселице[30]; они давали силу молодым еще людям мужественно попрощаться с жизнью, а ведь никто из них не успел ничего вкусить от ее радостей. Самоотверженность, бескорыстное усердие новых товарищей имеют под собой твердую общественно-философскую основу — такую трезвую и категоричную, как будто заверенную у нотариуса. Может, такое время? Может быть, все это деланное, напускное, а в душе каждый ощущает то же, что и мы когда-то? Новые товарищи готовы жертвовать собою по долгу, сознательно. Возможно, это сильнее и прочнее, чем наш старый романтический энтузиазм. Но, кто знает, не тяжелее ли сейчас этим энергичным, деловым, четко осознающим свой долг людям тянуть лямку? Почему они часто такие хмурые, озабоченные? Куда девалась приподнятость духа?

Поэтому так было приятно видеть смеющиеся глаза, радоваться шуткам, остротам, шумному, непринужденному веселью. Они резвились, словно дети. Женщины, равноправие которых обычно тщательно соблюдалось и чей труд не раз безжалостно, на мой взгляд, эксплуатировался мужчинами именно в силу этого равноправия, обрели на время свои традиционные права. Их окружили милой вежливостью, теплом и сердечностью, особенно ту, что была самой красивой. Удивительная она, наша Хелена, — вроде бы такая же, как и остальные, а выглядит королевой. Женщины обожают ее, а парни просто смешны, неловко скрывая свой пыл и ухаживания. Хелену щадит даже Марта. А сама она, кажется, ничего не замечает — такая простая, ясная, тихая. Я видел ее очень мало, но, конечно, достаточно взглянуть на нее хотя бы раз, чтобы потом о ней думать. Нет, не влюбиться, как говорят в романах. Хотя кто знает? Вообще я в любви не разбираюсь, но предполагаю, что Казик и Болек влюбились в нее с первого взгляда. Ну, они-то еще мальчишки, а вот Конрад…

Как он тогда с ней разговаривал! Я считаю себя психологом, но и без того было все понятно. Только раз я видал их вместе; мне было неудобно, я чувствовал себя лишним, хотел под каким-нибудь предлогом уйти, оставить их вдвоем. Но вместе с тем они являли собою непередаваемо красивое зрелище — словно перед вами открылась сцена из первого акта какой-то пьесы, когда все еще впереди и все неизвестно. Я остался — из любопытства? Нет, скорее это было не любопытство, а радость, от которой защемило сердце.

Декабрь 1891 года

Не нужно быть социалистом, чтобы уразуметь: в научном понятии о времени не может быть ни новогодней ночи, ни каких-либо других измерений, придуманных людьми в связи с этой датой. Год кончается, что-то в человеке отмирает и что-то новое в нем рождается. Ровно в двенадцать часов прекращается старая боль, исчезают скука, усталость, забываются хлопоты. Начинает свой бег совершенно новое время, которое наполнится, совершенно новым содержанием. Никто в это не верит, но все-таки каждый ощущает нечто подобное. И я тоже. Предрассудок? Да, но именно сегодня мне захотелось подвести некоторые жизненные итоги. Дебет и кредит — как принято в нашем банке. Смешно! Что мне подсчитывать? Что я могу подытожить? Неинтересно это, неинтересно. Ни один из моих друзей не смог бы выслушать моей скучной исповеди до конца, никто не прочитал бы этого без смеха, и даже писатель не сделал бы из нее ни странички, достойной внимания. Ведь я человек самый обыкновеннейший, из тех именно, о которых нечего сказать. Рядовой человек, правда, с запросами, что и делает его смешным. Пусть же никто ничего не узнает, пусть никто ничего не заподозрит! Следи за собой, старая зануда, иначе тебя осмеют! Старый болтун, никому не изливай душу! Сколько раз ты уже обжигался? К сожалению, я иногда бывал откровенным, причем с кем попало. А хотелось бы иметь друга, который все понимал бы и сочувствовал. Который старался бы понять даже то, чего человек сам не понимает. Чтобы он объяснил, чтобы посоветовал. Одиноко мне иногда, очень одиноко. Может, потому, что слишком много народу мелькает вокруг меня? Все вертится, крутится, люди возникают, потом исчезают, словно тени. Вот, кажется, уже привык, открыл душу, но тут человек надолго пропадает — носят его по белу свету разные неотложные дела. А когда снова с ним встречаешься, неловко возвращаться к прошлым разговорам. Один, второй вечер — и снова его нет. Интересные, милые встречаются люди, но только ненадолго, мимоходом, и, откровенно говоря, ни с кем из них я не подружился. Могу лишь сказать, что всех их я люблю, но мое чувство — без взаимности. Говорить со мной они говорят, пользуются гостеприимством, но могут не замечать моего присутствия. Конечно же, я не настолько глуп, чтобы требовать от них какого-то особенного внимания. Человек измучен, утомлен долгими странствиями, невыспавшийся, озабоченный — как тут с ним знакомиться, какие тут могут быть задушевные беседы? Думаю, что для многих, а может, и для всех, я существо безликое, второстепенное, хотя и нужное, по необходимости приставленное к главной здесь персоне — моему дивану. По-видимому, так и должно быть, не ночевать же людям на улице. Я был бы чудовищем, если бы стал сетовать на неудобства и постоянное присутствие чужих людей в моем доме, одним словом, на то, что человек не имеет собственного угла и ни минуты покоя после работы. Впрочем, я не переношу одиночества и люблю людей. Но только они все время приходят и уходят, ложатся спать и встают, а, в общем-то, их, собственно, и нет. А я люблю искренний разговор, беседу по душам. Марта запретила мне принимать моих прежних знакомых, буржуев, сказав: «Сами вы можете бывать где хотите и у кого хотите, но вам принимать у себя никого не следует». Но в таком случае трудно поддерживать знакомства, ведь не с каждым можно встречаться в кафе. И тогда конец.

Старый Огорович, к примеру, не может понять, почему прекратились наши традиционные встречи по субботам — с шахматами, домашним ужином, за которым мы обычно выпивали по паре рюмочек. У него нельзя: в их двух комнатах полно детей, к тому же его супруга — ведьма и вообще неприятная особа. В кафе обстановка совершенно иная, вернее, не та атмосфера, что нужна моему добряку. Привыкли мы оба, привыкли к нашим субботам; он, наверно, даже больше, чем я. Может, во всей его тяжелой, скучной жизни наши субботы только и были светлым лучиком и какой-то отдушиной? Теперь мы словно чужие, так, товарищи по работе. Он оскорблен, совершенно не понимает, в чем дело. В одну из суббот я предупредил его, что сегодня наша встреча не состоится: я должен встретить на вокзале тетку. В другой раз пришлось придумать, будто тетка заболела и нужно присмотреть за ней. Потом снова что-то солгал, а поскольку выходит это у меня неловко, старый понял, что я его обманываю. Целую неделю он ходил сам не свой, а в субботу пребывал в величайшем раздражении. Наконец, когда мы вместе выходили из конторы, он обратился ко мне с несмелой, какой-то вымученной улыбкой и с мольбою в глазах: «Ну, может, сегодня, наконец посидим? Может, восполним упущенное?» О боже, как глупо все вышло! Я, никудышный конспиратор, забормотал, понес околесицу; он смутился, побледнел, начал извиняться, а с понедельника мы уже словно незнакомы. Я пробовал упросить Марту: хоть один день в неделю; пытался заверить ее, что человек этот глубоко порядочный, мой друг. Бесполезно. «Товарищи не могут зависеть от ваших прихотей и рассчитывать только на те дни недели, которые вы соизволите им определить. Таких явок у нас достаточно. Должно быть хоть одно совершенно надежное место».

Правильно, правильно. Я горжусь этим, и если уж нельзя иначе, то пусть так и останется. Дело ведь не во мне. Жаль старого приятеля — он действительно одинок и несчастен. Этот чудак ни с кем уже не сможет сблизиться. Мне несравнимо легче, ведь в моей жизни есть товарищи, есть Дело, а у него только и были наши субботы с шахматами и парой рюмок водки. Он буржуй, обыватель и вместе с тем человек неудачливый (дома у него четверо детей и вечный ад), добрый и симпатичный.

Май 1892 года

Сегодня, проходя по улице Вспульной, я вдруг увидел Конрада с Хеленой и от неожиданности остолбенел. Ведь Конрад должен быть в Лондоне! Совсем недавно Марта говорила, что вернется он не скоро. Конечно, она слукавила, поскольку ей-то уж известно все. Они шли и улыбались. Хелена была очаровательна, как всегда, может, еще прелестнее — с букетиком фиалок на груди. Они направились в сторону Ботанического сада, не заметив меня. Глупый, наверно, был у меня вид! Я очень расстроился: опять мне ничего не известно! Горько думать, что нас связывают только деловые отношения. Тем не менее я рад их счастью, очень рад. И как это хорошо, что они вместе — оба такие красивые и молодые. Мне кажется, будто они мои дети и я благословляю их. Я и вправду стал уже стар, любой пустяк выводит меня из равновесия. Не знаю даже, что меня теперь больше волнует — приятное событие или же несчастье? Недавно, в феврале, арестовали троих наших парней. Я очень горевал, а все надо мною посмеивались: мол, что особенного случилось? Конечно, дело обычное, иногда бывало и хуже. Все понятно, но, по-моему, следует относиться к этому посерьезнее. Пусть даже провалы случаются часто, все-таки каждый раз это драма. Обидно, что меня не понимают; я ведь не плаксивая баба и всего лишь хочу, чтобы они видели в своей трудной работе ту возвышенную цель, ради которой рискуют жизнью. А они ничего не понимают, словно малые ребята. И еще говорят, будто я готов устраивать панихиду после каждого провала. Они очень заняты, много и упорно работают, и им просто некогда заметить тот ореол, который сияет над ними и их делами. Люди они обыкновенные, но цели их возвышенны, и каждый из них, даже смешной Леонек, вносит свою лепту.

Леонек — мальчишка, и кто знает, будет ли он последователен в своих взглядах и верен им всю жизнь. А пока Леонек убежал из отцовского дома, где ни в чем не нуждался, и несчастный отец гоняется за ним по белу свету. Но сын скрывается от него усерднее, чем от жандармов уже два года. Старый богач писал слезные письма в Лондон, предлагал партии громадную, на наш взгляд, ежегодную сумму, но требовал в качестве условия sine qua non[31] выдачи блудного сына. Леонек, когда узнал об этом, испугался до смерти, как бы его не «обменяли».

Однажды у меня собрались руководители партии — обсудить наше трудное финансовое положение. Вдруг входит Леонек, и Конрад совершенно серьезно заявляет: «Разумеется, мы обменяем Леонека». Все рассмеялись, а парень, несмотря на свои девятнадцать лет, едва не расплакался. Парнишка он послушный, смирный, и то, что его вообще терпят, считает большой милостью. Такому ребенку нужна опека, немного тепла. Мне его жаль. Я отношусь к нему приветливо, иногда поговорю с ним минутку, спрошу его мнение о каких-либо партийных делах, зная, что это доставит ему большое удовольствие. Он стремится казаться взрослым, хочет, чтобы кто-нибудь принимал его наконец всерьез. Он так счастлив, с такой комичной важностью поучает меня, старика! Его самая возвышенная мечта — тайком вести пропаганду среди рабочих на фабрике своего отца в Пабяницах, организовать там большую забастовку и научить старика уму-разуму. Он не теряет надежды, что старого эксплуататора удастся когда-нибудь перевоспитать. «Знаете, как можно переубедить его? Силой. А ведь мы сила, правда?» Правда, Леонек, правда, но я боюсь, что папа из Пабяниц еще долго будет сильнее нас всех.

Возвращаясь к тем двоим, я сказал бы: они удивительно дополняют друг друга, и то, что они встретились в жизни, просто чудо. Конрад олицетворяет собой непоколебимую силу; он тверд, мрачен, видит и понимает все, но как-то очень уж беспощадно, пронизывающе холодно. У него светлый ум, возможно гениальный, но этот человек, кажется, совсем лишен эмоций и способен, вероятно, ломать и крушить вокруг себя все без тени сожаления. По его мнению, счастье, горе, то есть все личное, присущее людям, — глупости, над которыми он смеется язвительно и зло. Я, может быть, не прав, но мне кажется, что он не способен никого полюбить. Он выполнит все, что нужно, он словно стихия, машина, словно бездушное и мощное орудие судьбы, порожденное современной жизнью. Это внушает уважение. Его почитают, слушаются, ему подчиняются даже смутьяны. Но его никто не любит, у него нет близких друзей, со всеми он на вы. Есть и такие, которые его боятся. И подумать только — Конрад влюблен!

Как это с ним случилось? Какое чувство испытывает он к Хелене — такой порывистой, восторженной, веселой? А она? Что нашла она в этом хмуром, замкнутом и холодном человеке? Станет ли он терпеливо выслушивать ее сердечные излияния? Оценит ли ее душу кристальной чистоты, которую можно сравнить с горным озером, отражающим в своей сини и звезды, и тучи? Хмурится ли оно в непогоду, сияет ли радугой под солнцем, сверкает ли тысячью красок при восходе и на закате, с ним всегда остаются его прозрачная чистота, постоянство и верность. Такова и Хелена. Трудно представить себе их совместную жизнь. Не будет ли ей с ним холодно, неуютно?

Как же все это произошло? Хотелось бы расспросить ее и предостеречь: знаешь ли ты, все ли ты уже знаешь, девушка? Поэты и писатели непрестанно восклицают: любовь таинственна, непостижима! Мне тоже прежде казалось, что так бывает только в романах, в выдуманном мире. Но эти двое — они ведь живые люди! Как это страшно и вместе с тем чудесно. И хотя я очень беспокоюсь за Хелену, но если она действительно его любит, то этому можно только радоваться. И если их союз прочен, то дай им бог счастья! Они и внешне-то совершенно разные: он — черный, жилистый, высокий, сильный, она — светловолосая, мягкая, обаятельная. Оба они молоды и красивы, — пусть их союз будет столь же прекрасным. Пусть он прибавит им сил, пусть объединит и нежное сердце, и беспощадный ум, и вдохновенный порыв, и железную волю, и любовь, и ненависть. Конраду выпало большое счастье. Хорошо, если бы он это понимал; мне было бы спокойнее, и я знал бы, что девушке не причинят зла. Ибо она — наше солнышко, наше сокровище.

Сентябрь 1892 года

В Варшаве страшная жара. Ужасно все-таки, что человек надрывается целый год и не имеет возможности отдохнуть хотя бы неделю. Я просто болен: не в состоянии работать, потерял аппетит, плохо сплю. Господин прокурист[32] полагает, что это пройдет. Господина управляющего, естественно, здесь нет, он уехал лечить свой пузырь. Можешь сколько угодно проклинать все и всех или даже уехать самовольно из Варшавы, бросить место.

Наступит ли такое время, когда банковские служащие сами подумают о себе и объединятся в профессиональный союз? Ведь мы — такие же рабочие, как любой сапожник или ткач. Но попробуйте поговорить об этом с моими сослуживцами! Конечно, я даже не помышляю ни о какой агитации. Среди них есть и хорошие люди, но большинство — обыватели до мозга костей. Свойственные им дурные привычки и глупое самомнение они унаследовали от своих дедов и отцов, владевших когда-то землей и усадьбами. Все они ленивы, завистливы и сумасбродны, мечтают о какой-то несбыточной карьере. И хоть бы кому в голову пришло, что, объединившись, можно заставить хозяина пойти на уступки.

Нет, такой путь для них примитивен, он хорош только для толпы. Господин клерк рассчитывает на случай, на свою ловкость, надеется придумать какой-нибудь фокус, который позволит ему обойти общественный закон. Одни из них придерживаются в жизни классического метода, другие же надеются сделать карьеру с помощью подхалимства и интриг. Вот, например, пан Вацлав: его считают красавцем, и в расчете на богатую невесту он делает долги. А некрасивый пан Казимеж терпеливо сносит ужасный деспотизм тетки-ханжи, надеясь, что старая идиотка запишет ему в завещании несколько тысяч рублей. И так далее, и так далее. Повторяю, ость всякие люди, но для общества они бесполезны.

О, как же хочется убежать из этого отвратительного города хотя бы на неделю! Воскресные прогулки меня только утомляют, не прибавляют бодрости. Хочется отдохнуть, отдохнуть. Я, право, иногда искренне сожалею, что меня не арестовали вместе со всеми. Сидел бы себе человек спокойно в четырех стенах; возможно, я мучился бы, но по крайней мере знал бы за что и почему. И находился бы с ними под одной крышей. Я очень опасаюсь, что снова наступит бездействие, я снова забуду обо всем и тогда уж пропаду окончательно. Все прошло, как сон. Где наши люди, наша работа? Так все отлично складывалось, а кончилось глупо… Мы ожидали чего-то великого, но не дождались.

Они оказались терпеливыми, эти жандармы: наблюдали, никого не трогали, а когда работа развернулась, сгребли всех в кучу и упрятали за решетку. Счастье, что уцелели Конрад, Хелена, Марта; остался штаб, но без войска. Они, вероятно, уже решают, что делать дальше. Когда-нибудь все начнется снова, и Дело достигнет прежнего расцвета. Так подсказывает разум. А ты опять жди у моря погоды! Ожидание расслабляет волю, подтачивает веру. Мне сейчас очень плохо.

Конрад удивлялся, что я уцелел, но когда я рассказал почему, он велел мне оставить все так, как есть. Вероятно, теперь я должен быть спокоен. Однако в глубине души я тревожусь и мучаюсь оттого, что за меня, за мое совершенно сознательное поведение пострадал невинный человек. Когда Конрад уговаривал меня, бранил и даже стыдил за мой якобы «истеричный сантиментализм», я еще не поддавался, но когда он сказал мне, что своей добросовестностью я только очень повредил бы всем нашим людям и изменил бы Делу, я сдался и ничего не предпринял, чтобы отвести чужую беду, хотя душе моей нет покоя. Ведь вместо меня арестовали безвинного человека, жильца из квартиры этажом ниже: шпик, следивший за моим домом, ошибся этажом и отправил его в Десятый корпус, а может быть, и еще дальше!

У Конрада подобные истории вызывают смех. Для него это вовсе не катастрофа, а забавный анекдот из жизни подпольщиков, но для меня это стыд и огорчение. Что я скажу, когда этот человек, пробыв несколько лет в тюрьме и в далекой Якутии, вернется наконец домой, узнает правду и придет ко мне, посмотрит в глаза? Да он просто скажет, что я негодяй, и будет прав.

Поймет ли он когда-нибудь нашу конспиративную или революционную этику? Глупо это, глупо. Правильно — если бы я признался, то арестовали бы всех, кто бывал у меня, но ведь верно и то, что из-за нас не должны страдать невинные люди. Так или иначе, ситуация очень глупая и безвыходная.

Ноябрь 1892 года

Все постепенно приходит в норму. Пожалуй, нечего больше ждать. Впрочем, к моему новому положению я уже привык. Может быть, я слишком поспешил влезть обратно в свою обывательскую шкуру, но что мне было делать? Никто не показывается; Марта где-то в Литве, а когда ее нет здесь, вся работа тоже замирает. Жандармы устроили нам щедрые каникулы. Пару недель назад я встретил вечером на Мазовецкой Огоровича. Он остановился и, к моему удивлению, начал осыпать меня упреками. При этом он вел себя шумно и темпераментно, размахивал руками, и мне сразу стало понятно, что Огорович сильно навеселе. Он то обращался ко мне на «ты», хлопал меня по плечу, то оскорблял всячески, то пытался целовать. Я крепко взял его под руку, решив отвести домой. Но по дороге он вырвался и, угрожая мне тростью, кричал: «Это ты виноват, что я пью! Ты задрал нос, а я тоже гордый! Пошел прочь, свинья!» Вокруг нас начали собираться люди, и, опасаясь скандала, я ретировался. А он побрел к себе, шатаясь и натыкаясь на прохожих. Бедняга! Он понимает, как низко пал, и даже осознает почему. Да, этот человек прав: неожиданное прекращение наших встреч по субботам совершенно выбило его из колеи. И он начал пить. Вот уж чего я никак не ожидал!

На следующий день, после работы, я вышел вместе с ним из конторы, решив объясниться. Он долго молчал. Мы сели в сторонке в саду, где я наконец все ему рассказал. Старик просиял, едва не расплакался: «Значит, вы меня не презираете? Уважаете по-прежнему? Значит, я не виноват? А я-то мучился, думал…»

Конечно, я виноват, внезапно порвав нашу многолетнюю дружбу. Нужно было как-то с ним объясниться, но он же чудак и наивен, словно ребенок. В чем я мог обвинять его? Даже сейчас, запуганный и одичавший, Огорович заявил мне, что он ни минуты не колебался бы «разделить со мною опасности», что «он подробно социализма не изучал, но вполне симпатизирует ему», что четырнадцатилетним юношей во время восстания он хотел примкнуть к борцам и тому подобное. Словом, из-за конспиративных причуд Марты мы потеряли товарища. Разумеется, в ближайшую субботу я вытащил из комода шахматы, поставил на стол водку и закуски, и ровно в половине восьмого Огорович уже сидел опять на своем месте. Это была трогательная минута. Он — возвращался к прежней жизни, я — как бы прощался со своим революционным прошлым. Радость старого чудака мне была приятна, но тяжело было думать, что так будет уже всегда. В тот первый вечер я был рассеян и проиграл ему все партии. Одно мне в нем не понравилось: он слишком часто прикладывался к рюмке. Прежде мы выпивали по две-три, а теперь он один осушает целый графинчик и под конец заметно пьянеет. Нужно постепенно отучать его от этой пагубной привычки. А ведь виновницей-то всего является, по существу, Марта. Интересно, скоро ли явится этот уважаемый товарищ и выгонит моего приятеля?

Ноябрь 1892 года

Неделю назад я получил письмо от нашего сумасбродного Леонека. Письмо было очень неосторожное, но оно обрадовало меня чрезмерно, будто явилось предвестником лучших времен.

«Дорогой товарищ!

Я в лапах у своего старика. Засыпался я, конечно, здорово, но старик тряхнул кошельком и через чье-то там посредничество сумел меня выкупить. Теперь он говорит, что жандармы более милосердны, чем наша партия (видали!), так как понимают отцовское горе. Ну что с таким делать? Он ровным счетом ничего не смыслит! Мне его жалко, все-таки он больной и старый. И любит меня вроде бы, а держит как в тюрьме. Это по его требованию меня доставили в Пабяницы и еще под расписку сдали, словно я скотина какая. Сейчас он никуда меня не выпускает. Лакей тут один, точно евнух, не отходит от меня ни на шаг и даже спит в моей комнате (ставни запирает вечером на висячий замок). И это свобода в доме отца-буржуя! В Десятом корпусе я жил как в раю. Там человек знал себе цену. Я сидел рядом с Болеком, а надо мною (в камере пятьдесят семь) — Клара. Мы перестукивались каждый день. Всех нас выдал провокатор-мерзавец по фамилии Сидорек. У вас он не бывал, поэтому вам посчастливилось. Конрада усиленно ищут. Хелене передайте от меня большой привет. Как идет работа? Как только отец начнет меня выпускать (это зависит от моего поведения), я загляну к нашим пролетариям. Он все обманывает меня, говорит, что на его фабрике к рабочим относятся справедливо; вот я и посмотрю, так ли это на самом деле. Устрою здесь забастовку, тогда он поймет, что со мною шутки плохи. Он грозит лишить меня наследства, а мне смешно. Но зная уже, что со мною делать, папаша притворился тяжело больным и лежит. На самом деле ему только немного нездоровится, но мне все равно жаль его, и я пока не удираю отсюда. Подожду, когда он встанет. Но если он не примет моих условий и не улучшит положения ткачей, я сразу же шпарю в Лодзь, а потом в Варшаву. Не отвечайте мне: письмо перехватят. Скоро, вероятно, увидимся.

Ваш Лео».

Это было неделю назад. А сегодня вечером Леонек явился собственной персоной. Пришел, как ни в чем не бывало, и спросил, свободен ли мой диван; он только приехал и пока не может найти пристанища. Узнав, что работа остановилась, он очень огорчился, но вскоре пришел в хорошее настроение и с присущей ему самоуверенностью пообещал всех здесь расшевелить. Из дома Леонек сбежал в чем был. У него нет ни белья, ни вещей, ни ломаного гроша. «Я мог бы, — рассказывал он, — взять у старика несколько тысяч монет, но он расценил бы это как воровство. Не тронул ни копейки, даже на дорогу не взял, «зайцем» ехал!

Совсем сумасшедший. Он поселился у меня окончательно с намерением «привести в движение все варшавские дела». Думаю, что пребывание в тюрьме сильно раздуло в нем самомнение. Он критикует «старых», тактику, отсутствие конспирации, добивается какой-то «современной» и «реальной» программы. Ну и ну. Кто его всему этому обучил? Парень он энергичный, но вполне вероятно, что может наделать глупостей. Никого из старших здесь нет. Может, я должен им руководить? Попробую. Сделаю все, что только в моих силах.

Январь 1893 года

Все это по меньшей мере странно и даже смешно. Но работа налаживается. Дело оживилось — верно; но также верно и то, что, кроме меня и Леонека, в Варшаве никого нет и руководить движением некому. Массы — это всего лишь несколько разрозненных кружков, которые неугомонный Леонек сумел разыскать и восстановить в течение двух недель. Мне казалось, что самое главное сейчас — научить этих людей тому, чего они еще не умеют, то есть проводить с ними регулярные собрания. Однако Леонек считал, что гораздо важнее выпустить воззвание от имени самого центрального комитета партии. Мне было не по душе такое самозванство. Тогда он взял это на свою ответственность. Составил пламенную прокламацию, подписал ее от имени нашей самой высокой партийной власти и напечатал на гектографе. Ему помогал какой-то таинственный помощник, о котором он не хочет мне рассказывать. Факт свершился. Не знаю, что скажет Конрад. По-моему, все это крайне легкомысленно. Правда, содержание прокламации не противоречит программе, оно только грозное и напыщенное. Особенно удручает меня, что Леонек свято верит в то, будто ЦК существует, и «массы», следовательно, должны чувствовать над собою власть. В «массах» нужно поддерживать уверенность, что высшего руководства партии не могут коснуться даже самые большие репрессии. Понимая столь странным образом психологию масс, Леонек сам избрал себя в центральный комитет, хотя в качестве «самодержца» был достаточно лоялен: его принимают только за «наместника». История государств и династий учит, что регентом малолетнего правителя назначают совершеннолетнего опекуна. А у нас получилось наоборот. Хоть бы Конрад наконец вернулся. У парня кружится голова. Теперь он готовит от имени партии очень опасную прокламацию в связи с тридцатой годовщиной январского восстания[33]. Между прочим, там должна быть, насколько я помню, такая фраза: «Костюшко, защищая интересы шляхты, проливал кровь крепостных и является для нас тем же Скобелевым…» Он говорит, что теперь покажет, как нужно бить националистов. Я не националист, но шутовства не люблю. К сожалению, остановить этого отчаянного мальчишку мне не под силу. Самое время, чтобы кто-нибудь привел его в чувство. Но мне не оставили ни одного адреса, — хоть удавись, ничего не сделать. Могут быть неприятности. Один кружок в районе Воли[34] (а может, и не один) собирается каждую неделю, и все там вооружены ножами. Так приказал от имени партии Леонек. Он ни за что не хочет объяснить мне, ради чего это делается, видно, сам не знает. А рабочим нравится. Говорят, что он принимает какую-то присягу при свечах. И это нравится. Лучше бы (если уж нет иного выхода) он засыпался. Ведет себя крайне неосторожно; подружился с Огоровичем, который боится его и во всем слушается. У старого почтенного осла и юного безумца есть какие-то общие тайны. Кто знает, может быть, и Огорович входит в состав комитета. У него такой вид, что всего можно ожидать. Мир перевернулся вверх ногами, у меня голова идет кругом. Будь я циником, смеялся бы до упаду; будь я решительным человеком, написал бы по крайней мере папе в Пабяницы, чтобы он силой забрал отсюда Леонека и заточил в своем дворце. Но теперь и это поздно: малый не ночует у меня и забегает только на минутку похвастаться очередною новостью, одна лучше другой: его «работа» развивается, ширится. Все это, очевидно, завершится неслыханным и опасным скандалом.

Январь 1893 года

Конрад появился как раз вовремя. Я рассказал ему обо всем и ожидал от него упреков (хотя что я мог сделать?). Но он выслушал все без заметного удивления, по своему обыкновению, не рассердился, даже не ругал. Сказал только, что скоро начнется большая работа, есть новые люди. Спросил, нет ли за моей квартирой слежки. Он ничуть не изменился, прекрасно выглядит, спокоен. Ну, это хорошо. Я робко осведомился о Хелене и, чтобы скрыть смущение, стал настойчиво расспрашивать о Марте. Оказывается, обе уже в Варшаве. Мне хотелось уловить, поженились ли Конрад и Хелена, но по его виду никогда ничего не узнаешь. Вероятно, да. Он попросил разрешения прийти ко мне на неделе. В назначенный день Конрад явился и начал что-то писать; спустя некоторое время сюда же пришел Леонек. У «диктатора» был такой испуганный и жалкий вид, что я сразу простил ему все глупости. Начались мучительные и унизительные для него расспросы: «Что ты здесь натворил, осел эдакий? Кто тебе разрешил? Кто тебя уполномочил?..» Мне было очень жаль мальчишку, и чтобы пощадить его самолюбие, я потихоньку убрался. Однако хорошая «баня» ему полезна. Из Леонека еще получится стойкий и серьезный революционер.

Ко мне прислали ночевать на неделю маленького чернявого человека — личность совершенно мне неизвестную. Каждый раз он приносил под мышкой пакет, а за пазухой и в карманах брюк — пачки литературы. В итоге ее набралось изрядное количество, и я заполнил ею целый ящик в комоде. Гость ежедневно докладывал мне таинственным шепотом: «Принес тут еще немножко…» Он вообще говорил невнятно, мямлил, на вопросы отвечал как-то туманно и не заканчивал начатые фразы. Если же он сам о чем-либо спрашивал, то я никогда не был уверен, хорошо ли его расслышал, а если расслышал, то правильно ли понял. Часто он что-то бормотал или ворчал, а когда его спросишь: «Что вы говорите?», отвечал: «Ничего, ничего, это я так, про себя». Каждый раз, войдя и поздоровавшись, он шел прямо к окну и выглядывал, потом смотрел по углам, на печь. «Чего вы ищете?» — «Я ничего не ищу». Какой-то нелюдим и оригинал. Должно быть, важная фигура, судя по поведению Марты, которая поручила мне позаботиться о нем особо.

Приходят ко мне и другие незнакомые люди. Откуда их сразу столько взялось? Видимо, Конрад не теряет зря времени. Возможно, мне так кажется после длительного перерыва, но новые товарищи (впрочем, может, старые) какие-то другие. Они выглядят старше и серьезнее. Изменились также наши обычаи. Конечно, этого явно требовала новая обстановка и поэтому я терпел, не раздражался. Так, уже несколько раз меня просили уйти на час-два из квартиры: мол, конспирация… Разумеется, быть посвященным в некоторые тайны я не имею права, но, с другой стороны, знаю, что партия мне доверяет. Я послушно ухожу, однако остается неприятный осадок. Прежде такого не бывало.

Хелена встретила меня приветливо. Она похудела, но стала еще красивее. Снова я не мог понять, поженились ли они. Она выглядела по-девичьи, юной, только была немного грустна. Я спросил у Марты, что с нею. Оказывается, какие-то личные неприятности. Поженились ли они, я, конечно, не спрашивал: Марта не сказала бы мне об этом, даже если бы я сам присутствовал на их свадьбе или крестил их детей. Марта — чудачка, всюду у нее полно тайн. То нельзя, это неконспиративно, вредно… Особенно терроризирует она наших девушек и держит их в вечном страхе и абсолютном неведении. Если не перебарщивать, то это полезно. Ручаюсь, что она по-своему любит их, но требует железной дисциплины и нередко поручает им непосильную работу. Правда, и сама она тянет тяжелый воз. Однако ее спартанский метод воспитания лишает их уверенности, даже отпугивает. Тут у меня одна девушка, такой молоденький цыпленок, расплакалась, получив от Марты «дневное задание» на завтра. «Я ни за что не успею, никому не сделать этого за один день!» Я обещал ей помочь и едва успокоил бедняжку. К чему такая строгость? Разве нельзя немного пощадить этих благородных девчушек? Марта говорит, что их достаточно баловали дома, и если им дать даже небольшую поблажку, они превратят партию в салон — начнутся флирты, и дисциплина совсем ослабнет. Работа есть работа, они вволю наигрались на фортепиано, а партия не детский сад. Многие, дескать, считают, что партийные поручения — временное занятие, пока не выскочат замуж. Мы должны воспитать тип настоящей революционерки, утверждает Марта. А чтобы наши польские панны были готовы к серьезной работе, их надо держать в черном теле. Вообще, тут есть доля правды. Однако для чего нужно посылать девушку темной ночью куда-то к черту на кулички, чтобы закалить ее характер? Она там умирает от страха и с непривычки может завалить дело. Мне это не нравится, слишком уж по-солдатски. Странно, но такой метод никого не удивляет. Стало привычным, что самая тяжелая, самая неблагодарная работа приходится у нас именно на долю женщин. Только Хелена освобождена от распространения нелегальной литературы и от подобных поручений (что, впрочем, вполне естественно). Она одна пропагандистка и, возможно, состоит в ЦК. Зато все остальные наши панны растрачивают свои силы и способности на выполнение разовых поручений. Если бы их не держали вот так, в покорности и страхе, в наших деловых отношениях было бы больше тепла и сердечности.

Июнь 1893 года

Наша партия должна изменить название и программу. Это делается по очень многим важным причинам. Однако я еще не совсем разобрался, поскольку каждый объясняет мне дело иначе и все отсылают меня к литературе.

Тогда я взялся за чтение нашей текущей литературы.

Ее уже довольно много. Каждый вечер копался я в комоде, подбирая новые брошюры. Впрочем, новые только для меня, так как их знают у нас, вероятно, уже все. Мне стыдно признаться, но я слабо ориентируюсь в этом обилии программ, статей и дискуссий. В книгах собран наш опыт, наша мудрость. Есть люди, которые знают их наизусть; я же обыкновенный и, казалось бы, не лишенный здравого смысла человек, постоянно оказываюсь в тупике. Вчера, например, совершенно измучился, пытаясь разобраться в каких-то противоречиях и намеках.

Передо мною лежали номера двух журналов, выпускаемых враждующими между собой фракциями. В обоих рассматривался один и тот же важный вопрос. И тут, и там ссылались на Маркса и научный социализм, приводили аргументы, цитаты; всюду одинаковыми были глубокая убежденность, ирония, язвительность и обычная польская ругань, добрые намерения и упорство, любовь к пролетариату и взаимная ненависть. Я должен был составить какое-то собственное мнение, поверить одной из фракций. И не смог, хотя бился, как над трудным ребусом или шарадой, лишившись сна и покоя, словно маньяк. А ночью мне снится, будто я в лесу и на деревьях вместо листьев зловеще шелестят страницы. Некоторые падают мне под ноги, я поднимаю их, читаю, но все это какая-то бессмыслица, и меня даже во сне охватывает ужас. Вот поднялся ветер, бумажки угрожающе зашумели и потоком хлынули с деревьев. Увязая по колено в зыбких бумажных сугробах, подгоняемый смертельным страхом, я иду, падаю, снова поднимаюсь, но наконец силы оставляют меня, я падаю плашмя и мгновенно оказываюсь погребенным под грудой бумаг. Я начинаю задыхаться и с большим трудом просыпаюсь. Выпив воды, я долго размышляю. Сон, безусловно, символический и вещий. Но не в сонниках же искать ему объяснения и не у пана Пуциловича, который занимается у нас в банке толкованием снов. Все-таки что значит этот сон? Можно сказать только то, что или все эти брошюры и статьи плохо и легкомысленно написаны, или наши социалисты еще не сумели найти верного пути. Дай бог здоровья и силы тем, кто его ищет, но к чему такая вражда? Даже рассудительная и ангельски добрая Хелена неспособна трезво оценивать эти споры и называет наших недругов негодяями, говорит, что они — позорное пятно. Впрочем, кто знает, возможно ли все это вообще осмыслить? Люди что-то друг у друга вырывают, что-то защищают, и каждая сторона прикрывает свое, не отдает противнику. О чем идет речь? Известно, о социализме. Но в спорах звучит еще что-то. Оно рождается с трудом, возникает, словно призрак, из обилия статей, вызывает ненависть, отталкивает друг от друга вчерашних друзей. Но никто еще не назвал его по имени — ясно и определенно. Что же это такое? Возможно, никто еще не знает. Я не смог бы даже описать свое состояние — то ли ожидания, то ли тоски. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что наша литература не занимается главными проблемами и далека от реальной жизни. Мы подобны стае птиц, что кружат над землею, прилетев весной из-за моря; они делают виражи и парят, удаляются и возвращаются, пока наконец не высмотрят себе место, и только тогда сядут на землю и начнут строить гнезда. Поистине, иногда и мы как бы парим в воздухе. Чем это объяснить, я не знаю, и мне даже не у кого спросить. А если бы и было у кого, все равно я не сумел бы сформулировать вопрос четко и понятно. Однако я глубоко, твердо и непоколебимо убежден, что почувствую ту минуту, когда мы спустимся на землю. По каким приметам? Откуда мне знать.

Это должно произойти само собой, причем таким образом, чтобы все ясно поняли. Возможно, появится новый человек, возможно, это будет какое-нибудь событие, или удачно сказанное кем-то слово, или, наконец, призыв, случайно брошенный на ветер. Верю, такая минута придет, и страстно хочу ее дождаться. Удивительно, почему наши не высказывают подобных чувств, не беспокоятся — они принимают все так, как есть. Каждое новое обращение, новое издание, новое поступление литературы, счастливо миновавшее границу, являются для них кирпичиками, которые они закладывают в фундамент будущего.

Находясь как бы в стороне и не будучи загруженным ежедневной, мелочной работой, я, возможно, потому и замечаю все, что скрыто. А может, именно я призван взять слово? Следовало бы обратить на это внимание Конрада и непринужденно, при случае, поговорить с людьми, порасспрашивать их. Но еще лучше написать реферат, прочитать его на собрании и обсудить. Есть рефераты на очень незначительные темы, а их весьма горячо обсуждают. Возможно, и я сумел бы написать, если бы только точно знал, в чем тут дело. Трудный это вопрос. Иногда мне кажется, что вообще никаких проблем вовсе и нет. Я заводил об этом речь с разными людьми, пытался узнать, чего, по их мнению, не хватает нам в нашей работе. Один сказал денег, другой — типографии и литературы, третий — людей. Марта утверждала, что отсутствует подлинная конспирация. Леонек всем был доволен, а язвительный Грабаж отметил, что нам, собственно, не хватает всего, а особенно рабочих, которые нуждались бы в нас и хотели бы нас слушать.

Я как-то говорил об этом с Конрадом, даже обстоятельно с ним побеседовал: мне не спалось и очень хотелось все высказать. Он подшучивал надо мною и уговаривал написать статью.

На мой вопрос, как ее назвать, он ответил: «Отсутствие развлечений в социалистической программе». «Приходите к нам все, кому скучно». Когда он произносил это, выражение лица у него было злое и насмешливое. Не знаю, о чем он думал, но, вероятно, не о том, что волновало меня.

Только недавно я узнал, что Конрад и Хелена долго были за границей, где участвовали в важных конференциях и съездах. Маленький лысый товарищ много рассказывал мне о Париже, Вене, где он тоже был. Однако спрашивать кого-либо о том, что там происходило, — напрасный труд. Они что-то скрывают. Леонек принимает таинственный вид, но и он ничего не знает. Марта, когда ее спросишь о чем-нибудь, сразу же начинает сердиться и обычно говорит: у вас есть литература, почитайте. Литературы мне уже предостаточно. В последнее время там нет ничего интересного: новые проекты, из которых опять ничего не получится, и новая полемика, напоминающая старую.

Однако что-то происходит. Я замечаю это по выражению лиц, по шушуканью, замечаю по тому, что меня все чаще выпроваживают из дома. Совещания, совещания, а я снова ни о чем не знаю. Обидно мне. Нужно наконец признать откровенно, что со мною совсем не считаются. Не сумел себя поставить? Уж слишком я мягок, слишком нетребователен, чересчур уступчив, а таким хуже всех. И тем не менее я ведь не первый встречный; кроме Конрада, я единственный, кто с самого начала участвовал в движении! Нет, черт побери, кое-что и я заслужил…

Сентябрь 1893 года

Вчера товарищ Грабаж спросил меня, в какой партии я состою. Насмешка? Ведь ему известно: в той же самой, что и он.

— Это в какой же?

— В такой-то и такой.

— А такой партии уже нет.

— Как? А вы в какой состоите?

— Не знаю.

— Вы что, смеетесь?

— Я говорю вам сущую правду. Сейчас есть пять партий, собственно три, если считать самые главные.

— Где же, черт, возьми, эти партии, если только все это не глупые шутки?

— Где же им быть — за границей.

— А здесь, в Варшаве?

— Здесь? Что может быть здесь?

— А вся наша работа в стране?

— Какая еще работа? Вы что, товарищ, с луны свалились или только родились? Настоящая работа за границей.

— Какая работа? Что они там делают?

— Издают журналы, брошюры, а в основном, ссорятся.

— Кто?

— Кто? Все, много людей: в Париже, Женеве, Цюрихе, Лондоне…

— Мадриде, Риме, Милане, Венеции… Какое к нам-то это имеет отношение?

— Но все наше движение зависит от них.

— По какому праву?

— У них журналы, идеи, деньги, за ними вся интеллигенция…

— А за нами массы!

— А что это такое?

— Рабочие массы!

— Что? Дайте же я вас обниму, товарищ! Наконец нашелся хоть один человек, который верит тому, что печатается в нашей нелегальной прессе.

— Так скажите мне, ради бога, кто мы?

— Мы — епархия in partibus infidelium[35].

— Вы можете говорить по-человечески?

— Это значит, что у нас есть епископы, капитул, даже церковные сторожа, но нет верующих.

— Так что же мы делаем, кто читает нашу литературу для чего мы работаем?

— Мы, в основном, сидим по тюрьмам, нашу литературу мы читаем сами, а работаем для определенной цели. Подождите, это не так глупо, как вам кажется. Провалами мы подтверждаем наше здесь существование, что держит в постоянном страхе правительство и общество. Теперь — литература, которую мы читаем сами, учит нас, как не следует писать; появится когда-нибудь и настоящая литература. Работаем же мы для того, чтобы заграница имела здесь какую-нибудь точку опоры.

— Но вы только что говорили, что мы сами опираемся на заграницу?

— Конечно, мы опираемся друг на друга.

— Но на чем же мы все держимся?

— На борьбе классов и научном социализме! Разве этого недостаточно?

Все же многое мне стало ясным. Грабаж знает работу и умеет говорить серьезно. Меня раздражает его язвительность, но такая уж у него манера разговаривать. На самом деле он очень предан работе, однако своей главной задачей считает борьбу с «заграницей» и с Конрадом. Он доказывал мне и клялся, что никаких организованных рабочих тут нет, за исключением нескольких кружков, которые сегодня есть, а завтра их не будет. После очередных провалов у нас, собственно, нечего делать, и скоро, вероятно, вся страна выедет за границу. Я спросил его, для чего, поскольку уже совсем запутался. Для того, ответил он, чтобы заграница потеряла свои преимущества и чтобы различные группы наконец объединились или окончательно размежевались. Из националистов мы должны выжать все, что есть у них полезного, склочников выгнать. Только тогда наступит в нашей борьбе новая эра, начнется настоящее движение в стране.

Бог мой, сколько уже раз начиналось у нас настоящее движение. Одиннадцатый год пошел с тех пор, как, помню, пришел к нам товарищ Куницкий[36] и торжественно заявил, что движение окрепло, рабочие присоединяются к нам, и мы должны поэтому напрячь все силы, чтобы возглавить движение.

Трудные времена, трудная работа. Наши люди должны обладать дьявольской выдержкой. Сейчас не время для высоких полетов, для стремительного бега. Что делать среди нас человеку, не терпящему промедления, с пламенной душой? Как выглядел бы на фоне нашей кропотливой работы гениальный ум, стремящийся к великим подвигам? Долго бы не выдержал, задохся бы в такой атмосфере. В наше время требуются люди особой породы, борцы иного склада. Вероятно, они не могут служить идеалом для будущего и даже для современного человека, однако идеально соответствуют условиям и нуждам нашего движения. Никто не мечтает у нас о грандиозных планах, не обольщается, что дело решится быстро. В самом начале, когда был еще «Пролетариат», всем нам казалось, что через несколько лет начнется большое, массовое движение, скоро поднимется огромная революционная волна. Да, да, и после того страшного разгрома наши люди, уходившие на долгую каторгу, еще верили, что революция их освободит. Нет, дорогие товарищи, вы отсидите свое, отбудете наказание полностью! Мы были романтиками, слишком преувеличивали свои возможности. Берись за такое дело, которое тебе по плечу — девиз прекрасен, однако в наше тяжелое время нужна иная мудрость. Нынешние люди — практичные, уравновешенные и, в основном, похожи друг на друга. Иногда вдруг, выскочит какой-нибудь юнец, предложит что-то необычайное, настаивает на своем, думает, что совершит чудо. Старых он обвиняет в бессилии и отсутствии веры, начинает бунтовать наконец, если не сядет в тюрьму или не бросит все, успокаивается, впрягает шею в ярмо и пашет, как все: изо дня в день, от межи к меже, неустанно, словно вол.

Наши люди должны быть крепкими, как камень, и терпеливыми, как вода, долбящая его по капле. Это просто, так просто, даже страх берет. Поэтому и кажется, что мы как бы пожизненно обречены на тяжелый и однообразный труд. Все время топчемся на месте, все время работаем, а вроде ни с места. Скромны наши достижения, и мы не имеем права многого желать, нельзя нам ускорить шаг. Мы уже освоились с нашей работой и знаем наперед: завтра, через месяц и через год будем делать то же, что и сегодня. Десять лет назад в Варшаве было несколько рабочих кружков и сейчас их не больше. Зачем и для чего люди работали столько лет, жертвовали собой, попадали в тюрьмы, страдали? Я задаю этот вопрос для красного словца, потому что, как и Маркс, все мы верим: наша работа не пропадет. Отдельные действия каждого концентрируются и скапливаются в одну большую силу, которая когда-нибудь проявит себя. Это тоже понятно и просто. Однако те, кто живет сейчас, не могут сразу и легко приспособиться к однообразной, порою утомительно однообразной работе. Ведь к нам приходят люди энергичные, не какие-то растяпы. В наших жилах течет горячая кровь: у нас есть и стремление к высоким целям и готовность совершить подвиг. Вместо этого наши люди изматываются; пропадают большие таланты, мельчают великие души. Кто знает, может быть, поэтому все так стремятся за границу? Кто знает, может, поэтому все так яростно ссорятся по любому поводу, часто из-за пустяка — просто чтобы как-то расшевелиться, разрядить темперамент. Пропадает, рассеивается масса энергии. Не каждый может быть таким, как Конрад, который спокоен, уверен и сосредоточен. Он умеет держать себя в руках, умеет тянуть свое ярмо и делать только то, что нужно. Он смотрит вперед, его надолго хватит, и он дождется, наверняка дождется своего часа и широко, свободно расправит крылья. Другие пропадут или станут честными ремесленниками, он же сохранит все, чем наградила его судьба, и прославится; я глубоко верю в то, что он прославится и войдет в историю. Мне понятен его странный, проницательный и устремленный вдаль взгляд, когда он повторяет свои любимые слова: наша роль — это быть, выдержать, пережить.

Ему вторит Хелена. Он, вероятно, поддержит ее, а возможно, переделает, перестроит и поможет ей как-нибудь дотянуть до этих лучших времен. Я не раз думал: жаль тебя, чудесная девушка, жаль твоих порывов, твоего горячего сердца, нежнейшей души! Тебе нужно было родиться не сейчас, а позже, в момент великой борьбы, чтобы вдохновлять борющихся и быть для них отрадой в последнюю минуту! Для прекрасной жертвы предназначила тебя судьба. А среди нас тесно тебе, грустно и пусто. Ты еще слишком молода, ты еще этого не знаешь, не понимаешь себя — и к лучшему… Рано или поздно настанет минута прозрения. Ты изменишься, перестанешь быть сама собой, люди научат тебя быть уравновешенной и спокойной, жизнь отнимет все, что придает тебе очарование и силу. Ты станешь полезной и разумной, рассудительной и точной и все выдержишь для пользы дела. Но ты уже будешь иным человеком, и мне жаль, так жаль…

Октябрь 1893 года

Несмотря на мои твердые принципы и вполне определенное мировоззрение, я все же не выдержал и вышел из игры.

Так получилось. Меня не остановили бы ни самая тяжелая работа, ни разочарование, не сломила бы тюрьма. Но то, что у нас сейчас творится, превосходит все и ни с чем не сравнимо. Кажется, пробил последний час всей нашей работе и всему нашему движению.

Ибо если вчерашние друзья и старые товарищи считают друг друга изменниками и не подают руки на собраниях…

Сейчас не может быть и речи об общих собраниях. Отношения установились официальные, но и они, впрочем, ограничиваются обменом оскорбительных, полных яда обращений и статей, которые невозможно читать.

Мне кажется, что все рухнуло и уже никогда не восстановится.

Недавно у меня ночевал маленький лысый товарищ. Около одиннадцати, до того, как закрыли ворота, пришел Грабаж. Маленький товарищ (он уже лежал) отвернулся к стене. Грабаж обратился прямо ко мне и громко спросил, можно ли ему сегодня переночевать. Я сказал ему: диван занят, разве не видно.

— Нет, товарищ, диван не занят. На сегодня занял его я, и никто из наших сюда не мог прийти. Повторяю вам, диван свободен.

— Вы с ума сошли! Грабаж, что за комедия?

— Это вы устраиваете комедию! Ваша квартира — для партии, а между тем вы тут самоуправствуете и приглашаете всяких…

— Ну, ну, Грабаж, только без глупостей!

— Это вы глупы, если не понимаете самых простых вещей. Может, вы уже перешли к ним? В таком случае поздравляю вас и ухожу. Но вы злоупотребили нашим доверием. Честный человек заявляет об этом открыто и не вводит в заблуждение серьезную партийную организацию.

Маленький товарищ при этих словах громко расхохотался и произнес, не поворачиваясь:

— Ха-ха-ха, серьезная партийная организация! Ха-ха-ха!

Грабаж бросился к нему и закричал, стиснув кулаки:

— Я не с вами разговариваю! Понимаете! Не с вами и вам подобными!

— Я тоже не к вам обращаюсь. Я говорю сам с собой. Прошу меня не трогать!

— Тогда говорите тихо!

— Я говорю так, как мне нравится.

Видя, что положение становится серьезным, я вмешался, чтобы не вспыхнула ссора.

— Люди, опомнитесь! Ведь вы друзья, товарищи! Ведь вы социалисты! Помиритесь… У каждого может быть свое мнение…

Тогда Грабаж опять набросился на меня:

— У каждого может быть свое мнение! Очень верно! А если некоторые публично говорят и пишут о нас, будто мы перешли на содержание к националистам, если обманывают наших рабочих, не брезгуют никакой клеветой…

Его прервал маленький лысый товарищ, возбужденно говоря по-прежнему в стену:

— А кто устраивает интриги за границей, кто присылает на родину подозрительных людей, кто сознательно губит дело Куницких и Варыньских, кто первый выпустил гнусное обращение?

— Я не откажусь ни от одного слова в нашем обращении!

Напрасно я призывал их объясниться спокойно; впервые в жизни довелось мне быть свидетелем такой яростной схватки. Еще две недели назад они были друг с другом на ты и многие годы считались друзьями. Сколько раз они вместе приходили ко мне на чай! Я знаю, что они любили друг друга. А теперь? Как может расценить это разумный человек?

Я ничего не мог сделать и только встал между ними, чтобы они не подрались, — могло дойти и до этого.

Лысый товарищ сел на постели и, свесив худые голые ноги, ораторствовал, грозя кулаками. Грабаж стоял в пальто и шляпе — так, как вошел. Они бросали друг другу в глаза страшные обвинения. Когда я пытался вмешаться в спор и приводил доказательства, что пролетариату нужны единство и согласие, они оба нападали на меня, не знаю даже, кто яростнее. Поскольку и во мне тоже течет кровь, а не вода, я начал злиться. Но до поры молчал, сохраняя нейтралитет.

— А дело с присвоенным, мягко говоря, шрифтом?

— Шрифт был наш.

— Неправда. Шрифт Вацлав оставил у Ростропного, А теперь, когда Вацлав сидит (а всему миру известно, каковы убеждения Вацлава), ваши выцыганили у несознательного труженика…

— Теперь он стал несознательным, потому что бросил вас.

— Не только несознательный, но и подлый.

— Подлый, потому что хочет стать социалистом.

— Это вы-то социалисты?!

— Не вам, шляхтичам, судить нас!

— Шайка демагогов!

— Через три месяца от вас и следа не останется. Рабочие прозреют, раскроются все ваши интриги!

А когда им не о чем уже было говорить, Грабаж, как последний дурак, снова прицепился к дивану. Разумный человек, а не какой-нибудь мальчишка, старый, опытный подпольщик, устроил из-за пустяка глупый скандал. Он приставал ко мне, требуя, чтобы я выпроводил лысого товарища из дома, потому что он не может находиться под одной крышей с ним, и так далее.

— Позвольте, разногласия разногласиями, но это мой дом, и я никому не разрешу так бесцеремонно распоряжаться у меня. Товарищ — мой гость.

— Вы не имеете права принимать врагов партии.

— Это мое дело. Товарищ — социалист и порядочный человек, и мне этого достаточно! А если вам не нравится, убирайтесь сами!

— Значит, вы присоединяетесь к этим склочникам?

— Я ничего не говорил! Не знаю, кто тут устраивает склоку.

— Хорошо, в таком случае мы прекращаем с вами всяческие отношения. Скажу вам только, что такому старому типу, как вы, следовало бы иметь больше ума!

Если бы не бестактность лысого товарища, то, может, на этом бы все и закончилось. Но черт его дернул самовольно представить меня в качестве члена их группы. Совершенно напрасно он это сделал. Конечно, я отказался довольно решительно и не совсем, вероятно, вежливо. Тогда он сразу стал одеваться, ругаясь:

— Еще только этого мне не хватало, чтобы я искал пристанища у националистов!

Грабаж торжествовал и уже снял было пальто и шляпу, готовясь остаться, когда я категорически и снова, должно быть довольно резко, заявил, что уж если я не вхожу в ту группу, то в их — тем более. Грабаж окончательно обиделся и даже обозвал меня буржуем.

Лишь в последнюю минуту, когда они оба уже направились к выходу, я опомнился и стал упрашивать их, чтобы этой ночью они как-нибудь разместились у меня. Я извинялся и делал все, что мог, но они были непреклонны. Ни один даже не попрощался со мною. Ушли, каждый в свою сторону, искать ночью приюта в городе — оба без паспортов и, вероятно, без денег. Ведь оба могли засыпаться. Я злился и не спал всю ночь, меня мучила совесть. Я был виноват, мне следовало иначе вести себя с раздраженными людьми, хотя трудно сохранить хладнокровие, попав в такой переплет.

Мое положение теперь просто ужасно. Каждый уже определился и знает, чью сторону ему принять. Другой вопрос, хорошо ли это продумано и взвешено, но все решили размежеваться. И теперь кидаются друг на друга.

А мне-то что делать? Откровенно говоря, новая программа мне нравится, и все было бы отлично, если бы не эти сплетни и ругань. Теперь я совсем ничего не знаю, верю тем и другим, всех уважаю, а точнее, ничего уже не понимаю и все мне одинаково опротивели.

Целую неделю никто ко мне не заглядывал. Значит, все кончено. Но я тоже заупрямился и не иду к ним. Хотя, впрочем, к кому идти? Каждый начнет уговаривать меня и для большей убедительности будет обманывать — случается и такое. Странное дело: в любых житейских ситуациях эти люди исключительно порядочные и честные, даже чрезмерно, а возникнет политический конфликт, прибегают к разным приемам, весьма рискованным с точки зрения этики, полагая, что бывают моменты, когда о ней можно забыть. Они когда-нибудь за это поплатятся. Я даже опасаюсь, как бы это не сказалось пагубно на всем нашем движении. Уж очень сильна ненависть и слишком долго продолжаются распри. Примирение уже невозможно. И если сейчас оно не состоится, то в партии навсегда сохранится раскол и наши силы будут тратиться впустую. Потом придут новые люди, которые в этих скандалах не участвовали, и их совершенно не будет интересовать, кто, когда и какое совершил «свинство» или же написал какую-то оскорбительную статью. Они будут стремиться к социализму, к работе в партии.

Больше всех пострадает от этого пролетариат. Нашим рабочим пока непонятна высшая политика. Но, кто знает, возможно, они и поняли бы ее, если бы не застилал им правды тот туман, что идет от интеллигентских споров и разногласий. Рабочие — простые и открытые люди, им нужна правда и вера. Я опасаюсь, как бы рабочие, которых каждая из сторон тянет сейчас к себе, послушав одних, послушав других, не послали бы всех к черту!

Быть бы мне лжепророком!

Положение у меня действительно ужасное и, что хуже, неясное и совершенно дурацкое. Мне в самом деле нравится новая программа. Почему мы не можем стремиться к такой независимости Польши, которая справедливо нам полагается? Это дело ясное и чистое. Но я столько об этой независимости слышу, столько времени продолжались у нас из-за нее ссоры и столько случилось бед, что и независимость мне опротивела. Мне казалось, что новая программа обогатит социализм; отечественные националисты лишатся повода облаивать нас, а мы наконец начнем увереннее действовать в своей собственной стране. Между тем случилось непредвиденное. Я за границей не бывал, в их сложных дискуссиях не разбираюсь. Грабаж говорил, к тому все и шло. И очень даже хорошо, что дело наконец прояснилось. Черт подери такую ясность! Люди грызутся, работа остановилась, рабочие потеряли интерес…

Политика политикой, но ведь нашей пролетарской политике следует, вероятно, быть иной? В мое время было по-другому.

Я не знаю, что делать, и уже ничего не понимаю. Никто теперь не сможет меня убедить; приди ко мне даже сам Конрад, я все равно не уверен, что он сумел бы уговорить меня стать на его сторону. Он возмущается новой программой и руководит всей оппозицией, которая, однако, превратилась уже во враждебную партию. Вероятно, он своей логикой и убедил бы меня, но никто не даст мне ни сил, ни желания работать, никто не вернет веры в людей и спокойствия духа. Мне уже все равно. Кажется, что я никогда и не был социалистом и впустую потратил столько лет. Я глубоко несчастен и растерян.

Декабрь 1893 года

Мне кажется, что я намного помолодел, избавившись от своей замкнутости и одиночества. Возобновил прежние знакомства и даже завел новые. С людьми всегда легче, чем одному.

Это другие люди, совершенно другие, но все-таки люди, хотя у нас их бойкотируют на каждом шагу. И очень несправедливо! Я теперь бываю в некоторых домах и совсем переменил мнение о пресловутой «загнивающей буржуазии». Главное, здесь можно распространять наши идеи или по крайней мере определенным образом влиять на их взгляды. Я стараюсь делать это осмотрительно и тактично. Познакомился с несколькими очень порядочными людьми, которые, правда, никогда не станут социалистами, но являются демократами и сторонниками прогресса. Они принимают меня очень любезно; огорчительно только одно — в этих домах полно дочерей на выданье. Меня считают неплохой партией (с нового года я буду получать сто двадцать пять рублей в месяц), и я опасаюсь оказаться замешанным в какую-нибудь интригу. Панны разные — красивые и некрасивые, но ни одна из них меня не привлекает. Есть на свете женщина, но она…

Я хожу в театр, на концерты, на лекции. Не менее двух раз в неделю делаю визиты и очень стараюсь не проводить ни одного вечера дома. Одним словом, развлекаюсь.

Иногда мне кажется, что я действительно развлекаюсь. Говорят, в обществе я очень мил. Кто знает, может, и правда?

Во всяком случае, я собираюсь сшить себе фрачную пару и появиться в свете во время карнавала. Ибо нужно на что-то решиться. Если уж мне суждено остаться обывателем, то надо привыкать ко всем последствиям своего нового положения. Я привыкну. Обо всем забуду. Женюсь, ко всем чертям!

Я буду флиртовать, заводить знакомства, делать карьеру. Нужно когда-то решиться: ведь жизнь проходит.

Нужно как-то жить. У меня были и есть принципы. Я не родился ни карьеристом, ни филистером. И ничуть не изменился. Пусть себе наши люди думают, что хотят. Пусть иронически улыбаются, встречая меня на улице. Меня не волнует ничье мнение. Что я знаю, то знаю, и этого мне достаточно.

Виноват не я. Решив раз и навсегда не думать о тех, прежних делах, я теперь не огорчаюсь столь сильно, как в первое время. Одно хочу сказать: со старым товарищем таким образом не поступают и не выбрасывают его, словно изношенную пару обуви. Недостойно, во всяком случае, смеяться надо мной при встрече на улице.

В конце концов разве кто-нибудь из них пришел ко мне и спросил серьезно, по-человечески, о моих убеждениях? Разве им известно, о чем я думаю? Нет, это их не касается. Лысый товарищ рассказал своим, будто я присоединился к «националистам», а Грабаж раззвонил по всему городу, будто я ночью выставил его за дверь, потому что примкнул к «склочникам», не признающим авторитета партии.

Так у нас создается общественное мнение.

Как же я мог после этого пойти и просить меня принять? Да и к кому идти? Два месяца я ничего не читал, не знаю, как обстоят дела. Лучше всего ни о чем не думать.

Меня предали. Особенно больно, что обо мне не подумала Хелена. Она всегда была так добра ко мне! Боже милостивый, уж она-то знает, что меня всегда можно убедить, если говорить искренне и разумно. Я же не интриган. Она была обязана поговорить со мною. Но что я для нее значу?

Я не имею понятия, где она. Разумеется, вместе с Конрадом в новой партии. Женщина, какой бы самостоятельной и выдающейся ни была, всегда согласится с тем, кого любит. А ведь Хелена убедительно и веско умела отстаивать свою самостоятельность! Однако любовь — главное.

Однажды я встретил на Мазовецкой Марту, и мне показалось, что она хотела остановиться. Мы никогда не здороваемся — из-за конспирации. Я замедлил шаг, но нет — она пошла дальше, и я долго оглядывался ей вслед. Если бы ей хотелось меня увидеть, то ведь она знает мой адрес.

Сегодня впервые за много дней я остался вечером дома. И больше никогда не стану этого делать — совершенно расклеился. Нет, так жить невозможно!

Испробовано уже все. Я брал работу домой и до одури сидел над счетами. Начал бывать у давних знакомых, беседовал с молодыми девушками, заботился о своей внешности, тщательно одевался. Ходил даже в оперетту, бывал в цирке! Иногда напивался так, что, вернувшись домой, не мог попасть ключом в замочную скважину. Я даже серьезно собирался делать карьеру!

Ничего не помогает. Так можно слишком далеко зайти. А они даже не подозревают, что гибнет порядочный человек. Ведь я еще пока порядочный человек!

Однако неизвестно, чем все кончится. Самое страшное, когда теряешь веру в людей…

Если такая простофиля, как Огорович, может состоять в партии, то воистину смешно (скорее плачевно), что я, один из самых первых социалистов в Польше, должен ходить, как дурак, без дела. Даже Огорович — в одной из двух новых партий. Он, не имеющий представления о социализме, является ярым врагом сторонников независимости и хвалится тем, что знает самого Конрада. Не имею понятия, что он там делает; вероятно, ничего. Однако он — в партии, прячет для них литературу на работе, вообще, делает многозначительный вид. Со мною он вежлив, но холоден, как и полагается партийному врагу. Ни о каких шахматах не может быть уже и речи. Я не разговаривал с ним почти месяц. Огорович — полное ничтожество, я же его вывел в люди, а теперь он изображает передо мною важную персону.

Но, кто знает, может, он прав? Ведь глуп как пробка, размазня, а решился же на что-то. Какие-то люди с ним считаются и кто-то принимает за своего.

Мне часто приходит в голову, что, может, я стал жертвой чьей-либо интриги, или же причиной всему явилось глупое недоразумение.

То, что у меня не бывает никто из главных, мне понятно, но почему ни разу не пришел хотя бы Леонек? Этот сопляк шлялся без надобности почти каждый день, чтобы похлебать у меня чаю и слопать сардельку, а теперь даже носа не кажет. Такой полный и двусторонний бойкот не может не иметь серьезной причины.

Как это узнать? В конце концов можно пойти к кому-нибудь. Просить я ни о чем не буду, но потребовать объяснений имею право. Может быть, пострадало мое доброе имя? Нет ли здесь каких-нибудь сплетен?

Не знаю только, что мне ответить, если какая-либо из сторон спросит мое окончательное решение, — а это, конечно, неизбежно. Скажу откровенно, что новая программа мне нравится, но неприятны раздоры. Если же я и присоединюсь к какой-то одной из партий, то ничуть не буду считать себя обязанным относиться с ненавистью к другой. Я не умею ненавидеть порядочных людей, к тому же социалистов. Что они на это ответят?

Пожалуй, я еще подожду, подумаю.

Январь 1894 года

Я стал другим человеком. Трудно представить себе, что за несколько дней все может перемениться. Еще десять дней назад все было по-старому. Одинокий, жалкий и несчастный, опротивевший самому себе, сидел я в своем обывательском болотце, завязнув в нем по уши.

А сейчас я снова ожил, полон энергии. Мне еще не приходилось испытывать подобных чувств. Кажется, будто я пробудился от сна, пробудился уже не таким, как прежде, — заурядным, обыкновенным человеком, а значительной личностью. Не знаю, чем это все кончится, но пока я ощущаю в себе большие силы и подъем. У меня много новых планов, я обрел веру в себя. Пожалуй, все идет к лучшему, ощущение это во мне очень прочно.

В прошлую субботу я получил письмо от Марты через посыльного. Она передавала сердечный привет и уведомляла меня, что на шесть часов вечера в понедельник ей необходима моя квартира, спрашивала, удобно ли мне это время. У меня навернулись на глаза слезы. Только за одно то, что выбор Марты пал на мою квартиру, я был готов любить ее до конца жизни. Но, может быть, это случайно? Просто потому, что у них нет явок? А может, она хотела оказать мне особое доверие?

Я очень надеялся, что партия Марты решила восстановить со мной отношения. Я был тронут и счастлив. Наконец-то!

С трудом дождался я понедельника.

Ровно в шесть вошел… Конрад. Я удивился, однако мы поздоровались, стали разговаривать. Он очень похудел, а глаза совсем ввалились. Все-таки для него не прошли даром эти бурные события, несмотря на то, что он такой сильный и твердый. Мне стоило большого труда сдержаться и не спросить о товарище Хелене. Мы говорили о каких-то пустяках, словно совершенно чужие люди.

Наконец Конрад с величайшими извинениями и излишними оговорками, как будто имел дело с посторонним, спрашивает меня, не могу ли я уйти на несколько часов из дома. Он объяснил, что вопрос исключительно важный и если бы не это обстоятельство, он никогда не посмел бы обойтись со мною столь невежливо и бесцеремонно. Вероятно, будет какая-нибудь межпартийная конференция. Не наступит ли теперь примирение? Я очень обрадовался и на прощание пожелал ему успеха. К моему удивлению, Конрад обнял меня и поцеловал, мне показалось, что в глазах у него слезы. Ошеломленный и растерянный, вышел я из дома, в полной уверенности, что наконец произойдет примирение. А может быть, предстоят какие-то важные перемены? Революция? Что я мог знать, будучи изолированным столько месяцев!

Долго бродил я по городу, потом зашел поужинать. В «Воробье» встретил одного знакомого буржуя, с которым подружился в последнее время. Мы посидели с ним за пивом часа два. Только теперь я убедился, какой это глупый человек, вернее, не глупый, а какой-то совершенно пустой. Среди наших встречаются всякие люди, даже неинтеллигентные, ограниченные и почти глупые, но пустых нет. У каждого есть что-то за душой, есть какое-то любимое дело. Каждый твердо знает, ради чего живет. Иначе — в буржуазной среде. И я намеревался среди них жить? Среди бездушных людей, у которых нет ни высоких целей, ни увлеченности, ни стремления к самопожертвованию? Они не живут, а гниют. Нет, уж я-то не стану гнить вместе с ними.

Около одиннадцати я пошел домой: любые собрания заканчиваются у нас до того, как закроют ворота. Горя желанием все наконец узнать и установить постоянный контакт, я надеялся еще кого-нибудь застать. С волнением поднялся я по лестнице. Ключа под ковриком не было, значит, кто-то остался и, может, даже заночует.

Вхожу — пусто. Лампа привернута. В комнате нет дыма, вещи в порядке, словно никого и не было. Что это? Я поднял лампу и окаменел от ужаса.

На полу, возле умывальника, лежала в темноте женщина. Я бросился к ней, опустился на колени: Хелена…

— Товарищ! Хелена! Что с вами? Не молчите, скажите что-нибудь!

Я был в отчаянии, совершенно не представляя, что же делать. К счастью, мне вдруг вспомнилась сцена из какой-то пьесы. Я осторожно поднял ее с пола, крепко обнял — близко, страшно близко, ощутил возле сердца — и положил на диван. Потом поправил на ней платье и принялся смачивать водою лоб. Но это не помогало. Я хотел было бежать за доктором (он жил в нашем доме), решив не обращать внимания на возможные осложнения и сплетни, но тут у нее дрогнули веки и слабо зашевелились губы.

Я склонился над нею, вытер лицо. Какая же она бледная!

Вдруг она широко открыла глаза и посмотрела на меня. Никогда не видал я такого взгляда — безысходное отчаяние… Что с тобою, любовь моя? Кто тебя обидел?, Я защищу тебя, я не позволю…

— Что с вами? Скажите хоть слово!

Она шевелила губами, но не могла ничего произнести. И не сводила с меня глаз.

Это была страшная минута. Мне казалось, что я очутился вдруг где-то в потустороннем мире. Прекрасные, полные горя глаза открыли мне тайну, о существовании которой я никогда и не догадывался. Будто она позволила мне заглянуть в самую глубину ее души, и произошло чудо: передо мною ясно раскрылась сокровенная жизнь другого человека. Я преклонялся перед нею, я стал другим с этой минуты. Каждый на моем месте преобразился бы, стал бы чище и лучше. Да, это было чудо либо ясновидение. Она ничего еще не сказала мне, а я уже все понял. И не ошибся. Молча стоял я возле нее и смотрел, как на святыню. Молчание нас не тяготило: я уже знал, что произошло, а она понимала, что мне все известно и что я готов отдать за нее жизнь.

Вдруг она вскочила, словно хотела бежать, но зашаталась и была вынуждена сесть. Я испугался. Может, сейчас она снова упадет без чувств? Что же делать? Позвать доктора-буржуя? А потом этот мерзавец проболтается и по всему дому начнутся пересуды? Конечно, не о своей репутации я заботился…

К счастью, она овладела собою. Но, очевидно, не отдавала себе отчета в том, где находится в такое позднее время. Просто забыла. А я стоял глупец глупцом, хотя следовало что-то делать, что-то говорить. Но у меня сжало горло, и к глазам подступали слезы.

Долго смотрела она на меня пристальным, странным взглядом, словно бы не узнавала. А может, она тяжело больна? Как же быть?

Наконец Хелена заговорила:

— Вы всегда были добры ко мне. Спасибо.

Я едва не упал перед ней на колени. Но молчал, да и что можно сказать в таком случае?

— Посоветуйте, что мне теперь делать?

— Хелена… Хелена… Вероятно, есть люди умнее меня, возможно они больше ценят и уважают вас, но преданнее друга у вас нет. Друга! Я помогу вам, сделаю все, доверьтесь мне, как брату… Я пойду…

— Ничего уже нельзя поправить. Все кончено, ушел Конрад. Скажите, давно ушел Конрад? Наверно, уже очень поздно, я должна идти, а у меня совсем нет сил. Странно, мне трудно даже пошевелиться. Никому не говорите об этом! И сами позабудьте. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал.

Снова я совершил глупость — выскочил не вовремя со своими заверениями! Вероятно, дурацкий был у меня в тот момент вид.

Я обещал проводить ее домой. Оказалось, что она два дня ничего не ела, не спала. К счастью, у меня в доме была кое-какая еда. Я принялся за дело. Пододвинул столик к дивану. Приготовил чай, подал, что нашлось.

Мы беседовали, словно ничего не произошло. Но вдруг она поставила чашку на стол и закрыла лицо ладонями. Она не плакала, за нее плакал я. И не стыдился этого.

Так мы просидели до утра. Перед рассветом она уснула, а я сторожил ее сон и поклялся в душе никогда ее не оставлять. Издали, тайком стану я следить за каждым ее шагом, буду верным псом, сделаю все, что только в человеческих силах. Для нее у меня всегда найдутся и добрый совет и сердечное слово. Я принадлежу ей.

Конрад — страшный человек и очень волевой. Он отрекся от нее, оставил. Он идет своим путем и ни перед чем никогда не остановится. Им управляют холодный разум и какая-то сверхъестественная сознательность. Придя к мысли, что любовь мешает работе, он отказался от счастья. А коль скоро он принял решение, разум прикажет ему забыть. Он сумеет справиться с собой.

Но Хелена еще сильнее. Она любила его всем сердцем, всем своим существом, ибо такие, как она, иначе не могут. Она будет любить его и никогда не согласится принадлежать другому. Ее жизнь превратится в безутешное страдание, в вечную тоску. Позабыть она не захочет. Однако у нее хватило решимости не уступить. Может, она видит перед собой ясную цель? А может, политика сделала и ее рационалисткой?

Нет, она не такая, как Конрад. Не расчетливый политик и не хладнокровный общественный деятель. Во всей нашей работе ей что-то чрезвычайно дорого и отказаться от этого она уже не в состоянии.

Теперь и мне понятна новая программа. Научные принципы и Маркс согласуются в ней с логикой и разумом. Одних это убедило, других нет. Наши деятели толкуют о программе с весьма ученым видом, сухо, по-деловому. Так уж у нас принято. Однако программа обращена и к чувствам: в ком она не задевает душевных струн, того не убедят самые умные доводы.

Февраль 1894 года

Хелена бывает у меня почти ежедневно. Она очень печальна и сильно переменилась, даже голос звучит иначе. И стала еще красивее. Когда я рядом с нею, мне кажется, что я переношусь в другой мир. Мне представляется огромный мрачный храм, тайны которого стережет жрица; она всегда одинока, замкнута и грустна, как будто судьба обрекла ее на вечное отшельничество — вдали от всех радостей жизни, вдали от солнца.

У меня создалось впечатление, что Хелена как бы дала обет самоотверженного, беззаветного служения Делу. Партийная работа и прежде составляла смысл ее жизни но теперь она вникает во все вопросы, даже не слишком значительные; у нее нет свободной минуты — все время уходит на дела и беготню по городу. В моей квартире она организовала нечто вроде штаба. В вечерние часы принимает здесь людей, ведет переписку, пишет статьи и прокламации. Я вижу, что она практически руководит всей работой.

Разумеется, я состою в той же партии, что и Хелена. Долго я сомневался и размышлял, но теперь твердо знаю, за кем идти и ради чего. Моей натуре претит легкомысленная поспешность в решении серьезных вопросов. Грабаж (с ним мы давно помирились) упрекает меня в недостаточной сознательности, так как я отзываюсь о наших врагах с некоторой сдержанностью. Действительно, я не могу относиться к ним с ненавистью и думать о них как о «банде головорезов». Ведь они неплохие люди, пусть заблуждающиеся, однако, несомненно, тоже социалисты, как и мы. Но я на них очень обижен — из-за Хелены. Мне горько и даже неприятно, когда я встречаю кого-нибудь из них на улице. Глупо, по-видимому, занимать позицию в принципиальном споре под влиянием эмоций. Но если бы кто-нибудь оказался в тот памятный вечер на моем месте, вряд ли он поступил бы иначе.

Я придерживаюсь мнения, что не всегда и не во всем стоит руководствоваться исключительно разумом. Не только я, наверно, но и огромное большинство людей воспринимают сложные общественные явления, одни и те же социальные науки и программы по-разному. Разве можно каждому заглянуть в душу! Все люди разные и у каждого есть в глубине души свои сокровенные мысли, которые другой человек не поймет, даже при самых лучших намерениях и большой интуиции.

Сейчас наступило время трезвых оценок. Необходимо ко всему подходить разумно, анализировать, взвешивать. Чтобы не казаться смешным, нужно скрывать от людей свои переживания и чувства. Мы стали чрезвычайно рассудительными. Однако здесь больше показного, чем разумного. Например, товарищ Михал не влюбляется, избавь боже! Разве сознательный социалист может влюбиться? И жизнь Михала тоже целиком отдана обществу. А за нашей Кларочкой он бегает потому, что Дарвин открыл миру закон естественного отбора, а кто-то другой объяснил его с точки зрения социологии. Глубокое и трезвое изучение натуры Кларочки показало, что этот тип подходит для Михала. Со своей стороны, и он, выполняя свой общественный долг, предоставил ей возможность изучать себя — путем частых встреч, соответствующих разговоров и чтения книг. Ни цветов, ни конфет он ей не дарил: это буржуазные предрассудки. Впрочем, у него не было денег и никогда их не будет. Чтобы обеспечить такому союзу благоприятные условия развития, следует как можно чаще общаться, взаимно познавать друг друга и делиться различными психологическими наблюдениями. Поэтому они проводят вместе каждую свободную минуту. Читают серьезные книги, ведут принципиальные споры и целуются, сколько влезет. Конечно же, это не любовь, ведь времена любви миновали безвозвратно. Так называемая любовь, наряду со многими другими пережитками, иногда еще встречается в буржуазном мире и бродит в головах поэтов. Для передового человека любовь — понятие устаревшее, романтический бред, не имеющий ничего общего с научными фактами.

Больше всего меня забавляет (но еще сильнее сердит), когда наши панны пытаются демонстрировать в любую пору дня и ночи трезвость ума и ко всему подходят с научных позиций. Откровенно говоря, научных знаний у нас очень мало. Не только паннам, но и нашим товарищам их недостает. Кто из нас располагает временем для учебы? Зато мы компенсируем этот недостаток чрезвычайным уважением к науке. А то, что удается прочитать и запомнить, становится уже догмой. Конечно, наши писатели должны много знать. Но то невероятное множество цитат, которыми переполнены статьи, заставляет меня иногда предполагать, что эти труды пишутся авторами как бы для закрепления в памяти приобретенных ими сведений и частично для того, чтобы похвастаться ими, никакого другого полезного значения они, по-моему, не имеют.

У нас обожают небольшие работы, в которых много кавычек; только подобные статьи считаются истинно научными, написанными с блеском.

Таково общее направление. Но меня оно не захватит, я останусь прежним. Мне нравится мечтать, нравится любить. Мне достаточно того, что я люблю пролетариат и ненавижу его угнетателей. Несомненно, так же воспринимает дело и товарищ Хелена. Она хорошо ориентируется в научной литературе и лучше всех нас может обосновать наши постулаты, но в отличие от других в каждом ее слове звучит истинное чувство. Именно поэтому ее никогда не подчинит себе мертвый догматизм. Не в угоду догме рассталась она и с Конрадом: по этой причине люди делают всякие глупости, но не ломают себе жизнь.

Ноябрь 1894 вода

Наконец-то у меня есть документы, по которым я — брат Хелены. Какое счастье! Я не верю собственным глазам, рассматриваю их сто раз в день. Теперь через каждые две недели я имею право, как брат, навещать ее.

Эта гениальная мысль пришла в голову Марте. Хелене разрешили свидания с родными, однако родные к ней не очень-то спешили. Было решено воспользоваться этим правом: пусть девушка видится время от времени с приятным ей человеком. На прошлой неделе Марта приказала мне отправиться в Люблин, познакомиться с ее семьей и уладить все формальности. Речь шла о том, чтобы достать паспорт на имя брата и зарегистрировать родство. Я сделал все, что было мне поручено, отдал Марте документы и, ни о чем не догадываясь, осмелился попросить, чтобы счастливый их обладатель передал от меня привет Хелене. Но на следующее утро Марта вдруг заявила, что братом Хелены буду именно я, «поскольку никого более подходящего пока нельзя найти». Я не сразу понял, в чем дело, — просто поглупел от счастья. Марта слегка побранила меня за то, что я так недогадлив, а потом начала строго инструктировать, как себя вести, что можно делать, чего нельзя. Она пустилась в такие подробности, будто имела дело с круглым идиотом. Надавала мне множество поручений: нужно было передать Хелене пятнадцать вопросов и принести ответ на двадцать восемь. Я все записал, иначе не смог бы запомнить всю эту сущую, на мой взгляд, околесицу, а вернее, условные знаки, смысл которых мне неизвестен.

Я убежден, что Марта заранее избрала меня на роль брата Хелены, а скрывала просто по своему обыкновению. Где-то в глубине моей души шевелится догадка, что она думала не только о Хелене, но и обо мне. Хотелось бы поблагодарить ее, и я в самом деле очень ей благодарен, но боюсь даже заикнуться. Она наговорила бы мне массу неприятных вещей и еще отобрала бы документы. С нашей Мартой нужно быть всегда начеку, особенно если дело касается чувств.

Ведь однажды она уже сказала мне, что я, постоянно волнуясь за судьбу Хелены, компрометирую ее, ибо люди могут подумать, будто я посмел в нее влюбиться.

Твердая, принципиальная женщина наша Марта и держится словно чиновник. Но неверно было бы думать, что она злая. Если не обращать внимания на ее придирки и колкости, то она, в сущности, была всегда добра ко мне. А Хелене заменяет мать и сестру. Однако избави боже кому-нибудь подметить в ней подобную слабость. Она сразу же устроит самому дорогому ей человеку скандал из-за пустяка и примется утверждать обратное.

Когда я попытался чем-либо помочь Хелене — прибегнуть к связям, похлопотать за нее, — Марта пригрозила мне, что если я осмелюсь это сделать, то буду исключен из партии, «ибо настало время вам узнать, что наша гордость не позволяет нам обивать пороги жандармских приемных». Между тем мне известно, что та же гордость позволяла ей самой в течение нескольких месяцев бегать по делам Хелены, но в большой тайне от всех товарищей.

Мне никогда не забыть того дня, когда я узнал об аресте Хелены. Казалось, случилось нечто страшное и непоправимое. Я ходил, словно помешанный, и делал несусветные глупости. И главное — совершенно серьезно предлагал дурацкие и невероятно хитрые планы ее освобождения, над которыми смеялся даже Леонек, считавшийся у нас специалистом по организации побегов. Только через несколько дней я пришел в себя и осознал то, что, разумеется, понимал всегда: в нашей работе людям постоянно грозит арест и каждый готов к нему с первой минуты вступления в партию.

Однако трудно жить на свободе, когда за решетку сажают близкого человека. Думаешь, что именно ты виноват, стыдишься своей свободы. Начинает казаться, будто ты кого-то обворовываешь, имея возможность дышать свежим воздухом и видеть мир. Долго я ничего не мог с собою поделать: у меня перед глазами все время стояла наша бедная Хелена, покинутая, одинокая, отданная на съедение жестоким жандармам. Мне было бы намного легче, если бы взяли и меня.

Собственно, мне уже и полагалось бы посидеть. Тринадцать лет участвую я в движении. Правда, в кутузку не просился, но и не очень берег себя; людей брали рядом со мною, у ворот моего дома выставляли шпиков — и ничего.

Этому следует радоваться и я, конечно, не огорчаюсь. Но временами мне бывает стыдно, а когда рассказывают в моем присутствии о различных случаях из тюремной жизни, ощущаю нечто вроде зависти.

Ноябрь 1894 года

Она здорова, хорошо выглядит. Смелая, великолепная женщина! Настроение у нее, может быть, чуточку неестественное, но что за умение владеть собой! Это настоящая революционерка.

Увидев ее за двумя решетками, я онемел от волнения и только к концу свидания смог что-то пролепетать. Она сразу все поняла, стала говорить мне «ты», как брату, расспрашивала о сестрах, детях. В ответ я бормотал нечто несусветное, и она смеялась надо мной.

Хелена сказала, что она очень рада видеть именно меня, просила не забывать о ней. Она читает, работает, чувствует себя хорошо. И еще говорила какие-то странные и непонятные мне вещи, которые предназначались для «Камильки», то есть Марты, а на прощание улыбнулась мне своей чудесной улыбкой.

Я вышел ошеломленный, не помня себя от счастья. Мне казалось, что я увидал чудо. И еще раз убедился, как она дорога мне. Чувство неловкости, смущение, ложный стыд — все исчезло.

Она, конечно, понимает, что я даже не осмеливаюсь о ней мечтать, ничего от нее не жду, никогда ничего не потребую. Я хочу только служить ей.

Разумеется, я позабыл обо всех наставлениях Марты. В тот же день я был обязан отчитаться перед Мартой, но струсил и решил уйти из дома на весь вечер. Собственно, в моем поступке не было ни страха, ни стыда, а только желание избежать скандала. Мне хотелось, чтобы этот день был до конца прекрасным и праздничным. Я должен был обдумать, что произошло, многое восстановить в памяти. Чтобы не встретиться со знакомыми, уехал пообедать на окраину города, потом сидел, не зажигая света, в своей комнате и мечтал. Я размышлял спокойно и торжественно.

Мне казалось, что я читаю прекраснейшую трагическую поэму. Никогда прежде не возникали у меня столь странные мысли и образы; словно бы они рождались не в моем воображении, а исходили от кого-то другого. Таинственное существо рассказывало, нашептывало приглушенным голосом, декламировало. Стены моей комнаты раздвигались и передо мной возникали моря, скалы, необыкновенные пейзажи, которые можно увидеть только во сне. Но это был не сон; пожалуй, это было вдохновение.

Я видел голубое небо, плывущие по нему облака, из них складывались картины, сцены, образы: толпа людей, битвы, деревья, горы. Картины непрерывно менялись; все двигалось, жило, проплывало мимо, подталкиваемое ласковым ветерком, который без устали наигрывал и повторял одну знакомую мне симфоническую фразу. Словно некто ставил невиданно-прекрасные мистерии — торжественные, тревожные, страшные. Яркие, подвижные толпы превращались в красочные группы, как в опере. Попеременно гремели и стихали хоры, и снова — та же мелодия из симфонии. Но все это было как бы вступлением к торжественному действию. Я безошибочно чувствовал, что все эти фантазии таинственным образом связаны с Хеленой. Вот-вот и сама она покажется в окружении звезд, огней, скользя на волнах чудесной мелодии.

К действительности вернул меня громкий звонок. Марта. Я притаился. Она долго звонила и наконец ушла, недовольно что-то пробормотав себе под нос.

Грезы развеялись.

Я пытался сосредоточиться, вызвать их снова. Ведь еще немного и началось бы самое прекрасное. Но этот момент уже не наступил.

Теперь в памяти возникали только разные сцены из опер — это должно было бы помочь, но скорее мешало, подводя мысли к чему-то искусственному, ненастоящему, Перед глазами мельтешили декорации, вспышки бенгальских огней. Что поделаешь, человек не умеет мечтать.

Все было испорчено. Потянулись своим чередом трезвые мысли о повседневных делах. Стало скучно и пусто.

Я решил никогда больше не предаваться глупым мечтаниям. Как бы прекрасен ни был мираж, все же настанет минута, когда он соприкоснется с явью. Человек будет сам себе смешон и противен. Ему жаль красивых мыслей, которые вдруг исчезли, он пытается вернуть их, но усилие порождает только бессмыслицу.

Не каждый умеет мечтать наедине и не каждому это идет на пользу. Уж лучше, если придет минута, когда захочется чего-то возвышенного и благородного, взять томик стихов и помечтать вместе с теми, кто обладает этим даром от природы.

Не тот я человек, чтобы думать о такой женщине, как товарищ Хелена. Даже в своих самых сокровенных мечтах я вижу себя лишь ее слугой и подданным. Марта сказала мне однажды, по-своему, грубо, что, дескать, я «осмелился влюбиться». Только от нее я и узнал, что такая возможность вообще существует на свете, а до тех пор и не предполагал об этом. Не думал я, что мои чувства могут быть плохо истолкованы. Люди беспощадны и судят о других по шаблону; только сам себе человек представляется исключением.

Я знаю себя и знаю также Хелену. Если бы даже (предположив самое невероятное!) она меня когда-нибудь полюбила, то я, вероятно, отступил бы. Для меня это было бы совершенно невозможно, я не смог бы в это поверить. Есть ситуации, которые трудно себе вообразить, которые просто немыслимы. А если иногда, крайне редко, они становиться реальностью, то люди или сходят с ума от радости, или пугаются и отступают в страхе.

Мне не угрожает ни то, ни другое, потому что я не иду в расчет, а она до самой смерти будет любить Конрада.

Январь 1895 года

В нашей работе наступило затишье. Сомнительно, делается ли вообще что-нибудь, и если да, то неизвестно кем, так как в Варшаве людей нет совершенно. Все пошло хуже уже после ареста Хелены, но, поскольку мы не привыкли к широкому размаху, кое-что еще делалось, однако все слабее и тише, пока наконец совсем не замерло. Люди поисчезали, как тени, неизвестно куда и как. Марта уехала на праздники куда-то на Волынь и до сих пор не возвратилась. У оставшихся работа не ладилась, не было опыта — большинство из них избрано впервые.

Итак, у польского пролетариата — каникулы и у меня тоже.

Моя единственная работа сейчас — посещать нашу узницу и заботиться о том, чтобы у нее все было. Раз в две недели я отвожу ей корзину с разной снедью и новые книги. Она всегда приветлива со мною, я же всегда ухожу от нее, словно после какого-то необыкновенного и единственного в своем роде события. Это доставляет много радости, но еще больше страданий. Можно полностью освоиться с различными трудностями подпольной работы и вместе с тем страдать, видя, что в тюрьме сидит женщина. Я признаю равноправие женщин и все, что только им полагается. Я согласен с их святым правом сидеть в тюрьме за социализм. И все же сердце разрывается, когда видишь такую вот Хелену за решеткой. Особенно тяжело в минуту прощания: когда она остается по ту сторону решетки, меня душат слезы, и я едва сдерживаюсь, чтобы не расплакаться при жандармах. Так бывает всякий раз, и это настоящее мучение. Если бы случайно меня увидал в такую минуту кто-нибудь из наших, я был бы осмеян на всю жизнь.

Подобная слабость непростительна. По нашим законам слезы запрещены и все переживания преданы анафеме. Наши люди страдают и мучаются, может быть, даже больше, чем другие, но каждый старается не открывать свой внутренний мир.

Борец должен быть мужественным. Для борца не существует личных привязанностей, стремления к собственному счастью, к любви и другим подобным вещам, которые свойственны обыкновенным людям. Наша жизнь и Дело требуют этого неукоснительно. Но разве каждый человек, состоящий в социалистической партии, которая действует в подполье, обязан быть по долгу службы совершенно бесчувственным? Правда, к нам приходят не первые встречные, а сильные люди, но все равно мы остаемся только людьми. Железных характеров вообще на свете очень мало. У нас я знаю только одного — Конрада. Когда еще существовал «Пролетариат», таких было больше. В начале движения, в самую важную и самую трудную минуту, когда закладывался основной фундамент, вокруг Дела сплотилась группа действительно могучих людей. Почему так произошло? Случай? Судьба? Логика истории? Не знаю, но так было. Остались традиции и память о них, однако современное поколение не унаследовало наши добродетели. Традиция обязывает — и по обязанности мы стараемся следовать великим примерам. Каждый пытается делать это как можно лучше, но в итоге у нас создана монастырская атмосфера и мы умерщвляем себя с большим или меньшим успехом, однако, не без некоторого принуждения. У нас укоренился обычай не придавать значения чувствам; в действительности это приводит только к тому, что люди скрывают друг от друга волнения, тревоги и заботы, а отношения между ними становятся слишком официальными.

Все наши люди очень замкнутые, никто друг о друге ничего не знает. У каждого есть какие-то свои собственные личные дела, о чем окружающие не имеют представления. Многие даже не знают, кого как зовут по-настоящему, откуда он родом, есть ли у него отец, мать, братья и сестры, жена или дети. Люди работают вместе по нескольку лет и ни один не знает о другом, кто он по профессии, по происхождению, не знает о его судьбе до вступления в партию, о том, что привело его в партию. Откуда же взяться настоящей дружбе? Недостаток времени и вечный круговорот конспиративной жизни способствуют тому, что люди знакомятся друг с другом случайно и не дорожат знакомством, которое в любой момент может и совсем прекратиться.

Люди становятся друзьями только после тюрем, ссылок, в эмиграции — там, где нет «работы» и конспирации, необходимой, но подрывающей, увы, основы нормального человеческого существования.

Февраль 1895 года

Я был на вечере. В зале танцевало около сорока пар — и все наши. Приятно было посмотреть. Я никогда в жизни не видал столько социалистов сразу; просто сердце радовалось.

Полицейскими законами вечера разрешены, поэтому мы ими пользуемся для проведения пропагандистской работы. Собственно говоря, устраиваются, в основном, танцы, но здесь важно еще и то, что наши люди, разъединенные конспиративными кружками и группками, могут время от времени встречаться и хотя бы видеть, что их в Варшаве много. На том вечере мы читали стихи, и пели потихоньку, и собирали деньги для заключенных.

На вечере присутствовало несколько товарищей из интеллигентов. Они выделялись из рабочей толпы не только манерами, но и тем, что были намного хуже одеты, чем обыкновенные рабочие. Самым обтрепанным выглядел Леонек, который, вдобавок, был распорядителем танцев и, как мне кажется, пользовался успехом у дам. У него было здесь больше всего знакомых и кажется он один чувствовал себя как дома. Остальные держались официально, будто выполняли служебный долг. У меня создалось впечатление, что и рабочие немного смущались присутствием своих учителей. Я заметил, что все очень любят товарища Михалину. Ее приглашали нарасхват и несколько человек постоянно ждали своей очереди. Она разрумянилась, и было видно, что ей чрезвычайно весело. При этом она очень гордилась, что ее приглашают рабочие.

Для нашей маленькой Михалинки рабочий — высшее существо, которому следует все отдавать и все прощать. Для нее социализм — это культ рабочего, и если Михалинка говорит: рабочие хотят того-то и того, рабочие думают, что… то вопрос для нее решен. Она страдает, когда партия руководствуется какими-то иными соображениями. Но партия — тоже сила, и, вероятно, высшая для Михалинки. Поэтому она подчиняется, всегда подчиняется, послушная Михалинка, но в глубине души слепо держит сторону братьев-рабочих. И никакие разочарования не излечат ее от этого наивного преклонения, за которое, впрочем, можно действительно полюбить ее, — так у нее получается это просто, искренне и прекрасно.

Рабочие это чувствуют и тянутся к ней. Может быть, из всей партии у нее одной, да еще у Леонека, есть в рабочих кругах настоящие друзья и знакомые. Это очень трудный вопрос для партийной интеллигенции. Я стремился сблизиться с рабочими и не мог, отношения оставались всегда натянутыми, причем обоюдно.

Февраль 1895 года

Рождество давно прошло, и Марта наконец вернулась. Праздники у нее несколько затянулись, — ведь уже и пасха на носу. Я по-настоящему скучал без нее, но она высмеяла меня при первой же встрече. Уж казалось бы, что особенного — спросил, как она себя чувствует. «А вы что, врач? Откуда такая нежная забота о моем здоровье? Лучше бы о деле думали, сидят сложа руки, а рабочие кружки разваливаются…» Это мне, которому никто ничего не поручал, вменять в вину застой в рабочем движении! Какие-такие люди сидят сложа руки? Их просто нет, одна Михалинка осталась. А что мы можем свершить с ней вдвоем? Я вынужден был защищаться, между мной и Мартой вышла небольшая ссора. За Хелену я тоже получил нагоняй. Трижды я был у нее и каждый раз приносил колбасы. Конечно, не слишком разнообразно: но к чему сразу же заявлять, будто я «отравлю девушку», зачем угрожать, что у меня отберут документы «брата»? Я смолчал. Ко всему прочему имел счастье услышать, что у меня «скоро будет много дела», что «хватит лентяйничать». Это я-то лентяй? Правда, я не метался, словно угорелый, по городу, но не было дня, чтобы не приходилось улаживать какое-нибудь дело. А по вечерам я должен сидеть дома и принимать людей — у меня явка. Это тоже работа, ибо с людьми общаться приятно, но не со всякими и не ежедневно.

Марта даже не сообщила, какая работа меня ждет. Не соизволила.

На следующий день прибежала Михалинка, счастливая, вся так и светится: работы по горло на всю неделю, ни минутки свободной. Пошло! Сдвинулось с мертвой точки! Она свято верит, что если у нее есть поручения, значит Дело живет. Она, как муравей, тащит свою ношу и не оглядывается вокруг. Марта очень ее хвалит: «Наша Михалинка, при всей ее глупости, стоит десятка таких, которые изображают из себя умников». Оценка эта вроде бы даже лестная, но не совсем справедливая. У Михалинки есть своя философия — очень несложная, но вполне отвечающая требованиям, которые выдвигает перед ней жизнь. Это своего рода инстинкт, который подсказывает ей, что незачем заглядывать далеко, незачем заниматься обобщениями и ломать голову над различными нерешенными вопросами. Я допускаю, что она знает об этих проблемах, но инстинкт опять говорит ей, что вопросом вопросов является прежде всего то, чтобы движение не обрывалось, чтобы не переводилась маленькая, незаметная, муравьиная работенка, на которой, собственно, все и держится. Нормальный интеллигентный человек этого не вынесет, более живой ум его задыхается в кругу скучных, однообразных, незначительных дел. Интеллигентный человек хочет себя заставить, борется с собой, но бывает, что в конце концов не выдерживает и уходит. А наши Михалинки выполняют свою историческую миссию. Они разрешают другим покрикивать на себя, тянут свою лямку, не ждут благодарности и ни на что не претендуют. До сих пор всерьез ими никто не занимался.

А возьмите хотя бы ту же Михалинку.

Трудится самоотверженно уже несколько лет и, наверно, немало пришлось ей пережить, без остатка, всю себя посвятив революционной работе: носить прокламации, организовывать явки, подыскивать ночлег для подпольщиков, у которых нет своего угла, продавать билеты на разные лотереи и платные лекции, наконец выполнять различные поручения членов комитета. Михалинка порвала со своей семьей, ушла из дома, где ей жилось совсем неплохо; несомненно, были у нее и личные драмы, о чем никто из нас не знает. А за всем этим — проклятие отца, и слезы матери, и толпа шокированных ее поведением родных и друзей, там, в родном городке Илже. Там говорят о ней как о свихнувшейся девице, которая стала несчастьем и позором очень порядочных родителей; там ходят слухи, что она занимается чем-то ужасным, отвратительным, забыв свои священные дочерние обязанности, презрев мнение уважаемых граждан города Илже. Все восстали против Михалинки: регент, ксендз-каноник, ксендз-викарий, господин бурмистр и его супруга, господин учитель и его супруга, уездный инженер, верные жены, практичные свекры и свекрови, набожные тетки, покорные дочери. Все общество осудило Михалинку бесповоротно и навсегда.

Ибо — утверждает ксендз-каноник — каждая девушка, ушедшая к социалистам, подвергнется насилию, а потом должна будет стать общей женой целой шайки. Социализм заключается в том, что он отторгает простых людей от святой веры, превращает их в бездельников, подстрекает разрушать костелы и убивать шляхту. Социалисты живут грабежом и на подачки от русского правительства. Они приведут страну к гибели, а души заблудших затянут в ад.

Поэтому Михалинке нет пути назад. Отчий дом закрыт для нее навсегда. В доме этом жила она, не зная нужды, которую близко теперь познала. Снимает угол, питается всухомятку, одевается как попало, хотя еще молода и привлекательна. У нее нет никакого имущества и не будет никогда. Она вся живет Делом, то есть переправляет нелегальную литературу, собирает у знакомых одежду для политических заключенных, делает огромные концы по городу только для того, чтобы застать дома гражданина, сочувствующего социализму, и записать на счет партии пожертвованные пятьдесят копеек. Ее посылают первой в опасное место проверить, не стоят ли там шпики и не устроена ли засада, чтобы не подвергать опасности товарищей, занятых более ответственной работой. Она блуждает порой часами в узких улочках предместья, ищет по не очень точному адресу дом — и бывает, что ее выталкивают за двери, как подозрительную особу, а она вынуждена быстро что-нибудь сочинить, как-то выкрутиться — и бежит дальше с тяжелым грузом литературы. Она поздним вечером пробирается по темным, пустынным улицам, усталая и расстроенная тем, что не все сегодня удалось сделать, и к ней пристают старые и молодые донжуаны. Ей со скандалом отказывает от квартиры какое-нибудь почтенное семейство, потому что она ведет странный образ жизни, поздно возвращается домой, принимает у себя мужчин и еще за многое, чего не надлежит делать девушке, которую «пустили в семью».

Из таких вот эпизодов складывается у Михалинки жизнь. Я понимаю ее и очень уважаю. Марта тоже ценит ее работу. А я ценю как человека. Легче всего говорить, что девушка мало развита и подходит только для роли посыльной. Некоторые даже постоянную готовность Михалинки выполнять незаметную, изнуряющую работу объясняют тем, что она просто неспособна на большее. И когда другие девушки отказываются — дескать, это чрезмерно тяжело и трудно, — тогда говорят: Михалинка пойдет, Михалинка это сделает.

В этой тихой девушке есть твердость и сила. Под маской покорности кроется существо, гордое своей причастностью к великой идее, которая сейчас только дает ростки, но которой суждено овладеть всем миром. И ради этой идеи стоит пренебречь разными житейскими благами и посвятить ей целиком всю жизнь. Я никогда не говорю с Михалинкой на эту тему, ибо не в моих правилах бесцеремонно лезть в чужую душу. Именно скромные люди особенно ранимы и упрямо избегают говорить о том, что касается лично их. Такая Михалинка никогда не пожалуется, и за это ее называют иногда глупой; но, кто знает, если бы у нас разумно распределяли работу, если бы серьезней думали над том, кому что поручать, то возможно, что и Михалинка, и другие подобные ей вполне подошли бы для более ответственной работы. Но никто пока еще не задавался вопросом о ее способностях. Она сама виновата, что начала с посыльной, никогда не стремилась сделать что-нибудь большее. Трудно выдвигать ее, мало оснований. Наверно, на этой роли и останется Михалинка.

Наша жизнь так устроена, что талант и способности часто пропадают даром, не находят применения. Ибо ограничена еще сфера нашей деятельности. Ежедневно, буквально на каждом шагу, встречаются курьезные случаи, как если бы на ваших глазах кто-то забивал гвозди золотыми часами. Такие уж времена.

Наверно, когда-нибудь будет иначе. Но сколько людей не раскроют своих возможностей, сколько пропадет талантов! Никто не сможет подсчитать, как дорого обошлось человечеству начало борьбы за новую жизнь.

Март 1895 года

История эта очень обыкновенная.

Был товарищ, которого называли Волком. Он уцелел после разгрома «Пролетариата», и за те годы, когда жил на нелегальном положении в Польше, а потом за границей, старался раздуть заново революционное пламя. Скитался один, терпел, голод и холод, разыскивал былых соратников, агитировал их, насильно втягивал в работу, собирал деньги, где только удавалось, переправлял из-за границы нелегальную литературу и верил твердо, что сумеет в конце концов одолеть все трудности и все наладить.

Но Волка взяли на границе и, припомнив все старые и новые прегрешения, упрятали за решетку. На воле у него осталась жена с маленьким сыном, конечно, без всяких средств к существованию. Волк находился какое-то время под следствием в Десятом корпусе, а потом был отправлен на пять лет в Кресты. Там он клеил картонные коробки и много размышлял, сошел с ума и теперь находится в петербургской больнице святого Николая среди других, скорбных главой. На выздоровление его надежды нет. Жена с трудом сводила концы с концами: ей, учительнице, пришлось и белье чужое стирать, и шить, и цветы искусственные делать. Но все равно они жили впроголодь. Поскольку всему имеется предел, то настал час, когда она уже оказалась не в состоянии ни стирать, ни цветы делать, ни шить, ни страдать при мысли о муже и будущем сына, ни плакать, ни жить. Умерла.

Тут бы можно счесть, что история их жизни окончилась, если бы не ребенок, который, в соответствии с логикой развития человеческого общества, остался жив, хотя никому не был нужен. В наследство от родителей он получил одну лишь их добропорядочность. Невозможно было найти для него опекуна: существовали какие-то дедушки и бабушки, какие-то родственники, но толку от этого было мало. Покойница не оставила после себя никаких документов, никаких писем и адресов, а ее знакомые, немногочисленные, как всегда у бедняков, ничего о ней не знали. По всей вероятности, она давно порвала с родными, а потом жила в такой нищете, что из гордости не хотела возвращаться. А Волк жил, сидел по тюрьмам и сошел с ума — все под чужой фамилией. Дитя было внебрачное, некрещеное и ни в каких документах не записанное.

Не знаю уж, каким чудом дело это попало в руки Марте. Важно, что мы стараемся устроить мальчугана к каким-нибудь добрым людям. Судьба ребенка трогает, волнует до слез, но из потоков соболезнований и сожалений не могут так вот, вдруг, возникнуть добрые приемные родители. Знакомств у нас мало, люди все бедные, мальчик живет то в одной, то в другой семье. Марте с ним много хлопот, и в сердцах она поминает недобрым словом бедного Волка, хотя можно бы уж оставить его в покое. «Ребенка ему захотелось. Никогда не имел ни кола ни двора, копейка собственная в кармане не водилась. Женщине жизнь искалечил, в гроб вогнал ее — одна, без ребенка, она бы продержалась. А теперь вот обивай пороги всяких буржуев, ищи, к кому бы мальчонка притулиться мог, да еще отвечай за то, чтобы из него порядочный человек вышел». Я, видно, невпопад вступился за Волка (которого, собственно, даже не знал лично), дескать, человек пострадал за общее дело, работал, о себе не думал, и наш святой долг… «Что? Вы решили мне об этом напомнить? Как будто я не знаю сама! Он мне будет проповеди читать! Постыдился бы! Сам еще ничего для ребенка не сделал!»

Это правда. А что я мог бы сделать? Несколько рублей в месяц я могу дать — и даю. Только мучает меня неотступно мысль, что мальчику все равно плохо. Был бы я богатым человеком, основал бы в сельской местности дом, где бы воспитывались дети партийных деятелей. Не скитались бы они тогда по разным теткам и бабкам, а то и просто по чужим людям, если родители их в тюрьме, в ссылке или на нелегальном положении. Детей бы здесь учили и воспитывали в духе социализма. Ведь как часто бывает, что и мать, и отец отдают жизнь революционной работе, а ребенок растет без них, как сорняк в поле, и получается из него бог весть что. Как бы там ни было, люди наши и женятся, и детей заводят — ведь это естественно, — и надо, чтобы потомство их было нам в радость. Детский дом просто необходим, это одна из самых неотложных наших задач. Ах, конечно же, есть столько неотложных задач, что до детского дома очередь не дойдет. Тут надо филантропа, который захотел бы пожертвовать более пяти рублей в месяц, а у нас и такая сумма считается весьма солидной и столь щедрый вкладчик окружен почетом и уважением. Не слишком дорогая цена! Ведь если бы подсчитать все наши расходы, получилась бы столь скромная сумма, что мы бы сами удивились. Но существует еще иной счет. Пусть бы кто-нибудь взялся подсчитать, сколько мы израсходовали на Волка, к примеру, и какова ценность того, что он сделал. Если бы такие вещи можно было выразить в цифрах, наш ежегодный бюджет выглядел бы вполне солидно.

Но это был бы черный день в истории нашего движения, если бы какой-то маньяк и вправду придумал бы какую-нибудь формулу или метод для численного выражения общих усилий. Лучше толкать вперед скрипучий и тяжкий наш воз, не прибегая к чрезмерно точным расчетам и слишком обстоятельным бухгалтерским ведомостям.

Март 1895 года

Не было у бабы забот — купила порося. Так примерно отозвались о моем решении, которое, впрочем, стало уже свершившимся фактом.

Тадек живет под моим кровом и спит на диване, пока мы не подыщем себе более приличного жилья. Да, его зовут Тадеуш, Тадек. Глаза — большие и печальные, мальчонка вида весьма тщедушного, робкий, пугливый; на лице застыло такое выражение, будто он вот-вот расплачется. Судьба не была к нему милосердна, слезы материнские не принесли счастья, а скитание по чужим людям не укрепило здоровья.

Однажды вечером Марта пришла с ним ко мне, потому что его негде было устроить. До этого времени я не видал парнишку. Сердце у меня защемило при виде этой жалкой фигурки в слишком тесной курточке и, наоборот, в слишком широких, сборчатых шароварах, которые ему подарил кто-то из милости. Марту ребенок боялся как огня, хотя она к нему на удивление была добра и ласкова. Она сетовала, что не нашлось, достойных людей, которые искренне пожелали бы заняться мальчиком. «Покачают головой, поцелуют, достанут какие-нибудь старые портки или рубаху да еще несколько злотых, но чтобы всерьез, чтобы осознать свой общественный долг — тут мы все так рассудительны! Наши же товарищи, стоит им пожениться, становятся бо́льшими обывателями, чем иной буржуй, словно им невтерпеж обзавестись всеми мещанскими добродетелями. Свинство, вот и все!»

Я слушал ее, и что-то внезапно шевельнулось в моей душе. Рождалось непривычное, странное чувство, но непонятно было, что оно означает. Наконец Марта говорит мальчику: «Что ж, Тадек, придется отдать тебя, видно, в приют?» А тот с готовностью и послушанием отвечает ей: «Хорошо, пани».

Это было уже слишком.

— Ну, а мне не отдали бы вы парнишку на воспитание?

— Не мелите языком, а то я на самом деле оставлю его здесь и делайте тогда, что хотите, с меня уже хватит.

— Я серьезно говорю. Я беру его.

— Шуточки шутите? Что вы с ним будете делать?

— А то, что делают с детьми: кормить буду, одевать, учить…

— Вы что, вправду?

— Да, пожалуй, вправду. Или нужно торжественно заполнить бумагу с гербовой печатью?

Здесь наша суровая Марта умолкла, заметно было, что она тронута и теперь подыскивает какое-нибудь ехидное словцо, чтобы скрыть это.

— Ну, не было у бабы забот… Но помните и знайте, что наша организация будет наблюдать за тем, чтобы из мальчика вышел человек. Партия его вам доверяет, но с условном…

Я не прерывал ее, дал выговориться, ибо вина моя была неискупима. Горе тому, кому довелось увидеть разволновавшуюся Марту, а ведь сегодня я видел даже нечто вроде слез в суровых очах нашего товарища.

— Ну, Тадек, хочешь остаться у этого пана?

— Хорошо, пани, — ответил мальчик так же тихо, все с той же покорностью, с тем же печальным лицом.

— Этот пан добрый, он будет тебя любить. Он только на вид такой страшный.

Вот уж это неправда. Совсем я не страшный.

Март 1895 года

Ребенок нервный, впечатлительный и всегда грустный. Для своих девяти лет он слишком мал и слишком развит. Впрочем, говорит он только тогда, когда его о чем-нибудь спросишь; сам первый ни за что не заговорит — еще не привык ко мне. Но отвечает на удивление разумно. Про отца знает, что он «заключен в тюрьму», что его преследуют злые люди, «очень могущественные». Я купил ему две красивые книжки с картинками, игрушечный домик и целый город, который надо вырезать из бумаги и склеивать. Он был испуган: «Это все мне?» Уходя на службу, я оставляю его дома одного; наказываю никому не открывать; задаю урок и оставляю второй завтрак. Оставаться один Тадек совсем не боится, он очень послушный, никогда ничего не берет без разрешения. После обеда мы идем с ним гулять.

Все это кажется мне немного странным и смешным. Я еще не привык к своему новому положению, но уже и мысли не допускаю, чтобы расстаться с мальчиком. Он внес что-то новое в мою жизнь; только сейчас стало понятно, что мне было немного холодно и одиноко в этом мире. Сначала я опасался, сумею ли справиться — как бы там ни было, ответственность большая. Но теперь возникло и очень прочно укрепилось в душе моей чувство, что этим будет заполнена вся моя жизнь, что я воспитаю Тадека, дам ему образование; вырастет он, вступит в большой мир, и теперь будет у меня на свете родная душа. Тадек меня полюбит.

Я застраховал свою жизнь; в случае моей смерти Тадек получит десять тысяч рублей. Кроме того, надо добиться повышения по службе — занять лучше оплачиваемую должность; денег ведь нам нужно будет все больше. Если это не выйдет до нового года, то оставлю свою службу в этом банке и перейду во «Взаимный кредит», где мне могут составить протекцию. Только сейчас я вдруг увидел, что многие мои сослуживцы обогнали меня, а я все сижу на своих ста двадцати пяти рублях. Под лежачий камень вода не течет, но меня это до сих пор совершенно не занимало. Ради чего было стараться?

Марта со мной необычайно любезна. Никому не разрешает оставаться у меня на ночь, так что если мне хочется узнать, что происходит у нас, я сам отправляюсь за новостями. Ко мне она приходит регулярно два раза в неделю, для малыша всегда приносит какой-нибудь гостинец: пару яблок, цветную бумагу, карандаши. Но Тадек все равно боится ее, а Марта явно из-за этого нервничает. Расспрашивает меня о нем подчеркнуто официальным тоном, словно я нанятый гувернер, а она опекунша, которой я обязан давать отчет. Может быть, ревнует? Видно, и с ней происходит то же, что со мной: когда своих детей нет и знаешь, что не будет, к ребятишкам как-то особенно тянет. Я-то уже наверняка не женюсь, да и Марта вряд ли выйдет замуж. Пусть она возится с мальчиком, пусть он и ее полюбит.

Да, вот и Марта могла бы тоже иметь свой дом, семью, сына и мужа, который, конечно, был бы у нее под каблуком. Но так уж все сложилось, при ее-то партийной работе — не думала о себе, дескать, не до этого. Наверно, и ей бывает грустно. Иногда она смотрит на Тадека таким странным взглядом, что мне становится ее жаль.

Каждый вечер я что-нибудь рассказываю Тадеку.

Он слушает внимательно, с интересом, а мне с ним так хорошо, как не бывало никогда в обществе взрослого человека. Изредка робко задаст вопрос. Сегодня — спустя две недели — первый раз улыбнулся. Я рассказывал ему истории про разных зверей: как устраивают свои норки, как делают запасы на зиму. Видимо, что-то ему очень понравилось — такая милая улыбка засветилась на его лице, что у меня чуть слезы на глазах не выступили. Какой же была его жизнь, если этот ребенок разучился смеяться?

Он часто стонет, и плачет во сне. Зажгу свечу, подойду к нему, поцелую, приласкаю. «Что с тобой, Тадек?» — «Ничего, я спал». Что же мучает по ночам такую кроху? Слезы матери обжигают детскую душу или встает перед ним призрак сошедшего с ума отца, заживо похороненного в больнице для умалишенных? Может, ему больно, когда надзиратели выворачивают отцу руки и бьют его по лицу?..

Я тебя, буду любить, Тадек, мы всегда будем вместе, и я постараюсь, чтобы ты был счастлив.

Апрель 1895 года

Сегодня я попрощался с Хеленой — на пять лет. Получила пять лет ссылки в Восточную Сибирь. Впервые мы могли говорить нормально, нас не разделяла решетка. Поскольку я довожусь ей «братом», нам для конспирации следовало поздороваться, как положено брату и сестре. Я себе не мог представить, как это будет выглядеть, но она первая подошла ко мне и несколько раз крепко поцеловала. Жандарм сидел в другом углу и не обращал на нас особого внимания.

— Знаете, за что? — спросила Хелена полушутя, очень ласково. — За то, что вы такой добрый. И не только за то, что вы меня навещали и помнили обо мне. Это за Тадека.

Хелена обо всем знает. Марта, очевидно, имеет с ней связь.

Какая же бесценная, какая немилосердно щедрая награда досталась мне! Я не наивный мальчик. Не позволю себе размечтаться, питать глупых надежд. Что такое этот поцелуй? О, я понимаю…

Однако некоторые чисто символические вещи получают порой могучую власть над человеком. Ее сестринский поцелуй лишил меня присутствия духа — так крепко не связала бы меня никакая клятва. Это миг высшего счастья в моей жизни, ничего не будет уже прекрасней, даже если бы произошло то, о чем я — о нет, нет — никогда не мечтал!

Пять лет в Якутии, из одной тюрьмы в другую… Тысячами и тысячами верст потянется ее путь в изгнание, по этапу. Все придется вынести ей: грязь, бессонницу, унижения, грубость конвойных. Пять лет тоски и одиночества в глухой, дикой деревне.

Хелена — сильный человек, деятельная натура. Она хорошо знает, что ее ждет, Была к этому готова. И она все выдержит, стерпит и вернется — такая же энергичная и такая же замечательная. Мне было бы тяжелее, если бы я твердо в это не верил. Будут лететь за ней следом моя тревога, мои письма…

Я просил, чтобы она позволила мне писать чаще — ответила, что не только позволяет, но и требует. «Разве вы не понимаете? Или делаете вид, что не понимаете? Ведь вы для меня близкий человек, самый близкий».

О, когда сразу много счастья, тоже больно. Я не знал, как сказать ей, и не сказал совсем об аресте Конрада. Его взяли недели три назад, и теперь он сидит в том же Десятом корпусе. Может, через стену от нее. А она не знает… Удивительно это и в то же время обычно, как многое в нашей жизни.

Она поручила мне заботиться о Марте! Я был несколько удивлен, ибо как раз Марта заботится обо всех и не нуждается ни в чьем участии. Да разве она позволит заботиться о себе? «Марту надо знать, она любит приказывать и распоряжаться, не желает быть приятной, есть у нее свои чудачества, но она несчастна и одинока, хотя всех наших знает наперечет и ежедневно с ними встречается. Она очень нуждается в друге. А к вам очень хорошо относится, просто исключительно. Именно поэтому вам больше других достается. Будьте добры к ней. Я от нее видела много хорошего — она была мне и матерью, и сестрой, но скрывает это от всех. Замените ей меня; если провалится или заболеет, помогите. Хорошо?»

Я обещал — и сдержал слово. Никогда я к Марте не относился плохо, теперь буду относиться еще лучше. Она и раньше-то мною помыкала, а уж теперь вообще, что захочет, то и будет делать.

Расставаясь, Хелена хотела мне еще что-то сказать. Пробовала, начинала фразу и не могла договорить. Надо было помочь ей, надо было догадаться. Следовало бы в тот момент сказать ей про Конрада. Я не нашелся, как себя держать, — теперь мучаюсь и терзаюсь.

Май 1900 года

Наконец тронулось!

Должен признаться, что на этот раз я пошел в Аллеи Уяздовские только по обязанности, главным образом из-за Тадека. Меня раздражают воззвания, приготовления, ожидания. Я уже заранее предвидел, что увижу фланирующую по бульварам воскресную публику, группу рабочих, собравшихся отметить Первое мая, полицейских, которых больше, чем обычно, и что, наконец, встречу в полном составе наш партийный центр (большинство товарищей я знаю лично). Я ожидал, что мы так и будем ходить, вплоть до сумерек, а потом, ничего не дождавшись, разойдемся по домам, оставив надежды до следующего года. И это называется демонстрация!

Я уже привык и не хотел более обманывать себя. Но испытывал уже особого энтузиазма: его было ровно столько, сколько надо для соблюдения приличий и для Тадека.

Мы долго бродили по бульвару среди толп народа. Тадек все время дергал меня за руку и шептал: «О, уже начинается». Но ничего не начиналось и ничто на это не указывало. Мы уже несколько раз проследовали мимо Марты и других товарищей. Грабаж, проходя, шепнул: «Неудача!» Прошла Михалинка, вся сияющая, со своими фабричными подружками. Кароль, который в каждом прохожем видит шпика, толкнул меня довольно сильно и, вежливо приподняв шляпу, якобы извиняясь, тихо сказал: «За вами шпик…» Тадек считал, сколько раз проедет Марта на трамвае. Это ее тактика: до вечера курсирует она между площадью Александра и Бельведером, туда и обратно, оценивает ситуацию, считает, сколько рабочих пришло на демонстрацию, а потом пишет обо всем в нашу газету. Позапрошлый год насчитала три тысячи демонстрантов, в прошлом году — как будто восемь тысяч. Сколько будет сегодня — неизвестно, я не заметил чего-либо нового.

Я глазел на публику, скучал и предавался горестным мыслям. За последнее время я как-то немного упал духом. Неудачи, беспросветные будни подточили мое терпение. Все меня раздражало, временами не хотелось даже встречаться с нашими.

Никаких перемен, никакого движения вперед, все одно и то же, по кругу. Провалы, освобождения, слежка, новый помер «Рабочего», в котором ничего нового, взносы, доклады, какие-то стычки, споры, иногда забастовка, а главным образом ничего.

Если бы не переписка с Хеленой, если бы не Тадек, может, равнодушие совершенно завладело бы мною. Убеждения мои, конечно, не изменятся, но на одних убеждениях долго не продержишься. Нужно ощущать свое собственное участие в настоящей жизни, нужно видеть какое-то движение, прогресс, нужно верить, что и ты чего-го стоишь и чего-то значишь. Душа рвется к делу, к настоящей борьбе. Столько мерзости вокруг, нужды и несправедливости! А на что мы способны? Кто о нас знает? Каким влиянием пользуемся мы в глазах рабочей массы? Боится ли нас буржуазия, которую мы так поносим в своих прокламациях? Боится ли нас так называемое «правительство грабителей и эксплуататоров»?

Я очень долго ждал. Но наконец пришел к выводу, что наша работа замерла, что нет сдвигов, а есть только топтание на одном месте.

Поэтому я занялся своими делами, Хеленой, Тадеком, не жил, а существовал и утешался только тем, что Тадек дождется лучших дней. Я уделяю ему много времени и теперь уже могу быть уверенным, что из него выйдет настоящий человек, борец. Естественно, Тадек не воспитывается в духе официальной религии; но в его душе заложено зерно религии новой: вера в то, что будет построен светлый мир. Для того, чтобы участвовать в борьбе за новое общество, у него достанет и настоящей любви, и настоящей независимости. Социалистическое учение он постигает не только с помощью брошюр и воззваний. Для своих четырнадцати лет мальчик очень развит, хорошо понимает и чувствует, в чем состоит идея социалистического преобразования мира.

А ведь это тоже большое дело. Дать будущему умелого работника, выпестовать его из такого хилого растеньица.

Возможно, что я ленив, что я гнилой интеллигент, пешка. Ну что ж, значит мое непосредственное участие в движении уже пришло к концу. Пусть меня упрекает кто хочет, но больше нет сил. Многие уже отошли в сторону, из тех даже, кто позже начинал. Я еще могу быть полезен партии, я никогда ни от чего не отказываюсь, но нет во мне былой заинтересованности и веры. Да, я на самом деле попутчик, сочувствующий; так уж у меня получилось.

Пожалуй, теперь можно было бы и согласиться с Мартой. Однажды я на нее смертельно обиделся, когда она осмелилась так меня назвать, меня, одного из первых польских социалистов, меня, который делал все, что было в моих силах. И она об этом достаточно хорошо знает, потому что все видела собственными глазами! Случилось это при Тадеке — я настаивал, чтобы Марта взяла назад свои слова, но она не пожелала, мы поссорились и порвали с ней отношения. Мы оба остались при своем, а ведь Марта понимала, как немного от нее требуется, чтобы помириться. Но она не сделала этого, и мы с ней не разговариваем вот уже почти три года. Даже Хелена писала ей несколько раз, и товарищи хотели нас помирить. Напрасно. Меня долго это мучило, но в конце концов человек ко всему привыкает.

Не имела Марта права называть меня «сочувствующим»! Я жил нашим Делом, жил общими радостями и горестями, не щадил себя, не думал о себе, о своем достатке. Но времена меняются и, если бы Марта сказала это сейчас, она была бы права.

Я задумался, перебирал в памяти разные события, ощущая в себе горечь и пустоту. Забыл даже, где я. Вдруг мы оказались в густой толпе, послышались крики, волна подхватила нас и повлекла за собою. Я крепко держал Тадека за руку, а толпа несла нас прямо к открытой веранде кафе. Что случилось? На ступеньках мы упали, кто-то на меня, наступил, моя шляпа… Наконец с веранды я увидел плотную массу людей, множество полицейских, а над толпой конных казаков. Что же все-таки происходит? Но вот я вижу, как из кафе начинают лететь в казаков тарелки, бутылки, сифоны, стулья! Тадек, к моему ужасу, схватил и бросил в них кружку, да неудачно — попал по спине какому-то человеку, которого казак хлестал нагайкой. Я вижу, как летит сюда новый отряд казаков — толпа рассыпалась во все стороны, многие бегут на веранду, вижу, как два изысканно одетых господина опрокинулись в бассейн и барахтаются по пояс в воде. Потом, переворачивая столы и стулья, наступая на обломки стекла, бегу вслед за всеми, таща за руку Тадека — через какой-то скверик, через ограду, минуя дворы, в ворота и на улицу! Так закончилась демонстрация. Наконец-то о нас заговорят, наконец-то мы подали признаки жизни!

Я просто помолодел — вот что было мне необходимо, чтобы выздороветь. Пусть даже такая стычка — я ведь не Тадек, которому все это представляется грандиозным сражением, чем-то вроде битвы под Грюнвальдом, — на теперешнем сером фоне и этого достаточно, чтобы возродился интерес к жизни.

Подействует это благотворно и на наше движение в целом. Наши товарищи делают вид, будто ничего особенного не произошло, но в глубине души радуются и гордятся. А ведь, как ни говори, все получилось неожиданно, случайно.

Невелико событие — и велико. Я, да и многие другие, впервые в жизни видели, как народ схватился с казаками и с полицией. Во всяком случае, это крупицы чего-то нового, ростки будущего.

Январь 1904 года

Война. Русский флот разбит под Порт-Артуром. Японская армия высаживается, не встречая сопротивления, не давая русским возможности сконцентрировать войска.

Часа два сидел я в отупении над «Курьером», где напечатаны эти новости. Не сразу понял даже, о чем идет речь. Медленно, словно бы не во мне, а за пределами моего сознания, начали действовать какие-то таинственные силы. Что-то тяжелое ворочалось в моем мозгу — трудно, беспокойно, отдаваясь болью. Казалось, в глубь моего существа проник могучий плуг и теперь его лемех перепахивал пядь за пядью все, чем я наполнен: установившиеся взгляды, опыт долгой жизни, догматы, которые казались незыблемыми, которые никто не подвергал сомнениям. Бороздил меня этот плуг, работал, сдирал с души старую, побуревшую дернину.

Вот так все там, внутри у меня, смешалось, а я читал и перечитывал уже в сотый раз телеграммы, напечатанные в «Курьере» крупным шрифтом.

Случилось такое, чего еще никогда не было. Никогда — я имею в виду эпоху, из которой мое поколение, как из источника, черпало выводы, сведения, понятия о справедливости и несправедливости. Случилось нечто противоречащее повседневным, усваиваемым с каждым вздохом, неизменяющимся реальностям жизни. Явление сверхъестественное, непонятное.

Неудивительно, что не сразу удалось мне обрести ясность мышления, — бывают новости столь значительные, что человек не в состоянии быстро переварить их.

Несокрушимая мощь…

С колыбели ощущал я се гнетущую тяжесть. Кто смел сомневаться в ней? Чья ненависть была столь слепой, чтобы пренебрегать ею?

До каждого уголка дотягивались ее щупальца. Сознание, что она действительно несокрушима, ядом отравляло мозг. Когда формировалось мое поколение, мудрая истина, что неволя есть неволя, рождала в людях спокойное, разумное равнодушие. Память о прошлом была предана забвению, проклята, кровавые события истории скрывали от детей, заботясь о рассудке всей нации. Искренне утешались отцы, умирали спокойно, видя, какой разумной растет молодежь.

Грудь привычно вдыхала отраву. Душа не устремлялась к высоким помыслам, достоинство дремало. Только легкомысленная варшавская сплетня позволяла себе презрительно отзываться об угнетателях, непрерывно рождала анекдоты, от которых никому но было ни жарко, ни холодно.

Обыватель же, человек порядочный, был в глубине души лояльным рабом. Его ненависть плавно переходила в тайное, стыдливое обожание властелина, — и вот он уже удивленно пожимает плечами, узнавая об освободительном движении в разных странах Европы. Слишком великим, всемогущим было самодержавие. Вырабатывалась кустарная философия, создавались неписаные правила. Остатки былого достоинства в том, чтобы смирить душу и память; последняя надежда — чтобы ничего большего не желать. Даже шепотом не говорилось об этом, а между том и эта философия, и эти правила самовластно направляли течение жизни.

Прочными, слишком прочными были кандалы, выкованные в течение веков и на века. Привыкли к ним ноги и привыкли руки. Движения стали экономными и заученными. Души дремали, опутанные вынужденным бездельем, не жаждали оторваться от мизерных, никчемных дел. И взгляд не устремлялся за пределы длины кандальных цепей, а уши отучились слышать их непрестанное позвякивание.

«Что это звенит повсюду вокруг нас?» — спрашивал отца подрастающий сын. «Ничего не слышу, сын, это все тебе кажется. Не двигайся, веди себя как мы, взрослые. Когда станешь большим, все поймешь».

Сын подрастал, начинал понимать все, и цепь его уже не тяготила. Он научился с ней обращаться и даже недоумевал, как можно жить иначе.

А мы?

Мы, боровшиеся, мы, которые дергали и грызли нашу цепь с тупым упорством? Наградой за многолетнее терпение, за невероятные жертвы и невероятные усилия была надежда, что удастся оторвать от этой цепи хоть одно звено!

Кому же, как не нам, знакома до боли кованая прочность кандалов?

Жила в нас вера. Мы верили, что делаем благое дело и что нет иного пути. Верили, что когда-нибудь, когда-нибудь после нас…

И вот в одну минуту разорвана паутина, опутавшая мозг. Развеивается легенда о непобедимой мощи.

Настало время чудесных перемен. На пространствах всех земель, покоренных царизмом, пробуждаются в этот час изболевшиеся души, распрямляются согнутые спины. Встает туманный призрак неведомого Завтра и обретает грандиозные формы. Робкая, только что нарождающаяся мысль силится разглядеть, отгадать, каким оно будет, Завтра. Содрогается, отступает, хочет увидеть и не хочет. Взмывает вверх и падает в тревоге, льнет к вчерашнему, такому привычному дню и рада бы, словно крот, убраться в свою норку.

Нет, еще нет радостного настроя. Предчувствие подсказывает, что впереди большие дела, перевороты, каких не знала история. Часы начнут отсчитывать новое время, и каждый следующий день будет иным, все более стремительным. Изменятся люди, изменится облик мира. Грандиозные события подхватят нас, и мы окажемся на гребне фантастически высокой волны. Вот она уже где-то возникла в глуби вод и идет к нашим берегам. Так пусть же разобьется о берег, пусть отзовется громом окрест! Пусть бушует над нами, над крышами наших спокойных домов, над трубами наших фабрик, над шпилями наших костелов!

Пусть разольется вокруг, затопит наше подполье и несет нас к дневному свету.

И встанем с угнетателями — лицом к лицу.

Где наше оружие? Где лозунг для этого нового дня? Где наша сила, разве не накопилось ее с избытком при такой жизни? Выступит ли она из своего укрытия, могучая, необъятная, на удивленье всему миру? Или будет она расти постепенно, спокойно, плавно? Получит ли каждый из нас в этом завтрашнем дне тот чудный талисман, который сделает его новым, счастливым человеком — таким, каких потребует великая эпоха? Обновится ли наша кровь? Сумеем ли мы забыть затверженную мудрость, поймем ли, что сейчас не до нее? Обретем ли умение смотреть вдаль, умение, которое потеряли мы в тесноте и сутолоке теперешней жизни?

Через край выплескивается море вопросов, они не умещаются в голове. Звучит в душе торжественная мелодия, чего никогда со мной не бывало. Мне кажется, что я уже преобразился, что я готов ко всему.

Только я уже стар. Такие, может, и пригодятся, но сами ничего уже не в силах свершить. Должны прийти новые люди, для которых буря — в радость, а трезвая рассудочность — что-то устарелое. Они будут погибать, не задаваясь вопросом, удастся или не удастся? Они не станут колебаться, когда нужно будет вести массы к победе или на смерть. В переменчивом свете нового дня они будут умирать и находить свой путь, будут падать и вставать снова, пока не победят или пока не погибнет последний.

А я уже слишком стар. Могу погибнуть, к этому я готов. Но велика моя тревога. Минуту назад я перестал верить в несокрушимую мощь царизма, но нет еще во мне уверенности в наших силах. Ну что ж, постараюсь обрести уверенность, буду ждать.

Я думаю, эта война может быть выиграна, а может быть и проиграна. Я думаю, прежде чем мы начнем действовать, прежде чем радоваться, нужно четко себе уяснить, что мы должны делать. Я думаю, нужно все серьезно взвесить, перебрать все возможные варианты, сверить их с совестью, прежде чем прольется хоть капля рабочей крови. Так я думаю, я, старый уже человек, человек вчерашнего дня.

Подобные мысли не должны бы возникать у борца. В его храброй душе — только радость, только жажда борьбы.

Радуюсь ли я? Я не жалею о вчерашнем дне и вчерашнем вечернем «Курьере» с успокоительными телеграммами. Я не пытался бы останавливать то, что произошло, даже если бы это было в моих силах. Знаю — великие события надвигаются. Обещаю сделать все, чтобы их ускорить, и чего бы это мне ни стоило, сдержу обещание. Отдам все, что имею, погибну, если надо…

Но все крепче, все больней сжимает мое сердце тревога. Исполняется мечта. Близится Революция. А в голове засела, как заноза, мысль, она гнетет меня: почему, почему все это не случилось десять лет тому назад, когда я еще был другим?

Январь 1904 года

Вся Европа внимательно и с беспокойством следит за тем, как развиваются события на Дальнем Востоке. Никому неведомо, что из этого всего выйдет. Кто победит? Об этом не знает ни царь, ни микадо, ни один генерал из православного воинства и ни один самурай. Только наши уже заранее уверены, что победа за Японией. А кто сомневается, тому попадает на орехи!

Я никогда не предполагал, чтобы весть о войне вызвала такое повальное сумасшествие. Естественно, она не могла не вызвать брожения умов, естественно, что все словно очнулись от спячки, но мне кажется, что энтузиазма слишком много. Я понимаю, что мне далеко до некоторых наших деятелей, и, наверно, я не обладаю большой проницательностью, но я не могу без тревоги смотреть на то, что делается вокруг.

У нас царит такая радость, словно бы мы достигли невесть каких результатов. Между тем не только мы сами ничего не достигли, но даже армия японская до сих пор еще не высадилась на берег.

Я понимаю, отчего они радуются: кончается теперешняя бесплодная суета, наступает конец обыденности, незаметной работе, терпеливому, безнадежному ожиданию. Радость возрождения к жизни! Но слишком уж затянулись торжества. Пора бы уж подумать о вещах серьезных, приступить к планомерным действиям, к решению задач, отвечающих эпохе.

А тем временем все сидят, уткнув нос в газету, и изучают план военных действий. Ведут бесконечные разговоры о броненосцах, о торпедах, о методах обстрела невидимой цели, о концентрации войск, о восстании китайцев в Маньчжурии.

О наших делах беседы ведутся в возвышенных, торжественных тонах. Словно бы революция уже на пороге, хотя ничего мы еще не сделали особенного.

О, все должно пойти легко, само собой! Царское правительство нас боится, все-таки мы большая сила. Но этой силы как-то не видно, так же как незаметно, чтобы мы навели на правительство страх. Издали воинственную листовку — не будем воевать за царизм, не допустим мобилизации в Польше. Но как все получится? Кто-то, конечно, думает, что нам предпринять; верю, что руководители наши, безусловно, предложат программу действий. Но наши варшавские ничего определенного не говорят. Все мы готовимся к событиям чрезвычайным, которые вроде бы произойдут сами по себе, ибо никто не знает, как это свершится, никто даже не имеет понятия, что свершится. Разве только вступят в силу железные и неумолимые законы социально-исторического развития общества, которые и выручат нас. Законы приведут все вокруг в движение, станут расти и перерастать самих себя, наконец все прояснится и мы будем знать, как действовать. Ведь война раскрутит быстрее колесо истории, а общественные явления в этой атмосфере прекрасно вызревают.

Драматично положение горстки людей, располагающих столь малыми средствами, столь незначительным влиянием в такую страшно ответственную историческую минуту. Что в наших силах? Отзовутся ли на наш призыв угнетенные, но все еще молчащие народные массы? Принесут ли в конце концов какой-то результат наши страдания и наш труд, и столько лет тяжелой, кропотливой работы, которая, как вода сквозь песок, впитывалась равнодушной, не замечающей нас жизнью?

Наши люди верят в будущее. Они верят при этом даже не столько в себя и свои возможности, сколько в таинственное и неуловимое «нечто», которое должно вот-вот произойти.

У нас говорят, что «волна растет», что «никто никогда не планировал никакой революции», что мы «должны успевать за событиями и овладевать ситуацией».

Между тем событий не видно. Жизнь идет спокойно, день за днем. Все сидят, обложившись газетами, в кафе о политике высказываются, может быть, несколько посмелее, но городовые стоят на своих местах, а царские чиновники не высказывают никакого беспокойства. Рабочие массы усердно трудятся на заводах и фабриках, как в старые добрые времена, и еще не торопятся высказать свое веское слово по поводу войны. У нас в банке все болтают о войне, словно речь идет об оперетке, о панне Кавецкой, о Гуте Потоцком или о деле Дрейфуса. По-настоящему волнуются только двое: Пташиньский, у которого зять — офицер во Владивостоке, и Кубицкий, который сам имеет честь быть подхорунжим в запасе и, ожидая зова боевой трубы, обмирает со страха. Начальник наш упорно молчит. У кассира полон рот забот с выплатами: многие умники, поместившие свои деньги в наш банк, снимают их с текущего счета, иногда спешно, по телеграфу. Боюсь, что банк лопнет.

Март 1904 года

Мой Тадек совершил свой первый самостоятельный шаг в жизни. Его выставили из гимназии с волчьим билетом. Это страшный удар — ведь через несколько месяцев он уже получил бы аттестат зрелости и все дороги были бы перед ним открыты. Немного бы уж подождал.

Я не стал осыпать его упреками; мальчик и без того сам не свой. Я утешал его, соглашался с ним — конечно, иначе он не мог поступить.

Это правда.

Тадек был прилежным учеником, послушным, воспитанным мальчиком и не отличался ничем от своих одноклассников. Свои убеждения и идеалы, свою любовь и ненависть он затаил глубоко и научился спокойно относиться ко всякого рода фальши, провозглашаемой с кафедры. На перемене, после урока он позволял себе отдохнуть и ядовито высмеивать официозные проповеди и проповедников в синих мундирах. За эти пять минут мальчишки словно принимают освежающий душ, смывающий с них липкую гниль. Но Тадек вырос в неволе и достаточно хорошо научился владеть собою. Во всяком случае, добрался без происшествий до восьмого класса. Разве он виноват, что началась война? «Не знаю, что произошло со мной, — рассказывал он мне, — но я почувствовал, что если сейчас смолчу, то эта позорная минута будет вспоминаться до самой смерти, даже если потом я совершал бы великие подвиги».

Итак, классный воспитатель проводил беседу на патриотическую тему — о войне, о Японии и об обязанностях верноподданных. Он спросил о чем-то Тадека, и Тадек ответил так, что учитель был потрясен — и не только учитель, но и весь класс, и сам Тадек. Затем он взял свои книжки, подошел к классной доске, вывел мелом «банзай», — и навсегда оставил школу.

Меня потом вызывали к директору, и я, естественно, огорчался, вздыхал, слушая его нравоучения, пока мне это все не опротивело, и я вышел из директорского кабинета, не дослушав фразы, не попрощавшись. Конечно, я не был намерен устраивать демонстрацию, но впечатление мой неожиданный уход все же произвел большое. Когда я пришел в канцелярию за документами Тадека, мне даже обещали любезно приготовить для него свидетельство об окончании семи классов и вообще относились ко мне испуганно-предупредительно, словно я был главой тайного революционного правительства.

Как сложится теперь жизнь Тадека? Меня терзает эгоистическое беспокойство, приличествующее более какому-нибудь отцу буржуазного семейства. Бог с ним, с аттестатом зрелости, бог с ней, с карьерой — это все мелочи. Его могли уже сто раз выставить из школы за кружок политического самообразования, за чтение запрещенной литературы и за другие вольности.

К этому я был готов.

Но что будет дальше? Как неокрепшие его крылья выдержат надвигающуюся на нас бурю?

Раньше я над этим не задумывался. Мне как-то не приходило в голову, что и мой мальчик может очутиться лицом к лицу с опасностями. Я забыл, что Тадек растет, взрослеет, что он размышляет и чувствует и что будущая революция уже внесла его в свой кровавый реестр.

Я опомнился только сейчас, когда Тадек совершил первый сознательный политический шаг. Значит, началось. А чем кончится?

Ох, как хотелось бы мне взять и увезти его куда-нибудь подальше на все время приближающейся бури. Я умолял бы его на коленях, чтобы он сжалился надо мной и уехал. Я упросил бы позволить мне заменить его и все вместо него сделать. Обещал бы, что пойду в самое пекло и совершу подвиг. И сдержал бы слово!

Если бы, если бы это было возможно! Жизнь сурова. Страшат меня не ее загадки, а именно очевидные реальности.

Разве же не ясно, что мой мальчик встанет в ряды борцов и пойдет именно туда, где опасней? Разве не ясно, что он пойдет одним из первых, не оглядываясь назад, и не станет прятаться, даже если вокруг него попрячутся все?

Открытие это я сделал совершенно неожиданно для себя — словно бы кто-то внезапно разбудил меня и бросил мне в лицо горькую правду. А ведь я должен был помнить об этом всегда, с самого начала, с той самой минуты, когда привел к себе в дом бедного, осиротевшего мальчугана. А к чему я его сам готовил? Зачем внушал с малых лет стремление к высоким идеалам? С какой целью учил любить бедных, замечать несправедливость? Разве только ради красных слов убеждал я его, что главное призвание человека — бороться и, если надо, уметь погибнуть ради свободы?

Разве же не радовало меня, что мои старания не проходят даром? С гордостью наблюдал я, как развивается чистая, впечатлительная душа. Мне уже виделся в будущем прекрасный человек, деятельный гражданин страны — борец, — и я желал ему только дождаться лучших времен, когда он сможет широко расправить крылья и много сделать.

И дождался. Вот-вот нагрянут эти лучшие времена, начнут вставать из сегодняшних будней. Мы оба дождались — я, который слишком стар, и он, еще чересчур молодой. Он, как мотылек, полетит на огонь и сгорит в нем, а у меня на душе одна лишь горечь, когда я об этом думаю. Мой разум не хочет смириться с этим. Инстинкт самосохранения и все взбудораженные чувства кричат: сохрани, убереги свое сокровище. И если бы я был обыкновенным отцом, я нашел бы тысячу способов перехитрить жизнь; я бы спрятал его и никуда не выпускал, пока не минет лихая година. Придумал бы для него какую-нибудь новую, высокую и неопасную идею. Пусть бы он увлекался литературой, искусством, занялся бы наукой, пусть уехал бы на другой конец света. Ах, как легко защищаться от разных напастей, когда не связаны руки!

Но я предан Делу, Идее. Я жду приближающегося чуда, невиданную, странную, еще непонятную Революцию. Я содрогаюсь, теряю присутствие духа и все-таки жажду ее, готов отдать для нее все, что у меня осталось. Разве же я смогу уберечь Тадека? Разве смогу встать перед ним и произнести: «Ты спрячься пока, укройся, пусть гибнут другие»?

Нет, никогда я не скажу ему таких слов — это значило бы обмануть моего мальчика и предать все, во что я верю. А решись я все же повлиять на него в этом направлении, он перестанет верить мне и покинет меня навсегда.

Нет, здесь нет иного выхода. Не видать мне уже покоя — кончилась прежняя, привычная жизнь, для меня уже наступила моя революция. Уже повисла над моей головой зловещая тревога; уже со страхом и болезненным любопытством заглядываю я в неизвестное завтра. Уже предчувствую великие дела и великие страдания, и встает перед моим мысленным взором множество неизбежных утрат.

Не для меня величавая мелодия грядущих событий, пыл сражений и радость побед. Я старый, чудаковатый человек и боюсь горчайших страданий, которые суждены нам. Все может случиться и все может сойти на нет. Все может выйти удачно и все может провалиться. Одни лишь страдания постоянно с нами. Они сгущаются, собираются на горизонте, как черные тучи. Счастлив тот, кто их не замечает. Молодцы те из наших, кто с легким сердцем идет навстречу новым временам. Когда-то меня это сердило, теперь я их понимаю.

Я не в силах ничего возразить, когда Тадек с сияющими глазами говорит о грядущих боях, о баррикадах, о красных знаменах, развевающихся над варшавской цитаделью. А что я могу ему сказать? Чему научить?

Я учил его несколько лет. Он усвоил уже всю мою науку. Теперь ему учитель — сама жизнь. Волна подхватит его и понесет. Он станет в строй, и будет подчиняться людям с твердой волей, и пойдет за ними, не колеблясь, не сомневаясь, — так, как и обязан поступить борец.

Тадеку сейчас всего восемнадцать лет. Он еще совсем дитя. Мальчик он на редкость способный, умеющий чувствовать глубоко. Он мог бы сделать в будущем что-нибудь очень значительное, если бы дано ему было дозреть, дожить…

Сегодня он спросил:

— Почему ты на меня так странно смотришь?

Я смутился до слез. Он, верно, думает, что я огорчен из-за этого волчьего билета. Ах, Тадек, Тадек…

Июнь 1904 года

Вот уже несколько дней ночует у нас товарищ Стефан. На мой взгляд, с ним что-то не в порядке. Он почти совсем не спит по ночам, разговаривает сам с собой, рассказывает какие-то ужасные, неправдоподобные истории. Мне трудно выдержать его пронзительный взгляд, я его боюсь. Боюсь еще больше за Тадека, на которого этот человек имеет непостижимое влияние. Тадек верит его россказням, беседует с ним целыми часами, их разговоры напоминают диалог двух сумасшедших. Напрасно я умолял наших, чтобы они взяли его от меня и поместили куда-нибудь в санаторий или в больницу.

Стефан приехал из Заглембя[37]. Там сейчас проходит мобилизация. Местные товарищи делали все возможное, раздавали прокламации. Их брали охотно, говорили: правильно, не надо идти на войну! Не дадим забрить себя в солдаты! Властям пришлось попотеть, ввели большую войсковую часть. Толпа бушевала. Убили двоих полицейских и двоих офицеров, разнесли монопольки, подожгли канцелярию командира части, уничтожили списки и документы мобилизованных. Два железнодорожных моста взлетели на воздух, в нескольких местах испорчены рельсы.

Что можно еще сделать?

Ничего. Разве только поднять вооруженное восстание.

Руки опускаются. Стефан рассказывает, что одна наша девушка, видя, как сотни здоровых, крепких людей, рабочие, ненавидящие царизм и понимающие, что их отправляют на верную смерть, садятся покорно в вагоны, судорожно зарыдала и побежала неизвестно куда. Ее тело нашли потом на путях — она бросилась под маневровый паровоз.

Стефан приехал прямо в Варшаву, чтобы от имени рабочих Заглембя обвинить Центральный Комитет в том, что допустили мобилизацию. Его отчитали, и он утихомирился. Теперь философствует, и я опасаюсь, что вот-вот он окончательно сойдет с ума. Не хожу на работу, стерегу его, занимаю разговором, делом. Тадека отправляю к приятелям, выдумываю всякие поручения, стараюсь, чтобы он не оставался один на один со Стефаном. Тадек стал чрезмерно задумчив, не слышит, когда к нему обращаешься, отвечает невпопад, словно витает в снах.

Я догадываюсь, о чем думает Тадек. О том же самом, что мучает нас всех. Жизнь задала очередную загадку и требует разгадки. Я не знаю, пришла уже революция или только еще должна прийти.

Полагаю, что не с одной еще загадкой мы столкнемся, что люди, не видя ясного исхода, будут стреляться и делать глупости.

Сегодня стоит один вопрос: почему тысячи людей у нас послушно идут в солдаты на ненавистную войну? Почему не сопротивляются? Уж лучше погибнуть здесь, на своей земле, защищая себя. Почему не пытаются бунтовать?

Удастся ли нам когда-нибудь отыскать пути к душе и сердцу народа? Сольется ли наша жизнь с его настоящей, еще скрытой от нас жизнью? Сумеем ли мы направить его великую силу на великие дела? Найдется ли вождь, который вберет в себя душу народную, жизнь трудящихся масс и выведет их на правильную дорогу?

Стефан утверждает, что в Заглембе и была революция, что более настоящей революции не бывает. Народ владел городом целых два дня и вершил что хотел. Власти попрятались. Потом были введены войска, начались долгие переговоры. Стефан говорил с командиром части от имени запасных. Три раза его арестовывали и три раза отбивала его толпа. А на третий день все кончилось. Уже никто не слушал ораторов, вчерашних вождей. Упали духом, восторжествовала мужицкая мудрость: дескать, плетью обуха не перешибешь. Все свелось к разгрому нескольких магазинчиков да битью стекол. А если бы был вождь? А если бы был план? Если бы, если бы… Нужно ли кого-то в этом обвинять? Тут надо выждать, надо перетерпеть, а это трудней всего. Когда-нибудь взыграет волна! Когда-нибудь пробудится в народе воля и настанет великий день.

А сейчас, а пока что, если не считать этого выступления в Заглембе, нет других больших событий, есть только большое страдание и все более твердая надежда.

Ноябрь 1904 года

Наступает и кажется уже настало время, о котором мечтали и которое еще совсем недавно представлялось несбыточным и таким отдаленным, что как-то и не думалось о нем всерьез. Вздыхать вздыхали, а по существу, еще год назад не верили, что будем бороться с оружием в руках. Люди спорили, ссорились разные группки в партии, но и неверие, и уверенность были теоретическими, сухими, мертвыми.

И я сам, даже теперь, несмотря на то, что царизм терпит поражение, несмотря на столько перемен в людях и в делах, я еще не поверил бы в возможность открытой, настоящей борьбы. Я говорю не о победе, ибо все может повернуться и так и эдак, я говорю о самой борьбе. Да, я не поверил бы, что мы решимся на все, не поверил бы, что «час настал», если бы не тот факт, что в моей квартире, в прихожей, стоит небольшой, но тяжелый чемодан, наполненный неопровержимыми доказательствами, нагруженный до верха очевидными аргументами.

Для меня большая честь и свидетельство большого доверия со стороны партии, что под моей охраной находится один из первых в истории будущей революции склад оружия. Потом их будет много, очень много, и загремит бой, и станет борьба повседневной. Но первый маленький склад оружия — явление торжественное и символичное.

Я не рыцарь. Во мне нет энергии, порывов, нет слепой веры в победу. Слишком много наслоилось в моей душе застаревшей пыли, слишком много там осело слов и бесплодных размышлений. Я уже не смогу возродиться к новой жизни, сумею только погибнуть, если будет нужно.

Не я, и не такие, как я, станут творческой силой революции.

Но я все понимаю, все чувствую.

Этот день — великий день.

Следовало бы его как-то отметить, запомнить, чтобы наши люди, те, кто посвящен, не считали этот день обычным. Следовало бы произнести какие-то слова, поздравления, приветствовать будущее и уважительно попрощаться с прошлым. Так мне кажется…

На самом же деле все произошло очень обычно, без всяких там церемоний.

Хелена спросила меня, не соглашусь ли я, чтобы у меня устроить тайник. Конечно же, я согласился, о чем раздумывать? Я даже поблагодарил ее за это, а она крепко пожала мне руку и начала говорить разные теплые слова, что я самый верный, всегда готов сделать что нужно и так далее. Неужели она думала, что я откажусь, испугаюсь? Неужели и она считала меня только «сочувствующим»?

На следующий день Михалинка стала понемногу приносить оружие и патроны. Она делала это так же привычно, как все остальное.

Михалинка постарела, и силы у нее уже не те. Трудно ей это таскать, сколько она в своей жизни носила разных пакетов и сумок…

— Ну что, Михалинка? Дождались мы все-таки лучших времен? Все-таки оружие носить приятнее, чем бумагу?

— Тяжеловато, конечно, но намного удобней, чем литературу, не так это на человеке заметно. Можно нагнуться, можно даже и в трамвай сесть.

— Но если попадешься, каторга?

— А, что об этом думать! Вас тоже по головке не погладят, если дознаются.

Мне это в голову не приходило. Только от Михалинки я узнал, как трудно было в Варшаве найти место для хранения оружия. Ни один из более состоятельных «сочувствующих» (то есть таких, кто располагает хорошей квартирой) не согласился, хотя в обширных апартаментах безопаснее было бы устроить такой склад.

Отказывались под разными предлогами, смущаясь, а то и без всякого смущения. Некоторые главы семейств развивали при этом теорию, о необходимости очень умеренной тактики, некоторые жены падали в обморок. В отдельных случаях отношения были порваны совсем, а жаль, ведь нам понадобится много самых разных людей. Каждый может быть полезен Делу, нужно только принимать людей такими, как они есть. Не всякий умеет преодолеть страх. Надо дать людям время, чтобы они освоились с мыслью о новой, еще более грозной опасности. Я не боюсь только потому, что не могу бояться. Не может бояться каторги или виселицы человек, который в течение двадцати лет готовился к революции. Но это не значит, что я отважный. Я способен сделать ровно столько, сколько необходимо. Во мне нет ни капли отваги, и это обстоятельство очень удручает меня.

Новые и молодые должны прийти нам на смену. Они подрастут и отодвинут нас в сторону, те самые, что еще слушают нас. Наша роль — ввести их в жизнь, указать им цель, проторить дорогу для начала. Потом, когда разгорятся события, покинут нас наши ученики, а если мы не захотим идти за ними, отвернутся с презрением. Сметут с пути, если будем мешать.

Моему Тадеку и его поколению принадлежит будущее. Пройдут года. Может, они будут трудными, кровавыми; может, принесут только разочарование; может, лучшие люди, самые лучшие, погибнут. А молодые, вероятно, обвинят нас за многие наши ошибки. Так всегда водится на белом свете.

Когда я гляжу на моего мальчика, вижу, как мужает он день ото дня, как бродят в нем где-то еще полудетские, а где-то уже вполне созревшие силы, как рвется он к действию, к открытой, непримиримой борьбе, — меня охватывает радость, спокойная и прочная, та, что останется во мне, какие бы муки еще ни пришлось пережить.

Все мои надежды воскресают, когда я вижу, как верят, как надеются молодые.

А если бы было кому возносить молитвы, то молился бы я только об одном. Чтобы как можно больше их уцелело, осталось в живых. Чтобы в годы первых штурмов, первых поражений и первых, еще не прочных побед, не погибли бы все те, которым когда-нибудь доведется утвердить окончательное торжество нашего Дела.

Когда я мучаюсь по ночам и не могу заснуть, то единственно от страха, что вот такой Тадек и другие, подобные ему, полягут преждевременно, что их перевешают или закуют в кандалы прежде, чем они смогут проявить свою молодую, творческую энергию. Меня терзает мысль об этой возможной несправедливости, я не могу смириться со слепой жестокостью жизни, которая не считается ни с чем и никому не служит, а только молча пожирает человеческие жизни и не отвечает на извечный вопрос человека: почему так? Почему не иначе? Почему не более разумно?

Я не ханжа. Во мне сильна обыкновенная, так сказать, отцовская тревога, она не утихает ни на минуту, от нее просто физически болит сердце! Но кому это важно? Это мое личное дело, это моя, и только моя, боль. Я никогда не позволю себе поступить эгоистично, никогда не буду увертываться ни от чего, что потребуется. Сделаю все, что нужно, поступлюсь всем личным и никто не заметит, чего мне это стоит.

Может быть, в этом мое мужество?

Иногда я переживаю состояние страшной раздвоенности. В один и тот же миг с одинаковой силой вспыхивают в душе радость и боль, боль и радость.

Однажды долгой бессонной ночью, устав от бесконечных размышлений, я ощутил неодолимую потребность взглянуть на Тадека. Мне померещилось, что его уже нет, что он уже погиб, что он за решеткой, в последние минуты перед казнью. Увидел, как бредет он в кандалах, с обритой головой… Все спуталось, свилось в клубок болезненных предчувствий.

Я встал и пошел взглянуть на моего мальчика, словно хотел убедиться, что он еще жив. Чтобы не разбудить его, я тихо, осторожно приоткрыл двери.

В изумлении я так и застыл на пороге.

Тадек на полу, со свечой. Посреди комнаты пустой чемодан, а вокруг разложены револьверы и пачки патронов.

С пылающими щеками, с лихорадочным блеском в глазах думал или мечтал он о чем-то, забравшись в этот арсенал? Вдруг он вскочил, вскрикнул, держа в руке револьвер.

Я испугал его, но и сам испугался.

Долго и так строго, как мог, читал я ему нотацию. Кто разрешил ему открывать чемодан? Кто научил лазить сюда ночью, тайком? Как смел он обманывать меня? Кто дал право подвергать опасности важное дело, нашу организацию?

Надо сказать, все делалось втайне от Тадека. Я выпроваживал его из дома куда-нибудь перед тем, как прийти Михалинке, а в чемодане якобы хранился шрифт. Секрет открылся.

— Ты уже говорил кому-нибудь, что у нас в доме оружие?

Спросил я — и сразу пожалел об этих словах. Мальчик побледнел, посмотрел на меня с укором и, запинаясь, ответил:

— Я понимаю, я поступил скверно, но… но ты мне не веришь. Как ты мог подумать? Да разве я скажу хоть кому? Как можешь ты меня подозревать?

Я взял у него револьвер, мы помирились. У мальчишки стояли в глазах слезы, он сдерживался изо всех сил, чтобы не заплакать.

Мы проговорили с ним долго, почти до самого утра, Тадек признался: он давно понял, что Михалинка носит не шрифт. А если чемодан такой тяжелый, то, наверно, там оружие. Он не выдержал, захотел посмотреть. И до каких пор его будут считать ребенком? Неужели ему нельзя доверить тайну? Нет, он открыл чемодан не из простого любопытства. Он хотел взглянуть на наше оружие, которое мы возьмем в руки, чтобы защищать наше Дело.

Ему уже виделись битвы, победы армии пролетариата, гениальный вождь, которого выдвинет народ.

— Великое счастье — бороться за свободу! И даже погибнуть — нет на свете большего счастья!

Это не было фразой, пустым звуком. Это был искренний порыв, в котором раскрылась молодая, чистая душа. Я почувствовал прилив гордости, сердце забилось сильно, радостно, словно я уже был свидетелем победы.

А потом сердце пронзила боль, слезы подступили к глазам, ибо только сейчас я понял по-настоящему: должно случиться чудо, чтобы этот мальчик пережил революцию. И в ту минуту я примирился с жизнью. Стали рядом, согласно две правды — личная и общая. Мне кажется, что только сейчас я воссоединился полностью с тем, чем как будто была наполнена моя жизнь в течение стольких лет. Словно бы только теперь ощутил я себя частицей общего, и все окончательно для меня прояснилось.

Но ни себе, никому другому не желаю пережить своего сына.

Ноябрь 1904 года

Завтра!

Наконец произойдет то, что навсегда останется вехой в нашей жизни. Всем станет ясно, что прошлое кончилось и будет теперь все отдаляться, что начинается новая эпоха и вступить в нее надо с обновленной, возрожденной душой.

Завтра прозвучит первый залп Революции!

Не стихийно, не таясь, а согласно плану и по цели будет выпущен этот первый залп — в открытом бою!

Сыграет ли он свою историческую роль? Будет ли услышан и понят всюду и всеми? Пробудится ли страна от спячки? Будет ли память народных масс хранить его как вечную славу, не отпугнет ли он, не устрашит ли?

День испытаний, день перемен — наш первый, действительно великий день.

Я счастлив, что дождался его, и горько мне, что не готов мой свадебный наряд, дабы достойно встретить Ее. Пойду в чем есть.

Пойдут ли вместе со мной сотни и тысячи таких, как я? Разбуженных, но еще не подготовленных, жаждущих, но еще не до конца уверовавших? Мы идем туда, в бой, чтобы побеждать. И также утвердить победу над собой.

Были и раньше великие события, которые потрясли мир, было смятение одиночек, были маяки в разливе газетных статей и были пламенные воззвания.

Но из всего этого еще не могло родиться мужество — то, что живет для жизни и велит умереть без колебаний и сожаления.

Мы пойдем — завтра — туда, чтобы завоевать мужество. Пойдем все разом на великое испытание. Взглянем в глаза врагу и смерти.

Будут потом павшие, будут отступившие и будут такие, что выйдут с обновленной душой и сохранят ее навсегда.

Завтра, там, на камнях Гжибовской, родятся и вырастут из безыменной толпы — над толпой — новые люди.

Там будут впервые названы имена, которые потом станут славными и грозными. Будущие поколения почтят эти имена, прозвучавшие в первом боевом крещении.

В моей квартире уже нет чемодана с оружием. Оно в трудовых, рабочих руках.

Сейчас, в эту минуту, будущие солдаты Революции осваиваются с мыслью о предстоящем сражении, а руки их привыкают держать оружие.

Я отправляюсь со всеми вместе. Встану рядом с Хеленой, пойду туда, куда пойдет она. Это будет неподалеку от места, до которого может дотянуться смерть. Возьму за руку Тадека. Будем держаться друг друга — у нас одна судьба.

И я говорю искренне: хорошо, если погибнем, и хорошо, если останемся живы.

Ибо учтет Революция нашу смерть и потребует когда-нибудь у жизни ответа.

А наш долг — быть или не быть, но всечасно служить Ей.

Перевод М. Алексеевой.

История одной бомбы (Избранные главы)

ГЛАВА II

Угрюмо смотрит на Вислу, на широкие заречные просторы опустевший королевский дворец. Ничью душу не тревожит уже эта громадина. А ведь когда-то было иначе. Молчат его стены, не слышно ни шепота, ни вздохов о далеком прошлом — мертвое казенное здание. Теперь тут казармы. И давно забыл варшавянин о тех, кто там некогда жил и правил. Тяжело поляку вспоминать о прошлом. Да не о королях тут речь, не в них дело!

При виде этого королевского замка варшавянин испытывает мистический ужас. Прошлое, словно призрак, встает из могилы и пытается схватить живого человека своими костлявыми руками.

А человек хочет жить. Человек хочет жить спокойно. Научился он отгонять от себя упрямые видения. Научился забывать, не думать. Многому, ох, как многому пришлось научиться.

Но старые деревья в саду помнят те давние времена. Они глядят, как и прежде, в окна верхних этажей, равнодушные ко всему, что происходит там сейчас, что происходило там ранее. Те же самые стены, те же расписные потолки. Улыбаются с потолков нарисованными губками нимфы и музы. Уста их всегда раскрыты для поцелуев, не увяли нагие тела, не увяли венки и гирлянды.

Висят по стенам на своих местах старые портреты. Как прежде, высокомерен их взгляд, будто неведомо им, что на посмешище они здесь выставлены. Старинная мебель, дорогие гобелены, источенные временем и потому еще более дорогие, потемневшие картины кисти знаменитых мастеров, венецианские безделушки. Все сохранилось, все осталось, умерло только то, что жило. В огромных зеркалах отражается пустота.

Залы, залы. Белый зал. Голубой. Тронный. Здесь устраивались пышные празднества в честь иноземных послов, когда в мире жили соседи, когда на польском троне польский сидел король.

Да не о королях речь! О судьбе народной.

Коридоры, коридоры, огромные аванзалы, широкие лестницы. На каждой ступеньке, по обеим ее сторонам, стоят гайдуки, глядят исподлобья на ослепительную роскошь.

Блестящее рыцарство польское, прелестные дамы, блистающие красотой и драгоценностями. Гетманы, воеводы, высокопоставленные особы, столпы государства, их преосвященства.

Звучит итальянская музыка, звучит повсюду польская речь. Они у себя дома, они веселятся, они могут себе это позволить.

Умеют веселиться поляки, веселились они прежде, веселятся теперь и во все века веселиться будут. Но вот уже добрую сотню лет не знает поляк, что такое истинное веселье.

Иссякла буйная сила. Отшумела былая жизнь.

Мир праху ее!

Лабиринты коридоров, этажей, комнат, укромные уголки…

Вот сюда приводили любовниц последнего польского короля, здесь наслаждался он любовью очаровательных красавиц из самых знатных семей королевства, незаметно летело здесь время.

Бродят по замку звуки-привидения. Хихиканье язвительное, рыдание, чей-то вздох, шепот. Но все это мираж, наваждение. Пусто в замке.

Длинный, широкий, устланный коврами коридор. Здесь в польском мундире стоял на страже Кордиан[38]. Окутала замок черная ночь. Обступили Кордиана тяжелые мысли, окружили со всех сторон призраки скорби и страха, демоны мести и искушения. Понял Кордиан: настал час — и пошел. Долог был его путь по мягким коврам, по длинному коридору к царской спальне. Останавливается он в глубоком раздумье, тысячью рук вцепилось в него сомнение, преградило дорогу. Нашептывает что-то седой призрак, и Кордиан отвечает ему шепотом. Еще идет он вперед, еще сжимает сталь в руке, еще не знает, что уже обречен. Вот и конец пути. Ужас охватил Кордиана, и рухнул он на пороге царской спальни. Проснулся царь, остался жив.

Все прошло, все кануло в вечность. Пусто вокруг. Притаилось в углах молчание. Опустело огромное крыло замка, пустуют все этажи. А совсем рядом кипит жизнь: в противоположном крыле здания суетятся, бегают люди, шныряют по коридорам, по комнатам, хозяйничают в чужом дворце, как у себя дома.

Широкая лестница в конце коридора. Приемная с кордегардией, где дремлет стража. В глубине дверь, у дверей огромный солдатище таращится на всякого, кто туда входит.

За этой дверью мечется по своему кабинету человек в генеральском мундире. Бешеный пес из своры царских псов, холуй из холуев, раб и низкопоклонник там, в петербургских приемных, а здесь, в Польше, пан единовластный и проконсул, опекун, надсмотрщик и палач, генерал-губернатор. Живет он в королевском дворце, как король, и власть имеет, о которой ни один король польский мечтать не смел.

Ходит он по огромному своему кабинету, и тоска его гложет. Давно все ему опостылело: и роскошь, что его окружает, и тот страх, что внушает он населению подвластной ему страны. Надоели великолепные обеды и дорогие вина, надоели смертные приговоры, которые подписывает он каждый день в одно и то же время, предназначенное для работы.

А больше всего опостылел ему кабинет, где сидит он целыми днями, где ест, спит, работает, принимает. Целым миром стал для него с некоторых пор кабинет. Вот уже несколько месяцев не выходит губернатор из дворца, а в последнее время совсем не покидает он кабинета. Трудится губернатор денно и нощно — говорит чиновничий мир Варшавы; генерал болен — говорят военные, так как давно уже не видели его на смотрах; боится — говорят в Варшаве.

Генерал останавливается у окна и с ненавистью смотрит в темноту. Чуть белеет внизу замерзшая река, а на той стороне светится множеством огней Прага, рабочая окраина. Невеселое зрелище. Знает он, что там, как и повсюду, страх и ненависть. Было время, когда это его забавляло, затем он начал считать такое положение нормальным, потом все стало ему надоедать, а теперь…

Генерал вздрогнул и, тихо вскрикнув, отпрянул от окна. Ему почудилось, будто чья-то черная рука протянулась из темноты. Нет, это голый сук дерева возник неожиданно во мраке прямо перед окном. Нервы! Ведь знает же он, что там, внизу, вокруг дворца день и ночь патрулируют солдаты. Сюда никто посторонний проникнуть не может.

Генерал твердит себе постоянно: это невозможно, это немыслимо, а сам вот уже полгода мечется по кабинету в страхе, преследуемый жуткими галлюцинациями. На людях он старается не подавать виду, но часто теряет самообладание.

Полно, страх ли это? Ведь генерал был солдатом и свято верил, что в любую минуту готов отдать жизнь за отечество. Генерал даже несколько раз собирался на войну, но так никогда на войне и не был. Он стыдился того, что ни разу в жизни не воевал, и в глазах подчиненных, участников японской кампании, читал плохо скрываемое пренебрежение, а новой войны все не было. Зато вспыхнула революция. Начали погибать генералы, министры, высокие чины, даже самые высокие.

— Ну, теперь-то никто не посмеет подумать, что я не смотрел в глаза настоящей опасности. Идет бой! Да, я на войне, я постоянная мишень для заговорщиков.

И он в самом деле искренне желал прослыть отважным боевым генералом. Когда его назначили в Польшу, он понимал, что легко может там погибнуть, и мужественно принял назначение.

В приветственных речах своих генерал-губернатор призывал губернаторов, офицеров, чиновников самоотверженно бороться с анархией.

— Мы не должны щадить себя! Не имеем права! Кто не чувствует в себе готовности с честью пасть на поле брани, тот немедленно должен подать в отставку. Бурное время, в которое мы с вами живем, требует от нас мужества и самопожертвования. Не забудет нас государь, будет помнить нас благодарное отечество!..

О, какое легкомыслие! Вскоре генерал перестал появляться на улицах города. Все дела решал у себя, в своем дворце-замке. Не разъезжал больше по провинции, не проверял положение на местах, не делал визитов. Он был рассудительный человек и был способен догадаться, что теперь станут о нем думать. Он страдал, мучился, но пересилить себя не мог — не хотел умереть столь бесславно. Короткий взрыв, удар, паника, он лежит, разорванный на куски — отдельно голова, отдельно ноги. И по всей стране ликование. Позорная, унизительная смерть. Нет, он отдаст свою жизнь иначе: грохочут пушки, гудит земля под копытами конницы, широко развернулись ряды войск, он гибнет перед лицом армии, на глазах товарищей по оружию, от вражеской нули.

Но никакой войной и не пахло, поэтому генерал не высовывал носа из замка. По нескольку раз в день звонили к нему в канцелярию: убит на месте полковник жандармерии, тяжело ранен офицер полиции, убит на посту околоточный, убиты шесть полицейских, два сыщика. Телеграммы из провинции сообщали: похищена губернская касса в Н, совершено нападение на почту, разгромлен полицейский участок.

Лавина подобных ежедневных сообщений убедила его в том, что революция приняла угрожающие размеры. Генерал-губернатор от имени царя, его подчиненные от имени генерал-губернатора делали все возможное, чтобы сломить бунтовщиков. Тюрьмы были переполнены, смертные приговоры выносились беспощадно, на улицах дежурили военные патрули, бюджет трещал от несметного количества нанятых шпиков, а среди бела дня все-таки происходили вещи, неслыханные по своей дерзости. Вооруженные банды кружили по стране, никто из власть имущих не мог быть уверен в своей безопасности. Рабочие на заводах и фабриках делали что хотели. Революционные издания выходили ежедневно и открыто продавались на улицах города. Поднялось даже веками спавшее крестьянство польское и тоже учиняло беспорядки. Генерал не был сторонником конституции, но считал, что если соберется Дума, станет легче. А между тем накануне выборов в Варшаве из тюрьмы удалось бежать десяти приговоренным к смерти. Побег был устроен столь дерзко и столь продуманно, столь хитро, что как тюремная администрация, так и все сановные лица долго не могли прийти в себя. Это уже было слишком.

Генерал становился маньяком. Его охраняли, как короля. Близкие старались уберечь его от неприятностей, не позволяли ему никуда выезжать, и он позволял, чтобы ему не позволяли, «для пользы дела». Сидел, как мышь за печью, в своих апартаментах.

Но и здесь, в безопасном укрытии, часто мучился он, сознавая, насколько унизительно и смехотворно его положение. Тогда внезапно, вопреки здравому смыслу, генерал приказывал устроить смотр гарнизона на Мокотовском Поле. Но когда все уже было готово, когда две войсковые дивизии ждали его на плацу, он вдруг бледнел, часто и мелко крестился, ложился в постель и… смотр отменяли. Потом он долго болел, не в силах пережить позора. Не стыдился он одного-единственного человека в мире. Это был его камердинер, поляк. С ним, только с ним, генерал был откровенен, только ему одному открыто жаловался на судьбу.

— Скоро всему этому конец, ваша светлость! Долго им не протянуть. Уже столько раз затевали революцию, а, слава богу, все по-старому. Теперь-то и вовсе им долго не продержаться, одна голытьба бунтует, это вам не шестьдесят третий год, когда шляхта да князья, ну и прочие господа поднялись.

— А как думаешь, не проехаться ли мне, скажем, от замка до Бельведерского дворца. Ну, показаться только, а?

Камердинер напускался на губернатора с ворчливой фамильярностью, как нянька на ребенка.

— Что это вы придумываете, ваше сиятельство? Кому это показываться-то? Паршивой Варшаве? Да не стоит она того, чтобы лицезреть ваше сиятельство! Нет уж, пусть подождут они хорошенько, пока вы сами захотите на них посмотреть! Пожалеют они еще, ох, как пожалеют! Я их знаю! Я ведь сам поляк!

— Ну, а если я выеду неожиданно? Они и опомниться не успеют, а я уже вернусь!

— Не успеют, как же. Да у них на всех углах свои шпики понаставлены. Тот вроде бы сигаретами торгует, другой, глядишь, на извозчике караулит, или шлюха, прошу прощения, тащится по улице. Думаете, все это так просто? Нет! Это шпики ихние. А мало подозрительных возле самого замка шныряет?

— Сам видел?

— У меня на них глаз наметанный. Вот хотя бы вчера, стою я у ворот, гляжу — на той стороне три раза один прошел. Или вот повадились они теперь на трамваях кататься. Сколько народу выходит на Замковой площади! Выйдет такой, спокойненько пройдется и опять в трамвай. Уедет, а потом опять возвращается и все в нашу сторону поглядывает… Что-то они там затевают. У них всегда все наготове, уж это точно.

— Не мели вздор. Не так уж они сильны.

— Не такие сильные, как мы, ваше сиятельство, да разные штучки злодейские у них есть.

Вот это-то больше всего и пугало генерала, эти «злодейские штучки». Чувствовал он себя перед ними совершенно беспомощным: отовсюду в любую минуту можно ожидать нападения. Достанут они его и здесь, в этой крепости, не поможет ни охрана, ни суровые инструкции.

Внезапно среди бела дня или поздно вечером приказывал генерал оцепить Замковую площадь, обыскивать всех без разбору, хватать всех подозрительных. А солдатам только подавай такое развлечение: с развязностью и нахальством ощупывают они женщин, без лишних объяснений забирают у прохожих часы и кошельки. Однако подобные облавы оказывались безрезультатными. Генерал по-прежнему сидел в своем укрытии.

Наступили тяжелые времена. В рапортах стали появляться сообщения о раскрытии заговоров в армии, о бунтах в казармах, в военных лагерях. Обнаружилось существование тесной связи между солдатским движением и польскими революционными организациями. Земля уходила из-под ног. Ведь эти же самые солдаты охраняли его особу, в их руках была его жизнь! Мучительные сомнения закрадывались в душу. Поколебалась некогда непоколебимая убежденность в прочности и незыблемости самодержавия. Неужели это конец? Неужели правы бунтарские газеты? Нет, не могут ошибаться те, что правят Россией, не мог он сам всю жизнь ошибаться. Слишком хорошо знал он солдата, уверен был, что пойдет солдат по команде в огонь и в воду, против отца и матери, как слепая машина. До отказа закрутил генерал гайки армейской дисциплины, не слышно было до сих пор ни о бунтах, ни о солдатских волнениях. Рассчитывали власти на то, что окружает здесь солдата чужой, враждебный народ, и недаром же настраивала солдата против поляков православная церковь, учили жестокому обращению в казармах, в школах унтер-офицерских. Рассчитывали, да просчитались — русский солдат братался с польскими бунтовщиками и заговорщиками.

Чему же еще оставалось верить?

Генерал запил. Пил в одиночку, по вечерам. Иначе не мог уже заснуть: мысль, что Россия на краю гибели, не давала ему покоя, сводила с ума.

Со страхом глядел он теперь в глаза солдат, стоящих на карауле. Не успокаивало его ни солдатское повиновение, ни бессмысленный, верноподданный взгляд. «А вот возьмет и насадит он меня на свой казенный штык».

Генерал перестал выходить из своего кабинета и двух прилегающих комнат. Усилил деловую переписку, слал рапорт за рапортом, так что петербургские власти имели полную возможность убедиться в его служебном рвении. Однажды, получив из Петербурга официальную депешу, что какой-то великий князь и великая княгиня собираются за границу и будут проезжать через Варшаву, генерал перепугался не на шутку. Придется покинуть крепость! Но поистине гениальный начальник канцелярии тотчас сочинил текст ответной телеграммы, в которой извещалось о том, что на генерал-губернатора готовится покушение, и присутствие его особы на церемонии встречи может угрожать безопасности «их высочеств», что польские анархические элементы не остановятся ни перед чем. И что посему считает он своим святым долгом…

Великий князь после такой телеграммы ехал на Вежбалов или не ехал вовсе, а генерал оставался в замке.

Случалось, после приступа смертельной тоски и стыда вдруг взбунтуется варшавский правитель. Генерал выезжает! Генерал едет в город! Уже готова бронированная карета, кавалерийский конвой приготовился в любую минуту собственной грудью и телами казенных коней защитить генерала от пуль, уже облачился генерал в парадный мундир, поставляемый для русского, высшего военного начальства французскими ловкачами-модельерами. Генерал выезжает! И вот уже полгода, как не отваживался он выехать даже за ворота. В последнюю минуту какая-то непонятная судорога сводила его члены, парализовала волю. Это был страх.

А время шло. Надежда не оставляла восставших. Вместо одного повешенного вставало на борьбу десять. Народные массы волновались; все сильнее расшатывался фундамент империи. В тайном альбоме генерала накопилось уже несколько десятков фотографий осужденных, тех, кому он подписывал смертные приговоры и которые уже отправились на тот свет. В минуты тоски и одиночества открывал он альбом и рассматривал лица казненных бунтовщиков. С этих фотографий смотрели на него молодые глаза, то вызывающие, то равнодушные и пустые, то испуганные или невидящие, устремленные в вечность. Генерал не испытывал ни чувства жалости, ни иных чувств, свойственных человеческой натуре, подписывая приговоры. Он исполнял только свой долг, а революционеры были для него такими же врагами, как и он для них.

Но среди этой коллекции фотографий была одна, на которую он старался не смотреть. Слишком прямым и смелым был взгляд юноши, Слишком долго потом преследовали генерала его глаза. Не мог он привыкнуть к этому взгляду. Поначалу это лицо ему поправилось, он даже готов был помиловать молодого человека. Но генерал любил справедливость, а преступление было тяжелое, и он подписал приговор.

Когда спустя некоторое время генерал снова достал альбом и взглянул на фотографию, юноша, как живой, смотрел на него своим неумолимым, чистым, пронизывающим взглядом. В глазах повешенного светилась истина, та вечная истина, которая царит только там, куда ушел этот мальчик. И в первый раз в жизни вспыхнуло в душе страшное подозрение: не злое ли дело творит он? С трудом обрел генерал душевное равновесие. Только твердая воля, непререкаемая логика и постоянное подтрунивание над своим страхом помогли генералу справиться с собой. И когда все пришло в должный порядок, достал генерал альбом и насмешливо спросил:

— Ну что?

«Погибнешь!» — тотчас ответили глаза.

В глазах, как и прежде, горел живой огонь. И замерла язвительная усмешка на побледневшем лице генерала, представил вдруг явственно он свою собственную смерть, увидел собственную могилу. Вот движется похоронная процессия по улицам Варшавы. Толпа зевак, шеренги солдат… Больше генерал не доставал альбом и перестал с тех пор собирать фотографии приговоренных к смерти.

Нынче вечером должно было произойти эпохальное событие: генерал-губернатор выезжал из дворца. В глубочайшем секрете шли приготовления. Все агенты были стянуты в город, прочесывались все улицы. Целый эскадрон гусар приказано было вызвать в последнюю минуту. Генерал мужественно готовился к выступлению. Он должен был присутствовать на благотворительном базаре, устраиваемом польской аристократией. Он должен был появиться. Он сам так пожелал, ему захотелось увидеть улицу, толпу, жизнь, людей. Это было непреодолимое желание узника, который полжизни отдал бы за минуту, проведенную на свободе, среди людей. Все уже было готово, обер-полицмейстер и начальник охранки поклялись, что никто, кроме них, не посвящен в истинные цели всех приготовлений.

Около девяти прискакал поднятый по тревоге эскадрон гусар. Карета ждала, лица адъютантов светились готовностью к подвигу. Генерал уже спускался по лестнице, незаметно осеняя себя крестом. Вдруг он почувствовал острую боль в груди, она становилась сильнее, не давала вздохнуть. Генерал покачнулся и упал.

Вызванный врач определил невроз сердца. Состоявшийся консилиум предписал полный покой, и генерал составлял уже мысленно прошение о предоставлении ему двухмесячного отпуска.

Перевод Г. Волошиной.

ГЛАВА V

У одного из бесчисленных темных окон рабочей казармы на Видзове сидела старая Цивикова и бездумно смотрела на улицу. От четырехэтажного фасада прядильной фабрики, стоявшей прямо напротив казармы, лилось море света, доносился глухой шум машин. Ночная смена. Скоро полночь. Старуха уже часов пять сидела вот так, не двигаясь. В комнате было почти светло. Белый пронзительный электрический свет падал на сгорбленную фигуру в окне, резкими тенями подчеркивал все складки и морщины старческого лица. Взгляд ее был прикован к фабрике: казалось, будто она сосредоточенно всматривается в одно из окон и пытается кого-то разыскать среди множества черных силуэтов, снующих по этажу.

Но Цивикова ни на что не смотрела и ничего не видела — ни людей, ни фабрики, заслонившей от нее весь мир, ни яркого сияния электрических ламп. Уже давно угасли в ней и слух, и зрение, и все человеческие чувства.

Усталый мозг словно бы придавило тяжелым сном. Грузно, неловко скрежетали, ворочались в голове обрывки странных видений, невероятных даже во сне. Кто-то словно бы пропустил сквозь мозг жесткие веревки и теперь вытягивал их, кто-то тяжелыми ударами молота вбивал клип в твердую глыбу, спрятанную у нее в голове. Правда, это было совсем не больно, только мучали несвязные, оборванные мысли. Что-то случилось… но что? Ей даже не хотелось узнать. Ничему она уже не удивлялась.

Но удивляло ее и то, что она снова стала девчонкой, что вокруг лежат ровные, просторные поля. Как и тогда, в детстве, она пасет Пеструху. Корова дергает веревку и упорно рвется из придорожной канавы на поле, где темной зеленью отливают густые помещичьи клевера. Девочка пытается удержать ее, плачет, ругается, лупит палкой по костлявой коровьей спине и ужасно боится, что вот-вот появится приказчик из имения, страшный Енджей, и громко заорет, и замахнется толстой суковатой дубинкой. Однажды он уже побил ее, корову отобрал, и дома ей еще влетело. Она вспоминает это и снова замирает в страхе. Надо неотступно следить за коровой, и девочке некогда даже взглянуть на дорогу, где едут и идут разные люди, нездешние, чудные, которые не могут усидеть на месте, носит их по свету нечистая сила. Только поднимается из-под ног и из-под колес густая пыль, лезет в глаза, устилает все вокруг и присыпает, точно золой, жесткую, похожую на мочало траву в канаве. Девочка кричит во весь голос:

— Пеструха! Пеструха! А, чтоб ты сдохла!

Шелестят на старухиных сухих губах эти слова. Солнце печет. Глаза и горло забиты пылью. Девочка выбилась из сил, не может справиться с Пеструхой, и та исхитрилась-таки, дотянулась до помещичьего клевера. В любую минуту может появиться Енджей — вырастет, как из-под земли, встанет над нею с дубинкой, заорет, отнимет корову и погонит в имение.

Что же ей, бедной, делать тогда? Детское горе кажется еще тяжелей, оттого, что на память давит груз воспоминаний о чьей-то долгой, беспросветной жизни, полной нужды, мытарств, страданий и изнурительного труда. Когда-то были, были разные несчастья, а теперь это должно повториться снова. Такая, значит, судьба, такова воля божья.

Кара господня! За что же, справедливый боже, караешь ты неразумное дитя, за что, суровый отче, так немилосердно терзаешь душу? Почему люди такие злобные, жестокие, подлые? Такой уж этот мир, так уж он устроен! И ничего не поделаешь, ничегошеньки не поделаешь, мучайся, человек, но терпи. Умрешь — и дастся тебе вечное упокоение в освященной земле.

Падает с высоты молот, бьет, бьет, бьет. Клин медленно входит в глыбу, раскалывает твердь. Что-то в голове трещит, сопротивляется. Еще мгновение — и на две части разломится самая трудная, самая главная тайна, и наконец удастся что-нибудь понять.

Забрались в голову чужие мысли и терзают старуху. Кто-то будто замахивается на нее, кто-то насмехается, как насмехается богач над бедняком, кто-то утешает ее, словно небесный ангел. Вот коснется ее головы благостная рука, и промолвит ангел-хранитель: «Отойди, душа, с этой грешной земли, ступай на небо, душа, для вечного отдохновения». Да только нет еще… Черти ее обступили, измываются, ругают, глумятся — ну, точно люди. Не кончилась еще твоя смена, еще много часов впереди — держись, склонись, не отходи от станка.

Загудели, зашумели машины, крутятся большие колеса, крутятся маленькие колеса, движутся бесконечные ленты трансмиссий, тянутся бесконечные тонкие нити, вытягиваются, накручиваются, обматывают душу, точно паук паутиной жужжащую муху. Длится и длится бесконечный рабочий день, не дает машина роздыха, не дает перевести дыхания. Нельзя отвести глаз, нельзя разогнуть спину, нельзя оторваться ни на секунду. Эй, смотри в оба, а ну, не зевай!

И тотчас пропало все. Остались только шум и грохот, лишь тонкая нить тянется из огромной, как туча, кипы пряжи и бешено мчится, несется, исчезает где-то, а усталый мозг напряженно следит, только бы не оборвалась она, эта нить…

Сидит старая Цивикова поздней ночью у окошка и бормочет, покачивается. Пустой взгляд тонет в потоках света, льющихся от фабрики, а точные, как механизм, старые натруженные пальцы ловят бегущие нити, регулируют скорость машины. Остатки разума сжигает последняя эта забота — только бы целой была, только бы не порвалась заколдованная нить.

Когда Сташек ушел? Было это так давно, что она уже успела позабыть. Год назад? Или два? Нет, вроде бы это было сегодня вечером. Ну, вечером так вечером. Теперь все это кажется таким далеким, таким смутным.

Так когда же ушел Сташек? А какой он из себя, Сташек? Чей он? Цивикова сидит уже столько времени, а еще ни разу не подумала об этом. Как-то не выходило. Куда же так неожиданно пропал родимый сынок? Раньше-то ведь его вообще не было. А что было? Да всякое.

…Смотрит диковатая деревенская девочка на огромный город. Пока шла с отцом да с матерью от заставы, совсем растерялась. Боязливо выглядывала она из-под земли, из окна подвала, во двор, где играли городские дети. А в доме голод. Отец ищет работу и каждый вечер возвращается ни с чем, и каждый вечер возвращается пьяный, мать от всего этого заболела. Люди кругом незнакомые, злые, неприветливые, а дома такие огромные, и город такой огромный, и много народа, ужас до чего много. Все пугало ее, а особенно — страшные дымящие трубы, которые торчали всюду, куда ни глянь, и утыкались в самое небо. Пугало ее, что они такие большие, и что не падают, и что дымят, и что красные они, цвета крови. Когда она смотрела на них, вспоминались ей жуткие истории о злых духах и всякие страсти про пекло, которые их деревенский ксендз рассказывал для устрашения грешников.

Потом пришлось пойти в люди — хозяева, как на подбор, оказывались извергами да мучителями. Злющие, вечно пьяные мастера, сопливые, надоедные дети. Хромой сапожник, обремененный многочисленным потомством, пьяница и живодер. Боялась она его как огня. Однажды зазвал он ее в каморку, толкнул на кровать. Однако добрее к ней не стал, бил, как и прежде. А ей только-только исполнилось четырнадцать лет. Мать умерла, отец подался счастья искать по свету, осталась она одна — перед каждым дрожала, боялась ослушаться.

Ох, уж эта нить, эта нить… Быстро работает машина, так что ветром бьет от вращающихся колес. Бежит нить, проползает сквозь челноки, наматывается на шпули, и раз за разом, с каждым оборотом, шпули становятся все толще и толще — и не поспеть за этою нитью, хоть надвое разорвись. Не хватает больше сил. Когда же прогудит гудок, когда можно будет оторваться от станка? В глазах двоится, голова клонится вниз, немеют пальцы. Подхватывай нить! Не зевай! Старайся! Держись! Пан мастер смотрит.

Смотрит на нее мастер — высокий толстый немец. Посмотрел — и кивнул. Пошла. Кто же осмелится перечить мастеру? Другие ей завидовали, а она только боялась, как всегда.

Быстро шевелит старая руками, пальцами подхватывает, направляет, регулирует и все посматривает туда, где мчится тонкая нить, следит, чтоб только не оборвать, не наделать брака. Как, тронувшись в уме, вцепилась в эту тонкую нить, так и не отпускает, держится за нее. Может, вот-вот порвется она, и старуха замрет на месте за вечной своей работой. А может, ее станок еще долго будет исправно работать, и еще много лет будет она вот так нее прясть — в фабричной больнице, в приюте для умалишенных, в городском остроге, смотря куда забросит ее судьба, — будет прясть, как это и положено помешанному в ткаческом королевстве, в городе Лодзи.

Тысячи значений и тысячи оттенков имеет древнее слово «счастье», Счастлив тот, кому удалось на мгновение поймать хотя бы видимость, хотя бы слабый, до смешного ничтожный лучик этого далекого солнца. Досталось немножечко счастья и старой Цивиковой. Ох, и наскучила же она, наверно, господу богу своими благодарственными молитвами — больше, чем за всю долгую тяжелую жизнь, когда просила о милосердии да о сострадании. Благодарность ее была неумеренна и безгранична, — ибо пришла к ней радость на самом склоне горькой, треклятой жизни. Всю жизнь она надрывалась, мучилась, как в аду, и вот под старость смилостивилась над нею судьба, даже трудно было в это поверить. Господь бог в неизреченном милосердии своем ниспосылает человеку искус, испытывает его, а потом награждает щедро, превыше всякого ожидания.

К хорошему трудно привыкать. А если жизнь мнет да катает с самого малолетства, не давая ни минуты передыха, то в человеке всякая надежда на то, что когда-нибудь все будет иначе, жухнет, засыхает, рассыпается в прах. И если человек долгие годы не видит вокруг ничего, кроме нужды да обид, то еще труднее свыкнуться со счастьем, которое придет внезапно и сразу все круто изменит.

Но прежде, чем пришло это счастье…

Не успели они еще расплатиться с долгами, в которые влезли, чтобы устроить свадьбу, как Цивик слег и полгода лежал пластом. Она работала, пока могла; первый ребенок родился в чужом доме, где они снимали угол. И вот тут на них навалилась нужда. Вцепилась, как бешеная собака, и не отпускала, и терзала, и злобно рвала клыками. Цивик, больной и слабый, вставал, месяца два-три ходил на работу, опять болел, было ему то хуже, то лучше, то оживал он, то умирал. Однажды Цивик не встал совсем. Осталась она с четырьмя детьми на руках одна в этом городе Лодзи. Как выжила? Как сводила концы с концами? Ну, кто же сумеет на это ответить!

Это одна из тех величайших тайн жизни, перед которыми останавливаешься в недоумении. Можно ужасаться, скорбеть, проклинать, заламывать руки, сжимать кулаки. Можно удивляться жизненным силам пролетарской расы, но трудно узнать, откуда эти силы берутся. Можно презирать толпу, которая все выносит, и не истребила еще богатых, и не предала цивилизацию огню. По-разному можно отнестись, разные предположения можно строить, но не всякому дано постичь эту тайну.

Она, словно краеугольный камень, вмурована в фундаменты заводских корпусов, банков, дворцов и соборов. На ней зиждется могущество государств, семейное счастье, культурные ценности, и всяческий прогресс, и всяческая красота. Она прочнее гранита. Ничем ее не возьмешь: озабоченно бродит вокруг нее философ-социолог, загрустит и примется скулить поэт. Оплели ее мечты утопистов, религии окружили твердой скорлупой догматов, облепили бесчисленные слои печатной бумаги, но где-то там, то ли на дне человеческих душ, то ли в недрах земли, таится ее обнаженная, непостижимая суть.

Где-то там, в завтрашнем дне или в следующем столетии кроется миг, когда встанет она над горизонтом на виду у всего человечества, повиснет над землей и воссияет ярче солнца, и это будет означать — второй день творения.

Люди радостно бросятся навстречу друг другу, побратавшиеся народы изменят облик мира, и волк уляжется рядом с ягненком. А может, землю охватит гибельное пламя, реки потекут, красные от крови, и станут багровыми воды бездонных морей.

…Кому что больше нравится.

Непонятная сила велела Цивиковой жить, работать, думать о детях; она заботилась, чтобы вдова не имела ни минуты покоя днем и не досыпала ночами; она следила чтобы голова ее всегда была чем-нибудь занята и чтобы даже во сне ей виделись одни несчастья. Она одарила ее гениальной способностью выискивать любые, самые ничтожные заработки, как выискивают в мусорных ямах остатки и объедки те, что умирают с голоду. Она убедила Цивикову в том, что голод — это естественное ощущение, что лохмотья — это одежда, что зимой полагается коченеть от холода, а летом задыхаться от жары в каморке на чердаке, крытом жестью, что любой имеет право обмануть ее, обидеть, выругать, что… и так далее, и так далее. И, наконец, эта сила лучше ксендза и полицейского глядела за тем, чтобы Цивикова при всем при том оставалась честной — не тянула рук за чужим, не завидовала слишком явно и не жаловалась чересчур громко.

Так и свершилось чудо, что она выжила. Дети были вечно голодные, вечно болели. Покрытые коростой, кривоногие, с землистыми лицами, с наивным недоумением в гноящихся глазах… За что эти муки? Дети жили, пока хватало у них сил. Умирали один за другим; через год, через два мать оплакивала их и просила в долг на похороны, — остался один Сташек, болезненный и хилый. До пятнадцати лет был он низкорослый и мало говорил; матери с великим трудом удалось уговорить фабричное начальство, чтобы его взяли на фабрику.

Учился он прилежно, но три года ничего не зарабатывал, а есть просил, потому что работать приходилось много. У матери здоровье совсем сдало, она тянула уже на последнем издыхании и жила благодаря тому сверхъестественному источнику силы, который возникает из ничего и является опровержением физиологии, закона сохранения энергии и прочих научных истин. Ведь ей давно уже полагалось умереть от голода, но прежде — сойти с ума от нервного истощения. Гигиенист имел бы полное право спросить ее со всей строгостью: «Как смеешь ты жить вопреки науке?» Психиатр определил бы состояние ее рассудка с помощью термина, обозначающего какую-нибудь психическую болезнь, а специалист по измерению расходов энергии, сопоставив, с одной стороны, количество работы, производимой ею, а с другой — количество картошки, черного хлеба, слез, обид и унижений, составляющих ее пропитание, заявил бы, что Цивикова с научной точки зрения является абсурдом и что Цивиковой вообще не существует.

Так что еще долго останутся невыясненными элементы, из которых слагаются определенные общественные явления. Впрочем, хватит об этом, ибо мы отнюдь не намерены читать лекцию о мистических загадках, таящихся в недрах современного общества.

…Это был железный цилиндр в футляре из желтой кожи.

Цивикова, посвященная сыном в тайну, отнесла бомбу к своей старинной подруге, которая благодаря влиятельным покровителям уже лет десять жила на полном пансионе в приюте для калек, основанном какой-то лодзинской фирмой. Здесь было безопасно. Кому бы пришло в голову подозревать стариков да немощных старух из приюта или же сестер милосердия, хозяйничающих в этой богадельне? Старушка прятала бомбу в головах, под тюфяком. Трудно объяснить, почему она согласилась принять столь опасную вещь; достаточно того, что она взяла и ужасно этим гордилась. Так гордилась, что даже похвасталась соседкам справа и слева. По ночам старухи шепотом передавали новость друг другу, и так она дошла до мужского или, точнее, стариковского отделения. Ее знали все — прислуга, кухарки. Но тайна так и осталась тайной и не вышла за пределы богадельни. Здесь не было сознательных революционеров, одни беззубые, впавшие в детство старики да развалины-старушенции, но в те времена микробы революции носились в воздухе и попадали с ветром туда, где их никто не сеял, заражая людей, находящихся, казалось бы, вне всяких подозрений; правда, эпидемия эта продолжалась недолго.

Цивикова была далека от социалистов. Жизнь слишком долго ломала ее, чтобы она могла поверить, будто горе и несправедливость когда-нибудь удастся стереть с лица земли. Идеи, которых Сташек набрался на фабрике, только лишь тревожили ее, потому что за это сажали в тюрьму. Но сыну она ни в чем не мешала, а если надо было, старалась помочь. И только в революцию, когда после одной из забастовок Сташек получил большую прибавку, когда трудовой люд начал поднимать голову и осознавать свою силу, только тогда она по-настоящему поверила сыну.

Но все равно очень горевала Цивикова, что настал конец счастливой жизни, длившейся целых три года.

Счастье пришло в субботу, когда Сташек принес домой первую получку. Старая даже расплакалась. Целый рубль отдала она за мессу и выслушала ее внимательно, сосредоточенно, проливая радостные слезы и бормоча нескончаемые благодарственные молитвы. Она умоляла бога простить ее за то, что всю жизнь грешила, за то, что роптала и плакалась на свою долю, за гордыню, за то, что завидовала сытым, за все, в чем упрекали ее на исповедях ксендзы.

Старая Цивикова отдыхала впервые в жизни. Отдыхать она не умела и без дела мучилась, а порой ее даже охватывал страх. Искать заработка Сташек ей не позволил, так что других дел, кроме как приготовить обед, убраться в комнате да обстирать сына, у нее не было. Ей просто трудно было свыкнуться с мыслью, что не нужно с утра до ночи вертеться, как белка в колесе. Теперь она могла поспать в свое удовольствие, могла целыми часами напролет сидеть сложа руки. Могла, сколько душе угодно, просиживать в костеле, ходить по кумушкам да сочувствовать чужой нужде. Совесть корила ее за такой непомерный достаток, не оставляли мысли о божьей каре, томили предчувствия, сулили скорый конец хорошему — обязательно грянет какая-нибудь беда…

— Слишком все хорошо, ох, слишком хорошо! — вздыхала она.

В конце концов привыкнуть можно ко всему. Шло время. Цивикова уже начала присматривать невестку, но ни одна не была хороша для ее Сташека, а сам он не торопился под венец — в голове у него было совсем другое. Старуха долго не понимала, какими такими делами занимается Сташек, пока однажды полиция не забрала нескольких его товарищей. И тут словно бы заглянула ей в глаза прежняя жизнь.

— Сташек, ты что это затеял?

— Так надо, мама, ты над этим не думай, это мое дело.

— Ох, возьмут тебя, замучают, пытать будут, в Сибирь сошлют…

— Ты, мама, за социализм не боролась, а мучали тебя здесь, в Лодзи, хуже, чем в Сибири.

— На что вы, глупые, замахиваетесь?

— На все. Или мы к чертовой матери, или капитализм! Не на живот, а на смерть — теперь по всему миру так, и мы не отступим!

Пробовала она разжалобить сына:

— А что же со мной будет? Работать я не могу, старая стала, сил уже нету.

— Все идет к тому, чтобы никто в старости без помощи не остался. К этому идет, и так будет, а до того времени все страдают, так что и тебе придется потерпеть. Я тут не виноват. Жизнь такая. Я был бы виноват, если бы ничего не делал и думал только о себе или о тебе. Если все рабочие будут послушными сынками, так жизнь никогда не изменится. Понимать надо.

— Ой, сыночек, сыночек…

Пришла война, а вместе с нею пришла революция и внесла сумятицу в души и мысли добропорядочных обывателей. Стачки за стачками, демонстрации, кровавые расправы. В глубине, в придонных отложениях нищеты и несправедливости забродили таинственные силы и рванулись вверх. Ожили темные бездны и начали выбрасывать на поверхность жизни странные происшествия, неожиданные события, великие подвиги и страшные преступления.

Каждый день приносил ошеломляющие, поразительные новости, и чем дальше, тем непонятней становились перемены, происходящие в обществе и человеческой душе. Дивился своей силе рабочий, удивлялся, глядя на него, враг, и удивлялись даже те, кто считал себя руководителями. При свете дня, наяву происходили совершенно невероятные события. Наутро мир с ними свыкался, переваривал их, забывал и шел дальше. Казалось, что все возможно и все необходимо. Жалобно стенал старый мир, испугались те, что были сильными, осмелели те, что никогда ничего не смели. Все пошло шиворот-навыворот, рушился порядок, спокойствие, растоптаны были, казалось бы, такие незыблемые и такие привычные законность, мораль, добродетель. Одни говорили, что это конец света, другие, напротив, что это только начало.

Не знали, что писать, публицисты; не знали, к чему готовиться, вожди нации. «С одной стороны, это прекрасно, что царское правительство обессилено и обескровлено, но, с другой — скверно, что голодранцы слишком подняли голову. Прекрасно, что близятся какие-то перемены: скверно, ибо эти перемены могут зайти чересчур далеко. Прекрасно, что рабочие выходят на демонстрацию, прекрасно, что появляются антиправительственные воззвания, прекрасно, что устраиваются покушения; скверно, что кругом забастовки, что началась дороговизна, что пришли в упадок промышленность и торговля.

С одной стороны, это прекрасно, что социалисты мертвой хваткой вцепились в глотку царскому правительству, но с другой — скверно, что правительство не обращается к компетентным, уважаемым общественным деятелям с просьбой помочь успокоить страну. Прекрасно, что стало неспокойно; ужасно, что нет покоя».

Сердце и мысли устремлены были к добру, глаза видели только зло. И тогда все «лучшие люди» удалились в эмиграцию, чтобы переждать и посмотреть со стороны, чем кончится эта катавасия. Властители дум, хранители традиций и будущие правители бежали за границу в битком набитых спальных вагонах.

В стране же стихия сшиблась с ненавистным царским режимом, а из далекой заграницы на родину были направлены внимательные взгляды — скоро ли Петербург запросит пощады? Втайне уже шла дележка чинов и постов в будущем правительстве возрожденной отчизны.

А в городе Лодзи боролись с Шайблерами[39] и самодержавием, низвергали капитализм и самодержавие, морили голодом себя и самодержавие, громили публичные дома и самодержавие, разносили монопольки и самодержавие. Снова и снова, как непокорные дети, рабочие толпами высыпали на улицы, проклиная самодержавие, а потом гремели залпы, и на мостовой оставались трупы, трупы, трупы. Но смерть никого не страшила, разъярился пролетарий и шел напролом. Все шли, и Сташек шел, но мать уже ни в чем ему не перечила. Ее тоже подхватили волны бушующего моря и, точно малую каплю, повлекли с собой, как увлекали и всех остальных. Она уже не боялась, не думала, она полностью подчинилась этому урагану, принесшему сны, которыми наяву грезил пробудившийся народ.

Сташек ходил на демонстрации, но возвращался. Бастовал, вывозил на тачках мастеров, агитировал рабочих, но с фабрики его не увольняли. Он получил от организации револьвер, который мать прятала в каком-то тайнике. Однажды в воскресенье, увидев во дворе толпу, вышла она посмотреть, что случилось. Все слушали оратора, который, стоя на возвышении, о чем-то громко говорил. И когда в ораторе она узнала Сташека, жаркая волна материнской гордости впервые подкатила ей к самому сердцу. Это же Сташек, ее сын, говорит так учено и убедительно, а столько людей слушают его, боясь проронить хоть слово. Ее родное дитя, которое она чудом выкормила и выходила. В эту минуту старуха поняла многое, хотя еще и не до конца, и не было у Сташека с той поры лучшей помощницы в его делах, чем мать.

Что бы Сташек ни сказал, то она и делала. Слушалась, будто не матерью ему была, а назначенной от партии «подручной», как называли в то время барышень, выполнявших мелкие поручения. А когда опомнилась, было уже поздно. Случилось это в обычный, ничем не примечательный день. В тот день после обеда Сташек сказал ей, чтобы принесла «сама знаешь что». Пошла, обернулась быстро, принесла.

— Чего это ты, сыночек, в новый костюм обрядился?

— Иду в такое место, где надо выглядеть прилично.

— А скоро вернешься? Дай-ка лучше мне, я понесу ее следом за тобой, а в том доме, в воротах, отдам. Ко мне, старой, никто не прицепится.

— Нельзя, мама. Не положено, Явку никому нельзя показывать.

— Осторожней, сыночек, когда идешь, по сторонам хоть оглядывайся! Да хранит тебя бог и пресвятая дева… На улице, ой, как легко попасться. Вернешься-то скоро?

Сташек ответил, что скоро, но мать прочла на его лице что-то такое, отчего сердце у нее оборвалось и слезы ручьем хлынули из глаз. Ни слова она не произнесла, только сквозь слезы смотрела на сына.

— Сташек…

Сташек хотел рассердиться, уже нахмурился и готов был прикрикнуть на нее. Хотел отругать старую, а потом что-нибудь придумать и быстренько отделаться. Но не хватило у него духу — он вдруг поцеловал матери руку и, не поднимая головы, не отпуская ее натруженных рук, говорил, чтобы только говорить:

— Да брось ты, мама! Ну, что это ты, в самом деле, придумала? Я скоро вернусь… Обязательно вернусь! Слыханное ли дело поднимать такой шум из-за пустяков! А если арестуют, мир тоже не перевернется. Сто раз уж меня могли забрать. И что это на тебя сегодня накатило?

Ну, и все в таком духе.

Старая крепко, изо всех сил, обняла сына, прижалась к нему и не отпускала. Сташек хотел освободиться, но оторвать ее от себя не мог.

— Ну что, так вот и будем стоять до самого вечера? Ну, пойми же, мама! Мне надо идти — меня там люди ждут!

— Смерть там тебя ждет. Ой, не свидеться нам больше!

— Каждый день ждала меня смерть, а я живой! Сейчас в Лодзи куда как легко нарваться на смерть, а я живой. И сегодня не погибну. Ну, что за комедия…

Цивикова упала перед сыном на колени и, вцепившись в него, заплакала навзрыд. Рыдания сотрясали ее с такой силой, что Сташек зашатался.

— Мать, да успокойся же! Еще повалишь меня, и нас обоих разорвет. Дай я выну эту штуку, поставлю на стол, и тогда поговорим, только минут пять, не больше. А как пять минут кончатся, я уйду, даже если мне придется через тебя переступить.

Оторвав от себя ее руки, он вынул из-под пальто футляр с бомбой и поставил на стол.

— А теперь поговорим, только скорее. Ну, чего, чего ты хочешь?

Старая посмотрела на него такими глазами, что у Сташека вся злость улетучилась. Тогда, чтобы не размякнуть, он еще сильнее нахмурился и стал на нее кричать, чего раньше почти никогда не бывало:

— Вот наказание! Ведь это же революция. Ты понимаешь или нет? Почему я должен остаться дома? Почему вместо меня должен идти кто-то другой? Ну, подумай, ну, это же смешно! Неужто я стану по-дурацки лезть на рожон? Ну, рассуди сама!

Цивикова, съежившись, сидела на полу и рыдала, пряча лицо в ладонях. Сташек продолжал доказывать все так же сердито. Вдруг она вскочила и, захлебываясь, торопясь, начала говорить возмущенно и в то же время язвительно.

— Всю жизнь надрывалась… Всю жизнь, с малолетства, билась, как муха об стекло. В грязи, в нужде беспросветной… Ты, неблагодарный! Я ж тебя собственной кровью вскормила! Умные, так те детей бросали, искали легкой жизни, а я дура была! Дура я, дура! Сташек! И ты вот так пошел бы на смерть, старухе матери слова бы не молвил? На смерть! Вот до чего я дожила, что родное дитя обмануло меня в такой страшный час! Неужто ты так и ушел бы? Матери старой даже бы и головой не кивнул? Ну, и иди себе на здоровье! Ты не мой сын! Мой сын был не такой! А тебя мне не надо!

— Да ничего ты не понимаешь, мама! Глупости сплошные говоришь. Если бы я тебе раньше все рассказал, так ничего бы не удалось. У нас так нельзя. Значит, я был плохой сын? Ладно, мать, ты еще об этом пожалеешь…

— Ой, пожалею я, сыночек, пожалею, а вот кто меня, старую, пожалеет? Сташек! О, господь всеблагой и милосердный… Ведь разорвет же тебя, разорвет на мелкие кусочки, даже нечего и похоронить-то будет.

— Бросают издалека, так что, может, меня и не заденет. А еще меня могут поставить совсем далеко, на улице, по которой наши будут после всего убегать.

— Ой, сыночек, не обманывай старуху. Я ведь по глазам твоим вижу, о чем думаешь. Не вернешься ты, нет. А что со мною будет?

— Товарищи позаботятся о тебе. Чему быть, тому не миновать. Может, вернусь, а может, не вернусь. Ну, прощай, мать. Что тут долго говорить… Чего уж там… Столько народу погибло, почему я должен остаться в живых?.. А может, вернусь. Чего там.

Они крепко обнялись.

— Ну, ладно, сыночек, ладно! Одного я тебе, глупая, не сказала. Сразу бы надо было сказать: дай ты ее мне, доведи до места, пальцем только покажи и сразу беги, а я тут же брошу, в кого укажешь. Я смогу! На меня, старуху, ни один шпик не подумает! Стариков надо на такое дело посылать. Пусть старики бросают, а молодых жалко! Они еще пригодятся! Я ведь верно говорю, каждый со мной согласится! Ну, Сташек?

Тут в ушах у нее зашумело, ноги подкосились, и она повисла у сына на руках. Сташек уложил ее на кровать, поцеловал руку, поглядел на нее и взял со стола бомбу. На пороге остановился, еще раз глянул и вышел.

Внизу он постучался к соседке; не заходя, сунул голову в дверь и попросил:

— Пани Краузова, забегите, пожалуйста, на минутку к моей матери. Ей чего-то плохо. А у меня очень срочное дело, ни секунды не могу задержаться. Будьте так добры, пани Краузова, посидите немножко, пока у нее пройдет.

Убедившись, что соседка побежала по лестнице наверх, Он быстро выскочил на улицу.

Часа через три пришло известие, что Сташека взяли в каком-то доме на Петрковской, что он отстреливался, застрелил двух жандармов, что арестовано очень много народу и что якобы искали какой-то «склад бомб». Нашли или нет — этого никто не знал, но одни говорили, что готовилось покушение на генерал-губернатора, другие — что на фабриканта, что Сташек пойдет под военно-полевой суд; ну, и разное другое болтали.

Все в доме жалели Цивикову, но даже самая близкая подруга, пани Краузова, отказывалась пойти сообщить эту весть старухе.

— Пусть хоть ночь спокойно поспит. Больная она, в постель я ее уложила. Утром успеем сказать, спешить-то некуда. О, боже милосердный, да что же это такое творится?

Долго ожидала Цивикова возвращения сына. Так долго, что обессилела душа ее и заснула глубоким сном. И уже не разбудит исстрадавшуюся, больную душу ни страшное известие, ни даже, если бы и случилось чудо, возвращение неблагодарного сына.

Перевод Л. Цывьяна.

ГЛАВА VIII

Время то птицей летит, а то остановится — и ни с места. До чего ж переменчиво время! Обернется иной раз длинной вереницей лет, а иной раз сожмется до малой малости и начинает человеку казаться, будто только вчера он на свет народился.

А и то сказать, не вчера ли все это было? Пас он мальчишкой деревенское стадо, доставалось ему за потравы. Не вчера ли женился он и хозяйство завел? И война была тоже вчера. Вчера пристал он к восставшим, дали ему в руки винтовку. Вся его долгая жизнь в одном дне уместилась.

— Руки белые стали, дьявол их побери, лежат эти руки без дела…

И снова тянется время, тащится через пень-колоду, день за днем, месяц за месяцем. Ой, давно, ох, и давно же! Только-только управились с картошкой, недель через шесть и копать бы. А время встало, не идет дальше. Да когда ж это суд был?

Четыре дня, как был суд, а кажется, судили его еще до сотворения мира. «Послушай, Войтек, скажи-ка ты, Войтек Келза, мужик разнесчастный, что это такое — человеческое время?.. А короткая жизнь человеческая — что она значит? Для чего она?

И весь этот мир необъятный, со всеми его людьми, с городами и деревнями, с чужими краями, реками и горами, с революцией и социализмом, с самодержавием и с Польшей — что же все это такое?

Да неужто там, в этом мире, все так, как и было? И почему человеку вдруг покажется, что ничего нигде нет и быть не может, кроме его тесной камеры, где сидит он один-одинешенек, говорит сам с собой и вздыхает, и ни души больше нет на всем белом свете…»

Ходят по коридору солдаты, заглянет начальник, а то и генерал какой или там лекарь. Слышны за окном голоса: то солдаты поют, то, слышно, трубят и бьют в барабаны. И не верится, что там люди. Вроде бы тени какие-то. Может быть, снится все это?

Тяжело мужику, не привык он к таким переменам. Вконец извели его гнетущие мысли, и нет от них никакого проку ни себе самому, ни кому другому. Чует Келза в руках своих прежнюю силу, а с головой вот совсем худо дело, клонит ее вниз непонятная тяжесть, давит на глаза, не дает встряхнуться.

Встанет он утром чуть свет, попьет кипятку, поест хлеба, походит по камере. Одиночная камера, голые беленые стены, маленькое окошко высоко вверху… Улучит момент, выглянет в окно — все та же глухая стена там, и начинает думать свою невеселую думу. Посидит, повздыхает и снова ложится. Позовут его «на прогулку», воротится — и спать. Принесут ему обед, поест он и опять спит.

А когда не спит, мучает его одна и та же неотвязная мысль: почему он здесь и что с ним происходит?

Начнет иногда вспоминать Келза свои сны, гадает, что бы они могли значить. Раз приснилось, будто чужие коровы зашли на его поле. Много, ох, как много коров, а пастуха не видно нигде. Топчут поле коровы и жрут все подряд: жито, клевер, картошку. Стоит Келза посреди двора, глядит на страшную потраву, а сдвинуться с места нет сил, приросли ноги к земле, руки срослись с телом, — хочет он крикнуть и не может. Мучается страшно, задыхается, мечется во сне, обливается горькими слезами и не может беде помочь. Стоит подле него Удусь, верный пес, и тоже ни с места, тоже мучается, бедный — дрожит весь и скулит тихонько. Так они оба маются, а коровы пожирают все и топчут, и все больше их с каждой минутой.

А то суд ему снится, его судят. Все говорят, а что говорят, не разберет он. Выступает защитник, офицеры пальцами на Келзу показывают, все свидетели — неизвестные люди да полицейские. Сидит в задних рядах его баба и плачет. Сидят возле Келзы за перегородкой Татарек, Грухала, кузнец Стрыховский, Матыевич с пораненной рукой и Рысяк, лесничий из усадьбы, невиновный совсем. Суд идет, как положено.

Но вот раздвигается вдруг стена над головами судей, и на том месте, где портрет царя висел, — дверь в стене, а в дверях — солдат. Стоит в шинели, без шапки и без винтовки. Все лицо у него в крови, а над левым глазом дыра. Пониже ремня на шинели кровавое пятно проступило. Знает Келза солдата. Это тот самый, в которого стрелял он два раза и со второго выстрела уложил. Много в зале солдат, а этого нет среди них — убит, значит. Стоит солдат, не шелохнется, будто нарисованный.

— Ну, чего уставился? Ты стрелял, и я стрелял. Мое счастье, что ты промазал, твоя беда, что я попал. Чего тебе от меня надо? Хочешь против меня на суде показывать? Давай, мне все одно смерть.

Но солдат молчит, не отвечает. «Чего он хочет?» — спрашивает Келза сидящего рядом Татарека. «Кто?» — «Да вон тот солдат на стене». Но на стене уже нет солдата, на стене уже нарисована деревня Сербеницы: пруд, гуси у пруда, хатенки и деревья в садах, а на небе облака. Впереди стоит Оравец, начальник сербеницкого отряда, и тяпку в руках держит, в поле, наверно, собрался.

То ли это сам Оравец, то ли его портрет нарисованный. Чудеса! Портрет зашевелился! Оравец рукой глаз заслоняет, будто от солнца, и смотрит за перегородку, где сидят его мужики. Посмотрел вниз, увидел судей, достал из-за пазухи пушку, прицелился и давай палить. Беззвучно стреляет Оравец, не слышно выстрелов.

Угодил в офицера, в того, что речь говорил, потом застрелил того толстого, что в центре сидел, за главным столом, потом…

Обрадовался Войтек и от радости проснулся. Сел на койке, помянул своего товарища, молитву прочитал за упокой его души. На глазах у Войтека погиб Оравец, ухлопал его на месте казак, который стрелял, спрятавшись за своего убитого коня, и никого к себе не подпускал.

— Ох, сны, сны… Маета из-за них только.

Горевал Войтек, вспоминая свою бабу, детишек и дом свой. Мучился, все не мог понять, почему такой оборот приняло дело. Когда сидел он с товарищами, было ему легче. Целых три месяца просидели они вместе. Хоть бы поглядеть на них еще разок. Поведут их, наверно, вместе, вот и свидятся, вот и хорошо.

Горевал он еще оттого, что так мало сделал, что так недолго довелось ему бороться. Если б он знал, что так мало повоюет, ни один бы полицейский не уцелел во всем уезде.

Утешал себя только тем Келза, что честно боролся и ничего не испугался, что поднялся со всеми за мужицкую правду, и казнят его, как казнили многих хороших товарищей. Читал он в партийной газете об их геройстве и гибели, имена павших за революцию обводят в газете черной рамочкой. Не боится смерти Келза, ничего он не боится. Только мучают его непривычные мысли.

Спал он так вечером на четвертый день. Совсем темно было, когда проснулся, но лампу еще не приносили. Показалось ему, будто сидит кто-то на табурете и курит. Светится в темноте папироса, освещает чье-то лицо. Словно во сне.

Пошевелился Келза, да нет, не сон.

— Есть тут кто? — спросил осторожно, так как не был уверен, что ему ответят.

— Есть.

— Кто же такой?

— Перевели меня сюда до утра. Мест нет, новеньких привезли.

— А утром куда? — спросил Келза, а у самого мороз по коже. Худо одному, но с тем, кого завтра повесят, еще страшнее.

— Выпустят меня завтра.

— Гляди-ко!

Обрадовался Келза неизвестно чему.

— Вы что, из отряда? Или, может, случайно попали?

Незнакомец только свистнул в ответ.

Когда принесли лампу, увидел Келза молодого парня лет девятнадцати, не больше. Длинные волосы, большие светлые глаза. Взгляд прямой и невинный, как у малого ребенка. Никогда не видел Келза таких ясных глаз.

— Вы из города будете или из деревни?

— Я вольная птица, всюду бываю.

— Видно, помучили вас собаки эти немало. Совсем отощавши. Есть будете? Сейчас кипятку принесут, а у меня колбаса есть и сыр, поешьте вволю.

— Ладно, спасибо.

— Где вы сидели? Мы-то поначалу, как вместе сидели, так перестукивались, почти всех старых здесь знаем.

— Я наверху был. Со стороны Вислы.

— А с кем?

— А с тем, кого уже нет. Трое нас было друзей. Двоих сегодня ночью повесили.

— Ох! — вздохнул Келза. — Это наши, не вешают других. Это из нашего отряда.

— Не из вашего.

— Я тоже из отряда. Во вторник осудили меня на смерть.

— Значит, завтра ночью и повесят, может, послезавтра…

— И я так думаю, — проговорил Келза, задетый за живое тем, что парень не удивился даже и говорит о чужой смерти, как о деле обычном. А про себя подумал: «Не иначе бандит, хотя чудной какой-то. И говорит чудно…»

— Вы поляк? Говорите как-то не по-нашему.

— Поляк, не поляк, не все ли равно. Я человек. Родом из Варшавы, в Америке жил некоторое время, ну и в других краях, где по-польски не говорят.

— Ого!.. И хорошо там, в Америке, нашим?

— Кому как. Везде одно и то же.

— Ну, Америка — богатый край, народ там свободный.

— Кто богатый, тот и свободный.

— Ну, это пустые разговоры. В Америке царя нет, там республика.

— У кого деньги, тот и царь.

— Деньги везде силу имеют. Зато там справедливость, выборы свободные, школы, суды. Земли свободной много.

— Там за деньги любого купить можно, депутатов и избирателей, самого президента и тех же социалистов.

— Брехня все это. Депутата-социалиста за деньги не купить. В этом-то я разбираюсь, хоть за границами не бывал. Не знаете вы социалистов, потому и болтаете всякий вздор.

— Откуда вам знать, что я знаю?

— Выходит, знаю. Социалистов поносят только те, которые заодно с буржуазией да со шляхтой, или еще круглые дураки.

— А вы повторяете, как попугай, чему вас обучили. Есть и другие люди, кроме ваших социалистов. Они тоже за правду стоят. Они весь мир переделают.

— Ишь куда хватил, умник какой. Расскажи-ка и мне, дураку, что это за люди.

— Была охота время терять! Чего вас учить? Вас завтра на свете не будет.

— И то правда. На что мне разные бредни.

Келза лег на койку, отвернулся к стене и заснул. Разбудил его новый сосед.

— Вставайте, есть будем.

— Неохота мне есть. Кушайте сами на здоровье. Зачем мне? Я уже труп.

— Вот смешной человек. Повесят его завтра, а то и послезавтра, а он уже сегодня от еды отказывается. И не стыдно?

Поднялся Келза с койки, но был сердит: навязался, леший, на мою голову, не дает покою.

— Поем, однако…

Еще до суда привезла Келзе баба шесть колбас и два больших сыра. Парень ел с жадностью, будто его целый год голодом морили. Келза радовался и все ему подкладывал.

— А где ваши вещи?

— Нет у меня вещей. Я не буржуй, чтобы сундуки за собой возил.

— А кто ж вы такой?

— Я? Человек. Я же вам объяснял.

— Всякий — человек.

— Ну да!

— А за что вы сидите? За что ваших повесили?

— За то, что мы правды хотели. Вот так. А повесили их за убийство и ограбление купца-еврея, за убийство двух офицеров, и еще за кражу денег из монопольки, А мне ничего «пришить» не могли. Ребята не выдали, на суде показали, что первый раз меня видят. Да к тому же прикинулся я сумасшедшим.

— Так ваши офицеров тоже убивают?

— Нам безразлично, кого убивать. Мы убиваем тех, кто нам мешает.

— Как это мешает?

— Мешает жить. Каждый имеет право жить по-человечески. Вот, к примеру, идет голодный, заходит в лавку, здоровается вежливо и берет себе, скажем, колбасы. Лавочник орет: «Плати!» А я ему: «Не могу, голодный я, потому и беру». Он мне по шее, а я его по черепу. Ну, крики, полиция. Расправимся с полицией, и делу конец. Когда бы все так поступали, все бы пошло по-другому.

— Ну, положим, с голоду, ладно. А купца-то за что?

— Узнали мы, что на руках у купца большие деньги имеются. Вот и решили втроем на эти денежки пожить спокойно годок — худо у нас дела тогда шли.

— Как это, спокойно пожить?

— Да так, как умные люди живут. Буржуй всю жизнь с самого рождения ничего не делает, а простому человеку нельзя и год отдохнуть? Хотели мы поехать в Вену. Собирались издать там такую брошюрку агитационную. Есть у нас в Вене один товарищ, писатель, ну и еще несколько знакомых.

— И много ж отняли у купца денег?

— Четыре тысячи восемьсот рублей.

— Ой-о-ей!

— Сначала просили мы его, чтобы отдал по-хорошему. Купец ни в какую. Ну и пришлось его прикончить.

— А дальше что? Куда вы с такими-то деньгами?

С огромным любопытством слушал парня Войтек, как в детстве слушал страшные сказки.

— Никуда мы так и не уехали. Попался сразу же один из наших. Избили его, посадили в кутузку, а деньги в полиции отобрал у него начальник.

Согласился один тут за пятьдесят рублей передать от нас письмецо начальнику. Написал я в записке, что мы предлагаем ему взять из всех денег пятьсот рублей, а взамен требуем освободить арестованного и вернуть ему остальные, иначе — смерть. Послушался, отпустил арестованного. Собрались мы было отчалить, как вдруг узнаем,, что вернул он дружку нашему только двести рублей вместо тысячи. Убили мы начальника, но денег не нашли. Пристрелили еще двух полицейских, чтобы не помешали нам спокойно уйти. Уходили мы лесом. Набрели по дороге на погорельцев-евреев. Весь городок сгорел дотла, нужда кругом, горе, остались люди под открытым небом. Раздали мы им все наши деньги, осталось у нас рублей сто.

Удивился Войтек, что так обернулось дело. «Врет все малый», — подумал про себя, а вслух спросил:

— Вы, стало быть, раскаялись? Или как?

— При чем тут раскаяние? Люди в беде, надо их выручить. Делим, мы, значит, деньги, а они орут, толкаются, чуть друг друга не передушили. А тут, откуда ни возьмись, двое верховых, офицеры, и с ними две дамы. На пожарище полюбоваться приехали. Там верстах в десяти от городка артиллерия стояла. Ну, мы им любоваться не мешаем. Подъехали они к нам, остановили коней и смотрят, как мы деньги людям раздаем.

— Кто такие? — спрашивают у нас.

— Люди, — отвечаем.

— А деньги откуда? Где паспорта? Да это бунтовщики! А ну, руки вверх!

Чего захотели! Один из них револьвер вынул. Ну, уложили мы обоих. Дамочки с лошадей свалились от страха. Искали нас потом по всей округе, облаву устроили. Отсиживались мы в лесу с неделю, чуть с голоду не передохли.

— Ну, ну, а дальше что? Только чур не врать. Какой вам смысл меня обманывать?

— Я никогда не вру. Другое дело, если обстоятельства вынуждают.

— Иной брешет ради хвастовства, а то и просто так, по привычке.

— Я не такой. Да и в газетах об этом писали…

— Из-за этих офицеров вы, значит, попались?

— Товарищей моих взяли в деревне, дамочки их опознали, ездили они все время с солдатами, а я был в другом месте. Меня схватили на станции, далеко оттуда. Паспорт мой был в полном порядке, а револьвер я вовремя бросил. Дамочки меня не узнали. Потом нас всем погорельцам показывали, ни один не признал. Их тоже забрали, да потом всех отпустили.

Отвлекла эта история Келзу от его невеселых дум, забыл он на какое-то время о своей судьбе. Первый раз видел такого занятного молодца, никогда прежде не доводилось ему слышать о подобных приключениях.

Но больше всего удивляло Келзу то обстоятельство, что не принадлежал этот парень ни к одной организации, что не был он ни бандитом, ни бунтарем, орудующим в одиночку, на свой страх и риск. Был он, одним словом, неизвестно что. Видно, парень не промах, смышленый, на все готов у него ответ. Можешь сколько влезет размышлять над его ответом, прикидывать так и эдак, и все равно без толку, уж лучше сразу ему поверить.

— Ну хорошо, вот выпустят вас, а дальше что?

— Ничего, буду жить, как и раньше. Подамся в Америку на год-другой. Есть у меня там приятели, рабочие на приисках. Раньше я все больше с ними был.

— Значит, вы тоже иногда работаете как простой рабочий?

— Ну, не такой я дурак. Порядочный человек работать не должен, он должен бороться.

— А кто вас, порядочных людей, кормить-то будет?

— Вот потому, что люди есть хотят, порядок на земле сам собой установится. Только надо сначала разрушить все до основания.

— Ух ты! А на что же вы в Америку поедете? Припрятали, видно, где-нибудь денежки?

— Деньги? У меня они повсюду, возьму, где захочу. В лавке, на улице…

— Из монополек берите, а у людей нехорошо. Казенные деньги можно…

— Все можно! Да вам этого не понять.

— Чего ж тут понимать. Не в обиду будь сказано, все можно только бандитам.

— А кто такой, по-вашему, бандит? Да от обыкновенного бандита пользы в сто раз больше, чем от любого вашего социалиста, который боится чужое тронуть или богача потрясти. Люди сами за ум берутся! Настанет новое время! Идет великая революция! Она все сокрушит на своем пути! Половина людей погибнет, зато остальные обретут вечное счастье! Так будет!

Юноша говорил, и глаза у него лихорадочно горели, он замолкал на минуту, огонь в глазах потухал, потом вдруг вспыхивал диким пламенем, и юноша глядел так страшно, что ужас охватывал Войтека.

А глаза уже смотрят спокойно, так кротко и так невинно… Любой бы поручился, что за всю свою жизнь молодой человек не обидел и мухи.

Глубоко задумался Войтек. Перестал занимать его этот чудак. Вспомнил он о своей беде и, как прежде, страшно ему захотелось спать. Совсем было собрался Войтек ложиться, как вдруг какая-то непонятная радость охватила его душу, прогнала сон. Свершилось какое-то чудо или вот-вот свершится у него на глазах! Что же это?

Отчего так легко на душе стало? Будто непосильная ноша, которую нес он покорно, вдруг свалилась с плеч, будто нашелся вдруг выход из западни, из безвыходного положения! Что же, что произошло?

Он уже знает, он уже понял, что надо сделать!

Войтек сел на койке.

— Послушайте, мил человек; не знаю, как величать вас.

— Моя фамилия Грызяк. На что вам она?

— Не фамилия мне ваша нужна, а вы сами. Только честно скажите, сдержите или нет слово? Вам ведь все нипочем, так что даже не знаю… Если попросит вас, скажем, кто-нибудь в предсмертный час, исполните вы его просьбу? У нас слово дают, божатся, а у вас как?

— Да говорите просто, по-человечески, чего надо. Никогда я никого не обманывал, кроме жандармов или шпиков. Говорите, что для вас сделать? К вашим сходить, письмо передать? Сделаю все, что попросите.

— Только не обманите, ведь просит вас человек перед смертью.

— Не все ли равно. Для меня смерть ничего не значит, ни моя, ни чужая. Сделал бы и для живого, сделаю и для вас, если смогу.

— Нет у меня полной уверенности, что исполните вы мою просьбу. А не исполните — не страшно. Рисковать я ничем не рискую, дело вот какое: хотел бы я послать через вас письмо бабе в деревню. Только письмо очень секретное!

— Ладно, опущу его в ящик; денег дайте на марку, у меня нет ничего. Пока я деньги добуду, письмо вместе со мной пропасть может.

— Это письмо нельзя посылать по почте. Его передать надо нашим в Варшаве, но вот не знаю, во-первых, кому, а во-вторых, боюсь, вам не поверят.

— Похож разве я на шпика?

Посмотрел ему Войтек в глаза и сказал:

— Я бы вам поверил. Кому ж тогда и поверить, если не вам. Да вот захотите ли вы ехать, далеко это. Только ведь вам, по-моему, все равно куда…

— Поеду, куда скажете.

— Поживете у нас, отдохнете. Баба вас откормит. Расскажите ей, что меня видели в мой последний час, Только условие: письмо не читать, поклянитесь!

— Не буду я клясться, а до письма вашего мне дела нет.

Грызяк лег спать, а Войтек засел на всю ночь писать письмо. Медленно подвигалось дело. Старательно выводил он букву за буквой, старался писать покороче, а написать хотелось о многом. Обдумывал каждое слово, откладывал листок и опять принимался писать.

Радовался Войтек, что получит от него баба прощальную весточку, горевал, что когда она получит письмо, то не будет его уже в живых. Писал и думал, думал и писал.

Была уже глубокая ночь, когда он наконец кончил. Разбудил Грызяка и отдал ему маленький сверточек, аккуратно перемотанный ниткой.

— А, послание готово? Скорей надо спрятать. Завтра могут меня чуть свет увести.

Поднял парень с пола сапог и начал над ним колдовать, а Войтек караулил у двери.

Рассказал ему Войтек еще раз, как до деревни доехать и как избу их найти, чтобы никого ни о чем не расспрашивать. Разговаривали долго, весь остаток ночи. Подарил ему Войтек рубаху, и шарф на шею, и свою новую кепку, а себе взял его старую шляпу. Отдал ему еще два круга колбасы. Грызяк брал все, что давали, особенной радости не проявлял и не благодарил. Потом улеглись.

Они еще спали, когда вошел дежурный унтер-офицер.

— Грызяк, собирай вещи.

— Нет у меня никаких вещей, — ответил парень, потягиваясь на койке.

— Проваливай отсюда, пока цел! Скоро ты воротишься, только тогда уже не выскочишь. Моя б воля, всех бы отсюда выпустил, тебя одного бы повесил! Эх ты, светлые очи, черная душа! Пошевеливайся, живо!

Войтек разволновался при прощании. На волю человек выходит, людей увидит, в Сербеницах побывает, с его бабой говорить будет. А Грызяк оставался безучастным.

Хотелось Войтеку сказать ему о детях, хотелось передать кое-что соседу, хотелось даже (не чудно ли?), чтобы приласкал парень его собачку, верного Удуся. Но в дверях стоял жандарм и торопил. Пожал только Войтек ему на прощание руку.

— Не очень-то вы радуетесь свободе?

— Я никогда не радуюсь и слез тоже не проливаю.

— Ну, пожелаю вам удачи!

— Мне все равно.

Щелкнул засов, и остался Войтек Келза снова один. Прошелся раз и другой от стены до стены, вздохнул, охнул и тяжело повалился на койку. Закрылся с головой своим пиджаком, отвернулся к стене и заснул прежде, чем успели завладеть им тяжелые мысли.

Перевод Г. Волошиной.

Завтра

Памяти тех, кто пережил муку ожидания. Их мысли, работающей в последнюю бессонную ночь. Их одинокому мужеству.

Когда его привели обратно в камеру, он остановился на пороге, но дверь позади сразу же захлопнулась и щелкнул засов. Конечно, та же камера. Однако он долго невидящим взглядом осматривал знакомые предметы, со странным ощущением потрогал книги, бумаги, лежавшие на столе. Да, да. Те же книги, та же койка… И все-таки не те. Другие.

Он ходил по камере, стремясь поймать, нащупать эту неуловимую перемену. Но мысли никак не складывались в форму отчетливого вопроса. Обрывок недоумения, зыбкое слово, напрягшееся в тяжком усилии. Отгадать, отгадать, вспомнить… Мысль, не приняв никакого обличья, уже стиралась в памяти, ускользала из рук. Кто-то ее оборвал… Ах, это не имеет значения.

Отзвуки неузнанной мелодии наплывали издалека; их тотчас же заглушал нарастающий ритмичный гул. Звуки вспыхивали и гасли — таинственная ли музыка, а может, ветер?

Он ловил мгновения тишины, в ней легче опознать слова, удержать мысль. Трудно, как трудно… Ведь все сущее отдалилось, сузилось до крохотной точки, и даже самое ясное, самое громкое из того, что свершалось за невидимой гранью, доносилось сюда еле слышным шепотом. Что говоришь? Что говоришь ты? Ответь внятно встревоженной душе.

Прямой солнечный луч ясной полоской лег на каменный пол. Живой, радостный свет с немыслимо далекого неба. Пылинки весело хороводились в нем, сверкнули белизной стены, и каждая вещь принарядилась празднично. Светлые блики, неведомо чем отраженные, прыгали перед глазами, приковывали взгляд. Две неширокие радужные полоски подобрались к нему робко и легли рядом. Они коснулись души, осветили какой-то закоулок и оттуда выглянуло и улыбнулось ему полное живой силы воспоминание.

Весеннее солнышко заливает класс, припекает сквозь оконное стекло ребячьи спины и головы, заставляет сиять стены, страницы тетрадей, разложенных на черных партах. Изборожденное морщинами лицо старого учителя словно помолодело, встряхнулись книжные рыцари и греческие мудрецы и, как живые, повествуют что-то о далеких странах и давних временах. А совсем рядом, за окном, ходят люди, катятся пролетки, бегают собаки. Все существо мальчишеское переполнено радостью, душа рвется из класса, скорей прочь от этой духоты, скуки и греческой грамматики!

Однако в окно глядеть нельзя, и четверо ослушников уже стоят в углу. Стоять им тошно, они гримасничают, толкаются и лягают друг друга. А за окном, через улицу видна высокая стена, огораживающая старый сад. Слепой нищий сидит под стеною на самом солнцепеке — глаза его закрыты, губы шепчут слова молитвы, он держит четки в одной руке, другая же темной ладонью вверх протянута вперед. Над его головой, перевесившись через стену, покачиваются ветки каштана с белыми своими свечами. Высокое старое дерево, распушив листву, заслонило собою маленький домик со ставнями и колокольню дальнего костела, хорошо видные отсюда зимой. Облака на небе белые-пребелые, на них даже глядеть больно, грохот, стук — ага, это крестьянская телега, она проехала мимо и скрылась за поворотом, а перед глазами еще стоит озабоченное лицо старого крестьянина, который и ведать не ведает о ребятах, глядящих на него из окон, о суровом учителе и неподдающейся грамматике. Выехал, наверно, мужик за город, на широкую дорогу, и катит телега меж просторов и зеленых лугов. Вот счастливец этот старик! Внезапно сердце замирает, — сейчас учитель начнет вызывать. Тот долго перелистывает журнал, долго водит карандашом по списку, и класс трепещет. С трудом зазубренные правила улетучиваются вмиг. Они судорожно пытаются вспомнить хотя бы то, что задано к сегодняшнему уроку. Все зарываются в учебники, глаза лихорадочно бегают по страницам. Наконец в напряженной тишине раздается чья-то фамилия — класс с облегчением вздыхает. Страх сменяется буйной радостью. Ей бы прорваться хохотом и криком, шалостями и проделками, от которых бы все полегли со смеху. Губы неудержимо раздвигаются в улыбке, душа в предвкушении чего-то необычного, оно уже близко, счастье, оно сейчас придет. И тут на далеком костеле начинают бить колокола. Весь мир мгновенно преображается под эти волшебные звуки. По классу, словно дуновение ветра, проносится шорох, шелестят тайком закрываемые книги. Учитель обводит класс грозным взглядом, и все стихает. Но едва на городской ратуше часы громко и торжественно начинают отбивать долгие двенадцать ударов, никого уже не в силах усмирить суровые взгляды из-под зеленых очков. Класс шумит, шум все нарастает, нетерпение так велико, что малейшая задержка может вызвать открытый бунт. Наконец пронзительно громко звенит школьный звонок, и только что смиренно сидевший за партами класс превращается в бушующий поток; поток перекатывается через парты и выплескивается в школьный коридор. Прохладный сумрак, лестница и вот оно, солнце, вот она, улица! Ноги сами несут мальчишку, все тело его пружинит в легком стремительном беге, внутри растет что-то, ширится, подгоняет. Замечательная улица! Замечательный мир.

Темная заслонка опустилась перед глазами, и за ее непроницаемой плотностью он уже ничего не мог разглядеть. Впервые за много прошедших с тех пор лет ему захотелось плакать, ощутить сладостное облегчающее блаженство слез. Пожаловаться кому-то, прижаться, укрыть в коленях заплаканное лицо. Откуда это? Зачем? Он не мог ответить. Снаружи, сквозь толстую тюремную стену, сквозь маленькое оконце вверху ворвалось в камеру громкое пение. Грубые голоса угрюмо выводили мелодию, она поднималась из глубин мрака и рассекала на части этот нежный весенний день. Песне вторил мерный, четкий стук шагов.

Он испытал в эту минуту такое чувство, будто чья-то жестокая рука выхватила его из приятной полудремы и швырнула в чужой, холодный мир. Сразу обступили его требовательные мысли, тормошили, приказывали: вспомни, отгадай!

И он наконец пришел в себя. Понял — это же идут солдаты.

Исчез светлый образ прошлого. Своей таинственной отраженной жизнью оно прожило, наверно, всего несколько минут и снова отступило туда, где неподвижно лежат окаменелые годы. Тоскующая мысль устремилась за ним следом, но прекратила скоро бесполезную погоню. В голове путано крутились знакомые, скучные картины настоящего; прицепился и не давал покоя какой-то отрывок из недавно прочитанного романа. Он старался отделаться от назойливой фабулы и бесцветных героев, ибо все это мешало ему и отдаляло цель его поисков. Казалось, что она уже совсем близко, все прояснится в конце концов и снизойдет желанный покой. Он встал и опять начал ходить по камере из угла в угол, тропинкой, протоптанной многими поколениями узников. Как обычно в такие минуты, он не замечал ни стен, ни скудной тюремной «меблировки». Глаза его снова устремились туда, в созданный воображением далекий мир; сегодня он инстинктивно еще упорнее отгораживался вызванными из прошлого образами и видениями от суровой действительности.

Чья-то умная, добрая рука прикрыла ему глаза, успокоительно и заботливо коснулись души теплые ладони. Но опять принялись кружиться шепчущимся роем непонятные слова и повели свой страшный рассказ. Близко, почти касаясь его лица, взмахивал крыльями невидимый ужас. Кто-то злобно домогался: «Отвечай! Говори!» Чужая, неясной формы мысль ворочалась в мозгу, меняя одну за другой обманные маски и всякий раз спрашивая: ну что, не узнаешь меня?

Из мутного вихря показалось на миг милое сердцу видение. С тоской и страстью вбирал он эти скупые капли живой росы и, ощутив их вкус, жаждал еще сильнее, страдал еще сильнее. Грудь еще вздымается в волнении от только что пережитой радости, а радость уже погасла. Устремляется вслед за ней мысль, прилежно трудится, неуклюже воссоздавая образ утраченного счастья. Растревоженное сердце стучит, ждет, рвется из груди.

…Конечно, всего лишь мгновение назад. Он не был с ней знаком и никогда не говорил с ней. А между тем они любили друг друга так, как это случается только один раз в жизни. Встречаясь на улице, они проходили мимо и только обменивались взглядами, за которыми взрослый человек угадал бы чистую нежность, робкую полудетскую влюбленность. Они думали друг о друге непрестанно, и нескончаемо длились их немые диалоги. Имя ее, может самое обыкновенное, звучало волшебно; неизъяснимое блаженство повторять и повторять его про себя! Утром, когда он шел в гимназию, а она в свою школу, они встречались на одном и том же месте. Вот показалась вдали ее легкая фигурка, от волнения все плывет у него перед глазами… Однажды оба, будто управляемые некоей таинственной рукой, замедлили шаг и приостановились на секунду, пламенея от застенчивости, не зная как быть, какое сказать слово.

Где ты, девочка, где ты сейчас, скромный цветок далекой моей юности? Зачем ты посмотрела на меня своими ясными глазами оттуда, из темных глубин, и в один миг разбередила душу?

Он прижался головой к холодной стене и безвольно отдался во власть прошлого. Стоял, замерев в ожидании, словно кто-то мудрый и спокойный обязан был дать ему ответ на все бесчисленные вопросы. Но мучительная боль не проходила, холодное острие вонзилось в сердце и не было сил выдернуть его, не было сил оторвать от горла жесткие пальцы, свалить чудовищную тяжесть.

И вдруг снова ощутил он прикосновение ласковых рук; они обняли, прижали к груди крепко — неизвестный друг, неизвестный утешитель. Теперь можно было хоть на минуту перевести дыхание, собраться с мыслями. Наконец-то снизошел покой на измученного человека и он ощутил готовность примириться… С чем? Пока еще не знал, еще был далек от истины, ах, если бы хоть немного продлилось это состояние сонного спокойствия, блаженного отдохновения…

Его разбудил каменный голос — это говорила стена. Она чего-то требовала, она стучала, словно безжалостный молот бил по голове. Он оглянулся вокруг и понял, где находится; вспугнутые призраки отлетели на быстрых своих крыльях. Он снова очутился лицом к лицу с тоскливой, угрюмой пустыней в этот солнечный, весенний день.

Настойчивый стук не прекращался. Не разобрав еще слов, он понял, что сообщают о чем-то важном, какую-то новость, но он не пошевелился. «Хотя бы уж сегодня оставили меня в покое. Я уже не хочу…»

Почему «хотя бы сегодня»? Почему «уже не хочу»? Вопросы стучались в его мозг, и стучала, отстукивала стена свою торопливую тюремную скороговорку.

Он не стал отвечать. Не было никакого желания общаться; люди, товарищи, соседи — не надо, не надо.

Он лег на койку лицом к стене и закрыл глаза. Голова была тяжелая; на темя давил огромный камень. Отдохнуть, избавиться от путаных мыслей. Подольше, подольше ни о чем не думать.

Этот час, когда он лежал в бездумном оцепенении, был единственным часом отдыха за все последние дни, с которых началась его новая жизнь, совершенно не похожая на прежнюю. Мучительные, изнуряющие мысли не оставляли его ни на минуту, он лишился сна, ночи проходили в кошмарных видениях, в полубреду. Теперь он как будто засыпал; все отодвинулось куда-то, исчезло. Благодетельная тьма накрыла его, смежила усталые веки. Он не услышал даже, как отворилась дверь и на пороге показался начальник тюрьмы. Не слышал, как он отступил назад и ушел. По улице прогромыхали пушки, и рота солдат гаркнула, приветствуя какого-то генерала. Затем издали донеслись звуки оркестра; перекликались, словно кукушки, паровозы, и глухо загудел железнодорожный мост, по которому пролетел поезд.

Время шло. Опять тихо отворилась дверь — солдат принес обед, поставил на стол миски и вышел, не взглянув на узника.

Он открыл глаза и вскочил с койки.

Мысли еще не прояснились, но что-то неудержимо надвигалось на него, неслось навстречу, разрастаясь до чудовищных размеров и заслоняя собою весь мир.

Наконец. Наконец осознал.

Он падает в темную пропасть долго, долго, на самое дно. Неведомая сила подбрасывает его, крутит, кидает в водоворот, он всплывает, погружается, опять всплывает.

Пол еще колебался у него под ногами, когда ясная и спокойная мысль, оттеснив все остальные, заявила ему: это я, я и есть — правда. Подточенная непрерывными муками воля сумела все-таки остановить разрушительный процесс в сознании. Довольно, успокойся, ведь ты же все знал. Холодное мужество, твердое и непреклонное, стояло теперь как часовой на страже.

Теперь мысли выстраивались четкими рядами, отпечатывались в мозгу, словно вырубленные на скале. Он спокойно и сосредоточенно читал их, свои новые мысли.

«Завтра в это время я уже не буду жить. Завтра в это время не останется и следа от моих раздумий, чувств, сознания. Я буду там, где ничего нет. Эта камера будет пустая. Тот, кто будет здесь сидеть после меня, ничего обо мне не узнает. Исчезну. Остынет тело под утоптанной землей.

Завтра в это время погаснет и исчезнет вместе со мной целый мир. Вся тысячелетняя история человечества, все величайшие достижения человеческого духа рухнут мгновенно. Погаснет солнце; не останется ничего, ничего. Умру. Где я буду завтра в это время? Там, где ничего нет. Этого никто понять до конца не может. И я не могу.

Останутся позади, останутся после меня люди живые, жизнь, которая будет идти своим чередом, хотя каждый день, чуть ли не каждую минуту умирают какие-то люди. Я всегда понимал это, а сейчас не могу, ибо тогда, вчера и еще минуту назад я был живой, а теперь начинаю умирать. Что думают те, кому предстоит умереть? То же, что и я, — ничего не знают.

Никто до меня и никто после меня не проникнет в суть этого явления. У живого человека нет времени, и он отмахивается, не хочет думать. Умирающий человек все равно не верит, а когда придет пора поверить, оказывается — уже поздно. Я должен поверить, но думать о смерти не буду, все произойдет само собой. Не буду думать».

Ему далось это даже без особых усилий. Словно бы решая самый простой вопрос, он сказал себе, что ничего другого тут не придумаешь. Спокойствие вернулось к нему; оно было даже более ясным, более гармоничным, чем всегда, и только этим отличалось от обычного душевного настроя. Он видел теперь предметы и события в их истинном свете и ощущал себя прежним среди привычного однообразного тюремного быта.

Позавчера вечером его вызвали в канцелярию и зачитали ему документ, согласно которому приговор оставался в силе. Обыкновенная формальность. Он подписался и спросил, когда приговор будет приведен в исполнение.

— На этот счет еще не поступило распоряжения из канцелярии господина генерал-губернатора, — ответил ему начальник тюрьмы также совсем обыкновенным тоном, словно речь шла о каких-нибудь хозяйственных тюремных вопросах, о разрешении на переписку, о пользовании библиотекой, об адвокате, пище или о переселении в другую камеру. Ответил без тени волнения, сочувствия, соболезнования.

Его тоже не удивил тон начальника тюрьмы; что ж, для начальника это было делом самым обычным.

— Я обязан только обратить ваше внимание, — добавил жандарм, — что срок подачи кассационной жалобы истек, но у вас есть еще право подать прошение о помиловании на высочайшее имя. Считаю себя обязанным заметить также, что, если вы этим правом пожелаете воспользоваться, то надо поторопиться. Следовало бы немедленно послать срочную депешу в канцелярию его императорского величества. Насколько мне известно, ваш адвокат не получил на это от вас разрешения. Это ваше дело; но, возможно, вы передумали. Тогда на завтра откладывать не стоит.

— У меня нет намерения подавать какое-либо прошение.

— Дело ваше.

— Спокойной ночи.

— До свидания.

И его снова отвели в, камеру.

Во всем этом не было ничего необыкновенного. Самым обычным образом провел он и вчерашний день.

Изменилось что-то только сегодня утром, когда его опять вызвали в канцелярию и ввели в какую-то совершенно пустую комнату, где было только два кресла, а возле окна стоял ксендз.

Мгновенно промелькнула догадка: «Завтра, на рассвете»…

— Во имя Христа, господа нашего, благословляю тебя, сын мой, в эту тяжелую минуту…

И прежде чем он успел опомниться, ксендз обнял его и поцеловал; потом начал говорить ему что-то голосом, каким обычно произносятся проповеди в деревенских костелах. Священник держал в правой руке его руку, а левую положил на плечо. Они смотрели друг другу в глаза, и узнику впервые пришло в голову: а ведь есть, наверно, ксендзы, которые верят в то, что делают. Прежде он это только допускал, теперь убедился. Это был старый, необразованный, совсем темный попик. Он не умел перестраиваться, приспосабливаться к разным людям. Сейчас он говорил так, как будто перед ним верующий, простой человек и надо его утешить и отпустить грехи. Попик не умел говорить своими словами, речь его состояла из набора молитвенных фраз, он повторял все одно и то же: очищение, загробная жизнь, святый дух, мать пресвятая богородица, небо, ад, кара за прегрешения…

Ксендз приготовился выслушать исповедь и начал уже бормотать что-то на латыни.

Не имея в мыслях начать дискуссию, он обратил, однако, внимание ксендза на то, правильно ли тот поступает, предлагая человеку отречься от всего, что было делом его жизни и ради чего он идет на смерть. Лучше бы ксендз ограничился сердечным напутствием, ласковым словом — ведь он последний человек, которого допускают к обреченным на казнь. Люди гибнут за свои идеи, и не пристало священнослужителю сеять в их душах сомнение, оправдана ли такая жертва.

— Но ведь есть много преступников, бандитов, которым покаяние несет искупление.

— Возможно, но ведь я не бандит, разве вам это неизвестно?

— Я не имею права ничего знать и задаю вопросы только во время исповеди.

— Так надо ли заставлять меня каяться? Каяться в том, что я боролся за свободу?

Ксендз смешался и не знал, что ответить. Он был очень огорчен и расстроен, очевидно впервые пришлось ему иметь дело с подобным человеком.

— Ты не веруешь в бога, сын мой?

— Нет.

— И не жаждешь святой веры? Не хочешь уверовать в него, в суд его правый, перед которым предстанешь? Какое же утешение могу я дать тебе, чем помочь? Буду молиться за тебя сегодня и завтра в твой смертный час. Святую обедню отслужу за упокой души. Как зовут тебя, сын мой?

Они распрощались скоро; ксендз уже не порывался обнять его. Но беседа эта помешала уяснить мысль, которая, словно нож, брошенный кем-то с размаху, пронзила сердце, когда он вступил в эту полупустую комнату и увидел ксендза. Он потерял ту мысль и никак не мог вспомнить. В тупом оцепенении шел он по темным коридорам, тщетно силясь выхватить оборванную нить из клубка спутанных мыслей. И только сейчас очнулся — казалось, всего лишь минуту назад переступил он порог камеры.

Он машинально сел за стол и съел обед — без аппетита, но и без отвращения. Обед был сегодня вкусный, не то, что обычная тюремная похлебка. Даже пиво подали! Он выпил кружку и подумал про себя: услаждают мне последние часы жизни. Это же поминки по мне, только сам покойник жив и попивает пиво! Он рассмеялся, но смех причинил ему боль; заболели мускулы лица, грудь, — слишком давно уже он не смеялся.

Вместе с тем все это стало казаться ему неправдоподобным.

Он рассуждал трезво, логично; знал, что смерть его предрешена и неизбежна. Было, однако, здесь какое-то ускользающее от него звено, и цепь выпадала из рук. Столько месяцев подряд висела над ним угроза близкой смерти, столько раз он анализировал свои чувства и ощущения, порою охваченный ужасом, а подчас даже со скукою. Теперь он окончательно поверил в это, но еще не мог думать о себе, как о чем-то уже несуществующем, нереальном. В течение долгого времени он дерзко смотрел в лицо страшному чудовищу, против которого он восстал, и выдержал его ответный леденящий взгляд. Это еще была борьба, совсем земная, понятная борьба с врагом. Он видел, что терпит поражение; знал, что погибнет, однако боролся — теперь уже за свое человеческое достоинство. И спокойно смотрел в глаза неизбежной смерти, так же, как спокойно смотрел со скамьи подсудимых на своих судей.

Но теперь борьба кончена. Теперь все позади. Остается только ждать. Все земное, все, что он делал в этой жизни, свершило свой круг и замкнулось. Перестал для него существовать враг, где-то вдали замерло эхо сражения. Настал час сбросить панцирь с груди, можно выпустить оружие из усталых рук. Теперь ты можешь отдохнуть, воин! Не для тебя уже звучит команда, не для тебя реют знамена, не ждут больше твоего возвращения товарищи. Тебя нет, и кто-то другой занял в строю твое место.

Он был уверен в себе, не сомневался, что сумеет завтра держаться мужественно и спокойно. Нет, он не доставит радости палачам в свои последние минуты. На этой мысли о завтрашнем необходимом мужестве и обрывалась цепь логических рассуждений. Дальше начиналась пустота, ничто. Необозримое пространство, бесконечность, не умещающаяся в сознании. Когда же была та комната? Когда же был ксендз? Сегодня, недавно. Ах нет, нет — очень давно.

Давно, очень давно мечется он, нащупывает концы сбившихся в клубок мыслей, напрягает все силы, чтобы охватить взглядом бесконечность, постичь истину. А она не дается, отметает доводы разума, насмехается над твердыми решениями. Ежеминутно убеждал он себя: незачем ломать голову, это недоступно человеческому сознанию, никто до той истины не докопался. И ежеминутно падал в черную бездну, выплывал и погружался снова. Новый, уже совсем твердый, казалось бы, вывод, короткая, но прочная зацепка за что-нибудь реальное, житейское, за какой-нибудь пустяк — о, теперь все неважно! — и снова сумасшедшая работа мысли, поиски формулы, знака, которые хотя бы навели на след. Работа то и дело прерывалась, ибо суть все время ускользала. На пути к цели он все время натыкался на множество мелких, никчемных фактов и фактиков, которые, словно в насмешку, путались под ногами. События, очень давние и недостойные того, чтобы о них помнить, нахально лезли теперь в голову. Какие-то абсурдные сцены, бессмыслицы возникали именно в тот момент, когда ему казалось, что он уже справляется со своей неслыханно трудной задачей, и уже вот-вот взойдет, ступит ногой на ту вершину, откуда видно все.

Он не умел мыслить философски, не родился мыслителем, а жизнь складывалась так, что он верно служил Делу; всегда недоставало времени вести разные абстрактные беседы. Поэтому так ему было сейчас трудно осмыслять большие, вечные проблемы жизни и смерти, добра и зла, а к тому же он не задавался специально этими вопросами, они сами явились и терзали его, и он бился над ними и не находил облегчения. Однако стоило ему сделать попытку отвертеться, устраниться от них, как они принимали грозный вид, и он был вынужден возвращаться к своей трудной умственной работе.

Он ужасно устал от этих бесплодных усилий; все найденные им ответы, все четкие формулировки поглощала та пустыня, неоглядная пустыня, где нет даже эха.

Еще минуту назад казавшаяся столь ужасной, истина становилась теперь предметом некоего схоластического спора, отнюдь не сверхъестественной загадкой, каких много являлось к нему в эту камеру. Правда, почти уже осознанная, снова отдалялась. Мысли уже не обгоняли одна другую с лихорадочной торопливостью; он все чаще сбивался на обочину, не спеша к своей главной цели и задерживаясь взглядом на предметах и событиях второстепенных, транжиря свое драгоценное, оставшееся ему жить время. Однако тут же натыкался на хорошо теперь известный ему факт — завтра я должен умереть, — и тогда пробуждалось в нем робкое сомнение.

Задавленный тяжестью разум силился примирить непримиримое, связать воедино понятия противоречивые и взаимно друг друга исключающие. Все они существовали тут же — одно противоречие, а рядом другое; они отталкивались, сближались и отталкивались снова. В каком-то дальнем закоулке мозга шевелилась тревога, рвались тонкие нити, связующие между собой реальные явления. Ослабла бдительность — суровый страж рассудка, захлопнулись наглухо двери, ведущие в сокровищницу памяти. Это было состояние, подобное тому, когда человек начинает засыпать. Но он бодрствовал.

Он бодрствовал и пустил свободно блуждать мысли, они разбрелись во все стороны под покровом мглы, которая заволокла сознание. Реальный мир существовал лишь предположительно, отраженный нечетко, в странных видениях и образах.

…Он идет по какой-то улице и кто-то бросает в него камнями. Камни со свистом пролетают над головой, отскакивают, ударившись о землю. Он идет, ускоряет шаг и не оглядывается назад, будто не замечает преследователей. Камни свистят, ничего, пусть думают, что я испугался, а я не боюсь, просто не хочу обращать внимание, пока не попали; боль в плече — попали. Все равно не оглянусь! Камни летят со свистом, позади люди, кричат, насмехаются…

…Он говорит, внимательно слушает его толпа — глаза, глаза жадные, жаждущие слова правды, над головами высокий свод фабрики, на толстых, тяжелых цепях свисают крюки, колеса. Полумрак. Свеча поставлена слишком близко, свет режет глаза, мешает сосредоточиться. А он должен, обязан сказать то, что так хотят слышать эти люди, чего ждут, затаив дыхание; а он не знает, не знает! Срываются с губ, звонко падают в тишине слова, надо найти новые, точные, долгожданные слова, чтобы засветились угрюмые, тоскующие глаза толпы. Покачиваются под фабричными сводами колеса, крюки, движутся железные цепи…

…Узкая, тесная улочка, расщелина между высокими домами, бурлит вокруг огромный город; осенний вечер, в тумане слабеет свет фонарей, блестит мокрая мостовая. Он всматривается, ищет следы крови, вот — это здесь, обнажить голову, застыть в скорбном молчании. Где же ты стоишь, на какой улице? Старе Място в Варшаве? Переулок в Париже? След чьей крови ты разыскиваешь, о ком скорбишь? «Шестеро здесь погибло», — стонет переулок. «А нас тут тысячи пало», — шелестит темная улочка. Какая улочка? Где это было? Когда?

…Пожилой неизвестный человек давно пытается открыть таинственную дверь в глубине двора большого дома, железный лом натирает плечо. Он трудится в поте лица, дыхание со свистом вырывается из груди. Тишиной объят дом, все замерло, закрыты темные ставни, а в щели сквозь занавески следят за человеком сотни испуганных глаз. Смертельная тревога в них, побледневшие губы что-то шепчут — голова к голове, у каждого окна…

…Несется издалека, приближается железный грохот, шум, вокруг ночь, вокруг лес, звезды на небе. Тут же неподалеку укрылись в зарослях люди. Вот уже прогрохотало мимо, дрожит земля, дрожит сердце, низко стелется облако гаснущих искр, промелькнули освещенные окна, красные фонари последнего вагона, грохот отдаляется и — долгий, печальный гудок. Что там? Куда унесся поезд?

…Кабина подъемника с головокружительной быстротой опускается вниз, в шахту, уходит из-под ног земля, рука судорожно сжимает железный поручень. Останавливается сердце, прерывается дыхание. Десятки лет, целый век падает он так в черную пасть шахты…

…Голодный бездомный пес бредет пустынной улицей — бедное создание! — тоскливый взгляд, кто же равнодушно вынесет взгляд голодной собаки?

Наступил момент, когда растаяли образы, разрушилась между ними всякая связь. Уже давно не содержалось в них никакого смысла, теперь они утратили даже очертания. Остался лишь неясный, медленный шорох, словно бы сыпался сверху густой, холодный, сухой снег. Неспешно кружился снег, затягивая в водоворот отдельные крупные хлопья. Они приближались неохотно, взмывая неожиданно вверх, к небу. Но, быстро вернувшись обратно, уже послушные, покорные, тоже образовывали белые, парящие в воздухе кольца. Все быстрей вращались они вокруг невидимой оси, меняли окраску. Темно-фиолетовые плотные облака лениво плыли к месту, где тьма постепенно рассеивалась. Вот они уже совсем близко, в полосе резкого желтого света. Потом они исчезают, втянутые жерлом огромной трубы. Еще раз показался их фиолетовый отблеск и утонул в бездонной, непроглядной тьме.

Некоторое время он недоуменно озирался и не мог понять, что с ним происходит. И лишь теперь увидел, что все это время он сидел перед раскрытой книгой. Пообедав, он взял ее и с тех пор не отводил взгляда. Очевидно, переворачивал страницы совершенно бездумно — читал? не читал? Со странной печалью глядел он сейчас на книгу; под ее обложкой столько судеб, страданий, человеческих раздумий… Со страниц рвалась жизнь, там была борьба за счастье, неутомимая погоня за счастьем. Неважно, что изложена здесь история давно вымершего поколения, что сам автор давно в могиле. Люди, о которых говорилось в книге, были живые, их судьба волновала, словно бы он знал их лично и любил. Он страдал вместе с ними и страдал еще оттого, что должен покинуть их. Эту книгу он уже не успеет прочесть, не узнает, как развивались события в придуманной книге жизни этих никогда не существовавших людей. За последние два дня он привык к ним, странным образом породнился; он начал читать книгу поздно вечером, вернувшись из суда. Они впустили его, усталого, измученного, к себе в прошлое, в другую эпоху. Этому роману, весьма, впрочем, посредственному произведению известного писателя, он обязан последними спокойными часами того, что еще можно было назвать жизнью. Остальное время он пребывал либо в состоянии полной апатии, либо его захлестывала сумятица мыслей, бесплодных, изматывающих; они тянули туда, к краю черной пустыни, заставляя вглядываться в явления, не имеющие даже формы, осмыслять то, что недоступно человеческому рассудку.

Он прощался с книгой, с ее героями, навсегда расставался со всем тем, что выражено в слове. Расставался с той частицей знаний, которую сумел усвоить за целую жизнь, а заодно и со всем огромным, возвышающимся над поколениями людей миром знаний, который становится все богаче, все глубже, которому нет конца. Он решил, что больше не будет читать. Отложил книгу.

Внезапно его пронзила насквозь уже знакомая боль — повернулся в сердце нож, тот самый. Скрежет ключа, звук поставленной на пол винтовки, шаги за дверью.

Он долго не может понять, чего хочет от него жандарм. Наконец понял. Тяжелая глыба, придавившая мозг, упала; сердце снова начало биться. Но когда его повели по коридору, он ощутил горькое разочарование. «Еще надо ждать, еще долго придется ждать, какое же счастье будет идти в последний раз по этому коридору, по этой лестнице, через этот скверик — туда, туда, где все оборвется. Оборвется мысль, утихнет скорбь, глупая человеческая скорбь по исчезнувшей жизни».

Однако когда он попал в скверик и увидел деревья, кусты, клумбы с цветами, его охватило странное волнение, будто после долгой зимы он внезапно увидел буйное, молодое цветение природы. А ведь его чуть ли не ежедневно водили этой дорогой; вот и вчера был он здесь, так почему же именно сегодня столь удивительным и столь чудесным выглядит этот уголок? Несколько чахлых деревьев, смешная клумба с обыкновенными цветами, газон, где мусора больше, чем травы — вот и все.

Он остановился, потрясенный очарованием весны, которое чувствовалось даже тут, в этот угрюмом месте. Он представил себе деревню: широкий луг, в зеленой траве желтеют лютики; свежая, блестящая молодая листва; припомнил даже давным-давно не слышанный звук дудочки, вырезанной из вербы, а вверху плывет сладостная, как весна, песня жаворонка. Он восторгался этим искрение, глубоко, всем сердцем, без примеси горечи или зависти. Пусть живут люди, пусть радуются и пусть дождутся лета, осени, и долгие, долгие годы пусть звучит для них весенний гимн молодости и возрождения, влагой пахнет земля, красотой, здоровьем, жизнью…

Он сорвал с дерева ветку и прижался лицом к прохладным листьям. Наклонился над клумбой и сорвал несколько белых маргариток и какой-то смешной, трогательный желтый цветок. Внимательно, сосредоточенно разглядывал он белые звездочки маргариток, словно видел их впервые в жизни. Вернул его к действительности голос жандарма:

— Цветы рвать запрещено, вы, что, не знаете?

— Знаю, но я сорвал их потому, что завтра меня повесят, — ответил он просто.

— В любом случае запрещено.

Тут взгляд его остановился случайно на лице молодого солдата, стоявшего неподалеку на часах — и столько было написано на этом простом лице сострадания, полудетского ужаса, что он почувствовал, как комок подступил к горлу.

Из одного окна кто-то подавал ему знаки, подтягиваясь к форточке и снова исчезая из виду. Это тот, с которым вместе завтра… Он кивнул ему головой, стараясь дать понять, что узнал его и что… Что можно выразить жестом, тайно, украдкой? Он подозревал, через какие муки проходит сейчас его сотоварищ по борьбе, по смерти в своей одиночной камере, и почувствовал нечто вроде укора совести. Кто вырвал этого крестьянина, этого Яна Кучму из его тихой далекой деревеньки? Кто сделал его «бунтовщиком», кто вовлек в тайные кружки? Мысль была мучительной, и он даже на минуту забыл о себе, о том, что произойдет с ним завтра. «Не ко времени ты явилась, — подумал он, привыкнув разговаривать со своими мыслями. — Зачем явилась сейчас и отравляешь горечью последние часы, ведь я тоже расплачиваюсь собственной жизнью. Разве этого мало? Чем же еще большим сможет заплатить человек? Что еще в человеческих силах?»

Он вспомнил, что завтра вместе с ними пойдет на смерть еще тот, третий, юноша, с которым он не был знаком и который после торжественно зачитанного ему приговора крикнул на весь зал: «Долой царское самодержавие!» Об этом юноше он ничего не знал и сожалел теперь, что не сумел расспросить его во время суда.

Он чувствовал себя виноватым — не сделал того, что обязан был сделать. Следовало превозмочь гордыню, решиться на унижение, попросить тюремщиков, чтобы их, приговоренных, определили в одну камеру, он обязан был облегчить им последние тяжкие минуты, ведь он был их руководителем. А теперь поздно.

Впрочем, а что бы смог он для них сделать? Что сказать? Поддерживать бодрость духа? Мешать этому старому, уравновешенному крестьянину молиться перед смертью? Поучать этого молодого рабочего, доводить до его сознания то, что сам он не в силах осознать? Разъяснять вечные истины и отвечать на вопрос, каким представлял себе Маркс будущее человечества?

Они и без него сумеют умереть мужественно. Без метафизических измышлений, не отягощенные словесным балластом, пойдут они на гибель просто, без красивых жестов, не рассчитывая на избавительное землетрясение, потоп или внезапную победу революции. О, эти люди не будут чрезмерно все усложнять. И еще не известно, кто кого мог бы утешить. Хорошо ли ты знаешь этих людей? А если не слишком хорошо, то не лучше ли успокоиться и быть поскромнее? Поэтому не выступай гордо вперед, сними знаки власти и спрячь подальше свое мнимое превосходство.

Он вспомнил, о чем они с Кучмой говорили на суде, когда им удалось переброситься несколькими фразами.

— Ну как, товарищ?

— А ничего, только вот если господь бог спросит, а много ли ты, Кучма, сделал для революции, стыдно мне будет признаться, что не так уж и много…

Потом на вопросы судей Кучма отвечал просто, по-мужицки, но была в его словах твердость и спокойное сознание своей правоты. Серьезно, кратко и с достоинством говорил Кучма. Все, что произнес он на суде, можно бы без всяких изменений и добавлений высечь где-нибудь на гранитном постаменте и любовно сохранить до того исторического часа, когда будут ставить памятники людям революции.

Кучма, дорогой мой товарищ, твоя рука дрогнула, когда, уже приговоренный к смерти, ставил ты свое имя под протоколом. Прости, что я неверно это понял. Ты догадался, о чем я подумал, и тактично, словно бы и без повода, сказал, что грубые, черные от земли и плуга, заскорузлые пальцы всегда дрожат, когда надо взять в руки перо. О, ты сумеешь все выдержать!

Он и не заметил, как снова очутился в своей камере. Тут он застал гостей: на прутьях решетки сидели рядышком воробьи. Камера наполнилась их шумным, веселым чириканьем. Воробьи требовали своей обычной порции — они привыкли получать корм именно в это время. Он, как всегда, накрошил хлеба на кусок картона и выдвинул за решетку. Самые храбрые залетали в камеру и хозяйничали, прыгая по полу, по койке, по столу. Ему неприятно стало при мысли, что воробьи завтра улетят ни с чем. Их визит сегодня он выдержал уже с некоторым принуждением; ждал, когда воробьи наклюются и веселая стая упорхнет с окна. Ему хотелось побыть одному. Он понимал, как мало осталось времени.

Вчера он начал писать письмо другу своей юности, человеку, с которым не виделся уже несколько лет. Больше писать было некому. Родители умерли, братьев и сестер у него не было; существовали какие-то дальние родственники, какие-то тетки, дядья — чужие, по существу, люди, которые о нем ничего не знали, и он о них не знал ничего. Товарищи? Что он мог им написать? Как? Написать, что, дескать, «не жалею своей жизни», что «умираю с радостью», «верю в торжество нашего дела» и так далее, — невозможно так писать, ибо письмо в этом случае останется в руках жандармов. Впрочем, он и не любил громких фраз. А о чем, собственно, можно еще написать? Что любит, помнит, просит, чтобы и о нем сохранилась память? Лирика в их среде не слишком в большом почете, да он, честно говоря, и не ощущает особой необходимости в подобных излияниях. Ну, работали вместе, вместе приходилось не раз глядеть в глаза смерти, встречались на собраниях и «комитетах», где говорили только о делах. Но близко, по-дружески, сойтись с кем-нибудь не хватало у него времени, в горячке деятельности он словно бы утратил обычные человеческие чувства. Существовали, конечно, и другие отношения; он знал, видел не раз, как люди становились друзьями на всю жизнь. Как гибли, пытаясь вырвать товарища из рук жандармов, как горели пламенными чувствами женщины-подпольщицы. Он же был дружен со всеми, но ни с кем в особенности. Он любил борьбу и любил рисковать, любил храбрость в людях и презрение к смерти. Он видел только цель, ради которой жил — в этом экстазе чувств для людей не оказывалось места. И сейчас, когда было слишком поздно, он упрекал себя, что не ответил кому-то на дружбу дружбой, что ограничивался официальным рукопожатием, вместо того чтобы горячо пожать протянутые к нему руки.

Он взял наконец перо, и светлый огонек чувства затеплился у него в груди. Пробежал глазами исписанные страницы и за несколько минут пережил еще раз всю историю своей единственной настоящей привязанности. Это были странные отношения — он и его друг были абсолютно разными людьми, их соединяла как раз несхожесть характеров. В детстве и в первые школьные годы они часто дрались, изводили друг друга насмешками, иногда столь язвительными и остроумными, что одноклассники покатывались со смеху. Их обоих любили, двух веселых насмешников, и привыкли всегда видеть вместе; сами они не могли понять, что их так прочно связывает. Во всяком случае, долго друг без друга выдержать они не могли. Учась в университете, они принадлежали к разным, враждующим между собой, лагерям, но жили вместе и все равно были неразлучны. В дальнейшем каждый пошел своим путем. Один посвятил себя искусству, углубился в мало кому понятную литературу, презирал толпу, не читал газет, стихов своих не публиковал, рисунков — странных картонов, написанных углем, — не выставлял, сторонился людей и постепенно превращался в типичного чудака. Второй относился ко всему, чем занимался первый, с открытым презрением, жестоко высмеивал заумные стихи и черные картоны своего приятеля, ибо он к тому времени стал профессиональным революционером и не принимал всерьез декадентов. Однако счел бы страшным оскорблением для себя, если бы ему не показали очередного картона, при этом не объяснили бы все подробно с учеными комментариями, не прочли бы поэтического опуса. И мистик ввел друга в свой таинственный замкнутый мир — одному ему позволял он заглядывать в свою душу. Наконец, когда декадент поехал в Париж, чтобы окончательно потерять разум в дебрях оккультных наук, его приятель, увлеченный партийной деятельностью, также приехал туда с поручением. И снова они стали жить вместе, найдя квартирку в узкой, старой, как мир, улочке; одному это место нравилось, ибо на этой улице в XIV веке якобы жил знаменитый алхимик и архитектор, который тайну философского камня, открытую им, воплотил в резьбе и химерах собора Парижской богоматери; другому улочка напоминала о революции 1848 года, когда здесь была устроена баррикада и люди умирали за свободу. Оба любили свою тесную, темную улицу: один за то, что здесь мог он слиться душой с образами средневековья; другой за то, что народ здесь дал бой «гидре феодализма». Прожив вместе год в нескончаемых спорах и обоюдных насмешках, они прощались на вокзале: «Ну, до свиданья. Когда увидимся в следующий раз, ты наверняка окончательно лишишься ума, однако если ты своей магией чего-нибудь путного добьешься, пожертвуй несколько миллионов революций, — что для тебя тогда будут значить миллионы? Пришли пару вагонов золота». «Ну, будь здоров, желаю тебе удачи, но сомневаюсь, чтобы мы когда-нибудь еще стали жить вместе. Без меня ты очень скоро превратишься в такого же хама, как и все твои товарищи. Погрязнешь в болоте невежества». — «Будь здоров!» — «Будь здоров». Поезд тронулся; вот уже три года, как они не виделись и ничего друг о друге не знали.

Он чувствовал, что не может уйти, не попрощавшись с этим странным и дорогим ему человеком. Он давно скучал по нему, но только здесь разобрался в своих чувствах. Он обстоятельно и добросовестно все взвесил, но понял лишь одно: что с ним ему хорошо, а без него плохо и что, по существу, он хотел бы, чтобы тот всегда был рядом. О своих к нему чувствах следовало написать что-нибудь теперь, попрощаться. Уже несколько дней писал он это письмо. Но когда прочел, нашел там одни воспоминания, понятные лишь им двоим, немного шуток в старом их стиле, и ни одного теплого слова, ни одной серьезной фразы. Он понимал, что так нельзя, что надо иначе проститься с милым своим чудаком. Однако ничего не мог придумать такого, что соответствовало бы обстоятельствам. И вдруг сел к столу и быстро, не подбирая слов и выражений, написал:

«Видишь ли, старина, завтра меня уже не будет. Прощай! Наверно, я очень любил тебя или как это там называется. Ну, не буду об этом, думаю, что ты тоже. Мне хорошо было с тобой, нравилось слушать твои пространные речи о таинственных науках, нравились твои картоны и стихи, и я всегда думал о тебе. Мы спорили, но по-доброму, без злости. А, что вспоминать! Просто мне показалось — надо все же об этом сказать; может, следовало бы как-то иначе, но я уже не умею иначе, ты веришь во что-то свое, чего я не знаю. Эти три года прошли быстро — у нас революция. Ты, наверно, как всегда далек от подобных вещей. О тебе я знаю лишь, что кто-то видел тебя у святого Северина; знаю, главное, что ты жив и все у тебя по-прежнему. Представь себе, как я тут сижу, а завтра — конец, и нарисуй на эту тему картон. Ладно? Прощай, старина, хотелось бы еще что-нибудь сказать, но получаются одни глупости. Прощай».

Когда он дописал последнюю букву, он почувствовал, что выдохся; теплое чувство, которое жило в нем все то время, пока он писал письмо, словно испарилось, и сам этот человек, дорогое ему существо, отодвинулся, стал словно бы чужим, неодушевленным предметом. Еще разгоряченная память живо рисовала его облик — бледное, серьезное лицо с глубоко запавшими черными глазами, а уже нетерпеливое раздражение спешило отрезать, отбросить поскорее все, что связывало его с другом. Друг не был ни в чем виноват, просто он уже исчез куда-то.

Мучительнее всего было то, что недоставало сил оторваться от разных пустяков, остающихся в этой жизни. Неисчислимое множество их обленило мозг, копошилось в памяти. Мелкие, смешные, ничтожные, они цеплялись, удерживали, не отпускали. Они привлекали к себе внимание, и нужно было всякий раз снова долго собираться с мыслями.

Он закрыл глаза, сдавил руками виски, медленно, с трудом освободился от хаоса; выбрасывал из головы какой-то мусор, обрывки нитей, бесформенные клочки. Осторожно, не открывая глаз, он продвигался в направлении светлеющего выхода; вот он уже может нащупать прочную путеводную нить, ведущую к разумному, ясному мышлению.

Однако вместе с этим вернулись и необъяснимые, невыясненные сомнения. Возможно ли, чтобы живое существо, которое вот сейчас думает, двигается, пишет, возможно ли, что оно исчезнет бесследно. Станет тленом здесь, на земле, и ничем «там»? Где — «там»? Ведь никакого «там» нет? Одновременно, с одинаковой силой и убедительностью два разных человека в нем вели диалог: «Я не умру завтра — это же нонсенс, абсурд». — «Завтра я умру — это абсолютно верно». — «Не может этого быть, я не могу это понять, не могу согласиться». — «Обойдется и так, и все свершится; кому важно, понял я или нет. Кто меня спросил, хочу ли я умереть?» — «Нет, не могу. Не могу умереть, не примирившись с мыслью о смерти, ибо никто не кончал свою жизнь так, как приходится мне. Ни самоубийца, ни безнадежно больной человек, ни солдат, идущий на верную гибель. Я приговорен. Я вынужден смотреть, как приближается мой час, мой неизбежный час». — «Умрешь, как умирают миллионы людей на земле». — «Неправда, в моем случае — ужасно осознание неминуемой гибели, трезвость рассудка, нечеловеческие усилия. Я этого вынести не смогу». — «Точно так же умирали твои товарищи, здесь, в этих самых стенах, и ни один не додумал всего до конца». — «И я надеюсь, что настанет минута, когда я все пойму и тогда успокоюсь. Стараюсь не упустить этот момент, мысли мои путаются, рассудок слабеет. Это же страшная мука». — «Наверно, в муках умирали многие». — «Как же они смогли?..» — «Очень просто. Их вывели, надели петлю на шею. И они умерли. Это не тяжело».

Он задыхался, комок стоял в горле; иногда ему становилось легче, и он приходил в себя. Но однажды невидимая рука так сильно сжала ему горло, что в глазах у него потемнело. Звон в ушах, звон, стоны…

Он вырвался и одним прыжком оказался у окна. Встал на койку, ухватился за решетку и подтянулся к форточке: в лицо пахнуло весенней прохладой, свежестью.

Далеко внизу, за неровной линией желтых тюремных зданий, за красной стеной раскинулся широкий, вольный свет. Солнце только что зашло, и на той половине неба царил сонный покой: ласковые, нежные краски, полутона на поблекшем голубом фоне. Темные полосы дыма тянулись вверх от земли, светлой лентой вилась Висла и заполняла собою обширное пространство до самого горизонта, а там, у края едва обрисовывался зеленый берег.

Матово серебрились ивовые кусты; тут и там расплывчатыми пятнами отражались в воде белые домики, красные крыши; а дальше, до ровной линии горизонта простиралось бесцветное пространство — то ли серое, то ли зеленое, поделенное на зыбкие квадраты и полосы, затемненное дымом, разорванное на части островами предместий. На самом краю доступного зрению мира, на фоне неба отчетливо выделялись прямые черные фабричные трубы.

Пейзаж этот был знаком ему в малейших подробностях. Много месяцев подряд по несколько раз в день он жадно разглядывал окрестности: узнавал плоскую, серую Пельцовизну, светлую линию железнодорожной насыпи, которая тянется к Млаве, далекие, еле различимые Марки. Но больше всего любил он смотреть на реку, на ее изменчивый лик, наблюдать ее многообразную, подвижную жизнь. Любил ее широко разлившиеся, далекий путь проделавшие воды. В стократно перемешавшемся, однотонном течении он различал звенящую серебряную горную струю и молчаливую гладь таинственных озер, видел среди ее неспешных волн затерянное отражение Вавельского замка, — устремлялся ей вслед и вместе с нею оказывался лицом к лицу с безбрежным морем. Теперь ему захотелось взглянуть на нее в последний раз.

Вдали, плавно изогнувшись, Висла словно бы накинула на себя покрывало приглушенного, неяркого тона, а за зеленым клинообразным полуостровом во́ды ее уже уходили в ночь. Казалось, что где-то там они останавливаются, скапливаются и готовятся ко сну. Полуостров стоял как бы на границе дня и ночи.

К этой границе стремилось неутомимо гибкое течение, местами сплетенное из фиолетовых и белых полос, но в большинстве поверхность его была ровной и одноцветной. Большая черная барка стояла посреди реки, борясь с течением. На барке бегали, кричали маленькие черные люди с шестами. Неохотно, сопротивляясь, надувался-огромный синий парус. У берегов на отдых приткнулись широкие плоты, над ними поднимались легкие голубоватые дымы. Маленькая лодочка то показывалась, то терялась из виду — испугавшись своего одиночества, спешила к берегу.

Протяжно и звонко запела труба в расположенной неподалеку войсковой части, поплыли над рекой знакомые звуки вечерней зори. Звуки висели в воздухе, таяли неторопливо — они о чем-то оповещали мир, а мир прислушивался и покорно укрывался печалью и ночными тенями. Внезапно меланхолическое пение трубы перебил оглушительный, хриплый, басовитый рев. На длинном выдохе исторгало вопль неизвестное чудовище. От стен и фортов цитадели рев оттолкнулся долгим угрюмым эхом. Это пароход огибал полуостров и вспенивал воду плицами своих колес. На палубе много людей, женщин в светлых, нарядных платьях, смех, веселые возгласы. Сквозь шум пробьется вдруг гудение контрабаса, тонкое пение флейты, скрипка, обрывок песни.

Пристально, боясь упустить любую мелочь, смотрел он на пароход, на веселую, поющую, отдыхающую публику. Через несколько минут пароход закрыла от него стена, и все умолкло.

— Ах, ведь это плывут из Белян, сегодня воскресенье…

Он с неприязненным чувством подумал об этих людях — об этих, живых. Они веселились сегодня, отдыхали, развлекались и теперь плывут домой. Пароход пройдет под мостом, причалит к пристани, они высыпят толпой на берег и разъедутся, разойдутся каждый в свою сторону — по улицам Варшавы… по улицам Варшавы… Затем, утомленные прогулкой, они спокойно уснут в своих тихих квартирах. И никто, никто из них не знает, никто не будет знать. Никто не повернул даже головы в сторону этих мрачных стен, этого, страшного здания.

Постоянно проникали сюда, в камеру, отзвуки жизни; не раз наблюдал он из окна проплывающие мимо пароходы, видел издалека пассажиров, слышал веселую музыку и — что скрывать — завидовал, но никогда не испытывал при этом злобы, бессильной ярости. Ну что же, живите, радуйтесь жизни, я потерплю, и разве это так необходимо знать вам, что кто-то страдает и ради вас. Но сегодня он почти ненавидел эту безмятежно веселящуюся публику.

В камере было уже почти темно. Он слез с окна и окунулся в тяжелую, застойную тюремную вонь — словно бы спустился с вершины, где веет свежий ветер, в отвратительный погреб, на самое дно. Голова почти касается низкого свода, стены сомкнулись, напирают на него; все это шатается и внезапно рушится — он барахтается под грудой песка и обломков. Напрасно хочет он пошевелить руками и ногами, придавленный страшной тяжестью! Холодный пот выступает на лбу от нечеловеческого напряжения. Воздуху, воздуху! Он пытается звать на помощь, но уже нет сил. Где-то в подсознании возникает твердая уверенность, что спасения нет, и это чувство заглушает голос рассудка.

Среди сгустившегося мрака он все же борется еще за крохотный глоток воздуха, за сантиметр свободного пространства; постепенно приходит в себя, но не может сделать ни шагу, по-прежнему стоит возле окна, вытянув перед собой руки, так, как стоял минуту назад, отталкивая валившиеся на него стены.

Все окружающее внушало ему теперь глубокое отвращение: эта ужасная темная нора, отгороженная от простора и воздуха, эти голые, холодные стены… Он презирал себя за то, что поддался мелким, злобным, ничтожным чувствам, без всякой пощады выставлял напоказ свои же собственные, недостойные человека мысли. Он начинал прямо наяву видеть их, свои мысли: вот они толпятся, толкают, топчут друг друга, падают, воют, клянчат, злопыхательствуют, совершенно нагие, страшные в своей наготе. Вот оно, все перед тобой, все, что выбрасывает наверх клокочущая в муках душа твоя. Где же те, другие мысли, гордые и чистые? Где возвышенные чувства? Где радость самопожертвования? Где спокойное прозрение? Где рыцарские добродетели?

Все, все они здесь, в этой толпе. Все добрые и высокие мысли. Он узнал их. Просто сейчас, в эту минуту с них упали их яркие одежды, исчез окружающий их ореол. Они смотрели на него, как смотрит притворявшийся слепым нищий — нагло, откровенно, и казались ему теперь подлыми обманщиками, более подлыми, чем разные мелкие и ничтожные мыслишки.

«Воля моя, где же ты! Не умирай раньше, чем погибну я сам! Не уходи, не покидай меня, останься со мной до завтра, только до завтра, до рассвета завтрашнего дня».

Ему привиделось, как из сутолоки мыслей, из груды обломков, протянулись к нему исхудалые руки. Видение исчезло, но в темноте мелькнула одна ясная мысль: завтра кончится эта мука, эти кошмары, разрушающие рассудок.

Именно в ту минуту засветилась на вечернем небе первая звезда. Серебристый прозрачный луч шел к нему откуда-то из голубой бездны; казалось, он поможет выйти на какую-то дорогу, укажет выход. Он долго смотрел на одинокую звезду, и она все же дала ему минуту отдохновения.

В камеру вошел солдат, принес лампу и вышел. Значит, скоро ужин — он знал, в какой последовательности все делается, и пока отдыхал. Однако потом вместе с солдатом вошли вахмистр и дежурный унтер-офицер.

— Не нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? Может, надо передать в город письмо? Теперь разрешается, можно получить газету, вино. Не желаете ли ужин из клуба? Может быть, хотите видеть доктора?

Вахмистр говорил вежливо, официально, ровным тоном.

«Скольких людей, видимо, он таким образом спрашивал. Любопытно, а с рабочими он столь же изысканно вежлив?» Он хотел было попросить, чтобы вахмистр передал от него привет Кучме, но не стал, подумав, что привет будет передан через жандарма.

— Нет, благодарю вас, мне ничего не нужно, — ответил он, усмехнувшись. — А вас, — обратился он к солдату, — благодарю за услуги и прошу взять себе мои вещи. Они вам, может быть, пригодятся. Подушка, одеяло, белье, пальто, часы. Примите это от меня. А книги, пожалуйста, отдайте в библиотеку, — обратился он к вахмистру. — Я уже договорился с начальником тюрьмы. Прошу вас проследить, чтобы этот человек получил все в целости.

— Хорошо, завтра это будет сделано. Ну, поблагодари и ступай.

Узник подал солдату руку и прочел в его глазах то самое выражение детского ужаса, что и на лице часового, которого он видел сегодня на улице.

Оставшись один, он подумал с облегчением — ну, уже недолго осталось. Подумал машинально, как машинально говорил и вел себя с жандармом и солдатом. Облегчение не наступило, просто пришли бдительность и твердость, которые инстинктивно, подсознательно приходили на помощь в момент борьбы. Но тюремщики уже ушли, больше бороться не с кем. Он снова остался наедине с собой.

«…Итак, то, что я чувствовал минуту назад, то, что чувствую сейчас — это какие-то новые, неведомые ощущения. С каждой секундой что-то меняется во мне, отмирает незаметно какая-то часть души моей. Я страшно устал. Даже ходить больше не в состоянии…»

Но мысль работала деятельно. Она быстро перелетала с предмета на предмет, была четкой, подвижной. Причины неясного, болезненного беспокойства, которое мучило его последнее время, становились понятными. «Мне нужно спешить, нужно торопиться. Я должен успеть, а времени так мало. Я должен еще все обдумать».

Он чувствовал, что ему предстоит трудная, необычайно трудная работа; за оставшиеся несколько часов он должен выполнить ее. «А если не успею, что тогда?» — дерзко спросил вдруг строптивый голос. И вопрос этот щемящей болью отозвался в сердце. Ибо было уже слишком поздно, бесповоротно и необратимо. Ах, как много времени упущено зря! Бездарно прожито несколько месяцев, не перечесть дней, проведенных за никчемными занятиями, за бессмысленным чтением. Его терзали укоры совести, словно он своими руками загубил счастье всей своей жизни. И с бессильной яростью думал он, как много бы успел, если бы у него впереди была хоть одна неделя, пусть даже еще один-единственный день! Как бережно тратил бы он каждую минуту, каждую драгоценную секунду! Он лихорадочно восстанавливал в памяти нелегкую, отнюдь не блаженную жизнь в тюрьме — это могло бы облегчить ему расчеты с жизнью. Все бесполезно. Теперь уже поздно, теперь уже нет времени.

«Это ведь ужасно, что я еще ничего себе не уяснил. А если не уясню, не приду к четкому выводу, повесят не меня, а сумасшедшего. Если я сейчас же, сию минуту не примусь рассуждать, осмыслять свое положение, то не добьюсь душевного спокойствия. Поддамся безумию. Я это вижу и потому обязан все хладнокровно, рассудительно проанализировать. А почему, собственно, необходимо ограждать себя от безумия? Пусть! Разве так уж важно, чтобы все эти жандармы, тюремные чиновники, солдаты видели, как ты идешь на смерть храбро и в полном сознании? Тщеславный, суетный человек!» Но и эту мысль оттолкнул он, отодвинул и пошел дальше, стараясь не сбиться с дороги.

Он смотрел сейчас вдаль, охватывая взглядом прожитую жизнь, вспоминал те времена, когда в первый раз подумал о смерти, как о чем-то реальном, постоянно ему сопутствующем. Конечно, впервые эта мысль пришла к нему здесь, когда он уже был схвачен и сидел в одиночке. Но истоки этой мысли где-то далеко, в той, уже непонятной, свободной жизни.

Началась революция. Не без тайного облегчения отставил он в сторону тачку, груженную подпольной литературой, с ее словесным содержимым, и радостно, азартно бросился навстречу жарким боям. Ему доставляло удовольствие действовать быстро и решительно, нравилось жить сегодняшним днем, не думая о завтрашнем, где все пока неясно. Временами мелькала мысль, что смерть бродит рядом; он даже пробовал подготовить себя на тот случай, если придется встать под виселицей, но в круговороте событий тут же об этом забывал. Глупости, чего ради предаваться размышлениям о смерти — гремят выстрелы, ум работает напряженно, душа ликует! И все же наступил момент, когда стоило призадуматься. Уже повешен Окшея, уже брошены в тюрьму многие товарищи. Призрак смерти замаячил где-то неподалеку. Однако все тогда менялось быстро — вот улыбнулось им счастье, выиграли схватку, желанная победа впереди, и радость гонит прочь мрачные тени.

Однако это было лишь прелюдией. Дни победных выступлений пронеслись словно сон; начиналась трудная, затяжная борьба. Густым дымом застилало мир и стало очевидно, что это надолго. Они продолжали бороться с ожесточением, не думая уже, останутся ли в живых, дождутся ли победы. Все чаще убитые и расстрелянные падают на улицах городов Польши, а здесь, в Варшаве, на откосах рва у цитадели роют одну яму за другой. Уже невозможно было почтить память каждого павшего в бою, ибо погибало слишком много.

Он же по-прежнему презирал смерть, пренебрегал опасностью, как и другие его товарищи. У них было принято шутить на эту тему и рассказывать анекдоты. Нередко слышалось: «Да я все равно живым не дамся», но мало кому это удавалось. Не всегда можно было выйти с оружием, а если нет оружия, то о чем говорить? Тех, кто попадался, судили военно-полевым судом и отправляли на казнь. Ему вспомнилось, как однажды утром в кафе он просматривал газету и наткнулся на сообщение: «…вчера в цитадели во исполнение приговора повешен…». С этим человеком совсем еще недавно он виделся ежедневно, был вместе с ним, когда тот выстрелил в жандарма. Часом позже товарища арестовали; с тех пор минуло всего два месяца. Тогда, в кафе, смерть впервые так близко заглянула ему в глаза, а он впервые задумался всерьез. Гибель хорошо знакомого человека наводила на мысль, что его арест тоже только вопрос времени. Смерть словно предупреждала: знай об этом, помни. Однако он извлек для себя только один урок — нужно торопиться, нужно в оставшееся время как можно больше сделать. И с шальной удалью лез в самое пекло, брался за самые рискованные задания. Возле него моментально образовался круг таких же отчаянных, как он, людей, и снова полетели дни, словно птицы на быстрых крыльях. Кровь и посвист пуль, грохот выстрелов и взрывы динамитных бомб, предельное душевное напряжение — некогда тут и незачем думать о смерти.

Лишь однажды приоткрылась ему черная пустыня небытия — когда окруженный со всех сторон он чуть было не всадил последнюю пулю себе в висок. Однако видение скрылось, едва миновала опасность. Жизнь снова неслась вперед.

Но в один прекрасный день, прямо на улице, кто-то сзади заключил его в могучие объятия. Он сразу понял, что это означает. Подножка, тупой удар по голове — он лежит на мостовой, шпики навалились, коленями прижали к земле. Трясется, подскакивает по булыжнику пролетка, они крепко держат его, они страшно торопятся и погоняют извозчика. Им важно поскорее выбраться из темных закоулков рабочей окраины.

А он и не думает сдаваться, в голове проносятся дерзкие замыслы, орлиным взором окидывает он улицу — не видно ли своих? Только бы попасться на глаза, а там уж сообразят! Но улицы пустынны. Вот едут они мимо дома, он знает, что именно в эту минуту здесь идет совещание о завтрашнем выступлении, — десять человек, и все вооружены. У ворот — никого. Не повезло. Всегда кто-нибудь дежурит, а сегодня никого. И тогда впервые замаячил перед ним какой-то таинственный знак, расплывчато проступил словно бы на спине возницы. Знак менял формы, изгибался, но ему стало все ясно. «Это конец», — подумал он. Они ехали уже ярко освещенными улицами, где на каждом шагу были патрули и полицейские. «Да, это конец», — подумал он спокойно.

Час спустя те же самые сыщики, в сопровождении солдат, усевшихся в другую пролетку, повезли его к цитадели. С таким конвоем и в наручниках бессмысленно было затевать побег.

Но когда ехали по темной и пустынной Оружейной площади, на них напали какие-то люди. Пролетки были вмиг остановлены, загремели выстрелы, и ему в лицо брызнула кровь сидящего с ним рядом сыщика. Потом рванули напрямик к Повонзкам: он в наручниках, освободители же — с винтовками наготове. По дороге еще разоружили встречный патруль и разошлись в разные стороны. Чудесное спасение ошеломило его; теперь он направлялся ночевать к рабочему, который должен был снять с него наручники. Провожавшие их товарищи рассказали, как все вышло: парнишка, которому поручено было следить за воротами дома из окна соседней лавчонки, увидал, как его везли. Тут же приняли решение, взяли оружие и кинулись к полицейскому участку. Убедились, что он еще там, а потом подослали своего человека, одну женщину, которой якобы понадобилось какое-то свидетельство, и она уселась на лавке, ожидая своего околоточного. Она сидела до тех пор, пока не услышала, как шпик сообщил в охранку по телефону, что арестованного отправят в Десятый корпус. Тогда она ушла. Вот и все.

Это приключение, однако, не прошло бесследно. Стал являться ему мрачный призрак и тот таинственный знак. Он действовал теперь осторожно, без прежней лихости, а терпел неудачу за неудачей: то ли оттого, что всему есть предел, то ли оттого, что работал он теперь в других местах, с другими людьми. Он подолгу размышлял, о чем-то задумывался. Лишь здесь, в тюрьме, он вспомнил, он понял — о чем.

Вскоре опять везли его улицами Варшавы. И конвой был так себе — урядник да два хлипких солдатика. И руки его были свободны, и не следили за ним пронырливые сыщики, и не сопровождали их здоровенные, жестокие жандармы. Средь бела дня взяли, на глазах у знакомых. Вечером, когда он проезжал то место, где прошлый раз была устроена засада, не выросла, как из-под земли, боевая пятерка. Глухо протарахтела пролетка по мосту, перекинутому через крепостной ров, отворились, заскрипев, тяжелые ворота. И все.

Новый период начался в его жизни. Поначалу он просто приходил в себя, отсыпался за все бессонные ночи двух последних лет. Он мог спать по двенадцать часов в сутки, а в остальное время неотрывно читал. С наслаждением глотал он книгу за книгой, безо всякой меры и все подряд. Он не придерживался никакой системы — кому нужны его знания? Зачем, если жить оставалось всего несколько месяцев? Том за томом прочитывал он «Всемирную историю» Шлоссера, «Историю консульства и империи» Тьера, какие-то толстенные монографии, найденные в библиотеке. Потом вдруг набросился на романы, заново прочел всего Сенкевича, всего Пруса. Спать уже не хотелось, наоборот, наступила бессонница. Тогда он начал читать и днем и ночью, времени еще было предостаточно. Следствие велось долго и, надо признать, весьма искусно. А поскольку он наотрез отказался давать какие-либо показания, его не трогали целых три месяца. Он понимал, что кроется за этой мнимой забывчивостью, и с истинным наслаждением предвкушал, как будут разочарованы в своих ожиданиях «деликатные» следователи. Впрочем, размышлял он об этом редко, а долгое время вообще ни о чем не думал — только о прочитанном, и вполне довольствовался этим.

Однажды раздался стук в стену из соседней камеры. Стучал сосед — человек, с которым он не был знаком на воле, а здесь иногда обменивался несколькими фразами. Он знал о нем ровно столько, сколько тот сам рассказывал о себе: что-то о партии, о стычках с полицией; про себя же говорил, будто его и посадили за жандарма — дескать, хотел он жандарма убить. Однако из всех этих россказней напрашивался вывод, что сосед был обыкновенным бандитом. И вот теперь этот человек поделился с ним горькой вестью: сегодня состоялся суд и его приговорили к смертной казни. Он хотел сказать что-нибудь своему соседу и уже подошел было к стене, но не мог решить, о чем, собственно, можно, а о чем нельзя говорить с этим человеком и как в нескольких словах выразить столь сложные мысли. Он молчал весь день, и соседа тоже не было слышно. На следующий день — то же самое. И на третий…. Он даже перестал читать, не мог сосредоточиться — все размышлял мучительно, как ответить и что сказать. Он понимал, что там, за стеной, страдает, не может собраться с мыслями одинокий, обреченный человек. На миг представилось, будто рухнула стена, и он, словно бы воочию, видел своего соседа, с которым не был знаком и который вот уже три дня ходит и ходит по камере. Наконец сам человек уже не рисовался воображению, но мука, терзания его переселились сюда, к нему, вошли в мозг, овладели душой, стали своими собственными; случалось, он начинал думать и чувствовать так, будто это он идет завтра утром на казнь. Мысли путались, он не мог разобрать, где он, а где осужденный. Когда же вернулось наконец обычное, нормальное состояние, в голову ему пришла мысль, не слишком, правда, новая: что представляет собою время? Что значат эти несколько месяцев, которые отделяют тебя от твоего часа? Ведь наступит точно такая же ночь, такой же рассвет. Они придут, они все ближе с каждой минутой. Ты читай себе, читай, но не забудь, помни, что читать тебе осталось недолго. Он погрузился в мрачные размышления, в нем происходила какая-то перемена. То, что было лишь минуту назад, уже казалось ему — прежнему — далекой историей. Подобное чувство он испытал, когда возникли перед ним ворота цитадели. Между той минутой, когда они открылись и той, когда пролетка въехала на территорию тюрьмы, образовался провал. Словно бы он въехал в совершенно новую жизнь. Строй мыслей стал иным. Ни более грустным, ни более спокойным, ни более отчетливым — просто иным, и все.

То же самое происходило сегодня.

И вдруг он услышал, что дверь соседней камеры отпирают — соседа вывели, шаги затихли где-то в глубине коридора. Он ощутил острую жалость, совесть горько упрекала его: как можно было не поддержать человека в столь страшный час, не найти доброго слова, не высказать сочувствия? А теперь ничего уже не поправишь, теперь его забрали, он ушел навстречу своей одинокой смерти. Однако через несколько минут соседа привели обратно. Стук в стену, громкий, радостный: не повесят, заменили каторгой, да здравствует Скалон![40] Помилованный долго еще стучал, все никак не мог успокоиться. Но, не получив ответа, в конце концов умолк.

С этого вечера началась в нем напряженная внутренняя жизнь, а вернее, она, будто родник, пробилась на поверхность из глубин, где до сих пор дремала. Отныне все, что он читал, воспринималось им иначе. Книги попадались веселые и грустные, занимательные и скучные, великолепные и неудачные — разные книги, но неизменно к их содержанию примешивалась особенная, незнакомая и вместе с тем очень созвучная ему нота. Какая-то тень падала на страницы, мелькали между строк отрывочные, неясные фразы. Душа его стремилась найти что-то важное, необходимое среди хаоса мыслей и образов, возникавших из книг, искала желанного слова, героя, автора, но тщетно. Ничего не мог он извлечь из выдуманных человеческих судеб. Не встречал ни одного писателя, который бы почувствовал, угадал, что ему нужно. Спокойное, приятное, бездумное чтение кончилось.

В это время как раз шла генеральная репетиция последней комедии — суда. Следственная комиссия засыпала его ворохами бумаг — документов и свидетельских показаний. Там содержалось несколько фактов, действительно имевших место; их вполне хватило бы суду. Остальные же обвинения представляли сплошной вымысел, фантастический бред, однако весьма четко и официально сформулированный и занесенный в протокол. Отвечая комиссии, он повторил снова, что все сказанное им ранее остается в силе и никаких новых показаний он давать не будет. Тогда в зал стали вводить одного за другим профессиональных сыщиков, полицейских, солдат. Появились какие-то жалкие людишки, которые покупали свободу, напуская на себя вид опытных провокаторов. Наконец прошли чередой истинные предатели, спокойные и наглые. Вся эта орава возводила на него чудовищные поклепы; одни якобы признавали в нем участника громких убийств, другие сваливали на него различные преступления. Третьи заявляли коротко: не знаю, не узнаю, не видел. Он выслушал все это с интересом. Он уже имел три фамилии, состоял в двух партиях, бывал одновременно в нескольких местах. Самое удивительное, что, как оказалось, никто из доносчиков его в действительности не знал. Последней ввели пожилую женщину, бедно одетую, один рукав у нее был пустой. Он узнал ее сразу, даже вспомнил фамилию, ведь о том случае, когда его отбили у конвоя, писали в газетах. Ему стало жаль женщину: в суматохе она была ранена, — значит серьезно. Лишилась руки. Да, это она, та самая. Вдова, прачка — теперь уже не может стирать. На какие средства живет, кто ей помогает? Он все время смотрел на нее, и она смотрела на него печальным, усталым взглядом, словно бы хотела рассказать о чем-то. О том, что его узнала, что помнит? О причиненном ей зле, о нищете, о голодных детях?

— Ну, отвечай, это был он? Тот, что сидит здесь, был там? Стрелял?

— Нет.

— Гляди лучше!.

— Нет!

— На допросе ты показала, что тот был высокий, и этот высокий, что тот был черноволосый, и этот брюнет, что тот там распоряжался, и это верно, он у них руководитель. Ну, говори, говори правду, с военным судом не шутят.

— Нет.

— Тебе прострелили руку!

— Нет, этого господина там не было.

— Клянешься под присягой?

— Клянусь.

— Вывести!

— Это уже все? — спросил он. — Мне можно идти?

— О нет, мы должны еще поговорить. Если вы намерены сами себя погубить, то наша обязанность — спасти вас. Нельзя же так. Правда, вы натворили дел, но все можно исправить. Жизнь тоже чего-нибудь стоит.

— К чему разводить философию, господин полковник? Не всякий ведь согласится служить в охранке.

— Что вы! Об этом не может быть речи! — обиженно возразил полковник. — Но отдаете ли вы себе отчет в том, что вас наверняка повесят и что не будет ни кассации, ни помилования? Я не запугиваю, я лишь констатирую факты. Столько доказательств виновности…

— Я знал об этом прежде, чем господин полковник соизволил…

— Тем лучше. Итак — только смерть. Но если захотите — будет жизнь. И не каторга, а свободная жизнь. Вам вольно смеяться, но сказать об этом я обязан. Вероятно, это противоречит закону, однако в порядке исключения, поскольку вам многое известно…

Тогда он поднялся с места, оперся руками о стол и бросил им в лицо несколько оскорбительных и грубых слов. Они восприняли это спокойно, с любезной даже улыбкой, как будто слышали такое уже не раз и считали подобное поведение совершенно естественным. Потом, невзирая на то, что он не удостаивал их ответом, они продолжали засыпать его вопросами. Угрожали, льстили, давали заманчивые обещания, пытались вовлечь в разговор, упорно стремились достичь цели. Они без устали расспрашивали его, интересовались подробностями. Это длилось долго, но они не отпускали его, а когда он пошел к дверям, дорогу ему преградили два жандарма. Снова любезности, восхищение его мужеством и вопросы, вопросы — все о каких-то пустяках; потом предложили дополнить показания. У него начала кружиться голова — ему казалось, что он среди сумасшедших. Они все-таки добились своего: он не выдержал и стал отвечать.

— Скажите, в войсках тоже есть ваши организации?

— Сами увидите, когда батальоны солдат выйдут из казарм!

— Вы что, в самом деле верите в это?

— А вы в самом деле не боитесь этого?

— Ну, вы мужественный человек, а что толку? Мы все равно вас повесим, если вы…

— Это верно, но и вас к тому времени перестреляют.

— Посмотрим еще, посмотрим.

— А что смотреть? Вот будете сегодня возвращаться домой к обеду, а вас где-нибудь на углу Длугой и Белинской — трах…

— Да, на войне как на войне.

— И кончится для вас эта война так же, как японская.

— Ну, до этого вы уже не доживете.

— Желаю зато вам дожить в здравии до того дня, когда вас повесят на Театральной площади!

— Какая наглость! Довольно, увести его!

Вскоре он получил толстую пачку бумаг — обвинительный акт; но читать не стал. Что там могло быть интересного? Что могло быть нового? Приближающийся суд означал только близкую смерть. Не потому лишь, что приговор был известен ему заранее. Сам суд, процедура суда, последняя встреча с врагом, последний бой — все это уже не представляло интереса, не содержало никакого смысла. У него не было намерения устраивать демонстрацию или произносить длинные страстные речи. Высмеивать судей, поносить царское самодержавие и злить всю эту шайку — тем более. Ему казалось, что в этом случае можно сорваться и тем самым поставить под сомнение великое дело Революции. Нет, пусть они поймут, что перед ними серьезный, сильный в своем молчаливом упорстве противник. И больше его не занимал вопрос, как ему следует вести себя на суде.

Но через несколько дней, самое большое через неделю после суда, он должен умереть. А посему данный момент приобретал особое значение.

В свое время он решил, что вот закончится суд — и тогда он позволит себе более глубоко осмыслить предстоящее, если почувствует настоятельную потребность подготовиться. И вплоть до суда вел прежний образ жизни — переносился мыслями в разные страны и в иные миры, читал, спал, ел, разговаривал с соседями; время текло незаметно. Он не ощущал даже постоянного подводного течения в океане своих мыслей, которое словно бы и растворялось без остатка, но окрашивало каждую каплю. Смерть, настоящая, очевидная смерть, что села рядом с ним в пролетку, когда он въехал в ворота цитадели, не покидала уже с той минуты его камеру, а мысль о ней не выходила из головы. Но чувства притупились и не улавливали ее могильного дыхания. А он легкомысленно решил не обращать внимания на то, чем была пропитана каждая клеточка его мозга и что невидимо присутствовало в самой элементарной мысли.

Однажды он оторвался на минуту от книги и сделал радостное для себя открытие. Он как раз начал читать роман Бальзака «Шагреневая кожа»; там, в самом начале, герой, решивший броситься в Сену, заходит, чтобы скоротать оставшееся время, в антикварную лавку и целиком погружается в созерцание предметов старины, воскрешающих в памяти события столетней давности, вещей, которые были свидетелями удивительных человеческих судеб. Новая осенившая его мысль приняла форму неожиданного вопроса: а отчего бы ему и дальше не вести ту же спокойную жизнь, что и до сих пор? Почему суд, предвестник смерти, надо воспринимать как некий рубеж? Почему, вернувшись из зала суда, не делать того же, что он обычно делал: читать, есть, спать, думать о чем захочется? Пока не настанет время идти на казнь. Он представил себе — вот за ним уже явились. Он закрывает книгу и идет, так, как обычно шел на прогулку в тюремный двор. Остальное свершится само собой. Труднее ли, чем думается, легче ли, главное — быстро. Это простое, ясное решение обрадовало его и успокоило. Он снова взялся за роман и с наслаждением читал целый день. У него вошло в привычку каждое утро вспоминать об этом решении, — вернее, оно само просыпалось вместе с ним и само напоминало о себе. Однако ночью внушение, видимо, теряло силу, и в яркие его, удивительные сны стали вторгаться темные, страшные образы.

Мир сновидений, который прежде, на воле, был ему почти неведом и возникал редко, да и то неясным, расплывчатым пятном, теперь, когда дни проходили в одиночестве, настежь распахнул перед ним свои двери. Сразу за порогом открывалось красочное, фантастическое зрелище, всякий раз новое; истосковавшаяся по впечатлениям душа упивалась ими. Сновидения были поразительно четкими и надолго оставались в памяти, словно действительные, реальные события, пережитые наяву. Они не носили следа настоящей его жизни, воспоминаний, раздумий. Все там было новым; подобные картины и сюжеты никогда не являлись ему ни в мыслях, ни в воображении. Он очень удивлялся, что вовсе не снились ему ни революция, ни тюрьма или что-нибудь с этим связанное. Чужими, далекими были возникавшие перед ним миражи, однако он любил их и ждал. Они переносили его в другую, неизвестную жизнь, возможно, внеземную, предлагали ему общение со странными существами, людьми-нелюдьми, которых он, однако же, хорошо понимал и вместе с ними кружился в водовороте невероятно сложных дел, совершающихся вне времени и пространства.

Лишь недавно нарушился заведенный порядок. Пришла ночь, когда деятельная мысль не пожелала уснуть, как обычно, и проникла в запретный для нее мир, трезвая и безжалостная. Он в ужасе вскакивал с койки. Иногда ему не удавалось проснуться и он громко стонал во сне; целый день ходил он потом под тягостным впечатлением ночных кошмаров. Напрасными были попытки отмахнуться от них или забыть. Он помнил, он бессознательно помнил, ибо — хотя приснившиеся образы, слова, звуки исчезали — оставался какой-то символ, какой-то общий смысл, не поддающийся точному определению. Это беспокоило его, мучило, и голова делалась тяжелой, будто на нее положили камень. Ночь сплошь и рядом задавала ему загадку, бестолковую, глупую загадку, а он все равно трудился, стараясь найти ответ. Он уже не мог отнестись к этому легко; там, в снах, гнездились страшные вещи, там нашло себе надежный приют все мрачное, чему днем преграждал дорогу бодрствующий разум. Там прятались и безбоязненно жили отрывочные мысли, смутная тревога, невнятные предчувствия. Они выползали ночью и терзали, тиранили беззащитного.

Еще в детстве приснился ему страшный сон; потом снился редко, но всегда наводил ужас. Он пугался этого сна ребенком и пугался, став взрослым, почти совсем забывал про него, пока однажды ночью сон не наваливался вдруг и опять душил, давил тяжелым страхом. Сон был неизменно одинаков, до малейших деталей: темная, непроглядная ночь, стена какого-то старого здания. За стеной воет ветер и происходит что-то непонятное. Он жмется к стене, дрожит, умоляет не трогать его, и это длится бесконечно долго — мука ожидания, мука неизвестности. Но вот за стеной все утихло, и кто-то начинал взбираться на нее с той стороны. Белые светящиеся руки цепляются за край, с усилием влезает черная, как сама ночь, фигура. Вот и все. Но им овладевает панический страх — что будет дальше, куда потянутся белые руки? Когда он был маленьким, он просыпался в ужасе, ему казалось, будто вокруг только одни стены. На плач и крики входила мать со свечою в руках и заставала его в слезах, прижавшеюся к стене.

— Что с тобою, сынок?

— Меня замуровали, опять меня замуровали…

— Да нет же, это тебе все приснилось!

Он верил ей, но боялся остаться один, плакал и просил, чтобы она не уходила. Кончалось тем, что мать брала его к себе, долго гладила и утешала, пока он не засыпал снова. Старый друг, декадент и оккультист, хорошо знал эту стену. Разбуженный ночью криком и стонами, тормошил приятеля:

— Опять стена?

— Да, черт побери… Зря я в трактире съел эту падаль, да еще на ночь…

Потом начиналась дискуссия о природе сновидений, оккультист выспрашивал подробности, объяснял и толковал сон, терпеливо перенося насмешки, а утром рисовал картон на этот сюжет.

Здесь, в тюрьме, только однажды привиделся ему сон о стене, и случилось это приблизительно за неделю до суда, но страшное видение возникло так отчетливо, что он, боясь, как бы все не повторилось снова, две ночи не ложился спать.

Эти несуразные сны досаждали ему, мешали спокойно относиться к неумолимо приближающейся минуте. Он уже и без того не забывал, что сидит за решеткой и что жизнь его кончится совершенно определенным образом. Прошло то время, когда он был в состоянии по-настоящему забывать об этом. Но пока еще без особенных усилий он мог подолгу не размышлять на эту тему и сохранял способность читать, предаваться воспоминаниям или решать какие-нибудь проблемы. А теперь все рушилось. Уже случались недобрые минуты, недобрые часы.

В эти дни к нему стал приходить его защитник. Кто-то из товарищей прислал ему бланк — доверенность, которую он должен подписать, а они наймут тогда адвоката. Он очень обрадовался, что встретит человека с воли. Ему очень хотелось, чтобы адвокат оказался хорошим, симпатичным человеком, который бы понимал все и не слишком бы докучал своей защитой, не имеющей ни малейшего смысла. Он мысленно нарисовал себе облик адвоката: пожилой, седой, серьезный, добрый господин, с которым они встретятся и поговорят о том, о сем. Так неожиданно ему захотелось.

Но перед ним предстал элегантный и совсем не старый еще мужчина с большим солидным портфелем. И хотя он выглядел молодо, и неизвестно, был ли добрым, он с первых слов расположил к себе своего подзащитного. Он сразу согласился со всем: правильно, незачем изворачиваться, защиту на суде он будет вести так, как они договорятся, волю клиента он глубоко уважает и так далее. При первой встрече они беседовали о знакомых, обсуждали новости.

Но сама беседа с человеком, не одетым в мундир, не с жандармом и не с врагом, человеком душевным и говорящим по-польски, доставила ему неожиданно большое удовольствие. Его подкупила мужественная, спокойная невозмутимость, с которой защитник отнесся к его неминуемой смерти. Он считал это неизбежным и полагал, что не поможет самая тонкая защита, самые надежные свидетели. Не может быть и речи о кассации, помиловании или каких-либо уловках; в Думе стоит на повестке дня проект закона об отмене смертной казни, но, понятно, ничего из этого не выйдет — судьи бесчеловечны; а впрочем, они всего лишь чинуши, слепо выполняющие указания сверху. Тут не о чем говорить. Поэтому заговорили о посторонних вещах, и час прошел незаметно. В камеру он вернулся с таким чувством, будто повидался с другом.

К нему вернулось прежнее, давно забытое, радостное настроение оттого, что дела идут своим чередом, по намеченному пути, что продолжается работа, нацеленная к великому будущему. На миг он почувствовал себя связанным с жизнью, пожалуй, в последний раз. Словно сраженный в бою солдат, он гаснущим взором окидывал поле битвы и радовался, видя, как наступают товарищи, предчувствовал, что победа придет — потом, уже после его смерти. Это был хороший, исключительно хороший день, который был подарен ему незнакомым ранее человеком.

Он очень привязался к адвокату. Тот приезжал на свидания часто, иногда без особой необходимости — о деле они не говорили, — привозил ему книги, журналы, и беседы получались именно такими, как хотелось, — обо всем и ни о чем. Однажды адвокат неожиданно взял с него слово, что на суде он будет молчать, как и заявлял ранее. Подзащитный с улыбкой обещал ему это.

— Видите ли, дорогой клиент, я собираюсь построить свою защиту на вашем молчании — мне ничего больше не остается. Прошу вас не опасаться, я не скажу ничего такого, что заставило бы вас прерывать меня и возражать. Ну, согласны? И больше не будем возвращаться к этому вопросу.

Он согласился.

В день суда у него было почему-то плохое настроение. Он проснулся с неприятным чувством, вызванным необходимостью соблюсти скучную, бессмысленную, никому не нужную и вместе с тем тяжелую формальность. Суд его раздражал. Может быть, лучше заупрямиться и не пойти вообще? Стоит ли участвовать в глупой комедии? Стоит ли выставлять себя на поругание и своим присутствием оправдывать эту лицемерную процедуру? Но когда его вызвали, он пошел. Его обыскали и повели под усиленным конвоем. Примерно час пришлось ждать, пока не закончилось рассмотрение какого-то другого дела. Он скучал и жалел, что оставил свою камеру. Ему даже пришла в голову мысль: а если бы свершилось чудо, если бы вот сейчас его отбили товарищи или, что еще менее вероятно, его оправдал бы суд, то смог ли бы он жить по-прежнему и радоваться жизни? Он уже был не в состоянии себе этого представить. Перед глазами стояла улица, по которой его только что вели. Ряды казарм, видна церковь, за нею арсенал и сразу ворота. По улице шла какая-то женщина с мальчиком, стояла пролетка из города. Эта картина показалась ему странной и чуждой. Нет, он уже не смог бы, не сумел бы жить так, как жил, — не было ни сил, ни желания.

Жандармы ввели какого-то молодого человека. На побелевшем, как стена, лице — обезумевшие глаза. Он спрашивал о чем-то сопровождавших его жандармов, но те молчали, словно каменные. Увидев сидящего на скамье узника, парень заговорил быстро, неразборчиво, почти шепотом:

— Пожизненная каторга! Лучше смерть! Верно? Зачем мне такая жизнь? Разве это жизнь? К черту…

Жандармы потащили его к двери. Он обернулся:

— Долой угнетателей! Долой самодержавие!..

Но в глазах парня светилась еще неосознанная, сумасшедшая радость.

Разбирательство тянулось долго, занудливо, и казалось, что главное тут — соблюдение каких-то нескончаемых и хлопотных формальностей. Одни и те же вопросы к многочисленным свидетелям — возраст, имя, фамилия и имя отца. Все те же ксендз и поп, те же стереотипные вопросы и такие же ответы. Правда, отсутствовали некоторые свидетели, полицейские и сыщики. Из ответа секретаря выяснилось, что они убиты. Судьи гневно посмотрели на него, словно это он был непосредственным виновником их смерти. Были представлены новые свидетели — худой раненый солдат и сыщик со шрамом во всю щеку, — все, кто уцелел в тот вечер, восемь месяцев назад, когда перебили конвой. Была и та женщина без руки. Она опять присягнула, еще раз повторила то же самое, что сказала на следствии, взглянула на него и вышла. Защитник представил своих свидетелей, некоторые добирались в Варшаву издалека. Зачем это, зачем? Самые яростные споры между защитой и обвинением велись по поводу преступлений, которые он якобы совершал: устанавливались какие-то смешные, никому не нужные алиби. Целые часы тратились на расследование явных бессмыслиц. Кучма не понимал, о чем идет речь, и все время докучал ему расспросами. Защитник Кучмы говорил: простой, неграмотный мужик… он даже не понимает, что такое революция… социализм чужд польскому крестьянину… обманутый, добросовестный человек, отец семейства, трудолюбивый земледелец… Но Кучма всего этого не понял и разрушил искусно построенную защиту своим откровенным признанием. Адвокат остолбенел, на благообразном лице отразился ужас. Долго говорит обвинитель, теперь уже о нем: упорство… жажда преступления… фанатик революции… в каждом слове ненависть… руки в крови… Ну, ладно, ладно.

Он глядел на зал. В его огромную пустоту гулко падали твердые, безжалостные слова. Окна — большие, светлые, портьеры и рояль. Значит, и веселятся здесь, и души человеческие здесь же истязают, вот как сейчас — медленно, жестоко и безнаказанно. Возле нагих белых стен, по углам, в лучах солнца, косо падающих на черное зеркало рояля, виделись ему прозрачные толпы бледных теней. Тени плавали в воздухе, насыщенном страхом и несправедливостью. Не могли получить свободу, не могли улететь души, убитые здесь. Они кружились в трагическом хороводе, и глаза, недвижные, безумные, ослепшие от мук, смотрели отовсюду. Затем он представил себе тот же зал, полный света и музыки, нарядных дам, парадные мундиры. В нем ожила вдруг дикая ненависть, которая давно не давала о себе знать и осталась как будто бы в прошлой его жизни. Холодным, жестким взглядом обвел он палачей, восседавших за судейским столом. Он задыхался от ненависти и бессилия. Тело инстинктивно напряглось, готовое к бешеному прыжку. Отброшены всяческие резоны — если вот сию минуту кинуться туда, можно успеть кого-нибудь из них придушить. Он вцепился в край скамьи так, что побелели пальцы. Спокойно стояли рядом окружавшие его со всех сторон жандармы.

— Обвиняемый, вам предоставляется последнее слово!

— Я уже заявил, что не буду говорить. Разве вы оглохли, господа судьи?

Суд удалился на совещание. Последнее пожатие руки, несколько теплых слов человеку, который вернется на волю, будет жить. Он поблагодарил своего адвоката за его доброту, за тяжелый, неблагодарный труд. Извинился, что своим упрямством осложнил защиту. Передал последний привет товарищам.

Поздней, глухой ночью вели его назад пустынными улицами мимо спящих казарм. Низко нависало над казармами мрачное, затянутое облаками небо.

Отходил ко сну мир, тот, что за стенами тюрьмы. А в самом здании уже давно было тихо, как в могиле. Иногда под окном слышались чьи-то шаги, звон шпор. Два квадрата открытой верхней части окна камеры все более густо заполнялись звездами. Умолкли казармы, барабаны, грубые солдатские песни. Теперь с дальних расстояний отчетливее доносились отзвуки настоящей жизни. Громко гудел железнодорожный мост, на маленьком вокзальчике ударяли в колокол, гремели, сталкиваясь, буфера вагонов. Вот первый звонок, второй. На вокзале — сутолока, крики, какие-то люди куда-то едут. У них свои дела, заботы, свои радости. Они не знают, не думают, не испытывают потребности размышлять, откуда это все и зачем. Третий звонок. Долго, пронзительно кричит в ответ паровоз. Двигается вперед, в темноту громадное чудовище, проносится близко, совсем рядом, почти задевая за тюремные стены. Долго гудит мост, долго воет среди стен эхо — ушел поезд. Где встретят эти люди рассвет? Где они будут в мой последний час? Где? Люди, люди, близкие, далекие, незнакомые, разные, скажите, почему так случилось?

Горькой была его жалоба, неизмеримой скорбь. Тягостное это чувство — чувство своей отчужденности, своей обособленности от обычной, нормальной человеческой жизни. Сегодняшний его день, единственный день, который не повторяется, был для остальных людей совершенно обыкновенным днем. Ни на одно мгновение не прервется многообразная деятельность человечества. Не замедлит шага жизнь и не станет торопиться. Кому суждена радость — будет радоваться, кому горе — плакать будет; не оборвется начатая беседа, не умолкнет веселый говор.

«А ты бы тоже хотел…?» — «Не знаю». — «Иначе быть не может». — «Но это трудно понять». — «Да ведь это тоска, это зависть, это даже не мысли». — «Я не могу думать, пока не пойму, не отгадаю». — «Никогда не отгадаешь, это абсурд, начни размышлять логично и торопись!» — «Но я поражен, я не могу вырваться, не могу остановиться». — «Брось это поскорее, заставь себя думать, ведь время уходит». — «А что такое время? Время уже не существует».

Он усмехнулся своему упорному стремлению трезво мыслить. Пожимал плечами, наблюдая, как уходит быстротечное время. А в чем, собственно, дело? Разве завтра его ждет экзамен, важное мероприятие, которое требует, чтобы был заранее подготовлен план и скрупулезно обдуманы все детали? Разве перед тем, как повесить, с ним будут вести философские диспуты — у крепостной стены, возле виселицы? Или, может быть, завтра на пресловутом «том свете» он должен предстать перед некоей загробной комиссией, состоящей из чиновников канцелярии, которые будут допрашивать, обряжена ли его душа в праздничные одежды, можно ли допустить ее к райскому блаженству? Уж не прикажут ли они отдать им на рассмотрение его расчеты с жизнью? Уж не станут ли допытываться, какие совершил прегрешения? Разве он предполагает встретить там завтра все свои мысли, желания, тайные грехи, поступки, которых он стыдится, о которых никто на свете не знает, но которые якобы записаны и перечислены в нетленной книге? Разве он боится, что все же существуют рай, ад и даже чистилище? Что есть бог, божий суд, возмездие, искупление? Он надеется в течение нескольких часов охватить то, над чем человеческая мысль бьется тысячелетиями, чего не смогли открыть гениальные умы, что описано в миллионах книг, залито потоками крови, выжжено железным клеймом, горело живьем на кострах? Он хочет постигнуть то, к чему были направлены усилия целых поколений?

Нет, он никогда на это не рассчитывал. Не стремился и теперь. Он говорил себе: я не знаю. А того, что знаю, мне достаточно для жизни и обычной смерти. Но оказалось — этой простой философии не хватает. Еще вчера он твердил себе: я не знаю, и никто не знает — и это успокаивало его надолго. Он мог жить, как уж сложилось, и думать о разных повседневных вещах. Ибо еще вчера он был живым, хотя и обреченным человеком. Он ждал своего конца, но еще не видел смерти. Случались минуты, когда смутный призрак заглядывал ему прямо в глаза, но мимолетно — и все быстро забывалось. Долгие дни и недели заключения проходили спокойно и бестревожно. А когда рассудок напоминал ему, что следует подготовиться, он отмахивался — а, у меня еще есть время. Еще вчера у него было время. А сегодня нет. Нельзя откладывать.

Он был далек от метафизических измышлений и не искал мудреных слов. Просто надо было наконец что-то себе сказать. Надо было взглянуть прямо на близкую смерть, облегчить душу, вздохнуть свободно, оторвать что-то от себя, приказать: «Иди прочь!» Надо все назвать своими словами, обыкновенными, простыми словами. А это «что-то» вырывается, не дается в руки, омерзительное скользкое «что-то», мысль пытается удержать это, слабеет, как рука нервного человека, который ловит верткую змею. Мысль решительно поворачивается к страшному видению, стыдится, принуждает себя превозмочь страх, дотрагивается и отступает назад, подходит и отшатывается…

Наяву, с открытыми глазами он увидел вдруг картину, словно выхваченную из снов — с потрясающей ясностью, одновременно увидел два момента своей жизни: свой первый и свой последний день. Увидел радостное лицо отца, страдальческую улыбку матери и маленькое существо, будущего человека, А где-то в дальней дали, на другом конце шевельнулся мрачный призрак и стал двигаться к нему через пустыню времени. Он сдвинулся с места в то самое мгновение, когда раздался первый детский крик. Идет сквозь годы, не спешит и не меняет направления — движется безошибочно к только ему одному известному месту, дню и часу. И вот уже проделал призрак весь свой путь до конца, клонится к закату последний день. Бесшумна его неторопливая поступь, не более торопливая, чем в тот день, когда вышел он навстречу новорожденному человеку. Тихий, невидимый призрак совсем близко, стоит только протянуть руку…

Он закрыл лицо руками. Дрожь прошла по телу, и то ли он сам хочет отнять руки, но не может, то ли какая-то враждебная, чужая сила отрывает их от лица, а он не дает. Все содрогается в нем, потоки ледяной воды обрушиваются на него, от холода останавливается сердце, перехватывает дыхание. Мысль не смогла выдержать близкого соприкосновения с призраком, мгновенная боль вонзилась в мозг, как топор, пущенный с размаху. Мысль боялась пошелохнуться, не смела сделать вдох грудь. На плечи опустился и давил тяжкий груз; слух улавливал какой-то слабый шелест — чье-то ледяное присутствие слышала душа. Тут есть свидетель, который все видит и все понимает. Кто это может быть? Как он сюда попал? Какое имеет право находиться здесь? Уже нет сил скрывать свои чувства. Не хватило гордости, подвела бдительная привычка прятать душевное смятение. Нет больше стыда, нет стремления во что бы то ни стало оберегать свое человеческое достоинство. Пусть смотрит враг, пусть кто хочет смотрит — уже все равно. Он сгибался от немыслимой тяжести, а она все росла, медленно, неуклонно. Сейчас настанет миг, когда он не выдержит. Сейчас, сейчас должно что-то произойти…

Наступила ночь. Тот же вихрь за стенами, то же завывающее эхо. Цепляются за подоконник белые, светящиеся руки. Тянется, силится дотянуться страшный незнакомец. Рвется сюда, вылез из своего укрытия. О, сейчас покажется, выглянет, — уже слышно, как напрягает он усилия, слышно натруженное дыхание. Сорвался. Голос — шепот злобный, язвительный смех. «Боишься? Испугался наконец? Ты понимаешь, кто я? Понял в конце концов? Нет? Сказать тебе? Не хочешь! Ха-ха, не хочешь! А знаешь ли ты, что до тебя в этой самой камере ожидали своего завтра неизвестные люди, много, много людей? Открой глаза, посмотри — видишь, сколько их? А сейчас придут за тобою, сейчас — вот уже поднимаются по лестнице, открывают дверь в коридор. Слышишь? Они входят. Встань! Что же до виселицы… то это не просто деревянный столб. Ого, виселица, представь ее себе, представь, как она выглядит. Ее видно из окна — стоит. А палач? Он одет во все черное. Но это неважно. Главное — это лицо, сейчас ты его увидишь. Они не станут спрашивать, хочешь ты или нет. Смотри, смотри в оба! У тебя ведь мало времени, совсем мало времени. Который час? Который час?»

Звонко отсчитывали время часы, лежащие на столе. Их тиканье было таким оглушающе громким, словно кто-то бил молотком по жести — резко, пронзительно, часто-часто.

У него не было сил взглянуть на часы. Хотел заставить себя — и не смог. Забыл обо всем. Не понимал, где он. Забыл, что будет завтра.

Он погружался в омут, в неизбежность. Все, что угодно, только не открывать глаза. Правда? А что такое правда? Правда — вот эта минута.

— Не хочу! Не хочу! Нет, нет, нет!

Часы отбивали свои грохочущие удары, не останавливаясь ни на один миг. Торопливо, громко, четко отстукивали время. Чудовищная, слепая машина быстро резала на кусочки то, что ему еще оставалось. Убывает, убывает жизнь, ее все меньше; удар — еще меньше, опять удар… Сколько же осталось? Взглянуть? Нет, нет! Это страшно — знать. Да, я боюсь. Боюсь узнать.

Он крепче прижал к лицу ладони. Руки дрожали; ни одна новая мысль не могла уже возникнуть, ни одна не могла выпутаться из хаоса. Он прирос к месту, не в состоянии пошевельнуться. Рванулся из последних сил и потерял опору под ногами. Стал падать вниз, хватался за пустое пространство. Еще мгновение — и конец.

Внезапно зазвенело задетое чем-то оконное стекло. Холодный воздух ворвался в камеру, дохнул в лицо.

Что-то тихонько, осторожно касается зарешеченного стекла. Таинственная тень вырастает за окном.

Недоверчиво вслушивается он: да? нет? Мгновенно отброшено недоверие, нахлынула безумная радость: да, да, он уже знает, понял, дождался — глубокий вздох, жизнь!

Сила могучая, воля несокрушимая подняла его на поверхность и высоко вознесла над жалкими препятствиями. Тонкой, словно бумага, сделалась стена, а решетки оказались просто вывязанными из ниток.

Он затаился, как дикий зверь. Ждал нужной минуты. Мысль, память — ничего этого нет, и вокруг нет ничего. Мускулы напружинились, словно перед прыжком, словно перед тем, когда бросается человек в последнюю, победную битву. Настороже слух: вбирает в себя целый мир шорохов, звуков, затаенное дыхание, крадущиеся шаги. Живые, реальные картины выплывают из тишины. Тишина говорит, уговаривает, призывает.

С легкостью он осознает уже, что происходит там, за стеной, во тьме; он уже открыл тайну. Всей волей, всеми мыслями он помогает им. Еле сдерживает прилив, переизбыток сил.

Он тоже хочет участвовать в осуществлении невероятно тяжелой задачи. Он рвется к подвигу, равного которому не видел еще мир. Жаркая волна заливает его при мысли о величии того, что сейчас происходит.

Они здесь. Он ощущает их присутствие. Они уже здесь. Он видит их сквозь стены. Люди, дорогие… Что это? Как? Лестница? Стальная пилка? Детские игрушки, устарелая бутафория!

Разве не ясно? Как он мог сомневаться, поддаться сомнениям, — он, который строил планы своего освобождения еще там, на воле?

Они уже внизу. Действуют энергично, решительно. Вся тюрьма, все, кто в ней находится, его собственная жизнь и смерть — в руках отряда революционных солдат. Счастливая случайность, что они именно сегодня?.. Случай или заранее намеченный день?

Не время, не время рассуждать. Хватит! Чей-то шепот внизу, под окном. Тише! Тише! Приглушенные голоса за стеной. Хлопнула дверь. Шаги, шаги. Громко стучат солдатские сапоги. Останавливаются. Слышно, как внизу открывают камеры: одну, вторую, третью. Шум, шум разрастается, уже гудит все здание. Невозможно удержаться — кричат, сходят с ума от радости. Возгласы, крики — теперь можно, все можно. Опять хлопают двери камер, голоса в коридоре, говорят по-польски! Жандарм заверещал, не пускает! Штыком его! Жандарм падает, винтовка стукается об пол. Звенят ключами. Открывают камеры… Польская речь…

Это они, они — те, которых он вел за собою в смертельный бой и выводил обратно живыми. Они теперь пришли освободить его, ищут, — о нем помнили, помнили, помнили! Дрожа, от счастья, от нетерпения, он ждал — вот сейчас откроется дверь…

Вечностью показалась ему эта минута, пока они войдут. Он долго стоял, словно окаменев, в позе радостного ожидания. Не вздрогнул, не пошевельнулся — еще долго, еще очень долго. Медленно гас огонь в глазах, низко, бессильно опустились руки. Улыбка преображалась — сначала радость, затем недоумение и наконец немой вопрос: «А я? А я?»

Мимо бешеной крутни шестерен, сквозь железный, зубчатый их строй возвращалась душа из мира фантазии. Грубый голос окликнул ее, и с цепью, накинутой на шею, повлеклась она обратно. Раскалывается голова, ударяясь о мостовую, о какие-то каменные ступени, об углы в темных переходах. Бесстыдный хохот, унизительные насмешки палачей, пинок хамского сапога — и вот уже, истерзанный, полуживой, распростерт он на полу своей камеры. Захлопнулась окованная железом дверь. Вот тебе, получай!

Оцепенела душа. Еще не угасла в ней разбуженная надежда, еще минуту назад он слышал, чувствовал, предвидел. Куда же все исчезло? Какой демон наслал это наваждение? Нет, он ничего больше не желает уяснять себе. Откуда взялось это, что за таинственные знаки виделись ему, как, из чего возникла жестокая иллюзия? Вспыхнувшая неукротимая жажда жизни раздавила его, бросила наземь. Одной искры хватило, и он забыл, что уже умер, что уже в могиле, сорвал с лица маску притворной летаргии. Ведь это же он, он, уговоривший, загипнотизировавший себя кричал, звал, бился: хочу! хочу! хочу жить! Остаток сил потратил на иллюзию, вознесся до наивысшей точки, рухнул оттуда и погиб.

Единственным чувством, заполнившим сейчас его существо, был стыд. Он подавлял в нем все остальные чувства. Противно глазам смотреть на эту темную нору, не может свободно дышать грудь, жаждущая простора и воздуха. Но это неважно. Отвращение, которое он испытывал к самому себе, было столь сильным, что всякое зло, всякая несправедливость казались ему пустяком. Ярость клокотала в нем. Он чуть не застонал — такое омерзение вызывал у него суетный, никчемный мыслящий человек. О, как ничтожен и гадок человек! Человек — неизвестно, не всякий падает так низко, но я, но я…

Вернулось трезвое мышление. Он огляделся и увидел голую правду стен, решеток и замков, страшную правду одиночества. Спокойно горит лампа на столе. Книги, перо, чернильница. Нетронутый ужин, надписанный конверт лежит и рядом часы. Он посмотрел — стрелки показывали первый час. «Только час, — вздохнул он облегченно. — Ужасен был мой последний день, ужасной будет, наверно, и ночь. Как хорошо, что утром…»

Он обессиленно сел на койку; вспомнил, что с обеда не присел ни на минуту — все шагал по камере, часами выстаивал на одном месте. Камеру свою видел он сейчас словно бы в отдалении, словно бы чужими глазами; она опротивела ему, ибо стала вместилищем дурных мыслей, — место его затяжной, скверной, мучительной болезни. Он изумился, что смог выдержать здесь так долго, поняв, что уже не выдержал бы ни одного лишнего дня. Он брезговал прикоснуться к столу, к вещам, лишь по необходимости дышал он этим отравленным воздухом, душно ему было среди валяющихся кругом сдохших, замученных мыслей. Ему хотелось очутиться как можно дальше от этого побоища, не ощущать запаха тления, ибо распадалась, отмирала его душа.

Сейчас он уже ни о чем не думал; незачем задаваться вопросами, почему неистребимо в человеке желание, чтобы о нем помнили, знали, как он страдал, как трудно одержать победу над собственным малодушием. У него заболела голова, только сейчас он ощутил страшную головную боль. Боль напомнила ему, что он еще существует, боль доставляла странное облегчение: она заставила перемогаться, стискивать зубы и думать только о том, как болит голова.

Сколько времени это продолжалось? Он не знал. Боль стихала; он словно бы пробуждался ото сна, который увел его далеко по петляющей в тумане дороге. Очнувшись, он опять радовался — я еще существую. Все страдания его вместе с предсмертной надеждой оставались там, откуда он вернулся, затерянные в огромном пространстве, отделенные стеной времени. Он только спрашивал себя, ради чего он должен был пройти через эти муки, блуждать в отчаянии — попусту, понапрасну. Но, потревоженная этим вопросом, восстала, воскресла из мертвых мысль. Легко, без усилий и труда, взвилась и поплыла высоко.

…Белая птица сверкает крылами в бесконечной небесной сини, парит спокойно, торжественно, устремляясь к ей одной видимой цели. Птица была отрадой, утешением следивших за ней изможденных, прикованных к земле людей. Где-то высоко-высоко плыли по небу белые волнистые облака. Они приходили из другого мира, зачатые в далеких горах из прозрачных туманов, странствовали по воле капризных ветров, властвующих там, на вершинах. И вот сближаются друг с другом — белая птица и белое облако. Еще раз сверкнуло в небе крыло, и утонул в облаках светлый летун. Где-то там его высокая дорога, шелест его крыльев, его судьба. Вздохнет человек, потрет усталые глаза и вернется к себе, на землю, к изнурительному труду…

Еще минуту назад он был одним из этих людей, отгороженный морями, вершинами, непроходимой чащобой мысли, безднами тайн, пространствами, где в недоступных никому высоких храмах живет Откровение. Он словно воочию видел, как между ним и завтрашним событием встали века, тысячелетняя история жизни народов, история побед и поражений; встали плотной шеренгой бесчисленные, жившие на земле поколения, а над их головами переливались зори, возникали неясные силуэты, начала грядущих событий. Еще раз должен был родиться мир, свет. День за днем должна была повториться история всей земли — вот появляется на ней жизнь, это длится тысячелетия, вот первый день человека, века работы, борьбы, книги, верования, поиски, разочарования. Имена, имена — сохранившиеся знаки того, что некогда могло мыслить и созидать.

Всего минуту назад он чувствовал себя в безопасности под защитой времени. Когда-то еще будет это завтра! Но время испарилось, растаяло внезапно, — и нет больше укрытия. Исполнилось, наступило присужденное ему завтра, оно уже сегодняшний день. Лицом к лицу встретился он с этим сегодняшним днем.

Он опознал его не по часам, не по бледнеющим звездам, не по изменившемуся свету лампы — он ощутил этот день в себе самом. В него вселилась странная, беспричинная радость. «Что произошло? Чего я жду?» — спрашивал он себя. Человеческий разум, еще способный к действию, тут же начинал вытягивать, прясть свою серую, докучливую нить. Живая память отбирала и подносила к его глазам тот или иной факт из далекого прошлого, бахвалилась, что вот, дескать, однажды, давно уже, все складывалось точно таким образом. Без сожаления и горечи отводил он эти наивные сравнения, пожал плечами, расставаясь со слабеющим образом прошлого.

Новое мироощущение овладевало им, и непонятно было еще, на чем оно держится. Во всяком случае, этот новый мир гармонично сливался с душой, словно одновременно с нею и для нее был рожден. Удивительные, незнакомые прежде чувства заполнили его целиком, чуткое ухо ловило возвышенную, торжественную мелодию. Ах, это ее так жаждала душа; высокие своды какого-то храма над головой; открываются огромные ворота, и легким, летящим шагом он идет по бесконечным залам, минует странные надписи, выбитые на стенах, минует неясно вырисовывающиеся статуи, а там, в углах, громоздятся неподвластные еще резцу и кисти художника образы. К мелодии, сливаясь в мистический гимн, присоединился многоголосый хор, эхо далеких колоколов. Он плыл в море света, как птица; свет слепил глаза, и сознание начинало плавиться и таять, как восковая свеча.

Первой его четкой мыслью было удивление, что подобное с ним происходит. Почему окончились поразительные превращения? Была ли это высшая точка моего душевного подъема? Было ли это истинным прозрением? Все исчезло, а длилось, наверно, не больше минуты, вместившей целые миры; он успел за этот малый отрезок времени совершить свое высокое и далекое странствие. Эта минута оставила след, словно краткий сон, неожиданно оторвавший человека от действительности. Человек вернулся к действительности более твердым, сумел овладеть собою. С радостью встречал свои обычные, земные, повседневные мысли. Снова стал обычным, живым человеком.

«Нет. Чудес не бывает. Даже в последний час… Смерть, конечно, великое и могучее таинство, но не более великое, чем рождение на свет человека, зверя, растения. Умирающему смерть кажется чем-то сверхъестественным, ужасным, но одновременно смерть и облегчает его участь: ввергает в беспамятство, заставляет испытывать телесные муки, чтобы человек забыл о ней, перестал думать. На поле боя ее заслоняет порыв, отвага, и чаще всего она подкашивает человека внезапно, не позволяет взглянуть на себя. Только я осужден смотреть, как неумолимо приближается она к другим, таким же обреченным. Подобной жестокости не предвидела человеческая природа и оказалась неподготовленной. Не защитила меня физической болью, не затмила рассудка. Мыслю трезво, здраво, решаю непосильную задачу. Тружусь с беспримерным усердием. С упорством маньяка бьюсь головой о стену. И что же?

Я видел неисчислимое множество миров, решал запутанные вопросы, вызывал тьму-тьмущую образов, видений, картин, доходил до безумия. Однако же — теперь я это знаю — никогда не упускал я из виду конечной цели, к которой стремился. Ничего более не могу я сделать, окончен мой труд. Нет у меня сил, но нет и страха, не трепещу в ожидании последних минут; даже простого любопытства нет во мне. Нет желаний, и нет отвращения. Вскоре истечет оставшееся время. Много ли осталось? Мало? Может, уже кончилось? Все равно».

Еще одна-единственная, последняя звезда заглядывала к нему сквозь решетку. Она уже гасла, пропадала и снова появлялась на том же самом месте. Еще раз дотянулся до решетки ее слабенький луч и растаял в сером свете надвигающегося утра.

За окном, крадучись, приближался бледный день. Желтый свет настольной лампы, сочетаясь с сумраком, еще создавал иллюзию глубокой ночи. Желтый свет предлагал еще долго ждать, успокаивал, обещал минуты спокойствия, призывал ни о чем не думать. Но день неумолимо вступал в свои права, отнимал у ночи пядь за пядью ее владения. Он шел, рос, втискивался во все темные углы, лишал предметы их теней, обнажал ложь, распространяемую желтым светом. День грубо врывался со своей безжалостной правдой, опрокидывал все, что еще драпировалось в иллюзии, он был уже везде, ибо настало его время. И больше не могла притворяться жалкая лампа, делать вид, будто она еще нужна.

Где-то неподалеку щебетали птицы. Вслушиваясь в этот живой, спокойный голос природы, столь привычными звуками встречающей новый день, он начинал замечать, что птичий щебет для него как бы нечто чужое, остраненное, что ему нисколько не интересен этот новый день, этот еще один день.

Жизнь, люди, весь мир — все, что было, и есть, и будет, размеренным, медленным шагом удалялось прочь, уменьшалось в размерах, превращалось в плоскую серую безбрежность. При усилии можно было бы что-нибудь там разглядеть, но не стоило прилагать усилий. Века и теперешняя малая минутка слились в одно целое, стали каплей океана. Застывшая бесцветная водная гладь сливается с небом; возможно, где-то там есть острова и материки. Но душа готова вечно пребывать среди этой пустыни, в тихом, недвижном бесчувствии.

Пришло радостное ощущение, что так будет всегда и ничего больше не изменится. Все глубже погружался он в незамутненную вечность бытия. Он понимал сейчас, о чем думают горные вершины, возникшие в давние-предавние времена, что хотят передать они грядущим векам, людям, народам. У него, пожалуй, не было теперь даже мыслей; просто их тени скользили обрывками облаков над высокими горами. Он услышал шелест осенних листьев и понял их проникновенные речи. Как же глуп и невежествен гордящийся собою человек и как же несчастлив он в своей гордыне!

Всего лишь краткий миг длилось это состояние покоя и прозрения, но ему казалось, что он окунулся в холодный чистый источник. Смыла чудодейственная вода с него все горести людские. Теперь он готов умереть. Жизнь, дела, мысли сплавились в одно, в ясный четкий символ, слились в один глубокий звук. Смерть? Уже не крылось за этим понятием страха, насилия, отчуждения от всего, что остается. Вместо недавнего смятения чувств в душе царил мудрый покой.

«О, какое бы найти слово — простое и точное — и оставить, передать его людям! Чтобы они не боялись смерти, ибо без жертв не изменить облик мира. Пусть бы это прибавило сил тем, кто борется и кто, может быть, дождется победы».

Эта мысль держалась какое-то мгновение и тоже отошла. Он ощущал, как свершалась в нем необъяснимая перемена. Спокойно подумал, что вот скоро, уже совсем скоро он перестанет чувствовать, мыслить, желать. Тело растворится в земле и станет ею. Он дотронулся до своего лица, внимательно разглядывал руки, словно бы раздваиваясь и видя свое отражение в зеркале: на фоне очень белой стены бледное лицо, глаза, обведенные кругами. Он смотрел сам на себя как посторонний человек, хотя в своем взгляде еще читал мысли и ловил их стремительный бег.

Мысли были новые — спокойные и ясные. Он понял — все бренно, но все участвует в круговороте жизни, и человек, живой и погибший, тоже частица того, что называется вечностью. На жизнь он глядел словно бы издали, сверху: вот суетятся люди, вот колышутся растения, вот ходят звери. Родятся, живут, гибнут твари, создания, чудовища, а человек изучает их, считает, сортирует. Он сейчас чувствовал себя свободным от всяческих забот; жалел мир, который оставался, жалел людей. Жизнь с ее великими целями и свершениями входила в сознание как порождение ночного кошмара, а настоящее — это то, что должно скоро произойти. Если бы его повели сейчас, сию секунду, он, пожалуй, даже не заметил бы уводящих его людей. Вряд ли даже понял бы, куда идет, и ступил бы за грань сознания, не ощущая своих последних минут. Но время шло, время опаздывало; он понял, почувствовал, как ускользнул тот необходимый, тот единственно нужный душевный лад.

Это было жестоко, бесчеловечно, будто внезапно прервали исполнение приговора, и он, уже наполовину неживой, со связанными руками должен был ждать, пока палачи выполнят какую-то пустяковую формальность. Кто-то подает ему какой-то документ; кто-то проверяет, правильно ли все написано; кто-то ждет, пока эта формальность не будет закончена, чтобы продолжить начатое.

Молнией мелькнула перед ним эта сцена, он заглянул на миг в черную пропасть, наполненную безумными воплями.

Нет. Огромным усилием воли он прогнал чудовищное видение. Пусть уже не вернется в полной мере то отрешенное состояние, то спокойное чувство. Но еще раз, последний раз…

Еще раз он стал мыслящим, разумным человеком, чтобы умереть как мыслящий, разумный человек. Без возвышенно-блаженного, радостного ожидания избавительной смерти. Без отчаяния и слепого страха. И без иллюзий, будто он до конца понял то, что должно свершиться и чего не понял ни один живой человек.

Спокойное мужество, подвластное человеку и достойное человека, вступило в свои права и повело за собой мысли. Быстро, но не в лихорадочной спешке проходили последние минуты. Не в ореоле какого-то сверхъестественного постижения всего сущего, а в спокойном, ясном, простом свете.

Еще раз бросил он взгляд на то, что оставлял. Без высокомерного презрения к ничтожности человеческого бытия, без зависти к тем, кто жил сегодня и будет жить дальше. Он вернулся к себе, нашел себя.

Сейчас он чувствовал себя опять так, словно продолжал действовать и бороться. Словно именно в эту минуту ему нужно закончить какое-то важное дело, которое он начал, будучи в расцвете жизни, полный сил и энергии. Дело это должно быть доведено до конца, и только тогда он сможет остаться среди живых, преобразующих жизнь. Теперь он понимал, что он еще живет, что роль его на земле еще не окончена, хотя и кончится сейчас. Он сделал последний вывод: да, друзья и враги будут знать, что он погиб без страха. Но этого мало. Надо, чтобы так было на самом деле. Пусть не будет даже пятнышка, даже тени страха там, куда, кроме него самого, никто не заглянет.

Он понял, чего он от себя ждет. Приказа. Странного, по существу, формального приказа и он его произнес, и тотчас избавился от той малой малости, что еще упорствовала в нем и сопротивлялась. Избавился от последней тайны. Тогда вошел в него покой, начало великой тишины, не имеющей уже ни продолжения, ни конца.

Его взгляд привлекло легкое, полупрозрачное облачко, которое минуту назад родилось из ночного тумана и повисло в небе. Он долго, внимательно смотрел на облако, и его мысль тоже была там, высоко, в тихом и покойном отдалении, она тоже охватывала с высоты новый, выплывающий из мрака день. О, новый, вечный день!

Облако трепетало, светилось разными красками. Его очертания приняли форму распростертых крыльев. Вдруг оно вспыхнуло золотым пламенем — это бросило на него свой взгляд солнце. Солнце поднималось где-то там, далеко.

В эту минуту он заметил, что дверь камеры открыта и у порога столпилось много людей.

Он встал и вышел.

Перевод Р. Белло.

Примечания

1

В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 31, стр. 433.

(обратно)

2

Ф. Э. Дзержинский, Избранные произведения в 2-х томах, т. I, Госполитиздат, М. 1957, стр. 28.

(обратно)

3

В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 12, стр. 2.

(обратно)

4

Wspomnienia o Andrzeju Strugu, Warszawa, 1965, str. 69—70.

(обратно)

5

12—14 мая 1926 года клика Пилсудского совершила вооруженный переворот и захватила власть, после чего открыто перешла к фашистско-диктаторским методам правления.

(обратно)

6

Боевые отряды, созданные Пилсудским и его сторонниками во время первой мировой войны и действовавшие на стороне Австро-Венгрии и Германии.

(обратно)

7

«Wspomnienia o Andrzeju Strugu», str. 163.

(обратно)

8

F. Dzierżyński, Pamiętnik więźnia, Warszawa, 1959, str. 29.

(обратно)

9

«Wspomnienia o Andrzeju Strugu», str. 228.

(обратно)

10

Строка из революционной песни «Красное знамя». Перевод Г. Кржижановского.

(обратно)

11

Деотима — псевдоним польской поэтессы Ядвиги Лущевской (1834—1908). Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

12

Восстание 1863 года.

(обратно)

13

Сформированное во время восстания 1863—1864 годов тайное польское правительство.

(обратно)

14

Обороны Парижа (франц.). Точнее: Comité de Défense — Комитет обороны.

(обратно)

15

Майор Быстрый (франц.).

(обратно)

16

Майор Быстрый, а ну-ка побыстрей! (франц.)

(обратно)

17

Молчи, каналья! (франц.)

(обратно)

18

Сожжем логово версальцев! Спалить всю эту лавочку! Майор Быстрый, а ну-ка побыстрей! (франц.).

(обратно)

19

Месть поляка (франц.).

(обратно)

20

Это ты, Эмиль? (франц.)

(обратно)

21

Заходи быстрей! (франц.)

(обратно)

22

А ну-ка побыстрей… (франц.)

(обратно)

23

Чем могу служить? (франц.)

(обратно)

24

Видите ли, мой друг… (франц.)

(обратно)

25

«Разделаемся с ними» (франц.).

(обратно)

26

Аллеи Уяздовские — бульвар в Варшаве.

(обратно)

27

Окпиш — от польского «okpić», то есть «одурачить». Игра слов.

(обратно)

28

Варыньский Людвик — один из основателей и руководителей первой польской политической партии рабочего класса «Пролетариат» (1882—1886). В 1883 году был арестован. Умер в Шлиссельбургской крепости.

(обратно)

29

Позитивизм — философское и литературное течение, получившее развитие в Польше после поражения восстания 1863 года. Идеологи позитивизма выдвигали лозунги «органического труда», «работы у основ», считая главной задачей «собирание сил всего народа» для экономического укрепления страны. Эти лозунги служили, по существу, интересам буржуазии и отвлекали внимание трудящихся от классовой борьбы.

(обратно)

30

Имеются в виду четверо казненных руководителей партии «Пролетариат».

(обратно)

31

Непременного (лат.).

(обратно)

32

Прокурист — доверенный торгового предприятия, имеющий полномочия на совершение сделок.

(обратно)

33

Имеется в виду восстание 1863 года.

(обратно)

34

Воля — рабочий район Варшавы.

(обратно)

35

В стране неверных (лат.).

(обратно)

36

Куницкий Станислав — один из основателей и руководителей партии «Пролетариат».

(обратно)

37

Имеется в виду Домбровский угольный бассейн.

(обратно)

38

Кордиан — герой одноименной драмы Юлиуша Словацкого. В основу сюжета положены действительные события: заговор польских патриотов с целью убийства Николая I.

(обратно)

39

Шайблеры — семья немецких фабрикантов, владевших в Лодзи несколькими текстильными предприятиями.

(обратно)

40

Варшавский генерал-губернатор.

(обратно)

Оглавление

Анджей Струг, его время, его герои

Новеллы 1908—1929

  На вокзале

  «Слепое зло падет… »[10]

  Канун

  Пан и батрак

  Жаклин

  Защитник фермы Сен-Беат

Повести 1908—1910

  Записки сочувствующего

  История одной бомбы (Избранные главы)

    ГЛАВА II

    ГЛАВА V

    ГЛАВА VIII

  Завтра Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg