«Происхождение»

К читателям

О Дарвине написано много. И не только научных исследований, но и художественных произведений, авторы которых стремились постичь внутренний мир человека, совершившего революционный переворот в биологии. Образы великих людей всегда привлекают писателей возможностью проникнуть в тайники их мыслительной деятельности, поступков, решений, которые подчас оказывают определяющее воздействие на дальнейший ход политики, науки, культуры. И нет ничего удивительного, что такой видный мастер художественно-биографической литературы, как Ирвинг Стоун, обратился к жизни Чарлза Дарвина.

Мы знаем Ирвинга Стоуна по его романам о Ван Гоге, Джеке Лондоне, Микеланджело, Генрихе Шлимане, переведенным на русский язык. Думается, Дарвин не случайно пополнил галерею великих людей, которые привлекли внимание, писателя. Сам Стоун во время недавнего пребывания в Москве объяснял свой литературный интерес к основателю эволюционной теории тем, что именно в Дарвине он увидел человека, и по воспитанию, и по складу своего характера менее всего подходящего для той великой миссии, что выпала на его долю. Ведь ему довелось ниспровергнуть вековые представления, освященные авторитетом религии, более того, противопоставить научные факты религиозным догматам, вступить в конфликт с богословами, до сих пор не простившими ему этого удивительного по своей смелости шага.

Но Дарвин был прежде всего ученым. И во имя научной истины он пожертвовал своим покоем, личным благополучием, сложившимися убеждениями. В этом был его научный подвиг.

Ирвинг Стоун как-то сказал, что писатель – это "археолог, вскрывающий пласты человечества". Это определение, пожалуй, в большей степени относится к тем из них, кто работает в трудном жанре художественной биографии. И это отчетливо прослеживается в книге, которую вам предстоит прочитать. Верный своему художественному методу, Стоун тщательно и скрупулезно пытается реконструировать буквально все, что связано с жизнью его героя, проникнуть в строй его мышления, в логику его поведения. Он не изменяет сформулированному принципу, что автор художественной биографии должен "собственными глазами увидеть места, где жил и действовал его герой, увидеть светившее ему солнце, землю, по которой ступала его нога.-..". Он должен "ознакомиться с социальной, психологической, духовной, эстетической, научной и международной атмосферой, в которой его герой жил и под влиянием которой вырабатывалась линия его поведения", иными словами, "проникнуться духом эпохи, которую собирается отразить".

Можно без преувеличения утверждать, что автор книги выполнил все эти условия.

Вместе с тем нужно учитывать, что его произведение – не научная и не научно-популярная биография Чарлза Дарвина. Это биография художественная. Поэтому не следует искать в книге точных научных оценок и формулировок. Вполне закономерны и некоторые субъективные характеристики, которые могут не согласовываться с общепринятыми. Таковы законы жанра. Нас интересует главное – жизнь и деятельность ученого, создателя науки о развитии органического мира, нанесшей сокрушительный удар по религиозным представлениям о божественном творении Вселенной. Это тем более важно, что и поныне на Западе ведется борьба против дарвинизма, что в Соединенных Штатах Америки мракобесы требуют запрещения преподавания эволюционной теории в школах, преследуют передовых ученых, бросающих вызов невежеству и суевериям, которые культивируются так называемыми фундаменталистами. Уместно заметить, что Ирвинг Стоун, несмотря на свой почтенный возраст, ведет активную борьбу по пропаганде дарвинизма в США, выступая с лекциями, в которых он отстаивает правоту эволюционного учения.

Для советского читателя новая встреча с Ирвингом Стоуном представляет не только чисто литературный, но и познавательный интерес. Художественная биография Чарлза Дарвина позволит еще лучше узнать историю рождения научной теории, сокрушившей господствовавшие веками религиозные взгляды и представления о мире и человеке.

Академик Б. М. КЕДРОВ

"Найди мне хотя бы одного здравомыслящего человека"

Рассматривая себя в зеркале, оправленном в красное дерево, он опустил кисточку в расписанный по бокам голубыми цветами бритвенный стакан, который стоял на полукруглой полке, подлил в него немного горячей воды из медного кувшина, намылил светлую кожу лица и только иосле этого открыл остро наточенную стальную бритву с эбонитовой ручкой.

Для двадцатидвухлетнего Чарлза Дарвина бритье было приятной и не слишком обременительной процедурой, поскольку его рыжевато-коричневые бакенбарды занимали чуть ли не половину лица. Все, что ему оставалось, это выбрить нижнюю часть румяных щек и округлый подбородок. Его красные губы были, казалось, несколько маловаты по сравнению с на редкость большими карими глазами, в которых загорались огненные искорки, – глазами, зорко Схватывавшими и запечатлевавшими все вокруг.

Он вытер пену с лица, достал две расчески, отделанные серебром, и резким движением разделил свои длинные рыжеватые волосы на косой пробор, сначала на правую сторону, затем, перекинув густую копну волос, позволил ей изящной волной упасть на левое ухо.

Достав из комода орехового дерева белую накрахмаленную рубашку, Чарлз пристегнул к ней высокий тугой воротничок, концы которого доходили до самых бакенбард, и широким узлом повязал вокруг шеи темно-коричневый галстук. Обыкновенно он брился рано утром, как только вставал, но сегодня с утра он на целый день отправился на ялике порыбачить и побродить по берегу Северна, с тем чтобы пополнить свою коллекцию. Поэтому бритье пришлось отложить до вечернего переодевания, когда в доме ожидали гостя – профессора Адама Седжвика.

С широкой лестницы доносился упоительный аромат гусиного пирога, любимого блюда у них в Шрусбери: кухарка Энни неизменно пекла его в тех случаях, когда к ужину ожидались именитые гости..Мальчиком Чарлз часто наблюдал за тем, как приготовляется этот деликатес, прежде чем его поместят в духовку большой восьмиконфорочной плнты, топившейся дровами и углем. И сейчас, хотя просторная кухня, где колдовала Энни, находилась в другой части дома, мысленно он представлял себе, как она расправляется с огромным гусем, вытаскивая из него кости, потом принимается за большого цыпленка, которым фаршируется гусь; следом наступает черед маринованного языка, помещавшегося внутрь цыпленка, и все это обмазывается густым слоем теста, щедро сдобренного мускатом, перцем и маслом.

Марианна, старшая сестра Чарлза, довольно рано, в двадцать шесть лет, вышла замуж за врача и перебралась к нему в Овертон. Но и прежде, после того как умерла мать, она не рвалась вести хозяйство в Маунте, их поместье, хотя в свои девятнадцать лет вполне могла бы с этим справиться. Ведение всех домашних дел она переложила на покорные плечи средней сестры семнадцатилетней Каролины. После своего замужества, родив двух мальчиков, Марианна почти не навещала родительский дом, а только изредка обменивалась письмами с сестрами.

В качестве хозяйки Каролина безуспешно пыталась приучить Энни закрывать дверь на кухню, когда та готовила. Но Энни, как истинная дочь фермера, уроженка Шропшира, наотрез отказывалась.

– Выходит, семья не должна и догадываться, что будет на обед, так по-вашему? Да если хотите знать, мэм, то в Маунте моя кухня – самое наиглавнейшее место!

Доктор Роберт Дарвин увещевал дочь:

– Второй такой кухарки, как Энни, не сыскать. Она же боготворит все, что связано с пирогами, а кухонные ароматы для нее лучше любых других. Когда я отправляюсь на вызовы, то всегда знаю, какой пирог она затевает – с птичьими потрохами или уткой, с голубятиной или селедкой и картофелем. И пока я езжу от одного больного к другому, это меня поддерживает.

В том, что касалось еды, доктору Дарвину не так-то легко было угодить. Человек необъятных размеров, он весил триста двадцать фунтов – всего на двадцать фунтов меньше, чем его отец, доктор Эразм Дарвин, этот настоящий Гаргантюа, известный на всю Англию своими сборниками стихов, трактатами по естественной философии, медицине, законам органической жизни и… своим животом, – чтобы обладатель его мог садиться за обеденный стол, в последнем потребовалось сделать специальное полукруглое углубление.

Между тем Чарлз извлек из гардероба синюю бархатную жилетку с широкими лацканами, потом коричневый костюм с еще более широкими лацканами, длинными фалдами и стоячим воротником. Со дна комода он достал пару выходных башмаков, поставил их перед собой на ворсистый ковер эксминстерской выделки, а на кровати с большими медными набалдашниками разложил одежду. Золотые часыг которые он носил обычно в кармане жилетки, уже висели на тонкой цепочке, обхватывавшей шею.

Завершив свой туалет, он подошел к высокому зеркалу и, посмотревшись в него, остался вполне доволен своим внешним видом: в конце концов он дорос-таки до полных шести футов, чего ему так страстно хотелось. Пожалуй, только вот нос несколько великоват. Впрочем, Чарлз не страдал чрезмерным тщеславием – ровно настолько, насколько это было естественно для высокого, худощавого, хорошо сложенного и энергичного молодого человека, который всего четыре месяца назад окончил колледж Христа в Кембридже, где он изучал теологию и удостоился степени бакалавра. Хотя Чарлз не стремился к диплому с отличием, в выпуске 1831 года он все же стоял на десятом месте, и ему надлежало получить церковный сан в Херфордском соборе, неподалеку от тех мест, где жили Дарвины и их родственники Веджвуды.

С посвящением его, правда, не торопили ни отец, ни англиканская церковь: в тех случаях, когда речь шла о молодых теологах, только что закончивших курс обучения, она не настаивала на жестких сроках. И вообще должен был пройти год или даже два, прежде чем появится вакантное место диакона или помощника приходского священника – место, которое находилось на нижней ступени церковной иерархии. В будущем ему предстояло замещать викария или же, если церковь окажется побогаче, проходить службу иод началом пастора. Назначение это зависело от местного епископа. Как бы то ни было, Чарлза вполне устраивало, что его обязанности, как, впрочем, я жалованье, будут более чем скромными. Зато у него останется время для пополнения своей коллекции и занятий естественной историей, не говоря уже об охоте, которую он обожал и которой увлекался, сколько себя помнил.

Возможно, после трехнедельной геологической экспедиции в горах Северо-Западного Уэльса с профессором Седжвиком и месяца охотничьей жизни в Мэр-Холле он и начнет подумывать о предстоящем посвящении в сан. Впрочем, нет, лучше все-таки отложить эти мысли до лета следующего года. К тому времени он уже совершит вместе с профессором Джоном Генсло и двумя его учениками путешествие на торговом судне на тропические Канарские острова, где на острове Тенерифе они намерены были собственными глазами увидеть знаменитое драконово дерево, описанное в "Путешествии" Гумбольдта. Отец Чарлза уже дал согласие на это плавание в июне будущего года, так что ему предстояли целых двенадцать месяцев праздной жизни, как в свое время и его старшему брату Эразму, который немало постранствовал по свету, прежде чем заняться медициной. Считалось, что молодому человеку требовалось какое-то время, чтобы остепениться.

Покончив с туалетом, Чарлз еще раз внимательно осмотрел себя в зеркале.

– Ну и вырядился я сегодня, – заключил он. – Еще подумают, что у меня помолвка с очаровательной Фэнни Оуэн.

Самого Чарлза никто не считал особенно привлекательным: его внешность была неброской и мягкой. Только большие глаза были необычайно выразительными. Одним словом, приятный молодой человек с природным обаянием и хорошими манерами, явно любящий пожить в свое удовольствие. Ему нравилось бывать на людях, и он не думал скрывать радости от общения с ними. И люди в свою очередь отвечали ему взаимностью – родные, друзья, преподаватели в Кембридже, где он учился. Его общество в особенности ценило старшее поколение, ибо Чарлз обладал весьма редким талантом не замечать в дружбе разницы в возрасте. Он был любимцем Джозайи Веджвуда, брата матери, в имении которого Мэр-Холл он проводил каждый сентябрь, охотясь на куропаток и прочую дичь; Уильяма Оуэна, владельца Вудхауса, где Дарвина непременно ожидали к первым морозам, чтобы "поистреблять оуэновских фазанов"; Джона Стивенса Генсло, его наставника и гида в изумительном и таинственном мире природы.

Бывший профессор минералогии в Кембриджском университете, последние четыре года Генсло возглавлял кафедру ботаники и одновременно был помощником священника в прелестной маленькой церквушке святой Марии на углу Трампингтон-стрит, в двух шагах от реки Кем.

Именно профессор Генсло уговорил своего друга Адама Седжвика взять Чарлза с собой в геологическую экспедицию- Вот почему сейчас Чарлз готовился встретить уважаемого гостя при параде. При грубоватой внешности Седжвик, все еще холостяк в свои сорок шесть лет, был настоящим лондонским денди: даже во время знаменитых исследований в Альпах, не говоря уже о горах Уэльса, он не расставался с высоким белым цилиндром и удлиненным пиджаком новейшего покроя. Кембриджские студенты по этому поводу шутили:

– Знаете, зачем он носит свой белый цилиндр? Это чтобы охотники по ошибке не приняли его за оленя и не всадили ему пулю в лоб…

Ожидая приезда гостя, Чарлз достал с полки книгу сэра Вальтера Скотта "Антикварий" и уселся в затянутое чехлом кресло у окна – в той самой комнате, где он появился на свет. Бархатные гардины были по бокам подобраны лентой, и сквозь тюлевую занавеску ему открывался -превосходный вид: перед домом широкий газон, старые дубы, ели и платаны, а за холмом, который жители называли Маунт, привольные луга и развалины старинного замка-крепости, возведенной британцами для защиты от римлян.

Три с половиной года, проведенных Чарлзом в Кембридже, были приятными во всех отношениях. В колледже он много читал: и Дарвины, и Веджвуды справедливо могли похвастаться неплохими домашними библиотеками. Книга в этих семьях всегда была в почете, но в основном здесь предпочитали читать ради развлечения.

Любимым местом для чтения, разумеется в хорошую погоду, служил Чарлзу сад – "Феллоуз гарден", где он обычно устраивался под раскидистой шелковицей, той самой, под сенью которой, как говорили, за двести лет до него часами сиживал Джон Мильтон, с жадностью поглощавший одну книгу за другой.

На лекциях Дарвин умел внимательно слушать, и это позволило ему усвоить, а затем благополучно исторгнуть из себя мало его занимавшие "Естественную теологию" Пейли и "Элементарную геометрию" Евклида и после двух лет обучения в Кембридже успешно сдать переводные экзамены. Что же касалось предметов, интересовавших его по-настоящему, то их он изучал досконально.

Много времени студенты проводили вне стен своего колледжа, и у общительного Чарлза не было недостатка в компании. Как правило, приятели вместе ездили на охоту, и, прежде чем присоединиться к остальным, Чарлз, стоя в своей комнате перед комодом с зеркалом, нередко репетировал, проверяя, так ли он вскидывает ружье на плечо, как положено. Если же перед охотой ему удавалось залучить к себе кого-нибудь из друзей, он давал ему в руки зажженную свечу, которой тот должен был размахивать, а Чарлз в это время стрелял, сунув в ствол бумажный пыж. В тех случаях, когда он целился точно, вырывавшаяся из ружья струйка сжатого воздуха, к немалому удовольствию стрелка, гасила пламя. При этом пыж разрывался с таким звуком, что их тьютор [Тьютор – наставник-преподаватель в колледжах Великобритании. – Прим. пер.] всякий раз сетовал:

– Подумать только! Мистер Дарвин, по-видимому, часами упражняется у себя в комнате в щелканье кнутом. Стоит мне только пройти по двору у него под окнами – и я неизменно слышу один и тот же звук.

Профессор Генсло часто брал своих студентов на загородные ботанические экскурсии, и Чарлз ни разу не пропустил возможности отправиться вместе с профессором. Иногда они уходили на весь уик-энд в дальние леса и болота. Однажды, во время такого похода, Чарлзу удалось поймать такое количество жаб, прятавшихся в высокой траве, что Генсло с гордостью воскликнул:

– Вашему зрению, Дарвин, можно позавидовать! Впоследствии, когда Чарлз один научился ловить их больше, чем все остальные студенты, вместе взятые, Генсло полушутя спросил:

– Что вы будете с ними делать, Дарвин? Уж не собираетесь ли вы испечь нам "жабий" пирог?

Поначалу Чарлз растерялся, но весьма скоро сумел выкрутиться:

– Разве вы не знаете, профессор, что повар из меня никудышный?!

Генсло сумел заразить их всех своей любовью к энтомологии; Дарвин и его друзья коллекционировали жуков. Чарлз даже утверждал, что ни один род занятий в университете не доставлял ему столько радости. Однажды, отодрав кусок трухлявой коры, он обнаружил двух уникальных жуков и понес их учителю, по одному в каждой руке. По дороге он заметил еще один редкий экземпляр, не взять который он попросту не мог. Чтобы освободить руку, он сунул одного из жуков в рот.

– Увы, – жаловался он профессору Генсло вечером того же дня, – жук выпустил заряд какой-то необычайно мерзкой жидкости, и она так обожгла мне язык, что я вынужден был тотчас выплюнуть насекомое, которое тут же погибло. Третий из найденных мной жуков также не перенес путешествия.

– Это вам наказание за жадность, – рассмеялся в ответ Генсло. – Умейте довольствоваться малым, друг мой, идет ли речь о жуках или о деньгах.

Когда Джон Стивене Генсло обосновался в Кембридже за тринадцать лет до приезда туда Дарвина, науку считали несовместимой с религией. В университете, основанном в XII веке для подготовки теологов, не признавались научные дисциплины и по ним не читалось курсов, дававших право на получение университетской степени. Ботанический сад в центре города был полностью заброшен.

Профессора Генсло и Седжвик в корне все изменили. В 1819 году они совместно основали Кембриджское философское общество, где преподаватели и студенты-старшекурсники регулярно выступали с докладами по проблемам развития естественных наук, все еще находившихся под церковным запретом. Постепенно Генсло и Седжвик сумели добиться, чтобы курсы ботаники и геологии были включены в общеобразовательную программу. По пятницам вечерами Генсло приглашал к себе домой избранный круг – нескольких наиболее способных из числа своих студентов, а также тьюторов и преподавателей, интересовавшихся прогрессом науки. В доме профессора к Чарлзу относились как к члену семьи. Пообедав, они с Генсло нередко отправлялись на продолжительные загородные прогулки, а по уик-эндам для пополнения коллекций – в окрестные болота, изобиловавшие травами, василистни-ком, дикой петрушкой, ирисами и густым кустарником, а также живностью кузнечиками, светлячками, пауками и мошками. Из-за своей привязанности к профессору Чарлз получил прозвище "Тот, который ходит хвостом за Генсло".

Джона Генсло любили в Кембридже как никого другого: большей чести университет не мог бы удостоить его при всем желании.

Чарлз подобно хорошей губке впитывал мудрые мысли учителя, отличавшегося не только эрудицией, но и глубоким пониманием своего предмета. Их отношения во многом напоминали отношения Чарлза с братом Эразмом во время их совместной учебы в Королевской классической общедоступной гимназии в Шрусбери. Рас, как звали его в семье, был пятью годами старше Чарлза и страстно увлекался химией: в сарае на холме, где хранился садовый инструмент, он оборудовал настоящую лабораторию, Брат сделал Чарлза своим ассистентом, в чьи обязанности входило составление газов и смесей по формулам. Эразм показал ему, как разводить серную кислоту в пропорции один к пяти, чтобы затем, облив раствором железные гвозди, собирать образовавшийся газ в колбу. Другой эксперимент, сделавший в округе обоих братьев, так сказать, персонами нон грата, заключался в том, что они растворяли в серной кислоте ртуть в пропорции один к двум: испарявшаяся со дна колбы кислота распространяла по всему холму удушливый запах. Доктор Роберт Дарвин, вечно находивший повод быть недовольным своими сыновьями, однажды сухо заметил:

– Если уж вам приспичило заниматься химией, то нельзя ли, чтобы она была менее пахучей?

Эразм, которого куда меньше Чарлза заботило, какого мнения о нем отец, парировал:

– Но мы не можем знать, как пахнут наши реактивы, пока их не получим. Неужели тебе хотелось бы задавить ростки поиска и отваги, которыми наградила нас молодость?

Доктор Дарвин мгновенно чувствовал, когда задевали его больное место вес. Обернувшись к сыновьям, худощавым и нескладным, как большинство подростков, он с нарочитой издевкой, голосом, который, казалось, исходил из глубины карьера, изрек:

– Как ты сказал: "Задавить"? О, боги! Да я всю свою сознательную жизнь только и делаю, что стараюсь кого-нибудь ненароком не задавить.

На какое-то мгновение Чарлзу стало даже жаль отца. И почему это все шестеро детей Дарвина должны отдавать столь явное предпочтение родне со стороны матери – худым и жилистым Веджвудам? Отчего бы, спрашивается, хотя бы одному из сыновей не пойти в отцовскую породу?

Хотя Чарлзу в ту пору было всего четырнадцать, он нередко засиживался в лаборатории Эразма далеко за полночь. Неудивительно, что по этой причине и из-за горящей серы, которой пропах весь дом, Чарлз заработал в школе прозвище "Газ".

Вдобавок он получил выговор от доктора Самюэля Батлера. Этот известный педагог, директор Королевской классической общедоступной гимназии в Шрусбери, основанной Эдуардом VI в 1522 году и значительно расширенной при королеве Елизавете, однажды при всех отчитал его. Кстати, хотя школа именовалась общедоступной, обучение там в действительности стоило отнюдь не дешево. Правда, классные помещения, часовня и библиотека были выше всяких похвал.

– Послушайтесь моего совета, Дарвин, и не тратьте своего времени на бесполезные предметы. Учите-ка лучше греческую грамматику и латынь. Для джентльмена они необходимы.

На повороте усыпанной гравием аллеи, ведущей к парадному подъезду Маунта, послышался стук колес экипажа. Чарлз положил роман автора "Уэверли" ["Автор "Уэверли" – так долгое время называли Вальтера Скотта, анонимно опубликовавшего "Уэверли" и еще несколько романов, – Прим. пер.] рядом с цветочной вазой, встал и отодвинул тюлевую занавеску. Внизу, в своей двуколке, в которой он проехал кружным путем от Кембриджа через угольные копи Вулверхемптона и известковые карьеры Эльбербери, восседал неутомимый профессор Адам Седжвик, осаживая лошадь и держа вожжи в одной руке, а другой поправляя на голове белый цилиндр.

Чарлз вприпрыжку сбежал по широкой лестнице.

Адам Седжвик стоял в нескольких шагах от высоких дубовых дверей и портика, подпираемого четырьмя мраморными колоннами, раскинув руки и довольно улыбаясь.

– Это, я понимаю, дом! Вот как надо строить. Главное – прочность. Такое сооружение способны разрушить разве что Везувий или Этна.

– Как раз к этому отец и стремился, когда купил двенадцать акров на холме, по-здешнему "горе", – поэтому-то имение и называется "Маунт" ["Маунт" – по-английски "гора", – Прим, nep.]. Между нами говоря, то же прозвище дали и отцу.

Чарлз позвал конюха, чтобы тот позаботился о лошади Седжвика. В это время Эдвард, их старый дворецкий, уже отнес чемоданы профессора наверх в комнату для гостей, выходившую окнами на реку Северн. Чарлз также распорядился, чтобы Седжвику принесли горячей воды сполоснуться после долгой дороги, а вернее сказать, целого геологического похода, составившего без малого сто семьдесят пять миль окольного пути от Кембриджа.

– Как лето? Хорошо поработали? – спросил Сед-жвик.

– Да, весь июль я занимался геологией, работал как вол, Генсло предложил мне для начала составить топографическую карту Шропшира. Это оказалось совсем непросто, куда сложнее, чем я предполагал. Я сделал в цвете набросок нескольких участков на выбор, по-моему, получилось точно. А вот насчет залегания пластов, тут я не вполне уверен, что все вышло как надо.

– Сейчас умоюсь и гляну. Мой вам совет: берите в руки молоток и отправляйтесь в горы. Набирайте как можно больше породы. И через два года, даю гарантию, вы станете заправским геологом.

Чарлз искоса глянул на огромного йоркширца, по-своему красивого, со скуластым лицом, густыми черными бровями, большими глазами, курчавыми волосами и носом, внушительные размеры которого тем не менее не скрадывали полноты его губ и резкой очерченности подбородка. В университете он считался замечательным лектором, умевшим покорять слушателей даже тогда, когда жаловался на мучивший его ревматизм. У него было неважное зрение последствие одной из первых геологических экспедиций, предпринятых еще в юности, когда в глаз ему попал осколок камня. Как и его ближайший друг Джон Генсло, Седж-вик имел духовное звание, сочетая профессорскую деятельность в Кембридже с обязанностями диакона. Он нередко проводил богослужения у себя в Денте в графстве Йоркшир и был человеком высоких нравственных и религиозных убеждений. Насколько было известно Чарлзу, в своей жизни Седжвик не знал ни женщин, ни женской любви. Свой взгляд на женитьбу он тоже изложил студентам:

– Женитьба хороша для мужчины, когда он подходит к последней черте. Но до этого одна жена равнозначна многим невзгодам…

Невзирая на столь желчную оценку, профессора считали весьма "перспективным женихом, который каждый день буквально-таки нарасхват на званых обедах". Чарлз, к стыду своему, так ни разу и не удосужился побывать на его популярных у студентов лекциях по геологии: два с лишним года, до девятнадцати лет, занимаясь на медицинском факультете Эдинбургского университета, Дарвин исправно посещал лекции профессора геологии Роберта Джеймсона. Они наводили на него такую скуку, что навсегда отбили всякую охоту иметь дело с этим предметом. Профессор Седжвик был необыкновенно тщеславен, но не мелочен, он дал понять Чарлзу, что не в обиде на него за подобное невнимание к своей особе.

Свой геологический молоток Адам Седжвик величал "старым Тором" – в честь нордического бога-громовержца. Он обращался с ним со всей возможной нежностью, как с близким человеком. Генсло как-то заметил Чарлзу по этому поводу:

– Если когда-нибудь Седжвик встретит молодую даму, к которой он будет испытывать такие же чувства, как к молотку, держу пари – он на ней женится.

– Да, но, чтобы конкурировать с Альпами, дама эта должна быть, по меньшей мере, на несколько голов выше всех других женщин, – сострил Чарлз…

Доктор Дарвин еще не вернулся с вызовов, сестры Чарлза были заняты переодеванием к обеду.

– Пока не все в сборе, у меня есть время похвастаться перед вами нашим садом, – обратился Чарлз к гостю, как только тот спустился в гостиную. Это гордость здешних мест.

– Цветы для англичанина, – высокопарно изрек Седжвик, – все равно что тюлений жир для эскимоса. Их красота согревает нас всю зиму.

Они прошли мимо домика садовника и конюшни – туда, где начинался главный сад, заложенный доктором Дарвином и его покойной женой Сюзанной лет тридцать тому назад. Кругом виднелись цветочные бордюры, а по стенам вился издававший особый аромат позднего лета дикий виноград – цвета темной ржавчины, желтый и малиновый. Клумбы почти все были засажены исключительно одними анютиными глазками, но здесь же встречались островки с лобелиями, жабреем и гвоздикой разных оттенков. Дальше рос четырехфутовый дельфиниум, а за ним – высившиеся, подобно часовым, мальвы, достигавшие добрых пяти футов. Отдельную территорию занимали розы, вьющиеся по шестам, кусты и целке деревья.

– Похоже, что вы раздобыли превосходного садовника, – заметил Седжвик.

– Не мы. Джозеф сам нашел нас, когда отец был еще только занят постройкой Маунта. Теперь нашим огородом занимается его сын. На рынке мы покупаем совсем немного: приправы, мясо, молоко. Мать не позволяла отцу держать коров, потому что их мычание по ночам казалось ей слишком грустным и она не могла уснуть.

Огород был обнесен кирпичной стеной, вдоль которой шпалерами росли персики, сливы и груши… Профессор и Чарлз шли мимо грядок картофеля, моркови, бобов, репчатого лука и накрытой соломой клубники; сверху все это защищалось от птиц сеткой. Дальше располагались грядки с капустой обычной, цветной и брюссельской (последнюю всегда собирали к рождеству, хотя, как и молодая картошка, она бывала съедобной уже весной, правда лишь на очень короткое время). Оба они с удовольствием осмотрели также грядки с мятой, ревенем и петрушкой.

– Фрукты мы запасаем на зиму, варим сливовое и раа-. ное другое варенье.

Глубокий вздох вырвался из могучей груди Седжвика.

– Да, наше холостяцкое житье в Кембридже, сдается мне, подходит разве что одним аскетам.

Чарлз повернул к дому.

– Сестры уже наверняка спустились. Еще минута – и желтый фаэтон отца покажется на повороте.

Когда они проходили через занимавшую оба крыла дома библиотеку, высокие потолки которой опирались на мраморные колонны, Седжвик ласково касался стоявших на полках в нише любимых книг, на корешках которых значились имена греческих и римских классиков. Остановившись у другой ниши, он увидел произведения Чосера, Мильтона, Поупа, Драйдена, Голдсмита, Вальтера Скотта, Шекспира.

– А здесь собраны современные авторы, – пояснил Чарлз, указывая на последнюю нишу перед входом в зимний сад, примыкавший к библиотеке.

Седжвик поставил обратно томик "Тайн Удольфо", пользовавшийся в те годы популярностью.

– Что, все эти романы можно… читать? – спросил он с видом крайнего недоумения на красивом загорелом лице. – Я так и не прочел ни одного.

– Всякое бывает: встречаются и хорошие, и плохие, и так себе. Заранее трудно определить. Когда кто-нибудь из семьи отправляется в Лондон, его всегда просят привезти книгу поинтересней. Случается, что "плохие" – как раз самые интересные. Нередко мы читаем вечерами вслух, по очереди. Сидеть при этом у камина, когда за окном холод, какой бывает у нас в Шропшире зимой, – что может быть чудесней! У Веджвудов, родственников матери, вслух вообще читают круглый год. Порой мы, правда, как у нас говорят, совершаем "объезды", то есть попросту пропускаем скучные места.

Они вошли в открытые двери оранжереи; воздух, душный и влажный, слегка отдавал запахом болота. Застекленная крыша свободно пропускала солнечный свет и тепло.

Сестры Чарлза тем временем успели привести себя в наилучший вид: ради встречи со знаменитым профессором Адамом Седжвиком они завили волосы щипцами.

Мужчины прошли в дальний конец зимнего сада, где Каролина (ей шел уже тридцать второй год) хозяйничала за чайным столиком. По обеим его сторонам росли папоротники, калы, розовая и красная герань, на деревянных полках стояли растения в горшках, а в небольших короб-КЙХ – терракотовые горшочки с хризантемами, георгинами, белыми фиалками.

– Профессор Седжвик, разрешите представить вам моих сестер. Слева Каролина, посредине – Сюзан, а это – Кэтрин, самая младшая, в доме ее зовут просто Кэтти.

Седжвик поздоровался за руку с каждой, низко поклонился и произнес все принятые в подобных случаях любезности.

Сюзан, темпераментная, стройная, златокудрая красавица, единственная из всех считалась любимицей отца. В семьях Дарвинов и Веджвудов было принято, чтобы девушки выходили замуж годам к тридцати, мужчины же могли жениться гораздо позже. Что касается Сюзан, то Есе думали, что она нарушит эту традицию и найдет себе мужа к двадцати годам – половина всех молодых людей в Шропшире готова была предложить ей свою любовь. Между тем ей исполнилось уже двадцать восемь, но она по-прежнему продолжала поощрять всех своих поклонников… в равной степени. Чарлз относился к ней с нежностью, что не помешало ему как-то заметить:

– Для Сюзан всякий, кто носит пиджак и брюки, при условии, что ему не меньше восьми и не больше восьмидесяти, ее законная добыча.

Улыбаясь Седжвику одной из своих самых обворожительных улыбок, Сюзан протянула ему бокал мадеры.

Двадцатилетняя Кэтти с усмешкой наблюдала за сестрой; По складу характера она больше всех остальных походила на Чарлза. Когда шурин профессора Генсло Леонард Дженинс был у них в Маунте, у него невольно вырвалось:

– Да это же Чарлз Дарвин в юбке!

Взгляд ее был дерзким, одевалась она неизменно в белые платья и белые чулки, носила длинную челку, разделенную пробором. Держалась Кэтти с достоинством и подкупающим спокойствием. Ее общество любили, она была способна на глубокую привязанность, но в сравнении с сестрами – Каролиной, с ее сильной волей и кипучей энергией, и Сюзан, с ее красотой и экспансивностью, – она явно терялась.

Каролина была такого же высокого роста, каким отличались все Веджвуды, но отнюдь не считалась у них красавицей, хотя глаза, цвет кожи и гладкие волосы ее были великолепны. Один кузен из Веджвудов однажды сделал ей комплимент:

– У вас вид настоящей графини.

Ее любили все, кроме Чарлза. После смерти матери, которая умерла, когда Чарлзу исполнилось восемь, Каролина заменила ее. Она держала его в необычайной строгости. Даже сейчас, в двадцать два года, Чарлз с тревогой думал, стоило ей только войти в комнату: "Господи, за что теперь она будет меня ругать".

Он признавал, однако, твердость, пускай и чрезмерную, ее характера. Каролина, к примеру, организовала воскресную школу для самых маленьких из числа детей неимущих во Фрэнкленде, самой бедной части графства, неподалеку от Маунта. Там их – бледных, болезненных, плохо одетых – учили таблице умножения и молитвам. С этими детьми Каролина проводила большую часть своего свободного времени, стараясь раздобыть для них средства не только на книги и пособия, но и на еду, лекарства и теплую одежду. Кроме семьи Дарвинов, ее усилий никто не поддерживал, но она не сдавалась.

Сюзан налила профессору Седжвику еще мадеры. Подняв бокал за здоровье молодых дам, он обернулся к Чарлзу:

– И за нашу успешную охоту за горными породами в предстоящие недели. А вы уверены, что не захотите остаться со мной на более длительный срок?

Чарлз смущенно улыбнулся:

– По правде говоря, я и так думаю, что сошел с ума. Отправляться в геологическую или вообще в какую-нибудь еще научную экспедицию сейчас, когда в Мэр-Холле началась охота!

Седжвик понимающе кивнул головой:

– Еще бы. В молодости я тоже увлекался охотой у себя в Денте. До того как стать геологом, я был заядлым охотником. Но как только я обосновался в Тринити-колледже, то сразу распрощался и с любимыми собаками, и с ружьем.

– Скажите, профессор, – обратилась к нему Сюзан, – что увлекательного находят в геологии люди, которые, подобно вам, отдают ей свои многочисленные таланты?

Адам Седжвик довольно долго молчал. Казалось, он изучает ее длинные золотистые кудри, сверкающие глаза оттенка морской воды и кожу лица, белую, как крем, и розовую, как внутренняя поверхность раковины, – цвет тончайших фарфоровых ваз, которые Сюзанна Веджвуд принесла доктору Роберту Дарвину в приданое. Когда профессор наконец заговорил, голос его звучал проникновенно и мелодично, но куда более захватывающим был сам ход его мыслей, последовательно вытекавших одна из другой. По вечерним беседам в доме Генсло Чарлз зная: профессор Седжвик использует все свои немалые ресурсы, стараясь произвести наиболее благоприятное впечатление. – Мисс Сюзан, мой близкий друг поэт Вордсворт не жаловал людей науки, смотревших на природу другими; нежели он, глазами. Однако для меня он сделал исключение, написав любовное стихотворение, адресованное… геологии. Адам Седжвик обожал цитировать и мог делать это на полдюжине языков. На сей раз он произнес по-английски:

О ты, кто отбивает молотком

Куски породы от скалы несчастной,

Которую сберечь природа тщилась…

Благоговейную тишину нарушила хлопнувшая входная дверь.

– Час прилива настал, – прокомментировала Каролина не без сарказма.

Чарлз тут же вышел в холл, чтобы поздороваться с отцом. Они не выказали при этом никакой особой сердечности, хотя полагали, что любят друг друга, да и на самом деле и отец и сын испытывали друг к другу неподдельную симпатию, только не знали, как ее лучше выразить.

Доктор Роберт Дарвин, 30 мая отметивший свое шестидесятипятилетие, относился к Чарлзу с неизменной добротой, хотя подчас, случалось, бывал с ним и резковат. Но после двенадцатичасового рабочего дня в Шрусбери, да еще проведенного в разъездах по ухабистым грязным проселочным дорогам графства, по которым ему приходилось добираться до своих пациентов, это было не слишком удивительно.

В сущности, Чарлз мог припомнить всего одну неприятную сцену с отцом, когда в шестнадцать лет его отчислили из школы в Шрусбери за год до окончания курса обучения: не отличник, но и не из самых последних в классе, он и в школе и дома считался безнадежным середняком со способностями самыми посредственными. Тогда его глубоко уязвили слова, сказанные отцом:

– Тебя не интересует ничего, кроме стрельбы, собак и охоты за тараканами, ты станешь позором не только для самого себя, но и для всей нашей семьи.

Чарлз считал такой упрек незаслуженным. Каждое утро в школе, во время богослужения, он повторял про себя заданные накануне сорок – пятьдесят строк из Вергилия или Гомера, усердно учил древние языки и никогда не пользовался никакими шпаргалками. Он упивался Горацием, чьи оды доставляли ему истинное наслаждение. А успеваемость? Он просто не был примерным учеником и не имел ни малейшего намерения им стать.

– Отец, – возразил он, – ты несправедлив ко мне. Об этом разговоре больше ни разу не вспоминалось.

Чарлз, объявил отец, должен будет присоединиться к своему брату Эразму, изучавшему медицину в Эдинбургском университете, с тем чтобы оба его сына смогли стать врачами, как стал врачом он сам, унаследовав эту профессию от СЕоего отца, знаменитого в Англии доктора Эразма Дарвина.

– Из тебя должен выйти неплохой врач, Чарлз. Ведь главное в нашем деле – это уметь внушить к себе доверие. А ты доказал, что умеешь, когда хочешь, этого достичь. Особенно у женщин и детей – помнишь, прошлым летом ты отлично помогал мне в лечении бедняков у нас в Шрусбери.

Чарлз действительно составил тогда подробные истории болезней тех двенадцати пациентов, осмотр которых отец ему поручил. Он указал все до одного симптомы болезни, чем привел доктора Дарвина в изумление, читая ему на сон грядущий свои скрупулезные записи.

– К тому же, – заметил он, – ты прекрасно справляешься с приготовлением прописанных мною порошков.

Похвала отца окрыляла. Доктор Дарвин побуждал его заняться медициной: в сущности говоря, Чарлзу нечего было на это возразить. Возможно, отец прав.

Но вышло все по-иному. Той осенью, в октябре 1825 года, после того как его зачислили в университет и он поселился вместе с братом Эразмом в студенческом общежитии на Лотиан-стрит, где жили около девятисот будущих медиков, Чарлз сразу же записался на курсы по основам медицины, химии и анатомии. С самого начала, однако, его природа решительно взбунтовалась.

Как-то он побывал на двух хирургических операциях в больнице, проводившихся без всякой анестезии (в одном случае пациентом оказался ребенок), и оба раза, не выдержав, сбегал, будучи не в состоянии достоять до конца. Никакая сила на свете не могла бы заставить его вернуться в операционную.

– Не лучше, кстати, обстояло дело и с теоретическими занятиями. О кошмарных лекциях доктора Дункана по основам медицины (о, эти холодные зимние утра, когда так не хотелось вставать!) нельзя было даже вспоминать без содрогания, настолько ненавистны они ему были. Лекции же доктора Монро по анатомии нагоняли на него невероятную скуку.

– Впрочем, таков и сам профессор, – как-то раз поделился с Эразмом Чарлз. – Да и вообще-то говоря, этот предмет не вызывает у меня ничего, кроме отвращения.

– Тогда становись "слушающим врачом", как отец. Он тоже, сдается мне, не очень чтит анатомию, вроде нас с тобой. Зато никто лучше, чем он, не умеет "разговорить" пациента, так что потом ему остается только сидеть и слушать, как тот выкладывает все свои беды. Женщины при этом плачут навзрыд, едва начнут вспоминать о своей горькой доле. Но они принимают безобидные отцовские порошки, и им сразу становится легче. Кроме тех, конечно, кто все-таки умирает.

Чарлз пристально смотрит на брата. У него, единственного из Дарвинов, смуглая кожа. Строение лица правильное, но, как и у матери, подводит нос: переносица вогнута, а ноздри чересчур властные. Редкие пряди волос на макушке он зачесывает слева направо, чтобы хоть как-нибудь прикрыть почти совершенно облысевшую голову. Самое лучшее, что у него есть, это безусловно рот: тонкие губы выдают в нем почти трепетную чувствительность. У брата круглый "шропширский" подбородок отца, заставляющий подозревать наличие твердого характера. Это впечатление, правда, полностью разрушают глубоко посаженные карие глаза, которые глядят не на окружающих, а обращены вовнутрь.

– Рас, сдается мне, что и ты не слишком-то горишь желанием быть врачом.

– Горю? Да о чем ты говоришь! Через год я собираюсь перевестись в колледж Христа, получить там диплом, а потом…

Так, задолго до окончания второго курса, Чарлз понял, что ни за что на свете не сможет стать практикующим врачом. Он признавал, что профессия эта гуманная, но просто не чувствовал себя способным ею заняться, хотя его дед и отец успешно делали это в общей сложности уже семьдесят лет.

Сестрам он писал о своей неприязни к медицине, но отцу – ни слова. Поэтому, сообщая ему о своем решении не возвращаться в Эдинбург после второго курса, Чарлз ожидал бури.

Дарвин-старший встретил сына в Маунте в конце весны 1827 года весьма холодно. После обеда они остались вдвоем в библиотеке.

– Так ты не желаешь больше учиться? Собственно, почему?

– Но я ведь и не давал тебе твердого обещания, отец. Медициной я стал заниматься только потому, что этого хотел ты.

– А я и сейчас продолжаю хотеть того же. – В голосе отца звучала глухая обида. – Разве тебе безразлично мое желание? Ты что, восстаешь против семейной традиции? (Он рассердился не на шутку.) Тогда расскажи, каковы твои планы. Сделай одолжение!

– Я хотел бы заниматься в колледже Христа в Кембридже. Там будет и Рас.

– Ты стараешься угнаться за ним или просто выбрал себе самый веселый колледж из всех, какие есть в Кембридже?

– Ни за кем я не гонюсь, отец. Мне уже больше восемнадцати, и я принимаю решения вполне самостоятельно. Я разговаривал с несколькими студентами оттуда, и мне понравилось, как там-.. по их елоаам, поставлено дело. Я хочу заниматься в этом колледже и получить диплом, бакалавра.

– Да, но с какой целью, Чарлз?

Чарлз заерзал. Его светлое лицо покрылось красными пятнами. Доктор Дарвин пытался выяснить, какое лекарство лучше подойдет для лечения недугов его собственного сына-неуча.

– Чтобы стать священником, – наконец выговорил он.

– Англиканской церкви? Но мы никогда не были религиозной семьей. Среди Дарвинов и Веджвудов нет ни одного проповедника, если не считать, правда, Джона Аллена Веджвуда, который только что стал викарием у себя в Мэре. Ну что же, профессия, по крайней мере, весьма почетная.

Жена доктора Дарвина, урожденная Сюзанна Веджвуд, принадлежала к унитаристской церкви, отличавшейся от англиканской куда меньшим фанатизмом. Что касается отца, то он водил детей в церковь только на пасху и на рождество. В Маунте не принято было читать молитвы, разве что иной раз, когда к обеду приглашали кого-нибудь из лиц духовного звания. Никто в доме не думал спорить о религиозных верованиях как таковых. Они были чем-то само собой разумеющимся. Религиозные страсти исключались так же, как и любое отступление от веры. – Мне представляется, что я смогу соответствовать этому призванию, – продолжал Чарлз. – Людей я люблю. Всяких. Думаю, что со своей паствой я сумею найти общий язык. Может статься, что я даже буду чем-то полезен прихожанам. Впрочем, есть ведь и другие профессии, путь jt, которым открывает звание бакалавра: скажем, юриспру-.дездшя, дипломатическая и государственная служба, учительство.

– Нет, Чарлз, духовная карьера предпочтительнее.

Расправив плечи, сын стоял теперь во весь свой шестифутовый рост, но отец все-таки оставался выше на два дюйма.

– Что же, если ты предпочитаешь религию, пусть будет по-твоему. Я стану священником. Обещаю тебе это.. А своих обещаний я не нарушаю, ты знаешь. Так что можешь на меня положиться.

Улыбка теплой волной растеклась по лицу доктора Дарвина. Он подошел к сыну и обнял его.

– Да, Чарлз, я знаю. Свое обещание ты выполнишь. Теперь, когда я уже немного примирился с тем, что ты не пойдешь по моим стопам, мне даже нравится, что у нас в семье будет свой собственный священнослужитель. Итак, считай, что мы договорились. Ты едешь в колледж Христа.

Эразм был несправедлив по отношению к отцу, называя его "слушающим" врачом. Правда, он обладал поразительным умением поставить правильный диагноз там, где другие оказывались бессильны распознать симптомы болезни. В его время врач мог высказывать то или иное предположение, основываясь лишь на собственном опыте и интуиции. Возможности заглянуть под кожу человека, проникнуть в его тело или голову у него не было. Доктор Дарвин, по своим внушительным размерам чуть ли не вдвое превосходивший большинство своих пациентов и втрое – пациенток, неизменно вызывал к себе их доверие. Да и как мог человек с такой фигурой, сам почти ни разу не болевший, не выведать у пациента его подноготной?

В семье доктора Дарвина звали не "слушающим", а "говорящим" врачом. Когда под вечер он приезжал домой, то, помывшись и переодевшись с дороги, он усаживался на стул с высокой спинкой и, предварительно убедившись, что все домашние и гости в сборе (а гостили здесь постоянно, чаще всего родственники), начинал свой двухчасовой монолог. Во время вызовов у него не было возможности обсуждать наболевшие вопросы, и ему прямо-таки позарез нужна была аудитория, чтобы наконец выговориться всласть о политике, о человеческой природе, о тонкостях ведения коммерческих дел, об очередной доморощенной философской теории. Впрочем, эти два часа не заполнялись бессвязными речами: восседая в своем элегантном желтом фаэтоне, доктор по пути домой тщательно продумывал план предстоящего выступления. Все, что он говорил, было исполненр глубокого смысла и имело отношение к раскрытию содержания того или иного из его тезисов.

Домашние и гости со временем привыкли к этому тяжкому испытанию. Правда, любимая кузина Чарлза Эмма Веджвуд как-то заметила с кислой миной на лице:

– Как это утомительно – два часа кряду слушать доктора, когд5 знаешь, что ужин давно на столе.

Зачастую слушатели начинали ерзать на стульях, но перебивать оратора никто из них все же не решался. Дети, во всяком случае, осознавали, что их отцу просто необходима эта демонстрация своего искусства, чтобы иметь возможность как следует расслабиться, а затем, насладившись ужином, быстро заснуть. Весь день отец слушает своих пациентов, а вечером сам становится одним из них – этот каламбур помогал им переносить отцовские монологи.

"Не столь уж дорогая цена, чтобы сделать отца счастливым, – рассуждал Чарлз. – В сущности, он, должно быть, очень одинок".

Мать Чарлза умерла четырнадцать лет назад. Насколько было известно, доктор Дарвин ни разу за все это время не обратил внимания ни на одну женщину. Очевидно, он не собирался жениться вновь или просто позволить себе кем-либо увлечься. В этом отношении он был прямой противоположностью своего отца, доктора Эразма Дарвина, настоящего английского Гаргантюа. Спустя одиннадцать лет после смерти жены, матери доктора Роберта Дарвина, дед, у которого за это время было несколько романов, повел форменную осаду одной из самых обольстительных вдов в Дербшире – Элизаб.ег Поул. Несмотря на то что к ней сватались женихи куда моложе и симпатичнее, чем он, вдова предпочла все же доктора Эразма Дарвина. Элизабет родила ему семерых детей, и он жил с ней в мире и согласии ровно двадцать один год, до самой смерти.

Случалось, Чарлз задумывался: а какой, интересно, была бы их жизнь в Маунте, появись в доме мачеха. Каролина конечно же с радостью свалила бы со своих плеч, груз домйшних забот, но лично ему такая перспектива не слишком улыбалась.

И вовсе не потому, что в душе он хранил верность умершей матери. Он попросту не помнил ее – разве что какой-то смутный образ угасавшей женщины: черный бархат халата, необычного вида рабочий столик рядом с кроватью и одна или две короткие совместные прогулки. Бедность его воспоминаний казалась непостижимой, и это беспокоило его. Сын должен думать о матери, особенно такой красивой и благородной, как Сюзанна Веджвуд. Хотя она и долго болела, но ведь в далеком детстве они должны же были проводить вместе немало времени. Но и о той поре он ровным счетом ничего не помнил, кроме однажды произнесенных ею слов:

– Если я прошу тебя сделать то или другое, помни: это для твоего же блага.

Когда она скончалась, Чарлзу было восемь лет. Он вспоминал лишь, как его позвали в ее комнату и на пороге он столкнулся с рыдавшим отцом. Казалось, гигантская губка стерла все другие воспоминания, лишив его всякой памяти. Раздумывая сейчас над этим странным феноменом, он решил, что виноваты тут, по-видимому, сестры, которые никогда не говорили о матери и даже не упоминали ее имени, как, впрочем, и следовавший их примеру отец. Казалось, что женщины, бывшей ему женой двадцать один год и родившей ему шестерых детей, вообще никогда не существовало.

Чувство утраты еще больше усиливалось оттого, что Чарлз необычайно отчетливо помнил похороны драгуна, увиденные однажды по дороге в школу мистера Кэйса, куда он стал ходить сразу же после смерти матери. До сих пор перед глазами его стояла лошадь с перекинутыми через седло башмаками ее хозяина, а в ушах раздавались ружейные залпы солдат над могилой товарища.

Профессор Седжвик поднялся, дожидаясь, пока доктор Дарвин пройдет оранжереей, поздоровается с ним и опустится на свой стул, выставив перед собой ноги. Из вежливости и уважения к профессору из Кембриджа ежедневная беседа была сведена всего к одному часу.

Седжвику доктор Дарвин показался человеком-горой, но отнюдь не толстым. Свои триста сорок фунтов он носил с поразительной легкостью. Дети нередко сожалели, что отцовский голос не отличается той же мягкостью и нежностью, что и походка. На его огромной голове с покатым лбом и скошенным затылком волос по бокам оставалось ровно столько, чтобы создать украшение для ушей. Когда-то поразительно тонкие брови отца были, по воспоминаниям Чарлза, иссиня-черными; теперь они превратились в еле видные изгибы над набухшими веками маленьких широко расставленных глаз; нос, казалось, занимал все лицо. Раньше у отца и подбородок был таким массивным, что нельзя было определить, где он переходит в щеки; теперь, отвиснув, он упирался в узел чистого белого шарфа. Лицо дышало мощью. Нет, он не запугивал своих детей, не давил, на них своими размерами. Просто, как заметила Кэтти:

– Отец занимает в комнате столько места, что стены начинают как бы заваливаться и рушиться прямо на тебя.

"Может, это и случилось с матерью после двадцати одного года замужества?" – думал Чарлз.

По рассказам, Сюзанна Веджвуд была тоненькой, хрупкой женщиной. Никто так и не узнал, отчего она умерла. Уложила ли ее в постель постепенно подтачивавшая силы болезнь, или просто в пятьдесят два года его мать слегла, решив удалиться от мирской суеты?

Сам Маунт своими размерами был под стать доктору Роберту Дарвину, что, впрочем, вполне соответствовало и его большим доходам, и вложенным в имение капиталам – своим собственным и жены. Его тесть, Джозайя Веджвуд-старший, возродил пришедший в упадок гончарный промысел, ранее поставлявший в основном примитивные чашки и молочные кувшины английским крестьянам, и превратил его в подлинное искусство, нашедшее признание во всем мире. Он оставил дочери Сюзанне двадцать пять тысяч фунтов стерлингов, не считая ценных бумаг. Всю жизнь Джозайя дружил с другим гигантом, Эразмом Дарвином, и был в восторге от того, что сын доктора Дарвина стал мужем его дочери. Роберт Дарвин проявил незаурядные способности коммерсанта, вложив деньги жены в надежные десятипроцентные облигации. Он вел наиподробнейший учет истраченного до последнего пенса. К тому времени, когда Сюзанна умерла, ее доля составила целое состояние.

После рождения первого ребенка, Марианны, в начале 1800 года, они перебрались из одного пригорода Шрусбери, Кресента, в другой – Маунт, где девять лет спустя родился Чарлз. Занимаясь планировкой участка, доктор Роберт Дарвин стремился к тому, чтобы своими размерами он был под стать его собственной фигуре, напоминавшей шекспировского Фальстафа. И его габариты, и его имение сослужили ему хорошую службу: на пациентов подобное сочетание действовало прямо-таки целительно – немаловажное обстоятельство, ибо в ту пору врач мало что мог им предложить, кроме кровопускания и пилюль. В противоположном конце зимнего сада показался Эдвард, их давнишний слуга, в стареньком черном фраке с длинными фалдами, с пристегнутой белой накрахмаленной манишкой и стоячим воротником, в жилетке поверх широкого черного галстука, в черных бриджах и белых чулках. Объявив, что ужин подан, он при этом почти незаметно подмигнул Чарлзу как своему старому другу.

Столовая высокими – до самого потолка – и широкими – каждое из двенадцати стекол – окнами выходила на дарвиновский лес, реку Северн и зеленые заливные луга. Чарлз любил эту просторную (тридцать футов на восемнадцать) комнату с тех самых пор, как его и Кэтти, закончивших период ученичества в детской напротив, начали допускать в общество взрослых за столом. В комнате всегда приятно пахло воском, которым полировали длинный коричневатого оттенка стол красного дерева с ножками в виде когтистых лап.

Роберт Дарвин восседал во главе стола в кресле необъятных размеров, затянутом в полотняный чехол. По правую руку от доктора Дарвина Каролина усадила профессора Седжвика, рядом с ним Сюзан, а напротив – Кэтти. Сама она и Чарлз устроились на двух ближайших свободных стульях в стиле чеппендейл со спинками, сделанными в виде лестнипы.

Был один из тех редких случаев, когда в доме, кроме профессора, больше гостей не было.

– Сегодня за столом свободно, – пробормотал Чарлз.

– Зато о комнате этого не скажешь, – заметила в ответ Каролина. – Я считаю, что у нас слишком много мебели. Помнишь, что говорил доктор Джонсон: "Природа не терпит пустоты". Отец придерживается того же мнения.

Вдоль стен выстроились продолговатые буфеты из красного дерева с зеркальными задними стенками. Повсюду наготове стояли графины с красным и белым вином. На открытых полках валлийской работы были выставлены образцы веджвудовского фарфора, в шкафах виднелись серебряные супницы и подносы. На покрытом белой льняной скатертью столе на специальных подставках веерами были разложены салфетки.

Из окон спальни Чарлза, выходивших на юг, виден был один только газон перед домом (дорогу на Северный Уэльс скрывал крутой склон), поэтому место в столовой, в северной части дома, ему отвели с таким расчетом, чтобы со своего стула он мог любоваться извилистой речкой Северн, зелеными лугами с коровами херфордширской породы, которые отдыхали в тени деревьев после целого дня, проведенного на пастбище.

За ужином Адам Седжвик не прочь был поговорить:

– Однажды, когда я вел изыскания в одной сельской местности, меня пригласил к себе домой крестьянин, который помогал мне в работе. На камине у него я заметил несколько образцов породы.

– Зачем они вам? – спрашиваю я у него. – Вы же наверняка знаете, что они не представляют ровно никакой ценности.

– Конечно, – отвечает он на мой вопрос. – Как не знать. А держу я их на видном месте для того, чтобы ясно было, чем собирается нагрузить свою бедную лошадь кембриджский профессор.

– В том, что я избрал именно медицинскую профессию, виноват мой отец, – заметил доктор Роберт Дарвин. – А кто надоумил заняться геологией вас?

– Я сам. Вообще-то я хотел пойти по юридической части, но на руках у меня в ту пору были отец и два младших брата, которых я должен был содержать, и я добился места преподавателя математики в Тринити-колледже. Математик из меня был никудышный, а вот лентяй – отменный, как и мои студенты, из которых никто не хотел заниматься. В конце концов здоровье мое пошатнулось. Я понял, что попросту не создан для сидячей работы, и стал искать себе другую, которая позволяла бы по нескольку месяцев в году проводить на свежем воздухе. Так я стал кандидатом в преподаватели геологии. И эта наука отплатила мне сторицей.

Глаза Седжвика сверкали.

– Вы представляете себе, каково это – найти полностью сохранившуюся в известковых сланцах ископаемую рыбу палеотриссум микррцефалум?! Или натолкнуться на расположенные друг над другом отложения красной известковой глины и гипса, красного песчаника, тонкий слой известняка, а снизу опять на красную известковую глину, гипс, желтый магниевый известняк… Как очутился на этом месте каждый из слоев? Каков их возраст? Какие химические комбинации применил господь бог, создавая все эти различные породы? Одним словом, человек, посвятивший себя геологии, пребывает все время в состоянии неизменного восхищения и изумления. Я называю себя рыцарем… молотка!

Краешком глаза Чарлз видел, что Нэнси, его старая няня, жившая в семье со дня рождения старших детей, наблюдает из просторной буфетной за тем, как две служанки в белых чепцах и накрахмаленных передниках выносили от Энни из кухни сперва широкие тарелки с грибным супом на сметане, потом ароматный гусиный пирог, за которым последовали деревянные блюда, где отдельно были разложены овощи и три вида картошки – печеная, вареная и жареная. Кроме этого подавались пикули, вареные фрукты и острые закуски. Все это не задерживалось на столе: церемониться за едой у Дарвинов было не принято.

– Дарвин, – обернулся профессор к сидевшему рядом Чарлзу, расскажите-ка нам, что интересного по геологической части сумели вы найти у себя в Шрусбери?

Чарлз указал на раковину, лежавшую на буфете.

– Я работал неподалеку отсюда в карьере, где добывают гравий. Эту раковину моллюска тропических морей принес мне местный землекоп. По его словам, он нашел ее тут же в карьере, а не где-нибудь еще. Сперва я предложил ему продать ее, но он наотрез отказался. Это окончательно убедило меня в том, что он говорит сущую правду. Так вот, уважаемый профессор, не можете ли вы мне сказать, что делает этот спиралевидный посланец из тропиков в нашем карьере?

– Скорей всего, кто-то просто обронил его там, и только, – отвечал Седжвик небрежно.

Чарлз был поражен.

– Профессор, меня изумляет, что вас не приводит в восторг столь замечательный факт, как находка раковины тропических морей в центре Англии, да к тому же почти на поверхности земли?

На темной коже профессорского лба резче обозначились все морщины.

– Если бы эта раковина действительно находилась в здешнем карьере с самого начала, то для геологии как науки этот факт был бы величайшим… несчастьем. Да, несчастьем, ибо он начисто опроверг бы все наши знания относительно поверхностных отложений в графствах Средней Англии. Наука, мой дорогой Дарвин, состоит прежде всего из суммирования фактов. Только при этом условии оказывается возможным сформулировать те или иные выводы или, иначе говоря, законы.

Чарлз весьма редко осмеливался возражать старшим, но на этот раз он был несколько задет тем, что его осадили на глазах у всей семьи.

– Уверен, что вы правы, профессор. Но у меня перед глазами так и стоят полки над очагом, которые я видел у нас в округе. Во многих домах украшением для них служат точно такие же раковины. Нельзя же в самом деле предположить, что кто-то каждый раз ронял их у порога этих домов. Даже в том, почти невероятном, случае, если допустить, что раковины эти доставлены в наши края каким-то судном, плававшим в тропических морях, держу пари, что здешние крестьяне не раскошелились бы и на полпенса, чтобы их купить.

Седжвик вымученно улыбнулся.

– Не переживайте. Все, кто учится, совершают ошибки. Примером могу служить я сам. Знаете ли вы, что меня всю жизнь изводили насмешками из-за моего убеждения, ЧУО те перемены, которые мы наблюдаем на земной поверхности, способно было произвести всего одно большое наводнение, или Всемирный потоп? В 1825 году я даже опубликовал статью, в которой изо всех сил стремился доказать абсолютнейшую реальность подобной катастрофы в сравнительно недавнем прошлом естественной истории Земли…

В ответ на замечание профессора отец Чарлза и сестры утвердительно закивали головами. Они не находили в таком взгляде на мир ничего предосудительного. Разве в Библии, в шестой главе книги Бытие, не говорилось буквально: "И увидел господь… что велико развращение человеков на земле… И сказал господь: истреблю с лица земли человеков, которых я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо я раскаялся, что создал их".

Один только Чарлз никак не выражал своего согласия. От профессора Генсло ему стало известно о поистине революционном выступлении, совсем недавно предпринятом Адамом Седжвиком перед своими коллегами.

– В феврале этого года, – продолжал Седжвик, – когда я ушел с поста президента Геологического общества, то признал свое прошлое заблуждение. Дело в том, что мои суждения основывались не на обнаруженных мною самим свидетельствах ископаемой органической жизни, а на совершенно некритической вере в незыблемость библейских догматов. Сейчас я пришел к признанию того, что произошел вовсе не один какой-то потоп, а целая серия катастроф, изменивших земную поверхность. Все это в конечном счете и определило нынешнее расположение пород, так же как и их химический состав.

Сюзан, чей живой ум отличался куда большей остротой, чем она обычно демонстрировала своим поклонникам, тут же спросила:

– Да, но скажите-ка нам, какая сила вызвала к жизни все эти катастрофы?

Публично признав перед всем миром свое многолетнее заблуждение, Седжвик, видимо, полагал, что заслужил теперь право надеть на себя власяницу смирения.

– Сожалею, мисс Сюзан, но я просто не знаю этого. Тем временем на десерт подали приготовленное Энни печенье – "минутку" из взбитых сливок, яиц, розовой воды и сахарной пудры. Испеченные в духовке маленькие тонкие кружочки прямо-таки таяли во рту, и Адам Седжвик даже не заметил, как съел их целую дюжину.

– Дарвин, на ближайшие три недели это будет для нас единственная вкусная еда.

На следующее утро мужчины поднялись с первым лучом солнца. Отец Чарлза совершал свой часовой моцион по крутому лесистому склону холма – этот маршрут был известен в Шрусбери как "докторская тропа", тянувшаяся до самого Северна и еще на две мили вдоль его берегов. Нагруженная двуколка уже ждала профессора и Чарлза, готовая отправиться в путь. После возвращения доктора все трое плотно позавтракали: ведь до вечера никому из них не придется даже перекусить. Попрощавшись с сыном, отец добавил:

– Береги себя, Чарлз, заклинаю тебя. Ты сам говорил мне, какая у Седжвика репутация: с утра до ночи он взбирается на вершины, как горный козел. Не вздумай себя изматывать, чтобы не надорваться.

Чарлз не знал, что ему делать, удивляться или умиляться, настолько неожиданным было это проявление родительской заботы в устах отца. С детства он привык уходить один на целый день и бродить, где ему вздумается. Вслух он произнес:

– Не беспокойся, отец. Я лазаю по горам и собираю свои коллекции так же легко, как дышу.

…Возвращаясь домой, он уже в сумерках обогнул Шрусбери с юга, все еще разгоряченный после двадцатипятимильного перехода по плодородной зеленой равнине, и вошел в городок через восточные ворота, пройдя мимо школы, где он когда-то без особого рвения учился и жил. Величественное здание из серого камня было по-своему приятным: наверху красовалась высокая башенка с часами, а рядом, почти вровень с ней, возвышалась узкая часовня с витражами – такая красивая, когда светило солнце, и такая холодная, сырая и унылая в зимнюю пору. Ежедневные утренние и вечерние молитвы там не были ему в тягость: за это время он успевал выполнять домашние задания, по понедельникам заучивая Цицерона и Вергилия, по вторникам – Пиндара и Феокрита, по средам – Тацита и Демосфена.

Остановившись на минутку перед высокими двойными дверями, невольно внушавшими уважение, Чарлз снял рюкзак, опустил его на газон и предался воспоминаниям о давно прошедшей поре детства, которые неожиданно нахлынули на него, подобно дождю в горах Уэльса. Он снова увидел перед собой неумолимое расписание занятий на неделю, прибивавшееся гвоздями на доске в главном вестибюле: четверг – богослужение. Повторять Горация. Принести стихи по латыни. Гомер. Урок алгебры; пятница – богослужение. Повторять Гомера, Ювенала или Горация, Сатиры и Послания. Тацит. Плавт; суббота богослужение. Повторять Ювенала или Горация. Урок евклидовой геометрии…

Вспоминая о семи проведенных здесь годах, Чарлз вздохнул: как мало способствовали они развитию его интеллекта. Ничего, кроме жалких крох из древней географии и истории. Рассматривая сейчас декоративную каменную решетку на крыше, он мучительно пытался постигнуть, какая существует связь между зазубриванием пятидесяти строк из Гомера или Вергилия во время утренней службы, с тем чтобы через час-другой исторгнуть их из себя одному из учителей, и образованием или даже просто воспитанием хороших манер и кругозора истинного джентльмена.

Но это еще не все. Хотя за пребывание в школе брали недешево, кормили тут ниже всякой критики: иногда пища бывала несъедобной; умываться приходилось лишь холодной водой из таза; спали Чарлз и Эразм в дортуаре, где на тридцать воспитанников приходилось всего одно окно. Всякий раз, когда ученики пытались бунтовать против этих варварских условий, их попытки безжалостно подав-лялиеь директором школы доктором Самюэлем Батлером. Как-то в декабре, когда Чарлз только начал выздоравливать после тяжелой скарлатины, Эразм вызвал настоящую революцию, пожаловавшись отцу:

"Кровать Чарлза сырая, как навоз. Чтобы согреться, ему необходимо второе одеяло".

Доктор Дарвин написал доктору Батлеру, прося выдать его сыну второе одеяло, поскольку тот еще не поправился.

Доктор Батлер отрицал, что у Чарлза сырая постель, утверждая, что все постельное белье прогревается над кухонной плитой, а жалобы поступают от мальчиков после того, как они возвращаются из дому, где их "балуют", и вообще он не может выделять одного ученика из всех остальных. Так что если доктор Дарвин, будучи уважаемым в округе врачом, все-таки убежден в необходимости второго одеяла для Чарлза, то он, доктор Батлер, вынужден будет пойти на дополнительные расходы, с тем чтобы вторым одеялом был обеспечен каждый из воспитанников.

Снова надев рюкзак, Чарлз по главному коридору, разделявшему школу на две половины, вышел к дортуарам, рядом с которыми располагался директорский дом. Оттуда по нескольким каменным ступенькам он спустился на спортивную площадку и, пробежав ее наискосок, вышел лугом к Северну неподалеку от Уэльского моста.

Если после уроков оставалось время, он частенько бегал этим маршрутом домой. Путь в один конец составлял всего милю, и, поскольку бегун он был отменный, ему требовалось не больше десяти минут. Стоило немного подняться по холму – и вот он уже в дальнем конце дарвиновского сада, где длинными рядами тянутся розы и азалии. Никогда не любил он надолго расставаться с Маунтом: для этого он был чересчур домашним и слишком привязан к своим родным. Побыть с сестрами и отцом он мог только сорок минут, но как дороги для него были их внимание и любовь!..

Он умудрялся еще поиграть со своими собаками, Ниной и Пинчером, которых обожал, и скормить лошадям несколько кусков сахара с ладони, прежде чем умчаться обратно – садом вниз по холму, по мосту, вдоль берега реки, через луг и спортплощадку, вверх по крутым ступенькам, перепрыгивая через одну.

– И как это ты не попадаешься? – спрашивала Чарлза младшая сестра Кэтти, похожая на него как две капли воды.

– Когда я добегаю до реки и боюсь, что уже поздно, то молю бога, чтоб он мне помог.

– Похоже, что бог не на стороне доктора Батлера, а на твоей.

– Должно быть.

Был поздний вечер, когда Чарлз вошел в парадную дверь Маунта. Сестры читали, собравшись все вместе в библиотеке. Вскочив, они по очереди расцеловали его в обе щеки. Каролина вызвалась наскоро приготовить ужин.

– Тебя ожидает какое-то объемистое письмо из Лондона. Оно прибыло в субботу, два дня назад. Сейчас я его принесу, – сказала Сюзан.

Тем временем вернулась Каролина с разогретой на пару жареной рыбой, вареным яйцом, хлебом с маслом и чаем.

Чарлз, прямо-таки умиравший от жажды, первым делом набросился на чай. Но едва он приступил к еде, как появилась Сюзан с письмом.

Почерк на конверте был ему не знаком. Орудуя пальцем, как ножом для разрезания бумаги, Чарлз вскрыл конверт. Внутри находились два письма: одно – от профессора Генсло из Кембриджа, другое – от Джорджа Пикока, члена ученого совета в Тринити-колледже и кандидата на звание профессора астрономии в Лаунде. В свое время Чарлз познакомился с ним на одной из пятниц у Генсло.

Он начал с письма Генсло. Руки его задрожали.

"Кембридж, 24 августа 1831 года.

Мой дорогой Дарвин!

Я полагаю, что скоро увижу Вас, так как убежден: Вы с радостью ухватитесь за предложение, которое скорей всего будет Вам сделано. Речь идет о том, чтобы отправиться на Огненную Землю и вернуться обратно через Вест-Индию. Пикок, который пошлет Вам это письмо из Лондона, обратился ко мне с просьбой порекомендовать ему кого-либо из знакомых натуралистов, который бы мог отправиться в плавание в качестве сопровождающего капитана Фицроя, посылаемого правительством с целью изучения юж. оконечности Америки. Я ответил, что считаю Вас наиболее подходящим человеком из всех, кто мог бы взяться за это дело. Я имею в виду не то, что Вы законченный естественник, а Вашу необыкновенную способность собирать коллекции, проводить наблюдения и отмечать все новое в естественной истории. Пикок берется устроить Ваше назначение… Капитан Ф. (как я понимаю) хочет, чтобы это был не столько натуралист, сколько компаньон: он дал понять, что не возьмет никого, кто не был бы рекомендован ему также как истинный джентльмен. Путешествие продлится два года, и если Вы возьмете с собой достаточно книг, то сможете изучить все, что душе угодно. Одним словом, я думаю, что лучшего шанса для человека, как Вы, исполненного духа отваги, просто невозможно себе представить. Не сомневайтесь, из-за природной скромности, в своих возможностях и не опасайтесь, что Ваша квалификация может оказаться недостаточной. Уверяю Вас, что Вы, по-моему, тот самый человек, который им нужен. Представьте себе, что Вашего плеча коснулся сам судебный пристав и преданный друг

Дж. С. Генсло.

P. S. Отплытие эксп. намечено на 25 сентября (самое раннее), так что времени терять нельзя".

Когда Чарлз кончил читать письмо, он был бледен, глаза его затуманились. Сюзан сжала в ладонях длинное худое лицо брата.

– Чарлз, что там такое? Я еще ни разу не видела тебя таким взволнованным!

Голос его звучал, как из пустой бочки:

– ..Предложение… невозможно… как гром среди ясного неба… На, читай, сама увидишь. Это от Генсло. Держи. Я буду сейчас читать другое, от Пикока.

И он приступил ко второму письму.

"Мой дорогой сэр!

Вчера вечером я получил это письмо от профессора Генсло. Было, однако, чересчур поздно, чтобы тут же переправить его Вам почтой. Впрочем, не могу сказать, что сколько-нибудь жалею о подобной задержке, так как именно она-то и дала мне возможность повидаться с капитаном Бофортом из Адмиралтейства и изложить ему лично то самое предложение, которое я намерен теперь сделать Вам. Он полностью согласился с моим выбором, так что, считайте, отныне все зависит целиком от Вашего собственного решения. Я верю, что Вы примете мое предложение как возможность, которой нельзя ни при каких обстоятельствах пренебречь, и с огромным нетерпением буду ждать Вашей коллекции по естественной истории, привезенной из дальнего плавания.

Капитан Фицрой, племянник герцога Крафтона, рассчитывает отплыть в конце сентября. Его задача прежде всего исследовать южное побережье Огненной Земли, затем посетить острова южных морей и возвратиться в Англию через Индийский архипелаг. Экспедиция ставит перед собой исключительно научные цели, так что ваше судно будет делать остановки достаточно длительные для того, чтобы Вы могли проводить Вашу работу по сбору естественнонаучной коллекции самым наилучшим образом.

Сам капитан Фицрой – это образец офицера, усердно пекущегося об общем благе. У этого человека безупречные манеры, и остальные офицеры прямо-таки обожают его. За свои собственные деньги (а это 200 фунтов стерлингов в год) он берет с собой в плавание художника. Тем самым Вы можете рассчитывать на приятного компаньона, который наверняка будет всей душой стремиться войти в Ваше положение.

Поскольку корабль отплывает в конце сентября, Вам, понятно, не следует тянуть с уведомлением о принятом Вами решении, которое надлежит направить капитану Бофорту и лордам Адмиралтейства.

Адмиралтейство не склонно платить Вам жалованье, хотя Ваше назначение и является вполне официальным. Но Вам за их счет будет предоставлено все необходимое для плавания. Если же, однако, жалованье вам необходимо, я склонен думать, что его Вам определят.

Искренне Ваш, мой дорогой сэр, Дж. Пикок".

Это было похоже на удар молнии. Без всякого предупреждения ему подумать только! – предлагают совершить кругосветное путешествие… и в качестве не кого-нибудь, а натуралиста! Невероятно! Вместо того чтобы несколько лет сидеть сложа руки и ожидать места в приходе, он сможет повидать своими глазами Южную Америку, Анды, которые столь захватывающе описал Гумбольдт, Тьерра-дель-Фуэго, этот подлинный край света, Индийский океан… От изумления и восторга у него кружилась голова.

Тем временем сестры прочли оба письма. Широко открытыми глазами смотрели они на брата, и на их лицах сменялась целая гамма чувств – от удивления до ужаса.

Чарлз взволнованно ходил взад-вперед по зимнему саду, по обыкновению выражая в движении свои эмоции. Каролина, на правах хозяйки дома, озабоченно изрекла:

– Ты не можешь принять этого предложения. Все-таки два года. Тьерра-дель-Фуэго! Плавать по опасным водам!

– Ну и что? – прервал ее Чарлз. Его лицо выражало скорее удивление, чем досаду. – Такое везение выпадает только раз в жизни. Когда еще я получу возможность совершить кругосветное путешествие?

Кэтти спросила:

– Но, Чарлз, разве у тебя достаточно знаний, чтобы справиться со столь ответственным поручением? Что ты до сих пор собирал? Каких-то там жуков?

– Генсло говорит, что достаточно. И Пикок с ним согласен. – Лицо Чарлза просветлело, и он со смехом заключил: – Пусть я и "незаконченный", но все же натуралист.

Устроившись поглубже в плетеном кресле, он вытянул длинные ноги. Когда он опять заговорил, голос его был совершенно спокоен.

– Давайте сперва договоримся: а что, собственно, понимать под словом "натуралист". Конечно, точно этого никто не знает. Скажем так: натуралист это человек, наблюдающий, изучающий, коллекционирующий, описывающий и систематизирующий все живое – будь то растения или животные.

– Выходит, геолог, как твой профессор Седжвик, не натуралист? Ведь горные хребты – мертвые, не так ли?

– ..Да… они не то же самое, что деревья, рыбы, пресмыкающиеся или жуки. Но, с другой стороны, горные хребты меняются под влиянием естественных сил, например ветра, дождя, наводнения, извержения вулкана… В общем, я смогу лучше ответить на этот вопрос, когда вернусь из плавания.

Он встал, глаза его блестели, голос дрожал.

– Да я уже в девять лет, как только стал ходить в школу преподобного мистера Кэйса, ничего на свете так не любил, как естествознание. Помните, я сам придумывал имена для растений и собирал все, что попадалось под руку: ракушки, монеты, минералы…

– ..И еще каких-то скользких гадов, которых ты почему-то принес ко мне в комнату, – добавила Кэтти с язвительным смешком.

– Страсть к собирательству была сильнее меня. Наверняка она врожденная: ни у одной из вас, ни у Раса нет ничего подобного.

– Мы просто думали, что одного ненормального на семью больше чем достаточно, – парировала Сюзан.

– Безусловно! А два года в Эдинбурге? Признаю, в хирургии я там явно не преуспел и в теории тоже. Лучшие мои часы – те, что я провел вне стен университета. Впрочем, профессоров мало интересовало, чем я занимаюсь после лекций. Я познакомился со множеством людей – и молодых, и старых. Нас всех объединяли общие интересы. Музей естественной истории находился в западном секторе, всего в нескольких минутах ходьбы… Ах, что это был за музей! Основал его профессор Роберт Джеймсон. А какую коллекцию птиц он собрал, какую научную работу там проводили!

Нервы его были напряжены до предела и, протискиваясь во время хождения между белыми плетеными стульями, он движением пытался как-то унять неразбериху обуревавших его чувств.

Музей естественной истории в Эдинбурге! Во главе его стояли два молодых, но уже опытных натуралиста – в свои тридцать три доктор Роберт Эдмунд Грант считался непререкаемым авторитетом в сравнительной анатомии и зоологии; Вильям Макджилливрей был моложе на два года.

– Этот музей и был моим университетом, – с жаром продолжал Чарлз. – А его руководители уверовали и в мой неподдельный восторг, и в мою способность изучать то, что мне действительно нравится. Оба сделались моими друзьями и учителями. Они позволяли мне вместе с ними заниматься составлением каталога и анатомированием, и это стало моей школой. Доктор Грант часто брал меня с собой собирать живые организмы, которые оставались на берегу после прилива. Однажды на черных скалах Лейта мы нашли рыбу-пинегора.

– Как она очутилась на берегу? – спросил я его.

– Должно быть, на скалы она приплыла, чтобы метать икру, и осталась там, когда схлынула приливная волна.

– Наверно, это все-таки необычно? – сказал я. – Если пинегор всякий раз при выведении потомства встречает такие трудности, как же он не вымер?

Грант посмотрел на меня с явным одобрением.

– Давайте-ка вскроем рыбу и посмотрим. Но сначала занесите все ее размеры в нашу тетрадь.

Чарлз также записал тогда, что у пинегора чрезвычайно маленькие глаза. Грант вскрыл рыбу ножом, и они обнаружили, что в ее яичнике находилось большое скопление икринок розового цвета. Чарлз записал, что "икра выглядит нормальной и в ней не заметно глистов".

С Макджилливреем они совершали длительные прогулки и частенько заглядывали на рыбачьи шхуны в Ньюхей-вене. Иногда рыбаки даже разрешали Чарлзу вместе с ними выходить на ловлю устриц. Чего только не попадалось в сеть! И все это он собирал и отмечал в своей записной книжке.

Почти ежедневно находил он что-нибудь ненужное рыбакам: маленького зеленого эолида, моллюска с продолговатым скользким тельцем; Purpuralapillus, вид морской улитки, – Дарвин зарисовывал их, чтобы показать, как они выглядят, когда их извлекают из раковины.

Его приглашали на заседания Вернеровского естественнонаучного общества, где ему довелось слышать доклады Джона Джеймса Одюбона о своих открытиях в мире птиц. Он познакомился со студентами и преподавателями из Плиниевского общества, которые собирались вечером по вторникам и заслушивали сообщения о новых открытиях в сфере естественных наук. Он сам дважды выступал перед аудиторией в двадцать пять человек: первый раз с изложением своего открытия способности к независимым движениям у яичек или личинок мшанки Flustra, морского беспозвоночного, с виду напоминавшего мох; а второй – чтобы доказать, что маленькие шарообразные тела, которые, как тогда полагали, являются ранней стадией Fucus loreus, коричневой морской водоросли, на самом деле были оболочками яиц червеобразной пиявки Pontobdella muri-cata.

Естествоиспытатели были о нем столь высокого мнения, что его даже избрали членом правления. На второй год, когда Эразм перебрался в Кембридж, Чарлз по-прежнему оставался жить в их комнатах на Лотиан-стрит, меньше чем в двухстах метрах от университета, и завел себе новых друзей среди ботаников и биологов. Он учился набивать чучела, беря платные уроки, и в то же время занимался копированием сотен видов птиц из "Орнитологии" Брис-сона.

– Потом Кембридж, профессор Генсло и, по крайней мере, сотня вылазок в окрестные болота, где мы с упоением собирали наши коллекции. – Голос его звучал так серьезно, что казался суровым. – Боюсь, что так и не смог убедить вас, а ведь мне предстоит убедить отца…

В этот момент хлопнула входная дверь. Каролина вскочила с места:

– Пойду посмотрю, какое у отца настроение. Если он устал – а это с ним теперь случается довольно часто, – лучше отложить и письма и твое красноречие до утра. Когда он вернется с прогулки, то будет больше расположен выслушать то, что, признайся, должно его поразить, мой дорогой Чарлз.

Доктор Дарвин отправился спать сразу же после десерта. Чарлз сидел у себя в комнате, пытаясь заняться чтением. Но строчки расплывались у него перед глазами.

Он пошел на конюшню, позвал собак и отправился на прогулку по темной и пустынной в этот час Северо-Уэльской дороге. Только после часа ходьбы он почувствовал усталость: еще бы, ведь за день он проделал немалый путь. Домой он вернулся без сил. Но заснуть все равно не мог. Он ворочался с боку на бок до тех пор, пока легкое летнее одеяло не перекрутилось жгутом, и, встав, ополоснул лицо холодной водой. Перед его покрасневшими от бессонницы глазами проходила череда тропических и экзотических земель: некоторые из них он увидел на картинках детской книги "Чудеса света", о других узнал из книг о путешествиях, которые он прочитал, – Гумбольдта, капитана Кука, адмирала Бичи ("Описание путешествия по Тихому океану и Берингову проливу") и Уильяма Дж. Бэрчел-ла ("Путешествие по внутренним районам Южной Америки").

Открывшаяся перед ним возможность ошеломила его. Правда, натуралисты и раньше участвовали в морских экспедициях, хотя коллекциями занимались чаще всего судовые хирурги. Но чтобы столь престижное место на целых два года плавания предложили ему, никому неизвестному молодому человеку, выпускнику университета, казалось невероятным. И только когда уже должен был вот-вот забрезжить рассвет, вконец измотанному Чарлзу представился весь ужас двухлетней разлуки с домом, семьей, друзьями, прелестной Фэнни Оуэн, со всем, что он так любил. Прощайте удобства, налаженный быт, развлечения!

Одевшись, он отправился вместе с отцом на прогулку по "докторской тропе" – через лес за домом, вдоль реки до самого конца имения и обратно. Они шли быстрым шагом. К их приходу завтрак уже был на столе.

Чарлз терпеливо выжидал подходящего момента, ел мало, между тем как отец расправлялся с подогретой на пару треской, четырьмя крутыми яйцами, разрезая их ножом, телячьими почками, беконом на треугольных ломтиках тостов и кофе с горячим молоком, который наливал ему в огромную чашку Эдвард, одетый в утренний ливрейный фрак.

И только когда Дарвин-старший сделал паузу за второй чашкой кофе, сын решил, что долгожданный момент наступил.

– Отец, – начал он, – я получил одно необычное предложение.

– Да? Какое именно?

– Отправиться на два года вокруг света судовым натуралистом.

– Натуралистом? Когда это ты успел им заделаться? Деликатного Чарлза бросило в краску.

– Не формально, конечно. Но некоторый опыт у меня есть и способность учиться тоже.

– А от кого исходит это предложение?

– От нашего королевского военно-морского флота. Пораженный, доктор Роберт Дарвин уставился на сына.

– Что? Тебе предложили офицерский чин?!

– ..Нет, плавать я буду в качестве гражданского лица, но моя работа это часть топографических изысканий флота.

Доктор Дарвин выпучил глаза от удивления.

– Давай начнем сначала, Чарлз. Когда ты получил это диковинное предложение?

– Вчера вечером. Когда вернулся из Северного Уэльса.

– Почему же ты вчера ничего мне не сказал?

– Ты был огорчен из-за смерти своего больного… Хотя он и умер от старости.

Он вынул из кармана пиджака оба письма и протянул их отцу наискосок через стол.

– Сперва лучше прочесть письмо профессора Генсло. А второе – от Джорджа Пикока из Тринити-колледжа. Он друг капитана Бофорта из Гидрографического управления Адмиралтейства.

Доктор Дарвин читал письма нескончаемо долго. Чарлз пал духом, не увидев на лице отца ничего даже отдаленно напоминавшего удовлетворение, несмотря на похвалы в адрес его младшего сына. Когда он закончил письмо Генсло, на лбу у него только глубже обозначились морщины. Молча, не поднимая глаз, он начал читать листки письма Джорджа Пикока. Чарлз заметил, как бело-розовое лицо отца вспыхнуло и покраснело. Кончив чтение, он швырнул письма обратно.

– Дурацкая затея! – заявил он без обиняков.

– Дурацкая?! Это же официальная экспедиция королевского флота.

– Все это не может впоследствии не повредить твоей репутации священника.

– Повред… – Голос Чарлза осекся.

Он встал, в возбуждении отошел к стрельчатому окну, потом вернулся обратно к столу.

– А как же профессор Генсло? Неужели ты думаешь, он рекомендовал бы мне участие в экспедиции, если бы полагал, что это может бросить тень на мою репутацию из-за того, что я попаду в компанию недостойных людей?!

– Да, но спешка! Не кажется ли тебе, – возразил отец, – что она вызвана тем, что твое место уже предлагалось другим и эти другие отказались? Вероятно, у них были для отказа веские соображения, вызывавшиеся самим судном или составом экспедиции.

– Я не могу тебе на это ровным счетом ничего ответить. Я просто не знаю, но твое замечание вовсе не кажется мне таким уж логичным.

– Ну а удобства? Никаких – и два года плавания! Об этом ты подумал?

Чарлз протестующе махнул рукой. Доктор Дарвин взглянул сыну в глаза.

– Принятие данного предложения означало бы с твоей стороны, что ты вновь намерен менять будущую профессию. После экспедиции ты уже не сможешь заняться ничем серьезным.

Чарлз начал усиленно тереть глаза, как будто это могло помочь ему узреть истину.

– Нет, я намерен стать священником, других планов у меня нет. Но ты же сам говорил, что раньше чем через два года прихода мне не получить. Разве не ты разрешил мне будущим летом отправиться на Тенерифе? С твоего благословения я и получал рекомендацию к владельцу торгового судна в Лондоне и договаривался об отплытии на июнь.

Кровь разом отхлынула от лица Дарвина-старшего. Оно сделалось совсем белым, глаза ввалились. Сгорбившись сидел он в своем большом кресле.

– И все-таки я говорю: для тебя эта затея не имеет никакого смысла.

Чувствуя, что от горя он словно стал вдвое меньше ростом, Чарлз глухо произнес:

– Отец, если ты против, я не поеду. Ехать без твоего согласия я не могу: мне недостанет сил, которые необходимы для такого плавания.

– Я не отказываю тебе окончательно. Я лишь советую тебе не спешить.

– Но если я не последую твоему совету, то не буду знать покоя. Ты был всегда так добр ко мне, так великодушен, что я не стану идти против твоих желаний.

Доктор Дарвин тяжело поднялся. Спор явно утомил его.

– Пойми меня, Чарлз, – проговорил он. – Я не намерен становиться поперек твоего пути. Если ты найдешь хоть одного здравомыслящего человека, который посоветовал бы тебе ехать, я соглашусь.

Глубоко разочарованный, Чарлз произнес срывающимся голосом:

– Я напишу профессору Генсло и Джорджу Пикоку сегодня же утром и откажусь.

Он поднялся к себе в спальню и, стоя за конторкой, принялся за письмо Генсло, в котором перечислял все возражения отца: "Что касается меня, то я конечно же с радостью ухватился за эту возможность, которую Вы столь милостиво мне предложили. Но отец хотя категорически и не возражает, настроен все-таки против поездки, так что ослушаться его я не осмеливаюсь. Если бы не это, я не посмотрел бы ни на что".

Положив перед собой поперек седла хорошо смазанные и прочищенные охотничьи ружья, Чарлз тронул с места Доббина, своего любимого жеребца серой масти. Он ехал в Мэр-Холл через Английский мост, мимо Форгейтского аббатства и оживленного в это время года рынка, где продавали скот. Дорога была обсажена вишнями и вязами, изредка по сторонам ее виднелись фермы. То была плодородная нива страны, простиравшаяся до Ньюкасла. Здесь на лугах, разгороженных деревянными изгородями, мирно паслись коровы фризской породы. Округлые холмы на горизонте поросли сосной и золотистым дроком.

Двадцать миль до Веджвудов, которые ему предстояло преодолеть, Чарлз знал досконально: он начал ездить по этой дороге еще на руках кормилицы. Брат матери, Джо-зайя Веджвуд (Чарлз звал его просто "дядя Джоз"), до последних ее дней оставался самым близким для Сюзанны человеком. Да и с доктором Робертом Дарвином их связывали узы давней дружбы. Мэр-Холл всегда был для Чарлза вторым и любимым домом. Дядя Джоз, сын Джозайи Веджвуда-старшего, после смерти своего отца вел все дела на веджвудовском фаянсовом заводе. Высокий, худощавый, красивый и элегантный, он был на редкость молчалив. Семья благоговела перед ним. Но только не Чарлз.

Собственные дети Джозайи, многочисленные племянники и племянницы неизменно поражались, когда видели его непринужденно болтающим со своим племянником из Маунта, словно между ними не существовало сорокалетней разницы в возрасте. Более того, беседы эти явно доставляли им обоим удовольствие.

Именно о дяде Джозе думал теперь Чарлз как о своем последнем, хотя и весьма маловероятном шансе найти того самого "здравомыслящего человека", который посоветовал бы ему ехать. Но зачем, спрашивается, надо Джозайе идти на открытое столкновение с доктором Дарвином? Еще их отцы были неразлучны друг с другом, а их собственные дружеские связи в свое время привели к встрече Роберта с Сюзанной Веджвуд. Да и с какой стати возьмет Джозайя на себя ответственность за Чарлза, которого в случае его поддержки ожидало бы столь длительное и полное опасностей путешествие? Вдруг судно пойдет ко дну или разобьется о прибрежные скалы?

"Нет, – думал Чарлз, в то время как Доббин легко нес его через тополиную рощу, потом мимо стада коров, мимо нескольких крестьян, копавших на поле позднюю картошку. – Ожидать такого не приходится ни от кого".

Хотя местность, по которой он ехал, дышала спокойствием и бесконечные оттенки зеленого цвета, делавшегося все более глубоким по мере перехода от лугов к лесу, радовали глаз, на душе у Чарлза было тревожно: страх на несколько лет покинуть давно известное и привычное наталкивался на страх потерять открывавшуюся перед ним сказочную возможность; страх погубить свое будущее мешался со страхом лишиться какого бы то ни было будущего вообще. Но все это отступало перед опасением, что Джозайя может встретить его просьбу обычным своим молчанием.

Спешившись у таверны "Сквирелл", Чарлз дал Доббину напиться, а сам затушил пожар тревоги кружкой холодного эля.

"Дядя Джоз – человек прямой, судит обо всем здраво, – успокоил он себя. – Никакая сила в мире не заставит его хоть на йоту отступить от того курса, который он считает верным. Что ж, я приму любое его решение без сожаления или мучительного чувства навсегда утерянной возможности".

Прямая дорога, ведущая на Дрейтоиский рынок вдоль похожей на канал реки со множеством прогулочных лодок, привела его в Стаффордшир. По мере того как он поднимался в гору, лес делался все гуще. Спустившись затем в уютную долину, где слева от него расстилались свеже-вспаханные поля, Чарлз очутился в Мэр-Холле с его тщательно подстриженными газонами и высокими кустами рододендрона, усыпанного сдвоенными розовыми цветками. Аллею, ведущую к дому, окаймляли изящные ветвистые каштаны, липы, вязы, дубы, медные буки. Для разбивки парка Веджвуды приглашали одного из самых известных садовых архитекторов Англии, Брауна, по прозвищу "Все могу".

Вскоре глазам Чарлза открылся вид на озеро, питавшееся подземными родниками; заканчивалось оно, по словам детей Веджвудов, "рыбьим хвостом" далеко за волнистыми газонами, цветочными клумбами и балюстрадой с большими шарами, покоившимися на каменных колоннах. На озере плавали дикие утки, утки-нырки и большие хохлатые чомги. На возвышавшемся противоположном холмистом берегу росли вперемежку зеленые буки, кошенильные дубы и каштаны, мирно пасся скот.

Оставив лошадь на попечение конюха, Чарлз вынул из седельных сумок дорожный саквояж, охотничьи сапоги и ружья и зашагал к парадному портику Мэр-Холла. Господский дом стоял в этих местах с 1282 года. Джозайя Веджвуд купил его в 1805 году и полностью перестроил. Сейчас это был благородный, но простой по архитектуре трехэтажный особняк с выкрашенными свинцовыми белилами оконными рамами, сводчатыми двойными дверями и полукруглыми ступенями, спускавшимися к озеру. Из обитой деревянными панелями гостиной доносились звуки игры на рояле, за которым сидела Эмма Веджвуд. Ей подпевала сестра Фэнни, которая была на два года старше. Характер у обеих был настолько покладистым, что в семье их окрестили "голубками".

С детства места эти были для Чарлза полны очарования. "Маунт гнездится на камнях, Мэр-Холл лежит в цветущей долине. Маунт прочно врос в землю. Мэр-Холл плывет. Маунт зажат в тиски узкой дорогой, рекой и массивными деревьями. Мэр-Холл открыт небесам, нежным волнистым холмам, кристально чистому озеру. Маунт – добротное жилище врача. Мэр – беззаботная мечта. Маунт – долг, Мэр – радость. Маунт – замкнутый, Мэр – открытый. Маунт – это реальность. Мэр – произведение искусства. Маунт – родственные узы, Мэр любовь. Маунт – буржуазен, Мэр – богемен. Маунт требует, Мэр – дает. Маунт заложен, Мэр – независим. Маунт – комфорт, Мэр – счастье. Маунт заточение, Мэр – освобождение".

Отворив парадную дверь, Чарлз вошел в прихожую и, оставив там всю свою поклажу, завернул налево в гостиную. Здесь он увидел обеих своих кузин, до такой степени увлеченных игрой на фортепьяно, что они даже не заметили его появления. Одна из них, Фэнни, была невысокого роста и некрасива. Дарвину бросились в глаза пятна румянца на ее скулах, но все равно лицо девушки оставалось бледным, как у французской куклы. Мать прозвала ее "мисс Генеалогия" – за склонность к дотошному ведению любых записей, будь то составление счетов, регистрация показаний термометра, перепись садового инвентаря, мешков с семенами и кормом или скота на ферме. Она не успокаивалась до тех пор, пока не добивалась точного ответа на вопрос "сколько чего". Ее братья шутили: "Фэнни создана для счета, но ее собственная фигура – не в счет".

"А вот Эмма совсем другая", – подумалось Чарлзу.

Самая любимая им из веджвудовских кузин – Эмма была всего на несколько месяцев его старше. Ее большие блестящие карие глаза подмечали все, но никогда не выражали отношения к увиденному. Волосы она носила на прямой пробор, с короткими локонами по бокам. У нее был точеный носик, но привлекательность лицу придавал все же рот – большой, яркий, с полной нижней губой. Твердый подбородок не добавлял ее внешности ни чрезмерной самоуверенности, ни агрессивности. Вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову назвать ее красивой, но все сходились во мнении, что у нее открытое, дружелюбное и, по правде говоря, считал Чарлз, очень милое лицо.

Даже подростками они не знали тайн друг от друга, без стеснения обсуждая любой вопрос, каким бы спорным или щекотливым он ни был, в твердой уверенности, что любая тайна останется между ними. И так уж повелось, стоило угрозе родительского наказания нависнуть над одним из них, как другой или другая тотчас приходили на выручку. Эмма и Фэнни месяцами гостили в Маунте. В Мэре иногда Эмма с Чарлзом отправлялись на охоту, катались на лодке или удили рыбу на озере; в Маунте она была его компаньоном во время плавания по реке Северн или в длительных прогулках по дальним холмам. Им нравилось бывать вместе, и они заботились друг о друге.

В особенности любил он ее голос: неизменно спокойный, без всякого надрыва или озабоченности. Чарлзу нравилась и Эммина фигура: чистая розоватая кожа полных округлых плеч, высокая красивая грудь, живот, правда, не был столь уж плоским, но бедра – изящные, ноги – стройные, а стопы достаточно большие, чтобы твердо ступать по земле. У Эммы была привычка вешать свои платья не в шкаф, а в изголовье кровати, класть на стулья или даже на пол. За эту привычку она заработала от матери прозвище "маленькой мисс Неряхи".

Закончив сонату, Эмма почувствовала, что в комнате кто-то есть, обернулась к двери и, подбежав к Чарлзу, звонко поцеловала его в щеку. Они не виделись несколько месяцев. Не снимая рук с его плеч, Эмма отступила на шаг и тотчас заметила необычную напряженность и скованность Чарлза.

– Случилось что-то очень важное, да?

– Чуть было не случилось, но, к несчастью, сорвалось. Отец дома? Лучше я расскажу вам обоим сразу.

– Он в библиотеке. Иди туда, а я распоряжусь насчет чая.

Чарлз прошел через гостиную в библиотеку Джозайи Веджвуда, отделанную дубовыми панелями. Джозайя сидел на обитом кожей стуле, поодаль от большого камина, у одного из двух высоких окон и читал "Оды" Пиндара. Он получил образование в Эдинбургском университете, любил литературу и изящные искусства и на всю жизнь сохранил интерес к научным изобретениям и механике. Хотя несколько дней в неделю он ездил по делам на свой фаянсовый завод в Этрурии, его куда больше интересовали раскраска керамики и эстетические качества изделий. Основанный его отцом завод процветал все годы, кроме времени наполеоновских войн, когда спрос на веджвудов-скую посуду упал столь резко и в самой Англии и в Европе, что Джозайя был вынужден из-за дороговизны содержания имения на несколько лет уехать из Мэр-Холла и снова вернуться в старый и более скромный особняк в Этрурии.

Джозайя Веджвуд был многосторонним человеком. Обожая охоту, он вместе с тем являлся основателем Королевского общества цветоводов, сад которого находился возле Кью. Он состоял членом Общества по поощрению сельского хозяйства, мануфактур и коммерции Баса и Западной Англии. В политике Джозайя был воинствующим либералом, писал памфлеты в поддержку Билля о реформе [Билль о реформе парламентского представительства – первая парламентская реформа 1832 года, предоставившая право голоса средней и мелкой буржуазии, давшая его также ряду новых промышленных центров и уничтожившая часть так называемых "гнилых местечек". – Прим, пер.], призванного расширить право голоса в Англии, и стоял у истоков движения за отмену рабства, после того как в 1807 году была прекращена работорговля. Нынешней весной он потерпел поражение на выборах в парламент от Ньюкасла; однако, ничуть не обескураженный, он намеревался выставить свою кандидатуру от Сток-он-Трента, чтобы пройти в первый "реформированный" парламент, которому предстояло собраться в 1832 году. Мэр-Холл издавна служил местом встречи для либеральной интеллигенции графства Стаффордшир.

Юная Эмма Колдуэлл, дочь соседей Веджвудов, как-то воскликнула:

– Никогда не видела, чтобы в семье так легко дышалось. У каждого здесь полная свобода говорить все, что он думает. Будь то политика или любой другой принципиальный вопрос, никто не обидится, если вы открыто выскажете свои взгляды, – так все и поступают…

Подлинной любовью Джозайи были книги. Книг было столько, что на полках приходилось размещать их в два ряда. У любого менее организованного человека это привело бы к хаосу и неразберихе, но дядя Джоз завел собственную систему карточек с индексами и благодаря ей безошибочно мог сказать, за каким из томов Платона стоит "Айвенго" сэра Вальтера Скотта.

Чарлз и Джозайя тепло приветствовали друг друга, заранее предвкушая удовольствие от предстоящей с утра охоты. Одной из связывавших их уз разве не известно, что мальчики лучше ладят с дядями, чем с отцами? – было давнее пристрастие Джозайи, как и его отца, к естественной истории: он собирал коллекции по ботанике, энтомологии и орнитологии, так что отец, хотя у него и было еще двое сыновей, записал в завещании: "Все свои книги, гравюры, альбомы, картины и ящики с результатами экспериментов, ископаемыми, естественноисторическими коллекциями я завещаю означенному сыну Джозайе Веджвуду".

Между тем в холле зазвонил колокольчик, созывавший всех к чаю. В библиотеке один за другим начали собираться отпрыски Веджвудов. Первой появилась Элизабет, самая старшая: ей было тридцать восемь – на пятнадцать лет больше, чем Эмме, самой младшей из девяти детей. Элизабет родилась с искривлением позвоночника, причинявшим ей постоянные страдания: считалось, что бороться с недугом можно только с помощью крапивы, которой секли спину. Она никогда не подавала виду, что страдает сама, и довольно успешно лечила детей бедняков со всей округи, прописывая им слабительное, пуская кровь или ставя мушку. Элизабет организовала в Мэр-Холле школу для детей из бедных семей и каждое утро занималась с ними по два часа. Она разбила в Мэре цветочные клумбы, сама возилась в земле, высаживая клубни, выпалывая сорняки и подбирая огромные букеты для дома.

Чарлз восхищался Элизабет, но никогда не чувствовал к ней особой близости, как и к тридцатишестилетнему Джо, Джозайе-младшему, весьма гордившемуся престижным положением будущего владельца веджвудовского фаянсового завода. Все знали, что Джо и Каролина Дарвин любят друг друга и должны пожениться. Более близок Чарлз был с тридцатичетырехлетней Шарлоттой, которая в своей мастерской в задней части дома брала уроки живописи у Копли Филдинга и писала акварелью. Ее любили и дарвиновские сестры.

В семье Веджвудов было еще три брата: Гарри, адвокат и выпускник Кембриджа, женатый на своей кузине Джесси Веджвуд, он увлекался сочинением стихов; Франк, тридцати одного года от роду, занятый, как и его старший брат, на фаянсовом заводе; предполагал жениться в будущем году. Спустился к чаю из своей спальни и младший, двадцативосьмилетний Генслей. Он получил звание магистра искусств в колледже Христа в том году, когда туда поступил Чарлз, и сейчас ожидал назначения на должность председателя суда при полиции. Он собирался также писать книги по лингвистике и был помолвлен со своей кузиной Фэнни Макинтош.

В Мэр-Холле находился и второй гость – сорокадвухлетний доктор Генри Холланд, невысокий худощавый человек, который внушал Чарлзу восхищение и зависть. Он был не только хорошо известен как автор путевых заметок – его перу принадлежало несколько глав "Путешествия по Исландии" и такие собственные сочинения, как "Путешествия по Ионическим островам", "Албания", "Фессалия" и "Македония", – но и состоял придворным медиком принцессы Уэльской и действительным членом Королевского общества. Бабка его по материнской линии была сестрой Джозайи Веджвуда-старшего.

Доктор Роберт Дарвин был отнюдь не в восторге от доктора Холланда.

– Его врачебная деятельность, – заметил он Чарлзу, – основана не столько на науке, сколько на моде.

Извинившись, Чарлз вышел, чтобы заглянуть к тетушке Бесси и засвидетельствовать ей свое почтение; перепрыгивая через две ступеньки, он поднялся наверх, деликатно постучал в дверь ее спальни и услышал в ответ тихое: "Войдите". Тетушка лежала в шезлонге, утонув в многочисленных подушках, и читала "Освобожденного Про-, метея" Шелли. Бесси Аллен Веджвуд исполнилось шестьдесят семь лет: замуж за Джозайю Веджвуда она вышла в двадцативосьмилетнем возрасте, в ту пору, когда мужу ее было только двадцать три, – брак по этой причине весьма необычный, но зато действительно брак по любви. Когда-то, судя по портрету Ромни – этот свадебный подарок стоял у нее в спальне, – она была писаной красавицей. Года полтора назад с ней случился какой-то таинственный припадок. Доктор Дарвин считал, что он, вероятно, вызван чересчур большой дозой макового сиропа, который она принимала в качестве успокоительного средства.

– Заходи, Чарлз. Я ждала твоего приезда. Ты остаешься у нас на месяц?

Чарлз подавил вздох.

– Вы хорошо выглядите, тетя Бесси.

– Это потому, что на мне новый чепец. Я всегда его надеваю, когда хочу выглядеть очаровательной.

Чарлз согласился, что в очаровании ей и на самом деле нельзя было отказать, как и в неповторимой прелести голоса и манер. Сэр Джеймс Макинтош, приходившийся веджвудовским детям неродным дядей (однажды он заявил Генсло после очередной встречи у профессора в Кембридже: "В этом молодом Дарвине что-то есть"), отозвался о своей свояченице так: "Никогда не встречал я человека, чья любезность или дружба в столь малой степени зависела бы от принятых правил или привычек. В шутку я говорил ей, что она самая тихая хозяйка самого шумного имения в Англии".

– Как дела у твоей сестры Каролины? – спросила тетушка Бесси.

– Как всегда, в полном порядке: она продолжает терпеливо ждать, пока ваш Джо женится на ней.

– Ума не приложу, что мне делать с моим оболтусом. Ведь они любят друг друга. Почему бы им не пожениться и не подарить мне внуков?

– Джо любит свой фаянсовый завод.

– Будь он проклят, этот завод! Разве Джо нельзя делать и посуду и детей одновременно? Но что это, Чарлз? Ты, кажется, краснеешь?..

…Спустившись в библиотеку, он застал за инкрустированным кусочками кожи длинным столом с аккуратной стопкой журналов, монографий, газет и политических памфлетов всю семью. Чарлз постарался сесть рядом с дядей.

Эмма разделила тминный пирог на щедрые порции, но все были заняты сандвичами. Все, кроме Чарлза. Охваченный тревожным ожиданием, он пил сладкий чай с молоком чашку за чашкой, чувствуя себя так, словно по его рукам и ногам непрестанно сновали муравьи. Как смеет он взять и обрушить свои беды на этот мирный стол, за которым все так весело беседуют, дружески шутят, смеются! Хорошо бы на такой вот случай знать хоть какую-нибудь молитву, чтобы можно было пробормотать ее про себя. Но, как назло, вспомнить что-либо подходящее из молитвенника он так и не сумел. Впрочем, если за столом кто-то и обратил внимание на его упорное молчание, то был слишком поглощен ритуалом чаепития – непременно три чашки, – чтобы задавать вопросы. Доктор Генри Холланд, блестя лысиной, выпятив нижнюю губу, отчего глаза казались чересчур глубоко посаженными, только усиливал состояние неловкости, в котором пребывал Чарлз, разглагольствуя о впечатлениях от последней поездки в Европу. Однако в голосе его сквозила печаль. Он потерял свою молодую жену, прожив с ней всего восемь лет: это была та самая Эмма Колдуэлл, которая дала столь выразительную характеристику непринужденной атмосфере добродушия, царившей в Мэр-Холле.

Дарвин со всегдашним обожанием смотрел на дядю Джоза. В шестьдесят два года его темные поредевшие волосы все еще курчавились, большие темные глаза смотрели проницательно, римский профиль оставался все таким же гордым, губы – плотно сжатыми, а подбородок – упрямым. Одет он был безукоризненно: вокруг шеи повязан узлом белый галстук, концы которого заправлены под белую жилетку, поверх элегантный пиджак с блестящим бархатным воротником и двумя рядами обшитых материей пуговиц.

Перехватив взгляд Чарлза, Эмма поставила чашку.

– Теперь, Чарлз, когда мы немного заморили червячка, не расскажешь ли ты нам о своих новостях?

Он вынул из кармана пиджака два письма и протянул их дяде:

– Будьте добры, прочтите их вслух. Сначала от профессора Генсло. И тогда все будут знать, о чем, собственно, идет речь.

Джозайя протянул младшей дочери написанные от руки листки. Голос Эммы был приятным и выразительным. По мере того как она читала и картина вырисовывалась все яснее, в комнате становилось тише и тише. Собравшиеся слушали затаив дыхание, пока Эмма не закончила чтение и письма Джорджа Пикока.

Тут все заговорили разом. Вскочив, Эмма обняла Чарлза за плечи. Генслей подошел, чтобы пожать ему руку, Элизабет и Шарлотта от души поздравили его. Джозайя сидел, плотно скрестив на груди руки. Первым высказался доктор Холланд:

– На вашем месте я бы не слишком спешил, Чарлз. Подробностей они не сообщают. Похоже, что на судне вы окажетесь в полном подчинении. А когда натуралист отправляется в путешествие, он должен быть свободным и независимым, каким всегда был я.

– Они полностью идут мне навстречу… – возразил Чарлз, – и даже согласны оставлять меня в гавани, пока корабль будет проводить у берегов съемочные работы.

Он обернулся к дяде:

– Дядя Джоз, отец просил меня передать вам эту записку.

Взяв ее, Джозайя сказал:

– Не лучше ли нам перейти ко мне в кабинет? Надо хорошенько все обсудить.

Они вышли из библиотеки. Чарлз не удивился, когда Эмма, единственная из собравшихся, взяв его под руку, тоже направилась вместе с ними.

– Это такой великолепный шанс, – прошептала она. – Кто еще из твоих сверстников мог мечтать о подобной поездке? В душе ты всегда был натуралистом. Тебе надо ехать…

Чарлз покачал головой:

– Теперь все зависит от твоего отца. Он может послать меня в кругосветное путешествие или оставить сидеть дома.

Кабинет, который иногда величали "офисом", был тесен и пуст. Вся мебель состояла из трех жестких стульев и маленького бюро, на котором стопкой лежала писчая бумага и стоял чернильный прибор с двумя торчавшими из него ручками. Хозяин дома сел за бюро и вопросительно взглянул на Чарлза.

– Итак, если я правильно понял, у твоего отца имеются веские возражения против этой экспедиции. Сядь, возьми бумагу и перечисли-ка мне их по порядку.

Склонившись над листом, Чарлз взял гусиное перо, лежавшее на подставке, обмакнул его в чернильницу и принялся быстро писать. Окончив, он передал лист Джозайе, который внимательно прочел его с выражением глубокой озабоченности в темных глазах. Когда он заговорил, голос его звучал твердо:

– Я осознаю, какую ответственность накладывает на меня обращение твоего отца в связи со сделанным тебе предложением. Ты перечислил то, что, по-твоему, вызывает его возражения. Самое лучшее, наверное, если я выскажу свое мнение по каждому из них.

Немного помолчав, он начал:

– Не думаю, что все это могло бы дурно повлиять в будущем на твою репутацию священнослужителя. Наоборот, мне кажется, что полученное предложение делает тебе честь. Что касается занятий естественной историей, хотя, конечно, не в качестве профессии, они вполне подходят для священника.

– То же самое и я пытался втолковать отцу.

– "Дурацкая затея"? Ума не приложу, что на это возразить. Во время плавания у тебя будет масса дел и занятий. Это позволит тебе приобрести и укрепить полезные навыки… Многим предлагали место на судне до тебя? Такая мысль не приходила мне в голову, да я и не вижу для нее оснований… У отца серьезные возражения против самого судна или состава экспедиции? Не представляю себе, чтобы наше Адмиралтейство могло послать на столь важное дело негодное судно. В любом случае, даже если бы было известно, что другие отклонили сделанное им предложение, из этого ничего не следует.

Теперь допустим, что ты принимаешь предложение и не остаешься дома. Твой отец полагает, что два ближайших года сделали бы тебя неуравновешенным и неспособным остепениться. Но разве не известно, что, сойдя на берег, моряки склонны вести спокойный образ жизни?

– По правде говоря, дядя Джоз, я мало что знаю о моряках, да и о море тоже.

Чарлз в унынии поднялся со стула и зашагал, размышляя, что бывало с ним не так уж часто, о самом себе.

– Это правда, что жизнь я вел самую беззаботную. А какие друзья были у меня в колледже Христа? Мы охотились, катались верхом, засиживались допоздна – пили, смеялись, подтрунивали друг над другом. Я, правда, много читал.

– ..Ты всегда это делал, – заметил Джозайя. – Редко, когда я видел тебя без книги в руках. А беззаботность? Если не радоваться жизни в молодости, то другого подходящего времени уже не будет. Если бы я видел, что сейчас ты углубленно занимаешься своей будущей профессией, я скорей всего счел бы неразумным прерывать твои занятия. Но в данном случае этого нет и, я думаю, не будет.

Чарлз не мог сдержать дрожи восторга.

– Да, да, естественная история. Только ей я и занимался все годы, с самого раннего детства. Господи, если бы она могла стать моей профессией, чтобы я только смог зарабатывать себе на жизнь…

Дядя Джоз понимающе улыбнулся: он всегда верил в своего долговязого племянника.

– Рассмотрим последнее из возражений твоего отца: поездка никак не пригодится тебе в твоей будущей профессии. Зная твою чрезвычайную любознательность, уверен, что кругосветное путешествие даст тебе такую возможность увидеть мир, какая выпадает немногим.

Наступило молчание. Эмма, с ее практическим складом ума, тихо спросила:

– Но что же мы будем делать дальше, папа?

– Я намерен написать письмо доктору Дарвину с изложением всего того, о чем я сейчас говорил. А вам двоим, наверное, лучше бы пока погулять в саду. Ведь скоро уже стемнеет.

Чарлз с Эммой медленно пошли по центральной дорожке к озеру и стали бродить вокруг него, держась за руки. Лицо у Чарлза горело, как, впрочем, и у Эммы.

– Знаешь, у меня такое чувство, словно мы на борту корабля, который везет нас вокруг света, – заметил Чарлз.

– Это ты на борту. Я-то должна оставаться дома, на берегу. Но ты же будешь писать, и писать часто, не правда ли, Чарлз? А сестры будут пересылать твои письма нам, как только прочтут.

– Из каждого порта. И еще я буду вести дневник. Твой отец замечательный человек. Он вступился за меня, как будто я ему родной сын.

– Ты как две капли воды похож на его младшего брата дядю Тома, и, говорят, у тебя такой же склад ума и характера. Отец обожал Тома. Он был такой способный: первым разработал технику фотографирования. Но страшно больной. Куда только не посылал его отец, чтобы он вылечился! Полсвета объехал, но ничего не помогло. Он так и не успел получить фиксатор, и его изображения не сохранились. А все лавры изобретателя позже получил Дагер.

Лучи солнца коснулись вершин зеленых холмов на западе.

– Разве ты никогда не присматривался к портрету Тома в гостиной? спросила Эмма. – Вот и ответ, почему отец так тебя любит.

Выражение ее лица говорило без слов:

– И я тоже!..

Ложась спать, он с вечера поставил охотничьи сапоги возле кровати, чтобы можно было, выскочив из-под одеяла, сразу же сунуть в них свои длинные ноги.

Поднявшись на рассвете, Чарлз выпил чашку свежеза-варенного кофе и отправился в самый дальний уголок поместья, где к нему вскоре должны были присоединиться доктор Холланд и несколько соседей Джозайи. В сопровождении егеря им предстояло целый день продираться сквозь густые заросли вереска и молодой сосняк. Прошло совсем немного времени, как вдруг к нему подбежал запыхавшийся грум.

– Мистер Дарвин, вас зовет хозяин!

Чарлз бегом бросился к дому. Вбежав со стороны озера в комнату, где обычно подавался завтрак, он застал Джо-зайю Веджвуда в дорожном костюме.

– Чарлз, ночью я решил не посылать письма твоему отцу.

Чарлз похолодел.

– Письмо может прийти, когда у него будет не то настроение. Лучше я отвезу его сам. Тебе, наверное, следует отправиться вместе со мной на тот случай, если у отца возникнут вопросы по ходу дела. А свою лошадь ты можешь привязать к моему экипажу…

Доктор Роберт Дарвин больше уже не сопротивлялся. Он прочел письмо Джозайи, выслушал заверения своего шурина в том, что путешествие принесет только пользу, и поблагодарил его за утомительную поездку, предпринятую ради Чарлза. Затем он обернулся к сыну:

– Вчера я сказал тебе, что, если ты найдешь хоть одного здравомыслящего человека, который посоветовал оы тебе ехать, я дам тебе свое согласие. На свете нет человека, которого бы я уважал больше, чем твоего дядю джоза.

Чарлз попытался обнять отца, но, учитывая габариты доктора Дарвина, это было непросто. Однако отец тепло пожал ему руку. Итак, дядя Джоз одержал победу.

"Мои чувства колеблются, как маятник"

Поспешно одевшись при свече, ровно к трем

утра он был в городской ратуше Шрусбери, боясь опоздать к отправлению "Уондера", почтового дилижанса, которому требовалось шестнадцать часов, чтобы добраться до Лондона. Постояльцы близлежащих гостиниц уже успели занять все места внутри экипажа, так что ему пришлось сидеть наверху среди мешков с почтой. В Бирмингеме, пока пассажиры завтракали, сменили лошадей; теперь они ехали через Ковентри на юго-восток. В Брикхилле Чарлз сошел с дилижанса, нанял двуколку и остающиеся сорок миль до Кембриджа сам гнал ее по изрытым колеями сельским дорогам. Поздним вечером, совершенно разбитый, он добрался до "Красного льва", гостиницы, расположенной через дорогу от колледжа Христа. Прежде чем броситься на бугристую постель, он написал несколько слов профессору Генсло: "Когда можно будет утром повидаться с вами?" – и отдал записку одному из мальчиков-посыльных.

Сон его был хотя и недолог, но глубок. Открыв глаза при свете дня, он заметил торчавший из-под двери конверт. Его наверняка положил туда сам Генсло, имевший обыкновение вставать вместе с птицами.

"Приходите, как только проснетесь. Мы ждем вас к завтраку".

Стоило Чарлзу выйти из "Красного льва" и направиться к дому Генсло, как на него нахлынули воспоминания, хотя он и уехал отсюда с дипломом, надежно покоившимся сейчас в его саквояже, всего четыре месяца назад.

Не считая Шрусбери, Кембридж был его любимым городом, где он провел три счастливейших года своей жизни. Хотя он и учился в колледже Христа, среди его знакомых были также студенты из многих других колледжей: одни коллекционеры жуков представляли с полдюжины колледжей, а были еще и любители органной музыки, встречавшиеся в Королевской часовне утром по воскресеньям, и те, кто по уик-эндам сопровождали профессора Генсло в его ботанических экспедициях, и члены Клуба обжор… Университетский город не похож ни на какой другой: кажется, что и воздух здесь был иным! В своих черных шапочках и мантиях, с книгами под мышкой из одного колледжа в другой несутся студенты, чтобы послушать лекции или встретиться с друзьями. Повсюду царит дух всеобщего возбуждения, бурных молодых споров. Каждый знает, как много выдающихся людей Англии училось здесь, прежде чем выйти в мир, где их ждали великие дела: Мильтон, Ньютон, Драйден, Фрэнсис Бэкон, Вордсворт, сотни других, – все это делало город частью живой истории.

Средневековое великолепие Кембриджу придавали семнадцать каменных зданий колледжей; внушительного вида часовни с витражами, зеленые газоны, старые деревья, великолепные сады вокруг домов ректоров и преподавателей; живописные каменные мосты в районе Бэкс, переброшенные через реку Кем, где студенты имели обыкновение плавать на плоскодонках, отталкиваясь шестами, или купаться нагишом возле Овечьего луга, в то время как дамы, идя по узкому переходу, спешили открыть свои зонтики от солнца, чтобы поглубже спрятать за шелковой завесой свои покрасневшие от смущения лица. Продолговатое белокаменное, со множеством окон здание сената, куда Чарлза и его сокурсников из колледжа Христа, как и выпускников других колледжей, вызывали по очереди для вручения дипломов, было образцом простоты и ясности классической архитектуры.

Он очутился перед массивными воротами колледжа Христа; пройдя прохладным каменным вестибюлем, с левой стороны которого находилась каморка привратника, Чарлз обогнул первый из четырехугольных внутренних двориков и остановился на южной стороне, куда выходили окна его комнат на втором этаже. Лишь в первый год учебы он жил в другом месте – над табачной лавкой на Сидней-стрит. Теперь он с восхищением смотрел на герань в стоявших по-прежнему цветочных ящиках. Что ж, пусть он и не научился здесь многому, зато колледж Христа, безусловно, излечил его от былого отвращения к сажж учебе.

Он вышел обратно через каменную арку. Сент-Андрус сливалась здесь с Риджент-стрит, вдоль которой тянулся длинный ряд домов с небольшими садиками и узкими дорожками, ведущими к ярко раскрашенным входным дверям. Водосточные желобы, обрамлявшие шиферные крыши, выводили дождевую воду в сад.

Дом профессора Генсло размерами несколько превосходил остальные – за счет подвала, верхняя половина окон которого находилась над уровнем земли. Каждый из этажей трехэтажного рыжевато-коричневого кирпичного здания имел арочное окно. Каменная арка заключала голубую дверь, а все жилище окружала четырехфутовая каменная стена. Дом был приятным и удобным, хотя и тесноватым, без претензий, что отличало его от домов профессоров из колледжа св. Иоанна, куда из соображений престижа стремилось попасть большинство гимназистов Шрусбери. Эразм и Чарлз отвергли этот колледж из-за царившей там слишком уж строгой дисциплины.

В отличие от многих своих коллег профессор Генсло, как и Адам Седжвик, не имел никаких личных средств. Будучи одновременно профессором ботаники в университете и помощником приходского священника англиканской церкви, он тем не менее должен был в бытность Чарлза студентом заниматься для заработка еще и репетиторством, иногда по шесть часов в день, чтобы иметь возможность содержать жену и троих детей, постоянно покупать книги и разные растения для ботанического сада и устраивать у себя дома встречи не только преподавателей, но и студентов, во время которых его жена Хэрриет неизменно умудрялась предложить гостям бутылочку мадеры и полное блюдо "паркинсов" печенья с имбирем.

По старой привычке Чарлз резко постучал семь раз бронзовым молоточком: пять быстрых ударов и два медленных. Дверь распахнулась – на пороге, приветствуя его, стоял улыбающийся профессор Генсло.

"Какое у него красивое и приятное лицо, – снова подумал Чарлз, другого такого в Кембридже нет".

Большую голову профессора венчала копна мягких густых черных волос, пушистые бакенбарды доходили до подбородка. Благородный лоб был крутым и высоким. Резкие черты, однако, смягчали широко поставленные кроткие, но все подмечавшие глаза, брови дугой, полный, но не властный рот, ямочка на подбородке, чистая мягкая кожа бронзоватого оттенка, как у человека, много бывающего на воздухе. Его крупное сильное тело, казалось, не знает усталости. Этот человек любил труд и в созидательной деятельности видел смысл жизни.

По общепринятой моде он носил упиравшийся в подбородок тугой крахмальный воротник с острыми концами, черный галстук, длинный пиджак и жилетку с лацканами, украшенную большими пуговицами. У него были хорошие руки с тонкими чувствительными пальцами, как будто специально созданные для занятий ботаникой. Выражение лица говорило о готовности поделиться всем, что он знает, если человек проявлял заинтересованность в постижении окружающего мира.

Неудивительно, что Джон Генсло стал главным человеком в жизни Чарлза. Он был одним из самых строгих учителей, готовых в то же время с бесконечным терпением прививать своим ученикам не просто знания, но и любовь к науке, учил методам исследования и способам усвоения всех богатств человеческого разума – одним словом, учил научно мыслить. Никогда не бывал он скучным, поучающим или деспотичным; его преподавание отличали остроумие и возбуждающее чувство сопричастности. За пять лет, проведенных Чарлзом в Эдинбурге и Кембридже, он убедился, насколько редки профессора, которых считают чудом и студенты, и преподаватели.

Хэрриет Дженинс Генсло спустилась по лестнице с десятимесячным младенцем на руках. Поцеловав Чарлза, она тихо произнесла:

– С возвращением. А вот ваш крестник.

– Вижу, вижу. Примите мои поздравления. И вы тоже, мой дорогой Генсло, теперь у вас есть продолжатель рода!

Первым делом Чарлз сообщил о заступничестве Джо-зайи Веджвуда и о согласии отца на путешествие. Генсло был в восторге.

– Прекрасно! Нас так разочаровало письмо с известием, что отец против вашей поездки. Мне было обидно так же, как в тот момент, когда я сам должен был отказаться от сделанного мне предложения.

Чарлз смотрел на учителя в полном замешательстве.

– Сделанного вам? Но вы никогда не говорили мне о нем.

– В этом не было особой необходимости. Вообще-то я его принял. Хэрриет согласилась – без моей просьбы. Но вид у нее был такой жалкий, что я тут же передумал. А первое предложение было сделано Леонарду Дженинсу, и он уже почти согласился, даже начал упаковываться. Опыт натуралиста у него многолетний: он собирал коллекции в болотах прямо возле своего дома в Боттишэм-Холле. Но поскольку на нем целых два прихода, он счел невозможным бросить их. Нужно тотчас же написать Джорджу Пи коку.

– Выходит, отец был прав, предположив, что до меня предложения уже делали другим. Наверное, на это место требуется кто-либо вроде меня, у кого нет ни семьи, ни обязанностей.

– Да. Наконец-то оно достается тому, кто его достоин. После завтрака Чарлз и Генсло отправились в сад за домом, благоухавший ранними сентябрьскими хризантемами.

Едва они поднялись со старых плетеных стульев, стоявших под гигантским дёреном, появилась Хэрриет в сопровождении визитера, которым оказался некий мистер Вуд, племянник лорда Лондондерри. Чарлз встречал его раньше "на пятницах" в доме профессора. Имени его он никогда не елышал и не знал, что этот человек делает и зачем тратит время на вечера, которые он называл "научными пятницами", поскольку рассуждал он лишь о политике, рабстве, всеобщем избирательном праве и о причинах, по которым только идеалисты могут считать, что Билль о реформе в состоянии когда-нибудь осуществиться на практике. Он был приземистым, с волосами, напоминавшими спутанную проволоку. Одетый по последней лондонской моде – остроносые ботинки, черные облегающие брюки со штрипками, двубортный сюртук и блестящий шелковый цилиндр, – он держался с гордым сознанием своего знатного происхождения. Однако радость его при виде Чарлза была неподдельной.

– Мой дорогой Дарвин! Какой приятный сюрприз! А я-то думал, что вы погребены в каком-нибудь шропшир-ском приходе, где в воскресенье охотитесь за людскими душами, а в будни – за жуками.

– Пока нет, Вуд. Похоже, что у меня два года отсрочки.

– Прекрасно. А ну, рассказывайте. Едва Чарлз начал, как Вуд перебил его:

– Подумать только! С капитаном Фицроем нас связывают родственные узы. Мы что-то вроде кузенов по линии лорда Лондондерри – он сводный брат матери Фицроя. Ходят слухи, что именно лорд Лондондерри и добился для него места капитана на "Бигле".

– "Бигль", – тихо повторил Чарлз. – Я впервые слышу название судна.

– Мы с капитаном Фицроем – большие друзья! – воскликнул Вуд. – Сейчас же возвращаюсь к себе и пишу ему хвалебное письмо о вас. Верите ли вы в судьбу, Дарвин? Я – да. Подумать только, что мы встретились тут в это воскресное утро, как раз накануне ваших окончательных переговоров в Лондоне!

– С вашей стороны, Вуд, это крайне любезно.

– О чем вы говорите! Ничего особенного! – Он повернулся к Генсло: – Я зашел, чтобы засвидетельствовать вам мое почтение, и прошу меня извинить, что покидаю вас. Время не ждет: в час письмо должно отправиться в Лондон почтовым дилижансом. Я хочу, чтобы уже сегодня вечером оно было у Фицроя.

Генсло и Чарлз, оба длинноногие, быстро зашагали по Трампингтон-стрит мимо ворот и внутренних двориков и вышли на улицу св. Марии, на которой стояла церковь св. Марии, маленькая, но необычайно изящная, где утром по воскресеньям преподобный мистер Генсло читал проповеди своим прихожанам. Когда они поравнялись с церквушкой, позади которой находилось старинное кладбище, профессор изучающе поглядел на Чарлза.

– Вы действительно хотите стать священником? Думаете, что справитесь?

Чарлз смутился: никогда еще ему не приходили в голову подобные мысли.

– Да, думаю. Занятия по теологии шли у меня неплохо, а книгу Пейли я знаю досконально. Так что у меня есть все основания полагать, что я смог бы написать и произнести сносную проповедь…

– Но вы не…

– Не слишком увлечен церковью? Нет, в моей семье никто этим не отличался. Впрочем, все мы верующие. Я думаю, что просто буду заботиться о своей пастве.

Несколько минут они шли молча, затем Чарлз сказал:

– Мой дорогой Генсло, может быть, вы срочно обучите меня искусству хранения экспонатов? Мои друзья из Эдинбурга немного познакомили меня с тем, как обращаться г морскими животными, а вы – с цветами и жуками. Вот пока и все мои познания. Между тем длинные переходы из порта в порт я собираюсь использовать для того, чтобы сохранить все собранное на берегу.

Генсло рассмеялся. Приятно было слышать его смех.

– Начнем с геологических экспонатов и окаменелостей. Сначала заверните их в бумагу, а потом в необработанную пеньку, известную больше как пакля, которая всегда в избытке и при этом дешева. Ее Вы найдете в любом порту. Каждую из находок надо пометить химическим карандашом, обязательно на ней самой, будь то раковина или кость. Вам также необходимо зайти в книжную лавку Уильяма Яррела в Лондоне и купить книжку Чарлза Лайеля "Основы геологии". Она чрезвычайно ценна практически, но никоим образом не следует принимать изложенные в ней взгляды. Автор выдвигает самые невероятные теории…

Ну а что касается беспозвоночных с мягкими телами, амфибий, рептилий и рыб, то их всех следует помещать для сохранности в винный или хлебный спирт. Берите красный винный спирт домашнего изготовления, так будет дешевле. На раствор должно приходиться семьдесят процентов спирта и тридцать – воды. Девять из десяти экспонатов погибают из-за того, что раствор слишком слабый. Если попадутся большие экземпляры, то надо разрезать живот, вынуть внутренности и хранить их отдельно. Не полагайтесь на память. Записывайте названия кораблей и дату их отплытия при отправке домой ящиков с экспонатами. И смотрите, чтобы получатель обязательно вел столь же точный учет.

Чарлз метнул взгляд в сторону друга:

– Но кто будет этим получателем? Ведь если я проплаваю два года, то ящиков наберется очень много, а экспонатов – тысячи. Не могу же я посылать их в Маунт. Там никто не знал бы, что с ними делать.

– Да, их следует посылать знающему человеку, который смог бы обследовать содержимое и убедиться, все ли соответствует дубликату описи.

– Извините меня, мой дорогой Генсло, но я полагаю, что вы только что нарисовали автопортрет. Кто, кроме вас, смог бы или захотел этим заняться?

Улыбка Генсло выражала удовлетворение и вместе с тем покорность судьбе.

– Попытайтесь сперва связаться с научными обществами в Лондоне. Они могут оказаться полезными. По возможности используйте стеклянные банки. Глиняная посуда и деревянные бочонки имеют обыкновение протекать или испаряют жидкость. Крышки банок обертывайте бычьим пузырем…

В воскресенье утром Чарлз и семейство Генсло оделись, чтобы идти в церковь. Небольшая уютная церковь св. Марии со сводчатым потолком из дугообразных обструганных топором брусков могла похвастаться на редкость слаженным хором. Преподобный мистер Генсло, величественный в богатом черном одеянии, для своей полуденной проповеди специально ради Чарлза использовал то место из Евангелия от Луки, где сказано: "Никто, зажегши свечу, не покрывает ее сосудом… а ставит на подсвечник, чтобы входящие видели свет. Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы".

После службы, пока супруги Генсло наносили визиты прихожанам, Чарлз повел обеих маленьких дочек, Френсис и Луизу, одетых в нарядные белые воскресные платья, на реку прогуляться. Многие из горожан уже были там, восседая в своих плоскодонках, на дне которых высились корзины со съестными припасами для пикника. Когда все вернулись в дом, то застали в библиотеке шагавшего из угла в угол Вуда с посеревшим лицом.

– Что случилось, мистер Вуд? – обратился к нему Генсло. – Вы чем-то расстроены?

– Да, это так, – ответил тот еле слышно. Наступило молчание. В руке Вуда дрожал листок веленевой бумаги.

– ..Вот ответ на мое письмо к капитану Фицрою… – Он с трудом заставил себя повернуться к Чарлзу.

– Мне жаль, страшно жаль… но капитан Фицрой против вашей поездки, Дарвин. Это я, я виноват, что вы не сможете ехать.

– Вы? Но каким образом?

Вуд заскрежетал зубами, затем с трудом выдавил из себя несколько хриплых слов самообвинения:

– ..Ничего, кроме похвалы… но я считал своим долгом сказать ему… по-родственному… что вы – виг, либерал… стоите за Билль о реформе… расширение права голоса.

– Ну да, – произнес в ответ Чарлз. – Билль расширил бы его для тех, чья собственность приносит десять или более фунтов стерлингов в год.

Вуд заставил себя подавить стон, чтобы собеседники ничего не услышали.

– Для нас, тори, Билль – это "повторение вселенского хаоса".

– А для нас, вигов, – голос Генсло был ровным и спокойным, – он провозвестник нового века. Однако при чем тут политика, когда речь идет о естественной истории?

– Ни при чем. Но "Бигль" – маленькое судно, и капитан Фицрой хочет яметь на борту такого натуралиста, который бы мог стать ему другом. Ведь никому другому это не дозволено. Он должен быть близок ему по духу, чтобы беседовать с ним за трапезой… никому другому не разрешено ни есть вместе с капитаном, ни входить в его каюту.

Раздражение в Чарлзе уступило место горькому разочарованию, как и тогда, когда отец отказал ему в поездке. Теперь снова он терял свой шанс.

– Вуд, разве я когда-нибудь навязывал вам свои политические взгляды?

– Никогда! Конечно, никогда! И Фицрою я написал только для того, чтобы рассказать, какой вы приятный человек. Но если бы вы стали спорить с ним из-за Билля… он никогда бы мне этого не простил. Да и для вас пребывание на "Бигле" стало бы невыносимым. Это место капитан Фицрой отдал своему давнишнему другу, некоему мистеру Честеру. Он, насколько я понимаю, служит в каком-то правительственном ведомстве.

Вуд ушел, а Чарлз все продолжал слепо кружить по комнате.

– Подумать только, сколько беспокойства я причинил отцу и дяде Джозу!

Лишь одно чувство, злость, было чуждо натуре Генсло. Но сейчас на щеках его зардели красные пятна.

– Это Пикок виноват во всем. Он заверил меня, что назначение натуралиста в его руках – и только в его.

Чарлз фыркнул, что было для него обычным способом выражения эмоций.

– Ну да, как же можно заставить капитана трижды в день делить трапезу с вигом, либералом? – произнес он язвительно. – Чего доброго, он еще посадит корабль на первую же мель. Когда подумаешь, что Билль о реформе, если ему вообще суждено миновать парламент, в лучшем случае затронет лишь семнадцать процентов англичан…

Лицо Генсло потускнело.

– Люди воюют из-за политики. Они воюют из-за религии. Они воюют из-за пограничных инцидентов, человеческий мозг редко когда упускает возможность, позволяющую уничтожить половину рода людского…

Мужчины замолчали. В час в комнату вошла Хэрриет, чтобы объявить, что обед готов. Ели они без всякого настроения. Когда молодая служанка подала серебряную соусницу с луковым соусом, приправленным гвоздикой и мускатом, ни Дарвин, ни Генсло не захотели поливать им хлебный пудинг. Чарлз молча положил свой прибор на стол. Генсло взглянул на него, вопросительно подняв брови.

– Что, уже раздумали ехать? Или пока еще нет?

– Вовсе нет. Ни пока, ни вообще. На рассвете "Стар" ["Стар" – в буквальном переводе "звезда", Здесь – название почтового дилижанса, – Прим. пер.] повезет меня в Лондон. Предложение занять место натуралиста мне сделали вполне официально. Так что завтра капитану Фицрою придется посмотреть мне прямо в глаза и сказать в лицо, что он отказывается. На меньшее я не соглашусь.

Прежде Чарлз несколько раз бывал в Лондоне с семьей и друзьями, большая, шумная, закопченная столица казалась ему суматошным и чужим городом. Ему повезло: он быстро нашел квартиру на Спринг гарденс, 17, всего в двух кварталах от Адмиралтейства. В его распоряжении была просторная угловая комната, где он тут же помылся и надел Чистое белье. Подойдя к окну, из которого открывался вид на Адмиралтейство, он вдруг подумал: "А что, если капитана Фицроя нет в Лондоне! Выходит, я зря сюда тащился?"

Но вот он проходит под вычурной аркой Адмиралтейства в Уайтхолле, с грифонами, гордо венчающими входные колонны, просит доложить о себе, и мальчик-посыльный тотчас возвращается с ответом:

– Капитан Фицрой шлет вам свое почтение, сэр. Он просит вас незамедлительно проследовать к нему в кабинет.

Вслед за мальчиком Чарлз поднялся по лестнице, прошел длинным коридором. Постучав, посыльный открыл дверь.

Первое, что бросилось Чарлзу в глаза, были совершенно голые стены. Когда морские офицеры возвращались из длительных плаваний, им предоставлялся отпуск, так что в Адмиралтействе они проводили всего несколько дней, необходимых для того, чтобы закончить и представить свои отчеты. Видимо, нужды в постоянных кабинетах у них не было.

В облике самого капитана Роберта Фицроя, однако, не было ничего аскетического. Когда он поднялся ему навстречу, Чарлз увидел, что это высокий поджарый человек аристократического вида – от курчавых темных волос и длинных бакенбард до элегантных башмаков. Плотно прижатые к голове уши, темные лучистые глаза под черными, резко очерченными бровями, своеобразные усы. Его тонкое лицо несколько портил длинный нос. Одетый по последней моде, он, однако, выглядел не денди, а деловым человеком.

Роберт Фицрой вел свое происхождение от незаконнорожденного отпрыска короля Карла II и графини Кливлендской Барбары Виерс. Он был внуком герцога Грэф-тонского и сыном лорда Чарлза Фицроя. Если, обладая умением держать себя, он и был несколько властным, то право на это он заработал, хотя большое состояние и досталось ему по наследству. В Королевский военно-морской колледж в Портсмуте он поступил в двенадцать лет и окончил его в девятнадцать с золотой медалью, приобретя известность своим великолепным знанием математики, метеорологии и искусства управлять парусником в самую отвратительную погоду, какую только можно себе представить.

В октябре 1828 года, когда ему было двадцать три года, находясь на британской королевской военно-морской базе в Рио-де-Жанейро, он получил приказ взять на себя командование кораблем его величества "Бигль", капитан которого покончил жизнь самоубийством. За четырнадцать или пятнадцать месяцев плавания ему удалось, к восторгу Адмиралтейства, привезти в Англию "самые совершенные карты". Великобритания, намеревавшаяся править миром с помощью своего флота, хотела произвести гидрографическую съемку береговой линии разных континентов, с тем чтобы найти подходящие места для стоянок и сооружения наилучших из возможных портов, а также нанести на карту впадающие в море реки.

Темные лучистые глаза Фицроя при виде Чарлза сверкнули.

– У вас великолепное чувство времени, Дарвин!

– Что вы имеете в виду, капитан?

– Приди вы десятью минутами раньше, у меня были бы для вас плохие новости.

– А пятью?

– Хорошие. Я только что получил записку от моего друга мистера Честера. Он сожалеет, что не может отправиться в плавание вместе со мной, так как не имеет возможности оставить службу. Если бы я мог взять своего друга, это означало бы, что для вас попросту не осталось бы места на нашем и без того перегруженном суденышке.

Эта неожиданная перемена судьбы заставила сердце Чарлза учащенно забиться.

– Итак, я принят?

– Я весьма доволен, что вы явились в Лондон столь быстро. Прошу прощения за мой поспешный ответ на письмо мистера Вуда. Трезво все взвесив, я понял, что двое молодых людей, если бы они подходили друг другу, никогда не стали бы спорить из-за английской политики, занимаясь съемкой южноамериканских или тихоокеанских берегов за тысячи миль от дома.

– Сэр, по натуре я совсем не спорщик.

– Прекрасно. Я предлагаю вам совместные трапезы у меня в каюте. Вам придется довольствоваться водой и самой простой пищей: я не употребляю ни вина, ни рома, когда командую судном. Вы также сможете пользоваться моим диваном в спокойные часы для чтения или отдыха. Правда, иногда мне необходимо уединение.

– Каждый имеет право побыть наедине с собой. Иногда это необходимо больше, чем еда или сон.

– Что ж, если мы будем относиться друг к другу подобным образом, то, надеюсь, поладим? Если нет, то, возможно, пожелаем друг другу провалиться в преисподнюю. Не хотите ли вы присесть? Должен предупредить вас: хотя я постараюсь предоставить вам во время плавания любые удобства, какие только смогу, их будет не слишком много. Я считаю своим долгом обрисовать все с самой худшей стороны. Было бы поистине ужасно, если, находясь рядом со мной, вы не чувствовали бы себя как дома. "Бигль" – маленькое суденышко, и нам всем предстоит жить одной семьей.

– Можно спросить вас, где я буду спать?

– В кормовой каюте. Ваш гамак мы подвесим в углу. Там у нас библиотека. Каюта несколько больше моей и окно тоже. Есть там и чертежный стол, он пригодится вам для работы. Гамак Джона "Порта Стокса будет висеть в противоположном углу. Этому офицеру девятнадцать, он – помощник картографа. Во время первого плавания "Бигля" он служил мичманом. Команда у нас весьма молода, мистер Дарвин, хотя большинство уже плавало под моим началом. Думаю, что вы поладите. Если, однако же, вы не захотите оставаться с нами, то сможете возвратиться обратно в Англию в любое время. Попутное судно в тех местах найдется всегда.

– Спасибо. Я думаю, что единственное, что может мне грозить, – это морская болезнь.

– Описания морских штормов сильно преувеличены. К тому же на время ненастной погоды – а это не больше двух месяцев в году – мы могли бы ради вашего здоровья оставлять вас на берегу, где вы будете в полной безопасности. На судне много книг: все они, а также приборы и оружие будут в вашем распоряжении. После того как судно бросит якорь, чтобы производить съемку местности и заниматься картографированием, вы сможете недели две оставаться на берегу и выполнять свою работу как натуралист. Иногда я буду к вам присоединяться. Меня также интересует естественная история и коллекционирование.

Лицо Чарлза загорелось при мысли о предстоящих стоянках в экзотических портах тропиков.

– Однако, прежде чем принять решение, вы должны своими глазами увидеть "Бигль". В ближайшее воскресенье я отправляюсь в Плимут на пароходе. Почему бы вам не присоединиться ко мне?

– С удовольствием.

– Решено. Наверное, вам захочется встретиться с капитаном Бофортом и обсудить условия плавания. Будьте так добры, порасспрашивайте его как следует о южных морях, расшевелите его хорошенько. А если на сегодня вы никуда не приглашены, прошу вас отужинать вечером со мной в клубе. Можно будет заказать вино и дичь.

– С удовольствием.

– Друзья наверняка станут говорить вам, что морской капитан – это чудовище, равного которому не сыщешь в созданном господом мире. Не знаю, как вам тут помочь: единственная моя надежда, что вы дадите мне испытательный срок. Мы отплываем из Плимута десятого октября.

Человек, на которого сейчас во все глаза смотрел Чарлз, казался, сидя за бюро, маленьким: поблескивающая лысина, глубоко посаженные глаза, нос и подбородок, как будто небрежно слепленные из замазки. Мгновения, понадобившегося Бофорту, чтобы оторваться от бумаг, оказалось достаточно, чтобы Чарлз разглядел на его изрезанном морщинами лице следы многолетних мучительных переживаний и унижений.

– Мистер Дарвин, ваше имя знакомо мне. Я имел удовольствие встречаться с вашим отцом в 1803 году, когда вас еще не было на свете. Вместе с сестрой Луизой мы через Ирландское море возили матушку к нему на консультацию. Ведь даже до нас в Ирландии дошла молва о его необычном умении исцелять своих пациенток. Мать моя много лет болела, в особенности ее мучила сыпь на ногах.

Ваш отец сразу же заявил, что его больше интересует общее состояние здоровья нашей матери, чем эта сыпь. Он посещал нас несколько дней кряду, затем разрешил отправиться домой. После этого визита ее здоровье резко пошло на поправку, хотя сыпь и не сошла. Мать дожила до девяноста четырех лет.

– Надеюсь, что смогу поддержать семейную репутацию. Улыбка Бофорта не изменила выражения его глаз.

– Вы виделись с капитаном Фицроем? Великолепный картограф. Что он вам сказал?

Чарлз пересказал суть своего разговора с капитаном Фицроем, не забыв упомянуть о его совете как следует расшевелить хозяина кабинета расспросами о южных морях.

– Дарвин, если вы отправитесь в кругосветное путешествие, но не завершите его, то с полным правом можете считать себя обманутым. Неделю вы проведете на острове Мадейра и столько же на Канарских островах…

– Замечательно! – воскликнул Чарлз. – Мы увидим Тенерифе и великолепное драконово дерево Гумбольдта.

Бофорт сперва насупился, затем решил не сердиться на дерзкого молодого человека, воображавшего, что "Бигль", корабль его величества, совершает плавание ради изучения природы.

– ..Я еще и сейчас занимаюсь составлением вашего маршрута по южным морям. Вероятно, возвращаясь домой, вам придется пройти через Индийский архипелаг. Это займет в лучшем случае три года.

Чарлз побледнел. Три года вместо двух, на которые ему дали согласие! Не то чтобы сам он боялся этого года дополнительных трудностей: уж как-нибудь, раз надо, он приноровится к новой жизни. Но отец и сестры! Ведь они с трудом смирились даже с двухлетней разлукой! Что скажет отец, узнав о таком повороте событий? Он наверняка будет огорчен. Возможно, он сочтет себя обманутым и откажется от своего согласия на поездку! С ужасом ждал Чарлз того момента, когда придется обо всем сообщить родственникам. На какое-то мгновение он решил вообще не говорить им.

На скулах у него выступили желваки.

– Чем дольше продлится плавание, тем больше опыта и знаний у меня прибавится.

– Хорошо сказано. Я включу вас в список на довольствие – тогда питание обойдется вам всего в тридцать фунтов стерлингов за год, как и остальным офицерам. Я уже сообщил Пикоку, что Адмиралтейство не намерено платить вам жалованье, хотя оно и предусматривает для вас официальное назначение. Если, однако, вы все же настаиваете, то, вероятно, его вам определят.

– Капитан Бофорт, по этому последнему пункту я хотел бы переговорить со своим отцом. Он щедро выделял средства для моих занятий в Кембридже, и я полагаю, что он будет продолжать их мне выплачивать.

Бофорт непроизвольно заскрежетал зубами, вспомнив свою собственную молодость, когда он только и делал, что выплачивал отцовские долги. Чарлз почувствовал эту перемену в его настроении.

– Думаю, впрочем, что никакого жалованья не потребуется, сэр, произнес он нерешительно. – У меня нет никакой уверенности, что от меня на "Бигле" будет хоть какая-нибудь польза. Конечно, я намерен собирать коллекции по всем разделам естественной истории…

Бофорт сразу увидел, что он подрывал веру молодого человека в свои силы. Мускулы его лица расслабились. Когда он опять заговорил, голос его звучал мягко.

Встав, Чарлз поблагодарил капитана за участие. Бофорт уже склонился над картами, почти страшный в своей одержимости.

Наконец Чарлз снова очутился на улице: после двух этих бесед голова его кружилась. Миновав Уайтхолл, он сразу же за Казначейством свернул к Темзе, прошел вдоль внушительного вида парламентских зданий, потом вернулся к Вестминстерскому мосту-и, стоя на нем, долго глядел, как под ним бурлят зеленые воды реки, устремлявшиеся к Ла-Маншу. На руках у него выступила сыпь. Подобное происходило с ним до этого всего один или два раза, когда он испытывал нервное напряжение.

"Да, Шекспир прав. Есть и в самом деле "в делах людей приливная волна", я это испытал, – думал Чарлз. – Сегодня в час дня я считал, что надежды на путешествие нет. А в два тридцать я получаю не только официальное назначение, но и, возможно, жалование!".

Он вернулся к себе, помылся и переоделся, готовясь к дружескому ужину в клубе с капитаном Фицроем…

В Лондоне он пробыл шесть дней. 11 сентября вместе с капитаном Фицроем Чарлз отправился в трехдневную поездку почтовым пароходом: из устья Темзы, миновав Рамсгит и Дувр, им предстояло выйти в Ла-Манш и взять курс на запад, чтобы, обогнув остров Уайт, попасть в Плимут. В последний момент капитан Фицрой спросил:

– А вы уверены, что хотите проделать этот путь по воде? Почтовый дилижанс "Дефайнс" доставит вас в Плимут всего за двадцать шесть часов. Боюсь, если Ла-Манш будет "не в духе", вы, чего доброго, испугаетесь и передумаете плыть на "Бигле".

– Ничто не заставит меня отказаться от "Бигля".

– Вы, кажется, упоминали, что плавали на кораблях?

– Да, однажды. Это было четыре года назад, когда мой дядя Джозайя Веджвуд пригласил меня сопровождать его в Женеву, откуда он должен был забрать домой своих дочерей. Не могу сказать, что хорошо себя чувствовал, но с аппетитом съел на обед ростбиф.

Семья тринадцатилетнего Чарлза Мастерса, нанявшегося на "Бигль" волонтером первого класса, обратилась к капитану Фицрою с просьбой взять их сына под свою опеку: мальчик впервые уезжал из дома. Дарвин вызвался о нем позаботиться.

В Плимутский пролив они пришли на закате дня: стояла середина сентября, небо и море были безупречно бирюзового цвета. За громадным волнорезом пакетбот через узкий проход вошел в Саттон-Пул, где пришвартовался у одного из причалов поблизости от Сторожевой набережной. Саттон-Пул окружали массивные трехэтажные каменные склады, к крышам которых были подвешены шкивы для подъема прибывавшего груза.

Когда Чарлз спускался по трапу, капитан Фицрой обратил его внимание на сгрудившуюся неподалеку толпу.

– Здесь в Саттон-Пуле отцы города поставили позорный стул, – пояснил он. – К нему привязывают распутных или особо сварливых женщин и окунают их в воду. Между прочим, вон по тем ступенькам на противоположной стороне в 1620 году спускались пилигримы на свой "Мей-флауэр", отправляясь в Новый Свет.

Фицрой взял наемный экипаж. Юного Мастерса и весь багаж поместили наверху. Капитан распорядился, чтобы кучер вез их в Хоу, с зеленой возвышенности которого горожане, совершая променад, могли обозревать почти весь Плимутский пролив. Десятки парусников стояли на якоре в расположенной совсем рядом небольшой бухте Маунт-Бэттен и в безопасных бухточках Кэтуотера. По правую руку высилась неприступная цитадель с гигантскими медными пушками для отражения нападения возможного агрессора, который вторгся бы в Англию с моря. По левую – располагалась Дровяная гавань, куда доставлялся с Балтики скандинавский лес. На дальнем конце виднелись Уильямские королевские продовольственные склады, а прямо перед собой можно было видеть островок, где в 1582 году сэр Френсис Дрейк, спустя два года после того, как он обогнул земной шар, установил свой компас.

– Дух захватывает! – воскликнул Чарлз.

Затем экипаж повез их по Юнион-стрит к мосту Стоун-хаус Проехав центром Плимута, Дарвин нашел, что это – шумный процветающий город со множеством прекрасных зданий. Вдоль узких мощенных булыжником улиц тянулись жилые дома, построенные при Елизавете и Якове, с богато украшенными верхними этажами.

В Девонпорте Фицрой показал вознице, как выбраться из лабиринта улиц на небольшую возвышенность, расположенную прямо над Королевскими военно-морскими доками.

– Вот он! – вскричал капитан. – Не красавец ли? Чарлз почувствовал, как ухнуло куда-то его сердце: без мачт и переборок "Бигль" производил впечатление деревянного скелета.

– Он больше похож на потерпевшее крушение судно! – сорвалось у него с языка.

Капитан Фицрой остался невозмутим.

– Это потому, что вы понятия не имеете, каким он станет после окончания ремонта. Сегодня тринадцатое сентября. А распоряжение снарядить "Бигль" во вторую экспедицию мы получили четвертого июля. И поскольку надо было менять палубу и ремонтировать значительную часть верхних построек, я добился разрешения поднять верхнюю палубу. Для морского судна это огромное преимущество, оно существенно улучшит условия всех, кто находится на его борту, – как-никак восемь лишних дюймов в кормовой части и двенадцать – в носовой для еды, сна и работы. Видите ли, Дарвин, – темное красивое лицо Фицроя светилось гордостью, – я поклялся не жалеть ни расходов, ни усилий, с тем чтобы наша маленькая экспедиция имела все, чего только можно добиться с помощью моих средств и трудов.

Чарлз подумал о восемнадцатифутовых потолках в комнатах нижнего этажа у них в Маунте и о десяти-двенадца-тифутовых – в спальнях верхнего: "Мы меряем футами, а Фицрой – дюймами".

Капитан между тем продолжал:

– Днище практически все сгнило. Мы обшиваем его двухдюймовыми еловыми досками. Поверх этого слоя будет другой – медный, а между ними – войлочная прокладка.

– Но разве вы сможете все это закончить к десятому октября?

– Отплытие перенесено на двадцатое.

Чарлз с облегчением вздохнул: у него будет больше времени, чтобы привыкнуть к виду этого деревянного скелета там, внизу.

Постепенно опустилась ночь, как бы окутав тонкой завесой угольной пыли и доки, и корабли. Фицрой повернулся к Чарлзу:

– Предлагаю отправиться ужинать в наш "Королевский отель" на Фор-стрит, это совсем рядом. Управляющий, мистер Лавинг, мой друг, он о нас позаботится. На рассвете там подают отменный завтрак. Потом мы двинем прямо на "Бигль", и я представлю вас нашим офицерам, покажу, где вы будете жить. Вы человек сухопутный, но "Бигль" вас переделает. Да и что может быть на свете прекрасней, чем корабль, несущийся по ветру на всех парусах!

В небе среди клочьев бегущих облаков поднялось теплое лимонно-желтое солнце. Когда они пришли в док, то увидели, что по корпусу корабля уже снуют с инструментом в руках плотники, похожие на деловитых муравьев. Капитан Фицрой провел Чарлза по всему судну, прочитав ему при этом целую лекцию по мореходству, из которой тот усвоил лишь небольшую часть. Голос молодого капитана звенел от возбуждения.

– Новая обшивка добавит судну около пятнадцати тонн водоизмещения и почти семь тонн веса. Руль у нас будет сделан по чертежам капитана Лайхоу. Вот здесь, в камбузе, вместо обычного очага поставят печь Фрэзера с духовкой. Громоотводами, которые изобрел Гаррис по прозвищу "Гром и молния", – он сам приедет сюда, чтобы помочь их установить, – мы оборудуем не только все мачты, но и бушприт, и даже утлегарь. Веревки, паруса и рангоутное дерево у нас самого лучшего качества. А все каюты будут отделаны красным деревом. Сейчас специально для нас строят несколько превосходнейших лодок. Их конструкция и крепление таковы, что они выдержат любой шторм…

У Чарлза голова шла кругом: столько раз ему приходилось спускаться в люки на носу и на корме, снова подыматься наверх, заходить и выходить из еще не отстроенных кают, кают-компании младших офицеров, спального помещения для мичманов, лазарета, склада корабельных парусов и угольного погреба.

– Каким же идиотом я был вчера вечером, сэр, сравнивая "Бигль" с судном, которое потерпело крушение!

– Скажу вам только одно, Дарвин: от берегов Англии никогда больше не отправится вторая такая экспедиция, снаряженная, как наша, чтобы обогнуть земной шар и нанести его на карту! А сейчас разрешите представить вас моим коллегам-офицерам.

Офицеры "Бигля" были не в парадной форме: белые летние брюки, на плечах золотые галуны вместо эполет. Капитан Фицрой одно за другим перечислял их имена:

– Джон Уикем, старший лейтенант, строевой офицер, ведет корабль. Эдвард Чафферс, штурман. У каждого на судне свой начальник, которому он непосредственно подчиняется. Съемочными работами руковожу я: определяю, куда двигаться кораблю дальше и сколько времени продлится стоянка, чтобы завершить съемку.

Чарлз приглядывался к своим будущим товарищам по плаванию. Джон Уикем – среднего роста, худощавый и гибкий, с обгоревшим на солнце лицом. Весь его облик говорил о властном характере. Формально не получив образования, он тем не менее был начитан, сам выучился испанскому, чтобы в случае надобности представлять капитана Фицроя на переговорах с южноамериканскими чиновниками. На судне капитана почитали как бога, на которого простой смертный не осмеливался даже взглянуть. Уикем же был его правой рукой; приказы, им отдаваемые, выполнялись быстро и неукоснительно: никто другой на борту не знал корабль лучше, чем он. Пристальный взгляд его агатово-голубых глаз, казалось, пронизывает насквозь.

– Мистер Уикем, это Чарлз Дарвин. Он едет с нами в качестве натуралиста.

– Добро пожаловать на судно, мистер Дарвин. Постараемся, чтобы плавание прошло для вас гладко.

– Благодарю вас, мистер Уикем. А что, Огненная Земля и в самом деле такое страшное место, как мне рассказывали?

– Еще страшнее. Но уверен, через все испытания вы пройдете целым и невредимым.

Направляясь на корму, Фицрой заметил:

– Во время первой экспедиции он нанялся на "Адвен-чер" простым матросом и за год дослужился до лейтенанта.

Следующим капитан Фицрой представил лейтенанта Бартоломью Джеймса Саливена. С отличием окончивший

Королевский военно-морской колледж, он был на два года моложе Чарлза. Когда Саливен учился на первом курсе, Фицрой заканчивал последний, но они стали друзьями. Некоторое время Саливен прослужил на "Бигле", участвуя в первой экспедиции, и сейчас Фицрой сам попросил направить его к себе на судно в качестве лейтенанта.

Приятной наружности, с копной темных волос над высоким лбом, с карими глазами, широким скуластым лицом, Саливен был необычайно разговорчив, что никак не вязалось с его плотно сжатым ртом. Все сходились на том, что он "достоин пальмовой ветви за красноречие". Он родился на берегах Фалмут-Харбор: отец его служил морским офицером, так что море было "написано ему на роду". Несмотря на свои двадцать лет, он носил форму как заправский моряк. Добродушный, открытый, Саливен любил свою службу и рассчитывал со временем стать адмиралом. В дополнение к своим многочисленным флотским талантам он был талантлив и в дружбе. Чарлза он приветствовал с шумной сердечностью. Первыми его словами были:

– Вот уж не думал, что встречусь с внуком доктора Эразма Дарвина! Что за великий человек! И какой медик и писатель! Я дважды перечитывал его "Ботанический сад"! В детстве отец, бывало, читал мне его стишок:

Ответь, о смертный, на вопрос: Ужель от хлеба красен нос? То старый эль – ужель неясно – Всех с носом оставляет красным.

Правда, моим любимым было другое его стихотворение, где он пишет про огонь, землю и "необъятный небосвод".

В лазарете Чарлз встретился с человеком, которому суждено было за время путешествия стать одним из самых преданных его друзей, двадцативосьмилетним Бенджамином Байно. Разница в их возрасте составляла шесть лет, но выглядели они одногодками. Родился Байно на Барбадосе в английской семье, и на учебу его послали в Англию. Диплом врача он получил в марте 1825 года, был зачислен в военно-медицинский корпус и по счастливой случайности получил назначение на "Бигль" помощником хирурга. Когда в 1828 году капитан Фицрой пришел на корабль, они подружились. Как раз во время снаряжения "Бигля" в новую экспедицию в июле 1831 года Бенджамин Байно сдал последние экзамены и ожидал теперь назначения на должность судового хирурга.

Светлокожий, с серыми глазами, мягкий по натуре, он совершенно преображался, ухаживая за больным или раненым в своем лазарете – будь то офицер или любой другой член экипажа. Известно было, что однажды он накричал на пациента:

– Вы хотите умереть, идиот вы эдакий! А я вам этого не позволю! Подумайте-ка лучше, что станет с моей репутацией. Черт меня подери, но я намерен сохранить вам жизнь, нравится вам это или нет!

К больным он был "беспощаден" и не выпускал из лазарета матроса до тех пор, пока не убеждался, что тот в состоянии будет взобраться на верхушку грот-мачты.

По какой-то необъяснимой причине главным хирургом на "Бигль" во время второй экспедиции Адмиралтейство назначило доктора Роберта Дж. Маккормика. Бенджамин Байно стал его помощником. К такому повороту событий он отнесся философски.

– Все это лишь вопрос времени, – заметил Байно. – Я уважаю Маккормика. Человек он знающий, к команде относится заботливо. Единственный пациент, которому он ничем не может помочь, – он сам. Маккормик ненавидит тропики и жару. Они делают его больным – физически ли, умственно, не знаю. Адмиралтейство осведомлено о том, что его уже дважды приходилось возвращать домой из Вест-Индии. И зачем только им понадобилось снова подвергать его столь неприятным испытаниям?

Затем капитан Фицрой подвел Чарлза к тому месту на верхней палубе, где предстояло закрепить ялик и два двадцативосьмифутовых вельбота, которые должны были опускаться в сторону кормы. После этого он показал его каюту на полуюте, за рулевым колесом с надписью: "АНГЛИЯ ЖДЕТ, ЧТО КАЖДЫЙ ИЗ ВАС ВЫПОЛНИТ СВОЙ ДОЛГ!".

– Преимущество вашей каюты, – пояснил Фицрой, – в том, что вы попадаете туда прямо с верхней палубы. У вас, как и у меня, три окна в потолке, но моя каюта на нижней палубе, на уровне ватерлинии. Единственное неудобство для вас, что каюта расположена в кормовой части, где больше ощущается качка. Но вы к этому привыкнете.

– Как все моряки?

– Честно говоря, не все. Даже наш неустрашимый Уикем и тот страдает от морской болезни на более маленьких судах.

Открыв дверь каюты, Дарвин застыл на месте от изумления, потом стал измерять ее шагами в длину и ширину.

Последняя составляла немногим более одиннадцати футов. Часть площади при этом занимали пока что пустые книжные шкафы, полки для инструмента и выдвижные ящики. В центре каюты размечено было место для чертежного стола шесть с половиной на четыре с половиной фута.

– Выходит, с боков остается всего по два фута! – воскликнул Чарлз.

– В более широкой части – три фута, в узкой – два, – отвечал Фицрой. Для ходьбы можете рассчитывать на два фута вокруг стола. Ваш гамак мы подвесим вот в этом углу, поближе к выдвижным ящикам. Стоке, который будет проводить за столом большую часть дня, повесит свой гамак наискосок от вашего. Вы оба будете спать над столом, зато над головой у вас – целых два фута высоты до верхней палубы. За столом должен работать еще один человек мичман Филип Кинг. Могу себе представить, что для сухопутного человека помещение кажется тесноватым.

Чарлз выдавил из себя:

– Постараюсь использовать его в полной мере.

– Так я и думал. Мне, правда, предлагали судно побольше, но я выбрал это, так как на опыте убедился в его исключительных качествах и надежности при самых коварных штормах. Размер – это далеко не все. Надежность корабля зависит прежде всего от основательнссти конструкции, знаний офицеров и мастерства экипажа. Ну, вы все еще не раздумали с нами плыть?

– Нет, капитан. Мое отношение к плаванию подобно морскому приливу, только прибывает он не сразу, а небольшими волнами, – это мои сомнения и надежды, которые постоянно сменяют друг друга. Прошу извинить мне столь вымученное сравнение.

На худощавом темном лице капитана Фицроя появилась дружелюбная улыбка.

– Пойдемте знакомиться с остальными нашими офицерами. Они, быть может, и не подходят для королевского двора, но люди все славные…

По прибытии в Лондон он нанес визит своему дальнему родственнику модному в аристократических кругах врачу Генри Холланду, жившему на Брук-стрит. Справившись из вежливости о новостях с момента их последней встречи за чаем в Мэр-Холле, тот, казалось, потерял всякий интерес к Чарлзу, предпочитая рассказывать о самом себе.

– Семья еще ничего не знает об этом, но я усиленно ухаживаю за дочерью Сидни Смита, нашего остроумного и блестящего богослова. И я ей как будто нравлюсь.

– Но, спрашивается, любите ли вы ее? – откликнулся Чарлз.

– Не знаю… во всяком случае пока. Любовь в тридцать четыре года – в этом возрасте я женился в первый раз – отличается от любви в сорок два, когда у меня на руках четверо детей и прошел всего год, как я потерял жену.

– Понимаю.

– А поняли ли вы, когда мы виделись в Мэр-Холле, что я был без ума от Шарлотты Веджвуд? Я сказал ей, что у меня самые серьезные намерения. Она ответила, что уважает меня, что я ей нравлюсь, прибавив, что из меня, по ее мнению, получится заботливый муж. "Но, – закончила она, – я не смогу полюбить вас, как это ни печально".

Однажды после полудня в дверь квартиры кто-то постучал.

– Мистер Чарлз Дарвин?

– Он самый.

– Меня послал к вам капитан Фицрой. Отплытие "Бигля" снова переносится. На этот раз на четвертое ноября.

Чарлз застонал.

– Я тоже, как и вы, ненавижу ждать. Кстати, давайте познакомимся: Огаст Эрл, художник, нанят капитаном Фицроем, чтобы запечатлеть наше кругосветное плавание.

– О, я так и думал, что вы художник. Вы чем-то на него похожи. Заходите. Хозяйка как раз собирается подавать чай.

– С удовольствием. Вместо визитки я принес вам гранки своей новой книги.

Чарлз прочитал заголовок: "Описание девятимесячного пребывания в Новой Зеландии". Ему достаточно было перелистать несколько страниц, чтобы убедиться, что пишет Эрл хорошо. Проглядывая книгу, Чарлз одновременно украдкой изучал лицо художника, его фигуру. Хотя Эрлу и было уже тридцать восемь, гладко выбритая кожа его лица оставалась по-мальчишески чистой и свежей, без единой морщинки, а брови – густыми и черными. На нем были широкие свободные матросские брюки, мятая белая рубаха (жилетки он не носил), стоптанные башмаки, небрежно повязанный черный галстук и круглая широкополая матросская шляпа.

И отец и брат Эрла были профессиональными художниками, прошедшими школу Королевской академии. Огаст, можно сказать, родился прямо в мастерской. Он не хотел заниматься ничем иным, кроме живописи, и свои первые работы, всем на удивление, выставил в академии в возрасте тринадцати лет. Со времени окончания наполеоновских войн он много путешествовал, добираясь до таких отдаленных мест, как Австралия, Карфаген, земли берберов в Северной Африке, Чили, Индия, где его привлекали не только экзотические ландшафты, но и жизнь, хозяйство и войны примитивных племен. Аборигены, которые охотно принимали его, немало потешались при виде взрослого человека, размазывающего краски по куску дерева или холста.

Тем временем хозяйка принесла чай и легкую закуску, и Эрл набросился на них прямо-таки с волчьим аппетитом.

Самоучка, он необычайно много читал и за счет этого был неплохо развит. О пережитом он рассказывал с поистине детской непосредственностью, особенно о своих стычках с англиканскими миссионерами во времена, когда ему пришлось жить и заниматься рисованием среди племени маори. Его образ жизни настолько шокировал миссионеров, что они обвинили художника в разлагающем влиянии на аборигенов и начали кампанию по изгнанию Эрла с острова.

– Они приписали мне отсутствие религиозности! Между тем, пока я жил на Тристан-да-Кунья, я каждое воскресенье вел по утрам богослужение в англиканской церквушке. Вообще я верю в божественное провидение. А вы?

– Я тоже. Более того, приглашение отправиться на "Бигле" просто невозможно объяснить без божественного вмешательства.

Вскоре после ухода Эрла посыльный из книжного мага" зина Родуэлла принес Чарлзу пакет. Вскрыв его, он, к величайшему своему восторгу, обнаружил там книгу Чарлза Лайеля "Основы геологии" – подарок капитана Фицроя.

Генсло написал Дарвину рекомендательные письма к ботанику Роберту Броуну, писателю, автору многочисленных путевых очерков Уильяму Бэрчеллу, а также президентам Геологического и Зоологического обществ и директору Британского музея, но почему-то не включил в этот список Лайеля. Между тем Чарлз знал, что они встречались, когда в 1826 году Лайель провел в Кембридже целую неделю. Может быть, Генсло не написал ему в силу расхождения их взглядов? Не оспаривая фактов, касавшихся изменений в земной коре, замечательно описанных ученым, Генсло считал вопиюще ошибочными выводы, сделанные Лайелем.

Что касается Чарлза, то он очень хотел повидаться с ученым, который в свои тридцать три года, обобщив новейшие данные, опубликовал книгу, вызвавшую ожесточенные споры, но которая вместе с тем оценивалась некоторыми как "самое авторитетное пособие по геологии".

Еще в 1795 году шотландский геолог Джемс Хеттон выпустил свою "Теорию земли", где говорилось: "Не следует рассматривать святое писание в качестве учебника по геологии или какой-нибудь другой науке". Но его книга, написанная трудным языком, оставалась мало кому известной. В отличие от Хеттона Чарлз Лайель писал великолепно.

Дарвин зачитался далеко за полночь. Теперь ему легко было увидеть, почему Генсло не мог принять взглядов Лайеля. Ведь первый, в полном соответствии с Библией, измерял геологическое время всего несколькими тысячелетиями. Школа Генсло полагала, что, после того как господь бог создал мир и населил его, как сказано в книге Бытие, он разочаровался в созданных им существах и ниспослал на их головы катастрофу, чтобы уничтожить Землю и опять начать все сначала. Что же касалось Чарлза Лайеля, то он связывал геологические процессы и явления с силами, действовавшими беспрерывно и равномерно на протяжении миллионов лет.

Подобный взгляд был настоящей революцией. Хотя Адам Седжвик и пришел к частичному признанию серии катастроф, он ни за что не хотел признать концепцию эволюционных изменений, вызываемых естественными силами, а не божественным промыслом.

Шел уже второй час ночи, когда Чарлз задул свечу и, упав на кровать, продолжал неподвижно лежать в темной комнате, пытаясь вжиться в новую теорию, которую он только что проглотил. В памяти всплыли слова одного из тьюторов в колледже Христа:

– Книги – это последние хранилища всего сущего. Хорошего и дурного. Истинного и ложного. Мудрого и невежественного.

Чарлз рывком сел. "Зачем вдруг капитану Фицрою понадобилось посылать мне именно эту книгу? Странно, что он выбрал для меня такой подарок. Ведь в Лондоне немало толкуют о религиозном фанатизме Фицроя, который согласился взять меня на "Бигль" в качестве натуралиста главным образом из-за того, что в будущем я собираюсь принять духовный сан".

Чарлз подошел к окну, выходившему на Адмиралтейство, отдернул шторы.

Капитану Фицрою наверняка известно содержание книги Лайеля, ведь в прессе о ней было предостаточно полемики. Выходит, раз он все-таки послал ее, слухи о религиозности капитана явно преувеличены! Они, правда, знакомы не так уж давно, но за все это время Чарлз ни разу не слышал, чтобы Фицрой произнес что-нибудь подобное тому, что он однажды услышал от Генсло:

– Мне невыносимо думать, что хоть одно слово из тридцати девяти статей доктрины англиканской церкви может быть изменено.

Да и вообще капитан не упоминал ни об англиканской церкви, ни о религии в целом.

Почувствовав облегчение, Чарлз снова лег.

"Я отправляюсь на "Бигле" на целых три года не ради какой-то сверхидеи. В мою задачу не входит доказательство правоты или неправоты священного писания. Я еду просто для того, чтобы наблюдать и собирать. Океан, земля, горы – все они должны приоткрыть мне свои тайны. Что же касается теологии, то спорить о ней с капитаном Фицроем я не собираюсь".

В море нет гор

Когда Чарлз снова поднялся на то же самое возвышение в Девонпорте, откуда капитан Фицрой впервые показал ему "Бигль", он так и обмер от изумления. За те тридцать восемь дней, что он его не видел, гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. Вся перестройка была завершена. Глаз его подметил и добротно обшитый планками корпус, и приподнятую верхнюю палубу, и переборки, и вздымающиеся мачты, и наверху, на корме, его чертежную. По сравнению с другими стоявшими на верфи судами бриг выглядел маленьким, но в его симметрии заключалась особая элегантность. На носу "Бигля" возвышалось небольшое резное декоративное изображение гончей ["Бигль" – по-английски означает "гончая". – Прим. пер.]. Судно располагало тремя светлыми отсеками, два из которых имели по три окна: один из них находился над чертежной, второй – над капитанской каютой, третий – над более вместительной кают-компанией младших офицеров, где они обедали, – имел по четыре окна с каждой стороны.

Спускаясь к причалу, Чарлз увидел, что вся команда занята покраской носовой части судна. Поднявшись на палубу, он обнаружил, что плотники устанавливают выдвижные ящики в его каюте на корме и обшивают строгими панелями красного дерева стены офицерских кают и офицерской кают-компании.

– Ну, как вам сейчас наша развалина?

За его спиной стоял капитан Фицрой, чье худощавое красивое лицо выражало насмешливое удовлетворение. Чарлз покраснел.

– Бриг просто великолепен. Даже сухопутный моряк вроде меня и то не может не восхищаться им.

– Бригу положено только две мачты. Зато мы добавили по третьему парусу – для большей маневренности. По нашему мнению, это самое лучшее судно на здешней верфи. Главное, мой дорогой Дарвин, – это надежность конструкции. Без этого непременного условия роскошные панели красного дерева могли бы никогда больше не увидеть берегов Англии.

В прошлый раз Чарлз успел побывать в Кларенских банях на Ричмонд-Уолк возле порта, названных так в честь принца Кларенского, который за год до этого приезжал на официальную церемонию открытия этого роскошного заведения. Капитан Фицрой перебрался на жительство в обнесенный стеной офицерский квартал, примыкавший к верфи. Дарвин же предпочел перевезти свои пожитки в меблированные комнаты одного из шести со вкусом обставленных доходных домов возле двух бань с бассейнами для плавания (там имелись холодный и горячий душ, парильня, отдельные банные кабины для купания и массажа). Свежая морская вода подавалась в бассейн прямо из Атлантического океана по чугунным трубам. Рекламное объявление в газете обещало, что дом, где поселился Чарлз, "располагает всеми удобствами", и так оно оказалось на самом деле: просторная, безукоризненно чистая спальня, гостиная и столовая, выходившие окнами на Гамоазский канал и зеленый ковер Эд куме кой горы.

В день переезда было холодно и сыро, но после того, как Чарлз разместил свои книги на столах и полках, а вещи – в ящиках и комодах, новое жилище показалось ему весьма уютным местом для ожидания предстоящего отплытия. Всего в нескольких шагах отсюда находились расположенные при банях кофейня, газетная читальня, а также кондитерская. Неподалеку были и таверны: "Курс", "Охота", "Регата"; таверну "Фонтан" и "Гостиницу Томаса" посещали в основном морские офицеры.

Спустя несколько дней младшие офицеры пригласили Дарвина с собой в интендантскую лавку возле верфи. Здесь были лейтенанты Уикем и Саливен, штурман Чафферс, доктор Роберт Маккормик, его помощник Бенджамин Байно, казначей Джордж Раулетт, а также художник Огаст Эрл. Офицеры развлекались тем, что, перебивая один другого, живописали ему страшную картину встречи с Нептуном, когда Чарлз впервые пересечет экватор. Хотя стоял уже конец октября, день выдался ясн:.:й, дул свежий бриз.

Все находились в приподнятом настроении, будучи уверены, что сразу же после получения приказа корабль сможет отплыть немедленно, едва только с севера задует ветер, который позволит им двигаться на юг.

Дружеская обстановка пришлась Чарзлу по душе. "Чудесный народ, думалось ему. – И не беда, если манеры немного грубоваты".

Куда больше его заботило другое: их речь перемежалась морским жаргоном, так что большей частью он понимал столько же, как если бы говорили на древнееврейском языке.

Время проходило с приятностью, хотя погода то и дело менялась, почти как в Северном Уэльсе: холод, бесконечные дожди, туман – и яркое солнце. Все дни он проводил на "Бигле", пытаясь не путаться под ногами матросов, которые под руководством парусных дел мастера продевали через паруса крепкие шкоты, с чьей помощью их можно будет поднимать, закреплять и быстро опускать на палубу, если разразится шторм. Чарлз обшарил на корабле все закоулки, изучил палубы и ют. На полубаке стояло легкое орудие, возле фальшборта, по обе стороны шкафута, – "хлопушки". Четыре медные пушки, стрелявшие девяти- и шестифунтовыми ядрами, находились в кормовой части. Двадцатипятифутовые вельботы были подвешены к шлюпбалкам на юте, а два двадцативосьмифутовых – прикреплены к рейкам на шканцах. Посередине размещалась самая большая из лодок, ял, внутри которого, чтобы сэкономить место, гнездился маленький бот. На корме пристроилась судовая шлюпка.

В Плимуте Чарлз сделал свои последние покупки – ночные колпаки, чтобы не застудить голову во время сна, и резиновый плащ со специальным карманом для хранения питьевой воды.

Вечерами он был занят не меньше, чем днем. Гордившийся красотой и надежностью своей гавани, Плимут превратился также в один из самых богатых культурных центров Англии. К семи часам Чарлз являлся на научные лекции, читавшиеся в "Атенеуме", портик которого с четырьмя дорическими колоннами выходил на Плимутский пролив. Клуб располагал превосходной библиотекой и роскошным конференц-залом. Только что вышедшие из печати книги он брал на Корнуэлл-стрит в греческом храме, носившем название "Частная библиотека"; на богослужения ходил в церковь св. Катерины, стены которой были искусно украшены деревянными панелями. Кроме того, он много гулял по городским улицам. В Плимуте процветала оживленная торговля рыбой, разгружались и нагружались суда, работали железоделательные, мыловаренные и цементные заводы, мануфактуры, производившие парусину и канаты.

Чарлзу повезло с соседом, с которым ему суждено было делить и чертежный стол, и каюту, – девятнадцатилетним Джоном Лортом Стоксом, родом из Юго-Западного Уэльса. Во время совместной экспедиции "Бигля" и "Адвенчера" в 1825 году ему было всего тринадцать лет, и присматривавший за подростком капитан Филип Кинг уже тогда отмечал в нем "уравновешенность, постоянство и добропорядочность".

Чарлз сразу же подружился со Стоксом, что было весьма кстати, потому что жить бок о бок в одной каюте им предстояло не один год.

– Вы с ним поладите, – спокойно отозвался Фицрой. – Стоке – мой самый надежный союзник на "Бигле". Когда нам поручили эту вторую экспедицию, я попытался добиться для него повышения и должности своего помощника. Я писал в Адмиралтейство о том, что он заслуживает назначения на должность помощника главного гидрографа, тем более что никакой прибавки к жалованью этот пост не предусматривает.

Капитан пожал левым плечом – жест, которым он обычно выражал свое разочарование.

– Отказали. Чересчур молод. Но все равно я сделал его своим помощником – неофициально. Он – настоящий талант. Да вы сами увидите. А со временем и Адмиралтейство тоже.

На мягкое, открытое лицо Джона Стокса приятно было смотреть: оно как нельзя лучше отражало его дружелюбный характер. Всегда свежевыбритый, с ясными дымчато-серыми глазами, с шапкой густых черных волос, разделенных на пробор с такой тщательностью, будто он пользовался при этом одним из своих гидрографических инструментов. Среднего роста, еще не раздавшийся в плечах, он говорил неторопливо, с мягким пембрукширским [Пембрукшир – одно из графств Юго-Западного Уэльса. – Прим, пер.] акцентом, никогда не допускал ни назойливости, ни грубости; уверенные движения его рук выдавали в нем прирожденного чертежника. Когда Чарлз спросил, не разочаровал ли его отказ Адмиралтейства, заметив при этом: "Один почет, говорят, не в счет", Стоке беспечно отвечал:

– Отец отзывался об удаче так: "Не будешь надеяться – не поймаешь". Время у меня есть. На флоте я намерен оставаться всю жизнь и надеюсь, что в одной из будущих экспедиций стану капитаном "Бигля".

Чарлз негромко рассмеялся:

– С такой установкой, Стоке, вы дослужитесь до адмирала.

– Не исключено. Пошли покатаемся? Небольшую лодку я смогу раздобыть.

Находившийся на борту тринадцатилетний Чарлз Мастере начинал уже тосковать по дому, и они решили прихватить его с собой.

Пристав в Мильбруке, они привязали лодку и двинулись берегом моря вдоль западного склона Эдкумской горы. Фермы и каменные амбары, похоже, стояли тут еще со времен крестовых походов. Деревня, через которую они проходили, располагалась в низине у подножия высоких холмов, под сенью величественной горы. К единственной дороге, пригодной разве что для повозки с осликом, лепились старой кирпичной кладки дома, оштукатуренные снаружи; лишь изредка попадались сады, вносившие разнообразие в окружавший их горный ландшафт. В самом конце деревни они увидели сельскую церквушку с кладбищем, за которым тропа начинала свой извилистый путь наверх.

– Для меня ходьба – это жизнь! – радостно воскликнул Чарлз. – Когда я подчиняю себе горное пространство, взбираюсь ли я на вершину или спускаюсь, я чувствую себя человеком.

Стоке ухмыльнулся:

– В море нет гор, если не считать тех, на которые "Бигль" начнет взбираться в шторм!

Они стояли сейчас на длинном склоне, круто спускавшемся к прелестной деревеньке Косэнд у залива, с высокими деревьями и добротными домами. Внизу виднелись каменные укрепления, по обеим сторонам которых простирались плодородные поля, где пасся скот. Спустившись, они очутились на маленькой вымощенной камнем площади возле самого залива и зашли в трактир "Контрабандисты".

– Нет, Джонни Стоке, – произнес Чарлз за кружкой эля, – вы неправы. Ведь на каждой стоянке "Бигля" будут горы. И я намерен на них взбираться.

На следующее утро Стоке пригласил его с собой в Ате-неумский сад.

– Я собираюсь привести в порядок принадлежащую "Биглю" астрономическую обсерваторию, чтобы производить наблюдения за склонением магнитной стрелки.

– А что это такое?

– Вы пользовались компасом? Ну так вот, это тоже компас, для навигации он крайне важен. Еще со времени Гилберта, то есть примерно с 1600 года, было известно, что земля действует как огромный двухполюсный магнит, обнаруживающий себя в двух направлениях: горизонтальном, что проверяется с помощью обычного компаса, и вертикальном, на которое реагирует подвижно закрепленная магнитная стрелка. На магнитном экваторе вертикально подвешенная магнитная стрелка занимает горизонтальное положение, а на полюсах стоит вертикально. И по тому, насколько она отклоняется к западу или к востоку, мореплаватель может судить о магнитном склонении. Раньше капитан ориентировался только по компасу и звездам, теперь же с помощью этого нехитрого устройства он узнает долготу и широту. Свое местоположение он определяет везде – на севере и на юге, на востоке и на западе – по отношению к двум полюсам и экватору.

– Общепринято, что Плимут – географический центр мира [Таким центром английские моряки в то время считали этот расположенный в относительной близости от Гринвичского меридиана порт на Ла-Манше. – Прим. пер.], добавил Стоке. – Когда мы установим здесь центральное время, все находящиеся в море суда, обозначив свое местоположение, смогут приближенно сверить свое время с тем, которое показывают часы в Атенеумском саду.

– Значит, когда я буду проплывать по Магелланову проливу, то смогу с точностью сказать, когда здесь, в "Атенеуме", начнется семичасовая лекция!

– Reductio ad absurdum! [Reductio ad absurdum (лат.) – приведение к абсурду (как способ доказательства), – Прим. пер.] – воскликнул Стоке. – Я учился всего четыре года, а подготовлен лучше, чем вы!

– Разные предметы, мой милый, разные предметы!

Познания Дарвина пополнялись с каждым днем.

Нередко за обедом у уполномоченного морского ведомства, куда его брал с собой капитан Фицрой, Чарлз встречался и беседовал с капитаном Филипом Паркером Кингом, чей двухтомник "Описание обследования тропических и западных береговых районов Австралии" настоятельно рекомендовал ему в Мэр-Холле Джозайя Веджвуд, Как-то капитан Кинг отвел его в сторону и сказал:

– На "Бигле" в качестве мичмана отправляется мой четырнадцатилетний сын Филип. Это уже не первое его плавание. Как волонтер он провел на "Адвенчере" целых пять лет. Когда мы отплывали, ему было всего девять, но тогда на корабле находился я и мог сам за ним присмотреть. Сейчас я не могу просить о том же никого из офицеров: ведь это означало бы, что для сына создаются какие-то особые привилегии. Но поскольку вы не моряк, вас я могу попросить о таком одолжении. Зная, что на борту у него есть друг, я чувствовал бы себя спокойнее.

– С удовольствием сделаю все, что смогу, – уверил его Чарлз. – Моим заботам уже поручили юного Мастерса. Я буду брать их обоих с собой на берег, чтобы они учились естествознанию.

Видавшее виды лицо капитана озарилось благодарной отеческой улыбкой.

– Спасибо, мой дорогой Дарвин. В свою очередь, пока "Бигль" стоит здесь на якоре, позвольте мне поделиться с вами некоторыми из моих метеорологических наблюдений. Я научу вас, как пользоваться инструментами, чтобы предсказать надвигающийся "вилли-во" ["Вилли-во" – шквальный ветер в Магеллановом проливе, – Прим. пер.] или ураган, шторм или водяной смерч; как записывать барометрическое давление, точку росы, силу ветра, количество выпадающих осадков…

До сих пор кумирами Чарлза всегда оставались ученые. Профессора Генсло, Седжвик… Их вклад в ботанику и геологию позволил сделать эти науки точными. Сейчас судьба свела его с людьми иного рода изобретателями-практиками, инженерами. Первым из них был Вильям Гаррис по прозвищу "Гром и молния", сорокалетний уроженец Плимута, который закончил медицинское отделение Эдинбургского университета, служил полицейским врачом, а затем вернулся домой, чтобы вести врачебную практику. Женившись в возрасте тридцати трех лет, он забросил медицину. Все свое время он посвящал решению вопросов приспособления электричества к многочисленным практическим потребностям; его перу принадлежал уже ряд статей по электричеству, напечатанных в ученых журналах. Чарлз познакомился с ним за обедом в таверне "Фонтан" и сразу же заразился его бьющим через край энтузиазмом.

Сейчас Гаррис занимался установкой системы громоотводов на "Бигле".

– Мистер Гаррис, не будете ли вы добры объяснить мне технику контролирования молний? – попросил его Чарлз.

Глаза Гарриса и его белые зубы ослепительно блеснули.

– Мы не контролируем их, мистер Дарвин. Правильнее будет сказать, мы их заземляем.

– Мне понятно, как вы это делаете на суше. А вот на море?

– Точно так же. Двадцать первого ноября я намерен продемонстрировать свой способ в "Атенеуме", используя вместо грозового облака электрическую машину, вместо моря – корыто с водой, а вместо кораблей – детские игрушки. Моя система состоит из медных пластин, наложенных одна на другую, проходящих сверху через мачты и реи, а снизу соединенных с водой. Преимущество, которое мы получаем, основано на следующем принципе: пройдя по столь большой поверхности, электрический поток оказывается ослабленным до такой степени, что он не оказывает никакого вредного воздействия даже в том случае, если молния попадает прямо в мачту. Система подобных проводников и будет установлена на "Бигле". Уверен, что за три года вам придется услышать и увидеть предостаточно громовых раскатов, слепящих вспышек молнии, но ни одна мачта, ни один матрос не погибнут.

Второго "человека дела" он встретил в "Атенеуме" на лекции. Сэр Джон Ренни, тридцатисемилетний инженер, только что по проектам своего отца завершил возведение нового Лондонского моста. Сэр Джон теперь был занят перестройкой огромного мола, которому надлежало оградить вход в Плимутский пролив от штормовых волн Ла-Манша и Северной Атлантики. В 1812 году под руководством его отца в этом месте начали сбрасывать известняковые глыбы, и уже через год мол можно было видеть над поверхностью воды. Однако шторм 1817 года и ураган 1824-го нанесли сооружению такой урон, что потребовалась новая перестройка. Таким образом, сын снова завершал работу отца как представитель нового поколения, возможно лучше осознавая, что природа куда более искусна в разрушении, чем человек – в созидании.

Настроен он был весьма дружелюбно.

– Завтра утром я буду работать на молу, мистер Дарвин. Если вас подвезут, то присоединяйтесь ко мне, и я покажу вам, какие изменения мы вносим в конструкцию дамбы.

Капитан Фицрой как раз собрался совершить рабочую вылазку на адмиралтейской яхте и пригласил Чарлза "прошвырнуться". Когда после измерения углов дамбы Фицрой возвратился на яхте обратно, Чарлз остался вместе с Ренни на обдуваемых ветром скалах, наблюдая за тем, как рабочие сбрасывают в воду огромные куски известняка из Орестонских каменоломен.

– Первая наша ошибка, – пояснил сэр Джон, – заключалась в постройке дамбы под прямым углом. Вскоре мы поняли, что не следует давать морю возможность обрушиваться на какую бы то ни было перпендикулярную поверхность. Если оно в сердитом настроении, то может спокойно швыряться глыбами весом в тонну так, словно это всего лишь галька. Новый мол сумеет перехитрить даже самый сильный шторм. Мы строим его как покатую крышу дома. Вода будет ниспадать с него каскадом.

Чарлз взглянул на бурлящую у их ног воду и врезающиеся в море известковые уступы насыпи.

– Вы напоминаете мне Гарриса по прозвищу "Гром и молния", – воскликнул он. – Оба вы стремитесь доказать, что мозг человека может одолеть силы природы.

– Одно слово предостережения, мистер Дарвин. К несчастью, неверно, что мозг человека в состоянии управлять всеми силами природы. Есть то, чего он никогда не сможет ни превзойти, ни подчинить себе.

– Что же именно, сэр Джон?

– Сам человеческий мозг.

…Барометры предсказали верно. Не прошло и часу, как солнце исчезло и с Атлантики подул резкий юго-западный Еетер, приковав корабль к якорной стоянке в гавани. Вскоре с моря надвинулась тяжелая пелена проливного дождя. Как только похолодало, он тут же превратился сперва в мокрый снег, а затем в град. "Бигль" подпрыгивал на волнах, как пробка. Еще ни разу в жизни Дарвин не испытывал такого всепроникающего холода. Шторм продолжался несколько дней. Чарлзом попеременно овладевали то морская болезнь, то тоска по дому, то отчаяние при мысли, что им никогда не выйти из гавани.

2 декабря после полудня, когда он полулежал, вытянувшись в кресле в гостиной у себя дома возле Кларенских бань, куда он вернулся, чтобы отдохнуть после качки на судне, с "Трактатом по теории Земли" Кювье в руках, кто-то забарабанил в дверь. Открыв ее, Чарлз увидел на пороге своего брата Эразма с дорожной сумкой в руке.

– Привет, Чарли. Сюзан сообщила мне твой адрес, и я приехал, чтобы повидаться с тобой.

От удивления у Чарлза отвисла нижняя челюсть и округлились глаза. Эразм превосходно выглядел: лицо его, и без того смуглое, покрывал загар. Волосы на темени заметно поредели, зато на висках торчали пучками, напоминая крылья птицы. Взгляд его глаз, темных и привлекательных, казался отрешенным. Одежда на нем была дорогой, но не крикливой: шерстяной пиджак с широкими лацканами, жилетка, белый воротничок и тонкая шелковая рубашка с черным галстуком.

Чарлз стиснул брата в объятиях. Прошло уже три с половиной года, как Эразм окончил колледж Христа. После краткого визита в Маунт он уехал в Лондон, откуда надолго отправился путешествовать по Франции и Австрии. Когда он стал жаловаться на скверные гостиницы и трудности путешествий, Чарлз поинтересовался, почему он не ведет оседлый образ жизни и не живет с комфортом.

– Как раз это я и намерен сделать, – отвечал Эразм.. – Свое время я буду делить между квартирой на Риджент-стрит и Уиндхемским клубом в Сент-Джеймсе. Время моих скитаний прошло. Я собираюсь навсегда обосноваться в Лондоне и с грустью взирать на то, как проходят годы.

– А врачебная практика?

– Я принимаю не пациентов, а лекарства. Вообще-то со здоровьем у меня как будто все в порядке, только вот моральное состояние подводит: часто я не в состоянии ничего делать.

Чарлз был ошарашен. Как, после стольких лет, проведенных в Эдинбурге, в колледже Христа – а ведь Эразм считался хорошим студентом, – забросить столь уважаемую специальность, к которой брат так хорошо подготовлен! Он, правда, вспомнил, что сам решил не связывать свою жизнь с больными и увечными. Да, но ведь он вышел из игры в самом начале и стал изучать теологию. А где будет искать себе другую профессию Эразм?

– Нигде, дорогой мой Газ! Годы учебы в Эдинбурге и Кембридже, похоже, доконали меня. А если и не меня, то, по крайней мере, мое честолюбие.

Впервые дошел до Чарлза истинный смысл гневных слов отца, когда он увидел письмо с приглашением от Генсло: "Дурацкая затея… бесполезная… после экспедиции ты уже не сможешь заняться ничем серьезным". Да, для Роберта

Дарвина было бы ударом, если бы обнаружилось, что он вырастил двух бездельников, по существу живущих на деньги, присылаемые из дому, и присваивающих себе плоды многих десятилетий тяжелого и самоотверженного труда дарвиновской и веджвудовской семей… По своим моральным качествам они выглядели бы "паразитами" в глазах доктора Дарвина, посвятившего сорок четыре года беззаветному служению своим ближним. – Я вовсе не собираюсь бездельничать только потому, что у меня не будет постоянного занятия.

– Значит, Рас, у тебя есть какой-то план действий? В таком случае я рад за тебя.

– В Лондоне все настолько заняты, что у людей не остается времени, чтобы посвятить его дружбе. Я рассчитываю, что у меня оно будет оставаться, насколько, впрочем, позволит мне мое слабое здоровье.

Чарлз прежде не знал, что у брата "слабое" здоровье. Наоборот, он всегда казался ему и здоровым, и сильным.

– А кого ты намерен одаривать этой дружбой?

Лицо Эразма исказилось гримасой боли. Ему был мучителен этот суд младшего брата, перед которым приходилось оправдываться.

– Я много об этом думал. Я хотел бы завести в Лондоне свой дом, скромный, но уютный, где мог бы собираться народ – есть, пить, знакомиться, беседовать на интересные темы. Я виделся с несколькими писателями. Это, пожалуй, самые одинокие люди на свете, которых мне приходилось встречать.

Каждый день Эразм сопровождал Чарлза на "Бигль", помогал записывать показания барометров, помогал и в других его делах, поражаясь трудолюбию младшего брата. Предстоящее плавание восхищало его, и он ликовал вместе с Чарлзом, когда наконец была объявлена новая дата отплытия – 5 декабря.

Чарлз думал: "Бедный Рас. В сущности, он так одинок. Вот для чего ему понадобился его светский салон, чтобы другие могли дарить ему свое тепло и дружбу".

Как-то он спросил Эразма:

– А что насчет женитьбы? Согласуется это с твоими планами?

– Не думаю. Не хочу брать на себя такого рода ответственность.

– Даже если влюбишься?

– Газ, по мужской линии в нашей семье ты – представитель романтического начала. Я еще помню, как ты гарцевал по полям и лугам с этой своей кокеткой Фэнни Оуэн. По правде говоря, я никогда не знал любви. Моей натуре она чужда.

– Ну уж и чужда. Я тоже могу кое-что вспомнить: разве тебе хоть немножко не вскружила голову кузина Эмма Веджвуд? В семье одно время поговаривали, что вы поженитесь.

Лицо Эразма осветилось теплой улыбкой.

– Ах, Эмма! Наша очаровательная "мисс Неряха"! Да мы даже ни разу не держались за руки. Так что если кто-то и толковал о женитьбе, то только потому, что дарвиновским и веджвудовским кузенам и кузинам просто положено жениться и выходить замуж друг за друга. Вообще-то наши славные сестрички предпочли бы, чтобы я женился на Фэнни, второй из "голубок".

– Лично я всегда думал, что ближе всех тебе кузина Шарлотта. Она красива, обаятельна, а ее акварели сделаны рукой мастера.

– Перестань, Чарлз, на роль свахи ты явно не годишься. Отъезд Эразма вызвал у брата приступ неподдельной тоски – впервые за время пребывания в Плимуте. Редко случалось, чтобы он испытывал подобное чувство.

5 декабря, в понедельник, на небе с утра не было ни облачка. Капитан Фицрой отдал приказ:

– Готовить корабль к отплытию!

У команды вырвался вздох облегчения. Чарлз прыгал от радости… до тех пор, пока с юга не задул штормовой ветер, снова приковав "Бигль" к гавани.

Сидя за столом в чертежной, он сквозь зубы процедил Стоксу:

– Я возвращаюсь в свои Кларенские бани. Хочется доставить себе удовольствие и поспать на прочной, ровной, устойчивой кровати.

– Смотрите не переусердствуйте, – предупредил Стоке. – Стоит подуть ветру с севера и нас унесет из Плимута раньше, чем вы успеете сбросить свою ночную сорочку.

Чарлз продолжал жить на квартире, пока один порыв ветра сменял другой. С каждым днем все больше наваливалась усталость. Когда он ступил на борт, чтоб хоть чуточку взбодриться, качка на "Бигле" оказалась такой сильной, что он тут же поспешил ретироваться. День за днем офицеры только и делали, что следили за барометрами.

Понадобилось целых пять дней, чтобы ветер наконец переменился. В девять вечера они снялись с якоря. Как только обогнули мол, их подхватила большая волна. И снова их предостерегли барометры: с юго-запада надвигается шквал. Корабль начал зарываться носом в волны. Чарлз испытал приступ морской болезни. Это была самая кошмарная ночь в его жизни: вой ветра, рев волн, хриплые возгласы офицеров и выкрики команды – да, этот ночной концерт он забудет не скоро. Утром капитан Фицрой приказал возвращаться в Плимут и ожидать там более благоприятного ветра.

Чарлз снова вернулся в свои Кларенские бани.

Следующие две недели были ужасны: постоянный резкий холод, снег, лед. Все это время Чарлз плохо ел и еще хуже спал; он исхудал, взгляд его сделался грустным. Его товарищи на "Бигле" ворчали и огрызались. Один из них, Питер Стюарт, его ровесник (на флот он пришел в четырнадцать лет), которого Чарлз навестил во время ночной вахты, сказал:

– Там, на берегу, кто-то наверняка держит черную кошку под корытом. Поэтому-то мы и торчим все время в гавани. Пусть скорей подует с севера легкий бриз! Тогда все мы завопим от восторга. Господи, как хочется скорей попасть в тропики!

Когда ветер немного стихал, он надевал свои тяжелые башмаки, большую черную непромокаемую шляпу и дождевик и, взобравшись на Эдкумскую гору, не обращая внимания на пронизывающий холод, часами бродил там, не думая о яростно бушующих волнах, которые обрушивались на песчаный берег и скалы у подножия. Он подставлял лицо ветру и дождю, проникавшему под глубоко надвинутую шляпу. Затем, глядя вниз на клокочущее море, он бормотал про себя:

– Ужас! Так вот оно, то самое море, которому мне суждено отдать годы жизни? Сумею ли я выдержать это?

В воскресенье он вместе с Чарлзом Мастерсом отправился в часовню при доках. Всю ночь дождь лил как из ведра. Впервые тогда он испытал сперва боль в области сердца, а затем сердцебиение. Это могло стать серьезной помехой для его плавания, но он пробурчал:

– Мои беды – это мое дело, о них не узнает никто, кроме меня.

Сердцебиение усилилось. Он измерил пульс; расстегнув сюртук, приложил левую руку к сердцу.

Что же делать? Несмотря на преследовавшие "Бигль" несчастья, Чарлз не столько страшился возможной гибели, сколько перспективы остаться на берегу. Поделиться своими страхами с доктором Маккормиком он не мог: тот немедленно отошлет его в Лондон. Не мог он довериться и Бенджамину Байно, известному своей требовательностью, когда речь шла о здоровье.

Приходилось рисковать. Если сердце разорвется – а сердцебиение, похоже, день ото дня становилось все сильнее, – что ж, пусть тогда его похоронят в море. Едва Чарлз принял это решение, как сердце пронзила острая боль – "целый акр боли", определил он.

Чарлз совершенно пал духом. Он больше не посещал лекции в "Атенеуме", не брал книг из Частной библиотеки. Он отказывался от любых приглашений на чай или на обеды, не совершал восхождений на Эдкумскую гору и не бродил по берегу клокочущего моря. Все свое время он проводил на борту "Бигля", охваченный приступом уныния, а вокруг грохотал гром, вспыхивали молнии и барабанил по палубе проливной дождь, и сердце его, как море о скалы, колотилось о ребра, пока он не решил, что они вот-вот треснут, будто валуны, готовые рухнуть в волны. То были самые худшие дни в его жизни.

Но едва кончились дожди и погода, казалось, установилась, Чарлз занялся своими обычными делами, затем отправился с Саливеном и Кингом на прогулку, а на следующий день обедал в мичманской кают-компании: семеро молодых людей в возрасте от четырнадцати до двадцати трех лет с дружеским уважением взирали на Дарвина – еще бы, ведь у него есть престижный университетский диплом, которого им не видать никогда. Сердцебиения прекратились.

Придя с Бенджамином Байно и Стоксом к открытому всем ветрам заливу Уитсон, Чарлз, обращаясь к друзьям, промолвил:

– Как величественно и божественно здесь море! И после небольшой паузы воскликнул:

– О небо, я только что произнес свою первую проповедь!

С четверть часа наблюдали они за свирепствующими бурунами. Казалось, что покрывавшая их белая пена – это снег. Разбивавшиеся об уступы волны солеными брызгами окатывали всех троих, стоящих на высоком холме. Байно заметил:

– С океанской силой не может сравниться ничто на земле.

Стоке тут же возразил:

– Неудачная игра слов, Бен, даже если это вышло у тебя непроизвольно. Чарлзу и мне куда больше по душе вода, если она ведет себя спокойно и благоразумно. Не так ли, дружище?

– Аминь, – ответил Чарлз.

Была середина декабря, когда Чарлз впервые обедал р каюте капитана Фицроя, который обставил ее с большим вкусом, так что по виду она напоминала комнату в его фамильном особняке. Отделанные красным деревом перебор ки выгодно оттеняли французскую конторку и пару удобных стульев, которые он привез с собой из дома; на сундучке ручной резьбы, где он держал некоторые из своих любимых книг, было разложено несколько особенно дорогих его сердцу вещей: медали, кубки, завоеванные им за время морской службы, две щетки для волос в серебряной оправе и вызвавшая восторг Чарлза маленькая оригинальная ваза веджвудовской работы. На стене висел портрет матери капитана.

Круглый обеденный стол был накрыт, его личным стюардом Фуллером, жалованье которому он платил из своих средств: накрахмаленная скатерть, искрящийся хрусталь, до блеска отполированное столовое серебро. Корабельный кок с утра запасся на плимутском рынке свежим мясом, овощами и фруктами, но сперва на рассвете, прямо у рыбаков купил целую корзину рыбы. Блюда Фуллер подавал молча.

Благодушно настроенный капитан Фицрой вышел к столу в легком цивильном платье и рубашке с кружевными гофрированными манжетами.

– Выводят ли меня из терпения наши задержки? – повторил он вопрос Чарлза. – Да, но без тех эмоций, которые проявляют другие. Я не придерживаюсь теории "черной кошки". Важно одно: чтобы "Бигль" был в полном порядке. Мне подвластно все, что касается постройки корабля, но за юго-западный ветер или шторм я не отвечаю. Силы природы подвластны одному лишь богу. Давайте поднимем сегодня наши бокалы за четыре предстоящих нам счастливых и плодотворных года. К ростбифу я подобрал бутылку чудесного красного вина. Пейте, дорогой мой Дарвин, пока есть возможность. Ведь как только задует северный ветер и выгонит нас из Плимута, жидкости в этой каюте будет не больше, чем в черствых морских сухарях.

– Из всех привилегий, которые вы столь любезно мне предоставили, сэр, ни одна не дорога мне так, как честь обедать вместе с вами.

– Да, в кают-компании младших офицеров бывает шумновато. Все стараются развеселить друг друга. – И, посерьезнев, добавил: – Я должен сообщить вам и остальной распорядок наших совместных трапез. Стол накрывается точно по расписанию: завтрак – в восемь, обед – в час, чай – в пять, ужин – в восемь. Мы должны стараться не опаздывать, но, если один задерживается, другому следует приступать к еде незамедлительно. Кончать трапезу одновременно тоже не обязательно; кто поел первым, тут же возвращается к своим занятиям.

– Понимаю.

– Есть еще одна вещь, о которой я хотел предупредить вас. Здесь, в Девонпорте и Плимуте, мы все немало повеселились в компаниях. Уверен, что я болтал с адмиралами и их милыми дочками не меньше, чем вы. Но на море, особенно в ненастье или когда у меня не получается необходимая карта или схема, мне не до посторонних разговоров, я погружен в свои дела, и никто не имеет права сам обращаться ко мне. Иногда наши обеды будут проходить в полном молчании. Знайте, что это не вызвано никакими личными мотивами просто на море я не выношу пустой болтовни.

– Капитан Фицрой, я уже давал вам обет не входить в эту очаровательную каюту, когда вам захочется побыть одному. Теперь я прибавляю к нему обет молчания, когда будете молчать вы. Я попрошу Стеббинга [Инструментальный мастер, приглашенный Фицроем и лично им оплачиваемый. – Прим. пер.] сделать для меня такой барометр, который бы показывал с максимальной точностью ваше желание или нежелание разговаривать.

Фицрой пришел в восторг.

– Мы с вами сработаемся, Дарвин, сработаемся.

Его обычно серьезные глаза осветила озорная улыбка.

– А я ведь почти готов был отказать вам в тот раз, когда вы пришли ко мне в Адмиралтейство. Знаете почему? Потому что, будучи ярым приверженцем немецкого физиономиста Лафатера, я был убежден, что могу определить характер человека по его наружности. И вот на какую-то долю секунды – вы еще сидели от меня через стол – я засомневался: можно ли с таким длинным носом, как ваш, обладать достаточной энергией и решимостью для путешествия?

Чарлз решил обратить все это в шутку.

– Перестаньте, дорогой мой капитан, вы не могли не знать, что Лафатер был поэтом и мистиком. И в своей теории он не потерпел бы ни грана науки.

Капитан Фицрой нисколько не обиделся.

– Во время предыдущего плавания "Бигля" я попросил мистера Джона Вильсона, нашего судового врача, изучить характер огнеземельцев: их силу воли, честность, хитрость, привязанности, память… Затем мы провели френологическое изучение их голов. Все это записано в моем бортовом журнале.

Брови Чарлза от удивления поднялись.

– Так БЫ изучали шишки на их головах, чтобы выяснить качество их интеллекта?

– Да. Потрясающее занятие.

Некоторое время Чарлз молча изучал мягкие подушечки собственных пальцев.

– Неужели, капитан, вы стали бы ощупывать рукой корпус и нос "Бигля", чтобы убедиться в его мореходных качествах?

Вместо ответа Фицрой с виноватым видом улыбнулся, но спина его при этом едва заметно напряглась.

Возвращаясь к себе в каюту, Чарлз размышлял: "А стоит ли позволять себе такую роскошь, как брать над капитаном верх в споре?"

Как бесконечно разнообразна созданная здесь жизнь

[Выйдя в декабре 1831 года из Девонпорта, "Бигль" в конце февраля 1832 года достиг берегов Бразилии и до середины 1834 года оставался у восточных берегов Южной Америки, где производил съемочные работы. Все это время Дарвин собирал свою коллекцию расте-ний и животных, которую он по частям отправлял в Англию на попутных судах, К тихоокеанскому побережью "Бигль" вышел 28 июня 1834 года. – Прим. пер.]

…Восторг Чарлза от встречи с Тихим океаном быстро сник. Океан можно было назвать каким угодно, только не тихим. Один за другим налетали на "Бигль" неистовые порывы шквального ветра: такой отвратительной погоды не было ни разу с тех пор, как они наконец-то покинули Плимут, даже в сравнении со штормом, чуть не потопившим корабль у мыса Горн. Когда ветры стихли, большая волна все еще не давала кораблю подниматься вдоль западных берегов Южной Америки. Чарлз чувствовал себя совершенно разбитым и был не в состоянии чем-либо заниматься: он не мог ни работать, ни читать, ни принимать пищу, ни находить забвение в сне. Больше остальных страдал Джордж Раулетт: уже давно здоровье его подтачивалось вспышками, как полагал доктор Байно, туберкулеза или какой-то иной инфекционной болезни. При этом Раулетт наотрез отказывался от приема лекарств, которые, по мнению врача, могли бы спасти жизнь самого старого из офицеров на борту, – каломели, морфия, рвотного камня. Вскоре он впал в бессознательное состояние и умер. Ему было тридцать восемь – возраст, казавшийся почтенным.

Тело вместе с грузом свинца зашили в гамак, обернули полотнищем холста, накрыли флагом и положили на доску. Офицеры и вся команда собрались на юте. Смерть Раулетта опечалила всех. Панихиду отслужил Фицрой, закончив ее словами:

– Итак, мы предаем,-тело нашего умершего товарища матросской могиле "вечно меняющейся и таинственной океанской стихии".

Один конец доски подняли. Тело с грузом было предано морским глубинам.

– Это моя вина, – говорил потом Байно. – Я должен был бы списать его с судна и отправить домой из Монтевидео.

– Раулетт знал, что умирает, – ответил Чарлз, стремясь утешить друга. – Он не хотел умереть в Англии. Я ни разу не слышал, чтобы он упоминал о доме, семье или друзьях. Пять лет проплаЕал он на "Адвенчере" и вот сейчас два с половиной года с нами. "Бигль" был его домом, а мы – семьей. Поэтому он и хотел умереть на борту.

Капитан Фицрой намеревался плыть вдоль побережья до Кокимбо, находившегося значительно севернее Вальпараисо, главного порта на юго-западном побережье, но шестьсот штормовых миль вынудили его укрыться в бухте Сан-Кар-лоса на острове Чилоэ. После беспрерывной восемнадцатидневной качки Чарлз заявил:

– Надеюсь, остров прочно стоит на якоре. Ютившиеся в крохотных, крытых тростником хижинах на северной оконечности туземцы, в чьих жилах текла смесь индейской и испанской крови, подплыли на своих легких лодках к "Биглю", приветствуя его с непритворной радостью, – суда в их отдаленный порт заходили не слишком часто. С собой они привезли на продажу свиней, картошку и рыбу.

Чарлз совершил короткую экскурсию вверх по течению ручьев, змеившихся в лесу между деревьями. В свою записную книжку он заносит, что нигде, кроме тропической Бразилии, не наблюдал такого разнообразия проявлений красоты в природе. Удобренная вулканической золой почва была необычайно плодородна, поражая роскошным великолепием произраставших на ней лесов и зарослей бамбука, взобравшегося на сорокафутовую высоту.

"Адвенчер" [Так окрестили участники второй экспедиции на "Бигле" одну из шхун, приобретенных капитаном Фицроем без разрешения Адмиралтейства, для ускорения запланированных съемочных работ, – Прим, пер.] приковылял в порт со сломанным во время шторма утлегарем. Обычно невозмутимый Уикем злился на себя.

– Всю душу выворачивает, – жаловался он.

– .. И конечно же прямо на вашу выскобленную до блеска палубу! съязвил Чарлз, которого Уикем частенько изводил своей придирчивостью по части соблюдения чистоты на корабле.

Он нашел для себя чистую постель в одном из домиков деревушки Сан-Карлос, окруженном сочными лугами и величественными вечнозелеными деревьями. Местные жители были одеты в грубое домотканое шерстяное платье, выкрашенное в темно-синий цвет.

Сперва не переставая шли проливные дожди, как им здесь и положено в зимние месяцы, потом на целых три дня наступила передышка. В один из них Чарлз провел исследование скальных пород с помощью "старого Тора", геологического молотка, названного им так в честь Адама Седжвика. Он пришел к выводу, что породы долго находились под водой и затем поднялись, став сушей. Когда именно? Пять тысяч лет назад, пятьсот тысяч, пять миллионов?

К вечеру того же дня он вернулся на место стоянки "Адвенчера", поужинал на борту вместе с заметно помяг-чавшим Уикемом и осмотрел новый утлегарь.

– Я чувствую то же, что и вы, Джон, – поделился он с другом за окороком с молодой картошкой. – Когда мы обогнули Горн, я места себе не находил от отчаяния и готов был спрыгнуть с корабля и вернуться домой к прелестям Шропшира. Но Чилоэ заставил меня передумать.

Лейтенант Уикем побранил его:

– Не можете же вы, в самом деле, стать знатоком геологии Южной Америки, сидя у себя в Маунте перед камином за вистом с вашими сестрами, если даже они, я в этом уверен, самые очаровательные леди.

Десятидневный переход под парусами на север до Вальпараисо был достаточно спокойным, чтобы дать Чарлзу возможность исписать множество страниц своего дневника и записных книжек. На палубе он появлялся всего несколько раз, когда с "Бигля" замечали проходившие мимо суда. С двумя из них "разговаривали".

– Издали корабли похожи на больших морских птиц, – заметил он Байно.

Прибыв 23 июля в порт Вальпараисо, служивший местом основной стоянки для кораблей английского королевского военно-морского флота в Южной Америке, где пополнялись запасы провианта и куда доставляли официальные распоряжения и почту, они обнаружили там письма из Англии для большинства членов экипажа "Бигля". Чарлза ожидали сразу три: одно – от Каролины, посланное 3 ноября

1833 года, другое – от Кэтти, датированное 27 января

1834 года, и третье – от Сюзан, которая писала 12 февраля, в день его рождения. Все трое и отец помнили об этой дате и хотели, чтобы до него дошли их "любовь и благословение" по случаю его двадцатипятилетия.

В семье все обстояло благополучно. Как всегда, преобладали описание романтических историй и перечень главных событий из семейной хроники: Генри Холланд собирается жениться на дочери Сиднея Смита, как он дал понять Чарлзу во время их встречи в Лондоне. Сестры Дарвина от этого не в восторге… Дядя Джоз уговорил Генслея Веджвуда не подавать в отставку со своего поста. Сюзан счастлива, "подчищая" толстую книгу расходов и бесконечные счета; Кэтти превратилась в настоящего "гуляку" и думает только о балах и приемах. Эразм ведет в Лондоне беззаботную жизнь холостяка, убивающего все время на светские визиты. От прежней Фэнни Биддалф [Соседка Дарвинов по Маунту, за которой Чарлз одно время ухаживал, – Прим. пер.] "осталась одна только тень"… Английские газеты сообщили о революции в Буэнос-Айресе…

Получил он и длинное письмо от Генсло от 31 августа 1833 года. Еще одна партия коробок и ящиков, писал профессор, благополучно достигла Кембриджа:

"…Не считая, правда, нескольких заспиртованных экспонатов, поскольку через дырявую затычку из бутыли вытекла жидкость. Ископаемые останки мегатерия оказались чрезвычайно интересными, поскольку они дают возможность представить себе некоторые из частей этого животного, которых недостает в коллекциях как нашей страны, так и Франции. Буклэнд и Клифт демонстрировали их на геологическом семинаре во время третьего заседания Британской ассоциации в Кембридже под председательством профессора Адама Седжвика. Я только что получил от Клифта письмо, в котором он просит меня послать ему всю находку целиком, с тем чтобы он мог произвести ее тщательный анализ, подремонтировать кости и затем отослать мне обратно с описанием назначения каждой из них и роли, которую они играют в остеологическом строении Чудовища…

Я разложил различных находившихся в бочонке животных по банкам со свежим спиртовым раствором и поместил их к себе в подвал. Все, что более подвержено разрушению (насекомые, кожи и т. д.), я храню в комнатах, а в кости в виде предосторожности ввожу камфару. От растений я в восторге, хотя до сих пор и не разобрался с ними; впрочем, вместе с Гукером и при его помощи я надеюсь вскоре сделать это…"

Как и Чарлз, Генсло мечтает о том дне, когда они снова смогут встретиться и обсудить все, что случилось за время плавания, но вместе с тем надеется, что Чарлз будет продолжать его, пока возможно.

"Если Вы подумываете о том, чтобы вернуться до истечения срока экспедиции, то не спешите с решением – принимайте его, дав себе, по крайней мере, месяц времени на размышление и лишь в том случае, если желания продолжать плавание не возникнет ни разу… Но подозреваю, что всегда найдется хоть что-нибудь, чтобы поддержать Ваше мужество. Посылайте домой любые кусочки черепа мегатерия, какие только попадутся Вам на глаза, и всех ископаемых. Не забывайте про свой сачок, так как я предвижу, что Ваши мельчайшие насекомые почти все окажутся неизвестными видами…"

Сложив письма, Чарлз спрятал их в верхний ящик комода и сел за чертежный стол, чтобы поразмыслить над их содержанием. Сюзан, отличавшаяся абсолютной грамотностью, написала, что в своем путевом дневнике ои допустил ряд незначительных ошибок в написании слов "терять", "ландшафт", "высочайший", "профиль", "каннибал", "умиротворенный" и "ссора". Однако вслед за этим замечанием она приписала строку, которая не только компенсировала критику, но и глубоко потрясла его: – "Что за чудесная и увлекательная книга путешествий получилась бы из твоего дневника, если бы его напечатать".

Опершись о стол, он прикрыл глаза ладонями. Неужели дневник мог стать книгой? Он никогда и не мечтал о его публикации. Правда, он был настолько самонадеян, что воображал, будто может написать книгу с изложением своих геологических наблюдений в Южной Америке. Он упорно и много работал над собиранием материала и теперь решил, что эта книга должна быть написана. Но вот дневник? За свою жизнь он прочитал множество дневников известных путешественников, и ему ни разу не пришла мысль, что у него есть даже малейший шанс внести хоть какой-нибудь вклад в подобную литературу. При одной мысли об этом кружилась голова. Однако он не будет таким дураком, чтобы робеть. За минувшие два с половиной года он исписал несколько сот страниц дневника, стремясь к той живой, искренней и непринужденной манере, которую подметила Сюзан. Что ж, он будет продолжать в прежнем духе, писать обо всем, что видит, думает и чувствует, включая условия жизни людей в странах, с чьей культурой он знакомился во время своих странствий.

Роберту Фицрою с почтой повезло куда меньше. Когда Чарлз явился на обед, то не мог не заметить, что капитан был взвинчен до крайности: болезненный цвет лица, один глаз налит кровью. На его письменном столе лежало письмо от капитана Бофорта. Фицрой поднял на Чарлза невидящие глаза, глубоко вздохнул.

– Новости хуже некуда. Придется продать "Адвенчер", рассчитать двадцать матросов, которых я нанял в Монтевидео, и выплатить им жалованье и все, что положено, за свой счет. Семьсот фунтов стерлингов, которые пошли на переоснастку шхуны, – тоже из моего кармана.

Он вскочил, взволнованно зашагал по небольшой уютно обставленной каюте.

– Да, Чарлз, для меня это горькое разочарование. Обида никогда не изгладится из сердца. Если бы Адмиралтейство позволило нам сохранить "Адвенчер", мы смогли бы ликвидировать все "белые пятна" на карте западного побережья Патагонии, произвести последовательную съемку берегов до самого экватора, а затем заняться Галапагосскими и Маркизскими островами, а также островами Общества, Тонга и Фиджи. С двумя судами мы управились бы со всеми делами в течение 1836 и частично 1837 года…

– 1837-го! Выходит, путешествие должно занять целых шесть лет!! – И хотя все внутри Чарлза дрожало, лицо его оставалось невозмутимым.

– Ваши карты и схемы – вот ваше оправдание. Мало кто в мире выполнял картографические задачи такого масштаба.

Фицрой, однако, был слишком подавлен, чтобы ухватиться за эти приятные его слуху слова ободрения.

– Ну нет, теперь лорды Адмиралтейства от меня уже не отступятся. Они зашлн так далеко, что отклонили всех троих, кого я представлял к повышению в звании, среди них Джоа Стока и боцмана… Однако я не допущу, чтобы страдала моя работа! Я предлагаю, чтобы оставшуюся неделю июля и август, то есть оба зимних месяца, мы находились здесь, в Вальпараисо. Я буду жить это время на берегу вместе со Стоксом и Кингом. Нам потребуется больше места, света и спокойствия, чем можно обеспечить на борту. А лейтенант Уикем займется переоснасткой и пополнением запасов на "Бигле".

– Тогда я тоже смогу месяц с лишним находиться на берегу и совершить путешествие в Анды? – Чарлз с трудом сдерживал радость в голосе. На устало-озабоченном лице капитана появилось слабое подобие улыбки.

Сам Фицрой ранее намеревался выбраться на неделю в Сантьяго, во всех отношениях приятный столичный город. Сейчас, однако, он сокрушенно покачал головой.

– С Сантьяго ничего не выйдет. Там мое внимание неизбежно отвлекут тысячи разных интересных вещей, а мое дело – заниматься скучной рутиной подсчетов, изучать собранный обоими судами материал. Вместо себя я пошлю Уикема, чтобы добиться от чилийского правительства разрешения на проведение съемки их берегов.

– Но, сэр, тысячи разных вещей – ведь это как раз то, что вам необходимо, – запротестовал Чарлз, – они помогут вам избавиться от ваших разочарований, как следует отдохнуть, чтобы с новыми силами проработать еще год.

Фицрой устало закрыл глаза.

Своими опасениями Чарлз поделился с Бенджамином Байно:

– Послушайте, Бен, нельзя ли как-нибудь заставить его сбавить темп? Работа сводит его в могилу. А теперь, когда в Адмиралтействе с ним так обошлись…

– Если бы капитан сломал руку, – ответил Байно, – он разрешил бы мне вправить кость. Если бы у него был порез на бедре – позволил бы промыть рану. Но вмешиваться в то, что происходит у него в голове, мне не дозволено. Излечение усталости и депрессии не входит в компетенцию судового врача.

– А жаль, – откомментировал Чарлз.

Поскольку в Вальпараисо Чарлзу предстояло провести целых пять недель, он сошел на берег и отправился на поиски жилья. Неожиданно он натолкнулся на Ричарда Корфильда, своего старого школьного друга из Шрусбери.

В те далекие годы Дарвин нередко бывал у Корфильдов дома в Питчфорде, небольшой деревушке возле Шрусбери. Нынешние дела Ричарда, который был на два года старше Чарлза и приехал в Чили несколько лет назад в качестве торговца, представлявшего интересы английских промышленных фирм, шли в гору.

После того как молодые люди перестали трясти друг другу руки и выражать свое изумление и восторг по поводу столь поразительной встречи вдали от дома, Чарлз рассказал, что занимает должность натуралиста на борту "Бигля", осведомившись затем у Корфильда, не знает ли он в городе какой-нибудь приличной английской семьи, которая бы сдавала комнаты.

Корфильд рассмеялся:

– Знаю ли я? Можешь ставить самую последнюю гинею – не проиграешь. Да у меня самого чудесный дом в пригороде Алмендрал, это бывший пляж. Места сколько душе угодно. Иди и возвращайся обратно к восьми с вещами. Я отвезу тебя домой прямо к ужину и устрою наилучшим образом.

Погода стояла превосходная – голубое небо, теплое солнце над головой. Чарлзу нравился этот город, выстроенный у самого подножия гор и состоящий из одной длинной улицы, вытянувшейся параллельно побережью. В тех местах, где горы перерезали узкие лощины, дома так и лепились друг к другу.

Все комнаты в доме Корфильда выходили окнами на внутренний дворик с маленьким садом; на стенах висели английские гравюры, изображающие охотничьи сцены: всадники в красных куртках на лоснящихся лошадях, свора ухоженных гончих, заливающихся лаем в предвкушении охоты на лисиц.

Расходы по дому, объяснил Корфильд, делит с ним еще один джентльмен. Они составляют весьма скромную сумму около четырехсот фунтов стерлингов в год, включая затраты на еду и питье, жалованье двум слугам и содержание четырех лошадей. Когда Чарлз стал настаивать, чтобы ему позволили оплатить какую-то часть этих расходов, белокурый, голубоглазый Корфильд ответил:

– Будь по-твоему, раз уж тебе так хочется, хотя я предпочел бы видеть тебя не постояльцем, а гостем. Будь любезен, вычисли свою долю сам – ты ведь проходил тот же курс арифметики, что и я.

– Ричард, в Шрусбери меня так и не научили ни складывать, ни вычитать. Этому я научился, наблюдая, как отец каждый день тщательно подводит баланс в гроссбухе: сколько и откуда он получил, сколько истратил и на что именно.

На следующий день было воскресенье, Корфильд устроил в честь Чарлза званый обед, на который была приглашена большая часть английской колонии Вальпараисо, а также капитан Фицрой. Чарлзу показалось, что по общему уровню гости превосходят тех англичан, которых он до сих пор встречал в других южноамериканских городах. Их интересы, во всяком случае, не ограничивались кипами товара, фунтами стерлингов, шиллингами и пенсами. Пожилой торговец наклонился к нему через стол с вопросом:

– Мистер Дарвин, не будете ли вы столь добры высказать напрямик свое мнение по поводу "Основ геологии" Лай-еля? У нас тут неплохие связи с лондонскими книжными магазинами, так что первые два тома нам удалось прочесть.

Удивленный тем, что встретил в Чили человека, читающего Лайеля, Чарлз отвечал довольно пространно. Корфильд заметил:

– Знаешь, Чарлз, из тебя получился бы замечательный педагог. Сам-то ты не думал о преподавании в Кембридже?

– Я учился на священника, и отец именно этого от меня и ждет. Но должен сказать, что не исключаю для себя возможности преподавательской деятельности.

Чили представляет собой как бы длинный узкий карандаш, зажатый в тисках между суровыми Андами и столь же суровым Тихим океаном. Чарлз хотел было сразу же отправиться к подножию Анд, прежде чем зимние снега отрежут путь. Но ему, измотанному морскими штормами, так понравился здешний благодатный климат, что он провел в лени и праздности две недели, греясь в лучах вальпараисского гостеприимства.

7 августа 1834 года в порт завернул поднимавшийся вдоль побережья пакетбот. На его борту находилась почта для "Бигля". В ней было и письмо для Чарлза от Каролины, датированное 9 марта и содержавшее целый набор странных сообщений. Лондонская "Таимо, к примеру, извещала о прибытии "нескольких ящиков с ископаемыми, птицами, четвероногими и образцами геологических пород, собранными натуралистом мистером Даусоном и посланными на имя профессора Гиндона в Кембридже".

– Ну и что! – воскликнул Чарлз. – Мое имя впервые появляется в английской газете, где уж тут надеяться, что его правильно напишут.

Он с облегчением вздохнул, узнав, что третья партия его ящиков благополучно прибыла к месту назначения: на заметку в "Тайме" можно было полагаться, решил Чарлз, даже если в ней переврано не только мое, но и имя профессора Генсло. В письме Каролины содержалось и другое столь же удивительное известие. Эразм от имени брата развернул в Лондоне бурную деятельность, и результаты были налицо. Каролине он писал:

"Я нанес визит мистеру Клифту, куратору музея при Медицинском колледже, чтобы ознакомить его с тем местом из письма Чарлза, где он говорит о костях. Надо было видеть, в какой неуемный восторг пришел этот маленький человечек. Из Кембриджа, по моей просьбе, ископаемых доставляют в Лондон. Дело в том, что последние месяцы куратор все свое свободное время отдавал ископаемым. То, что в колледже находится лобная часть черепа мегатерия, а Чарлз отправил домой как раз недостающие его части, действительно представляется необъяснимым совпадением. Теперь они смогут воссоздать череп полностью".

От себя Каролина приписала: "Я так рада, дорогой мой Чарлз, что ты нашел именно те кости, которые так восхищают ученых мужей".

Том Эйтон, в чье родовое поместье он ежегодно приезжал охотиться, несколько дней гостил в Маунте и затем отправился в Кембридж, чтобы, по словам Каролины, "услышать, что говорят там об экспонатах, которые ты отослал домой".

Откуда, спрашивается, мог Том Эйтон взять, что в Кембридже вообще будут говорить о его коллекциях? В письме сестры было и третье поразившее его сообщение. Отец шлет ему самые добрые пожелания и просит Каролину написать, что он не "рычал и не ворчал" по поводу взятых Чарлзом последних пятидесяти фунтов стерлингов. Чарлзу нечего переживать из-за денег, но следует, однако, проявлять все возможное благоразумие. Доктор Дарвин также обратился к дочери с вопросом: "Сказала ли ты ему о его славе?"

Чарлз от души расхохотался, представив себе славу мистера Даусона, пославшего все эти коллекции профессору Гиндону в Кембридж.

…С нетерпением ожидал Дарвин встречи с Галапагосскими, или Черепашьими, островами, названными так в честь гигантских сухопутных черепах, которых по чистой случайности обнаружил епископ Берланга, чью экспедицию снарядил испанский король Карл I. Попавшее в штиль судно продрейфовало около шестисот миль в сторону от побережья Южной Америки, где его прибило к группе вулканических островов. Больше всего Чарлз, как сказал он Джону Стоксу, теперь радовался предстоявшему "восхождению на какой-нибудь действующий вулкан".

Полтораста лет после первого случайного визита к Гала-пагосам не осмеливалось подойти ни одно судно, хотя острова и значились на картах Ортелиуса и Меркатора 1587 года. Те немногие, кто знал об их существовании, старались обходить опасные рифы, страшась зловещего вида самих островов, казалось сорвавшихся с места и медленно кружащих по Тихому океану.

Так продолжалось до тех пор, пока флибустьеры и китоловы не обнаружили на островах запасы пресной воды и буквально тысячи гигантских черепах, месяцами сохранявших жизнеспособность: будучи штабелями, по полдюжине, сложены на нижней палубе, они обеспечивали команду свежим мясом. На Галапагосы началось сущее паломничество, там даже было открыто местное "почтовое отделение" – установленная в развилке двух сросшихся деревьев бочка, куда моряки могли опускать письма, которые забирало первое же судно, шедшее в нужном направлении.

…За последние восемь дней "Бигль" проплыл уже расстояние в тысячу миль, и все с нетерпением ждали землю. Наконец вахтенный закричал с мачты:

– Прямо по курсу остров, сэр!

Это он увидел на оконечности острова Чатам верхушку горы Питт. По мере того как бриз и течение совместными усилиями продвигали их вперед, стали отчетливее видны вершины и других высоких холмов.

Ненадолго задержавшись возле острова Худ, они спустили вельбот, чтобы отправить Чафферса и мичмана Меллерша подыскать место для стоянки. В бухте острова Чатам был спущен на воду другой вельбот, на котором отплыли десять матросов во главе с лейтенантом Саливеном с заданием нанести на карту центральные острова архипелага – восемнадцать вулканических реликтов.

На первый взгляд острова показались Чарлзу совершенно безжизненными. Покатые симметричные конусы застывшей черной лавы были покрыты безлиственным кустарником и чахлыми деревцами. Но на этом его разочарование кончилось. Как только "Бигль" бросил якорь в гавани св. Стефана у берегов острова Чатам, обнаружилось, что вода в заливе буквально кишит рыбой. На поверхности то и дело появлялись головы акул и морских черепах. Как и другие, Чарлз тотчас закинул удочку и вскоре уже вытаскивал улов прекрасные экземпляры длиной от двух до трех футов, так что вся палуба оказалась заваленной трепыхавшейся рыбой. После обеда он высадился на берег вместе с Кингом и Стоксом. День был нестерпимо жарким, а цвет лавы напоминал ему черную кухонную плиту Энни у них в Маунте. Его поразило, какое множество пресмыкающихся живет на лаве – здесь были не только одетые в твердый как камень панцирь неповоротливые черепахи с торчащими на коротких толстых шеях головами, но и тысячи каких-то скользких тварей, преспокойно громоздившихся одна на другую по пять-шесть штук у подножия скал.

– Что за отвратительные неуклюжие создания, черные, как сама эта пористая лава! – воскликнул Чарлз. – Я даже не подозревал, что они живые, пока не подошел ближе.

Стоке скривился при виде столь мерзкого зрелища.

– Я слышал, их называют "чертенятами тьмы". Чарлз отвернулся, не сделав даже попытки поймать

хотя бы одного из них для коллекции. Вместо этого он предпочел заняться своим гербарием, взобравшись на склон мертвого вулкана. Он набрал десять видов различных растений.

– Растения до того бедны, – воскликнул Чарлз, – что профессор Генсло наверняка решит, будто я собирал их не в тропиках, а где-нибудь в Арктике!

К тому же растения издавали ужасный запах.

Единственным утешением в этот первый день оказались для него птицы таких видов ему никогда прежде не доводилось видеть.

– Все новые и все разные! То-то обрадуются дома мои друзья-орнитологи.

Когда на следующий день судно сменило стоянку, находки были не менее ценными: в черных прибрежных скалах Чатама ползали ярко-красные крабы, на песчаных отмелях копошились морские львы, перекликавшиеся какими-то трубными звуками в перерывах между удивительно грациозными заплывами.

– Подумать только, – удивился Чарлз, – со стороны остров выглядел совсем мертвым. Но как бесконечно разнообразна созданная здесь жизнь!

Вместе со Стоксом он поднялся на край широкого, но невысокого кратера. Вся местность к северу была усеяна небольшими черными конусами. Чарлз назвал их печными трубами, через которые в древности выходила подземная расплавленная магма. Рассмотрев образцы породы, он быстро установил, что вулкан когда-то находился под водой. Из кратера он прихватил несколько кусков твердого вулканического туфа, похожего на песчаник.

Каждый день на Галапагосах таил для Чарлза все новые и новые приключения, по мере того как "Бигль" менял места стоянок, обходя побережье одного острова за другим – Чатама, Джемса, Чарлза, Нарборо и Албемарла, где возвышался самый крупный вулкан: его восточный склон, сухой, безжизненный и черный от лавы, был изрыт мелкими кратерами, обрамлявшими большие, откуда и изверглась черная лава. Нередко Чарлз брал с собой палатку, спальные принадлежности и отправлялся на берег в сопровождении одного или двух членов экипажа. Обычно они располагались лагерем подле какого-нибудь жалкого ручья в небольшой долине; шли по черному или по коричневому песку, что было неприятно даже в башмаках на толстой подошве, так как температура доходила до предельной отметки на шкале термометра – 137 градусов [ По Фаренгейту (около 44 по Цельсию), – Прим. ред.]!

На острове Джемс их прогулка оказалась весьма продолжительной. Они прошагали около шести миль от берега, чтобы подняться на высоту две тысячи футов. Было очень жарко и сухо; склоны возвышенности поросли низкими корявыми деревьями, почти лишенными листвы, но размерами превосходившими те, что попадались Чарлзу до сих пор. Еще выше они обнаружили единственные на острове источники воды. Над возвышенностью висели облака: водяной пар, конденсировавшийся деревьями, оседал в виде капель, наподобие дождевых. Это действовало удивительно освежающе,

Иногда, чтобы попасть на узкую полоску пляжа, высаживался "десант": закатав широкие штанины выше колен, связав шнурками ботинки и повесив их на шею, они пережидали очередную волну, спрыгивали с борта вельбота и брели в воде, нашаривая босой ногой дно отмели, покрытое галькой базальтовых пород. Иногда перед ними возникал вздымавшийся резко вверх утес из лавы, карабкаться по которому приходилось, находя в почти вертикальных стенах едва заметные трещины.

Ежедневно матросы доставляли с берега по десять – пятнадцать гигантских черепах. Чарлз и Симе [Моряк, которого капитан предоставил в распоряжение Дарвина, ставший впоследствии его помощником. – Прим. пер.] однажды попытались поднять одну из них. Приложив немало усилий, они добились лишь грозного шипения, вслед за которым тяжеловесное допотопное существо спрятало голову и начало медленно отползать в сторону. Дарвин взобрался на толстый панцирь, но черепаху это не остановило. , – Уверен, усмехнулся Чарлз, – она даже ничего не почувствовала. Интересно бы узнать, сколько ей лет? Говорят, они живут по нескольку столетий. Должно быть, кактусы, которыми они питаются, и есть "Фонтан вечной молодости" Понс де Леона [Испанский исследователь (1460 – 1521), попал в Новый Свет вместе с Колумбом, открыл Флориду в поисках так и не найденного им "Фонтана", Прим. пер.].

С точки зрения геолога, острова содержали много поучительного и забавного. Повсюду, насколько хватало глаз, высились вулканы всевозможных размеров, причем некоторые были столь малы, что казались игрушечными. То и дело Чарлз натыкался на слои вулканического песчаника, потоки застывшей лавы и целые поля огромных стекловидных кристаллов полевого шпата, сцементированных лавой. Ручьи почти все пересохли: об их возрасте говорило наличие или отсутствие растительности. Трава и деревья были одеты не только листвой, но и цветами, преимущественно коричневого цвета. Некоторые вулканы представляли собой довольно высокие холмы, становившиеся все зеленее по мере приближения к вершине, где часто дул освежающий южный пассат.

Чарлз исследовал черные воронки кратеров, напоминавшие ему чугунолитейные печи Вулверхемптона. Это были большие круглые углубления, "которые, должно быть, образовались под давлением газа в ту пору, когда лава еще не застыла".

– До чего же приятно своими глазами увидеть то, что издавна знакомо тебе лишь по книгам! – радовался он.

Однажды Чарлз ночевал на берегу, а весь следующий день собирал образцы черной базальтовой лавы, вулканического туфа, древние раковины и насекомых, которых он мог только описать, но не назвать; собирал он также кактусы, кустарник, птиц и морских ящериц, поначалу показавшихся ему премерзкими существами, но теперь приводивших его почти в восхищение, так ловко ныряли они в воду за кормом, избегая при этом своего единственного врага, акул, и вновь возвращались на берег, чтобы вволю понежиться в тепле солнечных лучей. От палящего тропического солнца волосы Чарлза сделались золотисто-рыжими.

Он никак не ожидал обнаружить на архипелаге красоту, от которой захватывало дух: искрящуюся синеву неба и моря; богатство оперения бесчисленных птиц-фрегатов с их надутыми воздухом оранжевыми или красными сумками на шее, пингвинов, глупышей в белоснежных масках и с голубыми лапками, не умевших летать бакланов с усеченными бесполезными крыльями, волнистых альбатросов, гнездившихся на лаве чаек с раздвоенным хвостом, красноклювых тропических птиц, ночных цапель, вьюрков; небольшие заводи, в которых игриво плескались детеныши тюленей, в то время как массивный самец забирался на самый удобный выступ скалы, где вокруг него располагались самки; морских черепах, выкапывающих ямку в песке, чтобы отложить там яйца, в то время как птицы откладывали свои яйца в жалких гнездах на затвердевшей лаве или высоко в изрытых оспинами пористых базальтовых скалах, местах их спаривание неуклюжих коротконогих наземных черепах, похожих на обитателей какой-то другой планеты; все разнообразие звуков, издаваемых птицами и морскими животными. А зелень на самой вершине холмов! В земле, которую веками заносил туда ветер, пустили корни palo santo, пуговичный мангр, matazarno: искривленные кактусовые деревья, особая разновидность неприхотливого кактуса, большие овальные листья которого образовывали соединенные между собой ветви. А отверстия в скалах – сквозь них, подобно гейзерам, извергалось из глубин море; а подводные утесы, спускающиеся, случалось, ко дну океана на целых две мили, и совершенно круглые озера или фантастические скальные колонны, над которыми потрудились два скульптора ветер и море!

Несколько сот собранных Дарвином видов рыб казались просто невероятными; в прибрежных водах наряду с проворными крабами водились морские звезды, морские ежи, "песчаные доллары" и "морские огурцы", блестевшие в раскаленном добела воздухе.

Чарлз сумел обнаружить всего один живой, курящийся вулкан. Поднявшись на край кратера, он заглянул внутрь и удостоверился, что там нет ни огня, ни жидкой лавы. Было совершенно очевидно, что ни многочисленные вулканы на каждом из островов, ни сами эти острова не появились одновременно. Каждый из них состоял из множества отдельных и разнородных по составу потоков лавы, извергнутых вулканами. Таинственное, наводившее ужас вулканическое обличье островов, обилие живых организмов в океане, в воздухе и на усеянных обломками ракушек берегах – все это выглядело так, словно Галапагосы были созданы господом богом на одной из самых ранних, "экспериментальных", стадий, пока он еще не пришел к окончательному решению, какой именно ему желательно видеть землю и кем ее заселять.

Не сразу, а лишь когда "Бигль" бросил якорь в бухте острова Чарлза, Дарвин впервые за время плавания почувствовал, правда пока еще смутно, какое важное значение будут иметь для него Галапагосские острова. Толчком к этому послужило сделанное им самим неожиданное открытие. Изучая пойманных на двух разных островах земляных вьюрков, он обнаружил поразивший его феномен: у птиц было разное строение клюва. Его "пробуждение" довершил исполнявший на островах обязанности британского губернатора Николас Лоусон, назначенный на свой нынешний пост после того, как Эквадор стал заявлять о собственных притязаниях на территорию архипелага. За это время Лоусон успел основательно прожариться на здешнем солнце, что, впрочем, не мешало ему оставаться влюбленным в своеобразную красоту голых черных скал, чистоту лагун и разнообразный животный и растительный мир Галапа-госов.

Прибыв на остров Чарлза, чтобы посетить китобойную шхуну, он сам вызвался показать Дарвину поселение, где проживало около двухсот ссыльных, выдворенных из Эквадора за политические выступления против режима страны. Во время четырехмильной прогулки по утрамбованной шлаковой дорожке, проложенной к центру острова, они обогнали несколько гигантских черепах, двигавшихся со скоростью четыре мили в сутки.

Лоусон заметил:

– Держу пари, что смогу безошибочно определить, с какого из островов попала сюда каждая из них.

Чарлз остановился как вкопанный.

– Что? Уж не хотите ли вы сказать, Лоусон, что на каждом из здешних островов свой особый вид черепах?

– Безусловно, мистер Дарвин. Уже больше года назад я узнал, как их надо опознавать. В основном они отличаются своим панцирем. На каждом острове он разный по высоте, а спереди и сзади характерные для каждого вида выгнутые поля. Есть различия и в окраске, и в толщине. Да и по размерам черепахи с разных островов тоже разные: у одних шеи и лапы длиннее, у других – короче.

Чарлз никак не мог прийти в себя от удивления.

– Но почему и как возникли эти отличия? – спросил он Лоусона.

– Ничего не могу сказать, мистер Дарвин. Я знаю только то, что вижу собственными глазами.

Это загадочное явление застряло в мозгу Чарлза столь же прочно, как застревали колючки в шерсти Пинчера, которого он выводил гулять по берегу Северна. Те несколько часов, что он провел с Лоусоном в маленьком пуэбло [Поселок (мел.). – Прим. пер.], состоявшем из наспех сколоченных, крытых тростником хижин на высоких подпорках в окружении банановых зарослей и грядок картофеля, загадка галапагосских черепах продолжала терзать и мучить его. Чарлз расположился на бревне возле родника, куда приползали на водопой черепахи – и сухопутные, и морские. Пресная вода была крайней редкостью в здешних местах, так как пористая лава не удерживала дождевую влагу. Многие из этих доисторических чудовищ с вытянутыми шеями ползли вверх по склону, в то время как им навстречу спускались те, кто уже успел утолить жажду. Дарвин внимательно наблюдал, как черепахи, опустив голову, с жадностью лакают живительную влагу.

"Я допустил серьезную оплошность, – решил он, – поместив свои находки с разных островов в общий контейнер, не обозначив при этом точного места происхождения каждой из них. Если существуют различия в форме клюва у вьюрков и панциря у черепах, то необходимо будет с величайшей тщательностью промаркировать всю коллекцию. Тогда появится возможность сравнивать экспонаты друг е другом, чтобы твердо установить, есть ли отличия и у всех других видов – птиц, ящериц или растений с разных островов. Это может стать самым важным из моих открытий за время плавания. Что же все-таки вызывает эти различия? Тут-то и зарыта собака".

Из тридцати шести дней, которые "Бигль" занимался съемкой Галапагосов, двадцать Чарлз провел на берегу.

Здесь в изобилии водились игуаны длиной от двух до трех футов с чередующимися оттенками цветов от желтого до розового и пурпурного (так что сама безобразность животного казалась красивой). Их норы были столь многочисленны, что порой негде было поставить палатку. Эти огромные ящерицы питались ягодами и листьями, в поисках которых частенько взбирались на деревья. Влагу они извлекали из сочных кактусов.

От непрестанного собирания коллекции у Дарвина голова шла кругом одних только птиц было свыше двадцати видов, причем – он твердо знал – еще никем не изученных. Вокруг все цвело, поскольку экспедиция прибыла на острова как раз в пору цветения: шероховатые травы, кактусы, мхи, папоротники, солелюбивые суккуленты. Когда вельботы, один под командованием Чафферса и Меллерша, другой – лейтенанта Саливена, отправлялись на съемку побережья других островов, экипажи собирали для Чарлза маленьких черепах, змей, птиц (чаек, сарычей, сов, глупышей, певчих птиц, голубей и земляных вьюрков), а также всякого рода растения. Чарлз хорошо их проинструктировал, и весь улов с каждого из островов помещался в отдельный мешок.

За все время плавания "Бигль" попал в беду лишь однажды, когда подошел к концу запас воды, а пополнить его оказалось невозможным, так как единственный источник пресной воды размыл океанский прибой. Команду перевели на половинные порции. На Албемарле Чарлз взобрался на вулкан, на дне кратера которого виднелось голубое, чистое и совершенно круглое озеро, со всех сторон окаймленное ярко-зелеными суккулентами. Кое-как спустившись по стене, усыпанной золой, задыхаясь от пыли, он зачерпнул ладонью воду и обнаружил, что она такая же соленая, как и морская; то же самое повторилось в бухте Сан-Хулиан, когда он пытался раздобыть воду мучимому жаждой капитану Фицрою.

Их спасло американское китобойное судно: офицеры любезно предоставили им три фляги с водой и вдобавок, в качестве подарка, ведерко лука. Капитан Фицрой поблагодарил американцев.

В первый раз сойдя на берег острова Чатам, Чарлз сравнил его с "возделанной частью ада, как мы его себе представляем". Теперь он думал совершенно иначе, потому что все острова, на которых он побывал, ошеломляли не только богатством животного мира, но и первозданной нетронутостью. За исключением гигантских черепах, тысячи которых стали жертвами китобойных судов и пиратских шхун, все формы жизни здесь размножались, счастливо избежав всякого влияния на них человека, оставаясь такими, какими сделало их естественное развитие, продолжавшееся миллионы лет, минувших со времени рождения самого архипелага после ряда вулканических извержений. На земле, насколько он знал, не существовало иного места, где природу можно было лицезреть такой, какой она была в день сотворения мира, – настоящая лаборатория жизни в ее изначальной форме.

Но как, спрашивается, на каждом из островов при этом развились свои собственные, весьма отличные от других виды? И еще важнее – почему?

…Вместо того чтобы двигаться прямо на север, в Англию, капитан Фицрой принял решение взять курс на запад, к берегам Бразилии, в Баию, чтобы проверить расхождения в определении долготы этой точки. Хотя он и был полон нетерпения как можно скорее завершить кругосветное плавание в Южном полушарии, тем не менее вторично вернулся в Баию тем же путем, каким "Бигль" прибыл туда из Англии. 4 августа 1836 года Чарлз писал Сюзан: "Эти зигзаги – одно мучение. Последний прямо-таки доконал меня. Как отвратительно, как ненавистно мне море и все корабли, которые по нему плавают!"

Последнюю остановку они должны были сделать в Пер-намбуку, где бразильский берег выдается далеко в море, и затем отплыть на родину через Азорские острова. Из дома меж тем продолжали поступать приятные вести, и это еще больше увеличивало его нетерпение.

От Каролины он получил датированное 28 декабря письмо – одно из тех, что гонялись по морским волнам взад-вперед за неуловимым "Биглем". Лежа на софе в капитанской каюте, он читал его: "…а сейчас послушай, сколь велика здесь твоя слава. На рождество наш отец получил записку от профессора Генсло с самыми лестными словами в твой адрес. Он пишет, что рад твоему скорому возвращению, когда ты наконец сможешь "пожинать плоды своей настойчивости и по праву занять место среди первых натуралистов мира". Вместе с запиской он также препроводил отцу несколько экземпляров выдержек из твоих писем ему, отпечатанных для распространения в узком кругу. В небольшом предисловии к ним сказано, что письма изданы "для членов Кембриджского философского общества ввиду большого интереса, вызванного некоторыми из содержащихся там геологических наблюдений, обнародованных на заседании, которое состоялось 15 ноября 1835 года". Представь, что отец с места не вставал до тех пор, пока не прочел твою книжку до самого конца, и был явно польщен. Ему так понравился простой и ясный стиль, каким ты излагаешь свое описание! Особенно же пришлась ему по душе твоя искренняя манера письма и отсутствие всякой претенциозности. Отец уже раздал несколько экземпляров тем, кто все это время не переставал справляться о тебе…"

Его длинное сухопарое тело начала бить дрожь. Глаза его увлажнились. Когда-то Адам Седжвик сказал, что он будет среди первых естествоиспытателей Европы, а теперь профессор Генсло заявляет, что он займет место среди первых натуралистов мира!

– Боже! Да что такое со мной происходит? А я и ведать ничего не ведаю. Неужели все правда? И я нашел свое настоящее призвание? Выходит, не судьба мне быть похороненным под вязами, окружающими мирную обитель сельского викария?

Только тут до Чарлза дошел весь смысл письма сестры. Отец прочел его книгу от начала до конца и с уважением отозвался о его работе. Он настолько гордится своим сыном, что считает возможным раздавать экземпляры его книги близким знакомым. Означает ли это, что он позволит ему посвятить всю свою жизнь науке и не будет считать, что он, Чарлз, нарушит в этом случае еще одно свое обещание? Что ж, если отец и в самом деле поддержит его, то у Чарлза будут в запасе не только два положенных года, пока не освободится место викария, но и все последующие годы, чтобы по-настоящему разобраться в своих записных книжках по геологии и в дневниках, обработать их и подготовить монографии, которые, как он надеялся, со временем можно будет издать по всем разделам собранной им коллекции. В общем продолжить работу натуралиста, куда бы она его ни завела.

Открывавшаяся перед ним перспектива творчества на всю дальнейшую жизнь в той области, которую он любил больше всего на свете, наполнила его несказанной радостью. Отец больше не будет смотреть на него как на шалопая, не бросит ему в лицо: "Тебя не интересует ничего, кроме стрельбы, собак и охоты за тараканами, ты станешь позором не только для самого себя, но и для всей нашей семьи". Отныне бездельником его уже не назовет никто. "В жизни, – думал он, – ничего вроде бы нельзя заранее рассчитать и запланировать. Однако настает момент – и склонения магнитной стрелки выстраиваются в один ряд, так что капитан знает, где именно он находится в море и куда держать курс, чтобы укрыться в гавани".

Он распахнул дверь каюты. Наступила ночь. В небе кривой и узкий, как восточная сабля, висел месяц и горели яркие звезды. Чарлз прошел в носовую часть судна: подобно большому острому ножу, "Бигль" с раздувающимися от ветра парусами разрезал фосфоресцирующие воды Атлантики.

Перед его внутренним взором встает картина: теплый душистый осенний день, на клумбах цветущие георгины – желтые, красные, оранжевые и розовые. Сидя под шелковицей Мильтона в саду "Феялоуз гарден" в колледже Христа, он читает стихотворение Уильяма Купера:

Господь таинственным путем Себя являет нам: Ступив ногой в пучину вод, Он мчится по волнам.

Душа его переполняется чувством восторга при одной только мысли, что он вновь увидит Маунт, Мэр-Холл, колледж Христа, родных и близких, друзей и товарищей в Кембридже и Лондоне. Увидит… уже в новом качестве.

Возвращенный рай

Все высыпали на палубу, чтобы первыми увидеть Англию. "Земля!" К своему удивлению, Чарлз обнаружил, что вид родных берегов не вызвал в нем никаких чувств. Наверное, он слишком долго ждал этого момента.

В Фалмуте "Бигль" пришвартовался ночью. Лил дождь, и к тому времени, когда Чарлз добрался до отеля "Ройяль", откуда отходил почтовый дилижанс на Лондон, его поношенное пальто оказалось промокшим до нитки. Путь до столицы занял двадцать девять часов, так что Дарвин едва успел к "Тэлли-Хо!", дилижансу, отправлявшемуся от лондонской гостиницы "Лебедь с двумя шеями" в семь сорок пять утра. Здесь он простился с Симсом. Его верный помощник, правда, уговорил Чарлза разрешить ему продолжать свою службу, пока не будет закончен разбор привезенной коллекции. Работу эту предполагалось начать в самом скором времени, и расставались они поэтому ненадолго.

Еще шестнадцать часов тряски, во время которой лишь изредка удавалось забыться коротким сном, и "Тэлли-Хо!" въехал в Шрусбери, остановившись у гостиницы "Рэйвен инн" ровно в полночь. Дома в этот час наверняка уже спят. Заявись он, все сбегутся, разговоров хватит до утра. Да и сам он смертельно устал, ведь ему пришлось тащиться в дилижансах сорок пять часов кряду. Лучше всего немного передохнуть, переодеться.

Чарлз спал как убитый, но уже к шести он плескался в большой металлической ванне, затем, тщательно побрившись своей остро наточенной бритвой, надел последнюю из уцелевших еще рубашек – из числа тех двенадцати, что сшила для него Нэнси. Ошметки когда-то такой великолепной синей бархатной жилетки, более новые, но не так хорошо сшитые длинный пиджак и брюки, купленные в Монтевидео; выходные коричневые башмаки, которые он обновил пять лет назад ради встречи с профессором Адамом Седжвиком перед экспедицией в Северный Уэльс, – все стоптанное, заношенное и мятое. Тут уж ничего не поделаешь. Семье придется встречать его в таком затрапезном виде.

Стояло обычное шропширское слегка туманное утро раннего октября прохладное солнце напрасно пыталось пробиться сквозь тучи, воздух был чист и свеж. Но лучше всего то, что добрая земля Шрусбери не уходит из-под ног: спускался ли он по улице к Северну, пересекал ли Уэльский мост или входил в нижний сад Маунта, где цвели осенние цветы, а деревья сбрасывали с ветвей красновато-коричневые и пурпурные листья, Чарлз ни разу не ощутил ни килевой, ни бортовой качки.

Услышав стук молотка, Эдвард открыл массивную входную дверь и не смог удержаться от возгласа удивления, гулко отозвавшегося во всех комнатах. Отец, только что возвратившийся с прогулки по "докторской тропе", первым бросился к нему:

– Чарлз, дорогой! Наконец-то! Начиная с первого сентября мы ждали тебя каждый день!

Сестры сбежали по широкой лестнице, на ходу застегивая наспех наброшенные халаты. Он почти не различал их лиц, когда все разом они кинулись обнимать и целовать его. Немного обождав, он отступил на шаг, чтобы получше рассмотреть их. Похоже, что они не слишком-то изменились за эти пять лет: хотя складки на лбу тридцатишестилетней Каролины и стали, казалось, резче, ее густые и по-прежнему черные волосы нисколько не потускнели от времени; высокая задорная Сюзан была по-прежнему хороша, разве что у ее спадавших до плеч локонов появился золотой оттенок. Больше других изменилась Кэтти: из девушки она превратилась в женщину, а дерзость во взгляде уступила место решительности. Чарлз подумал, что перемена ей к лицу, и не преминул сказать об этом. Сестры писали, что она стала "гулякой", без конца посещала дома друзей, принимала приглашения на балы и благотворительные базары. До сих пор никто не сделал ей предложения… что ни в малейшей степени ее не печалило.

Домашние изо всех сил старались сдержать слезы радости, но никому это не удавалось, даже доктору Дарвину, которого Чарлз после смерти матери ни разу не видел плачущим.

Тем временем собралась и прислуга.

– О, мистер Дарвин, – воскликнула Энни, – не очень-то там вас, видно, кормили на этом вашем корабле.

Джозеф, садовник, тепло тряс его руку. Нэнси, старая няня, не побоялась при всех обнять его. Отцовский кучер Марк приблизился, держа за руку свою жену, прачку в доме Дарвинов: они поженились, пока Чарлз отсутствовал. Практичная Каролина первой спросила:

– А ты завтракал?

– Насколько мне помнится, последний раз я ел вчера утром в Лондоне.

Доктор Роберт Дарвин, в свои семьдесят почти совсем прекративший ездить на вызовы, начал явно сдавать. Он совершенно облысел, если не считать белых редких кустиков над ухом. Из-за постоянно мучивших его приступов подагры и радикулита он стал медленнее ходить. Нижняя часть его двойного подбородка сделалась слегка дряблой, но из своих трехсот сорока фунтов веса он почти ничего не потерял. Да и голос его раздавался на весь дом столь же раскатисто, как и прежде:

– Все в столовую! А ты, Энни, по случаю возвращения блудного сына приготовь-ка нам самый шикарный завтрак, какой только сможешь.

Чарлз занял свое традиционное место справа от отца за столом красного дерева с массивными ножками, напоминавшими когтистые лапы, и на него тотчас пахнуло уютным запахом воска. Он взглянул из окна на реку Северн и расстилавшиеся за ней зеленые заливные луга с пасущимися на них херфордширскими коровами. С волчьим аппетитом поглощал он приготовленную на пару треску, четыре вареных яйца, телячьи почки и бекон, треугольные ломтики тоста и горячий кофе с молоком, который из серебряных кофейников разливал по чашкам Эдвард.

Откинувшись на спинку стула, Чарлз произнес:

– Когда сидишь здесь с вами, то кажется, что все это уже было: как говорят французы, "deja vu". Прошлое повторяется. Будто никогда я никуда не уезжал и ничего не изменилось.

– Кроме одной вещи, – откликнулся доктор Дарвин.

– Какой, отец?

– Формы твоей головы!

На мгновение Чарлз и сестры пришли в ужас от этих слов, но потом расхохотались.

– Иначе и быть не могло! – воскликнул Чарлз. – В нее теперь втиснуто столько впечатлений и сведений! Вопрос только в том, как подобрать ключ к тем сокровищам, которые там спрятаны? И что я сделаю с ними, когда извлеку их из этого склада?

Все замолчали, потом доктор Дарвин наклонился вперед, накрыв своей огромной ладонью сухую и тонкую ладонь сына:

– Я думаю, ты уже знаешь ответ на эти вопросы. И знаешь также, как тебе надлежит поступить со своими коллекциями. Работай энергично, но не считай, что тебе надо спешить. Впереди у тебя еще много-много лет для той работы, которая, кажется, предназначена тебе самой природой.

Чарлз поднялся с места и, немного поколебавшись, поцеловал отца в лоб.

Свободен! Отец подарил ему вторую жизнь! Потом он услышал слова Кэтти:

– Хорошо бы, Эдвард затопил камин в библиотеке. Наверняка у Чарлза есть для нас новости – ведь последнее письмо мы получили еще из Бразилии.

– Самая лучшая из моих новостей, – ответил он, – это что я вернулся домой и никуда больше не уеду. Так что давайте сперва посидим у камина и сыграем партию-другую в вист. Вот тогда я буду уверен, что снова в родных пенатах!

В полдень, выйдя во двор, он кликнул Пинчера. Собака тут же подбежала и пустилась знакомым маршрутом по берегу реки, выказав при этом не больше радости или удивления, чем если бы она только вчера, а не пять лет назад в последний раз выходила на прогулку вместе с Чарлзом.

Чтобы привыкнуть к суше, ему понадобилось девять дней: он набрал вес, потерянный за время болтанки "Бигля" на заключительном этапе пути, распаковал вещи, обновил туалет и вдоволь насладился чтением книжки [выдержек из своих писем], которую он положил на видное место у себя на бюро, чтобы видеть ее как можно чаще. Он написал нежные письма дяде Джозу Веджвуду, Уильяму Оуэну в Вудхаус, профессору Генсло и капитану Фицрою, все еще остававшемуся на борту "Бигля" в Фалмуте и буквально сгоравшему от нетерпения поскорей очутиться на берегу и сыграть свадьбу с Мэри О'Брайен, той самой, с которой он танцевал на вечеринках, что устраивались в честь офицеров "Бигля" перед отплытием из Плимута. На свидание с братом из расположенного по соседству с Маунтом Овертона приехала старшая сестра Марианна вместе со своими четырьмя сыновьями и девятимесячной дочкой.

На следующий день рано утром Чарлз поднялся в просторную спальню отца, все окна которой выходили на реку и расстилавшиеся за нею зеленые луга. Налив по чашке кофе из принесенного на подносе кофейника, он присел на край отцовской кровати.

– Отец, я вел весьма скрупулезные записи всех своих расходов за время путешествия. Если хочешь, мы могли бы сейчас их просмотреть.

– Не думаю, что это требуется, Чарлз. Как ты и обещал перед отплытием, ты оказался "чертовски экономным" и тратил только на самое необходимое.

– Я рад, что тебя не смущает та сумма, в которую обошлись мои сухопутные экспедиции. По моим подсчетам, за пять лет я снял со счета чуть больше девятисот фунтов, включая стоимость пистолетов, телескопа, микроскопа и компаса, купленных мною еще до начала плавания. Надеюсь, я смогу убедить тебя, что деньги были потрачены с пользой.

– Дорогой мой сын, я уже отметил свое семидесятилетие и в оставшиеся мне годы намерен наслаждаться жизнью, а не расстраиваться из-за кого или чего-нибудь. Твое платье порядком износилось. Если ты хочешь стать геологом в духе Адама Седжвика, тебе понадобится несколько новых костюмов. Не можем же мы позволить, чтобы ты запятнал репутацию Дарвинов. Бери столько денег, сколько тебе требуется для продолжения работы. А я буду продолжать выплачивать тебе четыреста фунтов годовых.

Оба, и отец и сын, так и сияли от радости. По существу, отец считает, что он стал ученым. И кажется, бесконечно доволен таким оборотом дела. Доктор Дарвин прочел мысли, роившиеся в голове сына, и был счастлив от сознания собственной щедрости.

– С прошлым покончено, Чарлз. Ты открыл совершенно новую главу. Пять лет путешествий и трудов равно-значйы самой высокой степени, какой тебя могли бы удостоить в Кембридже. Теперь мы, я и мои дочери, с любовью и интересом станем следить за тем, что из этого всего получится.

Оставив на конюшне гостиницы "Красный лев" свой экипаж, который ему пришлось нанять в Брикхилле, он пешком, с чемоданом в руке, направился к дому Генсло в Кембридже, где ему предложили остановиться. Трехэтажный особняк коричневатого кирпича на Риджент-стрит с дугами окон и голубой входной дверью под каменной аркой, казалось, ничуть не изменился с годами. Зато в семье за это время произошли значительные перемены: сейчас у Генсло было уже три девочки и два мальчика. О своем прибытии Чарлз оповестил условным стуком дверного молотка: пять быстрых, два медленных удара. Хэрриет и Джон Генсло вместе распахнули дверь, и Чарлз тут же попал в их дружеские объятия. Большое и доброе лицо Джона располагало к себе еще больше, чем всегда. Седые пряди в густых вьющихся волосах делали профессора привлекательнее в сорок лет, чем в более молодые годы.

Встреча была радостной. Двое старших детей помнили его: оставалось "представить" его трем младшим. Хотя теперь в доме не устраивались знаменитые "пятницы", Генсло не стал домоседом. Он только что издал "Основы описательной и физиологической ботаники", которые расценили как последнее слово в этой области науки. Приход в Чолси-кум-Моулсфорд в графстве Беркшир давал ему дополнительно триста сорок фунтов в год. Путь туда был не близкий – сто миль, но зато каждое лето на все каникулы Генсло вывозил туда своих домочадцев, и они размещались в удобном доме при церкви в четырнадцати милях от Оксфорда. Теперь у него не было больше необходимости по шесть часов в день заниматься частным репетиторством, чтобы содержать семью.

После ужина мужчины перешли в библиотеку. Генсло подложил в камин свежие поленья и привычным движением поворошил угли.

– Дорогой мой Генсло, я так мечтал о встрече с вами, – проговорил Чарлз. – Вы мой самый лучший друг, каких никогда ни у кого не было. Пока я жив, я всегда буду вам обязан.

– Я рекомендовал вас на "Бигль", и, естественно, отвечал за то, чтобы помочь доставить ваши коллекции в целости и сохранности. Когда можно будет ознакомиться с вашими растениями с Галапагосов?

– Как только капитан Фицрой доставит корабль в Гринвич. Я хочу снять с вас заботу об этих своих ящиках и как можно скорее приступить к работе над книгой по геологии.

– Оставайтесь в Кембридже, рассортируйте свои виды по семействам и ждите заявок на экспонаты от тех, кто уже работает в какой-нибудь конкретной области. Кстати, в прошлом месяце Седжвик и я подписали рекомендацию для вашего вступления в Геологическое общество. Ваша кандидатура будет выдвинута второго ноября. А вскоре после этого вас изберут.

Из своего прихода в окрестностях Кембриджа прибыл брат Хэрриет Леонард Дженинс. Это был тот самый Дже-нинс, которому предлагали отправиться натуралистом на "Бигле", однако по семейным и служебным обстоятельствам он от этого предложения отказался. Дженинс не завидовал Дарвину и не держал на него зла: он испытывал удовлетворение от сознаний, что путешествие оказалось плодотворным. Он оставался все таким же, каким Чарлз его помнил: добрые глаза под набрякшими веками зорко всматривались в окружавший его мир.

– Я привез вам экземпляр своей новой книги – "Руководство по позвоночным животным Британии". Его только что напечатало издательство Кембриджского университета. Не мне судить о достоинствах собственной работы, но ведущие зоологи отзываются о ней с похвалой. Я занялся изучением привычек животных, а не просто их описанием. Боюсь, что это представит интерес только для узких специалистов.

– Никто из нас, увы, не может соперничать с Чарлзом Диккенсом, выпускающим с продолжением свои "Записки Пиквикского клуба", – заметил Чарлз.

На следующее утро Генсло повел его осматривать подвал. У Чарлза перехватило дыхание: на него волной нахлынули воспоминания о пяти годах, проведенных на "Бигле". С трепетом смотрел он на это собрание коробок, бочонков и ящиков, а перед его глазами вставали картины морей, гор, пустынь, куда приводил его исследовательский пыл, и в ушах звучали разноязыкий говор бесконечных рыночных площадей, стук молотка, которым Мей, корабельный плотник, забивал первые ящики, грозные приказания лейтенанта Уикема поскорее очистить палубу от "всего этого хлама"…

В прохладном, но сухом воздухе подвальных помещений смешивались запахи рыбного рынка, каким он бывает ранним утром, и густо населенного птичника. Генсло по ходу дела высказывал свое мнение по каждому пз экспонатов – от морских животных до образцов горных пород, не забывая при этом поздравить Чарлза с его "изумительными, выдающимися экземплярами рыб, столь прекрасно заспиртованных".

– Что касается ископаемых, то, как вам известно, я переправил их мистеру Клифту в Сёрджентс-Холл в Лондоне, чтобы их там подреставрировали и сохранили наилучшим образом. Посылка со шкурами хотя и задержалась в дороге, но все они уже проветрены и находятся теперь в хорошем состоянии. А вот когда прибыли эти ваши зерна, которые вы наскребли по каким-то сусекам, я был за городом, так что некоторые из семян погибли, прежде чем мне удалось их посеять, И потом, ради всех святых, что там числится у вас под номером 233? Похоже, что эта груда пепла – результат действия электрического разряда. Зато ваши птицы, пресмыкающиеся, растения и папоротники дошли в наилучшем виде. Мы потеряли лишь одного замечательного краба, оставшегося без ног, и еще птицу, у которой помялось хвостовое оперение.

Чарлз нежно обнял за плечи своего старшего друга:

– Никто в целом мире, кроме вас, дорогой Генсло, не стал бы столько возиться с тысячами экспонатов.

– У меня в семье пятеро детей, – отвечал Генсло, за нарочитой резкостью тона пряча свои истинные чувства. – Почему бы мне не завести и шестого?

Эразм радостно приветствовал брата в своих лондонских апартаментах на Грейт Мальборо-стрит, 43. Чарлза поразил район, в котором он очутился: в городе редко где можно было встретить столь же колоритное и хаотичное нагромождение домов, улиц, пересекавших друг друга под немыслимыми углами, лавок и контор, выкрашенных в яркие, почти кричащие цвета.

– Ясно, это квартал богемы! – воскликнул он. Даже люди на улицах выглядели тут по-иному, а их одежда ничем не напоминала стиль уравновешенных и добропорядочных британских бизнесменов. Это были, скорее, цыгане лондонского общества, и среди них живописцы в плисовых брюках и пиджаках, напомнивших ему Огаста Эрла. Писатели, актеры – все они, собравшись группками, оживленно переговаривались, жестикулировали или слонялись без дела с беззаботным видом.

"Рас умудрился найти колонию вольных художников всего в двух шагах от Оксфорд-Сёркус и совсем рядом с дорогими особняками Кавендиш-сквера", подумал Чарлз.

Братья шумно обнялись – это была их первая встреча после пятилетней разлуки. Затем, отступив на шаг, принялись критически рассматривать друг друга в поисках следов, оставленных временем.

– Господи, до чего ж ты раздался в плечах! И форма головы другая. Или, может, это лицо так округлилось? А глаза, боже милостивый! Когда я в последний раз в них глядел, то видел там разве что Фэнни Оуэн или только что подстреленную тобой куропатку. А теперь в них светятся, как бы это сказать, знание, честолюбие, планы?..

– Работа, дорогой мой Рас. Ею забиты и мои глаза, и моя голова. Но дай-ка мне как следует посмотреть на тебя: пряди уже не так спадают на чело, но все равно ты такой же неотразимый повеса, каким был. А что ты, собственно, делаешь в халате – в час дня?

– Наслаждаюсь жизнью и позволяю ей наслаждаться мною. Представь себе, жить в свое удовольствие, то есть бездельничать, как принято выражаться, самое хлопотливое дело на свете. У меня нет ни жены, ни любовницы, ни детей, ни какой-нибудь другой обязанности, кроме как быть одетым к вечернему чаю, когда в дом начинают сходиться мои друзья. Сегодня ты встретишься с Томасом Карлейлем и его женой Джейн, Хэрриет Мартино, самой модной писательницей в Лондоне, Сиднеем Смитом, богословом и одним из остроумнейших людей…

– Рад за тебя, Рас. Ты не терял времени даром: пока я коллекционировал крабов и змей, ты коллекционировал литературных знаменитостей.

Эразм смотрел на него со странным выражением на лице.

– Знаешь, Газ, за это время ты стал, по-моему, ниже ростом!

– Чепуха, люди начинают усыхать только к шестидесяти или к семидесяти годам, а мне еще целых четыре месяца до двадцати восьми. Во мне было ровно шесть футов, когда я уезжал, и сейчас их ровно столько же.

– Хочешь пари? Я видел этот твой гамак в кормовой каюте. У меня есть метр, пошли я тебя измерю.

Эразм оказался прав. Рост Чарлза составлял пять футов одиннадцать и три восьмых дюйма.

– Проклятье! – прошептал Чарлз. – Путешествие на "Бигле" стоило мне больше чем полдюйма роста! Не мог же я отдать эти полдюйма ни за что.

Очутившись в Лондоне, он тут же принялся ходить по музеям и наносить визиты ученым. Первые его вылазки были малоутешительны: не находилось почти никого, кто бы заинтересовался теми естественнонаучными сокровищами, которые он привез. Уильям Яррел [Книжный торговец и издатель. ~ Прим. пер.], оказавший ему столько услуг пять лет назад, был теперь целиком поглощен приведением в порядок собственных дел и к тому же пытался распространить свою новую книгу "История рыб Великобритании". Чарлз дважды заходил в книжную лавку к Яррелу, пока наконец не решил, что с его стороны эгоистично морочить тому сейчас голову. Томас Белл, только что назначенный профессором зоологии в Королевском колледже – Чарлз надеялся заинтересовать его своими пресмыкающимися, – дал понять, что настолько занят, что вряд ли сможет возиться с какими-то экспонатами. Зоологический музей на Брутон-стрит, 35, куда он завернул, сам располагал более чем тысячью еще не обработанных экспонатов. К Британскому музею он относился без всякого почтения: его материалы там оказались бы просто сваленными в кучу, заброшенными или утерянными. Что же касалось неизвестных экспонатов, то, сказали ему, вообще нечего надеяться, что их примут в коллекцию.

– Когда я возвратился в Англию, – поделился Чарлз с братом, – то думал, что моя работа закончилась. Теперь я понял, что она, по существу, и не начиналась.

– Потому-то я и не люблю работы, – отвечал Эразм. – Она имеет тенденцию длиться до бесконечности.

– Похоже, придется вернуться в Кембридж, чтобы мне помогли разобраться с классификацией экспонатов.

Как раз в это время он получил приглашение от Джорджа Уотерхауса, недавно назначенного куратором Зоологического общества, побывать на их вечернем заседании. Первым, кто приветствовал Чарлза, едва он вошел в здание возле Беркли-сквер, был орнитолог Джон Гулд, уже долгое время занимавшийся набивкой чучел для Общества: он тут же выразил желание увидеть привезенных Дарвином птиц. Впрочем, это было последним приятным впечатлением от вечера, потому что, стоило членам общества приступить к чтению собственных докладов, как они принялись рычать друг на друга. Вскоре зоологи с их явной задиристостью совершенно вывели его из терпения. Выяснилось, что Общество совершенно не проявляет интереса к его зоологическим коллекциям. А вот профессор Тенсло сожалел, что Чарлз не привез еще больше ботанических экспонатов. Сидя в душном взбудораженном конференц-зале, Чарлз думал: "Знать бы раньше, что ботаники относятся к своей науке с такой любовью, а зоологам до своей не! никакого дела. Тогда бы соотношение экспонатов в моем собрании было для тех и других совсем иным".

Но как встающее солнце обращает мрак в день, как сменяют друг друга океанский прилив и отлив, нахлынув на берег или схлынув с него, так колесо фортуны Чарлза сделало неожиданный поворот на триста шестьдесят градусов. Однажды он поднялся особенно рано и только успел закончить свой туалет, как услыхал, что в дверь стучат. К своему изумлению, он увидел на пороге возвышавшегося, подобно утесу, Адама Седжвика.

– Узнал вчера ваш адрес и направился по нему прямиком – так, как движется к вершине горный козел! – воскликнул Седжвик.

– Мой дорогой профессор, какая это для меня радость! За время нашего совместного путешествия по Северному Уэльсу вы дали мне куда больше, чем предполагали.

– Знания сочатся из меня, как вода из решета. Пошли со мной, я проведу вас туда, где подают самые лучшие в Лондоне завтраки, а вы меня – по своим Андам!

– С превеликим удовольствием. И если ваши уши в состоянии выдержать, мне хотелось бы рассказать о книге по геологии, которую я задумал.

За завтраком они просидели несколько часов. Седжвику было сейчас за пятьдесят: красивый, мужественный, неистощимый на рассказы, кладезь цитат… и при этом прежние жалобы на ревматизм. Пока Чарлз гостил в Маунте, Сюзан лишь мимоходом упомянула имя Адама Седжвика. Он же сейчас не упомянул ее вовсе. Чарлзу не оставалось ничего другого, как примириться с таким оборотом дела.

– Мне нужно устроить вашу встречу с Лайелем, – заключил Седжвик. – Это человек, который сможет провести вас через лес любых фактов. Знаете, что он писал мне в декабре минувшего года? "Как я мечтаю о возвращении Дарвина. Надеюсь, вы не будете монопольно владеть им у себя в Кембридже".

Чарлзу показалось, что рот его сам собою открылся. Когда он заговорил, голос его звучал глухо:

– И Чарлз Лайель это вам написал? Но как… почему?..

– Ему понравились выдержки из ваших писем, которые мы с Генсло опубликовали. Он полагает, что у вао может быть свежее восприятие геологии.

Написанная женской рукой, но подписанная Чарлзом Лайелем простая, но вместе с тем сердечная записка содержала приглашение явиться завтпа в любое время после полудня.

Для визита он надел красивую темную жилетку с высоким стоячим воротником и атласными лацканами, двубортный пиджак и полосатые брюки, которые только что сшили его портные Гамильтон и Кимптон со Стрэнда, и новую пару башмаков, заказанных у Хауэлла. Нэнси прислала пару белых рубашек, сшитых с величайшей любовью. Эразм одолжил ему один из своих наименее экстравагантных галстуков. Чарлз тщательно побрился. Рыжевато-золотистые волосы, разделенные пробором над левым ухом, были аккуратно зачесаны назад. В карих глазах Эразма заиграло удовольствие.

– Ты сегодня чертовски красив! Пожалуйста, оденься так же и для моих гостей, которых ты, будучи занят, так и не удостоил пока что своим присутствием.

– Как-нибудь в другое время, Рас. А сейчас я должен встречаться с великими учеными мужами. Мне позарез нужна помощь, чтобы привести в порядок свою коллекцию.

До небольшого трехэтажного кирпичного дома, который снимали Лайели, идти было недалеко: он находился возле Блумзбери-сквер, в отнюдь не фешенебельном районе. Ученые, коллеги Лайеля, недоумевали, с какой стати он, выходец из богатой семьи, и его жена Мэри, дочь богатого купца из Эдинбурга, предпочитают столь скромный образ жизни, не держат ни лошадей, ни экипажа, ни многочисленной прислуги.

Замешкавшись у парадного входа, Чарлз постучал дверным молотком – и тут же на пороге выросла фигура Лайеля.

– Мой дорогой Дарвин, какое удовольствие видеть вас! Я так ждал вашего возвращения! Заходите же. Разрешите представить вам мою жену Мэри. Она ведает всей моей корреспонденцией, как вы, вероятно, уже заметили, когда получили вчера нашу записку.

Лайель провел Чарлза в большую гостиную. Она была обставлена мебелью из его прежней холостяцкой квартиры в Рэймонде и частично – той, что подарил его тесть, Леонард Хорнер. Это делало комнату чем-то вроде мебельного склада, но Лайели не слишком-то заботились о том, чтобы произвести впечатление. Стены были только что заново оклеены обоями и выглядели совсем свежими.

– Чудесное место, много воздуха – и настолько близко от Соммерсет-Хауса и "Атенеума", насколько позволяет мне мой кошелек.

Чарлз приглядывался к хозяину. Длинноногий человек лет сорока. Широкие длинные бакенбарды, спускавшиеся почти к самым уголкам рта, тщательно выбритое лицо и гладкий подбородок; уже начинающая лысеть крупная голова, седина на висках. Глаза Лайеля плохо видели, но зато каждому, кто смотрел в них, становилось хорошо на душе, столь тепел был их взгляд. Резко выдающийся греческий нос, четко очерченный тонкий нервный рот. У Мэри Хорнер Лайель была голова патрицианки, идеальная кожа, высокая грудь, роскошные каштановые волосы, которые она зачесывала назад, оставляя открытыми только мочки ушей с жемчужными сережками. Она указала Чарлзу на кресло напротив Лайеля, сидевшего за столом, заваленным книгами и бумагами, и спросила, какое шерри онпредпочитает: сладкое или сухое. Четыре года назад, когда она выходила за Лайеля, ей было всего двадцать три. За это время она стала и его неизменной спутницей в поездках по Франции и Германии, куда они отправлялись в геологические экспедиции, и его секретарем, писавшим под диктовку, чтобы сберечь зрение мужа для чтения книг.

– Профессор Генсло говорил мне, что вы увлекаетесь коллекционированием жуков, – начал Лайель. – И даже основали в Кембридже Клуб собирателей жуков. Рассказывают, что вы нашли редчайший вид жука, который занесен в книгу Стивенсона "Насекомые Британии в иллюстрациях" со сказочно прекрасной пометкой: "Пойман Ч. Дар-вином, эскв.".

Чарлз густо покраснел.

– Мое имя появилось тогда в печати в первый раз. Это пьянит еще больше, чем бренди.

– Держу пари – в первый, но не в последний. Я тоже вошел в науку через увлечение насекомыми. Из школы меня забрали домой в Хэмпшир по состоянию здоровья. Незадолго до того отец начал заниматься энтомологией: впрочем, его порыва хватило только на то, чтобы накупить книг по данной теме. Сперва я обратил внимание на бабочек, мотыльков и им подобных как на самых красивых, но вскоре полюбил наблюдать за удивительными привычками водяных насекомых и все утра просиживал на берегу пруда – скармливал им мух и, если удавалось, ловил. А сейчас, – продолжал он, – расскажите мне о ваших планах. Мне хочется помочь вам, чем только смогу.

В присутствии прославленного геолога Чарлз стеснялся говорить о своих намерениях. Он сказал, впрочем, что посвятил геологии около девятисот страниц записных книжек, не считая того, что заносил в дневник.

– Я совершал длинные переходы по суше в пампасах и в Андах. Очень надеюсь, что после того, как закончу расшифровку своих записей, мне удастся написать книгу своих геологических наблюдений в Южной Америке. Лайель одобрил эту мысль.

– Монополии на геологию нет ни у кого. Чем больше выходит в свет книг, особенно если в них содержатся верные наблюдения, тем сильнее становится наша наука. Чему завидую, так это представившейся вам возможности побывать на Таити и других тропических атоллах, где вы могли сами изучать коралловые рифы. Мне никогда не доводилось видеть скоплений кораллов. Расскажите-ка мне о них.

Несколько мгновений Чарлз неотрываясь изучал Лайеля. Это была его первая встреча с человеком, который был к нему великодушен, чрезвычайно ему нравился и с которым, похоже, у них со временем должны установиться плодотворные дружеские отношения. Вправе ли он был обидеть его, рассказав о своем открытии на островах Килинг [Острова Килинг (или Кокосовые) в Индийском океане, где Дарвин впервые сформулировал свою оригинальную теорию коралловых рифов. – Прим. пер.]? Вправе ли высказать уверенность в том, что именно он, а не Лайель знает теперь, как в действительности образуются коралловые атоллы?

В конце концов он решил сказать правду.

– Позволите ли вы мне изложить мою теорию кораллов? При всем своем уважении к вам должен сказать, что она отличается от вашей точки зрения, согласно которой атоллы возникают по краям кратеров подводных вулканов. Возможно, вы укажете мне на мои слабые или ошибочные места.

Сочувственный взгляд Лайеля сделался строгим.

– Выкладывайте!

Готовясь к предстоящей умственной работе, Лайель принял весьма странную позу. Стоя, он умудрился положить голову на сиденье стула и крепко зажмурил глаза. Подобное положение требовало акробатических усилий от такого высокого человека, как он. Шаг за шагом рассказывал Чарлз о своих наблюдениях за рифами и лагунами южных морей, особенно на Таити, и об экспериментах на островах Килинг, в результате которых он сумел доказать самому себе, что кораллы могут жить только в теплой воде, причем полипы разрастаются на стороне, обращенной к морю, так как именно там они находят себе пищу, и не способны существовать ниже уровня 120 – 180 футов.

– Ни разу, мистер Лайель, мы не обнаружили присутствия вулканического кратера. К-.тому же мне не кажется, что подводный кратер может иметь в поперечнике столько миль, как на атолле Боу. А какой кратер может достичь шестидесяти миль в длину, как остров Меншикова? Вулканическая теория не в состоянии объяснить существование барьерного рифа у берегов Новой Каледонии длиной в четыреста миль или Великого барьерного рифа Австралии, простирающегося на тысячу двести миль. Принимая во внимание глубины, на которых могут жить коралловые полипы, невозможно поверить, чтобы подводные вулканы, разбросанные по океанским просторам, повсюду поднимали края своих кратеров именно на сто двадцать футов ниже уровня моря. Моя теория заключается в том, что основу коралловых образований составляют не вулканические кратеры под поверхностью океана, а подводные горные хребты, континенты, которые когда-то возвышались над поверхностью воды, а потом, постепенно опускаясь, и создали то основание, на котором растут коралловые полипы.

Когда Чарлз закончил, наступила пауза. Лайель оставался в прежней позе, обдумывая услышанное. Мэри молча сидела в уголке, наблюдая за мужем. После показавшегося вечностью молчания Лайель, рывком распрямившись во весь свой poст, в окликнул:

– Я в восторге!

И он принялся танцевать по комнате, выделывая самые невероятные па. Мэри спокойно заметила Чарлзу, остававшемуся посреди гостиной и отказывавшемуся верить своим глазам:

– Мой муж всегда так себя ведет, когда что-нибудь чрезвычайно его обрадует.

Лайель между тем прекратил свои прыжки и начал изо всех сил трясти руку Чарлза, восклицая:

– Я весь переполнен вашей новой теорией коралловых островов. Во что бы то ни стало уговорю Уильяма Юэлла – в феврале он сменит меня на посту президента Геологического общества, – чтобы вы выступили с докладом на ближайшем же заседании.

– Мистер Лайель! Я бесконечно благодарен вам за добрую волю и душевную симпатию, которую вы проявляете к начинающим любителям вроде меня.

– В вопросах науки я действую с осторожностью. Если бы ваши доказательства не были столь очевидны, я привел бы все возможные опровержения. Этому научила меня моя юридическая практика в "Линкольнз инне" [Один из четырех "судебных иннов" (корпораций адвокатов) в Лондоне. Прим. пер.].

Я убедился теперь, что должен расстаться со своей вулканической теорией навсегда, хотя это для меня мучительно: ведь она так много для меня значила.

Лайель тут же попросил его рассказать о своей геологической коллекции, и Чарлз подробно описал ее. Затем он решил, что из соображений вежливости не следует долее злоупотреблять гостеприимством хозяев.

– Сегодня благодаря вам научные открытия сыпались как из рога изобилия. В ближайшую же субботу вы непременно должны быть у нас к восьмичасовому чаю. Я приглашу Ричарда Оуэна. Как хантеровский [Джон Хантер (1728 – 1793) – английский хирург, основатель научной школы. – Прим. пер.] стипендиат, он только что назначен профессором анатомии и психологии в Королевском хирургическом колледже. Это один из тех, кто лучше других в Лондоне сможет посоветовать, как расположить ваш зоологический материал и опубликовать его.

– В субботу утром мне нужно будет съездить в Гринвич, чтобы забрать оставшуюся часть экспонатов, включая растения с Галапагосских островов, и свои приборы. Но я уверен, что поспею к сроку.

..Чтобы разместить несколько тысяч экспонатов, Чарлзу требовалось много места, а в доме Генсло все и без того было заставлено. Знакомые преподаватели из колледжа Христа, пригласив его к обеду, наперебой советовали арендовать комнаты в самом колледже сроком на один учебный год.

– Но я же не знаю, сколько времени мне придется здесь пробыть, отвечал им Дарвин. – Лучше снять помещение с помесячной оплатой и с минимумом обстановки.

Как раз такое помещение он и нашел неподалеку от Трампингтон-роуд на Фитцуильям-стрит, в тупике, образовавшемся там, где ее пересекала Теннисная аллея. На каждой стороне этой тихой благопристойной улицы было, как ему показалось, не больше дюжины домов с ящиками на подоконниках, где росли яркие цветы. Сами дома мало отличались один от другого размерами, окраской или стилем. Он зашел в жилищный трест на Фитцуильям-стрит, владевший многими из домов, как и большим участком на Трампингтон-роуд, где предполагалось, как только жюри отберет лучший архитектурный проект, построить музей. В нем должна была разместиться та самая коллекция картин, которой Чарлз в свое время любовался в здании гимназии Пэрса по соседству с будущим музеем.

– Приятно иметь вас в качестве нашего квартиросъемщика, приветствовал его пожилой клерк. – Вам придется, однако, внести аванс за три месяца. Въезжать можно будет тотчас же.

Узкий четырехэтажный дом как нельзя лучше отвечал требованиям Чарлза. Он пришел в настоящий восторг, осматривая одну за другой все комнаты и решая, в какой что разместить. В подвальном помещении, выходившем на улицу, было одно окно и камин ("Готовая кухня, где Симе сможет готовить еду"). На первом этаже находилась довольно большая гостиная, широкое окно которой выходило на солнечную сторону. Самая лучшая комната в доме была расположена в дальнем конце: размером десять футов на двенадцать. В ней помещались кровать и видавший виды комод. "Здесь будет моя спальня, – решил он. – А Симе может занять одну из комнат рядом с прихожей".

Чарлз поднялся по винтовой лестнице, крутой и узкой. На втором этаже он обнаружил две маленькие гостиные: в той, что справа, можно будет разместить морскую живность, ракообразных, медуз, моллюсков, рыб; в той, что слева, – насекомых и пресмыкающихся. Надо будет только попросить Симса сделать побольше подставок.

Более вместительную комнату в конце коридора он решил предоставить своим животным, позвоночным и беспозвоночным. На следующем, третьем этаже помещались две комнаты со слуховыми окнами. "Одна для птиц, – прикинул Чарлз, – а другая – для ботанической коллекции: растения, цветы, травы, семена, лишайники с тропических деревьев джунглей. Раковины поместятся в одной из боковых комнатушек четвертого этажа".

Крыша дома была сильно.скошенной, но все равно на чердаке уместились еще две комнаты.

– Сюда, конечно, пойдут горные породы! – воскликнул он.

Вызвав к себе из общежития Симса Ковингтона, Чарлз поручил ему нанять лошадь и фургон, прихватить двух портье из гостиницы "Красный лев" и отправиться к дому Генсло.

Симсу и портье понадобилось два дня для того, чтобы вновь упаковать и запечатать ящики, коробки и бочонки, которые Чарлз посылал Генсло, общим числом двадцать один, не считая еще пяти, привезенных им с собою на "Бигле". Большинство коробок нужно было забрать у Генсло из подвала. Остальные хранились в пригороде на складе. В большую гостиную первого этажа, которую он намеревался превратить в кабинет, где можно было бы заняться редактированием дневника путешествия, поместились некоторые из самых тяжелых ящиков и коробок поменьше. В две кладовые за подвалом-кухней и в комнатку рядом с передней влезло еще несколько. Два грузчика кое-как умудрились втащить наверх по крутой винтовой лестнице наиболее легкие бочонки и коробки, а все оставшиеся расставили в ряд, как деревянных солдатиков, в нижнем коридоре.

– Эти придется разгрузить в первую очередь, – определил Чарлз, – чтобы очистить проход. Потом займусь ящиками в гостиной. Надо будет купить пару дешевых корзин, чтобы таскать в них наверх мелочь из коллекций. Ковингтон уже приноровился к этим ступеням, да и мои надписи он прекрасно разбирает.

Разнося тысячи экспонатов (а ведь многие из них были еще и заспиртованы) по соответствующим комнатам, все сбились с ног. Перетаскивая на чердак сотни образцов пород, Дарвин проклинал себя:

– Идиот! И чего я не разместил всю геологическую часть на нижнем этаже? Тогда не пришлось бы надрывать животы, поднимаясь с этим проклятым грузом на самую верхотуру.

Однако его бесконечно радовало, что дело все же продвигается вперед. Теперь можно будет начать главную работу. Симе, умевший куда лучше играть на скрипке, чем плотничать, сооружая скамейки, успел дважды порезаться пилой. С робкой ухмылкой на широком плоском лице он заметил:

– Прямо музей получается, мистер Дарвин. То-то здорово будет тут у вас работать

На окнах висели выцветшие занавески, на двух походных кроватях имелись белье и одеяла, но зато совсем не было полотенец, кастрюль, посуды. Когда за ужином у Генсло он упомянул об этом, Хэрриет тут же откликнулась:

– Можете не сомневаться, что для вас у нас найдутся кастрюли со сковородками, тарелки, ложки, вилки.

– Хэрриет, вы заботитесь обо мне, как родная мать. Только постарайтесь, пожалуйста, дать мне вашу старую посуду – я же наверняка верну ее в гораздо худшем состоянии, чем получу.

Последующие дни и недели были заполнены захватывающей работой: перед Чарлзом ожили все пять лет кругосветного плавания. Он выкладывал из ящиков маленьких темно-синих медуз и морских моллюсков – то был его первый улов по пути от Тенерифе до острова Сантьягу; а вот каракатица: когда он поймал ее у одного из островов Зеленого Мыса, она выпустила ему струю прямо в глаз; вот пауки и насекомые из окрестностей Рио-де-Жанейро: блестящие по окраске бабочки, жуки, муравьи; вот странное пресмыкающееся, которое они с Фицроем обнаружили возле Монтевидео. Оно выглядело как змея, но имело две задних лапки или плавники. Рядом коллекция его птиц из Маль-донадо: попугаи, грифы-стервятники, пересмешники, дятлы; утка с Фолклендских островов, стоившая жизни Эдварду Хеллиеру [Корабельный клерк, отвечавший за интендантскую часть: поплыв за подстреленной уткой, он запутался в водорослях и погиб. – Прим. пер.]; шкуры зверей, в том числе гуанако (он вспомнил, как в бухте Желания увидел двух животных и подстрелил одного из них); растения, вьюрки и другие животные с Галапагосов с точным указанием, на каком из островов они обнаружены. Самой полной оказалась геологическая коллекция: вулканическая порода с Сантьягу; гравий, перемешанный с молодым ракушечником из Баиа-Бланка, где он впервые нашел ископаемые окаменелости; образцы лавы, собранные во время путешествия вверх по течению реки Санта-Крус. Из экспедиции в Анды в коллекцию попали: чистый белый гипс из долины Валье-дель-Есо; куски породы с горной вершины, где воздух был настолько сухим, что деревянная ручка геологического молотка покрылась трещинами; белые, красные, пурпурные и зеленые осадочные породы, собранные возле Успальята, наконец, черная лава Галапагосских островов…

От Лайеля пришло письмо, подтверждавшее избрание Чарлза членом Геологического общества и предлагавшее ему написать доклад по уже обговоренной ими теме "Наблюдения в поисках доказательств недавнего подъема береговой части Чили". По существу, доклад этот почти полностью содержался в готовом виде в его всеобъемлющей записной книжке по геологии, оставалось всего лишь прояснить кое-какие места и изложить материал научным языком. Чарлз был предельно краток: доклад занял всего шесть страниц, которые он отослал почтой на домашний адрес Лайеля.

Чтобы немного встряхнуться, перед ужином он на часик отправился прогуляться с Генсло. С реки веяло холодом. Они проходили берегом мимо Королевского колледжа, колледжей Тринити, Кинге, Клэр и Сент-Джонс. Оба они кутались в свои пальто и кашне, натянув как можно глубже привезенные Чарлзом вязаные шерстяные шапочки, которые носят моряки. Говорили они о науке.

– Лайель пишет, – поделился Чарлз с Генсло, – что прочел мой доклад с превеликим удовольствием, но в нескольких местах нужны разъяснения. Ему бы хотелось, чтобы второго января я приехал в Лондон и внес кое-какие мелкие исправления в работу. Это займет не более получаса, после чего мне предстоит выступить на заседании Общества.

– Поезжайте не раздумывая! – отозвался Генсло с пылом. – Я был бы рад, если бы они там познакомились не только с качеством вашей работы, но и с вашими человеческими качествами.

– Да, конечно, я поеду. А кроме того, Лайель предложил мою кандидатуру в члены "Атенеума". Он говорит, что уже сейчас я, если захочу, могу обедать в клубе. Вакансий, правда, пока не появилось, но в списке претендентов я как будто первый.

– Великолепно! "Атенеум" – лучший частный клуб в Лондоне. Бывая там, вы получите счастливую возможность встречаться с наиболее известными учеными, литераторами и художниками, не говоря уже о меценатах покровителях науки, литературы и изящных искусств. Я думаю, что вы сможете вступить в члены клуба уже через пару месяцев, как только удалится на покой один из "старичков".

Теперь работа над "Дневником" доставляла Чарлзу куда большую радость. Причиной тому послужило письмо от Роберта Фицроя, содержавшее самую приятную новость: "Находясь несколько дней назад проездом в Лондоне, я советовался с Генри Колберном, почтеннейшим издателем с Грейт Мальборо-стрит, относительно "Дневников" капитана Кинга и моего. По его мнению, следует издать их в одной серии отдельными томами – один Кинга, другой Ваш и третий мой. Прибыль, ежели таковая будет, можно всегда разделить между нами на три равные части. Принимать ли мне это предложение или подождать до нашей встречи, чтобы обсудить все как следует?"

Он заканчивал трогательным приветом: "Желаю вам, дорогой Филос [Филос – сокращенное от "Философ" – прозвище Дарвина 'на "Бигле", – Прим. пер.], счастливого рождества. Всегда Ваш искренний друг…"

Чарлз ответил согласием немедленно.

У Лайеля он был ровно в пять. Работа по переписыванию нескольких фраз и перестановке абзацев и на самом деле заняла полчаса. Чарлз быстро убедился, насколько справедливы были все замечания. В половине шестого он уже сидел за столом вместе с родителями Мэри Лайель. Мистер Леонард Хорнер сердечно приветствовал его – он помнил Чарлза еще по Эдинбургу, где тот выступил на заседании Плиниевского общества с докладом "О яйцах мшанки Flustra". Заинтересовавшись тогда угловатым восемнадцатилетним юношей, Хорнер взял Чарлза с собой на заседание Королевского общества Эдинбурга.

В тот же вечер вместе с Лайелем и Хорнером Чарлз отправился в Геологическое общество и выступил там с докладом. Впервые, если не считать его выступления в Эдинбурге, ему приходилось держать речь перед столь большой аудиторией. Когда Лайель в. качестве президента Общества представил его, Чарлза охватило нервное волнение. Стоило ему, однако, начать говорить, как оно улеглось, и он снова был в Южной Америке, в Чили, снова своими глазами видел вздыбленные участки суши. Голос, поначалу дрожавший, окреп и наполнил собой просторный лекционный зал, где сидели его коллеги.

Раздались дружные аплодисменты. Лайель сиял. Хотя Чарлз был всего на двенадцать лет его моложе, он стал для него чем-то вроде сына.

– Поднимаем паруса – и в "Атенеум". Этот успех надо отпраздновать!

До этого Чарлз ни разу не бывал в клубе, основанном сэром Вальтером Скоттом и Томасом Муром в 1824 году. Особняк на северо-восточном углу улицы Пэлл-Мэлл был в этот поздний час почти безлюден. Чарлз походил по роскошным комнатам, заглянул в богатейшую библиотеку на втором этаже. После нескольких рюмок бренди, перед тем как портье объявил: "Время закрытия, джентльмены!", Лайель доверительно наклонился к Дарвину:

– Чарлз, вы теперь вхожи в Общество, и мне хочется сразу же дать вам серьезный совет.

– Я весь внимание.

– Не соглашайтесь ни на какой официальный научный пост, если этого можно избежать, и никому не говорите, что такой совет вы получили от меня Сам я боролся со своим президентством, этим ужасным бедствием, пока хватало сил. Работайте только на себя и на науку многие годы и не принимайте прежде времени никаких официальных почестей. Есть люди, которым эти обязанности помогают: без них они попросту не могут работать. Вы к их числу не принадлежите.

К тому времени, когда Чарлз вернулся в Кембридж, семестр уже начался. Он получал приглашения на многочисленные встречи, нередко устраивавшиеся в его честь. Одна такая встреча состоялась у Адама Седжвика, считавшего своим долгом отплатить за гостеприимство, оказанное ему в Маунте, другая – у Джорджа Пикока, только что избранного профессором астрономии, который вместе с Генсло в свое время рекомендовал его в качестве судового Натуралиста на "Бигль". У Седжвика Чарлз засиделся далеко за полночь, в остальных случаях он взял себе за правило уходить не позже десяти, с тем чтобы иметь возможность еще пару часов поработать над "Дневником" перед сном.

Преподаватели начали все чаще заходить к нему на квартиру на Фитцуильям-стрит, чтобы познакомиться с коллекциями. Он объяснял им, что в настоящий момент занят тем, что пытается осмыслить свои зоологические находки.

– Пресмыкающихся и ракообразных согласился посмо" треть в Лондоне Томас Белл, а ископаемые кости – Ричард Оуэн. Птицами обещал заняться Джон Гулд. А сегодня утром мне сообщили, что Леонард Дженинс согласен поработать с моими рыбами. Если бы только мне удалось раздобыть достаточно денег для цветных иллюстраций, каждый из них, надеюсь, выпустил бы по книге по итогам своих исследований.

– Дарвин, разрешаете ли вы читать ваш путевой дневник? поинтересовался старший декан. – Мне бы очень хотелось перелистать хотя бы несколько страниц.

– Вы окажете мне честь. Пойдемте, я вам его дам.

Через час Чарлз оторвался от своей работы, заметив, что декан смотрит на него глазами, полными удивления.

– Кто бы мог подумать, что человек, "который ходил хвостом за Генсло" и всего каких-нибудь пять лет назад собирал окрестных болотных жаб, оказывается, умеет писать как бог!

Чарлз покраснел. Когда вечером следующего дня он появился в профессорской, его приветствовали как знаменитость. Все это, конечно, вскоре дошло до Генсло. За завтраком в ближайшее же воскресенье профессор, перед тем как отправиться в церковь, мягко спросил: – Вы хорошо себя чувствуете в колледже Христа, не так ли?

– Чрезвычайно. Здесь поразительные люди.

– А не думаете ли вы, что захотите к ним присоединиться? Получив постоянную работу – преподавание, лекции? Будущее длится долго, и человеку необходима опора. Лучшей, чем эта, не сыщешь.

Чарлзу показалось, что ему нечем дышать.

– А вы считаете, что они согласятся? Генсло улыбнулся:

– Может быть, и не завтра утром, когда прозвенит восьмичасовой звонок. Но позже, когда будут опубликованы "Дневник" и работа по геологии Южной Америки. Человек, который пишет книги, делает это главным образом затем, чтобы учить других. Впрочем, поговорим о чем-нибудь другом – о тех книгах по зоологии, которые вы замыслили. Почему бы вам не обратиться к министру финансов с просьбой о дотации? В конце концов издание было бы завершением той работы, которая велась на корабле королевского флота. Геологическое общество, со своей стороны, вас поддержит, не говоря уже о Седжвике, Пикоке и обо мне. Пожалуйста, отбросьте свою застенчивость. Попытайтесь.

Узнав о скором отъезде Чарлза в Лондон, президент колледжа пригласил его на обед. В профессорской собрались все четырнадцать преподавателей и профессора Генсло и Седжвик.

– Прошу почтенное собрание разрешить почать эту бутылку, – громогласно объявил Седжвик. – Полагаю, что для данного случая мы все предпочитаем бордо?

Чарлз заметил явную перемену в настроении собравшихся, Ему торжественно преподнесли сигару, которую он закурил. Эту привычку он перенял у гаучо в пампасах. Президент колледжа в официальной позе встал у камина.

– Мистер Дарвин, не будете ли вы так добры подойти сюда?

Глаза всех присутствующих устремились на Чарлза. Он пересек комнату и остановился прямо перед горящими углями

– Мистер Дарвин, в качестве номинального главы колледжа, со всей откровенностью обсудив вопрос со своими коллегами, я пришел к выводу, что ваша работа на протяжении пяти лет, истекших с тех пор, как вы покинули сии величественные стены, дает вам право на получение сте-мени магистра. Это вовсе не почетная степень. Ее нужно было заслужить, и, по нашему мнению, вы ее заслужили. Завтра в помещении ученого совета вам будет вручен диплом.

На глаза Чарлза навернулись слезы.

– Это честь, о которой я не смел даже мечтать. Я дорожу вашим лестным мнением обо мне и буду стараться оправдать его.

Чарлза дружески хлопали по спине, заказали еще вина и выпили за его здоровье.

На следующее утро, упаковывая дорожные корзины, он получил официальное уведомление от секретаря университета. Степень магистра, как оказалось, дают вовсе не бесплатно. Ему надлежало уплатить государственной казне шесть фунтов стерлингов в виде гербового сбора и еще пять фунтов четыре шиллинга и шесть пенсов старшему проктору университета. Чарлз с кислой миной заметил Генсло:

– Хорошо будет, если мне удастся возместить эту сумму за счет гонорара от двух моих книг.

Порой Эразмом овладевала жажда деятельности. Часами подыскивая жилье для Чарлза, он обшарил всю округу: поднимался и спускался по бесконечным лестницам, придирчиво осматривал одну квартиру за другой, чтобы тут же отвергнуть ее как не соответствовавшую требованиям брата. Понадобилось несколько дней усердных поисков, прежде чем они нашли то, что хотел Чарлз. Это была квартира над лавкой на Грейт Мальборо-стрит в доме No 36, всего в двух шагах от Эразма. Из пяти комнат на Мальборо-стрит выходили две, на окнах там висели голубые занавески, оставшиеся от прежнего жильца. Хозяин запросил за квартиру около ста фунтов в год. Чарлз подписал бумагу, заплатил двухмесячный аванс. Его беспокоило только, что покупка мебели может обойтись чересчур дорого.

– Тогда не обставляй всю квартиру. Вполне достаточно двух комнат: гостиной (она же будет и кабинетом) и спальни.

В своем районе Эразм знал все и вся. Он помог брату приобрести стол, стулья, уютный диван, недорогие ковры, чтобы не слишком донимали лондонские холода, видавшие виды, но вполне приличные книжные шкафы, удобную кровать, простыни, одеяла и подушки, а также гардероб. Отец предупредил Чарлза, что не следует предаваться роскоши, однако все необходимое у него должно быть. Симсу Чарлз дал достаточную сумму денег, чтобы оборудовать кухню: если рассчитывать жить экономно, есть придется дома.

Он расставил книги по полкам, повесил в гостиной-кабинете одну из акварелей Мартенса [Художник, сменивший в Монтевидео заболевшего Огаста Эрла. – Прим, пер.] – ту, где "Бигль" изображен вытащенным на берег в устье реки Санта-Крус; другую, где "Бигль" стоит на якоре в проливе Понсонби на фоне огнеземельского пейзажа, он повесил в спальне. Эразм одолжил ему две цветные гравюры: зелень английских лугов действовала освежающе. Мало-помалу комнаты начинали приобретать жилой вид.

– Если тебе надоест стряпня Ковингтона, – предупредил Эразм, – учти: моя кухарка превосходно готовит бараньи котлеты. К тому же в доме всегда найдется бутылка шампанского, чтобы сделать их еще вкуснее.

– Бараньи котлеты с шампанским! Именно это подавали нам на ленч в Плимуте перед отплытием "Бигля". Да, все возвращается на круги своя.

Не прошло и нескольких недель, как Джордж Уотерхаус согласился написать монографию по млекопитающим и выступить с докладами по насекомым, а Джон Гулд, прославившийся своими книгами о птицах с замечательными литографиями его жены Элизабет, сам вызвался заняться неизвестными птицами из коллекции Чарлза. Томас Белл, профессор зоологии в Королевском колледже, внимательно изучал чарлзовых пресмыкающихся.

– Изумительная коллекция, Дарвин! У вас там есть целая дюжина видов, о чьем существовании я даже и не подозревал.

– Значит, вы беретесь за книгу о пресмыкающихся?

Ричард Оуэн сообщил Чарлзу, что его больше не интересуют заспиртованные животные, которых он попросил для осмотра. Однако его прямо-таки очаровали ископаемые останки. Именно ими он и хотел бы заняться для серии статей по зоологии.

Фортуна продолжала улыбаться. В научном мире поползли слухи, что молодому Чарлзу Дарвину удалось собрать такую большую, разнообразную и интересную естественнонаучную коллекцию, какой не привозил до него никто из путешественников. Ученый М. Дж. Беркли изучил дарвиновскую коллекцию тайнобрачных растений и выступил с рядом статей в "Анналах естественной истории"; другой специалист, Дж. Б. Соуэрби, занимался его ракушками и также написал о них несколько статей; Фредерик Уильям Хоуп, основатель и бывший президент Энтомологического общества, предложил ему свои услуги в разборе коллекции насекомых.

В течение мая он еще дважды выступал с докладами на заседаниях Геологического общества: первый раз – об ископаемых останках мегатерия, обнаруженных им на Пунта-Альте, а второй – о теории происхождения кораллов. Оба доклада произвели подлинный фурор.

Теперь, когда над его зоологическими экспонатами выразили готовность работать пять ученых – Дженинс, Оуэн, Белл, Гулд и Уотерхаус, Чарлз вплотную занялся подготовкой к печати монографий. К текстам требовалось множество иллюстраций, в том числе цветных, что особенно касалось книги Гулда о птицах. Цветные вкладки удорожали стоимость и затрудняли поиски издателя, готового идти на риск. В свое время Джон Гулд весьма успешно опубликовал несколько книг, и Чарлз заглянул к нему домой на площадь Беркли посоветоваться, что предпринять.

– Ничего сложного, Дарвин. Естествоиспытатели в Лондоне крайне заинтересовались вашими коллекциями. Почему бы не обратиться к ним за помощью? Все они охотно подпишутся на эти книги, а на собранные деньги их можно будет печатать короткими частями, с продолжением. На этом вы, по крайней мере, не разоритесь.

План Гулда Чарлз изложил Уильяму Яррелу, восседавшему за конторкой посреди своего книжного магазина, на что издатель ответил:

– Не нравится мне, что вы должны будете ходить и выпрашивать эти несчастные подписки!

– Что же, выходит, мне лучше прибегнуть к совету Генсло и обратиться за дотацией к министру финансов?

Яррел так и подпрыгнул.

– Ну конечно! Государственная казна! Свои коллекции вы передали нашим научным обществам. Ваша работа проводилась для британского правительства, и оно просто обязано оплатить публикацию результатов зоологических изысканий на "Бигле".

– Но как мне обратиться к министру?

– Составьте сперва общий конспект, потом покажите его графу Соммерсетскому, нынешнему президенту Линнеевского общества [Научное общество, занимающееся вопросами систематизации растительного и животного мира. – Прим. пер.], и лорду Дерби, бывшему президенту, а также Уильяму Юэллу, президенту Геологического общества. Они в свою очередь снабдят вас рекомендательными письмами. Пятеро ваших авторов пользуются большим уважением в правительстве, которое прекрасно осведомлено, сколь дорого обходится печатание не только цветных, но даже обычных черно-белых иллюстраций. Если повести дело должным образом, то вы сможете рассчитывать на сумму порядка тысячи фунтов.

Чарлз чувствовал, что сердце его готово вот-вот выпрыгнуть.

– Мистер Яррел, я надеюсь, что вы окажетесь пророком.

Все трое, к кому он обратился по совету Яррела, поддержали идею о дотации, но предупредили: такого рода просьбы рассматриваются не скоро, так что следует запастись терпением и продолжать работать.

Тем временем, в ночь на 20 июня 1837 года, семидесятидвухлетний король Вильгельм IV, чью коронацию Чарлз когда-то наблюдал и даже раскошелился на целую гинею, чтобы попасть на парад, неожиданно скончался. Наследовать престол предстояло его племяннице, Виктории, дочери графа Кентского. Последней королевой, правившей в Англии самостоятельно за двести лет до нее, была Елизавета. Говорили, что Виктория – она жила в ту пору в Кенсингтонском дворце, – даже не имела времени, чтобы переодеться, и встретила архиепископа Кентерберийского [По традиции он является примасом англиканской церкни. – Прим. пер.] и лорда Чем-Серлена, заявившихся к ней в пять утра, в халате.

Королевскую присягу принимал лорд-канцлер. В течение нескольких недель газеты – лондонская "Тайме", "Морнинг адвертайзер", "Морнинг кроникл" и другие – посвящали одну колонку за другой изяществу и достоинствам восемнадцатилетней королевы и тому впечатлению, которое она произвела на тронных торжествах. Повсюду царило ликование в предвкушении нового "романтического" периода в истории английской монархии.

Что касается Чарлза, то эта шумиха означала только, что решение его вопроса о дотации откладывалось на много месяцев.

В полученном из Маунта письме его настоятельно звали приехать домой: есть хорошие новости, которые не мешало бы отпраздновать совместно. Он не видел родных уже семь месяцев. В конце июня, когда "Дневник" фактически был полностью написан, за исключением заключительной главы "Советы коллекционерам", Чарлз решил, что может наконец позволить себе свидание с отцом и сестрами. Он поедет самым ранним утренним дилижансом "Тэлли-Хо!", чтобы иметь возможность понаслаждаться английским ландшафтом. Приглашал он с собой и Эразма, но тот отказался, считая путешествие столь тяжелым, что больше чем на одну поездку в год он не отваживался.

Новости и в самом деле оказались хорошими. Джо Веджвуд собрался с духом и сделал предложение Каролине. К этому времени ему исполнилось сорок два года, а невесте – тридцать семь. Глаза Каролины сияли, когда она встретила Чарлза в просторном холле Маунта.

– Свадьба первого августа! Всего через пять недель. Шропшир был прекрасен в своем летнем уборе, ясное солнце блестело на зеленеющих полях клевера, пшеницы и ячменя с желтыми прямоугольниками горчицы. Чарлз поздно вставал, досыта наедался гусятины, утки, голубятины, селедки и картофельного пирога. Он брал сестер с собою на рыбалку, вместе с ними ездил кататься верхом в окрестностях Маунта. После вечерней трапезы все, по обыкновению, собирались за карточным столом для игры в вист. В гости к Каролине с ответным визитом приехала Эмма Веджвуд: за пять месяцев до этого Каролина гостила у нее. Помогая Эмме выйти из экипажа, Чарлз воскликнул:

– Какое необыкновенное везение – встретиться с вами здесь! Ведь до конца моих каникул остается всего два дня.

– Счастливое совпадение, не так ли? – ласково отвечала Эмма, но глаза ее при этом блеснули. Каролина понимающе кивнула, улыбкой выражая одобрение.

В середине июля, отослав окончательный текст "Дневника" издателю, Дарвин приступил к вопросу, который несколько лет не переставал преследовать и мучить его. Прежде всего он начал с простого изложения своих мыслей. на бумаге. Однако Чарлз отдавал себе отчет в том, что его ожидает тяжкий труд, так как он вторгается в до тех пор закрытую для исследований зону – превращение видов.

Отплывая из Плимутского пролива на "Бигле", он свлто верил, как и большинство тогдашних ученых, в неизменность видов. Господь бог создал все существа на небе, на земле и на море; "зелень, траву, сеющую семя… и дерево… приносящее плод… Рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся… и всякую птицу пернатую… Скотов, и гадов, и зверей земных… И сказал бог: сотворим человека по образу нашему [и] по подобию нашему". С того дня, когда был сотворен мир, и по нынешний, июль 1837 года, всевышний не создавал никаких новых видов. В истории Земли за это время происходили такие катаклизмы, как Всемирный потоп, но все живое сохранялось в том первоначальном- виде, в каком оно было сотворено.

– Совершенно очевидно, что это не так! – утверждал теперь Чарлз.

В своих мыслях он уносится назад. Вот "Бигль" стоит на якоре в бухте острова Чарлза на Галапагосах. Именно тогда он обнаружил, что у вьюрков, пойманных им на двух соседних островах, разные по форме клювы. Вместе с Николасом Лоусоном они отправились в селение за четыре мили, и во время этой прогулки его спутник заметил, что без труда отличит, с какого острова та или иная из гигантских черепах.

– Вы хотите сказать, что на каждом острове свой вид черепах? – спросил его Чарлз.

И Лоусон уверенно ответил:

– У меня нет ни малейшего сомнения на сей счет, мистер Дарвин.

Были еще и скелеты ископаемых, обнаруженные им на мысе Пунта-Альта, мегатерия, мастодонта, тоходонта, других жвачных животных. Некоторые из найденных им видов впоследствии начисто исчезли, в то время как другие изменились до неузнаваемости.

Почему? Когда? Каким образом? Он не знал этого. Но в то же время чувствовал, что напал на что-то чрезвычайно важное.

На "Бигле" Чарлз привык постоянно иметь при себе записные книжки, почти каждый день занося в них не только то, что удалось увидеть, но и свои мысли и чувства по поводу увиденного. Хорошо было бы снова завести записную книжку, чтобы рядом всегда находился "друг", которому можно поверять все тайны. Пусть сперва прорастет семя мысли, а там рука сама возьмется за перо.

Был теплый июльский день, и, пробравшись сквозь толпу людей на Грейт Мальборо-стрит, он зашел в свой любимый писчебумажный магазин и купил коричневую записную книжку размером шесть с половиной дюймов примерно на четыре. В ней было около двухсот восьмидесяти страниц. На первой из них Чарлз, вернувшись домой, записал, что с марта он не переставая думает о "характере южноамериканских ископаемых и видов Галапагосского архипелага".

Записи в книжке, озаглавленной им буквой "Б", велись теперь ежедневно. В них не было определенной системы: он просто заносил на бумагу прежде пришедшие ему на ум мысли или задавал самому себе вопросы примерно в таком духе:

"Почему коротка жизнь? Почему человек умирает? Мы знаем, что мир подвержен циклу изменений, температурных колебаний и прочих факторов, оказывающих влияние на все живое. Мы наблюдаем, как молодые особи находятся в процессе постоянных перемен, видим, что они обнаруживают тенденцию к разнообразию в зависимости от обстоятельств".

Он вновь принялся за "Зоономию", на этот раз не просто читая, а изучая сочинение деда, и с удовлетворением отметил прозорливость взглядов доктора Эразма Дарвина на природу человека и других живых существ на земле. Доктор Дарвин пришел к выводу относительно известной степени эволюции жизни и был убежден, что возраст земной коры насчитывает многие миллионы лет. Однако у него не было ни времени, ни энергии для доказательства своих еретических выводов. Он отдавал большую часть времени врачебной деятельности, а свободные часы почти целиком – стихам, которые широко печатались. Он никуда не ездил, чтобы вести наблюдения, и не привез неопровержимых фактов для подтверждения своих тезисов.

Чарлз также перечитал десятую главу второго тома "Основ геологии" Лайеля, где автор касался вопроса о "распространении видов". Признавая подвижность всех форм жизни под влиянием перемен климата и географического положения, он тем не менее писал следующее: "Не имеет ни малейшего смысла дискутировать на тему об абстрактной возможности превращения одного вида в другой, когда существуют всем известные причины, гораздо более активные по своей природе, которые должны постоянно вмешиваться, с тем чтобы предотвращать практическое осуществление таких превращений".

Чарлзу нравилось писать в книге, посвященной видам, совсем в ином духе, чем в своем "Дневнике" или в первоначальном наброске по геологии Южной Америки. Там он обобщал факты. Здесь же выдвигал новые идеи, гипотезы, расчеты, теоретические построения, чтобы связать воедино то, о чем не ведали даже самые знающие из тех ученых, с которыми он был знаком. Поэтому-то поиски ответов на вопросы были столь изнурительны – проводил ли он за этой работой целый день или всего лишь несколько часов. Всякий раз, заканчивая очередную запись, он чувствовал, что голова у него идет кругом.

"Размножение объясняет, почему нынешние животные того же типа, что и вымершие, этот закон почти доказан. Они умирают, если не изменяются, как золотой пеппин. Виды живут поколениями, как и человеческие индивиды.

Если виды производят другие виды, их род полностью не прекращается".

Несколькими страницами дальше он записывает: "Раньше астрономы могли говорить, что бог предназначил каждой из планет двигаться по своей собственной орбите. Точно так же бог предопределял внешний вид каждого животного в той или иной стране. Но насколько проще и величественней другая сила: пусть взаимное тяготение обусловливается каким-то законом и – как неизбежное следствие этого – пусть животные создаются тогда на основе строгих законов генерации, определяющих потомство ныне живущих".

Как-то старший брат Чарлза Эразм заглянул, чтобы хорошенько отчитать его:

– Газ, ты несносен. Ты делаешь из нужды добродетель.

– Какая нужда? О чем ты?

– О твоей работе. Она для тебя вроде наркотика.

– Не совсем. Я исследую сейчас область мысли пока еще не вполне ясную, но для меня она полна очарования.

– Но это не оправдание, чтобы жить затворником. Приходи сегодня вечером на ужин. У меня соберутся самые известные лондонские писатели.

– Хорошо, приду.

Конечно, он не пришел. Он писал дотемна, а после был уже просто не в состоянии заставить себя идти на люди. Голова трещала, все тело ломило от усталости. Он съел тост с яйцом, выпил чаю и лег в постель.

В разгар работы над теорией видов Дарвин получил предложение от президента Юэлла занять место одного из двух секретарей Геологического общества. Пост этот считался в британском научном мире одним из наиболее престижных, хотя жалованья он и не давал. Второму секретарю, Уильяму Гамильтону, который занимался геологией под руководством самого Родерика Мурчисона, предстояло взять на себя ответы на письма, поступавшие в Общество со всех концов света. Задача же Чарлза заключалась в том, чтобы писать аннотации на каждый доклад, отбираемый для публичного чтения на заседаниях Общества; тщательно изучать те доклады, которые ему предстояло зачитывать самому, и- присутствовать на заседаниях правления Общества. Прежде чем стать президентом, Лайель был секретарем в течение трех лет, и Дарвин тут же вспомнил его предостережение не соглашаться ни на какой официальный научный пост, если этого можно избежать.

– Я горжусь тем, что вы, мистер Юэлл, предложили мне эту должность, ответил Чарлз. – Но разве я не чересчур молод для нее и неопытен? Ведь членом Общества я состою всего каких-то семь месяцев…

– Да, но на этот пост мы как раз и предпочитаем молодых. – Президент Юэлл усадил Чарлза рядом с собой на званом обеде, устроенном Геологическим обществом. – Вы освоитесь довольно быстро. Члены Общества полагают, что у вас есть для этого все данные. В конце концов, место вы должны будете занять лишь в феврале, так что у вас остается полгода на подготовку.

Первым делом предстояло более детально ознакомиться с новой должностью. Он побеседовал с бывшим секретарем доктором Джоном Ройлем, хирургом и натуралистом.

– Работа в Обществе занимала у меня уйму времени, – рассказал тот. За полмесяца – полных три дня и даже больше.

Конечно, Чарлз не мог не сознавать, что полученное предложение льстит его самолюбию. Однако может ли он позволить себе зря расходовать свое время и энергию, когда у него столько работы и ему предстоит продвигаться вперед в совершенно неизведанной области?

В середине августа он наконец получил приглашение от министра финансов.

"Беседа предстоит не из приятных", – подумал он.

В приемной министра Томаса Спринг-Райса Чарлз обнаружил Джорджа Пикока, желавшего лично убедиться, что молодой человек, рекомендованный им в качестве судового натуралиста на "Бигль", действительно получит правительственную субсидию. Он долго тряс руку Чарлза и сам представил его министру. Томас Спринг-Райс не выказал ни малейшего намерения подвергать его неприятным расспросам. Он улыбался с видом крайнего довольства:

– Примите мои сердечные поздравления, Дарвин. Впрочем, сначала мне надлежит официально уведомить вас…

И он стал читать по бумажке: "Лорды казначейства ее королевского величества получили подтверждение из разных источников, что наука естественной истории окажется в большом выигрыше, если вам будет предоставлена возможность опубликовать в подходящей форме и по недорогой цене результаты ваших исследований в этой области, а посему милорды с полным на то основанием санкционируют ассигнование "уммы, не превышающей одной тысячи фунтов, для содействия такого рода публикации".

Чувства, которые обуревали Чарлза, были чем-то средним между облегчением и ликованием. И еще тревогой.

– Мы не выдвигаем никаких условий, кроме одного, Дарвин: деньги из общественных фондов надлежит использовать с максимальной отдачей. Сумма будет переводиться вам по частям – по мере получения нами подтверждений, что работа над гравюрами идет полным ходом.

Чарлз выразил глубокую признательность за помощь. С Джорджем Пикоком он отправился в свой клуб, где от души поблагодарил его за то, что он был его "заступником при дворе".

– В науке мы все обязаны помогать друг другу, – ответил Пикок. – Такой уж нынче век.

Теперь Чарлзу можно было наконец подписать договор на публикацию многотомных "Зоологических результатов путешествия на "Бигле". Издательство "Смит Элдер энд К0", специализировавшееся на выпуске научной литературы, оговорило, что Дарвин берет на себя общее руководство изданием, редактуру каждой выпускаемой части и каждого из томов, к которым он, кроме того, должен написать предисловия географического характера, как и еще одно предисловие ко всей работе в целом. Его предполагалось поместить в первой части капитального труда "Ископаемые млекопитающие". Пяти авторам полагался номинальный гонорар, Чарлзу же за его труды не полагалось ничего. Правда, издатели соглашались напечатать его книгу по геологии Южной Америки, за которую кое-какой гонорар Дарвину все же причитался.

Неизвестно отчего, но в самом начале сентября, проснувшись как-то среди ночи, Чарлз почувствовал тошноту и сердцебиение. Он сразу вспомнил, что то же самое было с ним и в Плимуте, когда пришлось томиться два долгих холодных и пасмурных месяца в ожидании отплытия "Бигля". Но откуда это состояние теперь, шесть лет спустя? Он жил вполне спокойно в своей лондонской квартире. Он испытывал удовлетворение от того, как продвигается его работа, даже гордился ею. Его записная книжка по трансмутации видов заполнялась страница за страницей, а над проблемами, которыми он занимался сейчас, задумывались весьма немногие.

Еще накануне днем он записал: "У нас есть абсолютная уверенность, что одни виды умирают и на смену им приходят другие". То, что вначале он называл "этим взглядом на размножение", теперь стало "моим взглядом" и "моей идеей". Ему не надо было изгонять из своей теории божественное начало: господь создал законы, и они сами управляют ходом естественных процессов.

Плохое самочувствие меж тем не проходило. Приступы сердцебиения, как и "шок" желудка, повторялись. Они случались с ним теперь в любое время дня и ночи. Единственное утешение – что хуже ему как будто не становилось. И хотя он мог при этом продолжать работать, на душе у него было довольно-таки скверно.

В конце сентября самочувствие его, однако, настолько ухудшилось, что Чарлз решил обратиться за консультацией к Генри Холланду, который уже состоял лейб-медиком при королеве. Хотя Викторию еще не короновали, высокое положение сделало Холланда самым популярным врачом в Лондоне, попасть к нему стремился каждый. Он обнаружил у Чарлза гастрит и воспаление пищеварительного тракта. После того как Дарвин описал ему свой режим работы, упомянув также о предложении занять пост секретаря ("оно как кошмар преследовало меня все лето"), доктор Холланд снял пенсне, которое он носил на черном шнурке, и с удовлетворенным видом сунул его в наружный кармашек.

– Теперь мне все ясно, и я могу вас вылечить. Два-три дня беспрестанной тревоги – ив результате полностью расстроенный кишечник, хотя раньше он мог быть в прекрасном состоянии. Даже умственное напряжение, без всяких эмоциональных срывов и то влияет на нормальный пищеварительный процесс.

– Вы хотите сказать, что умственное напряжение – это мой враг!? вскричал Чарлз в отчаянии. – Как же в таком случае я смогу работать?

– Да никак. Придется подождать до тех пор, пока я не вылечу вас с помощью моей широко известной диеты. Как правило, в таких случаях больше всего пользы приносит животная пища: употреблять при этом следует самое нежное мясо. Легко усваиваются баранина и любая дичь. А растительные жиры, наоборот, с трудом. Лучше всего есть телятину. Очень плохо переваривается свежий хлеб. Все жареное полностью исключается. Сыр, молоко и масло обычно действуют угнетающе. Свежие овощи и фрукты не приносят ничего, кроме вреда, особенно капуста, горох и бобы, так же как и огурцы, груши, дыни…

Не удовлетворенный диагнозом доктора Холланда, Чарлз обратился к другому врачу, Джеймсу Кларку, с которым познакомился на одном из заседаний Геологического общества. Тот как раз работал над книгой по целебному влиянию климата. Чарлз рассказал о своем плохом самочувствии и непрекращающемся сердцебиении. Доктор Кларк приложил свой стетоскоп к сердцу Чарлза, затем к груди и спине.

– Не нахожу никаких отклонений, Дарвин. Сердце бьется нормально, аритмии нет. Просто вы перетрудились. Я со всей серьезностью настаиваю, чтобы на время вы прервали всякую работу и на несколько недель отправились пожить в деревне. Буквально каждый день слышишь о тех чудодейственных для здоровья результатах, к которым приводит переезд из города в сельскую местность даже на самое короткое время.

Через два дня Дарвин уже сидел в дилижансе, увозившем его из Лондона в Мэр-Холл. Веджвуды были одновременно удивлены и обрадованы его появлением. Чарлз поделился с ними своим предположением, что в его болезни виноват предложенный ему пост секретаря Геологического общества.

– Эта работа не на год и не на два, – пробурчал он. – Пока с нее уйдешь, пройдет целая вечность.

Эмма открыла окно в библиотеке, чтобы было прохладнее, потом, присев рядом с ним на софу, сжала его озабоченное лицо ладонями.

– Ты просто малодушничаешь, Чарлз, а это так на тебя не похоже. Возьми веревку покрепче и завязывай на ней узел всякий раз, как добьешься очередного успеха в своих исследованиях.

– Я предлагаю тебе вот что, – проговорил дядя Джоз. – Садись-ка за мой письменный стол, бери бумагу и пиши все свои возражения против этого твоего секретарства…

Чарлз обвел взглядом лица столь горячо им любимых дяди и кузины, и его худощавое лицо осветилось смущенной улыбкой.

– Вы нарочно надо мной подшучиваете, чтобы я не противился, ведь так?

– Да, мы стараемся убедить тебя! – воскликнули отец и дочь почти одновременно.

– Я напишу профессору Генсло и попрошу у него совета.

– Но ты же знаешь, что он ответит, – сказал Джозайя.

– Да. "Хватит заниматься нытьем, приступай к работе".

– Браво, Чарлз! – воскликнула Эмма. – Вот ты и смеешься над собой. Таким я тебя люблю!

После того как дядя Джоз вышел, они с Эммой направились в гостиную, где она сыграла ему несколько пьес Моцарта и Гайдна. Он поведал ей о своих сердцебиениях.

– Мне так жаль тебя! – В ее голосе звучало неподдельное чувство. – Ты должен больше отдыхать.

– Беда в том, Эмма, что отдыхать-то я как раз и не люблю. Кто это сказал, что человек страдает от своих добродетелей не меньше, чем от пороков?

– Да сам ты и сказал! А может, это лондонская жизнь для тебя чересчур тяжела?

– Так оно и есть. Но Лондон мне необходим, чтобы иметь возможность советоваться с учеными, пользоваться библиотеками Геологического общества, Линнеевского… бывать у издателей.

Три последующие недели он провел в Маунте в абсолютной праздности, наслаждаясь знакомыми шропширскими ландшафтами: катался на лодке по Северну, скакал верхом или бродил пешком. Единственным делом, которым он в это время занимался, было чтение гранок "Дневника" и замечаний Генсло с указанием орфографических и фактических ошибок, неизбежных во всякой большой рукописи. Ни о чем серьезном они в семье не говорили, если не считать вопроса о том, надо ли им всем ехать в Лондон в июне на коронацию королевы Виктории.

Отец справился у него об Эразме и скорчил мину, узнав, что тот, в свои тридцать три года, находит путешествие дилижансом от Лондона до Шрусбери слишком утомительным.

– Он любит хорошее общество. Хозяин – это он так себя называет. Вот смысл его жизни. Правда, при этом он любит, чтобы, как только часы пробьют двенадцать, гости расходились по домам. Ему было бы неприятно, если бы утром, за завтраком, надо было лицезреть кого-нибудь рядом с собой.

– Включая и жену?

– В первую очередь.

– Чарлз, надеюсь, ты не таков?

– Отнюдь. Просто из-за работы у меня нет времени даже для того, чтобы подумать о женитьбе.

– Тебе скоро тридцать. С этим не надо тянуть. Если ты поздно женишься, то сам лишишь себя большого настоящего счастья.

…Вернувшись к себе на Грейт Мальборо-стрит, Чарлз убедился, что с трудом может теперь сосредоточивать свое внимание на работе, настолько все его мысли были заняты Эммой Веджвуд. Ее образ неотступно преследовал его не только днем, но и ночью. Какой он все-таки безнадежный дурак, что до сих пор не сделал ей предложения! Но он сделает это – и весьма скоро. Ведь он понял, что любит ее, что для него она – единственная женщина в мире. И как только он найдет нужные слова, он вернется в Мэр-Холл во что бы то ни стало. Больше уж он не смалодушничает.

Забвение Чарлз смог найти, только углубившись в работу по геологии. Он начал статью о "дорогах", или "террасах", которые ему довелось наблюдать в Глен-Рое. В мае появилась первая часть серии "Млекопитающие" Джорджа Уотерхауса – на шестнадцать страниц приходилось десять иллюстраций. В июле вышла из печати первая часть из серии "Птицы" Джона Гулда с десятью превосходными цветными вкладками. Итак, его "Зоология" продвигалась вперед.

В Общество на его имя поступил экземпляр только что вышедшей книги Лайеля "Элементы геологии". Сам Лайель гостил в это время в Киннорди, у родителей в Шотландии. Проглотив разом весь том, Чарлз тут же написал другу о своих впечатлениях: "Я прочел все от корки до корки и полон восхищения… Нам необходимо поговорить о Вашей книге. Ведь если не иметь возможности обсудить прочитанное, чтение лишается всякого удовольствия. Во многих местах я испытал нечто вроде досады при мысли о том, сколько борьоы и усилий понадобилось геологам для доказательства того, что, по-Вашему, представляется столь очевидным…"

Одна строка в лайелевском предисловии, однако, встревожила его не на шутку. Опубликование дарвиновского "Дневника", говорилось там, задерживается, к большому разочарованию научного мира, "из-за неготовности Роберта Фицроя завершить остальные тома в серии". Чарлз понимал, что Лайель тем самым делает ему комплимент, но его тревожила возможная реакция Фицроя. Оставалось надеяться, что капитан не прочтет книги, но надежда эта была весьма слабой: Фицрой покупал все сколько-нибудь значительное по научной части…

И действительно, через несколько дней в квартиру Дарвина кто-то нетерпеливо постучал. Открыв дверь, Симе пропустил капитана Фицроя высокого, поджарого и элегантного в длинном синем пиджаке и таких же брюках и жилетке дымчато-жемчужного цвета. Отложной воротник прикрывал галстук, повязанный свободным узлом по последней моде; на голове красовалась непривычного фасона гамбургская шляпа. Хотя он по-прежнему оставался на флоте, но получал половинный оклад и не имел под своим началом судна. Лицо его было явно темнее обычного – от душившей капитана ярости.

– Капитан Фицрой! Как приятно вновь видеть вас после столь долгого перерыва, – приветствовал его Чарлз.

– Я здесь не ради удовольствия. Меня оскорбили, затронута моя честь! С этими словами он протянул Чарлзу книгу Лайеля. – Вы видели этот выпад против меня?

– Да, капитан, и глубоко сожалею о нем.

– Сожалеете? Да вы, скорей всего, его и спровоцировали!

Глаза Чарлза засверкали.

– С какой это стати?

– Чтобы доказать всему ученому миру, что вы – работяга, а я – лентяй, и к тому же безответственный.

– Никто не мог бы сказать о вас подобное, сэр! Вы – один из самых преданных делу и добросовестных людей, каких я встречал в жизни.

– И все-таки вы позволили Лайелю публично оскорбить меня?

– Даю вам слово, что не видел этого предисловия до публикации. А если бы видел, то убедил бы его снять всякое упоминание о наших книгах. Симе, посмотри, не осталось ли у нас бренди?

– Обратившись снова к Фицрою, он произнес примирительно: – Садитесь, прошу вас! Давайте обсудим все, как положено между старыми друзьями. Вы, знаете, что я никогда не обидел бы вас. Понятия не имею; зачем Лайелю понадобилось написать эти строки, но я опровергну их.

– Каким образом? – Вопрос прозвучал весьма холодно. – Сообщив, что вы пишете и за себя, и за капитана Кинга и что, если бы мне пришлось писать оба тома, я не закончил бы работу раньше чем через год или даже два.

Успокоившись, Фицрой принял рюмку бренди из рук Симса, которого он хоть и с опозданием, но узнал. – Что же, хорошо. Ноя хочу, чтобы вы сказали Лайелю, что я возражаю против его инсинуаций и требую, чтобы это место было изъято из последующих изданий.

В первый раз после того, как Фицрой ворвался к нему, Чарлз позволил себе улыбнуться.

– Никакого последующего издания не будет, прежде чем три наши тома появятся через .. год, как вы полагаете?

Фицрой наконец заговорил своим обычным голосом:

– Чтобы закончитьоба тома, мне осталось работы всего на несколько месяцев. Так что наши книги должны быть на прилавках магазинов в следующем году примерно в это же время.

– И тогда при попутном ветре мы выйдем в спокойное море!

Неторопливыми глотками попивая бренди, Фицрой произнес со своей характерной, столь хорошо памятной Чарлзу улыбкой:

– Вы убедились сами, нрав у меня вспыльчивый. Конечно же я знаю, что никакого касательства к унизительному замечанию Лайеля в мой адрес вы не имели, и если бы вы видели рукопись до опубликования, то изъяли бы это место. Словом… я извиняюсь за то, в чем обвинял вас.

– Извинение принято.

Некоторое время они дружески болтали, после чего, пожав ему на прощание руку, Фицрой ушел. Чарлз тут же написал Лайелю: "Я виделся с Фицроем. Он приобрел Вашу книгу. Предисловие привело его в ярость… но потом он успокоился, Кое-что в его мозгу явно нуждается в починке…"

Он продолжал писать статью по геологии: она получилась чересчур подробной и растянутой, отняв у него почти полтора месяца. Правда, в это же время он вел постоянные записи в своей, уже третьей, книжке по происхождению видов. Еще в июне он писал своему кузену Уильяму Дарвину Фоксу: "Я в восторге, убедившись, что вы столь любезны, что не забыли моего вопроса о скрещивании животных. Сейчас это мое главное увлечение, и мне действительно кажется, что придет день – и я смогу кое-чего добиться в этом самом запутанном предмете – в вопросе о видах и разновидностях".

В сентябре, когда он подготовил к печати свою статью по геологии Глен-Роя, Дарвин смог все свое время отдавать записной книжке по происхождению видов. Со знакомыми он обсуждает подробности таких вопросов, как селекция, не раскрывая, однако, причины своего интереса. Лайелю он писал: "В последнее время меня, к сожалению, все больше тянет побездельничать, когда дело касается чистой геологии. Зато я буквально очарован множеством новых взглядов, касающихся классификации, родового сходства и инстинктов животных. Их становится все больше и больше, и все они имеют отношение к вопросу о видах, Я заполняю фактами одну записную книжку за другой, и они все отчетливее начинают укладываться в определенные закономерности".

Погода в сентябре и октябре позволяла ему совершать долгие прогулки по городу, заканчивавшиеся обычно в одном из книжных магазинов – Яррела, Джона Таллиса или Хэтчарда. Чарлз бродил между рядами полок, отыскивая что-нибудь интересное для чтения на сон грядущий: он покупал что придется, чтобы отвлечься и позабыть на время о "маленькой мисс Неряхе". Так, в сентябре и октябре 1838 года, помимо работы над книгой о кораллах, он прочел "Мудрость бога" Джона Рея, "Бережливость" Листера, "Историю человека" Хорна, "Путешествие вокруг света" Лисян-ского, "Силу разума" Аберкромби, "Как вести наблюдения" Хэрриет Мартино. Движимый любопытством, он как-то взял с полки случайно подвернувшуюся под руку книгу Томаса Мальтуса "Опыт о законе народонаселения", написанную ровно сорок лет назад. Чарлз не встречался с автором книги во время своего весьма короткого пребывания в Лондоне перед отплытием "Бигля", но некоторые из его друзей были с ним знакомы. Образование Мальтус получил в Кембридже и более двадцати лет преподавал в колледже Ост-Индской компании в Хейлибери.

Домой он возвращался с книгой под мышкой, следя, как садится бесцветное из-за дымного воздуха солнце.

Симе подал ему легкий ужин. Устроившись в гостиной подле камина, где весело горел огонь, Чарлз открыл первую главу "Соотношение между ростом населения и питанием". Первые же страницы потрясли его. Ровно год и три месяца, как он начал систематически заниматься происхождением, изменением видов животных и растений, и лишь сейчас перед ним лежал ключ к разгадке тайны.

"Причина, на которую я ссылаюсь, это постоянно проявляющаяся тенденция живой жизни увеличиваться без учета приготовленной для нее пищи", – писал Мальтус.

"Наблюдением установлено… что не существует преград для плодовитой природы растений или животных, кроме их собственной скученности и посягательств на средства существования друг друга…

Доказательства тому неопровержимы.

В животном и растительном царствах Природа разбросала семена жизни необычайно щедрой, прямо-таки расточительной рукой, но оказалась сравнительно скудной, когда речь шла о пространстве и пропитании, необходимых для их произрастания. Семена жизни, посеянные в нашей земле, если бы у них была возможность свободно развиваться, заполнили бы собой миллионы миров в течение всего нескольких тысяч лет. Необходимость, этот императивный и всепроникающий закон природы, удерживает их, однако, в предначертанных рамках. Мир растений и мир животных сужаются под действием этого ограничительного закона, избегнуть воздействия которого не в состоянии и человек.

…Народонаселение имеет тенденцию расти, не считаясь со средствами к существованию".

Он не мог скрыть ликования, неожиданно обнаружив ключ к своему запертому на замок и остававшемуся неприкосновенным миру происхождения видов [Учение Дарвина о борьбе за существование было, по словам Энгельса, "перенесением из общества в область живой природы учения Гоббса о bellum.omnium contra oranes [войне всех против всех] и учения буржуазных экономистов о конкуренции, а также мальтусовской теории народонаселения" (Энгельс Ф., Диалектика природы, – Маркс К.. Энгельс Ф. Соч.. т. 20, с. 622). Мальтузианская теория реакционна и антинаучна. Однако было бы неверным считать, что учение о борьбе За существование заимствовано Дарвином у Мальтуса. Мальтузианская теория "абсолютного избытка людей" была направлена на то, чтобы объяснить бедственное положение трудящихся при капитализме не социальными условиями эксплуататорского строя, а "вечными" законами лрироды. Борьба за существование как одно из основных понятий теории эволюции, по учению Дарвина, применима лишь к отношениям между организмами, а также между организмами и внешней средой. Перенесение этого учения на человеческое общество несостоятельно. Не случайно Энгельс подчеркивал, что "борьба за существование может происходить в природе помимо какого бы то ни было мальтузианского ее истолкования" (Энгельс Ф, Анти-Дюринг, – Там же, с, 69). – Прим. ред.]. Взволнованный, вышагивал Дарвин по комнатам, а в голове, у него теснились картины всего виденного за время плавания на "Бигле" и мысли, родившиеся после возвращения домой. Измотанный, не имея сил даже раздеться и лечь в кровать, он, в чем был, бросился на софу.

Наконец-то у него есть теория и он может работать! Впрочем, чтобы не судить предвзято, Чарлз принял решение какое-то время вообще ничего не писать, не делать никаких заметок. Необходимо выждать, пока теория не получит фактического подтверждения.

В Мэр-Холл Дарвин приехал в пятницу вечером 9 ноября. К этому времени кое-кто в доме уже лег спать, в том числе и его сестра Кэтти, приехавшая к Веджвудам погостить. Эмма отправилась на кухню в поисках съестного и принесла ему немного еды и горячее какао. Чувствуя себя совершенно разбитым, он и не думал делать Эмме предложение сразу по приезде. Ему хотелось побыть с ней наедине весь завтрашний день и попытаться восстановить ту близость, которая возникла между ними в его прошлый приезд в июле.

Подходящий момент для объяснения выдался в воскресенье после возвращения из церкви, где они прослушали проповедь местного викария Джона Аллена Веджвуда, Эмминого кузена, "Благодарение, обращенное к господу после шторма на море".

– Это в честь возвращения "старого морского волка", – прошептала Эмма на ухо Чарлзу.

В гостиной было прохладно, но приятно. Чарлз и Эмма вместе сели у рояля, и она тихо заиграла для него песни Моцарта. Как она угадала? Это как раз те самые звуки, которые он жаждал услышать. Дарвин с облегчением вздохнул:

– Я хотел бы попросить разрешения поговорить с тобой, Эмма.

– Разрешения?! – Она была поражена. – С каких это пор ты должен испрашивать специальное разрешение?

– Я говорю вполне серьезно. Речь идет о крайне важном деле.

– По выражению твоего лица я и так это вижу.

– Мы были с тобой друзьями долгое время, Эмма…

– Ровно столько же, сколько кузиной и кузеном!

– Не знаю, как ты это воспримешь. Я и так со страху, честно говоря, теряю последние остатки соображения.

Эмма повернулась к Чарлзу. Она слегка побледнела.

– Когда ты гостил у нас в июле, у тебя было прекрасное настроение и мне было так хорошо с тобой! Знаешь, у меня возникло убеждение, что, если бы мы чаще с тобой виделись, я бы могла тебе понастоящему понравиться.

Лицо Чарлза перестало быть напряженным. Он взял Эммины руки в свои.

– Эмма, дорогая! Ты всегда нравилась мне больше всех остальных. Сейчас я понял – прости, что я так поздно прозрел, но такова уж моя натура, – что давным-давно люблю тебя! Не бойся задеть мои чувства. Я ведь знаю, что далеко не красавец. Говори правду, одну лишь правду!

– Обещаю, Чарлз.

– Тогда я хотел бы спросить, не выйдешь ли ты за меня замуж?

Эмма не колебалась ни секунды.

– Конечно, выйду, Чарлз! – выпалила она. – Я столько лет ждала, когда ты наконец сделаешь мне предложение. Все Дарвины и Веджвуды ждали этого. Разве ты не знал?

– Нет, не знал… ничего.

Он выглядел таким растерянным и жалким, что она тихонько засмеялась. Чарлз робко произнес:

– Я люблю тебя. Ты сказала, что выйдешь за меня. Но любишь ли ты меня?

Она крепко обняла и поцеловала его. Чарлз еле слышно пробормотал:

– Какой замечательный ответ! У нас будет с тобой чудесная жизнь. Надеюсь, ты так же счастлива?

– Все это так неожиданно. Пока я еще не чувствую всей полноты своего счастья. Но это придет. Ты самый честный, самый чистый из всех, кого я знаю. Каждое твое слово выражает то, что ты думаешь. И ты так нежен с сестрами, так добр с ними, у тебя такой мягкий характер!

– Как ребенок не может расстаться со своей любимой игрушкой, так я не могу расстаться со словами "моя дорогая Эмма"!

Теперь настала очередь Чарлза поцеловать ее – со всей глубиной и страстью, на какие он оказался способен. Это был их второй поцелуй: он взволновал их обоих, внушив им веру в то, что все будет хорошо. Высвободившись из его объятий, она спросила:

– Наверно, надо все рассказать папа и Кэтти?

Как только в комнату вошли Джозайя и Кэтти, Эмма объявила с сияющей улыбкой:

– Глядя на наши лица, вы уже обо всем догадались? Чарлз сделал мне предложение! Мы женимся!

Джозайя Веджвуд не стал скрывать слезы радости. Он обнял сперва Эмму, потом Чарлза.

– Это один из самых счастливых дней в моей жизни! – Голос его звучал хрипло от обуревавших его чувств. – Годами я надеялся и молился в ожидании этого момента. Ты знаешь, с каким уважением я всегда относился к тебе, Чарлз!

– А я всегда относился к вам, дядя Джоз, с величайшим почтением и любовью.

К воскресному обеду у Веджвудов были приглашены несколько родсгвенников. Из Лондона приехал Генслей с женой. Хотя, уволившись из полицейского суда, он почти год сидел без работы, муж и жена были в превосходном расположении духа, как, впрочем, и все остальные.

– Да они просто какие-то буйные, – прошептал Чарлз на ухо Эмме, сидевшей рядом с ним за обеденным столом. – Не стоит, наверно, объявлять о нашей помолвке среди такого шума.

– Ты прав,

Он сжал ее руку под столом.

– Я до того счастлив, у меня так легко на сердце оттого, что все сомнения позади и мы понимаем друг друга, что у. меня даже разболелась голова.

– Представь, дорогой Чарлз, у меня тоже.

Он уже собирался раздеться и лечь, когда к нему постучали. Отворив дверь, Чарлз увидел на пороге Генслея Веджвуда.

– Идем к нам в спальню. У нас там вечеринка. Пока Чарлз шел за ним по коридору, до него доносились возбужденные голоса. Когда они вошли в комнату, Эмма вскочила со стула, стоявшего у камина.

– Знаешь, за столом у нас был такой жалкий вид, что и моя тетушка Фэнни и Джесси, жена Гарри, заподозрили что-то неладное. Фэнни догадалась первой. Наша тайна раскрыта.

– Вашей тайне уже несколько лет! – воскликнула Фэнни. – Это мы держали ее в… тайне.

Родственницы тут же заключили Чарлза в сердеч-лые объятия. От радости у него стало тепло на душе, а голова закружилась от сознания, что все в его жизни "дет теперь как надо. Эмма усадила его на стул рядом с собой.

– Чарлз, дорогой, все, оказывается, только и делали, что готовили наш брак.

– Тем не менее Кэтти и я поедем завтра в Шрусбери, чтобы сообщить о нашем решении отцу и Сюзан, – отвечал он. – Уверен, что отец будет так же счастлив, как и дядя Джоз.

Глаза Эммы сверкали.

– Генслей, я голодна. Принесите, пожалуйста, чего-нибудь поесть.

Потом все заспорили о том, какая помолвка предпочтительней длительная или короткая.

– Короткая! – вскричал Чарлз. – Я и так уже лишился изрядной порции счастья.

– Длительная, – тихо промолвила Эмма. – Не могу же я сейчас бросить маму на одну Элизабет.

– А почему, собственно? – откликнулась Элизабет, с трудом превозмогая постоянно мучившую ее боль. – Твоего счастья хватит и на меня.

Тем временем Генслей вошел, неся поднос с хлебом, кухонный нож и два фунта свежего масла. Все дружно накинулись на эту, как выразилась Эмма, "восхитительную закуску".

На следующее утро первыми поднялись Джозайя и Чарлз. За окном падали мелкие, похожие на кристаллики снежинки. После кофе Джозайя предложил оседлать лошадей и отправиться на прогулку в лес. Бодрящий морозный воздух слегка пощипывал ноздри. Они проехали сперва берегом озера, а затем углубились в лесную чащу, где провели столько чудесных часов, вместе охотясь в сентябре на куропаток и другую дичь. В белом безмолвии раннего утра отчетливо слышалось каждое слово Джо-зайи:

– Что может быть лучше приветливой и любящей дочери, не считая хорошей жены! Я ни за что не расстался бы с Эммой ради человека, который не был бы мне как родной сын. – Его изборожденное морщинами лицо расплылось в сердечной улыбке. – Но поговорим сейчас о практической стороне дела. Я предполагаю положить на имя Эммы пять тысяч фунтов стерлингов в ценных бумагах – ровно столько, сколько я выделил Шарлотте и сыновьям, и выплачивать ей ежегодно по четыреста фунтов из моих доходов, которых, смею надеяться, должно хватить до тех пор, пока я жив.

Чарлз покраснел. Он ни разу не задумывался над приданым, которое могли дать за Эммой, хотя, разумеется, в бесприданницах ее не оставят: фаянсовый завод в Этрурии, известный далеко за пределами Англии, принес Веджвудам целое состояние.

– Весьма великодушно с вашей стороны, дядя Джоз. Мне наверняка потребуется совет, и ваш и отца, куда лучше поместить Эммины пять тысяч. Скоро я и сам начну зарабатывать и надеюсь, что весь капитал Эммы вместе с процентами мы сможем оставить нетронутым для наших детей, как в свое время сделал для нас отец.

Когда они вернулись, Эмма еще завтракала. Они поцеловались, глядя друг на друга сияющими глазами. Затем она поставила перед ним кашу, копченую селедку, вареные яйца в маленьких голубых подставках веджвудовской выделки, блюдо с ломтиками тоста и кофе с горячим молоком. Чарлз с аппетитом принялся за еду.

– Как ты думаешь, – спросил он у Эммы, – нельзя будет затопить камин в библиотеке? Там так приятно посидеть, поговорить.

Когда они перешли в уставленную книгами комнату, Чарлз обратился к Эмме:

– Боюсь, первые несколько лет нам придется жить в Лондоне, пока я не опубликую своих геологических работ. Ты не возражаешь?

– Где бы ни был наш дом, я буду в нем счастлива. У меня просто способность находить счастье.

– Это один из твоих многочисленных талантов. А что ты предпочитаешь: центр или пригород?

– Думаю, что центр, оттуда будет удобнее добираться до Геологического общества, где тебе надо бывать как секретарю.

– И еще мне хотелось бы жить поблизости от Лайелей. Помощь Чарлза для меня просто бесценна – и по части геологии, и по части экономики. Район там, правда, не слишком модный, но довольно хороший, недалеко от Британского музея и нового Лондонского университета.

– Когда ты найдешь несколько подходящих домов, я приеду и помогу тебе сделать окончательный выбор.

После некоторого обсуждения Эмма назначила день их свадьбы на 29 января 1839 года – через два с половиной месяца. Венчаться им предстояло в церкви на холме рядом с имением.

Любовь-та же лихорадка

От Джона Генсло Чарлз получил письмо: он и Хэрриет собираются в Лондон и надеются посетить там Дарвинов. Не будучи знакомой с супругами Генсло, Эмма знала о той решающей роли, которую они сыграли в жизни её мужа.

– Почему бы нам не пригласить их погостить? – спросила она у Чарлза. Комната для гостей теперь, с новыми эстампами, выглядит вполне респектабельно.

Он отослал приглашение и тут же начал тревожиться.

– А чем мы сможем их развлечь? Сумеем ли мы заполучить на вечер тех ученых, кого Генсло наверняка захочет увидеть? Пожалуй, надо на несколько дней нанять экипаж?

В ответ Эмма рассмеялась:

– Ты похож сейчас на сына, который в первый раз пригласил к себе домой своих строгих родителей. Не беспокойся. Все будет в порядке.

Она оказалась права: более легких гостей трудно было себе представить. Они явились к четырем пополудни, Хэрриет сразу же отправилась отдыхать в отведенную для нее комнату, а Чарлз и Генсло удалились в кабинет. Теперь Эмма смогла беспрепятственно заняться последними приготовлениями к первому в своей жизни званому обеду. По-веджвудовски безукоризненно сервированный стол поражал своим великолепием: серебряные приборы, сверкающий хрусталь и тончайшая скатерть камчатного полотна (еще один свадебный подарок). У нее еще осталось время, чтобы не спеша принять ванну, затем переодеться в декольтированное бархатное платье синего цвета, которое было ей так к лицу.

Первыми из приглашенных прибыли супруги Лайели, с которыми приехала и сестра Мэри Леонора. Генсло и Лайели были давнишними друзьями.

Вскоре появился Роберт Броун. Генсло и Броун, два самых известных ботаника в Англии, тотчас же с превеликой радостью бросились друг к другу. Доктор Уильям Фиттон, знаменитый геолог, один из бывших президентов Геологического общества, явился позже всех. Обеспокоенная, Эмма даже сбегала на кухню, чтобы удостовериться, не подгорел ли у Сэлли ужин.

– Положитесь на меня, мэм, – успокоила ее кухарка, – уж я всегда помню про опоздавших. У нас в Шропшире без них разве когда обходилось, особенно как дороги-то развезет.

Фиттон принес свои извинения за стаканом шерри, после чего вся компания перешла в столовую, где стол уже давно ждал гостей. Меню, предложенное Эммой, вызвало всеобщее восхищение.

Облаченный в новый фрак, черные брюки и белую накрахмаленную рубашку, приобретенные по такому случаю Дарвинами, Парсло [Мужская прислуга, нанятая Эммой, – Прим. пер.] торжественно внес суп-пюре из артишоков, голову трески в устричном соусе, котлеты по-провансальски и сладкое мясо в белом соусе; затем баранью ногу, а на десерт – фрукты и сыр, пудинг, конфеты и круглые леденцы на серебряном подносе и маленькие пирожные. Все эти яства запивали отменным бордо.

Несмотря на великолепный стол, обстановка была весьма напряженной. Лайель, хотя обычно стоило ему лишь коснуться геологии, как голос его начинал рокотать, на сей раз словно воды в рот набрал, а если и говорил, то еле слышно. Другие тоже начали разговаривать полушепотом, чтобы не заглушать его. В результате вообще нельзя было разобрать ни слова. Роберт Броун, которого Гумбольдт назвал "гордостью Великобритании", из-за своей скромности настолько растерялся, что просто ушел в себя.

"Боже! – подумала Эмма. – С двумя такими учеными буками весь наш обед провалится".

Спасают положение женщины. Хэрриет Генсло своим приятным громким и ясным голосом начинает рассказывать о последних новостях факультетской жизни Кембриджа. Мэри Лайель, пораженная непривычно тихой речью мужа, решает отомстить ему за все те часы, когда ей приходилось молча сидеть, слушая его разглагольствования на темы геологии. Она берет инициативу в свои руки и принимается оживленно болтать. Увидев, что происходит, Чарлз очертя голову бросается на помощь, и ему удается разговорить, одного за другим, всех своих друзей. Посреди всеобщего шума Лайелю и Броуну приходится почти кричать, чтобы быть услышанными. В конце концов все остаются довольны и поздравляют Эмму с превосходным обедом.

На следующее утро Генсло уехал на консультации, и его не было целый день. Хэрриет заказала двуколку и отправилась с визитами. Чарлз чувствовал себя совершенно выпотрошенным: сказывалось перенапряжение во время вчерашнего приема.

Супруги Генсло остановились у них всего на несколько дней. В среду они были на обеде у Лайелей, а в четверг их принимал у себя Уильям Фиттон. Перед отъездом Джон Генсло объявил:

– Главную новость я приберег под конец. Мы продаем свой дом в Кембридже и переезжаем на казенные хлеба в Хитчем, в графство Суффолк, где у меня свой приход. А в Кембридж я буду наезжать весной, чтобы вести свой курс ботаники.

Сидя на софе, он подался вперед, сцепив руки перед собой.

– Дел в Хитчеме у меня непочатый край. Прихожан там больше тысячи, это бедные и необразованные люди, церемония крещения и венчания для них излишество или чрезмерная роскошь. Церковь стоит пустая. Что до еды, одежды и возможностей для мало-мальски приличного существования, то местные жители обеспечены значительно хуже большинства английских крестьян. Для меня это серьезный вызов, и я намерен принять его. Этих людей необходимо вернуть в лоно церкви. Один из путей достижения цели – помочь им вести сельское хозяйство современными методами, чтобы поднять уровень их жизни. И поскольку я сам вызвался служить богу, на меньшее я не согласен.

Для Чарлза наступил счастливый и плодотворный месяц: он вычерчивал карты и делал рисунки с изображением различных участков атолла Килинг и рифов Маврикия, привлекая все новые материалы по скорости роста кораллов и глубинам, на которых они живут, описывая погрузившиеся и мертвые коралловые рифы. Этой работой он бывал занят большую часть дня, что вполне устраивало

Эмму, так как оставалось время, столь необходимое ей для того, чтобы освоиться с жизнью в Лондоне. По вечерам она читала ему выдержки из юмористических "Изречений мистера Слика из Сликвилла" или играла что-нибудь успокаивающее на рояле.

К концу апреля, решив устроить себе передышку, Дарвин вернулся к записям по. проблеме видов. В свою четвертую книжку он заносит: "Когда встречаются две человеческие расы, они ведут себя совершенно так же, как два вида животных: сражаются, поедают друг друга, заражают друг друга болезнями и т. д.. а затем наступает последний этап смертельной борьбы, когда решается вопрос, кто обладает наиболее совершенной организацией и инстинктами (у человека – это интеллект), чтобы победить…

Трудно поверить в существование той страшной, хотя и незаметной войны, которую ведут все органические существа, такие мирные вокруг леса, улыбчивые поля. Вспомним, однако, о множестве растений, занесенных в наши сады из чужих краев, которые наряду с местными дикорастущими видами, размножаясь, в состоянии заполнить все вокруг, и мы увидим природу в ее чудесном равновесии".

Затем он сделал обобщение, касавшееся изменения видов: "Мой принцип состоит в том, что уничтожаются все наименее стойкие и выживают случайно оказавшиеся более стойкими".

В условиях, когда ему решительно не с кем было поделиться своими соображениями, кроме Лайеля, который и без того был сторонником эволюционных взглядов, Чарлз допустил серьезный просчет. Он решил, что нет никаких причин, почему бы не сказать Эмме, для чего это он начал вдруг покупать книги по разведению домашних животных, писать письма селекционерам, занятым экспериментами по выведению новых, улучшенных пород скота. Иногда, делая записи в своей четвертой книжке и отыскивая нужный ему материал в одной из трех предыдущих, он не мог удержаться, чтобы не прокомментировать работу, которая, хотя многое оставалось еще неясным и вызывало сомнения, захватила его целиком.

– Последнее звено в цепи дал мне именно Мальтус! – как-то воскликнул он, – написав, что все живое имеет постоянную тенденцию увеличиваться быстрее, чем позволяют имеющиеся для него средства к существованию. Против моего тезиса, что размеры видовых изменений в пределах исторически обозримого периода сравнительно невелики, трудно что-либо возразить. Изменение у одной из форм – это результат изменения условий. Логично, что, когда тот или иной вид становится более редким по мере приближения к вымиранию, какой-то другой вид должен увеличить свою численность там, где появляется этот разрыв.

Эмма не оспаривала его слов и, склонив голову, продолжала молча вышивать, что, как в неведении полагал Чарлз, означало согласие.

В другой раз он сказал ей под вечер:

– Любая структура способна на бесчисленные вариации при условии, что каждая из них наилучшим образом приспособится к обстоятельствам своего существования.

И снова Эмма ничего не ответила. Если бы Чарлз не был так увлечен работой, он наверняка почувствовал бы в ее теперешнем молчании нечто отличное от того, что бывало прежде. Взрыв наступил после одной долгой дискуссии с Лайелем, суть которой он поведал своей записной книжке, а перед сном – Эмме.

– Лайель заметил, что вымерший вид никогда уже не возрождается. Начиная с отдаленнейших периодов, как он предполагает, появлялись все время новые органические формы. Мои собственные исследования и наблюдения подтверждают это. Лайель также склонен думать, что те формы, которые существовали в доисторические времена, вымерли. Такие, как мегатерий, которого я нашел в Южной Америке.

Эмма обеспокоенно взглянула на мужа.

– Ты хочешь сказать, что бога не существует?

– Я хочу сказать, что он в самом начале создал определенные законы и потом устранился от дел, предоставив этим законам делать за себя всю работу.

Впервые Чарлз обратил внимание на озабоченный вид жены. Но он и думать не думал, что может за этим последовать. Вечером следующего дня Эмма тихо сказала:

– Чарлз, я положила тебе на стол письмо. Ну не совсем письмо, скорее, послание. Сейчас прочтешь или, может быть, завтра с утра?

– Сейчас. Конечно, сейчас. С тех пор как мы женаты, это первый случай, когда ты обращаешься ко мне в письменной форме.

Он накинул халат, пошел в кабинет и обнаружил на столе Эммино "послание", написанное ее характерным четким почерком.

"Чересчур четким, – решил он про себя. – Похоже, что она переписывала текст несколько раз".

"Что касается моего отношения к тебе, то я желала бы быть постоянно уверенной, что, действуя добросовестно и вполне искренне желая и пытаясь познать правду, ты не можешь заблуждаться. Есть, однако, причины, которые, помимо моего желания, порой мешают мне испытывать эту уверенность в твоей неизменной правоте. Осмелюсь предположить, что в прошлом ты, должно быть, также нередко задумывался над этими причинами. Тем не менее я все равно пишу тебе то, что накопилось в душе, зная, что мой любимый извинит? меня…

Не случилось ли так, что привычка, порожденная науч" ными исследованиями, не верить ничему, пока оно не доказано, оказала чересчур сильное влияние на твое сознание и в тех случаях, когда речь идет о вещах, которые не могут быть доказаны подобным же образом? Вещах, которые – если они истинны – скорей всего находятся за пределами нашего разумения. Должна также сказать, что с твоей стороны существует опасность в отказе от Откровения, то есть я боюсь, что, оказавшись неблагодарным, ты отвергнешь сделанное ради твоего блага, точно так же как и блага остального мира, что должно заставить тебя быть еще более осмотрительным, даже, быть может, опасливым, вынуждая слросить себя: а всели я сделал, что мог, чтобы не судить ошибочно?..

Я не настаиваю на ответе на мое письмо, мне доставляет удовлетворение уже то, что я его написала. Не думай, что это не мое дело и что эти вопросы не так уж много для меня значат. Все, что касается тебя, касается меня, и я была бы очень несчастна, если бы думала, что мы не принадлежим друг другу навечно. Я весьма опасаюсь, что мой любимый решит, будто я забыла свое обещание не беспокоить его, но я уверена в его любви к себе и не могу выразить словами, какое счастье он мне дарит и как горячо я его люблю, не уставая благодарить его за всю его нежность, которая день ото дня делает мою жизнь все более и более счастливой".

Он чувствовал, как по щекам его катятся слезы, когда, он читал слова, выражавшие Эммину любовь к нему и вместе с тем ее тревогу из-за той опасности, которой он подвергает себя, теряя бога, а с ним и обещание вечной жизни. Она написала о своем страхе, вызванном его "отказом от Откровения" и тем, что он "отвергает сделанное ради его блага, точно так же как и блага остального мира", очевидно имея в виду господа бога.

Голова его кружилась. Он долго сидел за столом в кабинете, потом поднялся и зашагал из угла в угол. Заглянув через некоторое время в спальню, Чарлз увидел, что Эмма крепко спит. Она выполнила свой долг, как она его понимала, и это позволило ей обрести душевное спокойствие. Он поднес письмо к губам и поцеловал его, выражая тем самым свое преклонение перед силой и цельностью любви Эммы. Стоя у выходившего в темный сад окна, он думал, что же ему теперь делать? Он не имеет права продолжать работу над происхождением и несовершенством видов, если его работа так пугает жену. Это значило бы нанести удар – "эстолько серьезный, что он, возможно, погубит их союз.

– Я не могу взвалить на нее столь изнуряющее бремя. Она заслуживает лучшего. Все, чего она хочет, – это уберечь мою душу от вечных мук в аду.

Он не шел ради Эммы ни на какие жертвы, просто он принял все великодушие ее любви, которое сделает его жизнь по-настоящему полноценной. Отныне он станет заниматься лишь геологией, будет счастлив и навсегда простится с занятием, ставящим под сомнение все тридцать девять догматов англиканской церкви, которым его наставник, профессор Джон Генсло, верил безоговорочно.

Да, это конец его отступничеству. Хорошо, что по крайней мере у него хватило ума не предавать свои еретические взгляды огласке среди членов Королевского и Геологического обществ, так что позорное исключение ему не грозит. Подумать только, какой опасности он подвергался, не осознавая всех возможных последствий!

Эмма пробудила в нем чувство ответственности. Решено, утром он сожжет свои записные книжки. Больше на этот счет разговаривать с ним ей не придется. Кончено, дверь заперта. Навсегда.

В постели он долго не мог согреться. Можно было бы, правда, придвинуться к жене, но ему казалось, что он просто не имеет на это права. Во всяком случае, сегодня ночью. Минуты тянулись бесконечно, часы казались вечностью. Рассвет застал его по-прежнему бодрствующим. Он поднялся, прошел к себе в нетопленый кабинет, сел за стол и… заполнил еще восемь страниц записной книжки.

"Можно утверждать, что дикие животные в соответствии с моими мальтузианскими взглядами будут различаться лишь до известных пределов. С этим надо поспорить. Аналогия, конечно, допускает разновидности вплоть до разницы в видах (например, голуби); затем возникает вопрос уже о родах".

Он ничего не сказал Эмме: интерес к происхождению видов был сильнее его. Чарлз еще сумел заставить себя перелистать две новые книги – "О влиянии физических факторов" и "Знакомая история птиц". На большее его уже не хватило. Несколько дней кряду он ровно ничего не делал и страшно тяготился этим. Нельзя сказать, чтобы его одолевали грустные мысли или он упрямился. Нет, он попросту не мог работать.

Дарвин заболел. У него поднялась температура, начались сердцебиения, рвота.

– Что это с тобой, Чарлз? – встревожилась Эмма. – Может, виновата еда или сидячий образ жизни? Беспокойство за отца или сестер? Домашние заботы?

Подойдя к нему, она взяла его за руку:

– Что-нибудь не так во мне самой? (Она думала при этом о своем письме).

– Да. Я слишком тебя люблю. Эмма поцеловала его теплый лоб.

– Что ж, смиримся с твоим недугом и будем ждать, пока он не пройдет сам собой – так же таинственно, как пришел.

В конце концов Дарвин с женой решили воспользоваться советом, который в свое время дал Чарлзу доктор Кларк, " 26 апреля поехали в Мэр. Это время года в Стаффордшире одно из самых очаровательных – пора цветения розовой вишни и белого миндаля. На грядках пестрели бутоны тюльпанов всевозможных оттенков, вдоль дорог и в полях во всей красе стояли вязы. Зеленые холмы набегали один на другой, подобно океанским волнам.

Элизабет, которая оставалась одна, присматривая за хворавшими стариками, была в саду возле клумбы с крокусами. При их появлении она с трудом поднялась с колен.

– Я сажала цветы и вдруг подумала, что делаю это одна – и для себя одной. И тут на меня нашла такая грусть! Впрочем, садоводство, как и любое искусство, надо любить ради него самого… Я так рада вас видеть! Три недели с вами будут для меня самым большим счастьем. А в последнюю неделю я намерена поехать вместе с вами в Шрусбери. Вместо меня о маме позаботится одна из наших кузин.

Хотя его собственный том "Отчета о путешествиях кораблей его величества "Адвенчер" и "Бигль" официально должен был появиться лишь летом, Дарвин захватил с собой несколько недавно переплетенных экземпляров, чтобы раздать их родным в Мэре и Маунте. Занятый чтением, Джозайя Веджвуд целых три дня почти ни с кем не разговаривал.

– Вам, дядя Джоз, мой "Дневник" наверняка показался стоящим, – заметил Чарлз. – Ведь ради того, чтобы я мог совершить это путешествие, вы поставили на карту свою давнишнюю дружбу с отцом.

Джозайя с усилием приподнялся с обитого кожей стула и положил руку Чарлзу на плечо.

– Я знал, что на несколько лет лишаю Эмму возможности выйти замуж. Но я решил, что путешествие поможет тебе стать на правильный путь. Так оно и случилось. Что это, судьба? Господня воля?

Через две недели, в середине мая, они заехали в Шрусбери. Доктор Роберт Дарвин осмотрел сына, который по-прежнему плохо себя чувствовал, и пришел к такому весьма правдоподобно звучащему заключению:

– Я полагаю, ты перетрудился во время плавания, и последствия этого сказываются теперь. Твою нагрузку за минувшие пять лет можно было бы приравнять к двадцати годам жизни в Англии. Поэтому сейчас тебе не следует чересчур утруждать свой мозг.

Ночью, когда Эмма спала и слышно было ее тихое дыхание, он начал перебирать в уме возможные причины недомогания. За все пять лет путешествия он болел всего трижды или четырежды – наиболее серьезно в Вальпараисо, после того как выпил неразбавленное индейское виски. Принимая во внимание, сколько раз ему приходилось пить солоноватую воду, есть непривычную пищу туземцев, быть укушенным насекомыми, у него не было оснований жаловаться на свое здоровье. Откуда же, ни с того ни с сего, теперь эта болезнь? Ведь работа только прибавляет ему сил.

"Вряд ли отец прав, что это усталость повлияла на мои мозги, пробормотал он вслух. – На "Бигле" у меня было предостаточно дней для отдыха и расслабления, когда я загорал на палубе или валялся с книжкой на диване у Фицроя. После возвращения, в Кембридже, несколько месяцев подряд я чувствовал себя здоровым как никогда. Да и на Грейт Мальборо-стрит тоже… до первого приступа болезни в сентябре 1837 года. Чем я тогда был занят?"

Он осторожно поднялся, чтобы не потревожить Эмму, и, спустившись по лестнице в библиотеку, зажег в теплом, душном помещении лампу. При ее свете он попытался восстановить в памяти все события того времени: работа над "Дневником", два доклада, подготовленные им для Геологического общества, один о кораллах, другой об ископаемых млекопитающих, хлопоты в связи с правительственной дотацией на печатание книг по зоологии.

Затем он начал записную книжку о происхождении видов, пытаясь как-то привести в порядок те мысли, которые вызвали в нем галапагосские черепахи, вьюрки с четырех различных островов архипелага и остатки скелетов южноамериканских ископаемых, обнаруженных им на Пунта-Альте. Ведение этих записей захватывал(r), но и каким-то странным образом изматывало его, притом куда больше, чем прежняя работа. Его геологические выводы основывались главным образом на наблюдениях: даже его противоречившая взглядам Лайеля радикальная теория роста коралловых атоллов и та опиралась на факты, в которых он сам удостоверился. Но, начав размышления над тем, как рождаются, приспосабливаются, вымирают или, наоборот, процветают виды, он ступил на зыбкую почву, где в любой миг можно было увязнуть по самые уши. Здесь были одни предположения, догадки, рассуждения, гипотезы. Он нашел рукоятку, но, увы, без молотка, – верного "старого Тора", с помощью которого можно было добывать образцы – только на сей раз не геологической, а биологической породы. Кроме того, он занимался проблемами и ответами на вопросы, считавшиеся божественным откровением.

Чарлз не спеша потягивал холодный лимонад, раздобытый им в подвале.

– Но я же никогда не предполагал ни публиковать свои размышления, ни делиться ими с кем-либо, кроме Лайеля, который не станет отвергать моих поисков. В сущности, для меня это было всего лишь упражнением, чтобы прояснить собственные мысли.

Он поднялся по широкой лестнице и свернул налево, в спальню. Но сон все не приходил. Он продолжал размышлять над непонятным феноменом.

Неожиданно он понял, в чем дело, и почувствовал безмерное облегчение. – "Ну конечно же! Мое нездоровье ничего общего не имеет с четырьмя записными книжками о видах. Ведь к ним я обращаюсь лишь тогда, когда окончательно вымотаюсь после занятий другой работой. И записи в своих книжках я начинаю делать только после того, как геология и зоология мне осточертевают. Мои записные книжки – это мое спасение!"

С этой мыслью он крепко уенул. Теплым и благоуханным майским утром он проснулся освеженный и бодрый. Когда Эмма вышла из ванной комнаты, он объявил:

– Дорогая, я абсолютно здоров и горю нетерпением скорее возвратиться в Лондон и засесть за работу.

– Я так за тебя рада, Чарлз, родной мой! Мы ведь все ужасно за тебя беспокоились.

Прощание было шумным. Чарлз обещал домашним, что снова приедет в августе или сентябре.

На следующий день, проходя по Трафальгарской площади, Чарлз увидел лицо, показавшееся ему знакомым. Он остановился, воскликнув: :

– Доктор Роберт Маккормик! Мы же не виделись с тех самых пор, как по болезни вас списали на берег в Рио-де-Жанейро. Это уже почти семь лет! Да, с вами ли тот серый попугай, которого вы собирались взять с собой в Англию?

– Чарлз Дарвин! Ну и память же у вас! Он со мной, этот чертов попугай, и болтает как заводной. Разрешите представить вам Джозефа Гукера. Он едет помощником врача на корабле ее величества "Эребусе". Нас снаряжают для исследования Антарктики. – Лицо Маккормика расплылось в победоносной улыбке. – На этот раз судовым натуралистом назначили меня.

– Во время нашей экспедиции, доктор, холодный климат для вас был спасением, а тропики вы переносили с трудом, – отвечал Чарлз.

Он обернулся к Джозефу Гукеру, приятному на вид молодому человеку лет двадцати двух в очках в стальной оправе, слегка увеличивавших его и без того большие живые карие глаза.

– На "Эребусе" вы будете еще и помощником натуралиста?

– Нет, мистер Дарвин, ботаником. Надеюсь, четыре года плавания сослужат мне хорошую службу. Я ведь намерен продолжать дело отца, профессора ботаники в университете Глазго.

– Тогда вы, значит, знакомы с работой моего хорошего друга профессора Джона Генсло?

– Естественно. И с работой Чарлза Дарвина тоже.

– С моей? Но каким образом? Я же еще почти ничего не публиковал?

– Мне удалось прочесть в гранках ваш "Дневник". Их послал Чарлз Лайель в Киннорди моему отцу. А тот дал их мне, поскольку заботится о моем будущем как натуралиста. Я как раз готовился тогда к получению диплома врача в университете Глазго, времени у меня было в обрез, и на ночь я клал листы вашей книги под подушку, чтобы, проснувшись, иметь возможность почитать перед тем, как надо будет вставать. Она произвела на меня огромное впечатление и… вместе с тем повергла в уныние. Я увидел, что натуралист, который захотел бы следовать по вашим стопам, должен отвечать великому множеству требований – и к его умственным, и к физическим качествам. Во всяком случае, вы укрепили во мне желание попутешествовать и понаблюдать.

Молодой человек пришелся Чарлзу по душе не только своими комплиментами в его адрес, но и тем, как на редкость бесхитростно и откровенно он держался.

– Приходите навестить меня, когда вернетесь, Гукер. В Геологическом обществе вам всегда укажут, где я живу. Доктор Маккормик, желаю, чтобы ваша коллекция оказалась превосходной. Удачи вам, джентльмены.

Восторженный отзыв Гукера обрадовал Дарвина, зато послеобеденный визит к издателю Генри Колберну обескуражил. В предваряющем все издание рекламном проспекте упоминание о его томе находилось в самом низу и было набрано мелким шрифтом, как будто речь шла о простом дополнении к томам Кинга и Фицроя, причем наименее ценном, задуманном в самую последнюю минуту.

Генри Колберн, чья контора находилась на втором этаже здания на Грейт Мальборо-стрит, всячески уклонялся от прямого ответа, выражался весьма туманно. Да, он напечатал тысячу пятьсот экземпляров; нет, в переплет пошли далеко не все. Сколько именно? Точного числа он не знает. Во всяком случае, в книжных магазинах для начала будет достаточное количество. Что случится, если первую партию не распродадут? Он не знает. Возможно, остальную часть тиража придется пустить на макулатуру: места для хранения так мало, все время поступают новые книги…

Вернувшись домой, Дарвин застал там Симса Ковингтона. Он не видел его со времени своей женитьбы, по случаю которой Симе, правда, прислал поздравительное письмо и скромный свадебный подарок. Хотя Ковингтон был одет вполне опрятно, Чарлзу бросилось в глаза, что он стал каким-то пришибленным. Однако, увидев Дарвина, он широко улыбнулся. Чарлз от души приветствовал его. Симе сообщил, что работает в большой конторе, где ведет бухгалтерский учет.

– По твоему виду я бы не сказал, что эта работа тебе по душе.

– Да, все время быть привязанным к своему столу – это совсем не то, что охотиться и собирать с вами коллекции. Мне удалось скопить из своей зарплаты немного денег, их почти хватит, чтобы добраться до Австралии.

– Австралия! Так вот, значит, какая из стран тебе больше всего понравилась.

– Верно, мистер Дарвин. Она большая и почти что… пустая. Мне показалось, что там можно чего-то достичь… на просторе. Может, зы бы согласились дать мне рекомендательное письмо?

– Безусловно.

И Чарлз написал:

"Я знаю Симса Ковингтона более восьми лет, и все это время его поведение было совершенно безупречным. Он был моим помощником во время плавания, и впоследствии это стало его основным занятием. В трудных обстоятельствах он неизменно проявлял благоразумие. Я постоянно доверял ему как мелкие, так и крупные денежные суммы…"

Симе принялся благодарить его за письмо.

– Когда обоснуешься на новом месте, обязательно напиши мне, как прошла высадка.

– Непременно, мистер Дарвин. А если я вам еще понадоблюсь, то знайте, что я примчусь обратно на всех парусах со скоростью ветра.

После отдыха Чарлз вернулся к прежнему рабочему распорядку дня, продолжая писать книгу о кораллах, делать заметки по происхождению видов и с жадностью читать: "Бриджуотеровские трактаты" сэра Чарлза Белла и "Рука, ее механизм и главные достоинства для выполнения замысла" (мысли, родившиеся у него при чтении этих трактатов, он тут же занес в свою записную книжку); "Естественная история мира" Пайни, второй том "Философии зоологии" Ламарка.

1 июня посыльный доставил ему два тома записок Кинга и Фицроя и первую заметку, появившуюся в журнале "Атеней", одном из самых уважаемых изданий Великобритании. Она содержала цитаты и описание лишь двух этих томов – и никакого разбора. В примечании читателей уведомляли о том, что вскоре должен появиться обзор тома, принадлежащего перу Чарлза Дарвина.

Через несколько дней рецензент "Атенея" отметил: "Недостаток вышедших томов в том, что, будучи скомпонованы не из одного, а из нескольких путевых дневников людей, описывавших одни и те же страны – вместе или один следом за другим, они подчас грешат разнобоем и частыми повторами, что снижает читательский интерес".

Чарлз должен был признать критику справедливой, но оказался не подготовлен к замечаниям по своему адресу:

"Мы вовсе не хотим, однако, быть понятыми в том смысле, что без "Путешествия" мистера Дарвина в данном случае можно было бы обойтись или что его следовало включить в текст двух предыдущих томов нынешнего издания. Наша цель – всего лишь выразить свое сожаление, что автор не сократил свои высказывания и не держался, насколько это представлялось возможным, в определенных рамках и даже в вопросах естественной истории касался многих деталей…"

Затем "Атеней" подвергал весьма суровой критике дарвиновское заключение, что южноамериканский континент постепенно, каждый раз не больше чем на фут, поднимался из глубин океана и что с тех пор, как океанские волны ударялись о подножие Анд, прошло не менее миллиона лет. Данное утверждение абсолютно неправомочно, поскольку еще в XVII веке епископ Ушер объявил: мир в его нынешнем виде создан в 4004 году до рождества Христова. И хотя наблюдения и обобщения мистера Дарвина преподносятся со всем пылом, на какой только автор способен, они являются ложными и не обладают ни малейшим достоинством. В заключение на книгу, по определению Чарлза, обрушивалась порция "самой восхитительной ругани": "Путешествие" выдает крайнюю самонадеянность автора и "составлено из отбросов и ошметков, находившихся в его портфеле".

В ответ на гневную дарвиновскую тираду Лайель рассмеялся:

– Что говорил вам Генсло по поводу первого тома моих "Основ", помните? "Книгу следует изучать, но ни в коем случае не принимать те выводы, которые там содержатся". Но именно сам Генсло и другие, кто верит, что бог посылал на землю одну катастрофу за другой, дабы проучить человека, стоят перед дилеммой, а для нас, геологов, ее не существует.

У Эммы тем временем появились для него новости, которые она считала куда более важными, чем все остальное.

– Ты должен услышать их от меня, прежде чем природа растрезвонит о них целому свету, – с улыбкой, прятавшейся в уголках рта, сказала она.

Он смотрел на нее во все глаза.

– Да, дорогой. Тебе в скорости предстоит стать отцом. Думаю, еще до конца года.

– Ты уверена?

– Наверно, так спрашивают все мужья. Конечно уверена! Я знала это еще тогда, когда утром плохо себя почувствовала в Мэр-Холле.

Он опустился на колени перед стулом, на котором сидела Эмма, и осторожно взял в ладони ее лицо.

– Родная моя! Я так счастлив за тебя. За себя. За нас. За всех. – Он с нежностью поцеловал жену. – Обещаю, что буду всегда любить тебя и заботиться о тебе.

– Обо мне нечего особенно заботиться, – ответила она. – Я же из породы Веджвудов: наш фарфор не бьется.

Несмотря на "послание" Эммы и его страстное желание не причинять ей огорчений, он оказался не в силах отказаться от своей все более четко оформляющейся теории происхождения, изменения и становления видов. Он был как одержимый: простой подсчет показывает, что с начала первой записи в первой книжке два года тому назад, с июля 1837-го, он прочел сотни книг, брошюр и статей и подписался на многие из необходимых ему журналов "Вестник Линнеевского общества", "Научный ежеквартальник", "Эдинбургский философский вестник" и "Анналы естественной истории". И хотя он был в состоянии продолжать писать книгу о кораллах, следить за тем, чтобы цветные иллюстрации в третьей части монографии "Птицы" выполнялись на том же высоком уровне, что и в первых двух, или редактировать заключительную шестидесятистраничную главу монографии Уотерхауса "Млекопитающие", всякий раз, когда очередная работа заканчивалась, мысли его неизменно возвращались на стезю, бравшую свое начало на Галапагосских островах и каждодневно расширявшуюся по мере того, как шедший по ней путник делал все новые наблюдения и открытия. Он ступил на путь ереси, а еретиков осуждали на публичную казнь, как был осужден Галилео Галилей.

В свою записную книжку он заносит: "…Я категорически против права кого бы то ни было оспаривать мою теорию на том основании, что она делает мир даже старше, чем полагают геологи. Но можно ли сопоставлять продолжительность жизни планет и нашу?"

Четвертую записную книжку он закончил в июле, преисполненный решимости во что бы то ни стало набрать материал для подтверждения своих взглядов и постепенно подойти к предварительным выводам, которые он пока не собирался предавать огласке. Отныне он не напишет ни строчки, но для самого себя сформулирует законченную теорию. Однако в один прекрасный день, и Чарлз знал это, он должен будет изложить ее на бумаге. И опубликовать! Эмма готовится родить ребенка на радость им и их близким. А то, что готовится "родить" он… принесет ли оно радость хоть кому-нибудь?

Погода все лето стояла чудесная. Чарлз и Эмма часто гуляли у себя в саду: беременность жены протекала легко.

В конце августа, оставив Эмму в Мэр-Холле, он отправился в Бирмингем на съезд Британской ассоциации по распространению науки, где предполагалось выступление с докладами большинства ведущих ученых страны, собиравшихся, чтобы обменяться мнениями и скрестить шпаги в полемике. Туда должны были съехаться университетские профессора, сотрудники библиотек, архивариусы, исследователи и наиболее талантливые из дилетантов, для которых наука была не профессией, а хобби. Многих Чарлз знал лично, других видел впервые. Некоторые уже успели прочесть его "Дневник": они хвалили стиль изложения и описание экзотических стран и народов. Но вот геологические теории об опускании и подъеме на протяжении миллионов лет не только огромных масс воды, но и столь же огромных участков суши они отвергали. Принимая его наблюдения, они вместе с тем отвергали появившиеся в результате этих наблюдений дарвиновские гипотезы, подобно тому как Джон Генсло в свое время отвергал лай-елевские.

Как-то они вместе с Лайелем зашли выпить пива в бар, расположенный рядом с залом заседаний. Смахивая с уголков губ пену, Лайель изрек:

– Как говаривал в древности один мудрец, "не надейтесь обратить в свою веру современников; поверить вам сможет только следующее поколение".

В Лондон Дарвины вернулись в конце октября. Дома его ждала записка от Яррела с приглашением зайти к нему в лавку. В шерстяной шапочке, предохранявшей голову от холода, с сияющей улыбкой на лице, старик удивительно напоминал греческую маску смеха.

– Поздравляю, Дарвин! Все ваши книги распроданы. Мне пришлось заказать новую партию. В других лавках то же самое.

Чарлз был удивлен. После рецензии в "Атенее" отзывы, появлявшиеся в прессе, были куцыми и лишь изредка положительными.

– С томами Кинга и Фицроя ничего похожего не происходит, – продолжал книготорговец. – Теперь самое время потребовать, чтобы Колберн отдал в переплет оставшиеся экземпляры. И еще, вам необходим другой титульный лист. Ведь на нынешнем ваше имя не значится.

Генри Колберн тут же согласился отдать в переплет еще пятьсот экземпляров для второго выпуска.

– Но учтите, – сказал он Чарлзу, – что это не второе издание, а то же самое. Просто с другим титульным листом оно будет считаться дополнительным выпуском.

Усмехнувшись про себя, Чарлз подумал: "Великолепно! В этом году у меня будет пополнение и от Эммы, и от Кол-берна".

Новый титульный лист имел следующее заглавие: "Дневник изысканий по геологии и естественной истории различных стран, посещенных кораблем флота ее величества "Биглем" под командованием капитана Фицроя в 1832 – 1836 годах, составленный Чарлзом Дарвином, эскв.. магистр.. член. Корол. общ.. секретарем Геологического общества". Чарлз тотчас заказал тридцать экземпляров на свой адрес, как только они будут готовы. Наконец-то его работа должна была принести ему хоть какой-то гонорар. Ведь за одиннадцать уже опубликованных к тому времени выпусков "Зоологических результатов путешествия на "Бигле", хотя на редактуру и подборку иллюстраций к ним он затратил массу времени, ему не причитается ничего. В январе должен был появиться первый выпуск серии Дженинса, посвященный рыбам. Чарлз изо всех сил старался экономно расходовать тысячефунтовую правительственную субсидию, но изготовление карт и иллюстраций обходилось баснословно дорого. За чаем у Лайелей, сидя перед камином, он спросил:

– Если к тому времени, когда выйдет вся "Зоология", у меня в кармане останется несколько фунтов стерлингов, то как вы считаете: могу ли я использовать их примерно для десяти карт и гравюр на дереве для своей книги о кораллах?

– Почему бы и нет? – отвечал Лайель. – Министерство финансов, а уж лондонские научные круги и подавно согласны с тем, что работа была проделана блестяще.

– Я, конечно, испрошу на это разрешение. Честно говоря, мне не слишком хотелось бы тратить свои собственные средства, учитывая, что книгу наверняка… не прочтет ни одно живое существо, несмотря на то что геология все больше входит в моду.

– Ничего, мой юный друг, мы раздуем пламя. Вдвоем мы попытаемся убедить мир в том, что все мы живем на скользкой поверхности грязевого шара.

Шли дни. К концу ноября Чарлз и Эмма переоборудовали маленькую спальню в передней части дома, предназначавшуюся ими для ожидавшегося ребенка. Маргарет, их старая прислуга, попросила расчет, боясь, что ей не справиться с новыми обязанностями. Мэри Лайель рекомендовала им Бесси, высокую тонкую девушку с плоской грудью и неровными зубами. Она была не слишком опрятно одета, но Эмме пришлась по душе ее откровенность и то, что она явно искала постоянное место. Вскоре к ним приехали Джозайя Веджвуд и Элизабет, чтобы быть рядом с Эммой до самых родов. Даже Эразм и тот не переставал поражаться своему волнению в предвкушении момента, когда станет дядей.

– Мне как-то не приходило в голову, что на свет может появиться еще один Дарвин… я хочу сказать, если это будет мальчик, – говорил он.

– На скачках в "Аскоте" ["Аскот" – ипподром, где ежегодно проводятся четырехдневные скачки, обычно собирающие весь цвет английской аристократии, – Прим. пер.] это только первый заезд! – выпалила в ответ Эмма, подавляя смущенный смешок.

Акушерку им рекомендовал доктор Холланд. Ребенок родился через два дня после рождественского вечера. Хотя Эмма сильно страдала от боли, роды прошли без осложнений. Когда Чарлз влажной салфеткой отер со лба жены капли пота, она прошептала:

– Это самый тяжелый труд, каким мне приходилось заниматься.

Чарлз улыбнулся:

– Мне нравится твое настроение.

Два списка имен были составлены ими заранее. Наиболее подходящим оказалось Уильям Эразм Дарвин.

– Счастливая примета! – воскликнул Чарлз. – Уильям Эразм родился двадцать седьмого декабря, в восьмую годовщину моего отплытия из Плимута. А все, что происходит со мной с того дня, приносит счастье.

Эмма взглянула на первенца, лежавшего в своей аккуратно пригнанной деревянной кроватке с заводной пружиной, рассчитанной на то, чтобы баюкать малыша сорок три минуты (это был подарок отца).

– Мне нравятся у него темно-голубые глаза. А в остальном он такой жалкий, бедняжка.

– Ничего, – сострил Эразм, – с возрастом изменится к лучшему.

Эммины отец и сестра задержались еще на несколько дней: им было так хорошо с ней и малышом, что они с трудом смогли заставить себя их покинуть. Хотя в соответствии с правилами англиканской церкви Уильяма Эразма и крестили, крестного отца и матери у него не было, так как ни Веджвуды, ни Дарвины не признавали обряда крещения.

Большую часть января Эмма оставалась в постели. Она нашла замечательную кормилицу и к тому же договорилась, чтобы на дом приносили ослиное молоко.

– Папа и Элизабет уехали слишком рано, – воскликнула она, – и не смогли увидеть, как внешность Уильяма начала меняться к лучшему! Сейчас он прямо красавец. Посмотри, какой у него чудесный маленький ротик. Про нос я бы, правда, этого не сказала, но для ребенка сойдет.

Чарлз ухмыльнулся:

– Что поделаешь, у всех Дарвинов носы чересчур длинные.

Материнство придало новую прелесть и теплоту карим глазам Эммы. Довольно скоро она уже чувствовала себя настолько хорошо, что взяла с собой Фэнни Веджвуд с тремя детьми посмотреть иллюминацию по случаю предстоящей через неделю свадьбы королевы Виктории с ее кузеном, принцем Альбертом из династии Саксен-Кобург-Гота.

– Неужели ты не хочешь пойти с нами, Чарлз?

– Нет, спасибо. Я уже был в свое время на иллюминации по случаю коронации Вильгельма IV. А тот, кто видел хоть одну иллюминацию…

С рождением первенца Чарлз начал вести тщательные наблюдения и записывать малейшие эмоциональные проявления у младенца: когда и отчего он плачет, как долго продолжается плач; когда в его глазах появляется выражение возбуждения или восторга; как реагирует малыш, когда его кормят, играют с ним или когда родители берут на руки, чтобы приласкать. Он никогда не встречал и не читал описания эмоций у детей с первого дня их появления на свет и решил, что этим стоит заняться.

Если не считать аннотаций на чужие труды, направляемые в Геологическое общество для публикации в "Вестнике", сам он не писал ни строчки. Совершенно непонятно, по какой причине он утратил всякий интерес к своей книге о кораллах.

– Бывает со всеми, – успокоил его Лайель. – Дайте ей отлежаться с годик.

Единственно, когда он мог теперь сосредоточиться, были часы, проводимые им на диване с книгой в руках. Круг его чтения включал "Элементы психологии" Иоганнеса Мюллера и "Чартизм" Карлейля, которым зачитывались в Англии все. Эмму книга явно вывела из терпения.

– В ней много страсти и добрых чувств, но полнее отсутствие логики.

Секретарская работа в Геологическом обществе была для Чарлза настоящим утешением: по существу она – это единственное дело, которое ему удавалось доводить до конца (возможно потому, что чтение и составление аннотаций чужих научных статей не требовали от него затрат творческой энергии). Он также участвовал в выпуске еще трех частей зоологической серии – двух, написанных Дже-нинсом, о рыбах, и одной заключительной, Ричарда Оуэна, – об ископаемых млекопитающих. Колберн распродал второй выпуск "Дневника" и отдал в переплет остававшиеся пятьсот экземпляров: на титульном листе третьего выпуска стояла новая дата – 1840 год.

В самом конце марта Дарвин заставил себя снова взяться за книгу о кораллах.

– Мне недостает лишь жизненной энергии, – пожаловался он Эмме. – А без нее – и почти всего самого главного, что поможет нам жить.

– Почему бы нам не поехать отдохнуть на все лето в Мэр-Холл или Маунт? – предложила она.

– Это было бы неплохо. Вообще-то моя несбыточная мечта – жить где-нибудь около станции в Суррее милях в двадцати от города. А в Мэр, я думаю, отправимся в начале июня.

– Превосходно. В это время в Лондон как раз собирается приехать на месяц моя тетка Джесси Сисмонди с мужем. Я жила у них в Швейцарии. Они могли бы остановиться у нас в доме, пока мы будем в отъезде. Уверена, что здесь им понравится.

…Мать и отец Эммы сразу же приободрились. Час, проводимый ею за стареньким роялем, на котором ее учили музыке, был для стариков настоящим блаженством, таким же, как присутствие внука. Чарлз с наслаждением рылся в веджвудовской библиотеке, где хранились книги по естественной истории не только самого Джозайи, но и богатейшая коллекция его отца, автора четырехтомного сочинения об ископаемых. Дарвин читал с жадностью, особенно когда встречал то, что имело отношение к теории видов. Перевод "Естественной истории" Бюффона служил ему в качестве справочного издания, когда он буквально проглотил восемь книг путешествий с описанием стран, совершенно отличных одна от другой: Сибири и Леванта, Бенгалии и Северной Америки. Он также прочитал "Орнитологический словарь" Монтеня, две книги о розах, одну о торфе и работу Джонса о плодоносящих формах.

И хотя он не сделал ни единой записи, его мозг неудержимо генерировал неизбежные выводы. Бродил ли он вокруг "рыбьего хвоста" или скакал по лесам на лошади, он оставался во власти своих мыслей, уточняя и оттачивая их: "Сколь волнующе видеть в ныне живущих животных либо прямых потомков тех, которые покоятся под тысячефутовой толщей породы, либо сонаследников какого-либо и еще более древних предков…"

"Унизительно полагать, что создатель бесчисленных мировых систем должен был также создавать и каждую из мириад ползающих тварей и скользких червей, которые каждый день кишмя кишат и на земле и в воде одного лишь нашего мира. Мы уже не поражаемся" что, выходит, надо было специально создавать и целую группу животных, откладывающих свои яйца во внутренности и плоть других животных…"

"Через смерть, голод, разорение и скрытую войну в природе нам дано уяснить, что наивысшее благо – создание более высокоорганизованных животных…"

"Как проста и величественна жизнь с ее способностью роста, ассимиляции и воспроизведения, принимая во внимание, что первоначально ее вдохнули в материю в виде всего одной или нескольких форм; и пока наша планета, в соответствии с незыблемыми законами, продолжала свое вращение, а земля и вода, подчиняясь циклу перемен, продолжали меняться местами, эти столь простые по своему происхождению формы смогли развиться в бесконечно разнообразные, красивейшие и чудеснейшие за счет постепенного отбора мельчайших изменений…"

Взглянуть на нового Дарвина в Мэр приехали в своем семейном экипаже отец и две сестры Чарлза. Сюзан и Кэтти так и прыгали от радости, между тем как доктор

Дарвин, казалось, взирал на малыша с благоговейным трепетом.

– В чем дело, отец? Ты так серьезен, – осведомился Чарлз.

– До меня только что дошло. У твоей сестры Марианны пятеро детей, но все они Паркеры. А это мой первый внук, который носит нашу фамилию. Наверное, со стороны это выглядит по-азиатски, но всю жизнь я трудился не покладая рук, чтобы оставить после себя доброе имя, надеясь его увековечить. Спасибо, Чарлз.

– Это заслуга Эммы.

Они обещали захватить Уильяма в Маунт на пару недель, чтобы он имел возможность познакомиться с домом, где вырос его отец.

– Ты же всегда обожал наш дом, правда, Чарли? – спросила Сюзан.

– Да, я был там счастлив, кроме того времени, когда ходил в эту проклятую школу у нас в Шрусбери.

– Что ты говоришь! Доктор Батлер всем хвастает, что ты был его самым способным учеником.

– "Газ"! – воскликнул Чарлз, расхохотавшись при этом воспоминании.

От Эмминой тетушки Джесси и Жана Сисмонди, известного швейцарского историка, пришло письмо. "Жизнь под вашей крышей, милая Эмма, – говорилось в нем, – приносит одну только радость: здесь буквально все нам по душе; хотим отметить, что ваш Парсло – самый любезный, исполнительный, деятельный и услужливый из всех слуг, какие когда-либо жили на свете. Надеюсь, вы никогда с ним не расстанетесь.

Я только что обнаружила, что Сисмонди буквально впал в состояние экстаза, читая "Дневник" твоего мужа. По его словам, это самая увлекательная книга, которая ему попадалась, и он читает ее с величайшим интересом, несмотря на то что ничего не смыслит в вопросах естественной истории".

В середине июля Чарлз вместе с Эммой, Уильямом и Бесси выехал в Шрусбери по знакомой дороге. В честь их приезда весь Маунт благоухал цветами. Доктор Дарвин больше не совершал до завтрака своего ежеутреннего моциона по "докторской тропе" и отказался от неторопливых прогулок по улицам славного города Шрусбери.

– Теперь я по часу гуляю в саду после полудня, – сообщил он Чарлзу. Похоже, что после семидесяти четырех лет жизни мои ноги начали чувствовать мой вес – как-никак двадцать четыре стоуна [В Англии единицей измерения веса в то время быя стоун (камень;, равнявшийся 6,35 килограмма. Вес Дарвина-старшего составлял, таким образом, 152 килограмма. – Прим. пер]. Но мы вроде бы собирались обсуждать не мое, а твое здоровье. Может быть, твои силы подрывает рвота? Эмма заверила меня, что у Bat-отличный повар. Так что дело тут не в том, что ты ешь на завтрак или на обед,

– А в чем же?

– Это-то ты и должен мне рассказать. Может, что-нибудь омрачает твою жизнь? Иногда рвоту у моих пациентов вызывали тяжелые испытания, крушение надежд или неудовлетворенность работой.

– Ничего из этого ко мне не относится.

– Тогда надо искать другую причину. Я постараюсь составить для тебя рецепт самого лучшего успокоительного средства.

В начале августа Эмма объявила, что снова беременна.

– Правда, чудесно, что Уильяму скоро будет с кем-играть?

Чарлз обнял ее.

– Теперь, когда в тебе зародилась новая жизнь, я могу надеяться на новую жизнь и для себя.

В октябре его вывел из состояния апатии номер газеты "Скотсмен" со статьей, посвященной Глен-Рою, – "Открытие прежде существовавших в Шотландии глетчеров, в особенности в Северном нагорье". Ее автор, Луи Агассис, профессор естественной истории из Швейцарии, был известен Чарлзу своими публиковавшимися с 1833 года монографиями о сотнях обнаруженных им ископаемых рыб. Чарлза встревожило, что на сей раз Луи Агассис заявлял об имеющихся у него доказательствах, опровергавших точку зрения Дарвина на природу так называемых "дорог" и "террас" Глен-Роя. В то время как Дарвин полагал, что это бывшая береговая часть моря, Агассис считал их долинами, которые когда-то заполняли озера ледникового происхождения. До тех пор ни Дарвин, ни Лайель не встречались с научными утверждениями о геологическом влиянии движущихся глетчеров.

"Если Агассис прав, то моя работа по Глен-Рою абсолютно ошибочна. Это было бы ужасно! Под сомнение попали бы моя компетентность и научная ценность любых других моих работ. Агассис не может быть прав! Я должен выступить с контраргументами…" Чарлз решил, что настало время возвращаться в Лондон.

Доктор Дарвин превратил комнату рядом с главной спальней в свой кабинет. Когда сын поднялся к нему по широкой лестнице, то застал его сидящим за столом.

– Средство готово. Тут для тебя целый пакет. Принимай каждый день.

– Что это за волшебное снадобье, отец?

– Большинство ингредиентов тебе знакомы: бикарбонат калия от твоей кислотности, сандаловое дерево и корица, чтобы это варево можно было проглотить…

Чарлз и Эмма были счастливы вновь очутиться в своем собственном доме, хотя это и была всего-навсего пятиэтажная коробка, с обеих сторон зажатая другими такими же пятиэтажными коробками. Внутри все сверкало безукоризненной чистотой, на плите стояли их самые любимые блюда.

Чарлз не переставал с жадностью читать все, так или иначе относящееся к происхождению видов, хотя в его списке были и книги по философии, политической экономии, истории и христианству. Вслух вместе с Эммой они читали художественную литературу: стихи Грея, "Сон в летнюю ночь" Шекспира, "Векфильдского священника" Голдсмита, "Божественную комедию" Данте, "Путешествие Гулливера" Свифта.

Все это время Чарлз порывался начать новую, пятую по счету, записную книжку. В голове его роилось множество мыслей, так и просившихся на бумагу. Требовалась вся его решимость, мучительная и для души, и для тела, чтобы заставить себя не заниматься делом, ставшим самым любимым, делом, которое он был в этом уверен – могло бы явиться важнейшим вкладом в науку. По реакции на свою относительно малозначимую геологическую "ересь" он не мог не видеть, что в данном случае рискует потерять не только все растущее признание и положение, завоеванное им в ученом мире, но и столь дорогую для него дружбу Генсло и Адама Седжвика и, очевидно, дружеское расположение членов Геологического и Королевского обществ! Он знал, что просто не сможет не опубликовать своего труда… в один прекрасный день. И тогда на его голову неминуемо обрушится англиканская церковь, правительство, университеты.

Пока что Чарлз вполне удовлетворен тремя своими небольшими работами, одну из которых позже можно будет использовать в книге по геологии Южной Америки; в другой речь шла о переносе каменных обломков ледником, что проливало свет на происхождение гигантских "эрратических валунов", долгое время смущавших геологов тем, что они обнаруживались вроде бы совсем не в положенных им местах. Много времени отдавал он и деятельности в Геологическом обществе, наверстывая месяцы, проведенные в деревне: сокращал статьи, ждавшие своей публикации в "Вестнике", отвечал на груду скопившихся писем. Все должно было быть в идеальном порядке, так как 19 февраля 1841 года исполнялось ровно три года его секретарства и он собирался объявить об уходе со своего поста на ежегодном собрании членов Общества.

Чарлза сильно задело то, что его добрый друг Лайель в ноябре и декабре 1840 года выступил с докладом и решительно поддержал теорию Луи Агассиса о глетчерах и их роли в геологическом строении Шотландии. На теорию глетчеров Агассиса ополчился Адам Седжвик. Сам Дарвин не брал слова, а только слушал продолжавшиеся почти до полуночи дебаты, которые наверняка вылились бы в язвительную перебранку, происходи они на заседании Зоологического общества.

В воскресенье Эмма обратилась к Чарлзу с предложением:

– Мэри Лайель все время зовет нас на чай. Мне кажется, что нам не мешало бы хоть изредка бывать на людях.

Он и Лайель принялись горячо обсуждать Луи Агассиса и его глетчеры.

– После того как Агассис и Уильям Бакленд завершили свою поездку по Глен-Рою и Северному нагорью, – заявил Лайель, – Бакленд заехал к нам в Киннорди. Он продемонстрировал мне красивейшие скопления породы, земляные и каменные завалы, образованные глетчером (и находящиеся в двух милях от дома моего отца!). Я принял их теорию. Она помогает разрешить множество трудностей, которые не давали мне покоя всю мою жизнь.

– Что-то слишком уж быстро вы обратились в новую веру, вам не кажется? – тихо спросил Чарлз.

Лайель, согнувшись, положил голову на сиденье своего любимого стула, потом распрямился: лицо его покраснело, в глазах горел ехидный огонек.

– Да, точно так же, как и в случае с вашей революционной теорией коралловых рифов, которая доказала, что я неправ!

– А теперь вы убеждены, что в отношении Глен-Роя неправ я?

– Вот именно.

– И хотите, чтобы я признал свою ошибку?

– Рано или поздно вам придется это сделать. И чем скорее, тем лучше. Позвольте дать вам почитать "Наброски о ледниках" Агассиса, они только что появились.

Лайель взял руки Чарлза в свои.

– В искусстве и литературе совсем не обязательно признавать свои ошибки, – произнес он отеческим тоном. – Йо в науке это необходимо. Наш друг Роберт Броун поэтому до сих пор отказывается печататься на английском. Но наука не может развиваться в таких условиях. Мы обязаны иметь смелость вести исследования, на их результатах строить теории и при этом сами учиться. Но, я вижу, Мэри подает нам знак идти к столу. Она приготовила для вас холодное мясо, как вы любите, и печенье с тмином.

Чарлз смущенно улыбнулся, направляясь вместе с Лай-елем в столовую:

– Ну уж тут-то ошибки не будет, учитывая, что к чаю подадут еще сандвичи с помидором, салатом и огурцом и ячменные лепешки с клубничным вареньем!

К началу 1841 года он стал приводить в порядок свои заметки и наблюдения об изменчивости видов. "Мне не уйти от этой темы", – убеждал он самого себя.

Чарлз решил снова завести анатомическую лабораторию. Возможно, лучше всего для этой цели подойдет мансарда под самой крышей: она никому не нужна и ее можно будет держать запертой.

Своему кузену Фоксу, в течение нескольких лет имевшему свой приход в Деламир-форест (то самое сочетание священнослужителя и натуралиста, к чему стремился сначала и сам Дарвин), Чарлз писал:

"Я продолжаю собирать всевозможные факты для "Разновидностей и видов" (так будет называться моя будущая работа) и с благодарностью принимаю даже самые незначительные сведения, связанные с данной проблемой. Описание потомства, полученного при скрещивании любых домашних птиц и животных (собак, кошек), крайне ценно".

Второго ребенка, девочку, Эмма родила 2 августа. Они нарекли ее Анной, но вскоре за ней утвердилось более привычное в доме имя Энни. С самого начала она была всеобщим баловнем. Чарлзу Эмма призналась:

– Перед родами я уделяла Додди так мало внимания, что просто перестала для него существовать. Иногда это меня даже повергало в уныние.

– Ничего, вместо тебя его балую я.

Они редко не соглашались друг с другом и еще реже спорили. Единственным объектом их разногласий была экономка Бесси, теперь превратившаяся в няньку. Дарвин жаловался:

– Она не носит чепца. Так не положено.

– Но она их ненавидит. Пусть делает, как ей нравится. Я не хочу, чтобы нянчить детей было ей в тягость.

– Но речь идет о более важных вещах. Посмотри на нее: она вечно ходит грязная. Я имею в виду ее платье. Разве ты не можешь уговорить ее почаще стирать свои вещи?

– Но она и так это делает. Просто они у нее быстро пачкаются. "Маленькая мисс Неряха" из Лондона, вот кто она такая.

Выпуски "Зоологии" между тем по-прежнему хорошо принимались читателями. В марте появился последний выпуск серии "Птицы", а в апреле третий из серии "Рыбы". Оба вышли отдельными книгами в твердой обложке серовато-зеленого цвета. На счету у Чарлза, таким образом, оказалось теперь еще три тома, где он выступал в качестве редактора и составителя: "Птицы" Джона Гулда, "Ископаемые млекопитающие" Ричарда Оуэна и "Млекопитающие" Джорджа Уотерхауса. Оставалось выпустить совсем немного – в серии "Рыбы", и тогда все пять томов "Зоологических результатов путешествия на "Бигле" будут завершены. У него сохранилось еще немного неизрасходованных денег для иллюстрирования своих собственных книг, которые он замыслил.

Май был для Дарвинов хорошим месяцем. Чарлз выступил в Геологическом обществе с докладом "Об эрратических валунах и неслоистых отложениях" и удостоился всяческих похвал. Эмма вновь стала играть на рояле по часу в день, так что в доме опять звучала музыка; основное время, впрочем, она посвящала сыну, стремясь вернуть его любовь и доверие к ней. Дарвин продолжал трудиться над своими небольшими статьями, вести скрупулезные записи домашних расходов и развлекать себя тем, что давал оценку каждой из прочитанных книг, которых, как и у всякого заядлого читателя, перебывало в его руках великое множество ("Путешествия" Питера Талласа – отвратительно; "Изучение природы света" Абрахама Такера – невыносимо многословно…).

Вордсворт все еще доставлял ему неизменное удовольствие. Но с наибольшей охотой он читал все, что имело отношение к его работе: исследования о северных оленях, ядовитых насекомых, шелкопряде, лиственных деревьях, экономии природных ресурсов, шведской сосне,перуанских овцах.

Полученное Чарлзом Лайелем приглашение прочесть курс лекций в Лоуэлловском институте в Бостоне привело его и Мэри в восторг. Супруги давно мечтали о путешествии по Северной Америке: обещанный гонорар позволял им теперь осуществить задуманное.

– Прежде всего я намерен изучить Великие озера, Ниагарский водопад. У меня есть кое-какие радикальные теории относительно их геологического происхождения.

– Что касается радикальных теорий, то они есть у вас в отношении множества вещей, – заметил Дарвин. – Это-то и делает вас большим человеком.

Эмма удостоверилась, что, хотя Мэри иногда и сидит со скучающим лицом, стоит ее мужу завести разговор о любимом предмете, она проявляет себя весьма сведущей в геологии.

– Геологические путешествия приносят мне только радость, – заявила она Эмме. – Чарлз вслух излагает свои мысли, а я заношу их в записную книжку, по которой он может вести дальше свою работу. Вот когда мы оба по-настоящему нужны друг другу, А в Лондоне все тонет в суете.

Когда в 1841 году директором Королевского ботанического сада в Кью назначили сэра Уильяма Гукера, переехавшего туда поздней весной из Глазго, Чарлз выбрался к нему с Эммой и двумя детьми. До этого знакомство сэра Уильяма с Дарвином ограничивалось лишь беглой встречей на заседании Британской ассоциации, но он знал, сколь высоко ценит "Дневник" его сын Джозеф, взявший книгу с собой на "Эребус", где она была его неразлучным спутником. Уильяму Гукеру исполнилось пятьдесят шесть, но жизненная сила била в нем через край, да и выглядел он значительно моложе своих лет: на энергичном лице выделялись огромные карие глаза. Он продемонстрировал семье Дарвина все пятнадцать акров своих владений, куда почти не допускалась обычная публика и где даже сейчас была выставлена основательная охрана.

– Это первое, с чем я намерен покончить, – поделился с ними новый директор. – Как только мне удастся снести эти кирпичные заборы, каждый сможет являться сюда в любое время. Уверен, что никакого урона саду это не нанесет. К тому же я собираюсь еще приобрести землю по соседству и разбить там настоящий парк – с аллеями, фонтанами, клумбами.

– А что вы сделаете со всеми этими стеклянными тумбами? – спросил Чарлз, глядя на теплицы, может быть и полезные для хозяйства, но неуклюжие.

– Их мы перестроим, расширим, поставим современную систему отопления, проведем трубы с горячей водой для кактусовой оранжереи и еще для орхидей и папоротников – словом, для всех тропических растений. Потом мы соединим все оранжереи между собой, создадим пруды с водяными лилиями, зеленые лужайки. Полагаю, что, вернувшись из плавания, Джозеф привезет нам великолепную коллекцию.

– Передайте ему от меня привет. Я с нетерпением жду его возвращения.

– Я тоже, – заметил сэр Уильям, мечтательно добавив: – Надеюсь, он станет помощником директора. Здесь ему было бы лучше всего работать и жить.

В Мэр Дарвины вернулись в конце мая. Как и всегда, их приняли с распростертыми объятиями. В Энни влюбились все поголовно. Элизабет щебетала:

– Каждую весну или лето у вас новый младенец. Весьма разумно с вашей стороны. И мы ждем этого.

Эмма взяла сестру под руку и улыбнулась:

– Думаю, что ты, дорогая, не обманешься в своих ожиданиях.

– Я вижу, что ты ничего не слышала про Шарлотту. Она беременна. После десяти лет замужества! Разве это не чудо? Ее муж, мистер Лэнгтон, уходит со своей пасторской должности в Онибери, и они переезжают на жительство к нам. Здесь она будет помогать мне ухаживать за матерью и отцом.

Эмма с нежностью поцеловала сестру.

– О, Элизабет, если бы ты знала, какой предательницей я себя чувствовала, живя преспокойно в Лондоне, пока ты оставалась тут одна и ухаживала за мама и папа.

– Каждому свое, Эмма. Я счастлива, делая ту работу, которую определил мне господь. И я счастлива, что тебе выпало заботиться о дорогом Чарлзе и производить на свет наследников рода Веджвудов и Дарвинов.

К концу июня, хотя свежий воздух здешних мест явно шел ему на пользу, Чарлз пожаловался Эмме:

– Иногда часа в четыре пополудни меня начинает познабливать.

За неделю до этого они экипажем отправили Уильяма в Шрусбери в сопровождении Бесси.

– Почему бы тебе не привезти Уильяма обратно, а заодно не поговорить с отцом? Он ведь помог тебе в прошлом году.

Доктор Дарвин, по обыкновению, не был расположен обсуждать с сыном состояние своего здоровья.

– Я в полном порядке. Искра жизни пребудет во мне еще немало лет.

Однако он озабоченно выслушал описание последних приступов озноба у Чарлза.

– Видишь ли, с годами ты едва ли можешь рассчитывать, что станешь здоровее! Я недоучел степень твоей усталости в столь длительном плавании. За это время ты израсходовал пятнадцатилетний, а может быть, даже двадцатилетний запас энергии. И столько же лет, вероятно, потребуется тебе для его восстановления.

Чарлз пал духом. Выходит, отец считает его инвалидом…

– Отец, – голос его был напряжен, – мне горько и больно примириться с выводом, что "в гонке побеждает сильный" и что мне, похоже, придется довольствоваться тем, чтобы восхищаться результатами, которые покажут в науке другие. Как я мечтаю жить на свежем воздухе, не ведая ни грязи, ни шума, ни юдоли "Большого зоба", как назвал Лондон Уильям Коббет в своих "Сельских странствиях". В свое время ты предлагал купить нам дом в деревне в качестве свадебного подарка, Ты не передумал?

– Разумеется, нет.

– Тогда я начну подыскивать что-нибудь подходящее в Суррее и Кенте. (

– По-моему, вам стоило бы сперва лет пять-шесть снимать дом, прежде чем окончательно решить, подходит для вас выбранное место или нет.

– Шесть лет! Это слишком долго, отец. Нам бы хотелось купить побыстрее, но, конечно, не первый попавшийся.

После обеда они собрались в оранжерее, где было прохладнее. Несмотря на веселое щебетание Кэтти, атмосфера была напряженной. Сюзан сидела в угрюмом молчании, Дождавшись ухода Бесси, сообщившей, что Вилли уснул, доктор Дарвин начал:

– Безобразие! Она не носит чепца. И кроме того, у нее вид грязнули.

– Она похожа на служанку в лавке у бакалейщика! – взорвалась Сюзан.

– Учти, что мужчины начнут к ней приставать, как только увидят, что она одевается не так, как другие служанки, – прибавил отец в крайнем раздражении.

Чарлз не собирался предавать Эмму.

– Когда мы вернемся к себе в Лондон, то наведем порядок в ее туалетах.

– И потом она каждое утро дает Додди полчашки сметаны, – пожаловалась Сюзан.

– Это одна из самых вредных для него вещей, – заметил доктор Дарвин. Уже сейчас он производит впечатление болезненного ребенка.

– Болезненного! – воскликнул Чарлз. – Мы никогда так не считали.

Сюзан оставалась неумолимой.

– Вчера вечером я зашла к ребенку в спальню и обнаружила, что на ночь у его постели не поставили воду. Право же, Чарлз, Бесси, как и любую другую экономку или няньку, следовало бы научить обращаться с ребенком.

– Мы так и сделаем, – только и мог пробормотать в ответ Чарлз.

На следующее утро над Маунтом ярко светило солнце. После завтрака вся семья отправилась на прогулку в сад, где уже по-летнему благоухали цветы, и каждый по очереди учил маленького Додди, как называется тот или иной из них. Кэтти отвела брата в сторонку.

– Все это буря в стакане воды, Чарли. Жаль, что мне не удалось тебя предупредить. Подумаешь, ему дают полчашки сметаны! Я совсем не уверена, что Додди это повредит. А если ночью ребенку захочется пить, он может позвать няню – ведь дверь всегда открыта.

Вероятно чувствуя неловкость из-за того, что он обрушился на сына, доктор Дарвин попытался загладить свою вину.

– Знаешь, Чарлз, ты прав. Шесть лет – это действительно чересчур долгий срок, чтобы решить, подходит вам место или нет. Так что сразу же дайте мне знать, как только вам с Эммой удастся найти что-нибудь стоящее. Деньги я уже отложил.

Чарлз осторожно обнял отца за плечи – по-прежнему широкие, но уже сутулые.

В Лондоне его ждало послание, полученное им, так сказать, через третьи руки: идея, по всей вероятности, принадлежала Джону Генсло, разработал ее Адам Седжвик, а передал Чарлзу Лайель. О чем же шла речь? О том, что пора приступать к переговорам о постоянной работе в колледже Христа. Впрочем, быть может, он желает подождать, пока не закончит своей геологической трилогии? Как бы там ни было, дольше откладывать визит в Кембридж для возобновления дружеских связей и прояснения своих планов нельзя. Некоторые из сотрудников колледжа начали недоумевать, отчего это Чарлз Дарвин не показывался в своей альма-матер с зимы 1837 года. А ведь с тех пор прошло уже пять лет. И это притом, что от Лондона до Кембриджа всего несколько часов езды комфортабельным дилижансом.

Ему сообщили о том, что и преподаватели, и дирекция колледжа гордятся его "Дневником" и многочисленными статьями. Они с уважением отзывались о "Зоологии", вышедшей под его редакцией. Им льстило и то, что Чарлз избран секретарем Геологического общества и членом Королевского, что было честью даже для профессоров Кембриджского университета. Вне всякого сомнения, все в колледже – от президента до преподавателей – считали его членом своей семьи. Столь же несомненно было и то, что, как полагали Генсло и Седжвик, в свое время Дарвину предстоит войти в число постоянных сотрудников колледжа.

Вместе с Эммой он уже обсуждал эту перспективу, хотя и не слишком серьезно. Сейчас настал такой момент, когда руководство колледжа хотело бы получить от него окончательный ответ.

"Конечно, я мог бы с легкостью поехать в Кембридж. Но хочу ли я провести свою жизнь в стенах университета – вот вопрос. – Сгорбившись на стуле, он рассеянно провел рукой по широкому лбу и начавшим темнеть волосам. – Кембридж – прелестный средневековый городок. Там великолепнейшая архитектура, широкие газоны, сады со множеством цветов, плоскодонки, на которых можно плавать с шестами по реке Кем вдоль лужаек и парков, прославленная Королевская капелла с ее воскресным хором. Правда, жалованье всего сто, а со временем, возможно, двести фунтов в год, но, раз у нас есть кое-какие личные средства, мне не придется, как бедняге Генсло, тратить свое время на репетиторство. Я буду иметь возможность общаться со своими коллегами сколько душе угодно. Что касается занятий со студентами, как и административных забот, то это не будет для меня слишком обременительно; словом, большую часть времени я смогу уделять своей собственной работе. Это также совпадало бы и с желанием самого колледжа".

Поскольку его характеру чужды были задиристость, воинственность, эгоистичность, хвастовство или пренебрежение к делам других и его, скорее, отличали отзывчивость и теплота, врагов в колледже Христа он вроде бы не нажил. Как студента его там любили, хотя и не ожидали от него успехов в науке. Но сейчас все переменилось. В конце концов удача и упорство могли бы сделать из него настоящего ученого.

Для Эммы с ее общительностью, он знал это, кембриджская община давала чудесную возможность продолжить веджвудовскую традицию благотворительности и гостеприимства.

– Со временем ты станешь дамой-патронессой кембриджского общества.

Глядя на жену в упор, он продолжил:

– У маленькой "мисс Неряхи" есть для этого и соответствующий опыт, и соответствующие склонности, учитывая ее способность быть счастливой самой и делать счастливыми других.

Эмма смотрела на него широко открытыми глазами, не зная, куда он клонит.

– Однако я убежден: как ни привлекательна, как ни содержательна была бы тамошняя жизнь, она попросту не для меня. Я нуждаюсь в покое и уединении, то есть в полной изоляции в сельской глуши, где общественная жизнь присутствует ровно настолько, чтобы мы не чувствовали себя совсем уж отрезанными от мира. У меня есть для этого основания, о которых я хочу тебе сказать. Видишь ли, мне предстоит писать книги, доказывать теории и заниматься их распространением. А все это исключает присутствие в колледже, университетские дела, общественные обязанности.

Теперь Эмма в свою очередь в упор поглядела на мужа.

– Я могу быть счастлива с тобой и в том и в другом месте, при одном образе жизни и при другом. Главное для меня – семья: мой муж, мои дети, наше благополучие. Я могу продолжать жить и в Лондоне, если тебе это надо, в Кембридже, если бы ты его предпочел, или в любой глуши, если так лучше для тебя и твоей работы. Я счастлива и останусь таковой, даже если бы тебе вздумалось переехать со всеми нами на Огненную Землю.

– Нет, только не Тьерра-дель-Фуэго! – с жаром воскликнул Чарлз, тут же рассмеявшись. – Но уединение мне просто необходимо, чтобы быть в стороне от суеты, как необходимо иметь возможность работать без перерывов, с полной отдачей. А все эти званые обеды, официальные приемы, длинные бурные дебаты – они меня истощают. На следующий день я оказываюсь из-за них полностью выбитым из колеи.

– Я это замечала, мой дорогой.

– Я говорил с отцом о покупке дома в деревне. Мне так хочется жить в сельской местности и слышать только, как поют птицы и шелестит ветер в ветвях деревьев. Я до сих пор не могу объяснить приступов своего плохого самочувствия. Я не знаю, ни когда наступит следующий, ни сколько он будет длиться. Случись один из них со мною в колледже – я не смог бы тогда выполнять своих обязанностей, неловко бы себя чувствовал и терзался сознанием собственной вины. Если же я не связан с другими и отвечаю лишь за свою работу, то могу, когда буду плохо себя чувствовать, возиться с детьми, гулять в лесу, читать, слушать твою игру. И при этом никого не подводить. Ты согласна?

– Да. Ты хочешь… свободы от конкретных обязанностей, чтобы выполнять то, что считаешь более важным.

– Совершенно верно. Как бы я ни любил Джона Генсло за его способность учить своих студентов каждого по-своему – что касается меня, то я ему благодарен, – сам я на это не способен. Я хочу, чтобы не я учил других, а те мысли, которые содержатся в моих книгах. Книги должны стать моей опорой в жизни. Как ты думаешь, это не звучит чересчур самонадеянно?

– Каждый из нас должен найти для себя наилучший путь, чтобы выполнить ту работу, которую определил нам господь. Мой отец стал "читающим" натуралистом, твой – "слушающим" доктором, тебе же выпало стать "пишущим" ученым. Ведь именно этого ты и хочешь?

– Всей душой.

Дарвин извлек давно заброшенную рукопись о коралловых рифах, перечитал написанное и нашел материал и выводы убедительными.

"Тринадцать месяцев забвения! – подумал он. – Но не буду тратить эмоций на сожаления о былом. Постараюсь закончить книгу к концу года".

В это утро он два часа без перерыва трудился над описанием вертикального роста рифов. В глазах его зажегся угасший было огонек. Когда Эмма высказалась на сей счет, Чарлз ответил:

– Отец до смерти перепугал меня своими прогнозами относительно моего здоровья. Я должен доказать, что он неправ. И еще что я – не ипохондрик.

– Да кто тебе это сказал?

– Я сам.

Эмма между тем добилась того, что Бесси стала носить чепец; она купила ей два новых платья и целую коробку белых фартуков, которые та научилась менять по нескольку раз в день, как только на очередном появлялось хоть малейшее пятнышко. Парсло, полная противоположность традиционному английскому дворецкому с его чопорной невозмутимостью, не думал скрывать своей радости, что наконец-то нашел себе место по душе. День-деньской он то подавал к столу, то сворачивал и разворачивал ковры, чтобы можно было натирать полы, чистил обувь, а с раннего утра мчался в ближайшую книжную лавку купить "Лондон кроникл" и "Тайме" – газеты, которые Чарлз имел обыкновение просматривать после завтрака. Сэлли со своей стороны старалась, и небезуспешно, готовить теперь по рецептам, которыми в Маунте снабдила ее Энни.

После обеда Чарлз и Эмма нередко усаживали детей в коляску и везли в Риджентс-парк, где семья гуляла по тенистым аллеям. Отец учил Уильяма, полуторагодовалого карапуза, пускать кораблики вдоль извилистых берегов озера. Затем они пересекали длинный газон и шли в зоопарк, где наблюдали за тем, как брыкается носорог, носится рысцой слон, закручивая и раскручивая хобот и то и дело издавая трубные звуки при виде толпящихся зевак. Но больше всего очаровал Уильяма орангутанг, который, повалившись на землю, дрыгал лапами и вопил, как избалованный ребенок, когда служитель дразнил его яблоком. Но стоило обезьяне в конце концов заполучить плод, как она усаживалась и принималась за еду.

По воскресеньям после церковной службы они отправлялись поездом в окрестности Лондона – Суррей или Кент, чтобы присмотреть себе дом, но ничего подходящего не встречалось. Дома были или слишком большие, или, наоборот, маленькие, то слишком дорогие, то слишком дешевые; иные с затейливыми украшениями, другие – в полном запустении, так как долго оставались без хозяев. Наконец они набрели на имение Весткрофт, состоявшее из усадьбы и нескольких акров земли, всего в полутора с небольшим часах езды от Воксхоллского моста через Темзу и в шести милях от Виндзорского замка. Однако владелец запросил за свое имение, по крайней мере, на тысячу фунтов больше, чем считал возможным заплатить Чарлз.

– Дом не стоит того, – сказал он Эмме на обратном пути. – И конечно, я не могу позволить отцу тратить на меня столько денег. В пятницу я возьму с собой оценщика.

Оценщик нашел, что цена на имение завышена. Тогда Чарлз предложил более умеренную сумму.

Владелец промолчал.

Поиски продолжались всю осень. Иногда на станции они брали экипаж и осматривали по нескольку домов кряду. Безрезультатно.

– И все-таки есть же где-то дом и немного земли, которые ждут меня, твердил Чарлз.

– Ты становишься прямо каким-то фаталистом, – подшучивала над ним Эмма.

К концу года произошло несколько событий. В третий раз забеременела Эмма. Исполнилось два года Вилли, и Эмма решила отметить день рождения вечеринкой. Сам Чарлз закончил свою книгу о кораллах и подготовил ее к изданию, снабдив шестью гравюрами на дереве и тремя складными картами, на которых атоллы были обозначены темно-синим, рифы – бледно-голубым и окаймляющие рифы – красным цветом.

Прежде чем отослать книгу в издательство "Смит Элдер энд К0", Чарлз написал предисловие, пытаясь добиться предельной ясности: "Цель настоящего тома – описать, опираясь на мои собственные наблюдения и работы других исследователей, основные типы коралловых рифов, точнее говоря, тех, которые встречаются в открытом океане, и объяснить происхождение особенностей их форм. О самих полипах, которые возводят эти огромные сооружения, говорится лишь в связи с их расселением и условиями, благоприятствующими их бурному росту".

Эмма попросила у мужа разрешения почитать рукопись. Обвив его шею руками, она проворковала:

– А ты поэт, мой милый. Я поняла это, когда читала "Дневник", но опасалась за твои породы и кораллы.

– Поэзия есть и в природе, дорогая.

Тем временем подоспели гранки. Хотя изготовление цветных иллюстраций и рисунков для пятитомной зоологической серии в девятнадцати частях обошлось недешево, Чарлз сэкономил все же 130 – 140 фунтов стерлингов, которые лорды – представители казначейства разрешили ему истратить на карты и рисунки к томам своих геологических наблюдений в Южной Америке. Но иллюстрации к книге съели всю его экономию.

– Правительственная субсидия, – пожаловался он Эмме, – улетучилась куда быстрее, чем я предполагал.

– Как и любые деньги вообще, – отвечала она с иронической усмешкой.

Когда дело дойдет до второго тома, посвященного вулканическим островам, то и Чарлзу, и его издателям придется вкладывать в иллюстрации собственные средства. Книги наверняка приобретут и британские библиотеки, и британские ученые, заверил его Яррел.

– К несчастью, – в отчаянии воскликнул Чарлз, – их явно недостаточно! Так что тираж не разойдется.

– Надо выпустить все три тома серии под одной обложкой, – дружески посоветовал Яррел. – Тогда все раскупят.

– Да я вовсе не жалуюсь. Если бы я хотел разбогатеть, то мне следовало пойти по стопам деда и отца и стать врачом.

С самого начала беременности Эмма чувствовала себя неважно. Все свое свободное время Чарлз проводил с нею, читая вслух популярные романтические новеллы, пересказывая ей ходившие по городу анекдоты. К обеду она неизменно считала нужным переодеваться. Часто вместе с ними за столом сидел и Уильям, отличавшийся поразительно хорошими манерами для своего двухлетнего возраста.

Малышу никак не удавался звук "в".

– Меня зовут Уилли Даруин… Уитри слезки у Додди… Открой дуерь…

– Это все из-за лондонского воздуха, – заметил Чарлз. – Впрочем, чего доброго, я стану еще обвинять в конце света лондонскую копоть.

По какой-то непонятной причине маленькая Энни перестала совсем тянуться к нему. Эмма принялась утешать его:

– Это скоро пройдет. Вообще детство, как я поняла, состоит из бесконечной череды скоро проходящих настроений. Оставь ее в покое. Лучше научи Додди говорить не "Даруин", а "Дарвин".

Свое время он также транжирил самым бесстыдным образом на то, чтобы помочь Эразму набрать голоса и пройти в члены "Атенеума". Для этого Чарлзу приходилось бывать на вечерних сборищах по понедельникам, когда в клубе собирались его члены, составлявшие большинство литературного и ученого мира Лондона. Эразм мог рассчитывать пройти по двум статьям: во-первых, он был хозяином литературного салона и, во-вторых, братом Дарвина. На голосование Чарлз отправился со смешанным чувством надежды и вполне обоснованной тревоги. Эмме он признался :

– Только бы никто не стал спрашивать, что Эразм написал. Достаточно только одного голоса против, чтобы его провалить. А ведь для Эразма с этим так много связано. Неужели ему не дадут занять то место в столичном обществе, к которому он тянется всей душой?

Домой Чарлз возвратился поздно, прихватив по пути брата. Оба смеялись и болтали без умолку, как два школяра.

– Нет нужды спрашивать, как дела, – лаконично заключила Эмма. – Ответ – на ваших лицах.

По счастливой случайности Дарвинам удалось заполучить превосходную няню, по имени Броуди, родом из Шотландии – с огненно-рыжими волосами, фарфорово-голу-быми глазами и мягкой улыбкой, разом преображавшей грубоватое, в глубоких оспинах, лицо. Как и Парсло, она была счастлива войти в новую семью. Твердая и ласковая одновременно, она сумела найти подход и к Уильяму, и к Энни: малыш начал выговаривать "в", а крошка теперь бежала к отцу со всех ног. После того как в доме появилось четверо слуг, Эмма сочла возможным попросить Чарлза отпустить ее съездить на недельку в Мэр. Ее сестра Шарлотта родила в ноябре, но до сих пор неважно себя чувствовала.

В свой день рождения – ему исполнилось тридцать три года – по талому февральскому снегу Чарлз вышел на Грейт Мальборо-стрит и отправился на встречу с издателем "Дневника". Их беседа продолжалась целый час, но домой он возвратился ни с чем. В его письме Сюзан в Маунт сквозит явное разочарование: "К вопросу о деньгах. На днях я получил сполна всю прибыль, на какую можно рассчитывать от моего "Дневника": сюда входит и 21 фунт 10 шиллингов, которые мне пришлось уплатить мистеру Колберну за экземпляры, посланные мною различным лицам. Всего продано 1337 книжек. Выгодное дельце, не правда ли?"

Неожиданным было для него появление посыльного, доставившего записку от Родерика Мурчисона, бывшего президента Геологического общества, дружившего с Адамом Седжвиком и Чарлзом Лайелем. Сейчас Мурчисон принимал у себя в гостях Александра фон Гумбольдта, выразившего желание повидать молодого Дарвина. Не откажет ли Чарлз в любезности, говорилось в записке, пожаловать к нему на завтрак на следующее утро?

– Гумбольдт, бог моей юности, хочет со мной повидаться! – вскричал Чарлз. – Вот уж воистину гора идет к Магомету.

Семидесятитрехлетний фон Гумбольдт излучал жизнерадостность и энергию, несмотря на то что недавно закончил публикацию тридцатитомного труда. Над огромным лбом спутанной копной лежали светлые волосы, голубовато-серые глаза смотрели зорко и, казалось, намеревались выведать у природы все ее тайны, а большой чувственный рот выдавал в нем эпикурейца, однако свою жизнь без остатка Гумбольдт стремился наилучшим образом использовать ради обожаемой им науки. Он носил элегантный, удлиненного фасона вельветовый пиджак с широкими лацканами, вокруг шеи был пышным узлом повязан белый галстук, заправленный в жилетку модного покроя.

"Какой привлекательный человек!" – подумалось Чарлзу.

Ученый долго тряс руку Дарвина, не переставая расточать комплименты его "Дневнику", зоологической серии и новой работе "Строение и распределение коралловых рифов", которую издатель прислал ему в гранках, рассчитывая на хвалебный отзыв. Особенно заинтересовали его растения, собранные Чарлзом на Галапагосах.

– Но это я… должен был бы… Ведь для меня именно вы всегда были величайшим ученым, – лепетал Чарлз. – Я преклоняюсь перед вами…

За столом Мурчисон предусмотрительно посадил Дарвина рядом с именитым гостем, чтобы они могли общаться. Однако Чарлзу больше не представилась возможность вставить в разговор хоть слово, так как Гумбольдт проговорил три часа без перерыва. Его монолог, впрочем, был весьма интересен: рассказы о бесконечных путешествиях, изложение новых теорий, описание собранных им коллекций, – при всем этом он умудрялся с аппетитом расправляться с многочисленными блюдами.

Когда Чарлз собрался уходить, великий ученый снова принялся трясти его руку.

– Счастлив был встретиться с вами, Дарвин, и кое-что узнать о вас.

По пути домой Чарлз не переставал удивляться:

– И как это ему удалось "кое-что" обо мне узнать? Он же ни разу не дал мне даже открыть рта.

Неделя, проведенная в Мэре, явно пошла Эмме на пользу: она заметно посвежела, хотя и потеряла в весе. В начале мая она опять отправилась туда, взяв с собой обоих малышей и Броуди. Чарлз оставался в Лондоне, чтобы "заниматься делами, связанными с типографией". Чтобы ему не было одиноко, из Маунта приехала сестра Кэтти.

В конце мая он отправился к Эмме в Мэр.

– Прошу тебя, – в голосе жены звучала мольба, – уделяй папа побольше времени. Элизабет говорит, что за последние несколько месяцев видела его улыбающимся от силы дважды.

Его тестю, которому исполнилось семьдесят три, уже не удавалось унять старческого дрожания рук; щеки его запали, в темных глазах застыли боль и ужас от сознания своей беспомощности. Чарлза он удостоил полуулыбкой, когда тот бережно обнял его за плечи. Тетушка Бесси, перенесшая удар, с трудом узнала Чарлза.

Первые недели своего пребывания в Мэре Дарвин подолгу бродил по тропинкам в полях, размышляя над планом чернового наброска своей теории видов. Начать надо будет с главного: как произошли виды? Как изменялись? Почему они изменялись? Почему одни виды процветают, а другие гибнут? Есть ли законы, действию которых подвержено все, что живет и… умирает? Что это за законы?

В Мэр-Холле он оставался месяц, а затем попросил у Эммы позволения отлучиться на две-три недели в Северный Уэльс, чтобы посетить некоторые из тех мест, куда за одиннадцать лет до этого ездил вместе с Адамом Седжвиком.

Прочитав книгу Луи Агассиса, он захотел сам убедиться в том, какие следы оставили после себя ледники, которые, по мнению автора, некогда перекрывали все большие долины в горах. Прошло уже четыре года с тех пор, как он ездил в геологическую экспедицию в Глен-Рой.

– Знаешь, сейчас мне впервые по-настоящему этого захотелось. По пути я заеду в Маунт, проведаю своих и возьму верховую лошадь.

В Шрусбери его доставил в экипаже веджвудовский конюх. Дома все были в восторге от того, как он выглядит. Отец передал Чарлзу налоговые счета министерства финансов, поступившие на его имя из Лондона. Впервые после наполеоновских войн 1803 – 1815 годов в Англии ввели подоходный налог. Им облагались семь шиллингов из каждого фунта стерлингов. За минувший год, подсчитал Чарлз, его доход составил тысячу тридцать фунтов. Получается, что уплатить ему предстоит около тридцати фунтов. Хорошо бы налоговая ставка выше не поднималась: у них с Эммой столько расходов, особенно теперь, когда в семье дети.

Через три дня он уже скакал по Северо-Уэльской дороге. Оставив лошадь в конюшне при гостинице, удобно расположенной у подножия, он совершил пешие восхождения на Капел Кьюриг, Каэрнаврон и Бангор, скитаясь целыми днями по горным долинам в поисках следов старых ледников. Ноги его не ведали усталости, дыхание было ровным.

– Может, Агассис и прав относительно старых ледниковых следов. Но я все равно убежден, что в отношении Глен-Роя он ошибается.

В течение десяти дней он придерживался в основном того же маршрута, которым прежде провел его Адам Седжвик. И даже старался останавливаться в тех же гостиницах, где они когда-то вместе ужинали и ночевали. Иногда он вспоминал хозяев, иногда они вспоминали его. Взбираясь на высоченную кровать в гостинице "Капел Кьюриг", он снова испытал прежнее чувство уже виденного, словно все это происходило с ним раньше.

В Мэр Чарлз вернулся полный решимости начать писать о видах – их происхождении и законах развития, чтобы тем самым ответить на вопросы, которые он задавал самому себе на протяжении трех минувших лет. Заняв одну из пустовавших спален, он поставил там стол и разложил на нем все свои четыре записные книжки. Дарвин готов был вступить в борьбу с религиозным вероучением, как сделал это Галилей, экспериментально обосновавший идею Коперника о том, что Земля вращается вокруг Солнца, за каковое отступничество он был судим и поставлен перед выбором: либо отречься от своих кощунственных выводов, либо пойти на смерть.

Галилей отрекся. А что сделал бы он, Чарлз Дарвин, при подобных обстоятельствах? На этот вопрос могло ответить только будущее. Пока же ему предстоит сделать первый тщательно обдуманный и выверенный шаг. Уклониться от него он не имеет права. Он взял карандаш с мягким грифелем и принялся писать – медленно, тщательно, безостановочно, внося исправления по ходу дела.

"Новые условия приводят и к появлению новых качеств в организме животного. Они остаются в силе, если эти условия воздействовали на несколько поколений…

Опыт заставляет нас ожидать, что всякий и каждый из этих организмов должен видоизменяться под воздействием новых условий. Геология констатирует наличие постоянного цикла перемен, привнося за счет всех возможных (?) изменений климата и вымирания предшествовавших видов бесконечное разнообразие в эти новые условия…"

Каждый день закрывал он за собой дверь своего импровизированного рабочего кабинета: в его святая святых не допускался никто. День за днем поверял он бумаге то, что черпал из своих обширных запасов, накопленных во время плавания на "Бигле" и в результате чтения работ, посвященных миру растений и животных, водоплавающих и летающих, которых он сравнивал с окаменелыми ископаемыми, с тем чтобы теперь связать груду собранных им фактов стройной теорией, способной объяснить мириады изменений у видов с тех пор, как стоит мир.

Чарлза поражало, как хорошо он себя при этом чувствует. Ни разу за время работы он не испытал приступов тошноты, так мучившей его в былые дни.

В заключительном разделе он написал: "…близость различных групп, единство типов структуры, характерные формы, через которые проходит зародыш в своем развитии, метаморфоза одних органов и отмирание других – все это перестает быть невразумительными метафорами и становится вразумительными фактами. Мы уже не взираем на животное, как дикарь, например, на корабль… То есть как на вещь, целиком находящуюся за пределами нашего разумения, а активно стремимся исследовать его".

Через несколько недель набросок был завершен, и, хотя он состоял всего из тридцати пяти страниц, начало было положено.

– Начало чего? – вопрошал Дарвин самого себя.

С первого взгляда дом и расстилавшиеся за ним пятнадцать акров меловых полей не слишком-то ему приглянулись. Между тем это место ему рекомендовали как "весьма соответствующее вашим требованиям – расположено в сельской глуши, всего в шестнадцати милях от собора св. Павла". Цена была весьма умеренной – две тысячи двести фунтов: за такой суммой ему не совестно было обращаться к отцу.

Поезд довез его до станции Сиденхэм, в десяти милях от Лондона, а оттуда наемным экипажем по зеленеющим долинам, окруженным волнистыми холмами и великолепными кентскими лесами, он проделал остававшиеся восемь с половиной миль под теплым июльским солнцем, светившим на голубом, без единого облачка, небе.

На несколько минут он остановился в деревушке Даун – до дома, который он собрался купить, отсюда оставалось ехать по улице всего с треть мили. Сама деревушка насчитывала примерно сорок домиков, включая лавки мясника, булочника и бакалейщика, над чьим заведением размещалась небольшая гостиница, а также почту, школу для малышей и плотницкую мастерскую. Даун лежал в стороне от проезжей дороги; посреди деревни на расчищенном участке высилось гигантское ореховое дерево, здесь же располагалась низенькая церквушка с кладбищем, к ограде которой сходились три узкие улочки. Церковь была сложена из кусков местного кремня, напоминавших огромные устричные раковины темного, переходившего в черный цвета. Местные жители, которых Чарлз повстречал, казались людьми почтенными, и это ему понравилось. Мужчины, завидев его, притрагивались кончиками пальцев к полям своих шляп, как в свое время в Уэльсе.

Забравшись в экипаж, он двинулся по одной из улочек к дому, стоявшему на небольшом возвышении. Прежде имение было известно как Грейт-Хаус [Грейт-Хаус – буквально "большой дом". – Прим. пер.], но сейчас его называли просто Даун [Прилагательное "даун" по-английски означает "нижний". – Прим. пер.]. По первому впечатлению дом, сквозь выцветшую побелку которого проступала кирпичная кладка, показался ему безобразным. К тому же он чересчур близко подступал к дороге: какое уж тут уединение!

"Впрочем, проезжает ли тут хоть кто-нибудь? – стал прикидывать Чарлз. – Ну, кляча с плугом, случайный экипаж".

Особняк находился в хорошем состоянии. Всего несколько лет назад, затратив на ремонт полторы тысячи фунтов, дом покрыли добротной крышей и основательно обновили. В дальнем конце участка еще сохранился фундамент фермы, поставленной здесь около 1650 года. Просторное помещение кухни располагалось в подвале, рядом была холодная кладовая, где хранились масло, сыры, молоко и вина, а также комната для посудомойки и мясной погреб. Чуть поодаль на участке находились небольшой летний домик, конюшня с несколькими стойлами и жалкий огородишко. Из окон с обратной стороны дома открывался чудесный вид на все пятнадцать акров лугов со стогами сена; особую прелесть придавали пейзажу росшие кучно старая вишня, орех, тис, конский каштан, груша, лиственница, сосна, пихта и раскидистая шелковица.

Чарлз зашел в дом, чтобы подробно все записать для Эммы. Вместительная прихожая. Одна из просторных комнат, выходивших окнами на дорогу, сможет служить кабинетом, а комната рядом с ней – столовой. Из гостиной открывался вид на деревья и луга со стогами сена.

– Что мне больше всего понравилось, – рассказывал он Эмме, вернувшись домой под вечер, – так это количество спальных комнат. Их там достаточно, чтобы одновременно разместить Генслея и Фэнни Веджвудов, Сюзан, Кэтти, Элизабет и Эразма. – Он на мгновение заколебался. – Расположение идеальное: полнейшая тишина, а до Лондона рукой подать. Кентский ландшафт великолепен, и, хотя сам дом оставляет желать лучшего, мы сможем усовершенствовать планировку и переделать все по-своему.

– Давай поедем завтра вместе. Какое это было бы облегчение, если бы Даун-Хаус нам подошел и можно было наконец переселяться.

Утро следующего дня выдалось хмурым и холодным, к тому же дул сильный северо-восточный ветер. Тем не менее Эмма настаивала на поездке. С собой они взяли небольшой саквояж, на случай если придется заночевать в даунской гостинице. Окружающая дом местность разочаровала Эмму.

– Чарлз, ты не находишь, что места здесь какие-то… пустынные?

– Да, это из-за меловых отложений. У нас под Кембриджем было в десять раз хуже.

Однако сама усадьба и луга понравились ей даже больше, чем Чарлзу. И расположен дом был так, как ей хотелось: не слишком близко, но и не слишком далеко от других.

Утром взошло солнце. Они вторично осмотрели усадьбу и вернулись экипажем до железнодорожной станции. На этот раз окрестности привели Эмму в восторг.

– Чарлз, похоже, что я сдаюсь. Эти зеленые волнистые холмы, узенькие улочки с высокой живой изгородью – сколько в них мира и покоя! Пожалуй, нам все-таки надо остановиться именно на Даун-Хаусе.

– А тропинки в полях! – воскликнул Чарлз, вдохновленный Эмминой поддержкой. – Ведь по ним мы сможем кратчайшим путем добираться до таких чудесных лесов и долин, каких не сыщешь во всей Англии. Мест для прогулок нам с тобой и детям хватит тут не на один год.

Доктор Дарвин охотно согласился на покупку имения в Дауне, поскольку Чарлз заверил его, что цена за сам дом, прилегавшие строения и пятнадцать акров земли была невысокой. К тому же, если еще сдавать в аренду луга на покосы, это принесет более сорока фунтов годового дохода. Перед самой покупкой Чарлзу удалось уговорить хозяев сбавить цену до двух тысяч двадцати фунтов – это оставляло ему сто восемьдесят фунтов, чтобы оплатить работу плотника, которому предстояло поставить в его кабинете стеллажи для книг и ящики для картотеки.

Купчая была составлена, нужные бумаги подписаны, деньги уплачены сполна в течение нескольких недель.

– Эмма, – обратился Чарлз к жене, – Даун-Хаус теперь наш, но не думаешь ли ты, что надо повременить с переездом, пока не родится ребенок и ты не придешь в себя? По дому будет столько дел, сама знаешь, во всяком случае, на месте сидеть не придется. И ты по-прежнему уверена, что хочешь перебираться сейчас?

– Да. И лучше сделать это как можно скорее. Пусть ребенок родится уже в нашем новом доме. Мне кажется, в целом для меня было бы даже легче, если бы мы устроились и я смогла потом не спеша восстанавливать свои силы.

С транспортной конторой он договорился об упаковке и доставке всех вещей в Даун. Но поскольку на это требовалось больше недели, Чарлз в последний раз сел за стол еще на старом месте, в доме по Аппер-Гауэр-стрит, и написал статью о влиянии ледников на характер местности Северного Уэльса. В ней он признавал, что ледники там в самом деле существовали, но все же утверждал, что "дороги", или "террасы", в Глен-Рое имеют другое происхождение, которым они обязаны отнюдь не ледниковым запрудам. Статью тут же принял "Лондонский, Эдинбургский и Дублинский философский научный журнал", что весьма обрадовало Дарвина, так как публикация в этом органе наверняка расширила бы круг его читателей. Хорошие новости поступили и из издательства "Смит Элдер энд К0": на его "Коралловые рифы" вскоре должна появиться серьезная рецензия, что же касается продажи, то, учитывая специальный характер книги, расходилась она неплохо. Издатели сообщали, что с нетерпением ждут выхода другой его книги – о вулканических островах.

Чарлз разобрал свои записи, тщательно рассортировал и упаковал их, прежде чем уложить в ящики. Книги он заботливо обернул старыми газетами. Большинство остававшихся экспонатов он запаковал отдельно. Были, правда, среди них и такие, в которых он больше не нуждался: пакетик с красками, которыми огнеземельцы раскрашивают тело, два копья для добывания рыбы и охоты на черепах, выдр и гуанако и крюк, обнаруженный в теле тихоокеанского дельфина, – их он отослал профессору Генсло для его коллекции раритетов.

После полудня, пока Эмма дремала, Чарлз подводил баланс всех их расходов, записи которых с педантичностью вел круглый год, с сентября по сентябрь. Подытожив сотни накопившихся счетов, он выяснил, что за год проживания в доме No 12 по Аппер-Гауэр-стрит они израсходовали 1062 фунта, или на 67 больше, чем за предыдущий год. Однако их доход тоже увеличился, и в банке на счету лежало теперь 475 фунтов 11 шиллингов. Он внушал себе: каков бы ни был расход по переезду и переустройству Даун-Хауса, они не имеют права тратить на дом ни на фунт больше того, что он зарабатывает. Долги – это проклятье.

Вести, которые они получили из Мэра, были безрадостны. Паралич у дяди Джоза прогрессировал, больной уже не вставал. Из Шрусбери к нему каждые два-три дня наведывался доктор Дарвин, оказывая посильную помощь. Доктор Холланд запретил Эмме совершить утомительную поездку в Мэр-Холл, и это повергло ее в отчаяние.

Наняв самый большой и удобный экипаж, 14 сентября 1842 года Чарлз отправил Эмму в Даун с Уильямом, которому вот-вот должно было исполниться три года, и полуторагодовалой Энни. Вместе с ними поехали Броуди, шотландская няня, успевшая за это время стать незаменимой; Парсло, которому предстояло руководить переселением, и кухарка Сэлли. Бесси решила, что ей лучше остаться в Лондоне. Несколько дней она находилась рядом с Чарлзом, чтобы заботиться о нем, пока ему приходилось заниматься дюжиной самых разных дел, прежде чем можно будет окончательно вернуть дом его владельцу.

Спальня над гостиной, куда въехала Эмма, была приятной для глаза и удобной, если не считать того, что окна, выходившие на луг, были чересчур малы и пропускали не так уж много света.

Чарлз успокоил жену:

– Не волнуйся. У меня есть свой план перестройки всего крыла. В будущем году к этому времени мы будем буквально залиты светом, а вид на окрестные холмы откроется изумительный!

Третий ребенок Дарвинов, девочка, названная Мэри Элеанор, родился через девять дней после переезда. По счастью, совсем близко – их дома разделяло лишь два поля – жил доктор Эдгар Кокелл, член Королевского хирургического колледжа, купивший в Дауне имение и переехавший из Лондона за два года до них; он встретил Чарлза на деревенской улочке и представился ему: вскоре выяснилось, что у них много общих друзей. Доктор Кокелл пользовался у жителей деревни большим уважением. Чарлз договорился с ним, что он примет роды у Эммы.

Все прошло благополучно, и Эмма мучилась меньше, чем во время двух предыдущих родов. Но Мэри Элеанор с самого начала оказалась болезненным ребенком. Она постоянно плакала и затихала только во сне. Доктор Кокелл отыскал для нее в деревне хорошую молодую кормилицу, но девочка почти не сосала грудь. Роженицу с ребенком каждый день навещал доктор. Но ему так и не удалось установить, что вызывает болезнь девочки.

– Мне что-то тревожно, Чарлз, – поделилась Эмма с мужем. – Она такая бледненькая. И в весе не прибавляет, и личико у нее такое сморщенное. Мне кажется, она ни на мгновение не перестает мучиться.

Чарлз, сидевший подле нее на краю кровати, поцеловал жену в лоб, постарался как-то успокоить:

– Но, дорогая, перемена к лучшему может наступить каждый день.

– Знаешь, Чарлз, я так люблю ее. У нее черты лица моей матери. Я надеялась, что к Мэри перейдут также ее красота и характер.

– Тут неподалеку живет еще один врач. Я приглашу его на консультацию.

Эмме с каждым часом становилось все лучше, но в состоянии ребенка перелома не было. Малышку явно мучило какое-то внутреннее недомогание. Чтобы хоть чем-нибудь занять себя и перестать тревожиться за ребенка, Чарлз весь ушел в работу по дому: он вел переговоры с плотником, владельцем маленькой гостиницы над бакалейной лавкой, где они с Эммой однажды останавливались на ночлег, обмеривал свой кабинет, набрасывал эскизы полок разной высоты для своих книг и выдвижных ящиков для картотеки, которыми плотник занял пространство, остававшееся между дверью и полками: на каждый из ящиков Дарвин сделал соответствующую наклейку.

Эмма наняла еще одну служанку, тринадцатилетнюю Бесси Хардинг, чью семью она в свое время знала в Стаффордшире. Девочка была приветливой по натуре и, чем могла, помогала Броуди в ее делах. Чарлз нанял человека по фамилии Комфорт, который выполнял обязанности садовника и кучера. Он сразу же ликвидировал жалкий огородишко, усеянный осколками кремня, разбил новый на гораздо более подходящем месте и привез перегной, чтобы удобрить землю. Вскоре Чарлз приобрел фаэтон и лошадей, коров и свиней (с которыми управлялся все тот же Комфорт), закупил седло, уздечку, кукурузу, овес и набор садовых ножниц для Комфорта.

Мэри Элеанор умерла, не прожив и месяца. Они похоронили ее на маленьком кладбище рядом с деревенской церковью. Чарлз был сломлен горем, церемония похорон повергла его в ужас. Эмма, напротив, приняла удар с исполненным печали смирением. Именно она принялась утешать мужа:

– Ты будешь неутешен лишь до тех пор, пока на свет не родится другой, здоровый ребенок, а это обязательно произойдет.

Вся жизнь

Высокии маятник в прихожей знай себе отсчитывал минуты и часы, а листки календаря облетали так же быстро, как листья кленов и вязов. Время то неслось стремглав, то стояло на месте, как пересохший ручей.

В самом начале 1844 года Чарлз передал рукопись о вулканических островах издателю. В феврале, вычитав последние листы гранок, он достал свой почти что девятисотстра-ничный труд по геологии мест, посещенных за время плавания на "Бигле", и записи, делавшиеся им чернилами на листках размером восемь на десять дюймов на борту судна.

– Да тут хватит на полторы книги! – воскликнул Дарвин. – Материал необходимо как следует скомпоновать.

Он перелистал страницы, затем отложил папки в сторону.

– Пока что начинать работу еще слишком рано, – пояснил он Эмме, собиравшейся, по обыкновению, играть для него на рояле в течение часа немецкие песни, – мне нужна передышка между двумя книгами.

– К чему спешить, – сказала она, опуская пальцы на клавиши. – У тебя хватит времени не на одну, а на дюжины книг.

Чарлз ничего не говорил Эмме о том, как ему не терпится вернуться к прерванной работе о трансмутации видов. С тех пор как летом 1842 года в Мэр-Холле был закончен тридцатипятистраничный набросок, надежно запертый в ящике письменного стола, он не написал больше ни строчки.

На этот раз Дарвин мечтал создать целую книгу, основывавшуюся не только на его собственных наблюдениях во время кругосветного плавания, но и на сравнительном анализе данных естественных наук, которым он занимался уже семь лет. Об этом немного знал Лайель, как и кузен Фокс. Не так давно Дарвин нашел и нового друга, которому счел возможным довериться, – совсем еще молодого человека Джозефа Гукера.

Их познакомил доктор Роберт Маккормик незадолго до отплытия Гукера в качестве ботаника на судне "Эребус". Он отсутствовал почти четыре года, прислав Чарлзу письмо с описанием своей с каждым днем разраставшейся коллекции. Дарвин считал, что у его юного друга – Гукер был на восемь лет моложе – есть все данные, чтобы стать первоклассным ботаником и натуралистом: работоспособность, преданность делу и глубокое проникновение в его суть. После возвращения Гукера из плавания они успели обменяться письмами: Чарлз настойчиво побуждал его составить подробнейшее описание всех растений и цветов, собранных во время путешествия.

11 января 1844 года, когда он вновь засел за работу о видах, Чарлз открыто признался Гукеру: "С самого первого дня моего прибытия в Англию я занимаюсь одним делом, что не только самонадеянно с моей стороны, но и весьма глупо, как это признали бы все вокруг. В свое время я был так поражен распространением живых существ на Галапагосах и характером обнаруженных мною в Южной Америке млекопитающих, что решил собирать, пусть даже вслепую, любые факты, которые имеют хотя бы малейшее отношение к вопросу о том, что же такое виды. Я прочел груды книг по сельскому хозяйству и цветоводству. Луч света наконец-то забрезжил, и теперь (в противоположность тому, в чем я был убежден в начале своих исследований) я почти уверен, что виды не являются (это все равно что признание в убийстве!) неизменными и неизменяемыми… Я полагаю, что нашел (вот она, самонадеянность!) простейший путь, объясняющий, как виды могут удачно приспосабливаться к тем или иным задачам. Сейчас вы заскрежещете зубами и воскликнете про себя: "И на такого человека я потерял столько времени, столько раз писал ему!" Что ж, пять лет назад и я подумал бы точно так же".

В конце месяца он получил от Джозефа Гукера обнадеживающий ответ: "Что касается растительности, то в давние времена она с несомненностью весьма отличалась в тех же самых местах от нынешней… По моему мнению, речь могла идти о появлении в разных местах целого ряда новых форм, а также о постепенном изменении видов. Я с удовольствием желал бы услышать вашу точку зрения о природе этих изменений, поскольку ни один из нынешних взглядов на сей предмет меня не устраивает".

Перечитав всю имеющуюся литературу, Чарлз узнал, что еще в 1749 году французский натуралист Бюффон подсчитал: возраст Земли может составлять семьдесят тысяч лет. В 1755 году немецкий философ Иммануил Кант высказал предположение, что Земля могла существовать не тысячи, а миллионы лет. Ни тот, ни другой, впрочем, даже не пытались подтвердить свои предположения фактами. Первый, кто выступил с обоснованием эволюционных изменений в природе, был французский натуралист Ламарк: в 1809 году он изложил свою теорию изменений всего живого – от растений до животных и человека. О теории Ламарка Дарвин впервые услыхал от своих профессоров в Музее естественной истории Эдинбургского университета. Но ошибка француза, как уже давно понял Чарлз, состояла в том, что он относил эволюцию за счет естественного инстинкта, заложенного во всех организмах как неизбежное стремление к совершенствованию своего собственного вида.

В холодные и вьюжные месяцы, январь и февраль, Эмма вслух читала Чарлзу романы шведской писательницы Фредерики Бремер и выдержки из писем лорда Честер-филда. К тридцатипятилетию она подарила ему "Конституционную историю Англии" Генри Холлама. К пятой годовщине их свадьбы он преподнес ей необычайно красиво изданные романы Вальтера Скотта из серии "Уэверли", но упросил жену избавить его от большого семейного торжественного обеда. Пригласить не всех, а только некоторых было невозможно, и поэтому за обеденным столом кроме них были лишь двое старших детей, не считая лежавшей в своей кроватке четырехмесячной Генриетты [Третья дочь в семье Дарвинов. Прим. пер.]. Парсло разложил самые лучшие серебряные приборы, постелил парадную льняную скатерть и поставил веджвудовский сервиз. Сэлли два дня трудилась на кухне над праздничным обедом – прозрачный суп, суфле из креветок, цыплята а ля Маренго, телячий ростбиф с мятным соусом, молодой картофель с маслом, ананасы и рис. Они были едва в состоянии отведать каждое из блюд. Сэлли испекла также фирменный кекс-данди со смородиной, рубленым изюмом и цукатами, мускатным орехом, бренди и миндалем.

– Целых два часа смешивала и пекла, – произнесла она с гордостью. – Но может, и вправду стоило повозиться.

Между засахаренными миндалинами были вставлены шесть свечей.

– Одна на прибавление семейства, – еле слышно проговорила Эмма. Полагаю, что так оно и будет. Трое детей для нас явно недостаточно. Правда, мне не мешает передохнуть годик-другой.

Чарлз взял ее ладонь в свои.

– До чего это жестоко, что женщине достаются все мучения, а мужчина не может взять полагающейся ему доли!

– К тебе, мой родной, это не относится. Мучения, которые ты испытываешь во время моих родов, столь же сильны, как и мои.

Она взглянула на Уильяма, Энни и Генриетту.

– Как согревают они наши сердца!

У Фэнни Веджвуд вот-вот должен был появиться шестой ребенок, и Эмма попросила у мужа разрешения взять пятерых ее детей к ним в Даун-Хаус.

– Дорогая, эти пятеро не только твои племянники и племянницы, но и мои тоже – ведь как-никак моя мать из Веджвудов.

Генслей прислал весь свой выводок в большой карете в сопровождении гувернантки. Уильям и Энни были счастливы, когда разом заполучили столько товарищей для игр. В хорошую погоду они выбегали из всех дверей в своих шерстяных шарфах и вязаных шапочках и резвились вокруг раскидистой шелковицы прямо под новым окном, весьма кстати повторяя слова песенки: "Мы хоровод свой водим вкруг шелковицы той". Когда же погода не позволяла гулять на воздухе, Эмма устраивала для них игры в комнате наверху. Здесь она убедилась, сколь добротно построено старое здание. От визга, криков и смеха семерых детей, играющих в "Ну-ка, Дженкинс", когда требовалось определить, в чьем кулаке зажат стеклянный шарик, и в "Змеи и лестницы", когда на доске подбрасывали два кубика, от положения которых зависело, продвинется ли бросавший вверх по "лестнице" или же, угодив в "змею", должен будет спускаться вниз, сотрясалась мебель, полы и стены игровой, а в остальную часть дома при этом не доносилось ни звука.

Чарлз не возражал против ералаша в коридорах и комнатах. И он, и Эмма, бывало, неделями, а то и месяцами гостя у своих тетушек и дядюшек, точно так же жили и играли вместе со своими кузинами и кузенами. Его приводила в восторг смена эмоций, столь ясно отражавшаяся на лицах его собственных детей и гостивших у них в доме младших Веджвудов. Ко всем своим друзьям он обращается с просьбой понаблюдать за своими маленькими и прислать ему результаты этих наблюдений. Папка с заметками становится все более пухлой, затем Дарвин заинтересовался поведением животных. Разве в животном мире не существует эмоций? Удовольствие от еды и подвижных игр, привязанность к хозяевам и прислуге, к себе подобным, настороженность в ожидании нападения, страх, боль? Он начинает описывать реакции животных, которые ему удавалось наблюдать во время стоянок "Бигля", а затем в лондонском зоопарке, разыскивает рассказы о животных в своей библиотеке. Материала набралось порядочно, но из писавших никто не занимался до сих пор исследованием причин или установлением границ эмоциональных реакций животных. Он был уверен: собранный им материал на многое может пролить свет: возможно даже, что между эмоциями детей и животных существует определенная связь.

Его работа о происхождении видов между тем продвигалась. Он вел записи на чем попало, иногда разделяя большие листы на три колонки. Писал он только по памяти. Сохранив прежние наименования разделов своего наброска, законченного в Мэр-Холле, он с каждым днем все глубже проникал в материал, захватывая все более широкие пласты. К первой главе Дарвин добавил: "…Воздействие внешних условий на размеры, окраску и форму, которое редко и притом в весьма смазанном виде может быть прослежено в пределах одного поколения, становится ясно видимым через несколько поколений: незначительные отличия, часто едва поддающиеся описанию, которые характеризуют породы разных стран или даже отдельных регионов в той же самой стране, и объясняются, по всей видимости, этим длительным воздействием.

…Так как разные человеческие расы хотят видеть у своих домашних животных разные качества, которыми они восхищаются, то каждая из них тем самым, пусть неосознанно, занимается постепенным выведением отличной от других породы".

Расширил он и вторую главу, записав: "В одной из своих работ Декандоль весьма верно подметил, что вся природа находится в состоянии войны: один организм сражается с другим или с внешними силами. Лицезрея мирный лик природы, в этом вначале сильно сомневаешься, но по зрелому размышлению неизбежно приходишь к выводу, что это, увы, так и есть. Война эта, однако, не носит постоянного характера: в ослабленном виде она возобновляется через короткие промежутки времени, а в более суровой форме – через промежутки более длительные, так что ее последствий легко и не заметить. Это и есть доктрина Мальтуса, только применимая в большинстве случаев с десятикратной силой… Даже медленно размножающееся человечество и то удвоилось за двадцать пять лет, и если бы оно могло без особенных усилий увеличить количество потребляемой пищи, это удвоение произошло бы еще скорее. Но для животных, при отсутствии каких-либо искусственных средств, в среднем количество пищи для каждого вида должно находиться на постоянном уровне; в то же время численность особей имеет тенденцию возрастать в геометрической прогрессии и в подавляющем большинстве случаев ее знаменатель выражается огромной величиной…"

Тут же он добавил: "Все, что рождается, рождается для того, чтобы есть и быть съеденным".

В конце марта склоны вокруг Даун-Хауса покрылись бледно-голубыми фиалками. Повсюду цвели примулы. В окрестных рощицах, где гуляла семья Дарвинов, среди деревьев в изобилии цвели анемоны и белая звездчатка. Луга расцветились колокольчиками. Появились жаворонки, не редкостью были и соловьи; большое количество голубей наполнило леса своим воркованьем.

– Напоминает мурлыканье кошки, – заметила Эмма. Она взяла мужа под руку:

– Помнишь, Чарлз, какой пустынной казалась здешняя земля, когда мы только купили дом. С нашей стороны это было почти актом отчаяния. А сейчас мне кажется, что это самое прекрасное место на свете.

Все вокруг Дауна цвело. На тропинках им встречалось теперь куда больше народу, местные жители приветствовали их дружелюбно и радушно. Семейство Дарвинов приняло несколько приглашений к обеду, и Чарлз был счастлив, что у Эммы появились здесь первые знакомые.

В апреле Чарлз высадил лилии, дельфиниум, портулак, вербену и газании – "как по науке, так и без оной". Рядом с ним трудился и Комфорт. В теплую июньскую погоду они выходили посидеть на скамейках за домом под окнами гостиной. Кент славился своими розово-пурпурными закатами. В этот час Парсло подавал чай, и тогда к взрослым присоединялись дети, чтобы отведать пирога с красной смородиной.

К 4 июля Чарлз написал уже почти сто девяносто страниц трактата о видах. К прежним формулировкам прибавились новые наблюдения и выводы.

"… До чего же интересными становятся инстинкты, когда мы задаемся вопросом об их происхождении. Что это – переданные по наследству привычки или слегка видоизмененные прежние инстинкты, увековеченные в отдельных особях и ставшие врожденными? Когда любой сложный инстинкт мы рассматриваем как суммарное выражение длинного ряда приспособлений, каждое из которых приносит несомненную пользу его обладателю, это почти то же самое, что и механическое изобретение, являющееся суммарным выражением труда, опыта, разума и даже ошибок многочисленных мастеров…

Ибо во всем этом мы видим неизбежные последствия одного великого закона размножения органических существ, не созданных неизменными…"

Хотя, сидя у себя в укромном уголке, он испытывал небывалый прилив сил, но все же решил: "Я не стану публиковать работу в ее нынешнем виде, однако сохранить ее на случай своей смерти я обязан. Что заставляет меня думать о смерти – и как раз сейчас, когда уже столько месяцев подряд я так хорошо себя чувствую? Что ж, все мы смертны. Не столь уж редко у нас в Англии люди ложатся спать на этом свете, чтобы проснуться уже на том.

Не знаю, догадывается ли Эмма, чем именно я занимаюсь с начала года. Вероятно, да. Женщины всеведущи, когда речь идет о такого рода вещах. Но как бы то ни было, в один прекрасный день ей придется узнать, потому что эту рукопись я должен буду доверить именно ей".

На следующее утро в восемь часов он устроился поудобнее в своем кресле и, положив на подлокотники обитую материей дощечку, принялся за письмо Эмме, "держа курс на свет вулкана", как говорили на "Бигле" в таких ситуациях.

"Я только что завершил набросок своей теории видов. Если со временем она, как я верю, будет признана пусть всего одним компетентным судьей, в науке будет сделан значительный шаг вперед.

Вот почему на случай своей неожиданной кончины я и пишу это. Моя серьезная и самая последняя просьба к тебе, а я знаю, что ты отнесешься к ней так же, как если бы она была юридически оформлена в моем завещании, выделить 400 фунтов стерлингов на публикацию этого труда и затем, самой или через посредство Генслея, приложить все усилия для его распространения. Я желаю, чтобы мой труд попал в руки какого-нибудь компетентного лица и указанная выше сумма могла побудить его улучшить и расширить мою работу… Я просил бы также, чтобы этому лицу были переданы все вырезки, разложенные примерно по восьми или десяти папкам из оберточной бумаги. Что касается редактора, то лучше всего было бы привлечь для этого дела мистера Лайеля, если бы он согласился, особенно при содействии Гукера…"

Он положил письмо в ящик стола, открыть который надлежало только после его смерти: сюда же он намеревался поместить свои последние распоряжения и завещание. Затем, взяв рукопись, Дарвин отвез ее писцу по имени Флетчер, который должен был переписать ее набело, не слишком задумываясь над тем, что именно ему поручили переписать.

Чарлз был занят работой, Эмма – детьми. Уильяму исполнилось уже четыре, Энни – три, а Генриетте, которую они звали просто Этти, – девять месяцев от роду. Хотя и Эмма, и Чарлз воспитывались в семьях, где детей не наказывали ни за ошибки, ни за шалости, во многих (слишком многих!) английских домах няньки и гувернантки были злобными садистами, вымещавшими собственные неудачи и беды на своих подопечных, которых они избивали, запирали в шкафах или темных комнатах. Когда у Дарвинов родился их первенец, Эмма поклялась:

– С нашими малышами ничего похожего не будет.

Днем она часто заходила в игровую, рассказывала им разные истории или читала вслух. Малютку Этти приносили в комнатушку рядом с кухней, где ее поочередно баловали то Сэлли, то Парсло, то Броуди.

Несмотря на опыт, приобретенный в течение многих лет, начиная с экскурсий в окрестные болота в Кембридже и кончая собиранием коллекций растений во время путешествия на "Бигле", Чарлз по-прежнему считал себя всего лишь, ботаником-любителем. С этим пробелом надо было покончить как можно скорее: ведь обоснование эволюции видов в значительной степени строилось на примерах из жизни растительного мира. Поскольку, по его мнению, Джозеф Гукер был самым даровитым из молодых английских ботаников, Дарвин решил обратиться к нему за помощью.

Он попросил Эразма пригласить Гукера к себе домой на Парк-стрит к завтраку. Эразм вызвал кухарку пораньше, и она подала почки на вертеле, бекон, яичницу, салат и клубнику. Сам хозяин был чересчур сонным, чтобы присоединиться к своим гостям, и, кроме того, все равно большей частью не мог понять, о чем они ведут речь. Извинившись, он ушел досыпать. Покончив с едой, Чарлз и Гукер перешли из маленькой столовой в гостиную.

Несмотря на всего лишь восьмилетнюю разницу в возрасте, Гукер, казалось, принадлежал к более молодому, чем Чарлз, поколению. Он носил очки в стальной оправе, дужки которых скрывались в черных густых волосах, разделенных аккуратным пробором и скромно зачесанных назад. За время плавания на "Эребусе" он отрастил широкие длиииые бакенбарды, лицо его стало более худым и похожим на лица с картин Эль Греко, хотя в глазах и не таилась печаль, а горел жадный интерес к любимому предмету-. Портрет дополняла большая ямочка на подбородке. В общем он выглядел простоватым по сравнению с другими учеными, которых знал Чарлз.

Больше всего Гукер походил на студента, готовящегося стать ученым. И одет он был соответственно, Джозеф отличался хрупким телосложением туберкулез в их семье был наследственным. В детстве его называли "Ворота Джо" из-за постоянной хрипоты от бесконечных бронхитов. Однако он прекрасно перевес долгое и трудное плавание на "Эребусе". Впервые у Чарлза был друг моложе его. Все другие – Генсло, Седжвик, Лайель – были кто на десять, кто на четырнадцать лет старше, так же как и авторы вышедшей под его редакцией "Зоологии". Общение с Гукером действовало на него освежающе. Они проговорили о ботанике целое утро. У Гукера оба деда по отцовской и по материнской линии интересовались или занимались ботаникой. Ребенком он собирал мох, как Чарлз собирал жуков: возвращаясь домой из своих ботанических походов, Джозеф выкладывал во дворе макеты гор из валявшихся камней и располагал на них собранный мох в той последовательности, в какой он встречался ему в естественных условиях.

– Так зародилась во мне любовь к географической бо-ташгке, – признался он Чарлзу, когда, перейдя в гостиную Эразма, они уселись на покрытую дорогим чехлом софу. – Я не стремлюсь к завоеванию популярности среди современников, да и не мог бы отдавать свои силы этому искусству просто потому, что мне не позволяет здоровье. Признаюсь, что страдаю от нервной раздражительности, которая сказывается на сердце: еще в детстве у меня начиналось сердцебиение, как только требовалось идти к доске делать синтаксический разбор.

Про себя Чарлз подумал: "Это замечательный товарищ, и у него доброе сердце. Сразу видно, что он благороден от природы. К тому же обладает острым умом и несомненной способностью к обобщениям".

Чарлз знал, что в свое время Ланедь поедав Гукеру экземпляр его "Дневника", и тот ответил ему: "Это поистине великодушный дар. Книга уже зачитана почти до дыр, потому что ее берут у меня нарасхват все офицеры на корабле".

Матери он писал: "Облака ли над нами или туман вокруг, дождь ли идет или падает снег – все это совершенно так, как описывает Дарвин. Его замечания столь правдивы, столь выразительны, что, где бы мы ни аяыли, великолепный подарок Лайеля остается не только моей настольной, но и самой любимой книгой – спутником и путеводителем".

Он рассказал Дарвину, что ему почти отказали в месте ботаника на "Эребусе", когда капитан Росе заявил, что им "нужен на судне кто-нибудь столь ж.е шшуларныв в ученом мире, как мистер Дарвин".

– Я тут же прервал его, заметив: "А кем был этот ваш мистер Дарвин, прежде чем отправиться в плавание? Да, он, надо полагать, знал свой предмет лучше, чем знаю сейчас я, но знал ли его научный мир? Нет, он создал себе имя после плавания с капитаном Фицроем…"

Они ие смогли прийти к согласию только дважды, и оба раза спор был весьма бурным. Так, когда Чарлз высказал предположение, что превратившиеся в пласты угля растения жили когда-то в морском мелководье, Гукер решительно запротестовал. Чарлз со своей стороны с презрением обрушился на концепцию Гукера, согласно которой между Австралией и Южной Америкой в прошлом должен был находиться континент. Оба они весьма скоро сменили гнев на милость и принялись хохотать над собственной нетерпимостью.

– Лучше уж пусть будет так, – сказал Чарлз. – Сейчас мы убедились, что не станем соглашаться друг с другом из простой вежливости и пережевывать комплименты. Это была бы какая-то каша, а нам по зубам – роетбиф с кровью.

Благодаря постоянным подталкиваниям Лайеля Дарвин значительно продвинулся в работе над своими геологическими исследованиями Южной Америки. Все это время он продолжал много, но беспорядочно читать: тут были книги об охоте на оленей и ловле лососей, о гигантском вымершем ленивце и по философии естественной истории, по сельскому хозяйству и линнеевские "Размышления об изучении природы", которые он расценил как "пустое место". Заметки и выдержки он раскладывал по десяткам соответствующих ячеек своей картотеки.

После того как с ремонтом и расширением Даун-Хауса было покончено, Дарвин вызвал представителя страховой компании "Сан иншуранс офис лимитед", чтобы осмотреть имение, прежде чем выписать полис. Его годовой взнос составил четыре фунта шестнадцать шиллингов от суммы в 2100 фунтов стерлингов.

В очередную поездку в Лондон он обедал у Лайелей. Лайель только что сдал в типографию новую книгу – "Путешествия по Северной Америке".

– Интересная все-таки страна – эти Штаты, – заметил он. – Люди там очень жизнерадостны и так и сыплют анекдотами.

– Я помню это по встрече с американскими моряками, которые снабдили "Бигль" свежей водой и провиантом, когда у нас иссякли последние запасы. Невероятно щедрый народ.

– Да. И в массе своей те, кто активно участвует в политической жизни, лет на пятнадцать – двадцать моложе, чем у нас или в Европе. Удивительно, как мало знают в Англии о том, что там происходит, а между тем у них есть так много стоящего, чтобы перенять, и не меньше – чтобы отвергнуть. Вам с Эммой надо бы съездить в Северную Америку: после издания "Дневника" теплый прием вам гарантирован.

Чарлз в притворном ужасе воздел руки к небу:

– Что, снова пересекать Атлантический океан? Начав затем обсуждать геологию Соединенных Штатов, они перешли к чарлзовым "Геологическим наблюдениям над Южной Америкой", шестьдесят страниц которых были к тому времени уже написаны. Дарвин признался Лайелю:

– У меня такое чувство, что вы – соавтор моих книг. Я всегда считал величайшим достоинством ваших "Основ" то, что они меняют образ мысли таким образом: когда сталкиваешься с новым явлением, которое вы не могли наблюдать, смотришь на него отчасти вашими глазами.

– Будьте осторожны, дорогой мой Дарвин. Ведь в один прекрасный день, особенно после публикации вашей книги о происхождении видов, какой-нибудь молодой ученый наверняка бросит вам в лицо тот же очаровательный комплимент.

Чарлз не стал говорить Лайелю, что не намерен публиковать свою книгу о видах. Да, он будет упорно над ней работать и соберет все исчерпывающие свидетельства по столь широкому кругу естественных наук, чтобы выводы его теории были неопровержимыми. Но с официальной идеологией он не собирается связываться: всякого, кто посягнул бы на откровения Библии, не станут увещевать с помощью логики или разума. Нет, против него обратят "веру, которая выше всякого понимания". Отказаться от своего труда из-за страха перед таким приемом, значило бы проявить малодушие. Он закончит свой труд, даже если на это уйдет вся жизнь, и договорится о его посмертном издании… И пусть тогда бушует любой ураган.

По какой-то неведомой ему причине издание книги о вулканических островах отложили до ноября, хотя с версткой уже давно ознакомились и сам Лайель, и отец его жены Леонард Хорнер, отозвавшийся о работе весьма лестно: Прочтя отзыв, Чарлз сказал Эмме:.

– Если хотя бы треть того, что пишет Хорнер, правда, а не продиктовано его пристрастием ко мне, то я могу гордиться своим томиком.

Хорнеру он писал: "Хотя работа и небольшая, она стоила мне уймы времени. Удовольствие от наблюдений целиком окупает себя. Но не писательство! Оно предполагает хоть какую-нибудь надежду на конечную пользу от твоего труда, ради которой стоило бы корпеть над моим отвратительным английским языком, чтобы сделать его чуточку лучше".

Эмма пришла в ужас.

– Как "отвратительный английский"? Специальная терминология – да, но это совсем другое дело. Не забывай, прошу тебя, что я сказала, когда прочла твои "Коралловые рифы". Я назвала тебя поэтом и была бы весьма тебе признательна, если бы ты всегда помнил об этом.

– Постараюсь, – ответил он кротко, явно довольный тем, как заблестели ее тлаза.

Вскоре после этрго разговора, в октябре 1844 года.. Англия заговорила о книге под названием "Следы естественной истории сотворения мира". Она была напечатана анонимно. Дарвин ходил мрачнее тучи. Неужели анонимный автор каким-то образом ознакомился с его рукописью? Чепуха! Даже то, что "Следы" (как сокращенно называли вышедшую книгу) сразу же разругали, нисколько его не утешило. Один из критиков сравнил ее с опытной уличной девкой. Хотя, писал он, пение ее может быть столь же сладкоголосым, как у сирены, сама она являет собой "грязное и порочное существо, чье прикосновение заразно, а дыхание тлетворно". "Научный ежеквартальнию" обрушился на книгу как на отъявленную ересь; "Атеней" отнес ее к числу таких же надувательств, как алхимия, астрология, колдовство, месмеризм и френология.

Дарвин прочел книгу с карандашом в руке, составив подробный список вопросов и замечаний по тексту. "Следы", считал он, в целом неплохо написаны, хотя разделы геологии и особенно зоологии ниже всякой критики. Его и забавляло, и ужасало, что авторство книги, среди прочих, приписывалось также и ему. Своим друзьям в Лондоне он заявил:

– Я должен быть столько же польщен, сколько и уязвлен.

Между тем "Следы" продолжали читать с жадностью, главным образом благодаря радикальности взгляда на естественную эволюцию. Но именно это и вызывало оскорбительные замечания по поводу книги. Большинство из них, по мнению Дарвина, были совершенно неуместными, но острота самой реакции его нисколько не удивляла.

– Книга, конечно, слабая и неубедительная, – заметил Чарлз в разговоре с Гукером, который приехал навестить его в Даун-Хаусе в начале декабря, захватив с собой первую часть своей новой книги "Флора Антарктики". – Автор страдает теми же пороками, что и мой дед в своей "Зоономии". Чувствуется, что ни тот, ни другой не занимались самостоятельными исследованиями, не вели наблюдений за природой, как делал это я на "Бигле". С другой стороны, оба прочли всю имевшуюся в их распоряжении литературу. Так что "Следы" тоже плод кабинетного творчества.

– Не знаю, лично меня они больше позабавили, чем взволновали, ответил Гукер.

– Вы правы, – согласился Чарлз. – Представление о том, что рыба превращается в пресмыкающееся, и в самом деле смехотворно.

Немного поколебавшись, Дарвин принял смелое решение.

– Дорогой мой Гукер! У меня имеется собственная рукопись, страниц на двести тридцать, об эволюции видов. Ее никто не видел, кроме переписчика. Не хотите ли вы с ней познакомиться? Тогда можно будет сравнить ее со "Следами". Я знаю, что могу рассчитывать на ваше благоразумие.

– О да, безусловно.

Гукер читал рукопись, запершись в кабинете Чарлза. На следующий день в полдень они отправились в дальнюю прогулку. Первым заговорил Гукер – голос его звучал вежливо, но твердо.

– Особенно по душе мне пришлись те примеры, которые взяты из моей области. То место, например, где вы пишете: "Может ли кто-нибудь утверждать, что если огородничество и цветоводство будут процветать еще несколько столетий, то у нас не появятся многочисленные новые сорта картофеля и георгинов?.."

– А мои принципы отбора, постепенное появление новых видов, вымирание старых – что вы думаете обо всем этом?

Гукер набрал в легкие побольше воздуха.

– Я согласен с вашими предположениями… до известной степени. Вы безусловно правы, говоря о бесконечной изменчивости видов, о способах их передвижения и расселения. Я принимаю и взаимосвязанность отдельных видов, их родство с ископаемыми предшественниками. Но когда я добираюсь до главного вопроса о превращении одного вида в другой, то здесь ваши аргументы меня не убеждают.

Солнце постепенно угасало на зимнем небе, и Чарлз потуже затянул на шее шерстяной шарф.

– Ничего, дорогой мой. Придет время – и вы убедитесь.

Они повернули обратно к дому, где в гостиной вовсю полыхал камин и Эмма ждала их с чаем.

Наступил новый, 1845 год. Выяснилось, что Эмма снова беременна. 13 февраля она отправилась в Мэр повидаться с матерью и сестрами, оставив Чарлза дома с тремя детьми. Погода стояла такая сырая и туманная, что играть можно было только в комнатах. Целые часы Чарлз проводил с ними за игрой в снап с двумя колодами карт или возился с Этти. Иногда, когда дети начинали слишком уж шуметь, прыгать на диванах или играть в салки, опрокидывая стулья, Чарлз ворчал:

– Я тоже буду прыгать – от радости, когда зазвенит звонок на обед.

Уильям добавлял:

– А я знаю, когда ты будешь прыгать еще выше: когда мама приедет, вот когда.

Несмотря на нездоровье, к концу апреля он закончил вчерне свои "Геологические наблюдения над Южной Америкой". Тогда же Чарлз в первый раз получил за свои писания приличный гонорар – сто пятьдесят фунтов стерлингов. Их заплатил ему Джон Мэррей, приобретший права на издание его "Дневника изысканий ("Путешествие натуралиста вокруг света на корабле "Бигль") в сериях "Колониальная библиотека" и "Домашняя библиотека".

– Правда за эти денежки мне придется изрядно попотеть, – сообщил он Эмме. – И Джон, и я – мы оба считаем, что книга выиграет от переработки и сокращений.

Игра в данном случае стоила свеч. Ведь "Дневник" попадал теперь к более широкому кругу читателей: книга должна была стоить всего полкроны. Издание, конечно, не назовешь роскошным: мелкий шрифт, крошечные поля. Жертвовал Мэррей и картами, о чем Чарлз весьма сожалел. Но зато увеличивалось число иллюстраций. Выпуски этой серии пользовались большим спросом. Всем этим Дарвин был обязан Лайелю, под чьим влиянием Мэррей приобрел права на публикацию.

Чарлз, не откладывая, принялся за переделки. Он наполовину сократил описание климата и ледников, но зато добавил многое из жизни аборигенов Огненной Земли. Самым же ценным добавлением, решил он, явилась смягченная, правда, постановка вопроса о вымирании видов. Шесть лет, истекшие с момента первой публикации "Путешествия", не прошли для Дарвина даром. Новое издание в гораздо большей мере, чем прежнее, отражало его веру в эволюцию.

Тем временем в Даун-Хаус собрались приехать супруги Лайель. Чарлз только что получил по почте книгу Лайеля "Путешествие по Северной Америке". Он тут же прочел ее. Его критический взгляд обнаружил в ней прегрешения не только против структуры, но и против морали. К примеру, автор, казалось, довольно терпимо отнесся к рабству. Чарлз так и заявил ему, едва они отправились вдвоем на прогулку в лес. Лайель был поражен. В конце года они с женой снова собирались в Соединенные Штаты, на этот раз на целых девять месяцев, и он обещал Дарвину внимательно отнестись к изучению данной проблемы.

– Послушайте, Дарвин, – обратился он к другу, – моя Мэри самым решительным образом останавливает меня, если я чересчур много работаю. А как Эмма, тоже держит вас в узде?

– Это излишне: с ее обязанностями справляется мой мерзкий кишечник.

Чарлз украдкой бросил взгляд на лицо Лайеля.

– Я знаю, многие из моих друзей думают, что я – ипохондрик.

К этому времени они возвратились в маленькую пристройку к гостиной, выходившую окнами на сад и окрестные луга. Закатившееся летнее солнце оставило на небе целую гамму оттенков – от светло-розового до темно-пурпурного.

Лайель подвинул свой стул поближе к Дарвину:

– Нет, мы вовсе не думаем, что вы, Дарвин, страдаете ипохондрией. Мы только недоумеваем, как это врачи не могут поставить правильного диагноза.

– Как и я сам!

Вскоре после отъезда Лайелей в Лондон Эмма разрешилась от бремени: Джордж Говард Дарвин, их второй сын, редился 9 июля 1845 года. На этот раз Эмма долго не могла оправиться после родов. Чарлз был с нею столь же нежен, как она бывала терпелива с ним во время его приступов. Оба они души не чаяли в своем пухленьком младенце, а сколько было радости, когда Эмма снова смогла гулять с Чарлзом в саду и в лесу!

В июле, сентябре и октябре Джон Мэррей выпустил "Путешествие на "Бигле" тремя отдельными частями. Читатели хорошо их встретили. После этого он отдал в переплет пять тысяч экземпляров всей книги целиком. А ведь в свое время другому издателю, Колберну, понадобилось почти четыре года, чтобы распродать всего полторы тысячи.

– Что касается количества, то это настоящий скачок, – воскликнул Чарлз, добавив не без некоторой горечи: – Правда, в анонсе серия была названа "дешевой". Лучше бы уж выбрали другое слово – скажем, "недорогая".

В Лондон Чарлз поехал, чтобы походить по книжным лавкам и пообедать с Лайелем в "Атенеуме". Выбрав столик в самом дальнем углу, они удобно расположились у окна на обитых кожей стульях.

– А ведь все это время я не переставал читать и собирать факты для доказательства видоизменения одомашненных животных и растений, – рассказал Чарлз. – По вопросу о видах у меня накопилось множество фактов. Мне кажется, что теперь я могу сделать обоснованные выводы.

– О том, что все виды способны изменяться и что изменения эти происходят на протяжении тысячелетий?

– Да. И что родственные виды происходят от общих предков.

– И вы все еще не надумали обнародовать свою теорию?

– Нет. Во всяком случае, это будет не скоро… если будет вообще. Я занимаюсь видами уже девять лет, и никогда ничего не доставляло мне такого удовольствия.

На лбу Лайеля резче обозначились морщины.

– Удовольствия, говорите? Вы уверены в этом? – Допив бокал белого рейнского вина, он задал еще один вопрос: – А как относится Эмма к этой вашей атаке на божественное откровение?

Чарлз задумался. Отвечая, он тщательно взвешивал каждое слово.

– Она, должно быть, догадывается о том, чем именно я занят, потому что видит весь этот нескончаемый поток писем, специальных журналов и книг от селекционеров, ботаников, зоологов… Я-то все-таки геолог! Но она ничего не говорит, а сам я никогда не завожу речи об этом предмете.

Во время очередного однодневного наезда в Лондон он узнал, что капитана Фицроя, посланного около двух лет назад английским губернатором в Новую Зеландию, отозвали, так как он не сумел наладить отношений с поселенцами. Это была не единственная огорчительная для него новость. И в уединении сельской жизни, ежедневно читая лондонскую "Тайме", Чарлз был осведомлен о том, что Англия давно уже не переживала столь трудных времен. За последние сто лет заработки никогда еще не падали так низко. Ненавистные Хлебные законы [Общее название законов, регулировавших до 1846 года ввоз и вывоз зерна и другой сельскохозяйственной продукции. Охраняя интересы английских землевладельцев, они ухудшали положение народа, особенно в период "голодных" сороковых годов. – Прим. пер.], против которых выступали Дарвины и Веджвуды, сохраняли такие неимоверно высокие пошлины на зерно, что его ввоз практически прекратился, в результате чего цены на хлеб в стране резко подскочили. Бедняков охватила настоящая паника: не хватало денег, чтобы прокормить семью. Из-за промышленной революции резко сократилось сельскохозяйственное производство. Фермеры, особенно молодежь, бежали из деревни в город, чтобы иметь возможность хоть как-то заработать на жизнь на заводах и фабриках. В придачу год выдался неурожайным для зерновых, а картофель почти полностью погиб из-за грибка. На примере собственного огорода Чарлз убедился, что большая часть картофеля сгнила.

– Что же мы посадим в будущем году? – сокрушалась Эмма, – Ведь так у нас не останется ни одной семенной картофелины.

– Я накопал немного хорошей. Сегодня насушу в печке песок – картошку мы будем хранить в корзинах с песком.

Он не стал говорить жене, мало интересовавшейся газетными новостями, что, по мнению некоторых обозревателей, страна никогда еще не была столь близка к революции. Джону Генсло он писал:

"Мой садовник жаловался мне, что, когда цена на муку снова поднялась, его семье пришлось тратить на выпечку хлеба на пятнадцать пенсов больше, чем раньше, – из тех двенадцати шиллингов, которые он получает в неделю. Это примерно то же самое, как если бы одному из нас, скажем, пришлось дополнительно платить за хлеб девяносто или сто фунтов стерлингов. Эти проклятые Хлебные законы нужно поскорее вышвырнуть на свалку".

Зима выдалась мрачная. Весной Хлебные законы отменили. Чарлз записал: "Порча картофеля привела к тому, к чему так и не смогли привести двадцать лет агитации".

В начале 1846 года здоровье матери Эммы заметно ухудшилось, и дочь отправилась в Мэр-Холл, чтобы быть рядом с нею. Как только она вернулась, Чарлз поехал в Маунт навестить отца, чьи силы таяли с каждым днем. В конце марта Бесси Веджвуд скончалась.

"Как я благодарна, что смерть ее была такой легкой, – писала Элизабет. – Вечером я услыхала, как она, по обыкновению, говорит: "Господи, позволь рабе твоей почить в мире".

Теперь, я полагаю, пора подумать над тем, чтобы уехать отсюда и продать имение".

Мысль об этом потрясла Эмму.

– Неужели Мэр-Холл навсегда уйдет из нашей жизни? – застонала она. Место, где мы выросли, самое прекрасное на земле?

Организм доктора Дарвина оказался более выносливым, чем у тетушки Бесси. Кризис миновал, и жизнь в Маунте пошла по заведенному порядку. За отцом продолжали преданно ухаживать дочери – Сюзан и Кзтти.

Уияльму исполнялось семь лет: при четырех маленьких детях в доме решено было оборудовать для них в Даун

Хаусе классную комнату и пригласить гувернантку, чтобы заняться их образованием.

– С гувернанткой я бы повременил как можно дольше, – предложил Чарлз, – но насчет комнаты я целиком согласен. Надо будет перестроить оба флигеля, а над ними настелить пол для просторного классного помещения. Я хочу, чтобы оно выходило окнами в сад, а рядом была комната для гувернантки.

– Раз уж ты заговорил о переделках, – вставила Эмма, – то учти, Сэлли жалуется, что через кухню должны проходить все, кто ни придет в дом, посыльный ли это -или рабочие. Это ей очень мешает. Нельзя ли заделать старую дверь кирпичом, а новую сделать в другой части кухни со стороны кладовой?

Обдумывая предложение жены, Чарлз принялся массировать брови.

– Кладовая Парсло тоже нуждается в перестройке. Она чересчур тесна, придется добавить ему места. К тому же прежний владелец заделал окно кирпичом, чтобы не платить оконного налога. Надо будет разобрать кирпич и вставить стекло.

– А-хватит ли у нас на все это денег?

– С трудом. Но, надеюсь, конклав в Шрусбери не осудит меня за мотовство. Правда, сейчас, когда мы читаем биографию сэра Вальтера Скотта, я иногда склонен думать, что мы, пусть и со скоростью улитки, но все-таки движемся по его стопам – к неминуемому разорению.

Как-то во время одного из визитов Чарлза в Лондон доктор Генри Холланд порекомендовал ему ради укрепления здоровья отказаться от двух ежедневных сигарет и сигары, которую он выкуривал от случая к случаю. В результате Дарвин перешел на нюхательный табак и очень бьй этому рад: ему казалось, что табак "прочищает мозги" и обостряет восприятие. Теперь он постоянно держал на камине темно-зеленую глиняную табакерку, чтобы до нее легко было дотянуться правой рукой.

– Слишком уж легко ты захотел избавиться от своих 0олезней! воскликнула Эмма, когда он снова захворал. – Этот твой табак так же вреден, как и сигареты. Ради меня и самого себя откажись от него на месяц.

Чарлз так и поступил, но при этом то и дело ворчал:

– Злодейка!.Заставила меня бросить нюхать табак, и теперь я туп и вял, как сонная муха.

В конце месяца они пошли на мировую.

– Разреши мне оставить табакерку в коридоре! – взмолился Чарлз. Тогда, чтобы до нее добраться, мне придется сперва снять с подлокотников кресла дощечку для письма, а потом пройти через всю комнату – в общем причинить себе столько беспокойства, что нюхать табак я буду гораздо реже.

– Втрое реже? Тогда я согласна. Такая малость уж конечно тебе не повредит. Но детям я никогда не открою, что тебе потребовалось передвинуть предмет вожделения подальше от себя, чтобы бороться с искушением.

В гости к ним приехал Джозеф Гукер, захватив с собой начатую работу. За это время он успел сделаться самым близким другом Чарлза, которому тот поверял самые сокровенные мысли, делясь с ним своими последними открытиями. Гукер выглядел таким бледным и изможденным, что Чарлз не удержался от восклицания:

– Вам следует обзавестись женой, чтобы она не позволяла вам чересчур много работать!

Гукер едва заметно улыбнулся.

– Мне всего двадцать восемь. Вы-то женились только в тридцать! Прежде чем окончательно остепениться, я хотел бы совершить еще одно путешествие.

После того как Гукер уехал к себе в Кью, Чарлз поделился с Эммой:

– Я решил соорудить тропу для прогулок на границе между нашим участком и землями Леббока – наподобие "(докторской тропы" в Шрусбери. Мне нужно иметь собственную прогулочную аллею, "тропу раздумий", если хочешь, где я мог бы сам себе задавать вопросы и искать на них ответы. Монографии и книги сперва должны созреть в голове, на бумаге они пишутся потом. Я проложу ее на южной стороне. До середины она будет проходить по открытому полю, а потом свернет в лес за дальним лугом. Получится нечто вроде замкнутого круга. У себя в лесу мы обнаружили песчаную яму, поэтому песка у нас предостаточно. Как только мы с Комфортом окончательно определим трассу, надо будет нанять двух рабочих, чтобы очистить тропу от камней и сорняков, выкорчевать пни, кое-где подровнять и тогда уже засыпать ее песком.

– А что, большой будет эта твоя "мыслительная империя"?

– Ну, скажем, семь-восемь футов в ширину и, вероятно, с треть мили в длину.

Вскоре Чарлз увидел, что для облюбованной им трассы собственной земли за лесом у него не хватает, так что требуется на несколько футов залезть к соседу, сэру Джону Леббоку. Банкир, астроном и математик, он владел большим имением Хай Эямс: полоска земли, о которой шла речь, находилась ва отшибе и никак не использовалась, хотя она и увенчивала собой чудесную зеленую долину, куда выгоняли пастись скот. Дарвины и Леббоки были знакомы домами и несколько раз обедали друг у друга. Леди Леббок с особой теплотой относилась к Эмме.

– Я не собираюсь просить об одолжении у соседей, – заявил Чарлз.

– Хорошо, предложи арендовать землю и возобновляй аренду каждый год, деловым тоном сказала Эмма.

Дарвин тут же отправился в Хай Элмс и изложил свою просьбу относительно песчаной тропы.

– Могу ли я арендовать у вас этот участок? – осведомился он. – Мы, со своей стороны, готовы пойти на любые разумные условия.

– Земля, о которой вы говорите, кажется, ирннадле-жит моей жене, ответил сэр Джое. – Позвольте мне узнать у нее.

Через два дня Леббок прискакал в Даун-Хаус на своем любимом жеребце. За чаем он сообщил Дзрвннам:

– Леди Леббок просит вас распоряжаться этой узенькой полоской земли как вам потребуется. От денег ока наотрез отказывается, но я предложил, что было бы лучше, если бы вы вносили чисто символическую арендную плату и не чувствоеали себя никому обязанными.

Открытый участок тропы был по указанию Чарлза ряд за рядом обсажен остролистом, орешником, ольхой, липой, грабом, бирючиной и дёреном. В дальнем конце огорода у деревянных воротных столбов, от которых шла высокая живая изгородь, садовник посадил дуб и бук. Здесь брала начало Песчаная тропа, как называли ее в семье, лежавшая между лугами Дарвинов и Леббоков и обнесенная в открытых местах забором, чтобы Чарлз мог укрыться от постороннего взгляда. По его просьбе плотник соорудил в конце открытого участка тропы небольшую летнюю беседку. Отсюда тропа сворачивала в темные лесные заросли. Проходя опушкой, петляя по мху, меж низкорослых растений, она вновь змеилась по просторам полей.

В конце концов, к немалому удовольствию Дарвина, прокладка трассы завершилась. Почва вокруг была плодородной (по существу, нетронутая целина), и он ожидал, что его посадки – изгородь, цветы и деревья быстро пойдут в рост.

– Теперь, – радостно сообщил он Эмме, – мне остается выработать методу подсчета, чтобы точно знать, сколько кругов я сделал, входя в лес.

– А что, нельзя просто ходить, пока не устанешь?

– Это слишком примитивно. Мне нужна формула. Эмма рассмеялась, но он говорил вполне серьезно. На том месте, где Песчаная тропа делала поворот в лес,

Чарлз выкладывал кремневые камешки – от одного до семи. Каждый из них означал один круг: проходя мимо них, Чарлз отшвыривал последний камешек в сторону, возвращался обратно по светлой стороне, проходил через маленькие ворота в изгороди и шел домой огородом и садом, чтобы сесть за обеденный стол. Чарлз яе мог нарадоваться Песчаной тропе и никогда не пропускал прогулки по ней, каким бы усталым он себя ни чувствовал.

– Меня озадачивает только одно, – произнесла Эмма, совершая променад вместе с мужем. – Каким образом ты заранее определяешь, сколько именно голышей выкладывать?

– Это зависит от множества факторов, – отвечал Чарлз с нарочито серьезным видом. – Как когда-то капитану Фицрою приходилось учитывать все переменные величины, чтобы решить, искать ли ему гавань и ложиться в дрейф или идти наперекор волнам, так и мне всякий раз надо решать математическое уравнение со многими неизвестными. Сколько времени мне нужно гулять, пока из организма не выйдут все яды, накопившиеся при интенсивной умственной работе? Хорошая ли сегодня погода? Какой запах издавала телячья нога, которую жарила на кухне Сэлли, когда я выходил из ворот? Видишь, дорогая, с тех пор как я больше не хожу по окрестностям, скажем, до Кадхэм-ского леса или до Холмской долины, мне просто необходима раз и навсегда заведенная система. Это дает мне возможность расслабиться и вместе с тем меня дисциплинирует. Ну что, есть в этом смысл?

– Для тебя безусловно. Что касается меня, то я всегда бываю рада, когда остается последний камешек.

В сентябре в Саутгемптоне должен был собраться съезд Британской ассоциации, и, решив отправиться туда, Чарлз спросил у Эммы, не согласилась ли бы она "го сопровождать. Эмма на мгновение задумалась, потом спросила:

– А что, можно будет совершить экскурсию в Портсмут и на остров Уайт?..

К своей радости, они застали в Саутгемптоне Лайелей и Леонарда Дженинса, преподнесшего Чарлзу экземпляр своей только что вышедшей книги "Наблюдения над естественной историей". Встретился Чарлз и с некоторыми из друзей по Эдинбургу, с группой натуралистов из Ирландии. Те, кто жил неподалеку, показывали Дарвинам местные достопримечательности и наперебой приглашали на званые обеды, проходившие обычно в научных спорах. Как-то раз, когда очередное выступление на съезде оказалось особенно скучным, Чарлз повернулся к Эмме:

– Боюсь, что доклад тебя очень утомил?

– Не больше, чем все другие, – отвечала она со вздохом.

Чарлз от души расхохотался и рассказал об ее ответе самым близким друзьям. После этого он свозил ее на обещанные экскурсии. По дороге домой он заметил:

– Чта ж, неделя была приятной во всех отношениях.

Эмма изучающим взглядом окинула лицо мужа: румянец на щеках, живой блеск в глазах, – казалось, от него так и веет здоровьем.

– Может быть, всю оставшуюся жизнь нам стоило бы посвятить скучным заседаниям и экскурсиям? Тогда тебя перестанут мучить приступы болезни.

– Я знаю, что ты шутишь, – ответил он. г – Без работы жизнь для меня сделалась бы невыносимой.

К концу года должны были выйти из печати его "Геологические наблюдения над Южной Америкой". Неужели с того дня, как он взялся за эту работу, прошло уже десять лет? Чарлз в изумлении покачал головой. Выходит, Джон Генсло оказался прав, с самого начала предсказав, что для описания коллекции потребуется вдвое больше времени, чем для ее сбора и наблюдений. Минувшее десятилетие было весьма плодотворным. "Ну а будущее? – спросил он самого себя. – Как я намерен им распорядиться и чего надеюсь достичь?"

Теперь Чарлз решил заняться усоногими ракообразными, и прежде всего морскими уточками. У берегов Чили он в свое время столкнулся с удивительной формой этих усоногих, отличавшейся от всех, какие были ему известны. Чтобы разобраться в ее структуре, он решил сейчас изучить и. препарировать множество других, обычных экземпляров, но обнаружил, что об усоногих науке известно плачевно мало. Только когда в гости к ним на несколько дней приехал ДжозефТукер, перед Чарлзом начал вырисовываться примерный план работы.

– Усоногие займут у меня несколько месяцев, может быть, год, поделился он с Гукером. – После этого я вновь обращусь к своим записям о видах и разновидностях, которые я веду уже десять лет. Чтобы дописать их, потребуется, я полагаю, лет пять, не меньше. Зато я тут же паду в глазах всех сколько-нибудь серьезных натуралистов, если их опубликую.

– Вы неправы, – отвечал на это Гукер, – ваши друзья могут засвидетельствовать необычайную тщательность, характерную для ваших исследований, и, конечно, выступят на вашей стороне. А ваши враги, точнее, враги ваших идей, естественно, ополчатся против вас. Что же, такова отведенная им в жизни роль.

1 октября 1846 года – начало второго десятилетия профессиональной деятельности Чарлза. День выдался ясным. Дарвин позвал собаку и, выйдя на Песчаную тропу, положил на старте у обочины целых семь камешков, такой прилив сил он ощущал. В час дня, когда они, по обыкновению, сели обедать, Чарлз обратился к Эмме:

– Знаешь, у берегов Чили я обнаружил любопытную форму усоногих рачков. От всех других она отличается тем, что у. ее представителей развился специальный орган, напоминающий буравчик: он позволяет рачку проникать через раковину моллюска Concholepas – возможно, это его единственная пища. Так что без своего буравчика данная разновидность была бы обречена.Я намерен препарировать этого усоного рачка и с помощью микроскопа изучить, как он функционирует.

На втором подоконнике (возле первого стояло его "письменное кресло") Дарвин установил микроскоп и поместил необходимый инструментарий: длинные тонкие ножницы с колесиком, регулирующим ширину разреза при вивисекции; треугольную пилку с игольчатым наконечником; несколько малюсеньких щеточек; длинную трость из слоновой кости со стальным, крючком на конце; зонд, или "раздражительную иглу"; небольшой ножик.

Заинтересовавшая его морская уточка была заспиртована вместе с десятками других, обычных собранных им экземпляроб. Спустившись в прохладный погреб, он достал оттуда одну из нескольких бутылей, которые пролежали у него десять лет, принес ее к себе в кабинет и извлек маленького рачка. Осторожно отделив оболочку и "обнаружив, что тело еще сохранило мягкость, он опустил его в стеклянное блюдце с прозрачной водой. Затем поместил блюдечко под микроскоп на подставку размером в дюйм и, прильнув к стеклу правым глазом, отрегулировал нижнее эеркальце так, чтобы поймать максимум света.

Результат разочаровал его: внутренность рачка, занимавшая в длину меньше одной десятой дюйма, [оказалась все ж" слишком плотной и не просматривалась насквозь. Как он ни бился, но так и не смог на шаткой подставке ясно разглядеть даже отдельные органы, ни тем более их детали, и не получил тех сведений, на какие рассчитывал. Микроскоп явно не подходил для его задач. Если ему надо изучать перуанскую диковинку, которая добывала себе пропитание, пробуравливая раковину моллюска, и препарировать других усоногих, которые намертво прикрепляют себя к днищу кораблей, бревнам и скалам, загоняя пищу из моря прямо себе в рот с помощью мохнатых ножек, то придется доставать большую и прочную подставку для блюдечка. В свое время Чарлз выбрал самый совершенный микроскоп, подходивший для работы на "Бигле", и он сослужил ему хорошую службу. Теперь, когда предстояло заниматься препарированием позвоночных и беспозвоночных животных, ему требовалась более совершенная модель.

Только в Лондоне можно было попытаться ее найти. Пар-сло собрал ему в дорогу старую голубую сумку, и Чарлз отправился в город, где собирался ночевать у Эразма. В Лондоне на Бридж-стейшн он нанял кеб, чтобы побыстрее добраться до района Ковент-Гарден, где были сосредоточены оптические магазины на Гэррик-стрит, а также на Ньюгейт и Коулмен-стрит.

Он обошел с полдюжины лучших магазинов, объясняя, что именно ему требуется. Владельцы, хотя и вежливо, отвечали отказом:

– К сожалению, мистер Дарвин, у нас есть только та модель микроскопа, который вы покупали в 1831 году. Об улучшенном варианте нам ничего не известно.

В одном из больших магазинов "Смит энд Бек" по Коулмен-стрит, возле Английского банка, владельцы пообещали ему изготовить все, что он захочет, если им будут даны чертежи или спецификация.

– Благодарю вас, джентльмены, но у меня нет чертежей, и я, увы, не могу их сделать.

В сумерках, обескураженный, Чарлз добрался до дома Эразма на Парк-стрит как раз тогда, когда веселье в салоне брата было в полном разгаре. В камине полыхал огонь, чайнае столики были уставлены подносами с сандвичами, обдирным хлебом с маслом, горшочками с мясом, тарелками с заливным из курицы, блюдечками с вареньем, горячими лепешками, чайниками с заваркой и кипятком, покрытыми стегаными чехольчиками. В гостиной было шумно и весело.

– Газ! – приветствовал его Эразм, встретивший брата в дверях. – Ты приехал исключительно вовремя. Сегодня моя кухарка себя перещеголяла. Должно быть, знала о твоем приезде. Разреши, я представлю тебе гостей.

Лицо брата так и сияло в этот счастливейший для него час. Пожимая руку Томасу Карлейлго, Чарлз невольно подумал: "Рас создан для роли хозяина. Это его профессия. Нет никого, кто занимался бы ею лучше, чем он".

Земля вращалась вокруг собственной оси, а жизнь Дар-винов – вокруг собственной сплоченной семьи и непреетзя-иой работы Чарлза над усоногнми. Хотя он препарировал, исследовал, описывал мельчайшие подробности и проводил классификацию там, где о ней раньше никто не заботился, это была в основном механическая деятельность: она занимала его целиком, пока он склонялся над микроскопом, но, как только за ним в конце дня закрывалась дверь кабинета, он переставал думать о работе.

Куда любопытнее было ему следить за развитием своих детей, столь непохожих друг на друга. Восьмилетний Уильям отличался независимым нравом, склонен был держать свои мысли при себе и действовать втихомолку. Энни, которой скоро исполнялось семь лет, чувствительная, нежная и веселая, была его любимицей. Нередко она являлась к нему в кабинет с понюшкой прихваченного тайком табака. При этом на лице ее сияла улыбка: она знала, что доставляет ему радость. Когда у отца случался перерыв в работе, она забиралась к нему на колени и в течение получаса "делала ему красивые волосы". Бывало, она сопровождала его во время прогулки по Песчаной троне, то держа отца за руку, то уносясь вперед. Родители сходились на том, что этот ребенок – самое очаровательное существо в доме.

Генриетта, Этти, в свои четыре года являла собой прямую противоположность сестре. Тихая, прилежная, она рано научилась читать, а когда Эмма вслух читала мужу, неизменно усаживалась рядом, поражая отца и мать тем, насколько внимательно и серьезно она слушала. В семье она была ревнивой: она страдала оттого, что после рождения Джорджа уделявшая ей прежде все свое внимание Броуди переключилась на новорожденного. В хорошую погоду дети убегали играть на Песчаную тропу. Броуди в это время восседала в летней беседке с вязаньем в руках – по шотландскому обычаю одна из спиц для устойчивости втыкалась в пучок петушиных перьев, привязанный к поясу.

Даун-Хаус сделался притягательным центром для родственников обеих семей – и Дарвинов, и Веджвудов, как раньше им был Мэр-Холл или Маунт; в имении постоянно кто-нибудь гостил: Эммина сестра Элизабет, ее братья Генслей с Фэнни и детьми или Франк и Гарри с женами и детьми, Джо Веджвуд с сестрой Дарвина Каролиной и тремя детьми, перебравшиеся по соседству в Лейс-Хилл-плейс возле Уоттона в графстве Суррей, сестра Эммы Шарлотта и преподобный Чарлз Лэнгтон с их единственным отпрыском Эдмундом. Наезжали из Шрусбери и сестры Дарвина – то Сюзан, то Кэтти. Чарлз особенно радовался за Эмму: семейные связи были корнями, питавшими ее. Его самого родственники не отвлекали от работы, и никто не вынуждал его поддерживать за столом общий разговор, если ему этого не хотелось. Их визиты требовали от него куда меньше усилий, чем званые обеды у знакомых или прием друзей.

– Да, у нас настоящий матриархат, – заметил он жене. – Обе семьи обращаются к тебе всякий раз, когда надо уладить какие-нибудь неприятности или разрешить сомнения.

– Или когда хотят поделиться своим счастьем и радостями, – Эмма улыбалась с видом матроны. – Что ж, мне импонирует, что для них я все равно что родная мать, хотя по возрасту все они старше меня, кроме Кэтти.

– Мудрость не зависит от возраста.

– Но у меня ее нету. Все, чем я обладаю, – это терпение и любовь.

Теперь, когда обоим было далеко за тридцать, в их внешности произошли заметные перемены. Волосы Чарлза из светло-рыжеватых стали темными. Его густая шевелюра, с едва заметными залысинами ко времени женитьбы, к тридцати восьми годам порядком поредела. Чтобы как-то компенсировать потерю, он отпустил длинные, широкие и пушистые бакенбарды. Брови его тоже потемнели.

– И с чего это я так постарел за эти восемь лет? – жаловался он Эмме. – Когда ты вышла за меня замуж, я был молодым, светловолосым, светлолицым и вполне симпатичным. А сейчас? Да ты только погляди на меня сегодня, на пороге моего сорокалетия: почти что лысый, брови кустятся…

– Это все от постоянных раздумий, – пошутила жена. – Что касается меня, то я нахожу, что сейчас ты гораздо привлекательней, чем тогда, когда мы поженились. В лице у тебя куда больше решимости, а голова – помнишь, твой отец сказал, что после "Бигля" ее форма изменилась? – сделалась еще массивнее. Раньше ты был просто мил. Теперь ты – могуч.

– Ах, любовь! Так очаровательна и так слепа!

"Чем старше становишься, – размышлял он на следующее утро, смотрясь в зеркало для бритья, – тем вернее выражает лицо твою внутреннюю сущность".

Хотя к 1847 году Эмма родила уже пятерых детей, она мало изменилась. Каштановые волосы сохраняли прежний блеск, кожа оставалась гладкой, щеки румяными. Ни Веджвуды, ни Дарвины никогда не считали ее красавицей (впрочем, и дурнушкой тоже). Ее ласковые лучистые глаза были по-прежнему бархатисто-карими, к тому же с возрастом она не потеряла и фигуру.

Что касается Чарлза, то если, как отметила Эмма, внешне он и казался более могучим, о своем физическом состоянии он не мог бы сказать того же самого. Ушли в прошлое времена, когда он без устали, по четырнадцати часов кряду, скакал на лошади, спал на сырой земле; подложив под голову седло, ел мясо гуанако… ощущая независимость и свободу.

Джозефу Гукеру он обмолвился:

– О своем здоровье мне нечего сказать, потому что я всегда чувствую себя почти одинаково – то чуточку лучше, то чуточку хуже.

Его продолжало угнетать, что друзья могут считать его ипохондриком. Эмма однажды сказала ему: она счастлива оттого, что, даже когда ему особенно плохо, он остается таким же общительным и заботливым, как обычно, и она чувствует, что нужна ему.

Для работы у него оставалось совсем немного экземпляров усоногих из коллекции, переданной им Ричарду Оуэну по возвращении из Кембриджа; их должно было хватить от силы месяца на три. Морские уточки, которых он собирал в тропических или просто.теплых морях, имели небольшое ромбовидное или овальное отверстие почти белого или пурпурного, иногда черного или бледно-персикового цвета. Щитки клапанов были почти треугольной формы, а в мягких тельцах просматривались сегменты с толстыми стенками и многочисленные трубочки. Чарлз очень жалел, что в Дауне экземпляров для исследования у него так мало. "Придется мне просить Оуэна, чтобы он уговорил Королевский хирургический колледж вернуть мою коллекцию", – в конце концов надумал он.

В феврале 1847 года Дарвин сделал короткий перерыв в занятиях, чтобы съездить к отцу в Шрусбери и проездом через Лондон побывать в Королевском обществе. Газеты как о большой победе вовсю трезвонили, что палата общин приняла "10-часовой билль", ограничивавший десятью часами рабочий день женщин и детей, занятых на фабриках: возможно, то был самый либеральный законодательный акт со времени отмены Хлебных законов.

Когда он вернулся домой, Эмма сообщила ему, что снова беременна.

– С рождения Джорджа прошло почти два года, – начала она. – Мы же хотели, чтоб у нас была большая семья, так что поблагодарим бога – он даровал нам ее…

Чарлз поцеловал ее в лоб, промолвив:

– Боюсь, у нас просто нет другого выбора, если только я не постригусь в монахи и не перееду в монастырь.

Работа с микроскопом не занимала мыслей Чарлза. Он мог спокойно обдумывать материал, что давали те отрасли знания, в которые он углублялся, а также сведения по выведению новых разновидностей, поступавшие от селекционеров.

Десять лет назад он написал: "Если бы мы решились дать полную свободу вымыслу, то пришли бы к выводу, что животные ведут свое происхождение от одного общего с нами предка. И они и мы – это единый сплав… Не следует жалеть усилий в поисках причин последующих изменений".

"Почему все более редкими становятся страусы в Патагонии?" – размышлял он, пока его не осенило: благоприятные условия сохраняют разновидности, в то время как неблагоприятные ведут их к самоуничтожению.

Дарвин получал удовольствие от обоих видов работы – и практических опытов в лаборатории, и теоретических размышлений во время своих прогулок по Песчаной тропе. В июне он побывал в Оксфорде на заседании Британской ассоциации, куда, казалось, съехались все его коллеги: Адам Седжвик, Джордж Пикок, Ричард Оуэн, Чарлз Лайель, Юэлл, Бакленд, Мурчисои, Майкл Фарадей, сэр Джон Гершель, Джон и Хэрриет Генсло приехали со своей старшей дочерью Френсис. Джозеф Гукер взволнованно поведал Чарлзу:

– Странная вещь! Я столько раз виделся с ней в доме Генсло, и в общем-то она мне всегда нравилась. Но вот вчера вечером за ужином я как будто впервые увидел Френсис, так поразила меня ее красота. Это было как откровение. Я понял, что люблю ее и должен просить ее руки. Сегодня утром я говорил с ней. Генсло согласны.

– Еще бы! Ведь они заполучат в семью самого блестящего ботаника страны. Интересно, что у нас тоже получается скрещивание – семьями, профессиями.

– ..Однако свадьбы нам придется ждать еще несколько лет. Адмиралтейство снаряжает научную экспедицию на Борнео, и, возможно, меня возьмут судовым натуралистом. А лесное ведомство предлагает мне совершить рейс в Индию.

Гукер принес известие о том, что Королевский ботанический сад в Кью открыт для публики, как и новый музей экономической ботаники сэра Уильяма Гукера. На Ботанический сад Джона Генсло в окрестностях Кембриджа наконец-то выделили средства, и первые деревья там уже посажены.

На геологической секции выступили Дарвин, Адам Седжвик и Роберт Чеймберс: именно этот последний и был, решил Чарлз, автором вызвавших столь бурную оппозицию "Следов". Возвратившись домой, он заявил Эмме:

– Заседания доставили мне большое удовольствие, но все-таки самое приятное – одобрительная реакция специалистов по ракообразным, когда они узнали, что я занимаюсь препарированием и описанием всех родов усоногих. Генри Милн Эдварде, автор одной из моих давнишних любимых книг трехтомного исследования ракообразных, предложил мне познакомиться с его коллекцией и обещал оповестить всех, что мне срочно требуются экспонаты для работы.

Эммина улыбка была вежливой, но сдержанной.

– Извини, дорогой, но в данный момент меня больше занимает наш выводок, чем твои уточки.

8 июля у Дарвинов родилась дочь Элизабет, третья девочка. Сразу же после родов самочувствие Эммы улучшилось. Чарлз вернулся к работе над "Tubicinella coronula" и анатомией "стебельковых усоногих".

– Когда я закончил книгу о коралловых рифах, то жаловался, что никто не станет ее читать, – заметил он. – Но спрашивается: кто же тогда станет читать мою анатомию усоногих рачков?

– Да все грамотные усоногие, вот кто! А потом, разве ты сам не говорил, что хотел бы создавать книги-первоисточники?

– Но мне нравится, когда их к тому же еще и покупают. Джон Мэррей уже распродал весь тираж переделанного "Дневника". Я знаю, что по контракту гонорар за переиздание книги мне не положен, но все равно то, что написанные мною книги расходятся, тешит мое авторское самолюбие.

Опубликованные Чарлзрм четыре собственные и пять отредактированных им книг в целом были весьма благосклонно восприняты в ученом мире. Как правило, дарвиновские теории не оспаривались, а если критика и высказывалась, то в самой корректной, "академической" форме. И вдруг в сентябрьском номере "Журнала Эдинбургского королевского общества" за 1847 год появляется статья с описанием "дорог" и береговой линии Глен-Роя, автор которой буквально обрушивался и на доклад, в свое время сделанный Чарлзом на заседании Лондонского Королевского общества, и на его научную добросовестность.

– Я прямо заболел от горя, – признался он Гукеру. Хотя полемика и не была бурной, Чарлз проклинал тот день, когда девять лет назад поехал в Шотландию, чтобы собрать материал для своего доклада.

– Не умею я защищаться! – пожаловался он Эмме. – Конечно, это слабость. Нужно быть сильнее, нужно уметь драться, когда на тебя нападают.

Удалившись в свой кабинет, он на девяти страницах составил опровержение и послал его редактору "Скотс-мена". Испещренное многочисленными поправками письмо, почти каждую фразу которого он переписывал по нескольку раз, так никогда и не появилось в газете.

В октябре погостить к Дарвинам приехали на недельку Лайели: Чарлз привез хозяину коллекцию усоногих, а Мэри подарила превосходный портрет мужа в раме. Чарлз тотчас же повесил его над зеркалом на центральной стенке камина и пригласил Мэри в кабинет, чтобы продемонстрировать ей результаты своих трудов.

– Я так рад вашему подарку. Огромное за него спасибо!

Лайель прочел все, что было написано Чарлзом по усо-ногим рачкам, наблюдал, как виртуозно проводит тот препарирование под водой, выделяя мягкую округлую мешковидную часть тела.

– Отличная работа, Дарвин, – отозвался он. – Вы становитесь прямо-таки экспертом по части обращения с этим мельчайшим режущим инструментом. И все-таки больше всего меня восхищает в вас способность скрупулезно описывать все детали. Таким и надлежит быть настоящему ученому, специалисту, которого каждый обязан уважать. Для меня вы – его живое воплощение.

В ответ Чарлз только вздохнул и, накрыв микроскоп чехлом, предложил:

– Одевайтесь и пошли пройдемся по Песчаной тропе. Сколько сегодня камешков положим? Может, десять? Уже целый год я не проходил свою дистанцию столько раз подряд.

На восьмом круге Чарлз произнес:

– Вот уж никогда не представлял себе, что в мире столько разновидностей усоногих. Мне были известны сотни, а оказалось, что их тысячи. Если препарировать и описать всех, то на это уйдут годы!

По дружелюбному лицу Лайеля расползлась широкая улыбка:

– Но разве не за этим они вам и даны?

Чарлз задумался. Лайель сам отшвырнул ногой очередной камешек. Оставалось пройти последний круг. Холодало, в воздухе пахло дождем.

– Да, вроде бы ваши морские уточки – это скучища, – прибавил Лайель. Вся их деятельность – облеплять днища кораблей. Но природа создала усоногих рачков не бесцельно. Изучая их приспособляемость к климатическим условиям, различным морям, меняющимся запасам пищи, вы – кто знает? – быть может, обнаружите что-то такое, что имеет отношение к этой вашей таинственной теории трансмутации видов…

Он прервал свою тираду ровно настолько, сколько требовалось, чтобы по-дружески грубовато обнять Чарлза за плечи:

– ..теории, которой я верю не больше чем наполовину. Как только Дарвин закончил препарировать усоногих рачков Лайеля, он поехал в Лондон, чтобы повидаться с Ричардом Оуэном. Помещения, которые он занимал в Королевском хирургическом колледже, разительно отличались одно от другого. Одна комната представляла собой теплый кабинет, уставленный книгами, где витал дух учености и трубочного табака; другая – холодную лабораторию с операционным столом и набором скальпелей, ножей с изогнутыми лезвиями и хирургических ножниц, необходимых для анатомирования животных – как живых, содержащихся в клетках, так и мертвых, хранившихся в ящиках со льдом.

– Оуэн, – обратился к нему Чарлз, – можно мне одолжить коллекцию своих усоногих, которую в свое время я передал колледжу? Мне нужно гораздо больше родов, чтобы разобраться в изменчивости их структуры.

– Конечно. Ваша коллекция находится в музее без всякой пользы.

– Я был не совсем точен, когда употребил слово "одолжить". Усоногих рачков мне придется уничтожить: ведь я должен их препарировать, а помещать их обратно в раковины я еще не научился.

Оуэн улыбнулся этой попытке Чарлза сострить: его всегдашняя манера держаться отчужденно не позволила ему открыто рассмеяться.

– Вы вернете их в виде своей монографии. А это замена вполне равноценная.

Чарлза поражало, как много времени приходится отдавать сосредоточенной работе: и наблюдениям под микроскопом, и записям в тетради. Он вел подробный дневник, где отмечал, сколько именно времени заняло изучение того или иного рода..

– Совершенно непроизвольно я пришел к необходимости дать название нескольким клапанам, а также некоторым из более мягких частей тела, сказал он Эмме.

– А что, до тебя их никак не назвали?

– До меня их попросту не видели!

Одним из родов он занимался ровно тридцать шесть дней, а описание его заняло всего двадцать две страницы. Другим – девятнадцать, но зато Чарлз был вознагражден двадцатью семью страницами свежего материала.

– При такой скорости я никогда не кончу! – простонал он, сидя в гостиной у камина. – Эти "зверюги" и так отняли у меня больше года.

– Работа есть работа, – отвечала жена. – Ты же любишь их, правда?

– Моих дорогих уточек? Да я от них без ума!

После того как одна за другой лопнули все предпринятые Адмиралтейством попытки направить Джозефа Гукера на Борнео, Малайские острова или в Индию для проведения ботанических исследований и положение выглядело безнадежным, неожиданно пришло спасительное письмо от барона фон Гумбольдта. Постаревший, но по-прежнему столь же активный Гумбольдт обрисовал все выгоды, которые сулила науке экспедиция по Индии и Гималаям, чьи ископаемые окаменелости неопровержимо свидетельствовали, что эта двойная горная цепь с высочайшими вершинами мира когда-то была морским дном. Это побудило министра финансов наконец-то согласиться выдать Гукеру, все еще получавшему половину своего прежнего жалованья, пособие из расчета четырехсот фунтов в год. Ему был разрешен бесплатный проезд на корабле флота ее королевского величества "Сидоне", на котором отправлялся в Индию новый британский генерал-губернатор.

– От души поздравляю, – сказал Чарлз своему молодому другу. – Уверен, и путешествие, и экспедиция пройдут великолепно, но я хотел бы, чтобы они поскорее закончились. Пусть это и эгоистично, но мне будет вас страшно не хватать – во всем.

Тем временем сэр Джон Гершель прислал записку, предлагая вместе пообедать, как только Чарлз надумает выбраться в Лондон. Когда-то именно Гершель первым сообщил ему об издании Кембриджским философским обществом его небольшой монографии. Из Кейптауна сэр Джон вернулся в Англию в 1838 году, двумя годами позже экспедиции на "Бигле", и последующие девять лет занимался главным трудом своей жизни – "Наблюдениями на мысе". Вскоре он должен был стать президентом Королевского астрономического общества. При виде Гершеля на Чарлза нахлынула теплая волна ностальгических воспоминаний о пяти проведенных на море годах.

– Я пригласил вас, с тем чтобы просить принять участие в важной работе по заказу лордов – представителей Адмиралтейства, – сообщил Гершель за обедом. – Они обратились ко мне с просьбой составить, я цитирую, "Руководство по научным исследованиям для офицеров военно-морского флота ее королевского величества, для натуралистов и просто путешественников:". В нем предполагаются, в частности, главы по астрономии, гидрографии, метеорологии и, конечно, зоологии, которую поручено написать вашему другу Ричарду Оуэну, и ботанике – ее делает сэр Уильям Гукер. Все мы считаем, что именно вы самый подходящий автор для главы по геологии. Что вы на это скажете?

Хотя Чарлз закончил свою рукопись по геологии Южной Америки всего два года назад и она порядком успела ему надоесть, он не ожидал, что ему будет трудно уложить в двадцать пять – тридцать страниц текста, призванного помочь не одному поколению моряков и натуралистов, то, что он знал.

– За издание берется Адмиралтейство, – сказал сэр Джон. – А распространением займется Джон Мэррей. Никакого гонорара или авторских не предусматривается, но не думаю, чтобы это вас остановило.

– Я должен Адмиралтейству немало, да что там – я обязан ему всем. И горжусь, что мое имя появится в той же книге, что и ваше, и Ричарда Оуэна, и сэра Уильяма Гукера.

По пути домой, глядя на зимний пейзаж Кента, мелькавший за окнами вагона, он бормотал под скрежет колес:

– Что же, это вам за нападки на меня в "Журнале Эдинбургского королевского общества". Одно калечит, другое лечит.

Зачехлив микроскоп и отложив инструменты, он пересел на свое обычное место в кресло с обитой материей дощечкой на подлокотниках для письма… радуясь возможности вновь очутиться на время в своей прежней корабельной каюте. Глава писалась сама собой, без всяких усилий, настолько он был переполнен впечатлениями и мыслями, накопившимися за пять лет плавания на "Бигле". Чтобы ее завершить, ему понадобилось всего две-три недели; поначалу он боялся, что включил чересчур много материала, но сэр Джон пришел в восторг и от его трудолюбия, и от качества работы. Воспрянув духом, Чарлз тут же принялся за другую работу, о которой давно просили его Лайель и Геологическое общество, – "О переносе эрратических валунов с более низкого на более высокий уровень".

По вечерам Эмма играла для него попурри из опер Беллини "Норма" и Россини "Вильгельм Телль". Одной из любимых опер Чарлза была – по вполне понятной причине – "Эмма" Обера. Год выдался удачным и по части чтения вслух: только что в Лондоне появились "Джейн Эйр" Шарлотты Бронте, первые выпуски "Ярмарки тщеславия" Теккерея и "Грозовой перевал" Эмилии Бронте. По мере того как его коллеги из Лондона узнавали о существовании Даун-Хауса, увеличилось также и количество поездок на станцию Сиденхэм.

19 апреля.1848 года Чарлз обедал в Геологическом обществе с Лайелем, Мурчисоном, Хорнером и Юэллом. Он довольно долго не бывал на заседаниях Общества и сейчас град насмешек обрушился на "удалившегося от дел сквайра, впавшего в спячку в сельской глуши".

– "Удалившегося от дел?" – вступился за друга Ла-йель. – Посмотрели бы вы на его кабинет. Он еще выйдет из своей пещеры – и тогда весь мир признает его как непререкаемый авторитет по усоногим рачкам.

Выступив с докладом, Чарлз привел доказательства своей теории, согласно которой в поднятии валунов с исходного уровня материнской породы виноваты прибрежные льды. Доклад был хорошо принят, ему тепло жали руку почти все из тех, кто присутствовал в конференц-зале.

По дороге домой Лайель негромко произнес:

– Дарвин, а не лучше ли вам жить в Лондоне? Городская жизнь имеет много плюсов. Таких, как сегодняшний восторженный прием, например. У вас же наверняка сердце радовалось.

– Совершенно с вами согласен: Лондон имеет свою привлекательность, свои светлые стороны. Но я все равно никогда не откажусь от сельской жизни. Вот увидите, так для меня будет лучше.

На следующее утро он завтракал с Эразмом, затем зашел повидаться к Джону Грею, хранителю зоологического отдела Британского музея. Там находилась большая коллекция усоногих, пополнявшаяся с годами за счет экспедиций натуралистов, включая и самого Грея; экспонаты, однако, не были классифицированы и не могли поэтому быть занесены в каталог.

– У нас они фактически лежат без всякой пользы, – сказал Грей. – Никто не считает нужным ими заняться. Я поговорю с попечителями, чтобы они разрешили передать коллекцию вам.

Весной Чарлз еще раз побывал в Лондоне, чтобы послушать доклад Гидеона Мантелла об ископаемых окаменело-стях в древних породах.

Выпив по аперитиву, Чарлз и Лайель остались обедать в Королевском обществе в помещении Соммерсет-Хауса. Через стол от них восседал Ричард Оуэн, который, Дарвин знал это, считал себя самым большим авторитетом по части геологических ископаемых. Впрочем, он и на самом деле приобретал все большую известность.

Чарлзу понравился доклад: он был не только интересно изложен – большая редкость в научных кругах! – но и убедительно аргументирован. Поэтому-то Дарвин просто оторопел, услышав, как Ричард Оуэн, буквально кипящий от ярости, принялся вопить прямо в лицо Мантеллу, едва успевшему занять свое место за столом:

– Доклад никуда не годится! Исследование поверхностно, а выводы насквозь фальшивы. Я решительно вы-стугшо против подобного шарлатанства как недостойного Королевского общества и требую, чтобы оно было осуждено.

Дежтар Гидеон Мантелл, пятвдесятввосьмилетний практикующий врач, весьма уважаемый в Англии за его "Чудеса геологии", "Медали сотворения" и учреждение музея, где им была собрана уникальная коллекция ископаемых, сидел как громом пораженный. Публика, явно смущенная, молчала: тем не менее ухо Чарлза улавливало гул голосов.

В "Атенеуш Чарлз и Лавель шли молча. За бокалом портвейна, почти утонув в глубоком кожаном кресле, Чарлз наконец нарушил молчание.

– К какой мерзости приводит слава! Только дюбовь к нетине способна помешать так несправедливо обрушиваться ва другого.

Некоторое время Лавель внимательно изучал лшю Чарлза.

– Еы ведь дружили с Оуэном, ее так да?

– Да.

– И он бывал у вас в Даун- Хаусе?

– И не раз.

– Надеюсь, вы ее делились с ним своими теориями происхождения видов?

– Конечно, нет. Зачем об этом спрашивать.

– Берегитесь Оуэна. Он еще выступит иротав вас. Как делает это с каждым. Такова уж его природа.

Своих старших детей Дарвин обучил обращению с микроскопом, и они были в полном восторге, особенно когда удавалось разглядеть какой-нибудь из скрытых органов, обнаженный отцовским скальпелем. Часто слыша, как Чарлз употребляет термин "ракообразные", они окрестили "папиных морских уточек" "ракообразными мумиями". Любивший одинокие прогулки Уильям частенько отправлялся бродить по тропинкам в лугах и постепенно узнал всех соседей в округе. Однажды он вернулся к обеду чем-то явно озадаченный.

– Папа, ты знаком с мистером Монтпичером, который живет в нескольких милях южнее деревни? Каждое утро этот джентльмен сидит у открытого окна своего коттеджа, курит трубку и ничего, кроме этого, не делает.

– Может быть, он на пенсии, Уилли?

– Да, но когда же он занимается своими уточками? Эмма от души рассмеялась.

– Видишь, Чарлз, что получается. Последние пару лет дети только и видят, как ты препарируешь усоиогих рачков, вот они и решили, что каждый мужчина должен делать то же самое. Ничего другого они просто не могут себе лред-ставить.

– Придет время – смогут. Если, конечно, я когда-нибудь сумею закончить эту поистине нескончаемую работу. Впрочем, я сильно в этом сомневаюсь. Недавно мне написал некий мистер Статчбери из Бристоля: предлагает в дар свою коллекцию усоногих – он собирал ее всю свою жизиъ. Говорит, она великолепна.

Коллекции поступали к нему из разных мест. Одну из них прислал Хью Каминг, натуралист и парусных дел мастер; вторую – преподобный Р. Л. Лоу, собиравший ее на острове Мадейра. Свои экземпляры направили Чарлзу Огаст Гулд из Бостона, а также Луи Агассис, незадолго до того назначенный профессором зоологии в Гарварде. Даже Симе Ковингтон, работавший сейчас в Австралии, по доброй воле прислал коробку с морскими уточками. Чарлз получал множество писем из Франции и Германии от людей, хотевших, чтобы он воспользовался плодами их трудов… а следом прибывали коробки и ящики, была получена банка, содержавшая целую сотню новых экземпляров, о существовании которых он прежде и не подозревал. Он изучал каждую группу, начиная с самой ранней стадии личинки и кончая взрослыми формами. Путем тщательного препарирования он сумел доказать, что все без исключения усоногие – это ракообразные, родственники крабов, креветок и омаров.

Почта приносила также известия иного рода. Через три с небольшим года после фиаско с губернаторством в Новой Зеландии капитан Роберт Фицрой получил назначение на должность управляющего доками в Вулвиче. Королева Виктория присваивает Чарлзу Лайелю звание "рыцаря" "а церемонии в королевском замке Балморал в Шотландии: отныне он будет именоваться сэром Чарлзом Лайелем, а его жена – леди Мэри. По этому случаю Дарвины откупорили бутылку шампанского, подняв бокал за своих друзей.

Газеты сообщали, что в Германии, Австрии, Италии шли революции, В Лондоне чартисты, рабочие, гребовавшие всеобщего избирательного права, таимого голосования и ежегодных выборов, готовились к массовой демонстрации. Министры королевы Виктории убедили королевскую семью переехать на остров Уайт, чтобы избежать возможного насилия.

Лето принесло с собой приятное тепло, не переходившее в изнуряющую жару. От разросшихся побегов плюща на выходившей в сад стене Даун-Хауса, казалось, становилось даже прохладнее; цвели азалии, ветви яблонь гнулись под тяжестью плодов. Чарлз проводил на воздухе по нескольку часов в день. Плодотворными были его прогулки по Песчаной тропе: новые идеи постоянно роились в его голове.

В августе Эмма родила Френсиса, их третьего сына.

Казалось, все шло как нельзя лучше. Но отчего же тогда, уже с самого начала июля, ему, как он записал в дневнике, "особенно нездоровилось"? Отчего кружилась голова, одолевала депрессия, нападал озноб, перед глазами плавали черные точки, мучили тошнота и рвота?

Хотя Эмма и ухаживала за ним с неизменным вниманием, ему становилось все хуже. Начали сдавать нервы, тряслись руки, непроизвольно дрожали мышцы.

В конце года, когда страдания уже не отпускали его ни на минуту, он решил:

– Пора собираться в мир иной.

Жалея Эмму, Чарлз не сказал ей, что ему кажется, будто он умирает. Он отпер ящик стола и, достав оттуда свою рукопись о происхождении видов, датированную 1844 годом, и адресованное жене письмо, положил их на видное место, где она наверняка его заметила бы.

Из состояния летаргии его вывело письмо Кэтти. Отец совсем не может ходить. Все время он проводит в кресле-каталке, а спит на кровати, которую перенесли в библиотеку. Каждое утро садовник вывозит доктора Дарвина в оранжерею, потому что самое большое удовольствие ему доставляет посидеть немного под пальмой: он посадил ее, получив от Чарлза письмо из Баии с описанием, как эти деревья растут в Бразилии. Письмо сестры не оставляло сомнений в том, что отец при смерти, и Чарлз не мешкая выехал в Маунт. Эмме он не разрешил ехать – ведь ребенку было всего несколько месяцев.

Увидев доктора Роберта Дарвина в инвалидной коляске посреди библиотеки, он был потрясен. Отец пил бледный чай, а сидевшая подле Сюзан читала ему вслух одного из любимых им поэтов. Когда Чарлз, наклонившись, поцеловал его в обе щеки, на глазах исхудавшего до неузнаваемости отца выступили слезы.

– Я. намерен, остаться с тобой целых две недели. Да, отец, у меня есть для тебя замечательные новости. Мою книгу об усоногих рачках, как только она будет закончена, вызвалось напечатать "Общество Рея". Создано оно четыре года назад для публикации научных статей и книг и названо в честь Джона Рея, известного английского натуралиста. В "Обществе" больше семисот пятидесяти членов, среди которых самые выдающиеся ученые Великобритании. По правде говоря, я очень сомневался, что мою книгу вообще могут напечатать.

Тень улыбки осветила лицо Роберта Дарвина. Он протянул руку и коснулся сына, слишком взволнованный, чтобы говорить. Под вечер, когда находившийся под присмотром Сюзан отец уснул, Чарлз спросил Кэтти, сидя с ней за обеденным столом в столовой, пока Энни, готовя ужин для своего любимчика, хлопотала на кухне:

– Как дела?

– Ничего нельзя сказать определенного, Чарли. Отец выдержан, спокоен, никогда не жалуется. Он так бесконечно добр, так трогательно заботится обо всей прислуге, их детях. Свои распоряжения он отдает через Сюзан. Иногда ей не удается сомкнуть глаз в течение ночи, но она справляется со всеми трудностями.

Две недели пролетели как один день: в присутствии сына доктор Дарвин, казалось, воспрянул духом. Силы его крепли, когда он слушал рассказы Чарлза о прогулках по Песчаной тропе, об Эмме и детях, о его дружбе с маленькой Энни, новом микроскопе. Сам Чарлз чувствовал себя хорошо: ему удалось убедить себя, что так нужно, чтобы не причинять беспокойства отцу.

Но стоило ему очутиться в своем кабинете в Даун-Хаусе, как все симптомы его болезни тотчас же вернулись. Он совершенно не мог работать. Сознание парализовала и мысль о неизбежности плохих вестей. И они пришли всего через девятнадцать дней после его возвращения домой. Доктор Роберт Дарвин мирно скончался в возрасте восьмидесяти двух лет.

Чарлз рыдал, не стыдясь своих слез. Старшие дети, и прежде всего Энни, уже понимавшие, что такое смерть, приходили, чтобы поцеловать его, и плакали вместе с ним. Чарлз всегда любил отца, особенно они стали близки после того, как сын доказал, что у него в жизни есть и другие интересы, кроме охоты, собак и ловли жуков, и он не опо-, зорит чести семьи. "Да благословит тебя господь, дорогой мой Чарлз, отец так любил тебя"! – писала Кэтти.

Он чувствовал себя настолько плохо, что два дня вообще не вставал с постели.

– Но все равно на похороны в Шрусбери я должен поехать, – заявил он Эмме.

– А хватит ли у тебя сил?

– Силы появляются, когда делаешь дело. Пожалуйста, попроси Парсло собрать мои вещи.

Путь до Лондона не слишком утомил его. Усталости он не ощущал до тех пор, пока не добрался до дома Эразма. Брат уехал в Маунт, но служанка приготовила Чарлзу чай с тостами. Было уже три часа, так что добраться до Шрусбери дилижансом или поездом в тот же день не представлялось возможным. Чтобы Эмма не волновалась, он отправил ей записку, что чувствует себя "почти так же, как обычно". И хотя он выехал первым утренним дилижансом, к самим похоронам он не успел. Доктора Дарвина погребли рядом с женой на скромном церковном кладбище в Монтфорде. Чарлз прибыл в Маунт к тому времени, когда одна из молоденьких горничных начала обносить кофе вернувшихся в дом с похорон родных и знакомых отца.

Некролог в местной газете "Кроникл" был полон восторженных похвал. Чарлз, однако, видел, что Сюзан и Кэтти безутешны. Доктор Дарвин был смыслом всей их жизни, и сейчас обе они напоминали парусники, очутившиеся в море без руля и ветрил. Он решил, что побудет с сестрами неделю и постарается убедить их оставаться в Маунте до конца своих дней. Когда было зачитано завещание, обнаружилось, что отец оставил достаточно средств, чтобы дать им возможность жить в имении вполне обеспеченно. Доля наследства, доставшаяся Эразму, оказалась весьма щедрой, так что ему можно было теперь не беспокоиться о своем будущем. Чарлзу причиталось свыше сорока тысяч фунтов: этого с лихвой хватало, чтобы дать детям образование и профессию и сделать сам Даун-Хаус еще более просторным, а все имение еще более красивым.

Одним словом, доктор Роберт Дарвин не забыл ни одного из своих детей…

Летом 1850 года, когда Эмме исполнилось сорок два года и Ленард был еще грудным младенцем, она поняла, что снова беременна. В это время заболела Энни. Уже несколько раз за последние несколько лет ей, как говорили в семье, было "не по себе", но потом она снова чувствовала себя лучше. Эмма и Чарлз не были слишком этим обеспокоены, так как девочка обладала завидным жизнелюбием. На сей раз она поправлялась не так быстро, как раньше. У нее держалась температура, исчез аппетит; врач не мог поставить диагноз.

– Я думаю, это инфекция. Но откуда? У нее нет ни порезов, ни гноящихся ран. Я закажу лекарство, чтобы понизить температуру.

Глаза Энни были безучастными. Она мало ела, но ни на что не жаловалась. Затем что-то произошло, и жизненные силы победили лихорадку, она смогла подняться, начала нормально есть и даже играть со своими сверстниками во дворе. Однако каждый новый приступ болезни отнимал у нее силы.

– Мы справились со следствием болезни, но не с ее причиной. Мы должны продолжать наблюдение, – сказал доктор.

Чарлз и Эмма решили поехать с семьей на праздники в Рамсгит – курорт на юго-восточном побережье Англии. Стоял октябрь, морской воздух был чист и прохладен; курортный сезон закончился. Прогулки с отцом вдоль берега как будто шли Энни на пользу. Но здоровье ее улучшилось ненадолго: после возвращения в Даун-Хаус лихорадка то появлялась, то исчезала. Приехавший погостить на рождество Генри Холланд тоже осмотрел Энни.

– Признаюсь, я сбит с толку, – сказал он. – Это не похоже ни на одно из известных мне заболеваний.

К началу марта 1851 года не оставалось ни малейшего сомнения, что Энни тяжело больна.

– Может быть, мне отвезти ее на воды в Молверн? – спросил у Эммы Чарлз. – Возможно, доктор Галли сможет ей помочь?

– Он единственный доктор, который тебе всегда помогал.

– Пожалуй, стоит попробовать, – согласился он. – С нами поедет Этти, чтобы Энни не скучала, а также Бро-уди. Может приехать туда и мисс Торли. Я боюсь, что из-за близости родов тебе не стоит путешествовать.

Чарлз с детьми и прислугой занял несколько комнат в главном здании.

– Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь ей, – сказал участливо доктор Галли. – Мы начнем лечение очень осторожно. Я буду наблюдать за ней каждый день.

Ободренный обещанием доктора и прибытием гувернантки, которая должна была следить за двумя девочками, Чарлз уехал в Лондон, чтобы провести пару дней с Эразмом. В воскресенье 30 марта он и Эразм отобедали с Генс-леем и Фэнни Веджвудами в их новом доме на Честер-Террас, районе, который они сочли более удобным для их детей, чем Аппер-Гауэр-стрит. На обеде были Томас Кар-лейль с женой и другие друзья и родственники. Тогда только и говорили о книге Рескина "Камни Венеции". Отвечая на вопрос Эразма о "Камнях Венеции", Карлейль резко сказал:

– Это не книга, а моральная проповедь: ты должен быть добропорядочным и честным человеком, чтобы построить даже простой дом.

Чарлз и Эразм; затеяли спор с Карлейлем. Тетя Эммы Фэнни Аллен сказала:

– В тебе есть что-то свежее и приятное, Чарлз. Не знаю, кто из вас, двух братьев, мне больше по душе.

Чарлз вернулся в Даун на следующее утро, успокоил Эмму по поводу Энни и возобновил свою работу. Он находился дома уже шестнадцать дней, когда принесли телеграмму, которая была послана из Молверна в Лондон и оттуда доставлена специальным курьером.

У Энни началась рвота, которой поначалу доктор Галли не придал значения, затем – сильнейшая лихорадка. Чарлзу необходимо было немедленно приехать в Молверн.

Фэнни Веджвуд присоединилась к нему в Лондоне, чтобы скрасить ему поездку. Когда Чарлз вошел в комнату Энни, он не узнал ребенка; все черты ее заострились, лицо отЕер-дело и сморщилось.

Она открыла глаза, сказала "папа" очень тепло. Это помогло ему представить себе свою любимицу прежней.

Броуди отвезла Этти в Лондон на челтенхемском дилижансе. В тот вечер, в одиннадцать тридцать, доктор Галли посмотрел на спящую Энни и сказал:

– Ей становится лучше.

Чарлз воспрянул духом и с чувством надежды отправился отдохнуть в соседнюю комнату. На следующее утро он увидел, что дочь его стала чересчур тихой, и впал в отчаяние, когда доктор сказал, что пульс у нее неровный. Тем не менее она каждый час съедала немного каши, позже – попила немного воды, ни на что не жаловалась. Когда Чарлз сказал ей, что она поправится, девочка смущенно ответила:

– Спасибо.

Она попросила у Фэнни апельсин. Затем Фэнни дала ей немного чая и спросила, вкусный ли он, Энни ответила:

– Очень вкусно, просто чудо. Где Этти?

На следующий день, когда Чарлз попоил ее, она сказала:

– Спасибо тебе.

То были последние слова, обращенные к отцу. Энни умерла в полночь 23 апреля.

Чарлз и Эмма обменялись письмами. Он отправил мисс Торли в Лондон. Фэнни Веджвуд осталась на похороны. Энни похоронили на небольшом кладбище в Молверне. Затем Чарлз поспешил домой, чтобы быть подле Эммы. Оба они были безутешны.

Гувернантка мисс Торли вернулась в Даун-Хаус, а Бро-уди, которая нянчила обеих девочек, не могла найти в себе силы, чтобы вернуться в семью Дарвинов. Она отправилась домой в Шотландию и лишь иногда приезжала погостить в Даун-Хаус.

Менее чем через месяц после смерти Энни родился пятый мальчик у Эммы, которого нарекли Горасом. В Даун-Хаус приехала Элизабет. Чарлз надеялся, что рождение ребенка поможет немного развеять их печаль.

Когда в Лондонском палеонтологическом обществе стало известно, что Чарлз работает над исследованием ископаемых усоногих – область, в которой мало что было известно, Общество предложило ему опубликовать монографию в своем ежегодном журнале. Чарлз закончил первую часть исследования в 1850 году. Но восемьдесят восемь страниц под "устрашающим" заголовком "Монография по исследованию ископаемых Lepadidae, или усоногих на ножках" не увидели света до июня 1851 года. Позже, в том же году, "Общество Рея" опубликовало первую половину его работы по современным видам усоногих с детальными анатомическими рисунками. Эта работа была предложена вниманию членов "Общества". В книжных магазинах монография не продавалась, и общественность практически не обратила внимания на этот труд, ибо текст был слишком специальным для широкого читателя. Работа, однако, была оценена по достоинству в научных кругах. Ему удалось получить двадцать два экземпляра своей работы от "Общества" (что было единственной компенсацией за его труд), которые он разослал тем директорам, патронам и ученым, которые помогали ему в опубликовании этой работы.

Сейчас, когда он снова читал газеты, он узнал, что разразился большой скандал относительно строительства большой выставки изделий промышленности всех стран в Гайд-парке. Проект павильона выставки называли "Хрустальным дворцом", ибо он представлял собой примерно миллион футов стеклянных рам, укрепленных на перекрытиях, поддерживаемых колоннами. Лайель был членом комитета и пытался придать выставке просветительский характер. Он настаивал на том, чтобы на галереях были выставлены экспонаты. Джозеф Гукер, который только что вернулся из Индии, был главным инспектором Ботанической секции.

"Хрустальный дворец" был задуман принцем Альбертом, и проект его был одобрен королевой Викторией. Однако по мере того, как строительство, занявшее девятнадцать акров земли, приближалось к завершающей стадии, лондонская пресса и особенно критически настроенная часть английской публики набросилась на этот проект: "Гайд-парк разорен… Он превратится в место для пикников лондонских бродяг… Иностранцы будут пытаться организовать заговор и осуществить покушение на королеву .. Крысы будут разносить бубонную чуму… Всякого рода провокаторы будут творить бесчинства… Здание может рухнуть при первой же грозе". Больше всех негодовал полковник Сибторп, который заявил: "Отвратительное здание, безобразный обман, бесстыдный грабеж народа нашей страны".

Чарлза все это развлекало. Лайель и Гукер уверили его, что здание крепкое, что через него пройдут сотни тысяч людей и что этот проект великое достояние современной цивилизации. Он сказал Эмме: "Мы проведем неделю с Расом и посмотрим "Хрустальный дворец". Возьмем с собой двоих детей. Им это очень понравится".

В конце июля они приехали в Лондон с Генриеттой и Джорджем. Эразм нанял еще одну приходящую прислугу в помощь семье брата. На следующее утро они наняли два кеба. Чарлз был одет в темный фрак и светлые рейтузы, туалет завершал шелковый цилиндр. Эмма была в платье с длинной пышной юбкой на обруче и большой шали. Дети тоже были одеты словно на парад.

Чарлз был в восторге от выставки. Здесь были представлены сотни тысяч экспонатов со всего света: из Турции, Туниса, России и Соединенных Штатов.

На галерее, где были выставлены скульптуры, они увидели работы американского скульптора Хайрема Пау-эрса "Греческая рабыня", работа из Бостона "Раненый индеец", скульптуру из Бельгии "Король-крестоносец", а также вызвавшую много пересудов скульптуру "Обнаженный Бахус".

– Это произведение прислано из Франции, – сказала Эмма, отвлекая детей от "Бахуса".

Но Этти, которой было почти восемь лет, и шестилетний Джордж интересовались куда больше чучелами зверей и глазели на целое семейство кошек, сидящих за столом и распивающих чай, а также на то, как одна лягушка брила другую. Но еще больше им понравились мороженое и пирожные. Чарлз поводил свою семью по галереям, объясняя различные механические изобретения, получившие те или иные призы, а также указал им на плуг, который приводился в движение паровым двигателем, нож, у которого было восемьдесят восемь лезвий, а также на модель плавучей церкви для моряков, которая была прислана из Филадельфии.

Однако Дарвинам больше всего понравилась кровать со специальным бесшумным "будильником". Владелец этой кровати мог установить "будильник" на любое время, когда ему было необходимо встать; и когда "будильник" срабатывал, специальная катапульта выбрасывала спящего хозяина с кровати в ванну с холодной водой.

Они весь день провели в "Хрустальном дворце". Наконец дети утомились. Чарлз приходил в "Хрустальный дворец" несколько раз на неделе. Но уже с Лайелем или Гу-кером, а не со своей семьей. Чарлз и Джозеф Гукер несколько раз встречались в саду павильона. Общение доставляло им радость и укрепляло их дружбу, возникшую после четырехлетней экспедиции Гукера в Индию и Гималаи. Он прошел через горы более восемнадцати тысяч футов высотой и побывал в таких местах, где не ступала нога человека. Гукер, человек довольно хрупкого сложения, продемонстрировал во время путешествия громадную внутреннюю силу, храбрость и выдержку. Он привез с собой замечательную коллекцию растений, которые никто и никогда не только не видел в Англии, но даже и не слышал о них. По возвращении Гукера он и дочка Генсло Френсис поженились без особой помпы в церкви в Хитчеме и отправились жить в Кью.

Неожиданно Чарлз натолкнулся на Джона Генсло, возглавлявшего группу прихожан, которых он привез из Хит-чема. Это была одна из многочисленных экскурсий, на которые он возил прихожан с целью расширения их кругозора. Все они были аккуратно одеты и вели себя так, словно заново родились. В каком-то смысле так оно и было, ибо Генсло вышел победителем из битвы с крупными землевладельцами, которые теперь продавали своим крестьянам продукты земледелия, ими же, крестьянами, произведенные.

Джону Генсло было пятьдесят пять лет, и его великолепные волосы начали седеть. Чарлз воскликнул:

– Мой дорогой Генсло, когда я вижу, чего вы достигли, все, что я пишу, бледнеет перед этим.

Генсло строго ответил:

– Каждый из нас делает работу свою по воле божьей и согласно своим наклонностям.

Там же, в "Хрустальном дворце", Чарлз и Джозеф Гукер встретились с двадцатишестилетним Томасом Гексли, который долго отсутствовал: четыре года бороздил воды Индийского океана и находился в плавании вокруг Австралии в качестве помощника хирурга на корабле "Гремучая змея". В конце путешествия он написал и отправил в Лондон три статьи по зоологии, которые Чарлз прочитал в "Трудах Зоологического общества", а также в "Философских трудах Королевского общества" и в "Анналах естественной истории". Все три статьи отличались глубиной, ясностью мысли и свежестью идей, и, когда Гексли вернулся в Лондон, он сразу стал знаменитостью. Чарлз был так поглощен своими усоногими, что ему не довелось встретиться с Томасом.Гексли, хотя он с удовольствием проголосовал за его прием в Королевское общество. Джозеф Гукер познакомил Чарлза с Томасом Гексли.

– Я знаю, Дарвин, что вы нелегко сходитесь с людьми. Но Гексли человек, который вам понравится, причем сразу.

Гексли покраснел, протягивая руку:

– Я не знаю другого человека в Англии, господин Дарвин, перед которым я бы так преклонялся, как перед вами. Я изучаю ваши книги с первого номера журнала, включая ваш последний труд по ископаемым усо-ногим.

Томас Гексли был такого же роста и сложения, как и Чарлз. У него была смуглая кожа, четко очерченные темные брови, густые волосы ниспадали на плечи. Это был человек, который нравился с первого взгляда, но не потому, что любил доставлять людям удовольствие. Его лицо с пронзительными темными глазами, прямым носом и широким ртом говорило о внутренней силе и решимости.

– Я очень рад познакомиться с вами, Гексли. Я давно хотел этого, сказал Чарлз, – особенно после того, как я много наслышался о вас от своих друзей. Кстати, мои дети говорят, что здесь замечательное мороженое.

Когда им подали мороженое, Чарлз внимательно вгляделся в лицо молодого человека. Он был одет в свободный бархатный пиджак с высоким воротничком, почти как у священника, с большим галстуком-бабочкой, гладко выбрит, лишь тоненькие полоски бакенбард обрамляли лицо. У него были приятные манеры, он внушал доверие и создавал хорошее настроение.

– Гексли, расскажите мне о себе. Где вы получили образование?

Гексли улыбнулся:

– Я не получил никакого образования. И хотя мой отец был помощником директора школы в Илинге, где я родился, я лишь окончил два класса школы. Затем моего отца выгнали с работы. Мы перебрались в другую деревню, где жили бедно. Общество, с которым я имел дело в школе, было ужасным. Мы были самые обыкновенные парни, и у нас была склонность творить добро и зло так же, как и у других ребят, но те люди, которые были поставлены, чтобы учить нас, мало думали о нашем интеллектуальном и моральном развитии.

Гексли улыбнулся, и было такое ощущение, что показалось яркое, весеннее солнышко.

– И именно тогда, я думаю, я инстинктивно понял, что мне необходимо что-то сделать, чему-нибудь научиться. В двенадцатилетнем возрасте я просыпался очень рано утром, зажигал свечку, закутывался в одеяло и читал "Геологию" Хаттона… А вслед за этим, на следующий год – "Основы геологии" Лайеля.

Чарлз вспомнил годы работы в Эдинбургском музее под руководством научных руководителей, а затем три с половиной года в Кембридже, где он сотрудничал с такими людьми, как Джон Генсло, Адам Седжвик, Джордж Пи-кок, Уильям Уэлл.

– Конечно же вы получили какое-то научное образование?

– Своеобразное. Мои две сестры вышли замуж за врачей. Один из них водил меня вместе с собой по больничным палатам. Таким образом, я получил трехгодичное образование в больнице Черинг-Кросс, а затем я посещал Лон-денекий университет, где мне было присвоено звание магистра медицины. Вот почему я и сумел получить пост помощника хирурга нa корабле "Гремучая змея" и таким образом отправиться путешествовать в дальние страны. Я всегда мечтал стать инженером-механиком. И, если хотите, именно это моя профессия и в области зоологии. Я изучаю внутренние механизмы, приводящие в движение беспозвоночных животных, так же как вы изучаете усоногих.

– А каковы ваши дальнейшие планы? Лицо Гексли омрачилось.

– Ричард Оуэн любезно согласился замолвить за меня словечко в Адмиралтействе, с тем чтобы я мог получить какой-то номинальный пост и таким образом закончить свою работу, начатую во время экспедиции на "Гремучей змее". Стипендия весьма скромная; я живу с братом. В науке для меня места не нашлось. Я пытался достучаться до разных колледжей и институтов, которые приглашают лекторов. Все очень осложнилось, особенно после того, как я полюбил английскую девушку, родители которой переехали в Сидней. Мы уже более трех лет помолвлены. Я не знаю, сколько еще пройдет времени, прежде чем я смогу привезти ее обратно из Австралии и жениться на ней.

Чарлз не хотел без оснований вселять оптимизм в молодого человека.

– Через несколько лет вам удастся это сделать, после того как вы опубликуете свои научные труды и книги, явившиеся результатом вашей экспедиции на "Гремучей змее", и когда вам предложат какую-нибудь работу.

Теперь они говорили о происхождении видов.

Гексли считал, что существует разграничительная линия между природными группами, и он также настаивал на том, что переходных форм не существует. Чарлз мягко спорил с ним, и лукавая улыбка не сходила с его лица: "Ну, я не совсем такого мнения".

Джозеф Гукер вернулся примерно через час. Чарлз протянул Гексли руку:

– Надеюсь, я снова скоро увижу вас.

– Обязательно, – воскликнул Гексли, – я часто бываю в доме вашего брата Эразма! Меня даже приглашают Карлейли. Они помогают мне совершенствовать немецкий язык, который я начал изучать, чтобы читать европейские научные журналы.

Когда Гукер и Гексли ушли, Чарлз подумал: "Мне положительно нравится этот молодой человек. Он меня глубоко тронул, я чувствую, что мы можем стать союзниками". После знакомства с Джозефом Гукером никто не вызывал в нем подобные мысли.

Чарлз и Томас Гексли снова встретились в доме Эразма и у Лайеля в Лондоне, а также в доме Гукеров в городке Кью. Когда Чарлз сталкивался с какой-то сложной зоологической проблемой, он обращался за помощью к Гексли, острый ум которого, словно нож, вскрывал сердцевину проблемы. Часто их разговор возвращался к Ричарду Оуэну, самому знаменитому зоологу и анатому Англии. Гексли пытался как-то отблагодарить Оуэна за его помощь в избрании Гексли членом Королевского общества, но Оуэн ответил:

– Вам некого благодарить, кроме самого себя и вашей великолепной научной работы.

Гексли рассказывал:

– Оуэн был удивительно добрым по отношению ко мне. Но он очень странный человек и такой ужасно вежливый, что я зачастую неловко чувствую себя.

Чарлза так и подмывало сказать Гексли, что он никогда не будет чувствовать себя в своей тарелке рядом с Оуэном, но решил воздержаться от этого и дать возможность молодому человеку самому найти свою дорогу в джунглях лондонского научного мира. Времени на это потребовалось немного. После одного из заседаний научного общества Чарлз взял Гексли с собой в "Атенеум", чтобы пропустить рюмочку. Гексли размышлял, держа в руке бокал с бренди:

– Странный человек Ричард Оуэн. Его и боятся, и ненавидят. Я знаю, что в жизни он делал очень недобрые вещи. Я не думаю, что он велик настолько, каким считает себя.

– Надеюсь, он с вами не сыграл никаких дурных шуток?

– Пока нет.

Однако ждать оставалось недолго. Гексли написал работу для Королевского общества по морфологии головоногих моллюсков. Он считал эту свою работу одной из лучших. Ричард Оуэн попытался помешать опубликованию ее в "Философских трудах". Гексли воскликнул:

– Он никому не дает возможности возвыситься! Почему он такой жадный? Мне так хочется верить людям без всяких оговорок!

Чарлза тронула душевная боль, с которой были сказаны эти слова.

– В течение последних двадцати лет Оуэна считают авторитетом в своей области, – объяснил он, – никто не наступал ему на пятки до тех пор, пока не появились вы. К сожалению, он привык смотреть на естественную историю как на свою вотчину…

– ..А мы все, таким образом, браконьеры?

– Вот именно. Но вам нечего волноваться без причины, вас ему не остановить. По секрету скажу вам, что мы с друзьями представили вас на медаль Королевского общества.

На мгновение Чарлзу показалось, что Томас Гексли вот-вот заплачет. Он взял руку Чарлза в свои и воскликнул:

– Если такие люди как вы, Джозеф Гукер, Чарлз Лайель, поддерживают меня, я смогу бороться с дюжиной Ричардов Оуэнов.

– Может быть, вам это предстоит, – ответил Чарлз с печальной улыбкой. – Да и мне тоже, наверное, придется.

В течение года или, может быть, двух Дарвин должен был завершить классификацию усоногих, которых он когда-то называл "мои любимые морские уточки", а теперь думал о них как о "своих ненавистных морских уточках". Ему нужно было закончить две оставшиеся темы. Помощников у него не было. Единственное успокоение он находил лишь в том, что публикация этой работы была обеспечена. Он делал все, чтобы скрыть свое раздражение от семьи, начал поиски самой лучшей школы для Уильяма, которому должно было исполниться двенадцать лет. После тщательного отбора он остановился на Регби, что находился по пути в Шрусбери. Двое старших мальчиков Генслея Веджвуда уже учились там. Стоимость пребывания в этом колледже колебалась между 110 и 120 фунтами в год.

Дважды в сутки – один раз днем и один раз перед сном – он делал записи в медицинском дневнике о своих припадках меланхолии, включая те моменты, когда он просыпался ночью от "MX" (так он сокращал слово "меланхолия"), сколько раз у него болело горло, сколько раз болели зубы, сколько раз он простужался, как высыпала у него сыпь, какие появлялись на теле болячки. Он также заносил в этот дневник данные о лекарствах, которые он принимал, о водолечении, о том, сколько раз его тошнило, как начиналась депрессия, припадки страха, сколько раз он чувствовал дрожь, а также испытывал ощущение падения или тяжести во всем теле; он регистрировал время, когда чувствовал себя усталым без всякой причины. Он начал дневник своего физического состояния в 1849 году. В конце каждого месяца он также регистрировал количество дней, во время которых он чувствовал себя хорошо, даже совсем хорошо. Количество хороших дней колебалось от двух до пяти в самые тяжелые моменты, а иногда их было от двадцати до двадцати девяти. После каждого хорошего дня он ставил двойное тире.

Он понимал, что его дневник здоровья, куда вписывал объективные данные своего состояния, был своеобразной "исповедальней". Когда он вел этот дневник, он словно бы исповедовался кому-то. Благодаря дневнику он не изливал тревоги на своих близких. По мере того как шло время, он использовал метод Галли лишь частично. Однако, пытаясь найти средства для того, чтобы поправить свое здоровье, он продолжал верить "новым" методам лечения, о которых читал в лондонских газетах. В октябре 1851 года он попытался воспользоваться модным методом гидроэлектрических цепей, обматывая себя поочередно то медной, то цинковой проволокой. Смазанные уксусом, эти цепи должны были создавать электрические разряды. В те ночи, когда он использовал этот метод лечения, он чувствовал себя лучше, но спать не мог. Он решил, что этот метод не имеет научной ценности, и отказался от него.

Деревья, которые обрамляли тропинки в его саду, росли очень быстро. Так же быстро росли дети. Увеличивались в размере и рукописи. Он благодарил небо за то, что Эмма оставалась в форме. Теперь у них было семеро детей. Издательство "Смит Элдер энд К°" издало в одном томе три его книги: "Строение и распределение коралловых рифов", "Геологические наблюдения над вулканическими островами" и "Геологические наблюдения- над Южной Америкой". Этот том был в голубой и лиловой обложке и продавался по вполне доступной цене – десять шиллингов и шесть пенсов. Его друг Уильям Яррел сообщил ему, что книга продается хорошо и что количество читателей ее растет.

Часы составляли недели, недели – месяцы, месяцы сливались в годы. Семья навещала Уильяма в Регби. Он хорошо учился и вел себя хорошо, несмотря на то что его оторвали от родного дома и семьи и поместили среди задиристых ребят старшего возраста. Шестеро оставшихся дома детей были здоровы, старшие занимались под руководством бывшего гувернера Вильяма, которому Чарлз платил сто пятьдесят фунтов в год за то, что он преподавал им "ничего больше, кроме латинской грамматики".

В Даун-Хаусе всегда было полно родственников и друзей. Он был гостеприимным хозяином, но усталость от постоянного общения зачастую заставляла его испытывать страдания. И тогда он никого не хотел видеть, кроме своих близких. Когда после такого общения он чувствовал себя особенно плохо, то превращался в отшельника. Тогда он посылал сигналы бедствия, например обращался к Джозефу Гукеру с просьбой поспособствовать ему войти в Философский клуб, который вот-вот должен был открыться в Лондоне: "Всего два или три дня тому назад я жаловался своей жене на то, как я бросаю своих знакомых и как они бросают меня и думаю лишь о клубе, который, насколько я понимаю, поможет мне достичь цели сохранить старых и приобрести каких-то новых знакомых".

В ноябре 1853 года он был награжден медалью Королевского общества за свои публикации – самой высокой наградой, которую могли ему присудить. Он писал Джозефу Гукеру: "Через год или два я буду работать над своей книгой о происхождении видов при условии, что я не сломаюсь".

Он знал, что не сломается. И когда закончит последние два тома о морских уточках, станет свободным человеком. "Но случится ли это? Может быть, я всего лишь перейду в другую тюрьму? В тюрьму без решеток, но из которой я не смогу выйти и в которую я посадил сам себя, и, может быть, на весь остаток своей жизни".

Все гении в какой-то степени идиоты

К маю 1855 года вышел из печати второй том "Живых ракообразных" и Палеонтологическое общество опубликовало второй том монографии "Ископаемые ракообразные".

– Наконец-то я разделался с усоногими – просто гора с плеч свалилась, – признался Чарлз Эмме. – Если мне попадется еще один из них, я просто отвернусь и пройду мимо.

Они сидели перед камином в спальне, было слышно знакомое пощелкиванье вязальных спиц Эммы.

– Теперь я полон желания взяться за новую работу.

– За какую?

Чарлз вздрогнул от неожиданности: раньше она никогда не интересовалась его планами. С той поры, как шестнадцать лет назад он прочел ее письмо, он не обсуждал с женой свою теорию происхождения видов. Но теперь свои намерения не скроешь – ведь этой работе он решил посвятить все оставшиеся годы. Чарлз не хотел причинять Эмме страданий, но скрывать истину было еще хуже.

Он сидел и смотрел на огонь. Потом повернулся к Эмме, отложил ее вязанье в сторону, взял руки жены в свои.

– Дорогая, я хочу поделиться с тобой моими планами на предстоящие годы. Сказать тебе всю правду, как я ее вижу. Надеюсь, мои слова не огорчат тебя, и молю об этом бога.

В ее теплых карих глазах он прочитал – не бойся.

– Обещаю, что не позволю себе волноваться. Он поднялся с дивана, стал спиной к огню.

– Я решил поднять все боковые паруса, чтобы поймать пассат. Мне кажется, если ты будешь знать, какое я выбрал направление, ты не будешь считать меня безумцем и глупцом. Взгляды мои сформировались медленно и, надеюсь, вполне осознанно. Но они наверняка столкнутся с оппозицией. Вот тебе пример: когда я в прошлый раз встретился в Лондоне с моим другом ботаником Хью Фаль-конером, он яростно, хотя и без злобы, набросился на меня и сказал: "Вы один принесете столько вреда, что его не смогут исправить десять естествоиспытателей. Вы уже развратили Гукера, наполовину испортили его!"

Эмма молча внимала.

– Позволь, я вкратце изложу тебе мои соображения о средствах, с помощью которых природа создает виды. Считать, что виды претерпевают изменения, меня заставляют данные эмбриологии, рудиментарные органы у животных, геологическая история и география распространения органических существ. Ты понимаешь меня?

– Смутно.

– Постараюсь выражаться яснее. – Он сделал паузу. – Давай рассмотрим органы: рудиментарные, атрофированные и недоразвитые. Органы или части тела, помеченные печатью бесполезности, в природе встречаются часто, даже у высокоорганизованных животных. Возьмем, к примеру, млекопитающих – у самцов рудиментарные грудные железы. Или у змей одна легочная доля – рудимент. Так называемое "незаконнорожденное" крыло у птиц – это рудиментарный большой палец, он никак не используется при полете. А наличие зубов у зародышей кита, тогда как у взрослых китов нет ни единого зуба, – что может быть любопытнее? А каких поразительных результатов добились селекционеры! Они отбирают животных с нужными им качествами и на их основе выводят новые породы. Даже сами селекционеры удивляются получаемым результатам. Уверен, что сознательная селекция – главное средство для выведения домашних пород. Ведь человек способен накапливать незначительные или более значительные отклонения и приспосабливать животных к своим потребностям. Можно сказать, что шерсть одной овцы он делает пригодной для того, чтобы ткать ковры, а другой – чтобы шить одежду.

– Но проводить селекцию стали только в последнее время, верно? спросила Эмма.

– Да. Однако я все-таки считаю, что можно показать, что в природе работает некая безошибочная сила, происходит естественный отбор, и эта работа идет исключительно на пользу всем органическим существам. Заметь, все живые существа, даже слоны, размножаются с такой скоростью, что через несколько десятилетий, максимум, столетий, на поверхности земли просто не останется места для потомства хотя бы одного вида. Мне не дает покоя мысль, что количественный рост каждого отдельного вида на каком-то этапе его развития ограничивается. Только некоторые из ежегодно рождающихся выживают и способны плодить себе подобных. Какие-то ничтожные различия зачастую определяют, какой особи суждено выжить, а какой – исчезнуть навсегда.

Эмма побледнела.

– Но разве это не противно христианству?

– Нет, это противно догме. Догматам, навязанным церкви уже потом. А моя теория не оспаривает существования бога. Просто природа следует его законам.

– А не приписываешь ли ты богу жестокость, когда говоришь, что лишь немногие из тех, кто рожден на свет, способны выжить?

– Было бы куда более жестоко, если бы все родившиеся на свет растения и животные оставались жить. Наша земля задохнулась бы и погибла миллионы лет назад. Только за счет естественного отбора, за счет вымирания наименее приспособленных возможна жизнь на земле.

Эмма внимательно слушала мужа: она подалась вперед, локти уперлись в колени, подбородок лежал на ладонях. Она была женщиной искренне религиозной, мало того – непоколебимой в своих убеждениях. Она регулярно ходила в церковь, причащалась у его преподобия мистера Иннеса. Читала Библию детям и возражала против светских выездов в экипаже по воскресеньям. Она даже сомневалась, можно ли по воскресеньям вышивать, вязать, раскладывать пасьянс, хотя и считала, что Англия только выиграла бы, получи народ разрешение хоть как-то развлекаться по воскресеньям. В начале ее супружеской жизни она с огорчением узнала, что Чарлз не разделяет ее убеждений. Однако огорчение прошло; Чарлз, решила она, ведет столь праведную жизнь, что, по всей видимости, носит образ божий в себе.

– Мне трудно принять мысль, что все живые существа не таковы, какими их сделал бог, что он не благословил их, не повелел процветать.

– Знаю. Мне тоже было трудно, но в конце концов собранные данные оказались неопровержимыми. Лайель не полностью согласен со мной, как и Гукер.

– Я должна уважать твои убеждения. Но какими доводами ты обоснуешь столь неприемлемую идею?

– Чтобы написать о непостоянстве видов, их изменчивости, росте, исчезновении, я собираюсь изучить все жи" вое и получить документальные подтверждения. Растения и животные, насекомые, рыбы, птицы, пресмыкающиеся, земная кора с ее горными хребтами, долинами, плато, моря и океаны. Эта задача невыполнима, ни один человек не может знать все секреты нашего мира, вплоть до каждого изначального существа. Но ведь кто-то должен начать! У иудеев есть изречение: "Ты не обязан проделать всю работу, но и уклоняться от нее не имеешь права…"

Вдруг настроение у него упало, он приуныл. На лбу жены обозначились морщины. В голосе ее звучали теплые нотки:

– Тебе кажется, что для этой задачи избран ты?

– Я избрал себя сам, – ответил он с саркастической улыбкой.

– Это одно и то же, Чарлз. Если это предначертание судьбы, ты не должен противиться. Раз уж ты цитируешь изречения, утешься словами Евангелия от Матфея: "Если возможно, да минует меня чаша сия; впрочем не как я хочу, но как ты".

Он обнял жену.

Чарлз устроился в своем отгороженном уголке, напоминавшем каюту на корме "Бигля", поперек ручек его зеленого кресла лежала все та же покрытая зеленым сукном планка. Было приятно думать, вновь окунуться в работу, столь его занимавшую. В январе два их сына слегли с лихорадкой и бронхитом, и Дарвинам пришлось снять дом в Лондоне, на Бейкер-стрит, отчасти для развлечения, отчасти для того, чтобы сменить обстановку, – они надеялись, это пойдет сыновьям на пользу. Но едва они переехали, как в городе ударили крепкие морозы, и большую часть времени пришлось просидеть дома. В ту зиму разразилась ужасная Крымская война, англичане и французы сражались с русскими. Англия тяжело переживала гибель многих своих сынов; и хотя после появления поэмы Теннисона "Атака легкой пехоты" настроение в народе поднялось, Лайель заметил:

– Помните, что сказал французский генерал Боске: "Она была прекрасной, эта атака, но атака еще не война".

Недовольство страны тем, как ведется Крымская война, вынудило кабинет лорда Абердина уйти в отставку; премьер-министром стал лорд Пальмерстон. Наконец-то отменили налог на газеты, теперь их могли покупать и менее обеспеченные люди, особенно недавно основанную и выходившую большим тиражом "Дейли телеграф". Господа Страхэм, Пол и Бейтс, крупные банкиры, присвоили себе на двадцать две тысячи фунтов акций – и были пойманы с поличным. Поскольку это были образованные люди и полностью отдавали себе отчет в том, на что идут – по крайней мере, так сказали в суде, – им был вынесен суровый приговор: ссылка в Австралию на четырнадцать лет.

– Австралия! – воскликнул Чарлз, вспоминая, как был в этой стране во время путешествия на "Бигле". – Хороший край. С богатейшими возможностями. Так что я о них не беспокоюсь. Купят огромные пастбища, возьмут в жены хорошеньких австралиек. Я бы [приговорил их к четырнадцати годам ссылки куда-нибудь в район лондонских трущоб: Бермондси, Холборн, Ист-энд. Это было бы для них наказанием!

Мелькали и хорошие новости. Флоренс Найтингейл с группой медсестер высадилась на Скутари, чтобы ухаживать за больными и ранеными жертвами Крымской войны. На улицах Лондона впервые появились почтовые ящики, избавив жителей от необходимости ходить на почту каждый раз, когда нужно отправить письмо. В честь королевы Виктории и принца Чарлза в Версале был дан бал; король Сардинии Виктор Эммануил, взявший в войне сторону Англии и Франции, нанес визит королеве Виктории и принцу Альберту, ему был пожалован орден Подвязки, что предвещало надежные дипломатические отношения между странами.

Когда позволяла погода, Дарвины ездили в Кью, к Джозефу и Френсис Гукерам. Они брали двенадцатилетнюю Генриетту на концерты дирижера Луи Жюльена, представительного француза, столь много сделавшего для популяризации симфонической музыки в Англии, знаменитого также своими роскошными жилетами. В первое же воскресенье в Лондоне они наняли закрытую карету и отправились на обед к Эразму, он жил в шикарном четырехэтажном доме на Куин-Энн-стрит, недавно им купленном, неподалеку от чудесного парка на площади Кавендиш-сквер. Дом стоял в тихом переулке, за ним находились лишь два красивых здания; самое дальнее – Чандос-Хаус, штаб-квартира престижного Королевского медицинского общества. Рядом проходила Харли-стрит, на которой практиковали лучшие, по крайней мере, самые дорогие хирурги в Лондоне. Позади шла Уимпол-стрит, где в доме отца, тирана и собственника, выросла поэтесса Элизабет Моул-тон; сбежав от отца, она вышла замуж за Роберта Браунинга и перебралась в Италию, во Флоренцию. Пять лет назад она опубликовала "Сонеты из Португалии", которые пользовались большим успехом. Эразм жил в нескольких минутах ходьбы от Церкви всех душ на Лэнгем-Плейс, с ее прекрасным кругом колонн и изящным тонким шпилем.

Целую минуту Дарвины стояли перед домом Эразма в восхищении, хотя на дворе была февральская стужа. Сквозь шерстяную шаль, закрывавшую рот, Эмма пробормотала:

– Брат выбился в люди. Пользуется наследством.

– О да. У него на обедах часто бывают молодые члены парламента. С тех пор как он подружился с драматургом Чарлзом Ридом, автором популярных "Масок и лиц", в гости к нему частенько заходят самые модные актеры, красотки актрисы. Но его фавориты все-таки писатели: Чарлз Кингсли – ты читаешь его "Эй, к западу!", Энтони Троллоп – сейчас печатают его роман "Попечитель", Уилки Коллинз – дома ты читала мне его "Антонину"…

Они поднялись по ступеням. Дворецкий в элегантном черном костюме, накрахмаленной белой рубашке и белом галстуке открыл дверь на первый же, стук дверного молотка. Он взял их пальто. Войдя в просторную, с высоким потолком гостиную, они подошли к мраморному камину в резной деревянной раме, по обе его стороны стояли медные ведра с углем. Эмма протянула руки к огню, чтобы согреться. Чарлз повернулся к камину спиной. Эмма заметила:

– Как меняются вкусы. В прежнем доме Эразма все было светло. Но королева Виктория ввела новый стиль, и эта гостиная уже в более темных тонах. На окнах тяжелые плюшевые гардины, атласные обои – темные, и рисунок какой-то мрачный.

Гостиная была примечательна обилием заполнявших ее вещей: коллекция китайских шкатулок, большие и маленькие вазы и статуэтки, богато украшенные часы, растения. На спинках стульев ручной работы висели вышивки. Были здесь и английские вещички, например прекрасной работы конторка, стол с откидной крышкой – Эразм последнее время пристрастился ходить по антикварным лавкам Лондона.

– Нравится? – раздался голос Эразма. – Сейчас все здесь доведено до конца. Чтобы обставить эту комнату как должно, я затратил два года.

Он вплыл в комнату, источая запах одеколона; на нем был изысканный пиджак из голубого бархата, прекрасно сшитые серые брюки сидели как влитые – делали свое дело лямки под его начищенными до блеска туфлями.

– Очаровательно, Эразм! – проговорила Эмма. – У тебя тонкий вкус.

– Одного не могу понять, – начал Чарлз будто бы серьёзно, – где ты размещаешь своих многочисленных гостей – ведь эта новомодная мебель занимает столько места!

– Стулья убираются. Диваны складываются. – На обычно унылом лице Эразма заиграла улыбка. – Сами увидите, как это делается. Будто по мановению волшебной палочки. К тому же после двухчасовой молитвы в Церкви всех душ мои гости будут голодны, как волки.

Первым прибыл Томас Гексли, полный жизни человек, с появлением которого начинали дрожать стены, а чуждые ему убеждения – рушиться. Он отвесил Эмме изящный поклон, схватил за руку Чарлза.

– Дарвин, я нарочно пришел пораньше, – признался он. – Надеялся, что застану вас одного и смогу извиниться.

– За что же, силы небесные?

– За то, что показал себя идиотом. Когда мы встретились, я выразил убеждение, что демаркационные линии между группами в природе проходят достаточно четко, что переходных форм нет. Я говорил с уверенностью, которая, свойственна дерзновенной молодости и неглубоким позна-; ниям. Вы спокойно ответили, что придерживаетесь другого мнения, и этот ответ долго преследовал меня, он изрядно меня озадачил. Годы упорного труда позволили мне понять, что вы имели в виду.

– Рад это слышать, Гексли.

– Прошу вас, Дарвин, пока не записывайте меня в свою веру. Меня ведь вполне устраивает, как сотворение мира описано в "Потерянном раа" у Мильтона, где он так живо воплощает естественный смысл книги Бытие: "Я никогда не скажу, что сие неверно, ибо невозможно".

Пока Чарлз от души смеялся, Эмма заинтересованно спросила:

– Как дела у вашей невесты, мисс Хиторн? Широкое, красивое лицо Гексли осветилось яркой улыбкой.

– Она с родителями сейчас на пароходе, возвращается из Сиднея. Мы ждали семь лет и теперь собираемся пожениться безотлагательно. Сейчас я хоть и с трудом, но все-таки могу содержать семью, двести фунтов в год мне платят за чтение лекций в Государственной горной школе, кроме того, я получаю гонорары в Геологическом обществе.

Его огромные глаза чуть помрачнели, лицо стало печальным.

– Я очень обеспокоен. Отец Нетти написал мне, что она подорвала здоровье. Видимо, австралийские лекари верят только в кровопускание да в каломель, больше ни во что.

Начали собираться гости Эразма. Дарвин словно попал на выставку мод. На женщинах были изысканные туалеты. Шляпки, украшенные цветами, шнурами и бархатными лентами, были сдвинуты подальше к затылку, чтобы не закрывать лицо. Корсеты туго стягивали талии, а юбки с оборками и воланами заполонили всю комнату. Самые смелые были одеты в тона посветлее: голубые, золотисто-зеленые, розовые, желтые. Дамы поконсервативнее были в темно-коричневом и зеленом, их легкие шерстяные жакеты и набивные муслины были украшены замысловатыми шнурами или веточками цветов. Но всеобщее внимание привлек последний крик моды: юбки из переливчатого шелка поверх кринолинов. Каждая дама держала ридикюль из берлинской шерсти или отделанный бисером, на руках – вошедшие недавно в моду короткие белые перчатки, на ногах – туфли-лодочки из черного или белого атласа.

– Клянусь! – воскликнула Эмма, обращаясь к Чарлзу. – Рядом с этими элегантными дамами я чувствую себя провинциалкой.

– Но самое яркое оперение, – негромко сказал Чарлз, – не у кур, а у петухов. Только посмотри на эти двубортные приталенные пальто… на распахивающиеся сюртуки!

Мужчины старались перещеголять женщин: кашемиры и шелка, бархат, светло- и темно-зеленые тона чередовались с модными шотландками. Яркие жилеты были украшены шнурами, тонкой вышивкой. Воротники плиссированных спереди сорочек лежали поверх широких вязаных галстуков. Полуботинки из мягкой кожи были начищены до блеска. Несколько друзей Эразма из артистической среды были в свободного покроя пиджаках и небольших шапочках из бархата или кашемира.

– Одежда красит джентльмена, – заметил Чарлз с хитрой улыбкой, – или по крайней мере его внешность. Через несколько часов мы узнаем, есть ли что-нибудь под этими изощренными жилетами. Но в яркости им не откажешь.

Чарлз переходил от группы к группе, прислушиваясь к оживленным беседам. Гости перебрасывались бойкими, живыми, остроумными, иногда не совсем пристойными, а порой и злопыхательскими фразами, когда препарировались последние книги, пьесы, музыкальные сочинения, подвергалась тонкому анализу политика правительства, пускалась по кругу последняя сплетня о каком-нибудь судебном деле или скандале в благородном семействе.

Всех пригласили к столу. Столовая Эразма была не менее элегантной полосатые обои и занавеси из зеленого в полоску шелка. Ярко горевший камин украшала белая резная полка, под хрустальной люстрой, рассеивавшей мягкий свет свечей, стоял длинный красновато-желтый стол. Закуски подавались вымуштрованной прислугой; палтус с соусом из креветок, цыпленок в горшочке, холодный фазан, заливное из телятины, салат, яблочный пирог с кремом, фруктовое желе, заварной крем.

– Неплохая разрядка для того, кто привык к говяжьей отбивной! – шепнул Чарлз Эмме.

Мороз на улице, светские разговоры в гостиной, три часа пополудни все это пробудило у гостей аппетит. В том числе и у Чарлза с Эммой, к их собственному удивлению. Невероятно, но факт – обильный обед, запитый бесконечным множеством бутылок белого вина, был не просто побежден, но решительно уничтожен, и, когда гости поднялись, длинный чиппендейловский стол был пуст, как покинутое войском поле битвы.

Эразм проводил их до двери.

– Ты достиг того, к чему стремился в жизни, Рас, – сказал Чарлз.

– К чему эта снисходительность? Я, как и ты, стремлюсь к совершенству. И делаю все, чтобы каждое такое сборище осталось у людей в памяти. Приятное общество, приятная еда и питье, располагающая обстановка, в которой легко течет беседа, расцветает дружба. Не представляешь, как много подлинных талантов, мужчин и женщин, встретились здесь впервые и завязали отношения, которые обогащают их жизни.

– Не сомневаюсь в этом, Рас, – умиротворяюще ответил Чарлз.

В середине февраля Дарвины вернулись в Даун-Хаус. Дети, одетые в шубы, шарфы и шерстяные шапки, играли, утопая в снегу. Чарлз писал статью о силе движущихся ледников, об их способности корежить и видоизменять пересекаемую ими местность. Эту статью опубликовал "Научный ежеквартальник". Потом Чарлз с головой ушел в недавно вышедшую книгу своего друга Томаса Уолластона о насекомых Мадейры. Описания он нашел замечательными, а выводы неудовлетворительными. Уолластон был энтомолог и конхиолог, выпускник колледжа Христа в Кембридже. В книге он развивал свои взгляды на причины существования зачаточных крыльев у большой группы насекомых, хотя Чарлз не раз пытался разубедить его в правильности занятой им позиции. Когда в гости приехал Джозеф Гукер, Чарлз показал ему спорную главу.

– Вам не кажется, что эти предположения весьма забавны?

– Кажется. И все далеки от истины. Насекомые с зачаточными крыльями напомнили Чарлзу

нелетающих бакланов с Галапагосских островов. Его, как и капитана Фицроя, Джона Уикема, Бенджамина Байно, тогда крайне озадачили эти птицы, потерявшие способность летать. Никто на "Бигле" не смог дать этому разумное объяснение, и только теперь, исследуя рудиментарные органы, Чарлз смог объяснить себе это явление.

Сидя с Гукером в кабинете, Чарлз во всех подробностях живописал ему тот день на острове Албемарл. Запасы пресной воды на судне настолько истощились, что ежедневную норму пришлось уменьшить вдвое, до полгаллона на человека, это суровое испытание на экваторе, где солнце весь день стоит в зените. Чарлз сошел на берег, полный решимости найти пресную воду, но попадалась лишь солёная. Именно там, на Албемарле, он увидел больших бакланов, они кормились на нижних уступах скал, их крылья являли собой обрубки с бахромой из- перьев. Пищи на скалах было предостаточно, в летать "ад водой в поисках рыбы не требовалось; не водились там и хищники, и большие птицы. Крылья бакланов атрофировались, потому что в них отпала нужда! Крыльями перестали пользоваться, и от неподвижности Они усохли – а ведь когда-то их размаха хватало, чтобы поднять эти большие тела в воздух! – как сходит на нет всякий неиспользуемый орган всякого живого существа, если он теряет свою функцию.

Джозеф Гукер любовно пощипывал брови, столь же густые, как тропические растения в его Ботаническом саду в Кью. – Да, тут нечего возразить.

– Конечно, Гукер. Это просто невозможно. Бог не мог дать птице обрубки вместо крыльев – ведь птица должна летать! Нелетающих бакланов создало время и изменения.

В начале 1855 года Чарлз забросил дневник здоровья, который вел пять с половиной лет. Ему нравилось делать записи, но ежедневные пометки все равно не позволяли обобщить его хронические недомогания.

В кабинете он проводил лишь часть своего времени; в основном он работал на воздухе, исследовал скелеты цыплят, уток, индеек, пытаясь определить, какие разновидности есть у каждого вида. Своему кузену он написал: "Я был бы очень рад получить от тебя семидневного утенка и какую-нибудь старую утку, умершую естественной смертью".

Изучая крошечных цыплят, он стал измерять их конечности, ощупывая суставы, записывал данные о скелетах старых индеек, тщательно обследовал ломовых и скаковых лошадей. Он узнал, что один из его приятелей-натуралистов насчитал сорок разновидностей обычной утки. Дарвин начал исследовать строение глаза и уха сотен птиц, лесных и домашних, пресмыкающихся и млекопитающих, ни на минуту не забывая о том, насколько эти органы хрупки и сложны.

– На какую глубину меня занесло! – жаловался он. Чтобы получить скелеты, он вынужден был варить уток над огнем, который поддерживал в сарае за домом молодой Леттингтон, новый садовник, заменивший ушедшего на покой Комфорта. Семь детей Чарлза (из Регби приехал погостить Уильям) были заинтригованы его опытами с домашней птицей; от усоногих рачков они устали гораздо раньше, чем их отец. Они поддразнивали его, крича:

– Ой, как здорово пахнет вареная уточка!

Эмма не возражала против смрада, она просто спросила: не лучше ли построить небольшую печь в дальнем конце заднего дворика?

– Я собираюсь заняться изучением голубей. Яррел подучит меня, и тогда голубятникам не так-то просто будет меня провести. Не бойся, – усмехнулся он, – варить их я не буду.

Через крупнейшего лондонского поставщика Бейли Чарлз купил несколько отборных голубей, веерохвостых и дутышей, и поместил их в большую клетку. Раньше голуби его никогда не интересовали, но теперь он был ими просто очарован и, к восторгу детей, построил голубятню.

Весной Джозефа Гукера назначили заместителем директора Королевского ботанического сада в Кью. Джозеф и его жена Френсис, которая уже родила двух детей и ожидала третьего, получили домик у входа в сад. Чарлз сказал Гукеру:

– Я искренне и от всей души поздравляю Вас с этим назначением. Понимаю, пока это не бог весть что, но в будущем Вы наверняка станете директором.

Гукер относился к Чарлзу так же, как тот – к Джону Генсло. Гукер был чрезмерно перегружен, так как постоянно подрабатывал – принимал экзамены по ботанике у соискателей ученой степени в медицине. Он готовил к публикации свой труд о флоре Новой Зеландии и Индии, но занятость и усталость никогда не мешали ему отвечать на письма Чарлза со множеством вопросов, касавшихся ботаники.

В начале июня Чарлз и мисс Торли, гувернантка его детей, собрали все растения с поля, которое раньше возде-лывалось, а теперь заросло. Потом – с соседнего возделываемого поля, чтобы узнать, какие растения появились недавно, какие исчезли.

– До чего трудно распознать растения! – воскликнул Чарлз, разглядывая свои трофеи. – Наверное, без Гукера нам не обойтись.

Когда среди многочисленных трав Чарлз впервые сумел выделить уже знакомую, он воскликнул:

– Ура! Ура! В жизни бы не подумал, что когда-нибудь сумею отличить одну травинку от другой. Нужно написать об этом Гукеру.

Во время путешествия на "Бигле", как и в последующие годы углубленного чтения, он столкнулся с тем, что на отдаленных островах водятся растения, животные и птицы, i которые сами никак не могли туда попасть. У традиционали-: стов имелось готовое объяснение: бог одновременно создал все формы жизни во всех уголках земли. Чарлз в это не верил. Мало-помалу он пришел к выводам, дававшим частичный ответ на этот вопрос: семена и яйца перемещаются через моря на бревнах, плотах, водорослях, в когтях или кишечниках перелетных птиц, которые опорожняют на острове желудки, наполненные на материке. Чарлз спросил Гукера:

– Могут ли семена, яйца сохраняться в соленой воде в течение дней, недель, месяцев и затем воспроизводить свои виды на далеких берегах?

– Думаю, что да, – ответил Гукер, – но вы должны проверить это.

– Да я готов положить все силы на то, чтобы выяснить такую возможность. Я знаю, что вы отнесетесь к моим экспериментам, как подобает доброму христианину. Я собираюсь собрать различные семена, свежие яйца, положить их в бутылки и бочонки с соленой водой, записать, сколько они там пролежат, а затем вынуть их и дать им развиваться нормальным путем. Если вы, конечно, не возражаете.

– Да что вы! – воскликнул Гукер. – А вы не против, если я немного поэкспериментирую подобным образом у себя в Кью? Я тоже хочу выяснить, могут ли семена плавать.

– Давайте работать вместе. Поплывут, должны поплыть! Он купил бутылки, бочонки разных размеров, поставил их в ряд на заднем дворике, наполнил соленой водой, поддерживая температуру тридцать два – тридцать три градуса по Цельсию – он считал, что среднегодовая температура воды в океане должна быть как раз такой. Детям-нравилась эта новая игра, они думали, что он затеял ее ради них. Эмма, не желавшая участвовать в препарировании животных, домашних и лесных птиц, не говоря об усоногих раках, теперь заинтересовалась. Дети сделали на каждой бутылке и бочонке наклейки с надписью, где какие семена. Эмма вызвалась изо дня в день записывать состояние семян. Она не думала, что эта работа ляжет в основу трактата ее мужа о происхождении видов.

Он начал с семян редиса, салата, капусты, латука, моркови, сельдерея и лука. Неделю семена держали в бочонках с соленой водой, потом их посадили в землю. Дети забегали к отцу в кабинет и кричали:

– Папа, папа, иди скорей, сельдерей и лук прорастают! Салат и латук росли быстрее обычного, а вот капуста поднималась неравномерно.

– Наверное, многие семена капусты погибли. Дети стонали от разочарования.

Три недели спустя салат и латук продолжали давать мощные побеги. Чарлз сказал:

– Честное слово, не могу поверить в наш успех.

– Ты утрешь нос доктору Гукеру? – спрашивали дети.

Следующая партия семян для обработки соленой водой состояла из французского шпината, овса, ячменя, канареечного семени и свеклы. В бутылках и бочонках они плавали две недели, три, потом Чарлз вынул их и посадил. Он знал: за такой малый срок семенам не доплыть до дальних краев. Но когда после восьмидесяти пяти дней жизни в соленой воде проросли семена сельдерея и лука , он воскликнул:

– Это триумф! Значит, некоторые формы жизни способны пересекать океаны и воспроизводиться на островах; и, разумеется, на других удаленных материках.

Он обратился к своему старому учителю Генсло с прось-" бой: пусть девчушки из прихода за полкроны соберут дли него семена. Семян прислали множество, Чарлз расплачивался почтовыми марками. Еще один опыт он провел совместно с Зоологическим обществом в Лондоне. Он написал Гукеру: "Рыбе в Зоологическом обществе скормили много замоченных семян. Моя взыгравшая фантазия нарисовала такую картину: цапля заглатывает рыбу вместе с семенами, уносит их за сотни миль, освобождается от них на берегах какого-нибудь другого озера, где они прекрасным образом прорастают. Увы, рыбы с яростью выплюнули все семена".

Кузен Фокс выслал ему для анатомирования веерохво-стых голубей и дутышей. Из наспех сколоченного сарая Чарлз изгнал Эмму, но старшим детям разрешил остаться. Фоксу он написал: "Я совершил черное дело и уничтожил маленького веерохвостого ангела десяти дней от роду. К веерохвостому я применил хлороформ и эфир. А со вторым проделал вот что: положил кусочки цианистого калия в большую влажную банку, а через полчаса посадил туда голубя: образовавшийся газ синильной кислоты быстро оказал фатальное воздействие".

Чарлзу хотелось знать, могут ли только что отложенные яйца ящерицы и змеи долго плавать в море – достаточно долго, чтобы животные появились на других землях. Он просил Фокса: "В ваших краях песчаная почва, и, наверное, ящерицы там не такая большая редкость? Если я прав, надеюсь, вам не покажется смешной моя просьба: пусть мальчишки вашей школы за вознаграждение найдут для меня отложенные ящерицами яйца. Шиллинг за каждые полдюжины или больше, если найти трудно. Как наберется две-три дюжины высылайте. Если по ошибке попадутся яйца змеи, это будет весьма кстати, они мне тоже нужны, ведь у нас ни ящерицы, ни змеи не водятся".

Шли недели и месяцы, Чарлз исписывал результатами опытов сотни страниц, в дело шел любой подвернувшийся клочок бумаги, даже старые конверты. Десятки картотечных ящичков, которые он сам сделал, постепенно заполнялись. Здесь хранились его наблюдения и имевшиеся сведения. Если факты противоречили теории, он почти никогда не унывал.

С помощью Джозефа Гукера Чарлз свел в Кью очень полезное знакомство с американцем Асой Греем. Доктор Грей, преподаватель ботаники в Гарвардском университете, автор "Справочника по ботанике Северных Соединенных Штатов", снабдил Чарлза очень ценными сведениями об американских растениях. Чарлз также поехал в Лондон и вступил в Саутуоркское общество голубеводов, члены которого собирались в семь часов в йоркширской таверне в доме 4 на Парк-стрит.

Потом он поехал на север, в Регби, навестить заболевшего корью Уильяма. Чарлз сказал ему:

– В таверне я повстречал довольно странных мужчин. А принадлежит таверна женщине, что тоже странно. Некой мисс Виктуар Арден.

– И что же предпочитает мисс Арден, – спросил его старший сын с озорной улыбкой, – странных мужчин или голубей?

– Странных мужчин. Ведь они, в отличие от голубей, могут платить за пиво. Мистер Брендт, один из их лидеров, оказался редким чудаком. После обеда он протянул мне глиняную трубку и сказал: "Вот ваша трубка", будто само собой разумелось, что я курю. В субботу я заберу гораздо больше голубей – это занятие куда благороднее и возвышеннее возни с мотыльками и бабочками, даже если ты с этим не согласен.

Его дети любили ловить бабочек и презирали собирателей жуков. Это был для них повод лишний раз подшутить над отцом. Своими наставлениями и энтузиазмом он привил детям любовь к живой природе, но не считал нужным снабжать их экземплярами для коллекции. Коллекцию дети должны собирать сами – только тогда она принесет им радость.

Летом и осенью Чарлз занялся петухами и курами, стараясь выявить различия в строении костей, весе, количестве хвостовых перьев, чтобы четко определить разновидности. Добывать материал для опытов было трудно – не всем нравилось упаковывать или отправлять ему мертвую птицу, с усоногими раками было куда проще. А умерщвление птенцов огорчало Эмму и детей. Тогда он предложил вознаграждение за мертвых голубей, кроликов и уток мистеру Бейкеру, который разводил их и продавал. Самым верным поставщиком оставался кузен Фокс, который вы" сылал ему нужные экземпляры. Чарлз послал также два десятка писем известным птицеводам и профессиональным свежевальщикам с просьбой присылать ему останки домашней птицы и голубей.

Он размышлял: "Около тридцати лет назад много говорилось о том, что геологи должны только наблюдать, но не теоретизировать; хорошо помню, как кто-то сказал, что, если рассуждать подобным образом, лучше просто спуститься в гравийный карьер и считать там камешки и описывать их цвета. Неужели люди не понимают, что смысл любого наблюдения – доказать или опровергнуть какую-либо позицию, иначе польза от наблюдения равна нулю".

Осенью 1855 года он получил очередной номер "Анналов естественной истории" и начал читать статью Алфреда Рассела Уоллеса под названием "О законе, регулирующем возникновение новых видов". Его потрясло уже само название. Ему и в голову не приходило, что кто-то другой идет той же непроторенной дорогой, на какую он ступил восемнадцать лет назад, в 1837 году. Он вышел в переднюю, взял из рыжевато-зеленой керамической табакерки щепотку нюхательного табака и снова принялся за чтение статьи. Его ждал новый сюрприз:

"Географическое распространение зависит от геологических изменений.

Каждый естествоиспытатель, изучающий вопросы географического распространения животных и растений, наверняка сталкивался в своих исследованиях со странными фактами…

…Местность, на которой имеются определенные виды, роды и принадлежащие к ним целые семьи, безусловно сформировалась в результате длительной изоляции, достаточной для того, чтобы многие подвиды сложились по типу предсуществовавших, которые вымерли, как и многие виды более раннего периода, в результате группы стали казаться изолированными…"

Чарлз поднялся и, глубоко обеспокоенный, стал ходите по комнате. Взглянув на оглавление, он понял, что автор статьи – молодой человек, которого он смутно помнил по мимолетной встрече в Британском музее года два назад. Он также читал в доме Лайеля главу или две из книги Уоллеса "Путешествие по Амазонке" и тогда еще подумал, что автор – вдумчивый и наблюдательный естествоиспытатель. Сейчас Алфреду Расселу Уоллесу тридцать два года, а тогда он собирался отправиться в экспедицию: Сингапур, Бали, Целебес, Малакка – зона Малайского архипелага, еще не изученная естествоиспытателями. Чарлз вспомнил слова Уоллеса:

– Выбрать Сингапур исходным пунктом для сбора материалов по естественной истории меня натолкнули занятия, проведенные здесь, в этом музее, в разделах насекомых и птиц. Я хочу, чтобы моя экспедиция продлилась несколько лет, как ваша на "Бигле" и Гукера на "Эребусе". Я холост, и время мое ничем не ограничено.

Перед мысленным взором Чарлза возник облик Уоллеса: простоватый с виду, эдакий увалень, массивные плечи и широкая грудь, копна черных волос, темные бакенбарды, очки без оправы, слишком маленькие для его огромных, пытливых, но добрых глаз. Держится застенчиво, говорит негромко, прекрасно образован, хотя выучился не в школе: семью Уоллесов, никогда не жившую в роскоши, постигло разорение, и мальчику пришлось бросить школу в четырнадцать лет.

Всплыло в памяти и все, что он знал об Алфреде Уоллесе. Поскольку у Уоллеса не было денег, тот изложил свой план Родерику Мурчисону, тогдашнему президенту Королевского географического общества, и именно благодаря прошению, поданному Мурчисоном в правительство, было разрешено провести экспедицию на корабле компании "Па-сифик энд ориент", отплывавшем в Сингапур в начале 1854 года.

Чарлз снова взял в руки журнал. Статья была опубликована всего через полгода после отплытия Уоллеса из Англии!

– Поразительно! Он столького добился за такое короткое время! воскликнул Чарлз с бьющимся сердцем; потом прочитал всю статью целиком, все девятнадцать страниц наблюдений и примеров Уоллеса до завершающего абзаца: "Нами было показано, хотя довольно поверхностно и кратко, как закон о том, что "все виды начали свое существование, связанное во времени и пространстве с предсуществовавшими схожими с ними видами", связывает и наделяет логическим смыслом огромное количество разрозненных и потому доселе не объясненных фактов…"

Он не мог поверить своим глазам. Алфред Уоллес выступил с революционной теорией и изложил ее почти его собственными словами. Невероятно! Во время чтения Чарлз был раздосадован, озадачен, разочарован, рассержен, наконец, опустошен. Он вышел из кабинета, взял плащ, мягкую шляпу, ясеневую трость и направился в сторону Песчаной тропы. Камни считать не стал, но сделал по дорожке два круга и лишь после этого испытал какое-то облегчение. Да, Уоллес выявил факты и сгруппировал их в теорию о видах, но он не обнаружил механизма естественного отбopa.

Чарлз взял ножницы, вырезал из журнала все остальные статьи и выбросил их, оставив между обложками лишь статью Уоллеса. Ее он положил в ящик своего шкафядаса и с этого момента решительно перестал о ней думать.

Но не надолго.

Перед встречей в Обществе он ужинал с Лайелем, и тот спросил:

– Вы читали статью Алфреда Уоллеса в "Анналах"?

– Читал.

– Неплохо написано, как считаете?

– Превосходно.

– Наступает вам на пятки, а?

– Скорее, на мозоли. Но он не дает ответа на вопрос, что вызывает изменение видов.

– А вы?

– На это я отвечу позже.

– Прочитав статью Уоллеса, я сам начал делать записи о видах.

– Только теперь!.. Я обсуждал с вами виды столько лет, и лишь теперь, после его статьи, вы начали вести записи?

– Когда вы были один, я не видел в этом нужды. Но сейчас вас стало двое…

Второе напоминание пришло от друга, естествоиспытателя Эдварда Блита, хранителя Музея Азиатского общества Бенгалии, большого специалиста по птицам и млекопитающим Индии. В письме, содержащем сведения об индийской флоре, Блит спрашивал: "Что вы думаете о статье Уоллеса в "Анналах"? Здорово, черт возьми! По-моему, материал подан Уоллесом хорошо; по его теории, различные породы домашних животных развились в виды".

Письмо это обеспокоило Чарлза больше, нежели разговор с Лайелем, потому что Блит охарактеризовал умозаключение Уоллеса, как "триумф факта, на который наткнулся наш друг Уоллес".

Сумеет ли Уоллес вывести также принцип естественного отбора? Что же тогда, все его годы работы и открытий – впустую? Неужели ему суждено уступить первенство?

– Да нет же! – воскликнул он вполголоса, обращаясь к книжным полкам своего кабинета. – Все это ерунда. И эгоизм высшей степени. Уоллес преданный науке талантливый молодой естествоиспытатель. Я помогу ему, чем смогу, как мне помог Лайель.

Январь 1856 года оказался неудачным для семьи. Эмму вдруг начали мучить головные боли. Дети были простужены, и их нельзя было выпускать на улицу. На полях лежали высокие сугробы, и Чарлз почти не мог работать в своих сараях. В кабинете перед камином Чарлз аннотировал вновь поступившие книги, писал письма и переваривал полученную корреспонденцию, касавшуюся особенностей яиц и цветовых различий уток и овец в разных частях света. Он обобщал тысячи разрозненных фактов о жизни животных и растений, об их предназначении, – такая работа была по силам далеко не каждому.

О его грандиозном замысле знал лишь он сам. Иногда он колебался, переживал, когда ход его исследований в том или другом направлении тормозился. Но твердая вера в теорию развития, изменения и приспособления видов с момента появления на земле первых форм жизни миллионы лет назад, эта вера оставалась незыблемой. Он был убежден, что его теория – это крепкий корабль, который не пойдет ко дну при первом ударе волн. Но нужна осторожность, беспристрастность – и никакого догматизма.

Пришла удручающая новость из Лондона – в покойнике, обнаруженном на Хэмпстед-Хит опознали члена парламента Джона Сэдлера. Он совершил самоубийство, потому что был замешан в банковских махинациях. С этого факта началась серия разоблачений высокопоставленных чиновников, запускавших руку в государственную казну, что нанесло неисчислимый ущерб вкладчикам, фермерам, торговцам. В том же году некто Леопольд Редпэт подделал записи акций Большой северной железной дороги и присвоил себе четверть миллиона фунтов стерлингов. Чарлз пришел в ярость, заслышав об этом, потому что всерьез собирался купить на имевшиеся у них сбережения акции Большой северной.

"Подожду, пока они возместят потери, – решил он. – Все же несколько их акций мы купим – вложение это хорошее".

Многие говорили, что подобные скандалы подрывают веру англичан в правящие классы. Ко всем неприятностям сгорел популярный театр "Ковент-Тарден", сгорел во время бала-маскарада, обернувшегося пьяной оргией. Некоторой компенсацией стала с восторгом принятая премьера оперы "Пикколомини". Чарлз обещал Генриетте свозить ее на эту оперу. Он часто брал детей на выставки в "Хрустальный дворец", который в 1854 году был за семьдесят тысяч фунтов куплен Брайтонской железнодорожной компанией и перевезен в Сиденхэм, в восьми с половиной милях к северо-западу от Даун-Хауса. Дети с раннего возраста питали любовь к выставкам.

В конце марта был подписан мирный договор, и Крымская война закончилась; но тут же последовало объявление войны Персии, затем бомбардировка Кантона, известившая о начале завоевательной войны, которую королевский флот повел против Китая.

– Есть такая старая поговорка: "Сомневаться можно во всем, кроме смерти и налогов", – ворчал Чарлз. – А я бы добавил: "(Кроме смерти, налогов и войны". По Мальтусу, войны необходимы для того, чтобы снизить прирост населения?

Он пропускал через себя ежедневные новости и в тщательно отредактированном виде преподносил их детям, если они оказывались рядом и слушали. Эмму газетные страсти мало трогали. Где-то в глубине души ей казалось, что газеты – это лишь раскрашенные черной краской игрушки, ежедневные соски для простодушных мужчин. Проходили дни, одни сплетни сменяли другие. Все это так недолговечно! Волновало и заботило Эмму другое – благополучие ее мужа, детей, дома.

В конце апреля 1856 года Чарлз решил предстать перед высоким судом и подвергнуть свое детище испытанию. Он пригласил в Даун-Хаус Чарлза Лайеля, Джозефа Гукера, Томаса Гексли и Томаса Уолластона вместе с женами. Чтобы собрать эту четверку в Даун-Хаусе, потребовался месяц переписки. Леттингтона он послал с экипажем на станцию в Сиденхэм, где тот нанял второго извозчика, чтобы привезти всех. Чарлз не ждал от друзей единодушного одобрения, скорее, ему требовалась критическая оценка его теории.

В 1856 году Лайель опубликовал всего одну статью, ио его "Основы геологии" выдеоживали уже девятое, расширенное издание. Джозеф Гукер продолжал работать над флорой Тасмании. Томас Гексли меньше года как женился. Некий доктор, известное светило, предсказал, что мисс Генриетта Хиторн не протянет и полгода, но супружеская жизнь с экспансивным, но нежным Томасом Гексли излечила ее. Два последних года Гексли читал лекции в Государственной горной школе на Джермин-стрит и был главным естествоиспытателем в Геологическом обществе. Ему предложили возглавить кафедру биологии в Эдинбургском университете, но он отказался – предпочитал работать в Лондоне, где его как раз попросили выступить с лекциями в Королевской ассоциации. Тридцатичетырехлетний Томас Уолластон посвятил себя изучению жуков Мадейры, островов Зеленого Мыса и Святой Елены. Там он и почерпнул свидетельства, подтверждавшие его веру в существование затонувшего континента Атлантиды, это была его любимая фантазия. Свою первую научную работу он написал, когда еще учился в Кембридже, в колледже Христа.

К вечеру в пятницу гости собрались на ступенях Даун-Хауса. Эмма потеснила детей и освободила четыре спальни. А чтобы управиться на кухне, наняла в деревне еще одну женщину. Когда гости отдохнули с дороги и спустились в гостиную выпить по бокалу шерри, Эмма сказала им:

– У всех у вас сегодня был трудный день, наверное, некогда было как следует пообедать. Перейдем в столовую, надеюсь, нам удастся восполнить этот пробел.

Освещенный полудюжиной свечей, обеденный стол был прекрасен. Сэлли приготовила запеченного лосося, тушеную телятину с соусом и картофелем, яблочный пудинг, обсыпанный хлебными крошками. Гости с аппетитом поглощали блюдо за блюдом. В отличие от первого обеда, который Эмма дала для коллег Чарлза на Аппер-Гауэр-стрит, 12, где мужчины говорили почти шепотом и, казалось, разговор вот-вот умрет, на сей раз все были оживлены, веселы и разговорчивы. Едва разделавшись с лососем, гости принялись -обсуждать ледниковый период; могли или нет северные растения мигрировать на юг, даже к экватору, как это сделали многие племена; верно ли, что единственными существами, выжившими после таяния льдов, были те, которые сумели заползти, поколение за поколением, на горы, как это было на Цейлоне, Яве, в горах Бразилии. Женщин за возбужденными мужскими голосами почти не было слышно, они мирно беседовали вполголоса.

После обеда все вернулись в гостиную. Эмма немного поиграла на рояле. Чарлз организовал две партии в триктрак с меняющимися участниками. По комнатам разошлись рано – Чарлз попросил коллег спуститься к завтраку в семь утра. К восьми часам все пятеро закрылись в кабинете Чарлза. Старшим по возрасту среди них был пятидесятивосьмилетний Лайель, и Чарлз посадил его в кресло, стоявшее в углу. Сорокасемилетний Дарвин сел справа от Лайеля, тридцатидевятилетний Гукер – слева, а самому молодому, тридцатилетнему, Гексли пришлось довольствоваться обитой материей скамеечкой, которой Чарлз пользовался все годы работы над усоногими рачками.

Взгляду Чарлза предстали чисто выбритые лица, внимательные глаза. Все пятеро бывали в далеких и экзотических странах, встречались с опасностью, вернулись с богатейшими знаниями.

– Первым делом я хотел бы узнать, что вы думаете о географическом распространении на земле растительных и животных видов. Мне кажется, что сходство живых существ, населяющих весьма удаленные друг от друга земли и острова, можно объяснить.

– Можно, – ответил Джозеф Гукер. – Но не с помощью твоей теории о семенах, плывущих через океаны. В далеком геологическом прошлом существовали огромные материки, соединявшие такие далекие земли, как Новая Зеландия и Южная Америка. Землю опоясывала цепь материков, многие из которых исчезли. Сотни маленьких островков наших дней – это вершины затопленных материков.

– Согласен, – решительно заявил Уолластон. – Я убежден, что Атлантида была таким соединительным материком. Жуки различных видов свободно летали по всему земному шару, и теперь они водятся в любом уголке земли.

Чарлз решил ответить Гукеру.

– Мои опыты с семенами доказали, что некоторые из них способны жить в соленой воде до восьмидесяти дней, а потом прорастать на грядке. Я выяснил, что в экскрементах перелетных птиц часто содержатся семена, которые, попав на плодородную почву, могут дать побеги, даже если это очень далеко от родных краев. То же относится и к большим птицам, переносящим в когтях грязь. В этой грязи есть живые семена.

– Похоже на правду, – пробурчал Гексли. – По крайней мере, это лучше, чем каждый раз изобретать материк, стоит нам столкнуться с растением, птицей, пресмыкающимся, найденными в тысяче миль от им подобных.

– Давайте вернемся к вашей теории видов, – предложил Лайель. – А как насчет людей, Дарвин?

Чарлз даже вздрогнул:

– Что насчет людей?

– Ведь они тоже вид?

– Разумеется.

– Тогда каков путь их эволюции?

– Ну нет! – бурно запротестовал Чарлз. – Человек – это запретная зона.

– Почему же? – вкрадчивым голосом спросил Лайель. – Разве мы не могли произойти от орангутанга? Допустим, с Борнео или Суматры. Рост самцов превышал четыре фута, это не намного ниже изящно сложенных танцовщиков с острова Крит. В один прекрасный день вам все равно придется заняться происхождением человека. Поэтому ваш подход я считаю неприемлемым – в общую картину не вписывается человек. Распространенная точка зрения такова, что все разновидности рода человеческого произошли от одной пары. Насколько могу судить, против этой теории нет серьезных возражений.

Чарлз не клюнул на приманку. Он спросил:

– Кто-нибудь из сидящих в этой комнате согласен с моей теорией о том, что борьба за существование есть движущая сила эволюции современных форм жизни?

Гости переглянулись. Затем Лайель и Гукер сказали, что Чарлзу потребуется немалый запас бесспорных фактов, подтверждающих его идею об исчезновении прежних разновидностей и видов. Томас Гексли заявил, что он и сам готов посвятить больше времени работе в этой области. А Томаса Уолластона слова Чарлза всерьез обеспокоили. Подход Чарлза оскорблял святость библейской книги Бытие. В голосе Уолластона слышался легкий упрек.

– Разумеется, меняется наш мир и населяющие его существа. Мы все согласны с тем, что был ледниковый период, а до него много прочих периодов. Но все они логически объяснимы. Когда бог по причинам, известным ему одному, задумал произвести на нашей земле серьезные перемены, он просто создал разные материки, моря, заселил их разными птицами, рыбами, цветами, деревьями. Ведь, в конце концов, он создал мир всего за шесть дней! Так разве не мог он позже перекроить этот мир по своему желанию? Думаю, что мог.

Они беседовали до полудня, потом Чарлз повел друзей на прогулку по Песчаной тропе. Пообедав, все разошлись по комнатам отдохнуть. В три часа снова собрались в кабинете, и Чарлз рассказал о своей работе с пятнадцатью разновидностями обыкновенного голубя.

– Работу по классификации прекрасно ведут такие люди, как Генсло, Броун, Вы, Томас, Гукер, Аса Грей в Гарварде. Это колоссальная задача ведь на поверхности земли, в воздухе, в морях все живое существует в сотнях тысяч разновидностей, и я утверждаю, что это вызвано суровой, а порой и жестокой необходимостью изменений, без коих невозможно приспособиться к окружающей среде и выжить. Именно эта классификация будет постаментом для моей теории о естественном отборе – или могильным камнем.

В воскресенье утром, когда гости отправились в деревенскую церковь, Чарлз попросил Лайеля остаться, чтобы показать ему "багаж" накопленных доказательств.

– Лайель, не следует ли определить естественный отбор как сохранение видов, лучше других ведущих борьбу за выживание? В этом состязании любая разновидность имеет все шансы выжить, но в ней должны произойти органические изменения, она должна приспособиться к пище, хищникам, среде, перенаселенности. А те разновидности или виды, которые не могут приспособиться к условиям жизни, вымирают. Вы за свою жизнь видели немало иског паемых останков. Почему одни подвиды исчезли, а другие существуют?

Лайель посмотрел по сторонам, выбирая, в какое кресло сесть, но в конце концов принялся шагать по комнате.

– Зубы мудрости у меня прорезались на "Основах геологии" Лайеля, – с нажимом сказал Чарлз. – У великих ученых не бывает тупоголовых учеников.

Лайель даже покраснел.

– Я решительно вам советую, Дарвин, начать писать книгу с изложением вашей теории. Гораздо более подробную, чем очерки, которые вы писали несколько лет назад.

Чарлз молчал. Лайель настаивал:

– Используйте материал, наиболее ясно подтверждающий ваши выводы. Но не медлите, садитесь за работу сейчас же, иначе кто-нибудь опередит вас, и ваши лавры достанутся ему.

С неохотой Чарлз ответил:

– Да, не желал бы я, чтобы кто-нибудь выступил с моей теорией раньше меня.

После обеда друзья снова собрались в кабинете – к вечеру Чарлз обещал доставить гостей на станцию.

– Мне нужно знать ваше отношение к моим идеям, – сказал он собравшимся. – Прошу вас, задавайте безжалостные вопросы.

И посыпались вопросы: каким образом у насекомоядных и сухопутных животных появились огромные крылья (летучая мышь)? Что сказать о пингвине, который использует крылья лишь при нырянии? Как объяснить, что пресмыкающиеся раньше летали? Почему у низших животных один и тот же орган часто служит для пищеварения и дыхания? Как могут шестьсот гусениц на однородном участке долины реки Амазонки превратиться в шестьсот различных видов бабочек?

Чарлз спокойно отвечал, используя свою теорию о естественном отборе, об изменчивости видов. Спокойно выслушивал их возражения.

Рассаживая гостей по экипажам, он сказал им:

– Да, это была для меня хорошая встряска. Большое спасибо за все, особенно за долготерпение.

Джозеф Гукер, посадив жену в стоявшую перед домом коляску, повернулся и сказал:

– Я уже как-то говорил: всегда покидаю этот дом с чувством, что ничего сюда не принес, а уношу столько, что едва не падаю под тяжестью груза.

– Вы тоже считаете, что мою работу о видах следует опубликовать?

– Конечно, Дарвин.

– Но как? Я не хочу подводить редактора или коллегию – ведь, публикуя ересь, они здорово рискуют.

– При выдвижении новых идей риск неизбежен, – ответил Гукер. – В издательствах и научных обществах это хорошо знают. К тому же они всегда могут отказаться. Или сопроводить материал словами о том, что Общество или издатель не разделяют взглядов автора.

– Не знаю, хватит ли у меня мужества засесть за необъятную, как ее называет Лайель, книгу. Мне было бы проще начать, если бы я знал, что речь идет о тонкой книжице…

– Начинайте как угодно, – убежденно произнес Гукер, – но садитесь за работу немедленно!

Сбор всех материалов потребовал титанических усилий – на это ушло две недели, – и вот 14 мая он уселся в свое большое кресло, положив поперек подлокотников дощечку для письма. Ранее он использовал для заметок любой подвернувшийся клочок бумаги. Но сейчас речь шла о настоящей рукописи. Из шкафа он достал стопку бумаги размером восемь дюймов на двенадцать, обмакнул перо в чернильницу и начал писать: "Никто не должен удивляться тому, сколько еще остается непонятного в вопросе о происхождении видов и разновидностей, если иметь в виду наше поразительное невежество в том, что касается взаимосвязи множества окружающих нас живых существ. Кто способен объяснить, почему одни виды распространены широко и весьма многочисленны, тогда как другие родственные им виды водятся лишь в определенных местах и достаточно редки? Тем не менее эти отношения чрезвычайно важны, ибо они определяют нынешнее благосостояние и, как мне кажется, будущий успех и развитие всех населяющих нашу землю существ. Еще меньше нам известно о взаимосвязи бесчисленных обитателей мира во многие прошедшие геологические периоды его истории…"

Страницы так и вылетали из-под его пера. Он писал только на одной стороне листа, но иногда возвращался к написанному и добавлял что-то между строк. Если мысль не нравилась ему, он безжалостно вымарывал строку. Он что-то вставлял с помощью знаков, дописывал фразы на полях, иногда переворачивал лист и сочинял целый абзац. Делал для себя карандашные пометки, например "показать Гексли". Иногда подклеивал к страницам дополнительные куски, подкалывал их булавками.

Его почерк, по собственному утверждению, был "страшно корявым", но он знал, что мысли его текут и ложатся на бумагу гладко. А переписчик сделает ему хороший экземпляр. Знал он и то, что иногда делал ошибки в орфографии и пунктуации. Но это не тревожило его. Перед ним стояла одна задача изложить свою теорию доступным и ясным языком, не скрывая ее недостатков, делая определенные оговорки и указывая на трудности, доказательно подтвердить свою теорию о том, что философы называют "тайной тайн".

Часы отдыха он проводил на воздухе, наблюдал за растениями, прораставшими между корней деревьев. Он озадачил своих детей, показав им, как двадцать девять растений проросли из столовой ложки грязи, которую он зачерпнул в маленьком пруду. В письме Фоксу он упомянул число страниц, написанных им за месяц. Получив восторженный ответ Фокса, Чарлз написал ему: "…смею заметить, что сказанное тобой о моей работе очень верно: у меня приступ словесного недержания. Надеюсь все же, что работа выйдет достаточно скромной".

Серьезное чтение вместо того, чтобы приносить пользу, раздражало его. Недавно опубликованная работа Томаса Уолластона "Об изменениях видов" основывалась больше на теологии, чем на биологии. Всех, кто с ним не согласен, Уолластон клеймил как носителей "крайне вредных"… "абсурдных"… "необоснованных" идей.

При следующей встрече в Лондоне Чарлз сказал Уолла-стону.

– Вы словно Кальвин, сжигающий на костре еретиклв.

– Сверхчестность – ваша характерная черта, – парировал Уолластой.

Чарлз получил письмо от Самуэля Вудворда, сотрудника отдела геологии и минералогии Британского музея, ранее опубликовавшего солидную книгу о раковинах. Вуд-ворд также придерживался мнения, что все острова Тихого и Атлантического океанов являются остатками материков, затопленных в период существования видов, сохранившихся доныне. Негодованию Чарлза не было границ. Свой протест он выразил в письме к Лайелю: "Если сложить вместе все материки, созданные в последние годы Вудвордом, Гукером, Уолластоном и Вами… неплохой кусочек земли получится!"

Гукеру он написал: "Мне надо перестать беситься, утихомириться и не мешать вам всем печь материки, как блины!"

Между тем Горасу уже исполнилось пять с половиной лет. Эмма и Чарлз были уверены в правоте Генри Холланда, утверждавшего, что зачатие возможно лишь до определенного возраста – так повелела природа. Но в июне 1856 года, в сорок восемь лет, Эмма обнаружила, что снова в положении.

Они сидели в спальне возле арки окна. Чарлз положил жене руку на плечо, притянул к себе. Десятки извинений готовы были сорваться с его губ. Наконец он произнес:

– Мы сделаем все, чтобы твоя жизнь стала легче и счастливее.

Она опустила голову ему на плечо:

– Я не привыкла противиться воле господней.

Французы говорят, что "аппетит приходит во время еды". Англичане утверждают, что "мысли приходят во время письма". К середине июля, когда Чарлз писал уже два месяца подряд, ему удалось справиться с занозистой проблемой. Он написал Лайелю: "Я только что закончил подробное описание холодов в тропических районах во время ледникового периода и вызванной ими миграцией организмов… Все это соответствует теории об изменении видов".

В письме к Гукеру он заметил: "Какую книгу о неловких, расточительных, ошибочных, постыдных и невероятно жестоких деяниях природы мог бы написать подручный дьявола!"

С Джозефом Гукером у Чарлза сложились весьма своеобразные отношения. Они любили друг друга, восхищались друг другом, старались бывать вместе возможно чаще, еженедельно обменивались длинными письмами. И в то же время буквально воевали, отстаивая свои взгляды по тем или иным научным проблемам. Уютно устроившись в кресле в своем кабинете, Чарлз забрасывал наделенного ангельским терпением Гукера всевозможными просьбами:

"С присущей вам искренностью вы говорите о том, что многочисленные населяющие землю существа созданы непосредственно богом, и это противоречит моим суждениям. Если вам удастся доказать хотя бы один такой случай, моя теория рассыплется в пух и прах. Но я предпринимаю все возможное, чтобы разбить самую сильную оппозицию.

А сейчас хочу попросить вас о величайшем одолжении: прочитать переписанные набело страницы (около сорока!!) о флоре и фауне Арктики и Антарктики и о предполагаемом ледниковом периоде. Вы меня чрезвычайно этим обяжете, потому что без вашей помощи я обязательно насажаю ошибок в области ботаники".

Сорок страниц составляли лишь половину того, что он первоначально собирался вместить в "тонкую книжицу". Шли недели, и стопка исписанных листов на его столе становилась все выше.

"Очень хорошо, – подбадривал он себя, – природа материала такова, что вместить его в маленькую книгу невозможно".

Из писем Лайеля следовало, что "теория об изменчивости видов тянет его к себе словно магнитом".

В середине июля он разрешил упомянуть в предисловии к будущей книге, что работу Дарвина он одобряет. Чарлз был на седьмом небе от радости. Сэр Чарлз Лайель одобряет подход к происхождению видов, более глубокий, нежели исследования доктора Эразма Дарвина, французских ученых Ламарка и Кювье, Роберта Чеймберса, подход, разрабатываемый вот уже двенадцать лет, но до сих пор не принимаемый всерьез, – каким ударом это будет для коллег-ученых! К книге сразу появится доверие. Но когда же он ее опубликует? Ведь уже пошла вторая сотня страниц!

Если выдавалась свободная минута, Чарлз спешил провести ее в саду с детьми, помогал ему даже пятилетний Горас – они пытались скрещивать цветы. Душистый горошек, орхидеи или шток-розы слабо поддавались скрещиванию. Во время очередного визита в Кью, когда Джозеф Гукер показывал Дарвину, как идут работы по созданию нового озера – вода будет подаваться из Темзы, Чарлз пожаловался:

– До чего я невежествен! Даже не знал, что душистый горошек нельзя обрезать – для него это смерть.

– Этого не знал никто! Но я не позволю вам заниматься этим одному. Я начну скрещивать растения в Кью. Кстати, прочитав ваши записи до конца, я обнаружил, что все особи видов, на которые вы ссылаетесь, имеют, как мне показалось, непрерывное распространение.

– Другими словами, они… эволюционируют?

– Похоже, что так.

Худое лицо Чарлза расплылось в благодарной улыбке.

– Значит, хотя бы частично вы согласны со мной – я очень этому рад.

Воспрянув духом, он решил, что будет полезно в одном документе вкратце изложить смысл дела всей его жизни. Он сделал это в ответном письме Асе Грею, который постепенно становился ведущим ботаником в США. Чарлз написал своему другу:

".. Либо виды были созданы независимо, либо они произошли от других видов… Думаю, вполне возможно показать, что человек сохраняет те разновидности, которые наиболее этого заслуживают, другие же уничтожает… Как честный человек, должен вам сказать, что пришел к еретическому выводу: независимо возникших видов не существует, виды – это всего лишь ярко выраженные разновидности…

Еще одно слово в свое оправдание (ибо уверен, что вы обольете презрением меня и мои чудачества) – все мои выводы о том, как меняются виды, основаны на длительном изучении работ агрономов и ученых-садоводов (и бесед с ними); я совершенно ясно представляю себе средства, которыми пользуется природа, чтобы изменить виды и приспособить их к чудесным и исключительно прекрасным обстоятельствам, воздействию которых подвержено любое живое существо…"

При следующей встрече он сказал Гукеру:

– Какой наукой станет естественная история, когда мы будем лежать в могилах, когда законы изменения будут считаться важнейшими в естественной истории!

Отчасти вследствие написанного им письма Чарлз получил от Асы Грея приглашение приехать в США и прочитать лекции о сделанных им открытиях, проезд на пароходе в оба конца будет оплачен.

На мгновение Чарлз даже забыл о своей работе: вспомнился "Бигль", сам Чарлз еще молод, он лежит в гамаке в своей каютке, отщипывает кусочки печенья, глотает изюм – по наказу отца, – а под ним сердито ворочается океан.

В это лето каждый вечер Чарлз читал Эмме. К счастью, популярной литературы в тот год вышло много. В лондонских книжных лавках он приобрел "Каллисто" Джона Генри Ньюмена, роман в стихах Элизабет Браунинг "Аврора Ли", "Джон Галифакс, джентльмен" Дины Марии Муллок, "Бритье Шагпета" Джорджа Мередита.

Когда Эмме хотелось прогуляться на свежем воздухе, Чарлз водил ее по Песчаной тропе три или четыре круга. Они получили добрые вести об их втором сыне, одиннадцатилетнем Джордже; он прекрасно успевал в школе в Клэп-хеме, которую возглавлял его преподобие мистер Притчард, беззаветно влюбленный в науку. Джордж, представленный отцом как "страстный энтомолог", не был ограничен изучением греческого и латыни, но постигал математику, обучался рисованию и современным языкам, собирал коллекцию жуков и насекомых. Ежемесячно ему разрешалось на день съездить домой.

Сам Чарлз никуда не ездил. Помимо работы над распухавшей рукописью он следил за воздействием соленой воды на растения, изучал голубей и кроликов. Как оказалось, скелеты домашних кроликов имеют различия. Удивительно, думал Чарлз, что ни один зоолог не счел важным всерьез заняться изучением настоящих различий в скелетах домашних животных и птиц. Он все больше убеждался, что в ботанике философский дух присутствовал куда в большей степени, чем в зоологии. Даже общим положениям в зоологии он не очень доверял, предпочитал справиться у ботаников.

Он работал полный рабочий день и довольно долго не испытывал недомоганий; беспокоили его разве что прострелы в пояснице, в такие минуты не разгибалась спина.

Он решил, что весной на пару недель поедет в водолечебницу около Мур-Парка в Хартфордшире; он не мог заставить себя вернуться в Молверн ведь там похоронена маленькая Энни.

За осень у него скопились новые сотни страниц тщательно документированного материала. Он писал невероятное количество писем с вопросами скотоводам, садоводам, путешественникам – любому другому человеку в Англии с головой хватило бы одной этой переписки.

Чарлз начал с темы, которая была ему хорошо знакома, – видоизменения при одомашнивании. Он указал, как, руководствуясь принципом отбора, скотоводы и птицеводы улучшали породу скота, овец, скаковых лошадей, веерохвостых и зобастых голубей.

"В настоящее время выдающиеся животноводы проводят методичный отбор, имея перед собой ясную цель – вывести новые подпороды, превосходящие им подобные".

Таким же было положение в мире ботаники, где по сравнению с предыдущим поколением явно увеличились размеры и красота розы, георгина, фиалки и других цветов. Благодаря замечательному искусству садовников, которые при появлении чуть лучшей разновидности сразу начинали ее культивировать, заметно улучшились овощи в огородах, груши и яблоки, клубника.

К 13 октября он закончил главу "О видоизменении. при одомашнивании", а также часть раздела "О географическом распространении". Желая проверить себя, он отвез эту часть работы Гукеру и провел в его доме приятный вечер, так что едва успел на поезд, отходивший с вокзала в половине десятого. Гукер прислал длинное письмо, в котором дал оценку работе: "Прочитал Вашу рукопись с большим удовольствием, почувствовал себя обогащенным. Свою теорию Вы доказываете в высшей степени убедительно, и у меня теперь куда более благоприятное мнение об изменениях, чем было раньше. В первой части требуется кое-какая редактура. Я сделал карандашом пометки по отдельным словам и т. п.. чтобы лучше постичь написанное. Местами читается тяжело. Я набросал пару страниц с замечаниями, на многие из них ответ был получен по мере чтения рукописи…"

Некоторое время Чарлз занимался небольшими хищными птицами, потом снова сосредоточился на "путешествиях" семян через океаны. Семена, пробывшие в желудке орла восемнадцать часов, не потеряли всхожести. Изучая во время прогулки экскременты маленьких птиц, он нашел в них шесть различных сортов семян. На лапке найденной им куропатки он обнаружил ком засохшей земли – вполне достаточно, чтобы перенести немало живых семян. Он подумал о миллионах куропаток, перелетающих с места на место – было бы странно, если бы семена растений не переносились через моря. Еще одно семя проросло, проведя два с половиной часа в желудке совы. Друзья-орнитологи заверили его, что сова может нести семена "бог знает сколько миль; в штормовую погоду даже четыреста – пятьсот".

Услышав это, Чарлз возликовал.

Он пытался писать сжато; несмотря на удовлетворение от работы, его все время угнетала мысль, что главы непомерно растягиваются. Сейчас он работал над главой о причинах плодородия и бесплодия и о скрещивании в природе, написал уже больше сотни страниц и не видел возможности что-то из нее выкинуть.

6 декабря Эмма родила десятого ребенка, снова мальчика, которого они назвали Чарлз Уоринг. Доктор дал Эмме хлороформ, в последнее время ставший в Англии популярным, потому что его одобрила королева Виктория – когда она рожала восьмого ребенка, четвертого сына, ей дали именно это анестезирующее средство. У Эммы роды начались столь внезапно и бурно, что доктор даже заметил:

– Хорошо, что я сидел рядом, а то ваш сын появился бы на свет без моей помощи.

К середине декабря Чарлз закончил третью большую главу, названную им "О возможности скрещивания всех организмов: о подверженности воспроизводства изменениям". Такая скорость отчасти объяснялась тем, что он использовал готовые страницы из записной книжки 1837 года, а много справочного материала почерпнул из второй записной книжки – с февраля по июнь 1838 года.

"Краду сам у себя, – размышлял он. – Но все равно эти разделы я сегодня не написал бы лучше, почему же не воспользоваться оригиналом?"

Однажды вечером, когда Эмма уже обрела былую бодрость, Чарлз сидел на краешке постели и держал ее за руку.

– Полдюжины парней! Господи, ведь всех их надо посылать в школу, потом учить будущей профессии.

– А приданое для двух дочерей! – поддразнила она. – Найдем ли мы средства на все это?

Он принес наверх свои бухгалтерские книги, подвернул фитилек керосиновой лампы. Он вел эти книги со дня переезда на Аппер-Гауэр-стрит. Как и раньше, все расходы он делил на двадцать категорий: пища, керосин, мыло, чай для слуг, книги, платья для Эммы и девочек, одежда для мальчиков, оплата прислуги, обучение… Здесь же с точностью были записаны все его доходы, и дело было заведено так, чтобы никогда не тратить больше, чем они получали от различных железнодорожных акций, акций лондонского порта, фарфоровой компании "Веджвуд".

– Ничего, управимся. В 1854 году наш доход составил 4603 фунта, из этой суммы нам удалось сберечь на вложения 2127 фунтов. В 1855 году мы получили чуть меньше 4267 фунтов, а сэкономили и вложили даже больше – 2270 фунтов. В прошлом году приход был 4048 фунтов, а в оборот мы пустили 2250 фунтов. Уверен, что не ошибаюсь, и доходы наши будут расти вместе с детьми, а все дополнительные затраты окупятся.

– Огромное спасибо, ты меня успокоил, – проговорила Эмма с притворным облегчением. – А то я уже начала бояться, что мы вырастим необразованных Дарвинов.

– О-о, это принесло бы мне немыслимые страдания. И они засмеялись.

Весь январь он проработал над завершением четвертой главы "Изменения в природе". Соединить материал в жесткую логическую цепь – это потребовало большого внутреннего напряжения, и Чарлз был измотан. Он признался Эмме:

– Что-то я стал себя хуже чувствовать. – Ты слишком много работаешь.

– Но что же делать? Книга получается очень большой. Хочу, чтобы рукопись вышла безупречной. Я словно Крез, сгибающийся под тяжестью своего богатства. Стал принимать минеральные кислоты – я читал о них раньше, по-моему, помогает.

Эмма предложила ему поехать в водолечебницу около Мур-Парка прямо сейчас, не дожидаясь весны, ведь это всего в сорока милях от дома.

– Не представляю, как смогу оставить рукопись, опыты. Она окинула его осторожным, изучающим взглядом.

– Чарлз, дорогой мой, а не проснулся ли в тебе эгоизм? Уж не ищешь ли ты мировой славы от своей книги?

Чарлз пожал плечом, как бы говоря: "Кто знает?"

– Просто я безумно увлечен работой, вот и все. Но и безделица слава, сегодняшняя или посмертная, мне небезразлична. Впрочем, слишком большого значения я ей не придаю: насколько я знаю себя, будь мне известно, что имя автора этой книги навсегда останется анонимным, я бы работал с тем же усердием, но получал бы от работы меньше удовольствия.

Его загородная изоляция объяснялась, в частности, желанием избежать конкуренции и зависти со стороны лондонских ученых. С этими явлениями он столкнулся давно, когда посещал заседания Зоологического общества, особенно ему помнилось заседание Королевского общества весной 1848 года, на котором Ричард Оуэн критиковал Гидеона Мантелла. Теперь, в 1857 году, ссора вспыхнула между Ричардом Оуэном и Томасом Гексли. После возвращения Гексли из четырехлетнего плавания на "Рэттлснейке" Оуэн обратился к первому лорду Адмиралтейства с просьбой дать Гексли оплачиваемую работу на корабле "Фисгард".

– Оуэна я считаю великим человеком, – сказал тогда Гексли Чарлзу, как он курит сигару, с какой страстью поет!

Вместе с Чарлзом и другими Оуэн голосовал за принятие Гексли в члены Королевского общества. Но Чарлз все равно решил предостеречь Гексли, как его самого в свое время предостерег Лайель:

– Будьте осторожны с Оуэном. Он на вас еще набросится. Он набрасывается на всех. Это у него в крови.

Вскоре Гексли убедился в двуличности Ричарда Оуэна, которого большинство современников боялись и ненавидели – за его недобрые шутки, за высмеивание подчиненных. Оуэн был человеком незаурядным и не скрывал, что это ему известно. Он относился к Гексли пристойно лишь до тех пор, пока не понял, что тот способен поколебать его безоговорочный авторитет в зоологии. Первый раз Оуэн показал себя, когда не позволил напечатать в "Трудах Королевского общества" статью Гексли "О морфологии головоногих моллюсков". Гексли сказал по этому поводу:

– Оуэн считает естественный мир своей вотчиной и никому не позволяет туда вторгаться.

Чарлз был свидетелем растущего антагонизма между двумя учеными, в конце концов приведшего к ссоре. В начале года Оуэн, пользуясь своим положением в Государственной горной школе, присвоил себе титул профессора палеонтологии и серьезно пошатнул позиции Гексли в этой школе. Гексли порвал всякие отношения с Оуэном.

– Оуэн делает все, чтобы зажать меня, да и не только меня! Пусть поостережется. В моих предметах я разбираюсь лучше, чем он, и готов сражаться с полудюжиной драконов. Да, у него едкое перо, но могу сказать о себе не без лести, что не уступлю ему и в этой сфере.

Чарлз предвидел, что эти два антагониста: представитель старой гвардии, пытающийся всеми средствами сохранить статус-кво, и ученый помоложе, без оглядки рвущийся к лидерству, в один прекрасный день схватятся не на жизнь, а на смерть, и битва эта всколыхнет весь научный мир и оставит неизгладимый след в истории. Но Чарлз не знал, не мог даже представить себе, что эпицентром и даже побудительной силой этой битвы станет он сам.

Чарлз не раз приглашал в Даун-Хаус контр-адмирала Роберта Фицроя с женой. Первая жена Фицроя, Мэри О'Брайен, умерла, оставив ему четверых детей. И он женился на дочери своей кузины. Сейчас чета Фицроев приняла приглашение, и Чарлз предвкушал удовольствие от воспоминаний о годах, проведенных вместе на борту "Бигля". Но Фицрой сразу же дал понять, что приехал с другой целью. Мужчины удалились в кабинет, Чарлз предложил заметно постаревшему Фицрою кресло. Волосы адмирала побелели, взгляд стал жестким. Тем не менее он и сейчас оставался представительным мужчиной.

– Дарвин, помните ли вы, как мы плыли в вельботах по реке Санта-Крус в апреле 1834 года? Когда мы двигались вдоль равнин, покрытых огромными валунами, футов на сто погруженных в породу, я сказал: "Едва ли на эту работу ушло всего сорок дней потопа".

– Помню. Вы упомянули об этом в последней главе вашей книги.

– Да, но лишь потому, что я очень плохо знал Библию, не разбирался в священном писании. Я кое-что прослышал о ваших теориях. Вы, что же, отрицаете достоверность книги Бытие?

– Ее опровергает природа. Я лишь записываю то, что вижу. Природа никогда не лжет.

– Значит, лжет Библия? Стыдитесь!

– Во всем мире накапливаются сведения о том, что нашей планете много миллионов лет. Что вся жизнь на ней возникала, изменялась, приспосабливалась к обстоятельствам, связанным с перенаселенностью, запасами съестного, наличием хищников, климатом. Многим видам не удалось приспособиться, и со временем они исчезли. Вы видели органические остатки костей на Пунта-Альте. Некоторые виды за миллионы лет подверглись радикальным изменениям, их невозможно узнать, а изменения эти были продиктованы потребностью их внутренних органов, не говоря уже о внешнем облике. И жизнь на земле в ее нынешнем виде – это не что иное, как выжившие и наиболее успешно приспособившиеся виды. Фицрой вспыхнул.

– И каков же ваш вывод? Что первый человек явился на свет ребенком или дикарем? По моему разумению, такое абсолютно невозможно. Такой человек погиб бы через несколько часов. Я согласен лишь с одним толкованием: человек был сотворен с совершенными телом и разумом, а как вести себя дальше, ему было подсказано свыше.

Фицрой стал объяснять, что первые кочевники, покинувшие цивилизованную Малую Азию, вскоре лишились письменных принадлежностей, одежды, детям они прививали лишь простые бытовые навыки и так, постепенно, удаляясь от совершенства, они превратились в дикарей.

Лицо его посуровело.

– Есть ли у нас хоть тень основания для того, чтобы считать, будто дикие животные или растения улучшились с момента их появления? Разве может разумный человек поверить, что первая особь любого рода, вида или типа была самой низшей? Но почему же тогда эти никуда не годные философы считают, что дикие расы возникли отдельно, в разных местах и в разное время?..

Он не мог более сдерживаться.

– Мозаичность мироздания непосредственно связана с потопом. Моисей обладал сверхъестественными познаниями. Это он заявил, что свет возник до того, как нам были ниспосланы солнце и луна. Разве в первой части книги Бытие не говорится, что "отделил бог свет от тьмы. И назвал бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один"? И уже потом бог создал два больших светила, чтобы большее из них правило днем, а меньшее ночью…

Чарлз вовсе не желал ссориться с гостем, к тому же его бывшим капитаном и старым другом. Он примирительно заговорил:

– Друг мой, я вовсе не желаю хулить прекрасную поэзию Ветхого Завета. Я ценю его, как любой другой человек…

Но все было впустую. Фицрой бушевал еще целый час, вдохновенно цитировал Библию, указывал главу и стих, всеми силами стараясь доказать, что книга Бытие верна до последней строчки. Деяния бога совершенны. Чарлз все глубже вжимался в кресло, стараясь укрыться в нем, как в пещере во время шторма. Первая жена Фицроя была женщиной крайне религиозной. Может, он отдавал дань ее памяти, сражаясь за ее убеждения?

Внезапно Фицрой закончил проповедь. Чарлз вскочил на ноги:

– Прошу вас, сэр, прогуляемся. В этой части Кента самый нежный в Англии дерн. А когда вернемся, посидим у огня в гостиной за чаем с лепешками. Я бы хотел поближе познакомиться с вашей Марией.

Благодаря приветливости Дарвина положение удалось спасти. Во время чая и за ужином он следил, чтобы беседа не затухала. Почуяв неладное, Эмма тоже поддержала спасительную крышу разговора над их головами. Наутро чета Фицроев возвращалась в Лондон, и Чарлз в своем экипаже отправил их на новую, расположенную ближе станцию в Бекенеме. Прощаясь, Фицрой торопливо и без улыбки пожал протянутую руку Чарлза. Когда они уехали, Чарлз сказал себе: "У меня есть нехорошее предчувствие, что с моим прекрасным идеалом, Робертом Фицроем, я больше не увижусь".

Работа продвигалась. 3 марта 1857 года Чарлз закончил пятую главу "Борьба за существование", а всего месяц спустя была завершена шестая, и главная, глава – "Естественный отбор". Изо дня в день он перекрывал установленную норму, и это угнетало его. Он сказал Эмме:

– Вставая поутру, я понятия не имею, сколько страниц напишу до вечера.

– Почему не воспользоваться твоим "методом Песчаной тропы"? предложила Эмма. – Перед началом работы реши, сколько хочешь написать страниц, выложи на тропе столько же камешков и выбивай их по одному, когда выходишь проветриться. Кончились камешки, – значит, и работе на сегодня конец.

– Эмма, ты гений. Если бы выразить мысль было так же просто, как пройтись по тропинке…

Но предложение Эммы пошло на пользу. Каждый раз, когда ему казалось, что то или иное положение доказано, приведен весь необходимый вспомогательный материал, Чарлз из приготовленной кучки отбрасывал один маленький камешек.

Чарлз и Эмма не помнили, когда впервые заметили – с последним ребенком что-то неладно. Это была не болезнь, не боли, потому что малыш почти не плакал. Он хорошо ел и физически развивался, как все нормальные дети. Но все время был какой-то вялый. Обычно дети водят перед глазами пальцами и разглядывают их – он этого не делал.

И когда Эмма или Чарлз брали сына на руки поиграть, глазенки его не вспыхивали.

– Его лицо ничего не выражает, – сказал Чарлз Эмме, стоявшей по другую сторону кроватки. – Я всегда следил за игрой чувств на лицах других наших малышей. Какое разнообразие! Жаль, что мисс Торли ушла от нас. Новая гувернантка, мисс Паф, мне не по душе.

– Но ведь с ребенком сидит кормилица, а не мисс Паф. – Эмма поджала губы.

– Конечно, дети развиваются по-разному. Может быть, его ограничивает кроватка. В теплый день нужно выпускать его на коврик – пусть двигается как хочет.

– Я попробую музыкальные игрушки и яркие картинки – может, они пробудят у него интерес? – предложила Эмма. – Возможно- ли, чтобы четырехмесячному было скучно?

– У других детей ничего такого не было.

Тревогу вызывала и Генриетта. Ей нравилось болеть. Временами она бывала ко всему равнодушной, ела без аппетита. У Чарлза и Эммы еще не зарубцевалась травма после смерти Энни, поэтому они окружали Этти заботой и постоянным вниманием. Когда ей как-то сказали, что она будет завтракать в постели, это предложение пришлось ей по нраву. Она сказала родителям:

– Даже когда выйду замуж, всегда буду завтракать в постели.

В последнюю неделю апреля Чарлз поехал в водолечебницу около Мур-Парка, в графстве Суррей, недалеко от Олдершота. Владельцами там были доктор Лейн, его жена и мать, с которыми Чарлз был дружен. Приняли его хорошо. Процедурами ему не докучали: по разу в день душ и сидячая ванна. Единственным недостатком доктора Лейна, по мнению Чарлза, была молодость. Он был очень начитан, и его общество Чарлз предпочитал обществу доктора Галли, потому что Лейн не слишком верил во всякие эксцентрические теории и не пытался объяснить то, что не может объяснить ни один доктор.

Окрестности были прекрасным местом для прогулок. К концу первой недели Чарлз с удивлением обнаружил, сколь благотворно повлияли на него эти дни. Он лишний раз убедился, что для хроников водолечение – лучшее средство. Никаких книг у него с собой не было, и работа над видами не продвинулась ни на йоту; Чарлз чувствовал себя так хорошо, что 1 мая, в начале его второй недели в Мур-Парке, он решил ответить на письмо Алфреда Уоллеса, посланное с Целебеса через Борнео и пролив Массакар 10 октября прошлого года, то есть бывшее в пути пять с половиной месяцев. Чарлз получил его как раз перед отъездом из Даун-Хауса в Мур-Парк. Он написал Уоллесу:

"Дорогой сэр!

…Очевидно, что наши мысли во многом схожи, и в определенной степени мы пришли к одинаковым выводам. Что касается вашей статьи, опубликованной в "Анналах естественной истории", я согласен почти с каждым ее словом. Надеюсь, вы согласитесь со мной, что это встречается довольно редко – почти полное согласие с чьей-либо теоретической работой. Как ни прискорбно, но обычно на основе одних и тех же фактов разные люди приходят к разным выводам. Этим летом исполнится 20 (!) лет с того дня, как я начал вести свою первую записную книжку о том, как и каким образом виды и разновидности отличаются друг от друга. Сейчас я готовлю свою работу для печати, но тема столь всеобъемлюща, что, хотя я уже написал много глав, работы хватит еще года на два. Мне неизвестно, сколько времени вы хотите пробыть на Малайском архипелаге. Очень хотелось бы познакомиться с вашими "Путешествиями" до того, как моя работа попадет к издателям – ведь вы наверняка собрали урожай фактов…"

Во вторую неделю он много и энергично ходил по окрестностям, наблюдал за тем, как животные влияют на растительность. Восемь или десять лет назад часть земли, на которой росли старые шотландские ели, была огорожена. На этом участке подрастали молодые елочки, и, казалось, они были посажены человеком – уж слишком много их было, и все одного возраста. А на неогороженной территории Чарлз на целые мили не нашел ни одного молодого деревца. Но когда во время дальней прогулки он пристально вгляделся в вереск, он обнаружил десятки тысяч молодых шотландских елочек, по тридцать на квадратном ярде, – но верхушки их были общипаны скотом, иногда здесь пасшимся. В письме к Гукеру Чарлз заметил: "Какая удивительная проблема, какая сила обстоятельств, определяющая тип и размер каждого растения на квадратном ярде дерна! Но мы почему-то любим удивляться, когда какое-то животное или растение полностью исчезает".

К концу второй недели Чарлз заметно посвежел, окреп. Пришло время прощаться с доктором Лейном и его семьей.

Экипаж приехал за ним еще с вечера. Но за целый день дороги в Даун-Хаус Чарлз простудился. И когда на следующее утро вошел в свой кабинет, чувствовал себя не лучше, чем перед отъездом в Мур-Парк. Он признался Эмме:

– Похоже, наш кузен доктор Генри Холланд прав. Поразительно – отдыхая на прекрасном курорте в обществе очаровательных хозяев я чувствовал себя замечательно. Но стоит сесть за работу, здоровье снова ни к черту.

– Что же делать?

– Ворчать. Не знаю, сможет ли работать моя голова, но скорее я стану жалким и презренным инвалидом – собственно, я уже им стал, – чем соглашусь вести жизнь праздного сквайра.

Круг его интересов был безграничен. Он хотел знать, есть ли порода свиней, которую можно успешно скрещивать с китайской или неаполитанской свиньей. Стал анализировать окраску и признаки древних предков лошади, осла и зебры. Из шестнадцати сортов высеянных им семян проросло пятнадцать; на небольшом клочке земли два на три фута он ежедневно в течение трех месяцев отмечал каждый вылезший сорняк. Триста пятьдесят семь из них погибло, главным образом по вине слизней.

А кто уничтожает слизней, этих медлительных и липких брюхоногих моллюсков? Кто уничтожает маленьких зверьков, пресмыкающихся, птиц? Это действительно была борьба за существование, как он назвал пятую главу своей книги. Проглядывая страницы этого раздела, он наткнулся на подзаголовок "О взаимодействии животных и растений". Он перечитал написанное: "До сих пор мы, за малым исключением, рассматривали лишь способы, какими животные тормозят рост других животных. Но растения и животные связаны еще более тесно; как и растения с растениями… Все животные прямо или косвенно живут на растениях; и их дыхание – это основная пища растений; поэтому совершенно очевидно, что между двумя царствами существуют обширные связи. Прежде всего напрашивается предположение, что травоядные животные поглощают почти все растения сходных видов; но оказалось, что из брюквенных растений рогатый скот ест только 276 сортов, а 218 не ест; козлы едят 449 и не едят 126, свиньи 71 и 271 и так далее. К югу от Ла-Плата я, и не только я, с удивлением отметил, как изменились равнины, на которых пасся скот, одно время мы даже считали, что здесь произошли какие-то геологические изменения почвы. Какими растениями питаются маленькие грызуны, точно никто не знает, но все слышали об уничтожении мышами и кроликами целых плантаций… Я иногда задумывался, не объясняется ли наличие колючек на кустах, растущих в пустыне, необходимостью как следует защититься от животных, иначе кусты просто погибнут… Форскахль подробно показал, что растения, которые не поедаются скотом, подвергаются решительным нападкам со стороны насекомых; одним растением иногда кормятся от 30 до 50 видов. Я предполагаю, что, если растением кормятся насекомые и четвероногие, оно оказывается полностью истребленным…"

В июне 1857 года Чарлз получил приятный сюрприз: к нему в Даун-Хаус приехали его преподобие мистер Иннес и отец и сын Леббоки, приехали предложить ему должность мирового судьи, или стража закона. Чарлз воскликнул:

– Мне? Должность судьи? Но я совсем слабо разбираюсь в законах.

Сэр Джон Леббок улыбнулся и сказал:

– Вам не придется заниматься серьезными преступлениями. Никаких арбитражных решений в спорных вопросах о крупной собственности. В основном это ссоры между соседями из-за границ земельных участков, заборов, заблудившегося скота, пьяные драки, охота на чужой территории. Сомневаюсь, что здесь потребуется серьезное знание законов; скорее, здравый смысл, вам придется выслушать факты в изложении обеих сторон, а затем помочь этим сторонам прийти к разумному компромиссу.

Чарлзу это отчасти польстило.

– Где заседать?

– В Бромли, – ответил викарий. – Возможно, иногда и в Мейдстоне, там отправляет правосудие графство Кент. Они договорились объединить все судебные дела в этом районе и назначить слушания на какой-то удобный для вас день.

Чарлз дал ответ не колеблясь. Он стал патриотом этого района, и статус казначея местного "Даунского клуба друзей" приносил ему удовлетворение. Он распоряжался фондами клуба так же тщательно, как своими собственными, в результате за семь лет его казначейской деятельности фонды эти возросли до весьма внушительной суммы.

– Разумеется, я согласен, – сказал он Иннесу и Леббо-кам. – Когда меня приведут к присяге?

– Предварительно речь шла о 3 июля.

Эмма и дети были в восторге. Они настояли на том, чтобы ехать на церемонию всей семьей, в лучших воскресных туалетах. С тех пор, стоило их отцу объявить о планах на день, кто-нибудь обязательно спрашивал:

– Это окончательное решение суда? Или мы имеем право на апелляцию?

Когда дети ссорились из-за игрушек, игр или места за столом, кто-нибудь неизменно заявлял:

– Судья, мы соседи и пришли к вам по щекотливому делу…

Чарлзу такие подшучивания нравились. Обязанности в суде не были ему обременительны, не мешали его работе. Никакого денежного вознаграждения он не получал, должность была просто почетная, и все же косвенные дивиденды были налицо – из затворника, работавшего в какой-то немыслимой области, он превратился в популярного члена общества, при появлении которого мужчины уважительно приподнимали шляпы, а местные женщины, молодые и старые, делали реверанс.

На лето Чарлз отвез Генриетту погостить в семье доктора Лейна. Регулярно навещая ее в Мур-Парке, он научился неплохо играть на биллиарде. Игра невероятно увлекла его, пожалуй, впервые после партий в двадцать одно в студенческие годы. Точный глазомер, твердая рука – без этого не загонишь шар в лузу; Чарлз так полюбил биллиард, что поклялся поставить стол у себя в Даун-Хаусе.

Недели и месяцы сменяли друг друга – Чарлзу исполнилось сорок восемь. Его дорога исследователя шла все время в гору, а на пути то и дело попадались обломки скал и рытвины.

Дарвина интересовал процесс опыления – это зарождение жизни в тонкой структуре природы. Если ему попадались новые представители флоры и фауны, он заносил их в свои записные книжки; эта работа отнимала много времени и утомляла, к тому же здесь легко было ошибиться.

Когда Джозеф Гукер указал, что один из списков Чарлза по флоре неполон, Чарлз удрученно ответил:

– Да, я никуда не годный составитель и порой презираю себя за это не меньше вашего, но всю работу в целом я презирать отказываюсь!

Составляя таблицы флоры Новой Зеландии, он разработал, как ему казалось, верный метод классификации, но его сообразительный сосед и неофициальный ученик, двадцатитрехлетний банкир-ботаник, сын сэра Джона Леб-бока, показал, что Чарлз перепутал некоторые роды. Чарлз воскликнул:

– Вы спасли меня от постыдной ошибки! Какой позор, хоть рви с отчаяния всю рукопись на части и бросай работу! Я искренне вам благодарен.

Всегда бдительный энциклопедист Томас Гексли указал ему на ошибочное пристрастие к теории домашних животных. Чарлз ответил энергичному Гексли:

– Увы! Ученый не должен иметь пристрастий, а его сердце должно быть каменным.

Но когда пришла очередь Чарлза поймать дотошного Гексли на ошибочно сделанном допущении, тот со смехом воскликнул:

– Забавно видеть, что я стал для вас пугалом; думаю, приятного тут мало – стоит вам написать какое-нибудь острое и достойное предложение, как перед вами безобразным призраком вырастает мое лицо.

Как выяснилось, Чарлз обидел своего американского друга Асу Грея, предположив, что Грей, заслышав о его теориях, станет его презирать. Грею показалось, что его чувства дружбы и преданности подвергли сомнению, о чем он и написал Чарлзу. Чарлз ответил:

"Мой дорогой Грей!

Уж не помню, как именно я выразился в прошлом письме, но, полагаю, написал, будто опасаюсь, что вы станете меня презирать, когда узнаете о моих выводах, не сообщить вам о которых я, как честный человек, не мог… Я опасался, что вы, узнав о направлении моих поисков, сочтете меня настолько безумцем, а выводы мои – столь глупыми (бог свидетель, они сделаны без всякой спешки и, надеюсь, осознанно), что откажете мне в вашей поддержке и помощи…

Коль скоро вас интересует тема моего исследования, и для меня огромная радость писать вам и получать хотя бы краткие ответы, я прилагаю краткое изложение моих соображений о средствах, с помощью которых природа создает виды…"

Он исписал убористым почерком десять страниц и закончил так:

"…В этом маленьком изложении затронута лишь накопительная сила естественного отбора, который, по моему мнению, является наиболее важным элементом в создании новых форм…"

В 1857 году Дарвины решительно отказались от романтической прозы и стали читать прекрасную серьезную литературу. Когда кто-нибудь из членов семьи или соседей спрашивал: "Что бы вы хотели почитать?" – они называли "Профессора", "Башни Барчестера", "Мадам Бовари", "Школьные дни Тома Брауна", "Путешествие миссионера".

Наиболее спокойным временем дня для Чарлза оставался час после обеда, когда он уютно располагался в гостиной со свежим номером ежедневной лондонской "Тайме", прибывавшей на почту в Даун к полудню. Теперь он прочитывал "Тайме" от корки до корки. Подписка на "Тайме" обходилась ему в одну гинею за четыре месяца, довольно дорого, но Чарлз считал, что затраты вполне окупаются. Таким образом он держал связь с внешним миром и происходившими в нем событиями. "Тайме" помогала ему следить за всеми бесконечными войнами, которые велись в отдаленных землях, за всеми гнусными деяниями правительства. Долгие годы он занимал противоречивую позицию человека, убежденного в благотворности величия и расширения Британской империи и в то же время несогласного с угнетением народа Индии. Когда в июне 1857 года перед огромной толпой в Гайд-парке появилась королева Виктория и наградила шестьдесят одного ветерана Крымской войны вновь учрежденным викторианским крестом "За доблесть", Чарлз, прочитав об этом, швырнул газету на пол и вскричал:

– Кто же наградит мертвых? Сколько людей погибло в этой самоубийственной войне!

Но просачивались и хорошие новости. Открылся читальный зал Британского музея с его куполообразной ротондой, он вместит триста читателей; два ряда отведены женщинам. Был торжественно открыт первый суд по расторжению браков, и развод стал возможен и для людей с относительно низкими доходами. Появились новые школы для бедняков. На Темзе был спущен корабль "Грейт истерн", по размерам в пять раз превышавший любое другое судно, говорили, что, пересекая на нем Атлантику, не чувствуешь никакой качки.

– Может, теперь ты примешь приглашение Асы Грея, поедешь в США и прочитаешь в их университетах лекции, – предложила Эмма.

В конце сентября, когда была завершена седьмая глава "Законы изменения", Чарлз разложил на столе в гостиной свои бухгалтерские книги посмотреть, по карману ли им новое расширение Даун-Хауса. Начиная с 1851 года их доходы ежегодно превышали четыре тысячи фунтов. В этом году на вложения снова осталось больше двух тысяч фунтов. Помимо сэкономленных денег имелось наследство Чарлза от отца и наследство Эммы в две тысячи фунтов. Общая сумма вложений составляла примерно пятьдесят тысяч фунтов. Подняв глаза от цифр, Чарлз сказал:

– Я человек бережливый, но, клянусь богом, мне кажется, что на пристройку новых комнат нам хватит. Как считаешь?

Эмма давно считала, что пристроить новые комнаты им по карману, но ей хотелось, чтобы Чарлз пришел к этому выводу сам. В углах ее рта появилась едва заметная улыбка. Она ответила:

– А ты не боишься, что все наши сбережения пойдут на покрытие судебных расходов?

– Интересно, кто это собирается с нами судиться?

– Все, начиная с отца небесного и кончая приходским священником.

Чарлз громко расхохотался и заключил жену в объятия.

– Эмма, прекрасно, что ты можешь с юмором относиться к вещам, которые не одобряешь.

– Лишь в случае крайней необходимости.

Чарлз позвал плотника и дал ему задание построить новую, более просторную гостиную, со стороны залы, подальше от старой гостиной, вместительную – девятнадцать футов на двадцать восемь, чтобы три больших окна выходили в сад за домом, в сторону Песчаной тропы. Входную дверь, открывавшуюся прямо в холл и на лестницу, было решено отодвинуть на несколько футов, чтобы перед холлом была еще небольшая передняя. Площадь над новой гостиной они разделили на две спальни равного размера, а над ними решили сделать дополнительные детские комнаты. Когда новое крыло было пристроено, оштукатурено и покрашено под цвет старой части дома, когда гостиную обставили новой мебелью, оказалось, что расходы составили пятьсот фунтов.

– Стоит того! – воскликнула Эмма, оглядывая комнату. Обитое заново большое кресло и четыре удобных разноцветных стула заняли свои места вокруг стола с мраморной крышкой; рояль, который покрыли свежим лаком, навеки обосновался в дальнем углу у выходящего в сад окна. Над мраморной каминной доской висело длинное зеркало в позолоченной оправе, у дивана стояли новые приставной столик и лампа. Обои Эмма выбрала светло-серые в розовую полоску.

– Не думая о претенциозности, – сказала Эмма, -мы получили вполне подходящую гостиную, роскошную и просторную. Несколько картин, небольшая подвесная полка для наших книг в кожаном переплете…

Из темной комнаты, выходившей на дорогу, они перенесли обеденную мебель в более солнечную бывшую гостиную в три окна. В столовой стало значительно светлее.

Они сошлись во мнении, что теперь Даун-Хаус с окрестностями не уступит по красоте Мэр-Холлу или Маунту. Они создали свой мир, вернулись к стилю своих предков; но привнесли в этот мир и что-то личное. Именно к этому они оба и стремились.

В десять месяцев Чарлз Уоринг еще не пытался ходить или говорить, и Дарвины попросили доктора Генри Холлан-да заехать в Даун-Хаус при первой возможности. Сэр Генри давно получил дворянское звание, пост лейб-медика при королевском дворе и был занят больше, чем когда-либо. В праздничный день он поездом доехал до Бекенема, а там его встретил Чарлз со своим кучером. До Даун-Хауса было шесть миль, и, пока они ехали по извилистым и живописным дорогам графства Кент, сэр Генри все время расспрашивал Чарлза. Приехав в Даун-Хаус, он провел в верхней спальне у ребенка целый час, потом спустился по наклонной лестнице в гостиную, где, молчаливые и бледные, сидели Чарлз и Эмма. При его появлении они быстро подняли головы. На лице кузена, слегка грубоватом, было выражение сочувствия.

– Боюсь, порадовать вас нечем, – сказал он. – У ребенка серьезное психическое заболевание.

– Но как же? Почему? – горестно воскликнула Эмма,

– Как и почему, дорогая кузина, – это один и тот же, вопрос. Его мозг либо не развился, либо был поврежден. Роды прошли нормально?

– Доктор назвал их бурными, – ответила Эмма со слезами на глазах.

– Есть сотни заболеваний, о которых мы и понятия не имеем. Увы, заглянуть в эту маленькую головку мне не дано.

– Но каков будет прогноз? – задал вопрос Чарлз. – Что нам предстоит?

– Самый тщательный уход за ребенком, который, воз-!: можно, никогда вас не узнает. А еще – принять волю, господню.

– Я готова к этому, – сказала Эмма сквозь слезы. – Но неужели нет никакой надежды?

– Надежда есть всегда. Порой случаются чудеса. Но вы должны смотреть в глаза действительности. Сколько у вас детей? Шесть, семь? Все здоровые, нормальные,

счастливые. Видите, бог одарил вас многим. И не убивайтесь из-за того, чего нельзя изменить или исправить.

– Мы постараемся, брат Генри, – подавленно ответил Чарлз. – Я и Эмма чрезвычайно благодарны тебе за то, что приехал. Я провожу тебя до станции.

– Не нужно. Я вздремну в дороге.

Он поцеловал Эмму, пожал руку Чарлзу и уехал – от потерянных, испуганных и опечаленных родителей, которые против воли задавали себе невысказанный вопрос: "За какие грехи господь так жестоко поступил с нашим младшеньким?"

После дружеского ответа Чарлза в октябре 1856 года на письмо с Целебеса Алфред Уоллес написал ему несколько длинных и подробнейших писем, из коих Чарлз заключил, что Уоллес считает его своим собратом и товарищем, особенно после того, как Чарлз проявил желание обсудить с ним свою теорию видов, хотя и частично. К концу 1857 года, когда Чарлз проработал над своей книгой уже полтора года, он понял, как правы были Лайель, Гукер и Гексли, убеждая его скорее изложить свои открытия на бумаге. В последнем письме Уоллеса, написанном 27 сентября 1857 года, говорилось: "То, что содержалось в моей журнальной статье – лишь предварительные наметки; у меня есть и детальные доказательства, план которых я уже набросал…"

У Уоллеса есть доказательства его теории видов! Он уже набросал план! Но неужели его доказательства – это естественный отбор, или сохранение наиболее приспособленных видов в борьбе за жизнь? Нет, такое совпадение невозможно. Человечество размышляло над законами природы многие тысячелетия – так разве может быть, чтобы два человека пришли к одним и тем же доказательным выводам? И если Уоллес уже получил результаты Дарвина, уже написал статью, не исключено, что в один прекрасный день через несколько месяцев Чарлз откроет в Даун-Хаусе журнал, на страницах которого будет разгадана "тайна тайн", и разгадана Уоллесом.

Он стоял у окна кабинета и глядел на окружавшую дом каменную стену, но не видел ее. Все же постепенно он обрел душевное спокойствие.

"Я должен ответить Алфреду Уоллесу немедленно, – сказал он себе, – и выразить ему свое восхищение. От

важный человек, он собирается пробыть в этих далеких от цивилизации краях еще три или четыре года!"

22 декабря 1857 года "Дорогой сэр!

Благодарю вас за письмо от 27 сентября. Очень рад слышать, что вы занимаетесь проблемой расселения в соответствии с теоретическими выкладками. Я твердо убеждег, что оригинальные наблюдения возможны лишь на теоретической основе. Не многие путешественники пришли к тому, чем сейчас занимаетесь вы. Да и вообще, о распространении животных известно во много раз меньше, чем о распространении растений. Вы пишете, что отчасти удивлены, что ваша статья в "Анналах естественной истории" прошла незамеченной. Должен сказать, меня это не удивляет. Большинство естествоиспытателей интересуется лишь описанием видов, не более. Но не следует думать, что вашу работу не заметил никто; два замечательных человека, сэр Лайель и мистер Блит из Калькутты, специально обратили на нее мое внимание. Я согласен со сделанными в вашей работе выводами, но должен сказать, что иду гораздо дальше; впрочем, мои теоретические выкладки – это слишком долгая тема…"

Три месяца он проработал над главой о гибридности. А в начале 1858 года начал новую главу – "Умственные способности и инстинкты животных". Нужно было сопоставить и отобрать колоссальное количество материала, основанного не только на собственных многолетних наблюдениях, но и на публикациях других авторов на многих языках. Любопытная область инстинкты. И весьма туманная. Он сказал Эмме:

– Работа над главой об инстинктах подвигается очень тяжело. Разные авторы не сходятся в определении инстинкта. Тут нет ничего удивительного, ведь почти все чувства и самые сложные их проявления, например мужество, робость, подозрительность, часто объясняются инстинктами.

Чем глубже он уходил в работу, тем хуже себя чувствовал, особенно по ночам – его стала мучить бессонница. В письме Гукеру он признался: "О, здоровье, здоровье, ты заставляешь меня трястись от страха денно и нощно; из жизни уходит всякая радость".

Но не желая вызывать к себе жалость, он добавил: "Прошу простить меня великодушно, такое нытье – признак глупости и слабости. Каждый в этом мире должен нести свой крест".

В конце января скончалась Хэрриет Генсло. Это известие очень опечалило Чарлза, потому что в годы, проведенные в Кембридже, она заменяла ему мать. Он написал Генсло: "Дни, когда в бытность студентом я так часто бывал в вашем и дорогой миссис Генсло доме, я не колеблясь отношу к самым счастливым и лучшим дням моей жизни".

Он также послал теплое письмо с соболезнованиями Гукерам, особенно обращаясь к Френсис, которую знал с трех лет.

Чтобы не думать о своих недугах, он читал новую популярную литературу, вгрызался в лондонскую "Тайме". Посыльный из Дауна, еженедельно ездивший в Лондон, Есегда получал от Дарвинов список книг, которые надо было купить или взять в библиотеке. Их родственники, Эразм и Генслей Веджвуд в Лондоне, Сюзан и Кэтти в Ма-унте, Шарлотта и Чарлз Лэнгтоны в близлежащем Харт-филде, регулярно привозили или присылали в Даун-Хаус книги, нравившиеся им самим. Таким путем к концу года, неумолимо утекшего, как воды Темзы, они прочитали вслух "Доктора Торна" Энтони Троллопа, два первых тома "Истории Фридриха Второго Прусского", написанные их плодовитым другом Томасом Карлейлем, "Сцены приходской жизни" Джордж Элиот. Получили они и ноты опер "Лючия ди Ламмермур" Доницетти и "Кора" Мегюля, рондо Вебера и сонаты Гайдна. Так жившие в провинции Дарвины поддерживали связь с культурной жизнью Лондона.

Чарлз был непререкаемым авторитетом по части новостей и рассказывал семье обо всем, что происходит в мире, вплоть до самых отдаленных уголков земли. Был упразднен имущественный ценз для членов парламента; парламент провел закон, призванный улучшить правление в Индии, и Ост-Индская компания передала власть кабинету королевы. Первая дочь королевы Виктории обвенчалась в придворной церкви Сент-Джеймсского дворца [Королевский дворец в Лондоне. – Прим. пер.] с прусским принцем Фридрихом Вильгельмом. Идущее от Темзы зловоние настолько усилилось, что занавеси на окнах парламента приходилось пропитывать хлорной известью. Мистер Бенджамин Дизраэли, лидер палаты общин, решил эту малоприятную проблему – убедил парламент выделить три миллиона на очистку реки и завершение строительства городской системы канализации.

Лорд Элгин, назначенный послом в Японию, подписал с этой страной договор об открытии пяти японских портов для английских торговых судов. Англия также подписала в Тяньцзине мирный договор с китайским императором, по которому английским гражданам разрешалось въезжать в Китай и проповедовать там христианство. Англия развязывала с Китаем войну, а император брал на себя часть ее расходов!

С Генриеттой, которой скоро исполнялось пятнадцать, и ее сестрой Элизабет занималась новая гувернантка, некая мисс Грант. Уроки проходили в светлой и полной воздуха комнате, построенной над кухней в 1845 году. Это была просторная комната с большим книжным шкафом, встроенным в заднюю стену, а передняя стена почти полностью состояла из окна, выходившего в сад; в комнату вела лестница с роскошными перилами из красного дерева… на которых обожали кататься младшие дети. Эмма и Чарлз пытались приучить девочек к дисциплине в учебе, хотели дать им такое же образование, какое получали в частных школах их братья. Как-то Генриетта заявила, что плохо себя чувствует и учиться не может, но сэр Генри Холланд заверил Чарлза и Эмму, что подобные заболевания типичны для растущих девочек. С возрастом это проходит, и Этти проживет до ста лет.

Писать об инстинктах – это оказалось самым захватывающим, но пришлось изрядно поломать голову. Многими историями, включенными в эту главу, Чарлз делился с семьей, потому что они были поистине поразительны: скажем, математическая точность, с какой медоносные пчелы строят соты. Или способность муравьев общаться между собой, их умение свободно узнавать своих в смертельной схватке с семьями схожих видов. Мудрость улиток, которые, найдя пищу, возвращаются за более слабыми сородичами и ведут их за собой вдоль выложенного ими слоя слизи. А устрицы закрываются в своей раковине, если их вытащишь из воды, и продлевают этим свою жизнь. Бобры собирают кусочки деревьев даже в сухих местах, где строительство плотины невозможно. Хорек инстинктивно кусает крысу в затылочную часть головы, где находится мозговое вещество, и смерть, как правило, наступает сразу. Роющие осы сперва изучают норку своей жертвы, а уж потом несут пищу молодняку. Молодые овчарки без всякого обучения бегают за отарой и следят, чтобы овцы не разбегались. Молодые птицы мигрируют, преодолевая огромные расстояния, а молодые лососи переплывают из пресной воды в соленую, а потом обратно, на нерест. Галапагосская игуана пепельного цвета ныряет в море лишь для того, чтобы поесть затопленные водоросли, и тут же возвращается на береговые скалы – подальше от акул.

К началу марта глава "Инстинкты" была закончена.

Иногда Чарлз ездил в Лондон, обедал в "Атенеуме" с друзьями и Эразмом. В то время в его кругу все были помешаны на "Истории цивилизации в Англии" Бокля, Чарлз считал эту книгу "удивительно умной и оригинальной".

В конце апреля гигантская рукопись насчитывала уже две тысячи страниц; Чарлз чувствовал, что по-настоящему устал.

Пора было ехать на воды.

Линнеевское общество назначило свое последнее весеннее заседание на 17 июня, намечалось слушание пяти докладов. Но 10 июня скончался библиотекарь Общества, а потом и его президент Роберт Броун, с которым Чарлз подружился еще до плавания на "Бигле", и заседание было перенесено на 1 июля. На нем почтят память покойного, и в совет будет избран новый член.

Через десять дней после смерти Броуна, 18 июня, Чарлз получил пухлый конверт от Алфреда Уоллеса, посланный с маленького островка в Малайзии. В нем было не только письмо, но и длинная статья "О стремлении разновидностей бесконечно удаляться от первоначального типа".

Строчки плыли у Чарлза перед глазами, когда он вчитывался в первые страницы статьи Уоллеса. Рухнув в ближайшее кресло, он, превозмогая боль то ли в сердце, то ли в желудке, с трудом читал:

"…Жизнь диких животных – это борьба за существование… В природе действует общий принцип, в силу которого многие разновидности оказываются в состоянии пережить отцовский вид, за ними появляются последующие разновидности, все более удаляющиеся от первоначального типа…

…Простой подсчет показывает, что за пятнадцать лет каждая пара птиц способна дать потомство, достигающее десяти миллионов! Но у нас нет никаких оснований предполагать, что число птиц в какой-либо стране за последние пятнадцать или даже сто пятьдесят лет хоть как-то возросло. Весьма вероятно, что при таких способностях к размножению число птиц давно достигло нормы и перестало увеличиваться… Таким образом, идет борьба за существование, в которой слабые и наименее приспособленные погибают…"

Уоллес никогда не читал рукопись Чарлза, написанную в 1844 году, но, казалось, он излагает ее содержание, и излагает прекрасно!

То, чего Чарлз все время опасался, произошло. Он был переполнен чувствами: глубочайшее неверие сменялось горькой яростью, обидой на жестокосердную предательницу-судьбу. Но силой воли он заставил себя успокоиться. Подобрал упавшее на пол письмо и прочитал: Уоллес надеется, что статья понравится Чарлзу, и в этом случае он просит переслать ее Чарлзу Лайелю, который хорошо отзывался о его первой статье в "Анналах естественной истории".

Из кабинета Чарлз вышел бледный и изможденный. Он достал из гардероба свой длинный черный плащ и черный складной цилиндр; с подставки для зонтов выбрал крепкую трость и зашагал через сады и поля к Песчаной тропе. На сей раз ему было не до камешков, и он не считал, сколько сделал кругов, вернулся домой, лишь когда почувствовал физическую усталость. Труд всей его жизни шел ко дну, словно потерпевший кораблекрушение "Те-тис".

Эмма сразу увидела, что с мужем неладно.

– Что случилось, Чарлз?

Они уселись на уединенную, залитую солнцем скамью, и Чарлз рассказал Эмме о статье Уоллеса.

– Подумать, даже его термины совпадают с названиями моих глав! воскликнул он.

– Но как такое возможно? Ты не сообщал ему подробности своей работы? Или это, сами того не желая, сделали Лайель или Гукер?

– Но будь это плагиат, разве стал бы он посылать это на отзыв мне?

– Что ты намерен делать?

– Пошлю статью Лайелю, как просит Уоллес. Посылая Лайелю статью, он приложил записку: "Вы оказались правы, и еще как – меня опередили. Вы предупредили меня об этом, когда я здесь, в Даун-Хаусе, изложил вкратце мои взгляды на естественный отбор, его

связь с борьбой за существование… Пожалуйста, эту рукопись верните; Уоллес не пишет, что просит ее опубликовать, но я, конечно, тотчас напишу ему и предложу переслать ее в какой-нибудь журнал. И вся новизна моей работы, если таковая имеется, вмиг пропадет…

Полагаю, вы одобрите статью Уоллеса, и я смогу сообщить ему ваше мнение".

Чарлз был расстроен и раздражен, он не мог работать, сидеть на месте, как следует есть и спать. В тот день его рвало сильнее обычного.

В следующее воскресенье перед полуднем к Даун-Хаусу подкатил экипаж, и из него вышли Чарлз Лайель и Джозеф Гукер. Лайель уговорил Гукера сопровождать его, так как их общий любимый друг переживает глубокий душевный кризис. Нам, говорил он, надлежит сообща найти решение, приемлемое и для Чарлза Дарвина, и для Алфреда Уоллеса. Чарлз был настолько поражен их неожиданным появлением, что образы двух друзей, стоявших в дверях, навсегда запечатлелись в его памяти, словно это был дагерротип на его каминной полке. Гукер, которому уже стукнуло сорок, изрядно полысел. Оставшиеся волосы были еще темными, но длинные бакенбарды, роскошно стекавшие под подбородок, были белыми. На щеках, от носа к углам рта, пролегли две глубокие морщины. Очки без оправы казались еще меньше под его огромными кустистыми мохнатыми бровями.

Лайелю уже перевалило за шестьдесят, он совершенно по-еедел, широкие белые бакенбарды почти достигали подбородка. Под глазами резко обозначились темные круги, выдававшие несвойственное ему напряжение, ибо обычно он спокойно сносил житейские бури.

– Не спрашиваю, чем обязан такой чести, – сказал Чарлз. – Надеюсь, с десятой попытки и сам догадаюсь.

– Нужно быть идиотом, чтобы не догадаться, – проворчал Лайель. Впрочем, все гении в какой-то степени идиоты.

– Мы приехали не для теоретических дискуссий! – воскликнул Гукер с необычной хрипотцой в голосе. – Я прочитал работу Уоллеса. В поезде по пути из Лондона мы с Лайелем разработали спасительный план действий.

Чарлз едва не лишился дара речи.

– Очень тронут, что вы хотите вызволить меня из этой дурацкой истории. Я распоряжусь, чтобы в кабинет подали кофе.

Вдоль всех стен – стеллажи с книгами, множество картотечных шкафчиков, микроскоп на полке, столы заставлены бутылками, коробочками и банками, здесь же увеличительное стекло и стопы бумаги – уютно и безопасно, как во чреве матери.

Чарлз набрал побольше воздуха.

– В пятнадцатистраничной статье Уоллеса есть все, о чем я более подробно – на двухсот тридцати страницах – написал в 1844 году, и вы, Гукер, это давным-давно читали. Около года назад я послал краткое резюме моих наблюдений Асе Грею, таким образом, у меня есть точные доказательства, что я ничего не позаимствовал у Уоллеса, Я бы рад сейчас напечатать небольшую статью, страниц на десять, с общим изложением моих взглядов, но имею ли я теперь на это право? Ведь Уоллес может сказать: "Вы не собирались излагать свои взгляды, пока не получили представление о моей теории. Так справедливо ли воспользоваться тем, что я по собственной воле сообщил вам мои идеи, и таким образом помешать мне опередить вас?" Получится, что я воспользовался подвернувшейся под руку статьей Уоллеса, работающего в этой же области, и опубликовал свой материал. Да я скорее сожгу всю свою книгу, чем допущу, чтобы Уоллес или еще кто-нибудь подумали, будто я занимаюсь подтасовкой! А разве вы не считаете, что, прислав свою статью, он связал мне руки?

– Разумеется, нет, – быстро ответил Гукер. – Вы старше и первым начали работать в этой области, на двадцать лет раньше Уоллеса.

Чарлз благодарно кивнул, но продолжал стоять на своем.

– Уоллес ни словом не обмолвился о публикации, но ведь будет несправедливо, если мне придется уступить первенство в моей многолетней работе… впрочем, чувства чувствами, но сути дела они изменить, пожалуй, не могут.

Однако его слова не впечатлили Лайеля и Гукера.

– Ваши материалы 1844 года у вас далеко? – спросил Гукер.

– Близко. На них сплошь ваши карандашные пометки.

Чарлз подошел к большому картотечному ящику около двери.

– Вот они.

Гукер взял работу и углубился в чтение. Лайель спросил:

– А можно почитать письмо, которое вы написали Асе Грею?

Чарлз вынул из папки Асы Грея копию письма, передал ее Лайелю, и тот начал читать.

– Я не могу заставить себя… – пробормотал Чарлз.

– Успокойтесь, – сказал Лайель, – иначе окажется, что ваш отец был прав, когда предсказывал, что вы будете знать толк лишь в охоте, собаках да ловле крыс.

Впервые за последние дни Чарлз засмеялся. Потом начал вышагивать по комнате и наконец опустился на свою подушечку.

Лайель и Гукер переглянулись, кивнули друг другу.

– По-моему, этого достаточно! – воскликнул Гукер.

– Без сомнения, – согласился Лайель. – Письмо к Асе Грею плюс работа 1844 года прекрасно сочетаются

– Сочетаются для чего? – спросил Чарлз.

– Для того, чтобы представить их первого июля на заседании Линнеевского общества.

– Но как же так? – воскликнул Чарлз. – Ведь материал нужно обработать, на это уйдут месяцы…

Лайель отвел его возражения:

– Там же мы зачитаем и статью Уоллеса.

– Нужно заручиться его согласием, – всполошился Чарлз. – Да я и не успею к сроку!

– Ерунда, – решительно возразил Гукер. – На базе трактата 1844 года и письма к Асе Грею мы с Лайелем напишем обстоятельное и убедительное заключение. По объему оно не будет превышать статью Уоллеса.

У Чарлза отвисла челюсть.

– Вы хотите… сделать всю эту работу… вместо меня?

– Не умрем, – заверил его Гукер. – Вы прожужжали нам все уши вашей теорией видов, так что нам это будет нетрудно.

Некоторое время Чарлз молчал, потом произнес:

– Вы добрейшие люди на земле. Но как мы объясним Линнеевскому обществу столь странное совпадение?

– Расскажем им всю правду, – твердо сказал Лайель. – Мы с Гукером уже написали в поезде представление.

Вынув из внутреннего кармана пиджака сложенный лист бумаги, он начал читать:

"Прилагаемые бумаги, которые мы имеем честь представить на рассмотрение Линнеевского общества и которые связаны общей темой, а именно "Законы, влияющие на возникновение разновидностей, родов и видов", содержат результаты исследований двух неутомимых естествоиспытателей: мистера Чарлза Дарвина и мистера Алфреда Уоллеса.

Эти господа, независимо друг от друга и не имея сведений о работе друг друга, разработали одну и ту же весьма оригинальную теорию, объясняющую появление и увековечение разновидностей на нашей планете, оба они могут справедливо претендовать на право быть первооткрывателями в этой весьма важной области исследований. Ни один из них не публиковал своей теории, хотя вот уже долгие годы мы постоянно уговариваем мистера Дарвина сделать это, и, поскольку сейчас оба автора безоговорочно передали свои материалы в наши руки, мы считаем, что в интересах науки представить наиболее значительные места из этих работ на рассмотрение Линнеевского общества"

Обдумав текст представления, Чарлз нашел его весьма убедительным.

– Великолепно! Мне только потребуется некоторое время, чтобы кое-что подновить…

– Но надо действовать быстро, – предупредил Гу-кер. – До заседания первого июля осталось несколько дней.

– Парсло доставит бумаги прямо в Кью.

Тут же постучал Парсло и объявил, что обед на столе. Чарлз сказал:

– Парсло, спустись в погреб и принеси две бутылки шампанского.

Войдя в залитую солнцем столовую, он сказал Эмме и своим друзьям:

– Не знаю, как рассудит нас будущее, но ничто не помешает нам отпраздновать настоящее.

Следующая неделя обернулась хаосом. В Дауне вспыхнула эпидемия скарлатины. Заразились несколько деревенских детишек. Дарвины обследовали собственное потомство и нашли симптомы болезни у младшенького; у Генриетты было красное горло. Они послали за доктором, а приехавшая навестить их сестра Эммы Элизабет предложила забрать остальных детей к себе, в Харт-филд.

Чарлз постоянно дежурил у постели заболевших детей. Лишь в четверг он собрался с силами и зашел в кабинет. Лежавшие на столе бумаги вызвали у него отвращение.

– Давай выпьем по чашечке кофе, – предложила Эмма.

На следующий день стало известно, что в деревне от скарлатины умер мальчик. Дурные предчувствия уступили место страху. Но от предложения Элизабет Дарвины отказались: остальные дети, от восемнадцатилетнего Уильяма до семилетнего Гораса, чувствовали себя хорошо, чего нельзя было сказать о няне, ухаживавшей за Генриеттой. У нее заболело горло, появились симптомы ангины. Чарлз решил отправить ее домой, а к Генриетте приставил другую. В тот же вечер Генриетту перестало лихорадить, очистилось дыхание; у малыша температура, как и прежде, оставалась высокой.

В воскресенье настроение было ужасное. Эмма сказала:

– В даунской церкви сегодня служба, пойду помолюсь за нашего маленького.

– Как ты можешь! – воскликнул Чарлз. Ведь в Дауне полдюжины детей лежат со скарлатиной.

Со дня визита Лайеля и Гукера прошла ровно неделя.

Перед заходом солнца вернулся изможденный доктор. Эпидемия скарлатины охватила весь район. Из комнаты маленького Чарлза он вышел весьма озабоченный.

– Сожалею, но должен вам сообщить, что у ребенка скарлатина. Мы мало что можем сделать. Боюсь, заболевает и няня. Настоятельно советую никому к ребенку не заходить. Скарлатина – болезнь очень заразная.

Это была томительная, жуткая ночь. Чарлз и Эмма спали урывками, несколько раз они поднимались и стояли у двери детской комнаты, прислушиваясь к звукам.

В понедельник рано утром доктор приехал снова. Няня действительно заразилась скарлатиной, и ее пришлось перевести в другую спальню. Доктор сказал:

– Посижу с малышом. Я провожу столько времени с больными, что у меня, должно быть, выработался иммунитет.

День прошел в мучительном, безнадежном ожидании; ночью ребенок умер. Утром его похоронили на маленьком церковном кладбище в Дауне, где шестнадцать лет назад была похоронена Мэри Элеанор, трех недель от роду.

Домой они вернулись глубоко опечаленные; в те дни печаль поселилась во многих домах Дауна. Детей из-за эпидемии на похороны не пустили. Чарлз собрал их в гостиной, вокруг стола с мраморной крышкой. Эмма постаралась не причинять им излишних страданий.

– Такова воля господня, – сказала она потомству. – И мы должны принять ее со смирением. Маленького Чарлза больше нет с нами. Так давайте возлюбим и утешим друг друга в этот час.

Детей решили отправить к тете Элизабет, а Эмма присоединится к ним позже.

В тот же день пополудни Чарлз получил от Гукера срочное письмо с напоминанием, что до заседания Линнеевского общества осталось два дня и что Чарлз должен немедленно переправить Гукеру все бумаги, иначе он и Лайель не смогут подготовить совместные доклады Дарвина и Уоллеса. Чарлз колебался около часа. Потом взял статью Уоллеса, свой трактат 1844 года и письмо к Асе Грею. Вызвал Парсло.

– Пожалуйста, побыстрее одевайся. Я хочу, чтобы ты лично передал этот пакет доктору Гукеру в Кью.

Чарлз сел в свое рабочее кресло, поставил дату: вторник, 29 июня 1858 года.

"Мой дорогой Гукер!

Боюсь, уже слишком поздно. И судьба моей работы меня почти не заботит. Но вы с такой щедростью приносите в жертву свое время и доброту… Я даже смотреть не могу на мою рукопись. Не тратьте больше времени. И вообще это мелочно с моей стороны – думать о приоритете.

Благослови вас бог, мой дорогой добрый друг. Писать больше нет сил".

Чарлз не мог дождаться 1 июля и заседания Линнеевского общества. Ему не сиделось дома, и он носился по Песчаной тропе, словно рысак, которому под седло попала заноза. Эмма прилагала героические усилия, чтобы отвлечь его, но все было тщетно. У него голова шла кругом от вопросов. Как члены Общества встретят работы его и Уоллеса? Обе революционные, одна подкрепляет другую. А что, если они встанут во гневе и обвинят его в святотатстве? Или назовут сумасшедшим? Или заподозрят, что он с Уоллесом в сговоре? Вдруг потребуют исключить его из членов Общества? Ведь он пока не собирался обнародовать свои выводы, хотел подождать еще несколько лет, собрать неопровержимые доказательства своей правоты. Но судьба в лице Алфреда Уоллеса распорядилась иначе.

Кажется, самые жуткие новости Чарлз перенес бы легче, чем это томительное ожидание. На заседание в Лондон он не поехал. Это выходило бы за рамки приличий – ведь он похоронил сына только два дня назад. Вместо этого он упросил Эмму побольше поиграть на рояле, отложил все книги, рано лег спать и всю ночь проворочался в постели. Скоро ли придет письмо от Гукера и Лайеля?

2 июля на дорожке перед домом появился экипаж, из которого вышел слегка побледневший Гукер.

– Гукер, почему вы не сообщили о своем приезде? Я бы выслал фаэтон.

– Я хотел сообщить вам новости как можна. скорее. Чарлза забил озноб.

– Только не щадите меня1

– Ничего не произошло. – Ответ был краток.

– То есть как? Разве наши материалы не зачитывали?

– Зачитывали. Сначала ваш. Мы с Лайелем пытались внушить собравшимся, сколь важны эти работы для будущего естественной истории. Но обсуждения, как такового, не было.

– Не было обсуждения? – поразился Чарлз. – Неужели это не заинтересовало их?

– Думаю, что заинтересовало. Но предмет настолько новый и настолько опасный для старой школы, что принять вызов с ходу никто не решился. После долгого вечера были отдельные разговоры, но одобрение Лайеля и до некоторой степени мое остановило тех, кто был готов наброситься на вашу теорию. Заседание закрылось под жиденькие аплодисменты. А потом все разъехались по домам.

Гукер озадаченно покачал головой.

– Представьте себе, что в Париже идет кровопролитная французская революция, а завсегдатаи уличных кафе знай себе жуют булочки и запивают их кофе – примерно так выглядело вчерашнее заседание.

Чарлз застыл в изумлении, потом принялся хохотать во все горло. Наконец, успокоившись, он воскликнул:

– Столько переживаний – и все впустую! Да лучше бы я отправился с Джоном Генсло на болота и собирал бы там лягушек для пирожков!

Но Гукер не видел ничего смешного в том, что произошло.

– Мы с Лайелем вчера решили, что этого краткого отчета мало – вы должны что-то опубликовать. Краткое изложение своей теории, тщательно продуманное, с лучшими примерами, подтверждающими вашу правоту. Вы должны закрепить свои права в этой области.

Чарлз посерьезнел.

– Я займусь этим.

По душе ли вам такая родословная человека?

9 июля 1858 года Эмма и Чарлз поехали в Хартфилд к детям: те жили в доме у Элизабет. Дни в Сассексе выдались погожие. Семейство провело там целую неделю, а потом отправилось на юг Англии, на остров Уайт, прославившийся своим мягким климатом, живописной природой и меловыми холмами. Остров запомнился Чарлзу с юных лет: как гулял он по песчаному берегу, как купался в укромных бухтах – некогда он отдыхал там с Уильямом Дарвином Фоксом. Чарлз выбрал гостиницу в Сандауне, едва ли не самом популярном морском курорте. Все девятеро членов семьи и гувернантка, приставленная к младшим детям (Горасу исполнилось семь, Ленарду – восемь, Френсису – девять, а Элизабет – одиннадцать лет), заняли шесть смежных комнат на первом этаже в самом конце коридора. Полдничала семья на просторной деревянной веранде, а ужинала в доме – к вечеру холодало. Старшими сыновьями верховодил восемнадцатилетний Уильям, его вскорости ожидала месячная поездка по Европе, а потом – учеба в колледже Христа. Мальчики бегали на пляж, катались на лодке, рыбачили, загорали до черноты. Чарлз и Эмма несколько оправились от недавних бед. Здесь сама обстановка располагала к отдохновению и покою. Старшие Дарвины либо гуляли с дочерьми, либо сидели в тени на веранде, и Чарлз читал вслух, а Эмма вязала шарф Уильяму.

Чарлз отдыхал душой, напряжения и усталости как не бывало, словно вернулись времена в Мур-Парке. Прошло несколько дней, и ему уже не терпелось достать из саквояжа первые главы своей рукописи о видах – Гукер настоятельно просил статью-обзор, страниц на тридцать, для "Журнала Линнеевского общества". Но тут от самого Джозефа Гукера из Лондона пришла посылка. В ней были гранки его и Уоллеса работ, о которых Лайель доложил Линнеевскому обществу 1 июля. Прошло всего девятнадцать дней – и уже гранки.

Чарлз опустился на стул в гостиной и пробежал предисловие, написанное Лайелем и Гукером. Он нашел кое-какие изменения по сравнению с тем, что говорилось ими в Даун-Хаусе, но суть по-прежнему ясна: неважно, кому мистеру Дарвину или его другу мистеру Уоллесу – принадлежит пальма первенства, главное – служить науке. "Взгляды, основанные на конкретных выводах и подкрепленные многолетними размышлениями, намечают цель и вместе с тем служат отправным пунктом поиска других исследователей", – писали они.

Чарлз разложил листы на столе, чтобы править собственную рукопись, но оказалось, что Лайель и Гукер уже весьма тщательно отредактировали ее, оставалось править… лишь собственный стиль.

– До чего ж омерзителен мой слог! Хочется все переписать, но ни силы, ни время не окупятся, – сокрушался Чарлз.

– Ты словно монах во власянице: мешает, а не сбросить, – заметила Эмма.

Чарлз зарделся, обнял жену.

– Ничего, постараюсь получше написать обзор. Ума не приложу, как рукопись почти в две тысячи страниц изложить на тридцати.

– А больше Журнал не даст?

– Попрошу. Возьму на себя расходы за лишний объем.

Он отослал гранки Гукеру и попросил ознакомить с ними и Уоллеса.

Каждый день Чарлз выкраивал часа два для обзора рукописи "Изменение домашних животных и культурных растений". Занятие любопытное, но напрасное, поскольку объем не позволял привести даже ссылки на цитируемые источники. Дарвин сетовал:

– У меня сто шестьдесят сносок, почти сотня ссылок на разные работы, указания томов и страниц шестидесяти пяти журналов и шестидесяти книг. В обзоре придется все это опустить. Разве истинный ученый смирится с подобным!

Эмма научилась спокойно принимать всполохи мужниной, зачастую безосновательной, тревоги. Озорно блеснув глазами, она сказала:

– А ты щепотку сносок здесь, щепотку там, будто яичницу солишь.

Десять дней провели они у благодатного моря в Санда-уне, потом экипажем отбыли в Шенклин – скромные жилища выстроились рядами прямо на самом берегу.

– Домики эти выросли как грибы после дождя, – рассказывал детям Чарлз, – когда-то кузен Уильям Фокс брал меня с собой, и мы гуляли по острову вокруг ни души, бухта пустынна. А сейчас, взгляните: три гостиницы да милых домиков сколько…

Старший сын Уильям к тому времени уже путешествовал по Европе, теперь за главного спорщика оставался тринадцатилетний Джордж.

– Папа, то было сто лет назад. Спать время не пойдет.

– Вспять время не пойдет. Вспять, Джордж. Его не остановить. Темпус фугит [Tempus fugit (лат.) – "время бежит", выражение, ставшее кры" латым благодаря Вергилию. – Прим. пер.]. И всякая пора несет обновление.

Семья остановилась в Норфолк-Хаусе. Чарлз все работал над обзорной статьей. Подчас его беспокоил желудок, но, право, стоило ли жаловаться? Однажды, гуляя под руку с Эммой по пляжу и любуясь предзакатными оранжевыми и пурпурными бликами, неспешно уплывающими за горизонт, Чарлз признался:

– Как я благодарен Гукеру и Лайелю за то, что они уговорили меня писать обзор, ведь он поможет и основной работе над книгой. – А потом сокрушенно покачал головой. – Впрочем, я уже на пять страниц превысил объем, а мне еще осталось в рукописи глав восемь, и все обширные.

– Ты же сам осуждаешь многословных романистов, дескать, они только людей с толку сбивают.

– Я и так отбрасываю все не представляющее научный интерес и все, с чем я сам столкнулся впервые. Чудная все же затея: писать обзор еще не опубликованной книги.

– Помнишь, что говорил отец: "Исполни свой долг, и доверься судьбе".

5 августа Чарлз получил известие от Гукера, и на душе полегчало: Гукер переговорил с Джорджем Баском, помощником секретаря зоологического отделения Линнеевского общества, и тот передал, что Чарлз, в случае крайней необходимости, может расширить обзорную статью.

– Это во многом облегчит работу, не придется выжимать крохи из каждой главы, – радовался он за неторопливым обедом на веранде гостиничного ресторана. – Впрочем, постараюсь написать покороче. Нужно и о других авторах думать, им каждая страница дорога.

Гукер предложил выступить в журнале с лекциями по каждой главе и печатать постепенно в течение года.

Дарвин обрадовался поддержке. Он писал Гукеру:

"Статья-обзор только выиграет, если ее разбить на части. С "Изменениями в одомашненном состоянии" я уложился в сорок четыре страницы, на это хватит и одной лекции в Линнеевском обществе. Конечно, я буду весьма огорчен, если со временем не удастся напечатать весь обзор целиком".

Домой Дарвины вернулись 13 августа. На море они отдохнули, загорели, теперь их ждали будни: нужно поработать в саду; погожими вечерами так хорошо посидеть на веранде, дважды в день Чарлз снова будет в раздумье мерить свою Песчаную тропу. Он получил от Томаса Гексли текст лекции, которую тот прочитал в Королевском обществе под названием "К вопросу о позвоночном происхождении черепа". Томас Гексли развенчал теорию Ричарда Оуэна и, как считали многие, "во многом поколебал его непререкаемый авторитет". Заслуг у Оуэна не отнять, однако он заблуждался, считая череп продолжением позвоночного столба. Гексли, ссылаясь на работы других эмбриологов, доказал, что кости черепа формируются в зародыше раньше, тем кости позвоночника, отсюда и несостоятельность теории.

Чарлз слышал, что Гексли бесплатно читал лекции рабочим, получить образование иным путем те не могли. Он говорил:

– Пусть рабочий класс осознает, что наука и научные методы – великая действительность, а не абстракция в их жизни.

На пятый день после приезда Чарлз принялся за самую важную главу: "Естественный отбор". Он избегал ссылок и сносок, выбрасывал все прямо не относящееся к теме, зато добавлял абзацы, целые страницы нового материала. Когда была готова подглава "Возможности всех организмов скрещиваться и видоизменяться в природе", он загорелся мыслью издать обзор отдельной брошюрой. Эмма лишь улыбалась.

– Ишь, аппетит разыгрался! Сначала помышлял о скромной статье, а трех месяцев не прошло – уже о брошюре. И скоро ли эта брошюра перерастет в солидный том?

Чарлз добродушно усмехнулся.

– Скоро. Просто мне больше удаются обширные обзоры, нежели краткие.

В конце августа "Журнал Линнеевского общества" опубликовал его и Уоллеса статьи. Но на них никто не откликнулся. Чарлз пришел в отчаяние.

– Кому, спрашивается, нужен мой обзор? Зачем, вообще, я все это пишу?

У Дарвинов гостил Джозеф Гукер. Ему лучше работалось в комнате прямо над кабинетом Чарлза. Гукер завершал книгу по ботанике на материалах морской экспедиции. Оставались последние разделы "Флора Тасмании" и "Растительность Цейлона". Потом вместе со своим приятелем Джорджем Бентамом он собирался заняться многотомной энциклопедией семеноносных растений. На предобеденной прогулке по Песчаной тропе Чарлз сказал ему:

– Вы видите лишь разрозненные главы моей рукописи, поэтому может сложиться впечатление, что все мои рассуждения – сплошной винегрет.

Гукер остановился посреди залитой солнцем дорожки и простодушно уставился на Чарлза.

– Мой дорогой Дарвин, я не предполагал, что вы еще и отличный кулинар.

Чарлз извинился:

– Я привык даже исподволь готовиться к возражениям, непониманию, к насмешкам, вот и сейчас забылся, а ведь вы едва ли не единственный на всем белом свете постоянно поддерживаете меня, помогаете.

Гукер втянул голову в плечи, нахохлился, снял очки, протер.

– Ваша теория естественного отбора поначалу пришлась мне не очень-то по вкусу. Потом распробовал и поверил безраздельно. Ну а что касается вашей рукописи, читай я ее по частям – и жизни не хватит. Сколько у вас осталось?

– Месяца на три-четыре работы. Писать короче не могу: нужно четко изложить свои взгляды.

Друзья в седьмой раз обошли по опушке густой лесок и поспешили домой. Чарлз подгонял себя в работе: не терпелось опубликовать статью, это важно и для собственной репутации, и еще больше для репутации гипотезы о происхождении всего живого. Сейчас закручен каждый винтик, отлажен весь механизм. Пригодился и зоркий глаз – в рукопись вошли наблюдения живой природы во время путешествия на "Бигле" и опыт редакторской работы над томами "Зоологии".

По кирпичикам складывалась его теория: тут многолетние наблюдения и классификация членистоногих, бабочек, жуков; изучение инстинктов голубей; анатомия кроликов, уток и прочей домашней живности; пропорции тела лошадей; посадка и проращивание семян после многодневного пребывания их в соленом растворе; перевозка плодов на значительные расстояния; наблюдения зарубежных биологов, с которыми Дарвин постоянно переписывался; данные об опытах по скрещиванию животных. Рукопись вобрала в себя годы тяжкого, но столь упоительного познания. Он, подобно взошедшему светилу, пронзил Вселенную лучами своей пытливой мысли и растопил мрак неведомого.

К концу октября он завершил пятый раздел – "Законы изменяемости" и принялся за шестой – "Трудности в работе над теорией". Преодолевать непроходимую чащобу препятствий и помех Чарлзу приходилось ценой нервного перенапряжения, и это сказалось на желудке, он стал, по выражению самого Дарвина, пошаливать.

Вне семейного круга он не распространялся о путешествиях в молодые годы, зато с детьми проявлял незаурядную выдумку, чаруя их рассказами о Шрусбери, о Северном Уэльсе, о Кембридже, о топях Линкольншира, о невероятных приключениях на "Бигле", особенно когда экспедиция высаживалась на берег.

Младшие дети частенько совершали набеги в его кабинет, даже когда отец работал, то за булавками или ножницами, бечевкой или клейкой лентой, линейкой – там всегда отыщется нужное, как на складе. Однажды к нему ворвались Горас, Ленард и Френсис – что-то понадобилось для игры. Чарлз спокойно сказал им:

– А вы не боитесь, что я вас больше не пущу? Не могу же я отвлекаться каждую минуту.

Эмма посоветовала ему съездить на неделю в Мур-Парк. Доктор Лейн тоже звал его погостить. Здесь Чарлз отдыхал, много ходил пешком, лечился водами. Но не забывал и о работе, готовил раздел об инстинктах для статьи-обзора. Домой он вернулся 1 ноября. Эмма спросила:

– Как у тебя с желудком?

– Хорошо, даже самому не верится.

В начале ноября Королевское общество удостоило. Чарлза Лайеля высшей в английской науке награды – медали Копли. Гукер попросил Дарвина написать хвалебный отзыв. Целый вечер трудился Чарлз, расписывая заслуги друга. На следующий день набросок был готов и отослан Гукеру. Отзыв содержал "ужасающе убогие", но отнюдь не опрометчивые похвалы в адрес Лайеля.

Сын Уильям поступил в колледж Христа, и ему удалось поселиться в комнатах, где некогда жил Чарлз. И прислуживал ему Импи, тоже знававший еще отца. Причастность близких к его делу радовала Чарлза, вот и третий сын, Френсис уже сам собирает жуков. Дочка Генсло замужем за Джозефом Гукером, сейчас она переписывает набело лекцию о видах, которую Лайелю вскоре читать. Какая замечательная взаимосвязь! Как близки ему эти люди! Лекции Генсло в Саффолке прошли столь успешно, что принц-консорт пригласил его в Букингемский дворец познакомить отпрысков королевской семьи с ботаникой. Конечно же Генсло знал, что Дарвин пишет книгу о происхождении видов путем естественного отбора. Генсло – человек набожный, пастор англиканской церкви. Счел ли он Дарвина отступником? Ведь некогда, включив в экс-, педицию на "Бигле" юного потрошителя лягушек, он тем самым буквально подтолкнул Дарвина к познанию, которому он уже столько лет небезуспешно служит.

Сейчас Генсло шестьдесят два, волосы совсем белые, под глазами темные круги. Да, жизнь пошла на закат, особенно одиноко ему после смерти жены. В отличие от капитана "Бигля" Фицроя он не искал ссоры с Чарлзом и Эммой. Наоборот, навещал их и отогревался душой, видя их расположение. И на этот раз он провел с ними несколько приятных дней. Не сразу Генсло ответил на мучивший Дарвина вопрос. Как-то раз в кабинете Чарлза за чащкой кофе старик не выдержал его долгого испытующего взгляда и улыбнулся:

– Не бойтесь. Нашей дружбе ничто не грозит. Никогда вас в обиду не дам, за друга сумею постоять.

Чарлз облегченно вздохнул.

– Генсло, дорогой мой, я до слез восхищаюсь вашей душой.

К рождеству рукопись насчитывала уже триста тридцать страниц, еще сотни полторы – и получится солидная книга. Завершив главы по гебридизации и геологической последовательности, он решил отдохнуть и провести рождественские праздники в кругу семьи, благо двое старших сыновей приехали на каникулы. Парсло – сам человек уже семейный – поставил в гостиной рождественское дерево, украсил камин и картины ветвями остролиста, разложил подарки под деревом. А Чарлз, увлекшись работой, совсем забыл о подарках.

Вспомнил лишь в последнюю минуту и страшно огорчился.

– Не печалься, – успокоила Эмма, – я передала целый список в магазин Дауна, нарочный всегда привозит нам заказы из Лондона. Может, даже и для тебя что-нибудь найдется.

За праздничным столом, который украшала крупная индейка и пудинг, Чарлз поведал о своих трудах.

– От журнальной публикации, видно, придется отказаться. Слишком уж я расписался.

– Значит, издашь отдельной книгой?

– Мысль неплохая. Но нужно известное издательство, чтобы тираж быстро разошелся.

– Гукер обещал помочь: можно договориться с Королевским обществом или с Геологическим о субсидии на книгу. Или обратись к правительству.

– Это отпадает. Ни одному Обществу, ни правительству не нужны лишние хлопоты ради моего удовольствия.

В середине января 1859 года Чарлз с удивлением узнал, что Геологическое общество наградило его медалью Уолла-стона, присуждаемой за выдающиеся исследования структуры земной коры. Среди его предшественников были и Луи Агассис, и Ричард Оуэн, и Адам Седжвик. Хвалебный отзыв взялся написать Лайель, весьма благородно с его стороны, ведь сам он не удостоен этой награды!

Итак, Чарлз – обладатель второй и третьей по престижности наград в британской науке.

На душе, однако, было неспокойно: как-то Алфред Уоллес отнесется к тому, что и он сам, и Дарвин выступили с докладами одновременно. Но вот из Тернэта пришло два письма – ему и Гукеру. Чарлз торопливо распечатал конверт. Уоллес, оказывается, несказанно обрадовался за них обоих! Впрочем, самое важное он написал Гукеру: "Позвольте первым делом выразить искреннюю признательность Вам и сэру Чарлзу Лайелю за Вашу любезную помощь. Полагаю, что мне воздано сверх моих заслуг, ибо в подобных случаях по сложившейся традиции лавры по праву достаются первопроходцу, будь то новое явление или теория, а не тем, кто идет по его стопам, пусть и самостоятельно, и неважно, придут ли они к таким же результатам спустя годы или считанные часы…"

Чарлз заметил:

– Великодушнейший, должно быть, человек!

В начале нового года, 29 января, Дарвины отмечали двадцатилетие супружеской жизни. Эмма готовилась заранее, ей хотелось собрать всю семью. К счастью, 29-е приходилось на субботу, и на выходной смогли приехать все. Из Хартфилда – ее сестра Элизабет и семейство Лэнгто-нов, из Маунта сестры Чарлза, по пути к ним присоединился Эразм. Приехали Генсло и Фэнни Веджвуд со старшими детьми, а также братья Веджвуды.

Увидев грандиозный размах жены – она даже пригласила кукольный театр для детворы и поместила в учебной комнате горы продуктов и несметное количество бутылок, все прибывавшие и прибывавшие в Даун-Хаус, Чарлз воскликнул:

– Да, это всем праздникам праздник! Раз уж и мое пятидесятилетие не за горами, двенадцатого февраля, почему не отметить две даты вместе?

– Прекрасно. А я испеку два пирога. Один для нашего юбилея в субботу, другой – на твой день рождения, в воскресенье.

За праздничным столом Чарлз сказал:

– Вот и мы стали старшим поколением. Растут наши дети, как некогда и сами мы в Маунте и Мэр-Холле. Сегодня мы на месте дяди Джоза, тети Бесси, моего отца, а не успеешь оглянуться, нас сменят теперешние молодые. И душа радуется, когда думаешь об этой вечной смене.

Чарлз все подгонял и подгонял себя. Хватит ли жизни, чтобы закончить работу? В этом самом кабинете три года назад он поддался уговорам друзей… Гукеру он сказал:

– С какой радостью поставлю я точку в своем обзоре, тогда и отдохну.

Здоровье ухудшилось, мучила тошнота, кружилась голова – все это очень огорчало. Порой он боялся, что не успеет закончить книгу, хотя осталось совсем немного. Но работу пришлось прервать – он вновь поехал в Мур-Парк.

Там он отдыхал за биллиардом, принимал пепсин, помогавший выделению желудочного сока. Первую неделю он чувствовал себя лучше, но потом увлечение биллиардом и целительный пепсин перестали оказывать свое действие. Он даже забыл про свой день рождения и вспомнил лишь вечером, уже в постели, после того, как провел два часа за чтением "Испытаний Ричарда Февереля". Положив на одеяло раскрытую книгу, Чарлз задумался: "А что же я успел сделать за свои пятьдесят лет?"

В подарок ко дню рождения он решил купить себе биллиардный стол, его можно поставить рядом с кабинетом, в бывшей столовой. Стол, крытый зеленым сукном, он подыскал в магазине Гопкинса и Стефенса в Лондоне. Дерево прочное, полированное до блеска. Но, увидев цену, испугался – пятьдесят три фунта восемнадцать шиллингов.

– Придется кое-что из вещей продать, иначе не собрать нам таких денег.

– Нужно ли, Чарлз? Доход наш за прошлый год почти пять тысяч, на тысячу двести больше, чем в позапрошлом. Одних ценных бумаг у нас тысяч на семьдесят.

– Биллиардный стол – роскошь, и ради него я ни гроша из наших денег не потрачу. Лучше продадим кое-что из твоего фарфора.

Такая скаредность очень задела Эмму. Почему она должна расставаться с уникальными вазами, медальонами, статуэтками, перешедшими к ней от деда? Но она быстро справилась с мятежными мыслями. Конечно, фамильный веджвудовский фарфор ей дорог, не сравнить с каким-то биллиардным столом, но еще дороже для нее мир и согласие в семье.

– Будь по-твоему, милый.

Чарлз заканчивал последнюю главу. В заключении он смело писал: "… классифицированные факты, представленные в этой главе, неоспоримо подтверждают, что развитие каждого из неисчислимого многообразия видов, родов, семейств берет начало в рамках данного вида, от единых предков, претерпевших эволюционные изменения. Без колебаний готов отстаивать эту точку зрения, даже если она не подтвердится новыми фактами и доводами".

Завершив работу, Чарлз вновь вернулся к первым главам – он получил от переписчика беловик – и стал править стиль. Он писал Фоксу: "Наконец-то правлю рукопись уже для печати, надеюсь, через месяц придут гранки…"

И вдруг замер, отложил доску, которую подкладывал под бумагу, и принялся мерять шагами кабинет. "…Печать… гранки". Какая печать? Какие гранки? Издателя-то нет, хоть в огромный телескоп, что на "Бигле", смотри = не высмотришь.

Он решил довериться судьбе, и не напрасно. Леди Мэри Лайель прислала письмо, и Чарлз из него понял, что Дайель замолвил словечко о будущей книге Джону Мэр-рею, тот купил права на публикацию материалов "Журнала" в своей серии "Библиотека для Англии и колоний" и, видно, не прогадал. Дарвин решил на следующий же день ехать в Лондон.

Долго стучал он в дверь дома 53 на Харли-стрит. Открыла служанка и проводила его прямо в кабинет к Лай-елю. Тот оторвался от работы, взглянул на Чарлза, и лицо его озарилось улыбкой; так солнце, вырвавшись из-за тучи, озаряет землю.

– А, Дарвин! Вы приехали очень кстати. Подождите, пожалуйста, минут десять, я закончу абзац. Я попрошу сейчас, чтобы вам принесли бокал шерри.

Чарлз подошел к огромным стеллажам и провел рукой по переплетам книг.

Наконец Лайель оторвался от работы и указал Дарвину на кресло. Тот заговорил:

– Насколько я понял из письма леди Лайель, вы говорили обо мне Джону Мэррею.

– Говорил.

– Он имеет какое-нибудь представление о содержании книги?

– Думается.

– И он заинтересовался?

– Еще как! Хотя сперва хочет взглянуть на рукопись.

– Разумеется. Дней через десять я пошлю ему три начальные главы.

– Вот и отлично. Лучше Мэррея издателя научной литературы и не сыщешь. Если помните, еще в 1830 году у него вышел первый том моих "Основ геологии".

– Как по-вашему, стоит ему сказать, что в рукописи содержатся факты отнюдь не общепринятые, но к этому меня побуждала лишь ее тематика? Ведь я никоим образом не оспариваю положений книги Бытие, а лишь привожу конкретные факты и делаю сообразные моему воззрению выводы.

Лайель понимающе улыбнулся: как переплелись в душе друга надежда, горячность и тревога!

– Мне нечего посоветовать. Пусть рукопись говорит сама за себя.

Теперь Чарлз не расставался с мыслью о книге; так собака не расстается с костью.

– Как по-вашему, предложить ли мне свои условия публикации или спросить, какие приемлемы для него?

– Подождем, что скажет Мэррей, когда прочитает рукопись. Он заранее чует, каким тиражом может разойтись книга.

– Да, это верно. А не взглянете ли на титульный лист?

Лайель тщательно прочитал каждое слово: "Обзор эссе о происхождении видов и разновидностей". Потом подошел к креслу, перегнулся через спинку и уткнулся лицом в сиденье. Чарлзу показалось, что прошла вечность, прежде чем Лайель выпрямился.

– Снимите в оглавлении слово "обзор". Оно отпугнет читателей, они подумают, что это лишь голое резюме.

– Но должен ведь я оговорить, что не полностью привожу цитируемые источники и фактический материал.

– Никаких оговорок! Мэррею виднее. И если он предложит снять "обзор", значит, будьте уверены, не во вред книге.

На следующий день Чарлз в письме к Мэррею привел названия всех глав. Тот ответил незамедлительно и предложил выгодный контракт. Взволнованный Чарлз бросился с письмом к Эмме, та сидела с Генриеттой в гостиной, нежась в робких лучах весеннего солнца.

– Ты только послушай, Эмма! Мэррей согласен! Он даже не прочитал рукопись! И предложил долю в прибылях. – И потом, немного поостыв, добавил: – Напишу ему, что согласен, но с единственным условием: я оставляю за ним полное право отказаться от публикации после знакомства с рукописью.

А в письме еще прибавил: "Возможно, я заблуждаюсь, но мне думается, тема заинтересует читателей, я уверен, с такими суждениями они ранее не встречались".

Джон Мэррей прочитал три начальные главы и показал их своему консультанту, преподобному Уитвелу Элвину, редактору "Квартального обозрения". Тот посоветовал выбросить рукопись на свалку, пусть лучше Дарвин изучает жизнь голубей. Далее Мэррей отдал рукопись своему другу Джорджу Поллоку, юристу, тот посчитал, что "этих взглядов не уразуметь ни одному из ныне здравствующих ученых", но напечатать посоветовал, сославшись на то, что "мистер Дарвин столь искусно преодолел значительные препятствия, на которые сам же и указал, как и подобает всякому честному ученому".

Самому Мэррею рукопись понравилась, и, коль скоро у него были авторитетные рекомендации Лайеля и Гукера, он написал Чарлзу, что трех глав вполне достаточно для ознакомления, но ему хотелось бы получить полный текст как можно скорее, чтобы отослать в типографию. Для первого издания он предлагал тысячу двести пятьдесят экземпляров.

Слово "обзор" он все-таки снял с титульного листа. Теперь отредактированное заглавие читалось так: "О происхождении видов путем естественного отбора, или В борьбе за жизнь выживают достойнейшие".

– Для научной книги тираж небывалый, – радовался Чарлз, – "Дневник" вышел у Генри Колберна всего лишь полутысячным тиражом.

– С тех пор прошло двадцать лет, – напомнила Эмма. Тебя тогда еще никто не знал. А сейчас, разве не ты сам предрекал Гукеру, что твою книгу будут читать и ученые, и простые люди?

Чарлз покраснел.

– Если хочешь, я просмотрю потом гранки и исправлю опечатки, предложила она.

Чарлз оторопело уставился на жену. Она собиралась править гранки столь ненавистной ей рукописи, в которой каждая страница противоречила ее жизненным устоям! Он обнял ее, горячо поцеловал и прижал к груди.

– Дорогая моя мисс Веджвуд, я женат на тебе уже двадцать лет, но крепче всего люблю сейчас.

В дальнем углу кабинета на столе стопками лежали страницы рукописи. Комната забита различным оборудованием, бутылками, склянками, коробками, пробирками, тиглями, измерительными приборами – открывающими удивительный мир. Еще больше о нем расскажет рукопись, которой ученый отдал двадцать лет жизни, в ней чередуются сомнение в своих силах, робость и вера в то, что ему дано постичь больше, нежели простому смертному. И не вырваться из этого круга: то он верит в свою избранность, то малодушничает, боится провала; то ликует, то впадает в уныние. Он мечтал: лишь бы книга увидела свет, и тут же пугался: но только не при жизни. Сначала он громогласно предрекал ей успех и популярность, потом разуверился: никто ни покупать, ни читать не станет. Он то корпел, исправляя, как он сам признавался, свой "корявый стиль", то с легкостью выпускал из-под пера тысячи страниц, упиваясь написанным: открытый им всеобщий закон природы в корне изменит взгляд на науку.

Едва ли не в каждом письме знакомым он жаловался, что сил мало, здоровья нет, хотя именно в это время умудрялся работать наиболее плодотворно: много писал, исследовал, задумывал новые главы. Ему порой хватало и месяца, чтобы составить и изложить в длинной и обстоятельной главе взгляды на проблемы в новой, не исследованной ранее области. Геркулесов подвиг, равно как и его восхождения в Андах. Каждое его слово истинно, подтверждено опытами в "дарвиновской лаборатории". Книги его покупали не менее охотно, чем книги других ученых-испытателей, в них усматривали зачатки теорий, которые не скоро дадут всходы; что ж, видно, не суждено ему больше. Впрочем, относился он к этому хладнокровно, верил, что в его идеях, записях, наблюдениях – величайшее открытие со времен Коперника: в 1543 году тот опубликовал книгу, перевернувшую все представления о мире, он доказал, что существует Солнечная система и что Земля – отнюдь не единственная в ней планета – вращается вокруг Солнца.

Дарвин сочетал в себе непоколебимую рассудочность и доверчивость. Умом он понимал, что прав доктор Генри Холланд: здоровье ему вернет лишь отдых и смена обстановки, а отнюдь не водолечение, к которому он так стремился; прав Чарлз Лайель, советовавший ему поездить с Эммой по Европе. Италия, Испания, Франция – везде он сможет найти покой. Порой казалось, что вот-вот душа расстанется с телом, но вскоре силы и уверенность возвращались, и Чарлз неделями плодотворно работал.

Он не скупясь тратил деньги на препараты, книги, микроскоп, пересылку по почте, переписку набело. Восемь лет тратил он время и деньги, прослеживая жизнь усоно-гого рака, хотя не очень-то верил, что все окупится. И в то же время он скрупулезно изучал записи прихода и расхода, как скупец, отказывал себе даже в малости, требовал отчета о каждом потраченном на личные нужды гроше. Он то упивался немалым достатком семьи, то страшился якобы неминуемой нищеты.

Ему необходимы были надежные друзья, но сам он чурался людей; то окопается в тиши Даун-Хауса, то выдумывает бесчисленные предлоги, чтобы съездить в Лондон; он считал своим долгом оправдываться: дни безделья – это вынашивание новых идей. Он с трепетом прислушивался к критике своих работ, признавал ее необходимой, писал критикам длинные письма, объясняя или возражая, а сам верил в душе, что творческое начало переживет всех критиков. На похвалу он бывал удивительно падок, а резкое слово ввергало его в пучину отчаяния. Он жаждал признания у современников и сильных мира сего, а получал чаще всего порицание и осуждение, ибо поиск приводил его к выводам непривычным, смелым, которые трудно понять и принять. Он привык благодарить за любую, даже ту, на которую он вправе рассчитывать, помощь, привык воздавать сполна и по достоинству работам коллег. Сам же шел только непроторенными путями. Так бок о бок в нем уживались скромность и смирение с тщеславием и заносчивостью.

Чарлз как-то признался:

– Лучше жить убогим, презренным калекой, как я живу сейчас, чем лениво угасать в собственных поместьях.

Вот какую истину исповедовал Чарлз Дарвин! Почему же тогда работа отнимала у него здоровье? Люди работают и в более тяжелых условиях, и отдача требуется не меньшая, да и занимаются они зачастую нелюбимым делом. Чарлза снедала тревога. Темными бессонными ночами метался он в страхе и сомнениях: что-то принесут его теории, записанные в дневниках 1837 и 1839 годов, и работы, опубликованные в 1842 и 1844 годах? Как-то откликнутся они в богобоязненных сердцах англичан?

Помогали Чарлзу кто чем мог. Френсис Гукер (дочь Джона Генсло) переписывала главы всякий раз, когда черновик оказывался слишком грязным для редактора, Джозефа Гукера. Гукер сам наведался в Даун-Хаус; нужно было по карте уточнить распространение разных видов. Разложив на столе все девяносто страниц главы, Чарлз сказал:

– Мне бы хотелось знать, с какими положениями вы решительно не согласны. И самое главное: не заимствовал ли я у вас материал, который вы хотели бы опубликовать самостоятельно?

Гукеру перевалило за сорок, он находился в самом расцвете, о чем свидетельствовали и пышные, до подбородка, бакенбарды, столь буйная растительность была, право же, достойна оранжерей его отца. Гукер нежно погладил их, словно это были не бакенбарды, а редкостные растения, привезенные с далеких Гималаев.

– Вы цитировали в основном мои опубликованные работы. Для того их и печатали. Но я и впрямь не согласен с некоторыми пунктами. Вот ими и займемся…

К концу марта подруга Эммы и всей семьи Веджвуд, мисс Джорджина Толлет, жившая в восьми милях от Мэр-Холла, по воле случая переехала в дом No 14 по Энн-стрит, рядом с особняком Эразма, на чьих приемах она частенько бывала. Писатели любили ее, она всегда вызывалась прочесть рукопись, исправить орфографические и грамматические ошибки, этому она была обучена. Чарлз встречал ее и в Мэр-Холле, и у Эразма и, набравшись смелости, попросил посмотреть его работу.

– Сочту за честь, мистер Дарвин. Только не забывайте, что в науке я понимаю куда меньше, чем в стилистике.

– А я, мисс Толлет, и хочу добиться ясности в стиле. Джон Мэррей переслал ей три начальные главы. И пока она правила и шлифовала слог Дарвина, получил от Чарлза четвертую – "Естественный отбор" с примечанием: "Полагаю, Вам захочется прочитать эту главу – краеугольный камень, на котором зиждется все мое построение".

Джон Мэррей пришел в восхищение от "Естественного отбора". Он отослал и эту главу мисс Толлет. Та сообщила Чарлзу, что пока исправила только три непонятных предложения. Однако Гукер, редактируя уже последнюю часть, сетовал, что неясных мест много, и Чарлзу предстоит не раз и не два переписать главу, чтобы донести смысл полностью.

Чарлз знал, что Гукер во всем стремится к совершенству и до жестокости требователен и к себе, и к друзьям, поэтому не очень беспокоился. Но когда и Френсис Гукер признала, что многие абзацы весьма туманны, Чарлз ударился в панику. Он столько работал, чтобы распутать хитросплетение своих идей, и вот здоровье его окончательно пошатнулось… Впрочем, выяснилось это почему-то только после того, как Чарлз отослал остаток рукописи Джону Мэррею.

– Поедешь в Мур-Парк, – твердо решила Эмма – будешь читать "Адама Вида". Успокаивает нервы не хуже биллиарда.

Статьи Дарвина и Уоллеса в "Журнале Линнеевского общества" остались незамеченными. Только сейчас получил он первый критический отзыв – лучше бы его вообще не было. Эмма с младшими детьми занималась в классной комнате чистописанием. Чарлз ворвался в комнату и крикнул с порога:

– Вот что меня ждет! Из Геологического общества в Дублине пишет преподобный Самюэль Хотон: "Рассуждения господ Дарвина и Уоллеса не заслуживали бы никакого внимания, если бы не солидная репутация их покровителей Чарлза Лайеля и Джозефа Гукера, способствовавших появлению данных выкладок…"

Красота Мур-Парка, отдых, ненавязчивые водные процедуры, прогулки и "Адам Бид" – все действовало благотворно. Когда у доктора Лейна выпадал час досуга, он играл с Чарлзом в биллиард. Всего лишь за неделю здоровье его существенно улучшилось, можно ехать домой.

Очень скоро пришли гранки книги, и Чарлз, сидя в своем большом кресле, принялся читать. Какой ужас! Рукописный вариант отличался от печатного, как солнечный ясный день от ненастной ночи. Он написал Мэррею, как никогда тщательно выбирая слова: "Работа над гранками двигается медленно. Помнится, писал Вам о том, что правка, по-моему, будет незначительная. Увы. Весьма прискорбно, но я заблуждался. Нахожу, что стиль невероятно плох… правки очень много. Уму непостижимо, как я умудрился так отвратительно написать…"

Не одну неделю провел Чарлз, скрупулезно вписывая чернилами свои поправки меж печатных строк, добавляя материал на полях, сверху и снизу, пока разобрать, что к чему, стало уже невозможно. Он предложил Джону Мэррею соглашение, по которому из доходов Дарвина должна вычитаться не только весьма скромная сумма за корректуру, но и расходы за правку сверх нормы.

В конце июня он в отчаянии писал Гукеру: "Приходится вымарывать едва ли не целые страницы и вклеивать новые полосы, до того ужасен мой стиль. Вы мечтали, чтобы книга моя увлекала, но, видно, это мне не по плечу. Боюсь, ее сочтут невыносимо скучной и непонятной".

Эмма ежедневно по нескольку часов исправляла опечатки, невыносимо было смотреть, как терзается муж.

– Надеюсь, ты еще не начал упиваться жалостью к себе? – спросила она однажды-Единственным утешением Чарлзу явилась речь Лайеля в Абердине на заседании Британской ассоциации в сентябре 1859 года.

"Скоро выйдет в свет труд господина Чарлза Дарвина, результат его двадцатилетних исследований и опытов в области зоологии, ботаники и геологии. Он пришел к выводу, что развитие человечества и ныне существующих видов животных и растений обусловливается теми же силами природы, которые на значительно большем отрезке времени порождают виды и на протяжении веков изменяют их. Исследования и заключения представляются весьма успешными, так как в изобилии проливают свет на многие явления, связанные со сходствами видов, их географическим распространением, геологической преемственностью органической материи, что по сей день не объяснила и не пыталась объяснить ни одна гипотеза".

Официальная поддержка Лайеля подбодрила Чарлза. Он сознательно не задержал внимания на окончании длинного письма, в котором Лайель писал: "И все же я считаю, что без постоянного участия нашего творца не обойтись".

Чарлза это несколько обескуражило. Не принял его взглядов Лайель. Шагу ступить не может, не посоветовавшись с богом. Ответил он незамедлительно: "Можно и обойтись. Если признать существование творца, то моя теория естественного отбора и гроша ломаного не стоит. Допустим, что у примитивной ильной рыбы, у которой сохранились и жабры, и легкие, есть пять чувств и зачатки мозга, и, уверяю вас, теория естественного отбора объяснит вам происхождение любого из позвоночных".

Первая неделя ноября принесла радостные перемены: Джон Мэррей прислал экземпляр "Происхождения видов". Чарлз любовно ощупал зеленый матерчатый переплет: пятьсот страниц, печать добротная, даже красивая. Мэррей сообщал, что из первого издания пятьдесят восемь книг отослано Чарлзу, критикам и в книжную палату для заявки авторства, а тысяча сто девяносто два экземпляра уже распроданы на осенней книжной ярмарке, которую устроил Мэррей. Он писал: "Необходимо срочно приступать ко второму изданию".

Счастью Чарлза не было границ!

Прошло еще три дня, и Чарлз получил первый опубликованный отзыв в "Атенее" за 19 ноября. Безымянный рецензент отозвался о книге враждебно. Не остановившись на доводах в пользу теории Дарвина, он упрекнул его в "явном самодовольстве" и в "изрядной самонадеянности и пренебрежении к спорным вопросам". Далее, касаясь теологической стороны, автор оставил Чарлза на милость "церкви, колледжа, лекционного зала и музея".

Чарлз огорчился и в письме к Гукеру попросил узнать, кто писал этот отзыв. "…Очень уж подло спекулирует он на бессмертии, натравливает на меня святых отцов и оставляет на их "милость". На костер он меня, конечно, не отправит, но дровишки приготовит и науськает на меня этих бестий в черных сутанах".

Вслед за этим Чарлз получил письмо от контр-адмирала Роберта Фицроя. Тот возглавлял отдел метеорологической статистики при министерстве торговли, которое изучало данные с британских кораблей о ветрах, атмосферном давлении, температуре, влажности воздуха. Со времени его неудачного визита в Даун-Хаус Чарлз не виделся с ним и не переписывался. Сейчас же Фицрой спешил выразить опасения в связи с чересчур смелыми взглядами Чарлза:

"Вы, вероятно, все эти годы так увлеклись своими голубями и кроликами, микроскопическим анализом, что взялись и общие вопросы рассматривать под микроскопом, а тут надобен телескоп, чтобы пошире охватить; кроме того, вы, очевидно, не удосужились прочитать исследования последних лет и знаете их лишь по обрывочным цитатам, кои можно было обратить себе на пользу. Вы привыкли так работать, и как следствие – субъективизм вместо честных, объективных результатов.

По крайней мере, я не нахожу ничего облагораживающего в том, что происхожу из древнейшего рода… обезьян".

Листок бумаги в руках Чарлза задрожал. В книге ни слова не говорилось о происхождении человека. Он лишь задавался вопросом: "Почему обезьяны не достигают человеческого величия разума?" И отвечал: "Много тому причин, но пока это лишь догадки, не стоит их приводить".

Снова перечитал он статью в "Атенее", может, и она спровоцирована Фицроем? В ней тоже хватает оскорблений:

"В блистательной притче Дизраэли леди Констанс Ролей считает, что человек произошел от мартышки. Эта столь приятная гипотеза перекочевала из литературного произведения в научное и стала едва ли не символом веры мистера Дарвина. Из его взглядов явствует, что человек появился вчера, а завтра исчезнет. О каком бессмертии речь! Человек – существо лишь временное, можно сказать, случайное".

– Ну что ж, – вслух произнес Чарлз, он уже успокоился, – мысль не новая, не первый день об этом говорят. Ясно одно; кому-то очень хочется приписать мне авторство.

24 ноября, день выхода книги в свет, вся семья отметила еще в Илкли. Какая радость! Джон Мэррей уже готовил второе издание трехтысячным тиражом. Пришли поздравительные письма от Лайеля и Гукера, теплые слова поддержки от Томаса Гексли.

– Эти трое – самые близкие, родные люди! – воскликнул Чарлз, прочитав письма Эмме, – с такими друзьями нам никто не страшен.

Откликнулся и сэр Джон Гершель; обычно приветливый, на этот раз он отозвался неодобрительно: "Книгу получил, но взглядов не разделяю".

Чарлз удивился:

– Сам Гершель создал астрономию, так почему же он противится созданию другой науки? Знаешь, я думаю, что мозг человека – что комод. Выдвинешь один ящичек, он пуст, готов к познанию, откроешь другой – забит косностью. Поймем ли мы его когда-нибудь?

– Поймем настолько, чтобы выжить, но не настолько, чтобы упиваться познанным, – едко заметила Эмма.

Еще один приятный сюрприз – письмо от видного ботаника Хьюэта Уотсона: "Начал читать "Происхождение" и не смог оторваться, пока не проглотил всю книгу. Несомненно, Ваши основные взгляды будут приняты и станут основополагающими принципами в науке, то есть в "Естественном отборе". Описаны все основные Законы природы, объяснено все, бывшее неясным, стало понятным представлявшееся запутанным, накопленные знания во многом обогатились. Вы – величайший преобразователь естественной науки в нашем столетии, а то и во всей истории…"

В Лондон к Эразму, где гостили Чарлз с Эммой, приехали Томас и Генриетта Гексли. Томас с порога воскликнул:

– Ваша книга – лучшее, что я читал по естественной истории за последние девять лет со времен работы фон Баэра по эмбриологии! Я ради вашей теории хоть на плаху пойду, и крепко надеюсь, что вы не станете сердиться и огорчаться из-за нападок и неверного толкования ваших взглядов, а их, как я понимаю, будет предостаточно. Однако пусть вас поддерживает мысль, что вы заслужили вечную благодарность всего мыслящего человечества. И пусть не пугают вас всякие шавки, не забывайте, есть друзья, которые в силах постоять за вас и готовы верой-правдой служить вам, хотя ранее вы им в этом частенько и не без причин отказывали. Я и сам готовлюсь к битве, точу когти и вострю клюв.

Последними приехали Джозеф и Френсис Гукер. Джозеф оставил обычную свою серьезность дома в рабочем кабинете, сейчас он смотрел весело, радостно что-то бормотал, тискал Чарлза за плечо.

– Книга отлична от рукописи как небо от земли. "Происхождение" мы прочитали в гостях у Лайелей. Знаете, Лайель прямо оторваться не мог, зачаровала его книга. Да и я считаю, что написано отменно, вы славно потрудились. Успех обеспечен. Спасибо за теплые слова, адресованные мне в предисловии. Для меня это дань любви честнейшего, хотя и заблудшего человека.

Пока Гукер здоровался с остальными гостями, Чарлз отвел его жену в сторону.

– Отец прочитал мою книгу?

– Да.

– И как же мой старый добрый наставник Генсло отнесся к ней? Боюсь, на этот раз ему не за что похвалить ученика.

– Почему же, отдельные главы ему понравились, хотя…

– Он возненавидел меня?

– Нет, по-прежнему любит как сына… и прощает все прегрешения перед господом.

Чарлз всмотрелся в лицо Френсис – копия профессора Генсло, только каждая черточка миниатюрнее.

Гости собрались за столом. Бокалы наполнили холодным белым вином.

Лукаво прищурившись, Эразм поднял бокал и провозгласил тост:

– За происхождение нашего вида! Чарлз Лайель вставил:

– Американец Эмерсон раз сказал: "Берегитесь, когда вседержитель посылает на землю мыслителя".

Через два дня Дарвины вернулись в Даун-Хаус. Тогда-то и оправдались слова Джона Мильтона – тоже выпускника колледжа Христа, – сказанные более двухсот лет назад в "Потерянном рае":

"Поднялся адский шум".

Поразившее всех послание пришло от Адама Седж-вика, старого друга Чарлза. Сейчас Седжвик – каноник в Норидже, лицо весьма влиятельное как в англиканской церкви, так и в Кембриджском университете. Письмо, судя по всему, лишь пристрелка, а настоящий бой Седжвик даст на страницах солиднейшего в Британии журнала, где он частый гость.

После почтительнейших заверений в дружбе, Седжвик перешел к делу:

"Не знай я Вас как человека доброй души и чести, не стал бы писать всего этого… Книгу Вашу прочел скорее с болью, нежели с радостью. Местами она восхитительна, местами же я смеялся до колик; отдельные взгляды повергали меня в печаль, ибо они представляются мне в корне ошибочными и вредными, о чем и скорблю. Предлагаемая Вами человечеству структура развития столь же чудовищна, как и локомотив епископа Уилкинса, на котором он хотел довезти нас до Луны.

…Я ставлю первопричиной волю господню и могу доказать, что она вершится на благо тварей его. И суждение мое непоколебимо, будь оно выражено в словах или, тем паче, в логических построениях. У природы не только физическое, но и моральное, метафизическое начало. И всякий отринувший эту двойственность безнадежно погряз во грехе… Вы не связали первое со вторым, напротив, насколько я понял по некоторым примерам, усердствуете в обратном.

Отдельные места в Вашей книге глубоко оскорбляют мои моральные воззрения".

Чарлз положил письмо на стол перед собою. Как оно его уязвило! И Эмму обличительная речь пастора огорчила настолько, что она не разрешила прочитать письмо даже старшим детям. Уже вечером перед сном Чарлз излил жене всю боль и горечь:

– До чего ж обидно читать: "Местами она восхитительна, местами же я смеялся до колик". Седжвик говорит, что пр-доброму ко мне относится, а сам выставляет меня на посмешище, вот, мол, дурак, годы корпел и напечатал нечто "в корне ошибочное и вредное". Он же знает, что я вею жизнь кропотливейше изучал естественную историю, и насмехается. Что может быть обиднее?

Целых два дня обдумывал он ответ, отвергая вариант за вариантом, и наконец решил написать просто: "Думаю, не найдется человека, которому не хотелось бы огласить результаты работы, поглотившей все силы его и способности. Я не нахожу вреда в своей книге; случись в ней неверные взгляды, их вскорости полностью опровергнут другие ученые. Уверен, вы согласитесь, что истину можно познать, лишь одолев все превратности судьбы".

Следующая отповедь появилась в "Эдинбургском обозрении", снова без подписи. Чарлз, Лайель, Гукер и Гексли собрались в "Атенеуме", просмотрели эту на редкость длинную статью и сообща пришли к выводу, что ни одному мало-мальски известному ученому в Англии не сохранить анонимности. Из статьи, хотя и неочевидно, следовало, что наступление на Чарлза подготовил Ричард Оуэн. Непонятно только, почему он предпочел остаться в тени.

Джозеф Гукер едва заметно улыбнулся:

– Трудно объяснить природу человеческую, это посложнее редкой тропической флоры или горных пород.

– Статья очень ядовитая и тонкая, – заметил Чарлз. – Вреда она принесет немало. К вам, Гексли, Оуэн относится весьма критически, вас, Гукер, просто ненавидит. Только к вам, Лайель, он не питает вражды. Считайте, что вам повезло.

– Наоборот, – Лайель широко улыбнулся. – Мне кажется, что меня обделили. А если подходить "весьма критически" к самому Оуэну, то не показательно ли, что за многолетнюю деятельность он не нажил ни учеников, ни последователей.

Четверо друзей расположились за рюмкой шерри в глубоких кожаных креслах: пополудни они решили перекусить и зашли в клуб. Чарлз развернул "Эдинбургское обозрение" и прочитал вслух: "Весь научный мир с огромным интересом и нетерпением ждал, когда наконец господ дин Дарвин соблаговолит привести убедительные доводы в пользу своей теории, касающейся основного вопроса биологии, и познакомит с этапами исследования, способного пролить свет на эту "тайну из тайн". И вот перед нами его книга, в ней изложены основные, если не все, наблюдения автора. После ознакомления с ними наше разочарование вполне объяснимо…"

Гексли не выдержал:

– Это ж зависть! Явная зависть! Он весь с ног до головы начинен завистью, как чахоточный – туберкулезными палочками.

Нападки участились, откровенные, злобные, не знаешь, откуда и ждать. В "Дейли ньюс" напечатали обзор, в котором Дарвина резко критиковали и уличали в плагиате у его же ученика, автора "Следов". В "Дневнике садовода" появилась весьма недружелюбная статья, удивившая Чарлза. Многие годы он печатал в этом журнале свои заметки. Затем последовал мощный залп от "Записок Эдинбургского

королевского общества", невразумительная статья в "Канадском натуралисте", а в "Северо-Британском обозрении", по всеобщему признанию, просто "варварская", написал ее преподобный Джон Дане, священник пресвитерианской церкви, вообразивший себя знатоком естественной истории.

"Я, право, никак не ожидал, что у моей книги окажется столько недоброжелателей! – воскликнул, обращаясь к Эмме, Чарлз. – Причем все нападки скорее теологического, чем научного, характера. Этого следовало ожидать. Впрочем, и от друзей мне тоже досталось. Аса Грей пишет, что наименее удались в книге попытки объяснить естественным отбором эволюцию отдельных органов, образование глаза, уха. Даже Гукер говорит, что естественный отбор – мой любимый конек и что уж слишком резко я его погоняю".

Впрочем, Гукер выступил с объяснительной статьей в "Дневнике садовода". Тот же Аса Грей сначала расхвалил книгу в "Американском журнале науки и искусств", а потом написал обстоятельный, но весьма колкий отзыв для лондонской "Тайме", затем последовала публикация в "Журнале Макмиллана". Томас Уолластон весьма нелестно написал о книге в "Анналах естественной истории", искусно, но предвзято истолковав выводы Чарлза. Самюэль Хотон, некогда расправившийся с работой Дарвина и Уоллеса в "Журнале Линнеевского общества", выступил с резкой критикой книги в "Записках Дублинского естественноисто-рического общества". Совершенно нежданно о книге высоко отозвался "Английский пастырь", хотя автор очень уж заносчиво отнесся к теории естественного отбора. А в противовес этому престарелый Дж. Э. Грей, крупный зоолог, работавший в Британском музее, писал: "Вы лишь повторили теорию Ламарка, с ней Лайель и иже с ним не могут смириться уже двадцать лет. Но стоило Вам, именно Вам, слово в слово высказать те же взгляды, и в лагере Лайеля их приняли. Смехотворное непостоянство!"

И книгу, и самого автора проклинали и предавали анафеме все проповедники, начиная с севера – в Глазго, кончая югом – в Плимуте. Он прославился едва ли не в одночасье, хотя слава приносила не только лавры, но и тернии, По всей Великобритании шли яростные споры, причем зачастую спорщики и в глаза не видели самой книги. Чарлз получил восторженное письмо от именитого священника и литератора Чарлза Кингсли, только что назначенного духовником королевы Виктории:

"Дорогой сэр!

Позвольте поблагодарить Вас за присланную книгу – такой чести я не ждал. Из всех ныне здравствующих естествоиспытателей Вы для такого натуралиста, как я, непререкаемый авторитет и учитель, и подарок Ваш подвигнет меня на более тщательные наблюдения и неспешные выводы.

…Благоговею и трепещу перед каждой страницей: столь велик вес многочисленных фактов и Вашего имени, да и чутье подсказывает, что, окажись Вы правы, мне впору отказаться почти от всего, во что я верил и о чем писал в своих работах. Впрочем, не мне судить. Да будет истин бог, а все смертные – лживы. Да познаем мы сущее, отважимся пойти по коварному пути споров и сомнений, минуем все топи и преграды. Вдруг и случится нам узреть его…"

Дарвина поддержал также каноник Броди Иннес из Дауна, оставшийся верным другу; настроен он был хоть и мрачно, но воинственно. Он отклонил всякие попытки прихожан вызвать споры вокруг книги. Иннес навестил Чарлза в Даун-Хаусе и после легкого ужина за бокалом вина рассказал:

– Еще до знакомства с вами, мистер Дарвин, я публично высказывал мнение, что естественная история, геология и вся наука в целом не должна в своем поиске опираться на Библию, что природа и религия идут параллельно, нигде не сталкиваясь.

Чарлз согласно кивнул и протянул Иннесу оскорбительный памфлет какого-то церковника. Тот лишь рассмеялся, прочитав выдвинутые обвинения, однако, взглянув на Чарлза, осекся.

– Неужели, мистер Дарвин, вы огорчились?

– Весьма. Я никогда не позволял себе нападок на церковь и священников. Почему ж они поносят меня?

– Боятся. Вдруг из-за вашей книги лишатся своих теплых местечек в приходах.

Когда Чарлз дал волю своему негодованию в присутствии Гексли, тот попытался утешить:

– Да вы только-посмотрите, сколько пишут о "Происхождении"! И всякая, даже самая злопыхательская, статья влечет новые и новые споры.

Чарлз прожил бы и без такой популярности.

Ветры критики круто меняли направление: то нагоняли грозовые тучи, то стихали, и выглядывало солнце, то вновь налетал ураган – так же непредсказуемо менялась погода, когда Чарлз путешествовал на "Бигле". От качки по теологическим и научным волнам его уже мутило. Как не хватало ему сейчас уединенной каюты с картами и гамака – лежишь в нем растянувшись, жуешь изюм или галеты, а корабль то вздымается, то опускается на волнах.

Книга уже переводилась на французский и немецкий – Чарлз безмерно радовался. У американского издателя Эпплтона первое издание расходилось быстро: он выпустил две с половиной тысячи экземпляров, в два раза больше, чем Джон Мэррей.

"Американцы – люди отчаянные", – думал Чарлз. Он еще больше укрепился в этом мнении, когда получил от Эпплтона чек на двадцать два фунта стерлингов, он не ожидал, что издание книги за рубежом принесет прибыль. Мэррей доверительно сообщил Лайелю, что только за последние двое суток продано пятьдесят экземпляров "Происхождения видов". На вокзале у моста Ватерлоо человеку, справлявшемуся о книге, пришлось отказать – тираж распродан, ждите следующего. Сам книготорговец не читал "Происхождения", но, судя по отзывам, книга отменная.

Чарлзу казалось, что и его самого, и книгу ругают и обвиняют раз в сто чаще, чем хвалят. Доказательство тому – письма. Почти все корреспонденты читали хотя бы отдельные славы, и ни один не остался безучастным. Неужто поносить более естественно, чем поощрять?

Выдержать такую публичную порку помог не кто иной, как Лайель. Он внушил Чарлзу нехитрую истину: "Напрасно убеждать современников. Вас поймет грядущее поколение. Сейчас людей отпугивает Ваше противостояние богу и церкви. Ополчись Вы против всей Британской империи, Вам бы и то сопутствовала куда большая удача".

С тех пор как он стал известен на всю страну, Чарлз чаще наведывался в Лондон – нужно разведать обстановку в разных научных обществах: в Королевском, Линнеевском, Зоологическом, Энтомологическом, Королевском географическом, Геологическом. И разведать, явившись туда лично. Лишь Энтомологическое общество официально выступило против него, большинство же коллег считало, что оригинальные идеи Чарлза предстоит изучить и оценить. Зто ли не наглядный пример поддержки ученых.

Те, кто лишь упоминал о книге, обещали непременно прочитать и поздравляли: серьезный научный труд, а так популярен в широких читательских кругах! Те, кто вообще не ознакомился с книгой, относились к Чарлзу по-прежнему.

Возвращаясь из клуба "Атенеум" Чарлз поделился с Лайелем:

– Не любят меня, но и неприязни у них нет. Меня это вполне удовлетворяет.

В конце зимы и ранней весной в Даун-Хаусе Чарлзу не было одиноко. Навестить любимого, хотя и "заблудшего" ученика приехал Джон Генсло. Вместе они бродили по лесу, собирали образцы редких видов мха и папоротника.

– Все хорошо в Кенте, не хватает лишь кембриджшир-ских болот, какая там богатейшая фауна, будто изо всех уголков земли собрана. Всегда я был заядлым натуралистом, но только в Кембриджшире вы привили мне научный интерес.

Генсло было в ту пору шестьдесят четыре года. Седой как лунь, с запавшими щеками – и все же Чарлз любовался им: беспредельно добрый, готовый отдать последнее, праведный. В мире, где царит суета и вражда, такие люди уже в диковинку.

Генсло помог Чарлзу обрести душевное равновесие – ураганы налетали один за другим, и непросто устоять перед ними. Чарлз ушам своим не поверил, услышав, что глава колледжа Святой Троицы в Кембридже доктор Уильям Уивелл не разрешил держать в библиотеке "Происхождение видов".

– Двуличие человеческое для меня непостижимо. Он запрещает мою книгу в крупнейшем университете – неслыханное злодеяние – и тут же пишет мне дружелюбное письмо, дескать, хоть в свою "веру" вы меня и не обратили, нов книге столько убедительных идей и фактов, что выступать против нее нельзя, ибо всякое расхождение во взглядах надлежит тщательно проверить: затрагивает ли оно суть или лишь метод.

Генсло покачал крупной головой и добавил:

– Почему б тогда не доверить самим студентам эту "тщательную проверку"? Любой запрет не вечен, л.а и оборачивается против себя же. Непременно обсужу книгу со своими студентами.

– Как-то мои старинные приятели по колледжу Христа восприняли столь позорное поведение их бывшего однокашника?

В выцветших голубых глазах Генсло вспыхнул огонек.

– По-философски. Даже с гордостью. Кстати, почему бы вам не навестить альма-матер?

– Уже двадцать три года прошло с тех пор, как мне присвоили степень магистра.

– Скоро Адам Седжвик будет читать всему университету лекцию с критикой "Происхождения". Вот бы и поехали. Кому, как не вам, его опровергать?

Чарлз ужаснулся при одной лишь этой мысли.

– Духу не хватит защищать свои взгляды на людях. Мне это удается лишь в кабинетной тиши.

– Что ж, тогда выступлю я, – проговорил Генсло. Эмма особенно радовалась, что у них гостят Лайели.

С Мэри она подружилась, когда жила три с половиной года на Аппер-Гауэр-стрит, а Лайели – по соседству, на Харт-стрит.

По окнам Даун-Хауса косо хлестал дождь. Дарвин усадил Лайеля за бюро четыре года назад за ним работал и он сам, а тот же Лайель и Гукер побуждали его не мешкая приняться за работу и скорее ее напечатать. Сейчас Лайелю уже шестьдесят два, поредели волосы, зато большие глаза и волевой рот по-прежнему молоды.

Лайель был одержим новыми планами.

– Решено, Дарвин. Напишу книгу о родословной человечества. Назову, пожалуй, так: "Геологические свидетельства древности человека".

Чарлза весть и обрадовала, и ошеломила.

– Слава богу. Прямо гора с плеч! Вашу смелость я только приветствую. Не сомневаюсь, весь белый свет всколыхнется от вашей книги. И ужаснется ею. Вы, помнится, в этой же комнате предостерегали меня: писать о человеке опасно. По-моему, сейчас время вернуть вам сторицей ваши же предостережения.

– Я помню о всех опасностях. Книга эта станет моей последней вехой на пути в ад. Разве что вы защитите и любезно согласитесь прочитать всю рукопись.

Чарлз посуровел.

– Без сомнения, человек относится к той же категории, что и животные. Наши предки жили в океане, у них был плавательный пузырь, мощный хвост плавник, несовершенный череп, и, несомненно, они – обоеполые. По душе ли вам родословная человека?

Когда приезжали Джозеф Гукер и Томас Гексли, в Даун-Хаусе наступал праздник. Жены ученых делили одни и те же заботы и радости. Такой великой созидательной троицы, как их мужья, не сыскать во всем британском научном мире. Они смело докапывались до первоистоков природы, открывая на пути все новые ее тайны. В работе они себя не щадили, посему часто болели, им требовался уход и забота. Богоборческие идеи всех троих пагубно отражались на семейных отношениях. Все трое черпали силы в своем вдохновении.

Раннее весеннее утро. Нежаркое еще солнце освещает первые робкие цветы на клумбах. Трое ученых в гостиной склонились над столом. Заговорил Гукер:

– По-моему, скоро всем опротивеет шакалий вой в ваш адрес, Чарлз, и у вас появится много сторонников. Сейчас многие ополчились на вас отнюдь не из принципиальных соображений, вскоре они будут вас так же поддерживать. Оуэн, несомненно, изрядно подорвал свою репутацию в глазах тех, кто пишет и мыслит самостоятельно: будь то его оскорбительный выпад против Гексли или подлость по отношению к вам.

Гукер заблуждался, он заглядывал слишком далеко в будущее. А пока его вступительная статья к "Флоре Тасмании", некогда благожелательно встреченная критикой, всячески замалчивалась – враги Чарлза сговорились никоим образом не упоминать о ней, ибо отдельные ее положения поддерживали идеи естественного отбора.

– До чего ж мелочны все нападки! – воскликнул Чарлз. – Каждая из них еще одно подтверждение ценности моей работы. Поэтому нельзя отчаиваться. Я верю, придет время, хотя я до него не доживу, и на генеалогическом древе жизни на земле обозначится каждая истинная веточка.

И все трое, захватив трости, вышли в сад и направились к Песчаной тропе совершить по традиции семь кругов по опушке темневшего вдалеке леса. Шагали слаженно, в ногу. Заговорил Гексли, в голосе его звучала напористость и убежденность.

– Сейчас в спорах верх одерживают не логические доводы, а субъективные факторы. Хочешь, чтобы тебя поняли, – пускай в ход кулаки. Смешно сказать, но и наши критики начинают переругиваться. Обвиняют друг друга: не тем, мол, оружием сражаются

– И все же, – с достоинством заметил Дарг – неприятно, когда тебя до такой степени ненавим и, как Оуэн. В Лондоне говорят, он извелся от зависти, еще бы: только о моей книге и говорят. Не понимаю, как может он завидовать ученому, стоящему неизмеримо ниже, чем он сам. Как говорит Джон Генсло, "вражда одного естествоиспытателя с другим так же недостойна, как и гонения одной секты на другую".

В то время как Ричард Оуэн, прячась под маской анонимности, опубликовал гнусный пасквиль в "Эдинбургском обозрении", появились искренние восторженные отзывы от физиолога Уильяма Карпентера в "Национале" и честное, непредвзятое мнение профессора палеонтолога Ф. Ж. Пиктэ, напечатанное в женевской "Всемирной библиотеке", которое со временем пробудит интерес к книге Дарвина во Франции и Германии. Пришло хвалебное письмо от Алфреда Уоллеса из Малайзии – книгу он дочитывал там. Чарлз поделился с друзьями:

– Уоллес пишет непритязательно и, что меня восхищает, без намека на зависть или уязвленное самолюбие.

Каждый сходит с ума по-своему. Так и критики Чарлза: Самюэль Хотон из Дублина и Уильям Гарвей, профессор ботаники из колледжа Святой Троицы, совсем было убедили его, что толковать факты он не умеет. Но затем, узнав, что сам великий Генри Томас Бокль, автор "Истории английской цивилизации", высоко отозвался о книге, Чарлз воспрянул духом. Бостонский "Христианский исследователь" поместил обстоятельный и благожелательный обзор. Зато "Журнал Фрэзера" неуважительно отозвался о логическом мышлении вообще всех ученых-натуралистов!

Но от яростных нападок Адама Седжвика, казалось, противоядия не найти. В "Наблюдателе" появилась его оскорбительная анонимка:

"…В заключение хочу выразить свое отвращение к этой теории, потому что: во-первых, она сугубо материалистична; во-вторых – отказывается от индуктивного метода, единственного истинного пути в познании материального мира; в-третьих – отказывается признать высшее предназначение человека, и, следовательно, у сторонников этой теории тоже подорваны моральные устои.

Я, конечно, не допускаю мысли, что Дарвин не верит в бога, хотя материализм его открыто атеиста-чен…

Факты сгруппированы и связаны меж собой цепью догадок и бесконечными перепевами одного и того же в корне неверного положения. Но из мыльных пузырей каната не совьешь". Гексли возмутился:

– Каково, а?! Сегодня превозносят до небес, а завтра – лицом в грязь.

Чарлз нехотя улыбнулся.

– Точно как на "Бигле": придем в порт – матросы пьют, гуляют, а потом расплата – боцман их плеткой-девятихвосткой угощает.

"Происхождение видов" носило по штормовым волнам в основном у научных и теологических берегов. Усилиями Адама Седжвика дискуссионная буря разыгралась не на шутку. Седжвику не терпелось пустить на дно своего врага, как некогда едва не пошел на дно "Бигль", попавший в страшный ураган у мыса Горн. От Генсло Чарлз узнал, что Седжвик замышляет нанести новый удар на конференции Кембриджского философского общества. Он утверждает, что "Происхождение" – всего лишь модная книжица. Сегодня ее читают, а через неделю, через месяц появится другая.

Гексли считал, что ее читают сегодня и будут читать и завтра, и послезавтра.

На обвинение в атеизме Чарлз ответил в письме к Асе Грею: "Точка зрения теологов меня огорчает. Даже не знаю, что сказать. У меня и мыслейбогоборческих не было. Я признаю, что не так отчетливо вижу во всем промысел божий и дарованную нам благодать. В мире, по-моему, слишком много страданий. Не верится, что всемогущий и милосердный всевышний нарочно создал ихневмонов для единственного предназначения: паразитировать в организмах гусениц и пожирать их изнутри, а кошек – чтобы охотиться за мышами. Все вокруг, по моему разумению, развивается по определенным законам, а частности (неважно, вредные или полезные) зависят от более тонких механизмов, которые мы называем случайностью. Такое представление, разумеется, не в полной мере удовлетворяет меня. Я глубоко убежден, что человеческому разуму не объять необъятного. С таким же успехом собака могла бы рассуждать об уме Ньютона…"

Аса Грей написал Чарлзу, сколь бурно обсуждается книга в Соединенных Штатах. Из "Высоких вязов" верхом прискакал молодой Джон Леббок и сообщил, что отец прочел хвалебный отзыв в "Обозрении Старого и Нового Света".

– Скоро вся Европа вслед за Англией и Соединенными Штатами оценит "Происхождение". От редактора "Атенея" отец узнал, что Роберт Фицрой, некогда командовавший "Биглем", хочет выступить единым фронтом с епископом Уилберфорсом на конференции Британской ассоциации в Оксфорде и…

– Стереть меня в порошок?

– Вы, несомненно, примете вызов Фицроя.

Леббок ускакал домой, а Чарлз опустился в кабинетное кресло и задумался, поглаживая бокал холодного лимонада – об этом позаботилась Эмма.

– "Примете вызов Фицроя" – черта с два! – выругался он.

В 1860 году конференция Британской ассоциации в Оксфорде обещала быть представительной. Из двух уже заявленных докладов явствовало, что не один день будет посвящен обсуждению "модной книжицы", даже недруги признавали, что это самый значительный в научном мире труд за последние годы. Оксфордский профессор Чарлз Добини, специалист по сельскому хозяйству, человек ученый и известный, приготовил доклад "О предназначении половых различий растений в свете книги мистера Дарвина "Происхождение видов". Второй доклад – Уильяма Дрей-пера, бывшего профессора химии и физиологии, ныне ректора медицинской школы при Нью-Йоркском университете, – назывался "Интеллектуальное развитие Европы и влияние на него взглядов мистера Дарвина".

На конференцию приехал Ричард Оуэн. Епископ оксфордский Самюэль Уилберфорс обещал выступить непосредственно на открытии в субботу с изложением официальной позиции церкви. Уилберфорс немного знал математику и посему полагал, что разбирается во всех науках. Он считался, благодаря остроумию, одним из известнейших ораторов в Англии, везде, где бы он ни выступал, собирались огромные толпы. Естественную историю он не знал, да и не интересовался ею. Поэтому все нападки его – это ловкое жонглирование словами, искажение смысла и издевка. А слушать его будут в основном его сторонники. Спорить с ним все равно что ловить облака сачком. Чарлз понимал, что никто и не попытается возражать.

Эмма посмотрела на мужа, поняла и даже пожалела:

– Раз уж ты отказался поехать в Оксфорд, может, проведешь недельку на водах? У доктора Лейна в Ричмонде новая лечебница, это недалеко, всего миль двадцать…

И доктор Лейн, и его супруга обрадовались Чарлзу. Он выбрал тропу для прогулок, начал принимать водные про-цедуры… И совсем занемог. Раньше, будь то в Молверне или в Мур-Парке, недомогание быстро проходило. Сейчас же пропал аппетит, замучила бессонница, одолела тоска. Он взялся было за "Тайме", которую выписывал доктор, но и газета не подняла настроения. В Лондоне городская осветительная компания устанавливает газовые фонари прекрасно, но его родному Дауну о таком мечтать да мечтать еще много лет. В районе Вест-Энда открыли новый вокзал – Чэринг-кросс, добираться до Лондона теперь быстрее. На часовой башне парламента установили тринадцатитонный колокол – Биг Бен, его звон разносился каждый час по всему Лондону. Англия вновь воюет с Китаем, тринадцатитысячная армия обстреливает из пушек Пекин. Маори – коренные жители Новой Зеландии, которых Чарлзу доводилось видеть во время экспедиции "Бигля", взбунтовались из-за земли, напали на английские укрепленные пункты, изгнали белых поселенцев из глубинных районов…

Он отложил газету и взялся за два новых романа – "Мельница на Флоссе" Джордж Элиот и "Большие надежды" Чарлза Диккенса. Воздал должное и тому и другому, но сосредоточиться на чтении больше чем на пять минут не мог. Вконец отчаявшись, решил, что его предрасположенность к болезням наследственная и наверняка передалась детям.

Леттингтон, садовник и возница в одном лице, довез их до "Высоких вязов" – усадьбы в четырнадцать тысяч акров: зеленые лужайки, пруды, посреди которых бьют фонтаны, обилие статуй, нисходящие галереи, неожиданные в столь строгом саду тропки, теряющиеся в буйстве июльского пестроцветья. Усадьба – продолговатое трехэтажное здание, причем потолки в гостиной и в библиотеке на первом этаже – метров шесть в высоту. Уже не одко поколение Леббоков занималось банкирским делом на Ломбард-стрит.

Встретил Дарвинов Джон Леббок-младший, личность весьма незаурядная для своих двадцати шести лет. В четырнадцать лет ему пришлось прервать учебу в Итоне и заняться банковскими операциями – заболели сразу несколько компаньонов отца, сэра Джона, и тот решил понемногу передавать ведение дел сыну. Сам Леббок-старший был весьма поднаторевшим натуралистом. Сын самостоятельно изучил антропологию и археологию, начал заниматься исследованиями, написал две книги: "Доисторические времена по свидетельствам, дошедшим до нас" и "Поведение и обычаи современных дикарей". Мощный лоб, на который ниспадали курчавые волосы – Джон Леббок постоянно отбрасывал их рукой, – широко расставленные глаза, пробивающаяся бородка – таков был его облик.

И он, и отец побывали на конференции в Оксфорде. Они очень интересовались письмом Гукера, хотя и самим нe терпелось поделиться впечатлениями.

Леббок-младший открыл дневник и начал с предисловия:

– Четверг в Оксфорде выдался солнечным; хотя иногда набегали облака, было тепло, тихо, на редкость славный денек, ничто не предвещало страшной битвы, которая вски-рости разыграется в этом милом городке. И битва грянула. Не сразу, конечно. Сначала вашего друга профессор Генсло избрали председателем секций ботаники и зоологии, затем пришлось выслушать бестолковый доклад преподобного Карпентера "Развитие естественной истории в США и Канаде". После него выступил Добини. Потом Генсло попросил Томаса Гексли высказаться по докладам. Тот отказался, видно понял, что у присутствующих чувствэ возобладают над разумом, что совершенно неправомерно, и потому бессмысленно затевать с ними обсуждение научных работ.

– Не похоже на Гексли, – удивилась Эмма.

– Вступать в бой ему еще не время, – вставил сэр Джон.

– Потом мы выслушали от некоего мистера Даудена из Корка анекдоты о мартышках как доказательство того, что все обезьяноподобные – будь то мартышки, гориллы, бабуины или лемуры – намного уступают в умственном развитии собаке, слону и прочим.

– Вот это уже, похоже, сигнал к атаке, – снова вмешался сэр Джон.

– Выступил некто доктор Райт и рассказал о поведении горилл. Не успел он сесть, как на трибуне оказался Ричард, Оуэн. Поначалу медоточиво распространялся о том, что он, дескать, подходит к вопросу философски. Воздав должное смелости Дарвина – еще бы, выдвинуть такую теорию! онсказал, что ее истинность могут подтвердить только факты. И вот здесь-то он ринулся в наступление. Он пришел к выводу, что всю книгу можно считать ошибкой, доказав несостоятельность вашей гипотезы о происхождении человека от обезьяны.

– Но я не выдвигал такой гипотезы! – разъярился Дарвин. – Я сознательно не касался этого аспекта. В своих рассуждениях я всего лишь писал, что в далеком будущем откроются необозримые горизонты новых исследований. И что они прольют свет на происхождение человека и его развитие.

– ..Оуэн сказал, что сравнивал мозг человека с мозгом человекообразных обезьян. И мозг гориллы отличается от человеческого больше, чем от мозга низших наименее изученных обезьян.

– Ну вот, настал черед Гексли идти в бой! – решил Чкрлз.

– Именно! – воскликнул Леббок-младший. – Ведь Оуэну снятся лавры величайшего анатома и зоолога Англии. И вот Гексли, мальчишка по сравнению с ним, просит разрешения выступить. Он доказал полную несостоятельность тезиса профессора Оуэна о якобы большом различии мозга человека и высших обезьян, сославшись на анатомический анализ Тидемана и прочих. Далее он подчеркнул, что структуры мозга человека и гориллы близки, во всяком случае ближе, чем у высших и низших обезьян, хотя Оуэн утверждал обратное. А отличает человека от обезьяны способность говорить.

Чарлз сидел и безмятежно оглядывал приусадебные холмы. У подножия пасся скот Леббоков, дальше волнистый – холмы да овраги – ландшафт Кента, Чарлз любил его не меньше, чем Мэр, Страффордшир или его родной Шропшир, где течет Северн. От третьей чашки чая он отказался, подавшись вперед нескладным костлявым телом, он приготовился слушать дальше.

– Но это еще только пролог, – продолжил сэр Джон, – истинная драма разыгралась, как вам и написал Гукер, во время субботнего заседания, когда главным докладчиком выступил епископ Самюэль Уилберфорс. Он давно уже грозился "сокрушить" Дарвина, всех своих приспешников собрал. Народу набилось – наверное, с тысячу будет, не пройти, все проходы заняты, духота, женщины платочками обмахиваются, нарядные, в ярких летних платьях. Занятий в университете не было, но собралась и небольшая группа старшекурсников. Зато духовенства хоть отбавляй – заняли весь центр зала, – пришли поддержать епископа. Как Уилберфорс ополчился на вас и на Гексли, хотя тот сидел в нескольких футах! Ему аплодировали, махали белыми платочками, он воодушевился и тут же допустил просчет. Повернулся к Гексли и, высокомерно улыбнувшись, спросил: "Мистер Гексли, позвольте спросить, у вас прабабка обезьяна, что вы так рьяно отстаиваете свое происхождение?" Тут Гексли ударил себя по колену и воскликнул, обращаясь к соседу: "Ну вот, сам господь отдает его мне в руки!" Потом встал и сказал: "Не вижу ничего зазорного, если у человека прабабкой обезьяна. Куда зазорнее, если предком окажется человек, наделенный острым и гибким умом, не удовольствовавшийся успехом в своей области и посягнувший на другую, о которой не имеет понятия, научные споры он подменяет бессмысленным словоблудием и лишь отвлекает внимание слушателей от сути вопроса своей велеречивостью и умелой игрой на религиозных предрассудках". Студенты ему аплодировали, а Уилберфорса освистали. Тут начали было выступать всякие церковники и дилетанты. Но Генсло быстро осадил их: "На заседании заслушиваются лишь строго научные доклады". Так он великолепно парировал и атаку Уилберфорса.

Ну а остальное вы знаете из письма Гукера, – заключил сэр Джон. – В тот вечер профессор Добини устроил прием, и говорили в основном о поединке Гексли и Уилберфорса. Кое-кто ехидничал: мол, выживет ли Гексли после такого побоища? Вице-канцлер Оксфорда встал на его сторону, сказал, что епископу воздано по заслугам.

Солнце завершало свой неспешный путь по летнему небу, горизонт на западе окрасился в пурпур, переходящий в темно-синий цвет. Рассказ отнял у Чарлза последние силы и взволновал. Как ему благодарить друзей? Впрочем, благодарность им вовсе и не нужна, они ее не ждут. Разве в кругу самых близких друзей благодарят за верность и преданность? Это само собою разумеющиеся черты среди людей близких, родных.

На четыре дня – с пятницы до вторника – в Даун-Хаус к Дарвинам приехали Томас и Нетти Гексли. В семье было уже трое детей. Нетти была в добром здравии и мужа, казалось, любила еще крепче, чем пять лет назад, на заре супружества. Гексли отпустил длинные волосы – темные густые пряди ниспадали сзади на воротник. Он так увлекся беседой с Дарвином об оксфордской конференции, что оба не заметили, сколько раз обошли Песчаную тропу. Чарлз отметил, что у Гексли растет уверенность в своих силах, когда он попадает в беспокойную и зачастую враждебную обстановку.

"И впрямь, – размышлял Чарлз, – Томас сейчас завоевал репутацию лютого спорщика. А в научном мире приобрел авторитет: спас теорию эволюции от искажения и насмешек".

В глазах Гексли прыгали довольные огоньки. Когда Песчаная тропа вывела их из тени на залитую июльским солнцем полянку, Чарлз сказал:

– Вы сражались достойно.

– Я же давно говорил вам, что у меня острые когти. – А подойдя к калитке, спросил: – А рассказывали Леббоки, каким шутом выставил себя капитан Фицрой на том памятном заседании?

– ..Фицрой?

– Джон Генсло тщетно пытался отговорить его от выступления. Старик для начала назвал вас "своим бедным другом", с коим он пять лет сидел бок о бок в кают-компании "Бигля". Потом он поведал, как вы бесконечно спорили и ссорились, отстаивая свое мнение о структуре Земли, о ее растениях и животных.

Чарлз встал как вкопанный.

– Да мы всего дважды за пять лет повздорили с Фиц-роем. Первый раз из-за отношения к работе, второй – к судовому гостеприимству.

– Но в памяти у старика это отложилось по-иному. Он стоял на трибуне, потрясал над головой огромной Библией и призывал собравшихся внимать слову господа, а не человека; заклинал нас отринуть с ужасом те домыслы человечьи о мироздании, ибо нет ничего очевиднее Откровения всевышнего, сотворившего по своему разумению и мир, и все сущее в нем.

Чарлз шел задумавшись, ему вспомнились все злоключения и опасности, выпавшие на их с Фицроемдолю. Он на всю жизнь остался благодарен капитану за то, что тот сделал из него естествоиспытателя, и всю жизнь относился к нему с благоговейным трепетом.

Друзья вышли на тропинку к огороду. Гексли захотелось поднять настроение Чарлза, прежде чем они войдут в дом, и он воскликнул:

– Сейчас я вам расскажу самую удачную шутку на конференции. Помните, Леббоки рассказывали, как я ответил Уилберфорсу, что для человека нет ничего зазорного иметь прабабкой обезьяну, куда зазорнее, если в предках окажется…

– Да, да, помню.

– Так вот, по всей Англии разошлись мои слова, но в чуть измененном виде. Вот какой афоризм мне припи

сывают: "Уж лучше иметь прабабкой обезьяну, чем епископа".

Чарлз в изумлении остановился на садовом крылечке. Потом от души расхохотался, грубовато обнял своего защитника.

– Дорогой мой Гексли, да мы оба навсегда войдем в историю уже благодаря только одной этой столь прелестно истолкованной фразе!

Я как азартный игрок: люблю дерзкие предприятия

В 1860 году Даун-Хаус превратился в осажденную крепость. Чарлз распорядился, чтобы в его кабинете между окон под углом к стене приладили зеркало, и теперь ему было видно, кто приближается к дому. Ему незачем было каждый день посылать на почту за письмами; когда их скапливалось слишком много, какая-нибудь добрая душа доставляла их Чарлзу прямо домой. А писем с каждым месяцем приходило все больше и больше – многие от родственников. Недаром в семье Дарвинов так любили стишок:

Письма шли хоть каждый день нам: Рады мы советам дельным.

Но больше всего Чарлзу писали люди незнакомые. Он уже давал себе слово, что станет читать только письма друзей, но сдержать его не мог – это было не в его характере. Поэтому он читал все письма, даже если в них метали громы и молнии в его адрес. Эмма и дочери Генриетта и Элизабет тоже внимательно просматривали почту. Теперь Чарлз чувствовал себя видавшим виды бойцом. Лишь иногда он позволял гневу, который скрывался за внешней любезностью, выплеснуться наружу кипящей лавой. Ирландскому ботанику Уильяму Гарвею, который решил во что бы то ни стало опровергнуть Дарвина с его "Происхождением видов" и в каждом письме к Чарлзу приводил псевдонаучные аргументы, он наконец ответил: "Мне сдается, что вы скорее согласитесь принять рвотное, чем перечитать хоть одну главу моей книги".

– Удалиться бы мне в райские кущи, где не гремят гневные голоса! воскликнул как-то Чарлз в кругу семьи. Он сидел в гостиной, придвинув кресло-качалку к камину и грея колени. – А как туда попасть, я знаю. Надо написать такую работу по естественной истории, которая не вызовет никаких споров. Вон хоть об изменении животных и растений при одомашнивании. Или труд об опылении орхидей пчелами, бабочками и другими крылатыми насекомыми. Насколько мне известно, еще никто не утверждал, что орхидеи опыляются пчелами.

– Так не слишком ли это смелое предположение? – спросила Эмма.

Улыбка Чарлза напоминала гримасу.

– Я как азартный игрок: люблю дерзкие предприятия. Осенью Джон Мэррей распродал семьсот экземпляров второго издания "Происхождения", теперь у него оставалось только триста пятьдесят. Чарлз быстро вносил правку в готовящееся третье издание. Будучи в Лондоне, он навестил Лайеля. Ноябрьская изморось, казалось, вот-вот перейдет в дождь со снегом. Лайель, протянув к горящим в камине углям ноги в чулках, что-то диктовал своему новому секретарю. Когда горничная провела Чарлза в кабинет, Лайель посмотрел на него сердито.

– Черт вас подери, Дарвин! Оксфордский профессор геологии Джон Филлипс пытается разгромить вас с помощью цитат из моих "Основ геологии". Придется мне в следующем издании кое-что изменить: доказать, что вы добрались до истины, а я застрял на полпути.

Чарлз робко улыбнулся.

– Гукер говорит, что вы единственный философ, который в шестьдесят лет, несмотря на свою солидную репутацию, решится изменить взгляды.

Выслушав этот двусмысленный комплимент, Лайель что-то проворчал, подошел к письменному столу и стал показывать Чарлзу кремневые орудия, которые он нашел в долине Соммы возле Амьена и в долине Сены.

– Эти орудия говорят о том, что род человеческий существовал уже в то время, когда по земле ходили сибирские носороги и другие ископаемые животные… Но вы все о чем-то своем думаете?

Чарлз сел в кресло возле камина и тихо сказал.

– Хочу с вами посоветоваться. Мне пришло в голову, что хорошо бы в третьем излянии "Происхождения" сделать

ряд примечаний, которые будут касаться только ошибок моих критиков.

– Ни в коем случае. С чего это вы решили обессмертить своих противников?

Чарлз задумчиво покачал головой.

– Вы, конечно, правы. Я ведь могу просто добавить по лишнему абзацу с ответами на возражения. Это займет страниц двадцать – не больше.

После диспута в Оксфорде о теории эволюции заговорили повсюду. В английском языке появилось новое слово – "дарвинизм". Оно распространилось по всей Великобритании, а затем стало известно и в научных кругах США и Европы. В Германии выходило уже второе издание "Происхождения". Один немецкий натуралист, посетивший Даун-Хаус, рассказал Дарвину, что немецкие ученые в восторге от теории естественного отбора, но боятся потерять место, если ее поддержат. Книга вышла и во французском переводе. Из Голландии сообщали, что "Происхождение" вызвало живой интерес и там.

По предложению Чарлза Аса Грей издал отдельной монографией три свои статьи, опубликованные авторитетным "Атлантик мансли". Двести экземпляров он послал Дарвину, поскольку Чарлз тоже вложил деньги в издание. Дарвин разослал эти двести экземпляров газетам, журналам и научным изданиям.

Когда в декабре 1860 года "Журнал Макмиллана" обвинил Джона Генсло в том, что он – приверженец теории эволюции, Генсло опубликовал в этом же журнале выдержки из письма, которое он получил от преподобногр Леонарда Дженинса. В этом письме Дженинс признавал, что хотя он не разделяет взглядов Дарвина полностью, но все же вполне допускает, что "многие из небольших групп животных и растений могут иметь общих предков, существовавших в далекие времена".

Чарлз торжествовал.

– Теперь все узнают, – объяснил он Эмме, – что наше научное семейство становится все более дружным.

Между тем его "научное семейство" часто одолевали болезни, вызванные чересчур усердной работой. Часто хворал Гукер, Гексли слег от переутомления, к которому прибавился еще и грипп, – ему пришлось пролежать в постели десять дней. Лайели уехали в Баварию – тоже поправить здоровье. А Чарлз переходил от одной темы к другой, как пчела, перелетающая от цветка к цветку и опыляющая орхидеи, которыми он, кстати, в последнее время занялся всерьез. Он изучал наземные орхидеи, которые росли в Кенте и которые Гукер присылал ему ич Ботанического сада в Кью. Ему помогли добыть орхидеи из Перу, Эквадора, Бразилии, с Мадагаскара и Филиппин, из районов, расположенных на высоте от четырех до восьми тысяч футов над уровнем моря, где никогда не бывает морозов и очень большая влажность. В джунглях Бразилии только на одном дереве может расти тридцать – сорок видов орхидей. Особенно заинтересовали Чарлза чашелистики и пыльца, предохраняемая либо лепестками, либо зонтиком над цветком.

В сентябре Чарлз увез семью на три месяца в Истборн, потому что Генриетта заболела. Ночами, когда Чарлзу вместе с Эммой не нужно было дежурить у постели больной, он изучал странное поведение растений семейства росянковых, которыми прежде биологи занимались мало. Иногда Чарлзу начинало казаться, что это насекомоядное растение на самом деле животное и только прикидывается растением – так ловко его листья ловили мух и других насекомых и пожирали их. Он узнал, что в болотистых районах Северной Америки встречается растение, которое называют "венерина мухоловка". Стоит добыче коснуться щетинок, растущих на круглых листьях, как листья захлопываются подобно медвежьему капкану. Пузырчатка и другие насекомоядные растения действуют по образцуу мышеловки: рачки и даже маленькие лягушки случайно заплывают в его полые пузырьки через отверстие с открывающимся клапаном и таким образом попадают в ловушку, а растение их пожирает.

Непостижимый мир! Чудесный мир!

Занявшись изучением пестиков и пыльцы примулы и первоцвета, Дарвин обнаружил, что опыление этих растений производят насекомые. Своим детям он объяснял:

– Наблюдать за многообразной жизнью природы – настоящее наслаждение, писать о ней – настоящая пытка. И все же, если не записать эти наблюдения, то как еще можно запечатлеть чудеса эволюции, жизненные циклы птиц, животных, цветов, растений, человека?

Когда Дарвины вернулись в Даун-Хаус, Чарлза заинтересовал вопрос о происхождении современной собаки вследствие эволюции некоторых разновидностей волка, шакала и других видов. В этой области было еще много неисследованного. Друзьям, которые в своих многочисленных письмах спрашивали, что он сейчас поделывает, Чарлз отвечал: "Вожусь с собаками".

С возрастом время для Чарлза будто уплотнилось. Раньше ему казалось, что сменявшие друг друга месяцы распадаются на отдельные события, теперь же он философски воспринимал год как нечто целостное и упорядоченное. Сначала он решил написать для третьего издания "Происхождения" исторический очерк страниц на тридцать и отдать в нем должное натуралистам, которые в своих трудах подготовили почву для возникновения теории эволюции: Ламарку, Жоффруа Сен-Илеру, У. С. Уэллсу, фон Буху, Герберту Спенсеру и современникам Чарлза – Ричарду Оуэну, автору "Следов", которым все еще считался Роберт Чеймберс, Алфреду У атласу. Он обошел молчанием своего деда Эразма Дарвина, так как боялся обвинений в том, что он задним числом разводит семейственность в науке. Этот обзор должен был подготовить читателя к труду самого Дарвина.

Томас Гексли тоже стремился к серьезной работе. Чтобы отделаться от грустных мыслей, вызванных смертью его четырехлетнего первенца, он сделался главным редактором "Журнала естественной истории" и работал не покладая рук. Первый номер журнала, вышедший под его руководством, он привез Чарлзу в Даун-Хаус. В научном мире Англии Гексли стал признанным авторитетом. Будучи секретарем Геологического общества, он помогал Лайелю, работавшему над "Древностью человека", в подборе данных по анатомии, читал рабочим лекции о "месте человека в животном мире", он еще подумывал и о двух солидных университетских постах.

Чарлз прочел в журнале статью Гексли "Человек и низшие животные" и похвалил ее, а потом заметил:

– А я все вижу в черном цвете. Вот и сейчас боюсь, что неискушенный читатель не сможет по достоинству оценить вашу статью.

– Так ведь и ваши книги не проще, – парировал Гексли. – Однако вас это, по-моему, не смущало.

Гукера очень волновал вопрос о преемственности. Он работал над первым томом своей энциклопедии семеноносных растений мира "Генера плантарум", а почти все оставшееся время ходил с отцом по Ботаническому саду Кыо, тщетно пытаясь помочь ему в управлении садом, – сэр Уильям Гукер мыслил уже не так ясно, как прежде.

Приехав к Гукеру, Дарвин взмолился:

– Да отдохните вы хоть немного!

– А я отдыхаю. Когда сплю. Только это напрасная трата премоаи.

– Знаю. Да и не мне вам советовать: я и сам ни минуты не могу сидеть без дела, хочу я этого или не хочу. Только за работой и чувствую себя человеком. А слово "отдых" для меня пустой звук.

Самый старший из них, шестидесятитрехлетний сэр Чарлз Лайель, писал наиболее трудную и, по мнению Чарлза, наиболее значительную свою книгу "Геологические доказательства древности человека". Он внимательно изучал подготовительные материалы, которые собирал всю свою жизнь, посвящал целые разделы скоплениям раковин, обнаруженным в Дании, раскопкам в Египте, кремневым орудиям, морским раковинам, определению возраста ископаемых останков человека в Натчезе.

К удивлению Чарлза, Лайель не прислал ему ни одной главы, ни одной страницы нового труда, хотя еще год назад спрашивал, не согласится ли Чарлз с ним ознакомиться и высказать свои соображения. Да и при встречах Лайель ничего не говорил о своих выводах. Чарлз гадал, почему его друг изменил решение, однако молчание Лайеля его не пугало. Он не сомневался, что Лайель в своей работе непременно докажет: в процессе эволюции человека постигла участь прочих живых существ, – сам Чарлз не стал высказывать эту мысль на страницах "Происхождения видов". Лайель же благодаря своему дворянскому званию и заметному месту в научном мире страны мог коснуться этой темы и при этом избежать того негодования, который навлек бы на себя Чарлз.

Как-то Дарвин удостоил Лайеля высшей похвалы:

– Ваша книга будет великим исследованием, но поначалу она ужаснет мир сильнее, чем мое "Происхождение".

– Я вовсе не стремлюсь ужасать мир, – ответил Лайель с некоторым неудовольствием. – Моя цель – дать людям знания. Факты не подлежат сомнению, а до моих выводов никому нет дела. Все, что я считаю нужным сказать о вас, я скажу в последней главе.

На новогодние каникулы из школы приехали домой все пятеро сыновей, так что 1861 год начался весело. Прогулявшись по Песчаной тропе и пообедав, Чарлз растянулся на кушетке в гостиной и взялся за книгу. Он читал "Путешествие по далекой стране" Ольмстеда – яркое повествование о положении рабов Америки и их жизни в южных штатах. Интерес Чарлза к этой теме усиливался еще и тем, что, по сообщениям лондонской "Тайме", страсти вокруг рабовладения грозили перерасти в гражданскую войну между Севером и Югом.

– Прямо не могу поверить этим статьям в "Таймсе", – возмущался Чарлз. – Такая война равносильна самоубийству. Должны же обе стороны это понять!

– По логике вещей, должны, – с сомнением сказал Уильям. – Но разве правительства руководствуются логикой?

Работа Чарлза над "Изменением домашних животных и культурных растений" продвигалась. Он чувствовал, что рукопись снова получится чересчур большой и обстоятельной. Он уже закончил изучение свиней, крупного рогатого скота, овец и коз из разных частей света, их происхождения и результатов их разведения в контролируемых условиях. Но его интересы были прикованы к орхидеям; Оказалось, что их опыление происходит столь диковинным образом, что писать об этом было настоящим наслаждением. Чарлз не переставал удивляться той поразительной изобретательности, с какой проходила эволюция в семействе орхидных, и он работал без устали по нескольку часов в день. Воодушевление его росло так же быстро, как и стопа исписанных листов на его рабочем столе. Он так осмелел, что даже рискнул выдвинуть гипотезу, которую пока не мог доказать. Длина нектарника звездной орхидеи, которую ему прислали с Мадагаскара, составляет целый фут, однако он заполнен нектаром лишь на полтора дюйма. Как же пчелы, мотыльки и другие насекомые ухитряются добраться до нектара? И Дарвин пришел к выводу, что это под силу только бабочке, у которой длина хоботка достигает одного фута. Правда, бабочку с таким хоботком никому видеть не приходилось, но это не важно. Не будь такой бабочки, и звездной орхидеи с Мадагаскара уже давно не было бы.

"Вестник Линнеевского общества" согласился опубликовать монографию. Чарлз съездил в Лондон, пообедал в Линнеевском обществе вместе с Томасом Беллом, который в свое время готовил том о рептилиях для "Зоологических результатов путешествия на корабле "Бигль", и последним поездом вернулся домой. Эмма ждала его.

– Ну, как прошел вечер?

– Я так не привык обедать на стороне, что нынешний обед мне понравился.

– Вот и хорошо. А то ты, кажется, совсем превратился в затворника.

Вскоре Дарвин узнал, что в возрасте сорока семи лет от паралича умер Симе Ковингтон. Неожиданная смерть сподвижника, с которым у Чарлза были связаны воспоминания о путешествии на "Бигле", об учебе в Кембридже, о жизни на Мальборо-стрит, опечалила Дарвина. Время от времени они обменивались письмами; как-то Чарлз послал Симсу новую слуховую трубку, а тот собрал для Чарлза большую коллекцию морских уточек на разных участках австралийского побережья.

А вслед за этим до Чарлза дошла весть о том, что Джозеф Гукер и Френсис находятся в Хитчеме у постели умирающего Джона Генсло. Гукер тяжело переживал предстоящую утрату: для него Генсло был не только ботаником, священником и тестем, но прежде всего – любимым другом. Чарлз тоже вознамерился отправиться в Хитчем, чтобы проститься с умирающим.

– Это мой долг по отношению к Генсло, – объяснил он жене.

До Хитчема было около сотни миль. Чтобы попасть туда, надо было добираться экипажем до Бекенгема, оттуда – поездом до Лондона, затем в почтовой карете – до Ипсуича, а там нанять кэб до Хитчема – двенадцать часов в пути. У Дарвина же регулярно через три часа после еды начинались приступы рвоты. Да и будет ли в маленьком городишке Хитчеме гостиница?

Чарлз никак не мог решиться на такое путешествие. Почему-то он ощущал ужасную слабость. Гукеру он написал: "Если я тотчас же не приеду, если желание Генсло повидать меня было не просто пустым капризом, я никогда себе этого не прощу".

По всей видимости, Генсло посчитал это письмо прощальным. Умер он в середине мая. Чарлз места себе не находил от угрызений совести. Но словно само небо помогло ему от них избавиться. Преподобный. Леонард Дженинс начал писать биографию Генсло. Не согласится ли Чарлз написать о своем знакомстве с Генсло в первые годы учебы в Кембридже? Чарлз сейчас же выполнил эту просьбу: "Помогая всем молодым натуралистам, он выказывал редкостную непосредственность, чуткость, искренность. Он обладал удивительным даром: в общении с ним молодежь чувствовала себя очень непринужденно, несмотря на все наше благоговение перед его огромными знаниями".

Рукопись Дженинса должен был опубликовать на будущий год Джон ван Хорст в издательстве "Патерностер роу". Значит, имя преподобного Джона Генсло сохранится в истории.

И Чарлз успокоился.

Чарлз получил письмо от своего почитателя – ботаника Хьюэтта К. Уотсона, который собирался писать рецензию на третье издание "Происхождения видов". Уотсон упрекал Чарлза в том, что в первых четырех абзацах предисловия к новому изданию он сорок три раза повторяет слова "я", "мне", "меня", "мой".

– Ох уж мне это несчастное слово-выскочка "я"! – простонал Чарлз, которого Эмма и дети допекали насмешками. – Неужели я и впрямь такой бахвал?

– Нет, дорогой, скромности тебе не занимать, – сухо отвечала Эмма. Недаром же ты считаешь, что, кроме тебя, никто на свете не знает, как возникли виды.

У Нетти Гексли родился еще один сын, но она все еще не могла оправиться после смерти своего первенца. Эмма уговорила ее взять с собой всех троих детей и погостить две недели в Даун-Хаусе.

Хью Фальконер, который когда-то заявил Чарлзу: "Вы один принесете столько вреда, что его не смогут исправить десять натуралистов", путешествовал сейчас по Италии и Германии. Чарлзу он писал: "Повсюду только и разговоров что о Вашей теории и Вашем великолепном труде. Конечно, отзывы о них самые разные, поскольку они зависят от взглядов спорящих. Но честность Ваших намерений, грандиозность замысла, убедительность примеров и смелость выводов у всех вызывают огромное восхищение".

Чарлз по-прежнему наблюдал за опылением орхидей и писать о них продолжал с наслаждением. Ну разве не удивительно, что пыльца одного цветка, которой у него хоть отбавляй, идет на опыление всего лишь двух цветков этого же вида. Чарлз изучил все разновидности орхидей, какие только ему удалось добыть, в особенности орхидей Coryant-hes, и узнал, какими ухищрениями сопровождается опыление орхидей в Англии и других странах, каким образом насекомые переносят пыльцу с одного цветка на другой. С помощью лупы и перочинного ножа он исследовал крупицы пыльцы на некоем подобии мешочка с ароматной густой жидкостью, запах которой и привлекает пчел и других насекомых. Чарлз наблюдал, как в поисках одурманивающей жидкости пчела проникала внутрь цветка, набирала нектар и, выползая из крошечной чашечки, собирала на спинку пыльцу. Затем она подлетала к другому цветку, забиралась в него и ненароком оставляла пыльцу там. Углубления в лепестках у разных видов орхидей были разными: то широкими, то УЗКИМИ, ТО небольшими, то глубокими, поэтому пыльцу каждой орхидеи могли разносить насекомые лишь определенного вида.

– Как повозишься с этими орхидеями, так кажется, что цветы куда изобретательнее человека, – заметил Чарлз.

– А что бывает с теми орхидеями, которым не удается заманить насекомых в свою поилку? – поинтересовался Уильям, который на летние каникулы приехал из колледжа Христа домой.

– Они вымирают.

В июле Генриетта опять занемогла, и Эмма решила, что ей обязательно следует месяца на полтора уехать на море. Хотя Чарлз был рад этой поездке, морока предстояла немалая: надо было перевезти шестнадцать человек и без малого тонну багажа. Они отправились в Торки, курорт на побережье Ла-Манша в юго-восточной части страны. Там они сняли домик, из окон которого открывался великолепный вид на залив. Здоровье Генриетты почти сразу же пошло на поправку. Отдых на побережье всем пришелся по душе. Мальчикам скучать не приходилось: к Дарвинам часто приезжали гости. Сначала к ним наведался Эразм, а потом Хоуп, дочь Генслея Веджвуда составила Генриетте компанию.

В начале августа приехал доктор Генри Холланд. Понаблюдав за Генриеттой пару дней, он сказал родственникам:

– Этти подвержена ипохондрии. Откуда она у нее берется – ума не приложу.

Чарлз давно уже боролся с подозрением, что опубликованная двадцать два года назад статья о Глен Рое содержала ужасающие ошибки. Лайель был согласен с Агассисом, который пытался опровергнуть утверждение Чарлза о том, что дороги и скальные уступы были когда-то побережьем, поднявшимся до нынешнего уровня. Но Чарлз, заупрямившись, ничего и слушать не хотел. Теперь же он познакомился с человеком, который отправился в Шотландию, чтобы разрешить этот спор, и возвратился с материалами, неопровержимо доказывавшими, что скальные уступы и дороги возникли вследствие того, что доступ воды в озеро был прегражден ледником.

– Меня разбили в пух и прах, – по секрету сообщил Чарлз жене. Э-хе-хе. Ничего, зато эта ошибка посбила с меня спесь.

– Конечно, дорогой. Денька на два.

Во время очередной поездки в Лондон Чарлз признался в своей ошибке Лайелю. В лучах августовского солнца они шли по набережной Темзы от моста Ватерлоо у Черинг-Кросса мимо Парламента и Вестминстерского аббатства.

– За все эти годы одна серьезная ошибка? Мой дорогой Дарвин, вы просто мальчишка. От скольких ошибок вам еще придется открещиваться, когда доживете до моих преклонных лет! Работа исследователя без них немыслима.

– Вы – само великодушие. А как продвигается "Древность человека"?

– Из-за нее я и сам начинаю чувствовать себя древним стариком.

Чарлз переменил тему.

– По-моему, вы с Асой Греем считаете, что я слишком принижаю роль верховного разума в ходе эволюционных изменений.

Лайель кивнул и добавил:

– Сэр Джон Гершель как-то в разговоре о вашем "Происхождении" заметил, что никогда не следует забывать о высших законах провидения.

– Однако ни Гершель, ни прочие астрономы не станут утверждать, что путь каждой планеты, кометы и падучей звезды предначертан всевышним.

– Так оно и есть, – с заметной резкостью ответил Лайель.

– Вы-то, наверно, не возьметесь логически доказать, что хвост дятла приобрел свою нынешнюю форму в результате изменений, свершенных волей "провидения"? – настаивал Чарлз. – Станете ли вы, не покривив душой, убеждать меня, будто мой нос приобрел такую форму стараниями "божественного разума"?

Лайель рассмеялся, и к нему вернулось хорошее настроение.

– Нет, Дарвин, всевышний не стал отрываться от трудов своих, чтобы сотворить вам орган обоняния. И мне тоже. Надо будет не забыть об этом, когда я буду писать последнюю главу, которую я посвящаю вам. Все еще опыляете перочинным ножом свои орхидеи?

– Нет, занимаюсь перекрестным опылением страниц рукописи с помощью пера и чернил.

Работу об орхидеях он закончил. Ему пришлось значительно сократить материал, пожертвовав многими убедительными деталями, и все-таки работа занимала сто сорок страниц. Опять она оказалась чересчур большой для "Вестника Линнеевского общества"! Что же делать?

Был конец октября. Вечером сквозь шторы в спальню проникал холодок, предвещающий зимнюю стужу. Чарлз развел посильнее огонь в камине и, как всегда, в половине одиннадцатого отправился спать. Но ему не спалось. Он ворочался с боку на бок, не понимая, что не дает уснуть Эмме. Наконец она сказала:

– Чарлз, тебе бы спать в гамаке, а не в кровати.

– Я хочу кое-что обдумать.

– Неужели нельзя подождать до утра?

После обеда, когда Змма в саду выкапывала цветочные луковицы, чтобы до весны укрыть их в подвале, Чарлз предложил:

– Не желаешь прогуляться со мной по Песчаной тропе?

– На сколько камешков?

– Да хоть на пять.

Выложив пять камешков в начале тропинки, которая уходила в рощицу, Чарлз тут же забыл об Эмме и принялся рассуждать:

– А не издать ли мне работу об орхидеях отдельной книжкой? Я ведь и так уже выбросил столько существенного материала. Если Джон Мэррей согласится издать такую книжку, я могу рассчитывать на приличный объем, и тогда книга будет содержать не только свежие мысли, но и интересные факты. Только вот как она будет раскупаться? Сможет ли Мэррей хотя бы окупить расходы? Я частенько преувеличиваю ценность своих выводов. Но обычно людей занимают как раз те предметы, которые занимают и меня. Вопросы размножения сейчас интересуют многих, даже если это размножение цветов. Впрочем, хотя о больших доходах от издания и речи быть не может, крупных убытков тоже можно не бояться. Зато эта книжечка может сослужить службу "Происхождению".

Джон Мэррей посчитал, что книга заинтересует натуралистов. Он решился пойти на риск и даже оплатить иллюстрации, а Чарлзу положил выплатить половину прибыли. Это было щедрое предложение. Чарлз обещал закончить работу через два месяца.

Но хотя великолепие и фантастические формы цветов орхидей повергали его в изумление, дальнейшая работа с ними оказалась куда сложнее. Труд двух недель пошел насмарку, так как на изображении цветка орхидеи, опыляемой бабочками, он неверно показал направление сосудов верхних чашелистиков.

– Никогда еще я не попадал в такую передрягу, – сокрушался Чарлз. Черт меня дернул взяться за орхидеи!

– Рано или поздно ты говорил так обо всех своих книгах, – успокоила его Эмма.

Чарлз считал, что обязан выступить в Линнеевском обществе хотя бы с коротким докладом. Доклад этот он прочитал на одном из заседаний общества. Когда он кончил выступление и сдержанные, но благосклонные аплодисменты умолкли, первым подошел его поздравить Гукер.

– Ваш доклад произвел грандиозное впечатление.

– Нет уж, пора и честь знать, не то я окончательно сделаюсь ботаником.

Чарлз до того устал, что едва добрался домой и пролежал в постели до следующего вечера. В письме Гукеру он признавался: "Я вовсе не считаю, что доклад произвел на Линне-евское общество такое уж "грандиозное" впечатление, но зато общество произвело грандиозное впечатление на меня. Боюсь, что мне надо воздержаться от публичных выступлений. Все-то у меня получается не как у людей".

Узнав, что Королевское медицинское общество Эдинбурга сделало его своим почетным членом, Чарлз сказал Эмме:

– Помнишь, каким способным студентом я был на медицинском факультете в Эдинбурге? Отсижу, бывало, утренние лекции доктора Дункана по фармакологии, от которых даже мухи дохли, потом занудные лекции доктора Монро по анатомии, потом в больнице оперирую каких-нибудь двух ребятишек. А потом весь день собираю всякую морскую живность в заливе Ферт-оф-форт: то устриц, пойманных рыбаками из Ньюхейвена, то морских звезд, то ловлю морских воробьев у черных скал в Лейте…

Снова наступило рождество, снова пришел Новый год и дети снова собрались в Даун-Хаусе. Чарлз и Эмма по очереди читали последние книжные новинки. Они уже прочли "Ист Линн" и теперь выписали из Лондона "Сайлеса Марнера" Джордж Элиот и "Монастырь и дом" ["Ист Линн" (1861) – роман Г. Вуд, "Монастырь и дом" (1861) – роман Ч. Рида. – Прим. пер.]. К вящему удовольствию всей семьи, Генриетта читала большие отрывки из обеих книг вслух.

1862 год начался неожиданной удачей. Эдинбургский институт философии пригласил Томаса Гексли прочесть цикл лекций, и тот решил посвятить их отношению человека к низшим животным. И тут Лайель, который обычно отличался мягким характером, вдруг начал его отговаривать. Он был родом из Киннорди и хорошо знал шотландские нравы.

– Помяните мое слово, вас побьют камнями и вышвырнут вон из города.

Чарлз тоже принялся увещевать Гексли, но тот рвался в бой и его было не убедить. Выступая в Эдинбурге перед притихшей аудиторией, он сказал:

– Вдумчивые исследователи, которые вырвались из-под гнета укоренившихся предрассудков, обнаружат в царстве низших тварей, от которых происходит род человеческий, ярчайшие свидетельства того, сколь велики возможности человека. И, проследив путь его развития в прошлом, эти исследователи обретут уверенность в том, что его ждет славное будущее.

Опасения обоих Чарлзов не оправдались. Эдинбургские слушатели наградили Гексли искренними аплодисментами. Когда в следующее воскресенье Гексли приехал в Даун-Хаус, чтобы посоветоваться с Дарвином, не написать ли ему книгу на основе этих лекций, Чарлз бросился к нему с поздравлениями и рукопожатиями.

– Подумать только, вы дали бой рутинерам в их же собственной цитадели1

– Какие же мне там воздавали королевские почести, – заметил Гексли, крепкое смуглое лицо которого расплывалось в широченной улыбке. – А ведь я их попотчевал откровенным дарвинизмом!

Но через несколько дней от признания не осталось и следа. "Уитнесс" от 11 января с яростью обрушился на тех, кто встретил аплодисментами Гексли и его "глубоко порочную теорию… самым кощунственным образом противоречащую священному писанию и религиозным догмам, тогда как им следовало дать отпор гнусным оскорблениям, нанесенным им лично и всему роду человеческому, который был создан по образу и подобию божию, и всем вместе покинуть зал".

История повторялась. Однако об этих нападках узнали и те, кто прежде не имел ни малейшего представления о дарвинизме, и теперь при виде столь яростного возмущения стали выяснять, в чем же суть дарвиновских идей.

Чарлзу и Гексли все это представлялось игрой, которую они назвали "Как увеличить число сторонников новой теории, понося ее защитников".

О том, как "Уитнесс" напустился на Томаса Гексли, стало известно и лондонским натуралистам, но резкий тон статьи почти ни у кого не встретил сочувствия. Поскольку президент Геологического общества Леонард Хорнер был в отлучке, на Гексли как на секретаря общества была возложена обязанность произнести поздравительную речь на заседании по случаю очередной годовщины общества. Чарлз не присутствовал на заседании в Берлингтон-хаусе, но узнал о нем со слов Лайеля.

– Никогда еще не видел, чтобы поздравительную речь слушали с таким интересом и встретили такими аплодисментами, – рассказывал Лайель. – Хотя некоторые его смелые суждения кое-кого покоробили.

– Его или мои?

Чарлз задал этот вопрос потому, что с недавних пор Гексли прозвали "Дарвинов бульдог".

– Он опирался на "Происхождение", – ответил Лай-ель, – но поделился и собственными мыслями и наблюдениями. Он отметил, что если обратиться к позвоночным и беспозвоночным давних эпох, если принять во внимание, что некоторые животные существуют в самых разных уголках земли, почти не изменяясь, то окажется, что о ранних формах жизни на земле нам мало что известно. Может быть, события, которые геология относит к одному времени, отстоят друг от друга на десять миллионов лет.

В семье Дарвинов происходили не только счастливые события. Скончалась сестра Чарлза Марианна, и Сюзаи взяла опеку над младшими Паркерами. А в январе и Шарлотта, сестра Эммы, тридцать лет назад вышедшая замуж за преподобного Чарлза Лэнгтона, слегла от неизвестной болезни и тоже умерла.

В феврале самого младшего из сыновей Чарлза – десятилетнего Гораса поразила непонятная болезнь: иногда его руки, ноги и шея начинали судорожно дергаться. Поначалу родители боялись, что болезнь эта вызвана каким-то поражением мозга, ведущим к параличу. Но местный врач и спешно вызванный из Лондона доктор Холланд не нашли ничего опасного. К концу апреля судороги у Гораса прекратились, но он еще целый год страдал несварением желудка.

– Конечно, у него это наследственное, – ворчал Чарлз.

– Нет, благоприобретенное, – спорила Эмма. Первого апреля в Англию вернулся Алфред Рассел

Уоллес. Он восемь лет путешествовал по Малайзии, Суматре, Яве, Борнео, Целебесу, Молуккским островам, Тимору и Южной Гвинее, собирая образцы флоры и фауны. Человек, который восемь лет провел в далеких краях, где на него часто смотрели как на врага, в глазах Чарлза был героем. Он пригласил Уоллеса в Даун-Хаус. Уоллес в ответном письме благодарил его и добавлял: "Мне надо еще немного подлечиться, но, как только смогу, обязательно к Вам приеду".

Джон Мэррей издал две тысячи экземпляров книги Чарлза "Различные приспособления, при помощи которых орхидеи оплодотворяются насекомыми". Книга вышла в красивом фиолетовом переплете; на матерчатой обложке была вытеснена золотом орхидея. В предисловии Чарлз писал: "Цель настоящей работы показать, что способы опыления у орхидей по своему разнообразию и даже совершенству не уступают наиболее ярким примерам приспособляемости в животном царстве".

Исследованием орхидей Чарлз занимался несколько лет, работа над книгой заняла всего девять месяцев – ее пришлось прервать только для того, чтобы отредактировать второе немецкое издание "Происхождения" и написать статью о весьма примечательном способе оплодотворения у двух видов примулы: маргариток и первоцвета. Работать над книгой об орхидеях было приятнее всего: Эмму и детей они занимали не меньше, чем самого Чарлза, поэтому они часто просили его почитать свою рукопись.

Книга вышла 15 мая. Цена была весьма доступной – всего девять шиллингов. Натуралисты раскупали книгу охотно.

Чарлз боялся, что его догадка о существовании насекомого с "хоботком длиной в целый фут" вызовет насмешки. Так оно и случилось. Но вскоре некий миссионер на Мадагаскаре обнаружил бабочку с хоботком именно такой величины – бабочка забиралась в цветок звездной орхидеи и покидала его, унося на себе пыльцу, которая шла на опыление другой звездной орхидеи.

Хотя "Атеней" отозвался о книге, по выражению Чарлза, "с высокомерным сожалением", ботаники сообщили Дарвину, что рецензент ничего в книге не понял. Прочие отзывы были отличными: "Парфенон" писал о книге очень благожелательно, а "Лондон ревью" нашел ее великолепной. Даже "Литерари черчмен" пришел от нее в восхищение. Из Гарварда прислал свои теплые поздравления Аса Грей: по его словам, если бы книга об орхидеях появилась прежде "Происхождения видов", то богословы канонизировали бы автора, а не предали его анафеме.

Чарлз Лайель тоже высоко оценил книгу; он считал, что "после "Происхождения" это наиболее значительная работа Дарвина".

Работа нашла такую горячую поддержку у натурализуй, что Чарлз только диву давался

– Никак не думал, что моя книга будет иметь такой успех.

Он писал Асе Грею: "В последнее время мне казалось, что я опростоволосился, излагая в книгах свои мысли в несколько упрощенном виде. Зато теперь я считаю себя вправе клеймить своих критиков с ни с чем не сравнимым самодовольством".

Восторженная рецензия Асы Грея на книгу об орхидеях появилась в "Американском журнале науки и искусства". В своем письме Грей шутливо укорял Чарлза: "По-моему, Вы написали книгу об орхидеях для того, чтобы обойти противника с флангов".

Грей, несомненно, был прав. В английской печати появились следующие слова Чарлза: "Исследуя орхидеи, я окончательно убедился в том, что почти все части цветка организованы и взаимосвязаны таким образом, что помогают опылению цветка насекомыми, а следовательно, Есе они, вплоть до самых незначительных их элементов, являются результатом естественного отбора".

Благодаря "Орхидеям" за Дарвином окончательно укрепилась слава добросовестного и смелого в своих предположениях ученого, который описывает доселе неизвестные или малоизученные биологические явления. Эта слава несколько умерила пыл критиков "Происхождения". Хотя Чарлз по своему обыкновению жаловался Алфреду Уоллесу: "Здоровье мое плохо, и ничего-то с ним не поделаешь. Я ведь самый настоящий ипохондрик", у него все-таки хватило сил заняться совершенно новым вопросом – движения и повадки лазящих растений, которые были еще слабо изучены. Несколько лет назад Чарлз прочел небольшую работу Асы Грея на эту тему.

Между тем Лайель начал подумывать о том, что Чарлзу пора получить дворянское звание.

– С тем же успехом премьер-министр может ходатайствовать перед королевой о присвоении дворянского звания моему "Происхождению", – возразил Чарлз. – Кабинетам приходилось подавать в отставку и из-за меньших оплошностей.

– Давайте прикинем, – терпеливо рассуждал Лай-ель. – Гукер тоже должен удостоиться этой чести, когда станет директором Королевского ботанического сада. Гек-сли? О нем и речи быть не может. Он, конечно, большая умница, но уж больно ершист. Не умеет умаслить своих противников.

– Без этого он бы и гением не был, – сказал Чарлз.

Узнав, что книга об орхидеях была так хорошо принята, Чарлз успокоился. Мысли его теперь опять были заняты здоровьем. Вроде бы ни слабость, ни сердцебиение в последнее время его не мучают, но почему руки потрескались от экземы? Может быть, оттого, что Ричард Оуэн снова перешел в наступление? А может, причиной экземы были химикаты, которые он использовал в своих опытах? Чарлз вспомнил, что в годы учебы в колледже Христа с ним уже такое случалось. Тогда, чтобы избавиться от волдырей, он принимал небольшие дозы мышьяка. Об этом способе лечения он прочел в "Новой фармакопее", когда учился в Эдинбурге. Отец не советовал ему принимать это средство, и все-таки экзема у Чарлза прошла. Прошла она и сейчас, но… без всякого мышьяка.

Громя дарвинизм в своих бесчисленных лекциях и статьях, Оуэн стал на этом поприще настоящим виртуозом, однако почти ни одно положение теории естественного отбора ему Опровергнуть не удалось. Лайель, Дарвин, Гукер и Гексли, устроив за обедом в "Атенее" "военный" совет, пришли к выводу, что Оуэн ведет себя как помешанный.

Авторитет их научной группировки еще более утвердился, когда Томас Гексли получил профессуру в Королевском хирургическом колледже. Занимая этот пост, он мог знакомить студентов, порой несмотря на их внутреннее сопротивление, с дарвиновской теорией эволюции. Здесь "Дарвинов бульдог" мог использовать более хитроумную тактику,

Но обитателям Даун-Хауса было не до торжества. Заболел второй сын Дарвинов, Ленард, который вот-вот должен был пойти в школу в Клэпхеме; там в первом классе уже учился его брат Джордж, который мог присматривать за братишкой. У мальчика обложило горло, тело покрылось сыпью, затем началось серьезное воспаление, которое перешло в скарлатину. Послали в Даун за доктором Энгле-гартом. Мальчика удалось спасти лишь благодаря тому, что Чарлз и Эмма круглые сутки заботливо ухаживали за ним, поили из ложечки портвейном. Доктор Энглегарт по прозвищу Шпенгль наведывался в Даун-Хаус по нескольку раз в день. Через некоторое время Ленарда удалось немного покормить жидкой овсянкой.

– По-моему, кризис миновал, – сказала Эмма, внося в комнату большую вазу с июньскими цветами.

Вечером, к изумлению родителей, Ленард, не открывая глаз, спросил:

– Мои марки целы?

– Да, – ответил Чарлз. – Профессор Грей прислал тебе из Америки еще одну. Завтра посмотришь.

– А можно сегодня?

Чарлз принес марку. Ленард с огромным трудом открыл один глаз, взглянул на нее и с довольным вздохом произнес:

– Красивая.

Час спустя Чарлз принес еще несколько марок, только что полученных из Америки. Ленард приподнялся на локте и сказал:

– Передай профессору Грею большое спасибо.

На следующий день Ленарду стало гораздо лучше. Присев отдохнуть вместе с Эммой в прохладной тени сада, Чарлз размышлял вслух:

– Дети, конечно, великое счастье, но и хлопот с ними не оберешься. Ученому не следует заводить детей, да и без жены, пожалуй, лучше. Тогда ему ни о ком на всем белом свете не надо будет заботиться: работай себе и работай. Хватит ли у него сил – это уже другой вопрос. Ну ладна. Даст бог, через пару дней я смогу опять собраться с мыслями.

Эмма увидела, какое облегчение испытывает Чарлз, и пожалела его.

Ленард понемногу выздоравливал, и Чарлз снова пригласил в Даун-Хаус Алфреда Уоллеса. Уоллес приехал в начале августа. Чарлз испытывал огромный интерес к этому человеку: он считал, что Уоллес не только не уступает по своим способностям ему самому, но и скажет еще свое слово в естествознании. К тому же Уоллес может стать прекрасным дополнением к их научной четверке.

В зеркало Чарлз наблюдал, как Уоллес вылезает из посланного за ним экипажа. Он был высокого роста – около шести футов, – сухощав и плечист; у него были узкие бедра и крепкие ноги, как видно привыкшие к хождению по горам. На лоб падали густые черные кудри. Уоллес носил аккуратные усы, бакенбарды и раздвоенную черную бороду. Когда Парсло провел его в кабинет, Чарлз рассмотрел его глубоко посаженные голубые глаза, проницательно глядящие через стекла крошечного, меньше чем у Гукера, пенсне. Уоллесу было тридцать девять лет. На нем был серый жилет с широкими лацканами, темный фрак и светлые брюки. Ботинки его были плохо вычищены. Уоллес жил в Лондоне вместе с семьей своей сестры – на чердаке их дома ему отвели место для разборки коллекций.

Чарлз попросил Парсло принести холодного лимонада. Когда Уоллес напился, Чарлз сказал:

– Уоллес, еще до вашего возвращения в Англию естественнонаучные журналы опубликовали тридцать пять ваших статей! Я преклоняюсь перед вашей четкостью изложения. С меня-то обычно семь потов сойдет, пока я напишу хоть одну фразу.

Уоллес зарделся от удовольствия и возразил:

– Если бы я за всю свою жизнь написал только две книги, но такие, как ваши "Путешествие на "Бигле" и "Происхождение видов", я был бы счастлив.

– Мне вот что интересно: как БЫ пришли к теории естественного отбора, которую приписывают нам обоим?

Словно для того, чтобы ему лучше вспоминалось, Уоллес сделал большой глоток лимонада и протер шарфом пенсне.

– Хотите – верьте, хотите – нет, мистер Дарвин, но случилось это в феврале 1858 года на Молуккских островах, когда меня свалил сильнейший приступ малярии. Как-то я лежал в постели, закутавшись в одеяла, хотя температура на улице поднялась выше тридцати, и опять размышлял на эту тему. И тут мне на ум почему-то пришли "положительные ограничения", о которых пишет Мальтус в "Опыте о законе народонаселения", – я прочел эту книгу несколько лет назад, и на меня она сильно подействовала.

– На меня тоже.

– Я был уже основательно подготовлен, – робко добавил Уоллес. Кажется, еще в 1847 году я впервые прочел ваше "Путешествие на "Бигле". Как научный путевой дневник эта книга уступает лишь "Путешествию" Гумбольдта, но как увлекательное повествование, на мой взгляд, даже превосходит его.

Чарлз покраснел, эта похвала по-настоящему тронула его.

Уоллес был одним из тех немногих людей, которые говорят точно так же, как и пишут: он выражал свои мысли без вычур, правильно строя фразу.

– Мне пришло в голову, что эти ограничения – война, эпидемии, голод и другие – вероятно, распространяются не только на людей, но и на животных. Эти и им подобные явления происходят беспрерывно. А поскольку животные размножаются гораздо быстрее, чем люди, то, по всей видимости, огромное их количество ежегодно погибает – иначе число представителей одного вида выросло бы неимоверно. Я вдруг понял, что этот самостийный процесс неизбежно приводит к улучшению вида, ибо в каждом поколении менее совершенные непременно гибнут, а более совершенные остаются в живых. Другими словами, выживают наиболее приспособленные.

Было уже за полдень. Чарлз предложил Уоллесу прогуляться по Песчаной тропе.

– С удовольствием. Знаете, про вашу тропу говорят даже в Лондоне. Ее называют "дорогой в будущее".

– Неужели? А ведь именно там меня посетили самые светлые мои мысли.

За ужином Уоллес познакомился и сдружился с Эммой и детьми; им понравилась его застенчивость, сочетающаяся с искренним смехом.

– Мне еще не скоро удастся получить приличный доход от моих книг и статей, – говорил Уоллес. – Иногда мне бывает так одиноко. Хочу жениться, завести детей, жить своим домом.

Когда Ленард поправился, вся семья отправилась на лето в Борнмут. Но тут Эмма заболела скарлатиной. Это случилось по пути, в Саутгемптоне, где находилась банкирская контора, совладельцем которой стал окончивший колледж Христа Уильям. Чарлз, Эмма, Ленард и пожилая экономка Дарвинов остались в Саутгемптоне, а остальные поехали в Борнмут. Все четверо поселились в доме Уильяма на Карлтон-террас. Дом не блистал комфортом, но зато был достаточно просторным.

Чарлз нанял сиделку, однако и сам день и ночь не отходил от больной. Опасения, вызванные здоровьем Ленарда, а теперь еще и Эммы, измотали его. Вот уже несколько недель его мысли были заняты только болезнями родных. К счастью, болезнь Эммы оказалась не столь серьезной. Чарлз снял еще один дом, в котором поселились Ленард и экономка, а сам остался с больной. Затем он вместе с женой и сыном последовал за семьей в Борнмут.

Эмма выздоровела. Наконец все они снова были вместе и могли наслаждаться всеми прелестями курортной жизни. В Даун-Хаус они вернулись только в конце сентября.

Чарлз уже давно мечтал обзавестись для своих исследований теплицей. Как раз накануне рождества в Даун-Хаус приехал садовник сэра Джона Леббока Горвуд, который слыл мастером своего дела. Он привез подарок от своего хозяина – полную тележку растений и луковиц из теплиц Леббока.

– Знаете, Горвуд, – грустно сказал Чарлз, – а я давно подумываю о небольшой тепличке,

Горвуд был толковый малый, он получил уже немало призов за свои растения. К тому же он отличался исполнительностью.

– Я все ждал, когда вы сами предложите, мистер Дарвин. Вон и сэр Джон согласился, чтоб я вам помог. Хотите – могу план нарисовать.

Теперь Горвуд каждый день на часок заезжал в Даун-Хаус. Теплицу решили поставить возле колодца в двух шагах от дома, ближе к огороду – там, где находились солнечные часы, по которым Чарлз обычно проверял и свои золотые и старинные дедовские часы в прихожей. Фасад теплицы должен был смотреть на благоухающую Лайм-авеню – липовую аллею, которая вела через сад к Песчаной тропе. Горвуд решил, что длина теплицы будет пятьдесят футов, ширина десять, односкатная крыша должна отлого спускаться к фасаду. У теплицы два входа. Притолока крепилааь на массивных стойках. Столь же массивные столбы по углам придавали постройке устойчивость. Крыша и фасад были застеклены, чтобы внутри было светло и тепло. Вдоль стен тянулись грядки, а по стенам ряды полок. Для обогрева в теплице было решено соорудить печь.

Строительство шло своим чередом, и Чарлз радовался как ребенок. Горвуд отлично руководил строительством. Когда в середине февраля работа закончилась, Чарлз отправился к Леббокам.

– Теплица готова, – объявил он. – Большое спасибо, что позволили Горвуду взяться за эту работу. Сам бы я ни за что на такое не решился, а если бы и построил что-нибудь, то из рук вон плохо. Для меня эта теплица не просто забава: теперь я смогу ставить в ней кое-какие опыты, о которых без нее и думать было нечего.

При встрече с Джозефом Гукером он восторженно сообщил:

– Новая теплица построена, мне не терпится в ней что-нибудь посадить. Скажите, какие растения вы можете мне дать, и я прикину, какие еще следует купить.

– Тепличных растений и мхов у нас хоть отбавляй.

– Как же мне их перевезти? Я могу выждать денек потеплее и рано утром послать к вам тележку, которую прежде выстелю изнутри циновками, – и к вечеру растения будут у меня. Только вот как бы они не померзли: путь займет около пяти часов.

– Мы их хорошенько укроем, – пообещал Гукер. – Они будут в тепле, и с ними ничего не случится.

Когда сестра Чарлза Сюзан узнала, что Гукер стал страстным собирателем веджвудского фарфора и при своих скромных доходах скупает все изделия, какие оказываются ему по карману, она прислала ему из Маунта кое-какие старые вазы и медальоны. Этот подарок привел Гукера в восторг. Чарлз писал ему: "Вы представить себе не можете, какую радость нам доставили Ваши растения, куда большую, чем Вам – фарфор Сюзан. Мы с Горвудом от них не можем глаз оторвать. Однако мы по секрету признались друг другу, что, не будь эти растения нашими собственными, мы не смогли бы обнаружить такую ни с чем не сравнимую прелесть в каждом их листике".

В начале февраля 1863 года вышла книга Чарлза Лайеля "Геологические свидетельства древности человека". Он так и не показал рукопись Дарвину, да и другие не имели о ней ни малейшего представления. Получив присланную Лайе-лем книгу, Чарлз сразу же открыл последнюю главу и остолбенел: ни одного слова о нем и о его труде. Только коротенькая выдержка из рецензии на "Происхождение видов", опубликованной в "Журнале Фрейзера". Разговор о происхождении заканчивался словами Асы Грея, который отмечал, что "учение об изменяемости и естественном отборе вовсе не призвано расшатать основы естественной теологии". В заключение Лайель писал: "Те, кто упорно считает возникновение отдельных организмов, равно как и родов и видов, прямым следствием акта творения, могут придерживаться своей излюбленной теории, поскольку она отнюдь не противоречит учению об изменяемости".

Чарлз глазам своим не верил.

– Короче говоря, – с- горечью заметил он, – объективной истины не существует. Пусть каждый верит во что хочет, а факты, от которых не отмахнешься, побоку.

Испытывая горькую досаду и недоумение, мысленно повторяя обещание Лайеля: "О вас я напишу в последней главе", Чарлз поднялся с кресла, положил книгу и вышел на улицу. Небо хмурилось, с полей дул холодный ветер. Но Чарлз не чувствовал холода, им овладела растерянность. И он взялся за работу, которая уже не раз оказывала на него целительное действие: принялся пропалывать сад. Приводя в порядок сад, он приводил в порядок и свои мысли. Через полчаса он успокоился, вернулся в кабинет и начал читать с самого начала.

Ясно было одно: что касается геологических данных о происхождении человека, то их Лайель исследовал обстоятельно. Он добросовестно анализировал работы и взгляды

Гукера, Гексли, Уоллеса. Шестнадцатая глава была посвящена Дарвиновской теории происхождения видов путем естественного отбора; все исходные аргументы Чарлза излагались в ней столь же добросовестно. "Значит, Лайель запнулся на полуслове лишь в конце книги, – огорченно подумал Чарлз. – У него не хватило духу принять бой".

Тут у него мелькнула другая мысль, и он улыбнулся. "То-то Эмма будет рада. Ей претило, что Лайель может стать на мою сторону".

Вскоре Чарлз прочел несколько рецензий на книгу Лайеля, которая имела большой успех. Чарлз радовался за своего друга и все-таки испытывал прежнюю досаду оттого, что Лайель обошел молчанием его взгляды на происхождение человека и ограничился геологическим обоснованием.

Ветреным мартовским днем в Даун-Хаус приехали Лайели. Им отвели спальню над кабинетом Чарлза. Пока Мэри Лайель и Эмма в гостиной беседовали за чаем о своих делах, Чарлз и Лайель сидели в столовой у окна, выходившего в тихий сад, за которым виднелись пастбища. Лайель рассказал, что отказался от места депутата Лондонского университета в парламенте.

– По-моему, будет больше толку, если я продолжу свои геологические изыскания, – объяснил он.

– Это верно. Мне и самому как-то пришлось принимать такое решение, когда мне предложили преподавать в колледже Христа.

Мимо, скрипя несмазанной осью, проехала телега на ВИХЛЯЮЩИХ деревянных колесах. Чарлз молча наблюдал за тем, как лошадь и дремлющий возница исчезают за поворотом. Он понимал, что Лайелю не терпится узнать его мнение о "Древности человека", но говорить он не решался: боялся обидеть друга.

– Я прочел вашу книгу с огромным интересом, – сказал он наконец. – Но мне нечего о ней сказать.

– Э, нет, – покачал головой Лайель. – Я за двадцать лет прекрасно изучил выражение вашего лица. Вам есть много что сказать.

Чарлз почувствовал ком в горле.

– Ну, раз уж вы сами разрешаете, я начну с самого неприятного. Меня очень огорчило, что вы никак не определили и не высказали своего собственного мнения о происхождении человека.

Лайель помрачнел.

– Так я и думал. Вас огорчило, что я не пришел к тем же выводам, что и вы. Но я писал только о том, в чем я сейчас полностью уверен.

Ветер стих, и, хотя в небе еще висели тучи, сквозь них уже пробивались лучи солнца.

– Может, прогуляемся по Песчаной тропе? – предложил Чарлз. – Подышим свежим воздухом. Глядишь – и в голове прояснится.

– Моя голова в порядке, – ответил Лайель, – но о прогулке я мечтаю давно.

Положив рядом с тропинкой пять камешков, Чарлз сказал:

– По-моему, рецензент "Парфенона", который писал, что вы не даете читателю ясного ответа, был прав.

Напоминание об этой рецензии Лайелю не понравилось.

– Прав, говорите? Вы и Гексли углубились в область непознаваемого…

– ..Поскольку вы обо мне, Гукере и Уоллесе пишете больше, чем о Ламарке, – перебил Чарлз, – читатель несомненно решит, что вы о нас более высокого мнения. И все-таки я думал, что ваше собственное суждение произведет переворот в науке.

И он ногой отбросил один камешек.

– Между прочим, – заметил Лайель, – в отношении изменений биологических организмов я выразил такую уверенность, какой на самом деле не обладаю. Но, может быть, это увеличит число ваших с Гексли сторонников значительнее, чем все старания молодых ученых вроде младшего Леббока: им-то не придется отбрасывать столько укоренившихся, давно привычных представлений.

Чарлз не ожидал, что Лайель так откровенно распишется в своем консерватизме, но обижать друга ему не хотелось. Он предложил вернуться в дом – приближалось время обеда. Мэри и Эмма никак не могли понять, почему их мужья за обедом не спорят о науке, а те старались и виду не показать, что впервые за все время их дружбы между ними возникли серьезные противоречия. После хереса и великолепных сардин, устриц и гренков Эмма подала рыбные кнели, жареную баранью ногу, шпинат с картофелем, пирог и крем.

– Может, постучим на бильярде? – предложил Чарлз. Играли они рассеянно и не испытывали никакого удовольствия, даже когда шары со стуком влетали в лузу.

– Лайель, я вас прекрасно понимаю, – начал Чарлз, как бы извиняясь. Я просто поражаюсь, до чего умело вы подобрали доводы и проанализировали их. Выше всяких похвал глава, где вы прослеживаете развитие речи у человека.

Но Лайеля такое одобрение наполовину не обмануло, тем более что исходило оно от единственного натуралиста, с мнением которого Лайель считался. Он положил бильярдный кий и отчеканил:

– Если я обманул ожидания тех, кто предполагал, что я полностью приму вашу теорию, то меня это ничуть не волнует: я хочу быть до конца последовательным. Как я могу убеждать других принять новое учение в мгновение ока, если сам меняю свои взгляды лишь постепенно? Когда я перечитываю некоторые главы своих "Основ геологии", то всякий раз нахожу там факты, которые не позволяют мне принять до конца новую доктрину. Для меня в ней не все так просто, поэтому мне несвойственно опасное усердие прозелитов, которые по части веры превосходят своих наставников. Гукер утверждает, что людям не нравится, когда им чересчур уж определенно указывают, в какую научную теорию верить; религия – другое дело, там эта определенность им необходима.

Чарлз уже досадовал на себя: и зачем только он вынудил Лайеля признать, что в своей книге он пошел на компромисс? Он тоже отложил кий и подошел к Лайелю.

– Вы, конечно, не обиделись на меня за мою откровенность? Вы же знаете, что для меня вы были и остаетесь высокочтимым учителем.

Лайель решил, что шутка поможет укрепить возродившуюся доброжелательность:

– А читали вы, как окрестили мою книгу в "Субботнем обозрении"? "Трилогия Лайеля о древности человека, льдах и Дарвине".

Чарлз подлил масла в огонь:

– А эта гнусная статейка о вашей книге и книге Гексли "Место человека в природе" в "Атенее"? Оказывается, вы задались целью состарить человечество, а Гексли – превратить его в скопище выродков. Этот писака и понятия не имеет, что такое научное открытие.

Лайель улыбнулся.

– Вы что, считаете рецензентов хищниками, которые истребляют пишущую братию? Регулируют ее численность?

Они рассмеялись. Лайеля больше не угнетало собственное признание в том, что у него не хватило твердости духа пойти до конца, а Чарлза больше не мучила досада оттого, что его друг не смог перебороть свою нерешительность.

И в таком благодушном настроении они вернулись в кабинет.

Сидя в кресле, Чарлз подался вперед, словно желал преодолеть возникшую в их отношениях трещину.

– Вы, кажется, все еще на меня дуетесь. Лайель добродушно улыбнулся.

– Не могу я на вас долго сердиться. Я отношусь к вам так же, как когда-то покойный Джон Генсло. Во многих отношениях вы заменили мне сына и наследника, которых у меня никогда не было. Поэтому я жду от вас лишь полной откровенности.

Чарлз взял из банки, которую он прихватил из передней, щепотку табаку.

– Я все-таки считаю, что, выскажись вы более определенно, это сильно подействовало бы на читателей.

Тут ему в голову пришла забавная мысль и он лукаво спросил:

– А может, вы позволите мне заново написать последнюю главу о предках человека?

– Черта с два! – рявкнул Лайель. – Пишите собственную книгу. Если вам ругань, вызванная "Происхождением видов", была нипочем, то как-нибудь переживете и ту бурю, которая поднимется, когда вы объявите предком человека обезьяну. И низших животных.

Чарлз встал и принялся расхаживать по кабинету, трогая микроскоп, редкие минералы, колбы с образцами на столе и полках.

– Поймите, я очень хочу – для вашей же пользы, – чтобы вы с полной уверенностью, решительно и определенно заявили, что разные народы не были сотворены независимо друг от друга. Что возникновение человека вообще не могло произойти независимо от окружающего мира, что он развивался подобно прочим живым существам.

Лайель смотрел на него с каменным лицом.

– Это ваша область и ваша обязанность, – подчеркнуто произнес он. Когда-нибудь вам придется взять на себя этот труд.

Возвращаясь из Бекенема, где остановились Лайели, Чарлз снова и снова вспоминал эти споры. Он знал, что события человеческой жизни имеют свойство повторяться. Что стоит ему опубликовать книгу и высказать в ней такой взгляд на происхождение человека, который не соответствует существующим в Европе и Америке представлениям, как эта книга вызовет такое же возмущение и хулу, что и "Происхождение видов", а самого Чарлза ждет всеобщее осуждение. Но знал он и то, что несомненно напишет такую книгу. Так зачем же ему надо было столь откровенно осуждать Лайеля за то, что тот поступил иначе?

Когда экипаж миновал даунскую церковь и кладбище и медленно начал подниматься по дороге, ведущей к усадьбе Дарвинов, Чарлз уже окончательно решил, что последует совету дяди Джоза "Исполни свой долг и доверься судьбе".

Он вернулся к обязанностям судьи, но его редко приглашали в Бромли слушать дела: он все еще был казначеем Даунского клуба друзей. По-прежнему приглашал гостей в Даун-Хаус, с большим удовольствием работал в теплой, влажной оранжерее, где пахло всевозможными цветами и кустарниками, с которыми он экспериментировал. Но писать он не мог совсем, и потому 1863 год показался ему самым тяжелым из всех, им прожитых. Здоровье его окончательно расстроилось. Он уже привык к упадку духа и приступам дурноты, которые сопровождались расстройством желудка, быстрой утомляемостью и бессонницей. Но теперь он был настолько болен, что не мог даже оставаться в кабинете и держать в руках перо.

В начале мая они с Эммой поехали недели на две в Харт-филд – вдруг ему станет лучше от перемены обстановки? Остановились сначала у преподобного Чарлза Лэнгтона, потом у сестры Дарвина Каролины и у Джо Веджвуда. Однако поездка не принесла ему облегчения.

Тем временем Чарлза представили к медали Копли – самой высокой награде в британском ученом мире. Его поддерживали друзья – новые члены Королевского общества, старое поколение ученых было настроено решительно против. Контр-адмирал Роберт Фицрой пустил слух, что Дарвину пришлось, по его настоянию, покинуть "Бигль" из-за морской болезни. В Даун-Хаус слух этот привез Эразм. Чарлз пришел в ярость.

– Фицрой никогда не предлагал мне сойти на берег из-за морской болезни! А мне самому это и в голову не приходило, хотя морская болезнь сильно меня мучила. Но я не считаю ее причиной моего последующего нездоровья, стоившего мне стольких лет жизни, а потому и думать о ней нечего.

Однажды Эразм был свидетелем, как Чарлза рвало через три часа после обеда.

– Может, ты прибегнешь к старому отцовскому средству, – заметил он не без юмора, – изюму и сухарям? А ко дню рождения я тебе куплю гамак.

Что было тому виной, значения не имело, но Чарлз потерпел поражение, медаль Копли присудили другому.

Вернуло его к работе новое открытие и новая любовь: лазящие растения. У него в кабинете росла Echinocystis lobata. Наблюдая за ней, Чарлз с удивлением обнаружил, что верх у каждой веточки постоянно, очень медленно закручивается, иногда образуя два-три витка. Потом так же медленно раскручиваются и закручиваются в обратную сторону. Очередное движение начинается через полчаса.

Все дети, кроме Уильяма, были дома. Чарлз показал им чудесное растение, все были поражены. Они спросили отца: "А кто-нибудь еще наблюдал это явление?" Оказалось, что об этой способности растений писали два немецких ученых, а также Аса Грей, но она была совершенно не исследована.

– Я хочу написать об этом книжицу. Вполне мирную, но достаточно удивительную.

– Это очень красиво, отец. Но как это происходит? – поинтересовался младший сын.

– Да, красиво, Горас. Каждые полтора или два часа растение описывает круг диаметром от одного фута до двадцати дюймов, усик растения нащупывает какую-нибудь опору, прицепляется и начинает по ней ползти вверх. Садовник у Леббока уверяет, что усики могут "видеть": куда бы он ни посадил лазящее растение, оно обязательно найдет, вокруг чего обвиться. У этих усиков есть и "чутье": друг друга они никогда не обвивают.

В этот период неожиданного прилива сил и возвращения работоспособности Чарлз вернулся и к своей книге "Изменение домашних животных и культурных растений"; 16 июля он начал главу "Селекция", содержащую основательно изученный материал. 20 июля он эту главу закончил. Тем не менее он признался Гукеру:

– Меня все больше занимают эти усики. Самая подходящая сейчас для меня работа, – когда я пишу об этих растениях, я отдыхаю.

Эмма, у которой состояние Чарлза перестало вызывать опасение – он, забыв обо всем, возился со своими вьюнками, растущими в кабинете и теплице, – занялась исполнением своей давней мечты, организовав кампанию за новую конструкцию капканов. В маленьких стальных кап-канчиках, которыми все пользовались, попавшийся зверек мучился перед смертью восемь – десять часов. Она послала длинную статью в "Дневник садовода", обратилась в Общество гуманного обращения с животными с призывом учредить премию изобретателю за лучшую конструкцию капкана. И начала собирать деньги для этой премии.

Семья ею гордилась.

Событием, изумившим всех тем летом, была помолвка Кэтти с преподобным мистером Лэнгтоном, вдовевшим по смерти Шарлотты Веджвуд; свадьбу назначили на октябрь месяц. Новость произвела ошеломляющее впечатление на семью Дарвинов. Первой взорвалась двадцатилетняя Генриетта.

– По-моему, просто неприлично думать о замужестве, когда тебе уже за пятьдесят, – возмущенно проговорила она.

– Дело ведь вовсе не в годах, – попенял ей Чарлз. – Кэтти не может похвастаться ни крепким здоровьем, ни хорошим характером. И у нее и у Лэнгтона слишком сильная воля. Я сомневаюсь, что она будет счастлива.

– Да, их помолвка не может не беспокоить, – согласилась Эмма. – Но, с другой стороны, они ведь так давно знают друг друга. Возможно, они и смогут ужиться.

– И почему это Кэтти до пятидесяти трех лет не выходила замуж? Она пользовалась успехом, могла бы не один раз составить хорошую партию.

– На свадьбу мы, конечно, пойдем, – решила Эмма. – Они не должны знать о наших сомнениях.

– Бедная Сюзан, останется совсем одна в Маунте, – пожалел сестру Чарлз.

– Мы пригласим ее в Даун-Хаус, пусть живет с нами, – сказала Эмма.

Наблюдение за усиками лазящих растений стало любимым занятием Чарлза. С волнением следил он, как Аросупасеае, выпустив свои усики длиной восемнадцать дюймов, настойчиво искал какую-нибудь опору, а найдя, лез вверх; это лазанье было результатом кругового движения верхушки растения. Чарлз обнаружил, что, прикоснувшись карандашом к двум веточкам одного усика, можно придать им любую форму. Он уже подробно изучил движения плюща пятилистного и теперь то и дело писал Гукеру, прося прислать ему вьющиеся растения с усиками какого-нибудь особенного, необычного строения.

Когда у него самого не хватало сил писать, он диктовал Эмме или дочерям. Отдыхал он по вечерам; растянувшись в шезлонге у пианино, слушал, как Эмма играет его любимые отрывки из опер. Ему никогда не надоедал Гендель. Днем он читал лондонскую "Тайме", которая часто приводила его в ярость, поддерживая Юг в Гражданской войне в Америке и тем самым защищая рабство.

– "Тайме" становится все ужасней, – говорил он детям. – Мама хочет, чтобы я ее больше не читал. А я ей ответил, что на такой героизм способны только женщины. Отказаться от "кровавой старушки" "Тайме", как ее называл Коббет, все равно что отказаться от мяса, вина и свежего воздуха.

В начале сентября он на полтора месяца поехал в Мал-верн для водолечения. Никакой пользы оно не принесло. Чарлз проболел до конца года; в 1864 году легче не стало; он сильно недомогал до самой середины апреля. "Куда, – спрашивал он себя, – уходят недели, месяцы? Я с содроганием думаю о страшной потере времени, когда на руках столько неоконченных дел. У меня такое чувство, что я никогда не поправлюсь. Жизнь моя окончена так рано, в пятьдесят пять лет".

Проснувшись 13 апреля после крепкого, здорового сна, он почувствовал себя так хорошо, что сразу же после завтрака сел писать свою книгу "О движении и повадках лазящих растений". Здоровье вернулось к нему, и после четырех месяцев упорного труда монография была закончена. Долгие месяцы уныния, когда Чарлз не мог взять в руки пера, сменились радостным оживлением.

– Какое было удовольствие писать эти сто восемнадцать страниц, сказал он Эмме. – Вот если бы все мои книги было так приятно писать!

– Это вполне возможно. Надо только писать о любимом предмете.

Линнеевское общество опубликовало его исследование в своем "Вестнике", а также напечатало его в виде монографии и пустило ее в продажу по цене четыре шиллинга за экземпляр. Чарлз заказал еще двести экземпляров, чтобы разослать своим корреспондентам во многие страны мира. "Лазящие растения" были приняты с большим одобрением читающей публикой. Для натуралистов эта его книга стала еще одним источником знания и вдохновения.

Теперь, когда он вновь мог сам писать свои письма, он возобновил переписку с друзьями, живущими в Лондоне. Вышла третьим изданием книга Лайеля "Древность человека". Его избрали президентом Британской ассоциации и дали титул баронета. Будучи в Берлине, Лайель познакомился с английской принцессой крови, вышедшей замуж за кронпринца Пруссии; принцесса сказала ему, что "Происхождение видов" Дарвина нанесло такой удар старым воззрениям, от которого они вряд ли оправятся. Чарлз честно признался Лайелю: "У меня в крови чисто английское преклонение перед титулами".

Большой успех имела книга Томаса Гексли "О положении человека в ряду органических существ", которая тут же вышла вторым изданием. Гексли жаловался Чарлзу: "Я должен был бы работать как лошадь, вернее как вол. Я погряз среди неоконченных дел. Просыпаюсь утром и слышу, как будто кто-то шепчет мне на ухо: "А" не сделано, "Б" не сделано, "В" не сделано, "Г" не сделано". Я чувствую себя как человек, дом которого осажден кредиторами".

Чарлз был счастлив, что его молодой друг Гексли рядом.

– Скажите мне, что вы сейчас делаете?

– Редактирую лекции о строении черепа позвоночных, собираюсь послать их в "Медикал тайме". Переписываю лекции по начальной физиологии, думаю над курсом из двадцати четырех лекций, который прочитаю весной о млекопитающих в Королевском хирургическом колледже. Работаю над учебником по сравнительной анатомии, будь он неладен, я уже семь лет корплю над ним. И наконец меня всюду казнят – публично и в частных домах. Казнят за то, что я, как теперь принято говорить, "дарвинист".

– В другой раз будете более осмотрительны в выборе единомышленников, рассмеялся Чарлз.

Уоллес по-прежнему жил вместе с сестрой на скромный доход от двух опубликованных книг и от статей, которые время от времени появлялись в разных научных журналах. За годы жизни в заморских странах он собрал огромный материал; исследовав его и опубликовав результаты, он стал одним из ведущих натуралистов страны. Его попытка обзавестись семьей кончилась неудачно.

За время очередного приступа болезни Чарлз решил отпустить бороду. И в этом весьма преуспел, чего нельзя было сказать о других его начинаниях. Борода выросла на славу, пышная, с красивой проседью, окладистая. Под густыми, кустистыми бровями его карие глаза казались еще глубже. Однажды за столом он с гордостью спросил Эмму и детей:

– Не правда ли, у меня вид, как у священника?

– Тебя будут звать епископом Кембриджа, – ответила Генриетта, – как Уилберфорса – епископом Оксфорда.

– Но "скользким" Чарлзом я никогда не буду.

Он стал представлять время в виде интервалов. Длинные интервалы. Короткие интервалы. Интервалы благотворные и плодотворные. Интервалы бездеятельные. Время было застывшим паковым льдом Северного полюса. Время было ледяным полем, трескающимся, тающим, движущимся то медленно, то быстрее и быстрее, В процесс подбора и обработки материалов о различных человеческих расах, древних и настоящих, мысль его совершила скачок, изменивший и его самого. Он подошел к осознанию того, что самым мощным средством изменения человеческих рас является половой отбор. Он записал: "Я могу доказать, что у разных народов разное представление о красоте. У дикарей самых красивых женщин выбирают самые сильные мужчины, и у них бывает самое многочисленное потомство".

– Вот где самый страшный грех! – проворчал он про себя. – Если я разовью эту идею полового отбора, то приведу в ярость громадное большинство нашего общества, для которого страшное слово "пол" – табу, его не встретишь даже в самых неприличных романах. Этим я стократ умножу свои преступления.

Дарвин получил по почте копию статьи Алфреда Уоллеса "Развитие человеческих рас под действием закона естественного отбора", опубликованной в "Антропологическом обозрении". Просматривая статью, он не испытывал того беспокойства о приоритете, которое почувствовал много лет назад, читая первую работу Уоллеса о естественном отборе. На этот раз он ощутил разочарование и расстроился не меньше, чем от работы Лайеля. Уоллес писал: "Человек в самом деле является особым существом, он не подвержен действию великих законов, неукоснительно изменяющих все другие живые существа… Человек не только свободен от произвола естественного отбора, но сам присвоил себе эту прерогативу природы, результат действия которой был заметен повсюду до появления человека…"

Неужели Уоллес может всерьез так считать? Ведь он еще молод и не отличается консервативностью мышления…

Чарлз был очень признателен сыну Уильяму, пригласившему в гости братьев; ведь ему самому так хотелось, чтобы все дети жили в дружбе и согласии. Вторым своим сыном, девятнадцатилетним Джорджем, Чарлз тоже был доволен: тот успешно сдал первый экзамен на степень бакалавра в Кембриджском университете. Джордж определенно имел способности к математике, и он вознамерился добиться поощрительной стипендии.

Шестнадцатилетний Френсис решил стать врачом – пойти по стопам деда и прадеда. Из всех пятерых мальчиков у него одного были художественные наклонности. Он любил музыку, учился играть на флейте, гобое, фаготе; писал недурные стихи и рисовал забавные карикатуры. Его отличало обаяние и колкое остроумие, хотя временами на него-нападала меланхолия. Он больше своих братьев интересовался занятиями отца; по его просьбе Чарлз научил его работать с микроскопом и производить перекрестное опыление. Френсис читал книги отца, а если чего-нибудь в них по молодости не понимал, приставал к отцу с расспросами. Четырнадцатилетний Ленард всерьез занялся фотографией. Он фотографировал отца, и снимки так ему удались, что Чарлз разослал их своим друзьям. Самый младший сын Чарлза Горас, которому исполнилось тринадцать лет, ходил в школу и поэтому жил вдали от дома. Учился он превосходно.

Младшей дочери Дарвинов Элизабет было семнадцать лет. Она была неказистой полной девушкой. Хотя она сильно уступала Генриетте в сообразительности, но зато отличалась большей чуткостью. В практических делах она была довольно беспомощна. Джорджу так и не удалось втолковать ей, что такое пять процентов, однако в людях она разбиралась лучше, чем Генриетта. К болезням она всегда относилась с недоверием и без всякого стеснения давала это понять. Частенько Генриетта своим поведением напоминала сестре, что она старше и сильнее ее, однако Дарви-нам случалось убедиться в том, что в некоторых вопросах Элизабет проявляет большую проницательность.

Генриетте исполнился двадцать один год. Чтобы подчеркнуть свою самостоятельность, она стала читать книги Томаса Гексли и высказывать о них суждения. Теперь она сама ездила в гости к Эразму, Веджвудам и Лэнгтонам, которые жили в Уилтшире.

Дети решили, что они уже не маленькие и поэтому будут звать родителей не "папа" и "мама", а "отец" и "мать". Но Чарлз об этом и слышать не хотел.

– Уж лучше зовите меня "Пёс", – заявил он.

Прозвища прилипают. Уильям, которого в детстве звали Вилли, требовал, чтобы его теперь называли полным именем, и добился-таки своего. Генриетта так и осталась Этти, Элизабет стала Бесси, Френсис – Фрэнком, а Ленард превратился в Ленни. Но Джорджа и Гораса переименовать было не так-то просто.

Когда решался вопрос о присуждении очередной медали

Копли, Чарлзу было предложено направить в Королевское общество дополнительные материалы, но он отказался.

– Хватит с меня этой мороки, – сказал он. Однако Хью Фальконер, который путешествовал по

Европе, написал в Королевское общество обстоятельное письмо, в котором выдвигал Чарлза кандидатом на эту медаль. В письме содержалось такое признание: "Я считаю, что мистер Дарвин не только один из наиболее выдающихся натуралистов современности, но что впоследствии он будет признан одним из величайших натуралистов всех времен и народов… И наконец, великий труд мистера Дарвина "Происхождение видов путем естественного отбора". Прежние трактовки этой серьезной и загадочной темы отличались таким легкомыслием или нелепостью, что создалось впечатление, будто она вообще не может стать объектом философского исследования. Посвятив двадцать лет пристальному изучению этого вопроса, мистер Дарвин опубликовал свои выводы. Достаточно отметить, что они привлекли к себе внимание всего цивилизованного человечества. Трудно себе представить, что один человек мог с успехом справиться с проблемой такого огромного масштаба, решение которой сопряжено со столькими трудностями".

Благодаря этому и другим письмам Чарлз получил медаль.

На церемонии вручения он решил не присутствовать: кое-кто из старейших членов Королевского общества противился присуждению этой медали Дарвину, и Чарлз решил поберечь нервы. Лайель вызвался произнести речь после торжественного обеда, Чарлз с радостью согласился. Однако на церемонии вручения чуть не разразился скандал. Об этом рассказал Чарлзу Джозеф Гукер:

– В своей речи президент Общества Эдвард Сэбин сказал, что, присуждая вам эту медаль, члены Общества "умышленно не принимали во внимание" "Происхождение видов". Тогда Гексли встал и потребовал объяснений. Он попросил огласить протокол, и оказалось, что "Происхождение" там, конечно, упоминалось. Лайель попытался хоть как-то спасти "Происхождение" от посягательств Сэбина и объявил, что целиком согласен с вашей книгой. Он сказал: "Происхождение" заставило меня отречься от прежних убеждений, однако где искать новые, я пока не знаю". Он прислал вам записку: "Надеюсь, теперь вы довольны мной".

– Сэбин обещал внести поправки в свою речь, когда ее будут публиковать?

– Да вроде намекнул.

Но Сэбин не внес никаких поправок. В опубликованной речи президента Сэбина, говорилось: "Обсуждая заслуги кандидата, все члены Общества умышленно не принимали во внимание "Происхождение видов".

Из-за этой подтасовки Чарлз не испытал такой уж радости от получения медали.

– Сэбин просто-напросто пытался умиротворить старейших членов Общества, которые голосовали против твоей кандидатуры, – успокаивала его Эмма. – Ведь одна из задач президента – предотвращать раздоры.

– Это что же, любой ценой? – гневно возразил Чарлз. – Умышленно подделывая протоколы? Это уже называется склокой.

Кое-кто из его коллег прислал ему поздравления, которые, как он выразился, были для него "как бальзам на душу".

– Надо же, кто-то еще помнит такую старую загнанную клячу, как я, удивлялся он.

Эмма уже привыкла к его обычной манере уничижать себя.

– Старая? Загнанная? – переспросила она. – Да ведь у тебя на столе столько бумаг, что на полдюжины книг хватит.

– Да-да, ты права, – вздохнул Чарлз. – Я, по всей вероятности, буду жить вечно.

Он не ожидал, что присуждение ему медали Копли вызовет новую волну нападок. Однако недруги вдруг разразились статьями, проповедями и даже книгами. Благодаря той же медали и новым нападкам о "Происхождении видов" заговорили там, где прежде об этой книге никто и не слышал. Чарлз просто не мог этого понять. Было похоже, что в конце концов и новый взрыв негодования мог оказаться ему на руку.

Генриетта пристрастилась к чтению научных трудов. Как только в Даун-Хаус попадали работы Гексли, Гукера и Уоллеса, она тут же прочитывала их и даже высказывала свое мнение относительно их стиля. Особенно это забавляло Гексли. Прочтя его "Лекции об элементах сравнительной анатомии", Генриетта сказала ему"

– Написали бы вы книгу.

– Я только что написал толстенную книгу о черепе, мисс Этти.

– Разве это книга? Я про такую книгу, которую можно прочесть. Вы можете написать какой-нибудь популярный трактат по зоологии?

– Но.миссЭтти, моя последняя книга – действительно книга. Господи ты боже мой! Или ваша милость считает ее брошюрой?

– Да, просто монографией.

Чарлз, сидевший неподалеку, заметил:

– По-моему, популярные трактаты дают науке не меньше, чем исследовательские работы.

– Я недавно закончил цикл лекций для рабочих о разных расах. Это будет как раз такая книга, о которой говорит мисс Этти.

Многие из коллег Чарлза не дожили до конца 1865 года. В конце января, возвращаясь из Европы, умер Хью Фаль-конер – умер через три месяца после того, как Чарлз его стараниями получил медаль Копли. В июне после сердечного приступа скончался добрый сосед Чарлза сэр Джон Леббок. В августе умер сэр Уильям Гукер. 30 апреля вице-адмирал Роберт Фицрой перерезал себе горло.

Самоубийство Фицроя опечалило Чарлза больше всего:

– У меня в голове не укладывается, как этот щеголь, бывший в моем представлении идеальным капитаном, мог наложить на себя руки, – услышала Эмма, как Чарлз рассуждал вслух. – И все-таки я часто за него боялся. Его дядя, лорд Кесльри, покончил с собой примерно в этом же возрасте. Эта мысль не давала Фицрою покоя даже в юности.

Все объяснилось после похорон. Фицрой начисто разорился. Чтобы оплатить его долги, была устроена подписка. Фицрой болел, переутомился; работа в Метеорологическом бюро ему опротивела, нагоняла на него тоску. Но хуже всего было то, что самый значительный его труд со времени возвращения "Бигля" в 1836 году оказался никому не нужен. Изучая собранные им метеорологические карты, он пришел к выводу, что погоду можно предсказывать. Но лондонская "Тайме" попросту высмеяла этот "бессвязный лепет". Предположение Фицроя разгромили, жестоко раскритиковали и предали забвению. И при всем том он остался одним из самых упорных и неугомонных гонителей Чарлза.

– Бедняга Фицрой, пришлось-таки и ему хлебнуть горечи, которая по его милости досталась и на мою долю, – сказал Чарлз. – Нет, я вовсе не рад, что одним противником стало меньше, – добавил он, словно отвечая на свой собственный вопрос. – Я помню о его дружбе, о том, как он помогал мне в исследованиях во время славного плавания на "Бигле". Тогда он был мне другом, и в моей памяти он навсегда им и останется.

Чарлз не умел предугадывать, когда его посетят новые мысли, однако подготавливать их возникновение и развитие ему определенно удавалось. Прежде чем написать "Изменение домашних животных и культурных растений", он несколько лет изучал изменение почек и семян, наследственность, атавизмы, наиболее и наименее благоприятные условия размножения. У него появилась страсть связывать в единую систему собранные факты с помощью какой-нибудь гипотезы. Теперь он загорелся идеей пангенезиса, пытаясь объяснить им явление наследственности: каждая клеточка организма, по его мнению, воспроизводится, отделяя от себя мельчайшие крупинки и передавая их зародышу или почке, из которых развивается затем новый организм.

Изложив на тридцати страницах идею пангенезиса, Дарвин отправился в Лондон побеседовать с Гексли и дать ему прочитать написанное.

– Это будет при вашей занятости огромным для меня одолжением. Пангенезис – грубая и скороспелая теория, но она была для меня большим облегчением, я "навесил" на нее множество фактов.

Гексли согласился прочитать.

– Великолепно! – воскликнул Чарлз. – Могу сказать, что я действительно герой – не колеблясь, подставил себя под обстрел вашей убийственной критики.

По мнению Гексли, создавая эту гипотезу, Чарлз находился под большим влиянием французских натуралистов Бюффона и Бонне.

– Я не оспариваю ваше суждение, – разочарованно проговорил Чарлз. Попытаюсь уговорить себя не публиковать эту работу. Конечно, все это слишком умозрительно. И все-таки мне кажется, что подобную точку зрения просто необходимо принять.

– У меня в мыслях не было отговаривать вас от опубликования ваших взглядов, – Гексли пытался загладить неловкость. – Я не могу взять на себя такую ответственность. Представьте, что спустя полвека кто-нибудь будет перебирать ваши бумаги и, наткнувшись на эту рукопись о пангенезисе, воскликнет: "Вот какое замечательное произведение, а этот осел Гексли отговаривал Дарвина опубликовать его". Публикуйте свои взгляды, но не в виде окончательных теорий, а как гипотетические предположения, основанные на единственном имеющемся в нашем распоряжении факте. Не давайте филистерам в руки против себя оружие.

Чарлз почитал Бюффона и Бонне, увидел, что они стоят на иных позициях. Но он отдал должное их теоретическим поискам в пространном примечании.

Эмма, также как и дети, считала, что главная черта в характере Чарлза – нетерпимость к жестокости. В семьях Дарвинов и Веджвудов всегда осуждалось рабство. В 1863 году лондонские газеты перепечатали "Манифест об освобождении рабов" Авраама Линкольна – Дарвины радовались безмерно. А как стало легко на душе, когда 14 апреля 1865 года в Америке закончилась Гражданская война: девятого числа в Апоматоксе генерал Грант принял капитуляцию войск генерала Ли. Впрочем, в "Таймсе" чаще появлялись гнетущие и безотрадные известия. Эмма умоляла его не читать "Тайме", и Чарлз в конце концов внял ее уговорам.

Вторую половину дня Чарлз занимался главным образом тем, что просматривал старые научные журналы, читая и конспектируя статьи для своего труда "Изменение домашних животных и культурных растений". Час в день он уделял верховой езде. И всегда старался разнообразить занятия.

Семейная жизнь Кэтти с преподобным Чарлзом Лэнгто-ном сложилась удачно. Правда, Кэтти часто хворала, и довольно тяжело. Но когда в Маунте слегла Сюзан, Кэтти вернулась и стала ухаживать за сестрой. Сюзан поправилась, а Кэтти сама слегла и уже больше не поднялась с постели, тихо во сне угасла. Чарлз очень горевал о младшей сестре. Внешне они были похожи и дружили, когда Чарлз жил дома.

– Еще раз попробую уговорить Сюзан переехать жить к нам, – сказал он Эмме. – С тобой ей будет хорошо.

Чарлз с головой ушел в работу. Кабинет, бывший столь часто полем брани, стал теперь тихим прибежищем. Активная работа поддерживала бодрость духа. Размышляя о половом отборе, Чарлз заметил: на бабочках особенно хорошо видно, что красивая окраска располагается на тех частях тела, которые особенно бросаются в глаза. Самцы имеют более яркую окраску, чем самки, особенно пестрая окраска у них на внутренней стороне крылышек. Вспомнилась птица-фрегат, живущая на Галапагосских островах; в брачный сезон их видимо-невидимо на побережье и возле болот; самец облачается на это время в ярко-оранжевый или огненно-красный воротник и, важно надувшись, расхаживает туда и сюда, привлекая своим видом самочек.

Сходное явление Чарлз обнаружил и у цветов, которые своей яркой окраской привлекают насекомых для опыления. Он вступил в переписку с двумя профессорами ботаники – один из Фрайбурга, другой из Мюнхена, – обсуждая с ними мудрость природы, проявляющуюся в изменчивости функций органов, в красивом наряде цветов, яркой окраске ягод.

Эти последние наблюдения ему хотелось увязать со своей теорией естественного отбора. Увлекшись работой, он забросил все хозяйственные дела, так что Эмма даже однажды спросила:

– Может, я буду теперь вести все хозяйственные записи? Я не против.

Чарлз любил вести запись домашних расходов и доходов, но теперь ему была дорога каждая минута. Пришло письмо от Джона Мэррея, он готовил четвертое издание "Происхождения видов". Исправления, уточнения – как все это сейчас докучало Чарлзу. Правда, тираж предполагался большой – тысяча двести пятьдесят экземпляров, это сулило приличный гонорар в двести тридцать восемь фунтов стерлингов.

– Будет что записать в графе доходов, – улыбнулся он Эмме.

Одновременно он проверял, исправлял, дополнял рукопись "Изменения". Набралась уж amp; тысяча страниц, но он медлил с заключительной главой, пока рукопись не отослана в типографию. Работа продвигалась успешно, это благотворно сказывалось и на здоровье. В середине апреля он даже предложил Эмме съездить в Лондон к Эразму, который давно их приглашал. Эмма обрадовалась. Она уже не помнила, когда была в театре, на концерте. В поездку взяли с собой и дочерей.

Работа двигалась быстро, но и лето 1866 года не стояло на месте. Однажды, вернувшись с прогулки в экипаже, Эмма воскликнула:

– А я уже почти забыла, как приятно дышать свежим воздухом!

– Я тоже, – отозвался Чарлз. – Но мне грех жаловаться.

Главы "Изменения" принимают постепенно законченный вид. Друзьям Гексли и Карлейлю – начинают воздавать почести в Эдинбургском университете. Уоллес скоро женится на восемнадцатилетней Энни Миттен, дочери знакомого ботаника. Жених, правда, на двадцать пять лет старше, но сил и мужественности ему не занимать: наверное, их семейный союз окажется удачным. У Лайеля выходит уже десятое издание "Основ"; для научной книги неслыханное чудо. Он дополняет ее все новым материалом. Гукер после смерти отца стал директором Ботанического сада. Он сделает его богаче и разнообразнее, все будет вестись по-научному. Он говорит, что часов шесть в день проводит на воздухе.

На лето сыновья съехались домой, а в сентябре Френсис поедет учиться в Тринити-колледж. Мальчишки резвились, как щенята, и Чарлз с ними. Генриетта побывала на юге Франции. Она с упоением рассказывала о Сен-Жане, "маленькой бухте, расцвеченной желтыми и красными треугольными парусами". Элизабет уже девятнадцать, и она начинает самостоятельную жизнь. Она часто читала отцу нашумевшие книги, будь то роман Чарлза Кингсли, сочинение Джордж Элиот о временах английской Реформации или роман Шарлотты Йонг "Голубь в орлином гнезде".

Осенью, когда работа над рукописью "Изменения" подходила к концу, Чарлз решил, что необходимо добавить главу о происхождении человека, может быть самую важную и принципиальную. Она логически завершит книгу, без нее рукопись ощущается неполной. Он должен вписать последние страницы в работу, которую не удалось довести до конца Лайелю.

– Тогда не придется писать отдельный фолиант о человеке. Можно будет ограничиться одной главой. И тогда я свободный человек.

Сестра его Сюзан часто болела. Она всю жизнь прожила в Маунте, отказывалась от приглашений Чарлза, Эммы и других родственников, не желая покидать отчий дом. В октябре, шестидесяти трех лет от роду, она умерла. Похоронили ее в Шрусбери. Каролине и Эразму Чарлз сказал:

– Я, кажется, догадываюсь, почему Сюзан не покидала Маунт, хотя последние годы жила там в одиночестве ив одиночестве умерла. Она боялась порвется ниточка, связывающая ее с отцом. А она больше всех на свете любила его. Потому и замуж не вышла.

– Я это чувствовала, – сказала Каролина.

Чарлз получил отчет о распродаже имущества усадьбы Маунт – деньги выручили немалые. Домашняя утварь, мебель, книги, фортепьяно, добротная голубая карета от лондонского мастера с упряжью и "багажной корзиной наверху", фаэтон доктора Дарвина "на самых лучших рессорах, обитый коричневой тканью", "модный четырехколесный экипаж, почти что новый…". Чарлз закрыл глаза и увидел отца, возвращающегося домой после долгого дня работы.

Деньги от аукциона разделили между детьми Марианны Паркер, как того и желала Сюзан. Когда продали дом, на Чарлза навалилась тоска по ушедшим дням. "Прекрасный старый цветник, площадка для прогулок, сад с оранжереей, пять акров земли". С домом продавались: четыре конюшни, кучерская, упряжная, кузня, псарня, амбар. Покупателям обещались "охота и гольф".

В те годы, когда Чарлз жил в Маунте, площадки для гольфа еще не было. Но охота в окрестностях Шрусбери и тогда была отличная, особенно около Вудхауса. Там он влюбился в Фэнни Оуэн. Ни от нее, ни от ее сестры Сары он и строчки не получил с тех пор, как вернулся в Англию.

Прошло несколько дней после смерти Сюзан; Чарлзу все не работалось, и вот мало-помалу он стал понимать, что ни единой строки о происхождении человека он в рукопись "Изменения" не добавит. На то было две причины. Первая – критики, главным образом теологи, сразу набросятся на главу о человеке, обойдя вниманием тридцать с лишним глав о растениях и животных.

Вторая причина – нельзя рассматривать эволюцию человека в одной-единственной главе в конце рукописи, насчитывающей тысячу страниц.

Нужен простор, чтобы изложить свою теорию, обосновать ее, связать воедино все звенья, чтобы получилась неразрывная цепь. Целая книга отнимет годы, но это не страшно: уже собран огромный материал, на котором можно построить теорию происхождения человека. Хорошо бы еще включить объяснение этнических различий народов земли.

К 21 декабря Дарвин завершил правку "Изменения" и остался доволен: лучше, чем есть, он не мог бы сделать. Джона Мэррея смущал объем книги; он сказал Чарлзу, что для однотомника она велика. Пришлось бы набирать мелким шрифтом, сокращать поля. Он предлагал издать книгу в двух томах, приблизительно одинаковых по объему. Дорогостоящая затея: оба тома будут стоить один фунт десять шиллингов. Чарлз написал Мэррею: "Трудно передать, как огорчительно, что книга слишком велика по объему. Боюсь, она себя не окупит. Но сократить не могу. Даже если бы и предвидел ее объем, не изъял бы ни одной главы. Если вы побоитесь ее напечатать, тотчас же уведомьте меня. Я приму это как отказ. Если решитесь печатать, отдайте наиболее понятные главы на суд человеку, которому вы доверяете. Умоляю, не беритесь печатать, не взвесив все хорошенько, ибо, если вы из-за меня окажетесь в убытке, я не прощу этого себе до конца дней".

Дожидаясь ответа Мэррея, Чарлз пребывал в мрачном, раздраженном настроении. Ходил как неприкаянный, и вот ожиданию пришел конец: Мэррей написал, что расходов он не боится, несмотря даже на то, что для иллюстраций потребуется сорок три доски. Книгу он издаст, хотя один из его друзей, человек, близкий к литературе, познакомившись с рукописью, высказался о ней отрицательно.

Чарлз закончил последнюю главу "Изменения домашних животных и культурных растений", назвав ее "Заключительные замечания". Она была короткая, но содержала несколько строк с грозным предупреждением: "Если всемогущий, всеведущий создатель все планирует и предвидит, то мы поставлены перед лицом проблемы, которая так же неразрешима, как проблема свободной воли и предопределения".

Год отнимет у него кропотливая правка гранок, что-то он пересмотрит, что-то прояснит. И затем с легким сердцем – ведь Мэррей уже печатает книгу – кто же еще взялся бы печатать? – он вновь садится в любимое кресло за крытый зеленым сукном письменный стол в своем кабинете и начинает писать первую главу "Происхождения человека". И снова он невольно обманывает себя, думая, что напишет "один не очень объемистый том".

В феврале они отправились на неделю к Эразму в Лондон: отпраздновать день рождения Чарлза (ему исполнялось пятьдесят восемь лет) и отметить двадцать восьмую годовщину своей свадьбы. Чарлз заранее известил Уоллеса, Гексли, Гукера и Лайеля и назначил день встречи с каждым из них. Первым он навестил Уоллеса, проживавшего теперь на Сант-Марк, в доме No 9, вблизи Риджент Парк Роуд. Его жена Энни готовилась летом стать матерью. Своего первенца – если, конечно, родится мальчик – они намеревались назвать в честь Герберта Спенсера, ученого-философа, который пустил в оборот выражение "выживание сильнейших", с тех пор прочно вошедшее в обиход дарвинизма.

С Уоллесом у них получился длинный разговор. Вначале – к обоюдному удовольствию – их точки зрения совпали, затем при обсуждении "выживания сильнейших" Чарлз сказал:

– Я не могу понять, почему среди множества гусениц, имеющих защитную окраску, тем не менее попадаются ярко окрашенные экземпляры – прямо художественная работа?..

– Можно предположить, что эти подозрительные гусеницы, а также прочие насекомые, непригодные в пищу птицам, дают о себе знать подобным образом, осмелился заметить Уоллес.

Лицо Чарлза озарилось неподдельной радостью.

– В высшей степени оригинально, Уоллес! Развивая идею, столь занимавшую его в последнее время, Чарлз выразил мнение, что изучение полового отбора привело его к решению опубликовать небольшую работу на тему о происхождении человека.

– Ведь половой отбор является, по сути, основным фактором, влияющим на формирование различных человеческих рас, – сказал он.

И тут он почувствовал, что Уоллес не согласен. Но почему? Возможно ли, что он сам готовит книгу по данному вопросу? Или снова все упирается в проблему первой публикации? В это он поверить не мог. Уоллес никогда не стал бы ограничивать его; он был человек с благородным сердцем. Разве не настаивал он публично в одной из работ на том, что первенство в исследовании и разработке вопроса о происхождении видов путем естественного отбора принадлежит Чарлзу Дарвину? Он отогнал от себя эти пустые подозрения. Однако на их месте возникло еще одно: ведь в статье "Развитие человеческих рас под действием естественного отбора" Уоллес прямо сформулировал мысль о том, что на человека не распространяется действие законов, определяющих развитие всего органического мира. Не в этом ли кроется причина уоллесовских опасений? Иначе он не отговаривал бы его столь откровенно.

– Я намеревался включить главу о происхождении человека в "Изменение домашних животных и культурных растений", так как многие называют его, правда незаслуженно, выдающимся одомашненным животным, – сказал Чарлз. Теперь же я нахожу, что эта проблема выходит за рамки отдельной главы. Единственная причина, по которой я поднимаю этот вопрос, заключается в том, что половой отбор всегда составлял объект моего неослабного интереса. Когда-то я думал, что просто доставляю себе этим удовольствие, но сейчас ко мне пришла уверенность, что предмет изучения более достоин интереса и внимания со стороны науки, чем вы, по всей видимости, допускаете. На следующий день Чарлз поехал в Ботанический сад в Кью, где жили Гукеры. Январские заморозки и обильный снежный покров погубили много старых деревьев, более половины всех кустарников и почти все молодые сосны и кипарисы. Он ожидал найти Гукера удрученным, но ошибся: тот встретил Чарлза весьма бодро.

– Чтобы справиться со всем этим, мне потребовалось немалое мужество и уверенность, что не все потеряно, – заявил Гукер. – Когда шок прошел, я вдруг увидел возможность извлечь немало пользы из того, что произошло. Теперь можно высадить растения по системе, которая обеспечит полный набор образцов. Первый сад создавал мой отец. Сейчас очередь за мной. – Он робко улыбнулся и прошептал: – Ландшафтное садоводство – моя страсть, вы ведь знаете.

Потом Гукер демонстрировал свои достижения: семь газонов, которые лучами разбегались от пагоды; еще одну газонную полосу, что была высажена параллельно реке, и, наконец, новые площади, отведенные под сезонные цветы и кустарники.

– Ах, Гукер, впереди у вас счастливое время, заполненное творческой активностью, – воскликнул Чарлз. – Со временем Ботанический сад Джозефа Гукера в Кью станет одним из прекраснейших в мире.

В ответ Гукер тихо рассмеялся:

– К этому я и стремлюсь. Мне хочется, чтобы вы могли гордиться мною.

Спустя два дня он посетил лекцию Гексли о тяжелейших условиях жизни безработных в Ист-Энде. Ученый подверг суровой критике политику имущих, пренебрегающих нуждами неимущих сограждан, которые продолжают прозябать в нищете и голоде.

– Все мы за социальную справедливость, против крайней нищеты, но именно ваша деятельность приносит плоды. Ваш голос, я уверен, будет услышан, – сказал Чарлз, обращаясь к Гексли, когда они выходили из зала.

Потом они вместе приняли участие во встрече прогрессивных преподавателей средних школ, на которой Гексли рекомендовал включить изучение естественных наук в программу закрытых частных средних школ. Лайель развивал ту же идею в более влиятельных кругах. Во время чаепития у Лайелей на Харли-стрит хозяин попросил Чарлза прислать ему гранки "Изменения", и он обещал выслать первый же оттиск.

Вернувшись в Даун-Хаус, Чарлз не раз спрашивал себя, почему правка не приносит ему никакого удовлетворения, – ведь он работал над книгой с таким упоением. А тут недели оборачивались месяцами, а дело не близилось к концу.

В мае Эмма с дочерьми съездила в Кембридж повидаться с Джорджем и Френсисом и посмотреть лодочные гонки. Братья ожидали их в своем общежитии. После обеда прошлись все вместе по городу, осмотрели прекрасные каменные здания колледжей. На следующее утро наняли экипаж и проехали три мили до реки, где и расположились, чтобы наблюдать за состязаниями гребцов. Это было прекрасное зрелище: двадцать лодок медленно приближались к месту старта, гребцы – как на подбор симпатичные, атлетически сложенные юноши в разноцветных спортивных костюмах. Прозвучал выстрел стартового пистолета, и зрители ринулись по тропинке вдоль трассы, вслед за лодками. Река Кем не могла вместить по ширине больше одной лодки, так что, если задней случалось врезаться в идущую впереди, та была вынуждена уступать ей дорогу, прижимаясь к берегу. После гонок пили чай в комнате Джорджа: подали рыбу, отбивные котлеты и пирожные. Следующие два дня они провели в хлопотах, завтракали у Френсиса, а ленч, обед и прочие угощения заказывали на кухне Тринити-колледжа. В последний вечер перед отъездом неожиданно потеплело, так что все съездили в Эли и посетили местный собор, славящийся своими размерами.

Вскоре, удостоверившись, что Чарлз отлично себя чувствует и дома все образцово налажено, Эмма позволила себе отдохнуть и отправилась в столь редкий для себя "отпуск" в Равенсбурн, отстоявший на шесть миль к северо-западу от Дауна. Она любила этот тихий городок отчасти и потому, что летом дожди здесь преимущественно шли по ночам. Она взяла с собой книгу с забавным названием "Свадьба в Ланкашире, или мораль Дарвина" и читала ее в дороге. В одном из писем домой она писала: "Мораль ясна и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять ее: ради женитьбы на богатой, но больной и сварливой девице неразумно отказываться от счастья любви с хорошенькой, здоровой, но бедной девушкой. Следовало бы представить все иначе: герой отказывается от счастья любви с красивой, но больной девушкой и женится на здоровой, к которой он не испытывает никакого чувства. Книга эта настолько скучна, что недостойна даже деревенской библиотеки".

Дома все шло своим чередом, и это радовало Чарлза. С утра до вечера он работал, уединившись в своем кабинете. Летом в Лондоне прошли прощальные выступления одной из знаменитых актрис Англии – Кейт Терри. Она покидала сцену в связи с замужеством. Вернувшись в Даун-Хаус, Эмма съездила на несколько спектаклей с ее участием. В этих поездках Эмму сопровождали дочери. Шесть миль до ближайшей станции в Бромли проезжали в открытом экипаже, запряженном парой небольших, но быстрых серых лошадок. Каждый раз возвращались ночным поездом, и так как погода стояла на редкость хорошая, а небо было усыпано звездами, то эти обратные поездки со станции доставляли всем особое удовольствие. Они составляли основное содержание того, что Генриетта описывала как "почти неслыханно легкомысленный образ жизни, которым наша мать наслаждалась наравне с нами".

По мере получения оттисков из типографии Чарлз отсылал по одному экземпляру Лайелю и Асе Грею в Бостон. Особенно радовала его глава о пангенезисе и наследственности. В этой связи он писал Асе Грею: "… что это? Мечта сумасшедшего или мечта, достойная внимания науки? В глубине души я уверен в том, что она несет в себе великую правду".

Алфред Уоллес опубликовал работу о половом отборе у птиц и продолжал отговаривать Чарлза от публикации работ на тему о происхождении человека. Однако в конце концов он смирился с невозможностью добиться своего и сказал:

– Работа над этой проблемой прославит вас, но с таким предметом должно обращаться осторожно.

Замечание Уоллеса навело Чарлза на мрачные размышления. Да, с этим предметом надо быть предельно осторожным – это известно ему лучше, чем кому-либо другому. И разве он закрывает глаза на то, какой неистовый отпор встретит его точка зрения, разве он не представляет себе заранее, что голоса оппонентов смолкнут ох как не скоро? Но вот насчет "деликатности" обращения с предметом (ведь именно на это и намекает, кажется, Уоллес) тут он не согласен: там, где речь идет о поисках истины в вопросе об эволюции природы, нет места "осторожности". Либо устанавливаешь наличие фактов и описываешь их так, как они есть на самом деле, либо вообще отказываешься от дела. Он знал наверняка: небеса над ним разверзнутся.

Каковы бы ни были сомнения, одолевавшие его по поводу того, как примут книгу, они исчезли, когда он получил письмо от Лайеля, уехавшего в Париж на выставку. Туда же отправился и Гукер, в чьи обязанности входила экспертиза ее ботанической секции. Лайель писал: "Хочу сказать Вам, что считаю за честь для себя возможность читать Вашу работу до ее опубликования. Она выходит далеко за пределы того, что я ожидал, как по количеству оригинальных наблюдений, так и по разнообразию материала, собранного из множества источников, который будет способствовать истинному пониманию Вашей книги "Происхождение видов", чего, я полагаю, не случилось бы, будь новая книга Вашим первенцем".

Эти несколько строк несказанно ободрили Чарлза. В конце октября состоялся традиционный осенний аукцион Джона Мэррея. Он объявил, что напечатает полторы тысячи экземпляров, тысяча двести шестьдесят из которых были заказаны заранее владельцами книжных магазинов к радости издателя и автора.

Появилось третье издание "Происхождения видов" на немецком языке и второе – на французском. Он был удостоен новых почестей и наград; и хотя они столь мало значили в его жизни, в то же время это было свидетельством серьезного отношения к его работе за рубежом. В Пруссии его удостоили звания кавалера ордена "За заслуги" (привилегия, редко выпадавшая на долю англичанина), в России он был избран членом Петербургской академии наук.

Наконец в январе 1868 года новая книга – "Изменение домашних животных и культурных растений" – была представлена на суд широкой публики. Она хорошо распродавалась, и интерес к ней был велик. Через две недели Мэррей информировал Чарлза о скорейшей необходимости второго издания, предлагая немедленно высылать список замеченных опечаток. При вычитке гранок Чарлз исправил двенадцать опечаток, теперь – лишь одну.

Он читал все отзывы и рецензии на свою книгу, которые мог достать, остальные присылали друзья. Газета "Пэлл-Мэлл" поместила положительную рецензию, "Атеней" – как всегда – ужасную. Отзыв "Хроники садоводов" отличала солидность. В разговоре с Эммой и детьми Чарлз заметил: "Прежде всего это будет способствовать продаже и распространению книги". Одна из эдинбургских газет выразила ему глубокое презрение. Не менее категоричен в оценке был и герцог Аргильский. С другой стороны, Аса Грей отозвался о книге с восхищением. Он поместил рецензию в журнале "Нейшн", пытаясь привлечь к ней внимание натуралистов и ученых-естественников Америки. Как и предсказывал Чарлз, книга не вызвала разночтений, ее рассматривали как отчет натуралиста по вопросу развития видов. Серьезные возражения исходили лишь от Ричарда Оуэна и некоторых других, которые отказывались поверить или принять на веру, что естественный отбор является способом существования вида или его смерти.

Время стало своеобразным зонтиком, защищавшим его от невзгод. Месяцы, в течение которых он чувствовал себя хорошо и мог напряженно работать подряд по три-четыре часа и, кроме того, писать ежедневно по десятку писем специалистам, снабжавшим его информацией по вопросу полового отбора, создавали у Чарлза ощущение непрерывности работы. Более чем когда-либо, его деятельность приобрела теперь ощутимую цельность. В дневнике он отметил, что подолгу работал над завершением глав "О способе развития человека из низших форм" и над "Сравнением умственных способностей человека и низших животных".

И для Эммы эти годы проходили незаметно, подобно плавному течению спокойной реки. Текли дни, похожие друг на друга, иногда по воскресеньям она посещала церковь, одев подходящее платье и шляпку. В юности время казалось ей цепью горных вершин, которые нужно преодолеть, теперь жизнь походила скорее на равнину, и только иногда вдали виднелся небольшой пологий подъем. Для них обоих чувство устойчивости жизненного уклада обретало дополнительную силу в сознании тех успехов, которых добились их сыновья в учебе. Джордж стал вторым по успеваемости в математических науках в Тринити-кол-ледже. За это полагался приз, и он мог рассчитывать на получение стипендии. Они узнали об этом из телеграммы. Парою принес бутылку шампанского из погреба, Чарлз и Эмма выпили за успехи своего отпрыска. Чарлз написал Уильяму в Саутгемптон, Ленарду и Горасу в Клэпхем и сообщил им эту приятную новость. Френсис помог Джорджу устроить вечеринку в Тринити.

Джорджу Чарлз написал:

"Я так счастлив, я поздравляю тебя от всего сердца, от всей души. Я всегда говорил тебе с детства, что такая энергия, такое упорство и талант, как у тебя, будут в конце концов вознаграждены. Но я не ожидал такого блестящего успеха. Снова я поздравляю тебя. Благослови тебя бог, мой мальчик! Желаю успехов".

На следующий день он был поражен, увидев в зеркале кабинета, что по дорожке к дому бегут его младшие сыновья. Он вышел на порог и крикнул им:

– Что это вы делаете дома? Зардевшись от волнения, Горас ответил:

– После того как в школу пришло твое письмо о Джордже, нас отпустили с занятий, и мы играли в футбол в зале, угрожая окнам и картинам на стенах.

Ленард продолжал:

– Директор собрал нас всех в холле и сказал, как замечательно, что выпускник Клэпхема занял второе место на испытаниях по математике в колледже с такими высокими требованиями, как Тринити. Он сказал, что это поднимает престиж нашей школы в глазах научной элиты, и, чтобы отпраздновать это событие, предоставил нам выходной день.

– Мы доехали в наемном экипаже до Кестон-Марк, – сказал Горас, – а потом шли пешком остаток пути до дома. Другие ребята отправились в Кристал-Пэлас, но мы хотели быть с вами в такой день.

Эмма обняла обоих мальчиков, а Чарлз пожал им руки. Ленард сказал:

– Я хочу добиться таких же успехов, как Джордж, потому что собираюсь поступить в Королевскую военную школу в Вулвиче и стать королевским инженером.

Чарлз почувствовал, как слезы набегают ему на глаза.

4 февраля 1868 года, когда он начал наконец писать книгу о происхождении человека, он понял, что именно сейчас, в возрасте пятидесяти девяти лет, достигает высшей точки в работе. "Не в том смысле, конечно, что я исписался, – думал он, – напротив, материала хватит на добрых полдюжины монографий: о выражении эмоций, о насекомоядных растениях, – проблем, которые волнуют меня вот уже много лет, достаточно…"

Эти книги станут скромным вкладом в пополняющуюся сокровищницу знаний, это будут выдержки из капитального труда объемом в две тысячи страниц, который он никогда не собирался печатать. Он, разумеется, не считает их менее заслуживающими внимания, чем книга о происхождении человека. Скорее, они станут логическим продолжением наблюдений над природой и ее исследования, то есть того, чему он когда-то положил начало на корабле "Бигль", когда второпях соорудил небольшую сеть и прикрепил ее к полукруглой дуге, так чтобы корабль тащил ее за собой. Тогда он впервые, пораженный размером улова, попытался найти объяснение непонятному дотоле факту, что такое количество великолепных экземпляров живых существ могло обитать столь далеко от суши. На следующий день после этого замечательного события он записал в своем дневнике: "Я ужасно устал, проработав целый день над описанием моего улова… Многие из этих существ, которые находятся на столь низкой ступени развития, совершенно изумительны по формам и богатству окраски. Это создает ощущение чуда, вызывает удивление, почему такое обилие красоты, по существу, создано для такой ничтожной цели (11 января 1832 г.)".

В то время, еще не сознавая этого, он сделал лишь первый шаг на пути, который превратил его в "законченного натуралиста", как и предсказывал Джон Генсло. Всю свою жизнь он искал ответы на вопросы, которые ставила перед ним природа.

Больше всего Дарвина огорчило, как приняли по прочтении его книгу "Изменение домашних животных и культурных растений", в которой он изложил теорию, названную им пангенезисом [Пангенезис – умозрительная гипотеза наследственности, согласно которой признаки и свойства родителей передаются потомству посредством мельчайших зародышей – геммул, поступающих в полоные клетки из всех других клеток организма. При развитии нового организма геммулы дают начало такого же рода клеткам, какими они образованы. Дарвин считал гипотезу пангенезиса "временной" и позднее сам признал ее неудовлетворительной. – Прим. пер.]. Рецензенты обошли ее молчанием, а ведь она казалась ему самым важным элементом книги. Возможно, потому, что это была одна из его свежих идей, еще ни с кем, кроме Гексли, не обсужденная (Гексли она не понравилась, что не помешало ему, впрочем, настоять на ее публикации). Когда Чарлз снова поехал в Лондон навестить Эразма, то не раз наведывался в зоологический сад, где изучал расцветку павлиньих хвостов, раскраску зебр и жирафов. Вечера он проводил с Лайелем, Гукером и Уоллесом, обсуждая с ними все волновавшие его вопросы.

Как-то раз, сидя напротив Чарлза за столом в "Атенее", Лайель, как всегда добродушно рассмеявшись, объявил:

– Я говорю всем: можете не верить в пангенезис, но, когда вы разберетесь в этой теории как следует, она вас покорит.

Гуляя с Чарлзом по Ботаническому саду в Кью, Гукер высказывал ему свои сомнения:

– Боюсь, вы будете смеяться над моим невежеством, – говорил он, – но я вижу в пангенезисе лишь то, что – как я давно предполагаю – составляет основополагающую идею всех учений о развитии, а именно: переход к потомству всех свойств и качеств родителей… И тем не менее я считаю главу о пангенезисе самой замечательной во всей книге и самой интересной – она плод работы выдающегося ума. И вам самому она ведь так нравится! Гроша ломаного не дам за то, что они об этом думают! Я уверен, что на каждую сотню ученой братии в лучшем случае только один по-настоящему способен оценить эту идею. Мне самому еше предстоит в ней как следует разобраться.

Сэр Генри Холланд за обедом у Эразма сказал:

– Я нахожу книгу трудной для понимания, но допускаю истинность вашей концепции в Общих чертах.

Как ни странно, именно Алфред Уоллес, который, казалось, возражал против всего, что было написано Чарлзом на тему о происхождении человека, за чаем в доме Эразма дал идее пангенезиса самую высокую оценку.

– Я начал читать прямо с главы о пангенезисе, уж очень мне не терпелось. Просто не могу вам не выразить своего восхищения. Так здорово получить в руки объяснение тех трудностей, что всегда не давали мне как следует работать. Вряд ли возможно предложить более совершенное объяснение, а это значит, что я буду не в силах расстаться с вашим.

А потом в Дарвина полетели камни. Виктор Карус, пунктуальный немецкий переводчик, переслал ему свой неблагоприятный приговор: теория слишком сложна. Джордж Бентам, сотрудник Гукера по энциклопедии растений, сказал, что он просто не в состоянии переваривать идею пангенезиса. В одной английской рецензии также содержалась мысль, что эта концепция недоступна для восприятия.

Статья Асы Грея в "Нейшн" дала американцам представление о том, что Чарлз пытался сформулировать как один из законов природы. В ответ Чарлз с благодарностью писал:

"Пока что пангенезис – это младенец в пеленках, обласканный лишь немногими, кроме своего заботливого родителя. Надеюсь, однако, что ему предстоит долгая жизнь. Вот вам и родительская самонадеянность!"

Наиболее активный творческий поиск в области естественной истории вела в Великобритании группа ученых, в которую входили Чарлз Дарвин, сэр Чарлз Лайель, Джозеф Гукер, Томас Гексли. В последние шесть лет в ту группу входил также и Алфред Уоллес. Чарлз Дарвин прекрасно понимал, что, не будь их рядом, его жизнь как ученого и как человека стала бы бесцветной и ограниченной – не будь этой столь необходимой ему дружбы, конструктивной критики, поощрения и одобрения с их стороны. В определенном смысле они составляли некий эквивалент профессуры колледжа. Еще раньше, в 1844 году, Чарлз говорил: "Я всегда считал, что все написанное на добрую половину зародилось в голове Лайеля". То, что они замышляли, о чем рассуждали, было частью их общей работы мысли. Град писем, статей, монографий, распространившихся по всему свету, содержавших научные прозрения и фундаментальные научные понятия, сформировал целое поколение ученых. Все вместе они перевернули мир представлений, изменили способ мышления человека о себе самом и об окружающем его мире, способствовали истреблению предрассудков и предубеждений против тех, кто не разделял ортодоксальных религиозных убеждений, наконец, принесли освобождение от жесткой церковной догмы и всепроникающего контроля церковной иерархии, который распространялся не только на школьную систему образования, прессу и правительственные круги, но и на повседневную жизнь. Теперь появилась надежда на интеллектуальную независимость, индивидуальную свободу от диктаторского засилья церкви. Теперь, когда с человеческой мысли, похоже, скоро спадут оковы мистицизма, она сможет достичь еще невиданных высот. Став хозяином своей судьбы, человек обретет свободу, которая предопределит будущие великие свершения.

Вместе они составляли организацию, общество, хотя специально и не стремились к этому, но, как таковое, они утвердились в мнении других естествоиспытателей. За рубежом к ним относились как к авторитету, обсуждали и изучали их идеи от Санкт-Петербурга на севере до Неаполя на юге. Их переписка, эти пространные письма, в которых они излагали свои научные проблемы, могли бы составить полдюжины первоклассных томов в издании Джона Мэррея.

Судьба собрала их в одно время и в одной стране. Подобно тому как современный мир театра, философии, образования обязан своим возникновением Софоклу, Еврипиду, Сократу и Платону в Афинах, а переворот в живописи XVI века – Микеланджело, Леонардо да Винчи, Лоренцо Медичи и Рафаэлю в Риме и Флоренции, так и зарождение интереса к истории земли и ее обитателей связано с деятельностью этих пяти ученых в Лондоне. Окружение ли сформировало и направило их научные интересы, сами ли они создали друг друга? А может статься, нужда в их деятельности была столь велика, что само время и социальные условия способствовали созданию той основы, на которой в полную силу расцвели их дарования?

Чарлз был убежден, что ни один из них не смог бы выполнить своей столь важной и насущной функции без любви, преданности и постоянной поддержки со стороны остальных. Силу их чувства друг к другу с полным основанием можно назвать любовью. Они всегда боролись друг за друга, сражаясь отважно, даже если это было связано с опасностью. Но никогда они не наносили ударов друг другу, не поддавались чувству ревности, зависти, злобы. Их содружество было спаяно нерушимыми узами.

Для Дарвинов и Веджвудов семейные привязанности оставались неизменными. После смерти Шарлотты, одной из сестер Эммы, другая продала оба их дома. Элизабет всю жизнь страдала от болей в позвоночнике и сочла, что ей легче устроиться в Лондоне.

– Мне кажется, Чарлз, – сказала Эмма, узнав о переезде сестры, – что Элизабет должна окончательно переселиться в Даун. Лондонские нищие утомляют и пугают ее, а в семьдесят пять лет суета большого города просто невыносима. Здесь поблизости продаются дома. Она сможет взять с собой собачку Тони и преданных слуг, а я буду в состоянии позаботиться о ней.

Они подыскали дом с красивой гостиной наверху, удобными спальнями и что было важнее всего для Элизабет – с теплицей; ведь она сама была талантливым садоводом. Вскоре фигура Элизабет в сопровождении Тони замелькала на дорожках сада. Когда она появлялась в Даун-Хаусе, то непременно спрашивала с порога:

– А где Эмма?

Эмма всегда тепло встречала сестру и сразу бросала любые свои занятия. Она устроила дополнительную спальню специально для Элизабет, чтобы сестра могла ужинать и оставаться с ними до утра. Забота и любовь Эммы делали свое дело: Элизабет чувствовала себя теперь гораздо лучше. Все это, безусловно, приносило Чарлзу удовлетворение. Он словно возвращал часть своего долга дяде Джозу. Он методично продвигался вперед в работе над главами "Человеческие расы" и "Вторичные половые признаки у животных низших классов". Занимался по нескольку часов ежедневио, только иногда верхом на Томми выезжал размяться и отдохнуть.

И вдруг неожиданно он заболел и 23 июня был вынужден приостановить работу. Этот факт не столько удручал его, сколько вызывал раздражение.

– Прошло уже два с половиной года после последнего приступа. Если бы я мог понять причину заболевания, я бы так не беспокоился.

– Вместо того чтобы думать о причинах, – заявила Эмма, – давай лучше найдем приличный дом на острове Уайт, куда бы мы смогли поехать отдохнуть всей семьей.

В середине июля они сняли там комнаты в доме миссис Камерон. Через два дня после приезда Чарлз почувствовал себя лучше, хотя желтоватый оттенок кожи, который появился во время недельного недомогания, все еще не исчезал, Прошло несколько дней. Как-то раз, читая газету, они узнали, что Ленард прошел вторым на вступительном экзамене в военную школу в Вулвиче. Это означало автоматическое зачисление. Чарлз воскликнул:

– Я так счастлив! Разве это не великолепно? Кто бы мог поверить, что бедный маленький Ленни поступит в такую замечательную школу?

– Я бы первая поверила, – ответила Эмма.

Скоро к ним присоединился Эразм, а потом их навестили Фэнни и Генслей Веджвуды со старшей дочерью. На несколько дней заезжал Генри Холланд. Потом – на три дня – Гукер, который был недавно избран президентом Британской ассоциации и должен был выступить на предстоящем заседании 1868 года в Норвиче. Он загодя известил их о своем посещении: "Я содрогаюсь от мысли, что должен показать Вам свою президентскую речь на этом заседании. Не могу же я настолько поддаться трусости, чтобы скрыть ее от Вас".

Джозеф Гукер очень нервничал: он боялся, что в его выступлении соседствует слишком разнородная информация из области ботаники и эволюции. Во время прогулок по острову Чарлз сделал несколько предложений по докладу. После отъезда Гукера они познакомились с местным обществом. Миссис Камерон знала всех в округе. Однажды она повезла их в гости к поэту Альфреду Теннисону.

Посвежевшие, они вернулись в Даун-Хаус в августе. Чарлз купил "Таимо, "Телеграф", "Спектэйтор", "Атеней" и кучу других газет и журналов, чтобы ознакомиться с отзывами на речь Джозефа Гукера. Хотя акустика в зале подкачала и голос Гукера был едва слышен, доклад прошел "на ура". Лишь "Спектэйтор" выразил недовольство по поводу его не слишком ревностной религиозности. Гукер рассказывал, что после такого отзыва его ждала довольно прохладная встреча в воскресное посещение церкви в Кью. Чарлз был убежден, что своим выступлением Гукер чрезвычайно способствовал распространению идеи эволюции видов, и немедленно написал ему: "Ваш огромный успех меня очень порадовал. Я только что внимательно прочел всю Вашу речь в "Атенее", и хотя Вы заранее ознакомили меня с ней и она мне очень понравилась, все же в тот момент я был озабочен лишь тем, чтобы найти, к чему придраться. Конечно, я упустил из виду общее впечатление и сейчас пользуюсь случаем высказать свое восхищение. Как должно быть приятно Вам сознавать, что все тревоги миновали. Должен добавить немного о себе. Никогда еще не приходилось слышать столько похвал в свой адрес, и я горжусь этим. Не могу прийти в себя от изумления: Вы так высоко оценили мою работу в области ботаники".

На том же заседании, в секции "Д", выступил М. Беркли, сокурсник Дарвина по колледжу Христа, знаменитый на весь мир пионер в области систематизации патологии растений. Это была та самая секция "Д", на которой когда-го – в бытность Генсло ее президентом в Оксфорде – Гукер и Гексли учинили решающий разгром епископу Уилберфор-су в дискуссии о "Происхождении видов".

Беркли, в частности, заявил: "…было бы непростительно закончить эти беглые заметки, не упомянув одного из интереснейших учений нашего времени дарвиновской доктрины пангенезиса. Как и все, что выходит из-под пера этого ученого, которого я без колебаний назвал бы величайшим естествоиспытателем нашего времени, данная теория нуждается в тщательном и беспристрастном рассмотрении…"

Итак, речь Гукера опубликована, теория пангенезиса заняла подобающее ей место в истории науки, как прежде это случилось с "Происхождением видов" после заседания в Оксфорде.

Чарлзу потребовалась дополнительная информация для одной из глав "Происхождения человека", и он пригласил к себе Уоллеса. Тот прибыл на уик-энд из Лондона, при-, хватив с собой Д. Дженнера Уэйра, специалиста по насекомым, и Эдварда Блита, в течение двадцати лет состоявшего куратором Музея Азиатского общества Бенгалии, известного знатока птиц и млекопитающих Индии. Много лет он предоставлял Чарлзу ценные сведения, получить которые другим путем представлялось практически невозможным. Это была волнующая встреча: все трое щедро делились своими знаниями. Чарлз вел дискуссии по теоретическим и спорным вопросам.

В другой раз Гукер привез в Даун-Хаус Асу Грея с женой. Чарлз не видел американца с тех пор, как впервые встретил его в Кью несколько лет назад.

– Восхищение и любовь, озаряющие отношения между вами тремя, заслуживают самой высокой оценки, – заметила Эмма.

На следующий день после рождества Чарлз прервал работу над "Происхождением человека", чтобы внести поправки в пятое издание "Происхождения видов"; Джон Мэррей выпустил дополнительный тираж в две тысячи экземпляров. Эта работа заняла пять недель, надо было внести кое-какие поправки и довести книгу до современного уровня знаний; естественная история, подобно живому организму, росла и развивалась с каждым днем.

"Прошло только два года после предыдущего издания, – писал Дарвин, – и я уже неприятно поражен тем, как много следует изменить и добавить".

В это же время он позировал скульптору, работавшему над его бюстом.. Это была скучная обязанность, отрывавшая его от чтения и письма во время сеансов.

Он закончил доработку "Происхождения видов" как раз к празднованию своего шестидесятилетия. Из Лондона приехали Эразм, семейство Веджвудов с детьми и Генри Холланд. Из Лейт Хилл Плейса прибыли его сестра Каролина и брат Эммы Джо. Эмма пригласила также молодого Джона Леббока и доктора Энглегарта с женами и преподобного Броди Иннеса с супругой.

Генриетта как раз вернулась из Швейцарии со своими друзьями. Она стала совсем независимой. В эти же дни Джордж в Тринити отпраздновал получение звания младшего научного сотрудника, что означало возможность делать академическую карьеру, в том случае, если он этого захочет. Френсис тоже учился в Тринити-колледже, а прошлой осенью туда же поступил и Горас. Так что теперь все три брата одновременно были студентами одного колледжа такое случалось в Кембридже не часто.

На юбилейном торжестве поздравительные речи сменяли одна другую. Когда очередь дошла до Генри Холланда, он сказал:

– Сегодня вы празднуете свое шестидесятилетие. Кто бы мог подумать, что это станет возможным? Ведь вы провели в ожидании неизбежной смерти несколько десятилетий!

Повар подал на стол огромный пирог с черешней, покрытый белой глазурью. По ней надпись: "С днем рождения!" Это постарался Парсло, использовав в качестве орудия письма маленький бумажный конус. В центре пирога были зажжены шесть белых свечей.

Доктор Холланд прошептал на ухо Эмме:

– От всего сердца желаю вам отпраздновать семидесятилетие Чарлза и поставить на стол пирог с семью свечами.

Чарлз продолжал упорно работать над главами о половом отборе у млекопитающих и человека, медленно, но неуклонно продвигаясь вперед; "со скоростью поезда", ворчал он, смирившись с необходимостью постоянно делать остановки в работе или возвращаться назад для устранения неточностей. Несколько приятных неожиданностей подбодрили его.

Во-первых, Алфред Рассел Уоллес опубликовал книгу путевых заметок "Малайский архипелаг", которую он посвятил Чарлзу. Чарлз поблагодарил его за оказанную честь и сказал: "Этим будут гордиться дети моих детей".

Вышел и английский перевод книги Франца Мюллера о Дарвине под названием "Факты и аргументы в пользу Дарвина". Чарлз приобрел несколько экземпляров для рассылки друзьям. Он отправил своему ученику теплое письмо, в котором благодарил его за книгу. В частности, он писал: "Прочтя Ваше эссе, лишь отдельные фанатики, уверовавшие в не связанные между собой акты творения, способны сохранить свои заблуждения".

В апреле привычное течение дней было нарушено, когда его жеребец Томми неожиданно споткнулся во время прогулки и упал. Чарлз сильно ушибся при падении. И хотя в последние три года Томми показал себя спокойным и осторожным жеребцом, отличавшимся к тому же живостью нрава и старательностью, Чарлз прекратил на некоторое время прогулки верхом.

Второе происшествие он счел не менее серьезным. В апрельском номере "Куотерли ревью" была помещена рецензия Уоллеса на десятое издание "Основ геологии" Лайеля и шестое издание его же "Элементов геологии". Похвалив Лайеля за отказ от возражений против теории эволюции, Уоллес добавил, что лично он придерживается того взгляда, что человеческий мозг, а также его органы речи и рука не могли эволюционизировать путем естественного отбора.

Чарлз поставил на полях "нет" и три раза подчеркнул, добавив несколько восклицательных знаков. Он почувствовал, что обязан сказать Уоллесу примерно так: "Я был бы уверен, что эти строки написал кто-то другой, если бы Вы не убедили меня в обратном. Как Вы и предполагали, я придерживаюсь прямо противоположного мнения".

За обедом у Дарвинов адмирал Джеймс Саливен сообщил им, что корабль "Нассау" проплыл через пролив Магеллана, достиг берегов Южной Америки и высадил экспедицию на берегу реки Галего. Там были обнаружены останки ископаемых животных. По возвращении находки были переданы для изучения Томасу Гексли. Гексли буквально поразил один уникальный экземпляр: это была челюсть млекопитающего, в которой сохранились почти все зубы. Было доказано, что челюсть принадлежит неизвестному дотоле млекопитающему размером с некрупную лошадь. Гексли немедленно сообщил об этом Дарвину: "Какие великолепные образцы диких животных, по всей видимости, обитали в Южной Америке".

В июне, после четырех месяцев напряженного труда, состояние здоровья Чарлза снова – как и год назад – ухудшилось, он был близок к истощению. Вместе с Эммой и пятью детьми он отправился в Северный Уэльс. Остановились в Бармуте, о котором у него остались теплые воспоминания еще со студенческих лет. Не хватало только Уильяма и Гораса: они не смогли выбраться. По дороге в Бармут заезжали в Шрусбери навестить Маунт. Нынешние владельцы провели их по дому. Он был заново обставлен и отделан. Когда экипаж вновь задребезжал по дороге, ведущей в Бармут, Чарлз сказал:

– Останься я в одиночестве в той теплице еще минут пять, то уверен, что увидел бы отца в его кресле на колесах с такой отчетливостью, как если бы он сидел тут, напротив меня.

В Бармуте они сняли хороший дом на северном берегу дельты реки, выходящей окнами на горную цепь напротив Кадер Идрис. Перед домом шли три длинные террасы, все засаженные розами и другими цветами. Чарлза одолевала апатия. Эмма ежедневно водила его за руку гулять. Террасы служили им для Этих прогулок: туда – по одной из них, обратно – по другой. Особое любопытство всей семьи вызывал велосипед, недавно привезенный из Парижа. Они никогда раньше не видели такой машины, и Чарлз сразу купил его для мальчиков. Недалеко проходила довольно ровная дорога, там сыновья и носились на двух колесах в свое удовольствие. Вскоре, однако, Ленард упал с велосипеда и сильно ушиб ногу. С тех пор машина только раздражала Эмму.

К концу июля они вернулись в Даун-Хаус. Чарлз возобновил работу над "Происхождением человека". Северный Уэльс несомненно оказал на него благотворное влияние. С августа он начал читать насквозь все готовые главы о половом отборе. Гексли прислал записку, в которой сообщал о своем выступлении на прошедшем заседании Британской ассоциации в Экстере. Его назначили президентом следующего заседания, которое было решено провести в 1870 году в Ливерпуле. С присущим ему беспощадным чувством юмора Гексли писал: "Как обычно, Ваши мерзкие ереси послужили средством ввергнуть меня во всяческие неприятности на заседании. Три священника нападали на Ваши идеи и оскандалились: будь Вы самым злорадным человеком на всем белом свете, клянусь, Вам не удалось бы более ловко оставить их в дураках".

Не уведомив Чарлза, Джон Мэррей запросил академию о возможности скорейшего обсуждения "Происхождения человека", что повлекло за собой поток писем от друзей и коллег с просьбой предоставить экземпляр работы.

В жизни каждого человека бывают периоды,когда огорчения затмевают радости. Постоянные огорчения доставлял Чарлзу "Атеней", на страницах которого Джон Робертсон поместил ядовитую рецензию на пятое издание "Происхождения видов": "Внимание еще не означает всеобщего признания, а частое переиздание не обеспечивает истинного успеха".

Огорчения соседствовали с радостями. Газеты напечатали сообщение о награждении Гукера орденом Бани за его заслуги в восстановлении Ботанического сада в Кью. Чарлз отправился в Лондон поздравлять Гукера. Сотрудники последнего чувствовали себя слегка уязвленными: они рассчитывали, что их патрон получит дворянство. Чарлз сказал:

– Мне следовало бы прокричать "ура", хотя, я уверен, что вы заслужили дворянский титул.

Гукер ответил:

– Прошу вас, только не упоминайте этих заслуг в письмах ко мне [Орден давал право именоваться кавалером ордена Бани. – Прим. пер.]. Я не выношу этого. Признаю, что награждением отмечены мои чисто служебные успехи и это, возможно, поможет скорее преодолевать некоторые формальности в переписке с Индией и другими колониями. Но как ученый я испытываю неприязнь к подобным условностям. Кстати, как продвигается ваша работа над "Человеком"?

– Бьюсь над текстом по-прежнему: хочется, чтобы было понятным каждое предложение. К тому же я устал от этих бесконечных мужских и женских особей, от петухов и кур.

Глаза Гукера весело блеснули за стеклами очков.

– Победа не всегда дается только отважным, иногда ее добиваются настойчивостью. Нетерпение – добродетель молодости!

– Согласен, но вы-то покорили мир на лету, – ответил Чарлз.

Подытожив свои достижения, он пришел к выводу, что 1869 год был успешным для него и для Ассоциации. Листы практически завершенной рукописи были навалены на письменном столе. Положительными отзывами встретила шведская общественность выход в свет перевода "Происхождения видов". Вместе с Гукером и Гексли он был принят в члены Американского философского общества в Филадельфии. Гукер работал над учебным пособием по флоре Британских островов, выполняя настоятельную просьбу шотландской профессуры. Нынешний учебник, написанный еще его отцом, устарел. Были серьезные основания надеяться, что книгой Гукера будут пользоваться учащиеся школ в Англии и Шотландии.

Уоллес и Гексли продолжали постоянно публиковаться

Алфред Уоллес и его жена Энни захотели приобрести за городом обширный участок земли, заросший лесом. Условием покупки было также наличие ручья или небольшой речки в пределах владения. Уоллес прислал Чарлзу экземпляр своей новой книги "Естественный отбор". Предисловие представляло собой почти панегирик "дарвинизму". В ответном письме он писал Уоллесу, с которым все еще находился в состоянии дружеской дискуссии по вопросу о происхождении человека: "Хотелось бы полностью оправдать Ваши похвалы. Надеюсь, Вам доставит удовольствие мысль, что, хотя мы и являемся в известном смысле соперниками, мы никогда не испытываем чувства ревности друг к другу. Лично мне это приносит удовлетворение, как ничто другое. Я говорю сущую правду и более чем уверен, что это справедливо и в отношении Вао".

Чтобы как-то восполнить нехватку общения, Чарлз купил собаку по имени Боб. Это был нечистопородный черно-белый ретривер, который теперь сопровождал его на прогулках по Песчаной тропе. Когда Чарлз останавливался, чтобы немного поработать в оранжерее, Боб сидел снаружи с выражением полного неудовольствия. Чарлз отметил это для своей будущей книги об эмоциях. И когда у кого-нибудь в семье появлялось на лице выражение нетерпения или грусти, ему обязательно говорили:

– Ого, ты похож на "оранжерейного" Боба!

Генриетта прочла рукопись и кое-где внесла в нее поправки, исправляя неясности стиля. Когда она поехала ь Канны, на юг Франции, погостить у двоюродных братьев м сестер, Чарлз прислал ей туда рукопись главы "Разум". Получив ее обратно, он принял большинство исправлений я предложений дочери. Генриетта ясно излагала свои мысли и разработала такой способ вносить исправления, что он избавил Чарлза от многих неприятностей. Он писал: "Ты так помогла мне, но, боже милостивый, как напряженно, должно быть, ты работала, как тщательно исправляла мою рукопись. Теперь я вполне доволен этой главой.

Любящий, покорный и восхищающийся тобой отец".

До сих пор качество гравюр в его книгах оставляло желать лучшего, а между тем "Происхождение человека" надо было снабдить значительным количеством иллюстраций. Через смотрителя отдела зоологии в Британском музее он нашел некоего Форда, превосходного гравера, отличавшегося особым умением передавать мельчайшие детали раскраски перьев у птиц. Птицы, изображенные на его гравюрах, производили впечатление живых, так что Чарлз невольно провел пальцем по поверхности бумаги, чтобы убедиться, что это просто-напросто оптический обман. Не хуже оказались и гравюры с изображением рептилий.

Чарлз предполагал, что в марте можно будет сдать рукопись в печать, но, как всегда, основная тема потянула за собой побочные рассуждения, и это развитие трудно было остановить. Мыслительный процесс невозможно прервать. В разговоре с одним из посетителей он заметил:

– Одному богу ведомо, когда я наконец завершу этот труд.

Постепенно были написаны главы об умственных способностях, моральном чувстве, развитии интеллекта, о переходе от низших форм к высшим.

Теперь он рассчитывал, что закончит книгу только к осени 1870 года, и с головой ушел в работу; за несколько месяцев он принял одного посетителя. Отдыхал за выращиванием перекрестноопыляющихся и самоопыляющихся растений, часть из которых высадил в теплице, остальные разместил прямо на камине. Опыты принесли ряд интересных результатов, в частности любопытные аномалии. Этим объяснялись непомерные на первый взгляд затраты, на которые шла природа, допуская частые случаи скрещивания столь различных особей. Неожиданности, таящиеся в природе, приводили его – как и прежде – в трепет. По привычке он не выдержал и прошептал:

– Какой странный, удивительный мир!

В конце мая они решили навестить сыновей в Кембридже и заранее заказали комнаты в отеле "Бул". Тридцать три года он не был здесь, с тех пор как он решил больше не возвращаться в университет. Покрытые дерном пологие склоны позади зданий колледжей спускались к реке и по-прежнему производили впечатление райских уголков, сад с деревом Мильтона у колледжа Христа сохранил нетронутой свою знаменитую красоту.

В понедельник с утра он свиделся с Адамом Седжвиком, который радушно приветствовал его. Седжвику было восемьдесят пять лет, и Чарлзу показалось, что его интеллект заметно ослаб. Тем не менее в тот вечер он был просто великолепен. Он предложил Чарлзу пройти в музей, но так трясся над каждым экспонатом, что довел своего более молодого друга буквально до изнеможения.

Чарлз пригласил его к обеду. На прощание Седжвик сказал:

– Мое сердце преисполнилось радости, когда я увидел вас во время семейной трапезы, окруженного счастливыми домочадцами и заботой любящей прекрасной супруги и дочерей. Как это не похоже на мою жизнь, жизнь старика, влачащего свое существование в безрадостном одиночестве!

Когда они остались одни, лицо Чарлза исказилось от боли. Он повернулся к жене.

– Почему он не женился на Сюзан? Ведь его так тянуло к ней. Она подходила ему во всех отношениях. У них обоих была бы совсем другая жизнь.

– Возможно, он и делал предложение, но она отвергла его, – мягко возразила Эмма. – Ты же сам говорил, что единственным мужчиной, которого она любила, был твой отец. Наверное, она не могла заставить себя уехать из Маунта.

Он снова принялся за работу над разделом "Эмоции", пытаясь окончательно выяснить вопрос, действительно ли перья у птиц поднимаются при испуге и в гневе. Он успел провести опыты над совами, лебедями, домашними и тропическими птицами, а также над кукушками. Он послал запрос одному из орнитологов с просьбой объяснить, совершает ли дикая утка-пеганка прыжки или танцеподобные движения во время отлива для того, чтобы морские черви выползли на поверхность. Он уже знал, что в неволе пеганки подпрыгивают, когда просят есть. Чарлз назвал эти движения выражением голода и нетерпения.

Адмирал Джеймс Саливен получил титул кавалера ордена Бани второй степени, что было на порядок выше награды Джозефа Гукера. Вскоре почетный ректор Оксфордского университета лорд Солсбери пригласил Дарвина в Оксфорд на церемонию присвоения ему почетной степени доктора канонического права. Чарлз вежливо отклонил приглашение, сославшись на нездоровье.

В "Оксфордской университетской газете" от 17 июня 1870 года появилось сообщение о его болезни. Конечно, газета ошиблась. Он был здоров, но сказал Эмме:

– Я больше не в состоянии выносить эти пустые формальные церемонии в Оксфорде, равно как и балы в Букин-гемском дворце.

В результате Оксфордский университет взял обратно свое предложение о присуждении докторской степени.

Эмма была расстроена отказом Чарлза. Ей хотелось, чтобы в Оксфорде ему была присуждена степень, которой не предложил Кембридж. Однако она не возражала против его решения. Ей случилось прочитать некоторые из его записей о выражении эмоций у человека и животных, и она не хотела обнаруживать свои чувства, если существовал хотя бы малейший шанс, что Чарлз может принять их как укор. Чувство горечи частично умерялось успехами Френсиса, который окончил Тринити-коллеяж перйым по естественным наукам и сдал экзамен с отличием. Он принял решение пойти по стопам деда и прадеда и выбрал медицину. Его приняли в больницу св. Георга близ Гайд-парка в Лондоне. Там он и должен был начать с осени свое медицинское образование.

Последнюю неделю июня Дарвины решили провести в Лондоне, а поскольку они не видели еще последних достижений строительного искусства, то проехались в экипаже Эразма мимо Гросвенора, где новые постройки лорда Вестминстера смахивали на Тюильри, осмотрели Вестминстерский мост и набережную, вдоль которой оживленно сновали пароходы, затем отправились к больнице св. Фомы, шесть корпусов которой, похожих на дворцы, выходили фасадами на реку; напротив Ламбета. Обратно вернулись по новому мосту Доминиканцев и Холборновскому виадуку. Открытые пространства перед Вестминстерским аббатством и парламентом являли собой величественное зрелище.

Пока Эмма с дочерьми ходила по магазинам, Чарлз навестил Гукеров. Недавно Гукер обедал у герцога Аргиль-ского.

– Его основная претензия к "Происхождению видов" – то, что вы не настаиваете на предопределенности порядка эволюции. Я сказал ему, что, по моему мнению, вы намеренно не касались этой проблемы и не пытались создать впечатление, будто занимаетесь происхождением жизни. Ваше дело – изучать ее явления.

Чарлз глубоко вздохнул.

– В вопросах религии у меня сплошная путаница. Я не в состоянии представить себе Вселенную результатом игры слепого случая. С другой стороны, я не вижу свидетельств в пользу какого-либо благодетельного замысла или плана, будь он даже детально разработан. Что же касается любой разновидности живых существ, из которых якобы каждой предопределен особый конец, то я верю в это не больше, чем в то, что каждой капле дождя заранее отведено место, на которое она упадет.

Наконец в августе он закончил работу над рукописью книги "Происхождение человека и половой отбор" и отослал ее в типографию. Почти все предисловия он писал после окончания работы над основным текстом. Чарлз полагал, что лучше всего говорить читателю правду и начать с того, что объяснить, как писалась эта книга, – ведь тогда и сама работа будет понята гораздо лучше. И он рассказал, что многие годы копил заметки на тему о происхождении человека без всякого намерения публиковать их; напротив, с твердым убеждением не давать их в печать, так как, по его мнению, это только усилило бы предубеждение против его взглядов…

"… В первом издании "Происхождения видов" мне казалось достаточным отметить, что эта книга бросает свет на природу человека и истоки его истории. Это означает, что мы должны включить человека, наравне с другими живыми существами, в любой вариант его возникновения на нашей планете. Теперь все предстает в совершенно ином свете… По крайней мере, достаточно большое количество естествоиспытателей должны допустить, что любые виды представляют собой модификации предшествующих видов. Особенно много среди них молодых ученых. Все больше становится тех, кто признает фактор естественного отбора…

… Я пришел к выводу, что должен собрать свои заметки, чтобы убедиться, насколько выводы, содержащиеся в моих более ранних работах, могут быть применимы к Человеку".

Джон Мэррей считал, что тираж будет готов к рождеству. На праздники Дарвины поехали в Саутгемптон навестить Уильяма, имевшего обыкновение отправляться на службу не раньше половины десятого и возвращаться домой до шести. Уильям был хорошим хозяином, веселым и добродушным. Чарлз выезжал верхом каждое утро, благо ушибы давно зажили и он смог взять с собой Томми. Места для прогулок были замечательные.

Вечера они посвящали беседам почти исключительно о франко-прусской войне. Бисмарку, похоже, эта война нужна была, чтобы объединить немецкие государства. Французы оказались плохо подготовленными к ней, поэтому была серьезная опасность их разгрома. Ленард заметил, что почти все молодое население Вулвича на стороне Франции большей частью потому, что мечтали попасть на войну. Сам Ленард был твердым сторонником пруссаков. Не вдаваясь в подробности споров, Эмма затеяла чтение вслух "Мемуаров Наполеона" Ланфре. Все нашли, что это освежает спорщиков – и не удивительно: французский биограф остался равнодушен к "славе" завоевателя.

– Стыдно за Луи-Филиппа: вернул останки Наполеона во Францию с острова Святой Елены и хочет сделать из него прямо святого, – заметила Эмма. – Я уж не говорю о поражении в русской кампании – оно слишком ужасно.

Возвратившись из Саутгемптона, они узнали, что Томас Гексли будет не только председательствовать на заседаниях Британской ассоциации в Ливерпуле в качестве ее президента, но и выступит с важной речью на тему о происхождении жизни; Нетти Гексли не поедет в Ливерпуль из-за детей: она не хотела оставлять своих семерых детей, старшей из которых было только двенадцать лет, без надлежащего присмотра. Тогда Эмма настояла, чтобы все семеро были привезены в Даун-Хаус на две недели. Они наполнили дом и сад болтовней, смехом, играми. На них действовали свобода и простор, которых им так не хватало в своем тесном лондонском доме. Генриетта и Элизабет помогали ухаживать за детьми. Эмме нравилось, когда в доме много детей. Чарлз тоже был доволен.

– Все это похоже на цирк, напоминает дни нашей молодости в Мэр-Холле и Маунте. Я отношусь к юным Гексли как к собственным племянникам и племянницам. Но кто, кроме тебя, моя дорогая, способен взять в дом семерых детей, чтобы дать возможность подруге съездить с мужем на неделю в Ливерпуль?

И он нежно ее поцеловал.

– Эмма, бывают моменты, когда я подозреваю, что ты просто святая.

В конце ноября начали приходить гранки "Происхождения человека". Джон Мэррей заказал у типографа две тысячи пятьсот экземпляров книги. Чарлз с головой ушел в работу, и его уединение было нарушено только однажды. После окончания Тринити-колледжа Джордж был избран в состав группы ученых, отправляющихся на Сицилию для наблюдения за полным солнечным затмением. Он должен был отплыть на посыльном судне адмиралтейства "Психея". Судно потерпело крушение близ берегов Сицилии. Когда Дарвины узнали об этом, они обезумели от ужаса. Затем пришло известие, что Джордж опоздал на это судно и плыл на другом пароходе. Он собирается подняться на вершину Этны, чтобы наблюдать затмение.

К рождеству работа Чарлза была почти закончена, оставалась лишь небольшая порция гранок, с которой он намеревался легко справиться до конца года. "Происхождение человека" в двух томах увидело свет 24 февраля 1871 года. Была установлена высокая цена в фунт и четыре шиллинга, но это ни в коей мере не помешало распродаже книги.

Экземпляры первого тиража разошлись за несколько дней, и в типографии приступили к печатанию еще двух тысяч экземпляров.

Отзывы в печати были в основном благоприятными. В "Сатердей ревью", в частности, говорилось: "Он утверждает, что включил человека в то единство, которое он издавна стремился выявить во всех представителях животного мира. За годы, прошедшие со времени опубликования предыдущей книги Дарвина, дискуссии в научном мире продвинули эту проблему далеко вперед".

"Спектэйтор" поместил пространный отзыв в двух выпусках. В нем говорилось, что Чарлз затронул самую суть психологической проблемы и в этом далеко опередил своих предшественников. Рецензент заключал отзыв словами о том, что книга является "оправданием теизма более замечательным, нежели рассуждения Пейли в "Натуральной теологии".

– "Натуральная теология"! – воскликнул Чарлз. – Да ведь это была моя любимая книга в годы учения в Кембридже, она и еще "Путешествия" Гумбольдта. Кто бы мог подумать, что из меня выйдет защитник теизма в духе Пейли?

Газета "Пэлл-Мэлл", дала рецензию на три номера. Среди прочего сообщалось: "Труд, проделанный г. Дарвином, представляет собой одно из тех редчайших и фундаментальных достижений человеческой мысли, которые оказывают решающее влияние на все области общественного сознания".

"Атеней" не изменил себе, в очередной раз обрушившись на ученого. Вниманию читателей было предложено письмо из Уэльса, в котором Чарлза сравнили со старой и глупой обезьяной.

Лондонская "Тайме" писала: "… если допустить, что весьма маловероятно, существование животного мира во всем его разнообразии исключительно благодаря эволюции, то и тогда для доказательства положения о том, что человек есть лишь звено в самоэволюционирующей цепи, потребовалось бы независимое исследование, выдающееся по силе мысли и законченности".

Эта рецензия была опубликована без подписи. Чарлз заметил, что рецензент "не обладает научной подготовкой и вообще похож на пустозвона, напичканного цитатами из области метафизики и классической литературы… хотя, впрочем, я опасаюсь, как бы такие выступления не помешали распространению книги".

Его опасения оказались напрасными. Продажа шла полным ходом. Гукер заметил с удивлением:

– Я слушал, что дамы из высшего света с удовольствием читают вашу книгу, но об этом не говорят вслух, поэтому все заказывают ее втихую. А это, вне всякого сомнения, только поощряет торговлю. За последнюю неделю я был на трех обедах, и каждый раз об эволюции говорили как об общепринятом факте, проблему происхождения человека обсуждали спокойно.

Сэр Чарлз и Мэри Лайель как раз гостили у них в Дауне, когда появилась статья Алфреда Уоллеса. Лайель признал, что он согласен с Уоллесом в том пункте, что человек не мог произойти путем естественного отбора из примитивного организма. Чарлз расстроился, а Эмма зарделась от удовольствия.

– Я так счастлива и признательна вам, – воскликнула она. – Как чудесно, что и вы, и Алфред Уоллес – на моей стороне. И еще Аса Грей в Гарварде. Если три таких авторитета согласны, что человек – совершенно особый вид, то, значит, бог все еще находится среди нас!

Вполне понятно, что Томас Гексли считал "Происхождение человека" просто шедевром.

В апреле Мэррей заказал следующий тираж, и общее количество экземпляров, проданных в течение двух месяцев, подскочило до семи тысяч просто неслыханный успех в деле продажи научной литературы. Таким образом, Есе больше представителей широких читательских кругов знакомились с вопросами естественной истории.

Резкая рецензия появилась в журнале "Куотерли ревью". Она оказалась последним выпадом против "Происхождения человека". Клерикальная пресса, в свое время обрушившаяся на "Происхождение видов", на этот раз использовала "Происхождение человека" – подобно "Спектэйтору" – для того, чтобы сделать из дарвинизма еще одно свидетельство веры в божественное творение. Некоторые естествоиспытатели не согласились с основными положениями теории Дарвина, но большей частью они не выразили этого публично, а высказали свои взгляды лично или в письмах. Так поступил, к примеру, Броди Иннес, живший теперь в Шотландии. Он изложил свои сомнения в дружеском послании. Проповеди против новой книги Дарвина, несомненно, произносились, но они не стали достоянием прессы, как это случилось в прошлом с проповедями против "Происхождения видов".

Все эти годы он опасался повторения бурных обвинений, выливавшихся в публичные скандалы. На этот раз, однако, никто не назвал Чарлза Дарвина "дьяволом во плоти" или "антихристом". Огонь под адским котлом потух.

"Я провел эти дни в состоянии крайней тревоги, – писал он. – Какая напрасная трата энергии и душевного покоя! В конце концов мои ереси получили право на существование. Я сам свидетель этому. Подумать только1 Ведь я не предполагал давать в печать ни строчки. Ну и ну!"

Исполни свой долг

Он выиграл решительное сражение, но война еще продолжалась. Война с противниками или с самим собой. В письмах к друзьям Чарлз по-прежнему называл себя инвалидом, но слово это употреблял как защиту от возможных собраний и официальных встреч, до которых он был неохоч.

Месяц спустя после выхода в свет "Происхождения человека" Сент-Джордж Майварт, известный биолог, опубликовал свое сочинение под названием "Генезис вида", в котором пытался опровергнуть дарвинизм, резко критиковал теорию естественного отбора. Книга быстро разошлась и вызвала бурные споры. Чарлз прочитал ее, сделал на полях пометки, сравнил главы одну за другой с главами своей книги. Майварт не убедил его ни на йоту. И все-таки появление этой книги задело его.

– А желудок не заболел? – спросила Эмма.

– Нет, как ни странно. Вот на душе как-то нехорошо. Я дожил уже до тех лет, когда даже самая злобная критика не отражается на здоровье.

– Слава тебе господи!

Сент-Джордж Майварт писал Чарлзу письма, исполненные самых теплых чувств, и одновременно не переставал нападать на него на страницах прессы: по-видимому, именно он был автором анонимной, полной яда статьи в "Куо-терли ревью", направленной против "Происхождения человека". Этого Дарвин никак не мог понять.

– Прихожу к печальному выводу, – как-то заметил он, – что Майварт, хотя и пытается сохранить личину благородства, на самом деле так закоснел в предрассудках, что не в состоянии рассуждать справедливо.

Чонси Райт, американский натуралист, опубликовал в "Норт-Америкэн ревью" статью, в которой дал такую глубокую и всестороннюю критику взглядов Майварта, что Чарлз обратился к Райту с просьбой опубликовать его статью в виде брошюры. Гексли также бросился защищать друга, да так горячо, что Чарлз должен был успокаивать его.

– Война, мой друг, будет долгая, – сказал он, – мы с вами умрем, а она все будет длиться.

Гексли не утихомирился и написал главу ко второму изданию "Происхождения человека", в которой сравнивал мозг человека с мозгом обезьяны.

Гукер также повел борьбу с противниками Чарлза, особенно с Майвартом и Оуэном. Он, между прочим, сказал:

– У каждого из нас есть хотя бы один человек в мире, которого ненавидишь. Это способствует душевному равновесию, – при этих словах лицо Гукера нахмурилось. – У меня тоже есть такой человек, Эктон Эйртон, новый министр работ в правительстве Гладстона. Этот высокомерный джентльмен занял антинаучную позицию в отношении моего сада в Кью. Он делает все, чтобы я ушел в отставку. Поскольку он мое прямое начальство, я стараюсь сотрудничать с ним, но у него шкура, как у носорога.

И все-таки можно сказать, что для Чарлза семидесятые года были такими же хорошими, как далекие тридцатые, когда он совершил свое плавание на корабле "Бигль", вернулся в Кембридж, где занялся обработкой привезенных коллекций, переехал в Лондон, женился на Эмме и начал писать геологические и естественнонаучные труды. Причин для огорчений почти не осталось. Он был почетным членом научных обществ, академий и университетов многих стран; "Происхождение человека" было издано в США и переведено на многие языки. Изредка случались вспышки раздражения или наступал упадок сил от чрезмерной, изнуряющей работы над микроскопом – Чарлз изучал секрецию плотоядных растений, – но все это быстро проходило. Каждый день, даже если погода была холодная, он совершал прогулку по Песчаной тропе в сопровождении своей любимой собаки.

В июне произошло событие, напомнившее о быстротечности времени. Неделю они гостили в Лондоне у Эразма. Генриетта, которой было уже двадцать восемь лет, познакомилась с неким Ричардом Лнчфилдом, и в августе они поженились. Дарвинам Личфилд понравился. Ему исполнилось тридцать девять лет, он был широк в плечах, а его близорукие глаза придавали ему отрешенное выражение. Ричард окончил Тринити-колледж Кембриджского университета, стал адвокатом, основал Рабочий колледж, преподавал в нем и был его казначеем. Когда церемония бракосочетания закончилась, Чарлз сказал:

– Только что на наших глазах начался новый цикл. Наши птенцы начинают вылетать из гнезда, напутствуемые молитвой священника.

– Дай-то бог, – ответила Эмма. – Нам с тобой перевалило уже на седьмой десяток, пора внуков нянчить.

Чарлз дал дочери только один совет:

– Душа у твоей матери, – сказал он, – из чистого золота. Будь, как она.

Лицо у Эммы было совсем без морщин, только под глазами лежали тени. В каштановых волосах пробивалась седина, она по-прежнему носила их на прямой пробор, опуская на уши наподобие крыла. Отправляясь в гости, она надевала нарядный капор с широкими лентами. Эмма родила десятерых детей, у нее было отменное здоровье, и она всегда находила в доме какую-нибудь работу. Эмма гордилась мужем; во многих странах его называли "первым ученым мира"; в этом была и ее заслуга, она ведь нянчила его, как ребенка, больше тридцати лет. И она уже давно примирилась с тем, что они с Чарлзом никогда не будут одинаково относиться ко всевышнему. Однажды Чарлз сказал ей в утешение:

– Я отнюдь не атеист. Я не отрицаю существование бога. Скорее всего я агностик; просто я не знаю точно.

Дети были их радостью. Ни в одном не было червоточины. Уильям большую часть времени посвящал сбору пожертвований на медицинскую и другую помощь неимущим, поскольку Саутгемптон по обнищанию населения занимал второе место после Бристоля. Они часто навещали Уильяма. Генриетта с Ричардом поселились в Лондоне, но часто наезжали в Даун-Хаус. Они помогали Чарлзу редактировать его труды; у Ричарда был острый глаз на повторы. Вычитывали гранки вновь публикуемых работ, которые нескончаемым потоком шли от Джона Мэррея, таким образом, Чарлз мог не отрываться от своей работы – он изучал под микроскопом росянку и ее органы пищеварения.

Джордж, второй сын, решил было стать юристом, но потом вернулся в Тринити-колледж, опять занялся математикой и начал преподавать. Теперь его увлекла астрономия, он мечтал стать полным профессором. Чарлз одобрил выбранный им путь.

– Мои знакомые юристы говорили мне, – сказал он сыну, – что закон вещь прекрасная, если ты готов питаться в завтрак, обед и ужин опилками без масла.

Ленард успешно работал в Королевском военном училище в Вулвиче, Френсис проходил практику в лондонской больнице св. Георга, Горас учился в Тринити.

В доме родителей осталась только Элизабет, радуя их сердца добротой и приветливым нравом.

Джордж и Френсис на каникулы поехали в Соединенные Штаты.

– По возвращении подробно опишите мне американцев, – напутствовал их Чарлз.

– Едем с нами, отец, сам все увидишь.

– Я Стикс-то даже не знаю, как переплыву, – содрогнулся Чарлз.

Как-то Дарвины вместе с Горасом приехали погостить к приятелю и в первый раз увидели пристроенную к дому веранду. На веранде собиралась вся семья; гости пили чай, читали газеты, просматривали новые книги. Было уютно, прохладно, легко дышалось, царил какой-то особый дух товарищества и все-таки крыша над головой. Перед отъ-. ездом Эмма сказала:

– А у нас нельзя сделать такую веранду? Пристроить со стороны гостиной?

Дома Чарлз позвал двух плотников из деревни и начертил план веранды длина, как у гостиной, ширина двенадцать футов. Постройка самая простая бетонный фундамент, покатая стеклянная крыша, начинающаяся между первым и вторым этажами. Фасад совсем открытый, боковые стены в три фута высотой; рамы с частым переплетом и встроенные скамейки. Обставили веранду недорогой плетеной мебелью с красными подушками.

Веранда изменила обычное течение жизни в Даун-Хаусе, распорядок дня стал менее строгим. В хорошую погоду грелись в лучах солнца, падающих сквозь стеклянную крышу; особенно любила веранду молодежь; дети и их гости часами разговаривали на веранде, читали, играли в карты или шашки. От горячих лучей полуденного солнца с запада веранду защищали высокие липы, в июне наполняющие воздух медовым ароматом; из окон открывался вид на цветущие клумбы и солнечные часы. Чарлз с Эммой любили смотреть, как молодежь играет на лужайке в крокет.

– Ну не странно ли, – говорила Эмма, – что простое маленькое крыльцо может так сплотить семью?

– Я должен был построить такую веранду много лет назад, – сокрушался Чарлз, – так мы больше проводим времени под открытым небом, ближе к природе,

А когда он смог выменять кусок Песчаной тропы, принадлежащий Леббокам, на равноценный кусок своей земли, он почувствовал, что наконец-то все в его мире встало на свои места.

Чарлз вынашивал планы нескольких книг, которые должны были завершить его труд "Происхождение видов". Это были по большей части работы в области ботаники: "Насекомоядные растения", "Различные формы цветов у растений одного и того же вида", "Действие самоопыления и перекрестного опыления в растительном царстве", "Способность к движению у растений". Теперь в его распоряжении было достаточно материала, чтобы написать строго научное сочинение на основе монографии "О движении и повадках лазящих растений".

Джону Мэррею постоянно требовались все новые издания его книг, а Чарлз не мог просто перепечатывать старые. Всегда появлялись какие-то новые открытия, которые нельзя было обойти молчанием; многие из них выросли на почве, подготовленной его собственными трудами; они способствовали более глубокому и строгому пониманию естественной истории. Его картотека десятки узких ящичков с наклейками, сколоченных в 1842 году, в год переезда в Даун-Хаус, – была битком набита результатами ежедневных наблюдений над живыми организмами, рассеянными по всему лику земли. Чарлз работал больше двух месяцев над шестым изданием "Происхождения видов", расширив его, исправив ошибки, встречавшиеся в предыдущих изданиях, а в январе 1872 года закончил работу над гранками дешевого издания этого сочинения. Оно было набрано на бумаге низкого качества, мелким шрифтом, но зато число ее читателей значительно возросло. Он также доставил себе удовольствие дать в новом издании хорошо аргументированный, написанный в сильных выражениях ответ Сент-Джорджу Майварту.

Его идеям не были страшны далекие расстояния ни на земле, ни в сознании человека. Но идея пангенезиса, универсальной структуры клетки, не находила отклика у коллег-натуралистов, если не считать узкого круга друзей – Лайеля, Гукера, Уоллеса, доктора Холланда. После выхода в свет очередной книги, критикующей его теорию, Чарлз писал Уоллесу: "… я еще не опустил знамен пангенезиса…"

Опубликовав "Происхождение человека", Чарлз почувствовал, что здоровье его опять пошатнулось, и он мог теперь работать всего полдня. Но поездка на несколько дней в Лондон восстановила его силы. За весь 1872 год он написал всего одну печальную строчку: "… я старею, теряю силы; ни один человек на свете не может сказать, когда его интеллект начнет сдавать по-настоящему…"

Его интеллект, по-видимому, еще и не начинал сдавать. Он очень много работал и писал научные статьи для журналов "Природа" и "Дневник садовода". В Даун-Хаус приезжали и оставались пожить гости из Германии, России, Голландии и Соединенных Штатов. Прежде, побыв с гостем минут десять, в крайнем случае полчаса, Дарвин спешил вернуться к своему уединению; теперь же он с большим удовольствием долго оставался в обществе друзей и единомышленников.

К сожалению, многие его друзья переживали в это время тяжелые дни. Джозефу Гукеру по-прежнему мешал министр работ; он урезал бюджет для лаборатории, музея и библиотеки в Кью; уволил нескольких главных его помощников; распространил слух, что и Гукеру скоро придется уйти. Гукер обратился к премьер-министру Глад-стону с просьбой вмешаться. Гладстон ничего не ответил. Министр работ Эйртон поручил Ричарду Оуэну, давнему противнику Гукера, приготовить анонимный доклад для прочтения в палате общин, который был опубликован как официальный отчет о состоянии Ботанического сада в Кью. Оуэн бросил тень на доброе имя сэра Уильяма Гукера и его сына Джозефа; он с издевкой писал о его гербарии, перечислил погибшие деревья, объясняя потери плохим руководством и небрежением.

– Я всегда стыдился своей ненависти к Оуэну, – сказал друзьям Чарлз. Теперь я буду лелеять свою ненависть и презрение к нему до последних дней моей жизни.

Группа натуралистов, куда вошли Лайель, Гексли, Бентам и Дарвин, написала письмо о Кью и о заслугах перед наукой отца и сына Гукеров, вручив его премьер-министру. В то же самое время Джозеф Гукер был избран президентом Королевского общества – высший пост ученого в Англии.

От переутомления заболел Томас Гексли, он не мог ни работать, ни отдыхать. Его доктор, Эндрю Кларк, посоветовал Гексли отправиться путешествовать, но у того не было ни единого свободного фунта стерлингов. Чарлз с Гукером обратились к друзьям и коллегам за помощью и набрали приличную сумму в две тысячи сто фунтов.

– Теперь осталось самое трудное, – сказал Гукер. – Он ведь откажется от денег. Скажет, что это благотворительность.

– Я напишу ему такое письмо, – пообещал Чарлз, – что он примет деньги, и гордостьего не пострадает,

Гексли согласился. Ехать он решил во Францию и Германию. Гукер предложил сопровождать его. Перед отъездом Гукер сказал друзьям:

– Я везу с собой огромный список советов доктора: что Гексли должен есть и пить и от чего воздерживаться. Сколько должен спать и сколько отдыхать, сколько разговаривать и сколько ходить. Одним словом, я буду сразу и сиделкой и лекарем.

Гексли вернулся здоровым и полным новых замыслов: какие он напишет книги, статьи, какие прочитает лекции, что сделает для перестройки всего народного образования в Англии.

В ноябре 1872 года вышла книга Дарвина "Выражение эмоций у человека и животных"; книгу читали с таким захватывающим интересом все слои общества, спрос на нее был так велик, что очень скоро она стала самым популярным из всех его сочинений. К концу года в типографии печаталось девять тысяч экземпляров, что на тысячу превосходило тираж "Происхождения человека". В книге были помещены иллюстрации: кошка, скалящая зубы на своего извечного врага – собаку; лебедь, отгоняющий чужака; плачущие и недовольные дети. Книгу читали в каждом доме от мала до велика. Это была совершенно новая область исследований и наблюдений; она имела такой успех, что Чарлзу пришлось заплатить в министерство финансов пятьдесят два фунта стерлингов подоходного налога.

– В этом году мы им заплатили больше, чем всегда, – жаловался он Эмме. – Тебе не кажется, что налоги с каждым годом растут?

– У всего на свете есть обратная сторона. Чем больше книг ты пишешь, тем больше денег за них получаешь, тем выше становится налог. Адмирал Саливен сказал, что королевский флот завоюет весь мир. А каждый корабль стоит довольно-таки дорого. Не знаешь, сколько стоил "Бигль"?

Чарлз ничего не ответил, и разговор сам собой прекратился.

Когда в "Атенее" появилась благоприятная критическая статья, Чарлз заметил Френсису, который неделю работал в кабинете отца:

– По-видимому, одним противником стало меньше. Журнал "Эдинбург ревью", тоже старый, закоренелый противник Чарлза, писал: "Господин Дарвин присовокупил еще один том забавных историй и гротескных рисунков к ряду своих удивительных сочинений, в которых излагаются и защищаются эволюционные теории".

– Я смеялся до колик, – комментировал Чарлз, не отрываясь от микроскопа. – Оказывается, я еще и писатель-юморист! После Адама Седжвика, который сказал, что, читая "Происхождение", он не мог удержаться от смеха, это первый раз, когда мои сочинения находят забавными.

Френсис оторвался от листка, который внимательно разглядывал.

– Будь добрым христианином, отец, – сказал он. – Ненависть – плохое чувство. Поди лучше сюда и посмотри, что делается с сырым мясом, которым ты накормил насекомоядные растения.

Растения поглощали сырое мясо точно так же, как ассимилировали месиво из гороха и капустных листьев, которым угощали их раньше. Не отрывая глаза от объектива микроскопа, Чарлз сказал:

– Вот, оказывается, как дросера переваривает пищу. Клянусь всем святым, ни одно открытие не доставляло мне большего удовольствия, чем это.

Не меньшую радость ему доставляла и индейская тре-фоль, чьи крошечные листики двигались прерывистыми толчками. Как-то вечером, уже собравшись идти спать, Чарлз предложил Эмме:

– Давай посмотрим, что делает трефоль.

Они вошли в кабинет и увидели, что растеньице спит – все, кроме крошечных ушек, которые, по словам Чарлза, "играли в превеселую игру".

– Днем я ни разу этого не видел, – заметил он.

Чарлз закончил черновой вариант "Насекомоядных растений" в январе 1873 года и поехал на неделю в Лондон немного развлечься. В начале февраля он начал работать над задуманной книгой "Действие самоопыления и перекрестного опыления в растительном царстве". Он уже поставил множество опытов по перекрестному опылению; но самоопыление редко удавалось подглядеть не только ему, но и другим ботаникам. Чарлз часами наблюдал орхидеи и в теплице и у себя в кабинете, где цветы стояли на каминной полке и на столе, пока наконец не понял, что все орхидеи обоеполые растения, мужские и женские одновременно. Когда насекомые опыляют два цветка орхидеи А и Б, расположенных на одном цветке, у того и другого цветка все готово, чтобы цветок А оплодотворил цветок Б и Б оплодотворил А. У цветов на пестике есть рыльце, над ним сейчас же пыльник. Когда идет дождь, вода наполняет чашечку цветка, пыльца плавает на ее поверхности, потом оседает вниз и оплодотворяет тот же самый цветок, на котором она зародилась! Кроме орхидей к самоопылению довольно часто прибегают и лютики.

Первый раз они поехали погостить к Фаррерам, жившим в Суррее, в поместье Абинджер-Холл; хозяин дома был женат на одной из дочерей Генслея Веджвуда. И все-таки Чарлз не мог пересилить себя и через неделю засобирался домой.

– Но мы обещали погостить две недели, – пыталась протестовать Эмма.

– Можно ведь опять вернуться. У меня накопилось множество заметок о самоопылении. Я не могу дольше бездельничать. Работа – это жизнь.

Авторы многих писем из все растущего потока корреспонденции хотели бы обсудить религиозные вопросы. Чарлз отвечал на все письма, кроме непристойных. Журналы и газеты без конца просили статьи о его религиозных взглядах. На все подобные просьбы он вежливо отвечал: "Я бы не хотел выступать публично на религиозные темы".

Тем не менее он публично одобрил отмену всех теологических экзаменов в Кембридже и Оксфорде; теперь эти экзамены сдавали только студенты, изучающие теологию.

Даун-Хаус навестил некий доктор Конвей из Американской теологической школы при Гарвардском университете. Фэнни и Генслей Веджвуды приехали с ним познакомиться. Доктор Конвей был автором волнующей проповеди о дарвинизме, которую он читал прихожанам и даже опубликовал. Веджвуды прочитали эту проповедь перед заморским гостем, что тому явно очень понравилось. Когда все уехали, Эмма сидела какое-то время задумавшись, а потом сказала себе:

– Иногда просто не верится, что принадлежащий мне человек может наделать столько шуму во всем мире.

Волна смертей глубоко огорчила его. В Кембридже в возрасте восьмидесяти семи лет скончался Адам Седжвик.

Чарлзу вспомнилась их давняя поездка в Северный Уэльс, теплая встреча в гостинице "Бул" три года назад. И совсем изгладилась из памяти его убийственная критика "Происхождения видов".

Вслед за Седжвиком ушла после недолгой болезни Мэри Лайель. Лайелю было уже семьдесят пять лет; его больше изумила, чем опечалила смерть Мэри.

– Я представить себе не мог, – сказал он друзьям, – что Мэри уйдет раньше. Она была гораздо моложе меня, на двенадцать лет! Я всегда думал, что умру первым.

В день своего восьмидесятипятилетия умер Генри Хол-ланд, много лет исполнявший должность придворного лейб-медика ее величества королевы Виктории; в похоронной процессии принимали участие члены королевской семьи.

– Он был не очень тактичен, но добр и много лет лечил нас, – горевал Чарлз.

А Элизабет с торжеством прибавила:

– Он тогда согласился со мной, что у Генриетты просто была ипохондрия. С тех пор как она вышла замуж, все ее хвори как рукой сняло.

Подождав, пока отец выйдет из комнаты, Эмма прошептала:

– Есть старая пословица, Бесси: "В доме повешенного не говорят о веревке".

В августе у Чарлза обнаружился новый недуг. Он так описал его симптомы Эмме – потеря памяти и постоянное ощущение сильнейшего удара в голове. Встревоженная Эмма настояла на поездке в Лондон для консультации с доктором Эндрю Кларком, который так лвмог Томасу Гекели. Доктор Кларк оказался очень приятным человеком с двб-рыми, сострадательными глазами. Лицо у него было белое, довольно красивое, с тонким гарбааым носом, обрамленное черной с проседью бородой. В нем не чувствовалось никакого снобизма, хотя он был в числе самых знаменитых лондонских медиков. Он очень внимательно выслушал Чарлза, доскональнейшим образом осмотрел его. Окончив осмотр, сказал вселяющим надежду тоном:

– Я смогу помочь вам, господин Дарвин. Но придется приложить усилия. Теперь в голосе его зазвучали властные нотки. – Во-первых, диета. Ее вы будете соблюдать очень строго.

Чарлз стал питаться только тем, что ему предписал доктор. Через неделю он пожаловался:

– Диета отвратительна.

– Но вам стало гораздо лучше.

– Да, стало. Буду и дальше насиловать желудок, чтобы ублажать голову, которая должна быть ясной.

После месяцев воздержания Чарлз старался изо всех сил нагнать упущенное. На завтрак – черный хлеб с маслом, яичница, жареная рыба или крылышко холодного цыпленка и вдобавок чашка какао, выпиваемая со вкусом, неторопливо. На обед нежный, хорошо прожаренный кусок мяса, хлеб, картофельное пюре, рисовый пудинг или тушеные зеленые овощи. Все это запивалось стаканом воды с тридцатью граммами коньяку. Иногда перед сном Чарлз выпивал стакан воды с пятнадцатью граммами коньяку.

Болезнь больше не возвращалась к нему, хотя он и писал кузену Фоксу спустя несколько месяцев (кузен Фокс был жилеткой, в которую Чарлз долгие годы плакал): "Я забываю свои недуги, только когда работаю".

Кузен Френсис Голтон готовил к изданию книгу "Ученые Англии". Чарлз, заполняя анкету, вернул себе потерянные на корабле "Бигль" полдюйма и написал, что рост его равен шести футам.

Его так увлекли изучаемые с помощью микроскопа результаты скрещивания растений, что он обратился к доктору Кларку лишь через четыре года, да и то только по поводу приступов головокружения.

Давно забыты расстройства желудка, дурнота, сердцебиение. Эмма настаивала на частом отдыхе. Ездили гостить в Абинджер-Холл, к кузену и другу Томасу Фарреру, однажды гостили целый месяц. Чарлз любил бродить по древнеримским развалинам, находившимся неподалеку, здесь он нашел виноградный куст с рассеченными листьями, от которого взял веточки для прививки на своих кустах.

Ездили в Саутгемптон к Уильяму. Вернувшись домой после первой поездки, Чарлз сказал:

– Я последний раз чувствовал себя таким же бодрым, отдохнувшим, получившим такой же заряд энергии, как в те далекие дни, когда мы ездили в Мэр.

В Лондоне они гостили у Эразма или Генриетты. Ричард Личфилд попросил позволения привезти в Даун-Хаус попить чай на лужайке шестьдесят учеников класса пения из Рабочего колледжа. Чарлз и Эмма радушно приняли гостей, поили их чаем с печеньем и гренками с огурцами, помогая ухаживать за гостями стареющему Парсло и двум горничным.

Не проходило и дня, чтобы кто-нибудь из детей Дарвина не гостил в Лондоне у дяди Эразма. Еще одной семейной радостью была любовь дяди Эразма ко всем племянникам и племянницам – и детям Генслея и Фэнни Веджвуд и детям Дарвинов. Он буквально усыновил и удочерил их всех. Его дом на улице Королевы Анны стал для них вторым отчим домом. Дядюшка Рас, как они называли его, говорил им, что они могут приезжать к нему, когда хотят, жить у него, сколько хотят, располагать его домом, каретой и всем его имуществом, как своими собственными.

– Вы даже представить себе не можете, как это замечательно иметь двенадцать детей, не будучи никогда женатым! – восклицал он,

Эмма наслаждалась свободой. Ее увлекла мысль открыть в деревне библиотеку. Чарлз Муди, лондонский книготорговец, основавший библиотеки во многих городах вокруг Лондона, посчитал Даун слишком маленькой деревушкой и не включил ее в свою просветительную сеть. Жители Дауна, чтобы взять из библиотеки книгу, должны были ехать в Лондон или Бромли или ждать, когда к ним наведается книгоноша, появлявшийся раз в месяц. Кроме того, Муди сам отбирал книги для своих библиотек. Церковь в Дауне имела свою крохотную библиотечку, состоявшую из нескольких устаревших религиозного содержания томиков. Эмма устроила читальный зал, выбрала несколько книг из церковной библиотечки, другие купила и собрала у знакомых. Семьи, живущие по соседству, могли брать в библиотеке книги, уплатив тридцать шиллингов в год.

Третий сын, Френсис, прошел медицинский курс в больнице св. Георга. Но практикующим врачом он так никогда и не стал, Когда ему было двадцать пять лет, он влюбился в Эми Рук, девушку родом из Северного Уэльса; она прислала в подарок Чарлзу пакет с листьями от растений Северного Уэльса, в котором оказалось несколько случайно попавших туда насекомых, чем сразу же покорила его. Френсис вошел в кабинет к отцу, закрыл за собой дверь и сел на зеленый пуф,

– Отец, ты ведь знаешь, что я не хочу быть врачом, – сказал он.

– Я тоже этого не хотел, А что же ты собираешься делать?

Френсис придвинул пуф поближе к отцу.

– Я много думал об этом. И я знаю, что мне больше всего по душе. Тебе нужен секретарь, который помогал бы тебе справляться с твоей огромной работой. Мои занятия медициной довольно хорошо познакомили меня с естественными науками. У меня есть диплом.

Чарлзу не надо было долго обдумывать предложение сына.

– Моя жизнь стала бы гораздо легче. А как ты думаешь это организовать?

– Я сегодня же включусь в работу. Когда мы с Эми поженимся, мне хотелось бы переехать в Даун-Хаус и жить с вами одной семьей.

– Ты советовался с Эми?

– Да, она тоже мечтает об этом.

– Ас матерью ты говорил?

– Нет еще. Я сначала хотел узнать, нужна ли тебе моя помощь.

– Тогда пойди поищи ее. Она опять что-нибудь приводит в порядок.

Эмма пришла в восторг от этой идеи, потому что из всех детей ее под родительским кровом осталась одна Элизабет. Уильям жил в Саутгемптоне, Генриетта в Лондоне, Ленард год назад вторым окончил Королевский военно-инженерный колледж; его преподаватели были такого высокого о нем мнения, что он был послан с группой ученых в Новую Зеландию наблюдать прохождение Венеры по диску Солнца; результаты этого наблюдения должны были помочь рассчитать расстояние между Землей и Солнцем. Горас, самый младший сын, сдал первый экзамен на степень бакалавра в Кембриджском университете. Он собирался стать инженером-механиком, о чем всегда мечтал; и он, конечно, поедет туда, где потребуются его знания и умение.

Иногда пустота Даун-Хауса оглушала Эмму. Познакомившись с Эми Рук, она сразу полюбила тоненькую, изящную девушку, милую, спокойную, хорошо воспитанную. Услыхав предложение сына, она поцеловала его, поднявшись на цыпочки.

– Как будет хорошо! Опять сын дома и еще одна дочка, Скажи Эми, что мы ее очень, очень ждем.

– Надо будет заново покрасить одну из больших комнат с тремя окнами-фонарями, которые выходят в сад.

Френсис и Эми поженились. Отношения у Эми с Эммой и Элизабет сложились прекрасные. Она была очень милая, хрупкая молодая женщина с блестящими черными волосами, скрученными на затылке в узел. Лицо у нее было тонкое, продолговатое, темные глаза широко расставлены, взгляд спокойный. Они с Френсисом очень любили друг друга. По настоянию Эми Эмма часть домашних дел передала ей. Элизабет не возражала, она терпеть не могла заниматься домашним хозяйством. Дневные трапезы в столовой Даун-Хауса стали оживленнее, веселее, как и вечерний чай на веранде.

Френсис очень скоро проявил себя не только превосходным секретарем, но и знающим ассистентом, таким, какие помогают в исследованиях университетским ученым. Он помог Чарлзу составить из отдельных кусков рукопись о насекомоядных растениях. С одобрения Чарлза и при его помощи Френсис разработал несколько собственных программ для изучения его коллекций и их описания.

Однажды Чарлз, оторвавшись от микроскопа – он только что обнаружил новую подробность на обратной клейкой стороне листка, – сказал сыну:

– Работа – моя единственная радость в жизни!

– Смотри, чтобы мать не услышала этих твоих слов!

В начале сентября пришло письмо от Лайеля из Белфаста, где проходила конференция Британской ассоциации. С приветственным обращением к конференции выступил президент ассоциации физик Джон Тиндал. Лайель писал: "Я каждый день собираюсь поздравить Вас; здесь, на конференции в Белфасте, Ваше имя и Ваша теория встречены – без преувеличения – овацией. Что бы ни говорили о Тин-дале, надо отдать ему должное – его речь была мужественным и бесстрашным выражением своего мнения…"

Речь Тиндала вызвала бурные отклики по всей Ирландии; в этой стране отношение к Дарвину было резко отрицательное; статья была опубликована и в английских газетах.

В 1874 году выступления английских натуралистов в защиту Джозефа Гукера и его работы в Ботаническом саду в Кью наконец дали результат. Премьер-министр Глад-стон не мог дольше отмахиваться от протестов Британской ассоциации; не мог он и не обратить внимания на статьи в газетах "Тайме", "Дейли ньюс" и "Пэлл-Мэлл", с похвалой отзывающихся о деятельности Гукера. Гладстон переместил министра общественных работ в Управление Верховного суда. Гукеру было позволено пригласить себе на должность помощника директора Тизелтона-Дайера, превосходного ботаника, помогавшего Дарвину исследовать насекомоядные растения.

В начале февраля 1875 года в Даун-Хаус приехал Джозеф Гукер. Три месяца назад скоропостижно скончалась его жена Френсис, оставив на руках отца шестерых детей. Гукер был убит Горем.

– Почему? Почему Френсис? Она прекрасно себя чувствовала. Она была счастлива. Обожала детей…

– Такова воля бога, – мягко утешала его Эмма. – В вашем сердце должна быть вера.

Чарлз мог только положить руку на плечо своего друга. Эмма с беспокойством спросила, как Гукер управляется с семьей, на что Гукер ответил подавленно:

– Только тот, кто сам пережил подобное, может понять, что такое дом без матери, в котором шестеро детей.

– Пройдет какое-то время, и вам, наверное, надо будет жениться второй раз.

Гукер покачал головой.

– Никогда, – почти не разжимая губ, проговорил он. В кабинете Чарлза он спросил, как продвигается книга о насекомоядных растениях.

– Мне казалось, что она написана очень прилично, но теперь я нашел в ней столько мест, которые нужно переделать, что, думаю, раньше чем через два месяца она к издателю не попадет.

– Знаете, что такое два месяца в вашей творческой жизни? – заметил Гукер. – За эти два месяца у вас в голове созреет замысел еще одной книги.

– Я вчера читал, что в Америке один человек по имени Ремингтон делает аппараты, которые он называет пишущими машинками. Оказывается, можно писать без помощи ручек и чернил: просто ударяешь по клавишам с буквами, и все. Я-то сам никогда не научусь новому способу письма, а вот, пожалуй, Френсис научится. Он молод и может решиться на любой опасный эксперимент.

У сэра Чарлза Лайеля не было впереди и двух месяцев творческой жизни. Он умер 22 февраля 1875 года, спустя почти два года после смерти своей жены, умер, скорее всего, от старости. Его близкие и друзья видели, что конец близок. Гукер стал хлопотать, чтобы Лайеля похоронили в Вестминстерском аббатстве, где покоились многие великие люди Англии. Разрешение было дано. Крупнейший английский геолог, пионер в своей области, по книгам которого постигали науку все ученые Англии, был погребен с самыми высокими почестями. Чарлз и Джозеф Гукер написали эпитафию для надгробного камня, под которым покоился Лайель.

Чарлз был безутешен. Он очень горевал об утрате старейшего друга.

Три месяца Чарлз был с головой погружен в работу, "трудился как черт", по его словам, подготавливая второе издание "Происхождения человека". Из Кембриджа помочь отцу приехал Джордж, и все-таки работа над книгой затянулась до конца года.

"Насекомоядные растения" были изданы Мэрреем в июле: две тысячи семьсот экземпляров из первого тиража разошлись мгновенно. В который уже раз английская публика с захватывающим интересом читала о фантастических, невероятных открытиях этого странного гения – Чарлза Дарвина. Он не стал тратить время на то, чтобы отпраздновать успех новой книги, и немедленно сел за переработку "Лазящих растений", увеличив объем книги на девяносто страниц, в которых описывались последние открытия в этой области.

– Ваша прелестная книжица о лазящих растениях, – сказал ему Алфред Уоллес, – представляет собой очень интересное дополнение к вашим "Орхидеям" и "Насекомоядным растениям". Они составили ботанический триптих.

Вскоре Чарлз начал работать над отчетом о десятилетних опытах, исследующих рост и размножение растений, выросших от перекрестного опыления и самоопыления. В письме к Эрнсту Геккелю он писал: "Поистине удивительно, какое действие на потомство оказывает пыльца, взятая с растения, выросшего из саженца, который на протяжении его жизни помещали в самые разные условия".

В семье не было никаких разногласий с 1865 года, когда Уильям выступил с защитой английского губернатора Эйра, подавившего восстание на Ямайке. И вот теперь Генриетта приехала из Лондона и привезла с собой петицию, составленную некой мисс Коб, в которой требовалось запретить вивисекцию в Англии.

– Мисс Коб, – сказала Генриетта, – убедила многих важных лиц подписать эту петицию. В Лондоне петиция наделала большой шум.

– Я знаю, – сухо ответил Чарлз. – Прочитал об этом в газетах.

– Прошу тебя, отец, подпиши и ты.

– Нет, дорогая дочь, никогда не подпишу.

– Почему?

– Потому что я давно считаю физиологию одной из величайших наук. Рано или поздно она принесет человечеству огромную пользу, а развиваться эта наука может только с помощью опытов на животных, – Чарлз похлопал рукой по петиции и продолжал: – Предложение ограничить исследования только тем, что имеет непосредственное отношение к здоровью по нашим сегодняшним понятиям, представляется мне глупым ребячеством. В глазах у Генриетты заблестели слезы.

– Отец, ты только подумай о тех страданиях, которые люди причиняют беззащитным животным!

– Животных всегда сначала анестезируют. Наша задача – как можно меньше мучить животных и в то же время не мешать физиологам в их работе.

Спор о вивисекции разгорелся вовсю и продолжался довольно долго. Муж Генриетты привез Чарлзу черновик законопроекта о вивисекции, который предстояло направить затем в парламент; была создана специальная Королевская комиссия для изучения этого вопроса. Чарлз давал показания в комиссии, председателем которой был Томас Гексли. Было внесено столько поправок, что окончательный вариант законопроекта не мог устроить ни ту, ни другую сторону.

– Закон, который позволяет мальчишкам ловить на удочку щук и насаживать на крючок живых лягушек, – сказал Гексли, – а учителям этих мальчишек под страхом штрафа и тюремного заключения запрещает использовать эту самую лягушку, чтобы продемонстрировать одно из самых прекрасных и поучительных зрелищ – циркуляцию крови в лапке лягушки, – такой закон просто не имеет смысла!

Когда бесценный Парсло, который был тридцать шесть лет членом семьи, ушел на покой, поселившись со своей женой и детьми в домике по соседству, Эмма стала давать ему ту или иную работу в усадьбе и платила столько, чтобы общий заработок у него получался приличным. Скоро она нашла нового дворецкого по имени Джексон. Это был маленький человечек с румяными щеками и длинными вьющимися бакенбардами. По внешнему виду он больше походил на клоуна, чем на дворецкого. Недостаток ума в нем компенсировался веселым нравом. Прислуживая за столом, даже в присутствии гостей, он старался не пропустить ни одного слова, а услыхав что-нибудь смешное, разражался гомерическим хохотом, чем бы в это время ни был занят – собирал ли со стола тарелки или передавал блюла с едой.

– Как ты думаешь, – спросила Эмма Чарлза, – не поговорить ли мне с ним, чтобы он вел себя более сдержанно?

– Да нет, не надо, – ответил Чарлз, – гостей развлекает его смех. Кто-то в прошлый раз назвал его "исцелителем".

В 1875 году Англия купила половину всего пая у владельцев Суэцкого канала за четыре миллиона фунтов стерлингов.

– Вот куда идут деньги налогоплательщика, – сетовал Чарлз. – И ведь только подумать, я даже не знаю, какую половину мы купили.

Джексон подумал, что это шутка, громко захохотал и даже чуть не начал аплодировать.

– Я бы назвал его скорее шутом, чем исцелителем, – заметил Френсис.

Смит Элдер, один из первых его издателей, попросил Чарлза приготовить к переизданию его старые книги "Строение и распределение коралловых рифов", "Геологические наблюдения над вулканическими островами" и "Геологические наблюдения над Южной Америкой", опубликованные тридцать лет назад. Студенты и геологи все еще нуждались в этих книгах. Как всегда, Чарлзу очень не хотелось отрываться от своей настоящей работы.

Но чувства юмора он не потерял. Вот что он писал Асе Грею в Америку: "Передайте миссис Грей наш самый сердечный привет. Я помню, что ей очень нравилось, когда мужчины хвалятся; это их так вдохновляет. Так вот, скажите ей: наша с женой турнирная таблица – мы продолжаем состязаться в трик-трак – выглядит следующим образом: у нее 2490 побед, а у меня – ура! ура! 2795!"

Он съездил в Лондон специально для того, чтобы посмотреть, как Гукер председательствует в Королевском обществе. Вернувшись домой, он сказал Эмме:

– Моя поездка доставила мне большое удовольствие. Я видел много людей, и это не причинило мне никакого вреда.

В начале нового года Эми порадовала их новостью – она ждала ребенка. Эмма и Чарлз рассчитали, что они станут бабушкой и дедушкой в середине сентября.

– Наконец-то у нас будет внук или внучка, – с восторгом повторяла Эмма. – Я так давно об этом мечтала.

– Подожди, их будет очень много, – отвечал ей Чарлз. – У тебя ведь еще четыре неженатых сына и одна незамужняя дочь.

Иногда ему казалось, что он занимается перекрестным опылением своих собственных книг. В мае он начал вносить поправки во второе издание своей книги об орхидеях. В июне занялся пересмотром (уже во второй раз) сочинения о самоопылении.

В июле один немецкий издатель попросил Дарвина "написать историю развития его ума и характера и рассказать немного о своей жизни". Это было интересное предложение; до сих пор еще никто никогда не просил его написать автобиографию.

– Эту рукопись ты оставишь своим внукам, – предложила Эмма.

– Да, прекрасная мысль. Особенно потому, что ее исполнение оторвет меня – пусть ненадолго – от микроскопа. Я едва жив.

– Почему бы нам не поехать в Суррей? Генслей и Фэнни несколько раз предлагали нам пожить в их летнем домике.

– Прекрасно. Я буду там писать и надуваться от гордости, как голубь-дутыш.

В Суррее ему работалось легко, без натуги; писал он по утрам, после обеда отправлялся на прогулку. Он рассказал о своем детстве в Маунте, об отце, докторе Роберте Дарвине, о семи годах в Шрусберской школе, о трех с половиной годах в колледже Христа, о пятилетнем плавании на корабле "Бигль"…

"У меня привычки педанта, – писал он, – и это очень помогает в работе… Поскольку мне не надо было зарабатывать на хлеб насущный, у меня всегда был досуг, свободное время. Даже мое слабое здоровье, хотя оно и похитило несколько лет жизни, ограждало меня от светских развлечений и забав…

… Мои успехи в науке, каковыми бы их ни считать, объясняются, насколько я могу судить, сложными и разнообразными свойствами моего ума и определенными условиями. Самые важные мои свойства – любовь к науке, безграничное терпение, благодаря которому я мог долго размышлять над одним и тем же предметом, упорство в накапливании и объяснении фактов, изобретательность и здравый смысл. То, что я с моими скромными способностями, по-видимому, оказал существенное влияние на убеждения ученых в некоторых важных областях, поистине для меня удивительно".

В начале августа вернулись домой; и Чарлз уже дома закончил автобиографию. Получилось около ста страниц. Чарлз дал рукопись Эмме. Она читала ее на веранде. Окончив читать, сказала:

– Это интересно. Другим будет еще интереснее. А этот издатель из Германии действительно хочет напечатать ее?

– Мне кажется, не надо ее публиковать. Пусть возьмут отдельные куски. Но в целом это – небольшой рассказ о моей жизни для внуков, как ты и говорила. Дети про меня знают все.

Джозеф Гукер стал ухаживать за Гайесинт Саймондс, дочерью известного геолога, и сделал ей предложение. Она была намного моложе Гукера, среди ученых пользовалась большим уважением. Гайесинт согласилась стать женой Гукера. Дарвины были счастливы за него; он больше не будет одинок, а за детьми теперь будет присматривать заботливый женский глаз!

Когда Эми подошло время рожать, она спросила Френсиса, не может ли она вернуться на время родов к себе домой в Северный Уэльс.

– Я знаю, Френсис, что значит для отца твоя помощь. Оставайся дома, я поеду одна. Я ведь буду там со своими родителями, у нас есть домашний доктор. Будь за меня спокоен.

Френсис не соглашался. Он хотел ехать с ней. Если придется ждать, он может и вернуться домой, убедившись, что оставляет ее в надежных руках. Но Эми уверяла его, что легко перенесет путешествие. И в конце концов Френсис уступил, хотя на сердце у него щемило. Эми поехала одна. Вскоре в Даун-Хаус пришло письмо, которое потрясло всех. Эми умерла при родах, никаких подробностей в письме не было. Младенец же – у Эми родился мальчик – был жив и здоров.

Убитый горем и мучимый угрызениями совести, Френсис немедленно отправился в Уэльс за сыном. Смерть Эми глубоко ранила Эмму; она стала всего бояться, в душе поселилась тревога. Френсис замкнулся в себе. Но мальчик, его назвали Бернард, приносил огромную радость и утешение. Эмма наняла ему кормилицу, взяв на себя все остальные заботы матери. Ей пришлось ограничить круг своей деятельности, но она не жаловалась.

Книга "Действие самоопыления и перекрестного опыления в растительном царстве" увидела свет в декабре. Уильям Тизелтон-Дайер, помощник Гукера в Кью, опубликовал в журнале "Природа" прекрасную статью, посвященную книге Дарвина; статья послужила как бы благословением: до ее появления было продано уже тысяча пятьсот, а после статьи книга пошла нарасхват.

12 декабря Чарлз отпраздновал свое шестидесятивосьмилетие. Его борода стала длинной и совсем белой. Он убедил Эмму не праздновать день рождения. Но почитатели в Германии и Голландии решили по-своему. И Чарлз получил два великолепных альбома, в каждый были вклеены фотографии ученых: в один немецких, в другой – голландских, под каждой фотографией – несколько благодарственных слов и подпись. Чарлз был глубоко тронут; очевидно, альбомы готовились не один месяц. Он ответил ученым двух стран: "… я думаю, что у каждого ученого бывают порой минуты депрессии, когда ему кажется, что жизнь его прожита зря и что его труды не заслуживают затраченных усилий; так вот, всю остальную жизнь, когда мне будет нужна поддержка, я взгляну на фотографии моих выдающихся коллег и вспомню их добрые слова, сказанные в день моего рождения. А когда я умру, эти альбомы перейдут к моим детям как самое дорогое сокровище".

Когда Чарлз получил очередное почетное звание за научные труды, Френсис спросил его:

– Отец, сколько таких званий ты уже получил?

– Не знаю, Френк. Никогда не считал.

– А хочешь, я сосчитаю?

– Если это доставит тебе удовольствие.

Френсис сосчитал, что отец был почетным членом семидесяти пяти зарубежных академий и университетов; пожалуй, больше почестей, чем он, заслужил только сэр Исаак Ньютон, который тоже окончил Кембриджский университет и был там профессором с 1669 по 1701 год.

Через неделю после дня рождения Чарлз получил уведомление из Даунского клуба друзей, в котором он был бессменным казначеем двадцать семь лет, о том, что члены клуба постановили клуб распустить, а находившиеся в казне деньги в сумме тысяча сто пятьдесят фунтов стерлингов разделить между собой. На это были две причины: боязнь, что английское правительство объединит все клубы в один, а значит, объединит и все фонды. И во-вторых, все члены клуба стали уже состоятельными людьми и нужда в таком клубе как будто отпала. Чарлз сурово, по-отечески, отчитал своих собратьев по клубу: "Уверяю вас, что все слухи касательно объединения клубов и создания единого фонда не имеют под собой никакой почвы. Я консультировался со служащим, которому нет никакой корысти обманывать вас; он подсчитал, что можно пустить на дивиденды около тысячи пятисот фунтов стерлингов, а около тысячи фунтов сохранить. Ни один здравомыслящий человек не станет сомневаться, что полученная сумма как раз та, которая может понадобиться для похорон или на лечение. Поэтому я надеюсь, что вы позволите мне самым серьезным образом просить вас не распускать клуб не только ради ваших жен и детей, но и ради вас самих. Я надеюсь, вы понимаете, что я не руководствуюсь неблагородными побуждениями, высказывая вам это свое мнение…"

Члены клуба вняли его совету.

Джозеф Гукер стал сэром Джозефом Гукером. Он чувствовал себя очень неловко оттого, что в рыцарское достоинство возвели не Чарлза, а его, хотя он на восемь лет моложе и, по его мнению, внес в науку и сокровищницу знаний гораздо меньший вклад, чем его друг и учитель.

Ученые коллеги Дарвина были потрясены, возмущены, оскорблены тем, что Чарлза Дарвина обошли. Была организована мощная кампания, требующая восстановления справедливости; участникам кампании не ответили "нет", их просто игнорировали. По-видимому, ни правительство, ни двор не желали связываться с церковниками.

– Меня это нисколько не трогает, – сказал Чарлз своим друзьям, – мои сочинения – вот МОЙ рыцарское достоинство.

И он не кривил душой.

Дочь Гукера Хэрриет вышла замуж за Уильяма Тизел-тона-Дайера, ставшего таким образом членом большой ботанической семьи Гукеров – Генсло. А через пять дней после свадьбы сэр Джозеф уехал в Соединенные Штаты по приглашению профессора Хейдена, главы американского Общества топографических и геологических исследований; ему предстояло принять участие в естественно-геологической экспедиции, участником которой был также Аса Грей; экспедиция должна была пройти по штатам Колорадо, Юта, Невада, Калифорния и закончить работу в Сан-Франциско. В задачу сэра Джозефа входило составить описание флоры, особенно лесов – их характер и размещение. V

– Я почти ему завидую, – сказала Эмма. – Оказывается, что уже все, включая наших мальчишек, побывали в Америке. А мы – нет.

– Если ты найдешь перешеек, соединяющий два континента, я, так и быть, повезу тебя в Америку. А ведь, между прочим, и у нас в Англии есть одно из чудес света. Не съездить ли нам в Стоунхендж?

В Стоунхендж отправились вместе с Джорджем. Джордж, по профессии математик, показал им, что расположение камней, возможно, не случайно, его могли использовать для наблюдения за небесными объектами. "

В разговоре с Горасом Чарлз на один из его вопросов ответил:

– Я часто задумываюсь над тем, что делает человека открывателем неизвестного. Это сложный вопрос. Многие очень умные люди, гораздо умнее открывателей, никогда ничего не могли открыть. Я вижу объяснение в следующем: открывает тот, кто постоянно доискивается до причин или до смысла всего происходящего. Для этого нужно иметь острый глаз наблюдателя и знать по возможности все об исследуемом предмете.

Вернувшись из Америки, Гукер сказал Чарлзу:

– Сотни людей в Америке спрашивали о вас, так что примите через меня привет от американского народа.

Чарлз работал как одержимый.

На очереди была книга о различных формах цветов и растений одного вида. Фактически она уже существовала в отдельных записях, оставалось только собрать их в книгу. Вместе с Френсисом они очень быстро подготовили рукопись и сдали ее в печать 9 июля 1877 года. Чарлз посвятил книгу Асе Грею, который собирал статьи о Чарлзе, помещенные в американских журналах. Джон Мэррей выпустил только тысяча двести пятьдесят экземпляров книги, но их тут же расхватали те, кто любил тщательную и точную методу описаний Чарлза.

– За работой я горю как в огне.

Это означало также, что он и чувствовал себя прекрасно. Энергия била в нем ключом, он даже написал статью о поведении младенцев, используя свои записи об Уильяме; статья вышла в "Майнде" и привлекла внимание публики.

У него появился новый предмет исследования; он говорил, что это, по всей вероятности, его последний научный интерес. Он очень увлекся им, отчасти потому, что у других этот предмет вызывал отвращение. На этот раз Чарлз занялся червями!

Вернувшись из плавания на корабле "Бигль", он не раз задумывался над жизнью этих пресмыкающихся. Как-то он гостил в Мэр-Холле у дяди Джоза, и дядя Джоз показал ему, сколько земли нанесли на его газоны черви. Спустя год Чарлз написал и прочитал в Геологическом обществе доклад, в котором утверждал, что дай земляным червям время, и они похоронят под слоем почвы все, что находится на поверхности земли. Двадцать лет никто не вспоминал об этом сообщении, только однажды в "Гарденерс кроникл" появилась статья, опровергающая точку зрения Чарлза. И он тогда же решил, что придет время, и он ответит своему критику.

И вот время пришло.

Много месяцев изучал Дарвин анатомию, повадки и работу земляных червей. В его кабинете повсюду стояли горшки с землей.

– Я хочу выяснить, – сказал он Френсису, – в какой степени они действуют сознательно, есть ли в их действиях проявления разума. Мне тем более это интересно, что, насколько я знаю, очень мало ученых занималось до сих пор такими низко организованными животными.

– Многие считают, – пожал плечами Френсис, – что черви годятся только для насадки на крючок.

– Это неправильно. Черви принимают участие в формировании гумуса верхнего слоя почвы в странах с влажным климатом.

– А для чего нужен гумус? И как черви формируют его?

– Ты видел маленькие земляные холмики – их бывает везде очень много? Эти холмики нарыты червями.

– А что еще мы должны узнать о них? – спросил Френсис, тон его говорил, что он отнюдь не уверен, что черви – достойный объект исследования для такого ученого, как Дарвин, магистра гуманитарных наук, члена Королевского общества.

– Все: их строение, их чувства, железы внутренней секреции, повадки, разум, что они едят, как переваривают пищу, как роют свои ходы, как подрывают крупные камни и погребают их под слоем земли, вес земли, которую они выносят на поверхность…

Френсис свистнул.

– Опять за микроскоп! Меньше всего я ожидал, что буду резать червей, как ты резал усоногих рачков.

– Черви играют куда большую роль в истории земли, чем ты думаешь. Археологи должны быть им благодарны за то, что они сохраняют на протяжении необозримо долгого времени под своими холмиками предметы, не поддающиеся гниению, причем сохраняют так же успешно, как мы с помощью лопат и заступов.

Эмма была удивлена гораздо меньше, чем Френсис.

– Всюду, где есть жизнь, отец устремляет свой ум исследователя, сказала она ему,

Генриетте Эмма написала:

"… Отец был очень счастлив, найдя в земле два старых камня. Он нанял человека, который роет для него червей. Сн хочет понять, как черви постепенно подрывают камни, а потом погребают их под слоем земли. Пойду отнесу ему зонтик".

Прогуливаясь по соседнему полю, которое он знал как свои пять пальцев, Чарлз обнаружил, что все камни на нем, благодаря земляным червям, каждый год уходят в землю на четверть дюйма. Более трудная задача – выяснить, сколько земли выносит на поверхность один червь. Вскоре удалось установить, что на меловых холмах вблизи Дауна черви поднимают на поверхность восемнадцать тонн земли ежегодно!

Все эти годы Чарлз был вполне доволен своим кабинетом, хотя иногда и приходилось набросить на плечи плед – окна были слишком близко к рабочему месту; и вот наконец в его кабинете негде повернуться: весь он забит книгами, картотеками, инструментами, глобусами, чучелами, стены увешаны фотографиями, портретами, картами. И Чарлз решил выстроить себе новый большой кабинет за гостиной. Он выбрал проект подешевле, сам наблюдал за строительством; пришлось перестроить также крыльцо, входную дверь и сени.

К осени 1877 года все содержимое старого кабинета было размещено в новом. Нашлось место для кушетки, на которую можно было прилечь, появилось глубокое кожаное кресло, длинный широкий стол, на котором лежали рукописи, книги, статьи, письма, бумага, чернильница с ручками. Его стул, как всегда, стоял в углу у большого окна с широким подоконником, на нем – книги и журналы. Он попросил местного плотника приделать к ножкам стула колесики, чтобы разъезжать в нем по всему кабинету.

Однако переезд в новый кабинет не решил проблемы; полгода спустя новый кабинет стал таким же тесным. Увидев, как полки набиты книгами, Эмма сказала:

– Да, природа не любит пустоты.

Как-то Чарлз, одетый в свой длинный плащ, бродил один по окрестным полям. Задумавшись, остановился и долго стоял, не шелохнувшись, так что белки решили, это дерево, и запрыгали по его ногам и спине. Жесткошерстный

фокстерьер Полли, которого Генриетта, переезжая в Лондон, оставила в Даун-Хаусе, чуть не лишился от такой наглости собачьих чувств. Он знал, что Чарлз – большой пес. К нему очень хорошо прыгать на колени, когда можно, конечно, и дремать на них.

Чарлз был находкой для карикатуристов. Журналы "Лондон-скетч-бук", "Панч", "Хорнет" то и дело помещали на него карикатуры скорее веселые, чем злые. Его голова, лицо, длинная белая борода изображались очень похоже, тело же было обезьянье, волосатое, а на ногах когти.

Старший сын Уильям объявил о своей помолвке с американкой Сарой Седжвик.

– Я очень, очень этому рад, – сказал Чарлз. – Уильяму тридцать восемь лет, и я уж думал, что он останется холостяком.

Уильям, живший в Саутгемптоне, упал с лошади. Доктор Эндрю Кларк высказал предположение о возможном сотрясении мозга. Горас, которому было уже двадцать шесть лет, ухаживал за братом и исполнял роль секретаря, отвечая на деловые письма. Почти одновременно Ленард, строивший форты для Британской империи, упал на теннисном корте и так сильно расшиб коленку, что несколько дней пролежал в постели. За Ленардом ухаживала Элизабет. В Лондоне заболел Личфилд, Генриетта ухаживала за своим мужем так же заботливо и преданно, как мать за отцом. Эмма хвалила Генриетту.

– Ничто так не сближает, как болезни, – сказала она. Но самое большое переживание выпало на долю Эммы.

Многие годы у нее были самые лучшие отношения с местным священником. Вместе с преподобным мистером Инне-сом они занимались всевозможными приходскими делами, местной школой, помогали беднякам; с преподобным Генри Пауэлом, сменившим мистера Иннеса, она тоже ладила. Но с последним священником – преподобным Джорджем Финденом она никак не могла найти общего языка. Он был тори и выступал против всего, что всегда отстаивали Веджвуды и Дарвины. На все приходские дела в Дауне у них с Финденом были противоположные точки зрения. Они так ссорились на местных собраниях, что Эмма перестала их посещать. И вот на днях преподобный Фин-ден совершил вопиющую бестактность. Читая в воскресенье утреннюю проповедь, он позволил себе напасть на Дарвина и его сочинения в присутствии Эммы и Элизабет.

Услыхав слова священника, обе женщины поднялись со своей фамильной скамьи и удалились из церкви. Эмма всю дорогу домой не находила слов от возмущения. Распахнув дверь в новый кабинет мужа, она воскликнула:

– Нет, он непроходимый болван! Ноги моей больше не будет в даунской церкви. В то воскресенье я пойду за две мили в Кестон и помолюсь в кестонской церкви.

Разобравшись, в чем дело, Чарлз сказал:

– Я провожу тебя. Ну а как же быть зимой? В дождь и грязь туда трудно добираться. Ты ведь не захочешь, чтобы наш кучер возил нас и в воскресные дни?

Эмма опять возмутилась:

– Если я не могу в воскресенье пройти в непогоду две мили, то какая же я добрая христианка!

Чарлз обнял жену.

– Ты не только добрая христианка, – сказал он, утешая ее, – ты святая мученица. Я так и вижу тебя на арене Колизея в Риме, ты отгоняешь нападающих на тебя львов и кричишь императору, что он подлый язычник.

Немного успокоившись, Эмма поцеловала его в щеку и сказала:

– Ну почему именно нам из всей Англии достался этот ханжа?

Чарлз усмехнулся. Его жена Эмма была такой же рьяной христианкой, как и преподобный Финден; и вот она сражается с ним в защиту своего мужа-вероотступника.

Эмма так никогда и не примирилась с тем, что муж ее не был возведен в рыцарское достоинство. Кембриджский университет объявил, что Дарвину присуждена степень доктора юридических наук, высшая ученая степень, которую университет мог присвоить. Церемония вручения диплома состоялась 17 ноября в Сенатском зале университета (степень магистра университет присвоил Чарлзу сорок лет назад). Чарлз согласился поехать на церемонию.

Семейство остановилось в гостинице "Бул". На другой день Эмма, Элизабет, Ленард и Горас вошли в сенат через боковую дверь. Зал сената представлял собой удивительное зрелище. Галереи по обеим сторонам были переполнены, в партере яблоку негде было упасть, студенты стояли на подоконниках, висели на статуях.

Время от времени там и здесь слышался смех… Когда вошел Дарвин в красной мантии, шум поднялся невообразимый. Дарвин улыбнулся и стал ждать появления вице-канцлера. Вдруг откуда-то сверху на веревках, идущих от галереи, спустилась навстречу Дарвину большая игрушечная обезьяна. Веселье поднялось неописуемое – кембриджские студенты радовались шутке, которую они приготовили для Дарвина.

Наконец появился вице-канцлер в красной мантии, отороченной белым мехом; начались поклоны и рукопожатия, затем Чарлза проводили по проходу между рядами два жезлоносца. Оратор на трибуне прочитал скучнейшую речь на латыни, студенты, согласно традиции, прерывали его одобрительными возгласами. Затем Дарвин с сопровождающими лицами подошел к вице-канцлеру. Против правил, он не встал на колени. Наконец церемония была окончена, все подходили к Дарвину и пожимали ему РУКУ

В честь Дарвина было устроено много обедов и встреч. Чарлз побывал в своих старых комнатах, где он жил, учась в колледже, – отдал дань сентиментальным воспоминаниям. Показал детям цветущий Ботанический сад, который заложил Джон Генсло, прогулялся по городу с дипломом доктора в кармане своей шелковой мантии.

В тот же вечер Томас Гексли произнес речь, посвященную Дарвину, в Кембриджском философском обществе. "Замкнулся круг", – подумалось Дарвину. Это было то самое общество, которое в 1835 году опубликовало отрывки из его писем Джону Генсло, написанных на борту корабля "Бигль", с комментариями Адама Седжвика.

Сэр Джозеф Гукер удивил всех: его молодая жена родила ему сына. Томас Гексли не удивил никого, обрушив на мир целую лавину лекций, монографий и книг, и в конце концов тоже, как и Дарвин, получил степень доктора юридических наук.

Этой зимой Чарлз с Френсисом месяц работали в новом кабинете, стараясь доказать, что спячка растений нужна для того, чтобы листья меньше страдали от радиации. Весной он поехал в Лондон повидать доктора Эндрю Кларка по поводу частых головокружений. Доктор Кларк посадил его на сухую диету и отказался от гонорара. Не взял он денег и посетив Чарлза в Даун-Хаусе, чем поставил Чарлза в затруднительное положение: неудобно было приглашать врача, который не берет платы.

Уильям продолжал заниматься общественной помощью беднякам в Саутгемптоне; при его активном участии была организована профессиональная школа, где преподавались такие разные предметы, как живопись и химия. Когда он приехал в Даун-Хаус повидать родителей, Чарлз сказал сыну:

– Не попробуешь ли ты уговорить доктора Кларка брать хотя бы символический гонорар? Так мне будет легче.

Уильям попробовал. Доктор Кларк даже рассердился.

– Даун-Хаус – это Мекка для всего ученого мира. Так вы полагаете, что за привилегию посещать Мекку я должен получать деньги?

Годовалый сын Френсиса Бернард, веселый живой мальчик с ясными глазами, радовал всю семью. И все-таки Эмма требовала, чтобы Чарлз почаще устраивал себе каникулы. Побывали в прелестном озерном крае в Камбрии, где бродили по крутым, обрывистым скалам. Чарлз, даже жалуясь, говорил с восторгом об этом красивейшем месте Англии.

Он написал Алфреду Уоллесу: "Чувствую себя сносно, хотя все время такое ощущение, что не живу, а умираю. Тем не менее продолжаю исследовать психологию растений; я знаю, что сразу же умру, если перестану работать…"

Алфреда Уоллеса постоянно преследовало безденежье. Его единственным источником дохода, на который он кормил все растущую семью, были книги и статьи для журналов, за которые очень мало платили. Он понимал, особенно после того как женился, что ему необходимо найти постоянную работу. Он уже обращался в Королевское геологическое общество с просьбой дать ему оплачиваемую должность помощника секретаря. Но на эту должность назначили его друга и товарища по путешествиям Генри Бейтса. Он просил место директора музея в Бетнал Грин и управляющего в Энтинг-форест. Всюду ему было отказано, эта третья неудача совсем выбила его из колеи; он не видел будущего для своей семьи. Чарлз поехал в Лондон и пригласил друзей на обед в дом дяди Эразма.

– Ничего больше не остается, – сказал он, обращаясь к Гукеру и Гексли, – мы должны выхлопотать правительственную пенсию для Уоллеса. Это замечательный ученый, мы должны ему помочь.

Разработали план действий. Сначала Чарлз написал несколько писем в разные инстанции. Хлопотали целый год, просили, уговаривали и наконец убедили правительство выплачивать Уоллесу пожизненную пенсию в двести фунтов стерлингов в год.

Времена года в 1878 году точно с ума сошли. В июне разразилась тропическая гроза с градом. Градины были такие крупные, что Дарвины боялись за стеклянную крышу веранды. Теперь, в октябре, намного раньше срока выпал снег на еще не опавшие листья. Под тяжестью снега у многих деревьев в саду обломились ветви.

Вдруг непредвиденная радость – письмо от некоего мистера Антони Рича из Гина, графство Уортинг. Мистер Рич писал, что они с сестрой последние представители семьи и при таких обстоятельствах "должны помнить о тех, чьи таланты приносят наибольшую пользу человечеству". Поэтому они оставили почти все свое состояние Чарлзу Дарвину. Это были акции домостроительной компании в Корнхилле, которые приносили тысячу фунтов в год.

Чарлз хотел было отказаться от наследства. Но ни в ком не нашел поддержки – ни в Эмме, ни в детях, ни в друзьях. Все они, в том числе Личфилд, Гукер, Гексли, Уоллес, в один голос заявили: "Примите эти деньги! Пусть эта тысяча фунтов пойдет через Королевское общество молодому натуралисту, который нуждается в помощи. Этим вы подадите прекрасный пример. Возможно, и другие люди будут оставлять часть своего состояния натуралистам и ученым обществам. Такого ведь раньше никогда не было".

И он получил это наследство.

Туринское научное общество присудило Дарвину Брес-совскую премию, он получил положенные ему сто фунтов стерлингов и отправил Неапольской зоологической станции письмо, в котором писал, что если станции понадобится аппаратура стоимостью приблизительно сто фунтов стерлингов, то пусть ему позволят за нее заплатить.

За несколько дней до своего семидесятилетия Чарлз вошел к себе в кабинет и остолбенел, увидев на столе роскошную меховую шубу. Следом за ним вошли сыновья и Элизабет и хором воскликнули:

– Это подарок! Наш подарок ко дню рождения! От всех нас! Померь!

Шуба пришлась в самый раз. Он обнял детей. Генриетта, принимавшая участие в подарке, была в Лондоне.

– Я не смогу ее носить.

– Почему, отец?

– В наших широтах таких холодов не бывает.

Но Чарлз ходил в этой шубе так часто, что даже боялся совсем износить ее.

В ноябре 1880 года он узнал о наводнении в Бразилии, в котором чуть не погиб его друг Фриц Мюллер. Чарлз немедля написал его брату Герману Мюллеру, что если в наводнении у Фрица погибли книги и инструменты, то он просит, чтобы ему позволили "во имя науки возместить потерянное – наука не должна страдать".

Приблизительно в то же время младший сын Горас женился на дочери их друга и родственника Томаса Фар-рера. Дарвины любили, чтобы браки детей совершались в пределах семьи. Дома остались только Френсис и Элизабет да еще маленький Бернард – Эмма и Чарлз растили внука, вспоминая с умилением, как растили своих первенцев на Аппер-Гауэр-стрит, 12.

Подобно тому как года два назад погода вдруг удивила своими капризами, так и сейчас, точно снег на голову, на Дарвина свалились неприятности, хотя сам он, в сущности, ни в чем виноват не был. Самюэль Батлер, внук директора шрусберской школы, в которой учился Дарвин, известный своим сочинением "Еревуон" – почти точное обратное написание английского "никуда", выпускник кембриджского колледжа Сент-Джон, опубликовал книгу "Эволюция – старая и новая", в которой отстаивал взгляды доктора Эразма Дарвина в противовес взглядам его внука Чарлза. Спустя немного времени доктор Эрнст Краузе, научный редактор своего журнала "Космос", опубликовал краткую биографию доктора Эразма Дарвина, собираясь затем переработать ее в книгу. Он попросил Чарлза написать коротенькое вступление о своем деде.

Прочитав все это, Батлер послал в "Атеней" разгневанное письмо, обвинив Краузе в том, что он заимствовал из его книги целые параграфы без указания на источник, а Чарлза – в содействии плагиату. Дарвины собрались на семейный совет.

– Отец должен защитить свое доброе имя, – настаивали сыновья.

Эмма, Генриетта и муж ее Ричард были категорически против.

– Удостоить вниманием этот пасквиль – слишком большая для него честь, – сказал Личфилд.

Самюэль Батлер поместил в "Сент-Джеймс газетт" еще одно письмо, в котором недвусмысленно намекал, что Чарлз Дарвин – лжец.

Гексли на этот раз с сардонической усмешкой заметил:

– Позвольте мне процитировать Гёте, который тоже бывал объектом подобных нападок: "У каждого кита есть своя вошь",

В начале августа 1881 года Чарлз и Эмма отправились в Лондон навестить Эразма. Туда же по делам службы приехал Уильям. В Лондоне в это время находился и Френсис, который водил свою сестру Элизабет по театрам и выставкам.

При встрече с Эразмом Чарлз сказал ему:

– Твой дом на улице королевы Анны – совсем как Даун-Хаус.

– Совершенно справедливо. А Даун-Хаус – совсем как Маунт.

Дарвины пробыли в Лондоне три дня. Вид у Эразма был больной – ему уже было семьдесят семь лет, но держался он бодро. Поэтому, когда 26 августа в Даун-Хаус пришла телеграмма, извещавшая о смерти Эразма, Дарви-нов это известие поразило как гром среди ясного неба. Умер Эразм после непродолжительной болезни. Смерть его была легкой.

Для Чарлза эта смерть была тяжкой потерей: словно часть Англии навсегда канула в морскую пучину.

– Раса нельзя хоронить в Лондоне, – сказал он родным. – Я привезу его в Даун, и он будет лежать на кладбище возле церкви. Тогда мы каждый день будем проходить мимо его могилы, и он будет знать, что его помнят.

Эразма похоронили там, где хотел Чарлз. Похороны были скромные. После похорон Уильям сказал:

– Удовольствие от поездок в Даун может сравниться только с тем удовольствием, которое я получал, навещая дядю Раса всякий раз, когда бывал в Лондоне. И не только потому, что он был моим дядей. Я с детства помню его мягкость и доброту; он всегда умел расположить к себе людей, доставить им радость. Да и когда я вырос, каждая поездка к нему была для меня счастьем. Он был на редкость обаятельный человек.

В письме к Томасу Фарреру Чарлз писал: "Смерть моего брата Эразма большая утрата для всей нашей семьи. Эразма отличало удивительное добросердечие. Я в жизни не встречал такого милого человека. С ним было интересно разговаривать на любую тему. Как больно, что атих бесед больше не будет1 По-моему, он не чувствовал себя счастливым, и многие годы жизнь не имела для него интереса, однако он не роптал. Хорошо хоть, что в последние свои дни он не очень мучился. Неужели мне никогда больше не суждено увидеть этого человека?"

Своей сестре Каролине Эразм завещал приличную сумму. Остальная его собственность, в том числе и дом на улице королевы Анны, досталась Чарлзу и Эмме. Это было солидное состояние.

– Пожалуй, нам не стоит распоряжаться имуществом Раса, – сказал Чарлз жене. – Он хотел, чтобы оно перешло к нашим детям. Для них мы его и сохраним.

Годы сказывались на Чарлзе куда сильнее, чем на Эмме. Хотя разница в возрасте у них была всего несколько месяцев, он казался гораздо старше жены. То ли продолжительные болезни, то ли упорная изнурительная работа, то ли окладистая белоснежная борода и седина под мягкой черной шляпой придавали Дарвину внешность некоего вселенского патриарха. Глаза его глубоко запали, и выглядел он так, будто вот-вот распростится с этим миром, но это его не очень расстраивает. Конец его жизни был уже недалек; по его собственным словам, кратер вулкана наполнился до самых краев.

В гостиной он поставил на пианино Эммы банку с земляными червями; Эмма уже и не заикалась о том, что червям место в теплице. Чарлз пытался установить, как реагируют черви на свист и другие звуки. Черви не обращали на них никакого внимания. Тогда Чарлз взял несколько высоких нот на фортепьяно. Черви поспешно спрятались в землю.

– Наверное, – язвительно заметила Эмма, – кроме тебя еще никто не устраивал фортепианные концерты для червей.

К большому камню, который водрузили на газоне, Горас приладил инструмент, который показывал, на какую глубину камень ушел в разрыхленную червями почву и за какое время. Френсиса этот опыт очень заинтересовал, но женщины, как ни странно, были к нему совершенно равнодушны.

Рукопись книги "Дождевые черви" Джон Мэррей получил в апреле 1881 года. Книга вышла в свет 10 октября. Две тысячи экземпляров разошлись мгновенно, а к концу года было продано пять тысяч.

О земляных червях заговорили повсюду.

– Надо же, с каким восторгом встретили мою книгу – смех, да и только! – восклицал Чарлз.

Джозеф Гукер, считавшийся одним из самых авторитетных ботаников мира, признавался в письме к Чарлзу: "…по правде говоря, я считал червей самыми беспомощными и безмозглыми тварями на свете. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что у них есть личная жизнь и общественные обязанности! Теперь я буду с уважением относиться даже к тем червям, которые живут у нас в цветочных горшках, и они теперь для меня не просто корм для рыб".

Чарлз не испытывал особого желания затевать новые длительные исследования. Он с большим удовольствием занимался менее значительными проблемами. "Два месяца я изучал воздействие углекислого аммиака на хлорофилл и корни растений, но мне трудно разобраться в этом вопросе: некоторые непонятные явления, которые я наблюдал, я просто не могу объяснить. А только записывать свои наблюдения мне совсем неинтересно".

Он горячо поздравил Гораса и Иду с рождением первого сына. Долго утешал Бернарда, когда его кормилица вышла замуж и уехала. Попросил Уильяма, опытного банкира, заняться денежными делами семьи, оценить стоимость всего имущества и рассчитать, сколько получит каждый из его детей.

Уильям оценил все состояние отца в двести восемьдесят тысяч фунтов стерлингов плюс деньги Эммы. И выработал формулу, по которой каждый сын получал пятьдесят три тысячи фунтов стерлингов, а дочери – по тридцать четыре тысячи. Таким образом, дети Чарлза- были обеспечены на всю жизнь.

Это было его мечтой.

Чарлз не сказал ни Эмме, ни Уильяму, что у него начал слабеть пульс. Френсис повез его в Лондон к доктору Кларку.

– Есть небольшие неполадки, но это не страшно, – сказал им доктор.

Чарлз знал, что это не так, но возражать не стал. Несколько дней спустя, идя в гести к одному из друзей, Чарлз почувствовал себя плохо. Кое-как дотащился до дому, постучал в дверь. Друга дома не оказалось. Дворецкий, видя состояние Чарлза, пригласил войти. Чарлз отказался. Дворецкий спросил, не поискать ли кеб. Чарлз опя1ь отказался.

– Не хочу причинять вам беспокойство.

Не позволил дворецкому проводить себя. И побрел в ту сторону, где легче было найти кеб. Пройдя шагов триста, он пошатнулся и, чтобы не упасть, должен был схватиться за решетку ограды.

Это было начало конца. Но еще не самый конец. Начался сильный кашель, пришлось лечь в постель. Эмма поила его хинином, от которого ему стало лучше. Он не забыл послать Гукеру двести пятьдесят фунтов – Гукер составлял "Индекс" – полный список опубликованных когда-либо названий всех известных растений с указанием их автора и места публикации. Отдал распоряжение душеприказчикам и детям, чтобы они выплачивали Гукеру ежегодно двести пятьдесят фунтов, пока тот не закончит составление "Индекса".

Джордж ходатайствовал о получении места профессора математики и натурфилософии в Кембридже с окладом восемьсот фунтов в год; когда через год он получил это место, Чарлз сказал домочадцам:

– Не сомневаюсь, что в один прекрасный день Джордж станет великим математиком.

Ежегодная конференция Британской ассоциации 1882 года должна была состояться в Саутгемптоне, и Уильям, как сын Чарлза Дарвина, решил взять на себя ее устройство.

– Смотри, – предупредил его Чарлз, – кто везет, того и нагружают.

Последним проявлением воли к жизни были две коротенькие работы для Линнеевского общества; одна – о его исследовании корней, другая – о хлорофилловых зернах. К большой его радости, Ленард женился, его молодую жену звали Элизабет Фрейзер. Четверо сыновей из пятерых были женаты.

На последней неделе февраля и в начале марта его сильно мучили боли в области сердца, к вечеру начиналась аритмия. Теплые дни он проводил в саду с Эммой, потому что "любил слушать пение птиц и смотреть на распустившиеся крокусы".

7 марта он решил прогуляться по любимой тропе, но у него опять сделался сердечный приступ. Болезнь приняла такой серьезный характер, что Эмма послала за доктором Кларком.

Пригласили специалистов из больницы св. Варфоломея и св. Марии Крей. Врачи ничего не могли сделать, чтобы снять у него ощущение сильнейшей слабости. С глубокой печалью он начинал осознавать, что работать больше не сможет.

15 апреля за обеденным столом у него начался мучительный приступ головокружения, он встал и, сделав шаг в сторону шезлонга, потерял сознание. Через два дня с ним опять случился глубокий обморок. С большим трудом его привели в чувство.

За Чарлзом ухаживали Эмма, Френсис и Элизабет. Дали знать о состоянии отца Генриетте. Генриетта приехала утром девятнадцатого, накануне у Чарлза был еще более тяжелый сердечный приступ. Оставив у отца Генриетту, Эмма спустилась вниз, чтобы немного отдохнуть. Генриетта и Френсис сидели по обеим сторонам его постели. На секунду придя в себя, Чарлз взглянул на дочь и тихо произнес:

– Ты самая лучшая из сиделок.

Чарлз отходил. Генриетта пошла за матерью и сестрой. Чарлз в последний раз открыл глаза. Ему удалось вложить свою ладонь в ладони Эммы.

– Я не боюсь умереть, – сказал он. Эмма поцеловала его в лоб и прошептала:

– Ты и не должен бояться.

Через несколько минут Чарлз вздохнул в последний раз. Один из врачей закрыл ему глаза.

Эмма с детьми спустилась вниз, там ждали родные. Генриетта отметила про себя, как спокойно и естественно держится мать. Принесли чай. Эмма позволила себе улыбнуться на миг какой-то мелочи.

– В чем секрет, мама, твоего спокойствия и самообладания? – спросила Генриетта.

Эмма секунду помедлила, затем сказала, глядя на дочь добрыми, понимающими карими глазами.

– Отец, наверное, не верил в бога. Но бог верил в него. Там, куда он ушел, он будет покоиться в мире.

Семья решила не устраивать пышных похорон и предать Чарлза земле на старинном кладбище возле церкви рядом с братом Эразмом и детьми Мэри Элеанор и Чарлзом Уорин-гом. Джон Леббок рассудил иначе. Он послал петицию, подписанную двадцатью членами палаты общин, настоятелю Вестминстерского аббатства доктору Брэдли. В петиции говорилось: "Глубокоуважаемый сэр, мы надеемся, вы не сочтете вольностью с нашей стороны утверждение, что большинство наших сограждан всех сословий и убеждений полагает желательным похоронить нашего замечательного соотечественника в Вестминстерском аббатстве".

– Я вполне разделяю ваши чувства, – сказал Джон Леббок родным, – и я лично тоже предпочел бы, чтобы ваш отец покоился в Дауне и был бы всегда рядом. Но с общенациональной точки зрения Чарлз, несомненно, должен быть похоронен в аббатстве.

Похороны состоялись 26 апреля 1882 года. Гроб несли Джозеф Гукер, которого Чарлз называл самым дорогим другом; Томас Гексли – "Дарвинов бульдог"; Алфред Уоллес, заявивший, что "происхождение видов целиком заслуга мистера Дарвина"; Джон Леббок, называвший Дарвина своим учителем; Джеймс Рассел Лоуелл, американский посланник при Сент-Джеймсском дворе, который хотел, чтобы его страна была представлена на похоронах; Уильям Споттисвуд, президент Королевского общества; каноник Фарар; герцог Девонширский; граф Дерби; герцог Аргильский.

В Вестминстер на похороны приехали представители Франции, Германии, Италии, Испании, России, члены академий и ученых обществ, друзья и почитатели.

Дарвин не был возведен в рыцарское достоинство, он так и не стал сэром Чарлзом Дарвином, но и англиканская церковь, и вся титулованная Англия оказали ему самые высокие почести в его последнее появление перед публикой. В соответствии с правилами процессий первыми шли члены королевской семьи, затем вестминстерские плакальщики, старшие священники аббатства, жезлоносец, затем друзья несли гроб, сопровождаемый родными, слугами; процессию завершали представители ученых обществ, академий, университетов…

Место последнего успокоения для Дарвина настоятель Вестминстерского аббатства выбрал, очевидно, в минуту озарения: гроб опустили в северной стороне нефа, там, где сквозная загородка отделяет хор, в двух шагах от могилы сэра Исаака Ньютона.

Похороны были торжественные. Впускали только тех, кто был в трауре, но под древними сводами ощущалась не безысходная скорбь, а восхищение и гордость от сознания того, что такой человек мог жить на земле.

По мнению Эммы, иначе и быть не могло. Она так и не стала называться леди Дарвин, но сегодня были достойно оценены заслуги ее мужа, с которым она прожила сорок три года и который "наделал столько шуму во всем мире".

По дороге домой Уильям сказал Френсису:

– Надеюсь, мои слова не прозвучат неуместно, но

вообрази себе, какие восхитительные беседы будут каждую ночь вести наш отец и сэр Исаак Ньютон, когда с наступлением ночи собор опустеет и затихнет.

Оставалось самое простое – сочинить эпитафию для надгробного камня. Гукер и Гексли попробовали, но оказалось невозможно двумя-тремя фразами передать все величие труда Дарвина.

– Самое лучшее, – предложил Гексли, – высечь на камне потрясающие слова американского поэта Эмерсона:

"Берегитесь,

когда Вседержитель

посылает на згмлю

мыслителя".

Но их предвосхитили. Чарлз подумал и об этом. Он не хотел, чтобы на его надгробье было какое-нибудь изречение. На камне уже было все, что нужно:

ЧАРЛЗ РОБЕРТ ДАРВИН

родился 12 февраля 1809

умер 19 апреля 1882.

Дарвин потряс мир.

Но не весь.

На другой день после похорон в Вестминстерском аббатстве фирма часовщиков с Флит-стрит отправила письмо банку Мартина в Лондоне. В письме говорилось:

"Сэр, мы сегодня выписали чек на 28 000 фунтов стерлингов и таким образом закрыли счет в вашем банке. Причина, почему мы закрыли счет, открытый так много лет назад, такого свойства, что ее можно расценить не соответствующей результатам… Причина заключается единственно в том, что мистер Р. Б. Мартин присутствовал вчера в Вестминстерском аббатстве, одобряя тем самым происходившую там церемонию не просто как частное лицо, а, по-видимому, как один из членов общества, которое дошло до того, что поддерживает и почитает теории мистера Дарвина. Мы полагаем, что пришел день, когда все те, кто не стыдится отстаивать истину бога живого, заключенную в его словах, объясняющих акт творения, которые даны им на горе Синай и записаны в книге Бытие, должны наконец открыто заявить о своей позиции.

Мы озабочены тем, чтобы господь по крайней мере засвидетельствовал нашу веру в истинность каждого его утверждения, которые находятся во всех книгах Библии, начиная от книги Бытие и кончая Апокалипсисом.

Мы понимаем, что наш собственный слабый голос потонет в восторженном хвалебном гимне человеку, чьи смешные и злобные теории мы считаем ужасным богохульством.

Да будет так. Грядет день, который будет гореть огнем, и мы увидим тогда, кто прав – бог или мистер Дарвин.

С уважением Баррод и Лундс".

Оглавление

К читателям

"Найди мне хотя бы одного здравомыслящего человека"

"Мои чувства колеблются, как маятник"

В море нет гор

Как бесконечно разнообразна созданная здесь жизнь

Возвращенный рай

Любовь-та же лихорадка

Вся жизнь

Все гении в какой-то степени идиоты

По душе ли вам такая родословная человека?

Я как азартный игрок: люблю дерзкие предприятия

Исполни свой долг