«Тристана. Назарин. Милосердие»

Тристана. Назарин. Милосердие (fb2) - Тристана. Назарин. Милосердие (пер. Г. Орел,Владимир Валерьевич Симонов,В. Федоров) 4322K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Бенито Перес Гальдос

Бенито ПЕРEC ГАЛЬДОС ТРИСТАНА НАЗАРИН МИЛОСЕРДИЕ РОМАНЫ

ВЕЛИКИЙ ИСПАНСКИЙ ПИСАТЕЛЬ-РЕАЛИСТ

Бенито Перес Гальдос (1843–1920) — крупнейший испанский писатель XIX века — за пятьдесят лет неустанного творческого труда создал семьдесят семь романов и повестей, более двух десятков драм, множество публицистических и литературно-критических произведений. На русский язык его начали переводить еще при жизни. За последние десятилетия советский читатель познакомился с первой серией — десятью романами! — грандиозного цикла «Национальных эпизодов», в котором Гальдос разворачивает широкую панораму истории испанского народа в первые три четверти прошлого столетия. К давно известному роману-памфлету «Донья Перфекта» добавились роман «Милый Мансо» и четыре повести о ростовщике Торквемаде из цикла «Современных романов». К этому циклу, задуманному как обширное полотно, живописующее общество конца XIX века, принадлежат и романы «Тристана», «Назарин» и «Милосердие».

Девятнадцатое столетие в Испании отмечено удивительными парадоксами. Оно открывалось наполеоновским нашествием, в борьбе с которым испанский народ обнаружил поразительную силу духа, пламенный патриотизм и неиссякаемую жизненную энергию; завершилось же сокрушительным поражением Испании в испано-американской войне 1898 года, которое обернулось для страны потерей последних заокеанских колоний, обнаружило глубочайший кризис правящих классов и было воспринято большинством народа как национальная катастрофа.

Многолетние гражданские войны, пять буржуазных революций, одна за другой сотрясавших страну на протяжении XIX века, сочетались в Испании с застойностью социальной и политической жизни. Конечно, никакие силы реакции не были способны совлечь страну с пути капиталистического развития. Однако сопротивление старой, феодальной Испании и слабость буржуазии определили непоследовательный и половинчатый характер этих процессов. Испанская буржуазия с самого начала добивалась от феодально-монархической верхушки лишь отдельных уступок и признания ее права на место под солнцем. В конце концов она добилась желаемого. Революция 1868–1874 годов, последняя в XIX веке, завершилась компромиссом, в результате которого буржуазия превратилась пусть в скромную, но признанную часть господствующих классов, а испанская королевская власть — в буржуазно-помещичью монархию.

Все эти социально-исторические процессы не могли не оказать существенного воздействия на пути развития испанской литературы и искусства. Вплоть до конца шестидесятых годов главенствующей художественной системой оставался романтизм, уже к середине столетия исчерпавший свои художественные возможности. Правда, с тридцатых годов в недрах романтизма и параллельно с ним в Испании возникло направление «костумбризма» (от исп. costumbre — нрав, обычай), то есть право- и бытописательная литература. Костумбристы, а затем и представители регионалистской (областнической) литературы, получившей большое распространение в 1850—60-х годах и широко пользовавшейся техникой костумбристского письма, считали капиталистические отношения в Испании чем-то наносным и случайным, наивно отрицали неизбежность развития страны по пути капитализма, противопоставляя ему как истинно национальное еще сохранившиеся в провинциальной глуши черты патриархального быта и нравственности. Вот почему как бы тщательно и достоверно ни воспроизводили костумбристы и регионалисты в своих произведениях детали быта и нравов, приметы окружающей природы, в понимании сущности изображаемых конфликтов, в способах построения характеров и воспроизведения среды, в которой они действуют, писатели остаются, в сущности говоря, на принципах романтизма. Творчество этих писателей не было первым этапом реализма в Испании, как утверждают некоторые исследователи; в лучшем случае, оно было лишь предвестьем его. Только бурные социальные потрясения конца шестидесятых — начала семидесятых годов стали могучим катализатором реалистических тенденций в испанском искусстве.

Расцвет классического реализма в Испании падает на три последние десятилетия XIX века, когда творят такие выдающиеся писатели, как Бенито Перес Гальдос, Хуан Валера, Хосе Мариа де Переда, многие другие сторонники реалистической художественной доктрины. В этот период испанская литература переживает процесс ускоренного развития. Как всегда в подобные периоды, она не только активно осваивает художественный опыт национального прошлого (прежде всего реалистические традиции Сервантеса и других писателей Золотого века), но и приобщается к завоеваниям писателей-реалистов других стран — сначала Бальзака, Диккенса, Флобера, позднее — Толстого, Тургенева, Достоевского. Реалистический потенциал испанской литературы этой поры был столь велик, что даже те писатели, которые отдали дань в своем творчестве некоторым эстетическим принципам и приемам натурализма, в целом сохранили верность реалистическому методу. Убедительным свидетельством этого было творчество Бенито Переса Гальдоса.

Двадцатилетним юношей Гальдос приехал в Мадрид с Канарских островов, где прошли его детство и отрочество; приехал, чтобы, по настоянию родителей, заняться изучением юриспруденции. Однако дыхание надвигавшейся революции 1868 года, особенно ощутимое в столице, вряд ли располагало к академическим штудиям, да и сам Гальдос очень рано понял, что его призвание в ином. С 1865 года он начинает регулярно печатать статьи и очерки в мадридской газете «Ла Насьон», в журнале «Ла Илюстрасьон де Мадрид». В этом журнале он публикует свой перевод «Записок Пиквикского клуба» Диккенса, дань восхищения творчеством английского романиста. К этому же времени относится и первое знакомство Гальдоса с романами Бальзака, продолженное и углубленное два года спустя, — в 1867 году, во время пребывания в Париже. Позднее в своих «Памятных записках лишенного памяти» он даже утверждал, что именно чтение Бальзака сыграло первостепенную роль в его формировании как писателя (хотя, конечно, решающее значение имели наблюдения над испанским обществом его времени). Вскоре после возвращения из Франции Гальдос откладывает в сторону уже написанные драмы, которые не принесли ему ни славы, ни удовлетворения, и садится за роман.

Что это решение не было импульсивным, а стало следствием долгих размышлений над судьбами отечественной литературы, подтверждает опубликованная как раз в это время статья «Наблюдения над современным испанским романом» (1870). Будучи по форме рецензией на сборник костумбристских миниатюр одного второстепенного современного литератора, эта статья фактически явилась манифестом реалистического романа в Испании.

Начинает статью Гальдос с весьма пессимистической, но в целом справедливой оценки состояния испанской прозы своего времени. К жанру романа в то время обращались лишь единицы, но и они в своих произведениях обходили то, что, как пишет Гальдос, «современное испанское общество им предлагает в чрезвычайном изобилии». Именно поэтому «правдивый роман характеров, точное отражение общества, в котором мы живем, нам все еще заказан».

Итак, первое требование, выдвигаемое писателем в отношении романа, — это то, что он должен быть романом характеров. Иными словами, объектом исследования в романе должен стать человек с теми особыми чертами, которые вырабатывает в нем его время, его принадлежность к тому или иному общественному слою. Познание человеческого характера означает проникновение в его внутренний мир, присущий ему способ мыслить, чувствовать, действовать, его способность любить и ненавидеть, страдать и наслаждаться.

Не случайно, однако, в формуле Гальдоса вслед за требованием создания правдивого романа характеров, стоит «точное отражение общества, в котором мы живем». Познание человека должно с неизбежностью вести к исследованию современного общества в его наиболее характерных и типичных проявлениях. Носителем черт, полнее всего характеризующих общество этой поры, Гальдос объявляет «средний класс», то есть буржуазию. Роман характеров должен быть также и романом нравов, социального быта буржуазии. «Современный роман нравов должен быть выражением всего того хорошего и дурного, что таится в этом классе, того непрестанного движения вперед, к которому он стремится, того упорства, которое он обнаруживает в поисках идеалов и решения вызывающих у всех тревогу проблем, в познании источников и средств преодоления некоторых зол, подрывающих семью. Великое предназначение искусства нашего времени заключается в том, чтобы придать форму всем этим процессам».

Для того чтобы познать и воссоздать общество и человека во всей их сложности, мало только обладать богатым художественным воображением. «Мы недостаточно наблюдательны, и поэтому нам не хватает важнейшего достоинства, без которого немыслимо создание современного романа», — продолжает Гальдос. Однако правдивое воссоздание деталей окружающей действительности, которое провозглашали своим девизом костумбристы, по убеждению Гальдоса, — лишь начало пути к созданию современного романа. Романист должен проникнуть в сложный и противоречивый мир философских, политических, религиозных, этических проблем, которые каждодневно ставит перед человеком жизнь современного общества.

Идеи Гальдоса, новаторские в искусстве Испании его времени, легли в основу всего его творчества, на многие годы определили своеобразие облика писателя, хотя путь к реализации его программы был долгим и сложным.

Как раз в то время, когда появился в печати литературный манифест Гальдоса, писатель завершал работу над своим первым романом. «Золотой фонтан» — так назывался роман — вышел в свет в 1871 году, в самый разгар революции. И «Золотой фонтан», и появившийся в том же году «Смельчак», и первые двадцать книг «Национальных эпизодов», над которыми трудился писатель в семидесятые годы, принадлежат к историческому жанру, воспроизводят события начала XIX века. Возникает естественный вопрос: не было ли это обращение к истории изменой своим собственным требованиям, только что сформулированным, отказом от создания современного испанского романа как романа о современной Испании? Вовсе нет, обращение Гальдоса к историческому прошлому отнюдь не было бегством от действительности, напротив: оно было продиктовано самыми живыми интересами современности, стремлением в былом найти объяснение настоящему и определить перспективы будущего.

Работа над историческими романами поэтому во многом способствовала осмыслению современной темы. В сущности говоря, произведения Гальдоса о сегодняшнем дне Испании — это те же исторические романы, только повернутые в современность. Как и в исторических романах, частные судьбы героев произведений о современности оказываются выражением глубоких социально-исторических конфликтов.

Поначалу, в ранних социально-тенденциозных романах Гальдоса («Донья Перфекта», 1876; «Глория», 1877; «Семья Леона Роча», 1878) даже самый конфликт, определяющий действие, — тот же, что и в большинстве исторических романов. Это столкновение, непримиримая борьба двух Испаний: Испании «традиционалистской», клерикально-дворянской, цепляющейся за прошлое и предающей анафеме все новое, и Испании передовых идеалов, стремящейся к утверждению в стране завоеваний буржуазной цивилизации. Эти конфликты, которыми было ознаменовано утверждение на исторической арене нового класса — буржуазии, сохраняются и в более поздних произведениях Гальдоса, но на первый план в них выступают противоречивые процессы, разворачивающиеся в недрах нового, буржуазного общества.

В конце семидесятых — начале восьмидесятых годов Гальдос наконец приступает к работе над циклом произведений — «Современные романы». Двадцать четыре книги, вошедшие в этот цикл, были опубликованы между 1881 и 1915 годами. Сам автор назвал их романами «новой манеры». Перемены коснулись всех сторон творчества: появились новые объекты изображения, новые конфликты и новые способы их художественного воссоздания. По-настоящему только здесь Гальдос начинает осуществлять в полном объеме программу, сформулированную им в 1870 году. На общий замысел этого цикла несомненное влияние оказала «Человеческая комедия» Бальзака. Как и Бальзак, Гальдос стремится представить широкое полотно социальной жизни своей страны, дать как бы анатомический разрез современного автору общества. Только в отличие от Бальзака, изображающего в «Человеческой комедии» в равной мере все слои французского общества, Гальдос концентрирует свое внимание преимущественно на буржуазии, справедливо полагая, что именно проникновение буржуа во все сферы социально-политической и коммерческой деятельности, общественной и частной жизни придает современному обществу Испании своеобразный колорит.

Место действия романов нового цикла перемещается из провинции, где развертывались события социально-тенденциозных романов Гальдоса 1870-х годов, в Мадрид. Излюбленным жанром стал социально-бытовой семейный роман, в котором основное действие и трагические коллизии концентрируются преимущественно в семье. Это сужение социального пространства романа до семейной ячейки общества вполне оправдано: семья рассматривается как точка приложения социальных, нравственных, экономических конфликтов всего общества. Любопытно, однако, что одновременно Гальдос стремится и расширить художественное пространство своих романов, вводя в них персонажи, которые переходят из произведения в произведение, в одних выступая на передний план, а в других оставаясь второстепенными фигурами. Таким образом микрокосмос одного романа перестает быть изолированным от других романов, он входит органически в макрокосмос всего цикла, придавая ему цельность и многообразие.

Романы «Тристана» (1892), «Назарин» (1895) и «Милосердие» (1897) относятся к тому этапу творчества Гальдоса, когда в силу его разочарования в буржуазном прогрессе и цивилизации «средний класс» утрачивает свои прежние позиции в произведениях писателя. Буржуа, еще недавно казавшийся Гальдосу реформатором жизни, обнаруживает свою эгоистическую и корыстную натуру. Социальный фон романов расширяется: писатель обращается, с одной стороны, к изображению судьбы осколков дворянства, в новых условиях теряющих все — и благосостояние, и место в социальной иерархии, и способность бороться за существование, а с другой — к жизни городских низов. Но при этом конфликт переносится из общественной сферы (где писатель не видит больше класса, способного к борьбе, к действию) в сферу религиозную, духовную, психологическую. Это вносит существенные изменения в способы построения Гальдосом характеров.

В более ранних романах цикла, не говоря уже о социально-тенденциозных романах семидесятых годов, характер мыслился прежде всего как носитель социально-типических черт; персонажи интересовали писателя главным образом как выразители идеалов, привычек, предрассудков определенного общественного слоя — гибнущего класса родового дворянства, ростовщичества и т. п. Герои «Тристаны», «Назарина» и «Милосердия» сохраняют, конечно, социально-типические черты, но вместе с тем они в значительно большей мере, чем прежние герои Гальдоса, индивидуализированы. В этих образах типичное раскрывается через индивидуально своеобразное, а личность героя не равнозначна типу. Психологические мотивировки становятся менее прямолинейными, сюжетные коллизии приобретают неоднозначность. Реальная жизнь персонажей соотносится с каким-то иллюзорным планом: искусством (противопоставленным обыденности), религией, мечтой.

Бросается в глаза обращение испанского реалиста к опыту литературы Золотого века, особенно к великому роману Сервантеса. Влияние «Дон Кихота» ощущается не только в текстуальных совпадениях, хотя и их достаточно. Скажем, представление читателю «современного рыцаря», покровителя и совратителя Тристаны, одного из многих живущих на страницах романов Гальдоса отпрысков скудеющего дворянства дона Лопе Гарридо («Тристана»), болезненно щепетильного во всех вопросах чести, кроме тех, где дело касается женщин, во многом совпадает с известным каждому началом романа о хитроумном идальго: «В некоем селе ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать…» Священник Назарин из одноименного романа именуется «арабским и ламанчским», как и мнимый летописец подвигов Дон Кихота Сид Ахмед Бен Инхали. Важнее другое: герои этих романов Гальдоса, как и Рыцарь Печального Образа, пытаются противопоставить жизни, окружающей их безрадостной действительности свой далекий от реальности идеал.

Тристана, героиня одноименного романа, появившегося в 1892 году, девушка с изломанной судьбой, последняя жертва стареющего донжуана, полюбив по-настоящему, выходит из замкнутого мирка убогой квартиры, но не в реальность с ее сложными проблемами, а в волшебный мир любви и искусства, то есть в реальность облагороженную, идеализированную. Однако крылья мечты оказываются слишком слабыми, чтобы летать в грозовых облаках. Разрыв между мечтой и реальностью оказывается особенно губительным в любви. С самого начала Тристана наделяет своего возлюбленного идеальными качествами, которыми он отнюдь не обладал. В разлуке же с Орасио, а в особенности после несчастья, случившегося с нею, она окончательно подменяет образ реального любимого неким идеальным существом. Стоит, однако, Орасио вернуться в Мадрид, как воздушный замок, построенный Тристаной, рушится: всё в его реальном облике кажется ей теперь проявлением посредственности.

Внутренний мир Тристаны раскрывается особенно детально, здесь Гальдос щедр на разнообразные средства, прибегая не только к авторской характеристике, но и к внутреннему монологу, к письмам-исповедям. Вообще художественное время и пространство романа весьма обогащается за счет углубления во внутренний мир героя, то есть приобретает трехмерность, объемность, тем более что социальное пространство и время исчезают со страниц книги. Немалую роль, например, играет в романе подробнейшее описание обстановки, в которой живут и действуют герои произведения. Мебель, одежда, архитектура, интерьеры квартир превращаются в знаки-символы социального пространства романа, иными словами — в существенный элемент социально-исторической характеристики эпохи.

В развязке романа проявляется новизна творческой манеры Гальдоса девяностых годов: не возлюбленный бросает искалеченную девушку, а она отрекается от «пошлой» действительности во имя идеала. Однако действительность все же торжествует, «проза жизни» диктует свои требования: чтобы получить помощь от дальних родственниц, одряхлевший обольститель дон Лопе Гарридо вынужден соблюсти приличия и жениться на Тристане, хотя о плотской любви между ними уже не может идти речи. Тристана, нашедшая высшую степень своего идеала в религии, сочетает мистические порывы со страстью к… печению пирогов, которой предается столь же одержимо, как раньше — высоким искусствам.

Уже тогда, когда писалась «Тристана», роман о столкновении действительности с мечтой, в сознании Гальдоса, его мировоззрении, эстетических взглядах назревал глубокий кризис. Гальдос никогда не был революционером; ему гораздо больше импонировал либерализм с его требованием реформ, а не революционной ломки. Именно потому он горячо приветствовал режим, установившийся в Испании после окончания последней революции, что видел в приходе к власти «среднего класса» — буржуазии залог осуществления необходимых реформ, движения страны по пути прогресса и цивилизации, утверждения в обществе принципов равенства, законности, справедливости. Увы! Прошли годы, а желанных перемен не произошло. «Тирания продолжает существовать… — восклицает писатель в статье «1 мая», написанной еще в 1885 году, — только тиранами теперь стали мы, те, кто ранее был жертвами и мучениками, средний класс, буржуазия, которая некогда сражалась с духовенством и аристократией… Таинствен ход человеческих дел!.. Вчерашние обездоленные сегодня превратились в господ. Борьба возобновляется, сменились лишь имена борцов, а суть ее остается неизменной».

Разочарование в «среднем классе», переоценка его места и роли в жизни современного общества повлекли за собой пересмотр отношения Гальдоса и к социальным низам. Этому, несомненно, способствовало усиление их активности в общественной жизни. Немалую роль сыграло и знакомство Гальдоса с русской литературой, в частности с творчеством Толстого и Достоевского. Присущие русской литературе высокий нравственный пафос, резкое неприятие социальной несправедливости, внимание к судьбам «маленького человека» не могли не произвести глубокого впечатления на испанского писателя, определили некоторые существенные черты его мировоззрения.

Душевное смятение Гальдоса, его мучительные поиски новых ориентиров, новых путей определили своеобразие его произведений, в том числе романов «Назарин» (1895) и «Милосердие» (1897). Они свидетельствуют, в частности, об отказе писателя от привычной формы семейно-бытового повествования. Для раскрытия тех проблем, которые теперь волнуют Гальдоса, необходимо было выйти за пределы салонов нуворишей и скромных квартир набирающих силу буржуа, необходимо было отправиться в кварталы, где ютилась беднота, в забытые богом и людьми деревушки. Соответственно, и конфликты, возникающие в лоне буржуазной семьи, уже меньше волнуют писателя. Социальное пространство его романов необычайно расширяется, герои выходят на дорогу; мотив странствий становится важнейшим структурным элементом романа.

Действие романа «Назарин» развертывается в столице и провинции, но ни Мадрид, ни его окрестности здесь ничем не напоминают место действия прежних романов. В Мадриде — это трущобы, ночлежные дома, постоялые дворы, дома терпимости самого низкого пошиба; в деревушках Ла-Манчи — это жалкие лачуги; и там и здесь перед читателем предстают самые обездоленные, отверженные, жертвы пороков, нищеты и эпидемий. Погрузившись в низины общества, Гальдос не просто приходит в ужас от увиденного. Каждая страница романа как будто вопиет: «Как может общество равнодушно взирать на это? И что же это за общество?!» Назарин, герой романа, поэтому и ищет противовес этому обществу.

«Назарин» начинается с рассказа о том, как автор и его приятель репортер отправляются в один из нищенских кварталов Мадрида, чтобы познакомиться с бедным священником — по слухам, человеком чудаковатым и странным. Назарио Заарин, или, как все в округе его называют, Назарин, действительно производит странное впечатление. Но для репортера он просто «фанатик, предающийся пороку злостного тунеядства»; повествователь же, пожалуй, готов согласиться со словами одной из обитательниц трущоб Баланды: «У этого-то барашка сердце голубиное, совесть — чистый снег, уста ангельские…» Подобные же точки зрения перекрещиваются на протяжении всего романа, особенно отчетливо высвечивая в поведении Назарина все то, что делает его в глазах одних фанатиком, шарлатаном, безумцем, а для других — чуть ли не великомучеником и святым.

Объясняется эта двойственность оценок тем, что весь образ мыслей Назарина, его дела и поступки глубоко враждебны окружающему обществу, хотя он отнюдь не порывает, по крайней мере сознательно, с официальной католической церковью и не помышляет о насильственном ниспровержении существующего порядка вещей.

Назарин, конечно, бунтарь. Он, например, решительно выступает против частной собственности. «Собственность! — восклицает он. — Для меня это — пустое слово, измышление человеческого себялюбия. Ничто не принадлежит кому-либо одному, но все — тому, кто испытывает в этом нужду». Столь же решительно нищий пастырь отрицает науку, философию, политику. По его мнению, «наука не может разрешить ни одного из важнейших вопросов происхождения и предназначения человеческого, в смысле же практическом тоже не оправдывает многих надежд, на нее возлагавшихся». Он убежден, что человечество не спасет ни философия («ведь философия, в конце концов, лишь игра понятий…»), ни политика («Столько всяких прав завоевано, а люди по-прежнему голодают. Чем больше политиков, тем меньше хлеба»).

Спасение человечества Назарин видит в религии, золотой век которой, по его мнению, уже грядет. Однако религия, которую он исповедует, имеет мало общего с официальной церковной догмой; это религия сердца, любви и милосердия. Смысл этой религии заключен в триаде: любовь к богу, любовь к Природе, любовь к ближнему. Во имя этой любви человек и должен отречься от материальных благ; всеобщая бедность в соединении с «абсолютным смирением перед злом» — единственный, по убеждению Назарина, путь спасения человечества. Но эта религия ведет не только к непротивлению злу насилием, но и к активному милосердию.

Нищий священник, отправившийся в странствие по дорогам Ла-Манчи, действует именем Христа, желая, подобно сыну божьему, противостоять злу, страдать, нести свой крест. Испанские исследователи давно обратили внимание на параллели, возникающие между Назарином и Христом. Гальдос при этом не ограничивается многочисленными скрытыми цитатами и парафразом евангельских текстов. В конце повествования появляются прямые переклички: так, когда Назарина арестовывают жандармы, его спутница Андара набрасывается на одного из них, подобно тому как апостол Петр на стражников, схвативших Иисуса; в темнице рядом с разбитым и униженным Назарином оказывается верящий ему «благоразумный разбойник», и Назарин повторяет слова Иисуса: «Сегодня же будешь со мной…» Как некогда Христос, Назарин входит к больным и умирающим, стараясь помочь им или облегчить их последние минуты, раздает им свое скудное, добытое милостыней достояние.

Многое в образе Назарина, активно творящего добро, напоминает любимого героя Достоевского князя Мышкина. Как и у героя «Идиота», у Назарина, кроме Христа, есть и другой прототип — Дон Кихот. И дело не только в том, что эпизод избиения Назарина, конечно же, вызывает в памяти знаменитый эпизод с каторжниками в «Дон Кихоте», а скорбный путь Назарина среди жандармов, убежденных в том, что священник, связавшийся с падшими женщинами, будет освобожден от суда как невменяемый, хотя и более отдаленно, но напоминает рассказ о возвращении Дон Кихота в родное село в клетке. Герой Гальдоса, как и Дон Кихот, пытается воплотить свой идеал в реальной жизни. Сближает их и то, что Белинский назвал «отсутствием такта действительности», которое не может привести к торжеству исповедуемых героями идеалов, как бы благородны они ни были.

И еще одно сближает роман Гальдоса с «Дон Кихотом». Создатель «Назарина», как и Сервантес, не закрывает глаза на то, что среди противников его героя оказываются и люди из народа, те самые «неимущие», помогать которым — цель Назарина. Гальдос, подобно Сервантесу, живописует грубость, нищету и невежество, в которых погряз народ. Но так же, как и автор «Дон Кихота», именно в людях из народа открывает он высшую нравственную силу, которая позволяет им не колеблясь отправиться в путь за мудрыми безумцами по их тернистому пути. Таков в «Дон Кихоте» Санчо Панса, таковы в «Назарине», казалось бы, закосневшая в пороке Андара и душевно смятенная, «одержимая» Беатрис — женщины, сердцем почувствовавшие благородство устремлений «апостола терпеливости». Такое отношение к людям из народа, равно как и некоторые другие черты религиозно-утопической программы Назарина, сближают роман Гальдоса с идеями Толстого.

Советскому читателю нет нужды объяснять, что эти идеи, справедливо заклейменные Лениным как «поповщина», носят объективно реакционный характер. Однако не забудем и другое: с ортодоксальной точки зрения подобные взгляды — опасная ересь, за них православная церковь отлучила Толстого, а католическая предавала Гальдоса анафеме со всех амвонов. Гальдос воспринял от Толстого, как и от Достоевского, не только их заблуждения, но и пронизывающий все их творчество протест против общественной несправедливости и гнета.

Роман «Назарин» заканчивается, можно сказать, многоточием. Рассказ о судьбе Назарина получил, правда, продолжение в романе «Альма», появившемся в том же 1895 году, но не удавшемся Гальдосу. Образ священника-пророка лишается в нем реальных черт, да и сюжетно отодвигается на задний план историей духовного перерождения графини Альмы, пытающейся следовать жизненным рецептам Назарина. Если не формально, то по существу продолжением «Назарина» можно считать роман «Милосердие».

«Милосердие» включает в себя тот же комплекс идей, что и «Назарин»: здесь продолжается тема активного добра. Но этот роман выгодно отличается от предыдущего, в котором порой можно усмотреть некоторую схематичность, а иногда и надуманность отдельных образов и положений. Его героиня Бенина (правильно: Бенигна — «благосклонная») далека от идеала. Это обыкновенная женщина из народа, она умна, верна хозяевам. Ей, правда, свойственны некоторые слабости: она, например, любит приврать, а иногда и утаить одну-две монетки из добытых для хозяйки денег. И все же главное, что характеризует ее человеческий облик, — это доброта, такая безграничная, естественная и незаметная, что и сама Бенина, и все окружающие не обращают на нее внимания. Может быть, Бенина потому и взяла на себя роль ангела-хранителя разорившейся доньи Франсиски Суарес де Сапата (доньи Паки) и ее избалованных детей, что крайняя житейская беспомощность бывших аристократов предоставляла такое широкое поле деятельности для активного сострадания героини. Донья Пака давно уже впала в нищету, виня в этом немилосердную судьбу. Но «если принять во внимание все обстоятельства возвышения и падения тех или иных людей в обществе, то можно прийти к выводу, что было бы величайшей глупостью сваливать только на судьбу те превратности, в которых повинны, в первую очередь, человеческие характеры и нравы, и донья Пака — яркий пример тому, ибо она отродясь не знала толку ни в каких житейских делах». Под стать своей матушке ее дочь Обдулия, покинутая мужем-гулякой, и сын Антоньито, сам гуляка, правда, взявшийся за ум после женитьбы.

Хороший знакомый и дальний родственник доньи Паки дон Фраскито Понте-и-Дельгадо оказался на дне жизни потому, что не мог и не хотел соразмерять свои желания с возможностями. Свое состояние он промотал еще в молодости. С превеликим трудом ему удалось добиться какой-то должности, но революция 1868 года лишила его и этого. Характеру дона Фраскито автор дает предельно краткую и убийственную характеристику: «В мире не было человека безобидней, но и бесполезней тоже». Правда, дон Фраскито в моменты особенно тяжкой борьбы с безденежьем, «когда ему грозила полная катастрофа и чуть ли не смерть», все же решался протянуть руку за помощью, но, как иронически замечает автор, при этом «во имя приличий» натягивал-таки на руку перчатку, «пусть рваную и расползавшуюся, но все-таки перчатку». Только на это стремление «сохранить видимость» и хватает духовной энергии дона Фраскито, доньи Паки и им подобных.

Не признавая над собой жестокой власти реальности, не пытаясь противостоять ей, эти люди предаются мечтам о наследстве, о привольной, богатой жизни. Однако иллюзиям предаются не только они. Бенина, которая, спасая хозяйку от голодной смерти, просит милостыню, не только придумывает священника дона Ромуальдо, у которого якобы служит (эта тщательно разработанная легенда нужна ей, чтобы самолюбивая донья Пака не заподозрила, откуда берутся ее бульоны и лекарства). Иногда, доведенная до отчаянья безысходной нуждой, она тоже начинает грезить наяву — и тоже о деньгах. Слепой мавр Альмудена учит ее таинственным восточным заклинаниям, которые могут принести несметные сокровища, и Бенина, умом понимая, что все это — сказки, сердцем хочет верить в возможность чудесного обогащения.

В предисловии к одному из поздних изданий романа (1913) Гальдос особо отметил, что у образа Альмудены был вполне реальный прототип, довольно точно воспроизведенный в книге. Надо сказать, что и другие портреты нищих написаны с натуры. В том же предисловии Гальдос писал, что для воссоздания мира профессиональных нищих «понадобились долгие месяцы наблюдений и прямого изучения натуры, посещение нищих и зловонных берлог людей, которые нашли себе приют в густонаселенных кварталах южного Мадрида». Умение живописать точную и выразительную картину жизни большого общественного слоя в зрелом творчестве Гальдоса дополняется искусством индивидуального портрета. И это касается не только центральных героев повествования, но и так называемых проходных персонажей, появляющихся лишь один-два раза в романе, да и то на мгновение. Таковы, например, сенья́ Касиана, слепой нищий Лощеный, Флора по прозвищу Потешница и многие другие.

Интересно отношение Бенины к профессиональным нищим: нищая сама, героиня видит в них не соперников, а людей, нуждающихся в сострадании и конкретной помощи. И в реальной жизни, и в мечтаньях о волшебном богатстве она помогает не только «своим» — донье Паке и ее детям — но и всем беднякам. И последние медные деньги, и заветные мечты она делит со всеми без исключения.

В отличие от «Тристаны», где иллюзии героини сначала полностью отрываются от действительности, а затем растворяются в тривиальной обыденности, в «Милосердии» они самым буквальным образом воплощаются в жизнь. Донья Пака и дон Фраскито получают наследство, и даже выдуманный Бениной дон Ромуальдо вдруг появляется на страницах романа. Только неимущие не получают вожделенного блага. Правда, счастливый конец в полном смысле этого слова не наступает ни для кого: донья Пака, несправедливо обошедшаяся с Бениной, попадает в подчинение к Хулиане, властной, деспотичной женщине, которая, когда-то выйдя замуж за непутевого сына доньи Паки, теперь сумела встать во главе всей семьи. Однако и эта концовка психологически неоднозначна: Бенина теряет расположение хозяйки именно из-за безграничности своего милосердия. Такой финал правомерен: «милосердие» Бенины — страсть подвижника, она под стать милосердию Назарина и — выше — Христа. В последней главе образ мужественной женщины и сближается с образом Иисуса: «Иди и не греши», — говорит она своей сопернице Хулиане, победившей в житейском плане, но побежденной духовно. И все же милосердие Бенины, в отличие от Назарина, лишено религиозного оттенка и безусловно служит естественным выражением внутреннего благородства и самоотверженности женщины из народа.

Если идейно-художественные особенности «Назарина» позволяли говорить о влиянии Толстого на испанского писателя, то роман «Милосердие» свидетельствует о несомненном интересе Гальдоса к творчеству Достоевского. Обилие массовых сцен, образ большого города, где герои почти никогда не остаются наедине с собой, многоголосие, а главное — убеждение в том, что носителем истинного нравственного идеала является «маленький человек» из народа, — все это заставляет вспомнить романы Достоевского, особенно те, в которых действие происходит в Петербурге. Однако структура романов Гальдоса, конечно, весьма далека от полифонических произведений русского романиста. В «Милосердии» Гальдос лишь пытается синтезировать два типа повествования: роман с открытой композицией, представленный в «Назарине», и семейно-бытовой роман, к которому он прибегал не раз прежде. Гораздо более традиционна, чем у Достоевского, и роль в романе автора. И в «Милосердии», и в других романах Гальдоса автор-рассказчик управляет повествованием, хотя по сравнению с более ранними произведениями писателя «власть» автора-демиурга несколько ограничена. Например, в «Тристане» широко используется эпистолярная форма, дающая героям возможность высказаться без авторских комментариев; в «Назарине» после первой части, которая носит характер очерка, репортажа, происходит смещение фокуса — появляется рассказчик, но не тождественный автору первой части, а скорее напоминающий всеведущего «летописца», столь важную роль игравшего в бессмертном романе Сервантеса.

После написания романа «Милосердие» Бенито Перес Гальдос прожил еще двадцать три года. Несмотря на болезнь и поразившую его слепоту, он написал за эти годы тридцать романов (двадцать шесть исторических и четыре романа, завершающие цикл «Современных романов»), тринадцать пьес, И все же зенит его славы был уже позади. Новое поколение писателей, порожденное кризисом конца века и получившее затем название «Поколения 1898 года», хотя и признало заслуги Гальдоса в литературе, в целом пошло в искусстве иными путями. Однако творчество Гальдоса не было предано забвению: интерес к его произведениям не ослабевает и в наше время. Об этом свидетельствовала, в частности, великолепная экранизация «Назарина» и «Тристаны», осуществленная соответственно в 1958 и 1970 годах одним из талантливейших мастеров современного киноискусства Луисом Бунюэлем. Создавая свои варианты «Назарина» и «Тристаны», Бунюэль заострил те черты творческой манеры Гальдоса, которые привлекают внимание человека XX столетия, но при этом обличительная сила, присущая романам Гальдоса, не только сохранилась, но и обрела еще большую энергию. Именно потому эти фильмы были объявлены таким же «святотатством» и «пропагандой безнравственности», как и романы, положенные в их основу. Международный католический киноцентр не согласился с предложением жюри Каннского фестиваля о присуждении «Назарину» премии, а во франкистской Испании картина была запрещена к демонстрации. Идеи Гальдоса, образы Гальдоса продолжают жить, будоражить умы, пробуждать в одних — ненависть, в других — высокие стремления. И это лучшее доказательство истинной актуальности и непреходящей ценности творчества неутомимого труженика Бенито Переса Гальдоса.

З. Плавскин

* * *

Замысел выпускаемой ныне книги принадлежал Инне Арташесовне Тертерян. Доктор филологических наук, старший научный сотрудник Института мировой литературы, член Союза писателей, иностранный член Испанской королевской академии, талантливый ученый и обаятельный человек, И. А. Тертерян много лет успешно сотрудничала с издательством «Художественная литература» в пропаганде классических образцов испанской, португальской и латиноамериканских литератур. Тяжелая болезнь и преждевременная смерть не позволили ей написать задуманное к этой книге предисловие. Переводчики, автор предисловия, редакторы посвящают эту книгу памяти Инны Арташесовны.

ТРИСТАНА

I

В многолюдном предместье Чамбери́[1], где-то между водонапорной башней и площадью Куатро Каминос, но ближе к башне, проживал не так давно видный собою идальго с редкостным именем; проживал он не в особняке, ибо таковых там никогда и не было, а в наемной квартирке из самых дешевых, в шумном окружении трактира, закусочной, загона для коз и узкого двора, куда выходили двери меблированных комнат. Когда я впервые увидел этого человека и обратил внимание на его осанку воина былых времен, вызвавшую в моей памяти образы фламандских пехотинцев со старых картин, мне сказали, что зовут его дон Лопе де Соса, и от этого имени на меня словно повеяло не то пыльным духом театральных кулис, не то благоуханием рыцарских романсов, какие приводят в книжицах по риторике. На самом деле так величали его некоторые злоязычные друзья, он же представлялся как дон Лоне Гарридо. По прошествии времени я узнал, что запись о его крещении гласила: «Дон Хуан Лопес Гарридо», а значит, звучное «дон Лопе» было выдумкой самого кабальеро, чем-то вроде чудодейственного грима, который накладывают, чтобы приукрасить то, что есть на самом деле. И это имя так замечательно шло к его худощавому лицу с мужественными и благородными чертами, к высокой и статной фигуре, носу с горбинкой, чистому лбу, живым глазам, усам с проседью и кокетливой щетинистой эспаньолке, что этот господин просто не мог зваться иначе. А потому надо было либо называть его доном Лопе, либо убить.

Возраст славного идальго, по тем подсчетам, которые сам он производил, когда о том заходила речь, уяснить было столь же невозможно, как и время на сломанных часах, стрелки которых упорно не желают сдвинуться с места. Так и он: остановился на сорока девяти, как будто некий инстинктивный ужас перед пятьюдесятью не давал ему перешагнуть страшный рубеж половины века; но даже сам господь всемогущий не в силах был бы сбавить ему ни одного из прожитых им пятидесяти семи годов, которые, как ни прекрасно он сохранился, все же давали о себе знать. Одевался он с той тщательностью и опрятностью, какие позволяло ему скромное его состояние: всегда в непременно хорошо выглаженном цилиндре и в добротном плаще зимой, в темных перчатках в любое время года, с элегантной тростью летом и в костюмах, какие носили люди скорее молодого, нежели зрелого возраста. Был дон Лопе Гарридо, кстати сказать, великим стратегом по части любовных баталий и кичился тем, что штурмовал больше башен добродетели и покорил больше твердынь целомудрия, чем было волос у него на голове. Хоть и поутратил он свою былую удаль и силы его были уже не те, он все же не мог отказаться от привычки старого волокиты, и всякий раз, когда попадались ему на пути красивые — а впрочем, не обязательно красивые — девицы, он тут же делал стойку и безо всякой задней мысли устремлял на них выразительные взгляды, которые, правду говоря, были скорее отеческими, нежели злонамеренными, будто он хотел сказать: «Ну и повезло же вам, бедняжки! Благодарите бога за то, что вы не родились лет на двадцать раньше. Остерегайтесь таких, каким был некогда я. Впрочем, если меня очень раззадорить, то я дерзну сказать, что вряд ли кто-нибудь из нынешних сможет сравниться со мной. Теперь не сыскать ни молодых людей, ни зрелых мужчин, которые были бы искушены в обхождении с красивыми женщинами».

Наш славный дон Лопе, располагавший в свои лучшие времена состоянием средней руки, владел ныне лишь неким узуфруктом[2] в Толедской провинции, доходы с которого всякий раз приходилось вытягивать с великим трудом и притом с немалыми недоборами. Не состоя нигде на службе, он проводил время в праздных и веселых компаниях в казино, регулярно наносил визиты друзьям, участвовал в застольях в кафе и в иных заведениях, а вернее, заведеньицах для развлечений, перечислять которые, пожалуй, нет надобности. Жительствовал он в таком отдалении от центра города единственно по причине дешевизны квартир в этом районе, плата за которые, включая даже налог на трамвай, была совсем невысокой, а кроме того, здесь были простор, свежий воздух и возможность любоваться улыбающимся вдали горизонтом. Гарридо не был уже полуночником; каждый день он вставал ровно в восемь, и на бритье, умывание и одевание уходило у него битых два часа, ибо он ухаживал за своей персоной с тщанием и неспешностью светского человека. Затем прогулка до часу дня — неизменного времени незатейливого обеда, после него — снова прогулка до ужина между семью и восемью, не менее скромного, чем обед, а порой даже более — из-за той скудности, которую никак было не скрыть при помощи простейших кулинарных хитростей. Теперь же — главное, что надобно отметить в характере дона Лопе: если вне своего дома — на собраниях в кафе и казино — он был весь любезность и учтивость, то в стенах его умело сочетал вежливое, даже родственное отношение к домочадцам с непререкаемой властью хозяина.

Под одной крышей с ним жили две женщины: одна — служанка, другая — благородная сеньорита по рождению и имени. Однако их совместные хлопоты на кухне и тяжелые домашние работы, которые они выполняли сообща, не оставили и следа от их сословных различий, и они даже подружились, чему способствовало в большей мере униженное положение госпожи, нежели чванливость прислуги. Служанку звали Сатурной; высокая и сухопарая, черноглазая и немного мужеподобная, она недавно овдовела и носила глубокий траур. Потеряв мужа-каменщика, упавшего с лесов на строительстве банка, она определила сына в приют, а сама решила наняться в прислуги, и достался ей для начала дом дона Лопе, где и в помине не было молочных рек с кисельными берегами. Вторая женщина, которую дорой можно было принять за служанку, а порой и нет, ибо сидела она за одним столом с хозяином и с непринужденной фамильярностью называла его на «ты», была молодая, очень миловидная, стройная, с кожей невероятной белизны — белее алебастра; дополняли ее портрет щеки без румянца, черные глаза, более примечательные своей живостью и лучистостью, чем величиной, необыкновенно правильные, словно нарисованные кончиком тончайшей кисточки, дуги бровей, маленький алый рот со слегка припухлыми, налитыми кровью губами, будто вобравшими в себя и ту ее часть, что предназначалась лицу, крохотные, точь-в-точь кусочки фарфора, зубки и блестящие, как шелк, не очень густые каштановые волосы, собранные на макушке в очаровательный всклокоченный пучок. Но самым характерным в этом необыкновенном создании было удивительное сходство с белоснежным горностаем, делавшее ее воплощением опрятности: даже самая черная работа по дому, до которой ей приходилось опускаться, не могла замарать ее. А эти совершенные по форме руки — что за руки! — как и все ее тело и даже одежда, словно обладали загадочной способностью говорить неодушевленным предметам окружающего мира: «La vostra miseria non mi tange»[3]. На всем ее существе лежала печать какой-то изначальной, неотъемлемой телесной чистоты, неподвластной соприкосновению с вещами грязными и неопрятными. Когда она, одетая по-домашнему, с метелкой в руках наводила порядок в доме, пыль и грязь щадили ее, а когда прихорашивалась и надевала свой лиловый халат с белыми розетками, зачесывала наверх волосы и закалывала их шпильками, то являла собой живой образ высокородной японской дамы. Да и неудивительно, ведь вся она была словно сделана из бумаги, из той гибкой, теплой и живой бумаги, на которой вдохновенные восточные мастера изображали божественное и человеческое, смешное с долей серьезного и серьезное, вызывающее смех. Из чистейшей бумаги было ее матово-белое лицо, из бумаги — одежда, из бумаги — ее несравненные по изяществу, точеные руки.

Остается лишь объяснить, в каком родстве состояла Тристана — так звали очаровательную девушку — с достопочтенным доном Лопе, главой и хозяином этого, можно сказать, ночлежного дома, ибо вряд ли было бы справедливо именовать его семейным очагом. Среди соседей и тех немногих людей, которым доводилось проникнуть в дом либо по приглашению, либо из желания кое-что разнюхать, ходили слухи на все вкусы. Время от времени какое-нибудь одно из мнений по столь важному вопросу брало верх над другими. Так, в течение двух или трех месяцев все верили, как бог свят, что сеньорита — племянница старого сеньора. Потом вдруг у кого-то зародилось и очень быстро распространилось предположение, что она его дочь, и оказалось, что некоторые из соседей собственными ушами слышали, как она, словно говорящая кукла, произносила «папа». Но подул ветер с другой стороны — и вот она законная супруга Гарридо. А некоторое время спустя от всех этих пустых домыслов и следа не осталось, и в глазах окружающей черни Тристана уже не была ни дочерью, ни племянницей, ни женой достопочтенного дона Лопе, не была для него никем и в то же время всем, потому что принадлежала ему, как табакерка, как предмет обстановки или одежды, и никто не мог оспаривать ее у него. И казалось, что сама она смирилась со своим положением табакерки, вечной табакерки!

II

Нельзя, однако, сказать, чтобы она совершенно смирилась, потому что в течение года, предшествовавшего событиям, о которых будет рассказано, не раз и не два эта красивая бумажная куколка показывала коготки, желая продемонстрировать характер и мышление свободной личности. Ее хозяин проявлял по отношению к ней деспотизм, который можно было бы назвать обольщающим, навязывал ей свою волю с этакой подслащенной жестокостью, прибегая порой к ласкам и даже к заискиванию и подавляя в ней всякую инициативу, которая могла бы выйти за рамки вещей второстепенных, ничего не значащих. Девушке шел двадцать второй год, когда у нее пробудилась жажда независимости, вызванная всецело завладевшими ее умом размышлениями о том социальном положении, в котором она оказалась, когда в ее поступках и повадках было еще много детского и ее глаза еще не умели смотреть в будущее, а если и смотрели в него, то ничего там не видели. Но в один прекрасный день она остановила свой взгляд на тени, которую настоящее отбрасывало в дали грядущего, и ее собственное вытянутое изображение с искаженными и изломанными очертаниями, навело ее на мысли, от которых она ощутила униженность и смятение.

Для лучшего понимания этого беспокойства Тристаны следует со всех сторон пролить свет на личность дона Лопе, чтобы его не считали ни лучше, ни хуже, чем он был на самом деле. Этот субъект кичился Тем, что исповедовал во всей их догматической чистоте законы рыцарственности, или рыцарства, которое смело можно назвать сидячим, в противоположность странствующему или бродячему, однако толковал он эти законы чрезвычайно вольно, из чего следовала весьма мудреная мораль, которая, впрочем, была не его личным кредо, а всеобщим достоянием, на каждом шагу встречающимся порождением времени, в которое мы живем. Мораль эта, хоть и могла показаться плодом его раздумий, являла собой, по сути дела, отложение в его уме идей, витавших в метафизической атмосфере его эпохи, подобно невидимым бактериям, летающим в атмосфере физической. Рыцарственность дона Лопе в ее внешнем проявлении была у всех на виду: он никогда не взял ничего чужого, а в денежных делах его щепетильность достигала поистине донкихотских крайностей. Он мужественно воспринимал выпавшую ему на долю нужду и скрывал ее под личиной достоинства, нередко проявляя образцы самопожертвования и клеймя алчность и корыстолюбие с пафосом, достойным убежденного стоика. Чеканный металл для него ни в коем случае не переставал быть презренным, ибо даже радость, доставляемая его получением, не может не внушать отвращения к нему всякому благородному человеку. Та легкость, с какой деньги уплывали из его рук, говорила о его презрительном отношении к ним лучше, чем высокопарные речи, в которых он хулил то, что было, по его мнению, поводом для коррупции и причиной того, что день ото дня убывает число рыцарей в современном обществе. В том, что касалось чувства собственного достоинства, был он настолько щепетильным и легкоранимым, что не потерпел бы ни малейшей обиды и никаких двусмысленностей, которые могли бы нести в себе даже намек на неуважение к его особе. Стычек по этому поводу было в его жизни столько, что и не счесть, и так ревностно соблюдал он законы рыцарского достоинства, что стал ходячим кодексом в спорах чести, а потому по всем сомнительным вопросам крайне путаного свода дуэльных правил прибегали к суду достопочтенного дона Лопе, и тогда он изрекал суждения и выносил вердикт с пафосом священнослужителя, словно речь шла о некоем богословском или философском тезисе чрезвычайной важности.

Итак, вопрос чести был для Гарридо основой основ и ключом к пониманию жизненной науки, которая дополнялась рядом неприятий. Если его бескорыстие могло расцениваться как добродетель, то уж отнюдь нельзя было считать таковой презрение к государству и правосудию как к установленным человечеством институтам. Судейское сословие вызывало у него неприязнь; даже ничтожных служащих казначейства, стоящих с протянутой рукой между государственными учреждениями и налогоплательщиками, почитал он сбродом, которому место на галерах. Он скорбел о том, что в наш век, который можно было бы именовать бумажным в противоположность железному, в век несметного числа пустопорожних формул, рыцари не носят мечей, чтобы сводить счеты с сонмищем наглых бездельников. По его разумению, общество создало множество различных механизмов с единственной целью содержать лодырей и преследовать и обирать честных и благородных людей.

При таком образе мыслей дон Лопе питал симпатию к контрабандистам и содержателям притонов и если бы он мог, то встал бы на их защиту, окажись они в затруднительном положении. Он ненавидел полицию, как тайную, так и явную, поносил карабинеров и сборщиков пошлин, а заодно и ротозеев, которых называют блюстителями общественного порядка, хоть они, по его убеждению, никогда не защищают слабого от бесчинств сильного. Кое-как терпел он гражданскую гвардию, да и то — черт побери! — он организовал бы ее по-иному, наделил бы властью вершить суд и исполнять приговоры, сделал бы из нее настоящий орден рыцарей правосудия, разъезжающих по дорогам. По поводу армии мысли дона Лопе доходили до сумасбродства. В том виде, в каком он ее знал, она была не чем иным как политическим орудием, дорогостоящим и бестолковым, и он держался мнения, что ей надо придать военно-религиозную организацию, наподобие старинных рыцарских орденов, на народной основе, с обязательной службой, с наследованием командных должностей и пожизненной властью генерала, — словом, придумал такую сложную и запутанную систему, что и сам не мог в ней толком разобраться. Что же до церкви, то он считал ее злой шуткой, которую прошлое сыграло с настоящим, а настоящее терпит ее по причине своей робости и кротости. Но не подумайте, что при этом он был безбожником: напротив, в вере он был тверже многих других, не устающих лобызать алтари и постоянно вертящихся среди клириков. А уж священников хитроумный дон Лопе на дух не переносил, поскольку просто-напросто не находил им места в той псевдорыцарской системе, которую его праздное воображение породило, и потому он любил повторять: «Истинные священнослужители — это мы, упорядочивающие нормы чести и морали, ратующие за невинных, враги всяческого зла, лицемерия, несправедливости и… презренного металла».

Были в жизни этого человека дела, возвышавшие его до небес, и если бы какой-нибудь досужий грамотей занялся его жизнеописанием, то эти вспышки великодушия и самопожертвования затмили бы в какой-то мере некоторые пятна на его характере и поведении, о которых необходимо поведать, ибо в них кроются предпосылки или причины того, о чем пойдет речь ниже. Дон Лопе всегда был лучшим другом своих друзей, готовым из кожи вон вылезти, чтобы прийти на выручку дорогим ему людям, оказавшимся в серьезном затруднении. Услужливость его доходила до героизма, а порывы бескорыстного благородства не ведали пределов. В этом смысле рыцарственность дона Лопе переходила в тщеславие, а поскольку за тщеславие надо расплачиваться, поскольку проявление добрых чувств есть самая дорогостоящая роскошь, то состояние его претерпело весьма ощутимое оскудение. Его неизменная присказка: «Отдать последнюю рубашку ради друга», — не была сентенцией ради красного словца: если не рубашку, то часть своего плаща отдавал он не раз, как святой Мартин, а в последнее время нависла угроза и над самой необходимой, из-за близости ее к телу, принадлежностью туалета.

Друг его детства, которого он искренне любил, по имени дон Антонио Релус, товарищ по более или менее благопристойным рыцарским эскападам, подверг испытанию альтруистический пыл — иначе не назовешь — славного дона Лопе. Женившись по любви на девушке из очень достойной семьи, Релус отошел от рыцарских идей и деяний своего друга, сочтя, что проку от них никакого, и пустил в оборот небольшой капитал своей жены. В первые годы все шло неплохо. Он занимался куплей-продажей ячменя, поставками для армии и другими честными сделками, на которые Гарридо взирал с высокомерным презрением. К 1880 году, когда оба друга разменяли шестой десяток, звезда Релуса внезапно закатилась, и с тех пор за какое бы дело он ни принимался, все завершалось крахом. Нечестный компаньон и вероломный друг довели его до полного разорения, удар был сокрушительным: нежданно-негаданно он оказался обездоленным, обесчещенным и, в довершение всего, — за решеткой…

— Вот видишь, — говорил Гарридо другу, — теперь ты убедился, что мы не годимся в торгаши? Я ведь предупреждал тебя, когда ты только начинал, но ты меня не послушал. Мы чужды нашему времени, Антонио, мы слишком порядочны для того, чтобы ввязываться в темные дела, они не для нас с тобой, а для отбросов эпохи, в которую мы живем.

Утешение было очень слабое. Релус слушал его, не мигая, и ничего не отвечал, размышляя о том, как и когда он пустит пулю себе в лоб, чтобы положить конец своим нестерпимым страданиям.

Но тут Гарридо, не заставив долго ждать, предложил спасительный выход «последней рубашки».

— Ради твоей чести я готов отдать… В общем, ты знаешь, что это долг, а не одолжение, ведь мы с тобой настоящие друзья и то, что я делаю для тебя, ты сделал бы для меня.

Хотя долги, опорочившие доброе имя Релуса в торговом мире, были не бог весть как велики, их все же хватало, чтобы утлое суденышко состояния дона Лопе дало сильный крен. Однако, неколебимый в своих альтруистических побуждениях, он совершил поступок беспримерного мужества: продав домик, который был у него в Толедо, он расстался еще и со своей коллекцией старинных картин, если и не первоклассной, то, во всяком случае, достаточно ему дорогой из-за затрат, которых она ему стоила, и наслаждения, которое он от нее получал.

— Не печалься, — говорил он своему сокрушенному другу, — не падай духом и не придавай моему поступку значения чего-то из ряда вон выходящего. В наше время всеобщего загнивания принято считать доблестью то, что является самым элементарным долгом. Все, что мы имеем, — послушай внимательно, — принадлежит нам лишь до тех пор, пока не понадобится кому-то другому. Таков истинный закон отношений между людьми, а все остальное — порождение эгоизма и оденежествления нравов. Только тогда деньги перестают быть презренным металлом, когда их отдают тому, кому выпало несчастье в них нуждаться. Детей у меня нет. Так прими то, чем я располагаю, а кусок хлеба у нас всегда найдется.

Надо ли говорить, что Релус слушал эти речи с глубочайшим волнением. Он не пустил себе пулю в лоб, да теперь и незачем было это делать. Но стоило ему выйти из тюрьмы и вернуться в свой дом, как он подхватил пагубную горячку, и за неделю она свела его в могилу. Должно быть, этому поспособствовали его безмерная благодарность и пережитые в те дни жестокие мучения. Оставил он безутешную вдову, которой не удалось последовать за ним, как ни призывала она смерть, и девятнадцатилетнюю дочь по имени Тристана.

III

Вдова Релуса была красавицей до того самого времени, когда на нее обрушилось столько неприятностей и огорчений. И все же увядание ее не было столь стремительным и зримым, чтобы отбить у дона Лопе охоту приударить за ней, ибо ежели рыцарский кодекс запрещал волочиться за женой живого друга, то смерть оного развязывала ему руки, и теперь он мог дать волю своим притязаниям во исполнение закона любви. Однако на сей раз господу было угодно, чтобы он потерпел неудачу, потому что на его ухаживания безутешная вдова отвечала невпопад, рассудок ее явно не повиновался произволению божию, словом, несчастная Хосефина Релус растеряла почти все винтики, которые регулируют благоразумие мыслей и уместность поступков. Две мании среди множества других особенно терзали ее: мания переездов и мания чистоплотности. Раз в неделю или по крайней мере раз в месяц она вызывала ломовых извозчиков, которые неплохо поживились в тот год, исколесив с ее скарбом все улицы и переулки, какие есть в Мадриде. В день переезда все дома казались ей замечательными, а неделю спустя оказывались отвратительными, неприветливыми, кошмарными. В одном она стыла от холода, в другом изнывала от жары; в одном ей досаждали крикливые соседки, в другом — нахальные мыши, и во всех не давала ей покоя тоска по другому жилищу, по дрогам ломовых и бесконечная жажда неизведанного.

Дон Лопе хотел было положить конец этому дорогостоящему сумасбродству, но вскоре убедился, что это невозможно. В короткие перерывы между переездами Хосефина только и делала, что мыла и драила все, что попадалось ей под руку, одержимая болезненной гадливостью нервного свойства, более властной, нежели инстинктивное чувство брезгливости. Она никому не подавала руки, боясь заразиться омерзительным пузырчатым лишаем, ела только яйца, предварительно вымыв скорлупу и мучаясь подозрением, что снесшая их курица клевала что-нибудь на помойке. Завидев муху, она выходила из себя. По понедельникам и вторникам несчастная вдова рассчитывала служанок из-за малейшего, самого невинного отступления от ее причудливого метода уборки. Не довольствуясь только мебелью, она мыла также ковры, пружинные матрацы и даже рояль — изнутри и снаружи. В ее доме, куда ни глянь, бросались в глаза всевозможные дезинфицирующие и антисептические средства, от еды и то разило карболкой. А если добавить еще, что она мыла часы, то этим будет сказано все. Свою дочь она трижды в день загоняла в ванну, а кот просто сбежал, фыркая, из дому, не выдержав водных процедур, которым подвергала его хозяйка.

Дон Лопе всей душою скорбел об умственном оскудении своей приятельницы и с горечью вспоминал ту обаятельную Хосефину, которую знал прежде, приятную в общении, достаточно образованную и даже проявлявшую незаурядные литературные способности. Тайком от всех она сочиняла стихи, которые доверяла только самым близким друзьям, и высказывала весьма здравые суждения по поводу современной литературы и литераторов. По характеру своему, воспитанию и по наследственности к тому же — у нее было два дяди академика, а третий побывал в изгнании в Лондоне вместе с герцогом де Ривасом и Алкала Гальяно[4] — она питала неприязнь к новомодным реалистическим тенденциям и преклонялась перед всем идеальным, перед красивой, возвышенной фразеологией. Хосефина твердо верила, что хороший вкус сочетает в себе черты, идущие от аристократии и от народа, и без колебаний отводила себе скромное местечко в числе вельмож словесности. Она обожала старый театр и знала наизусть длиннейшие монологи из «Дона Хиля — Зеленые штаны», «Мага-чудодея» и «Сомнительной правды»[5]. Был у нее сын, умерший двенадцати лет от роду, которого она назвала Лисардо, как если бы он родился во времена Тирсо или Морето[6], а имя дочери — Тристана[7] — было данью ее страстному увлечению тем благородным и рыцарственным искусством, которое создало в своих произведениях идеальное общество в пример и назидание нашей грубой и пошлой действительности.

И вот все эти изыски, которые так красили ее, придавая особенную прелесть ее прирожденному обаянию, исчезли без следа. Из-за болезненной мании переездов и чистоплотности Хосефина совсем забыла всю свою прошлую жизнь. Память ее, подобно утратившему амальгаму зеркалу, не отражала ни единой мысли, ни единого имени, ни единой фразы из того придуманного ею мира, который прежде она так любила. Однажды решил было дон Лопе вызвать у несчастной воспоминания о былых временах и увидел у нее на лице выражение тупости, как будто с нею говорили о жизни, никак не связанной с настоящим. Она ничего не соображала, ни о чем не помнила, не могла сказать, кто такой дон Педро Кальдерон[8], и вдруг решила, что это один из домовладельцев или содержателей ломовых дрог. В другой раз, придя в дом, он застал ее за стиркой домашних туфель, а рядом с нею были разложены для просушки альбомы с фотографиями. Тристана, сдерживая слезы, взирала на эту безрадостную картину и выразительными взглядами умоляла друга семьи ничем не раздражать безумную страдалицу. В довершение всего великодушный кабальеро безропотно нес все расходы этой бесталанной семьи, которые из-за бесконечных переездов, постоянного битья посуды и порчи мебели возрастали день ото дня. А потоки мыльной воды грозили погубить всех окружающих. На счастье, после очередной смены жилища — то ли потому, что стены нового дома дышали сыростью, то ли оттого, что Хосефина надела туфли сразу же после их санитарной обработки по ее способу, — пробил для нее час отдать богу душу. Жестокая ревматическая лихорадка оборвала нить ее безотрадного существования. Но самым печальным было то, что для оплаты врача, лекарств и похорон, не говоря уже о счетах из парфюмерной и бакалейной лавок, пришлось дону Лопе нанести новый удар по своему совсем уже оскудевшему состоянию, пожертвовав на сей раз самой милой его сердцу частью своей движимости — коллекцией старинного и современного оружия, собранной ценой немалых усилий и доставлявшей ему, искушенному коллекционеру, подлинное наслаждение. Редкостные мушкеты, заржавленные аркебузы, пистолеты, алебарды, длинноствольные ружья мавров и пищали христиан, шпаги с эфесом, а также нагрудные и наспинные латы, украшавшие залу в доме кабальеро и составлявшие вместе с несметным множеством военных и охотничьих сбруй самое аристократичное и изысканное собрание, какое можно себе представить, — все это перешло за бесценок в руки торгашей. Увидев, как этот драгоценный арсенал покидает стены его дома, дон Лопе испытал волнение и растерянность, но усилием воли сумел подавить рвавшуюся из глубины души горечь и придать лицу выражение стоической невозмутимости и достоинства. Теперь у него не оставалось больше ничего, кроме коллекции портретов красивых женщин — от изящных миниатюр до современных фотографий, на которых достоверность вытеснила искусство, — своеобразного музея амурных баталий, некоего подобия тех музеев, в которых орудия и знамена прославляют величье чьего-нибудь царствования. Да, у него оставалось только это — несколько красноречивых, хоть и бессловесных изображений, так много значивших как победные трофеи, но — увы! — не представлявших почти никакой ценности как эквивалент презренного металла.

В предсмертный час, как это нередко случается, к Хосефине вернулся утраченный рассудок, а вместе с ним ожила на какое-то время память о ее прошлой жизни и, подобно Дон-Кихоту на смертном одре, она осознала и прокляла те нелепости, которые творила в период своего вдовства. Потом обратила очи к богу, но перед тем успела еще посмотреть на дона Лопе и препоручить ему заботу о своей осиротевшей дочери, а благородный кабальеро с пылкой готовностью принял ее наказ, пообещав все, что в столь торжественном случае подобает. Итак, вдова Релуса навсегда сомкнула веки и отошла в лучший мир, облегчив своим уходом жизнь людей, стонавших от ее деспотической страсти к переездам и мытью всего, что попадалось под руку; Тристана стала жить в доме дона Лопе, а он… (нужно сказать, как бы горько и прискорбно это ни было) спустя два месяца после того, как девушка перебралась к нему, пополнил ее именем и без того весьма длинный список своих побед над целомудрием.

IV

Как мы уже могли убедиться, совесть этого ратника любви в одних случаях источала сияние раскаленного светила, в других же зияла чернотой остывшей, мертвой звезды. А все потому, что чувству нравственности славного кабальеро, как увечному организму, недоставало какой-то важной части, отчего оно то действовало с некоторыми ограничениями, то, к великому сожалению, и вовсе бездействовало. Да потому еще, что, следуя закоснелой догме сидячего рыцарства, дон Лопе не признавал ни злодеяний, ни провинностей, ни ответственности в юбочных делах. Помимо ухаживанья за дамой сердца, женой или любовницей близкого друга, все прочее в любви он считал дозволенным. Мужчинам его склада, баловням Адамовым, небеса молчаливо даровали буллу, избавлявшую их от соблюдения норм морали — благонравия для простолюдинов, а не закона для рыцарей. Его совесть, в иных вопросах весьма чувствительная, в делах амурных оказывалась тверже и бесчувственнее булыжника, превосходя его тем, что из булыжника ободья мчащегося по мостовой экипажа высекают искры, тогда как из совести дона Лопе (в том, что касается любви), даже если бы ее топтал своими подковами конь святого Иакова[9], ни единой искорки не высеклось бы.

Он следовал самым что ни на есть превратным и разнузданным принципам, подкрепляя их примерами из истории, в которых остроумие сочеталось со святотатством. По его убеждению, в отношениях между мужчиной и женщиной не было места иному закону, кроме анархии, если анархию можно считать законом, а любовь-владычица должна повиноваться лишь своему собственному, ей одной ведомому канону, меж тем как ограничения, навязываемые ей извне, только и приводят, что к измельчанию породы да к худокровию рода человеческого. Дон Лопе говаривал, не без остроумия, что те из десяти заповедей, которые касаются всяких там peccata minuta[10], сочинил сам святой Моисей и приписал их к слову божию из чисто политических соображений, каковые простерли свое влияние на много столетий вперед и привели к учреждению полиции нравов. Но по мере того, как развивалась цивилизация, они утратили свой логический смысл, и только благодаря людской косности и лености, следствия надолго пережили свои давно отжившие причины. Настало время отменить эти допотопные догматы, и законодателям следовало бы заняться этим без промедления. Ведь само общество доказывает, сколь это насущно, упраздняя де-факто то, что правители его тщатся сохранить вопреки натиску порождаемых жизнью новых обычаев и нравов. Ах, если бы старина Моисей мог восстать, он сам исправил бы дело рук своих, ибо признал бы, что времена переменились.

Излишне, пожалуй, упреждать, что у всех знавших Гарридо (в том числе и у автора этих строк) подобные мысли вызывали неприятие и искреннее сожаление о том, что поступки безрассудного кабальеро точь-в-точь отвечали его извращенным теориям. К тому же у всех нас, по достоинству оценивающих великие принципы, на которых зиждется и т. д. и т. п., волосы встают дыбом от одной лишь мысли о том, как заработала бы наша общественная машина, если б ее просвещенным водителям взбрело в голову внять сумасбродным идеям дона Лопе и отменить заповеди и предписания, бесполезность которых он доказывал на словах и на деле. И если бы не существовало преисподней, то ее надо было бы устроить для одного только дона Лопе, чтобы он вечно искупал там свое глумление над нравственностью и служил бы остережением великому множеству тех, которые, хоть и не объявляют себя приверженцами подобной доктрины, на деле следуют ей во всех уголках нашей грешной земли.

Кабальеро был весьма доволен своим приобретением, ибо девушка была прехорошенькая, живая, грациозная, со свежей кожей и обворожительной манерой болтать. «Что бы там ни говорили, — успокаивал он себя, вспоминая о принесенных им жертвах ради обеспечения ее матери и спасения от бесчестья отца, — она мне не даром досталась. Да и разве Хосефина не просила меня взять девочку под свое покровительство? Какое еще покровительство ей нужно? У меня она ограждена от всяких опасностей: никто и пальцем тронуть ее не посмеет». Поначалу старый юбочник охранял свое сокровище с изощренной и прозорливой предосторожностью, опасаясь, как бы девочка не взбунтовалась, — его очень пугала разница в их возрасте, явно превышавшая ту, что допускает неписаный кодекс любви. Страхи и подозрения не давали ему покоя, и совесть его испытывала что-то вроде легкого щекотания, грозившего перерасти в угрызение. Но это ощущение быстро проходило, и кабальеро вновь обретал обычную свою суровую невозмутимость. В конце концов разрушающее действие времени умерило его пыл и даже притупило его неусыпную бдительность, так что с годами между ними установились отношения, какие бывают между супругами, которые, порастратив основной капитал страсти, вынуждены разумно и экономно расходовать скромную ренту умиротворенной и пресноватой привязанности. Надо заметить, что ему ни разу не пришло в голову жениться на своей жертве, ибо он испытывал отвращение к браку, считая его ужаснейшей формой рабства, придуманной земными властями, чтобы зажать в кулак несчастное человечество.

Тристана приняла этот образ жизни, почти не отдавая себе отчета в серьезности его последствий. Ее целомудрие, с одной стороны, робко подсказывало ей способы защиты, применить которые она так и не сумела, с другой же — ослепляло ее, затмевало разум, и только время, только затянувшееся бесчестье заставили ее в конце концов прозреть, и тогда она смогла оценить плачевность своего положения. Ей сильно навредило то, что никто по-настоящему не занимался ее воспитанием, и потому ее погубили чары и изощренные уловки хитроумного дона Лоне, который умело возмещал то, что отнимали у него годы, своим завораживающим красноречием и наивысшей пробы галантностью обхождения, почти совсем вышедшей нынче из обихода, ибо все меньше и меньше остается искушенных в этом мужчин. Если престарелому селадону и не удалось пленить сердце девушки, то уж, во всяком случае, он сумел, ловко воздействуя на ее воображение, вызвать в нем некое подобие страсти, которая порой казалась ему неподдельной.

Синьорита Релус прошла через это испытание словно лихорадкой переболела, и пока это продолжалось, выпадали ей и короткие мгновения тусклого блаженства, по которым она догадывалась, каким может быть истинное счастье любить и быть любимой. Дон Лопе всеми силами старался держать в плену ее воображение, зароняя ей в голову мысли, которые помогали бы девушке смириться с подобной жизнью; он всячески поощрял склонность девушки идеализировать все окружающее, видеть его не таким, каково оно на самом деле, а каким хочется, чтобы было. И самым примечательным было то, что на первых норах Тристана не придавала никакого значения тому обстоятельству, что ее тиран был почти втрое старше нее. Поясним по этому поводу, что она не замечала этой диспропорции благодаря, вне всякого сомнения, непревзойденному искусству своего обольстителя, а также коварному пособничеству природы, помогавшей ему в его злокозненных деяниях тем, что даровала старику почти чудесную сохранность. Притягательная сила этого человека была столь могуча, что времени никак было с нею не сладить. И тем не менее притворство и уродливая иллюзия любви не могли длиться вечно: в один прекрасный день дон Лопе заметил, что дурман, которым он опоил девушку, утратил свою силу, и, очнувшись от его пьянящего действия, она пришла в такой ужас, что долго не могла от него оправиться. Неожиданно для себя Тристана увидела в доне Лопе старика, а ее воображение усугубило смехотворность самомнения престарелого потаскуна, который, вопреки законам природы, тщился разыгрывать из себя любовника. Справедливости ради заметим, что дон Лопе не был такой уж развалиной, как казалось Тристане, и не износился еще настолько, чтобы его следовало выбросить на свалку как отслужившую свое вещь. Однако ж, поскольку при длительной интимной связи различие в возрасте непременно дает о себе знать и хорохориться в таких случаях гораздо труднее, чем где-то на стороне, в укромных местах да в удобное время, то в поводах для разочарования не было недостатка, и выходящий в тираж сердцеед, при всем своем таланте и искусстве, не в силах был этому воспрепятствовать.

Пробуждение Тристаны было лишь первой ступенью глубокого кризиса, который ей пришлось пережить месяцев восемь спустя после своего бесчестья, когда ей исполнилось двадцать два года. До того времени дочь Релуса, не достигшая подобающего ее возрасту нравственного развития, была, словно кукла, воплощением бездумности и бездеятельности, жила чужими мыслями, ибо своих не имела, а в чувствах отличалась такой податливостью, что их можно было вызвать у нее в самых разных проявлениях и с какими угодно намерениями. Однако пришла пора, когда разум ее внезапно расцвел заполнившими его мыслями, подобно тому как розовый куст с наступлением весенних дней покрывается сначала тугими бутонами, а потом — пышными цветами. В ее душе зарождались какие-то загадочные вожделения. Она была охвачена беспокойством и стремлением к чему-то, ей самой не ведомому, очень далекому и очень возвышенному, чего она не видела в своем ближайшем окружении; время от времени она попадала во власть то тревожных опасений, то улыбающихся надежд; она со всей ясностью осознавала свое собственное положение и положение той части человечества, чья обездоленность была воплощена в ней; она ощутила в себе нечто проникшее в ее душу без предупреждения — гордость и сознание своей незаурядности; ее изумляло усиливавшееся день ото дня бурление мыслей в ее уме, который словно бы говорил: «Я здесь, с тобой. Разве ты не замечаешь, что я способен думать не только о пустяках?» И по мере того как набивка тряпичной куклы превращалась в женскую плоть и кровь, Тристана проникалась все большим отвращением к бессчастному существованию, которое она влачила по воле дона Лопе.

V

Среди множества премудростей, усвоенных Тристаном в те дни без посторонней науки, были и умение притворяться, прибегать к иносказаниям, приводить в действие рессоры, смягчающие удары, которым подвергается механизм жизни, и глушители, подавляющие шум, умело совершать объезды, ибо движение по прямой редко не таит в себе опасности. И все благодаря тому, что незаметно для обоих дон Лоле сделал ее своей ученицей, и некоторые идеи, которые буйно расцвели в уме девушки, были посеяны ее любовником и, по роковой случайности, учителем. Тристана была в том возрасте, когда идеи легко усваиваются, когда под чужим влиянием формируются и лексикон, и манера поведения, и даже характер человека.

Барышня и служанка прекрасно ладили между собой. Без общества и радушия Сатурны жизнь Тристаны была бы просто невыносимой. Они болтали и за работой, а уж в минуты досуга и вовсе не закрывали рта. Служанка рассказывала о разных событиях из своей жизни, рисовала мир и людей с бесхитростным реализмом, ничего не приукрашивая и не пороча, а барышня, у которой прошлого, можно сказать, и не было, устремлялась мыслями в просторы фантазии, строила сказочные замки, подобно тому как дети, играя, строят домики из камешков и песка. Так история и поэзия соединялись в счастливом союзе. Сатурна повествовала, наложница дона Лопе творила, и ее дерзновенные помыслы зиждились на поведанных служанкой событиях.

— Послушай-ка, — говорила Тристана той, что была для нее скорее верной подругой, чем прислугой, — а ведь не все, что говорит нам этот распутник, — сущий вздор, кое в чем скрыт глубокий смысл… Ума, прямо скажем, ему не занимать. Ты не думаешь, что то, что он говорит о браке, очень даже верно? Я… хоть ты и будешь меня ругать, скажу тебе честно, что думаю, как он: связывать себя с другим человеком на всю жизнь — это козни дьявола… Не согласна? Ты, верно, будешь смеяться, если я скажу, что хотела бы никогда не выходить замуж, по мне, лучше жить свободной. Знаю, знаю, что ты думаешь: что я сама себя утешаю, потому что после всего, что было у меня с этим человеком, и при моей бедности никому не нужна такая обуза. Правда ведь, скажи, правда?

— Ах, что вы, сеньорита, ничего такого я не думала! — поспешно отвечала Сатурна. — Пара штанов всегда на все сыщется, даже чтобы жениться. Я вот была замужем и не жалела о том; да только теперь меня под венец силой не затащишь. Свобода — это хорошо, верно вы говорите, сеньорита, хоть женщине и не пристало произносить это слово. Знаете, как называют тех, которые позволяют себе разгуливать на свободе? Гулящими их называют, вот как. А значит, ежели хочешь иметь доброе имя, терпи ради этого злого хозяина. Если б у нас, у женщин, было у каждой ремесло какое-нибудь да служба, как у этих прохвостов мужчин, горя бы мы не знали. Так нет же, сами судите, только три пути у нас есть, три занятия: либо замужество — это как бы служба, либо театр (ну, значит, артисткой быть) — это приличный способ зарабатывать на жизнь, либо… про это я даже говорить не хочу. Так-то вот.

— А теперь выслушай меня. Из этих единственных трех путей, что есть в жизни для женщины, первый мне не по душе, третий — и того меньше, а вот по тому, что между ними, я бы пошла, если б у меня способности были. Только кажется мне, что нет их… Знаю, знаю, что нелегко это — быть свободной… и честной. На что жить женщине без доходов? Учили бы нас, чтобы мы становились врачами, адвокатами или хотя бы аптекарями или писарями, если уж нельзя нам быть министрами и сенаторами, то мы могли бы… А шитьем… Сосчитай-ка, сколько стежков нужно делать, чтобы содержать дом… Как подумаю, что со мной будет, плакать хочется. Ах, если бы я годилась в монахини, то попросилась бы в монастырь! Только не получится из меня пожизненной затворницы. Я хочу жить, хочу видеть мир, хочу дознаться, почему и зачем мы появились на свет. Я хочу жить и быть свободной… А теперь скажи мне: разве женщина не может быть художницей и зарабатывать рисованием красивых картин? Картины стоят очень дорого. За одну такую, на которой всего-то и было, что горы вдалеке, четыре высохших дерева поближе да лужа с двумя утятами на переднем плане, мой папа заплатил тысячу песет. Вот видишь. Или, боже мой, почему бы женщине не быть писательницей и сочинять комедии, молитвенники, басни, на худой конец? Мне кажется, это совсем не трудно. Можешь мне поверить, что за последние ночи, когда я страдала бессонницей и не знала, как убить время, я напридумывала бог знает сколько драм, от которых хочется плакать, и пьес, от которых разбирает смех, и романов со множеством любовных приключений, с бурными страстями, и еще много чего. Беда в том, что я писать не умею… вернее, грамотно писать: делаю уйму ошибок в грамматике и даже в правописании. А вот мыслей, хороших мыслей у меня хоть отбавляй.

— Ох, сеньорита, — с улыбкой сказала Сатурна, поднимая свои выразительные глаза от чулка, который она чинила, — как же вы ошибаетесь, если думаете, что этим может прокормиться свободная и честная женщина! Это все для мужчин, да и то… у тех, кто зарабатывает на жизнь книжками, в кармане — вошь на аркане! Пепе Руис, молочный брат моего покойного мужа, который знает толк в этом деле, потому как работает в литейне, где буковки для печатания делают, рассказывал нам, что все эти сочинители живут впроголодь, а хорошо зарабатывают не те, что трудятся в поте лица, а те, что языком молоть мастера. Словом, одни политики, которые только и делают, что речи говорят, вот они-то и гребут деньги лопатой. Умственная работа, говорите? Это не про вас! Драмы всякие, сказки, книжки смешные или жалостливые? Пустое это дело. Которые их выдумывают, и на похлебку себе ими не зарабатывали бы, если б с правительством не заигрывали, чтобы теплое местечко заполучить. Так-то оно делается.

— А я вот что тебе скажу, — оживилась Тристана. — У меня такое чувство, что я и для правительства, и для политики гожусь. Ты не смейся, я умею речи произносить. Вот почитаю немного про заседания кортесов и столько тебе наговорю, что на полгазеты хватит.

— Боже правый! Да для этого надобно мужчиной родиться, сеньорита. Проклятая юбка для этого дела такая же помеха, как для езды верхом. Покойник мой говаривал, что если б не его робость, так он далеко пошел бы: такие диковинные вещи приходили ему в голову про то, как страну спасти, что послушаешь его — ну прямо Кастелар или Кановас[11], когда в кортесах выступают. Только вот у него, бедолаги, всякий раз, как собирался высказаться — в клубе ли мастеровых или на минтингах товарищей, — комок к горлу подступал, и никак не мог он первое слово, самое трудное, из себя выдавить… не мог, значит, разговориться. А это уж ясное дело: кто не может разговориться, тому ни оратором, ни политиком не бывать.

— Вот глупости! А я бы разговорилась, да еще как, — сказала Тристана, уже без особого воодушевления. — Да только живем мы в четырех стенах, связанные по рукам и ногам… А еще я чувствую, что могла бы учиться разным языкам. Я знаю только немного слов по-французски, которым меня в школе научили, да и те уже забываю. А как это замечательно — говорить по-английски, по-немецки, по-итальянски! И мне кажется, что если б я этим занялась, то очень скоро научилась бы. У меня такое ощущение, — не знаю, как бы это тебе объяснить, — такое ощущение, что будто я их уже немножечко знаю, хоть и не учила, как если бы когда-то, еще не родившись, я была англичанкой или немкой, и с тех пор у меня выговор какой-то необыкновенный…

— Вот что до языков, — подтвердила Сатурна, глядя на девушку с материнской заботой, — это в самый раз то, чему вам пристало учиться. А потом можно будет зарабатывать уроками. Да к тому же какое должно быть удовольствие понимать все, что иностранцы лопочут. И уж хозяин определенно мог бы нанять вам хорошего учителя.

— Не говори мне о своем хозяине. Мне нечего ждать от него, — отвечала Тристана, задумчиво глядя на свет. — Не знаю, не знаю, когда и как все это кончится. Но как-нибудь должно кончиться.

Девушка умолкла и погрузилась в мрачные размышления. Терзаемая желанием навсегда покинуть дом дона Лопе, она слушала, как шумит город за окнами, смотрела на сияющие вдали россыпи огней и почувствовала вдруг пьянящее ощущение независимости. Но, очнувшись от своих дум, словно выйдя из оцепенения, Тристана тяжко вздохнула. Какой одинокой оказалась бы она в мире, если бы решилась уйти из дома своего бедного дряхлого возлюбленного! У нее не было родственников; те два человека, которые могли именоваться таковыми, жили очень далеко: дядя по матери, дон Фернандо, — на Филиппинах, а кузен Куэста — на Майорке. И ни один из них ни разу не выразил ни малейшего желания позаботиться о ней. А еще она припомнила (под пристальным, полным сострадания взглядом Сатурны), что те семьи, которые дружили с ее матерью и бывали в их доме, теперь смотрели на нее с предубеждением и неприязнью, и виной тому была зловещая тень дона Лопе. Тем не менее в гордости своей Тристана черпала действенное средство защиты от всего этого, и, презирая тех, кто пытался оскорбить ее, она доставляла себе сладостное удовлетворение, которое, подобно алкоголю, на какое-то время придает сил, а в конечном счете губит.

— Да будет вам! Не думайте о грустном, — сказала Сатурна, махнув рукой перед лицом, словно отгоняя муху.

VI

— О чем же, по-твоему, мне думать? О веселом? Да где оно, это веселое, ну скажи, где?

Сатурна переводила разговор на что-нибудь забавное: принималась пересказывать всякие сплетни и небылицы, услышанные от словоохотливых соседских кумушек. Иногда же по вечерам они развлекались, подтрунивая над доном Лопе, который, оказавшись в крайне бедственном положении, изменил своей привычке жить на широкую ногу и стал даже проявлять скаредность. Понуждаемый неудержимым оскуднением своего состояния, он препирался с Сатурной из-за более чем скромных расходов по дому и даже взялся обучаться — лучше поздно, чем никогда! — ведению домашнего хозяйства — занятию, столь несообразному с его рыцарским достоинством. Мелочный до крохоборства, он совался теперь в такие дела, касаться которых почитал ранее неприличным для своего барского достоинства, да притом так злобно брюзжал, что лицо его дурнело от этого больше, чем от глубоких морщин и выбеленных сединою волос. И в этой скаредности, в этой обесцвеченной прозе жизни увядшего донжуана женщины находили немало поводов, чтобы посмеяться в минуты досуга. Самым забавным во всем этом было то, что чем больше дон Лопе — полный профан в вопросах домашнего хозяйства — мнил себя докой в финансовых делах и рачительным домоправителем, тем легче обводила его вокруг пальца Сатурна, непревзойденная мастерица по части извлечения профита из закупок провизии и всяких кулинарных хитростей.

В отношении Тристаны кабальеро всегда проявлял ту щедрость, какую позволяла ему его усугубляющаяся день ото дня нужда. Ее безрадостное бремя сказалось прежде всего на самой дорогостоящей статье расходов — приобретении одежды, каковую статью пришлось, скрепя сердце, сильно урезать. Дон Лопе пожертвовал своей страстью к щегольству ради того, чтобы раба его одевалась прилично, а для человека столь самовлюбленного то была нелегкая жертва. Но настала пора, когда нищета показала свой жуткий, как у безносой, оскал, и оба они стали носить вышедшее из моды, видавшее виды платье. Несчастная девушка при содействии Сатурны проявляла чудеса изобретательности и терпеливости, перекраивая и перешивая всякое старье. В те быстро пролетевшие времена, которые можно было бы назвать счастливыми или золотыми, Гарридо водил ее иногда в театр; однако нужда с ее безобразной личиной повелела прекратить раз и навсегда посещение зрелищ. Жизненные горизонты для сеньориты Релус становились с каждым днем все мрачнее, и неуютное, неприветливое, убогое и лишенное радостей жилище дона Лопе тяготило ее душу. Этот дом, сохранявший еще кое-какие следы былой роскоши, постепенно приобретал вид столь неприглядный и удручающий, какой только можно вообразить; все в нем кричало о крайней нужде и упадке, ничего из сломанных или поврежденных вещей не приводилось в порядок. В маленькой гостиной, ледяной и захламленной, среди всякой неказистой рухляди выделялось обшарпанное при переездах бюро, в котором дон Лопе хранил свой любовный архив. Из стен торчали гвозди, на которых раньше висело оружие. Кабинет был загроможден вещами, для которых требовалось помещение попросторнее, а в столовой только и было что стол да несколько колченогих стульев с грязной и рваной кожаной обивкой. Деревянная кровать дона Лопе с колоннами и изящным некогда балдахином впечатляла своей монументальностью, хотя на синем камчатном пологе живого места от дыр и прорех не оставалось. Комната Тристаны, смежная со спальней ее господина, отличалась от всех остальных тем, что, благодаря тщанию, с каким девушка оберегала свое скромное имущество, в ней менее всего была заметна печать запустения.

Все в доме выразительным языком вещей возглашало о непоправимом упадке сидячего рыцарства, а облик дряхлеющего сердцееда являл собой живое свидетельство скоротечности жизни, отданной наслаждениям. Упадок духа и уныние, вызванные обнищанием, сделали свое дело, углубив морщины на лице обездоленного кабальеро больше, чем это удалось годам и суетной жизни, какую он вел с двадцати лет. Его волосы, начавшие седеть в сорок, все еще были густыми, хотя уже мало-помалу выпадали, и он восстановил бы их любой ценой, если бы существовало для этого какое-нибудь алхимическое средство. Передние зубы — те, что на виду, — сохранились прекрасно, зато коренные, до того времени отличные, начали расшатываться и отказывались тщательно пережевывать пищу, а то и вовсе разваливались на кусочки, как будто оттого, что сами же друг друга кусали. Лицо фламандского пехотинца постепенно утрачивало правильность черт, а былую стройность тела удавалось поддерживать только ценою огромных усилий воли. В домашней же обстановке воля его отдыхала, сберегая свои силы для прогулок и посещений казино.

Если поздно вечером, когда дон Лопе возвращался домой, женщины еще не спали, он, по обыкновению, беседовал с ними: с Сатурной он бывал немногословен и отправлял ее спать, а с Тристаной разговаривал подолгу. Но настало время, когда почти каждый вечер он являлся молчаливый, угрюмый и сразу уходил в свою комнату, где несчастная пленница вынуждена была выслушивать его стенания по поводу непрестанного кашля, ревматических болей и одышки, Дон Лопе богохульствовал и громко сетовал на судьбу, как будто полагал, что природе не дано права насылать на него болезни, как будто считал себя не простым смертным, а избранником, неподвластным тяготеющим над всем человечеством невзгодам. В довершение всех бед, на ночь ему приходилось повязывать голову нелепым платком, а спальня его вся провоняла снадобьями, которыми он спасался от насморка и ревматизма.

Но все эти мелочи, больно ранившие самолюбие дона Лопе, задевали Тристану в меньшей степени, чем все учащавшиеся нудные укоры ее несчастного господина, который, превратившись в жалкую развалину, как в физическом, так и в духовном отношении, стал испытывать приступы ревности. Он, никогда не удостаивавший никого из себе подобных чести соперничества, ощутил себя дряхлеющим львом и преисполнился беспокойством и подозрительностью настолько, что даже собственную тень принимал за злоумышленника и недруга. Поскольку он осознавал, что стареет, эгоизм, как старческая парша, снедал его, и одно лишь подозрение, что девушка, хотя бы в мыслях, сравнивает его с желанными образцами молодости и красоты, отравляло ему жизнь. Правду говоря, здравый смысл не покидал его совсем, и в минуты просветления — как правило, по утрам — он признавал неуместность и безрассудство своего поведения и старался ублажить свою пленницу ласковыми и доверительными речами.

Просветления эти бывали непродолжительными, ибо с наступлением ночи, когда старик и девушка оставались наедине, им снова овладевала мавританская ревность, и он подвергал ее унизительным допросам, а однажды, вне себя от ярости, в которую ввергло его опасное несоответствие между собственной болезненной дряхлостью и свежестью Тристаны, он заявил ей:

— Если я тебя поймаю, я убью тебя, можешь мне поверить — убью. По мне, лучше кончить свои дни трагически, чем стать на старости лет посмешищем. Так что помолись богу, прежде чем изменить мне. Я ведь знаю, все знаю, для меня нет никаких тайн, в этих делах никто со мною не сравнится по опыту и по чутью… Меня не проведешь, и не помышляй…

VII

Эти речи, конечно, пугали Тристану, но не внушали ей особого ужаса, и она не верила в истинность зловещих угроз своего хозяина, чье бахвальство она проницательно расценивала лишь как уловку, чтобы сломить ее. Совесть ее была чиста, это придавало ей мужества в сопротивлении тирану, и она не очень-то обременяла себя соблюдением установленных им бесчисленных запретов. Хотя он строго наказал ей не ходить гулять с Сатурной, она почти каждый день ускользала из дому. Но они отправлялись не в центр Мадрида, а в сторону Куатро Каминос, Партидора, Каналильо или же на холмы, высившиеся вокруг ипподрома; это были настоящие пикники с легким обедом и здоровыми развлечениями. В эти минуты своей жизни несчастная раба могла отогнать прочь все печали и по-детски беззаботно развлекаться, позволяя себе бегать, прыгать и играть в уголки с дочерью трактирщика, обычно ходившей вместе с ними, или с какой-нибудь другой соседской девочкой. По воскресеньям прогулки были совсем иного рода. Сын Сатурны воспитывался в приюте, и по обычаю всех матерей с такой же судьбой, она ходила повидать его в то время, когда приютских выводили погулять.

Обычно толпа ребятишек приходит в условное место на одной из новых улиц Чамбери, им командуют «разойдись!», и они принимаются играть. А там их уже поджидают матери, бабушки или тети (у кого они есть) с узелками, в которых спрятаны апельсины, орехи, булочки или ломти хлеба. Одни дети бегают и прыгают, играя в чижик, другие лепятся вокруг группы женщин, некоторые выпрашивают у прохожих монетки, и все вместе толпятся вокруг продавщиц карамели, лесных орехов и кедровых орешков. Тристана очень любила наблюдать эти сцены и в хорошую погоду по воскресеньям не отказывала себе в удовольствии пойти вместе с Сатурной побаловать сироту, которого, как и мать, звали Сатурно. Был он коренастый, кривоногий, с толстыми румяными щеками, которые как бы свидетельствовали о сытой жизни в местном благотворительном заведении, где он содержался. Одежда из грубого сукна отнюдь не способствовала изяществу его движений, а фуражка с галуном едва налезала на его крупную голову с жесткими, как щетина, волосами. Мать и Тристана находили его очень забавным, хотя, надо признать, ничего забавного в нем не было, были только послушание, добросердечие, прилежание и увлечение уличной тавромахией. Каждый раз барышня угощала его апельсином и давала монетку в пять сантимов, чтобы он купил себе какую-нибудь сласть на свой вкус. И как мать ни старалась приучить его к бережливости, внушая ему, что нужно копить деньги, которые попадают к нему в руки, ей так и не удалось обуздать его расточительность, и как только у него заводилась какая-нибудь денежка, он тут же пускал ее в оборот. Благодаря этому и процветала торговля бумажными мельницами, бандерильями для боя быков, жареным горохом и желудями.

В тот год после надоевших дождей установилась в октябре на две недели ясная погода с ласковым солнцем, безоблачным небом и полным безветрием; и хотя по утрам Мадрид пробуждался окутанный пеленою тумана, так как за ночь земля сильно охлаждалась, днем, от двух до пяти, гулять было одно удовольствие. По воскресеньям в домах не оставалось ни души, зато все улицы Чамбери, Маудесские возвышенности и холмы Аманьеля кишели людьми. Нескончаемые вереницы гуляющих тянулись по дороге, ведущей к закусочным Тетуана. В одно из таких погожих воскресений Сатурна и Тристана отправились на встречу с приютскими на улицу Риос-Росас, соединяющую высоты Санта-Энграсии с Кастельяной. На эту красивую, залитую солнцем, широкую и прямую улицу, с которой открывается вид на бескрайнее яркое поле, привели в тот день затворников колонной по два и разрешили им разойтись. Одни дети приникли к своим матерям, которые долго уже шли следом за ними, другие незамедлительно устроили арену для боя быков со всеми ее атрибутами — музыкой и всем прочим. В то же время подошла туда и группа глухонемых и слепых; они шли от Кастельяны парами, в которых немые вели за руку слепых, чтобы те не спотыкались, и так ловко объяснялись друг с другом при помощи осязания, что нельзя было смотреть на них без восхищения. Благодаря этому четкому языку слепым тут же стало известно о встрече с приютскими, а немые, обратившись в зрение, сгорали от желания вступить в игру и изобразить пару веро́ник[12]. Разве для этого так уж нужен им был дар речи! Некоторые пары глухонемых переговаривались между собой, и движения их пальцев были такими быстрыми, проворными и изящными, что напоминали чем-то человеческий голос. Плутоватые физиономии немых, чьи глаза выражали все, что способно выразить живое слово, контрастировали со скучными, неживыми, изрытыми оспой лицами слепых с пустыми глазами; у одних они были закрыты веками с жесткими ресницами, у других — широко раскрыты, но нечувствительны к свету, со зрачками словно из матового стекла.

Несчастные остановились, и на какое-то время между ними и приютскими воцарилось братство: жесты, гримасы, ужимки. Слепые, лишенные возможности участвовать в играх, уныло отошли в сторону. Некоторые из них даже улыбались, как будто они видели то, о чем им сообщали проворным постукиванием пальцев. Эти обездоленные вызывали у Тристаны такое сострадание, что ей было больно смотреть на них. Как это ужасно — ничего не видеть! Они не могут быть полноценными людьми, потому что неспособны видеть происходящее вокруг собственными глазами. А как, должно быть, трудно узнавать обо всем, ничего не видя и не слыша!

Сатурно отошел от матери и присоединился к группе ребят, которые, обосновавшись в удобном месте, очищали карманы прохожих: не от денег, нет, от спичек. «Спички или жизнь» был их девиз, и благодаря этому грабежу они набирали достаточно материала для своих пиротехнических опытов или для разжигания костров инквизиции. Тристана пошла за Сатурно; подходя к группе «поджигателей», она заметила мужчину, беседовавшего с учителем глухонемых, их взгляды встретились, и она почувствовала, как все содрогнулось у нее внутри и кровь на какое-то мгновение застыла в жилах.

Что это был за человек? Она наверняка видела его прежде, хоть и не помнила когда и где — здесь же или в каком-то другом месте. Но сейчас, увидев его, она впервые испытала глубочайшее изумление, к которому примешивались волнение, радость и страх. Повернувшись к нему спиной, она заговорила с Сатурно, убеждая его в том, что играть с огнем опасно, и слушала голос незнакомца, оживленно говорившего о чем-то, чего она не могла разобрать. Снова взглянув в его сторону, она заметила, что он ищет ее глазами. Ей стало неловко, она отошла, но решилась бросить на него еще один взгляд издали, желая оценить мужчину; который ни с того ни с сего завладел ее вниманием, узнать, блондин он или брюнет, со вкусом ли одет, выглядит ли человеком солидным, ведь ничего этого она пока не знала. А он уже уходил прочь, молодой, статный, одетый с небрежной элегантностью человека, которому недосуг следить за своей одеждой: легкая шляпа была надета просто, без франтовства, а в правой руке он нес изрядно поношенное летнее пальто. По всему было видно, что он из тех, кто ни в грош не ставит одежду. На нем был серый костюм, кое-как повязанный галстук. Все это Тристана разглядела в мгновение ока и, правду говоря, этот человек, кто бы он там ни был, пришелся ей по сердцу… очень смуглый, с короткой бородкой… Ей было показалось, что на носу у него пенсне, но нет, никаких приставных глаз, только собственные, которые из-за разделявшего их расстояния Тристана не смогла рассмотреть.

Незнакомец исчез, но образ его не покидал мыслей рабы дона Лопе, а на следующий день, гуляя с Сатурной, она снова увидела его. Он был в том же костюме, только пальто на этот раз было надето, а на шее был повязан белый платок, так как дул свежий ветер. Обрадовавшись встрече, девушка с невинной беззастенчивостью взглянула на него, а он, остановившись на благоразумном расстоянии, смотрел на нее. «Он, кажется, хочет поговорить со мной, — думала она. — А в самом деле, почему бы ему не сказать мне то, что он должен сказать». Сатурна посмеивалась над этим малопристойным переглядыванием, и девушка, заливаясь краской, делала вид, что ей тоже смешно. Вечером она не находила себе покоя и, не решаясь поделиться с Сатурной своими чувствами, говорила себе страшные вещи. «До чего мне нравится этот человек! Я отдала бы все что угодно, лишь бы он осмелился… Не знаю даже, кто он, а думаю о нем днем и ночью. Что со мной? Может, я схожу с ума? Или это отчаяние пленницы, обнаружившей лазейку, через которую можно сбежать? Я не знаю, что это такое, знаю только, что мне необходимо, чтобы он заговорил со мной, хотя бы на телеграфном языке глухонемых, или чтобы написал мне. Меня не пугает мысль написать ему первой и даже сказать ему «да», прежде чем он меня спросит… Какой вздор! Но кто же он? Может, проходимец какой-нибудь или… Да нет, видно же, что это человек, не похожий на всех других. Он единственный, это совершенно ясно. Другого такого нет. Вот и встретила я своего единственного и вижу, что он боится больше, чем я, и не отваживается сказать мне, что я его единственная. Нет, нет, я заговорю с ним, заговорю… подойду и спрошу, который час или что-нибудь еще… или попрошу, как приютские, чтобы он дал мне спичку… Что за бред! Что он подумает обо мне! Сочтет меня легкомысленной. Нет, первым должен заговорить он…»

На следующий день, уже под вечер, барышня и служанка ехали в открытом омнибусе и… он тоже! Они видели, как он вошел у сквера Кеведо и остановился на передней площадке, так как народу было довольно много. Тристана почувствовала, что у нее перехватило дыхание, и время от времени она вынуждена была вставать с места, чтобы вздохнуть. Огромная тяжесть сдавила ей грудь, и мысль о том, что, когда они выйдут из омнибуса, незнакомец решится нарушить молчание, наполняла ее волнением и тревогой. Что она ему ответит? Ей не оставалось ничего иного, как выразить свое недовольство, удивление, встревожиться, обидеться, сказать «нет» и еще что-нибудь в этом роде… Они вышли, и незнакомец пошел вслед за ними на почтительном расстоянии. Раба дона Лопе не осмеливалась оглянуться, зато Сатурна глазела за обеих. Они останавливались под надуманными предлогами, возвращались обратно, якобы затем, чтобы рассмотреть витрину магазина и… ничего. Влюбленный был нем, как рыба. Мечущиеся взад и вперед женщины натолкнулись на игравших на тротуаре ребятишек, один из них упал и поднял визг, другие бросились бежать к дверям своих домов, учинив невообразимый гам. Суматоха, детский гвалт, рассерженные матери, спешащие со всех сторон… Столько рук протянулось, чтобы поднять упавшего мальчика, что упал другой, и сумятица только усилилась…

Сатурна, увидев, что ее хозяйка и незнакомый воздыхатель стоят почти касаясь друг друга, потихоньку отошла в сторону. «Слава богу, — подумала она, поглядывая на них издали, — наконец-то заговорили». Что говорил незнакомец Тристане — неизвестно. Известно только, что на все она отвечала: «Да! Да! Да!», и это «да!» звучало с каждым разом громче — так человек, одержимый чувством, подавляющим его волю, теряет представление о приличиях. Она напоминала утопающего, который заметил бревно и цепляется за него, ища спасения. Нелепо требовать от тонущего, чтобы он, хватаясь за бревно, принимал изящные позы. Краткие и решительные ответы пленницы дона Лопе были рвущимся из глубины души голосом инстинкта самосохранения, а трижды прозвучавшее все громче и громче «да!» — криком о помощи отчаявшегося существа… Сцена была короткой и небезрезультатной. Когда Тристана подошла к Сатурне, она поднесла руку к виску и, вся дрожа, сказала:

— Я сошла с ума!.. Сейчас я понимаю свое сумасбродство. У меня не оказалось ни такта, ни лукавства, ни достоинства. Я выдала себя с головой, Сатурна… Что подумает он обо мне! Сама не знала, что делаю… была как в бреду… на все, что он говорил, я отвечала «да»… как же так… ай!.. ты не знаешь… в моих глазах было написано все, что у меня на душе. Его глаза обжигали меня. А я-то думала, что умею притворяться — это ведь так нужно женщине! Он же сочтет меня дурой… подумает, что у меня нет стыда… Но я не могла ничего скрывать, не могла прикидываться робкой барышней. Правда у меня на языке, чувство меня переполняет… Я хочу подавить его, а оно подавляет меня. Это значит, что я влюблена? Одно мне ясно: я люблю его всем сердцем, и дала ему это понять. Какой позор! Я люблю его, хоть и не знаю, кто он и как его зовут. Я понимаю, что любовь должна начинаться не так… по крайней мере так не заведено, это должно происходить постепенно, нужно притворяться и лукавить, говорить то «да», то «нет»… Только это не по мне: я отдаю свое сердце, когда оно говорит мне, что хочет отдаться… Что ты на это скажешь, Сатурна? Посоветуй, как мне быть, направь меня. Ведь я об этих вещах ничегошеньки не знаю… Да, послушай: завтра, когда ты будешь возвращаться с рынка, ты увидишь его на том самом углу, где мы с ним разговаривали, и он даст тебе письмецо для меня. Так вот, Сатурна, ради здоровья твоего любимого сына, не откажи мне в этом одолжении, и я всю жизнь буду тебе благодарна. Богом тебя молю, принеси мне записку, если не хочешь, чтобы завтра я умерла.

VIII

«Я любил тебя с тех пор, как появился на свет…» Так было написано в первом письме… или нет, во втором, которому предшествовало мимолетное свидание на улице под фонарем, с напускной строгостью прерванное Сатурной, свидание, на котором они, не сговариваясь, перешли на «ты», словно иного обращения не существовало и не могло существовать. Она удивлялась тому, как обманули ее глаза при первой попытке рассмотреть незнакомца. В тот день, когда произошла встреча с глухонемыми детьми, он показался ей мужчиной лет тридцати или даже старше. Вот глупая! Он же еще совсем молодой человек!.. Ему наверняка не больше двадцати пяти, просто у него такое задумчивое выражение лица, какое бывает у людей более зрелого возраста. Теперь Тристана знала, что его глаза — словно горящие уголья, что ножа у него смуглая, опаленная солнцем, а голос звучит, как нежная музыка, какой она никогда раньше не слыхивала. «Я люблю и ищу тебя с тех пор, когда меня еще не было на свете, — писала она в своем третьем письме, переполненном исступлением и одухотворенностью. — Не подумай обо мне плохо, если я предстаю перед тобой без всякого покрывала, потому что покров лицемерной благопристойности, под которым у нас обычно прячут чувства, рассыпался в прах, лишь только я захотела накинуть его на себя. Люби меня такой, какая я есть; а если я замечу, что мою искренность ты принимаешь за распущенность или бесстыдство, то, не задумываясь, наложу на себя руки».

Он — ей: «Тот день, когда я тебя нашел, был для меня последним днем долгого изгнания».

Она: «Если однажды ты обнаружишь во мне такое, что придется тебе не по душе, будь милосерден и скрой от меня свое открытие. Ты добрый, и если почему-то разлюбишь или перестанешь уважать меня, то даже виду не подашь, правда? Ты будешь вести себя так, словно ничего не изменилось. Убей меня тысячу раз, прежде чем разлюбишь».

После всех этих излияний светопреставления не произошло. На земле и на небесах все шло своим чередом. Но кто же был он? Орасио Диас, сын испанца и австриячки из страны, именуемой Italia irredenta[13], появился на свет в открытом море, когда его родители направлялись из Фьюме в Алжир; до пяти лет он жил в Оране, до девяти — в Саванне (Соединенные Штаты), до двенадцати — в Шанхае (Китай); его баюкали морские волны, перенося из одного мира в другой невинную жертву скитальческой жизни, всегда вдали от родины его отца-консула. Из-за всех этих переездов, из-за изнурительного бродяжничества по белу свету и пагубного влияния перемен климата в двенадцать лет он потерял мать, а в тринадцать — отца и попал в дом своего деда по отцовской линии в Аликанте, где прожил пятнадцать лет, страдая от беспощадного деспотизма старика сильнее, чем несчастные каторжники на галерах, двигавшие по морю силой своих рук тяжелые старинные суда.

А чтобы узнать о нем кое-какие подробности, послушаем, что Сатурна таинственно и сбивчиво доложила однажды Тристане:

— Сеньорита, ну и дела!.. Иду это я к нему, как мы уговорились, в дом номер пять по той улице, что внизу, и натыкаюсь на эту треклятую лестницу. Он сказал мне, что на самом-самом верху, и вот я, пока ступеньки перед собой видела, все взбиралась и взбиралась. Вот смеху-то! Дом новый, внутри двор, этажей и не счесть, и наконец… Это что-то вроде голубятни — под самым громоотводом и с видом на облака. Думала, не доберусь. И вот я уже перед вами, запыхалась даже. Представьте себе комнатищу с огромным окном, через которое весь свет небесный вливается, стены красные, а на них — картины, рамы с холстом, головы без тела и тела без голов, женские фигуры с грудями и всем прочим, волосатые мужчины, руки отдельно от тела, рожи без ушей — и все это того же самого цвета, что и тело наше. Поверите, столько наготы неприкрытой, что даже стыдно становится… А еще диваны, стулья, видать, старинные, гипсовые фигуры с глазами без зрачков, ноги босые, руки — тоже из гипса… Один мольберт большой, другой поменьше, а на стульях расставлены и по стенкам развешаны картины всякие — какие законченные, а какие нет; на одной, к примеру, — небо голубое, прямо как настоящее, а еще кусок дерева, перила какие-то, горшки с цветами; на другой — апельсины и персики — просто загляденье… Так вот, чтобы не очень вас утомлять: картины красоты необыкновенной, а еще — одежа железная, какую в старину воины надевали. Вот смех-то! И он сам стоит с письмом, уже написанным. А потому как я страшно любопытная, то спросила его, живет ли он в этой комнате, где так много свежего воздуха, а он сказал, что и да, и нет… Ночует он у своей тетки где-то в Монтелеоне, а весь день здесь проводит и обедать ходит в закусочную, что возле башни водонапорной.

— Он художник, я знаю, — сказала Тристана, задыхаясь от счастья. — А то, что ты видела, называется студия, глупая. Ах, как это должно быть замечательно!

Кроме ежедневного, поистине неистового обмена письмами, они еще и видались каждый день. Тристана выходила из дому с Сатурной, а он поджидал их на улице немного не доходя до площади Куатро Каминос. Потом они уходили вдвоем, и служанка проявляла немалую терпеливость и тактичность, ожидая их, пока они бродили по зеленым берегам Западного канала, или по выжженным холмам Аманьеля, или вдоль речки Лосойа. На нем был плащ, на ней — шляпа с вуалькой и короткое пальто. Они ходили об руку, позабыв обо всем на свете — обо всех мытарствах и мирской суете, жили друг для друга, а оба вместе — для их двойного «я», мечтая на ходу или же сидя рядышком и млея от восторга. Много говорили они о настоящем, но кое-что из прошлого вторгалось время от времени в их нежные и доверительные беседы, исполненные любви, идеальных грез и воркованья.

В том, что касалось биографических сведений, Орасио был куда более разговорчив, чем наложница дона Лопе, которая при всем своем желании быть откровенной до конца, предпочитала держать язык за зубами в отношении некоторых темных пятен. Он же, напротив, жаждал поведать ей всю свою жизнь, свою юность, самую разнесчастную и многотрудную, какую только можно вообразить, и оттого что теперь его переполняло счастье, ему доставляло удовольствие ворошить свои былые горести и страдания. Когда он лишился родителей, его взял к себе дед по отцу, под деспотическим гнетом которого ему пришлось мучиться и стенать все те годы, что отделяют отрочество от возмужалости. Юность! Он, можно сказать, и не знал, что это значит. Невинные услады, проказы, головокружение от первых увлечений, которые сопутствуют превращению мальчика в мужчину, — все это было для него пустым звуком. Ни один дикий зверь не мог бы сравниться в лютости с его дедом, не было узилища страшнее, чем та грязная и зловонная москательная лавчонка, в которой дед продержал его взаперти около пятнадцати лет, противясь с упорством невежды природной склонности юноши к живописи, принуждая заниматься ненавистными арифметическими расчетами и задавая тьму всяческих счетоводных работ, чтобы отвлечь его от размышлений. Своим нравом, как у тиранов древнего мира или новой Османской империи, дед держал в страхе всю семью. Его жена умерла от постоянных огорчений, сыновья разъехались в разные страны, чтобы не видеть его. Двоих дочерей похитили с их ведома и согласия, другие повыходили замуж за кого попало, только бы жить подальше от отчего дома.

И вот — боже милосердный! — этот зверь взял к себе тринадцатилетнего Орасито и из предосторожности привязывал его за ноги к ножкам бюро, чтобы тот не выходил в лавку и не отвлекался от нудной работы, за которую он его засаживал. А если дед заставал мальчика за рисованием человечков, затрещины сыпались на него градом. Любой ценой стремился дед привить внуку любовь к коммерческому делу, ибо всякую там живопись, искусство, кисти, краски он считал глупейшим из способов подыхать с голоду. Сотоварищем Орасио по этим тяготам и страданиям был приказчик, старый, лысый как колено, с лицом цвета охры, который исподтишка — преданный хозяину, как собака, он не дерзал раздражать его — оказывал мальчику нежное покровительство: утаивал его оплошности и под всякими предлогами брал с собой, когда ходил по разным поручениям, чтобы тот мог хоть немного размяться и развеяться. Мальчик был послушный, неспособный противиться деспотизму. Он готов был страдать сколько угодно, лишь бы не выводить из себя своего тирана, а этот дьявол в человеческом обличье имел обыкновение гневаться по малейшему поводу. Жертва покорилась воле своего мучителя, и тогда его перестали привязывать к ножкам стола и он получил некоторую свободу передвижения по омерзительной, вонючей и мрачной лачуге, где уже в четыре часа дня нужно было зажигать газовый рожок. Мало-помалу Орасио становился слепком той ужасной формы, в которую его втискивали, он рано перестал быть ребенком, состарившись в пятнадцать лет и подражая против воли страдальческому виду и механическим жестам Эрмохенеса, желтокожего и лысого приказчика, человека без собственного лица, а потому и без возраста: его нельзя было назвать ни молодым, ни стариком.

Высыхая от этой кошмарной жизни душой и телом, словно выложенный на солнце виноград, Орасио сохранял внутреннее горение, пыл художника, и когда дед разрешил ему уходить по воскресеньям на несколько часов из дому да еще выдавал каждый раз по реалу на развлечения, что делал мальчик с деньгами? Он покупал бумагу и карандаши и рисовал все, что попадалось ему на глаза. А как страдал он оттого, что при наличии в лавке такого количества тюбиков с красками, кистей, палитр и прочих принадлежностей для занятия искусством, которое он обожал, ему не дозволялось пользоваться всем этим. Он все ждал и ждал лучших времен, наблюдая, как сменяют друг друга однообразные дни, такие одинаковые, как песчинки в песочных часах. Ему придавала сил вера в свою судьбу, и благодаря ей он как-то сносил свое жалкое, безотрадное существование.

Свирепый дед Орасио был еще и очень скупым — второй лиценциат Кабра[14] — и кормил своего внука и Эрмохенеса так скудно; как только было можно, чтобы они не умерли с голода, и при этом без каких бы то ни было кулинарных изысков, которые, как он считал, вредны для желудка. Дед не позволял внуку водиться с другими мальчиками, ибо всякие компании, даже не самые дурные, ни к чему хорошему не приводят: подростки в наше время так же порочны, как и взрослые мужчины. А что до женщин!.. В этом отношении тиран проявлял особую бдительность, и можно не сомневаться, что если бы он застал внука за какой-нибудь любовной забавой, пусть самой невинной, то переломил бы ему хребет. В общем, он не допускал, чтобы его внук вольничал, так как чужие проявления воли действовали на него так же, как собственные физические недуги, и если кто-нибудь выказывал характер, он страдал от этого, как от зубной боли. Старику хотелось, чтобы Орасио стал торговцем, чтобы он проникся любовью к товарам, к скрупулезным расчетам, к честности в торговых сделках, к умелому ведению дел в лавке; он желал сделать внука человеком, богатым человеком; со временем он занялся бы его женитьбою, подыскал бы для него мать его будущих детей, построил бы ему скромный, но удобный дом и расписал бы его жизнь до самой старости, а также и жизнь его потомков. Но для достижения этой цели, которую дон Фелипе Диас почитал столь же благородной, как и спасение души, прежде всего надо было, чтобы Орасио излечился от глупейшего ребяческого пристрастия изображать всякие предметы при помощи краски, наносимой на доску или на холст. Какая ерунда! Что это за блажь — воспроизводить природу, когда она сама у нас перед глазами. И кому только приходит в голову такая нелепость? Что такое картина? Это обман, так же как всякие там комедии и немое кино, и как бы хорошо ни было нарисовано небо, оно никогда не сможет сравниться с настоящим. Художники, по его убеждению, были просто олухами, умалишенными, фальсификаторами, и единственная польза от них состояла в том, что они тратили деньги в магазинах на приобретение принадлежностей для своего ремесла. Кроме того, они были еще и подлыми узурпаторами, посягающими на произволенье господне и оскорбляющими бога своим желанием подражать ему, творить призраки или подобия вещей, которые лишь сам господь бог может и умеет творить, и за такое злодеяние им следует отвести в преисподней место погорячее. Точно так же презирал дон Фелипе актеров и поэтов; он гордился тем, что в жизни своей не прочитал ни одного стихотворения и не посмотрел ни одного представления в театре; кичился он еще и тем, что никогда не путешествовал ни по железной дороге, ни в дилижансе, ни в экипаже, а если и отлучался из своей лавки, то только к мессе или по какому-нибудь важному делу.

Итак, все его старания были направлены на то, чтобы перековать характер внука, и когда мальчик вырос и стал мужчиной, у старика еще больше усилилось желание привить ему свои привычки и свои старомодные причуды. Потому что — к чему отрицать? — он любил внука, питал к нему привязанность, столь же своеобразную, как и прочие его привязанности, да и все его поведение и поступки. Между тем Орасио из-за полной бездеятельности окончательно утратил волю, правда, это не касалось его неистребимого увлечения живописью. В последнее время тайком от деда, укрывшись в комнатушке на чердаке, которая была отдана в его распоряжение, он писал картины, и есть основания полагать, что свирепый старик подозревал об этом, но делал вид, будто ничего не знает. Это было первое проявление слабости характера в его жизни, предвещавшее нечто весьма серьезное. Должен был произойти какой-то катаклизм, и так оно и случилось: однажды утром, когда дон Фелипе проверял у себя в кабинете счета английской фирмы на поставку бертолетовой соли и цинковых белил, он склонил голову над бумагами да так и умер, не проронив ни звука. Накануне ему исполнилось девяносто лет.

IX

Все это и многое другое, что будет всплывать по ходу повествования, Орасио рассказывал своей возлюбленной, а та слушала его с упоением, все больше утверждаясь в вере, что человек, которого послало ей небо, не такой, как все смертные, а жизнь его в юные годы — самая необычная, какую можно себе вообразить, она все равно что жизнь святого мученика, и потому заслуживает скромного местечка в мартирологе.

— Когда это случилось, — продолжал Диас, — мне было двадцать восемь лет, и в эти годы мне были свойственны привычки и повадки старика и ребенка, потому что, с одной стороны, суровая дисциплина, в которой держал меня дед, не дала мне возможности узнать жизнь так, как ее подобает знать в этом возрасте, а с другой — я был наделен чисто стариковскими добродетелями, не чувствовал влечения к тому, чего, можно сказать, и не познал, испытывал усталость и скуку, из-за чего слыл человеком бесчувственным, навеки закосневшим… Так вот, должен сказать тебе, что дед мой оставил немалый капитал, скопленный по грошам в той отвратительной, зловонной лавчонке. Мне досталась пятая часть, очень красивый дом в Вильяхойосе, два имения и доля в доходах от лавки, которая существует и поныне как акционерное общество «Племянники Фелипе Диаса». Оказавшись на свободе, я не сразу очнулся от оцепенения, в которое меня повергла обретенная независимость; я испытывал такую робость и неуверенность, что как только намеревался сделать несколько шагов по жизни, тут же падал, падал потому, что долгое время не упражнял ноги.

Меня спасло и сделало человеком мое призвание художника, избавившее меня наконец от ненавистной узды. Устранившись от хлопот по вступлению в права наследования, я сорвался с места и первым делом отправился в Италию, заветную мечту моей жизни. Порой мне казалось, что Италии не существует, что такая красота не может быть правдой, что это обман. Устремился туда и… что там меня ожидало! Я был словно опьяненный вседозволенностью семинарист, которого выпустили на свободу после пятнадцати лет вынужденного целомудрия. Ты, конечно, поймешь, что столкновение с жизнью пробудило во мне неукротимое желание наверстать упущенное, прожить за месяцы все те годы, которые мне задолжало время, подло отнявшее их у меня при пособничестве старого маньяка. Ты понимаешь меня?.. И вот в Венеции я пустился во все тяжкие, превосходя усердием потребности моих природных инстинктов, хоть я и не был таким уж порочным ребенком-стариком, каким казался из-за желания взять реванш, отомстить за так нелепо и скучно прожитые годы. Мне казалось тогда, что если я не преуспею в распутстве, то значит я не полноценный мужчина, и я наслаждался, рассматривая свое отображение в этом зеркале — зеркале порока, если угодно, где я, тем не менее, выглядел гораздо привлекательнее, чем в каморке за дедовой лавкой… Разумеется, я устал от этого. Во Флоренции и Риме искусство исцелило меня от дьявольского наваждения, и поскольку я выдержал испытание и меня уже не мучила мысль о необходимости пройти посвящение в мужчины, то я занялся учебой. Я копировал натуру, яростно набрасываясь на нее, но чем больше я узнавал, тем сильнее страдал от недостаточности своего художественного воспитания. Что касается колорита, все шло хорошо, он давался мне легко; а вот в рисунке — день ото дня все хуже. Сколько пришлось мне выстрадать, сколько ночей не спать, сколько трудиться сутками в поисках линии, в сражении с нею, которое в конце концов я проигрывал, но тут же снова яростно и решительно бросался в жестокую битву!..

Зла не хватало!.. Но иначе быть не могло. Поскольку в детстве я не занимался рисунком, мне стоило огромных усилий удачно изобразить контур… Знаешь, во времена моего рабства, записывая бесконечные цифры в конторке дона Фелипе, я развлекался тем, что придавал им подобие человечков. Семерки у меня получались задиристого вида, восьмеркам я пририсовывал женскую грудь, а из троек делал профиль моего деда, напоминавший черепашью голову… Но этого детского упражнения было недостаточно. Мне не хватало навыка правильно увидеть и воспроизвести линию. Я много трудился, потел, бросал и в конце концов кое-чему научился. В Риме я провел год, отдаваясь душой и телом серьезной учебе, и хотя там у меня тоже были похождения вроде венецианских, они случались не так часто, и я уже не был переростком, опоздавшим на пир жизни и жадно поедающим с застарелым аппетитом все, что поставили на стол, чтобы догнать тех, кто пришел вовремя.

Из Рима я вернулся в Аликанте, где мои дядья тем временем разделили наследство, выделив мне долю по своему разумению, но я не стал спорить и торговаться с ними, распрощался навсегда с лавкой, перестроенной и обновленной, и приехал в Мадрид. Здесь у меня есть тетка, добрейшей души женщина, бездетная вдова, которая любит меня как сына и всячески заботится обо мне. Она тоже была жертвой тирана всей нашей семьи. Он посылал ей на все про все по песете в день и при этом в каждом письме писал, чтобы она копила деньги… В Мадриде я сразу же снял себе студию и целиком отдался работе. Я тщеславен, жажду признания, славы, имени. Меня удручает перспектива остаться нулем, стоить не больше песчинки, которая вкупе с другими такими же, как она, составляет безликое множество. И пока меня не разубедят, я буду верить, что мне досталась частица хоть небольшая, но все же частица дара божия, который господь разбросал наугад над толпой.

Слушай дальше. За несколько месяцев до встречи с тобой я сильно тосковал здесь, в Мадриде… Мне жаль было моих тридцати лет, прожитых зря, потому что, хотя я уже знал немного жизнь, вкусил услады юности и получал эстетическое наслаждение, мне недоставало любви, ощущения слияния с другим существом. Я увлекся мудреными философскими учениями, и в уединении своей студии, в то время как бился над формами человеческого тела, размышлял о том, что любовь существует лишь как стремление достичь ее. Ко мне вернулись мои отроческие горечи и печали; во сне виделись мне соблазнительные силуэты и тени, делавшие мне знаки, и губы, призывавшие меня. Я понимал тогда самые утонченные вещи; самые запутанные психологические загадки казались мне такими же простыми, как четыре арифметических действия… Наконец я повстречал тебя. Я спросил тебя, ты ли это… не знаю, чего я тебе еще наговорил. Я так волновался, что, наверное, показался тебе смешным. Но богу было угодно, чтобы сквозь несуразное ты сумела разглядеть важное и серьезное. Наш романтизм, наша восторженность не показались нам глупыми. Нас с тобою мучил неутоленный голод, возвышенный и чистый духовный голод, который движет миром и благодаря которому существуем мы и будут существовать тысячи поколений после нас. Я понял, что ты моя, а ты назвала меня своим. Это и есть жизнь, а все остальное — что оно?

Он кончил говорить, и Тристана, онемевшая от этих речей, которыми, словно клубами ладана из огромного кадила, опьянил ее возлюбленный, не смогла ничего ему ответить. Она ощущала, как чувство, словно живое существо, рвется из ее груди, и чтобы дать ему выход, она то начинала истерически смеяться, то заливалась горючими слезами. Невозможно было сказать, испытывают ли они счастье или жгучую боль, так как и он и она чувствовали, как какое-то жало вонзается в их души, как их терзает вожделение чего-то большего. Тристана была особенно ненасытной в непрерывном домогательстве проявлений страсти. То и дело она принималась плаксиво жаловаться на то, что Орасио недостаточно ее любит, что он должен любить ее сильнее, гораздо сильнее, и он с готовностью отвечал на эти призывы, требуя, в свою очередь, того же и от нее.

Наступал вечер, и они любовались горами Сьерра-Морена: на бескрайнем ярко-бирюзовом горизонте выделялись темные мазки и совсем прозрачные пятна, подобно пятнам синей краски, растекшейся по льду. Волны голой земли, легкой морской зыбью убегавшие в даль, как бы вторили призыву влюбленных: «Сильнее, еще сильнее!» — этой неутолимой жажде их исстрадавшихся сердец. Иногда, гуляя вечером вдоль западного канала, по полоске зеленого оазиса, огибающей скудную растительностью землю Мадрида, они наслаждались буколической безмятежностью этой крохотной долины. Пенье петухов, собачий лай, садовые домики, кружение опавших листьев, поднимаемых в воздух легким ветром и оседающих вокруг стволов деревьев, с невозмутимой важностью пасущийся осел, легкое дрожание уже почти обнаженных ветвей на верхушках — все это восхищало и очаровывало влюбленных, и они обменивались впечатлениями, неизменно одинаковыми, переходившими из уст в уста, из глаз в глаза.

Возвращались они всегда в одно и то же время, чтобы у Тристаны не было неприятностей дома, и, не стесняясь поджидавшей их Сатурны, шли рука об руку в тишине и безлюдье наступившего вечера. На западе виднелось пламенеющее небо — великолепный след заходящего солнца. И на этой багровой полосе, подобно черной гряде с острыми вершинами, вырисовывались кипарисы кладбища Сан-Идельфонсо, цепь которых прерывалась кое-где печальными портиками в греческом стиле, казавшимися в полутьме еще изящнее. В этом месте было мало жилищ, и в такое время им редко встречался кто-нибудь на пути. Почти каждый раз они видели одного или двух лежащих на земле волов величиной со слона, прекрасных животных авильской породы, по большей части черных и с такими рогами, которые внушили бы страх любому храбрецу, хотя, обессилев от дневных трудов, они бывают совершенно безобидными и, когда их освобождают от ярма, валятся с ног и мирно отдыхают, равнодушно поглядывая на прохожих. Тристана подходила к ним близко, трогала руками их рога и сожалела, что ей нечем их угостить.

— С тех пор как я тебя полюбила, — говорила она другу, — я ничего не боюсь, мне море по колено. Я чувствую в себе отвагу, доходящую до героизма, и если мне повстречается на пути удав или лев из джунглей, я даже глазом не моргну!

Приближаясь к заброшенной водокачке, они видели в сумеречном свете безлюдную громаду карусели. Деревянные лошадки с вытянутыми в беге ногами казались заколдованными. Доски-качели и американские горки выделялись в вечернем полумраке своими причудливыми формами. Поскольку здесь никого не бывало в этот час, Тристана и Орасио завладевали на какое-то время этими забавами, на которых днем веселилась детвора… Ведь они тоже были детьми. Невдалеке виднелась тень старой водонапорной башни, окруженной плотной стеной деревьев. А подальше, на дороге, блестели огни проходящих трамваев и автомобилей да какой-нибудь закусочной, откуда доносились возбужденные голоса засидевшихся посетителей. Возле неказистых на вид строений, окруженных колченогими скамейками и грубо сколоченными столами, ожидала их Сатурна, и там происходило прощание, иногда столь трогательное и мучительное, словно Орасио отправлялся на край света или Тристана уходила в монастырь. Наконец, после долгих метаний взад и вперед, они расходились в разные стороны, а потом оглядывались издали и скорее угадывали, чем видели, друг друга среди ночных теней.

X

Тристана, по ее собственным словам, с тех пор как влюбилась, не страшилась ни могучих быков, ни длиннущих удавов, ни свирепых атласских львов, но она боялась дона Лопе, казавшегося ей чудовищем, с которым не могли сравниться все дикие звери, какие есть на белом свете. Размышляя над этой боязнью, сеньорита Релус приходила к выводу, что в определенный момент она может превратиться в слепую и безрассудную отвагу. Разлад между пленницей и тираном усиливался день ото дня. Бесцеремонность дона Лопе дошла до крайности, и если на первых порах Тристана, по уговору с Сатурной, скрывала от него свои вечерние отлучки и все отрицала, когда старый волокита с мрачным лицом говорил ей: «Ты выходишь из дому, Тристана, знаю, что выходишь, по глазам твоим это вижу», — то со временем стала выражать согласие презрительным молчанием. А однажды дерзнула ответить:

— Ну, выхожу, и что из этого? Не сидеть же мне всю жизнь взаперти!

Дон Лопе облегчал душу угрозами и проклятьями, а потом говорил полушутя-полусердито:

— Если ты ходишь на улицу, то нет ничего удивительного в том, что за тобой волочится какой-нибудь хлыщ, из этих bacyllum virgula[15] любви, единственное порождение нынешнего рахитичного поколения, а ты, наслушавшись всяких бредней, потеряла голову и веришь ему. Смотри у меня, я тебе этого не прощу. Если уж обманывать меня, так только с достойным соперником. А где нынче такого найдешь? Да нигде, бог свидетель! Можешь мне поверить, такой еще не родился… и никогда не родится. Ты и сама согласишься, что не так-то легко найти мне замену… Так вот послушай: хватит прихорашиваться! Ты, наверное, вообразила, что я тебя больше не люблю! Как же тебе будет меня недоставать, если ты уйдешь из моего дома! Ты ведь встретишь только докучных пошляков… Ну, давай помиримся. Прости, если я усомнился в тебе. Нет, нет, ты меня не обманываешь. Ты умная женщина, ты умеешь оценить мужчину по достоинствам и…

Как этими разговорами, так и приступами ярости дон Лопе внушил своей пленнице глубоко затаенную неприязнь, оборачивавшуюся когда презрением, а когда — отвращением. Пресыщенная до тошноты его обществом, девушка с нетерпением ожидала часа, когда она обычно вырывалась из дому. Ее пугала мысль о том, что он заболеет, и она не сможет отлучаться. Боже милосердный, что будет с нею, если это произойдет? Да нет же, это невозможно. Прогулки не прекратятся, даже если дон Лопе заболеет или умрет. Почти каждый вечер, ссылаясь на головную боль, Тристана спешила уйти в свою комнату, чтобы только не видеть дряхлого донжуана, не ощущать его прикосновений.

Как это ни удивительно, говорила себе девушка, оставаясь наедине со своим чувством и своей совестью, — если бы этот человек понял, что я не могу любить его, если бы он исключил слово «любовь» из наших отношений и установил бы между нами другой вид… родства, я любила бы его, да, любила; не знаю, правда, каким образом: может, как любят хорошего друга, потому что он, в общем-то, неплохой человек, если не считать его порочной мании волочиться за всеми женщинами подряд. Я даже простила бы ему то зло, которое он мне причинил, свое бесчестье, простила бы от всего сердца, да, да, только бы он оставил меня в покое… Боже, внуши ему, чтобы он оставил меня в покое, и я прощу его и даже буду с ним ласковой, буду как некоторые слишком покорные дочери, которых можно принять за служанок, или как преданные служанки, почитающие как отца хозяина, который их кормит.

На ее счастье, не только улучшилось здоровье Гарридо, и таким образом рассеялись ее опасения, что придется сидеть дома по вечерам, но, должно быть, поправились и его денежные дела, поскольку прекратились унылые сетования, и он снова обрел свою невозмутимость и присутствие духа. Сатурна, тертый калач, докладывала барышне о своих наблюдениях по этому поводу:

— Сразу видно, что хозяин при деньгах, потому как теперь ему не мнится, что я стану руки марать, выгадывая какую-то денежку на салате, и он не забывает об уважении, которое как рыцарь должен оказывать тем, что носят юбки, хоть и с заплатами. Плохо только, что когда он задолженности получает, то спускает их за неделю, а потом… опять мелочится, над каждым грошом трясется и во все нос сует.

В это время дон Лопе снова стал ухаживать за своей персоной с поистине барским тщанием, наводя лоск, как в лучшие свои времена. Женщины возблагодарили бога за это желанное возрождение старых привычек и, пользуясь ежедневным отсутствием тирана, девушка безбоязненно предалась неописуемому наслаждению, которое доставляли ей прогулки с любимым.

А он, чтобы разнообразить место действия и декорации, чаще всего нанимал экипаж и, усевшись в него, они позволяли себе роскошь укатить так далеко, что Мадрид терялся из вида. Свидетелями их счастья были Чамартинский холм, две башни иезуитской коллегии, похожие на пагоды, и таинственная сосновая роща; сегодня — дорога на Фуэнкарраль, завтра — тенистые чащи Эль-Пардо, потом — ясеневые заросли вдоль берегов Мансанареса, голые возвышенности Аманьеля и глубокие ущелья Аброньигаля. Выйдя из экипажа, они долго бродили по межам среди вспаханных полей и вдыхали блаженство уединения и безмятежного покоя, любовались тем, что видели вокруг, все казалось им красивым, свежим, новым, а они и не догадывались, что очарование, окружающее их, исходит от них самих. Потом, устремив мысленные взоры на источник всей этой красоты, сокрытый в них самих, они предавались невинному любовному воркованью, которое людям не влюбленным показалось бы не в меру слащавым. Они доискивались причин своей любви, желали объяснить необъяснимое, разгадать сокровенную тайну, и кончалось это всегда одним и тем же — требованиями и обещаниями любить друг друга еще сильнее; они бросали вызов вечности, давая друг другу обет верности в жизни иной, в заоблачных далях бессмертия, где царит совершенство и где души отряхивают с себя прах земной жизни, в которой они столько страдали.

Что же касается сиюминутного и насущного, то Орасио не раз предлагал Тристане подняться к нему в студию, доказывая, с каким удобством и без посторонних глаз они могли бы провести там вечер. Стоит ли говорить, как ей хотелось увидеть студию! Но столь же великим, как ее желание, был страх, что ей так полюбится это гнездышко и так будет ей в нем хорошо, что она не сможет уйти оттуда. Она догадывалась о том, что может с ней произойти в его жилище под самым громоотводом, как сказала Сатурна; вернее, не догадывалась, а видела это яснее ясного. И ею овладевало горькое предчувствие, что она будет меньше любима после того, что там произойдет, что к ней будет потерян интерес, как теряется он к иероглифу после его расшифровки; она предчувствовала также, что сокровищница ее собственной любви оскудеет, если она будет щедро ее расходовать.

Поскольку любовь озарила новым светом ум Тристаны, наполнила ее голову мыслями и наделила тонкостью, необходимой для выражения словами сокровенных тайн души, она смогла поведать возлюбленному свои предчувствия в столь изысканных и деликатных оборотах, что ими было все высказано и в то же время не сказано ничего такого, что могло бы задеть целомудрие. Он понимал ее, и так как во всем между ними было полное согласие, то ответил ей тем же, и чувство его было проникнуто самой возвышенной нежностью. И все же он не переставал упорствовать в своем желании повести ее к себе в студию.

— А если потом мы раскаемся в этом? — говорила она. — Я боюсь счастья: когда я чувствую себя счастливой, мне кажется, что меня подстерегает беда. Поверь, вместо того чтобы проживать наше счастье, нам не мешало бы сейчас преодолеть какую-нибудь преграду, пережить хоть капельку горя. Любовь — это жертва, и мы всегда должны быть готовы к самопожертвованию и страданию. Потребуй от меня великой жертвы, наложи на меня тяжкую повинность и ты увидишь, с каким наслаждением я брошусь исполнять ее. Так давай пострадаем немного, будем паиньками…

— Ну, уж в этом равных нам днем с огнем не сыщешь, — отшутился Орасио. — Мы даже ангелов затмили, радость моя. А что касается добровольных страданий, так это суесловие, потому что жизнь доставляет их нам предостаточно, хотя мы ее об этом не просим. Я тоже пессимист, поэтому, когда я вижу фортуну у себя в дверях, я зазываю ее и уже не отпускаю, а то ведь, когда я буду в ней нуждаться, эта плутовка возьмет да и не придет…

Все, что они говорили друг другу, зажигало восторгом их души, слова сменялись ласками, не прекращавшимися до тех пор, пока бессознательный проблеск благоразумия не подсказывал обоим, что пора обуздать разыгравшиеся чувства и вновь обрести сдержанность — притворную, если угодно, — но не дававшую им до сих пор совершить безрассудство. И тогда они вели серьезные и высоконравственные беседы, восхваляли достоинства добродетели и красоту любви, отмеченной возвышенной, небесной чистотой, потому что такая любовь и утонченнее, и изысканнее, и сильнее запечатлевается в душе. При помощи этих сладостных ухищрений они выигрывали время и питали свою страсть: сегодня — пылкими желаниями, завтра — танталовыми муками, — возбуждая ее тем, чем обычно умеряют, очеловечивая такими способами, какими следовало бы обожествлять, и расширяя тем самым, как для духа, так и для плоти, то русло, по которому несется бурный поток жизни.

XI

Своим чередом пришла пора трудных признаний, открылись те страницы жизни, которые больше всего противятся огласке, ибо задевают стыд и самолюбие. Закон любви предписывает нам быть как пытливыми, так и откровенными. Любовь порождает признание, из-за нее мучительно тяжел любой груз на совести. Тристана хотела поведать Орасио печальные события своей жизни и не могла считать себя истинно счастливой, пока не решится на это. Художник предполагал, вернее, догадывался, что есть какая-то страшная тайна в прошлом его возлюбленной, и если поначалу из деликатности он не хотел настаивать, то настал день, когда подозрения мужчины и любопытство влюбленного взяли верх над щепетильностью. Познакомившись с Тристаной, Орасио, как и многие жители Чамбери, принял ее за дочь дона Лопе. Однако Сатурна, когда принесла ему второе письмо, сказала:

— Сеньорита замужем, а этот дон Лопе, которого вы за папашу принимаете, и есть ее собственный муж, вот.

Молодой человек онемел от изумления, которое, впрочем, не помешало ему поверить… Долго еще после этого Орасио считал свою любимую законной супругой почтенного и бравого кабальеро, который казался персонажем, сошедшим с картины «Копья»[16]. И всякий раз, упоминая его в разговоре с Тристаной, Диас говорил: «Твой муж то, твой муж сё…», — а она не спешила выводить его из заблуждения. И вот однажды — слово за слово, вопрос за вопросом — девушка почувствовала неодолимое отвращение ко лжи и, ощущая в себе силы признаться в ней, задыхаясь от стыда и горечи, решилась расставить все по своим местам.

— Я тебя обманывала, но я больше не могу и не хочу делать этого. Правда рвется из моей души. Я не состою в браке с моим мужем… то есть с моим отцом… то есть с этим человеком… Я уже не раз собиралась сказать тебе об этом, только у меня не получалось, не получалось… Я не знала, да и сейчас не знаю, радует это тебя или огорчает, стану ли я для тебя дороже или наоборот… Я обесчещенная женщина, но зато я свободна. Какая тебе больше подходит — неверная жена или незамужняя, хоть и обесчещенная женщина? Как бы то ни было, думаю, что, говоря тебе это, я покрываю себя позором… и не знаю… не знаю…

Она не смогла договорить и, заливаясь горькими слезами, уткнулась лицом в грудь своего друга. Долго продолжался этот припадок, и все это время оба молчали. Наконец она задала вопрос, которого следовало ожидать:

— Теперь ты любишь меня больше или меньше?

— Люблю, как и любил… Или нет, больше, конечно, больше.

Не заставляя себя просить, девушка рассказала, как и когда произошло ее бесчестье. Море слез пролила она в этот вечер, но ничего не дали ей утаить искренность и жажда исповеди — надежного средства очищения.

— Он взял меня к себе, когда я осиротела. Справедливости ради надо сказать, что он вел себя очень великодушно по отношению к моим родителям. Я уважала и любила его и не знала, что со мною может случиться. От неожиданности я не смогла сопротивляться. Тогда я была чуточку глупее, чем сейчас, а этот человек подавлял меня, делал со мной все, что хотел. Еще задолго до встречи с тобой я презирала себя за малодушие, а теперь — тем более. Боже мой, сколько же я плакала!.. Сколько слез пролила, прежде чем стать такой, какая я сейчас! А когда я полюбила тебя, мне хотелось покончить с собой, потому что я не могла дать тебе то, чего ты заслуживаешь… Что ты теперь скажешь? Теперь ты любишь меня меньше или больше? Скажи, что больше, с каждым днем все больше. Если по справедливости, так моя вина не должна казаться тебе такой уж тяжкой, ведь я не прелюбодейка, я обманываю человека, который не имеет никакого права тиранить меня. Моя неверность ему — это не неверность, а возмездие за его подлость. Он заслужил эту пощечину.

Узнав, что Тристана состоит в незаконной связи с доном Лопе, Орасио стал выказывать признаки ревности.

— Да нет же, я не люблю его, — с жаром заговорила Тристана, — и никогда не любила. И чтобы покончить с этим, скажу еще, что с тех пор, как я познакомилась с тобой, я испытываю к нему страшную неприязнь… И еще… Господи, странная я все-таки!.. Иногда мне кажется, что я презираю его, питаю к нему ненависть столь же беспредельную, как то зло, которое он мне причинил, а иногда… говорю тебе все, без утайки… иногда испытываю какую-то дочернюю нежность, и если бы он относился ко мне по-отечески, я любила бы его… Потому что он не плохой, не подумай, что он совсем-совсем плохой… Нет, в нем всего понемногу, отвратительное сочетание прекрасных достоинств и чудовищных недостатков. У него две совести: одна — очень чистая и благородная, другая — грязная, как болото, и он ими пользуется смотря по обстоятельствам, меняет их, как рубашки. Та, что черная и грязная, у него для любви. Можешь поверить, ему очень везло в любви. Он покорил столько сердец, что и не сосчитать. Если бы ты только знал!.. Аристократки, мещанки, простолюдинки… Повсюду он оставил о себе печальную память, как дон Хуан Тенорио[17]. И во дворцы, и в хижины проникал этот проходимец, и нигде ничего не щадил — ни добродетель, ни семейный покой, ни святую религию. Даже с монашками и богомолками у него были связи, и все эти успехи — не иначе как дело рук дьявола. Его жертвам нет числа: оскорбленные мужья и отцы; жены, которые угодили в ад либо угодят туда, когда помрут; дети… неведомо чьи. В общем, это очень опасный человек, потому что, кроме всего, он еще искусный стрелок и не одну душу отправил на тот свет. В молодости он был очень видным мужчиной, да еще и не так давно на него заглядывались женщины. С годами, конечно, его победы стали реже, последнюю он одержал надо мной. Это его закат…

Диас слушал этот рассказ сначала с возмущением, потом с удивлением, и когда его возлюбленная кончила говорить, сказал ей, что она должна как можно скорее порвать эту грязную связь, на что девушка с грустью ответила, что это легко сказать, но трудно осуществить, так как старый хитрец, когда замечал у нее признаки отвращения к нему и желание расстаться, начинал проявлять поистине отеческую заботу и нежность. И все же надо было сделать решительный шаг и вырваться из этой постыдной жизни. Орасио настаивал, чтобы она выказала твердость, и по мере того как вырастала в его воображении зловещая фигура дона Лопе, сильнее становилась его решимость поглумиться над глумителем и вырвать у него из когтей жертву, быть может, последнюю и, несомненно, самую драгоценную.

Тристана вернулась домой очень печальная, с взвинченными нервами, готовая на любое безрассудство. В тот вечер она ненавидела своего тирана, и когда он пришел, улыбающийся, в шутливом расположении духа, ею овладела такая злость, что она с наслаждением запустила бы ему в голову тарелку с супом. За ужином дон Лопе был разговорчив и подтрунивал над Сатурной:

— Знаю, знаю, что у тебя есть ухажер в Тетуане, долговязый такой кузнец по прозвищу Полтора Хуана… Это мне Пепе, трамвайщик, рассказал. Поэтому, когда свечереет, ты и шастаешь в тех местах, укромные уголки ищешь, а рядом с тобой — тень длинная и тощая.

— Нет у меня ничего с этим Полтора Хуана, сеньор… Может, я ему и приглянулась, не знаю… Меня и другие обхаживают, получше него, даже барчуки. А что, думаете, только вас любят?

Сатурна отшучивалась, а у Тристаны нутро выворачивало, и то немногое, что она съела, показалось ей отравой. Дон Лопе в тот вечер не жаловался на аппетит и неторопливо, как уважающий себя обыватель, пережевывал горох из косидо[18], второе блюдо, в котором было больше баранины, чем говядины, виноград на десерт и все это запивал долгими глотками дрянного вина из ближайшей таверны, от которого он кривился каждый раз, когда подносил стакан ко рту. Отужинав, он ушел к себе в комнату, закурил сигару, позвал Тристану и, вытянувшись в кресле, сказал ей слова, от которых девушку бросило в дрожь:

— Не только у Сатурны бывают амуры по вечерам. У тебя тоже. Нет, мне никто ничего не говорил… Но я по тебе вижу, уже много дней я читаю это в твоих глазах, в голосе.

Тристана побледнела. При освещавшей кабинет свече под абажуром перламутровая белизна ее кожи казалась голубоватой. Вымученная улыбка появилась на бескровном лице и, дрожа от ужаса, она ответила:

— Ты ошибаешься… у меня нет…

Дон Лопе внушал ей суеверный страх, завораживал, как удав кролика, и хотя причин для того, чтобы взбунтоваться, было у нее предостаточно, под его взглядом ею овладевало полнейшее безволие.

XII

— Я знаю, — повторил увядающий донжуан, снимая ботинки и надевая домашние туфли, за которыми Тристана, чтобы скрыть потрясение, сходила в его спальню. — В этих делах я зорче рыси, и не родился еще человек, которому удалось бы провести меня и насмеяться надо мной. Тристана, ты нашла себе воздыхателя, я вижу это по твоим метаниям в последнее время, по твоим взглядам, по тысяче деталей, которые от меня не ускользают. Я стреляный воробей и знаю, что если девушка твоего возраста каждый день уходит из дому, то непременно найдет себе воздыхателя. Бывает, что встречают человека стоящего, а бывает, что и подонка какого-нибудь. Я не знаю, что представляет собой твой поклонник, но ты только не отрицай, что он у тебя есть.

Тристана снова стала отказываться. Она махала руками, качала головой, что-то говорила, но все так невпопад, что лучше уж было ей молчать. Проницательные глаза дона Лопе, в упор глядевшие на нее, внушали ей страх, завораживали, мешали лгать. Огромным усилием воли она попыталась побороть эти чары и вновь принялась все отрицать.

— Ну что ж, защищайся, как можешь, — продолжал кабальеро. — Только я остаюсь при своем мнении. Я тертый калач, меня не проведешь. Предупреждаю тебя заранее, Тристана: осознай свою ошибку и опомнись, потому что мне не нравятся уличные амуры. Думаю, что пока это не пошло у вас дальше детских забав и невинных игр. А если было и нечто другое…

При этих словах он бросил на бедную девушку такой угрожающий взгляд, что она даже слегка отпрянула, словно то был не взгляд, а рука, занесенная над ее лицом.

— Поостерегись, девочка моя, — сказал дон Лопе, яростно кусая сигару. — И если ты по легкомыслию или неосмотрительности выставишь меня на посмеяние и дашь повод какому-нибудь ничтожеству принимать меня за… Нет, я не сомневаюсь, что ты образумишься. До сего дня никто в мире — слушай внимательно! — никто не делал из меня посмешище. Я еще не так стар, чтобы сносить позор… Этим все сказано. В крайнем случае я проявлю власть, чтобы удержать тебя от падения, и, если иное тебе не по нраву, объявлю себя твоим отцом. Твоя мать поручила мне заботу о тебе, и я заботился до сих пор и полон решимости защищать тебя от всяких преследований, защищать твою честь…

Услышав это, сеньорита Релус не смогла сдержаться и, чувствуя, как ее охватывает неизвестно откуда взявшийся, яростный, как порыв урагана, гнев, она выпрямилась и сказала:

— Что ты там говоришь о чести? У меня ее нет, ты же сам обесчестил и погубил меня!

И она разрыдалась так безутешно, что дон Лопе тут же изменил тон, положил сигару на ночной столик, подошел к ней и, сжав ее руки, стал целовать их, потом с непритворной нежностью поцеловал в голову.

— Доченька, ты меня удручаешь, судя обо мне так строго… В самом деле… Да, ты права… Но ты же знаешь, что к тебе я отношусь совсем не так, как к другим, с которыми… Нет, не то. Тристана, будь ко мне снисходительна; ты ведь не жертва; я не могу бросить тебя, никогда не брошу, и пока у этого несчастного старика будет кусок хлеба, он будет и у тебя.

— Лицемер, притворщик, обманщик! — воскликнула раба, почувствовав в себе силу.

— Ну ладно, ругай меня как хочешь, облегчи себе душу. — Он снова взял сигару. — Только позволь мне смотреть на тебя, как я не смотрел еще ни на одну женщину, — как на дорогого человека… Это что-то новое во мне… Как на родного мне человека… Ты мне не веришь?

— Нет, не верю.

— Ну так слушай. Пока что я обнаружил, что ты с кем-то путаешься. Ради бога, не отрицай этого. Скажи мне, что это глупость, ветреность, чепуха, но только не отрицай. Ведь если бы я захотел выследить тебя!.. Но нет, нет, шпионить — это недостойно ни тебя, ни меня. Я хочу только быть к тебе повнимательней, сказать, что вижу тебя насквозь, и ты ничего от меня не скроешь, потому что если мне заблагорассудится, я даже мысли твои у тебя из головы извлеку, чтобы хорошенько их рассмотреть, даже твои самые сокровенные впечатления выну, а ты об этом и не догадаешься. Так что поберегись, девочка, опомнись. Об этом больше не будет речи, если ты пообещаешь мне вести себя хорошо и быть мне верной. Но если ты обманешь меня, если продашь мое достоинство за ласки какого-нибудь пошлого сопляка, то пеняй на себя: я буду защищаться. Никому еще не удавалось водить меня за нос.

— Все это ни на чем не основано, все твои домыслы, — сказала Тристана, лишь бы не молчать. — У меня и в мыслях не было…

— Посмотрим, — отвечал тиран, снова устремляя на нее свой пронизывающий взгляд. — Все уже сказано. Ты вольна уходить и возвращаться, когда тебе вздумается. Но напоминаю тебе: меня не проведешь… Ты для меня и жена, и дочь, смотря по обстоятельствам. Я взываю к памяти твоих родителей…

— Мои родители! — воскликнула девушка, вспыхнув. — Да если бы они воскресли и увидели, что ты сделал с их дочерью!

— Бог знает, была ли бы твоя участь лучше, если бы ты осталась одна или попала в другие руки, — защищаясь, возразил дои Лопе. — Добро, совершенство — где они? Спасибо еще, что господь посылает нам не самое худшее зло. Я не требую, чтобы ты почитала меня как святого, а хочу, чтобы видела во мне человека, любящего тебя так искренно, как только можно любить, человека, который убережет тебя от беды и…

— А я вижу, — прервала его Тристана, — только чудовищный, жестокий эгоизм, такой эгоизм, что…

— Твой тон, — желчно сказал Гарридо, — и несдержанность, с которой ты мне перечишь, утверждают меня в моем подозрении, безмозглая девчонка. Есть у тебя увлечение, есть. Есть что-то на улице, внушающее тебе неприязнь к дому да еще мысли о свободе, об эмансипации. Долой маску! Только я тебя не отпущу, нет. Я слишком ценю тебя, чтобы отдать на произвол судьбы, ведь на каждом шагу тебя будут подстерегать опасные приключения. Ты безрассудная, наивная девчонка. Не верю, чтобы я был для тебя плохим отцом. А если это так, то отныне я стану хорошим.

И с видом, полным достоинства и благородства, который так прекрасно сочетался с его фигурой и который он искусно напускал на себя, когда это было ему на руку, старый кабальеро торжественно произнес:

— Дочь моя, я не буду запрещать тебе уходить из дому, ибо подобный запрет недостоин меня и противен моим убеждениям. Я не хочу играть роль ревнивца из комедии или домашнего тирана, потому что лучше кого бы то ни было понимаю ее смехотворность. Но если я и не запрещаю тебе отлучаться, то должен тебе со всей серьезностью заявить, что мне это не по душе. Ты свободна распоряжаться собой и сама должна установить пределы своей свободы, чтобы не повредить моей репутации и не оскорбить моей любви к тебе.

Жаль, что он не говорил стихами, иначе получился бы замечательный образ благородного отца из старинных комедий! Но проза и домашние туфли, не самые элегантные, из-за бедности, в которой они жили, снижали отчасти это впечатление. Девушку растрогали слова дряхлого донжуана, и она ушла на кухню поплакать на груди у преданной Сатурны; но не прошло и получаса, как раздался призывавший ее звон колокольчика. По манере звонить Тристана догадалась, что он зовет ее, а не прислугу, и пошла, повинуясь выработавшейся за долгое время привычке. На этот раз он не просил подать ему мальвовый цвет или приложить теплые компрессы, он просил побыть с ним, облегчить ему бессонные часы одряхлевшего распутника, которого, словно призраки-обвинители, мучают прожитые годы.

Она застала его расхаживающим по комнате в накинутом на плечи старом пальто, поскольку бедность не позволяла ему обзавестись новым и элегантным шлафроком; голова его была непокрыта, так как перед ее приходом он снял колпак, который обычно надевал на ночь. Он был, конечно, красив, красив той мужественной и зрелой красотой, которая отличает уланов на картине «Копья».

— Я позвал тебя, доченька, — сказал он, устраиваясь в кресле и усаживая рабу к себе на колени, — потому что не хотел ложиться, не поболтав с тобой еще кое о чем. Я знаю, что не усну, если чем-то огорчил тебя… Ну, так расскажи мне о своем увлечении…

— Мне нечего рассказывать, — ответила Тристана, уворачиваясь, как бы невзначай, от его ласки.

— Ну что ж, я сам все разузнаю. Нет, я не браню тебя. Даже при том, что ты сейчас плохо себя ведешь, я благодарен тебе за многое! Ты любила меня уже старого, ты отдала мне свою молодость и невинность; я срывал цветы в том возрасте, в каком обычно нам достается только чертополох. Признаюсь, что я дурно обошелся с тобой, я не должен был срывать тебя с твоего стебелька. Но я ничего не могу с собой поделать, не могу убедить себя, что я уже стар, потому что бог, наверное, вкладывает мне в душу чувство вечной молодости… Что ты на это скажешь? Что ты думаешь? Смеешься надо мной?.. Смейся сколько угодно, но только не уходи от меня. Я знаю, что не могу позолотить твою клетку, потому что я беден. Бедность — это что-то вроде старости, но я предпочитаю бедность. Если меня удручает, что я беден, то не столько из-за меня самого, сколько из-за тебя, потому что мне хотелось бы окружить такое сокровище удобствами и роскошью, которые ему подобают. Ты заслуживаешь того, чтобы жить, как принцесса, а живешь тут, как бедная сиротка… Я не могу разодеть тебя, как мне хотелось бы. Хорошо еще, что ты неприхотлива и даже в этой нужде, в этой плохо прикрытой нищете ты была и будешь сокровищем.

Скорее жестами, чем словами, Тристана дала ему понять, что бедность ее нисколько не смущает.

— Ах, нет, так только говорят, а чувствуют совсем другое. Мы примиряемся с бедностью, потому что ничего другого нам не остается, но она — великое зло, и все мы — кто более, а кто менее откровенно — проклинаем ее. Поверь мне, больше всего меня мучит то, что я не могу позолотить твою клетку. А как бы я ее вызолотил! Я же понимаю, я все понимаю. Я был богат, по крайней мере, мог жить без стеснений и даже на широкую ногу. Ты, наверное, не помнишь, потому что была совсем маленькой, мой дом на улице Лусон. Хосефина иногда приводила тебя туда, и ты очень пугалась доспехов, украшавших мою гостиную. Сколько раз я брал тебя на руки и ходил с тобой по дому, показывал картины, львиные и тигровые шкуры, коллекции оружия, портреты красивых женщин… А ты всего боялась! Наверное, это было предчувствие, правда? Кто мог тогда сказать, что со временем!.. В том, что касается любви, я все предвижу, а тут мне даже в голову ничего такого не приходило. Ах, как же я сдал с тех пор! Опускался со ступеньки на ступеньку, все ниже и ниже, и вот дошел до такой постыдной нищеты. Сначала пришлось отказаться от лошадей, от экипажа… Я переехал из дома на улице Лусон, когда он оказался мне не по карману. Снял другой, а потом каждые два года искал все более дешевые и наконец вынужден был поселиться в этом нищем предместье. На каждой ступеньке я терял что-нибудь из окружавших меня удобных и добротных вещей. Так я лишился своего погреба, всех изысканных вин, затем — фламандских и испанских гобеленов, потом — картин, великолепной коллекции оружия и в конце концов у меня остался только кое-какой хлам. Но я не должен роптать на то, что господь бог сурово обошелся со мной, потому что у меня есть ты, а ты стоишь дороже всех сокровищ, что я потерял.

Взволнованная благородными речами обездоленного кабальеро, Тристана не знала, как ему ответить: ей не хотелось ни проявлять пренебрежения к нему, чтобы не показаться неблагодарной, ни рассыпаться в любезностях из-за нежелательных последствий. Она не решилась произнести ни одного ласкового слова из боязни выказать слабость, потому что хорошо знала, как воспользуется этим старый хитрец. В голове у Гарридо мелькнула одна мысль, которую он так и не высказал. По своей исключительной деликатности, жалуясь на бедность, он ни разу не упомянул о жертвах, принесенных им ради спасения семьи Тристаны. В тот вечер его так и подмывало напомнить ей о благодарности, но слова застыли у него на устах, и он только мысленно сказал ей: «Не забывай, что почти все мое состояние я ухлопал на твоих родителей! Разве это не следует принимать в расчет? Неужели я заслуживаю только обвинений? Тебе не кажется, что нужно положить что-то и на другую чашу весов? Разве справедливо, девочка моя, так вот взвешивать и так судить?»

— Так значит, — сказал он уже вслух после некоторой паузы, во время которой взвесил и оценил холодность своей пленницы, — ты не желаешь рассказать мне о своем романе. Глупая, не говоря ни слова, ты мне все рассказываешь своим презрением ко мне, которое не можешь скрыть. Я понимаю, все понимаю. — Он поставил ее на ноги и встал сам. — Честное слово, я не привык внушать отвращение к себе и я не из тех людей, которые готовы без устали кланяться, чтобы получить то, что им и так причитается по праву. Я о себе лучшего мнения. Ты что думала? Что я стану умолять тебя на коленях?.. Нет уж, побереги свои юные чары для какого-нибудь хлыща из нынешних, которых и мужчинами-то не назовешь — уж больно громкое слово для таких мозгляков. Ступай к себе и поразмысли над тем, о чем мы с тобой говорили. Могло бы статься, что этот твой роман меня нисколько не смутил бы, окажись он, на мой взгляд, не более чем средством, чтобы ты на собственном опыте убедилась, что мужчина мужчине рознь… Но может быть и так, что он пришелся бы мне не по нутру, и тогда без особой брезгливости — дело ведь того не стоит, это все равно что муравья раздавить — я бы тебя проучил…

От этой наглой угрозы девушка пришла в такое негодование, что почувствовала, как возгорается в ее груди ненависть, которую временами внушал ей ее тиран. А так как бурные всплески этого чувства придавали ей сил и храбрости, то она выпалила ему в лицо:

— Тем лучше, я ничего не боюсь. Можешь меня убить, когда тебе вздумается.

И когда дон Лопе увидел, как она с решительным и гордым видом выходит из комнаты, он обхватил голову руками и сказал себе: «Она меня уже не боится. Значит, все правда!»

А Тристана побежала к Сатурне на кухню и сквозь слезы шепотом дала ей наказ такого примерно содержания:

— Завтра, когда пойдешь за письмом, скажи ему, чтобы он не приезжал за мной в экипаже, чтобы никуда не уходил и ждал меня в студии, я пойду туда, хотя бы это и стоило мне жизни… Слушай дальше, предупреди его, чтобы он отослал натурщика, если тот будет у него завтра, и чтоб никого не принимал… Пусть ждет меня один… Если уж старик захочет меня убить, так хоть будет за что.

XIII

С того дня они уже не ходили гулять.

Вернее, они прогуливались по ограниченному пространству студии между полюсом идеального бытия и полюсом реальности; они прошли расстояние от человеческого до божественного, и оказалось не так-то просто обнаружить границу между тем и другим, потому что человеческое казалось им неземным, а божественное облекалось бренной плотью. Очнувшись от сладостного опьянения, Тристана осмотрелась, разглядела обстановку, в которой она так приятно проводила время, и в ее душе пробудилось новое увлечение — искусством, о котором до тех пор она только мечтала, а теперь увидела так близко и осмыслила. Перенесенные на холст из жизни человеческие тела и предметы, заполнявшие студию ее возлюбленного, воспламеняли ее воображение и завораживали взор. И хотя она и раньше видела картины, ей никогда не доводилось присутствовать при их рождении. Она трогала пальцем свежую краску, полагая, что так лучше сможет распознать тайны написанной картины, как бы рассмотреть ее изнутри. Понаблюдав, как работает Диас, она еще сильнее влюбилась в это удивительное искусство, которое показалось ей таким легким, что ей самой захотелось попробовать себя в нем. Орасио дал ей палитру в левую руку, кисть — в правую и предложил скопировать фрагмент картины. Сначала — ну и ну! — она, корчась от хохота, сумела только испачкать холст бесформенными пятнами, зато на следующий день ей удалось искусно смешать две или три краски, нанести их на нужное место, да еще добиться определенной гармонии. Вот здорово! Может статься, что она тоже художница! Недостатка в способностях у нее не было, потому что рука с каждым часом становилась все тверже, а если порой и не слушалась ее, то уж голова точно знала, как это делается. Обескураженная трудностями техники, она теряла терпение, а Орасио смеялся и приговаривал:

— А ты как думала? Что это — пара пустяков?

С горечью и сожалением говорила Тристана, как ей не повезло, что до сих пор не было рядом с нею людей, которые могли бы заметить у нее способности и определить ее учиться какому-нибудь искусству.

— Теперь мне кажется, что если бы с детства меня обучали рисованию, то сегодня я могла бы быть независимой и зарабатывать на жизнь честным трудом. Но моя мать заботилась только о самом поверхностном воспитании, какое нужно девочке, чтобы приманить в дом хорошего мужа и зятя: немного игры на фортепиано, немного французского и прочая ерунда. Ах, если бы меня обучили языкам, чтобы, оставшись сиротой, я могла преподавать их!.. А потом и этот зловредный человек воспитывал меня для жизни в праздности и для своего собственного удовольствия, как в гареме… Вот я и не гожусь ни на что. Ты же видишь, как меня захватывает живопись, я чувствую призвание к ней и способности тоже. Может, это нескромно? Скажи мне, что нет, похвали меня, подбодри… Если волей, терпением и прилежанием можно одолеть трудности, я их одолею и стану художницей, и мы будем заниматься вместе, и мои картины — умри от зависти! — затмят твои… Ах, нет, это не так; ты же король живописцев. Ну, не сердись, ведь я правду говорю. У меня есть интуиция! Я, может, сама не умею творить, но зато умею оценивать.

Это вдохновение, эти душевные порывы необыкновенной женщины восхищали славного Диаса, и некоторое время спустя он стал замечать, что его юная возлюбленная вырастает в его глазах, а сам он мельчает рядом с нею. Это вызывало у него удивление и даже начинало раздражать, потому что он надеялся увидеть в Тристане женщину, подчиненную мужчине в отношении ума и воли, супругу, живущую за счет моральных и интеллектуальных качеств своего супруга, видящую его глазами и чувствующую его сердцем. Но оказалось, что девушка думает своим умом и высказывает самые дерзкие помыслы.

— Послушай, родной мой, — говорила она во время задушевных бесед, которые, словно качели, то возносили их ввысь, к вершинам любовного блаженства, то бросали вниз, к насущным проблемам повседневности, — я люблю тебя всем сердцем и уверена, что не смогу жить без тебя. Всякая женщина мечтает выйти замуж за любимого человека, а я — нет. По неписаным правилам нашего общества я не могу уже выйти замуж. Я не могла бы выйти даже за тебя и пойти под венец с высоко поднятой головой, потому что, каким бы добрым ко мне ты ни был, я всегда испытывала бы угрызения совести, ведь я дала бы тебе меньше, чем ты заслуживаешь, и боялась бы, что рано или поздно, в минуту усталости или раздражения, ты сказал бы, что женился на мне не подумав… Нет, нет. Что это — гордыня или что-то другое? Я люблю тебя и буду любить всегда, но хочу стать свободной. Поэтому мне нужно научиться самой зарабатывать себе на жизнь. Это трудно, правда ведь? Сатурна смеется надо мной и говорит, что у женщин только три пути — замужество, театр и… Ни один из них меня не привлекает. Будем искать иной. Но я хочу спросить у тебя: разве такое уж безумство — желать овладеть каким-нибудь искусством, заниматься им и жить на это? Неужели я так плохо знаю жизнь, что невозможное принимаю за возможное? Объясни мне, ведь ты знаешь больше меня.

И Орасио в смущении, после долгих обиняков, приходил к такому же выводу, что и Сатурна.

— Но ты, — добавлял он, — исключительная женщина, и это правило на тебя не распространяется. Ты найдешь выход и разрешишь, может быть, эту проблему свободы для женщины…

— Свободной и честной, разумеется, потому что я не думаю, что, любя тебя, я веду себя непорядочно, неважно, живем мы вместе или нет… Сейчас ты мне скажешь, что я потеряла всякое представление о нравственности.

— Нет, бог с тобой. Я думаю…

— Я очень дурная женщина. Ты этого раньше не знал? Сознайся, что ты немного испугался, когда услышал то, что я только что сказала. Уже давно-давно я мечтаю жить свободной и честной; и с тех пор как я тебя полюбила, когда пробудился мой ум, и я сама удивляюсь потокам знаний, которые врываются в него, словно порывы ветра в приоткрытую дверь, я очень ясно себе представляю, как можно жить свободной и честной. Я думаю об этом в любое время, когда думаю о тебе, и ругаю тех, кто не захотел обучить меня какому-нибудь искусству или хотя бы ремеслу. Ведь если бы меня посадили обметывать петли, сейчас я была бы отличной работницей, а то и мастером. Но я еще молода. Ты не считаешь, что я молода? Вижу, вижу усмешку у тебя на лице. Это значит, что я молода для любви, а чтобы учиться искусству, у меня пальцы уже не гнутся. Так вот, я помолодею, снова стану ребенком и своим прилежанием восполню потерянное время. Твердая золя преодолевает все, разве не так?

Покоренный таким упорством, Орасио день ото дня любил все горячее, подкрепляя свою любовь восхищением. От соприкосновения с неукротимой фантазией Тристаны в нем самом пробудилась могучая энергия мысли, раздвинулся горизонт его идей. Получая друг от друга мощные стимулы, будоражившие их чувства и мысли, они достигали вершин чувственного опьянения, пронизываемого вспышками самых дерзновенных любовных и социальных утопий. В перерывах между исступленными ласками они непринужденно философствовали и даже сраженные усталостью продолжали томно переговариваться о том о сем. А когда они наконец замолкали, мысли их продолжали парить в пространстве.

Тем временем не происходило ничего достойного упоминания в отношениях Тристаны с ее господином, который занял позицию наблюдателя, проявлял к ней внимание, но не выказывал нежности. Когда порой она возвращалась домой поздно вечером, он пристально смотрел на нее, но не укорял, догадываясь, что при малейшей стычке раба не преминет продемонстрировать свое намерение сбросить иго. Иногда они болтали на разные темы, и дон Лопе с холодным расчетом избегал заговаривать о романе. А девушка проявляла такую живость ума, так преображалось фарфоровое личико японской статуэтки, когда ее черные глаза озарялись светом собственных, независимых суждений, что дон Лопе, обуздывая желание зацеловать ее, впадал в меланхолию и говорил про себя: «У нее пробудился талант… Сомнений нет, она влюблена».

Не раз и не два он заставал ее в столовой, где она, сидя под висячей лампой, срисовывала что-нибудь с гравюр или рисовала какой-нибудь из окружающих предметов.

— Что ж, хорошо, — сказал он ей, когда в третий или четвертый раз застал за этим занятием. — Ты делаешь успехи, девочка. С позавчерашнего вечера разница очень заметная.

И, закрывшись у себя в спальне наедине со своей печалью, бедный дряхлеющий донжуан восклицал, ударяя кулаком по столу:

— Еще одно открытие: имярек — художник.

Однако он не желал лично заниматься расследованием, считая, что это оскорбительно для его репутации и противоречит представлениям о безупречной рыцарственности. Тем не менее однажды вечером, беседуя со знакомым кондуктором на площадке трамвая, он спросил:

— Пепе, а нет ли здесь поблизости студии какого-нибудь художника?

Как раз в это время они проезжали перекресток с улицей, застроенной новыми многоквартирными домами для бедноты, среди которых выделялось большое здание из неоштукатуренного кирпича, увенчанное чем-то похожим на ателье фотографа или художника.

— Вон там, — сказал кондуктор, — и есть студия сеньора Диаса, живописца…

— А, да, я же его знаю, — ответил дон Лопе. — Тот самый, что…

— Тот самый, что ездит на трамвае утром и вечером, потому что ночует не здесь. Видный парень!

— Да, знаю… Смуглый и небольшого роста.

— Нет, он высокий.

— Высокий, да только немного сутулый.

— Да нет же, он стройный.

— Точно, и длинноволосый…

— Наоборот, коротко стриженный.

— Наверное, недавно подстригся. Он смахивает на этих итальяшек, что играют на арфе.

— Что до игры на арфе — не знаю. А вот с кистями он в ладу. Одного из наших позвал к себе в студию, чтобы писать с него апостола… Так тот на картине только что не говорит.

— А я-то думал, он пишет пейзажи.

— И это тоже… и еще лошадей… Цветы так изображает, что они как живые, фрукты зрелые, перепелов мертвых — все что угодно. А бабы голые такие, что хоть глаза зажмуривай.

— И молоденькие тоже есть?

— Есть и молоденькие: какие — совсем голые, а какие — прикрыты тряпками, которые вроде бы ничего и не закрывают. Да вы зайдите к нему, дон Лопе, и сами все увидите. Дон Орасио — славный малый и примет вас хорошо.

— Меня этим не удивишь, Пепе. Я не привык восхищаться нарисованными женщинами, мне всегда больше нравились живые. Прощай.

XIV

Справедливости ради надо сказать, что затянувшееся любовное опьянение отвлекло нашего вдохновенного художника от занятий его благородной профессией. Он мало писал, да и то без натуры. И вот его стали мучить угрызения совести труженика, страдания, вызываемые видом начатых и брошенных работ, взывающих о завершении. Однако когда приходилось выбирать между искусством и любовью, то он отдавал предпочтение последней, потому что она была для него внове, будила в его душе самые нежные чувства. Она была для него только что открытым благодатным, цветущим краем, которым ему предстояло завладеть, пройдя по нему твердой поступью землепроходца и завоевателя. Искусство могло подождать; он вернется к нему, когда поутихнут безумные страсти; а они непременно поутихнут, и тогда любовь станет более похожей на неспешное обживание, чем на бурное завоевание. Славный Орасио искренне верил, что это любовь всей его жизни, что никакая другая женщина ему уже не понравится и не сможет занять в его сердце место восторженной и живой Тристаны. Он тешил себя надеждой, что время обуздает ее буйное воображение, так как для жены или пожизненной возлюбленной подобный неистовый поток дерзких мыслей представлялся ему излишним. А если он будет постоянно проявлять к ней нежность, то со временем она станет более женственной, домашней, хозяйственной.

Так думал Орасио, но не говорил об этом. Однажды, когда они болтали, любуясь закатом и наслаждаясь безмятежным покоем туманного вечера, Диас с испугом услышал:

— Странное дело: мне легко даются трудные вещи, я усваиваю идеи и методы искусства, даже науки, если на то пошло. И в то же время не могу освоить всякие житейские мелочи. Когда я хожу за покупками, меня обманывают; я не в состоянии оценить, что сколько стоит; я не представляю, как нужно вести хозяйство и поддерживать порядок, и если бы Сатурна не ведала всем этим в доме, то он был бы похож на свинарник. Само собой разумеется, каждому — свое; я, может быть, гожусь на многое другое, но на это, как видно, нет. Я похожа на мужчин в том, что не знаю, сколько стоит арроба картошки или кинталь[19] угля. Сатурна тысячу раз мне это говорила, а у меня в одно ухо влетает, в другое вылетает. Уж не рождена ли я знатной сеньорой? Может, и так. Как бы то ни было, мне надобно обучиться всему этому, потому что не во вред занятию искусством я должна уметь разводить кур и латать одежду. Дома я много работаю, но без всякой фантазии. Я у Сатурны в подручных, помогаю ей во всем — подметаю, чищу, мою. Все это так, но горе тому дому, в котором я стану хозяйкой! А надо научиться, правда? Проклятый дон Лопе даже этому не потрудился меня обучить. Я всегда была для него вроде черкешенки, купленной для забавы, и ему было достаточно видеть меня хорошенькой, чистенькой и милой.

На это художник ответил ей, чтобы она не торопилась осваивать премудрости хозяйствования, потому что сама жизнь научит ее всему этому, когда понадобится.

— Ты, — добавил он, — девушка очень талантливая и необыкновенно способная. Тебе недостает какой-то мелочи, а для усвоения мелочей нужны независимость и потребность в них.

— У меня такое подозрение, — сказала Тристана, обвивая руками его шею, — что ты перестанешь любить меня за то, что я не знаю, что можно купить на один дуро[20], а еще из опасения, что я превращу дом в школу транжир. В самом деле, если я буду рисовать, как ты, или найду себе другое занятие, в котором смогу отличиться, как мы выйдем из положения, дорогой? Это меня пугает.

Она изобразила замешательство так забавно, что Орасио не мог удержаться от смеха.

— Не огорчайся, девочка. Мы подумаем. Может, я надену юбку. Что еще мне останется!

— Нет, нет, — сказала Тристана, лукаво грозя ему пальцем. — Если уж я найду способ зарабатывать на жизнь, то буду жить одна. Да здравствует независимость! Это, конечно, не значит, что я перестану любить тебя и принадлежать тебе. Я знаю, что я говорю, у меня на этот счет свои соображения. Ни о каком браке не может быть и речи, а то начнутся ссоры да раздоры из-за того, кому носить юбку. Я думаю, ты будешь любить меня меньше, если сделаешь своей рабой, да и я тебя тоже, если ты окажешься у меня под каблуком. Свобода и честность — вот мой девиз или, если хочешь, догмат. Я знаю, что это нелегко, ой как нелегко, потому что обчество, как говорит Сатурна… Ей этого не понять… Но я попробую. Скажешь, не получится? Ну и пусть. А если получится, если выйдет по-моему, что ты тогда скажешь? Я буду жить в своем домике одна, буду, конечно, очень любить тебя и работать, работать. А ты будешь жить у себя, иногда мы будем встречаться, но жить — только отдельно, потому что… Знаешь, быть все время вместе, днем и ночью вместе — это немного…

— Какая же ты у меня выдумщица и как я тебя люблю! Да я и полдня без тебя не проживу. Мы с тобой будем единым целым, сиамскими близнецами, и если ты захочешь командовать, в добрый час… Только вот у меня тут одно сомнение. Сказать, какое?

— Да, говори.

— Нет, не хочу. Пока рано.

— Как это рано? Говори же, а не то уши тебе надеру.

— Да вот… Ты помнишь, о чем мы говорили с тобой вчера?

— Да.

— А может, не помнишь?

— Помню, дурачок. У меня завидная память! Ты сказал, что для полного счастья ты хотел бы…

— Ну, говори.

— Сам говори.

— Я хотел бы иметь ребенка.

— Нет, нет и нет. Я так любила бы его, что умерла бы с горя, если бы господь отнял его у меня. Они же все умирают. Ты разве не видишь, как то и дело проезжают по улицам катафалки с белыми гробиками? Мне становится так грустно, когда я их вижу!.. И зачем только господь бог допускает, чтобы они появлялись на свет, если так скоро забирает к себе… Нет, нет, если ребенок родится, то он умрет… И наш тоже. Уж лучше его не иметь. Скажи «да».

— А я говорю «нет». Глупая, почему он должен умереть? Ты представь себе, что он будет жить… И тут возникает проблема. Поскольку мы должны жить отдельно, каждый в своем доме, я независимо, ты — свободно и честно, то где же будет жить наш ангелочек?

Тристана погрузилась в раздумья, разглядывая дощечки паркета. Она не ожидала этого вопроса, боялась его и сразу не нашлась, что ответить. И вдруг, быстро перебрав теснившиеся в голове мысли, она рассмеялась, уверенная, что отыскала правильное решение.

— Со мной, конечно, с кем же еще… Какие тут могут быть сомнения? Если он мой, так с кем еще ему жить?

— Но ведь он будет и моим тоже, твоим и моим…

— Да, но… Конечно, и твоим тоже, но больше моим. Никто не сможет усомниться в том, что он мой, потому что природа вырвет его из моего чрева. То, что он твой, тоже несомненно, но не настолько. Для людей, разумеется… Ах, не вынуждай меня говорить об этом и вдаваться в объяснения!

— Напротив, лучше все выяснить сейчас. В нашем с тобой положении я мог бы сказать: «Он мой, мой».

— А я тем более могу сказать: «Мой, мой, только мой».

— И мой тоже.

— Согласна, но…

— Никаких «но».

— Ты меня не понимаешь. Конечно, он твой… Но все-таки больше он принадлежит мне.

— Нет, поровну.

— Придумал тоже! Поровну — ни за что! Ты же понимаешь, бывают случаи, когда… Я говорю вообще.

— Но мы с тобой ведем речь о вполне определенном случае.

— А если так, то знай: он мой и я его не отдам, вот!

— Ну, это мы посмотрим…

— Никаких «посмотрим».

— Мой, мой!

— Да, твой, только… Послушай внимательно… Кто отец ребенка, не так-то просто установить, как правило. И вообще природа дает мне больше прав, чем тебе… И он будет носить мою фамилию, только мою. К чему такая роскошь — две фамилии[21]?

— Тристана, что ты говоришь?

— А что такого? Ты сердишься? Сам виноват. Зачем ты об этом?.. Не надо, ради бога, не сердись. Я беру свои слова обратно…

Тучка улетучилась, и небосвод их счастья снова стал ясным. Однако Диас погрустнел. Тристана решила ласками и лестью рассеять это мимолетное недоразумение и, обворожительная и нежная как никогда, сказала:

— Ну, стоит ли ссориться из-за чего-то такого отдаленного, чего, может, никогда и не произойдет. Прости меня, я ничего не могу с собой поделать. У меня в голове то и дело возникают всякие мысли. Разве я виновата? Когда и думать-то не о чем, я все равно думаю о чем не следует… А ты не обращай внимания. В следующий раз возьми розги и высеки меня. Считай, что это нервное или психическое расстройство, от которого можно вылечить розгами. Как это глупо — пререкаться из-за того, чего нет, и мы не знаем, будет ли оно когда-нибудь в дальнейшем, в то время как настоящее так доступно и так прекрасно, что грех его упускать!

XV

В самом деле, настоящее было так прекрасно, что прекраснее, казалось, и быть не могло, и Орасио восторгался им, веря, что ему на долю выпала частица вечного блаженства. Но по характеру своему он был человеком серьезным, воспитанным в уединении и размышлениях, а потому имел обыкновение все взвешивать и соразмерять, желая предугадать возможный ход событий. Он был не из тех, кому немного надо, чтобы опьянеть от услад и уже не видеть оборотной стороны медали. Его ясный ум позволял ему трезво оценивать свои поступки, совершаемые под воздействием тех или иных переживаний. И вот, анализируя свое поведение, он прежде всего обнаружил, что чары, которыми обольстила его японская статуэтка, были каким-то сладостным недугом, от которого он ни за что не хотел излечиваться. Ему было ясно, что он не сможет жить без ее прелестей, без неописуемых шалостей, без тысячи человеческих ипостасей, в которые то и дело воплощалось это божество. Он восторгался ее застенчивостью, когда она представала перед ним смиренной и кроткой, и ее горделивостью, когда она сердилась. Как от ее безумных восторгов, так и от приступов уныния и печали он влюблялся в нее все больше и больше. Девушка была одинаково восхитительна и когда дурачилась, и когда сердилась. Она сочетала в себе множество качеств, как похвальных, так и достойных порицания. Временами она судила обо всем вполне здраво, а временами несла обворожительную чушь. Она умела быть мягкой и резкой, податливой и свежей, как вода, пылкой, как огонь, легкой и звонкой, как воздух. Девушка придумывала веселые забавы, наряжаясь в костюмы натурщиков и импровизируя монологи или целые комедии, в которых играла две, а то и три роли; она произносила уморительнейшие речи, передразнивала старого дона Лопе — словом, обнаруживала столько дарований и такую изобретательность, что влюбленный по уши Диас считал ее средоточием всех талантов, дарованных простым смертным.

Да и в области, если можно так выразиться, чувственности сеньорита Релус была не менее восхитительной. Она умела проявлять свою страсть каждый раз по-новому, умела быть нежной без приторности, чистосердечной без заискиванья, непринужденной без малейшего намека на распущенность, но на первом месте всегда была искренность — главнейшее и ценнейшее из ее многочисленных достоинств. И Орасио, видя в ней к тому же такое драгоценное качество как постоянство, полагал, что их страсть будет гореть всю жизнь, и даже дольше, ибо, как истинно верующий, он не допускал мысли о том, что его идеалы угаснут во мраке небытия.

От этой неиссякаемой страсти и все усиливающегося любовного горения страдало искусство. По утрам он уделял некоторое время писанию цветов и животных. Потом ему приносили обед из закусочной, и он с жадностью съедал его, оставляя объедки на каком-нибудь из столиков мастерской. В ней царил очаровательный беспорядок, и привратница, каждое утро приходившая убирать, только усиливала хаос и неразбериху. На широкой тахте валялись скомканное одеяло и разбросанные как попало книги; на полу — коробки с красками, цветочные горшки, мертвые перепела; на стульях с изогнутыми ножками были разложены недописанные доски, книги, папки с эстампами; в смежной комнатке, служившей умывальной и кладовкой, — снова доски, кувшин с водой и вставленными в него для освежения ветками, халат Тристаны на вешалке и разбросанные повсюду красивые костюмы: мавританский плащ, японское кимоно, маски, перчатки, расшитые камзолы и полукафтаны, парики, туфельки одалисок и передники итальянских крестьянок. Стены украшали греческие маски из картона и куски ткани для хитонов, развешанные среди множества портретов и фотографий лошадей, кораблей, собак и быков.

Однажды после обеда Орасио прождал полчаса, а Тристана все не приходила, и, сгорая от нетерпения, он решил развлечься чтением Леопарди[22]. Он в совершенстве владел итальянским, которому обучила его мать, и хотя за долгие годы, прожитые под гнетом деда-тирана позабыл кое-какие слова и обороты, основы этого знания всегда жили в нем, а в Венеции, Риме и Неаполе он так наловчился, что легко сходил за итальянца где угодно, даже в самой Италии. Данте был его единственной литературной страстью. Он читал наизусть, не пропуская ни единого стиха, целые песни из «Ада» и «Чистилища», и как-то между прочим стал давать своей подружке уроки bel parlare[23]. А Тристана с ее чудесным даром усвоения за короткое время овладела произношением и благодаря тому, что сама иногда шутки ради Читала, а также слушала, как читает он, через две недели уже декламировала с мастерством и интонациями заправской актрисы пассажи, посвященные Франческе, Уголино[24], и другие.

Так вот, я начал с того, что Орасио, чтобы убить время, читал меланхоличного поэта из Реканати[25] и задержался на глубокой мысли: «E discoprendo solo il nulla s’acresse»[26], когда услышал легкие шаги, которые жаждал услышать. Он тут же забыл о Леопарди, его тотчас же перестало волновать, увеличивается или уменьшается наше знанье.

Слава богу! Тристана вошла с детской легкостью, как будто и не поднималась по бесконечной лестнице, и сразу направилась к нему, чтобы обнять, как будто они не виделись целый год.

— Дорогой мой, сладкий ты мой мазила, как много времени прошло со вчерашнего дня! Я умирала от желания увидеть тебя… А ты вспоминал обо мне? Бьюсь об заклад, что ты не видел меня во сне, как я тебя. Мне снилось, что… нет, не буду рассказывать, хочу тебя подразнить.

— Да ты просто змея! Дай мне твои дубки, ну, дай же скорее, а не то задушу — и глазом не моргну!

— Деспот, разбойник, хитрюга! — кричала она, падая в изнеможении на тахту. — Ты меня не одурачишь своим parlare onesto[27]… Вот! «Сомкни уста… Покуда солнце золотая грива…» Иисусе, какой вздор! Не обращай внимания, я сошла с ума. А виноват в этом ты! Ой, я же столько должна тебе рассказать, carino[28]! До чего ж красив итальянский язык, такой нежный, и какое это наслаждение говорить: «Mio diletto!»[29]. Хочу, чтоб ты хорошенько меня научил разговаривать на нем, а потом я буду учить других. Но ближе к делу. Перво-наперво скажи мне, поваляемся?

Так вот они и говорили на смеси пикантных выражений и итальянских слов и фраз, позаимствованных из услышанных ими соленых анекдотов да из чтения возвышенной прозы и знаменитых стихов. Все это обогащает интимный лексикон влюбленных, живущих общими мыслями и чувствами. Так, слово «поваляемся» пришло из анекдота, рассказанного Сатурной, а услышав от Орасио другой малопристойный анекдот, Тристана стала называть его не иначе как сеньо́ Хуан — так звали в том анекдоте одного придурковатого и очень зловредного цыгана. И порой девушка брала своего любимого за ухо и с хрипотцой в голосе говорила:

— Сеньо Хуан, ты меня любишь?

Он тоже редко называл ее по имени. Она была то Беатриче[30], то Франческа, или, вернее, Пака[31] да Римини, а иногда сенья́ Реститута. Эти прозвища, комические окончания и лирические выражения, придававшие особое очарование их беседам, менялись время от времени, по мере того как появлялись новые анекдоты.

— Поваляемся, когда прикажешь, дорогая Реститута, — отвечал Диас. — Я только этого и ждал!.. Разве может мужчина так долго терпеть в одиночестве муки исступленной любви?.. Ну же, «…одарю тебя кобылкою буланой, что, по твоим словам, скачет вдоль поляны».

— За границу, за границу! — хлопала в ладоши Тристана. — Я хочу, чтобы мы с тобой были иностранцами где-нибудь в другой стране и гуляли бы, взявшись об руку, где нас никто не знает.

— Да, жизнь моя. Вот бы увидеть тебя…

— Среди французов, — нараспев подхватила девушка, — и среди англичан… Так вот, я не могу больше терпеть своего сиракузского тирана[32]. Понимаешь? Сатурна называет его не иначе как дон Лепе[33], и я тоже буду звать его так. Он сейчас избрал себе патетическую позу. Со мной почти не разговаривает, чему я очень рада. Старается произвести впечатление в надежде, что я растаю. Но вчера вечером был очень любезен и рассказал о некоторых своих похождениях. Этот старый лис, конечно же, думает, что на таких примерах он вырастает в моих глазах, но он ошибается. Видеть его не могу! Иногда я смотрю на него с жалостью, а иногда — с ненавистью, как вчера, потому что в этом рассказе о его кознях — чудовищных, между прочим, — я разглядела коварный умысел разжечь мое воображение. Другого такого хитрюгу на всей земле не сыщешь! Меня так и подмывало сказать ему, что мне дела нет до его похождений, что меня интересует только мой сеньо Хуан, которого я обожаю всеми своими «иррациональными потенциями», как сказал кто-то.

— А мне, по правде говоря, хотелось бы послушать рассказы дона Лопе о его любовных приключениях.

— Да, уж можешь поверить, что они очень занимательные. История с маркизой дель Кабаньяль ох как пикантна!.. Ее муж, больший ревнивец, чем Отелло, сам водил его к себе в дом. Но я, кажется, тебе уже об этом рассказывала. А как он похитил монашенку из монастыря святого Павла в Толедо? И в том же году убил на дуэли генерала, считавшего себя мужем самой добродетельной женщины Испании, а она сбежала с доном Лопе в Барселону. Там у него было семь приключений за один месяц, и про каждое из них можно написать роман. Видно, что он был человек отважный, уверенный в себе и на все готовый.

— Реститута, ты не очень-то восхищайся своим отставным Тенорио.

— Я восхищаюсь только вот этим мазилой. Ну и вкус у меня! Вы только посмотрите на эти глаза… какие некрасивые и невыразительные! А этот рот? Противно смотреть! А эта нескладная фигура? Фу, как я еще смотрю на тебя! Нет, ты мне противен, уйди с глаз долой!

— А ты-то какое страшилище!.. Зубы как у дикого кабана, нос морковкой, а тело — кувшин с ручками. Ой, да у тебя пальцы как клещи!

— Да, клещи, железные клещи. Это чтобы содрать с тебя по полоскам всю твою ослиную шкуру. Ну почему ты такой? Gran Dio, morir si giovane![34].

— Прелестница, чаровница, более коварная и могущественная, чем Тридентский собор[35] и чем дон Альфонсо Мудрый[36]… послушай, что пришло мне в голову. А что, если сейчас откроется дверь и сюда войдет твой дон Лопе?..

— Ой, да ты не знаешь дона Лепе. Дон Лепе сюда не придет и ни за что на свете не станет изображать ревнивца из комедии. Это покрыло бы позором его рыцарственность. Если не считать совращения более или менее добродетельных женщин, он весь состоит из достоинств.

— А если бы я вдруг ночью заявился в твой дом и он меня там застал?

— Ну, для начала, я думаю, он переломил бы тебя на две части или сделал бы из твоего черепа копилку для пуль из своего револьвера. При всей своей рыцарственности он умеет быть свирепым, когда его задевают за больное место. Поэтому лучше тебе туда не ходить. Я не знаю, как он обо всем узнал, но дело в том, что знает. При его нюхе старого лиса и опытности мастера всяких интриг от него ничего не скроешь. Вчера он сказал мне с ухмылкой: «Значит, художнички у нас завелись?» Я ему не ответила. Я уже не обращаю на него внимания. В один прекрасный день он придет домой, а птичка улетела… Ah Pisa, vituperio delle genti[37]. Куда же мы отправимся, душа моя? Куда ты меня поведешь? La ci darem la mano[38]…— пропела она. — Я знаю, что несу околесицу. Мысли теснятся у меня в голове, рвутся наружу, отталкивая друг друга, как толпа людей в дверях церкви… Ты люби меня, люби как можно сильнее, а все остальное — пустяки. Иногда мне приходят в голову грустные вещи, например, что я буду очень несчастной, что все мои мечты о счастье обратятся в дым. Поэтому я так цепляюсь за надежду завоевать независимость и жить своим умом, как сумею. Если у меня на самом деле есть какое-то соображение, то почему бы мне не найти ему достойное применение и извлекать из него пользу, как некоторые извлекают из своей красоты и привлекательности?

— Не может быть желания более похвального, — задумчиво промолвил Орасио. — Только ты не слишком усердствуй, не цепляйся так сильно за это стремление, которое может оказаться неосуществимым. Положись во всем на меня. Будь моей спутницей на всю жизнь, помогай мне, поддерживай меня своей любовью!.. Разве есть лучшее занятие и искусство прекраснее, чем осчастливить человека, а я сделаю счастливой тебя. Что еще нужно?

— Что еще нужно! — она уставилась в пол. — Diverse lingue, orribile favelle… parole di dolore, accenti d’ira…[39] Да, все есть; нет только гармонии… Сеньо Хуан, ты меня очень любишь? Да, ты же сказал: «Что еще нужно?» Ничего, ничего. Мне довольно того, что есть. Но предупреждаю тебя: как хозяйка дома я не подарок. Все делаю невпопад и причиню тебе массу неудобств. А в том, что касается покупок и прочих мелких женских забот, мне тоже цены нет. Я не знаю, что где находится, не знаю мадридских улиц и если пойду куда-нибудь одна, то непременно заблужусь. Совсем недавно я никак не могла сообразить, как добраться от площади Пуэрта-дель-Соль до улицы Пелигрос, и меня занесло на площадь Себада. У меня совершеннейший топографический кретинизм. В тот же день я покупала шпильки для волос, дала один дуро, и мне даже в голову не пришло спросить сдачу. Я вспомнила о ней только в омнибусе… Кстати, я села, конечно же, не на тот, который мне был нужен. Из всего этого и из кое-чего еще, что я за собой замечаю, напрашивается вывод… О чем ты думаешь? Правда ведь, что ты никогда и никого не будешь любить больше, чем свою Пакиту да Римини?.. Так вот, слушай дальше… Нет, этого я тебе не скажу.

— Нет уж, выкладывай, что у тебя было на уме, — возмутился он. — Мне придется выбить из тебя дурную привычку говорить намеками.

— Ну, побей меня, побей, сломай мне ребро… Ох и характер у тебя!..

— Злодейка, какой же характер тебе нужен?

— Послушай, — сказала она, обнимая его, — я много наблюдаю над собой, изучаю себя и вот пришла к выводу, что гожусь только для больших дел и решительно не желаю и не могу заниматься мелочами.

То, что Орасио сказал в ответ, потонуло в потоке нежных излияний, заполнившем своим мягким журчанием тишину студии.

XVI

Моральным и физическим противовесом сильнейшей экзальтации, в которой Орасио пребывал по вечерам, было то, что, вернувшись поздно из студии домой, он впадал в мрачную меланхолию, в какое-то непонятное состояние тревоги и томления. Что с ним происходило? Ему нелегко было ответить на этот вопрос. Со времен своего мученического существования под гнетом деспота деда он периодически переживал тяжелые приступы сплина, который охватывал его всякий раз, когда он попадал в какие-либо необычные жизненные обстоятельства. Нельзя сказать, что в эти часы горьких раздумий он испытывал пресыщение Тристаной или ощущал привкус горечи после перееденных за день сладостей — ничего подобного; образ девушки преследовал его; живейшие воспоминания о ее прелестях заставляли трепетать все его существо, и он не только не желал положить конец этим испепеляющим эмоциям, а напротив, жаждал, чтобы они никогда не кончались, и боялся, что настанет день, когда он их лишится. Он считал свою судьбу неразрывно связанной с судьбой этой удивительной женщины, и в то же время какой-то тупой страх гнездился в глубине его души, и как он ни старался расшевелить свое воображение и представить себе их совместную жизнь с Тристаной, это ему не удавалось. Ее стремление заниматься большими делами вызывало у него удивление, а когда вдруг возникало желание последовать за ней теми путями, которые она с восхитительной настойчивостью ему описывала, ее призрачный силуэт терялся в туманной дали.

Страдания племянника не вызывали беспокойства у доньи Тринидад (так звали тетку, у которой жил Орасио) до тех пор, пока она не заметила, как подозрительно он исхудал. Временами к тому же он как бы впадал в спячку, спал с открытыми глазами, и никакими силами невозможно было вытянуть из него ни слова. Он неподвижно сидел в кресле в столовой, не обращая ни малейшего внимания на присутствие двоих или троих гостей, скрашивавших разговорами невеселые вечера доньи Трини. Это была милейшая женщина, очень болезненная, хотя и не такая уж старая, но изможденная многолетними невзгодами, от которых не было ей покоя, пока были живы ее отец и муж. Когда оба они умерли, она благословила одиночество и возблагодарила смерть.

Из-за многотрудной своей жизни донья Трини страдала нервным истощением и растяжением мышц, двигающих веками, глаза она открывала только наполовину, да и то с трудом, в те дни, когда дули определенные ветры, а иногда ей приходилось даже приподнимать веки пальцами, если она хотела рассмотреть кого-нибудь. В довершение всего у нее были слабые легкие, и с наступлением зимы начинались ее мучения: она задыхалась от кашля, у нее страшно мерзли руки и ноги, и она только и думала о том, как уберечь себя от холода. Донья Трини души не чаяла в племяннике и ни за что на свете не рассталась бы с ним. Однажды вечером после ужина, пока гости еще не появились, она села сгорбившись напротив Орасио, курившего в своем кресле, и сказала:

— Если бы не ты, я бы не вынесла этого проклятого холода, который меня убивает. А ведь стоит мне поехать в твой дом в Вильяхойосе, я там воскресну! Но как же я могу уехать и оставить тебя здесь одного? Нет, нет, это невозможно.

Племянник возразил ей, что она может спокойно уезжать и не беспокоиться о нем, ведь никто же его не съест.

— Кто знает, кто знает, съедят или нет!.. Ты тоже не очень-то здоров. Нет, я не уеду, ни за что на свете не брошу тебя одного.

С этого вечера началась упорная борьба между желанием старой тетушки сменить место жительства и неохотой племянника сдвинуться с места. Донья Трини жаждала уехать; он тоже хотел, чтобы она уехала, потому что мадридский климат быстро подрывал ее здоровье. Он с радостью отправился бы вместе с нею, но — боже святый! — как это сделать, если он не видел никакой возможности разорвать или хотя бы ослабить цепь, приковывавшую его к любимой женщине?

— Я отвезу вас туда, — сказал он тетушке, ища компромисса, — и сразу же вернусь в Мадрид.

— Нет, нет.

— А потом, когда наступит весна, приеду за вами.

Упорство доньи Трини объяснялось не только ее ужасом перед зимой, которая в том году выдалась суровой. Хотя она ничего точно не знала об увлечении племянника, у нее было подозрение, что в его жизни происходит что-то необычное и опасное, и поэтому благоразумие подсказывало ей, что нужно увезти его из Мадрида. Запрокинув голову, чтобы получше видеть его, потому что в тот вечер веки совсем ее не слушались и позволяли открывать глаза только на треть, она сказала:

— По-моему, в Вильяхойосе ты мог бы рисовать точно так же, как здесь, и даже лучше. Природу и натуру можно ведь найти где угодно… А главное, дурачок, там ты избавишься от забот и печалей, которые тебя одолевают. И это говорит тебе твоя тетка, любящая тебя и знающая толк в превратностях нашей коварной жизни. Нет ничего горше, чем любовные муки… Порви с этим одним махом. Уезжай от греха подальше.

Донья Трини умолкла, и веки ее опустились, словно дверцы бойниц после выстрела. Орасио ничего не ответил, но тетушкины мысли запали в его ум, как семена, готовые вот-вот прорасти. На следующий день милейшая вдова возобновила свои увещевания, а двумя днями позже мысль об отъезде уже не казалась Орасио такой нелепой и разлука с любимой не представлялась таким чрезвычайным событием, как если бы земля раскололась на тысячу частей. Он вдруг почувствовал, что все его существо настоятельно требует отдыха, передышки, необходимой как на войне, так и в любви, чтобы потом продолжать сражаться и жить.

Когда он впервые рассказал Тристане о желании доньи Трини, она пришла в ужас. Он тоже возмущался, и оба вместе восставали против неуместной поездки… «Уж лучше смерть, чем угождать тиранам». Но когда в другой раз зашла речь об этом, она вроде бы смирилась. Ей было жаль бедную вдову, так понятно, что той не хочется уезжать одной. Орасио утверждал, что донья Трини не перенесет суровой мадридской зимы, но и ни за что не решится расстаться с племянником. Тристана отнеслась к этому с сочувствием и в конце концов… Быть может, ее душа и тело тоже нуждались в отдохновении? Ни он, ни она не утратили любовного горения, но разлука их уже не пугала. Напротив, им захотелось испытать, что значит жить на расстоянии (это же не надолго), вкушать горечь разлуки, ожидать и получать письма, страстно желать друг друга и считать дни до встречи.

В общем, Орасио отправился в Вильяхойосу. Прощание было очень трогательным: они переоценили свое самообладание перед неизбежностью разлуки, и состояние духа было у них в тот день как у приговоренных к смертной казни. Правда, в дороге Орасио не испытывал уже особого огорчения; он дышал полной грудью, как поденщик в субботу вечером после недельных трудов в поте лица; вкушал прелесть душевного покоя и наслаждался отсутствием сильных переживаний. Первый день в Вильяхойосе прошел спокойно. Изгнание не было Орасио в тягость. Но уже на следующий день безмятежная гладь его душевного спокойствия подернулась легкой зыбью, которая быстро усиливалась, грозя перерасти в шторм. Через четыре дня он уже изнывал от одиночества, от грусти, от утраты. Все ему было немило: дом, донья Трини, родня. Он попытался искать забвения в искусстве, но оно повергло его в еще большее уныние и ярость. Прекрасный пейзаж, синее море, живописные утесы, вековые сосны — от всего этого больше и больше мрачнело его лицо. Первое письмо принесло ему утешение в его одиночестве. В письме том не было недостатка ни в нежнейших заверениях, ни в выражениях из лексикона, сложившегося за время их любовной идиллии. Судите сами.

«Какой убийственный день и кошмарную ночь я пережила! Зачем ты уехал?.. Сегодня я уже спокойнее, ходила к мессе, много молилась. Я поняла, что мне грешно жаловаться, что нужно умерить свой эгоизм. Господь был слишком милостив ко мне, и я не должна требовать большего. Я заслуживаю, чтобы ты отругал и поколотил меня, и хотя ты будешь любить меня меньше (о нет, ради бога!) за то, что я горюю из-за нашей краткой вынужденной разлуки… Ты велишь мне быть спокойной, и я успокаиваюсь. Tu duca, tu maestro, tu signore[40]. Я знаю, что мой сеньо Хуан скоро вернется и будет любить меня всегда, а Пакита да Римини ждет, верит и мирится со своим одиночеством».

Он — ей:

«Девочка моя, что за дни я переживаю! Сегодня захотел нарисовать осла, а вышел у меня… какой-то бурдюк с ушами. Я совсем свихнулся: не вижу цвета, не вижу линии, вижу только мою Реституту, чьи чары ослепляют меня. Днем и ночью не дает мне покоя образ моего чуда-юда, наделенного проницательностью святого духа и всей солью аптечки…»

(Примечание. Аптечкой они называли море, как в том андалузском анекдоте про судового врача, который от всех болезней лечил соленой водой.)

«…Моей тетушке нездоровится. Не могу ее бросить. Если бы я поступил так жестоко, ты первая меня осудила бы. Моя тоска — это страшное мученье, которое хотел, но не успел описать наш друг Алигьери…

Я перечитал твое письмо от четверга, где ты пишешь о птичках, о восторгах… Intelligenti pauca[41]. Когда господь выпустил тебя на белый свет, он схватился руками за свою августейшую голову от отчаяния и раскаяния в том, что истратил на тебя весь запас умственных способностей, который предназначался для сотни поколений. Будь добра, не говори мне, что ты ничего не значишь, что ты ноль без палочки. Нолик — это я! Хочу сказать тебе, о Реститута, хотя лицо твое при этом зардеется, как маков цвет, от скромности, что все сокровища мира по сравнению с тобой гроша ломаного не стоят, а все те блага, о которых мечтают и к которым стремятся люди, — ничто по сравнению с благом владеть тобой… И мне не нужно иной судьбы… Нет, я не то говорю: я хотел бы быть Бисмарком, чтобы создать империю и сделать тебя императрицей. Сокровище мое, я буду твоим покорным вассалом; топчи меня, плюй на меня, прикажи высечь плетьми».

Она — ему:

«…Не говори мне даже в шутку, что мой сеньо Хуан может разлюбить меня. Ты плохо знаешь свою Панчиту да Римини, не боящуюся смерти и достаточно мужественную, чтобы покончить с самой собой. Наложить на себя руки для меня все равно что стакан воды выпить. Это же замечательно — удовлетворить свое любопытство, узнав, что там, по ту сторону жизни, и окончательно избавиться от тягостного сомнения «быть или не быть», которое придумал Шекспеар!.. В общем, не говори мне больше никогда, что любишь меня хоть чуточку меньше, а то… Видел бы ты, какая великолепная коллекция револьверов есть у моего дона Лепе! И предупреждаю тебя, что я умею с ними обращаться, так что если белый свет станет мне не мил, то — пиф-паф! — и отправлюсь на сиесту к святому духу…»

И как же это случалось, что, когда поезда возили туда-сюда сентиментальный груз их писем, оси почтового вагона не перегревались, и, хотя листки бумаги пылали огнем, паровоз не мчал во весь опор, точно арабский скакун, которому вонзили в бока раскаленные докрасна шпоры!

XVII

Сеньорита Релус была в своих переживаниях столь непостоянна, что легко впадала из одной крайности в другую: неуемное ликование переходило у нее в мрачное отчаяние. Вот тому пример.

«Caro bene, mio diletto[42], правда ли, что ты меня сильно любишь и очень мною дорожишь? А то у меня закралось сомнение, возможно ли такое счастье вообще. Скажи мне, ты есть на самом деле или ты всего лишь призрак, плод моего разгоряченного воображения, иллюзия чего-то необыкновенного и прекрасного? Будь добр, пришли мне письмо или отправь телеграмму с такими словами: «Я существую. Подпись: сеньо Хуан». От счастья мне иногда кажется, что я вишу в воздухе, что мои ноги не касаются земли, что я вдыхаю вечность. Я не сплю по ночам. А зачем мне спать!.. Куда лучше думать всю ночь, что я тебе нравлюсь, и считать минуты до того дня, когда вновь увижу твою милую рожицу. Такого счастья не знают даже праведники, пребывающие в экстазе рядышком со святой троицей; даже они не могут быть так счастливы, как я… Только одно маленькое и назойливое подозрение, словно соринка, попавшая в глаз и причиняющая страдание, не дает мне быть абсолютно счастливой. Это подозрение, что ты меня еще недостаточно любишь, что не достиг высшего предела любви (какого предела? Ведь его нет!), а я не устаю добиваться от тебя все большего и большего, я хочу беспредельного, знай это… беспредельного или ничего… Как ты думаешь, сколько раз я тебя обниму, когда ты приедешь? Сосчитай-ка: столько раз, сколько секунд понадобится муравью, чтобы обогнуть земной шар. Нет, больше, гораздо больше: столько, сколько секунд понадобится муравью, чтобы разделить своими лапками пополам нашу землю, ползая вокруг нее по одной и той же линии… Ну-ка, сосчитай, дурачок».

А в следующий раз вот что:

«Не знаю, что со мной. Я как будто не живу, не могу жить от тоски и страха. Со вчерашнего дня я то и дело воображаю какие-то несчастья и горести: то мне кажется, что ты умер, и об этом мне радостно сообщает дон Лопе; то будто я умерла, и меня кладут в этот ужасный ящик и засыпают землей. Нет, нет, я не хочу умирать, не хочу — и все тут. Я не желаю знать, что бывает после смерти, мне это неинтересно. Пусть меня воскресят, пусть мне вернут жизнь, которую я так люблю. Меня пугает мой собственный череп. Пусть мне вернут мою свежую и красивую плоть со всеми поцелуями, которые ты на ней запечатлел. Я не хочу превратиться в хладный труп, а потом — в прах. Мне не хочется летать со звезды на звезду, прося пристанища, не хочется, чтобы святой Петр, лысый и злобный, закрыл ворота у меня перед носом… Даже если бы я знала, что меня пустят в рай, и то не хотела бы слышать о смерти; мне нужна моя земная жизнь, нужна земля, на которой я страдала и наслаждалась, на которой живет мой плут сеньо Хуан. Я не хочу крыльев, не хочу бродить среди нудных ангелов, играющих на арфах. Избавьте меня от арф и гармоний и небесного сияния. Пусть будет у меня моя земная жизнь, и здоровье, и любовь, и все, чего я ни пожелаю.

Чем больше я думаю о своей жизни, тем больше прихожу в уныние. Я хочу что-то значить, заниматься искусством, жить своим трудом. Беспросветность угнетает меня. Боже, неужели я притязаю на что-то невозможное? Я хочу иметь профессию и ни на что не гожусь, ничего не умею. Это ужасно.

Я стремлюсь ни от кого не зависеть, даже от человека, которого обожаю. Я не хочу быть его наложницей, не хочу, чтобы меня содержали, а я бы за это развлекала его, как охотничья собака, не хочу, чтобы мужчина моей мечты стал моим мужем. Я не вижу счастья в браке. Я хочу — как бы это сказать — быть замужем за самой собой. Я не смогу любить по обязанности, только в свободе нахожу я залог постоянства и безграничной привязанности. Я протестую, мне хочется протестовать против мужчин, захвативших весь мир в свои руки и оставивших нам, женщинам, только узенькие тропки, по которым сами они ходить не умеют…

Я невыносима, правда? Не обращай на меня внимания. Какое безумство! Сама не знаю, что я думаю и что пишу; моя голова забита всякой ерундой. Горе мне! Сжалься надо мной… Прикажи, чтобы на меня надели смирительную рубашку и засадили в клетку. Сегодня я не могу написать ничего смешного, не до смеха мне. Могу только плакать, и это письмо принесет тебе целую «аптечку» слез. Скажи мне, зачем я родилась? Почему не осталась там, где ничего нет и где так прекрасно, так спокойно, так… Не знаю, как закончить».

В то время как этот шквал чувств преодолевал длинное расстояние между Мадридом и средиземноморской деревней, в душе Орасио происходил перелом по воле неумолимого закона приспособления, для исполнения которого появились все условия. Его восхищал мягкий климат, а красоты пейзажа пробили себе путь, если можно так выразиться, сквозь густой туман, окутывавший его душу. Искусство сговорилось с природой, чтобы покорить его. И однажды, написав после тысячи бесплодных попыток замечательную марину, он навсегда влюбился в синее море, в залитые солнцем пляжи, улыбающийся лик земли. Ближние и дальние планы, живописный амфитеатр деревушки, миндальные деревья, колоритные типы крестьян и моряков вызывали у него страстное желание перенести все это на холст; его охватила неутолимая жажда работы, и в конце концов время, казавшееся раньше нескончаемым и тягостным, стало для него скоротечным, неуловимым.

Кроме того, он обнаружил в себе задатки собственника, некие едва различимые связи, привязывающие растение к земле, а душу человека — к домашним мелочам. Ему принадлежал красивый дом, в котором он жил с доньей Трини; только через месяц он осознал его удобство и восхитительное местоположение. Ему же принадлежали и сад со старыми фруктовыми деревьями, в том числе и редкими, в хорошем состоянии, и густой малинник, и грядки спаржи, и огород с разными овощами, и оросительная канава, пересекающая огород и соседние участки. И не уходя далеко от дома, он мог также смотреть глазами хозяина на несколько стройных сказочно красивых пальм и на оливковую рощу мрачного цвета, где некоторые деревья были такими же старыми, корявыми и узловатыми, как в Гефсиманском саду. Когда он не занимался живописью, то отправлялся гулять в обществе простых людей из деревни, и глаза его не уставали созерцать лазурное небо, всегда восхитительную «аптечку», переливающуюся разными оттенками красок, словно огромное живое существо. Римские паруса на его поверхности, порой белые, а порой сверкающие, как полированные золотые слитки, оживляли игривыми мазками величие грандиозной стихии, казавшейся то молочно-белой и сонной, то бурливой и прозрачной.

Все, что видел Орасио, он тут же сообщал Тристане.

От него к ней:

«Ах, девочка моя, ты даже представить себе не можешь, как здесь прекрасно! Да и как тебе это представить, если я сам до недавнего времени не замечал всей этой красоты и поэзии? Я люблю этот уголок земли, восхищаюсь им и думаю, что когда-нибудь мы с тобой будем любить его и восхищаться им вместе. А впрочем, ты и сейчас здесь со мной, ты во мне, и я не сомневаюсь, что ты видишь все это моими глазами! Ах, Реститутилья, как бы тебе понравился мой дом, наш дом, если бы ты оказалась здесь! Меня совсем не удовлетворяет то, что я ношу тебя в душе. В душе! Слова, слова, пустые слова. Приезжай ко мне и увидишь. Решись и оставь этого нелепого старика, и мы обвенчаемся перед этим несравненным алтарем или перед любым другим, который назначит нам судьба, а мы согласимся, чтобы угодить ей… Да, знаешь, я сознался во всем своей глубокоуважаемой тетушке. Я был больше не в силах держать это в тайне. Не поверишь, она не сделала кислой мины. А хоть бы и сделала, что из того? Я сказал ей, что люблю тебя, что не могу без тебя жить, и она засмеялась. Разве можно принимать в шутку такое серьезное дело! Но лучше уж так… Скажи мне, что тебя радует то, что я сегодня тебе пишу, и что, когда ты прочитала эти строки, тебе захотелось броситься бежать сюда. Напиши, что ты уже собрала узелок, и я полечу встречать тебя. Не знаю, что подумает моя тетушка о таком скоропалительном решении. Пусть думает, что хочет. Скажи мне, что тебе понравится эта дивная, безмятежная жизнь, что ты полюбишь деревенскую тишину, что излечишься здесь от безумных идей, затмевающих твой рассудок, и что ты хочешь быть счастливой и здоровой селянкой, богачкой в этом краю простых нравов и изобилия, и мужем твоим будет самый чокнутый из художников, самый одухотворенный из жителей этой солнечной, плодородной и поэтической земли.

Nota bene[43]. У меня есть голубятня, а в ней — пар тридцать голубей. Я встаю на заре и первым делом бегу открывать им дверцу. Они вылетают, мои милейшие друзья, и, приветствуя новый день, делают несколько кругов, вычерчивая в воздухе изящные спирали. Потом прилетают и кормятся из моих рук или вокруг меня и воркуют, разговаривают со мной на языке, который я, к сожалению, не могу тебе передать. Тебе самой нужно его послушать, и ты все поймешь».

XVIII

От Тристаны к Орасио:

«До чего ж восторженный дурачок этот сеньо Хуан! И как быстро благодатный уголок земли заставил его позабыть о пустоши, в которой живу я. Ты забываешь даже наш с тобой язык, и я для тебя уже не Фраскита да Римини. Ладно, ладно. Хотела бы я заразиться твоей деревенскостью (ты же знаешь, что я придумываю слова), «которой дела нет до власти и до злата». Я делаю все, что ты мне велишь, и слушаюсь тебя… но это не всегда возможно. Смешно представить: я — в деревне, хожу за курами, толстею день ото дня, и всегда при мне мой муженек, как кольцо в косу! Ну и хороша я буду, да и ты тоже с твоими ранними помидорами и поздними апельсинами! А еще будешь ловить креветок и рисовать ослов в штанах и мужиков под седлами… то есть наоборот. Мне даже здесь слышно, как воркуют твои голуби, и я их понимаю. Спроси у них, откуда у меня эти безумные устремления, которые не дают мне жить спокойно; почему я так хочу невозможного и буду хотеть всегда, до тех нор пока оно, это невозможное, не явится ко мне само и не скажет: «Вы что, не видите меня, ду..?» Спроси у них, почему мне снится наяву, что я перенеслась в другой мир и живу там свободно и честно, и люблю тебя больше жизни, и… Ну, хватит, хватит. Я сегодня пьяна. Пьяна оттого, что впитала в себя каждое слово из твоих последних писем, которые показались мне пропитанными вином. Жулик!

Свежая новость. Дон Лопе, великий дон Лопе, занемог. Похоже, что ревматизм взялся отомстить ему за оскорбленных мужей, за добродетельных девственниц и легкомысленных жен, которых он принес в жертву на грязный алтарь своего сладострастия. Вот ведь фрукт!.. И все же мне жаль бедного дряхлого донжуана, потому что, если не считать его совершенного бесстыдства в отношении женщин, в остальном он человек добрый и обходительный. Теперь, когда он еле ноги волочит и ни на что не годится, он вдруг понял меня и одобрил мое стремление овладеть какой-нибудь профессией. Бедный дон Лепе! Раньше он смеялся надо мной, а теперь аплодирует мне и рвет на себе последние волосы от злости, что раньше не оценил благоразумность моего желания.

И это еще не все. Ценой немалых жертв он нанял мне учителя английского языка, вернее учительницу, хотя по виду она скорее мужского рода или среднего: высокая, костлявая, с ужасной бело-розовой физиомордией и в шляпе, похожей на птичью клетку. Зовут ее донья Мальвина, она была протестантской проповедницей в евангелической часовне, а когда ей отказали в содержании, стала давать уроки… А еще, хочешь — верь, не хочешь — не верь: учительница говорит, что у меня необыкновенные способности, и не перестает удивляться тому, что я все запоминаю с первого раза. Она уверяет, что через полгода я буду знать английский не хуже, чем Шиксперец. А заодно с английским она мне помогает вспомнить и французский, потом и на немецкий замахнемся. Give me a kiss[44], дурачина. Неужели ты такой невежественный, что даже этого не понимаешь!

Английский язык красивый, почти такой же, как ты, а ты — как свежая майская роза… если майские розы бывают черные, как мои башмаки. Так вот, я с головой ушла в эту нелегкую работенку. Занимаюсь в любое время дня и ночи, проглатываю урок за уроком. Извини за нескромность, но я не могу удержаться, чтобы не сказать: «Я просто чудо». Сама собой не нарадуюсь, потому что вижу, что, если я пытаюсь что-то узнать, чему-то научиться, мне это удается.

Кусаю тебя в ухо. Привет твоим голубкам. То be or not to be… All the world a stage[45]».

От сеньо Хуана к сенье Реституте:

«Золотце мое, красавица, не строй из себя ученую даму. Ты меня пугаешь. О себе скажу, что здесь, в своей деревенскости (принимаю новое слово), мне хочется забыть даже то немногое, что я знаю. Да здравствует природа! Долой науку! Я хотел бы разделить твое отвращение к жизни в глуши, ma non posso[46]. Мои апельсиновые деревья все в цвету, а на некоторых — умри от зависти! — уже висят золотистые плоды. Смотреть на них — одно удовольствие. А куры мои как снесутся, так спрашивают у неба на своем курином языке, почему ты не приезжаешь есть яичницу. Глядя на них, можно подумать, что у каждой внутри сидит слоненок, — такие они крупные. Голуби говорят, что ничего не хотят знать об англичанах, даже о таких, которые в английском языке соперничают с самим Сакспирром. Впрочем, они не только понимают, что значит честная свобода или свободная честность, но и живут соответственно. Чуть не забыл, у меня есть три козы, и у каждой вымя с лотерейное колесо. И не вздумай сравнивать их молоко с тем, что продают на твоей улице, от которого нас с тобой тошнило. Козочки ждут тебя, англичанка аховая, и ты сама сможешь подергать их за разбухшие соски. Скажи-ка мне вот что… Ты ела халву на рождество? У меня здесь столько миндаля и орехов, что можно накормить тебя и все женское племя. Приезжай, и я тебе покажу, как делается халва по-хихонски, халва по-аликантски, халва с яичным желтком — вкуснее не бывает. А тебе нравится козленок, зажаренный на вертеле? Это я к тому, что, если ты попробуешь молодую козлятину, как ее здесь готовят, пальчики оближешь; нет, лучше я оближу все твои персточки. Видишь, я еще помню наш с тобой язык. Море сегодня разбушевалось, это потому, что западный ветер его щекочет, и оно возмущается…

Если ты не рассердишься и не назовешь меня пошляком, то я признаюсь тебе, что ем за семерых. Мне чертовски нравится чесночный суп с гренками, треска, рис во всех его кулинарных разновидностях, а также барабульки с орешками. Пью без всякой меры вкуснейшие вина из Энгади[47], вернее из Аспе[48], толстею и заодно хорошею, так что ты в меня снова влюбишься, когда увидишь и восхитишься моими прелестями, или appas, как говорят французы и мы вслед за ними. Ах, что за appas! Ну, а как ты? Будь добра, не слишком усердствуй в учебе, не измождай себя, а то я боюсь, что сенья Мальвина заразит тебя своим безобразием и мужеподобием. И не очень-то философствуй, не забирайся выше облаков, потому что я отяжелел, а снять тебя оттуда будет не то что лимон с дерева сорвать. Разве ты не завидуешь тому, как я здесь живу? Чего ты ждешь? Если мы не будем наслаждаться жизнью сейчас, то когда же, per Baco[49]? Приезжай, приезжай! Я уже привожу в порядок твою комнату, она будет достойной оправой для такой жемчужины, как ты. Скажи же мне «да», и я тут же побегу за тобой. Oh donna di virtú![50] И даже если ты станешь ученей, чем Минерва, и будешь говорить со мной для большей ясности по-гречески, даже если выучишь наизусть подложные декреталии[51] и таблицу логарифмов, я все равно буду обожать тебя всеми силами своей невежественной души».

От сеньориты де Релус:

«Какая мука, какая тоска, какой страх! Мне в голову все время лезут дурные мысли. И я не устаю благословлять сильнейший насморк, под видом которого могу ежеминутно подносить к глазам платок. Слезы дают мне утешение. А спросишь у меня, почему я плачу, — я не смогу ответить. Ах да, понимаю: я плачу потому, что не вижу тебя и не знаю, когда увижу. Наша разлука меня убивает. Я ревную тебя к синему морю, к корабликам, к апельсинам, к голубям, потому что мне кажется, что все это может стать причиной неверности моего сеньо Хуана… Там, где столько прекрасного, должны быть и красивые женщины, не так ли? А потому, при всей своей учености и умудренности, я покончу с собой, если ты меня бросишь. И ты будешь в ответе за трагедию, которая может случиться, и…

Только что получила твое письмо. Как оно меня обрадовало! Я смеялась от души, и у меня тут же прошел сплин. Я уже не плачу, я счастлива, так счастлива, что и передать не могу. Только, знаешь, меня не прельщают твои лимоны и полноводные канавы. Я, женщина свободная и честная, принимаю тебя таким, какой ты есть, деревенщина и птицевод. Тебе — твое, а мне — мое. То, что двое любящих друг друга людей должны жить одинаково и думать одинаково, не помещается у меня в голове. Один для другого! Двое в одном! До каких же глупостей доходит эгоизм! К чему это уподобление характеров? Пусть каждый остается таким, каким бог его сотворил, и если мы будем разными, то станем сильнее любить друг друга. Не отнимай у меня свободу, не сажай меня на цепь, не лишай меня моей… сказать чего? Эти ученые слова застревают у меня в горле, но я все-таки скажу… моей индивиндуальности.

Кстати, моя учительница говорит, что скоро я буду знать больше нее. Произношение пока что у меня хромает, но будь спокоен, мой язычок выучится делать все, что я захочу. А сейчас я воскурю немного фимиама себе самой. До чего ж я скромна! Так вот, сударь мой, да будет тебе известно, что я уже знаю грамматику, поглощаю словарь страница за страницей, у меня чудесная память и необыкновенная сообразительность (и это говорю не я, а сенья Мальвина). А она шутить не любит и полагает, что со мною нужно начинать с конца. И мы, не раздумывая, принялись читать дона Уильяма, величайшего поэта, который создал больше, чем кто бы то ни было после бога, как сказал Сенека… то есть нет, Александр Дюма. Донья Мальвина знает назубок текст всех трагедий и комедий. Она предложила мне самой выбрать, и я выбрала «Макбета», потому что сеньора Макбет всегда была мне очень симпатична. Она мне как подруга… Ну, в общем, мы взялись за эту трагедию. Феи нашептывали мне, что я буду королевой… и я этому верю. Так вот, сейчас мы переводим. Ах, дорогой мой, это восклицание сеньоры Макбет, этот крик души: «Unsex me here»[52] — заставляет меня содрогнуться, пробуждает какие-то ужасные чувства в глубине моей души! А поскольку ты не принадлежишь к кругу людей просвещенных, то не поймешь, что это значит, и я не стану ничего тебе втолковывать, потому что это было бы все равно, что метать бисер перед… Да нет же, ты мой рай, мой ад, мой магнитный полюс, к которому всегда устремлена, как стрелка компаса, твоя любимая девочка, твоя… леди Реститьют».

«Четверг, 14-го.

А, я ведь тебе не писала об этом раньше. Наш славный дон Лопе, гроза семей, миндальничает со мной. Ревматизм по-прежнему мучает его, но он всегда находит для меня нежные, ласковые слова. Сейчас ему взбрело в голову называть меня дочерью, а себя — моим папой, и он воображает, что это на самом деле так. Он раскаивается в том, что не понял меня, не развивал мои умственные способности, проклинает свою невнимательность ко мне… Но еще есть время, еще можно наверстать упущенное. Ради того, чтобы я приобрела профессию, которая позволит мне быть свободной и честной, он, если понадобится, продаст последнюю рубашку. Для начала он принес мне ворох книг, потому что их в его доме никогда не водилось. Это книги из библиотеки его друга, маркиза де Сисеро. Стоит ли говорить о том, что я набросилась на них с жадностью голодного волка и, читая все без разбора, насытилась сверх всякой меры… Боже мой, как много я теперь знаю! За восемь дней я проглотила больше страниц, чем чечевичных зерен дают на один дуро. Если бы ты мог заглянуть в мой мозг, испугался бы: мысли там кишмя кишат. Конечно, некоторые из них только мешают, но я пока не знаю, какие именно и как от них избавиться… Я хватаюсь за все подряд, будь то толстый том по истории или философский трактат. А если мне попадается книга по медицине, я тоже не ворочу нос и не говорю «фу». Мне все под силу. Я хочу узнавать, узнавать и узнавать. Понятно, что… Нет, этого я тебе не скажу. Оставлю до другого раза. Сейчас уже поздно, я не ложилась спать, чтобы написать тебе. Где-то поет петух, провозвестник нового дня, и сладкий дурман растекается по моим жилам… Признайся, деревенщина, что тебе понравилось выражение «сладкий дурман»… Вот и все, силы меня покидают, и я отправляюсь на свое животворное ложе… Да, сударь мой, животворное, я не оговорилась и не отказываюсь от этого слова».

XIX

От нее к нему:

«Невежда, объясни мне, почему это так: чем больше я узнаю, — а знаю я уже много, — тем больше я тебя боготворю?.. Сейчас, когда мне нездоровится, а потому немного грустно, я все время думаю о тебе… Ну и любопытный же ты, все-то тебе расскажи. Ничего страшного у меня нет, но то, что есть, причиняет мне беспокойство. Не будем об этом… У меня в голове такая неразбериха, что и не понять, голова это или сумасшедший дом для спятивших сверчков… Все время шум и мысли, мысли — тысячи, миллионы мыслей о прекрасном и безобразном, о большом и ничтожном. А самое странное из всего, что со мной происходит, — это то, что твой образ стерся из моей памяти, я не могу ясно себе представить твое прекрасное лицо, я вижу его словно сквозь туман, не могу различить черты и выражение глаз. Какая досада!.. Временами мне кажется, что туман рассеивается, я раскрываю как можно шире глаза моего воображения и говорю себе: «Сейчас, сейчас я его увижу». Но на самом деле вижу еще хуже, твой образ тает вдали, пока не исчезает совсем, и — прощай, мой сеньо Хуан! Ты превращаешься в бесплотный дух, в неосязаемое существо, в… не знаю даже, как это назвать. Когда я осознаю бедность языка, мне хочется придумать много новых слов, чтобы можно было все-все высказать.

Ты, конечно, потешаешься надо мною, говоря, что превратился в жирного ленивого гуся. Нет, мальчик мой, ты великий художник, у тебя есть искра божия, ты еще задашь работу славе и удивишь мир своим чудесным гением. Я хочу услышать, что Веласкес и Рафаэль были малярами по сравнению с тобой. Это обязательно скажут. Ты обманываешь меня, заявляя, что стал мужланом, куроводом и апельсинщиком. Я же знаю, ты работаешь тайком и готовишь мне большой сюрприз. Думаю, ты высиживаешь отменных цыплят! Наверное, ты делаешь этюды для большой картины «Посадка на корабль изгнанных мавров», о которой мы с тобой вместе мечтали и для которой ты уже тогда набросал некоторые фигуры. Ради бога, работай над этим! Это же такой глубоко гуманистический и патетический сюжет из нашей истории! Не раздумывай, забудь о курах и всяких пошлостях! Искусство, слава, сеньо Хуанико! Слава — это единственная соперница, к которой я тебя не ревную. Оседлай рог луны, ты ведь можешь это сделать. Поливать овощи на грядках могут другие, и даже лучше тебя. Но почему бы тебе не попытаться сделать то, чего никто другой не сможет сделать лучше, чем ты? Разве не должен каждый заниматься своим делом? Так вот, твое — это божественное искусство, и тебе нужно совсем немного, чтобы стать мастером. Это все».

«Понедельник.

Сказать или не сказать? Нет, не скажу. Ты еще испугаешься, подумаешь, что все хуже, чем на самом деле. Нет, позволь мне ничего тебе не говорить. Я вижу, как ты надул губы из-за моей манеры сказать «а» и не говорить «б», умалчивать о чем-то и в то же время прозрачно намекать на это. Ну ладно, навостри уши и слушай. Ой, ой, ой! Слышишь, как стенает твоя Беатриче? Думаешь, она стенает от любви, воркует, как твои голубки? Нет же, она стенает от физической боли. Думаешь, у меня неизлечимая чахотка, как у «Дамы с камелиями»? Нет, любимый, дело в том, что дон Лопе заразил меня своим ревматизмом. Да ты не пугайся, дон Лопе ничем заразить меня не может, потому что… ты же знаешь… не тот случай. Но бывает, что заражают злонамеренно. Я хочу сказать, что мой тиран отомстил мне за пренебрежение к нему, передав мне при помощи цыганской волшбы или сглаза дьявольскую хворобу, от которой сам страдает. Два дня назад, вставая с постели, я вдруг почувствовала острую боль, такую острую… Не хочу говорить где: ты же знаешь, барышня, англичанка к тому же, мисс Реститьют, не может из приличия называть в разговоре с мужчиной другие части тела, кроме лица и рук. Но в конце концов, величайший бесстыдник, я тебе доверяю и скажу прямо: у меня болит нога. Ой, ой, ой! И знаешь, в каком месте? Около колена, где у меня родинка… Вот до чего дошло мое доверие!.. Ты не думаешь, что бог поступает со мной жестоко? Этого распутника пусть господь одарит на старости лет всякими болячками в наказание за все преступления против морали, что он совершил в молодости, это будет справедливо, а на меня, молоденькую, только начинающую грешить, только еще… и то при смягчающих обстоятельствах, пусть не насылает такую суровую кару ни с того ни с сего! Быть может, это тоже справедливо, но я этого не понимаю. Какие же мы простофили. Только нам и не хватало что разбираться в предначертаниях и прочем!.. В общем, повеления всевышнего меня очень огорчают. Что со мной? Это скоро пройдет? Порой я прихожу в отчаяние и думаю, что вовсе не бог, не всевышний, а всенижний наслал на меня этот недуг. Дьявол — злой человек и хочет отомстить мне за то; что я заставила его побеситься. Незадолго до знакомства с тобой я от безысходности призывала его, а узнала тебя — и послала его подальше. Ты спас меня от его когтей. А он, проклятущий, поклялся отомстить мне, и вот видишь. Ой, ой, ой! Твоя Реститута, твоя Пакита да Римини теперь хромает. Не думай, что я шучу: я не могу ходить… И меня ужас берет от мысли, что если бы ты был здесь, мы не смогли бы видеться у тебя в студии. Хотя нет, я ходила бы туда, ползком, но ходила бы. А ты будешь любить меня такую, хромоножку? Не будешь насмехаться надо мной? Не утратишь свою иллюзию? Скажи мне, что нет, скажи, что эта хромота пройдет. Приезжай сюда, я хочу увидеть тебя, меня страшно угнетает то, что я забыла, как ты выглядишь. По ночам я подолгу стараюсь представить себе тебя, но ничего не получается. И что я тогда делаю? Восстанавливаю по-своему твой образ, создаю тебя, напрягая все свое воображение. Приезжай скорее, а по дороге попроси господа бога, как прошу его я, чтобы, когда ты приедешь, твоя феноменша уже не хромала».

«Вторник.

Ура, сеньо Хуан, деревенщина, пошляк, землепашец, финиковый мавр, ура! У меня уже ничего не болит. Сегодня я не хромаю. Какое облегчение, радость-то какая! Дон Лопе тоже радуется тому, что мне лучше, но мне кажется, в глубине души он сожалеет, что его раба уже не хромает, потому что хромота, словно цепь, привязывала меня к его распроклятой персоне… Твое письмо меня очень рассмешило. То, что ты усматриваешь в моей болезни всего лишь вывих от прыжков, которые я совершаю, взбираясь на высоченный трон бессмертия, очень даже остроумно. Но меня огорчает, что ты упорствуешь в этой нелепой привязанности к своему дурацкому хозяйству. Жизнь коротка и нужно наслаждаться ею! Искусство и слава гроша ломаного не стоят! Разве не ты говорил это, когда мы с тобой познакомились, хитрец из хитрецов? А еще ты говорил, что вместо того, чтобы прыгать и суетиться, мне следовало бы сидеть дома и заниматься домашними делами! Не могу, дорогой мой, не могу, с каждым днем они привлекают меня все меньше! Чем больше меня учит Сатурна, тем хуже у меня все получается. Если это очень большой недостаток, будь ко мне снисходителен.

Как же я счастлива! Во-первых, ты пишешь, что скоро приедешь. Во-вторых, я уже не хромаю. В-третьих… нет, что в-третьих, не скажу. Ну ладно, чтобы ты не ломал себе голову, проговорюсь. Прошлой ночью мне не спалось, и одна мысль все кружила и кружила у меня над головой, пока не проникла в нее и не свила там себе гнездышко. Теперь она не дает мне покоя, и я тотчас же сообщу тебе в чем дело. Так вот, чтобы ты знал: я наконец решила свою мучительную проблему. Сфинкс моей судьбы отверз свои мраморные уста и сказал мне, что для того чтобы быть свободной и честной, чтобы наслаждаться независимостью и жить своим трудом, я должна стать актрисой. И я ответила «да», это мне по душе, я чувствую себя актрисой. До последнего времени я сомневалась в том, что у меня есть способности к сценическому искусству, а теперь уверена, что есть. Они сами кричат мне об этом. Изображать чувства, страсти, жизнь! Иисусе, что может быть легче! Да ведь я умею чувствовать не только то, что на самом деле в данный момент чувствую, но и то, что чувствовала бы в разных житейских ситуациях! При этих-то данных да с хорошим голосом и такой фигуре, что… ну, скажем, смотреть не противно, больше ничего и не нужно.

Знаю, знаю, что ты скажешь: что мне не хватит присутствия духа, чтобы вынести взгляды публики, что я сорвусь… Нет уж, нет уж, чего это ради я стану волноваться! У меня нет стыда — в лучшем смысле этого высказывания, разумеется. Клянусь тебе, что я хоть сейчас готова играть в самых трудных любовных драмах, в самых изящных и остроумных комедиях. Что? Ты смеешься? Не веришь мне? Попробуем и увидим. Только бы меня выпустили на сцену, а там ты увидишь, на что способна твоя Реститута. Ничего, ничего, ты еще в этом убедишься. Что ты на это скажешь? Я воображаю себе, что тебе это придется не по нраву, что ты будешь ревновать меня к театру. Если первый любовник будет обнимать меня, если я буду кокетничать и говорить нежные слова какому-нибудь актеришке, тебе это не понравится, так ведь? И ты не придешь в восторг от того, что двадцать тысяч шалопаев влюбятся в меня, и будут носить мне букеты, и сочтут себя вправе признаваться мне в испепеляющей их страсти. Да нет же, не глупи. Я люблю тебя больше жизни. Только будь добр, согласись, что искусство театра — это благородное искусство, одно из немногих, которым может заниматься честная женщина. Согласись и с тем, что эта профессия предоставит мне независимость, и тогда я смогу любить тебя еще сильнее, особенно если ты решишься стать великим человеком. Сделай милость, стань великим, я не хочу, чтобы ты превратился в пошлого и невежественного помещика. И не говори мне о сладостном полумраке. Я хочу света, как можно больше света».

«Суббота.

Ой, ой, ой! Все пропало! Ты, наверное, сидишь как на угольях в ожидании моего письма с прошлого вторника. Знаешь, что со мной? Я умираю от горя… Я снова хромаю, снова испытываю страшную боль! Три последних дня были кошмарными. Улучшение, которое я почувствовала во вторник, оказалось обманчивым. В среду, после ужасной ночи, я кричала утром, когда проснулась. Дон Лопе привел врача, некоего Микиса, молодого и приятного. Какой стыд! Мне не оставалось ничего другого, как показать ему ногу. Он увидел родинку — ай-ай-ай! — и старался шутить, чтобы рассмешить меня. Похоже, что его прогноз не очень утешительный, хотя дон Лепе уверяет меня в обратном, чтобы просто ободрить, конечно. Боже мой, как же мне стать актрисой, если буду хромать? Это невозможно, невозможно! Я схожу с ума, в голову все время лезут ужасные мысли. Знаешь, что у меня? Пустяк, уплотнение вокруг родинки… но если я до него дотрагиваюсь, у меня искры из глаз сыпятся от боли; когда хожу — то же самое. Этот Микис, разрази его гром, прописал мне какую-то мазь и бесконечно длинную повязку, которую Сатурна накладывает мне с величайшей осторожностью… Я сейчас, наверное, страшнее, чем смертный грех, что за рожа!.. Пишу тебе сидя в кресле, с которого не могу подняться. Сатурна держит чернильницу… Как же я с тобой увижусь, если ты приедешь? Нет, лучше не приезжай, пока это не пройдет. Я молю господа бога и пресвятую деву, чтобы исцелили меня поскорее. Я же не сделала ничего дурного, чтобы заслужить такое наказание. Какое злодеяние я совершила? То, что полюбила тебя? Вот так злодеяние! А поскольку я имею дурную привычку доискиваться до perche delle cose[53], то думаю, что господь ошибся в отношении меня. Иисусе, какое богохульство! Нет, раз Он это сделал!.. Будем страдать, наберемся терпения, хотя, честно говоря, меня выводит из равновесия, что я не смогу стать актрисой, и я теряю все то терпение, которым мне удалось запастись… А если я все-таки вылечусь?.. Это же можно вылечить, и я не буду хромать или, если и буду, то только чуточку и сумею это скрывать.

Послушай, если у тебя сейчас нет ко мне жалости, то на когда ты ее приберегаешь? Если сейчас ты не любишь меня сильнее, чем прежде, то пусть всенижний заберет тебя к себе в преисподнюю и вырвет тебе глаза. До чего ж я несчастна!.. Не знаю, от горя ли, от болезни ли, все мои мысли куда-то разбежались, разлетелись. Они вернутся, правда ведь, вернутся? Я начинаю думать и говорю: «Господи, где же все то, что я прочитала, чему научилась?» Должно быть, кружит вокруг моей головы, как птица вокруг дерева, прежде чем сесть на него, и когда-нибудь вернется на свое место. Мне очень грустно, меня приводит в ужас мысль о том, что придется ходить на костылях. Нет, я не хочу быть хромоногой. Скорее…

Мальвина, чтобы развлечь меня, предложила заняться немецким. Я послала ее подальше. Я не хочу немецкого, не хочу никаких языков, не хочу ничего, кроме здоровья, даже если буду при этом глупой, как пробка. Ты будешь любить меня, если я останусь хромой навсегда? Да нет, я же вылечусь… Неужели нет? Если нет, то это будет величайшая несправедливость, жестокость провидения, всевышнего и… не знаю, кого еще. Я схожу с ума. Мне бы следовало плакать, плакать день-деньской, но я злюсь, и от злости у меня нет слез. Я ненавижу весь род человеческий, кроме тебя. Я хотела бы, чтобы донью Мальвину повесили, Сатурну расстреляли, а дона Лопе высекли публично, повозили по улицам верхом на осле, а потом сожгли живьем. Я в ужасном состоянии, сама не знаю, что думаю и что говорю…»

XX

В один из последних дней января, уже под вечер, дон Лопе Гарридо, молчаливый и меланхоличный, как и подобает человеку, чья душа отягощена печалями и заботами, входил в свой дом. За какие-то месяцы старость сумела отвоевать у него то, что упорно отстаивали самоуверенность и твердость духа в зрелые годы; он уже горбился, его благородное лицо стало мрачным и землистым, седина заполонила голову и, в довершение картины упадка, даже в одежде было заметно некоторое небрежение, еще более достойное сожаления, чем распад личности. Привычки тоже не остались без изменений: дон Лопе все реже и реже уходил из дому по вечерам, да и днем почти никогда не отлучался. Причину этого затворничества нетрудно было понять, потому что, за вычетом его полнейшей нравственной слепоты в делах амурных, он был человеком добросердечным и не мог спокойно смотреть на страдания близких. Слов нет, это он обесчестил Тристану, погубил ее молодость и тем самым опорочил девушку в глазах общества и лишил возможности достойно вступить в брак; но одно другому не помеха: он питал к ней самую нежную привязанность и очень горевал, видя ее больной, почти без надежд на скорое выздоровление. Доктор Микис, в первый раз осмотрев больную, сказал, что это надолго, и не мог поручиться за благополучный исход, то есть за то, что хромота не останется на всю жизнь.

Дон Лопе вошел в дом, повесил плащ в прихожей и сразу направился в комнату страдалицы. Как же она подурнела из-за своей вынужденной бездеятельности, из-за моральных и физических страданий, причиняемых тяжким недугом! Неподвижная в своем кресле на колесах, которое можно было раскладывать на время сна, укутанная до самой головы клетчатым одеялом, Тристана казалась собственной тенью. Бледность ее была такова, что белая бумага, из которой будто бы было сделано ее прекрасное лицо, казалась прозрачной, губы посинели, а под глазами, от огорчений и непрерывных слез, появились темные круги.

— Как дела, детка? — спросил дон Лопе, усаживаясь рядом с нею и гладя ее волосы. — Тебе лучше, правда? Микис сказал, что все идет хорошо и что сильная боль — признак улучшения. У тебя ведь нет уже той тупой боли, что была раньше? Сейчас тебе больно, очень больно, но это боль как от ссадины… да-да. Это как раз то, что нужно, а нужно, чтобы было очень больно. А теперь, девочка, — он достал коробочку с лекарством, — прими вот это. Оно не противное, будешь принимать по две пилюльки через каждые три часа. А наружное лекарство остается то же самое — так сказал дон Аугусто. Ты только не падай духом: через месяц сможешь прыгать и танцевать.

— Через месяц! Ах! Держу пари, что нет. Ты говоришь так, чтобы утешить меня. Спасибо тебе, только… я уже никогда не смогу прыгать.

Глубочайшая печаль, с которой это было сказано, растрогала дона Лопе, человека мужественного и бестрепетного во всем, что не касается болезней. Физические страдания близкого ему человека делали его жалостливее ребенка.

— Ну-ну, не надо малодушничать. Я верю в это, и ты тоже верь. Хочешь еще книжек, чтобы развлечься? Хочешь рисовать? Ты только скажи. Может, принести тебе комедии, и ты начнешь учить свои роли? — Тристана отрицательно качала головой. — Ну хорошо, я принесу тебе занимательные романы и книги по истории. Раз уж ты начала забивать себе голову всякими премудростями, то не останавливайся на полпути. Сердце мне подсказывает, что ты станешь выдающейся женщиной. А я-то, дурак, не оценил с самого начала твои необыкновенные способности! Никогда не прощу себе этого.

— Все уже прощено, — пробормотала Тристана с выражением скуки на лице.

— Может, теперь поедим? Тебе хочется? Нет? Ну, доченька, надо через силу, хотя бы немного бульона и рюмочку хереса. А может, пососешь куриную ножку? Тоже нет? Я не настаиваю… А вот если достопочтенная Сатурна соблаговолит дать мне чего-нибудь, я буду ей благодарен. Мне тоже не очень хочется, но я чувствую слабость, и нужно подкрепить немного бренное тело.

Он ушел в столовую и, даже не взглянув на содержимое тарелок, целиком поглощенный своими мыслями, съел суп, немного мяса и что-то еще. Дожевывая последний кусок, он вернулся к Тристане.

— Ну как? Выпила бульон? Прекрасно, меня радует, что у тебя нет отвращения к еде. Теперь я составлю тебе компанию, пока ты не захочешь спать. Я никуда не пойду, чтобы не оставлять тебя в одиночестве… Нет, я говорю это не для того, чтобы услышать слова благодарности. Я знаю, что должен был делать это раньше, но не делал. Теперь уже поздно, и все эти нежности запоздали. Но не будем об этом, не заставляй меня краснеть… Когда я тебе надоем, ты мне скажешь; если хочешь побыть одна, я уйду к себе.

— Нет, нет. Побудь со мной. Когда я остаюсь одна, ко мне приходят дурные мысли.

— Дурные мысли? Не говори глупостей. Ты еще не осознала, сколько всего хорошего и значительного уготовила тебе судьба. Я немного поздно оценил тебя по достоинству, но все же оценил. Признаю, что я недостоин чести давать тебе советы, но давать буду, а ты можешь принимать их или отвергать, как тебе будет угодно.

Уже не первый раз дон Лопе разговаривал с ней в таком тоне, и, правду говоря, сеньорита де Релус слушала его с удовольствием, потому что хитроумный сердцеед умел подольститься к ней, восхваляя ее вкус и поощряя мечтательное воображение. Надобно заметить к тому же, что за несколько дней до этого тиран дал жертве доказательство своей исключительной терпимости. Сидя в кресле, девушка писала письмо на дощечке, которую пристроила ей Сатурна, и в тот момент, когда она была целиком поглощена своим занятием, дон Лопе неожиданно вошел к ней и, увидев, как она поспешно прячет бумагу и чернильницу, сказал, добродушно улыбаясь:

— Не нужно, глупышка, не отказывай себе в удовольствии писать письма. Я уйду, не буду тебе мешать.

Тристана с изумлением выслушала эти великодушные слова, так не вязавшиеся с подозрительностью и эгоистичностью старого волокиты, и спокойно продолжала писать. Тем временем дон Лепе, оставшись у себя в комнате наедине со своей совестью, облегчал душу, говоря себе самому: «Нет, я не могу делать ее еще несчастнее… Как мне жаль ее, бедняжку! Что из того, что в последнее время, когда ей было так одиноко и скучно, она повстречала какого-то хлыща, и тот вскружил ей голову парой нежных слов… Ничего особенного… Я не собираюсь удостаивать этого шалопая чести думать о нем… Ну, влюбились, ну, надавали друг другу уйму нелепых обещаний… Нынешние молодые мужчины неспособны по-настоящему влюблять в себя женщин, но запросто могут задурить голову такой мечтательной и восторженной девушке, как эта. Как пить дать, пообещал на ней жениться, а она и поверила… Так что письма идут туда и сюда… Боже, каких только глупостей они друг другу не пишут!.. Я как будто читаю их собственными глазами. Только и речи, что о женитьбе, так уж водится. Я охотно посмеялся бы над этим безрассудством, если бы дело не касалось этой обворожительной девушки, моего последнего, а потому самого милого сердцу трофея. Слава богу, если после того как я ее глупейшим образом проморгал, она снова вернется ко мне. Не для чего-то дурного, упаси бог, потому что мне пора уже угомониться, а ради удовольствия вырвать ее из рук вертопраха, кто бы он там ни был, который отнял ее у меня, и доказать всем, что если дон Лопе захочет поставить на своем, никому с ним не сладить! Я буду любить ее, как дочь, защищать от всех, кто станет домогаться ее любви, будь то в браке или без него… И сейчас — клянусь — сейчас мне хочется быть ее отцом, сохранить ее для себя одного, потому что я собираюсь прожить еще много лет, и если она не понадобится мне как женщина, то будет любимой дочерью, но только никто не должен прикасаться к ней и даже смотреть на нее».

Глубокий эгоизм, таившийся в этих мыслях, прорвался в львином рыке, столь характерном для дона Лопе в критические моменты его жизни. Он пошел к Тристане и с добродушием, вроде бы не стоившим ему никаких усилий, погладил ее по щекам и сказал:

— Бедняжка, успокойся. Настал час исповедаться в грехах. Тебе нужен любящий отец, и ты найдешь его во мне… Я знаю, что нравственно ты оступилась раньше, чем стала хромать… Нет, ты не беспокойся, я тебя не браню… Во всем виноват я, и себя я должен казнить за твое увлечение, потому что оно — результат моего невнимания к тебе и забвения… Ты молода, красива. Стоит ли удивляться, что все шалопаи, видящие тебя на улице, заигрывают с тобой? Стоит ли удивляться и тому, что среди них оказался один, не такой дрянной, как остальные, который приглянулся тебе, и ты поверила его обещаниям, и вы вместе стали строить планы на будущее счастье, которые вскоре рассеются, как дым? Ну, да не будем больше об этом. Я тебя прощаю… Отпускаю тебе твой грех. Вот видишь, я хочу быть твоим отцом и начинаю с того, что…

Содрогаясь от подозрения, что эти льстивые речи — всего лишь хитрая уловка, чтобы принудить ее выдать свою тайну, и ощущая, как никогда, гипнотическую власть, которую имел над нею дон Лопе, пленница все отрицала, бормоча оправдания; но тиран продолжал с неописуемой благосклонностью, не скупясь на нотки отеческой нежности в голосе:

— Бесполезно отрицать то, что выдает твое волнение. Я не знаю ничего и в то же время знаю все. Ничего не ведаю и обо всем догадываюсь. У женского сердца нет от меня секретов. Я много повидал на своем веку. Я не спрашиваю, кто этот шалопай, мне незачем это знать. Ваша история мне известна, она стара, как мир, заурядна и неинтересна. Он вскружил тебе голову пошлой иллюзией брака, годной лишь для продавщиц и прочей шушеры. Наверняка он говорил тебе об алтаре, о благословении и о распрекрасной жизни впроголодь, о детках, клубке ниток, жаровне, постельке и тому подобном вздоре. И если ты попадешься на эту приманку, то знай, что ты погубишь себя, лишишь будущего, пойдешь наперекор своей судьбе…

— Моей судьбе! — с негодованием воскликнула Тристана, и глаза ее загорелись гневом.

— Да, твоей судьбе. Ты рождена для чего-то большого, мы просто пока не можем определить, для чего именно, а брак засосет тебя в болото обыденности. Ты не можешь и не должна принадлежать никому, только себе самой. Твоя мечта о свободной и честной жизни, посвященной занятию какой-нибудь благородной профессией — мечта, которую я не сумел оценить раньше, но которая в конце концов меня тоже увлекла, — доказывает, что у тебя есть призвание, предназначение, если угодно. Ты стремишься к этому, потому что ты что-то значишь. Если твоя воля ищет выхода, то это потому, что этого требует твой разум… И обратного пути нет, девочка моя дорогая! — Он оживился. — Да как может женщина с такими талантами нести вздор про ножницы и наперсток, высиживание цыплят, разговоры у очага и про то, что с милым рай и в шалаше! Остерегайся, дочь моя, остерегайся этих соблазнов, они для белошвеек или для барышень недалекого ума. Ты же поправишься и станешь такой выдающейся актрисой, какой во всем мире не сыскать. А передумаешь быть артисткой — будешь кем пожелаешь, кем тебе вздумается… Я этого не знаю, да и ты тоже; мы с тобой знаем только, что у тебя есть крылья. Куда ты полетишь? Ах, если бы мы это знали, то проникли бы в тайны судьбы, а это нам не дано.

XXI

«Боже мой, — думала Тристана, сцепив пальцы и пристально глядя на дона Лопе, — до чего же умен этот проклятый старик! Он, конечно, плут из плутов, но ума ему не занимать!»

— Ты согласна с тем, что я говорю, голубушка? — спросил дон Лепе, целуя ей руки и не скрывая радости от ощущения победы.

— Как тебе сказать?.. Да… По-моему, я не гожусь в хозяйки дома; в общем, я не могу понять… И не знаю, не знаю, осуществятся ли когда-нибудь мои мечты…

— Да я-то все вижу как наяву! — ответил Гарридо с искренним убеждением в голосе, которое он так хорошо умел изображать, когда давал ложные клятвы. — Поверь мне… Отец не может обманывать, а я, раскаявшись в причиненном тебе зле, хочу быть для тебя отцом, только отцом.

Они и дальше говорили все о том же, и дон Лопе с ловкостью великого стратега маневрировал так, чтобы оттеснить противника с его позиций: в ход пошло высмеивание бесцветной супружеской жизни, вечного союза с заурядным человеком, прозы супружеских отношений.

Эти речи, с одной стороны, льстили девушке, а с другой — облегчали ее страдания. В тот вечер Тристана чувствовала себя лучше, и, оставшись вдвоем с Сатурной, пока та стелила ей постель, она переживала минуты истинного упоения своими самыми дерзновенными замыслами и надеждой на их осуществление.

— Да, да, почему бы мне не стать актрисой? А если не актрисой, то кем угодно, кем захочется… И буду я жить безбедно и пристойно, ни с кем не связывая себя навечно, даже с человеком, которого люблю и буду любить всегда. И чем свободнее я буду, тем больше буду его любить.

Сатурна с величайшей тщательностью и осторожностью сменила повязку на больном колене и помогла девушке лечь. Ночь Тристана провела в тревоге, но утешала себя взлетами своего разгоряченного воображения и надеждами на скорое выздоровление. Она с нетерпением ждала наступления дня, чтобы написать Орасио, и когда рассвело, а дон Лопе еще спал, начала свое длинное взволнованное послание.

«Любовь моя, мужик деревенский, mio diletto, мне по-прежнему плохо, но я сейчас довольна. Странное дело… И кто только сможет меня понять, если я сама себя не разумею! Я весела и полна надежд, которые проникают в мою душу, когда я их вовсе не зову. Бог милостив, и он посылает мне эти радости, наверное, потому, что я их заслужила. Мне очень хочется выздороветь, хотя никакого улучшения пока нет, но мне так хочется — и все тут! Несмотря ни на что, я думаю, что мое желание исполнится — я стану трагической актрисой и смогу обожать тебя, живя в замке своей лицедейской независимости. Мы будем любить друг друга, каждый в своем замке, каждый хозяин своей судьбы, ты — свободный, я — свободная, и никакой совместной жизни, никаких священных уз, никакой чесночной похлебки и рая в шалаше.

Не говори мне ничего об алтаре, а то ты так мельчаешь в моих глазах, что я тебя просто не вижу. Быть может, это бред, но он у меня хронический — с самого рождения. Да, я такая и такой меня нужно принимать либо к черту послать. Ой, нет, к черту посылать нельзя; я удержу тебя подле себя, привяжу тебя, потому что только благодаря твоей любви мои безумства со временем обернутся здравомыслием. Без тебя я выживу из ума, а это самое худшее, что может случиться.

Я не хочу, чтобы кто-то из нас двоих лишился рассудка. Я возвеличиваю тебя в своем воображении, когда ты сам себя уничижаешь, представляю тебя писаным красавцем, когда ты упорно хочешь выглядеть уродом, и все из-за того, что ты забросил свое высокое искусство ради выращивания репы и тыквы. Не противься моему желанию, не развеивай моих грез; я хочу видеть тебя большим человеком, и будет по-моему. Я это чувствую и вижу… иначе и быть не может. Мой внутренний голос развлекает меня тем, что описывает твои совершенства… Не говори мне, что ты не такой, о каком я мечтаю. Дай мне создать тебя… Нет, не то я говорю — сочинить тебя… Опять не то… Дай мне придумать тебя таким, каким мне заблагорассудится. И я буду счастлива, ты только не противься».

За этим письмом последовали другие, в которых воображение несчастной страдалицы неудержимо устремлялось в просторы идеального мира и, как быстроногий скакун, мчалось по ним в поисках несуществующего конца бесконечности, нисколько не уставая от этого бешеного, отчаянного галопа.

Вот вам пример.

«Господин мой, какой ты из себя? Чем больше я тебя обожаю, тем больше забываю, как ты выглядишь; но я придумываю тебе другую внешность на свой вкус, по своим представлениям о совершенствах, которые хотела бы видеть в твоей преславной персоне. Хочешь, расскажу тебе немного о себе? Ах, как тяжко я страдаю! Мне было показалось, что наступает улучшение, но нет, бог этого не захотел, ему одному ведомо почему. Твой прекрасный идеал, твоя Тристана, быть может, когда-нибудь станет знаменитостью, но могу тебя заверить, что балериной — никогда… Ее ноженька не позволит. А еще я думаю, что актрисой она тоже не будет, по той же самой причине. Я просто в ярости… день ото дня мне все хуже и хуже, мои страдания становятся нестерпимыми. Ну что это за врачи! Они ничегошеньки не смыслят в искусстве врачевания… Мне никогда не приходило в голову, что на судьбе человека может так сильно сказаться такая ничтожная вроде бы вещь, как нога, какая-то жалкая нога, которая годится только для того, чтобы ходить. Я-то думала, что мозг и сердце ведают всем в человеке, а тут дурацкое колено обернулось тираном, подчинившим себе эти благородные органы… Вернее, они ему не подчинились и даже как бы не замечают его, но страдают от беспардонного деспотизма, которому, я верю, наступит конец. Это словно солдатский бунт… Но рано или поздно бунтарям придется сдаться.

А ты что скажешь, король мой ненаглядный? Если бы не твоя любовь, которая придает мне сил, я бы уже стала жертвой этой взбесившейся ноги, которая возомнила себя головой. Но нет, меня не так просто запугать, мои помыслы все такие же дерзкие, как и раньше… или нет, даже более, чем раньше, я взлетаю все выше и выше. Свои устремления я представляю себе сейчас четче, чем когда бы то ни было; мое тщеславие, если тебе угодно так это называть, сорвалось с цепи и совершенно обезумело. Поверь мне, мы с тобой должны совершить что-то из ряда вон выходящее. Ты не представляешь себе, каким образом? Я не могу объяснить тебе это, но знаю. Мне подсказывает сердце, а оно знает все на свете, оно никогда еще меня не подводило и не подведет. У тебя ведь нет ни малейшего понятия о том, что ты собою являешь и чего стоишь. Хочешь, чтобы я тебя открыла тебе самому? Посмотри на себя — я твое зеркало, и увидишь свою персону на самой высокой вершине славы, какая только возможна для художника. Я верю, что ты не смеешься над моими словами, верю, что ты такой, каким я тебя мысленно представляю, — само совершенство, и духовное, и физическое. В тебе нет и не может быть изъянов, даже если глаза плебеев их замечают. Познай самого себя, прошу тебя, положись на ту, что понимает тебя лучше, чем ты сам… Не могу больше писать… Боль становится нестерпимой… Надо же, какая-то кость, ничтожная кость причиняет…»

«Четверг.

Ну и денек, ну и ночка! Но я не сдаюсь. Страдания прибавляют мне душевных сил. Поверишь, прошлой ночью, когда коварная боль на какое-то время давала мне передышку, ко мне возвращалось все, что я узнала из прочитанных книг и что потом рассеялось и улетучилось, как дым. Мысли, тесня друг друга, спешили занять свои места у меня в голове, а память, как только улавливала их, тут же захлопывала дверцу, чтобы не выпустить ни одной. Не удивляйся, я теперь знаю не только то, что знала раньше, а даже больше, гораздо больше. Вместе со старыми мыслями ко мне пришли новые, дотоле неведомые. Есть, должно быть, у меня такая мыслища, которая, словно шустрый голубь, вылетает на волю и все встречные мыслишки соблазняет и ко мне пригоняет. Я точно знаю теперь больше, гораздо больше, чем раньше. Я знаю все… Нет, это, пожалуй, слишком сильно сказано… Сегодня я почувствовала облегчение и думаю о тебе. Ты просто замечательный! Тебе нет равных по уму, а твой творческий гений не знает предела. Я люблю тебя всем сердцем, потому что ты уважаешь мою свободу, потому что не привязываешь меня к ножке стула или стола шнурком супружества. Моя страсть требует свободы, без нее мне не жить. Мне нужно пастись на свободе и щипать травку, где захочу. Я не могу находиться в загоне, да он для меня еще и не построен. Меня влекут бескрайние луга».

В своих последних письмах Тристана уже не вспоминала придуманный когда-то ими самими лексикон, к которому прежде они прибегали в своих интимных излияниях — устных и письменных. В ее письмах не встречались больше ни сеньо Хуан, ни Пакита да Римини, ни причудливые окончания слов, ни грамматические несуразицы, придававшие особую пикантность ее своеобразному стилю. Все это изгладилось из ее памяти, равно как и сам Орасио, которого заменил образ идеального существа — дерзновенное порождение ее воображения, — существа, сочетавшего в себе все мыслимые совершенства. Ее сердце пылало любовью, которую можно было бы назвать мистической из-за бесплотности и умозрительности человека, вызывавшего это чувство. Новый, неосязаемый Орасио немного походил на настоящего, но лишь немного. В этом прекрасном призраке Тристана видела смысл своего существования, жила ради него, не отдавая себе отчета в том, что поклонялась божеству, созданному ее собственным воображением. И этот культ неистово проявлялся в ее письмах, написанных дрожащей рукой в состоянии болезненного возбуждения, происходившего от бессонницы и горячки, и адресованных чисто по привычке в Вильяхойосу, тогда как уместнее было бы отправлять их эстафетой грез в призрачные эмпиреи.

«Среда.

Учитель и господин мой, страдания понуждают меня снова обращаться к тебе; лучше бы причиной этого была радость, но она мне не ведома. Страдание и наслаждение в одинаковой мере дают человеку толчок для полета… если у него есть крылья. В моем безутешном горе бог ниспослал мне великую милость — твою любовь. Что такое физическая боль? Ничто. Я смиренно перенесу ее, если только не буду болеть… тобой. И пусть кто-нибудь скажет мне, что ты далеко! Ты совсем близко, ты со мной рядом, я вижу тебя, прикасаюсь к тебе; у меня достаточно воображения, чтобы сократить расстояние и сжать время настолько, насколько мне заблагорассудится».

«Четверг.

Хотя ты сам мне этого не говоришь, я знаю, что ты такой, каким должен быть. Я чувствую это по себе. Твой несравненный ум, твой гений художника озаряют своим светом мой разум. А твое добросердечие, похоже, свило себе гнездо в моем сердце… Видишь, что значит сила духа. Когда я много думаю о тебе, у меня проходит боль. Ты — мое исцеление или, по крайней мере, обезболивающее лекарство, о котором мой доктор не имеет понятия. Если бы ты видел!.. Микис поражается моей выдержке. Он знает, что я тебя обожаю, но не знает, чего ты стоишь, не ведает, что ты — само божество. Если бы он это знал, то не прописывал бы мне столько болеутоляющих средств, они ведь не успокаивают боль так, как думы о тебе… Я зажала боль в кулак, потому что мне нужна была передышка, чтобы написать тебе. Благодаря моей огромной силе воли мне удается устраивать себе такие передышки. Черт бы побрал эту ногу! Уж лучше пусть мне ее отрежут. Не нужна она мне. Как с двумя ногами, так и с одной или совсем без ног я буду любить одинаково одухотворенно».

«Пятница.

Мне не нужно видеть совершенных творений твоего чудесного искусства. Я все это себе представляю так, словно оно у меня перед глазами. У природы нет тайн от тебя. Она скорее твой друг, чем учитель. Она без спроса врывается в твои произведения, и твои взгляды запечатлевают ее на холсте прежде, чем кисти. Когда я поправлюсь, буду делать то же самое. Я преисполнена уверенностью, что у меня получится. Мы будет работать вместе, потому что стать актрисой я уже не смогу, вижу, что это невозможно… А вот художницей!.. Этого никто не выбьет из моей головы. Мне хватит трех-четырех твоих уроков, чтобы пойти по твоим стопам, но на расстоянии, разумеется… Ты научишь меня? Да, потому что твое великодушие сродни твоему разуму, ты — высшее благо, сама доброта и… хоть не хочешь этого признавать — идеал красоты».

XXII

Нетрудно понять, какое впечатление производили на Орасио эти бессвязные и льстивые суждения. Если верить им, то он являл собою некий идеал, и после каждого письма ему в душу закрадывались сомнения относительно собственной его персоны. Дошло до того, что он стал задаваться вопросом, таков ли он, каков есть, или же каким его живописует необузданная фантазия пленницы дона Лепе. Однако беспокойство и смущение не помешали ему разглядеть скрытую за всем этим опасность, и он стал подумывать, что недуг поразил не столько конечности, сколько голову Пакиты да Римини. Одолеваемый мрачными мыслями и опасениями, он решил поехать в Мадрид и уже готов был отправиться туда в конце февраля, когда начавшиеся внезапно приступы кровохаркания у доньи Тринидад привязали его к дому в Вильяхойосе.

В те же самые дни в Мадриде, в доме дона Лопе, происходили чрезвычайные события, о которых следует поведать со всеми подробностями. Состояние Тристаны настолько ухудшилось, что ее воля уже не могла противостоять невыносимой боли, сопровождаемой жаром, рвотой и общим недомоганием. Дон Лопе, ошеломленный и отчаявшийся, полностью утративший присутствие духа, столь необходимое в подобных случаях, надеялся предотвратить опасность, обращая к небесам то мольбы, то угрозы и проклятия. Его подсознательный страх подсказывал ему, что для спасения страдалицы нужно изменить метод лечения. Он отказался от услуг доктора Микиса, которого позднее снова был вынужден призвать, так как сменивший его коллега признавал только один способ лечения от всех болезней — пиявки. Поначалу это средство принесло некоторое облегчение, но со временем совершенно истощило силы больной.

Тристана обрадовалась возвращению Микиса, потому что он внушал ей симпатию и доверие и поднимал настроение терапевтическим воздействием своего мягкого характера. Сильные болеутоляющие средства возвращали ей каждый день на несколько часов драгоценную способность утешаться плодами собственного воображения и, забывая об опасности, мечтать о недостижимых блаженствах. Когда наступало облегчение, Тристана писала короткие письма, и дон Лопе, уже не скрывая, что все ей простил, самолично относил их на почту.

— Довольно таиться, скверная девчонка, — сказал он ей однажды по-отечески доверительно. — Меня не проведешь. Если твои письма утешают тебя, я не стану браниться и противиться тому, чтобы ты их писала. Никто не понимает тебя так хорошо, как я, а тот, кто читает твои каракули, не заслуживает такой чести. Ты в этом сама убедишься… А пока, куколка моя, пиши все, что тебе вздумается. И если когда-нибудь тебе не захочется возиться с ручкой и бумагой, ты продиктуй, а я напишу, буду твоим секретарем. Видишь, я совсем не придаю значения этой невинной забаве… Все это ребячество, которое я прекрасно понимаю, потому что мне тоже было двадцать лет, и я тоже был глупым, и всех девушек называл прекрасным идеалом и предлагал им свою белоснежную руку!

Свои шутки дон Лопе обычно заканчивал не очень искренним смехом, который пытался вызвать и у Тристаны, но тщетно, так что смеялся он один, скрывая терзавшую его душу скорбь.

Аугусто Микис приходил трижды в день, но дону Лопе и этого казалось мало. Он был исполнен решимости перепробовать все средства медицинской науки, чтобы вылечить свою несчастную куколку. Теперь он готов был не то что последнюю рубашку отдать — даже собственная кожа казалась ему недостаточной жертвой ради достижения столь важной цели.

«Если мои средства совсем истощатся, — говорил он себе, — а это вполне возможно при таких-то расходах, я сделаю то, что всегда вызывало и вызывает у меня отвращение, — унижусь до того, чтобы просить помощи у моих родственников из Хаэна. А это для меня — верх стыда и унижения. Но чего стоит мое достоинство по сравнению с ужасным горем, разрывающим мне сердце? Раньше оно было тверже бронзы, а теперь стало мягче воска. Кто бы мог подумать! Прежде меня ничего не трогало, и мне было наплевать на страдания всего человечества… А вот теперь мне кажется, что из-за ноги этой несчастной женщины весь мир перевернется. По-моему, до последнего времени я и не знал, как я люблю ее, бедняжку! Она — любовь всей моей жизни, и я ни за что на свете не хочу ее потерять. У самого господа бога, у самой смерти я буду ее отстаивать. Я признаю, что во мне говорит эгоизм, способный сдвинуть горы, эгоизм, который я без колебаний могу назвать святым, потому что это он переделал мой характер, изменил все мое существо. Из-за него я теперь с отвращением думаю о своих скандальных похождениях; из-за него — да еще если бог сотворит чудо, о котором я его прошу, — я буду жить ради блага и счастья этой необыкновенной женщины. Нет, не женщины, а ангела мудрости и обаяния. Я же обнимал и ласкал ее, но так и не сумел понять! Сознайся, друг Лопе, что ты болван, что только жизнь учит нас и только на пустошах старости произрастает истинное знание…»

В своем умопомрачении он метался между медициной и шарлатанством. Однажды утром Сатурна рассказала ему, что некая знахарка, проживающая в Тетуане, молва о которой дошла до Куатро-Каминос и до самых стен Фуэнкарраля на другом конце Мадрида, лечит опухоли примочками из трав, которые называют придорожными. Услышав о женщине, творящей чудеса, дон Лопе тут же послал за нею, нисколько не заботясь о том, как рассердится дон Аугусто, когда это станет ему известно. Старухин прогноз был радужным: она пообещала поставить девушку на ноги всего за несколько дней. У дона Лопе ожила надежда; все было сделано, как наказала старуха; Микис узнал об этом в тот же день, но не рассердился, дав понять, что от припарок самозваной профессорши из Тетуана больной не будет ни пользы, ни вреда. Дон Лопе проклял всех знахарок на свете, как живущих, так и еще не родившихся, послал их ко всем чертям, и научный метод восторжествовал.

Тристана провела кошмарную ночь, ее бросало то в жар, то в холод. Наутро, когда Гарридо, еле державшийся на ногах от усталости, увидел лицо выходившего от Тристаны доктора, он сразу понял, что болезнь приобрела критическую остроту: хотя Микис, человек добрейшей души, умел скрывать от больных свои впечатления об их состоянии, в этот день его огорчение было столь велико, что ему не удалось его утаить. Опережая врача, Тристана сказала с притворным спокойствием:

— Все понятно, доктор… Не жить мне на этом свете. Ну и что? Смерть меня не пугает, она даже начинает меня привлекать. От таких страданий пропадает охота жить… До вчерашнего вечера мне казалось, что жизнь прекрасна… временами… Но сейчас я склоняюсь к мысли, что еще прекраснее — смерть. Она избавляет от мучений… Какое это должно быть блаженство!

Она заплакала, и дону Лопе понадобилось все его мужество, чтобы тоже не уронить слезу.

Утешив больную ободряющими словами, в которых не было ни грана правды, доктор Микис уединился с доном Лопе и, оставив за дверью свои шутки и маску участливой любезности, заговорил подобающим случаю торжественным тоном:

— Друг мой дон Лопе, — сказал он и положил руки на плечи кабальеро, видя, что тот ни жив ни мертв, — случилось то, чего я опасался. Состояние Тристаны крайне серьезно. С таким человеком, как вы, — мужественным и выдержанным, способным хладнокровно оценить обстановку, — нужно говорить напрямоту.

— Да, — пробормотал кабальеро, стараясь выглядеть спокойным, хотя ему казалось, что небосвод обрушивается на него, и он инстинктивно поднял руки, словно хотел поддержать его.

— Так вот… У нее сильный жар во всем теле и холод в позвоночнике. Вы знаете, что это такое? Это безошибочный симптом реабсорбции…

— Да, да, понимаю…

— Реабсорбция… Заражение крови и…

— Да, и…

— Вот так, друг мой. Мужайтесь. Единственный выход — операция…

— Операция! — воскликнул дон Лопе, оцепенев от ужаса. — Значит, отрезать… правильно я понимаю? И вы думаете, что?..

— Ее можно еще спасти, хотя полной уверенности нет.

— И когда?

— Сегодня же. Нельзя терять времени… Один лишь час промедления может оказаться роковым.

Услышав это, дон Лопе словно обезумел. Он стал метаться по комнате, как раненый зверь, натыкаясь на мебель и бессвязно выкрикивая:

— Бедная девочка!.. Отрезать ей но… Ох! Так обезобразить ее… И какую ногу, доктор! Это же несравненное творение природы. Сам Фидий[54] пожелал бы увековечить ее в своих бессмертных статуях. Что же это за наука, которая не умеет лечить, а только резать? Да вы, врачи, ничего не смыслите в своем деле… Дои Аугусто, ради спасения вашей души, придумайте что-нибудь другое. Отнять у нее ногу! Если бы можно было ее спасти, отрезав мне обе, я готов… Ну, приступайте… и даже без хлороформа.

Крики славного кабальеро, должно быть, доносились в комнату Тристаны, потому что перепуганная Сатурна вошла к нему посмотреть, что происходит с хозяином.

— Прочь отсюда, негодяйка… Это ты во всем виновата. Ах, что это я говорю… У меня голова не в порядке… Уйди, Сатурна, и скажи девочке, что я не допущу, чтобы ей отрезали даже мизинец. Скорее я сам отрежу себе голову… Нет, ничего не говори… Молчи… Она не должна знать… Но ей нужно будет сказать… Это сделаю я. Сатурна, не говори ничего лишнего. Ступай, оставь нас одних.

Потом, обернувшись к врачу, он сказал:

— Простите меня, дорогой Аугусто, сам не знаю, что я несу. Я схожу с ума… Делайте, что вы считаете нужным. Как вы сказали? Сегодня же?

— Да, чем скорее, тем лучше. Сюда придет мой друг, доктор Руис Алонсо, отличный хирург и… Там будет видно. Думаю, что если ампутация пройдет успешно, девушку можно будет спасти.

— Можно будет спасти! Значит, даже в этом случае нет уверенности… Ах, доктор, не осуждайте меня за малодушие! Это выше моих сил… Я веду себя как ребенок. И кто бы мог подумать! Это я-то, столько повидавший на своем веку и ни разу не дрогнувший в минуты величайших опасностей!

— Дон Лопе, — с грустью в голосе заговорил Микис, — в подобных случаях проверяется наша выдержка перед лицом невзгод. И многие, слывшие заячьими душами, оказываются сильными духом, а те, что мнили себя орлами, — мокрыми курицами. Вы сумеете совладать с собой.

— А ведь надо будет подготовить ее… Боже мой, какая пытка! Я этого не переживу. Это мне не по силам, дон Аугусто.

— Бедняжка! Мы не скажем ей всю правду, обманем ее.

— Обмануть ее! Разве вы еще не убедились в ее проницательности?

— Ну что ж, пойдем к ней. В таких делах, сударь мой, всегда надо уповать на какое-нибудь неожиданное благоприятное обстоятельство. Если девушка так прозорлива, как вы говорите, то, возможно, она уже все поняла, и нам не придется… Больные обычно бывают ясновидцами.

XXIII

Догадливый последователь Гиппократа не ошибся. Когда они вошли к Тристане, она встретила их со слезами и с улыбкой на лице. Девушка смеялась, и две крупные слезы катились по ее щекам.

— Да-да, я знаю, что вы собираетесь мне сказать… Обо мне не беспокойтесь. У меня достанет мужества… Я ведь, можно сказать, рада этому… И почти не… Потому что лучше пусть мне ее отрежут… И настанет конец моим мучениям. Две ноги или одна — какая разница? То есть разница, конечно… Но ведь ноги-то этой у меня на самом деле уже нет, потому что мне от нее никакого толку! Так долой ее, и тогда я сразу поправлюсь и смогу ходить… на костылях или как господь надоумит…

— Доченька, ты почувствуешь себя прекрасно, — заговорил, воспрянув духом, дон Лопе. — Да знай я, что если мне отрежут обе ноги, я избавлюсь от ревматизма, то я без промедления… В конце концов, ноги можно заменить механическими устройствами, что придумали англичане и немцы. На них ходят получше, чем на этих проклятых ходулях, которыми нас наделила природа.

— Словом, — добавил Микис, — пусть куколка не пугается, мы не причиним ей страданий. Вы и знать ничего не будете. А потом почувствуете себя очень хорошо и через несколько дней сможете заняться живописью.

— Я сегодня же, — сказал старик, собрав все свое самообладание и силясь проглотить застрявший в горле комок, — принесу тебе мольберт и краски… И ты увидишь, какие замечательные картины ты нам напишешь.

Крепко пожав ему руку, Аугусто попрощался и сказал, что скоро вернется, но не назвал точного времени. Оставшись вдвоем, Тристана и дон Лопе некоторое время молчали.

— Ой, мне же нужно написать письмо, — сказала больная.

— А ты сможешь, голубушка моя? Ты ведь совсем слабенькая. Лучше продиктуй мне, а я напишу.

Говоря это, он поднес к постели доску, служившую столиком, стопку бумаги и чернильницу.

— Нет, я могу писать… Удивительно: мне сейчас совсем не больно. Я почти ничего не чувствую. Конечно же, я могу писать сама! Ну, за дело… У меня только немножко дрожит рука, но это неважно.

И в присутствии своего тирана она написала такие строки:

«Сообщая тебе новость, и сама не представляю, хорошая она или плохая. Мне ее отрежут. Бедная моя ноженька! Но она сама виновата… Почему она такая дурная? Не знаю, радует ли это меня, потому что, правду говоря, мне все равно от нее никакого проку. Не знаю, огорчена ли я: ведь у меня хотят отнять часть моего существа. И без нее мое тело будет не таким, каким было… Что ты об этом думаешь? В самом деле, стоит ли расстраиваться из-за какой-то ноги. Ты, воплощение духа, наверное, так считаешь. И я тоже. С двумя ногами или с одной — ты все равно будешь меня любить. Сейчас я думаю, что совершила бы ошибку, посвятив себя сцене. Фу! Не такое уж это благородное искусство, раз оно утомляет тело и пресыщает душу. А вот живопись — это совсем другое… Меня уверяют, что я ничего не почувствую во время… сказать, чего?.. операции… Ах! Откровенно говоря, все это очень грустно, и я этого не переживу, если не буду знать, что и после работы докторов-мясников останусь для тебя такой же, как была раньше… Ты помнишь сверчка, который у нас жил и который стал петь еще лучше, после того как ему оторвали одну лапку? Уж я-то тебя знаю и верю, что не стану хуже в твоих глазах. Не нужно убеждать меня, чтобы я в это верила… Радуюсь ли я тому, что меня ждет? Да, радуюсь, потому что придет конец моим страданиям. Бог меня ободряет, он говорит, что все обойдется как нельзя лучше, и я снова буду здоровой и счастливой, и смогу любить тебя всем сердцем, и стану художницей или ученой и философом вдобавок… Да нет же, я не могу радоваться. Мне хочется рвать и метать, но на это нет сил… На сегодня хватит. Хотя я знаю, что ты будешь любить меня вечно, напиши об этом сам, мне это очень нужно. А поскольку ты не можешь обманывать меня (ложь никак не вяжется с твоим совершенством), то, что ты ни скажешь, будет для меня словом божьим… Если бы ты остался без рук и без ног, я ни за что не разлюбила бы тебя. В общем…»

Последние строчки, написанные дрожащей рукой, едва можно было разобрать. Тристана отложила перо, и рука ее бессильно упала. Она захотела было порвать письмо, пожалев о написанном, но передумала и отдала его дону Лопе, чтобы он запечатал и отправил по адресу. В первый раз она не позаботилась о том, чтобы сохранить в тайне свою переписку. Гарридо ушел с письмом к себе в комнату, медленно прочитал его и изумился спокойствию, с которым девушка писала о столь печальном событии.

— Ну, теперь-то, — сказал он, надписывая конверт и словно разговаривая с тем, чье имя выводило его перо, — я тебя не боюсь. Ты ее потерял, потерял навсегда. Ведь все эти глупости насчет вечной любви, идеальной любви без рук и без ног — не более чем плод разгоряченного воображения. Я тебя победил. Хоть и горька моя победа, зато надежна. Знает бог, я могу радоваться ей, только не вспоминая о ее причине — величайшем моем горе… Теперь она безраздельно принадлежит мне до конца моих дней. Бедная моя куколка без крыльев! Она хотела покинуть меня, улететь, да только не подозревала, что не суждено ей порхать и бегать, не знала, что бог меня любит… Сам не знаю за что, но он всегда пособляет мне в таких поединках… Всякий раз, когда от меня хочет ускользнуть моя жертва, он тут же преподносит мне ее связанную по рукам и ногам. Бедная моя пташка, девочка моя дорогая, я люблю ее и буду любить всегда, как родной отец! И никто теперь ее у меня не отнимет, никто…

За его спрятанными в глубине души мучительными переживаниями трепетало чувство удовлетворенного самолюбия, таился обыкновенный человеческий эгоизм. «Теперь она навсегда привязана ко мне! Теперь она от меня не уйдет!» Повторяя про себя эти слова, он в то же время, казалось, хотел подавить вызываемое ими чувство радости, ибо причина была не совсем подходящей для того, чтобы радоваться.

Войдя к Тристане, он застал ее расстроенной и, чтобы успокоить и ободрить девушку, употребил все свое красноречие, доказывая всяческими хитроумными доводами бесполезность наших нижних конечностей. Тристана немного поела через силу, а бедный Гарридо не смог проглотить ни кусочка.

В два часа пополудни молчаливо и торжественно вошли в гостиную Микис, Руис Алонсо и студент-медик, ассистировавший последнему при операциях. Он нес тщательно завернутый в холстину ящик с инструментами. Немного погодя пришел еще один помощник и принес несколько флаконов с антисептическими растворами. Дон Лопе встретил их, как осужденный на смерть встречает палача, когда тот является испросить у него прощения и подготовить к казни.

— Господа, — проговорил он, — все это очень печально… — И больше не смог произнести ни слова.

Микис вошел в комнату больной и сказал шутливым тоном:

— Ну, красавица, мы еще не пришли… то есть пришел пока я один. Посмотрим, какой у вас пульс…

Тристана побледнела и посмотрела на доктора с испугом и мольбой во взгляде. Желая утешить девушку, Микис стал заверять ее, что не сомневается в успехе лечения, что ее возбуждение — признак скорой поправки и что для успокоения он даст ей понюхать эфира.

— Ничего страшного, голубушка, достаточно накапать немного эфира на носовой платок, понюхать его, и расшалившиеся нервы сразу угомонятся.

Однако не так-то просто было обмануть ее. Несчастная девушка догадалась о намерениях дона Аугусто и сказала, силясь улыбнуться:

— Вы хотите усыпить меня… Ну ладно. Мне даже хочется испытать этот глубокий сон, который сильнее боли, какой бы страшной она ни была. Какое это наслаждение! А если я не проснусь?

— Как это не проснетесь? Вы нас, медиков, за простофиль принимаете?

В это время в комнату вошел подавленный, полуживой дон Лопе. Доктор, отвернувшись от больной и поставив на комод флакон с чудодейственным средством, решительно принялся за подготовку наркоза. Он сделал углубление в своем носовом платке, вложил туда пропитанную хлороформом вату, и в комнате сильно запахло яблоками.

— Как хорошо пахнет! — сказала девушка и закрыла глаза. Казалось, что она молится.

Аугусто без промедления приложил платок к ее носу. Через какое-то время сон, в который впала девушка, прервался резкими движениями, эпилептическими судорогами и бессвязным, как в состоянии опьянения, бормотанием.

— Я не хочу, не хочу… У меня уже не болит… Зачем считать?.. Я играю все сонаты Бетховена, как замечательно я играю… И вот приходят какие-то бесстыжие типы и щиплют меня за ноги!.. Пусть меня режут, пусть… А я все играю. У фортепиано нет от меня секретов… Я и есть сам Бетховен, я его сердце, его плоть, только руки у меня не его… Не отнимайте у меня мои руки, ведь тогда… Нет, я не отдам эту руку, я буду держать ее другой, а другую — этой, и тогда они ни одной не отнимут. Микис, вы не рыцарь и никогда им не были, вы не умеете обращаться с женщинами, тем более со знаменитыми артистками… Я не хочу, чтобы сюда пришел Орасио и увидел меня такой. Он может подумать что-нибудь дурное… Если бы мой сеньо Хуан был здесь, он не допустил бы этого надругательства… Связать беззащитную женщину, положить ей на грудь такой огромный камень, такой огромный… да еще насыпать пепла на ее палитру, чтобы она не могла писать… Это бесчеловечно! Ах, как пахнут цветы, которые я нарисовала! Разве они могут пахнуть, как живые, если я их нарисовала? Вот она, сила художнического гения! Надо еще раз подправить картину «Пряхи»[55], может, удастся сделать ее получше. Совершенство, ох, это дьявольское совершенство, как его достичь?.. Сатурна, Сатурна, иди ко мне, я задыхаюсь… О, какой сильный запах у этих цветов… Нет, это запах картины… Чем картина красивее, тем она ядовитее…

Наконец Тристана утихла, уснула с приоткрытым ртом и недвижно застывшими зрачками… Время от времени она жалобно, как ребенок, стонала. Это было похоже на робкую попытку сбросить с себя навалившийся на нее каменной плитой тяжелый сон. Она еще не совсем уснула, когда вошли два других мясника, как называл их про себя дон Лопе, и как только они убедились, что наркоз подействовал, положили больную на топчан с подушкой и, стараясь не терять не то что минуты, а даже секунды, принялись за свою скорбную работу. Дон Лопе стискивал зубы и время от времени, не в силах наблюдать столь мучительную сцену, уходил к себе, потом возвращался, стыдясь своего малодушия. Он видел, как ей накладывают похожий на змею резиновый жгут, как делают надрез, как вырезают лоскут кожи для культи. Когда же после ловких манипуляций хирургическим ножом потекла первая кровь, его молодушие вдруг обернулось стоической твердостью духа, неподвластной угнетению. Его сердце билось ровно, и на лице не дрогнул ни один мускул за все время жестокой операции, проведенной тремя медиками с величайшей виртуозностью. Через час с четвертью после усыпления больной Сатурна поспешно выходила из комнаты, держа в руках длинный узкий предмет, обернутый простыней. А некоторое время спустя, когда уже были перевязаны артерии и зашита кожа на культе, а швы обработаны антисептическим раствором, сеньорита Релус стала медленно пробуждаться от сна, начиналась ее новая жизнь, ее воскресение после некоего подобия смерти. Она как бы восставала из могилы, где пахло яблоками и где она оставила две трети своей больной ноги.

XXIV

— Ох, мне все еще больно! — были первые слова, произнесенные ею по возвращении из мрачной пропасти.

На ее бледном лице было выражение растерянности и беспокойства, как у людей чересчур мнительных, когда они сосредоточивают внимание на своих органах, прислушиваются к своему дыханию и биению крови в жилах, мысленно ощупывают мышцы и наблюдают за их нервным подрагиванием. Нет сомнения, что несчастная в этот момент сосредоточивала свои мысли на отсутствии одной из нижних конечностей, пытаясь напряжением ума восстановить ее такой, какой она была до болезни, — здоровой, сильной и изящной. Без особенных усилий ей удалось представить себе, что у нее по-прежнему две ноги и что она ходит так же легко и изящно, как в прежние времена хаживала в студию Орасио.

— Ну как, девочка моя? — спросил дон Лопе и погладил ее по голове.

И она, нежно прикоснувшись рукой к седым волосам дряхлого селадона, пошутила:

— Очень хорошо… Я так прекрасно отдохнула. И если бы мне позволили, сейчас же встала бы и побежала… то есть не побежала бы, конечно… Сейчас нам не до шуток.

Аугусто и дон Лопе, когда два других медика ушли, заверили ее, что излечение будет полным, и поздравили друг друга с успехом операции. Потом они перенесли девушку на постель, создав для нее все удобства и позаботившись о соблюдении требований гигиены. Теперь им оставалось только ждать, когда пройдут десять или пятнадцать критических послеоперационных дней.

Все это время славный Гарридо не знал покоя: хотя заживление протекало успешно, подавленное состояние девушки вызывало тревогу. Она не была похожа на себя, все в ней переменилось; ей ни разу не пришло в голову написать письмо, ни разу не проявились возвышенные и честолюбивые устремления ее всегда беспокойной, мятущейся души, не было больше шуток и шалостей, которыми она удивляла всех даже в самые тяжелые моменты своей болезни. От подавленности и удрученности померкли все ее дарования. Сначала эта созерцательность и кротость пришлись по душе дону Лопе, но вскоре доброго сеньора стала тревожить такая перемена в характере. Он ни на минуту не отходил от нее, являя собой образец отеческой чуткости и любви, граничившей с обожанием. Наконец, на десятый день, Микис с удовлетворением объявил, что рубцевание швов идет замечательно и скоро девушка будет признана здоровой. Как раз в это время наступил перелом в состоянии духа калеки. Однажды утром, как бы выказывая недовольство собой, она сказала дону Лопе:

— Ну вот, я уже столько дней не писала писем! Какая же я нехорошая!

— Не беспокойся, доченька, — быстро нашелся старый сердцеед. — Люди идеальные, совершенные не досадуют, когда не получают писем, и довольствуются тем, что безмятежно разгуливают по своим заоблачным эмпиреям… Но если ты хочешь написать, здесь все для этого имеется. Продиктуй мне, я же твой секретарь.

— Нет, я сама напишу… Или, если хочешь, пиши ты. Всего три слова.

— Ну-ка, я готов, — сказал Гарридо, беря перо и бумагу.

— «Так вот, как я тебе уже писала, — начала диктовать Тристана, — у меня теперь всего одна ноженька. Мне много лучше, уже не болит, и я почти совсем не страдаю…» Это все…

— Как?.. Ты больше ничего не хочешь ему сказать?

— Лучше я сама напишу. Когда диктую, мысли не приходят.

— Тогда держи… Пиши сама, излей свою душу. — Он передал ей перо и положил перед ней дощечку со стопкой бумаги. — Ну так… Тебе трудно? Куда же подевалось вдохновение?

— Как я отупела! Мне ничего не приходит в голову.

— Хочешь, я тебе продиктую? Слушай: «Как ты прекрасен, каким замечательным сотворил тебя господь и как безвкусно такое совершенство! Нет, я не выйду замуж ни за тебя, ни за любого другого серафима, земного или небесного…» Как, ты смеешься? Дальше: «Нет, я не выйду замуж… Хромая я или нет — какое тебе дело? Есть человек, который любит меня такой, какая я есть, и теперь, с одной ногой, я стою для него больше, чем раньше с двумя. Знай же, ангел мой…» Нет, насчет ангела — это несколько пошло… «Знай же, что у меня есть крылья… у меня выросли крылья. Мой папочка собирается купить мне все, что нужно для живописи, и ainda mais[56] маленький орган и наймет мне учителя, чтобы я научилась играть хорошую музыку… Ты еще увидишь… По сравнению со мной все ангелы небесные покажутся бродячими музыкантами…»

Они рассмеялись, и дон Лопе, воодушевленный своим успехом, продолжал в том же духе, пока Тристана не прервала вдруг разговор, заявив со всей серьезностью:

— Нет, напишу я сама.

Дон Лопе оставил ее одну, и она написала краткое прочувствованное письмо:

«Господин моей души, твоя Тристана теперь не та, что была раньше. Ты будешь любить меня по-прежнему? Сердце говорит мне, что будешь. Сейчас я вижу тебя еще дальше, чем прежде, и ты кажешься еще красивее, вдохновеннее и великодушнее. Смогу ли я добраться до тебя на деревянной ноге, которую, наверное, мне приделают? Прощай. Не приезжай сюда. Я обожаю тебя издали, боготворю на расстоянии. Ты — мой бог и потому невидим. Твое величие не позволяет моим глазам видеть тебя… Я говорю о тех глазах, что на лице, потому что глазами души очень хорошо тебя вижу. До следующего письма».

Она сама запечатала письмо, наклеила марку и отдала Сатурне, а та, принимая его, лукаво подмигнула. После обеда, когда они на какое-то время остались вдвоем, служанка рассказала, в чем дело:

— Послушайте, сеньорита, утром я ничего не захотела вам говорить, потому что дон Лене был тут. Письмо ваше — вот оно, у меня. Зачем было нести его на почту, ежели дон Орасио в Мадриде? Нынче вечером я снесу его к нему и отдам в собственные руки.

Услышав это, девушка сначала побледнела, потом зарделась. Она не знала, что сказать.

— Ты обозналась, — проговорила она наконец. — Наверное, ты видела кого-нибудь похожего на него.

— Сеньорита, да как же я могла обознаться! Что вы такое говорите! Он самый. Мы с ним разговаривали больше получаса. Он не отпускал меня, пока я ему все-все не рассказала. Ах, сеньорита, если б вы его видели! Черен, как башмак. Говорит, что все время там бродил по горам да плавал по морю и что места там распрекрасные… Ну вот, я ему все и рассказала, а он, бедняжка, до того он вас любит, что глаз с меня не спускал, пока я ему про вас рассказывала… Говорит, что повидается с доном Лопе и все как есть ему выскажет.

— Все выскажет! Что же?

— Ему виднее. А еще он с ума сходит, чтобы вас повидать. Надобно устроить это, когда хозяин отлучится из дому…

Тристана ничего не ответила, а через минуту попросила Сатурну принести ей зеркало и, посмотревшись в него, крайне огорчилась.

— Да вы не очень-то изменились… Точно вам говорю.

— Помолчи. Я на смерть похожа… Какой ужас! — она заплакала. — Он же не узнает меня. Посмотри, какого цвета мое лицо. Как оберточная бумага. И глаза такие страшные, огромные, как плошки… А рот, боже мой! Сатурна, унеси скорее зеркало и никогда больше не приноси, как бы я тебя ни просила!

Дону Лопе, вопреки его желанию, довольно часто приходилось отлучаться из дому из-за крайней финансовой нужды, которая при столь печальных обстоятельствах наполняла его жизнь заботами и огорчениями. Непомерные расходы в связи с болезнью Тристаны поглотили жалкие остатки его скудного состояния, и настал день, когда благородный рыцарь, пересилив свою щепетильность и сломив гордость, вынужден был постучать в дверь дома одного из друзей с просьбой, казавшейся ему постыдной. Страдания несчастного кабальеро невозможно передать словами. За несколько дней он постарел лет на пять. «Кто бы мог такое сказать… Боже мой, я, Лопе Гарридо, опустился до того, что… Это я-то, при моей гордости, при моем чувстве собственного достоинства снизошел до того, чтобы просить о милости! И ведь придет время, когда в силу полной своей несостоятельности я буду вынужден просить то, чего не смогу вернуть… Видит бог, что только ради жизни и счастья этой девочки я сношу весь этот позор и унижения. Если бы не она, пустил бы себе пулю в лоб — и дело с концом. Отправил бы свою душу на тот свет, а усталые кости — в сырую землю! Уж лучше смерть, чем позор… Однако обстоятельства понуждают меня к этой постыдной и бесчестной жизни. Никогда не поверил бы. А еще говорят, что характер… Нет, не верю я в характер. Все решают обстоятельства. Забота о жизни ближних — вот что определяет нашу собственную жизнь, наши поступки».

В присутствии Тристаны несчастный дон Лепе всячески скрывал преследовавшие его ужасные огорчения и даже делал вид, что его финансовые дела процветают. Он приобрел для нее не только все необходимое для занятия живописью: две коробки масляных и акварельных красок, кисти, мольберты и прочее, — но и обещанные ей орган и фисгармонию, чтобы в свободные от живописи минуты она развлекалась музыкой. В школе Тристана приобрела начальные навыки игры на фортепиано, которых было достаточно, чтобы наигрывать польки, вальсы и другие несложные вещи. Совершенствовать технику было уже поздно, ибо легкость игры дается тяжелым трудом с раннего возраста. Однако под руководством хорошего учителя она могла бы преодолеть трудности, тем более что игра на органе не требует безупречной аппликатуры. Желание заняться музыкой захватило ее даже больше, чем влечение к живописи, и девушка жаждала поскорее подняться с постели, чтобы попробовать свои способности. Для управления педалями ей хватало и одной ноги. Ожидая с лихорадочным нетерпением обещанного доном Лопе учителя, она мысленно слушала нежные мелодии, исполняемые на инструменте, впрочем, не такие прочувствованные и прекрасные, как те, что звучали в глубине ее души. Она воображала, что ее призвание — стать знаменитой, первоклассной концертанткой, и эта идея так воодушевила ее, что некоторое время она чувствовала себя счастливой. Гарридо остерегался поощрять это честолюбивое устремление и время от времени напоминал ей о ее первых опытах в живописи и предлагал набросать с натуры какой-нибудь интересный сюжет.

— Почему бы тебе не рискнуть написать мой портрет… или, скажем, портрет Сатурны?

Девушка отвечала, что ей следовало бы потренировать руку на копиях, и дон Лопе пообещал раздобыть для нее хорошие этюды головы и пейзажа, чтобы она выбрала, что ей больше по душе.

Несчастный старик шел на любые жертвы, лишь бы угодить бедной калеке, и наконец — о эти прихоти переменчивой судьбы! — когда он пребывал в смятении, не зная, где достать этюды, случай, дьявол и Сатурна, сговорившись между собой, разрешили его затруднение.

— Так, сеньор, — сказала ему как-то Сатурна, — у нас же есть… Не морочьте себе голову. Ежели вы дозволите, я схожу к нему и мигом все принесу.

И она дополнила это дерзкое предложение красноречивым взглядом и выразительной мимикой.

— Делай что хочешь, — ответил дон Лопе, пожимая плечами. — По мне…

Через полчаса Сатурна входила в дом, нагруженная досками и холстами с написанными на них рукою мастера головами, обнаженными торсами, пейзажами, натюрмортами, плодами и цветами.

XXV

На сеньориту де Релус произвели глубокое впечатление так хорошо знакомые ей картины, которые она снова увидела после долгого перерыва и которые напомнили ей счастливые времена. Они были для нее словно живые люди, и ей не нужно было напрягать воображение, чтобы вдохнуть в них жизнь, представить, как они шевелят губами и устремляют на нее полные любви взгляды. Она велела Сатурне развесить картины на стенах, чтобы они радовали ей глаз, и, созерцая их, переносилась в студию, где проводила дивные вечера в обществе Орасио. Но, сравнив свое настоящее с прошлым, она ощутила такую грусть, что попросила служанку убрать картины до тех пор, когда сможет смотреть на них без волнения. Тристана не удивилась той легкости, с какой все эти предметы перекочевали из студии к ней в дом и не полюбопытствовала, что думает по этому поводу подозрительный дон Лопе. А служанка решила не вдаваться в объяснения, раз их у нее не просили. Около двенадцати, подавая хозяину на обед жалкий омлет и кусок мяса, который должен был изображать отбивную котлету, она отважилась поговорить с ним начистоту, пользуясь доверием, которое давала ей многолетняя служба в доме.

— Надобно вам знать, сеньор, что друг сеньориты желает повидать ее, оно и понятно… Так не будьте жестоким и войдите в ихнее положение. Они молодые, а вы больше годитесь в отцы или в деды. Разве сами вы не говорите, что сердце у вас доброе?

— Сатурна, — ответствовал дон Лопе, стукнув по столу ручкой ножа, — сердце у меня доброе, добрее не бывает.

— Ну, тогда… кто старое помянет… Вы уж немолоды, слава богу, то бишь, к несчастью. Не будьте же собакой на сене, что сама не ест и другим не дает. Ежели желаете, чтобы господь простил вам все ваши плутни и проказы, обманутых женщин и осрамленных мужчин, то уразумейте, что молодость есть молодость и что весь мир, вся жизнь, все хорошее, что в ней есть, это для тех, что начинают жить, а не для тех, что заканчивают… Так что будьте — как это называется? — жентельменом будьте, дон Лепе, то бишь дон Лопе, и…

— «Жентельменом», значит? Да откуда ты взяла, что я такой уж старый? Думаешь, я уже совсем ни на что не гожусь? Ты и сама была бы не прочь в твои пятьдесят…

— Пятьдесят! Да вы с ума сошли, сеньор!

— Ну, скажем, тридцать… пять.

— Тридцать два и ни одного больше. Вот!

— Будь по-твоему. Так вот, я говорю, что если бы я был в ударе и предложил тебе… Да ты не красней… Думаешь, наверное, что ты пугало! Нет, если тебя причесать да приодеть, то ты была бы очень даже ничего. Твоим глазам, я думаю, многие женщины завидуют.

— Сеньор, да вы что… И меня хотите в грех ввести? — сказала служанка, расхрабрившись настолько, что поставила на край стола блюдо и, подбоченясь, уселась напротив хозяина.

— Да нет, мне уже не до шалостей. Не бойся. Я с этим покончил, какие уж тут проказы. Я так люблю девочку, что та любовь, сама знаешь, превратилась в любовь отеческую, и ради ее счастья я способен… Так в чем дело? Этот слюнтяй?..

— Не называйте его так, ради бога. Умерьте свою гордыню. Он мужчина хоть куда.

— Да что ты знаешь о настоящих мужчинах?

— Как не знать. Всякая женщина это знает. А как же! Не стану сравнивать, это негоже, скажу только, что дон Орасио очень даже видный мужчина. Что вы были грозой всех женщин, и говорить не приходится, да только это прошло. Поглядитесь в зеркало и увидите, что красота ваша ушла. И вам ничего боле не остается, как признать, что художничек…

— Я его никогда не видел. Да мне и не нужно его видеть, чтобы утверждать, как я всегда утверждал, что нет нынче мужчин видных, статных, способных покорять женские сердца. Эта порода перевелась. Но, как бы то ни было, предположим, что этот мазилка — настоящий мужчина… относительно, конечно.

— Девочка любит его… Вы не сердитесь… истина прежде всего. Молодость есть молодость.

— Значит, любит его… А я тебя уверяю, что этот сосунок не сделает ее счастливой.

— Он говорит, ему неважно, что она без ноги.

— Сатурна, ты совсем не знаешь человеческую породу! Повторяю: он не сделает девушку счастливой. Мне ли этого не знать! И еще: девочка не рассчитывает на счастье подобного рода…

— Сеньор!

— Чтобы понимать эти вещи, Сатурна, надобно… понимать их. Ты тупоголова и не видишь дальше своего носа. Тристана — женщина очень умная, да еще наделенная пылким воображением… Она влюблена…

— Знаю я.

— Ничего ты не знаешь. Она влюблена в человека, которого нет, потому что если бы он был, Сатурна, то это был бы сам господь бог, а богу недосуг спускаться на землю, чтобы тешить девчонок. Ну, хватит болтать, неси мне кофе.

Сатурна побежала на кухню, а вернувшись с чашкой кофе, позволила себе прокомментировать последние слова дона Лопе.

— Сеньор, я говорю вам, что они любят друг друга, и дон Орасио хочет повидать сеньориту… Он придет с добрыми намерениями.

— Придет с добрыми, уйдет с дурными.

— Ну и тиран же вы!

— Не в этом дело. Я ведь не против того, чтобы они повидались, — сказал кабальеро, раскуривая сигару. — Только прежде мне надо самому с ним поговорить. Видишь, какой я добрый. Да, нужно поговорить с ним и сказать ему… ну, я уж сумею…

— Бьюсь об заклад, что вы его вспугнете.

— Нет, я приведу его сюда, сам приведу. Сатурна, вот это и есть быть джентльменом. Потрудись сообщить ему, чтобы он ждал меня у себя в студии… скажем, завтра. Я решился. — Он стал нервно ходить по столовой. — Если Тристана хочет его видеть, я не откажу ей в этом удовольствии. Любящий отец удовлетворит все ее желания. Я принес ей краски и кисти, купил фисгармонию, но этого мало. Нужны новые игрушки. Так пусть приходит этот человек, этот фантом… Скажи, Сатурна, разве я не герой, разве не святой? Одним только этим поступком я смою с себя все свои прегрешения и заслужу милость божию. Значит…

— Я его уведомлю. Только вы не выкиньте какой-нибудь фокус. А то еще напугаете бедного парня!

— Он сам испугается, когда меня увидит. Сатурна, я — это я… И вот еще: ты осторожненько подготовь девочку. Скажи, что я на все закрою глаза, нарочно уйду из дому, чтобы он смог прийти и чтобы они поговорили, но не более получаса, больше не следует. Мое достоинство этого не позволяет. На самом же деле я буду дома и… Послушай, мы чуточку приоткроем дверь, чтобы увидеть, как они встретятся, и послушать, о чем будут беседовать.

— Но, сеньор!..

— Что такое? Делай, что тебе велят.

— Послушайте, что я вам советую. Нельзя терять времени. Дон Орасио очень торопится…

— Торопится? Вот она, молодость. Ну хорошо, я сегодня же зайду к нему в студию. Ты сообщи ему… А потом, когда вы с сеньоритой будете вдвоем, проговорись… Понимаешь? Скажи ей, что я не соглашаюсь, но и не возражаю. Или лучше, что я допускаю это и делаю вид, будто ничего об этом не знаю. Только не говори ей, что я пойду в студию, ведь такая непоследовательность, несовместимая с моим характером, может унизить меня в ее глазах… хотя нет… может быть, нет… В общем, подготовь ее, чтобы эта встреча с… прекрасным идеалом не пошла ей во вред.

— А вы не насмешничайте.

— Я не насмешничаю. Прекрасный идеал означает…

— Знаю, ухажер значит.

— Сама ты ухажер, — рассмеялся он. — В общем, хватит об этом. Ты подготавливай ее, а я тем временем пойду повидаюсь с молодым влюбленным.

В условленное время, сообщенное Сатурной, дон Лопе направился в студию и, поднимаясь не без труда по нескончаемой лестнице, то кашляя, то тяжко вздыхая, говорил про себя: «Боже мой, какие странные поступки я совершаю с некоторых пор! Иногда мне хочется спросить самого себя: «Это вы и есть тот самый дон Лопе?» Никогда не думал, что может случиться так, что я сам на себя не буду похож… В общем, постараюсь не нагонять слишком много страха на беднягу».

Первое впечатление при встрече было у обоих тягостным, они не знали, как себя держать, колеблясь между доброжелательностью и достоинством, которое можно было бы назвать напускным. Художник был настроен обращаться с доном Лопе в соответствии с тем, как поведет себя старик. После обмена приветствиями и подобающими случаю любезностями старый донжуан стал держаться с наигранной вежливостью, взирая на молодого человека как на существо низшего порядка, которое удостоили чести вынужденного мимолетного общения.

— Ну вот, сударь, вы знаете о несчастье, постигшем девочку. Какая жалость! При ее талантах, ее остроумии и изяществе… Теперь она неполноценная женщина. Вы, конечно, понимаете мою скорбь. Она для меня как дочь, я люблю ее чистой и бескорыстной любовью. И поскольку мне не удалось сохранить ей здоровье и уберечь от этой ужасной ампутации, я хочу скрасить ей жизнь, сделать ее приятной, насколько это в моих силах, дать ей душевный покой… В общем, ее переменчивое настроение требует перемены забав. На какое-то время ее увлекла живопись… Теперь, может быть, музыка… Ее неугомонный темперамент все время требует чего-то нового. Я знал, что вы…

— Выходит, сеньор дон Лопе, — сказал Орасио насмешливо-учтивым тоном, — вы считаете меня забавой.

— Нет, не то чтобы забавой… Но… Я, как видите, стар и весьма искушен в том, что касается страстей и привязанностей, я знаю, что юношеские увлечения похожи на игру в куклы… Не принимайте это в обиду. Каждый смотрит на эти вещи глазами своего возраста. В двадцать пять или тридцать лет все видится в розовом свете, в блеске и свежести. Я же вижу то же самое по-иному. Словом, я смотрю на увлечение девочки с отеческой благосклонностью. Да, с благосклонностью, столь необходимой больному ребенку, прихоти которого, какими бы причудливыми они ни были, нужно удовлетворять.

— Извините, сударь, — решительно сказал Орасио, освобождаясь от оцепенения, в котором держал его пронзительный взгляд Гарридо — от этого взгляда даже дыхание перехватывало. — Я не могу подходить с меркой выжившего из ума старика к увлечению Тристаны мною, а тем более к тому чувству, которое сам питаю к ней.

— Не будем ссориться из-за этого, — подчеркнуто вежливо и в то же время пренебрежительно ответил Гарридо. — Я думаю то, что имел честь вам изложить, вы же вольны думать, что вам заблагорассудится. Не знаю, измените ли вы когда-нибудь свой взгляд на эти вещи. Я очень стар и много повидал на своем веку, мне себя уже не переделать. Оставайтесь при своем мнении. Я пришел сказать вам, что, поскольку вы желаете видеть Тристаниту и она будет рада видеть вас, я не против того, чтобы вы почтили мой дом своим посещением; наоборот, это доставит мне удовольствие. Вы, наверное, думали, что я стану разыгрывать роль ревнивого отца или домашнего тирана? Нет, сударь. Мне не по нраву всякие ухищрения, тем более в таком невинном деле, как этот визит. Было бы недостойно нас обоих, если бы вы стали следить за мною, улучая момент, когда можно проникнуть в мой дом. Мы с вами ничего не выиграем, если вы будете входить туда без моего дозволения, а я — во избежание этого — запирать все двери и окна. Так вот, сеньор дон Орасио, вы можете прийти, в назначенное мною время, разумеется. А если окажется, что в интересах больной понадобится повторять ваши посещения, то вы должны пообещать мне, что не будете являться без моего ведома.

— Меня это устраивает, — согласился Диас, покоренный проницательностью и светской искушенностью старого денди. — Я в вашем распоряжении.

Орасио сознавал превосходство своего собеседника и почти (даже без почти) радовался встрече с ним, так как впервые видел вблизи любопытнейший экземпляр высокоразвитой социальной фауны, наблюдал характер легендарный, овеянный каким-то поэтическим ароматом. Притягательная сила дона Лопе еще больше возросла, когда он рассказал Орасио несколько презабавных анекдотов о светской жизни, о женщинах и браке. В общем, Гарридо произвел весьма благоприятное впечатление на Орасио, который на прощанье пообещал выполнять все его наказы. Встреча с несчастной калекой была назначена на следующий день.

XXVI

«Он просто ангел, — говорил себе дон Лопе, оставляя позади нескончаемую лестницу, по которой недавно поднимался в студию. — И вид имеет человека порядочного и приличного. Я не заметил в нем присущей юнцам навязчивой идеи вступления в брак, он ни словом не обмолвился о прекрасном идеале, о любви до гробовой доски, пусть даже предмет ее — калека без ноги… Все в порядке, не стоит больше беспокоиться. Я-то думал, что встречу романтичного молодого человека с кислой, словно от выпитого уксуса, миной, а встретил уравновешенного бравого парня со здоровым цветом лица, человека благоразумного, который в конце концов будет смотреть на вещи так же, как смотрю на них я. По нему не видно, чтобы сейчас он был так же безумно влюблен, как это, наверное, было какое-то время назад. Он скорее пребывает в смятении, не знает, как себя вести, когда встретится с нею… К чему это приведет? По-моему, между ними все кончено. Любовь умерла и похоронена, как отрезанная нога».

Известие о предстоящем приходе Орасио взволновало Тристану, которая вроде бы верила тому, что ей говорили, но в глубине ее души таилось сомнение в осуществимости их встречи. В предшествовавшие операции дни она приучила себя к мысли о том, что ее прекрасный идеал далеко, и она будет любить его на расстоянии. И теперь, в предчувствии встречи с ним, меркли в ее воображении его красота и необыкновенное совершенство. В то же время человеческое, эгоистическое желание увидеть и услышать любимого боролось в ней с боязнью разочароваться в своем идеале, из-за чего она скорее стремилась избежать встречи, нежели жаждала ее. В этой утонченной любви, силившейся разорвать путы чувственности, разлука давала ощущение почти плотского наслаждения.

В таком состоянии духа и застал Тристану момент свидания. Дон Лопе, не обмолвившись ни словом о предстоящем событии, сделал вид, что уходит из дому, а сам остался у себя в комнате, готовый немедленно выйти оттуда, если по какой-либо причине понадобится его вмешательство. Тристана, вспомнив свои прежние времена, привела в порядок прическу, а поскольку за последние дни ее самочувствие несколько улучшилось, то выглядела она совсем неплохо. Тем не менее, огорченная и недовольная своим видом, она отложила в сторону зеркало: ведь идеалистические умонастроения не исключают желания быть красивой. Услышав, как Орасио вошел в дом, как Сатурна провела его в гостиную, она побледнела и чуть не потеряла сознание. Вся оставшаяся в ее жилах кровь прилила к сердцу, и горячее любопытство, подавив все другие чувства, охватило ее.

«Сейчас, говорила она себе, — я увижу, как он выглядит, узнаю, какое у него лицо, ведь оно стерлось из моей памяти и мне пришлось придумать другое».

Наконец Орасио вошел к ней… К своему удивлению, в первое мгновение Тристана приняла его за чужого. Он сразу же направился к ее постели, протянул руки и нежно погладил девушку по голове. Только через некоторое время они смогли заговорить, и Тристану поразил металл в голосе ее бывшего возлюбленного, как будто она никогда раньше его не слышала. А потом… какое лицо, какая кожа, какой прекрасный бронзовый загар!

— Сколько же ты выстрадала, бедняжка! — сказал Орасио, когда волнение позволило ему внятно изъясняться. — А я не мог быть с тобою рядом! Как был бы я счастлив, если бы смог поддержать свою Пакиту да Римини в такой трудный для нее момент… Но ты же знаешь, моя тетушка совсем плоха. Я чуть было ее не потерял.

— Да… Ты правильно сделал, что не приехал… Зачем? — ответила Тристана, вновь обретя спокойствие. — Твое сердце не выдержало бы этого ужасного зрелища. Да все позади, мне уже лучше, и я приучаю себя к мысли, что теперь у меня одна нога.

— Это совсем неважно, жизнь моя, — сказал Орасио, лишь бы не молчать.

— Посмотрим. Я еще не пробовала ходить на костылях. В первый день будет нелегко, но в конце концов привыкну. Что мне еще остается?

— Это дело привычки. Конечно, поначалу ты будешь выглядеть не очень грациозной… вернее, ты всегда будешь грациозной…

— Не надо, помолчи. Такая лесть ни к чему между нами. Немного любезности или, скорее, сострадания — куда ни шло…

— Но ведь самое драгоценное, что в тебе есть, — твое обаяние, остроумие, одаренность, — не пострадало и не может пострадать, так же как и очарование твоего лица, удивительное совершенство сложения…

— Помолчи, — строго сказала Тристана. — Я теперь сидящая красавица, отныне и навсегда, женщина до пояса, торс — и ничего больше.

— И тебе этого мало? Да, торс, но зато какой! А кроме того, благодаря своему несравненному уму, ты всегда будешь очаровывать всех вокруг…

Орасио перебирал в уме все комплименты, которые можно сказать безногой женщине. Вначале ему нетрудно было подыскивать их, а когда они истощились, ему нечего было добавить. Наконец, уже через силу, хотя сам того не заметил, он проговорил:

— К тому же я люблю тебя и всегда буду любить.

— Это я знаю, — подтвердила она, хотя начинала сомневаться.

Разговор продолжался в самых нежных тонах, однако в словах и поведении собеседников не чувствовалось подлинной доверительности и искренности. С самого начала Тристана испытала горькое разочарование. Сидевший перед нею человек был совсем не таким, каким его воссоздавало ее богатое воображение, когда из-за разделявшего их расстояния образ его стерся в ее памяти. Его фигура показалась ей нескладной и весьма заурядной, в выражении лица не было и намека на тонкость ума, а уж что касается мыслей… Увы, мысли были на редкость скудными! Его уста не произнесли ничего, кроме обычных выражений сочувствия, которые принято говорить больным, заверяя их в самых нежных и дружеских чувствах. И за всем, что он наговорил ей о постоянстве своей любви, проглядывало нелегко удававшееся ему притворство, к которому его понуждало сострадание.

Тем временем дон Лопе ходил взад и вперед по дому в бесшумных домашних туфлях и то и дело подходил к двери на случай, если за нею произойдет что-либо требующее его вмешательства. Поскольку достоинство не позволяло ему унижаться до подслушивания и подглядывания, он не припадал ухом к двери. Зато Сатурна — не столько по наущению хозяина, сколько по собственному почину — прильнула к нарочно оставленной ею щелке и кое-что уловила из разговора влюбленных. Вызвав ее в коридор, дон Лопе, одолеваемый любопытством, спросил:

— Ну что, говорили они о браке?

— Нет, про женитьбу ничего не слышала, — ответила Сатурна. — Про любовь — это да, любовь до гроба и все такое прочее… А вот…

— Значит, о священных узах ни слова. Я же говорил, что между ними все кончено. Иначе и быть не могло. Как можно сдержать обещания, данные женщине, которой суждено ходить на костылях? Тут все решает природа. Вот я и говорю: столько болтовни, столько пустых слов и никакого толку. Когда доходит до дела, от слов ничего не остается. В общем, Сатурна, все идет так, как я того желаю. Посмотрим, как поведет теперь себя наша девочка. Ты слушай, слушай, может, скажут что-нибудь о своем будущем.

Расторопная служанка вернулась на свой пост под дверью, но больше ничего не расслышала, потому что они говорили очень тихо. Наконец Орасио сказал своей возлюбленной, что благоразумие велит прервать их свидание:

— Если б была моя воля, я не расставался бы с тобой до завтра, да и завтра тоже… Только должен признать, что дон Лопе, давая мне возможность видеть тебя, проявляет большое великодушие и мудрость, которые делают ему честь, и я не должен этим злоупотреблять. Наверное, мне пора уходить, как ты считаешь? Как скажешь, так и будет. Я думаю, что если мои визиты не будут очень продолжительными, то твой старикан позволит мне приходить каждый день.

Тристана согласилась, и он удалился, нежно поцеловав ее. Этот поцелуй, хотя и не совсем холодный, был все же выражением чувства скорее братского, нежели любовного. На прощанье Тристана назначила первый урок живописи на следующий день, и художнику это пришлось по душе. Выйдя из комнаты, он застал в коридоре дона Лопе, подошел к нему и очень почтительно поздоровался. Они зашли в комнату дряхлого селадона, и состоявшийся там между ними разговор показался старику чрезвычайно важным.

Художник ни словом не намекнул на возможную женитьбу. Он много расспрашивал о Тристане, выразил свое глубокое сожаление по поводу ее состояния, а о своих чувствах к ней говорил так сдержанно, что дон Лопе расценил это как проявление щепетильности, нежелание резко прерывать отношения, что было бы бесчеловечно по отношению к сеньорите де Релус в ее положении. И наконец Орасио не постеснялся проявить заинтересованность в судьбе Тристаны с практической стороны. Поскольку от Сатурны ему было известно о затруднениях дона Лопе, он решился предложить ему то, чего славный кабальеро при его обостренном чувстве собственного достоинства не мог допустить.

— Послушайте меня, друг мой дон Лопе, — сказал он доверительным топом, — я… Вы только не примите в обиду мое предложение… Я обязан выполнить свой долг в отношении Тристаны. Она сирота, и все, кто ее любит и ценит по достоинству, должны заботиться о ней. По-моему, было бы несправедливо, если бы вы монополизировали благородное предназначение проявлять заботу о слабом… Если вам будет угодно сделать мне одолжение, за которое я буду вам благодарен всю жизнь, то позвольте мне…

— Что? Бога ради, сеньор Диас, не заставляйте меня краснеть. Как я могу допустить?..

— Судите, как знаете… Что вы хотите сказать? Что с моей стороны бестактно предлагать разделить с вами расходы, связанные с болезнью Тристаны? Вы не правы, совсем не правы, если так считаете. Согласитесь, и мы станем еще большими друзьями.

— Еще большими друзьями, сеньор Диас? И это после того как я покажу, что у меня нет стыда!

— Дон Лопе, побойтесь бога!

— Дон Орасио, довольно…

— В таком случае почему мне не может быть дозволено подарить своей подруге первоклассный орган и впридачу целую библиотеку нот, в которой будут этюды и разные пьесы — легкие и концертные, и наконец, почему бы не нанять ей учителя за мой счет?

— Ну, это можно… Видите, какой я уступчивый. Инструмент и ноты принимаются, а вот что до учителя — это невозможно, сеньор Диас.

— Но почему?

— Потому что дарить можно предмет в знак привязанности в настоящем или в прошлом. А чтобы дарили уроки музыки, — о таком мне слышать не доводилось.

— Дон Лопе, не будьте так щепетильны.

— Если так пойдет и далее, то вы предложите еще оплачивать ее одежду и питание… А это, скажу вам откровенно, для меня унизительно… если, конечно, вы не преследуете определенных целей.

Видя, к чему клонит старик, Орасио решил обойти щекотливую тему.

— Мое намерение состоит в том, чтобы она обучалась искусству, в котором могла бы блеснуть, чтобы ей было на что расходовать таящийся в ней огромный запас эмоциональной энергии, чтобы она могла дать выход творческому горению и благородному честолюбию, переполняющим ее душу.

— Если дело только в этом, то я справлюсь сам. Я небогат, но того, что у меня есть, достаточно, чтобы проложить дорогу, по которой несчастная калека сможет идти к славе. Я… откровенно говоря, я думал, что вы…

Желая получить однозначный ответ и видя, что окольными путями его не добиться, дон Лопе сказал напрямик:

— Так вот, я думал, что вы пришли сюда с намерением жениться на ней.

— Жениться! О нет! — воскликнул Орасио, быстро придя в себя от ошеломившего своей неожиданностью высказывания дона Лопе. — Тристана — непримиримый враг брака. Разве вы этого не знали?

— Я? Нет.

— Но это так, она испытывает отвращение к браку. Возможно, она видит дальше, чем мы; возможно, ее проницательный взгляд или же некий инстинкт предвидения, которым наделены некоторые незаурядные женщины, видит общество будущего, которое нам не дано разглядеть.

— Возможно… Эти избалованные и капризные девочки, как правило, видят далеко. Словом, сеньор Диас, как мы договорились, орган от вас будет принят, а все остальное — нет. Я, разумеется, благодарен вам за предложение, но мое достоинство не позволяет мне унизиться до этого.

— И еще, — сказал Орасио на прощанье, — мы договорились, что я буду приходить заниматься с ней живописью.

— Только недолго, и только тогда, когда она будет вставать. Не заниматься же ей этим лежа в постели.

— Вы правы. А тем временем я смогу навещать ее?

— О да, чтобы поболтать и развлечь бедняжку. Рассказывайте ей о том прекрасном крае, где вы побывали.

— Нет, нет, — сказал Орасио, нахмурившись. — Ей не нравится деревенская жизнь, садоводство, природа, разведение домашней птицы, от которых я в таком восторге. Я человек земной, практичный, а она мечтательница, могучие крылья уносят ее в бескрайние просторы фантазии.

— Да, да… — Они обменялись рукопожатием. — Приходите, когда вам будет удобно, сеньор Диас.

Проводив гостя до двери, дон Лопе ушел к себе в комнату и, потирая руки от удовлетворения, говорил про себя: «Несовместимость характеров, полнейшая несовместимость, непреодолимые различия».

XXVII

После свидания славный Гарридо заметил, что его подопечная погрузилась в задумчивость. Хитрый старик стал расспрашивать, что с нею, и Тристана откровенно сказала ему:

— Как же изменился этот человек, как изменился! Он показался мне совсем другим, а я все еще вижу его таким, каким он был раньше.

— Ну, и эта перемена в лучшую сторону или в худшую?

— В худшую… по крайней мере на первый взгляд.

— А мне он показался славным малым, да. Тебя он уважает. Предложил взять на себя расходы по твоему лечению. Я, конечно, отказался… Вообрази себе…

Тристана залилась краской.

— Он не из тех, — продолжал дон Лопе, — которые, разлюбив женщину, тут же забывают о ней. Нет, нет, он производит впечатление человека чуткого и деликатного. Собирается подарить тебе первоклассный орган и все ноты, какие тебе понадобятся. На это я согласился, мне показалось неразумным отказываться. Словом, человек он добрый и жалеет тебя, понимает всю тяжесть твоего положения после потери ноги, требует, чтобы ты была окружена заботой, чтобы у тебя были развлечения. И как искренний и добросердечный друг он вызвался давать тебе уроки живописи.

Тристана промолчала и весь день грустила. Назавтра встреча с Орасио была довольно прохладной. Художник вел себя крайне любезно, но о любви не сказал ни слова. Дон Лопе вошел в комнату, когда его совсем не ждали, и присоединился к их беседе, касавшейся исключительно вопросов искусства. Потом, когда он соблазнил Орасио предложением поделиться с ними впечатлениями о прелестях его жизни в Вильяхойосе, тот пустился в подробный рассказ, который, вопреки ожиданиям старика, понравился Тристане. С живейшим интересом слушала она повествование о безмятежной сельской жизни, полной всяческих услад. Нет сомнения, что в результате метаморфозы, происшедшей в ее душе после того, как было искалечено тело, ей представлялось теперь лучезарной перспективой новой жизни то, что раньше отвращало.

При последующих посещениях Орасио с удивительной находчивостью избегал даже упоминания о времени, так прекрасно прожитом в деревне. К тому же он выказывал полное безразличие к искусству, утверждая, что слава и лавры нисколько не волнуют его душу. Эти слова, точь-в-точь повторявшие то, что он писал из Вильяхойосы, не вызывали у Тристаны недовольства. Напротив, временами она разделяла его мнение и пренебрежительно отзывалась о суетной жизни художников, к величайшему изумлению Орасио, в чьей памяти сохранились совсем иные, восторженные суждения, которые его возлюбленная высказывала в своих письмах.

Наконец ей разрешили встать с постели, и тесный кабинет, где она часами просиживала в кресле, был превращен в мастерскую. Трудно описать то терпение и заботливость, с которыми Орасио исполнял роль учителя. Однако случилось неожиданное: девушка не только потеряла интерес к искусству Апеллеса[57], но и способности к нему, так ярко проявлявшиеся несколько месяцев назад. По-видимому, это объяснялось утратой веры в себя. Художник не переставал удивляться, вспоминая, с какой легкостью в прежние времена его ученица воспринимала и передавала цвет. Огорченные этой переменой, они либо откладывали занятия на другой день, либо сокращали их. На четвертый или пятый день они уже почти не занимались живописью, а проводили время в разговорах, но случалось так, что и разговоры не очень клеились, как будто они уже высказали друг другу все, что следовало сказать.

В первый день, когда Тристана попробовала ходить при помощи костылей, ее попытки овладеть таким необычным способом передвижения вызвали смех и шутки.

— Да разве можно, — говорила она с юмором, — обучить костыли изящной ходьбе? Нет, сколько бы я ни ломала себе голову, мне не изобрести красивой походки на этих ходулях. Теперь я всегда буду как те калеки, что просят милостыню на паперти. Ничего не поделаешь. Мне остается только смириться!

Орасио предложил купить ей кресло-коляску с ручным управлением, чтобы она могла выезжать на прогулку, и девушка согласилась. Необычный экипаж был доставлен через два дня, но воспользоваться им она смогла только три или четыре месяца спустя. Самым же печальным было то, что посещения Орасио перестали быть регулярными. Началось с того, что на одной неделе он пропустил один день, сославшись на неотложные дела, на следующей отсутствовал дважды, потом не появлялся по три и даже пять раз в неделю. Через некоторое время стало легче сосчитать дни, когда он приходил, чем случаи его отсутствия. Тристана, похоже, не очень этим огорчалась; когда он приходил, встречала его радушно, а когда уходил, не выказывала разочарования. Она никогда не спрашивала его о причине отсутствия и тем более не пеняла ему за это. Другим заслуживающим внимания обстоятельством было то, что они никогда не говорили о прошлом. Казалось, они с обоюдного согласия похоронили свой роман, который наверняка представлялся им неправдоподобным, выдуманным — такими в зрелом возрасте представляются нам развлекательные книжки, увлекавшие нас в молодости.

Из своей духовной прострации Тристана вышла как-то вдруг, словно по волшебству, после первых же уроков игры на органе. Это было похоже на внезапное воскресение, как будто в нее вдохнули жизнь, энтузиазм и страсть, благодаря которым проявился истинный характер сеньориты де Релус и пробудились ее удивительные способности. Ее учителем был маленький приветливый человечек, обладающий необыкновенным терпением, и такой искусный в применении своего метода обучения, что, пожалуй, смог бы сделать органистом даже глухонемого. Благодаря его мудрому руководству Тристана в кратчайший срок преодолела первоначальные трудности, к величайшему удивлению и радости всех наблюдавших это чудо. Дон Лопе буквально млел от восхищения, и когда Тристана нажимала на клавиши и извлекала из них нежнейшие созвучия, бедный кабальеро приходил в умиление, подобно любящему дедушке, живущему только ради того, чтобы пестовать своих внуков и восхищаться, глядя на них. К урокам по изучению инструмента, аппликатуры и нотной грамоты учитель вскоре добавил основы гармонии, и наблюдать, с какой легкостью девушка усваивает эти премудрости, доставляло истинное наслаждение. Можно было подумать, что законы гармонии были ей известны еще до начала обучения, она опережала ход занятий, а все, что на них узнавала, глубоко западало в ее душу. Учитель-коротышка, человек весьма благочестивый, вся жизнь которого проходила на хорах церквей и в часовнях, где он играл на службах, похоронах и девятинах, видел в своей ученице существо, на которое снизошла благодать и которое предназначено для служения искусству и религии.

— Эта девочка — просто гений, — утверждал он, глядя на нее с восхищением, — порою мне кажется — она святая.

— Святая Цецилия[58]! — восклицал дон Лопе, и от восторга голос у него начинал хрипеть. — Что за дочь, что за женщина, что за божество!

Нелегко было и Орасио скрывать свое волнение, слушая, как Тристана исполняет на органе литургические мелодии в фугированном стиле, с изумительной виртуозностью переходя от одной части пьесы к другой, нелегко было ему сдерживать наворачивавшиеся на глаза слезы, которых он стыдился. Когда девушка, охваченная божественным вдохновением, погружалась в музыку и превращала звуки инструмента в язык своей души, она не замечала никого вокруг, не обращала ни малейшего внимания на своих немногочисленных восторженных слушателей. В такие моменты ее всецело поглощали чувства, которые ей хотелось выразить в мелодии, и лицо ее преображалось, озаряясь небесной красотой, а душа отрывалась от всего земного и взмывала туда, где царит сладостное блаженство. А однажды добряк органист пришел в неописуемый восторг, услышав, как смело и изящно импровизирует его ученица, его потрясла непринужденность, с какой она переходила из одной тональности в другую и соединяла звуки в аккорды. К уже усвоенным ею знаниям тонкостей гармонии вдруг добавились новые, неведомо откуда взявшиеся. Быть может, причиной того был некий таинственный дар предугадывания, которым наделены лишь немногие избранники, от коих у искусства нет секретов. С того дня учитель стал относиться к урокам с интересом гораздо большим, чем для обучения требуется; теперь он вкладывал в ученицу всю свою душу, словно в единственное нежно любимое детище. Старый музыкант и дряхлый сердцеед не уставали восторгаться способностями несчастной калеки. И в то время как первый из них с отеческой любовью посвящал ее в тайны искусства, другой, глядя на нее, выражал свою неподдельную нежность вздохами, полными умиления и восхищения. Когда урок заканчивался, Тристана вставала и прохаживалась на костылях по комнате, а два старика, любуясь ею, считали, что и сама святая Цецилия не могла ходить иначе.

К тому времени, когда девушка добилась столь заметных успехов, Орасио участил свои визиты в дом дона Лопе, но через некоторое время снова стал надолго пропадать. Летом он не появлялся неделями, а когда приходил, Тристана, чтобы развлечь его, устраивала музыкальные вечера. Художник усаживался в самом темном углу комнаты и, отрешаясь от всего окружающего, глядя, словно в экстазе, куда-то в пространство, упоенно вслушивался в чарующие звуки, а тем временем душа его витала в волшебных элизиях, где мечта и действительность сливаются в единое целое. Искусство настолько захватывало Тристану, отдававшую ему все свои силы, что она не думала и не могла думать ни о чем другом. Ей лишь хотелось играть день ото дня все больше и лучше. Совершенство манило ее, не давало покоя. Не обращая ни на что внимания, она погружалась в себя. Бывали дни, когда Орасио приходил и уходил, а она этого и не замечала.

В один прекрасный день неожиданно для всех художник, сказав, что его тетушка при смерти, отправился в Вильяхойосу. Донья Трини действительно была совсем плоха, и на четвертый день после приезда племянника она сомкнула свои тяжелые веки и больше не открывала глаз. Некоторое время спустя, уже осенью, Диас сам заболел, правда, не очень серьезно. Целый год он переписывался с Тристаной и даже с доном Лопе, и их письма раз в две или три недели проделывали тот же путь, который прежде преодолевали пылающие страстью послания сеньо Хуана и Пакиты да Римини. Теперь же Тристана писала второпях несколько фраз больше из вежливости, чем из иных побуждений. Внутренний голос говорил ей, и она безоговорочно ему верила, что они с Орасио никогда больше не увидятся. Так оно и вышло. Однажды утром в ноябре дон Лопе, на лице у которого не было ни радости ни огорчения, вошел в комнату девушки и с тем безразличием, с каким обычно говорят о погоде, сообщил:

— Знаешь новость? Наш дон Орасио женится.

XXVIII

Старому селадону показалось, что неожиданное известие взволновало Тристану, но она так быстро совладала с собой, что дону Лепе было нелегко уразуметь, в каком состоянии духа пребывала его пленница после окончательного и бесповоротного разрыва с предметом своей безумной любви. Подобно тому, как ныряют в воды тихой заводи, девушка погружалась в mare magnum[59] музыки и блаженствовала в нем часами, то опускаясь на самое дно, то грациозно всплывая на поверхность. В этой стихии она искала убежища и от людей, и от все еще мучивших ее мыслей. Она никогда больше не упоминала об Орасио, и хотя художник не прерывал отношений и время от времени присылал ей дружеские письма, на них всегда отвечал Гарридо. Старик остерегался заговаривать с Тристаной о ее бывшем возлюбленном, и, несмотря на весь его опыт и проницательность, ему так и не удалось установить причину флегматичности и печали Тристаны: то ли она действительно разочаровалась в любимом человеке, то ли считала, что совершила ошибку, разочаровавшись в Орасио, когда он приезжал в Мадрид. Да и как было знать дону Лопе, если она сама этого не знала?

В погожие зимние дни Сатурна вывозила Тристану в коляске на прогулку. Наиболее характерным проявлением новой метаморфозы сеньориты Релус было полное забвение своей внешности: она больше не прихорашивалась, просто накидывала на плечи шаль и повязывала на голову шелковый платочек, но при этом не утратила пристрастия к хорошей обуви и частенько препиралась с сапожником из-за подгонки по ноге единственной туфли. Даже по прошествии нескольких лет она так и не смогла привыкнуть к отсутствию туфли на правую ногу.

Через год после операции лицо Тристаны исхудало настолько, что многие знакомые не узнавали ее, когда видели в коляске на улице. Она выглядела лет на сорок, хотя было ей всего лишь двадцать пять. Деревянный протез, который для нее изготовили через два месяца после операции, был самым совершенным в своем роде, но калека так и не смогла научиться ходить на нем, опираясь на палку. Она предпочитала костыли, хотя от них у нее высоко поднимались плечи, и из-за этого было невозможно оценить красоту ее шеи и груди. Девушка пристрастилась проводить послеобеденные часы в церкви, и, чтобы поощрить это невинное увлечение, дон Лопе переехал с бульвара Санта-Энграсия на бульвар Обелиско, неподалеку от которого было четыре или пять красивых современных храмов, да еще приходская церковь Чамбери. Переезд пришелся кстати и со стороны материальной, ибо позволял дону Лопе выгадывать на плате за квартиру небольшую сумму, необходимую для других нужд в столь бедственные для него времена. Но самым примечательным было то, что увлечение Тристаны религией передалось и ее старому тирану, который, незаметно для самого себя, тоже приохотился посещать церковь и получал удовольствие от присутствия то на девятинах, то на выставлении причастия. Когда же дон Лопе наконец обратил внимание на новый оборот в своих старческих привычках, он был уже не в состоянии оценить столь удивительную перемену. Разум его утратил былую остроту, а тело старилось с ужасающей быстротой, он волочил ноги, как восьмидесятилетний старик, голова и руки тряслись. Наслаждение Тристаны царящим в храме покоем и благостностью церемоний дошло до того, что она стала жертвовать временем, предназначенным для музыки, ради религиозного созерцания. Она тоже не отдавала себе отчета в своем преображении, поскольку произошло оно не вдруг, а постепенно, и если поначалу дело не заходило далее простого увлечения, лишенного истинного рвения, если поначалу посещение церкви можно было назвать религиозным дилетантством, то в скором времени это переросло в самую настоящую, искреннюю набожность с непременным слушанием мессы, епитимьями и причащением.

А поскольку славный дон Лене, который теперь жил только для Тристаны и ради Тристаны, разделял все ее чувства и мысли, то и он зажил той же жизнью, находя в ней детские утешения для своей безрадостной старости. Лишь порой, как бы очнувшись ото сна и вопрошающе глядя на самого себя, он думал: «Неужели это действительно я, Лопе Гарридо? Похоже, что я впадаю в детство… да, в детство. Мужчина уже умер во мне… И умирал он постепенно, переходя от настоящего к прошлому, пока не превратился в малое дитя. Да, я теперь дитя, живу и думаю, как дитя. Разве не о том же говорит и нежность ко мне этой женщины? Раньше я баловал ее, а теперь она меня…»

А была ли последней метаморфоза Тристаны? Или же то была только внешняя перемена, а в душе она по-прежнему страстно жаждала идеала? Прекрасный, обладавший всеми совершенствами человек, которого она любила, которого сама создала, наделяя его всеми лучшими качествами, какие видела вокруг, рассеялся как дым, когда перед нею въяве предстал тот, кто вдохновил ее воображение. И если прежде ее идеалом был человек, то теперь им стал господь — начало и венец всего сущего. Девушка испытывала отдохновение, неописуемое умиротворение в церкви, ибо умозрительное созерцание своего идеала давалось ей легче там, где изображения святых помогали его увидеть. Некоторое время спустя человек настолько перевоплотился в бога, что Тристана совсем забыла первоначальный облик своего героя, перед ее взором теперь всегда представала его новая, божественная ипостась.

Через три года после операции, так успешно проделанной Микисом и его другом, сеньорита Релус, хотя и не совсем забросила музыку, стала все же относиться к ней с некоторым пренебрежением, как к чему-то низменному и недостойному. Послеобеденные часы она проводила в церкви, сидя всегда на одной и той же скамье, которая из-за такого постоянства, казалось, стала ее собственностью, а прислоненные к подлокотнику костыли составляли ей компанию. Сестры-монашенки в конце концов подружились с Тристаной и обращались с нею как со своей; иногда, на особо торжественных богослужениях, она играла на органе к великой радости богомолок и всех прихожан. Хромая сеньора сделалась популярной среди тех, кто не пропускал ни единой заутрени и вечерни, а церковный причт считал ее неотъемлемой принадлежностью храма.

XXIX

Дон Лопе не познал в старости той безотрадности и забвения, которых заслужил долгими годами беспутной и порочной жизни: родственники спасли его от грозившей ему ужасающей нищеты. Без поддержки кузин, сеньор де Гарридо Годой, проживавших в Хаэне, и без щедрот племянника, архидиакона из Баэсы дона Примитиво де Акунья, одряхлевшему сердцееду пришлось бы просить подаяние или же отправить свои благородные кости в приют святого Бернардино. Но хотя его кузины, истеричные, очень набожные и богобоязненные старые девы, видели в своем достославном родственнике чудовище, самого дьявола, разгуливающего по белу свету, все же голос крови взял верх над их нетерпимым отношением к нему, и они, не унижая его достоинства, помогли ему справиться с бедственным положением, в котором он оказался. Что же касается доброго архидиакона, то как-то раз, будучи наездом в Мадриде, он попытался урезонить дядюшку и наставить его на путь благонравия; дон Лопе возмутился нравоучениями племянника, и тот ушел от него обескураженный. По прошествии времени, спустя пять лет после болезни Тристаны, слуга божий снова завел речь о том же, прибегнув к аргументам, в убеждающую силу которых он верил:

— Дядюшка, вы всю свою жизнь гневили бога, а самое постыдное и отвратительное из всего содеянного — это ваше преступное сожительство.

— Но, дорогой племянник, ведь я уже не…

— Это неважно, вы оба угодите в преисподнюю, и вас, дядюшка, не спасут от нее ваши нынешние благие намерения.

Словом, добросердый архидиакон хотел поженить их. Мыслимое ли дело и какая насмешка над человеком с такими твердыми браконенавистническими воззрениями, как у дона Лопе!

— Хоть я и выжил из ума, — отвечал он, — хоть я и впал в детство, но не настолько же, Примитиво. Не делай из меня дурака!

Добрый священнослужитель без обиняков изложил свой план. Он не просил, а принуждал.

— Мои тетушки, — сказал он, — очень набожные и богобоязненные, предлагают вам, если вы пойдете к алтарю и исполните заповедь господню, предлагают — повторяю — передать вам по дарственной два пастбища в Архонилье, на доходы от которых вы сможете прожить безбедно до конца своих дней, а лотом оставить их вашей вдове…

— Моей вдове!

— Да, вдове, ибо тетушки весьма справедливо настаивают на том, чтобы вы женились.

Дон Лопе рассмеялся. И смеялся он не столько над нелепостью предложения, сколько над самим собой. Он принял предложение. Да и как можно было отказаться, если благодаря ему он мог обеспечить Тристану после своей смерти?

Он принял предложение… Кто бы мог подумать! Дон Лопе, лишь недавно научившийся осенять себя крестным знамением, не переставал креститься. Словом, они поженились, и когда выходили из церкви, Гарридо не был еще до конца уверен, что он отрекся от столь милого его сердцу зарока безбрачия. Вопреки его ожиданиям, Тристана не стала возражать против такого, казалось бы, несуразного замысла. Ей это было безразлично, ибо на все земное она смотрела с величайшим пренебрежением… Она, можно сказать, и не заметила, как ее обвенчали, как произнесенные в церкви слова сделали ее законной женой Гарридо, после чего она стала уважаемой сеньорой. Она восприняла это как нечто предписанное извне — как перепись населения, или уплату налога, или правила хорошего тона.

А сеньор Гарридо, как только поправились его денежные дела, снял на том же бульваре Обелиско дом побольше, где был даже внутренний дворик, а в нем — некое подобие сада. Старик буквально ожил, как только у него появились деньги. Он уже не казался выжившим из ума и впавшим в детство, напротив, на закате жизни загадочным образом проявились в нем склонности благонамеренного обывателя. У него вдруг возникло неведомое ему ранее желание сажать деревья и наблюдать, как саженцы приживаются и покрываются зеленой листвой. А в то время, когда его супруга находилась в церкви, он, уже несколько поостывший к религии, ходил за своими шестью курицами и красавцем петухом. Какое это было наслаждение! А как он ликовал, когда видел снесенное яйцо, рассматривал, крупное оно или мелкое, потом устраивал гнездо для наседки и ждал, когда вылупятся цыплята, такие забавные, храбрые и жизнелюбивые! От всего этого дон Лопе испытывал неописуемое удовольствие, и Тристана разделяла его радости. К тому времени ее захватило новое увлечение — кулинария. Одна искусная мастерица научила ее выпекать два или три вида пирогов, и они так хорошо у нее получались, что дон Лопе всякий раз, когда ел их, даже пальцы облизывал и возносил хвалы господу. Были они счастливы вдвоем? Кто знает…

НАЗАРИН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Мой приятель, один из тех новомодных журналистов, которых молва окрестила экзотическим словечком «репортер», из тех, что бросаются на любую новость с проворством борзых, травящих зайца, и которые мигом узнают о любом скандале, пожаре, самоубийстве, рухнувшем здании, о любом — трагическом или комическом — преступлении против Закона, — словом, за версту чуют все, что может угрожать общественному спокойствию в обычные дни или общественному здоровью в дни эпидемии, — этот именно приятель и привел меня впервые в пансион Баланды (Эстефании, как она значилась по метрической книге), расположенный на улочке, подозрительный и жалкий вид которой самым ироническим образом противоречил ее блистательному, звучному имени — улица Амазонок. Тот, кто не постиг насмешливый нрав Мадрида — города ли, местечка ли, но в любом случае — столицы язвительной шутки и злокозненных плутней, — вряд ли задумался бы над тем, что́ за непомерное тщеславие налепило столь помпезный ярлык на этот зловонный закоулок, и вряд ли стал бы докапываться, что это были за амазонки, откуда их принесло и как случилось, что в конце концов они заплутали в этих земляничных кущах — вотчине геральдического медведя. И поэтому я с горделивым достоинством всеведущего летописца спешу восполнить этот пробел и сообщить тебе, читатель, что в незапамятные времена здесь помещались скотные дворы и отсюда же шумной толпой выезжали верхами ражие девицы, обряженные наподобие героинь древности, чтобы участвовать вместе со всеми в торжествах, которыми Мадрид встречал донью Изабеллу де Валуа[60]. В одном из простодушных уведомлений тех лет, которому я и обязан своими глубокими познаниями, говорится: «Сии особы, подобранные ad hoc[61], творя повсеместно перед горожанами чудеса отваги, приводили оных в изумление своими пируэтами и прыжками, тогда как потешные воители, схватив за власы, повергали их оземь». Да, долгую память, должно быть, оставила по себе эта забава, потому что сначала сами дворы стали называться «амазонскими», а позже — дали название и славной улице, истинным украшением которой в наши дни является благотворительное и гостеприимное заведение Баланды.

Насколько я могу судить, амазонки, упомянутые достопочтенным господином придворным историком, были просто-напросто разбитными мадридскими бабенками шестнадцатого столетия — правда, не могу сказать, как именно называли их тогда в простонародье. Но в чем я совершенно уверен, так это в том, что именно от какой-нибудь из этих мужеподобных дев, причем по самой прямой и незаконной линии, происходит от неизвестного родителя грозная Эстефания Скала, она же Баланда, или как там ее еще называют. Признаюсь чистосердечно, что перо каждый раз выпадает из моих рук, когда я решаю письменно назвать это создание кротким и ласковым словом «женщина», и стоит мне, читатель, описать ее физиономию, походку, ее голосище, ее словечки — словом, все ее манеры и ухватки, — как ты без труда признаешь в ней самую потрясающую драконицу из всех, каких видел когда-то древний городок Мадрилес и каких ему предстоит еще увидеть.

И все же я искренне благодарен Провидению и моему другу репортеру за то, что мне пришлось встретиться с сей дикой тигрицей, неуемному нраву которой я и обязан знакомством с удивительной личностью, чье имя значится в заглавии этой рукописи. Прошу вас также не воспринимать всерьез название «пансион», помянутое в начале, так как между жилищем, которое сдавала в этом укромном углу Баланда, и теми пансионами, что расположены в центре и так хорошо знакомы всем нам по студенческим, да и не только студенческим, годам, нет ничего общего, кроме названия. Здание — наподобие постоялого двора — имело широкий фасад с причудливо облупившейся штукатуркой, из-под которой то тут, то там торчал голый остов стены — по ней в нескольких местах протянулись темные грязные полосы, следы частых касаний некоторых жильцов. Питейный лоток — колченогий стол с маленькими бутылками и большими оплетенными бутылями, с горкой ноздреватого, обсиженного мухами сахара за пыльным стеклом — скрадывал величественные размеры портала. Во дворе, которого не касалась метла, в рытвинах и непросыхающих лужах, усеянном осколками горшков и кувшинов, местами мощеном, местами поросшем чахлой травой, царил беспорядок не просто художественный, а, я бы сказал, фантастический. Южное крыло, по-видимому, относилось некогда к легендарным «амазонским дворам»; остальная часть здания, сооружавшегося по частям многие годы, могла сойти за некую архитектурную шутку: окна сползали к земле, двери тянулись под самый потолок, лестничные перила вдруг оказывались перегородкой между комнатами; стены, напитанные, как губка, влагой, ржавые, гнутые водостоки, выложенные черепицей подоконники, цинковые заплаты на трухлявой древесине, дыры, утыканные бутылочными осколками во устрашение крысиного племени; в одном месте изъеденная червем колонна подпирала галерею, накренившуюся, как капитанский мостик выброшенного на берег судна; в другом — в дверных филенках зияли кошачьи лазейки, в которые свободно мог бы пролезть тигр, водись они здесь; в третьем — пятном запекшейся крови проступала кирпичная кладка, а решетки изысканно коричного цвета довершали все это нагромождение пугающе острых углов и зловещих черных провалов, испещренное солнечными зайчиками и тенями.

И вот, как сейчас помню, в последний день масленицы моему доброму приятелю репортеру пришло в голову показать мне эти места. За лотком у входа распоряжалась кривая старуха нищенка, а войдя во двор, мы первым делом увидели шумную толпу цыган: мужчины, развалясь на земле, починяли седла; женщины чесали волосы и ловили блох; черноглазые кучерявые огольцы возились рядом, играя с осколками и черепками. Тотчас же смуглые живые лица обернулись к нам, вкрадчивые сладкие голоса зазвучали, предлагая поведать судьбу. Два осла и старый цыган с бакенбардами, такими же шелковистыми, но свалявшимися, как шерсть мирных животных, придавали сценке окончательную завершенность, а еще более выразительной делало ее музыкальное сопровождение — заунывное пенье цыганки и лязг ножниц, которыми старик стриг шерсть на крупе у молодой ослицы.

Затем из какого-то темного лаза, который был, уж не знаю, дверью в жилое помещение или входом в пещеру, показались двое медовщиков, тощие, запеленутые в бурое сукно, в черных чулках, сандалиях со множеством ремней, в плотно облегающих жилетах и повязанных на головах платках — словом, чистой кастильской породы, жесткие, как солонина, и сухие, как трут. Проходя мимо цыган, они презрительно и насмешливо переглянулись и, нагруженные горшками с медом и весами, отправились в город продавать свой сладкий товар. Вслед за ними, ощупью касаясь стены, прошли двое слепых: первый — круглый, толстый, в опойковой шапке, плаще с бахромой, с закинутой за спину гитарой; второй, с укутанной шарфом шеей и в фуражке без галунов, нес скрипку с двумя последними уцелевшими струнами. К ним присоединилась босоногая девчонка, прижимавшая к груди бубен, и вся компания двинулась к выходу, не преминув задержаться у лотка.

Там они не замедлили вступить в оживленную беседу с двумя другими личностями, тоже остановившимися, чтобы пропустить стопку. Это были ряженые: костюм одного (если это можно назвать костюмом) состоял из драной, болтавшейся на плечах рогожи; лицо без маски было густо вымазано сажей; в руках он держал удочку и полный платок орехов — по виду, скорее всего, козьих. Другой держал свою маску — размалеванную физиономию важного судьи — в руках, плащом ему служило латаное-перелатаное пестрое лоскутное одеяло. Выпив, они, перебрасываясь на ходу малопристойными шуточками, вошли во двор и побежали наверх по шатавшейся от ветхости лестнице. Вскоре сверху донесся громкий шум спора, смех, дробь кастаньет, и вслед за тем по лестнице спустилось около дюжины масок, среди которых выделялись две: маленький рост и пышные формы выдавали в них переодетых женщин; на других были преуродливые костюмы из театрального реквизита, а один оказался и вовсе без маски, предпочтя натереть щеки охрой. Двое мужчин несли на руках парализованную старуху, на груди у которой висела табличка, удостоверявшая ее более чем столетний возраст — неплохое средство привлечь внимание сострадательной публики; старуху должны были водрузить на углу улицы Амазонок и Аргансуэлы. Лицо ее было точь-в-точь большой сушеный каштан, и вообще, вы приняли бы ее за настоящую мумию, если бы ясный взгляд маленьких веселых глаз не выдавал жизнь, еще теплящуюся в этом позабытом смертью мешке с костями.

Затем вынесли гробик с телом ребенка лет, наверное, двух, обитый розовым перкалем и украшенный тряпичными цветами. Никто не проронил слезы, не рыдала над гробом мать, словно в целом свете не было ни единой души, которой было бы больно глядеть на эти проводы. Несший гроб мужчина не преминул опрокинуть стаканчик при выходе, и только у цыганок нашлось жалостливое слово для существа, так недолго гостившего в этом мире. Ряженые мальчишки, чей костюм состоял лишь из перкалевой накидки и картонной шляпы с бумажными лентами, девочки в длинных шалях, с цветком в волосах — мадридское щегольство! — бегали по двору, шутили с цыганами или вертелись возле ослов, то и дело норовя забраться на них потихоньку от хозяев.

Прежде чем войти, мой приятель сообщил некоторые дополнительные и весьма ценные сведения, которые не только не удовлетворили мое любопытство, но, напротив, еще более разожгли его. Оказалось, что в свое время в пансионе сеньоры Баланды обитала публика поприличнее: студенты-ветеринары, разъезжающие по делам торговцы — люди сколь грубые, столь же исправные плательщики; но так как «городское развитие» вдруг приняло неожиданное направление, а именно в сторону площади Себада, то и постояльцы попадались день ото дня все более сомнительного сорта. С одних хозяйка брала плату только за так называемый «номер» — столовались они отдельно; другим же еще и готовила. Наверху помещалась кухня, где каждый возился со своими горшками; цыгане варили похлебку прямо во дворе, ставя котелки на своеобразные треноги из кирпичей или булыжников. Наконец мы вошли, желая поскорее увидеть все потаенные уголки этого удивительного дома — прибежища весьма многочисленной и весьма достойной жалости части рода человеческого, — и в комнатенке, где выложенный мелкой плиткой пол дыбился и опадал, подобно волнам бушующего моря, увидели Эстефанию в шлепанцах на босу ногу, которая, закончив мыть свои ручищи, вытирала их о дерюжный передник; обширнейшее чрево, мышцы атлета, грудь, не уступающая внушительными размерами животу и спадающая на него, не в силах удержаться в тесноте корсета; мясистая шея, бычий загривок и, наконец, красное, пылающее лицо, сохранившее следы грубой, яркой красоты — все это было как бы набросано сочной, размашистой, барочной кистью, как нимфа с плафона, рассчитанная на обозрение издали, — нимфа, с которой вы вдруг столкнулись лицом к лицу.

II

Бесчисленные завитки и локоны ее седеющих волос были аккуратно расчесаны. Все же остальное выдавало неряшливость и полное отсутствие какого-либо кокетства. Она встретила нас открытой, радушной улыбкой, а на вопрос моего приятеля о том, как идут дела, ответила, что по горло сыта своим беспокойным хозяйством и мечтает о дне, когда наконец бросит все, а сама уйдет к «сестричкам» или еще куда-нибудь, где найдется добрая душа, которая ее приютит; в собственном доме она превратилась просто в рабу, потому что нет ничего хуже, чем торговаться с бедняками, особенно если по натуре вы (как и она) человек мягкий и сострадательный. У нее же (по ее собственным словам) просто язык не поворачивался просить у людей то, что ей причиталось, и, естественно, вся эта шушера вела себя в ее доме, как в покоренной стране: кто хотел — платил, кто не хотел — не платил, а некоторые так и вовсе съезжали, прихватив что-нибудь с кухни или с вешалки. Что ж, приходилось кричать, надсаживаться — что было, то было; но много ли возьмешь криком, и хоть народ ее и побаивался, а все поворачивал по-своему, потому как хоть глотка у нее и луженая (в это, впрочем, легко верилось) и язык острый, но на деле любому дураку ничего не стоило отнять у нее последний кусок, обвести вокруг пальца и оставить с носом. Подробное описание своего характера, полное самой неподдельной искренности, она завершила, сообщив, что за двадцать с лишком лет в этом курятнике, накормив и обогрев столько разного люда, она не скопила себе и двух песет, чтобы хоть поболеть со спокойным сердцем.

Но тут рассказ Баланды был прерван появлением шумной компании из четырех женщин в масках — я имею в виду не картонные или тряпичные принадлежности масленичного гулянья, а их аляповато размалеванные лица: толстый слой белил, полыхающие кармином щеки, кроваво-красные губы, мушки, густо-черные брови, прочая устрашающая раскраска и даже ловко подрисованный «томный взор». Особы эти распространяли вокруг себя сильный запах дешевых духов, и по нему и по репликам, которыми они обменивались, мы сразу поняли, что перед нами — представительницы самой развращенной и обтерханной части рода человеческого. Поначалу их можно было принять за ряженых, а разрисованные лица — за своеобразный грим. Таково было и мое первое впечатление; но я быстро догадался, что и белила и румяна для этих существ — дело самое обыкновенное, ведь и вся их жизнь — своего рода гулянье. Уж не знаю, чего они не поделили и что привело их сюда, потому что все четверо и Чамфа (одно из ласковых прозвищ сеньоры Баланды) кричали наперебой и с таким то воинственным, то комичным пылом наскакивали друг на дружку, что нельзя было понять ровным счетом ничего. Похоже, речь шла о каких-то булавках и о каком-то мужчине. Но что случилось с булавками? И кто был этот мужчина?..

Утомленные шумом и гамом, мы вышли на внутреннюю галерею, где в большом ящике с землей росла чахлая уличная травка, гвоздики и еще какие-то полузасохшие от жары кустики; на перилах сушились овчины и циновки. Мы прогуливались взад-вперед с осторожностью, сомневаясь, выдержит ли нас это вконец расшатанное строение, как вдруг одно из выходивших на галерею окон распахнулось и в узком проеме показалась человеческая фигура, которую я сначала принял было за женщину. Но перед нами был мужчина. Мы догадались об этом скорее по голосу, чем по внешности. Не замечая нас, он принялся громко звать сеньору Баланду, которая поначалу не обратила на него никакого внимания, так что мы с приятелем могли некоторое время спокойно разглядывать незнакомца.

Он был средних лет или, вернее, походил на рано состарившегося юношу: худое, изможденное лицо, орлиный нос, черные глаза, смуглая кожа, гладко выбритый подбородок — словом, законченный семитский тип, самый настоящий мавр, только без бороды. Одет он был в широкий черный балахон, в котором я скоро распознал сутану.

— Неужели этот человек — священник? — спросил я у приятеля.

Утвердительный ответ заставил меня еще пристальнее вглядеться в незнакомца. Да, несомненно, посещение «дома амазонок», как я мысленно окрестил его, давало богатую пищу для этнографического исследования — столь разнообразны были представители собравшихся здесь человеческих рас: цыгане и кастильцы-медовщики, гулящие, принадлежавшие, очевидно, к какой-то еще не известной ветви человекообразных, и этот мавр в своем черном одеянии — более невероятного смешения мне никогда еще не приходилось видеть. И в довершение всего, мавр… проповедовал Святое писание.

В нескольких словах приятель мой рассказал, что семитского вида клирик обитал в той части дома, окна которой выходили на улицу; комнаты тут тоже оставляли желать лучшего, хотя имели отдельный вход и не сообщались с остальными владениями сеньоры Эстефании, кроме как через помянутое оконце и заколоченную дверь в коридоре. Таким образом выяснилось, что священник вовсе не принадлежал к дружной семье постояльцев достославной амазонки. Последняя откликнулась наконец на зовы своего соседа, и мы стали свидетелями диалога, который я, благодаря своей исключительной памяти, воспроизвожу слово в слово:

— Вы еще не знаете, что со мной случилось, сенья Чамфа?

— Прости, господи, нас, грешных! Что у вас опять за напасти?

— Так вот — меня обокрали. Сомнений больше нет. Я подозревал это еще с утра, потому что слышал, как Сиона роется в моем сундуке. Потом она пошла за покупками, а в десять, когда я увидел, что ее все нет, я почувствовал, что мои подозрения превращаются в уверенность. Сейчас уже одиннадцать (по крайней мере я так думаю: часы ведь она тоже унесла), и никаких сомнений не осталось: меня обокрали — это факт. Я проверил вещи, так вот: пропало все белье и вся верхняя одежда тоже, кроме облачения. Что до денег (они лежали в комоде, вот в этом кошельке), взгляните — хоть бы грош остался. Но хуже всего… самый тяжелый удар, сенья Чамфа, это что все мои запасы из кладовки (да много ли их и было) испарились, улетучились, то же и уголь, и лучина с кухни. Так что сколько я ни размышлял, как бы раздобыть пропитание, — что может придумать человек, у которого ни миски, ни ложки, ни хлебной корки. И оставила мне эта несчастная только ситечко, чайную ложку да два битых горшка. Словом, съехала по всем правилам, а у меня, сенья Чамфа, с утра ни маковой росинки во рту, и силы мои на исходе… Да ведь вы знаете: мне немного надо, только подкрепиться слегка, а остальное — уж как-нибудь.

— Будь проклята грудь, которая вас вскормила, отец Назарин! Будь проклято то распаскудное мгновенье, когда сказали: «Смотрите, какой красавец мужчина родился!» Да разве есть еще на белом свете такой растяпа, такой простак, такой сибарей, чудо-юдо этакое…

— Но, сеньора!.. Ведь я же…

— Я, я… Вот сами и виноваты: сами себе вредите, себя обкрадываете… Э-эх!.. Лежебок, пустозвон, дитя малое!

За этим последовал целый букет малопристойных выражений, которые я опускаю, щадя чувства читателей. Рассвирепевшая амазонка, наполовину втиснувшись в окно, вопила и яростно жестикулировала, в то время как наш мавр во Христе спокойно ходил по комнате, словно выслушивая комплименты, — слегка, правда, опечаленный, но все же как бы не очень озабоченный своими несчастьями и поношениями, которыми щедро кропила его соседка.

— Да если б у меня рука хоть раз поднялась ударить мужчину, а тем паче священника, задрала бы я вам сейчас вашу черную юбчонку да всыпала хорошенько… Да вы хуже младенца грудного!.. И еще хотите, чтоб я вам принесла поку-у-шать!.. И раз принесла, и другой, и третий… Нет уж, если вы такая птичка божия, летите себе в поле или садитесь на ветку да щебечите — авось и залетит в клювик какая мошка… Ну, а если совсем спятили — отправляйтесь в сумасшедший дом, будет вам там и сиделка, и кормилка.

— Сеньора Чамфа, — отвечал священник с прежней удивительной безмятежностью, — этой бедной плоти немного надо: кусок хлеба — и я сыт. А у вас я прошу, потому что ведь мы соседи. Но если вы мне откажете — что ж, найдется место, где мне подадут: на свете больше добрых людей, чем вы думаете.

— Поищите-ка у черта на рогах — есть там архопостольская кухня, где кормят разлентяев да всяких прочих сосунков!.. И потом, отец Назарин, с чего вы взяли, что это была Сиона? Э-эх, простофиля доверчивый, вы посмотрите, кто к вам ходит — прожженный народ, потаскухи всякие — грешки свои замаливать, знаем мы таких! Одни — отдать, другие — занять, голова кругом идет. А вы и не смотрите, кто к вам пришел: ко всякому с открытой душой да с добрым словом. И что? Кто обманет, кто насмеется, а все вместе — обдерут как липку.

— Это была Сиона. Зачем винить того, кто не виноват. Но господь с ней, пусть уносит то, что унесла, я за ней гнаться не стану.

Я был поражен всем увиденным и услышанным, да и приятель репортер, хотя и не в первый раз видел подобные сцены, разделял мои чувства. Когда же я спросил, что еще он может рассказать о прошлом загадочного Назарина, в котором с каждой минутой все резче проступали восточные черты, он ответил:

— Мавр этот родом из Ла-Манчи, из самой что ни на есть Мигельтурры; зовут его дон Назарио Заарин или Захарин. Собственно, и я знаю о нем только это, но, если вы настроены, мы можем поразведать о его жизни и характере, которые, по-моему, должны быть не менее необычными, чем его внешность и все, что мы от него только что слышали. Одни соседи считают его святым, другие — простаком. Кто прав? Думаю, стоит с ним поговорить, и мы сами все узнаем.

III

Но самый тяжелый для Назарина удар был еще впереди. Четыре мегеры — приятельницы Эстефании (одна из них приходилась к тому же племянницей Сионе), подслушав разговор и движимые благим намерением защитить обвиняемую, подобно разъяренным пантерам, бросились к окну. Чувства их, однако, проявились в такой грубой, площадной брани, что мы вынуждены были вмешаться, чтобы сдержать поток изрыгаемых ими отвратительных ругательств. Вряд ли найдутся оскорбления, которые они позабыли бы излить на нашего ламанчского мавра или непристойное словечко, которым они не выстрелили бы в упор:

— Да ты чучело чумазое, драное, постная рожа! Сиона, вишь, у него виновата! Да Сиона-то тебе не чета! Сиона — дама, да еще и посовестливее многих будет! Да, посовестливее, не то что всякие трутни, которым лишь бы приличных людей морочить! Глядите, какой выискался: сутану напялил, а сам знай попрошайничать — хоть бы копейку честным трудом заработал! Ишь простец: никуда ему не пристроиться, а кругом — крестины да похороны, и священники-то все ходят такие важные!.. Службу отслужить — опять не по нему; вот и выходит: одни шоколад пьют, а у других — в кармане пусто, одним — печенка, а другим — свекла, которую свиньи жрать не стали… И еще кричит, что у него воруют!.. Как бы тебя всего по косточкам не растащили… Да что у него есть-то — одеться не во что, укрыться нечем, одна драгоценность — розмарин в головах повесил — бесов пугать!.. А он: эти у меня украли Евангелие, те ладан, эти елей, те ora pro nobis[62]. Украли! Да что у него красть? Два образка с пресвятой богородицей да распятие с тараканами… Ох, насмешил!.. У-y! Напали на агнца божьего серые волки!.. А может, он у вас сам святейший нунций — тело его господне! И не дом у него, а храм, и под подушкой — склеп, одиннадцать тысяч блох захоронено! Да чтоб тебе околеть, как собаке!.. Чтоб тебе!..

— Ну-ка кыш! — закричал наконец мой приятель, отгоняя их больше пинками, чем словами, потому что было отвратительно видеть, как человека достойного (по крайней мере внешне) злобно поносит всякий сброд.

Выгнать их стоило, впрочем, немало труда: они спустились по лестнице, брызжа ядовитой слюной, сомнительно благоухая, и долго еще переругивались во дворе с цыганами и даже с ослами. Очистив ноле боя, мы решили, не откладывая, свести знакомство с Назарином и, спросив у него позволения, протиснулись в его жилище по узенькой лестнице. Сказать, что оно было убогим и жалким, значит ничего не сказать. В маленькой прихожей мы увидели старую кушетку с торчащей из нее соломой, два сундучка, комод и стол, на котором лежал молитвенник и еще две какие-то книги; рядом помещалась комната (назовем ее спальней), где стояла сколоченная из досок кровать, накрытая тюфяком (одеяла и простынь не было и в помине), с тощей подушкой в изголовье. Три олеографии на священные сюжеты, распятие на столике у кровати, две пары видавших виды башмаков, стоявших рядком в углу, и еще две-три мелочи дополняли обстановку.

Отец Назарин принял нас любезно, но холодно, не проявив ни явной неприязни, ни особой приветливости, — так, словно наш визит был ему безразличен или он считал, что с нами вполне достаточно соблюсти элементарные правила хорошего тона. Мы с приятелем устроились на кушетке, а сам он присел на скамеечку напротив. Мы не в силах были скрыть своего любопытства — он же глядел на нас так, будто видел чуть не каждый день. Само собой, единственной темой, вокруг которой мог завязаться разговор, была кража, но когда мы сказали, что ему необходимо, и как можно скорее, заявить в полицию, он отвечал с полнейшей невозмутимостью:

— Нет, сеньоры, не в моих привычках обращаться в полицию…

— Но как же так?! Похоже, вас уже столько раз обкрадывали, что вы успели к этому привыкнуть?

— Да, сеньоры… много, много раз…

— И вы так спокойно говорите об этом?

— Ну, прятать мне нечего — видите сами. Да я и не знаю, что такое ключи. То немногое, что я имею, или, точнее сказать, имел, не стоит даже небольшого усилия, которое мы тратим, чтобы повернуть ключ в замке.

— И все же, сеньор, собственность есть собственность, и, как справедливо доказал своими расчетами дон Гермоген, то, что для одного — мало, для другого может оказаться много. Ведь сегодня у вас унесли последнюю рубашку и лишили вашего скромного завтрака.

— И даже мыла, чтобы вымыть руки… Впрочем, главное — терпение и спокойствие, а рубашка, завтрак и мыло приложатся. Кроме того, сеньоры, со мной мои мысли, в которых я так же тверд, как и в моей вере в господа нашего Иисуса Христа. Собственность! Для меня это — пустое слово, измышление человеческого себялюбия. Никто не может сказать: «это мое!» — но все да будет отдано тому, чья нужда сильнее.

— Развеселое же будет у нас общество, возьми такие идеи верх! И потом — как узнать, чья нужда сильнее? Ведь в споре-то за первенство дойдет и до поножовщины!

Улыбаясь добродушно, с едва уловимой снисходительностью, священник отвечал мне примерно так:

— Конечно, если смотреть на вещи с нашей теперешней точки зрения, все это покажется нелепым; но только тот видит далеко, сеньор, кто поднялся на вершину. Здесь, внизу, запутавшись в собственных ухищрениях, мы слепы. Впрочем, так как я никого и ни в чем не собираюсь убеждать, надеюсь, вы меня извините и…

В этот момент в комнате словно потемнело — в оконном проеме могучей тенью возникла фигура сеньи Чамфы, протягивавшей тарелку с полдюжиной сардин, краюхой белого хлеба и оловянной вилкой. Священник принял из ее рук тарелку и, первым делом предложив нам разделить с ним трапезу, с аппетитом принялся есть. Бедняга — за целые сутки во рту у него не побывало и крошки! То ли из уважения к нам, то ли оттого, что сострадание оказалось в ней сильнее грубых привычек, но Баланда не стала сопровождать свое подношение очередной тирадой. Дав святому отцу время утолить голод, мы вновь принялись за расспросы, хотя и более осторожно. После того как — вопрос за вопросом — мы узнали его возраст (между тридцатью и сорока), его происхождение (вполне скромное — отец его был пастухом), как и где он учился и тому подобное, я завел разговор о более тонких материях.

— Будь я уверен, отец Назарин, что вы не посчитаете меня нескромным я, пожалуй, задал бы вам два-три вопроса.

— Спрашивайте, пожалуйста, о чем хотите.

— Вы можете отвечать или не отвечать — как сочтете нужным. Ну, а если я окажусь чересчур дерзким, можете выставить меня за дверь — условились?

— Да, да, спрашивайте.

— Итак, вы считаете себя католическим священником?

— Да, сеньор.

— И при этом правоверным? А нет ли в ваших мыслях или привычках чего-либо несовместимого с учением церкви?

— Нет, сеньор, — отвечал он, ничуть не удивленный вопросом и с простотой, изобличавшей его совершенную искренность. — Никогда не шел я против церковных установлений. Я исповедую веру в Христа во всей ее чистоте, тут ко мне не придраться.

— А вам не приходилось выслушивать замечания от тех, кто призван блюсти чистоту этого учения и следить за толкованием святых догматов?

— Нет, никогда. Я и не подозревал, что заслуживаю порицания или осуждения…

— Тогда скажите, вы читаете проповеди?

— Нет, сеньор. Считанные разы поднимался я на кафедру. Мне больше нравится разговаривать по душам с теми, кто действительно хочет меня слушать — им я говорю все, что думаю.

— Ну а ваши коллеги не намекали вам, что в ваших речах есть что-то еретическое?

— Нет, сеньор. Я редко говорю с ними, да и они со мной не часто заговаривают; но те, с кем я имею обыкновение беседовать, знают меня слишком хорошо, чтобы считать еретиком.

— И у вас есть лицензия?

— Да, и никто и никогда не думал лишать меня ее.

— Вы часто служите?

— Каждый раз, как меня просят. Я не привык обращаться в незнакомые приходы. Чаще всего я служу в Сан-Каэтано, а иногда в церкви Дель-Оливар. Но, конечно, далеко не каждый день.

— И вы обходитесь только этим заработком?

— Да, сеньор.

— Что ж, живете вы, уж извините, небогато.

— Да, это так, но я не ропщу, и это придает мне силы. За благами я не гонюсь: когда у меня есть что поесть, я ем, а нет — обхожусь и так.

Он сказал это с неподдельным простодушием, настолько чуждым всякой позы, что мы с приятелем были тронуты… да, глубоко тронуты! Впрочем, все еще было впереди.

IV

Мы задавали вопрос за вопросом отцу Назарину, и он отвечал нам на них, ничуть не раздражаясь нашей назойливостью. Не было в нем и обычной напыщенности человека, оказавшегося в центре внимания, человека, у которого, как теперь выражаются, «берут интервью». Вслед за сардинами Эстефания принесла ему отбивную, скорей всего говяжью, но весьма сомнительного вида; однако он отказался, несмотря на уговоры амазонки, которая окончательно вышла из себя и вновь обрушилась на него с гневной бранью. Но ни брань, ни наши вежливые просьбы не заставили его изменить свое решение; отказался он и от вина, предложенного драконицей. Съев дешевую сдобную булочку и запив ее водой, он возблагодарил господа, пославшего ему дневное пропитание.

— Ну а завтра? — спросили мы его.

— Что ж, надеюсь, и завтра найдется для меня что-нибудь; а если нет, подожду до послезавтра — подряд два тяжелых дня выпадают редко.

Репортер пригласил его на чашку кофе, но Назарин, признавшись, впрочем, что кофе ему нравится, от предложения отказался. И только когда мы оба стали уговаривать его в самых прочувствованных выражениях, он наконец сдался; тут же поблизости мы зашли в маленькую, довольно неприглядную кофейню, где прислуживала все та же кривая лотошница, и, расположившись с возможным удобством за узким столом, завели долгий разговор о разных разностях, причем из суждений, которые высказывал наш собеседник, мы смогли заключить, что перед нами человек весьма образованный.

— Простите великодушно, — сказал я ему, — мне сейчас пришло в голову вот что. Вполне очевидно, что вы получили хорошее образование. Странно поэтому, что в вашем доме совсем нет книг. Либо вы не любите читать, либо вам пришлось расстаться со своей библиотекой в трудную минуту.

— Да, сеньор, книги у меня были, но я понемногу раздавал их друзьям, и наконец у меня остались только те три, что вы видели. Скажу вам от чистого сердца: любая книга, кроме церковных, хорошая ли, плохая ли, кажется мне неинтересной — так мало в них пищи для души и ума. Все, что касается Веры, запечатлено вот здесь — в моей душе, и никакие комментарии и толкования не скажут мне ничего нового. Все же остальное — к чему оно? Если человеку удалось прибавить к врожденному знанию хотя бы несколько мыслей, почерпнутых из общения с ближними, из наблюдений над обществом и Природой, — к чему доискиваться в книгах новых мыслей и поучений, которые лишь попусту смущают человеческий дух. От книг и от газет я держусь подальше. Все, что я знаю, я знаю твердо и в убеждениях своих крепок, ибо мои убеждения — это мои чувства, чей корень — сознание, цвет — разум, а плод — поступки. Вам кажется, я чересчур мелочен? Что ж, умолкаю. Скажу еще только, что книги для меня все равно что булыжник городских мостовых или пыль на проселочных дорогах. И когда я захожу в книжную лавку и вижу горы покрытой шрифтом и переплетенной бумаги или эту лавину газет на улицах, мне становится жаль бедняг, которые корпят с утра до вечера, сочиняя всю эту бессмыслицу, а еще больше — обманутое Человечество, которое изо дня в день усердно ее читает. И столько всего пишется, и столько всего издается, что рано или поздно Человечество, задыхающееся в лапах этого монстра — Печати, будет вынуждено упразднить ее. И первое, что падет, — это та кощунственная слава, те языческие лавры, которые дает звание литератора, — ибо так велико станет количество скопившихся в библиотеках книг, что будет физически невозможно хранить их. И тогда имеющий глаза да увидит, на что употребит Человечество все эти поэмы, все эти лживые романы, истории, повествующие о событиях, значение и важность которых утрачивается со временем, пока не исчезнет вовсе. Людская память — слишком маленькая кладовая для такой кучи исторического хлама. Да, сеньоры, приближается век, когда лишь настоящим будут жить люди, а от прошлого сохранят только немногие вечные истины, данные им в откровении. Все же остальное превратится в мусор, в отбросы, попусту засоряющие умы и переполняющие здания. В эту годину, — продолжал он тоном, который не назовешь иначе как пророческим, — цезарь или кто-нибудь, словом, правитель мира, издаст указ, гласящий: «Все хранимое в библиотеках общественных и частных отныне объявляется пустым, ненужным и не имеющим иной ценности, кроме вещественной. Посему, а также учитывая мнение ученых о том, что бумага и все бумагообразное, истлевая, превращается в наилучшее удобрение, повелеваем: все книги, будь то старые или новейшие, свозить на поля, где поселяне смогут использовать это ценное вещество, каждый в меру надела, который ему надлежит обрабатывать». Поверьте, так оно и будет: разлагающаяся бумага образует колоссальные залежи, подобные залежам гуано[63] на островах Чинчас, и ее станут использовать, смешивая с другими веществами, ускоряющими процесс брожения, а железнодорожные составы и пароходы повезут ее из нашей Европы в дальние страны, где никогда не было ни литературы, ни типографий — ничего подобного.

Мы от души смеялись, представив себе такое будущее человечества. Мой приятель, судя по взглядам, которые он бросал на меня исподтишка на протяжении всей речи, составил себе весьма нелестное мнение относительно психической полноценности клирика. Мне он казался скорее любителем пошутить — из тех, что тяготеют к экстравагантности и парадоксу. Разговор наш становился все оживленнее: мы переходили от предмета к предмету, слегка касаясь то одного, то другого, и славный Назарин представлялся мне то буддистом, то последователем Диогена.

— Все это прекрасно, — сказал я наконец, — и все же, святой отец, вы могли бы жить и получше. Разве это дом? Да и одежды у вас, кроме того, что на вас сейчас надето, похоже, нет. Почему вы как лицо духовное не претендуете на место, которое позволило бы вам жить в скромном достатке? У моего приятеля, скажем, есть знакомства в конгрессе и в сенате, он вхож во многие министерства, да и я бы мог помочь своими связями — словом, несложно было бы устроить вам какую-нибудь синекуру.

Священник улыбнулся довольно-таки насмешливо и отвечал, что ни в каких синекурах не нуждается и что его независимая натура никак не укладывается в рамки обывательской жизни. Когда же мы предложили подыскать для него место коадъютора в Мадриде или найти сельский приход, он ответил, что согласился бы на это разве что блюдя дух беспрекословного послушания начальству.

— Но этого не случится, не сомневайтесь, — прибавил он с уверенностью, лишенной, впрочем, всякой горечи. — Хотя… с местом ли, без места — я всегда буду жить так, как живу сейчас, потому что бедность — самое сродное мне состояние; скажу даже, что высшее мое устремление — ничего не иметь. Некоторые счастливы, когда им снится, как богатство плывет в руки; я же счастлив, видя себя во сне бедняком, я отдыхаю душой, воображая, что завтра может оказаться хуже, чем сегодня. Ведь чем больше имеешь, тем больше хочется иметь, и наоборот: чем меньшим располагаешь, тем меньше тебе и надо. Полагаю, что вы либо не поймете меня, либо взглянете с состраданием и жалостью. В первом случае не стану больше ни в чем вас убеждать; если же верно второе — скажу спасибо за добросердечие и порадуюсь, что мой отказ от всяческих благ вызвал в вас христианские чувства.

— А что вы думаете, — не отставали мы, решив довести «интервью» до конца, — о больных вопросах современного общества?

— Я ничего в этом не понимаю, — ответил священник, пожимая плечами. — Но мне ясно одно: чем дальше заходит в своем развитии то, что вы называете культурой, чем шире распространяется так называемый прогресс, чем больше становится машин и копится богатств, тем больше бедняков и тем беспросветней и неприглядней сама бедность. Но и при этом мне бы хотелось, чтобы бедняки, мои бедняки, не ожесточились бы сердцем. Поверьте, из всех утраченных ценностей самой плачевной была утрата терпения. Крохи его еще разбросаны то тут, то там, но когда оно исчезнет вовсе — миру конец. Отыщите новую залежь, золотую жилу этой великой добродетели, первейшей и прекраснейшей из завещанных Иисусом, и вы увидите, что все образуется.

— Да вы, похоже, апостол терпеливости.

— Я не апостол, сеньор, и никогда не притязал на это.

— Вы наставляете не словом, но примером.

— Я делаю то, что велит мне моя совесть, и если мои действия могут послужить примером и кто-то захочет ему последовать — что ж, тем лучше.

— Стало быть, ваше общественное кредо — пассивность?

— Можно сказать и так.

— Ведь вы позволяете обкрадывать себя и не протестуете.

— Да, сеньор, позволяю и не протестую.

— К тому же вы не стремитесь улучшить свое положение и не просите у начальства средств, которые позволили бы вам жить соответственно сану.

— Да, не стремлюсь и не прошу.

— Вы едите, когда есть что, а если нет — голодаете.

— Совершенно верно… голодаю.

— А если вас сгонят с квартиры?

— Я уйду.

— А если вам не удастся устроиться на другую?

— Буду спать на улице: мне не привыкать.

— А кто же будет вас кормить?

— Улица поможет.

— Я видел, как какие-то потаскушки оскорбляют вас, а вы терпите и молчите.

— Да, сеньор, терплю и молчу. Я не знаю, что такое злоба. Слово «враг» мне неведомо.

— Но если вас оскорбят действием? Если вас ударят, дадут пощечину?..

— Я стерплю и это.

— А если вам предъявят ложное обвинение?..

— Я не стану оправдываться. Если совесть моя чиста — что мне все обвинения.

— Да, но ведь суды и законы еще и защищают вас от злоумышленников.

— Вряд ли; вряд ли кто станет защищать слабого от сильного; но если все это и так, мой суд — суд божий, и, чтобы выиграть тяжбы на небесах, мне не нужна ни гербовая бумага, ни адвокат, ни рекомендательные письма.

— В такой пассивности, доведенной до предела, я вижу нечто героическое.

— Не знаю… В этом нет моей заслуги.

— Ведь вы бросаете вызов нищете, голоду, оскорблениям, клевете — всякому злу, природному и общественному.

— Я не бросаю вызов, я терплю.

— Думаете ли вы когда-нибудь о завтрашнем дне?

— Никогда.

— Неужели вас не печалит, что завтра у вас может не оказаться крыши над головой и куска хлеба?

— Нет, сеньор, об этом я не печалюсь.

— Так, значит, вы рассчитываете на добрых и сострадательных людей — таких, как сеньора Баланда, которая хоть с виду и мегера, но в душе — совсем нет?

— Да, сеньор, в душе она другая.

— А вам не кажется, что достоинство священнослужителя несовместимо с унизительным занятием нищего?

— Нет, сеньор, подаяние не развращает просящего и не может уязвить его достоинство.

— Значит, когда вы просите милостыню, ваше самолюбие не страдает?

— Нет, сеньор.

— Вероятно, часть того, что вы получаете, переходит в руки более нуждающегося?

— Бывает и так.

— Но, в случае нужды, вы, наверное, берете подаяние и лично для себя?

— Несомненно.

— И никогда не краснеете?

— Никогда. А почему я должен краснеть?

— Значит, если бы мы сейчас… ну, к примеру… словом, сострадая вашему плачевному положению… поделились бы с вами содержимым своих кошельков…

— Я бы не стал отказываться.

Он сказал это так просто, что нам и в голову не могло прийти, что его мысли и речи были продиктованы цинизмом или той преувеличенной скромностью, которая лишь скрывает непомерную гордыню. Настало время прервать наши расспросы, которые начинали уже походить на не совсем уместное любопытничанье, и мы распрощались с доном Назарио, от души благодаря счастливый случай, нас познакомивший. Он в свою очередь поблагодарил нас за посещение и радушие и проводил до самой лестницы. Уходя, мы оставили на столе несколько монет; не представляя, сколько вообще нужно денег этому алчному бессребренику, мы с легкостью, не задумываясь, отделались пустячной суммой в два, от силы в три дуро.

V

— Это человек без всякого стыда и совести, — сказал мне журналист, — циник, правда талантливый, которому удалось-таки найти философский камень безделья, плут с незаурядной фантазией, практикующий тунеядство, так сказать, артистически.

— Друг мой, не будем спешить со столь рискованными и безосновательными выводами, которые жизнь может опровергнуть. Если вы не против, давайте припомним и внимательно разберем все его поступки. Я, со своей стороны, не стал бы высказываться категорически об этом человеке, который все же кажется мне самым настоящим мавром, хотя, как вы сказали, по метрике он мавр ламанчский.

— Ну, если он и не циник, значит, у него просто больная психика. Подобная пассивность выходит за рамки христианского идеала, особенно в наши дни, когда о каждом судят по его делам.

— Но о нем тоже нужно судить по его делам.

— Нет, позвольте: характер этого человека — в отсутствии всякого характера и в отрицании человеческой индивидуальности.

— Ну, а я все же подожду: быть может, станет известно что-нибудь такое, что прояснит суть дела, хотя уже сейчас мне видится в блаженном Назарине индивидуальность весьма яркая.

— Смотря что вы называете яркой индивидуальностью. Лентяй, попрошайка, бездельник тоже может достигнуть на избранном поприще высокого мастерства; он может развивать и совершенствовать, в ущерб другим, какое-то одно из отпущенных ему дарований и при этом… кто знает? — являть миру чудеса остроумия и изобретательности. Этот человек — фанатик, предающийся пороку злостного тунеядства, и, пожалуй, это его единственный порок, ведь остальные качества его характера питают в нем одну лишь эту склонность. Вы скажете, случай достаточно нетривиальный? Безусловно, но не пытайтесь меня убедить, что наш знакомец преследует цели чисто духовные. Вы можете сказать, что перед нами — пастырь пустынь, дегустатор трав, буддист, певец экстаза, самоуничтожения, нирваны… так, кажется. Что ж, пусть так — все равно вы меня не собьете. Общество — эта мудрая и сердобольная нянька — должно разглядеть в подобных типах развратителей человечества и поскорее упрятать их в какой-нибудь благотворительный приют. Я задаюсь вопросом: приносит ли этот неистовый альтруист хоть какую-то пользу ближнему? И отвечаю: нет. Церковь, помогающая в великом деле Благотворительности, — это прекрасно. Милосердие — добродетель личная, и в то же время замечательная помощница благотворительности — добродетели общественной. А помогают ли эти доброхоты-одиночки, эти средневековые аскеты, помогают ли они возделывать общественную ниву? Нет. Они предпочитают трудиться на своей собственной, а святое дело — милостыню, которую должно распределять разумно, с разбором, они обращают в непристойный промысел. Закон общественной жизни, да если угодно, и христианский — в том, что все обязаны трудиться, каждый на своем месте. Работают заключенные в тюрьмах, работают дети и старики в приютах. А этот мусульманин во Христе придумал, как можно жить, вообще не работая и не обременяя себя даже проповедями. Словом, я чувствую, что он хочет, лежа на спине и плюя в потолок, воскресить Золотой век — да, да, именно Золотой век. И боюсь, что у него найдутся последователи, потому что такие учения опутывают души незаметно, и уверен, что они подействуют неотразимо на бездельников, которых столько нынче кругом развелось. Да и чего можно ожидать от человека, который призывает к тому, чтобы книги, эта святыня, и газеты — этот освященный культурой плод цивилизации, это орудие прогресса, этот чудодейственный источник… чтобы все знания древних и новейших эпох, греческий эпос, Веды, тысячи тысяч прекрасных вымыслов превратились в груды удобрений. Гомер, Шекспир, Данте, Геродот, Цицерон, Сервантес, Вольтер, Виктор Гюго — в качестве просвещенного компоста на грядках с капустой и огурцами! Не знаю еще, почему этот пророк не предложил устроить в университете хлев, а академию, Атеней и консерваторию превратить в распивочные или в стойла для буренок!

Но ни мой приятель со своими досужими разглагольствованиями, ни я со своими доводами ни в чем не могли убедить друг друга. Вопрос о Назарине оставался открытым. В поисках новых сведений мы зашли в кухню, где, командуя настоящей батареей горшков и сковородок, расположилась Баланда: она суетилась вокруг плиты, ворошила угли, вся в поту, седеющие кудри были выпачканы сажей, а руки ее находились в непрестанном движении: неутомимой десницей она ворочала сковородки, шуицей же то и дело утирала нос. Будучи женщиной незаурядных умственных способностей, Баланда мигом сообразила, чего мы от нее хотим, и сама поспешила разрешить наши сомнения:

— Это святой, господа мои хорошие, уж поверьте мне, просто святой. Но уж и обуза все эти святые, глаза бы мои их не видели!.. Так бы и выдрала хорошенько отца Назарина, не будь он священник, господи меня прости… Что от них проку, от святых этих? Ни на что не годны. В другие-то времена, сказывают, хоть чудеса творили, кормили народ: там, глядишь, камень в рыбу обратят, тут заупокойника воскресят или демона из человечьего обличья выгонят. А нынче — все ученые, понавыдумывали разных семафонов да телефоров, колымаг железных — глаза разбегаются… Зачем нынче святой — ребятишкам разве на потеху… Ну а у этого-то барашка сердце голубиное, совесть — чистый снег, уста ангельские, слова от него дурного никто никогда не слышал, весь он словно вчера родился, да и почить ему во славе божией, это уж помяните мое слово… Сколько вы в нем ни копайтесь, нет за ним другого греха, кроме как всем все раздавать… Вожусь я с ним, как с дитем малым: и выговариваю, и побраню, бывает. А чтоб он осердился — не упомню такого. Прибьете вы его — он вам спасибо скажет… Уж такой человек… Скажешь ему — пес поганый, иудино семя, так… так ведь только улыбнется, будто ему букет преподнесли… Сдается мне, не по нраву он здешним духовным, из Сан-Каэтано, ох не любят его, сироту безответного, и служить зовут, только когда совсем некому… Словом, что он там получает за свое священство, карман не оттянет. А у меня, сами знаете, душа добрая, я и говорю: «Отец Назарин, подыскали б вы себе другую работу — ну хоть похоронщиком…» А он смеется… Еще говорю: учителем-то в школу вам не по зубам — больно вы смирный да едите мало… А он опять смеется… Что правда, то правда — такого малоежку днем с огнем не сыскать. Ему что кусок хлеба, что фунт легкого — все равно. Дайте кишок, вот что кошки едят, — съест, кочерыжкой и то не побрезгует. Эх, будь он просто мужчина, а не святой, так за такого мужа любой бабе всю жизнь бога молить!..

Мы вынуждены были прервать излияния тетушки Баланды, которые, похоже, могли затянуться до вечера, и вновь спустились во двор к старому цыгану. Старик тут же догадался, о чем мы хотим его расспросить, и не медля ознакомил нас со своей весьма авторитетной точкой зрения:

— Да хранит вас господь, сеньоры, — обратился он к нам, сняв шляпу. — Не сочтите за любопытство, но не успели ли вы, так сказать, отвалить нашему наиблажнейшему дону Нахарильо немного презренного металла? Коли так, дали бы его сразу бедным людям — не пришлось бы нам брать на себя труд подыматься наверх, а то ведь еще попадут ваши денежки в дурные руки… Что таить, много таких, которые вымогают у него подаяние (да что там — сам наисвятейший воздух, которым он дышит), прежде чем он успеет передать его людям достойным… Да, хорошего человека не перехвалишь. В нем вижу я главу увенчанных серафимов — клянусь гребешком страстного петуха!.. Ему открыл бы я душу охотней, чем самому помазаннику божьему папе… Ибо прозрачна слюна ангела во плоти, и вижу, вижу, как дрожит в его зрачках самомалейшая звезда, возжженная пресвятой богородицей, иже еси на небесех… Засим, сеньоры, остаюсь вашим покорным слугой…

Продолжать расспросы у нас уже не было желания, да, собственно, не было в том и нужды. В подъезде нам пришлось пробиваться сквозь толпу ряженых, осаждавших лоток с водкой. Скользя и спотыкаясь, то и дело наступая на лоскутья, оторвавшиеся от жалких нарядов, на апельсиновые корки и разорванные маски, мы двинулись к центру города, нашего города, облик которого казался нам все-таки поприличней, несмотря на грубость и пошлость современного карнавала и докучливых попрошаек, пристававших буквально на каждом углу. Незачем и говорить, что остаток дня мы провели, судя и рядя об удивительнейшей и так и не понятой до конца личности, что косвенно доказывало, как поразила она уже тогда наши умы. Прошло время, и среди прочих дел я и мой приятель стали мало-помалу забывать о мавре-католике, хотя иногда вспоминали о нем в наших беседах. Из того презрительного безразличия, с каким мой друг обычно говорил о Назарине, я смог заключить, что тот не оставил в его душе почти никакого следа. Со мной же творилось обратное, и бывали дни, когда я не мог думать ни о чем и ни о ком, кроме Назарина, разлагая его характер на части и вновь составляя их в уме, — так ребенок забавляется, разбирая и вновь собирая новую заводную игрушку. Удалось ли моему интеллекту овладеть тайной живого, реального характера или же, пользуясь выжимками собственных идей, я воссоздал лишь подобие истинного Назарина? На этот вопрос я не могу дать определенного, окончательного ответа. А история, рассказанная ниже? Истина это или одна из тех выдумок, что, благодаря писательской бойкости и читательской доверчивости, являют нам как бы иллюзию жизни? Слышатся мне и другие вопрошающие голоса: «Кто же, черт побери, написал все это? Может быть, вы или ваш приятель, старый цыган или тетушка Баланда?..» Ничего не могу ответить и на это, так как и сам оказался бы в затруднении, попробуй я объяснить, кто же написал то, что я здесь пишу. Я не поручусь за сам процесс сочинительства, но за точность изложения ручаюсь вполне. Повествователь скрыт. Но повествование, питаемое живым чувством и верное фактам, говорит само за себя — ясное, искреннее, точное.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Однажды, прохладной и тихой мартовской ночью, озаренной дивным светом полной луны, наш добрый Назарин пребывал в своем скромном жилище: упоенный сладостными размышлениями, он то прохаживался по комнате, заложив руки за спину, то присаживался на неудобную свою скамеечку и задумчиво глядел сквозь тусклое стекло на небо, и на луну в нем, и на ночные облака, в чьих белоснежных прядях скрывалось, словно прячась от кого-то, ночное светило. Уже перевалило за полночь, но его это не беспокоило, как человека, который совершенно спокойно отнесся бы к исчезновению всех часов на свете. Он замечал лишь, когда удары колокола поблизости становились реже; в противном случае он либо вовсе не обращал на них внимания, либо у него не хватало терпения вести столь долгий счет. Его ночные часы отмерял сон, посещавший нашего героя, надо сказать, не часто; а в ту достопамятную ночь даже физическая усталость не склоняла его прилечь на топчан, где вкушал он обычно свой недолгий отдых.

И вдруг в тот самый упоительный момент, когда душа Назарина словно слилась с ясным сиянием луны, бесформенная тень, мгновенно возникшая на галерее, почти полностью заслонила собой окно. И — прощайте навсегда и ясный лунный свет, и сладкие думы отца Назарина.

Подойдя к окну, он услышал тихий стук, как будто настойчиво просящий о помощи. «Кто бы это мог быть?.. Да еще в такой час!..» И снова — дробный стук костяшек. «Что ж, судя по тени, — сказал себе Назарин, — это женщина. Ну-ка, откроем да взглянем, кто эта сеньора и что, собственно, ей от меня нужно».

Открыв окно, священник услыхал задыхающийся и одновременно вкрадчиво-жеманный (напомнивший ему голоса ряженых) голос, в котором звучали мольба и боль:

— Пустите меня, святой отец, миленький, дайте спрятаться… Гонятся за мной, а на вас — кто подумает.

— Но… И потом, кто ты, простите, кто вы и что с вами случилось?..

— Ну пустите же, прошу… Мигом запрыгну, вы уж не серчайте. Я знаю, вы такой добрый-хороший, спрячьте меня… покамест… Ладно, сеньор, зайду без приглашения…

И с этими словами она с ловкостью дикой кошки перемахнула в комнату, не забыв закрыть за собой оконные створки.

— Но, сеньора… Вы должны понять…

— Да вы не тревожьтесь, отец Назарин. Вы — хороший, я — плохая, а как я такая плохая-расплохая, я и говорю себе: «Кто, как не блаженный отец Назарин, поможет мне в эдакой переделке». Так вы меня до сих пор не узнали, или прикидываетесь?.. Вот хреновина!.. Дак я ж Андара!.. Вы что ж, Андару не знаете?

— А, да, да… вы одна из тех четырех, кхм… сеньор, что были здесь в тот день, когда меня обворовали.

— Дак ведь это ж я вас больше всех и честила, и такими еще словами… Сиона-то мне теткой приходится… Зато теперь пусть весь свет знает: Сиона эта — самая что ни на есть ворюга, а вы — истинно святой человек… Так и подмывает каждому об этом сказать, каждый чтоб наиправдейшую эту правду узнал… вот хреновина!

— И все-таки, Андара… Объясните наконец…

— Да что тут говорить, святой отец, миленький, клянусь святым глаголом, убила я!

— Господи Иисусе!

— Да разве ведаешь, что творишь, когда твое человеческое достойство задевают… На любого ведь омрак может найти… Убила я, а коли не убила — все равно вдарила ей хорошенько… и сама-то ведь раненая… смилуйтесь, пожалейте, святой отец… Как она мне вцепится в руку — целый клок мяса выдрала… пресвятая дева… а потом кухонным ножом — раз в плечо… ой, кровь!..

И, лишившись чувств, женщина мешком повалилась на пол. Ощупав рану Андары, священник попытался привести ее в чувство. «Андара, сеньора Андара, очнитесь, а если вы так и не очнетесь и умрете от этой ужасной раны, то соберите все ваши душевные силы и раскайтесь, отвратитесь от грехов своих, чтобы господь принял вас в свое святое лоно».

Все это происходило почти в полной темноте, потому что луна скрылась, словно благоприятствуя и покровительствуя несчастной беглянке. Назарин попытался поднять ее — дело в общем-то несложное, так как Андара была существом весьма тщедушным, но, выскользнув у него из рук, она снова рухнула на пол.

— Хоть бы свет был, — бормотал клирик в явном замешательстве.

— Так у вас и света нет, — проговорила с трудом раненая, приходя в себя.

— Свеча у меня есть, но чем ее зажечь, если нет спичек?..

— Спички у меня были… взгляните там, в кармане, а то я рукой не могу двинуть.

Осторожно похлопывая по телу несчастной, словно играя на бубне, Назарин производил обыск сверху донизу, пока наконец не наткнулся на то, что искал, в груде тряпья, от которого исходило зловоние, по-видимому запах дешевых духов. Порывшись в юбках, клирик не без труда извлек засаленный коробок и уже собирался чиркнуть спичкой, как женщина испуганно вскочила:

— Ставни, ставни прежде закройте. А то, не дай бог, кто из соседей увидит — хорошенькое будет дельце!..

Когда ставни были наконец заперты и свеча зажжена, Назарин смог воочию убедиться, в каком плачевном состоянии находилась его гостья. Правое плечо несчастной, исцарапанное и искусанное, превратилось в кровоточащий кусок мяса; на спине, под лопаткой, виднелась резаная рана, из которой текла кровь, пропитавшая все платье. Первым делом священник снял мешавший раненой платок и где расстегнул, где разорвал ворот платья. Потом, подложив под голову женщины свою единственную подушку, приступил к оказанию первой помощи, используя весь скромный набор подручных средств: промыл рану и перевязал ее, для чего пришлось разорвать рубашку, подаренную еще сегодня утром соседями.

Драконица между тем говорила без умолку, живописуя трагический случай, приведший ее на край гибели.

— Это мы с Прыщихой так.

— Что ты говоришь?

— Говорю, с Прыщихой поцапались; Прыщиху-то я и убила, если, конечно, убила, а то чего-то и самой не верится. Чтоб тебя! Вцепилась я ей в волосье, да на пол ее и уж от души пырнула — эх! — чтоб до души ее поганой достать… у, хреновина! А теперь скажи мне, что она жива, — так прямо обрадовалась бы…

— Да, обе хороши. Значит, Прыщиха?.. А это что за сеньора?

— Дак мы ж тогда утром вместе были — и она с нами, самая страшная, помните: глаза как у барана, когда его режут, губа — заячья, ухо — драное, серьгу хотели выдрать, и шея вся в шрамах. У, хреновина! Да ей за страхолюдство первый приз надо дать, я рядом с ней — богиня олимпиадская. Ну, значит, это… словом, из-за булавок все вышло, таких, знаете, с черной головкой — Пузанчик ей подарил… Ну и вышел квамфликт, лясы-перелясы… это насчет того, кавалер Пузанчик или не кавалер… Ну, я и говорю: лизун он, баранина жирная — дак та сразу разбухла и мне: ты, мол, сякая-рассякая… Ну разве ж можно подруге такое сказать. Словом, отец святой, я, понятно, волк травленый — не хуже, чем та волчица, да только мне этого говорить не надо, а уж тем паче, чтоб такие, как она, молчали — у, волчина хриплая, да на нее и кот во дворе не позарится…

— Молчи, нечестивые твои уста, молчи, если не хочешь, чтобы я предал тебя твоей злосчастной судьбине, — сурово прервал ее клирик. — Отринь от себя гнев, несчастная; подумай о том, что ко всем своим чудовищным грехам ты прибавила еще более ужасный — грех убийства, лишив свою душу последней пяди, на которой она стояла над бездной адского пламени.

— Дак ведь дело-то в том… Словом, что я хочу сказать, что когда достойство в человеке… эк, хреновина!.. Потому, значит, какой ты ни есть ошметок, а каждый человек стыд про себя имеет и хочет, чтоб его уважали…

— Молчи, говорю тебе… молчи и не пререкайся. Расскажи все как было, по порядку, чтоб мне знать — укрывать тебя или же предать правосудию. И скажи — как удалось тебе бежать, ведь какой переполох должен был подняться в том доме, или на улице, или где все это приключилось?.. И как вышло, что тебя тут же не схватили? И как, наконец, смогла ты, никем не видимая, проникнуть сюда и почему решила, что я обязан дать тебе прибежище?

— Все-все расскажу, как просите, но только дайте мне прежде воды, если есть, а если нет, так пойдите спросить — так и жжет все нутро адским пламенем…

— Вода, к счастью, найдется. Пей и рассказывай, если тебе не слишком трудно вести речь.

— Нет, сеньор; меня ведь если не остановишь, так я до самого подсудного дня проговорю, и даже когда душа отлетит — все найдется еще два-три словечка сказать… Ну, значит, так… тыкаю я ее ножом и туда и сюда, во всякие, значит, места… и не разведи нас, было б из нее решето… Полволос ей уже выдрала и пальцем в глазу ковыряю… Словом, отняли меня от нее и давай вязать; ну, тут уж взыграло во мне, рванулась я диким зверем, нож — в сторону, сама на улицу и так припустила, что смотрю — уж и до Скалы добежала. Потом вернулась эдак не спеша… и слышу: крик-шум… притаилась, слушаю… Рома и Мужикантша визжат, а тетка Херундия бубнит: «Это все Андара, Андара…» А сторож и другие мужчины, что с ним: «Да куда она могла деться… ищите тут, ищите там… За решетку ее, вздернуть…» Как услышала я это, и тишком, тишком, по стеночке, где потемнее, и сюда — на Амазонок. Там-то — шум, а здесь — как на кладбище. И думаю про себя: у какого ж мне теперь святого заступы просить; и гляжу кругом: хоть бы какая лазейка, куда уйти, хоть бы в дыру в сточную. Дак ведь не пролезть; как ни подожмусь — все не влезаю, о господи!.. А рука-то ноет, кровь хлещет! У, хреновина! Приникла я к вашим воротам — темно тут, и плечом — толк, смотрю — приоткрылись!.. Ну, думаю, подвезло, радуюсь!.. Цыгане ведь никогда не запирают, знаете… Вошла я тихонечко — ну, как словно сквозняком потянуло, и думаю: увидят меня цыгане — пропала я… Но так и не заметили, окаянные. Дрыхли, как сурки, а пес ихний гулять ушел… Господи, благослови ту суку, что его сманила!.. Ползу по двору — тише улитки — и так рассуждаю: «Куда ж мне теперь податься? Кто меня спрячет?» Баланда — и думать нечего. Хесусита или Бескожурка — и подавно. А коли увидят меня эти, которые «извините-пожалуйста» — и того хуже… Тут-то и мелькнуло во мне, словно молния: уж если не поможет мне отец Назарин — нет мне спасения. Вскочила я — и одним духом под ваше оконце. Тут вспомнилось, что на масленицу наговорила я вам малость всякого, по женскому своему простому естеству, когда его за живое заденут. И закровила у меня совесть, хреновина! Но я себе говорю: «Дак ведь он добряк, простая душа и уж, конечно, про те пустые слова позабыл», — и постучала я, и… Ой, болит, мочи нет, ой, ой!.. Святой отец, миленький, может, у вас уксус есть?

— Нет, дочь моя; здесь, как тебе известно, не дворец, и в кладовке у меня нет ничего ни питательного, ни подкрепляющего. Уксус! Уж не решила ли ты, что попала в Землю обетованную?

II

К утру несчастной женщине стало так плохо, что дон Назарио (не все же нам фамильярно называть его Назарин) уж и не знал, что ему предпринять и как выпутаться из серьезной переделки, в которую он, не в добрый час, попал благодаря своей хваленой доброте. Андара же (кстати, так ее прозвали, сложив имя с фамилией — Ана де Ара) вконец обессилела, и состояние ее внушало тревогу: частые обмороки сменялись горячечным бредом. К несчастью, хотя добрый клирик и понимал, что причиной всему — упадок сил, вызванный большой потерей крови, он ничем не мог помочь: в доме не было никаких съестных припасов, кроме краюхи хлеба, куска вильялонского сыра да дюжины орехов — субстанций, прямо скажем, бедных питательными соками. Но — делать нечего, и пришлось скрепя сердце довольствоваться хлебом и орехами в ожидании дня, когда Назарину удастся раздобыть чего-нибудь получше. Он и рад был бы дать больной немного столь вожделенного для нее вина, но в бедных этих стенах отродясь не бывало подобного напитка. Видя невозможность способствовать восстановлению сил гостьи, клирик попытался хотя бы перенести ее на кровать — все-таки не такую жесткую, как мать-земля, на которой она лежала; но после нескольких бесплодных попыток сдвинуть Андару с места (мышцы ее обмякли, и вся она словно налилась свинцом) доброму Назарину ничего не оставалось, как, почерпнув силу в слабости, с невероятным трудом взвалить на спину эту смердящую кучу тряпья. По счастью, весила Андара немного — она и вообще-то никогда не была в теле (обстоятельство теперь особенно плачевное), и поднять ее любому средних сил мужчине было бы так же легко, как управиться с мешком в полпуда.

Но как бы там ни было, с нашего бедного клирика сошло семь потов, и он даже едва не упал на середине пути. Наконец он свалил свою ношу с плеч, и когда эта измочаленная плоть, эти жалкие мощи рухнули на тюфяк, девица произнесла:

— Да воздаст вам господь!

Уже совсем под утро, в один из моментов просветления, успев до того извергнуть тысячу несообразностей насчет Прыщихи, Пузанчика и прочих своих дружков и подружек, драконица сказала своему благодетелю:

— Сеньор Назарин, уж если нет у вас поесть, так, может, хоть деньги найдутся.

— Только то, что я получил за вчерашнюю службу — никто их у меня пока не просил, да и сам я не трогал.

— Вот и ладно. Так что, как рассветет, принесите мне полфунтика мяса да поставьте варить. И уж полбутылочки винца прихватите… Только вот что, послушайте. Душа у вас бесхитростная, вы все по-своему, по-святому творите — можете ненароком человеку и повредить. Так что вы уж меня послушайте, я в этом деле грамотная. Не берите вино в лавке у брата Хесусы и у Хосе Кумплидо — не берите, знают вас там. «Ну-ка, ну-ка, — скажут, — чего это наш святой Назарин за вином пожаловал, сам-то не пьет ведь». И пойдут звонить направо-налево, нос совать — глянь! — и вынюхают меня… А уж про вас наговорят!.. Словом, ступайте лучше в лавку на Медвежью или на Монастырскую — там вас не знают, ну и народ там посовестливей, не такой языкастый.

— Не следует тебе поучать меня, — ответил клирик. — Не говоря уж о том, что мирским мнением я не дорожу, негоже мне слушать твои дерзкие советы, а тебе — давать мне их. И не думай, несчастная, что мое бедное жилище — прибежище для преступников и что под этим кровом тебе удастся остаться безнаказанной. Сам я тебя не выдам, но я не могу, я не должен — понимаешь ли ты это? — обманывать твоих преследователей, если они преследуют тебя справедливо, как не могу отвести от тебя искупительную кару, которую господь, без сомнения, пошлет тебе, и раньше любого суда. Я не предам тебя правосудию; пока ты здесь, я буду делать для тебя все, что могу. И если тебя не найдут — бог с тобою.

— Ладно, ладно, сеньор, — отвечала драконица, тяжко вздыхая. — Только уж вы все равно возьмите вина, где я говорю, — так оно больше по-божески будет. А если у вас с деньжатами туго — гляньте у меня в кармане, в юбке: там, верно, есть песета и еще два-три медяка. Берите все — мне-то уж теперь ни к чему, а пойдете за вином, так и себе табачку купите.

— Табачку! — испуганно воскликнул клирик. — Ты же знаешь, что я не курю!.. Да если бы и курил… Нет уж, оставь свои деньги при себе, они тебе скоро могут понадобиться.

— Ну, курить-то не такой и грех — могли бы себе позволить. А то ведь ежели человек без греха, ну вот без единого — тоже ведь как-то грешно получается. Да вы не сердитесь…

— Я не сержусь. Но подумай о том, что пустословие и легкомыслие только усугубляют твое положение. Возьми себя в руки, несчастная; проси у господа и богородицы горячей веры, прислушайся к голосу совести, поразмысли над тем, сколько зла ты успела уже причинить, и над тем, что возможно еще искупление и прощение, если ты заслужишь и то и другое своей верой и любовью. Я готов помочь тебе, если ты обратишься к вещам более серьезным, чем какие-то медяки, вино, табак… уж не для себя ли ты его просила…

— Нет, сеньор, да разве я… — сконфуженно пробурчала девица. — Эк ведь… Словом, хотите взять песету — берите, а то и в самом деле — не все же за ваш счет.

— Песета твоя мне не нужна. Нуждайся я в ней, я бы ее у тебя попросил сам… Нет! Подумай-ка лучше о своей душе, о раскаянии. Ведь ты ранена, лекарь из меня плохой, а в самую неожиданную минуту господь может наслать на тебя гангрену, лихорадку или какую другую заразу. А, да ты, впрочем, достойна и худшего, и разве сравнятся все они с той смрадной язвой, что разъедает твою душу. Об этом, и ни о чем другом, должна ты думать, злосчастная Андара, ибо смерть подстерегает людей постоянно, а вокруг тебя сейчас она так и кружит, и уж если застанет врасплох — что вполне может случиться, — я думаю, ты и сама знаешь, где окажешься.

В продолжение этой короткой речи и после Андара молчала, словно язык проглотила, всем своим видом выражая смущение и робость, в которую ее повергли суровые увещания Назарина. Так прошло немало времени, затем она снова стала вздыхать, охать и наконец жалобным голосом заявила, что, если и вправду надо умереть, она готова с этим смириться, но, с другой стороны, вполне могла бы и выжить — дали б ей только немного поесть, выпить и промыли вином раны. Ну а уж когда придет время, она хорошенько раскается, чтобы встретить смертный час, как подобает истинной христианке. А сверх того, если, конечно, святой отец не рассердится, так она не очень-то верит в ад. Пузанчик (а уж он-то человек ученый и каждый вечер читает газеты) говорил ей, что насчет ада и чистилища это все враки, и Сладкий Сок с ним соглашался.

— А кто такой Сладкий Сок, дочь моя?

— Есть один: был дьячком, учился на священника; все гимны знает, даже отходную. А потом ослеп, бедняга, и пошел по улицам песни петь; есть у него одна развеселая, и кончается так: «…и любови сладкий сок» — ну и прозвали…

— Что ж, может быть, сеньор Сладкий Сок лучше меня знает…

— Нет-нет, святой отец, родненький… Уж куда ему до вас!.. Что сравнивать!.. Этот-то, про которого я говорю, отпетый малый — такая липучка. Живет он с одной из наших — с Хамелией, длинная такая, голенастая, одни кости. А прозвище у нее оттого, что была она когда-то вроде как художницей и звали ее «дама с камелиями».

— Хватит, ни о камелиях, ни о хамелиях не желаю больше слышать. Отринь все мысли об этих жалких людях и подумай об очищении своей грешной души — а это задача не из легких. Попробуй уснуть, я же, сидя на этом табурете и прислонясь к стене, дождусь утра, ибо уже вижу первые лучи его светлого лика.

Уснули они или нет — неизвестно, но оба умолкли, и в комнате, куда сквозь щели в ставнях летели уже стрелы зари, воцарилась тишина. Еще немного — и в полутьме обозначилась вся убогая обстановка, проступили привычные дневные краски. Спустя какое-то время Андара крепко заснула, а когда проснулась, на дворе стоял день, и в комнате никого не было. Шумная жизнь дома: крики во дворе, брань постояльцев за стеной, громовой голос Баланды, доносившийся с кухни, — испугала ее. И хотя хлопанье дверей, шаги и голоса свидетельствовали лишь о том, что все в доме идет своим чередом, в голове у несчастной Андары помутилось, повсюду ей мерещились страхи, и она твердо решила лежать на своем тощем тюфяке, не шевелясь, не кашляя, не чихая и дыша не чаще, чем нужно, чтобы не задохнуться, — не дай бог какая-нибудь оплошность выдаст ее присутствие в комнате священника.

Но бодрящий страх оказался слабее дремотного изнеможения, и она вновь впала в тяжелое забытье, из которого ее вывел Назарин: он тряс ее за плечи и, когда она очнулась, предложил вина. О господи, с какой жадностью она его выпила и каким вкусным оно ей показалось! Потом он промыл ей раны тем же средством, которое до того было употреблено внутренне, и девица приняла это лечение с таким воодушевлением и с такой верой — ведь она сама тысячу раз видела, сколь оно действенно, — что одной этой веры хватило, чтобы несчастная воспряла духом. Сознание собственной беззащитности и грозящей отовсюду опасности вдохновили ее на массу остроумных уловок; одна из них состояла в том, чтобы объясняться с доном Назарио исключительно знаками — голос ее ни в коем случае не должен был достичь ушей не в меру любопытных соседей. Так они и переговаривались с помощью гримас, выражавших то умиление, то гнев, и, разумеется, Андаре было не просто объяснить на столь несовершенном языке кое-какие тонкости относительно похлебки, которую собирался готовить добрый клирик. Пришлось прибегнуть к изустному слову, сведя его до еле различимого шепота, но в конце концов взаимопонимание было достигнуто. Назарин приобрел драгоценные кулинарные познания; больная же, съев бульону с гренками, пусть не слишком наваристого, но пришедшегося ей по вкусу, заметно приободрилась и даже как-то приосанилась. Исполнив долг милосердия и гостеприимства, Назарин ушел, заперев за собой дверь и оставив раненую девицу наедине с ее смятенными мыслями да с мышонком, который шнырял под топчаном, подъедая хлебные крошки.

III

Так и провела она остаток дня — одна-одинешенька в славном жилище нашего героя, который явно не спешил возвращаться. К вечеру обычная для всех преступников недоверчивая подозрительность овладела бедной женщиной. «А ну как этот добряк меня выдаст, — твердила она про себя, не в силах думать ни о чем, кроме вожделенной безопасности. — Как знать, как знать… одни его считают за святого, другие — за плута, да еще какого… Не знаешь, на какую карту и поставить… У, хреновина чертова! Да нет, не верю, чтоб он мог меня выдать… Другое дело, коли его спросят, тут уж он точно скажет: здесь она… такой ведь никогда не соврет, даже чтоб человека спасти. Ох уж мне эти святые! Если и правду говорят, что есть ад, где всяких бедолаг головешками мутузят, — туда бы и отправить всех этих правдивцев, из-за которых человека могут жизни лишить или в тюрьму упечь!»

Вечером ей пришлось пережить приступ ужасного страха: рядом с окном, на галерее, послышался голос Баланды. Она разговаривала о чем-то с другой женщиной, в которой по привычке ежеминутно отхаркиваться Андара узнала Хамелию. А уж эта Хамелия — упаси боже! Ей бы только во все нос совать, вот уж точно сорока болтливая! Посудачив вволю, Эстефания стукнула раз-другой в окно, но так как хозяин не отозвался, обе кумушки удалились. Потом еще несколько раз кто-то стучал, прибегали соседские мальчишки, что, вообще, было делом обычным — жившая поблизости беднота частенько навещала того, кто называл себя другом и опорой бедных. С наступлением сумерек вконец измученная тоскливым ожиданием и страхом злосчастная девица желала только одного — возвращения клирика, чтобы узнать наконец, можно ли, пребывая в этом мрачном заточении, рассчитывать хотя бы на соблюдение тайны. Минуты казались ей вечностью; было уже почти совсем темно, когда в дверях показался священник; женщина была готова разразиться бранью, но радость при виде его вмиг рассеяла ее досаду и раздражение.

— Я вовсе не собираюсь давать тебе отчет в том, куда я хожу и чем занимаюсь, — отвечал Назарин, сразу же подвергшийся не очень-то щепетильному допросу своей протеже (назовем ее так). — Ну, а как ты? Уже лучше? Как рана — не так больно? Да, выглядишь ты бодрее.

— Лучше-то лучше… Только изнемогла я вся от страху… Все чудится — вот входят, хватают и — в тюрьму. Да скажите же вы наконец, что никто меня здесь не тронет — только дайте мужское слово, а не разводите ангельские рацеи.

— Тебе известно, — ответил клирик, разоблачаясь и снимая четырехугольную шапочку, — что я тебя не выдам… Так что позаботься сама, чтоб тебя не нашли… главное — молчок! А то люди по коридору ходят.

— Э-э, да что это мой ангельчик сегодня таким щеголем нарядился? — сказала подошедшая к окну «амазонка». — Что приключилось? Или к сеньору епископу подладились — так я ж давно говорю: не посластишь — ни с чем останешься. Ну, служили сегодня? Во-от. Так и надо: побойчей да половчей, да нос держи по ветру… Тут службы как с неба и посыплются. Послушайте, святой отец, что-то сдается мне… будто пахнет чем-то… вроде духи, знаете, как у этих, у гулящих… Да неужели ж не чувствуете вы? Вонища такая, с ног валит!.. Ну, да дело ясное: ходят к вам всякие, а для вас все одно, кому помогаете — сами не знаете…

— Быть может, — невозмутимо отвечал Назарин. — Много разного народа приходит сюда. От одних пахнет, от других — нет.

— И еще, знаете, будто вином пахнуло… Не испортилось бы, ваше преподобие?.. Это ведь не церковное.

— Что касается первого запаха, — сказал клирик с младенческим чистосердечием, — я не отрицаю. Называйте это вонью или благоуханием, но он здесь есть. Я его чувствую сам, да и любой имеющий обоняние его почувствует… Что же до запаха вина, то, по правде говоря, я не заметил, хотя это вовсе не значит, что в этом доме его сегодня не было… Быть может, и было, но запаха — нет, сеньора, запаха я не чувствую.

— А я говорю — пахнуло… Да что спорить — разве можно ваш нюх с моим сравнить?.. У меня нюх проницательный…

Вскоре сеньора Эстефания предложила Назарину поужинать, и после долгих упрашиваний тот согласился взять коричный кренделек и две саламанкские колбаски. Его согласие положило конец разговору, а заодно и новому приступу страха, посетившему затворницу.

— Прямо чую, — проговорила она, беспокойно прислушиваясь к удаляющимся шагам, — просто-таки чую, что погубит меня проклятый запашок. Сейчас бы все в печку — так ведь в одной рубашке не пойдешь. Вот не думала, когда прыскалась, что потом хлопот не оберешься. А ничего пахнет. Нравится?

— Не нравится. Я люблю только запах цветов.

— И я тоже. Дак ведь это ж дорого, нашему брату ими только на клумбе любоваться. Правда, был у меня дружок, так он мне дарил букеты первый сорт; вот только малость грязные.

— Грязные?

— Дак ведь на улицах грязь. Дружок-то был дворник, из тех, словом, которые по утрам мусор убирают. Ну и на масленицу или в другой праздник, когда подметал он у театров или домов богатых, так, бывало, столько хамелий приносил.

— Камелий.

— Камелий, камелий, и даже розы были. Он так это бережно завернет в бумажку и мне преподносит.

— Какое обхождение! Да когда же ты перестанешь думать о глупостях и обратишься к тому, что важнее всего, — к своей нечистой душе?

— Это всегда пожалуйста, только она, вроде, еще не отлетает. Я, как кошка, живучая. Два раза в лазарете лежала, и уж в покойницкую меня выносили, дак приходилось обратно нести.

— Не стоит полагаться, сударыня, на счастливое стечение обстоятельств. В любом случае смерть — наша неразлучная подруга и спутница. Мы несем ее в себе от рождения, и все наши недуги, несчастья, слабости и постоянные муки суть ее тайные ласки. И мне непонятно, почему так ужасает людей ее образ, хоть он запечатлен в них и неразлучен с ними. Ведь, я уверен, покажи тебе череп или, тем более, скелет…

— Ой, страсти-то какие!

— Хотя тот самый череп, который так тебя пугает, и есть твоя собственная голова…

— Ну уж не такая она у меня страшная, как у покойника.

— Точно такая же: череп, облеченный плотью.

— Так выходит, святой отец, миленький, что череп мой и я — все одно? И я и есть все эти кости, одна к другой прилаженные, как я в кукольном театре видела? Выходит, коли я танцую, так это скелет танцует? А когда сплю — скелет спит? У, хреновина! А когда умру, возьмут мои несчастные косточки и в землю бросят?

— Именно — как никому не нужную вещь.

— Значит, коли умрет такая, как я, бедолага, все равно будет в понятии, что вот, мол, я умерла, и вспоминать будет, как жизнь прожила? А где ж у нее, у этой бедолаги, душа скрывается? В груди ли, в голове? И когда одна другую мутузит — так это, значит, сама душа орет и кулаками машет?

Назарин ответил на ее вопросы касательно души по возможности просто и доступно столь косному уму, и так они и беседовали вполголоса весь вечер, наскоро перед этим перекусив и не обращая никакого внимания на соседей, которые, по счастью, обращали на них внимания не больше. Фантазия Андары, возбужденная вынужденным бездействием, разыгралась; она хотела знать все, проявляя при этом свойственную ученому любознательность, которую славный клирик отнюдь не всегда мог удовлетворить. Она желала знать, как это так рождается вдруг на свет этакая «бедолага», и как это цыплята вылупляются — все как один, вылитые петух и курица… Почему вдруг тринадцать — дурной знак, а найти подкову на дороге — к счастью… Необъяснимым представлялось ей, что каждое утро восходит солнце, что час часу равен и что зимний день каждый год обязательно короче летнего… И где прячется ангел-хранитель, пока «бедолага» еще девчонка, и отчего ласточки осенью улетают на юг, а потом возвращаются — и все в одно гнездо?.. А разве не дивно, что двойка всегда приносит удачу, но нет хуже, когда в комнате горят две свечи?.. Почему мышь, хоть и мала, а такая смышленая, а бык уж на что здоровый, а бегает, как дурной, за куском тряпки?.. А у блохи и у прочих малых тварей — тоже душа есть?.. И почему луна то растет, то убывает, и как объяснить: видит «бедолага» человека — точь-в-точь ее знакомый, а через минуту глянь — и сам знакомый идет?.. И то диво, что у каждой «бедолаги» сердце все наперед знает, и если бабе на сносях страсть чего захочется — ну, скажем, баклажанов, — так у ребеночка точно нос баклажанчиком выйдет… Не могла она уразуметь также, почему грешная душа идет в рай, если доплатить дьячку за отходную, и почему мыло смывает грязь, и почему это вторник такой распроклятый день, что по вторникам лучше ни за что и не браться.

Многие из ее сомнений Назарин разрешал с легкостью, другие ставили его в тупик; те же из них, что были основаны на глупом суеверии, он отвергал, пристыживая женщину и увещевая ее выбросить из головы подобные безрассудства. Так за разговорами прошла ночь, и мирная, тихая беседа окончательно взбодрила больную. Прошел день, другой, третий; Андара залечивала свои раны и быстро набиралась сил; добрый дон Назарио каждое утро отправлялся в церковь служить, возвращался к вечеру, и ничто не нарушало этой монотонной череды событий, и никто так и не дознался, где прячется преступница. Последняя же, хоть и считала себя в безопасности, продолжала до мелочей соблюдать все меры предосторожности, стараясь ни единым звуком не выдать свое присутствие… Через четыре дня она наконец встала с топчана, но выходить из спальни все же не решалась и каждый раз, заслышав голоса, вся сжималась, затаив дыхание и дрожа. Однако изменчивая фортуна решила от нее отвернуться, и на пятый день, несмотря на все хитрости и уловки, злосчастная девица лицом к лицу столкнулась с неминуемой опасностью попасть в руки правосудия.

Вечером у окна вновь появилась Эстефания и, подозвав только что вернувшегося клирика, сказала:

— Эй, сеньор байбак, бросьте дурака валять — это ж курам на смех! Все уже всё знают, и что это за крыса драная в вашей норе прячется. Откройте-ка мне дверь, хочу поговорить — так чтоб соседи не слышали.

IV

Услышав такое, Андара побелела, как стена, которая, правду сказать, особой белизной не отличалась, и тут же представила себя в остроге, скованную по рукам и ногам. Стуча зубами от страха, она обернулась к двери и увидела Баланду, которая ввалилась в спальню со словами:

— Все, хватит в бирюльки играть, кончено. А тебя, ошметок, я с первого дня учуяла. Да все молчала из-за этого блаженного, который по доброте и по дурости своей ангельской во все ваши свары встревает. Только теперь знайте оба: не послушаетесь меня — пропадете.

— Ну, что с Прыщихой? — спросила Андара, снедаемая любопытством, более сильным, чем страх.

— Жива. В лизарете лежит наша жертвочка, говорят, в этот раз вытянет. А ведь отдай она концы, затянули бы на тебе петельку. Словом… духу чтоб твоего здесь не было. Проваливай, да поскорее — сам его превосходительство господин судья сегодня вечером пожалует.

— Дак кто же?..

— Дура ты дура! Будто не знаешь, какой у Хамелии нюх!.. Пришла она как-то под вечер — и к окну, ну прямо как собаки эти, которые крыс давят. Нюхала-нюхала, сопела-сопела, аж на улице было слышно. Словом, пронюхали все про тебя — деваться некуда. Так что сматывайся, да подальше…

— Я мигом, — сказала Андара, накидывая платок.

— Постой, постой, — продолжала Баланда, забирая у нее платок. — Дам тебе свой, старый, чтоб не узнали. И платьишко старое дам. Все грязное, в крови что, здесь оставь — спрячу… Только не воображай, что это все ради тебя делается, чучело кровопийное, — просто жаль мне этого убогенького, что с такой пролазой, как ты, связался. А судейские что псы, во все нос совать станут. Так уж пусть этот «уродивенький» меня послушает, а нет — подошьют вас в одно дело, и пусть тогда ангелы его из-за решетки вытаскивают.

— Хорошо… И что же я, по-вашему, должен делать? — спросил клирик, поначалу невозмутимый, теперь же несколько озабоченный.

— Вы отпирайтесь, и на все — нет, нет, нет. Эта пташка пусть летит куда знает. А мы тут все устроим — и следа не останется: я в комнатах приберусь, пол подмою, а вы, сеньор Назарильо, цвет души моей грешной, как придут с понятыми — отпирайтесь, ничего, мол, не знаю, не было здесь никого, клевета-поклеп. А там пусть докажут, чтоб их, пусть себе доказывают.

Клирик молчал; чертовка же Андара с жаром поддакивала энергическим доводам Эстефании.

— Байки все, — продолжала та, — что нельзя этот поганый дух вытравить… Вот только как?.. Ах ты худородная, волчье ты семя, драная шкура! Уж лучше б вместо этих пачули, которыми только в преисподней душиться, ты бы, свинья вонючая, во всех помойках вывалялась!

Исследовав таким образом «гинекологическое» древо Андары, могучая хозяйка пансиона, которая в трудную минуту всегда умела развить кипучую деятельность, тут же принесла платье, в которое, взамен окровавленного, должна была облачиться преступница, чтобы без лишних приключений покинуть этот дом в поисках лучшего убежища.

— Скоро придут-то? — спросила Андара, желая поскорее избавиться от Баланды.

— Успеем, — ответила та, — сейчас он пока доносы разбирает, так что часу в десятом-одиннадцатом, не раньше, заявится со своими сбирами. Мне Блас Портеро сказал, а он-то все про этих крючкотворов знает, даже когда кто у них на Лас-Салесас задницу почесал. Так что успеем и вымыть, и подчистить, будто и не было здесь этой охальницы. А вы, сеньор Доброхот, только мешаться тут будете. Пойдите-ка лучше прогуляйтесь.

— Нет, у меня дела, — сказал дон Назарио, надевая четырехугольную шапочку. — Сеньор Рубин из Сан-Каэтано просил меня зайти после девятины.

— Ну и ступайте, ступайте… Мы сейчас воды наносим… А ты гляди, не обронила ли где подвязку или пуговицу, а может, шпильку или еще какую пакость — ну, ленту там иль окурок… А то ведь в хорошенькую историю втравишь нашего ангела… Ну, дон Назарин, вы просто красавчик… Идите, идите. Мы тут со всем управимся.

Клирик ушел; женщины стали прибираться.

— Ищи, ищи, перетряхивай тюфяк, может, завалилось что, — торопила Эстефания.

— Слушай, Эстефа, я во всем виновата, мой грех… приютил меня святой отец, и не хочу я, чтоб из-за духов этих распроклятых его по судам затаскали: мол, кто да что… А раз моя вина, я и вымою тут все сама, духа этого ни капелюшечки не останется… Часу в десятом, говоришь?.. Ну, время есть, так что ты иди — своими делами займись, а я одна справлюсь. Увидишь — заблестит все…

— Ладно, пойду накормлю медовщиков да еще четырем из Вильявисьосы надо сготовить… Воду я тебе дам, а дальше уж…

— Да ты не хлопочи, хозяйка. Что мне — самой воды не принести? Вон с угла и натаскаю. Ведро есть. Укроюсь платком — кто меня узнает?

— И то верно; ты иди, и я пойду готовить. Скоро обернусь. Ключ в двери будет.

— Зачем мне ключ, оставь при себе. Наношу воды — глазом не успеешь моргнуть… И вот чего еще: дай песету.

— Да зачем тебе, чучело?

— Так дашь? Дай или одолжи — я свое слово сдержу. Хочу просто выпить стаканчик да сигаретой разжиться. Врала я хоть раз?

— Хоть раз? Да чтоб не соврать, ни разу не было, чтоб ты не соврала. Ладно, не канючь, держи свою песету и помалкивай. Делать что — сама знаешь. И давай — за работу. Я пошла. Жди меня тут.

С этими словами грозная амазонка удалилась, а вслед за ней, через минуту-другую, выскользнула и вторая чертовка, зажав в кулаке две песеты (свою и взятую у подруги) и прихватив на кухне бутыль и небольшой бидончик. На улице стояла темень — хоть глаз выколи. Свернув на улицу Святой Анны, Андара исчезла в потемках, но скоро показалась вновь, по-прежнему пряча под платком оба сосуда. С беличьей ловкостью она вскарабкалась по узкой лестнице и шмыгнула в дом.

Дальнейшее произошло очень быстро, минут за десять, не больше: притащив из клетушки рядом с кухней охапку соломы, вытащенной из рваного матраса, Андара разбросала ее под топчаном и щедро полила керосином, который она набрала в бутыль и бидончик. Но этого ей показалось мало, и, вспоров ножом второй матрас, тоже соломенный, тот самый, на мягких выпуклостях которого она спала все эти ночи, драконица взгромоздила еще одну кучу соломы на сам топчан, для пущей верности побросав сверху дерюжные чехлы от тюфяков и прочие попавшиеся под руку тряпки, не забыв окропить керосином комод, славную викторианскую кушетку и даже табурет. Устроив сей погребальный костер, она достала спички и — пш-ш-ш!.. Как полыхнуло, у, хреновина! Она открыла окно, чтобы глотнуть свежего воздуха и застыла, зачарованно глядя на дело своих рук; только почувствовав, что задыхается в густом дыму, она выбежала наконец из комнаты. Захлопнув за собой дверь, она остановилась на верхней ступеньке лестницы — еще раз взглянуть, как ярится пламя, как рычит, как набухает черными клубами дым, окутывая жилище отца Назарина, — и, стремглав слетев с лестницы, молнией метнулась в ворота, бормоча: «Вот вам… нюхайте-ка теперь… у, хреновина!»

Вниз по Растро она добежала до улицы Карнеро, а там и до Речной и остановилась, глядя в ту сторону, где должен был находиться пансион Баланды. На душе у нее было неспокойно, она хотела поскорее увидеть большой столб дыма, который свидетельствовал бы об успехе ее пиротехнической затеи. Если дыма нет, значит, соседи бросились тушить огонь… Да только попробуй такое потуши, никаким чертям так не раскочегарить, а она — в два счета! Несколько минут прошло в тревожном ожидании; вглядываясь в темноту, Андара думала о том, что если пламя не разгорится, то подвиг ее не только никого не спасет, а лишь окончательно все погубит. Сама она была готова ко всему — даже сгнить в остроге, но ни за что не хотела, чтобы от клеветы и поклепа пострадал божественный Назарин, чтобы говорили, будто спутался он… Но вот, слава тебе господи! Над крышами поднялся черный столб дыма, черный, как душа самого Иуды; свиваясь и развиваясь, наводя ужас, поднимался он к небу, и, казалось, вещал, вторя Андаре: «Вот вам, нюхайте теперь!.. Смотри, Хамелия, нос не прижги, такса сиволапая!.. А вы, сеньоры сбиры, крючкотворы судейские, плохо, мол, пахнет — так я вам устрою «прикурию», голова кругом пойдет!.. Что — пахнуло паленым, поковыряйтесь-ка теперь в золе, красавчики!..»

Пора было уходить, и, уже добежав до Аргансуэлы, она увидела огонь. Над крышами дальних домов колыхалось красноватое зарево — при виде его драконица ощутила прилив гордости, свирепой, торжествующей. «Ладно, пусть она и чучело, и пугало — как хотите называйте, — но есть у бедолаги совесть, и не может она по совести допустить, чтоб чернили хорошего человека из-за какой-то там шпильки или из-за духов вонючих… Нет уж, первым делом совесть должна быть чистая. Гори, град Троянский!.. А ты не переживай, не печалься, отец Назарин, не больно много ты и потерял — таких крысятников кругом полно…»

Пожар становился все величественнее. По улице навстречу Андаре спешили, обгоняя друг друга, зеваки; ударили в колокола. В прихотливо чередующихся видениях Андаре по временам казалось, что это она сама звонит в них. Дон! Дон! Дон!..

— Ну и дурища же эта Баланда! Думает, скверный дух можно водой отмыть! Дудки, водой тут не поможешь! Скверный дух только огнем можно вывести… у, хреновина!

V

Четверти часа не прошло, как это исчадие ада в юбке покинуло жилище дона Назарио, а уж огонь бушевал здесь вовсю, пожирая все, что ни попадалось ему в тесных закоулках. Перепуганные насмерть соседи столпились во дворе, но прежде чем появились ведра с водой — первое и основное средство борьбы с огнем при мелких пожарах, — огонь и дым уже рвались в окна, не давая приблизиться ни единой живой душе. Жильцы суетились, бегали взад-вперед, вниз-вверх, решительно не зная, что предпринять; женщины визжали, мужчины ругались. Был момент, когда пламя, казалось, утихло и не показывалось из комнаты; пользуясь этим, несколько смельчаков попытались подняться по узкой лесенке, другие пробовали залить огонь через окна, выходящие на галерею. Окажись здесь в эту минуту хорошая, мощная помпа — пожар удалось бы потушить; но пока пожарные собирались прийти на помощь, успел заняться весь дом, и обитатели его, не спасись они вовремя, могли бы изрядно подкоптиться. Спустя полчаса из-под черепицы показались кудрявые струйки дыма (в конструкции здания второй этаж и чердак составляли единое целое), и уже не оставалось сомнений, что пламя добралось до стропил. Ну, а что же пожарные со своими помпами? О господи! К тому времени, как они появились, крыша уже рухнула, а галерея и северное крыло пылали, как охапка хвороста. Казалось, что вся постройка — просто трут, круто посыпанный порохом; огонь пожирал ее с жадностью голодного зверя; горело трухлявое дерево, штукатурка и даже сами кирпичи — вся эта гниль, покрытая вековой коростой жирной грязи. Дом горел весело и яростно. Ликовал ветер, устраивая себе на потеху пышные фейерверки.

Не стоит и описывать страшную панику, охватившую убогое сообщество обитателей пансиона. Глядя на проворство и размах, с каким орудовал огонь, легко можно было поверить, что все здание сгорит до последней щепки. Погасить это адское пламя было невозможно, даже если бы все помпы католического мира принялись согласно изрыгать на него воду. К половине одиннадцатого никто не думал уже ни о чем ином, как только поскорее унести ноги, а заодно и рухлядь, служившую обстановкой. Мужчины, женщины и ребятишки в спешке, толкаясь, выбегали на галерею, теснились во дворе; в бегство обратились ослы, бегством спасали свою шкуру коты, и собаки, и даже крысы стремглав покидали свои логова через дыры в полах и потолках.

Вскорости улица была запружена сундуками, койками, комодами и прочим скарбом; жалобные, отчаянные крики толпы, мешаясь с шумным жарким дыханием огня, звучали зловещим хором. Соседи из близлежащих домов помогали спасать пожитки и людей, среди которых было немало параличных, хромых и слепых, и, если не считать одного старика, опалившего себе бороду, урона в живой силе погорельцы не понесли. Что правда, то правда — пропало немало домашней птицы, но не потому что погибло в огне, а просто перепутало хозяев во всеобщем переполохе, да один из ослов выказал такую прыть, что поймать его удалось только на улице Эстудиос. Пожарники работали до последнего, чтобы не дать огню перекинуться на соседние дома, и наконец на улице Амазонок воцарились мир и покой.

Не стоит и говорить, что едва только запах гари достиг чутких ноздрей Баланды, она тут же бросилась спасать свою мебель, которая хоть и годилась разве что на дрова, но все же была самым ценным в доме. С помощью медовщиков и нескольких услужливых постояльцев она вытащила свои вещи на улицу, выставив их перед воротами с истинно восточной живописностью. Она суетилась, не давая покоя ни рукам, ни ногам, ни уж тем более своему язвительному языку, с которого то и дело слетали непристойности, обращенные к столпившейся публике, к пожарным и даже к самому огню. Отблески пламени демонически плясали на ее лице, красном от прилива бунтующей крови.

И вот когда она уже вытащила на улицу все свои причиндалы, кроме части кухонной посуды, спасти которую так и не удалось, и бдительно охраняла их от вороватых зевак, перед ней предстал отец Назарин с лицом таким безмятежным, будто ничего, ну ничегошеньки не случилось, и молвил ангельским голосом:

— Кажется, сеньора, мы остались без крова?

— Да, голубок, да… провались все пропадом!.. И как это вы спокойненько говорите!.. Ну, вы, ясное дело, человек неимущий, добро ваше жалкое господь из милости к себе прибрал, так что вам за дело до нас, которые со всеми своими пожитками на улице оказались. Стало быть, спать вам сегодня ночью под открытым небом, по-благородному. А пожарище-то какой, а? Страх божий! К слову — с вашей ведь комнаты все началось, ровно бочка пороховая полыхнуло. Не верю я, что все это само собой вышло. Подстроил кто-то, да, такой пожар… да что там… Одно хорошо: хозяин будет доволен; сам-то дом гроша ломаного не стоил, а уж страховку-то он получит, ведь если нет, так в газетах такое об этой катаклизме пораспишут, что кой-кому не по вкусу придется, ну а кому, это уж мы помолчим.

Добрый дон Назарио, не выказав никакого беспокойства или сожаления в связи с потерей всей своей движимости, только пожал плечами и стал помогать соседям перетаскивать скарб. Так трудился он допоздна и в конце концов, усталый и обессиленный, согласился провести ночь у своего приятеля, молодого священника, жившего поблизости, на улице Мальдонадос, который, проходя мимо зловещего места, удивился, увидев служителя культа (так он выразился) за столь неподобающими трудами.

Пять дней провел он в доме приятеля, вкушая сладкие досуги человека, которому не надо печься о грубой, материальной стороне жизни; вполне довольный своей привольной бедностью, принимая без лишних уговоров то, чем его потчевали, но и не прося ничего сам; чувствуя, как бегут от него мелкие заботы и вожделения; не стремясь к земному, не сожалея о том, что так волнует многих, — всю его собственность составляли надетая на нем рубаха да молитвенник, подаренный взамен старого приятелем. Словом, он пребывал в райских сферах чистого блаженства, и что за дело было ему, человеку с кристально чистой совестью, до житейских треволнений; он и не вспоминал ни о сгоревшем пансионе, ни об Андаре, ни об Эстефании, ни о чем связанном с теми людьми и с тем домом, пока однажды ранним утром не получил бумагу, предписывавшую ему явиться в суд, чтобы дать показания по делу некоей сомнительного поведения девицы по имени Ана де Ара и проч., и проч.

— Что ж, — сказал он, надевая сутану и шапочку и готовый без промедления исполнить свой долг перед правосудием, — к тому дело и шло. И что же могло статься с этой самой Андарой? Неужели ее все-таки схватили? Итак, открою им всю правду, всю, кроме того, что меня не касается, со мной не связано и не имеет отношения к гостеприимству, которое я оказал несчастной женщине.

Не приходится сомневаться, что приятель Назарина, которому тот в двух словах изложил суть дела, выслушал его с весьма мрачным видом и с изрядной долей пессимизма высказался о возможных последствиях этой неприглядной истории. Но Назарин не принял его пророчества близко к сердцу и отправился на свидание с представителем правосудия, который принял его очень вежливо и провел допрос с деликатностью и уважением, подобающим при общении с лицом духовным. Будучи человеком неспособным сказать и слова лжи (по серьезному ли, по пустячному ли поводу), человеком, решившимся быть правдивым не только по долгу христианина и священнослужителя, но прежде всего потому, что искренность была для него неизъяснимой усладой, — Назарин обстоятельно и точно изложил следователю случившееся, дал на все вопросы ясный и точный ответ и наконец с невозмутимым достоинством подписал свои показания. Насчет совершенного Андарой преступления, свидетелем которого он не был, он великодушно промолчал — никого не обвиняя и не защищая, сказал только, что о местонахождении девицы ему ничего не известно, так как она скрылась в тот самый вечер, когда случился пожар.

Он покинул суд крайне довольный собой и был настолько погружен в любование своей незапятнанной совестью, что не отдавал себе отчета в том, что к концу допроса следователь уже не был столь доброжелателен и поглядывал на него с жалостью, с презрением, чуть ли не со скрытой угрозой… Впрочем, вряд ли придал бы он этому значение, даже если бы и заметил. Когда Назарин вернулся, приятель его вновь не удержался от мрачных прогнозов: зачем, сетовал он, надо было прятать у себя эту наглую потаскушку; теперь же ясно, что не только в глазах толпы, но и перед самими судейскими Назарин явится отнюдь не человеком, снедаемым пламенной жаждой творить добро, а попросту укрывателем, из чего следует, что необходимо принять меры против возможного скандала либо придумать какую-нибудь уловку, на Случай если таковой все-таки разразится. Подобной заботливостью доброжелательный клирик не давал Назарину покоя. По натуре своей это был неугомонный хлопотун, человек с немалыми связями и особенно деловитый, когда речь шла о делах, его не касавшихся. Он повидался со следователем и вечером того же дня с неописуемым наслаждением сразил Назарина следующим монологом:

— Послушайте меня, мой друг, ведь между друзьями все должно быть начистоту. Душа ваша витает в безмятежности, и вы не замечаете, что над вашей головой сгущаются грозовые тучи… да, да, сеньор, грозовые. Так вот: следователь, наиблагороднейший, кстати сказать, человек, первым делом спросил, в своем ли вы уме, на что я ответил, что это мне не ведомо… Посудите сами — будь вы в здравом рассудке, ваше поведение тем паче уму непостижимо. О чем, позвольте спросить, думали вы, когда приютили в своем доме это ничтожное существо, эту развратную тварь, эту …? Ради всего святого, дон Назарин! Знаете ли вы, в чем вас обвиняют? Ни много ни мало как в том, что вы состояли в предосудительных, гнусных отношениях с ejusdem furfuris[64]. Какой стыд, мой друг, какой позор! Знаю, знаю, что это ложь. Мы-то с вами старые друзья!.. Разумеется, вы неспособны… да и вздумай демон сладострастия смущать вас, он, безусловно, избрал бы сосуд посимпатичнее… Впрочем, оставим это!.. Что мне до этих пустых сплетен!.. Но знаете ли вы, как страшна клевета? Опозорить человека несложно, но труда, величайшего труда стоит рассеять заблуждение, ибо злоречие свивает гнездо во всех сердцах, передается от уст к устам, в оправдания же никто не верит и никто не замолвит за вас слово. Зол и коварен по природе человек, и род людской от века просит одного: отпустите Варавву и распните Христа… Но и это не все: вас обвиняют в соучастии в поджоге.

— В поджоге! Меня!.. — воскликнул дон Назарио, скорее изумленный, чем испуганный.

— Да, да, сеньор, поговаривают, что это исчадие ада подожгло вашу комнату, и впоследствии, по естественнонаучным законам, огонь распространился на остальную часть дома. Я-то знаю, что вы неповинны ни в этом, ни в прочих беззакониях, но будьте готовы, что вас затаскают от Ирода к Пилату и будут допрашивать и обвинять в таких злодеяниях, при одной мысли о которых волосы становятся дыбом.

И в самом деле, могло показаться, что волосы его, пока он говорил, шевелятся от ужаса; Назарин же слушал все эти зловещие прорицания по обыкновению невозмутимо.

— И последнее, мой дорогой Назарио: вы знаете, мы друзья ex toto corde[65], и я считаю вас человеком чистым, безгрешным, pulcherrimo viro[66]. Но вы витаете в облаках и этим вредите не только себе, но и тем друзьям, близость с которыми выражается, так сказать, жительством под одним кровом. Нет, нет, я не гоню вас, мой друг; но ведь я живу не один. Моя матушка, которая так вас уважает, места себе не находит с тех пор, как узнала, какими малоприятными хлопотами обременяет себя наш дорогой гость. И не подумайте, что лишь нам одним это известно. Вчера только об этом и разговору было у Манолиты, сестры сеньора епархиального судьи. Одни были за вас, другие против, но матушка сказала так: «Уж коли пошли пересуды, не можем мы держать у себя этого блаженного…»

VI

— Довольно, мой друг, я все понял, — отвечал дон Назарио своим обычным безмятежно-спокойным тоном. — Так или иначе, я собирался оставить ваш дом со дня на день. Я не привык быть обузой друзьям, и у меня и в мыслях не было злоупотреблять вашим гостеприимством — вашим и вашей матушки, добрейшей доньи Марии де ла Конкордия. Я уйду немедля… Что мне еще вам сказать? Вы спрашиваете, чем я отвечу на подлую клевету? Об этом вы могли бы догадаться и сами, мой друг и товарищ. Я отвечу: Христос учил нас терпеть, и лучшим доказательством того, что мы усвоили его урок, будет безропотно, а по возможности и черпая в этом усладу, переносить страдания, которые обрушивает на нас многоликая людская злоба. Больше мне добавить нечего.

Сборы были недолгими, ибо все свое имущество он носил на себе, и буквально через пять минут после вышеизложенного разговора Казарин распрощался со своим приятелем-клириком и с доньей Марией де ла Конкордия и, выйдя из дома, направился на улицу Калатравы, где жили его друзья, которые, он не сомневался, смогут приютить его на несколько дней. Это была супружеская пара, люди очень немолодые, обосновавшиеся здесь в пятидесятом году; они плели веревки и альпаргаты, приторговывали жмыхами, пробками и затычками, упряжью для мулов, ясеневыми оглоблями и кое-какой глиняной посудой. Они приняли его, как он и ожидал, радушно, и отвели ему в глубине двора небольшую комнатушку, где среди развешанных по стенам вервий и хомутов и сложенных кипами седел поставили даже кровать… Люди это были бедные и недостаток роскоши привыкли восполнять доброжелательностью.

За те три долгие недели, что серафический отец Назарин прожил на улице Калатравы, произошло столько всяких неприятностей, столько бедствий сыпалось на него отовсюду, словно господь и в самом деле возжелал подвергнуть его решающему испытанию. Вдруг, в один день, не стало для него обеден ни в одном приходе. Повсюду встречали его нелюбезно, обращались с полупрезрительной жалостью, и, хотя сам он всегда вел себя очень учтиво, сколько резких, обидных слов пришлось ему выслушать. Никто при этом не объяснял причин такого обхождения, он же — не спрашивал. Все это сделало жизнь бедного клирика совершенно невыносимой, так как, договорившись с Лохмачами (таково было прозвище его друзей с улицы Калатравы) о ежедневной, пусть и скромной, плате за жилье, он оказался совершенно неплатежеспособным. В конце концов он оставил бесцельные хождения в поисках несуществующих для него обеден и заперся в своем сумрачном обиталище, денно и нощно предаваясь скорбным размышлениям.

В один из этих дней Назарина навестил его друг, старый священник, состоявший при епархиальной канцелярии, и, посочувствовав ему в его невзгодах, в тот же вечер принес смену чистого белья. Старик посоветовал Назарину не падать духом и, не робея, обратиться прямо к самому епархиальному судье, поведать ему с подобающей прямотой свои печали и постараться восстановить доброе о себе мнение, поколебавшееся отчасти из-за его собственного небрежения, отчасти из-за людского злопыхательства. Он добавил также, что дело получило ход, что Назарина собираются лишить лицензии и вызывают в консисторию для наложения взыскания, если основания для такового найдутся. Все новые и новые удары судьбы не могли не удручать даже нашего отважного героя, столь невзрачного с виду, но столь доблестного в своих христианских добродетелях. Старик священник больше не навещал его, и только печальное одиночество и дух унылого квиетизма[67] витали над пристанищем Назарина. Но именно в этом сумрачном уединении возродился и окреп его могучий дух, и он решил восстать против человеческих козней; воля же его страстно устремилась к тому видению лучшей жизни, которое давно и прочно укоренилось в его душе.

Он покидал теперь свое темное логово только на рассвете и через Толедские ворота уходил из города, чтобы вновь и вновь — жадно и ненасытно — любоваться божьим миром: полями и задумчивыми небесами, чтобы вновь и вновь заслушиваться мелодичными трелями утренних птиц, глубоко вдыхать свежий, чистый воздух и подолгу ласкать взглядом веселую зелень рощ и лугов, которая даже здесь, в Мадриде, в апреле и мае уже чарует глаз. Он уходил все дальше и дальше, к новым полям и новым горизонтам, препоручая себя заботливым рукам Природы, в лоне которой он мог так бестревожно созерцать божье величие. Как прекрасна Природа и как уродливо Человечество!.. Эти утренние прогулки окончательно укрепили его в мысли, что господь, взывая к его душе, повелевает ей отринуть все мирские интересы, принять обет бедности и окончательно порвать ту опутавшую его сеть ухищрений, что мы зовем цивилизацией. Его страстная тоска по простой жизни стала в конце концов такой сильной, что он уже не мог ей противиться. Жить в лоне Природы, вдали от развратной пышности городов — что может быть пленительней! Только так, думалось ему, возможно исполнить божественное повеление, начертанное в его душе; только так сможет он очиститься, насколько это вообще доступно человеку во плоти, открывая в себе и в других извечные кладези сокровищ душевных, сможет наконец творить дела милосердия, к чему стремился он с таким рвением.

Но какое же тоскливое уныние охватывало его, стоило ему вернуться домой, и как, сталкиваясь с неизбежными житейскими неурядицами, его мысли тут же теряли стройность. Да, отказавшись добровольно от выгод духовного звания, он одновременно перестал бы быть обузой для почтенной, пусть и не такой счастливой семьи Лохмачей и смог бы сам — где трудом, где милостыней — добывать себе пропитание. Но как приступить к делу, когда любой, завидев нищего или батрака в сутане, тут же примет его за сумасшедшего? И он возненавидел свое одеяние, этот отвратительный, неудобный черный балахон; с какой радостью предпочел бы он ему простое платье из самой грубой дерюги. Однажды, когда он разглядывал свой рваный башмак и думал, что починить его все равно не на что, его озарила идея: лучше и дешевле обходиться вообще без башмаков. Решив опробовать свою мысль на практике, он весь следующий день проходил босиком, бесстрашно ступая по мелким камням, которыми был усеян двор, и по лужам — накануне лил дождь. Он остался доволен результатом, но решил, что хождение босиком, как и все, требует привычки, а потому вознамерился повторять изо дня в день эту процедуру, пока наконец не сможет свободно пользоваться той единой и незаменимой обувью, что составляла одно из непременных условий его идеала добродетельной жизни.

Однажды, когда он отправился спозаранку на обычную свою прогулку за Толедские ворота и, отойдя не очень далеко, уселся передохнуть за мостом по дороге на Кaрабанчель, то увидел, что к нему направляется человек — тощий, некрасивый, с угрюмым изжелта-зеленоватым лицом, покрытым шрамами, бедно одетый, по виду то ли барышник, то ли контрабандист. И с почтением в голосе, да, да, с почтением, с каким к Назарину как к священнику (не говоря уж — простому человеку) никто и никогда не обращался, этот малоприятный субъект молвил:

— Не признаете меня, сеньор?

— Нет, сеньор, не имею чести…

— Зовут меня Пако Пардо, а матушку мою — Сонницей, не слыхали?

— Но, сеньор…

— Живем мы в доме, что за самым кладбищем стоит, знаете… Так вот, у нас Андара. Мы тут видели, как ваше преподобие по утрам все здесь на камушке отдыхаете, ну, Андара и говорит, ей, мол, с вами заговорить больно стыдно… И сподвигла меня, значит, прийти, со всем нашим почтением… и велела сказать, Андара то есть, что может вам, со всем нашим почтением, белье постирать, ведь если бы не ваше преподобие, сидеть ей сейчас в монастыре на Киньонес, то бишь в остроге… И еще скажу, со всем опять-таки почтением… Сестра моя носит из города объедки разные, мы-то кур да свиней держим, тем и живем, а их ведь кормить надо чем посущественнее… так вот, дали ей в одном доме намедни, третьего дня то бишь, шляпу такую — крыжечкой — как, словом, ваш брат священник носит… Но шляпа, я вам скажу, хоть и с покойника, — новехонькая, и Андара говорит, мол, про шляпу тоже не сомневайтесь и насчет заразы не брезгуйте… скажите только, куда принести и — со всем нашим почтением.

— Святая наивность! Шляпа? Крышечкой? Знайте же, что я ни в крыжечке, ни в крыше над головой отныне не нуждаюсь, — с чувством ответил клирик. — Оставьте себе сей предмет, может быть, кому и пригодится, или приберегите для пугала — есть же у вас огород, — а не то склюют птицы горох ваш да петрушку… И ладно. Премного вам благодарен. Ах да… насчет белья, за это и правда спасибо, — сказал он, уже удаляясь, — но мне, слава богу, стирать нечего… а что у меня было, словом, то, что на мне было раньше надето, я и сам выстирал во дворе, в луже, поверь мне — не грязней теперь, чем от прачки. Сам выстирал, сам развесил — уж чего-чего, а веревок там хватает… Ну, прощай…

Вернувшись, он провел остаток дня, упражняясь в ходьбе босиком, и на пятый или шестой раз с радостью и удивлением почувствовал, что привыкает. Вечером он поел жареных овощей, съел кусок хлеба с сыром и, обратившись к добрым своим друзьям и покровителям, объявил, что совершенно не в состоянии уплатить им причитающееся, так как нигде не желают предоставить ему работу или какое-нибудь занятие, пусть самое жалкое. Услышав о планах Назарина на будущее, Лохмач возмутился до глубины души:

— Помилуйте, ваше священство! Избави нас боже от такой несусветицы! Что люди-то скажут?.. А духовенство?..

Но Лохмачиха, женщина по натуре не столь тонко чувствующая и более практичная, высказалась в том роде, что труд — дело не зазорное, что и сам господь бог на славу поработал, наш мир сотворяя, и, как она сама слышала, в Лас-Пульгас нужны люди — уголь грузить, и можно даже реалов пять заработать. И уж если святой отец решил по кротости от сана отречься и своими руками честный хлеб добывать, то есть у нее на примете одна «фирма», где очень даже неплохо платят, а всего и дел — баранью требуху мыть. Словом, оба окончательно убедились в безысходной нищете несчастного клирика и, поняв, что перед ними — божий человек, неспособный добыть себе пропитание, просили его не терзаться особо, если и задолжал им малость, как-никак они тоже христиане, и в них капля святости есть, и пусть он знает, что ел у них хлеб «прощеный». А где двое прокормятся, там и трое проживут; от кошек да от собак здешних и то больше «потравы», чем от отца Назарина… По каковому и выходит, что нечего ему себя мучить — с ними он в расчете, во-первых, по божьему разумению, а потом ведь, что жизнь человеческая — сплошная превратность: сегодня ты приютил, а завтра — сам приюта попросишь.

Дон Назарио выразил им благодарность, прибавив, что нынешней ночью в последний раз обременяет их своей ничтожной персоной; услышав это, Лохмачи стали отговаривать его от безрассудного шага: муж — с искренним жаром, супруга же поддакивала ему скорее для виду — ей явно хотелось, чтобы их гостя поскорее и след простыл.

— Нет, нет, я уже все крепко обдумал, — отвечал клирик, — и вы, при всей вашей доброте, которую я так ценю, меня не переубедите. А теперь, дружище, не найдется ли у вас какого старого ненужного плаща?

— Плаща?

— Ну да, этакого, знаете, большого толстого куска ткани с дырой посередине, куда голову просовывают.

— А, накидка… Есть-есть.

— Что ж, если вам она не нужна и вы мне ее уступите, буду очень признателен. Нет одежды более свободной и удобной и которая лучше защищала бы от непогоды… А какой-нибудь теплой шапки?

— Берет есть суконный, новый, там, в лавке.

— Нет, мне что-нибудь похуже.

— Послушай-ка, ведь и ношеные есть, — вмешалась супруга. — Припомни: вот еще в котором ты ко мне свататься приходил. Всего-то лет эдак сорок пять тому, не больше.

— Вот этот старый я и возьму.

— Считайте, что ваше… Хотя вам бы лучше другой, кроличий, он у меня еще с тех пор, как я бурдюки в Трухильо возил.

— Идет.

— Кушак-то не нужен вам?

— И кушак пригодится.

— А вот еще куртка из Байоны — хоть сейчас на витрину, только локти дырявые.

— Беру.

Хозяева доставали одну за другой старые вещи, Назарин оживленно разглядывал и примеривал их. Скоро все улеглись, а на следующее утро блаженный Назарин, босой, в подпоясанной широким кушаком байонской куртке, в накидке, суконном берете и с палкой в руках, весело распрощался с достопочтенными своими благодетелями и, с ликующим сердцем, устремясь глазами к небу, а мыслями к богу, легкими стопами направился к Толедским воротам, и когда он вышел из них, ему показалось, что, оставляя позади мрачные тюремные стены, он вступает в счастливое и свободное царство, по которому так долго и страстно томился его дух.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Оставив позади Толедские ворота, он ускорил шаг, желая как можно скорее оказаться подальше от городского многолюдья — там, где не ощущается уже теснота городских улиц, где не слышен сварливый гам обывателей, которые, несмотря на столь ранний час, уже копошились, гудя, как пчелиный рой, покидающий улей. Утро было прекрасное. Но еще во сто крат пленительнее казались беглецу небо и земля, в которых, как в зеркале, видел он отражение своей счастливой судьбы, свободы, которой он наконец мог насладиться, имея над собой одного лишь господа бога. Не без труда подвигся он на этот бунт (а ведь это был бунт) и ни в коем случае не восстал бы — он, само смирение, сама покорность, — если бы его Наставник и Господин голосом его собственной совести не приказал бы ему восстать. В этом у него не было сомнений. Но его бунт (если уж пользоваться этим словом, впрочем, довольно неблагозвучным) был таковым лишь наружно; Назарин бежал лишь от строгих укоров начальства и от оскорбительных и ничтожных пересудов того, что зовется правосудием и молвой… Что мог объяснить он следователю, который прислушивался к наветам людей, позабывших про стыд и совесть? Только господу, зрящему в душе, было ведомо, что вовсе не страх заставил Назарина скрываться от епархиального суда и от полиции, ибо его отважное сердце не знало робости и никакие страдания в мире не заставили бы его свернуть с пути праведного — ведь и он вкусил тайную усладу мученичества, издревле знакомую жертвам людской злобы и несправедливости.

Он не бежал от кар и наказаний, напротив — искал их; он не бежал тревог бедности, напротив — сам шел навстречу тяжкому труду и нищете. Он бежал от той жизни и от того мира, в котором было тесно его духу, опьяненному, если можно так выразиться, видением жизни аскетической и покаянной. И чтобы убедить себя в простительности и невинности своего бунта, он думал, что мысли его ни на волосок не уклоняются от вечного учения Хряста и наставлений церкви, которые он так твердо знал. Нет, он не был еретиком; и ни в маловерии, ни в малейшем инакомыслии нельзя было его обвинить, а обвини его — он бы не придал этому значения, ведь собственная его совесть была строже, чем верховный трибунал Святой Инквизиции. И вот, радуясь, что чист душой, он решительным шагом вступил в пустыню, какой представлялись ему расстилавшиеся впереди безлюдные поля.

Когда он проходил по мосту, несколько нищих, занимавшихся здесь своим вольным ремеслом, поглядели на него подозрительно и с опаской, словно желая сказать: «Это еще что за птица к нам залетела? Какие у него на эти места права, а?..» Назарин приветливо кивнул им и, не вступая в разговоры, продолжал путь, так как хотел отойти подальше, пока солнце не поднялось высоко. Шагая, он не переставал думать о своей новой будущей жизни, которую его диалектический ум представлял себе и так и сяк, взвешивая и оценивая все воображаемые возможности и перспективы, благоприятные и неблагоприятные обстоятельства, чтобы наконец, как в некоей философской контроверзии, установить не подлежащую обжалованию и свободную от противоречий истину. В конце концов он окончательно отвел обвинение в неповиновении, и лишь на один аргумент своих воображаемых обвинителей ему не удавалось найти удовлетворительный ответ. «Почему же вы тогда не добиваетесь вступления в орден святого Франциска?» И чувствуя, сколь силен этот довод, Назарин говорил себе: «Господу известно, что, встреться мне по дороге францисканская обитель, я просил бы, чтобы меня приняли в братство, и, ликуя, подвергся бы самому тяжелому искусу. Ведь равно обрету я вожделенную свободу, бродя ли одиноко по холмам и оврагам или подчиняясь суровой дисциплине святого учреждения. Итак, я выбираю этот путь, ибо меня влечет на него голос совести, иными словами, господь указывает его мне ясно и непреложно».

На полпути к Нижнему Карабанчелю, немного приустав, он устроился на обочине перекусить хлебной коркой из тех, которыми щедро набила его суму Лохмачиха; в этот момент к нему подбежал тощий пес с просительным взглядом печальных глаз; еще одна корка тут же превратила их в друзей, и пес не отходил от Назарина, пока тот отдыхал после скудной трапезы. Вновь пустившись в путь в сопровождении пса, Назарин скоро почувствовал жажду и, войдя в деревню, спросил в первом же доме воды. Пока он пил, трое вышедших из дома мужчин, уставясь в упор, с любопытством разглядывали его. Что-то в его облике явно выдавало в нем мнимого нищего, и Назарин несколько обеспокоился. «Да хранит вас господь», — сказал он женщине, вынесшей ему попить, и уже собирался уйти, как вдруг один из троицы подошел к нему со словами:

— По звучному вашему голосу признал я вас, сеньор Назарин. Ну и здорово же вы перерядились. А позвольте узнать, с нашим к вам почтением, куда это вы собрались в таком нищенском одеянии?..

— На поиски того, мой друг, чего мне недостает.

— Бог в помощь… А вы-то меня не признали? Тот самый я…

— Да, тот самый… Нет, не помню…

— Тот самый, что говорил с вами намедни и шляпу с нашим вам почтением предлагал.

— А, да… От шляпы я отказался, помню.

— Так что — к вашим услугам, и если ваше преподобие хочет повидать Андару…

— Нет, сеньор… Передайте ей от меня: пусть изменит свою жизнь или хоть постарается изменить.

— А вы глядите… Видите, по ту сторону дороги, во-он, три бабенки артишоки собирают. Так та, что в красной юбке, — Андара и есть.

— Прощай, прощай… Ну, с богом… Эй, постой! Не покажешь ли мне, как пройти покороче отсюда к той дороге, что через сеговийский мост ведет на Трухильо?..

— Отчего ж… Так прямехонько вдоль изгороди и идите… В стороне лагерь будет солдатский, а вы себе — дальше, дальше, не сворачивая, тропинка сама и выведет. А как увидите деревню, Бругадас называется, там и тракт эстремадурский.

— Большое тебе спасибо, прощай.

И Назарин вновь пустился в путь, пес бежал за ним — похоже, решив не расставаться с новым хозяином, — но не успел тот сделать и ста шагов, как услышал за спиной настойчиво звавший его женский голос:

— Сеньор Назарин!.. Дон Назарио!..

Он обернулся и увидел развевающуюся на ветру красную юбку, тщедушное тело и отчаянно машущие — точно крылья мельницы — руки бегущей к нему женщины.

— Готов поспорить — это наша славная Андара, — сказал он про себя, останавливаясь.

Действительно, то была она, и мудрено было бы путнику узнать ее, не ведай он, что она обретается где-то в этих краях. С первого взгляда могло показаться, что это чучело, смастеренное из жердей и обносков, вдруг чудесным образом ожило, и бежит, и кричит, и машет руками, так как сходство девицы с приспособлением для отпугивания воробьев было полным. Время, которому поддаются материи и более прочные, местами стесало, счистило с нее корку затвердевших румян, обнажив воспаленное, как при роже, лицо в синяках и морщинах. Один глаз стал больше другого, но даже они не производили столь страшного впечатления, как губы — потрескавшиеся, сочащиеся кровавой слизью, едва прикрывающие опухшие десны и щербатые гнилые зубы. Никаких женских округлостей, никаких ямочек — одни острые углы, торчащие кости скелета-развалюхи! А какие черные ногти, а эти ноги в пыльных рваных альпаргатах!.. Но что больше всего поразило Назарина, так это какая-то робость, какая-то детская стыдливая застенчивость, с какой подошла к нему девица. Но не только стыдливое выражение, столь неожиданное в этом лице, поразило странствующего клирика; не менее странным показалось ему и то, что Андара вовсе не удивилась, увидев его в обличье нищего. Преображение Назарина не смутило ее, словно она давно предвидела его и считала естественным.

— Сеньор, — сказала преступная девица, — не хочу я, чтоб вы вот так, слова мне не сказав, мимо прошли… да и мне есть о чем с вами перемолвиться. Я тут с самого дня, как пожар вышел, никто меня не видел, и никого я теперь не боюсь.

— Вот и ладно, да благословит тебя господь. Чего же ты от меня теперь хочешь?

— Да только хотела сказать, что Сонница мне двоюродной сестрой приходится, и укрыли они меня и ухаживают, как за королевой. И я им чем могу помогаю, и не хочу я обратно в этот городской смрад, где честному человеку кругом погибель… Вот и…

— Прощай.

— Погодите маленько. Вам-то куда спешить? Скажите-ка лучше: небось затаскали вас по судам? Они на это горазды, душегубы! Чует мое сердце — не сладко вам пришлось; небось все Хамелия, валетчица базарная, такого понамолола…

— Нет мне дела ни до «хамелий», ни до «валетчиц». Оставь меня… Всего тебе доброго.

— Постойте…

— Некогда мне ждать, спешу я. Одно тебе скажу, душа развращенная: помни, о чем я предупреждал тебя, — исправься…

— Да я уж и так исправилась!.. Честное мое слово — стань я опять хорошенькой или хоть так себе, все равно не дамся в лапы нечистому. Ну, а теперь и подавно — кто ко мне, чудищу такому, полезет. По каковому — только не серчайте — хочу я вам кое-что сказать.

— Что же?

— Хочу с вами пойти… хоть на край света ведите…

— Это невозможно, дочь моя. Подумай — сколько придется тебе претерпеть, голод и жажда будут мучить тебя…

— Велика важность. Позвольте с вами…

— Но ты недостойна. И раскаяние твое — обман; ты просто досадуешь, что утратила женские прелести, но сердце твое отравлено, и зло бродит в душе.

— Да с чего вы взяли?

— Мне ли тебя не знать… Ведь это ты подожгла дом, в котором тебя приютили.

— Верно, но нет в том греха. Вынюхали меня и вас бы сгубили. А дурной дух только огнем вытравить можно.

— То же и я говорю: очистись в огне.

— Это в каком?

— В пламенной любви к господу.

— Так возьмите меня с собой — я и воспламенею.

— Не верю я тебе… Ты дурная женщина, очень дурная. Надо тебе побыть одной. Одиночество — великий воспитатель. Я и сам его ищу. Устремись мыслями к господу, открой ему свое сердце, перебери, припомни грехи свои — и ты отвратишься от них и ужаснешься себе.

— Позвольте с вами, святой отец…

— Нет. А исправишься — сама меня найдешь.

— Так как, где?..

— Найдешь. А сейчас — прощай.

И, резко оборвав разговор, он удалился, широко и быстро шагая. Андара так и осталась сидеть на обочине; подбирая с земли и бросая перед собой мелкие камешки, она задумчиво глядела вслед священнику. Тот оглянулся раз-другой, и когда оглянулся в третий, Андара была уже лишь еле различимой красной точкой в зелени полей.

II

О том, что произошло с нашим беглецом в первый день его странствий, можно было бы и вовсе не упоминать, если бы это не было, так сказать, первым испытанием, самым началом его христианских похождений. Не успел он расстаться с Андарой, как услышал пушечные выстрелы, которые громыхали с каждым разом все ближе и внушительнее, сотрясая воздух и наводя страх. Взглянув в том направлении, откуда доносился этот грохот, он увидел группы солдат, слаженно перемещавшихся взад и вперед по полю, как бы разыгрывая настоящее сражение. Тут наконец клирик понял, что присутствует при учениях, в которых наше доблестное войско оттачивает свои боевые навыки. Пес значительно взглянул на Назарина, словно желая сказать: «Не бойтесь, любезный мой хозяин, это все понарошку; вояки эти целый год тут из пушек палят да друг за дружкой гоняются. А вообще-то, если в обед подойти к кухне, думаю, нам чего и перепадет, так как народ это щедрый, без предрассудков и беднякам первый друг».

Назарин постоял, задумчиво наблюдая за этой красивой игрой, глядя на облачка порохового дыма над полем, и снова пустился в путь; пройдя совсем немного, он увидел пастуха, гнавшего стадо коз примерно в полсотни голов. Старик пастух, на вид большой плут, взглянул на нашего странника весьма недоверчиво. Не смутившись этим, Назарин учтиво приветствовал пастуха и спросил, далеко ли до дороги, которую он ищет.

— Да вы, кажись, в этом деле новичок и в здешних краях первый раз, — сказал пастух. — Сами-то откуда? Не из Арганды? Так слушайте: вышел указ — хватать всю нищую братию и — в Мадрид, в призрительные дома. Оно конечно, потом голь эту обратно выпускают — откуда ж взять прокорм на эдакую ораву… Так что ступай себе с богом. Нет у меня для тебя ничего.

— У меня есть хлеб, — сказал Назарин, — так что если хотите…

— Ну-ка, ну-ка, — проговорил пастух, разглядывая полбуханки хлеба, которые протягивал ему клирик. — Сразу видать — городской, первый сорт.

— Вот и разделим его, а мне хватит.

— Благодарствуем, сразу видать — добрая душа. Ну-ка давай. Стало быть, все напрямки, напрямки, не успеете оглянуться — на дорогу к Мостолесу и выйдете. А винца глотнуть не найдется?

— Вина у меня нет.

— Чудеса… Ну, прощевай, земляк.

Вслед за пастухом встретились ему две женщины и паренек, которые несли с поля свеклу, салат и капустные листья, что обрывают у самой земли на корм свиньям. Увидев их, Назарин решил тут же испытать себя в новой роли, и не без успеха: одна из крестьянок великодушно протянула ему два пучка салата, другая, порывшись в мешке, достала с полдюжины молодых картошек. Странник сложил подаяние в суму, подумав, что если к вечеру у него найдется где испечь картошку, то, присовокупив к ней салат, он сможет роскошно поужинать. Выйдя на эстремадурскую дорогу, он увидел, как трое мужчин возятся, стараясь вытащить увязшие дроги. Назарин помог им, приложив все свои, пусть и небольшие, силы, и, когда извлечение повозки наконец-то завершилось успехом, крестьяне бросили ему монетку в пять сантимов. Это были первые нищенские деньги, которые приняла его рука. Пока все шло хорошо, и человеческие существа, бродившие по этим пустыням, даже показались Назарину людьми несколько иной породы, чем те, которых он знал по городской жизни. Размышляя над этим, он все же решил про себя, что события первого дня — ни в коем случае не правило и что еще предстоят ему диковинные, неожиданные встречи, и горе, и скорби, и муки, и ужасные страдания, которые рисовало его пылкое воображение.

Так шел он и шел по пыльной дороге, пока, уже к вечеру, не увидел вдали деревню — Мостолес ли это был, он не знал, да и не стремился узнать. Довольно было и того, что впереди — человеческое жилье, и Назарин, не раздумывая, направился к первому же дому — попроситься переночевать, будь то на дровах в сарае, в хлеву или просто под навесом. Дом был большой, с высокой черепичной крышей и чем-то вроде корчмы, вход в которую находился сбоку. Перед воротами с полдюжины свиней купались в грязи. На дворе стояла небольшая кузня, около нее — телега с задранными кверху оглоблями; бродили друг за дружкой курицы; женщина мыла в луже какие-то плошки, а еще подальше виднелся сарай для срезанных лоз, возле которого торчало полузасохшее дерево. Назарин смиренно приблизился к пузатому старичку, с сизым лицом пьяницы, который в этот момент выходил из ворот, и кротко попросил разрешения притулиться на ночь где-нибудь, хоть в уголке на дворе. Не успел он произнести это — пресвятая дева Мария, — старичок разразился градом комплиментов, из которых самым приличным был насчет ворья, которое он устал пускать в свой дом. Не став слушать дальше, дон Назарин снял шляпу и, отвесив поклон, удалился.

Мывшая посуду женщина указала ему участок, обнесенный ветхой изгородью, поверху которой росла ежевика вперемежку с крапивой. Через узкий лаз Назарин проник внутрь и увидел заброшенную постройку: едва поднявшиеся от земли и обросшие кудрявой желтой травой кирпичные опоры, в расстановке которых угадывался некий архитектурный замысел. Повсюду рос дикий ячмень высотою в пядь, а между двумя довольно высоко уже выведенными стенами перекинулся навес из жердей с набросанными на них дроком, соломой, землей — сооружение крайне хрупкое, но не совсем бесполезное, так как под ним укрылись трое нищих: супружеская пара и бродяга на деревянном протезе. Расположившись со всевозможными удобствами под сим примитивным кровом, они развели костер, приспособив над ним горшок; время от времени женщина снимала крышку и помешивала содержимое, мужчина яростно раздувал огонь. Одноногий парень стругал большим ножом щепу и заботливо подкладывал ее в костер.

Назарин спросил у них позволения тоже устроиться под навесом, на что бродяги отвечали, что эта некогда частная собственность нынче ничья и что любой может устраиваться здесь без всякой бумажки. Так что пусть новоприбывший располагается здесь на ночлег, но не ждет приглашения к ужину — ведь они и сами люди неимущие, беднее того, кто эту самую бедность выдумал, и поэтому могут лишь принимать, но отнюдь не давать. Наш кающийся странник поспешил успокоить их, сказав, что только просит разрешения положить в костер свои картофелины, а затем предложил им хлеба, который они приняли без излишнего жеманства.

— Ну, что слыхать в Мадриде? — поинтересовался старик нищий. — Мы, как эти деревеньки обрыщем, думаем туда на святого Исидора поспеть. Что-то в этом году нас ждет? Беднеет народ, а? И торговля, говорили мне, худо идет? Слыхал я, Сагасте отставку дают. Кого-то теперь новым головой выберут?

Дон Назарио вежливо отвечал, что о торговле ему ничего не известно, да и до Сагасты и до нового головы ему дела не больше, чем до императора трапезундского. На этом светская беседа закончилась; трое бродяг уселись вокруг горшка, не пригласив новенького; Назарин испек свои картошки, и все четверо недолго думая улеглись, кто где мог, стараясь выбрать уголок поуютнее. Новичку досталось самое плохое место, с краю, но он, по-прежнему крепкий духом, отнюдь не почувствовал себя ущемленным. Подыскав подходящий камень вместо подушки, он поплотнее завернулся в свою накидку и лег, вполне довольный, надеясь, что чистая совесть и телесная усталость скоро вознаградят его крепким сном. Пес, свернувшись клубком, пристроился у него в ногах.

Среди ночи его разбудило ворчание собаки, которая вдруг залилась громким лаем, и, оторвав голову от своей не слишком-то мягкой подушки, Назарин различил темную фигуру — мужчину или женщину, этого он в первый момент не понял — и услышал шепот:

— Не бойтесь, святой отец, я это, Андара. Хоть вы и не хотели, а я за вами пошла.

— Безумная! Что тебе здесь надо? Смотри, сейчас разбудишь этих… сеньоров.

— Погодите, дайте сказать. Я-то шуму не делаю, это пес проклятый разлаялся. Так что шла я за вами и вижу — вы сюда зашли… Да не серчайте. Хотела было я вас послушаться и остаться, да ноги меня понесли. Такое вот дело — незаметное… Сама не знаю, что со мной творится. Только идти мне за вашим преподобием на край света, а нет — так хоть сейчас в могилу… Да вы спите, спите, а я тут хоть на травке полежу, передохну — сна-то все равно нет, у, хреновина!

— Ступай отсюда или молчи, — отвечал добрый клирик, вновь преклоняя многострадальную голову на жесткое изголовье. — Что скажут эти сеньоры? Слышишь, ты уже разбудила их своим шумом.

В самом деле, парень с деревянной ногой, лежавший ближе всех к Назарину, стал ворчать спросонья, и пес снова был вынужден призвать к порядку незваную гостью. Но вот наконец воцарилась глубокая тишина, нарушаемая лишь звучным храпом пожилой четы. Вся компания проснулась с первыми лучами солнца, не исключая и дона Назарио; не увидев Андары, он был немало удивлен и решил, что все это ему просто привиделось. «Штатные» нищие и «кандидат» завели между собой разговор, и старики так жалостливо расписали Назарину все беды, обрушившиеся на них в этом году, что тот, воссочувствовав, отдал им свой последний капитал, а именно монетку в пять сантимов, что дали ему погонщики. Вскоре появилась и Андара, сразу же объяснила свое неожиданное исчезновение. А дело было в том, что, не в силах с непривычки уснуть на такой жесткой постели, она поднялась еще до света и, выйдя на дорогу взглянуть, что это за место, сразу узнала в нем Мостолес — большое село, куда она часто хаживала из своей находившейся неподалеку деревеньки. Рассказав это, она добавила, что с соизволения дона Назарио пойдет проведать, не живут ли здесь еще две сестры — ее подруги Фабиана и Беатрис, одну из которых еще в Мадриде обхаживал некий мясник, а потом они поженились и открыли в Мостолесе трактир. Клирик с легким сердцем разрешил ей отправиться на поиски своих приятелей хоть на край света, так как ему вовсе не хотелось навсегда получить в спутницы подобное существо. Час спустя, когда Назарин вел оживленную беседу с козопасом, угощаясь от его щедрот хлебом с молоком, он увидел, что его спутница возвращается, понурая и опечаленная, и пришлось ему velis nolis, хочешь не хочешь, выслушать от нее новости, поначалу не вызвавшие в нем никакого интереса. Мясника на одном из праздников в Мостолесе поддел рогами молодой бычок, и он скончался, оставив нищую вдову с трехлетней дочкой на руках. Жили обе сестры в полуразвалившемся трактире, рядом с конюшней, и так нуждались, что уже давно ушли бы в Мадрид добывать пропитание (дело несложное для Беатрис, девушки статной и миловидной), не захворай маленькая, а теперь так она и совсем плоха — того и гляди суток не пройдет, как унесет ее злая горячка.

— Агнец божий! — воскликнул наш пустынник, прижимая руки к груди. — Несчастная мать!

— А я-то, я-то, — продолжала неугомонная девица, — как увидела их бедность, и как мать плачет и у Беатрис глаза на мокром месте, а девочка лежит — ну прямо покойница… и так у меня в груди защемило… и сердце вдруг екнуло, а потом как забухает — и словно оборвалось… А, думаю, не обманывает меня сердце!.. И так вдруг радостно мне стало, и говорю я себе: «Пойду расскажу все отцу Назарину, может, он и согласится девочку-то вылечить».

— Опомнись! Что ты говоришь? Ведь я же не врач!

— Врач-то вы не врач… да ведь есть у вас другое, что лучше всяких пилюль помогает. Словом, коли захотите, отец Назарин, непременно вылечите.

III

— Хорошо, я пойду, — сказал ламанчский мавр, на третий раз уступив-таки мольбам Андары, — я пойду, но лишь затем, чтобы благочестивым словом утешить бедных женщин… Это все, что в моих силах. Ни сострадание, дочь моя, ни любовь к Спасителю и к ближнему не могут исцелить телесный недуг. Ступай же и показывай мне дорогу, но не лечить я иду, ибо на то есть наука или в крайнем случае всемогущий господь.

— А чего это вы все отнекиваетесь, — отвечала девица с той развязностью, какую привыкла напускать на себя еще в дни заточения на улице Амазонок. — Чай, ваше преподобие, не в куклы играем, мне ли не знать, что вы святой человек. Ладно, ладно!.. Я ли не знаю, что вам чудо сотворить — раз плюнуть?

— Не кощунствуй, невежда, падшая душа! Какие чудеса?!

— Ну уж если вы не чудотворец — так кто же?

— Я?! Опомнись, безрассудная, какой же чудотворец я — последний из рабов божиих? С чего ты взяла, что господь бог мог ниспослать мне, ничтожному, сей чудесный дар, вкусить который удостоились лишь немногие избранные, подобные скорее ангелам, чем людям. Скройся с глаз моих, несчастная, ибо твои глупые речи, внушенные не верой, а нелепым суеверием, сердят меня больше, чем мне бы того хотелось.

Он и правда был в таком гневе, что даже занес над головой палку, словно желая прибить девицу, а такое случалось с ним крайне редко.

— За кого ты меня принимаешь, заблудшая твоя душа, растленный ум, ты — порочная духом и телом? Разве я шарлатан и самозванец? Разве морочу волхвованьями людей?.. Образумься, и ни слова более о чудесах, если не хочешь, чтобы я принял это за злую шутку или решил, что твое неразумение промысла божьего так же велико, как твоя развращенность.

Но ему все же не удалось убедить Андару, которая приписала слова своего покровителя прирожденной его скромности, и (правда, уже не упоминая о чудесах) вновь принялась упрашивать его навестить умирающую.

— Что ж… утешить людей в горе и молить господа, чтобы он облегчил их страдания, — в этом отрада моей души… Идем.

Пяти минут не прошло, как они уже были у цели — так быстро влекла драконица своего спутника по заросшим бурьяном и крапивой улочкам. В жалкой лавчонке с земляным полом, стенами, напоминавшими скорее жалюзи, через которые беспрепятственно задувал ветер и заглядывало солнце, с потолком, пышно увешанным паутиной, среди валявшихся грудами пустых бочек, битых кувшинов и прочей непонятной утвари, Назарин увидел скорбящее семейство: лихорадочно блестевшие глаза женщин покраснели от слез и бессонных ночей, а руки дрожали. Фабиана, смуглая и сухая, в низко повязанном платке, бедно одетая, казалась преждевременно состарившейся. Беатрис можно было дать лет двадцать семь, платок на ней был повязан не без кокетства, да и вообще одежда, хоть тоже и небогатая, выдавала привычку к щегольству. Лицо ее было скорее миловидно, чем красиво, а вся ее фигура — статная, стройная — дышала горделивой надменностью, черные волосы оттеняли белизну кожи, серо-голубые глаза были обведены красноватыми тенями. В ушах ее блестели серьги тонкой работы, а на руках, по-городскому холеных и белых, — дешевые перстеньки.

В глубине комнаты была протянута веревка и на ней, наподобие театрального занавеса, висел большой лоскут материи. За ним помещалась спальня, где стояла кровать, а точнее — люлька больной девочки. Хозяйки приняли странствующего клирика с трепетной почтительностью, что, без сомнения, следовало приписать влиянию рассказов Андары; усадив Назарина на скамью, они поднесли ему кружку козьего молока с хлебом, которую он принял больше из вежливости, поделившись при этом с «амазонкой», впрочем, особым аппетитом не отличавшейся. Две досужих старухи соседки, тишком проскользнув в дом, устроились в углу, глядя на Назарина с живейшим любопытством.

Разговор сразу же зашел о поразившем малютку недуге, который с самого начала заявил о себе со всей серьезностью. В тот день, как она слегла, мать уже с утра почуяла неладное: то два ворона кружили над домом, а потом три сороки сели на плетень через дорогу. Одно это уже не к добру, так еще в поле все козодой перед ней по борозде прыгал. Словом, вернулась она домой, а девочка уже как в огне горит.

Назарин поинтересовался, приходил ли к ним врач, и они ответили, что да, был у них два раза дон Сандалио, сельский их лекарь, а на третий раз сказал, что теперь только чудо господне спасет малышку. Приходила еще и знахарка, женщина сведущая. Так та положила пластырь из тритоньих хвостов (тут главное, чтобы тритонов этих ровно в полночь наловить)… После этого как будто полегчало, да ненадолго. Знахарка и сама переполошилась, дело в том, говорит, что луна в ту ночь на ущербе была, а если при молодой луне ловить — наверняка поможет.

Сурово, почти гневно принялся Назарин корить их за легковерие, пытаясь внушить, что только наука или сам господь, который превыше науки, может помочь им. Женщины плакали, каялись и, пав на колени, с жаром умоляли клирика вылечить девочку.

— Но, дети мои, как могу я ее вылечить? Любовь и горе помутили ваш рассудок. Я не лекарь. Быть может, господь хочет призвать ее к себе. Смиритесь. Если же воля его — оставить вам ребенка, одной вашей мольбы хватит, хотя, верю, и моя молитва не будет лишней.

Но так настойчивы были их просьбы, что Назарин согласился взглянуть на больную и прошел за занавеску. Сев рядом с кроваткой, он долго и молча смотрел на девочку. Лицо Карменситы осунулось, губы почернели, глаза ввалились; вся она горела, а тело ее было неподвижно и безвольно, словно в предчувствии тесных объятий могилы. Мать и тетка, как две Магдалины, разразились рыданьями, соседки, незаметно оказавшиеся здесь же, последовали их примеру, и наконец, возвысив голос над хором женских стенаний, Фабиана обратилась к священнику:

— Уж если хочет господь совершить чудо — вот и случай. Известно нам, святой отец, и про натуру вашу ангельскую, и что носите вы это рубище и босой подаяния просите, чтобы походить на господа нашего Иисуса Христа, который тоже не имел где голову преклонить и жил милостыней. И чем же, скажите, нынешние времена хуже и почему не может господь еще раз то совершить, что уже совершал? Так что коли захотите вы спасти нашу девочку — спасете, дело ясное. Верю я в это, потому и судьбу свою вам поручаю, да благословит вас господь.

Отняв руки, которые бедная женщина бросилась было целовать, Назарин ответил ей голосом твердым и невозмутимым.

— Сеньоры, перед вами всего лишь несчастный грешник, такой же как и вы сами, а отнюдь не некое совершенство, до которого мне далеко, как до звезд; если же я ношу сии смиренные одежды, то лишь потому, что стремлюсь к бедности, ибо этим думаю послужить господу, не кичась и не мня, что, босой, вознесусь над теми, кто носит башмаки с пряжками, не полагая, что, бедный из бедных, стану лучше тех, кто приумножает богатства. Я не врачеватель, и чуда я совершить не могу, а тем паче никогда и в голову мне не приходило, чтобы через меня являл чудеса господь — единый, кто по своему изволению властен изменять законы, данные им Природе.

— Можете, можете, можете! — в один голос воскликнули женщины.

— Не могу, сказано вам, и не вводите меня во гнев! Не ждите, что явлюсь когда-нибудь миру, облекшись властью, которой не обладаю, или самозванно присвою себе долю высшую, чем та безвестная участь, что мне уготована. Кто я? Никто, и мне ли мнить себя добрым христианином, а тем паче святым?..

— Вам, вам, вам!

— Не перечьте, или я сей же час покину этот дом!.. Тяжко оскорбляете вы господа нашего Иисуса Христа, полагая, что жалкий раб его может сравниться уж не говорю с ним самим, ибо то было бы чистым безумием, но хотя бы с одним из тех мужей избранных, которых он одарил способностью творить чудеса для вразумления и обращения язычников? Нет и еще раз нет, дети мои. Простодушие ваше достойно уважения; но не хочу я питать в вас надежды, ибо развеет их жизнь. И если господь приуготовил девочке смерть, так оно, значит, и надлежит, равно как вам надлежит скорбеть и печалиться. Примите же волю небес в спокойствии духа, но и не уставайте молиться, с верой горячей и любовью просите у господа и пресвятой богородицы исцеления младенца. Я же одно могу для вас сделать…

— Что, сеньор, что?.. Сделайте, бога ради.

— Одно лишь: просить у господа, чтобы вдохнул он жизнь прекрасную и здоровую в это невинное дитя, а взамен пусть возьмет мое здоровье и мою жизнь, когда и как ему то будет угодно; и пусть за явленную милость обрушит на меня все невзгоды, немощи и недуги, от которых только страждет род людской… пусть познаю я всю горечь нищеты и скорбной слепотой пусть меня поразит и да изъязвит меня страшной проказой… все, все приму я в обмен на жизнь слабого и чистого сего создания, и да ниспошлет вам господь награду за горячие мольбы ваши.

И таким пламенным воодушевлением, такой глубокой и твердой убежденностью дышало каждое его слово, что женщин вдруг охватило словно некое неистовое умопомрачение. Горячая одушевленность священника сообщилась им, будто искра упала в пороховой погреб — и не было тут конца слезам, и судорожно вздымались к небу руки, и пронзительные мольбы мешались с глухими стенаньями. Странник же, молчаливый и суровый, положил руку на лоб девочки, словно измеряя снедавший ее жар, и долго стоял так, отрешенный, не замечая обезумевших от горя женщин. Вскоре после этого он простился с ними, расспросив, как пройти к церкви, и пообещав вернуться. Андара вызвалась сопровождать его, и остаток дня Назарин провел в храме. Сама же она в церковь не вошла.

IV

Когда вечером Назарин вышел из храма, первые, кого он встретил, были Андара и Беатрис. «Вроде бы полегчало, — сразу сообщили они. — Глаза открывает и даже как будто узнает… Вот что-то ночью будет…»

Они пригласили его разделить с ними скромный ужин, на что он согласился, не желая показаться неблагодарным и слишком уж суровым. Все были в сборе; Фабиана даже несколько приободрилась, так как днем девочке, похоже, стало лучше; но к вечеру вновь начался жар. Назарин велел ей по-прежнему давать прописанное врачом лекарство.

При погребальном свете тусклого висячего светильника сели ужинать, гость — сама воздержанность — ограничил себя половиной яйца вкрутую, сушеными овощами и ломтиком хлеба. О вине он и слышать не пожелал. И хотя ему приготовили кровать с пышным тюфяком и двумя одеялами, он наотрез от нее отказался и, по возможности любезно отвергая настойчивые упрашивания добрых хозяек, решил устроиться со своим псом на просторном дворе, где провел и прошлую ночь. Перед тем как удалиться на покой, все еще немного посидели вместе и, само собой, речь зашла о больной девочке и о том, как легко разбивает болезнь любые надежды на выздоровление.

— Да ведь эта, — кивнула Фабиана в сторону Беатрис, — тоже у нас хворая.

— По виду не скажешь, — заметил Назарин, пожалуй, впервые внимательно взглянув на девушку.

— Все нервы проклятые, — сказала Андара. — Это с ней с тех пор, как из Мадрида вернулась; а на лицо, точно, не скажешь. День ото дня хорошеет… Все из-за страхов, которых она от своего голубка натерпелась.

— Молчи, глупая.

— А я чего, я…

— Спазма у нее сердечная, — вмешалась Фабиана, — одним словом, сглазили ее; знаете ведь, отец Назарин, сколько по деревням худых людей — вмиг порчу наведут.

— Бросьте эти глупые суеверия, говорил я вам и повторяю вновь.

— А со мной и вправду вот что приключилось, — сказала Беатрис, явно робея. — Месяца три как пропала у меня охота есть, прямо в одночасье прошла, и с тех пор зернышка пшеничного проглотить не могу. Сглаз ли, не сглаз — я и сама не знаю. А потом и охота спать прошла: так и брожу, бывало, ночами по дому, а в горле комок стоит, да не комок даже, а словно булыжник пудовый там застрял.

— Ну, а после, — продолжала Фабиана, — такие припадки с ней случались, сеньор де Назарин, что мы все вместе, бывало, еле удержать могли. Зубами скрежещет, кричит на крик, пеной брызжет и такие слова выговаривает, что прямо срам.

— Эх вы, простота, — сказала Андара тоном самой искренней убежденности, — бес в нее вселился, и все тут. И в меня вселялся, когда я еще девочкой-цыпочкой была, ну и вылечилась — каплями, этими, как их… ромовыми, бромовыми…

— Бес или не бес, — решительно заявила Беатрис, — а только нет этому имени, сеньор священник, и как, бывало, нападет, так, кажется, мать бы родную убила, будь у меня мать или случись ребеночек рядом… так бы, кажется, и загрызла, так бы зубами и впилась… Или такая тоска смертная нападет — хоть в петлю лезь! Бывало, только о смерти и думаю, и как это получше сделать. А еще бывало, от одного вида страх нападал. Скажем, иду мимо церкви и чувствую — волосы дыбом становятся. Скорее, кажется, умерла бы, чем вошла… Или увижу священника в облачении, или дрозда певчего в клетке, а то горбуна или свинью с поросятами — так прямо дрожу вся со страху. А зазвонят в колокола — словно рассудок мутится.

— Что ж, — сказал Назарин, — колдовство здесь ни при чем и бесы тоже. Это очень распространенная болезнь, хорошо известная науке, и называется она истерией.

— Вот-вот, растерия, и доктор то же говорил. Нападет ни с того ни с сего и пройдет сама собой. А уж чем только я не лечилась, господи боже! И настоем бузинным, в пятницу поставленным, и шкурой коровы черной, и муравьями с луком толченными! А сколько образков, да крестиков, да зубов покойницких на себя, бывало, понавешаю!

— И удалось вам вылечиться? — спросил Назарин, вновь пристально на нее глядя.

— Совсем-то нет. Третьего дня опять тоска напала, такая, что сама себе противной становишься; но в этот раз скорей отпустило. Похоже, на поправку пойду.

— Что ж, от души вам сочувствую. Должно быть, это и в самом деле тяжкий недуг. Как от него излечиться? Думаю, это болезнь воображения, и воображением же нужно с нею бороться.

— Как так, сеньор?

— Попытайтесь проникнуться мыслью, что все ваши недомогания — плод воображения. Вот вы говорили, что храм божий вызывал у вас ужас, так войдите в храм и горячо молите господа об облегчении. Уверяю, то, что кажется вам колдовством, — всего лишь отклонения от нормальных восприятий, вызванные расстройством нервной системы. Убедите себя, что все эти явления никак не связаны с каким-либо повреждением внутренних органов, — и ваш недуг пройдет. Забудьте печали, гуляйте побольше, развлекайтесь, ешьте все, что захочется, выбросьте из головы мрачные мысли, спите вволю и — увидите — все будет в порядке. Но, сеньоры, уже поздно, пора и на покой.

Андара и Беатрис проводили его к выбранному им на дворе месту, где он устроил себе роскошное ложе из камней и травы.

— Вы не думайте, святой отец, — сказала ему Беатрис на прощание, — очень мне стало легче после того, что вы насчет моей хвори сказали. Бесы так бесы, нервы так нервы, а только вам я больше поверила, чем всем лекарям на свете с их бумажками… Ну, стало быть, покойной ночи…

Назарин еще долго молился и наконец лег и уснул блаженным сном праведника. Его разбудили звонкие трели птиц, вивших гнезда поверх изгородей, а вскоре показались Андара и Беатрис с добрыми новостями. Девочке лучше! Спала она всю ночь спокойно, а к утру и жар спал, и глазки заблестели, по всему видно — на поправку пошла.

— Уж это ли не чудо, господь свидетель!

— Никакого чуда тут нет, — серьезно ответил Назарин. — Просто господь смилостивился над бедной матерью. Быть может, он проявил бы милость и без наших молитв.

Все прошли в дом взглянуть на девочку и первым делом увидели обезумевшую от радости Фабиану. Она было бросилась целовать священнику руки, но тот снова решительно этому воспротивился. Да, надежда появилась, но быть уверенным в окончательном исцелении было еще рано. Ведь приступ мог повториться, и сколь же велико было бы материнское горе! В конце концов, каков бы ни был исход, он этого уже не узнает, ибо сейчас, прямо сейчас отправляется в дальнейший путь, вот только слегка, совсем слегка перекусит. Все ласковые и настойчивые женские уговоры оказались бесполезны. Тут ему уже нечего было делать, и он считал неблагоразумным оставаться здесь долее, тогда как святой долг звал его вновь, и безотлагательно, пуститься в странствие.

Расставание было прочувствованным, и хотя клирик настойчиво увещевал мадридскую чертовку отказаться от мысли следовать за ним, та в свойственных ей простых и сильных выражениях заявила, что нет для нее большей услады, чем идти за ним на край света, и с такой силой влечет ее сердце, что воля бессильна противиться этому зову. Так они и пошли вдвоем, сопровождаемые толпой мальчишек и несколькими местными старушонками; чтобы отвязаться от этого назойливого эскорта, Назарин свернул с большой дороги и прямо через поле направился к видневшейся вдалеке роще.

— Слыхали? — сказала ему Андара, когда последние из провожавших отстали. — Беатрис-то мне вчера под вечер сказала, что коли поправится девочка, так и она, как я, пойдет.

— И куда же?

— А за вами, куда б вы ни пошли.

— Пусть и не думает. Я вовсе не хочу, чтобы за мной кто-нибудь шел. Уж лучше я сам по себе.

— Ну, хочет она так. Говорит, пойду каяться.

— Если она решила покаяться, что ж — в добрый час; но для этого совсем не обязательно идти со мной. Пусть оставит свое имущество — для нее, я думаю, это небольшая потеря — и отправится просить подаяния… но только сама по себе. Каждый наедине со своей совестью, каждый — со своим одиночеством!

— Дак а я-то ей сказала — давай, пошли…

— Ну, а ты-то что нос суешь?..

— А то, сеньор, что я Беатрис люблю и знаю, что не избежать ей этого. Пусть хлебнет покаянной жизни, а то совсем у ней душа иссохла и все из-за одного злодея — Чубатый или Чубарый его звать, и не упомню. Но в лицо знаю: парень статный, вдовый, родинка у него еще тут такая — с волосами. Он-то из нее соки и тянет и бесов этих на нее напустил. Морочит только: сегодня нос воротит, назавтра горы золотые сулит — отсюда и вышла у нее эта растерия. Надо ей, сеньор, ох надо ей походить да покаяться, чтобы дурь эта из головы вышла, потому как, может, в утробе, да в грудях, да под вздохом и нет у нее бесов, зато в башке ее мозговитой — у, сколько! А все оттого, что ребеночек умер, да и второй раз когда рожала…

— Да для чего ж ты мне все это рассказываешь, болтунья, сплетница? — сердито оборвал ее Назарин. — Что мне за дело до Беатрис, и до Чубарого, и до?..

— А для того, что не след вам ее бросать, потому как, если не пойдет она с нами да о душе хоть маленько не призадумается, идти ей по другой дорожке — туда, где больше о теле думают. Совсем довели девку, у, хреновина. Перед самым тем как вот Карменсита слегла, у нее уж и вещи сложены были — в Мадрид ехать. Сама мне письмо от Сэве показывала — та зовет…

— Ничего не желаю слушать!

— Да уж кончаю… Сэве пишет, чтобы ехала скорее, потому как…

— Замолчи!.. Пусть делает что хочет… Нет, не то; пусть останется глуха к льстивым увещеваниям, а то не миновать ей дьявольских сетей, которыми тот уловляет души, обольщая их суетными надеждами… Скажи ей, чтобы оставалась, ибо там ждут ее грех, порок и постыдная смерть — тогда уже некогда и поздно будет ей каяться.

— Да как же я это все ей скажу, святой отец, коли мы в Мостолес больше не вернемся?

V

— Ступай, я тебя подожду.

— Да разве ж она меня послушает. Вот если б вы сами пошли да поговорили с ней хорошенько. Вам-то она верит — вот вы немного только про хворь ее растолковали, глядишь — и отстала лихоманка. Так вернемтесь, коли вы не против.

— Стой, стой, дай мне подумать.

— Заодно и про девчурку-то узнаем — жива ли.

— Сердце говорит мне, что да.

— Так вернемтесь, сеньор… сами увидим.

— Нет, ступай одна и скажи своей подруге… Ладно, завтра решу.

Заночевали они на скотном дворе, где и поужинали на те несколько грошей, что им удалось собрать за день; когда же наутро Назарин вновь зашагал по дороге, уводившей странников от Мостолеса, Андара сказала:

— Знаете, куда мы идем-то?

— Куда же?

— Дак в мою родную деревню, у, хреновина!

— Я уже просил не произносить при мне этих грубых, отвратительных слов. Если это хоть раз повторится, я не разрешу тебе идти со мной дальше. Ну, так куда же мы идем?

— Да в Польворанку, сеньор, деревню мою родную; а я, правду сказать, не хотела б туда показываться: родня у меня там, с положением люди, сестры муж на таможне служит. Вы не думайте, у нас в Польворанке есть люди — у, богатые, на семерых выезжают, то бишь по семь пар упряжкой.

— Не удивительно, что тебе стыдно появляться в родных краях, — ответил странник. — Вот, пожалуйста! А веди ты примерную жизнь, так могла бы являться всюду, не краснея. Что ж, пойдем другой дорогой, ведь для нас это все равно.

Более ничего примечательного в этот день не случилось, кроме позорного бегства пса, который так и следовал за Назарином от Карабанчеля. То ли у него тоже обнаружились почтенные родичи в Польворанке, то ли ему не хотелось покидать свои родные края, но, как бы там ни было, он, подобно недовольному слуге, взял расчет и под вечер припустил обратно, к стольному граду, в поисках Лучших вакансий. Проведя ночь под открытым небом у подножия раскидистого ясеня, путники поутру вновь увидели перед собой Мостолес, куда Андара неприметно направляла все это время дона Назарио.

— Ну и ну! Сдается мне, это то же село, где живут твои подруги. Нет, милая моя, я туда не пойду. Ступай сама, узнай про девочку и передай от меня бедняге Беатрис то, что я тебе говорил, а именно, чтобы не поддавалась греховным соблазнам и уговорам, а если и впрямь хочет вести жизнь простую и странствовать, так тут я ей не помощник… Ступай, дочь моя, ступай. А я подожду у старой нории — видишь, там, возле тех двух хилых дерев. Не медли.

Неспешным шагом направился он к нории, попил воды и сел отдохнуть в тени; не прошло и двух часов, как он увидел вдали неутомимую Андару, причем та возвращалась не одна — с ней шла еще какая-то женщина, в которой Назарин очень скоро признал уже знакомую нам Беатрис. Вслед за ними бежали сельские мальчишки. Едва завидев отдыхающего скитальца, обе женщины и голопузые сорванцы подняли радостный переполох.

— Слыхали?.. Поправилась девочка! Слава святому Назарину! Слава-а-а!.. Поправилась, совсем поправилась! И ест, и лопочет — ну прямо воскресла!

— Успокойтесь, дети мои. Чтобы сообщить мне эту благую весть, вовсе не нужно поднимать столько шума.

— Будем шуметь, будем! — не унималась Андара, прыгая, как коза.

— Пусть все про это знают: и птицы небесные, и рыбы речные, и ящерки, что между камней живут, — сказала Беатрис, сияя от радости; глаза ее блестели.

— Чудо, чтоб тебя!

— Молчи!

— Ладно, пусть не чудо, но такой уж вы добрый, отец Назарин, что господь вам все дает, что ни попросите.

— Не говорите мне о чудесах и не зовите святым, ибо иначе, пристыженный и удрученный, скроюсь от вас навсегда.

Мальчишки шумели не меньше, и воздух полнился их звонкими криками.

— Если покажетесь в деревне, народ вас на руках носить будет. Ведь все думают — умерла девочка, а вы, ручку положив, ее воскресили.

— Господи Иисусе, что за вздор! Славно все же, что я туда не пошел. А теперь вознесем хвалу господу за бесконечное его милосердие… Вот, наверное, Фабиана радуется!

— Уж так радуется, сеньор, прямо сама не своя. Говорит — не появись вы, точно умерла бы дочка. Да и я в это верю. А старухи-то знаете что придумали? Облепили нашу лачугу и все просят хоть на той скамеечке посидеть, где посланник божий сидел.

— Какая глупость! Какое безрассудство! Какая наивность!

Тут дон Назарин заметил, что Беатрис была босая, в простой черной юбке, концы платка завязаны на груди, на голове — туго повязанная косынка.

— Куда собралась? — спросил он ее (надо сказать, что он еще издавна привык обращаться на «ты» к простому люду).

— С нами идет, — бойко отвечала Андара. — Сами знаете, сеньор, две у нее дорожки: или к Сэве, или с нами.

— Пусть идет по пути благочестия, но — сама по себе. Ступайте вдвоем, а я пойду один.

— Нет, не ладно это, — вмешалась девица из Мостолеса, — как же можно, чтоб вы одни шли. Ведь столько дурных людей на свете. А если и нас возьмете, вам же забот меньше, мы-то за вас всегда постоим.

— Забот у меня особых нет, и в заступницах я не нуждаюсь.

— Ну какая же мы вам помеха! Что это вы такое говорите! — сказала девица из Польворанки с ласковой снисходительностью. — А если в нас бесы вселятся — кто их выгонит? А кто нас добрым делам учить станет, о душе расскажет, о промысле божественном, о милосердии, о святой бедности? Одних нас бросить! Ловко придумали! Нет, вы поглядите!.. И это за всю нашу любовь бесхитростную, за все хорошее — вот как нам платите!.. Пусть мы и загубленные… так коли и вы нас покинете, что с нами будет?

Беатрис стояла молча, утирая слезы кончиком платка… Славный Назарин чертил что-то на песке своим посохом и после некоторого раздумья сказал:

— Хорошо — если обещаете вести правильную жизнь и слушаться меня во всем беспрекословно.

Отправив по домам мостолесских мальчишек (для чего пришлось отдать им немногие собранные за день монетки), трое кающихся странников свернули с большой дороги вправо, в сторону Навалькарнеро. К вечеру стали собираться тучи, а когда стемнело, поднялся сильный ветер, дувший с востока в лицо путникам; страшные молнии блистали то тут, то там, грозно раскатывался гром, и наконец полил настоящий ливень, вмиг не оставивший на странниках сухой нитки. По счастью, они вскоре набрели на какое-то старое полуразвалившееся строение, где и укрылись от буйного ненастья. Андара набрала хворосту, у предусмотрительной Беатрис оказались с собой спички, и вот уже в лачуге пылал веселый костер, около которого расположились наши герои, чтобы согреться и просохнуть. Здесь же решили и заночевать, так как надежды отыскать пристанище поудобнее было мало, и Назарин впервые завел беседу о великом учении святой церкви, которое женщины либо не знали вовсе, либо успели основательно позабыть. Почти целый час как завороженные слушали они его негромкую плавную речь; без праздного витийства рассказывал он им о сотворении мира, о первородном грехе и его столь плачевных последствиях, а также о бесконечном милосердии господа, освободившего человека от оков зла через великое таинство искупления. Все эти простейшие понятия странствующий клирик излагал языком простым и внятным, поясняя их примерами; женщины слушали его оторопело, особенно Беатрис, боявшаяся пропустить хоть единый звук, ловившая и запоминавшая на лету каждое слово. Потом они спели несколько литаний и вспомнили некоторые молитвы, особенно те, которые добрый наставник просил их выучить назубок.

На следующее утро, после коленопреклоненной молитвы, наша троица отправилась в дальнейший путь, на котором пока им сопутствовала удача: женщины шли впереди, собирая по деревням и хуторам щедрую дань мелких монет, больших краюх хлеба, зелени и прочих сельских даров. Назарин же думал о том, что слишком уж гладко проходит его покаяние, чтобы таковым называться, ведь с тех пор, как он покинул Мадрид, все у него ладилось. Ни разу с ним не обошлись грубо, ни разу дело не дошло до стычки или ссоры; в подаянии ему не отказывали, и голод и жажда были ему неведомы. В довершение всего он не уставал наслаждаться столь драгоценной для него свободой, сердце его было преисполнено радости; он окреп и поздоровел физически. Ни один зуб ни разу не заныл у него с того дня, как он отправился в свои странствия, и какая же это благодать — не заботиться о платье и башмаках, не переживать из-за того, новая у тебя шляпа или старая и как она на тебе сидит! Последний раз он брился задолго до того, как оставить Мадрид, и уже успел обрасти бородой — черная с проседью, она торчала изящным клинышком. Сельский воздух и солнце покрыли его лицо тонкой бронзой загара, сквозь который просвечивал теплый румянец. Физиономия бывшего клирика исчезла, спала, как маска, и мавританские черты явились во всей своей мужественной и прекрасной чистоте.

Дорогу им пересекла река Гуадаррама, бурная и полноводная после ночной грозы; однако поблизости, вверх по течению, обнаружился брод, и, перебравшись на правый берег, странники продолжали путь по местности уже не такой безлюдной и бесплодной, как раньше: то тут, то там виднелись деревеньки, возделанные поля и радовавшие глаз зеленые рощи. Уже к вечеру они различили вдали несколько высоких белых, окруженных пышным садом построек, среди которых горделиво высилась башня красного кирпича, похожая на монастырскую колокольню. Подойдя ближе, они увидели слева от усадьбы захудалый хуторок с бурыми домами и в нем тоже башенку, напоминавшую колокольню деревенской церкви. Беатрис, весьма сильная в географии окрестных мест, пояснила:

— Хутор этот — Новая Севилья называется, ну, а дома эти большие белые и сад с аллеей — это все усадьба Ла-Кореха. Живет там некто дон Педро де Бельмонте, человек богатый, знатный, еще не старый, хороший охотник, наездник лихой и самый отъявленный злодей во всей Новой Севилье. Кто говорит, что он давно уже душу дьяволу продал; кто, что пьет он, чтобы старое горе забыть, а как наберется, так и пойдет безобразить. Силища у него страшная: говорят, ехал он как-то на охоту, а навстречу — бедолага один на своем осле, ну и не посторонись вовремя, так дон Педро схватил его вместе с серым, поднял да и бросил обоих в пропасть… А когда парнишка один зайца ему спугнул, дон Педро так велел его отодрать, что потом замертво на руках из Корехи унесли. В Новой-то Севилье так его боятся, что, как завидят, разбегаются кто куда да еще крестятся на бегу, а то ведь было раз — истинная правда! — тягались они с Новой Севильей из-за брода, ну и нагрянул наш дон Педро, как раз когда народ с обедни шел, и таких оплеух всем надавал — раз направо! раз налево! — что потом полдеревни в лежку лежало… Одним словом, сеньор, думаю я, лучше нам это место обойти, потому как злодей часто на охоту выезжает, может статься, увидит нас — живыми не выпустит.

— А ведь твой рассказ об этом чудовище получился любопытным, — неожиданно заключил Назарин, — и теперь я, пожалуй, предпочту направиться именно туда.

VI

— Сеньор, — сказала Андара, — не стоит на рожон-то лезть, ведь вздумай этот буян нам всыпать — долго потом вспоминать будем.

Тут они свернули на узкую, обсаженную с обеих сторон высокими осокорями дорожку, которая, похоже, вела к усадьбе, но не успели путники ступить на нее, как два громадных пса — сущие львы — с яростным лаем набросились на них. Видели бы вы эти пасти, этот свирепый оскал! Один вцепился Назарину в ногу, другой хватил Беатрис за руку, Андаре разорвали в клочья юбку, и хотя странники доблестно отбивались своими посохами, ужасные псы, без сомнения, растерзали бы их, не появись в этот момент на дорожке сторож.

Андара подбоченилась и принялась на все лады клясть обитателей усадьбы и псов-душегубов. Назарин и Беатрис стояли молча. Чертов же сторож, вместо того чтобы посочувствовать жертвам кровожадных тварей, обратился к путникам со следующей угрожающей речью:

— А ну проваливайте отсюда, побирохи, ворье! Бродят тут целым табором! Еще слава богу скажите, что хозяину не попались — живо бы охоту отбил нос сюда совать.

Женщины в страхе отступили почти силой увлекая за собой Назарина, которого как будто ничто не могло испугать. В густой вязовой роще неподалеку они остановились, чтобы немного отдышаться и перевязать блаженному клирику раны тряпицами, которые тоже захватила с собою благоразумная Беатрис. Весь вечер, до самого часа молитвы, только и разговору было, что о миновавшей опасности, и девица из Мостолеса продолжила свою повесть о бесчинствах сеньора де Бельмонте. Если верить молве, он был женат, и жену свою убил. Семья его, из столичной знати, с ним порвала, удалив его в деревню, в сельское заточение и приставив к нему многочисленных и преданных слуг, одним из которых вменялось сопровождать хозяина в его охотничьих забавах, другим — хорошенько следить за ним и предупредить родню в случае побега. Чем больше слушал ее Назарин, тем сильнее охватывало его желание встретиться лицом к лицу с этим свирепым чудовищем. Путники решили провести ночь под раскидистыми вязами, и после молитвы и ужина Назарин преподнес им на десерт свое решение, а именно во что бы то ни стало посетить Ла-Кореху, где, как подсказывало ему сердце, он наверняка сможет претерпеть муку или, на худой конец, подвергнуться гонениям, унижениям и побоям — тому, чего более всего на свете жаждала его душа.

— Что ж, дочери мои, — сказал он, — не все же нам благоденствовать! Не подстерегай нас повсюду страдания и несчастья, голод и холод, людская злоба и свирепость кровожадных тварей — жизнь земная была бы сплошной усладой, и глупцами были бы все люди, не прими они ее таковой. Неужели же думали вы, что жизнь отныне станет для вас приятной и изобильной? Что ж вы, упорно стремившиеся за мной, робеете при первом же случае пострадать! Не стоило тогда и идти, ибо — истинно говорю вам, — если дух ваш устрашается горных круч и вам больше по душе усыпанная цветами дорога, оставьте меня.

Женщины попытались было отговорить его, приводя доводы, не лишенные порой здравого смысла: если, скажем, ждет их неминучая напасть — крепись, а правого дела не предавай, и никакого, с другой стороны, нет резона человеку робкому самому на себя беду накликать. Так убеждали они его простыми своими речами весь вечер и все утро, но тщетно.

— Потому-то, что слывет этот господин человеком жестокосердым, потому-то, что он гневлив с теми, кто ниже его, и немилосерд к слабым, — сказал Назарин, — по всему поэтому я и хочу явиться к нему и говорить с ним. А заодно и сам увижу, права ли молва, которая, милые мои, часто заблуждается. Ну, а если и вправду такой злодей этот… как, ты сказала, его величают?..

— Дон Педро де Бельмонте.

— Если и в самом деле такой лев рыкающий этот дон Педро — что ж, попрошу у него милостыню Христа ради, как знать, может, и смягчится сей лев. Если же нет, одним грехом на нем будет больше.

Прекратив на этом спор и видя, что обе женщины побледнели и дрожат от страха, Назарин приказал им ждать его в роще, сказав, что пойдет один, бестрепетной душой готовый принять все: в худшем случае — смерть, в лучшем — укусы свирепых псов. С этими словами он повернулся и зашагал к усадьбе, а женщины кричали ему вслед:

— Не ходите, не ходите, убьет вас лютый зверь!.. Ах, сеньор Назарин, не видать нам больше вас!.. Воротитесь, воротитесь, вон уже и люди идут, и псы лают, и сам хозяин вышел с ружьем!.. Спаси вас господи! Помилуй пресвятая богородица!

Дон Назарио решительно направился к усадьбе, но на вчерашней дорожке никто ему не встретился. Уже у самых ворот он увидел двоих идущих ему навстречу мужчин и услышал лай собак — на этот раз охотничьих. Твердым шагом продолжал он идти вперед, заметив, что незнакомцы остановились, как бы поджидая его. Он внимательно поглядел на них и, препоручив себя всевышнему, двинулся прямо на незнакомцев, по-прежнему не умеряя шага. Он подошел уже совсем близко, но так и не успел понять, кто перед ним, потому что в этот момент гневный голос повелительно произнес:

— Куда идешь, отчаянная голова! Эта дорога, будь я проклят, ведет в мой дом!

Назарин, не растерявшись, остановился перед доном Педро де Бельмонте — ибо то был он — и спокойно и кротко, но без тени робости сказал:

— Сеньор, я пришел к вам просить подаяния Христа ради. Мне хорошо известно, что дорога ведет в ваш дом, а так как я уверен, что в каждом доме на этой христианской земле живут люди добрые, то и пришел, не спросив позволения. Если же я этим вас оскорбил, простите великодушно.

Проговорив это, Назарин воспользовался паузой, чтобы вблизи подробно рассмотреть колоритнейшую фигуру старого хозяина Ла-Корехи, дона Педро де Бельмонте. Это был настоящий гигант, крепкий, статный, лет семидесяти с небольшим, но вряд ли когда-нибудь старость являлась в обличии более прекрасном. Загорелое, обветренное лицо, несколько тяжелый нос с крутой горбинкой, живые глаза под нависшими мохнатыми бровями, седая курчавая борода, высокий ясный лоб — все в нем дышало благородством и выдавало характер высокомерный, более привыкший повелевать, нежели подчиняться. С первой же минуты Назарин почувствовал всю свирепость этой натуры, всю барственную властность этого человека. Но самым удивительным было, что после столь неучтивого приема, когда путник, со шляпой в руке, уже смиренно откланивался, дон Педро вдруг устремил на него пристальный взгляд, полный живейшего любопытства.

— Поди-ка сюда, — сказал он. — Вообще-то в моих обычаях угощать всех бездельников и праздношатаек хорошей порцией розог. Поди сюда, говорю тебе.

На какое-то мгновение Назарин смешался, ибо не было на свете такого героя, который не оробел бы под яростным взглядом этих свирепых глаз, при страшных звуках голоса надменного кабальеро. Свой изящный легкий костюм он носил с небрежностью человека, привыкшего к утонченной светской жизни, на ногах — высокие охотничьи сапоги, на голове — сдвинутый набок темный берет. Ружье он нес за спиной и был подпоясан щегольским патронташем.

«Ну вот, — подумал Назарин, — сейчас этот господин размозжит мне голову прикладом или насадит на дуло, как куропатку на вертел. Да поможет мне господь».

Но сеньор де Бельмонте все глядел и глядел на него, по-прежнему не произнося ни слова, а сопровождавший его мужчина, тоже с ружьем, удивленно переводил взгляд с одного на другого.

— Паскуаль, — обратился кабальеро к слуге, — как ты думаешь, что это за птица?

Но так как Паскуаль продолжал хранить почтительное молчание, дон Педро, шумно расхохотавшись, вновь обернулся к Назарину:

— Ты же мавр… Паскуаль, верно мавр?

— Я христианин, сеньор, — отвечал странник.

— По вере, по вере… А ведь при этом ты можешь быть чистокровным арабом. Да, да. Своих-то шельм я хорошо знаю. А ты — араб, с того воспетого поэтами Востока, с несравненного, царственного Востока… У меня глаз наметанный!.. Стоило мне тебя увидеть!.. Ступай за мной.

И он зашагал к дому, знаком приказав Назарину идти рядом; слуга замыкал шествие.

— Сеньор, — повторил Назарин, — но я христианин.

— Это мы еще поглядим… Меня вокруг пальца не обведешь! Я, к твоему сведению, бывший дипломат и служил консулом сначала в Бейруте, а потом в Иерусалиме. На Востоке я провел пятнадцать лет — лучшие годы моей жизни. О, эти края!..

Назарин счел за лучшее ему не перечить и послушно шел рядом с доном Педро, думая про себя, чем же все это кончится. Они вошли на большой двор, где уже заливались лаем вчерашние псы… Назарин сразу узнал их хриплые яростные голоса. Затем они прошли еще через одни ворота и оказались во втором дворе: несколько барашков и две голландские телки паслись здесь, пощипывая высокую густую траву. За этим двором шел другой — поменьше, в центре которого находился колодец. Глухие, высокие стены, ворота и дворы делали усадьбу похожей на крепость или цитадель. Вскоре Назарин увидел и башню, которую заметил уже издали — она оказалась гигантской голубятней, вокруг которой кружились парами тысячи красивых птиц.

Сняв с плеча ружье, кабальеро отдал его слуге и велел тому удалиться, сам же сел на каменную скамью.

Первые фразы, которыми обменялись бродяга нищий и сеньор де Бельмонте, могли бы показаться более чем странными и необычными:

— А брось я тебя сейчас вот в этот самый колодец — что стал бы ты делать?

— Что стал бы я делать, сеньор? Утонул — будь там вода, а нет — разбился бы насмерть.

— И как полагаешь? Могу я это совершить?.. Что ты вообще обо мне думаешь? В деревне небось говорят, что хуже меня на свете нет.

— Поскольку, сеньор, я привык всегда говорить только правду, скажу, что мнение о вас не очень-то хорошее. Но я хотел бы верить, что и при крутом нраве у вас вполне может быть благородное сердце и честная душа христианина, любящая и богобоязненная.

Услышав подобный ответ, кабальеро вновь взглянул на странника так пристально и с таким жгучим любопытством, что Назарин не знал, что и подумать, и даже смутился.

VII

Неожиданно Бельмонте набросился на слуг, которые упустили и не смогли поймать козу, сжевавшую розовый куст. Он кричал, что доберется до этих увальней и лежебок, до этих вероотступников, этих коварных бедуинов, мерзких зулусов и уж тогда — берегитесь! — снимет с них скальпы, отрежет уши и выпотрошит живьем. Назарин было вознегодовал, но сдержался. «Уж если он так обращается со слугами, которые все равно что свои, — думал он, — то что же ждать от него такому жалкому бродяжке? Поистине — чудо, что кости у меня пока целы». Кабальеро вновь подсел к нему, все еще отдуваясь и пыша жаром, как вулкан, выбрасывающий после извержения шлак и раскаленные газы.

— Этот сброд кого хочешь выведет из терпения. Словно нарочно докучают мне своей дуростью. Жаль, право, что прошли те времена, когда любого из этих выродков можно было вздернуть на первом суку!

— Сеньор, — сказал Назарин, решившись наставить и по-христиански усовестить благородного кабальеро, не думая о тех наиплачевнейших последствиях, которые это может возыметь, — сеньор, думайте обо мне что вам угодно, но я негодую и не могу не заявить вам, что подобное обращение со своими слугами противно христианскому духу и общественным устоям, ибо это варварство и низость. Конечно, вы можете пренебречь словами человека, который нищим пришел и нищим уйдет из вашего дома. Но знайте: слуги — тоже люди, а не твари бессловесные, и такие же чада божии, как вы, сеньор, и у них тоже есть достоинство и честь, как и у любого феодального сюзерена, будь то во времена прошедшие, настоящие или будущие. Сказать вам все это повелевает мне моя совесть, теперь же — позвольте уйти.

Сеньор де Бельмонте вновь внимательно оглядел своего собеседника: лицо и одежда, босые ноги и замечательной формы череп, речь образованного человека, так не вязавшаяся с его жалким видом, — все это вызывало у хозяина усадьбы неподдельное изумление.

— Послушай-ка, переодетый мавр или мнимый нищий — уж не знаю, скажи лучше, где ты выучился говорить, да еще так складно, обо всех этих вещах?

И, не выслушав ответа, он поднялся и властным жестом приказал страннику следовать за собой.

— Пойдем… Хочу я тебя прежде кое о чем попытать.

Он провел Назарина в просторную комнату, уставленную старинной ореховой мебелью: креслами и столами, резными ларями и посудными горками; усадив странника, он сел и сам, но тут же вскочил и принялся расхаживать взад-вперед, проявляя признаки нервного возбуждения, которые привели бы в трепет кого угодно, кроме Назарина.

— Какая мысль… какая мысль!.. А если?.. Нет, не может быть!.. Но почему нет — может! Разрази меня гром — может. Такие ли еще чудеса бывали… Проклятье! Ведь мне с самого начала показалось… Нет, меня не проведешь… О, Восток! Вот где истинное величие!.. Вот где жизнь истинно духовная!..

Не переставая восклицать, он ходил по комнате, то и дело останавливаясь и пронзая взглядом дона Назарио, который уж и не знал, что думать: хозяин Ла-Корехи казался ему то величайшим оригиналом, какого еще свет, пожалуй, не видывал, то утонченно-жестоким тираном, который играет со своим пленником, как кот с мышью, втайне готовя ему лютую смерть.

«Сробей я сейчас, — подумал наш герой, — и меня ждет бесславная и глупая погибель. Что ж, воспользуемся случаем, и уж если этот свирепый исполин замыслил учинить надо мной варварское насилие, пусть прежде выслушает слово божие».

— Господин мой, брат мой, — сказал он, подымаясь, обычным своим спокойным, увещевающим тоном, — простите, что осмеливаюсь равнять свое ничтожество с вашим величием, но так повелевает мне Христос; я должен сказать и скажу. Зрю пред собою Голиафа, но не страшусь, смело иду на него со своею пращою. Долг мой и призвание мое — увещевать и остерегать заблудших, и меня не пугает грозный вид того, перед кем я говорю; пусть скромно мое обличье, но я тверд в вере и заветы ее несу всем страждущим и нуждающимся. Не устрашит меня и страдание, и если суждено мне принять муку за правдивую мою речь, приму ее с радостью. Но прежде хочу открыть вам глаза на смертные грехи ваши, ибо жестоко оскорбляете вы господа своею гордыней, и если не исправитесь, не спасут вас ни благородное имя, ни титулы, ни богатство, ибо все суета, тяжкий камень, ко дну влекущий. Гнев — величайшее зло, ибо питает прочие грехи и лишает душу выдержки, потребной дабы противостоять искушениям. Человек гневливый — легкая добыча для Сатаны, который знает, как просто завладеть душой безрассудно неистовой. Обуздайте свой нрав, будьте учтивы и ласковы со слугами своими. Не знаю, жива ли в вашей душе любовь к богу, но она немыслима без другой великой любви — к ближнему, ибо древо любовное укореняется в нас нежной ласкою, и если засохнут корни сии, каких же плодов и какого цветения можно ждать? Удивление на вашем лице доказывает лишь, как непривычно вам слушать правду, а тем паче из уст человека оборванного и сирого. И потому слышал я в сердце своем глас Христов: «Войди и не бойся», — и я вошел, дабы предстать перед львом рыкающим. Что ж, вонзите в меня клыки, впейтесь острыми когтями, растерзайте на части, но и с последним вздохом своим я скажу: «Исправьтесь», — ибо Христос призвал меня направить вас на путь истинный, и горе вам, если не откликнетесь на зов его.

Велико же было удивление Назарина, когда он увидел, что хозяин Ла-Корехи слушает его не только без гнева, но даже со вниманием, почти с уважением — не то чтобы смирившись, но скорее не в силах перебороть вызванное подобными речами изумление.

— Об этом мы еще потолкуем, — сказал он спокойно. — Мне пришла в голову одна мысль… одна мысль, которая не дает мне покоя… ах, с некоторых пор мне стала изменять память, в этом мое величайшее мучение и причина моей несдержанности…

Вдруг, хлопнув себя по лбу, он подскочил в кресле и, воскликнув: «Эврика! Вспомнил!» — исчез в соседней комнате, оставив странника в еще большем недоумений. Через полуоткрытую дверь Назарин видел, как Бельмонте копается в бумагах, которыми был завален большой стол, стоявший в центре похожей на библиотеку комнаты. Он то пробегал одну за другой огромные страницы газет, с виду иностранных, то принимался листать какие-то журналы и наконец достал из шкафа несколько толстых папок, в которых стал рыться с лихорадочной быстротой. Это продолжалось около часа. В кабинет то и дело входили слуги, хозяин отдавал им какие-то распоряжения тоном, несомненно более мягким, чем раньше, но вот и слуги, и сам кабальеро исчезли за дверью, ведущей в задние комнаты огромного дома. Оставшись один, добрый клирик мог более спокойно рассмотреть обстановку комнаты. По стенам висели старые, но хорошо сохранившиеся картины на духовные сюжеты: Иоанн Креститель, порицающий Ирода перед Иродиадой, пляска Саломеи, Саломея с головой Крестителя; на другой стене висели изображения святых ордена Проповедников, а в центре — очень неплохой портрет Пия IX. И все-таки, сеньоры, он ничего не мог понять ни в этом доме, ни в его хозяине, ни в том, что происходило у него на глазах. Когда он начал уже опасаться, что о нем позабыли или намеренно бросили здесь одного, вошел слуга и попросил его следовать за ним.

«Зачем меня зовут? — думал Назарин, идя за лакеем по залам и коридорам. — Не оставь меня, господи, и если меня хотят замуровать заживо в подземелье, утопить в колодце или перерезать глотку — пусть смерть настигнет меня, когда душа моя будет к этому готова».

Но вместо подземелья или колодца он очутился в просторной, нарядно убранной гостиной; стол, сверкающий хрусталем и фарфором — не хуже, чем в любом из столичных домов, — был накрыт на двоих. Сеньор де Бельмонте, в черном костюме, тщательно причесанный, блистая ослепительной манишкой, указал Назарину на один из двух приборов.

— Сеньор, — пробормотал паломник, — как же в этих жалких лохмотьях сяду я за такой изысканный стол?

— Садитесь, не ломайтесь, — сказал кабальеро, но грубые эти слова прозвучали приветливо и дружелюбно.

Понимая, что излишняя скромность противоречит неподдельной, искренней смиренности, дон Назарио сел. Чересчур настойчивое сопротивление могло бы показаться скорее скрытой гордыней, чем истинной простотой.

— Я сажусь, принимая незаслуженно высокую честь, которую вы оказываете, усаживая за один стол с собой нищего бродягу, которого еще вчера едва не загрызли ваши собаки. Своим милостивым поступком вы отводите от себя часть тех упреков, что я высказал вам по велению господа. Кто поступает так, не может быть врагом Христа.

— Христу — врагом?! Да что вы такое говорите, приятель! — воскликнул гигант с самой что ни на есть простонародной непосредственностью. — Да мы с ним друзья закадычные!

— Что ж, хорошо… Но, принимая ваше любезное приглашение, сеньор мой, умоляю позволить мне не отступать от своего правила есть не больше, чем потребно для организма. Нет, нет, вина не надо; ни к вину, ни к прочим горячительным напиткам я не прикасаюсь.

— Ешьте что душе угодно. Я своих гостей ни к чему не принуждаю, каждый ест сообразно своему аппетиту. Все, что на столе, в вашем распоряжении, а уж там, ешьте или не ешьте, поститесь или объедайтесь — как вам больше нравится… Я же, взамен за мою уступку, в свою очередь прошу у вас позволения…

— Позволения? Но вы здесь хозяин и вольны делать что захотите.

— Позволения расспросить вас…

— О чем же?

— О наболевших вопросах жизни общественной и религиозной.

— Не знаю, позволят ли мои наискуднейшие познания дать ответ достойный, какого вы, без сомнения, от меня ждете…

— Ну, если вы станете скрывать свои познания, как скрываете свое происхождение, мы далеко не уйдем.

— Я ничего не скрываю, и весь перед вами как на ладони; что же до моих познаний, то если они и больше того, что может скрываться под этим рубищем, то все же не настолько велики, чтобы обнаружить их перед таким высокопросвещенным человеком.

— Посмотрим, посмотрим. Я-то считаю себя малосведущим; кое-чему я научился, странствуя по Востоку и Западу, кое-чему, общаясь с людьми, а это величайшая школа жизни. И из всех моих наблюдений, из тех немногих книг, что прочел на досуге, уделяя внимание прежде всего вопросам религиозным, я вывел несколько умозаключений, которые и составляют мое сокровенное достояние. Но сначала — вы замечаете, спрашиваю и уже злюсь? — скажите, что вы думаете о нынешнем состоянии умов?

VIII

«Да, вот так вопрос, — подумал Назарин про себя. — Тут и не знаешь, с какой стороны подступиться».

— Я имею в виду религиозные верования в Европе и Америке.

— Полагаю, сеньор, что успехи католицизма таковы, что в будущем веке влияние диссидентствующих церквей сойдет на нет. И не последнюю роль играет в этом мудрость, ангельская доброта и тонкая деликатность несравненного первосвященника, стоящего во главе церкви…

— Итак, — галантно сказал сеньор де Бельмонте, — мы поднимаем эту чашу во здравие его святейшества Льва Тринадцатого.

— Нет. Прошу извинить меня, но я не могу пить даже за папу, ибо и папе, и спасителю нашему вряд ли понравилось бы, отступись я хоть раз от своих правил… Ему же принадлежат слова, что человечество разочаровалось в научном познании и вновь обращается к благодатным истокам духовным. Да иначе и быть не может. Наука не могла разрешить ни одного из важнейших вопросов происхождения и предназначения человеческого, в смысле же практическом она тоже не оправдывает многих надежд, на нее возлагавшихся. С прогрессом лишь умножаются беды людские; множится число неимущих и страждущих; во всем шаткость и неблагоденствие. Все вопиет о том, что надобно повернуть вспять, к единому источнику истины — идее религиозной, к идеалам католическим, вечным и неизменным.

— Именно, — кивнул титулованный гигант, кстати сказать, поглощавший одно блюдо за другим, в то время как его гость едва притронулся к изысканным яствам. — Искренне рад, что мы с вами мыслим одинаково.

— Сейчас, — продолжал Назарин, все более одушевляясь, — только слепец не замечает повсюду знамений — провозвестников золотого века религии. Свежее дыхание его овевает наши лица, и близок, близок конец пустыни, а за ней — земля обетованная с ее зеленеющими долами и густыми рощами.

— Верно, верно, и я того же мнения. Но не станете же вы отрицать, что, уставшие влачиться в пустыне не видя избавления, народы могут взбунтоваться и натворить тысячу безрассудств. Где же тот Моисей, что усмирит их — карающей дланью или ласковым словом?

— О, Моисей!.. Этого я не знаю.

— Где же искать его? Быть может, среди философов?..

— Безусловно, нет; ведь философия в конце концов лишь игра понятий, за ней — пустота, а философы — это тот суховей, что душит людей, отнимая у них последние силы на тяжелом пути.

— А не обнаружится ли такой Моисей в политике?

— Тоже нет, ибо политика — это вчерашний снег. Свое назначение она выполнила, все так называемые политические проблемы: свобода, равноправие и прочее — разрешены, но земного рая человечество не обрело. Столько всяких прав завоевано, а люди по-прежнему голодают. Чем больше политиков, тем меньше хлеба. Чем больше развивается техника, тем меньше работы и больше незанятых рук. От политики мы не ждем ничего: все, что она могла дать, уже дала. Довольно она кружила голову всем нам — и данайцам, и троянцам — своими скандалами, внутренними и внешними. Пусть политики сидят себе лучше по домам — проку от них мало; хватит с нас пустых речей, нелепых лозунгов и прискорбных превращений нулей в посредственности, посредственностей в видные фигуры, а видных фигур в великих людей.

— Прекрасно, прекрасно. Вы выразили мою мысль с изумительной ясностью. Но не обнаружится ли наш Моисей среди тех, в чьих руках сила? Не явится ли он военным диктатором, цезарем?

— Не скажу вам ни да, ни нет. Моему разумению ответ на этот вопрос не по силам. Но скажу одно: считанные дни осталось нам блуждать в пустыне, да, пожалуй, дни — и то сильно сказано.

— Что до меня, то думаю: Моисей, которому суждено привести нас в землю обетованную, будет отпрыском древа церковного. Не кажется ли вам, что именно в минуту самую неожиданную и явится одна из тех выдающихся личностей, один из тех гениев христианской веры, не менее, а быть может, и более великий, чем Франциск Ассизский, чтобы вывести человечество из юдоли страданий прежде, чем отчаяние увлечет его в бездну.

— Мне эта мысль кажется вполне логичной, — сказал Назарин, — и либо я очень заблуждаюсь, либо таким спасителем будет папа.

— Вы полагаете?

— Да, сеньор… Так говорит мне мое сердце, в этом убеждает меня мудрость Истории, но упаси боже превратить предчувствие в догму.

— Конечно!.. И я ведь думаю точно так же. Это должен быть папа. Но какой именно? Кто знает!

— Наш разум грешит гордыней, желая постичь подобные глубины. В настоящем и без того немало пищи для раздумий. Дела в мире идут плохо.

— Хуже некуда.

— Общество больно. Ищите же средство.

— Помимо веры, нет иного средства.

— Так пусть же те, в ком жива вера, этот дар небес, направляют тех, в ком веры нет. На путях веры, как и на дорогах земных, слепых должна вести и направлять рука зрячих. Нужны живые примеры, а не расхожие праздные слова. Мало лишь проповедовать учение Христа — стремитесь подражать Спасителю в собственной жизни настолько, насколько дано человеку подражать божеству. Чтобы вера одушевила все современное общество, поборники ее пусть отринут груз накопленных историей условностей, что подобны лавине, и вернутся к истинам изначальным. Вы со мной не согласны? Чтобы утверждать, что смирение — благо, следует самому быть смиренным; чтобы восхвалять бедность как жребий наилучший, будьте сами бедны и возлюбите обличье бедности. Вот в чем мое ученье… Нет, я неверно выразился, это всего лишь мое толкование учения вечного. Почему так ожесточаются друг против друга имущие и неимущие, в чем средство от общественных недугов? В бедности, в отказе от материальных благ. В чем средство от несправедливости, отравляющей людские сердца вопреки хваленому политическому прогрессу? Не боритесь с несправедливостью, предайте себя поруганию, как Христос, беззащитный, предался в руки врагов своих. Абсолютное смирение перед злом может породить только добро, так же как кротость порождает силу, так же как любовь к бедности принесет утешение всем и сделает людей равными перед лицом Природы. Таков мой образ мыслей, так я вижу мир и потому так безгранично верю в благотворное воздействие христианства на дух и материю. Но мало спастись одному; я хочу, чтобы спаслись все, чтобы исчезли наконец ненависть, тирания, голод, несправедливость, чтобы не было больше ни рабов, ни хозяев, чтобы кончились раздоры, и войны, и козни политиков. Так я думаю, и если все это покажется нелепостью человеку столь просвещенному, что ж, останусь на своей кочке, со своими ошибками, а может, и с истинами, ибо верю, что просветил меня ими сам Господь.

Дон Педро выслушал всю эту весьма содержательную речь очень внимательно; он сидел полузакрыв глаза, кончиками пальцев поглаживая едва пригубленный бокал старого вина. Время от времени он говорил тихо, как бы про себя: «Правда, истинная правда… Верить, творить дело веры — боже, какое это счастье!..»

Назарин уже прочитал молитвы, а дон Педро все продолжал сидеть с закрытыми глазами, шепча: «Бедность… о, это прекрасно!.. Но нет, нет… Голодать, бродить в лохмотьях, просить милостыню… О, как это дивно! Но нет, нет!»

Когда наконец они встали из-за стола, и тон, и манеры Бельмонте были уже совсем не те, что утром. Свирепость улетучилась, и перед Назарином стоял радушный, учтивый хозяин. Трудно было узнать сейчас дона Педро: улыбка не покидала его лица, глаза сияли, и весь он как будто помолодел.

— Пойдемте, святой отец, вы, наверное, устали с дороги. После обеда — самое время отдохнуть.

— Нет, сеньор, я не привык спать днем. С утра и до поздней ночи — на ногах.

— Ну, а мне уж позвольте. Встаю я рано и после обеда привык соснуть часок-другой. И вы передохните. Пойдемте, я вас отведу.

Хочешь не хочешь, а пришлось Назарину последовать за хозяином, и он оказался в расположенной рядом со столовой роскошно обставленной комнате.

— Да, да, сеньор, — сказал гигант самым задушевным тоном. — Отдохните, отдохните, вам нужен отдых. Ваша бродячая нищая жизнь, добровольное самоотречение, аскетизм, тяготы и лишения — все это изнуряет организм. Не следует, друг мой, так легкомысленно относиться к своему здоровью. О, я восхищаюсь вами, преклоняюсь перед вами, но чувствую, что мне недостает сил последовать вашему примеру! Отказаться от положения в обществе, от громкого имени, от удобств, от состояния, от…

— Мне ни от чего не пришлось отказываться, потому что у меня ничего не было.

— Что? Мой милый, хватит вам притворяться — я уж не говорю ломать комедию, чтобы вас не обидеть.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что ваше христианское одеяние, достойное истинного ученика Христова, может обмануть кого угодно, но только не меня — я знаю, с кем имею честь говорить.

— Так кто же я, сеньор? Скажите, если знаете.

— Что ж, сеньор, давайте начистоту. Вы…

Хозяин Ла-Корехи принял значительный вид и, по-родственному ласково положив руку на плечо гостю, сказал:

— Простите, что раскрываю ваше инкогнито. Передо мной сам преподобный архиепископ армянский, вот уже второй год совершающий паломничество по Европе…

— Я… армянский архиепископ!..

— Вернее сказать… но поймите, мне все известно!.. вернее сказать, патриарх армянской церкви, добровольно признавший верховную власть великого Льва Тринадцатого.

— Умоляю вас, сеньор! Во имя пресвятой богородицы!

— Босой и в рубище, питаясь подаянием, странствуете вы, ваше преподобие, во исполнение обета, данного господу, дабы он принял в великое стадо Христово и вашу паству… Не отрицайте и не упорствуйте — я и так уважаю вашу тайну! Получив на то разрешение, вы исполняете обет, отказавшись на время от всех знаков достоинства и привилегий. И я не первый, кто разгадал вас! Сначала вы объявились в Венгрии, где, по слухам, творили чудеса. Затем вас узнали в Балансе, столице Дофине[68]. Да, да, у меня есть газеты, в которых пишут о знаменитом патриархе, и, надо сказать, по описаниям вы похожи на него как две капли воды… Как только я увидел вас у ворот моего дома, во мне шевельнулось подозрение. И вот наконец я нашел те газеты. Все, все совпадает! Такая большая честь для меня!

— Сеньор, но сеньор… умоляю — выслушайте меня…

Но расходившийся гигант не давал ему и словечка вставить, своим зычным голосом, своей безудержной речью заглушая возражения Назарина.

— Да ведь мы с вами знакомы!.. О, столько лет прожить на Востоке!.. Так что не стоит вашему преподобию разыгрывать передо мной этот благочестивый спектакль. Впрочем, если вы настаиваете, будем без церемоний… Скажу больше: вы — араб…

— Клянусь страстями господними!..

— Чистокровнейший араб. Ваша история известна мне во всех подробностях. Вы родились в том прекрасном краю, где находился когда-то, как говорят, земной рай, там — между Тигром и Евфратом, в той местности, что зовется Аль-Джезира и которую иногда называют Месопотамией.

— Господи Иисусе!

— Я все знаю, все! Ваше арабское имя — Эзроу-Эздра.

— О, пречистая дева!

— Францисканцы — отшельники с Монте-Кармело крестили и воспитали вас и обучили прекрасному испанскому языку, которым вы так великолепно владеете. Потом судьба привела вас в Армению, на гору Арарат… и я там бывал — туда, где пристал некогда Ноев ковчег…

— О, непорочно зачавшая!

— Там примкнули вы к армянской церкви и, выделяясь среди прочих глубокими познаниями и всяческими добродетелями, стали патриархом, после чего и решили взять на себя славную задачу — вернуть свою заблудшую церковь в великое лоно католицизма. Впрочем, не стану вас утомлять, ваше преподобие. Теперь отдыхайте на этом ложе — не все же истязать себя и умерщвлять плоть. Право, стоит время от времени приносить жертвы в виде маленьких послаблений, а кроме того, о мой высокий гость, вы в моем доме, и, исполняя священный долг гостеприимства, повелеваю вам ложиться спать.

И, не слушая никаких доводов, не дожидаясь ответа, он с громким смехом вышел из спальни, оставив доброго Назарина одного; голова у странника гудела, как после долгой канонады, и он не мог понять, во сне или наяву все происходит, сон или правда все, что он только что видел и слышал.

IX

— Господи Иисусе! — восклицал блаженный клирик. — Что же это за человек? Подобного болтуна отродясь не видывал — мелет и мелет, словечка не вставишь… И чего только он не наговорил!.. Армянский патриарх Эздра!.. Господи Иисусе, пресвятая богородица, поскорее бы выбраться из этого дома; право, не голова у этого человека, а целый птичник: тут тебе и дрозды, и щеглы, и жаворонки, и попугаи — и все хором поют-разливаются… Ох, как бы и мне не запеть. Благословенна будь, милость господня!.. И все же щедра нива божия — какие только злаки и плоды на ней не произрастают! Кажется, чего только в жизни не перевидал — глянь, ждут тебя новые чудеса, новые диковины… Подумать только, чтобы я лег на такую кровать, на эти шелка, золотом шитые!.. Во имя отца и сына!.. А я-то думал — иду на поругание, муку, быть может, приму смертную, и нате — попадаю в объятия к сему лукавому Голиафу, и оказывают мне епископские почести, и отводят в палаты роскошные!.. И все же — добра или зла душа сия?..

Казалось, конца не будет раздумьям нашего мавра-католика — таким каверзным и запутанным представлялся вопрос, в котором он во что бы то ни стало вознамерился разобраться. Но прежде чем он успел прояснить для себя, каково же моральное обличье дона Педро, тот, отдохнувший и бодрый, уже стоял в дверях. Едва завидев хозяина, Назарин скорым шагом подошел к нему и, взяв за отворот сюртука и не давая ему рта раскрыть, заговорил быстро и уверенно:

— Послушайте меня, сеньор; поскольку вы не дали мне прежде объясниться, хочу сказать вам, что я вовсе не араб, и не епископ, и не патриарх, что зовут меня не Эздра и родился я не в Месопотамии, а в Мигельтурре, а настоящее мое имя — Назарио Заарин. И все, что вы видите, никакой не спектакль, как вам угодно было выразиться, а исполнение обета бедности, который я дал, вовсе не отказываясь…

— Но монсеньор, монсеньор… я прекрасно понимаю, почему вы так упорно…

— …вовсе не отказываясь ни от почестей, ни от богатств, которых никогда не имел и иметь не желаю, и…

— Вашу тайну я никому не выдам, не беспокойтесь! Мне нравится, что вы так уверенно держитесь своей роли и…

— И хватит на этом. Ибо все, что вы обо мне говорили, — нелепость, выдумка, вздор. Я выбрал для себя жизнь паломника по горячему велению сердца еще с детства. Да, я священник, и хотя не испрашивал разрешения отречься от сана и отправиться просить подаяния, я все же считаю себя верным сыном церкви, повеления которой принимаю с почтительным благоговением. Если же я предпочел уединенное странствие монастырскому затворничеству, то лишь потому, что в жизни нищего паломника больше тягот и унижений и явственней в ней отказ от благ земных. Я презираю молву, я бросаю вызов голоду и холоду, я жажду поношений и мук. Итак, прощайте, сеньор хозяин Ла-Корехи! Благодарю вас за доброту и милостивое обхождение, о которых не устану поминать в своих молитвах.

— Благодарить должен я, и не только за ту честь, которой меня удостоило ваше преподобие…

— Ну право же!..

— …за высочайшую честь, которой вы меня удостоили, посетив мой дом, но и за обещание молиться за мою душу и просить за меня перед всевышним, в чем, поверьте, я очень нуждаюсь.

— Верю… Только сделайте милость — не называйте меня «ваше преподобие».

— Хорошо, и отныне, уважая вашу скромность, я буду держаться с вами попросту, — ответил кабальеро, который скорее дал бы содрать с себя кожу, чем отказался от того, что с таким пылом защищал. — Вы совершенно правильно поступаете, сохраняя в тайне свое имя, дабы избежать неуместных…

— Но сеньор!.. Позвольте же мне наконец удалиться. Я буду просить господа смирить вашу строптивость, которая есть не что иное, как проявление гордыни, и так же как горьким плодом последней является гнев, плод упрямства — ложь и заблуждение. Вы же сами видите, сколько зол влечет за собой высокомерие. Последнее, о чем хочу просить, покидая этот достойный дом: избавьтесь от греховных наклонностей и подумайте о бессмертии души вашей, ибо не стоит стучаться во врата вечности с душой обремененной и вожделеющей земных наслаждений. Жизнь, которую вы ведете, сеньор мой, может быть, и даст вам крепкое здоровье в старости, но не даст здравия вечного.

— Я знаю, знаю, — проговорил дон Педро с печальной улыбкой, провожая Назарина к воротам усадьбы. — Но что поделаешь, досточтимый сеньор? Мало кто из нас так же крепок духом, как вы… Эх! Когда поживешь с мое, поневоле закоснеешь, а тогда уж поздно себя ломать. Поверьте мне: когда бедной нашей плоти и без того считанные деньки остались, право, жестоко отказывать ей в маленьких радостях. Я слаб, я это сам знаю, и, бывает, думаю: возьму-ка я эту самую плоть в ежовые рукавицы. А потом, знаете, разжалобишься и так подумаешь: «Чего уж там, недолго ведь осталось!..» Есть же и в этом какое-то милосердие, а? Ну нравится ей, шельме, хорошо поесть, винцо посмаковать. Так как ей в этом откажешь?.. Драться ей хочется? Пусть дерется… Невинные забавы. Старику ведь что ребенку — игрушки подавай. Эх! Когда было мне годков поменьше, другие страсти одолевали… девчонки смазливые и прочее… Ну, уж тут я себе навсегда заказал… Нет, нет… не в том дело! Просто сказал: хватит! Поскучай, потомись… Так что остались мне пустячки: добрый ужин, бокал вина, сигара да вот своих, бывает, прибьешь… Нет, сеньор, я плоти своей спуску не даю! Вы уж замолвите за меня словечко. Это просто счастье для всех нас, простых смертных, что есть на свете такие безгрешные, как вы, само совершенство, которые всегда за любого заступятся и добродетелями своими неслыханными и себя, и других спасают.

— Нет, нет, это не в счет.

— В счет, в счет, если, конечно, и каждый из нас тоже сам за себя постарается. Я-то знаю, что говорю… Так что пусть паломничество ваше, пресвятой отец, послужит к вашему совершенству, и дай вам господь силы в вашем святом и похвальном деле… Прощайте, прощайте…

— Прощайте и вы, расстанемся здесь, — сказал Назарин, когда они подошли к самым воротам. — Да, чуть не забыл: моя котомка осталась там, у колодца.

— Да, да, ее уже несут, — ответил Бельмонте. — Я приказал положить туда кое-какую провизию, не помешает, поверьте мне; хоть, я знаю, вам больше по вкусу черствый хлеб и лесные коренья, надо иметь с собой и что-нибудь посолиднее — мало ли случится прихворнуть…

Он хотел было приложиться к руке странника, но Назарин — надо сказать, не без труда — отнял руку, и они распрощались на лужайке перед домом с величайшей друг к другу почтительностью. Увидев, что сторожевые псы бродят тут же без привязи, дон Педро распорядился посадить их на цепь и попросил Назарина подождать.

— К моему величайшему сожалению, — сказал он, — вчера по недосмотру этого канальи собаки покусали вас и тех двух святых женщин, что вас сопровождают.

— Но эти женщины не святые, наоборот…

— Не скрытничайте, не скрытничайте, святой отец… Будто я не читал об этих двух особах во всех европейских газетах!.. Одна — знатная дама, канонисса из Тюрингии; другая — та, что босиком, — суданская принцесса…

— Боже, какая несусветица!..

— Но так писали в газетах!.. Впрочем, из уважения к вашему инкогнито… Прощайте. Собаки уже на привязи.

— Прощайте… Да вразумит вас господь, — сказал Назарин, не желавший больше ни о чем спорить и думавший только о том, как бы поскорее унести ноги.

Сгибаясь под тяжестью набитой съестным котомки, запыхавшись, появился он в роще, где ждали Андара и Беатрис. Едва завидев его, обе женщины, не находившие себе места, пока он отсутствовал, выбежали ему навстречу вне себя от радости — они и не чаяли уже, что он вернется из Ла-Корехи, а тем более живой и невредимый. Радость их и удивление поистине не знали границ. По первым же словам Назарина они поняли, что ему есть что порассказать, а набитая доверху котомка еще больше возбудила их любопытство. С ними была и незнакомая Назарину старуха — сенья Полония, землячка Беатрис, жившая неподалеку от Новой Севильи. Возвращаясь через рощицу со своего надела, где сажала репу, она заметила знакомку и остановилась посудачить.

— Ну и барин, ну и человек, право, удивительнейший человек этот дон Педро! — рассказывал клирик, усевшись на землю, после того как Андара помогла ему снять котомку и занялась изучением ее содержимого. — Никогда не видывал ничего подобного. С одной стороны — человек дурной, опутанный сетями порока; с другой — учтивейший, благороднейший, добрейший. Образованности ему не занимать, любезности, тонкости — в преизбытке, взбалмошности — тоже, а уж в упрямстве, точно, никто его не перещеголяет.

— Да, матерый старик, — сказала Полония, вязавшая между делом чулок. — А норовистый — что твоя коза. Говорят, жил он долго в бусурманских краях, а как сюда вернулся, стал всю религию да телологию изучать — поневоле ум за разум зашел.

— Вот и я то же говорю. Не все у него в порядке. А какая жалость! Верни ему, господи, рассудок!

— Со своими-то Бельмонте со всеми переругался — и с двоюродными, и с троюродными. Ну, они его с глаз подальше, здесь держат. Да, что и говорить, любит, безбожник, свою утробу потешить и юбки ни одной не пропустит. Но сердце у него, точно, доброе. Говорят, если подъехать к нему насчет религии — нашей ли, христианской, или какого там идолопоклонства, — тут уж он сам не свой: оттого ведь, что святым списанием обчитался, помутнение на него и нашло.

— Несчастный… Поверите ли, дочери мои, усадил он меня с собой за стол, и видели бы вы эту роскошь: посуда — прямо кардинальская! А яства какие!.. А потом все укладывал спать на ложе красоты неописуемой… Мне такое и не снилось!..

— А мы-то думали — изобьет вас злодей до полусмерти!

— Так вот, слушайте дальше… Взбрело ему в голову, что я епископ, нет, не епископ даже, а патриарх, и что родом я из Альхесираса… или иначе — из Месопотамии, и что зовут меня Эздра… А вас называл канониссами… Как ни пробовал я разубедить его — какое там…

— Да уж видно, что не худо живется этому господину, — вмешалась Андара, любовно достававшая гостинцы из сумы. — Кровяная колбаса… язык… окорок… Господи боже, прямо слюнки текут!.. А это что? Ну и пирожище — целый жернов. А дух-то, дух-то какой!.. Сосиски, колбаски и кулебяки — целых три!..

— Спрячь, спрячь, — сказал Назарин.

— Сейчас спрячу; ну, а уж в обед снимем пробу.

— Нет, дочь моя, это не для пробы.

— Как так?

— Это для бедных.

— Да разве ж есть кто беднее нас?

— Напротив, мы богаты, ибо располагаем великими дарами христианского смирения, коего запасы неистощимы.

— Ладно сказано, — поддержала Беатрис, помогая укладывать свертки обратно в котомку.

— И так как сейчас мы ни в чем не нуждаемся, — продолжал Назарин, — то и должны поделиться с теми, кто нуждается больше нас.

— И то правда, — заявила сенья Полония, — в Новой Севилье бедноты хватает, вот там и раздайте свои дары. Такой нищей деревеньки во всей округе нет.

— Неужели? Что ж, туда мы и понесем то, что досталось нам от стола богатого скупца. Ведите нас, сенья Полония, и укажите дома самых обездоленных.

— Так вы и впрямь в Севилью собрались? А подруги ваши сказали, что туда — ни ногой.

— Почему же?

— Дак чума там.

— Вот и прекрасно!.. Впрочем, конечно, радоваться тут нечему, но я готов встретиться с недугом и победить его.

— Там-то еще что — всего четырех человек унесло, а вот где и вправду мрет народ, так это в Вильямантилье — за Севилью лиги две будет.

— В самом деле такая страшная эпидемия?

— Просто ужас, сеньор… Здоровые-то все, чай, разбежались, за больными ходить некому.

— Андара, Беатрис, — сказал Назарин, вставая. — В путь. Не будем медлить ни минуты.

— В Вильямантилью?

— Да, господь призывает нас. Мы нужны там. Что? Вы боитесь? Если так, то оставайтесь.

— Кто сказал, боимся? Все пойдем.

Не теряя времени, они тронулись в путь, и по дороге Назарин развлекал своих спутниц, описывая со всеми забавными подробностями визит к дону Педро Бельмонте — хозяину Ла-Корехи.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Ведомые Полонией, путники роздали в самых бедных домах Новой Севилье часть провизии из Ла-Корехи и, не задерживаясь там более, чем того требовало их благочестивое намерение, отправились дальше, ибо Назарину просто не терпелось поскорее оказаться в самом центре эпидемии.

— Мне непонятна ваша брезгливость, дочери мои, — сказал он наконец, — ибо вы должны были заранее знать, что на избранном пути нас ждут не одни лишь бестревожные досуги. Напротив: скорби человеческие посланы мы утешать, и если вокруг тебя горе со всех сторон, то и твоя душа заскорбит от сострадания. Не услад и развлечений ищем мы, а невзгод и лишений. Господь послал нам напасть — так ринемся же в ее зловонное логово, как бестрепетные пловцы устремляются в бурные волны, чтобы помочь терпящим крушение. И если погибнем, бог воздаст нам по заслугам. А если нет, то, может статься, спасем жизнь кому-нибудь из несчастных. До сих пор господу было угодно, чтобы нам сопутствовала удача. Ели и спали мы по-королевски, никто не обидел нас, никто не сказал злого слова. Можно подумать, ангелы охраняют нас и осыпают благами земными. Неужели вы думаете, что так может продолжаться вечно? Нет же, либо светопреставление наступит, либо скоро, очень скоро обрушатся на нас тяжелейшие бедствия, грозные невзгоды и злобные гонения приспешников сатаны.

Эта вдохновляющая речь убедила женщин, особенно Беатрис, которая вообще легче, чем ее подруга, воодушевлялась энтузиазмом новоиспеченного аскета. Так как шли они быстро, то к вечеру, усталые, сели передохнуть на вершине холма, откуда были видны две деревушки: одна по правую, другая по левую руку, а между ними — распаханные поля и зеленые рощи. Вид был красив и сам по себе, но еще большее очарование придавал ему печальный свет сумерек. Над крышами крестьянских домов, где готовился ужин, вились дымки; звенело бубенцами стадо, загоняемое в овчарни, обе колокольни звонили, созывая народ к вечерне. И дымки, и бубенцы, и звучные удары колоколов, и кроткая прелесть заката — все это таинственно возвещало душе истину, которой та внимала, не умея постичь до конца. Странники приумолкли, глядя на эту красоту без конца и без края, и утомленная Беатрис, прилегшая у ног Назарина, вдруг приподнялась, вопросительно взглянув на клирика:

— Скажите, сеньор, а этот звон, этот звон… сейчас, когда то ли смеркается, то ли рассветает… этот звон, скажите, он радостный или печальный?

— Сказать по правде — не знаю. Со мной происходит то же, что и с тобой, и я не ведаю — к радости он или к печали. Думаю, он пробуждает в нашей душе оба эти чувства, сливая их так, что невозможно понять, где кончается одно и начинается другое.

— Мне кажется, он печальный, — проронила Беатрис.

— А я думаю, радостный, — сказала Андара, — потому что человек рад отдохнуть в тот час, когда и сам день укладывается на боковую поближе к ночи.

— И все же, по-моему, он и радостный, и печальный одновременно, — повторил Назарин, — ведь и эти колокола, и эта кроткая безмятежность лишь отражают настрой нашей души: печальной, ибо она видит, что на исходе день, а прожитый день — еще один шаг навстречу смерти, и радостной, ибо она возвращается к домашнему очагу, зная, что все дневные заботы позади, к очагу, где ждут ее другие дорогие ей души; печальной, ибо в ночной тишине сокрыта сладкая печаль — разочарования минувшего дня, и радостной, ибо ночь несет надежду и уверенность в том, что близок новый день, утро которого уже ждет своего часа.

Обе женщины задумчиво вздохнули.

— В этом, — сказал ламанчский мавр, продолжая уже на ходу развивать свои мысли, — должно видеть прообраз сумерек смерти. За ней же настанет вечное утро. Смерть также несет и радость, и печаль: радость, ибо освобождает нас от пут земных; печаль, ибо мы любим нашу плоть — верного нашего спутника, и нам больно расставаться с нею.

Через некоторое время они вновь присели отдохнуть; кругом уже стояла темнота, и чистое высокое небо было усыпано бесчисленными звездами.

— Прямо кажется, — сказала после долгой паузы Беатрис, зачарованно глядя на звезды, — и неба-то раньше не видела, а нынче смотрю — и глаз не оторвать, а свету сколько…

— Да, — отозвался Назарин, — оно так прекрасно и всегда так ново, будто только-только вышло из рук творца.

— Великолепие-то какое! — сказала Андара. — А я ведь никогда его вот так не видела… Скажите-ка, святой отец: неужто, когда мы умрем и попадем в царство небесное, можно будет это все с близи разглядеть?

— А ты уж и уверена, что попадешь в царство небесное? Не слишком ли ты возносишься? Близко и далеко — там такого нет…

— Там все беспредельное, — уверенно сказала Беатрис. — Куда ни глянь — нет ничему конца…

— А вот уж как человек до беспредельности может дойти — этого мне никак не понять…

— Стремитесь стать лучше — и поймете. Две вещи в этом мире дают понятие о беспредельном: любовь и смерть. Возлюбите господа и ближнего своего, восчувствуйте и взлелейте в сердце мысль о жизни иной — и во мраке беспредельности забрезжит для вас надежда. Ну, а если не способно ваше слабое разумение воспринять сразу поучения столь высокие, начните с простого и доступного. Изумляясь творению божьему, спросите себя, не должно ли смиренно поклониться сотворившему сие чудо и ему посвятить деяния свои и помыслы. Опустив же взгляд к земле, рассудите, сколь недостойна она быть постоянным пристанищем души человеческой. Подумайте, сколько веков сияла над миром твердь небесная, прежде чем вы появились на свет, и сколько веков будет еще сиять, когда вас не станет! Жизнь наша — краткий миг. Так не разумно ли пренебречь им, дабы вознестись к славе вечной?

И снова задумчиво вздохнули странницы, слушая слова клирика. Но вскоре разговор перешел на тему более конкретную: соглашаясь с тем, что содержимое котомки следует раздать беднякам, Андара все же настаивала, что имеет право хоть чуть-чуть отведать всех этих вкусностей.

— Дабы достичь совершенства, которое на самом деле есть лишь некая условность, — твердо сказал Назарин, — следует начать с самого легкого. Прежде чем ополчаться на крупные пороки, дадим бой мелким. А говорю я это потому, что не просто будет тебе побороть свое чревоугодие, прилагая к тому так мало стараний.

— Люблю покушать, это верно. А ведь так и тянет узнать, каково оно на вкус — дух-то идет божественный.

— Что ж, попробуй, а потом нам расскажешь каково, а уж мы и так обойдемся.

Уроженка Мостолеса жадно воспринимала все призывы к умеренности и воздержанности, ибо дух ее в соседстве с горячей верой клирика то и дело вспыхивал мистическим огнем. Она пришла было к нелепой мысли не есть вовсе, но, как известно, это невозможно, и скрепя сердце она уступила требованиям подлой натуры.

Странники попросили ночлега на постоялом дворе, и когда хозяева услышали, что они направляются в Вильямантилью, то приняли их чуть ли не за сумасшедших, так как во всей деревне не оставалось никого, кроме больных, помощь из столицы не спешила, и голод и смерть беспрепятственно опустошали злосчастную деревеньку. Скромно, по-пастушески отужинав, паломники провели ночь в хлеву, перебудив своими молитвами всех кур и овец. Андара отведала-таки, впрочем, не злоупотребляя, гостинцев из Ла-Корехи и даже во сне все еще облизывалась. Беатрис, напротив, не могла сомкнуть глаз: она чувствовала, как ею овладевает врожденный недуг, но на сей раз это было что-то новое, прежде незнакомое. Новизна состояла в том, что томительное волнение — обычный предвестник припадка — не было мучительным, даже наоборот — это было приятное томление, сладкая тоска. Она чувствовала как бы удовольствие от своего недомогания, ей казалось, что вот-вот должно наступить нечто сладостно-упоительное. Болезненное стеснение в груди не так беспокоило ее: некое облегчительное дуновение легко касалось ее кожи, неведомые токи пробегали по всему телу и, пульсируя в мозгу, рождали прекрасные видения на грани сна и яви. «И сегодня опять то же, — шептала она про себя, — только уже не бесовские толчки да пинки, а словно ангельские крылья машут кругом. Ах, если бы все время так, — благослови, господи, этот блаженный недуг!» Под утро она продрогла и, закутавшись в платок, легла без надежды уснуть и тут-то, ясно сознавая, что бодрствует, вдруг увидела. Но если раньше ее видения были дурными, то теперь они были благими, хотя она и не смогла бы объяснить, что именно являлось ей. Странное дело! Ей приходилось сдерживать непроизвольный порыв устремиться навстречу тому, что она видела. Был ли то сам господь бог, или его ангелы, или душа какого-нибудь святого, или чистейший дух, тщетно желающий облечься плотью?

Наутро она ни словечка не сказала дону Назарио о том, что с ней приключилось ночью, потому что еще накануне в одном из разговоров он предостерегал насчет видений, говоря, что не следует чересчур доверять им и принимать за действительность те феномены (так он выразился), которые на самом деле существуют лишь в воображении людей с больными нервами. Умывшись, она окончательно очнулась от своей сладкой дремы, и, позавтракав хлебом и орехами, все трое, довольные, пустились в путь на помощь зараженной деревне. Не было и девяти, когда они достигли цели, вступив на мрачно-безлюдную, угрюмо-печальную единственную улицу деревни — кривую, в рытвинах и ухабах, усыпанную острой, как бритва, щебенкой. Несколько человек, встретившиеся им по дороге, подозрительно покосились на странников; на площади, у подъезда здания, напоминавшего управу, они увидели худого-прехудого старика, который обратился к вновь прибывшим с такой приветственной речью:

— Эй, люди добрые, если вы пришли сюда чем поживиться, идите себе дальше своей дорогой — потому как место это нищее и всеми, кроме смерти, позабытое; похоже, и сам господь от нас отвернулся. Я-то здешний алькальд, поверьте моему слову. Осталось нас всего здесь я, да священник наш, да доктор, которого прислали, потому как наш умер, и еще человек двадцать умерло, не считая сегодняшних, которых и похоронить-то не успели. Так что ступайте себе подобру-поздорову: все одно вам здесь никто не подаст.

Назарин отвечал, что они пришли не просить помощи, а наоборот — оказывать ее и что пусть сеньор алькальд укажет им больных, оставшихся без присмотра, чтобы поскорее приняться за дело с тем тщанием и терпением, какие заповедал нам господь наш Иисус Христос.

— Первым делом, — сказал алькальд, — надо похоронить семерых человек, что за ночь умерли.

— Девятерых, — сказал, подходя к ним, священник, — тетушка Касиана скончалась, и младшая ее отходит. Я только перекушу и мигом вернусь.

Недолго пришлось упрашивать алькальда, чтобы он позволил Назарину и его спутницам удовлетворить их христианское рвение, и скоро все трое приступили к делу. Но ах! Обе женщины, едва столкнувшись с картинами смерти и разложения, — увы, более ужасными, чем представлялось им в их наивном воодушевлении, — пали духом, как новобранцы, вдруг очутившиеся в самой гуще кровопролитного сражения. Они не могли черпать силы в сострадании, чувстве для них пока мало привычном, и полагались вначале лишь на амбицию. Первые несколько часов в рядах Назаринова войска царили растерянность и смятение; женские нервы и желудки взбунтовались. Назарин увещевал их с гневным красноречием полководца, видящего, что сражение проиграно. И вот наконец, хвала господу, новобранцы все увереннее поднимались в атаку, и к вечеру это были уже другие люди: вера восторжествовала над отвращением и сострадание — над страхом.

II

Но если Назарин чувствовал себя так уверенно, словно всю жизнь провел в зловонном воздухе этих мрачных лачуг, среди чудовищно раздутых болезнью лиц, среди мерзкой нищеты, то Андара и Беатрис не могли, никак не могли, бедняжки, свыкнуться с занятием, которое в одночасье возносило их от прозы и пошлости бытия к вершинам героизма. В христианском идеале им виделось прежде одно лишь приятное для глаза; теперь же им открылась вся его скорбная правда. Беатрис, как всегда, выражала свои мысли по-простому: «Легко сказать — богу душу отдал, так ведь ее еще суметь отдать надо». Андара впала в какую-то отупелую суетливость. Она действовала, как автомат, и выполняла все самые ужасные поручения как бы бессознательно. Ее руки и ноги двигались словно сами собой. Если бы раньше ей предложили выбирать между смертью и подобной жизнью, она бы предпочла быть тысячу раз повешенной. Повинуясь внушениям Назарина, она действовала, как послушная кукла. Все ее чувства словно омертвели. О еде она не могла думать без отвращения.

Беатрис выполняла свои обязанности вполне осознанно, подавляя естественное отвращение постоянной работой мысли, на лету подхватывая и додумывая каждое слово учителя. По натуре более субтильная, чем ее подруга, с кожей более нежной, сложения более деликатного и со сравнительно развитым вкусом, она возмещала все эти природные слабости духовной энергией, помогавшей ей побороть себя и принудить к исполнению тяжелейшего долга. Призывая на помощь свою зарождающуюся веру, она разжигала ее в себе, как раздувают слабый, едва занявшийся огонек; углубляясь в свой внутренний мир (что было недоступно ее подруге), она черпала утешение и силы в сознании, что поступает правильно, хорошо, оправдывая этим все приносимые жертвы, тогда как Андаре приходилось взывать лишь к самолюбию, отнюдь не возмещавшему ей всех лишений. И поэтому к вечеру та, что из Польворанки, удалилась на покой с затаенным недовольством, а та, что из Мостолеса, — с улыбкой раненого, но покрывшего себя славой солдата.

Ламанчский мавр и не собирался сдаваться. Поразительно неутомимый, он, весь день ходивший за больными, мывший их, подносивший им лекарства, принимавший последний вздох одних и выслушивавший горячечное бормотанье других, с наступлением темноты думал лишь о том, что нужно предать земле еще двенадцать тел, ждавших своей очереди. С этим он и обратился к алькальду, попросив в помощь двух или, на худой конец, одного человека — второго могут заменить его спутницы. Алькальд, пораженный такой набожностью и рвением, тут же наделил его всеми полномочиями, предоставив кладбище в его полное распоряжение с тем радушием, с каким хозяева приглашают гостей в биллиардную или в гостиную помузицировать.

С помощью молчаливого старика с тупоумным лицом, как выяснилось позже — свинопаса, а также Беатрис, которая, обуянная жертвенным пылом, спешила пройти еще один урок этой страшной, но действенной школы, Назарин выносил трупы из домов и, за неимением носилок, на плечах относил их на кладбище, где складывал на землю друг подле друга. Паломница и старик рыли могилы, алькальд появлялся чуть не каждую минуту, помогал чем мог и просил только, чтобы уж все было честь по чести — рыть поглубже и присыпать получше, а не как на строительстве общественных сооружений. Андара, поспав три часа, сменила на такое же время свою подругу. Таково было распоряжение Назарина, боявшегося вконец измотать свою многострадальную гвардию.

Покончив с этим и запив водой кусок хлеба, выделенный алькальдом, героический клирик вернулся в зачумленные дома говорить слова утешения тем, кто еще мог их услышать, обмывать и подносить питье. Андара с полуночи сидела при трех девочках, мать которых уже унесла болезнь; дон Назарио ухаживал за тяжело бредившей старухой и за юношей, который, говорили, был настоящим красавцем, во что теперь невозможно было поверить — в такую страшную маску превратилось его лицо.

Печальный рассвет занимался над Вильямантильей, но женщины встретили новый день приободренные, уверенные в своих силах и почти что чувствуя себя хозяевами положения. Обеим казалось, что они уже очень давно приступили к своей похвальной миссии — ведь и действительно, дни кажутся нам тем длиннее, чем насыщеннее был прожитый кусок жизни. И уже не ужасали их страшные обличья болезни, уже не так боялись они заразы, и нервы их и желудки не так остро отзывались на вид и запах гниющей плоти. Сельский врач воздал должное благочестивому рвению трех паломников, заявив алькальду, что этот смахивающий на мавра бродяга и его спутницы скорее всего — ангелы небесные, посланные в Вильямантилью всеблагим провидением. Перед полуднем в знак народного ликования зазвонили колокола, возвещая о том, что вот-вот прибудет помощь, направленная из столицы департаментом общественной благотворительности и здравоохранения. Нечего сказать — вовремя! Но спасибо и на том. Официальное милосердие выразилось во враче, двух фельдшерах, представителе департамента и уйме различных средств для дезинфекции всех и вся. Известие о прибытии санитарной службы дошло до Назарина одновременно с другим — о том, что в Вильяманте тоже свирепствует эпидемия и что туда, насколько известно, правительство помощи не носылало. Мгновенно приняв решение, подобно великому стратегу, умеющему молниеносно перебросить силы на нужный участок, он созвал свое немногочисленное войско (правый и левый фланги тут же поспешили на зов) и объявил боевую задачу дня:

— Немедля — в путь.

— Куда теперь?

— В Вильяманту. Здесь мы больше не нужны, а там ждут помощи.

— В путь. Вперед.

Не было еще и двух часов, а они уже шли через поле дорогой, что указал им свинопас. Запасы из Ла-Корехи кончились; последнее Андара решила-таки оставить в Вильямантилье. Дойдя до ручья, женщины вымылись; то же сделал и дон Назарио в некотором от них удалении. Освеженные телом, с легкой душой двинулись они дальше, и единственной неприятностью, подстерегавшей их на пути, была встреча с мальчишками-беженцами из Вильямантильи, семьи которых устроились в нескольких хижинах на вершине холма. Эти ангелочки привыкли убивать скуку вынужденного изгнанничества, обстреливая из рогаток всех проходящих по дороге, и в тот день жертвами этого невинного спорта стали Назарин и его паства. Главнокомандующий был поражен в голову, правое крыло — в руку, левое собиралось было открыть ответный огонь, но учитель удержал, сказав наставительно:

— Не надо, не надо. Не должно нам ранить и убивать, даже защищаясь. Ускорим же шаг, дабы не искушать этих невинных чертенят.

Так они и сделали, но и к ночи не добрались до Вильяманты. Поскольку ни провизии, ни денег, чтобы ее купить, у них не было, Андара, выдвинувшись шагов на сотню вперед, просила подаяния у всех, кто попадался им по дороге. Но такая нищета и разор царили во всей округе, что странникам ничего не перепадало. Они сильно проголодались и в самом деле ощущали нужду хоть чем-то подкрепиться. Та, что из Польворанки, стонала и жаловалась; та, что из Мостолеса, старалась скрыть овладевшую ею слабость; тот, что из Мигельтурры, ободрял обеих, уверяя, что уж к вечеру им наверняка удастся что-нибудь раздобыть. И действительно, под вечер, проходя мимо поля, которое несколько крестьян запахивали плугом, они получили желаемое в виде краюхи хлеба, нескольких пригоршней бобов и гороха и даже двух монет по два сантима, после чего почувствовали себя обладателями неслыханного богатства. На ночь устроились прямо в поле — Беатрис сказала, что, перед тем как идти в зачумленное место, надо хорошенько проветриться. Набрав сухих веток, они соорудили костерчик и сварили на нем бобы, добавив к ним артишоки, цикорий и портулак, которые нарвала по дороге Андара; обильно и весело отужинав, они помолились, после чего учитель разъяснил им жизнь и смерть святого Франциска Ассизского и как был основан орден францисканцев и велел спать. На следующее утро они вступили в Вильяманту.

Что сказать о том подвижническом труде, о тех великих шести днях, к концу которых Беатрис словно открыла в себе вторую натуру, равнодушную к опасности, наделенную спокойным, чуждым кичливости мужеством, Андара из вечной ленивицы превратилась в прилежную и расторопную хлопотунью? Первая боролась с болезнью, уверенная в своем превосходстве и не похваляясь им, наставляемая бескорыстной верой и убежденностью, которые поддерживали в ней душевное горение; вторая же черпала поддержку в удовлетворенном тщеславии, в сознании собственной ловкости и умелости, и, постоянно похваляясь, не уставая льстить своему самолюбию, она шла впереди, как солдат, мечтающий о почестях и чине. О Назарине — что можно сказать о Назарине, который на протяжении всех шести дней являл собой образец христианского подвижника, чья физическая стойкость чудодейственно дополняла его несравненную духовную доблесть? Они оставили Вильяманту по той же причине, что и Вильямантилью: сразу же после прибытия санитарной службы. Довольные собой, с душой, озаренной светом праведного деяния, они произвели смотр и устную ревизию двух кампаний, не устояв перед невинным соблазном подсчитать всех больных, за которыми ухаживали, — скольких выходили и скольких погребли по-христиански, — припомнив тысячу самых трогательных и волнующих эпизодов, которые поразили бы мир, найди они своего летописца. Но поскольку таковой, конечно же, никогда не сыщется, память обо всех этих дивных свершениях останется лишь в архивах небесных. Что же до тщеславия, с которым они сами вновь и вновь перечисляли их, то господь, уверен, простит им невинное самохвальство, ибо, по справедливости, каждый герой должен иметь свою историю, пусть и рассказанную в узком кругу им самим.

Затем они отправились то ли в Ментриду, то ли в Альдеа-дель-Фресно — точных упоминаний об этом в трудах «назаринистов» не обнаружено. Известно только, что это было приятное с виду и сравнительно богатое село, окруженное цветущими нолями. На возвышенности неподалеку от него путники увидели развалины старого замка и, обозрев их, решили, что это самое подходящее место, чтобы провести несколько дней, отдохнуть и набраться сил, тем более что Назарин первый настаивал на необходимости передышки. Нет, нет, господу вовсе не было угодно, чтобы они трудились не покладая рук, ведь требовалось — и срочно! — укрепить телесные силы для новых, еще более суровых испытаний. И вот командующий отдал приказ располагаться в развалинах феодального гнезда и приступить к восстановлению сил истощенных организмов. Место и вправду было красивейшее: отсюда было хорошо видно всю плодородную долину, по которой, блистая и змеясь, протекала река Пералес; то тут, то там виднелись ухоженные сады и роскошные виноградники. Чтобы достичь цели, путникам пришлось взобраться по крутейшему склону, и вот она, вершина, отрадная тишина и чистый ласковый ветерок! Пожалуй, никогда не чувствовали они такой задушевной близости с природой, такой полнейшей свободы: словно орлы, царили они над всем, над ними же не было иной власти. Выбрав место и расположившись, они спустились в деревню просить милостыню, и, надо сказать, первый день выдался удачный: Беатрис подали несколько медяков, Назарину — пучок салата, кочан капусты и несколько картофелин, Андара раздобыла два горшка и кувшин — носить воду.

— Вот это по мне, — повторяла она. — Сеньор, а почему бы нам здесь насовсем не остаться?

— Назначение наше не в том, чтобы пребывать в покое и довольстве, — отвечал предводитель, — а, напротив, вести жизнь, полную тревог и лишений. Отдохнем, ибо многие тяготы ожидают еще нашу плоть.

— Да еще бог знает, не погонят ли нас отсюда, — заметила Беатрис. — Бедняк что улитка — свой дом на себе носит.

— А я бы, будь моя воля, — продолжала Андара, — обзавелась бы здесь землицей, развела бы картошку, лук да капусту — так, к столу.

— Мы не нуждаемся, — заявил Назарин, — ни в земельной собственности, ни в том, что на ней может произрасти, ни в домашнем скоте или птице, ибо не подобает нам присваивать, и из этого абсолютного отрицания вытекает утверждение, что все, нам необходимое, мы можем получить, прося подаяние.

На третий день Андара отправилась к реке постирать, а когда вернулась, за водой пошла Беатрис — событие само по себе обыденнейшее, но о котором никак нельзя не упомянуть в этой правдивой истории, потому что оно явилось причиной других событий важности первостепенной.

III

Когда под вечер девушка поднималась по обрывистому склону, душа ее была в таком смятении, такую слабость чувствовала она в ногах, что ей пришлось снять с головы кувшин и сесть передохнуть. Что же случилось с ней у источника, прячущегося среди густых осокорей на берегу реки? А случилось с ней нечто неожиданное, совершенно незначительное в общем жизненном потоке, но для Беатрис полное грозного смысла; одно из тех событий, которые в жизни человека подобны катаклизму, потопу, землетрясению, огню небесному. Так что же это было?.. Да так, ничего — просто… она увидела Чубарого.

Чубарый был ее любовью, ее мукой, похитителем ее чести, источником всех надежд, тем, кто первый пробудил в ней смутную мечту о счастье и первый заставил испытать жгучую обиду. И когда ей почти удалось пусть не забыть, но хотя бы отодвинуть его на второй план, когда, самоотреченно борясь со злом во имя милосердия, она почти исцелилась от душевного недуга, явился этот злосчастный Чубарый, чтобы лишить ее завоеванных благостынь и вновь увлечь в темные бездны. Будь проклят этот Чубарый и будь проклят тот час, когда ей пришло в голову пойти за водой!

Так думала она, стараясь успокоиться и собраться с мыслями. Перед глазами у нее до сих пор стоял он, возникший словно из-под земли, не успела она сделать и двух шагов с полным кувшином. Он позвал ее по имени, и она непроизвольно поднесла руку к кувшину, который качнулся и едва не упал. Словно громом пораженная, она застыла, не в силах шевельнуться или вымолвить слово.

— Знаю, знаю, что ты здесь бродишь, отродье, — сказал он, важно засунув руки в карманы короткой куртки, со странной смесью капризной досады и презрения в голосе. — Видел тебя, вчера еще видел, как в деревню шла с этими двумя: с рожей этой мавританской и с бабой-страхолюдиной… Что, дура, докатилась? С какими ублюдками спуталась, а? Говорил же тебе — пропадешь, будешь Христа ради просить, как побироха последняя… так оно и вышло. Знаю, знаю, скотина, сманил тебя этот апостол липовый, что одним требником взад-вперед бесов гоняет.

— Чубарый, — сказала девушка, обретя наконец дар речи, — бога ради, оставь ты меня в покое! Кончено все между нами, и со старой жизнью у меня все кончено. Не трать слов попусту, иди куда шел.

— Постой, погоди… мы ж люди воспитанные, не деревня какая, а? А теперь слушай: я тебя всегда любить буду. И босую, и святую — какая ни есть, а все я тебя люблю, Беатрис. Мое слово — закон. Но знай: будешь и дальше с этим чучелом якшаться — не прощу… Хочешь — вместе в Мостолес вернемся?

— Нет, нет, ни за что.

— Подумай-ка, Беатрис, прикинь хорошенько. Я своими чувствиями тоже играть не позволю. Люблю я тебя, это верно, но, сама знаешь, нрав у меня крутой. Такой уж я есть. Я здесь с Грегорио Портелой и с братьями Ортис, купим скот, в город на бойню погоним, завтра к вечеру обернемся. Лукаса двор знаешь — буду тебя завтра там ждать, чтобы поговорить нам наедине про дела наши сердечные… Смотри, приходи.

— Не приду я, не жди.

— Приходи, говорю тебе. Сама знаешь: уж коли я сказал — значит, сказал, а я знаю, что говорю… одним словом — слов на ветер не бросаю.

— Не приду я, не жди, Мануэль.

— Приходи… Брось ломаться, Беатрис, тебе ж лучше будет; да о чести своей подумай, не трепли ее по всем дорогам. Приходи — столкуемся. Не придешь? Ну тогда жди меня ночью с дружками; знаю я, где вы там гнездышко свили; поднимемся — всех перережем, и апостола, и апостольшу — всю эту свору небесную… А теперь — ступай с богом!

Вот их разговор — слово в слово. Полумертвая от страха, бедная женщина спешила теперь к своему пристанищу, и то и дело мерещились ей сзади тяжелые шаги Чубарого. Конечно, это ей только казалось, но как ясно виделся он ей в сумерках: крепкий и статный (что правда, то правда), грозный и неумолимый повелитель, подчиняющий ее себе страхом, как раньше подчинял жаждой наслаждения. Она несколько успокоилась, посидев и отдышавшись, но была не в силах отогнать от себя грубовластный, повелевающий образ этого человека, и он вновь и вновь вставал перед ней: его стройная, как у тореро, фигура в облегающей, ладно пригнанной куртке, его красивое лицо, матово-желтое, гладко выбритое, его горящий взор, и родинка у рта — как щегольская кисточка — с мелко вьющимися волосками.

Поднявшись наверх, Беатрис первым делом хотела рассказать блаженному Назарину обо всем, что с ней случилось. Но некое тайное, необъяснимое, не понятное ей самой чувство заставило ее промолчать. Понимая, что совсем скрыть происшедшее нехорошо и чтобы оправдать желание отложить разговор, она сказала себе: «Ничего, вот поужинаем — все и расскажу». Но ужин закончился, и в тот самый момент, когда она собиралась было заговорить, у нее словно язык прилип к гортани. Казалось, какая-то стыдливость, некая благоразумная осмотрительность, идущая из самой глубины ее души, уговаривала бедную женщину молчать, и даже ее искренность не могла противостоять этим увещаниям.

И — надо же! — даже решись она заговорить с отцом Назарином, сделать это сейчас она бы не смогла. И вот почему. Одна из оконечностей главной башни по-прежнему горделиво высилась среди развалин замка, век за веком бросая вызов свирепому ненастью и разрушительному времени. Издали она походила на огромную кость, на обломок челюсти вымершего животного. Толстые каменные плиты, частично обнажившиеся, но прочно покоящиеся на своих местах, с одной стороны образовали нечто вроде лестницы, по ступеням которой можно было легко подняться на самый верх. Наверху же была небольшая выемка, достаточная для того, чтобы там мог устроиться человек, и трудно было найти лучшую дозорную вышку для наблюдения за всем, что творится в небе и на земле. Туда и забрался Назарин, и там он и лежал, заложив руки за голову, а ноги свесив в бездну. Озаренная полной луной, его фигура, лежащая в странной позе и похожая на диковинную статуэтку, четко рисовалась на фоне ночного неба. Никогда еще наш мавр не производил впечатления столь внушительного, как сейчас — непринужденно лежа на самой верхотуре. Его можно было принять за святого пророка, что устремляется к высям, коих не достигают мирские шум и суета, и который привольнее и спокойнее всего чувствует себя в гнезде аиста или верхом на скрипучем флюгере. Женщины, задрав головы, глядели на своего учителя в звездном венце и могли только гадать — молится ли он или парит мыслью в необъятной небесной шири, взыскуя истины.

Духовные же взоры Беатрис были обращены более к земле, нежели к небу, и в то время как ее господин безмятежно предавался созерцанию тверди небесной, растекаясь по ней мыслью не менее пространной, чем звездные сонмища, в ее душе происходила страшная борьба. Она, не колеблясь, предпочла бы до конца дней своих ходить за прокаженными, врачевать самые смрадные язвы, чем пережить хотя бы минуту подобного внутреннего смятения, не говоря уж о возможных его последствиях. Соблазн — властный, завораживающий — влек ее вниз, в деревню, и что-то внутри звало ее откликнуться на зов Чубарого. Конечно, рассказать обо всем дону Назарину было бы и честнее, и разумнее, и по-христиански справедливее; но расскажи она — и уже никуда не пойдешь; а не расскажи да повидайся с Чубарым — и прощай тогда благодать и заслуги, нажитые покаянной жизнью! Опять же, не пойди она — Чубарый исполнит свою страшную угрозу. Словом, выходило, что удовольствие от возможного свидания было для нее заранее отравлено укорами совести; торжество же совести — не пойди она к Чубарому — могло обернуться гибелью всех их. Итак, что предпочесть? Идти или не идти? Страшный выбор! И ни при чем была вся ее добродетельность: ведь совладай она с бесовской щекоткой соблазна, с этим ядовитым огнем в крови, останься незапятнанной и чистой — придет ведь проклятый и камня на камне не оставит. А спустись она в деревню — на вечную погибель, — с каким лицом вернется потом к доброму отцу Назарину, как будет просить у него прощения? Какой стыд, о господи! Нет, тогда уж не будет ей возврата! И всю жизнь будет помыкать и вертеть ею этот дьявол. Не бывать тому!.. И именно этот страх, эта мысль о будущем — таком же постыдном и позорном, каким было прошлое, решили дело. Благодарение богу — Христос и Богоматерь услышали ее и вдохновили на правильный выбор: поведать обо всем учителю и бестрепетно встретить разъяренного, жаждущего мести Чубарого.

Едва только столпник покинул свой столп, Беатрис направилась прямо к нему, собравшись с духом для решительного объяснения, но снова словно что-то сковало ее уста. И вновь она промолчала. За ужином, перебарывая внезапно возникшее отвращение к еде и стараясь казаться спокойной, она чувствовала себя самой скверной, самой порочной женщиной на свете. Когда же все стали на молитву — с каким трудом выговаривались сладчайшие слова воскресной литании. Словно осадок былого недуга тяжелой мутью всколыхнулся в душе, и отовсюду подмигивали юркие бесы… Ее вдруг неудержимо потянуло что-нибудь сломать или разбить; панический ужас овладел ею. Собрав всю свою волю (во всяком случае, ту ее часть, которой могла располагать), она едва удержалась от того, чтобы вдруг не вскочить и с диким звериным воплем не броситься, не покатиться вниз по скалистым уступам, раздирая в клочья проклятую плоть. К счастью, до этого дело не дошло, и ей удалось справиться с нервами, усмирить взбунтовавшееся естество, призвав на помощь деву Марию и всех наиболее чтимых святых.

Так как «жилых помещений» в развалинах замка было предостаточно — в основном просторных, со всех сторон закрытых ниш, — женщины стали устраиваться в своем «алькове», по соседству с которым, отделенный толстой стеной, расположился блаженный Назарин, как всегда тут же мирно уснувший. Беатрис же, напротив, не спалось, и она так металась на своем ложе, так жалобно стонала и причитала, что Андара поневоле тоже проснулась, и начались расспросы. Любопытство одной нашло благодатную почву в доверительности другой, и слово за слово Беатрис поведала подруге свою историю, не утаив от нее ничего из своих ужасных соблазнов и сомнений.

— И всего-то, — сказала Андара. — Откройся дону Назарину — и дело с концом. Оно и верно: эта скотина Чубарый запросто может всех нас укокошить! С него станется. Ведь кто мы такие, кто за нас, бедолаг, вступится? Вот пусть святой отец и рассудит… С ним не пропадешь. Помяни мое слово — уж он такое удумает, что и ты греха на душу не возьмешь, и мы все целехоньки будем.

Так проговорили они почти всю ночь, пока, сморенные усталостью, не уснули. А когда проснулись, увидели, что Назарин уже занял свой наблюдательный пост в ожидании восхода солнца.

— Ну-ка, кликни-ка его, — сказала Андара подруге, — а как спустится — и расскажешь.

И вот Беатрис, чувствуя невыразимое удовлетворение от того, что уста ее распечатаны и она может наконец поведать учителю свою печаль, что с души ее сняли путы дурных помыслов и слова, свободные, сами рвутся с языка, не в силах ждать, пока Назарин спустится, громко позвала его:

— Сеньор, сеньор, спускайтесь, мне с вами поговорить надо.

— Иду, иду, — отвечал клирик, перепрыгивая с уступа на уступ, — но теперь-то можно и не спешить. Знаю, какой у тебя ко мне разговор.

— Да как же вы знаете, если я еще и слова сказать не успела?

— Это не важно. Ну, теперь говори. Так, стало быть… Благодарение богу, дочь моя, что ты решилась. Ведь с тобой стряслось вчера что-то.

— Да как же вы знаете, сеньор? — спросила удивленная Беатрис.

— Да уж знаю.

— Неужто угадали? Так, выходит, вы и то знаете, чего не видели, о чем не слыхали даже?

— Бывает и так… Смотря с кем случается то, чего я не вижу.

— Так вы и правда все угадывать можете?

— Я не гадаю… я… знаю…

IV

— А может, вы ночью слышали, о чем мы с Андарой говорили?

— Нет, дочь моя. Из моих «покоев» вряд ли что можно услышать. Да и спал я крепко. Понимаешь ли… Вчера, когда мы молились вечером, заметил я, что ты то отвлекаешься, то говоришь невпопад, хотя раньше никогда этого с тобой не случалось. И взор у тебя стал боязливый… Тут я и понял, что, когда ты ходила за водой, должно быть, повстречала кого-нибудь в деревне. На лице у тебя так ясно это было написано, как будто ты сама мне все рассказала. А потом… и опять же все по лицу было видно… словно в тебе гром гремит и молнии полыхают. Эти бури, или, иными словами, борьбу страстей, человеку не дано скрыть, и следы их не менее явственны, чем ущерб, наносимый природе ураганами. Да, это была борьба… Сатана язвил твое сердце своим прокопченным перстом и когтил твое естество. Ангелы хотели было вступиться за тебя. Но ты не оставила им и клочка души, на котором они могли бы сражаться. Долго-долго сомневалась ты, прежде чем решить, пустишь ли их в свое сердце, и вот наконец…

Беатрис горько расплакалась.

— Плачь, плачь, и да будут обильны твои слезы, ибо это знак, что ангелы выиграли битву. Сейчас ты торжествуешь. Так приготовь же свою душу, чтобы вновь не оказаться в ловушке. Зло поставит на твоем пути новые сети. Крепись, дабы не опутали они тебя.

Совсем немного оставалось добавить от себя болящей душе, чтобы поведать Назарину о своей встрече с Чубарым и о том внутреннем раздоре, который она за собой повлекла. Плача и вздыхая, рассказала она все до последнего и уверила, что пробудившаяся совесть не позволит ей впредь грешить даже помыслом, что она не поддастся больше никаким сомнениям и колебаниям и не даст дьяволу тронуть себя не то что лапой, но даже кончиком пальца. Андара, которая, как всегда, не могла удержаться, чтобы не встрять в разговор, важно заявила:

— Ну, уж коли эта бедолага сподобилась избежать такого соблазна, надобно нам теперь от ножа этого бандюги уберечься, а то ведь чертов Чубарый — не будь я Ана де Ара — точно приведет ночью своих дружков мясников, и всех нас перережут.

— Верно, верно, — поддержала ее Беатрис. — Уходить надо. Вон по той стороне, за дубками, и спустимся — никто не увидит. А потом за тем холмом пройдем, так что к ночи, глядишь, далеко будем, а там — пусть приводит кого хочет.

— Да, он свое слово сдержит. Этакий выжига, и он, и дружки его! Бежать надо, сеньор.

— Верно, сеньор, да поскорее.

— Бежать! Бежать!.. Неужели же вы настолько глупы или, быть может, совсем потеряли рассудок? — сказал Назарин с безмятежной улыбкой, дав возможность женщинам облегчить душу и высказать все свои страхи. — Бежать — нам? Бежать — мне? И от кого же? Бегством спасаются преступники, а не невинные. Бегут разбойники и воры, а не нищие, которые последнее отдают тому, кто больше нуждается. Бежать, но почему? Не потому ли, что некий обуянный гордыней человек — отчаянная голова — сказал, что придет убить нас? Что ж, пусть приходит! Да, ведомо мне, что за нас — убогих и сирых — людское правосудие вряд ли заступится. Но божий суд, но вечное правосудие, царящее на небесах и на земле, взвешивающее все деяния, великие и ничтожные, — неужели оно от нас отвернется? Слаба же ваша вера в господа нашего всемогущего, коли вы так трепещете перед угрозами какого-то негодяя. Разве не ведомо вам, что истинно сильны — слабые, истинно богаты — нищие? Нет, дочери мои, не пристало нам бежать и уступать без боя твердыню нашей совести, что во веки веков должна выситься неколебимо, и потому не должны мы бояться преследований, оскорблений, мук и даже самой смерти. Пусть явится сюда этот жалкий бахвал, жаждущий нашей крови. Не велик подвиг — порешить беззащитных людей, никому не причинивших зла! Истинно говорю вам, дочери мои, что если явится сюда этот несчастный по наущению Сатаны или даже сам Сатана с шайкой бесов своих свирепых, то и тогда не убоюсь я и не сойду с сего места. Не страшитесь, и проведем эту ночь здесь в ожидании господ головорезов, посланных Иродом, дабы вновь явить в нашем веке избиение младенцев.

— Вот только неплохо бы, — с воодушевлением сказала Андара, чье самолюбие было задето, а воинственный дух распален словами учителя, — неплохо бы нам вооружиться кой-чем. К оружию, паломники! Да я вот хоть этим ножом, каким картошку чищу, а все ж повоюю, сами увидят, мошенники, что такую бедолагу голыми руками не возьмешь.

— А у меня-то всего и есть что ножницы, только совсем тупые, — сказала Беатрис.

Назарин улыбнулся:

— Ни ножницы, ни кинжалы, ни меткие ружья, ни устрашающие орудия нам не нужны, ибо мы располагаем гораздо лучшим и гораздо более действенным оружием против любого врага, какого может натравить на нас Сатана. Успокойтесь же и вернитесь к своим делам. Если надо сходить за водой, пусть пойдет Андара, а ты, Беатрис, оставайся. Ведите себя так, словно ничего не произошло, не бойтесь, и пусть ваши сердца будут веселы, а ваша совесть спокойна.

Выслушав его, женщины успокоились, и нервное возбуждение, мучившее Беатрис со вчерашнего вечера, тоже улеглось. После завтрака каждая занялась своим делом: одна починяла одежду, другая мыла горшки к обеду и собирала хворост в ближайшей роще. Вечером Андара спустилась в деревню, зашла в церковь, а потом собирала милостыню по домам, и довольно удачно. В одном месте ей в изобилии дали черствого хлеба, в другом — яичко, несколько медных монет и разной зелени. Потом она набрала воды из источника и вернулась в замок, когда стало уже вечереть. Ничего худого с ней не случилось, никого она не встретила, и лишь один человек сообщил ей нечто ее обеспокоившее. А что это был за человек, мы сейчас узнаем.

В те два раза, что она была с Беатрис и Назарином в церкви, им все время попадался на глаза самый уродливый, самый безобразный и нелепый карлик, какого только можно себе вообразить. Он тоже кормился подаянием и постоянно попадался им на деревенских улицах, когда они сами отправлялись просить милостыню. Карлик входил во все — и в бедные, и в богатые дома запросто, как в свой собственный, и везде был предметом насмешек и издевательств. В него швыряли черствыми хлебными корками, чтобы полюбоваться, как они отскакивают от его огромного черепа; отдавали ему самые причудливые обноски, чтобы он тут же, на потеху публике, принимался напяливать их на себя; заставляли его есть всякую дрянь, пообещав за это монетку или сигару; и с ним для деревенской ребятни весь год так же весело, как масляничное гулянье. Чтобы отдохнуть от суеты и тяжелого бремени своей популярности, бедняга заходил в церковь и часами сидел там во время службы, пристроившись в углу скамьи или у подножия чаши со святой водой. Когда его видели в первый раз, создавалось впечатление, что по улице сама по себе шагает голова на двух тоненьких ножках, растущих прямо из-под подбородка. Из зеленой накидки с капюшоном, напоминавшей чехол, надеваемый на птичью клетку, торчали ручки, меньше которых и представить себе невозможно. Голова, напротив, была гораздо больше обычного, преуродливая, с хоботом вместо носа, двумя альпаргатами вместо ушей, с пучками волос на верхней губе и подбородке и острыми мышиными глазками, смотревшими друг на друга, ибо косил он неимоверно. Голос у него был тонкий, как у ребенка, и свою невразумительную речь он вечно пересыпал разными прибаутками. Звали карлика Ухо, причем никто не знал, имя это или прозвище, или и то и другое сразу.

Тот, кто входил в церковь, ничего не зная об этой печальной оплошности природы, в ужасе застывал на месте при виде движущейся навстречу в трех пядях от пола огромной головы и, уж конечно, принимал ее за злого духа с заалтарного образа, изображающего души чистилища. Так подумала и Беатрис, увидев карлика впервые, и своими криками переполошила набожных прихожанок. Андара расхохоталась и тут же принялась перебрасываться с ним шуточками. Они подружились и с тех пор при встрече всегда здоровались:

— Как живется-можется?..

— Ну, куда нам до вас… Дома-то как дела?..

Но, несмотря на уродство, бедняга Ухо был добрым человеком, или, вернее сказать, добрым карликом, этаким добрым чудищем. Как-то раз он дал Беатрис два апельсина — большая редкость в здешних краях, а Андаре преподнес три больших клубничины и горсть гороха — часть добычи, которую приносило ему его шутейное ремесло. И еще сказал, что, если они пробудут здесь до осени, он натаскает им столько винограда, сколько они пожелают. Само собой разумеется, Ухо знал каждого обитателя деревни, каждого, кто приезжал со своими товарами на праздничные ярмарки — ведь он был неотъемлемой частью местного обихода, чем-то вроде флюгера на башне, герба над дверями управы или лепной маски, украшающей источник. В тот вечер, встретив Андару в церкви и по обыкновению поздоровавшись с ней, он завел такой разговор:

— А подружка где?

— Там осталась.

— Ох, и краля же!.. И, говорят, мол, уступливая… Слышь, вы там глядите в оба, в замке там у себя, а еще лучше — ноги в руки, да и… а то тут в деревню мясники приехавши, так говорят, мол, что эта уродина — ты, стало быть, — блудовала в городе — ух! А у той, мол, краля которая, тоже делишки были с Манолито, который племянник здешнего одного — Винагре, а самого Чубарый зовут. И говорят, мол, что ты с ней и дяденька этот — мавра вылитая — шайку сколотить хотите… Я-то знаю — враки все, дак ведь говорят; гляди, как бы из-за крали, подруги твоей, чего не вышло. Между нами — оставайся; те пусть себе уходят, а ты — оставайся… Эх, Андара, и люба ж ты мне!.. Тут-то не услышат — могу сказать: ох и люба ж ты мне, Андара… Третьего дня яичко я тебе дал, помнишь? Тогда ведь еще и думал сказать: любушка ты моя, голубушка… духу не хватило! Хочешь, еще яичко дам? Хочешь шкварочек?..

Не дослушав его, девица выскользнула на улицу. И такое в церкви говорить! У, карапуз проклятый! Но если известие о недобрых намерениях Чубарого и о том, что в деревне их считают разбойниками, заставило ее серьезно обеспокоиться, то торжественное признание Ухо, да еще в таком месте, перед лицом самого господа, перед святыми образами, вызвало у нее улыбку. Ну и нахальный же головастик, тоже мне — мужичок с ноготок, лихой недоделок! Она-то, по крайности, не такая каракатица! Любушка-голубушка!.. Ну уморил!.. Нет, видали вы такого греховодника!

Пока она поднималась к развалинам замка, мысли об опасности почти вытеснили из ее памяти комичное и нелепое признание карлика; но свежий ветер, веявший над вершиной холма, и встреча с милыми сердцу спутниками излили в ее душу такую отраду, что она думать забыла о страхе и, вновь вспомнив физиономию Ухо во время объяснения, не смогла сдержать улыбку. Она рассказала о сцене сватовства в стенах храма, и когда Назарин и Беатрис узнали, что жених — уже знакомый им «карапузик», тоже от души посмеялись, и за подобными разговорами все не без приятности провели время до ужина, который также прошел весело, потому что все трое наотрез отказались от подаренного яйца, поэтому было решено яйцо разыграть. Так и сделали; выигрыш достался Беатрис, но та отвергла даже благоволение судьбы, и в конце концов учитель вынужден был разрешить затруднение, поделив яйцо на три равные части.

Спустилась ночь; луна дивным светом сияла с высоты небес. Наш мавр поднялся на свою башню, откуда на сей раз больше следил не за горним, а за дольним миром; то же делали и обе девицы, боязливо и настороженно выглядывая в одну из бойниц. Сидя на самом верху похожего на челюсть выступа, Назарин старался развеять их страхи, то и дело обращаясь к ним с разными шутливыми замечаниями. Паря в идеальных сферах, этот окрыленный праведник не забывал и о своих птенцах. Вокруг холма залегла глубочайшая тишина, нарушаемая временами лишь вздохами ветра, ласкавшего древние стены, да полетом ночных тварей, обитавших в густых зарослях кустарника и в развалинах крепостных стен.

Хотя глава кающегося сообщества и сохранял прежнее невозмутимое спокойствие, он все же решил, что всем троим не стоит спать в эту ночь, дабы не быть разбуженными мясницкими ножами. Сначала все было тихо, но около полуночи у подножья холма раздался шум, залаяли собаки… Да, кто-то поднимался. Но пока незваные гости были далеко. Затем голоса смолкли, а примерно через полчаса послышались уже ближе; теперь легко можно было различить, что между собой говорят трое или четверо поднимающихся на холм людей.

Дон Назарио спустился со своей башни, чтобы вести наблюдение с более близкого расстояния, но вскоре трое странников убедились, что в долине трудно что-либо различить. От земли поднималась дымка, понемногу густевшая, и лунный свет, падая в туман, растворялся в нем млечным свечением. Голоса слышались еще ближе.

Меньше чем за четверть часа пелена тумана заметно сгустилась, и вот уже заволокла холм почти на треть. Голоса удалялись. Еще через полчаса холм скрылся в тумане наполовину. Но испарение так и не достигло вершины, и странникам казалось, что они плывут в огромном ковчеге по белопенным волнам неведомого моря. Голоса потерялись в тумане.

V

Приказав женщинам ложиться, Назарин продолжал бдение; в молитвах он провел время до самого утра, красотой которого, однако, не смог насладиться из-за тумана. В восемь часов долина еще была окутана дымчатым покровом; Андара и Беатрис, показавшиеся из своей опочивальни, тоже поспешили вознести хвалу господу за столь чудесное и своевременное спасение — ведь никаких сомнений не оставалось, что то были голоса подлых убийц, и лишь млечная мгла тумана могла сбить их с дороги. Назарин посоветовал женщинам не говорить худого даже о самых злых своих врагах; главное, наставлял он их, прощать все обиды и оскорбления, любить даже тех, кто причиняет нам зло, и подавлять в сердце гневные порывы. Добрые или злые люди Чубарый и его дружки — этого мы не знаем. Да и кому то ведомо? Пусть разбирается в этом Высший судия. Не следует судить и хулить их, даже если эти кровожадные злодеи приставят им нож к горлу.

— …И последнее, дочери мои, думаю я, что наш вынужденный отдых чересчур затянулся. Поэтому сегодня мы проведем последний день в этом феодальном гнезде, а завтра с утра снова отправимся в путь; пока же предлагаю спуститься вниз по реке и разведать, что это за деревни виднеются там вдали.

Не успел он произнести эти слова, как все услышали приближающийся голос, распевавший веселую песню. Странники взглянули вниз, но никого не увидели, и хотя женщинам голос этот и показался знакомым, они никак не могли вспомнить, кому он принадлежит. Но вот меж кустов показалась голова масленичного ряженого, и Андара воскликнула, смеясь:

— Да ведь это Ухо, мой женишок! Иди сюда, мой малюточка… Ухо, радость моя, карапузик мой! Голову-то я вижу, а остальное где оставил?

Поднявшись наверх, маленькое страшилище насилу перевело дух. Карлик присел на камень, и его крошечного тельца совсем не стало видно. Над всем возвышалась огромная голова, подбородком касавшаяся колен. Он был в солдатской фуражке и в обычном своем чехле. Сев, он стал не намного ниже.

— Не проголодался, Ухито, симпатяжечка? — спросила Андара. — Ну, говори, с чем пришел.

— Да что там — тебя, любушка, повидать.

— А уж ты-то мне как люб, голубок ты мой, черепашка ты моя. Что, устал? Хочешь хлеба кусочек?

— Нет, я со своим. А тебе вот сдобу принес… Держи. Доброго вам здоровьица, сенья Беатрис, и вас, дяденька Зарин, храни вас господь… Так, стало, вам уходить надо… Вчерась ночью Чубарый с ребятами сюда ходил, но, как воспарение пошло, пришлось им, стало, возвернуться. Туманище такой — глаз коли! А наутро стадо погнали… Стадо такое — у-у! Как зазвонили к ранней, так и погнали… Но вы-то не особливо тут прохлаждайтесь. Говорят, мол, намедни покража в деревне вышла… Оно ясно — враки! Ох и люба ж ты мне, Андара!.. Однако сыску берегитесь — не то сыщут, да схватют, да в заковы и закуют!

Назарин отвечал, что они вовсе не преступники и что если жандармы их схватят, то недоразумение скоро выяснится, и поэтому им незачем бежать оттуда, где они никому не мешают. Но «карапузик» не обратил на его слова никакого внимания и, потянув Андару за подол, отвел ее в сторону и зашептал:

— Пусть себе идут — кот с кошуркой, мавр с мавуркой — а ты, страшненькая, оставайся… Тебя-то, страшненькую, — кто тронет, а уж мне ты люба… Ох и по сердцу ты мне, Андара! Чего говоришь? Сам страшненький? Дак ить в том и штука! Страшная да блудящая — оттого и люба… Мне такое впервой… как увидел — все внутрях перевернулось!

Андара хохотала вовсю, чем привлекла внимание Назарина и Беатрис, и несчастный карлик, сгорая со стыда, смог только вымолвить:

— Сыск — покража… уходить надо…

— А карапузик-то меня любит. Не мешайте, пусть говорит… Ну что, женишок? Уж конечно, я тебя не брошу, голубок ты мой, черепашка ты моя ненаглядная! Ну-ка, скажи еще разок, что я тебе люба. Женщинам такое нравится…

— Люба, — сказал карлик и заскрежетал зубами, поймав насмешливый взгляд Беатрис. — А ить и ты хороша!

И бросился бежать. Андара громко звала его, но он, разобиженный, сбежал или, вернее, скатился с холма, молотя кулачками по голове и так и не взглянув ни разу на обитателей замка. Они же, час спустя, уже шли, никем не замеченные, по левому берегу Пералеса, вниз по течению. Дойдя до того места, где Пералес сливается с Альберче, они увидели неподалеку окапывавших лозы крестьян. Назарин предложил помочь им хотя бы за самую ничтожную плату или даже просто так, если они ничего не имеют против. Крестьяне — на вид люди зажиточные и приветливые — дали Назарину и Беатрис по мотыге, а той, что из Польворанки, вручили трамбовку — разбивать земляные комья. Один из них взял лежавшее тут же ружье и вскоре вернулся, неся трех кроликов; одного он протянул странникам.

— Сеньор, — сказал ему Назарин, — не сомневайтесь, что осенью эта лоза даст вам хороший урожай.

Когда все сели передохнуть, одна из женщин разговорилась с Беатрис и спросила — что Назарин, не муж ли ей; когда же та ответила, что нет и что ни она, ни подруга ее не замужем, крестьянка запричитала и долго крестилась. Тогда — не отставала она — может, они цыгане или эти, которые бродят по деревням и сковородки лудят?.. Или это, верно, они прошлый год медведя с кольцом в носу по округе водили и еще была у них обезьяна, что из пистолета стреляла? Нет? Дак откуда ж они тогда такие-эдакие взялись? И христианского ль они племени или, может, сехтанты какие? Беатрис ответила, что христиане они самые что ни на есть всамделишные, а больше она сказать ничего не может. Вторая крестьянка, с хмурым лицом, обеспокоилась, не сглазят ли незнакомцы ее дочку — бледную, болезненную девочку, дремавшую у нее на руках. Пошушукавшись между собой, они наконец что-то решили, и мужчина с ружьем, подозвав Назарина, сказал ему:

— Возьми-ка, мил человек, этот грошик да вот кроля, да ступайте-ка вы отсюда, а то Уфрасии взбрело, что вы ей девчонку испортить можете.

Ни слова не возразив против такого крутого обхождения, странники смиренно удалились.

— Унижения следует переносить молча, дочери мои, и черпать утешение в сознании незапятнанной совести.

Пройдя еще немного, они заметили нескольких мужчин, которые чистили служивший водопоем небольшой пруд, куда после недавнего дождя нанесло всякого мусора и грязи из соседних канав. Назарин вызвался помочь, и предложение его было принято. Клирику пришлось по колено зайти в грязное озерцо; то же сделала и Андара, подобрав юбку. Передавая друг другу ведра, они вычерпывали густую зловонную жижу, а стоявшие на берегу помогали шестами. Внезапно Беатрис с громким криком выскочила из воды — длиннущая змея обвилась вокруг ее лодыжки. К счастью, змея оказалась не ядовитая. Со смехом и шутками все принялись охотиться за гадиной, а часа через полтора водоем был расчищен, за что Назарин и его спутницы получили две монеты — в десять и пять сантимов.

После этого странники спустились к реке — хорошенько отмыться от грязи, а когда возвращались к дороге, путь им неожиданно преградили двое весьма подозрительных субъектов с хищными лицами, лихорадочно горящими глазами, в лохмотьях; выскочив из кустов, они хриплыми голосами потребовали, чтобы паломники немедленно остановились. Не вдаваясь в объяснения и угрожающе размахивая огромным ножом, один из бродяг потребовал от путников отдать все, что у них с собой было — будь то деньги, прочие ценности или съестное. Его товарищ, явно не лишенный чувства юмора, заявил, что оба они — переодетые жандармы, выполняющие специальное правительственное задание — задерживать на дорогах воров и разбойников и изымать у них похищенное. Мужественная Андара пыталась было протестовать, но Назарин распорядился отдать все: хлеб, деньги, кролика. Только проклятым головорезам и этого показалось мало, и они подвергли наших героев тщательному обыску, в результате чего Беатрис осталась без ножниц, а ее подруга — без гребня. Но шутники не унялись и на этом. Подождав, пока путники, повинуясь грозному приказу проваливать да поживее, отойдут на несколько шагов, бандиты с хохотом забросали их камнями, причем Назарин был ранен в голову, и рана, хоть и легкая, долго кровоточила. Пришлось странникам вновь вернуться к реке, где девицы промыли Назарину рану и перевязали ее двумя платками — сначала белым, а поверх еще клетчатым, который носила Беатрис. В этом тюрбане наш ревностный аскет гляделся совсем уж мавром. Беатрис надела шапку Назарина, и — обратно в замок!

— Похоже, — сказала Андара, — кончилась наша малина. А ведь как везло до сих пор. Все нас кормили, все нас любили, подарками задаривали; да и мы в Мостолесе — худо-бедно, а кой-какие чудеса показали, и в Вильяманте не хуже святых поработали. И все кругом довольные, чуть на руках не носили. А теперь все не те номера выпадают; ведь так взглянуть: вчера одно, завтра другое — прямо лоторея-аллегри получается.

— Замолчи же наконец, болтунья неразумная, — прервал ее Назарин, когда утомленные долгой дорогой и жарой путники присели передохнуть в тени дубовой рощицы. — Не смешивай божественные предначертания с лотереей, которая есть игра слепого случая. Если господь посылает нам бедствия, он знает, к чему все это. Поэтому даже малейшая жалоба да не слетит с наших уст, и ни на мгновение не усомнимся мы в милосердии отца небесного.

Беатрис подсела к нему, а та, что из Польворанки, принялась собирать желуди. Все трое молчали — помрачневшие, опечаленные. Слышно было только жужжание мух, роящихся под дубами. Андара, мерно нагибаясь, бродила между деревьев. Первой нарушила молчание Беатрис:

— Сеньор, мне одна дума покоя не дает…

— Предчувствие какое-нибудь?

— Да, да… Думаю, придется нам пострадать.

— И я думаю так же.

— Ну и пусть, если то угодно господу.

— Да, мы примем муку, и худшую из всех — я.

— А мы что же? Так не ладно. Коли до этого дойдет, так и мы от вас не отстанем.

— Нет, пусть выпадет мне самое горшее.

— И вправду вы так думаете? Снова угадали?

— Да нет. Я слышу глас господа в душе. Он знаком мне, этот голос. И то, что мы идем на муку, Беатрис, так же очевидно, как то, что сейчас — день.

Вновь воцарилось молчание. Андара, наклоняясь и выпрямляясь, отходила все дальше, складывая желуди в подол.

VI

Видя, как молчалив и удручен отец Назарин, который всегда так ободрял их своим спокойствием, а порой и веселой шуткой, Беатрис почувствовала, как в ее душе разгорается нежность к этому святому, направлявшему каждый их шаг. Вспышки такого рода были ей знакомы, но никогда еще это чувство не было столь сильно. Позднее, задумавшись над этим, она поняла, что это состояние души никак нельзя сравнить с жадным, опаляющим и разрушительным пламенем, а скорее — с бурным потоком, чудодейственно исторгшимся из камня и затопившим все вокруг. Словно река, широко разлилась ее душа, и, подступая к устам, рвались наружу слова:

— Сеньор, когда настанет время принять эту великую муку, знайте, что я хотела бы любить вас всей любовью, на какую способна моя душа, любовью чистой, какой можно любить только ангелов. А если бы, приняв муку, я могла бы избавить от нее вас, я приняла бы ее, будь это самое страшное, что в силах представить себе человек.

— Дочь моя, ты любишь меня, как любят учителя, который знает немного больше и учит тебя тому, чего ты не знаешь. А я люблю тебя — вас обеих, — как пастух любит своих овец, и если вы заблудитесь, я буду искать вас.

— Обещайте мне, сеньор, — сказала Беатрис, вне себя от волнения, — поклянитесь мне, что будете любить нас всегда, и, что бы ни случилось, мы никогда не расстанемся.

— Я не даю клятв, но если бы и поклялся, то как мог бы я обещать тебе то, что ты просишь? Будь на то моя воля, мы не расставались бы. А если люди захотят разлучить нас?

— А людям-то что за дело до нас!

— Ах! Люди — это власть, и они распоряжаются всем в этом царстве, над которым воспаряет душа. К примеру, недавно, двое грешных людей ограбили нас. А ведь другие могут силой разлучить нас.

— Не бывать тому. Мы с Андарой на это не пойдем.

— Не забывайте, что вы слабы и подвластны страху.

— Какой страх! Не говорите так, сеньор!

— Кроме того, ваш долг — повиноваться, относиться с почтением к людям и безропотно принимать волю господа.

Андара подошла было к ним, неся в подоле желуди, и снова отошла в сторону. Спустя немного времени Беатрис вдруг почувствовала, как ее охватывает слабость и несет облегчение после приступа благочестивой любви. Веки ее слипались.

— Сеньор, — сказала она Назарину, — что-то меня в сон поклонило, прошлую-то ночь мы, считай, и не спали.

— Что ж, поспи сейчас, а то ведь может случиться, что и этой ночью нам поспать не удастся.

С истинно идиллической простотой и невинностью Беатрис склонила голову на плечо Назарина и тут же тихо уснула, как ребенок на груди у матери. Странствующий пустынник по-прежнему сидел понурившись. Наконец он подумал, что пора возвращаться в замок, и, поискав глазами вторую свою спутницу, увидел, что она сидит шагах в тридцати от них, повернувшись к ним Спиной и уронив голову на грудь.

— Что с тобой, Андара?

Девица не отвечала.

— Но что случилось, дочь моя? Ну-ка подойди сюда. Что с тобой? Ты плачешь?

Андара поднялась и медленно пошла к нему, то и дело поднося к глазам край полного желудей подола.

— Подойди поближе… В чем дело?

— Да ничего, сеньор.

— Нет, я же вижу, что-то случилось. Что-нибудь нехорошее подумалось тебе? Или, может быть, сердце твое предвещает беду? Скажи мне.

— Да нет, не то… — сказала девица, с трудом подыскивая нужные слова. — Понимаете… Есть у каждого к себе уважение… то бишь… тщеславится каждый хоть капельку… и обидно бывает, когда… Ладно, скажу как есть: Беатрис-то вы больше меня любите.

— Господи!.. Так поэтому ты?..

— А это несправедливо: мы-то вас одинаково любим.

— И я вас тоже. Да с чего ты взяла, что?..

— А с того, что Беатрис вы все слова красивые говорите, а на меня и не взглянете… Конечно, я-то деревня, а она — грамотная… Вот и выходит, что к ней вы со всей лаской, а мне: «Ты, Андара, молчи, не твоего ума дело! Да не богохульствуй!..» Знаю, знаю, что никто, кроме Ухо, меня не любит…

— Вот сейчас, хоть ты и не богохульствуешь, зато городишь какую-то несусветицу. Чтобы я любил одну больше, чем другую? Если я и веду себя с вами по-разному, то причина тому — в ваших характерах, а вовсе не в том, что одной я отдаю предпочтение. Глупая ты, глупая, иди-ка лучше сюда и, если хочешь спать — ведь ты тоже всю ночь не спала, — устраивайся с этого боку и вздремни немного.

— Нет, поздно уже, — сказала ублаженная Андара. — Как бы нам успеть засветло.

— Засветло уже не успеть. Хорошо, если придем к девяти… Да, славный у нас сегодня будет ужин: желуди натуральные!

— У, ворье бесстыжее, подчистую обобрали. Ух, попадись они мне…

— Не бранись и не угрожай!.. Ну вот — и эта уже проснулась. В путь!

Не было еще и девяти часов, когда они, усталые, поднялись на вершину холма и сразу же устроились передохнуть. Приготовление ужина в этот вечер не отняло у них много времени, ведь они не располагали ничем, кроме желудей, которые тут же были поданы к столу и тут же съедены, сдобренные скорее нуждой, чем аппетитом. Когда же, поужинав, они принялись благодарить господа за обильную трапезу, у подножия холма со стороны деревни послышались голоса. Что бы это могло быть? На этот раз говорили не двое и не трое — к замку поднималась целая толпа. Андара выглянула в бойницу и — пресвятая дева! — не только услышала гул, с каждым мгновением становившийся все громче, но и увидела множество огней, приближавшихся вместе с голосами.

— Ой, да там толпа целая! — сказала она подруге, насмерть перепугавшись. — И все с факелами, или с головешками какими-то… Слышите?..

— За нами идут, — пробормотала Беатрис, которой передался страх Андары.

— За нами? Но почему? А впрочем, скоро узнаем, — сказал дон Назарио. — Будем молиться, а там — будь что будет.

Он продолжал молиться: как всегда, воля в нем взяла верх над чувствами; но женщины, совсем потерявшие голову, дрожащие от страха, метались взад-вперед, не зная, то ли им бежать, то ли звать на помощь… Но кого звать? Кого? Небеса в эту ночь, похоже, не были расположены укрывать их спасительной пеленой тумана.

Шум все приближался, все ближе становились зловещие огни факелов. Уже можно было разобрать отдельные голоса, даже слова; слышались взрывы смеха. В толпе шло много ребятишек: это они жгли сухой дрок и с радостными криками размахивали им, как на Иванову ночь.

— Вот, значит, как, — тихо сказал Назарин, не поднимаясь с колен. — Против трех нищих власти посылают целое войско?

Когда возбужденная, галдящая толпа подступила к ним, женщины увидели среди прочих и двух жандармов. Сомнений больше не было.

— Это за нами.

— Что ж — вот мы.

— Господа жандармы, — сказала Андара, — вы нас ищете?

— Тебя, тебя и еще тут одного аллу-муллу, — ответил один из мужчин — по всей видимости алькальд — со смехом, так, словно судьба этих бедных людей была вполне естественным поводом для шутки.

— А ну-ка покажите-ка мне этого Мусу[69]! — громогласно потребовал, выступая из первых рядов, толстенный увалень.

— Если вы меня хотите видеть, — сказал Назарин, по-прежнему не вставая с колен, — то вот я.

— Здорово, приятель! — сказал тощий крестьянин. — Похоже, не очень-то ваше бусурманское преподобие удобно здесь устроились. Пожалуйте-ка за решетку!

И он со всего размаху пнул Назарина ногой.

— Ах ты трус! — крикнула Андара и, охваченная внезапным гневом, тигрицей бросилась на него. — Ах ты сволочь! Ты что же не видишь, что он сам вам в руки дается!

И ножом, которым всегда чистила картошку, она нанесла ему удар такой силы, что, будь это кухонное орудие поострее, шутнику пришлось бы худо. Но и так нож распорол ему рукав, содрав большой лоскут кожи. Толпа, рыча, надвинулась на отважную девицу, и жандармам пришлось взять ее под защиту. Но она так билась, так вырывалась, что в конце концов ее вынуждены были связать. Тут она почувствовала, что кто-то дергает ее за подол, и увидела ходячую голову Ухо, протиснувшуюся между жандармских ног.

— Не послушали меня — вон чего вышло! Но ты мне всяк люба — увидишь.

— Проваливай, гадина! — сказала Андара и плюнула ему в лицо.

Назарин, поднявшись, обратился к толпе, спокойный, как никогда:

— К чему столько шума, чтобы схватить трех беззащитных людей? Ведите нас куда хотите. Ах, как дурно ты поступила, женщина! И не простит тебя господь, если не попросишь прощения у сеньора, которого ранила!

— А вот пусть выкусит!

Ослепленная гневом, горя неистовой жаждой крови, она уже не ведала, что говорила.

Но вот все тронулись с места. Впереди шла Андара, скрежеща зубами и пытаясь поднести связанные запястья ко рту, чтобы перегрызть веревку; учитель и Беатрис шли сзади, окруженные толпой любопытных и безжалостных людей. Жандармы, как могли, отгоняли народ. Шагавший рядом с Назарином толстяк не удержался, чтобы не сказать:

— Так вот, стало быть, каков ты, принц мавританский… опальный, говоришь?.. И гарем-то весь с собой возит!..

Алькальд, который шел с другой стороны, рядом с Беатрис, грубо расхохотался, поправив своего товарища:

— Как бы не так — он такой же мавр, как мой дед. А эту султаншу я, помнится, в Мостолесе видал Беатрис и дон Назарио даже не взглянули на него. Стали спускаться, и толпой вновь овладело шутливое настроение. Все это больше походило на шумное масленичное гулянье, чем на задержание злодеев. Самодельные факелы погасли; женщины и ребятня то и дело спотыкались, падали, вновь поднимались; то тут, то там мелькала голова Ухо. Обрывки песен, шутки, смех — в самом деле, чем не праздник для народа, столь обделенного развлечениями! Многие вообще принимали происходящее за шутку, и были не прочь, чтобы каждый день забредали в их края опальные мавры, на которых можно и поохотиться. Апофеозом было вступление в деревню: все жители повысыпали из домов взглянуть на таинственных преступников, арестованных по приказанию властей из самой столицы. Ребятишки снова стали жечь дроковые факелы, и густой удушливый дым окутал процессию. Андара, вконец обессилевшая, умолкла, видя бесцельность своих жалоб. Двое других пленников держались молчаливо-смиренно.

Тюрьмой в деревне служила большая с зарешеченными окнами комната в первом этаже управы. Вход в нее был со двора. Жандармы отперли дверь и провели арестованных в «тюремную залу», где Андару наконец развязали. Алькальд, в котором неумеренная страсть к шуткам все же не заглушила окончательно чувства сострадания, велел приготовить заключенным ужин, а Назарина увел с собой в соседнюю комнату, имевшую вид не менее плачевный, чем тюремное помещение, и там между ними произошел разговор, дословно воспроизведенный в следующей главе.

VII

— Садитесь. Я должен задать вам несколько вопросов.

— Спасибо. Что ж, задавайте.

— Понимаете, не хотелось мне вас перед людьми позорить. Они ведь и вправду вас за мавра считают. Непросвященный народ! Хотя, надо сказать, лицо у вас… и потом эта ваша бородка, этот тюрбан… Ну, я-то понимаю, что никакой вы не мавр, а такой же, как все, христианин, по крайней мере имя христианское носите. Более того, сам бы я, правда, не подумал, не будь сказано об этом в бумаге, — вы священник.

— Да, сеньор, слуга божий Назарио Заарин, — к вашим услугам.

— Стало быть, вы подтверждаете, что вы Назарио Заарин, коего я имею предписание арестовать. А это страшилище — та самая Андара?

— Да, та, что была связана. А другую зовут Беатрис, она из Мостолеса.

— Ну, это могли бы и не говорить! Я ее и сам знаю. Чубарый — мой брат двоюродный.

— Что еще?

— А вам этого мало? Но вот что — давайте поговорим по душам, как два старых друга, — сказал алькальд, снимая широкополую андалузскую шляпу и кладя ее на стол, рядом с фонарем, освещавшим обоих собеседников: самодовольное лоснящееся лицо одного и изможденное, суровое — другого. — Неужели, по-вашему, человеку, облеченному саном, пристало пускаться в такие авантюры… бродить босиком по дорогам да еще в компании двух… я не говорю про Беатрис, но та, другая… Нет уж, друг мой любезный!.. Думаю, адвокату придется сослаться на вашу невменяемость, потому как если вы в здравом уме, ни одна христианская душа не скажет и слова в вашу защиту и любой закон вас осудит.

— Я считаю себя совершенно в здравом рассудке, — невозмутимо отвечал Назарин.

— Ну, это мы еще увидим. Я так не считаю. И то правда — откуда вам знать, что вы не в своем уме! Но, бога ради, отец Заарин, представьте: ни с того ни с сего сделаться бродягой, таскать за собой этих потрепанных бабенок!.. Я не за религию ратую, все мы — кто больше, кто меньше — если и говорим, что верим, то только чтобы соблюсти приличия, уважая, так сказать, традиции… Да так оно и спокойнее в наши просвещенные времена! И вдруг — священник и… нехорошо!.. Хотите знать, в чем вас обвиняют? Так, совсем чепуха: первое — что вы укрывали у себя эту потаскушку, которая чуть не зарезала другую такую же; второе — что вкупе с нею вы подожгли дом, в результате чего пострадало здание, представляющее, так сказать, частную недвижимую собственность… И в довершение всего вы — апостол и апостольша — отправились, так сказать, странствовать, а попросту — дурачить народ, исцеляя страждущих колодезной водой, воскрешая мнимых покойников и клеймя нас, грешных, и наши богатства, якобы неправедно нажитые… Ах, сеньор священник, и вы еще говорите, что вы в своем уме! И сколько же чудес, скажите, сотворили вы таким манером? Я слышал, будто вам удалось даже смирить хозяина Ла-Корехи, а уж на что грозен — лев!.. Положитесь на меня: я вам зла не сделаю и секретов ваших не выдам. Расскажите-ка мне все и забудьте, что я — алькальд, а вы — подследственный. Просто встретились вечерком двое приятных друг другу людей: деревенский алькальд — человек без церемоний, душа нараспашку и священник-непоседа, который сейчас же поведает мне о своих похождениях… только начистоту… Постойте, я велю открыть нам бутылочку.

— Нет, нет, не беспокойтесь, — сказал Назарин, останавливая алькальда. — Выслушайте мой ответ, он будет кратким. Во-первых, сеньор, я не пью вина.

— Черт побери! Даже шипучки? Не зря вас за мавра приняли.

— Во-вторых, я не виновен в преступлениях, которые мне приписывают. То же самое я могу сказать и господину судье; если же и он мне не поверит, то господу моя невиновность известна, и этого с меня достаточно. В-третьих, я не апостол, никому ничего не проповедую, а лишь разъясняю христианское учение как можно проще и понятнее тем, кто хочет его усвоить. Мои слова не расходятся с моими делами, и я не вижу в этом никакой заслуги. Если же из-за этого меня считают преступником, мне все равно. Совесть моя до сих пор ни в чем меня не обвиняла. Я не воскрешал мертвых и не исцелял больных, я не лекарь и не чудотворец, ибо господь, которому я служу и поклоняюсь, не наделил меня такой властью. Вот и все, что я хотел сказать, любезный сеньор, а теперь делайте со мной все, что вам угодно, и какие бы муки, какой позор ни выпали на мою долю, я приму их со смирением, без страха, но и без высокомерия, ибо нет во мне ни кичливости грешника, ни тщеславия того, кто считает себя совершенством.

Славный алькальд был весьма сконфужен подобными речами, ибо, без сомнения, уверен, что клирик тут же ударится в циничные откровения, иными словами, будет плясать под его дудку. Но клирик плясать не спешил. Значит, одно из двух: либо дон Назарио — один из хитроумнейших пройдох и лицедеев, каких только производил на свет наш неистощимый на выдумки создатель, либо он… но кто же он тогда, черт побери, такой и как отличить искренность от притворства в его возвышенных словах, сказанных с необыкновенной простотой и достоинством?

— Ладно, ладно, сеньор, — сказал наш весельчак, поняв, что с таким человеком его прибаутки не очень-то к месту. — Этот ваш ригоризм до добра не доведет. Ну подумайте сами: вот, к примеру, я — человек практичный и, хоть и неловко себя хвалить, не обойденный, так сказать, просвещением; может, в высших материях я и не силен, но кое в чем кумекаю неплохо. Здесь, в этих вот стенах, начинал я учиться на священника, но не прельстила меня мать-церковь, и все больше склонялся я к тому, что можно увидеть глазами, пощупать руками, иными Словами, к позитивному знанию — оно мне доступнее. И вы хотите, чтоб я поверил, что здравомыслящему человеку в наш практический, да, да, практический век, или, если угодно, в нашу просвещенную эпоху, могло прийти в голову осуществить в жизни все, о чем говорится в писании? Не может этого быть, приятель; не может быть, и тот, кто на такое решился, либо сумасшедший, либо не избежать ему… да, не избежать ему…

Он умолк, не находя подходящих слов. Назарину не хотелось спорить, и он ответил алькальду учтиво, но сухо:

— Совершенно с вами не согласен. Это может быть, потому что это есть.

— Но посудите сами, — продолжал алькальд, почуяв в своем противнике диалектический склад ума, и, чтобы в дальнейшем состязаться по всем правилам, стал лихорадочно припоминать аргументы, нахватанные из случайных книг, — неужели, вы думаете, вам удастся убедить в этом меня — человека, живущего в девятнадцатом веке, веке пара, телефона, электричества, печатного слова! Какой могучий рычаг!.. В веке свобод социальных, свободы личности, прогресса. Какой могучий поток!.. В этом веке, когда просвещение сбросило с умов иго фанатизма древних времен. А то, что говорите и делаете вы, — разве не тот же фанатизм? Я не трогаю саму религию, и пусть себе существует на здоровье пресвятая троица — хотя даже первейшим математикам этого не постичь; я уважаю обычаи наших предков, службу, и празднества, и крещение, и погребальные почести, и прочая, и прочая… Я готов пойти и дальше: допускаю то, что говорят про души чистилища и что нам нужно духовное сословие — чины кардинальские и епископские, вплоть до приходского духовенства… Я вижу, впрочем, что несколько утомляю… итак, я за буллы… что еще… ах да — загробная жизнь, и что обо всем этом надо говорить только по-латыни… Большего от меня не требуйте, но к прошлому, освященному веками, я — со всем почтением. Я уважаю религию, я чту богородицу и даже молюсь ей, когда хворает мое потомство… Но не заставляйте меня силком верить во все эти сказки; для женщин они хороши, но нам, мужчинам… Нет, нет. Тут вы меня не собьете. Не верю я, чтобы можно было на деле осуществить все, о чем говорил, что вдохновенно предсказывал этот великий реформатор… этот гений. Я отнюдь не умаляю… эта незауряднейшая личность!.. Я рассуждаю так: «Человек рождается, чтобы жить. Чтобы жить, надо есть. Чтобы есть, надо работать. А в наш просвещенный век на что должны обратить свои взоры люди? На промышленность, на сельское хозяйство, на государственное управление, на торговлю. Вот в чем суть. Мы должны обеспечить надежный сбыт наших товаров, уравнять бюджеты… и пусть строятся новые фабрики… новые железные и шоссейные дороги… клубы для рабочих… новые благоустроенные жилища… просвещение, школы, государственная и частная благотворительность… А здравоохранение, а урбанизация, а прочие великие завоевания? И ничего этого у вас не будет при том мистицизме, который вы проповедуете; напротив, воцарится голод, обнищание всего общества и отдельных людей… И повсюду монастыри, монахи, монашки… Девятнадцатый век заявил: «Мне нужны не монастыри и семинарии, а торговые сделки. Не отшельники, а крупные ученые-экономисты. Не проповеди, а узкоколейки. Не святые угодники, а химические удобрения». Ах, сеньор мой, наступит день, когда в каждом просвещенном поселении будет свой университет, на каждой улице — сельскохозяйственный банк, а на каждой кухне — электрическая машина для приготовления пищи, и тогда не останется на земле места мистикам! И я даже иногда думаю… одна из сокровеннейших моих мыслей… что будь жив господь наш Иисус Христос, он рассудил бы так же, как и я, и первый благословил бы достижения прогресса такими словами: «Царствие мое — в этом веке… в этом, не в том».

Умолкнув, алькальд достал большой носовой платок в клетку и утер пот со лба — немалых усилий стоило ему разродиться столь длинной и высокоученой речью, которая должна была окончательно сразить злосчастного пустынника. Назарин взглянул на него с жалостью, но так как учтивость и смирение не позволяли ему ответить собеседнику презрительно, чего тот, несомненно, заслуживал, он сказал только:

— Уважаемый сеньор, вы говорите на языке, мне непонятном. Мои слова также непонятны для вас. Давайте лучше помолчим.

Но алькальд, которому очень не по вкусу пришлось, что его обдуманные и стройные доводы не произвели никакого впечатления на этого упрямца, лукавца или кто бы он ни был, решил испробовать другой вид оружия, надеясь вывести-таки противника из себя. Эта черепаха, думал он, пока огонь не попадет ей на панцирь, голову не высунет. Что ж, попробуем пронять его шутками да насмешками поехиднее.

— Да вы не смущайтесь, святой отец, близко к сердцу не принимайте — мало ли что я там намолол. Мы ведь люди несведущие, только газетки почитываем, в богословии не смыслим. Так вы святой, говорите? Что ж, я первый сниму шляпу и подставлю плечо, когда вас на носилках в крестный ход понесут. Народ вас, можно сказать, обожает — так вы уж, по дружбе, сотворите нам парочку чудес, чтобы все диву дались! Вот горшки-кувшины битые, может, сделаете целыми, или новый мост нам соорудите, или вот железную дорогу неплохо бы подвести… прислушайтесь к гласу народному!.. Ну, а горбатых у нас пруд пруди, будет вам где разгуляться, и слепых, жаждущих прозреть, и хромых, что спят да во сне видят, как, стоит вам взмахнуть рукой, — и они забегают, запрыгают… Я уж не говорю о покойниках, вы им только свистните, и пойдут они парочками по улицам родного поселения, моими стараниями преображенного… Да что там, явление нового Христа и — никаких проблем! Как загорится человечество, когда узнает, что мы провозглашаем второе пришествие! «Искупление, спасение и отпущение — оптом и в розницу. Цены умеренные». Правда, пока придется-таки посадить вас под замок. Надо пострадать, дружище, ничего не поделаешь. Но распинать вас не будут, уж это будьте спокойны. Не переживайте, святой отец, такие ужасы нынче не в моде — это же мракобесие; да и в Мадрид не на осляти въезжать придется, а с парочкой моих жандармов, под стражей… Так какое же новое слово вы нам возгласите? Не иначе что-нибудь восточное… Тут и мавританки ваши пригодятся, сможете наставлять, так сказать, примером…

Но так как Назарин по-прежнему не обращал на него никакого внимания и по виду его невозможно было понять, задевают его подобные шутки или нет, наш славный алькальд вновь растерялся, но ненадолго и, переменив тон, с фамильярной хитрецой потрепал отшельника по плечу.

— Ладно, ладно, не падайте духом. Терпение прежде всего. И вообще, приятель, молоть языком, не зная, что за мука получится, — дело рисковое. Главное — не спешить, а то посадят вас в сумасшедший дом на законном основании, и никаких не будет вам ни бичеваний, ни поруганий — не в моде это теперь. «Муки без страданий физических, а путем гигиенических… Страдания и смерть от шоколада из Асторги…»[70] Ха-ха! Но, пока вы находитесь в наших просвещенных краях, обещаю вам хорошее обхождение, одно дело — закон, другое — культура и просвещение. А если я какое не то слово сказал, не обижайтесь, это в шутку, я, знаете, люблю острое словцо… Вообще-то, я добряк, сами видите… И вам всей душой сочувствую. В сторону атрибуты власти, мы тут с вами не как алькальд и арестованный, а просто два весельчака, два стреляных воробья, а?.. И все же сплоховали вы с мавританочками, могли бы и получше подыскать. Ну, Беатрис — куда ни шло. Но эта-та, вторая!.. Где это вы такую воблу подцепили?.. Да вы, наверное, поужинать не прочь…

И только это последнее предложение Назарин удостоил ответом:

— Я не хочу, сеньор алькальд. А вот женщины, думаю, не отказались бы.

VIII

В это самое время в «тюремной зале» женщины, оба жандарма и еще несколько незаметно проскользнувших сельчан (среди них и Ухо) вели между собой самый непринужденный разговор. Как только за пленниками захлопнулась дверь, Беатрис подошла к одному из жандармов, высокому, статному юноше, с мужественным лицом, и, тронув его за рукав, сказала:

— А ты никак Мондехар?

— Он самый, Беатрис!

— Узнал меня?

— А то как же?

— А я-то все сомневалась и думала: «Умереть мне на месте, если это не Сирило Мондехар, что еще в Мостолесе как-то бывал».

— Я тебя сразу признал, говорить только не хотел. Сердцу больно тебя среди этих видеть. Но ты слушай: тебе бояться нечего; ты здесь, считай, по своей воле. Нам только насчет этих двоих приказано. А тебя уж так прихватили. Словом, алькальд скажет, уходить тебе или оставаться.

— Пусть говорит что хочет, я своих друзей не брошу.

— Так с ними и пойдешь?

— А тебе что? И пойду. Судить их будут — и меня пусть судят. А казнить — пусть и меня казнят.

— Совсем ты рехнулась, Беатрис. В Мостолес, обратно к сестре тебе надо.

— Сказала же: куда дон Назарио, туда и я. Ни за что на свете его в несчастье не покину. Знаешь, будь моя воля — вместо него бы приняла все муки, все терзания, унижения все… Ох, и заболталась же я, Сирило! Про Деметрию ведь, Жену твою, даже не спросила.

— Жена слава богу.

— А замечательная у тебя жена, Сирило. Деток-то сколько уж у вас?

— Один пока, второго ждем…

— Вот и слава богу… Живете-то счастливо?

— Да не жалуюсь.

— Смотри, не гневи господа, а не то накажет он тебя.

— За что меня-то?

— За то, что добрых людей неволишь… не про себя говорю…

— Понятно — за него. Дак ведь наше дело что… Тут судья решает.

— Судья, да алькальд, да вы, жандармы, все одного поля ягода. Совести у вас нет, добра от зла отличить не умеете… Я не про тебя, Сирило, говорю, ты-то верно христианин, не допустишь, чтобы нечестивцы избранника божьего муке предали.

— Да что с тобой, Беатрис? Никак и вправду рехнулась?

— Нет, это, видать, ты не в своем уме, Сирило, что заодно со злодеями и свою душу губишь. Лучше о жене, о детях своих малых подумай — не то, если отступишься от господа, отымет он их у тебя.

— Что же мне делать?

Тут, хотя все прочие, окружившие Андару, громко шутили и смеялись в другом углу, Беатрис перешла на шепот:

— Дело простое. Как поведут нас, ты зазевайся, вроде ненароком, а мы своего не упустим.

— Ага, а потом ненароком же уложить вас всех при попытке. Подумай, что говоришь, Беатрис. Ты устав читала? Правила, какие там записаны, знаешь? Нашла чем шутить! Я от своего долга ни за что на свете не отступлюсь; жену у меня отними, детей, а мундир свой я не опозорю. Человек, может, честь свою в этом полагает, и не один человек, Беатрис, — вон нас сколько… Вишь ты, про жалость заговорила! Да спроси кого хошь из простых солдат — ни одного не найдешь такого, чтобы в делах службы жалостливый был, нет таких. Простой солдат, он про сострадание не слыхал, и когда душа, то бишь закон по-нашему, велит схватить — хватаем, а когда расстрелять — становись к стенке.

Славный страж порядка произнес это с такой искренней убежденностью, такой гордой отвагой блистали его глаза, его лицо, а его жесты выражали такую пламенную преданность уставу воинского ордена, к которому он принадлежал, что девица совсем пригорюнилась и, понурив голову, прошептала:

— И то верно: сама не знаю, что говорю. Ты уж не суди меня, Сирило. Каждому своя вера.

Любопытные сельчане оставили Андару и переместились поближе к Беатрис и жандарму. Рядом с ней остался только верный Ухо, который и стоя был едва по плечо своей сидящей на полу подруге.

— Слышь, чего говорю, — сказал он, когда они остались одни. — Негоже ты, со мной-то!.. Я-то думал, ты тонкому обхождению обучена!.. Но хоть обхождения в тебе и на волос нет и переплевала ты меня всего, а все — люба… Хоть еще плюй — все люба.

— Плюнула я на тебя, говоришь? — игриво подхватила Андара, которую отпустил наконец бушевавший в ней гнев. — Ну, это я так, не нарочно, карапузик ты мой, петушок ты мой, карлуша мой ненаглядный. Такая уж я есть: кого люблю, в того плюю.

— А еще чего, слышь? Когда ты Лукаса-то, трактирщика-то, ножом пырнула — прям похорошела вся… Прям не узнать тебя было! А так-то ты страшная, ух и страшная, люба ты моя, и за страшноту, страхолюдинство — люба, потому и хочу тебя от краснобая этого божьего упасти!

— Ах ты головастик ты мой, черепашонок мой! Так, говоришь, пузатый этот — трактирщик?

— Лукас — он самый.

— А то я помню, ты говорил, у него живешь.

— Так ить я намедни от него ушел, ослы у него лягаются больно. Таперича у дяденьки Хуана живу, у кузнеца.

— Вот и ладно, черепашонок ты мой! Так люба я тебе, говоришь?

— Задушевно.

— Вот чтоб я тебе поверила, принесешь мне из дома, от кузнеца то бишь… словом, что скажу — то и принесешь.

— Да что принесть-то?

— Железяк. Много железяк разных… Сложи потихоньку да вынеси. У кузнеца небось все есть. Значит, гвоздей возьмешь… Нет, не надо гвоздей… Или да, прихвати парочку побольше, да ножик хороший — поострее. Напильник возьми, да позубастее… Сложи все, под балахон свой спрячь — и сюда…

Она умолкла, так как в этот момент вошел Назарин в сопровождении благожелательного и просвещенного алькальда (что, конечно, не мешало ему быть в то же время и прежде всего человеком свойским), который сказал:

— Итак, не хотят ли мадамы отужинать. Ужин за мой счет — по смете вам не полагается. А вы, преподобный сеньор Назарин, есть вы не едите, так хоть роздых себе дайте… Сеньоры стражники, господа арестанты обещают вести себя тихо. Правда, сеньор пророк? А вы, сеньоры апостольши, глядите у меня. Впрочем, тюрьма у нас на славу, по правде сказать, мы такой и не заслужили, решетки не хуже, чем в столичном «Веере»[71]. Так что, если без чудес, отсюда не выйдешь. А теперь… что-то много здесь любопытных. Очистите помещение. Ухо, ну-ка марш отсюда.

Помещение очистили, и, кроме злосчастных паломников, в нем остались только алькальд и мировой судья, решавшие, как быть дальше с пленниками, так как отправка их в Мадрид откладывалась на день: поджидали партию бродяг, задержанных в Вилья-дель-Прадо и Кадальсо. Альгвасил принес ужин, к которому Андара и Беатрис едва притронулись, после чего алькальд пожелал всем доброй ночи, жандармы с лязгом и скрежетом заперли замки и задвинули засовы, и, оставшись наконец одни, трое несчастных провели первые полночи в молитвах, а под утро уснули на каменном полу. Следующий день принес утешительные вести: многие в деревне интересовались печальной судьбой пленников и предлагали им еду и одежду, которые, впрочем, были отвергнуты. Ухо исхитрился, по-паучьи вскарабкавшись на стену, добраться до решетки и перемолвиться о том о сем с девицами. Вечером прибыли новые арестанты, которых также должны были отправить в Мадрид: старый нищий с девочкой, происхождение которой правосудие намеревалось установить, и парочка крайне несимпатичных субъектов, в которых Назарин тут же узнал бродяг, напавших на них накануне злосчастной ночи. Оба, как выяснилось, бежали из мадридской тюрьмы, где содержались под следствием: один по обвинению в отцеубийстве, другой — в святотатственном хищении. Всех четверых заперли в той же тесной камере, где теперь было не повернуться, и поэтому все желали одного: чтобы партия поскорее выступила и можно было глотнуть свежего воздуха. Как ни тяжел путь по этапу, он все же представлялся не таким мучительным, как скопление стольких, прямо скажем, давно не мывшихся людей в зловонной и душной тьме.

Наутро, когда документы были выправлены, поступило распоряжение выступать. Вышедший попрощаться с Назарином алькальд сказал с обычной своей ехидцей:

— Одно другому не помеха, сеньор пророк; перед вами просто друг, благонамеренный гражданин, человек веселого нрава, которому очень по душе и вы сами, и ваша шайка, и то, как легко вам удалось превратить бродяжничество в религию, весьма приятную и совсем не обременительную… Ха, ха!.. Да вы не обижайтесь — у вас талант, дарование… Но вообще скажу, приятель мой, вы хитрец… да, да, хитрец, и кое-что от меня утаили… Шучу, шучу!.. Вы мне и вправду очень симпатичны… Так что расстанемся друзьями. Вот тут кое-какая провизия, возьмите — в дороге пригодится.

— Тысячу благодарностей, сеньор алькальд.

— Может быть, дать вам что-нибудь из одежды: брюки, ботинки, сандалии…

— Бесконечно признателен, но ни одежда, ни обувь мне не нужны.

— Да, горд, горд!.. Но поверьте — я от чистого сердца. Потом пожалеете.

— Спасибо за заботу и доброту.

— Ну прощайте. Если что, может, навестите. Желаю удачи, не отступайтесь. Ученики у вас найдутся, будьте спокойны, особенно если снова повысят налоги… Прощайте… В добрый путь… Пока, барышни…

Был еще очень ранний час, и провожать их вышло всего несколько человек. Среди любопытных мелькала голова Ухо, который решился сопровождать свою зазнобу, покуда позволят ему его коротенькие ножки. Но наконец и он отстал, но еще долго сидел под деревом на обочине, сжавшись в комочек и закрыв лицо руками.

Конвойные пустили первыми Назарина и старика нищего. За ними шли, взявшись за руки, девочка и Беатрис, потом — Андара, далее — беглые, связанные локоть к локтю, и замыкали — двое жандармов с винтовками через плечо. Печальное шествие медленно брело по пыльной дороге. Люди шли молча, думая каждый о своем — и какие же разные были у них мысли!.. Какие разные миры крылись за нахмуренными бровями! В глазах же крестьян, попадавшихся им навстречу, все они были одно: «Бродяги, беспутники, ворье».

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

Через полчаса старику нищему наскучило молчание, и он попробовал разговорить дона Назарио.

— Ну что, дружище, не привыкли к таким прогулкам, а?

— Не привык, сеньор, со мной это впервые.

— А у меня-то!.. Эта, пожалуй, четырнадцатая. Вот если б все те лиги, что я отшагал, да превратить в монеты по пять дуро!.. И вот что вам скажу по секрету: знаете, кто во всем виноват? Не знаете? Кановас!.. Ей-богу, не вру.

— Да что вы говорите!

— Что слышите, то и говорю. Ведь не подай дон Антонио Кановас в отставку, я и по сей день сидел бы на своем месте, которое у меня отняли в сорок втором году… А все эти умеренные, все их интриги; да, сеньор, место, правда, не бог весть какое — письмоводителем, шесть тысяч в год. И надо же, чтоб дон Антонио — назло мне — ушел в отставку в тот самый день, когда приказ был на высочайшее утверждение подан… Интриги, интриги, сударь!.. Правительство свергли, а все для того, чтобы меня места лишить.

— Вот злодеи!

— Есть у меня две дочери: одна в Севилье, замужем за одним богатеем тамошним, — поверите ли, не знают, куда деньги девать; вторая тоже замужем, да за таким, что хочет у меня мое же отсудить… Мне тут наследство досталось от брата моего Хуана, что в Америке умер, — тридцать шесть миллионов, чтобы не соврать, но получить их никак не могу раньше будущего года, и на том спасибо… Так вот, здешний суд с зятьком моим да с тамошним консулом спелись, назло мне, назло… У, прохиндей! Купил я ему после свадьбы кафе, так он просадил мои шесть тысяч дуро — ни больше ни меньше. Устроил там притон, а меня из-за этого полгода в тюрьме продержали, пока не поняли, что я невиновен… А дальше — представьте себе: в тот самый день как мне выходить из тюрьмы, поцапались мы с одним, такая бестия: хотел меня на тридцать две тысячи реалов надуть, да еще с хвостиком… Из-за этого еще полгода продержали, ей-богу не вру.

Видя, что Назарина не заинтересовала его история, старик решил подступиться к нему с другого боку:

— Говорят, вы священник?..

— Да, сеньор.

— Боже правый… Разных людей приходилось видеть, но чтобы лицо духовное и в такой компании…

— Что ж, вот и привелось увидеть. Прибавьте это к своей удивительной истории.

— Но позвольте узнать, святой отец, как могло такое случиться? Уж, верно, нашалили. Я вижу, с вами две женщины, а где женщины — там дело нечисто; пропащий человек, кто всю жизнь среди юбок путается. Да что там! Помню, была у меня интрижка с одной знатной дамой, аристократкой. Какие, помнится, сцены она мне закатывала! А потом с подружкой своей, маркизой, стащила у меня, этакая плутовка, семьдесят тысяч дуро, ей-богу не вру. И меня ж за это и засудили. Женщины! Слова этого слышать не могу, лучше и не произносите его при мне. Ведь почему я здесь? А все из-за двоюродной сестрицы моего зятька, которая оршадом торгует и амуры с одним генерал-лейтенантом крутит: дали мне эту малышку, чтоб отвел я ее к дядьям в Навалькарнеро, а те возьми да и откажись: пусть, говорят мне, платят за нас шесть лет налоги, не вру, ей-богу не вру… Все от женщин, иначе говоря, от прекрасного пола, так что мой вам совет, дружище: бросьте их, покайтесь епископу и не путайтесь больше с еретиками да протестантами… Что вы сказали?

— Ничего, добрый человек. Говорите, рассказывайте, только оставьте меня, ибо если я заговорю, вы меня не поймете.

Между тем Беатрис пыталась узнать у девочки, как ее зовут и кто ее родители. Но несчастная смотрела тупо и ни на один вопрос не могла дать связного ответа. Андара, испросив разрешения у жандармов, пристроилась к Назарину, чтобы хоть немного развлечь его разговором, а старик нищий пошел рядом с Беатрис. На первом же привале беглые арестанты стали заигрывать с девицами, отпуская непристойные шуточки. Когда все расселись на земле перекусить, Назарин поровну разделил провизию, которой снабдил его перед выходом алькальд. Жандармы, не перестававшие удивляться смиренному, ласковому тону несчастного клирика, предложили ему вина, но он отказался, попросив их не воспринимать отказ как обиду. Надо сказать, что если вначале отношение жандармов к таинственному пленнику было не очень-то доброжелательным и, попросту говоря, они считали его ханжой и прожженным лицемером, то мало-помалу их уверенность в порядочности этого человека сменялась другим убеждением: кротость его речей, молчаливое смирение, с которым он переносил тяготы пути, его доброта и ласка настолько приворожили их, что в конце концов оба пришли к мысли, что если дон Назарио и не истинный святой, то, во всяком случае, очень похож на святого.

Первый день выдался тяжелым: чтобы не останавливаться на ночь в Вильяманте, где по-прежнему свирепствовала эпидемия, партию погнали до самого Навалькарнеро. «Беглые» совершенно взбесились и, растянувшись посреди дороги, отказались идти дальше, так что жандармы, чтобы образумить строптивцев, вынуждены были прибегнуть к угрозам. Старик нищий тащился, еле передвигая ноги, и ругался на чем свет стоит. Назарин и его спутницы шли, не подавая виду, что устали, не жалуясь, хотя женщинам по очереди приходилось нести на руках девочку. Наконец под вечер, полуживые, они достигли цели. Тюрьма в Навалькарнеро была устроена замечательно: жандармы расположились на отдых в караулке, арестантов же после приема пищи развели по двум камерам, ибо здесь, как и подобает, тюрьма была разделена на мужскую и женскую половины. Таким образом, впервые странствующий клирик и его спутницы, которых в партии уже насмешливо окрестили «апостольшами» или «назариншами», оказались разлучены, и если женщины, лишенные возможности даже поговорить с учителем об общих невзгодах, были сильно опечалены, то не меньше опечалился и Назарин, вынужденный в этот вечер молиться в одиночестве. Но хочешь не хочешь — пришлось смириться!

Поистине ужасную ночь провел Назарин в тесной темноте камеры среди ожесточившихся сердцем преступников; кроме двух нам уже известных здесь помещались еще трое: они распевали скабрезные песни и сквернословили, словно одержимые бесом непотребства. Узнав от «беглых» (которых мы, как не помнящих родства, назовем «отцеубийца» и «святотатец»), что Назарин — лицо духовное, они тут же всем скопом принялись на свой лад сочинять некую историю религиозного проходимца и шарлатана. Громогласно, наперебой высказывали они самые непристойные соображения насчет дьявольской веры, которую якобы проповедует Назарин; что касается женщин, один считал их бежавшими из монастыря монашками, другой относил к тому сорту прихожанок, что больше всего заботятся о содержимом карманов своих ближних. Язык не повернется повторить все те ужасы, что пришлось выслушать доброму дону Назарину. Один называл Назарина его святейшеством цыганским папой, другой добивался, где же тот пузырек, в котором он носит ядовитые порошки, чтобы отравлять воду в колодцах. Третий — наполовину в шутку, наполовину всерьез — грозил рассчитаться с ним за детей, похищенных, чтобы распинать их во время языческих богослужений, — и при этом град самых оскорбительных непристойностей сыпался не переставая на бедного клирика. Но предела безумия эта тупая, отвратительная буффонада достигла тогда, когда они стали заставлять Назарина служить им обедню — подобие настоящей, но на дьявольский лад, угрожая расправой, если он сейчас же не произнесет проповедь во имя Сатаны, причем со всеми онерами, на почтительной латыни, похожей и непохожей на ту, что звучит в храме божием; и пока один, встав на колени, фиглярствовал, подражая жестам молящихся, другой бил себя в известное место, наподобие того как добрые христиане, каясь, бьют себя в грудь, а остальные подвывали: «Mea culpa, mea culpa»[72].

Видя такие зверские кощунства, оскорблявшие не столько его самого, сколько святую веру, отец Назарин утратил свою блаженную невозмутимость и, горя священным гневом, поднялся и с гордым достоинством обратил к подлому сброду такую речь:

— Несчастные слепцы, пропащие души! Меня можете оскорблять сколько вам угодно, но чтите господа, который создал вас и дал вам жизнь не для того, чтобы вы проклинали и поносили его, но чтобы любили ближнего и творили дела милосердные! Смрад ваших душ, погрязших во всех злодеяниях и пороках, что оскверняют род человеческий, — смрад этот изрыгают теперь ваши уста, и самый воздух вокруг вас отравлен им. Но есть еще у вас время, ибо даже для таких закоренелых грешников не закрыты пути раскаяния и не иссякли источники всепрощения. Позаботьтесь же о своих душах, ибо глубоко проникло в них зло. Обратитесь к истине, к добру, к праведной жизни. Возлюбите отца вашего небесного и брата своего — человека; не проливайте крови, не богохульствуйте, не клянитесь ложно, будьте чисты словом и делом. Не говорите слабому оскорблений, которые не осмеливаетесь бросить в лицо сильному. Будьте человечны, сострадательны, возненавидьте суд неправедный, ибо если избежите злоречия, то избежите и низменных поступков, а поступая по совести, не совершите и злодеяния. Знайте, что тот, кто испустил дух на кресте, претерпел муки и поношения, отдал кровь и жизнь свою во искупление грехов ваших… А вы, слепцы, вы привели его к Пилату и на Голгофу; вы увенчали терниями его божественное чело; вы бичевали его; вы плевали ему в лицо; вы распяли его на позор и поругание. И если вы не признаете, что это вы убили его и убиваете по сей день, и бичуете, и оплевываете; если не откроетесь в своей вине и не оплачете горько грехи ваши безмерные; если не припадете сей же час к лону милосердия безграничного, то знайте, что не будет вам отпущения; знайте, проклятые, что ждет вас тогда огонь адский на веки вечные.

Величественно и грозно прозвучала короткая проповедь блаженного Назарина, со всем жаром и суровой торжественностью духовного красноречия. Камера озарялась лишь лунным светом, проникавшим сквозь решетки высоких окон, и в мерцающих бликах лицо и фигура клирика казались еще прекраснее. В первое мгновение грозная отповедь, тон, которым она была произнесена, и мистический облик говорившего сковали преступников страхом. Они словно онемели от изумления. Но первое впечатление было сколь сильным, столь и непродолжительным, слишком глубоко укоренилось зло в испорченных душах этих людей, и очень скоро к ним вернулась утраченная ненадолго развязная циничность. Вновь послышались непристойности и оскорбления, и один из пропащих, которого мы условились называть Отцеубийцей, более других усердствовавший в безрассудствах, поднялся и, словно желая перещеголять всех своей жестокостью и бесчеловечностью, подошел к стоящему Назарину и, сказав: «Надо, браток, тебя по-нашему, по-нечистому причастить. Получай!» — со всего размаху влепил ему такую затрещину, что тщедушный клирик кубарем покатился по полу. Послышался стон и сдавленные восклицания несчастного — быть может, то шевельнулось в нем глухое желание мести. Ведь он был мужчиной, и мужское достоинство рано или поздно должно было проснуться в нем, ибо человеколюбие и кротость — пусть и прочно укоренившиеся в его душе — не до конца заглушили человеческие страсти. Короткой и жестокой, должно быть, была в нем борьба между человеком и ангелом. Вновь послышался стон и тягостный вздох, исторгнутый из самой глубины его существа. Камера хохотала. Чего же ждал от Назарина этот сброд? Что в гневе он набросится на них, осыпая их не ударами — что мог он один? — а оскорблениями и бранью, которые до того выслушивал сам? На мгновение всем показалось, что так оно и будет: поднимаясь с пола, паломник сначала встал на колени, опустив голову к земле, прижавшись к ней грудью, как кошка перед прыжком. Наконец он выпрямился, и вновь исторгся из вздымающейся груди сдавленный вздох.

В ответе его — да он и не мог быть иным — прозвучал глас божий и глас человеческий:

— Звери вы, а не люди!.. Услышав, что я прощаю вас, вы решите, что я такой же подлый трус, как и вы сами… Но я скажу это… одним глотком осушу горькую чашу! Впервые в жизни тяжело мне говорить слова прощения врагам, но я говорю вам их, хотя душа моя молчит, говорю, потому что мой долг христианина велит мне сказать вам это… Знайте же, я прощаю вас, ничтожества, но знайте и то, что я презираю вас и казню себя за то, что в сердце моем презрение неотделимо от прощения.

II

— Ну так получай за прощение! — сказал Отцеубийца, награждая его новой пощечиной, хотя на этот раз не такой увесистой. — И за презрение тоже получай!

И вся орава, кроме одного, с насмешками бросилась на Назарина, обрушив на него град тумаков и затрещин. Но в этом нападении сказалась не столько истинная жестокость и злоба, в нем было больше от неуклюже-грубой шутки: удары были легкие, вполсилы, хотя и они оставили не один синяк на теле и лице бедного клирика. Последний пережил в эти минуты еще более отчаянную внутреннюю борьбу, но, горячо призывая господа, взывая к своим убеждениям, раздувая в душе пламя благочестивой кротости, позволял избивать себя, не произнося ни жалоб, ни протестов. Наконец, устав от своей гнусной забавы, арестанты разошлись по углам, оставив на полу распростертое тело. Назарин по-прежнему молчал, и было слышно только его прерывистое дыхание. Арестанты тоже молчали, словно вдруг посерьезнев после неистовых и грубых своих выходок. Это яростное глумление над всем и вся, такое характерное для жестоких, а подчас и кровавых потасовок между закоренелыми преступниками, обычно заканчивается беспросветным похмельем, тяжелой, черной тоской. В наступившей тишине слышалось только частое дыхание Назарина и звучный храп старика нищего, который — чуждый свар и потасовок — спал крепчайшим, ангельски безмятежным сном. Кто знает, быть может, ему снились тридцать шесть миллионов американского братца?

Первым нарушил молчание Назарин; он встал, чувствуя, как болят и ноют все его кости, и обратился к своим мучителям:

— Да… теперь да… новыми побоями и оскорблениями возжелал Господь укрепить меня, и вот я стою перед вами исполненный христианской кротости, безгневный, не испытывая ненависти и не желая отмщения. Со мной вы вели себя как трусы; возможно, в других случаях вы поведете себя отважно, как герои, ведь есть же герои и среди преступников. Не просто быть львом, но еще труднее быть кротким агнцем, и вот он — перед вами. Знайте, я от всего сердца прощаю вас, ибо так велит мне отец наш небесный, знайте и то, что я уже не презираю вас, ибо господь велит мне не презирать, но любить. Братьями возлюбленными считаю я вас теперь, и так больно видеть мне ваши злодеяния, из-за которых грозит вам вечная погибель, так уязвляет меня эта боль, а вместе с любовью так воспламеняет мою душу, что, если бы я мог ценой собственной жизни добиться вашего раскаяния, то с радостью принял бы я самые страшные муки, поругание и самое смерть.

И вновь в камере воцарилось молчание, на сей раз еще более мрачное, так как даже мирный храп старика вдруг смолк. После минутного затишья, прошедшего как бы в некоем торжественном ожидании, когда человеческая совесть, которую разбередили слова Назарина, возмущенно восставала на самое себя, в темноте послышался голос. Это был тот из арестантов, которого мы окрестили Святотатцем; он единственный не принимал участия в издевательстве над клириком, молча наблюдая за происходящим. По-прежнему лежа в своем углу, он сказал:

— А по мне, так изгиляться и мордовать беззащитного — много ума не надо; не по-благородному это, да что там — только сволочь последняя такое может. Правда она правда и есть: что видит человек, то и говорит, уж так природой заведено. Вот так вот… а что я за свои слова всегда постою, сами знаете.

— Помолчал бы, — ответил ему один из буянов, — ты-то птица известная. Глядите, какой заступник у этого дуралея выискался!

— Хочу и заступаюсь, и за честь почитаю, — угрюмо сказал первый, медленно подымаясь. — Потому как хоть я и пропащий, но слабого всегда защищал, лежачего не ударил и последним куском, ежели надо, поделюсь. Не от хорошей жизни все мы такие, но если от нужды и позарился на чужое, так хоть к другому жалость поимей.

— Молчи, пустозвон, только и хватает тебя, что друзей своих поносить, — сказал Отцеубийца, — все-то он святошей прикидывается. А почему, поинтересуюсь я, этот храбрец все по церквам шастает — в церкви оно, конечно, спокойнее: богородица-то смолчит, когда с нее ризы серебряные снимают, да и дароносица караул не закричит. Что бы с тобой без нас стало, отродье неблагодарное? Ишь какой грозный, и еще бахвалится!.. Помалкивай лучше, а не то я!..

— Храбрись, храбрись — знаешь, что у меня ножа под рукой нет. Это на тебя похоже. Хотел бы я на тебя там посмотреть, на воле с тобой свидеться, уж я б тебе втолковал, что над кротким да беззащитным, который и мухи не обидит, над таким измываться только трус подлый может, вроде тебя — ублюдок, выродок поганый!

Яростно бросились они друг на друга, и все остальные поспешили разнять их.

— А ну пусти! — кричал Отцеубийца. — Я из него душу выну!

— Визжи, визжи — знаешь, что не пустят… Меня долго просить не надо — выпущу кишки, дак ведь даже воронье жрать не станет.

И гордо, с вызывающим видом встав посреди камеры, Святотатец продолжал:

— Ну-ка, а теперь, господа, лучше помолчите да послушайте, что я вам скажу. Так вот: зарубите каждый себе на носу, что этого доброго человека я беру под свою защиту — все равно как родного отца-батюшку; хочу, чтоб все знали, что среди этого ворья, голи этой тюремной есть один честный вор, в ком жива еще душа христианская и кто заступится за этого кроткого, который молчит, когда вы над ним измываетесь, терпит, когда бьете, да еще и прощает вам все. Злобствуйте, а только я так скажу: этот человек — святой, а кто сомневается, будет со мной дело иметь. Ну что, мазурики, кто супротив меня слово скажет? Выходи поодиночке или все вместе — вот он я!

Слова эти были сказаны с таким патетическим пылом, что все приумолкли, оробело вглядываясь в лицо Святотатца, смутно различимое в лунном свете. Кто поспокойнее, отшучивался. Отцеубийца кусал губы, перемежая брань ворчливыми угрозами. Растянувшись на полу, как беспечная дворняга, он процедил:

— Шуми, шуми, детка, авось конвойные войдут, как всегда, я виноватым окажусь и поплачусь за чужие грехи.

— Шумишь-то ты, дурья голова, — отвечал Святотатец, победно расхаживая по камере. — Знаешь, что за твои дела всегда я в ответе, вот и заводишь свару… Но мое-то слово крепкое: святой он, божий человек, пусть каждая сволочь это запомнит; прочистите уши и послушайте хорошенько — свя-той, и кто его пальцем тронет, будет иметь дело со мной — и здесь и где угодно.

В конце концов жандармы услышали шум в камере и явились, чтобы навести порядок.

— Да это мы так, шутим, — сказал Отцеубийца. — Все священник проклятый — вздумал тут проповеди читать, спать не дает.

— Врешь, — решительно вмешался Святотатец. — Священник тут ни при чем. Это я проповедовал.

Пригрозив причастить всех по-свойски, жандармы быстро утихомирили беспокойную ватагу, и в тюрьме воцарилась уставная тишина. Прошло много времени, и когда Отцеубийца и его приспешники уже храпели вовсю, сморенные тяжелым сном, каким забываются обычно после неистовой выходки, Назарин перебрался на то место, где лежал Святотатец. Тот подвинулся, не произнося ни слова — так, словно некое суеверное благоговение сковало ему уста. Клирик, почувствовав его замешательство, сказал:

— Один бог знает, как я благодарен тебе за помощь. Но я не хочу, чтобы ты пострадал из-за меня.

— Оно, сеньор, как-то само собой получилось, — ответил церковный вор. — Не благодарите — не стоит.

— Ты проникся состраданием ко мне; ты возмутился, видя, как жестоко обходятся со мной. Значит, душа твоя еще не совсем развращена, и ты можешь спастись, если захочешь.

— Сеньор, — и в голосе Святотатца прозвучала неподдельная горечь, — я плохой, очень плохой и не заслуживаю даже, чтобы вы со мной говорили.

— Неужто и вправду ты такой плохой?

— Хуже не бывает.

— Ну-ка, ну-ка… Сколько раз тебе приходилось воровать… наверное, четыреста тысяч раз, не меньше?

— Ну, уж не столько… В храме только три раза, да и то какую-то мелочь… посох святого Иосифа.

— А убийства? Восемьдесят тысяч убийств, правда?

— Да нет, всего два: первый раз это была месть — меня оскорбили; а потом — от голода. Нас тогда было трое, и…

— Дурная компания никогда до добра не доведет. Скажи, а вот сейчас, когда ты вспоминаешь свои злодеяния, радуешься в душе?

— Нет, сеньор.

— Они тебе безразличны?

— Тоже нет.

— Тебе больно?

— Да, сеньор… Иногда словно защемит что-то внутри… Но когда нас много и каждый говорит и делает дурное, глядишь — и уже отпустило… Но бывает, оно подолгу не унимается… А вот как сегодня, такого еще не было…

— У тебя мать есть?

— Что есть что нет: она у меня совсем пропащая. Десять лет уже как сидит в тюрьме Алкала — за грабеж, да еще ребенка убила.

— Пресвятая сила! А семья у тебя есть?

— Один я.

— А тебе хотелось бы переменить свою жизнь?.. Бросить воровство, избавиться от бремени грехов?..

— Хотелось бы… да разве это можно?.. Все равно собьют… Да и нужда…

— Не думай о нужде. Если хочешь быть хорошим, достаточно сказать себе: «Я хочу». И если ты отвратишься от своих грехов, как бы ужасны они ни были, господь простит тебя.

— Это вы верно говорите, сеньор?

— Верно.

— Неужели это правда? И что же я должен делать?

— Ничего.

— И так, ничего не делая, можно спастись?

— Ничего, кроме одного: ты должен раскаяться и никогда не грешить больше.

— Не может быть, чтоб так просто, не может быть. Покаяться… да, покаяться мне есть в чем.

— Тебе надобно терпеливо переносить все невзгоды, и если людской закон осудит тебя, смириться и принять наказание.

— Но меня посадят в тюрьму, а там чему только не научишься. Пусть меня оставят на свободе, и я исправлюсь.

— На свободе ли, в заключении, ты сможешь быть таким, каким захочешь. Посмотри: на свободе ты был плохим, очень плохим. Так чего же тебе бояться тюрьмы? Страдая, возрождается человек. Научись же страдать, и все будет даваться тебе легко.

— А вы меня научите?

— Не знаю, что будет со мною. Если бы мы были вместе, я научил бы тебя.

— Я хочу быть с вами, сеньор.

— Это очень просто. Думай о том, что я тебе сказал, и мы будем вместе.

— Значит, думать — и больше ничего?

— Больше ничего. Видишь, это просто.

— Я буду думать.

Так они говорили, а за высокими окнами уже брезжил рассвет.

III

В то время как на мужской половине происходили описанные выше бурные события, на женской царила мирная тишина. Кроме Андары, Беатрис и девочки-бродяжки, здесь никого не было; поначалу женщины завели разговор о том, какой скверный оборот принимает их паломничество, но обе решили и впредь противостоять невзгодам и ни в коем случае не расставаться со святым человеком, который избрал их спутницами своей достохвальной жизни. Каких только предположений о будущей их судьбе не было высказано! Беатрис больше всего угнетало то, что партия обязательно должна будет, пройти через Мостолес, и — боже мой, какой стыд! — односельчане увидят ее под конвоем, как настоящую преступницу. О, она презирала суетное людское мнение, но испытание, которому решил подвергнуть ее господь, оказывалось слишком тяжким, и ей требовалось собрать воедино все свое христианское мужество и веру, чтобы выйти из него с честью. Она вдруг расплакалась; слезы текли ручьем, и Андара безуспешно пыталась утешить подругу.

— Дак тебя ж никто не держит. Скажи жандармам, что не пойдешь в Мостолес, а сама попозже нас догонишь.

— Нет, тогда выйдет, что я струсила, а ведь сколько раз он нам говорил крепиться. Чтобы я от мучений бежала — да ни за что на свете! Горько мне будет своих увидеть, да ведь еще горше, если скажет мне дон Назарио: «Что-то ты, Беатрис, больно скоро устала свой крест нести», — а он уж, верно, так скажет. И что там со мной в Мостолесе ни случись — все лучше, чем такое услышать. Авось за этот позор господь мне мои грехи простит.

— Ее грехи — видали! — сказала Андара. — Ладно, не ерехорься. У меня-то грехов побольше. Если б стала я над каждым так убиваться, целое море бы натекло — хоть купайся. Наплакаться всегда успеешь. А уж какая я была дрянная, этакая дрянь. Что там и говорить: врала, сплетничала; клятвы ложные давала, людей оскорбляла, руки распускала, кусалась… платок один раз украла, ну, еще — песету… А мужиков сколько у меня было, и к зелью пристрастна.

— Нет, Андара, — сказала Беатрис, даже не пытаясь сдержать слезы, — сколько ты меня ни утешай — все без проку. Мои грехи хуже. Дурная я женщина.

— А все ж до меня тебе далеко. Нет, Беатрис, что ты хуже меня хочешь выставиться, я на это не согласная. Да таких мерзопакостниц, как я, мало на свете было, а может, и вообще не было.

— Нет, нет, я больше грешила.

— Ничего, очистишься… Скажи лучше: ты дом поджигала?

— Нет, а что тут такого?

— Так что у тебя за грехи-то? Чубарого любила… Эка невидаль!

— И еще, и еще… Ах, кабы заново родиться!..

— То же бы и вышло.

— Нет, нет, я бы такого никогда больше не сделала.

— Уж лучше бы помолчала. Ну да ладно… Только что верно, то верно: все мои проделки так камнем на душе и лежат; но ведь он сказал: «Придется пострадать». А коли одно нам теперь осталось — разные беды-невзгоды терпеть, я и не плачу, придет еще время.

— А я вот не могу, — отвечала безутешная Беатрис. — Как подумаю, сколько я против господа и ближних своих грешила — не сочтешь. И сколько я ни плачь — все будет мало, чтобы простились мне грехи мои бессчетные.

— Что же еще остается господу, как не простить тебя, коли ты была такая плохая, а теперь — ровно ангел небесный?.. Вот я грешна так грешна, не простит меня господь. Понимаешь, Беатрис, уж больно глубоко во мне это самое зло сидит. Помнишь, когда мы в замке жили, так ведь я тебе знаешь как завидовала: думала, он тебя больше меня любит. Большой грех зависть, верно? А когда схватили нас и увидела я, что ты по своей воле за нами идешь, и свободы себя лишаешь, и разделить вину с нами хочешь — вмиг не стало у меня дурных мыслей; поверь, Беатрис, — прошло это, и я теперь от всего сердца тебя люблю и все твои печали своим сердцем чувствую.

— А я твои.

— И не хочу я, чтоб ты так убивалась да плакала — ведь все наши грехи ужасные (а мои особо) мы теперь трудами тяжкими и позором смываем. Я плакать не привыкла — натура у меня другая. У тебя душа мягкая, нежная, а у меня — кремень; ты одно знаешь — всех любить, а я так скажу: от него можно и горькое слово выслушать, но все же должен человек уметь от всякого сброда себя оборонить…

— Молчи… Бог — наш заступник. У бога защиты ищи.

— Да, заступник. Но ведь дал же он мне руки, дал же он мне язык. А зачем, спрашивается, мне язык, как не затем, чтоб отчехвостить, кто не верит, что Назарин наш и взаправду святой? На что мне руки, если я не могу по шее дать тому, кто его обижает? Эх, Беатрис, я ведь с малых лет еще такая вояка. И уж ты мне поверь: правое слово кровью утверждается, и чтоб каждый признал, каждый поверил, что он святой божий человек, надо кой-кому мозги вправить. Труды да бедствия — это ладно. Но когда вижу я, как правду наизнанку выворачивают, — прямо свирепею вся. Ты не думай: если надо, и я смогу мученицей быть — не хуже, чем на картинке; но ведь прямо сердце разрывается, когда ведут его связанного, с бандитами да убийцами, а какую он, спрашивается, преступность совершил — ангел этот божий, серафим небесный — кроме как бедных утешать да больных лечить? И вот те крест: если б только он мне знак подал, уж я бы знала что делать, засучила б рукава да и вызволила его отсюда, а всех этих жандармов, да судей, да тюремщиков — к ногтю, а его на руках бы отсюда вынесла, приговаривая: «Вот, смотрите, вот он, кому вся истина об той и об этой жизни ведома, кто ни разочка не согрешил, у кого душа и тело, как облатка, — без пятнышка, поклонитесь нашему святому все христиане и которые пока еще нехристи».

— Поклониться-то я готова, а вот что ты говоришь воевать — не может такого быть, Андара. Не годимся мы для этого. Да ежели б и годились. Сама знаешь, что заповедь нам велит: «Не убий». И не должны мы даже на врагов своих руку подымать или другой какой божьей твари вред чинить — какая ни на есть она преступная.

— Да я не из-за себя, стала бы я из-за себя так петушиться! Забейте меня камнями, кожу с меня сдерите — я и глазом не моргну. Но из-за него, доброго, из-за него, кроткого!.. И уж ты мне поверь: люди правду не примут, пока не встряхнешь их хорошенько.

— Но не убивать же их.

— А им, значит, можно…

— Образумься, Андара.

— Уж больно ты, Беатрис, святая; а я так скажу: спастись по-разному можно. Вот ты мне ответь: есть бесы или нет бесов?.. То бишь дряни всякой, которая, когда и так-то тоска кругом, совсем добрых людей заедает. А если есть они — дай им отпор… Иные их молитвами отпугивают… Я, понятное дело, не против, если оно получается; но чтобы раз и навсегда мир от всякой мерзости очистить, одних молений мало — огонь и меч нужен. Ты уж поверь: не будь на земле воителей, давно бы уж все в бесовских лапах было. Вот скажи: что же святой Михаил — не ангел? А в руке у него что? Меч. А святой Павел? И его с мечом на всех статуях изображают. А святой Фердинанд и другие, что с ним? Тоже люди военные… Так что я знаю, что говорю.

— Прямо страшно мне, Андара.

— Слушай, Беатрис, у тебя грехи и у меня грехи. И пусть каждая их как знает и как умеет искупает, на свой лад… Ты — слезами, а я… да откуда мне знать!

Так они говорили, а за высокими окнами уже брезжила заря.

IV

Уже совсем рассвело, когда партия стала собираться во дворе, чтобы продолжить свой печальный путь, и Беатрис и ее подруга тут же устремились к Назарину — узнать, как он провел ночь. Стоит ли говорить о том, какое глубокое уныние овладело обеими, когда они увидели следы побоев на обожаемом лице, страшные синяки на руках и ногах, и всю понурую и скорбную фигуру учителя. Та, что из Мостолеса, побледнела как полотно и пришла в такое смятение, что даже не догадалась спросить, кто же учинил это чудовищное, варварское избиение. Та, что из Польворанки, в ярости ломала руки, словно стараясь освободиться от невидимых нут, сжимала кулаки и скрежетала зубами. Партия выступила в том же порядке, что и накануне, только теперь Назарин шел в паре с девочкой, рядом с ним — Беатрис; Андара шла впереди со стариком. Он-то и рассказал ей, что произошло ночью в мужской камере:

— С чего все началось, я не видел: спал, знаете. А потом слышу — кричат, проснулся и вижу, как мерзавцы всей кучей на беднягу навалились и бьют… Ей-богу не вру. И все били, кроме одного, который еще потом за дона Назарина вступился, один против всего этого сброда. Вон двое идут, последние, одной веревкой связаны, так тот, что справа — его еще за отцеубийство судили, — больше всех над твоим учителем измывался; а тот, слева который, говорят, подсвечники в церквах воровал, он-то и вступился за слабого. И такая у них потом дружба стала: священник ему все про веру говорил, звал покаяться.

Выслушав старика, Андара обернулась, чтобы хорошенько разглядеть каждого: вид у обоих был, прямо скажем, мрачноватый; у злодея слева было бледное, заросшее щетиной лицо, сильное, но болезненно оплывшее тело, шел он, лениво волоча ноги; добрый же разбойник был поджарый, с печальным лицом, густыми бровями, редкой бородкой, он шагал решительно, понуро глядя в землю.

Между тем Назарин рассказал Беатрис о случившемся, не придавая ночному происшествию особого значения. Он пожалел лишь о том, что после первого удара едва не бросился в ярости на подлых обидчиков, но, собравшись с духом, усмирил свой гнев, и христианское всепрощение восторжествовало. Впрочем, все неприятности минувшей ночи с лихвой искупила та отвага, с какой один из преступной братии выступил на его защиту.

— Не то чтобы это был удалец, что, кичась своей храбростью, бросает вызов приятелям, скорее то был грешник, сердце которого откликнулось на зов господа. Потом мы долго беседовали, и не без радости увидел я, как брезжит в его душе свет раскаяния. Да будут благословенны побои и оскорбления, если благодаря им я завоевал для нас этого человека!

Потом Беатрис заговорила про то, как стыдно будет ей появиться в Мостолесе, но что она смиренно примет и это испытание во искупление своих грехов. Назарин же призвал ее пренебречь молвой, иначе в жизни ничего не добьешься, а потом добавил, что не стоит и пытаться вообразить, что нас ожидает, благоприятно или нет будут складываться дела, ибо, даже рассуждая строго логически, мы не можем предугадать, что случится с нами через час. Мы бредем по жизни словно слепые, нащупывая путь в потемках, и один господь знает, что произойдет с нами завтра. Поэтому и выходит часто, что, когда мы ждем дурного, случается нечто приятное, и наоборот. Итак, вперед, и да исполнится завтра так же, как и сегодня, воля того, кто правит миром.

От этих слов Беатрис совсем воспрянула духом, и страх показаться в родном селе перестал мучить ее. Андара подошла к ним ненадолго перемолвиться о тяготах пути; она, как челнок, сновала между авангардом и арьергардом небольшой колонны. Скоро она заметила, что связанные приятели идут молча, в отличие от вчерашнего, не развлекают себя песнями и шутками. Жандармы позволяли тем, кто шел свободно, разговаривать со связанными арестантами, проявляя таким образом милосердие не во вред службе, и Андара, пристроившись к вору, шедшему слева, сказала:

— Ну что, приустал, милок? Эх, связали б меня вместо тебя, я бы только радовалась. Чего б не сделала для тебя, для такого храбреца — ведь как ты это дрянцо-то ночью укоротил. Бог тебе воздаст. Покайся от всего сердца — чистым золотом отплатишь господу за все серебро, что ты украл.

Ничего не ответил ей вор, который шел понуро, словно согнувшись под тяжестью невидимого груза. Тогда Андара зашла с другой стороны и, шагая рядом с отцеубийцей, Зашептала:

— Эх, была бы я гадюкой — вот такой, с руку толщиной и вот с такими зубами — впилась бы я в тебя, обвила бы всего и в ад утащила, иуда!

— Эй, уберите ее! — скорее жалобно, чем угрожающе закричал бандит, обращаясь к конвойным. — Чего эта сеньора ко мне привязалась!

— Какая я тебе сеньора!..

— Ну ладно, ладно — гулящая… Иду я себе, ни к кому не лезу, а она привязалась… Я, говорит, гадюка, хочу с тобой обвиваться. Нет уж, подруга, не время сейчас для обвитий. Отстань, говорю тебе, от человека, который баб на дух не переносит.

Жандармы приказали Андаре идти вперед, а вскоре партия остановилась на отдых на постоялом дворе. Передохнув, они снова отправились в путь, и к вечеру вдалеке показались острые башенки славного селения Мостолеса, на подступах к которому арестантов уже встречали несколько жителей и целая орава мальчишек, прослышавших, что вместе с Беатрис в партии идет и ламанчский мавр-чудотворец. До первых домов оставалось не больше двухсот метров, когда на дороге появились трое мужчин; они обратились к жандармам: остановиться, мол, надо переброситься парой слов. Беатрис сразу узнала их: это были Чубарый, его брат Блас и ее родной дядя. Бедной женщине пришлось собрать все свои душевные силы, чтобы тут же не провалиться сквозь землю от стыда. Встречавшие захотели узнать, арестована ли вместе со всеми прочими Беатрис; и когда им сказали, что она идет в этакой компании по своей воле, они удивились и попытались во что бы то ни стало увести ее с собой, дабы избежать позора: не дай бог односельчане увидят девушку связанной одной веревкой с ворами, убийцами и апостолами. Но изумлению их и вовсе не было границ, когда Беатрис решительно заявила, что ни за что на свете не покинет своих товарищей по несчастью и ее не испугают ни мучения, ни тюрьма, ни позорная смерть. Трудно описать гнев, овладевший тремя мостолесцами, и, пожалуй, не миновать бы бедной женщине побоев, если бы не присутствие жандармов.

— Ах ты паршивка, тварь бесстыжая! — сказал Чубарый, бледный от злости. — Давно уж я чуял, что этим кончишь, шлюха бездомная. Но и то не думал, что до такого позора докатишься… Сгинь-пропади, падаль смердящая! Как еще глаза мои на тебя смотрят. Сам себе не верю!.. Чем ты стала, потаскуха трепаная, бегаешь по дорогам за этим чучелом, за выжигой этим шелудивым, душегубом, который знай себе по деревням людей дурачит штучками-дрючками разными, зельями своими хамометанскими.

— Послушай, Чубарый, — отвечала Беатрис, изо всех сил крепясь и стараясь не выдать свое волнение, одной рукой теребя конец платка и пряча лицо, — послушай, отойди, дай пройти — ничего промеж нас больше нет… Надо будет — я и позор вынесу, не твое это дело. Иди своей дорогой и знай: ты для меня все равно что покойник — землей засыпано и травой поросло. Ступай, не хочу тебя слушать.

— Ах, ты комедию ломать!..

Жандармы прервали эту перепалку, дав приказ трогаться. Но Чубарый, вне себя от ярости, не унимался, продолжая осыпать женщину грубой, оскорбительной бранью:

— Скажи спасибо, мерзавка, что эти благородные господа тебя охраняют, а то бы мокрого места от тебя не осталось, а этому прохиндею я еще уши отрежу!

Вся троица осталась на месте, гневно потрясая руками, а партия арестантов вступила на главную улицу селения, где их тут же обступили любопытные, желавшие поглазеть на этапников, а особенно на Беатрис. Она вынесла всю муку этого шествия мужественно — не горделиво, но и не приниженно, как человек, решивший до дна испить горькую чашу, твердо надеясь обрести в этой горечи исцеление. И когда вошла наконец в ворота тюрьмы, ей показалось, что она вступает в царствие небесное.

V

Несчастные арестанты устроились в Мостолесе (пусть это будет Мостолес — ведь и это место в «назаристских» хрониках не указано точно) далеко не лучшим образом, ибо так называемая «тюрьма» заслуживала такого наименования лишь по тому почтительному страху, который всегда внушает людям место, предназначенное для содержания преступников. Это был ветхий дом, стоявший бок о бок с аюнтамьенто; фасад его выходил на улицу, а задняя часть — во двор, заваленный разным хламом и поросший густейшей и злющей крапивой. Закон представал здесь в весьма нечистоплотном виде, без полагающегося внешнего декора, а что до надежности самих тюремных стен, то она была «мифической», как и было написано в рапорте тюремного начальства с просьбой о выделении средств на постройку нового здания. Старое же, о котором трудно сказать, существует ли оно до сих пор, снискало славу скандальной частотой побегов, для чего преступникам отнюдь не приходилось прибегать к помощи хитроумных приспособлений или рыть трудоемкие подземные ходы. Обычно они бежали через крышу, так как разломать гнилые балки или вынуть черепицу в любом месте не составляло никакого труда.

Едва за арестантами захлопнулась дверь гнусной каталажки, как Назарин почувствовал страшный озноб, будто он попал во льды чистилища, и от этого все кости у него заломило так, словно их кололи топором, каким обычно колют лучину. Он свалился на пол, поплотнее завернулся в свою накидку, и скоро уже горел как в огне. Льды чистилища были объяты пламенем. «Это жар, — сказал он себе. — У меня сильный жар. Но он скоро пройдет». Никто не подошел к нему, никто не спросил, что с ним, рядом поставили жестяную миску с похлебкой, к которой он не притронулся.

Беатрис заставили выйти, приведя нехитрый довод, состоявший в том, что она не арестована, а поэтому не имеет права занимать место в помещении, предназначенном для преследуемых законом. Как ни стенала и ни умоляла несчастная позволить ей остаться в тюрьме, объявляя себя преступницей, обвиненной судом собственной совести, так ничего она и не добилась. К печали, которую она испытывала, оставляя своих друзей, примешивался страх появиться на улицах селения, где, уж конечно, не избежать ей встречи со знакомыми. Только одного человека хотела бы она увидеть — свою сестру, но, как сказала ей соседка, та еще два дня как уехала в Мадрид вместе с окончательно поправившейся девочкой. «Чудное что-то со мной творится, — думала она про себя. — Люди преступные уж как ненавидят тюрьму и на волю рвутся. А мне воля противна, и одного я хочу — быть в тюрьме». В конце концов секретарь аюнтамьенто, проживавший в том же здании, сжалился над нею и приютил ее у себя, так что желание восторженной паломницы отчасти осуществилось.

Дон Назарио сильно опечалился, не видя рядом с собой Беатрис, но утешился, узнав, что та ночует по соседству и что им предстоит вместе проделать до конца свой крестный путь. Поздно вечером нашему странствующему отшельнику стало совсем худо, и такой пугающей тяжестью легло ему на душу чувство одиночества и беззащитности, что он едва не расплакался, как ребенок. Казалось, силы внезапно покинули его, и этот приступ почти женской слабости — плачевный венец его христианских похождений. Он стал молить господа, чтобы тот помог ему противиться скорбям — ведь много их было еще впереди, — и чудесные силы вновь пробудились в нем, правда вместе с новым страшным приступом лихорадки. Андара подошла — дать ему воды, которой он дважды или трижды перед тем просил, и между ними произошел короткий и очень странный, путаный разговор. То ли он не мог ясно выразиться, то ли Андара никак не могла уловить мысль злосчастного аскета.

— Дочь моя, ложись и усни, ты устала.

— Сеньор, не зовите меня больше. И не спите. Молитесь, только погромче, чтобы шум был.

— Который час, Андара?

— Если вам холодно, сеньор, погуляйте здесь, походите взад-вперед. Хочу я одним разом со всеми нашими бедами покончить. И хорошо, что Беатрис нет — какой из нее воин, ей бы только вздыхать да плакать.

— Послушай, все спят? Где мы? Уже в Мадриде?

— Здесь мы. Ух, я им покажу. Не спите только, сеньор.

И она вдруг исчезла — как растаявшая тень или внезапно погасший свет. После сбивчивого, несвязного диалога страшное подозрение овладело клириком: «Происходит ли на самом деле все, что я сейчас вижу и слышу, или это лишь внешнее отображение моего бреда? Где настоящее, истинное — во мне или извне? Воспринимают ли мои чувства реальность или творят ее сами?» Он болезненно напрягал ум, стараясь разрешить это сомнение, и обращался за помощью то к обыденной логике и здравому смыслу, то к пристальному наблюдению. Но о каком наблюдении могла идти речь в этой смутной полутьме, размывавшей очертания людей и предметов и придававшей всему фантастический вид! Помещение тюрьмы вдруг представилось ему пещерой — просторной, но очень низкой, так что человек среднего роста не мог стоять в ней не пригибаясь. Через два или три оконца в сводах пещеры (иногда число их удесятерялось) пробивался слабый свет, похожий то ли на свет солнца в пасмурный день, то ли на свет луны. Это первое помещение выходило в другое, поменьше, где временами вспыхивало красноватое пламя фонаря, а может быть, свечи. На земле, здесь и там, завернувшись в плащи и циновки, лежали арестанты, похожие на туго увязанные тюки или кули с углем. В глубине второго зала он увидел Андару, от головы которой по временам исходило странное свечение, ее распущенные, всклокоченные волосы словно лучились мертвенно-бледным электрическим светом. Она о чем-то говорила со Святотатцем; при этом оба так яростно и беспорядочно жестикулировали, что руки их путались и менялись местами. Церковный вор то вытягивался, пробивая потолок, — так, что видна была только нижняя часть его туловища; то вдруг голова его появлялась где-то внизу, как у свесившегося с трапеции акробата.

В том, что касается оценки времени, ум и чувства Назарина были в полнейшем смятении и расстройстве; то ему казалось, что на долгие часы он вообще лишается зрения, то вдруг ненадолго рядом с ним появлялась Андара, приподнимала его голову и говорила что-то бесконечно длинное, что вполне могло бы составить содержание среднего объема книги. «Быть этого не может, — говорил он себе, — не может этого быть! Но ведь я так ясно вижу, осязаю и слышу все это!» В конце концов паломница схватила его за руку и с силой повлекла в соседнее помещение. Уж в этом он никак не мог сомневаться, потому что ощущал, как больно дергает его за запястье отважная дочь Польворанки и как затем Святотатец хватает его в охапку, чтобы зашвырнуть в проделанную в крыше дыру — с той лихостью, с какой орудуют своими тюками отважные контрабандисты.

Нет, все же не могли быть реальными ни голос Андары, шептавшей: «Уйдем через верх, отец наш, через низ никак не выходит», — ни голос Святотатца: «Еще немного, сеньор… С крыши прямо во двор прыгайте».

Но если славный предводитель «назаристов» ни в чем не был уверен до конца, то в одном он не мог сомневаться — в своем окончательном, ясно высказанном решении: «Я остаюсь; такие люди, как я, не убегают. Бегите вы, малодушные трусы, и оставьте меня». Не мог сомневаться он и в том, что долго боролся с превосходящими силами, противясь их безумному намерению зашвырнуть его на крышу, как мячик. Церковный вор положил его на землю, и так он и остался лежать, сохранив из всех способностей воспринимать что-либо только зрительную, погруженный в туманное облако гнева, досады и страха перед освобождением. Он не хотел свободы ни для себя, ни для своих приверженцев. Из соседнего помещения, шатаясь, словно пьяный, вышел какой-то угольный мешок, постепенно обретавший человеческий облик и наконец превратившийся в Отцеубийцу. С кошачьим проворством, мгновенно преобразившись из тяжелого куля в ловкое животное, он одним прыжком исчез в зиявшем проеме.

Тогда Назарин, с трудом шевеля губами, оттолкнув от своего плеча тяжелую, как жернов, голову женщины, пробормотал:

— Кто хочет бежать — пусть бежит… Но никогда не быть ему со мной вместе.

Андара, извивавшаяся на полу, уткнувшись лицом в грязные плиты, поднялась и, сдавленно всхлипывая, сказала:

— Остаюсь я.

Святотатец, уже забравшийся было на крышу, вдогонку за своим приятелем, спрыгнул оттуда с сумрачным видом и крепко сжатыми кулаками.

— Не хочет он, — сказала Андара, задыхаясь и хватая ртом воздух, словно утопающая, — не хочет он на волю…

И тогда Назарин ясно услышал голос Святотатца:

— Ну и мне она не нужна. Я остаюсь.

Они, должно быть, взяли его на руки, так как он вдруг почувствовал себя легким подхваченным ветром перышком, и, чувствуя, что впадает в тяжелое забытье, собрав последние силы, прошептал:

— Я болен… Это тиф.

VI

Назарин проснулся, но путаница в его мыслях не улеглась — напротив, и он по-прежнему не мог понять, наяву ли видит все происходящее или это ему только чудится. Вот его вывели из тюрьмы, дергая за веревку, завязанную на шее. Усеянная острыми камнями дорога шла сквозь густые заросли кустарника. Ноги паломника были изранены в кровь, он то и дело спотыкался, падал и вновь с трудом подымался, подчиняясь безжалостным рывкам веревки. Впереди он увидел Беатрис — преображенную. Ее лицо, окруженное светлым нимбом, было уже не просто миловидно, но божественно прекрасно, и по сравнению с ним меркла любая красота. Руки ее были молочной белизны, и белоснежные ноги легко, словно по облакам, ступали по острым каменьям, а одежды были окрашены в нежные тона зари.

Шедших за ним людей он не видел. До него долетали их голоса, в которых слышалось то сострадание, то рычащая и клокочущая ненависть; но фигуры их терялись в густой удушливой дымке, насыщенной скорбными вздохами, пропитанной предсмертным потом… Вдруг ослепительное солнце рассеяло ее, и Назарин увидел людей: с перекошенными злобой лицами, пешие и конные, они надвигались на него, стреляя и потрясая мечами. За первым отрядом появился второй, третий, и вот уже огромное, страшное войско шло на Назарина. Пыль, поднимавшаяся из-под ног и копыт, застилала солнце. Те, кто вел пленника, перешли на сторону врага, ибо все эти полчища были враждебны ему и шли против него, против святого, кающегося, против безвестного нищего, в свирепой ярости, жаждая уничтожить, стереть его с лица земли. Бешено напали они на него, но вот удивительно: град ударов, тысячи клинков обрушивались на это тщедушное тело, но не могли причинить ему вреда. И хотя он не оказал им даже слабого, по-детски жалкого сопротивления, ярость вооруженных полчищ была бессильна против него. Тысячи скакунов топтали его своими копытами, тяжелые боевые колесницы сминали его, раз за разом накатывались на него толпы, которые камня на камне не оставили бы от целого города, населенного паломниками и пустынниками (будь то странствующими или оседлыми), — но ни волоска не упало с головы блаженного Назарина, ни капли крови не выступило на его челе. Неистовство нападавших росло, и все новые и новые жаждущие разрушения орды надвигались на него из грозовой дали.

И не было видно конца этой жестокой битве, ибо чем упорнее противостоял Назарин свирепым ударам, чем невероятнее была его неуязвимость, тем яростнее и ожесточеннее наседал на него вселенский сброд. Разве смог бы он одолеть в конце концов этого безгрешного, этого кроткого, этого святого? Нет и еще раз нет! Когда же Назарин стал было опасаться, что неисчислимым недругам удастся если не убить, то пленить его, он увидел, что с востока приближается к нему Андара, преобразившаяся в самую прекрасную и самую отважную воительницу, какую только можно себе вообразить. В сверкающих латах, в шлеме архангела Михаила, плюмажем которому служили снопы солнечных лучей, верхом на белоснежном скакуне, чьи копыта гремели громовыми раскатами, чья грива была подобна опустошительному смерчу. На этом буцефале, сметавшем все на своем пути, словно разбушевавшаяся стихия, грозная амазонка вторглась в самую гущу вражьего войска, круша и рассекая толпы своим огненным мечом. Поистине прекрасна была эта мужественная дева в пылу сражения, и рядом с ней Святотатец в обличье божественного воина-отрока размахивал своей сокрушающей палицей, каждым ударом уничтожая тысячи врагов. Вскорости полчища «антиназаристов» поредели, и небесная воительница с лицом, осиянным отвагой, воскликнула: «Назад, подлая свора, воинство зла, зависти и себялюбия. Вы будете разбиты и уничтожены, если не признаете моего господина святым, единственным поводырем, единственным праведником. Назад, говорю я, ибо иначе я сотру вас в прах, превращу в кровавое месиво, которым будут удобрять новые земли… И на них воцарится тот, кому даровано это право… у, хреновина!»

И ее меч, вкупе с палицей другого воителя, продолжал усердно очищать землю от зловонной язвы, а Назарин пошел дальше своим путем среди луж крови, в которых плавало людское крошево. Серафическая Беатрис взирала с заоблачных высот на поле смерти и воздаяния и божественным голосом молила о прощении грешных.

VII

Но видение рассеялось, и мглистая, печальная действительность вновь обступила Назарина со всех сторон. Снова расстилалась перед ним каменистая дорога, и люди, шагавшие рядом с мучеником, обрели свой обычный облик: жандармы стали опять жандармами, а Беатрис и Андара — самыми что ни на есть заурядными женщинами: одна — забияка, другая — тихоня, в обычных платках на голове. Наконец наступил момент, когда наш достопочтенный паломник, даже собрав остатки сил, не мог уже больше ступить ни шагу. По лицу страдальца текли крупные капли пота; голова болела так, словно ему рассадили топором череп; правое плечо налилось свинцовой тяжестью. Ноги его подгибались, и острые камни лоскутьями сдирали кожу со ступней. Андара и Беатрис взяли его на руки. Как легко стало ему, когда он ощутил себя перышком, трепещущим на ветру! Но, пройдя немного, женщины устали, и тогда церковный вор, человек выносливый и крепкий, подхватил его и, прижав, как ребенка, к груди, сказал, что понесет его не только до самого Мадрида, но хоть на край света, если в том будет нужда. Жандармы, которые жалели Назарина, тоже старались подбодрить его на свой лад:

— Да вы не тревожьтесь, святой отец, вас как сумасшедшего сразу отпустят. Да что там — две трети тех, которые через наши руки проходят, как сумасшедших и оправдывают, если даже они и вправду чего натворили. Ну а коли вы и точно святой, вас все одно как сумасшедшего выпустят; теперь время хитрое пошло, так что будь ты умник или дурачок, выше всех или в самом низу — все одно сумасшедший.

Затем Назарин увидел обступавшие их высокие дома и людей, которые высыпали на улицу, чтобы поглядеть, как идущий впереди Святотатец несет его на руках, а рядом идут его кающиеся спутницы, и вслед за ним — остальные несчастные, схваченные на дорогах. И снова, как раньше, он усомнился — не плод ли его расстроенного воображения все эти люди и дома, что он видит вокруг? В конце улицы возвышался огромный крест, и если на какое-то мгновение и овладела его душой услада от мысли быть пригвожденным к нему, то очень скоро он опомнился и сказал себе: «Нет, недостоин я, господи, недостоин я высочайшей чести быть распятым на этом кресте. И не хочу я, чтобы эшафот стал для меня алтарем, а мой последний стон — ликующим криком торжества. Я, последний из рабов божьих, хотел бы умереть в безвестности, всеми забытый, чтобы не толпился кругом народ и молва не прославила меня как мученика. Я хочу, чтобы никто не видел моей смерти, не жалел меня и не вспоминал обо мне. Прочь от меня, суета. Прочь, тщеславие великомученика. Если же надлежит мне быть закланным, то пусть свершится это во мраке и молчании. От одного бога жду я помощи и к нему стремлюсь, и не хочу, чтобы кто-нибудь преследовал или проклинал моих палачей, чтобы мир трубил в газетах о моей смерти, чтобы ее воспевали поэты, и да не будет она из тех шумных событий, от которых конфузится и которые смакует публика. Пусть бросят меня умирать в выгребную яму, а если убьют, то тихо, и закопают, как издохшее животное».

Тут крест исчез, исчезли также и улица, и любопытствующий народ; по прошествии какого-то времени он почувствовал, что остался совершенно один. Но где же он? Словно после глубокого забытья, возвращалось к нему сознание. И сколько ни глядел он вокруг, так и не мог разобраться, где же, в каком уголке вселенной он вдруг очутился. Было ли то царство бренного и преходящего или он вступил в вечные чертоги? Сначала ему показалось, что он умер; потом, что все еще жив. Страстное желание отслужить молебен и вступить в общение с Высшей Истиной вдруг наполнило его душу, и не успел он подумать об этом, как увидел себя в полном облачении пред алтарем, алтарем чистейшим, которого не касалась еще рука человека. Он служил, исполненный безграничного благоговения, и когда наконец взял в руки облатку святого причастия, услышал божественный голос Иисуса:

— Да, сын мой, ты жив. Сейчас ты в моем святом лазарете и страждешь за Меня. Спутники твои — две заблудшие женщины и вор, внявшие твоей науке, — в тюрьме. А молебен этот — плод твоего больного ума, ведь ты не можешь сейчас служить, и я не могу плотью и кровью Моей быть с тобой. Отдохни же, ты это заслужил. Ты уже совершил что-то во имя Мое. Так не досадуй на себя. Ведомо Мне, что совершишь ты еще много больше.

МИЛОСЕРДИЕ

I

У храма святого Севастиана (вернее сказать, у приходской церкви), как и у некоторых людей, — два лица, два фасада, и оба привлекают к себе наш взор, хотя красивыми их не назовешь; одно из них обращено к нижним кварталам, лепящимся друг к другу вдоль улицы Каньисарес, другое — к торговому царству на площади Ангела. Вы, наверно, и сами заметили, что лица эти, при всей своей простоте, хороши в чисто мадридском вкусе: ведь архитектурные черты города как нельзя лучше выражают его характер. Над грубо сработанными южными дверями церкви стоит скособоченная фигура святого мученика в позе отнюдь не молитвенной, а скорее даже танцевальной. У простых и невысоких северных дверей, лишенных каких бы то ни было украшений, высится колокольня, о которой можно подумать, что она подбоченилась и собирается высказать всю правду в глаза площади Ангела. Перед каждым из двух фасадов есть небольшой, обнесенный ржавой решеткой двор, где в глиняных вазонах растут пышные кусты и радует глаз небольшой цветочный базар. Здесь, как нигде более, вы ощутите очарование, прелесть, или, если выражаться по-андалусски, приятность, исходящие, подобно тонкому аромату, от вещей простых и грубых, каким в нашем мире несть числа. Это двуликое здание с приткнувшейся к нему колокольней, с небольшим куполом часовни, где служат новены[73], с покоробленной крышей и потрескавшимися, крашенными охрой убогими стенами, с цветущими кустами во двориках, ржавой решеткой вокруг них и в верхнем просвете колокольни, кажется простым и аляповатым, как лубочная картинка со стишками или как песня слепца; и все же оно создает впечатление чего-то милого сердцу, приятно волнующего, одним словом — праздничного. Это такой уголок Мадрида, который мы должны бережно хранить как антикварную диковину, потому что карикатура в зодчестве — тоже искусство. Так будем же восхищаться храмом святого Севастиана как наследством от былых времен, забавным бесхитростным эстампом, и сохраним этот прелестный обломок старины.

Южные двери пользуются привилегией называться главным входом, однако по будням прихожане не отдают им предпочтения. И утром, и вечером почти все ходят в церковь, словно через черный ход, через простые двери с северной стороны. Нет нужды считать верующих, входящих в храм божий через южные и северные врата, так как самым верным и непогрешимым признаком обилия прихожан служат нищие. У северного входа выстраивается более могучая и грозная когорта попрошаек, чем у южного, эти люди подстерегают милосердие подобно сборщикам налога у городских ворот, только они стерегут границу не мирских владений, а божьих и взимают умеренную дань с тех, кто несет туда для омовения свою нечистую совесть.

Те нищие, которые стоят на страже с северной стороны, располагаются во дворе, возле двух ворот, выходящих на улицы Пуэртас и Сан-Себастьян, причем стратегия дислокации такова, что ни один прихожанин не ускользнет от жаждущих подаяния, разве что проникнет в церковь через крышу. В холодные зимние дни дождь или стужа не дают бесстрашным воинам нищей армии развернуть свои ряды под открытым небом (хотя среди них есть и такие, которым комплекция позволяет устоять перед любой непогодой), и тогда они, сохраняя идеальный порядок, отступают и укрываются в узком проходе, ведущем внутрь церкви, где выстраиваются по обе его стороны. Нечего и говорить, благодаря такому искусному маневру ни одна христианская душа не проскользнет в церковь незамеченной, и пройти этот узкий коридор так же трудно, как знаменитые Фермопилы[74]. На правом и левом флангах стоят не менее двух десятков доблестных бойцов: отважные старики, неукротимые старушонки, надоедливые слепцы, а в помощь им — дети как ударная наступательная сила (разумеется, все эти термины употребляются здесь применительно к искусству попрошайничанья), и все они стоят на своем боевом посту от зари до обеденного часа, ибо это войско тоже должно вовремя подкормиться, чтобы с новым пылом начать вечернюю кампанию. С наступлением темноты, если вечером нет новен, проповеди, молитв и душеспасительных бесед или вечернего поклонения Христу, войско рассыпается, каждый воин не спеша шествует к своему домашнему очагу. Мы еще проследуем за ними в их убежища, где они влачат выпавшее им на долю жалкое существование. В первую очередь, понаблюдаем, как они борются за эту коварную штуку — жизнь, побываем на грозном поле боя, где не увидим ни рек крови, ни боевых доспехов, зато там полно блох и других кровожадных мелких тварей.

Как-то холодным и ветреным мартовским утром, когда слова замерзали у губ, а летевшая в лицо прохожим пыль казалась размельченным ледяным крошевом, войско укрылось в проходе, и снаружи, у железных ворот, выходивших на улицу Сан-Себастьян, остался лишь один слепой старик по прозвищу Лощеный, у которого тело было, как видно, из бронзы, а в жилах текли либо спирт, либо ртуть, ибо только они могли не замерзнуть на таком холоду; старик же оставался по-прежнему крепким и бодрым, а щекам его могли бы позавидовать цветы, лежавшие на прилавке цветочной будки. Цветочница тоже спряталась поглубже под навес, забрав с собой горшки и букеты бессмертников, и принялась плести венки для умерших детей. Во дворе, именовавшемся «кладбищем святого Севастиана», как о том гласила надпись, выбитая на изразце над входом, не видно было ни души, лишь время от времени пробежит какая-нибудь женщина, прикрывая от ветра лицо молитвенником, или пройдет в ризницу кто-нибудь из священнослужителей в развевающейся сутане, полы которой трепещут, как крылья, и сам он похож вон на того взъерошенного черного ворона, вцепившегося когтями в черепицу на крыше, а та того и гляди сорвется и взлетит выше колокольни, будто тоже принадлежит к царству пернатых.

Никто из проходивших через двор не обращал внимания на несчастного слепца, всем давно примелькалась фигура этого бесстрашного воина, стойко переносящего и снежный буран, и летний зной, всегда стоящего на боевом посту в дырявом плаще, с протянутой рукой; он и сейчас без устали повторял свои привычные жалобы, хоть слова его леденели, едва сорвавшись с губ. Ветер трепал седую бороду, она забивалась в нос, прилипала к щекам, мокрым от слез, исторгаемых из мертвых глаз ледяным ветром. Шел уже десятый час, а Лощеный не добыл еще ни гроша. Самый что ни на есть растреклятый день в этом году, да и год пока что ничего хорошего не принес с самого начала: даже в день святого покровителя прихода — 20 января — улов Лощеного составил всего двенадцать сентимо[75], почти наполовину меньше, чем в прошлом году, а в новены перед днем святого Власия и в самый день праздника он собирал по пять-семь монет — ну что это за добыча!

«Я так понимаю, — ворчал наш доблестный воин, кутаясь в лохмотья, глотая слезы и выплевывая лезшие в рот клочья бороды, — что и день святого Иосифа обойдет нас удачей… Со времен Амадео[76] мало кто вспоминает о святом Иосифе… Да и все прочие святые уже не в той силе. Всему приходит конец, вот так-то, в том числе и роскошеству праздников, а стало быть, и честной бедности. А всё эти нынешние политики: проводят всякие там подписки на обездоленных, только это одно мошенничество. На месте господа бога я послал бы архангелов, чтоб они изничтожили всех тех, что на словах пекутся об обездоленных, а на самом деле только морочат нам голову. Правда, милостыню пока что подают, не перевелись еще добрые души, но тут тебе и либералы, и какой-то там конгресс, и всякие конгрегации, митингации и все такое прочее, да еще газеты сбивают с толку правоверных христиан… Попомните мое слово: они хотят извести всех бедняков, чтоб не осталось ни одного, и своего добьются. Но тут-то я и спрашиваю: а кто же спасет их души от чистилища?.. Вот и будут они как миленькие гореть там веки вечные, никто из живых о них и не вспомнит, потому что… Как бы там ни было, молитва богача на сытый желудок, в тепле и холе, до неба не дойдет… Как бог свят — не дойдет».

Тут размышления слепца были прерваны: к нему подошел приземистый мужчина лет шестидесяти, неряшливо одетый, в длинном плаще, чуть ли не волочившемся по земле, с коротко подстриженной седой бородой и ласковым взглядом; вытащив из кошелька, полного мелочи (наверняка специально предназначенной для милостыни), «толстушку» — монету в десять сентимо, — он подал ее Лощеному.

— Не ждал ты ее сегодня, а? В такую-то погоду!..

— Еще как ждал, сеньор дон Карлос, — ответил слепой, целуя монету. — Ведь сегодня у вас годовщина, и вы не могли не прийти, даже если бы от стужи полопались барометры (он, конечно, хотел сказать «термометры»).

— Что правда, то правда. Такие вещи я не забываю. Слава богу, есть во что одеться, вот и закутался, как мог, да и не диво: этот чертов северный ветер так пронизывает, что простуду может схватить даже бронзовый конь на Пласа Майор[77]. Да и ты бы поостерегся. Почему не заходишь внутрь?

— А я тоже бронзовый, сеньор дон Карлос, от меня и смерть отступилась. Уж лучше стоять на ветру, чем слушать болтовню старух, у которых обхожденья ни на грош… Я так считаю: без обхожденья никто тебе и не подаст, вот оно что… Воздай господь вам сторицей, сеньор дон Карлос, да не минует вас милость его…

Не успел слепой произнести эти слова, как дон Карлос улетел — я говорю так, потому что страшный порыв ветра подхватил полы его длинного плаща, задрал на голову, и бедняга завертелся, как штука материи или свернутый ковер, понесся по ветру, шмякнулся о церковные двери и влетел в проход, задыхаясь и силясь освободить голову от плаща. «Ну и погодка, просто наказанье!..» — воскликнул несчастный дон Карлос, и его тотчас обступили нищие, оглушая жалобными воплями; старухи высохшими руками помогли ему расправить плащ. Он немедля начал раздавать монеты, извлекая их по одной из кошелька и хорошенько ощупывая каждую: а вдруг слиплись, и кому-то достанется сразу две… Наконец он распрощался с нищей братией, призвав всех к смирению и кротости, спрятал кошелек, где еще оставались монеты для раздачи при выходе с другой стороны, и вошел в церковь.

II

Омочив пальцы святой водой, дон Карлос Морено Трухильо направился к часовенке Бланкской божьей матери. Он был человеком в высшей степени педантичным, и вся жизнь его проходила в строгих рамках по заранее намеченной программе, которая определяла все его действия, как физические, так и духовные, от решения важных деловых вопросов до самых пустяковых развлечений; по программе он двигался, по программе дышал. Силу и незыблемость обычаев этого святого мужа можно показать хотя бы на таком примере: под старость жил он в своем доме на улице Аточа, с южной стороны, но в церковь входил только с северной по той лишь причине, что раньше тридцать семь лет пользовался этим входом, так как на площади Ангела располагалась его знаменитая торговая контора. А вот выходил он всегда с другой стороны, на улицу Аточа, хотя ему каждый раз надо было еще заглянуть к дочери, которая жила на улице Ла-Крус. Преклонив колени перед алтарем скорбящей божьей матери и перед фигурой святого Лесмеса, дон Карлос постоял некоторое время в молитвенной отрешенности; не спеша обошел все часовенки и алтари, под конец остановившись, как всегда, у часовенки Иисуса Христа; зашел ненадолго в ризницу, где позволил себе обменяться несколькими словами с ризничим, поговорили о погоде, о том, «как все нынче плохо», обсудили, отчего и почему в Лосойском канале[78] мутная вода, затем дон Карлос вышел в сторону Аточи, где раздал нищим оставшиеся в кошельке монеты. Он всегда настолько точно рассчитывал, что ему редко не хватало взятой с собой мелочи для нищих по обе стороны церкви, а если такой неслыханный случай вдруг происходил, тот горемыка, которому ничего не досталось, твердо знал, что на другой день он свое получит; если же оказывалось хоть немного лишку, добряк спешил к часовне на улице Оливар и находил страждущие руки, в которые и вкладывал все оставшиеся монеты, все до единой.

Так вот, дорогой читатель, как я уже говорил, дон Карлос вошел в церковь через дверь, которая вела с так называемого кладбища святого Севастиана. Старухи и слепые обоего пола, получив от него подаяние, принялись чесать языки — ведь если никто не входит в церковь и не выходит, что еще делать этим несчастным, как не утолять грызущий их голод и тоску глухих, бесплодных часов кушаньем, которое им ничего не стоит, но оно настолько острое (хотя бывает и безвкусным), что они всегда не прочь обмануть им голод. В этом они ничем не отличаются от богатых и даже, пожалуй, имеют перед ними некоторое преимущество: речь их не подчинена условностям, из-за которых между мыслью и словом образуется толстая корка, этикетная и грамматическая накипь, лишающая словесную перепалку остроты и пряности, а в них-то весь смак этого яства.

— Я же вам сказала, что дон Карлос сегодня обязательно придет, так или нет? Вот и вышло по-моему. А ну-ка попробуйте теперь клепать на меня, будто я ничего толком не знаю и болтаю зря.

— Так и я про дона Карлоса говорила то же самое… Еще бы… Ведь сегодня день-то какой, двадцать четвертое число, стало быть, годовщина у него — ровнехонько год, как его жена померла, царство ей небесное, как же ему не прийти, даже если с неба каменный град посыплется, потому что, никому не в обиду будь сказано, другой такой воистину христианской души во всем Мадриде не сыщешь.

— А я вот боялась, что не придет: и холод собачий, и день такой, когда надо давать монету покрупней, вот этот добрый сеньор и отменит праздничек.

— Ну, пришел бы завтра, ты сама знаешь, Кресенсия, что дон Карлос порядок блюдет: что положено — отдай, не греши.

— Да, конечно, завтра он дал бы нам по «толстушке», но зато оставил бы при себе «худышки»[79], которые раздает по будням. Думаешь, я считать не умею? Не в обиду будь сказано, уж тут-то меня не проведешь, разбираюсь, что к чему: как подумает дон Карлос, не много ли он нам подает, так возьмет да и заболеет, глядишь, недельку сэкономит, хотя покойной это ох как бы не понравилось.

— Попридержи язык, язва.

— От такой и слышу… А еще знаешь, кто ты?.. Подлиза!

— Балаболка!

Разговор этот вели три старухи, примостившиеся у стены, справа от входа и чуточку в стороне от остальных; одна из них была слепая или по крайней мере подслеповатая, обе другие — зрячие, все они были одеты в лохмотья и спасались от холода, кутаясь в темные шали. Сенья Касиана, высокая и костлявая, говорила с товарками немного свысока, как человек, наделенный властью, может, воображаемой, а может, и существующей на самом деле: стоит собраться полудюжине людей, как среди них обязательно найдется такой, кто стремится навязать свою волю другим и подчас добивается этого. Слепую или подслеповатую старуху звали Кресенсией, она вечно съеживалась в комок, так что из лохмотьев торчали только худые морщинистые руки и маленькое личико. Непочтительные и дерзкие речи в только что приведенном разговоре вела Флора, по прозвищу Потешница — никому не было ведомо, кто ее так прозвал и почему; это была маленькая подвижная старушонка, злая и острая на язык, она вечно будоражила нищую братию, ссорила одних с другими, у нее всегда наготове было какое-нибудь злоехидное словечко, когда приходилось делить трофеи, причем она не давала спуску ни богатым, ни бедным — всем доставалось. Ее слезящиеся глазки светились хитростью, коварством, недоверием и зловредностью. Нос походил на красную пуговку, которая то поднималась, то опускалась, когда она быстро шевелила губами и усердно работала языком. При этом последние два зуба, украшавшие ее десны, как будто бегали по рту, показываясь то тут, то там, а когда она заканчивала речь, исполненную крайнего презрения и убийственного сарказма, рот ее захлопывался, губы одна за другой втягивались в рот, и только дрожащий красный подбородок продолжал безмолвно выражать переполнявшие ее чувства.

Сенья Касиана являла собой прямую противоположность Потешнице: высокая, костлявая, худая; правда, худоба ее не бросалась в глаза — злые языки утверждали, что под лохмотья она надевает немало доброй одежды. У нее было длинное, словно прокатанное в валках гладильной машины лицо, ввалившиеся щеки, испуганные глаза на выкате, утратившие и блеск, и какое бы то ни было выражение, так что они хотя и видели, но казались слепыми; кривой крючковатый нос, слишком далеко отстоящие от него тонкие губы и наконец длинный костистый подбородок — словом, трудно вообразить себе что-либо более отталкивающее и безобразное. Если можно сравнивать человеческие лица с мордами животных, то Потешницу можно было бы сравнить с кошкой, потерявшей в драке всю шерсть, а потом окунутой в воду, тогда как Касиана походила на старую клячу из тех, что кладут свои кости на арене для боя быков, особенно когда она закрывала один глаз косой черной повязкой, оставляя открытым второй, чтобы ревнивно надзирать за собратьями. Во всем мире любое общество делится на классы, касты и группы, такому делению подвержены и самые нижние его слои, вот и среди нашей нищей братии не все были равны между собой. Старухи особенно строго следили за соблюдением иерархии. Старожилки, то есть те, которые просили у этой церкви лет по двадцать и больше, пользовались привилегиями, которые все признавали, и новеньким волей-неволей приходилось с ними считаться. Старожилки имели право занимать лучшие места, им разрешалось просить и внутри церкви, у чаши со святой водой. Попробуй ризничий или коадъютор изменить эту практику в пользу какой-нибудь из новеньких — хлопот не оберешься. Начиналась такая заваруха, что иногда приходилось вызывать стражников, дежуривших в этом квартале. При дележе общей милостыни и раздаче талонов на получение помощи от благотворительного общества старожилки опять же имели преимущество: когда какой-нибудь прихожанин жертвовал ту или иную сумму денег на всех, старожилки и старожилы брали распределение в свои руки и, если поровну всем не получалось, большую часть назначали себе. А кроме того, они пользовались и моральным преимуществом, властью, освященной традицией, незримой силой первозачинателей. Старожил всегда силен, а вновь прибывший всегда слаб, однако бывают исключения, обусловленные индивидуальным характером тех и других. У Касианы характер был твердый, властный, эгоистичный от природы, она была самой старшей среди старожилок; а Потешница, беспокойная, мятежная, колючая и злая, была самой новой из новеньких; поэтому нетрудно догадаться, что по любому ничтожному поводу, из-за всякого пустого слова между ними вспыхивали раздоры.

Перебранка, о которой мы только что рассказали, прерывалась всякий раз, как входил или выходил кто-нибудь из прихожан. Но Потешница не могла укротить свой нрав и при первом удобном случае, заметив, что Касиана и слепой Альмудена (о котором мы расскажем чуть позже) получают милостыню чаще, чем остальные, снова сцепилась со старожилкой:

— Ах ты, лицемерка, подлиза и проходимка! Думаешь, я не знаю, что ты богатая, что в Куатро-Каминосе у тебя свой дом, где ты держишь и кур, и голубей, и кроликов? Все мне известно.

— Уймись, придержи свой поганый язык, не то я скажу дону Сенену, и он тебя научит, как надо себя вести.

— Это мы еще посмотрим!

— Да перестань ты кричать, слышишь, звонят в колокольчик?

— В самом деле, будет вам, — сказал калека, стоявший ближе всех к входу в церковь. — Звонят, значит, уже поднимают святые дары.

— Да все эта болтушка, гадюка болотная.

— Все эта воображала… Сами видите!.. Послушай, подруга, раз уж ты у нас капрал, не перегибай палку, дай и нам, новеньким, получить хоть какое-то подаяние, все мы Христовы дочери… Пойми!

— Тихо, говорят вам!

— Ох, подруга… Ни дать ни взять — Кановас!

III

Чуть подальше от входной двери, по левой стороне прохода, примерно в середине его, расположилась другая компания, которую составляли сидевший на полу слепой, женщина с двумя младенцами, тоже присевшая у стены, и молча и неподвижно стоявшая рядом с ней старуха в черном платье и черной накидке. В нескольких шагах, еще ближе к входу в церковь, стоял, прислонившись к стене и всем телом опираясь на костыли, одноногий и однорукий Элисео Мартинес, которому в виде особой милости поручено было продавать прихожанам «Католическую неделю». По сложившейся в этом отряде попрошаек иерархии он шел сразу после Касианы, был, так сказать, ее первым заместителем или помощником.

Итак, всего в отряде было семь нищих, и я хочу описать их всех, обратив внимание читателя на внешность, речь и характер каждого из них. К чему и приступаю.

Женщина, одетая в черное, пожалуй, не была старухой, но раньше времени состарилась и здесь считалась не только новенькой, но и приходящей, потому что приходила к церкви побираться с довольно большими перерывами, то есть время от времени вдруг исчезала, скорей всего находя какое-нибудь место или приют у добрых людей. Здесь ее звали Бениной (из чего можно предположить, что настоящее ее имя было Бенигна[80]), и из всего сообщества, если можно так выразиться, она была самой тихой и кроткой, самой вежливой и воспитанной, по всему было видно, что она всецело подчинилась воле господней. Никогда не докучала прихожанам назойливыми жалобами; при дележе, даже если другие урывали себе львиную долю, никогда не возмущалась, и никогда ее не видели под знаменами воинственной и злокозненной Потешницы. Как с женщинами, так и с мужчинами говорила сдержанно и приветливо, с Касианой обращалась почтительно, к безногому проявляла уважение; единственным, с кем она обходилась по-дружески просто, но не выходя за рамки приличий, был слепой по имени Альмудена, о котором пока скажу только, что родом он был из арабского города Суса, расположенного в глубине Марокко, в трех днях пути от Марракеша. Запомните это.

У Бенины был нежный голос, по манерам ее можно было принять за женщину, получившую хорошее и даже тонкое воспитание, лицо ее не было лишено известной привлекательности, правда, стертой прожитыми годами и потому едва заметной. У нее сохранилось еще больше половины зубов; темные глаза были окружены едва заметной краснотой, возможно, из-за утреннего холода, но веки нельзя было назвать старческими; носом она хлюпала меньше, чем ее подруги по профессии, морщинистые узловатые пальцы не заканчивались кривыми, как у пустельги, когтями. Скорей это были руки прачки, загрубелые, но чистые. Волосы Бенина стягивала черной лентой, закрывавшей и часть лба, поверх нее — черный платок; платье и накидка тоже были черными, и вся одежда ее выглядела немного опрятнее, чем у других старых попрошаек. Такая опрятность в сочетании с кротким взглядом и довольно правильными чертами лица делала ее похожей на святую Риту Кассийскую, отправившуюся в паломничество по белу свету. Не хватало лишь креста и язвы на лбу, впрочем, за язву можно было принять небольшую, круглую, как горошина, сизую бородавку над переносицей.

Около десяти часов Касиана вышла во двор и направилась в ризницу (куда, будучи старожилкой, имела свободный доступ) поговорить с доном Сененом о каком-то деле, неизвестном ее товарищам и потому сразу же вызвавшем пересуды. Не успела капральша скрыться с глаз, как Потешница клубком покатилась по проходу к другой группе нищих, расположившейся с левой стороны, присела рядом с Деметрией — так звали женщину с детьми — и слепым марокканцем и дала волю языку, так же остро отточенному, как и похожие на коготки ящерицы ногти на ее черных скрюченных пальцах.

— Вы что же, не верите тому, что я сказала? Капральша богата, в самом деле богата, истинно вам говорю, и все, что ей здесь подают, она отнимает у нас, честных и беспробудных (она хотела сказать: «бесприютных») бедняков, у кого действительно ни кола, ни двора.

— Она живет там, наверху, — заметила Кресенсия, — в дальнем конце Паулеса.

— Нет, голубушка, что ты! Она раньше там жила, — возразила Потешница, царапая воздух когтями. — Уж я-то знаю, меня ей не провести, люди добрые все рассказали. Живет она в Куатро-Каминосе, у нее возле хибары загон, и она там выкармливает, извините за выражение, свинью; не в обиду будь сказано, это самая лучшая свинья в Куатро-Каминосе.

— А ты видела горбунью, что приходит к ней?

— Еще бы не видеть! Капральша думает, мы все тут дурочки. Горбунья — ее дочь, вроде бы швея, понимаешь? А раз у нее горб, то она еще и побирается. Кроме того, шьет и зарабатывает денежки в общий котел… В общем, они — богачки, прости меня господи, бессовестные богачки, водят за нос и нас, грешных, и святую католическую апостольскую церковь. А на еду она не тратит ни гроша, есть два или три дома, откуда ей каждый божий день присылают кастрюлищу косидо, да такого, что пальчики оближешь… Ого-го!

— Вчера, — сказала Деметрия, отнимая ребенка от груди, — я сама видела, как ей принесли…

— Что принесли?

— Рис с морскими ракушками, и так много, что хватило бы на семерых.

— Вот видишь?.. Так ты говоришь, с ракушками? И вкусно пахло?

— Еще как вкусно-то!.. Кастрюли стоят в ризнице. Туда и приносят еду, накладывают в кастрюли и — фьюить! — все идет в Куатро-Каминос.

— А ее муж, — добавила Потешница, меча искры из глаз, — торгует смолистыми сучьями для растопки и петрушкой… Служил в солдатах, у него семь простых крестов и еще один с пятью реалами… Ничего себе семейка! А вот я сегодня сгрызла черствую корку хлеба и больше ничего и, если Рикарда не пустит меня переночевать в свою халупу в Чамбери, останусь на ночь под открытым небом. Что ты на это скажешь, Альмудена?

Слепой пробормотал что-то невнятное, а когда Потешница повторила свой вопрос, ответил, жестко и с трудом выговаривая слова:

— Вы говорить о Пиче? Я его знает. Он не есть муж с Касиана, не венчаться, клянусь белым светом, нет. Есть любовник, светом клянусь, любовник.

— Так ты его знаешь?

— Я его знает, он покупать у меня два четки… из моя страна четки, и камень-магнит. У него деньги, много деньги… Он надзиратель за похлебка там, в «Сердце Христово»… все бедняки он командовать, ходить с палка… квартал Салманка… надзиратель… Плохой, сильно плохой, не давать еда… Слуга правительства, плохой правительство в Испании, служит тем, кто в банке, а там, под земля, в подвал, все деньги… Пиче тоже там держать деньги, нас морить голодом…

— Только этого и не хватало, — воскликнула Потешница в порыве праведного гнева, — чтоб эти скареды прятали деньги в банковских сундуках!

— Вот то-то и оно, чтоб вы знали!.. — заметила Деметрия, снова давая грудь раскричавшемуся младенцу. — Да замолчи ты, ненасытная!

— Гляди-ка!.. Так она из тебя все соки высосет, в чем душа будет держаться… А вы, сенья Бенина, как вы думаете?

— Я? О чем?

— Держат они деньги в банке или нет?

— А мне-то что? Пусть себе едят свой хлеб.

— Да наш хлеб они едят, наш, и еще — ха-ха! — с куском ветчины.

— Замолчите, сказано вам! — прикрикнул на старух безногий продавец «Католической недели». — Пришли просить, так просите, но чтоб все было пристойно.

— Молчим, голубчик, молчим. Подумать только!.. Что твой Виктор Мануэль, который взял в плен папу![81]

— Молчать, я сказал, помните о боге!

— О боге-то я помню, да вот церковь меня не подкармливает, как тебя, и я подружилась с голодом, мне только и остается, что глядеть, как вы утробу набиваете, как вам из богатых домов таскают в бумажных кульках всякую снедь. Но мы вам не завидуем, так и знай, Элисео, мы рады своей бедности, рады, что околеем с голодухи, зато мы попадем прямехонько на небо, а вот ты…

— Что — я?

— Ну как же!.. Ты ж богат, Элисео, богат, не отпирайся… С этой газетой да с тем, что тебе дают дон Сенен и сеньор священник… Ясное дело: своя рука к себе… Я не ропщу, сохрани господь. Да будет благословенна наша святая нищета… Подай тебе господь вдвое. Я так говорю, потому что помню твое добро, Элисео. Когда меня сбила карета на улице Луна, а случилось это в тот день, когда хоронили Соррилью[82]… Так вот, я полтора месяца пролежала в больнице, а как вышла, одна-одинешенька и без гроша, это ты мне сказал: «Сенья Флора, а почему бы вам не пойти просить у храма, укрываясь от непогоды под сенью святого креста? Пойдемте со мной, я покажу вам, как можно добывать хлеб насущный, не болтаясь где попало, а в компании честных бедняков». Вот что ты мне сказал, Элисео, а я заплакала и пошла с тобой. И теперь я здесь только потому, что ты тогда обошелся со мной как человек честный и благородный. Знай, что я каждый божий день молю за тебя господа и прошу его умножить твое богатство, чтобы ты продавал кучу «Недель» и чтоб тебе носили жирную похлебку из кафе и из графских домов, чтоб ты и сам был сыт и кормил бы досыта свою толстомясую жену. Неважно, что Кресенсия и я и этот бедняга Альмудена разговляемся в полдень сухой горбушкой, которой впору мостить благословенные улицы этого города. И еще молю бога, чтоб тебе перепало и на глоток водки. Ведь ты без нее жить не можешь, а вот я отдала бы богу душу, если б выпила хоть стаканчик… И пусть оба твои сына выйдут в герцоги! Один из них у тебя подручный токаря и приносит по шесть реалов[83] каждую неделю; другой служит официантом в таверне в Мальдонадасе, а там шлюхи, извини за выражение, на чаевые не скупятся… Храни господь твоих сыновей, и пусть жена каждый год приносит тебе еще по ребенку; чтоб мне увидеть тебя разодетым в бархат и с новой деревяшкой из гуайако[84], а твою ведьму — в шляпе с перьями. Я благодарна богу: столько голодала, что совсем и забыла о еде, и на тебя, милый мой Элисео, сердца не держу, пусть у тебя будет все, чего не хватает мне, ешь, пей и напивайся; пусть у тебя будет дом с балконами и ночными столиками и железными кроватями с горами подушек, с чистыми, как у самого короля, простынями; пусть сыновья твои ходят в новых беретах и альпаргатах на кожаной подошве, а дочка щеголяет по воскресеньям в розовой косынке и лакированных туфлях; пусть у тебя будет хорошая жаровня, мохнатый ковер у кровати, и кухня с керосиновой плитой и бумажными кружевами на полках, и картинки с изображением Каньянского Спасителя и святой Варвары, и полный комод белья, и ширмы с цветочками, и даже швейная машинка, хоть ты шить на ней и не будешь, но сможешь класть на нее пачки «Недель»; пусть будет у тебя много друзей и добрых соседей и побольше богатых домов, чьи хозяева, увидев, какой ты несчастный калека, давали бы тебе сахарные крошки, спитой кофе «мокко» и рисовые высевки; пусть будут благосклонны к тебе дамы из «Христианских бесед», чтоб они вносили за тебя квартирную плату или налог с дома и жертвовали бы кружевное белье для твоей жены… Дай тебе бог всего этого и много чего другого…

Внезапно из двери, ведущей в церковь, вышла сенья Касиана — разом смолкла струившаяся нескончаемым потоком болтовня Потешницы, и в проходе воцарилась тревожная тишина.

— Сейчас пойдут с главной мессы, — объявила Касиана, затем, остановившись перед говорливой товаркой, обрушилась на нее всей силой своей деспотической власти: — Ну-ка, Потешница, быстренько на свое место и закрой клюв, ты в божьем храме.

Из церкви начали выходить прихожане, некоторые подавали, но не ахти как много. Редко случалось, чтобы дающий оделил всех в равной доле, а в тот день лишь отдельные подаяния от двух до пяти сентимо попадали в руки старательного Элисео или Капральши, какая-то малость досталась Деметрии и сенье Бенине. Остальные не получили, можно сказать, ничего; так, слепая Кресенсия пожаловалась, что у нее почин в это утро не состоялся. Пока Касиана о чем-то тихо говорила с Деметрией, Потешница отвела Кресенсию в угол у выхода во двор.

— О чем таком она говорит там с Деметрией?

— Кто знает… Мало ли какие у них дела.

— Чует мой нос, что речь идет о талонах на благотворительность, которые раздают тем, кого приглашают на завтрашние похороны, где им народу побольше требуется. А Деметрии всегда везет, потому что о ней говорит прихожанам тот священник, который служит первую мессу, дон Родригито в фиолетовых чулках, говорят, он секретарь папы.

— Ей достанется все мясо, а нам — кости.

— Ясное дело!.. Всегда так получается. Чтоб урвать кусок пожирней, нет ничего лучше, как таскать с собой двух-трех младенцев. И никто не думает о стыде, ведь такие ленивицы, как Деметрия, вешаются на мужиков, а потом из своего греха еще и доход извлекают. Сама знаешь: каждый год она приносит по сосунку, не успеет выкормить одного, у нее в утробе уже растет другой.

— Она что же, не замужем?

— Как мы с тобой. Обо мне никто худого не скажет, в день святого Андрея я обвенчалась с моим Роке, а он возьми да и свались с лесов, царство ему небесное. А эта говорит, что, мол, муж ее на Фелипинах — стало быть, он оттуда делает ей детей… По почте… Господи, что за люди! Говорю тебе, что без детей ничего не добудешь: прихожанам твоя порядочность нипочем, они смотрят, есть у тебя грудной ребенок или нет, только детей и жалеют и того в толк не берут, что честнее-то мы, у кого их нет, мы в тяжких трудах дожили до старости и теперь уже ни на что не годны. Но попробуй-ка перевернуть мир и направить людское сострадание куда следует. Вот почему и говорится, что все теперь шиворот-навыворот, и не только на земле, но и на небесах, сто раз прав Лощеный, когда говорит, что придет самая большая социяльная революция, которая прижмет хвост паршивым богачам и возвысит бедняков.

Болтливая старуха уже заканчивала свои разглагольствования, когда произошло поистине странное событие, настолько необыкновенное и загадочное, что его можно сравнить разве что с ударом молнии в самую середину честной компании или же со взрывом бомбы — все прямо-таки остолбенели. Такого не помнили даже самые старые из старожилов, а новенькие просто не понимали, в чем дело. Но и те и другие смутились, испугались, онемели. А что же случилось? Да ничего особенного: просто дон Карлос Трухильо, который всю жизнь, с сотворения мира, выходил из церкви через ворота на улицу Аточа… Он и в тот день не изменил застарелому обычаю, но, пройдя с десяток шагов, вернулся в церковь и направился к выходу на улицу Уэртас — дело немыслимое, невероятное, все равно что солнце повернуло вспять.

Но даже не это явилось главной причиной смятения среди нищих, а то, что дон Карлос остановился посередине прохода (все столпились вокруг него, ожидая, что он опять оделит каждого), оглядел их, как на смотру, и сказал:

— Послушайте, почтенные старушки, кто из вас сенья Бенина?

— Это я, сеньор, я, — ответила та, что откликалась на это имя, и выступила вперед, опасаясь, как бы кто-нибудь из товарищей не присвоил себе ее имя и звание.

— Вот эта, — сухо и официально подтвердила Касиана, полагая, видимо, что для опознания и установления личности кого угодно из ее подданных необходимо exequatur[85] Капральши.

— Так вот, сенья Бенина, — продолжал дон Карлос, опуская капюшон, перед тем как выйти на холод, — завтра в половине девятого зайдите ко мне, нам надо поговорить. Вы знаете, где я живу?

— Я ее провожу, — услужливо предложил Элисео, желая угодить разом и сеньору, и нищенке.

— Хорошо. Значит, я вас жду, сенья Бенина.

— Приду обязательно, сеньор.

— Ровно в половине девятого. Запомните хорошенько, — присовокупил дон Карлос, повышая голос, потому что к тому времени он уже прикрыл концом воротника потертого плюшевого плаща рот и нос. — Коли раньше придете, придется ждать, а позже — меня уже не будет… Ну, с богом. Завтра двадцать пятое, мне еще надо в Монсеррат[86], а потом — на кладбище. Стало быть…

IV

Пресвятая матерь божья, сколько пересудов, какое лихорадочное любопытство, как все жаждали разгадать и понять замыслы добрейшего дона Карлоса! В первые минуты изумление было таково, что все лишились дара речи. По извилинам мозга каждого из членов нищего консорциума потянулась целая процессия… Сомнения, страхи, зависть, жгучее любопытство. Сенья Бенина, которой, несомненно, хотелось поскорей уйти от докучливого для нее всеобщего гаданья на кофейной гуще, сердечно распрощалась, как всегда, и отправилась восвояси. Через минуту-другую за ней последовал слепой Альмудена. Остальные, опомнившись от потрясения, вызванного такой неожиданностью, начали обмениваться вспыхивающими, как искры, предположениями: «Завтра все узнаем… Видно, он хочет помочь ей… У него штук сорок талонов на благотворительность».

— Как я вижу, тут манна с неба сыплется, — сказала Потешница Кресенсии, — на кого угодно, кроме нас с тобой; знать, родились мы не в добрый час.

А Касиана, лицо которой еще больше вытянулось и стало совсем уж неправдоподобно безобразным, зловещим тоном выразила соболезнование:

— Бедный дон Карлос! Не иначе как умом тронулся.

На следующее утро сообщество воспользовалось тем счастливым обстоятельством, что ни Бенина, ни слепой Альмудена не появились на церковном дворе, чтобы продолжить обсуждение столь необыкновенного события. Деметрия робко предположила, что дон Карлос хочет взять Бенину в услужение, говорят, она кухарка, каких поискать, а Элисео к этому присовокупил, что, дескать, она и в самом деле была мастерицей стряпать, но теперь ее никто не хочет брать из-за того, что она старая.

— И к тому же любит обсчитывать хозяев, — заявила Касиана, нажимая на слово «обсчитывать». — Она их обсчитывала почем зря, кто этого не знает, потому ей теперь и приходится побираться, как и нам, грешным. Где бы она ни служила, отовсюду ее выгоняли: слишком уж руки у нее загребущие, а веди она себя как положено — спокойно доживала бы свой век в каком-нибудь хорошем доме…

— А я вам так скажу, — возразила Потешница, проявляя, как всегда, мрачный пессимизм, — раз она пошла побираться, значит, служила честно; кто обкрадывает хозяев, тот накопит себе на старость, а то и разбогатеет… да, да, немало и таких. Я знавала бывших служанок, которые разъезжали в карете.

— Здесь не место злословить.

— Да какое же это злословие! Вот тебе на!.. Уж кто на ближнего поклеп возводит, так это ваша милость, сеньора председательница министров.

— Я?

— Ну да… Ваше светлейшее превосходительство изволило сказать, что Бенина обсчитывала хозяев, а это неправда: если бы подворовывала, у нее были бы деньги, а были бы деньги, не пошла бы побираться. Вот тебе, скушай.

— Припекут тебя черти за твой болтливый язык.

— Не болтливых припекают, а богатых, особенно тех, кто отбирает милостыню у честных бедняков, которые терпят и холод, и голод, ночуя под открытым небом.

— Эй, сеньоры, мы в божьем храме, — напомнил старухам Элисео, стуча в пол деревяшкой. — Обращайтесь друг с дружкой вежливо и уважительно, как велит нам святая доктрина.

После этих слов снова воцарились тишина и покой, так часто нарушаемые несдержанностью некоторых членов братства, и потянулись унылые часы, в течение которых нищие то жалобным голосом просили милостыню, то, зевая, бормотали молитвы.

Теперь пора сообщить читателю, что в тот день сенья Бенина и слепой Альмудена отсутствовали не случайно, и сейчас мы поведаем о событии, сыгравшем важную роль в нашей невыдуманной истории. Как уже было сказано, они ушли один за другим с разницей в несколько минут, но Бенина остановилась у ограды поговорить с Лощеным, и слепой ее догнал, после чего они пошли вместе по улицам Сан-Себастьян и Аточа.

— Я остановилась поговорить с Лощеным, чтоб ты меня догнал, дружок Альмудена. У меня есть к тебе дело.

Она ласково и заботливо взяла слепого под руку и перевела через улицу. Вскоре они дошли до угла улицы Уросас и там остановились, пропуская поток экипажей.

— У меня к тебе дело, — продолжала Бенина, — я обращаюсь к тебе, потому что только ты можешь помочь моей беде, от остальных моих знакомцев по церковному двору толку мало. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Они любят только себя, и сердца у них каменные… У кого что-то есть — потому что заимел; у кого ничего нет — потому что не заимел. В общем, хоть умри от стыда, они и пальцем не шевельнут, а то еще и порадуются, увидев, как бедная нищенка брякнется оземь.

Альмудена обратил к ней свое лицо и, можно сказать, посмотрел на нее, если посмотреть значит устремить глаза на какой-нибудь предмет не с целью увидеть его — это бесполезно, сколько ни смотри, — а в знак внимания и готовности выслушать собеседника.

— Амри[87], ты знать, что Альмудена, он тебе служить, как пес. Скажи мне, какое ты… какое у тебя дело.

— Пойдем вниз по улице и по дороге поговорим. Ты идешь домой?

— Иду, куда ты хотеть.

— Мне кажется, ты устал. Слишком быстро мы идем. Хочешь, посидим немного на площади Прогресо и спокойно потолкуем?

Слепой, несомненно, ответил утвердительно, ибо через пять минут оба сели рядышком на цоколь решетки, окружающей памятник Мендиса́балю[88]. У Альмудены было некрасивое, но очень выразительное лицо, смуглое, с желто-зеленым отливом, украшенное редкой бородкой цвета воронова крыла; отличительной его чертой был огромный рот: в улыбке он раздвигался почти до ушей, собирая в складки кожу на худых щеках. Глаза казались зажившими и подсохшими ранами, окруженными красными точками лопнувших сосудов; роста он был среднего. Его фигура утратила стройность из-за того, что продвигаться ему приходилось на ощупь, ноги стали кривыми благодаря привычке сидеть по-турецки. Одет он был более или менее прилично, его одежда хоть и залоснилась от старости, но не висела лохмотьями, каждая прореха либо аккуратно заштопывалась, либо латалась, правда, не всегда подходящим по цвету лоскутом. Черные сапоги были сильно поношены, но держались за счет искусных швов и заплат. Широкополая фетровая шляпа, вероятно, послужила не одному хозяину, до того как попала к Альмудене, а может быть, еще послужит и другим: как бы фетр ни деформировался, он все же соответствовал своему назначению — прикрывал голову от холода. Палка у слепого была крепкая и блестела отшлифованной поверхностью; нервные руки с тыльной стороны были темными, чуть ли не как у негра, а ладони — гораздо светлее, цвета свежего мерлана; ногти были подстрижены, ворот рубашки — не такой грязный, как можно было бы ожидать при той бродячей жизни, которую вел этот горемычный скиталец родом из Суса.

— Так вот, Альмудена, — сказала сенья Бенина, снимая и снова повязывая платок, как будто хотела охладить горячую от волнения голову. — Как я тебе сказала, со мной стряслась беда, и ты один можешь меня выручить.

— Ты сказать мне…

— Что ты собирался делать сегодня днем?

— В мой дом дел много: я стирать белье, много шить, много чинить.

— Ты умеешь все на свете. В жизни не видала такого умельца, как ты. Хоть ты и незрячий, одежонку свою содержишь в порядке, языком продеваешь нитку в иголку быстрей, чем я руками, шьешь просто здорово, ты и портной, и сапожник, и прачка… Все утро стоишь у церкви, днем просишь на улице и еще находишь время посидеть в таверне… Другого такого человека не найдешь, и если бы в мире царствовали справедливость и разум, ты заслужил бы награду… Так вот, дружок, сегодня я оторву тебя от работы, потому что мне нужна твоя помощь… Ты мне друг и в беде меня не оставишь.

— Какой твой беда?

— Большая беда. Хоть умирай. Я такая несчастная, что, если ты мне не поможешь, брошусь с моста… Как бог свят.

— Амри, бросаться — нет.

— Бывает, попадаешь в трудное, ну такое трудное положение, что не видишь никакого выхода. Чтоб ты все сразу понял, скажу прямо: мне позарез нужен дуро…

— Целый дурро! — воскликнул Альмудена, и на его посерьезневшем лицо отразился страх перед такой огромной суммой.

— Да, дружок, целый дуро, и пока я его не добуду, мне нельзя идти домой. Без него мне никак не обойтись, стало быть, сам понимаешь, надо найти этот дуро, из-под земли достать.

— Это много… много, — бормотал слепой, обращая лицо к небу.

— Не так уж много, — возразила его собеседница, стараясь таким оптимистическим утверждением обмануть свою тревогу. — У кого не найдется одного дуро? Уж один-то дуро есть у всякого, друг ты мой, Альмудена… Так ты поможешь мне его достать, да?

Слепой сказал что-то на своем непонятном языке, но Бенина перевела его ответ двумя словами: «никак нельзя» и глубоко вздохнула, Альмудена вздохнул вслед за ней так же глубоко и горестно; тогда она опустила глаза, потом подняла их и посмотрела на статую Мендисабаля, этого черного с прозеленью бронзового сеньора, о котором она ничего не знала: ни кто он такой, ни почему его здесь водрузили. Затем она стала смотреть перед собой рассеянным и пустым взглядом, какой бывает в минуты глубокого горя, когда душа тоскливо мечется в груди. По другую сторону сквера шли люди, одни спешили, другие медленно прогуливались. У кого-то дуро лежал в кошельке, кто-то шел добывать его. Проходили банковские инкассаторы с небольшим мешком за плечами; проезжали колымаги с ящиками, полными бутылок пива или шипучки; а вот похоронные дроги, на них едет на кладбище тот, кому не нужны ни десятки, ни сотни дуро. Люди заходили в лавки и выходили оттуда со свертками. Оборванные нищие приставали к прохожим. Бенина окинула быстрым взглядом лавки, дома, где столько квартир, посмотрела на хорошо одетых прохожих и прониклась уверенностью, что, куда ни кинь взгляд, повсюду найдешь хотя бы один дуро. Потом подумала, что забавно было бы зайти в ближайший особняк и сказать: «Будьте так любезны, дайте мне один дуро, ну хотя бы взаймы». Конечно, над ней посмеялись бы и за милую душу выставили за дверь. И тем не менее ей казалось естественным и справедливым, чтобы в каком-то месте, где дуро представляет собой не такую уж ценность, его отдали ей, ведь для нее-то эта денежка была целым состоянием. И если желанная монета из рук тех людей, у кого их много, перейдет в ее руки, то не произойдет сколько-нибудь заметной перемены в распределении земных благ, все будет как прежде: богатые останутся богатыми, она и ей подобные — бедными. А раз это так, почему бы этому дуро не попасть в ее руки? Почему бы двадцати прохожим не пожертвовать по реалу, так чтобы в руках ее оказалась нужная сумма? Ну что за порядки в этом нашем мире! Несчастной Бенине нужна была всего одна капля воды из пруда в парке Ретиро[89], а она никак не могла ее получить. Рассудите сами, земля и небо: ну что случится с прудом в Ретиро, если взять из него одну-единственную каплю?

V

Вот какие мысли бродили у нее в голове, когда Альмудена, подсчитав что-то про себя, получил печальный, судя по его лицу, итог и спросил:

— Иметь ты какой-нибудь вещь отдать в заклад?

— Нет, дружок, я уже все заложила, даже талончики на благотворительность.

— Есть кто дать тебе взаймы?

— Никто мне уже не поверит. Куда ни сунься, все только хмурятся.

— Сеньор Карлос звать тебя завтра.

— До завтра надо еще дожить, Альмудена, а дуро нужен мне сегодня и поскорей. Каждая минута — будто чья-то рука, которая все туже затягивает петлю у меня на шее.

— Не плакать, амри. Ты со мной добрая, я тебе помогать… Вот увидишь.

— Что ты придумал? Говори скорей.

— Я заложить моя одежда.

— Костюм, который ты купил на Растро[90]? И сколько за него дадут, как ты думаешь?

— Два с половиной песьета.

— Я выторгую три. А остальное?

— Идем домой ко мне, — сказал Альмудена, решительно вставая.

— Идем, дружок, нельзя терять ни минуты. Бог знает, который уже час. А отсюда до приюта святой Касильды конец немалый!

И они поспешно пустились в путь по улице Месон-де-Паредес, лишь изредка обмениваясь короткими фразами. У Бенины, разгоряченной не столько быстрой ходьбой, сколько волнением, пылало лицо, на котором всякий раз, как она слышала бой часов, появлялась гримаса отчаяния. Холодный северный ветер подгонял их вниз по улице, полоща их одежды, словно парус на мачте. Руки у обоих заледенели, потекло из носа. Глотки захрипели, слова звучали на холоде глухо и печально.

Недалеко от того места, где Месон-де-Паредес выходит на Ронда-де-Толедо, стоял доходный дом, названный именем святой Касильды, огромный улей из громоздившихся друг над другом дешевых квартир-клетушек, соединенных общими коридорами. Вход был со стороны узкого и длинного двора, заваленного кучами мусора, ветоши, отбросов и отходов всего, что накапливается там, где живут люди. Жилище Альмудены находилось в самом конце коридора на первом этаже, почти вровень с землей, туда вела всего одна ступенька. Это была комната, разделенная свисавшей с потолка рогожей: по одну сторону — кухня, по другую — гостиная, она же спальня и кабинет, с плотно утрамбованным земляным полом и белеными стенами, не такими грязными, как в других ячейках этого человеческого улья. Из мебели там был один только стул, так как постель состояла из лежащего на полу тюфяка, кое-как прикрытого бурыми одеялами. В кухне были и горшки, и кастрюли, и бутылки, и кое-какая еда. Посередине комнаты Бенина увидела черный сверток — не то узел с грязной одеждой, не то куль зерна. При скудном свете, померкнувшем, как только закрыли дверь, Бенина все же разглядела, что сверток этот шевелится. Потрогав, убедилась, что это живой человек.

— Это Петра спать, пьяная.

— A-а, вон оно что! Та женщина, которую ты пустил, чтоб меньше платить за квартиру… Пьянчужка бесстыжая… Но не будем терять времени, давай, дружок, твой костюм, я его отнесу… С божьей помощью постараюсь взять за него хотя бы две восемьдесят. А ты подумай, как раздобыть остальное. Пресвятая дева все тебе возвратит, я буду молиться ей, чтоб возвратила вдвойне, самой-то мне, я уж знаю, она ничего не пошлет.

Понимая нетерпение своей подруги, слепой снял с гвоздя костюм, который он называл новым — так уж заведено говорить о последней покупке, — и вручил его Бенине, а та мигом выскочила во двор, потом на улицу и направилась в квартал, который назывался Кампильо-де-Мануэла. А слепой меж тем, яростно ругаясь на арабском языке, обшаривал пьяную женщину, валявшуюся мертвой тушей посреди комнаты. На гневные слова слепого она отвечала лишь хриплым ворчанием и чуть приподнялась и закрылась было руками, но тут же снова рухнула на пол, не в силах побороть глухого пьяного отупения.

Альмудена шарил в складках черной одежды, которые вместе с перекрученным одеялом образовали немыслимый лабиринт, добрался до груди, податливой и дряблой, точно мешок с тряпьем. В волнении и спешке он откапывал то, что следовало прикрыть, и, наоборот, все глубже закапывал то, что хотел извлечь на свет божий. Вытащил четки, ладанки, завернутую в газету пачку закладных расписок, подобранные на улице обломки подков, лошадиные и человеческие зубы и другие безделки в том же духе. Едва успел он закончить обыск, как вернулась Бенина, совершившая свою боевую вылазку так быстро, словно туда и обратно ее несли на крыльях ангелы небесные. Бедняжка так запыхалась от беготни по улицам, что едва переводила дух, лицо ее раскраснелось, а глаза сияли радостью.

— Дали-таки три песеты, — объявила она, показывая горсть монет, — одну из них мелочью. Мне повезло, что хозяйки, Реймунды, в лавке не было, из той мне бы не вытянуть больше двух с хвостиком, а Валериано попроще, его я быстро уговорила.

В ответ на такое радостное известие Альмудена, не менее довольный и торжествующий, показал Бенине еще одну песету, держа ее двумя пальцами.

— Находил ее здесь, за лиф у этой… Бери тоже.

— Вот счастье-то! А больше у нее нет? Поищи хорошенько, дружок.

— Нет больше. Я обшаривать ее вся.

Бенина потрясла одежду пьянчужки в надежде вытряхнуть еще какую-нибудь монету. Но выпали только две шпильки да угольные крошки.

— Больше нет.

Слепой рассказал Бенине о нраве и обычае спящей женщины, и из рассказа его следовало, что, если б они застали ее в нормальном состоянии, она отдала бы им эту песету по первому слову. Альмудена метко характеризовал свою жилицу двумя словами:

— Она хороший, она плохой… Возьмет все, отдаст все.

Затем он приподнял свой матрас, порылся в тряпье и достал грязную старую коробку из-под сигар, сунул в нее два пальца, будто на самом деле хотел взять сигару, и извлек завернутую в клочок газеты новенькую блестящую монету в два реала. Бенина взяла и ее, а Альмудена полез в карман, где у него хранилось множество предметов — подковы, ножницы, круглая коробка с иголками, бритва и тому подобное, — и, достав еще две никелевые монеты, присовокупил к ним ту, что получил от дона Карлоса, и все вручил бедной старушке, сказав при этом:

— Амри, ты обойтись этими.

— Да, да… Доложу то, что добыла сегодня, и останется уже совсем немножко, не буду тебя больше затруднять. Слава тебе, господи! Даже не верится. Какой ты добрый, дружок! Ты заслуживаешь выигрыша по лотерейному билету, будь на земле и на небе справедливость, ты бы давно уже выиграл… Прощай, сынок, я должна поторопиться… Воздай тебе господь… Я как на иголках. Лечу домой… Отдыхай и не бей эту несчастную, как проспится, бедняжка! При наших-то страданиях всякий себя одурманивает, кто чем: она — стаканчиком водки, другие — чем-нибудь еще. И я тоже, только не так, как она, у меня этот дурман изнутри идет… Как-нибудь расскажу тебе, в другой раз.

И Бенина пулей вылетела из убогого жилища, спрятав деньги на груди, чтоб никто не отнял их у нее по дороге или же чтоб их не унес вихрь ее смятенных чувств. Когда она ушла, Альмудена пошел на кухню, где среди прочей утвари стоял луженый таз и кувшин с водой. Вымыл руки и лицо, затем взял кастрюлю с потухшими углями и, заглянув к соседям, раздобыл огня, вернулся, раздул угли и бросил на них щепоть какого-то вещества из бумажного кулька, который достал из-под матраса. От кастрюли повалил густо, остро и пряно пахнущий дым. Это был росный ладан, или, как еще его называют, бензой, единственный вещественный атрибут, напоминавший ему о родине в его бродяжничестве по чужбине. Бензойный аромат, характерный для всякого мавританского дома, был его отрадой, единственным утешением и в то же время сопровождал религиозный обряд — Альмудена, окутанный облаком дыма, принялся бормотать какие-то молитвы, непонятные никому из христиан.

Спящая женщина, обеспокоенная дымом, начала перхать и кашлять, как бы напоминая о себе. Слепой обращал на нее не больше внимания, чем на собаку, продолжая бубнить свои молитвы не то на арабском, не то на еврейском языке, причем он то и дело закрывал глаза рукой, после чего подносил эту руку к губам и целовал ее. Он довольно долго пребывал в молитвенном созерцании, а когда закончил молитвы, женщина уже сидела и смотрела на него бегающими и слезящимися от дыма глазами. Альмудена коснулся ее руками и строго сказал:

— Ах ты, мерзавка, на свете бог один… Пьянчуга ты, пропойца, другой бог нет… Один бог на свете, один.

Та громко расхохоталась и поднесла руку к груди, приводя в порядок одежду, которую слепой растрепал в этом самом интересном месте. Ее похмелье было таким тяжелым, что она никак не могла застегнуть пуговицы и укрыть то, что стыд и приличия повелевают не выставлять напоказ.

— Хай, да ты меня обыскал.

— Да… Один бог у всех, один.

— А мне-то что? По мне, хоть два, хоть сорок, сколько бы ни было… Но ты, жадюга, забрал мою монету. Ладно, наплевать. Я тебе ее и принесла.

— Бог один!

И Альмудена взялся за палку, женщина мигом вскочила на ноги.

— Э-э, не дерись, Хай. Хватит чадить, давай-ка варить ужин. Сколько у тебе денег? Что купить?

— Пьянчужка! Нет у меня деньги… Их уносить, пока ты спать.

— Так что, ты говоришь, купить? — сонно пробурчала женщина в черном, покачиваясь и снова закрывая глаза. — Подожди еще немного. Я хочу спать, Хай.

И снова погрузилась в глубокий сон, а слепой, собравшийся было воспользоваться палкой как верным средством от пьянства, пожалел женщину и лишь вздохнул, пробормотав что-то вроде: «Побить тебя в другой раз».

VI

Не будет преувеличением сказать, что сенья Бенина, покинув улей святой Касильды с успокоившим ее тревогу неполным дуро, мчалась по улицам, переулкам и проездам как стрела. Оставив за плечами шестьдесят прожитых лет, она не утратила живости, проворства и неистощимой выносливости. Большую часть своей жизни провела она в суете и заботах, требовавших не только физических сил, но и хитроумия, ей приходилось не только натруживать руки и ноги, но и быстро шевелить мозгами, в этих трудах она закалила и тело, и дух — вот почему в ней выработалась та особая женская выносливость, которая, наверно, хорошо известна каждому, кто читает эту подлинную историю ее жизни. В этот день Бенина очень быстро добралась до аптеки на улице Толедо, выкупила заказанные рано утром лекарства; потом забежала к мяснику и в лавку колониальных товаров, откуда вышла, нагруженная свертками и кульками, и наконец вошла в дом, расположенный на улице Империаль, неподалеку от палаты мер и весов и пробирной палаты. Пробралась через тесный портал, загроможденный развешенными по стенам канатами — там размещалась канатная лавка, — и стала подниматься по лестнице: быстрым шагом на второй этаж, помедленней — на третий, тяжело дыша добралась до четвертого, последнего, почетно именуемого антресолью. Обошла патио по внутренней галерее со стеклами в свинцовых переплетах и неровным кирпичным полом, подошла к выцветшей двери с филенками, позвонила… Это и был ее дом, вернее, дом ее хозяйки, которая, касаясь руками стен, вышла в переднюю на звон, то есть на дребезжанье колокольчика, и открыла дверь, на всякий случай сначала справившись через забранное железной решеткой смотровое окно, кто идет.

— Слава богу, наконец-то… — сказала она тут же, в дверях. — Ну, тебя и ждать! Я уж стала думать, не попала ли ты под карету или не случилось ли с тобой какой другой беды.

Не произнеся ни слова, Бенина прошла за хозяйкой в ближайшую комнату, где обе присели. Служанка не стала распространяться о причинах своего опоздания, так как побаивалась хозяйку, зная ее вспыльчивый нрав, и хотела сначала выяснить, в каком она настроении. Тон, которым были сказаны первые слова, немного ее успокоил, она ожидала укоров, гневных речей. Но госпожа была настроена на мирный лад, видимо, болезни и страдания смягчили ее суровость. А Бенина, как всегда, собиралась подстроиться под тон, который задаст хозяйка, и, после того как они обменялись первыми фразами, совсем успокоилась.

— Ах, сеньора, ну и денек! Прямо-таки с ног валюсь, но меня никак не отпускали из этого благословенного дома.

— Можешь не рассказывать, — отозвалась госпожа, в речи которой чуть заметен был андалусский выговор, хотя она прожила в Мадриде уже сорок лет. — Я знаю, в чем дело. Как пробило двенадцать, час, два, я сказала себе: «Господи боже, да где же запропастилась Нина?» А потом вспомнила…

— Вот именно.

— Вспомнила, потому что весь христианский календарь у меня в памяти… Сегодня же день святого Ромуальдо, епископа Фарсалии…

— Верно.

— Так это ведь день именин сеньора священника, в доме которого ты служишь.

— Если б я знала, что вы догадались, я бы так не беспокоилась, — заверила служанка; при ее необыкновенной способности сочинять и рассказывать небылицы она не могла не воспользоваться спасительной веревкой, которую бросила ей госпожа. — И уж дел было по горло!

— Тебе, должно быть, пришлось готовить праздничный завтрак на много персон. Могу себе представить. Друзья дона Ромуальдо, служители божьи прихода Сан-Себастьян, наверняка знают толк в еде.

— У меня даже слов нет.

— Ну расскажи, что ты им подавала, — нетерпеливо попросила госпожа, ей всегда любопытно было узнать, что едят за чужим столом. — Могу угадать. Ты, конечно, приготовила майонез.

— Сначала я подала рис, который всем пришелся по душе. Бог мой, как они его нахваливали! И я-де первая стряпуха в Европе… и, мол, только приличия не позволяют им облизать пальчики…

— А потом?

— Рагу из дичи, такое, что впору вкушать ангелам небесным. Потом еще кальмары в собственном соусе… потом…

— Хоть я всегда тебе говорила, чтоб ты не носила домой остатков кушаний, потому что я предпочитаю посланную мне богом бедность чужим объедкам… но я же тебя знаю, ты, конечно, что-нибудь да притащила. Ну, где твоя корзинка?

Бенина, пойманная на слове, минуту поколебалась, но она была не из тех, кто тушуется в подобных случаях, и ее ловкость на всякого рода выдумки сразу помогла ей выйти из положения:

— А корзинку, сеньора, я оставила сеньорите Обдулии, она нуждается больше нас.

— Ты поступила правильно. Молодец, Нина. Ну, рассказывай дальше. А филей ты им приготовила?

— Еще бы, сеньора! На два с половиной кило. Взяла у Сотеро Богача самого лучшего.

— И, конечно, десерт, вино?..

— Даже шампанское какой-то там вдовы. Эти священники маху не дают, ни в чем себе не отказывают… Но пойдемте в дом, час уже поздний, вы, должно быть, умираете с голоду.

— Так оно и было, но… не знаю, мне кажется, будто я поела всего, о чем ты рассказывала… В общем, дай мне позавтракать.

— А что вы ели утром? Немножко косидо, что я вам вчера оставила?

— Ой, что ты. Оно мне в горло нейдет, съела пол-унции сырого шоколада.

— Ну, идемте, идемте на кухню. Правда, плиту еще надо разжигать. Но я быстренько… Да, я вам и лекарства принесла. Их надо принять до еды.

— Ты сделала то, что я тебе велела? — спросила госпожа, когда они шли на кухню. — Отдала в заклад мои две юбки?

— Конечно! На те две песеты, что я за них выручила, и еще на две, которые по случаю своих именин дал мне дон Ромуальдо, я и смогла сделать все, что надо.

— За вчерашнее оливковое масло расплатилась?

— А как же иначе!

— И за липовый чай, и за пиявки?

— За все, за все… И от всех покупок у меня еще осталось на завтра.

— Какой-то день пошлет нам господь? — с глубокой грустью сказала госпожа, садясь в кухне на табурет, а служанка засуетилась у плиты, накладывая уголь и растопку.

— Добрый будет день, сеньора, можете не сомневаться.

— Почему ты в этом так уверена, Нина?

— А я это знаю. Сердце подсказывает. Завтра день у нас будет добрый, если не сказать — великий.

— Доживем и увидим, твоя ли правда… Что-то не верю я твоему сердцу. У тебя все завтра да завтра…

— Господь милостив.

— Кажется, только не ко мне. Не устает меня наказывать, удар за ударом, вздохнуть не дает. За плохим днем — другой, еще хуже. Столько лет уже жду я избавленья, но всякая моя надежда кончается разочарованьем. Я устала страдать и надеяться устала. Все мои надежды лживы, и ничего хорошего я уже не жду, только плохого, и пускай, всему свой черед…

— На вашем месте, сеньора, — заметила Бенина, работая мехами, — я все же надеялась бы на бога и не роптала… Я-то живу всем довольная, сами видите… Разве не так? И верю, что судьба повернется к нам лицом, когда меньше всего этого ожидаешь, и мы заживем богато, забудем эти тяжкие для нас дни, вознаградим себя жизнью в довольстве и роскоши.

— Я уж и не надеюсь на хорошую жизнь, Нина, — объявила госпожа, чуть не плача. — Мне бы только отдохнуть от всего на свете.

— Что это вы о смерти заговорили? Ну уж нет: мне нравится этот развеселый мир, мне по душе даже и маленькие трудности, с которыми я борюсь. Умереть? Нет.

— И ты миришься с такой жизнью?

— Мирюсь, потому что другой мне не дано. Все что угодно, только не смерть, все перетерпим, был бы кусок хлеба и к нему две очень хорошие приправы: голод и надежда.

— Разве помимо бедности ты не страдаешь от унижения и стыда, оттого что мы всем должны и никому не платим, изворачиваемся, ловчим, хитрим, обманываем, и нет нам веры ни на грош, нас преследуют лавочники и торгаши?

— А чего ж тут страдать?.. В жизни каждый защищает себя, как может. Хороши бы мы были, если б опустили крылышки и умерли с голоду, когда в лавках полно всяческой еды! Нет уж, не для того создал нас бог, чтоб мы клали зубы на полку, и раз уж он не посылает нам денег, он наделяет нас смекалкой, как я думаю, для того, чтобы мы добывали себе пропитание, не воруя… Ведь мы ничего не крадем. Я обещаю заплатить и заплачу, когда будет чем. Знают же они, что мы бедные… Но даже если в доме шаром покати, при нас всегда наша честность. И смешно страдать из-за того, что лавочники не могут получить с нас какие-то гроши, мы же знаем, что они богатые!..

— Да у тебя, Нина, стыда маловато, я хочу сказать, тебе не хватает гордости, вернее, чувства собственного достоинства.

— Не знаю, есть они у меня или нет, зато у меня есть рот и брюхо, это уж точно, и если бог произвел меня на свет, так, наверное, для того, чтоб я жила, а не помирала с голоду. Вот, например, у воробьев есть стыд или нет? Куда там!.. А клюв у них есть, это уж точно… И если смотреть на вещи прямо, то я скажу, что бог создал не только землю и море, но еще и бакалейные лавки, и Испанский банк, и дома, в которых мы живем, и, скажем, тележки зеленщиков… Все бог сотворил.

— А деньги, презренный металл, кто сотворил? — горестно спросила госпожа. — Ну-ка скажи.

— Тоже бог, потому что это он сотворил золото и серебро… Вот не знаю, как насчет бумажных денег… Да нет, тоже он, господь бог.

— Я тебе так скажу, Нина: всякое добро принадлежит тому, у кого оно есть… А есть оно у кого угодно, кроме нас с тобой… Ну, поторопись, а то мне уж дурно становится. Куда ты положила лекарства?.. Ага, вижу, на комоде. Приму-ка я перед едой порошок аспирина… Ох, беда с ногами! Вместо того чтобы они меня носили, приходится мне их волочить. (С большим трудом встает с табурета.) Уж лучше б на костылях ходить. Видишь, как бог меня наказывает? Будто насмехается! Поразил меня болезнью глаз, ног, головы, почек и всего прочего, а желудок оставил здоровым. Лишив меня средств, оставил волчий аппетит.

— Так он и со мной сделал то же самое. Но я на это не обижаюсь, сеньора. Слава господу, подарившему нам самое большое благо телесное — святой голод!

VII

Донье Франсиске Хуарес де Сапата уже минуло шестьдесят, когда наступила для нее пора крайнего упадка, и теперь к ней обращались по-плебейски просто и фамильярно — донья Пака. Вот чем оборачиваются в нашем мире блеск и суета, подумайте только, с какой высоты пришлось скатиться этой даме в бездонную пропасть нищеты, ведь до шестидесятого года нашего столетия ей разве что птичьего молока не хватало, а теперь мы видим, как она, сама того не сознавая, живет милостыней, страдая и от телесных недугов, и еще горше от унижений и стыда. Примеров такого глубокого падения не счесть в больших городах, особенно в нашем Мадриде, у жителей которого никогда и в помине не было привычки к порядку, но случай с доньей Франсиской Хуарес, жалкой игрушкой судьбы, не идет ни в какое сравнение с остальными. Однако если принять во внимание все обстоятельства возвышения и падения тех или иных людей в обществе, то можно прийти к выводу, что было бы величайшей глупостью сваливать только на судьбу те превратности, в которых повинны, в первую очередь, человеческие характеры и нравы, и донья Пака — яркий пример тому, ибо она отродясь не знала толку ни в каких житейских делах. Родилась она в Ронде[91], и с самого детства взгляд ее привык к созерцанию головокружительных круч и пропастей, не раз ей снился страшный сон, будто она падает с обрыва в теснину, именуемую Тахо. Уроженцы Ронды должны, как будто бы, сызмальства привыкнуть к обрывам и кручам и не страдать головокружением на краю какой угодно бездны. Но у доньи Паки голова была отнюдь не крепкой, на высоте сразу начинала кружиться, и бедную женщину неодолимо влекло вниз, хоть сама она этого и не сознавала; точно так же держалась она и в обществе, жизнь в котором требует от человека ясного взгляда на вещи и твердости духа.

Головокруженье Пакиты Хуарес стало хроническим, после того как она юной девушкой вышла замуж за Антонио Марию Сапату, армейского интенданта и прекрасного человека, который был вдвое старше ее, но располагал немалым состоянием, ибо происходил из богатой семьи, как, впрочем, и невеста — за ней дали хорошее приданое. Сапата служил в Африке, в Эчагуэ, а потом перешел в главное финансовое управление. Как только молодая пара обосновалась в Мадриде, Пакита за короткий срок сумела поставить дом так, что они стали жить весело, на широкую ногу; хотя поначалу она и пыталась согласовать тщеславные помыслы с размерами ренты и жалованья мужа, но очень скоро появились неувязки, просрочки платежей, долги. Сапата был человеком в высшей степени аккуратным и в делах любил порядок, но жена возымела такую власть над ним, что он утратил эти ценные качества: ревностно блюдя денежные интересы армии, ничего не предпринимал, чтобы помешать расстройству собственного семейного бюджета, как будто начисто утратил свои таланты. Пакита не знала удержу в расходах на элегантные наряды, роскошный стол, бесконечные балы и пирушки и на удовлетворение всевозможных своих прихотей. Наконец беспорядок в денежных делах сделался настолько явным, что Сапата пришел в ужас и, чувствуя приближение грозы, нашел в себе силы пробудиться от сладкой дремы, в которой держала его обожаемая супруга, и взялся за счеты, дабы навести строгий порядок в семейном бюджете, но — о, злополучная судьба! — в самый разгар этой счетоводческой работы, от которой Сапата ждал спасения, он схватил воспаление легких и под вечер в пятницу на святой неделе отошел в лучший мир, оставив вдову с двумя малолетними детьми: Антоньито и Обдулией.

Оставшись единовластной владелицей активного и пассивного капитала, Франсиска сразу же показала свою полную неспособность разобраться в дебете и кредите, и на нее набросились, словно черви на разлагающийся труп, разные темные личности, они точили ее изнутри и снаружи, пожирали без всякой жалости. В эту гибельную для нее пору и поступила к ней в услужение Бенигна, которая с первых же дней показала себя превосходной кухаркой, но недели через три выяснилось, что она обладает еще и талантом обсчитывать хозяйку самым бессовестным образом. Должно быть, в этом отношении девушка не имела себе равных во всем Мадриде, если даже донья Франсиска, страдавшая крайней близорукостью в надзоре за своим имуществом, сумела разглядеть ее склонность к воровству по мелочам и решила ее исправить. Справедливости ради я должен сказать, что Бенигна (в кругу братьев по сословию — Бенина, а в хозяйском доме еще короче — Нина) обладала весьма ценными качествами, которые в известной мере компенсировали такой недостаток ее сложной натуры, как склонность к воровству. Она была очень чистоплотна и так проворна в работе, что казалось, будто для нее чудесным образом растягиваются часы и дни. Кроме того, донья Франсиска ценила в ней горячую любовь к господским детям, любовь искреннюю и, если угодно, полезную, ибо она оборачивалась неусыпным надзором и постоянными заботами, которыми Бенина окружала детей независимо от того, больны они или совершенно здоровы. Но этих ценных качеств оказалось недостаточно для того, чтобы предотвратить горячие перепалки между госпожой и служанкой, и после одной из таких стычек Бенина была уволена. Дети очень ее жалели, даже плакали по веселой, вечно хлопотавшей вокруг них Нине.

Через три месяца Бенина зашла навестить бывшую хозяйку. Никак не могла она забыть свою госпожу и особенно ее детей. Она их по-прежнему любила, и весь дом, со всей его обстановкой, был чем-то мил ее сердцу. Пакита Хуарес также обрадовалась встрече с ней, ибо что-то (ни та ни другая не знали, что именно) внутренне сближало этих женщин — видимо, при полной противоположности их характеров, в них было много общего. Визиты участились. Ах, у Бенины просто душа не лежала к тому дому, где она теперь служила! В конце концов она снова обосновалась в доме доньи Франсиски, и она рада, и госпожа довольна, а малютки — те и вовсе на седьмом небе. В то время денежные затруднения все возрастали, хозяйство катилось под гору; алчные кредиторы на куски рвали наследство — богатые угодья и фермы в результате каких-то подлых ростовщических махинаций перешли в руки заимодавцев. Подобно тому как с терпящего бедствия корабля летит в море ценный груз, из дома уплыли и роскошная мебель, и ценные картины, и дорогие ковры, а драгоценностей давно уже не было и в помине… Но чем больше облегчался корабль, тем грознее становилась для семьи опасность опуститься в темные глубины, на самое дно общества.

В довершение всех бед в семидесятые годы серьезно болели дети: мальчик перенес брюшной тиф со всеми осложнениями, у девочки появились симптомы эклампсии и эпилепсии. Бенина ухаживала за больными так самоотверженно, с такой любовью, что обоих выходила, можно сказать, вырвала из когтей смерти. Дети, конечно, платили ей горячей привязанностью. Из любви скорей к Бенине, чем к матери, пили горькие лекарства, соглашались лежать смирнехонько, не разговаривать, потеть, принимать пищу в строго назначенное время, но все это опять-таки не помешало ссорам и раздорам между госпожой и служанкой, из-за чего они снова расстались. В Бенине взыграло чувство собственного достоинства, и она ушла, в сердцах хлопнув дверью, причем клялась и божилась, что никогда больше нога ее не ступит на порог этого дома, что она отряхает с ног его прах, вернее, пыль, скопившуюся в циновках… ведь ковров-то уже не было.

Но на самом деле… и года не прошло, как Бенина снова явилась. Переступив порог, залилась слезами и сказала: «Не знаю, что так тянет меня к вам, сеньора, к вашему дому и детям, только ни в каком другом доме я себе места не нахожу, сама в этом убедилась. Служу я теперь в богатой семье, хозяева добры ко мне, гроши́ не считают, реал-другой туда-сюда — им все равно, платят шесть дуро в месяц… Но не могу я там жить, сеньора, день и ночь только о вас всех и думаю, здоровы ли и всё ли у вас в порядке. Хозяева замечают, что я все вздыхаю, и думают, будто у меня где-то дети оставлены. А у меня нет на свете никого, кроме вас, сеньора, и дети ваши мне как родные, и люблю я их всей душой…» И снова Бенина стала служить у доньи Франсиски Хуарес, на этот раз прислугой за все, ведь за этот год господская семья скатилась еще ниже, приметы разорения бросались в глаза, и служанка только горестно вздыхала. Пришла насущная необходимость сменить квартиру, найти что-нибудь поскромнее и подешевле. Донья Франсиска, раба привычки, никак не могла решиться на такой шаг, все колебалась. Служанка, как и в другие критические моменты, взяла бразды правления в свои руки и постановила: переезжать, и вот с улицы Клаудио Коэльо они переехали на улицу Ольмо[92]. С большим трудом удалось избежать позорного выселения, которое произошло бы непременно, если бы не великодушная помощь Бенины: она забрала из кассы взаимопомощи все свои сбережения — три с лишним тысячи реалов — и вручила их своей госпоже, и с тех пор установилась у них общность интересов как в радости, так и в печали. Но даже в этом благородном порыве милосердия бедная служанка не изменила своей привычке утаивать немного денег для себя: часть своих сбережений она тщательно припрятала в своем чемодане, заложив, так сказать, основу для создания новой, тайной кассы, это была потребность ее души, таков уж был у нее склад характера.

Как видите, ее порок — склонность к обсчету — оборачивался бережливостью, а это добродетель, и немалая. Трудно сказать, где соприкасались в ее душе, переходя друг в друга, добродетель и порок. Привычка утаивать большую или малую часть тех денег, которые выдавались ей на покупки, преобладала над всеми другими ее привычками, самым большим наслаждением для нее было наблюдать, как мало-помалу растет капитал, состоящий из монет разного достоинства. Привычка эта вошла в ее кровь, Бенина утаивала и прятала мелочь машинально, руководствуясь каким-то инстинктом, подобным тому, который заставляет сороку красть и прятать всевозможные мелкие предметы. Во второй половине восьмидесятых годов она продолжала обсчитывать хозяйку, сообразуясь, однако, со скудостью семейного бюджета доньи Франсиски. В эти годы на семью обрушивались все новые несчастья и бедствия. Кредиторы отсудили у Пакиты две трети пенсии, которую она получала как вдова интенданта; ей приходилось закладывать одно, чтобы выкупить другое, но все чаще попадала она в безвыходное положение и теряла вещь за вещью. Жизнь стала для нее сплошной мукой: огорчения одной недели порождали еще большие горести на следующей, лишь в редкие дни выпадала хоть какая-то передышка. Чтобы отвлечься от печальных дум, обе женщины черпали силу в своей слабости и скрашивали несбыточными мечтаниями те вечера, когда кредиторы не докучали им назойливыми притязаниями. В поисках дешевого жилья пришлось переезжать еще не раз: с улицы Ольмо на улицу Сауко, а оттуда — на улицу Альмендро. Совершенно случайно все улицы, на которые они переезжали, носили названия деревьев[93], но это обстоятельство наводит на мысль, что госпожа и служанка прыгали с ветки на ветку, точно птицы, спасающиеся от ружей охотников или камней ребятни.

Но вот настал день, когда Бенине пришлось снова потревожить тайник, в котором она хранила свою собранную по мелочам кассу. К тому времени там набралось семнадцать дуро — целая куча монет. Разумеется, Бенина не могла сказать правду своей госпоже и вышла из положения, сочинив сказку о том, что якобы одна из ее двоюродных сестер, Росаура, торговка алькаррасским[94] медом, дала ей эти деньги на хранение.

— Дай их мне, Бенина, все, сколько есть, и господь возьмет тебя в царство небесное, а я верну тебе вдвойне, когда мои кузены из Ронды пришлют мне мою долю за проданное угодье… Через неделю-другую… Ты сама знаешь, видела письмо.

И вороватая служанка, пошарив в чемодане среди всяческого хлама и тряпья, извлекла на свет божий двенадцать с половиной дуро и вручила их госпоже, заявив при этом:

— Вот все, что у меня есть. До последнего гроша, ей-богу, провалиться мне на месте, коли лгу.

Бенина ничего не могла с собой поделать. Мошенничала даже в милосердии, обсчитывала, подавая милостыню.

VIII

Трудно поверить, но все эти несчастья были лишь предвозвестниками ужасной, жуткой катастрофы, уготованной роду Хуарес Сапата, лишь краем бездны, на дне которой мы нашли это семейство в начале нашего повествования. Еще когда они жили на улице Ольмо, донью Франсиску стали покидать друзья и знакомые, помогавшие ей когда-то пустить по ветру свое состояние, а уж на улице Сауко и Альмендре исчезли последние из них. Вот тогда-то соседи, лавочники, тщетно ожидавшие уплаты долгов, и добрые люди, жалевшие несчастную вдову, стали называть ее доньей Пакой, не признавая никаких других имен. Люди невоспитанные и грубые еще присовокупляли какой-нибудь оскорбительный эпитет, например: эта проходимка донья Пака или маркиза Надувала.

Как видно, господь бог хотел всерьез испытать почтенную даму из Ронды, ибо послал ей не только бедность, но еще и немалые огорчения, связанные с детьми: те отнюдь не утешали донью Паку примерным поведением, а, наоборот, терзали ее материнскую душу, доставляя ей немало горьких минут. Антоньито обманул надежды матери, выбивавшейся из последних сил, чтобы дать ему образование, и стал вытворять черт-те что. Вотще мать и Бенина — можно сказать, вторая мать — пытались искоренить его дурные наклонности: ни строгость, ни ласка не давали желаемых результатов. Когда они, видя его мнимую покорность, думали, что лестью и нежностью завоевали его сердце, он бессовестно пользовался их мягкосердечием, чтобы совершить новый проступок. Антоньито был великий мастер на все дурное, но в то же время оставался таким милым и очаровательным, что ему прощали любые выходки. Свои дурные склонности он скрывал под личиной ласковой покорности и в шестнадцать лет водил за нос своих обеих матерей, как наивных девочек: подчищал отметки в школьном дневнике, учился по конспектам товарищей, потому что продавал все книги, которые для него покупались. В девятнадцать лет его похождения начали вызывать серьезную тревогу: он связался с дурной компанией, пропадал по двое-трое суток, возвращался домой пьяным, выглядел худым и изможденным. Но самое главное — бедные женщины не знали, куда прятать от него те жалкие гроши, которые у них водились, хоть в землю закопай, все равно отыщет. С ловкостью фокусника выхватывал он монеты из-за корсажа матери или из замусоленного кошелька Бенины. Не брезговал и мелочью. Те придумывали все новые тайники для своих скудных капиталов — то в кухне, то в кладовой. Но несмотря на все проделки юного шалопая, мать его обожала, а Бенина прямо-таки не могла на него надышаться, ибо он умел разыграть раскаяние не хуже любого актера. После каждого загула он несколько дней сидел дома тише воды и ниже травы, вздыхал, пускал слезу, клялся исправиться, беспрестанно чмокал в щеки обеих одураченных матерей… Те таяли от таких проявлений любви и нежности, теряли всякую бдительность, и вдруг из ласкового теленка, словно чертик на пружинке из коробки конфет с сюрпризом, выскакивал воришка и… Антоньито снова пускался во все тяжкие, а несчастные женщины опять погружались в бездну отчаяния.

К счастью (а может, к несчастью, поди разберись), в доме уже не было столового серебра и никаких других предметов из благородных металлов. Этот величайший из плутов хватал все, что попадало под руку, не пренебрегая вещами, стоимость которых была ничтожна: перетаскав все зонтики, взялся за нижнее белье, а в один прекрасный день, после обеда, улучив момент, стянул прямо со стола скатерть и салфетки. О его собственной одежде нечего и говорить: среди зимы он разгуливал без пальто и плаща, как-то умудряясь не схватить воспаление легких — видно, его согревал адский огонь собственной порочности. Донья Пака и Бенина уже и вовсе не могли придумать, куда прятать вещи, опасались, как бы он не содрал с них нательное белье. До того дошло, что однажды вечером исчезли уксусница и футляр для вязальних спиц и крючков, принадлежавший Обдулии; в другой раз — два утюга и каминные щипцы, потом пошли в ход подвязки для чулок, куски материи и прочие вещи, обладавшие ничтожной стоимостью, но необходимые в домашнем хозяйстве. В доме давно уже не осталось ни одной книги, донья Пака не могла даже взять у соседей что-нибудь почитать из страха, что возвращать будет нечего. Уплыли даже молитвенники, а затем или, может быть, до того — театральный бинокль, почти целые перчатки и клетка без канарейки.

Не меньше огорчений, хотя совсем иного рода и характера, причиняла и дочь. Годам к двенадцати у нее развилась такая неврастения, что обе матери не знали, как к ней подступиться, как настраивать на нужный лад этот тонкий и капризный инструмент. Проявляли строгость — плохо, пытались взять лаской — еще хуже. Достигнув поры девичества, Обдулия то билась в припадке, то становилась вялой и ко всему безучастной. Ее меланхолия тревожила бедных женщин не меньше, чем нервные припадки, во время которых девушка обретала немалую мускульную силу и злость. Обе матери ломали голову, чем ее кормить, это была для них самая трудная задача — как совладать с прихотями и капризами, когда в доме шаром покати, тут было от чего потерять терпение, которым бог не обделил ни ту, ни другую. То она выбросит в окно добытую ценой величайших жертв вкусную и питательную еду, то жадно набросится на объедки, от которых ей вспучит живот. Иногда плакала целыми днями и ночами, и никто не мог допытаться отчего; то вдруг становилась угрюмой и раздражительной, и для обеих женщин это была сущая мука. По мнению врача, посещавшего их дом из сострадания, и его коллег из тех, что устраивали бесплатный прием больных, нервно-психическое расстройство девушки было результатом анемии, от которой лечат железистыми водами, добрыми бифштексами и холодными обтираниями.

Обдулия была стройная и хорошенькая, лицо ее с тонкими чертами и опаловой кожей, окаймленное каштановыми локонами, освещали большие карие глаза; держалась она скромно и жеманно, кроме тех случаев, когда была раздражена. Трудно представить себе менее подходящую обстановку для такого хрупкого и болезненного создания, чем та нищета, в которой она выросла и жила. По временам в ней замечали самолюбование, желание нравиться, предпочтение кого-то кому-то — верные приметы беспокойного ожидания перемены в жизни, и они радовали донью Паку, у которой на этот счет были свои заветные мечты. Бедняжка все бы отдала, лишь бы они осуществились, но для этого Обдулия должна была прежде всего обрести душевное равновесие и пополнить свое образование, довольно беспорядочное, ибо писала она скверно и не знала основ тех наук, которые известны почти всем девушкам из семей среднего круга общества. Донья Пака мечтала выдать дочь замуж за одного из сыновей кузена Матиаса, землевладельца из Ронды, видных собой и хорошо воспитанных молодых людей, все они служили в Севилье и время от времени наезжали в Мадрид. Один из них, Куррито Сапата, заинтересовался Обдулией, у них уже возникло было взаимное влечение, но дальнейшего развития событий не последовало из-за неуравновешенного характера девушки и ее излишнего жеманства. Мать, однако, продолжала лелеять свои планы, пусть и несбыточные, так как среди стольких несчастий они служили ей единственным утешением.

Когда семья жила на улице Ольмо, в один прекрасный день вдруг оказалось, что у Обдулии неизвестно как установилась своего рода телеграфная связь с жившим напротив юношей, сыном владельца похоронного бюро. Сей повеса не был лишен привлекательности, учился в университете и знал кучу всевозможных вещей, поразивших воображение Обдулии, которая до той поры не имела о них ни малейшего представления. Литература, поэзия, куплеты — сотни безделиц, созданных человеческим разумом, перешли от него к ней в письмах, записочках и при их невинных встречах.

Донье Паке их дружба совсем не нравилась, в ней она видела помеху своим планам выдать дочь за молодого человека из Ронды; но девушка, набравшись к тому времени романтического духа, чуть с ума не сошла, увидев, что пытаются воспрепятствовать ее духовному влечению. С утра до вечера билась в припадках, набивая шишки на голове и в кровь расцарапывая руки, и вот пришел день, когда Бенина застала Обдулию за приготовлением зелья из спичечных головок и водки, которое та намеревалась тут же выпить. Невозможно описать, что тут началось. Донья Пака утопала в слезах, девушка топала ногами и взвивалась под самый потолок, Бенина собиралась пойти к владельцу похоронного бюро, чтобы тот колотушками или еще каким эффективным способом отбил у сына любовь к смерти, кипарисам и кладбищам, которой тот заразил несчастную сеньориту.

Шло время, а заблудшую Обдулию никак не удавалось отвратить от задушевного общения с погребальных дел отпрыском, приходилось все сносить под угрозой припадков и во избежание более серьезной беды. Но всемогущий бог разрешил эту проблему легко и быстро, и обе семьи разом избавились от всякой мороки, ибо и похоронное семейство воевало с сыном, удерживая его на краю бездны, в которую он хотел ринуться очертя голову. Случилось так, что однажды утром девушка сумела обмануть бдительность обеих своих матерей и ускользнула из дома, то же самое сделал и юноша. Они повстречались на улице с твердым намерением найти какой-нибудь поэтический уголок, где они могли бы без помех расстаться со своей несчастной жизнью, умереть в объятиях друг друга одновременно, так чтобы ни один не пережил другого. Приняв такое решение, молодые люди бросились бежать по улице, на бегу размышляя, какую смерть избрать, чтобы мгновенно и без мучений отойти в иной мир, где их чистые души могли бы слиться воедино. Но когда они отошли подальше от родительских очагов, мысли их приняли другое направление, и оба, не сговариваясь, начали думать о вещах, не имеющих со смертью ничего общего. К счастью, у юноши были с собой деньги, так как накануне он получил с клиента за двойной цинковый гроб и за имперский катафалк, запряженный шестеркой лошадей, и тому подобное… Вот эти-то деньги и совершили чудо: мысли о смерти сменились мыслями о продолжении рода; влюбленные зашли в кафе и плотно позавтракали, а затем — в некий дом неподалеку, из которого уже вечером перешли в другой, откуда и написали каждый своим родителям, что они теперь — муж и жена.

По правде говоря, мужем и женой они пока что не были, так как венчание еще не состоялось, но эту формальность родителям пришлось соблюсти, причем незамедлительно. Отец юноши пришел к донье Паке, та поплакала, гробовщик почертыхался, но было решено, что не остается ничего другого, как признать свершившийся факт. Поскольку донья Франсиска не могла дать за дочерью ни капитала, ни имущества, вообще ничего на обзаведение новобрачным, владелец похоронного бюро сказал, что отведет сыну комнату над мастерской и складом гробов и назначит жалованье, поручив ему вести рекламу отцовского предприятия. На это жалованье и на доходы от изготовления товаров погребального назначения и на комиссионные с заказов на предметы роскоши и бальзамирование новоиспеченная супружеская пара сможет жить скромно, но честно.

IX

Не успела горемычная донья Пака оправиться от удара, нанесенного ей безрассудством дочери, и проводила дни, жалуясь на злую судьбу, как сыну ее пришла пора тащить рекрутский жребий. Бедная женщина не знала, печалиться ей или радоваться. Сердце ее разрывалось, когда она представляла себе Антоньито в солдатском мундире с ружьем на плече: как-никак он дворянин, сеньорито, и казарменная жизнь не для него. Но, с другой стороны, военная дисциплина, может быть, окажет на сына благотворное влияние, заставит отказаться от дурных привычек. К счастью или к несчастью для молодого человека, ему выпал очень большой номер, и его оставили в запасе. А немного погодя, вернувшись домой после четырехдневного загула, Антоньито объявил матери, что женится, и если она не даст на то согласия, обойдется и без него — так он хочет жениться.

— Да, сынок, да, — ответила мать, заливаясь слезами. — Ступай с богом, женись, хоть мы с Бениной поживем спокойно. Раз уж ты нашел женщину, которая готова взять на себя такое бремя — заботиться о тебе и терпеть все твои выходки, — ступай к ней. А мне уж это не под силу.

На законный вопрос об имени, роде и звании невесты ветрогон ответил, что она, кажется, богата, но главное — собой хороша, лучше не сыскать. Вскоре выяснилось, что невеста — дочь портнихи и сама строчит на машинке так, что залюбуешься, и что, кроме наперстка, другого приданого за ней нет.

— Хорошо, сынок, очень хорошо, — сказала на это донья Пака. — Ну и везет же мне в детях! Обдулия — та, по крайней мере, живет среди гробов, хоть будет в чем похоронить… Но ты-то на что собираешься жить? Надеешься на наперсток твоей искусницы класть стежки? И то правда, ты ведь у меня такой работящий да бережливый, что наведешь порядок в ее швейном промысле, и она станет зарабатывать тебе кучу денег. Господи, что за проклятье висит на мне и на моих детях! Хорошо бы умереть поскорей и не видеть, чего еще вы натворите.

Справедливости ради надо сразу же сказать, что с самого начала жениханья с дочерью портнихи Антоньито начал понемногу бросать свои холостые привычки и в конце концов начисто от них избавился. И характером он сильно изменился: стал ласковым с матерью и Бениной и довольствовался только теми грошами, которые они сами ему давали, да и речь у него стала серьезной и разумной, не то что раньше. Вот почему донья Пака дала согласие на женитьбу сына, не познакомившись с невестой и даже не выказав желания взглянуть на нее. Болтая с госпожой об этих делах, Бенина осмелилась высказать мысль, что, может быть, вот таким окольным путем, через женитьбу беспутного Антоньито к ним в дом идет счастливая судьба, всякий знает, что она никогда не приходит оттуда, откуда ее ждешь по соображению разума, а делает немыслимые зигзаги и повороты. Но донья Пака этому не верила, ее грызла неизбывная тоска, и на семейном горизонте она видела лишь зловещие грозовые тучи. Хотя теперь, так или иначе определив детей, обе они могли жить намного спокойней, одиночество было для них непривычным, им не хватало их возлюбленных чад, и это было вполне естественно: старшие члены семьи всегда сохраняют любовь к своим отпрыскам, как бы дурно те с ними ни обращались, как бы их ни мучили и ни позорили.

Вскоре после того как сыграли обе свадьбы, донья Пака переехала на улицу Империаль, сняв квартиру еще дешевле, ибо проблема, как прожить, не имея средств, с уходом детей решена не была. А доходы ее в ту пору приблизились к нулю, остатка пенсии едва хватало, чтобы затыкать рты мелким кредиторам. Каждый божий день проходил в мучительных размышлениях, как бы раздобыть хоть несколько куарто[95], и придумать что-либо было крайне трудно, ведь ни одной ценной вещи в доме не осталось. Исчерпался кредит в близлежащих лавках и лавчонках. От детей ждать было нечего, те сами снискали себе пропитание с превеликим трудом. Положение было отчаянным, оставалось только ждать неминуемой катастрофы, барахтаясь на поверхности бурных вод и не находя ни единого спасательного обломка мачты или доски, за которую можно было бы ухватиться. Чего только не придумывала в ту пору Бенина, чтобы устоять перед бедой и накормить свою госпожу на ничтожные гроши. На торговых площадях у нее сохранилось немало знакомств, так как в свое время она слыла примерной покупательницей, и теперь ей удавалось добывать еду за минимальную плату, а кроме того, ей давали бесплатно кости для супа, верхние листья красной и белокочанной капусты и кое-что еще по мелочам. В магазинах для бедных, расположенных по всей улице Руда, у нее также были знакомые, и там она за гроши или в долг получала битые или несвежие яйца, горсточку бобов или чечевицы, сахарные крошки и другие отходы, которые она представляла госпоже как товар не высшего, но и не самого низшего сорта.

По иронии судьбы донья Пака, страдавшая многими болезнями, сохраняла прекрасный аппетит и вкус к изысканным блюдам; несомненно, такой аппетит и такой вкус тоже можно было считать болезнью, да еще какой злой, ведь в аптеках, именуемых съестными лавками, лекарств против нее бесплатно не отпускают. За счет нечеловеческих усилий, не жалея ни ног, ни изворотливого ума, ни прирожденного лукавства, Бенина старалась кормить свою хозяйку как можно лучше, иногда даже совсем хорошо, если доставала какой-нибудь деликатес. Ею двигали глубокое сострадание и горячая любовь, которую она питала к своей горемычной госпоже, как бы стараясь вознаградить ее за все беды и несчастья. Сама она глодала кости и подбирала объедки, после того как насыщалась донья Пака. Однако ни милосердие, ни любовь не мешали ей следовать укоренившейся привычке: всякий раз она утаивала от госпожи какую-нибудь мелочь и складывала в чемодан, продолжая создавать новый капитал, новый фонд помощи.

В первый же год семейной жизни дети доньи Паки, так легко связавшие себя брачными узами, также начали испытывать на себе удары судьбы, будто над ними продолжало висеть проклятье, под гнетом которого изнывала их несчастная мать. Обдулия, не в силах привыкнуть к жизни среди гробов, заболела ипохондрией, и у нее случился выкидыш, снова расшатались нервы; муж ее зарабатывал мало, о жене ничуть не заботился, и это серьезно усугубляло ее болезни. Родители мужа на помощь скупились, и Обдулия жила на антресоли над мастерской, плохо одевалась, еще хуже питалась, к мужу остыла и проводила дни в мертвом оцепенении, дававшем пищу болезненной игре ума.

Зато Антоньито, женившись, стал порядочным человеком, возможно, благодаря добродетели, рассудительности и трудолюбию своей жены, оказавшейся в этом смысле настоящим сокровищем. Но все ее достоинства, хотя и способствовали моральному возрождению Антонио Сапаты, все же не могли избавить его от нищеты. Молодожены снимали квартиру на улице Сан-Карлос, и жилище их напоминало бонбоньерку, во всем видна была заботливая рука хозяйки. К счастью, молодой супруг, ранее принадлежавший к сорту людей, именуемых бездельниками, теперь обрел привычку и вкус к полезному труду и, не найдя ничего лучшего, заделался торговым агентом. Весь божий день челноком сновал от магазина к магазину, из одной газетной редакции в другую, и, хотя немалую часть комиссионных приходилось тратить на обувь, всегда кое-что оставалось и на жаркое, и на помощь Хулиане, сидевшей, не разгибая спины, над швейной машинкой «Зингер». Жена его на мелочи не разменивалась, ее плодовитость была под стать ее хозяйственным талантам: в первые же роды она принесла ему двух близнецов, мальчиков. Пришлось взять кормилицу, в доме появился лишний рот, быстрей закрутилось колесо зингеровской машинки, быстрей заметался по мадридским улицам Антоньито. До появления на свет близнецов бывший шалопай не раз поражал свою мать перлами сыновней любви, дарившими несчастной женщине единственные проблески радости за много-много лет: он приносил ей то песету, то две, а то и полдуро, и донья Пака так была за них благодарна, как если бы ее родственники из Ронды подарили ей ферму. Но когда в доме молодых воцарились близнецы, жадные до жизни и до молока, а чтобы добывать его, кормилицу надо было кормить как на убой, — счастливый отец, вставший на путь истинный, уже не смог баловать бабушку своих детей избытками заработка по той простой причине, что избытков этих не стало. Теперь ему впору было не давать, а просить.

В противоположность этой счастливой паре дела у похоронщиков Лукитаса и Обдулии шли плохо, так как муж отвлекался и от домашних, и от служебных обязанностей, все чаще заходил в кафе, а возможно, и в более злачные места, из-за чего лишен был права получать с клиентов по счетам за погребальные услуги. Обдулия не имела ни малейшего представления о том, как надо вести хозяйство, и очень скоро по уши увязла в долгах; каждый понедельник и каждый вторник посылала с привратницей записки матери, просила денег, которых у той не было. Это обстоятельство прибавило Бенине забот и хлопот, ведь она всей душой любила сеньориту и не могла видеть ее в голоде и нужде, не попытавшись тотчас помочь ей, чем могла. Теперь ей надо было вести и дом госпожи, и дом Обдулии, заботиться, чтобы и тут и там было хотя бы самое необходимое. Что за жизнь, сколько тягот, какая отчаянная борьба со злым роком в зловещей тени постыдной нищеты, когда надо не потерять кредита и еще соблюдать достоинство! И вот однажды положение сделалось настолько отчаянным, что доблестная старушка, устав оглядывать землю и небеса в ожидании помощи и зная, что кредит в лавках исчерпан и все пути закрыты, решила, что ей ничего не остается, как презреть стыд и пойти просить милостыню. На следующее утро она так и поступила, дав себе клятву, что это будет в первый и последний раз, но пошла и на другой день, и на третий… Стать жалкой попрошайкой ее вынудила жестокая необходимость, другого способа помочь своим господам она не видела. Бенина пришла к этому решению естественным путем, не могла не прийти и теперь будет попрошайничать до конца своих дней, повинуясь общественному экономическому закону — кажется, так называют эту силу. Но ей не хотелось, чтобы госпожа узнала о ее падении, и она сочинила историю о том, что ее якобы пригласили прислуживать в дом некоего священника родом из Алькарраса, очень милосердного и состоятельного человека. При ее живом уме ей не стоило никакого труда выдумать ему имя, и она назвала его доном Ромуальдо. Донья Пака всему поверила и не одну молитву прочла, прося бога увеличить доходы и милосердие доброго пастыря, благодаря которому Бенина могла хоть что-то приносить в дом. Ей все хотелось узнать его поближе, и по вечерам, отгоняя тоску болтовней, она расспрашивала о доне Ромуальдо, о его сестрах и племянницах, о том, как ведется хозяйство, каковы расходы; Бенина на все вопросы давала обстоятельные ответы, сочиняя такие подробности, что выдумки ее не отличить было от правды.

X

Теперь, дорогой читатель, соткав основу моего повествования, начинаю плести узор и сообщаю, что в тот день, с которого начался мой рассказ, госпожа покушала с отменным аппетитом, и пока уничтожала припасы, купленные на дуро слепого Альмудены, одновременно переваривала милосердную ложь своей служанки и компаньонки, а та пичкала ее этим кушаньем не скупясь. Донья Пака к тому времени так уверовала в способности Бенины, что уж и не беспокоилась о завтрашнем дне, она не сомневалась, что любые препятствия ее верной служанке нипочем при ее старании и житейском опыте да еще при покровительстве благословенного дона Ромуальдо.

Госпожа и служанка пообедали вместе, и когда добрались до десерта, донья Пака сказала:

— Ты уж не жалей времени на тех добрых господ, хоть ты и нанималась на полдня, и если тебя и в другой раз попросят задержаться после двенадцати, оставайся, я уж тут сама как-нибудь управлюсь до твоего прихода.

— Ну зачем это? — возразила Бенина. — Коли мне там времени хватает, как же я могу оставить вас одну. Они люди добрые и стараются…

— Это сразу видно. Я молю господа, чтоб наградил их за доброту к тебе, и была бы очень рада, если бы дона Ромуальдо произвели в епископы.

— Так уже поговаривают, что его хотят назначить как раз епископом какой-то там епархии на Филиппинских островах.

— Так далеко? Нет уж, этого не надо. Такой человек нужен и здесь, ведь он творит столько добра.

— Вот то же самое говорит и Патрос, его старшая племянница, я вам о ней рассказывала.

— Это та, у которой волосы с проседью, а глаза немного косят?

— Нет, другая.

— Ах да, Патрос заикается, и у нее трусятся руки…

— Вот-вот. Так она говорит, зачем им тащиться за тридевять морей… Уж лучше быть простым священником здесь, чем епископом там, где, говорят, полдень наступает, как раз когда у нас полночь.

— Значит, это у антиподов.

— Но сестра его, донья Хосефа, считает, что лучше получить митру где богу угодно и что она-то готова ехать хоть на край света, лишь бы увидеть преподобного братца на такой должности, какой он заслуживает.

— Что ж, может, она и права. А нам уж придется покориться воле господней, если уедет в такую даль тот, кто, поддерживая тебя, протягивает руку помощи и мне. Бог все наперед знает, и может случиться так, что зло обернется добром: дон Ромуальдо перед отъездом возьмет да и препоручит нас здешнему епископу, а то и самому нунцию…

— Очень может быть. Поживем — увидим.

Разговор на этом не был закончен, ибо донья Пака уже знала этого выдуманного священника, как будто ей довелось увидеть его воочию и побеседовать с ним: Бенина так подробно и красочно описывала их благодетеля, что госпожа мысленным взором видела его как живого. Но мы не станем тратить чернил на изложение дальнейшей болтовни двух женщин на эту тему, а перейдем к вещам более важным для нашей правдивой истории.

— Скажи-ка, Нина, а что нового у Обдулии?

— Да ничего. Что может быть нового у бедняжки. Этот проходимец Лукитас два дня домой носу не кажет. Наша девочка говорит, у него завелись деньги, получил за какого-то набальзамированного и теперь спускает их с потаскушками в веселых домах на улице Бонетильо.

— Господи Иисусе! Отец-то его куда смотрит?

— Когда поймает на какой проделке, поругает, а то и поколотит. Да тому все нипочем. Девочке, правда, свекровь присылает еду, но уж такими скудными порциями, что только червячка заморить. И если б я не носила ей, что могу, бедняжка умерла бы с голоду. Ангелочек наш! А знаете что? В последние дни она как-то повеселела. Такой уж у нее характер. Когда надо бы радоваться, она плачет; когда же есть все причины печалиться — вдруг ни с того ни с сего станет такой веселой, только что в пляс не пускается. Одному богу ведомо, когда на какой лад заиграет эта капризная дудочка. Так вот, прихожу я и вижу — она веселая, да-да, сеньора, а все оттого, что вообразила себе что-нибудь хорошее. Да так оно и лучше. Она из тех, кто верит тому, что сам навыдумывает. Только такие люди и могут радоваться в несчастье.

— Это ты верно сказала, с ней иначе не бывает, уж я-то знаю… И она сидит там одна-одинешенька?

— Нет, сеньора, с ней был тот учтивый кабальеро, что иногда заходит к ней по утрам, ну, ваш земляк из рода Дельгадо.

— A-а… Фраскито Понте. Как же, мне ль его не знать. Он из наших краев, вернее, из Альхесираса[96], но все одно. Когда-то был щеголем и, как видно, до сих пор старается держать фасон… Но теперь-то он, скажу я тебе, стар, как замшелый пень… Человек он порядочный, настоящий кабальеро, с дамами держится как рыцарь, нынче такие не в моде, кругом одна невоспитанность и грубость. Понте приходится деверем какой-то кузине моего покойного мужа, сестра его была замужем за… нет, не помню, да и бог с ним. Я рада, что он навещает мою дочь, ей и подобает общаться с людьми порядочными, занимающими в обществе высокое положение.

— Вот уж насчет положения этого самого дона Фраскито я так скажу, что висит он между небом и землей — чистый бриллиант без оправы.

— В наше время был он холостяком из тех, что любят пожить. Служил на хорошем месте, был вхож в знатные дома, а ночи проводил в игорном клубе.

— Сейчас он, видать, беден как церковная мышь, потому что ночи проводит…

— Где же?

— В волшебных дворцах сеньи Бернарды на улице Медиодиа-Гранде… В ночлежке, ясно?

— Да что ты говоришь!

— И там он ночует только тогда, когда у него есть три реала, чтоб заплатить за постель в зале, где почище.

— С ума ты сошла, Бенина!

— Я его там видела, сеньора. Бернарда — моя подруга. Это она одолжила нам восемь дуро — вспоминаете? — когда вам пришлось платить за просроченную закладную и послать в Ронду кучу денег.

— Да, да… А потом она каждый божий день приходила требовать долг и тянула из нас все жилы.

— Она самая. И все-таки женщина она добрая. По суду взыскивать не стала, хоть и грозилась. Другие много хуже. Надо вам знать, что она богата, держит шесть ночлежных домов и на доходы с них скопила тысяч сорок дуро, вот так-то, все положила в банк и живет теперь на проценты.

— Ну и ну! Что на свете творится… Но вернемся к нашему кабальеро Понте, в Андалусии так его и звали; если, ты говоришь, он беден, то жаль беднягу… Но для нас оно, пожалуй, и лучше: его визиты могли бы бросить тень на репутацию моей дочери, будь он богатым, хоть и старым ловеласом, а не последним бедняком, нищим в сюртуке.

— Я-то думаю, — сказала, смеясь, Бенина, которая при малейшей передышке от тяжких забот проявляла склонность к шуткам, — он туда ходит затем… чтоб его набальзамировали… Самое время. Даже надо с этим поспешить, пока он не протух.

Донья Пака посмеялась шутке, а потом спросила о семье сына.

— Мальчика я не застала ни сегодня, ни вчера, — сообщила Бенина. — Но Хулиана сказала, что он бегает, как нахлыстанный, в городе этот… как его… грипп, и каждый аптекарь старается расхвалить свой товар. Антоньито мечтает заработать побольше денег и запустить свою собственную газету для одних только торговых объявлений, ну, скажем, где какой товар продают. Близнецы — что твои сдобные булочки, но они им обходятся недешево: кормилице подавай и жаркое, и фасоль, а поесть она не дура, сколько ни наложи — все умнет. Хулиана обещала выделить и нам немного убоины, что ей пришлет к празднику своего святого ее дядя, и еще ваша невестка даст нам обрезки кожи, которые выбрасывают в мусорную корзину сапожники в той мастерской, где она подрабатывает, стежки у нее получаются лучше всех.

— Неплохая жена сыну досталась, — снисходительно заметила донья Пака, — правда, такая простая, что ровней мне никогда не станет. Подачки ее меня оскорбляют, но я благодарна ей за добрые намерения… Ну что ж, пора нам спать. Пища как будто улеглась в желудке, через полчасика приготовь и подай мне лекарство. Сегодня что-то ноги уж очень отяжелели, а в глазах — туман. Не дай, господи, вовсе ослепнуть! Не могу представить себе, что тогда будет. Ем я, слава богу, хорошо, а глаза с каждым днем слабеют и слабеют, хоть и не болят. И по ночам-то я теперь сплю спокойно благодаря тебе, знаю, что ты обо всем подумаешь, а проснусь — в глазах мутно и ноги как ватные. Ну скажи на милость: ревматизм ревматизмом, но при чем тут зрение? Мне велят гулять. А как я покажусь на людях одетой бог знает во что? Да еще все время буду бояться, как бы случайно не повстречался кто-нибудь из тех, кто знавал меня в лучшую пору моей жизни, или какой-нибудь из этих алчных и грубых мужланов, которым мы задолжали.

Услышав эти слова, Бенина вспомнила о самом главном, что должна была сказать своей госпоже в этот вечер, и решила не откладывать дела в долгий ящик, ибо новость могла разволновать донью Пакиту и лишить ее сна; поэтому, когда они, прежде чем уйти с кухни, взялись за мытье еще остававшейся в доме убогой посуды — причем и донья Франсиска не считала это занятие зазорным, Бенина сказала как бы между прочим:

— Ах да, я и забыла… Что за голова! Сегодня я повстречала сеньора дона Карлоса Морено Трухильо.

Донья Пака замерла и чуть было не выронила тарелку.

— Дона Карлоса?.. И что же он сказал? Он сам заговорил с тобой? Спросил обо мне?

— Ясное дело, да еще с таким интересом, что…

— В самом деле? Вовремя вспомнил обо мне этот скупец, который равнодушно взирал, как я погружаюсь в бездну нищеты, а ведь я — золовка его жены… Пурита была сестрой моего Антонио, ты же знаешь… А он руки мне не протянул…

— В прошлом году, в этот же самый день, в день смерти своей жены, он кое-что вам прислал.

— Каких-то шесть дуро! Стыд и позор! — воскликнула донья Пака, давая выход возмущению, негодованию и презрению, накопившимся в ее душе за долгие годы нужды и унижения. — У меня щеки горят огнем, как вспомню об этом. Шесть дуро! И еще обноски покойной Пуриты: грязные перчатки, рваные юбки да вечернее платье, совсем ветхое, какие носили, когда наша королева была еще принцессой… На что мне это тряпье?.. Ну ладно, продолжай: ты его повстречала… В котором часу и где?

— Примерно в половине первого. Он вышел из церкви святого Севастиана…

— Я знаю, что он каждое утро обтирает штанами пыль со скамей в церквах. В половине первого, говоришь? Да ты же в это время подавала завтрак дону Ромуальдо!

Не такова была Бенина, чтобы смешаться, когда ее поймали на слове. Ее изощренный во всяких хитростях ум и удивительная память позволили ей быстро ухватить несоответствие между выдумкой и правдой и тотчас найти выход из положения, нанизав одну ложь на другую:

— Да разве я не говорила вам, что, когда накрыли на стол, оказалось, что не хватает салатницы, и меня послали за ней в лавку на площадь Ангела, на угол улицы Эспос-и-Мина?

— Может, и сказала, я не помню. Но как же ты могла уйти из кухни перед самым завтраком?

— А у нас там молодая служанка из деревни, она и улиц-то не знает, и купить может бог весть что. Пробегала бы целый час и вместо салатницы принесла бы тазик для умывания… Я-то сбегала мигом, а в кухне осталась Патрос, она в хозяйстве разбирается не хуже, если не лучше, чем я… Вот так я и встретила этого старикашку дона Карлоса.

— Но для того, чтобы с улицы Греда попасть на Эспос-и-Мина, тебе не надо было идти мимо церкви.

— Так я сказала, что это он шел из церкви, шел и поглядывал на часы на улице Кансеко. Я была в лавке. Лавочник вышел поздороваться с доном Карлосом. А тот увидел меня, и мы поговорили…

— О чем же вы говорили? Расскажи.

— О, он сказал мне… сказал… Спросил про вас и про детей.

— Что его каменному сердцу мать и дети! У этого человека в Мадриде тридцать четыре дома, так я слышала, тридцать четыре — возраст Иисуса Христа и еще один прибавить; этот человек нажил огромные деньги, занимаясь контрабандой, подмазывая таможенников и надувая всех на свете, а теперь он, видите ли, проявляет участие! Вовремя вспомнил, как говорится, после ужина горчица… Тебе надо было сказать ему, что я горжусь своей бедностью, если она воздвигла барьер между ним и мною… Ведь к бедным он подходит со своей меркой и у него свой расчет. Он думает, что, подавая по «худышке», покупает по дешевке молитвы нищих и этим сумеет обмануть всевышнего, обманом пролезть в царство небесное, выдав себя не за того, кто он есть на самом деле, точь-в-точь как в таможне он выдавал шотландку за перкаль по полтора реала за вару[97], подделывая таможенные штампы, накладные и прочие документы… Ты сказала ему все это, отвечай, сказала?

XI

— Нет, сеньора, я ему этого не говорила, да и ни к чему это, — заметила Бенина, видя, что донья Франсиска ужасно разволновалась, даже кровь в лицо бросилась.

— Разве ты не помнишь, что со мной сделали он и его жена, которая тоже хороша была штучка? Ведь когда начались мои беды, они воспользовались моим безвыходным положением, чтобы нажиться. Не только не помогли мне, но и затягивали петлю потуже на моей шее. Знали, что меня рвут на части ростовщики и не предложили денег взаймы на честных условиях. Могли спасти, а дали погибнуть. А когда мне пришлось продать мебель, они купили ее за понюшку табаку, мои золоченые стулья из гостиной и шелковые занавеси… Охотились за дешевизной и, когда я погибла окончательно — мне грозила опись имущества, — явились как «спасители». Сколько, по-твоему, они дали за святого Николая Толентинского, картину севильской школы, украшавшую когда-то дом моего мужа, который дорожил ею, как зеницей ока? Сколько? Двадцать четыре дуро, дорогая моя Бенина, двадцать четыре дуро! Застигли меня в каком-то отупении, я умирала от страха и сама не знала, что делала. Потом один сеньор из музея сказал, что картина стоила не меньше пятисот дуро… Вот что это за люди! Они не только никогда в жизни не знали истинного милосердия, но и деликатности у них не было ни на грош. Все, что нам присылали из Ронды, — яблоки, печенье из кедровых орехов, медовые пряники с миндалем, — почти целиком попадало в руки Пуриты. А они на это отвечали вазочкой конфет в день святого Антония да безвкусными дешевыми украшениями в день моего рождения. Дон Карлос был такой бессовестный, что вечно заходил к нам в час, когда мы пили кофе… Видела бы ты, как у него слюнки текли! Ведь у себя они пили не кофе, а помои. А если мы шли вместе в театр — я приглашала их в свою ложу, — они всегда устраивали так, что входные билеты на всех покупал Антонио… Я уж не говорю о том, как нахально они пользовались нашими лошадьми. Сама помнишь, в тот день, когда мы им продали стулья, они с утра до вечера раскатывали в нашей коляске по Кастельяне[98] и Ретиро.

Бенина только поддакивала и не перебивала свою госпожу, ибо знала, что, если уж речь зашла о подобных вещах, лучше дать ей выговориться. Лишь когда донья Пака закончила свою речь, едва не задохнувшись от негодования, служанка осмелилась сообщить ей новость:

— Так вот, дон Карлос велел мне зайти к нему завтра утром.

— Для чего?

— Хочет о чем-то поговорить…

— Так я и знала. Наверняка пришлет мне жалкую подачку… Ну конечно — ведь сегодня — годовщина смерти Пуры… Хочет отделаться какой-нибудь мелочью.

— Как знать, сеньора! А вдруг он расщедрится…

— Он? Я представляю себе, как он сунет тебе пару песет или дуро и будет ждать, что с небес тотчас слетят к нему ангелы, чтобы восславить такой великий подвиг милосердия. На твоем месте, Нина, я бы отказалась от его подачки. Пока нас не забывает наш дон Ромуальдо, мы можем позволить себе такую роскошь, чтоб сохранить хоть капельку достоинства.

— Нет, так не годится. Он, чего доброго, обидится, скажет, вы загордились или бог его знает что еще.

— И пускай себе говорит. Только кому же он это скажет?

— Самому дону Ромуальдо, он с ним дружен. Каждый день ходит слушать его мессу, а потом заходит поболтать к нему в ризницу.

— Ну, поступай, как знаешь. И на всякий случай расскажи дону Ромуальдо, что за человек дон Карлос, пусть этот святой муж знает, что нынешней набожности дона Карлоса — грош цена. В общем, я знаю, ты зла мне не желаешь, и завтра увидим, много ли ты извлечешь из этой встречи, думаю, не больше, чем зулус из проповеди.

Поговорили еще кое о чем. Бенина старалась перевести разговор в более спокойные, мирные тона. Однако ее госпожа еще долго не могла заснуть, да и сама она не сразу забылась, все строила стратегические планы на завтрашний день, который обещал быть нелегким, если только фортуна не улыбнется ей и дон Карлос не отвалит кругленькую сумму… Как знать…

В назначенное время, минута в минуту, Бенина позвонила у подъезда дома сеньора Морено Трухильо на улице Аточа, и служанка провела ее в роскошный кабинет, обставленный мебелью одного цвета и стиля. В центре стоял прямо-таки министерский письменный стол, на котором лежали в идеальном порядке стопки бумаги и книги. Но книги не для чтения, а для записей и подсчетов. Посередине стены висел окаймленный черным крепом портрет доньи Пуры в рамке вроде бы из чистого золота. В кабинете были и другие фотографические портреты поменьше, видимо, дочерей, зятьев и внуков дона Карлоса. Рядом с большим портретом висели на стене, подобно жертвованиям или эксвото на алтаре, венки из матерчатых цветов: роз, фиалок, нарциссов, увитые траурными лентами с золотыми буквами. Это были те самые венки, которыми после погребения была украшена могила, — дон Карлос предпочел хранить их дома, чтобы их не попортили дожди и солнце. На никогда не топившемся камине стояли часы с бронзовыми фигурами и неподвижными стрелками, а рядом с камином висел американский календарь, показывавший вчерашнее число.

Через полминуты, шаркая ногами, вошел дон Карлос в надвинутой на лоб бархатной шапочке и плаще, приспособленном для ношения дома, еще более потертом, чем тот, в котором он выходил на улицу. Такой наряд, явно в стиле «зима-лето-попугай», дон Карлос носил потому, что терпеть не мог печей и жаровен, от которых того и гляди угоришь и отдашь богу душу, как это случалось со многими. Капюшон и воротник плаща не были подняты, так что Бенина могла видеть чистые воротничок и манжеты и массивную цепочку от часов — необходимые по этикету атрибуты для такого торжественно-траурного дня. Дон Карлос отер слезившиеся глаза огромным клетчатым платком, затем поднес его к носу и три раза оглушительно высморкался; заметив, что Бенина стоит, указал ей на стул, а сам уселся в похожее на трон кресло с высокой резной спинкой, стоявшее за письменным столом. Бенина присела на краешек стула, тоже дубового и с зеленой бархатной обивкой, как и вся остальная мебель.

— Так вот, я позвал вас, чтобы сказать…

Он умолк. Голова его подергивалась в нервном тике, как будто он вертел ею в знак отрицания. Обычно тик был едва заметен, но усиливался, стоило дону Карлосу разволноваться.

— …чтобы сказать…

Снова пауза — заплыли слезами окруженные краснотой глаза. Дон Карлос отер слезы и почесал короткую бородку, которую отпустил единственно для того, чтобы пореже бриться. После смерти жены, ради которой этот достойный сеньор скоблил щеки, он решил ко всем проявлениям скорби добавить еще и траурное обрамление своего лица, и оно заросло теперь черными с проседью и рыжинкой волосами.

— …чтобы сказать вам следующее: то, что случилось с Франсиской и довело ее до нынешнего плачевного состояния, произошло оттого, что она не желала вести учет. Без порядка в делах какое хочешь богатство обернется нищетой. Благодаря порядку бедные становятся богатыми. А когда порядка нет, богатые…

— Впадают в нищету, да, это так, сеньор, — смиренно согласилась Бенина, которой все это было давно известно, однако она слушала дона Карлоса с таким видом, будто тот изрекает новооткрытые истины.

— У Франсиски всегда ветер гулял в голове. Сколько раз мы с женой твердили ей: «Гляди, Франсиска, ты разоришься, тебя ждет нищета», а она… и ухом не вела. Так нам и не удалось убедить ее в том, что надо записывать и расход, и приход. Ей считать деньги? Нет, хоть убейте. А кто не считает, тот пропал. Только подумайте, никогда она не знала, кому сколько должна и когда наступают сроки платежей!

— Правда, сеньор, истинная правда, — вздохнула Бенина, с нетерпением ожидая, что же даст ей дон Карлос после этой проповеди.

— Рассудите сами… Если у меня к старости хватает добра и для себя, и для детей, если я могу позволить себе заказать мессу за упокой души моей дорогой супруги, так это только потому, что я всю жизнь аккуратно и четко вел свои дела. Даже теперь, отойдя от дел, я веду ежедневный учет всех своих личных расходов и не ложусь спать, пока не занесу их в книгу, а потом, как выдастся свободная минутка, вношу все свои записи в гроссбух. Вот, посмотрите, посмотрите, убедитесь воочию, — добавил дон Карлос, и голова его затряслась сильней, словно он энергично отрицал что-то. — Мне хочется, чтобы Франсиска смогла извлечь выводы из урока, который она получила. Еще не поздно… Вот, взгляните.

И он взял одну из книг, потом другую и обе показал Бенине, та подошла поближе подивиться на мудреную цифирь.

— Глядите. Вот сюда я записываю домашние расходы, не пропуская ничего, даже пяти сентимо, истраченных на коробку спичек, или куарто, который даю на чай почтальону, ничего-ничего… А в эту маленькую записываю милостыню и пожертвования. Всего за день — столько-то, за месяц — столько-то. Потом все переношу в гроссбух, там подсчитано, сколько потрачено за каждый день, подвожу баланс… Вы сами понимаете: если бы Франсиска подводила баланс, она не опустилась бы на самое дно.

— Верно, сеньор, ох как верно. Я и сама все время говорю госпоже, чтоб она подводила баланс, все-все записывала, что приходит и что уходит. Но ведь она уже не девочка, и никак ее теперь не приучить к такому доброму порядку. Но, сеньор, она как ангел небесный, так и хочется ей помочь, хоть она ничего и не записывает.

— Взяться за ум никогда не поздно. Уверяю вас, если бы я заметил у Франсиски хотя бы намерение или желание вести надлежащий учет, я помог бы ей свести концы с концами. Но она отродясь ни над чем не раздумывала, такова уж ее натура. Вы согласны со мной?

— Согласна, сеньор, согласна.

— Вот я и подумал… для этого вас и позвал… я подумал, что лучшим подарком для нее будет вот это.

С этими словами дон Карлос взял со стола новенькую книгу, узкую и длинную, и протянул ее Бенине. Это была приходо-расходная книга.

— Взгляните, — продолжал добрейший дон Карлос, листая книгу, — тут все дни недели. Обратите внимание: в левой колонке — дебет, в правой — наличные. Расходы записываются так: уголь, дрова, оливковое масло и тому подобное… Ну, скажите, разве трудно здесь записывать, что потрачено, а здесь — что поступило?

— Да в том-то и беда, что ничего не поступает.

— Чепуха! — воскликнул дон Карлос, хлопнув ладонью по книге. — Что-нибудь да поступает, как бы мало вы ни тратили, сначала надо заполучить эту сумму, будь она хоть совсем ничтожна, иначе тратить будет нечего. Ну, взять хотя бы милостыню, которую вам удается собрать. Это тоже доход, почему бы его не записывать, ну скажите, почему?

Бенина метнула на него взгляд, в котором смешались злость и сострадание. Но злости было намного больше, и в какое-то мгновение Бенина едва удержалась от того, чтобы схватить книгу и трахнуть ею дона Карлоса по голове. Но она сумела совладать со злостью и, чтобы помешавшийся на цифрах старик не заметил состояния ее духа, выдавила из себя улыбку и сказала:

— Значит, вы, дон Карлос, записываете и «худышки», которые раздаете нам у церкви святого Севастиана?

— Каждый божий день, — с гордостью заявил старик, и голова его задергалась сильней. — Если хотите, могу сказать вам, сколько я раздал за три месяца, за полгода, за год.

— Не трудитесь, сеньор, не стоит, — ответила Бенина, снова испытывая сильное желание пустить в ход приходо-расходную книгу. — Я отнесу эту книгу госпоже, раз уж вы так хотите. Мы обе вам очень благодарны. Но у нас нет ни пера, ни чернил, ни даже карандаша. Чем же мы будем вести записи?

— Все в воле божьей. Но как это в доме нечем писать? А если надо расписаться, записать сумму счета, фамилию и адрес владельца торгового предприятия?.. Вот вам карандаш, он отточен, возьмите, а когда затупится, заточите его кухонным ножом.

Однако дон Карлос все еще ни слова не говорил о вещественном подаянии, сведя свое милосердие к этой самой книге, которая должна была послужить фундаментом рационального ведения хозяйства для легкомысленной доньи Франсиски Хуарес. Заметив, что дон Карлос шевелит губами, собираясь сказать что-то, а рукой взялся за ключ, торчавший из левого ящика стола, Бенина возликовала в душе.

— Нет и не может быть благоденствия, если домом не управлять, — заверил ее дон Карлос, выдвигая ящик и заглядывая в него. — Я хочу, чтобы Франсиска по-серьезному взялась за свое хозяйство, а когда она научится управлять…

«Да чем управлять-то? — воскликнула про себя Бенина. — Что такое ты нам дашь, безумный старик? Ты безумней тех, кто обитает в сумасшедшем доме в Леганесе, сгноишь ты все свои деньги, и гной этот скопится у тебя в утробе и ты лопнешь от жадности, как худой бурдюк».

— Забирайте книгу и карандаш и глядите не потеряйте по дороге. Так вы поняли, в чем задача? Ручаетесь, что будете записывать все расходы и доходы?

— Да, сеньор, ручаюсь… Будем записывать все до последнего сентимо.

— Хорошо. А теперь, чтобы Франсиска вспомнила мою бедную Пуру и помолилась за упокой ее души… Вы обещаете, что помолитесь за нее и за меня?

— Да, сеньор, мы в голос будем молить за вас господа бога, пока язык не задубеет.

— Так вот, у меня здесь двенадцать дуро, предназначенных для помощи нуждающимся, которым стыд не позволяет просить милостыню… Несчастные! Они больше всех достойны сострадания.

Двенадцать дуро! У Бенины глаза округлились, как блюдца. Господи Иисусе, на двенадцать дуро чего она только не сделает! Ей уже мерещилась вереница безмятежных дней, этих денег хватит на то, чтобы заткнуть рты самым крикливым кредиторам, купить хотя бы самое необходимое, какое-то время обходиться без унизительного попрошайничества, не выбиваться из сил в многотрудных поисках средств к существованию. Перед бедняжкой разверзлись небеса, и в разломе ослепительно засверкали двенадцать монет — символ недосягаемого для нее в те времена счастья.

— Двенадцать дуро, — повторил дон Карлос, пересчитывая монеты, — но сразу я их не отдам, чтобы Франсиска сразу же их не растранжирила, я назначаю вам…

Бенина спустилась с небес на землю.

— Если бы я отдал их все, завтра к этому часу от них не осталось бы ни сентимо. Я назначаю вам по два дуро в месяц, и двадцать четвертого числа каждого месяца вы можете за ними приходить, и так шесть раз, а в конце сентября посмотрю, стоит ли увеличивать вспомоществование. Помните, все будет зависеть от того, правильно ли ведется хозяйство, наведен ли в доме порядок или продолжается… хаос. Остерегайтесь хаоса.

— Хорошо, сеньор, — покорно согласилась Бенина, тотчас сообразив, что ничего не поделаешь, пусть хоть два дуро, не пререкаться же со вздорным гнусным старикашкой. — Ручаюсь, мы будем вести этот самый обсчет как положено, не пропустим ни гроша… Значит, мне приходить двадцать четвертого числа каждого месяца? Эти деньги очень помогут нам в хозяйстве. Господь да воздаст вам сторицей, а вашу покойную сеньору да приимет в царствие свое на веки веков, аминь.

Дон Карлос с видимым наслаждением записал два дуро в графу расхода, отпустил с миром Бенину, потом надел свой уличный плащ и новую шляпу, которую извлекал из шкафа только по торжественным дням, и направился к выходу, следуя повелению долга, призывавшего его творить богоугодные дела на благом пути от Монсеррата до собора святого Иуста.

XII

«Вот чертов старик, — говорила себе Бенина, быстро шагая по улице Уросас, — как видно, у него это в крови, и он поступает так, как велит ему его натура. Каких только диковин не сотворил господь в царстве растений и зверей, но среди людей найдешь диковинки и того чудней. Такое встретишь, что и не верится… В конце концов, бывают люди и похуже дона Карлоса: пусть он считает и записывает каждый грош, но от него нам хоть что-то перепадает… Другие-то еще почище… те, которые и не записывают и не подают никому… Беда в том, что мне сегодня этими двумя дуро не обойтись, один из них придется отдать Альмудене, перед ним я должна свое слово сдержать. Придут черные дни, и он опять поможет… Остается двадцать реалов, из них сколько-то надо выделить дочке, не то совсем пропадет, а остальные — на еду, чтобы и сегодня поесть и… Вот и придется сказать госпоже, что ее родственничек расщедрился только на книгу для записей расходов да карандаш, из которых получится роскошный обед… суп из цифр и жаркое из букв… Смех один!.. Ладно, донье Паке чего-нибудь наплету, бог надоумит, пойду домой. Хорошо бы по дороге повстречать Альмудену, в этот час он обычно идет к церкви. А если на улице его не повстречаю, наверняка сидит в кафе на Крус-дель-Растро.

Пойдя в этом направлении, Бенина встретила слепого на углу улицы Энкомьенда.

— Я тебя искала, дружок, — сказала она, беря Альмудену под руку. — Держи, вот твой дуро. Как видишь, за мной не пропадет.

— Амри, я торопить нет.

— Теперь мы в расчете… Как знать, Альмуденилья, может, я снова окажусь в нужде, и ты мне поможешь, или с тобой что случится, тогда я тебя выручу… Ты заходил в кафе?

— Да, и снова туда ходить, если ты хотел. Я приглашать тебя.

Бенина приняла приглашение, и вскоре они сели за столик в «экономном кафе» и заказали по стаканчику вина — всего десять сентимо. Заведение представляло собой переоборудованную таверну с аляповатым убранством не то для господ, не то для простого люда: стулья с позолотой; размалеванные маринами и пейзажами стены; спертый воздух — публику составляли бедняки и торговцы с Растро, одни говорливые, другие — вяло-безучастные, некоторые читали вслух газету, окружающие слушали, и все чувствовали себя прекрасно в этом шумном заплеванном зале, пропахшем табачным дымом и водочным духом. Марокканец и Бенина сидели за столиком одни и рассказывали друг другу о своих делах: слепой жаловался на безобразия, которые вытворяла его квартирантка, Бенина поведала ему о своей встрече с доном Карлосом, о его смехотворном даянии, состоявшем из приходо-расходной книги и двух дуро в месяц. Они долго говорили о несметных богатствах, которыми, если верить молве, обладал сеньор Трухильо (тридцать четыре дома, уйма денег в государственных ценных бумагах, бог знает сколько тысяч в банке), прикидывали, например, сколько бедняков могли бы жить счастливо на те деньжищи, которые текли к дону Карлосу рекой; если из них вычесть то, что он отдавал своим детям — дело законное и естественное, — то на остальные можно было бы прокормить столько несчастных, что бродят по улицам и чуть ли не воют от голода. Но раз уж нельзя устроить все по справедливости, то нечего и ломать голову над такими вещами, пусть каждый добывает себе кусок хлеба, как может, до конца дней своих, а уж на том свете господь бог воздаст каждому по заслугам. Наконец Альмудена очень серьезно и убежденно заявил своей собеседнице, что, если она захочет, все капиталы дона Карлоса могут перейти к ней.

— Ко мне? И все богатство дона Карлоса станет моим? Ты с ума спятил, Альмуденилья.

— Все… клянусь белым светом. Если ты мне не верить, попробовать и сама увидеть.

— Скажи-ка еще раз: все деньги дона Карлоса станут моими? Когда?

— Когда захотеть ты.

— Не поверю, пока ты не объяснишь, как же может случиться такое чудо.

— Я знает как… Я тебе сказать секрет.

— Если ты можешь сделать так, чтобы капиталы этого старика перешли, скажем, к кому-то другому, что же ты живешь в нищете, а не забираешь их себе?

Альмудена на это ответил, что чудо, секрет которого ему известен, может совершить только зрячий. А чудо свершится наверняка, он клянется белым светом; если она сомневается, пусть возьмет и попробует, только надо все проделать в точности так, как он скажет.

Бенина всю жизнь была склонна к суевериям, верила всем рассказам о сверхъестественном, какие ей довелось услышать; к тому же и нищета ее пробуждала в ней тягу ко всему невероятному и чудесному; правда, ей самой до той поры не пришлось увидеть ни одного чуда, но она не теряла надежды, что придет и ее день. Немного суеверия, жажда чего-то потрясающего и невиданного и немалое любопытство — все это побудило ее просить марокканца, чтобы он объяснил поподробней свою науку, вернее, магию — как еще называть подобные вещи? Слепой сказал, что все дело в том, каким образом и манером попросить то, чего ты хочешь, у некоего существа, носящего имя Самдай.

— А кто такой этот сеньор?

— Царь под землей.

— Как? Владыка подземного царства? Так это, должно быть, дьявол!

— Дьявол — нет, царь добрый.

— Видно, так выходит по твоей вере. А какая у тебя вера?

— Я иудей.

— Господи боже! — в изумлении воскликнула Бенина, так как она не знала, что означает это слово. — Значит, ты зовешь этого самого царя и он является?

— И он тебе давать все, что ты просить.

— Чего бы ни попросила?

— Да, это так.

Альмудена говорил с таким глубоким убеждением, что озадачил несчастную женщину, и она, вглядевшись в безжизненные глаза своего друга под блестящим желтым лбом, увенчанным шапкой черных волос, сказала:

— А что надо сделать, чтобы позвать его?

— Я тебя научит.

— И мне ничего за это не будет?

— Нишего.

— И я не захвораю, не загублю душу, и черти не утащат меня в ад?

— Нет.

— Ну, рассказывай дальше, только не обманывай меня, не обманывай, прошу тебя.

— Я обманывать тебя — нет…

— А можно это сделать сейчас?

— Нет, это сделать в полночь.

— Обязательно в полночь?

— Да, это так, в полночь…

— Да как же я в полночь уйду из дому?.. Ладно, для меня это пустяк. Например, я могу сказать, что дон Ромуальдо захворал и я должна ходить за ним… Ну, так что же надо сделать?

— Надо сделать многая вещь. Одна-другая купить. Первая купить глиняный сосуд для масляный лампа. Но ты, когда покупать, не говори ни один слово.

— Прикинусь немой.

— Немой, да… Купить вещь… А если говорить, нишего не получаться.

— Бог ты мой… Ну ладно, куплю я глиняную масляную лампу, ни слова не говоря, и потом…

Потом Альмудена велел найти глиняный горшок с семью дырками — с семью, не больше и не меньше — и купить его, опять-таки не говоря ни слова, если заговоришь, все пропало. Но где же, черт побери, продают горшки с семью дырками? На это слепой ответил, что у него на родине их сколько угодно, а здесь можно взять горшок, которым пользуются торговки жареными каштанами, только подобрать такой, в котором семь дырок, не больше и не меньше.

— И купить тоже молча.

— Не говорить нишего.

Затем необходимо было раздобыть чурку карраша — это такое африканское дерево, здесь его называют лавром. Ее можно найти под любым навесом торговца дровами на Авенида-де-Америка. Купить, ничего не говоря. Ну, а когда все это собрано, положить чурку в огонь, чтоб хорошенько разгорелась… И сделать это надо в четверг, ровно в пять. Иначе ничего не получится. Чурка должна тлеть до субботы, а в субботу, тоже ровно в пять, надлежит семь раз окунуть ее в воду — семь, не шесть и не восемь.

— И все молчать?

— Не говорить нишего, нишего.

После этого головешку одевают в женское платье на манер куклы, чтоб все было как следует, и ставят к стене, прямо-прямо, ну, вроде бы на ноги. Перед ней зажигают масляную лампу и накрывают ее дырявым горшком, так чтобы огонь был виден только через семь дырок, а неподалеку ставят кастрюлю с горящими углями, на которые бросают благовония, и начинают читать про себя молитву — только про себя, в голос нельзя, все испортишь — раз, другой, сколько понадобится. Ни о чем другом не думать, не отвлекаться, не шевелиться и все смотреть на струйку дыма от росного ладана да на свет в дырках горшка, пока не наступит полночь…

— Полночь! — вздрогнув, воскликнула Бенина. — И как только пробьет двенадцать, он придет… выйдет из-под земли, явится!..

— Да, придет царь из-под земли, ты его просить, чего хотела, он тебе это давать.

— Альмудена, и ты в это веришь? Может ли так быть, чтобы этот самый владыка за одни только церемонии, о которых ты рассказал, отдал мне все, чем теперь владеет дон Карлос Трухильо?

— Ты сама увидит, если захотеть.

— Но в этой церемонии столько всякой всячины, а вдруг я что-то позабуду или перепутаю какое-нибудь слово на молитве, которую надо твердить про себя…

— Ты очень-очень стараться.

— А какая молитва?

— Я тебя научить, ты говорить: сема израиль адонай элохино, адонай исхат…

— Хватит, хватит, мне ни в жизнь такого не повторить без ошибки, ведь я понимаю только по-кастильски… А еще, скажу тебе, боюсь я всякого колдовства… Оставим это… Но если б такое могло случиться на самом деле, как здорово было бы отобрать у этого сквалыги дона Карлоса все его денежки… Да что там, хотя бы половину, и раздать тем, кто дохнет с голоду!.. Хорошо бы попробовать, купить горшки и полено, не говоря ни слова, и потом… Но нет, нет… Может, когда-нибудь этот волшебный царь и явится… Бывают, скажу я тебе, вещи или… как их там… феномены, например: летают по воздуху не то духи, не то души, смотрят, что мы делаем, слушают, что мы говорим. А вот еще то, что мы видим во сне — что оно такое? Наверно, в другом мире все это взаправдашнее, но к нам попадает только через сон… И так может быть, откуда мы знаем… Но, как хочешь, не верится, что кто-то может дать мне столько денег просто так, за здорово живешь. Ну там, отобрать у богатых полмиллиона или четверть — это еще ладно, но чтоб такое богатство, такие деньжищи попали в наши руки — нет, куда там.

— Все, все деньги, что есть в банке, много миллион, лотерея — все твое, если делать, что я тебе говорить.

— Если это так легко, почему же другие не забирают себе всякие богатства? Неужели ты один знаешь секрет? Ты один во всем мире! Брось, расскажи это папскому нунцию, а мы такую наживку не берем… Говорю тебе, этого не может быть… Но если б я только сумела попробовать, я бы на это пошла и глазом не моргнула… Скажи-ка еще раз, что там надо купить, не открывая рта…

Альмудена повторил формулу заклинания и все правила действа, присовокупив к этому весьма живое и красочное описание царя Самдая: прекрасное лицо, благородная осанка, роскошные одежды; описал его свиту, князей и вельмож на белоснежных верблюдах, так что совсем зачаровал Бенину, которая хоть и не верила всему безрассудно, но все же так была поражена наивной поэзией рассказа Альмудены, что подумала: вот хорошо было бы, если б эта сказка оказалась правдой. Какое утешение для обездоленных — верить в такие красивые сказки! И если вправду существовали волхвы, приносившие дары детям, почему бы не существовать и другим выдуманным восточным царям, которые приходят на помощь престарелым честным людям, тем, у кого лишь одна рубашка, та, что на теле, да остатки порядочности, из-за которой они не смеют показаться на улице, оттого что задолжали торгашам и заимодавцам? Рассказанное Альмуденой было для нее неведомым. Но разве не может неведомое для нас оказаться ведомым для кого-то другого? Разве мало примеров того, как вымысел оборачивался правдой? До изобретения телеграфа кто мог подумать, что с Америкой, с Новым Светом, можно разговаривать так же, как говорят с соседом, выйдя на балкон? А до изобретения фотографии кто бы поверил, что достаточно постоять спокойно несколько мгновений — и портрет готов? Вот и здесь то же самое. Бывают секреты, тайны, которые никто не может постичь, а потом кто-то говорит: так, мол, и так, и секрета больше нет… Да что далеко ходить!.. Америка стояла с тех пор, как бог сотворил мир, но никто о ней ничего не знал… А потом явился этот самый Колумб, поставил стоймя яйцо и — готово, Америка открыта, и он сказал все народам: «Вот вам Америка и американцы, сахарный тростник и благословенный табак… Вот вам Соединенные Штаты и негры, и монеты, которые стоят двадцать семь дуро». Разве этого мало?..

XIII

Не успел марокканец досказать свою восточную легенду, как в кафе вошла женщина в черном. Заметив ее, Бенина сказала:

— А вот и твоя беспутная квартирантка.

— Петра? Пропащая она. Сегодня утром я задавать ей трепка. Она приходить, конешно, с Диега…

— Да, с ней какая-то старушонка, маленькая, худая и пьяней вина. Они подошли к стойке и заказали по стакану красного.

— Сенья Диега ее спаивать.

— Зачем ты держишь у себя эту бездельницу, какой тебе от нее прок?

Слепой рассказал историю Петры. Она сирота, отец ее работал — извини за выражение — на свинячей бойне, мать была менялой с улицы Руда. Оба умерли на одной и той же неделе из-за того, что съели кота. Вообще, кот — еда неплохая, но если он бешеный, у того, кто его съел, лицо покрывается пятнами, и через три дня он умирает своей смертью от сильного жара. И вот родители окачурились, и девочка осталась на улице. Она была хорошенькая, все хвалили ее красоту, а голос ее звучал, как нежная музыка. Сначала она взялась менять деньги, потом торговала чурро[99], у нее оказалась торговая жилка, только счастья она ей не принесла: девчонкой завладела Диега и в считанные дни научила ее пить и еще кое-чему похуже. Через три месяца Петру было не узнать. Исхудала, обносилась, от нее вечно несло перегаром. Говорила сиплым голосом, будто ее постоянно мучила перхота. Иногда Петра попрошайничала на дороге в Карабанчель[100], ночуя на каком-нибудь постоялом дворе. Время от времени кое-как смывала грязь с лица, покупала одеколон, опрыскивала свою худобу и, одолжив у кого-нибудь блузку, юбку и платок, подметала панель перед заведением Хорька на улице Медиодиа-Чика. Но нигде она больше двух-трех дней не удерживалась, ни в чем у нее не было постоянства. Кроме пристрастия к спиртному, разумеется; когда она набиралась (а пила она каждый божий день), выписывала кренделя на дороге, то и дело сваливаясь в канаву, а мальчишки над ней издевались. Отсыпалась на улице, в любом месте, где бы ни свалил ее хмель, затрещин и тумаков уже получила больше, чем у нее волос на голове. На теле живого места не осталось, сплошные синяки; несмотря на свою молодость (ей было всего двадцать два года, хоть выглядела она на тридцать), она была самой частой гостьей в полицейских участках кварталов Инклуса и Латина. С тех пор как Петра осиротела, Альмудена по доброте сердечной стал заботиться о несчастной и, понимая, как низко она пала, помогал ей, чем мог: советами, подачками и колотушками. Как-то он повстречал ее в ту минуту, когда она сводила золотушные пятна примочками с соком кактуса и расчесывала свои космы, подсушивая их на солнце. И он предложил ей жить у него за половину квартирной платы при условии, что она начисто откажется от дурной привычки напиваться до бесчувствия. Они долго спорили, прежде чем пришли к соглашению, соблюдать которое поклялись на липком пластыре и щербатом гребне, и в ту ночь Петра спала в приюте святой Касильды. Первые дни у них царило доброе согласие, Петра проявляла воздержанность в возлияниях, но как волка ни корми… Эта одержимая пороком женщина снова принялась за свое на потеху ребятне и к вящей досаде блюстителей порядка.

— Я с ней не совладать. Всегда пьяная. Это есть горе… горе. Я позволял жить ей у меня из жалость…

Заметив, что обе женщины, пропустив еще по стакану, насмешливо глядят на нее и на слепого, Бенина забеспокоилась и сказала, что ей пора идти.

— Ты уходить нет, амри, — возразил Альмудена, взяв ее за руку. — Ты оставаться со мной немного еще.

— Боюсь, как бы эти негодницы не подняли бучу. Они идут сюда.

Женщины подошли к их столику, и теперь Бенина смогла как следует разглядеть лицо Петры, действительно красивое, но такой красотой, которая пугает и отталкивает. Темные волосы, правильные, но резкие черты, прекрасные черные глаза, сходящиеся в изломе на переносице брови, четко очерченный грязный рот, словно не созданный для улыбки, тонкая и стройная благодаря худобе фигура, мятая одежда — все это придавало квартирантке Альмудены трагический вид, именно таким было впечатление, которое Петра произвела на Бенину, но та воздержалась от каких-либо замечаний на этот счет и лишь подумала, что не хотела бы повстречаться с этой женщиной в глухом месте после наступления темноты.

Что касается спутницы Петры, то трудно было сказать, молода она или уже на пороге старости. По фигуре ее можно было принять за девочку, по иссохшему лицу и морщинистой шее — за старуху, но живые глаза бегали, как у шустрого зверька. Диега была настолько худа, что Бенина невольно вспомнила андалусское выражение, которое не раз слышала от своей госпожи: «Она из тех, у кого кости того и гляди кожу проткнут». Петра поздоровалась и села, а ее подруга осталась стоять и стоя была лишь чуть-чуть выше, чем сидящий Альмудена, которого она похлопала по плечу.

— Отстань меня, — сказал тот, хватаясь за палку.

— Ого, с ним надо поосторожней, он злой и сердитый, — сказала Диега.

— Хай, правда ты злой и бьешь меня? — вмешалась Петра.

— Я добрый, ты плохая, пьяная.

— Ты бы хоть перед старушкой постеснялся.

— Она не есть старушка, нет.

— Откуда тебе знать, ты же ее не видишь.

— Она честная.

— Может быть, и так, ничего не хочу сказать. Но ты, значит, любишь старушек?

— Ну, я пошла, всего хорошего, — в смущении пробормотала Бенина, вставая со стула.

— Не уходите… Пошутила я.

Диега также удерживала Бенину и между прочим сообщила, что они с Петрой купили лотерейный билет, — не хочет ли она вступить в долю?

— Я не играю, — ответила Бенина, — не на что.

— А я — да, сказал марокканец, — на один песета.

— Почему бы и вам, сеньора, не войти в долю?

— Лотерея разыгрывается завтра. То-то разбогатеем, — заявила Диега. — Если повезет, клянусь святым Антонием, я вернусь на улицу Сьерпе. Мы ведь с тобой там и повстречались, Альмудена. Помнишь?

— Нет, я не помнишь…

— Ты с ней познакомился, еще когда жил на старой квартире, на Медиодиа-Чика.

— Ну да, его там звали Мулей Аббас.

— А тебя — Четвертинкой, из-за того, что ты такая маленькая.

— Обзываться неприлично, верно, Альмуденилья? Добрые люди называют друг дружку христианским именем, которое дано при крещении. А вас, сеньора, как зовут?

— Бенина.

— Вы, случаем, не из Толедо?

— Нет, сеньора, я из… ну, в общем, с Гуадалахары, мы жили в двух лигах[101] от реки.

— А я — из Себольи, это под Талаверой… Но скажи-ка, Альмудена, почему эта Петрилья так по-свински называет тебя — Хай? Как тебя звали единоверцы в этой твоей, не в обиду будь сказано, богомерзкой стране?

— Я звать его Хай, потому что он есть из мавров, — ответила за слепого трагическая фигура, подлаживаясь под его речь.

— Имя мне — Мордехай, — пояснил Альмудена, — и я родился в очень хороший деревня, у нас ее называть Уллах Бергели, близко от город Сус… О, это чудесный земля, красивый… Много деревья, оливки, мед, цветы, финиковый пальма, сильно хороший земля.

Воспоминание о родной стране пробудило в душе слепого пылкий энтузиазм, и он принялся описывать ее такими красочными и поэтическими гиперболами, что все три женщины немало позабавились и слушали его с восхищением. Это побудило его рассказать некоторые эпизоды из своей жизни, полной потрясающих событий, опасных начинаний и фантастических приключений. Сначала он рассказал, как пятнадцатилетним подростком бежал из отчего дома и с тех пор скитался по белу свету, ни разу за все эти годы не получив весточки из родных краев и не ведая, что сталось с его семьей. Как-то отец послал его к своему другу торговцу с таким заданием: «Скажи Рубену из Толедо, чтобы дал тебе двести дуро, они мне очень нужны». Торговец этот был вроде банкира, и его дела с отцом основывались на патриархальном доверии: без всяких разговоров он отсчитал требуемую сумму, и Мордехай получил четыре увесистых свертка испанской монеты. Однако вместо того чтобы отнести их отцу, направил свои стопы в Фес, так как жаждал увидеть мир, потрудиться на свой страх и риск, заработать много-много денег и принести родителю своему не двести, а две тысячи, а то и сотни тысяч дуро. Купил двух ослов и начал возить грузы и пассажиров из Феса в Мекинес и обратно, зарабатывал неплохо. Но однажды в жаркий день подъехал к реке и — вот она, божья кара! — ему захотелось искупаться. А в заводи плавали две дохлые лошади, это совсем плохо. После купания защипало в глазах, и через три дня он ослеп.

У него еще оставались деньги, и какое-то время он смог прожить, не взывая к милосердию ближних, в глубокой тоске, вызванной потерей зрения и переходом от кипучей деятельности к сидячей жизни. В считанные дни ловкий и сильный юноша превратился в хилого, больного человека; на смену мечтам о богатстве и путешествиях пришли постоянные думы о ненадежности благ мирских и неотвратимости возмездия, которое господь бог, отец наш и судия, воздает каждому грешнику. Ослепший юноша даже не смел просить бога вернуть свет его глазам, ибо знал, что мольба эта останется без ответа. Это была божья кара, а уж коли бог тебя покарал, назад хода нет. И Мордехай просил у бога лишь побольше денег, чтобы жить, не бедствуя, и «женшену», которая бы его полюбила, но и этого ему не было даровано: денег становилось все меньше, потому что уходили они каждый день, а новым неоткуда было взяться, и с женщинами ему не везло. Те, которые сближались с ним, выказывая притворную нежность, шли в его каморку с единственной целью: обокрасть слепого. Однажды он пришел в отчаяние, оттого что никак не мог поймать сильно кусавшую его блоху, которая, казалось, нахально издевается над ним, как вдруг… это вам не шутки… ему явились два ангела.

XIV

— Так ты немного видишь, Альмудена? — спросила Четвертинка.

— Я видеть неясный тень.

И он пояснил, что различает на свету крупные предметы в виде расплывчатой темной массы, но это касается только здешнего мира. А вот в таинственных мирах, существующих выше и ниже, впереди и позади, снаружи и внутри нашего мира, глаза его видят ясно, «как видеть меня вы». Так вот, значит, явились ему два ангела и, уж конечно, не затем, чтоб помалкивать себе: они сказали, что их послал к нему Царь из-под земли. Владыка Самдай желает, мол, поговорить с ним, а для этого Мордехай должен, как стемнеет, пойти на бойню и там, среди луж крови и прочих отходов, жечь фимиам и молиться, пока не наступит полночь, неизменный час встречи с повелителем подземного царства. Передав это послание, ангелы, само собой разумеется, улетели прочь, как быстрый ветер, а Мордехай взял курильницу и благовония, трубку и кулек с табачным зельем и направился на бойню: ждать придется долго, а чтобы скоротать время, ничего нет лучше трубки.

Придя на место, он зажег курильницу, сел возле нее по-турецки и так сидел, вдыхая аромат росного ладана и куря трубку за трубкой, пока не наступила полночь. Прежде всего он увидел двух огромных собак, «больше, чем верблюд, и совсем белый оба», а глаза у них горели огнем. Мордехай «много пугался», от страха перехватило дух. Потом прискакали всадники в богатых одеждах, целый «легиён», и протяжно запели не то песню, не то молитву; тут вдруг с неба градом посыпались камни и песок, да так густо, что его мигом засыпало по шею, стеснило грудь… Юноша совсем уже «сильно боялся»… По песку и камням вихрем промчался еще один отряд всадников в белых бурнусах, стреляя на скаку. А с неба посыпались скорпионы и змеи, которые, упав на землю, извивались и шипели. Бедный слепец прямо-таки умирал от страха, видя себя окруженным мерзкими тварями… Но вот показалась пешая процессия, шли мужчины и женщины, все в белых одеждах, и несли в руках золотые чаши и блюда, причем ступали они по цветам, потому что змеи и скорпионы по волшебству превратились в розы и лилии, а горячий песок и острые камни — в душистые пучки мяты и лавровые ветви.

Не заставил себя ждать и сам Царь, сияющий человеческой и божественной красотой: длинная черная борода, серьги в ушах, золотая корона, в которой сверкали, казалось, не драгоценные камни, а солнце, луна и звезды. На нем была зеленая мантия из такой тонкой ткани, которую могли соткать разве что блестящие паучки в недрах земли из огненных волокон. Свита Самдая ослепляла своим великолепием и пышностью. Тут Петра спросила, а была ли там ее величество царица; рассказчик на минуту задумался, припоминая, потом уверенно заявил, что да, видел он и жену Царя, но лицо ее было спрятано в тонких тканях, как луна в облаках, и поэтому Мордехай не смог разглядеть ее как следует. Платье на царице было желтого цвета, такого, какими бывают наши мысли, когда нам не то весело, не то грустно. Слепой выразил эту мысль с большим трудом, восполняя свою корявую речь выразительной и красноречивой мимикой, в его рассказе на равных правах с голосом участвовали лицо и руки.

В общем, дело было так: по приказу Царя женщины в белом поставили к ногам Мордехая золотые чаши и блюда. Что в них было? Всякие драгоценные камни, много-много, такая гора, что не уместилась бы ни в каком доме: рубины величиной с боб, жемчуг с голубиное яйцо, причем жемчужина в жемчужину, а отборных бриллиантов столько, что ими можно было бы набить не один мешок и мешками нагрузить целую телегу, изумруды с орех и топазы «что мой кулак»…

Три женщины слушали слепого в упоении, открыв рот и пожирая рассказчика глазами. Поначалу они склонны были считать эту историю чистой выдумкой, но мало-помалу стали верить, что все так и было на самом деле, ибо в душе каждой из них жила тяга ко всему красивому и приятному, чего они не видели в своей жалкой нищенской жизни. Альмудена вкладывал в этот рассказ всю свою душу, говорил не только его язык, говорили все морщины лица и каждый волосок бороды. Он изъяснялся знаками, иероглифами, восточными письменами, но слушательницы, сами не зная как, понимали его. Сказочная, полная великолепия сцена закончилась тем, что Царь сказал бедняге Мордехаю так: из двух его желаний он может удовлетворить только одно, и пусть он выбирает либо богатство, либо женщину; либо все эти драгоценности, которые он видит перед собой — с ними он станет богаче всех властителей мира, — либо добрая, красивая и работящая жена, сокровище, которое можно отыскать, разве что переворошив всю землю. И Мордехай не колебался ни секунды, а сразу сказал его подземному величеству, что все эти груды драгоценностей ему не в радость, если он не получит «женшену»… «Я хотеть ее… иметь моя жена, а без жена не хотеть никакой драгоценный камень, ни деньги, не хотеть ничего».

И тогда Царь указал ему на дорогу, по которой шла закутанная в плащ женщина с закрытым лицом, и сказал, что это и есть его жена, но за ней надо идти, вернее, гоняться, потому что суженая его легка на ногу, как газель. Сказав эти слова, Царь соизволил исчезнуть, а с ним исчезли все, кто с ним был: и свита, и всадники, и женщины в белом, остался лишь пряный запах росного ладана, да в холодной ночной дали замирал лай двух собак, как будто они в страхе убегали в горы. После этого необычайного происшествия Мордехай три месяца пролежал больной на воде и ячменной муке без соли. Исхудал настолько, что мог на ощупь пересчитать все свои косточки. Наконец он смог кое-как передвигаться и потащился по необъятному миру в поисках женщины, которую Самдай назначил ему в жены.

— И ты много-много лет не мог ее найти, пока наконец не повстречал Николасу, — пришла Петра на помощь летописцу собственной судьбы.

— Что ты знать? Николаса — нет.

— Тогда, наверно, она и есть эта самая сеньора, — нахально заявила Диега, показывая пальцем на бедную Бенину, которая до той минуты не проронила ни слова.

— Я?.. Господи Иисусе! Я не из тех ведьм, что бродят по разным дорогам.

Затем Альмудена рассказал, что из Феса он пошел в Алжир, жил подаянием сначала в Тлемсене, потом в Константине и Оране; из Орана отплыл на корабле в Марсель, обошел всю Францию: Лион, Дижон, Париж — большой город, сильно большой, там столько оливковых рощ, а мостовая на улицах такая гладкая, как ладонь. Дойдя до города Лилля, повернул обратно в Марсель, дошел до Сета и оттуда морем добрался до Валенсии.

— А в Валенсии повстречал Николасу и с ней побирался в разных городах и получал в каждом по два реала от аюнтамьенто, — подхватила Петра, — а из Мадрида вы перебрались к португалам, и три года ты с ней блаженствовал, нечего прибедняться, пока наконец эта потаскушка не ушла от тебя с другим.

— Ты ничего не знать.

— Пусть он вам расскажет про Николасу и про то, как в Мадриде его забрали, чтоб отправить в приют Сан-Бернардино, а она попала в больницу; и как-то ночью во сне ему явились с того света две женщины, ну, вроде душ, и сказали ему, что Николаса в больнице поладила с каким-то мужиком, которого вот-вот должны были выписать…

— Это есть не так, не так, замолчи.

— В другой раз расскажет, — решила Бенина; хоть ей и нравились такие занимательные истории, она вспомнила о своих не терпящих отлагательства делах и собралась уходить.

— Подождите, сеньора, куда вы так спешите? — сказала Диега. — Чем плохо вам здесь?

— Другой день я рассказать еще, — улыбнувшись, пообещал слепой. — Мой повидать мир много-много.

— Да, Хай, сейчас ты устал. Закажи всем по полстаканчика, а то у тебя глотка пересохла и задубела, как подметка.

— Я вас не приглашать, пьянчужки. У меня нет больше деньги.

— За деньгами дело не станет, — великодушно заявила Диега.

— Я не пью, — сказала Бенина, — и к тому же тороплюсь, так что извините, составить вам компанию не могу.

— Ты посидеть еще немного. Только-только часы бить одиннадцать.

— Да не держи ты ее, — поддержала Бенину Петра, — раз ей надо идти добывать пропитание, мы-то уже кое-что добыли.

Альмудена поинтересовался, что именно, и ему рассказали, что Диеге неожиданно вернули долг девки с улицы Чопа, и обе женщины тут же пустились в коммерцию, потому что и той и другой хватало склонности к купле-продаже и необходимой для этого занятия сметки. Петра чувствовала себя серьезной и порядочной женщиной, только когда занималась торговлей, и ей все равно было, чем торговать, пусть даже грошовыми мелочами: зубочистками, смолистой растопкой или лепешками. А ее подруга собаку съела в торговле платками и кружевом. На доставшиеся им чудом деньги они тотчас накупили товару в лавке, торгующей разными остатками, и устроились с лотками у фонтана на углу улицы Аргансуэла; им повезло: довольно быстро продали несколько вязок пуговиц, не одну вару кружев и два байонских жилета. Завтра они выставят глиняную посуду, святых и картонные лошадки, которых дает на комиссию фабрика на улице Карнеро. Негоциантки долго говорили о своей торговле, хвалили одна другую: Четвертинка не имела себе равных в приобретении товара оптом, а Петра отличалась ловкостью и хитроумием в розничной торговле. Видно, ей на роду было написанно заниматься торговлей, а не чем-нибудь другим, и доказательством тому служил любопытный факт: деньги, добытые куплей-продажей, задерживались в ее карманах, пробуждая в ней неясное стремление к накопительству, меж тем как монеты, приобретенные иным способом, уплывали между пальцев раньше, чем она успевала зажать их в кулаке.

Бенина внимательно слушала эти рассуждения, они даже пробудили в ней симпатию к пьянчужке: ведь и сама она считала себя негоцианткой, в душе ее не раз пробуждалась мечта о купле-продаже. О, если бы вместо того чтобы лезть из кожи, прислуживая господам, она торговала бы на улице, это был бы совсем другой коленкор. Но — увы! — ее старость и нерасторжимый духовный союз с доньей Пакой не пускали ее в торговлю.

Героиня наша все же настояла на том, чтобы покинуть приятное общество, попрощалась и встала, но тут уронила карандаш, подарок дона Карлоса, а когда нагнулась поднять его, из-под мышки упала на пол и приходо-расходная книга.

— Да вы ходите не с пустыми руками, — заметила Петра, поднимая и листая книгу с таким видом, будто она ее читает, хотя едва разбирала слова по складам. — Ого! Да это же книга, чтоб вести счета. Какая красота! Вот тут написано: март, а здесь — пе…сеты, потом — сентимо. Сюда очень удобно записывать, что уходит и что приходит. Буквы-то я пишу еще ничего, а вот в цифрах сбиваюсь, восьмерки как будто обвиваются у меня вокруг пальцев, и как начну прибавлять одно к другому, никак не могу упомнить, сколько в уме.

— Эту книгу, — сказала Бенина, моментально сообразив, что тут можно совершить выгодную сделку, — дал мне родственник моей госпожи, чтоб мы записывали наши расходы, только не знаю… Как говорится, не в коня корм… Вот я и подумала, уважаемые, что вам при вашей коммерции книга эта — в самый раз. Что ж, я ее продам, если хорошо заплатите.

— Сколько?

— Для вас — два реала.

— Дорого, — сказала Четвертинка, глядя, как ее компаньонка листает книгу. — Да и на что она нам, когда у нас от букв да цифр в глазах рябит?

— Гляди-ка, — показала Петра, по-детски смеясь и водя пальцем по странице. — Тут линеечки, сколько линеечек, столько записей, все понятно, ясней ясного… За один реал — куда ни шло.

— Да вы взгляните, она же совсем новая! А вот тут и цена обозначена: две песеты.

Поторговались. Альмудена примирил обе стороны, предложив остановиться на сорока сентимо за книгу вместе с карандашом. Бенина вышла из кафе довольная, что потратила время не зря: если драгоценные камни Мордехая смахивали на сказку, то вполне весомыми и реальными были четыре монеты по десять сентимо, словно четыре солнца, а ведь она их добыла, продав бесполезный подарок полоумного старика, дона Карлоса Морено Трухильо.

XV

Долгий отдых в кафе восстановил силы Бенины, и она одним духом одолела расстояние между Растро и улицей Кабеса, где проживала сеньорита Обдулия, которую она считала своим долгом навестить: ведь сеньорите по праву причиталась примерно половина денег, оставшихся от двух дуро, выделенных семейству доном Карлосом, и в помощи она нуждалась не меньше матери. Без четверти двенадцать Бенина вошла в сырой и темный подъезд, напоминавший вход в тюрьму. Внизу располагалось заведение, именовавшееся «Дойные ослицы», как гласила вывеска с изображением вышеозначенных животных, и там, в стойлах без воздуха и света, содержались кроткие кормилицы чахоточных, малокровных и страдающих простудными болезнями. В клетушке справа от входа ютился знакомый Бенины, слепец по прозвищу Лощеный, непременный член нищего братства прихода Сан-Себастьян. Прежде чем подняться наверх, Бенина немного поболтала с Лощеным и ослятником, и те сообщили ей дурные новости: хлеб вот-вот поднимется в цене, потому что упали акции на бирже, а это верный знак того, что ожидается засуха. Вторая новость была еще хуже: судя по всему, пахнет революцией и все оттого, что мастера требуют, чтобы рабочий день продолжался не более восьми часов, я хозяева на это не согласны. Ослятник с важным видом предсказывал, что скоро не будет металлических денег — останутся только бумажные от песеты и выше — и будут введены новые налоги: как побрился или с кем поздоровался — плати. Озабоченная такими печальными новостями Бенина пошла наверх по лестнице не очень крутой, но темной, с избитыми ступеньками и облезлыми стенами; у дверей углем или чернильным карандашом были нацарапаны на стене имена жильцов, из-под дверей торчали циновки, а с потолка свисали фонари с грязными стеклами, похожие на ковчежцы с мощами. Сеньорита Обдулия, душа которой витала в небесах, жила на втором этаже, из окон квартиры открывался чудесный вид на черепичные крыши со слуховыми окнами — царство котов; просторные комнаты, полупустые и холодные, напоминали бы монастырские кельи, если бы не низкий потолок, до которого высокий человек мог дотянуться рукой. Ковров и дорожек не было и в помине, их здесь не знали, как в Конго не знают сюртуков и цилиндров; лишь в комнате, именуемой кабинетом, лежал на полу изъеденный молью войлочный коврик размером в две вары на две с остатками красно-синих полос по краям. Купленная на барахолке колченогая мебель с потрескавшимися спинками всем видом своим свидетельствовала о частых путешествиях на подводе ломового извозчика.

Дверь открыла сама Обдулия, сказала, что услышала ее шаги на лестнице; в передней на Бенину тотчас набросилась пара кошек, они заглядывали ей в глаза и отчаянно мяукали, терлись о ее ноги, выгибая спины и распушив хвосты.

— Бедные мои зверьки, — сказала сеньорита, которая о кошках пеклась больше, чем о своей собственной персоне, — они сегодня еще ничего не ели.

На дочери доньи Паки был розовый фланелевый капот элегантного покроя, но изрядно поношенный, с жирными и шоколадными пятнами на груди, обтрепанными манжетами и длинным подолом — по всему было видно, что вещь эта куплена по случаю и Обдулии великовата — наверно, покойная была подородней. Но даже несмотря на это, подобный наряд никак не вязался с той бедностью, в которой прозябала жена Лукитаса.

— А что же твой муж — так и не ночевал дома? — спросила Бенина, тяжело дыша после трудного подъема.

— Нет, моя милая, да я по нем и не скучаю. Пусть себе болтается по кафе и злачным местам с дурными женщинами, от которых он без ума.

— И свекровь тебе ничего не прислала?

— Сегодня не полагается. Ты же знаешь, они решили подкармливать меня через день. Пришла только причесать меня Хуана Роса, и наша Андреа ушла вместе с ней, та позвала ее обедать к своей тетке.

— Значит, ты тут как птичка божья. Не горюй, бог не без милости, уж я позабочусь, чтоб ты не постилась лишнего, и без того тебе давно уготовано место в царстве небесном… Там кто-то кашляет… Наверно, пришел тот самый кабальеро?

— Да, он тут с десяти часов. Развлекает меня, рассказывает о всяких хороших вещах, а я слушаю и забываю, что в доме осталось только две унции[102] шоколада, горсть фиников да горбушка хлеба… Если ты собираешься принести нам чего-нибудь, то сначала позаботься об этих голодных кошках, мне с утра от них житья нет. Они как будто говорят по-человечьи: «Ну где же наша добрая Нина, что ж она не несет нам хотя бы требухи?»

— Сейчас схожу и принесу на вас на всех, — заверила Бенина. — Только прежде хочу поздороваться с этим перезрелым сеньором, который такой учтивый и такой деликатный с дамами.

Они вошли в упомянутый выше кабинет, и сеньор де Понте-и-Дельгадо рассыпался перед Бениной в галантных приветствиях, принятых в высшем свете.

— Мне всегда вас так не хватает, Бенина… Я просто безутешен, когда вы блистательно отсутствуете.

— Блистательно отсутствую!.. Какие глупости вы говорите, сеньор де Понте! Вы что же думаете, мы, простые женщины, не знаем галантерейного обхожденья?.. Ну, бог с вами. Я пошла и мигом вернусь, мне надо накормить девочку и этих сударынь кошек. И уж вам, сеньор дон Фраскито, хотите не хотите, придется поскучать тут еще немного. Я вас угощаю… вернее, сеньорита вас угощает.

— О, это для меня большая честь!.. Премного благодарен. Я уже собирался уйти.

— Да-да, мы знаем, что вас всегда ждут к обеду в каком-нибудь знатном доме. Но я надеюсь, вы так добры, что не откажетесь сесть за стол с такими бедняками, как мы.

— И мы очень благодарны вам за это, — подхватила Обдулия. — Я ведь знаю, что разделить с нами нашу бедность — большая жертва со стороны сеньора Понте…

— Ради бога, Обдулия!..

— Но ваша доброта подвигает вас и на большие жертвы. Не так ли, сеньор Понте?

— Я уже не раз укорял вас, друг мой, за такие несуразицы. Называть жертвой то, что для меня — величайшее в жизни счастье!

— У тебя есть уголь? — спросила вдруг Бенина, словно бросила камень в цветочную клумбу.

— Кажется, осталось немного, — ответила Обдулия. — Если же нет, то принеси и угля.

Нина зашла в кухню и, убедившись, что скудный запас угля не иссяк, принялась разводить огонь в плите и наливать водой котелки. За этим прозаическим занятием она вела беседу с углем и растопкой, пользуясь, как рупором, Воздуходувными мехами:

— Слава богу, еще раз накормлю этого изголодавшегося беднягу, который никогда не признается, что он голоден, из-за одного только стыда… Господи, как много нужды в нашем мире! Правду говорят, кто больше ее повидал, тот лучше видит. Бывает, подумаешь: ну, это уж последняя крайность, но нет — оказывается, есть еще и понесчастней тебя, потому что ты идешь по миру, тебе подают и ты ешь, хоть черствой горбушкой себя поддерживаешь… А вот те, у кого стыд сильнее голода, те слишком нежно воспитаны и просить не решаются; кто вырос и воспитывался в достатке, тот уронить себя не может… Вот кто несчастные-то! Как ни ломают голову, червячка им не заморить… Если у меня останутся деньги, после того как я их накормлю, надо бы ухитриться сунуть ему песету, чтоб он смог заплатить за койку в ночлежке. Хотя нет, что это я, ему небось надо все восемь реалов, то есть две песеты. Чует мое сердце, что прошлую ночь он спал в долг… А эта чертова Бернарда больше чем на одну ночь в долг не пускает… Впрочем, кто ее знает, может, поверила на две или даже на три ночи… Да если б и были деньги, как я осмелюсь ему предложить, он скорей переночует под открытым небом, чем взять последнее у нищенки… О господи, чего только не увидишь каждый божий день в нашем мире!

Меж тем увядший Фраскито и высохшая от голода Обдулия с упоением беседовали о разных приятных вещах, ничего общего не имевших с печальной действительностью. Как только в дом вошло Провидение в лице Бенины, молодую женщину покинули беспокойство и тревога, и благородный рыцарь тоже вздохнул с облегчением, оба возрадовались, как птицы небесные, поняв, что на этот день проблема поддержания бренного тела для них решена. И отощавшая дама, и ветхий кавалер, находясь в крайней нужде, обладали бесценным и неистощимым кладом, сокрытым в недрах их воображения; сколько они ни черпали из этой сокровищницы, в ней оставалось еще больше. А все это богатство заключалось в счастливой способности в любую минуту уходить от реального мира и жить в мире воображаемом, где нет ничего кроме благоденствия, удачи и счастья. Благодаря этому божьему дару оба иногда могли даже не замечать своих горьких бед: когда они оказывались начисто лишенными реальных благ, на свет божий извлекался хранившийся в воображении рог Амалфеи[103], они его трясли, и оттуда в изобилии сыпались блага идеальные. Но при этом, как ни странно, сеньор де Понте Дельгадо, будучи, самое малое, в три раза старше Обдулии, превосходил ее силой воображения — должно быть, на склоне лет к нему возвратилась детская мечтательность.

Дон Фраскито был, как говорят в народе, божьей душой. Возраста его никто не знал, никаких точных данных о нем не сохранилось, так как весь архив церкви в Альхесирасе, где он был крещен, сгорел во время пожара. Ему на редкость повезло в том, что он сохранился наподобие египетских мумий, и никакие невзгоды и лишения на него уже не влияли. Как и прежде, у него была густая черная шевелюра; борода, правда, поседела, но много ли надо краски, чтоб она гармонировала с шевелюрой? Волосы Фраскито содержал не в романтическом беспорядке, напротив, он придерживался фасона прически, модного еще в пятидесятые годы: они блестели от брильянтина, были аккуратно расчесаны на пробор с правого боку, и пряди их красиво изгибались над ушами. У него даже вошло в привычку движение руки, которым он поправлял эти пряди, водворяя их на положенное место, движение, обусловленное нашей второй натурой, которая, впрочем, неотъемлема от первой. И все же, несмотря на расчесанные на пробор волосы и черную как смоль бороду, лицо Фраскито Понте выглядело детским, наверное, из-за выражения наивности и доверчивости, которое можно было уловить в его маленьком носе и в глазах, некогда очень живых, но уже поутративших былой блеск. Теперь они глядели кротко, бросая грустные закатные лучи из-под поредевших ресниц и испещренных бесчисленными морщинками век. Из всех предметов гордости сеньора де Понте Дельгадо осталось только два, а именно: пышная шевелюра и маленькая нога. Он был способен стоически сносить любые невзгоды, самое жестокое, изнуряющее воздержание, но не мог носить грубые и старые ботинки, которые скрывали бы идеальную форму и красоту его ступней — нет, только не это!

XVI

Я не говорю уже о том, что одежду свою Фраскито Понте сохранял с искусством поистине замечательным. Как никто другой, умел он отыскать среди многочисленных портных, ютящихся в подворотнях домов, такого, который за ничтожную плату мог перелицевать любую вещь; как никто другой, умел он ухаживать за одеждой, чтобы она служила вечно, хоть за долгие годы и вытиралась настолько, что становилась почти прозрачной; как никто другой, умел он выводить пятна бензином, руками разглаживать складки, растягивать севшую от стирки ткань и ставить двойные заплаты на коленях. Трудно сказать, сколько лет носил он свой цилиндр. Бесполезно было бы сравнивать моды разных десятилетий, ибо украшавший сеньора Понте головной убор хоть и был старомоден, но выглядел почти как новенький, чему немало способствовало ежедневное любовное приглаживание ворсинок. Остальные предметы одежды не уступали цилиндру в долговечности, однако не могли с ним сравниться в искусстве сокрытия своего возраста, так как после всех перелицовок, переделок, подштопывания и отглаживания горячим утюгом они превратились в бледную тень того, чем были когда-то. В любое время года дон Фраскито ходил в выгоревшем летнем пальто, оно было наименее ветхим и служило для того, чтобы скрывать все остальное: когда он застегивал его на все пуговицы, из-под него виднелись только брюки ниже колен. А уж что под этим пальто скрывалось, про то знали только господь бог и сам Фраскито Понте.

В мире не было человека безобидней, но и бесполезней тоже. Всю жизнь Понте был ни на что не годен — этот прискорбный факт подтверждался его нищетой, скрыть которую на склоне лет он уже не мог. От родителей Фраскито унаследовал приличное состояние, служил в неплохих должностях, семейных уз и тягот никогда не знал, остался закоренелым холостяком: поначалу из-за того, что любовался только собой, а потом из-за того, что слишком долго и придирчиво искал себе подходящую партию, которую так и не нашел да и не мог найти, ибо желал заполучить бог знает какое сокровище. В те времена, когда еще не было в ходу слово «фат», Понте Дельгадо посвятил себя светской жизни: одевался с явной претензией на элегантность и часто посещал не то чтобы салоны — тогда это слово вообще употреблялось редко, — но гостиные в хороших, респектабельных домах. Настоящих салонов было мало, и хоть Фраскито под старость и похвалялся тем, что был в них вхож, на самом-то деле его и духу там не было. На званых вечерах и балах, а также в клубах и других местах, где проводят время мужчины с достатком, Понте Дельгадо из общего тона не выпадал, но и не выделялся ни умом, ни сочетанием корректности и легкой небрежности в той неуловимой пропорции, которая составляет основу подлинной элегантности благородного человека. Выглядел он франтом, тут уж ничего не скажешь: его перчатки, галстук и маленького размера штиблеты всегда были в идеальном состоянии — и дамы смотрели на него благосклонно, но ни одна из них по-настоящему им не заинтересовалась; мужчинам же он казался славным малым, а некоторые из них даже уважали его.

Лишь в нашем испанском обществе случается так, что какой-нибудь захудалый идальго, владеющий полдюжиной акров пустоши, или чиновник средней руки водит компанию с маркизами и графами, в жилах которых течет голубая кровь, или с денежными тузами, встречаясь с теми и другими на сборищах, слывущих парадами элегантности; сходятся и объединяются те, кто ведет светскую жизнь из тщеславия, ради деловых связей или же любовных похождений, и те, кто пирует, танцует и развлекает дам с единственной целью — заручиться рекомендациями для повышения по службе или же завоевать благосклонность патрона, чтобы безнаказанно прогуливать присутственные часы в канцелярии. Я говорю не о Фраскито Понте — в апогее траектории, по которой он двигался в обществе, он еще не был нищим с утонченными манерами. Нисхождение его с этой вершины стало явным лишь к 1859 году, и с этого времени он героически боролся с судьбой до 1868 года[104], отмеченного черным цветом в истории его жизни, ибо в этом году наш горемычный кавалер упал на самое дно глубокой пропасти, выбраться из которой так и не смог до конца своих дней. Состояние свое он прожил за несколько лет до революции, которая отняла у него и приличную должность, дарованную ему Гонсалесом Браво; уволен он был без выходного пособия, а сбережений никаких не осталось: не в его натуре было откладывать на черный день. Вот и пришлось бедняге жить как птице небесной — чем бог пошлет и уповать на сострадание некоторых добрых друзей, иногда приглашавших его к обеду. Пришлось ему сносить и голод, и недостаток в одежде, он оказался лишенным того, что больше всего любил, и в такой жестокой передряге его врожденные деликатность и самолюбие явились для него камнем на шее, который тянул несчастного ко дну, чтобы он поскорей захлебнулся: Фраскито был не из тех, кто способен настойчиво домогаться помощи у друзей, чтобы, как говорят в народе, «выцыганить» хоть что-нибудь, и лишь в редчайших случаях, когда ему грозила полная катастрофа и чуть ли не смерть, он осмеливался протянуть руку, прося помощи, причем рука эта во имя приличий была затянута в перчатку, пусть рваную и расползающуюся, но все-таки в перчатку. Фраскито скорей умер бы от голода, чем уронил бы свое достоинство. Однажды он зашел в харчевню Бото, чтобы съесть косидо на два реала, лишь бы не идти в порядочный дом, где принимали приветливо, но не щадили чувство собственного достоинства гостя, отпуская грубые шуточки и открыто намекая на его положение нахлебника и дармоеда.

Насмерть перепуганный грозящей бедой, Фраскито усердно искал заработка, который позволил бы ему хоть как-то существовать, но полное отсутствие каких бы то ни было талантов затрудняло эту и без того нелегкую задачу. И так он старался, что время от времени находил работу, разумеется, несовместимую с его прежним положением, но позволявшую ему прожить какое-то время, не теряя достоинства. Соблюдение правил хорошего тона хоть в какой-то мере прикрывало нищету Фраскито. Когда его устраивали репетитором в коллеж или счетоводом в сапожную мастерскую на улице Сеговия, где он не только вел счета, но и сочинял письма, это была, конечно, милостыня, но так хорошо замаскированная, что Фраскито не считал за бесчестие принять ее. Так влачил он несколько лет жалкое существование, снимал комнатушки в южных районах Мадрида, не смея даже пройтись по центральным или северным кварталам из страха повстречать кого-нибудь из своих знакомых — не дай бог увидят его в стоптанных ботинках и обветшавшей одежде: терял одно за другим места, искал другие и согласился наконец, не без сомнений и переживаний, на должность агента или коммивояжера мыловаренного завода, ходил из лавки в лавку, из дома в дом, предлагая товар и добиваясь иногда кое-какого сбыта. Но не было у бедняги ни ловкости, ни хитрости для такого беспокойного занятия, и с ним очень скоро распрощались. Напоследок бог послал ему двух пожилых женщин с окраинной улицы Сан-Андрес, которым он помог вести счета при ликвидации торговли свечами, они малыми партиями продавали остатки товара приходским церквам и религиозным конгрегациям. Работы было не ахти как много, но за нее он получал по две песеты в день, на которые каким-то чудом ухитрялся жить, снискивая и пропитание, и ночлег, ибо к тому времени своего дома у него уже не было.

Еще с восьмидесятого года Фраскито, дойдя до крайней нужды, решил отказаться от найма жилья и, проведя не один день в положении улитки, несущей свой дом на себе, договорился с Бернардой, хозяйкой ночлежного дома на улице Медиодиа-Гранде, — та оказалась женщиной с пониманием и умела разбираться в постояльцах. Она делала скидку на исключительную порядочность Фраскито и за три реала предоставляла ему койку, тогда как с других брала песету, и всего за один реал разрешала держать чемодан в каморке позади общего зала и каждое утро занимать ее на час, чтобы починить одежду, помыться, причесаться и подкрасить бороду. Фраскито заходил в каморку похожим на труп, а выходил оттуда неузнаваемым, сияя чистотой и благоухая дешевым одеколоном — красавец да и только.

На вторую песету из своего ежедневного заработка он должен был есть и одеваться… Попробуй-ка решить такую задачу! Тут и алгебра не поможет. Но при всех затруднениях этот период жизни Фраскито Понте явился для него какой-то передышкой: он был избавлен от унизительной необходимости просить кого-то о помощи и худо-бедно, но жил — дышал и двигался да еще располагал свободным временем для вылазок в мир воображения. С Обдулией он познакомился через донью Паку и благодаря деловым связям торговок свечами с «похоронщиком», свекром молодой женщины; и высокоморальное общение с ней, с одной стороны, дало ему утешение, так как у них обнаружилась общность убеждений, вкусов и склонностей, а с другой — заставило пойти на немалую жертву: чуть ли не совсем отказаться от пищи, чтобы купить новые ботинки, ведь старые были до крайности стоптаны и давно утратили свою форму, а наш бедный кавалер готов был стерпеть что угодно, только не ступить в мир идеального ногой в безобразном ботинке.

XVII

Новые ботинки и прочие излишества, как-то: крем для лица, визитные карточки и тому подобное потребовали значительных расходов и настолько обескровили скудный бюджет Фраскито, что он, в полном смысле слова, ходил с пустым желудком, не имея ни малейшего представления о том, где и как его наполнить. Однако провидение, никогда не оставляющее в беде людей достойных, пришло ему на помощь тут же, в доме Обдулии, которая несколько дней кряду подкармливала его, настойчиво приглашая составить ей компанию за завтраком; и, уж конечно, ей пришлось потратить немало красноречия, чтобы уговорить гостя, возобладав над его застенчивостью и деликатностью. Бенина, видя на лице сеньора Понте все признаки крайнего истощения, не так заботилась о соблюдении этикета, как сеньорита, и подавала ему еду с грубоватым добродушием, посмеиваясь про себя над жеманством и пустыми словами, которыми он отдавал дань приличиям — не принимать же приглашение сразу.

В тот день, который поначалу не сулил ничего хорошего, но с приходом Бенины превратился прямо-таки в счастливый, Обдулия и Фраскито, поняв, что проблема подкрепления сил телесных для них сегодня решена, унеслись за тридевять земель от реальности, чтоб отдохнуть душой в розовом мареве воображаемого благоденствия. Духовный кругозор Понте был ограничен жесткими рамками: все мысли, которыми он обзавелся за двадцать лет своего общественного процветания, перешли в стадию окаменелости — с тех пор они нисколько не изменились и не пополнились новыми. Бедность отделила его от привычного круга друзей и знакомых, и мысли его окостенели, а тело превратилось в мумию. Его образ мыслей остался на уровне шестьдесят восьмого — семидесятого годов. Ему неведомо было то, что знали все кругом, он словно с неба свалился или, подобно птенцу, выпал из гнезда, о людях и событиях судил с неподдельной наивностью. Немалую роль в его умственной отсталости и скудости мыслей сыграло то обстоятельство, что он стыдился своего плачевного положения и потому сторонился людей.

Из страха, как бы кто не увидел, в какое пугало он превратился, Фраскито неделями и месяцами не выходил за пределы бедных кварталов и, поскольку никаких неотложных дел в центре города у него не было, дальше Пласа Майор он не показывался. Эта мания, словно центробежная сила, отбрасывала его на южную окраину Мадрида, причем для своих прогулок он предпочитал темные извилистые улочки, где редко увидишь человека в цилиндре. Там он мог наслаждаться покоем, своим неограниченным досугом и одиночеством и силой воображения вновь вызывать в памяти счастливые времена или же создавать прекрасное настоящее, перекраивая окружающие предметы и людей по прихоти своего жалкого мечтательного духа.

В беседах с Обдулией Фраскито не уставал рассказывать о своей былой шикарной светской жизни с интереснейшими подробностями: как он присутствовал на вечерах у сеньоров таких-то или у маркизы такой-то, с какими знатными людьми там познакомился, какие у них были характеры и нравы и как они одевались. Перечислял фешенебельные дома, где провел не один счастливый час, водя знакомство со сливками мадридского общества как мужского, так и женского пола, какие приятные вел беседы и как весело проводил время. Когда речь заходила об искусстве, Понте, который, оказывается, обожал музыку и был без ума от Королевской оперы, напевал арии из «Нормы» и «Марии ди Роган»[105], и Обдулия слушала их с восторгом. Иной раз, ударяясь в поэзию, он читал ей стихи Грегорио Ромеро Ларраньяги[106] и прочих кумиров тех незабываемых времен. Полное невежество молодой женщины явилось благодатной почвой для подобных попыток литературного просвещения — для Обдулии все было ново, все вызывало в ней восторг, какой испытывает ребенок, впервые увидевший игрушку.

Девочка (мы вынуждены так ее называть, хоть она была замужней женщиной и перенесла неудачную беременность) без конца могла слушать рассказы о светской жизни во всех подробностях; хоть она и имела какое-то представление об этой жизни по смутным воспоминаниям детства и по рассказам матери, волшебные картины, которые рисовал ей Понте, обладали для нее особым поэтическим очарованием. Светское общество тех далеких времен, безусловно, было гораздо привлекательнее, чем нынешнее: какие утонченные кавалеры, какие прекрасные и одухотворенные дамы! По просьбе Обдулии ископаемый элегантный кавалер описывал званые обеды, балы во всем их великолепии, чего стоили одни буфеты или столы а-ля фуршет с изысканными кушаньями и прохладительными напитками; рассказывал он и о любовных связях, о которых говорил тогда весь Мадрид, о строго соблюдавшихся в те времена правилах хорошего тона, непременных даже в интимной обстановке; восхвалял красавиц, некогда блиставших, а ныне отошедших в лучший мир или превратившихся в развалины. Не скрыл он и свои собственные похождения, вернее, робкие шаги на любовном поприще, и рассказал о связанных с ними неприятностях из-за ревнивых мужей и не в меру щепетильных братьев. О, ему однажды пришлось даже драться на дуэли, и дуэль была по всем правилам: секунданты, условия поединка, выбор оружия, споры и пререкания и наконец — бой на саблях, закончившийся дружеским завтраком. Фраскито по дням описывал все перипетии своей жизни в обществе, в котором было место и простодушному распутству, и вымученной элегантности, и честной глупости. А еще Фраскито был завзятым ценителем сценического искусства, играл главные роли в домашних любительских спектаклях «Цветок-однодневка» и «Ах, эта черная коса». Он помнил наизусть монологи и сцены из обеих этих пьес и декламировал их с таким пафосом, что Обдулия замирала в восхищении и внимала ему, как говорили в старину, со слезами на глазах. Фраскито подробно описал, затратив на это два с половиной визита, костюмированный бал, который дала в незапамятные времена не то маркиза, не то баронесса де ***. Проживи Фраскито еще тысячу лет, не забыть ему этот карнавал, где он выступил в костюме калабрийского разбойника. Он помнил решительно все костюмы на этом балу и описывал их до мельчайших подробностей, не забывая ни пояса, ни отделки. Правда, шитье маскарадного костюма и приобретение всех его атрибутов отняли у него кучу времени, так что он вынужден был неделями не появляться в канцелярии, в результате чего в первый раз получил отставку, а за ней последовали и первые просрочки платежей.

Фраскито мог, хоть и не в полной мере, удовлетворить любопытство Обдулии еще по одному пункту, вернее, это было даже не любопытство, а мечта — мечта о путешествиях. Правда, он не объехал вокруг света, но зато побывал в Париже — в Париже! — а для элегантного кавалера этого, пожалуй, было и достаточно. О, Париж! А какой он? Обдулия пожирала рассказчика глазами, когда он, не скупясь на преувеличения, рассказывал о чудесах великого города в блистательные времена второй империи. О, императрица Евгения[107], Елисейские поля, Большие бульвары, собор Парижской богоматери, Королевский дворец… ну, а для вящей полноты — и Мабиль[108], и лоретки!..

В Париже Фраскито пробыл всего полтора месяца, жил экономно, с толком используя каждый час дня и ночи, чтобы ничего не пропустить. За сорок пять дней и ночей парижской жизни он получил столько несказанного наслаждения, что рассказов об этом по возвращении в Мадрид хватило на три года. Он повидал все: великое и малое, прекрасное и диковинное, куда только не совал свой маленький нос, и уж нечего говорить, позволил себе немного разврата с единственной целью — уяснить себе, что за непостижимое очарование и что за тайный соблазн порабощали целые народы, превращая их в покорных рабов сладострастной Лютеции[109].

В тот день, когда Бенина возилась на кухне и в столовой, Фраскито как раз рассказывал Обдулии о Париже и в своем красочном повествовании то спускался в канализационные трубы, то карабкался на башню артезианского колодца в Гренели.

— Но жизнь в Париже, должно быть, очень дорога, — заметила его собеседница. — Ах, сеньор де Понте, она не для бедняков.

— Нет, не скажите. Если тратить с умом, можно жить в свое удовольствие. Я, например, тратил по пять наполеондоров в день и увидел все, что хотел. Быстро освоил такое средство сообщения, как омнибус, на котором в самые дальние концы можно проехать за несколько су. Есть там и дешевые рестораны, где за умеренную плату подают хорошие блюда. Вот только на чаевые, которые там называют pour boir, уходит больше, чем на оплату по счету, но, верьте моему слову, эти деньги выкладываешь с легким сердцем, когда с тобой так любезны. Только от них и слышишь, что «пардон» да «пардон, месье».

— Но из тысячи вещей, которые вы узнали в Париже, Понте, вы ничего не говорите о главном. Кого из великих людей вы там видели?

— Сейчас скажу. Было лето, и все великие люди уехали на воды. Виктор Гюго, как вы знаете, был в это время в эмиграции.

— А Ламартина вы встречали?

— К тому времени автор «Грациеллы» уже умер. Как-то вечером друзья, сопровождавшие меня в моих прогулках, показали мне дом, где жил великий историк Тьер, и сводили меня в кафе, куда зимой захаживал выпить кружку пива Поль де Кок[110].

— Это тот, что писал смешные романы? Да, он очень мил; но мне не нравятся его нескромность и откровенность в описании всякого безобразия.

— А еще я видел сапожную мастерскую, где шили обувь для Октава Фёйе[111]. Конечно, и я заказал себе пару, которая обошлась мне в шесть наполеондоров… Но зато какой материал, какой фасон! Они служили мне до того самого года, когда умер генерал Прим…[112]

— А этот Октав — что он сочинил?

— «Сибиллу» и другие прекрасные вещи.

— Не знаю, не читала… Боюсь, я его путаю с Эженом Сю[113], который, если мне не изменяет память, написал «Смертные грехи» и «Собор Парижской богоматери».

— Вы хотели сказать, «Парижские тайны»?

— Ах, да… Эта книга произвела на меня такое сильное впечатление, что я заболела!

— Вы представляли себя на месте персонажей, жили одной жизнью с ними.

— Совершенно верно. И то же самое со мной было, когда я читала роман под названием «Мария, или Дочь поденщика»…

Тут Бенина объявила, что еда приготовлена; дама и кавалер тотчас набросились на дарованный провидением обед и воздали должное омлету с маринованной рыбой и котлетам с жареным картофелем. Как и в любой другой деликатной ситуации, требующей соблюдения правил хорошего тона, Понте геройски совладал с собой, сосредоточив всю свою волю на том, чтобы не показать, как он изголодался. Бенина добродушно и доверительно приговаривала:

— Ешьте, ешьте, сеньор де Понте… Хоть кушанья эти и не такие изысканные, как те, которыми вас потчуют в других домах, нынче они вам очень даже кстати… Такие уж времена, что приходится по одежке протягивать ножки…

— Сеньора Нина, — ответствовал обветшалый кавалер, — даю вам честное и благородное слово, вы просто ангел; я склонен полагать, что в вашем образе воплотилось доброе и загадочное существо, вы как бы живое воплощение самой Судьбы, какой ее представляют себе с древних времен до наших дней.

— Глядите-ка, что он знает! И как ловко заворачивает всякие глупости!

XVIII

Когда телесные силы собеседников окрепли благодаря живительному воздействию пищи, оба воспрянули духом и снова их потянуло в заоблачные высоты. Вернулись в кабинет, и Понте Дельгадо начал рассказывать о восхитительном времяпрепровождении в Мадриде летом. На Прадо собирались все сливки общества, весь его цвет. Те, кто мог себе это позволить, проводили летний сезон в Ла-Гранхе. Он и сам не раз бывал в королевской резиденции, любовался фонтанами.

— А я-то не видела ничего, ну совсем ничего! — воскликнула Обдулия, и в глазах ее появилось такое выражение, какое бывает у обиженных детей. — Поверьте, друг мой Понте, я бы давно сошла с ума, если б господь не даровал мне способность представлять себе вещи, которых никогда не видела. Больше всего на свете я люблю цветы. Когда-то мама разрешала мне держать их на балконе, в горшках, но потом пришлось от них отказаться: в один прекрасный день я так обильно их полила, что с балкона закапало, явилась полиция, и нас оштрафовали. Всякий раз, как я попадаю в какой-нибудь сад, я смотрю, смотрю на цветы и не могу наглядеться. Ах, как бы мне хотелось увидеть сады Валенсии, Ла-Гранхи, Андалусии!.. Тут у нас цветов почти что нет, их привозят по железной дороге, и в пути они вянут. А мне хочется любоваться ими на живом кусте. Говорят, сортов роз не перечесть, я хотела бы иметь их все, друг мой Понте, хотела бы вдыхать их аромат. Они бывают большие и маленькие, алые и белые, самые разные. Я хотела бы увидеть большой-большой куст жасмина, чтоб можно было укрыться в его тени. Как я была бы счастлива, если б тысячи лепестков сыпались на мои плечи, застревали в волосах!.. Я мечтаю о прекрасном саде и об оранжерее… Мне так хочется увидеть оранжерею с тропическими растениями и редчайшими цветами. Я представляю их себе, я их вижу… и умираю с горя, оттого что у меня их нет.

— Я видел оранжерею дона Хосе Саламанки[114] в его лучшие времена, — сказал Понте. — Она была больше, чем этот дом вместе с соседним. Представьте себе пальмы и огромные папоротники, американские ананасы со спелыми плодами. Они и сейчас у меня перед глазами.

— И у меня тоже. Все, что вы описываете, я вижу. Порой я мечтаю, мечтаю и, видя разные вещи, которые не существуют, вернее, существуют, но где-то в другом месте, я спрашиваю себя: «А разве не может случиться так, что в один прекрасный день у меня окажется богатый, роскошный дом с просторными гостиными, зимним садом… и за моим столом будут сидеть великие люди… а я буду беседовать с ними и набираться ума?»

— Почему же это невозможно? Вы еще очень молоды, Обдулия, у вас вся жизнь впереди. Считайте все, что вам видится в ваших мечтах, предвосхищением вполне возможной, вероятной реальности. В вашем доме раз в неделю, но понедельникам или по средам, будет накрываться стол на двадцать персон… Я, как старый знаток светской жизни, советую вам ограничиться двадцатью персонами, но приглашать только избранных.

— A-а, ну да… конечно… Цвет, пенки…

— В остальные дни — на шесть персон, и приглашать только самых близких людей, равных вам по происхождению и роду, понимаете? Тех, кто вам предан, кто любит и почитает вас. Вы очень красивы, и у вас наверняка появятся обожатели… это неизбежно… Вы даже можете оказаться в опасности. Я советую вам быть со всеми любезной, милой и приветливой, но если вдруг кто-то позволит себе выйти за рамки приличий, укройтесь добродетелью, станьте холодной, как мрамор, и величественной, как разгневанная королева.

— Я и сама так думала и думаю об этом всякий час. Я так буду поглощена развлечениями, что ничего дурного со мной не случится. Какое наслаждение ходить во все театры, не пропускать ни оперы, ни концерта, ни драмы, ни комедии — ни одной премьеры, ничего-ничего! Надо все увидеть, всем насладиться… Но поверьте, я всем сердцем хочу еще одного: при всем блеске и суете я была бы очень-очень рада щедро раздавать милостыню; я разыскивала бы самых бесприютных бедняков, чтобы помочь им и… В общем, я не хочу, чтобы на свете были бедные… Ведь их не должно быть в мире, правда, Фраскито?

— Разумеется, сеньора. Вы — ангел, ваша доброта — как волшебная палочка, и по ее мановению исчезнет с лица земли всякая нищета.

— Я уже вообразила себе, будто все, о чем вы говорите, — правда. Такая у меня натура. Вот, послушайте, что со мной происходит: мы только что говорили о цветах, и я ощущала восхитительный аромат. Как будто я хожу по своей оранжерее, смотрю на всякие чудеса и вдыхаю чарующие запахи. А сейчас, когда зашла речь об обездоленных, меня так и подмывало попросить вас: «Фраскито, будьте добры, составьте для меня список всех бедняков, которых вы знаете, чтоб я поскорей начала раздавать милостыню».

— Список составить недолго, дорогая сеньора, — сказал Понте, заразившись горячкой воображения, и подумал, что во главе списка он бы поставил имя самого нуждающегося в мире человека: Франсиско Понте Дельгадо.

— Но с этим придется подождать, — вздохнула Обдулия, наткнувшись на твердую стену реальности, но тут же отскочила от нее, подобно резиновому мячу, и снова взвилась ввысь. — А скажите, в этой беготне по Мадриду в поисках несчастных я буду очень уставать, правда?

— А для чего тогда ваши экипажи?.. Видите ли, я исхожу из той основной идеи, что вы занимаете очень высокое положение.

— Вы будете сопровождать меня.

— Безусловно.

— И я увижу, как вы гарцуете на лошади по Кастельяне?

— Не скажу, что это невозможно. Я был когда-то ловким наездником. Рука у меня твердая… А вот насчет экипажей я, пожалуй, не советую вам держать свой выезд… Лучше договориться с каким-нибудь содержателем наемных карет и лошадей. Он предоставит вам все, что нужно. И с выездом не будет никакой мороки.

— А как вы думаете, — спросила Обдулия, давая волю своей необузданной фантазии, — если я захочу путешествовать, куда мне сначала поехать: в Германию или в Швейцарию?

— Прежде всего — в Париж…

— Это само собой разумеется… Но представим себе, что я уже побывала в Париже… Я уже была там, то есть воображаю, что была, и на обратном пути хочу заехать еще в какую-нибудь страну.

— Швейцарские озера очень красивы. И не забудьте подняться в Альпы, чтобы увидеть там… собак с горы Сен-Бернар, огромные айсберги и другие чудеса природы.

— Вот уж там-то я вдоволь поем свежего сливочного масла, я его ужасно люблю… А скажите откровенно, Понте: какой цвет, по-вашему, мне больше к лицу, розовый или голубой?

— Я утверждаю, что вам к лицу все цвета радуги, вернее сказать, не цвет придает вам больше или меньше красоты, а сама ваша красота обладает такой силой, что любой цвет, в какой бы вы ни оделись, покажется очаровательным.

— Благодарю вас… Как хорошо сказано!

— Если позволите, — торжественно изрек увядший кавалер, у которого от высоты закружилась голова, — то я сравнил бы ваше лицо и фигуру с лицом и фигурой… кого бы вы думали? Да императрицы Евгении, этого идеала элегантности, красоты, благородства…

— Ну что вы, Фраскито!

— Я говорю то, что чувствую. Об этой идеальной женщине я не забываю с той минуты, когда впервые увидел ее в Париже, она прогуливалась с императором в Булонском лесу. И я видел ее еще тысячу раз, фланируя в одиночестве по здешним улицам и наяву видя сны, или же в глухие ночные часы, когда меня мучает бессонница в моих апартаментах. Мне кажется, я вижу ее всегда, вижу и сейчас… Это как навязчивая идея, как… не знаю что. Я из тех, кто стремится к идеалам, а не живет только в кругу презренных материальных вещей. Я ненавижу презренную материю и умею возвыситься над хрупкой глиной.

— Я понимаю вас… Продолжайте.

— Как я сказал, в душе моей живет образ этой женщины… и я вижу ее во плоти, как живое существо… не знаю, как это объяснить… не как образ, созданный воображением, а как нечто осязаемое и…

— Ах, как хорошо я вас понимаю. Ведь со мной происходит то же самое.

— И вы тоже видите ее?

— Нет, не ее… не знаю кого.

На какое-то мгновение Фраскито, покраснев до корней волос, подумал было, что идеальное существо, которое видит Обдулия… Но тут же отбросил эту мысль и продолжал:

— Ведь я, друг мой, знаю ее, знаю Эухению де Гусман и утверждаю, что вы точно такая же, то есть что она и вы — одно и то же лицо.

— Не думаю, что сходство такое уж большое, Фраскито, — ответила в смущении молодая женщина, но глаза ее при этом загорелись.

— Выражение лица, все его черты как в профиль, так и в фас, взгляд, статность фигуры, движения, походка — все, все одинаковое. Поверьте мне, я ведь никогда не лгу.

— Быть может, и есть какое-то сходство… — согласилась наконец Обдулия, в свою очередь покраснев до корней волос. — Но мы не можем быть одинаковыми, это уж нет.

— Как две капли воды. И если вы похожи одна на другую телом… — продолжал Фраскито, откидываясь на спинку стула и стараясь говорить как можно непринужденнее, — то не меньшее сходство я вижу и в плане духовном — так выглядят особы благородного происхождения, живущие в самых высших сферах, в вас заметно сознание собственного превосходства, что всех обязывает подчиняться вам. В общем, я знаю, что говорю. И сходство это особенно бросается в глаза, когда вы приказываете что-нибудь Бенине, в такую минуту мне кажется, что передо мной ее императорское величество, отдающее распоряжения своим камергерам.

— Ну вот еще!.. Этого не может быть, Понте… не может быть.

Молодую женщину обуял истерический смех, такой долгий и громкий, что можно было опасаться, не предвещает ли он эпилептического припадка. Фраскито тоже засмеялся и, снова воспарив в заоблачные выси воображения, разразился галантной речью, которая в переводе на человеческий язык означала следующее:

— Вы несколько минут назад сказали, что хотели бы видеть, как я проедусь верхом по Кастельяне. Полагаю, вы сможете это увидеть! Я был добрым наездником. В молодости у меня была серая в яблоках кобылка — прямо-таки загляденье. Я садился в седло, и она повиновалась малейшему моему движению. Мы с ней привлекали к себе внимание сначала в Ла-Линеа, затем в Ронде, где я ее продал, чтобы купить хересского коня, а того впоследствии купила у меня — кто бы вы думали? — герцогиня Альба, сестра императрицы, тоже весьма элегантная женщина… и тоже похожая на вас, хотя друг на друга сестры не похожи.

— Да, я знаю… — заметила Обдулия, желая показать, что в генеалогии испанской знати она разбирается. — Ведь они обе — дочери графини Монтихо…

— Точно так, и жила она в Большом дворце на площади Ангела, на одном из ее углов, в сквере перед дворцом всегда так много птиц… волшебный замок доброй феи… Я как-то был там на вечернем приеме… меня представили Пако Устарис и Маноло Прието, мои сослуживцы… Так вот, я был добрым наездником и, поверьте, не все позабыл.

— Вид у вас будет, должно быть, импозантный…

— О нет, куда уж мне.

— Ну что вы скромничаете? Я вижу вас таким, а я вижу все очень правильно. И все, что я вижу, — правда.

— Да, но…

— Не спорьте со мной, Понте, не спорьте никогда и ни в чем.

— Покорно принимаю ваше замечание, — смиренно согласился Фраскито. — Я всегда так поступал, когда общался с дамами, а их было много, Обдулия, ох как много…

— Это сразу видно. Я не знаю другого человека, который отличался бы таким тонким обхождением. Скажу прямо: вы образец элегантности и…

— Ради бога, Обдулия!

В этой кульминационной точке или в апогее бредовой фантазии их вернул к действительности неожиданный приход Бенины, которая покончила с мытьем посуды на кухне и пришла попрощаться. Понте сообразил, что пора ему вернуться к своим обязанностям в доме сестер, которым он служил, и попросил у царственной особы разрешения удалиться. Та разрешила скрепя сердце, ибо ее ждало унылое одиночество до следующего дня в ее резиденции, где компанию ей будут составлять лишь тени камергеров и других блестящих царедворцев. Пусть в глазах простых смертных все эти вельможи казались двумя голодными кошками, ей это было все равно. Оставшись одна, Обдулия была вольна сколько угодно разгуливать по своей оранжерее, восхищаясь пышными тропическими растениями и вдыхая их пьянящий аромат.

Понте Дельгадо отправился восвояси, одарив хозяйку учтивым изъявлением своей привязанности и грустными улыбками, а вслед за ним ушла и Бенина, которая ускорила шаг, чтобы догнать идеального кавалера в портале или на улице, так как ей надо было поговорить с ним кое о чем.

XIX

— Вот что, дон Фраско, — сказала она, поравнявшись с ним на улице Сан-Педро-Мартир. — Вы не хотите мне довериться, а вам бы это не помешало. Я бедна, бедна как церковная мышь, и одному богу известно, чего мне стоит поддерживать госпожу и девочку, да еще себе добывать пропитание… Но есть человек еще бедней меня по всем статьям, и этот форменный бедняк — не кто иной, как вы… Не спорьте со мной.

— Сенья Бенина, еще раз повторяю: вы — ангел.

— Ну да… ангел с фронтона. Не нравится мне, что вы такой беспомощный. Слишком уж стеснительным создал вас господь бог. Хорошо, конечно, когда у человека есть стыд, но куда его так много?.. Мы знаем, что сеньор де Понте — человек порядочный, только обеднел и настолько отощал, что его унесло бы ветром, если б было что уносить. Так вот, я сегодня богатая и добрая: после того как я позатыкала все сегодняшние дыры, у меня осталась песета. Возьмите ее…

— Ради бога, сенья Бенина! — воскликнул Фраскито, сначала бледнея, потом краснея.

— Бросьте вы эти церемонии, берите, она вам будет очень кстати, заплатите Бернарде за койку на сегодняшнюю ночь.

— Ну что за ангел, святый боже, что за ангел!

— Не надо ангельских речей, берите-ка монету. Не хотите? Останетесь без ночлега. Разве вы не знаете ночлежницу? Ведь она пускает в долг только на одну ночь, ну, в крайнем случае, на две. И не говорите, что песета нужна мне самой. Другой у меня нет, это верно. Но я как-нибудь выкручусь и завтра хоть из-под земли достану на пропитание… Берите, говорят вам.

— Сенья Бенина, я дошел до такой крайней нужды, до такой нищеты, что взял бы эту песету, да, взял бы, забыв о достоинстве и звании… Но как же вы хотите, чтобы я принял от вас этот аванс, когда я знаю, что вы просите милостыню для того, чтобы поддержать свою госпожу? Нет, не могу… Совесть не позволяет…

— Оставьте ваши высокие слова, мы же говорим с глазу на глаз. Забирайте песету, не то, видит бог, рассержусь. Дон Фраскито, не стройте из себя неизвестно что, вы самый нищий из нищих, какие только бывают, с тех пор как придумали голод. Или, может, вам надо больше денег, из-за того что вы задолжали Бернарде? Сейчас я больше дать не могу, у меня их нет… Ну, не глупите, дон Фраскито, не будьте мямлей, иначе эта живоглотка Бернарда не даст вам спуску, живьем слопает. Постояльцу из аристократов, вроде вас, не отказывают в ночлеге только из-за того, что он задолжал, скажем, за три-четыре ночи… Дайте ей эти четыре реала и спите себе преспокойно под крышей.

Понте никак не мог решиться взять песету, хоть и понимал, как она была бы кстати; возможно, ему претила сама мысль о том, чтобы протянуть руку за милостыней. Бенина продолжала убеждать его:

— Раз уж вы такой стеснительный мальчик, что не осмеливаетесь поторговаться с хозяйкой, заплатив хотя бы часть долга, давайте я поговорю с Бернардой, попрошу, чтоб она на вас не ругалась и не брала за глотку… Ну, берите, что вам дают, и отпустите мою душу на покаяние, сеньор дон Фраскито.

И, не дав ему времени на дальнейшие возражения, Бенина взяла руку благородного кавалера, положила в нее монету, силой заставила зажать ее в кулаке и побежала прочь. Понте не сделал попытки вернуть монету и не бросил ее. Молча проводил глазами Бенину, исчезнувшую, словно видение в солнечном луче, и, по-прежнему держа монету в правой руке, левой вытащил платок и вытер катившиеся из глаз слезы. Они текли от старческого воспаления глаз, но еще и от радости, восхищения, благодарности.

Бенина задержалась еще на час, так как пошла покупать провизию на улицу Руда, и лишь после этого направилась на улицу Империаль. Покупать пришлось в долг, денег больше не было. Домой вернулась в третьем часу, не так уж поздно, ей случалось приходить и поздней, и то госпожа ее не бранила. Прием, который донья Пака оказывала своей служанке, зависел от того, в каком настроении она пребывала к моменту ее прихода. К сожалению, в тот день у дамы из Ронды расходились нервы и она была до крайности раздражена. Подобные приступы дурного настроения часто возникали из-за какой-нибудь пустяковой неприятности, а то и вовсе без причин, по необъяснимым законам женской натуры. Как бы там ни было, не успела Бенина переступить порог, как донья Франсиска обрушила на нее такую тираду:

— Ты, я вижу, думаешь, что тебе можно возвращаться домой в такой поздний час! Придется спросить у дона Ромуальдо, когда же ты уходишь из его дома… Бьюсь об заклад, сейчас ты начнешь выдумывать небылицы и отговариваться тем, что ты, мол, заходила к Обдулии и готовила для нее завтрак… Я, слава богу, не дурочка и россказням твоим ни на грош не верю. Молчи!.. Я не требую у тебя объяснений, они мне не нужны, ты же знаешь, что я не верю ни одному твоему слову, потому что ты — обманщица и проходимка.

Бенина давно уже изучила характер своей госпожи и знала, что, когда та в гневе, лучше ей не перечить, ничего не объяснять и не оправдываться. Доводам донья Пака не внимала, какими бы разумными они ни были. Чем логичней и справедливей были возражения, тем больше она разъярялась. Не раз Бенина, ни в чем не согрешив, вынуждена была признавать себя виновной в поступках, которые приписывала ей госпожа, лишь бы та поскорей успокоилась.

— Видишь, как я права? — продолжала донья Пака, которая в таком состоянии духа становилась настолько невыносимой, что трудно себе представить. — Ты молчишь… а молчание — знак согласия. Значит, я верно говорю, от меня никогда ничего не скроешь… Все было так, как я подумала: к Обдулии ты не заходила и близко у ее дома не была, а шаталась бог знает где. Но не беспокойся, я это выясню… Я здесь одна-одинешенька помираю с голоду!.. Хороший денек ты мне устроила! Я потеряла счет лавочникам, которые приходили требовать ничтожные суммы, из-за того что ты по своей безалаберности вовремя с ними не рассчиталась… По правде говоря, я ума не приложу, куда ты деваешь деньги… Ну, что ж ты молчишь, отвечай!.. Скажи хоть что-нибудь в свое оправдание, а если будешь играть в молчанку, я подумаю, что еще мало тебе сказала.

Бенина смиренно поведала о том, что нам уже известно, добавив к этому, что поздно освободилась в доме дона Ромуальдо, что ее надолго задержал дон Карлос Трухильо, что потом она пошла на улицу Кабеса…

— Бог знает, бог знает, чем ты занималась, бездельница и гуляка, и где тебя носило… Ну-ка дыхни, не пахнет ли от тебя спиртным.

Понюхав возле рта служанки, госпожа разразилась криками ужаса и гнева:

— Отодвинься от меня, пьянчужка несчастная. От тебя несет водкой!

— Я ее не пила, сеньора, в этом можете мне поверить.

Донья Пака стояла на своем, ибо во время подобных приступов свои подозрения принимала за подлинные факты, причем ее убежденность питалась исключительно ее упрямством.

— Можете мне поверить, — повторила Бенина. — Я выпила только одну рюмочку вина, которым угостил меня сеньор де Понте.

— Подозрителен он мне, этот сеньор де Понте, нахальный и хитрый, как лиса, старикашка. Одно другого не лучше, ты, стало быть, втихомолку с ним… Не надейся меня обмануть, притворщица… Под старость лет пустилась во все тяжкие, шашни заводишь. Что творится на белом свете, о господи, какую силу взяли отвратительные пороки!.. Ты молчишь, стало быть, я опять права. Но если бы даже ты стала отрицать, тебе не удалось бы меня провести, уж если я что говорю, так потому что знаю… Глаз у меня верный. Ну, так что же ты мне расскажешь? Как тебя принял мой родственничек дон Карлос? Как он поживает? Здоров? Не околел еще? Впрочем, можешь не рассказывать, потому что я знаю все, что вы говорили, как будто сама там сидела, спрятавшись за портьерой… Или я ошибаюсь? Он тебе сказал, что вся моя беда из-за дурной привычки не вести учета. С этой дурацкой мысли его не собьешь. Всяк по-своему с ума сходит, мой родственничек помешался на цифрах… С их помощью он разбогател, обкрадывая казну и своих ближних, с их же помощью надеется на исходе своих дней спасти душу; бедным как панацею от всех бед рекомендует опять-таки цифры, только и его душу они не спасут, и нам они ни к чему. Ну что, угадала я? Так он тебе говорил?

— Да, сеньора, вы как будто сами слышали.

— А потом, после всей этой галиматьи насчет дебета и кредита, вручил тебе милостыню для меня… Ему невдомек, что тем самым он оскорбляет мое достоинство. Вижу, как он выдвигает ящик — дать, не дать? — вытаскивает узкий длинный мешочек, в котором хранит банковские билеты, считает, отвернувшись, чтоб ты не видела, завязывает мешочек и аккуратно кладет обратно, закрывает ящик на ключ… и, как последняя свинья, отделывается от меня жалкой подачкой. Не хочу уточнять сумму, которую он дал тебе для меня, нелегкое это дело — угадать расчеты скупердяя, могу только утверждать, не боясь ошибиться, что он дал не больше сорока дуро.

Невозможно описать, каким сделалось лицо Бенины, когда она услышала эти слова. Госпожа, которая внимательно за ней наблюдала, побледнела и, немного помолчав, сказала:

— Ты права: эк куда я хватила. Сорок — это слишком, но, каким бы жадным и подлым ни был этот человек, не мог же он дать меньше двадцати пяти. Меньше я не приму, Нина, не могу принять.

— Вы грезите наяву, сеньора, — ответила та, стоя обеими ногами на реальной почве. — Дон Карлос не дал мне ничего, в полном смысле слова ничего. Но обещал, что с будущего месяца начнет выплачивать вам по два дуро ежемесячно.

— Ах ты обманщица, мошенница!.. Думаешь обмануть меня такими вывертами? Что ж, ладно, я не стану выходить из себя… Себе дороже обойдется, и я ничего тебе не скажу… Но я все понимаю, Нина, все. Оставляю тебя наедине с твоей совестью. Я умываю руки, пусть сам господь бог воздаст тебе по заслугам.

— Что вы хотите этим сказать, сеньора?

— Разыгрывай теперь из себя дурочку сколько влезет. Но неужели ты не понимаешь, что я вижу тебя насквозь и никакое вранье тебе не поможет? Ну, любезная, сознавайся, не усугубляй бесчестный поступок еще и обманом.

— Да о чем вы, сеньора?

— Как видно, сильно было искушение… Расскажи все, как было, и я тебя прощу… Не хочешь сознаться? Тем хуже для тебя и для твоей совести, ведь я заставлю тебя покраснеть. Хочешь убедиться? Так вот, двадцать пять дуро, которые дал тебе для меня дон Карлос, ты отдала этому самому Фраскито Понте, чтоб он заплатил свои долги, отъедался в харчевнях, купил бы себе пару галстуков, помады и новую трость… Ну, теперь ты видишь, злодейка, что я обо всем догадываюсь и от меня ничего не утаишь? Я знаю больше твоего. Теперь тебе взбрело в голову покровительствовать этому дряхлому донжуану, и ты его любишь больше, чем меня, ухаживаешь за ним, а не за мной, его тебе жалко, а не меня, и это все за мою любовь к тебе, разрази меня гром.

И госпожа разрыдалась, а Бенина, которой уже хотелось взять розгу и высечь донью Паку, как ребенка, за такой чудовищный поклеп, увидев слезы хозяйки, смягчилась, пожалела ее. Она знала, что слезами вспышка ярости заканчивается, вернее, приступ утихает, и в этот момент лучше всего рассмеяться и обратить спор в остроумную шутку.

— Ну конечно, сеньора донья Франсиска, — проговорила она, обнимая свою госпожу. — Неужели вы думали, что, раз уж мне попался такой распрекрасный и милый женишок, я оставлю его в нужде и не дам ему на краску для усов?

— Не думай, что отделаешься от меня шуточками, врунья, подлиза этакая… — бормотала побежденная и обезоруженная донья Пака. — Уверяю тебя, мне безразлично, что ты сделала, потому что от Трухильо я все равно бы ничего не взяла… Уж лучше умереть с голоду, чем замарать руки о его деньги… Отдай их, отдай кому хочешь, неблагодарная, только оставь меня в покое, пусть я умру, забытая тобой и всем светом.

— Так скоро мы с вами не умрем, — заявила служанка, хватаясь за корзину, чтоб поскорей накормить хозяйку.

— Ну, посмотрим, что за пакость ты мне сегодня притащила… Покажи-ка корзину… Послушай, и тебе не стыдно приносить своей госпоже такие дрянные ошметки мяса?.. А что там еще? Цветная капуста… Меня уже тошнит от цветной капусты, живот пучит, третий день подряд ты меня ею пичкаешь… Впрочем, для чего мы живем в этом мире, как не затем, чтоб страдать? Давай мне поскорей эту невозможную мешанину… А яиц купила? Ты же знаешь, что, если они не самые свежие…

— Ешьте, что бог послал, и не ворчите, оговаривать хлеб насущный — только всевышнего гневить.

— Ладно, милая, делай, как знаешь. Поедим того, что ты раздобыла, и возблагодарим господа. И сама поешь, а то мне больно видеть, как ты из сил выбиваешься, хлопоча о других, а о себе забываешь, этак недолго и свалиться. Подсаживайся ко мне и расскажи, что ты сегодня делала.

И они пообедали вдвоем, усевшись за кухонный стол, когда уже начало смеркаться. Донья Пака, горестно вздыхая после каждого глотка, делилась со служанкой одолевавшими ее мыслями:

— Скажи мне, Нина, ведь в мире столько диковинного и непостижимого, а нет ли такого средства или способа… не знаю, как сказать, — колдовства, что ли, с помощью которого мы могли бы от скудости прийти к изобилию, чтобы к нам, у кого ничего нет, перешло все лишнее, скопившееся в жадных руках?

— Как вы сказали, сеньора? Чтобы в мгновение ока мы из бедных стали богатыми и в нашем доме оказалось бы полно денег и всего, что бог сотворил на благо людям?

— Да, я именно это хотела сказать. Коли бывают на свете чудеса, так почему бы и с нами не случиться чуду, разве мы его не заслужили давным-давно?

— А кто сказал, что оно не случится, что не будет и на нашей улице праздника? — ответила Бенина, в памяти которой вдруг ясно и поразительно четко всплыло заклятье Альмудены: с его помощью можно заполучить все земные блага.

XX

Идея слепого африканца и нарисованные им образы с такой силой овладели воображением Бенины, что она чуть было не рассказала госпоже об удивительной волшбе, которой вызывают владыку подземного царства. Однако сдержалась из опасения, как бы тайный обряд, став достоянием многих, не потерял силы, и сказала только, что, вполне возможно, в один прекрасный день, проснувшись поутру, они обнаружат в доме несметное богатство. Лежа в постели и слыша мерное дыхание доньи Паки — их кровати стояли рядом, — Бенина думала, что вся история, рассказанная Альмуденой, — самая настоящая сказка, и только набитый дурак примет ее всерьез. И все же мысль о заклинании не давала ей уснуть, приходила в голову снова и снова, казалась заманчивой и вполне разумной — словом, чем больше старалась Бенина от нее отделаться, тем упорней и настойчивей утверждалась она в ее мозгу.

«А что я потеряю, если попробую? — говорила она себе, ворочаясь под одеялом. — Может, все это и выдумки… А вдруг?.. Разве не случалось так, что побасенки оборачивались чистой правдой?.. Нет уж, я не успокоюсь, пока не попробую сама, завтра же, как только добуду деньжонок, куплю глиняную лампу, не говоря при этом ни слова. Только тут-то и заковыка: ума не приложу, как можно сторговать товар, ни слова не говоря… Что ж, притворюсь глухонемой… Потом поищу смолистую чурку — тоже все молчком. И пусть-ка мавр научит меня как следует этой молитве, чтоб я запомнила ее слово в слово…»

Ненадолго забывшись сном, Бенина проснулась в твердой уверенности, что в соседней комнате стоят огромные плетеные корзины, полные бриллиантов, рубинов, сапфиров и жемчуга… В комнатах еще было темно, ничего не видно, но она нисколько не сомневалась, что сокровища здесь. Взяла спички и хотела было зажечь лампу, чтобы насладиться созерцанием драгоценных камней, но, зная, что донья Пака спит очень чутко, побоялась нарушить ее сон и отложила удовольствие до рассвета… Однако вскоре пришла в себя и посмеялась в душе: «Ну не дурочка ли я!.. Рано еще дожидаться сокровищ…» На рассвете ее разбудил лай двух огромных белых собак, выскочивших из-под кровати; у входной двери зазвонил колокольчик, Бенина соскочила с кровати и в одной рубашке побежала открывать, будучи уверена, что пришел какой-нибудь адъютант или еще какой придворный длиннобородого царя, одетого в зеленую мантию… Но на лестнице не было ни души.

Бенина собрала завтрак для госпожи, прибралась немного в доме и в семь часов, взяв на руку свою корзину, вышла на улицу. Так как денег у нее не осталось ни сентимо и взять их было негде, она пошла по улице Империаль, направляясь к церкви святого Севастиана, и по дороге думала о доне Ромуальдо и его домочадцах — она столько раз их всех описывала, что уже сама верила в их существование. «Бог ты мой, совсем я умом тронулась, — укоряла она себя. — Сама выдумала этого дона Ромуальдо, а теперь мне кажется, будто он настоящий и может мне помочь. Какой там дон Ромуальдо, вся надежда на милостыню, собирать которую я и иду, может, что и перепадет с позволения Капральши». День выдался неплохой: как только Бенина пришла, Лощеный сообщил ей, что предстоят богатые похороны и свадьба. Невеста — племянница какого-то «уполномочного» министра, а жених… ну, этот… что в газетах пишут. Бенина заступила на свой пост, и вскоре какая-то сеньора подала ей два сентимо. Товарки Бенины попробовали вытянуть из нее, зачем ее приглашал к себе дон Карлос, но она отвечала уклончиво и односложно. Касиана решила, что сеньор де Трухильо скорей всего позвал к себе сенью Бенину, чтоб та приходила в его дом за остатками с господского стола, и слепая старуха на всякий случай стала обращаться с ней уважительно — а вдруг и ей что-нибудь перепадет.

На похоронах раздали не бог весть какую милостыню; устроители свадьбы расщедрились чуточку побольше, но зато собралось столько нищих из других приходов, что получилась давка и неразбериха, кто-то ухватил за пятерых, а кто-то остался in albis[115]. Когда из ризницы вышла разряженная в пух и прах невеста в сопровождении своей свиты, нищие налетели на процессию, как туча саранчи, шаферу разорвали пальто и помяли шляпу. Большого труда стоило ему стряхнуть с себя беспощадную стаю, пришлось швырнуть горсть мелочи в середину двора. Кто половчей, поживился, кто неповоротлив — только колени извозил в пыли. Капральша и Элисео пытались навести порядок, но, когда молодые и гости расселись по экипажам, вокруг церкви все еще бурлила толпа оборванцев, которые ругались и толкали друг друга. Расходились и снова сходились, чтобы поворчать напоследок. Это было похоже на мятеж, который идет к концу из-за того, что участники его выдохлись. Под конец слышались лишь отдельные выкрики: «Ты нахватал больше… отняли у меня мою долю… это нечестно… форменный грабеж…» Потешница оказалась в числе тех, кто нахватал больше, но все равно изрыгала хулу на Капральшу и Элисео, подстрекая против них всю местную когорту. В конце концов пришлось вмешаться полиции и пригрозить, что заберут смутьянов, если они не угомонятся, И для нищих эта угроза прозвучала как слово божье. Пришлые убрались восвояси, а местные зашли в проход. За всю утреннюю кампанию Бенина добыла двадцать два сентимо, Альмудена — семнадцать. Про Касиану и Элисео говорили, что они собрали по полторы песеты. Бенина и марокканец ушли вместе и, сетуя на горькую судьбу, отправились, как в прошлый раз, на площадь Прогресса, где присели у подножья памятника, чтобы поговорить о незадачах и заботах текущего дня. Бенина не знала, какому святому молиться: с тем, что удалось собрать, она не могла решить ни одной из своих проблем, потому что пора было рассчитаться с кое-какими мелкими долгами на улице Руда, чтобы поддержать свой кредит у лавочников и перебиться еще день-другой. Альмудена сказал, что ничем помочь ей не может, единственное, что он мог сделать — это отдать ей сейчас утреннюю выручку, а вечером — то, что соберет после обеда на своем обычном посту, на улице герцога Альбы, неподалеку от казармы Гражданской гвардии. Старушка отказалась воспользоваться его щедростью, ему самому надо что-то есть, чтобы не отдать богу душу, и марокканец ответил, что у себя, на Крус-дель-Растро, он как-нибудь протянет до ночи, выпьет кофе и подберет хлебные крошки. Бенина все равно отказалась принять такую помощь и вернулась к вопросу о заклятье, которым вызывают царя из-под земли, проявив веру и убежденность, вполне объяснимые ее затруднительным положением. Неведомое и таинственное находит своих приверженцев в царстве отчаяния, где обитают души, которым начисто отказано в каком бы то ни было утешении.

— Я хочу сейчас же купить все, что нужно, — сказала бедная женщина. — Сегодня пятница, а завтра, в субботу, можно и попробовать.

— Ты покупать все вещи и не говорить…

— Понятно, ни словечком не обмолвлюсь. Попытка — не убыток, верно? Скажи мне еще вот что: это обязательно делать в полночь?

Слепой ответил утвердительно, повторил все правила, необходимые для того, чтобы заклинание возымело силу, а Бенина постаралась их хорошенько запомнить.

— Как я понимаю, — сказала она наконец, — ты до вечера будешь сидеть у фонтанчика на улице герцога Альбы. Если я что забуду, приду и спрошу у тебя, и еще ты повторишь со мной эту самую молитву. Мне ее всего трудней запомнить. Тем более если ты не переложишь ее на христианский язык, потому что в твоем наречии, друг мой милый, как я ни старайся, обязательно собьюсь.

— Если ты ошибаться, царь не приходить.

Озабоченная предстоящими трудностями, Бенина рассталась со своим другом, ей надо было раздобыть еще малую толику денег, чтобы добрать до той суммы, которая требовалась ей в этот день, и, уже не уповая на кредит, стала просить милостыню на углу улицы Сан-Мильян, неподалеку от входа в кафе «Золотой апельсин», донимая прохожих рассказом о своих бедах: и она-де только что из больницы, и муж ее свалился с лесов, и три недели у нее крошки во рту не было, и о прочих душераздирающих ужасах. Несчастной подавали, и она бы набрала и больше, если б не явился чертов фараон и не припугнул ее каталажкой в квартале Латина, если она быстренько не уберется подобру-поздорову. Тогда она пошла закупать все, что нужно для заговора, и это была очень трудная задача, ведь объясняться пришлось только знаками, а потом отправилась домой, тревожно размышляя о том, как выполнить колдовской обряд, чтоб госпожа ни о чем не догадалась. Тут был только один способ: выдумать, будто дон Ромуальдо сильно захворал и надо посидеть у его постели, а самой пойти к Альмудене… Но там может помешать Петра: мало того, что неверующий свидетель может испортить все дело, так еще и в случае удачного исхода эта пьянчужка пожелает забрать себе все сокровища, дарованные царем, или их часть… Конечно, лучше бы этот дар принесли не в виде драгоценных камней, а звонкой монетой или в банковских билетах, в пачках, стянутых резинкой, какие она видела в лавках менял. А то какая еще морока — ходить по ювелирам и продавать такую уйму жемчуга, сапфиров да бриллиантов… Ладно, пусть несут, что хотят, тут уж нечего придираться да капризничать.

Донью Паку она снова застала в дурном настроении, оттого что утром в дом заявился продавец одной из лавок и ругался грубыми, даже непристойными словами. Несчастная госпожа рыдала, рвала на себе волосы, умоляя свою верную подругу хоть из-под земли достать несколько дуро, чтобы она могла бросить их в лицо этому скоту лавочнику, а Бенина прикидывала так и сяк, но не могла найти способа разрешить этот ужасный конфликт.

— Милочка, ради всего святого, раскинь мозгами, придумай что-нибудь, — просила госпожа, обливаясь слезами. — Друзья познаются в беде. В безвыходном положении ничего не остается, кроме как подавить в себе стыд… Тебе не приходит в голову, как и мне, что выручить нас из беды мог бы твой дон Ромуальдо?

Служанка промолчала. Готовя еду госпоже, она лихорадочно перебирала в уме самые тонкие и хитрые комбинации. Когда донья Пака повторила свое предложение, Бенина как будто сочла его разумным.

— Дон Ромуальдо… Да, да. Схожу, попробую… Но не ручаюсь, сеньора, не ручаюсь. Может, усомнится… Одно дело творить милосердие, другое — давать деньги взаймы… А нам надо не меньше десяти дуро, иначе не обойтись… А что сказал этот грубиян Габино? Завтра опять придет скандалить?.. Скотина, разбойник… И торгует-то он непристойно!.. Значит, нужно десять дуро, и я не знаю, как дон Ромуальдо… За ним дело бы не стало, зато сестра его — крепкий орешек… Десять дуро!.. Пойду спрошу… Но не беспокойтесь, сеньора, если я припозднюсь. Не знаю, как такое дело спроворить… Смотря как они на это посмотрят, чего доброго скажут: «В другой раз…» Ну, я пошла; боюсь, приду поздно, но лучше поздно…

— Особенно, если придешь не с пустыми руками. Иди, милая, иди, умудри тебя господь. Будь у меня твои способности, я быстро вышла бы из этого переплета. Иди, а я помолюсь всем святым, какие есть на небесах, чтоб просветлили ум твой и вызволили нас обеих из этого чистилища. Прощай, милая.

Составив план действий, суливший, на ее трезвый взгляд, хоть слабую надежду на успех, Бенина направила свои стопы на улицу Медиодиа-Гранде, в ночлежный дом, принадлежавший ее подруге донье Бернарде.

XXI

Хозяйка заведения блистала своим отсутствием. Бенина застала лишь домоправительницу и ее помощника по имени Прието, который пользовался ее неограниченным доверием, он же вел учет еженощной сдачи в наем коек. Старушке ничего не осталось, как ждать — ведь эта пара «кумпаньонов» хозяйки не располагала средствами, в которых она нуждалась, чтобы разрешить приводившую ее в отчаяние проблему. Поговорили о том о сем (трудный год нынче, порядочных постояльцев все меньше, а тех, что норовят переночевать на дармовщинку, все больше), и Бенина решила спросить о Фраскито Понте; Прието ответил, что вчера вечером они вынуждены были отказать ему в ночлеге, так как он задолжал за семь коек и ничего не дал в погашение долга.

— Бедный сеньор! — вздохнула Бенина. — Значит, ночевал под открытым небом… Какое мучение в его-то годы… Мягко выражаясь, он стар, как замшелый пень.

Домоправительница сообщила ей, что дон Фраскито, не зная, где преклонить голову, нашел все же приют в доме Хорька на улице Медиодиа-Чика, в двух шагах отсюда. Вроде бы кто-то сказал, что он заболел. Узнав такую новость, Бенина тотчас позабыла о главной цели своего визита в это благословенное заведение и стала думать лишь о том, как бы узнать, что стряслось с бесприютным доном Фраскито. Она вполне успеет забежать на минутку в дом Хорька и успеть обратно к тому времени, когда вернется домой донья Бернарда. Сказано — сделано. И минут пять спустя настырная старушка вошла в некое подобие кабачка, служившего фасадом заведению Хорька, и первое, что она там увидела, была нахальная рожа Лукитаса, мужа Обдулии, который в компании таких же греховодников и двух-трех растрепанных девок сидел за небольшим круглым столиком, уставленным стаканами с дешевеньким красным и розовым вином, и играл в карты. Когда Бенина вошла, они как раз закончили кон, и зять доньи Паки, бросив на стол замызганные карты, которые были не чище, чем руки играющих, поднялся, покачиваясь, из-за стола, и заплетающимся языком с особым радушием, свойственным пьяным людям, предложил служанке своей тещи стаканчик вина.

— Спасибо, сеньорито, не надо, я уже немного выпила… — сказала старушка, выставив вперед ладонь в знак отказа.

Но хозяйский зять так пристал и его собутыльники таким дружным хором поддержали своего товарища, — ну, выпейте с нами, сеньора! — что Бенина отхлебнула немного из стакана, липкого от грязи. Не хотела вступать в пререкания с этими шалопаями из страха, как бы они не учинили скандал, и, ни слова не сказав беспутному Лукитасу о том, что он совсем забросил свою жену, перешла прямо к делу:

— А что, Фитюльки нет?

— Здесь я, к вашим услугам, — откликнулась тощая женщина, выходя из едва заметной щели за стойкой между полками с бутылками и графинами, служившей входом внутрь дома. Вход этот напоминал расщелину в скале, ведущую в орлиное гнездо, а женщина была такая худая, высохшая и жилистая, что облик ее никак не вязался с обстановкой и фауной подобных злачных мест. Ее лицо было настолько лишено плоти, что в профиль казалось совершенно плоским, как жестяные фигуры на флюгерах. На шее не уместилась бы ни одна новая морщина, а на одном ухе дыра для серьги была так велика, что в нее пролез бы палец. Выщербленные почерневшие зубы, облезлые брови, слезящиеся глаза и слипшиеся от гноя ресницы — вот, пожалуй, и все характерные черты ее лица. О фигуре этой женщины можно сказать лишь, что своими очертаниями она напоминала палку от швабры, на которую надели, вернее, накинули большую половую тряпку; когда она жестикулировала, казалось, будто в руках у нее метелочки, которыми она смахивает пыль с лица собеседника; когда говорила, в горле хрипело и булькало, словно она его прополаскивает; и тем не менее, как это ни странно, ее мятущиеся верхние конечности непостижимым образом выражали ласку и привет, и это располагало к ней, поэтому я утверждаю, что Фитюлька вовсе не была особой неприятной.

— Каким ветром вас сюда занесло, сенья Бенина? — приветствовала она гостью и, взяв за плечи, дружески встряхнула. — Я слышала, вы пошли в гору, устроились в богатый дом… И уж, должно быть, от сладкого пирога и вам кое-что обламывается… Видать, есть навар, а?..

— Да нет, что ты… Это было сто лет назад. Теперь мы на мели.

— Что? У вас плохи дела?

— Перебиваемся кое-как. Когда хлеба горбушка, когда воды кружка. А Хорек дома?

— Он вам нужен, сенья Бенина?

— Нет, я просто так о нем спросила. Как его здоровье?

— По-всякому. Болячку не ждешь, а она тут как тут.

— Дай бог ему здоровья… Скажи-ка мне еще вот что…

— Все, что прикажете.

— Я хочу знать, не приютила ли ты в своем доме одного кабальеро, которого зовут Фраскито Понте, и здесь ли он еще, мне сказали, он вчера вечером сильно захворал.

Вместо ответа Фитюлька знаком пригласила Бенину следовать за ней, и обе женщины, съежившись, пролезли в служившую входом щель между полками за стойкой. Там, внутри, оказалась узенькая лестница, по которой они одна за другой поднялись наверх.

— Человек он порядочный, — сказала Бенина, теперь уже уверенная в том, что горемычный кабальеро здесь, — можно сказать, персона.

— Из благородных. Гляди-ка, до чего можно докатиться… Что ему теперь его титулы!..

Через грязный и вонючий коридор они прошли в кухню, где давно уже не готовили. Плита и полки были завалены пустыми бутылками, рваными коробками, обломками стульев и грудами тряпья. В углу на жалком тюфяке неподвижно лежал, вытянувшись во весь рост, дон Франсиско Понте, в одной рубашке, с изменившимся до неузнаваемости лицом. Над ним склонились, стоя на коленях, какие-то две женщины, одна держала в руке стакан с разбавленным вином, другая терла больному виски, и обе наперебой кричали ему в уши:

— Да очнитесь же… Какого черта?.. Хватит дурака валять. Выпейте-ка еще… Не хотите?

Бенина тоже опустилась на колени и начала трясти больного, приговаривая:

— Бедный мой дон Фраскито, что с вами такое? Откройте глаза и посмотрите на меня: это же я, Нина.

Две мегеры, которые, заметим попутно, на состязании в безобразии и уродстве дали бы всем соперницам сто очков вперед, тотчас охотно рассказали почтенной старушке о том, что привело Фраскито Понте в такое плачевное состояние. Когда ему было отказано в спальных покоях Бернарды, он пошел к ирландской часовне и присел у двери, чтобы провести ночь, прислонившись к косяку. Там они его и увидели и принялись подшучивать над ним, говорили такие вещи… ну, в общем, обыкновенные вещи, на которые никто не обижается. Но этот несчастный старикашка почему-то посчитал себя оскорбленным и погнался за ними, подняв трость, чтобы проучить их, как вдруг — бряк! — грохнулся оземь. Они захохотали, думали, он споткнулся, но, заметив, что старик не шевелится, подбежали к нему; тут подошел ночной сторож и поднес свой фонарь к лицу упавшего, и тогда они увидели, что он без чувств. Как ни дергали, ни трясли, бедный сеньор лежал, как мертвый. Позвали Хорька, тот его послушал и сказал, что это «обморока»; и так как Хорек примерный и очень милосердный христианин, да к тому же целый год учился в ветеринарном училище, он велел отнести старика к себе в дом, чтоб выходить его, вернуть душу в тело растираниями и горчичниками.

Так они и сделали: позвав на помощь еще одну товарку, отнесли его в дом — больной весил не больше, чем охапка сухого тростника, — и там, благодаря шлепкам и растираниям, Фраскито пришел в себя и очень учтиво поблагодарил их. Фитюлька сварила ему супчик, и он с аппетитом поел, поминутно выражая глубочайшую благодарность… и проспал до утра, укутанный одеялами, на этом самом тюфяке. В комнату поместить его не смогли, потому что с вечера все комнаты оказались заняты, а здесь, на старой кухне, ему было хорошо, воздух свежий благодаря вытяжной трубе.

Но вот беда: когда он утром встал, чтобы уйти, приступ повторился, и весь божий день он то и дело падал в глубокий обморок, становился совсем как покойник, и стоило немалого труда с божьей помощью привести его в чувство. С больного сняли сюртук, потому что у него был жар, но вся одежда его здесь, никто к ней не притронулся, по карманам не шарили. Хорек сказал, что, если к вечеру Фраскито не оправится, он сообщит в полицейский участок, чтоб его увезли в больницу.

Бенина заявила, что ей очень жаль отправлять такого знатного сеньора в больницу и она решила взять его к себе домой, вот именно… В голову старушке пришла смелая мысль, и со свойственной ей решимостью она тотчас начала проводить ее в жизнь.

— Можно тебя на два слова? — сказала она Фитюльке, беря ее под руку, и обе пошли к двери.

В конце коридора находилась единственная в доме жилая комната: альков с широкой железной кроватью с вязанным крючком покрывалом, кривые зеркала, эстампы, изображающие одалисок, ветхий комод и святой Антоний на пьедестале, увитом матерчатыми цветами, перед ним — лампадка. Там между Бениной и Фитюлькой состоялся короткий деловой разговор:

— Что вам угодно?

— Ничего особенного. Чтоб ты мне одолжила десять дуро.

— Да вы в своем ли уме, сенья Бенина?

— В своем, Тереса Конехо, в своем, как и в тот день, когда я дала тебе взаймы тысячу реалов и спасла тебя от тюрьмы… Помнишь? В тот день еще налетел ураган, который с корнем рвал деревья в ботаническом саду… Ты жила на улице Губернатора, а я — на улице святого Августина, где тогда служила.

— Как же, помню. Я с вами познакомилась, когда мы вместе ходили по лавкам…

— Ты влипла в скверную историю…

— Тогда я еще только училась жить.

— Училась, училась да и поддалась искушению…

— Вы служили тогда в богатом доме, я прикинула и сказала себе: «Вот кто может вызволить меня из беды, если захочет».

— Ты заявилась ко мне, перепуганная насмерть… вот как дело было… открываться не хотела, пришлось мне самой допытываться.

— И вы меня выручили… Как я вам была за это благодарна, сенья Бенина!

— И без процентов… А потом, когда ты уладила это дело с хозяином винной лавки, ты мне отдала долг…

— До последнего реала.

— Так вот, теперь я попала в беду, мне нужно двести реалов, и ты мне их дашь.

— Когда?

— Сейчас.

— Черт побери… бог ты мой! Где мне взять столько денег? С неба они не сыплются.

— У тебя нет таких денег? И у Хорька тоже?

— Мы сейчас кукарекаем, что твой общипанный петух… А для чего вам десять дуро?

— Для того, о чем тебе знать не обязательно. Скажи: дашь ты мне их или не дашь. Отдам скоро и, если хочешь реал на дуро, я на это согласная.

— Не в этом дело, просто у меня нет и ломаного гроша. С этими дрянными овечками одно разоренье.

— Господи боже! А как насчет?..

— Нет, и драгоценностей у меня нет. Если б были…

— Поищи хорошенько, подруга.

— Ну ладно. Есть два колечка. Не мои, а Трефового Короля, приятеля моего Ромуальдо, тот дал их ему на хранение, а он отдал мне.

— Ну так…

— Так если вы дадите слово выкупить их через неделю и вернуть мне — только верное слово — то бог с вами, забирайте… За них дадут самое малое десять дуро, ведь в одном — бриллиант на целую катаракту.

Лишних разговоров не было. Заперли дверь, чтоб никто не подслушивал из коридора. А если бы кто-нибудь и попробовал это сделать, то услышал бы только звук выдвигаемого и задвигаемого ящика, шепот Бенины и хриплый клекот хозяйки дома.

XXII

Затем они вернулись к лежавшему в беспамятстве Фраскито; вскоре пришел и Хорек, статный молодец, развязный в обхождении, лицом смахивавший на цыгана, в широкополой шляпе, туго подпоясанный факой[116], и сразу же заявил, что пострадавшего скоро увезут в больницу. Бенина запротестовала и принялась уверять Хорька, что у Понте такая болезнь, которая требует домашнего ухода в лоне семьи, а в больнице он непременно умрет, так что лучше уж она отвезет его в дом сеньоры доньи Франсиски Хуарес: та хоть и обеднела, но еще в состоянии совершить такой акт милосердия, тем более что Понте ее земляк и, кажется, дальний родственник. В это время несчастный кабальеро пришел в себя и, узнав свою благодетельницу, принялся целовать ей руки, называть ее ангелом и говорить всякие чудные слова — так он обрадовался, увидев ее рядом с собой. Фитюлька, для вящей убедительности топнув ногой, отправила обеих лахудр исполнять свои обязанности на панели возле дома, Хорек спустился к посетителям таверны, а с бедным Понте остались только Бенина и ее подруга; они надели на него сюртук и пальто, чтобы он был готов к поездке по городу.

— Теперь, дон Фраскито, когда здесь все свои, скажите нам, по какой причине вы не сделали того, что я вам велела.

— Что именно, сеньора?

— Дать Бернарде песету в погашение долга за ночлег… Может, вы потратили ее на что-нибудь очень нужное, скажем, на краску для усов? Если так, тут уж ничего не скажешь.

— На косметику? Нет… клянусь вам, нет, — ответил Фраскито слабым голосом, с превеликим трудом выдавливая из себя слова. — Я ее потратил… но не на это… Мне надо было при… при… сейчас скажу… приобрести фото… график).

Он сунул руку в карман пальто и среди мятых бумаг отыскал небольшой сверток, из которого извлек фотографию размером с обыкновенную почтовую открытку.

— Кто эта мадама? — спросила Фитюлька, взяв фотографию, чтобы разглядеть ее хорошенько. — Красивая, ничего не скажешь…

— Я хотел, — продолжал Фраскито, переводя дух после каждого слова, — показать Обдулии, что она изумительно похожа на…

— Но это не портрет нашей девочки, — сказала Бенина, глядя на фотографию. — Лицом немного похожа, а в остальном — совсем другая женщина.

— Что вы там толкуете, похожа, не похожа. Для меня они — одна и та же личность… Что одна, что другая, не отличишь.

— Но кто же это?

— Императрица Евгения… Разве вы не видите? Такой фотографии нигде не было, только в заведении Лаурента, и меньше чем за песету они не захотели ее отдать… А я обязан был приобрести ее, чтобы показать Обдулии, какое между ними сходство…

— Пресвятая дева! Дон Фраскито, никак вы умом тронулись… Отдать песету за фотографию!

Но бедный кавалер остался при своем мнении и, осторожно обернув карточку бумагой, положил ее обратно в карман, застегнул пальто и попробовал встать — задача эта оказалась ему не по силам, подняться он так и не смог, ноги, тонкие, как барабанные палочки, его не держали. Как всегда в подобных случаях, Бенина действовала молниеносно: она пошла за извозчиком, но прежде ей надо было завершить еще одно дело первостепенной важности. Благодаря своей настырности, она быстро управилась с тем и с другим и вскоре вернулась на Медиодиа-Чика на извозчике с десятью дуро в кармане; у самого дома ей повстречались пьянчужка Петра и ее подруга Четвертинка, которые, громко разговаривая, выходили из таверны Хорька.

— Мы все уже знаем, — насмешливо сказала Петра, — вы увозите его к себе. Так и поступают порядочные женщины, когда хотят оказать услугу какому-нибудь мужчине… Ну, ну, чего же тут стыдиться… Почему бы и нет?

— Конечно!.. Раз вы ничего не имеете против, то я… А что?

— Да ничего… Подумала и сказала.

— А уж как вы порадовали слепого Альмудену!

— Что с ним?

— Ждал вас весь вечер… Но как вы могли прийти, если вы разыскивали хворого кабальеро!..

— Он просил кое-что вам передать, если встретим вас.

— Что же?

— Сейчас вспомню… Ах да: чтоб вы не покупали горшок…

— Горшок с семью дырками… У него такой есть, он привез его из своей страны.

— Понятно.

— А вы что же, открываете фабрику и будете изготовлять цедилки? А то зачем столько дыр?

— Не мелите вы языком, болтушки. Ступайте с богом.

— Да еще вы прикатили на карете! Вот это шик! Видно, денег невпроворот!

— Замолчите вы… Лучше помогли бы спустить его вниз и посадить в коляску.

— Извольте, с полным нашим удовольствием.

То-то была потеха для всех обитательниц дома, включая тех, которые в это время прохаживались неподалеку по панели! Пока Фраскито несли вниз, они пели ему куплеты на похоронный лад, отпускали соленые шуточки в адрес его и Бенины, но та, не обращая никакого внимания на крики и смех этого подлого отребья, села в коляску вместе с андалусским кабальеро, которого запихали туда, как узел с бельем, и велела кучеру ехать на улицу Империаль, да поживей.

Нетрудно догадаться, как велико было изумление доньи Франсиски, когда она увидела, что Бенина и извозчик вносят в ее дом недвижное тело, вроде бы умирающего. Несчастная сеньора провела остаток дня и часть вечера в ужасной тревоге и сейчас, увидев такую странную картину, не верила своим глазам, ей казалось, что она видит страшный сон. Но лукавая служанка поспешила успокоить госпожу, сказав, что никакой это не труп, а тяжело больной, не кто иной, как сам Фраскито Понте Дельгадо родом из Альхесираса, которого она подобрала на улице; и, не пускаясь в дальнейшие объяснения по поводу столь неслыханного события, тут же постаралась укрепить дрогнувший дух доньи Паки отрадной новостью: у нее в кармане девять с лишним дуро, и денег этих хватит на то, чтобы заплатить срочные долги и еще прожить день-другой без особых забот.

— Ах, какой тяжкий груз сняла ты с моей души! — воскликнула госпожа, воздевая руки. — Благослови тебя бог! Теперь мы в состоянии выполнить долг милосердия, приютив этого беднягу… Вот видишь? Господь одновременно и помогает нам, и велит помогать ближним. К нам вместе пришли божья милость и христианский долг.

— Надо все принимать, как располагает… тот, кому подвластны громы.

— Куда же мы поместим это бедное пугало? — спросила донья Пака, щупая рукой лоб Фраскито, который, хотя и был в сознании, ни говорить, ни двигаться не мог, а лежал мертвым телом на полу у стены.

Когда дочь и сын доньи Паки ушли к своим семейным очагам, их кровати были проданы, и теперь возникла проблема постели для больного, однако Нина решила ее в один миг, предложив перенести свою кровать в комнатушку, служившую столовой, и положить на нее Фраскито. А сама она постелит на циновку тюфяк, и, может быть, им и удастся вырвать горемычного старика из когтей смерти.

— Но, дорогая Нина, подумала ли ты о том, какой груз мы берем на свои плечи?.. Как говорится, кто сам увяз, другого из болота не вытащит. Ты считаешь, мы с тобой можем взять на себя заботу о ком-то еще?.. Но скажи наконец: это все благословенный дон Ромуальдо?..

— Да, сеньора, Ромуальдо… — подтвердила старушка; она настолько была озабочена, что ничего еще сочинить не успела.

— Благословен будь тысячу раз этот добрый сеньор!

— Это все она… Тереса Конехо.

— Что ты сказала?

— Я сказала, что… Но разве вы не поняли, о чем я говорю?

— Ты сказала, что… Разве дон Ромуальдо охотник?

— Охотник?

— Ты что-то там сказала про кролика[117].

— Нет, он не охотится, но ему преподносят в подарок… ну, всякую всячину… я не знаю… куропатку, дикого кролика… И вот сегодня…

— Ясно, он тебе сказал: «Бенина, посмотрим, как ты завтра приготовишь кролика, которого мне принесли…»

— То ли с острым соусом, то ли с рисом, начался спор, но я ничего не говорила, только роняла слезы. «Бенина, что с тобой? Что случилось?» Вот так, начав танцевать от кролика, я и поведала ему о своей беде…

Донье Паке этого было достаточно, и впредь она думала только о том, как устроить дона Фраскито, который, как мне кажется, не соображал, что тут происходит. Наконец, когда его уложили на кровать, он узнал вдову Хуареса, пожал ей руку и, вздохнув, сказал:

— Вся в мать… Вы живой портрет графини Монтихо.

— Что он говорит?

— Ему кажется, что все мы похожи на… не знаю кого… на французских императоров… Пусть себе.

— Я нахожусь во дворце на площади Ангела? — спросил Понте, оглядывая жалкий альков блуждающими глазами.

— Да, сеньор… А теперь накройтесь одеялом и лежите тихонько, чтобы поскорей заснуть. Потом мы сварим вам бульончик… и живите себе на здоровье.

Больного оставили одного, и Бенина снова вышла из дома, ей не терпелось заткнуть рты самым алчным кредиторам, которые грубо и нагло осаждали бедных женщин. Она позволила себе маленькое удовольствие — сунуть в рожу этим бесстыдникам деньги, которых они так домогались, потом накупила еще провизии на улице Руда и вернулась домой с полной еды корзиной и надеждой в сердце хоть два дня прожить без позорного попрошайничанья. Умело и проворно захлопотала на кухне, ей помогала госпожа, счастливая и улыбающаяся.

— А знаешь, — сказала она, — что со мной приключилось, пока тебя не было? Я задремала в кресле, и мне приснилось, что вошли двое сеньоров в черном. Это были дон Франсиско Моркечо и дон Хосе Мария Порселль, мои земляки, и они пришли сообщить мне, что скончался дон Педро Хосе Гарсиа де лос Антринес, родной дядя моего мужа.

— Бедный сеньор, царство ему небесное! — искренно огорчилась Бенина.

— И этот самый дон Педро Хосе, один из первых богачей у нас в горах…

— Но скажите, это сои или было на самом деле?

— Не спеши, милая. Значит, пришли ко мне эти сеньоры, дон Франсиско, врач, и дон Хосе Мария, секретарь Аюнтамьенто… они пришли ко мне, чтобы сообщить, что дон Гарсиа де лос Антринес, родной дядя Антонио, назначил их душеприказчиками…

— И что же?

— И что… это вполне понятно… так как прямых наследников у него не было, он завещал свое состояние…

— Кому?

— Успокойся, милая… Половину оставил моим детям, Обдулии и Антоньито, а вторую половину — Фраскито Понте. Как тебе это нравится?

— Да такого благодетельного сеньора надо было бы причислить к лику святых.

— И сказали мне дон Франсиско и дон Хосе Мария, что много дней они меня разыскивали, чтобы сообщить о наследстве, спрашивали и тут и там, и наконец узнали мой адрес… От кого бы ты думала? От священника дона Ромуальдо, которого вот-вот назначат епископом, а кроме того, он сообщил им, что я приютила сеньора де Понте… «Так уж получилось, — сказали они мне, от души смеясь, — что, явившись засвидетельствовать вам свое почтение, сеньора, мы убили сразу двух зайцев».

— Но скажите в конце концов: все, о чем вы рассказываете, это сон, да?

— Конечно. Я же тебе сказала, что уснула в кресле. Ведь эти сеньоры, что посетили меня, умерли тридцать лет тому назад, когда я была еще невестой Антонио… Ты только представь себе… А Гарсиа де лос Антринес и в то время был уже очень стар. С тех пор я о нем ничего не слыхала… Ясно, что это был сон, но все выглядело как наяву, я их обоих как будто и сейчас вижу… Я тебе об этом рассказала, чтобы ты посмеялась… нет, смеяться тут нечему, бывает, что сны…

— Сны… — сказала Нина. — Что бы там ни говорили, а сны тоже от бога. Кому ведомо, что в них правда, а что — ложь?

— Верно… Кто может утверждать, что за тем миром, где мы живем, под ним или над ним нет другого мира, в котором живут те, что давно умерли?.. И кто может оспаривать, что смерть — не что иное, как переход в другую жизнь?

— Под нами, под нами этот мир, — задумчиво произнесла Бенина. — Я снам верю, ведь вполне может случиться, к примеру, что те, кто в другом мире, явятся сюда и избавят нас от наших бед. Мир этот под землей, и вся штука в том, чтобы узнать, как и когда мы можем поговорить с подземными жителями. Они, должно быть, знают, как плохо нам живется здесь, а мы во сне видим, как хорошо им там… Не знаю, понятно ли я говорю… Я хочу сказать, что нет в нашем мире справедливости, а чтобы она была, мы и видим во сне все, чего нам не хватает, стало быть, в наших снах мы несем в этот мир справедливость.

Донья Пака в ответ лишь глубоко-глубоко вздохнула, а Бенина, с присущей ей скоропалительностью, снова принялась лихорадочно думать о чудесной волшбе. Деловито суетясь в кухне, внутренним взором она видела перед собой лишь горшок с семью дырками да одетую в платье лавровую чурку… Но вот молитва, черт бы ее побрал! Это трудней всего!

XXIII

На следующее утро все шло хорошо: дону Фраскито с каждым часом становилось легче, и туман в его голове почти рассеялся; донья Пака пребывала в благодушном настроении; в доме было полно провизии, дня на два хватит, и Бенина могла отдохнуть от нелегкого труда у церкви святого Севастиана. Однако ей нужно было поддерживать легенду о своих обязанностях в доме священника, поэтому она, как в обычные дни, взяла на руку корзину и вышла из дому, решив употребить свободное утро на какое-нибудь полезное дело. Перед самым ее уходом донья Пака сказала ей:

— Я считаю, мы должны сделать подарок нашему дону Ромуальдо… Надо показать, что мы хорошо воспитаны и очень ему благодарны. Снеси-ка ему от моего имени две бутылки хорошего шампанского к жаркому из кролика, которое ты сегодня ему сготовишь.

— Да в своем ли вы уме, сеньора? Вы знаете, сколько стоят две бутылки этой самой шампани? Нам такие деньги за три месяца не выплатить. Я вижу, вы все такая же. Ведь и обеднели-то вы только из-за того, что вам не хотелось ударить в грязь лицом. Мы его одарим, когда выиграем в лотерею, с сегодняшнего дня я буду искать, кто бы взял меня в пай на одну песету, так чтоб на троих купить один билет, который стоит три песеты.

— Ладно, ладно, иди с богом.

И госпожа пошла поболтать с Фраскито: он к тому времени заметно ожил и снова стал словоохотливым. Они вместе принялись вспоминать андалусскую землю, где они родились, воскрешали родственников, знакомых и события: за разговором донья Франсиска вспомнила свой сон и решила проверить то, что ей привиделось, из осторожности ничего не сказав земляку о самом сне.

— А скажите, Понте, что сталось с доном Педро Хосе Гарсиа де лос Антринес?

После мучительных поисков в темных кладовых своей памяти Фраскито ответил, что дон Педро умер в тот год, когда произошла революция[118].

— Вот оно что, а я-то думала, он еще жив. А вы знаете, кто наследовал его добро?

— Да его сын Рафаэль, который так и остался холостяком. Теперь он почти старик. Мог бы и вспомнить о нас, о ваших детях и обо мне, ведь мы его самые близкие родственники.

— О, не сомневайтесь, он о вас вспомнит… — заявила донья Пака, сверкнув глазами, и речь ее заметно оживилась. — Будет просто свиньей, если не вспомнит… Говорили же мне дон Франсиско Моркечо и дон Хосе Мария Порсель…

— Когда?

— Всего… нет, не припомню, когда это было. Правда, они уже отошли в лучший мир. Но я как сейчас их вижу… Они были душеприказчиками дона Педро, верно?

— Да, сеньора. Я часто с ними встречался. Они были друзьями нашего дома, и я их прекрасно помню. Ходили всегда в черных сюртуках старинного покроя…

— Именно так.

— Помню их узкие шелковые галстуки и цилиндры, высоченные, как колокольня собора святой Марии…

И разговор продолжался в том же духе, свободно переходя от реальных вещей к воображаемым. Бенина меж тем шагала по улицам и проулкам со спокойной душой — у нее еще оставалось не менее трех дуро, и мысли ее тоже прояснились: открытая ей Альмуденой волшба с вызовом владыки подземного царства казалась теперь абракадаброй, сказкой для дурачков. Гораздо более реальной она считала удачу в лотерее, которая, что бы там ни говорили, зависит не только от слепого случая: как знать, не витает ли над нами невидимый ангел или демон, который и вытаскивает номер главного выигрыша, заранее зная, у кого счастливый билет? Вот почему случаются и такие чудеса, что выигрыш делят между собой несколько бедняков, купивших билет в складчину — кто песету, кто реал. Эти рассуждения привели Бенину к мысли, что надо найти кого-то, кто взял бы ее в пай, ибо покупка лотерейного билета в одиночку казалась ей слишком уж рискованным предприятием. С Петрой и Четвертинкой, пытавшими счастье почти в каждом выпуске лотереи, ей не хотелось связываться, и она подумала о Лощеном, сочлене нищего братства прихода Сан-Себастьян, который как-то рассказывал ей, что играет в лотерею вместе с ослятником, соседом Обдулии; и Бенина ускорила шаг, чтобы застать слепого, пока он не ушел к церкви, направилась на улицу Кабеса и зашла в заведение с вывеской «Дойные ослицы». Лощеный, как мы уже говорили, проживал в хлеву с этими мирными животными, куда пустили его хозяева заведения, люди честные, добрые и милосердные. Одна из сестер хозяйки служила продавщицей лотерейных билетов, такая же профессия была когда-то у дяди хозяина, и этому самому дяде много лет тому назад выпал крупный выигрыш, после чего он вернулся в родные края и купил себе ферму. Таким образом, увлечение лотереей составляло, так сказать, фамильную черту владельцев молочного предприятия, превратилось в неизлечимый порок, ибо на деньги, истраченные за пятнадцать лет на лотерею, ослятник мог бы увеличить поголовье ослиц раза в три.

Бенине повезло: она застала все семейство в сборе, ослицы уже вернулись с утреннего выпаса и теперь лакомились отрубями. А разумные существа тем временем прикидывали шансы и приводили доводы в пользу того, что их лотерейный билет № 5005 завтра обязательно выиграет. Лощеный, рассмотрев проблему внутренним взором, до предела обостренным его слепотой, укрепил надежду семейства ослятников, заявив пророческим тоном, что билет № 5005 выиграет непременно, и это так же верно, как то, что на небе — бог, а в аду — дьявол. При таких обстоятельствах нетрудно догадаться, что предложение Бенины войти в долю подействовало на разгоряченные умы хозяев как взрыв бомбы, и первым всеобщим побуждением было отказать ей даже в самом скромном участии, ведь это означало подарить ей ни за что ни про что кучу денег.

Нищенка, оскорбившись, заявила, что в таком случае у нее найдутся три песеты, чтобы купить билет только для себя одной, и этот смелый шаг возымел желаемый результат. В конце концов сошлись на том, что, если она купит лотерейный билет, они войдут к ней в пай в половинной доле, а ей за это предоставят участие в счастливом билете № 5005, который всенепременно выиграет, на два реала. На том и порешили. Бенина ушла и быстро вернулась с лотерейным билетом № 4844, и номер этот, прочтенный горячими приверженцами лотереи и доведенный до сведения слепого, вызвал немалое смятение всей честной компании, словно фортуна по какому-то волшебству перекинулась с одного номера на другой. Наконец договор был заключен, паи распределены, и ослятник каждому выдал бумажку с указанием доли участия, так что наша старушка заплатила шесть реалов за свой билет и два реала за общий билет ослятников и Лощеного. Уходя, Лощеный ворчал себе под нос, что эта сладкоречивая ханжа вырвала у них часть выигрыша; ослятники позлословили насчет Обдулии, утверждая, что она не платит за хлеб, а сама покупает цветы в горшках и что хозяин дома того и гляди выставит ее на улицу; Бенина же поднялась наверх навестить девочку, у которой застала парикмахершу, трудившуюся над обрамлением хорошенькой головки Обдулии. В тот день свекровь прислала ей фрикаделек и маринованных сардин, Лукитас вернулся домой в шесть утра и еще спал, как говорится, без задних ног. Девочка собиралась на прогулку, ей хотелось посмотреть на сады, аллеи, экипажи, элегантно одетую публику, а парикмахерша сказала, что все это и прочие диковины она может увидеть в Ретиро, не говоря уже о лебедях, это те же гуси, только шея подлинней. Узнав, что Фраскито Понте заболел и лежит в доме ее матери, девочка искренно огорчилась и хотела тотчас же пойти навестить больного, но Бенина ее отговорила. Пусть Фраскито отдохнет денек-другой, оправится, и пока что ему лучше не вести бредовых разговоров, от которых он может и вовсе свихнуться. Согласившись с этими разумными доводами, Обдулия распрощалась со служанкой и вернулась к своему первоначальному намерению выйти на прогулку, а Бенина поспешила на улицу Руда, где ей надо было заплатить кое-какие мелкие долги. По дороге решила, что доля ее в двух лотерейных билетах слишком уж велика, и, чтобы уменьшить ее, пошла искать Альмудену, который мог бы принять участие в игре, выложив хотя бы песету. Это верней, чем вызывать подземных духов.

Размышляя об этом, она носом к носу столкнулась с Петрой и Диегой, несших вдвоем корзину с дешевым галантерейным товаром. Те остановились, так как хотели сообщить ей нечто экстраординарное, представлявшее для нее несомненный интерес:

— А вы знаете, почтенная? Альмудена вас ищет не доищется.

— Меня? Я сама ищу его, чтобы спросить, не хочет ли он…

— Он хочет вытряхнуть из вас душу, вот чего он хочет…

— Что?

— Он злой, как черт… Совсем с ума сошел. Меня утром чуть не убил ни за что ни про что. В общем, он съезжает.

— С улицы Санта-Касильда переезжает в Камбронерас…

— Его будто муха какая укусила, ходит сам не свой.

Бабенки громко расхохотались, а Бенина не знала, что им ответить. Она подумала, что африканец заболел, и решила поискать его у церкви святого Севастиана, но женщины ей сказали, что слепой просить не пришел, а если почтенная желает с ним повстречаться, пусть пройдется по улицам Аргансуэла и Пеньон, они там его недавно видели. Бенина, наскоро справив дела на улице Руда, пошла туда, куда они указали и, обойдя фонтан на площади и пройдя туда и обратно по улице Пеньон, увидела наконец Альмудену, который выходил от кузнеца. Подошла к нему, взяла за руку и…

— Оставь меня, ты меня не трогать, — крикнул слепой, весь задрожав, будто его ударило электрическим током. — Ты плохая, ты обманщица… Я тебя убить.

Бедная женщина испугалась, увидав по лицу своего друга, что он в страшном волнении: губы его конвульсивно дергались, все лицо исказилось, руки и ноги дрожали, голос хрипел.

— Да что с тобой, Альмудена? Какая муха тебя укусила?

— Укусила меня ты, злая муха… Идем со мной… Я хотел с тобой говорить. Ты — дурная женщина…

— Ну пойдем, куда ты хочешь. Ты вроде не в своем уме!

Они вышли на Ронду, и марокканец, хорошо знавший местность, направил их путь к газовой фабрике, повелев своей подруге вести его туда под руку. По узким дорожкам перешли они бульвар Акасиас, а добрая женщина так и не узнала причин странного поведения своего друга.

— Давай присядем здесь, — сказала Бенина, когда они подошли к асфальтовому заводу, — у меня ноги гудят.

— Нет, не здесь, еще мало-мало вниз…

И они пошли вниз по узкой тропинке, спускавшейся по насыпи. Если бы Бенина не поддерживала своего друга под руку, он покатился бы вниз. Наконец они добрались до места намного ниже бульвара, где земля была изрыта, засыпана шлаком, будто там прошла вулканическая лава, позади остались дома, фундамент которых оказался намного выше их голов, а у ног простирались крыши жалких лачуг. В складках котловины виднелись такие же жалкие халупы, а впереди, меж каменных громад приюта святой Христианы и лесопилки, лежал квартал Инхуриас, прибежище бедняков.

Когда они присели, Альмудена, тяжело дыша, вытер платком пот со лба. Бенина не сводила с него глаз, сторожила каждое его движение, ибо чувствовала себя неуверенно наедине с разъяренным марокканцем в таком глухом месте.

— Ну что ж… выкладывай… почему я такая плохая, почему я такая обманщица, почему?

— Потому что ты обманывать меня. Я любить тебя, ты — любить другой… Да, да… Красивый, благородный сеньор… ты его любить… Заболел в доме у Хорек… ты взял его в свой дом… он твой возлюбленный… возлюбленный… он богатый, сеньорито…

— Кто рассказал тебе такую чепуху, Альмудена? — вымолвила бедная женщина, давясь от смеха.

— Зачем ты отнекиваться… Меня не обманывать… Ты надо мной посмеяться…

Тут его обуяла внезапная злость, он встал и, прежде чем Бенина сообразила, какая опасность ей угрожает, изо всей силы ударил ее палкой. К счастью, Бенине удалось уберечь голову от страшного удара, но плечу-таки досталось. Она попыталась отнять у слепого палку, но, прежде чем ей удалось это сделать, получила еще один сильный удар в плечо, потом по ягодице… Оставалось лишь бежать… Старушка мигом оказалась шагах в десяти от слепого. Тот пытался преследовать ее, но удары его приходились либо в воздух, либо в землю. Наконец, замахнувшись, он упал ничком да так и остался, будто он — жертва, а женщина его мечты приговаривала:

— Альмудена, Альмуденилья, дурачок… Я же тебя могла бы… Дурачок ты, несмышленыш!..

XXIV

Довольно долго Альмудена бился на земле, дергаясь, как эпилептик, тыкал себя кулаком в лицо, рвал волосы и выкрикивал что-то по-арабски, так что Бенина не понимала ни слова, потом наконец сел по-турецки и заплакал, как ребенок, продолжая терзать свое лицо. Плакал он горько, безутешно, и слезы, несомненно, смягчили его сумасшедшую ярость. Бенина подошла чуточку поближе и увидела, что все лицо слепого залито слезами, даже намокла борода. Из мертвых глаз ручьями изливалась неутихающая боль его души.

Оба молчали. Наконец Альмудена жалобно, точно наказанный ребенок, и в то же время ласково позвал свою подругу:

— Нина… амри… ты здесь?

— Да, сынок, здесь я, гляжу, как ты плачешь, точно святой Петр после того, как отрекся от Христа. Ты раскаиваешься?

— Да, да… амри… Поднять рука на тебя!.. Тебе ошень больно?

— Еще бы не больно!

— Я плохой… я будет плакать много день за то, что побить тебя… Амри, ты мне простить…

— Ладно… простила… только я тебя еще боюсь.

— Возьми ты мой палка, — сказал он, протягивая ей свой посох. — Иди сюда близко… Бери палка и бей меня много, пока ты меня не убить.

— Не верю я тебе.

— Возьми ты этот нош, — добавил марокканец, вытаскивая из внутреннего кармана куртки остро отточенную железную полоску. — Я купить его, хотел тебя ударить… Убей меня ты, насмерть. Мордехай не хочет жить… хочет смерть, да, смерть…

Бенина машинально взяла палку и нож и уже без страха приблизилась к несчастному слепому и положила руку ему на плечо.

— Ты, наверно, сломал мне какую-нибудь косточку, очень уж болит, — сказала она. — Как я буду лечиться… Нет, кости вроде целы, зато синяки будут с ладонь, придется тебе купить для меня арнику.

— Я отдавать тебе все… жизнь… Ты мне простить… Я будет плакать много месяц, если ты не простить… Я есть совсем сумасшедший… Альмудена тебя любит… Если ты меня не любить, я убивать сам себя.

— Хорошенькое дело! Ты зелья какого хлебнул, что ли? Подумать только — в меня влюбился! Не знаешь разве, что я старуха, и если б ты меня увидал, то отшатнулся бы?

— Ты не есть старуха… Я тебя любить.

— Ты же любишь Петру.

— Нет… Пьянчужка она… некрасивая, плохая… Ты есть моя женшена… ты одна. Другая — нет.

Не давая передышки своему глубокому горю, заливаясь слезами и поминутно вздыхая, Альмудена выражал свои чувства на еще более корявом, чем обычно, языке, так что Бенина понимала его благодаря не столько словам, которые он произносил, сколько искренности, звучавшей в странных модуляциях его голоса, стонах и воплях и невнятном бормотании. Марокканец поведал ей, что с того дня, когда Самдай показал ему его единственную женщину, он обошел всю землю. Но чем дальше шел, тем дальше шла и женщина, никак не удавалось ее догнать. Одно время бедняга думал, что эта женщина — Николаса, с которой он три года вел бродячую жизнь, но потом понял, что это не она. Его женщина по-прежнему шла впереди, не открывая лица, и он не знал, какая она… Видел ее внутренним взором, глазами души… И вот однажды утром Элисео привел к церкви святого Севастиана Бенину, и сердце Альмудены, едва не выскочив из груди, сказало ему: «Это она, единственная, других для меня на свете нет!» Чем больше он с ней говорил, тем больше убеждался, что она и есть «его женщина», однако не спешил объявить ей об этом, пока не обретет полной уверенности. Наконец такая уверенность наступила, и Альмудена ждал лишь удобного случая, чтобы открыться ей… И тут вдруг ему сказали, что Бенина любит «шикарного кавалера», которого увезла к себе домой — подумать только! — в карете… И его охватило отчаяние, а потом — такая дикая ярость, что он не мог решить, убить ли себя или ее. Лучше бы и то и другое разом, а перед тем отправить на тот свет полмира, разя направо и налево.

Бенина с интересом и состраданием выслушала этот рассказ, который мы, дабы не утомлять читателя, передали как можно короче, и, так как она была женщиной здравомыслящей, не возгордилась тем, что пробудила в душе Альмудены такую неистовую африканскую страсть, но и не посмеялась над нею, что было бы вполне естественным, если принять во внимание ее возраст и физическое состояние несчастного слепца. Избрав золотую середину между такими двумя крайностями, она стала думать лишь о том, как бы успокоить своего друга и отвлечь его от мрачных мыслей о смерти и смертоубийстве. Для этого она рассказала, каков на самом деле «шикарный кавалер», и постаралась убедить марокканца, что отвезла беднягу в дом своей госпожи из одного лишь сострадания, а вовсе не из-за каких-то других чувств, возникающих между мужчиной и женщиной. Но Мордехай, как видно, до конца убежден не был, ибо поставил вопрос так, как того требовали искренность и серьезность его чувства к ней, а именно: пусть Бенина докажет правдивость своего рассказа поступками, а не словами, которые уносит ветер. А что же надо сделать, чтобы он поверил ей до конца и совершенно успокоился? Да очень просто: бросить все — свою госпожу, свой дом, шикарного кавалера и жить с Альмуденой, соединиться с ним на всю жизнь.

Старушка не отказалась наотрез, чтобы не возбудить нового взрыва страстей, а лишь объяснила, что вот так внезапно не может бросить свою госпожу: без ее поддержки та просто-напросто умрет. Но слепой на эти доводы приводил свои, основанные на законах любви, которые выше всех других законов:

— Если ты любить меня, я будет на тебе жениться, амри.

Услышав такое предложение руки и сердца, подкрепленное нежным вздохом и смущенной улыбкой, растянувшей рот до ушей, после чего губы собрались трубочкой в умильную гримасу, Бенина чуть было не захохотала. Но сдержалась и прибегла к весьма разумному доводу:

— Сынок — я так тебя называю, потому что гожусь тебе в матери… — спасибо за любезность, но пойми, что мне уже стукнуло шестьдесят.

— Какой мой дело, шестьдесят, сто шестьдесят, если я тебя любить.

— Так я же ни на что не годная старуха.

— Годная, амри, я любить тебя… Ты прекрасная, как белый свет, ты молодая.

— Какая чушь!

— Я будет с тобой жениться, и мы ехать, ты и я, в мой страна, где город Сус. Мой отец Саул, он есть богатый, мои братья, они тоже богатые, моя мать, Римна, богатая, хорошая, она тебя будет полюбить, называть дочка… Ты увидишь мой страна: много оливка, много апельсин… у мой отец много бараны… много деревья возле река, большой дом… нория с прохладный вода… хороший погода, не жарко, не холодно.

Хотя описание такого благоденствия не могло не затронуть душу Бенины, она не поддалась соблазну и трезвым оком тотчас оценила неудобства внезапного отъезда в неведомую далекую страну, к чужому народу, говорящему на немыслимой тарабарщине, у которого другие обычаи, другая вера и наверняка другая одежда — там скорей всего ходят в набедренных повязках… Хороша она будет в набедренной повязке! Ох уж этот Мордехай, надо же что удумал! Но его она ласково поблагодарила и сослалась на то, что замужество — дело серьезное, и решать его второпях, с бухты-барахты, не годится, да к тому же еще надо сорваться с места и ехать не куда-нибудь, а в Африку, где, говорят, берут начало Пиренеи. Нет, нет, необходимо все хорошенько обдумать, повременить, чтобы второпях не наделать глупостей. На ее взгляд, намного разумней отложить пока что это дело со свадьбой и свадебным путешествием, а поскорей заняться заклинанием царя Самдая, собрав все, что нужно для успеха этого предприятия. Если дело выгорит, как уверял ее Альмудена, и она завладеет корзинами с драгоценными камнями, которые без труда можно превратить в банковские билеты, вот тогда все их проблемы будут решены, и остальное нетрудно будет уладить. Деньги — самое верное средство для преодоления всех на свете трудностей. В общем, она принимает его предложение и дает слово соединить с ним свою судьбу и идти за ним на край света, как только царь Самдай дарует ей то, о чем она его попросит, соблюдя все правила обряда и произнеся нужную святую молитву.

Услышав такую речь, африканец задумался, потом снова начал бить себя кулаками в лоб, что выражало крайнее расстройство и отчаяние.

— Прости меня ты… Я забыл сказать тебе один вещь.

— Как? Теперь ты идешь на попятный? Чего-нибудь не хватает, чтоб все получилось как надо?

— Я забывал один вещь… Ничего не выходить, потому что ты есть женщина.

— Ах ты, такой-сякой! — вскричала Бенина, не на шутку рассердившись. — Что же ты сразу не сказал? Значит, первое условие — быть мужчиной… Ничего себе!

— Ты меня прости… Я забывал.

— Ну что у тебя за голова! Хорошенькое дело! Хотя я сама виновата, поверила сказкам, которые выдумывают в твоей проклятой стране, где поклоняются царям из преисподней. Да нет, не то чтоб я поверила… Это бедность меня лишила разума. А я в это не верю, нет. Прости, господи, мои грешные мысли, ведь я собиралась улещать самого дьявола, прости меня и ты, пресвятая дева.

— Раз уж дело не выходить из-за того, что ты есть женшена, — пристыженно пробормотал Альмудена, — я знать еще один вещь… Если ты его сделать, ты получай вся деньга, какой хотел…

— Нет уж, в другой раз меня не обманешь. Ишь какой хитрец!.. Я теперь ни одному твоему слову не поверю.

— Белым светом клянусь, это есть правда… Пусть меня разрази гром небесный, если я обманывал тебя… Будешь получить много, много деньги.

— Когда?

— Когда захотеть ты.

— Ну, посмотрим… Хоть я и не верю, скажи все-таки, в чем дело.

— Я давать тебе бумажка…

— Бумажку?

— Да… Ты класть ее на кончик языка…

— На кончик языка?

— Да. И входить в банк с бумажка под язык, и никто тебя не видеть. И можешь брать себе вся деньга… Тебя никто не видать.

— Альмудена, это ж воровство!

— Никто тебя не видать, и никто ничего не говорить.

— Ну уж это ты брось… Нет у меня такой привычки, не стану я красть. Говоришь, никто не увидит? Но бог-то все видит.

XXV

Влюбленный марокканец не оставлял надежды добиться благосклонности своей дамы (именно так мы должны ее называть в данном случае, ибо такой он видел ее внутренним взором); он понимал, что одними идеалами ее не прельстишь, вернее будет воззвать к корыстолюбию Бенины, к ее стремлению разбогатеть, и предложил прибегнуть к другому колдовству, порожденному богатым воображением его соплеменников-семитов. Он сказал, что среди вверенных ему милостью божьей тайн, есть одна, которую он хранил, с тем чтобы открыть ее лишь владычице своего сердца, а так как Бенина и есть женщина его мечты, назначенная ему Самдаем, то ей одной он расскажет о верном способе отыскивать зарытые в землю клады. Бенина хоть и заявила, что не верит подобным сказкам, однако не упустила ни одного слова из рассказа Альмудены. По его разумению, дело это простое, несмотря на то, что кое-какие практические трудности все же были очевидны. Тому, кто через волшбу хочет наверняка узнать, где спрятаны деньги, надо всего-навсего вырыть в земле яму и просидеть в ней сорок дней легко одетым, питаясь одной ячменной мукой без соли, все время читая священную книгу с длинными листами и размышляя о содержащихся в ней великих истинах…

— И это должна проделать я? — сердито спросила Бенина. — С ума ты спятил! Эта книга небось написана на твоем языке? Вот чудак, как же я прочту всякие там закорючки, когда я и по-нашему-то, по-кастильски, еле-еле разбираю, у меня от букв в глазах рябит!

— Я читать, ты читать.

— И в этой яме вроде кротовой норы мы поместимся оба?

— Конешно.

— Ладно. А чтобы как следует видеть буквы в этой самой книге, — ехидно заметила дама, — ты наденешь очки для слепых…

— Я знать этот книга на память, — смело отпарировал африканец.

По прошествии сорока дней поста и покаяния волшебная процедура завершалась тем, что на клочке бумаги вроде папиросной надо было написать магические слова, которые знал один Альмудена, потом бумажку бросают на ветер и, пока она летит, оба они должны усердно читать молитвы, не спуская глаз с бумажки. Где она опустится на землю, там и надо копать, копать, пока не откопаешь клад, скорей всего глиняный горшок, полный золотых монет.

Бенина засмеялась, тем самым выказывая неверие в подобное колдовство, но эта новая сказка все же оставила какой-то след в ее душе, потому что она с полной серьезностью высказала такое мнение:

— Не верю я, что закопанные деньги можно найти в поле. В твоих краях, может, такое и случается, а у нас… У нас клад надо искать в патио, на скотном дворе, под сараем или амбаром или же в погребе, а то еще он может быть замурован в стену…

— Все равно я могу его находить… И скажу тебе, если ты будешь меня любить и выйти за меня замуж.

— Мы еще поговорим об этом не спеша, — сказала Бенина, снимая и надевая платок, — верный знак того, что ей не терпится уйти.

— Не уходить, амри, нет, — жалобно пробормотал слепой, держа ее за подол.

— Мне пора, дружок, дома дел невпроворот.

— Я хочу, ты всегда быть со мной.

— Пока что нельзя. Наберись терпения, сынок.

Почувствовав, что она встала, Альмудена снова пришел в ярость, цепкими пальцами до боли сжал ее руки и скорее рычанием, чем словами выразил свое страстное желание не расставаться с ней.

— Я тебя любить… Я буду убивать себя, бросаться в река, если ты не приходить ко мне…

— Пусти меня ради бога, Альмудена, — печально и кротко попросила дама, полагая, что ласковыми просьбами скорей убедит своего друга. — Я тоже тебя люблю, но сейчас меня ждут дела.

— Я буду убивать шикарный кавалер, — сжав кулаки, вскричал слепой и шагнул к старушке, а та испуганно отступила.

— Да образумься ты, а не то разлюблю… Пошли. Если обещаешь быть паинькой и не драться, пойдем вместе.

— Я бить тебя нет, нет… любить больше, чем белый свет.

— Ну, коль драться не будешь, идем, — ласково сказала Бенина и, подойдя к слепому, взяла его под руку.

Успокоив таким образом неистового Мордехая, Бенина повела его обратно наверх, и по дороге кавалер рассказал, что съезжает с квартиры в приюте святой Касильды, так как решил расстаться с Петрой; времена настали трудные, подают мало, и он нынче же переедет в предместье Камбронерос, у Толедского моста, там есть ночлежка, куда пускают ночевать всего за десять сентимо. Бенина не одобрила переезда: в том квартале, как она слышала, бедняки живут в великой тесноте, в дрянных каморках, но слепой с грустью и печалью заявил, что он хочет, чтоб ему было плохо, так нужно для покаяния, он целыми днями будет плакать, пока Адонай[119] не смягчит сердце любимой им женщины. Оба вздохнули и до конца улицы Толедо шли молча.

Когда Бенина предложила Альмудене дуро на переезд, тот выказал полное презрение к деньгам:

— Не хочу деньги… Деньги есть дурная вещь… Хочу иметь амри… Мой жена со мной.

— Хорошо, хорошо, не спеши, — сказала Бенина, опасаясь, как бы на прощанье марокканец снова не разошелся. — Обещаю тебе, что завтра мы об этом поговорим.

— Ты будешь прийти в Камбронерос?

— Да, обещаю.

— Я не ходить больше к церковь… Не люблю кто много важничать: Касиана, Элисео… Мне это противно. Я просить У моста Толедо…

— Так жди меня завтра… и обещай быть умницей.

— Я будет плакать, плакать.

— Но к чему столько слез?.. Альмуденилья, я же тебя люблю… И ты меня не расстраивай.

— Теперь ты в твой дом, видеть шикарный кавалер, много ласка.

— Да ты что? Совсем умом тронулся! Что ты себе вообразил? У него в чем только душа держится. Ведь он стар, как Мафусаил! Просто он родственник моей госпожи, это она велела мне привезти его к ней в дом.

— Он есть дряхлый старик?

— Еще какой дряхлый-то! Тебя с ним и сравнивать нельзя… Вот что, сынок, я очень спешу. Прощай. До завтра.

Марокканец глубоко задумался, и Бенина, воспользовавшись этим, пустилась наутек, оставив его у стены возле лавки с вывеской «Кувшин». Только так и можно было избавиться от упрямой привязанности слепого к ней. Оглянувшись, она увидела, что Альмудена стоит неподвижно, опустив голову. Немного погодя он опустился на землю, и до конца дня прохожие видели, как он молча сидел у стены с протянутой рукой.

Дома особых новостей не было, если не считать отличного расположения духа доньи Паки, которая без устали нахваливала тонкое обхожденье своего гостя и была в восторге от того, как они делились воспоминаниями об Альхесирасе и Ронде. Донья Пака будто перенеслась во времена своей юности, почти забыла о нынешней нищете и, движимая теми же побуждениями, которые смолоду составили основу ее характера и привели к полному разорению, попросила Нину пойти и купить для дона Фраскито две бутылки хереса, паштет из индюшатины, кабанью голову и воздушный пирог.

— Да, конечно, сеньора, — ответила служанка. — Я все это принесу, а потом мы с вами сами пойдем в тюрьму, чтоб избавить лавочников от труда нас туда засадить. С ума вы сошли! Сегодня на ужин я приготовлю чесночный суп с крошеным крутым яйцом — и то слава тебе господи. Будьте уверены, этому кабальеро, привыкшему есть что попало, такое угощенье покажется райской едой.

— Что ж, ладно. Делай что хочешь.

— Вместо кабаньей головы мы ему предложим головку чесноку.

— С твоего разрешения, я полагаю, что при любых обстоятельствах человек должен вести себя, не забывая, кто он такой, пусть даже ценой немалых жертв. Короче говоря, сколько у нас денег?

— Для вас это неважно. Предоставьте уж мне управляться с хозяйством. Как деньги кончатся, не вы же пойдете их добывать.

— Да, да, я знаю, что ты пойдешь и добудешь. А я уже ни на что не гожусь.

— Как это не годитесь? Вот, помогите-ка мне почистить эти картофелины.

— Что ж, изволь. О, я совсем забыла. Фраскито любит чай, а ведь он такой изнеженный, надо купить лучшего.

— Ну, ясно. Съезжу-ка я в Китай.

— Не смейся. Поди в лавку и попроси того чаю, который называется «Мандарин». И заодно прихвати кусок хорошего сыра на десерт…

— Вот, вот… Бросьте вы эти замашки и забудьте о транжирстве.

— Ты же сама знаешь, что он привык обедать в богатых домах.

— Совершенно верно, например, в таверне Бото, что на улице Аве-Мария… Порция жаркого — реал, а с хлебом и вином — тридцать пять сентимо.

— Ты что-то сегодня… совсем невыносимая. Но я покоряюсь, Нина. Здесь командуешь ты.

— Да если б я не командовала, хороши бы мы были! Нас давно уже отправили бы в городской приют Сан-Бернардино, а то и в Эль-Пардо[120].

За такими шуточками они не заметили, как наступил вечер, и все втроем скромно поужинали, в неплохом расположении духа, ибо и с бедностью можно мириться, когда есть хоть кусок хлеба, чтобы заморить червячка. Однако истины ради мы вынуждены отметить, что хорошее настроение доньи Паки немного испортилось, когда обо женщины удалились в спальню и хозяйка дома легла на кровать, а Бенина постелила себе на полу, так как свою кровать уступила Фраскито. Мы уже знаем, что у вдовы Сапаты нрав был переменчив, она без всякой видимой причины могла внезапно перейти от благодушия к неправедному гневу, от детской доверчивости к болезненной подозрительности, от разумных речей к несусветной чепухе. Служанка знала об этих крутых поворотах мыслей и чувств своей госпожи, про себя называла ее флюгером и, не принимая близко к сердцу ее сердитых или гневных слов, спокойно ждала, когда ветер подует в другую сторону. И действительно, ветер неожиданно поворачивал, разгонял грозовые тучи, и точно так же, как минутами раньше мальва превращалась в чертополох, теперь чертополох снова оказывался мальвой.

По достоверным сведениям, дурное настроение доньи Паки в тот вечер, о котором я рассказываю, вызвано было тем, что Фраскито во время бесед за ужином и десертом оказывал явное предпочтение Бенине, что глубоко уязвило самолюбие несчастной вдовы. Лишь Бенине выражал этот достойный муж свою глубокую благодарность, не оставляя для госпожи ничего, кроме холодной учтивости; Бенине адресовались все его улыбки, самые цветистые фразы, на Бенину изливалась вся нежность его кроткого, как у ягненка при последнем издыхании, взгляда; ко всему этому надо добавить, что в течение вечера он раз двести назвал Бенину ангелом, а это уж было верхом неприличия.

После этих пояснений послушаем, что говорит донья Пака, лежа на кровати, своей служанке, устроившей себе ложе на полу:

— Послушай, милая, мне кажется, я даже уверена, что ты опоила этого несчастного каким-то приворотным зельем. Гляди, как он тебя возлюбил! Не будь ты такой безобразной и противной старухой, можно было бы подумать, что он тобой увлечен… Правда, ты добра, сострадательна и умеешь расположить к себе заботами и ласковым обращением… и это, конечно, может обмануть того, кто тебя не знает… Но при всех твоих способностях никак нельзя предположить, чтобы ты пленила такого искушенного в жизни человека… Если ты так думаешь и пыжишься от гордости, бедняжечка, мой тебе совет: выбрось это из головы. Чем ты была, тем и останешься до конца своих дней… Но не бойся, я не стану разочаровывать дона Фраскито, рассказывая ему о твоих повадках, о том, как ты любишь обсчитывать господ, и о многом, многом другом, что знаешь ты и знаю я…

Бенина помалкивала, натянув простыню до глаз, но ее смирение и сдержанность еще больше распаляли гнев бедной вдовы, и та продолжала язвить свою верную компаньонку:

— Никто так не ценит твои достоинства, как я, но тебя надо все время держать на расстоянии, чтобы ты знала свое место и не зарывалась, не воображала себя ровней тем, кто выше тебя. Вспомни, как я дважды выгоняла тебя из дома за обсчеты… Ты до того дошла в своем бесстыдстве, скажу даже — в своем нахальстве, что… что даже я, никогда не любившая считать да подсчитывать, и то заметила, как денежки текут из моего кармана в твой… текут непрерывным потоком!.. Что? Что ты сказала?.. Ах так, не отвечаешь. Онемела ты, что ли?

— Да, сеньора, я онемела, — спокойно и просто ответила доблестная служанка. — Быть может, когда вы устанете и закроете рот, я скажу вам… Но нет, ничего не скажу.

XXVI

— Ха-ха… Да говори что хочешь… — продолжала донья Пака. — Посмеешь ли ты сказать мне что-нибудь оскорбительное? Да, я никогда не умела подводить баланс! Ну и что? Кто тебе сказал, что дама из общества должна копаться в конторских книгах? Отсутствие учета и каких бы то ни было записей — это естественное проявление моей безграничной щедрости. Я позволяла обкрадывать себя всем кому не лень, видела, как вор запускает руку в мой карман, и притворялась дурой… Такая я была всю жизнь. Но разве это грех? Господь мне его простит. Чего он не прощает, Бенина, так это лицемерия, притворства и всяческих ухищрений, с помощью которых человек пытается показать себя лучше, чем он есть. А у меня по лицу всегда можно прочесть, что у меня на душе, и в глазах всего света я была, есть и останусь сама собой, такой, какой сотворил меня господь, со всеми моими недостатками и достоинствами… Тебе нечего мне ответить?.. Не можешь придумать ничего в свое оправдание?

— Сеньора, я молчу, потому что засыпаю.

— Нет, ты не засыпаешь, это ложь: совесть не даст тебе уснуть. Ты понимаешь, что я права и что ты действительно из тех, кто из кожи лезет вон, чтобы замаскировать, скрыть свои грешки… Даже не «грешки», это не совсем верное слово. Буду великодушной, как и во всем прочем, и скажу: слабости… Но какие слабости! Все мы слабы, но уж ты-то смело можешь сказать: «Я зовусь не Бениной, имя мое — Слабость…» Однако не беспокойся, сама знаешь, я не стану рассказывать все о тебе сеньору де Понте, чтобы развенчать тебя и тем самым лишить его всяких иллюзий… Вот потеха-то!.. Не мог же он увидеть у тебя ни стройной фигуры, ни свежего розового личика, ни тонкого обхождения, какое бывает у хорошо воспитанных женщин, — ведь ничего такого, что привлекает к нам мужчин, у тебя нет и в помине… Так что же он в тебе нашел? Что? Убей меня бог, если я знаю. Если б ты была чистосердечна, какой никогда не была и не будешь… Ты слышишь, что я тебе говорю?

— Слышу, сеньора.

— Если б ты была чистосердечна, ты призналась бы мне, что сеньор Понте называет тебя ангелом за то, что ты хорошо готовишь чесночный суп и гренки… Тебе кажется этого достаточным, чтобы женщину называли ангелом в полном смысле слова?

— Да вам-то какая забота?.. Пусть сеньор де Понте Дельгадо называет меня, как ему заблагорассудится.

— Ты, пожалуй, права… Может статься, он просто над тобой подшучивает, ведь большие господа, знающие толк в светских разговорах, часто шутят, нам кажется, что они возносят нас до небес, а они, как говорится, валяют дурака… Но уж коли он от души это говорит и у него на твой счет серьезные намерения… Может быть, и так, Бенина, на белом свете чего только не бывает… Тогда ты должна быть с ним честной и признаться ему в своих прегрешениях, чтобы он не думал, что ты чиста, как ангел небесный. Если ты этого не сделаешь, ты — дурная женщина. В таких случаях, Нина, надо говорить правду, всю правду. Фраскито, видно, вообразил себе, что ты — чудо целомудрия, ха-ха… И воистину было бы чудом прожить до шестидесяти лет в Мадриде служанкой и сохранить невинность… Впрочем, ты можешь сказать, что тебе пятьдесят пять, этот грех невелик, все мы, женщины, ему подвержены, но в вопросах морали, нравственных устоев шутить нельзя. Пойми, милая, я тебя очень люблю и как твоя госпожа и твой друг советую поговорить с ним начистоту, рассказать обо всех своих проступках и грехопадениях. Тогда этот бедняга не скажет, что ты его обманула, когда со временем ему откроется то, что ты сейчас от него скрываешь. Да, Нина, да, дочь моя, признайся ему во всем, даже если при этом щеки твои покраснеют, а бородавка на лбу станет багровой. Поведай ему и о своем падении, когда тебе стукнуло уже тридцать пять… Наберись смелости и скажи: «Сеньор Фраскито, я любила гражданского гвардейца по имени Ромеро, который два с лишним года сулил мне золотые горы, а потом так и не женился на мне…» Ну, милая моя, что ж тут заливаться краской. В конце концов, что ты сделала? Полюбила мужчину. Женщины для того и созданы, чтобы любить мужчин. Тебе не повезло, попался нечестный. Кому какая судьба, милая. А ты по нему с ума сходила… Как сейчас помню. Тебя было не узнать, все из рук валилось. А уж тащила у меня, как никогда, у самой платья приличного не было, а он у тебя раскуривал дорогие сигары… Я-то видела все твои страдания и твою слепоту, день за днем ты мучилась, но вместо того чтобы избавиться от муки, сама шла на нее, об этом мне не надо рассказывать, своими глазами видела. Правда, эту историю я знаю не во всех подробностях, ты всегда от меня что-то скрывала… Кое-что мне рассказывали, не знаю, правда или нет… Говорили, что от этой любви у тебя родился…

— Это неправда.

— И что ты отдала его в приют…

— Это неправда, — твердо и громко повторила Бенина, садясь в постели.

Услышав такой ответ, донья Пака вдруг замолчала, как ночная мышь, которая перестает скрестись, заслышав человеческие шаги или голос. Некоторое время слышались только глубокие вздохи госпожи, которые затем перешли в тихое и жалобное бормотанье. Служанка не откликалась. Состояние духа несчастной вдовы резко изменилось, флюгер повернулся в другую сторону, гнев и раздражение уступили место мягкости и кротости. Буря утихла, и наступило искреннее раскаяние в содеянном, госпоже теперь было стыдно вспомнить свои речи, и верным признаком перемены настроения были стоны и жалобы на воображаемые боли. Так как Бенина на эти сигналы не отвечала, донья Пака уже почти в полночь принялась звать ее:

— Нина, Нина, если б ты знала, как мне плохо! Ну и ночка мне выдалась! Будто кто-то прижигает мне бок каленым железом, а из ног выдергивает по одной все косточки. В голове будто не мозги, а хлебный мякиш с какой-то острой приправой… Я не хотела тебя беспокоить и не попросила, чтобы ты заварила мне липового чаю, потерла спину и дала бы порошок аспирина, бромистого натрия или сульфонала… Это ужасно… А ты спишь, как колода. Что ж, ладно, отдыхай, может, пополнеешь хоть немного… Не буду тебя беспокоить.

Нина, не говоря ни слова, встала с тюфяка, надела юбку, пошла в кухню, вскипятила воду на спиртовке и заварила липовый чай, дала госпоже лекарство, растерла спину и наконец легла к ней в постель, чтобы убаюкать ее, как ребенка. Госпоже хотелось загладить впечатление от своих злоехидных речей и, пока служанка ее убаюкивала, она не скупилась на ласковые слова:

— Если бы не ты, не знаю что бы со мной было. И я еще ропщу на господа бога, чего только ему не говорю, даже ругаю его, как простого смертного. Правда, он лишил меня многого, но он даровал мне тебя, твою дружбу, которая для меня дороже серебра, золота и бриллиантов… И вот еще я вспомнила: что ты мне посоветуешь делать, если снова придут дон Франсиско Моркечо и дон Хосе Мария Порсель по этому делу насчет наследства?..

— Но, сеньора, вам же это приснилось, а эти господа уже сто лет смирнехонько лежат в земле.

— Правильно, мне это приснилось… Ну, а если не эти, а другие придут по такому же делу, разве этого не может быть?

— Может, что и говорить. А вам не снились пустые ящики? Это верный знак, что скоро получите наследство.

— А тебе что снилось?

— Мне? Вчера снилось, будто мы повстречали черного быка.

— А это значит, что мы найдем клад… Послушай, кто может утверждать, что в этом старом доме, где когда-то жили богатые торговцы, не запрятан в стене или переборке какой-нибудь горшок, полный золотых унций?

— Слыхала я, что сто лет тому назад здесь жили торговцы тканями, очень богатые, а когда умерли… никаких денег в доме не нашли. Они вполне могли замуровать их в стену. Таких случаев не счесть.

— Я совершенно уверена, что эти деньги спрятаны здесь, в доме. Но куда же, черт побери, эти скопидомы их засунули? Нет ли какого-нибудь способа узнать об этом?

— Не знаю… не знаю, — пробормотала Бенина, а в памяти ее всплыл восточный колдовской обряд, описанный Альмуденой.

— Если не в стене, то под плитами на кухне или в чулане могли эти сеньоры припрятать денежки, как будто надеялись попользоваться ими на том свете.

— Может быть, и так… Но скорей всего в стенах или крыше между стропилами…

— Думаю, ты права. Клад может находиться как внизу, так и наверху. Знаешь, когда я ступаю по половицам в коридорах и в столовой и весь дом сотрясается, будто вот-вот рухнет, мне слышится какой-то шум, вроде бы звякает металл о металл… Ты не замечала?

— Замечала, сеньора.

— А то попробуй хоть сейчас. Пройдись по спальне, топай посильней и послушаем…

Бенина прошлась по спальне, веря словам госпожи не меньше, чем та сама, и на самом деле… они услышали звон металла, какой могли производить, разумеется, лишь груды серебра и золота (золота было больше, чем серебра), схороненного под старыми досками. С этой надеждой обе уснули и во сне продолжали слышать: дзинь… дзинь…

Огромный дом потел, как живое существо, и из бесчисленных пор выскакивали унции, сентены и другие старинные монеты.

XXVII

Наутро Бенина, шагая с корзиной на руке по дороге на Камбронерас, с беспокойством думала о бредовых мыслях несчастного Альмудены, которые, чего доброго, доведут его до сумасшествия, если она не придумает, как удержать его в границах благоразумия. Миновав Толедские ворота, увидела Потешницу и еще какую-то нищенку с большеголовым ребенком. Подруга по приходу Сан-Себастьян рассказала ей, что живет теперь у Толедского моста, из-за того что в центре Мадрида жилье слишком дорого, а милостыни подают мало. А в лачуге у реки она получает приют за сущие гроши, к тому же дышит вольным воздухом, совершая ежедневные прогулки от реки до места и от места обратно к реке. Бенина спросила, не знает ли Потешница, где живет слепой марокканец, и та ответила, что видела, как он просил у фонтана за мостом, а где он живет, она не знает.

— Помогай вам бог, сеньора, — сказала Потешница, прощаясь. — Вы сегодня на место не идете? А я иду… хоть и мало мы там собираем, но я все же устроилась неплохо. Мне каждый день приносят кучу еды из дома сеньора банкира, который живет прямо напротив церковных ворот на улице Уэртас, так что я теперь питаюсь что твоя аббатиса, а какое удовольствие видеть, как вытягивается рыло Капральши, когда служанка сеньора банкира приносит мне целую кастрюлищу всякой снеди… В общем, этим и живу помаленьку, да кое-что и подают по мелочи, вот так, донья Бенина, назло всем богачкам. Прощайте, всего вам доброго, надеюсь, вы встретите вашего слепого в добром здравии… Храни вас бог.

На том они разошлись, и Бенина перед мостом свернула направо, на мощенную камнем дорогу, которая спускалась в предместье Камбронерас, расположенное в низине на левом берегу Мансанареса. Вышла она на небольшую площадь, с запада ограниченную невзрачным каменным домом, с юга огражденным перилами контрфорсом моста, а с двух других сторон — неровными откосами и песчаными насыпями, поросшими диким кустарником, чертополохом и чахлой травой. Место было живописное, открытое ветрам и, можно сказать, радовало глаз, потому что отсюда видны были зеленые берега реки, прачечные на берегу и разноцветное белье на площадках для просушки. На западе виднелись горы, а на том берегу Мансанареса — кладбища Сан-Исидро и Сан-Хусто, украшавшие пейзаж многочисленными куполами пантеонов и темной зеленью кипарисов… Грусть, навеваемая видом кладбищ, здесь не лишала их своеобразной прелести, они как бы представляли собой декорацию, добавленную человеком к созданной природой панораме.

Неторопливо спустившись на эспланаду, наша нищенка увидела двух ослов… какое там двух! — восемь, десять, а то и больше, все в кричаще алых ошейниках; неподалеку от них небольшими группами расположились цыгане, гревшиеся на солнце, которое поднялось уже довольно высоко, и в его ослепительных лучах яркими пятнами горели цветастые наряды людей и украшения на животных. Говор, шутки, смех и беготня. Парни гонялись за молодыми цыганками, те проворно убегали; одетые в лохмотья дети кувыркались в пыли, и лишь ослы держались степенно и важно среди всеобщего гама и суеты. Старые цыганки, смуглые до черноты, судачили, собравшись отдельной группой у большущего дома с галереей, похожего на коробку. Какие-то девушки стирали тряпье в луже, образовавшейся посередине эспланады у водоразборной колонки. У одних лица были темные, почти черные, и на них ярко выделялись крупные серьги; у других кожа была посветлей, и все они были стройные, грациозные, ловкие и бойкие на язык. Старушка поискала, нет ли среди цыган кого-нибудь знакомого, прошлась туда-сюда, и ей показалось, что одного из цыган она когда-то видела в больнице, куда он приходил встретить свою подругу, которую в тот день выписывали. Но подходить сразу не стала, потому что ее знакомый вел жаркий спор с товарищами о потертостях на крупе осла, и момент был неподходящий. Но вот подрались двое мальчишек, на одном из них были штаны с разорванными сверху донизу штанинами, из которых выглядывали черные ноги до самого бедра, у другого на голове было что-то вроде тюрбана, а на теле — один лишь мужской пиджак; цыган подошел разнять их, Бенина, пользуясь случаем, пришла ему на помощь и тут же спросила:

— Скажите, добрый человек, не видели ли вы здесь вчера или сегодня слепого мавра по имени Альмудена?

— Видел, сеньора, и говорил с ним, — ответил цыган, раздвинув в улыбке толстые мясистые губы и показывая два ряда идеально ровных белых зубов. — Повстречал его на мосту… Он сказал, что со вчерашнего дня живет в одном из домов Ульпиано… и что… не помню, что еще… Посторонитесь, добрая женщина, этот осел норовистый, как бы не лягнул…

Бенина отскочила, увидев вблизи задние ноги крупного осла, которого двое парней охаживали палками, как видно, с целью воспитания строптивого животного в цыганском духе, и направилась к тем домам, на которые ей указал белозубый цыган.

По направлению к Сеговийскому мосту от эспланады отходила не то дорога, не то кривая улица. По левую руку от нее стоял домина с галереей — гигантский улей, разделенный на дешевые клетушки, за которые брали всего шесть песет в месяц, а дальше шли глинобитные стены и надворные постройки некоей фермы, именовавшейся «усадьбой Вальдеморо». По правую руку в беспорядке лепились друг к другу обветшалые домишки с внутренними дворами, заржавелыми оконными решетками и грязнобелыми глинобитными стенами — трудно представить себе более жалкую и примитивную городскую или сельскую архитектуру. Кое-где над дверями красовались мозаичные изразцы с изображением святого Исидора и датой постройки, а над покоробившимися дырявыми крышами торчали затейливой формы жестяные флюгера. Приблизившись к одному из домов, Бенина заметила, что кто-то выглядывает в забранное решеткой окно, и хотела навести дальнейшие справки — оказалось, это белый осел, который при звуках ее голоса высунул наружу длиннущие уши. Старушка зашла в первый двор: он был мощен камнем, но весь в рытвинах, его окружали лачуги разной величины, жилые сараи или просто дощатые коробки, крытые латунными листами; на одной из беленых стен, не такой грязной, как остальные, Бенина увидела намалеванный красной охрой корабль, трехмачтовый фрегат вроде тех, что рисуют дети: с длинной трубой, над которой вьется дым. Рядом с дверью худая, изможденная женщина стирала в корыте какие-то тряпки, это была не цыганка, а здешняя. Она рассказала, что по левую сторону двора живут цыгане со своими ослами, причем под одной крышей мирно уживаются люди и животные, тем и другим ложем служит мать-земля, а деревянные кормушки люди используют как изголовье. Справа, в таких же грязных ослиных стойлах, живет много бедняков из тех, что утром уходят в Мадрид: за десять сентимо им предоставляется место на земле — спи себе на здоровье. Когда Бенина сообщила женщине приметы Альмудены, та заверила, что он действительно здесь ночевал, но ушел спозаранку вместе с остальными, так как подобные спальни к утренней неге не располагают. Если сеньора хочет передать что-нибудь слепому мавру, она передаст, как только он вернется на ночлег.

Поблагодарив женщину, Бенина вышла из двора и прошла до конца улицы, поглядывая по сторонам. Она рассчитывала увидеть на каком-нибудь из лысых холмов фигуру марокканца, предающегося грусти под лучами утреннего солнца. После домов Ульпиано справа идут лишь голые каменистые склоны, которые служат свалкой для всякого рода отбросов и мусора. Метрах в ста от эспланады дорога делает поворот, вернее, зигзаг и идет к станции Пульгас, ее снизу можно узнать по горе угля, заборам, ограждающим пути, да по клубам дыма, поднимающимся к небу. Недалеко от станции, чуть восточнее, проходит сточная канава, по которой течет темная, как чернила, вода; поток прорезает склоны холмов, скрываясь в сточной трубе, и удобряет огороды, прежде чем впасть в реку. Тут наша нищенка задержалась и, острым, рысьим взглядом окинув окрестности, увидела, как черная вода каскадами низвергается из трубы в глубокую канаву, оглядела грядки, засаженные белой свеклой и салатом-латуком. Кинула взгляд и еще дальше, ибо знала, что африканец любит пустынные дикие места. День был погожий: яркое солнце высвечивало буйную зелень свекольной ботвы и фиолетовые завязи салатной капусты, разливая радость на всю долину. Старушка не раз останавливалась, давая взору насладиться созерцанием богатых всходов на грядках, оглядывала лысые холмы, но нигде не увидела греющегося на солнце марокканца. Возвратившись на эспланаду, спустилась к реке, прошла мимо прачечных и домов, лепившихся к контрфорсу моста, — не видать Мордехая. Изрядно устав, поплелась обратно в Мадрид с твердым намерением продолжить поиски завтра.

Дома особых новостей не было — да что это я? — была новость, да такая, которую можно было бы назвать чудом, происшедшим по велению подземного духа Самдая. Только Бенина вошла, как донья Пака взволнованно сообщила:

— Ты знаешь, Бенина, я так тебя ждала… Мне так хотелось тебе рассказать…

— О чем, сеньора?

— Что сюда заходил дон Ромуальдо.

— Дон Ромуальдо!.. Опять, наверно, вам приснилось.

— Да с чего бы… Может, этот сеньор пришел в мой дом из другого мира?

— Нет, но…

— Меня это, конечно, поразило… Что случилось?

— Ничего не случилось.

— Я-то подумала, что стряслось что-нибудь в доме сеньора священника, ты что-нибудь там натворила, и он пришел ко мне пожаловаться.

— Да ничего подобного.

— А ты разве не видела, как он ушел из дома? Он не сказал тебе, что идет сюда?

— Ну что вы! Только и не хватало сеньору священнику докладывать мне, когда и куда он идет.

— Тогда это очень странно…

— Но, в конце концов, раз он пришел, так, наверно, сказал вам…

— Да что он мог сказать, когда я его не видела?.. Сейчас объясню. В десять часов, как обычно, ко мне пришла одна из девочек, из дочек соседки-позументщицы, старшая, Селедония, самая шустрая. Так вот, болтаем мы с ней и вдруг без четверти двенадцать — дзинь! — звонят. Я говорю девочке: «Отвори, дочка, и, кто бы там ни был, скажи, что меня нет дома». После скандала, что устроил этот мерзавец из бакалейной лавки, я боюсь принимать кого бы то ни было, когда тебя нет дома… Селедония отворила… Я отсюда слышала такой густой голос, сразу почувствовала, что человек солидный, но слов разобрать не смогла… А потом девочка рассказала мне, что это был священник…

— А какой он?

— Высокий, видный… Не старый, но и не молодой.

— Да, это он, — подтвердила Бенина, изумляясь совпадению. — А карточку он не оставил?

— Нет, он забыл дома бумажник.

— И спросил обо мне?

— Нет, сказал только, что хочет меня видеть по очень важному для меня делу.

— Тогда зайдет еще раз.

— Но не очень скоро. Он сказал, что вечером уезжает в Гвадалахару. Ты, должно быть, слышала об этом.

— Да, что-то говорили… Насчет того, чтоб отвезти на вокзал чемодан и так далее.

— Ну вот, видишь… Если хочешь, позови Селедонию, она тебе расскажет подробней. Дон Ромуальдо очень сожалел, что не застал меня… сказал, что зайдет тотчас, как вернется из Гвадалахары… Странно только, что он ничего тебе не сказал об этом важном деле. А может, ты все знаешь, но хочешь сделать мне сюрприз?

— Нет, нет, мне об этом ничего не известно… А Селедония не перепутала имя?

— Спроси сама… Он два или три раза повторил: «Скажи госпоже, что заходил дон Ромуальдо».

Селедония подтвердила достоверность события. Девчонка была бойкая и передала слово в слово все, что говорил сеньор священник, точно описала его внешность, одежду, манеру речи… Бенина, как ни была смущена странным совпадением, долго о нем раздумывать не стала, ее заботили дела поважней. Фраскито к тому времени настолько окреп, что женщины решили поставить его на ноги, но кавалер, сделав несколько шагов по гостиной и коридору, с удивлением обнаружил, что левая нога не слушается… Однако он надеялся, что при хорошем питании сумеет ее разработать и сможет твердо ступать обеими ногами. Так что скоро совсем поправится. Свою признательность обеим сеньорам, особенно Бенине, он сохранит на всю жизнь… У него появилось второе дыхание и новые надежды получить в скором времени хорошее место, которое позволит ему существовать безбедно, иметь собственное жилье, пусть скромное, и… В общем, он воспрянул духом, а это главное, когда надо восстановить силы телесные.

Нина, не забывавшая ни о каких нуждах тех, кого держала на своем попечении, сказала, что надо бы предупредить хозяек дома на улице Сан-Андрес, которые, несомненно, удивляются долгому отсутствию своего жильца.

— Да, пожалуйста, передайте им, что я здесь, — согласился кавалер, удивленный такой прозорливостью. — Скажите им то, что сочтете нужным, и я не сомневаюсь, что мои интересы вы соблюдете.

Бенина так и поступила, в тот же вечер выполнила поручение, а на следующий день, чуть свет, снова направила свои стопы к Толедскому мосту.

XXVIII

У часовни на улице Оливар она повстречала оборванного старика с ребенком на руках, и тот поплакался ей на свои невзгоды, тяжести которых не вынес бы даже камень. Его дочь, мать вот этой малютки и еще одной, которую из-за болезни он оставил у соседки, умерла два дня тому назад «от нищеты, сеньора, оттого что устала страдать, продавая себя за кусок хлеба для детей». А что ему теперь делать с двумя девчонками, если он не может собрать милостыню и на себя одного? Господь оставил его. И никакие святые ему уже не помогут. Единственное, чего он желает, это умереть, поскорей лечь в могилу, чтобы не глядеть больше на белый свет. Хотелось бы только пристроить обеих девочек куда-нибудь, ведь есть же приюты для младенцев обоего пола. И надо же было так сложиться его несчастной судьбе!.. Уже нашел он добрую душу, священника, который обещал устроить девочек в приют, но тут вмешался дьявол и все нарушил…

— Вы, сеньора, случайно не знаете священника, которого зовут доном Ромуальдо?

— Вроде бы знаю, — ответила нищенка и снова смутилась так, что все поплыло у нее перед глазами.

— Высокий, статный, в сутане из тонкой шерсти, не старый, но и не молодой…

— Вы говорите, его зовут дон Ромуальдо?

— Да, сеньора, дон Ромуальдо.

— А нет ли у него племянницы, которую зовут донья Патрос?

— Не знаю, как ее зовут, но племянница у него есть, и хорошенькая. Но только подумайте, какая злосчастная у меня судьба. Вчера вечером прихожу я к нему за ответом. А мне говорят, что он уехал в Гвадалахару.

— Так оно и есть… — ответила Бенина растерянно, потому что в голове у нее реальность и собственный вымысел совсем уже перемешались. — Но он же скоро вернется.

— Дай бог, чтоб вернулся.

Затем несчастный старик поведал ей, что умирает от голода, за последние три дня съел только сырую треску — в лавке подали — да несколько черствых корок хлеба, которые пришлось размачивать в бассейне у фонтана, иначе их было не угрызть. От самого дня святого Иосифа, когда общество сердца Иисусова отказало ему в похлебке, бедняге некуда податься, к его мольбам глухи небо и земля. А ему исполнилось уже восемьдесят два года, и случилось это шестнадцатого февраля, в день святого Власия, на другой день после сретенья — ради каких таких благ жить ему дальше? Двенадцать лет он прослужил королю, за сорок пять лет переворочал тысячи тонн камня на строительстве дорог, всю жизнь был на хорошем счету, а теперь ему не осталось ничего другого, как вверить себя заботам могильщика, чтобы тот уложил его на дно могилы и засыпал землей. Как только он устроит обеих малюток, так сразу ляжет и поднимется лишь в день страшного суда, и то под вечер… Он восстанет последним! Бенина была тронута горем старика, без сомнения искренним, и попросила свести ее туда, где лежала больная девочка; скоро они пришли в полутемную комнату в нижнем этаже большого дома с галереей, в этой комнате за три песеты в месяц проживали с полдюжины нищих, не считая детей. Сейчас они почти все добывали в Мадриде заветные «худышки». Бенина увидела лишь маленькую полусонную старушонку, словно одурманенную вином, да пузатую опухшую женщину, у которой кожа была натянута, словно наполненный бурдюк, и кое-как прикрыта лохмотьями, из которых торчало воспаленное, словно от рожи, лицо. На тощем тюфяке под кусками фланели и истрепанным бордовым одеялом лежала больная девочка лет шести с бледным личиком и сосала кулак.

Бенина потрогала лоб и руки больной — они были холодны, как лед.

— Да она у вас больна от голода! — воскликнула добрая женщина.

— Может, так оно и есть, потому что со вчерашнего дня горячей пищи мы не видали.

Бенине этого оказалось достаточно, чтобы милосердие, переполнявшее ее душу, выплеснулось наружу и она, со свойственной ей стремительностью, начала действовать: пошла в лавку, размещавшуюся в том же доме, и купила все, что нужно для похлебки, а еще яиц, трески и немного угля — делать дела лишь наполовину она не умела. Через час дети и старик были накормлены, а с ними и другие несчастные, пришедшие на соблазнительный запах стряпни из соседних клетушек. В награду за милосердие господь бог послал Бенине в числе других нищих безногого калеку, передвигавшегося с помощью рук, который дал ей наконец точные сведения об Альмудене.

Марокканец ночевал в одном из домов Ульпиано, а день проводил в усердных молитвах, подыгрывая себе на двухструнной цитре, которую принес из Мадрида; для этого занятия он облюбовал себе мусорную кучу у станции Пульгас со стороны Сеговийского моста. Туда Бенина и направилась потихоньку, потому что ее провожатый передвигался медленно, под ягодицы у него была подвязана доска, и он перекидывал тело вперед, упираясь в землю двумя колодками, которые держал в руках. По дороге полчеловека позволил себе сделать несколько критических замечаний в адрес Альмудены, осуждая его странное поведение. Он склонен был думать, что у себя на родине слепой был служителем культа этого самого их долговязого и худого пророка, а сейчас у них, видно, магометанский великий пост, когда надо прыгать, хлопая себя по ногам, есть только хлеб с водой да слюнить себе ладони.

— Он тренькает на цитре и поет, должно быть что-то похоронное, так жалобно, что слеза прошибает. Да вон он, сеньора, устроился на колючем мусоре вместо коврика и не шевелится, будто окаменел.

И действительно, Бенина разглядела неподвижную фигуру своего друга на свалке всяческого мусора и отбросов между железнодорожным полотном и дорогой на Камбронерас, на пустыре, где не росли ни деревья, ни кусты, ни даже трава. Безногий отправился своей дорогой, а Бенина, держа на руке корзину, стала карабкаться на мусорную кучу, и это было нелегко, так как мусор под ногами осыпался. Еще не добравшись до той высоты, где находился африканец, стала кричать ему, возвещая свой приход:

— Ну и местечко ты выбрал, дружок, чтобы погреться на солнышке! Хочешь совсем высохнуть и превратиться в барабанную шкуру?.. Эй!.. Альмудена, это я, я поднимаюсь к тебе по этой устланной ковром лестнице!.. Да что с тобой, сынок?.. Уснул ты или очумел?

Марокканец не шелохнулся, продолжая подставлять лицо солнцу, будто хотел его подрумянить. Старушка бросила в него камешком раз, другой, потом наконец попала. Альмудена вздрогнул и, встав на колени, воскликнул:

— Бинина, это ты, Бинина?

— Я, сынок; бедная старушка пришла навестить тебя в твоей пустыне. Подумать только, что за блажь стукнула тебе в голову! Не так-то легко было тебя разыскать!

— Бинина! — повторил слепой, по-детски разволновавшись, из глаз его хлынули слезы, и весь он задрожал.

— Ты приходить ко мне с небеса.

— Нет, дружок, нет, — ответила добрая женщина, добравшись наконец до марокканца и трепля его по плечу. — Не с небес я спустилась, а поднялась к тебе с земли, карабкаясь по каменьям. И зачем только тебя сюда занесло? Скажи, в твоей стране такая вот земля?

На этот вопрос Мордехай не ответил, оба помолчали. Слепой ощупывал ее дрожащей рукой, у слепых пальцы заменяют глаза.

— Я пришла, — сказала нищенка наконец, — потому что подумала, как бы ты ненароком не умер с голоду.

— Я не принимать еда…

— Совершаешь покаяние? Но мог бы выбрать место и получше…

— Место хороший… Красивый гора!

— Ничего себе гора! А как же ты ее называешь?

— Гора Синай… Я попал на Синай…

— Ты впал в обалдение, вот что.

— Ты приходил с ангелы, Бинина… приходил с огонь.

— Нет, сынок, огня я не принесла, да он и ни к чему, ты и без того тут перегрелся. Гляди, совсем высохнешь, как вяленая треска.

— И хорошо… я хочу высыхать… и гореть, как солома.

— Ты мог бы превратиться в солому, если б я тебя оставила. Но я же пришла, и сейчас ты поешь и попьешь, чего я тебе принесла вот в этой корзине.

— Не хочу есть… хочу быть скелет.

Не входя в дальнейшие рассуждения, Альмудена стал шарить вокруг себя, отыскивая цитру с кое-как натянутыми двумя струнами. Бенина увидела ее и взяла в руки.

— Дай мне, дай мне! — нетерпеливо вскричал слепой, видимо, в порыве вдохновения.

Взяв инструмент, он стал перебирать струны, извлекая унылые глухие звуки без всякого ладу. И запел на арабском языке какую-то диковинную заунывную песню или молитву, в такт ударяя по струнам, звучавшим резко и сухо. Бенина слушала кантигу настороженно, хоть она и не понимала слов, состоявших из гортанных и твердых звуков, да и музыка совсем была непохожа на привычные для ее уха мелодии и ритмы, но все же старушка почувствовала звучавшую в песне безысходную грусть. Слепой все время поворачивал голову то вправо, то влево, словно хотел, чтобы слова песни разлетелись на все четыре стороны, и нажимал на отдельные слова, вкладывая в них весь пыл своего вдохновения.

— Хорошо, сынок, хорошо, — сказала старушка, когда слепой закончил. — Мне очень нравится твоя музыка… Но разве желудок не говорит тебе, что песнями его не насытишь и что ему нужен добрый ломтик ветчины?

— Ешь ты сама… а я — петь… Я есть сыт от радость, что ты со мной.

— Сыт тем, что я здесь? Ну и закуска!

— Я любить тебя…

— Хорошо, сынок, люби на здоровье, только не забудь, что я, как мать, должна о тебе заботиться.

— Ты есть красивый.

— Это я-то? Старая, как мир, в этом тряпье и с этими морщинами!

Альмудена, не утратив в речи того вдохновения, которое украшало его песню, сказал на это:

— Ты есть как белая лилия… Твой фигура стройный, как пальма в пустыня… Твой рот — розы и шасмин… А глаза — вечерняя звезда.

— Пресвятая дева! А я-то до сих пор и не знала, как я хороша.

— Все девицы, они тебе завидовать… Рука бога лепил тебя от душа. Ангелы с арфа тебя славить.

— Пресвятой Антоний!.. Если хочешь, чтобы я тебе поверила, сделай милость, поешь, чего я тебе принесла. Как насытишься, тогда и поговорим, а сейчас ты не в себе.

С этими словами она извлекла из корзины хлеб, омлет, холодное мясо и бутылку вина. Она перечисляла все, что вытаскивала из корзины, с целью разжечь его аппетит, и в заключение сказала:

— Коли заупрямишься и не станешь есть, я к тебе больше не приду. Тогда забудь и мой рот, похожий на розу, и глазки, как звезды небесные… И еще ты должен выполнить все, что я прикажу: вернись в Мадрид и живи в своей каморке, как раньше.

— Если ты выходить за меня замуж — да… Если нет — нет.

— Так будешь ты есть, в конце-то концов? Я пришла сюда не затем, чтобы тратить время на проповеди, — самым решительным тоном заявила Бенина. — Если ты решил поститься, я ухожу.

— Ешь ты сама…

— Оба поедим. Я пришла, чтобы позавтракать с тобой вместе.

— Ты выходить за меня замуж?..

— Ну что за человек! Хуже ребенка. Отшлепать тебя, что ли?.. Прошу тебя, поешь и подкрепись, а потом уж поговорим о свадьбе. Неужели ты думаешь, что мне нужен муж, высушенный на солнце, как пергамент?

Этими и другими доводами ей удалось наконец убедить своего друга, и несчастный преодолел отвращение к еде. Начал как бы через силу, а под конец хватал пищу с жадностью, пока не насытился. Но мысль о женитьбе не оставил и, пока жевал, время от времени приговаривал:

— Я с тобой жениться… ехать в мой страна… Если хочешь, венчаться в твоя вера… Или в моя вера, если хочешь… Я — иудей… Сеньориты из благотворительный общество меня крестили… Дали имя Иосиф Мария Альмудена…

— Хосе Мария де ла Альмудена. Раз ты христианин, так нечего и говорить обо всяких плохих религиях.

— Один бог на свете, один, только Он, — воскликнул слепой в порыве мистического вдохновения. — Он исцелять всех, у кого разбитый сердце… Он один знать, сколько звезда на небе, зовет каждая по имени. Адонай славят каждый живой тварь, и четвероногий, и птица с крыльями… А-али-илуйя!

— Правильно, дружок, затянем-ка алилуйю, чтоб еда пошла впрок.

— Голос Адоная над вода, над большой вода. Голос Адоная сильный, голос Адоная красивый. Голос Адоная рушит великолепие Ливана и Сиона, повергает в страх детей единорога… Голос Адоная гасит пламя, сотрясает Пустыня; сотрясает и пустыня Кадер… Голос Адоная пугает робкий олень… Во дворце его все петь ему слава. Адонай насылать на земля потоп. Адонай благословлять свой народ и ниспослать ему мир…

Он долго еще читал еврейские молитвы на кастильском пятнадцатого века, сохранившиеся в памяти с детства, а Бенина почтительно слушала, дожидаясь, когда он кончит, чтобы вернуть его к действительности, к повседневным земным заботам. Потом они поспорили о том, надо ли ему возвращаться в приют святой Касильды: он не хотел подчиниться своей подруге в таком важном деле, пока та не даст твердое слово стать его женой. Он попробовал объяснить, почему в том состоянии духа, в котором он пребывал, его так влекли заваленные мусором каменистые склоны. Ему не по силам было выразить свои чувства, а Бенине — понять их; однако внимательный наблюдатель без труда мог бы увидеть в этом его странном желании своего рода атавизм, инстинктивный возврат к древности, ибо марокканец искал пустоши, дикие места, подобные тем, в которых возникла его раса… Такое ли уж это безумие? Пожалуй, нет.

XXIX

При всей своей изобретательности и находчивости Бенина не смогла убедить марокканца вернуться в Мадрид.

— Не возьму в толк, — сказала она, исчерпав все доводы, — на что ты будешь жить на этой твоей горе, где ты устроил себе молельню. Побираться не ходишь, кроме меня, никто тебе харчей не принесет, а у меня пока что есть деньги, но очень скоро не останется и медного гроша, и мне придется снова унижаться, попрошайничать. Манны небесной ты ждешь, что ли?

— Да, и манна будет упасть, — с глубоким убеждением ответил Альмудена.

— Жди, как же… Но скажи-ка мне вот что, сынок: нет ли здесь закопанных денег?

— Есть много деньги, много.

— Так послушай, почему бы тебе их не поискать, хоть не даром тратил бы время. Да нет, куда там, не верю я ни в сказки, ни в ворожбу, что ты привез из страны неверных… Нет, нет, не в этом нам, беднякам, надо искать спасения: что клады, что драгоценности, которые тебе принесут в корзинах — все это, по-моему, пустые разговоры.

— Если ты выходить за меня замуж, я находить много клад.

— Ладно, ладно… Так и берись за дело, узнай, где закопана корзина с деньгами, я помогу тебе ее выкопать, и тогда этих денег, как бог свят, хватит нам и на свадьбу.

И Бенина начала собирать в корзину остатки еды, намереваясь уйти. Альмудена не хотел, чтобы подруга его уходила так скоро, но она настояла на своем с твердостью, которую всегда проявляла в подобных случаях:

— Только мне и не хватало остаться здесь на солнцепеке да на ветру, словно шкуре, растянутой для просушки возле дубильни! А еще вот что ты мне скажи: я буду сидеть с тобой здесь, а кто накормит мою госпожу?

Упоминание о госпоже вернуло Мордехая к мысли о «шикарном кавалере», он снова разволновался, и Бенина поспешила успокоить его известием о том, что Понте, дескать, уже вернулся в свои дворянские хоромы, а они с госпожой не хотят иметь больше никаких дел с этим старым плутом, проявившим черную неблагодарность: он ушел по-английски, ни с кем не попрощавшись и не заплатив за пансион. Африканец с детской наивностью поверил этой выдумке и, взяв с Бенины торжественную клятву, что она будет навещать его каждый день, пока он не закончит свое суровое покаяние, отпустил ее с миром. Бенина поднялась наверх, чтобы вернуться в город через станцию — этот путь был короче и легче.

Когда Бенина пришла домой, госпожа первым делом спросила ее, когда вернется из Гвадалахары дон Ромуальдо, на что она ответила, что точных сведений о дне возвращения сеньора священника нет. В тот день не случилось ничего, достойного упоминания, если не говорить о том, что Понте стало намного легче, особенно после того как зашла Обдулия и проболтала часа четыре с ним и с матерью о светской жизни, которую те вели в Ронде сорок лет тому назад. Надо заметить, что денег у Бенины стало еще меньше, так как девочка обедала с ними и пришлось, кроме обычной еды, купить вина, фруктов и мармеладу на десерт. В эти дни она изрядно потратилась да еще занялась благотворительностью в предместье Камбронерас, так что после уплаты самых неотложных долгов от десяти дуро, одолженных Фитюлькой, на день третьего похода Бенины к Толедскому мосту у нее остался всего один дуро и еще мелочь.

Нам достоверно известно, что во время этого третьего похода навстречу Бенине вышел вчерашний старик по имени Сильверио, а с ним стройной шеренгой шли, точно на бой, другие нищие обитатели трущоб, причем своим представителем они избрали безногого, у которого язык был хорошо подвешен, как будто мать-природа решила хоть чем-то возместить ему потерю обеих ног. Он выдвинулся вперед и от имени присутствующих членов нищего сообщества потребовал, чтобы сеньора делила свое безграничное милосердие поровну, ибо все они имеют право на ее подаяние и надеются на него. Бенина искренне и просто ответила на это, что раздавать и делить ей нечего и что она нисколько не богаче их. Ей никто не поверил, и, так как полчеловека истощил свое красноречие в первом выступлении, слово взял престарелый Сильверио и сказал, что все они не вчера родились и каждому ясно, что сеньора не та, за кого она себя выдает, что на самом деле она важная дама, переодетая нищенкой, которая и раньше посещала эти места, разыскивая и поддерживая настоящих бедняков. Так что напрасно она наряжалась, они знают ее уже много лет. О, в тот раз переодетая сеньора помогала всем поровну! Ее лицо хорошо запомнили и он, и многие другие, и все они готовы поклясться, что она — та самая персона, которую они сейчас видят своими глазами и могут коснуться рукой.

Присутствующие в один голос подтвердили слова восьмидесятилетнего Сильверио, который еще добавил, что прежнюю благодетельницу они почитали как святую и трижды будут почитать нынешнюю, как бы она ни нарядилась, и будут славить ее, преклонив колени. Бенина шутливо ответила, что она такая же святая, как ее бабушка, и если б они прежде подумали, то не впали бы в такую глупую ошибку. Да, действительно, несколько лет тому назад была такая знатная дама и прозывалась она донья Гильермина Пачеко, сильная духом и щедрая сердцем; она бродила по свету, творя благодеяния, в простом, но приличном платье, по строгому покрою которого можно было догадаться о ее принадлежности к высшему свету. Но этой достойной дамы уже нет в живых. Слишком уж хороша она оказалась для этого мира, и бог взял ее в царствие небесное, хоть здесь она была нам нужнее. Но даже если бы она была жива, господи, как можно спутать с нею несчастную Бенину? Всему Мадриду известно, что она из деревни, служит прислугой. Если уж по нищенской одежде в заплатах и штопке, по стоптанным альпаргатам они не могут отличить старую кухарку от знатной сеньоры — допустим даже, что та специально так вырядилась, — то уж во всем-то остальном никого не обманешь, например в речи. Донья Гильермина говорила что твой ангел — ну как же они могли спутать ее с женщиной, которая разговаривает на простом и всем доступном наречии? Родилась она в деревне под Гвадалахарой в крестьянской семье, двадцати лет от роду пришла в Мадрид и нанялась в прислуги. Читает с большим трудом, а в письме так слаба, что едва может накарябать свое имя: Бенина де Касиа. Из-за этой фамилии сельские шутники прозвали ее святой Ритой Кассийской. А она — никакая не святая, а большая грешница, и с опочившей в бозе доньей Гильерминой не имеет ничего общего. Она такая же бедная, как они, живет подаянием, выкручивается, как может, чтобы прокормить своих близких. Бог наделил ее щедростью, это верно, и как заведется у нее деньга, она, не жалея, делится с теми, кто нуждается еще больше, и этому рада.

Нищие ей не поверили, они лишь почуяли опасность быть обойденными милостью божьей и, протягивая к ней худые руки, жалобными голосами молили Бенину де Касиа о помощи. К общему хору присоединились оборванные истощенные дети, которые, цепляясь за юбки несчастной уроженки Алькаррии, все просили хлеба, хлеба. Тронутая такими несчастьями, старушка отправилась в лавку, купила дюжину фунтовых хлебцев и, разламывая их пополам, раздала нищей братии. Проделать это оказалось нелегко: все тотчас бросились к ней, каждый хотел получить свою долю первым, а некоторые пытались ухватить и вторую порцию. Получилась такая свалка, что казалось, будто руки страждущих умножились, из-под земли выросли. Бедная старушка запыхалась, стараясь оделить всех, однако ей пришлось пойти и купить еще хлеба, потому что две или три старушонки остались ни с чем и подняли крик на весь квартал.

Бенина уже считала, что отделалась от назойливых попрошаек, как ее хриплым голосом позвала женщина с большеголовым уродцем на руках. В ней она тотчас узнала ту, которую два дня назад повстречала у Толедских ворот вместе с Потешницей. Женщина попросила Бенину подняться с ней в одну из комнат второго этажа, где она покажет ей такую жалостную картину, какую только можно себе представить. Та согласилась, ведь жалость и сострадание всегда брали в ней верх над другими чувствами, и, пока они поднимались по лестнице, женщина рассказала о бедственном положении своего несчастного семейства. Она была незамужем, но в сожительстве родила двоих детей, которые умерли от крупа на одной и той же неделе. Большеголовый уродец — не ее сын, а ее товарки, нечистой на руку пьянчужки, промышляющей тем, что водит слепого, а тот играет на скрипке. Женщину, которая все это рассказывала, звали Василия, у нее на руках отец, он обезножел, оттого что ловил в реке угрей, бродя по колено в воде; ее сестра, Сесареа, лежит вся в примочках — избил любовник, хлыщ и бездельник, завзятый картежник, «ночи напролет играет в мус в заведении Хорька на Медиодиа-Чика, сеньора знает, что это за дом?»

— Слыхала, — ответила Бенина, которую эта история не очень заинтересовала.

— Так вот, этот проходимец, после того как отлупил мою сестру, унес и заложил наши шали и нижние юбки. Вы его, наверно, знаете, во всем Мадриде другого такого мазурика не сыщешь. И прозвище у него дурное — Только Задень, но мы-то зовем его просто Задень.

— Нет, я его не знаю… С такими не вожусь.

В одной из самых тесных комнатушек второго этажа Бенина увидела действительно удручающую картину. Старый ревматик казался безумным: боли так терзали его, что он на крик кричал и чертыхался, а Сесареа как будто отупела от истощения, только и знала, что шлепала по попке орущего сопливого мальчугана, у которого от крика и дерганья, казалось, глаза вот-вот вылезут из орбит. В этом содоме обе женщины объяснили Бенине, что главной их бедой был не голод, а то, что они задолжали хозяину дома за три недели, и тот грозил выставить их на улицу. Старушка ответила, что при всем своем сочувствии не располагает средствами, чтобы выручить их из этого затруднения, и может предложить им только одну песету, на которую они день-другой перебьются. Сердце ее сжималось от жалости, когда она покинула этот бедлам, и хоть женщины ее и поблагодарили, видно было, что в душе у них осталось сомнение и разочарование, раз они не получили той помощи, на которую надеялись.

На лестнице Бенину остановили две старухи, одна из которых крикливым голосом заявила:

— Это надо же: спутать вас с доньей Гильерминой!.. Вот уж дураки, ослы безмозглые! Та была ангел в человеческом обличье, а тут… обыкновенная тетка, ходит тут и разыгрывает благодетельницу… Сеньора!.. Ничего себе сеньора!.. Луком разит, как из отхожего места, руки, как у прачки… Ну и святые нынче пошли, красная цена им — реал, а продавать их фигурки — не дадут и куарто!

Добрая женщина, не обращая внимания на эту ругань, пошла своей дорогой, однако на улице (как еще назвать пространство между домами) ее поджидало великое множество слепых, безруких и паралитиков, которые настойчиво просили хлеба или «худышек», чтоб его купить. Она попыталась уйти от назойливой толпы, но нищие преследовали ее, подступали, не давали пройти. Пришлось истратить на хлеб еще одну песету и быстро его раздать. Наконец ей удалось чуть ли не бегом уйти от докучливых попрошаек, и она поспешила к свалке, где надеялась встретить доблестного Мордехая. Тот нетерпеливо ждал ее на вчерашнем месте, и, поднявшись к нему, она тотчас достала из корзины припасы, и оба принялись за еду. Но богу не было угодно, чтобы в тот день дела шли сообразно добрым и милосердным намерениям Бенины: не прошло и десяти минут, как на дороге у подножья холма собрались подозрительного вида цыгане, несколько калек и две-три оборванных и злых старухи. Увидев наверху идиллическую пару, вся эта толпа принялась вопить. Что они там кричали? Разобрать можно было лишь отдельные слова… Она-де вовсе не святая, а воровка, которая прикидывается святошей, чтоб легче было воровать… церковная крыса и ханжа… Страсти распалялись, и вот уже в воздухе просвистел камень, угодивший Бенине в плечо… Потом еще и еще. Оба в испуге вскочили на ноги и, побросав еду обратно в корзину, решили уйти от греха. Дама взяла под руку кавалера и сказала:

— Уйдем, не то нас убьют.

XXX

Взявшись за руки и втянув головы в плечи, они начали с трудом карабкаться вверх по каменистому склону, подальше от летевших в них камней. А камни летели градом, и увернуться от них не было никакой возможности. Два небольших голыша попали Бенине в накинутую на плечи шаль и особого вреда не причинили, зато Альмудене не повезло: порядочный булыжник угодил ему в лоб, когда он обернулся, чтобы обругать нападавших, и рана получилась ужасная. Когда они, задыхаясь, добрались наконец до верхнего края откоса, который загородил их от каменного града, рана марокканца сильно кровоточила, заливая алыми полосами его желтое лицо. Как ни странно, пострадавший молчал, зато его спутница, оставшаяся невредимой, задыхалась в крике, призывая громы и молнии на головы подлых истязателей. К счастью, им повстречался стрелочник, будка которого стояла неподалеку от злосчастной свалки: будучи человеком степенным и набожным, он не убоялся приютить беглецов в своем скромном жилище, так как посочувствовал их беде. Вскоре пришла и его жена, тоже сострадательная особа, и прежде всего дала Бенине воды, чтобы та обмыла рану своего друга, затем достала с полки бутылку уксуса и принесла чистых тряпок, чтобы перевязать рану. Марокканец только и спрашивал:

— Амри, а в тебя не попадать камень?

— Нет, дружок, только небольшой камешек ударил в затылок, но даже не раскровянил.

— Тебе болеть?

— Чуточку, да это ничего.

— Они есть исчадья… злые духи из-под земля.

— Подлые мерзавцы! Жаль, нет на них парочки гражданских гвардейцев или хотя бы полицейских!

Бенина и хозяйка промыли рану слепого, остановили кровь и перевязали ему голову, замотав тряпками и один глаз, потом уложили беднягу на землю, потому что у него кружилась голова так, что он не мог стоять. Нищенка снова извлекла из корзины недоеденные хлеб и мясо и предложила гостеприимным хозяевам разделить с ними трапезу, но те отказались и в свою очередь предложили гостям сардин и чурро, оставшихся от завтрака. Последовал обмен любезностями, учтивыми предложениями и отказами, и в конце концов каждая из сторон осталась при своем. Однако Бенина, воспользовавшись добрым к ним расположением этих честных и порядочных людей, попросила их приютить слепого, пока она не подыщет для него жилье в Мадриде. О возвращении в Камбронерас не могло быть и речи, там все явно настроены к нему враждебно. К себе она не может его взять, так как служит в одном доме прислугой, и там он… В общем, объяснить положение оказалось нелегко, ну что ж, если стрелочник и его жена подумали что плохое об отношениях между Бениной и африканцем, пусть их думают.

— Видите ли, — сказала старушка, видя, что хозяева смутились и замялись, — вот все мои деньги: одна песета и мелочь. Возьмите их и приютите бедного слепого до завтра. Он вас не стеснит, человек он добрый и честный. Будет себе спать тут же, в этом углу, если дадите какое-нибудь старое одеяло, а насчет еды — что найдется.

После недолгого колебания хозяева согласились, и стрелочник позволил себе дать совет этим чужим для него людям.

— Вам бы надо оставить эту бродячую жизнь и похлопотать, чтоб вас взяли в приют: сеньору — в приют для престарелых, а сеньора — в приют для слепых, есть и такие, и тогда у вас обоих до конца жизни были бы и хлеб, и кров над головой.

Альмудена ничего на это не сказал, потому что любил свободу и предпочитал свою нынешнюю многотрудную и полную лишений жизнь сытой приютской неволе. А Бенине не хотелось пускаться в длинные объяснения и уверять этих добрых людей, что они с Альмуденой объединились вовсе не для бродяжничества и нечестного промысла, она только сказала, что в подобные заведения не так-то легко попасть, слишком уж много бедных, без рекомендаций и визитных карточек важных лиц место там не получишь. На это хозяйка дома ответила, что если они хотят устроиться в приют, то надо обратиться к священнику, который такими делами занимается, этого святого человека зовут дон Ромуальдо.

— Дон Ромуальдо?.. Ах да, знаю, то есть слышала о нем. Это такой высокий и видный собой священник, у него еще есть племянница, донья Патрос, которая немножко косит, да?

Тут Бенина снова почувствовала, как в ее сознании странным образом действительность переплетается с вымыслом.

— Не знаю, косит или нет его племянница, — сказала на это жена стрелочника, — знаю только, что родом он из Гвадалахары.

— Так оно и есть… Как раз сейчас дон Ромуальдо уехал к себе на родину… Наверно, ему предложили место епископа и он поехал выправлять нужные бумаги.

Все высказали уверенность в том, что таинственный дон Ромуальдо обязательно все бумаги выправит, после чего было решено, что Альмудена останется на попечении супружеской пары до завтрашнего дня, Бенина вручила хозяйке песету и мелочь (оставив себе три «худышки», которые хранились в другом кармане), а та пообещала ходить за слепым, как за собственным сыном. Бедной Нине пришлось еще немного поспорить с марокканцем, который настаивал, чтобы она взяла его с собой, но наконец ей удалось убедить его, преувеличив опасность осложнений от раны, которых не миновать, если сутки он не полежит спокойно. «Амри, приходить ко мне завтра, — сказал слепой на прощанье. — Если ты оставлять меня один, я буду совсем умирать». Старушка клятвенно пообещала вернуться и ушла, с грустью размышляя о незадачах этого дня и о грозных признаках еще больших бед, ведь она, поддавшись порыву милосердия, раздала последние деньги. Конечно, ее ждут тяжелые испытания, ведь вскорости надо вернуть Фитюльке ее драгоценности, раздобыть денег, чтобы накормить госпожу и ее гостя, помочь Альмудене и так далее… Столько обязанностей взяла она на себя, что теперь не знала, как с ними управиться.

Взяв кое-что в лавках в долг, Бенина вернулась домой и, видя, что Фраскито совершенно оправился, предложила Донье Паке отпустить его с миром, пусть идет добывать себе пропитание и устраивать прочие свои дела. Госпожа согласилась, но тут еще пришла служанка Обдулии с печальным известием о том, что та заболела, вся горит, бредит и дергается в нервных припадках. Бенина пошла к свекру и свекрови Обдулии и попросила, чтобы они позаботились о больной, потом вернулась успокаивать донью Паку. Вечер оказался не лучше, чем день, Бенина долго не могла заснуть, думая о трудностях и бедах, а наутро бедной женщине пришлось занять свой пост у церкви святого Севастиана, чем еще могла она бороться со столькими неудачами и ударами судьбы. Кредит в лавках со дня на день иссякнет, торговцы с улицы Руда и с улицы Империаль все настойчивей требовали уплаты. Пришлось попрошайничать и днем, и даже вечером, правда, недолго: она сказала донье Паке, что идет навестить Обдулию. На вечернюю кампанию она украдкой захватила из дому ветхую черную вуаль доньи Паки, чтобы скрыть лицо, и еще свои зеленые очки; из нее получилась заправская слепая нищенка, и в таком виде она постояла на углу улицы Баррионуэво, тихо и жалобно прося подаяния у каждого прохожего. При такой системе, выходя на работу по три раза в день, она добывала по нескольку куарто, но на все нужды их не хватало, ибо Альмудене стало хуже, и он оставался в будке стрелочника у станции Пульгас. За постой стрелочник не брал ничего, но еду приходилось носить. Обдулия все не поправлялась, надо было добывать для «девочки» лекарства и кормить ее бульонами, потому что родители Лукитаса об этом не заботились, а отправлять бедняжку в больницу у Бенины и в мыслях не было. Вот так и получилось, что несчастная женщина геройски взяла на свои плечи непосильный груз; однако она держалась, как могла, и тащила свой крест, даже не один, а несколько крестов, по крутой тропе в гору, надеясь добраться если не до вершины, то хотя бы до той высоты, которую одолеет. Если даже пройдет всего лишь полпути, и то наградой ей будет сознание, что она исполнила долг совести.

Днем Бенина, объявив госпоже, что идет за покупками, просила милостыню у церкви святого Иуста или у Епископского дворца, но долго задерживаться не могла, чтобы донья Пака не встревожилась. Однажды вернулась под вечер домой, и привратница сообщила ей, что ее госпожа в сопровождении Фраскито пошла навестить Обдулию, а после их ухода, совсем недавно, к ним заходил какой-то священник, высокий, видный, и, не дозвонившись, ушел, а привратницу попросил…

— A-а… дон Ромуальдо!..

— Да, так он себя и назвал. Сказал, что приходил уже во второй раз и…

— …что снова уезжает в Гвадалахару?

— Нет, он вернулся оттуда вчера вечером. Ему нужно поговорить с Доньей Пакой, зайдет еще раз, когда сможет.

Бенина не знала уже, что и думать об этом благословенном святом муже, по всем приметам похожем на того, которого она выдумала — уж не сотворил ли бог чудо, превратив в человека во плоти и с христианской душой плод ее невинного вымысла, обмана, к которому принудили ее печальные обстоятельства.

— Что ж, посмотрим, чем все это кончится, — сказала она себе, медленно поднимаясь по лестнице. — Если вы несете нам в дом хоть что-нибудь, дон Ромуальдо, добро пожаловать.

Мысль о том, что выдуманный ею священник стал настоящим, мало-помалу укоренилась в мозгу Бенины, и вот однажды вечером, когда она в зеленых очках и под вуалью стояла с протянутой рукой на улице, ей показалось, что в одной из проходивших мимо женщин она узнала — кого бы вы думали? — донью Патрос, племянницу дона Ромуальдо, которая чуточку косит.

В тот же вечер, дорогой читатель, донья Пака и Фраскито, вернувшись, принесли благую весть о том, что Обдулия понемногу поправляется.

— Послушай, Нина, — сказала вдова, — во что бы то ни стало для Обдулии надо добыть бутылку кордовского хереса. Может, дадут в долг в лавке, а если нет, делай что хочешь, но раздобудь денег, девочка очень ослабела, ее надо подкрепить.

Служанка не стала возражать против такого широкого жеста, чтобы не гневить госпожу, и принялась готовить ужин. Весь вечер она была молчалива и задумчива, и перед сном донья Пака выразила свое неудовольствие тем, что Бенина не развлекает ее, как всегда, приятными разговорами. Тогда наша геройская старушка, преодолев смятение духа и прогнав мрачные мысли, принялась трещать, как сорока, болтала всякие глупости, какие только приходили ей в голову, и даже спела какую-то песенку, так что в конце концов умиротворенная госпожа уснула.

XXXI

Слепой марокканец оправился от раны и по настоянию своей подруги снова пошел просить милостыню — не в таком он был положении, чтобы день-деньской греться на солнце и наигрывать на своей чудной гитаре. Росла нужда, суровая действительность все больше напоминала о себе, и надо было выуживать монеты из человеческого муравейника, как из моря добывают скрытые в нем сокровища. И пришлось Альмудене уступить увещеваниям своей дамы; мало-помалу он излечился от меланхолии, мистического бреда и страсти к покаянию, которые привели его к упадку духа. После жарких споров было решено перенести свой пост от церкви святого Севастиана к церкви святого Андрея, так как Альмудена знал тамошнего священника, человека доброго, который когда-то оказывал ему покровительство. Туда они и направились, и хотя и там нашлись свои «капральши» и «элисео» под другими именами, ибо они — естественные плоды любого человеческого сообщества, эти оказались не такими деспотичными и высокомерными, как в прежнем приходе. Покровитель Альмудены был молодым и ученым клириком, изучал арабский и еврейский и потому нередко останавливался поболтать со слепым не из милосердия, а для упражнения в этих языках. Однажды утром Бенина увидела, как молодой священник вышел из дома приходского священника вместе с другим своим собратом, высоким, статным, и они стали о чем-то говорить, поглядывая на Альмудену. Наверно, беседовали о его происхождении, языке и басурманской вере. Потом обратили внимание и на нее — какой стыд! Что-то они подумают, что скажут о ней? Чего доброго, сочтут ее сожительницей африканца, женой или же…

Наконец высокий и пригожий священник ушел по улице Кава-Баха, а второй, ученый, соизволил поговорить немного с Альмуденой на арабском языке. Потом подошел к Бенине и вполне уважительно сказал:

— Вам, донья Бенина, неплохо было бы оставить эту жизнь, в вашем возрасте вести ее нелегко. Что хорошего таскаться за слепым, как нитка за иголкой? Почему бы вам не поступить в «Милосердие»? Я уже поговорил об этом с доном Ромуальдо, он обещал узнать…

Бедная женщина оторопела и не знала, что ответить. Поблагодарила сеньора Майораля — так звали ученого богослова — и добавила, что узнала в его собеседнике благодетельного дона Ромуальдо.

— Я сказал ему также, — продолжал Майораль, — что вы служите у некоей сеньоры, что живет на улице Империаль, и он намерен справиться у нее о вас, прежде чем рекомендовать вас в приют…

Вот и все, что он сказал, но Бенина пришла в необычайное смятение духа, потому что красавец священник, которого она только что видела, как нельзя больше соответствовал образу, отложившемуся в ее памяти благодаря частому повторению сочиненной ею истории. Ее так и подмывало побежать за ним по Кава-Баха, догнать и сказать ему:

«Сеньор дон Ромуальдо, простите меня ради бога за то, что я вас выдумала. Мне казалось, в этом нет ничего плохого. И поступила я так, чтобы госпожа моя не знала, что я каждый день хожу попрошайничать, иначе мне нечем было ее кормить. И то, что теперь вы явились живым человеком, — это наказание, посланное мне господом богом, но я больше не буду. А может, вы — другой дон Ромуальдо? Разрешите мои сомнения, будьте так добры, скажите, есть ли у вас племянница, которая чуточку косит, и сестра по имени донья Хосефа, и действительно ли вас хотят назначить епископом, как вы того заслуживаете, и дай бог, чтоб это совершилось. Скажите мне, вы — мой дон Ромуальдо или другой, взявшийся неизвестно откуда, а еще скажите, какого дьявола вам нужно от моей госпожи: уж не собираетесь ли вы пожаловаться ей, что я вас придумала?»

Так бы она ему и сказала, если б повстречалась с ним, но встреча не произошла и слова эти не были произнесены. Домой Бенина вернулась в унынии, ее мучила мысль, что, возможно, милосердный священник и не был ее выдумкой, ведь все, что нам снится, существует само по себе и заведомая ложь может таить в себе великую правду. В таком состоянии она пребывала два дня, за которые не случилось ничего особенного, только усугубились денежные затруднения. Той милостыни, которую она собирала утром и днем, явно не хватало, и в долг ей уже не давали ни на один реал, Фитюлька грозила заявить куда следует, если в ближайшее время Бенина не вернет ей кольца. Энергия ее иссякала, дух слабел, она потеряла веру в провидение и пришла к нелестному мнению о людском милосердии, все ее старания раздобыть денег ни к чему не привели, если не считать одного дуро, который дала ей взаймы Хулиана, жена Антоньито. Собираемая ею милостыня была каплей в море, напрасно она отказывала себе даже в обычной скромной пище, скрывая от госпожи бедственное положение, напрасно ходила в прохудившихся альпаргатах, натирая мозоли на ногах. Никакая экономия, никакое скопидомство делу помочь не могли, оставалось только отказаться от борьбы, пасть на землю и сказать: «Я карабкалась, пока не кончились силы, остальное пусть сделает господь бог, коль будет на то его воля».

Как-то в субботу днем несчастья ее довершились неожиданным ударом. Она стала просить милостыню у церкви святого Иуста, Альмудена стоял неподалеку, на улице Сакраменто. Бенина разжилась десятью сентимо и очень обрадовалась — шутка ли, такая удача. Но как она заблуждалась, приняв за удачу приманку злой судьбы, которая посылает ее нарочно, чтоб потом больней ударить! Вскоре после этого счастливого почина к ней подошел полицейский агент в штатском и, грубо толкнув ее, приказал:

— Ну-ка, божья старушка, шагайте вперед… Живей, живей…

— Что? Как?

— Помолчите и шагайте…

— Но куда вы меня ведете?

— Тихо, говорят вам, не скандальте, хуже будет… Пошли! В Сан-Бернардино.

— А что плохого я сделала, сеньор?

— Вы попрошайничаете!.. Разве я вам вчера не сказал, что сеньор губернатор запретил попрошайничать на этой улице?

— Так пусть сеньор губернатор меня накормит. Ну что за люди!..

— Придержите язык, сеньора пьянчужка!.. Шагайте, говорят вам!

— Не толкайте меня!.. Я не преступница… Живу в приличном доме, за меня есть кому поручиться… Не пойду я с вами…

И она прислонилась к стене, но агент грубо выволок ее на тротуар. Подошли двое полицейских в форме, которым он и поручил препроводить ее в Сан-Бернардино вместе с другими нищими обоего пола, схваченными на этой улице и в близлежащих переулках. Тогда Бенина попыталась умилостивить полицейских, выказав покорность и свое глубокое горе. Умоляла, горько плакала, но ни мольбы, ни слезы не помогли. Вперед и вперед, а шествие замыкал слепой африканец: как только он узнал, что ее забрали, подошел к полицейским и сказал, пусть заметут и его и ведут хоть к черту в пекло, лишь бы ему не разлучаться с ней. Большого труда стоило бедной женщине смириться с таким жестоким испытанием… Ее ведут в приют для бездомных нищих, как ведут в тюрьму карманников и прочих мелких жуликов! И нет возможности вернуться домой в обычный час, позаботиться о своей хозяйке и подруге! Когда она представляла себе, что в этот вечер донья Пака и Фраскито останутся голодными, ее охватывала ярость, она бросилась бы на стражников, будь у нее силы справиться с мужчинами. Все думала, как ее несчастная госпожа будет ждать час за часом… а Нины все нет. Господи Иисусе и пречистая дева! Что будет твориться в доме? Если мир при таких событиях не обрушится, то будет стоять вовеки веков… Когда миновали Кавалерийские казармы, Бенина вновь попыталась смягчить сердца конвоиров жалобами и мольбами. Но те выполняли приказ начальника, а не выполнишь приказ — хорошего не жди. Альмудена шел молча, держась за юбку Бенины, и казалось, ему нипочем арест и насильственное препровождение в приют для бездомных нищих.

Плакала бедная просительница, и плакало само небо, солидарное с ней в неизбывной печали. Дождь начал моросить во время облавы и все усиливался, а теперь лил как следует. Бенина промокла до нитки. С лохмотьев каждого из нищих стекала вода, широкополая шляпа Альмудены напоминала верхнюю чашу фонтана с тритонами — теперь наверняка заплесневеет. Легкая обувь Бенины, избитая в беготне за последние дни, совсем раскисла от воды и грязи. Когда пришли наконец в Сан-Бернардино, Бенина подумала, что уж лучше было идти босиком.

— Амри, — сказал Альмудена, когда они переступили порог муниципального приюта, — ты не надо плакать… Здесь мы оба хорошо, ты и я… Не плакать… я довольный. Нам давать похлебка, давать хлеб…

Бенина пребывала в таком отчаянии, что ничего ему не ответила. Она бы даже его побила. Да и как понять этому бродяге, почему она жалуется на свою судьбу? Только она и понимает беззащитность и беспомощность своей госпожи, сестры, подруги, понимает, какую ужасную ночь та проведет, не зная, что с ней случилось… А если над ней сжалятся и завтра отпустят, как ей объяснить свое столь долгое отсутствие? Что сказать, что соврать, какую ложь придумать? Ничего не поделаешь, придется раскрыть обман, признаться в попрошайничестве, ведь в этом нет ничего дурного. Но может статься, донья Франсиска ей не поверит, и их старой дружбе придет конец, а если госпожа по-настоящему рассердится и прогонит ее от себя, Бенина умрет от горя, она жить не может без доньи Паки, которую любит со всеми ее достоинствами и недостатками. Наконец, обдумав все это, Бенина, когда их привели в большую, но душную и зловонную комнату, куда затолкали не менее полусотни нищих обоего пола, предалась спасительному самоотречению, сказав себе: «Что будет, то и будет. Как вернусь домой, скажу правду, и если госпожа доживет до моего возвращения и не поверит мне — ну и пусть не верит; коли рассердится — пусть сердится; прогонит — пусть прогонит; а если я умру — пусть умру».

XXXII

Даже если бы Нина ничего не подумала и не сказала, все равно читатель догадался бы, что мое перо бессильно описать тревогу и смятение доньи Паки в тот злополучный вечер. По мере того как время шло, а служанка все еще не возвращалась, росло и беспокойство госпожи: если сначала она думала только о материальных неудобствах, связанных с отсутствием Бенины, то потом стала тревожиться, опасаясь, не случилось ли с ее верной служанкой несчастья: может, попала под колеса экипажа или умерла на улице от внезапного приступа какой-нибудь болезни. Фраскито, добрая душа, успокаивал ее, как мог, но безуспешно. Увядшему кавалеру пришлось умолкнуть, когда его землячка сказала:

— Да такого никогда еще не было, дорогой Понте, никогда! За столько лет она ни разу не задерживалась до ночи, а тем более до утра.

Об ужине в тот вечер нечего было и думать, хотя дочери позументщицы охотно согласились заменить запропастившуюся служанку. Правда, донья Пака начисто потеряла аппетит, то же самое, возможно, в чуть меньшей степени, произошло и с ее гостем. Но чтобы поддержать силы, надо было хоть что-нибудь съесть, и они удовольствовались взбитым в вине яйцом и несколькими ломтиками хлеба. О сне не могло быть и речи! Донья Пака по бою соседских часов считала каждый час, каждые полчаса, четверть часа и все ходила взад-вперед по коридору, прислушиваясь к каждому звуку на лестнице. Понте не желал отставать от нее: воспитание обязывало его не ложиться в постель, пока его добрый друг и покровительница бодрствует, а чтобы примирить требования дворянской чести с потребностями не вполне оправившегося от болезни организма, он задремал сидя на стуле, но для этого пришлось принять не очень удобную позу: скрестив руки на спинке стула, положить на них голову; когда он заснул, голова свесилась, и наутро у него страшно болела шея.

На рассвете донья Пака, сморенная усталостью, задремала в кресле. Во сне она разговаривала и время от времени нервно вздрагивала. Проснулась словно от толчка, ей показалось, что в доме воры, и как только она вспомнила, что Бенины нет, свет божьего дня стал для нее тоскливей, чем ночная тьма. По мнению Фраскито, который все время думал о том же, разумней всего было справиться о Бенине в доме, где она прислуживала по утрам. Донья Пака подумала об этом еще накануне вечером, но она не знала номера дома по улице Греда, поэтому на поиски не отважилась. Утром привратник вызвался пойти поискать этот дом, но через час вернулся и доложил, что во всех привратницких получил отрицательный ответ.

В довершение несчастья, кроме остатков вчерашнего почти прокисшего косидо да черствой горбушки хлеба, никакой еды в доме не было. Спасибо соседи, узнав о такой серьезной беде, предложили благородной вдове кто миску чесночного супа, кто кусок жареной трески, кто яйцо и полбутылки дешевого вина. Горе горем, а пришлось подкрепиться, природа своего требует, надо жить даже тогда, когда душа этого не хочет и лелеет мысль о смерти. Дневные часы тянулись томительно долго, хозяйка и гость только и делали что прислушивались ко всякому шуму на лестнице. Но столько раз им пришлось разочаровываться, что в конце концов оба утратили надежду, сдались и молча сидели друг перед другом с бесстрастными, как у сфинксов, лицами, ибо, не сговариваясь, решили не ломать себе голову и положиться на волю божью. Они узнают, где Нина и почему ее нет, когда господь бог милостиво пошлет им весточку каким-либо ему одному ведомым путем и способом.

Было часов двенадцать, когда у входной двери громко зазвонил колокольчик. Дама из Ронды и кавалер из Альхесираса вскочили, как на пружинах, со своих мест.

— Нет, это не она, — с горьким разочарованием произнесла донья Пака. — Нина никогда так не звонит.

Фраскито хотел было пойти открыть, но хозяйка дома остановила его вполне разумным предупреждением:

— Не выходите, Понте, это, может быть, какой-нибудь нахальный лавочник из тех, что не дают мне житья. Пусть девочка откроет. Селедония, беги, но запомни хорошенько: если кто-то принес известие о Нине, пусть зайдет. А если кто из лавки, скажи, что меня нет дома.

Девочка убежала и тут же вернулась.

— Сеньора, это дон Ромуальдо.

От волнения и страха оба онемели. Понте кружился на одной ноге, как волчок, а донья Пака раз десять пыталась встать и снова падала в кресло, бормоча:

— Пусть войдет… Сейчас узнаем… Боже мой, у меня в доме сам дон Ромуальдо!.. В гостиную, Селедония, проводи его в гостиную… Я надену черную юбку… И причесаться не успела… Как я его приму в таком виде!.. Иди, девочка, иди… Мою черную юбку.

Альхесирец и девочка кое-как натянули на донью Паку юбку поверх платья, впопыхах вывернув ее наизнанку. Хозяйка дома нервничала, обзывала их неуклюжими и от нетерпения топала ногами. Наконец привела одежду в порядок, прошлась гребнем по волосам и неверными шагами прошла в гостиную, где священник ждал ее, стоя и рассматривая семейные фотографии, единственное украшение полупустой комнаты.

— Извините меня, сеньор дон Ромуальдо, — сказала вдова Сапаты, у которой от волнения подгибались ноги, и, поцеловав руку священнику, опустилась на стул. — Слава богу, что я могу наконец выразить вам благодарность за вашу безмерную доброту.

— Это мой долг, сеньора, — ответил тот, слегка удивленный, — и благодарить меня не за что.

— А теперь скажите бога ради, — продолжала донья Пака заплетающимся языком, так она боялась услышать дурную весть, — скажите сразу. Что случилось с моей бедной Ниной?

Для священника это имя прозвучало как кличка любимой собачки, которая у хозяйки дома потерялась.

— Она, значит, пропала?.. — спросил он, лишь бы что-нибудь сказать.

— А разве вы не знаете?.. O-о! Случилось несчастье, и вы из жалости не говорите мне о нем.

И несчастная дама залилась горючими слезами, а служитель божий, еще больше смутившись, не знал, что сказать.

— Сеньора, ради бога не огорчайтесь… Кто знает, случилось или нет то, что вы подозреваете.

— Нина, дорогая моя Нина!

— Это член вашей семьи, близкая родственница? Объясните мне…

— Я бесконечно вам благодарна, сеньор дон Ромуальдо, за то, что вы не хотите сказать мне правду… Но лучше все-таки знать… Или вы хотите подготовить меня к печальной новости, чтобы не сразить неожиданностью?

— Дорогая сеньора, — с нетерпеливой прямотой сказал священник, так как жаждал выяснить, в чем же дело. — Я не принес вам ни добрых, ни дурных вестей о той особе, по которой вы плачете, я не знаю, кто это и почему вы думаете, что я…

— Простите меня, дон Ромуальдо. Я подумала, что с Бениной, моей служанкой, вернее, подругой и компаньонкой, произошел какой-нибудь несчастный случай в вашем доме или когда она от вас ушла, на улице, и я…

— Час от часу не легче!.. Сеньора донья Франсиска Хуарес, здесь какое-то недоразумение, которое я должен прояснить, назвав себя: я — Ромуальдо Седрон. Двадцать лет исполнял должность протопресвитера прихода Санта-Мария в Ронде и сейчас пришел к вам по поручению других душеприказчиков объявить вам последнюю волю моего задушевного друга Рафаэля Гарсии, которого бог призвал в свою обитель.

Если бы донья Пака увидела, как разверзлась земля и из расщелины выскочили полчища чертей, а над головой раскололся свод небесный, откуда слетели легионы ангелов и смешались с чертями в диком и нелепом хороводе, и то она не была бы так поражена и смятена. Завещание, наследство! Правду говорит священник или это глупая и жестокая шутка? И сам священник — действительно ли он живой человек или видение, плод больной фантазии несчастной женщины? Донья Пака онемела и лишь испуганно смотрела на дона Ромуальдо.

— Вам нечего пугаться, сеньора. Наоборот: я с большим удовольствием сообщаю донье Франсиске Хуарес, что пришел конец ее страданиям. Господь, испытав лишениями вашу кротость и ваше смирение, захотел вознаградить вас за эти добродетели, вызволить из того бедственного положения, в коем вы прожили столько лет.

У доньи Паки слезы текли ручьем, и она по-прежнему не могла вымолвить ни слова. Так велики были ее волнение, изумление и радость, что образ Бенины тотчас вылетел у нее из головы, как будто загадочное исчезновение служанки произошло много лет назад!

— Понимаю, — продолжал священник, пододвинув свой стул поближе и положив руку на запястье доньи Франсиски, — понимаю ваше смятение… Внезапный переход от несчастья к благоденствию не может не потрясти душу человеческую. Было бы хуже, если б вы отнеслись к этому безучастно… Поскольку дело это важное, требующее особого внимания, давайте, сеньора, о нем и поговорим, оставив пока в стороне то, что вызвало у вас такое беспокойство… Не стоит так убиваться по служанке или подруге… Наверняка объявится!

Эти слова опять напомнили донье Паке о Нине, о ее загадочном исчезновении. Услышав в голосе дона Ромуальдо бодрые нотки, она решила про себя, что этот добрый священник, покончив с основным делом, расскажет и о старой служанке, с которой, без сомнения, ничего страшного не случилось. И мысли госпожи, повернувшись, словно флюгер, обратились к наследству, отвлекшись от всего остального; священник заметил, что она жаждет дальнейших сведений и поспешил приступить к своей миссии:

— Вы, очевидно, знаете, что несчастный Рафаэль отошел в лучший мир одиннадцатого февраля…

— Нет, сеньор, я не знала. Ах, упокой господь его душу!

— Это был святой человек. И единственным его заблуждением было то, что он боялся связать себя супружескими узами и отвергал все прекрасные партии, которые мы, его друзья, ему предлагали. Последние годы он жил в небольшом поместье, которое называется «Смоковницы Хуареса»…

— Я знаю это имение, оно принадлежало моему деду.

— Совершенно верно, дону Алехандро Хуаресу… Так вот, Рафаэль заболел там воспалением печени, и недуг этот свел его в могилу на пятьдесят шестом году жизни. А какой был мужчина, сеньора Франсиска, ростом почти с меня, руки и плечи тоже не хуже, широкая грудь и пышущее здоровьем лицо!..

— Ах!..

— Когда мы вместе охотились на кабанов или оленей, он от меня не отставал. А дух его был сильней тела. Ему нипочем были ни ливень, ни голод, ни жажда. И вот видите, этот благородный дуб сломался, как тростинка. Через месяц-другой после того, как он заболел, у него можно было пересчитать все ребра… Таял на глазах…

— Ох!..

— А с каким смирением принял он свой недуг, считал его божьей карой, против которой нельзя роптать, а нужно принимать ее с благостью в сердце! Бедный Рафаэль, сущий ангел!

— Ах!..

— Меня в то время в Ронде не было, в интересах нашего города я переехал в Мадрид. Но когда я узнал о тяжелом недуге моего лучшего друга, вернулся… Месяц ходил за ним… Какая жалость!.. Умер у меня на руках.

— Ох!..

Эти восклицания сопровождались вздохами, шедшими из глубины души доньи Паки и срывавшимися с уст, словно птицы, которые летят из открытой клетки на все четыре стороны. Совершенно искренне и благородно, не лелея в эти минуты мысли о вероятном наследстве, она скорбела вместе с доном Ромуальдо о славном холостяке из Ронды.

— Словом, сеньора, умер он как истинный католик, успел позаботиться о наследниках…

— Ах!..

— Он составил завещание, в котором треть своего имущества завещал племяннице во втором колене Клеменсии Сопелана — вы ее знаете? — супруге дона Родриго дель Кинтанар, брата маркиза де Гвадалерсе. Оставшиеся две трети — частично на благочестивые цели, частично на помощь тем родственникам, которые по несчастному стечению обстоятельств, из-за неудач в делах или по каким другим причинам обеднели. Так как вы и ваши дети относитесь к таковым, то, естественно, входите в этот список в числе первых и…

— А!.. Все-таки бог не пожелал допустить, чтобы я умерла в такой постыдной нищете. Благословен будь во веки веков наш избавитель, справедливейший и милосерднейший святый боже!..

Излив душу, несчастная донья Франсиска разрыдалась, сложила руки на груди и стала на колени, а добрый слуга божий, убоявшись, как бы такой взрыв чувств не закончился истерикой, подошел к двери и похлопал в ладоши, чтобы кто-нибудь принес стакан воды.

XXXIII

Воду принес сам Фраскито, и, пока хозяйка дома пила и приходила в себя после такого потрясения, дон Ромуальдо сказал увядшему кавалеру:

— Если не ошибаюсь, я имею честь говорить с доном Франсиско Понте Дельгадо, уроженцем Альхесираса?.. Сколько лет прошло… Ведь вы — троюродный брат Рафаэля Антринеса, о кончине которого вам, должно быть, известно?

— Так он умер? О, я не знал! — просто ответил Понте. — Бедный Рафаэлито! Когда я был в Ронде в пятьдесят шестом году, незадолго до падения кабинета Эспартеро[121], он еще пешком под стол ходил. Потом раза два или три мы встречались в Мадриде… Здесь он обычно проводил осень, был завсегдатаем Королевского театра, дружил с семейством Устарис, на выборах поддерживал Риоса Росаса[122]… Бедный, бедный Рафаэль! Отличный друг, искренний и сердечный человек, страстный охотник!.. Мы сходились с ним во всем, кроме одного: он любил сельскую жизнь, его постоянно тянуло в деревню, я же терпеть не могу поля и рощи, всю жизнь провел в городах, отдавая предпочтение столице…

— Присядьте, пожалуйста, — сказал дон Ромуальдо, хлопнув ладонью по сиденью мягкого стула, из которого густым облаком поднялась пыль.

Через минуту, когда наш галантный кабальеро узнал о том, что ему достанется часть наследства Рафаэля, он был так ошарашен, что едва не брякнулся в обморок, и допил всю воду, которая осталась после доньи Франсиски. Теперь уместно будет указать на идеальное соответствие особы священника его родовому имени Седрон[123], ибо ростом, крепким сложением и даже цветом кожи он напоминал могучий кедр; если сравнивать людей с деревьями, между ними можно найти сходство и даже родство. Кедр высок, а кроме того, красив, благороден, древесина его хотя и ломкая, но приятна глазу и пахуча. Таков был и дон Ромуальдо: высокий, крепкого сложения, загорелый, а кроме того — добрая душа, безупречный служитель церкви, светский человек в той мере, в какой это допустимо для священника, пастырь, умеющий убеждать, терпимый к человеческим слабостям, приветливый, в высшей степени сострадательный, во всех делах соблюдавший такт и меру, что особенно ценно для человека его положения. Одевался он хорошо, но без претензии на элегантность, курил хорошие сигары, ел и пил все, что необходимо для поддержания крепкого и сильного тела. Огромные руки и ноги вполне гармонировали с могучим торсом. Крупные и резкие черты лица благодаря своей пропорциональности и правильности делали его красивым, такое лицо можно изваять в стиле Микеланджело, чтобы украсить импост, консоль или портал, дополнив его фестонами и гирляндами.

Перейдя к подробностям, которые, естественно, очень интересовали наследников Рафаэля, Ромуальдо Седрон охотно рассказал им обо всех пунктах завещания, и донья Пака и Понте слушали его с религиозным благоговением. Душеприказчикам, кроме Седрона, были дон Сандалио Матурана и маркиз де Гвадалерсе. В той части завещания, которая особенно интересовала присутствующих наследников, Рафаэль распорядился следующим образом: Обдулии и Антоньито, детям своего двоюродного брата Антонио Сапаты, он оставил ферму «Альморайна», но только в пожизненное пользование. Душеприказчики предоставят в их распоряжение доходы от этой фермы, а после смерти Антонио и Обдулии она будет разделена на две равные части и перейдет к их наследникам. Донье Франсиске и Понте, как и многим другим родственникам, он назначил пожизненную пенсию в виде ренты за счет процентов с государственных ценных бумаг, составлявших основной капитал завещателя.

Слушая священника, Фраскито без конца заправлял за уши свои поредевшие кудри. А донья Франсиска так и не могла понять, что же происходит, ей казалось, она грезит. Затем ее охватило лихорадочное возбуждение, в порыве ликования она вышла в коридор и крикнула:

— Нина, Нина, поди сюда, у нас такая новость!.. Мы теперь богатые!.. То есть мы уже не бедняки!..

И тут она вспомнила, что Бенина исчезла, и, вернувшись в гостиную, разрыдалась и сказала Седрону:

— Простите меня, я забыла о том, что потеряла спутницу своей жизни…

— Скорей всего, она объявится, — вновь успокоил ее священник.

— Объявится, — эхом откликнулся Фраскито.

— Если бы даже она умерла, — заявила донья Франсиска, — я уверена, что моя невыразимая радость заставила бы ее воскреснуть.

— Мы еще поговорим об этой женщине, — сказал Седрон. — А пока что вернемся к тому, что представляет для вас главный интерес. Душеприказчики, зная, что вы и сеньор Понте находитесь в очень стесненных обстоятельствах по причинам, которые я не хочу сейчас обсуждать (да в этом и нет надобности), решили, сообразно с волей завещателя, давшего им широкие полномочия, не дожидаясь, пока будет произведена точная оценка наследуемого состояния за вычетом королевских налогов и прочая и прочая…

Донья Пака и Фраскито, слушавшие его затаив дыхание, едва не задохнулись.

— Так вот, они решили… вернее, мы решили месяца два тому назад выплачивать вам ежемесячно пятьдесят дуро в качестве временного пособия или, если хотите, аванса, пока не будет установлен точный размер пенсии. Вы понимаете?

— Да, да, сеньор, понимаем… прекрасно понимаем, — в один голос воскликнули оба наследника.

— Вы давно бы уже получили это пособие, — продолжал священник, — но мне стоило не мало труда установить ваше местожительство. У кого только ни спрашивал, ни допытывался, наверно, у половины мадридских жителей, и вот наконец… Мне еще повезло, что в этом доме я нашел и ту и другую дичь — простите мне охотничье выражение, — которую преследовал много дней…

Донья Пака поцеловала правую руку священника, а Фраскито — левую. Оба роняли слезы.

— Вам уже причитается пенсия за два месяца, и как только мы выполним необходимые формальности, каждый из вас тотчас получит…

Сеньору Понте показалось, что пол поплыл у него под ногами, и он ухватился за подлокотники кресла, как воздухоплаватель за борт гондолы.

— Мы готовы выполнить все, что вы скажете, — сказала донья Франсиска, а про себя подумала: «Этого не может быть, это сон».

Радость, переполнявшую душу вдовы, омрачало лишь то, что Нина не может разделить ее с ней. Как бы угадав мысли вдовы, Понте Дельгадо сказал:

— Как жаль, что нет с нами Нины!.. Но не надо думать, что с ней обязательно произошло какое-нибудь несчастье. Правда, сеньор дон Ромуальдо? Это могло быть и…

— Сердце мое говорит мне, что она жива и здорова и сегодня вернется… — объявила донья Пака с безграничным оптимизмом, ибо в эту минуту все вокруг виделось ей в розовом свете. — Наверняка она… Простите меня, сеньор, моя бедная голова идет кругом… я хотела сказать, что… Как только мне сказали, что пришел дон Ромуальдо, я, услышав это имя, решила, что вы — тот почтенный священник, у которого моя Бенина служит приходящей прислугой. Выходит, я ошиблась?

— Получается так.

— Людям, душа которых исполнена великого милосердия, свойственно скрывать это, отрекаться от самих себя, чтобы избежать изъявлений благодарности и огласки своих святых добродетелей… Сделайте милость, сеньор дон Ромуальдо, не скрывайте от нас свои великие благодеяния. А правда ли, что вас за ваши добрые дела хотят сделать епископом?

— Меня?.. Первый раз слышу.

— Ведь вы из Гвадалахары, из тех краев?

— Да, сеньора.

— А есть у вас племянница, которую зовут донья Патрос?

— Нет.

— Вы служите мессу в церкви святого Севастиана?

— Нет, в церкви святого Андрея.

— Значит, вам не подарили на днях дикого кролика?

— Вот это возможно… ха-ха-ха… но точно боюсь сказать.

— Так или иначе, сеньор дон Ромуальдо, вы уверяете, что не знаете мою Бенину?

— Кажется… Нет, не могу утверждать, сеньора, что она мне незнакома. Я с ней как будто встречался.

— Ага! Значит, я права… Вы не представляете себе, синьор де Седрон, как я рада!

— Не горячитесь. Скажите, ваша Бенина ходит в черном, ей лет шестьдесят, и на лбу у нее бородавка?..

— Это она, она самая, сеньор дон Ромуальдо: очень скромная, не по возрасту живая.

— Другие приметы: просит милостыню в компании со слепым африканцем по имени Альмудена.

— Господи Иисусе! — воскликнула донья Пака, оторопев от изумления и страха. — Нет, это не она, избави бог, нет… Теперь я вижу, что вы ее не знаете.

И она посмотрела на Фраскито, как бы призывая его подтвердить ее слова. Понте глянул на священника, потом перевел взгляд на хозяйку дома — душу его терзали сомнения.

— Бенина — ангел, — робко сказал он. — Не знаю, просит она милостыню или нет, но все равно она — ангел, поверьте моему слову.

— Ну, это вы оставьте… Чтоб моя Бенина попрошайничала… шаталась по улицам с каким-то слепым!..

— По внешности — из арабов, — добавил дон Ромуальдо.

— Должен сообщить вам, — честно и простодушно сказал Понте, — что не так давно, проходя по площади Прогресо, я видел, как она сидела у подножья памятника со слепым нищим, который смахивал на уроженца Риффа.

Так велико было смятение мыслей и чувств доньи Паки, что радость ее в мгновение ока обернулась печалью, она не хотела верить своим ушам, ей опять стало казаться, что собеседники привиделись ей во сне, и вся эта история с наследством — плод ее фантазии. Она боялась пробуждения, возврата к мрачной действительности и, зажмурившись, сказала про себя: «Господи, избавь меня от страшных сомнений, просвети мой разум!.. Где правда, где ложь? Я — наследница Рафаэлито Антринеса, у меня есть средства к жизни!.. Нина попрошайничает вместе с каким-то мавром!..»

— Ну и пусть! — воскликнула она наконец с отчаянием в голосе. — Лишь бы Нина была жива, пусть вместе с мавром, с мавританской братией из всего Алжира, но только б мне ее увидеть, пусть возвращается домой, пусть даже с африканцем в корзине!

Дон Ромуальдо расхохотался и рассказал, как он познакомился с Бениной: его друг, коадъютор церкви святого Андрея, человек весьма образованный и гуманный, знаток восточных языков, обратил его внимание на араба Альмудену, которого сопровождала женщина, служанка некоей вдовы, кажется андалуски, проживающей на улице Империаль.

— Эти сведения неизбежно навели меня на мысль о сеньоре Франсиске Хуарес, которую я тогда не имел чести знать, и сегодня, как только вы стали печалиться по поводу исчезновения своей служанки, я сказал себе: «Если речь идет о той самой женщине, поищем иголку — найдется и нитка, найдем мавра — найдем и одалиску. Как, вы говорите, ее полное имя?

— Бенигна де Касия… именно де Касия, отчего ее в шутку прозвали родственницей святой Риты Кассийской.

Седрон добавил еще, что не из-за каких-то там заслуг, а благодаря доверию, которым почтили его основатели приюта для престарелых под названием «Милосердие», он состоит его попечителем и главным управляющим, и ходатайства о приеме поступают к нему, на каждом шагу его осаждают нищие, проходу не дают, суют рекомендации и визитные карточки, добиваясь, чтобы их приняли в приют.

— Порой кажется, — добавил он, — что страна наша кишит нищими и надо бы превратить ее в один огромный приют, где нашли бы убежище мы все до одного. Если дела наши и дальше пойдут так же, мы скоро станем самой большой богадельней в Европе… Я вспомнил об этом, потому что мой друг коадъютор, знаток восточных языков, попросил меня взять в приют подругу Альмудены.

— Умоляю вас, дорогой сеньор дон Ромуальдо, — попросила вовсе отчаявшаяся донья Франсиска, — не верьте всему этому, забудьте об этих мнимых бенинах, сколько бы их ни оказалось, а говорите о настоящей Нине, о той, что каждое утро ходит в ваш дом прислуживать и видит от вас столько благодеяний, каковых немало видела и я через нее. Только эта Нина настоящая, законная, ее мы будем искать и найдем с помощью сеньора де Седрона, его достойной сестры доньи Хосефы и племянницы доньи Патрос… Вы, пожалуй, снова станете отрицать, что знаете ее, из желания скрыть свои святые добродетели, но это бесполезно, сеньор, бесполезно. Я знаю, вы святой человек и держите в тайне свое высокое милосердие, знаю, потому так и говорю. Так давайте же вместе искать Нину, и как только она возвратится ко мне, мы обе в один голос крикнем: «Святой человек! Святой!»

Выслушав ее речь, Седрон понял лишь, что донья Франсиска Хуарес немного тронулась умом, и, полагая, что возражения не вернут ей ясность рассудка, решил на том покончить дело и стал прощаться, обещая прийти на следующий день, чтобы ознакомиться с бумагами и вручить под расписку причитающиеся наследникам суммы денег.

Прощание было долгим, ибо как донья Пака, так и Фраскито проводили его до самой лестницы, бессчетное число раз повторяя слова благодарности и целуя руки священника. Когда достопочтенный Седрон скрылся из виду за поворотом лестницы, а дама из Ронды и кавалер из Альхесираса остались одни, донья Пака спросила:

— Дорогой Фраскито, скажите мне: это все взаправду?

— Я только что собирался спросить вас о том же… Может, нам это приснилось? Как вы думаете?

— Я?.. Не знаю… мысли путаются… Мне не хватает соображения, не хватает памяти, не хватает ума — мне не хватает Нины.

— Мне тоже чего-то не хватает… Не знаю, как рассудить.

— Может, мы оба поглупели, сошли с ума?.. Я все себя спрашиваю: почему это дон Ромуальдо отрицает, что его племянницу зовут донья Патрос, что его хотят возвести в сан епископа и что ему подарили кролика?

— Насчет кролика он не отрицал… Простите, что перебил. Он сказал, что не помнит.

— Верно… А что, если дон Ромуальдо, которого мы только что видели, окажется духом, порожденным колдовством или черной магией… ну, скажем, испарится или обратится в дым, и все это было обманом зрения, игрой теней, наваждением?..

— Сеньора, ради господа бога!

— А если он больше не придет?

— Если не придет!.. Не придет и не вручит мне… нам…

Тут на увядшем и выцветшем лице Фраскито появилось поистине трагическое выражение. Он провел рукой по глазам и со стоном упал в кресло: кровь ударила ему в голову, и с ним случился приступ, как в тот злополучный вечер на углу Ирландской и Медиодиа-Гранде.

XXXIV

Благодаря заботам доньи Паки, которой помогали дочери позументщицы, Понте довольно скоро оправился от нового рецидива болезни и к вечеру уже мог вести беседу с хозяйкой дома; они сошлись на том, что дон Ромуальдо Седрон — живой человек, и наследство — вещь, безусловно, реальная. Тем не менее оба были ни живы ни мертвы до следующего дня, когда образ священника-благодетеля снова явился им, на этот раз в сопровождении нотариуса, который оказался старинным знакомым доньи Франсиски Хуарес де Сапата. После того как все убедились, что бумаги в полном порядке, наследники Рафаэлито Антринеса получили в счет назначенной им пенсии по такой сумме денег в банковских билетах, которая обоим показалась сказочной, по той причине, разумеется, что казна и у того, и у другого была совершенно пуста. Обладание кучей денег — неслыханное за долгие безрадостные годы жизни доньи Паки событие — произвело весьма странное действие на ее психику: у нее помутился рассудок, утратилось представление о времени, она никак не могла подобрать слов, чтобы выразить мысли, которые бились в ее голове, точно рвущиеся к свету мухи на стекле. Она хотела поговорить о Нине, а вместо этого несла всякий вздор. Словно издалека доносились до нее звуки голосов и отдельные слова; когда Фраскито и оба гостя говорили о ее служанке, она вроде бы поняла, что беглянка скорей всего объявится, ибо обнаружен ее след — но и только… Мужчины разговаривали стоя, рядом с Седроном стоял нотариус. Он был маленький, горбоносый и походил на попугая, который собирается лезть на дерево, цепляясь когтями за кору.

После того как любезные гости, заверив наследников, что от всей души готовы служить им, распрощались и ушли, дама из Ронды и кавалер из Альхесираса порядочное время бесцельно бродили по дому, заходя без всякой надобности то в кухню, то в столовую, а когда встречались, обменивались ничего не значащими фразами. Справедливости ради надо сказать, что радость доньи Паки была неполной, оттого что она не могла поделиться ею со своей компаньонкой, поддерживавшей ее в трудное время столько долгих лет. Ах, если бы Нина сейчас вошла, какой сюрприз преподнесла бы ей госпожа, сначала прикинувшись огорченной полным безденежьем, а затем выложив на стол кипу ассигнаций! Какое бы у той сделалось лицо! Как широко она разинула бы рот! Чего бы не накупила верная служанка на горсть монет! Нет, что бы там ни говорили, бог никогда не доводит дело до конца. Творит ли он зло или добро, всегда оставляет лазейку судьбе иной. Насылая на нас величайшее несчастье, дает возможность перевести дух, а когда вершит милосердие, обязательно забудет какую-нибудь мелочь, из-за которой все идет насмарку.

При одной из встреч на пути из гостиной в кухню или из кухни в спальню Понте пригласил свою землячку пообедать в таверне и тем самым отпраздновать столь знаменательное событие. Этим приглашением он хоть как-то ответит на ее щедрое гостеприимство. На это донья Франсиска сказала, что не намерена показываться на людях, пока у нее не будет соответствующего ее положению гардероба, а когда ее друг заметил, что, пообедав в таверне, они избавят себя от докучной необходимости стряпать дома самим — много ли помогут девчушки, — дама из Ронды заявила, что, пока не вернется Нина, она не будет растапливать плиту, а за всем, что нужно, пошлет в заведение Ботина. У нее, несомненно, возродился вкус к хорошо приготовленной пище… Да и пора уж, господи! Столько лет вынужденного поста дают полное право спеть аллилуйю по поводу возрождения из праха.

— Ну-ка, Селедония, поди надень новую юбку да сходи в таверну Ботина. Я на бумажке напишу, что надо купить, чтобы ты не перепутала.

Сказано — сделано. Что еще могла потребовать донья Пака в этот благословенный день, как не две жареных курицы, четыре жареных макрели, добрый кусок филея, а еще нежирной ветчины, соломку из желтков да дюжину сладких пирожков?..

— Ну, беги!

Однако объявление о таком роскошном пиршестве не подавило воображение и волю Фраскито, которого с той минуты, как он получил деньги, снедало страстное желание выйти на улицу, бежать, лететь, ибо ему казалось, что у него выросли крылья.

— У меня, сеньора, сегодня много дел… Мне придется покинуть вас… К тому же я так нуждаюсь в свежем воздухе… Голова что-то кружится. Мне нужен моцион, понимаете, моцион… А еще мне надо срочно повидаться с портным, узнать хотя бы, какая сейчас мода, и что-нибудь заказать… Я очень разборчив, и так трудно бывает решить, какой взять материал.

— Да, да, ступайте по своим делам, но особенно не тратьтесь, это счастливое событие для вас, как и для меня, должно послужить уроком, который преподала нам судьба. Я, со своей стороны, сознаю теперь, как необходим порядок в делах, и твердо намерена записывать до последнего сентимо все, что буду тратить.

— Не только расход, но и доход… Я буду делать то же самое, вернее, я уже это делал, но поверьте, дорогой друг, это мне не помогло.

— Когда имеешь твердую ренту, все дело в том, чтобы соразмерять расход с доходом и не допускать излишеств… Богом заклинаю вас, дорогой Понте, давайте не повторять глупых ошибок, не пренебрегать подведением баланса и… Теперь я признаю, что Трухильо прав.

— Уж этот самый баланс, сеньора, я подводил столько раз, сколько у меня волос на голове, но кроме головной боли ничего с этого не получал.

— Раз уж бог смилостивился над нами, будем придерживаться порядка: осмелюсь попросить вас, если не трудно, когда пойдете по магазинам, купите мне конторскую, бухгалтерскую книгу или как она там называется.

О чем тут говорить! С превеликим удовольствием Фраскито принесет ей хоть дюжину книг. И с этими словами он бросился на улицу, так хотелось ему воздуха, света, людей повидать, отдохнуть душой в водовороте жизни. Шагая машинально, он мигом дошел до бульвара Аточа и только там опомнился. Тотчас повернул к центру, так как предпочитал идти среди домов, а не среди деревьев. Скажем прямо: деревья он не любил, скорей всего потому, что в минуты отчаяния ему казалось, будто они протягивают к нему сучья, как бы приглашая повеситься. Он брел по улицам наугад, поглядывая на витрины портновских мастерских, где были выставлены красивые ткани, элегантные рубашки и галстуки. Не пропускал он и ресторанов и съестных лавок, на которые долгие годы смотрел с неизбывной тоской по той причине, что в кармане было пусто.

Эта счастливая прогулка длилась не один час, но Фраскито не устал. Напротив того, он чувствовал себя сильным, здоровым и даже крепким. Ласково, а то и покровительственно поглядывал на встречавшихся ему красивых или просто недурных собой женщин. Витрина шикарного галантерейного магазина навела его на счастливую мысль: у него же все седины на виду, это неприлично, надо привести в порядок и подкрасить волосы, а в этом магазине есть все, что для этого требуется, возрождение личности следует начинать с лица. Тут Фраскито и разменял первую ассигнацию из той кипы, что вручил ему дон Ромуальдо Седрон; попросив показать ему разный товар, сделал солидный запас того, что считал необходимым в первую очередь, заплатил не торгуясь, и велел доставить благоухающий пакет со всевозможной косметикой в дом доньи Франсиски.

Выйдя из магазина, Фраскито подумал, что надо как можно скорей подыскать приличную и не очень дорогую гостиницу сообразно с пенсией, которой он теперь располагал, ведь и ему нельзя предаваться излишествам. В ночлежку Бернарды он зайдет лишь раз, затем, чтобы расплатиться за неделю, погасив свой долг, и сказать хозяйке заведения все, что он о ней думает. Погруженный в такие приятные мысли, он брел и брел, пока желудок не напомнил ему, что мечтами сыт не будешь. Вот задача: где пообедать? Мысль о приличном ресторане он сразу же отбросил. В таком виде туда не пойдешь. Разве что по привычке зайти в харчевню Бото? О нет, туда он всегда заходил жгучим брюнетом. Там просто удивятся, завидев его седины, как это он мог так быстро состариться… Но в конце концов вспомнил, что немного задолжал Бото за всякую бурду, которой тот его кормил, и решил, что все-таки надо пойти туда, ответить на доверие владельца таверны полным расчетом и извиниться, сославшись на серьезную болезнь, которую убедительно засвидетельствует его поблекшее лицо. И он направил свои стопы на улицу Аве-Мария и вошел в таверну, стыдливо прикрывая лицо платком, будто сморкался. Заведение было тесновато для такого наплыва посетителей, привлеченных дешевизной и хорошим приготовлением блюд, так что внутри было душно. За таверной в собственном смысле этого слова идет узкий коридор, где тоже стоят столики вдоль проходящей по стене скамьи, а дальше — небольшая комнатушка с низким потолком, в которую попадаешь, поднявшись на две ступеньки вверх, и в ней по обе стороны от входа стоят длинные столы, между которыми оставлен проход для мальчишки-официанта. Здесь-то и устраивался обычно Понте из желания быть подальше от любопытных взглядов и злословия завсегдатаев таверны, садился на свободное место, если таковое находил, ибо нередко все места были заняты и комнатушка напоминала бочку, набитую селедками.

В тот день, вернее, вечер, Фраскито повезло: за одним столом сидело всего трое, а за вторым вообще не было никого. Он сел в углу, поближе к двери, ибо место это было самым уединенным, здесь никто из посетителей таверны видеть его не мог, и… Но вот вопрос: что заказать? Обыкновенно плачевное состояние финансов вынуждало его ограничиваться жарким за один реал, а с хлебом и вином всего получалось сорок сентимо, за эту же сумму можно было получить треску с подливкой. Когда он съедал то или другое с хлебом, который подбирал до последней крошки, да еще запивал вином, этого оказывалось вполне достаточно для поддержания сил. В иные дни он предпочитал тушеное мясо, а по великим праздникам позволял себе заказать паштет из дичи. Что до рубцов, фрикаделек, улиток и прочей мерзости, такого он никогда не пробовал.

Так вот, в тот вечер он потребовал у мальчика меню и, поколебавшись, как человек, который не может выбрать ничего себе по вкусу, решил взять паштет из дичи.

— У вас болят зубы, сеньор де Понте? — спросил мальчик, видя, что посетитель держит платок у лица.

— Да, сынок, принеси мне не черного хлеба, а французскую булочку.

За столом напротив двое уминали жаркое из одной большой тарелки, порцию за два реала, а в другом углу какой-то тип не спеша уничтожал улитки. С каждым моллюском он, подобно автомату, разделывался одними и теми же движениями челюстей, рук и даже глаз. Брал улитку, палочкой выковыривал из раковины, совал в рот, потом обсасывал раковину и при этом укоризненно смотрел на Франсиско Понте; затем откладывал пустую раковину и брал следующую, с которой проделывал те же операции, не спеша, теми же движениями выковыривал моллюска, а заложив его в рот, бросал добрый взгляд на следующую улитку и недобрый — на сеньора Фраскито, когда принимался обсасывать раковину.

Время шло, а этот человек с обезьяньим лицом и тщедушным телом все складывал в кучу пустые скорлупки, и куча их все увеличивалась, по мере того как уменьшалась порция; Понте, сидевший напротив, начал уже испытывать беспокойство от яростных взглядов, которые, точно заводной, бросал на него пожиратель улиток.

XXXV

Сеньора Понте Дельгадо так и подмывало потребовать объяснений у этого нахального типа. Могла быть только одна причина его нескромных взглядов: появление Фраскито на людях с полинявшей физиономией, и наш кавалер говорил себе: «Да кому какое дело, привел я в порядок свое лицо или нет? Мое лицо, что хочу, то с ним и делаю, вовсе я не обязан появляться перед кем бы то ни было в одном и том же обличье. Нравится оно кому-нибудь или нет, я сумею защитить свое достоинство и заставлю уважать себя». И он уже собрался было ответить на столь неприличное посматривание в свою сторону взглядом, наполненным презрения, как вдруг пожиратель улиток, обсосав последнюю раковину и положив ее в общую кучку, расплатился, натянул на плечи плащ, надел берет, встал, подошел к облезлому кавалеру и обратился к нему как нельзя более любезно и учтиво:

— Сеньор де Понте, извините мою смелость и позвольте обратиться к вам с вопросом.

По дружескому тону его голоса Фраскито догадался, что перед ним один из тех несчастных, у кого взгляд выражает противоположное тому, что они чувствуют.

— Слушаю вас…

— С вашего позволения, сеньор Понте, я хотел бы спросить, если вы не сочтете это нескромностью, правда ли, что Антонио Сапата и его сестра получили миллионное наследство.

— Что вы, уважаемый, какие там миллионы… Могу только сказать, что моя часть наследства и часть доньи Франсиски Хуарес представляют собой пенсию, размеры которой еще не установлены. Но скоро я смогу дать вам более точные сведения. Вы, часом, не газетчик?

— Нет, сеньор, я художник-геральдист.

— Вон оно что! А я-то думал, вам эти сведения нужны, чтобы пропечатать их в газете.

— В газетах я помещаю только рекламные объявления. Геральдическая живопись нынче в загоне, поэтому я занимаюсь размещением в газетах всякого рода рекламы… Антонио — мой главный конкурент, между нами идет нешуточная борьба. Вот почему, узнав, что Сапата разбогател, я осмелился просить вас повлиять на него в том смысле, чтобы он уступил мне свою клиентуру. Я вдовец, и у меня шестеро детей.

Произнеся эти слова с подкупающей искренностью и прямотой, художник вперил в собеседника взгляд, каким убийца смотрит на свою жертву, перед тем, как нанести смертельный удар. Затем, не дождавшись ответа, продолжал:

— Я знаю, вы друг этой семьи, навещаете донью Обдулию… Кстати, может быть, донья Обдулия или ее уважаемая матушка, раз они разбогатели, захотят получить какой-нибудь титул? На их месте я бы так и поступил, ведь они ведут свой род от лучших дворянских семей Испании. Тогда не забудьте обо мне, сеньор де Понте… Вот моя визитная карточка. Я нарисую их герб и генеалогическое древо, и дворянскую грамоту старинным письмом с пурпурными заглавными буквами — и все это за меньшую цену, чем любой другой художник. Дома я держу образцы моих работ, вы на них можете взглянуть.

— Не могу сказать вам с уверенностью, — важно ответил Фраскито, ковыряя в зубах зубочисткой, — будут они выправлять себе титул или нет. Знатности у них хватит с избытком, ведь Хуаресы так же, как Сапата, Дельгадо и Понте, — цвет андалусского дворянства.

— Герб рода Понте — подъемный мост на красном фоне и четыре сине-золотистых щита по углам…

— Совершенно верно… Я-то не собираюсь выправлять титул, да и наследство мое не дает оснований для этого… А вот насчет этих дам — не знаю… Обдулия по благородству, внешности и манерам вполне заслуживает титула герцогини, будет она хлопотать о нем или нет. Клянусь богом, ей подобает даже титул императрицы. Но я в это не вмешиваюсь… Впрочем, оставим пока геральдику и поговорим о другом.

Тут пожиратель улиток присел рядом с Фраскито, взглядами наводя страх на остальных посетителей таверны.

— Раз уж вы занимаетесь рекламой, не могли бы вы указать мне хороший пансион?

— Как раз сегодня я поместил два объявления о пансионах… Они у меня тут, в портфеле, пансионы называются «Импарсьяль» и «Либераль». Оба весьма респектабельные… Вот, взгляните: «Отличные комнаты, французская кухня, обед из пяти блюд… Тридцать реалов».

— Мне бы что-нибудь подешевле… Ну, реалов так за пятнадцать.

— Есть у меня и такие… Завтра я вам назову с полдюжины вполне приличных пансионов.

Беседу их прервало неожиданное появление Антонио Сапаты, тот вошел, шумно поздоровался с хозяином заведения, обменялся шутками с двумя-тремя посетителями. Затем поднялся во внутреннюю комнату, бросил на стол объемистый портфель, сдвинул шляпу на затылок и плюхнулся рядом с Фраскито и пожирателем улиток.

— Ну и денек, сеньоры, ну и денек! — воскликнул Антоньито, переведя дух, а мальчику сказал: — Мне ничего не нужно, я уже пообедал… Сеньора матушка втиснула по полкурицы в меня и мою жену… А потом еще шампанское… и кучу пирожков.

— Теперь-то тебе все нипочем, дружище! — задушевным тоном произнес пожиратель улиток и метнул на молодого человека испепеляющий взгляд. — А скажи-ка мне вот что: уступишь ты мне свою клиентуру или нет?

— Моя жена взвилась под потолок, как только я заикнулся о том, чтобы оставить работу. Я испугался, что она меня искусает или выцарапает мне глаза. Никаких — все останется как было: она — за машинкой, я — со своей рекламой, черт его знает, что это еще за наследство… Дорогой Понте, вы знаете это имение? Какой с него доход?

— Точно сказать не могу, — ответил Фраскито. — Знаю только, что местность красивая, лес, конный завод, плодородные пахотные земли, а сверх всего прочего это лучшее место для охоты на перепелов, когда те прилетают из Африки.

— Скоро мы туда наведаемся… Но жена ни за что не хочет, чтобы я оставил это чертово ремесло. Так что наберись терпения, Полидура, с моей Хулианой шутки плохи, в гневе она страшней, чем голодная львица… Ну, а чем ты сегодня занимался?.. Ох, чуть не забыл: матушка хочет купить люстру…

— Люстру?!

— Ну да, висячий светильник для столовой. Не продается ли где по случаю нарядная люстра?..

— Да, конечно, — ответил Полидура. — Есть такая в распродаже на улице Кампоманес.

— И еще: просит отыскать для нее подержанные плюшевые и бархатные коврики в хорошем состоянии.

— Есть в распродаже на улице Селенке. Вот, гляди: «Полная обстановка дома. С часу до трех. Старьевщиков не принимают».

— А моя сестрица, которая, к слову сказать, сегодня тоже умяла полкурицы, хочет приобрести ландо с пятью фонарями…

— Ничего себе!

— Я советовал Обдулии, — важно изрек Фраскито, — не держать собственный выезд, а пользоваться наемными каретами.

— Это ясно… Только хватит ли дохода с этой чертовой фермы? Ландо с пятью фонарями! И она, наверно, велит запрячь в него молочных ослиц дядюшки Хасинто.

Полидура расхохотался, но, заметив, что кавалеру из Альхесираса такие шуточки не по душе, поспешил сменить тему разговора.

А бессовестный Антонио Сапата осмелился сказать сеньору Понте:

— Ей-богу, сеньор Фраско, так вам больше идет.

— Как это?

— Без подкрашиванья. Лицо почтенного пожилого кабальеро. Поймите, что от черной краски вы моложе не становитесь, а только чем-то напоминаете… гроб.

— Любезный Антонио, — сказал в ответ Понте, поджав губы, чтобы не показать раздражения и сделать вид, будто он шутки понимает, — нам, старикам, нравится наводить страх на юнцов, чтобы они… чтобы они оставили нас в покое. Нынешняя молодежь хочет во всем разобраться, но не разбирается ни в чем…

Несчастный кавалер остановился в смущении и не знал, что еще сказать. Его замешательство придало смелости Сапате, и тот продолжал донимать его:

— Теперь, когда мы стали людьми с достатком, первое, что вам надо сделать, это выбросить на свалку ваш саркофаг.

— Что, что?

— Да ваш цилиндр, который вы надеваете по торжественным случаям, он вышел из моды еще в те времена, когда повесили Риего[124].

— Что вы понимаете в модах! Они возвращаются, и то, что было модным вчера, буду носить завтра.

— С одеждой, может, и так, но не с людьми: то, что прошло, так и остается бывшим. От прежнего у вас только и осталось что ноги как спички. Подагрические шишки, которые прежде на них росли, подобрались уже и к голове… Да, именно так… Я хочу сказать, что теперь у вас мозоли на мозгах…

Еще немного — и Фраскито вышел бы из себя и разбил бы о голову обидчика тарелку или стакан с вином, а то и опрокинул бы на него столик, но вовремя вмешался Полидура и смягчил злую шутку такими утешительными словами:

— Замолчи, глупец, сеньор де Понте — не какая-нибудь тебе старая песочница и нам с тобой еще сто очков вперед даст.

— Я и не говорю, что он стар, нет… Просто он из тех времен, когда Фердинанд VII носил пальто…[125] Но если он обижается, я умолкаю… Сеньор Понте прекрасно знает, как мы его любим, и если я когда и пошучу, так только чтоб развеселить компанию. Не принимайте к сердцу мою болтовню, дорогой патриарх, и поговорим о другом.

— Ваши шуточки довольно наглые, — с достоинством промолвил Фраскито, — и, если угодно, непочтительные… Но ведь вы совсем еще мальчишка и…

— … бесенок?.. Ладно, покончим с этим. Я хочу спросить вас, почтенный сеньор де Понте: на что вы употребите первые куарто из вашей пенсии?

— Потрачу их по справедливости: на милосердие. Куплю новые туфли Бенине, когда она объявится, если объявится, и новое платье.

— А я куплю ей костюм одалиски. Он ей подходит больше всего, с тех пор как она решила жить по мавританским обычаям.

— О чем это вы? Узнали, где сейчас этот ангел?

— Этот ангел сейчас в Эль-Пардо, в раю, куда сгоняют ангелочков, которые просят милостыню в недозволенных местах.

— Всё шуточки.

— Усмешки жизни, сеньор де Понте! Я знал, что Бенина просила милостыню у церкви святого Севастиана, собирая грошики… Нужда — великая советчица. Бедная Нина занималась этим… Но до нынешнего дня я не знал, что она сдружилась со слепым мавром, а это и довело ее до беды.

— Своими глазами видел. Маме я ничего не сказал, чтоб ее не расстраивать, но сам давно в курсе дела. Полиция провела облаву, Нину схватили вместе с ее дружком и упрятали в «Сан-Бернардо». А оттуда отправили в Эль-Пардо, и Пина прислала мне записку, чтобы я за нее поручился, иначе ее не выпустят… Так вот, слушайте, что я сделал сегодня утром: взял напрокат велосипед и покатил в Эль-Пардо… Да, чтоб не забыть: если жена узнает, что я ездил на велосипеде, будет грандиозный скандал. Гляди не проговорись, Полидура, ты же знаешь Хулиану… Стало быть, явился я туда и повидал ее: бедняжка совсем босая, и одежда вся в лохмотьях. Больно было смотреть на нее. А мавр такой ревнивый, о господи! Как услышал, что я с ней говорю, пришел в ярость и хотел побить меня палкой… «Шикарный кавалер, — кричал он, — я будет убивать шикарный кавалер!» Дал бы я ему пару затрещин, да не хотелось шум поднимать…

— Я не верю, что Бенина в ее годы… — робко возразил Фраскито.

— Разве вам так уж трудно представить себе, что и у стариков бывают причуды?

— В общем, — сказал Полидура, метнув яростный взгляд на Антонио, — постарайся ее вызволить. Надо похлопотать в канцелярии губернатора.

— Да, да… Давайте сделаем это как можно скорее, — предложил Понте. — А что, губернатором у нас по-прежнему Пепе Альканьисес?

— Господи Иисусе! Кто, сказали вы? Герцог де Сексто? Вы все вспоминаете, что было при царе Горохе.

— То было во времена войны в Африке[126], сеньор де Понте, или чуть позже, — подтвердил пожиратель улиток. — Я припоминаю… это когда Либеральный союз… Министром внутренних дел был тогда дон Хосе Посада Эррера. Я сотрудничал тогда в газете «Ла Иберия»…[127] Но с той поры столько воды утекло…

— Как бы там ни было, сеньоры, — сказал, возвращаясь в сегодняшнюю реальность, Фраскито, — надо вызволять Нину.

— Надо, конечно.

— И вместе с ее мавром. Завтра же пойду в комиссариат, там служит один мой друг… Только помните, о чем я просил: ты, Полудура, не ляпни чего-нибудь… Если Хулиана узнает, что я брал напрокат велосипед, полгода грызть меня будет.

— Вы снова поедете в Эль-Пардо?

— Возможно. А вы умеете ездить на велосипеде?

— Не пробовал. Но я мог бы поехать верхом.

— Глядите-ка! А помалкивали. Вы ездите на английский манер или на испанский?

— В этом я не разбираюсь… Но езжу хорошо. Хотите посмотреть?

— Ну разумеется… Иду на спор: если вы не сломаете себе шею, за наемную лошадь плачу я.

— А если вы не расквасите нос, свалившись с вашей машины, за прокат плачу я.

— Договорились. А ты, Полидура?

— Я?.. На своих двоих.

— Значит, отправимся втроем. Я угощаю улитками.

— А я — чем угодно, — сказал Фраскито, вставая. — Если же удастся освободить Нину и уроженца Риффа — их тоже.

— Ну, это уже королевская щедрость…

XXXVI

Тоску доньи Паки по Нине не смогли развеять до конца даже ее дети, которые пришли разделить ее радость, а еще больше — излить на нее свою: подумать только, наследство! Когда мать и дети обсуждали это счастливое событие, бедная вдова не раз стремительно возносилась на седьмое небо, но, ощущая вокруг себя пустоту из-за отсутствия подруги долгих тяжких лет, снова спускалась на грешную землю. Тщетно пылкое воображение Обдулии увлекало донью Паку чуть ли не за волосы в заоблачные сферы. Будучи по натуре склонной к подобным взлетам, донья Пака давала себя увлечь, но вскоре возвращалась к действительности, оставляя запыхавшуюся и растрепанную дочь на каждом облачке, на каждом ярусе небес. Девочка считала, что она и мать должны поселиться вместе и вести такую жизнь, какую позволяет их нынешнее положение. С Лукитасом она расстанется de facto[128], назначив ему небольшую пенсию, на которую он смог бы существовать, а они с матерью снимут особняк с садом, абонируют ложу в двух-трех театрах, завяжут знакомства в избранных кругах общества…

— Погоди, дочь моя, умерь-ка свою прыть, ты же еще не знаешь, какова твоя половина дохода с «Альмораймы», хоть я и полагаю, что это будет не пустяк, так как помню эту прекрасную ферму, но все равно тебе, как и мне, придется по одежке протягивать ножки.

В такие слова облекала донья Пака позаимствованные у Нины практические мысли, у той их было что звезд на небе. Первым делом Обдулия оставила свою квартиру на улице Кабеса и переселилась к матери, с тем чтобы вместе приискать на первое время квартирку получше и повеселей на более оживленной улице и там уже дожидаться дня, когда они перенесут свою резиденцию в желанный особняк. Донью Паку зуд расточительства мучал меньше, чем дочь, видимо, по той причине, что безжалостная судьба хлестала ее больней, однако и она выходила из границ благоразумия, уступая соблазну приобрести ту или иную ненужную и дорогую вещь, которую считала предметом первой необходимости. Несчастная вбила себе в голову, что ей нужен приличный светильник в столовую, и не успокоилась, пока не исполнила свой каприз. В этом ей помог злополучный Полидура, его стараниями в дом доставили огромную старую люстру, которая хрустальными подвесками чуть-чуть не касалась стола. Но это не смутило ни мать, ни дочь: ведь скоро они переедут в квартиру с потолками повыше. Еще пожиратель улиток всучил им отделанные фанерой из красного дерева старые стулья и несколько новых ковров, которые они благоразумно не стали расстилать по всей квартире, а лишь там, где для них хватало места, чтобы отвести душу, ступая по мягкому. Обдулия без конца трясла материнскую казну, покупая цветы в горшках на ближайшем цветочном базаре, так что за два дня дом расцвел: грязные коридоры превратились в цветники, а гостиная — в оранжерею. Готовясь к жизни в особняке, Обдулия приобрела и крупные декоративные растения: лактании, пальмы, фикусы и древовидные папоротники. Донья Франсиска радовалась вторжению растительного царства в свой дом, восхищалась красотой цветов по-детски, словно под старость лет к ней вернулись ребячьи восторги.

— Цветы — божий дар, — говорила она, прохаживаясь по волшебным садам, — они приносят в дом радость, и мы должны благодарить господа за то, что он, не дав нам возможности наслаждаться сельской природой, позволяет за малую толику денег приносить ее дары в дом!

Целый день Обдулия только и делала, что поливала цветы, еще немного — и коридор между гостиной и столовой пришлось бы преодолевать вплавь. Понте своими галантными фразами подогревал ее желание превратить квартиру чуть ли не в ботанический сад. В первый и второй день новой жизни донья Пака вынуждена была попенять Фраскито на то, что он, выходя в город, забывал купить ей бухгалтерскую книгу. Одряхлевший кавалер оправдывался тем, что слишком много у него неотложных дел, однако на третий день среди множества принесенных им пакетов дама из Ронды увидела наконец и желанную книгу, которую тотчас схватила, горя желанием поскорей завести строгий учет, основу будущей счастливой жизни.

— Я сейчас же внесу туда все, что у меня записано вот на этом листке: еда от Ботина, люстра, ковры, кое-что по мелочи… лекарства… словом, все-все. Теперь, дочка, отчитайся за каждый цветок по порядку, до последнего листика… Гляди, чтоб можно было подвести баланс… Правда ведь, Фраскито, баланс должен сойтись?

Любопытная, как всякая женщина, донья Франсиска принялась затем ворошить покупки Понте:

— Ну-ка посмотрим, чего вы накупили… Не забывайте, что я не позволю вам транжирить. Что это? Светлая фетровая шляпа… Прекрасно, фасон, кажется, удачный. Хороший вкус — качество врожденное. Сапоги для верховой езды… Послушайте, это же очень элегантно! А какая маленькая нога, иная женщина позавидует… Галстуки, три штуки… Обдулия, взгляни, как хорош этот зеленый с желтым горошком. Какой широченный пояс, прямо-таки бандаж. Это чтоб живот не выпирал… А это что за штука? A-а, шпоры. Господь с вами, Фраскито, на что вам шпоры?

— О, вы собираетесь кататься верхом! — радостно воскликнула Обдулия. — И проедете мимо нашего дома? Как жаль, что отсюда ничего не увидишь! Мыслимое ли дело жить в квартире, из которой не видно ни кусочка улицы?!

— Молчи, дочка, мы попросимся к соседке, донье Хусте, повивальных дел мастерице, она позволит нам поглядеть в окно, когда наш кабальеро прогарцует по улице… Бедная Нина, как бы она порадовалась глядя на вас!

Желание возродить свое искусство верховой езды Понте Дельгадо объяснил тем, что дал слово кое-кому из своих великосветских друзей участвовать в увеселительной, прогулке в Эль-Пардо. Верхом поедет только он, остальные — кто на велосипеде, кто пешком. Завязался оживленный разговор о разных видах спорта, который прервался с приходом Хулианы, жены Антонио: узнав о наследстве, та стала частенько навещать свекровь и золовку. Это была миловидная женщина, быстрая в движениях и решительная по характеру, белизну ее лица подчеркивали роскошные, искусно уложенные черные волосы. На плечах ее была ковровая шаль, на голове — кричаще-пестрый платок, на ногах — дорогие туфли; вся одежда свидетельствовала об опрятности и любви к чистоте.

— А что здесь такое: Ретиро или Аламеда-де-Осуна? — спросила она, завидев пышную листву кустов и цветов. — Для чего столько растительности?

— Это прихоть Обдулии, — ответила донья Пака, всегда чувствовавшая, что ей не совладать с решительным и насмешливым характером пригожей невестки. — Ее причуда превратить мой дом в лес обошлась мне недешево.

— Донья Пака, — сказала невестка, беря ее под руку и уводя в столовую, — не будьте вы такой податливой, доверьтесь во всем мне, уж я-то вас не подведу. Если будете потакать глупостям Обдулии, то очень скоро опять обнищаете, никакой пенсии не хватит, когда в делах нет порядка. Я бы на вашем месте избавилась и от растений, и от зверей… Я имею в виду того облезлого орангутана, которого вы притащили в дом, его надо как можно скорей выставить на улицу.

— Бедняга Понте завтра переезжает в пансион.

— Вверьтесь мне, я знаю толк в домашнем хозяйстве… И бросьте эту забаву с приходно-расходной книгой. Коли в голове порядок, не нужны никакие записи. Я, может, не умею написать ни одной цифры, а глядите, как у меня все подсчитано. Послушайтесь моего совета: переезжайте в недорогую квартиру и живите, как подобает вдове с приличной пенсией, а не старайтесь выпячиваться да пускать людям пыль в глаза. Берите пример с меня, ведь я не брошу работу, пока точно не буду знать, что это за наследство, какой доход будет давать нам эта самая ферма. И выбейте из головы вашей дочери блажь насчет особняка, если не хотите пойти по миру; наймите прислугу, которая бы вам стряпала, а не выбрасывайте деньги Ботину.

Донья Франсиска одобрила эти предложения и на все согласилась, не осмелившись высказать ни одного возражения против таких разумных советов. Хулиана подавляла ее самой манерой, в какой она выражала свои мысли, причем ни мастерица класть стежки не осознавала своей власти, ни ее свекровь — своей мягкотелости и покорности. Испокон веков воля брала верх над капризом, разум — над глупостью.

— Пока не вернулась Нина, — робко заметила хозяйка дома, — я попросила Ботина…

— Да забудьте вы о Нине, донья Пака, и не рассчитывайте на нее, даже если мы ее найдем, в чем я теперь сомневаюсь. Она очень добрая, но уже старая, какая вам от нее польза. И кто сказал, что она пожелает вернуться, ведь ушла-то она, как мы знаем, по доброй воле, так или нет? Ей нравится ходить в лохмотьях и, если вы не дадите ей болтаться до темноты по улицам, невелика будет для нее цена нашего благодеяния.

Не тратя лишних слов, Хулиана повторила свекрови настоятельную рекомендацию взять в дом прислугой за все свою двоюродную сестру Иларию, девушку молодую, здоровую, чистоплотную и трудолюбивую… а уж насчет честности нечего и говорить. Донья Пака очень быстро увидит разницу между честностью Иларии и вороватостью других.

— О, боже!.. Но ведь Нина так добра, — воскликнула донья Пака, вырываясь из когтей мастерицы класть стежки, чтобы защитить свою подругу.

— Знаю, что добра, и мы должны помогать ей… Как же иначе… Подкармливать… но поверьте, донья Пака, без моей двоюродной сестры вам не управиться. А чтоб вы больше не сомневались и не ломали голову зазря, я сегодня же к вечеру пришлю вам ее.

— Ладно, дочка, пусть придет и займется хозяйством… Да, кстати, у нас осталась жареная курица, она может испортиться. Я уже видеть не могу курятину. Если хочешь, возьми себе.

— Почему же нет? Давайте.

— И еще остались четыре котлеты, потому что Понте пообедал в городе.

— И они пригодятся.

— Послать их тебе с Иларией?

— Да нет, сама унесу. Сделаем так: я все уложу в глубокую тарелку и оберну салфеткой, вот, видите?.. Теперь концы свяжем…

— А этот кусок пирога?.. Он очень вкусный.

— Его мы завернем в газету… О, мне надо поторопиться! А на что вам столько фруктов? Правда, тут только яблоки да апельсины… Ну, все равно… Я их завяжу в платок…

— Как ты все это на себя навьючишь?

— Неважно… Пока что обойдемся и так! Завтра я снова зайду узнать, как у вас дела, и скажу вам, что надо делать… Но глядите, не теряйте голову и не пускайтесь во все тяжкие. Если моя сеньора свекровь за моей спиной начнет транжирить деньги и делать глупости…

— Нет, что ты, дочка… Как ты могла подумать!

— Вы помните, что, если не послушаетесь меня, я больше палец о палец не ударю. Каждый ест свой хлеб, каков привет, таков ответ. Но мне-то хочется, чтобы вы вели себя умно и не попадали впросак, то есть в лапы к ростовщикам, как вы и жили до сих пор.

— Ах, это святая правда! Ты все знаешь, Хулиана, ты со всем управишься. Характер у тебя немного крутоват, но не мне тебя в этом упрекать, раз ты сумела укротить моего Антонио. Был он вовсе пропащий, а ты из него человека сделала.

— Потому что я с ним не церемонюсь, а с первого дня требую, чтоб выполнял все святые заповеди, потому что ору на него, чуть он оступится, и он у меня, голубчик, ходит по струнке и боится меня больше, чем воры гражданских гвардейцев.

— А как он тебя любит!

— Это и понятно. Чтоб муж любил, женщина должна не всякий раз допускать его до себя, что я и делаю… Только так, сеньора, мы и правим домом, будь он мал или велик, только так мы правим миром.

— Это очень остроумно!

— Умом бог меня не обидел, кое-что есть в этой черепушке. В этом вы еще убедитесь. Ну, я пошла. Дома дел полно.

Пока шел этот разговор между свекровью и невесткой, Обдулия и Понте, оставшиеся в гостиной, судачили о Хулиане, причем девочка говорила, что никогда не простит брату женитьбу на такой вульгарной женщине, которая иных слов по-кастильски и произнести-то не может, а он ввел ее в их семью. С ней никогда не найдешь общего языка. Прощаясь, Хулиана расцеловала Обдулию, а Фраскито пожала руку и предложила погладить ему рубашки за умеренную плату и перелицевать костюм за ту же цену или дешевле, чем берут портные. Кроме того она умеет и кроить на мужчин, в этом он может убедиться, если закажет ей новый костюм, который получится элегантнее, чем те, что шьют ему в мастерских из подворотни, где он их заказывает. Антонио она обшивает сама, и пусть кто-нибудь скажет, что муж ее одет хуже других… Еще бы! Сшила она жакет своему дяде Бонифасио, который собирался на святой праздник к себе на родину в Кадальсо-де-лос-Видриос, и там эта вещь так всем понравилась, что алькальд попросил ее на время, чтобы по ней раскроили для него такую же. Понте вежливо поблагодарил, но скептически отнесся к способности женщин шить на мужчин, и все проводили Хулиану до двери и помогли ей нагрузиться свертками и пакетами, которые она с превеликим удовольствием унесла с собой.

XXXVII

Обдулия не захотела уступить бразды правления в материнском доме невестке — этой швее, втершейся в благородное семейство и теперь во все сующей нос — и заявила матери, что они не смогут жить достойно, обходясь одной лишь прислугой за все, и раз уж Хулиана навязала им кухарку, она требует горничную, вот так-то!.. Поспорили, и дочь привела столько доводов, доказывая необходимость еще одной служанки, что донье Франсиске не оставалось ничего другого, как согласиться. Да, конечно, как им обойтись без горничной? На такую важную должность Обдулия, оказывается, уже присмотрела девушку, получившую тонкое воспитание в богатых домах, где она служила прежде, а теперь эта барышня как раз свободна, живет в семье позолотчика и декоратора, который работает в похоронном бюро свекра Обдулии. Зовут ее Даниэла, она хорошенькая и такая старательная и домовитая, какую не часто встретишь. После подобного описания донье Паке уже не терпелось заполучить в дом эту девушку и допустить ее к работе, по которой та стосковалась.

Вечером явилась Илария и начала свою службу с того, что передала донье Франсиске совет или, вернее сказать, распоряжение Хулианы. Сестрица, мол, сказала, чтобы сеньора не думала больше о покупках, а уж коли что действительно понадобится, сообщала бы об этом ей, лучше нее никто не сумеет раздобыть нужную вещь. И еще: пусть сеньора отложит не меньше половины пенсии на выкуп из ломбарда бесчисленного множества предметов одежды и прочих вещей, в первую очередь тех, на которые истекает срок закладных; таким путем сеньора за несколько месяцев сможет получить обратно значительную часть домашнего имущества. Донья Пака похвалила мудрое предупреждение невестки, проявившей такую прозорливость, и обещала неукоснительно следовать ее совету, иначе говоря, выполнить ее распоряжение. Но, так как голова у доньи Паки шла кругом от необычайных событий тех дней, исчезновения Бенины и, скажем прямо, от дурмана, исходившего от цветов, у нее руки не дошли до закладных квитанций, хранившихся в разных тетрадках, точно золотые монеты в узелках. Но она ими займется, да, конечно, что и говорить… а если Хулиана хочет взять на себя такую нудную работу, как выкуп вещей из ломбарда, — тем лучше. На это новая кухарка сказала, что она сама это сделает не хуже сестрицы, после чего принялась готовить ужин, который пришелся по вкусу и матери, и дочери.

На другой день к числу домочадцев добавилась горничная; донья Пака и Обдулия настолько убедились в необходимости ее услуг, что теперь сами удивлялись, как это они столько времени обходились без них. Таким образом Даниэла в первый день своей службы имела не меньший успех, чем Илария. Все поручения выполняла быстро и ловко, угадывала желания обеих дам и тотчас их удовлетворяла. А как она хорошо воспитана, какая почтительность в обращении, какая скромность, какое пылкое желание угодить хозяйкам! Обе девушки как будто соревновались одна с другой: кто быстрей завоюет расположение матери и дочери. Донья Франсиска блаженствовала, ее огорчала лишь теснота квартиры, в которой четырем женщинам было не развернуться, как им того хотелось.

Хулиана, надо сказать, вовсе не обрадовалась появлению в доме свекрови горничной — на кой черт она понадобилась? — но высказывать свое мнение пока что не стала, решив подождать, пока власть ее в семье не укрепится, и уж тогда отправить девушку на все четыре стороны. Зато в других делах она дала и провела в жизнь столько дельных рекомендаций, что даже Обдулия признала ее талант в управлении домом. Кроме всего прочего, она подыскивала им квартиру, но предъявляла такие требования к удобствам и размерам за небольшую плату, что надо было перевернуть весь Мадрид, чтобы найти нечто подходящее.

Фраскито, ясное дело, быстренько перебрался в пансион на улице Консепсьон Херонима, 37, и был очень доволен новым жильем. У доньи Паки для него комнаты не осталось, а устроить его в коридоре было невозможно из-за тропических и альпийских растений да к тому же и не подобало мужчине, слывшему когда-то галантным кавалером и повесой, жить в окружении четырех одиноких женщин, три из которых были молоды и хороши собой. Но Фраскито, верный долгу благодарности, навещал донью Франсиску каждый день утром и вечером и однажды в субботу объявил, что в воскресенье имеет быть пикник в Эль-Пардо, на котором он вспомнит и воскресит свое былое мастерство верховой езды.

С каким любопытством и нетерпением ожидали появления бравого наездника все четыре женщины, собравшись на соседском балконе! Он лихо прогарцевал мимо дома на огромной кобыле, помахал рукой дамам, повернул и проехался еще раз. Обдулия махала платком, а донья Пака в порыве дружеских чувств крикнула сверху:

— Ради бога, Фраскито, поосторожней с этой лошадью, как бы она не сбросила вас на землю, нас это очень огорчило бы!

Искусный наездник дал коню шпоры и потрусил по Толедской улице, свернул на Сеговийскую, затем по Ронде выехал к воротам Сан-Висенте, где его поджидали друзья. В этой веселой вылазке кроме Антонио Сапаты участвовали еще четыре велосипедиста, такие же молодые насмешники, как и их предводитель; Понте они встретили криками «ура!» и всевозможными шуточками. Прежде чем направиться к Пуэрта-де-Йерро, Фраскито и Сапата поговорили о деле, ради которого они предприняли эту поездку, молодой человек сообщил, что с превеликим трудом добился наконец распоряжения отпустить на свободу Бенину и ее мавра. Весело тронулись они в путь, и на шоссе началось состязание между живым конем и железными, молодые люди подбодряли друг друга шутливой бранью. Один из велосипедистов, настоящий чемпион, намного опережал остальных, но и те продвигались быстрей, чем кляча, на которой трясся Фраскито, однако мудрый наездник не поддавался на подзадориванье и ехал спокойной ровной рысью.

На пути в Эль-Пардо никаких происшествий не случилось. Там к ним присоединились Полидура и другие пешие участники пикника, тронувшиеся в путь по утреннему холодку; позавтракали всей компанией за счет Фраскито и Антонио в равной доле, как было договорено, быстренько зашли в приют, освободили пленников и после полудня отправились обратно в Мадрид. Бенина и Альмудена вышли еще раньше. Богу не угодно было, чтобы обратный путь компания проделала также без происшествий: один из велосипедистов, не зря прозывавшийся Педро Огненным, ибо в нем не иначе как горел адский огонь, за завтраком хватил лишнего и начал выделывать на велосипеде черт знает что: проезжал узкости, лавировал, пока не врезался в дерево, повредив себе при этом руку и ногу, так что больше работать педалями не смог. Но на этом беды не кончились, и, когда путники миновали Пуэрта-де-Йерро и подъезжали к Виверос, лошадь Фраскито, видимо, раздраженная беспрестанным мельканием перед глазами велосипедных спиц и не ощущавшая твердой руки, решила избавиться от жалкого и нудного седока. Навстречу проезжали запряженные волами повозки с дроком и падубом для мадридских печей, и лошадь то ли испугалась, то ли притворилась испугавшейся, но начала брыкаться, подкидывая элегантного всадника, и в конце концов сбросила его. Несчастный Понте брякнулся оземь, точно полупустой куль, и не шевелился, пока друзья не подбежали и не подняли его. Ранен он не был, голова, к счастью, тоже серьезно не пострадала, ибо он был в сознании и, как только его поставили на ноги, принялся кричать, побагровев от гнева, на погонщика волов, которого считал единственным виновником несчастного случая. Тем временем жаждавшая свободы лошадь, воспользовавшись замешательством, галопом поскакала в сторону Мадрида, и попытки прохожих перехватить ее успеха не имели, так что минут через пять она скрылась с глаз Сапаты и его друзей.

Бенина и Альмудена, идя неторопливым шагом, уже миновали Виверос, когда старушка увидела, как мимо них проскакала кляча Понте, и догадалась, что произошло. Она и раньше опасалась такого исхода, потому что подобная забава не для Понте, в его возрасте смехотворное желание покрасоваться до добра не доводит. Но задерживаться для выяснения подробностей Бенина не стала, ей хотелось побыстрей добраться до Мадрида и дать отдых обессилевшему Альмудене, у которого к тому же был жар. Потихоньку побрели они дальше и, достигнув уже в сумерках ворот Сан-Висенте, присели отдохнуть, ожидая, что вот-вот появятся участники поездки, несущие на носилках жертву несчастного случая. Прождав с полчаса и никого не увидев, они продолжили путь по улице Вирхен-дель-Пуэрто, чтобы затем по Сеговийской подняться до улицы Империаль. Вид у обоих был плачевный: Бенина шла босая, в изорванном грязном платье, марокканец осунулся, лицо его еще больше исхудало и пожелтело; по виду обоих можно было догадаться, что они перенесли голод и тоску насильственного заточения в богадельне, похожей скорей на застенок.

Нина беспрестанно думала о донье Паке, все представляла себе то так, то эдак свою встречу с ней. Порой надеялась, что та примет ее с ликованием, порой боялась, что донья Франсиска гневается на нее за то, что она просила милостыню, а более всего за то, что подружилась с мавром. Но самое сильное смятение ее мыслей вызвала новость о наследстве, которую в общих чертах сообщил ей Антонио еще в Эль-Пардо. Донья Пака, Антонио и Обдулия теперь богаты! Как это могло случиться? Такая внезапная перемена, виновником которой был не кто иной, как дон Ромуальдо… Ох уж этот дон Ромуальдо! Она сама его придумала, а он возьми да и выйди из туманных недр воображения настоящим живым человеком, который творит чудеса, раздает сокровища — обращает в реальность сказку о подземном царе Самдае. Да нет, не может быть! Нина опасалась, не подшутил ли над ней насмешник Антоньито: а ну как она найдет донью Франсиску не в благоденствии, а все в том же положении, по уши в долгах, в неизбывной нищете.

XXXVIII

Когда Бенина пришла на улицу Империаль, ее била дрожь; устроив марокканца у стены, велела ему ждать, пока она поднимется наверх и спросит, можно ли устроить его в доме, который был и ее домом.

— Не покидать меня ты, амри, — сказал Альмудена.

— Да в своем ли ты уме? Чтоб я бросила тебя больного, когда оба мы на мели? Выкинь это из головы и дожидайся меня. Наш дом — напротив, только улицу перейти.

— А ты меня не обманывать? Ты скоро будешь вернуться?

— Сразу же и вернусь, как только узнаю, что там за дела и в каком расположении духа донья Пака.

Поднявшись по лестнице, Нина чуть не задохнулась и в большом волнении дернула за ручку колокольчика. Тут ее подстерегала первая неожиданность: дверь открыла незнакомая девушка, совсем еще молоденькая и нарядная, в накрахмаленном переднике. Бенина не поверила своим глазам. Не иначе нечистая сила унесла дом по воздуху, а на его место поставила похожий, но совсем другой. Беглянка вошла, не говоря ни слова, к немалому удивлению Даниэлы, которая сразу ее не признала. Но что это такое, откуда взялся цветник, превративший коридор в цветущую аллею? Бенина протерла глаза, опасаясь, не ударили ли ей в голову зловонные испарения душных казематов приюта в Эль-Пардо. Нет, это не ее дом, такого не бывает, и как бы в подтверждение этой мысли на сцене появилась еще одна незнакомая женщина, хорошо сложенная, надменного вида, вроде бы расфранченная кухарка. Бросив взгляд в конец коридора на открытую настежь дверь в столовую, Бенина ахнула… Святый боже, какое чудо! Может, это ей снится? Да нет, глаза ее не обманывают. Над столом, не касаясь его, висит в воздухе как бы груда драгоценных камней, переливаясь всеми цветами радуги: красным, синим, зеленым. О господи, какая красота! Быть может, донья Пака оказалась половчей ее и сумела вызвать заклинанием подземного царя Самдая, попросила и получила целый воз бриллиантов и сапфиров? Прежде чем Бенина сообразила, что все это сверканье исходило от люстры, освещаемой свечой, которую зажгла донья Пака, чтобы осмотреть ножи, принесенные невесткой из ломбарда, путь старушке заступила сама Хулиана, улыбающаяся, но непреклонная:

— А, это ты, Нина? Явилась наконец? Ну, здравствуй. Уж мы подумали, не отправилась ли ты в Конго… Стой, дальше не ходи, ты заляпаешь грязью весь пол, а его сегодня мыли… Ну и вид у тебя!.. И не топчись, вон какая грязь от твоих ног…

— Где госпожа? — спросила Нина, снова взглянув на бриллианты и изумруды, но теперь она понимала, что они не настоящие.

— Она дома… Но входить тебе не велит, бог знает, чего ты там набралась…

В этот миг из другой двери выскочила сеньорита Обдулия.

— Нина, добро пожаловать, только сначала надо тебя обкурить, пропарить одежду… Нет, нет, не прикасайся ко мне. Столько дней среди грязных нищих!.. Видишь, как тут чисто и красиво?

Хулиана подошла к Нине улыбаясь, но за улыбкой старушка разглядела уверенность мастерицы класть стежки в своей власти и сказала себе: «Вот кто теперь здесь командует. Сразу видать самодержицу». На прикрытое благодушием высокомерие, с каким ее встретила тиранка, Бенина ответила просто, что она не уйдет, пока не повидает госпожу.

— Входи, Нина, входи, — с рыданием в голосе произнесла сеньора донья Франсиска Хуарес в глубине столовой.

Бенина, не отходя от двери, громко сказала:

— Я здесь, сеньора, и раз они говорят, что я запачкаю пол, входить не хочу, тут и постою… Не стану рассказывать, что со мной приключилось, чтоб вас не расстраивать… Меня схватили на улице, я голодала… стыда натерпелась, со мной обращались, как с последней тварью… А я все думала о вас, кто же без меня вам поможет, не голодаете ли.

— Нет, Нина, я не голодала; подумай, какое совпадение: стоило тебе уйти, в дом пришла радость… Настоящее чудо, не правда ли? Ты помнишь, о чем мы болтали от скуки по вечерам, когда страдали от нищеты? Так вот это чудо произошло на самом деле, и, как не трудно догадаться, свершил его твой дон Ромуальдо, этот святой, архангел божий, только из скромности он не признается в благодеяниях, которые оказывал тебе и мне… скрывает свои заслуги и добродетели… говорит, что нет у него племянницы по имени донья Патрос… и что его не собираются сделать епископом… Но это он, он самый, только он и никто другой сотворил такое чудо.

Нина не отвечала и лишь плакала, прислонившись к косяку двери.

— Я бы с радостью приняла тебя обратно, — заверила ее донья Франсиска, рядом с которой стояла в тени Хулиана и тихонько нашептывала, что ей говорить, — но все мы не поместимся, нам и без того здесь тесно… Ты знаешь, что я тебя люблю, что с тобой мне лучше, чем с кем бы то ни было, но… сама понимаешь… Завтра мы переезжаем и в новом доме поищем уголок и для тебя… Что ты говоришь? Знаешь, милая, тебе не на что жаловаться: ты же ушла, никому ничего не сказав, и оставила меня одну, больную и немощную, без крошки хлеба… Вот так, Нина. Откровенно говоря, за такой поступок я могла бы на тебя и рассердиться… И вину твою еще усугубляет то, что ты презрела высокие моральные принципы, которые я всегда старалась тебе внушить, и стала шататься по улицам с каким-то мавром… Бог знает, что это за птица и какими заклинаниями заставил он тебя забыть добропорядочность. Скажи мне все, скажи откровенно: ты его уже оставила?

— Нет, сеньора.

— Привела с собой?

— Да, сеньора. Он ждет меня внизу.

— Раз уж ты до такого дошла, ты, по-моему, способна на все… даже привести его в мой дом!

— Да, я вела его в ваш дом, потому что он болен и нельзя его бросать на улице, — твердым голосом ответила Бенина.

— Я знаю, ты очень добра, и порой твоя доброта заслоняет для тебя все, и ты забываешь о приличиях.

— Приличия тут ни при чем, я с Альмуденой только потому, что он несчастен. Бедняга любит меня… а я смотрю на него как на сына.

Искренность, с которой говорила Нина, не дошла до сердца доньи Паки, она по-прежнему сидела в кресле, держа на коленях выкупленные ножи, и продолжала свое:

— Ну, я-то знаю, что сочинять ты мастерица, так все изобразишь, что и грехи свои выставишь добродетелями, но все равно я тебя люблю, Нина, признаю твои достоинства и никогда тебя не оставлю.

— Спасибо, сеньора, большое спасибо.

— Всегда у тебя будет и пища, и кров над головой. Ты служила мне, была со мной и поддерживала меня в несчастную пору моей жизни. Ты добра, очень добра, но не перегибай палку, не говори мне, что ты вела в мой дом слепого мавра, не то я подумаю, что ты сошла с ума.

— Да, сеньора, я вела его в ваш дом, как в свое время привела сюда и Франсиско Понте — из милосердия… Если тому было оказано милосердие, то почему отказывать в нем этому? Или для господина в сюртуке — одно милосердие, а для нищего в отрепьях — другое? Я так не считаю, для меня все одно… Вот почему я и вела его к вам. Если вы его не пустите, это все равно что не пустить меня.

— Тебя я всегда пущу… то есть не то чтоб всегда… я хочу сказать, сейчас у нас нет места в доме… Нас четверо, сама видишь… Может, завтра зайдешь? Устрой того несчастного в хороший ночлежный дом… нет, что я говорю — в больницу… Тебе стоит только обратиться к дону Ромуальдо… Скажи, что я его рекомендую, что считаю как бы своим… О господи, сама не знаю, что говорю!.. Что он как бы твой… В общем, сама сообразишь. Может даже, его приютят в доме самого сеньора Седрона, у них, наверно, места много. Ты говорила, что это такой большой дом, будто целый монастырь. А я, как тебе известно, существо слабое и на героические поступки не способна, не могу во имя добродетели общаться с грязными и вонючими нищими. Не из гордыни, нет, все дело в моем желудке и в моих нервах… От отвращения могу богу душу отдать, ты же знаешь. А ты сейчас в таком виде! Я люблю тебя по-прежнему, но что я могу поделать со своим желудком, сама знаешь… Увижу волосок в еде — и меня выворачивает наизнанку, три дня ничего есть не могу. Возьми, что нужно, из своих вещей… Хулиана принесет, тебе необходимо переодеться… Слышишь, что я говорю? Почему ты молчишь? А, понимаю. Притворяешься смиренной, чтоб скрыть гордыню. Ладно, я все тебе прощаю, ты знаешь, как я тебя люблю, как я к тебе добра… Одним словом, знаешь меня… Что ты сказала?

— Ничего, сеньора, ничего я не сказала, мне нечего сказать, — глубоко вздохнув, промолвила Бенина. — Бог с вами.

— Но ты не должна сердиться на меня, — дрожащим голосом добавила донья Пака, шаркая ногами по коридору, как бы провожая Бенину на расстоянии.

— Нет, сеньора, я не сержусь… — ответила старушка, глядя на госпожу скорей с состраданием, чем с гневом. — Прощайте, прощайте.

Обдулия проводила мать обратно в столовую и сказала:

— Бедная Нина!.. Уходит. А знаешь, мне интересно было бы взглянуть на этого ее мавра и поговорить с ним. Ох уж эта Хулиана, во все ей надо сунуть свой нос!

Донья Франсиска, терзаемая жестокими сомнениями, не знала, что сказать, и снова принялась осматривать вернувшиеся в дом ножи. Тем временем Хулиана проводила Нину до двери, легонько касаясь рукой ее плеча, и на прощанье ласково сказала:

— Не огорчайтесь, сенья Бенина, у вас ни в чем не будет недостатка… Я прощаю вам дуро, который одолжила на прошлой неделе, помните?

— Да, сеньора Хулиана, помню. Спасибо.

— Ну и хорошо, вот, возьмите еще один дуро, чтобы устроиться где-нибудь на ночь… А завтра приходите за своими вещами.

— Отдай вам бог сторицей, сеньора Хулиана.

— Нигде вам не будет так хорошо, как в «Милосердии», если хотите, я сама поговорю об этом с доном Ромуальдо, вы, наверно, стесняетесь. Мы дадим вам рекомендации, донья Пака и я… Моя уважаемая свекровь доверяет мне во всем, отдала все деньги, чтоб я вела хозяйство и выделяла ей, когда потребуется. И пусть благодарит бога, что ее деньги попали в такие руки.

— В хорошие руки, сеньора Хулиана.

— Идите устраивайтесь, а потом я скажу вам, что делать дальше.

— Ну, я-то, может, и без подсказки знаю, что мне делать.

— Как вам угодно… Если не хотите искать себе пристанища…

— Поищу.

— Тогда — до завтра, сенья Бенина.

— Ваша покорная слуга, сеньора Хулиана.

И Бенина быстро спустилась по ступеням, ей хотелось поскорей выйти на улицу. Когда дошла до слепого, поджидавшего ее неподалеку, тяжкое горе, от которого сжималось ее сердце, излилось горючими слезами, в отчаянии она стучала себя по лбу кулаком и восклицала:

— Неблагодарная, неблагодарная, неблагодарная!

— Ты не плачь, амри, — нежно сказал Альмудена, но голос и у него дрожал. — Твой госпожа плохой, ты есть ангел.

— Боже мой, какая неблагодарность! Что за мир, что за люди! Творить добро — только бога гневить…

— Мы уехать далеко, амри… далеко. Ты презирать этот дурной мир.

— Бог видит, что у кого в душе, и что у меня — тоже видит… Гляди, владыка земной и небесный, гляди хорошенько!

XXXIX

После этих слов Бенина дрожащей рукой отерла слезы и стала думать о практических делах, каких требовали сложившиеся обстоятельства.

— Уйти, мы уйти отсюда, — повторил Альмудена, беря ее за руку.

— Куда? — отупело спросила Бенина. — А, знаю! К дону Ромуальдо.

И сама изумилась, произнеся это имя, — она уже сама себя не понимала.

— Румуальдо есть выдумка, — заявил слепой.

— Да, да, это я его выдумала. А тот, который принес моей госпоже богатство, должно быть, другой, не настоящий… сам черт его придумал… Да нет, что это я, это мой не настоящий… Поди разберись. Ладно, Альмудена. Давай думать о том, что ты болен и что тебе надо провести ночь под крышей. Сенья Хулиана, которая теперь заделалась главной в доме моей госпожи и всем заправляет… и слава богу… дала мне дуро. Я отведу тебя во дворец Бернарды, а завтра видно будет.

— Завтра мы уходить в Хиерусалайм.

— Куда, говоришь? Ах, в Иерусалим? А где это? Ничего себе, ты так говоришь, будто зовешь меня, скажем, в Хетафе или в Нижний Карабанчель!

— Далеко, далеко… Ты выходить за меня замуж, ты и я всегда вместе. Сначала будем пойти в Марсель, по дорога просить милостыня… В Марсель садиться на пароход… пим, пам… Яффа… Хиерусалайм!.. Жениться в твой вера, мой вера, какой хочешь… Ты увидать гроб господень, я ходить синагога молиться Адонай…

— Погоди, дружок, успокойся и не дури мне голову всякой всячиной, мало ли что в горячке взбредет на ум. Сначала тебе надо поправиться.

— Я уже поправляться… горячка нет… совсем успокойный. Ты и я всегда вместе, мир большой, много-много дорог, много радость: земля, море, свобода…

— Все это очень хорошо, но пока что, как я понимаю, мы оба голодные и нам надо где-нибудь поесть. Если ты не против, пойдем в какую-нибудь таверну на Кава-Баха…

— Куда ты сказать…

Они сносно поужинали, Альмудена все продолжал мечтать, как они вместе отправятся в Иерусалим, прося милостыню на земле и на море, идти будут не спеша, без забот и печалей. Проведут в пути много месяцев, может, целый год, но в конце концов придут в Палестину, хотя бы пришлось идти пешком до самого Константинополя. А сколько прекрасных стран будет у них на пути! Нина возражала: не для ее ног такие длинные дороги, и тогда африканец, не зная, чем еще ее убедить, напомнил:

— Испания — неблагодарный страна… Надо ходить далеко, бежать от неблагодарные люди.

Поужинав, устроились на ночлег в доме Бернарды, в нижних залах, где койки — по два реала за ночь. Альмудена провел ночь беспокойно, долго не мог уснуть, бредил путешествием в Иерусалим; Бенина, чтобы успокоить его, сказала, что согласна на такое дальнее путешествие. Мордехай беспокойно ворочался на койке, словно лежал на колючках, жаловался на зуд и болезненные уколы, будто его кто кусал, однако, скажем сразу, причина была не в насекомых, спутниках нищеты, против которых придуманы разные порошки. А дело было в том, что болезнь марокканца перешла в другую стадию: наутро лихорадка сменилась красной сыпью на руках и ногах. Несчастный отчаянно чесался, и Бенина повела его на улицу в надежде, что на свежем воздухе ему станет легче. Останавливаясь в разных местах, они просили милостыню, чтобы не забыть свое ремесло, потом пошли на улицу Сан-Карлос, где жила Хулиана, и Бенина поднялась к ней за своими вещами. Та вынесла ей небольшой узел и посоветовала, пока они будут хлопотать насчет ее принятия в «Милосердие», снять где-нибудь комнату подешевле, с этим мужчиной или без него, что было бы лучше для ее репутации, подобный союз — нарушение приличий. И еще Хулиана сказала, что, когда Бенина смоет с себя всю грязь, собранную в Эль-Пардо, она может навестить донью Паку, та с радостью ее примет; но о возвращении в дом пусть и не думает, этого не желают дети, они хотят, чтобы их мать всегда была обихожена и обеспечена всем необходимым. С этим старушка согласилась, в подобной перемене она видела повеление свыше.

Хулиана не была злой, а лишь властолюбивой, ей больше всего хотелось проявлять свои богоданные хозяйственные таланты, она умела цепко держать все, что попадало ей в руки. Не лишена была она и любви к ближнему, жалела Бенину и, когда та сказала, что слепой ждет ее у дома, захотела взглянуть, что он за человек. Вид несчастного африканца произвел на нее удручающее впечатление: она страдальчески поморщилась и, махнув рукой, сказала презрительным тоном:

— Да я его знаю, видела, как он просил милостыню на улице Герцога Альбы. Место неплохое, у него губа не дура. Сеньор Альмудена, правда, что вы любите женщин?

— Я любить Бенина, амри…

— Ха-ха-ха… Бедняжечка Бенина, ничего себе кавалера отхватила! Если вы с ним возитесь из милосердия, я тоже скажу, что вы святая.

— Он болен, и без помощи ему не обойтись.

Мавра одолевал нестерпимый зуд, и он, засучив рукава, вовсю царапал руки и грудь; швея подошла, взглянула и охнула:

— Да у него проказа! Господи Иисусе, как есть проказа! Я такое уже видела, сенья Бенина, у одного нищего, тоже из мавров, тот был родом из Орана, просил недалеко от площади Пуэрта-Серрада, у мастерской моего отчима. И так одолела его эта болезнь, что никто не решался к нему подойти, и в больницу для бедных его не принимали…

— Кусать, сильно кусать, — только и твердил Альмудена, проводя ногтями по руке от предплечья до кисти, словно расчесывал спутавшиеся волосы.

Не показывая своего отвращения, чтобы не обидеть несчастную пару, Хулиана сказала Нине:

— Ну и забота вам выпала с этим молодчиком! Ведь болезнь-то заразная. Пристанет к вам чесотка, за милую душу, вот хороши будете, красота, да и только. Вы что, совсем рехнулись, как тот дурачок из сказки, который хотел поджарить кусок масла, или что с вами такое?

Бенина только взглядом показала свою жалость к бедному слепому, решимость не покидать его и готовность вынести все беды, какие пошлет ей господь бог. В это время возвращавшийся домой Сапата увидел свою жену рядом с живописной парой, подошел к ним и, узнав, в чем дело, посоветовал Бенине отвести мавра к врачу-дерматологу на улицу Сан-Хуан-де-Диос.

— Лучше всего было бы отправить его на родину, — заявила Хулиана.

— Далеко, далеко, — сказал Альмудена. — Мы ходить в Хиерусалайм.

— Неплохо придумано. «Из Мадрида в Иерусалим, или Семейство дядюшки Маромы»… Недурно, недурно. Теперь о деле, женушка, не бей меня и выслушай. Я не смог выполнить твое поручение, потому что… Я же просил тебя не драться.

— Небось заходил в биллиардную, подлец… Иди домой, там я с тобой рассчитаюсь.

— Не пойду, надо что-то решить с этими чертовыми телегами.

— Что, что, негодяй?

— Я говорю, что возчик большой телеги не поедет меньше чем за сорок реалов, а ты мне велела давать не больше тридцати…

— Придется мне самой этим заняться. От мужчин никакого проку, верно, Нина?

— Верно. А что, госпожа переезжает?

— Да, но раньше завтрашнего дня ничего не выйдет. Мой распрекрасный муженек вышел из дому в восьмом часу, чтобы снять квартиру и договориться с возчиками, и сами видите, когда он вернулся, да еще сказки рассказывает, почему ничего не сделал.

— Ну что ты, мне пришлось-таки побегать. В девять я уже пришел к маме, чтоб она подписала договор о найме. Видишь, как быстро. Но ты же не знаешь, сколько мы провозились с Фраскито Понте, он задал нам работенку. Нам с Полидурой пришлось вести его в пансион, и это было нелегко. Бог мой, у бедняги ум за разум зашел после вчерашнего падения с лошади!

Бенина и Хулиана, небезучастные к судьбе кавалера из Альхесираса, с интересом выслушали рассказ Антонио о печальных последствиях падения бравого седока на обратном пути из Эль-Пардо. Увидев его на земле, все подумали, что этим печальным событием и закончился жизненный путь бедного кавалера. Но когда его подняли, Фраскито, подобно воскресшему из мертвых, вновь обрел дар речи и способность двигаться; заверив спутников, что голова — самое уязвимое место — не пострадала, и ощупав весь череп, он заявил: «Ничего, сеньоры, ничего, потрогайте — и вы убедитесь, что я не набил себе ни одной даже самой маленькой шишки». Поначалу казалось, что с руками и ногами тоже все в порядке, так как переломов не было обнаружено, но когда Фраскито попробовал идти, оказалось, что он сильно хромает на левую ногу — видимо, ушиб ее при падении. Но странное дело, когда его поставили на ноги, он был красен, как рак, горячился и нес какую-то чепуху. Взяли экипаж и отвезли пострадавшего домой, рассчитывая, что длительный отдых восстановит его силы, всего растерли арникой и уложили в постель, а сами ушли. Однако чертов старикан, как им потом рассказала хозяйка, оставшись один, поспешно оделся, вышел на улицу и допоздна просидел в таверне Бото, задирая оскорбительными замечаниями любого и каждого из ни в чем не повинных посетителей. Такое поведение никак не вязалось с обычной кротостью, робостью и хорошими манерами Фраскито, и можно было лишь предположить, что при падении он получил серьезное повреждение мозга. Где он провел остальную часть вечера — неизвестно, скорей всего бродил по Медиодиа-Гранде и Медиодиа-Чика. Но вскоре после прихода Антонио и Полидуры к донье Франсиске в дом ворвался страшно возбужденный Фраскито, с красным лицом и горящими глазами, и, к неописуемому удивлению и огорчению матери и дочери, понес несусветную чушь, нечетко выговаривая слова перекошенным ртом. Обманом и силой его выдворили от доньи Франсиски и отвели домой, наказав хозяйке присматривать за ним, накормить чем-нибудь и, если сумеет, не пускать на улицу. Среди прочих навязчивых идей одна заключалась в том, что долг чести повелевает ему потребовать объяснений у мавра, позволившего себе неслыханную дерзость предположить и во всеуслышание объявить, что, дескать, он, Фраскито, ухаживает за Бениной. Раз двадцать прошелся он по Медиодиа-Гранде, разыскивая сеньора Альмудену, чтобы вручить ему свою визитную карточку, но африканца нигде не было видно. Ясное дело: бежал на родину, спасаясь от гнева Понте… Но Фраскито не успокоится, пока не отыщет обидчика и не призовет к ответу, хоть бы тот спрятался в самом глухом ущелье Атласских гор.

— Если находить меня этот шикарный кавалер, — сказал Альмудена, раздвинув рот до ушей и похохатывая, — он давать мне много-много пинок.

— Бедный дон Фраскито… несчастный, божья душа! — воскликнула Нина, сжав руки. — Я так боялась, как бы он этим не кончил…

— Вот развоевался, одер несчастный! — заметила Хулиана. — Да нам-то что за дело, свихнулся этот крашеный старикашка или нет. Знаете, что я вам скажу? Это ему в голову ударила вся пакость, которой он мажет, мочит и посыпает лицо. Ладно, не будем тратить времени. Антонио, возвращайся на улицу Империаль и скажи там, чтоб готовились, а я пойду добывать телеги, может, еще на сегодня договорюсь. Нина, иди с богом и гляди не подцепи… понимаешь? Ах, милая, какой бы ты чистюлей ни была, такая штука все равно прицепится. Вот видишь? Это тебе наказание за проступок… за то, что не послушалась меня. Донья Пака сказала мне, что позволит тебе приходить на новую квартиру. Хочет видеть тебя, бедняжка! Я дала согласие и сегодня думала взять тебя с собой, но теперь боюсь, Нина, просто не смею. С этой заразой шутки плохи, придется держаться от тебя подальше… Я уж тут решила, чтоб ты приходила каждый день забирать остатки еды из дома бывшей твоей хозяйки…

— А теперь передумали?

— Да нет, нет, еду ты будешь получать… но… сделаем так: ты будешь приходить к подъезду в час, который я назначу, и моя сестрица Илария будет тебе ее выносить, только ты не подходи к ней слишком близко… Сама понимаешь… у каждого свои привычки… Не у всех такой луженый желудок, как у тебя… Значит…

— Я все поняла… сеньора Хулиана. Храни вас господь.

XL

Огорчения одно за другим накатывали на душу Бенины, словно морские волны на прибрежный камень. С шумом ударяли, разбивались на тысячи брызг и белые хлопья пены — и больше ничего. После того как ее отвергла семья, которую она поддерживала в печальные дни нищеты и бесконечных горестей, Бенина вскоре смогла оправиться от жестокого удара, нанесенного ей человеческой неблагодарностью; какое-то необъяснимое утешение нашла она в собственном сознании: взглянула на жизнь с высоты, на которую вознесло ее презрение к людскому тщеславию, и окружающие люди показались ей маленькими и смешными, а дух ее возвысился и окреп. Она добилась славной победы, она восторжествовала, хотя и потерпела поражение в борьбе за материальные блага. Однако внутреннее удовлетворение своей победой не лишило ее практической сметки, и, расставшись с Хулианой, она вернулась к насущным делам житейским, от которых зависела ее и Альмудены телесная жизнь. Прежде всего надлежало приискать жилье, потом она попробует вылечить Мордехая от чесотки или чего там еще, ибо в таком плачевном состоянии она не покинет его ни за что на свете, даже под угрозой заразиться его болезнью. Она повела слепого на улицу Святой Касильды и сняла ту самую квартирку, где он раньше жил с Петрой, благо она оказалась свободной. К счастью, пьянчужка съехала и поселилась вместе с Диегой на улице Кава-де-Сан-Мигель. Устроившись в этом убежище, не лишенном некоторых удобств, старушка из Алькарраса первым делом наносила воды, сколько смогла, и вымылась вся, не жалея мыла, это была ее старая привычка, такую процедуру она проделывала и в доме доньи Франсиски, когда представлялась возможность. Затем переоделась в чистое. К приятному ощущению чистоты и свежести добавлялось в какой-то мере и чувство душевного успокоения, ибо и душа ее словно очистилась и посвежела.

Потом Бенина прибралась в доме, на оставшиеся гроши купила еды и приготовила Мордехаю сытный обед. К врачу решила свести его на другой день, слепой согласился, как соглашался со всеми ее решениями. За обедом она подбодряла его ласковыми речами, выражала готовность ехать с ним хоть в Иерусалим, хоть еще дальше, как только он поправится. А пока не прошла сыпь, о путешествии нечего и думать. Он пока что посидит дома, а она каждый день будет одна просить милостыню, чтобы добыть на пропитание, — даст бог, с голоду не умрут. Слепого так восхитил план, придуманный его подругой и высказанный ласковыми словами, что он затянул арабскую мелопею, которую Бенина уже слышала на свалке; однако, спасаясь от града камней, он потерял свою двухструнную гитару и теперь не имел возможности аккомпанировать себе на этом незатейливом инструменте. Потом попросил зажечь курильницу, и Бенина выполнила его просьбу с удовольствием, ведь дым оздоровлял и наполнял ароматом убогое помещение.

На следующий день они пошли к врачу, но им назначили прием на послеобеденное время, поэтому все утро они просили милостыню то на одной, то на другой улице; Бенина то и дело озиралась по сторонам, нет ли где полицейских ищеек, как бы снова не попасть в лапы тех, кто охотится за нищими, словно за бродячими собаками, чтобы собрать их в загон, где с ними обращаются, как со скотиной. Надо заметить, что неблагодарный поступок доньи Паки не пробудил в Нине ненависти к ней или гнева, она примирилась с неблагодарностью хозяйки, и ей по-прежнему хотелось повидать несчастную вдову, которую она любила всей душой как подругу по несчастью, длившемуся столько лет. Желание увидеть госпожу хотя бы издалека привело Бенину на улицу Лечуга, чтоб подсмотреть тайком, переезжает семейство или уже переехало. И пришла она как раз вовремя! У ворот стояла ломовая телега, на которую возчики поспешно, с варварской бесцеремонностью грузили домашний скарб. Из своего укрытия Бенина разглядела ветхие, расшатанные стулья и кресла и не смогла сдержать волнения. Для нее они были почти свои, составляли часть ее жизни, в них, как в зеркале, видела она отражение своих бед и радостей, ей казалось, что, если подойти к ним поближе, они ей что-нибудь скажут или хотя бы поплачут вместе с ней. Но больше всего Бенина взволновалась, когда увидела, как из портала вышли донья Пака и Обдулия, а за ними — Полидура и Хулиана, видимо, они отправились на новую квартиру, оставив в старой нарядных служанок присмотреть за погрузкой мелкой утвари и прочего домашнего хлама.

Нина юркнула в подъезд, чтобы ее не увидели, а она могла бы продолжать наблюдение. Она нашла, что донья Пака выглядит неважно. Платье на ней новое, но какой покрой! Будто его скроили и сшили наспех, и сеньора выглядела в нем, как нищенка на паперти. На голове у нее была шаль, а Обдулия красовалась в огромной шляпе с безобразными украшениями и перьями. Донья Пака шла медленно, глядя в землю, и казалась такой грустной и подавленной, словно ее конвоировали гражданские гвардейцы. Девочка смеялась и болтала о чем-то с Полидурой. Хулиана шла последней, она как бы погоняла всех остальных, направляя их на избранный ею путь. Ей бы еще прут в руку — и она стала бы похожа, как одна капля воды на другую, на крестьянку, которая в канун рождества гонит по улице стаю индюшек. Сколько властности было в каждом ее движении! Донья Пака казалась смирной скотинкой, которая покорно идет туда, куда ее ведут, даже если ведут на бойню; Хулиана же была пастухом и погонщиком. Они дошли до Пласа Майор и исчезли, свернув на улицу Ботонерас… Бенина прошла несколько шагов вслед за унылым стадом, когда оно скрылось, отерла щеки, мокрые от слез.

— Бедная моя госпожа! — пожаловалась она слепому, когда вернулась к нему. — Я люблю ее, как сестру, мы с ней вместе пережили столько бед. Я для нее была всем, она для меня — тоже. Она прощала мне мои прегрешения, и я ей все прощала… Такая пошла грустная, бедняжка, наверное, сожалела о том, что так дурно обошлась со своей Ниной! Хромает — похоже, у нее разыгрался ревматизм, а лицо такое, будто она не ела дня четыре. Я-то с нее пылинки сдувала, обманывала, скрывая нашу нищету, стыдом своим поступилась, чтоб кормить ее тем, к чему она привыкла… В общем, как говорится, что было, то прошло. Пошли, Альмудена, уйдем отсюда, и дай бог, чтоб ты поправился и мы с тобой пошагали в Иерусалим, меня теперь дальняя дорога не страшит. Кто ходит по дорогам, тот по разным землям проходит, и дышит вольным воздухом, и видит то, чего прежде не видывал, а еще уверяется, что, куда ни пойдешь — везде все одно, на всем белом свете; это я к тому, что повсюду, где живут люди, есть неблагодарность и себялюбство, повсюду есть такие, которые помыкают другими, волю их подавляют. Потому-то мы должны поступать, как велит нам совесть, а они пусть грызутся, как собаки из-за кости или как дети из-за игрушки, а иные — из-за того, чтобы верховодить всеми и склевывать, подобно птицам, все, что пошлет им бог… Не унывай, пошли в больницу.

— Я не унывай, — сказал Альмудена, — я довольный, что с тобой… Ты знать обо всем, как господь бог, и я тебя любить, как прекрасный ангел… Если ты не будешь захотеть выйти за меня замуж, ты есть моя мать, а я — твой сын.

— Ну ладно, дружок, это очень хорошо.

— Ты есть большой красивый пальма в пустыня, ты — белый лилия, цветок… Я называть тебя амри, это значит моя душа.

Пока двое нищих брели к больнице, донья Пака со свитой, идя в противоположную сторону, приближалась уже к новой квартире на улице Орельяна: четвертый этаж, квартира чистая, заново оштукатуренная и оклеенная обоями, светлая, много воздуха, просторная кухня — и все за умеренную плату. Донье Паке квартира понравилась, когда она поднялась наверх, едва не задохнувшись на бесконечной лестнице, а если что и не понравилось, вдова об этом умолчала, начисто отрекшись от своей воли и собственного мнения. Мягкий, более того, совершенно податливый характер ее целиком приспосабливался к мыслям и чувствам Хулианы, и если та отщипывала от хлеба мякиш, донья Пака катала из него шарик. Донья Пака и вздохнуть не могла без соизволения тиранки, а та диктовала ей свою волю по любому, самому ничтожному поводу. У доньи Паки выработался какой-то детский страх перед невесткой, в железных руках которой она совсем размякла — не столько из страха, сколько из уважения и даже восхищения.

Сеньора отдыхала от треволнений дня, после того как вся мебель была расставлена, утварь и цветочные горшки заняли свои места в новой квартире, но душу ее грызла тоска, и тогда она позвала тиранку и сказала:

— По дороге ты о чем-то рассказывала, я не совсем поняла. Что говорит Нина о своем мавре? И как он выглядит?

Хулиана дала своей верноподданной все объяснения, не пытаясь очернить Нину, выставить ее в невыгодном свете, а напротив, проявив весьма тонкое чувство такта.

— Так вы договорились… что она не может навестить меня, чтобы не заразить этой страшной болезнью. Ты поступила правильно. Если б не ты, видит бог, я подверглась бы опасности подцепить какую-то там чуму… И ты обещала отдавать ей остатки пищи. Но этого мало, мне очень хотелось бы назначить ей какую-то ежедневную сумму, скажем одну песету. Как ты на это смотришь?

— Я думаю так, донья Пака: если мы начнем с таких штучек, то очень скоро понесем что-нибудь в ломбард. Нет и нет, песета — это песета… Хватит с нее и двух реалов. Я так решила, а если вы считаете иначе, я умываю руки.

— Два реала, говоришь, два… ну и ладно, хватит. Ты знаешь, какие чудеса делает Нина на полпесеты?

Тут прибежала встревоженная Даниэла и объявила, что пришел Фраскито; Обдулия, заглянув в глазок, пришла к мнению, что отворять ему не следует, дабы не повторился такой же скандал, как на улице Империаль. Но кто дал ему новый адрес? Наверно, этот болтун Полидура, и Хулиана заявила, что надерет ему уши. И надо же было случиться такой беде: пока Понте яростно дергал ручку колокольчика, словно хотел ее оторвать, по лестнице поднялась вернувшаяся из лавки Илария и открыла дверь своим ключом, так что преградить путь непрошеному гостю стало невозможно, он ворвался, прихрамывая, в гостиную и предстал перед испуганными женщинами в надвинутой на глаза шляпе и забрызганной грязью одежде; в руках он вертел трость. Рот его был перекошен, как и в прошлый раз.

— Фраскито, — взмолилась донья Пака, — ради бога, не пугайте нас. Вы нездоровы, вам надо лежать в постели.

Обдулия с драматическим пафосом воззвала к его тщеславию:

— Фраскито, такой светский человек, как вы, воспитанный, утонченный, не может говорить с дамами в подобных выражениях!.. Опомнитесь, придите в себя.

— Сеньора и мадама, — сказал Понте, с трудом стаскивая с головы шляпу. — Я кабальеро и горжусь тем, что знаю, как обращаться с дамами из общества, но произошел нелепый случай, и я вынужден просить объяснений. Этого требует моя честь.

— Да нам-то какое дело до вашей чести, пугало вы огородное? — вскричала Хулиана. — Порядочный человек женщинам не грубит! Когда-то вы их величали императрицами, а теперь…

— И теперь… — отвечал Понте, задрожав, как осиновый лист, от резких слов Хулианы. — И теперь я оказываю женщинам полное уважение. Обдулия — дама, донья Франсиска — тоже дама. Но эти дамы… оклеветали меня, задели мои самые чистые чувства, утверждая, будто я ухаживал за Бениной… склонял ее к тайной любовной связи, чтобы ради меня она поступилась верностью арабскому кабальеро…

— Да никогда мы не говорили подобной чепухи!

— А весь Мадрид это повторяет… Отсюда, из этой гостиной, разошлось по всему городу это недостойное измышление. Меня обвиняют в подлом преступлении, дескать, я строил куры ангелу небесному с белоснежными крыльями незапятнанной чистоты. Знайте же, что ангелов я почитаю; другое дело, если бы Нина была земной женщиной, тогда я не пощадил бы ее чистоты, потому что я мужчина… Знавал я блондинок и брюнеток, замужних, вдов и девиц, испанок и француженок, и ни одна не могла передо мной устоять, ибо я того стою, красота моя не увядает… Но ангелов я не совращал и не собираюсь совращать… Так и знайте, Франсиска, так и знайте, Обдулия… Нина не принадлежит этому миру… ее место — на небесах… Одевшись нищенкой, она просила милостыню, чтобы поддерживать вас и меня… Женщину, которая способна на такое, я не стал бы соблазнять, не мог бы пленить и злоупотребить ее слабостью… Моя красота земная, а ее — божественная; мое красивое лицо — это бренная плоть, а ее лицо сияет небесным светом… Нет, нет, не совращал я ее, не была она моей, она принадлежит господу богу… Это вам говорю я, Курра Хуарес из Ронды. Вы теперь еле передвигаете ноги оттого, что отягощены грузом неблагодарности… А я легок, как перышко, потому что преисполнен благодарностью… Вы сами это видите… Вы, неблагодарная, налиты свинцом, который гнет вас к земле… сами видите…

Дочь и мать, придя в отчаяние, стали кричать, взывая о помощи, может, соседи услышат. А Хулиана, как женщина смелая и решительная, возмутилась наглыми речами несчастного Понте, храбро подступила к нему, схватила за лацканы сюртука и, сверкая глазами, крикнула:

— Убирайтесь отсюда, да поживей, чучело несчастное, не то я выкину вас с балкона.

Наверняка так бы она и поступила, если бы Илария и Даниэла, подхватив под мышки злосчастного кавалера из Альхесираса, не поволокли его к двери. Привлеченные криками, прибежали привратники и кое-кто из соседей, все четыре женщины вышли на лестничную площадку и объяснили, что человек этот лишился рассудка и из любезнейшего и учтивейшего кабальеро превратился в бесстыдника и наглеца. Фраскито доковылял до следующей площадки, остановился, глянул вверх и крикнул:

— Неблагодарная, неблагодаррр…

И тут страшная конвульсия не дала ему договорить. Из уст его вырвалось лишь хриплое клокотанье, будто чья-то невидимая рука сжала ему горло. Все увидели, как исказились черты его лица, глаза полезли из орбит, а рот скривился совсем на сторону, чуть ли не к уху… Воздев руки, он горестно воскликнул: «Ах!» и рухнул на каменные плиты так, что задрожала вся ветхая лестница.

Четыре женщины подняли его и снесли наверх, чтобы оказать помощь, в которой несчастный уже не нуждался. Удостоверившись в этом, Хулиана сухо сказала:

— Он мертв, мертвей моего дедушки.

ЭПИЛОГ

Примером исключительного влияния человеческой воли на жизнь больших и малых сообществ была Хулиана, понятия не имевшая ни о каких принципах, едва умевшая читать и писать, но от природы наделенная редким даром организовывать жизнь и направлять действия других людей. Если бы на долю ей выпало управлять не семейством Сапата, а семьей побольше или даже островом или государством, она с честью справилась бы и с этой задачей. На острове доньи Франсиски она с первых же дней после прихода к власти установила незыблемый порядок, все у нее ходили по струнке и никто не осмеливался восстать или даже поставить под сомнение какой-нибудь из ее приказов. Правда, для достижения такого благого результата ей пришлось ввести режим чистейшей воды абсолютизма, основанный на терроре: она не допускала даже робких замечаний со стороны своих подданных, законом служила ее высочайшая воля, средством убеждения — палка.

Система эта, полностью оправдавшая себя во взаимоотношениях с Антонио, вполне подходила и для доньи Паки и Обдулии, обладавших вялым, анемичным характером. Над доньей Франсиской Хулиана обрела такую власть, что та не смела даже прочесть «Отче наш», не испросив на то разрешения диктаторши; а перед тем как вздохнуть, что случалось довольно часто, она бросала взгляд на невестку, как бы извиняясь: «Ты уж не сердись, я разик вздохну». Во всем свекровь повиновалась Хулиане, кроме одного; та требовала, чтобы донья Пака не предавалась грусти изо дня в день, и хоть раба покорно соглашалась, по всему видно было, что приказ этот не выполняется. Вдова Сапаты вступила в долгожданное благополучие понурив голову и опустив глаза, будто разглядывала узоры на ковриках; передвигалась она с трудом, а ее безразличие ко всему, плохой аппетит и неизменно мрачное настроение свидетельствовали о том, что сеньору Франсиску все больше одолевают черные мысли.

Через две недели после переезда семейства на улицу Орельяна властительница решила, что руководить будет гораздо удобней, если генерал будет находиться при подчиненных неотлучно. И она переехала к свекрови со всем своим имуществом, детьми и кормилицей, для чего пришлось сначала расчистить место, выбросив кое-какой старый хлам и часть цветочных горшков и рассчитав Даниэлу, которая, строго говоря, больше мешала, чем помогала. К обязанностям великого канцлера добавились обязанности камеристки, эти услуги Хулиана оказывала и свекрови, и невестке. Таким образом, все оставалось в семье.

Но в нашем мудреном мире полного счастья не бывает: примерно через месяц после переезда доньи Франсиски, отмеченного в хронике семейства Сапата нелепой смертью Фраскито Понте Дельгадо, Хулиане стало казаться, что здоровье ее пошатнулось. Крепкая и сильная женщина, тянувшая лямку не хуже доброго мула, ни с того ни с сего стала страдать недугами, казалось, несовместимыми с ее природным здравомыслием и уравновешенным характером. Что это было? А были это нервные расстройства и приступы истерии — то, над чем Хулиана всегда смеялась и считала выдумкой и капризом избалованных женщин, эти болести, по ее мнению, могли лечить мужья, мастера заговаривать зубы.

Недуг Хулианы начался с упорной бессонницы: не одно утро она вставала, так и не сомкнув глаз, через несколько дней начала терять аппетит и наконец, кроме бессонницы, ее стали одолевать ночные страхи, а днем она ходила мрачная и унылая. Для семьи хуже всего было то, что эти недомогания вовсе не смягчили нрава властительницы, а наоборот, сделали его еще более суровым. Антонио приглашал ее прогуляться по бульвару, в ответ она посылала его подальше, добавив к этому тысячу чертей. Она стала угрюмой, грубой, невыносимой.

Наконец ее истерические припадки вылились в навязчивую идею о том, что двойняшки якобы нездоровы. Те, как и прежде, выглядели крепышами, но это не успокаивало ее страхов. Она принимала всяческие меры предосторожности, окружала детей чрезмерными заботами, чем изрядно докучала им и порой доводила до слез. Ночью вдруг соскакивала с постели в полной уверенности, что дети ее зарезаны неведомым убийцей и плавают в крови. Стоило кому-нибудь из них кашлянуть, ей уже казалось, что ребенок задыхается, если дети плохо ели, воображала, что кто-то их отравил.

Как-то утром Хулиана поспешно вышла из дому и отправилась в южные окраинные кварталы разыскивать Бенину, с которой ей надо было поговорить. И, видит бог, потратила на поиски не один час, так как бывшая служанка уже не жила в приюте святой Касильды, а перебралась на пятый круг ада, то есть в предместье слева от Толедского моста. Там Хулиана и отыскала ее наконец после долгих расспросов и утомительного блужданья по нищему кварталу. Старушка жила со своим мавром в домишке, вернее, в лачуге на горе к югу от шоссе. Альмудена понемногу оправлялся от мучительной болезни, но отвратительные струпья все еще безобразили его лицо, и он не выходил из дома, каждое утро Бенина одна отправлялась добывать пропитание к церкви святого Андрея. Хулиана немало удивилась, найдя ее в добром здравии, веселой и спокойной, ибо покорность судьбе, как видно, укрепила ее дух.

— Я пришла с вами ругаться, сенья Бенина, — сказала Хулиана, усевшись на камень перед лачугой, рядом с которой Бенина стирала белье в корыте; слепой сидел в тени у стены лачуги, на безопасном, как показалось гостье, расстоянии. — Да, ругаться, потому что вы согласились забирать остатки еды из нашего дома, а сами носу не кажете.

— Сейчас объясню, сеньора Хулиана, — ответила Нина. — Поверьте, я к вам не хожу не из гордости, нет. Просто нужды не было. Я получаю еду из другого дома, кое-что перепадает у церкви, и нам этого хватает; так что вы можете отдавать излишки какому-нибудь другому бедняку, какая вам разница, лишь бы совесть была спокойна… Что вы хотите узнать? Кто дает мне еду? Вижу, вас разобрало любопытство. Это святое подаяние я получаю от дона Ромуальдо Седрона… Я познакомилась с ним у церкви святого Андрея, он там служит мессу… Да, сеньора, дон Ромуальдо — настоящий святой, чтоб вы знали… Я долго думала и теперь уверена, что это не тот дон Ромуальдо, которого я выдумала, а другой, но они похожи, как две капли воды. Человек сочинит небылицу, а она вдруг оборачивается правдой, значит, бывает и такая правда, которая прежде была заведомой ложью… Вот так-то.

На это швея сказала, что очень рада за нее, и раз уж дон Ромуальдо ей помогает, они с доньей Пакой будут делиться излишками с другими нуждающимися.

— И еще я в долгу перед вами, — продолжала Хулиана, — потому что моя свекровь, которая во всем меня слушается, велела, чтоб я выдавала вам по два реала в день… Я не могла этого сделать, ведь мы нигде не встречались, но эти деньги на моей совести, и я принесла вам долг, за месяц получилось пятнадцать песет.

— Что ж, я их возьму, сеньора, — сказала обрадованно Нина, — это деньги немалые… А сейчас они для меня как манна небесная, я выплачиваю долг Фитюльке с Медиодиа-Гранде, мы договорились, что я буду отдавать ей все, что удастся собрать, и еще проценты: одну песету на дуро. Деньгами, что вы принесли, я рассчитаюсь с долгом наполовину, даже больше. Пусть бы такая манна каждый день с неба сыпалась. Я очень вам благодарна, сеньора Хулиана, дай бог вам здоровья, а также вашему мужу и деткам.

Нервно и сбивчиво, сильно преувеличивая, мадридская швея заверила Бенину, что здоровья-то у нее и нет, что ее мучают какие-то странные и непонятные болезни. Но она сносит их терпеливо, о себе не очень беспокоится. А вот что действительно ее тревожит и превращает ее жизнь в сплошную муку, так это мысль о том, как бы не заболели дети. Это даже не мысль и не опасение, это уверенность в том, что Пакито и Антоньито заболевают… и непременно умрут.

Бенина попробовала отговорить Хулиану от подобных мыслей, но та осталась при своем, поспешно распрощалась и вернулась в Мадрид. Старушка и мавр немало удивились, когда на следующий день спозаранку Хулиана снова к ним пришла, взволнованная, дрожащая, со сверкающими глазами. Разговор был коротким, но знаменательным, с психологической точки зрения.

— Что с тобой, Хулиана? — спросила Нина, впервые обращаясь к невестке доньи Паки на «ты».

— Чему ж еще со мной быть? Мои дети умирают.

— О господи, какое несчастье! Захворали?

— Да… то есть пока нет, они здоровы. Но меня мучает мысль, что они умрут. Ах, дорогая Нина, нейдет это у меня из головы! Я без конца плачу и плачу… Сами видите, что со мной…

— Да, вижу. Но раз это только мысль, возьми да и выкинь ее из головы.

— Затем я и пришла, сенья Бенина, со вчерашнего вечера в голову мне засела еще одна мысль: что вы и только вы можете меня вылечить.

— Как?

— Скажите мне, что я не должна верить, будто мои дети умирают… прикажите, чтоб я в это не верила.

— Я?..

— Если это скажете вы, я поверю и избавлюсь от этой проклятой мысли… Потому что… скажу прямо: я согрешила, я скверная женщина…

— Что ж, милая, тогда тебя вылечить нетрудно. Я тебе говорю: твои дети не умирают, они здоровые и крепкие малыши.

— Вот видите?.. Я уже и успокоилась, а это знак того, что вы уверены в том, что говорите… Нина, Нина, вы святая.

— Нет, я не святая. Но все равно твои дети здоровы, никаких болезней у них нет… Не плачь… А теперь иди домой и больше не греши.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Чамбери́ — район в северной части Мадрида. (Здесь и далее примечания переводчиков.) По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика)

(обратно)

2

Узуфрукт — право пожизненного пользования чужим имуществом и доходами с него.

(обратно)

3

«Ваша ничтожность меня не касается» (ит.).

(обратно)

4

Ривас Сааведра Анхель, герцог де (1791–1865), Алкала Гальяно Антонио (1789–1865) — политические деятели и писатели; при короле Фердинанде VII (1808, 1814–1833) оба из-за своих либеральных убеждений были вынуждены жить в эмиграции.

(обратно)

5

«Дон Хиль — Зеленые штаны» — комедия Тирсо де Молины (1571?–1648); «Маг-чудодей» — пьеса Педро Кальдерона де ла Барки (1600–1680); «Сомнительная правда» — пьеса Хуана Руиса де Аларкона (1581–1639).

(обратно)

6

Тирсо де Молина (наст. имя Габриэль Тельес, 1571(?)-1648) — крупный испанский драматург, защищавший некоторые идеи гуманизма, например право женщины на счастье. Морето-и-Кабанья Агустин (1618–1669) — испанский драматург, мастер психологической комедии характеров.

(обратно)

7

Тристана — женская форма имени героя средневековой «Легенды о Тристане и Изольде» из цикла сказаний о короле Артуре и рыцарях Круглого стола (испанская версия — «Дон Тристан из Леониса»).

(обратно)

8

Педро Кальдерон де ла Барка (1600–1681) — выдающийся испанский драматург.

(обратно)

9

Имеется в виду покровитель Испании апостол святой Иаков Старший, часто изображаемый верхом на коне, топчущем копытами завоевателей Испании мавров.

(обратно)

10

Мелких прегрешений (лат.).

(обратно)

11

Кастелар Эмилио (1832–1899) — видный испанский политический деятель и журналист, вождь правых республиканцев, славился также как блестящий оратор. Кановас дель Кастильо Антонио (1828–1897) — испанский политический деятель, много сделавший для укрепления парламентской монархии в Испании.

(обратно)

12

Веро́ника — одни из приемов в бое быков.

(обратно)

13

Территория Триеста и Южного Тироля (так наз. неискупленные земли) с италоязычным населением, находившаяся под властью Австро-Венгрии до начала XX в., когда она была присоединена к Италии.

(обратно)

14

Лиценциат Кабра — персонаж плутовского романа великого испанского писателя Франсиско Кеведо (1580–1645) «История жизни пройдохи по имени дон Паблос», олицетворение скаредности.

(обратно)

15

Микробных палочек (лат.).

(обратно)

16

«Копья» — второе название известной картины «Сдача Бреды» великого испанского живописца Диего Веласкеса (1599–1660), на которой изображено взятие испанскими войсками нидерландского города Бреды в 1625 г.

(обратно)

17

Дон Хуан Тенорио — то есть обольститель, герой пьесы Тирсо де Молины (1571–1648) «Севильский озорник, или Каменный гость», родоначальник донжуанов европейской литературы.

(обратно)

18

Косидо — испанское национальное блюдо из мяса, овощей и турецкого гороха.

(обратно)

19

Арроба, кинталь — меры веса, равные 11,5 и 46 кг соответственно.

(обратно)

20

Дуро — монета, равная пяти песетам.

(обратно)

21

В Испании и в странах Латинской Америки, бывших испанских колониях, ребенок получает при рождении две фамилии — фамилию отца и фамилию матери.

(обратно)

22

Леопарди Джакомо (1798–1837) — итальянский поэт-романтик.

(обратно)

23

Правильной речи (ит.).

(обратно)

24

Франческа, Уголино — персонажи «Божественной комедии» Данте.

(обратно)

25

Реканати — город в Италии, где родился Дж. Леопарди.

(обратно)

26

«Чем больше узнаем, тем меньше наше знанье» (ит.).

(обратно)

27

Благопристойными речами (ит.).

(обратно)

28

Дорогой (ит.).

(обратно)

29

«Любимый мой!» (ит.).

(обратно)

30

Беатриче — излюбленный женский образ Данте, воспетый им в ранних сонетах и в «Божественной комедии».

(обратно)

31

Пака — фамильярная форма от испанского женского имени Франсиска, соответствующего итальянскому Франческа.

(обратно)

32

Сиракузский тиран. — Имеется в виду правитель древних Сиракуз Дионисий I Старший (405–368 до н. э.), пришедший к власти путем обмана народа и подкупа войска.

(обратно)

33

Прозвище героя связано с именем епископа Педро де Лепе, жившего в XV в. и славившегося своей мудростью. Это имя вошло в испанскую поговорку saber más que Lepe (букв.: знать больше, чем Лепе), означающую «быть проницательным, хорошо осведомленным».

(обратно)

34

Великий боже, умереть столь юным! (ит.).

(обратно)

35

Тридентский собор — XIX Вселенский собор (1545–1563), утвердивший догматы о первородном грехе и о чистилище.

(обратно)

36

Альфонсо Мудрый (1221–1284) — король Кастилии и Леона (1252–1282), прославившийся как историк, поэт, автор трудов по астрономии и астрологии.

(обратно)

37

О Пиза, ты позор людской (ит.).

(обратно)

38

Там мы дадим друг другу руки (ит.).

(обратно)

39

Разноязыкий говор, ужасные наречья… слова печали, восклицанья гнева… (ит.).

(обратно)

40

Ты поводырь, учитель, господин (ит.).

(обратно)

41

Для понимающего достаточно и немного (лат.).

(обратно)

42

Дорогое сокровище, любимый мой (ит.).

(обратно)

43

Заметь хорошо (лат.).

(обратно)

44

Поцелуй меня (англ.).

(обратно)

45

Быть или не быть… Весь мир — театр (англ.).

(обратно)

46

Но не могу (ит.).

(обратно)

47

Энгади — местность в Палестине, славившаяся, по библейскому преданию, замечательными виноградниками.

(обратно)

48

Аспе — городок в испанской провинции Аликанте.

(обратно)

49

Ради Вакха (ит.).

(обратно)

50

О, добродетельная госпожа! (ит.).

(обратно)

51

Декреталии — постановления (с конца IV в.) римских пап в виде посланий, составляющие главное содержание свода законов католической церкви. С V в. появляются подложные декреталии, которые папство использовало для укрепления своей власти.

(обратно)

52

«Убейте женщину во мне» (В. Шекспир. Макбет, акт I, сцена 5. Пер. Б. Пастернака).

(обратно)

53

Причины всего (ит.).

(обратно)

54

Фидий (нач. V в. до н. э. — ок. 432–431 до н. э.) — древнегреческий скульптор периода высокой классики.

(обратно)

55

«Пряхи» — одна из самых значительных картин великого испанского живописца Диего Веласкеса (1599–1660).

(обратно)

56

Кроме того, более того (португ.).

(обратно)

57

Апеллес (IV в. до н. э.) — древнегреческий художник, картины которого известны только по литературным описаниям.

(обратно)

58

Святая Цецилия (ум. ок. 232 г.) — святая мученица, покровительница музыкантов.

(обратно)

59

Океан (лат.).

(обратно)

60

Изабелла де Валуа (1545–1568) — испанская королева, третья жена Филиппа II, дочь короля Франции Генриха II и Екатерины Медичи.

(обратно)

61

Для этого (случая) (лат.).

(обратно)

62

Молись за нас (лат.) — слова из католической молитвы «Аве Мария». Здесь имеется в виду молитвенник.

(обратно)

63

Гуано — высохший в условиях сухого климата помет диких птиц, используемый как удобрение.

(обратно)

64

Здесь: всякой шушерой (лат.).

(обратно)

65

От всего сердца (лат.).

(обратно)

66

Благороднейшим мужем (лат.).

(обратно)

67

Квиетизм — религиозное учение в католицизме, проповедовавшее пассивное подчинение воле бога.

(обратно)

68

Дофине — историческая провинция в юго-восточной части Франции, главным городом которой был Баланс.

(обратно)

69

Муса (640–718) — мусульманский военачальник, возглавлявший вторжение арабов в Испанию в 712 г.

(обратно)

70

Асторга — город в Испании, один из центров пищевой промышленности, где, в частности, производится шоколад.

(обратно)

71

«Веер» — название тюрьмы в Мадриде.

(обратно)

72

«Моя вина, моя вина» (лат.).

(обратно)

73

Новены, или девятины, — служба, повторяющаяся девять дней подряд перед некоторыми католическими праздниками.

(обратно)

74

Фермопилы — горная долина в Греции, где в 480 г. до н. э. спартанцы во главе с Леонидом задержали многочисленное персидское войско.

(обратно)

75

Сентимо — мелкая монета, сотая часть песеты.

(обратно)

76

Амадео. — Имеется в виду Амадей Савойский (1845–1890), избранный на престол в 1870 г. в ходе Испанской революции 1868–1873 гг. и отрекшийся от трона в 1873 г.

(обратно)

77

Имеется в виду конная статуя Филиппа III (1598–1621), по приказанию которого была застроена площадь Пласа Майор.

(обратно)

78

Лосойский канал был прорыт в середине XIX в., и Мадрид получил воду из реки Лосойя.

(обратно)

79

«Худышка» — просторечное название монеты достоинством в пять сентимо.

(обратно)

80

Бенигна (лат. benigna) — благожелательная.

(обратно)

81

Имеется в виду Виктор Эммануил II (1820–1878), первый король Италии. В 1870 г. папские владения по плебисциту вошли в объединенную Италию. В 1871-м были подписаны соглашения, регулирующие светскую и папскую власть, но папа Пий IX отказался от них и объявил себя ватиканским узником.

(обратно)

82

Соррилья-и-Мораль Хосе (1817–1893) — испанский поэт романтического направления, прославился как автор пьесы в стихах «Дон Хуан Тенорио» (1849).

(обратно)

83

Реал — монета, равная четверти песеты (двадцать пять сентимо).

(обратно)

84

Гуайако — южноамериканское тропическое дерево с крепкой смолистой древесиной.

(обратно)

85

Пусть исполняет (лат.) — формула согласия государства на выполнение дипломатическим представителем другого государства своих обязанностей.

(обратно)

86

Монсеррат — церковь и приход в Мадриде.

(обратно)

87

Амри (араб.) — душа моя.

(обратно)

88

Альварес-и-Мендиса́баль Хуан (1790–1853) — испанский политический деятель, один из руководителей леволиберальной партии.

(обратно)

89

Ретиро — большой парк в Мадриде, в западной части которого находится зоологический сад.

(обратно)

90

Растро — рынок подержанных вещей в Мадриде.

(обратно)

91

Ронда — город на юге Андалусии, в горах Кордильера-Пенибетика.

(обратно)

92

Улица Клаудио Коэльо расположена в центре Мадрида, недалеко от бульвара Кастельяна. Улицы, носящие названия деревьев (olmo — вяз), находятся на западной и южной окраинах.

(обратно)

93

Сауко (исп. saúco) — бузина; Альмендро (исп. almendro) — миндаль.

(обратно)

94

Алькаррасский — из города Алькаррас, расположенного в долине р. Себре, притока Эбро.

(обратно)

95

Куарто — монета, равная трем сентимо.

(обратно)

96

Альхесирас — город на берегу Гибралтарского пролива.

(обратно)

97

Вара — мера длины, равная 83,5 см.

(обратно)

98

Кастельяна — центральный бульвар Мадрида.

(обратно)

99

Чурро — крендельки, поджариваемые в масле.

(обратно)

100

Карабанчель — южное предместье Мадрида.

(обратно)

101

Лига — путевая мера длины, равная 5572 м.

(обратно)

102

Унция — мера веса, равная 1/16 испанского фунта, то есть 28,7 г.

(обратно)

103

Амалфея — коза, вскормившая новорожденного Юпитера; рог Амалфеи — рог изобилия (греч. мифол.).

(обратно)

104

В 1859 г. Испания начала войну с Марокко, в 1868-м — произошла революция, в результате которой была низложена Изабелла II.

(обратно)

105

«Норма» — опера Винченцо Беллини (1801–1835); «Мария Ди Роган» — опера Гаэтано Доницетти (1797–1848).

(обратно)

106

Грегорио Ромеро Ларраньяга (1815–1872) — испанский поэт-романтик.

(обратно)

107

Речь идет об Эухении Монтихо (1826–1920), графине, фрейлине испанской королевы Изабеллы II, ставшей в 1853 г. женой Наполеона III.

(обратно)

108

Мабиль — танцевальный зал в Париже, где в то время устраивались публичные балы.

(обратно)

109

Лютеция — то есть Париж; латинское название селения галльского племени паризиев на самом большом острове Сены.

(обратно)

110

Поль де Кок Шарль (1793–1871) — французский писатель, автор популярных мещанских романов.

(обратно)

111

Октав Фёйе (1821–1890) — французский писатель, назидательные романы которого нравились императрице Евгении.

(обратно)

112

Прим-и-Пратс Хуан, граф де Реус (1814–1870) — генерал и политический деятель; после свержения Изабеллы II (1868) — премьер-министр.

(обратно)

113

Эжен Сю (1804–1857) — французский писатель, прославившийся своими романами «Парижские тайны» (1843) и «Семь смертных грехов» (1849).

(обратно)

114

Хосе де Саламанка (1811–1883) — маркиз, министр финансов, его именем назван один из районов Мадрида.

(обратно)

115

Здесь: ни с чем (лат.).

(обратно)

116

Фака — широкий и длинный пояс.

(обратно)

117

Фамилия Конехо, которую Бенина упоминает выше, означает «кролик».

(обратно)

118

Имеется в виду революция 1868 г.

(обратно)

119

Адонай (др.-евр. «господь мой») — слово, заменяющее имя иудейского бога Яхве, которое верующим запрещается произносить.

(обратно)

120

Эль-Пардо — в те годы предместье Мадрида, где находился приют, фактически тюрьма для бездомных нищих.

(обратно)

121

Эспартеро Бальдомеро (1793–1879) — генерал и политический деятель, возглавлял испанское правительство в 1854–1856 гг.

(обратно)

122

Риос-и-Росас Антонио де (1812–1873) — председатель испанского конгресса в 1863 г.

(обратно)

123

От исп. cedro — кедр.

(обратно)

124

Риего-и-Нуньес Рафаэль дель (1785–1823) — один из вождей испанской революции 1820–1823 гг.; в 1820 г. возглавил восстание в армии против Фердинанда VII, которое переросло в революцию. Был избран председателем революционных кортесов. После подавления революции французскими интервентами Риего-и-Нуньес был казнен. Гимн, написанный в честь Риего, стал в 1931 г. государственным гимном Испанской республики.

(обратно)

125

Фердинанд VII (1784–1833) — король Испании (1808, 1814–1833); в 1808 г. по требованию Наполеона отказался от престола и до 1814 г. жил в плену во Франции.

(обратно)

126

Имеется в виду война Испании с Марокко (1859–1860).

(обратно)

127

Речь идет, вероятно, о газете «Ла Нуэва Иберия», которая в канун сентябрьской революции 1868 г. резко обличала Изабеллу II.

(обратно)

128

Фактически (лат.).

(обратно)

Оглавление

ВЕЛИКИЙ ИСПАНСКИЙ ПИСАТЕЛЬ-РЕАЛИСТ

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

  XXXI

  XXXII

  XXXIII

  XXXIV

  XXXV

  XXXVI

  XXXVII

  XXXVIII

  XXXIX

  XL

  ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg