Неслучайно в речи героя наряду с Гофманом фигурирует имя еще одного замечательного писателя-романтика, на этот раз русского. «…Богиня фантазия (если вы читали Жуковского, милая Настенька) уже заткала прихотливою рукою свою золотую основу и пошла развивать… узоры небывалой, причудливой жизни…» Мечтатель подразумевает стихотворение Жуковского «Моя богиня», прославляющее могущественную силу воображения: всевышний
дал нам сопутницуИгривую, нежную,Летунью, искусницуНа милые вымыслы,Причудницу резвую,Любимую дщерь свою,Богиню Фантазию!На помощь же богине фантазии приходит воспоминание: «Сие шепнувшее душе воспоминанье о милом радостном и скорбном старины…» — как сказано в другом, программном стихотворении Жуковского «Невыразимое». Воспоминание вообще занимает центральное место в художественном мироощущении русского романтика: это та призма, которая умягчает печаль, сглаживает диссонансы жизни, преобразует суровую действительность в пленительную поэзию.
Какое счастие мне в будущем известно?Грядущее для нас — протекшим лишь прелестно.«К Филалету»Но здесь, пожалуй, мы заметим и отличие героя «Белых ночей»: не оказывают на него воспоминания того целительного действия, не приносят того успокоения, о которых говорит Жуковский. Воображение его улетает в прошлое, справляя свои призрачные «годовщины», но воздвигнуть непроходимую завесу перед «грядущим» оно не в силах, и не от прошлого, а от будущего ждет мечтатель «чего-то другого». Да и общий тон его фантазирования не назовешь ни «игривым», ни «нежным», ни «милым»; даже понятия «меланхолии» и «томления», часто прилагаемые к Жуковскому, для нашего героя хотя и уместны, но недостаточны, ибо есть в его мечтательных порывах что-то тревожное, беспокойное, подчас судорожное. Но вся тонкость движений, «переливчатость» внутренней жизни усвоены героем «Белых ночей» в школе русского и западноевропейского романтизма.
Комментарии к книге «Белые ночи», Федор Михайлович Достоевский
Всего 0 комментариев