«Особое задание»

Особое задание (fb2) - Особое задание 488K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Давид Яковлевич Лившиц - Анатолий Руфимович Пудваль

Давид Яковлевич Лившиц Анатолий Руфимович Пудваль ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ

«30 декабря 1941 года.

Свердловский Обком BЛKCM.

СПРАВКА

Выдана настоящая члену ВЛКСМ тов. БОРИСОВУ в том, что он по решению ЦК ВЛКСМ Свердловским обкомом комсомола мобилизован в Красную Армию по особому заданию.

Секретарь Обкома BЛKCM по военной работе Лыжин».

«29 марта 1945 года.

ИЗВЕЩЕНИЕ

Ваш сын, разведчик Борисов Георгий Иванович, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, погиб 14 декабря 1944 г. Точный адрес места погребения — в тылу противника.

Сталинский военный комиссариат…»

Так погиб он. Был век его

краток.

Без него его годы идут.

Он недожитой жизни

остаток

Прожил в несколько

быстрых минут.

Скоро смерти его

годовщина

Будет всей его жизни

равна…

С. Маршак «Бессмертная юность»

Растет человек

С чего начать?

Где начинается человек? Может быть, в детском саду, когда зарождается еще не осознанная тяга к коллективу? Может быть, в семье, где появляются первые обязанности по отношению к другим? Может быть, в школе, — здесь впервые задумываешься о призвании, о долге, о назначении в жизни?

…Гере пять лет. Юбилейный день — 7 ноября 1929 года. Весь город в огнях. Дома тоже празднично. По случаю славной Октябрьской годовщины решено выпустить специальный номер домашней стенгазеты «Красный галстук».

Гера не умеет ни писать, ни рисовать. Но он хочет делать и то, и другое.

— Вот тебе цветные карандаши, бумага. Нарисуй, что тебе больше всего нравится.

Что больше всего? Ну, конечно, трамвай! Он появился в городе совсем недавно. Геру уже возили в нем два раза!

Через пять минут трамвай готов. Рыжий, с яркими зелеными и синими пятнами, с приплюснутыми, разноцветными колесами. Трамвай помещают в газете на самом видном месте.

— А теперь пиши заметку.

— Ладно. Только ты пиши, а я скажу. Мы с Люсей скажем.

И вот заметка «Как мы готовились к празднику». Ее помещают рядом с боевой публицистикой «Долой неграмотность!».

В заметке чувствуется Люсин стиль — ведь она старше Геры на два года.

«Мы с Герой решили сделать красный уголок. Наклеили флажков и натянули их по комнате. Папа помогал привязывать веревку. Мама подарила Гере портрет Ленина, а мне папа принес портрет Калинина… Вечером 6 ноября ходили с папой смотреть иллюминацию».

Гере одиннадцать.

Софья Николаевна смотрит в окно: куда запропастился этот мальчишка? Боже мой, вот негодник, опять висит на трамвае! Ну, погоди же…

Пять минут спустя:

— Возьми деньги, катайся сколько хочешь, но, пожалуйста, в вагоне, как все порядочные люди.

Гера вздыхает. Нет, денег ему не надо. Так ездить не интересно…

Незаметно на смену шалостям приводят маленькие настоящие дела.

34-й год. Страна встречает челюскинцев. Гости проезжают через Свердловск. Им, героям, свердловчане обещали на митинге подарок — озелененные улицы города.

Из дома № 81, что по улице Ленина, на озеленение вышли все. Вот и семья Борисовых. Старательно выкапывают ямки, сажают кусты душистой жимолости, ярколистую липу. Каждому досталось по деревцу: хлопочет у своего и парнишка в красном галстуке, Гера Борисов: засыпает корни землей, поливает, укрепляет ствол. Удивились вечером прохожие: шли утром на работу — была голая улица, а сейчас враз расцвела, стала зеленая, красивая. Стоят стройные деревья, и среди них его, Герино.

Гере тринадцать. У Геры свои, определенные, обязанности по дому. Рано утром в комнате позвякивает ведро, слышатся всплески воды: Гера и Люся моют пол. Надо успеть убрать до девяти — таков в семье закон. С девяти — за уроки.

Потом Гера берет «авоську» и отправляется за хлебом. Сегодня у него еще одно дело — дежурство по кухне: убрать со стола, вымыть посуду, вытереть клеенку.

Что бы там ни было, но обязанности свои выполняй аккуратно, а главное — в срок. Иначе мама взглянет строго:

— Ты задерживаешь других!

Правда, в тринадцать лет трудно быть собранным. Гера и Люся заболтались, увлеклись интересной книжкой и забыли обо всем на свете. Софья Николаевна заглядывает в комнату раз, другой, затем применяет испытанный маневр: идет к водопроводу и гремит ведром. Гера вихрем срывается с места, и через несколько минут они с Люсей моют полы.

…Много может быть у человека увлечений, когда ему пятнадцать лет.

Коллекциями увлекаются все. Гера, конечно, тоже. У него не меньше, чем у других ребят, спичечных этикеток. Потом интересные самоделки, заметки о необыкновенных людях, портреты — все это Гера аккуратно наклеивает в тетради, альбомы. Потом марки…

— У меня их будет больше всех!

— А ты не гонись за количеством, Гера. Ты бы лучше узнал, откуда вон та марка? Или где сделали эту спичечную коробку?

И правда, откуда? На столе появляются справочники, словари, а в альбоме — короткие записи. Сделаны они неустановившимся, но четким почерком. В них рассказывается об истории марки, о государствах, о том, откуда пришел тот или иной знак. Марки революционной Испании! Они завладели Гериной душой, он ищет их повсюду. В тот год далекая, неведомая страна приковала к себе внимание не одного Геры. На столе раскрытая книга об Испании, а перед глазами — осажденный Мадрид, в ушах песня интернациональных бригад… И опять увлечение. Даже не увлечение, а что-то уже более серьезное.

Частый гость у Борисовых — сосед, Михаил Иванович Меркулов, известный геолог. Часами слушает Гера его рассказы о камнях, об экспедициях, о поисках и об открытиях. Теперь Гера без устали бродит по горам, карьерам и разрезам… В квартире становится тесно от коллекций минералов.

Камешки! Пройдет время, и выпускник десятилетки Георгий Борисов подаст документы в горный институт. И наверняка заполнит не одно белое пятно на геологической карте страны.

А пока он ездит по этой стране с мамой и папой, словно заново листая страницы лишь вчера прочитанного «Рассказа о великом плане». И дух захватывает от этой новой красоты — от зарева над домнами Днепродзержинска, которое видно по ночам чуть ли не за сто километров, от шири Днепровского моря, поднятого Днепрогэсом, и от шири колхозных полей.

А пока… пока еще с ним много хлопот и в школе, и дома, и он еще далеко не отличник, и даже «поведение его оставляет желать лучшего».

…Вот беда! По всем предметам «отлично», а по математике опять «неуд».

— Да, да. Мне думается, у вашего сына, увы, нет способностей к математике. Что? Вы думаете иначе? Я буду рада ошибиться.

А дома — тяжелый разговор.

— Ты знаешь, Гера, наши возможности. Они невелики. Но если ты не хочешь заниматься сам, придется брать репетитора.

Родители озабочены. И Гера уже побывал у знатоков математики: у преподавателя одного института и у важного соседа — профессора Эбергарда. Оба выпроводили его довольно быстро:

— Разучись болтать языком! Что за вольные переложения — теоремы надо знать на зубок. Математика — это точность. Прежде всего!

И все-таки репетитор!

Гера сходил к нему раз, два и сказал:

— Сам буду заниматься!

Отгородил часть комнаты ширмой. Заглянули к нему: висит расписание, все рассчитано из минуты в минуту.

А через месяц — о, это был нелегкий месяц! — первое «отлично». И, как открытие, как удивительное откровение, признание:

— Нет ничего лучше математики! Великое дело — точность.

Он повторит эти слова еще не однажды, но совсем в других краях, при других обстоятельствах.

Точность! Не сразу она ему далась.

— Гера, когда ты, наконец, избавишься от этой скверной привычки — вечно опаздывать? Если тебе не хватает часа, гуляй два, но приходи, как обещаешь.

— Никак не получается, все время просчитываюсь… Постойте-ка, идея! Давайте так: за пятнадцать минут до срока вывешивайте на окно газету. Ну да! Я увижу сигнал и сориентируюсь.

Гера верен слову. Вот вывешена газета. Через пятнадцать минут стук в дверь. И веселая, сияющая физиономия:

— А вот и я!

— Тебе подарок, Гера, ты заслужил!

Часы! Настоящие, с двумя резными крышками, отцовские часы! Да, он их заслужил: точность, аккуратность давно уже стали чертой его характера. Гера с удовольствием снова и снова вынимает тяжелую «луковицу», задумчиво смотрит на бегущие стрелки…

Как быстро летит время. Давно ли был просто Геруськой, Геркой, щупленьким мальчишкой с красным галстуком на груди, а теперь вот — Георгий, член комсомольского комитета, выпускник.

Шестнадцатилетие… Уже избран путь, уже начинаешь задумываться о назначении человека, о своем месте в жизни, не только о том, кем суждено быть, но главное — каким нужно стать. И приходят первые раздумья, и уже рождается стремление осмыслить окружающее, увиденное, прочитанное, осмыслить себя… И появляются записные книжки, дневник.

Из Гериной записной книжки:

«…вам пора сделать себе инспекторский смотр, мобилизовать свои силы, наметить себе в жизни ту или иную позицию. Несобранные люди — худшие из предателей».

Ольга Форш.

«Одеты камнем».

«Не хочешь смерти — будь храбрый, вот тебе весь и секрет!».

Серафимович.

«Город в степи».

«Талант? Не все родятся с „талантом“, его можно и выработать, развить».

Горький.

«Способности без работы — только сырой, невыделанный материал».

Станиславский.

Это не случайные, мимоходные выписки. Это то, что созвучно душе, то, для чего уже созрела почва. Это уже свое, кровное, личное, только высказанное другими.

Это то, что помогает расти, искать себя.

Из школьного дневника Геры:

«6 февраля 1941 года, вечер.

Завтра сдаем лыжи на 10 км. Думаю, что пройду. Изька, оказывается, менее вынослив, чем я. Минут на 30 позже пришел к финишу, уставший и разбитый, а я, если бы не обморозился, то наверняка пришел бы с хорошим временем, так как совсем не устал.

Вот удивительно, раньше во всех классах, особенно в младших (5, 6, 7, 8), я всегда находил себе симпатию (конечно, женского рода!), а теперь совершенно не нахожу. Нет, видно, еще не родилась. Мне кажется, что если я полюблю, то, как говорят, безнадежно. Обязательно добьюсь взаимности. Но это дело будущего, а сейчас… Я даже отчасти и доволен: неискренняя любовь (которую я могу сделать, но никогда не сделаю) только будет мешать мне. Но если я полюблю, то я свою любовь скрывать не буду, пусть все знают об этом. По-моему, тут ничего зазорного нет. Мне кажется, любовь меня облагородит, я все буду делать с вдохновением.

7 февраля 1941 года, утро.

Писать сейчас некогда: составил подробный план „самообразования“. На все уделим время: и на математику, и на химию, и на немецкий, и на историю, и на физкультуру. В общем, плановое хозяйство! Думаю, сдержу! Правда, на чтение больше пяти часов в неделю никак не выкраивается. Все надо приготовить, чтобы не засыпаться. Кто как, а я за оценки болею (в институте это будет хроническая болезнь). Раз болею, надо принимать пилюли.

9 февраля 1941 года.

Можно сегодня коснуться любви. Эх, если б полюбить! Неужели не найду такую девушку?! По-моему, найду!

Что создает таких умных людей, как Галилей? Интересно знать!

14 февраля 1941 года.

По физике решил отличиться — работу лабораторную сдал раньше всех. Надо сходить в Белинку[1] по Ленину подготовиться.

Александр Лаврентьевич говорит, что я здорово физически окреп за год. Сегодня сделал упражнение, которое долго не получалось. Добился все равно, хотя руки до кровяных мозолей стер. Неважно, заживут.

25 мая 1941 года, вечер.

Решили с Володей, если кончим на „отлично“, съездить на Таватуй поудить, а чтобы от радости не утопиться, Толю Головина с собой захватить.

Сегодня сдал последнюю норму на ГТО — полосу препятствий».

Коля Чистяков — Герин друг по школьному комитету. Вот уже год, как Коля ушел в армию, на действительную службу. Но Гера не теряет связи с другом. В своих письмах к нему он не столько рассказывает о себе, сколько спрашивает, спрашивает… Что нужно, чтобы стать настоящим бойцом, чему научиться, чем овладеть? Еще мирное небо над страной, но все чаще и чаще звучит в эфире призывная, настораживающая песня: «Если завтра война»…

«Ты спрашиваешь, друг, что нужно, чтобы стать солдатом? — пишет Коля. — Для этого, по-моему, нужны две главные вещи. Еще до армии стать сильным и выносливым, получить хорошую физическую закалку. И нужно овладеть какой-нибудь машиной. Без первого — нет солдата, а второе может очень пригодиться».

Еще шесть утра, весь дом спит, а во дворе маячит рослый паренек в динамовке. Прыгает, бегает, приседает, делает упражнение за упражнением, снова прыгает и снова — упражнения. Летом, после уроков, Георгий — на велосипеде, зимой — на лыжах, коньках. Один за другим на курточке появляются значки «БГТО», «ГТО», осоавиахимовский, «Ворошиловский стрелок».

…Скоро выпускные. 36-я школа возбуждена. Еще бы! На экзамены придут киношники, будут снимать для киножурнала. На педсовете решено единодушно — почетное право сниматься предоставить лучшему ученику, комсомольцу, отличнику Георгию Борисову.

Экзамен. У стола комиссии Гера. Счастливый билет! Любимый Горький, любимая «Песня о Соколе». В притихшем классе звучит взволнованный голос. Словно не слова писателя, а свое, выношенное, выверенное произносит юноша: «Безумству храбрых поем мы славу! Безумство храбрых — вот мудрость жизни!»

И вот свидетельство об окончании десяти классов! В нем только пятерки. А через несколько дней Георгий получает удостоверение о том, что зачислен студентом первого курса геологоразведочного факультета в горный институт.

Отпраздновать бы это событие! Но сейчас не до праздников: война!

В военкомате сказали: «Жди!»

Легко сказать!

Надо что-то делать, как-то помогать тем, кто там, на Западе, в огне, в дыму.

Стремительно летят дни, наполненные событиями, думами, яростным трудом. 29 июня Георгий с товарищами — в совхозе, на уборке, по двенадцать часов в поле. Вернулся в город, день отдыхал и сразу — на курсы трактористов («Овладей какой-нибудь машиной!»). Закончил на «отлично», с правами механизатора снова уезжает, на этот раз в МТС. Напряженные дни и ночи, работа, работа, работа… Но о работе Гера рассказывает мало. Только среди документов в столе появляются две новые бумажки.

«Производственная характеристика на Г. И. Борисова.

Товарищ Борисов был направлен в ордена Ленина совхоз „Исток“… комитетом комсомола Уральского индустриального института на работу. К работе относился в высшей степени добросовестно и аккуратно…»

«Характеристика, выданная Б. Костинской МТС тов. Борисову Г. И., члену ВЛКСМ, работающему трактористом „ЧТЗ“ в колхозе имени „8 Марта“.

К работе относился хорошо.

К работе относился добросовестно».

«31 июля 1941 года.

Вот уже скоро два месяца, как я окончил 10-й класс. С тех пор много воды утекло. Произошли крупные политические события: началась война Германии с СССР, союз с Англией, признание польского правительства. Многое изменилось и в моей жизни.

15 дней работал в совхозе, учиться начал на курсах трактористов, в комнате потеснился: поселились эвакуированные. Не исполнились наши мечты съездить на Таватуй! Впрочем, я о них и не жалею.

…Сегодня утром стоял за хлебом и вижу, сидит на заборчике газона женщина, молодая, с самодовольным лицом. Поодаль — взрослые и дети. Все сидят, а заборчик вот-вот обломится. Я сказал женщине: „Что это вам, стул, что ли?“ Она презрительно посмотрела на меня и ответила: „Своя голова есть“. Я не выдержал до конца марку и сгрубил: „То вы на ней и сидите“. Она встала, не сразу, немного подумав. Слышавшие наш разговор тоже встали. На заборчике никого не осталось… Палка о двух концах: меня заставила вмешаться их некультурность, их уйти — моя грубость.

Эти последние четыре-пять дней запоем читаю (нравится очень „Закономерность“ Н. Вирты). „Трактат о подлости“ Льва Когардэ толкнул меня на мысль, что патриотизм мы часто принимаем за чистую монету, не зная, что это».

7 августа 1941 года.

Сегодня шел на курсы и задумался о нас, советской молодежи. Из уст взрослых часто приходится слышать, что «мы вот росли не так», и каждый рассказывает о том, как он в детстве сам себе зарабатывал кусок хлеба или как организованно проходили у них игры. Вот и задумался, почему же мы-то не такие. И без всяких оговорок дал себе ясный (может, только для меня) ответ, хотя было как-то стыдно (не знаю, перед кем): слишком много нам дано и слишком мало с нас спрашивается. Все нам легко достается, и поэтому мы часто бываем непростительно небрежны. В этом вся суть.

8 августа 1941 года.

Как велик был Ленин. Как у него все понятно и вместе с тем коротко. Вот раньше я никогда не задумывался над тем, кому нужно государство? Ленин говорит: государство нужно не для свободы, а для борьбы с противниками ее. Когда будет везде свобода, не нужно будет государство. Просто и ясно.

16 августа 1941 года.

Последние дни живу дома: скоро поеду на уборочную. Завтра думаю съездить узнать получше о колесном СТЗ-ХТЗ. В первое время будет трудно, многого еще я не знаю.

17 августа 1941 года.

В феврале иду в армию. Какое-то внутреннее волнение, какое-то неспокойное состояние, вызванное международными событиями, войной.

А война, по-моему, долго не кончится. Очень долго. Ведь Германия сейчас так обогатила себя за счет оккупированных государств, что ее ресурсов хватит надолго, да, кроме этого, когда у нас был мир с Германией, я ясно помню, как в газете писали об ответе Гитлера Чемберлену, который заявил, что «Англия готова к войне на три года». Гитлер тогда ответил: «Я приказал Герингу приготовиться на пять лет».

Идут дни, недели. Гера задумчив, серьезен.

«В феврале иду в армию…»

Но в конце декабря:

— Мама, соберите кое-что. Ухожу. В армию. Добровольцем…

«Справка.

Выдана настоящая… по решению ЦК ВЛКСМ… мобилизован… по особому заданию».

В Москве

Поезд прибыл в Москву. Началась новая полоса в жизни Геры Борисова. Сдержанны, скупы его письма родным. Но и за их краткостью, недоговоренностью угадывается напряженность предбоевых буден.

«Февраль 1942 года.

Здравствуй, дорогой мой папа!

Открытку твою получил. Большое спасибо. Только почему ты ничего не написал о том, как живешь, какие у тебя новости? Мне ведь очень интересно. Расскажу немного о себе. Все идет по-прежнему, хорошо. Занимаюсь, в свободное время хожу в театр, кино, читаю. И чем больше читаешь, тем больше сознаешь, как мало ты знаешь. В этом отношении остроумно высказывание Конфуция: „Никто не знает, как много надо знать, чтобы знать — как мало мы знаем“.

На днях прочитал „Дениса Давыдова“ Егалина и Михайловой. Хорошая книга. А в одной из брошюр есть слова Белинского о Давыдове. Он „примечателен и как поэт, и как военный писатель, и как вообще литератор, и как воин, не только по примерной храбрости и какому-то рыцарскому одушевлению, но и по таланту военачальства, — наконец, он примечателен, как человек, как характер“.

Если ты хочешь знать, как американец бунтует против общественного строя и удит рыбу, какую еду он предпочитает и каково его мнение о музыке, — обязательно прочти книгу Льюиса „Мистер Беббит“.

Папа! У меня начинает постепенно утверждаться мнение, что наш драмтеатр, если и уступает МХАТу, то, во всяком случае, не во многом. Смотрел на днях пьесу „В степях Украины“. Помнишь, мы дома ее смотрели. Так здесь она поставлена немногим лучше, чем у нас дома.

Ты не подумай, что я засиделся над книгами. Я ведь и спорт не забываю. Если бы ты увидел меня сейчас, то, наверное, не узнал бы: так я вырос и поправился.

Крепко, крепко тебя целую. Твой сын Георгий».

11 февраля 1942 года.

Здравствуй, Толя![2]

Пишу из Москвы… Я уехал сюда по вызову ЦК ВЛКСМ. Сейчас нахожусь в распоряжении ЦК ВКП(б). Скажу откровенно, может быть, домой больше не смогу вернуться. Если ты видел кино «В тылу врага», то легко поймешь, почему. Но я постараюсь вернуться. И, конечно, вернусь! Пока в Москве, но это вопрос времени. У меня к тебе просьба. Мама, конечно, очень волнуется за меня. Я ее, как мог, успокоил. Она сожалеет, что ты к нам не заходишь. Я ей дал твой телефон. Она спрашивала, в хороших ли отношениях мы расстались с тобой, я написал, что в хороших, и объяснил твоё нехождение болезнью и экзаменами. Ты зайди как-нибудь к нам. Только ни слова о моей работе. Скажи, что о сути занятий я пока не могу сообщить. Хорошо? Пиши о себе, о своих делах, наших общих знакомых. Обо всем, мне все интересно.

25 февраля 1942 года.

Здравствуйте, дорогие мои мама, папа и Люся!

Спешу сообщить вам новость. Дня три тому назад мой начальник, майор, предложил мне для повышения квалификации пройти курс дисциплин, с которыми я непосредственно сталкиваюсь. Пишу это письмо после очередного занятия. К сожалению, не знаю, сколько времени я буду слушателем. Но, судя по всему, довольно-таки долго придется учиться. Живу на старом месте: где жил, когда работал. Занимаюсь шесть-восемь часов в день. Встаю в 7, ложусь в 11 часов. В 8 завтракаю, в 3 обедаю, в 9 ужинаю. Я, в общем, доволен, что начал учиться. Материал мне несколько знакомый, но очень и очень углубленный.

Март 1942 года.

Здравствуйте, мои дорогие!

Только что получил мамино письмо от 3 марта. Письмо шло 14 дней.

Получил на днях мамин перевод на 100 рублей. Спасибо, но посылаю вам их обратно. На личные расходы мне дают, а остальным и так обеспечивают. Так что, пожалуйста, не беспокойтесь. Расческу Люсе, если есть, обязательно куплю и постараюсь послать бандеролью. Гера.

26 марта 1942 года.

Здравствуйте, дорогие мои мама, папа и Люся!

…За отличную успеваемость меня перевели на другое отделение, где работа еще ответственней и почетней. Я явился к своему новому начальнику, прозанимался дня три-четыре и опять «преуспел», и меня опять перевели в другую группу, где занимаются уже дней 10–15. Сейчас я уже нагнал и их… Учеба дается легко, помогают знания, приобретенные дома.

В Москве сейчас началась весна. Снег на улицах стаял.

Мама! Вы спрашиваете, учу ли я иностранный язык. Пока нет.

Учиться интересно, потому что я действительно углубляю свои знания, и чем дальше учусь, тем кажется интересней.

Крепко, крепко целую. Ваш Гера.

Март 1942 года.

Здравствуйте, дорогие мои!

…О себе писать пока нечего. По-прежнему учусь. Как начну работать, сразу вам сообщу. В воскресенье хожу по Москве. Моя полувоенная форма привлекает внимание прохожих, особенно патрулей. В самом деле, представьте себе, каков мой вид: на ногах сапоги армейские, в них заправлены черные штатские брюки, телогрейка с фронтовыми петлицами перепоясана портупеей, на голове — кубанка со звездой. В общем, ни штатский, ни военный!

РИС.

Георгий Борисов, 1942 г.

Вместе со мной учатся все солидные «дяди». Правда, есть моего возраста, комсомольцы. Работа, хотя и трудная, но интересная, особенно если имеешь довольно хорошую теоретическую подготовку.

В Москве уже весна и, что хорошо, нет грязи. В воскресенье смотрел оперу «Суворов» в театре имени Немировича-Данченко. Играют хорошо (все главные роли исполняют заслуженные артисты).

Часто хочется покататься на велосипеде, когда смотришь на широкую асфальтированную, прямую, как стрела, улицу Горького. Так бы и закатил по ней из конца в конец!

Мама, вы пишете насчет теплых вещей, у меня все есть, да и, кроме того, уже весна. Так что, об этом не беспокойтесь. Мне ведь на фронт не ехать.

Купил себе манишку с галстуком к костюму…

Из ребят, приехавших со мной из Свердловска, никого не осталось, они посланы в другие места. Здесь я хорошо познакомился со многими ребятами, особенно с одним пареньком однолеткой моим, Борисом Ворониным из Орехово-Зуева. После войны в каждом уголке Союза найдутся друзья-товарищи!

2 апреля 1942 года.

Здравствуйте, дорогие мама, папа и Люся!

На днях вышлю фотокарточку, где я снялся в костюме и в эрзац-рубашке (так здесь называют манишки) с галстуком. Но я не люблю ходить в костюме лишь потому, что больно много возни с эрзац-рубашкой и галстуком. А без галстука как-то неприлично кажется. Поэтому в костюм облачаюсь только в воскресенье, когда встанешь и делать нечего, кроме как «воевать» с манишкой. Никак у меня не получается, чтобы все сразу хорошо вышло: манишку надену — галстук не завязывается, галстук завяжу — воротничок от манишки отцепится. Так что вожусь с этой историей час с лишним. Живу по-прежнему хорошо. В это воскресенье иду на концерт мастеров искусств, постараюсь попасть и в кино на «Оборону Царицына».

13 апреля 1942 года.

Здравствуйте, дорогие мои мама, папа, Люся!

Извините, что так долго не писал. Будни все также учусь. В это воскресенье был в концертном зале Чайковского, слушал 7-ю симфонию Шостаковича, а вечером — ансамбль НКВД Союза ССР «По родной земле», тоже очень понравилось. В общем, воскресенье провел хорошо. Спешу сообщить, что мои «мучения» с манишкой окончились — достал белую рубашку! Хожу как «дэнди лондонский».

Интересно, до каких пор учатся у нас нынче школы? В Москве в этом году школьники седьмых — десятых классов занимались на дому, а сейчас сдают испытания. Наверное, поедут на посевную. Жаль, что мне нынче не придется поработать на тракторе.

Поздравляю Люсю с званием инженера «без пяти минут»!.

16 апреля 1942 года.

Здравствуй, Толя!

Извини, что так долго не писал. Было некогда. Теперь тебе сообщаю еще одну новость: меня перевели в другое место, где готовят к еще более ответственному заданию! Ну, уральцы не подкачают! Поверь мне. Еще немного в Москве, и все…

Живу по-прежнему хорошо. Видел «Маскарад». Ничего подобного пока не встречал. Действительно искусство! Весь день был под впечатлением. Гера.

Вторая половина мая 1942 года.

Здравствуйте, дорогие мои!

Живу на даче под Москвой. Местность прекрасная. Работы над собой значительно прибавилось. Будни все заняты. Поднимаюсь в 7 утра и ложусь в 11 вечера. Весь день точно распланирован. Недели две тому назад взвешивался. За пять с половиной месяцев в Москве прибыл на 10 кг! Утром и вечером занимаюсь физкультурой по 30–45 минут. Чувствую, как тело от этого наливается энергией. Сделал уколы от дизентерии и еще от какой-то ерунды. Учиться буду до августа-сентября. Вот пока и все. Какие у вас новости?

В Москве ни гребенок, ни расчесок не найти, даже нет на базаре.

21 мая 1942 года.

Мои дорогие!

Сейчас я очень занят, учусь. Меня переводят на днях в одно место, где готовят к более ответственному заданию и очень почетному. Работы над собой прибавится. Учебы хватит надолго. Время сейчас все занято. Скоро его еще будет меньше. Но я горжусь доверием.

Пока все.

Крепко вас целую. Тороплюсь. Гера.

7 июня 1942 года.

Привет из Москвы!

…Большая новость: на днях у нас состоялось партийно-комсомольское собрание, на котором меня выбрали секретарем комитета комсомола.

Пишите. Целую. Гера.

20 июня 1942 года.

Дорогие мои мама, папа, Люся!

Завтра еду в Москву на «Травиату». Купил несколько немецких юмористических книжонок, по вечерам читаю. Консультантов на это более чем достаточно.

(Без даты.)

Извините, что так долго не писал.

Правда, я и сам не получал от вас писем вот уже четыре-пять месяцев.

Живу хорошо. Будущей работой очень доволен. Получил теплые вещи: шубу, шапку, теплые носки, шарф. Вот и все, что могу сказать о себе.

P. S. Эти пять марок — республиканской Испании — вы, пожалуйста, сохраните.

23 сентября 1942 г.

Дорогие мои!

…Сдал выпускные экзамены на «отлично». Уже получил назначение и на днях приступлю к работе.

Мне пока не пишите, ибо адрес меняю. Сообщу позже. Если не сам, то вам будут сообщать все обо мне. Ну, пока все. Привет всем нашим, особенно Михаилу Ивановичу. Так и скажите ему: пламенный большевистский привет от Герунтия.

4 октября 1942 г.

Поздравляю вас с праздником!

Мне пока не пишите, не знаю еще нового адреса… Живу хорошо. Сейчас пока не очень занят, читаю Бисмарка «Мысли и воспоминания», Ленина «Государство и революция». Не так давно слушал доклад академика Митина «О текущем моменте в Отечественной войне». Хороший доклад.

Каждый день чем-нибудь да пополняет мои знания. А насчет иностранного языка не беспокойтесь!

На днях был в оперетте, смотрел «Сильву». Надо сказать, что наша, свердловская оперетта, мало в чем уступает московской, а наш Дыбчо превзошел заслуженного артиста республики Ярона.

Москва готовится к празднику: на Красной площади на здании СНК СССР вывешен огромный транспарант — Красное знамя с лозунгом: «Да здравствует наша славная Родина!» Народу здесь как будто прибавилось по сравнению с зимой.

Пока все. Гера.

4 октября 1942 года.

Привет из Москвы!

…Жду распоряжения приступить к работе. Задание уже получил — очень ответственное и интересное. Вчера слушал лекцию академика Тарле на тему: «Отечественная война и текущие вопросы». Замечательный, исчерпывающий доклад! На днях смотрел фильм «Как закалялась сталь». Вещь очень хорошая и в то же время актуальная.

Большой привет вам шлют мои товарищи, с которыми я буду работать (правда, каждому из них я годен в сыновья). Но я рад, что нахожусь среди опытных людей. Каждый из них многое повидал в жизни, и поэтому мне есть чему у них поучиться. Я пригласил их в гости к нам на Урал после войны, а они меня к себе. Посмотрим, где лучше.

Крепко вас целую. Гера.

Декабрь 1942 года.

Здравствуй, дорогая Люсенька!

Сегодня встретил одну девушку, с которой когда-то учился в институте. Она теперь в Москве. Как я рад, что встретил ее: многое узнал о ребятах, о Свердловске! Ведь 31 декабря исполнится год, как я уехал из дому. А как я часто вспоминаю всех вас, моих милых, родных. Осталось недолго ждать, вот-вот должен уйти в задание.

Люся, у меня к тебе просьба: заботься о маме, ей, бедной, сейчас особенно трудно приходится. И, пожалуйста, прошу тебя, не серди ее. В конечном счете, она всегда ведь права, а мы часто с тобой не правы.

Как здоровье папы? Наверное, он сейчас работает без отдыха? Ты и о нем не забывай. Ну, да что я тебя учу, сама понимаешь, как нам дороги папа с мамой. Ну, пока все. Крепко тебя целую. Твой брат Георгий.

4 января 1943 года.

…Вчера смотрел в МХАТе «Фронт» Корнейчука. Очень хорошая вещь. На днях иду на спектакль «Евгения Гранде». Очень понравился фильм «Непобедимые» о Ленинграде. Волнующая картина. В последнее время довольно много видел хороших вещей. Жаль, что закрыта Третьяковская галерея…

Январь 1943 года.

Здравствуйте, моя милая мама!

Только что получил ваше письмо от 24 января. Очень был огорчен, узнав о несчастье, постигшем Меркуловых. Михаилу Ивановичу сейчас очень туго придется… Да и Димке теперь будет невесело, без матери.

Вас заботит мое образование, не беспокойтесь, как только кончится война, сразу же засяду за книги. И если я за время войны не имел возможности пройти университетскую школу, то зато пройду школу жизни. А это тоже немало.

Крем «ЮНО» постараюсь обязательно купить.

Мне, пожалуйста, ничего не посылайте — у меня абсолютно все есть. Если бы вы видели, как я поправился! Ведь всего я прибыл со дня отъезда на 15 кг! У меня, извините за выражение, стала такая морда, что прохожие на улице оглядываются! К тому же я вырос еще почти на полголовы.

Ну, пока все, крепко, крепко целую. Ваш Георгий.

26 февраля 1943 года.

Как-то я вам уже писал, что некоторое время не буду иметь возможности сообщать о себе. На этот случай я дам вам адрес т. Романова, который вам будет отвечать. Начиная с марта, вы будете ежемесячно получать перевод на 250 рублей. Это моя, пока маленькая, поддержка вам.

Привет всем нашим. Большой привет передайте Вере Дмитриевне и всем учителям 36-й школы! Скажите, что школу я не забываю!

Театр, «манишки», «живем на даче», «отдыхаем в гамаках»…

За всем этим были сжатые до отказа дни, труд, напряженнейший и упорный, работа с раннего утра и до позднего вечера. И так в течение года.

Разведка в тылу врага. Для этого нужно уметь многое. Изучить характер противника — выработать стальной характер у себя. Узнать вражеские повадки, слиться с новой обстановкой, чтобы не выдать себя в трудную минуту.

Потом много месяцев спустя, когда Георгий приедет на побывку в Свердловск, он, неузнаваемо изменившийся, сдержанный, выросший, скажет на школьной линейке маленьким товарищам:

…— Разжечь костер, чтобы не было дыма. Умыться, не имея воды. Жить в лесу, чтобы не было видно признаков жизни, — многое нужно уметь разведчику.

Многое нужно… И вчерашний худощавый юноша не просто «прибыл… на 15 килограммов», — на руках не жирок, а упругие, стальные мышцы. И в человеке уже не только ловкость самбиста, не только стремительность спортсмена — бойца, познавшего тонкости «джиу-джитсу». Умения его обстоятельны и многогранны. Парашютизм. Картография. Минерское дело. Оружие. Техника. Да мало ли что еще… И сверх прочего — рация, шифровальное дело. Дело разведчика-радиста в тылу врага…

Корреспондент 23-23

Слушай боевой приказ! В ночь на 1 декабря убыть в тыл противника в районе озера Нещедро и продвигаться…

Они стоят в одну шеренгу. Снова неизвестно, на какой срок его семьей становятся эти пятеро ребят. Георгий знает о них мало. Вот Володя Кирьянов. Старше его всего шестью годами. Сибиряк. До войны приемщик рыбы в Ямало-Ненецком национальном округе, с виду невоинственный, невысокого роста, с добродушным деревенским лицом. Часто и слова из него не вытянешь. Иван Коледа — рижский железнодорожник. Федор Лушкин — воспитанник Ташкентского текстильного комбината. Слесарь из Барнаула Георгий Казанцев — ребята его называют Егором. И, наконец, командир — Саша Морской. Как и все ребята, Георгий немножко влюблен в него. Может быть, поэтому он и знает о нем чуточку больше: и то, почему он — Морской, этот красивый, уравновешенный, всегда подтянутый одессит, и то, что он не Морской, а Шоэль Розенблюм, что он единственный из их группы, кто прошел большую военную школу и вообще нелегкую школу жизни. Георгий знает, что Морской участвовал в финской войне, с самого начала на разных фронтах Отечественной, был комиссаром в знаменитом партизанском отряде имени Котовского в Белоруссии, не раз уже возглавляет разведывательные рейды по тылам врага. Глядя на его спокойное лицо, никогда не скажешь, что у этого человека было нелегкое детство. Смерть отца, детский дом времен нэпа, так рано начавшаяся трудовая жизнь. Георгий еще одолевал букварь, когда Саша уже работал на заводе, заканчивал рабфак и собирался поступать в медицинский институт. Но жизнь готовила многим комсомольцам 30-х годов другие университеты. И паренек из Одессы становится чекистом А. П. Колосовым. А потом тем, кем он известен в группе: старшим лейтенантом Александром Морским.

Саша Морской, 1934 г.

Георгий знает о своих товарищах мало. И Георгий знает о них все. И то, как невозмутим и бесстрашен в «деле» рядовой Кирьянов, как находчив и проницателен Морской, как дружны такие разные, но чем-то дополняющие друг друга младший сержант Казанцев и старший сержант Лушкин. Все они стали словно частью его самого, и верность делу для них была именно тем, ради чего спокойно шли на ведомое и неведомое, даже на безвестную смерть.

Приказ получен.

Прощай, Большая земля!

Из начатых, но неоконченных записей Георгия Борисова «Путь к фронту»

«…Итак, приказ получен, и мы тронулись в путь. Кто не знает русских дорог осенью, тот мало поймет меня. Канавы, лужи, выбоины, грязь и грязь, размешанная тысячами машин и повозок, запруживающих все пространство между линией фронта и тылом.

И вот в этом море, как неутомимая шлюпка, наша машина пробиралась к фронту в ноябре 1943 года. Именно пробиралась, так как проехать в точном смысле этого слова было невозможно. И если она, оставляя позади себя колонны всякого транспорта, безнадежно увязшего в грязи, продолжала ползти вперед, то все это лишь благодаря мускульной силе шести молодых, здоровых парней.

С каждым километром мы все более чувствуем приближение фронта, но пока это больше походит на отдаленный шум моря, и только яркие артиллерийские вспышки да зарева пожарищ ночью напоминают о нем.

Мы проезжаем через сожженные деревни и села. Жителей не видно. Часть их угнана, часть бродит по лесам, скрываясь от немцев. Одни пепелища. Сиротливо торчащие трубы немо говорят о горе людей…

Я смотрю на товарищей: у всех строгие лица…»

В ночь на первое декабря группа Морского благополучно миновала линию фронта и углубилась в леса.

…Концертный зал ярко иллюминирован. Впереди Георгия сидят девушки в нарядных легких платьях, они обмахиваются программками, и на него веет едва уловимым ароматом духов и прохладой. «Неужели им жарко?» Георгий ежится, ему холодно, он хочет отодвинуться от девушек, но в это время появляются дирижер во фраке и пианист: это Эмиль Гилельс. Дирижер поднимает палочку, и вот уже мелодия Первого фортепьянного концерта Чайковского заполняет зал. Георгий опускает веки. Перед ним почему-то всплывает не та привычная картина раздольного летнего дня, которую вызывали эти звуки раньше, а другая, новая: он видит высокие сосны — они шумят тяжело, тревожно; за опушкой леса начинается поле, холодный ветер гонит по нему снежные вихри.

Он не заметил, как Гилельса сменил Давид Ойстрах. Скрипач склоняется к скрипке, и рождается первый нежный жалобный звук. Гера слушает, слушает… Вдруг он замечает, что на сцене совсем не Ойстрах, а кто-то другой очень на него похожий. Ну да, так и есть — это Саша Морской. Саша играет, потом вдруг опускает скрипку. Но это уже не скрипка в его руках, а автомат…

Морской идет сквозь ряды, прямо к Георгию и, приблизив к нему лицо, говорит:

— Костя, пора!

— Костя, Костя, вставай, пора!

Гера открывает глаза, распрямляет затекшие ноги, дует на окоченевшие пальцы:

— Ну и бывают же сны, — он встряхивает головой. — Сидим мы с вами в концертном зале, в Москве… Кругом девушки и музыка… Да-а… Бывает… Все понимаю — и то, что ты, Саша, на Ойстраха похож, и то, что у тебя автомат в руке оказался, — что ж, случается. Но вот как я тебя, с твоим слухом на сцене увидел…

— А айзсарга[3] ты не встретил случайно? — мрачно отзывается Саша.

Гера тоже мрачнеет. Утром группа наткнулась на айзсарга и тот, наверное, уже успел сообщить о них немцам. Через час-два жди облавы. Как назло уже сутки нет метели, и на снегу следы отпечатываются, словно на бумаге. Этой ночью по морозу прошли тридцать немыслимых километров — лесом, полем, болотами. И вот снова надо идти.

Километров шестьдесят должны отмахать, не меньше. Иначе — плохо.

Георгий тяжело ступает следом за Сашей. Поправляет на ходу вещевой мешок. Невелика поклажа: радиостанция, батареи питания, антенна, а вот поди ж ты, как натерла плечи. Но и товарищам не легче! Вон как тяжело идет Володя — третий день шагает больной, с температурой. Маленький, молчаливый Володя, перехватив тревожный взгляд товарища, улыбается.

— Ничего! Где наша не пропадала, Костя!

Гера усмехается про себя: «Костя!» Сколько месяцев он бродит по лесам Брянщины и Латвии под этим именем. Ну, как, товарищ Константин Туманов, тяжело? Да, это вам не Брянские леса, где партизаны на каждом шагу.

Впрочем, и там было нелегко.

Брянщина… Каждый раз, когда он слышит или произносит это слово, теснясь, всплывают воспоминания.

…Тогда тоже, как сейчас, их блокировали. Вооруженный до зубов отряд карателей двинулся на партизан. Принять бой они не могли: мало сил, на руках раненые и дети. И партизаны затаились. А немцы все шли, шли… они все ближе, видны лица, блестит сталь автоматов, слышна гортанная речь. Еще немного, несколько минут, и немцы пройдут. Но вдруг — этого нельзя было предвидеть! — заплакал ребенок. Эсесовец остановился, вытянув шею, прислушался.

Партизаны замерли, видя, как мать лихорадочно сует младенцу грудь, наклоняется все ниже и ниже, словно стремясь укрыть сына от всего мира.

Когда каратели двинулись дальше, вырвался вздох облегчения. Цепь… вторая… третья… «Прошли!»

А потом… Нет, Георгию никогда не забыть этой женщины с расширенными от ужаса глазами, и командира отряда, отца ребенка, кинувшегося к жене и сразу вдруг окаменевшего. Партизанский врач, не поднимая лица к окружавшим его людям, проронил: «Задохнулся».

…Вспоминаются Георгию и светлые минуты, минуты радости. Ночное бдение у костра в кругу друзей, встреча с Ковпаком и с его отрядом. Знакомство с невысокой худенькой девушкой — легендарной партизанкой. Тогда разведчики пришли с очень удачного задания, и их успеху радовался весь отряд. Да, такие удачи бывают не каждый день! Удалось захватить штабную машину, которую они выслеживали несколько дней. Володина граната легла точно под колеса, и уже в следующую минуту довольный командир вытаскивал из кабины портфель с секретными документами. Здорово они пригодились, когда началась операция на Орловско-Курской дуге… Морской тогда торопил, но Георгий не удержался от искушения: отодрал от шикарного кителя убитого эсэсовца генеральский значок отличия…

Да, всякое бывало! Во время первого задания приходилось месяцами так же, как и сейчас, хорониться в лесу. Работали и легально. Георгий вспоминает себя в замасленной железнодорожной робе, когда он под видом простоватого сцепщика, на глазах у немцев добывал важнейшие сведения о передвижении врага в районе узловой станции.

И снова партизанский отряд. Тогда, в июле сорок третьего, ему удалось переправить на Большую землю весть о себе:

«Горячий партизанский привет!

Дорогие мои папа, мама и Люся.

Вам пишет ваш Георгий. Я жив и здоров. Как и все мои товарищи, я помогаю Красной Армии бить врага. С тех пор, как я расстался с вами, я сильно изменился, возмужал. Теперь вы б, наверное, меня не узнали.

За эти два года войны я увидел и узнал столько, сколько едва ли узнал бы за десять лет.

Живу хорошо, работой своей очень доволен. О многом можно было бы рассказать, но нет времени. И не все можно писать. После войны обо всем поговорим.

Пишете ли вы Науму Алексеевичу[4]? Правда, он очень занят, но в свободную минуту всегда ответит. Передайте привет преподавателям 36-й школы. Скажите, что знания, полученные в школе, мне сейчас очень помогают.

Привет всем моим друзьям, ребятам и девчатам! Скажите, что я их не забываю! Пока все. При возможности напишу. Крепко, крепко целую вас, мои дорогие».

…Саша сделал знак остановиться. Георгий взглянул вперед: в нескольких метрах от опушки — шоссе.

Опять! Нет, этот лес их вконец изведет. Там, на Урале, — лес как лес. А здесь он, как школьная тетрадка, расчерчен: на каждом шагу просеки. Да чуть ли не через каждые полкилометра — хутора.

До слуха разведчиков донесся близкий шум моторов, и из-за поворота на шоссе выползла колонна тягачей с зачехленными орудиями. Раз, два, три… десять… сорок… Колонна проехала. Тишина. Надо немедленно перебираться на ту сторону. «Приготовиться!» «Стой!». На шоссе выехала патрульная машина. Вот уже час разведчики неподвижно лежат на снегу. Опять тишина… Ну вот сейчас, кажется, можно. Вперед!

Из дневника Георгия:

«9 января 1944 года.

Прошло шесть дней. Длинные, однообразные, все время в ходьбе. Ни одной ночи не спали больше четырех часов. Холод, мокрые ноги, мокрые сами. Форсировали еще одну железку[5]

…Местность на десять-пятнадцать километров без кустика. Большак. Гарнизоны. Перед железкой — шоссе Полоцк — Резекне и сплошное поле. Проскочили шоссе. Залаяла сторожевая собака. Залегли. Тишина. Километр бежим полем. Мокрый глубокий снег затрудняет движение. Наконец, кусты. Проскакиваем их, проходим мимо какого-то домика и… перед нами опять железка. Разом цепью перебегаем полотно и пять километров бежим полем до леска.

Как назло у меня в этот день страшно болел живот. Острые боли мучили всю ночь».

— Вот здесь будет хорошо, удобно!

— Относительно, конечно, — усмехается Георгий, выбрасывая антенну на заснеженные кусты и почти по пояс проваливаясь в сугробе.

13.00 — время, когда корреспондент 23–23 выходит в эфир.

— Ну, «Северок», не подведи! — Георгий любовно поглаживает ключ, который умещается на ладони. Пальцы закоченели, не слушаются, согревает их дыханием. Еще минута — и в эфир понеслась шифровка. Там, по ту сторону линии Второго Прибалтийского, на радиоузле уже ждут… Через какой-то срок эти четкие группы цифр лягут на штабной карте условными обозначениями немецких частей, направлений их передвижения. Мечтал когда-то Георгий, студент-геолог, чтобы не было белых пятен на карте Родины, и вот сейчас он заполняет их, но не на геологической, а на военной, оперативной.

…Точки, тире, точки… В Н. сосредоточивается стрелковый батальон. К железнодорожному узлу проследовала колонна танков. В квадрате… замаскированный аэродром тяжелых бомбардировщиков. Точки, тире, точки, тире…

«Прием». Разведчики теснее сгрудились вокруг Георгия. Всего несколько слов оттуда, с Большой земли. «Благодарим, данные отличные. Командование».

Лица светлеют, разглаживаются морщинки и кажется, уже не так холодно и мрачно в лесу. Разведчики знают истинную цену этой скупой похвалы. Каких усилий стоит иногда даже самая короткая информация!

Здесь, в Латвии, легально работать крайне трудно. Для этого нужны знакомства. А завязать их не так просто. Правда, вокруг немало людей сочувствующих, но ведь не сунешься к первому встречному, не расскажешь ему.

Позавчера разведчики после долгого блуждания по лесу и болотам рискнули зайти на хутор, к фермеру. Хозяин оказался своим — принял. Обогрелись, обсушились и уже собрались дальше — стук в дверь: пришел сосед кулак, сын которого — айзсарг. Разведчики замерли в смежной комнате: узнает — хозяину не сдобровать, ну, а им и подавно.

Пронесло!

Без линии фронта

Линия фронта, «классическая» линия фронта с окопами, системой траншей, минными полями и проволочными заграждениями — эта линия была, и проходила она теперь далеко от Москвы. В сводках Информбюро то и дело появлялись новые направления, меняли свое название фронты. К июлю 1944 года была полностью освобождена Калининская область, но Калининский фронт перестал существовать еще в октябре 1943, когда он был переименован в 1-й Прибалтийский. Прибалтийский фронт, образованный из Северо-Западного, стал теперь 2-м Прибалтийским. Советские войска вышли к границам Советской Прибалтики.

Здесь же, в затерянных глубинах лубанских, мадонских и цесвайнских лесов, фронт проходил всюду — через каждый город, каждый хутор, каждую семью.

Латышские партизаны начали наносить удары по врагу в первые же «медовые» месяцы фашистского Остланда. К 1943 году в Латвии действовали уже три крупные партизанские, бригады. Народные мстители поднимали на воздух склады с горючим и боеприпасами, пускали под откос поезда, выводили из строя технику, убивали гитлеровских солдат, офицеров и их холуев. Врагу не было покоя ни днем, ни ночью.

4 августа 1943 года партизанами был нанесен массированный комбинированный удар по железнодорожным магистралям: взлетели сотни эшелонов, рухнули десятки мостов, километры изуродованных рельсовых путей надолго вывели из строя важнейшие коммуникации. 81 взорванный эшелон, 78 разбитых локомотивов и 700 вагонов, тысячи убитых фрицев — вот «лицевой» счет партизан только одной 2-й Латышской бригады к лету 1944 года. А ведь еще за год до этого Гитлер вынужден был признать, что положение с перевозками становилось катастрофическим из-за партизан.

Не было дня, чтобы партизаны не наносили удара по врагу, но и враг не оставлял в покое партизан. Он обрушивал на них отряды карателей. В начале февраля 1943 года целая немецкая дивизия при поддержке танков, самолетов и артиллерии предприняла внезапное наступление и на партизанский район с юга, со стороны Невеля. Бой продолжался неделю. Партизаны отбились. 15 февраля началась карательная экспедиция со стороны Резекне и Даугавпилса. В ней участвовало 20 тысяч фашистов. Они уничтожили 169 деревень в Освейском районе. Из 25 тысяч жителей района уцелело лишь несколько тысяч, остальные были расстреляны, сожжены заживо, угнаны в рабство.

Против 2-й бригады, командиром которой был Петр Кришьянович Ратынын, а комиссаром Рафаэль Давидович Блюм, за 11 месяцев было направлено 33 экспедиции. Партизаны отбивались, маневрировали, исчезали и вновь наносили удары.

Разведчикам группы Морского было трудно вдвойне: они несли все тяготы партизанской жизни и в тоже время продолжали изо дня в день свою невидимую для постороннего глаза и нужную для фронта работу. Они уходили на сутки, на недели, не зная, что их ожидает завтра.

На это задание группа Морского отправилась 31 ноября 1943 года. В ее составе были: командир — старший лейтенант Александр Морской, заместитель — рядовой Владимир Кирьянов, разведчики — старший сержант Федор Лушкин, младший сержант Георгий Казанцев, рядовой Иван Коледа, радист — старший сержант Константин Туманов (Георгий Борисов).

1 декабря 1943 года подошли к озеру Нещедро, к невидимой линии фронта[6]. Первый рубеж — водный. Осторожно ломая лед, стали пробиваться с лодками на чистое место.

Выехали на середину. Все спокойно. Но Володя Кирьянов с волнением всматривается в темноту: озеро широкое, около трех километров, а волны, разыгрались не на шутку, хлещут о лодку, поднимают шум.

«Как бы ветер не выдал нас, а то приедем к немцам сами», — думал он.

До вражеского берега оставалось несколько метров, когда лодка снова уткнулась в лед. Кирьянов привстал, послушал. Все тихо. Взял весло, нащупал дно. Оказалось не так глубоко: сантиметров 60–70. Не долго думая, шагнул прямо в воду.

Один за другим, держа оружие наготове, разведчики вышли на берег. Приникли к земле, ожидая, что вот сейчас, полоснут из темноты фрицы… Но все тихо. Володя прополз несколько метров. Кусты. Повернулся к Морскому.

— Все в порядке! В случае чего здесь можно будет и бой принять.

Начало было неплохим.

Но разведчиков ждало первое огорчение. Гера снова и снова проверил груз: одной сумки с радиопитанием не оказалось. Кинулись с Володей к лодкам, но они уже были далеко. Кричать?

— Пошли, Костя, обратно: не выдавать же себя из-за сумки!

Распределив груз, разведчики осторожно двинулись вглубь леса.

Через каждые десять шагов останавливались, прислушивались и снова шли на запад. Метрах в ста от берега наткнулись на костер: немецкий патруль. Взяли левее, с километр пробирались гривой, потом спустились в болото. Идти стало трудно. Вода и снег. Обманчивые кочки уходят из-под ног. Вымокли до пояса, вещевые мешки тянут к земле.

Руки заняты, от ветвей обороняться нечем, лица исцарапаны, у Володи то и дело сваливается с головы шапка.

Кончилось болото, ступили на твердую землю. Но обрадовались рано: снова потянулось болото. Правда, стало меньше кустов, зато больше воды и топи. Чтобы сберечь силы, через каждые двести-триста метров садились отдыхать.

Шли всю ночь.

Когда рассвело, выбрали место для дневки — метрах в тридцати от шоссейной дороги. Замаскировались и начали наблюдение за противником.

К концу дня были готовы первые разведданные. Все заметно повеселели.

Командир и его заместитель довольны и новыми ребятами, — Иваном и Егором. Их хорошо обучили работе в тылу врага. Такие перенесут любые трудности!

Володя Кирьянов, 1938 г.

Вечером Центр получил от группы первую шифровку: «В ночь на 1.12 проникли в тыл противника. Продолжаем движение на Запад. Морской».

Чем дальше продвигались, тем скупее становились записи в дневнике заместителя командира.

«22 декабря 1943 года. Началась блокировка. Вышли из Игналино на Городиловичи.

23–24-го. Вели бой в Городиловичах, отошли на Ардавское.

25–26-го. Вели бой в Ардавском.

27–28-го. Вышли из блокировки, переход в Латвию. Переправа через Речец вброд».

К концу этого перехода южнее города Зилупе разведчики встретились с партизанской бригадой, которая стала их базой.

Первым делом надо было легализовать в Риге Лушкина и Казанцева, снабдив их надежными документами. Позднее, возвратясь на Большую землю, Морской так писал об этом в своем отчете:

«Мне удалось получить документы, дающие право на проезд по железной дороге, справку от начальника гестапо о неприкосновенности личности, временные и восьмигодичные паспорта… Если бы полиция Риги захотела проверить, то получила бы положительный ответ и характеристику о запрашиваемом из той волости, которую я указал в качестве постоянного места жительства».

Послать разведчиков в Ригу Морской в то время не успел. Началась очередная карательная экспедиция. В таких условиях даже самые надежные документы могли подвести. Морской принял новое решение: пробиться в район Мадоны вчетвером, оттуда в Ригу направить Ивана Коледу (Коледа был рижанином и до войны работал на железной дороге), а на месте, в районе Зилупе, оставить Лушкина и Казанцева, поручив им контроль за перевозками противника по железным и шоссейным дорогам Резекне — Идрица.

Группа Лушкина «вписалась» в Зилупе довольно благополучно. Хозяин квартиры Кравченко, у которого они остановились, донес, было, в полицию, что какие-то двое подозрительных ищут работу. Но полиция сделала внушение Кравченко, отнесшемуся без достаточного уважения к документам квартирантов, выданных самим гестапо.

Лушкин передавал в Центр:

«3 января 1944. В Зилупе выгружено 30 вагонов боеприпасов, которые хранятся в станционных складах».

«Со 2-го по 8-е января через Зилупе на Идрицу проследовали: 2-й охранный батальон, 214-й и 285-й батальоны латышских „добровольцев“, подразделения СД».

Лушкин уверенно расширял связи. Помня о задании основной группы, он радировал:

«Передайте Морскому, если нуждается, дам несколько рижских адресов».

А группа Морского, собирая данные и отправляя их в Центр, постепенно продвигалась на Запад.

«3 января 1944 года. В пути по Латвии. Пятая дневка, в болоте, — писал Кирьянов. — Переправа через речку по-пластунски.

7 января. Дневка была в болоте. Холодно, мокрые с ног до головы, голодные. Медишово. Переход границы. Нарвались на засаду. Переход второй „железки“. Наткнулись на сторожевую собаку и патрулей, была перестрелка, и нас преследовали.

8 января. Дневка в доме, но хозяин под домашним арестом.

13 января. Занимаемся разведданными и вербовкой агентуры.

14 января. То же самое».

Через полмесяца под самой Мадоной группа Морского встретилась с партизанами 2-й Латышской бригады, которая надолго стала родным домом командира группы, его заместителя и корреспондента 23–23.

Вечереет. Потрескивает в костре валежник. Георгий задумчиво смотрит на огонь, греет руки. Что-то вспомнив, достает из кармана записную книжку — память об одном разведчике — латыше. Открывает чистую страничку.

«18 января 1944 года.

…Темно. Сижу один у костра. Ребята ушли к штабному костру. Голова полна дум. Не знаю, то ли фортуна сопутствует нам, то ли еще что-нибудь. Вчера получили известие, что вышедшая вслед за нами группа командира Смирнова в десять человек полностью погибла. За этот месяц это уже пятая или шестая группа. И только мы волею судеб добрались.

Здесь только что закончилась блокировка. Против семидесяти партизан было брошено пять тысяч карателей!

Вот уже полтора месяца, как мы спим на снегу, не ходим в баню. Из леса показываться часто нельзя, кругом засады. Писать кончаю, очень темно».

И снова — в путь. Засиживаться нельзя: задача — продвигаться вглубь, на запад, к Риге. Снова многокилометровые броски, уход от облав и преследований, ночевки в поле и на болотах — сна не больше четырех часов в сутки.

«По-прежнему живем в лесу, на снегу. Ходим за 15–20 километров на заготовку. Питаемся однообразно (каша, горох), но это еще не беда: хлеб видим очень редко.

Эти чертовы хутора через каждые полкилометра — километр с телефонами…»

Чертовы хутора! Один из них чуть не стоил жизни ему и товарищам.

Собрав очень ценные сведения, группа возвращалась в лес. На след напали каратели, — погоню обнаружили поздно, когда уже назад ходу не было. Бежать к лесу? Далеко, не успеть.

— На хутор! Выбора нет! — приказал Морской.

На крыльце добротного многооконного дома Георгий вскочил на перила и оборвал телефонный провод. Группа ввалилась в комнату. Хозяин, плотный, кряжистый старик, поднялся навстречу и, не отводя злобного взгляда, потянулся к телефону.

— Спокойно-спокойно! Провода обрезаны.

Ребята остались у дверей, Морской кивнул в сторону столовой:

— Костя, посмотри.

Георгий двинулся в другую комнату. По дороге мельком взглянул на себя в зеркало на стене: ну и вид! Обросший, воспаленные глаза, помятый бушлат, поперек груди — автомат. Распахнул дверь — за столом две девушки склонились над книжкой. «Алгебра», — прочел он латышскую надпись на обложке. Пахнуло вдруг далеким, родным…

Старшая, с длинными косами поднялась и с ненавистью посмотрела на Георгия:

— Не подходите!

— Ну, зачем же так строго, девушки! — Георгий направился к столу. — А-а-а, задачка не получается! Так-так. Сейчас мы ее посмотрим. Садитесь! — и уже с металлическими нотками в голосе повторил — Са-ди-тесь!

Вихрем пронеслись совсем забытые картины. Школа… класс… учительница математики… Как это решается? Как? Неужели не вспомню!

Только бы они шум не подняли. Ага! Вот так… так… квадратный корень. Кажется, выходит! Георгий скосил глаз в сторону на один лишь миг, успел заметить два напряженных лица, но на них уже не злоба, а старательно скрываемое внимание, интерес, — и снова уткнулся в задачник.

— Есть! Пожалуйста, синьориты!

— По ответу! — ахнула младшая.

— Ну, где ты там? — в комнату заглянул Морской. — Собирайся! Те уже прошли! Хозяин молодец: хоть и под автоматом, а промолчал.

Георгий двинулся к двери, на пороге обернулся. Длиннокосая, вспыхнув и отведя глаза, прошептала:

— Простите. Спасибо.

Меньшая подбежала и что-то быстро-быстро заговорила по-латышски.

— О чем это она говорила? — вспомнил Георгий, когда группа углубилась в лес.

— Предупреждала, чтобы не ходили на соседний хутор, там немцы, засада, — сказал Саша. И хитро посмотрел на товарища, — Ай, да Костя! Неотразимый кавалер — покорил!

А ребята, взглянув на живописный вид «кавалера», от души расхохотались. Смеялись долго и всласть, как часто смеются люди, за минуту до этого избежавшие смертельной опасности.

«Боги Латвии»

— А ну-ка, примерьте!

Костя поставил перед опешившим партизанским врачом Иваном Егоровым пару кирзовых сапог.

— Почти новые! Да еще теплые портянки! Костя, я твой должник до гробовой доски!

— Интеллигенция! На войну — в лакированных штиблетах!

Костя повернулся и направился к костру, напевая любимую песню про своего тезку, который привозил в Одессу шаланды, полные кефали.

«Интересно, где он смог добыть такое сокровище?» — Егоров с наслаждением наматывал байковую портянку на намерзшиеся ноги. Он был растроган заботой товарища: этот весельчак и балагур оказался еще и очень внимательным человеком.

Почти никто в бригаде не знал, чем занимается неразлучная четверка недавно прибывших ребят. Вместе со всеми они делили тяготы лесной жизни, спали на снегу, отбивались от карателей, уходили с базы на сутки, на двое. Старший из них, темноволосый, всегда подтянутый и чисто выбритый, Саша обучал бойцов владеть трофейным оружием, распознавать рода войск противника. Товарищи чем-то были похожи на него — такие же собранные, немногословные.

А между тем разведчики напряженно работали.

Вот уже несколько дней Морскому не дает покоя одна мысль. В двадцати километрах от лагеря, на хуторе Дравниеки, живет богатый хозяин, агроном Рудзитыс. В его доме часто бывает высокопоставленное немецкое начальство. Говорят, однако, агроном не очень жалует гостей. Проникнуть к нему, склонить на свою сторону — каким богатым источником информации могло бы послужить это знакомство!

Морской совещается с комиссаром бригады Блюмом. И вот созрел план.

…В полдень в дом агронома Рудзитыса вошли два элегантно одетых мужчины. Хозяин встретил их насторожено — времена были смутные и доверять случайным гостям не приходилось. Но непродолжительная беседа развеяла подозрения Рудзитыса. «Мой друг — эстонец, — заметил один из гостей, — в наших краях недавно. Он, можно сказать, ваш коллега, много наслышан о вас и хотел бы засвидетельствовать вам свое почтение и, если не возражаете, познакомиться с вашим хозяйством». Агроном был польщен, пригласил гостей к столу. А прощаясь, вежливо просил заглядывать еще. Элегантный эстонец понравился и молодой хозяйке, которая поддержала мужа. Должно быть, в благодарность за изысканные комплименты она с чувством пожала милому собеседнику руку, унизанную перстнями.

«Однако, как его передернуло, когда я заговорил с ним по-немецки. Это чего-нибудь да значит», — думал Морской, вспоминая о своем «визите» к агроному.

Последующие встречи еще больше укрепили Морского в предположении, что Рудзитыс настроен к немцам враждебно. Теперь оставалось лишь вызвать его на откровенный разговор. Ждать случая? Надо было срочно добыть сведения о крупном аэродроме в Гульбене. Найти путь к танкоремонтным мастерским, этому заводу на колесах, который, как правило, располагался в местах сосредоточения крупных танковых частей и сейчас находился здесь, на стыке 16-й и 18-й армий группы «Север». Следя за его передвижением, можно было всегда безошибочно установить, где сжимается очередной бронированный кулак. Ждать было нельзя: Рудзитыс должен был выудить эти сведения у своих высокопоставленных гостей.

«В первую мировую немцы убили у Рудзитыса брата. С этого и начнем», — решил Морской.

Вскоре агроном побывал в гостях у начальника аэродрома. В тот же день корреспондент 23–23 передал в Центр шифровку, после которой немец нанести ответный визит уже не смог: русские бомбардировщики разбили аэродром, уничтожив 22 самолета.

Милый друг семейства, начальник танкоремонтных мастерских майор Миллер, сожалея, что вынужден покинуть гостеприимные места и отбыть в Восточную Пруссию, в город Инстенбург, обещал еженедельно писать письма и оставил новый адрес войсковой части 09266.

В марте Морской предложил Артуру Петровичу «нанять» себе еще одну горничную и отвести ей на чердаке комнатушку: хорошая девушка в хозяйстве не помешает, а он, Рудзитыс, будет иметь возможность держать непосредственную связь с Центром. В доме появилась радистка 2-го Прибалтийского фронта старший сержант Мария Махова. Днем новая горничная сопровождала хозяйку в поездках по магазинам и к знакомым, а вечером, уединившись в своей комнатушке, включала радиостанцию.

…В одном из домов того же хутора Дравниеки жил старый крестьянин Петерс Уога. Кое-кому из старожилов было известно, что еще в восемнадцатом году он воевал за Советы, отбирал землю у помещиков. При «новом порядке» Петерс жил замкнуто и нелюдимо.

Однажды утром Уога отправился задать корм скотине и наткнулся в коровнике на оборванца, который назвался военнопленным, бежавшим из лагеря, и просил на некоторое время укрыть его. Неудобное убежище выбрал этот военнопленный: ведь у Петерса шурин служил в рижском гестапо. Однако крестьянин накормил и обогрел «беднягу».

Так Морской появился в доме Петерса Уоги. Петерс помог ему. Несмотря на непримиримую вражду старик «помирился» со «своим» эсэсовцем, раздобыл у него бланки чистых документов и уговорил за вознаграждение в немецких марках помочь прописаться и устроиться на работу «одному человеку». На радостях, что родственник, наконец, пошел на мировую, шурин готов был сделать все.

Теперь можно было готовить место для приема еще одного радиста из Центра — в помощь Ивану Коледе, «рижанину». Эту операцию Морской поручил Кирьянову, который перебрался в другой партизанский отряд 2-ой бригады, расположенный в пятидесяти километрах от Мадоны, около города Лубны. Радистом в рижской группе стала старший сержант Антонина Ежкова. 18 марта Кирьянов сделал пометку в своем дневнике: «Оформил документы для легализации Ежковой». А вскоре Центр получил из Риги первую шифровку.

…Морской снова и снова перечитывал записку Кирьянова, переданную со связным:

«В двухстах метрах западнее станции Лубны выстроены три барака больших размеров и огорожены восьмью рядами колючей проволоки, усиленно охраняются.

В бараках ведется какая-то работа. В ней участвуют только солдаты и офицеры-немцы. Продукция упаковывается в двухметровые ящики и вывозится исключительно по ночам».

Надо было срочно узнать, что за «работу» проводили там немцы. Командир и его радист Георгий Борисов незаметно покинули базу и направились к Лубне.

К леснику из деревни Эргли с некоторых пор зачастили шестеро солдат из запретной зоны. Гости приносили ворованное обмундирование. Лесника не интересовало, чем солдаты занимались там, у себя в бараках. Он знал об этих людях только то, что они украинские националисты, добровольно вступили в немецкую армию, служат Гитлеру верой и правдой и люто ненавидят Советскую власть.

Сегодня лесник нервничал. А причиной всему было гестапо… Ворвались неожиданно и ошеломили вопросом: «Нам известно, что здесь бывают добровольцы из германской войсковой части 36635…» Пришлось рассказать все, как есть. Да, он скупал у солдат краденое. Но из какой они части и что эта часть делает — свидетель бог, — ничего не знал.

Гестаповцы не тронули его. Лишь велели помалкивать о том, что были.

Размышления лесника прервал стук в дверь. Это солдаты пришли с узлами: принесли, как всегда, мундиры, одеяла, плащ-палатку. Товар был ходовым, но на этот раз не радовал хозяина. Выставив солдатам водку, он молча сел в уголке.

А тем временем по улице Эргли, сопровождаемые насмешками солдат местного гарнизона, щуцманов и полицаев, пошатываясь, шли трое подвыпивших парней. Не спеша, они завернули в пустынный проулок и остановились у дома лесника.

Веселье было в самом разгаре, когда дверь распахнулась и на пороге встали трое вооруженных. Лесник в ужасе узнал вчерашних «гестаповцев».

— Руки!

Мгновение — и опешившие солдаты были разоружены.

— Костя, покарауль! А вы, — Морской повел автоматом в сторону солдат, — по одному в соседнюю комнату.

— И чтоб без шума! — Кирьянов присел на табурет и отстегнул от пояса гранату.

Допросив по очереди всех четверых, Морской сказал:

— Вы письменно признались, что крали военное имущество и сбывали леснику. Этого вашего признания, — он потряс листками, на которых еще не просохли чернила, — достаточно, чтобы немцы вас расстреляли.

Спокойно и обстоятельно Морской разъяснил солдатам, что за разглашение секретного назначения части 36635, которая проводит опыты над древесиной, добиваясь ее прочности, равной прочности стали, — этого разглашения вполне достаточно, чтобы их расстреляли трижды. Далее…

Солдаты сидели, подавленные и безмолвные.

— Однако, — невозмутимо продолжал Морской — ваше начальство может никогда не увидеть этих листков, если вы будете информировать меня о ходе эксперимента, выкрадете техническую документацию. Когда же вы доставите сюда главного инженера предприятия — как вы это сделаете, дело ваше, — можете совершенно забыть о нашей встрече.

Радиоузел 2-го Прибалтийского фронта работал круглосуточно: группа Морского выходила на связь по нескольку раз. Шифровальщики валились с ног, но медлить было нельзя, сведения поступали чрезвычайно важные.

Лушкин сообщал:

«Латвийская граница укреплена по-старому. Вдоль реки Синей противник роет окопы. Из Гульбене в Зилупе прибыл 49-й пехотный полк 28-й пехотной дивизии».

Морской, Кирьянов и Борисов уточнили, что штаб 16-й армии находится в лесу, юго-восточнее станции Карсава. Строевой и хозяйственный отделы его размещены в Карсаве, в здании бывшей семинарии.

Они же передавали:

«Штаб ВВС группы армий „Север“ переехал из Вец-Гульбене в Мадона». «Недалеко от железнодорожной станции Сигулда, северо-восточнее Риги, устроился штаб группы армий „Север“. Командующий живет в доме, принадлежащем латышскому писателю. Оперативное управление — в здании детдома».

Старший сержант Мария Махова сообщала с хутора Дравниеки, что противник закончил строительство железнодорожной ветки Балвы — Петсери, а в Цейсвайне ожидается прибытие маршевого батальона. Здесь же расквартировано подразделение 137-й легкой колонны связи.

Враг не мог не догадываться о существовании хорошо налаженной советской разведки в самом центре Прибалтики. Всеми силами он пытался напасть на след разведчиков. Один из шуцманов в районе хутора Дравниеки был близок к этому: в его руки попал парашют с грузом, предназначенный для группы Морского. Петерсу Уоге удалось ловко обезвредить ищейку, скомпрометировав его в глазах собственных хозяев. Сделал он это с помощью «невинного» средства. «Заболев», Уога пришел на прием к доктору. В разговоре он как бы между прочим сказал, что видел, как на рассвете какой-то незнакомец передал шуцману мешок. Оно все бы, конечно, ничего, да из мешка-то выпал коробок спичек с новой советской этикеткой… Хитрый старик знал, что доктор — агент гестапо, непременно клюнет на эту приманку, и шуцману не сдобровать. Так оно и случилось. Шуцмана взяло «свое» же гестапо.

В апреле в партизанский отряд явился какой-то парень и сказал, что он из Острова, что немцы его угнали, но ему удалось бежать под Ригой, пройти пешком 172 километра. Он хочет с оружием в руках поквитаться с проклятым врагом. Морской внимательно слушал пришельца. Что-то настораживало в нем. Говорит о лишениях, о невзгодах, а выглядит довольно сыто. И с географией не совсем в ладу, путает. «А ну-ка разуйся!» — приказал Морской. Когда парень сбросил грязные сбитые сапоги, Морской убедился, что пришедший лжет.

— У того, кто прошагал 170 километров да еще по бездорожью, не такие бывают ноги! Признавайся, кто тебя послал, с какой целью? — потребовал разведчик.

Парень долго выкручивался, но, запутавшись, признался, что послан в отряд гестапо, чтобы выследить связи советской разведки в районе Мадона — Гульбене. Шпиона расстреляли.

Одну за другой немцы посылали против отряда карательные экспедиции.

В начале мая Морской и Блюм пришли к Рудзитысу. Тот встретил их сообщением о новой вылазке гитлеровцев, назначенной на утро 3 мая. Мечты о праздничном обеде и отдыхе пришлось забыть. И снова более двадцати километров бездорожья и болот, чтобы вовремя предупредить отряд. Когда появились вражеские цепи, партизаны уже были готовы. Бой продолжался несколько дней.

И все-таки гестапо сумело выследить Артура Рудзитыса. Идя в Дравниеки, Морской нарвался на засаду. Он отстрелялся. Но Артур Рудзитыс, Маша Махова и Петерс Уога были схвачены.

Морской доносил в Центр:

«Арестованы Махова, Уога, Рудзитыс… Да, мы сроднились здесь, в тылу противника… Желая отомстить гитлеровцам, пробрался в Мадону и выполнил смертный приговор по отношению четырех агентов гестапо. В каждом доме оставил записку, в которой указал, за что казнены негодяи…»

Беда не приходит одна. Погибли товарищи с хутора Дравниеки, пропал без вести при выполнении боевого задания Георгий Казанцев. С новым прочесыванием на мадонские леса двинулись каратели. Но надо было жить, надо было продолжать работу. Георгий принял новую радиограмму:

«Красная Армия снова перешла в наступление. Сейчас для разведчика основная задача — тщательно следить за переброской войск противника, знать, где враг готовит рубеж обороны и сосредоточивает свои войска. Донесения докладывать немедленно».

…Разведчики уходили от преследования уже несколько суток подряд. Гудели ноги, поташнивало от голода.

— Эх, закурить бы сейчас. Костя, пошарь-ка в своем заветном кисете — может, наскребешь что.

Георгий достает из кармана потертый кисет. Он, конечно, пустой: все давно уже выкурено. Но не прячет его, разглаживает на ладони, посветлевшими глазами смотрит на едва заметную надпись в уголке: «Ася».

«Друг ты мой, Асенок, где ты теперь?»

«Друг ты мой, Асенок…»

«Здравствуйте, дорогие Софья Николаевна и Иван Дмитриевич».

Ася написала первую строчку и задумалась.

Когда Георгий уходил на задание, они условились: если один будет по ту сторону, другой пишет родителям. Не первый раз Ася садится за такое письмо, уже завязалось прочное знакомство.

«Георгий — молодец, им только можно гордиться…»

«…Я от души радуюсь его успехам, вести о его работе стали для меня просто воздухом…»

«Так свободно и легко пишу вам, будто родным. Я не могу подобрать слов, чтобы выразить радость за Георгия. Честное слово, он своей работой приводит меня в восторг. И так хочется быть такой же».

Все это было в прежних посланиях. А что сказать сейчас? Вот уже который день корреспондент 23–23 молчит. Ася вздыхает, накидывает на плечи шинель, идет на радиоузел. Радист-старшина отрицательно качает головой: ничего нет. Ася возвращается в землянку и снова склоняется над столом.

«…Вы хотите познакомиться со мной ближе… До войны я училась в механическом техникуме. Кончить не успела. Работать тоже не пришлось. В армию ушла добровольно».

Ася откладывает перо. Перед глазами встает родной городок Ефремов, знакомые улицы, опустевшие и притихшие с началом войны…

— Хорошо с девками-то, никого в армию провожать не надо, — вздыхали соседки при встрече с Асиной матерью. Сами они, солдатки, проводили на фронт кто мужа, кто сына. А у Бородкиной — шестеро, и все дочери.

«Хорошо»…

На второй день войны ушли на фронт три зятя. Осталась одна с дочерьми. И их не удержала.

В начале апреля 1942 года уехала на фронт старшая. Проводила ее, поплакала. А через несколько дней приходит домой Ася и так это, как бы между прочим, говорит:

— Мам, я завтра в армию ухожу.

В дорогу собиралась весело: своего-таки добилась. Со смешанным чувством радости и печали покидала старый Ефремов. Учеба в разведывательной школе, фронт, первое задание…

От дома к дому, от села к селу шли нищие беженки, озябшие, оборванные, исхудалые. Только раз удалось заночевать в избе, а чаще спали в развалинах, на пепелищах. Странные это были беженки: остерегаясь и пугаясь любого встречного, они выбирали не тихие, безлюдные проселки, а шумные магистрали, где неумолчно гудели танковые колонны, шли машины, двигались армейские части. И вся эта чужая громада, все эти чужие названия, номера, знаки различия, как на фотопластинке, отпечатывались в натренированной памяти. Так день за днем, шаг за шагом выходили к линии фронта из тыла врага советские разведчицы. «Стрела» — под этим именем Ася была известна немногим.

Ася снова берется за перо. «О себе рассказывать почти нечего. Вот о Георгии»… — Ася улыбается. Да, о нем, веселом, жизнерадостном, она готова рассказывать бесконечно.

Они встретились в Осташкове осенью сорок третьего.

Ася, Валя и Наташа готовились здесь к новому заданию. Вечер был свободный, и подруги отправились в клуб, на концерт местной воинской части. Билеты достали с боем, на самый последний ряд. Начало задержалось, и девушки разглядывали зрителей. Шинели, шинели… И неожиданно появились эти пятеро.

— Смотри, Валюша, — Ася подтолкнула подругу, — какие франты! Даже дико смотреть на них, — и отвернулась, потому что «франты» продвигались в их направлении.

И действительно, странно было видеть здесь молодых здоровых парней в подчеркнуто гражданской одежде. Американское пальто, кепи, щегольские ботинки. Парни весело разговаривали и заразительно смеялись. Смуглый, черноволосый атлет спросил:

— Костя! Какие у нас места?

Ася Бородкина. 1942 г.

Высокий, с живыми карими глазами парень лет двадцати, весело ответил:

— Все свободные, Саша!

Девушки прошли в свой ряд и столкнулись с шумной пятеркой.

— Извините, — бросила Ася, — но места эти наши. — А привилегированные, — она ядовито подчеркнула это слово, — могут и постоять.

Но что это? Тот, которого назвали Костей, стремительно обнимает Валюшу и кричит:

— Да ты ли это?

— Георгий?!

Через несколько минут Асе становится ясно, что парни — такие же, как и они, — разведчики, вернувшиеся с задания.

А потом они смотрели концерт. Впрочем, уже не смотрели.

— Костя, какой ты невнимательный! Знакомь с девушками.

— А я и сам не со всеми знаком, Саша! Константин Туманов, — протянул он руку.

— А точнее? — улыбнулась Ася.

— Я уже отвык от домашнего имени, — по лицу юноши пробежала грустная тень. — Георгий!..

Потом гуляли по улице. Вечер был теплый, ясный. Светила луна.

— Саша, смотри, какая она красивая. Серпастая!

— Непостоянный! Вчера ты ее проклинал, а сегодня восхищаешься.

— То было вчера, а сегодня… Сегодня я здесь, среди своих, смеюсь, курю, громко говорю, иду с девушками.

— Не увлекайся. Нам пора расходиться. До свидания.

Ах, незабываемое время! Как шумно и весело становилось в комнате, когда собирались все вместе! Даже сдержанный серьезный Морской — он был старше всех — преображался. Он брал каким-то чудом оказавшуюся у хозяйки рассохшуюся скрипку, театрально кланялся и говорил: «Ну, чем не Ойстрах?»

Он действительно внешне напоминал знаменитого скрипача. Девушки смеялись и махали руками. «Ой, страх!» А ребята безжалостно заключали: «Саша, оставь в покое нежный инструмент, автомат тебе больше к лицу!»

Но душою общества был Георгий. Он знал уйму шарад, загадок, читал наизусть целые куски из любимого Горького, и пел, пел неустанно. Оторванность от Большой земли не мешала ему знать все современные песни.

«Осколок Лемешева», — так шутливо и дружелюбно называли его друзья.

В те дни Ася овладевала специальностью радиста. Георгий, знавший эту работу в совершенстве, охотно помогал ей. Они садились у аппарата. Гера брал Асину руку, лежавшую на ключе, в свою и начинал быстро выстукивать стремительные точки и тире.

А октябрьские праздники! Они вспоминаются Асе с какой-то особенной теплотой. Все собрались, нарядные и веселые, человек пятнадцать. Начали с танцев. Георгий не умел танцевать и забаррикадировался стульями в углу. Ася и сейчас ясно видит его лицо: бледное, с карими глазами, волосы золотистые, коротко остриженные. Он сидит около туалетного столика, и сколько Ася его ни просит «хоть потолкаться», ни за что не хочет — такой упрямец! — выходить оттуда. Взял флакон духов «Роза» и, лукаво глядя на девушку, спросил: «Асенок, можно? Я чуть-чуть». И все от души расхохотались, когда увидели, что осталось от этого «чуть-чуть». Он выплеснул на голову почти весь флакон! А потом они ели из одной тарелки и смеялись, как дети, беспричинно. Было хорошо и легко.

Вскоре после праздников она проводила его на новое задание…

Ася снова склоняется над письмом: «Первомайский праздник встречала хорошо. Не забыли поднять бокал за Урал и уральцев. Очень жалели, что Георгия не было с нами. Октябрьскую мы вместе праздновали. Думаю, что и 27-ю годовщину тоже встретим вместе.

Сейчас я ухожу на помощь Георгию. Будем работать с ним. Добьем немчуру, и обо всем поговорим. До свиданья, жму крепко руки. Ася».

Ася запечатала конверт, надписала адрес. Задумалась.

«Друг мой, Рыжик, как ты там?»

Исполнение желаний

Группа Морского вернулась 12 августа.

В этот день Ася готовилась к переброске в тыл врага на новое задание, но вылет задерживался. Знакомый майор, принесший на аэродром эту весть, сообщил, что разведчики находятся в Себеже, на отдыхе.

— Это в 240 километрах отсюда, вдоль линии фронта.

Уже через час, узнав, что в ближайшие два дня вылета не будет, Ася мчалась на попутных машинах в незнакомый и вдруг ставший самым необходимым на свете Себеж.

Первым, кого Ася увидела на отведенной для разведчиков даче, был Саша. Широко улыбаясь, он поднялся ей навстречу, радостно протянул руки:

— Ася! Вот здорово! А Костя уехал к тебе…

Георгий вернулся ночью, огорченный, расстроенный и, не заходя в дом, полез на сеновал спать.

Утром ребята, отводя лукавые глаза, рассказали:

— Да была… На рассвете уехала…

Георгий вздохнул и, взяв полотенце, спустился к озеру умыться.

Он жадно вдыхал свежий утренний воздух. У берега замедлил шаг: какая-то девушка в военной форме, склонившись над самой водой и балансируя на одной ноге, натягивала сапог.

— Асёнок!

Георгий с разбегу подхватил Асю на руки, и, не удержавшись, полетел с ней в озеро…

А потом всей компанией катались на лодках. Георгий сидел на веслах. То и дело откидывая со лба золотистые кудри, дурачился и весело хохотал. Обращаясь к Асе, он полушутливо вопрошал на все озеро:

— Сильва, ты меня не лю-ю-бишь?

— Ну, конечно, нет, разве не ясно? — комментировал с другой лодки Саша.

— Ах, так! — Георгий принимал позу оскорбленного достоинства и бросался в воду.

Притихшие и задумчивые, они сидели на островке.

Саша грустил, перебирая струны гитары, а Георгий, глядя на воду, задумчиво пел:

…А под этим дубом партизан лежит. Он лежит, не дышит, он как будто спит. Золотые кудри ветер шевелит…

Вечером Георгий проводил Асю. Вернулся к себе и долго сидел над чистым листком бумаги.

«Здравствуйте, дорогие мои мама, папа и Люся!

Это моя первая весточка после 10-месячного молчания. Я жив и по-прежнему здоров. Сейчас только что вернулся с задания… Хотелось бы многое рассказать вам, но… писать пока не все можно. Вот кончится война, тогда вы узнаете, каким оружием и как я бил врага. Скажу одно: как досталось мне и моим товарищам — не всякий раз так приходится людям на фронте. Но мы с честью и мужеством перенесли все и, несмотря ни на что, выполнили задание. Сейчас, когда перебираешь в памяти прошедшие события, трудно верится, что человек столько может перенести и остаться живым и более или менее здоровым! Придет время и вы сами будете удивляться, слушая подробности…»

Незаметно пролетели дни отдыха. Георгий съездил на побывку домой, в Свердловск, и, вернувшись, готовился к очередному заданию.

Ася несла службу на радиоузле, в разведцентре. Она уже примирилась с мыслью, что ей из-за плохого здоровья пока не придется работать в тылу врага. Но она радовалась тому, что сможет слушать позывные Георгия.

Группа Морского уходила в конце октября 1944 года. К этому времени советские войска продвинулись далеко на запад и, выйдя к Балтийскому морю, отрезали крупную группировку немцев. Здесь, в курляндском «котле», оказались запертыми около 30 вражеских дивизий.

Врага нужно было добить. И для этого требовались максимально точные сведения о его замыслах, планах, возможностях.

Группа Морского отправлялась в самый «котел». На нее, испытанную, проверенную, возлагались особенно большие надежды.

Накануне вылета ребята зашли в радиоузел, к Асе, поговорить, попрощаться. Она усадила гостей в мягкие кресла, что оставил на богатом хуторе бежавший кулак-хозяин. Разведчики смеялись, шутили, под конец размечтались. Георгий заговорил о будущем:

— Слушайте, ребята. Давайте, когда кончится война, а кончится она скоро и непременно весной, соберемся все в Риге, на Площади Свободы. А потом пойдем на бал Победы. Смотрите, огромный зал, залитый светом. Море цветов. Музыка. Вальс. И мы все кружимся, кружимся… Девушки — в белых платьях, изящных туфлях, в волосах у них запутались конфетти, шею, плечи обвил разноцветный серпантин. А мы в костюмах, галстуках…

— А побриться ты успел? — спросил Саша. И было непонятно, шутит он или говорит серьезно и относилось ли это к будущему празднику или к предстоящему отлету.

Когда прощались, все ушли вперед, а Георгий на минуту задержался. Задумавшийся, стоял он с непокрытой головой, держа в руке шляпу. Потом неожиданно, видимо, отвечая на какие-то свои мысли, словно отсекая что-то, резко взмахнул рукой:

— Ничего. Если уж придется, умирать буду с музыкой!

На другой день Ася писала:

«Здравствуйте, Иван Дмитриевич, Софья Николаевна, Люся!

Вчера Георгий уехал. Я буду теперь слушать его ежедневно. Уверена, что он вернется снова и, верится, скоро. Обо всем буду писать».

…Через три дня группа Морского вышла на связь. Ожидая их появления в эфире, Ася установила приз тому, кто первым услышит «голос» корреспондента 23–23. Этим первым была она сама. Георгия и на этот раз узнала по «почерку»: очень мелкие точки и тире, четкие границы между ними.

Сведения группы Морского — о дислокации, вооружении, работе вражеских портов — были очень богатыми, и Константин Туманов передавал их по нескольку раз в день.

«Дорогие Иван Дмитриевич, Софья Николаевна… сообщаю вам радостные вести. Георгий жив. Я слышу его позывные ежедневно. В наших условиях это равносильно разговору. Я радуюсь его успехам…».

14 декабря Георгий вышел на связь по расписанию. Передав короткую радиограмму и фразу: «Вызову позднее», — отстукал К — конец связи. Дежурный радист с тревожным недоумением сказал Асе, что у его товарища по ключу — корреспондента 23–23 —чувствовалась не свойственная ему нервозность: он ошибался, перебивал цифры.

До Аси и раньше доходили слухи, что группу Морского почти постоянно блокируют. Может, и сейчас…

Она почти не покидала радиоузла, помня фразу: «Вызову позднее». Но ни в тот день, ни на следующий, ни на третий Георгий «голоса» не подавал. Ася гнала от себя тревожные мысли. «Нет, не может быть, чтобы что-нибудь случилось. И не в таких переплетах бывали ребята. Да и Георгий — с его выдержкой и спокойствием… А может быть, вышла из строя радиостанция, или питание кончилось? Ну, конечно! Все будет в порядке!»

«Дорогие Иван Дмитриевич, Софья Николаевна, Люся!

Поздравляю Вас с Новым годом. Желаю счастья, успехов в работе и жизни, а самое главное здоровья.

У нас работа сейчас идет, как никогда, очень горячо. Осталось совсем немного очистить от фрицев Прибалтики. И, конечно, нам выпадет счастье принять активное участие в окончательном разгроме врага. Ведь всем так хочется быстрее вернуться домой. И недалек тот час! Скоро Гера вернется к вам.

Крепко жму ваши руки. Ася».

Письмо было отправлено 26 декабря 1944 года.

Курляндский эпилог

Весна эта пришла. Был май и была Победа, выстраданная, долгожданная, была ликующая Рига и был бал, была музыка и были цветы.

«…в Риге… на площади Свободы…»

Ася в который раз обошла заветную площадь. Она знала: они не придут, и все-таки приехала сюда, надеясь на невозможное.

«…соберемся в Риге…»

Георгий погиб 14 декабря 1944 года.

Погиб вместе с командиром группы Морским.

На последнем задании «богам Латвии» пришлось работать в курляндском «котле», еще оккупированном немцами участке нашей территории.

Немцы возлагали на Курляндию большие надежды. Они говорили, что не уйдут из Курземе, что отсюда начнется решительное наступление на Восток.

Но им ничего не помогло. «Котёл» буквально бурлил. Возникали все новые партизанские отряды, прямо в самое пекло входили все новые разведывательные и диверсионные группы.

Один из товарищей Георгия Борисова по оружию, бывший разведчик-радист Виктор Кушников потом вспоминал:

«В августе сорок четвертого нас забросили в центр Курляндского „котла“, в район Кулдиги. В группе было три человека: наш резидент Матчинш Карл Янович, офицер Советской Армии, разведчик Анатолий (латыш) и я — радист.

И пошли на Большую землю наши сведения.

Как-то мы встретились с группой латышей. Они были заградительным отрядом от партизан, но крепко не поладили с немцами, да и правду жизни уже раскусили вконец. Вот и перебили немцев, ушли в лес. Мы установили с „заградителями“ связь, договорились создать партизанский отряд. И они не дремали — вели агитацию. Стали к ним потихоньку подходить люди. Прибыл один партиец, взял дела в свои руки. Было у них поначалу 70 человек. Занимались разведкой. Но хотелось активизировать действия. Мы попросили Большую землю дать оружия. Нам крепко за это попало. „Ваше дело, — ответили, — заниматься разведкой, это очень важно, не беритесь за то, что вас отвлекает“. Однако вскоре сбросили тринадцать мешков оружия, телогрейки, питание для рации. Но и нам дали срочный приказ: из отряда уйти.

Мы договорились с командиром отряда держать связь.

А отряд вырос уже человек до ста тридцати. Назвали его „Красной стрелой“. Немцы помогли название придумать. Вот как это получилось.

Диверсии совершались партизанами сразу в нескольких местах, чтобы фашисты думали, что действует несколько групп. Вот немцы и начали развешивать в этих местах упредительные щиты: „Внимание! Красная стрела (саркана булта)!“

Отряд рос. Его действия активизировались. Он расположился между озером Усмас и рекой Абавой. Неподалеку от лагеря Абава впадала в реку Венту. Участок в 40 километров был настоящей партизанской зоной. В отряде было три стрелковых взвода, один пулеметный, взвод разведки и лазарет.

К партизанам приходили многие разведывательные группы, чтобы получить груз, сброшенный с самолета: здесь были очень удобные места. Приходила и группа Морского, правда, тогда я ребят не встречал.

Группа Морского была очень активная, сведения она добывала богатые, зарекомендовала себя передовой. В нашей части ребят не случайно называли „богами Латвии“. Всех их я знал хорошо. С Георгием познакомился еще в Осташкове. Работали они в районе между Тукумсом и Кулдигой. Немцы там гуляли свободно. Дорога Тукумс — Кулдига — Лиепая охранялась. Так что разведчикам там было трудно, однако наши продолжали бомбить этот район по их данным.

Немцы приблизительно засекли местонахождение отряда. Они разослали карателей по окружающим хуторам, чтобы прощупать точное расположение „Красной стрелы“. И когда им это удалось, мы вынуждены были из отряда уйти, так как сведения у нас были важные, и мы не могли рисковать. Радисткой в отряде осталась Зина Якушина, специально заброшенная с Большой земли.

Незадолго до ухода из отряда мы услышали стрельбу где-то между Кулдигой и Тукумсом. Выслали разведку. В это время в отряд пришли Володя Кирьянов и Виктор. Володя рассказал, что группа Морского неожиданно встретилась с немцами, которые, вероятно, прочесывая лес, двигались по просеке (просеки в Курляндии квадратные, километр на километр, попадешь в такую — худо будет). Сначала ребята подумали, что это переодетые наши. Сблизились. И тут немцы спросили документы. Началась перестрелка. Двое из „богов“ — Георгий и Саша — погибли…

Немцы начали наступление на отряд. Решено было оставить лагерь. Все заминировали, отошли. На вторые сутки немцы полезли. Нарвались на мины. Начали бешеный обстрел лагеря из минометов. Но там никого не было.

В Кулдиге немцы обнесли проволокой двухэтажный дом и написали: „Здесь будут партизаны из „Красной стрелы““.

7 марта грянул бой. Враг бил из минометов, стрелял противотанковыми фауст-патронами. Немцы атаковали партизан пять раз, но те сражались стойко. Вместе с партизанами было несколько групп разведчиков. Они находились на самом трудном участке. Мстил за своих друзей Володя. И погиб.

Вечером фашистов выбросили на лед Абавы. Их пулеметчики, засевшие на южном берегу, не разобравшись, ударили по своим.

Бой начался в 10 утра, закончился только к ночи. У фашистов были большие потери. Так что дом, предназначенный для партизан, пришлось набивать трупами самих карателей.

Отряд вернулся в лагерь, опять начал диверсии. А мы по-прежнему собирали сведения. Помнится, разузнали местонахождение штаба группировки. Потом засекли их склады с минами, снарядами возле дороги Тукумс — Вентспилс. Наши разгромили эти склады.

Начальство нас так со сведениями подгоняло, что о победе мы узнали только 10 мая. Я решил проверить часы, включил рацию. Слушаю, что такое? Митинги! Кричу Матчиншу: „Война кончилась!“ — „Как? Что ты?“ „А вот, сам послушай“. Слушаем. Видим, разведчик наш бежит, бах-бах из автомата. Ну, думаем, немцы. А разведчик орет во все горло: „Эх вы, да ведь война кончилась!“»

…Курляндская группировка капитулировала перед войсками маршала Говорова 9 мая.

Разведчики Морского погибли за несколько месяцев до победы.

Человек продолжает жить

Сегодня, 23 февраля 1956 года, в Тульском механическом институте торжественный вечер. Он посвящен 38-й годовщине Советской Армии. Секретарь партбюро очень просил Асю Бородкину приехать. «Вы, — сказал он, — единственная из всех женщин института, кто был участником Отечественной войны».

И вот Ася сидит в президиуме, среди институтского начальства, рядом с ветеранами гражданской и Отечественной войн. Она видит недоуменные взгляды: почему, мол, никому не известная первокурсница попала в президиум?.. Ася с удовольствием прослушала доклад — небольшой, живой, интересный. Невольно вспомнились далекие годы, фронт. А когда список желавших выступить был исчерпан, секретарь партбюро вдруг объявил:

— Товарищи! Вот здесь, рядом со мной, сидит участница Отечественной войны, бывшая разведчица, теперь студентка нашего института товарищ Бородкина. Попросим ее рассказать что-нибудь из своей боевой жизни!

Зал дрогнул от грома аплодисментов. Признаться, Ася не ожидала такого подвоха. Но отказываться было бессмысленно.

Когда она вышла на трибуну, наступила такая тишина, что Ася немного даже растерялась. Что и как сказать? О чем?

И вдруг перед ее глазами, словно живые, возникли ребята из группы Морского. Смеющийся Георгий, серьезный, подтянутый Саша, добродушный Володя, отчаянный Лешка… Как будто не было этих двенадцати лет, как будто только вчера разведчики вернулись на Большую землю и веселой гурьбой ввалились в ее тесную комнатку.

Ася не помнит, как она говорила. Ее негромкий голос падал в притихшие ряды. И казалось, друзья-разведчики вошли в этот зал, незримо встали за ее спиной.

…Годы бегут, спешат, но они не стирают из памяти ни одного события, ни одного имени.

Когда кончилась война, разведчики, как и договаривались, собрались в Риге, на площади Свободы. Многих не было среди них. Не было и Георгия.

На хуторе под Ригой живые подняли бокалы за тех, кто не вернулся, и поклялись не забывать ушедших, поклялись сделать все, о чем они мечтали.

Однажды Ася получила письмо от старого товарища-фронтовика:

«Так, значит, ты, Асенок, видела родителей Георгия? Очень жаль их, хороший был парень Георгий.

В тылу, в Латвии, в декабре 1944 года я узнал о его смерти от одного парня из их группы, который спасся чудом. Это было близ города Кулдига… Остались в живых только Виктор и Володя, этот самый парень. Помнишь, Ася, Володю? Такой невысокого роста, тихий. Но каким он был в бою! Он стал начальником штаба „Красной стрелы“ — знаменитого латышского партизанского отряда. В марте 1945 года во время боя с карателями он был тяжело ранен и в тот же день умер. Какой был парень! Нас тогда собралось до десятка спецгрупп в том отряде, и нам дали оборонять один участок. Там было девяносто наших автоматчиков. Представляешь? Мы подпустили немцев на 15–20 метров, не дав ни единого выстрела. А потом одновременно грянула сотня автоматов. Лес взвыл, а о немцах и говорить не стоит. Они побросали и убитых, и раненых, и оружие и бежали так, что трудно себе представить. Местные жители рассказывали потом, что шедшая на помощь немецкая часть, услышав такую стрельбу, повернула назад, не дойдя до места боя. Были бои еще и 30 апреля и 1 мая 1945 года. Так что друзья отомстили и за Георгия, и за Сашу, и за Володю, и за всех наших товарищей, павших в боях за Родину.

…Хорошие у нас были ребята и девчата! О них есть что вспомнить».

Многое изменилось в жизни Аси после войны. Десять лет она проработала в строительном тресте — всегда среди людей, всегда для людей. И, начав по существу все сначала, пошла в вечернюю школу, отлично закончила ее и на тридцать втором году поступила в институт.

И всегда — в труде и на отдыхе, в праздники и в будни, в радости и в печали, в поисках и свершениях — всегда рядом с нею живет образ обаятельного юноши — Георгия Борисова.

В трудные минуты Ася достает его письма. Единственные два письма, которые за все время их дружбы Георгий послал ей, уходя в разведку. И Ася, словно ищет в них опору, читает, перечитывает, хотя давно уже знает каждую строчку на память:

«Родная моя подруга!

Завтра-послезавтра я с тобой расстанусь, может быть, надолго, а может, и никогда нам больше не суждено будет увидеть друг друга. Но пусть это временное расставание (будем надеяться, что оно — временное) еще больше закрепит нашу дружбу.

Не будем закрывать друг другу глаза на действительность, но не будем преждевременно и хоронить себя. Какие бы трудности ни ожидали меня, я постараюсь их преодолеть и выйти победителем. Я не хочу и не могу себе представить, что это конец нашей дружбы. Наоборот, пусть наша дружба станет более тесной и крепкой. Я буду помнить тебя, и в тяжелые минуты мне будет легче от этого.

…Мы — молодые, и потому должны победить и — победим! А наша дружба нам поможет в этом.

Скоро окончишь подготовку и ты, и тоже пойдешь на задание. Тебе тоже придется, может быть, нелегко, и вот это меня очень, очень волнует. Но всегда помни, что мысленно я с тобой, рядом.

Прошу… береги себя. В опасные минуты не горячись, спокойно оценивай обстановку и быстро действуй. В этом залог победы. И пусть нашим верным спутником будет надежда.

…Твое имя будет поддерживать меня, мою ненависть к врагам, к смерти. Так пусть наша дружба вдохновляет нас к победе, к жизни!»

И записка с передовой. Ее Георгий послал перед тем, как перейти линию фронта:

«Шлю тебе горячий дружеский привет.

С тех пор, как мы расстались, прошло несколько дней, а мне кажется, что это было так давно…

…Писать (сама знаешь) много не приходится.

Пока жив, здоров. Настроение отличное, но паршивая погода портит все дело. Вспоминаю тебя, твои серо-голубые глаза. Вот, впрочем, и все. Пусть все то, о чем мы с тобой говорили, будет реальным. Я хочу этого!»

…Человек продолжает жить.

По-прежнему в далекий Свердловск к родным Георгия из разных мест стекаются письма: от школьных товарищей, от Аси. И эта переписка с каждым годом становится все необходимей, нужней.

«3 мая 1946 года.

Дорогие Иван Дмитриевич, Софья Николаевна и Люся!

Не обижайтесь на меня, что долго молчала. Сейчас я имею возможность писать чаще. Пусть Георгий живет с нами. Все такой же веселый, жизнерадостный, с песней, улыбкой, шуткой. Как хорошо он умел смеяться и шутить».

«Тула, 11 мая 1948 года.

9 мая был день Победы. Я слушала по радио салют Москвы, и каждый выстрел в моем сердце отзывался болью. Мне хотелось кричать, что мы обязаны этим торжеством Георгию, мужьям моих сестер, моим боевым товарищам и тысячам, тысячам погибших… Георгий… Забыть о нем, не думать о нем… Это невозможно. Вы его знали, он вырос на ваших руках, а я знаю его в самые тяжелые минуты его жизни. И кажется, что я знаю его всю жизнь…»

«12 июня 1950 года.

…Меня удивляло в Георгии спокойствие и выдержка. Это ему всегда помогало в работе. Иногда он видит, что я горячусь, подойдет, обнимет за плечи и скажет: „Что нас волнует?“ Дотронется щекой до лба: „Товарищи, у нашего Асенка температура. Прошу ее не тревожить“. Сам отойдет и другим не разрешит со мной говорить. Конечно, я остыну. И все-таки я очень боялась за него. Он всем верил и доверял. Он рассказывал, как ходил в разведку с пленным немцем, спал с ним под одним пальто. Я возмущалась, а он говорил: „Ты понимаешь, он же добровольно к нам пришел. Я верю ему…“»

«10 ноября 1951 года.

Вчера я закончила читать (вернее, изучать) „Сильные духом“ Медведева. Я уже писала вам о своем мнении об этой вещи. Теперь я знаю, что Кузнецов Николай Иванович — ваш земляк, земляк Георгия. Свердловчане знают его, родился он в с. Зырянка, Талицкого района. Меня не удивила общность выражений Николая Ивановича и Георгия. В своем последнем письме брату Виктору Кузнецов сказал: „Для победы над врагом наш народ не жалеет самого дорогого — своей жизни. Жертвы неизбежны. Я и хочу откровенно сказать тебе, что очень мало шансов на то, чтобы я вернулся живым. Почти сто процентов за то, что придется пойти на самопожертвование. И я совершенно спокойно и сознательно иду на это, так как глубоко сознаю, что отдаю жизнь за святое, правое дело, за настоящее и цветущее будущее нашей Родины“.

И вот передо мной письмо Люси, сестры Геры: „…а когда он уезжал от нас, он мне говорил: „Люся, куда я еду, оттуда трудно возвратиться““. А мне писал: „Завтра-послезавтра я с тобой расстанусь, может быть, надолго, а, может быть, и никогда нам больше не суждено будет увидеть друг друга… Мы — молодые и поэтому должны победить и — победим!“

Овод писал своей любимой: „Я знаю, что если вы, живые, будете держаться вместе и бить крепко, вам предстоит увидеть великие события… Свою долю работы я выполнил, а смертный приговор — лишь свидетельство того, что она была выполнена добросовестно…“

Медведев свою новую книгу заканчивает так: „И если вы погибли, а мы остались жить, то не для того ли, чтобы претворить в дела то, что было вашими мечтами…“»

«1 марта 1952 года.

Я так благодарна судьбе, что в 1943 году встретила Георгия… Мне часто бывает тяжело, много препятствий встречается на пути, и я всегда задаю себе вопрос: „А как Георгий преодолел бы эту трудность? А как бы он посмотрел на меня, если бы я смалодушничала, напугалась трудностей?“ И нахожу один ответ: только упорство, настойчивость, требовательность к себе и ко всем помогут мне.

Жму крепко Ваши руки. Ася».

Жизнь продолжается.

Давно закончил свой короткий путь школьник Гера Борисов, но душистая липа, когда-то высаженная им, продолжает расти, наливаться соками, каждый год зеленеть листвой.

Где оно, это дерево?

Герины родители рассказывали, что однажды приехали на их улицу зеленостроевцы, бережно выкопали дерево и вместе с другими увезли на какую-то другую улицу или площадь.

Никто не знает, где оно сейчас, но где-то в Свердловске есть это дерево.

Человек продолжает жить… В делах, которые он успел совершить при жизни, и в делах, которые претворяются в жизнь его друзьями и теми, кто не знал его, но хранит память о нем.

…В школе № 36, в кабинете директора есть рукописный ученический журнал. Такие журналы здесь рождаются каждый год, в них ученики пишут о старших товарищах, о лучших из тех, кто, перешагнув порог школы, ушел в жизнь веселой, честной и беспокойной дорогой. В журнале мы прочитали очерк о Георгии Борисове и стихи, посвященные ему. Здесь не только хранят память о комсомольце, здесь учат быть такими, как он.

…Есть в Свердловске дом, где особенно ревниво и бережно хранят все, что связано с комсомольцем-разведчиком. Это дом, в котором вырос Георгий, где живут сейчас его родные. В комнате на стене большой портрет юноши с живыми спокойными глазами — увеличенный рисунок с фронтовой фотокарточки. Над письменным столом — барельеф Пушкина — приз, полученный Георгием на одном из школьных карнавалов во Дворце пионеров. В ящиках стола — аккуратно собранные письма с фронта, дневники, коллекции…

Много на нашей земле семей, где, как дорогую память об ушедших и не вернувшихся, берегут ордена «Отечественной войны» — единственную из наград, которую навечно передает Родина семье погибшего. Хранят боевой орден и Борисовы. Он — одна из четырех наград, которых был удостоен солдат.

Время от времени почта приносит письма из Тулы. Знакомый красивый почерк, четкие ясные буквы — письма Аси Бородкиной. А иногда, когда удается выкроить пять-десять дней, она и сама приезжает в «лучший город в мире» — Свердловск, город, где жил, учился и откуда ушел на фронт Георгий Борисов, где живут сейчас его родственники, где у нее самой появилось много друзей.

По затерянным следам

Все эти двадцать лет Ася неутомимо продолжает поиск. Она — как в новой разведке. Надо пройти по затерянным следам, восстановить события, факты, подробности боевой жизни группы Морского, подлинные имена всех ее участников. Она пишет письма, делает запросы, встречается с теми, кто может дать хотя бы крупицу новых сведений.

Ася дважды едет в Ригу и посещает те места, которые когда-то назывались курляндским «котлом». В июне 1959 года она участвует в экспедиции музея Уральского комсомола в Латвию, а в июле ее можно было видеть на слете партизан трех республик: России, Латвии и Белоруссии. Десятки интересных встреч, в том числе с бывшими руководителями 2-й Латышской партизанской бригады П. К. Ратыньшем и Р. Д. Блюмом, хорошо знавшим и группу Морского.

Одновременно Ася наводит справки в Одессе и узнает, что родственники Саши Морского живы. И вот в один из летних дней 1960 года она сходит на перрон Одесского вокзала. Ее сердечно обнимает женщина, чем-то неуловимым похожая на Сашу, — сестра Морского. Ася — родной и желанный гость в семье фронтового товарища. Встреча была радостна и печальна, а результаты ее неожиданны и для самой Аси: ей пришлось не только расспрашивать, но и рассказывать. Ни сестре Морского, Минне, ни брату его, Абраму Розенблюму, ни матери ничего не было известно о боевой жизни и подвиге «Сюли», как его любовно называли в семье. Было только получено извещение, что Ш.П. Розенблюм погиб в тылу врага. Лишь шестнадцать лет спустя, стало понятно многое в его последнем письме к жене брата:

«Дорогая Танюша!

…19, 20 октября вылетаю на задание. Маме я написал, чтобы она мне не писала больше, а тебя прошу: задание очень серьезное, хотя я всю войну выполняю такие серьезные задания, а на этом, кажется, я должен погибнуть. Конечно, я не хочу, но если нужно будет, погибну. Маме не пиши, пока этого не случится. Если не случится — хорошо. 17 октября 1944 г.».

Ася узнала, что Володя — это Владимир Калинович Кирьянов, 1917 года рождения, призванный в ряды Красной Армии из Тюмени. Вот на ее столе письмо матери Володи, Евгении Васильевны, и копия его фронтового дневника.

В рижском музее ей сообщили: Иван Иванович Коледа и радистка Антонина Ежкова погибли в застенках гестапо.

Ничего пока не известно о гибели Георгия (Егора) Казанцева, о том, как жили в мирное время, как становились солдатами друзья-однополчане. А. Г. Бородкина, родные героев и авторы этих строк продолжают поиск.

«Каждый, — говорил Юлиус Фучик, — кто был верен будущему и умер за то, чтобы оно было прекрасным, достоин памятника».

Лучший памятник героям — наша память о них, наша верность будущему, за которое они отдали жизнь.

Примечания

1

Библиотека им. В.Г. Белинского.

(обратно)

2

Толя Головин — школьный товарищ Геры Борисова.

(обратно)

3

Айзсарги — члены фашистской националистической латышской организации.

(обратно)

4

Подполковник Н.А. Романов.

(обратно)

5

Железка — железная дорога.

(обратно)

6

На основании дневника В. Кирьянова.

(обратно)

Оглавление

Растет человек

В Москве

Корреспондент 23-23

Без линии фронта

«Боги Латвии»

«Друг ты мой, Асенок…»

Исполнение желаний

Курляндский эпилог

Человек продолжает жить

По затерянным следам Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg