Р. Киплингъ Новый мостъ
Самое меньшее, на что рассчитывал Финдлейсон, инженер министерства общественных работ, было звание Г. И. И. (Главного инженера Индии); друзья же уверяли его, что он заслужил гораздо больше.
Три года переносил он жар и холод, разочарования, неудобства, опасности, болезни, ответственность, едва ли не слишком тяжелую для одной пары плеч; и за все это время день за днем большой мост Каши через Ганг рос и рос под его заведыванием. Теперь, если не случится ничего дурного, через три месяца его светлость, вице-король, торжественно откроет мост, архиепископ освятит его, первый поезд с солдатами пройдет по нем, и присутствующие произнесут несколько приличных случаю спичей.
Финдлейсон сидел на своей дрезине среди строящейся линии железной дороги, проходившей по одной из широких насыпей; перед его глазами тянулись на три мили к северу и к югу обложенные камнями берега реки, и он позволял себе мечтать об окончании своей работы. Его постройка со всеми апрошами имела милю и три четверти длины; мост с решетчатыми раскосами, системы фирмы Финдлейсона, стоял на 27 кирпичных быках. Каждый из этих быков имел 24 фута в диаметре, был обложен красным камнем из Агры и опускался на 18 фут в зыбучий песок, составляющий дно Ганга. Над ними шло железнодорожное полотно в 15 футов ширины, а еще выше проезжая дорога в 18 футов с пешеходными дорожками по бокам. С каждой стороны моста возвышались башни из красного кирпича с окошками для ружейной стрельбы и с амбразурами для больших пушек; насыпь дороги подходила к самому подножию их.
Недостроенные части насыпи кишели осликами, которые из глубокой рытвины тащили вверх мешки, нагруженные землей и камнями; в жарком полуденном воздухе стоял шум от топота копыт, от хлопанья бичей и от грохота сваливаемых камней. Вода в реке обмелела, и на ослепительно белом песке, между тремя центральными быками, стояли толстые ящики, сколоченные из железнодорожных рельсов, обмазанные снаружи и наполненные внутри глиною; они поддерживали последние раскосы, которые еще нужно были укрепить. Над более глубоким местом реки, не пересохшим от жары, действовал, то опускаясь, то поднимаясь, высокий кран, который подбрасывал куски железа, кряхтя и фыркая, точно слон, работающий на лесном дворе.
Сотни рабочих суетились около боковых решеток и на крыше железнодорожного пути, висели на каких-то невидимых перекладинах, копошились вокруг быков, сидели верхом на пилярсах. Огненные искры, следовавшие за каждым ударом их молотков, казались желтыми пятнами при ярком сиянии солнца. С запада и с востока, с севера и с юга рабочие поезда с шумом и свистом везли по насыпи платформы с кучами темного и белого камня; боковые стенки этих платформ открывались, с треском и грохотом валились с них все новые и новые тысячи тонн материала, предназначенного сдерживать реку в ее берегах.
Финдлейсон повернулся на своей дрезине и окинул взглядом всю местность, которую он изменил на семь миль в окружности. Посмотрел назад себя, на мирное поселение с пятью тысячами рабочих; вверх и вниз по реке, на ряды насыпей и песчаных холмов; на противоположный берег, где последние быки моста терялись в тумане; на сторожевые башни — он один знал, насколько они прочны, — и со вздохом облегчения признал, что его работа была хорошо выполнена. Перед ним, освещенный лучами солнца, стоял его мост, для окончания которого требовалось всего несколько недель работы, только укрепить раскосы около трех средних быков — его мост, грубый и некрасивый, как первородный грех, но «пукка» — прочный, такой прочный, что он переживет самую, память о строителе и даже о великолепной фирме Финдлейсона. В сущности, работу можно считать уже оконченной.
Гичкок, его помощник, ехал по полотну на маленьком длиннохвостом кабульском пони, который так привык ко всяким дорогам, что мог безопасно проехать по узенькой перекладине.
— Почти совсем готово, — сказал он с улыбкой, кивнув головой своему начальнику.
— Я и сам сейчас об этом думал, — отвечал Финдлейсон. — Недурная работа для двух человек, как вы находите?
— Для одного с половиной. Помните, каким я был еще молокососом, когда приехал на работу?
Гичкок чувствовал, что очень постарел за последние три года, которые путем горького опыта научили его управлять другими и нести на себе ответственность.
— Да, вы были порядочным ветрогоном, — сказал Финдлейсон. — Как-то вам понравится опять приниматься за канцелярскую работу когда наша постройка кончится!
— Я ненавижу канцелярскую работу! — вскричал молодой человек. Глаза его последовали за направлением взгляда Финдлейсона.
— Разве не правда, что все это чертовски хорошо! — вскричал он.
— Я думаю, мы будем вместе служить, — сказал сам себе Финдлейсон. — Такого славного юношу жаль уступить другому. Правда, ты был молокосос, но теперь ты стал отличным помощником. Ты будешь моим помощником, и мы переедем в Симлу, если эта работа доставит мне какое либо влияние.
Действительно, вся тяжесть работы легла на Финдлейсона и на его помощника, молодого человека, которого он выбрал за его аскетическое отношение к собственным потребностям.
У них было до полсотни подрядчиков и мастеров европейцев, взятых из железнодорожных мастерских, да штук двадцать белых и полубелых приказчиков, которые под их ведением управляли толпою рабочих, но никто не знал лучше их двух, доверявших друг другу, как мало можно было доверять всем этим подчиненным распорядителям. Эти люди много раз подвергались испытаниям при разных внезапных катастрофах, вроде уплывшего плота, лопнувшего каната, испортившегося крана, разбушевавшейся реки, но ни один случай не выдвинул человека, про которого Финдлейсон и Гичкок могли бы сказать, что он работает так же безупречно, как они сами. Финдлейсон стал припоминать, как шло все дело с самого начала: целые месяцы канцелярской работы сразу пропали, когда в последнюю минуту индийское правительство вздумало увеличить на два фута ширину моста, — точно будто мосты вырезаются из бумаги, — и таким образом уничтожило чуть не пол десятка сложных вычислений; Гичкок, в то время еще не привыкший к разочарованиям, закрыл голову руками и заплакал; потом пошли бесконечные отсрочки по исполнению контрактов в Англии; потом бесполезная переписка, в которой делались намеки на щедрые коммиссионные, если одна, только одна несколько сомнительная накладная будет принята; следствием отказа явилась война; после войны начали всплывать всевозможные препятствия, на которые указывалось в самой вежливой, деликатной форме; наконец, молодой Гичкок не вытерпел: он взял двухмесячный отпуск, прихватив 10 дней из отпуска Финдлейсона, и истратил свои скудные годовые сбережения на поездку в Лондон; там он, как сам уверял и как доказали следующие поставки, внушил страх Божий одному человеку, который стоял так высоко, что до тех пор не боялся никого, кроме парламента; по крайней мере, он сам говорил это про себя, пока Гичкок не напал на него за его собственным обеденным столом; после этого он стал бояться моста Каши и всякого, кто произносил эти слова. Затем, однажды ночью в деревне, где жили рабочие, появилась холера; за холерой последовала натуральная оспа. Лихорадка была их постоянной гостьей. Ради лучшего управления рабочими, Гичкок был назначен над ними судьей третьего разряда, с правом приговаривать к телесному наказанию, и Финдлейсон замечал, как умеренно пользовался он своею властью, приучаясь на одно смотреть сквозь пальцы, за другое строго преследовать.
Он долго сидел, поглощенный своими воспоминаниями; перед ним проносились бури, внезапные наводнения, смерть во всех видах, страшная злоба против рутинного формализма, способного свести с ума человека, у которого голова занята серьезным делом: санитарные меры, денежные расчеты; засуха, родины, свадьбы, похороны и ссоры в поселке, где собирались представители двадцати враждебных друг другу сект; разбирательства, уговоры, убеждения и мрачное отчаяние человека, который, ложась спать, радуется, что его ружье лежит не заряженное в футляре. На фоне всего этого выступал черный остов моста Каши доска за доской, раскос за раскосом, пролет за пролетом, и каждая часть его напоминала Гичкока, этого вездесущего человека, который был его верным, неизменным помощником от начала и до конца.
Да, мост был делом двух людей, если не считать в числе строителей Перу, хотя Перу несомненно считал самого себя.
Это был ласкарец, карвас из Бульзара, отлично знакомый со всяким портом между Рокгемптоном и Лондоном; он дослужился до звания штурмана на судах англо-индийской компании, но ему надоело подчиняться дисциплине и носить чистое платье; он бросил морскую службу и вернулся на родину, где люди его пошиба всегда могут найти себе работу. Перу был такой знаток в подъемных машинах и во всем, касающемся передвижения тяжестей, что мог бы получать очень большое жалование, но обычай определял, какую плату следовало получать приказчику, и все заслуги Перу оценивались несколькими серебряными монетами. Его не смущало ни быстрое течение реки, ни высота подъема, а как бывший штурман, он умел заставить повиноваться себе. Как ни был велик или неудобно положен кусок железу, Перу всегда мог придумать снаряд, чтобы поднять его, куда следует, нескладный, кривой, шатающийся снаряд, который приводился в действие среди бесконечных разговоров, но всегда отвечал своему назначению. Перу спас раскос быка № 7, когда новый проволочный канат застрял в петле на кране, и тяжелая платформа накренилась на бок, грозя соскользнуть в сторону. В то время туземные рабочие совсем потеряли головы и разбежались с громким криком; правую руку Гичкока сломало свалившейся доской, он спрятал ее на груди под застегнутым сюртуком, на несколько минут потерял сознание, потом пришел в себя и распоряжался работами целых четыре часа, пока Перу с верхушки крана не объявил: «готово!» и платформа не стала на свое место.
Никто лучше Перу не умел связывать, развязывать и оттягивать канаты, управлять маленькими паровиками, вытащить из ямы свалившийся туда локомотив, раздеться и нырнуть в воду, чтобы посмотреть, насколько бетонные загороди вокруг быков противостоят гневу матушки Гунги, или проплыть бурною ночью вверх по реке и доложить о состоянии насыпей. Во время самых серьезных совещаний Финдлейсона и Гичкока он, ни мало не смущаясь, врывался к ним и начинал толковать им что-нибудь на своем удивительном английском языке или еще более удивительном lingua-franca, смеси португальского с малайским; он говорил и говорил, пока, наконец, у него не хватало слов; тогда он брал веревку и показывал, какого рода узел советовал бы сделать. Он сам наблюдал за своей партией рабочих, состоявших с ним в каком-то таинственном родстве, менявшихся каждый месяц и работавших страшно много. Никакие соображения родства или дружбы не могли заставить Перу держать в числе рабочих человека слабосильного или легкомысленного. «Моя честь — это честь моста, — говорил он, давая рассчет удаляемому. — До твоей чести мне нет дела. Иди и работай на пароходе. Ты ни на что другое не способен».
Группа хижин, в которых жил он и его партия рабочих, ютилась вокруг полуразвалившегося домика священника; этот священник никогда не бывал на море, но его избрали своим духовным руководителем два поколения матросов, ни мало не затронутых учениями миссионеров разных сект, которые с берегов Темзы разъезжаются по портовым городам всего света, с целью улавливать души моряков. Священник ласкарцев не имел ничего общего ни с их сектой, ни вообще с какой-либо сектой. Он ел то, что приносила ему его паства, спал, курил и снова спал. «Это потому, что он очень святой человек, — говорил Перу, который привез его за тысячу миль из глубины страны. — Ему все равно, что вы едите, только не ешьте мяса, и это очень хорошо, потому что у себя дома мы, карвасы, поклоняемся Шиве; а на море, на компанейских пароходах, мы должны строго исполнять приказания бурра малума (шкипера). Здесь же, на мосту, мы слушаемся Финлинсона сагиба».
Финдлейсон сагиб велел в этот день снять леса со сторожевой башни на правом берегу, и Перу со своими товарищами отколачивал и спускал вниз бамбуковые бревна и доски с тою же быстротою, с какою он в прежнее время разгружал каботажное судно.
С своего места Финдлейсон мог слышать серебряный свисток приказчика, скрип и визг блоков. Перу стоял на самой верхушке башни в своей старой, форменной куртке моряка, и, когда Финдлейсон заметил ему, чтобы он был осторожнее, не рисковал своею полезною жизнию, он схватил последний шест и, приложив руку к глазам, как делают на корабле, прокричал, передразнивая вахтенного: «Хам декхта хаи!» (Гляжу вперед!). Финдлейсон засмеялся, а потом вздохнул. Как давно не видал он парохода и как стосковался по родине! Когда его дрезина проезжала под башней, Перу спустился вниз по веревке, точно обезьяна, и закричал:
— Что, красиво теперь, сагиб? Наш мост почти готов. Как вы думаете, что скажет матушка Гунга, когда по нем покатят поезда?
— До сих пор она почти ничего не говорила. Наши работы задерживала совсем не матушка Гунга.
— Она свое время найдет; все-таки иногда и от нее бывали задержки. Разве сагиб забыл наводнение прошлою осенью, когда потопило лодки с камнем? Беда вдруг налетела, за полдня все было спокойно.
— Да, но теперь нужно слишком большое наводнение, чтобы повредить нам. На западном берегу обложка крепко держится.
— Матушка Гунга много может съесть. Следовало бы еще прибавить камней. Я это говорил Чота сагибу, — он подразумевал Гичкока, — а он смеется.
— Ничего, Перу. На будущий год вы сами в состоянии будете построить мост, по собственному плану.
Ласканец засмеялся.
— Уж я построю не так, как этот, у меня не будет каменных столбов под водой. Мне больше нравятся… висящие мосты, переброшенные с одного берега на другой, одним смелым взмахом, точно дощечка для перехода. Такие мосты вода не может разрушить. Когда приедет лорд сагиб открывать мост?
— Через три месяца, когда будет не так жарко.
— Го! го! Он совсем такой же, как бурра малум. Он спит себе в каюте, пока делается работа, потом является на палубу, трогает пальцем и говорит: «Это не чисто! Проклятый jiboonwallah!»
— Но ведь лорд сагиб не называет меня проклятым jiboonwallah'ом, Пору.
— Конечно, нет, сагиб; но он не выходит на палубу, пока работа не кончена. Даже сам бурра малум с «Нербудды» сказал один раз в Тутикарине….
— Ну, хорошо, проходите! мне некогда.
— Мне тоже некогда, — отвечал Перу, не смущаясь. — Можно мне теперь взять маленькую лодочку и проехать вдоль заграждений?
— Попробовать поддержать их руками? Они, кажется, достаточно тяжелы.
— Нет, сагиб. Дело в том, что на море нас трепало ветром на полном просторе. А здесь простора нет. Посмотрите, мы ввели реку в доки и засадили ее между каменными стенами.
Финдлейсон улыбнулся при этом: «мы»!
— Мы ее взнуздали и оседлали. Она теперь не то, что море, которое может биться сколько хочет по мягкому берегу. Матушка Гунга закована в цепи.
При этих словах голос его понизился до шопота.
— Перу, вы, пожалуй, еще больше моего видали свет. Скажите мне, только правду: в глубине души верите вы в матушку Гунгу?
— Я верю всему, что говорят наши священники. Лондон есть Лондон, сагиб; Сидней есть Сидней, и порт Дарвин — порт Дарвин. Так и матушка Гунга есть матушка Гунга, и, когда я возвращаюсь на ее берега, я это помню и поклоняюсь ей. В Лондоне я кланялся большому храму на берегу реки, потому что в нем живет Бог… Нет, я не возьму подушек в лодку.
Финдлейсон сел на лошадь и поехал к тому бунгало, которое он занимал вместе со своим помощником. Это помещение стало его родным домом за последние три года. Под его грубою тростниковою крышею жарился он знойным летом, мок во время дождей, дрожал от приступов лихорадки. Выбеленная стена за дверью была покрыта его небрежно набросанными рисунками и математическими выкладками, а следы, протоптанные на циновках веранды, указывали то место, по которому он одиноко расхаживал взад и вперед.
Для инженеров нет 8-часового рабочего дня, и они с Гичкоком даже ужинали не иначе, как готовые по первому призыву отправиться к исполнению своих обязанностей. Отдыхая с сигарами во рту, они прислушивались к жужжанию голосов в поселке, возраставшему по мере того, как партии рабочих уходили с берега и огоньки зажигались в домах.
— Перу поехал в вашей лодке вверх по реке. Он взял с собою своих двух племянников, сидит на руле и командует, точно капитан парохода, — сказал Гичкок.
— Это хорошо. Он последнее время что-то не спокоен. По-видимому, десять лет службы на британских и индийских судах должны бы выбить из него большую часть его религиозных представлений.
— Да так оно и есть, — смеясь, сказал Гичкок. — На днях я слышал, как он высказывал своему толстому гуру весьма атеистические взгляды. Перу отрицал действительность молитвы, он приглашал гуру прокатиться с собой по морю в бурю и посмотреть, сможет ли он остановить муссон.
— А между тем, попробуйте прогнать его гуру, и он тотчас же уйдет от нас. Он сейчас рассказывал мне, что, когда был в Лондоне, то молился собору св. Павла.
— А мне он рассказывал, что, когда был мальчиком и первый раз вошел в машинное отделение парохода, то стал молиться цилиндру низкого давления.
— Не дурной предмет для поклонения во всяком случае. Теперь он молится своим родным богам и все беспокоится, что подумает матушка Гунга, когда увидит перекинутый через нее мост. Кто там? — Темная фигура появилась в дверях и передала Гичкоку телеграмму.
— Она, я думаю, уже привыкла смотреть на ваш мост. Всего один листок. Это верно ответ Ралли по поводу новых заклепок… Господи, Боже! — Гичкок быстро вскочил.
— Что такое? — спросил Финдлейсон и взял листок. — Да, так вот что думает матушка Гунга, — сказал он, прочитав телеграмму. — Успокойтесь, юноша. Подумаем, что нам делать. Линия Муир, полчаса тому назад. «Наводнение в Рамгунге. Примите меры». Ну-с… час, два… в девять с половиной наводнение дойдет до Мелипур Гхоута и еше через семь, значит через шестнадцать с половиной, до Латоди, часов через пятнадцать оно будет у нас.
— Проклятие этой Рамгунге. В нее, как в водосточную трубу, вечно льется вода с гор! Финдлейсон, этого можно было ждать не раньше, как через два месяца, а левый берег еще не укреплен камнями. На целых два месяца раньше времени!
— Да и отчего это случилось, скажите пожалуйста? Я всего только 25 лет знаком с индийскими реками и ничего не понимаю. Вот другая телеграмма. — Финдлейсон развернул телеграмму. — Кокрен, канал Ганга. «Здесь сильные дожди. Плохо». Мог бы и не прибавлять последнего слова! Ну, больше нам ничего не нужно знать. Мы должны заставить рабочих работать всю ночь и очистить реку. Возьмите на себя восточный берег, а на середине мы встретимся. Все, что волны могут унести, надобно поставить ниже моста. По течению к нам и без того принесет много мелких судов, беда, если барки с камнями навалятся на быки моста. Что надобно убрать у вас на восточном берегу?
— Понтоны, большое понтонное судно с подъемным краном. На другом старом понтоне подъемный кран, обшивку для трех быков, с 20 и 23-го, две партии рельсов и шестерню. С ограждениями будь, что будет.
— Отлично. Увезите все, что только успеете.
— Подождем еще пятнадцать минут, пусть рабочие кончат ужинать.
Около самой веранды помещался большой ночной гонг, который употреблялся только в случае наводнения или пожара в деревне. Гичкок велел подать себе свежую лошадь и уже ехал на свою сторону моста, когда Финдлейсон взял палку, обмотанную полотном, и принялся изо всей силы колотить в металлическую доску.
Гораздо раньше, чем последний звук замер, все ночные гонги в деревне подхватили его. К ним присоединился хриплый визг раковин в маленьких храмах; дробь барабанов и томтомов, а из европейской части поселения, где жили заклепщики, отчаянный вопль трубы М'Картнея.
Один паровоз за другим, возвращаясь по насыпи на покой после дневной работы, посылал ответный свисток, и свистки эти замирали в отдалении. Затем раздались три удара в большой гонг, чтобы показать, что дело идет не о пожаре, а о наводнении; раковины, барабаны и свистки повторили этот звук и вся деревня задрожала от топота голых ног по земле. Всем отдано было приказание идти на место обычных работ и ждать распоряжений. Толпы рабочих высыпали на темную улицу. Отдельные фигуры останавливались, чтобы завязать пояс или прикрепить сандалию. Приказчики, стоя у входа в кладовые, кричали на своих пробегавших мимо подчиненных или останавливали их и раздавали им мешки и ломы, локомотивы врезались прямо в толпу, и темный людской поток исчезал на мрачном берегу реки, бежал к сваям, разливался вдоль решеток, собирался вокруг кранов и вдруг остановился, причем каждый человек очутился на своем месте.
После этого тревожные удары гонга разнесли приказание убрать все, что находилось ниже значка, обозначающего самый высокий уровень воды, а на мосту между железными перекладинами загорелись сотни ярких фонарей, освещая заклепщиков, которые бодро принялись за ночную работу в надежде перегнать приближавшееся наводнение.
Раскосы трех центральных быков, державшихся еще на подпорках, не были установлены на места. Их надобно было как можно крепче приклепать, так как волны наверно смоют подпорки и повалят железные части, если они не будут прикреплены. Сотни ломов застучали по рельсам временной железной дороги, подвозившей материал к неоконченным быкам. Их подняли, навалили на платформы, и шипящие паровозы отвезли их подальше от берега, в такое место, до которого наводнение не могло достигнуть.
Навесы, под которыми хранились разные инструменты, быстро исчезали под напором шумных отрядов, а с ними вместе исчезали и все, в порядке уложенные, запасные материалы: обитые железом ящики с заклепками, клещами и топорами, дубликаты разных частей машин, запасные помпы и цепи. Большой кран предполагалось перевезти последним, так как пока с помощью его поднимали на мост разные тяжести. Камни и бетон валились в воду в глубоких местах для охраны быков, а пустые барки сплавлялись вниз по реке и ставились ниже моста. Здесь поминутно раздавался громкий свисток Перу. При первых ударах гонга, его лодка быстро вернулась назад, и теперь он вместе со своими полунагими рабочими трудился ради чести, которая дороже жизни.
— Я знал, что она заговорит, — кричал он. — Я знал, но телеграф во время известил нас. — Эй вы, сыновья невообразимой нищеты, дети неописуемого позора, разве нас сюда позвали сидеть сложа руки и глядеть! — Держа кусок проволочного каната, рассученного на концах, Перу с удивительною ловкостью перепрыгивал с борта одной барки на борт другой и при этом кричал и бранился, как настоящий моряк.
Финдлейсона всего больше тревожили суда, нагружены камнем. М'Картней со своими рабочими укреплял концы трех не вполне прочных пролетов, но в случае высокой воды течение снесет суда, и они могут повредить раскосы; а между тем целая флотилия этих судов стояла в узком фарватере.
— Заведите их за выступ, сторожевой башни, — кричал он Перу. — Там будет мертвая вода. Спустите их ниже моста.
— Акча! Очень хорошо! Я знаю, что делать. Мы их привязываем канатами, — раздалось в ответ — Ге! слышите Чата сагиба? Он здорово работает.
С другого берега реки доносился почти немолчный свист локомотивов, вместе с грохотом падающих камней. Гичкок в последнюю минуту употреблял запасы Таракисского камня для укрепления своих откосов и насыпей.
— Мост хочет бороться с матушкой Гунгой, — сказал Перу, смеясь.
— Но, когда она заговорит, я знаю — чей голос окажется громче.
Целые часы голые люди работали при свете фонарей, оглашая окрестность криками. Ночь была жаркая, безлунная. К концу ее небо покрылось тучами и поднялся ветер, который сильно встревожил Финдлейсона.
— Она двигается! — сказал Перу перед рассветом. — Матушка Гунга проснулась! Слушайте! — Он опустил руку за борт лодки, и струя с ропотом пробежала между пальцами. Маленькая волна с сердитым плеском лизнула стенку быка.
— За шесть часов раньше срока, — сказал Финдлейсон, озабоченно морща лоб. — Теперь ни за что нельзя ручаться. Надобно отозвать рабочих от реки.
Снова прозвучал большой гонг, снова раздался топот голых ног по земле и звяканье железа; стук работ прекратился. Среди наступившей тишины слышен был сердитый шопот воды, приближавшейся по истомленному жаждою песку.
Уходя, приказчики один за другим прокричали Финдлейсону, который стоял около сторожевой башни, что их участки реки очищены, и, когда смолк последний голос, Финдлейсон поспешил на мост. Он дошел до того места, где прочная настилка сменялась досками, положенными для временного употребления над тремя центральными быками, и там встретил Гичкока.
— Все-ли чисто с вашей стороны? — спросил Финдлейсон.
— Да, и восточный канал уже наполняется. Все наши рассчеты сбиты. Когда дойдет до нас самое наводнение?
— Ничего нельзя знать. Она поднимается удивительно быстро. Смотрите! — Финдлейсон указал на доски внизу, под тем местом, где он стоял: песок, раскаленный зноем, загрязненный работами последних месяцев, начинал шипеть и тихо журчать.
— Какие будут распоряжения?
— Сделайте перекличку, составьте счет запасным материалам, сидите и молитесь за мост. Это все, что я могу придумать. Не рискуйте жизнью, стараясь спасать то, что унесет вода.
— О я буду так же осторожен, как вы. Доброй ночи! Господи, как она прибывает! А вот и дождь пошел по настоящему!
Финдлейсон вернулся на свой берег, прогнав последних заклепщиков М'Картнея. Рабочие стояли на насыпи, не смотря на дождь и утренний холод, и ждали наводнения. Один только Перу еще держал свою партию за выступом сторожевой башни, где стояли суда, привязанные канатами, проволочными веревками и цепями.
Пронзительный крик пронесся по всей линии и превратился в вопль не то страха, не то удивления: вся поверхность реки, от одного обшитого камнями берега до другого, вдруг побелела и дальние откосы исчезли под брызгами белой пены. Матушка Гунга быстро поднялась в уровень с берегами, посылая вперед целую стену воды шоколадного цвета. Среди шума волн послышался какой-то резкий звук, то был стон опустившихся арок, так как поток унес подпорки, поддерживавшие их основания. Суда с камнями ворчали и толкали друг друга среди прибоя волн, омывавшего каменные устои, и их толстые мачты поднимались все выше и выше к неясной линии неба.
— Пока она не была заперта между этими стенами, мы знали, что она сделает. Теперь, когда она так закована, одному Богу известно, что будет, — сказал Перу, наблюдая за бешеным водоворотом вокруг сторожевой башни. — Ого! Битва началась! Бейся изо всех сил, так скорей устанешь!
Но матушка Гунга не желала биться так, как хотел Перу. После первого приступа с верховья не надвигалось больше водяных стен, но вся река, словно змея, которая, напивается в жаркое лето, как-то пучилась; она пробиралась все выше и выше по каменной кладке и вздымалась около быков, так, что даже Финдлейсон начал сомневаться в прочности своего произведения.
Когда настало утро, поселок открыл рот от изумления.
— Еще вчера вечером, — говорили друг другу рабочие, — на дне реки стоял целый город! А посмотрите-ка сегодня!
И они с удивлением глядели на глубокую воду, на бегущие волны, которые лизали головы быков. Противоположного берега не было видно, дождь закрывал его словно завесой, под которой исчезала и часть моста; вверх по реке каменные откосы берега можно было отличить только по прибою волн и по пене, кружившейся около них, а ниже река, освобожденная от сковывавших ее оград, разлилась словно море, до самого горизонта. Поток приносил от времени до времени то труп человека или быка, то обломок тростниковой крыши, которая стукалась о бык моста и исчезала.
— Высока вода, — сказал Перу, и Финдлейсон кивнул, в ответ. Вода была более высока, чем ему этого хотелось. Его мост устоит против того напора волн, какой ему приходится переносить теперь, но устоит ли он против более сильного? Если из тысячи шансов есть хоть один, что каменная облицовка слаба, матушка Гунга унесет в море его честь вместе со всем прочим. Хуже всего то, что ничего, нельзя сделать, приходится сидеть и ждать; и Финдлейсон сидел, завернутый в своем макинтоше, пока капюшон, покрывавший его голову, совсем размяк, а сапоги его ушли в грязь выше щиколок. Он не соображал времени, река за него отмечала часы, дюйм за дюймом, фут за футом поднимаясь все выше по каменной облицовке, и он прислушивался, голодный и оцепенелый, к стуканью барок с камнем, к глухому ропоту волн под быками, к сотне тех звуков, соединение которых, составляет музыку наводнения. Какой-то насквозь промокший слуга принес ему пищу, но он ничего не мог есть; один раз ему показалось, что он слышит слабый стук локомотива на противоположном берегу, и он улыбнулся. Провал моста не причинит никакого особенного вреда его помощнику: Гичкок молод и в будущем ему еще могут предстоять работы. Но для него этот провал значит все — все, из-за чего стоит трудиться в жизни. Они скажут… — его товарищи по профессии — он помнил свои собственные полусострадательные отзывы, когда большой водопровод Локгарта лопнул и превратился в кучу камней и грязи, а сам Локгарт не выдержал и умер. Он помнил, что говорил он сам, когда Самаоский мост погиб во время сильного циклона на море; живо помнил он лицо бедного Гартрона три недели спустя, когда бесчестие положило на него свою печать. Его мост вдвое больше моста Гартрона, на нем изобретенные им, Финдлейсоном, ферма и подковы быков. Для него не было никакого оправдания. Правительство, может быть, выслушает его, но товарищи будут судить его по тому, устоит или рухнет его мост. Он стал перебирать в уме всю постройку, доску за доской, бревно за бревном, камень за камнем, свая за сваей, вспоминая, сравнивая, проверяя все вычисления, не вкралась-ли в них ошибка; и во время этих долгих часов, среди тучи формул, кружившихся и, плясавших перед ним, вдруг леденящий ужас охватывал его сердце. С его стороны рассчет сделан бесспорно верно; но что знают люди о рассчетах матушки Гунги? Может быть, в ту самую минуту, когда он все проверяет по таблице умножения, река роет ямы у самого основания одного из 18-футовых быков, на которых держится его репутация. Снова явился слуга и принес ему пищу, но у него все пересохло во рту, он мог только напиться и затем вернулся к своим вычислениям. А река продолжала подниматься. Перу, завернувшись в плащ из циновок, лежал у его ног и молча наблюдал то за ним, то за рекой.
Наконец ласкарец встал и побрел по грязи в деревню, оставив одного из своих родственников присматривать за судами.
Через несколько минут он вернулся, весьма непочтительно таща за собой толстого старика священнослужителя своей секты; седая борода его развевалась по ветру, а мокрый плащ бил его по плечам. Трудно было найти более жалкого гуру.
— К чему служат все наши жертвы и керосиновые лампочки и крупа, — кричал Перу, — если ты умеешь только сидеть на корточках в грязи? Ты дома разговаривал с богами, пока они были довольны и благожелательны. Теперь они сердятся. Поговори-ка с ними теперь!
— Что может человек против гнева богов? — жалобным голосом отвечал священник, вздрагивая при каждом порыве ветра. — Пусти меня в храм, я там буду молиться им.
— Отродье свиньи, молись здесь! Неужели наша соленая рыба, и наша крупа, и наш сушеный лук пропадут даром? Кричи громко! Скажи матушке Гунге, что ей пора перестать. Попроси ее успокоиться к ночи. Я не умею молиться, но я служил на компанейских пароходах и, когда матросы не слушали моих приказаний… — вместо окончания речи он замахнулся веревкой, и священник, вырвавшись из рук своего духовного сына, убежал в деревню.
— Толстая свинья! После всего, что мы для него делали! Как только кончится наводнение, я постараюсь отыскать нового гуру. Финлинсон сагиб, уже темнеет, скоро ночь, а вы со вчерашнего дня ничего не ели. Будьте благоразумны, сагиб. Ни один человек не может перенести бессонницу и тревожные мысли на пустой желудок. Идите спать, сагиб. Река сделает то, что хочет сделать.
— Мост мой; я не могу оставить его.
— Так неужели вы хотите удержать его своими руками? — сказал Перу, смеясь. — Я тоже очень беспокоился о своих судах и якорях, прежде чем началось наводнение. Теперь мы в руках богов. Сагиб не хочет ни есть, ни лечь спать? Ну, так возьмите проглотите вот это. Это и пища, и вино в то же время; они убивают всякую усталость, уничтожают даже лихорадку во время дождей. Я сегодня весь день только ни и питался.
Он вытащил из-за пояса небольшую табакерку и сунул ее в руку Финдлейсона, говоря:
— Нет, не бойтесь. Это просто опиум, самый чистый опиум.
Финдлейсон взял в руку две или три темно-бурые лепешечки и полубессознательно проглотил их. Это было во всяком случае хорошее средство против лихорадки — против лихорадки, которая поднималась из мокрой почвы и начинала охватывать его, — ведь он видал раньше, что мог делать Перу среди убийственных осенних туманов после одного приема лекарства из своей табакерки.
Перу кивнул головой, и глаза его заблестели.
— Скоро, очень скоро сагиб увидит, что он опять станет думать, как следует. — Я тоже… он взял щепотку из своего драгоценного ящичка, снова покрыл голову своим дождевым плащом и спустился вниз, чтобы посмотреть, что делается с судами. Было так темно, что ничего нельзя было различить дальше первого быка моста, и ночь, по-видимому, придала новую силу реке. Финдлейсон стоял, опустив голову, и думал. Одного вопроса относительно одного быка — седьмого, он никак не мог разрешить. Цифры являлись перед глазами по одиночке и через большие промежутки времени. В ушах его стоял какой-то звук, могучий и приятный, вроде самой низкой ноты контр-баса, очаровательный звук, к которому он, кажется, прислушивался уже много часов. Затем около него очутился Перу, который кричал, что проволочный канат лопнул, и суда с камнем оторвались. Финдлейсон видел, что флотилия освободилась, суда расставились в форме веера и двигаются вперед.
— Обрубок дерева толкнул их. Они все уйдут, — кричал Перу. — Главный канат лопнул. Что вы делаете, сагиб?
В высшей степени сложный план вдруг мелькнул в уме Финдлейсона. Он видел, что канаты переходят с одного судна на другое, образуя линии и углы, причем каждый канат горит белым огнем. Но один канат был самый главный. Он отлично видел этот канат. Если ему удастся схватить и потащить его, то математически и абсолютно верно, что пришедший в беспорядок флот соединится в затоне за сторожевою башнею. Он одного не понимал: почему Перу так отчаянно удерживал его за платье, когда ему надобно как можно скорее идти по берегу? Надобно оттолкнуть ласкарца тихонько и осторожно, потому что, во первых, необходимо спасти лодки, во вторых, доказать удивительную легкость задачи, которая кажется такою трудною. Затем — но это, по-видимому, не имело никакого значения — проволочная веревка скользнула по его руке и обожгла ее, высокий берег исчез и с ним вместе исчезли все отдельные данные задачи. Он сидел в темноте, под дождем, сидел в лодке, которая кружилась словно волчок, а Перу стоял над ним.
— Я забыл, — вполголоса проговорил ласкарец, — что натощак и для непривычного человека опиум хуже всякого вина. Кто тонет в Гунге, тот идет к богам. Но у меня нет желания предстать перед столь великими господами. Сагиб, умеете вы плавать?
— Зачем? Он умеет летать, летать с быстротою ветра! — отвечал Финдлейсон.
— Он помешался! — пробормотал Перу. — Он ведь оттолкнул меня, словно кусок навозу. Он сам не знает, где его ждет смерть. Эта лодка не продержится и часа, даже если она ни с чем не столкнется. Неприятно смотреть прямо в глаза смерти.
Чтобы освежить свои мысли, он снова прибегнул к своей жестяной коробочке, опустился на корточки и сидел неподвижно, пристально глядя на туман, сквозь который ничего не было видно. Теплота и сонливость охватили Финдлейсона, главного инженера, который по обязанности службы должен, был оставаться около своего поста. Тяжелые капли дождя хлестали его тысячью звенящими ударами, и тяжесть всех времен с самого начала мира налегла на его веки.
Ему казалось, он был убежден, что находится в полной безопасности, так как вода настолько тверда, что человек, конечно, может ходить по ней, надобно только, — и это всего важнее — расставить ноги для поддержания равновесия — и тогда очень скоро и спокойно перенесешься на берег. Но тут у него возник еще лучший план. Нужно только некоторое усилие воли, и душа перенесет тело на землю, подобно тому, как ветер переносит бумагу; она его поднимет и перебросит на берег, как бумажного змея.
А после — лодка продолжала страшно кружиться — что если ветер подхватит это свободное тело? Поднимется ли оно, как бумажный змей, и опустится там, на далеких песках, или будет летать без удержу целую вечность? Финдлейсон схватился за борт лодки, чтобы удержаться, так как ему казалось, что он уже начинает свой полет, прежде чем окончательно решил план действий.
Опиум сильнее действовал на белого человека, чем на черного. Перу просто только равнодушно относился ко всему окружающему.
— Она не может жить, — бормотал он, — ее швы уже расползлись. Если бы это была лодка с веслами, мы бы еще могли догрести; но дырявый ящик ни к чему не годится Финлинсон сагиб, она течет.
— Акча! Я ухожу. Иди и ты также.
Душею Финдлейсон уже сошел с лодки и кружился высоко в воздухе, ища опоры для подошвы ног. Тело его — он очень скорбел о его грубой беспомощности — лежало в лодке, и вода покрывала его до колен.
— Как смешно! — говорил он сам себе, продолжая летать по воздуху, — это — Финдлейсон, строитель моста Каши. Бедная скотина сейчас потонет. Потонет около самого берега! Я, я уже на берегу. Отчего он нейдет ко мне?
К своему величайшему неудовольствию, он заметил, что душа его вернулась к телу, а это тело брызгалось и дрожало в воде. Воссоединение души и тела вызвало острое страдание, но необходимо было бороться и за сохранение тела. Он сознавал, что отчаянно хватается за сырой песок и с усилием делал большие шаги, как шагают во сне, чтобы удержаться среди крутящейся воды, пока, наконец, ему удалось вырваться из объятий реки, и он, ослабев, упал на мокрую землю.
— Нет, не в эту ночь, — говорил Перу ему на ухо. — Боги спасли нас!
Ласкарец осторожно подвигал ногами, и они наткнулись на сухие стебли.
— Это наверно какой-нибудь остров, на котором росло в прошлом году индиго, — продолжал он. — Здесь нет ни одного человека; но берегитесь, сагиб: наводнением согнало сюда всех змей с окрестности. А вот и молния, ее принес ветер на своих крылах. Теперь мы можем оглядеться; только ступайте осторожно.
Финдлейсон был неизмеримо далек от того, чтобы опасаться змей и вообще испытывать какое либо беспокойство, свойственное человеку. Стерев с глаз воду, он стал все видеть удивительно ясно и шел, как ему казалось, громадными шагами. Когда-то, в ночи времен, он строил мост — мост, который тянулся по безграничной поверхности блестящих морей; но потоп смыл его, и на всей земле остался только один этот остров для Финдлейсона и его сотоварища, единственных людей, спасшихся от потопа.
При свете беспрерывной молнии, прорезавшей небо синей змейкой, можно было видеть все, что находилось на клочке земли, окруженном водой — куст терновника, куст шелестящего двигающегося бамбука и серый сук дерева, осенявшего индусский храм, на крыше которого развевался изорванный красный флаг. Святой человек, проводивший здесь лето, давно оставил его, и ветер разбил вымазанное красной краской изображение божества. Финдлейсон и его спутник наткнулись на очаг, выложенный из кирпичей, и упали под сень ветвей, между тем как дождь и река вместе шумели и бурлили.
Стволы индиго затрещали, послышался запах хлева, и высокий, жирный браминский вол выступил из чащи. При блеске молнии ясно можно было различить знак Шивы на его боку, его гордо поднятую голову и хвост, его большие круглые глаза, лоб его, увенчанный цветами златоцвета и мягкий подгрудник его, почти касавшийся земли. Сзади него слышался шум шагов других животных, пробиравшихся через кустарники со стороны воды, шум тяжелых ног и глубокого дыханья.
— Здесь есть кто-то, кроме нас, — спокойно заметил Финдлейсон, прислоняя голову к дереву и глядя полуоткрытыми глазами.
— Правда, — серьезно отвечал Перу, — и не маловажные особы.
— Кто же такой? я что-то плохо вижу.
— Боги. Кто же иначе? смотрите!
— Ах, в самом деле! боги! Конечно, боги! — Голова Финдлейсона упала на грудь и он улыбнулся. Перу несомненно нрав. После потопа, кто же может остаться в живых, кроме богов, которые создали эту землю, тех богов, которым каждую ночь молятся в его поселке, имена которых у всех на языке, которые принимают участие во всех делах людей? Он не мог ни поднять головы, ни шевельнуть пальцем, такое оцепенение овладело им, а Перу бессмысленно улыбался, глядя на молнию.
Бык остановился перед храмом, его голова склонилась до самой сырой земли. Зеленый попугай, сидя на ветвях, дерева, чистил свои мокрые перья и кричал, разбуженный шумным приближением животных, колеблющиеся тени которых окружили дерево. Сзади быка выступал черный олень, такое чудное животное, какого Финдлейсон никогда не видал наяву в своей давнопрошедшей жизни, с гордо поднятой головой, с черной спиной, серебристым животом и блестящими прямыми рогами. Сзади него, склонив голову до земли, выступала толстая тигрица, сверкая зелеными глазами под нависшим лбом и беспокойно хлопая хвостом по сухой траве.
Бык улегся около храма, и тогда из тьмы выступила громадная серая обезьяна; она села, точно человек, на место свалившегося идола, и капли дождя падали, словно алмазы, с ее головы на шею и плечи.
Другие тени приходили и уходили, между прочим, пьяный человек, размахивавший палкой и бутылкой. Низко над самой землей раздался хриплый голос:
— Наводнение уже уменьшается, — говорил он, — с каждым часом вода спадает, их мост устоит!
— Мой мост, — сказал сам себе Финдлейсон. — Это должно быть уже очень древняя постройка. Что за дело богам до моего моста?
Его глаза устремлялись в темное пространство, в ту сторону, откуда слышался шум. Крокодил, тупоносый Муггер Ганга, медленно выдвинулся из ряда животных, свирепо махая направо и налево своим хвостом.
— Они слишком крепко выстроили его. Во всю сегодняшнюю ночь я мог сорвать всего несколько досок. Стены стоят! Башни стоят! Они заковали мою воду, моя река лишилась свободы! Небожители! снимите эти оковы! Возвратите мне свободную воду от одного берега до другого! Это говорю я, мать Гунга. Правосудие богов! Окажите мне правосудие богов!
— Не правду ли я говорил? — шепнул Перу. — Это настоящий совет богов. Теперь мы знаем, что весь свет погиб, кроме вас и меня, сагиб.
Попугай опять закричал и замахал крыльями, а тигрица, прижав уши к голове, злобно ворчала. Где-то в тени задвигался большой хобот и блестящие клыки, тихое бурчанье прервало тишину, последовавшую за ропотом крокодила.
— Мы здесь, — проговорил низкий голос. — Мы — великие. Единое и множество. Шива, отец мой, здесь вместе с Индрой. Каши уже сказал свое слово. Ганумэн тоже слушает.
— Сегодня Каши явилась без своего Котваля, — закричал человек с бутылкой, бросая на землю свою палку, между тем как остров огласился лаем собак.
— Окажите ей правосудие богов!
— Вы видели, как они оскверняли мои воды, — ревел огромный крокодил. — Вы ничем себя не проявили, когда река моя была заключена в стены. У меня не было другого прибежища, кроме моей силы, и эта сила изменила мне… Сила матери Гунги изменила ей, не устояла против их сторожевых башен! Что мне было делать? Я сделала все, что могла. Вы должны докончить, о небожители!
— Я принес смерть; я переносил пятнистую болезнь с одной хижины в другую, от одного рабочего к другому, но они все-таки не прекращали своих работ.
Осел с расщепленным носом, с ободранной шкурой, хромой, озлобленный, с растопыренными ногами, выдвинулся вперед.
— Я пускал на них смерть из своих ноздрей, но они не прекращали работ.
Перу хотел было уйти, но опиум крепко держал его.
— Ба! — сказал он, отплевываясь. — Здесь сама Сигала Мата — оспа. Нет ли у сагиба платка, чтобы прикрыть лицо?
— Ничего не помогло! Они кормили меня трупами целый месяц, и я выбрасывала их вон на свои песчаные отмели, но их дело продолжалось. Они демоны и сыновья демонов! А вы оставили мать Гунгу без помощи, и они уже собираются посылать свои огненные экипажи в насмешку над нею. Правосудие богов над строителями моста!
Бык поворотил во рту жвачку и отвечал неторопливо:
— Если правосудие богов коснется всех, кто насмехается над священными предметами, в стране останется много темных алтарей, мать.
— Но это уже не простая насмешка, — сказала тигрица, выставляя вперед лапу с выпущенными когтями. — Ты знаешь, Шива, и вы тоже знаете, небожители, что они обесчестили Гунгу. Они непременно должны предстать перед Разрушителем. Пусть Индра рассудит.
Олень продолжал стоять неподвижно и спросил:
— Давно ли продолжается все это зло?
— Три года по счету людей, — отвечал Муггер, лежавший вытянувшись на земле.
— Так разве мать Гунга умрет через год, что она спешит скорей отомстить? Глубокое море было там, где она течет всего со вчерашнего дня, и завтра море снова покроет ее, завтра по счету, какой боги ведут тому, что люди называют временем. Разве может кто нибудь сказать, что их мост простоит до завтра? — сказал олень.
Последовало продолжительное молчание, буря утихла, и полная луна озарила мокрые деревья.
— Судите, как знаете, — мрачно проговорила река. — Я рассказала свой позор. Вода убывает, я не могу сделать ничего больше.
— Что до меня касается, — раздался голос большой обезьяны, сидевшей в храме, — мне очень приятно наблюдать за этими людьми. Я помню, что и я строила не малые мосты, когда мир был еще молод.
— Говорят, — шипела тигрица, — что эти люди остатки твоих ратей, Ганумен, что, следовательно, ты помогал…
— Они работают, как моя рать работала в Ланке, и воображают, что их работа долго просуществует. Индра живет слишком высоко, а ты, Шива, ты знаешь, какой опасности они подвергают страну своими огненными экипажами.
— Да, я знаю, — сказал бык. — Их боги научили их делать это.
Смех раздался среди присутствовавших.
— Их боги! Разве их боги знают что-нибудь? Они родились вчера, и те, кто их сделал, еще не успел остыть, — сказал Муггер. — Завтра их боги умрут.
— Го, го! — проговорил Перу. — Мать Гунга верно говорит. — Я сказал то же самое падру сагибу, который проповедивал на «Момбассе», а он попросил бурра малума заковать меня в наказание за грубость.
— Они наверно делают все это в угоду своим богам, — снова заговорил бык.
— Не совсем то, — проревел слон. — Они больше стараются ради выгоды моих магаюнсов, моих толстых банкиров, которые поклоняются мне каждый год, когда ставят мое изображение на заголовке своих счетных книг. Глядя через их плечо, при свете лампы, я вижу, что в эти книги вписываются имена людей, которые живут в отдаленных странах, ибо все города соединены между собой огненными каретами, и деньги быстро приходят и уходят, а счетные книги становятся такими же толстыми, как я сам. А я, Ганеш, бог удачи, я благословляю своих поклонников.
— Они изменили вид той земли, которая составляет мою собственность. Они совершали убийства, настроили новых городов на моих берегах.
— Это просто перенесение кучек грязи с одного места на другое, — отвечал слон. — Пусть грязь роется в грязи, если так хочется грязи.
— А дальше что? — спросила тигрица. — Дальше они скажут, что мать Гунга не может отомстить ни за какое оскорбление, и они сначала забудут ее, а потом и всех нас, одного за другим. В конце концов, Ганеш, мы останемся с пустыми алтарями.
Пьяный человек поднялся на ноги и икнул прямо в лицо собравшимся богам.
— Кали говорит неправду. Моя сестра говорит неправду. Вот эта палка — это Котваль Каши, и он по ней отмечает число моих поклонников. Когда приходит время поклоняться Бхайрону, а это время всегда приходит — огненные кареты двигаются одна за другой, и каждая привозит мне тысячу пилигримов. Они не приходят, как прежде, пешком, а катят на колесах, тем больше для меня почета.
— Гунга, я видел русло твое в Прияге: оно было все черно от погружавшихся в воду пилигримов, — сказала обезьяна, высовываясь вперед;- если бы не было карет, они приходили бы медленно и в меньшем количестве. Помни это.
— Ко мне они приходят постоянно, — грубо заговорил Бхайрон. — Днем и ночью молятся они мне, все эти простые люди, работающий на полях и на дорогах. Кто нынче сравняется с Бхайроном? Чего тут говорить о перемене веры? Разве мой жезл Котваля Каши ничто? Он отмечает счет, и он говорит, что никогда не было столько алтарей, сколько нынче, и огненные кареты способствуют этому. Я, Бхайрон, Бхайрон простонародия, я в настоящее время главный из небожителей. Итак, мой жезл говорит…
— Замолчи ты! — проревел бык. — Мне поклоняются ученые, они разговаривают очень умно и обсуждают: один ли я или нас много, и мои поклонники радуются; ты ведь знаешь, что я такое. Кали, жена моя, ты это тоже знаешь?
— Да, я знаю, — отвечала тигрица, опустив, голову.
— Я сильнее, чем Гунга. Ведь вы знаете, кто настроил умы людей так, что они считают Гунгу святою рекою. Кто умирает в ее водах — говорят люди, тот избегнет нашего наказания, и Гунга знает, что огненные кареты породили много и много сотен людей, которые стремятся к этому; и Кали знает, что она справляет свои главные празднества среди пилигримов, привозимых огненными каретами. Кто в Пуре поразил смертью, под ее изображением, в одни сутки целую тысячу людей и привязал болезнь к колесам огненных карет, чтобы они развезли ее с одного конца страны до другого? Кто, если не Кали? Пока не явились огненные кареты, приходилось много трудиться. Огненные кареты оказали тебе хорошую услугу, тебе, мать смерти. Но я говорю о своих собственных алтарях. Я не Бхайрон, бог простолюдинов, я Шива. Люди ходят взад и вперед, выдумывают какие-то слова, рассказывают истории о каких-то чужих богах, и я слушаю. Среди моего народа в школах одна вера сменяет другую, а я не сержусь; когда они выскажут все новые слова, переговорят все новые разговоры, они ведь, в конце концов, вернутся к Шиве.
— Верно. Это все верно, — проговорил Ганумен. — Они, мать, возвращаются к Шиве и к другим. Я пробираюсь в разные храмы на севере, где они поклоняются одному богу и его пророку; и теперь во всех этих храмах остались только мои изображения.
— Очень благодарен, — проговорил бык, медленно поворачивая голову, — ведь я и есть этот бог и его пророк.
— Именно так, отец, — сказал Ганумен. — Я иду и на юг, где я оказываюсь старейшим из богов, известных человеку, я пробираюсь в храмы новой веры, и в храмы той женщины, которая изображается с двенадцатью руками.
— Очень благодарна, брат, — сказала тигрица, — я и есть та женщина.
— Именно так, сестра; и я иду на затем к огненным каретам и являюсь строителям мостов под разными видами, и ради меня они меняют свою веру и становятся очень умными. Го, го, на самом деле я строитель мостов, мостов между тем и этим, и каждый мост, в конце концов, приводить к нам.
— Будь довольна, Гунга. Ни эти люди, ни те, которые явятся после них, нисколько не смеются над тобой.
— Я, значит, всеми покинута, небожители? Я, может быть, должна смирить свои волны, чтобы как нибудь нечаянно не повредить их стен? Может быть, Индра иссушит мои истоки в горах, заставит меня смиренно пробираться между их набережными? Может быть, я должна зарыться в песок, чтобы как нибудь не обидеть их?
— И все это из за маленькой железной перекладины с огненной каретой на верху ее! Право, мать Гунга остается вечно молодой! — сказал Ганеш, слон. — Ребенок не мог бы говорить глупее. Пусть прах роется в прахе, пока вернется к праху. Я знаю одно только, что мои поклонники становятся богатыми и прославляют меня. Шива сказал, что ученые люди не забывают его; Бхайрон доволен своею толпою простолюдинов; а Ганумен смеется.
— Понятно, я смеюсь, — отвечала обезьяна. — У меня мало жертвенников сравнительно с Ганешем или Бхайроном, но огненные кареты привозят мне поклонников из за синего моря, людей, которые думают, что их бог это — труд. Я бегу им на встречу, маню их, и они становятся последователями Ганумена.
— Ну, так дай им работу, какую они хотят, — сказала река. — Устрой запруду посреди моих вод и отбрось волны назад на мост. Когда-то ты был силен в ломке, Ганумен Подними мое дно!
— Кто дает жизнь, может и отнять жизнь. — Обезьяна водила своим длинным пальцем по грязной земле. — Но кому принесет пользу это убийство? А погибнут очень многие.
С берега раздался отрывок нежной песни, той песни, какую поют пастухи в полуденные часы ясных, весенних дней. Попугай весело закричал, склонился на бок и опустил голову, когда песня стала громче, и в полосе яркого лунного света явился молодой пастух, идеал мечтательных дев и матерей, ожидающих рождения ребенка, — Кришна многолюбивый. Он остановился, чтобы закрутить свои длинные, мокрые волосы, и попугай сел к нему на плечо.
— Веселье и песни, песни и веселье, — проворчал Бхайрон. — Из за этого ты, брат, и на совет опоздал.
— Ну, так что же? — сказал Кришна, смеясь и отбрасывая назад голову. — Вы мало можете сделать без меня и без Кармы.
Он погладил попугая и снова засмеялся.
— Что вы тут собрались, о чем разговариваете? Я слышал, как мать Гунга ревела в темноте и поспешил придти из одной хижины, где мне было тепло лежать. Что вы сделали с Кармой, отчего он такой мокрый и молчаливый? И что здесь делает мать Гунга? Неужели на небе стало так тесно, что вам приходится топтаться в грязи, точно скотам? Карма, что они тут делают?
— Гунга требовала отмщения строителям моста, и Кали с нею вместе. Теперь она просит Ганумена залить водой мост, чтобы ее могущество возросло, — прокричал попугай. — Я ждал здесь, зная, что ты придешь, о мой господин!
— И небожители ничего не возражали? Неужели мать Гунга и мать Печали переспорили их? Неужели никто не заступился за моих людей?
— Нет, — сказал Ганеш, смущенно переминаясь с ноги на ногу, — я сказал, что все это прах, и нам нет надобности топтать его.
— Я был очень доволен, что они работают, очень доволен, — сказал Ганумен.
— Какое мне дело до гнева Гунги? — проговорил олень.
— Я Бхайрон, бог простого народа, и мой жезл есть Котваль всего Каши. Я говорил за простой народ.
— Ты? — глаза молодого бога засверкали.
— Разве не чаще всех других богов поминают они меня нынче? — возразил Бхайрон, не смущаясь. — В защиту простого народа я сказал… очень много умных вещей, которые я теперь забыл… но этот жезл…
Кришна с досадой отвернулся, увидел Муггера у своих ног и, став на колени, обвил одной рукой холодную шею.
— Мать, — кротко сказал он, — иди назад в свои воды. Это не твое дело. Как может твоя честь пострадать от этого живого праха? Ты из года в год оплодотворяешь их поля и твои воды придают им силу. В конце концов, все они приходят к тебе. К чему же убивать их теперь же? Будь милостива, мать, потерпи еще недолго.
— Если недолго… — начало неповоротливое животное.
— Да разве же они боги? — со смехом отвечал Кришна, устремив глаза на мутные глаза Реки. — Будь уверена, что недолго. Небожители слышали тебя и окажут справедливость. Иди теперь, спать, назад к своей реке. Люди и стада стоят в воде. Берега обваливаются, деревни погибают из-за тебя.
— Но мост, мост стоит! — Муггер, ворча, скрылся в кустах, когда Кришна встал.
— Все кончено, — злобно заметила тигрица. — От небожителей нечего больше ждать справедливости. Вы потешались, вы насмеялись над Гунгой, которая просила себе всего несколько сот жизней.
— Жизней моих людей, людей, что ютятся под тростниковыми крышами той деревни, молодых девушек и молодых парней, что в ночной тиши поют песни, ребенка, который должен родиться завтра, того, что родился сегодня, — сказал Кришна. — И если бы ее желание было исполнено, какая в том польза? Завтра же они снова примутся за работу. Если вы даже разрушите весь мост с одного конца до другого, они выстроят новый. Послушайте меня! Бхайрон вечно пьян. Ганумен насмехается над своими поклонниками, задавая им все новые загадки.
— Какое, новые! все те же старые, — засмеялась обезьяна.
— Шива слушает болтовню ученых и бредни монахов; Ганеш ни о ком не думает, кроме своих жирных торговцев. А я, я живу с моим народом, я не требую у него даров, а он ежечасно подносит мне их.
— И ты очень нежно относишься к этому своему народу, — заметила тигрица.
— Да ведь они мои. Когда старуха ворочается на постели, она видит во сне меня, девушки ищут меня глазами, прислушиваются к моим шагам, когда идут к реке со своими сосудами. Я хожу около молодых людей, когда они в сумерках ждут за воротами, и нашептываю слова одобрения белобородым старикам. Вы знаете, небожители, что из всех нас я один постоянно хожу по земле и не хочу находить удовольствия на наших небесах, пока хоть одна зеленая былинка вырастает из земли, пока хоть одна парочка шепчется в сумерках под сенью рощи. Вы мудры, но вы живете слишком далеко, вы уже забыли, откуда произошли. А я не забыл. Вы говорите, что огненные кареты питают ваши храмы? Что огненные кареты привозят сотни пилигримов туда, куда в прежнее время приходили лишь десятки? Это правда. Это правда на сегодня.
— А завтра они умрут, брат, — сказал Ганеш.
— Молчи! — закричал бык, видя, что Ганумен снова выдвигается вперед. — А завтра, возлюбленный, что же будет завтра?
— Вот что. Новые слова прокрадываются в речи простого народа, слова, которые ни боги, ни люди не могут задержать, — дурные, бездельные слова (неизвестно, кто первый пустил их в ход): будто они устали поклоняться вам, небожители.
Все боги тихонько рассмеялись.
— Ну, а дальше что, возлюбленный? — спросили они.
— Чтобы скрыть эту усталость, они, мои люди, станут сначала приносить тебе, Шива, и тебе, Ганеш, более щедрые жертвы, будут громче славословить вас. Но слова расходятся все дальше, и скоро они станут меньше давать вашим жирным браминам. После этого они забудут ваши жертвенники, но это будет делаться постепенно, так что никто не скажет, когда именно началось это забвение.
— Я так и знала, я так и знала! Я то же самое говорила, но они не хотели меня слушать, — сказала тигрица. — Мы должны были убивать, мы должны были убивать.
— Теперь уже поздно. Вы должны были убивать с самого начала, когда люди, пришедшие из-за моря, еще ничему не учили мой народ! Теперь мой народ видит, что они делают, и это заставляет его думать. Он думает не о небожителях. Он думает об огненных каретах и о других вещах, которые сделали строители мостов, и когда ваши жрецы протягивают руку и просят милостыни, он дает неохотно и мало. Этим начинается у одного, у двух, у пяти, или у десяти, а я, живя среди своего народа, знаю, что делается в сердцах людей.
— А в конце концов, утеха богов? Что будет в конце? — спросил Ганеш.
— В конце будет то, что было в начале, о, ленивый сын Шивы! Пламя угаснет на жертвенниках и слова молитвы на устах, и вы снова сделаетесь мелкими божками, божествами джунглей, имена которых крысоловы и собаколовы шепчут, охотясь в кустах и в ямах, бедными богами, богами дерева, богами деревенской межи, как вы были вначале. Таков будет твой конец, Ганеш, и твой, Бхайрон, от простонародья.
— Это еще очень не скоро будет, — проворчал Бхайрон. — Значит, это неправда.
— Многие женщины целовали Кришну. Они рассказали ему все это, чтобы развеселить собственные сердца, когда на головах их появились седые волоса, а он передает нам эти сказки, — пробормотал бык.
— Их боги пришли и мы подменили их; мы можем переделать всех их богов, — сказал Ганумен.
— Их богов! Дело вовсе не в их богах. Дело в народе. Народ двигается, а вовсе не боги мостостроителей.
— Пусть будет так. Я заставил одного человека поклоняться огненной карете, когда она стояла и пускала дым. Он и не подозревал, что поклоняется мне, — сказал Ганумен, обезьяна.
— Они только немножко переменят имена своих богов, вот и все. Я буду по прежнему руководить мостостроителей; Шиве будут поклоняться в школах все те, кто сомневается и презирает своих ближних; Ганешу будут принадлежать его магаюнсы, а Бхайрону погонщики ослов, пилигримы и продавцы игрушек. Возлюбленный, они только переменят имена… а это мы видали тысячу раз.
— Конечно, они только переменят имена, — повторил и Ганеш, — но видно было, что боги не спокойны.
— Они переменять не одни только имена. Только меня одного они не могут убить, пока девушка и мужчина ищут встречи, пока весна следует за зимними дождями. Небожители, я не напрасно ходил по земле. Мои люди теперь еще не знают, что они знают; но я, живущий среди них, я читаю в их сердцах. Великие владыки, начало конца настало. Огненные кареты кричат имена новых богов, и это вовсе не старые боги под иными именами. Пейте и ешьте, как можно больше! Наслаждайтесь дымом жертвенников, пока они не остыли! Берите приношения, слушайте музыку барабанов и кимвалов, небожители, пока вам еще приносят цветы и песнопения. По тому, как люди считают время, конец еще не близок, но по тому, как рассуждаем мы, всеведающие, он придет сегодня. Я сказал.
Молодой бог умолк, и его собратья переглядывались в молчаньи.
— Этого я никогда прежде не слыхал, — прошептал Перу на ухо своему товарищу. — А все-таки иногда, когда я мазал маслом машину на «Гурко», мне приходило в голову, неужели наши жрецы в самом деле уж такие умные, такие умные? Скоро рассветет, сагиб. Они уйдут перед утром.
Желтоватый свет разлился по небу, и с исчезновением темноты шум реки изменился.
Вдруг слон громко заревел, точно будто человек ударил его.
— Пусть Индра рассудит. Отец всех, говори! Скажи свое слово о том, что мы сейчас слышали? Лжет Кришна или…
— Вы знаете, — сказал олень, поднимаясь на ноги, — вы знаете загадку богов. Когда Брама перестанет грезить, и небо, и ад, и земля исчезнут. Будьте довольны. Брама еще грезит. Сонные грезы приходят и уходят, содержание грез меняется, но Брама еще грезит! Кришна слишком долго ходит по земле, но я еще больше полюбил его за то, что он сейчас рассказал. Все боги меняются, возлюбленный, все, кроме одного!
— Да, кроме одного, кроме того, кто сеет любовь в сердца людей, — сказал Кришна, завязывая свой пояс. — Подождите немного, и вы увидите, солгал ли я.
— Правду ты говоришь, надо немного подождать, и мы узнаем. Возвращайся к своим мужикам, возлюбленный, и распространяй веселье среди молодежи, ибо Брама еще грезит. Идите, дети! Брама грезит, а пока он не проснется, боги не умрут.
— Куда они ушли? — сказал ласкарец, дрожа от холода и охватившего его ужаса.
— Бог знает! — отвечал Финдлейсон.
Река и остров были теперь озарены ярким дневным светом, и на сырой земле под деревом не видно было никаких следов, ни копыт, ни лап. Только попугай кричал в ветвях его и махал крыльями, сбрасывая целые потоки воды.
— Вставайте! мы окоченели от холода! Прошло действие опиума? Можете вы двигаться, сагиб?
Финдлейсон поднялся на ноги и стряхнулся. Голова его болела и кружилась, но действие опиума прошло и, помочив себе лоб водою из лужи, главный инженер моста Каши стал в недоумении раздумывать, как он попал на этот остров, как ему выбраться с него и, главное, что сталось с его мостом.
— Перу, я как-то не все помню. Я был около сторожевой башни и смотрел на реку; а потом… неужели нас снесло водой?
— Нет. Барки отвязались, сагиб, и (если сагиб забыл про опиум, Перу, конечно, не станет напоминать ему), когда мы старались привязать их, мне кажется, — в темноте плохо было видно, — какая-то веревка задела сагиба и сбросила его в лодку. Я подумал, что ведь мы с вами вдвоем, ну, не вместе с Гичкок сагибом, конечно, строили мост, и тоже вскочил на эту лодку. Лодку понесло водой прямо на нос этого острова и здесь нас выбросило на землю. Я громко закричал, когда лодка вышла из вагона, наверно Гичкок сагиб приедет за нами. А что касается моста, — так много людей умерло при постройке его, что он не может рушиться.
После бури на небе засияло яркое солнце, под лучами которого поднялись самые разнообразные запахи из смоченной земли; при свете его исчезли все призраки мрачной ночи. Финдлейсон смотрел вверх по реке через блестевшие струи воды, пока у него не заболели глаза. Берега Ганга исчезли, не видно было ни малейшего признака моста.
— Нас унесло далеко по течению, — проговорил он. — Удивительно, как мы сто раз не потонули.
— Это еще не большое чудо, ни один человек не умирает раньше положенного ему времени. Я видал Сидней, и видал Лондон и десятки больших портов, но… — Перу глянул в темный обветшалый храм под деревом, — никто из людей не видал того, что мы здесь видели.
— Что такое?
— Разве сагиб забыл? или разве только мы, черные, видим богов?
— У меня был жар. — Финдлейсон продолжал с тревогой глядеть на воду. — Мне казалось, что остров наполнился какими-то людьми и животными, которые ведут между собой разговоры, но я ничего не помню. Теперь, пожалуй, лодка могла бы проехать по реке.
— Ого! Значит, это правда. «Когда Брама перестанет грезить, боги умрут». Теперь я знаю, что это значит. Один раз гуру сказал мне что-то такое, но тогда я не понял. Теперь я понимаю.
— Что такое? — спросил Финдлейсон, взглянув на него через плечо.
Перу продолжал, как будто говорил сам с собой:
— Шесть, семь, десять муссонов тому назад, я стоял на вахте на «Ревале», большом компанейском корабле, и начался сильный тифон, вздымавший зеленые и черные волны. Я крепко держался за перила, и меня беспрестанно обливало водой. Тогда я стал думать о богах, о тех, которых мы видели сегодня ночью. — Он с любопытством посмотрел на Финдлейсона, стоявшего к нему спиной, но белолицый человек продолжал смотреть на реку. — Да, я думал о тех, кого мы видели сегодня ночью, и я просил их защитить меня. И пока я молился, продолжая глядеть вперед, налетела громадная волна, подхватила меня и бросила на кольцо большого черного якоря, а «Реваль» поднялся высоко высоко, наклонившись на левую сторону, и вода ушла из под его носа; а я лежал на животе и смотрел вниз в бездонную глубину; я был на волос от гибели и в то же время думал: если я перестану держаться, я умру и не увижу никогда больше ни «Реваля», ни своего места в кухне, где варится рис, ни Бомбея, ни Калькуты, ни Лондона. Почему я знаю, говорил я самому себе, что те боги, которым я молюсь, в самом деле существуют? — Только что я это подумал, как «Реваль» опустил свой нос, точно большой молот, и вода залила его и снесла меня назад на бак, перенесла через бак, и я сильно ударился спиной о загородку машинного отделения: но я не умер и увидел, что боги есть. Они очень добры к живущим людям, ну, а после смерти… Они сами высказались сегодня. За то, как только я приду в деревню, я поколочу гуру, зачем он говорит загадками, когда ничего нет загадочного. Когда Брама перестанет грезить, боги исчезнуть.
— Посмотрите на реку. Свет слепит мне глаза. Виднеется там дымок?
Перу застенил глаза рукою.
— Он умный и проворный человек, Гичкок сагиб, он не решился ехать в лодке. Он взял паровой катер Рао сагиба и едет искать нас. Я всегда говорил, что нам надобно около моста держать свой собственный паровой катер.
Земли Рао Бараон находились в десяти милях от моста. Финдлейсон и Гичкок проводили значительную часть своего короткого свободного времени, играя на билльярде и охотясь на черных оленей с этим молодым человеком. Его в течение пяти или шести лет воспитывал англичанин-гувернер, любитель всякого рода спорта, и теперь он щедрою рукою тратил доходы, которые индийское правительство скопило ему за время его малолетства. Паровой катер с поручнями накладного серебра, с полосатым шелковым тентом и палубами черного дерева был его новой игрушкой, которую Финдлейсон сильно раскритиковал, когда Рао приезжал осматривать мост.
— Какое счастье, — прошептал Фнндлейсон, но он все таки сильно беспокоился, что ему скажут насчет моста.
Блестящая труба катера, синяя с белыми полосами, быстро двигалась вниз по реке. Они увидели Гичкока, который стоял на носу, держа в руках бинокль, и был необычайно бледен. Перу громко закричал, и катер повернул к острову.
Рао сагиб в охотничьем костюме и чалме всех цветов радуги сделал им знак рукой, а Гичкок крикнул приветствие, но он не успел ничего сказать, так как первый вопрос Финдлейсона был о мосте.
— Все благополучно! Право, я думал, что никогда больше не увижу вас, Фнндлейсон. Вас унесло по течению за семь миль. Да, ни одного камня не вырвало ни откуда; но как вы себя чувствуете? Я попросил Рао сагиба одолжить его катер, а он был так добр, что сам поехал. Скачите сюда!
— Э, Финдлейсон, вы живы и здоровы, не правда ли? Э? Такого бедствия, как в прошлую ночь, никогда не бывало, э? Мой дворец весь промок, как чорт, и жатва на моих полях вся уничтожена. Вы поведете его назад, Гичкок? Я не умею управлять машинами. Вы промокли? Вы прозябли, Финдлейсон? У меня есть здесь закусочка, выпейте хороший глоток вина.
— Бесконечно благодарен, Рао сагиб. Мне кажется, вы спасли мне жизнь. Как мог Гичкок?..
— Ого! Он страх как волновался. Он приехал ко мне и разбудил меня, когда я был в объятиях Морфуса. Я очень встревожился, Финдлейсон, и потому тоже поехал. Мой главный жрец сердится на меня. Поедем поскорей, мистер Гичкок. В три четверти первого я должен быть в храме, где мы освящаем какого-то нового идола. Если бы не это, я попросил бы вас провести весь день со мной. Чертовски скучны все эти религиозные церемонии, Финдлейсон, э?
Перу, которого команда катера отлично знала, взялся за руль и сильною рукою вел катер против течения. Но в это время он мысленно держал в руке полурассученый конец веревки и колотил им по спине своего гуру.
Переводъ с англiйскаго А. Анненской. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Новый мост», Редьярд Джозеф Киплинг
Всего 0 комментариев