М.М. Коцюбинский
ЛОШАДИ НЕ ВИНОВАТЫ
Перевод с украинского Ал. Дейча
— Савка! Где мой одеколон?
Аркадий Петрович Малына высунулся в окно и сердито кричал на своего лакея, помогавшего выпрягать из фаэтона взмыленных лошадей.
Стоял вспотевший, в одной сорочке, расстегнутой на груди, и нетерпеливо смотрел, как Савка в своей синей с галунами ливрее бежал по двору.
Одеколон был здесь, на туалетном столике, но Аркадий Петрович его не заметил.
— Вечно куда-нибудь засунешь!..
Он кисло буркнул, взял из рук Савки флакон, скинул сорочку и принялся обтирать одеколоном белое, желтеющее от старости тело.
— Ух... Как приятно освежает! — Потер ладонью грудь, на которой серебрились тонкие волоски, освежил под мышками, сбрызнул лысину и тонкие, старчески дряблые руки с сухими пальцами. Потом достал из шкафа свежую сорочку.
В сущности, он был в чудеснейшем настроении, как всегда после беседы с мужиками своего села. Ему было приятно, что он, старый генерал, которого соседи считали «красным» и неблагонадежным, всегда оставался верен себе. И в это тревожное время он по-прежнему отстаивал взгляд, что земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает. «Пора нам уже распрощаться с барством»,— подумал Аркадий Петрович, застегивая левую манжету и принимаясь за правую. При этом вдруг вспомнил, как радостно загудел сход, когда он разъяснил права народа на землю.
Это, как всегда, взволновало его, и после такого разговора он почувствовал бодрость и аппетит.
Когда он уже заправлял сорочку в брюки, скрипнула дверь, и на него бросилась Мышка, любимая собачка, породистый фокстерьер.
— Где ты, шельма, была? — нагнулся к ней Аркадий Петрович.— Говори, где ты, шельма, была? — Он любовно щекотал ей шею и уши, а она морщила носик, вертела обрубком хвоста и ловчилась лизнуть его в лицо.— Где ты шлялась, негодная?
В окно вливался поток полуденного света, и видно было, как сплошным морем плыли куда-то еще зеленые нивы, девятьсот десятин панской земли, которая то спускалась в балку, то вновь поднималась, подобно волнам.
Аркадий Петрович сделал гребнем пробор на редких волосах, расчесал усы с пожелтевшими концами и долго любовался сухим высоким лбом и благородным барским лицом, отражавшимся в синеватых отливах туалетного зеркала.
Серые, немного холодные глаза уже потускнели, на белках виднелись красные жилки, и эго беспокоило его: «Надо опять класть примочку!..» Сбоку на носу он заметил прыщик, достал из несессера кольдкрем, помазал и припудрил.
— Есть!
Ему хотелось есть, как молодому, двадцатилетнему, и это его радостно волновало. Как все зашевелится в доме, когда узнают, что он голоден! Как заахает жена, его старая хлопотливая Соня, засуетится Савка, и все будут смотреть ему в рот. У него так редко бывает аппетит...
Но Савка не приходил с докладом.
Аркадий Петрович выдвинул ящик комода и достал оттуда аккуратно сложенную блузу из серой шерсти, à laТолстой.
Приятно вздрагивая освеженным телом, натягивая рукава, он чувствовал себя демократом, другом народа, которому нечего бояться. С тех пор как он оставил свое министерство и поселился в деревне, мужики его полюбили. Еще бы! Он крестил и венчал, прощал потравы, давал советы, и все даже звали его «отцом». Он с удовольствием думал обо всем этом, а также и о том, что к обеду будут шампиньоны, которые утром Палашка несла в фартуке с огорода.
И тут же Савка, просунув в двери руки в белых перчатках, почтительно доложил, что обед подан.
Аркадий Петрович, похожий в своей широкой блузе на колокол, вошел в столовую.
Тотчас же задвигались кресла, и над ним склонились, целуя руки,— с одной стороны его лысеющий сын Антоша, а с другой — дочь, белокурая Лида, двадцатипятилетняя вдова. Они еще не виделись сегодня: Антоша недавно приехал с фермы, а Лида спала до полудня.
Софья Петровна — Соня — в свежем летнем капоте, уже держала в руке серебряную разливательную ложку. Перед ней стоял горячий борщ. Стол был накрыт на девять персон.
Аркадий Петрович опустился в широкое кресло, возглавлявшее стол, и похлопал рукой по соседнему креслу.
— Мышка! Сюда!..
Фокстерьер посмотрел на него закисшим глазом, вскочил на кресло и сел на свой обрубленный хвостик.
— А где Жан? Позовите Жана! — обратился ко всем и ни к кому в отдельности Аркадий Петрович.
Но в тот же момент открылись двери, и слепой Жан, брат жены, адмирал в отставке, вошел под руку со своим «миноносцем», как он называл лакея.
Высокий, крепкий, похожий на грот-мачту, плохо выбритый, Жан нащупывал грубой палкой пол и едва сгибал колени, одеревенелый и неповоротливый из-за слепоты.
Его долго и шумно усаживали на место, а «миноносец» стал сзади за креслом.
— Добрый день, Жан! — приветствовал его Аркадий Петрович со своего почетного места.— Что снилось?
Все улыбнулись этой ежедневной шутке, а Жан охотно, как ни в чем не бывало, начал рассказывать, обратив бельма куда- то в стену — через стол:
— Приснился город. Не те уродливые коробки, что вы зовете домами. Это была не куча грязи и мусора, не логовище людской нужды... словом, мне приснилось не то, что вы называете городом.
Он даже поморщился.
— Я видел прекрасный, невиданный город. Все, что люди создали в архитектуре, шедевры прошлого, настоящего и будущего, красота и удобства, храм, достойный человека... Только ваши потомки...
— Жан, твой борщ остынет!
— Ах, прости, Соня!.. Ну, мой «миноносец номер семнадцать», подвяжи салфетку...
— Есть,— встрепенулся «миноносец № 17» (по порядку лакеев, которых Жан часто менял). Он уже давно держал наготове салфетку.
— Я думаю, что-о... — благосклонно отозвалась Лида, склонив набок белокурую головку мадонны.
— Начали возить сено, Антоша? — заинтересовался Аркадий Петрович.
Антоша не слышал. Он накладывал своему легавому псу Нептуну, сидевшему рядом с ним на стуле кости на тарелку, и все видели только его макушку с редкими волосами.
Софье Петровне было неприятно смотреть, как неопрятно ест Жан, оставляя на усах куски свеклы, и она обратилась к сыну:
— Антоша, тебя отец спрашивает о сене.
— Ах, прости...— поднял он загорелое лицо и засюсюкал: — Вместо двенадцати возов привезли только десять. Артем съездил два раза и бросил, говорит, что его Ксенька напоролась ногой на железные грабли и надо звать фельдшера,— врет, конечно... А Бондаришин еще зимой взял деньги, а теперь крутит...
Антоша вспотел и раскраснелся от борща и хозяйственных забот. На его белом лбу густо проступил пот, а глаза посоловели.
Он знал все, что происходило в селе. У него было не меньше десятка детей от сельских дивчат, и не раз он мерился силой с самыми крепкими парубками, несмотря на офицерский чин.
— Все они таковы! — сердито вздохнула Софья Петровна и погладила таксу, сидевшую возле нее на стуле с важно выпяченной рыжей грудью, похожей на жилет.
— Вы придираетесь, дети мои,— благодушно отозвался Аркадий Петрович, кончая с борщом.— У мужика есть свои потребности, так же как и у нас, грешных.
Он был в прекрасном настроении после сегодняшнего схода.
— Безусловно, мне кажется, что отец...
Лида снова благосклонно наклонила головку мадонны и кисло растянула широкие бледные губы.
Но тут Антоша рассердился. Вечно эта Лида! Ее напели, как граммофонную пластинку, либеральные студенты, и она повторяет всякую чушь...
— Мужик останется мужиком, что ни говорите... Ты его медом, а он...
Отставной адмирал («броненосец», как он себя называл) почуял опасность от такого разговора. И пока Савка, ловко двигая руками в белых перчатках, собирал тарелки у господ и у собак, он начал рассказывать свой второй сон.
Он будто был в концерте. Это была музыка новых поколений, неслыханные сочетания звуков, нечто такое, перед чем Бах, Гайдн и Бетховен — пигмеи.
Антоше стало скучно. Он уже наслушался дядиных снов и предпочел заняться своим Нептуном.
Отрезал ломтик хлеба и положил его собаке на нос.
— Тубо!
Нептун сидел важно и недовольно щурил глаза.
На минуту в столовой затихло.
— Пиль!..
Только Лида вытянула длинную открытую шею и учтиво наклонилась в сторону дяди.
Но ее Мильтончик, стриженый пудель с боа на шее, как у дамы, и с голым задом, тронул лапой ее руку, прося еду.
Она обернулась к нему, поправила на собаке бант, такой же голубой, как ее платье, и дала Мильтону тартинку с маслом.
Хозяйка ждала, чтобы подали жаркое.
— Теперь действительность удивительнее снов! — повела она плечами и посмотрела на потолок.
А Антоша подхватил:
— Что правда — то правда. Такое творится вокруг, что не знаешь, чем и кончится. Вчера, говорят, земли барона Клейнберга запахали. Вышли в поле с плугами всей деревней и прогнали батраков барона.
— Как? Уже захватили?
— Фью-ю! — свистнул Антоша.— Нет больше у барона поместья, да и сам он бежал... Ужас что творится повсюду, а тут еще вы, папа, со своим либерализмом.
— Ах, ах! — вздохнула хозяйка дома.
— Ну, нам не придется бежать,— засмеялся Аркадий Петрович.— Нас не тронут. Правда, Мышка, нам ничего с тобой не будет? Правда, собачка? — Он щекотал ей морду, а она раскрывала розовую пасть, слегка брала его палец в зубы и вертела обрубком хвоста.— Мне нет нужды скрывать свои мысли.— Он вынул палец и держал его на отлете.— Ну, вот. Мужики имеют право на землю. Не мы обрабатываем землю, а они. Ну, вот. Я и твержу об этом всегда...
— Аркадий!.. Laissez donc... Le domestique écoute![1]
Софья Петровна с перепугу заговорила басом.
Однако это нисколько не помогло.
— А ты, душенька, вечно барствовать хотела бы. Довольно. Побарствовала, и хватит. Надо же и другим. Не бойся, всей земли не отберут, оставят немного и нам... так, десятин пять... Я на старости буду огородником. Надену широкополую шляпу, отращу бороду до пояса. Я буду сажать, ты собирать, а Антоша — возить в город... Ха-ха!..
— Он еще шутит!
Софья Петровна сердито обвела взглядом всю семью и четырех собак, сидевших за столом, но сочувствовал ей только Антоша.
В знак протеста он налил себе рюмку водки, выпил ее залпом и, откинувшись в кресле, заложил руки в карманы своих офицерских брюк. Жан спокойно жевал жаркое под защитой «миноносца», Савка сделал вид, будто его нет в комнате, а Лида растянула губы и нагнулась к отцу.
— Я была уверена, что-о...
Но Антоша не дал ей окончить:
— Шутить хорошо дома, в семье, но зачем же отец проповедует это мужикам? Они так настроены, что каждую минуту чего-то ждешь...
— Я не шучу. Пора отбросить предрассудки. Если хочешь есть, работай, душа моя. Ну, вот.
Он был весел, продолжал развивать свой план и с возросшим аппетитом набирал на тарелку целую кучу салата, не замечая даже, что бедная забытая Мышка, не спуская с него глаз, беспрестанно облизывается и вертит хвостом.
— Лида в своем прекрасном платье, которое, кстати, ей так идет, каждое утро будет выгонять корову, а вечером доить, подоткнув подол... Ха-ха!..
— Что касается меня, то я...
— Ну, вот и отлично...
Подавали сладкое. Савка гремел ложечками и просовывал руки в белых перчатках между локтями господ и собачьими мордами. Жан испачкал сметаной адмиральскую тужурку, и «миноносец» старательно вытирал салфеткой пятно. Такса Софьи Петровны лизала тарелку, а Мильтончик, забыв приличие, повизгивал потихоньку, чтобы обратить на себя внимание.
— Аркадий! Положить тебе еще крему?
— Положи, положи, ma cherie[2], я сегодня голоден.
Нет, действительно он ощущал бодрость после сегодняшнего схода, на котором решительно отстаивал права народа на землю.
— Блажен, иже и скоты милует... — ответил цитатой на свои мысли молчаливый Жан и бельмами осветил свое щетинистое лицо.— «Миноносец»! Дай папироску...
— Есть!
— Браво, Жан, браво!.. — рассмеялся Аркадий Петрович.— То ведь скоты, а то люди...
Ну, пошли тексты из Священного писания. Антоша терпеть их не мог. Он бросил в угол комнаты скомканный платок, а Нептун соскочил и принес его. Забавно было смотреть, как Нептун на бегу хлопал отвислым ухом и держал белую поноску под черным холодным носом.
— Нептун! Ici!..[3]
Он осторожно вынул изо рта собаки мокрый от слюны платок.
Но Нептун вдруг застыл. Поднял голову вверх и громко два раза залаял. Забеспокоились и другие собаки, а Мышка бросилась к двери и, подвернув под себя короткий хвостик, залилась колокольчиком.
— Кто там? Посмотри, Савка.
Савка вернулся и доложил, что пришли мужики.
— А, мужики... Зови их сюда.
— Аркадий, может, ты кончил бы сперва обед? Они подождут.
Аркадий Петрович ни за что не соглашался... Он уже кончил.
Мужики вошли и столпились у порога. Был среди них и Бондаришин, который взял деньги и не выехал сегодня за панским сеном.
— Что скажете, добрые люди?
Люди молча топтались на одном месте, белые, как овцы, в своих полотняных одеждах, и поглядывали на блестевший посудой стол, за которым восседали господа и собаки.
— По какому делу пришли?
Рыжий Панас подмигнул седому Марку, а тот подтолкнул локтем Ивана. Иван же считал, что лучше всех скажет кум Бондаришин, и все в знак согласия заморгали на него. Бондаришин не решался выйти из тесной группы и оттуда поклонился милостивому пану.
— Пришли к пану поговорить о земле.
— Очень рад. О какой земле?
Бондаришин замолчал и оглянулся на кума. Тогда Иван выручил:
— О панской, прошу позволения...
— Что теперь такие, значит, времена пошли... — прибавил Марко.
— Да и пан сами нам говорили... — не стерпел Панас.
А Бондаришин закончил:
— Вот общество и порешило... Отберем землю у пана...
— Что?
Аркадий Петрович неожиданно вскрикнул.
Он встал из-за стола и приблизился к ним с салфеткой в руках.
Но люди были такие спокойные, словно пришли посоветоваться насчет обычных хозяйских дел.
Седой Марко тоже низко поклонился и покорно зашамкал:
— Мы не хотим обидеть пана... пусть будет все мирно, по-божески...
— Молчите, пусть говорит кум Бондаришин,— отвел деда рукой рыжий Панас.
Теперь уже вся семья — Софья Петровна, Антоша и Лида — вскочила со своих мест и стала за спиной хозяина дома.
Только слепой Жан остался сидеть, устремив бельма на собак, лизавших тарелки.
А Бондаришин продолжал так же покорно и как будто безразлично:
— Боже сохрани... оставим и пану немного земельки: на какую-нибудь грядку, на лук, значит, чтоб было чем суп заправить... да на крокет...
— Ах, ах! — сделалось дурно Софье Петровне, и, пока Лида подавала ей воду, Антоша заложил руки в карманы офицерских брюк и процедил сквозь зубы:
— Вот негодяи!..
— Мы так потому, что пан был добрым для нас, спасибо пану,— кланялся Бондаришин.
— Еще бы... Грех что-нибудь сказать... все люди пана «отцом» называют... — гудели за ним.
— Ну, хорошо,— сдержал обиду Аркадий Петрович.— Не отказываюсь от своих слов... Если так решило общество...
Его голос стал ледяным.
— Аркадий! Что ты говоришь?.. Да как вы смеете! — волновалась Софья Петровна.
Антоша порывался что-то говорить, и синие жилы напряглись у него на белом лбу.
— Так вот, пане... через два дня будет праздник, тогда общество и разделит землю. А пока пусть пан обдумает, где оставить на грядки... у дома или в поле.
— Конечно, возле дома... унавожено лучше... и удобнее будет...— посоветовал рыжий Панас.
— За два дня пан сам обдумает... Мы не хотим сразу... потому что вы у нас добрый, спасибо милостивому пану и вашей пани... Они нас никогда не забывали...
— А как же... насчет порошка там какого или мази... кто же, как не наши паны... Оставайтесь здоровы...
И пока выходили мужики, все стояли как заколдованные, только Аркадий Петрович теребил рукой салфетку.
Но Софья Петровна быстро опомнилась:
— Аркадий! Ты с ума сошел! Ты не имеешь права отдавать землю. У тебя дети!..
— Этого нельзя оставить! Тут нужно принять меры!.. — горячился Антоша и так толкнул Нептуна, что собака взвизгнула у него под ногами.
Только Лида все еще сочувственно наклоняла к отцу открытую шею и растягивала в улыбку, правда бледную, широкий рот.
— Ах, оставьте меня в покое! — раздраженно вскрикнул Аркадий Петрович.— Поймите наконец, что я иначе не могу...
Скомкал салфетку, бросил на стол и выбежал из комнаты.
Среди суеты и шума, поднявшихся после этого, Жан неожиданно пробасил:
— Ну, «миноносец», разводи пары. Пора нам отправиться в дальнее плавание...
— Есть! — встрепенулся «миноносец».
Но плавание не состоялось.
Все решили, что сейчас же необходимо посоветоваться, и пригласили Жана.
А чтобы прислуга не слышала, взяли его под руки и вышли из столовой вместе со всеми собаками.
Только Мышка куда-то исчезла.
* * *
Мышка наконец отыскала своего хозяина в кабинете. Стоял он у стеклянной двери, выходившей на террасу, и следил, как с назойливым жужжанием билась о стекло муха. Мышка ткнулась носом в его сапог, но он ее не заметил. Тогда она начала прыгать на дверь, чтобы поймать муху, но не поймала, утомилась и легла в углу на подушку.
Сквозь стекло виднелись белые колонны террасы, а за ними цветник. На клумбах горели маки, а ранние левкои едва начинали распускаться. Аркадий Петрович ежедневно видел цветник, но только сегодня он привлек его взгляд. Отворил дверь и подставил солнцу лысину. Потом тяжело сошел по ступенькам и наклонился над цветами.
Но они уже не занимали его. Он чувствовал какую-то тяжесть и не хотел признаться, что это была обида. Разумеется, они имеют право на землю, он всегда держался этого взгляда и всегда высказывал его, но чтобы у него... Вот тебе и добрые «соседские» отношения! Вспомнил все свои советы и помощь, крестины и сельские свадьбы, на которых был посаженым отцом. У этого самого Бондаришина он, кажется, крестил... А теперь все это забыто!
— На грядку луку и на крокет... Ха-ха!..
Солнце напекло ему лысину. Оно непреодолимо и беспрестанно обжигало лучами цветник и поля, бегущие с холма на холм до горизонта.
Вернулся в дом, надел картуз и, вместо того чтобы отдохнуть, но привычке, на кушетке после обеда, отправился во двор. Широкий двор зеленел муравой. Кучер возился с фаэтоном, а Савка вертелся возле него. Наверное, уже толкуют о новостях. Аркадий Петрович хотел приказать оседлать коня, но как-то не решался, словно очутился в чужом хозяйстве. Молча прошел он мимо них в ворота и вышел в поле. Рожь уже зацветала. Желтые пыльники тихо колыхались на волосинках вдоль колоса, и незаметная пыль золотилась на солнце. Детские глаза васильков мелькали в хлебах. Мышка вдруг зашелестела во ржи и побежала по тропинке вперед. Нивы то постепенно спускались в долину, то вдруг поднимались на отлогие холмы, словно земля в сладкой истоме выгибала спину, а Аркадий Петрович, отдавшись воле зеленых волн, старался ни о чем не думать и только вглядывался в таинственную глубину густых зарослей ржи, только ощущал под ногами нежную мягкость межи. Правда, с поля поднимались какие-то голоса, что-то говорили ему, но он не хотел слышать этого. Хотел покоя и одиночества. Но чем дальше уходил он в поле, тем явственнее становился голос земли, мягкий, искушающий, и спорил с ним. И тут он впервые ощутил всем существом, что это взывала к нему его земля, что он с ней так свыкся, как с женой, сыном, дочерью. Что здесь, где он проходит, ступали ноги отца и деда, и над полями раздавался их голос, голос целого рода Малый, что все, чем он гордится и что ценит в себе — его ум, вкус и культуру, даже его идеи,— все вскормили, все взрастили эти поля.
Но Аркадий Петрович уже смеялся над собой:
— Ха-ха!.. Заговорила дворянская кровь!..
Усилием воли он отмахнулся от этих мыслей и побрел дальше.
Слева, у сырой долины, кончалась рожь и начинался луг. Здесь паслись коровы и жеребята. Пастушок Федька, увидев пана, снял рваный картуз и стоял так, босой, с сумками через плечо.
— Надень картуз! — крикнул Аркадий Петрович.
Пастух не расслышал и побежал к нему.
— Картуз... картуз надень!..
Коровы разбрелись по лугу, жирные, тучные, как и трава. Жеребята подняли головы навстречу хозяину и ждали, напрягая жилы на крепких шеях, готовые вспрыгнуть и помчаться по лугу на тонких упругих ногах.
Подошел к любимому Ваське и начал почесывать ему шею, а Васька положил морду на его плечо, мечтательно смягчив выражение пугливых глаз. И так они долго стояли в какой-то животной приязни, и обоим было хорошо — одному почесывать, а другому принимать эту ласку.
«И это отнимут»,— горько подумал Аркадий Петрович, продолжая путь.
Он шел по свежей траве, влажной в низинах, а солнце зажгло зеленым огнем конский щавель и стебли чертополоха.
Было сегодня что-то пленительное, что-то особенное в его земле, как в лице покойницы, с которой прожил всю жизнь, а теперь должен расстаться навеки. Какие-то цветы и растения, бывало, незаметные, тихая ласковость контуров, ароматы трав и земли, теплые родные просторы.
Высокие вербы шумели надо рвом, и небо между ними синело, словно эмаль. Перепрыгнул через канаву, искупавшись в материнке и полыни, и снова вышел на тропинку. По одну сторону волновалась рожь, по другую желтел глинистый обрыв, пестревший красными маками. Как красиво! Ему казалось, что он здесь впервые. Не чужое ли это все? Нет, он шел по своей земле. Удивительно, как он мало знает поместье. Мухи жужжали в цветах. Мышка рылась в глине и обнюхивала ямку. Тропинка постепенно поднималась в гору, местами теряясь в густых лопухах. Теперь поле все шире расправляло свои плечи, все дальше расстилало свои одежды, и, когда он взобрался на холм, перед ним открылись во всей красе его нивы, зеленое пятно заливного луга, далекая полоска леса... И здесь, стоя в центре своей земли, он скорее почувствовал, чем подумал, что никому ее не отдаст.
— Стрелять буду, если придут...
Это так неожиданно прозвучало, что он удивленно оглянулся.
Неужели это он?
Но вокруг только нивы катились с холма на холм.
Ему сделалось стыдно. Фу, какое свинство!.. Снял картуз и вытер на лбу пот. Неужели он мог дойти до этого? Разумеется, нет. Разве он может пойти против себя, против всего, во что он верил, чего не скрывал. Таких, как он,— горсточка, и что они значат в великом процессе жизни? Несколько засохших листочков на зеленом празднике весны. Ясно, грядкой лука не проживешь, придется служить под старость. Две маленькие комнатки на окраине. Жена сама будет готовить обед. Он — ходить с корзинкой на базар. Ставь самовар, Аркадий!.. В самом деле, сумеет ли он поставить самовар? Надо научиться. Антоша и Лида заработают на хлеб, они молоды. А тебе, Мышка, придется забыть кремы и вкусные косточки...
Глупая Мышка будто обрадовалась такой перспективе. Прыгала ему на ногу и вымазала землею брюки. Но что там брюки! Ему даже приятно было воображать себя бедным, забытым, уничтоженным великим процессом. Он мученик и добровольно несет свой крест. Ощущал, как его тело приятно покрывается испариной, дыхание становится чистым и легким, а жалость к себе возбуждает аппетит. Такой молодой аппетит, такой здоровый, что просто чудо! Догадаются ли только приготовить к ужину молоденькие шампиньоны так, как он любит: целенькие, густо политые сметаной и освеженные зеленым лучком... Надо было сказать Мотре... Черт побери! Всегда эти истории разжигают его кровь, заставляют ее играть. Но, собственно говоря, что же случилось? Какая-то невероятная похвальба, глупые угрозы. Они развеются тотчас, стоит только поговорить с селом. Все будет по-старому, тихо и мирно — ведь кто бы осмелился отобрать у него землю?.. У него? Ха-ха!
— Мышка, avanti![4]
Однако дома и не думали подавать ужин.
Софья Петровна ждала его на террасе, и не успел он снять картуз, как она напустилась на него:
— Аркадий, у тебя есть дети!
Под глазами у нее чернели круги.
— Ну, есть, душенька.
— Тут не до шуток. Ты должен ехать к губернатору...
Аркадий Петрович пожал плечами и отвернулся.
— Надо просить, чтобы он сейчас же прислал казаков.
— Прости, Соня, ты мелешь вздор.
— А что же, дожидаться, чтобы мужики землю отобрали?
— Ну, и отберут. Земля принадлежит им.
— Ты помешался на либеральных идеях. Если ты упрямишься, я их сама позову.
— Я не потерплю казаков у себя.
— Без них не обойдешься.
— А я устрою скандал и не знаю, что сделаю... в тюрьму пойду... в Сибирь...
— Аркадий, голубчик...
— ...на каторгу пойду, а не допущу...
— Пойми же, Аркадий.
Но он не хотел понимать. Расшумелся, как самовар, который вот-вот побежит. Кричал, весь красный и мокрый, топал ногами и так махал руками, будто перед ним была не жена, а ненавистные казаки.
Так из разговора ничего и не вышло, только ужин ему испортили. Тем более что забыли приготовить шампиньоны.
— А где же Антоша?
Его не было за ужином. И по тому, как смутилась Софья Петровна, сочиняя небылицы, по тому, как Лида сжала губы, он догадался, что от него что-то скрывают.
Но ничего не сказал.
Наутро Аркадий Петрович проснулся в отвратительном настроении. Уже в том, как Савка внес воду и с грохотом поставил на умывальник, а выходя, стукнул дверью, он почувствовал неуважение к себе.
«Знает, шельма, что мужики завтра отберут землю, а с голодранцем нечего церемониться...»
Позавтракал без аппетита и отправился по хозяйству. Обошел сад, запертые амбары, у которых Мотря, подоткнув подол, кормила гусей, пустые хлевы, откуда из глубоких черных отверстий шел едкий запах.
Кучер во дворе мыл фаэтон.
Потом заглянул в конюшню. Там топтались лошади и жевали овес, а у дверей лежала большая куча старого навоза. Возле нее, уронив оглобли в траву, покоилась мокрая бочка с водой.
— Ферапонт, сейчас же перебрось навоз за конюшню! Набросал перед дверьми, словно напоказ...
Кучер разогнул спину и стоял, держа мокрую тряпку в красных руках.
— Слушаюсь.
«А ведь ни к чему это,— подумал Аркадий Петрович,— но раз велел...»
Мимо ворот проходил Бондаришин и, увидев пана, поклонился ему.
«Вишь, едва приподнял бриль,— вскипел Аркадий Петрович.— Что я им теперь? Я им уже не нужен...»
— Хам! — бросил сквозь зубы, глядя вслед Бондаришину.
Спустившись с крыльца, отправлялся в ежедневное «плавание» слепой адмирал под руку со своим «миноносцем». Они прошли мимо, даже не заметив его.
«И этот сегодня ведет себя иначе»,— подумал Аркадий Петрович о «миноносце».
«Радуется поди, бестия, что больше не будет панов...»
Аркадий Петрович отправился в поле, как-то так, бесцельно. Надвинулась туча. «А ведь сено возят!» — вспомнил он с тревогой. Крупные капли упали уже на картуз, на руки и на лицо. Запахло рожью. Думал, что надо вернуться, и не возвращался. И вдруг теплые небесные воды щедро пролились на нивы из недр сизой тучи, но сейчас же, где-то неподалеку, солнце зажгло радугу, и дождь прекратился. Тяжелые капли повисли на колосьях, легкий пар поднялся над нивами. Аркадий Петрович тоже почувствовал испарину. Но он не обрадовался: ему уже больше хотелось туч и дождя, чем солнца. Черт побери сено, пусть пропадет!
Так же, не задумываясь — зачем, вернулся во двор. Кучер все еще возился с фаэтоном. Куча навоза, почерневшая от дождя, так же лежала у дверей конюшни, над ней стоял пар.
Аркадий Петрович даже задрожал от злости.
— Ферапонт! Что я велел? Десять раз тебе повторять? Пошел сейчас же к навозу!..
Он поднял палку и, потрясая ею, тыкал, указывая на конюшню, пока удивленный кучер лениво брался за вилы.
«Это он нарочно,— думал Аркадий Петрович.— Что будет завтра — увидим, а сегодня я еще хозяин».
В кабинете он немного успокоился. Снял верхнюю одежду и в сорочке лег на кушетку.
«Глупости. Стоит ли так волноваться? Не все ли равно, где будет лежать навоз?»
Ему стало немного стыдно перед Ферапонтом.
Полежал молча, зажмурив глаза.
«А теперь что?»
Открыл глаза и посмотрел на потолок.
Ответа не было.
В венецианское окошко широким потоком лилось солнце, в его сизой мути кружились пылинки, в столовой гремела посуда. Накрывали на стол. Аркадий Петрович невольно прислушивался, как там стучали чьи-то каблуки, передвигались стулья тонко звенело стекло. Все было по-старому, жизнь шла будничным, обычным ходом, и странно было думать, что произойдет какая-то перемена. Однако она должна была произойти. Это вносило двойственность в его настроение. Снова собирал всякие тревожащие мелочи — наглый вид Савки, упрямство Ферапонта, неуважение к нему встречных крестьян,— и ему хотелось, чтобы неизвестное «завтра» пришло наконец и повело игру, острую и опасную. Как он будет завтра держаться? Станет ли стрелять и защищаться или спокойно отдаст мужикам землю? Не знал. И в том, что он пока этого не знал,— помимо всяких рассуждений,— таилось любопытство к неизбежному «завтра».
Вынул часы и посмотрел.
— Без десяти двенадцать,— сказал громко. И подумал: «Значит, осталось меньше суток».
Завтра... Вдруг представил себе завтрашнее утро... С криком сойдется во двор все общество, тонко завизжат бабы, ссорясь из-за клочка земли... дети станут заглядывать в окна и лазить по террасе, будто у себя дома.
Снова вынул часы.
Прошло четыре минуты.
Фу-у-у!..
Поднялся с кушетки на разбитых старческих ногах и подошел к окну.
Далеко, до самого горизонта, волновались на ветру нивы, равнодушные к тому, кто будет владеть ими, издавна привыкшие лишь к мужицким рукам.
За обедом Антоши не было.
И опять кабинет. Опять сказывалась «дворянская кровь», говорил рассудок, мучила совесть, каждый по-своему, а под всем этим — только острое любопытство к тому, что будет и как оно будет. Наполнил комнату дымом сигары, избороздил пол петлями шагов, насытил воздух мыслями, а все же завтрашний день сидел в нем, как пуля, которую не разрезав тело, никак не извлечь.
По двору промчался Антоша в пыли, на взмыленной лошади, и слышно было, как он прошел прямо в комнату к Софье Петровне, а в столовой тем временем стали собирать для него обед.
«Уж немного осталось... ночь и несколько часов»,— поглядывал на часы Аркадий Петрович.
Тени росли... Солнце собиралось садиться за конюшней. Пастух пригнал с поля стадо. Коровы важно несли в загон свое голое розовое вымя и крутые рога. Жеребята прыгали по зеленому двору.
«Неужели завтра и это станет не моим?» — с грустью подумал Аркадий Петрович и вдруг услышал, что Лида говорит:
— Ты не волнуйся, папа, но...
— Что такое? — быстро обернулся он к дочери.
Она стояла в дверях с бледным лицом мадонны и скорбно растягивала губы.
— Не надо слишком волноваться... пришли казаки...
— Как... казаки?
— Губернатор прислал... Стоят на дороге.
Аркадий Петрович даже отшатнулся. Кровь вдруг бросилась ему в лицо, зажгла лысину, и среди этого пожара выделялись желтые усы и сердито плавали глаза — серые, поблекшие, как два замерзших озерка.
— Что же это такое? Я не просил... А, понимаю, это заговор против меня!.. Черт!.. Я не допущу... Позвать Антошу!
Он даже поднял руку, сухую, барскую белую руку, будто собирался побить Антошу.
— Я думаю, что... — в испуге сказала растерянная Лида.
Она что-то хотела добавить, чтобы успокоить отца, но он бегал, как разъяренный петух, бьющий себя крыльями и вытягивающий шею перед решительным боем.
— Подать Антошу!
Запыленный и потный, на разбитых седлом ногах, появился в дверях Антоша. За его спиной пряталась встревоженная мать.
— Ты привел казаков?
— Я или не я, это, папа, не важно,— засюсюкал Антоша, расставив ноги в офицерских брюках.
— Ага! Не важно... Ну хорошо, так я же вам покажу!.. Я их быстро прогоню... Пустите! — кричал он на всех, хотя его никто не держал, и бегал по комнате, словно совсем потерял рассудок.
— Аркадий... успокойся, Аркадий!.. — молила Софья Петровна, расставляя руки в дверях.— Ты же видишь — ночь, люди столько прошли, утомились, голодны; мужики их не принимают... Как же так можно?..
— А что мне люди... хорошие люди! У меня — и вдруг казаки!.. Пустите меня сейчас же...
— Но, папа, мне кажется, что... — вмешалась Лида.
— Прогнать нетрудно,— перебил Лиду Антоша, — только что же из этого выйдет?.. Корма в селе теперь не достанешь, да мужики и не дадут добровольно... разве грабить начнут... Если ты этого хочешь, прогони!..
— Ах, бедные лошади,— вздохнула Лида,— разве они виноваты?..
— Что ты сказала? — остановился против нее Аркадий Петрович, поднял брови.
— Я говорю, папа, что лошади не виноваты...
— Их можно бы поставить на ночь под навесом возле конюшни,— отозвался Антоша.
— И дать овса... не обеднеем от этого...— прибавила Софья Петровна.
— Оставьте, пожалуйста, ваши советы при себе! Мне они не нужны... — носился по комнате Аркадий Петрович, хватаясь за голову.— Я и сам знаю, что лошади не виноваты,— остановился он возле дочери.— Это ты правду сказала. Лошади здесь ни при чем... ну и что же из этого?
Но тон уже был неуверенный. Аркадий Петрович словно увял. Кровь у него отхлынула, усы слились с лицом, глаза утратили твердость холодного льда, в них уже светилось что-то покорное и виноватое, когда он взглянул на сына.
Поколебался минуту и неожиданно спросил:
— А хватит у нас овса?
— Уж раздобуду!.. И сено есть свежее.
Не ожидая дальнейшего, Антоша исчез в сенях.
— Привести казаков!.. — вскинул плечами Аркадий Петрович, снова зашагав по комнате.— Я и казаки!.. Кто бы этому поверил?..
В его движениях не было таких острых, как раньше, линий.
Гнев сорвался, как морская волна, что мигом поднялась в зеленой злобе, потом опала и с легким шипением поползла пеной по песочку.
Сквозь открытые двери доносилось ржание голодных лошадей, въезжавших во двор, и бряцание оружия на казаках.
«Страшный день» начинался совсем не страшно. Под окнами возились и чирикали воробьи, солнце встало такое веселое, что смеялись все окна, стены и даже постель, на которой спал Аркадий Петрович. Еще не одевшись, он подбежал к окну. Теплый воздух мягко коснулся его груди, а глаза сразу остановились на длинном ряде блестящих конских крупов. Дюжие казаки, в одних цветных рубахах, чистили лошадей, и солнце играло на их обнаженных по локоть руках, на загорелых шеях, в разлитой кругом воде.
Он глядел на солнце, на свои нивы, на множество ног, конских и казачьих, одинаково громко топавших по земле, вбирал в себя птичьи голоса, фырканье лошадей, грубую солдатскую брань и вдруг почувствовал, что он голоден.
— Савка! — крикнул он на весь дом.— Подавай кофе!..— И нырнул обратно в постель, чтобы еще хоть немного понежить старческое тело.
А когда Савка принес кофе, он с любовью взглянул на ароматный напиток, понюхал теплый еще хлеб и выругал Савку за то, что на сливках чересчур тонкая пенка.
Мышка сладко спала, свернувшись клубочком в ногах на постели.
Март 1912 г.
Капри
Текст по изданию: М. Коцюбинский. Повести и рассказы. Леся Украинка. Стихотворения. Поэмы. Драмы. / Вступительная статья, составление и примечания Ал. Дейча / Пер. с украинского. – М., Изд-во «Художественная литература», 1968. (Библиотека всемирной литературы, Серия третья. Литература XX века. Том 157)
1
Оставьте... Слуга слушает! (франц.)
(обратно)2
Моя дорогая (франц.).
(обратно)3
Сюда!.. (франц.)
(обратно)4
Вперед! (итал.)
(обратно)
Комментарии к книге «Лошади не виноваты», Михаил Михайлович Коцюбинский
Всего 0 комментариев