«Собрание сочинений в шести томах. т.6»

Юз Алешковский Собрание сочинений в шести томах. т.6

Собрание сочинений в шести томах. т.6 Предпоследняя жизнь. Записки везунчика.

Всем моим новым друзьям, как говорится, от А до Я, в первую очередь – Андрюше Макаревичу с гитарой, Наташей, «Машиной Времени» да Лёне Ярмольнику с Ксюшей, Сашкой, синема, палитрами и старинными «Победами», а также обеим сворам их прелестных псов.

На пути к себе, к своей той жизни, ради которой живем, мы стоим, то смиренно, то бунтуя, в огромной очереди. Впереди – проблемы.

О. Шамборант

Ни шага вперед, но ни шага назад!

А. Битов

Каждый навеки определен одним-единственным мигом жизни – мигом, когда человек встречается навсегда с самим собой.

Х. Борхес

…и каждый день уносит частичку бытия.

А. Пушкин

Иногда очень важно уметь принимать действительное за желаемое.

Маруся

1

Начну, пожалуй, с исторического происшествия, в память о котором, как и о деде по отцовской линии, был я назван при оформлении метрик Владимиром Ильичом Олухом; тайком от предков крестила меня ради моего же – в настоящем и будущем – благополучия любимая моя баушка; так я ее звал, так зову, так всегда буду звать в своей памяти. В очень зрелой и счастливой молодости дед мой, тоже Олух Владимир Ильич, – со слов баушки, с малолетства не боявшейся причащать внучонка к своим мыслям и семейным легендам, – продвинут был обстоятельствами времен и странной игрою судеб в личную охрану тогдашнего Сталина лет через десять после смерти Ленина… там у них в Кремле вечно грызлись члены политбюро… старались поднахезать друг другу прямо в голенища шевровых и хромовых прохарей, чтоб не выпускать вожжей из рук… а их охранники вели себя соответственно, но гораздо проще… эти прохиндеи тискали анонимки, дрались из-за антиквариата, конфискованного у расстрелянных, могли оклеветать корешмана ради увода у него бабы, либо для занятия служебного места или от тоски по существенному расширению казенной жилплощади… сегодня, как говорится, рыло у деда было в сметане, а завтра – хрен в кармане… его с ходу вышибли бы из органов, затем взяли бы, скажу уж прямо, за жопу – и в деревянный, как это у них случалось, конверт…

Однажды дед-долгожитель и баушка-долгожительница повезли меня, пятилетнего, в отпуск, в деревню; там я и услышал прямо из уст поддатого деда, нисколько не трухавшего стукачей в такой глуши, следующее откровенное признание.

Баушка явно слушала деда не в первый раз; глаза ее были полузакрыты, поэтому я не замечал их выражение; и только лет через двадцать понял, что лепилы именно так внимают бреду людей, подозреваемых в стебанутости.

«…и вышло так, дорогая ты моя Ольга Модестовна, что телохранительствовал я за шторой… вдруг дикое одно безобразище из этой самой, ну из твоей «померклатуры», докладывает Хозяину, что, дескать, сумел пробраться к вам, Иосиф Виссарионович, в близкое окружение, следовательно, прямо в нутро партии и правительства, один человек сомнительной национальности… он вызывающе нахально носит имя… очень виноват, произнося его вслух, и не моими устами будь оно, это имя, сказано – Владимир Ильич Олух… внешность – полностью белогвардейская, надо полагать, заслан таковой в сердце Кремля или прямо из пидарасов царского режима бывшей аристократии, возможно, завербован по этому делу англо-троцко-масонской разведкой бывшей Антанты… ну а Хозяин что? – он сразу же зашел за стариннейшую штору широченно кремлевского своего окошка, где в тот момент торчал я и справлял неприметное свое дежурство со стволом наперевес… он схватился за живот и начал, может, самовольно, может, натужно издавать малопонятные звуки, частично похожие на испускания его же газов в момент кремлевского банкета… на то человек и Хозяин, чтоб не смутиться при телохранителе из-за линии интимного состояния личных нервишек… видать, развеселил его, сука такая, ягодовский доносоносец… затем эдак персонально выходит в шевровых своих прохарях из-за шторы, а на мыске-то одного прохаря, как мне кажется, прилипло что-то такое кроваво-беленькое, наподобие обрывка мозга… выбивает на хер трубку об каблук, паркет, ясное дело, обсыпамши пеплом, что было известной приметой больших неприятностей для всего кадрового состава… нехорошо сыпать на пол пепел, нехорошо… ведь, если правильно глянуть, паркет – он что партком: много воспринимает и рассказывает, что именно люди о себе думают, к примеру, культурный, образованный человек на паркет не плюнет, тем более не харкнет… выбил, значит, трубку и так приказывает ягодовскому гаденышу, зверски желавшему подсуропить мне лично за поношение, так сказать, великого имени-отчества, бросая тень на всемирную фамилию, – ты представляешь? – самого простого изо всех прошедших по земле людей, хотя не раз в гробу я его видал… нет, ты не похихикивай, ты представь: сволочь прет именно на меня, так сказать, на чекиста, понимаете, от бога, который, не икая от страха, за три секунды успевает влупить по пуле промеж глаз опытным покушителям на жизнь тренировочной фотофигуры деревянного макетовождя… если спросишь, на хрена тому гаденышу было мне подсуропливать, то скажу тебе так: безусловно, для того чтоб сменить самого бдительного телохранителя, а затем – затем даже страшно выговорить, что затем… пиздец Америке – не менее, а нам с тобой тем более, – вот что затем… ты вот то и дело выпытываешь, словно бы у врага народа, каким он был в жизни-то – этот мой Хозяин страны, заодно и всего советского народа?.. плесни, что ли, чуток из фляжечки для расширения целого ряда сосудов, как доктор прописал… неофициально отвечаю на данное твое любопытство: неслыханным убивцем являлся, каких, конечно, мало, – вот каков он был, Хозяин, понимаете… Иван Грозный рядом с ним – что одинокая вша на голой жопе… только он и разве что фюрер – вот две пары сапог, остальные – лапти, бредущие по шву вдоль вонища как бы в светлое будущее… одна пара – в какой-то рейх вступает, другая – на вершины, мать их ети, взбирается… но лично Хозяин простым в быту был человеком, на чистильщика сапог похожим, что сидит на Ордынке и чуть ли не усищами наващивает мыски штиблетин, чтоб ни грязинки на них, ни мозговых крошек, ни соплей с вражеских носопырок… вернемся в Кремль… разве не везуха, что отработал я в нем всю свою трудовую жизнь? – везуха… да причем такая, если верить народу, как будто я в детстве жрал говно кошачье и собачье… значит так, Хозяин, не будь дураком, приказывает ягодовскому гаденышу: «Кругом, понимаете, шагом марш – в секретариат, немедленно начать срочный созыв заседания политбюро, временно свободны…» все, думаю, раз перешел на «вы» – пошел человек на понижение, если не еще ниже… тут заявляются, иносказательно говоря, члены, членокандидаты и прочие херы моржовые… каждого подозреваемого насчет попытки покушения – это в обязательном порядке – взглядом высвечиваю насквозь… шмонаю возможную сукоедину так, что вязальную спицу в очке не пронесет, не то что пистолет с ядовитой пулькой или гранату… тут Хозяин сообщает, дымком попыхивая, прям как паровоз, который говно возит и на тебя вот-вот наедет: «Некоторым горе-администраторам, товарищи, страдающим активно протекающей манией преследования вышестоящих работников партии со стороны секретариата и руководства, примерещилось, понимаете, что имя-отчество моего телохранителя Владимира Ильича Олуха направлено в виде провокационно подъебочного намека против великого Ленина… только недалекие враги народа и оппортунисты всех мастей могут связывать олуха царя небесного с великим гением философских проблем природы, руководимой вечно не уходящим от нее и от нас Лениным… как видим, молния ВШШ, вредительски шаманской шпиономании, ударила гражданину Разведцкому прямо в левоуклонистский мозжечок… теперь, спрашивается, что? – партия должна пойти на поводу провокатора, затем объявить о розыске на необъятных просторах советской родины, сбросившей в Сиваш иго самодержавия, всех еще имеющихся в нашем народе Владимиров Ильичей?.. может быть, саморазоблаченный Разведцкий посоветует партии большевиков начать всеобщую, неслыханную в истории ВКП(б) внеочередную перепись населения страны для выявления дальнейших Иосифов Виссарионовичей Вышинских, Климентов Ефремычей Шкирятовых, Анастас Иванычей Литвиновых, Семен Иванычей Тухачевских и прочих Лазарей Моисеичей Мехлисов – так?.. нет, товарищи, врагом народа с сегодняшнего дня является не заслуженно закрытый народный телохранитель СССР Владимир Ильич Олух, а коварный вражеский наймит Разведцкий, ранее занимавший ответственный пост… тут гаденыша, выводя из кабинета, поддержали за руки, так как ноги евонные подкосила несгибаемая логика Хозяина, а на самый паркет закапало и вообще невозможно вокруг завоняло… такое вот было дело… м-да, хрен ли говорить, наряду с перегибами обожал он, бывало, давнишнюю шутку еще детских своих времен, поэтому не раз с руководящим выебоном распоряжался, чтоб я ее демонстрировал… выебоны же у вождей – они не те, что у нас, у простых людей как доброй, так и злой воли… надо сказать, данные выебоны всегда имели более чем всемирно пролетарское влияние на братские компартии… к примеру, ожидается деловой прием китаезской делегации… за сутки до протокольного выебона величайший убивец всех времен и народов приказывал мне ничего не жрать, а за два часа до сольного номера, вроде бы я Лемешев или Козловский, сшамать буханку черняшки, запивая последнюю кефиром, что ускоряет брожение и усиляет гласность… делаю вид, что нисколько не унижен, ни на грош не оскорблен, наоборот, гордо рею, как одинокий парус буревестника… что делать? недоумеваю, как и мой полный тезка… ни хрена не поделаешь, приходилось, скажу уж как жене, поневоле сглатывать что приказано, запивать чем велено… через час вызывают, а в брюхе-то уже шурум-бурум и так называемые бурные аплодисменты, переходящие черт знает во что взрывное… захожу – за приемным столом уселась, косоглазо прищуримшись, делегация китайцев… все худые, все желтые, все во всем синем и даже не мигают… как и положено, каждый череп ейного члена, то есть делегации, находился на прицеле подкомандных мне телохранителей – не лыком были шиты… Хозяин велит мне согнуться пониже, чтобы своеобразно доказать китайцам наличие в здоровом теле ВКП(б) здорового духа всей страны, а заодно уж и всего народа, который – чего-чего, а пропердит свое расовое превосходство почище любого немца, кислой капусты нажравшегося… если же по-простому, то было приказано поднатужиться и пернуть со всевозможной силой, с учетом акустики метража помещения… сгибаюсь, согласно приказу, а меня и без глубокого вздоха уже разрывает на части внутреннее давление… он чиркает спичкой, а та, сучка, не зажигается… чиркает второй – зажглась, на мое счастье… приближает он ее непосредственно, извини уж за правдивый уклон в неоткровенность, – приближает, понимаете, горящую ту спичку к выхлопной трубе моего глушителя, точней было бы сказать, глушительницы… ну я выдаю долгий продолжительный звук, немыслимый, допустим, в автобусе, и тут же весь сзади вспыхиваю секунд на пятнадцать, на манер Сергея Лазо в паровозной топке… ох, ты знаешь, дорогая подруга жизни, гораздо легче стало, как тому же паровозу… китайская компартия, конечно, положенным образом бурно аплодирует, но смеха не было ни в коем историческом случае – одни уважительные улыбки, все серьезно встают с мест, ну и все такое прочее, начинается жоповылизывание… еще раз подчеркиваю, Хозяин уважал всемирную славу еще с церковной школы, откуда его шуганула царская охранка… повылизывала делегация, дает он ей знак сесть, потом внушительно разъясняет, что прозвучавшее без слов иносказание передает лично Мао Цзэдуну директиву великого Ленина о необходимости использования внутренних резервов в деле строительства коммунизма и дальнейшей разработки ядерного оружия для борьбы с драконом империализма… ох, Ольга ты моя Модестовна, если б ты знала, как я падлу эту усатую ненавидел – аж тошнило, аж выворачивало наизнанку – хоть прямую кишку вправляй обратно… ведь такое согнутое положение все моральные силы в человеке выматывает и выкручивает всю его душу, как ты это делаешь с простынками, полотенцами и с моими же фиолетовыми кальсонами… ты вот законно возмущаешься, почему не замочил я его?.. ну что, мол, стоило взять и пырнуть злодея ножиком? – пырнул разок, и все… сколько, Господи, миллионов хороших людей сохранилось бы, нудишь и нудишь, с тыщами отличных специалистов и каких-то Гумилевых… раскулачивания, утверждаешь, никакого бы не было, ни голодухи, ни колхозов, ни войны, ни плена, ни восстановления народного хозяйства, ни лагерей, ни пятилеток с займами развития всенародного разгильдяйства, ни многосердечного горя, так?.. а я вот возьму и отвечу, Ольга, дорогая ты моя Модестовна, с беспартийной выскажу тебе прямотой всю правду общественной нашей жизни на глупый вопрос «почему?»… плесни чуток… «почему?», видите ли… а потому что, ебена мать, не один я двадцать раз мог его пырнуть… тут тебе, скажем, Троцкий, Бухарин, все уклонисты, члены любого политбюро, профессора, повара, Джамбул, Шолохов, включая Леонид Утесова, все большие, мать их ети, друзья Советского Союза, артистки-полюбовницы, генералы, убийцы в белых халатах, охранники, челюскинцы, Чкалов, Стаханов с Мамлакат Мамаевой, авиаконструкторы, министры, Петр Алейников с Николай Крючковым, Рина Зеленая, Ляля Черная и сам Михаил Зощенко, в конце-то концов… да каждый честный гражданин мог бы полоснуть его на банкете по горлянке безопасной бритвой, чтоб спасти народ и отечество… между нами, ничего не стоило спокойно пронести то всеразрешающее лезвиеце в каблуке, ибо мы не гестапо, чтоб отрывать от ботинок подошвы… но ответственность-то была на мне одном, поскольку я старшой… а на кого же, ответь, бросил бы я тогда тебя с сынком Илюшей и с невесткой – на дворника Бесшабашева, что ли, и на летчика Коккинаки?.. да вас всех тоже на хер расстреляли бы, понимаете, следом за мной вместе с Коккинаками и с другими дядями Степами… и не просто расстреляли, а живьем сожгли бы в том же крематории – обошлись бы без паровозной топки… а так – я все же орденоносец у вас и непосредственно Владимир Ильич Олух, а не хер собачий… кто, между прочим, прикреплен к спецраспределителю провианта с ширпотребом – Бухарин, каменев-зиновьевский блок или я? – я, выходит дело… и квартира у нас, и все вы живы-здоровы, и в отпуске мы с тобой… только вот Вовка поднасрал всем нам, родившись двуязычником заодно с великорусским матом… да если б он, идиотина двухлетний, сказал в тридцатые участковому врачу на заграничном, чтоб шел тот в жопу, то нас этапировали бы, понимаете, на Колыму… диалектика такова, что жизнь – это не только служба, а служба – далеко не вся жизнь… Хозяин, когда я свое, понимаете, отобздел, китайцев выставил, ужасно разозлился и вслух сам с собой и со мной говорит: «Китайцы, Владимир Ильич, я ихнюю маму так и эдак вместе с Мао, следовательно, очень уж бравируют, понимаете, бравируют… мы, дескать, бумагу открыли с порохом и компасу указали, куда стрелку держать, когда вся Европа ни хрена еще нюхом не нюхала, где юго-запад, а где северо-восток… сами же норовят вытрясти из Сталина дальнейшие сотни миллионов в плане победы над Чай-Кан-Шой и строительства социализма… но вы видели, Владимир Ильич, в какое положение я их поставил и намекнул лично вашим именем, что ядро атома – это им, понимаете, не порох, компас и бумага, тогда как ваш распутник Мао, доносят, каждый день ломает по две-три целки… знает, понимаете, куда стрелка его компаса указывает… когда подхватывает грипп, то ложится на одну, другая располагается сверху, а еще двое девушек отогревают с левым развратом и с правым в него же уклоном… такого, мамой клянусь, не снилось даже Кирову с Лаврентием и с Буденным, осеменившим все наши театры и балеты – от Большого до Малого Академического… поздравляю вас, Владимир Ильич, с награждением орденом «Знак Почета» за выполнение ответственного задания…» думаю, Хозяину было по душе говорить мне «Владимир Ильич» и на «вы»… дескать, мы и сами с усами плюс самые скромные и простые изо всех прошедших по земле людей… а ты вечно укоряешь: «почему не завалил, почему не завалил?..» во-первых, повторяю, у меня семья, во-вторых, жалко было, ебитская сила… по рылу его щербатому видел, что насрать ему на весь мир и на каждого человека в отдельности, раз допекло одиночество… один раз так меня и спросил: дескать, ответьте правдиво, Владимир Ильич, чего не хватает товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину?.. если угадаете – загадывайте любое желание, как будто перед вами находится известная золотая рыбка в партийном кителе, в галифе с шевровыми, понимаете, плавниками… но уж если не угадаете… не угадать, генацвале Владимир Ильич, я вам не желаю от всей своей так называемой души, если она у меня есть… веришь, Ольга Модестовна, такое меня вдруг зло взяло, что послал я его в уме куда подальше, после чего брякаю: вам, Иосиф Виссарионович, не хватает конкретной что ни на есть любви… уж на что являюсь я балериной строевого шага и ворошиловским стрелком в затылок врага, а душа в пятки ушла, тело – в поту, в башке – мандраже и мечтаю не обдристаться – паркет жалко поганить… а он переспрашивает: о какой именно любви идет речь?.. о чисто женской, отвечаю, как у нас с Ольгой… разумеется, о белогвардейском твоем отчестве, само собой, не проговариваюсь… о натуральной любви, Иосиф Виссарионович, рапортую, докладывая, а не о всенародной или, допустим, партийно-государственной, где диалектического материализма до хера и больше, а толку от такого чувства – как от козла ожидать крынку сгущенного молока… ходит по кабинету, ни гу-гу, но ведь я-то уже начинаю окоченевать от общетелесного бздюмо и печально с тобою прощаюсь… наконец сообщает: вы, Владимир Ильич, смотрите в корень, загадывайте любое желание, ничем вас не лимитирую… загадывайте, хрен с вами, все вплоть до личного присутствия на первом испытании нашей родной атомной бомбы… ничего, со слезами говорю на обоих глазах, не надо, товарищ Сталин, но имею всего лишь одно-единственное желание… и чуть было снова не брякнул, лицо твое вспомнив с ненавистью на нем к высшему руководству во главе с Хозяином: чтоб ты загнулся, козел проклятый, у меня тут на глазах, пидарас, рога обломавший об историю… но натурально говорю гораздо проще… имею желание крепко пожать вам руку, Иосиф Виссарионович, затем чокнуться грамм по сто пятьдесят, можно без закуси… протягивает он мне здоровую руку, жму ее, затем выпиваем коньяку, подавились мандаринами из Абхазии… тут он вспомнил, что, судя по донесениям шпионов, испанец, который генерал Франко, называл его на своих совещаниях с фюрером большим Хозе, откуда и вышло слово «хозяин», если верить языкознанию херову… лучше вот ответь, Ольга Модестовна, ты-то сама, на моем находясь месте, полоснула бы его якобы безопасной бритвой по горлянке, несмотря на опасность, что поднимет тебя Берия на дыбу и с живой начнут сдирать шкуру на тапочки для Хозяина?.. то-то и оно-то, что помалкиваешь… а то заладила, черт побрал, «почему не завалил?.. почему не завалил?..» потому и не завалил, вот «почему!»… и не хера меня тут попрекать, как какую-то вшивую, понимаете, историческую необходимость, лучше плесни еще чуток…»

Такую вот дедову байку слышал я в раннем детстве своими ушками; многого тогда не понял, думаю, дед баушке немало пораскидывал всякой легендарной чернухи, но ведь дыма-то без огня не бывает, как сказал в последнем своем слове на Олимпе первый в мире поджигатель – Прометей.

2

Как я давно уже въехал, первопричиной основного моего несчастья была глухая лично для меня и психолингвистики тайна; хорошо еще, думал я зачастую, что сам человек нисколько ни в чем таком не виноват, а просто каким-то неведомо случайным образом выпало ему унаследовать совершенно редчайший дар, причем явно не от самых близких предков, а неизвестно от кого именно.

Предки и на штампованном-то русском изъяснялись весьма скупо и очень заскорузло, а из глубоко чуждых им слов крайне злоупотребляли по праздничкам «салютом», салатом «оливье» да различными «салям алейкумами»; понятное дело, звучали в застольях «антимония», «пертурбация», «о'кей», «эклер», «капут», «баста», «коверкот», «чао», «курва», «шашлык» и все такое, типа «си-карга бирали», «гамар джоба», «рашен – он бесстрашен, грабкой сами себя чешем, хером, сука, космос пашем»; поддав и загуляв, предки с гостями эдак вот косноязычили на родном великом и могучем; и речь их всегда казалась мне говноносной частью канализации, некогда накрывшейся обломками Вавилонской башни.

Короче, предки и всякие дядюшки с тетушками считали меня чмуроватым непонятным чудовищем – почти что шестиногим теленком; мамаша часто сокрушалась:

«Многое из-за твоего несчастья пошло в нашей семье сикись-накись… не знаю, за какие грехи послано нам твое уродство… просто не знаю я этого и не хочу знать, потому что никто не знает ничего такого».

О'кей, думаю, монстр так монстр… с ранних лет допер я, что согласие мое с таким мнением крайне выгодно: меньше будут лезть в дела ума и в сердечные заботы детства… а раз так, то надо всегда помалкивать в тряпочку… пусть себе бздилогонят и твердят, что вот подрастешь, распустишь иностранщину языка, которая в тебе, к горю нашему героическому, наличествует, и тогда уж подзалетишь за связь со спецслужбами мировых разведок…

Став постарше, я все-таки пытался допереть, как и откуда взялись у меня языки, которых никогда я не знал… приставать с недоумениями к мало чего знавшим предкам было бесполезно; вопрошанья мои только злили их и раздражали.

Насколько старше нынешнего моего мозга хранящаяся в нем прапрапра, словом, метапамять?.. как именно и почему возник Язык, становясь постепенно знаковой системой, не только копирующей все частицы земного Творенья, но и заглядывающей в дальние уголки Вселенной, – системой, которую вполне уместно именовать цивилизацией Духа… ни в одной из энциклопедий, книг и учебников не находил я ответа на массу вопросов; мне везде светило только пусто-пусто… в новейших исследованиях лингвистов, антропологов, психонейрологов – всего лишь предположения и начисто бездоказательные версии… даже большие ученые не смогли бы ответить, с чего это вдруг, всемирные нарушив законы, взбунтовались, закосорылили, захромали хромосомы предков и странновато перетасовались иные генетические чудеса в важный для моей личности момент зачатия; нигде не говорилось, почему редко в ком-либо возникает, а тут взяла и возникла в слизистом сгусточке будущего моего мозга замечательная память о разных языках, быть может, и о целом ряде прошлых жизней?.. что это за матрички – невидимые такие чипы – с запечатленными на них звуками, буковками, грамматиками, синтаксисами, с возможностями музыки, поэзии, абстрактного мышления?..

В природе человека, однажды подумал я, полно генетических тайн и чудес, не ясно почему, неожиданно вырывающихся вверх со вроде бы начисто уже истлевших ступенек лестницы эволюции, ставшей однажды эскалатором истории человечества, его культур, религий, искусств, всякого рода отношений и так далее… эскалатором, заметим, не всегда движущимся только вверх… и вообще, возможно, имеется в тайных хранилищах моей памяти какая-то информация о пребывании дальних разноязыких предков на этажах той самой Вавилонской башни?.. а теперь вырывается вся эта информация прямиком в сознание человека – тернового венца Творенья, как шутила одноклассница Маруся, дико в которую я втрескался, как, впрочем, и она в меня.

Скажу уж сразу: ничего не было сладостней обменивания с ней на уроках различными умными и всякими дурацкими посланиями… в конце концов такими стали мы близкими друзьями, что со временем стал у меня торчать только на других девчонок, с которыми обжимался, но это нисколько меня не беспокоило… да и жизнь была такова, что в голову не приходило думать, как относится Маруся к совсем новой в наших жизнях странице… тем более явное ее равнодушие к злободневной проблеме секса нисколько не мешало нашей дружбе… не буду отвлекаться.

Иногда, особенно в раннем детстве, пробирал меня ужас из-за внезапного исчезновения в башке родного языка… непонятно почему я начинал думать только на английском, а в минуты особенно острой умственной тоски – и на латыни… такое вот отличие от всех знакомых мальчишек, девчонок и соседей огорчало, подавляло, отдаляло от сверстников – словом, устрашало… вероятно, только из-за всего такого я часто бузотерил, убегал из дома и из школы в деревню, к баушкиной племяннице… там я по нескольку дней валялся на печке, молчал, унять старался возникавшую в уме разноязычную щенячью возню… время и местожительство переставали для меня существовать, пока родной русский не брал верх над таинственно унаследованными языками.

Со временем мне стало ясно: какими случайными были расклад генов и прочие тайны зачатия моей личности, такими же странными будут и жизнь моя и моя судьба.

Если б не баушка, никогда не узнал бы я, что первые слова произнес очень рано, когда еще не начал ходить… это были ни с того ни с сего произнесенные три слова, точней, два существительных и один глагол: «хуй», «пизда», «ебаться»… к счастью, услышала их только баушка… она немедленно и строго объяснила, что три этих слова – одни из самых первых слов, сказанных исключительно по детородному делу, а не потехи ради, еще недочеловеченной, только что начавшей преображаться полуобезьяной… поэтому давно-давно подобные слова были словами священными… они намного старше нынешних священных слов, которых становится все меньше и меньше… но люди таковы, что только и делают, что превращают святое в грязное и ругательное, потом быстро привыкают считать святым многие свои непотребства… баушка тогда же очень серьезно, как большому мальчику, сказала мне, чтобы три этих слова я больше не произносил… вот вырастешь, говорит, тогда напроизносишь… сказочное дело, слов этих я больше не произносил, пока жизнь не бросила в стихию дворовой речи.

А вообще, заговорил я очень поздно; предки даже перепугались, не немой ли я, хоть слух имею вострый; меня таскали по кабинетам специалистов, а я уже сам с собой давно балаболил на двух языках, не зная на каких именно; впоследствии они оказались английским и латынью; когда поднадоела возня вокруг моего «придурочного» молчания, я наконец-то заговорил, но, к ужасу деда и предков, не на родном русском, а на какой-то иностранщине; успокаивала их баушка, прочитавшая в читальне о редких, но имевшихся в истории мистики и психиатрии случаях такого рода, до сих пор не объясненных наукой…

Вот одно из самых первых моих воспоминаний: какой-то праздничек, гогот, чоканье, пирожки, винегретик, конфетки, я налопался от пуза, дремлю в своем закутке, но слышу треп предков и родственничков.

«Да будет тебе, Тоня, хныкать, ну хули ты, скажи, зазря гунявишь?.. вырастет твой вундер-шмундеркинд, куда он на хер денется с таким талантом, пойдет в цирк ишачить, я с замдиректора по кадрам на «вась-вась», да и с самим боссом корешу по баньке… там у них мудила один, Цукерман, цирковое погоняло Сахарок, прямо на арене однозначно, понимаете, из личной репы извлекает не хер собачий, а кубический, падлой быть, корень из нечетного – вот в чем дело – трил-ли-о-на, а это уже охуительный факт, далекий от целого лимона… вот что значит талант ума и никакого мошенства… тогда как мы с вами ваще – да мы из стольника хера с два корень выдернем кубический, когда нам и до квадратного ебаться надо с семнадцатого года… но почему, скажите, извлекает его не я, который русский Иван, полмира, блядь, подмял под себя, а чуждая нам национальность?.. потому что они тыщи лет гонимы с места на место, их оскорбляют, унижают, жгут миллионами, почти что как воров в законе, а они все считают и подсчитывают накопленные капиталы, пока мы засираем тут одну шестую часть света всякими ебучими идеями, дымом, химией и пятилетками, – вот почему, ебена кровь… наливай… ну, за Вована твоего, Тонька, вмажем… поскольку он у вас так же, как мандеркиндистый Сахарок, даст еще всей стране угля, мелкого, но, извините уж, до хуя, как обещал Сталину Стаканов, это сучья «Правда» переиначила его в Стаханова… тогда как партию не наебешь, ее ЦК въехал, что просто невозможно по-хамски называть какими-то «стакановцами» всех героев труда… короче, скоро вся иностранщина и туристня к нам попрет со своими флагами: американы, англичаны, словом, весь глобус, сколько бы он там с семнадцатого года ни крутился-ни вертелся в другую сторону… но смотри дальше… рассаживаются, значит, все иностраны в партере и на балконах, так?.. балагурят и задают Вовану на любом ихнем языке самые подъебонные мировые вопросики… а Вован, злодей, весь он, бляхой буду, как с другой планеты, сверкает у тебя, Тонька, будка прямо в пудре и в помаде… и всякое на евонном теле бляманже, мундир с эполето-погонами, брильянты-изумруды, волосня на плечах… короче, не Вован, а конкретно какой-то Ломоносов, которому ходить-то далеко никуда не надо, он весь перед народом, как на ладошке, культурно говоря, заебись… на чем я стою-то, как спросил слон у носорога, на свой же наступив шершавый, ха-ха-ха-гы-гы-гы – наливай, широка страна моя родная!.. и вот Вован, не долго думамши, выдает ответы на американском, английском, ну и туда же пришпандоривает белофинна с мордвой и ныне диким тунгусом… пиздец – все встают, буря мглою небо кроет, бурные овации всего цирка, хипеж «Слава нашей партии!» и прочая херня… главное, бабки капают, и это, скажу я тебе, Тоня, гораздо лучше для Вована, чем двинуться по воровству чужой собственности, затем связаться с картишками…»

А вот иные лики младенчества и детства: ужасными сказками с хреновым концом и прочими нелепыми страшилками предки строжайше внушают трекать с соседями и в детсадике только на языке папочки-мамочки.

«Ни в коем случае не держи в головке всякую инодребедень, туда лезущую… если же придут в нее, в глупую твою балаболку, незнакомые слова, ты уж ради Христа, Вовочка, не болтай на иностранщине-тарабарщине, помалкивай Христа ради… лучше отрубить себе язык, чем выбалтывать черт знает что… иначе нас с отцом посадят, пытать будут, пока не сознаемся в шпионстве на разные разведки, а тебя заберут волки в больницу, что за колючей находится проволокой, потом будет еще хужей… ни кина, ни ящика, ни печеньица с компотиком – ничего, только четыре стены, посередине койка, а на койке – ты, и в ротике у тебя кляп, чтоб держал, урод, язык за зубами… да ты не загубить ли нас желаешь за то, что мы тебя произвели на свою голову, а?»

Поначалу, года три, сидя дома с баушкой, я вообще помалкивал, тайно радуясь количеству разноязыких слов, которые сами с собою играли, резвились, барахтались в башке, словно тигрята, львята, козочки и ослики в детском загоне зоопарка.

А предки так упирались на работе, что им было не до обучения меня родному языку; чему-чему, говорят, а разговорчикам и треканью жизнь сама тебя научит; вон гляди: птичка чирикает, свистит, по-клецивает, гули-гулит, цацацакает без всяких консерваторий-филармоний, собака лает, кот мяукает, коровка мычит, а вожди речи говорят, херню с потолка обещают всякую мудозвонскую, хорошо, что хоть Сталин подох, не так сажать стали… а иначе тебя давно сгноили бы на урановом руднике и ничего бы ты не узнал хорошего о девушках хороших, не выпил бы, не закусил, не попел песни, невесту не привел бы в дом, может, внуков нормальных нарожали бы… Господи, за что ж Ты послал нам такого, не за дедову ли в Кремле службу у Антихриста?..

Однажды ночью я случайно подслушал, как поддатый предок шутливо спрашивал:

«Дело прошлое, Тонюш, ты там, как говорится, не подвернула ли, между делом, бронетанковому маршалу, которому с пятилетку уже шоферю, или, что еще хужей, заграничному какому-нибудь нашему Штирлицу?.. эти до дюжины языков выучивают… маршал пил в машине с одним таким, и до того допились, что все эти языки у нашего Штирлица начали переплетаться друг с дружкой… у маршала прям фары на лоб полезли… потому что, рассуди сама, не ветром же в Вовку надуло все эти противостоящие нам части инородной речи… причина-то должна быть, куда от нее на хер денешься, судя по марксизму с ленинизмом?.. да я сам бы, если хочешь знать, дрогнул перед маршалом на твоем месте… мы с тобой, Тоня, простые люди доброй воли… палкой больше, палкой меньше – чего ж тут фактически жлобствовать и службу терять из-за пустяка?.. ну не плачь, хрен ли ты, обернись, что ли, люблю ведь я тебя… хули строишь из себя помесь Зои Космодемьянской с Валькой Терешковой, когда жизнь у нас одна на двоих… не хочешь колоться – не колись, что было, то было, а чего не знаем, того и не было, вот и все… ты ведь тоже для наладки нервишек в дом отдыха ездила сама по себе… одно пойми: если б нам голую правду узнать, откуда все это у Вовки взялось, то нам полегчало бы, что скажешь?.. у маршала моего в Бурденке знакомый есть очень замечательный хирург, он и сделал бы Вовке такую же операцию в мозгу… теперь маршал больше не орет во сне: «В атаку!.. смирна!.. вольна!..» только водку жрать ему не велено, поэтому он и просит супругу вставлять воронку в дырку черепа и заливать туда с полстакана… ну откудова, скажи, эта зараза в нашем идоле заморском?.. не ветром же, повторяю, ее надуло?» «Откуда, откуда?.. вон у Сталина мать была шлюховатой прачкой, а мужик ее вкалывал сапожником… что он, что она – вроде нас с тобою, мудаки мудаковатые, а сынок их был ворюгой и бандитом, как братец мой Пашка, из семинарии его поперли куда-то на нары, а он, вишь, в какие корифеи выбился, до которых всякому Гитлеру шагать-маршировать и плясать вприсядку… «откуда, откуда?» – оттудова, вот откудова… и не дотрагивайся до меня, скотина олуховатая, езжай за этим делом в дома отдыха!»

3

Предки мои были людьми добрыми, но темными и запуганными режимом; их самих так нашпыняли в детстве, что они, наученные горьким опытом времен, старались привить осторожность со скрытностью и мне; если и задумывались о вопиющих странностях пресловутого поступательного движения Истории к светлым вершинам будущего, то никогда и нигде не высказывались о бреде собачьем совковой действительности; когда осмеливались поносить власть коммуняк, то делали это только в кровати, причем шепотом; видимо, побаивались, что могу заделаться Павликом Морозовым, чудовищем этим поганым, висевшим и в столовке детсадика и над школьной доскою; один вот выдающийся поэт Плисецкий, предок с ним пьянствовал, сказал про добрых замороченных людей так:

на всех давила чья-то воля лишь опустив усы в бокал интеллигентный алкоголик о демократии вздыхал за все грядущее в ответе мы рты замкнули на засов о детях думали, но дети не поняли немых отцов а вождь смотрел на нас с портрета непостижим непогрешим в Неметчине случилось это тяжелый был тогда режим…

Мне еще повезло: согласно моде и профсоюзным чудесам предки сделали потрясный, чисто шахматный ход; они по блату устроили меня в крутой английский детсадик при органах, чтоб как-то закамуфлировать врожденное знакомство невинного ребенка с основным шпионско-империалистическим языком, подло окружившим страну первого в мире светоча коммунизма; заодно, по категорическому настоянию баушки, взяли аспирантку, чтобы занималась со мною латынью; вот какой фарт клюнул мне в задницу; вместо комплексюг поселилось в психике сплошное удовольствие; меня уже открыто называли вундеркиндом; однажды пригласили поучаствовать в телепередаче; передачка оказалась дешевенькой, но предки стали выдавать бабки на интересные книги, а я, им в ответ, постарался учиться на четверки, если не считать арифметики и алгебры, которые мой мозг отказывался воспринимать, – не считал он их предметами своего интереса; получал я по ним тройки только благодаря помощи Маруси, той самой соседки по парте.

Но мать все равно вечно причитала: «Горе ты наше горюшко, откуда ты только такой взялся с чужими-то словечками?.. Господи, ответь, за какие такие грехи выпало на нас внеочередное страдание, когда за холодильником третий год стоим, ни хрена не получим?»

Не понимали бедняги-предки, какой высоконаучный вопрос ставят они перед вечно помалкивавшими Небесами, по-моему, принципиально не желавшими отвечать людям не то что ни на один из неразрешимых мировых вопросов, но и на чисто бытовые недоумения тоже.

В школе болтал я на английском лучше учителей, которых поражал запасом слов и мгновенным вниканием в различные идиомы; правда, никто из них не знал, что в памяти моей бездонной хранятся целые странички прочитанных книг и чуть ли не весь «Краткий русско-английский словарь», и все это куплено было в магазине «Иностранная книга» на бабки, сэкономленные на мороженом и конфетах; и все книги не просто хранятся, а жаждут поскорей сплести свои странички со страничками французского, немецкого и итальянского словарей – со всеми в них словами, словно бы чующими то близкое, то далекое, однако ж явное между собою родство; узнавание его в языках с каждым годом сознавалось мною все ясней, все сильней; оно требовало свободы восприятия и мышления, как воздуха, как воды, как жратвы, как сна и сновидений; хотя однажды до меня дошло, что за неким пределом – стоп: здесь, в глубинах глубин, владычествуют тайны тайн, поэтому в материнские и отчие лики Праязыка никогда не взглянуть ни одному из смертных.

О'кей, думаю, вот и славно, что никто ничего не понимает, тем более чем ближе ты к тайне подбираешься, тем она оказывается дальше от тебя… горизонт по сравнению с нею – всего лишь эффект шарообразности родимой земли… правда, эта тайна то доводит ум до уныния, то веселит и дразнит, усиливая жажду подобраться поближе… лучше уж, показалось мне, слепо идти на поводу инстинктов, чем пытаться познать непознаваемое… с удовольствием дыши, пей, жри, читай, смотри, кемарь, верь и жди явления единственности истинной любви, словом, соответствуй жизни, а не превращайся в раба науки, заведомо обреченного на отсутствие допуска к первопричинам Начал и Концов…

Между прочим, такое вот невеселое положение не отчаивало, наоборот, приносило оно умишке моему необыкновенное спокойствие… словно бы, сознавая скромность имеющихся у него возможностей, ум чуял, что врубиться в суть такого состояния как в знак наличия непостижимых, тем не менее ясных смыслов – драгоценная радость… такие смыслы древние китайцы считали родственными Всесовершенному Незнанию; короче, до меня дошла наипростейшая, как будто бы старающаяся не обратить на себя внимание многих людей, скажем так, истина: Великое Незнание намного выше, неизмеримо глубже и содержательней человеческого знания, напрасно пытающегося, как сказал Козьма Прутков, объять необъятное… ведь сумма наших разрозненных, трагикомично расщепляемых на щепочки и лучинки знаний – всего лишь ничтожная частичка незнаемого Целого… точно так же и Пустота – образ бесконечной наполненности Незнаемым…

Учителя, естественно, прочили мне в ту пору будущее ученого-лингвиста, склонного, как добродушно они говорили, к праздному философствованию; я всячески пользовался их неплохим к себе отношением и, будучи еще щенком, получил возможность заниматься в Ленинке с нужными книгами, словарями, журнальными публикациями и прочей литературой; не знаю уж почему, но я никогда не торопил настоящее стать будущим; видимо, считал неотъемлемой от души свободу соответствия призванию; поэтому и плевать хотел на школу вместе с вузами и ступеньками карьеры; что касается проблемы заработка «на хлеб наш насушенный», то не буду забегать вперед.

4

Вскоре открылась мне ранее незнакомая, весьма меня удивившая и слегка потрясшая страничка жизни; вдруг я ощутил жаркое, страстное желание не отникать от плечика Маруси, соседки по парте; вообще-то предок записал ее в метриках Мэри Диановной Кругловой, поскольку сам он был Дианом – хорошо еще что не Параллелем – Геогровичем, потомственным, в четырех поколениях, географом.

Соседке по парте очень нравилось, что я привык говорить ей Маруся, а мне это имя каким-то образом сообщало чувство взрослости и родственной нежности; Маруся с некоторых пор пресекала все мои прикосновенки, но без мудацкого жеманства, как другие девчонки, а смотря прямо мне в глаза странно долгим, то ли о чем-то вопрошавшим, то ли строго осаживавшим непонятным взглядом; словом, втресканность наша взаимная не шла дальше обмена записками (мы называли их «Современными»), разных обжимов на танцульках и мимолетных, довольно скучных, главное, казенных засосов в подъезде.

Я себя чувствовал гораздо свободней, когда дымил сигареткой, сплевывал на асфальт, подолгу сидел, как говорил питерский кузен, на поребрике тротуара, встречая и провожая пылающим взглядом идущих, плывущих, летящих мимо молодых, а порою и взрослых женщин; их зрелая, но неувядающая женственность с ума сводила, бередила душу, разгуливала воображение – не то что девчоночьи грудки-ляжки-попки на уроках физкультуры.

Позже, в восьмом классе, начисто меня захомутала, можно сказать, первая серьезная в жизни мечта, вовсе не показавшаяся недостижимой; плевать ей было на железный занавес, охраняемый почище самого секретного объекта; в классе по рукам у нас тайком ходили самиздатовские бестселлеры, но ни разу никто никого не заложил; даже физик, застукав меня однажды на уроке с «Лолитой», наклонился и умоляюще шепнул: «Клянусь Джордано Бруно и Галлилеем – беру ее у тебя только на одну ночь»; отказать я не мог, мы подружились; он разрешил мне списывать все контрольные у Маруси, потому что с цифрами, верней, с еще одной могущественной знаковой системой, были у меня нелады; ум просто был не в состоянии мыслить формальнологически; я так и сказал математичке: пылесосу легче стать мясорубкой, а ей, училке, велосипедом, чем мне врубиться в математику…

Отвлекся… начитавшись всяких книг, помню, искренне изумился: почему это мало кому разрешено у нас быть выездными?.. кто этим правящим полудохлым крысам дал право лишать меня свободы жить так, как я того хочу, а не они?.. да в гробу я видал это их понимание с понтом развитого социализма в настолько отдельной стране, что и выехать из нее невозможно, – в гробу, в гробу систему данную ебу, как говорит дядюшка Павлик… выражение это еще сыграет со мною странноватую во всех отношениях шутку, но об этом – позже… я возненавидел режим якобы самого демократического в мире, на самом-то деле вполне людоедского государства… оно насильно превращало меня в несвободного человека, в раба, навек прикованного к галере чуждых душе трудов и занятий… я подолгу мечтал на скучных уроках о свободной жизни, о путешествиях в разноязычные страны… тосковал по иным языкам, как тоскуют по друзьям, ни разу которых в лицо не видел… любого человека, раз рожден он существом свободным, я считал имеющим естественное право путешествовать на свои бабки из одной части света в другую, из страны в страну, чтобы обозревать моря, реки, озера, земные просторы, древние города, знакомиться с самыми разными людьми, растениями, зверями, рыбами, насекомыми, – черт побрал бы проклятую совковую тиранию вместе с безвыходным и безвыездным лабиринтом ее заведомо идиотской утопии.

До перестройки за плечами у меня уже было лет восемнадцать жизни; школу ненавидел, бросил ее к чертовой матери; однажды в забегаловке сообщил крутым пацанам с нашего двора, что стряхнул со своих ног прах этого среднего заведения, пованивавшего кружком прижизненного ада для юных грешников; кстати, «Божественную комедию» я читал и перечитывал в оригинале, много чего из нее знал наизусть; гениальную книгу – безбрежный океан словесной музыки и праздник Языка – выменял у одного фарцовщика на бутылку настоящего джина, который подарил мне кирюха Котя на день рождения.

На вузы тоже было мне плевать; я и сам уже мог получать в Ленинке необходимые знания – и не только на институтском уровне; читал в подлинниках работы по лингвистике, психологии, мифологии, истории религий и так далее; а Библию и Евангелие благодаря любимой баушке начал читать раньше сказок Андерсена и постоянно перечитывал.

Предкам врал, что голова перестала усваивать школьные предметы, школу бросаю, от армии меня, должно быть, комиссуют как слабоумного, с приметами эпилепсии, дебила, не умеющего отличить пулемет от пушки, а пока что поишачу рабочим в гастрономе папаши одного знакомого…

Смешно вспоминать себя сидящим во дворе, дымящим сигареткой и прикидывающим, чем бы таким заняться, чтоб наварить деньгу… Коте, моему кирюхе, было хорошо – его пахан чирикал роман за романом и захлебывался тиражами, а я сидел на подсосе… и тут осеняет меня весьма расчетливая одна идея… вызываю во двор Игорька, одноклашку, его предок командовал огромной птицеводческой фермой… так и так, говорю, без бабок не видать нам ни курева, ни танцулек под портвешковым кайфом, ни амур-тужуров с телками, затем предлагаю одну отличную идею… назавтра он прогуливает, а со школой мысленно распрощался… едем на электричке к породистым курочкам и петушкам птицефабрики отца школьного приятеля… Игорек хорошо был знаком со старшим мастером крупнейшего инкубатора… приезжаем, ставим ему бутылку и предлагаем суть дела… для начала он поставляет нам на казенном транспорте счастливое число, то есть с тыщу левых свежих яиц белого цвета, в которых два желтка вместо одного – это очень важно… разумеется, яйца должны быть не в бочках, а в таре… у вас она есть для цекистского спецгастронома… после продажи платим столько-то и столько-то, не ссы, не кинем… за следующую партию пойдет предоплата, остальное – дело наше… будь, говорим, спок – не продадим ни в коем случае, даже если захомутают, по несознанке у нас круглые пятерки… договорились, что первую партию он нам поставит ровно через неделю во столько-то, туда-то, прямо во двор «Диеты»… а в девять вечера будем ждать тебя с обмывом в «Баку», что в Черемушках… О'кей, главное дело замастырено… затем ставим бутылку Вартану, еще одному нашему одноклашке, главному художнику школьной стенгазетки… он по-быстрому вырезает на куске резины печатку «диета-плюс»… в канцелярском покупаем подушечку для печатей, само собой, и тушь, чтобы ставить на каждом яичке точную дату снесения… построили складной такой прилавочек с ящичком для бабок и заделали рекламку, которую за бутылку же отпечатал крупным типографским шрифтом старший брат еще одного нашего одноклашки… через неделю, незадолго до конца рабочего дня, грузовик приволок во двор магазина партию яиц… мы их по-быстрому же заштамповали и приклеили к стене подворотни рекламку с указательной стрелой: «Свежие яйца с ДВУМЯ ЖЕЛТКАМИ! Оздоровительно органическая добавка к диете и домашней косметологии!», вывесили привлекающий взгляд финансово убойный ценник… затем народ попер с работы по магазинам… около нас моментально выросла сказочная очередища… изголодавшиеся за день люди так и клевали на рекламу двух желтков в одном яйце и на аппетитно выглядевшую овальную печать «диета-плюс»… тыща яиц – сотня упаковок – мгновенно улетела на цыплячьих своих невидимых крылышках… многие покупатели остались с носом… «До завтра потерпим, дорогие женщины и мужчины, до завтра», – сказал им Игорек… за два часа работы почин был суперклассным, навар потрясным, как выражались крутые теневики… в «Баку» мы расплатились с мастером инкубатора, подкинули ему аванс за очередную поставку, обмыли удачу… на следующий день Игорек, заперев кабинет, трахнул в поликлинике не такую уж пожилую медсестру, а уж та не только словила кайф, но и дала ему справку о болезни… короче, за неделю продажи мы заработали более чем прилично, бодая по тыще штук в день… на четвертый, в конце работы, к нам подошли трое… это, мол, базарят, паскуды, наша подсобная территория, гоните для начала десять процентов, типа, мы вас крышуем, иначе оторвем яйца… я сказал, что о'кей, без проблем, но мы не хозяева, а боссу немедленно звякну, вот с ним вы и разбирайтесь, чтоб не попасть в непонятку… все вырученные бабки были при мне, бегу к автомату, звоню, на мое счастье, дядюшка Павлик был дома, правда, яростно злой, как волк, видимо, с бодунового запоя… так и так, говорю, дядя, выручай, тут наезжают, это во дворе «Диеты» на Калужской, бери такси, я заплачу… через полчаса дядюшка с двумя быками был тут как тут… бодр, глаза горят, жаждут крови и наматывания на руки кишок… базар у него с тремя, которые ждали, был коротким… их просто начали мудохать, но не давали слинять, пока те не встали на колени, кровавые облизывая сопли и сплевывая зубы… «Передадите, гаденыши, тому, кто над вами, что Пал Палыч, он же Падла Падлыч, не базарит с мелкой гнидой… ползите под нары, пока ногтем не придавлены…»

«Ну ты, Вован, – говорит дядюшка Павлик, – и фармазонишь, Нигерия, сукой быть, отдыхает, хотя я тобой горжусь… или меняй точку, или завязывайте с этим делом, ничем помочь не смогу… изголодавшиеся менты вот-вот пронюхают о вашем бизнесе – все, пиздец, чалма, вы в жопе, не говоря о поставщиках-реализаторах… так что не будьте двухжелтковыми диетическими яйцами».

Если б не дядюшкин «подъемочный» совет, мы с Игорьком рано или поздно непременно погорели бы… возможно, несмотря на нашу несознанку, менты призадумались бы и доперли до старшего мастера, а там уж и до папани, командира передовой птицефабрики… а так – так мы рады были, что провернули веселое дельце, прилично наварили и никого при этом не обидели – наоборот, порадовали покупателей, затравленных дефицитом, цекистскими яйцами с двумя желтками…

Рабочим в гастрономе я тоже поишачил, подкачал свои мышцы мешками муки и сахара, ящиками бутылок и консервов, но тупая эта работа через месяц остоебенила.

Дворовые урки научили меня, как косить близкую к натуральной эпилепсию за пару месяцев до военкомата; один раз я бился в падучей еще в школе – на контрольной по алгебре… все было, как доктор прописал: колотился башкой об пол, хрипел, искусал язык так, что пена на губах пузырилась кровавая, фары закатывал под потолок… потом недели две заикался, поэтому меня не вызывали к доске, а на уроках старались не нервировать замечаниями… словом, до военкомата я уже имел справку о состоянии на учете в психдиспансере… а на самой комиссии только пошатнулся и схватился за голову – они быстро меня сплавили домой, чтобы не возиться, и выдали белый билет, который в Африке называется черным, как сказал знакомый нигериец из «Лумумбы», намного более крупный, чем мы с Игорьком, мошенник.

Между прочим, предки были на седьмом небе от радости: раз я дебил и эпилептик, то это обязывало сволочь соседскую относиться к странностям досадного моего развития как к заболеванию тела и души; меня это вполне устраивало.

Биться в картишки на интерес я учился в кильдиме, устроенном на чердаке; везло мне со страшной силой; тогда же я понял, что могу с молниеносной быстротой – с той, с которой известные гроссмейстеры просчитывают все ходы и варианты, – прикинуть возможные расклады мастей и фигур, помня о крупных и мелких картишках, выпавших и еще остававшихся в колоде банкомета; все это не имело никакого отношения к неладам моего ума с цифрами; однажды в кильдиме попутал меня дядюшка, которого уже побаивались как крутого авторитета; попутал и сказал так:

«Ты в меня, гадом быть, пошел, племяш, играй, но не заигрывайся, а если кто наедет или двинет фуфлятину – звони… я ему, паскуде, не позавидую – всю колоду проглотит, подавится джокерами и будет переваривать, пока не высерет тузов, червового с бубновым».

Я уже знал немало карточных игр и, можно сказать, профессионально зарабатывал, а пацаны подыскивали для меня в гостиницах всяких азартных лохов, нагруженных бабками; плевать было лохам на попадание – их влекла к себе игра; никогда не мухлюя, я уделывал есть во весь таких, как они; выигранного хватало и на гулево в кильдиме, и на самостоятельную жизнь, и для предков, чтоб не считали «паразитом наконец-то полученного холодильника».

5

В то время я уж с месяц брал очень серьезные уроки по части предварительных игр, мужского мастерства, контролируемой выдержки и необходимой в постельном этом деле галантности у пылкой, ужасно высокообразованной, главное, незамужней соседки, знакомой по подъезду, особы средних лет, крутой чиновницы в каком-то министерстве; в лифте мы давно уж вместе поднимались, но однажды она обернулась ко мне и сказала: «Будь добр, Володик, зайди ко мне попить кофе и поговорить об очень важном в жизни деле».

Я задрожал с ног до головы, еще минутка – и струхнул бы в штаны, что уже не раз случалось и в автобусе, и в троллейбусе… мы быстро прошмыгнули в ее однокомнатную… в общем, особа нежно мне внушила, что наслаждение должно быть взаимным, а не таким односторонним, каким оно кажется не только юношам, но и многим мужчинам из идиотов мудозвонства… самое главное для таких – всунуть, кончить и вытащить, совершенно плюя на контроль и не думая, что женщина тоже вполне живой и невозможно страстный человек… «Так что, милый Володик, не робей и не стесняйся, думай только обо мне, а я буду думать только о тебе, и мы очумеем от благодарности друг другу…» между прочим, говорит, хорошие манеры в сексе – это восемьдесят семь процентов твоего успеха у женщин и залог страстной дружбы, если не удачного брака…

Никогда, думал я, не бросил бы школу, если б вместо алгебры ввели сексологию; раньше я был слаб в коленках мечтать о такой вот даме сердца, души и прочих органов; каждому остолопу и олуху, ошалевшему, вроде меня, от похоти, желаю такую вот училку жизни и одновременно премилое существо противоположного пола; о, это было счастьем и свободой, когда тело наконец-то перестало чувствовать себя несчастным из-за насильного недопущения его трижды ебаным-переебаным обществом к нормальному отправлению одной из мощнейших природных нужд, верней, сил; сила эта то связывала, то раздергивала, причем не только одного меня, и дома, и на дворе, и в киношке, и в вагоне метро, где, собственно, впервые и овладела она мною, лицом прижатым прямо к сиськам какой-то громадной волейболистки… всю жизнь жалею и буду жалеть, что не взял тогда ее за руку и не повел к себе домой, где никого не было… ведь она тоже пылала, я это чувствовал, мы оба этого хотели, и все было бы о'кей, но я, как во сне, струхнул в трусики и тут же, подыхая от стыда, от жалкости своей, от вины перед девушкой, ни за что обиженной мною, от злобы на все эти сраные порядки, – выбрался из вагона не на своей остановке… сел, помню, на скамейку на «Площади Революции», между бронзовым пограничником с собакой и летчицей в шлеме – сел, спрятал лицо в руки и заплакал: ну что это, думаю, за жизнь, злоебитская сила…

Ну и, конечно, в школе баламутила мои мозги все та же проснувшаяся сила; а с Марусей до того мы допереписывались и доделились взглядами на жизнь, разными мыслями об искусстве, тайнах рождения и смерти, что были просто братом и сестрой, нормально и незаметно для себя обходящимися без всякого секса.

Кроме всего прочего, вокруг ключом била жизнь; старшеклассников со старшеклассницами – где только не отлавливали: и на чердаке, и в подвале, и в пионерской комнате, и в кабинках сортиров; уверен, что ничего такого не было в ранней истории, когда у парней начинал торчать и дымиться, а девки были готовы сделаться мамашками в связи с появлением этих дел; и вот, пожалуйста, ни слова о таких проблемах в опостылевших учебниках, только отбивавших тягу не только к литературе, но и к знанию основ и начал жизни.

Так вот, сначала первая в жизни дама сердца ставила мне по тому самому любовному предмету одни колы, потом стал я получать твердые тройки, за ними покандехали сплошные пятерки… продолжалось это пару месяцев, показавшихся целой жизнью, действительно до того не похожей на прежнюю, что я впервые же осознал чувство существования… не знаю как кому, но лично мне с каких-то пор знакомое выражение «Я мыслю, следовательно, существую» стало казаться нелепо поверхностным, односторонним, главное, уничижающим природу рыб, червей, птиц, зверей и собственного моего существа, знающего, что идеально демократичная по своей природе сила уравнивает естественные права всех животных на регулярные случки – ради продолжения рода… только обоеполым, особенно молодым людям, представителям единственного, самого сексушно разнузданного животного племени на земле, с этими делами приходится очень туго… «сдерживайте до свадьбы свои порывы»… «берите, пожалуйста, пример с Владимира Ильича и Надежды Константиновны, по словам которой у них обоих тоже были как молодые радости, так и общие взгляды на роль пролетариата в данном вопросе научного ленинизма…» когда почетный гость нашего класса, папаша моего кирюхи Коти, известный писатель, лауреат, Герой Соцтруда, рассказывал нам о какой-то моральной херне – весь класс схватился за животики и долго ржал… поэтому меня часто и не без подъебки звали Владимиром Ильичом, потому что натуральной Надеждой Константиновной являлась жуткая грымза и завучиха школы, чумовая охотница на шибко озабоченных и обжимавшихся где попало «прыщавок и прыщавцев», как она нас величала.

Короче, меня в ту пору одолевали понятные чувства и бесили мысли о ненормальности жизни парней и девчонок, превратившихся в пышнотелых девиц; тем более по Европе и Америке вовсю продолжала бушевать великая сексуальная революция, а всех нас держали и дома и в школе в черном теле, как рабов на плантациях белого хлопка; поразмышляв обо всем таком, я и поспешил сообщить своим кирюхам, в частности, Марусе и Коте, затем написать мелком на доске пародию на высказывание знаменитого философа… моя небольшая поправка вносила в известный афоризм смысл, касавшийся не только людей, но слегка уравнивал наши естественные права с правами всех без исключения живых тварей: «Мы совокупляемся – значит, существуем…» Маруся была в восторге, но почему-то ни я, ни она – вот идиоты – не восприняли шутливую мою поправку как руководство к действию… директор же долго долбал мои мозги за «изощренное глумление над великими людьми и явный намек на советских людей в приставке глагола совокупляемся, тем более ты, Олух, злобно его превратил в глагол настоящего времени множественного числа… а столетний Джамбул – он что, не существовал, если перестал соответственно функционировать?.. не приходи без родителей в школу».

Я и не приходил с неделю, потому что настал наконец-то момент, когда бывалая соседка, первая в жизни женщина и прелестнейшая из училок, нанесла сердечку моему неожиданный удар из-за угла… она вежливо и с предельно душевным теплом сообщила следующее.

«Ты прелесть, ты незабываем, но ты ведь, замечательный Володик, все равно бросил бы меня замерзать в болоте одинокой жизни, чего я терпеть не могу и не желаю… все миновало, молодость прошла, как сказал поэт, поэтому решительно выхожу замуж за прилично увядающего представителя итальянской фирмы, которого закадрила в своем министерстве… он очень милый человек, но – буквально на глазах у всех – чуть ли не каждую минуту теребит свое хозяйство на улице, в метро, в кино, в ресторане, черт бы его побрал… эту, очень раздражающую меня манеру, особенно когда человека не любишь, он сваливает на старинную традицию итальянцев, якобы идущую из глубины веков от гульфиков, тесных для вашего громоздкого хозяйства… в общем, как мужик он в подметки тебе не годится, но, если ты пожелаешь наку, я буду приезжать в отпуск и с удовольствием увижу тебя в этой самой хатке… я сдаю ее на год одной валютной шлюшке – такова, мой милый, жизнь».

Я обиделся, сказал, что презираю курвящихся жен и попросил навек обо мне забыть; с ужасом, проникшим в душу из-за потери постоянной давалки, с желанием всплакнуть, как в детстве, впервые, опять-таки, в жизни почувствовал я себя взрослым человеком, мужчиной, утолившим страсть и испытавшим, как сказал поэт, зубную боль в сердце.

А заявившись в школу, я задал вопрос историчке насчет проблемы наличия у мужиков и знати Древней Руси этих самых гульфиков, имевшихся во всей Европе, видел их своими глазами в Пушкинке… училка выскочила из класса, меня снова дернул к себе директор и категорически запретил являться в школу без предков… тогда я вышел в школьный двор и бросил кусок кирпича в окно его кабинета – выбил стекло… школа кончилась сама собою, и это было прекрасно.

6

А жизнь моя шла своим ходом; картишки, железка, вечная половая голодуха, поиски свободной хаты, мимолетные связишки, «первый у вас и, надеюсь, последний триптих», как сказал венеролог, то есть случайный триппер, проклятый трахомонус и отвратительные мандавошки… короткие романчики, вечеринки, кадреж где попало телок, таскание их, милых, по групповушным турпоходам, так сказать, в плане подпольных сексуальных мятежей тела против секретных пунктов морального кодекса строителей коммунизма… часто заедала зависть к пацанам, по-деловому крутившимся в кругах фарцлы, что-то там химичившим… размышления о собственных заработках и выборе к ним кратчайшего пути, лучше бы мало кому известного… пара приводов в ментовку, одно глупое попадание в вытрезвиловку и все такое прочее.

Юность есть юность… не затягивать ведь, занимаясь карате, пояс потуже, не канать же в ПТУ… нормально, то есть по-мужски, хотелось ставить выпивку безденежным знакомым после хоккея, футбола, кино, на тогда еще подпольных концертах Макара и его коллег по «Машине времени», приятно «наезжавшей» на наши души… ходить хотелось в джинсе, в свитерках и в лондонской кепочке, небрежно повязав на шею шарфик, а не вымаливать у предков на метро с автобусом и не таскаться по плешкам в старомодном «ветхом шушуне». Картишки поглощали все мое свободное время, причем я шалел не от азартного желания выиграть, а от самой игры – от любимого пристанища Случая; в одном подвальном кильдиме бурили мы, резались в очко и в коротенькую, подсматривали, как взрослые урки заделывают пульку в преферанс или устраивают впечатлительный, становившийся модным психоспектакль – битву в покер.

Странное дело, на цифры память у меня отсутствовала начисто, чего понять не мог ни один из психиатров, по которым таскали меня предки; если б не соседка по парте Маруся, то жизнь моя по арифметике и алгебре с геометрией была бы постоянной мигренью, но дело не в этом.

А вот, скажем, банкуя или играя, при феноменальном моем запоминании вышедших и, соответственно, остававшихся в колоде разномастных картишек, я с плюсовой для себя вероятностью предугадывал выпадание как крупных, так и самых мелких карт… поэтому иногда рисковал… и банкуя и не банкуя, брал к восемнадцати вальта или даму… когда надо, останавливался на шестнадцати, а то и на тринадцати, почуяв, что сейчас припрется или десятка или туз… за вечер редко когда бывал в минусе… чистил всех напропалую, пока не сообразил, что надо бы и проигрывать, чтоб не лишиться дохода и не внушить партнерам чувство безнадеги в игре со мною… естественно, не хвастался секретами мастерства и не мухлевал ни в одной из игр, кроме «буры», в которой мухлевка была официальным приемом, и, попавшись, ты просаживал партию… мне было на руку, что считаюсь всеми везунчиком, видимо, жравшим в детстве говно кошачье, если не собачье.

Потом детские эти игры я бросил… быстро освоил тонкости преферанса… мгновенно проворачивал в башке варианты расклада и игровой тактики… но, обожая риск, никогда не удивлялся ни паршивому, ни потрясному прикупу… потом полюбил покер… мне нравилась эта игра, требовавшая не только чистой везухи, но артистизма, финтового лицедейства, сообразительной наблюдательности и построенного именно на ней бесстрашного риска, который умело притырен за флегматичностью, близкой к равнодушию… как я быстро просек, в этой игре мало кому удается приручить полную невозмутимость, чем бы и как бы ее ни притыривать… потому что многие рьяные картежники, умеющие управлять сознанием, бессильны – они не замечают многочисленных бесчинств подсознанки, истинной хозяйки выражения их лиц, характеров, манер, состояния нервишек… а мне важно было приметить в увлеченном игроке, кажущемся самому себе большим актером, неподконтрольную его воле черточку поведения – размеры зрачков, цвет кончиков пальцев, изменение движения рук, положение ног, особенности дыхания… все это и много чего другого говорило или о крутом раскладе, или об отчаянном риске при блефе, когда на руках полнейшая вшивота, нередко, как это ни странно, берущая верх.

Да, много чего можно в человеке заметить, если поднатореть во вглядывании в самые его, не замечаемые им самим, мелочи поведения… кроме того, в покерной битве можно было не только снять с кона кучу бабок, но и блеснуть кое-какими игровыми своими качествами, не поддающимися раскодированию и запутывающими людей, ищущих твоих психологических слабостей, «отмычек» твоего лично игрового стиля, примет сомнения, страшков, упрямого сопротивления внушениям здравого смысла… многим партнерам я казался лоховатым фраеришкой, ибо иногда нарочно попадал за все ранее выигранное… словом, я наловчился прикидывать что к чему в каждой из карточных игр… быстро, повторяю, анализировал многочисленные варианты игровой тактики… определял в партнерах либо очумелость после хорошей раздачи или от удачного прикупа, либо попытку не впасть в крайне удивленное отчаяние, всегда свойственное игровым неудачам: «Какое странное, господа, течение карт!» – это одно из моих любимых у Гоголя выражений… не ускользали от внимательного моего, но вроде бы ученического взгляда ни мелкие привычки каждого из игроков, постепенно становящиеся стилем, ни деланое равнодушие к раскладу карт на физиономиях как заведомых неудачников, так и необыкновенных, вроде меня, везунчиков… подмечал раздражительную чью-то скуку и нескрываемую ненависть к непостижимому своенравию случая… людям эдак вот настроенным начинала мстить сама игра за наглость их надежд, за бешеное желание выиграть, за хамоватую претензию на расположение именно к ним демонов игры. Лично я всегда считал течение любой игры абсолютно непредсказуемым, полным случайных непредвиденностей, и всегда был готов к разнообразным его финтам… к роковым проигрышам относился с огромным любопытством… оно выводило демонов из себя, оно их терзало, доводило до уныния и отчаянной растерянности – я вновь начинал выигрывать… иногда действительно умело нервничал, делая вид, что раз пулька проиграна и банк не сорван, то не грех сорвать зло на судьбе, на случае… при этом старался внушить демонам игры, точнее случаям, что проигрыш – результат их стратегически верных ходов, а вовсе не моих… в конечном счете, скажем, за месяц я огребал куш… на такие бабки вполне можно было беззаботно существовать, брать такси, водить телок в кабак, нормально прибарахляться, отдавать время любимым занятиям языками…

Я даже собрал свои тряпки с книгами и, к тайной радости предков, свалил из дому, потому что снял комнатушку в тихой коммуналке, где жили две молча враждовавшие друг с другом интеллигентные старушонки… стойкая взаимная ненависть сообщала им необходимый для содержательной жизни тонус и энергию борьбы за мое – к каждой из них – расположение… я этим пользовался, и мы очень мирно соседствовали… каждой, по очереди, приносил цветочки, а каждая из старушек приглашала меня на чай с вареньями, оладушками или домашним овсяным печеньем… я ценил аристократический такт, помогавший им сделать недопустимыми различные сплетни и их хулу друг на друга.

7

Вскоре слух обо мне как об удачливом, но благородном игроке прошел по всей Москве великой; богатеям стало важно сразиться со мной, везунчиком, чтобы коснуться таинств поведения картишек; перед каждой игрой настраивал я себя так, как будто она это была тигрицей, а я дрессировщиком, не наоборот… словно бы по каблуку хлыстом постукивая, мысленно сообщал, что в грош не ставлю силу пресловутой ее непредсказуемости… более того, плюю на оборотливость случая, даже если останусь голым, попав, как говорит дядюшка Павлик, есть во весь… сколько влезет – скалься, рычи… и хлыстом у нее перед носом – хлысть, хлысть, хлысть… не знаю уж почему именно, но иногда игра, как дворовая кошка, а не цирковая тигрица, покорно урчала, терлась мордой об ногу… тут уж я, не теряя времени, привычно брал верх над партнерами, недоумевавшими, как один из гоголевских игроков: «Какое странное, господа, течение карт!»

Однажды привел меня большой картежник, дородный артист СССР, как сам он себя называл и как именовала баушка знаменитостей кино и театра, в компашку крупных теневых дельцов, любителей «пульки», где бились «по-купечески»: не по несчастной копейке, не по гривеннику, а по рублю… в пылу азарта – и по трешнику… там можно было снять фантастическую массу бабок либо на своей игре, либо на вистах.

Дельцы-теневики ворочали миллионами и вообще не знали, на что их потратить, – им важны были не картишки, а игровые страсти… все их заботы крутились, как они говорили, вокруг хера босиком, то есть насчет реализации левого товара, дележек с ментами, прокурорами, руководителями азиатских республик, крупных городов и областей, а также с номенклатурными товарищами из министерств и разных управлений по сырью, сбыту, пошиву, продовольствию, железным дорогам, аэропортам, морским причалам… мне все эти их дела были совершенно до лампы… и, кстати-то, новые мои знакомые очень ценили чистосердечное мое равнодушие к их занятиям, правильно считая его не видом презрения или фигурой превосходства, а проявлением воспитанности и наличия в жизни собственных интересов… и вообще относились они ко мне, словно не щенком я был для них, а одногодком… их потрясало, что играю, как старый картежник, знакомый со всеми тонкостями весьма расчетливой игры… а мне, как обычно, везло, казалось бы, в самых рискованных, почти что гибельных ситуациях, когда я не то что бы надеялся на редчайшего вида игровой случай или на один-единственный из многих шанс – нет, я был совершенно в нем уверен, как дрессировщик, спокойно сующий башку в пасть тигрицы… никогда не зарывался, наоборот, порой натурально проигрывал, порой темнил ради того, чтоб партнеры не потеряли заводного желания отыграться, который и есть наживка, на которую клюют даже самые умные из рыб.

Там я и подружился с Михал Адамычем; тот стал приглашать меня к себе на дачу; жил он одиноко, имел пожилую, добрую, молчаливую домработницу-экономку; дом его казался мне волшебным музеем: картинки, рисунки, старинные инженерные штучки-дрючки, механический рояль, первые граммофоны, звукозаписывающий аппаратик, не побрезговал записать на котором свой всемирно-исторический голос сам Лев Николаевич; не со свойственной мне в картишках флегматичностью, а с удивившей хозяина страстью, я с ходу набросился на массу самых разноязычных книг; не мог не наброситься на них, но был это не азарт, а всегда присутствовавшее во мне любопытство к малоизученным языкам, к незнакомым писателям; мы часто и подолгу болтали то на английском, то на латыни об особенностях, свойственных им, языкам, характеров, по-своему сообщавших человеческой мысли темперамент отношения к идиоматике, логике и поэтическим образам; спорили о фонетических и семантических превосходствах разных языков и, конечно, о ряде черт, ясно свидетельствовавших не только об общности их происхождения в бездонной тьме тысячелетий, но и заставлявших задуматься о былой глубокородственности народов мира, генетиками недавно доказанной.

Наконец-то жизнь послала мне собеседника, с которым интересно было говорить о загадочной природе моего невероятного многоязычия, о стране нашей, на историю которой и абсурдные совковые порядки учился я смотреть по-иному; как говорят пигмеи, вырастал в своих глазах – взрослел.

По сути дела, Михал Адамыч сделался моим третьим, после Маруси и Коти, другом; он никогда не распространялся ни о своем прошлом, ни о нынешних занятиях; и не от него самого, а от одного своего знакомого узнал я, что со всех концов Союза на дачу к Михал Адамычу прилетают для деловых советов и консультаций чуть ли не хозяева промышленных комплексов, ворочающие огромными средствами и ресурсами, директора заводов, республиканские министры и даже секретари обкомов партии; поэтому, как я понял, старший мой друг имел немереное количество бабок и связи в самых верхах.

Когда мы подружились, действительно не замечая разницы наших возрастов, он, показалось мне, превозмог какие-то свои нежелания и охотно разговорился.

«Я, Володя, тоже числился в вундеркиндах и, сам того не понимая, лет с шести-семи мыслил, что называется, системно… не буду уж приводить примеры, как и в чем – естественно в пределах жизненного опыта, а иногда и за ними, – изумлял я вполне интеллигентных родичей и их знакомых способностью мгновенно проникать в сложные взаимосвязи простейших бытовых явлений, а вскоре и увязывать поверхностные следствия с глубокими причинами… словом, не по годам был я взросел… временами, как и вы, казался человеком, имеющим малоизвестные медицине качества памяти… ни с того ни с сего начинал вспоминать события вчерашних дней и перипетии явно не своей – но чьей же тогда? – прошлой жизни… это поражало и родичей, и высокоученых психологов, и их друга, известного поэта… он доверчиво считал мистику одним из путей, ведущих в полнейшей темноте если не к полному пониманию чего-либо непостижимого, то хотя бы к тому, что или подтверждает, или намекает на наличие в бескрайностях Бытия иной, отличной от нашей реальности… к примеру, лично мне никогда не требовалось и не требуется научных доказательств существования Высших Сил, по-нашенски, Бога и всех Его Серафимов, Херувимов и Архангелов с Ангелами, – просто необъяснимое наитие души велит это знать, иначе говоря, верить… вера для меня и есть доказательство бессмертия души, возможно, неоднократно пребывавшей или, скажем, в Целом Полноты Знания, или в телах когда-то живших людей… никогда поэтому не удивлялся тому очевидному факту, что учеными неизмеримо больше не доказано, а опытами экспериментаторов не подтверждено, чем доказано и подтверждено всеми науками, к сожалению, продолжающими разветвляться гораздо быстрей, чем углубляться… мыслишка кажется легкой и поверхностной, но в том-то и дело, что глубоким истинам любезно покоиться на глазах ученых мужей именно в непривлекательной одежонке, а не в вечерних платьях и не в смокингах… с удовольствием верю, что, грубо говоря, механизм памяти имеет неизвестную человеку материально-духовную, суперминиатюрную – поэтому ничем, кроме нашего наития, не обнаруживаемую – субстанцию… вообще, многие истины настолько невидимы, что кажутся или вовсе не существующими, или находящимися в недоступной для нас глубине… мы-то с вами, простые смертные, вообще ни черта не замечаем, а философы, гении наук и просто пытливые личности неустанно ищут ее у себя под носом… иногда с огромным трудом там и находят, иногда, представьте себе, является она им во сне, как Таблица нашему Менделееву… иногда я сам себе кажусь собакой, пытающейся понять, ну чего уж такого особенного вынюхивает человек в толщенных своих, залапанных руками книгах? – всего-то пахнут бумагой, краской, клеем, больше ничем хорошим и полезным… уверен, что Небеса добродушно потешаются над забавными попытками научного ума проникнуть в ряд непостижимостей… уверен, что таинственная природа редчайших качеств памяти останется неизвестной, а если и будет познана, то очень и очень нескоро… так вот и журавли никогда не познают тайну природы зова, ежегодно влекущего их стаи покрывать тысячи километров ради возвращения на родину гнездовий… и все равно будут летать выше всех, дальше всех, ибо имеют во врожденной памяти безупречно работающие навигаторчики… в детстве, да и в юности я наивно полагал, что тайну памяти, следовательно прапамяти, прапрапра и так далее, нужно искать в мозге… не в сердце же, думаю, помещена она и не в печень… замечу, боль, терзающая сей важный орган, довольно странно отличается от боли сердечной, желудочной, суставной и, естественно, душевной… вполне бесчувственен лишь мозг, рецепторы нервных клеток которого не воспринимают боли, ему и без нее хватает многочисленных функций, сует и забот… не будем отвлекаться… сегодня я, как мистик от сохи, склонен считать, что личное со-знание, должно быть, черпает различную информацию из неиссякающей полноты, находящейся в одном из невидимых полей Бытия – в некоем Всезнании… со-знание – на то оно, Володя, и со-знание, свыше наделен которым Гомо сапиенс… поэтому его мозг, его разум можно считать всего лишь посредником между Всезнанием и со-знанием… фантазируя, всегда приходил к мысли, что копия информации обо всем, происшедшем не только на Земле, может быть размещена в одном из невидимых полей Бытия – в Божественно Вездесущем Времени… если же обойтись без фантазий, то Язык не может не быть хранителем информации и о прошлом, и о будущем… вот кручусь вокруг да около, но не на пустом же, согласитесь, месте возникло в людях одно из основополагающих человеческих наитий насчет непременного где-то/в чем-то/в ком-то нахождения субстанции памяти обо всем, что было, есть и в свою очередь станет прошлым… именно прошлое ежемгновенно пополняется уносящимися из нас – из всего, что есть – частичками бытия, как сказал Пушкин… не случайно же таинственными наитиями чаще всего одарены пророки, святые, поэты и ясновидящие… ради символического выражения вечных истин существования и мироздания они способны в отличие от миллиардов людей проникать в первоглубины языка, в священные его, сообщенные свыше первосмыслы… это я вот к чему: каждое из слов любого языка настолько истерлось в тысячелетних хождениях по людским устам, что, к примеру, только истинному поэту, – опять-таки, свыше наделенному даром бессознательного проникновения в бездны семантики и прочих глубин неизнашиваемой в быту словесности, – удается, скажем так, добыть крохотный осколочек от невообразимо огромной скалы Незнания… именно в них, в добытых кусочках, – первоначальные истоки и поэзии, и мифотворчества, и религий… не перестану изумляться тому, что все знания, накопленные человечеством, в сравнении с непостижимым Незнаемым, – всего лишь мизерная частичка… слава богу, сознание этого нас с вами радует, обнадеживает и веселит больше, чем великие открытия космологов, физиков, химиков и биологов… я отвлекся… словом, когда подрос, родичи пошучивали не над пытливой моей, перешедшей в интерес к теории вероятности, тягой к картишкам и к мистическому, а действительно над жившим во мне финансистом, на котором сидит экономист, способный справиться с министерством любой промышленности… золотая медаль позволила поступить на экономический МГУ… легко дошел до защиты диплома… однако работу тиснул не защитную, а – из-за идиотизма своего нрава – агрессивно-наступательную… я им доказывал вполне очевидную для многих, как казалось мне, нормально мыслящих людей истину: совковая Система заведомо обречена на катастрофический провал с октября семнадцатого, ибо с самого начала не имела – не могла иметь – естественного пути саморазвития… сама жизнь, своими обладающая законами, устами истории сказала догола проигравшемуся вождю: «Руки вверх!»… но вождь утопии, вместо того чтобы поднять их, прикрыл срамоту искровавленными ладонями, а НЭПом замкнул заколдованный круг колючей проволоки… затем несчастной стране, обреченной на неизбежный в будущем застой и на неслыханные – во имя заведомо невоплощаемой идеи – жертвы, пришлось встать на сталинские плановые рельсы… а они уж, сами собой, повели в тупики погибельного саморазрушения общество рабов сверхидеи, иезуитски умело отгороженных от всего мира бронированным занавесом… на глазах мировой общественности, всегда охочей на кишкопускательство «гладиаторских» зрелищ, планомерно уничтожались многовековые ценности во всех областях человеческой жизни… естественно, на забугровых трибунах одни болели за первопроходцев увлекательной идеи, другие откровенно злорадствовали… миллионы «гладиаторов» колошматили друг друга так и эдак, а рябоватый тупой император рукоплескал им и их жертвам с мавзолейной надстройки… следовательно, утверждал я в своей работе, чем быстрей начать радикальную перестройку непутевой Системы, тем скорей начнет она функционировать нормально… причем в действительной жизни, а не в шизоидном воображении фанатически настроенных властителей, идеологов и экономистов, пудрящих мозги рабочим, крестьянам, технической и научной интеллигенции… естественно, последние предложения вынужденно похерил – сжег… Володя, вы представляете этого идиота, то есть меня?.. ведь все эти не такие уж сложные положения вполне обоснованно анализировались, обдумывались и сочинялись в те времена, когда по-стахановски работавшие органы гноили людей за ничтожный анекдотец… копии своей самооскопленной и полусожженной работы я послал в Совет министров и в ЦК КПСС… научный мой руководитель, не знавший об этих шагах, попытался было уговорить меня заделать отпуск по болезни, пообещав перенести защиту диплома на год… потом я проклинал себя, что отказался, Галилей херов, Джордано Бруно сраный… до защиты дело не дошло: перетрухнувший руководитель передал работу ректору, тот еще куда-то кому-то – и понеслась… меня взяли при выходе из пивного бара, где я, простите за невольный каламбур, с пеной на губах доказывал абсолютную экономическую и прочие виды несостоятельности первой в истории практической модели утопического, то есть фуфлового социализма… правда, уже на следствии я поумнел: отверг попытки пришить мне верховодство какой-то мифической антимарксистской группой, готовившей впервые в истории Лубянки «чисто интеллектуальное покушение на товарища Сталина»… били, гниды, измывались, морили светом и бессонницей, по сравнению с которыми тьма и смерть кажутся лесной школой имени Ленина для особо одаренных молодых людей… зато подписался под остальными предъявленными политическими обвинениями… червонец, пять по рогам, пять по рукам, пять по ногам… я еще жить не начал, крутил всего лишь пылкий платонический роман с однокурсницей… вы уж дослушайте, не задумывайтесь… верил в будущее царство разума и души, в способность научной мысли дойти до руководителей государства… во всепобеждающую верил аналитичность экономической науки, а не в кретинически нелепые высказывания клыкастого волководца всех времен и народов, являвшегося мандовождем мирового пролетариата, как звали его зэки… вы знаете, в лагерях было хреново: тоска, голод, холод, а труд наш был коллективным трудом помесей жалких Гераклов с обессиленными Сизифами, к тому же не за хер посаженных… но именно каторга была для меня школой свободной жизни, где любой тупица имел пятерки по свободе и истории родины, кроме совершенно спятивших фанатов передового лжеучения… отца с матерью пошарили со всех работ, первая любовь, казавшаяся вечной, тиснула в «Комсомолке» преподлейшую статейку о «ревизионистских попытках некоторых молодых экономистов-теоретиков пересмотреть основные положения базисного фундамента всепобеждающего социализма, железобетонно сцементировавшего весь мудрый опыт политэкономической мысли человечества во главе с Марксом-Энгельсом-Лениным-Сталиным»… вот так, Володя… на шконках сидел я с людьми, обломавшими зубы и рога о решетки планового хозяйства, – с бывшими зубрами различных производств… все они неумело преступали кретинические наши финансовые законы и порядки… на лесоповале и в бараке я читал им лекции по экономике, обрисовывал пути оптимальных наебок совершенно бездушной Системы ради выполнения плана и улучшения условий труда… таким вот образом я и сам набирался ума-разума, не говоря о том, что вывел наше отделение ГУЛАГа в передовики производства, основанного на хитростях снабжения и сбыта да на отчаянной смелости начальничка, по моему совету повязавшего бабками покладистого кума… естественно, на начальничка стукнули, но, как это ни странно, не сняли, а повысили, потому что догматическая экономика приказного, взятого с потолка, планирования задач различных производств постоянно обрекала их черт знает на какие «левые» подсудные и давно до чертиков обрыдла новому поколению руководителей… освобождавшиеся слали мне посылки, прилетали ради деловых со мною консультаций, порой мы вовсю гуляли за зоной вместе с начальством… я остро чувствовал, что Система однажды окажется лицом к лицу с неизбежным банкротством и здравый смысл возьмет верх над фантазмами шизоидной лжи… жить я стал в лагере, как говорится, поскуше, чем на воле, много читал, ходил без конвоя, подпиливал славную одну брошенку… тогда и дошло до души и, между прочим, до тела, что это дело без любви – вещь необходимая, но чудовищно скучная, главное, унизительная для мужика и для бабы… очень, помню, сожалел, что вовремя не трахнул свою «прекрасную даму»… вполне возможно, тогда она ждала бы меня, а не тискала в «Комсомолке» дичайшую чушь… ведь она была очень неглупой молодой леди, понимавшей абсурдность зачумленной системы… я начисто выкинул ее прочь из сердца и ума… освободившись, принимал за сто первым километром не одних солагерников… кто только не приезжал в конуру мою: директора крупных заводов, видные плановики, снабженцы, руководители финотделов министерств – даже секретари обкомов наведывались… иногда, Володя, многие из них серьезно меня уверяли, что я вполне мог бы быть премьер-министром любой страны, мечтающей выбраться из затянувшегося системного кризиса… а такого рода всесторонний кризис, как у нас в стране, – это рак мозга с метастазами во всех уголках общественного организма… извините, все рассказанное о моих консульташках и рекомендациях – строго между нами… это не бздюмология – это я на всякий случай, чтобы не пронюхали те лубянские остолопы, работа которых – в рисованье служебных галочек… на судьбу народа насрать им с верхней полки купейного вагона Москва – Сочи… кстати, я и сейчас черт знает кому только не помогаю советами, как крутиться с планами, бюджетами, различными фондами, финансовыми операциями и так далее… радуюсь, что кое-где и жизнь работяг улучшается, и верха благодушно урчат, вешая на лацканы моих знакомых звезды Героев Труда… массе людей в руководстве страны давно ясно: синильной психике членов политбюро уже не справиться с создавшимся положением… у всех у них негласный консенсус: спокойно подохнуть, обеспечить жизнь детей, внуков и правнуков – и провались пропадом все вместе взятые основоположники… однако понимающие это помалкивают, ждут – призрак банкротства махины, перед которой мандражит весь мир, продолжает сковывать уста дюжины выживших из ума старых пердунов и их шестерок… однако то научное, рискованное, а вовсе не бесстрашное, мое предвидение, Володя, вот-вот начнет сбываться… потираю руки, довольный, Система не просто дышит на ладан, – она на него дышит с семнадцатого, – ей пришел полный пиздец, а старые пердуны никак не могут поверить в это, как в чудо со знаком минус… мы еще не раз поболтаем обо всем таком».

8

Мы с Марусей незаметно повзрослели; она закончила школу с серебряной медалью, но поступила в медицинский, а не на геофак, где уже видел свою Мэри Диановну потомственный географ Диан Геогрыч; я все чаще и чаще стал чувствовать себя с ней провинившимся неизвестно в чем человеком, всегда испытывающим неловкость из-за некой невидимой «берлинской» стены, вымаханной однажды между нами то ли «бесовской силой», как называла баушка бесчинства человеческих страстей, то ли незабываемо странным Марусиным взглядом в школе; он иронично вопрошал о том, что до меня не доходило, точней, никак не могло дойти; кроме всего прочего, она не могла не знать о моих похождениях с самыми разными телками; от этого мне становилось стыдно и неловко, хотя я не считал себя предателем нашей дружбы; из-за всего такого мы стали реже встречаться для серьезных, как раньше бывало, бесед и веселых разговорчиков – чаще перезванивались.

С предками же никогда у меня не было ни доверенных отношений, ни дружеской болтовни о том, сем, пятом и десятом.

Другое дело – Михал Адамыч; о чем только допоздна не болтали мы с ним, не шутили, каких только не затрагивали вопросов.

«Я, – говорил он, – предполагаю, что разветвление Праязыка и отчуждение его частей друг от друга, скорей всего, имело ту же внутреннюю психополитическую подоплеку, что дробление одного народа – на племена, великих религий – на секты и так далее… имею в виду мощнейшую на заре истории, – впрочем, сегодня тоже не потерявшую силу, но выглядящую менее эстетично и романтично, – воинственную страсть разделять и властвовать… ее вполне можно отнести к бессознательному подражанию становящегося людского разума самому Создателю, даровавшему всему, поначалу однообразному, живому неудержимое стремление к многообразию видов… не знаю, так оно или не так, но верю, что дело в чем-то таком… допустим, Володя, родились вы в таком-то племени, болтаете на родном языке, нисколько его не уча, и вдруг… вдруг гиперактивный чувак, в жопе у которого вождистские иголки из-за помешанности на революционизаторской идее реформизма, – собирает он всех вас на, так сказать, общее партсобрание и делает исторически, по его мнению, необходимую объяву:

«Братья и сестры, чему быть, тому не миновать… на повестку дня поставлены вопросы языкознания… поэтому сегодня же все мы целиком и полностью, в количестве тыщи полторы человекорыл, отделяемся к ебени матери от остального племени теперь уже наших врагов и торжественно объявляем себя народом, имеющим право на отдельное пространство для установления новых порядков жизни… поэтому чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим… хватит с нас, понимаете, пещерной темноты с теснотой ну и прочего непролазного низколобья с продрисью и ужасным беспрогрессьем… тем более огонь сохраняем, не обжигаемся, как бывало, дров имеем до хера и даже больше, значит, пора жечь факелы, варить врага и жарить недруга, иногда и наоборот… никогда мы больше жрать не будем сырых, понимаете, кабанов, тетерок и медведей с мамонтами, чтоб корни зубов нас не мучали, из-за чего херово пережевываем сжираемое… само собой, ради укрепления отдельного величия доверенного мне народа немедля начинаем коренную перестройку нашего великого, но пока что недостаточно могучего… а если кто вздумает однозначно брыкаться, будем, типа, вырывать язык из пасти и свежевать в связи с грубым нарушением новейшего общенародного табу… да здравствуют Волк со Свиньей – новые светоносно священные тотемы передового нашего народа!.. долой Крота и Сову, низкопоклонников тьмы безогненной и безответственного мрака пещер… хватит – пожили, понимаете, по протухшим понятиям… а уж если ты теперь не с нами, значит, всегда, сволочь, выступал против нас!.. слава хрусту кадыков вражеских глоток, вперед – во имя новой речи!»

Кроме шуточек, попробуйте представить, Володя, с какими трудностями переобучения неизбежно сталкивались несчастные людские сообщества, попавшие в цепкие лапы садистически страстных любителей власти… вы там живете себе выживаете… мужики охотятся, камни точат и вострят… бабы детишек растят, по вечерам сказки выдумывают, зачинают мифы, балакают… и вдруг взбредает в башку шустрик-властолюбца идея рождения отдельно взятого племени… он был умен и жесток, правильно решив, что первоначальное отделение от общего языка гораздо важней территориального и политико-административного разделов… ибо новый язык существенней любых договоренностей обозначит новые границы, что позволит им расширяться и расширяться, пока хватит сил… не согласные с впитыванием такового положения с молоком матери – два шага назад!.. да здравствует единство вождя с народом!.. вперед – к дальнейшему превосходству согласных над несогласными в родном для нас языке!.. жить станет лучше, жизнь станет веселей!.. соплеменники, Володя, призваны были подвергнуть насильной перестройке все привычные основы родного языка… затем вождь организовал праздничное приготовление вареных и жареных блюд из наиболее высветившихся, глухо ворчавших соплеменников… это было очень вкусно хотя бы потому, что жрали не нас с вами, а кого-то другого… кроме того, подобные трапезы так всех запугивали, что переобучение пошло с ускорением… иногда происходили на лугах и полянах потешные словесные бои… обе стороны старались переорать друг друга, используя старые, по-новому произносимые, переиначенные словечки… вчерашние соплеменники воспринимали их как ругань, оскорбления и глумления над святынями жизни… затем словесные бои переходили в кровавые побоища… идем дальше… вот вы, Володя, ненавидите и школу и диктат, с которым училки вбивают в голову знания, считаете которые не нужными вам лично… ну а каково было тогдашней молодежи и людям постарше перелицовывать под руководством вождя и его головорезов весь словарный запас языка, привыкать к новшествам в грамматике, корежить синтаксис, учиться иной, насильственно насаждаемой фонетике?.. поверьте, вы не смогли бы не поддаться постоянному страху, страху чисто родовому, связанному, кроме всего прочего, с естественным сомнением в своей правоте – в правоте одной из частиц жалкого меньшинства над подавляющим большинством покорных соплеменников… к тому же сей страх подогревался ужасом предвосхищения всего, что могут с вами вытворить волки режима… вот вырывает проклятый вождь язык из пасти, потом бросают тебя в стойло, превращают в скота… если ты мужик – петушат, если баба – насильничают… кроме всего прочего, язык намного трудней и намного дольше дробить на звучащие по-иному и грамматически иначе выглядящие части, чем, скажем, нынешнюю монополию, которую легко разделить на мелкие, но жизнестойкие и выгодные бизнесы… внедрение в головы разноречи должно было длиться не пятилетками, а долгими веками… трепка нервишек, вечно нависавшее над вами насилие, жарка на кострах непокорных консерваторов, не желавших коверкать и улучшать привычную родную речь… возможно, вы спросите: ну а что Язык – как сам-то он реагировал на все эти нечистые дела?.. Язык – не человек, скрывающийся в подполье… Языка свободная стихия всегда брезгливо презирала бездарные обывательские речения и партийно-вождистскую, поразительно мертвословную фразеологию… все такое грозило постепенным выхолащиванием из языкового дара Божественных таинств и непредвиденностей, главное, постепенным превращением Языка в крайне невыразительную знаковую систему… поэтому Язык всегда с откровенной любовью доверял свои сокровища совершенно свободным существам, названным в будущем поэтами, пророками, мистиками, юродивыми, скоморохами, шутами и так далее… вы, конечно, знакомы со схемами Фрейда, касающимися бессознательной памяти о кровосмесительных конфликтах, так сказать, внутрисемейного прошлого человечества… а вот читали ли вы когда-нибудь у какого-нибудь из психоаналитиков о навеки запечатленных в глубинах людской памяти образах ужаса перед исковеркиванием старого, доброго, родного языка и насильственным внедрением новоязычья?.. знаете ли что-нибудь о бесчинствах во времена долгих перестроек языка, предпринятых так называемыми пассионариями-лозунготворцами ради полного достижения своекорыстных политических целей?.. ни вы, ни я не читали ничего подобного… это я к тому, что удивляюсь изощренному фанатизму психоаналитиков и универсальной схематике великого Фрейда… мне кажется, он заторчал на мифе о царе Эдипе, а также истолковывал – в угоду схеме и исключительно как сексуальные – символы сновидений о бильярдных киях, шарах, пушечных стволах, колоннах, набалдашниках палок, канатах, шляпах, меховых муфточках, птичьих гнездах, любых ямках и ямах… хотя разделяю его взгляды на репрессивную по отношению к сексу культуру… не знаю уж почему, и учитель, и его ученики подзабыли о череде беспощадно жестоких реформистских лингвистических революций и перестроек… таковых просто не могло не быть в вековечных процессах обособления племен друг от друга, породивших грандиозное Древо Языка, до корней которого нам не добраться, хотя люди живы его плодами многие тысячи лет… просто наука, особенно история, считает, что весьма некорректно описывать тысячелетия предыстории человечества, не имея никаких палеонтологических, археологических и письменных данных, словно никогда их и не было… тем не менее это было, было… в общем, не забывайте, Володя, о своих способностях, неспроста всплывших вдруг в мозгу, в сознании, в памяти… действительно, не ветром же их надуло и не откуда-то они взялись, подобно детишкам, найденным аистами на капустных грядках… скорей всего, способности ваши случайно выплыли из неведомых, но вполне определенных глубин далекой древности, как оказалось, вечно сохраняющихся в хромосомах многочисленных предков… поверьте, если б дали мне вторую жизнь – не задумываясь, совместил бы я свои дела с попыткой нейрологического изучения доисторических сокровенных глубин нашей памяти, огненно-вулканические всплески которой поражали и продолжают поражать людские умы… к сожалению, проникнуть в тайны невидимых ее напластований мы пока что бессильны… а вам сам Бог велит заняться этим делом… тем более человечество, самоубийственно пребывающее в вечном рабстве у самим же им придуманного техпрогресса, вынужденно шагнуло во времена компьютерной революции, многие последствия которой непредставимы… что же мы, спрашивается, видим сегодня?.. впереди, как всегда, властители, политики, интеллектуальная элита, аристократы духа, просвещенные граждане, а позади них миллиарды первобытных, по сути дела, существ… и все они имеют право голоса, вооружены ядерными ракетами, лазерами, цветными ящиками, игровыми автоматами, мобильниками, компьютерами и прочими выдающимися достижениями человеческого разума… ну – будет, а лично для себя не вижу в будущем ничего хорошего».

Я был поражен всеми этими мыслями и считал их совершенно правильными; правда, осмелился заметить, что от кладовых памяти в микрочипах до возможности создавать высоконаучные виртуальные модели эпохи зарождения языков и особенностей их развития – видимо, еще дальше, чем от былого безъязычья до начала говорения, потом письменности и так далее; хотя, говорю, время пауз между эпохальными открытиями неуклонно сокращается и сокращается, и лучше уж не думать о моменте, когда сократится оно до предела, потом перестанет сокращаться вообще… тогда, говорю, возможно, со вздохом высшего облегчения прозвучит действительно последнее слово науки и техники: пиздец!..

«Слава тебе господи, мы с вами не доживем до этого, – грустновато усмехнувшись, сказал Михал Адамыч, – зато доживут до него обе наши души, к сожалению, а может быть, к счастью, ничего не помнящие о своих жизнях в стародавних своих, то есть в наших, верней, в бесчисленных телах».

Я часто ночевал у Михал Адамыча; во вполне содомические наши времена многие заподозрили бы меня в педрильстве, а его – в любви к молоденьким чувакам, клюющим на приличные бабки; ни тени ничего такого никогда не мельтешило между нами.

Однажды, извинившись, я что-то у него спросил о семье, о детях, о бывшей жене.

«Связишки всегда имелись, был и бездетный брак, – неохотно ответил он, – да вот толку от всего такого было еще меньше, чем от суходрочки… поднадоело все это до чертиков… бойтесь, Володя, нелюбви, особенно нелюбви в браке – ведь это чудовищно для обоих… главное, больше, чем полного банкротства и прочих бед, бойтесь потери любви».

9

В игре, как я, кажется, уже говорил, светила мне необычайная везуха; правда, случались недопустимые запарки, глуповатые риски, совершенно дурацкие блефы; допускал ошибки при таких мгновенных пересчетах игровых вариантов, что время казалось отсутствовавшим вообще; но я был мастаком (не от «масти» ли?) по части психологического проницания в состояния и игровые положения партнеров; умел интуитивно – то точно, то приблизительно – угадывать расклад картишек; умел и обосраться в расчетах; но в основном везуха перла такая, что я уж уверен был: вот так и будет она переть до конца моих дней; чем, думаю, не жизнь?.. можно учиться, заниматься своим делом, тачку купить, поглазеть на красоты одной шестой, пожить среди разноязычных людей… так мечталось мне – и вдруг…

Разумно допереть до причины однажды происшедшего было невозможно; оставалось гадать, происки ли это нечистой силы, верней, рока, или, как говорила баушка, своевременное вмешательство ангела-хранителя, недовольного глупым впадением порученного его заботам человека в гордыню совсем ненужной для души удачи.

«Вот смотри, Вовочка, – говорила она, – ангелы, которым видней что к чему, считают денежки полнейшим говном, поэтому и снятся нам вонючие кучи к получению именно их, денежек… но иные люди-то глупы, подлы, ничтожны и недальновидны… хоть четвертуй – не желают, идиоты, понимать знак, предостерегающий от алчной суеты, причем ради самой алчности, а не различных надобностей… наоборот, эти всегда будут рассматривать таковой знак как примету, поощряющую обогащение… денежки, ничего не скажешь, хорошо иметь, ведь без денег жисть плохая, не годится никуда… но из-за вечной, взгляни, беготни за ними – только изуродуешь судьбу жизни до неузнаваемости прежних надежд, потом черт знает чего во имя наживы не наворочаешь, кого не оставишь несчастным, если не вовсе загубишь… так что учти: умный человек должен знать меру и уметь довольствоваться малым… я ведь тоже дурой была одно время, а когда поумнела, дед твой, он тоже был дурак, поймал однажды золотую рыбку, так что подумай, говорит, Оля, и загадай хотя б одно желание… я, не думая, и загадала: дай Господь, чтоб не было еще хуже, чем оно есть… а хуже-то и не стало, наоборот, Гуталин подох да у деда твоего была добрая душа, несмотря на простоту недалекого ума… старость – видишь, что с телом делает, а с душой ничего ей не поделать… я уж не знаю, бессмертна она или временно дана на прокат, но какой была она у меня молодой, такой и осталась на девятом десятке, – вот что в жизни всего удивительней».

Ни во что из сказанного баушкой я тогда не въехал, пока не попал за все бабки, имелось уже которых у меня немало да вдруг не стало ни копейки; хорошо еще, что нашел в себе сил рыцарски смириться перед «довольно странным течением карт», взявших верх надо мною, в пыль повергших все мое самодовольство, мастерство, везуху.

Одалживать на отыгрыш у Михал Адамыча не стал, хотя он предлагал столько, сколько нужно; поблагодарил его, затем со страшной силой надрался в бане водярой и пивом с бывшими партнерами, бок обжег в парилке и отвезен был тем же Михал Адамычем очухиваться у него на даче.

Иногда, особенно в моменты необыкновенно чистого и крайне грустного осознания полнейшей пустоты, в которой оказываешься волею судьбы, если не рока, начинаешь чувствовать такую непомерную тяжесть свободы, что не знаешь, как быть; но мне почему-то стало ясно, что бедовое происшествие с проигрышем было знаком необходимки завязать с игрой, что нужно взять и плюнуть ей, игре, как блядовито лживой бабе, в предательскую рожу и начисто от нее освободиться, как освободился я однажды от сволочного курева, еще в школе доведшего до выхаркивания протабаченных бронхов.

Да и Михал Адамыч поддержал меня в решении завязать с картишками:

«Во-первых, Володя, игра, как брошенная капризная бабенка, сама еще приползет к вам на коленках; во-вторых, ваше намерение пофарцевать в момент, когда все флаги вот-вот, помяните мое слово, бросятся в гости к нам, – дело вполне обещающее… только не будьте лохом… чего-чего, а языков имеете столько, что за бугром растерзали бы вас на части лучшие в мире турагентства… так что – валяйте, главное, не лезьте на рога… между прочим, меня официально призвали подготовить подходы к новому для верхов да и для всех нас дела – дела сверхважного, можно сказать, всемирно-исторического… они даже отыскали в лубянском архиве ту самую мою дипломную работу, за которую подсел… будут ее печатать – такими вот повеяло переменами в родном нашем тупике, где ржавеет и вот-вот на части рассыпется паровоз, имевший честь доволочь вечно живой труп из Горок в Москву, далее Мавзолей, гипс, железобетон, бронза, мрамор».

10

Вскоре действительно грянули странные времена; совету Михал Адамыча я внял; кем-кем, а лохом никогда не был и не желал двинуться по стопам своих одноклассников… с год назад эти двое до того оборзели, что чуть ли не в открытую кадрили старушек туризма, трахали их с предоплатой в отеле, тырили часики и дорогие побрякушки, потом выгодно сливали фунты, баксы, марки за рубли, швыряли которые по сторонам на кабаки и актрисок… Дом кино, архитектора, композитора, ЦДЛ, ЦДРИ… тут их обоих – за жопу и в конверт, затем конфисковали валютные заначки и пару лично им принадлежавших мотоциклов «Ява»… сначала заставили покаяться на суде и обличить стареньких туристок, жалких жертв спецслужб, в антисоветской агитации и пропаганде сексуальной революции… потом уж лагерь, химия, взятие подписки о всяческих видах стукачества… зато уж в начале перестройки отыгрались эти двое на прежних своих шефах из всесильных карательных органов… оба они такими заделались вдруг пылкими демократами, что охрипли на митингах… ухитрились попасть на передний план фотки журналиста, запечатлевавшего счастливый для массы людей момент одевания канатной петли на чугунную выю лубянского иезуита и одного из главных палачей… носились по презентациям книг поэтов и писателей – мучеников режима, где халявое шло гулево со жрачкой и пьянью… самое удивительное было для меня в том, что сделались они яростными хулителями шестидесятников, виновных, на взгляд этих подонков, в том, что диссиденты с единомышленниками не устроили революционной перестройки еще при Никите и не взорвали выставку в Манеже вместе со всеми членами политбюро… это я к тому, что сволочь, вроде моих одноклашек, всегда есть сволочь.

«Такие люди, – сказал Михал Адамыч, – явно выступают под хитрожопую диктовку озлобленных бывших коммуняк, ныне владельцев фабрик, заводов, пароходов, особенно газет… так вот, они, выигравшие при разделе собственности несметные бабки, злорадно лыбятся, наслаждаясь нежданным отыгрышем, когда любая шваль порочит их бывших непримиримых врагов – шестидесятников».

Но это – ладно, сам я против идеальных принципов демократии ничего никогда не имел и не имею… не возражаю против чьего-то там, как у тех двоих, способа питания, поддачи и прибарахленья… все пусть живут как знают… хотят – пусть уподобляются гордо реющим буревестникам, которые за пароходами летают и говно глотают… лишь бы не грабили, не мочили из-за квартир, не вымогали, не торговали человеческими органами и не устраивали пирамид…

Тут я, конечно, немного забежал вперед и набалаболил лишнего, но того, что написано пером, не вырубишь топором… кстати, спешить мне некуда и незачем… тем более пишу записки, вспоминая и переосмысливая былое а не пеку ужастики и порнуху, как стаи новых мошек, комаров и слепней, присосавшихся ко всегда беззащитной словесности.

11

Чтоб не подзалететь, сочинил я для себя методы крайне осторожной фарцовки; в этом деле надо было стать совершенно одиноким волком – никакой шмоточной показухи, никаких местных барыг, никакого, как у подсевшего мудака Черчилля, подпольного салона женских и мужских мод; начисто исключил треп даже с самыми близкими кирюхами; решил ни в коем случае не обзаводиться подельниками, верней, потенциальными свидетелями обвинения; чего-чего, а такого рода дел насмотрелся я в завезенных из-за бугра боевичках Голливуда.

Только так можно было приделать заячьи уши дядькам с Лубянки и Петровки, державшим на мушках фото-и кинокамер подъезды всех центровых отелей, напихавших «жучков» в столы и сортиры центровых кабаков; кроме того, менты и гэбэшники имели свору сексотов среди фарцовщиков, либо добровольно, с большой для себя выгодой, стучавших, либо попавших на лубянские наживки и вынужденных сексотить.

Так, мол, и так, говорили им в конторе, желаешь делать бабки – ю ар велком, к нашим целкам и тарелкам, то есть делай, фарцуй, сводничай, но сотрудничай, козел, с советской властью, тебя вырастившей, помогай изобличать забугровых акул, китов и прочих бельдюг… не хочешь – уплывай в зону, где так с башки твоей сшибут гребешок, а потом отпетушат, кишку прямую наизнанку вывернув, что сквозь слезы прокукарекаешь всю свою остальную лоховатую жизнь, тупое ты животное, пидар потенциально гнойный…

Словом, незадолго до перестройки, въехав, что честно в этой нашей отдельной, за жопу взятой стране не заработаешь на сносную житуху, сколько б ты ни упирался, – поначалу я только присматривался к быстро обогащавшимся асам фарцовки… наблюдал за их неосторожными действиями для того, чтобы знать, кроме всего прочего, как не светиться в «Березках» и никогда не связываться с шикарными блядями, стучавшими различным ментовским крышам на клиентов и друг на дружку.

А если, сообразил, раскрутившись, заиметь для дела тачку, то тогда уж подержанную, чтоб крепко она бегала, но выглядела таким жалким обормотом и затруханной дребезжаловкой, от вонючего тарахтения которой даже в зверски жадных на бабки гаишниках просыпалась бы искренняя душевная жалость к человеку, рулившему зловонной этой тачанкой; словом, знал я, что надо быть одиноким волком, а не гулять по буфету и не выть на луну прямо с Лобного места.

Времени для учебных наблюдений не жалел; выработал схемы нескольких незаметных подходов к «пиджакам» – к иностранам; само собой, наловчился определять среди них людей состоятельных и жуковатых, приканавших к нам вроде бы туристами, а на самом-то деле вынюхивавших, где бы выменять валюту не по смехотворно туфтовому совковому курсу, а угадать покруче.

Лучшие из скупщиков были тут как тут; они ловко охмуряли бедных владельцев уцелевших фамильных сокровищ, выискивали у несмышленых барыг ценнейшие доски, антиквариат, приобретали дешевейшие картинки и изделия у полуголодных наших художников и гобеленщиц, не охваченных галерейной коммерцией и, естественно, нуждавшихся в бабках; скупщикам это приносило потрясный навар.

Самые ушлые из них вмазывались в доверие к отъезжантам, а те счастливы были платить и им и таможенным крысам за сохранение драгоценных заначек в мебели, в багажном тряпье и при себе; отъезжантам иногда это удавалось: выгодный бизнес был выше личной и служебной чести аэропортовских и прочих служак; а иногда подлейшие из скупщиков-посредников просто продавали служакам отъезжавших лохов; и несчастные лохи, естественно, не имея возможности качнуть права, умоляя о сохранении визы, еще и доплачивали таможенникам за «тишину» и оставление при себе ничтожной части отныканного при шмоне; от всего такого пованивало не джунглями, а помойками, кишевшими продажной поганью тех времен и опустившейся шушерой.

Лично я не желал глотничать; искал туристов и туристочек уже слегка натасканных, желавших иметь дело не с уличной шпаной, а с нормальными дельцами, которые не приделают заячьи уши, кстати-то весьма схожие с кроличьими ушами – с эмблемой журнальчика «Плейбой», но дело не в этом; поначалу туристы охали в Третьяковке; обливаясь слюнками, глазели на недорасхищенные алмазные сокровища Кремля и на сам Кремль, давно уже ожидавший исторического краха бездарной Системы с достоинством и терпением аристократа архитектуры.

Поохав, туристы ахали, любуясь сукровичным мрамором Мавзолея и вяленым фараоном в полувоенном мундире; словом, набирались иностраны сеансов и окосевали от запашков жареного, пока еще отдававшегося им за копейки; за свои баксы, фунты и марки все они имели: меховые спецотделы ГУМа-ЦУМа, экскурсии по Москве, Мавзолей, дачу, где врезал дуба Сталин, Большой театр, Цирк, Золотое кольцо, выезд в Питер, иногда в Крым.

Некоторые «турики» прилюдно вдарились в содомическую половуху – хватало для этого в Москве всякой пьяни, рвани, ширяльщиков и просто больших любителей суровой дружбы мужской, чтоб все было у них и в Москве, как в Древней Греции или в Сан-Франциско; знакомые дворовые урки даже предложили мне заделаться при пидарах эдаким котом, «солидно трекающим на разных фенях», справедливым и заботливым; но мне это было западло; не желал я встревать в отношения урок с ментами, крышевавших и приотельных гомсов, и валютных блядей, и крутых фарцовщиков; ведь менты только и рыскали всяческого повсюду навара и, подобно львам, рыкающим на гиен, старались отгонять урок, разгулявшихся по буфетам отечества, от всех весьма доходных дел.

Для начальной раскрутки мне требовались бабки; взять их можно было у Михал Адамыча, или у блатного моего дядюшки, или у тех же знакомых урок, которым мы, пацаны, когда-то шестерили, бегали за пивом, водярой и жвачкой; но старшего моего друга неловко было беспокоить; родной дядюшка мог встрять в мои дела, а другие урки назначили бы зверский процент да еще включили бы счетчик.

Надо сказать, урки, по-крупному резавшиеся с теневиками в «очко», «буру» и в «коротенькую» (для преферанса слабовато у них было с головками), любили меня за веселый нрав и похабные анекдотики, особенно за доставание новых «знаковых» книг в «Лавке писателя» на Кузнецком.

Доставал я их с помощью кирюхи Коти, обожаемого сынули видного одного дубоватого, но знаменитого литературного генерала, позже опишу которого; литгенерал, довольный, что Котя почитывает книжки, а не наркоманит и не водит домой блядей, звякал директору книжной лавки; мы с Котей заявлялись туда и каждый раз вывозили на чиновничьей тачке несколько ящиков всяких изданий; чего там только не было: полные собрания сочинений, дорогие художественные альбомы, прозаики-деревенщики, красочные детские раскладушки, Аксеновы-Евтушенки-Вознесенки-Рождественки, переводные шедевры мировой литературы, старые поэты Китая и Японии, дефицитные детективчики Сименона с Агатой, ходовой товар Пикуля, Юлиана Семенова, отличные молодые прозаики, не говоря о совсем уж непотребной отечественной вшивоте, типа Кочетов, Кожевников, Аркадий Васильев; затем мы все это бодали некоторым быдловым теневикам и быковатым уркам, а скромный навар делили поровну.

В иные свои дела я Котю никогда не посвящал, но не из-за боязни, что заложит или растрепется – Котя был не таков, – а просто потому, что чем меньше знакомых загружено информашкой о моих делишках, тем спокойней и мне, и им.

Пущай, благодарили нас тогдашние толстосумы, торчат себе ваши книги на полках, блистая золочеными корешками, так как книги – это козырная масть: их никогда не конфискуют… закон в нашей стране есть, блядь, закон, типа маму его и папу видали мы на халабале, но шерстить закон не положено никаким ебаным трибуналам… ни один прокурор не может ни бзднуть против него, ни пернуть… он строго запрещает описывать телики-видики, книги, газеты с журналами, то есть все чтиво, всю культуру, что хаваем, кроме антисоветчины и порнухи, – вот что такое конкретная сила закона…

12

Короче, думал я, раз ты волк, то ни у кого не кляньчи в долг; не жадничай – иначе обеими задними лапами угодишь в капкан; оба эти положения стали законом моей жизни.

Пять штук рублей тайком я самовольно взял в долг у предков; легко открыл двумя отмычками крепкий импортный висяк на кованом трофейном сундучке, доставшемся от деда; в нем предки мои, всегда сомневаясь в финансовом благородстве власти беспредельщиков и безответственных вымогателей, притырили штук десять накопленной «капусты» для будущей покупки садового участочка со скромным домишком.

Затем я как следует изучил излюбленные туристами места; ездил на такси за ихними обалденно красивыми громадными автобусами; а зачастую, когда подзаделал – снова забегу вперед – первые приличные бабки, тем же рейсом улетал следом за иностранами в Киев, в Сочи, в Крым.

Вот так я и начал несуетливо раскручиваться; заводил разноязычные знакомства, сначала очаровывал забугровых «пиджаков» лингвистическими способностями, потом уж предлагал выгодный для них обмен валюты на наши «деревянные», искусственно вздутые партией и правительством.

К примеру, пасу напротив «Националя» стайку иностранов; к сожалению, отметаю из-за незнания языка быстро богатеющих, явно упакованных японцев, но клянусь себе – вскоре им заняться, правда, начав с китайского.

Нужных людей узнавал я не только по языку, но и по деловым, нетерпеливо что-то выискивающим взглядам; ясно было, что остро нуждаются туристы в черном курсе – в валютчиках и фарцовщиках, охотившихся за дефицитным тряпьем, горы которого выменивали все они на шкурки левых бобров, выдр и даже редких соболей; само собой, жаждали залетные дамы и господа старинных досок и картинок наших подпольных авангардистов, входивших там у них в моду; потоптавшись у отеля, середняковые и крутые «пиджаки» собирались в группы, в стайки, затем следовали на Красную площадь.

Приходят, встают в очередь; сразу было видно, что забугровые ротозеи не слушают ораторствующую дамочку из «Интуриста», а сукровично мраморный Мавзолей с незахороненным жмуриком – им всем до лампочки того же Ильича; вот та дамочка оставляет свою стайку, назначив старшого и час встречи у входа в ГУМ; сама упархивает в центровую торговую епархию нашей сверхдержавы доставать какой-нибудь дефицит, выброшенный на прилавки в преддверии Дня, скажем, воздушного десантника; там, летая от прилавка к прилавку и наверняка проклиная строительство светлого будущего, дамочка думает, что в гробу она видала отца этого самого дефицита да и всего остального туберкулеза совковой житухи совместно с учреждениями, чьи названия всегда звучат как раковые опухоли, типа райкомы, горкомы, обкомы и крайкомы.

Никаких хвостов за туристами не замечаю, поскольку они тут были бы на виду планеты всей, не говоря уж о том, что хвост на Красной площади, кроме самой очередищи – самой благонравной на весь СССР – в Мавзолей, видимо, считался боссами Лубянки грязнейшим из остальных видов служебного цинизма, ну совершенно уж недопустимого в таком священном для совков месте; на всякий случай осторожничаю; выбрав момент, сую в руку одной туристки, вполне клевой тетки (годилось в ней все: брюнетка, грудь, бедро, попа), – сую записку и значительнейше жму ее руку выше локтя; как всегда, возбуждаюсь только от одного прикосновения к женщине, но делаю вид, что глаз не отрываю от навощенного и забальзамированного жмурика в мундире с накладными кармашками; в записке напечатан на машинке литгенерала подробный адрес плюс небольшой, от руки и печатными буквами, текст на английском:

«Жду вас сегодня на русский обед с 18 до 20, поверьте, это не флирт и не ловушка, вам будет интересно, идите от вашей гостиницы налево, в горку, пожалуйста, расслабьтесь и ничего не бойтесь. Игорь».

Сочтет, думаю, за провокацию и продаст – откалякаюсь перед ментами, скажу, что дело прошлое, изменил родное имя… само собой, хотел трахнуть натуральную иностранную чувиху… показалось, что она очумела в сосиску от жажды оттянуться с русским живцом, так как меня и самого издергала природа, теребитская ее сила… простите, командиры, честное пионерское, больше не буду подло изменять зачуханным святыням родного секса…

Все – послание передано, задерживаюсь перед жмуриком № 1… туристы вежливо меня обходят… все они – ясно от какого запашка – дышат исключительно одним ртом… воротят носопырки от командировочных мудил из Нижнего Тагила и Курской аномалии, начисто очумевших от попадания непосредственно в главное погребалово сверхдержавного государства рабочих и крестьян… кроме того, все леди и джентльмены шарахаются от наших иногородних теток и дядьков, точней, от серых ихних телогреек и черных плюшевых курток, годами вбиравших в себя душок тел, потевших в многообразных давках отечества и даже в Мавзолее.

Дело в том, что командировочные и бедные люди, выбравшиеся в столицу за колбасой, сливочным маслом, связками баранок и гирляндами крайне дефицитной туалетной бумаги, почему-то считали своим неизменным, то ли гражданским, то ли человеческим долгом, пройти мимо незахороненного покойника, удобненько лежавшего в гробовом хрустале.

Своими ушами слышал от деда, что за пуленепробиваемость этого засекреченного броневого спецстекла большие умы огребли закрытую Сталинскую премию первой степени, ибо враги могли взорвать чучело моего полного тезки, по прямой вине которого ни хера нет в глубинке ни продуктов питания, ни необходимого ширпотреба, а Москва буквально оккупирована лимитой и черножопыми всех мастей… вот народ и потеет, разумеется, дурно попахивает, сравнивая, понимаете, нашинские гастрономы с пустыми полками проклятой, главное, нищей провинции.

13

Однажды я ждал прихода туристки, первой моей клиентки; вспомнил, как один иностран сказал в мавзолейной очередище, кстати-то, двигавшейся побыстрей, чем в гастрономе или в магазинах стран народных демократий.

«От нас, – говорит, – никогда так не будет вонять, как от этих рабов и рабынь, потому что наш социализм будет конституционным социализмом хорошо воспитанных, отлично дезодорированных леди и джентльменов».

Ну любой натуральный идиот – он и в Москве трижды идиот, пока его не тыкнуть сопаткой в тупик, в котором оказалась огромная моя страна, заплатившая за навязанный ублюдками утопии горестный свой опыт миллионами жизней и несчислимыми страданиями людей, уцелевших в мясорубках эпохи «борьбы и побед»; ничего не поделаешь, пепел Клааса до конца дней не перестанет стучать в моем сердце.

Я жил, действовал, крутился, у меня были бабки, была и хата, я ждал; ведь сам писатель, мой кирюха Котя и его мама, Галина Павловна, – невыносимо с которой лет пять уже тянуло закрутить роман, – отбыли на месяц в Пицунду, в Дом творчества; еще перед самым отъездом литгенерал вышиб на улицу домработницу Дашу вместе с ее иногородним паспортом.

«Маман делала вид, что ничего не знает, – рассказал Котя, – а наш потаскун трахал домрабу, баба ведь бежала из нищей деревни, куда ей деваться… и вдруг впадает папаша в бешенство».

«Ты что, профурсетка, сделала? – орет Даше в лицо… – Меня, одного, понимаете, из важнейших помощников нашей партии, ты, мразь внелимитная и распущенная, вывела как бы из строя подлым заражением венерой новейшего поколения… да я позвоню Щелокову и велю тебя выслать, прошмандовку, за пределы родины вместе с жидами… да, да, тебя, и фамилия твоя, Сукоедина, имя Никто, ты, манда иногородняя, диссидентски мне отрекомендована купленными ментами и еврейской национальностью отвратительных отщепенцев отрицаловки отечества».

«Вот, Олух, – говорит Котя, – что значит писатель – какую ухитрился замастырить аллитерацию из пяти «т»… такое не удавалось ни одному из классиков, включая Набокова… очень хорошо, что маман давно отлучила от себя нашего гнусного моллюска… короче, он велел срочно найти какого-нибудь разъебая-старшеклассника, но лучше бы тебя… надо, говорит, ему пожить тут у нас с проклятым псом на всем готовом, иначе сгорят к той же ебени, понимаете, матери путевки, а тогда – тогда шло бы оно все в Пицунду… так и скажу в ЦК, все знают – у меня слово не заржавеет – это сталь и титан в одном лице».

Галина Павловна и пес жили отдельно, на даче; почему бы, думаю, не разгуляться ей там одной, если муж – потаскун, а сама она – высший класс, неописуемо красива, убийственно женственна, сердце об ребра колотится, кругом башка идет, когда ее увидишь.

Котя сказал обо мне писателю; я был приглашен в дом… рабочий кабинет будущей квартиры-музея, как всегда, выглядел мемориально… на стенах – Звезда Героя Соцтруда, ордена, медали, золотые значки дважды лауреата, групповые фотки с членами политбюро и большими друзьями СССР, типа Анжела Дэвис, архиепископ Кентерберийский в мантии, Бертран Рассел, Джавахарлал Неру, Фидель Кастро, мясомордый людоед и вождь Уганды… в окружении всего этого барахла литгенерал умело стряпал для партии, правительства и народа очередной соцреалистический, как говорили в ЦДЛ, суп-рататуй, в горле ложка, в жопе хуй…

Я удачно прошел дурацкое собеседование и был сочтен великовозрастным разъебаем, способным поошиваться в громадной квартире; затем пришлось мне выслушать лекцию болтливого, насквозь проспиртованного столпа соцреализма.

«Охраняй, Олух, дом от наездов, понимаете, лимитного жулья… сам питайся из холодильника-морозильника – временно он твой, затем корми-выгуливай пса… животное избаловано не мною… дело прошлое, к сожалению, оно не бито, поэтому не воспитанно, подобно твоему дружку, так сказать, возомнившему себя Фетом с большим приветом… кобелек наш является, как известно, иномаркой с блондинистой башкой и битловскими патлами заместо нормальных громкоговорителей, виноват, звукоуловителей… впрочем, ты с ним знаком… почти что бывшая моя половина, это между нами, не пожелала назвать щенка Муму… плевать ей было и на Тургенева, и на Герасима, а также на меня… я, будучи реалистом, всего лишь осмелился предложить официально первичное имя Опсс, два «эс», он же охотничья подоружейная собака спаниель… ну мы немного подискутировали, то есть я получил гранитной пепельницей промеж глаз, разговор состоялся, на чем и сошлись, имею в виду Опса… пришлось уступить одно в нем «эс», но я к цензуре привык… и вообще, говорю, забирай к ебени матери всю остальную собаку – выгуливай ее, корми, хер с ней, убирай, купай, лови блох, причесывай, ногти стриги, капли в уши закапывай, отрезай яйца, усыпляй, хорони, если вздумается, – мне это теперь до аппендицита… я работаю, народ, понимаете, ждет из-под моего пера курсива правды жизни, а не простого, как хер собачий, реализма с натурализацией того пролетарского места рабочего класса, которым он не думает и не работает».

Такая была мне прочитана напоследок нудноватая лекция, после чего вся семья отбыла в Дом творчества; и, конечно, я там у них в баре баловался шикарными запасами спиртного, протирал полы, следя за чистотой огромной квартиры; между прочим, успел с непосредственной помощью Опса закадрить возле Пушкина двух премилых наивных телок.

Тогда же я просек, что неотразимо обаятельный, крайне любвеобильный Опс – залог успешного кадрежа, временно решавшего все мои экзистушно-сексушные проблемы; вероятно, он пробуждал в чувствительных, но крайне стеснительных и скрытных натурах одиноких девушек и дамочек бессознательное желание причаститься к образу красоты, запечатленному не только в лицах и фигурах очередных киноидолов и киноидолиц, но и в четырехлапом ушастом красавце.

«А почему бы, – говорил я, – нам не выпить по чашечке кофе?.. вы очень нравитесь Опсу, тем более мы с ним проживаем в двух шагах отсюда».

Милая особа или отшивала, или запросто соглашалась быть гостьей; вот и все: рюмочки, закусочка, чаек; гостья всячески обласкивала и взъерошивала Опса, пока я тонко, звонко и прозрачно не намекал, что не мешало бы эдак вот взъерошить и меня, Олуха лопоухого, я ведь тоже все-таки истосковался по взаимной нежности в области промежности; остальное было уже не делом сексуальной техники, а проявлением всесильного могущества, как говорят в народе, ебитской силы.

14

Итак, жду на балконе американку, первую свою клиентку, и держу волненье под контролем… замечаю ее без пяти три… фланирует не спеша, все-таки улица Горького – это наша Мейн-стрит, а не какая-то провинциальная плешка… вот, наблюдаю, докандехала до перекрестка, кажется, никто за ней не увязался… слегка там осмотрелась, щелкнула пару раз Пушкина, возвратилась обратно, глянула на номер дома, вошла под арку, умница…

Кстати, иностранов в те дни столько развелось в Москве, что никаких хвостов не хватило бы для виляний за ними, явно кинувшимися в трюмы тонущего нашего парохода, летевшего по волнам – нынче здесь, завтра там; иностранам, да и лубянским аналитикам тоже, раньше, чем рядовым совкам, стало ясно, что пароход, мчавший на всех парах и узлах к сияющим вершинам, напоролся днищем базисным на историческую мель; напоролся исключительно из-за фанатичной тупости дебильных кремлевских лоцманов-первопроходцев… они же никогда не имели никаких знаний о мелководности каменистого и опасного дна Утопии, кроме туповатых догм и умозрительных рекомендаций основоположников насчет тотального террора против врагов народа; впрочем, лубянские аналитики знали лучше забугровых тугодумов о надвигающемся урагане и неминуемом крушении, поэтому первыми стали линять с обреченной посудины; им уже было не до забот о туристах – абы спасти, вывезти или перевести за бугор многомиллиардные суммы.

Проклятая тяга к отвлеченьям мешает «Запискам», но на то они и записки, чтоб не быть сочинением иного жанра…

Вдруг – звонок… Опс с дикой яростью, как на живого врага, бросается на клеенку двери, достаточно уже изорванную его когтями… выждав с полминуты, открываю… Опс и дама с первого же взгляда начинают обжимать друг друга и со страстными стонами лизаться от счастья встречи – о, боже мой, о, боже! – и от умилительно взаимной любви с первого взгляда.

«Меня зовут Жозефина, если коротко, Джо».

«Очень приятно, Джо… я, извините за необходимую тут у нас конспирацию, не Игорь, а всего лишь Владимир… не удивляйтесь, ваш язык зубрю с детского садика, затем, само собой, английская школа… на нашем стараюсь читать как можно меньше – очень уж тошнит от тутошней хренотени соцреализма».

«О-о! Чей это портрет? Кажется, Глазунов?»

«Совершенно верно, у вас глаз – алмаз, это портрет нашего очень видного писателя… рядом тоже Глазунов, верней, портрет супруги писателя, оба они родители моего лучшего друга… я сторожу их квартиру, являясь камердинером и слугой данного пса».

«Что такое хренотень?»

«Что-то вроде туалетной бумаги, использованной не по назначению».

«Ха-ха-ха, хрено-тень соцреализма – мне нравится бесстрашный русский юмор… транскрибируйте, будьте добры, вот мой «Монблан» и специальный блокнотик для ваших идиом и необыкновенно замысловатого сленга… если можно, впишите что-нибудь новенькое».

Я транскрибировал и вписал на русском очередной шедевр народной речи: «ни капли в рот, ни сантиметра в жопу»; выражение совершенно восхитило Джо, заверившей, что оно непременно зазвучит в фильме знакомого голливудского режиссера об алкоголике-пидарасе, взявшем себя в руки и мужественно ставшем гетеросексуальным миллионером.

С этой минуты Опс, как ревнивый рыцарь, видел врага и соперника исключительно во мне; он ворчал и глухо порыкивал, словно бы предупреждая, что сегодня не так-то уж будет просто от него отделаться.

Я ни с того ни с сего на секунду закомплексовал; выходит, я, неблагодарная свинья и подонок, хаваю тут чужую номенклатурную бациллу, истощаю бар, к тому же зазываю забугровую телку для незаконной валютной сделки, возможной фарцовки и, кто знает, пары палок… а если вдруг наедут менты или, что еще хуже, гэбэшники?.. писатель моментально сделается невыездным, его понизят в звании, пошарят из списков будущих лауреатов, вышибут к чертям из спецраспределителя, вам, скажут, пиздец, забейте крест на домах творчества… что станет с Котей, с Галиной Павловной?.. мгновенно же решаю, что в этом случае буду о них заботиться, как-нибудь не пропадем, писателя посадим сочинять сценарии подпольной мультипорнухи для японцев… это принесло потрясный барыш одному моему шустрому знакомому…

«Этот Глазунов продается?»

«Если вы о портрете, то он мне не принадлежит… у меня есть для вас кое-что поинтересней плакатной хренотени».

Стол у меня уже накрыт, по-быстрому зажигаю газ под кастрюлькой с потрясным вегетарианским борщом, потом под сковородкой с бараньим жарким, слегка подогреваю картофельные, с грибной подливой, оладушки… всего такого, уверен, Джо вообще в жизни своей за щекой не держала… тем не менее игривое настроение я умело сдерживал… ну, как говорится, слово за слово, хером по столу, аперитивчик, закусываем самодельными моими воланчиками с икоркой, с грибочками… ужасно аппетитная Джо по-деловому оглядывает стены столовой – картинки всякие, портретики, пейзажики, фигурки, гобеленчики, преподношения благодарного народа, то да се… вижу, что она старается скрыть деловой азарт, следовательно, и нетерпеливое желание поскорей начать сделку… однако жратва пришлась ей в самую масть.

«Стряпня, – говорю, – это мое хобби, как и лингвистика, рад, что нравится, но дело у меня вот какое: во-первых, готов с большой для вас выгодой обменять наши деревянные на ваши драгоценные баксы… во-вторых, могу показать кое-что интересненькое… в-третьих, ваше дело – верить мне или не верить, но нас никто здесь не видит, не слышит, дела я привык вести исключительно в одиночку… какой курс вас устроит?»

«Более высокий, чем ваш зверский – не меньше рубля восьмидесяти за бакс».

«О'кей, – говорю, чтоб не жадничать, – на первый раз пусть будет ровно два рубля, зачин – святое дело».

Разными купюрами отсчитываю пять штук рубликов, зеленью получаю две с половиной; вскоре я увеличу сию сумму в два раза, отдав за деревянные богатющему дантисту Шварцману, со всем своим семейством сваливающему на историческую родину; он будет счастлив, ибо крайне удручен тем, что пухнут мозги – не знает человек, куда девать «прессованную фанеру».

«Спасибо, Владимир, теперь я с удовольствием посмотрела бы что-нибудь интересненькое».

О'кей, притараниваю из своей комнатушки несколько отличных досок, по дешевке купленных у одного шаромыги, пару замечательных – с бирюзой – складней и обалденную акварель Зверева, у него у самого случайно взятую за литр водяры… прекрасного мазилу так ломало с бодуновой трясучки, что кисточка из пальцев выскользнула на пол… он с трудом ее отыскивал, ползая по полу, и не находил… а когда врезал на халяву виски из горла моей фляги – моментально нашел… конечно, ничего этого я гостье не рассказал.

«Выбирайте, Джо, что хотите, я назначу невысокую, но, извините уж, твердую цену, не сомневаюсь, что она вас устроит».

Глаза у Джо невольно разбежались; предложенный мною товарец был не паленым и весьма привлекательным, но вовсе не таким уж ценным; на крутые ценности я пока что не тянул; главное было – заделать хорошую репутацию и приличную клиентуру; в сей бизнес и следовало вмазать первоначальный капиталец.

«Очаровательно… это все, что у вас есть?»

«Завтра должно быть кое-что еще… тут у нас свои, знаете ли, трудности».

«Отлично, сегодня я взяла бы вот это, это и, пожалуй, это… нет, еще и это… пока что хватит… я себя разоряю».

«О'кей, – говорю, – во-первых, туфты у меня не бывает, во-вторых: 3 доски, XVIII век – по 200 баксов, 1 складень – 150, пьяный акварельный Зверев – 100, цена (мысленно сам с собой каламбурю, не зверская), цена – ниже нормальной… всего – 850… это очень выгодная для вас сделка, мэм, очень… многие, поверьте, хотели бы быть сейчас на вашем месте… мы ведь тут отлично знаем тамошние ваши цены».

«Хорошо, я вам благодарна… если не исключен дискаунт – он для нас дороже денег, – я взяла бы еще это и это… и, пожалуй, вот это, пардон, просто не могу остановиться».

Азартному русскому покупателю я б не преминул шутливо заметить: чего уж тут думать – или, как говорится, хер пополам, или манда вдребезги, но ведь с американской теткой не поболтаешь по душам.

«Пусть, – говорю, – будет по-вашему: 850, плюс 2 доски по 200, плюс последний у меня в данный момент складень – 150, всего – 1400, дискаунт – 5 процентов, всего – 1330, поздравляю, вы умножили свою коллекцию, не говоря о будущем профите… помните мое слово: цены вскоре станут фантастически бешеными, главное, баснословно увеличится спрос на вещи… Россия, сами понимаете, не исторически бездонная бочка с сокровищами, хотя скоро уж век как их расхищают».

«Для меня, Владимир, это не бизнес, а хобби… завтра, если не возражаете, приду с тремя друзьями, естественно, мы будем крайне осторожны… как вам нравится русское слово, придуманное приятельницей, она известная славистка: бес-по-коитус».

Я искренне посмеялся.

«Замечательное слово… ваша подруга, видимо, фригидна?»

«Что вы, наоборот, просто она голубая… вы не находите, что всем нам нужно руководствоваться не логикой нравственности, а внимать зову мыслей и эмоций так, как поступали Раскольников и Митя Карамазов?»

«Митя, по-моему, внимал не просто животным эмоциям, а духу истинной любви и образу красоты, которая окрыляла его и чуть было не довела до убийства папашки… философия Раскольникова никогда не была мне близка, а «беспокоитус» будет мною взят на вооружение, передайте спасибо приятельнице».

«Великолепно… ваш английский прекрасен… интимный выбор партнера, Владимир, очень нелегкое дело… более трудное, чем принятие решения, кому отдать свой голос… особенно если ты имеешь гражданскую совесть республиканки, а психика твоя воспитана демократически и в духе новорожденной политкорректности, но когда и наоборот… впрочем, у вашей страны все это впереди… скажу по секрету вот что: личность Солженицына мне неприятна, но чисто политологически я всегда соглашалась с ним в одном: сегодняшней России нужна не безбрежная, саму себя, как у нас, уничтожающая либеральная демократия, а просвещенная политическая система, способная возродить саморазвитие всех порядков существования общества в оставшемся после Советской власти социальном и культурном хаосе, понимаете?»

«Как говорят русские, вашими бы устами мед пить, дорогая Джо», – сказал я, запоздало поняв, что говорю двусмысленные вещи, похожие на похабный намек, в стиле будущей эпохи Клинтона, большого любителя «ввинтить болт в башню», как любил выражаться мой уркаганистый дядюшка.

На мои слова Джо демонстративно не отреагировала, из-за чего я пристыженно покраснел, инфантил проклятый, и поинтересовался, что у нее за профессия; оказалось, что она профессиональный «байографер» – создательница, видите ли, популярных политических жизнеописаний республиканцев, пожелавших стать конгрессменами, сенаторами, иногда и хозяевами Белого дома.

«А вы могли бы тиснуть биографию демократа, кандидата в президенты?»

«Не смешите, Владимир, за приличный гонорар я бы настрочила краткое, но емкое и красочно обзорное деловое резюме для самого дьявола, причем со времен рая до ада и наших дней… оно несколько ретушировало бы его ориентации – расовую, политическую и сексуальную… да, настрочила бы, несмотря на то, что все мы, согласитесь, ходим если не под Богом, то под двумя богинями: объективностью и политкорректностью… что бы ни говорили о стандартности нашего мышления, – психика у рядового американца своя, причем менее здоровая, чем у вашего обывателя… мне даже кажется, что в России гораздо больше психики на душу населения, чем у нас и на Западе вообще… до завтра, большое за все спасибо, русский обед прекрасен… мне очень жаль, я вынуждена поспешить к друзьям… как у вас говорят: уходя, уходи к ебени дедушке… кстати, пожалуйста, не беспокойтесь о завтрашнем угощении, к сожалению, мы будем сыты, до скорого».

К выраженьицу этому обкорнанному и фальшаковому была у меня аллергия… ну что это за тупо зазубренное безобразие вместо родного «до свидания», с нежной его грустью перед расставанием, с надеждой на новую встречу?..

Джо охотно расплатилась и сложила всю приобретенку в фирмовую пустую сумку; мы простились.

Опс поджал свой обрубок, тяфкнул пару раз и сокрушенно взвизгнул, так враждебно глянув на меня исподлобья, что белки его глаз слегка потемнели и угрожающе сверкнули, как у полового соловья-разбойника… длиннющие уши поникли, он поджал смешной свой обрубок с игривой на конце блондинистой кисточкой, весь сделался похожим на жалкого, унылого и мрачного неудачника, безошибочно почуявшего: роман накрылся.

Джо присела перед ним, обняла, они расцеловались; Опс поплелся на свою лежанку; внезапно я ощутил, что, в сущности, он – это я, а я – это он, то есть что сейчас мы с ним – одно целое, лишенное того, чего хотелось бы нам обоим.

Странно, являясь нормально озабоченным этим делом человеком, наверняка я был в глазах гостьи и клиентки самим спокойствием, самой преданностью бизнесу, самим соответствием отличным манерам порядочного бизнесмена; если забыть о случайно брякнутой двусмысленности и, конечно, поверить с понтом всевидящему Фрейду, что таковая двусмысленность есть один из видов бессознательной оговорки.

15

Чтоб успеть до завтра, я почти не дрых; весь вечер, чуть ли не всю ночь и поутрянке, хитрожопо меняя такси и леваков, носился с ранее добытыми адресами по лоховатым, успешно мародерствующим охотникам за досками и всякой церковной утварью… называл себя то Тарасом, то Денисом, то Юрием, то Валерой… посетил знакомых художников, еле вязавших языки, совсем еще не известных на Западе бунтарей андеграунда… то есть успел вложить в новый товар почти весь свой доход… а тут на ловца и зверь побежал… за копейки взял у шалавой мамашки одного, как оказалось, подзалетевшего бырыги и ширяльщика 5 (пять!) рисунков раннего Кандинского… теперь возникла забота не как бодануть, а как притырить или перепулить за бугор свалившееся прямо с неба состояние, тянувшее на кучу тонн… под конец дня так устал, что, как набегавшийся на бульваре Опс, вывалил язык из пасти – было уже не до половушных грез и приключений.

На следующий день после прихода Джо и еще трех иностранов – двух скучных дядек и невзрачной тетки – наварил чистыми баксами сумму раза в три большую… новые клиенты ужасно были рады, что дело провернуто не в подворотне, что не оглядываются, не мандражат они в каком-то вшивом фарцовочном закутке, а пьют чаи с отличным слоеным тортом из загашника кондитерской в Столешниковом и рассматривают клевый товар, на котором отлично наварят да к тому ж и оправдают поездку.

Само собой, по отличному для себя и для гостей курсу, выменял я кучу рублей, на пару дней все-таки одолженных у Михал Адамыча, на приличную сумму баксов, затем ахово перепродал ее нуждавшимся отъезжантам… если б, думаю, каждую неделю так наваривать, то вскоре можно было бы стать скромным рантье… послал бы все эти дела куда подальше и ушел бы с головой в таинственные глубины лингвистики.

Держался я на встрече по-прежнему вежливо и твердо, как на солидном аукционе, не опускаясь до торгашеских пошлостей поведения… под конец подарил им всем по «бонусу»… иностраны радовались, как дети, старорежимным бронзовым статуэткам, недавно отлитым в мастерских Худфонда и искусно покрытым патиной… подарочки, решил я, могут быть заведомой туфтой, а товар, извините, – товар обязан иметь благородное происхождение.

Затем мы обменялись адресами, я дал телефон, по которому мне всегда могли бы позвонить рекомендованные люди, желающие нормально обменять баксы на рубли и приобрести что-нибудь интересное.

Весь тот вечер Опс ни разу не подошел к столу; вчера он, видимо, не на шутку увлекся привлекательной Джо, само собой, надеялся на роман, надеялся, бедный, встать на задние лапы и долго, долго трахать коленку Джо, воспользовавшись ее сочувственной растерянностью и врожденным либерализмом, не говоря уж о политкорректности, обязывающей любого человека внять зову собачьей страсти… в чем-в чем, а в ней есть примета равенства кальмара и черепахи, мухи и слона, жирафы и человека – словом, всего движущегося, млекопитающегося и живорождающего.

Я-то понимал бедного Опса как никто другой, заодно уж и за него, за собаку, проклиная в душе бездушный эгоизм людской цивилизации, обрекающей миллионы кошек и котов, сучек и кобелей иногда на пожизненную невозможность случаться друг с другом.

16

Сразу же доложив в сундучок половину, отныканную у предков, выменял я разновалютную выручку на рубли у банных теневиков и сваливавших за бугор «лиц еврейской национальности»; при этом все мы очень были рады; теневики – эти меня чуть ли не расцеловывали, умоляя любую доставать валюту еще, еще и еще – лишь бы освободиться от огромных рублевых сумм, прерывисто начавших дышать на ладан, по мнению крупнейшего подпольного консультанта, аналитика, стратега и тактика Михал Адамыча.

С Марусей мы иногда перезванивались, но ясно было, что отдаляемся друг от друга все больше и больше… однажды почему-то захотелось с ней встретиться… как прежде, поторчали бы вдвоем в каком-нибудь хорошем кабаке… попробую тайно проверить, не пробуждается ли во мне давнишнее желание трахнуться… представляя встречу, я не забывал, как однажды Маруся охладила мою страстишку начисто осаживающим, правда, незлобным взглядом, каким бедного Опса не раз осаживали на Тверском суки, не желавшие случаться… о как я, помню, переживал за него, чистосердечно старавшегося взобраться на старую знакомую по играм, черно-белую спаниельшу Маланью…

Подруга моя школьная училась в мединституте и подрабатывала во Второй Градской; я звякнул, зазвал ее в «Арагви»… налопались мы там, наподдавали и наболтались от пуза… я прислушивался к себе – полный штиль… в Марусе по-прежнему не замечал ничего такого призывного, говорящего без слов, что спешить нам, милый, любимый, родной, некуда, жизнь прекрасна, сегодня весь у нас с тобою кайф впереди…

Сижу, попиваю и думаю, что надо будет заявиться к Тамаре Валентиновне… дама эта частным образом весьма успешно занималась психоанализом с мнительными неврастениками и другими стебанутыми интеллигентами, краем уха слышавшими по «Голосам» о всепобеждающем учении Фрейда… главное, не нужно делать анализ крови, мочи и дерьма, а, как рассказывал один банный знакомый, расслабившись, лежать на удобном диване, лакать зеленый чаек, впитывать в себя «охуительно успокоительный», по его словам, сироп йоговских мелодий, выкладывать доктору интимные тайны детства, охотно всплывающие в репе из подсознанки, и рассматривать аппетитные ее коленки… вот и я, чтобы не лезли они в репу, буду выдумывать чудовищные подробности про невыносимое влечение к маме и ее младшей сестре, безумную ненависть к папе, страх ходить по-большому, затем красочно опишу симптомы жуткой силы, звавшей меня, трехлетнего, забраться под юбку домработницы, непременно привру насчет некоторого возбуждения, испытанного при напрасной попытке выдоить деревенскую козу…

Между прочим, психоанализ, считавшийся властью реакционным лжеучением, продолжал быть запретным плодом вместе с вражеской сексологией; из-за нелепой темноты властей многие «инакомыслы» так страстно вчитывались в самиздатские перепечатки сочинений Фрейда, как будто вместо мамы тянуло их со страшной силой изнасиловать родную КПСС, зверски расчленить дорогого Леонида Ильича, с частями же оного скверно поступить, как пелось в одной песенке; кроме шуток, подпольный психоанализ сделался окрыляющей религией для многих начитанных людей, изголодавшихся по толкованиям странностей внутренней жизни, явно связанных с сексуальностью, зверски подавленной бездушной тиранией властей; в те времена ни в романах, ни в публицистике, ни в кино, ни в театре ни слова, как и о евреях, ни словечка не было ни о сексе, ни о подноготной неврозов и прочих странноватых травмах психики.

Если честно, то мне все это было до копчика вместе с Фрейдом, партией и ее генсеком, но пусть, думаю, разберется дефицитная Тамара Валентиновна, почему это отвратительно меня подташнивает после захватывающе страстного секса с телками и с тетками, но в то же время одна моя близкая знакомая, видимо, уже прошедшая в дамки и втрескан я в которую по уши уже лет десять, нисколько меня не волнует, – что это за злоебитская сила?.. и почему мне без разницы, кого трахнуть, – эту душевно обожаемую знакомую или высоченную гипсовую «Девушку с веслом», которая вызывающе торчит на берегу искусственного водоемчика в ЦПКиО?.. видит Бог, скажу, Тамара Валентиновна, любил я и люблю подругу со страшной силой, надрезав палец, тиснул кровью две элегии, ей одной посвященные, но известного влечения с некоторых пор не испытываю… не мучает оно меня ночами, особенно под утро, когда, не буду врать, рад бы оттянуться даже с жутковато прыщавой грымзой, то есть с завучихой школы, если не с другой бабой-ягой, лишь бы отбомбиться не на простынку, не в трусики, не в толчок, не в промокашку… сами посудите, должна ведь наличествовать причина такого вот ненормального положения в моей жизни, хотя в остальном не задолбан я этим вашим злоебучим аутоэротизмом… разумеется, боже меня упаси от идентифицирования любимой девушки с собственной мамашей – вот такого уж не снилось мне в самом страшном сне… более того, не буду скрывать, несмотря на все моральные табу, соседку незамужнюю ебу и, не состоя в некрофилах, лично Ленина видал в гробу… я совершенно не извращенец, классика полового акта для меня – святое… так в чем же, скажите, Тамара Валентиновна, дело?.. может быть, я урод какого-нибудь редкого типа?.. если так, то что тогда делать и как быть? – не вешаться же на бельевой веревке…

Я в тот раз немного забылся; вдруг Маруся без всякой подъебки и злоехидных улыбочек прерывает мутноватый поток несчастного моего сознания:

«Спорим на мороженое с шампанским, что я читаю твои мысли?»

Это меня ошарашило, но все-таки не из тех я был бздиловатых коней, что не принимают пари.

«Согласен, валяй, говори… кому-кому, а тебе всегда рад проиграть».

«Иногда, как сейчас, ты не можешь не думать о причине своей ко мне, скажем так, холодности… продолжать?»

«Хлопну вот одну – и продолжай, хотя мороженое с «шампанзе» уже за мной… ты угадала, сейчас закажу».

«Ты, Олух, прекрасно знаешь, что давно уже тебя люблю, соответственно, считаю своим, верней, чужим, но все равно единственным в моей жизни любимым человеком… если не ошибаюсь, и ты ко мне не равнодушен… но то ли сознательно, то ли бессознательно, ты, скажем так, не готов относиться ко мне как к единственной из женщин… дело же, сам понимаешь, не в том, чтоб трахнуться… однажды я, дура, проделала сие исключительно ради внесения полной ясности в данный мировой вопрос… и разобралась сама с собою раз навсегда – не сделаюсь я ничьим, даже твоим, постельно-ис-пытательным полигоном… я – твой друг, ты – мой, ближе тебя никого на свете у меня нет и никогда не будет, вот и все».

Говорить мне тогда было нечего; «шампанзе» не брало, пломбир почему-то вызывал ненависть; мы довольно мило болтали о том о сем, потом я на леваке довез Марусю до дома, с тяжелым сердцем чмокнул в щеку.

Я не мог не презирать себя за трусость, несомненно связанную с жадностью потерять всех будущих женщин в обмен всего лишь на 1 (одну!)… поэтому всегда чувствовал себя полным дерьмецом по сравнению с нею, совершенно правильно не желающей трахнуться со мною – с диким иноходцем, с мустангом, шарахающимся прочь от ужаса перед бытовой оседланностью… должно быть, думаю, правы мужики-магометане, имеющие в гаремах дюжину жен, а когда и сотню… и никакая я не загадка психоанализа, а дерьмо двуногое, бегающее от дарованной мне ценности – от единственности любви… но ведь не понимать хотел бы я сей дар, а неискусственно его почувствовать – вот в чем дело… если не получается, выходит дело, я все-таки поражен какой-то отвратительной двойственностью чувств и мыслей… поэтому и суечусь с утра до вечера, шалея, как кот весенний, от вида любой утробно мурлыкающей кошки, или, как Опс, вечно тоскующий по связке с любой сучкой, а бывает, и с игривым кобельком, что лично мне глубоко чуждо… а раз известная причина торчит на поверхности, то на хрена мне дорогущие разговорные сеансики с Тамарой Валентиновной, уверенной, подобно всем психоаналитикам, в величии фрейдовской универсальной схемы?.. она для нее не перестанет быть неким телезондом, наконец-то добравшимся до глубин подсознанки… сам я полагал, что правильней говорить не о всеизвестной схеме, а о глубочайших пластах памяти, почему-то скрывающей от людей разгадку некоторых тайн их индивидуальной и родовой жизни… хотя вполне возможно, что нет никаких у меня тайн, а просто я жалкий раб половой распущенности, как сказала та же завучиха, выдворяя меня со старшеклассницей из девчачьего сортира…

17

Так вот, я постарался провести как можно больше сделок все в том же стиле, не привлекавшем к себе внимание, пока литгенерал был занят в Пицунде пошивом дешевенького литширпотреба; он, конечно, еще не понимал, что лично на него, как и на миллионы других людей, на с понтом всепобеждающие идиологемы, мифологемы да философемы Советской власти, на подзагнивший базис и смердевшие надстройки – на всю нелепую Систему – надвигается исторический пиздец; и не какой-то там уже виден на горизонте земной рай с воздушными замками и голубыми городами, где от каждого – по способностям, каждому – по потребности, а вот-вот грянет неожиданная перестройка, с чудовищной безалаберностью продуманная растерянными паханами партии; а за ней – что за ней, если забежать вперед?.. распад империи, катастрофы, митинги, кооперативы, рэкетиры, возвращение свобод, разграбление госсобственности, экономические новшества, дальнейший разгул дальнейшего беспредела; я хоть краем уха слышал о надвижении всех этих дел, но ведь чего-то такого не ожидали от СССР ни зажравшиеся на холодной войне хваленые спецслужбы Запада, ни куча русофобствовавших Бжезинских, ни финансовые воротилы, ни политиканствующие лидеры Европы и Америки; крушение совковой эпохи не снилось ни нормальным людям, ни свободолюбцам, дерзко мечтавшим о возможности революционных перемен, ни замечательным писателям и поэтам, ни талантливым нашим дельцам и экономистам, тосковавшим по свободному предпринимательству.

Сам я только благодаря беседам с Михал Адамычем впервые услышал о надвигающемся крахе Системы и империи, а также просек, что Китай, покончивший с догмами утопического учения на десять лет раньше России, прекрасно понимает, из какого тупика медлит выбраться туповато дебильная старшая Система, и что на руку ему нелепая ее, малопонятная медлительность; при этом Китай наверняка думает: подольше бы ты, дура, не выбиралась на глазах у нашей Поднебесной из марксистско-ленинской грязищи, чтоб ты провалилась сквозь кору земную…

«Так что, Володя, – сказал однажды Михал Адамыч, – и привычная грызня, и будущая дипломатичная русско-китайская дружба – всего лишь маневренные свойства игры, как говорят циничные политики и политологи… вот она и идет эта игра… никто не знает, когда и чем она кончится… естественно, я болею за Россию, но в данный момент не уверен, что всем нам гарантирована победа… положение, поверьте, очень и очень серьезное, поскольку частническая и групповушная алчность берет верх над общенародными и общегосударственными интересами…»

Тема краха Системы весьма тревожила крутых теневиков, много чего узнававших в баньке от знакомых деловых коррупщиков со Старой площади и с Лубянки.

Михал Адамычу, как я понял, стало в те дни не до меня; он был необходим реформаторам и даже тем бывшим верховодам, которые официально продолжали ворочать крупнейшими делами и громадными суммами бывшей Системы, потерпевшей не стихийное, а вполне закономерное, предопределенное тупостью ее фюреров, бедствие.

За валюту многие мои знакомые рады были платить в те дни по бешено черному курсу, словно процесс бурного одеревянения рубля пошел с поистине необратимым ускорением; деревянеющих же рублей, «фанеры», было у них несметное количество.

Между прочим, я с замечательной быстротой овладел ивритом и подолгу трепался на нем с состоятельными людьми, сваливавшими в Израиль или в иные страны – вплоть до Австралии и Новой Зеландии; адреса их передавали мне те же теневики-мультимиллионеры, разумеется, не задарма получая их у своих людей в ОВИРе; я с выгодой для себя и для теневиков скупал рубли за валюту, затем с еще большим наваром бодал рубли туристам-иностранам, азартно за ними охотившимися, а вырученную валюту вновь сбывал теневикам; все были сыты, все целы, конвейер мой мантулил по-фордовски, то есть практически безостановочно; главное, везуха мне не изменяла ни с ментами, ни с лубянскими, ни с обэхаэсэсниками; но я был осторожен; всегда вел дела вежливо, без обычного, ставшего всемирно легендарным, быдловато совкового жлобства; клиенты были мне глубоко благодарны еще и за снятие страшков с их непуганых психик, типа о, Джизус, вот-вот заловят рожи полицейские, отнимут визы, ограбят, снимут все бабки с карт кредитных, а если не завербуют, то сгноят в подвалах Лубянки и на заготовках урана…

В общем, благодарный клиент, как я понял, быстро размножает поголовие других отличных клиентов, тоже падких на удачный обмен валюты, всякий экзотический товарец и на прочие золотые жилы.

Иногда кое-кто из ранее жлобствовавших столичных богатеев, привыкших тратить в «Березках» серты, купленные у меня же, и отчаянно нуждавшихся в валютке, принимал решение гульнуть во все тяжкие по буфету, пока не лопнуло все оно к епископовой матери, как выражалась Маруся на уроках истории.

Поведение этих людей было понятным; ведь будущее страны, трагически нелепо заведшей себя в тупик и оказавшейся на краю пропасти, пованивало массой непредвиденностей; поэтому кое-кто ужасно в те дни осмелел и, трухая наездов то ли урок, то ли осведомленных, теряющих работенку гэбэшников, спешно пооткрывал заначки с накопленными ценностями; тут уж я не зевал; трезво, не допуская никаких эмоций, оценивал антиквариат, картинки, рыжье, соболиные и выдровые шкурки; пару раз мне вообще необыкновенная перла везуха; я приобрел, выпотрошив чуть ли не все свои валютные запасы, несколько редчайших камешков; боданул их за дикое количество «фанеры» знакомому по бане главному снабженцу-пройдохе из Патриархии; рубли, естественно, обменял у клиентуры из-за бугра на валюту, причем так удачно, что вышло раза в два дороже, чем шли те же камешки на здешнем рынке; это уже была серьезная раскрутка.

Небольшую часть наваренных бабок я вбухал во внутренне довольно надежную «Ладу» одного отъезжанта… внешне она выглядела полнейшей развалиной, но меня это устраивало, более того, я ее считал принцессой, прикинувшейся нищенкой… вечно алчным рэкетирам-гаишникам я всегда щедро отстегивал якобы штрафы то за превышение скорости, то за грязный кузов, то за аварийную неотремонтированность, то просто за отмашку хищнической ихней палки – им всем тоже надо было жрать, пить, кормить баб с детишками… я это просекал, не жлобствовал, не залупался, поэтому многие из них стали приятельски ко мне относиться, даже козыряли, когда тарахтел я мимо них, громыхая крыльями и бамперами.

Тут как раз вернулся из Пицунды загоревший мой кирюха с предками.

«Спасибо, Владимир, – сановно говорит писатель, уводя меня на кухню… – справедливо имеешь бутылку за выручку, за подлеца обжору и собачьего нашего Луку, понимаете, Мудищева, которому не мешало бы по-сталински ликвидировать яйца… он же всех сучек во дворе, что называется, террористически переебал… люди палками от него отбиваются, им не нужны щенята с длинными ушами, а моя половина возражает, что лучше бы я, понимаете, себя кастрировал, чем его… ну и за воинскую в казарме нашей чистоту – вот ваш законный гонорар, не вздумайте отказываться, в вашем возрасте без денежек можно только дрочить… если бы не вы, я ни хера бы не закончил эпопейного романища, хотя тема давнишней борьбы в Прибалтике с бандитами национализма и сепаратизма, поддержанными зарубежными спецслужбами, к сожалению, остается открытой, поскольку бандиты, сволочи антирусские и прочие антисемиты не дремлют… да, да, они реваншируют и требуют, представьте себе, сепаратизма независимости, если не наоборот… так прямо и заявлю в ЦК: какая на хер независимость, какой там, понимаете, сепаратизм, когда выжечь надо к евгени марковне все это требование исключительно однозначными огнеметами или одним ядерным ударом, он будет легче Чернобыля, точка… вы что, остолопы, проворонить желаете всю сверхдержаву или расстреливать больше некого?.. пропади все оно пропадом, вскоре срочно вылетаю в Штаты для экскурсии по залам криминального музея ФБР, в порядке планового русла гениальной нашей разрядки напряженности и вопреки проискам Уолл-стрита… по-ленински буду учиться опыту у незадачливого классового врага, потому что интерес масс к серьезной литературе гаснет к общеизвестной матери… так что пора, пока не поздно, ответственно взять на себя смешение соцреализма с детективной классикой нашей эпохи… буду создавать «Преступление и наказание» эпохи развитого социализма, а братцы Вайнеры – эти шустеры – пусть отдыхают, они всего лишь два атома еврейской национальности, а я как-никак целая русская молекула… вы нам помогли с Опсом, да и Галина Павловна, как прописали, спокойно подлечила нервишки… наш разъебай и ваш дружок, думаю, не завалит переэкзаменовку… завалит ежели – враз пойдет отдавать интернациональный долг прогрессивному человечеству и – никаких Луев, как правильно подмечал еще Робеспьер… вы хоть повлияйте на Константина в лучшую сторону… вот что, это мысль, вы его, между нами, сводите к девкам, но, как пролетарии всех стран, соединяйтесь и предохраняйтесь… да, да, сводите увальня или приведите девок к нам, я, безусловно, оплачу все ваши так называемые палки… кроме того, привезу обоим по дюжине американских гондошек «олл райт» и джинсу, а то ходите оба, честное слово, в рванине, как сантехник Вася из вражеской Эстонии и дворник Гамлет из дружественного Баку… главное, учтите, оба они жулики, их нельзя впускать в квартиру без надзора… не я же зимой спиздил сам у себя стольник из пальто, что на вешалке?.. это же нонсенс, нормально говоря, полная хуйня… итого: спасибо, заходите и в общем, и в частности».

Слава богу, что подошла к нам Галина Павловна; трепливый писатель сник, когда ее увидел, и свалил; она меня тоже поблагодарила; я смешался, что-то промычал, безумно покраснел, невольно почему-то сообщив, что часто смотрел тут телик с одной своей знакомой.

«Передайте Мэри мой привет».

«Это была другая девушка».

«Вот как… все равно передайте, будьте добры, привет именно Мэри – она прелестная особа».

Ах, Галина Павловна, – как мешком меня пыльным прибило, когда стоял я рядом с ней, ослеплявшей красотой и свежестью загорелого лица, наповал разящей женственностью фигуры, манерой речи, голосом постоянно медовым, спокойным взглядом серо-зеленых глаз… вот о ком грех было бы сказать: дама со следами былой красоты… во-первых, было ей не больше сорока трех… во-вторых, однажды я вдруг взглянул на нее глазами юнца, уже измотанного злоебитской силой слепой похоти; взглянул – и коленки у меня моментально подогнулись от ее живой, властительной, но, елки-палки, неприступной, как чертог небесный, красоты… какая уж там единственность любви? – я вновь почувствовал, что действительно не готов к вечности такого чувства и правильно делал, что никогда не клялся Марусе в любви до гроба, что не врал и не барахтался в трясинах выяснений отношений…

Договорившись с Котей встретиться, я попросил у Галины Павловны разрешение поошиваться у них на даче.

«Трудно, – говорю, – жить с предками… слишком уж тесно там для ума и души позору семьи, то есть мне, бросившему школу, но самостоятельно занимающемуся лингвистикой… у нас дома даже негде разместить десяток огромных словарей… если хотите, могу взять с собою Опса, он – единственная в моей жизни любимая собака, теперь мне будет без него тоскливо».

«Что вы, Володенька!.. Опса не отдам, я безумно по нему скучала… он больше, чем кто-либо, чует все мои душевные настроения… поезжайте, живите там сколько угодно… надеюсь, вы помните прежние мои наставления насчет света и газа?»

«Не беспокойтесь, все будет в порядке… большое спасибо, не забывайте, что всегда можете привезти Опса, когда улетаете из Москвы».

Галина Павловна вежливо со мной попрощалась – зуб на зуб у меня не попадал от прикосновения к ее теплой руке.

Потом мы с Котей отправились в пивной бар Домжура, где иногда «выбрасывали» раков; башка моя продолжала кружиться от мелькания в уме образа его прелестной и недостижимой маман.

Кстати, в тот раз я стал внимательней присматриваться к Коте, но не заметил в нем, как в одном педриле, знакомом по бане, ни многозначительных взглядов на интересных дядьков за соседними столиками, ни каких-либо иных манер и ужимок, свойственных голубым; однако чем больше я о нем думал, тем вернее казалось предположение, что Котя – малый из глубоко латентных педрил, и если это так, то жизнь кирюхи моего, настоящего поэта, должна быть невротичной и очень нелегкой, очень.

18

Прекрасно, я был счастлив, имелись ключи от дачи, а долгов не было ни копейки; просто десны чесались, словно у младенца, – так хотелось тишины и уединения; я на самом деле устал; чудовищно надоело зарабатывать бабки и суетиться в городском вертепе; тянуло подзабыть ежедневный крутеж-вертеж, встречи, сделки, калейдоскоп мелькающих рыл, сливавшихся в конце дня в удручающую кашу безликости.

Приобретенную тачку я, разумеется, не ставил возле дома; бабок теперь хватало на все – даже на рентуемый неподалеку уютный гаражик… он был похож на огромный сейф… главное, из бочины небольшой смотровой ямы я вынул несколько кирпичей, вырыл там заначку, притырил свое достояние – на душе стало поспокойней.

Делать бизнес, разъезжая в тачке по Москве с деловыми «туриками», было гораздо проще и безопасней, чем в сквериках и в кабаках; там можно было засветиться и попасть на мушку ментовской, а то и лубянской слежки; кроме того, из тачки было удобно выпроваживать иных шибко словоохотливых клиентов.

Я свалил из города… несколько дней в полном одиночестве ошивался на даче… много читал, болтался по окрестным лесам, никакого не чувствуя желания возвращаться… чтоб пореже уязвляли навязчивые мысли о роскошном теле Галины Павловны, старался забываться у старого телика или над книжкой… выжимал раз по пятьдесят Котину штангу.

Иногда неожиданно для себя срывался в Москву, вел Котю в кабак, болтали там; он знакомил меня с новыми стишками; от кадрежа телок Котя всегда отказывался; мы надирались, потом я под балдой линял на дачу, повторяя про себя понравившиеся строки.

зайти на телеграф очухавшись едва и непонятный бланк подать в окошко пусть до костей озябнут все слова бродя по проводам продрогшим вот вижу их в Москве остановили вы дверь свою открыли впопыхах они вам ничего не объяснили а просто отогрелись на руках…

Еду на дачу и думаю: бедняга Котя, ведь это не девушке посвящено, а наверняка какому-то мужику… если не мистическому, то не мне ли?.. нет, ни тени ничего такого никогда между нами не было да и странно выглядело бы мысленное обращение ко мне на «вы»… на его месте я бы не маялся, как не маются тыщи забугровых парней и мужиков, причем столичных, не говоря уж о бисексуалах, а, как шутил один мой приятель, взял бы и заимел умного, образованного человека, знакомого с тайнами китайской кухни… так и прожили бы вместе всю остальную жизнь, поскольку прошли времена Уайльда, пианиста Игумнова, Вадима Козина, солистов балета Большого театра, даже, поговаривают, Маркса с Энгельсом и Берии с Маленковым, которых Гуталин под конец жизни обстоятельно подозревал в антипартийных замесах Глинки, бессознательно ассоциируя это дело с Чайковским, якобы пытавшимся растлить Римского одновременно с Корсаковым, – ходила такая байка в нашей школе…

В тот раз, из-за того что думал и забылся, мне не повезло – мент дал отмашку своей каторжно-полосатой палкой; пожевывая импортную антиполицейскую спецжвачку, я, не долго думая, заебал ему мозги.

«Виноват, командир, спешил домой, чтоб башку жене оторвать, которая в данный момент – был такой сигнал от друзей – харится, гадюка, с лучшим моим другом детства… а вот вы, командир, что бы вы сделали на моем месте при возгорании справедливого гнева в живой душе человека и мужа?»

«Не женился бы в такие твои годы – вот что я сделал бы и успешно продолжаю делать со своим чисто предупредительным гневом… хотя продажная любовь дорожает, проказа, а лимитных профурсеток и прочих внедорожниц у меня без ЗАГСа – хоть жопой ешь в такое гнойное наше время… бабу свою не заваливай, не советую, лучше поезжай обратно… логично рассуждая, звякни телке, я дам телефон, скажи, что от меня… отдуплись там с ней по всем правилам, то есть сикись-накись-окись-перекись… а дома – дома ты закоси импотенцию на нервном уровне… и, по данному мотиву, разведись со своей шлюховатой половиной… а подонка, ей влындившего, обоссы при людях, пусть знает, гондон, что такое суровая дружба мужская на международной арене… вот возьми шурина, моего кирюху, он был классный боксер, в полутяжах ходил, но запил и ушел на хуй в преступную группировку… так вот, он что сделал с беспределом начальника, который особо цинично изнасиловал его супружницу прямо на ебаном переходящем знамени горкома партии?.. сначала, возомнив себя самим Господом Богом, крикнул секретарше, что его нет, ну и аля-улю… затем скрутил женщине руки веревкой, прямо как Кащей сказочной Людмиле, ну и понеслось там у них натуральное насилово… возмущенная баба шурина, не будь дурой, как и положено, временно промолчала – начальство есть начальство… а сама сходила в экспертизу, затем пожаловалась шурину, который полутяж… у тебя случайно нет с собой бутылки?.. ладно, хер с ней, с бутылкой, а то устаканили бы создавшееся в твоей жизни нежелательное семейное положение… является, значит, шурин к начальнику и говорит секретарше, чтоб не вздумала, падла поганая, беспокоить такой визит, если хочет жить, красить ноготки и напомаживать пухленькие губки, известно для какого иносекса, потому что обоих целый час не будет в кабинете, тебе ясно?.. заходит туда и – хук начальнику горпищеторга, паскуде, слева… хук ему, крысе, справа, тот, само собой, с копыт… разложил он подлое, тупое, начальственное животное и депутата на полу все на том же переходящем знамени… вставляет ему промеж зубов футляр от очков, чтоб ни сантиметра, упаси, Господи, не откусил, обливает водой из графина, чтоб вышел из нокаута, а в графине-то, между прочим, чистая была водяра… поэтому шурин сначала поддал, а начальник управления тоже очухался, вытаращил фары, узнал мужика своей подчиненной завмагши, мычит, паскудина… тут шурин начал законное предварительное мщение… то есть, согласно правилам движения, вставляет он сначала насильнику тому за правую щеку… поглумился какое-то время, граф МонтеКристо херов… потом переворачивает эту сволочь полуживую, ставит раком, пристраивает «Зенит» свой на автофотку… вазелин, понятное дело, был с собой для такого справедливого отпетушения… быстро влупляет, а весь этот красноречивый фак автоматом заделывается на пленку… все – человек на крючке, теперь ему, как князю Игорю, ни бзднуть, ни пернуть измученной душой… не гони, Владимир Ильич Олух, картину, это еще не конец, дай отдохнуть от правил движения… ты куда спешишь-то, не в коммунизм ли?.. если так, то хули спешить, когда его не будет… и неужели ж так тебе охота замочить подлого этого внедорожника, чтоб подсесть на червонец по смягчающим обстоятельствам?.. без бутылки могу пойти свидетелем, что ты был в аффекте гневной ревности… забудь, пусть они там шкребутся, мы их, падлюк, еще заставим поджениться в плане охраны морального кодекса от всяких мандавошек, а ты живи на свободе… жизнь – это диалектика природы, но вовсе не вяленый секиль Надежды Константиновны Крупской… в общем, берет шурин пустой графин и заносит таковой над башкой горпищеторга… тот скулежно мычит, так как футляр мешает голосовому извинению: е уиай, мычит, я ео оо ое е уу, то есть не убивай, я, честное слово, больше не буду… ои ее, мычит, ои аи ои ое… шурин, вообрази, без слов путем все понял, открывает стол, где у этого гондона лежала очередная взятка, берет ее и говорит, что так, мол, и так, даю тебе три дня сроку, пидар гнойный: с тебя, козел, еще пять штук баксов за насилие, унижение и оскорбление… счетчик включен, потом будем в полном расчете, но баба моя завтра же получает от тебя новый гастроном, что на Кутузке… догнал, гнида ты мелкая, крыса и позор родной отчизны? – новый, я сказал, идет в объяве гастроном… иначе, считай, что ты, тварь, зацементирован до конца света в железобетоны новостройки, но сначала фотка твоя появится во всех газетах Запада… вот как по-мужски надо поступать, Владимир Ильич… короче, поезжай домой, а завтра хладнокровно разберешься с обоими… друг-то кто у тебя, жену поябывает который?»

«Внешторг, оттуда у нее джинса, сапожки, джин с тоником».

«Ну тогда ты в порядке, а друг в глубокой жопе… могу помочь – мы его мошонку превратим в авоську, чтоб уважал, подонок, дружбу и порядочность, а не харил жену приятеля и друга».

«Спасибо за совет, командир, давай телефон, поеду к твоей телке, с меня бутылка с закусью, а бабу свою… я ее, оторву, возьму вот так за горлянку, приподыму сволочь такую, наебну башкой об стенку и скажу: ну где ж твоя благоверная совесть, мандавша ты неслыханно внесемейная, а?»

«Вот именно, Владимир Ильич, поезжай, но еще не конец света, типа анекдот не кончен… Сестра моя, завмагша, тоже зверски подвела своего боксера под монастырь, хотя он и сам не подарок порядочной даме на День милиции… по ночам гуляет и однажды приносит в дом трепак от какой-то бездомной лимиты, бежавшей в связи с дружбой народов от узбеков, где ее заморили до бездетности хлопковым пестицидом… представляешь, нашел, дурак, чем наградить вторую свою половину… а сама жена, блядище, тоже хороша гусыня… она уже, видите ли, хозяйка гастронома на Кутузке, в подвале дефицитная бацилла – так хули ж не броситься во все тяжкие гулевого разврата… она и бросилась: тут и тряпки, и духи, и киноартисты, и оперетта, и циркачи-акробаты – им ведь всем жрать и пить охота… поэтому она, сама о том не зная, многих успела наградить той же самой венерой, в дом занесенной шурином, боксер который… кто-то захерачил донос, как у нас умеют, – хоть говном людей корми, все равно телегу тиснут… скандал на всю Старую площадь… является санинспекция, вендиспансер, ОБХСС, сестру отстраняют от гастронома до выздоровления мазков… ну и наш гулявый боксер запел частушку:

выйду я на рельсу на самую середину пущай мне отрежет хуй сукиному сыну…

Вот поэтому я и не женюсь… но его баба быстро вылечилась, они помирились, сейчас водой не разольешь, особенно когда вода – коньяк… он даже сделался телохранителем у бывшего управляющего… если, говорит, начнут заваливать, я его, гаденыша, подставлю в первую очередь, а сам останусь ни жив ни мертв, то есть сам по себе… так что разводись и больше не подженивайся… гляди-ка, гляди-ка, опаньки – это она, ее, Милкина, «хонда», точь-в-точь как поет из-за бугра певец свободы Алкашовский…

занесло студенточку с бедрышком крутым собственная тачка сама косая в дым козырная попка а промежду ног востренький глазочек пушистый соболек…

Это мне она чувственно светофорит: валяй, мол, в будку… а я что? – я всегда готов, жизнь есть жизнь, у меня, считай, весь голос природы за глотку схвачен, а если хочешь, мы ее в два смычка отрепетируем – и никакой тебе жены не надо, этой Милки тебе дня на два хватит, ну как?»

«В другой раз, командир, сегодня травме моей души уже не до групповухи, спасибо, пока».

Такого рода байка насчет харева жены с другом, рассказанная по системе Станиславского, всегда меня спасала от проверок на бухалово и от прочих наказаний за нарушения; но однажды я погорел есть во весь… вечер… еду пьяный в сосиску… останавливает мент… на него не глядя, достаю правишки, в них уже готова отступная сумма… еле языком ворочаю, башка идет против часовой стрелки, но рассказываю командиру все то же самое – насчет жены, которую в данный момент подпиливает лучший друг… выходим, орет, на хер из кабины, руки за спину, иначе стреляю, сучий твой потрох, на поражение… теперь ложимся, я сказал, ложимся, вот так… и ползком, я сказал, ползком – в будку… работаем одними мускулами живота, то есть исключительно по-змеиному, и не вздумай обосраться – проснешься на том свете, пока жена дружку твоему подворачивает… делать нечего, вползаю в будку, лежу на полу и вдруг засыпаю… затем очухиваюсь… светло, я один и в пышной кровати, соседняя подушка примята, но ничьей на ней головы… остального тела тоже нет под одеялом… фотки вокруг, картинки, танго какое-то звучит – просто Дворец съездов, а не вытрезвиловка… и тут склоняется надо мной она… боже мой, милая такая свежая молодка, лет под тридцать, аж скрипит под руками, словно первый снежок или кочанок дебелой капустки… вот – подносит к губам моим опохмельно гунявым запотевшую стопочку граненую, а эти ж грани в минуту жизни трудную всегда, клянусь, дороже мне брильянтов… глотаю, дает подавиться черняшкой с килечкой и соленым огурчиком… и вот тут-то, ничего еще не помня, не понимая и не зная, с какого ж это хера тут очутился, заплакал я от счастья и любви ко всей природе, ко всему миру, к жизни на земле, к неслыханно свежему, к нежному телу, к драгоценной килечке на кусочке черняшечки с соленым огурчиком… чую: от тепла небесного прорезываются на лопатках спины моей крылышки… и, конечно, началось у нас с незнакомкой такое, что иначе, чем кратковременно истинной любовью, я бы непонятную такую катавасию, право, не назвал… и пусть быстроживущее это чувство было подобным мотыльку, существовать-то которому остается ну час, ну от силы два-три дня, однако ж ясно, что мотылек кайфа волшебен, что, как любое живое существо, переживет он в янтарике памяти моей и незнакомку, и меня, и сказочность случившегося с нами… ни слова не сказали мы друг другу целый час… а потом входит вдруг, между прочим, тот самый мой знакомый мент и весело так объявляет: подъем, Владимир Ильич, ты не в Мавзолее, ебена вошь, сходи поссы, пока не напрудил в двуспальную кроватку… короче, незнакомкой была Клава, подружка его невесты Майи, которая и отвезла меня, мертвецки одуревшего, в их с ментом квартирку… я с радостью потащил их всех в «Арагви»… а там уж мы похохотали и над моей байкой, и над ментом, клявшимся не жениться до отставки, и вообще об отрадных случайностях жизни, снимающих с души скуку однообразного существования… три дня продолжались счастье и любовь, но ведь мотылек кайфа – на то он и есть мотылек, а иначе был бы он болотной черепахой…

19

На невзрачной моей тачке и клиентов можно было высадить недалеко от их отелей, и удобно поставить ее в каком-нибудь закутке, и провернуть дельце, и что-то отдать, а что-то получить, и угостить иностранов коньячком из «Березки», но самому при этом не пить ни капли… извините, мол, я за штурвалом такого крохотного своего государства, что на карте хер его увидишь, так как состоит оно всего-то из одного жителя, следовательно, не держит полиции, солдат, атомных бомб, не является постоянным членом Совета Безопасности, ебет власть как таковую и успешно обходится без продажной бюрократской братии.

«Ха-ха-ха-ха, – реагировали клиенты на шутку, – объясните, Владимир, как вы, русские, не растеряли богатств национального юмора при малопонятном режиме однопартийной диктатуры, сажавшем даже за анекдоты?»

«Мы, – отвечал я, – твердо верили и всегда будем верить в то, что все оно устаканится»; сей новенький глагол, скорей всего, ненавистный большому языкотворцу Солжу, я объявил непереводимым, иначе пришлось бы помучаться с переводом, разумеется, теряя и время и бабки.

Много раз попадались мне пидарасы, лезшие с прямыми намеками хотя бы на отсос и хватавшиеся прямо за молнию ширинки – хоть вешай на нее бирку «ОСТОРОЖНО! УБЬЕТ!»… бесстрашные поклонники страстей ненормативных, подобно птичкам, стайками снимались с самых разных мест глобуса в поисках крайне дешевого и неприхотливого, по слухам, удовольствия… наслушавшись треканий о бурном превращении Москвы – в Содом, а Питера – в Гоморру, любители этого дела так и рвались познакомиться «с приличными мужскими телами, имеющими загадочные русские души»… у одних дымились передки, у других, как говорил мой дед, выхлопные трубы… естественно, я быстро их отшивал тремя словами: у меня СПИД…

Мне все чаще и чаще лезли в башку мыслишки о том, что не «голубчик» ли Котя, – уж больно странен был образ его жизни, полностью отчужденной от нормальных для парня поисков подружек, хотя внешне – ничего в нем не говорило о не такой уж редкой на земле наклонности… одиночество и стихи – вот что было для него истинно ценным и желанным… и я пришел в ужас, когда подумал, что свяжется он однажды или с нашей, на иглах сидящей компашкой, или с потасканными, вероятно, инфицированными забугровыми чмурами.

Бабки мои размножались со страшной силой и в рублях, и в валютах… это была эпидемия успехов и удач… только вот беда, вот ухмылка судьбы: куда девать-то было бабло?.. кому доверить перевозку?.. во что вложить с пол-лимона? – вот вопрос… мысль о предпринимательстве действовала на меня отталкивающе… тот же Михал Адамыч не раз говорил до перестройки, что ни в коем случае не следует пользоваться сберкассами…

Я начал то подумывать о покупке дачи с хорошим участком, где можно жить-поживать, зарыть поглубже цинковый сундучок до лучших времен, то решал свалить… но как, опять же, свалить?.. выезда мне не видать ни за какие взятки… переход границы – безнадега: граница нашей родины от нехера делать охранялась покруче, чем алмазные запасы Кремля… заделать, что ли, на худой конец фиковую женитьбу на бедной, но «съедобной» отъезжающей тетке?.. хорошо, допустим, заделал… а как быть с прессинами бабок, с досками, с ценнейшими рисунками Кандинского и прочими делами – куда все это прикажете девать?.. затырить сокровенные заначки в багаж – в ножки комода, в стенки гардероба или в ручку теннисной ракетки?.. тоже не проханже: грузчики и упаковщики – сплошь ханыги, рвань и грязная падаль… эти опустившиеся гниды знали свое дело туго: и бабки безбожно драли с отъезжантов, и рылись в ихнем багаже… так что же делать-то, Владимир Ильич Олух?..

Не было у меня нужного ответа, возможно, бессознательно я и не хотел его иметь.

Предки, разумеется, ничего не знали о моей жизни; должок я им вернул так же тайно, как и брал; иногда подкидывал кое-какие денежки, врал, что ишачу в «Интуристе», радовал разными импортными тряпками, но, в общем-то, были мне они до лампы, как и я им; я их понимал и нисколько не обижался; более того, я враз бы садовый домик им купил, если б не страх, что тут же донесут разные гниды, ненавидящие себя так, что желают ближним еще большей, чем есть в наличии у них самих, вшивости, безнадеги и вечной сосаловки.

Ничего дельного не придумав, говорю себе так: стоп, остановись, жеребчик, пока не одернули, пока уздой не изорвали губу судьбы твоей – вон погляди-ка, не сдувает ли с нее встречный ветер сгустков пены кровавой?..

Вдруг странная, никогда не приходившая в башку, является мыслишка… она могла бы выглядеть рыцарски снаряженной, прекрасно отточенной аргументами, одетой в непробиваемые латы категорий долга и необходимости, а также блистать различными обоснованиями своей правильности… да, могла, но, понимая, что Лубянка не дремлет, предпочла выглядеть просто… мыслишка была короткой и ясной: вот ты, Олух, всю жизнь стараешься допереть, откуда и как в генетической твоей памяти возникли два незнакомых языка, так?.. при этом или умозришь, или рыщешь у себя под носом… а для начала не полезней было бы перестать гнать бздюмо, взять да присмотреться к той же Италии, к родине одного из таинственных твоих даров?..

Я опешил – это была даже не мыслишка, ни черта не обещавшая, следовательно, совершенно честная, а руководство к действию.

Немедленно завязываю со всеми делами; тут же странное меня объяло нежелание спешить; возможно, оно было разновидностью того страха, который не может не охватывать человека, внезапно наметившего свал из родной страны; а вдруг рвешь когти навсегда?.. мало ли что может случиться?.. судьба – не программа бывшей КПСС, потому что судьба никогда не обсирается – обсирается только партия или сам человек… с другой, думаю, стороны, раз цель свала ясна и задача определена, то какого хера гнать картину… надо как следует собраться, упаковаться, душевно со всеми распрощаться – пусть все будет тютелька в тютельку… прощанье с родиной не терпит суеты – трагически неизбежное должно быть величаво, если слегка переиначить слова поэта… не выходить же на Лобное место с самодельным итальянским флагом, на котором красуется лозунг лозунгов: «Даешь покой и волю!», кстати-то, скромно в себя включающий требование свободы шествий, выездов, митингований, чтения любой литературы и прочих дел…

Как всегда, за какое-то время до решительного действия я начал обмозговывать мечту рвануть последний раз в Ялту… для начала, естественно, отдаю себя на волю видениям… вот – снимаю в предгорье квартирку… эстетически безукоризненно кадрю на важном санаторном пляже японку в очках, только-только начавшую увядать, подобно майской вишне или сливе, если не хризантеме… с ее помощью начинаю одолевать японский, без которого, как и без китайского, делать сегодня нехера ни в торговле всяким антиком, ни в бизнесе – нигде… за неделю воспринимаю с той японкой и со словарем, ею подаренным, основную базу их разговорного… тонко при этом обходим тему секса, как будто в природе такового не существует… короче, загораем, плаваем, на набережной посещаем кафешки-кабачки, буфетики с вымирающей мадерой и разбавленным хересом… прогулки я люблю, трекаю все лучше и лучше, поражая компаньоншу памятью своей феноменальной… наконец на пляже, вечереющем в дымке предзакатной, нежно обмахиваю старинным веером неподвластное сумеркам белое личико, чтоб не спугнуть с него двух ласточек – двух бровок, готовых удивленно взмыться в небеса… овеваю плечики, миниатюрные ножки, премилые крошечные соски, съеживающиеся от несомненно непревозмогаемого желания… все ритмы, все паузы, все движения веера, все веяния его, мне послушные, делаю такими выразительными, – то сдержанно страстными, то подобными жаркому зыбкому мареву, что томительно прильнул к полуденному полю, – словом, ни словом сказать, ни пером описать все мои старания… они так далеки от пошлятины заученных предварительных игр, как домашние пельмени от мясокомбинатских… медлительной музыкой всех этих дел довожу чувствительную японку, безусловно, жаждущую не просто оглушительной оргашки, но убойных сексушных тонкостей, – довожу я ее до того действительно невыразимого в словах состояния, которое захватывает нас обоих и уже не думает отпускать… ну а потом – потом, естественно, оттягиваемся с ней со страшной силой по всем веткам персика, как на картинках в книге о том же японском эросе… хотя лично мне хватило бы пары квадратных метров травки на лесной полянке… после пары безумных недель ритуально раскланиваюсь с японкой – это старинная традиция, безукоризненно следуя которой галантный самурай обязан сделать вид, что лишь ему одному, послушному веленьям чести и судьбы, принадлежит вина за разлуку… сам эвакуируюсь в Алупку… там обзавожусь китаянкой, которая не в ладу с кликой Дэн Сяопина, начавшего внедрять капитализм прямо в социализм с целью более успешного, чем раньше, построения коммунизма… она восхитительна и ужасно возбуждена ненавистью к оппортунистам, вновь Китай бросающим в помойку капитализма… страсть и ненависть китаянки бешено темпераментны, так что занятия нелюбовью помогают мне окунуться в мир иероглифов, ошеломительно напевной фонетики и так далее…

После такого рода видений приходилось принимать срочные меры для разрядки напряжения похоти; я наугад тыкал пальцем в «отдел кадров» записной книжки; затем звонил с нежным предложением прибыть ко мне на электричке, дачный шашлык уже замаринован в водяре с луком и травками; о тачке помалкивал, чтоб утром телка не ныла, умоляя добросить ее хотя бы до метро.

Вот приехала, скажем, Катеринка, жизнь давно ничем и никем ее не радовала… шашлык, водочка, потом предаемся нелюбви… однажды примерещилось, что шпана с бомжами взламывают в городе мой гаражик, находят заначку, паскуды, в смотровой яме… все, думаю, накрылся остров моих сокровищ…

Мне уже не до секса и вообще не до жизни на земле – не то что до постельных разговорчиков; везу телку к чертовой матери до станции якобы на машине соседа, чао, дорогая; но как спокойно жить на даче, когда начинаешь седеть от ужаса, что уделан ты есть во весь?..

Мчусь в Москву, убегая от страхов и тревог… открываю гаражик, все цело, со всей душой пользуюсь словами баушки: слава Тебе, Господи, и всем Ангелам Твоим – от малых чинов до высших… круче кайфа не бывает, хотя, если верить знатокам жизни, чем выше кайф, тем он мимолетней… нет, думаю, так жить больше нельзя… не в гаражике ведь ошиваться, сделавшись сторожем собственной независимости?.. вот сучий мир, я ж был свободней, когда сидел без гроша, думая, где б добыть на портвешок, и торчал в нищей очередище к проклятущему ПУПОПРИПУПО от населения, однако являлся человеком, звучавшим скромно, но гордо… при этом зверски желал себе и другим ежеминутного веселья… а кто я в настоящий момент? – вонючий я раб своего же капитала, вот я кто…

Забираю свою ценнейшую заначку и притыриваю ее под сиденьем; она там лежит, я за нее спокоен, рулю за коньяком для распива – на радостях – с Котей… но теперь, выходит дело, тачку опасно оставить даже на двадцать минут, скажем, у гастронома… если же рискнуть и оставить, то одна мысль о том, что обчистят, сорвать способна с крыши черепицу, пока торчишь за жратвой и бутылкой…. ну нет уж, в гробу я видал такую жизнь… попросить Михал Адамыча о сохранении моей заначки? – неловко, ни к чему ему лишние проблемы… до свала придется ошиваться только на даче, что само по себе неплохо… отдохну от делишек и все от той же нелюбовной суходрочки с милыми телками… хватит жадничать, хватит грести, грести и грести… лучше уж пусть перетрут полушария тему нанесения напоследок пары приличных финансовых ударов, а там – там видно будет, что делать и как быть… простое наживанье бабок – это тоже всего лишь один из сублимационных видов суходрочки, если верить большому ученому Фрейду… тем более нет у меня никакой любви к фарцовке, а тут еще судьба зовет оседлать случай да помчаться на места рождения и жизни двух языков, каким-то образом оказавшихся в памяти… но сначала надо бы осесть в Италии… неспроста ж тянет меня именно к ней, а не в пространства англоязычия…

Возвращаюсь на дачу… так и есть, язва в душу, полуоткрытые двери взломаны… меня моментально обуяла ненависть к каким-то ублюдкам, потом разобрал смех, потому что заначка была при мне… если б не так, если б здесь они ее надыбали – было б не до смеха…

Или шпана, или залетные бомжи побывали тут второй раз года за три, хотя Котя говорил, что, собственно, брать на даче уже нечего; однако скоты эти, чем только не нажиравшиеся, включая лосьоны-одеколоны, валерьянку, валокордин, тормозную жидкость, спиженное в закрытом НИИ топливо, на котором в космос летают, и еще хрен знает что, – повынесли, гады, последние подушки, простынки, одеяло, электрочайник, даже выкрутили лампочки, гнусные моллюски; такой вот небольшой презентик преподнес мне развитой соцреализм действительной жизни одной шестой, якобы полностью электрофицированной части света; тут забушевала во мне свирепая, но, увы, бессильная социальная ярость, знакомая миллионам беззащитных, вроде меня, совков; неужели на том месте, где была справедливость, в натуре, хуй окончательный вырос, как говорит дядюшка?..

Только яростно поскрежетал зубами, как распахивается дверь, – Боже Праведный, – возникает перед глазами моими фигура Галины Павловны… я буквально ослеп от волнения, наверняка вызванного каким-то более возвышенным чувством, чем все та же недремлющая похоть, руководимая лично самим либидо – нашим дорогим отцом, другом и учителем…

Увы, трижды увы, явление Галины Павловны было всего лишь мечтательным миражом на нервной почве… обольстительное привидение исчезло еще быстрей, чем возникло, – такое уж у фантомов свойство… я бросился бы дрочить, проникшись омерзением к себе и к судьбе, если б не вернулась бешеная злоба к подонкам, обчистившим дачу… здравый смысл подсказывал, что, ненадолго уезжая, двери следует оставлять полуоткрытыми… пусть низколобые засранцы думают: мало чем тут, сука, поживишься, раз все отворено… кроме того, оставалась небольшая надежда, что в третий раз не обчистят, ибо допустить такой в науке беспредел было бы западло самой теории вероятности…

«Правда, – утверждал Михал Адамыч, – Советская власть, она же Сонька, ухитряется делать недейственными или донельзя извращенно выглядящими многие научные теории, а то и некоторые физические законы… поскольку ей самой, – дьявольски возникшей, нелепо и уродливо функционирующей, – да харкать ей даже на все мировые константы, тем более на основополагающие, видите ли, права и достойные нормы жизни какого-то отдельного человека… Сонька руководствуется исключительно «историческими решениями» недалеких да еще и выживших из ума кремлевских водил, по совместительству головорезов… сначала ее вполне орылотворяли Ленин со Сталиным, теперь орылотворяют члены коллективного руководства… что им, Володя, теория вероятности, на которую уповаете? – до жопы она им вместе с генетикой, кибернетикой и законами экономики, проверенными и теоретически и практически…»

Но на что, спрашивается, уязвленному человеку еще надеяться как не на расположение вероятности и не на опыт народной жизни?.. не на моральный же, думаю, в конце-то концов, кодекс строителя коммунизма?.. вспомнил, что хорьки и лисы долго избегают лазанья по опустошенным накануне курятникам – бздят капканов… поживу, думаю, на даче основательней… обзаведусь дробовиком – пусть попробуют двуногие хорьки перегрызть трубы отопления, сорвать электропроводку, перебить стекла, насрать в колодец и пропить снятую с крыши дефицитную черепицу – нашпигую крысенышей дробью…

В общем, думаю, решено: надо менять масть жизни… для начала вовремя останавливаюсь, потом валю на родину латыни, откуда рукой подать до дальнего ее родственничка – до английского, и пропади все оно пропадом… можете считать меня не великим гражданином, а говном и крысой, бегущей с тонущей бригантины куда-нибудь подальше от бригад коммунистического труда… пусть уж без меня они достраивают светлое будущее, временно проживающее в тупых мозгах тираннозавров политбюро КПСС и фанатов утопии…

Я бросил все свои делишки, хотелось деревенского одиночества и былой дружбы с Опсом, которого страшно полюбил; общение с ним, душе казалось, в тыщу раз необходимей, чем нелюбовная возня похотливого тела с визитершами… выпрошу собаку у Галины Павловны, побродим с ним по близкому лесу, по рощицам березовым, по осинничку, вечно хлопочущему листочками даже в безветренную погодку… бессловесно поболтаем о разнообразных приятностях жизни на земле…

За одну поездку я отволок на дачу все свои тряпки, бельишко, мелочи, проигрыватель с пластинками, словари и книги; предкам поднаврал, что заимел приличную подругу с однокомнатной квартирой, сама она трудится продавщицей в «Березке», а я нормально подхалтуриваю на переводах технической литературы.

На даче март, днем повсюду оттепель, говорливых ручейков журчание, грязища… никого вокруг, тишина, украшенная птичьей самодеятельностью, с утра до вечера…

Притыриваю все денежные свои прессины и драгоценные манатки на чердаке, в углу, под половицей, за фанерной обшивкой мезонинчика, заваленного разной рухлядью и связками мудацких книг Котиного папаши; раскрыл одну, пробежал глазами полстранички – отшвырнул чудовищную эту блевотину… естественно, пытался понять – ну как могла прелестнейшая женщина связать свою жизнь с идиотом, быдлом, уебищем, ничемом, в одночасье ставшим всемом? – не было ответа.

Я снова начинал очумевать, воображая, как прикасаюсь к матовой коже теплого ее плеча… дышу в выемочку ключицы, так бесстыдно на которую однажды засмотрелся, что подыхал потом от чистейшего стыда… о иных делах, привычно проделываемых в уме с различными дамами, не смел и думать – считал Галину Павловну недосягаемой твердыней… кроме того, при одной лишь мысли о том, что она как-никак Котина мамаша, – сердце начинало уныло колотиться об ребра, словно зверек, загнанный в безвыходный капкан.

На ночь закрывал ставни с такой неописуемой грустью, что хотелось плакать… жег свечи, чтоб не привлекать на огонек шалавствующих пьянчужек.

Кстати, пришлось мне, завязав нос, убрать с терраски и из дома пару куч говна, видать, наложенных с огромным злорадством… тщательно вымыл полы, осмотрелся… ну хорошо, думаю, вывинтили лампочки, унесли посуду, но зачем же продолжать славные традиции уркаганской матросни и вшивой солдатни, наложившей в семнадцатом на царский трон и изгадившей все гобелены Зимнего коричнево-картавеньким лозунгом юриста Ульянова «ВСЯ ВЛАСТЬ ТГУДОВОМУ НАГОДУ!» – зачем?.. ну что вам, думаю, говна вокруг мало, гнусные падлы, новое поколение советских людей, мутанты несчастные, твари неразумные, но прямоходящие по чужим домам, глаза б мои вас не видели, уши не слышали, полушария репы не перетирали…

Днем, чтоб время не терять, продолжал я возиться с русско-английским и русско-итальянским… да и размышлять старался исключительно на этих языках о природе непонятного их и неотвязного во мне присутствия… соответственно, о том, что не может не существовать во мне, если она не стерта, субгенетическая память о вполне возможном, но тщательнейше засекреченном пребывании души в иных телах еще до моего зачатия… какова материальная субстанция этой памяти?.. в каких именно глубинах микромира она локализована?.. связаны ли ее таинственные свойства с так называемыми духовными полями или непосредственно с одной из Сил Бытия, символически называемой Святым Духом?.. имеется ли у человечества реальная возможность допереть когда-нибудь до разгадки тайны тайн?.. не случайно ли происходят роковые ошибки, приводящие систему сверхсекретного кодирования личной памяти каждого человека к сбою в ее работе?.. думая так, не ошибаюсь ли я сам?.. не намеренно ли допускает разные технические ошибки, скажем, мой ангел-хранитель, исходя из своих собственных служебных соображений?.. вопрошания мои были безответными… одно, думаю, из двух: либо немыслимые сложности устройства микромира, безусловно имеющего отношение к явлению Жизни да к биологической и исторической эволюции биографии Венца Творенья, будут однажды разгаданы, либо разгадки основных его тайн вообще заказаны Человеку навек – пусть, мол, отдыхает до конца времен, допуска к ним не получив… пусть живет, демонстрируя возможности использования как Божественного добра, так и зла, производимого исключительно собственным разумом – не печенью же и не мочевым пузырем… с другой стороны, вот какая блеснула мыслишка: если многим тайнам суждено оставаться тайнами до конца времен, значит, это Кому-то необходимо!.. над таким положением дел уже не посмеешься, как Котя, слегка переиначивший раннего Маяковского:

…послушайте если звезды зажигают значит кому-то больше не хрена делать?..

Вдруг меня объяла радость, словно душа пожалела ум, свободное сознание которого намеренно Кем-то/Чем-то ограничено… поэтому ум не способен осознать суть очень важных вещей и явлений… естественно, его терзают бессилие, безнадега, уныние и обреченность на вечное недопущение к свету истин… а тут тишайшая душа взяла и откровенно поделилась с ним – с умом! – частичкой информашки, в которую от века посвящена… она, словно бы по секрету, шепнула уму, что самое смехотворное из всего, наблюдающегося в существовании людей и вообще на белом свете, – это горделивое неверие многих (преимущественно образованных) умов в Божественность своей, да и мироздания тоже, сотворенности, созданности.

20

Когда у Коти мы жили вместе и я задумывался, Опс с чутким любопытством наблюдал за мною, словно был ему виден механизм обмозговывания той или иной в уме моем проблемы… так вот и я до сих пор вглядываюсь, как мальчишка, в не такую уж сложную работу прозрачного циферблата швейцарских «котлов»… вглядываюсь, вглядываюсь, но по-прежнему ни черта не понимая сущностной природы Времени… «котлы» для меня со всеми их зубчатыми колесиками, винтиками, пружинками, сапфирами – что для Опса название колбас: «докторская», «отдельная», диетсухариков «собачья радость № 3» и так далее.

И мне становится совершенно ясно, что оба мы с Опсом обречены оставаться в пределах собственных, ясно, что по-разному ограниченных сознаний… сей грустный факт почему-то часто до меня не доходил… например, я обижался, когда Опс оскаливался, в глазищах ярость, а я приближаюсь к миске со жратвой, только что мною же, а не каким-то дядьком ему поданной… сам он, между прочим, удивленно смотрел, как я тоже оскаливаюсь и нарочно рычу еще яростней, чем он, типа ни шага вперед, глотку порву за кость свою с мяском и хрящиками… да, думаю, собаке, к ее счастью, гораздо легче существовать, чем человеку, знающему, что никогда не будет он допущен к тайным первопричинам Бытия, мироздания и сотворения жизни.

Я дико заскучал по Опсу, по душевному другу… вот я в раздумье напрасном, в раздумье вроде бы совершенно беспросветном… он наблюдает за мною… замер – весь внимание, словно бы старается учуять причину человеческих сомнений и недоумений… надбровья то собираются в морщины, то разглаживаются… философично вздрагивают длиннющие уши, видимо, обмозговывает тему, умная тварь… вот ему кажется, что это он лично вывел меня вдруг из тупика на свет Божий, а вовсе не моя мысль, ему непонятная, или какое-нибудь чувство, совершенно для него неожиданное и тоже неясное… тогда срывается он с матрасика и с такой веселостью бросается лизаться, словно бы радуется чудесным изменениям, замеченным в мозгу человека, только что тосковавшего, отчаивавшегося, но вырвавшегося вдруг из неких темниц лабиринта… в такую минуту только тупое быдло не поверит в необыкновенные качества собачьего ума, которые были когда-то и у человека, да вот пропали – ауфидерзейн, нет их и, видимо, больше никогда не будет… а если и возникнут вновь, то только после чудовищных катаклизмов, которые вынудят человека обрести старинные, когда-то потерянные качества чутких животных.

Вечерами, перед тем как заснуть в одиночестве, обожал я смотреть в потолок и любоваться дивно очерченными зрачками раскосых карих глаз и черных глазок древесных с выразительно застывшими в их уголках янтарными слезинками смолинок… они премило подмигивали, они явно внушали: какого хрена, Олух, ты тут киснешь и квасишься?.. вали отсюда, куда подальше, пока не захомутали… там у тебя хоть будет шанс спокойно пожить, а однажды мирно подохнуть, поскольку и жить, и зажмуриться лучше б на свободе…

Однажды поутрянке такая вдруг во мне энергия взыграла, что сдержать ее просто не было уже сил… валить так валить… такой вот быстрый свал был не унылым выходом из положения, а захватывающим дух свежим ветром свободы, явно даруемой любому человеку не властями, не милостивыми изменениями режима, а, так сказать, возьмем повыше… в отличие от скупого рыцаря, плевать я хотел бродить днем и ночью вокруг своих сокровищ… в который уж раз думал, что я им не сторож, потому что быть им – еще хуже, чем гнить заживо… в гробу видал я бздиловатую такую жизнь… я один – хозяин добра, у меня имеющегося, и зла, себе же причиняемого самим собою… захочу – все добро на хер прогуляю, захочу – пущу в оборот, пожелаю – скромненько, но сердито обеспечу свою молодость, если повезет, то зрелость и старость… мне хватило бы хлеба с солью, крыши над репой, книг, словарей, беззлобного существования и обожаемой жены в бывшей одинокой койке – вот и все.

21

Выхожу один я в сад весенний, предо мной потрясный путь лежит… повыжимал тяжелую железную болванку кирюхи Коти… наверное, поэтому задумался о странностях его настроений, об имевшемся у него поэтическом таланте…

Потом решил немедленно звякнуть Михал Адамычу… попрошу, думаю, его помочь с переправой бабок и ценностей за бугор, кроме того, он может связать с нужными людьми и вообще дать совет…

Я сразу же прошелся пешочком до станции… звоню раз, звоню два, звоню три; не подходит, не берет трубку… решаю выйти на него окольными путями… общие знакомые говорят, что тут у них такое происходит, что, видимо, не до меня… все-таки мне повезло – неожиданно дозвонился.

«Я, – говорит Михал Адамыч, – маловато сплю, даже в баню завалиться некогда… питаюсь на ходу, как американ в начале века… скучаю по нашим посиделкам… для таких, как вы, Володя, заделываем будущее… навалилась масса незнакомых проблем, но вскоре увидимся… пока что почаще врубайте ящик и читайте газетенки».

Я не решился отрывать человека от важных дел и, пока он занят, поискать разные пути к переправе нажитого, разумеется, не забывая о всегда возможном кидалове; в те дни за бабки люди мать родную могли продать – не то что прилично упакованного знакомого «фарцепана» вроде меня; необходимо заделать выездные документы, причем как можно быстрей; слава богу, дожили: на глазах стали разворачиваться, как в сказке, непредвиденные перестроечные события; отпала нужда пробираться в Турцию с самодельным шноркелем и с аквалангом по дну Черного моря; хотя начисто сваливающую публику, выездных артистов, бизнесменов и шустрых туристов продолжали шамонать, как сообщают «Голоса», почище, чем на Лубянке.

Чтобы не затруднять Михал Адамыча, я всерьез стал прикидывать вариант охмурежа какой-нибудь, тфу, нецеллюлитовой мадам из техсотрудниц при дипкорпусе, но лучше бы одинокой дипломатки; а когда представил с понтом случайное знакомство с посольской дамой на тусовочной премьере в Доме кино, куплен был куда у меня вход в любое время… когда мысленно походил с ней по Третьяковке… погулял «в ночном лесу, где пахнет шорохом листвы и запахом полян»… поторчал в кафе, где «электрический свет обличает и томит»… процитировал Катулла на удивительно хорошей латыни и прочитал сонет Шекспира на староанглийском… а однажды интеллигентно и многообещающе зажал в уголке Нескучного… в общем, исправный заделывая вид, что буквально с первого взгляда окосел от страсти, чреватой, надо полагать, любовью до гроба, – довел наконец-таки посольскую даму до того «отлично контролируемого» экстаза, от которого начисто она забалдевает, попав всерьез, надолго и по самые уши… ясно, что теперь не сорваться ей с крючка, не улепетнуть в иные темные воды, ибо она уже в годах, она пребывает в душевной и в телесной тоске, в унынии, снять которое способна лишь надежда на совместную с мужиком жизнь в ее стране, где все свободно продается и не менее свободно покупается… о как бы я, дорогая, хотел бы, говорю, побывать с тобой в Китае, углубиться в язык, насладиться пейзажами юга… там у них вся страна вроде бы уже пережила поганое учение Мао намного раньше наших лопоухих остолопов… о'кей, трое суток не вылазим из койки… затем быстрый ЗАГС, но без марша Мендельсона – марш исключен… даю через своих знакомых лавэ на лапу чину в верхах ОВИРа… выездная виза, сокровища мои дипбагажом улетают, следом и мы с нею – чао, мягкой нам всем посадки… а потом… потом видно будет, потом разберемся что к чему… завосьмерю, то есть симульну, начну жаловаться на катастрофически пропадающую мужскую силу, странные срывы психики и навязчивые мыслишки о суициде, так как мы, русские, вянем на корню вдали от родины, если не выжираем ежедневную бутылку, а то и две… прикинусь хиляком, заимевшим ранние признаки хвори Альцхаймера, так как начинает меня доставать довольно странная мысль о наличии у туалетной бумаги, кроме прямых, каких-то очень тайных смыслов… короче, все надо делать так, чтобы отвращение ко мне законной супруги дошло до потолка непереносимости… возможно, примусь писать в койку, трясти руками, роняя торт – вниз кремом и бизешками – на пол… наконец дама окончательно уяснит страшную для себя правду: я – не только альфонс, но подлец, мерзавец и негодяй, хронически пораженный алкоголизмом… поэтому жить со мной невозможно – это не жизнь, а холодная война двух миров и двух полов… будь проклят, скажет она, бастард, говнюк, плюгавое ничтожество, все русские мужики – блядовитые фаллократы, каторжные рабы, жулики, бандиты, рэкетиры, коррупщики, малиновые пиджаки, слезливые пьянчуги, садомазохисты и без пяти минут пидарасы… вы достойны своей ебаной антицарской революции и многолетнего ига Советской власти… я уж не говорю о том, что ты подлинное хамло, посмевшее кинуть палку в сортире лучшей моей подруге, – вот бросаю я в твое поганое мурло ее предсмертную записку, человек преждевременно из-за тебя повесился… увы, отвечу виновато, мадам, вы правы, я тоже повешусь, но только своевременно, а пока что улетаю в клинику Бурденко – тайком от вас в мозгу у меня найдена раковая опухоль величиной с гусиное яйцо тех же размеров…

Так вот, я чуть не сблевал, когда вообразил все эти дела… захотелось надраться, потом, вспомнив Лермонтова, взглянуть с холодной улыбкой вокруг и засунуть, но не тем холодным, случайной какой-нибудь телке – только бы не думать обо всей тошниловке такой вот жизни.

Пару недель кайфовал я без всяких дел и забот; вместо стыренного купил для дачи новый ящик, а приехавший приятель установил антенну; к ТВ я всегда испытывал неприязнь еще и потому, что перед ящиком вечно торчали предки; из-за футбола, хоккея и фигурного катания они шумно бесновались; при виде вражеских президентов и премьер-министров папаша орал: «Всех к стенке, ети их мать, рылами вперед к народу, не отводить глаз от суровой правды неминуемого возмездья!»; «Семнадцать мгновений весны» заставляли их две недели рыдать навзрыд; «Бриллиантовая рука» и «С легким паром» буквально валили на пол и защекочивали до спазматических хохотунчиков; предков я понимал и жалел; ящик был для них единственным смотровым «очком» в мир, на который глазели они из рабочей своей, из темной, из совершенно безкнижной конуры жизни.

22

Времена подходили странные; в городе, прямо на улицах и в сквериках, запахло шашлыками; началось, как сказал Котя, долгое мангало-кавказское иго; повсюду распоясывались приблатненные беспредельщики и отморозки, отстегивавшие полуголодным ментам и прочей крысино-чиновничьей шобле; шобла же обеспечивала безнаказанность злодейски рэкетирской этой мрази, а мразь отныкивала доходы у первых кооперативщиков и обчищала хорошо прибарахленных пьянчужек да несчастных прохожих; так что рано или поздно и меня продали бы, и меня прищучили бы при сделке, и меня раздели бы до нитки; разговор у урок короток: паяльник в жопу – сам будешь рад открыть все загашники; разговор ментов мог быть пространней:

«Если ты, золотая рыбка, на все подпишешься, то хер с тобой, останешься с незаконно нажитым и с пользой для родины сохранишь свою никчемную, но как-никак молодую жизнь… не дашь подписку – лет на пять застрянешь, как пробка в портвешке… а там уж мы постараемся пристроить тебя на замес глины в шоколадном цеху… сама жисть покажется тебе смертью и, хули говорить, наоборот».

Необходимо действовать, решил я; только перестал груши околачивать, только подзавязал со сладчайшими грезами, собравшись срочно мотануть в город, чтоб начать ударно шевелить рогами в западном направлении и покончить со страхами расстаться навеки с притыренными прессинами валюты, с баульчиком ценностей… только внушил себе не таскать за собою загашник, но, так сказать, держать его в уме, что очень нелегко, – как вдруг подъезжает к калитке тачка Галины Павловны.

Сначала из нее вырвался Опс – дружок мой любимый; радостно завизжал, бросился лизаться, потом понесся обследовать участок, обнюхивать все, что под ноздрю попало, и по-хозяйски отмечать у стволов и столбиков пределы собственной территории.

И вот из-за руля, как из пены морской, вылезает Галина Павловна – античная богиня с цветущими приметами в лице и в фигуре божественно вечной красоты, а не с какими-то там былыми ее следами… восторг чуть было не бросил меня на колени перед ней – прямо в слякоть подъездной дорожки… я буквально потерял дыхание… чувствую, как душа начисто теряет зависимость от нахождения в теле… тело же, как от внезапной боли, онемевает от непревозмогаемой страсти… нет, это была не та, с возрастом просыпающаяся, слепая похоть, с которой взбирался я в кухне на рукомойник и, варежку раззявив, пялился сверху вниз на лежащую в ванне голую, порозовевшую от горячей водицы соседку… нет, была это впервые испытываемая мною страсть, подпитываемая восхищением, с ума сводящим… страсть, как это ни странно, безмолвная, не способная ни на насилие, ни на какие-либо самцовые поползновения, понятное дело, принимаемая за любовь с первого взгляда… скажи Галина Павловна в тот миг своим спокойным, теплым, глотку щекощущим, как мед при ангине, голосом:

«Вы не могли бы, Володенька, повеситься на качельной веревке?.. да, да, вы умница, именно на той, что свисает с обожаемой мною березы», – не задумываясь, восторженно полез бы я в петлю; но тут Г.П. (так буду звать ее и впредь) взволнованно говорит:

«Извините за внезапность вторжения… мне всегда было плевать со Спасской башни на Советскую власть и все ее химеры, но мы с Котей и наш идиот вместе с нами ограблены, мы фактически разорены… каким бы бездарным писакой он ни был, но, вы же знаете, он не воровал, просто снабжал книжной дешевней миллионы таких же, как сам, плебеев, включая самого Горбачева… извините, проклинаю и его, и Ельцина, и академиков-экономистов, и прочих новых хапуг… проклинаю их исключительно в чисто человеческом смысле… при этом мне, как и другим ограбленным людям, уже не до исторических значений хамского выражения «Советская власть накрылась»… эта власть, верней мразть, накрылась тем, чем была достойна накрыться, то есть, извините уж, не благородным жэпэо, как цинично выражается мой гинеколог Сеня, а деревянной крышкой барачной параши… да, да, той самой, о которой писал великий Шаламов, когда мой лауреат выдристывал словесные штампы… каюсь, мне стыдно, это происходило на моих глазах, мы жили с Котей на его царские доходы… но разве нельзя было, скажите мне, начать перестройку без кидания рабочих, крестьян, служащих, пенсионеров, интеллигентов науки и техники?.. все кинуты на произвол судьбы, кроме наших пассионариев в законе, а прорабы перестройки нагло требуют у Запада миллиарды в связи с катастрофой поганой Системы и наконец-то скоро дорасхитят недорасхищенное… Господи, Ты прав – это возмездие лично мне за то, что припеваючи прожила всю свою жизнь рабой капитала… принесите, пожалуйста, воды, но только из нашего колодца, если он еще не обезображен… я о ней мечтала всю дорогу, наша вода – нарзан, воздух здесь озон, а валидол в сумке… вы представляете? – мы нищие, я приехала с просьбой, по совету Коти».

«Сначала – валокордин, потом чем могу – помогу».

Я взял Г.П. под теплую руку, локтем учуяв волнующе женственное ее тепло, – глотку снова враз перехватило; ведь сколько себя ни сдерживай – с адреналином, скаканувшим в мозг, хрен поспоришь; уверен, что красота не менее притягательно воздействует на существо покоряемого ею человека, чем закон всемирного тяготения на любое из небесных тел; при этом страх перед недосягаемостью женщины столь же непревозмогаем, как желание не то что бы впиться губами в губы, потом трахнуть, верней, слиться со всеми точками ее тела каждой точкой тела своего, остолбеневшего, никогда не надеявшегося на милосердный приговор судьбы.

Я, помалкивая и унимая дыхание, сопроводил расстроенную женщину до терраски… недремлющее, черт его побрал, око совести моей, никогда никуда от которого душе не деться, как назло, укоряло за бесстыдность страсти… без всякого преувеличения – весь я пылал, меня трясло, при этом выпали из башки и финансовая трагедия Г.П., и Коти, и понтоватого «второго Шолохова», и все беды необъятной нашей матери-родины… вместе с миллионами людей она еще не въехала в суть того, чем наконец-то разродилась: нормальным дитятей, чудесным образом не унаследовавшим гнусных качеств зачавшей его Системы, или шалавым молодчиком, во многом похожим на папаню – на «новых советских людей», злосчастных совков, до мозга костей проспиртованных жертв бесноватой Утопии…

Должно быть, походил я, помогая Г.П., не на нормального человека, а скорей уж на звереныша, ставшего вдруг чумовым рабом инстинкта, который к самке волокет все той же неведомой и необоримой ебитской силой; если говорить честно, то до сих пор презираю себя за мельком скользнувшую в уме змейку жлобской социальной радостишки: Михал Адамыч вовремя посоветовал мне решительно избавляться от деревянных, готовых упасть «ниже уровня моря», главное, пренебречь услугами совковых сберкасс, благодаря чему спаслось мое состояньице.

Г.П. даже не на что было ни посадить, ни уложить отдохнуть; сообразительный Опс вытащил из дома на терраску два собачьих матрасика; я быстренько принес валокордин из бардачка в тачке, накапал в стопку, Г.П. выпила, ей сразу стало полегче, я тоже немного успокоился.

«О Боже, о Боже, пакеты тоже в машине, там еда, коньяк, кастрюлька для Опса, чистое белье… вы видите, до чего я дошла?.. можно подумать, что обращаюсь в данный миг не к вам, а к Нему, к Всевышнему, которому, судя по всему, совершенно наплевать на все, что здесь происходит с людьми, природой, наукой, техникой, художественной литературой и проклятой, пропади она пропадом, историей… будьте добры, принесите все привезенное… благодарю, но что это вы, Володенька, снова так тупо на меня уставились?.. очнитесь, пожалуйста, пусть хоть в вас остается искорка здравого смысла… о Боже, до чего мы дожили?.. вы только подумайте: всю жизнь проклятый лауреат, как вся писательская сволочь высшего эшелона несчастной словесности, заявлял буквально на каждом шагу: мы за все и за вся в ответе!.. скоты, лжецы, зажравшаяся шобла тупых ничтожеств… все теперь валят на Ленина со Сталиным, хотя сами такие же, как они, ублюдки… и конечно же я не лучше их – я еще хуже… я добровольно изволила быть с ними вместе, а Котя не в счет… масса людей просто в шоке: в ответе оказались не агитпроповские шестерки, не номенклатурщики всех мастей, а трудившиеся рабы Утопии, как правильно заявлял в самиздате Буковский… и вот результат: Раечка – кто бы мог подумать? – корчила из себя комсомолку, золотая медаль, дочь вашего и Коти учителя физика, лицо продавщицы сельпо, но длинная нога, которую венчает прелестная попка и прочие выдающиеся части тела… ныне преуспевает на топ-панелях Парижа, грабастает огромные суммы… вы же лингвист: «грабастает» или «гробастает»?.. спасибо, я думала, что не от «граблей», а от «гроба»… ах, это не важно, все перепутано… трое ваших с Котей одноклассников загребают бешеные бабки на продаже компьютеров, летают с дорогими девками на тройку дней в Сочи, а у метро их учителя торгуют с рук черт знает чем – от белого хлеба до северокорейских презервативов… Береза, шустрый карьеристишко, и Гусь, который вылизывал жопу моему идиоту, выпрашивая право на инсценировку его дерьма, – теперь оба они вкупе с такими же верхолазами скупают на поверхности земли Лазурное побережье, замки Франции, курорты Испании и Греции… а шахтеры торчат под землей без получек… да, да, не в замках, не на яхтах, а под землей… масса предпринимателей, движимая понятными опасениями, продолжает правдами и неправдами сливать сотни лимонов за бугор, а трудящиеся продолжают нищать… законы отсутствуют… печатная бумага оказалась под контролем бандитов… страна, как мухами, облеплена всякими навозными жуками и трупными червями хищнического бизнеса… Володенька, взгляните: неслыханно возросли даже взятки, причем директор школы, учителя, члены приемных комиссий в институтах, даже врачи и сволочные сантехники требуют только валюту… что делать, Господи, что делать?.. без толку же проклинать Чернышевского во главе со всеми вопросами марксизма-ленинизма и остальными кретинами горбачевской клики… я же не шлюшка, чтобы скакать по панелям и подиумам мира – бр-р-р… не желаю принадлежать ни одному из разбогатевших ухаживателей… неужели вы думаете, что я – анпиловка-лимоновка, тупо выступающая за рухнувший большевизм?.. окститесь, я уже много лет, втайне от бывшего мужа, не расстаюсь с Солоневичем, Набоковым, Шаламовым, Оруэллом, Солжом, Флоренским, Мандельштамом и его вдовой, с «Доктором Живаго», наконец, с Иосифом Бродским… мы с Котей его боготворим, знаю, что он и ваш кумир… мне непонятно только одно: почему наследники этой чертовой власти и гнусной системы подло разворовывают все недоразворованное за семь десятков лет?.. кто дал им право нещадно хапать, взвинчивать цены, притыривать продукты, придерживать товары первой для каждой женщины необходимости… скажите же мне – почему?.. всюду деньги, всюду деньги, всюду деньги, господа, так?.. вчера я подумывала о том, чтобы немедленно наложить на себя руки… прочь, думаю, прочь на тот свет или еще куда-нибудь подальше, лишь бы истлеть в стороне от говенного разлития данной оттепели по всей несчастной нашей России… если бы не Котя, меня бы уже не было… не бледнейте, сегодня об этом не может быть и речи… жизнь продолжается, корнет Оболенский, плесните коньяку… мне необходим ваш финансовый совет».

«Извините, – говорю, осмелев, – Галина Павловна, я знаю людей, ожидавших всего случившегося гораздо раньше нас с вами, но, конечно, в других, более разумных и практичных формах… теперь искренне жалею, что робел предупредить, хотя часто думал о вас, извините, мечтал».

«Я и без ваших признаний не раз чувствовала, что у вас за мечты… не мнитесь, расскажите уж поподробней».

«Да, так вот и мечтал, как учил мой тезка, великий Ленин, более того, не мог я не мечтать о вас… вот сидим, как сейчас, почти на полу, болтаем о бесшабашных фокусах перестройки, я втрескан в вас по уши… если угодно, я ослеплен и парализован вашей красотой… хотите, капну еще чуток коньяка, вам необходимо расслабиться?»

«Канешно, хочу, как говорит грузин в том анекдоте, капните, пожалуйста… но не думайте, что я такая уж квохтающая нюня… когда тебя прихлопывает сосулька, сорвавшаяся с карниза, поздно думать о причине случившегося – слишком поздно, не так ли?.. но сначала – о деле… не молчите, говорите, иначе разрыдаюсь… между прочим, не из-за дела, а от радости».

«Сочувствую всей душой, помогу всем, чем смогу, не волнуйтесь, о деталях поболтаем позже, все будет о'кей».

«Тогда целуйте, черт бы вас побрал… можно подумать, что это вы дама, а не я… вы что – ждете постановления Совета министров?..»

В тот день я, к полному своему удивлению, впервые в жизни испытал совершенно молитвенное восхищение красотой женственности… словом, потом, после обалденной близости, уже на полу, валяясь на двух собачьих подстилках, вдали от всех матрацев, обоссанных и обосранных любезными согражданами, – Г.П. доверчиво со мной разговорилась, правда, не переходя на «ты»; впрочем, в неизменных наших «вы» было нечто сверхинтимное, волнующе заговорщицкое, поэтому еще больше разжигавшее дыхание и стук сердечный, сближавшее еще нежней – до растворения меня в ней, в ней – меня…

«Знайте же, Володенька, мы с Котиным отцом, с этим бесчувственным, всегда полуподдатым остолопом, давно уже находимся в довольно разных постелях… я не то чтобы его ненавижу, боже упаси, – никогда никаких не было у меня к нему сильных чувств… он распутник и полнейший алкаш, правда, благодаря мне научившийся вести себя прилично в присутственных местах… однажды нахождение рядом с ним стало непосильным для меня делом… мучало вечное к самой себе презрение за плен, сами понимаете, у каких социальных соблазнов… я же была сиротой, бывшей детдомовкой, нищей провинциалкой, не хотела гнить в глубинке, сорвалась в Москву, позвонила по первому же объявлению насчет домработницы… предлагалась прописка, жилплощадь, нормальная зарплата, возможность учиться и так далее… явилась на смотрины к явно высокопоставленному папаше и его сыну, похожему не на успешного, как он представился, писателя, а на хорошо раскормленного и накачанного спортсмена… мне сразу сказали, что от претенденток на место нет отбоя… оба одиноки, жена и мать буквально сгорела за пару недель от рака легких… увидев меня, они сникли: я была очень и очень недурна собою, стряпне научилась у тетки… в общем, идиотка, полная идиотка – я согласилась… не подумайте, что были намеки, приставания и так далее – я бы не потерпела ни отца, ни сына, ни похабного их душка… сын вообще млел, со мной разговаривая… я занималась домашними делами, в свободное время читала… в огромной квартире была не библиотека, а чудо… но вы и сами с ней знакомы… всюду чистота и порядок, дом – полная чаша… я мечтала поступить в ветеринарный институт… через пару месяцев Степан Иваныч, папа, попросил меня приготовить чинный обед… короче, жахнув рюмку, сын торжественно заявляет, что просит моей руки, – он влюблен, чувство его проверено на прочность… я смеюсь и говорю, что совершенно ошарашена, должна подумать… спрашиваю, где же, собственно, ухаживание и прочие старорежимные штучки?.. впрочем, что мне было долго раздумывать, тем более дура есть дура?.. ведь даже замужество по расчету вовсе еще, как я думала, не смерть… привыкну, возможно, втрескаюсь – мало ли что бывает?.. за женихом – возможность учиться, Москва, квартира, папаша-шишка на Старой площади, киношки, театры, рестораны… вскоре мы с женишком поехали в Крым, потом ЗАГС, родился Котя… со временем пошли бешеные тиражи, огромные гонорары, переиздания, экранизации, два лауреатства за ничтожную дешевню конфликтов хорошего с лучшим, дома творчества… катаюсь, проститутка, по заграницам, а тогда мало кто катался… закончила ветеринарный, с Котей сидели домработницы, постоянно увольняемые моим мужем, – я знала, что он их трахает… меня это не трогало, я его оправдывала, даже полный идиот не мог бы не почувствовать, что женой он нелюбим, немил он ей и нежеланен… мне подарили щенка сенбернара, он недолго протянул в общем-то зловредной для больших собак городской жизни… Котин отец был против моей работы ветеринаром, привел веские доводы, попахивавшие заботой о престиже одного из руководителей Союза писателей… я, опять-таки дура, вняла его речугам… теперь работаю личным ветеринаром Опса… конечно, мне сразу стало ясно, что никакой у меня не муж, не мужчина, не личность, а высокопоставленный холуй, пьянь и чудовищный потаскун, кстати, глубоко, но тайно презираемый папашей… писателя очень устраивала показуха той жизни: Котя, интересная и представительная жена, довольно странно хранящая ему верность, сам – крупный чин в Правлении Союза, бар-даки в бане, тачка с водилой, шикарные приемы больших друзей Советского Союза черт знает из каких прогрессивных и вражеских стран – идиоты проклятые, лизоблюды и ничтожества… но в отличие от него я все ж таки была человеком с довольно идиотскими, дело прошлое, принципами, казавшимися мне необыкновенно достойными… как бы то ни было, честность нрава всегда была для меня властительней желаний и прихотей… а жизнь-то шла, точней, не просто шла, а проходила мимо, удручая напрасностью всех былых надежд… и вот она внезапно остановилась, когда я сподобилась вглядеться в вашу милость… сердце, помню, екнуло, подогнулись коленки – я ведь все-таки не Крупская в гробу, а живая женщина в одинокой постельке… думаете, не замечала я всех этих ваших постоянно нескромных, то ли невольных, то ли совершенно безвольных взглядов? – замечала… а полное ваше при этом обалдение от смущенности и растерянности – думаете, не вызывало оно во мне смеха?.. вы представляли когда-нибудь нас вместе, вот так, как сейчас?»

«Нет, ни разу, мне эта явь казалась невозможной».

«Но решение-то, черт побери, зрело в вас предпринять какие-то действия или вы тупо робели?»

«Вы всегда казались мне вечно недоступной, как Афродита».

«А как же множество неосторожно называемых вами в болтовне с Котей «телок и теток»?»

«Никаких с ними не было проблем, кроме одной, моей лично проблемы: полнейшее после всего отвращение от занятия нелюбовью… но ведь вы не телка и не тетка – вы действительно чистейшей прелести чистейший образец… я и сейчас щиплю мочку уха… елки-палки, думаю, не глюки ли меня одолевают?»

«Не хотите ли вы сказать, что влюблены?.. можете сказать «нет», я не обижусь, это нисколько не изменит моего к вам греховного отношения».

«Влюблен – не то слово… а другое не могу отыскать – не срабатывает память… в языке, может быть, и нет другого слова».

«Со мной тоже происходит что-то такое, близкое к неверию в самделишность происходящего… я буквально обалдела первый, поверьте, раз в жизни, хочу верить, не в последний… думаю, что чувство полнейшего счастья возвращает психику к состоянию абсолютно животного покоя, как это временами случается с Опсом… взгляните на него… дрыхнет пузом вверх – это образ предельного блаженства и безоглядного доверия ко всему миру, ко всем живым тварям… удивительное, согласитесь, дело: мы располагаем злющей дюжиной точных слов для определения наших бед, скорбей, несчастий, невезух, прочих ран души и тела, а обрисовать время радости, счастья, бесконечного покоя, то есть всего самого в жизни драгоценного, не умеем, не можем – нет у нас, видите ли, для этого слов… на самом-то деле все это, Володенька, не нуждается в усложнении – оно так просто, что, к сожалению, совершенно не поддается пониманию… так неужели, ангел вы мой, в мозгу нашем, как, впрочем, и в собачьем, установлены пределы понимания самого сложного и самого простого, что для меня, как для женщины, одно и то же?.. и не из-за этого ли подлинные поэты и поэтессы гораздо потрясней описывают лирические свои беды, трагизм жизни, любви, эпохи, провались она пропадом, чем наслаждение, словленное с обожаемым существом, с таким, например… о господи, что я болтаю, что я болтаю?.. вы согласны или не согласны?.. не молчите».

Вместо того чтобы пылко и безраздумно согласиться, я, как казенно-бюрократически выражаются большие знатоки любовного делопроизводства, «запечатал ее уста долгим поцелуем»… но я ж ведь, если честно, и не жаждал разговаривать… и вообще, темы такого рода «альковных» наших разговоров невольно перепутывались с состоянием постоянной возбужденности, ясное дело, меня не покидавшим и продолжавшим жить в существе моем собственной жизнью… я что-то бормотал, башка была легка, как высушенный баушкой китайский фонарик.

«Вы, – говорю, – правы, увязывая невозможность полностью выразить словесными средствами счастье и радость любви… я тоже часто думал о странности того, что все, скажем так, злое поддается выражению, причем с самыми тонкими поэтическими оттенками, а наивысшее из гармонических состояний настолько невыразимо, что люди тыщи лет обходятся одними монетками «счастья» и «любви», не теряющими ни крупицы своего золотого достоинства… совсем заговорился… прошу вас – умоляю вас – давайте обвенчаемся, моя жизнь действительно у вас в руках, мне страшно подумать о разлуке».

«Не смешите, ангел мой, мне уже поздно думать о своем будущем, а о вашем необходимо… безумно жаль, что в прошлом не встретила такого, как вы, кем бы вы там ни были – землекопом, водителем автобуса, учителем, бухгалтером и так далее… и давайте уж удовольствоваться настоящим без громких слов и далеко идущих планов… и повторять незабываемое: не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым… мне страшно думать не о будущем, а о том, что вот этой минуточки могло не быть… Господи, слава Тебе, она есть… вы тоже скажите это, но только про себя».

Странно, в башке моей возникла вдруг совершеннейшая пустота… лежу, хлопаю ушами, нем, как рыба, полууснувшая в тишайшей темной заводи… немного погодя я объяснил Г.П., что такое со мною бывает, временно летят перегревшиеся пробки, а когда подостынут, сами врубаются.

«Вот и славно, обнимите меня, Володенька, и поцелуйте до потери сознания… не знаю, как вам, а мне оно так иногда надоедает, что хочется стать рыбой, птицей, собакой или даосом, владеющим тайнами временной отключки от действительности… вы о чем-нибудь думали?»

«Полное было безмыслие, а над ним, как птица, парило новое для меня, милое, правда, немного грубоватое слово «блаженщина»… боюсь его вспугнуть – это вы».

«Молчите, молчите, лучше уж я вас расцелую… не нужно думать, что-то формулировать и зря пытаться выразить невыразимое… я просто произношу вслух или про себя: Господи, как бы то ни было, за все Тебе безоглядное спасибо – абсолютно за все… это и есть выражение счастья существования… впрочем, мало ли на белом свете видов счастья?»

Нас крутило и носило в водоворотах времени… на неких берегах дни перепутывались с ночами, ночи с днями, голодуха любовная с голодухой натуральной… ну кроме всего прочего, мы и Опса не оставляли без внимания.

Сам он явно понимал, что не след совать в происходящее свой вечно трепещущий нос, немного похожий на медвежий… совершенно аристократичная тактичность крайне нетребовательного и ненавязчивого поведения Опса так поражала, что порою начинала смущать… и тогда просто невозможно было не почувствовать неловкости, не подумать о явном наличии в существе башковитой собаки умения делать вид, что ничего необычного вокруг не происходит… вероятно, из-за незнакомства с чувством смущения жизнь людей казалась Опсу точно такой же обыкновенной, как у него самого и у любой живой твари…

«Знаете, Володенька, на самом-то деле я прекрасно понимала, что испытывает возмужавший мальчишка, почти мужчина, млея, краснея, но пялясь и пялясь на понравившуюся ему женщину… но, повторяю, я была круглой идиоткой… ведь над мужчиной и женщиной всегда властвует человеческое, к сожалению, временами довольно мудацкое, свойство – пребывать в рамках сужденных нам судьбою жизненных ролей, так?.. при этом в каждой и в каждом из нас смешаны два пола… не отвечайте, иначе я потеряю нить мысли, с нашей сестрой это случается… так вот, мне надо было не мямлить, а взять инициативу в свои руки, пользуясь, черт возьми, хотя бы некоторым превосходством, скажем так, моего знакомства с амурной силой… нечего было раздумывать и словно бы не замечать вашей втресканности… мне же ничего не стоило подтолкнуть вас к самому краю пропасти – и пропади все оно пропадом… не в геенну же огненную падать – мы вместе бросились бы в открытое море приключений, как сейчас, вот и все… вместо этого я стыдила себя, корова: ты же не нимфоманка, тем более не педофилка, мало ли кто на тебя пялится?.. каждому давать – не успеешь скидавать… юноша уже и без тебя имеет подружек».

«Никогда, поверьте уж, не думал о них так, как о вас, умолчу уж о чувствах».

«Подождите немного, дайте хотя бы досказать… надо было мне сразу, с год назад, пожалеть вас вместе с собою и сбежать сюда же, послав к чертям все свои принципы и дурацкие соображения… в конце концов, есть что-то замечательно заботливое в благородном желании чистосердечно и небесстрастно сделать чисто бабий подарок юноше, измученному втресканностью в тебя, в маменьки ему годящуюся… надеюсь, я не отбила вас на время у невесты?.. вот и славно… помню, я читала, как ритуальное посвящение юнца в мужика довольно эротично происходило в жизни полудиких племен… впрочем, вы оказались не желторотым птенцом, а вполне удалым молодцом… презираю себя за то, что, раззявив варежку, туповато соответствовала природной женской роли, что ждала, дура, ждала и ждала, когда же это наконец решитесь вы меня покорить и обрадовать… вероятно, и не дождалась бы… иногда ваш брат, рыцарь, в пику умной природной агрессии, как сказал бы Конрад Лоренц, склонен к довольно затяжному глуповатому платонизму… за это жизнь может надолго, если не навсегда, вывести человека за пределы действия могучего инстинкта, чтобы завести черт знает куда… сегодня никакой не замечаю и не желаю замечать разницы в возрасте… я вовсе не взбесилась, а просто, как теперь говорят, въехала наконец-то, что в иных ситуациях жизни ум совершенно ни к чему – наоборот, он способен все исказить, все испортить… более того, Володенька, в данный момент я не замечаю в себе никакого ума – есть только блаженство в каждой из клеточек тела, в каждой… Господи, прости глупую бабу за мелочность былых упреков».

23

Через пару дней мы отправились с Г.П. на станцию; мебельный являл собою тотальное торжество дефицита, дожившего до агонии Системы и самого себя вместе с нею; магазин был совершенно пуст – одни голые стены и тройка поддатых маляров, сонливо отдиравших старые обои; маляров я понимал; сам знаю, есть в быту ряд работ, не будящих ум, не тешащих душу, но располагающих беспокойного человека к сонливости, к ленивой мечте, к полному прекращению даже самой примитивной умственной деятельности.

Мы зашли к директору; прямо в лоб многозначительно говорю ему:

«Вас рекомендовали хорошие мои знакомые… если можно, мне нужен очень хороший диван-кровать, лучше бы кожаный, причем сегодня же, не светлый, итальянский, вместе с доставкой, назначьте цену».

«Извините, господа, тут у меня уж с месяц – ни чая, ни кофе, но завтра придут урки евроремонта, простите, турки, и вскоре я откроюсь, так что присядьте прямо на стол».

Мы познакомились; окинув меня натасканным на крутого клиента оком и знаком попросив черкануть адрес, Эдик кому-то звякнул.

«Это я, запиши… тут два шага от меня… угол Чехова и Толстого… возьми репу-то в руки – ну те это, которые «Свадьба» «Войны с миром»… повтори, тупло жмыховое… о'кей, сегодня будет в жилу… большой диван-кровать «Милано-артисто» или «Ромео-Джульетта», матово-угольковый… пара однотонных пуфов… журнальный стол, тоже, падлы, в тон… напольная лампа «Неаполь»… не перепутай, как вчера, унитаз ты с колючей проволокой, а не бугор рабочего коллектива… пока… ну вот, господа, только для вас… пять штук баксов, это не выше крыши за такие крутые, как говорится, суперизделия с гарниром… не обмыть ли нам покупку?.. знакомство – святое дело, все будет не ленинским, а люксовым путем, как доктор прописал, совсем поговорить не с кем… а то канали, сука, к перестройке семь червонцев лет, наломали дров на историческом лесоповале – вон, в магазине ни табуретки нет… при этом я угощаю… раз почин ваш, то магарыч мой, и весь иван сусанин до копейки… пса можем взять с собой, там все у меня схвачено: кухня, порядок, сервис, никакого мата, ни рока, ни блядей».

Я взглянул на Г.П., она приветливо сказала, что мата не боится, росла в садике, на дворе и в детском доме.

«О'кей, – говорю, – только закон есть закон: обмыв не за тобой, а за нами… вот когда возьмем тут кое-чего еще, – тогда, пожалуйста, поляна – твоя».

«Подписано – понеслась».

Мы пересели в новый джип Эдика, в обалденный «мерс»; забегаловка действительно оказалась люксовой; хозяева – армяне, муж и жена; там мы слегка поддали, полакомились какими-то потрясными закусками, потом пошли травки, отличные, с зернышками граната люля-кебабы; а Опсу хозяева выдали поглодать баранью кость с хрящиками, – словом, не преминул я в тот раз добавить: жратва, Эдик, не хуже, чем в «Арарате», если заказ держал Михал Адамыч; имя моего покровителя и старшего друга произвело на мебельного босса такое впечатление, что он «исключительно категорически» распорядился притаранить пузырь французского шампанского за свой счет и еще один приличный мосол для Опса.

Между прочим, Опс умел ювелирно уделывать любую кость… концы ее с удовольствием обгладывал, а до твердющей, как железная болванка, части не дотрагивался, – знал, что это вредно и обойдется себе же дороже… если бы Г.П. или мне вздумалось побеспокоить в нем вековечный слепой инстинкт, то он оскалился бы, обнажив клыки и рыком зверским извещая, что немедленно готов начать отстаивать право на персонально принадлежащую ему вкуснятину ценою всей своей жизни и наших драгоценных искусанных тел…

Потом мы поболтали о трудностях перехода к свободному рынку, о том, сем, пятом и десятом; Эдик, устроитель бытовых наших дел, гордо поведал, что бизнес он ведет с крутыми итальянскими коммуняками, которым принадлежит пара огромных клевых фирм, замастыривающих обломную мебелишку под Миланом.

«Если б быдловое наше туполобово доперло в Кремле, что коммунизм им надо было заказать для нашего государства, соответственно, и для народа у хитрожопых итальянцев-коммуняк, то и перестраивать ни хера не надо было бы… они нам все давно уж перестроили бы и выстроили за гораздо меньшие бабки, чем заплатили мы за ебаную советскую власть и фуфловый социализм, не говоря уж о миллионах угробленных трупешников… вот и вся ебучая бухгалтерия времени… а так – кому его, коммунизм-то, на хер было строить, когда одних – к стенке, других – на войне, третьих – в лагерях, а остальные в глубокой жопе всесоюзного похуизма, то есть произошло чисто историческое крысятничество… главное, отныкали паскуды у крестьян землю, а у работяг с фраерюгами – кровные птюхи и сахарки… вот и навозводили мы, блядь, от слова «навоз», всякого говна… короче, ебись все оно в доску, кроме профита, как говорили в старину запившие краснодеревщики… извините уж, Галина, ряд вольных выражений – ваше здоровье… разрешите приложиться к великодержавной ручке?»

Посмеялись, посудачили, договорились, что остальную обстановку приобрету «категорически и исключительно в данной точке снабжения, доставка на дом – фри, плюс бонусы на приложения, типа вот какой наконец-то бизнес пошел у нас в одной отдельно распавшейся империи».

Только на дивную женщину, заметил я, смотришь с еще большим восхищением и счастьем, чем в детстве на новый велосипед или на случайно и задарма доставшуюся ценнейшую марку… за столиком я всячески старался удерживать фары свои настырные, чтоб не рвались они пялиться на обожаемую Г.П., но они меня не слушались… взгляд опережал сознание, на которое было ему начхать… иногда наши глаза встречались, в моих сразу темнело… приходилось закрыть их и вновь открыть, чтобы уверовать в реальность и счастья, и присутствия рядом Г.П…. и от всего – от красоты ее лица, загоревших рук, голоса, башку кружившего, от прекрасной холодной водяры новых времен, радовавшей достоинством возвращенных ей качеств, – водяра эта, между прочим, не брала, а всего лишь слегка превышала крепостью своею пыл сердечный и градус крови, – короче, от всего, главное, от жизни, переставшей быть скучной, доверчиво допустившей сразу к нескольким, не известным мне прежде сладчайшим измерениям, состояние мое сделалось райским – не могу назвать его иначе.

24

Обратно тачку вела Г.П., так как не перебрала, вроде меня, да и проселки дачные не кишели гаишниками; в двух буковках ее имени чудились мне атомные ядрышки, хранящие в себе уйму энергии небесной; Г.П. считала, – я ее понимал, – что гораздо интересней потрепаться с приблатненным дельцом, чем выслушивать в ЦДЛ высокочиновную писательскую пошлятину; правда, там у нее было много замечательных знакомых, отрадно с которыми общаться.

Позже, когда водила с грузчиком привезли и вправду чудесную мебелишку на дачу, я возвратил Опсу все его подстилки; решил непременно кого-нибудь поднанять для присмотра за домом, когда уезжаю в город.

Ночью Г.П. не спалось; она посчитала возможным сойти с заоблачных наших высот до скучноватых, но необходимых дел земных.

Г.П. всегда меня очаровывала еще и тем, что каждый ее вполне бытовой жест был аристократичен и прост; иначе говоря, отмечен врожденным артистизмом манер; за четверть века жизни мне посчастливилось встретить всего пяток личностей, неизменно сохранявших сие дивное качество в пору цепного распада нравов: баушку, детсадовскую воспитательницу, учителя ботаники, отчасти Котю, Михал Адамыча и Г.П. – вот, собственно, и все; а качества благонравных манер, каким-то образом жившие в Марусе, во мне, в школьных друзьях и в премилых знакомых, к сожалению, были перемешаны с хамоватым сленгом и хулиганистыми буйствами юности.

Иногда мне хотелось спросить Г.П. о родителях, но не спросил; если, думаю, сама она помалкивает насчет причин своего сиротства, значит, не стоит расспрашивать – это ее больное место.

«Вернемся, Володенька, к отаре наших овец и баранов… мы с Котей плюс бывший наш кормилец начисто разорены… Опс, естественно, ничего об этом не знает, но что-то такое чует… он, как сказал бы большой собачник, академик Павлов, безусловно сообразил: раз все оно есть, следовательно, так тому и быть – будем любить и хозяйку, и Олуха, жрать, пить, дрыхнуть, поднимать ножку, класть кучки, искать куда-то запропавших блох, постоянно все обнюхивать, вылизывать лапы и остальное хозяйство… Володенька, я ведь мать, я хозяйка, никогда не считавшая, как говорите вы с Котей, бабло… я должна заботиться о доме, о сыне, в конце концов, о его папаше… мы же, черт бы нас побрал, люди, а не просто домашние животные Всевышнего и ангелов Его… всех нас они – имею в виду Небеса – обожают, верней, очеловечивают, любят, кормят, поят, с непозволительным, на мой взгляд, либерализмом позволяют блудить когда попало, с кем попало, берегут от хворей, укрывают от дождя… словом, относятся к нам так, как мы с вами – к Опсу и к прочим живым тварям… не собираюсь жаловаться, но чувствую себя сегодня какой-то несчастной псиной, жестоко выброшенной из дома за многолетнюю избалованность, совсем не знающей, как теперь быть, как существовать… не презирайте меня хоть вы… у перепуганного деятеля отнята машина, он лишен всех пайков и синекурных зарплат, с бодуна боится, что сейчас придут, арестуют и повезут в клетке весь секретариат Союза писателей через Красную площадь, а читатели заплюют их с головы до ног… казенная машина – черт с ней, но сам-то он слегка стебанулся, капризничает, ждет, когда его напоят, накормят, обстирают, считая такое привычное положение вещей общечеловеческим перед ним долгом всего народа, как перед Шолоховым номер два… у нас есть своя тачка, но нечем платить водиле… я дрожу от ужаса, когда сажусь за руль, чтобы съездить на рынок за картошкой и ряженкой… никогда не предполагала, что жене дважды лауреата, десятилетиями купавшейся в совковой роскоши, придется сбывать ценные вещички… и поделом, поделом – это возмездье за годы социального разврата на фоне бедственного безденежья миллионов… это Володенька, не удар судьбы, а действительно законное возмездье за бездарно и праздно тянувшуюся, за совершенно безлюбовную мою жизнь… а судьбу я благодарю только за то, что и мне блеснула любовь на мой закат печальный… если без лирики, то я обязана кормить двух мужиков, одного пса, кроме того, баловать вас бараньим жарким да картофельными котлетками с грибным соусом – вы же умирали от них с Котей… по глазам вижу, от чего еще умирала ваша милость… так вот, Володенька, у меня есть ценные вещички, тайно и лично мне завещанные покойным свекром на черный, как сказал он, день… наверняка чуял служака партии, что однажды Система с треском рухнет, многие пойдут с ее руинами ко дну, то говно, которое легче воды, не утонет, иные не только выплывут, но и разбогатеют… он явно был в меня влюблен, но в отличие от вас – ни взгляда никогда себе не позволял… правда, однажды удрученно признался: «Сморозил я, – говорит, – что не сделал тебе, Галя, предложение, сморозил – отомстила мне блокада… надо было умолить, возможно, ты согласилась бы… а я зеванул, упустил шанс, не посмел ухватиться за тебя – за единственную соломинку всей моей идиотской жизни… предложил выбор своему ослу, втрескавшемуся в тебя по длинные свои уши: или, объявляю, делаешь, писатель херов, предложение, или я нахожу новую для нашей Галины семью… конечно, он перетрухнул ослушаться – вопрос был поставлен ребром… да, да, Галя, тем самым, из которого сделаны все мужики, потому что баба явно первичней нашей мудозвонской шоблы… но ты-то, – говорит свекор, – ты-то что нашла в бездарном склизняке, мною зачем-то зачатом, поэтому и выращенном, затем сопаткой тыркнутом в писательскую кормушку?.. красива, башковита, не жлобка, не курва хитрожопая, дочь благородных родителей – так на хер же он тебе, дело прошлое, сдался?.. ведь последнее слово было за тобой, так?..» разумеется, свекор понимал, что круглой сироте, бывшей детдомовке, потом бездомной наивной провинциалочке, невозможно было не ухватиться за первое в жизни предложение молодого знаменитого литератора… а знаменитость не могла не знать, что после детдома и общаги меня терзает страх перед одиночеством и неустроенностью, что инстинктивно тянусь к бытовушному покою… кроме того, сама я, знакомая лишь с детдомовской враждой, крысятничеством и ненавистью, считала, что любовь не обязательно начинается с первого взгляда… она, думалось-мечталось, может родиться сразу после интимной близости сударя Терпения с сударыней Привычкой… потом младенчика я выкормлю, всячески стану холить и лелеять, ну а потом все будет у меня с любовью, как у Татьяны с солидным супругом в генеральских погонах… никакая любовь, конечно, так и не родилась, потому что я, к ужасу своему, так и не смогла привыкнуть к мужу, а терпеть его надоело… не пришла любовь – пришли, повторюсь, тиражи, деньги, слава, лауреатство, квартира, дача, халявые дома творчества, приемы, приглашения в посольства, машина с водилой, тряпки, курорты, выезды за бугор, Сандуны, косметички, заказы в спецраспределителе ЦК, «Березка»… короче, однажды свекор мой откровенно рассказал, как в былые зверские времена пожелал он подстраховаться на всякий пожарный случай… ему обрыдло смотреть, как занимаются этими делами вышестоящие коллеги, да и быть всего лишь исполнителем начальственной их воли – тоже… поначалу он был человеком порядочным, но демонстрировать в те времена принципиальную честность значило оказаться в числе если не врагов, то чужаков, не допускаемых ни до кормушек, ни до карьеры… вокруг все грызли друг другу глотки в борьбе за экспроприацию экспроприированного, следовательно, надо было заделаться, подобно другим ловкачам, партийной сволочью и карьеристом с ушками на макушке… вот он и заделался, стал, как Поскребышев у Гуталина, доверенным шестерилой местного туза в каком-то из вшивеньких райкомов партии… потом хозяин потащил его за собой в Питер, где сволочной вождище хитроумно вырубил все былое начальство – таких же, кстати, палачей, как сам он, дорогой их друг, отец и учитель… потом Гитлер, Сталин, Рузвельт и Черчилль наблефовались, сыграв в хитрожопый политический покер… началась вторая мировая бойня… хозяин свекра в это время ракетообразно взлетел наверх – стал одним из секретарей питерского горкома, а свекор? обзавелся собственной шестеркой… тайком от своего потомка – совесть-то мучала, – порассказал уж он мне, вылакав бутылку, как все они там в Питере погужевались во время блокады, когда несчастные люди пачками дохли от голодухи, холодрыги, хворей… некоторые, озверев, не брезговали пожиранием себе подобных… сытых баб, как выражался, всхлипывая, пьяный свекор, поставляли для боссов самолетом из Москвы, поскольку местные комсомолки сплошь были кожа да кости… какая уж там страсть?.. у каждой из юных блокадниц ни сисек, ни задниц – одно желание быстрей дать, досыта пожрать и чего-нибудь такого бациллистого уволочь со стола для ближних, типа сало, масло, ветчина… столы у них там, сами понимаете, ломились от всяких яств… честно говоря, лучше бы мне не знать такой вот изнанки народного бедствия… за все завещанные мне камешки и цацки шестерка старшего помощника горкома платил хлебом, сахаром, мукой, жирами, лекарствами… представляете, даже в самиздате – его мне поставлял один из ухажеров, генерал-гэбист – ничего подобного не читала о блокаде, не слышу об этом и сейчас… а сесть, самой описать все, что узнала от свекра, уже поздно и, согласитесь, неприлично по отношению к человеку, судя по всему, если не раскаявшемуся, то прозревшему и проклявшему себя вместе с партией палачей и мародеров… сыну он не доверял ни слова… знал, что тот не преминет продать родного папашу в нужный момент… и продал бы, не сомневаюсь, привлек бы к себе внимание – к потомку, якобы трагично, но мужественно вскрывшему гнойные нарывы прошлого… свой клад свекор хранил в надежном тайничке… открыл его мне… надеюсь, не думаете, что примеряла перстеньки-колечки, брошки-сережки-браслетики?.. видел Бог, тогда я разрыдалась: было тошно, стыдно, страшно… потом начисто забыла о завещанном – не вспомнила о нем даже после похорон свекра… ведь устроены мы были при «развитом» социализме с волкообразным лицом намного лучше, верней, в тыщу раз бессовестней, чем миллионы людей… какой там к чертовой матери социализм, когда мы обитали в коммунизме для избранных… оставим эту тему… вам я полностью доверяю, поэтому прошу совета: как быть?.. конечно, я могла бы предложить чужие, в общем-то, сокровища, скажем, Алмазному фонду… но это же смешно – сегодня все в руках бандитских мафий… меня немедленно замочили бы, как Зою Федорову, укротили бы, как Ирину Бугримову, а цацки и камешки расхищены были бы точно так же, как расхищают все, что можно дорасхитить, вывезти на аукционы, бодануть нефтяным шейхам, выкачать и выкопать из недр… думать об этом невозможно… я должна выжить, чтобы помочь Коте встать на ноги и, как сейчас, быть рядом с вами… потом можно подыхать, поблагодарив Небеса за счастливый зенит неудавшейся личной жизни… предлагаю, Володенька, заснуть, новая лежанка – прекрасна, у вас хватка интеллигентного волка, молодец, спасибо… простите, отвлеклась, разболталась, но с кем же мне еще, друг мой, поговорить, как не с вами?.. к черту – мне обрыдли все эти темы… рада, что вы разбогатели… кстати, я попросила Котю не беспокоиться, солгала, что погощу у друзей в Твери… не пронюхал ли он о нашей связи?.. о, это было бы трагично».

Я успокоил ее, сказав, что не вижу ничего противоестественного в наших отношениях, если мы чистосердечно от них чумеем.

«Раз так, немедленно целуйте!»

25

Поутрянке, еще до кофе, Г.П. попросила дойти до тачки, стоявшей в гараже; приношу прямо на новую, на широченную, потрясно удобную нашу лежанку докторский такой саквояжик старинных времен; приношу, а сам продолжаю чуметь, глаз не могу оторвать от этой женщины – дух продолжало захватывать, сознание отказывалось верить в происшедшее чудо: в действительную мою с нею близость.

Открывает она саквояжик – и вот тут-то дрогнула вся моя, много чего уже повидавшая, деловая невозмутимость; это были коллекции древних монет, драгоценнейшие старинные вещицы, украшения, наверняка принадлежавшие задолго до питерской блокады убитым или взятым за рясы архиереям, титулованным аристократам, богатым промышленникам, купцам-миллионщикам, – словом, неизвестно кому, но ясно, что не крестьянам и не рабочим; естественно, все это было отныкано хозяевами новой жизни, палачами-мародерами шакало-волчьего режима, молодчиками-экспроприаторами церковно-буржуазных ценностей у несчастных жертв октябрьского катаклизма и красного террора… все эти ценности как-то сохранялись, растаскивались по конурам, притыривались от бандитов власти, пока не попали в руки руководителям блокадного города и их шестеркам; и вот они передо мной – переливаются разноцветными пересверками камешков, спокойно, как и положено золотишку с платиной, блестят в предутренней полутьме, в огне керосиновой лампы, обожала которую Г.П.; вот они – перстни, украшенные не булыжничками пролетариата, а такими камнями, что выше некуда даже на дилетантский, не совсем натасканный мой взгляд; Г.П. была права, только за один из таких – любого замочили бы без игр предварительного следствия и даже без контрольного выстрела; завораживали драгоценным своим изяществом нагрудный, в изумрудах складенек и тяжелая золотая иконка размером почти с ладонь; в саквояжике много чего такого было – сказочное состояние; все это было невозможно, главное, больно представлять вымениваемым сыторылыми шестерками властителей на хаванину, на хлебушек, сало, консервы, чеснок, калики-моргалики – на все, как бы то ни было спасавшее жизни дистрофиков и больных в хлад, в мор, во времена блокадного бедствия.

Помню, охватили меня ужас и отчаяние, явная брошенность всех нас на произвол всемирного зла, когда воображению, помимо моей воли, привиделись ни в чем не виноватые, подыхавшие на глазах властной и алчной нечисти жертвы тупого корифея пресловутого, будь оно проклято, «военного искусства»… горы трупов привиделись, навороченные величайшим злодеем всех времен и народов, доблефовавшимся до проигрыша фюреру начала войны, до разгрома армий, до опустошения половины страны, чуть ли не до потери Москвы… и, само собой, вновь подумалось вот о чем: если много чего случающегося в жизни остается в памяти людей, в словесности, в художествах, в кинолентах, в музеях, в истории – то просто, как в компьютере, должна иметься у Небес, у Высших Сил, у Всемогущего, Всевидящего, Всеслышащего Создателя скопированная Им, сохраняемая в вечности информация о каждом миге существования всего живого на земле – от былинки до тернового венца Творенья, как пошутила однажды Маруся, до безобразий зла, людьми зачинаемого, и образцов могущества человеческого разума.

Хорошо, что Г.П. отвлекла меня от смятения моего, отчаяния и нисколько не обнадеживающих размышлений.

«У меня нет иного выхода, хочу все это наконец продать… сама я никакого не имею представления о ценах… нести оценивать?.. куда, кому? – я трушу… сегодня друзья кидают друзей, мужья заказывают жен, жены – мужей, а вам, Володенька, я полностью доверяю… нисколько не сомневаюсь в том, что доверие старше, совершенней и душевней осознанной веры, не побоюсь сказать, в Бога… ему, до-верию, никогда не требовалось и не требуется гностических, логических, чудотворных и прочих доказательств существования Того, Кто очевиден, но невидим, правда?.. это же как раз то, что проще простейшего – вот и все… пусть Папа Римский осудит меня за ересь – все равно осознанно буду говорить и говорю: абсолютно до-веряю Богу, Сыну и Святому Духу, всегда чувствую, что полное к Ним до-верие и есть практически правильное понимание свободы… ну а счастье… счастье – это когда все мое существо благодарно Небесам за радости существованья… а в горестях виновата то я сама, то случай, но ведь на то он и случай, а не план развития народного хозяйства… видимо, Володенька, люди совершали и совершают чудовищные количества зла еще и потому, что Всевышний абсолютно нам до-веряет, но, к сожалению, недостаточно проверяет, положившись исключительно на нашу совесть… послушайте, разве не абсурдно говорить о совести Калигул, Неронов, Иуд, Лениных, Сталиных, фюреров, Мао, более мелких сошек, наркобаронов, котов и бандитов наших дней?.. забудем о них… должна признаться, думая о вас, сожалею, что интуиция увядает гораздо позже всех телесных прелестей женщины».

«Галина Павловна, вы для меня – существо неувядаемое, это без дураков, неужели не чувствуете?»

«Ах, Володенька, березовый листик и то чувствует близость поры осенней, поэтому так ярко он зеленеет, перед тем как пожелтеть, в сентябре обратите внимание на это явление… у Коти есть грустные стишки об осени… разница с вами в возрасте – ничто… наоборот, вы мне кажетесь личностью намного более зрелой, чем я, собственно, так оно и есть… как только увижу в следующей, вашей и моей, жизни, что вы уже не малолетка – немедленно брошусь вам на шею, немедленно… а вы – какого черта вы так робели?»

«Для меня это было – как после земной грязищи завалиться в сапожищах на Олимп и протопать, о коврик их не вытерев, в высокогорные покои Афродиты».

«Но теперь-то вы понимаете, что оба мы были идиотами?.. однажды вы без звонка пришли к Коте, его не было дома… я выбежала из ванной в халатике, впустила вас, просила подождать… сама бросилась в воду, потому что фактически пылала… дверь оставила открытой, надеялась, что завалитесь прямо в своих «сапожищах»… я так там плакала, так плакала… о Боже, теперь все жутковатое позади, разумеется, Господи, речь идет о нас, а у Тебя всегда все было и будет хорошо… заодно прости уж, что грешна и слаба, что вожусь с вещичками, но не я их выменивала за сахарок, постное маслецо, буханки и стрептоцид с мазью Вишневского… словом, Володенька, если вы имеете связи, продайте все это, пожалуйста, возьмите себе, умоляю вас, положенные проценты и знайте: это единственное и непременное мое условие, иначе…»

«Хорошо, уверен – все будет о'кей… это очень дорогие вещи… спасибо, до-верие – действительно драгоценное чувство, никогда не думал, что оно намного старше и проще веры, особенно той, что ищет предпосылок самой себя в знании, что довольно смешно… не поэтому ли о такой вере столько говорят и пишут веками, а до-верие, если не ошибаюсь, совершенно не интересует богословов и философов как религиозно-нравственная категория?»

«Послушайте, это удивительно: я говорила и говорю себе то же самое, но обо всем таком возвышенном – потом… сначала хочу, чтобы вы знали: я решила валить отсюда к чертовой бабушке… извини, скажу, родина-мать, с меня хватит, продам дачу с тачкой, надо же как-то обеспечить писателя, на днях с которым разведусь официально… все продам – фарфор продам, картины продам, карельские свои продам березы и прочие гобелены… увезу с собою Котю, чтоб сделать из него человека… иначе – или сопьется, как папаша, или подсядет на иглу, подобно некоторым несчастным из вашего класса… тем более Котя для меня – загадка… у меня есть некоторые опасения, я обязана помочь ему встать на ноги, причем во всех смыслах… пожалуйста, не вздыхайте, надеюсь, мы расстанемся не завтра… и давайте раз навсегда решим так: навек быть парою, увы, не судьба ни вам, ни мне… но, поверьте, это и не трагедия, раз сейчас мы счастливы… не ломайте себе голову, просто доверьтесь женской логике… сойдемся на том, Володенька, что я не желаю эгоистично разрушать вашу жизнь… а вам ни к чему представлять себе внешность шестидесятилетней бабы… Котя ничего не должен знать… да, да, обнимите меня покрепче… о как приятно ценить минуточки, потому что каждая из них – вечность, так?»

Перед тем как уснуть, Г.П. рассказала об имевшихся у нее знакомствах и связях, правда, во многом бесполезных из-за всеобщего, по правильным ее словам, падения жалких остатков благородства в низины подлого выживания; посетовав на печальные обстоятельства жизни, она – прямо в масть моему пункту насчет необходимости переправки баксов и кое-чего еще за бугор – говорит так:

«Правда, у меня есть одна посольская знакомая по баньке, качку и тряпочным делам… нормальная, вроде бы не гнилая бабенка, не замужем, длинная нога, попа, бедро, грудь, включая неслабую головку, набитую финансовыми заботами, тоской по ребеночку, горизонтами-вертикалями сексуальной революции, феминизмом, расцветом политкорректности и прочей новомодной ихней жвачкой… увы, она не дипломат, но заведует чем-то там в конторе по хозяйству, дед и бабка – русские, Соньку нашу ненавидела пуще фашизма… у нее вот-вот кончается каденция».

«Отлично, вместе и прощупаем эту дамочку, если хотите, прямо завтра».

«Не поняла, воин, что значит «прощупаем»?» – строго и властно спросила Г.П.

«Имею в виду исключительно душевные и деловые качества вашей знакомой».

«Отлично, временно лишаю вас допуска к своему телу, как говорится, закрываюсь на учет… счастлива, что наконец-то засыпаю с мужчиной, с вами, а не с каким-то навязчивым цекистом из гвардейского полка проклятых ухажеров… кстати, вам известно, что в организмах животных, возятся которые друг с другом, ублажая себя потягусеньками или испытывая сладость хозяйских ласк, да и у людей, лежащих в обнимку, тоже вырабатывается чудесный такой гормон?.. он успокаивает, одновременно бодрит и всегда радует… об этом мне внушительно и не без намека рассказывал знакомый биохимик-академик, но был отшит, пусть «гормонирует» со своей любимой сиамской кошкой… обнимите покрепче, неужели ж не понимаете, что вы первый мой в жизни любовник, причем любимый?.. это же высший чин в армии одиноких женщин всей земли».

Я был несколько задет выражением «любимый любовник»… что это, туповато думаю: намек на энное количество нелюбимых ебарей в прошлом?.. та самая, чисто женская логика, плевавшая на всякую формальную, или простая тавтология, кольнувшая избалованное, что уж говорить, сердце раздолбая, гуляки и любимца одиноких телок на Тверском?..

Перед провалом в сон я просек, как быть с кое-какими ценными вещицами; если ими заинтересуется Михал Адамыч, то Г.П. будет в большом порядке, – больше всего я хотел именно такого оборота дел.

В том полусне я блаженствовал, в милую дыша ключицу… как в ангинном детстве, при каждом из вдохов чувствовал целебность молочного тепла, меда и уюта… это был волшебный состав доброго воздуха существования, еще не омраченного ни враждебными вихрями зла, ни грустноватыми мыслишками о кратковременности любого преходящего блаженства… мальчишкой, еще как следует не вставшим с койки, на которой блаженно валялся, я немедленно принимался грезить о следующей восхитительной ангине – с желанной ленью, занятными размышлениями, чтением захватывающе интересных книжек, с какими-то налетами в глотке, полоскаемой водою с солью, – словом, грезил о дивностях жизни и легко переносимых неудобствах в укромном шалашике ангины и свободы…

Утром Г.П. слегка вспылила, снова решительно отвергнув мое предложение о совершенно бескорыстной помощи – о такой, какой, считал я, и должна быть помощь дружеская.

«Володенька, во-первых, таково мое желание… во-вторых, верней, в конце концов, дело есть дело, а ваш труд есть труд… пусть все это будет нашей шутливой детской игрой в клиентку и официанта, но не вздумайте считать комиссионные чаевыми и путать нашу игру с шуточками в «папы-мамы»… так что тема, понимаете, закрыта, как говорит мой бывший, сочинив очередное свое, простите, уродливое уебище».

Подумав о предстоящей нашей встрече с посольской знакомой, я заранее почувствовал отвращение к знакомству с нею и к тем самым прежним моим грезам о полезной для дела одинокой чувихе из какой-нибудь, лучше бы буржуазно-империалистической конторы… не из высоких отвращен был соображений, а чисто физически не смог бы я уже осилить ни фикового брака, ни удобного свала с отправкой кое-каких дел дипбагажом, ни появления похабной легенды насчет того, как русский малый хитромудро охмурил бывалую посольскую дамочку, знакомую с тонкостями сексуальной революции.

26

В те дни все, внезапно сорвавшееся с места и не оставившее никакой надежды на остановку, понеслось в неведомое, причем с такой головокружительной скоростью, что мы с Г.П. еще несколько дней никак не могли расстаться, словно бы вцепившись друг в друга, чтоб не разбросало нас в разные стороны вихрями жизни… дела, заботы, суета, дни и ночи, повторюсь, незаметно сливались в один день, в одну ночь; из-за однообразного, нисколько не надоедавшего, никогда не казавшегося тошнотворным времяпрепровождения, перепутывались друг с другом милые подробности жизни и рутинные заботы… поэтому – подобно хороводам заоконных пейзажиков, отлетающих от поезда, – все быстрей и быстрей мелькали в уме то необходимые встречи с нужными людьми, то удачный – с пользой для Г.П. и для себя – расклад дел… не забывал я и о всегдашней осторожности при денежных крутежах-вертежах… что-то привирал предкам… разбирался с наглеющими добытчиками досок, с когда поддатыми, когда ширанутыми нашими художниками-авангардистами… радовали и книги, неожиданно подаренные иностранами, новыми моими знакомыми… как снег на голову, сваливались неслыханные профитные удачи, вероятно, утроившие мой капиталец.

Но все это было ничто по сравнению с тайными свиданками на даче с Г.П.; правда, часто ко мне возвращались тревожные страхи за чердачную заначку… вдруг, думаю, возьмут подонки и подожгут дом только для того, чтоб вандальски поднахезать имеющим его людям?.. воображение только и делало, что подкидывало в свой костер различные «а вдруг?»… как бы то ни было, настоящее действительно моментально отлетало в прошлое, как вышеупомянутые заоконные пейзажики от поезда… будущее же, наоборот, однажды показалось не таким, как прежде, – не косорыло расплывчатым, а вообще непредставимым без царственного в нем присутствия Г.П… во всем остальном – это касалось целей свала – много чего было в нем вполне определенного, не похожего на невзрачное прошлое и счастливое настоящее.

Не буду забегать вперед, спешить теперь некуда; даже не мешало бы чуток передохнуть; все-таки не в безвоздушном пространстве, не в колбе, не в уютном шалашике детства неслись неведомо куда наши жизни, а в стране, на дыбы поднятой бешеными вихрями событий; миллионным массам обывателей было от чего растеряться – умопомрачительно странные события явно не были предусмотрены ни вождями партии, ни заправилами государства; к тому же, по их мнению, на позорных митингах вчерашние враги и диссидентская сволота подло объявили разношерстую шоблу коммуняк не пионерами первого в мире развитого социализма, а обдриставшимися заднепроходцами; им вторили предводители темных толп:

«Куда ж, поглядите, дорогие товарищи, смотрят органы, когда дерьмократы покрыли фактической пеной из своих отпетушителей весь наш великий народ, ставший голодным, голым и босым, как до тринадцатого года… Сиваш когда-то перешли, а нынче напрочь все мы сброшены англо-американо-швейцарско-сионистской сволочью свободного рынка с почти что достигнутых сияющих высот – вот какое настало историческое блядство…»

Лично я тогда не гнал картину, чтобы не сломать аппарат, как сказало однажды общечеловеческое лицо Генсека в пику симпатичной физиономии рослого уральского аппаратчика; в те дни Горби уже перестал мелькать на экранах ящиков и лыбиться под «соболиными» шапками всех газет мира.

«Кстати, вид у этого очень слабого и недоразвитого, – считал Михал Адамыч, – государственного деятеля присмиревший, но вовсе не пристыженный, не унылый, как у лоха, догола проигравшегося в картишки… наоборот, многим людям и у нас, и на Западе Генсек представляется необыкновенным везунчиком, прямо-таки угадавшим за всю масть и снявшим исторический банк двадцатого столетия… понятное дело, как же было забугровым финансовым воротилам, политическим лидерам, недалеким политологам, аналитикам разведок, видным дипломатам, генералам и фукуямам успешного конца истории, бескровно сокрушившим СССР и, безусловно, желавшим по-быстрому переломать руки-ноги бывшей сверхдержаве, – как же было им всем не затянуть растерянного Генсека в свои игры, как это умеют проделывать наперсточники с командировочными лохами?.. вот и затянули, потом объявили героем нашего времени, хотя истинным героем, если не Чрезвычайным и Полномочным Представителем Небес, является Время, а никакой не Генсек… это оно, всесильное Время, вопреки стараниям садистов утопии, с семнадцатого начало размывать, постоянно размывало, наконец размыло все базисы и надстройки закрытой Системы, способной лишь на постоянно прогрессирующее саморазрушение, но вовсе не на основательное самосовершенствование… Время, Володя, размыло Систему, а владыки мира просто намылили и отмыли Горби лучшими в мире моющими средствами, намазали бальзамами, окурили фимиамами и прочей парфюмерией… черт с ним, с Генсеком, пусть себе получает Нобеля, идет по рукам газет и экранов незлой этот человек и очень плохой политик, перетрухнувший повести страну по стратегически умному пути «китайских оппортунистов»… не в этом дело – народы мира вздохнули, призрак советизма уже не бродит по планете, нет в воздухе смердения войны, каждому из бывших совков – всей жизни не хватит для чтения великих книг, державшихся цекистскими кретинами под семью замками… что бы там ни говорили, впервые за семь десятилетий миллионы людей отведали свободы… зачастую – очень горькой, но все-таки отведали… кое-кому не понравилось – эти, понятное дело, тоскливо ностальгируют по гарантированным в бараках птюхам, сахаркам, шелюмкам и рататуям… честно говоря, многие люди по-своему правы – одной свободой сыт не будешь…»

Я и сам плясал тогда от долгожданной радости, типа просыпаюсь – здрасьте, нет Советской власти, где ж она, а вот она – на муде намотана… хотя история наша, да и действительность тоже еще пованивали кровищей, говнищем, гнойными язвинами имперской «дружбы народов», обернувшейся вдруг гибелью несчастных, толпами бездомных беженцев, бедствиями невинных, несчастных, бездомных кошек и собак.

Кому-нибудь словоговорения мои могут показаться лишними, но сам я до конца дней моих буду помнить много чего сказанного в те дни Михал Адамычем во время наших дачных бдений.

Однажды он говорил так:

«Одним нынешние события кажутся внезапным счастьем очищения от исторической зловонной скверны… другим – неожиданным возмездьем за многолетнее удушение всех свобод… третьим – неслыханным грабежом, замаскированным свободной болтовней о говенной сущности всех фуфловых идеалов прошлого… четвертым – то есть много чего потерявшим номенхалтурщикам-синекурщикам и самым тупым, самым темным, самым фанатичным обывателям – предательством ленинских заветов, изменой сверхдержаве и марксистскому учению… а в целом – и правые и левые так устали от кровавых ужасов истории, что никто, кроме латентных палачей-садистов, не ратует за развешивание на фонарях властителей бывшего режима… к тому же некоторые из них сами спешат объявить себя тайными врагами Системы, не ставшими жертвами только потому, что умело двуличили, пытаясь взорвать – исключительно изнутри – все ее нелепые догмы и основы… в данный, как говорится, истмомент вовсю бушуют уркаганы приватизации, а потом, вот увидите, Володя, начнется все та же катавасия, но под другими соусами, то есть кто был ничем, тот станет всем, а тех, кто уже был всем, назовут губернаторами, депутатами и так далее… всерьез перетрухнув призрака неизбежной ответственности за катастрофу Системы и беды истории, – все эти люди вскоре неизбежно очухаются от всего непредвиденно для них случившегося… собственно, мы уже становимся бессильными свидетелями чудовищного извращения и опошления всех благородных начал коренной перестройки, которой далеко до всех бескровных видов освободительной революции, как клопу до перины Королевы Англии… Володя, я ворочаю черт знает какими огромными финансовыми потоками, содействую правильному их направлению в нашинскую болезную экономику… хотя перестал верить в мечту всех нормальных свободолюбивых личностей о полном запрещении КПСС – преступной организации, подобно фашистской, ответственной за уничтожение и искалечивание жизней десятков миллионов людей… дай бог, чтоб оставалась она парализованной и однажды подохла бы своей смертью… мечта мечтой, а реальность вот какова: с новой нашей Системой происходит то же, что и с хреново поставленным тестом: дрожжи таковы, что ему трудно подняться и дойти до выпечки буханок черняшки, батонов белого, пирожков и бубликов… в стране уже наворочено столько говна и понаразвелось разного рода беспредельщины, что не знаю как вы, а я уверен, вскоре – на месте тупой старой – постепенно возникнет новая автократия… и будет она, как в Китае, хитрожопей прежней, к тому же более изворотливой, энергичной, ловкаческой, мобильной, говорливой, сравнительно начитанной, образованной, либеральной, отлично играющей на политическом противоборстве правых с левыми, на зависти нищих к богатым, умеющей разделять и властвовать, приспособившейся к новым историческим условиям, к мелким формам свободного рынка, к популистским формам демократии да к беспросветно темному, как теперь говорят, электорату… само собой, основана Система эта будет на политической диковатости обездоленных, ксено-фобски настроенных толп, крайне униженных поражением в холодной войне и бешено ненавидящих победивший Запад во главе со Штатами… Системе этой будет на руку тяга к личному обогащению столичных и губернских властолюбцев, их холуев да повсеместная коррупция, похожая на необъявленную чиновниками войну с обществом, называемую всеми ими, видите ли, «выживанием»… прибавьте сюда сверхдоходы от нефти с газом, огромный оружейный бизнес на чужой крови, пару кабинетных сверхидей, националистического колоритца, вымышленного политбизнесменами евразийства, посыпьте все такое всеобщим желанием стабилизировать общественную жизнь страны делами, а не словами, да обуздать криминал с беспределом, – и будет готов черновой набросок нашей будущей чудесной действительности… лично мне остается одно – служить жизнеспособной экономике в меру сил и знаний, да с благодарностью Богу Времени за полный пиздец чудовищной утопии и нелепейшей из властей в мировой истории…»

27

Видимо, из-за некоторой пресыщенности и просто любовной усталости в отношениях наших с Г.П. возник через полгода некий холодок спокойствия – слава богу, не раздражительности; ничего не поделаешь, говорил я себе, так бывает… по себе заметил, как недельная разлука перестает быть тягостно тоскливой нудою, но, наоборот, приносит нам обоим полезную передышку от чумовых страстей, сообщая необходимое в жизни чувство свободы и блаженство одиночества.

Г.П. весьма была обрадована и удовлетворена первой крупной моей сделкой с Михал Адамычем, о чем речь впереди; отлично прошла продажа нескольких вещичек, оцененных моим знакомым, очень серьезным знатоком антиквариата и драгоценностей; кроме того, я приобрел лично для себя (по отличной для Г.П. цене) пару перстней с камнями, выложив за них почти всю свою валюту из заначки, – жить стало гораздо легче, правда, не веселей; тайком я сделал это только потому, что Г.П. непременно пожелала бы сделать мне царский подарок, что было бы не в жилу моей совести и нраву; кое-кому из отъезжантов боданул кое-какие вещицы, бесстыдно выменянные шестерками свекра и его партийных боссов у подыхавших блокадников; так что Г.П., по ее словам, оказалась буквально на седьмом небе от свалившегося с него богатства; а мне пришлось взять законные проценты за комиссию.

Затем Г.П. попросила отвезти ее в церковь на Якиманке; там она купила целый сноп свечей, пахнувших теплом и воском сотового меда, а не казенно-присутственным стеарином… в тишине почти пустого Храма, переходя от иконы к иконе, бережно оплавляла концы свечей… их фитильки охотно приникали к уже горевшим фитилькам… загоралось новое пламечко, оно постепенно становилось синеньким посерединке, уютно ограниченным мерцающим нимбиком… потом ставила свечи в подсвечники, перед каждой иконой подолгу молилась во чье-то здравие, за чей-то упокой… слышал, как молила она простить и свекра, и себя, и своего алкаша, и Котю, и меня, и все поганое человечество вместе с самоубийственными для него самого безобразиями… потом поставила свечу Пресвятой Богородице и, нисколько меня не стесняясь, восславила Ее за дарованную бабью радость… когда мы вышли на улицу, Г.П., благостно вздохнув, сказала:

«Не могут быть такие состояния тела и души не ниспосланными свыше… слава Тебе, Господи, кажусь себе девчонкой… не выпить ли нам, милый Володенька, по бокалу вина?.. чур угощаю я!»

Вечером, на даче, я почти молитвенно приложился к отметинкам щербинок церковного пола на коленках Г.П. – к щербинкам милым, ощутимым лишь губами…

Вскоре, после разрешения кое-каких дел Г.П. отвезла меня и ту свою посольскую дамочку из шумливо чумеющего города на дачу; она смелела за рулем, когда я был рядом; по дороге то и дело проклинала чудовищные пробки и шустрые, явно бандитские джипы, просто-таки отшвыривавшие в стороны гаишников; Опс задрых, как только улегся на заднем сиденье, ибо обожал спать в тачке и правильно делал, что спал; однако при внезапном торможении, а также на крутых поворотах, он вскакивал и строго смотрел то в ветровое стекло, то в нашу сторону: мол, что за резкости, что за вертуханья, что за неполадки в движении?..

Дорожные сложности так злили Г.П., что она высказала фантастически смелую, явно невыполнимую мысль, словно была не водилой, а наиболее воинственной амазонкой давних времен.

«Если б на месте бывшего партократа находился какой-нибудь крутой умелец, а не пьянь уральская, то при нем урочьи похоронные шествия и катафалки, на корню убивающие время личной жизни рядовых водителей, вроде меня, по крайней мере, сделали бы упорядоченными, черт бы их всех побрал… бандиты друг друга заваливают, а мы, видите ли, должны мучаться… почему, скажите мне, Ельцин не может, как после войны кровожадный Сталин с бессердечным Жуковым, одним разящим ударом избавить порядочных граждан от основных паханов?.. это же канальи, разыгрывающие вакханалии на кладбищах… невероятно – ноге рядового человека уже не ступить в приличную могилу, а над бандитами возводят колоссальные куски мрамора, привезенного самолетами паханов прямо из Италии… не удивлюсь, если рядом с могилой свекра одному из таких отгрохают малахитовую глыбу… а гробы?.. каждый из них дороже крохотной конуры в экологически захудалом районе… ответьте мне: где мы живем?.. кажется, что нас окружают люди, в одночасье превратившиеся в акул, крокодилов, змей, шакалов, гиен и грифов… так где же мы живем, если не в настоящем бытовом аду?.. а Америка ссыт в потолок и называет этот беспредел перестройкой».

Я не мог не вспомнить, как однажды в бане шел в нашей компании разговор об удивительно непредсказуемых выкрутасах новых времен; неслыханные перемены радовали нисколько не обедневших и наворочавших суммы шустряков и, наоборот, удручали бывших номенклатурщиков из привыкших брать на лапу; кое-кто проклинал бездарных лидеров, разваливших привычный уклад жизни, за то, что не сделалась она менее адовой ни для миллионов работяг, ни для новых дельцов, сутками торчавших в своих ебаных офисах, не видевших нормальной жизни, страшившихся рэкетиров, хватавших от всего такого инфаркты с инсультами, если не пулю в лоб… на хер, говорят, нам такая свобода… мы, мол, раньше меньше ишачили… рыло было в киселе, а в пятак не шибало вонючей, понимаете, проблемкой оттепельных отморозков… сегодня, управы на них нету, эти падлы могут лично каждого из нас завалить и вырезать на хер, скажем, сердце с яйцами, чтоб бодануть их жареным японцам в очках, бабло же просадить в казино у тех, кто руководит всей этой расчлененкой на своем мясокомбинате… да ебу я данный круговорот веществ в природе… ад прежнего типа был поклевей нынешней преисподней… о народе, ебена мать, надо думать, который не то что остался голым, а обшерстел без мыла, прям как орангутанг…

Михал Адамыч, как всегда, попробовал примирить споривших иронической байкой.

«Все, джентльмены, не так уж и страшно, если въехать в печальный факт того положения вещей, что жизнь на земле вообще нелегка, адских же обстоятельств в некоторых развитых странах тоже выше крыши на душу и на тело населения… худо-бедно, но застойный наш ад перестраивается… скажу больше, ему успешно трансплантируются некоторые райские качества… взгляните: почти не осталось чертей рогатых, ранее не смоливших свечки в ненавистных им храмах Божьих… видны и иные признаки прогрессивных перемен… больше того, многие адские стороны быта приватизируются… в прессе, с легкой руки Володиного дружка, пошел базар насчет попадания светоносной нашей страны под кавказо-мангальское иго… массе грешников можно выехать из российской преисподней в якобы забугровый рай, где ишачат почище, чем тут, правда, за приличные бабки и в более чистой окружающей среде… что касается духовной жизни, то, будем справедливы, власти не отняли выходных, наоборот, праздников у нас стало больше на душу населения, чем в Китае и полувырезанной Руанде… неукоснительно празднуем Новый год, затем Рождество, различные Хануки и Рамазаны… после дневных пыток в маслах кипящих, смело охлаждаемся льдами хоккея и фигурного катания… с суровым молчаньем на устах отмечаем даты рождения и смерти вечно живого – поэтому и незахороненного – любимого трупа палача собственного народа № 1… не следует забывать о Неделе Триумфа Семи Смертных Грехов… между прочим, каждому из нас дано почетное право на несение бессрочного наказания, объявленного делом чести, славы, доблести и геройства… ежегодно совершаем массовое переплывание Стикса, то есть туда – в честь легендарного подвига Иуды, и обратно – в честь его же суицида на осине… обе годовщины считаются одновременным историко-диалектическим событием, поскольку без одного из них никогда не было бы второго… а праздники убийства родителей и тринадцатого года, совмещенного с годовщиной начала империалистической войны, переросшей в гражданскую?.. всего такого не перечислить… извините, но на задворках сознания складываются еретические мысли, что таперича праздничных дней стало намного больше, чем самих грехов… нас поддерживает во дни сомнений и раздумий мудрый лозунг: «Кто всегда грешит, тот никогда не покается»… над колдоебинами отвратительных дорог висят портреты Каина работы известного академика мертвописи, с крылатой фразой первоубийцы – «Нашему брату к смерти не привыкать!»… а ведь мы не учли Дней Победы взяточников, людоедов, насильников, проституток, сутенеров, наперсточников, выделывателей паленого спирта, аферистов, строителей пирамид, мастеров военного искусства, растлителей, палачей, сочинителей ужастиков, псевдоясновидящих, блох, клопов, слепней и клещей желтой прессы, доносчиков, изобретателей ядов, создателей бактерий, конструкторов сверхбомб, бюрократов-садистов, юных расчленителей трупов, торгующих ВОГами (внутренними органами граждан)… не забудем День Неизвестного Скотоложца, виновного в варварском растлении юных поросят и козочек, а также в садистическом глумлении над старой черепахой, имевшей несчастье родиться в День Освобождения крестьян от крепостного права…»

«Это не страна, – привела меня в себя знакомая Г.П. Элизабет, Лиз, – это ранее неизвестный ни Богу, ни дьяволу, ни науке круг ада… совершенно не могу понять, как могли вы столько лет терпеть этот адский режим?.. мы, американцы, не потерпели бы его и года».

«Вот, не дай бог, попадете в лапы своих прекраснодушных утопистов, разных Ягод, Ежовых, политбюро, госплана, – сказал я, – мгновенно поймете, что с адом, построенным на крови и костях, невозможно бороться по одной простой причине: пикнуть не успеете, вам тут же заткнут глотку, потом сгноят в пустыне Аризоны или на урановых рудниках».

«Ну, знаете, такого никогда не допустят ни наша Конституция, ни религия!.. вы очень плохо знаете наш народ, Владимир».

«Зато я представляю себе широту возможностей Гомо сапиенса, которого, если вы читали Достоевского, хотели всего лишь немного подморозить, затем так его переморозили, что три четверти века медленно он оттаивал и наконец-то отморозился… здравствуй, оттепель, здравствуй, старость счастливая, музыка Пахмутовой, слова дяди Степы».

«Вот именно, – продолжала раздражаться Г.П., – разве это не безобразие, которого не было ни при Достоевском, ни при красножопых виновниках народной катастрофы… подумать только – вокруг сплошные пробки, «роллс-ройсы» наезжают на «мерсы», «опелей» обгоняют «линкольны», убийства, разбой, рэкет, блядство… бывшие нищие жлухтают винище из подвалов кардинала Ришелье – пять штук баксов за бутылку… повсеместно разворовываются миллиарды, взятые в долг за бугром… менты бледнеют от страха перед урками… инфляция стала Гулливером, а народ лилипутом – вот что происходит… конечно, я за смертную казнь, но вы, господа и слуги народа, избавьте уж нас от показательных, как в Китае, телерасстрелов бандитов и мафиозников… поверь, Лиз, не одна я считаю, что только так, чисто по-китайски, можно ликвидировать отморозочно-оттепельную преступность на низшем уровне, а потом кончать с ней все выше, и выше, и выше, если, конечно, получится».

«Любишь кататься на русских горках – люби и на тележке их перевозить», – ввернула Лиз, поднабравшаяся нескольких наших чудовищно перевираемых ею пословиц и поговорок, типа «утро гораздо интеллектуальней бурной ночи», «сколько веревочке ни пролонгироваться, нефтяные шейхи, подкармливая исламский терроризм, качали и будут качать баксы из карманов налогоплательщиков».

Не знаю почему именно, но дамочка эта вызывала во мне отвращение – не стал бы ее пилить даже за ящик джина и коллекцию литовских твердокопченых колбас.

Наконец мы оказались на даче; забыл сказать, на ней при наших наездах в город оставалась сторожить пожилая тетка из соседней деревеньки.

Накрыли новенький журнальный стол, поддали; когда Лиз – фригидная, по-моему, серая мышка с нездоровой кожицей на мордочке – вышла пописать, Г.П. спросила:

«Какого черта, Володенька, так холодны вы с приличной, главное, необходимой для вывоза валюты и кое-каких моих вещичек дамой?.. будьте с ней, прошу вас, подобродушней».

«Послушайте, вы уверены, что эта дама вас не кинет?»

«Святые угодники, это очень приличная женщина, очень… интуиция никогда меня не подводила».

«Ваша интуиция далека от финансовых дел… прошу вас, пожалуйста, не доверяйте этой Лиз».

«Вы несказанно меня расстроили, но как же мне теперь быть?.. если я доверяю, то проверять – не в моих правилах».

«О'кей, положитесь во всем только на меня, повремените с рискованной передачей Лиз всего, что имеете… во-первых, я поговорю с крутым покупателем на все остальные ваши вещички, затем гарантированно перепулим валюту… проверку Лиз беру на себя».

«Володенька, поступайте как знаете, больше я не думаю ни о чем… быстро поцелуйте, только так, чтобы я задохнулась от счастья… потом мне необходимо ожить для дальнейшей жизни с вами и устройства Котиной судьбы».

Между прочим, Лиз так долго курила на терраске, словно добивала свеженачатую пачку; нет, решил я, даже с Моной Лизой, если б такой же была она дымягой, ни в жисть не трахнулся бы, – это же не женщина, а гунявая консервная банка, провонявшая тремя поколениями окурков.

Потом все мы снова поддали, побаловались икоркой и родимой, которая получше норвежской, семгой, как сообщила Лиз, «посольской торговой точки из»… потом поочередно помлели в танго… надо сказать, не лицо, но тело у серой мышки было вполне стройненьким, вполне выхухолевым, только вот слишком мускулистым, как у мужичка, который старательно компенсирует накачанными до отвратительного выгибона бицепсами неудачную свою низкорослость и общую корявость тела… ни хера не поделаешь, раз там у них, согласно Котиной частушке,

все устои задрожали все болты расслабились бабы шибко возмужали мужики обабились…

Мышка явно ко мне липла, но я решил уйти в глухую стратегическую защиту, заняв прочные оборонительные рубежи, – так выражаются большие мастера презираемого мною до блевотины «военного искусства».

Совершенно неожиданно завалившись на дачу, выручил меня Эдик, хозяин мебельного… терпеть не могу неожиданных визитов… Лиз, вдрабадан уже косая, набросилась на него… я был спасен от приставаний и ясных намеков на штурмовую групповуху.

Бутылки шампанского, которые приволок незваный гость, так и выстреливали пробками в потолок, прямо в то место, где хранилась моя заначка; выбрав момент, я попросил Эдика, разобравшись с Лиз, бесшумно слинять… с меня, говорю, пузырь коньяка за выручалово, подробности при встрече… но будь осторожен: связишка с забугровым кадром чревата хвостами и прочей головной болью.

«О каких ты на хуй базаришь хвостах, когда мой первый «замок» – подполковник с Лубянки, а его законный брат не последний кадр в Моссовете… тут не хвостов трухать надо, а нежелательной флоры, типа входить придется в дамца не на босу ногу, как в супругу, а в калоше… с другой стороны, если рассуждать бздиловато, то при невезухе и на родной сестре схватишь, а если уж повезет, то словишь мандавошек даже на порносайте».

Начисто вырубившуюся Г.П. я уложил в спальне; Эдику с Лиз предназначался громадный письменный стол в бестолково разграбленном и захламленном кабинете бывшего литгенерала.

Я выгулял на ночь Опса… посмотрели мы с ним на звездочки, а со звездочек, хотелось верить, смотрели на нас с Опсом тамошние небожители, но тоже, разумеется, ничего не видели, кроме точечки земной, в ночи горящей… и сами с собой всплыли в поддатой репе две Котины строфы…

душе любезен путь существованья и кожа тела тленного мила обетованны наименованья как корни кроны одного ствола есть пламень и эфир вода земля и воздух божественно равны и свет и тень в зеленой мгле горит звезда березы сияют огоньки небесных деревень…

Насмотревшись на небо, улегся рядышком с первой в жизни женщиной, не хотелось расставаться с которой ни днем ни ночью… Опс устроился у нас в ногах… задрых я, прикрыв ухо подушкой, чтоб не слышать диких взвоев, стонов и надрывных воплей Лиз, очень уж неприлично старавшейся быть услышанной тупыми парнями всей земли, ранее ею пренебрегавшими.

Поутрянке мне сразу же стало ясно, что, судя по взглядам, Лиз, проснувшаяся на письменном столе и постанывавшая с похмелюги, пыталась допереть: кто именно ее трахнул?.. с перенаподдававшими дурехами чего только не бывает, но мне это было на руку; потом обе дамы мурлыкали о каких-то своих делах, чистили перышки и лакали крепчайший кофе; Лиз внезапно заговорила о перевозке ценностей… я, мол, очень рискую, Галина, но ради тебя готова плевать на все ваши и наши законы; я быстренько смотался на чердак – достал из загашника пару северо-корейских прессин баксов – специально для проверки Лиз «на вшивость»; я их – на всякий пожарный – буквально за копейки приобрел у одного ничем не брезговавшего фармазона и наркомана; он вскоре врезал дуба от перебора дури.

Приятно, думаю, будет с большой пользой для крайне доверчивой Г.П., переоценившей на этот раз мощь своей интуиции, предотвратить явно не первое и, видимо, не последнее наглое кидалово Лиз… я без всякой интуиции чуял это так же верно, как Опс унюхивает за три версты запахи колбаски и сосисок… прихватил для Лиз и тройку внешне безукоризненно, достойно и старообразно выглядевших, однако тоже фальшаковых досок, при покупке которых, дело прошлое, приделал мне заячьи уши один поганый козел… вскоре был он повязан ментами, а в зоне его отпетушили… слишком насолил, идиотина, многим людям, так что жадность фраера сгубила… гуляш из таких засранцев – любимое ее блюдо… что говорить, недоброе делалось дело, но не пропадать же, думаю, зазря злу, выдававшемуся за добро тем фуфлошником… и не поощрять «участливую» дамочку к очередной подлянке.

Хорошо, что отвязанная шустрячка Лиз вскоре отваливала в Штаты; это избавляло меня от разведения флиртовых соплей; вручая посылочку, нарисую вид, что мы с Г.П. загруживаем ее с дружеской верой, надеждой и личной моей любовью… о ней, шепну на прощанье, непрестанно буду перед сном мечтать, с трудом, дарлинг, воздерживаясь от мастурбейшн… более того, настою на том, что раз в неделю будем сходиться по телефону и балдеть на расстоянии, терпеливо доводя себя до одновременных оргашек, как рекомендуют крупные сексологи и сам доктор Спок…

Лиз окончательно уверовала, что трахнул ее я… она была в восторге и от перспектив, и от моего чудесного английского… чутье меня не подводило: стандартная крыска… в этом смысле был я битой рысью и тертым тигром родимых джунглей… у нее, положившей чужую посылочку в сумку, был вид необыкновенно удачливой бабенки, словно бы выигравшей на ипподроме, главное, восторженно захваченной не таким уж и редким в людях чувством безнаказанности, к тому же порожденным предвосхищением дармовой прибыли… ее просто-таки распирало не от слепого ночного секса и не от крепчайшего утреннего кофе, а от будущей, легко удавшейся подлянки; иногда она, словно бы невзначай, говорила, что дружба с нами – лучшая для нее благодарность; я, мол, всегда готова нарушить закон ради помощи людям, пострадавшим от глупостей бездарнейших властей.

Г.П. я попросил звякнуть и сказать Лиз, что передам ей всего лишь свою ценную посылочку, поскольку писатель летит спецрейсом в Штаты вместе с делегацией чинов законтачить мир-дружбу с Международным пен-клубом и может вывезти отсюда даже шапку Мономаха и один из сменных мавзолейных трупов… так, мол, и так, прости, пожалуйста, спасибо за готовность помочь… а Володе ты окажешь бесценную услугу…

Словом, как я задумал, так оно и вышло; в премилом одном кабачке мы были с Лиз одни.

«Ты, – говорю, – для меня, Лиз, настоящий сексуальный ленд-лиз, храни денежки или дома, или в банке… доски пусть ждут моего приезда… а я тут заработаю раз в пять больше и тогда нагряну».

Наговорил я ей с три телеги нежностей и расписал массу наших общих планов… передал фальшаковые баксы и доски… по сиянию кайфа на лице глуповатой и подлой фармазонки видны были все ее мыслишки, все образы предстоящей удачи… обмен «форда» на «мерса», выкуп дома, заказ у итальяшек мебели не хуже, чем у этих реакционеров в их хибаре… и вообще, в гробу конкретно я видала гнусных русских вместе с их загадочной душою… они умеют только воровать, пьянствовать, ебаться с малознакомыми иностранками и между делом нагло обжирать, гнусно раздевать Америку… этим неисправленным вшивым каторжникам необходим не вечно поддатый Ельцин, а совершенно трезвый Сталин разлива тридцать седьмого года…

Мы проболтали часа полтора.

«Володя, – говорит, – у вас такое произношение, знание идиом и нашего сленга, что не шпион ли уж вы, потерявший работу в связи с перестройкой?»

«Шпионы, Лиз, насколько я знаю, не ведут себя столь открыто… пардон, но я всего лишь бывший вундеркинд, ныне бизнесмен в стране, не имеющей, в отличие от вашей, новых просвещенных законов, гарантирующих неприкосновенность частной собственности и защиту прав частного предпринимательства».

Перед уходом Лиз пожелала увезти с собой бутылку «Хванчкары», которую, по ее словам, обожал великий полководец, корифей наук, а также палач всех времен и народов; я заказал пару бутылок, преподнес, после чего заспешил на необходимую деловую встречу с улетающим в Париж Монаховым, добрым моим знакомым; я подвез ее до дома на Кутузовском; мы распрощались самым горячим образом; пришлось полобызаться, лобызалась она – что надо.

Странное, подумалось мне, положение: при праздных планированиях чего-либо заведомо несбыточного в арсенале лжи всегда оказывается гораздо больше фантазий и разного рода измышлений, чем у совестливой правды, постоянно считающейся лишь с реальностью, какой бы ни была она – бедной и скромной, а то и богатой.

28

Дни и месяцы проносились молниеносно; за это время даже шибко ошарашенные люди успели привыкнуть к разительным вокруг изменениям… уже не так тошнотворно разило от зловонных пролежней Соньки, слишком долго врезавшей дуба под кирпичным забором Кремля, от неизлечимых «обком», «райком» и прочих раковых опухолей, расползшихся по всему организму, точней, по механизму Системы, саму себя еще недавно величавшей устами дяди Степы «Союзом нерушимым республик свободных»… все эти хвори и миазмы не могли не парализовать совершенно вымотавшуюся за три четверти века страну… они отравляли и калечили людские нравы, выколачивая всякую пыль из их людоедских изнанок… одни чирьи «Морального кодекса строителя коммунизма» вскрывались, другие продолжали гноиться, обнажились напоказ язвы социума, на которые нерегулярно наносился внешний глянец с помощью помады и бронзовой пудры… открылись старые раны износившегося вещества столичного города, от чего казался он покорным, унылым и равнодушным, как человек, вконец изведенный смертельной депрешкой… дома, уличные столбы, мостовые, тротуары, газоны, бульвары и прочие дела – тоже, видать, не выдержали многолетнего ига властных, но тупых ничтожеств, не сумевших любить, уважать и ценить ни природу, ни покорных обывателей, ни городов, ни деревень одной шестой части суши, волей дьявольского случая попавшей в цепкие нетопырские их грабки… тогда не одного меня пугали крысино-серые электрожилы безлампочных патронов, свисавшие с потолков в подъездах… повсеместные уличные ямины и раскопы так и затягивали в себя инвалидов, здоровяков, бедных стариков и глупых детишек… многим «шибко пужанутым» казалось, что злобный призрак гражданской войны вовсю старается либо нарыть побольше будущих братских могил на душу городского населения, либо обеспечить окопами все враждующие стороны, готовые вцепиться друг другу в глотки… в каждом доме – захарканные, зассанные, опасно покряхтывающие лифты и изгаженные подъезды… юные шкодники зловредно втискивали в щели лестничных перил вострые лезвия моек… одна наша пожилая соседка устала, бедная, облокотилась отдохнуть – мойкой перерезало ей вену, вот и все… истекла кровью, не дожила до прихода «скорой»… наверху ожидали помершую товарки, пришедшие к ней на чашку чая в день рождения, случайно совпавший с днем кончины… Москву мне действительно было жаль, но не как столицу бывшей сверхдержавы, а как близкого человека, страдающего от условий существования, насильно ему навязанных… отчасти и поэтому в те дни навязчиво в башке крутились две свежие Котины строчки:

столицым городом деревней одноликой бредет душа к пределам жизни дикой…

Помню, я заметил, что буквосочетание «душа к» – отличная рифма к слову «ишак»… в остальном, что говорить, умел Котя излекать поэтические значения из всего того, что, примелькавшись, кажется поверхностным, скучным, навеки разлученным с чистыми и глубокими смыслами простых слов…

Удивительно было наблюдать, как власть с Системой издыхают на выпученных от изумления бельмах перекосорыленных номенклатурных своих подельников… все они очумели от кровоизлияния в мозг, лишились речи и привычных партийных догм, лопнувших, как надутые гондоны… внезапно, как говорил народ, съебурился в ишачий хуй коллективный ум, скурвились не менее коллективные честь и совесть… потом вообще куда-то подевалась вроде бы на века запрограммированная воля дурной и шалавой КПСС – воля подавлять, запрещать, вооружаться, расширять соцлаг до всемирной победы бредово изолгавшейся утопии… присмотревшись, повсюду можно было увидеть обломки партии и учения, хотя виртуальный коммунизм строился не в компьютерах, а, будь он проклят, щедро удобрялся костями лучших представителей всех наций, обитавших некогда в империи.

«Именно таких людей, – сказал однажды Михал Адамыч, – унаследовавших качества безвинно погибших, не хватает сегодня несчастной нашей стране, а она ведь свыше получила на руки всю козырную масть и исторический шанс отыграться… но история – не покер, а страна, сами понимаете, не игрок, вроде нас с вами… государству, блефовавшему семь десятков лет с полным на руках фуфлом и выложившему на стол почти все фишки, включая самые крупные, типа миллионы людей, – немыслимо враз отыграться… попасть почти на все, что имелось, можно всего за один октябрьский денечек, но для восстановления основ нормальной жизнедеятельности и безотказного функционирования новой системы необходим не год, а минимум десятилетие, разумеется, ишача по-немецки, по-японски, по-китайски, по-израильски, да и по-русски тоже, если как следует нас, совков, раскочегарить… вы же знаете, после победы Японии – с пятого по тринадцатый – либерально-монархическая, по сравнению с будущей тиранией, Россия не могла не напугать Запад бурно возросшей экономической и военной мощью… и Запад, естественно, перетрухнул, ибо, к несчастью для России, он мыслил старинными людоедскими категориями политической вражды, военного соперничества, зверского отношения к территориальным проблемам… весь мир удивлялся взлету валового продукта царской империи, некогда отстававшей от передовых стран и мирового технического прогресса… а в России с каждым годом ускорялся, главное, качественно улучшался, процесс массового селекционирования ремесленников, промышленников, аграрников, торговцев, деятелей культуры, науки, искусства и так далее – собственно, всех тех, кто исторически делал и продолжает делать любой народ НАРОДОМ, а не «населением», не толпой рабов, оболваненных идеологией партийных паханов… большевицкий переворот прекратил сей благодатный процесс с помощью неглупых германских лидеров политики, финансов и военщины… Антанта была близка к сокрушению большевиков, но она, как мне кажется, довольно странным, весьма недальновидным шахматным ходом спасла коммуняк от поражения… принесла всех нас, что называется, в жертву, паршиво рассчитав игровые варианты… гражданская разрушила все, что было, и то, чего добились за несколько лет до революции деятельные россияне и их просвещенные политики вроде Столыпина… я к чему это?.. опять к тому, что сегодня всем народам России не хватает талантливых профессионалов, привыкших к ответственным решениям и к свободе мышления, – экономистов, финансистов, торговцев, различных аналитиков, руководителей производств, менеджеров всех производственных отраслей… о политиках я уж не говорю – но у кого было учиться нынешней говорливой шпане?.. у горластых администраторов планового сталинского хозяйства, вечно выдававших желаемое за действительное и изолгавшихся вместе с безграмотной своей партией?.. наши бедные, но алчные и честолюбивые активисты впервые в жизни вскочили на необъезженных мустангов, вокруг которых жужжали тучи слепней-кровопийц… ну и поскакали, натерли жопы до кровавых мозолей… одни соскочили, других остановили, а третьи удерживаются на скаку… не подумайте, Володя, что я, типа, один из отечественных кретинов, привыкших винить во всех грехах и несчастьях России то немцев, запломбировавших Ульянова, то евреев, то жидомасонов, то всеядных подземных гномов швейцарских банков, то змеиные коварства спецслужб Запада… но ведь что было, то было… отступила Антанта за минуту до решающей победы над ленинской шоблой? – к сожалению, отступила… вовремя обезоружил Запад фашизм? – нет… наоборот, Чемберлены дали ему поднять драконью бесноватую голову, затем столкнули со Сталиным… помогли ему союзники, испугавшись только за себя, выиграть войну, развязанную отчасти из-за их же глупости, недальновидности и политического азарта? – помогли… но предали ему же в угоду десятки тысяч невинных людей, поставленных убийцей к стенке и посланных в лагеря? – предали, причем не только их, но всю Восточную Европу… что есть, Володя, то есть, и никуда от этого на хер не денешься… потоптавшись лет с полвека на месте и, в сущности, выиграв с помощью Времени войну холодную, политики, финансовые воротилы Запада, их дипломаты и тучи Бжезинских как продолжали, так и продолжают испытывать перед Россией все тот же животный страх, натерпелись которого от наших бомб, ракет и идиотских политических целей… все дело в том, что огромная, похожая на отдельную планету, Россия действительно потенциально сверхмощное пространство на Земле… и лидерам многих государств мира невообразимо трудно превозмочь все былые страхи перед этим, как говорится, истфактом… лидеры политики, финансов и прочих силовых ведомств привычно не желают конкуренции с удачно перестроенной великой державой и ее возрожденным к новой жизни народам… со временем – очень хочется в это верить – они перестроят свое мышление, если, разумеется, и наши политики не превратятся в твердолобых догматиков… пока что, скажем так, Запад, воспользовавшийся глупостью последнего политбюро и слабостями его наследников, сделал все, чтобы Россия, не дай-то бог, пошла по твердому пути Китая… вы верно подметили, что Китай напоминает игрока, вроде бы не очень старающегося выиграть, а просто получающего большое У от интересного времяпрепровождения в игре… вот Китай и становится на наших глазах ракетно-ядерной амбициозной сверхдержавой, вовсе не спешащей с выполнением грандиозных дальних целей… я отвлекся… утверждаю, что прежние страхи продолжают диктовать Западу отношение к якобы непредсказуемой загадочной душе России… из-за него, из-за вечного исторического страха, новым владыкам растерянной и – если б не нефть – почти что парализованной России подкинут был владыками политики и банками мира не восстановительный, хоть и своекорыстный «План Маршалла», а во всех смыслах выгодные им самим заведомо кабальные многомиллиардные ссуды (вскоре они утекут неизвестно куда)… это был заколдованный круг, налитый золотишком и тянущий на дно… круг, выдаваемый за спасательный и считаемый таковым туповатыми нашими, крайне растерянными совковыми экономистами… в остальном виноваты мы сами… я-то, поверьте, знаю, кем, как и для чего заемные миллиарды расхищались… знаю, почему страна обанкротилась, знаю подоплеку массы умопомрачительных махинаций эпохи приватизации, вижу ее методы, картины чудовищного обнищания многомиллионного народа и неслыханного обогащения нескольких тысяч людей… вижу и возникновение новой активной прослойки общества – мафий и группировок… дело не в этом… просто новая страна могла быть выстроенной быстрей и – в социально-культурном смысле – гораздо нравственней… не могу я сегодня не думать о том, как же миллионам нынешних похуистов, по-болельщицки огорченным проигрышем холодной войны и напрасной бойней в Афгане, – словно это футбол с хоккеем, – обреченным демографической статистикой на раннюю смерть, озлобленным бесхозяйственностью, явно популистскими лживостями лидеров и депутатов, вечным дефицитом, неудобствами бесчеловечно тесного коммунального быта и другими прелестями, – как им всем быть и что им теперь делать?.. их же насильно отлучили от собственности, соответственно, от экономических и нравственных основ существования, от частного и от коллективного труда, выгодного людям и государству… а отлучив, отучили совестливо, иначе говоря, творчески работать… короче, этим людям и поколениям их потомков – как теперь, скажите, заново выстраивать новую систему жизни, да еще так ладно, чтоб было у нее человеческое лицо, а не акулье?.. может быть, кликнуть на помощь миллионы трудолюбивых китайцев? – они бы справились, ибо не только перестроились, первыми хер забив на догмы, как вы говорите, мраксизма-маоизма, но и заполонили мир дешевыми товарами… китайцев наши владыки не кликнут – национальная гордость не дозволит да и инстинктивный животный страх перед желтой опасностью повелит грудью защищать порядком изувеченную, верней, изувеченную беспорядком, обкорнанную территорию империи… не кликнут и израильтян, которые всего лишь за гарантию своей безопасности поделились бы с нами деловым опытом превращения пустыни в высокоразвитое, кстати-то, социализированное государство… а россияне – и в этом я уверен – не закомплексовали бы, перенимая и даже совершенствуя чужой опыт… это, конечно, фантастика, я порю хреновину… никто не кликнет ни новых варягов, ни древних евреев – помешают ксенофобские да юдо-фобские настроения отечественных охламонов всех мастей и многое другое… словом, стране нашей надо спешить, раз «не за горами» ничего не оказалось, а в предгорьях бушует беспредел… как же ему не бушевать, когда псевдогуманные либералы Запада вынудили Ельцина объявить мораторий на смертную казнь в стране, где бандитов и коррупщиков больше, чем где-либо на душу населения?.. в Китае казнь, между прочим, не только не отменена, но, наоборот, высшие меры воздаяния за убийства, бандитизм и отморозочное взяточничество резко понизили уровень преступности и устрашили коррупщиков… тем не менее Китай, – плюя на возможные санкции и без оглядки на вопли «запойных» либералов, всегда далеких от политической реальности и в своих, и в иных странах, – занял прочное место в торговле с Америкой и Западом… странно, что в ООН до сих пор нет официального учреждения, скажем, «Генеральной Палаты Двойных Стандартов, Мер и Весов»… лично я, Володя, не жду от будущего ни черта хорошего, надеюсь, не доживу до разного рода чудовищных катаклизмов…»

Не забыть мне этих бесед с Михал Адамычем, не забыть.

29

В те времена понеслась вскачь не только моя жизнь, но и вообще жизнь всего народа, всей страны; причем личности действительно башковитые, шустрые и предприимчивые быстро начали плодиться и размножаться; их то догоняли, то перегоняли банды паханов в законе, справедливо говоря, издавна принципиально отказывавшихся от любых сотрудничеств с властью, от ее законопорядков, от нравственности как таковой, даже от труда в поте лица своего; дело прошлое, уркаганистый дядюшка сказал мне еще до перестройки: «У блатного собственная гордость – мы не диссиденты, а сиденты, со шконок на советских смотрим свысока…»

Словом, история Отечества, подчинившись велениям Времени, вдруг взяла да резко изменила величественную поступь глюковатого своего движения к воздушным замкам на заоблачных вершинах земного рая; достойный вид обретали много лет ветшавшие, ныне спешно ремонтируемые церкви; но вот что казалось отвратительным, несправедливым и преступным: памятник крупному теоретику террора и основателю Лубянки, подвесив над клумбой, вышибли с площади, а почти что все бронзовые, гранитные и прочие истуканы – легендарные герои подохшей Соньки – продолжали торчать на площадях и плешках города; неувядающим красавцем оставался аристократичный Кремль – одно из чудес света, да и немало чего еще вокруг; как всегда, скромно нахмурившись, подобно низколобому мастеру заплечных дел, посреди торцовой мостовой торчало площадное Лобное место; само собой, возвышалась перед кроваво-кирпичной стенкой почетного колумбария красно-мраморная пирамида «киллера от бога», как богохульствовал дядюшка, ненавидевший «самого простого изо всех прошедших по земле людей»; а Котя такой вот сочинил стишок еще до перестройки:

превосходны корабль и лошадь и собака прекрасна всегда мне обрыдла не Красная площадь а над Спасскою башней звезда и пусть у гробового входа стоит как хер отец народа блистая маршальской звездой – и он накроется…

В те дни тот, кто пошустрей, кто вострый нюх имел на спрос, но вынужден был десятилетиями крутиться-вертеться в тени с риском для свободы или таскал за собою нищенскую мыслишку о частном предпринимательстве, как калека таскает культю, – тот мгновенно разбогател от сделок с забугровыми и местными «акулами капитализма»; появились вдруг «мерсы», «бентли», «майбахи», банки, жратвой набитые магазины, секс-шопы, бутики, распертые дорогущим тряпьем, и, разумеется, различные жральни; туда-сюда носились – слава богу, что не верхом на скакунах да не в развевавшихся по ветру бурках, без кривых сабелек и чуть ли не с гранатометами наперевес – носились по площадям, проспектам, рынкам, стрелкам и разборкам молодые, диковато-быковатые, быковато-диковатые, жаждавшие мести и добычи, повидавшие виды предприимчивые ловчилы со всех концов «необъятной родины своей» – с понтом бывшие законные ее хозяева.

30

Вести бизнес я не умел, аттестата зрелости не имел и не желал иметь, заработал, плюя на законы Советской власти, достаточно для безбедного существования; и никакого не было у меня желания торчать в нечистой мути-перемути лихих дней, закусивших удила и мчавшихся неведомо куда.

В отличие от Михал Адамыча не чувствовал я себя гражданином ни на грамм; иногда презирал себя за отсутствие в душе гражданского долга… но очень уж захватила меня мечта пожить в Италии, на родине обожаемой латыни, а если справлю документы, то и в Англии, куда должны свалить Г.П. и Котя… там бы я вникал себе в глубинные корни и в ветви языков, ясно сознавая, что до конца света ни один из умов не проникнет в тайну Божественного происхождения Первоязыка… разумеется, жаждал поглазеть на все, что знал лишь по книгам, репродукциям, фотоальбомам да по фильмам… ничего не планировал – для меня самым главным в любом путешествии была смена чего-то непредвиденного на что-то непредвиденное… при этом так вот просто взять и свалить – броситься куда-то, как в пропасть, – тоже никакого не было у меня желания… во-первых, необходимо сделать так, чтобы небольшое мое состояньице умножилось, во-вторых, перепулить бы его подальше отсюда – пусть ожидает меня у человека, вполне которому можно доверять, или в солидном банке.

Ни одна из женщин, кроме Г.П., была мне не нужна; правда, встречи с ней почему-то становились не такими радостными, как прежде; и вовсе не потому, что я знал об имеющемся у нее к нашей связи неизменно стойком, вполне, на ее взгляд, обоснованном отношении.

«Ах, Володенька, – часто говорила она, – все у нас так прекрасно, но, увы, мой милый, это настоящее увы».

Я пробовал возражать, предлагал снять надуманную трагедию – немедленно обвенчаться, поджениться, съехаться, вместе свалить – бесполезное дело… натыкался на стенку, и не в моих было силах пробить ее лбом… массу вещей давно мы обговорили, а пустая болтовня начинала раздражать… все чаще и чаще появлялось в душе, да и в уме тоже, тягостное ощущение скуки, доводившее до грусти, стыда и проклятой, непонятно за что, вины… не от «скученности» ли «скука»? – подумал я однажды… если так, то нам пореже надо бывать вместе… в одиночестве (его эталон, «один Я», хранящийся в Небесной палате мер и весов) душа моя всегда испытывала драгоценное состояние освобожденности… внешне отношения наши выглядели превосходно… женственность и красота прелестной личности Г.П. по-прежнему приводили меня в восхищение… и ни малейшего повода не давал я ей заподозрить себя в смятении чувств… но все такое не может укрыться от прославленной женской интуиции… самая усовершенствованная модель детектора лжи – детская для чуткой женщины игрушка, она ее разберет, покопается в датчиках и выбросит на помойку.

Однажды Г.П. весело и спокойно сказала:

«Утром, Володенька, мне показалось, что нам пора расстаться, потому что вам пора за дело приниматься, а мой удел катиться дальше, вниз – не так ли говорил поэт?.. я немедленно, как это водится у женщин, вообразила, что все – мы расстались, подкосились ноги, за сердце схватилась… Господи, шепчу, помилуй, гони прочь призрак вечной разлуки, рвущий душу на части, как тогда, когда читала о расставанье навек бедного доктора Живаго с несчастной Ларой… я не слабейшая из натур, но меня охватил такой неописуемый ужас, так сердце закололо, что пришлось искать валидол… как вы думаете, кто его нашел?.. конечно, Опс, мумулин мой единственный!.. представьте себе, он яростно залаял на ящик буфета… нет, это не собака – он настоящий Вольф Мессинг… Опс заткнул бы за ошейник все наше тележулье с ведрами воды и «устаноувками на добро»… я моментально бросилась к вам… не пугайтесь, прошу вас… мысль обо всем сверхужасном – отличное противоядие на случай жутковатой неизбежности, увы, всегда возможной… не вздумайте подозревать меня в своевременной подготовке к трагедии жизни… в данный момент я просто счастлива, а вы?»

О, это была одна из самых нежнейших наших встреч, к сожалению, ненадолго превращающих два существа в одно… не могу не сравнить такую встречу с подсоленной в голодуху горбушкой сладостной черняшки… как это ни странно, благодаря Г.П. в отношениях наших появилась легкомысленно свободная беззаботность, сообщавшая им тепло веселой дружественности и слегка размывавшая тоскливую тень враждебных вихрей, черт бы их побрал, поднависших над нашей близостью.

После всех моих удачных сделок Г.П. имела на руках приличную сумму; половину она удачно вложила в бизнес старой приятельницы, стала премило стричь купоны и меньше поругивать новые власти; при этих, говорит, выскочках и перестроившихся номенклатурщиках – у многих деятельных людей появилась возможность хотя бы бороться за нормальный уровень жизни.

31

Котя конечно же догадывался о моей связи с матушкой, но помалкивал и вовсе не косорылил; потом мне обрыдли все эти недомолвки и однажды я признался, но внятных слов хватило лишь на просьбу об извинении; все происшедшее исключало какие-либо объяснения; слова «любовь», «страсть» не выговаривались; поверь, говорю, это было сильнее и ее, и меня; Котя был предупредителен – буквально ни одного вопроса, ни нотки ревности, ни злобной раздражительности.

«Мать, – коротко сказал он, – всегда была несчастна и стоически чиста – чересчур чиста… теперь цветет моя отрада в высоком терему, помолодела лет на десять, я рад за нее и за тебя… только не мучайся так, словно произошло нечто непоправимое, у вас все – о'кей, не то что у меня».

Булыга, помню, свалилась тогда с души… каким-то иным сделалось отношение к Коте – это было не чувство, скажем, дальней родственности, а острейшая жалость и желание помочь… ведь обрести одиночество всегда гораздо легче, чем из него выбраться… самому сделать это Коте мешала замкнутость нрава и привычка к нелюдимости, должно быть, казавшаяся спасительной… я жалел, что не допер до этого раньше… впрочем, судьбе всегда видней, что считать, а что не считать своевременным… к тому же воспитывались мы так ужасно, что всегда бежали прочь от серьезных разговоров о самых интимных, самых непонятных проблемах тела и души, – как первобытные люди, просто похабничали… все (кроме Коти) неизбежно прибегали к порнушным анекдотикам, скабрезным рассказикам и смешным японским сексмультяшкам.

Внешне ничто не говорило в Коте о том, о чем я не сразу начал догадываться, – разве что полнейшее равнодушие к телкам… как мне было быть?.. не лезть же со своими советами?.. посводничать да познакомить застенчивого кирюху с кружком завзятых фарцовщиков-педрил, когда вокруг бушует вирус «спецназначения»?.. вопросы эти подавляли… я мог только корешить с ним, кочумать и быть почитателем его поэтического таланта… с тревогой стал думать о настроении кирюхи, послушав новый его стишок.

съем кусочек черствого бисквита пистолет достану в лоб пальну моментально с жизнью будем квиты я один по космосу гульну до свиданья Муза лень и пьянство роковой кометы огнехвост – я в конфигурации пространства начисто свободного от звезд…

Однажды мне звякнул чувак, отлично болтавший на русском; он передал привет от той самой Жозефины, Джо, первой моей клиентки; это был Кевин, американ, славист лет сорока, правда, живший и работавший в Оксфорде, традиционно славившемся традициями древнегреческих гомсовых времен; Кевин оказался славным господином, любившим бегать по Большой Садовой в коротких трусиках, не стесняясь диковатых водил и прохожих; при нашем знакомстве сразу же объявил, что он голубой; сказано это было без всяких комплексюг, «являющихся вызывающе яркими симптомами генетического беспорядка»; так уверял меня спившийся один фрейдист, нынче новомодный «душевъед», склонный к прежнему словоблудию и за хорошие бабки заводящий невротиков в непролазно буреломные трясины да чащобы их психик; словом, Кевин очень походил на того умного, образованного человека, с которым желал бы прожить всю свою проклятую жизнь один мой разочаровавшийся в бабах знакомый, искренне жалевший, что он не голубой, а серо-буро-малиновый с продрисью.

Кевин охотно рассказал, что работает над исследованием, посвященным замечательному вкладу голубых в поэтическую культуру прошлых и нынешних времен… считает гениальным поэтом Кузмина, чудом не расстрелянного вместе со своим бойфрендом Юркуном… обалдевает от Уайльда, Кавафиса, Одена и прочих замечательных поэтов, само собой, торчит на Чайковском… собственно, поясняет, в Москве я по литературоведческим делам, но, как советовал мистер, написавший тексты трех лживоватых гимнов, выбираю для амурной прогулки другие закоулки… его обрадовал мой интерес к лингвистике… естественно, когда в кафешке мы сидели, он моментально заговорил о любимой своей теме – и меня волновавшей – насчет причащения к тайнам Языка в текстах истинных поэтов.

«В них, – говорит, – в текстах, совершенно непонятно, каким загадочным образом каждое слово очищается от грязищи и ржави тысячелетних «хождений по устам»… вдруг ни с того ни с сего сумма обыкновенных, затертых до неузнаваемости слов, подчиненных властительной троице – грамматике, синтаксису, фонетике, – предстает перед нами семантически, ритмически и музыкально целым всего текста… он выглядит, как новенький самородок… он, так сказать, находится в отличной форме и лучезарно блещет драгоценно чистым светом первозданной красоты… с тобой, Владимир, приятно болтать, а я доволен своим русским, правда, жаль, что твои интересы – не поэты, а поэтессы… кроме шуточек, меня особенно интересуют, верней, волнуют различные оттенки смешения в некоторых гениальных людях женских и мужских качеств… тончайшие эти, неуловимые для ума, открывающиеся только сердцу, зрению и слуху качества, не могут не сообщать, скажем так, химии творчества мастеров искусств – невыразимого в словах загадочного очарования… словом, тут столько всего неисследованного, что человеку будущего придется заняться тайнами природы своего нового психобиологического вида, если, конечно, Создатель сочтет необходимым стереть с лица земли человечество старое, довольно-таки уже замаразмевшее, да еще и поганящее экологию планеты, не так ли?»

«Ты, – говорю, – Кевин, приблизил меня еще на шаг к сути того, что древние китайцы нарекли Незнанием, но если тебе поверить, то вслед за патриархатом и матриархатом последовал полный маразмат».

Мы посмеялись; в общем, новое знакомство обрадовало меня, недоучку, возможностью услышать интереснейшие мысли и слегка нахвататься учености; вот кому, подумалось, нужно стать Котиным другом, а может быть, и любовью, по которой тоскует душа любого человека, независимо от баланса в его организме женских и мужских качеств.

Вскоре, не долго думая, я познакомил Котю с Кевином – зазвал их в славный один кабачок, где хорошо знал хозяев, Гоги и его красавицу-жену Импалу.

«Так ее зовут, милый мой, – пояснил однажды Гоги с некой древней печалью, в глазах его дремавшей, – потому что тесть мечтал о такой дочери и о такой иномарке… теперь мы с ним имеем и то и другое, да?»

В кабачке мы славно поддали, чего только не лопали, поболтали о том о сем; отлично поняв, что Кевин с первого взгляда положил глаз на Котю, я, улучив минуту, когда тот пошел отлить, сказал так:

«Послушай и пойми: Котя – мой старый друг, я его единственный, кроме матушки, защитник и, разумеется, поклонник таланта… возможно – заметь, Кевин, возможно! – вы станете нужны друг другу, если ты, конечно, не предпочитаешь менять партнеров, как перчатки… так вот, Котя чудовищно одинок и растерян… он, по-моему, вообще побаивается думать о себе, поэтому меланхолит со страшной силой, и дело тут вовсе не в сексе… тебе лучше знать, в чем оно, поэтому взял бы ты на себя инициативу, но без бешеного кентаврического нахрапа, как это бывает у вашего брата… если у тебя остался где-то там постоянный дружок, так и скажи… сие приключение, уверен, не для Коти… я не сводник, но обещаю найти тебе какого-нибудь иноходца-внедорожника… мой друг – это мой друг, он не должен быть обижен… вдруг вы втрескаетесь?.. надеюсь, Кевин, ты правильно меня понимаешь?»

«О'кей, клянусь тебе, я уже влип по самые уши… ты прав, дело вовсе не в сексе, верней, не только в нем… для меня первый взгляд – это первый взгляд, ждал долго которого… не беспокойся, мы разберемся, так или иначе все будет в норме».

Короче, потом оставил я их вдвоем, а сам свалил с понтом на важную деловую встречу; через неделю, увидев Котю, не мог я не понять, что началась у него новая жизнь; не могло это не дойти и до Г.П.

«Котя, – рассказала она мне на даче, – имел смелость прямо признаться – уважаю его за это, уважаю… так, говорит, мамочка, и так, извини, ни ты, ни я ни в чем не виноваты, а беспутный родитель – тем более… я, естественно, согласилась с его словами, более того, я была бы идиоткой, если бы всплеснула от ужаса руками и взвыла: «Святой Пантелеймон, за что?.. за какие грехи?» затем он, естественно, не Святой Пантелеймон, познакомил меня со своим бойфрендом… Володенька, он очень мил – просто душка, но я стала бояться за Москву и Петербург – они буквально на наших глазах становятся городами-побратимами Содома и Гоморры… с другой стороны, это всемирное явление, которое есть плод либо распущенной генетики, либо генетической распущенности, возможно, чего-нибудь еще не ставшего достижением проклятой науки… вы знаете, ко всему такому, если это, конечно, не распад нравственности, я в принципе отношусь как к живущему в нас последствию былого разделения полов – не более… поэтому я и не обрадована, но и не так уж огорчена… в конце концов, подобные отклонения от нормы бывают и у животных, но, слава богу, редко… хорошо еще, что хоть у них нет ни так называемой ориентации, ни агрессивных на ее почве меньшинств… Кевин наизусть читал нам прекрасные стихи голубого Кавафиса в переводах Бродского, мечтаю познакомиться с которым… это смешно – вы сверкнули глазами и нахохлились, как ревнивый тетерев… раз уж Котя таков, каков он есть и каким я его люблю, Господи, пошли ему счастье дружбы и любви… он всегда жил одной поэзией, одним чтением, одними выпивками с вами… родители, скажу я вам, не в силах контролировать странные выкидоны своих хромосом, правда?.. все, пусть дружат – это их дело, но передайте обоим, чтоб не забывали о призраке всесильно подлого вируса, бродящего по всему миру и сменившего на боевом посту нетопырский коммунизм… в остальном я даже не против подобных браков, если они, разумеется, не ложатся на плечи налогоплательщиков… фу, до чего порнографично и похабно звучит эта фраза… уверена, бывшего моего хватит кондратий, если он обо всем узнает… и, конечно, обожая штампы, обвинит в «таком вот данном раскладе соответствующих Котиных генов» лично меня, мое безлюбовное отношение к браку в результате пропаганды жидомасонов и дальнейшего, понимаете, разврата дальнейшего сионизма-империализма».

32

Вдруг зловещие обстоятельства настроили мою жизнь на совсем уж скоростной лад.

Заявляюсь домой, матушка сообщает: «Тебя тут Павлик наш обыскался, он же хоть мудила грешный и коверкотовый проныра, но один черт твой дядя… срочно звони ему, вроде бы имеет отличную для тебя халтурку, вот его новый номер».

О'кей, звоню.

«Срочно канай в малину моего офиса… телефон – вещь хорошая для кадрежа телок, а не для делового базара… так что в трубку я шворил этого изобретателя… как его?.. типа Патиссон».

Иду в метро, чтоб не фикстулить перед дядюшкиной тачкой, хотя он уже заимел такую «тойоту», о которой мечтать не смел, пока куропчил по пустякам, начисто пропивая все ворованное или выигранное у лохов в картишки… надо, думаю, остаться для него тем же чугреем болотным и вундеркиндом, глотающим книжку за книжкой, любящим «пофилософничать» в баре Домжура и поошиваться в букинистических.

Подхожу и, изумляясь, читаю вывеску: «Новый букинист»; вот это да, думаю, только что о таком думал, а явная парность случаев – к лучшему; пропустили меня в странный магазин стандартные бычки с рыжими хомутами на бычиных своих выях; каждый в фиолетовых портках «адидас», по-лошадиному оттопыренных на коленках; за столиком с телефоном – пара вульгарных телок, двойняшек, глазеют в глянцевые журналы – круто обставился дядюшка; «Жди», – говорит одна; я вежливо замечаю: «Еще раз скажете «ты» – врежу «Вогом» прямо по репе…» «Гляди, Юсупкина, их уже ни на север, ни на юг не пошлешь…» «Хули глядеть, когда народ зажрался?.. он уже и хер за мясо не считает…» привычно пропускаю чисто совковое хамство мимо ушей… жду дядюшку… алчно оглядываю высокие полки со старинными изданиями и корешки с названиями сочинений… русские, разноязычные, с золотыми обрезами, кожаные переплеты – XVIII и XIX веков… полистал пару книг… фантастические цены, недоступные простому смертному… дядюшка, думаю, не книжник, значит, «Новый букинист» – прикрытие иной какой-то хитрой лавочки…

Затем появляется он сам – не дворовой шаромыжник, а преуспевающий деятель… обнимаемся… он троекратно, как вождь во Внукове, целует меня взасос, чего терпеть не могу, а сплюнуть неудобно да и некуда… от дорогущего костюма разит дорогущим же одеколоном и сигарным дымом – просто Збигнев Бжезинский, а не дядюшка… заходим в его директорский кабинет… ни хера себе, по полной раскрутился семейный наш урка.

«Оп-паньки, какие в моем офисе люди, чтоб не сказать, заебись, хай, Вован… для начала давай глотнем «коня» на букву «хэ», типа французский коньячок… кому-кому, а нам с тобой подыхать западло, поэтому подавимся, как говорится, лимоном с залетной шоколадкой, что возбуждает… ну проблемку, извини уж, перетрем попозже – мы же, сам кнокаешь, не на пересылке… считай, что ты уже при бабле… потом сестры Юсупкины, кликуха Оголтелые, исполнят лесбуховый стриптиз и исполнят нам люксовую наку под названьем «эскимо»… я ж, говоря по-лондонскому, твой анкл, а не какой-то чуждый фурункул… гы-гы-гы».

Я прикинулся хвориком, вот уж два дня задроченным какой-то странной в организме мутотой; мне, говорю, не до пьяни и не до отсоса-безпарто-са, к коновалу-психиатру сходить некогда, надвигается перекомиссовка, иначе вляпаюсь в казармы дедовщины; дядюшка, не обидевшись, клюкнул отличного «коня» из огромного, с ночной горшок, явно хрустального фужера, края которого издали под пальцем томительный звон, затем подавился лимончиком с шоколадкой и властно тявкнул Юсупкиным, что его нет даже для министра обороны… потом начал перетирать свою проблемку.

«Мне, Вован, по самый аппендицит нужен переводчик, чтоб трекал на разных, как ты, фенях, ну, типа Англия, Франция, Германия, а может, и Италия… потом разберемся с конкурентами, расширимся, дело дойдет до китайцев с японцами-малайцами и до прочих косоглазых… пусть не думают, мандавошки, что русского Ивана, который еще в лохах числится, можно схавать и безнаказанно высрать… так вот, если какой выезд за бугор, то ты гуляешь по буфету за счет фирмы… мы тут книгами понтуем, а в натуре консультируем по финансовым вопросам, то есть направляем поток долгов в обратном направлении… конкретно к тем, кого иные падлы бессовестные вздумали кинуть… кровью харкают, крысы, попав в лапы моей бригады коммунистического труда… гы-гы-гы… но лично ты паяльник в сраку никому вставлять не будешь… у меня для такого «сулико» имеется спецпроктолог, натуральный кандидат наук, ранее обслуживавший очко начальничков Лубянки и Старой площади… досиделись сачки эти в креслах до сложного воспаления простаты, ну а тебе я просто доверяю… о бабках не думай – ты, повторяю, теперь в большом порядке, все тебе корячится: ланцы-шманцы-дачки-тачки-жрачки-чувачки-заначки… вот, пожалуйста, авансеро-предоплата чистой зеленью, так что даю три минуты на принятие постановки вопроса… я уже смотрю на котлы… ну как?»

Я мгновенно сообразил, что мне грозит чудовищная опасность… это же новые бандиты… если клюнуть на дядюшкину наживку, сначала они тебя, толмача, так употребят, с твоей же помощью потроша забугровых кидал-фирмачей, что завладеешь ты, идиот, слишком опасной информацией… а если их Интерпол захомутает с нашими ментами, считай все – пиздец, ты – или Владимир Ильич без Мавзолея, или самый важный свидетель… ведь знаешь столько, что просто никакого больше не имеешь права хранить при себе опасную информашку в живом виде… плевать станет дядюшке на племянника, он, идиотина, из-за тебя на кол не сядет – сам повязан теми, кто над ним… такие люди не то что просто в бетон зароют, а еще и почки, и весь половой комплект, и сердце боданут за бугор со всеми остальными печенками-селезенками… вон – остро нуждающиеся в них покупатели в очереди стоят у наших пограничных столбов… надо спасаться…

Я молчал, приняв твердое решение и вылупив с понтом остекленевшие глаза на стену… начал восьмерить, то есть косить, как, бывало, косил в ментовке и в школе… потом застонал, заскрипел зубами, рухнул на пол, бился в корчах, выгибаясь мостиком, слюну во рту незаметно превращая во взбитую пену… закатил глаза, как на медкомиссии в военкомате, когда, перетрухнув армейского садизма дедовщины, страну родную кидал на весь свой пожизненный и посмертный интернациональный долг… жутковато выл, мычал, хрипел, пена на губах, закусил язык, глаза под потолок выкатил – ну фактически натуральный князь Мышкин, а не какой-то там рязанский бимбамбула… дядюшка переполошился, физия у него побагровела – как бы, думаю, самого его не хватил кондратий… он начал орать на прикандехавший персонал:

«Большую ложку, Юсупкины, падлы-блядь, тараньте… вы же пара тупых сикопрыг, у вас, сукоедин, всего две извилины, но и то не в репах, а известно где… ложку эту в хавальнике держать надо, иначе он себе язык отштефкает… на ноги садись, руки на хуй разводи в стороны… лепилу нашего сюда, я сказал – срочна-а-а, блядь, чтоб как в кандибобере, понимаете, одна нога тут, другая там!»

Сам я лежал, дергаясь и прерывисто дыша… попы у сестер Юсупкиных были гораздо мягче мускулистых бычьих «тендеров» дядюшкиных подельников… а со стены, с огромного постера, кокетничала Мерилин Монро, под юбчонку которой эротично поддувал слишком уж любопытный подземный ветерок, на месте которого мечтали побывать все «дрочилдрены» нашего класса… все равно, думаю, прелестная Г.П. гораздо царственней, гораздо женственней бедной этой киноидолицы, безбожно трахнутой братанами из Кеннедиева клана… чувство обожания Г.П. так меня успокоило, что я слегка вырубился… вдруг слышу:

«Ему как бы полегчало, гляди, Пал Палыч, оклемывается, не бьется уже, как хер гулявый на адской сковородке… может, это и к лучшему, поскольку с такой падучей мы просто заебемся дым глотать… беды с этим твоим языковедом огребем на свою жопу столько, что наживем кучу геморроя… извини, но психолог во мне вот что толкует: подобный додик не выдержит участия в рабочем процессе… на что уж я не чужой в моргах человек, но и то блевать иногда тянет… и вообще пора бы нам перейти к нормальным методам, например, к комфортной долговой яме мест на пять… откармливать будем до отвала, чтоб не худели зажиревшие гниды… проведем соответствующую через блядей продажных типа в Госдуме поправку к кодексу, а?»

«Ты прав, Кулема, – отвечает дядюшка, – полегчало моему козлу… отменим тему – не наш он человек… вот, покончив с первоначаловым, отступим к цивилизации методов, тогда пристроим его у нас же, по павлику, тьфу, блядь, по паблику релейшн… Вован, змей ты мой родной, слышишь?.. в кого ты такой заморыш уродился?.. хочешь – в Швейцарию направлю на халяву, там высокогорные будут у тебя лепилы, упакованные гномики, котлы на витринах по двести тонн за штуку и прочий туберкулез, само собой, соски на лыжах… идет она перед тобой, полусогнувшись, палки держит в варежках, локотками двигает, как паровоз, попку выпятила, виляет ею, понимаешь, так, что шнифты у тебя на лоб лезут, – плевать на швейцарские законы насчет лыжного изнасилования… прям палки бросай в сторону и кидайся на нее, как леопард на антилопу гну в «Очевидном-невероятном»… ну как, слетаешь в Альпы?»

Я что-то тихо прошепелявил вправду случайно прикушенным языком… все, прикидываю, к лучшему… было время болтать – пришла пора покочумать и подумать о дальнейшей жизни… пару часов повалялся я на кожаном диване, не отвечал ни на один из вопросов дядюшки, чай глотал с лимоном… не переставал думать о Г.П., страсть к которой вспыхнула с такой силой, что если б не мысль о разоблачении, то сорвался бы с дивана и помчался прямо к ней, к милой женщине своей… Дядюшка отвез меня домой на каком-то шикарном внедорожнике с синим фонарем и правительственной квакалкой; за бабки, говорит, на омоновском броневике теперь можно прокатиться; он был рад, что оклемался племянничек, и всю дорогу балаболил; обещал пристроить к центровому турбизнесу, начал крышевать который вместе с эмвэдэвским генералом.

Я тихим голосом заметил, что вот поправлюсь, посоветуюсь с профессором Авербах, которая психиатр, она мозги просвечивает без рентгена, тогда и вернемся к деловому базару.

«Нет, Вован, хули возвращаться?.. не для тебя это дело, не для тебя… не чужой же ты мне, в конце-то концов, племяш… пока что вот – кладу тебе в «скулу» прессину баксов на лечение и, ясное дело, на бациллу… прибарахлись по высшему классу, а тогда уж кукарекай, как человек, звучащий гордо, не то что какой-нибудь пухлогубый нигерийский аферистишка с фарами навыкат… тут заодно и на кабаки с подстольными сосками тебе хватит… если кто, не дай Святой Пантелеймон, наехать вздумает, звони только мне… мало не покажется тому наезднику – кровью захаркает, я его, паскуду, враз в Николая Островского превращу, потом сожгу в котельной Вторчерметсырья… привет мамане передай с папаней, скажи, что ты для нашего труда рылом не вышел – оно у тебя такое шевровое, что никак не лезет в наш кирзовый ряд».

33

Можно сказать, удалось мне тогда выбраться чуть ли не из гроба, удалось… избежал черт знает чего, иначе замочили бы… даже не услышал бы напоследок сказанных дядюшкиных слов: «Виноват, племяш, на моей ты теперь дурной совести до обвиниловки на Страшном суде… таково уж падлючье существование белковых наших тел, что прости за халатность и недосмотр родственных связей… ты у нас типа тот же Владимир Ильич, который много знал и рано помер, – такой вот, блядь, объявляется веселый цирковой номер».

Закосил я тогда, между прочим, под эпилептика так вдумчиво, что слишком уж вжился в ту спасительную для меня роль… с неделю потом пошатывало, как после всамделишной падучей… разбитость нервишек, да и всего тела тоже, была невероятной, словно выбило из-под оснований жизни все опоры, все-таки удерживавшие меня в границах взбаламученного отечества… случай с дядюшкой был последней точкой… все, решаю, валю без оглядки, хуже не будет, надеюсь, на мой-то век хватит там свободы и демократии.

К слову говоря, в те дни Кевин, без всякого вызова общественному мнению народа ходивший по улицам в обнимку с Котей, спросил меня однажды:

«Почему это просвещенные русские интеллигенты, освободившиеся от тирании, свысока поплевывают на явно благородные цели политкорректности?.. ведь папаш ваших и мамаш уничтожали, гноили в тюрьмах, унижали, оскорбляли, ни в хер не ставили как личностей, завели черт знает в какие тупики истории, а поплевывающим интеллигентам, возможно, и тебе с Котей – плевать тем не менее на нашу родившуюся в муках демократию – почему, хотел бы я знать?.. почему рожденная нашей свободой нравственная идея достижения всеобщего равенства, лежащая в основании политкорректности, так отвращает и пугает бывших каторжников и рабов?.. ведь от ее торжества – два шага до братства».

Я снова завел Кевина с Котей в тот же грузинский кабачок, и там мы славно поболтали.

«Однажды, – отвечаю большому либералу Кевину, – в разговоре с умным, бывалым и очень дальновидным человеком я выступал, так сказать, в роли защитника этой передовой вашей идеи… вот что сказал он, и, забегая вперед, я не мог с ним не согласиться».

«Возможно, – говорит, – я ошибаюсь, но политкорректность – это один из симптомов энтропии нынешней общественно-политической жизни либерально-демократического Запада, так сказать, начавшего гнить с головы… Черчилль был прав, сказав, что, как бы то ни было, общественно-политической системы лучше, чем демократия, не было и нет… и никогда, осмелюсь добавить, не будет, пока в корне не преобразуются все до единого основания и параметры условий нынешнего существования человечества… то есть, пока не произойдет, как теперь говорят, смены его парадигм… иными словами, пока Человек разумный не «сменит кожу», не обновит нутро – не обретет для начала новый психобиологический вид… на мой взгляд, это дело не десятилетий, а долгих веков, возможно, тысячелетий, разумеется, если вскоре не перегрызем друг другу глотки… да, человек, постепенно преображаясь, вымахал в гения научно-технологической мысли и творческих свершений… увы, предположить, каким он станет через три тысячи лет, – если опять-таки сам себя не уничтожит или не будет призван Небесами к порядку, – невозможно… я хочу сказать, что попытки вытравить волевым путем следствия, оставив неискорененными причины расизма, социальной, религиозной, межнациональной, сословной и половой вражды, короче говоря, неравенства – вредны и напрасны… лично я ратую за просвещение, но не за оголтелый террор теоретиков утопий, явно провоцирующий своей кабинетной угодливостью не добросердечность отношения к различиям, не солидарность, не взаимоуважение, а обостряющееся противостояние рас, религий и полов… поэтому считаю нахрапистые формы борьбы со всеми въевшимися в людские гены позорнейшими язвами и мифами неравенства, политкорректно говоря, весьма недальновидными… я против экстремистских попыток радикально быстрого разрешения ряда трагических проблем общественного бытия, которыми постоянно занимается человек, давно уж преображаемый самим собой, религией и культурой… вот, собственно, и все… а энтузиастам революционизаторства, сочиняющим различные «Что делать?», «Майн кампф», «Красную, – если не крысную, – книжечку» – дурацкий «Конец истории» не в счет – и мечтающим о гармоничной жизни общества, достигнутой сериями казенных прививок «политкорректина», лучше бы, на мой взгляд, вглядеться в исторический опыт эволюции нравственности Человека разумного… заодно и осознать, в какой тупик завели его идеалы капитализма, фашизма, коммунизма и прочих «измов»… возможно, это поможет понять, что лозунговая мечта о равенстве и братстве, не основанная ни на горьких опытах истории, ни на культурно-политической реальности современности, ни на въевшихся в наши гены качествах человекозверя, ни на жестоких условиях природного существования вообще, – никогда не станет действенным средством преображения Человека… слишком долго пребывать в таком виде, в котором пребываем несколько тысячелетий, по-моему, невозможно – это чувствуется повсеместно… однако я абсолютно убежден, что Человек непременно выйдет органически политкорректным существом из всех будущих катаклизмов, переделок, перелицовок и перестроек… правда, я надеюсь, что он, преображенный Гомо сапиенс, останется подлинным джентльменом, привыкшим рассказывать обожающим юмор евреям, англичанам, шотландцам, украинцам, болгарам, русским и прочим культурным людям «неполиткорректные», на взгляд теоретиков равенства, прекрасные анекдоты… словом, подавляющее большинство людей сделаются истинными аристократами духа, бытовых манер, миролюбия и милосердия… напоследок процитирую вам, Володя, Конрада Лоренца, великого ученого, глубокого знатока поведения животных и философа, озабоченного вывертами психики Человека разумного… в отличие от нынешних недоумков либеральной демократии и, скажем, прекраснодушного доктора Спока, напрочь изуродовавшего психологию многих родителей и их потомков, он не забывал, что в Человеке – в нас с вами – еще живы гены и способности разума творить зло, унаследованные нами от человекозверя…

«Даже на сегодняшнем скромном уровне, – писал Лоренц, – наши знания о природе агрессии имеют некоторую практическую ценность. Она состоит хотя бы в том, что мы уже можем сказать, что не получится. После всего того, что мы узнали об инстинктах вообще и об агрессии в частности, два «простейших» способа управляться с агрессией оказываются совершенно безнадежными. Во-первых, ее наверняка нельзя исключить, избавляя людей от раздражающих ситуаций; и, во-вторых, с ней нельзя совладать, навесив на нее морально-мотивированный запрет. Обе эти стратегии так же хороши, как затяжка предохранительного клапана на постоянно подогреваемом котле для борьбы с избыточным давлением пара…»

Как это бывает, пересказ того разговора с Михал Адамычем прерывался у нас интересными спорами и обычной застольной болтовней; Кевин – надо отдать ему должное – не вспыхивал, как всякий рьяный прогрессист, а размышлял, размышлял, потом говорит:

«Согласен, конечно же дремлет еще зверь в человеке, дремлет – жаль, что часто просыпается… но мысли твоего, Володя, знакомого до того консервативны, хоть и своеобразны, что охота вусмерть надраться… боюсь, что это тост… врежем за ваш великий и могучий, салют!»

34

Я снова отменил ко всем чертям абсолютно все свои дела; чтобы дядюшка не пронюхал адрес моей квартирки, валялся с неделю у предков, зализывал раны; сами предки ишачили, так что можно было безмятежно подрыхнуть, как в детстве после спасения от ангин и гриппов, а проснувшись, обмозговывать сложности жизни; правда, я моментально очумевал от предполагаемых деталей свала за бугор, размножавшихся со скоростью бактерий жуткой хвори; к тому же мерещились черт знает какие неприятности; потому что поганые обстоятельства настоящего сами собой мгновенно оборачивались в проклятом будущем всяческими ударами, крушениями планов, провалами дел, потерей всего, что было; но вот что я заметил: когда лбом упираешься в стенку, в предел, за которым ты даже не букашка, а всего лишь некая, надеющаяся на случайность, элементарная частица неупорядоченного хаоса, до лампы которой все былые твои расчеты и прикидки, то плевать тебе на страхи и мечты – ты принимаешься за быстрое разрешение самых насущных дел.

Вот я и вынужден был прикинуть вроде бы верный и твердый план основных действий, толково решавших все проблемы, если, разумеется, подфартит… планы, думаю, планами, а случаю тем не менее класть на все наши предвидения и расчеты… это я знал по картишкам.

Судьба моя, выходит дело, так досаморазвивалась, так вынуждала меня, раба своего, не тяня резину, следовать ее веленью, что – исключительно ради успеха авантюры – ситуация личной моей жизни и весь тутошний хаос обязывали меня взять и пропасть – бесследно сгинуть; тем более с детства мне была известна знаменитая аксиома лубянских гуманистов: «нет человека, нет проблемы»; она успешно решала и, к сожалению, продолжает решать все процессуальные и практические проблемы – от борьбы с политическими врагами до замуровывания в цемент непокорных конкурентов.

Послал ко всем чертям радужный один вариант женитьбы на порядочной забугровой дамочке без колуна за пазухой, располагавшей, как сказал знакомый, большой сводник, к женским прелестям на общем ложе; естественно, расстался я и с мечтой о спокойной, без всякого риска, переправке дипбагажом всей своей ценной заначки за бугор; ясно было, что сей вариант – не проханже… связи с дамочкой не скрыть… если не сам дядюшка, берегущий честь банды, то стоящие над ним крутые урки не дадут мне свалить – ни за что не дадут… кто-кто, а они так достанут, что хрена с два выскользнешь, племяш Вованчик, из дотошных ихних грабок… заставят переводить как падлючьи свои вопросы, так и выпытываемые у должничков ответы… ну а потом быки, из бывших боксеров, борцов, стреловиков и штангистов, расположат тебя, еще тепленького, в цементном растворе или сожгут в котельной гондонной фабрики…

Не знаю, были ли напрасными эти мои страхи; я валялся и прикидывал варианты полного исчезновения из списков живущих в бывшей империи зла, воспрянувшей к новым, спасительным на этот раз вершинам капиталистического добра… перестраивайтесь тут, решаю, без меня… по мне-то – лучше быть мертвым, чем жить не в жилу… пусть я бабки добывал незаконно, зато не рэкетировал, не грабил, не мочил – всего лишь заработал на независимость жизни от проклятья отчужденного труда.

Вдруг раздается однажды выразительно долгий звонок в дверь… так властно звонят люди, отлично знающие, зачем ты им вдруг, сволочам, понадобился… подхожу, но не открываю.

«Владимир Ильич, мы знаем, кто конкретно стоит за дверью, пардон, но нам необходимо поговорить… однажды, по некоторым причинам, наш, если помните, разговор не состоялся».

«У меня, – объясняю замогильным голосом, – на днях был тяжелый приступ, типа проигравшийся Достоевский с Магометом, к которому гора не пошла, и прочая эпилепсия… извините, не могу, язык, если слышите, почти перекушен, а без него я как без рук, жду вас через неделю».

«Это, Владимир Ильич, неотложный разговор, мы отнимем у вас ровно десять минут, собственно, говорить вам вообще не придется… это не допрос, а изложение интересного для вас проекта – слово джентльменов».

Что было делать? – открыл двум крысам этим гэбистским, продолжавшим не считаться с частной человеческой жизнью, – открыл я им дверь, точно зная, о чем пойдет речь.

Действительно, они и рта не дали мне открыть; по виду моему зачуханному, по фарам ввалившимся, все ж дошло до них, что я во вшивой форме – в такой не парад принимают, а говно из ямы выгребают.

«Успокойтесь, Владимир Ильич, не ссыте, сейчас пошла иная эпоха… наркотики, иконки, картинки, валюта – это не наше… у нас частные дела, находящиеся в зоне юрисдикции официальных законов государства… забудьте о прошлом… мы имеем крупный легальный бизнес, ведем дела с двунадесятью языками… на деловых переговорах всего лишь функционируете, то есть синхронно переводите выступления с трех европейских, в которых вы типа корифей… получаете добавки за каждую заново выученную феню, как натурально редчайший полиглот и интеллигентный человек… такая крутая годовая зарплата вам, да и нам тоже, никогда не снилась… корячится ежегодный месячный отпуск, не считая черт знает каких бенефисов… праздничные каникулы положены раза три в году… хули ишачить, поскольку все мы – православные жертвы КПСС и дебилизма неудачного поступательного хода истории… короче, Рождество, Пасха, Троица, светские годовщины… для начала семь десятков штук баксов в год, медстраховка плюс квартальные, перелеты, отели, жратва, естественно, фри… чуть не забыли, никаких подписок – больше мы в них не нуждаемся, достаточно вашего согласия на круто оплачиваемый труд, а не на дело чести, доблести и геройства… и считайте, что жизнь ваша обеспечена… кстати, мы знаем: с игрой у вас завязано… кроме всего прочего, с каждой удачной крупной сделки переводим вам известный навар, ведь курочка по зернышку клюет… у вас есть личный счет в зарубежном банке?»

«Какой там на хуй счет, – раздроченный делаю вид, – когда у меня всего два гардероба – голова и жопа, но на жизнь иногда хватает… условия обдумал: годится, чую рабочий к этому делу интерес, оно по мне… но при одном условии: вы соглашаетесь на единственный из имеющихся у меня вариант… мне необходимо минимум двухмесячное лечение… согласны ждать пару месяцев? – ай эм рэди, иф ноу, плиз лук фор эназер мэн… как видите, сейчас я неработоспособен… надеюсь, подремонтировавшись, полностью приду в себя».

«О'кей, ви вил вейт фор ю… наша помощь нужна, типа клиника, курорт, аванс?»

«Нет, нет, спасибо за царское предложение, но я до чертиков суеверен, главное, патологически бздиловатым являюсь конем, так как трушу авансов… начинаю дергаться от любого попадания в долг… между прочим, вы уж избавьте меня от слежки… мой пламенный привет службе вашей безопасности, вот и все дела».

«Отлично, спешить некуда – не горит, будем ждать, мы и без слежки, Владимир Ильич, много кое-чего о вас знаем… спокойно долечивайтесь, вот наша визитка – это открытое лицо фирмы, и это факт, а не фикстула… ни о чем не беспокойтесь… в случае чего, типа финансы, медицина, тачка с водителем – спокойно звоните, считайте, что вы в штате… в конвертике зарплата за два месяца, не подлежащая возврату… короче, лечитесь, выздоравливайте, грызите граниты лингвистики… кстати, мы тоже вроде вас росли во дворе и с детства по феньке ботаем… на ней и наверху ботают, хотя по чужим домам не работают».

«Как же, – намеренно смело вспыхиваю, – «не работают»?.. а куда же, блядский род, ветхозаветная заначка девалась папина и мамина и прочих пролетариев одной отдельно взятой за горлянку страны?.. даже знакомый писатель всесоюзного значения – в полной сраке, а ведь он – геморрой соцтруда… ладно, не обессудьте, что прилягу… слабость такая, что даже трусики с телки содрать сил не хватило бы… «по домам не работают», видите ли… кто-кто, а власти работают, и еще как, и именно по хижинам, а не по дворцам, которые возводятся на месте хижин…»

«Если честно, кое в чем мы с вами, Владимир Ильич, согласны… власть – пока не власть, а та, что есть – еще заморыш и ползает на четвереньках… чиновники, менты и прокуроры дрожат при виде урок… все хотят жрать, пить и загорать на Кипре… элитные мыслящие кадры рвут когти за бугор, поскольку нынче мало кому не насрать на гражданскую совесть… очереди у посольств выстроились подлинней, чем за туалетной бумагой… а плебс рассуждает так: нам, мол, таперича все вашинские идеи по хую… к сожалению, произошла, Владимир Ильич, неслыханно всенародная наебка, она же медицинская ошибка… но что же делать-то, когда ишачить все равно надо, пока не схавали нас китайцы и третий мир – такова уж хитрая логика поганой истории… но никто не забыт, ничто не забыто, мы с вами за все в ответе, хотя все мы снова двинулись не по наезженной грунтовке, не по асфальту с железобетоном, а покандехали неведомо куда и совсем по иному бездорожью, а не по китайскому маршруту… у китайцев как – убил, козел?.. закусил соседом?.. сбежал с фирмовой кассой?.. брал на лапу в особо опасных для государства размерах? – к стенке, сука такая, и пулю в лоб прямо по телику… а мы тут по уши торчим в говне и в несусветной, как на новостройке, грязище, вместо того чтоб в гробу видать мудачье цекистской номенклатуры заодно с мудозвонами демократии… ну а заря, Владимир Ильич, не за горами, во имя орла нашего двуголового – петлю, сами видите, накидываем на Иосифов Виссарионовичей, Феликсов Дзержинычей и прочих трехглавых Змеев Горынычей, маму ихнюю видали б мы вприсядку… но мы еще, как бывало, эх-ухнем, еще раз ухнем, а там сама пойдет… все же у нас за плечами одна, видимо, теперь уже восьмая часть суши, а не хер, понимаете, моржовый зубными пережевываем протезами… раз по-мудацки Крым отдали, то и наступать больше некуда да и отступать тоже… как сказал наш классик Андрей Битов, ни шага вперед, но и ни шага назад… раньше были мы с хохлами лицом к лицу, теперь, увы – жопа к жопе, а вся родня врозь… ухнем, значит, снова и приблизительно китайским тем же самым поканаем путем, начав с яркого расстрела врагов закона… мы ж тоже не лыком с вами шиты, Владимир Ильич, и не то что блоху подковать сумеем… если же вздумаем патриотически высокое мастерство продемонстрировать, то и мандавошку запросто подкуем виртуальными микрогвоздиками… главное, не изменяйте уж ни имени своего, ни отчества, на что пошла перестроечная модяра у дедов и отцов… престарелые Индустрии и Энгельсины становятся Ингами и Эллами, а Кимы с Марленами – Кириллами и Мефодиями… поправляйтесь, чуть чего – звоните прямо на английском, пуркуа па?.. уай нот?.. то есть хули стесняться-то, раз мы теперь в одной роте?»

Наконец-то они слиняли… у меня враз похолодело в промежности… не с намеком ли, думаю, напоследок заговорили об изменении имени-отчества?.. подхожу к мамашиному трюмо и сам перед собою трагически раскидываю руки, как человек, роком сломленный к едрене фене, полностью им сокрушенный и готовый выпасть из списка живых… конечно, эти двое не урки, не бандиты, но к какой-то из расплодившихся мафий приписаны – что точно, то точно… хули уж тут такого удивительного, раз верха поперли не к объединению усилий, а к дальнейшему раздроблению настроений низов?.. и вообще, поскольку объявили мораторий на вышку и никого не ставим к стенке, как китайцы, то в нынешнем хаосе сначала возникает она, праматерь-мафия, а потом уж понеслась путем деления… не успеешь оглянуться, пожалуйста, самоорганизовались различные порядки жизни… как писал Котя:

с потолков свисают сталактиты поднимает бошки сталагмит жлобские приходят аппетиты да и у закона не стоит…

Но ничего, думаю, где наша не пропадала, если уж я от дядьки ушел, то и от этих укаляканных крутовиков отколобкуюсь.

35

Но я не спешил; как это ни странно, почти не вспоминал о дачной заначке, не страдал от двойняшек – маньки паранойкиной и маньки преследкиной; зато ощутил в себе без чтения всякой детективной дешевни и блевотных ужастиков древние, глубоко притыренные залежи звериного чутья опасности и звериной же способности уходить от погони; проверил список неотложных дел; окончательно решил пропасть с концами, иначе рано или поздно попаду в плен либо к дядюшке, либо к бывшим гэбэшникам; возможно, я старался убедить себя в этом; шаг казался действительно необычным, в некоторых смыслах страшноватым, необратимым, ведь со смертью не шутят, даже если она фуфловая; но ведь и страхи бывают разными: одни удерживают от чего-то, другие, наоборот, к чему-то подгоняют; собственно, думаю, почему бы не пошутить и с ней, с мадам смертью?.. на ее месте я бы с уважением отнесся к эдакой шуточке будущего своего клиента… раз она тоже трудится, то пусть веселей неумолимая вжикает ее коса на человечьей ниве, ведь нет труда более неблагодарного в ряду земных работ, всегда ведущихся вблизи границы того света с этим.

Словом, все выходило так, что надо решать проблему исчезновения, потом решатся сами собою проблемы остальные; всем этим обмозговыванием я так был занят, что притупилась втресканность в Г.П., став менее острой, не столь мучительно счастливой.

Сама она меня, пока я валялся, конечно, проведывала… мы все так же радовались друг другу, но что-то уже в душе скучнело, тускнело, грустило… иногда Г.П. и меня раздражали пустяки, за что начинал я себя ненавидеть… а просечь причину то ли умозрительного, то ли действительного охлаждения отношений было еще трудней, чем въехать в природу влюбленности, не объяснишь которую ни взаимной страстью, ни душевной близостью, ни сходством характеров – ничем ее, увы, не объяснишь.

Легче становилось на душе, когда вспоминалась великая мудрость древних китайцев о высшем благе полноты Незнания… ведь не причащенному к этой мудрости человеку невозможно умственно и психически смириться с необъясненностью, с необъяснимостью некоторых самых простых вещей, суть которых вроде бы очевидна… стоит только копнуть поглубже – натыкаешься на глыбу непостижимого… если же отступишь, шишек набив на лбу, если вдруг почувствуешь, что казавшееся постижимым есть всего лишь поверхность Тайны, а под ней разверста бездна первопричин и конечных смыслов, то сечешь, что никогда не быть тебе до них допущенным… странное дело, это не приводило к отчаянию; наоборот, я, в который уж раз душой, а не умом верно почувствовав Незнание, замечал, как страстное любопытство перестает терзать ум и как проходит унылая досада на ограниченность человеческого разума… он словно бы натыкался на мотки высоковольтной колючей проволоки, на табличку «Стоп!»… за ней запретка – недостижимый океан истин, долины неведения, горы незнания, бесконечные реки времени… однако меня это уже не бесило, но радовало и воодушевляло… невидимой волной смывало злобно-раздражительное отношение ума к трагизму бытия и к необъяснимой несправедливости условий существования, устроенного эдак вот, а не иначе… и тогда несметные количества и качества Незнаемого становились для души гарантом явственного наличия – во всех четырех известных и неизвестных измерениях – животворно дышащих неизменным покоем непостижимых Тайн Создателя, Времени, Творения, Ангелов любви, жизни и смерти… приятно было ощущать себя частичкой Целого, временно наделенной сознанием… вдруг налетал на меня вихрь неслышимой стихии неудержимого смеха – настолько комичной была моя попытка – попытка рядовой частички, одной из мириад, составляющих Целое, взглянуть на себя извне, не считаясь с тем обычно неосознаваемым фактом, что для Целого ничего внешнего не существует и не может существовать – на то ведь оно и Целое… разве ж это не необыкновенно?.. разве ж это не смешно?..

36

Продолжу о замеченном мною в Г.П. по отношению к себе холодке; впрочем, возвращусь сначала немного назад; слава богу, где-где, а в записках (как, впрочем, и в иных жанрах словесности) никто не в силах помешать свободе саморазвития мыслей и чувств вспоминающего или сочиняющего человека так, как угодно им самим, а не его тиранической воле.

Г.П. была весьма удовлетворена первой нашей сделкой, проведенной мною с большим трудом через железных знакомых и одного серьезного консультанта-оценщика; по цене, им определенной, я выложил ей почти все свои бабки из заначки за два перстня с камнями – ни к чему было таскать за собою и вечно притыривать валюту; боданул отъезжантам, рекомендованным теми же верными людьми, все остальное; так что Г.П. была, по ее словам, на седьмом небе от свалившегося с него богатства; у нее оставалось кое-что еще из завещанного свекром, бывшим мародером; комиссионных – она решительно настояла на этом – я всегда оставлял себе ровно десять процентов; еще два перстня оставил для Михал Адамыча, скаканувшего из привычных трясин теневого существования – прямиком на верхотуру одного из крупных банков.

Поэтому одно время он был почти неуловимой персоной; прежде я не раз выполнял такого рода его заказы; мне всегда удавалось чертовски удачно находить ценнейшие вещички; как у всех теневиков, у теневого консультанта Михал Адамыча – куры бабла не клевали; сначала что-то мешало мне обратиться с просьбой о совете и помощи к близкому человеку, товарищество с которым послано было судьбой вместо дружбы с предками; было ведь ясно, что полностью довериться я мог лишь ему, а рассчитывать – только на его крутые связи, как говорится, в центре и на местах.

Опускаю тут ряд обстоятельств жизни; в отличие от перестройки пошла вдруг жизнь моя со страшной скоростью; видимо, из расположения к сочинениям Ле Карре появились у меня шпионские способности; я умело проверял, тянулись ли хвосты, когда выходил из дома предков или из укромной своей квартирки, потом садился в тачку, нарочно гоняя по маловажным делам, и так далее – всего такого не перечислить; само собой, посещал старого приятеля, психиатра, медсестра которого делала мне массаж и премило хихикала, якобы случайно кое-что задевая и ведя двусмысленные разговорчики; короче, я понтовал, что усиленно лечусь по ускоренному методу доктора Спока.

Время шло, счетчик тиктакал, обещание мое, данное бывшим «органистам», ныне большим бизнесменам, оставалось для них в силе… мне следовало не греметь соплями, но быть точным и быстрым; единственно правильное решение: действовать, а не тянуть резину, а потом с концами сгинуть с лица земли… иначе однажды отыщут и так дадут просраться перед вечным сном, что помолюсь о быстрой смерти, не до шуток станет с которой… необходимо немедленно приобрести безупречные ксивы на имя какого-то там человека, желательно ровесника… эти дела показались нетрудными – теперь и в нашей стране весело пошла покупка и продажа любой ценности – от пузыря отличного виски до прокурорского кабинета… затем заплачу сумму за гарантированно беспрепятственный свал из страны… раз так, прощайте все – и предки бедные, и дядюшка со своими урками, и бизнесмены из новых, и Галина Павловна с Котей, зажил который сужденной ему жизнью с замечательным другом… прощай, Маруся, друг мой единственный… прощай и ты сам, дебиловатый Владимир Ильич Олух, здравствуй, младой и незнакомый N.N., зажмурившийся не по твоей вине… тем более тот факт, что решил я (надеясь, что временно) свалить от Г.П., увы, говорил о жутковато непонятной неизбежности увядания моего к ней, к прелестнейшей женщине, чувства, впрочем, как и ее ко мне…

Мыслей о том, кого безвременно покину – в башке жужжало столько, что я разом отмахнулся от всех… был слабаком, не мог отдать себя на растерзание смятенному сознанью.

Кроме того, для блезира необходимо было заделать резкий обманный маневр; он упрочил бы понтовое мое согласие служить доверенным переводчиком в конторе новых бизнесменов.

Вот на что я пошел ради пущей свободы всех своих действий, а также для охмурения дядюшки и двух деловиков: специально засветился сначала в фойе пары центровых наших отелей, а потом в мавзолейной очередище, где внаглую кадрил туристов; их гид с ходу на меня стукнул куда надо, чтоб хлеб не отбивал, рыло фарцловое, гаденыш и подонок общества; при выходе с Красной площади менты меня и повязали с приличной суммой в самой разной валюте; приволокли на Петровку; обшамонали, попрессовали так и эдак, потерли себе ручки от кайфа отныкивания почти всех моих бабок и надвигающейся грандиозной пирушки. Тогда их аппетиты еще не были такими, как лет через пять.

«Нихуясебе-яма-катавасия, что по-японски «ого-го!», да ты у нас, Владимир Ильич, – говорит руководящий мент, – говно и буржуйское сопло, подтачивающее валютное положение родины… подписывай, урод, официальный протокол об изъятии суммы в количестве стольника баксов, четвертака марок и рыжей зажигалки «дюпонт»… не строй рыло, так и напишешь, учти, что большую часть валюты ты перепулил непойманному напарнику чеченской национальности… надеюсь, въехал что к чему?.. если не въехал, то сейчас же и вползешь на своих подкошенных… и выкладывай, давай, без всякого такого дюпонта, Владимир, видите ли, Ильич, как дошел ты до жизни такой с именем-отчеством, слабо популистским в данный момент истории, переживаемой Отчизной из-за таких, как ты, курвецов и уебищ растущей преступности… но, видит Бог, не советую гнать пургу – яйца так отобьем промокашкой для обострения откровенности, что фары на лоб полезут… тут тебе, блядь, не Петропавловка, а ты не Вера Засулич… имена фарцлы, барыг, телефоны топ-блядей, адреса кильдимов и малин – быстро, сука позорная!»

Неторопливо вынимаю из «скулы» ту самую визитку; вот, говорю, позвоните, там вам и объяснят что к чему… мент – от него разило, как из форточки вытрезвителя, из которого выручал я однажды Котю, – мент набрал номер… сам назвался, меня назвал, кого-то долго слушал, косорыля в мою сторону белком кровавым глаза… затем бросил трубку и, исправив хамский стиль речи, сказал с херово скрываемой ненавистью:

«С визитки и следовало начинать, так называемый Владимир Ильич, а не быть дважды стиранным и трижды использованным гондоном… сейчас вас отведут в комнату ожидания, за вами вскоре приедут… шутить тут вольничаете, понимаете, с человеком, который занят вытравливанием из общества всякого отребья рода человеческого… вы что, действительно олух и идиот?»

«В известном смысле, – отвечаю, – и тот и другой».

«Распишитесь в возвращении полностью всей валюты, рублей, рыжей зажигалки, понимаете, «дюпонт» и прочего говна».

Мент был невообразимо расстроен быстрой гибелью сладкой грезы о всеобщей попойке, мне стало его жаль.

«Памятники, – говорю, – деревянного зодчества, они же рубли, добровольно оставляю на общий пропив, зажигалку можете взять себе на память… я не курю, иногда прижигаю ею сопатки уличному хулиганью… вы ведь не очень охраняете граждан – вам не до этого».

«Ладно, не бухти, Владимир Ильич, не раскочегаривай наболевшие раны».

На том мы и расстались; за мной приехали оба новых бизнесмена; я им признался, что бабки нужны были для скорейшего излечения падучей у одного клевого, но дико дорогого спеца по этой статье психиатрии; зарплаты не хватило, а выпрашивать новый аванс мне, как известно, западло – не в моих это правилах.

«Вот вам пять штук авансом, но больше, Владимир Ильич, не хуевничайте, пожалуйста, уважьте уж жалкие остатки государственных законов… вы ведь без пяти минут состоятельный человек, как все мы… не забывайте об этом, спокойно лечитесь, дел накопилось немало, клиентов – как грибов».

Однако от их бабок я все-таки отказался как от дурной для игрока приметы; бизнесмены затащили меня в дорогущий кабак ЦДЛ, где мы обмыли мое вызволение из ментовки; я пил непаленый «боржоми», а они, разумеется, врезали бутылку «Дон Периньона» за скорый мой выход на доходную службу; потом сообща и с большим трудом разобрали мы на составные части и уделали огромного – с полметра – омара, запеченного с разными делами и с флажком бывшего СССР, воткнутым в выпученный правый глаз.

Выйдя из ЦДЛ, я им рассказал о замечательном проекте памятника Гоголю, который один мой друг мечтал увидеть к двухсотлетию со дня рождения великого писателя прямо здесь, на тротуаре, напротив цэдээльских дубовых дверей; время есть – полтора десятка лет; отлил бы сей памятник не какой-то там академик ваяния, а Резо Габриадзе; он, памятник, представлял бы из себя вовсе не фигуру, а просто высокую бронзовую распахнутую шинель с якобы меховым воротником, из которой, как известно, вышли все большие русские писатели, а в полах ее, слегка поддуваемых ветром, стоял бы маленький раздетый, но в зимних ботах или в сапогах, человек – Акакий Акакиевич Башмачкин, и рядом с ним виднелась бы написанная его перышком каллиграфическая фраза: «снята с оного …надцатого …бря …надцатого года».

«Потрясный, – говорит один, – проект, мы вложимся, если будем живы, а пока что поедем догуливать к цыганам».

Если, думаю, повезет, вскоре я и сам погуляю по буфету, вот только непонятно на каких широтах и с какой из подруг.

Руки мои стали более развязанными, но все равно я продолжал осторожничать, памятуя, что береженого Бог бережет, а небереженого обгладывает дьявол; не забывал о повестке дня: первостепенная подмена себя на трупешник какого-нибудь жмурика, потом взятие его документов, размещение нажитого, свал, далее – везде.

Наконец мы встретились с Михал Адамычем, недавно, оказывается, возглавившим крупнейший банк; он счастлив был приобрести перстни Г.П.; глаз оторвать от них не мог, радовался, как ребенок, разве что не подскакивал до потолка; я выразительным взглядом спросил у него насчет «жучков».

«Вы знаете, Володя, кто у меня возглавляет отдел безопасности?»

«Читал об этом, в башке просто не умещается все происшедшее и происходящее, но пути Господни неисповедимы… вам-то не страшновато с бывшим начальничком?»

«Ему у нас гораздо вольготней, чем в министерстве… во многом он человек образованный и очень деловой… если б вашего тезку безопасили, как меня, то полуслепую Капланшу захомутали бы задолго до подхода к вождю «мигового пролетагиата»».

Вечерком мы погуляли по участку его дачи, где, как я понял, можно было спокойно поболтать, потом вернулись в дом, жахнули водяры «Новый разлив»… этикетка ее явно напоминала о пиздеце ленинизма: на ней был изображен лесной шалаш в форме Мавзолея… рядом – пень, похожий на маленькое Лобное место… на нем кропает взрывную свою белиберду скрывающийся от властей Ульянов… погрызли бразильских орешков.

«Смело, Володя, отваливаю вам огромные бабки за эти вещицы – знаю им цену, верней, бесценность… а деньги, говорю это как банкир, даже не говно – они песок, сквозь пальцы текущий… поэтому в старину песочные хронометры ясно намекали людям на цену времени, которое всегда несравненно драгоценней бабок… благодарен вам… теперь уж до гроба не расстанусь с ними… вы знаете, с душой происходит что-то странное, в словах невыразимое, когда смотрю на огранку твердейшего из веществ… кажется, что это слезы Природы, точней, Материи, во время оно с мучительным наслаждением соединявшейся с Духом… но разве вообразишь чудовищно огромное давление и высокую температуру превращения молекул углерода в камешки, нынче ослепляющие блеском граней, не дающими взгляду проникнуть вглубь?.. а Дух? – ему-то, вы думаете, сладко было привыкать к браку с довольно хаотичной Материей?.. неизвестно, скажу я вам, кому из них было тяжелей, кому слаще… это было любовное разделение муки и счастья, счастья и муки… вот о чем и смутно, и ясно говорят мне таинственно твердые капли – драгоценнейшие из слез Земли… кроме всего прочего, все они, как бабьи слезы, сопутствовали рождению и становлению нашей планетки, следовательно, хранят в себе космогонические, химические, физические и геологические тайны, завораживающие ум, зачаровывающие душу… вот откуда притягательность бесценных камешков… да и в чем еще, как не в них, можно уважать и любить два первостатейных качества Материи и Духа, – несравненные образцы красоты и твердости? – ни в чем… кстати, скажу я вам, женщины гораздо тоньше, глубже и поэтичней, точней, бессознательней, чем мы, мужики, воспринимают все истинно драгоценное… но ведь на то они и женщины, не так ли?.. теперь вот что: не люблю, когда начинает ржаветь чувство долга, и чувствую, что вам нужна помощь… не менжуя, выкладывайте тройку желаний, постараюсь стать вашей персональной золотой рыбкой… анекдот про нового, поймавшего такую на Оке, знаете?»

«Кто его, – говорю, – сегодня не знает».

Михал Адамыч продолжал очарованно, по-знатоковски впитывать в себя тайну камешков; они и меня будоражили волшебным пересверком граней, воображение затягивавшим в омут любования, тянувший позабыть о времени.

«Я, – говорю, – срочно и инкогнито сваливаю, мне необходимо крайне быстро решить тройку узловых моментов жизни… поверьте, буду в вечном долгу до гроба… во-первых, нужен действующий и очень надежный патологоанатом… во-вторых, новый исправный паспорт и прочие дела любого подходящего по возрасту жмурика, за которого собираюсь хилять до конца дней… ну а самого его, раз уж врезал он дуба или завален, пусть захоронят в могиле, вырытой, как говорится, на мое имя… вот мой паспорт, думаю, он пригодится для пущей темноты с чернотой… наконец, желательно быстрое получение визы и спокойный, сами понимаете, лишь с зубной щеткой, бритвой и кое-какими книгами, свал бизнес-классом из Шереметьева, чтобы приблизиться к месту назначения… куда посоветуете, туда и полечу».

«Вот как, Володя… а я уж подумывал предложить вам постоянную работу, разумеется, с гарантией безопасности в будущем… это было бы всего лишь светское для вас и для меня общение с крупными клиентами из-за бугра… и вам не пришлось бы исчезать… кроме того, вы один из немногих людей, кому я смело могу доверить любую информашку… впрочем, жизнь – это прежде всего ваша жизнь… собственно, почему бы не побродить по белу свету, если она дается человеку всего лишь один раз, как учила партия, являвшаяся на самом-то деле олицетворением коллективной глупости нашей эпохи… постараюсь выполнить все ваши желания… тем более невостребованных жмуриков в данный исторический момент намного больше на душу населения в стране, чем в Африке и в Штатах… и вообще – все делается в наше время чуть ли не мгновенно – как в сказке».

«Только, пожалуйста, я сам оплачу все расходы – абсолютно все… бабки есть, мне же неловко».

«Неловко, Володя, одевать штаны через голову, а вместо трусиков носить бюстгальтер… дело опять-таки не в бабках, лучше уж порадуйте меня перед свалом, то есть достаньте, будьте другом, еще что-нибудь такое… словом, чтоб я забыл отравленные дни, не знавшие ни ласки, ни покоя… я вас озолочу, вам даже не придется назначать цену… беру на себя все ваши проблемы… поверьте, в штате у меня полно больших спецов, оставшихся без работы из-за туповатой недалекости неопытных наших, но чудовищно алчных радикалов… пожалуйста, никаких мыслей о благодарности – это же как думать о гонораре предку за чисто отцовскую его вам подмогу, о'кей?»

«Странно, – говорю, – строчки Есенина насчет незнания ни ласки, ни покоя частенько повторяет обожаемая мною дама… о'кей, спасибо, вы – мой спаситель… кстати, для дела: вот на всякий пожарный дюжина моих фоток… прозектор разберется что к чему… если не топ-секрет, как вы догадались, почему валю с концами?»

«Случайно вычитал из ежедневно поставляемой сводки новостей, слухов и деловых сплетен… там и узнал насчет интереса к вашей персоне одной крупной фирмы… ее хозяева – знакомые моего нового служаки… так что сваливайте и гуляйте, поработать всегда успеете… за вами никто не следит… сейчас валите не вы один, а тысячи искателей приключений… я и сам свалил бы из-за тоски по свободе… главное, Володя, в гробу не обосраться, все остальное будет заделано с ювелирной точностью – ни одна шлындра не подкопается под новые ваши ксивенки… представить себе не можете, что у меня сегодня за возможности… жду вас ровно через десять дней, часов в пять… мы сразу же переведем в Лозанну, на предъявительский счет, все ваши бабки… если имеете ценности, повремените – на всякий пожарный – брать их с собой… лучше оставьте их у близкого вам и надежного человека… к сожалению, не у меня – живу, как на вулкане… хранить все такое в моем банке – это, пардон, строго между нами – непредусмотрительно… тут у нас может быть много чего непредвиденного… сказка сказкой, но не думайте, что славные наши будни так уж просты… после всех дел пообедаем в обществе двух милых гейш постсовкового разлива… как я понял, к свалу вы уже готовы… возьмите с собой штук десять баксов… перед отлетом научу, как открыть счет, скажем, в Риме… правда, в Италии он не может быть номерным – это тамошний закон… времени у вас навалом, билеты будут готовы, так что собирайтесь, но, шутливо говоря, не забывайте, что прощанье с родиной не терпит суеты – прекрасное должно быть величаво».

37

Трудно было поверить, что все понеслось с еще большей скоростью, действительно захватывавшей дух, глаза слепившей, подбивавшей, как в юности, на легкомысленный азарт и авантюры.

Обязательно, думаю, нужно будет бодануть Михал Адамычу вещицы, которые оставались у Г.П., как-то не заговаривавшей о них… да и свои бодану, типа старинные монеты, геммы, японские костяные фигурки и прочие дела – слишком рановато собирать ценные коллекции, беззаботная ежеминутность дороже всего такого.

Непонятно почему, но, следуя совету Михал Адамыча, я решил оставить Марусе баснословно дорогие рисунки Кандинского и пару старых досок дивной красоты; к чему они мне за бугром?.. там могут замочить и за более мелкие цацки, если засветишься у барыг… не на Сотби же их выставлять?.. вообще, никогда не надо таскать за собой ничего обременительного – только так будет на душе спокойно и легко…

После встречи с Михал Адамычем нужно было поспешить, чтобы уложиться не в месяц, а в десять дней – так безопасней; не переставал следить, нет ли за мною хвостов; странно, но их, слава ангелу-хранителю, не было.

Между прочим, когда душа шарахалась от тени будущего одиночества, а ум избегал невыносимого обмозговывания последствий мнимой смерти, жизнь вынуждала вспоминать поучения баушки; вот они-то и помогали; мысленно я словно бы опирался на ангела-хранителя, чтоб лишний раз не беспокоить просьбами ни Спасителя, ни Пресвятую Мать-Богородицу, ни сонм известных святых; да и поганым образом не уподобляться тем, кто крестится, вымаливая у Небес бандитские удачи, благополучные убийства, безнаказанные кражи и прочие дела; опираясь на ангела, я чувствовал себя уверенней; легче было отмахиваться от всякой мерещившейся дряни.

Кстати, я быстро вспомнил, что забыл сказать Михал Адамычу о своих особых приметах; ведь надвигалось опознание предками якобы моего трупешника; необходимо было предупредить кого-то, занимавшегося моим делом, что имею на левой руке сердечко, проколотое стрелой, и Маркса с Энгельсом, по глупости моей красовавшихся на обеих половинках жопы; наколку эту проиграл я в школьном сортире чугреистому старшекласснику вместе с наличными и приличным шарфиком; проиграл в «очко»; чугрей садистически наколол мне двух, как он выразился, основопожопников; скрывать опасное антисовковое тату ничего не стоило, однако ж в вытрезвителе опасную наколку заметили, но, к счастью, весело погыгыкали и сообщили о ней лишь предкам; приглушенные – чтоб ни одна блядь не слышала – вопли и тихий разговор об этом предков со мною, «козлом паршивым, с внутрисемейной крысой», были неописуемо потешны; я что-то врал про козни школьных врагов передового учения и передачку «Очевидное-невероятное», где болтали о ритуальных смыслах попуасских татуировок; затем поклялся заработать кучу бабок, чтоб знакомый косметолог, папаша нашей с Марусей одноклассницы, свел махрово антисоветское тату; умолчу уж о постельных шуточках разных любопытствующих телок, делавших менее скучным занятие нелюбовью.

38

До Михал Адамыча никак не мог я пару дней дозвониться; однажды повезло – соединили; мы по-быстрому обсудили в его роскошной отдыхаловке забытые мною дополнительные детали будущей инсценировки; они, повторюсь, были необходимы для опознания предками чьего-то трупешника, позже захоронят который в персональной моей могиле; несмотря на чудовищную тоску, было во всей этой авантюре – впрочем, при некоторых трагических обстоятельствах – что-то смешное, не то что бы воодушевлявшее, но немного веселившее.

Умолил я Михал Адамыча только об одном: ни в коем случае не допускать, кроме матери, ни одной из женщин на опознание с понтом моего трупа, то ли обугленного при аварии, то ли выловленного в Яузе, то ли перемолотого на рельсах метро; решили, что его на всякий случай как следует загримируют.

«Уверен, – сказал Михал Адамыч, – что мы сейчас впереди планеты всей по всем этим делам».

Тогда же я отдал ему остававшийся у меня перстень, все остальные ценные вещички и последние ценности Г.П.; цену не запрашивал, Михал Адамыч сам выложил за все это фантастическую сумму, ни мне, ни Г.П. не снившуюся.

«О'кей, поверьте, Володя, я тащусь не из-за бабьей тяги к погремушкам… после лагеря, в первые дни на свободе, я с утра до вечера бродил по залам геолого-минералогического музея, что в Нескучном… подолгу торчал у образцов древнейших окаменелостей и глубинных пород… что-то странное происходило с душой, когда вглядывался в обломки метеоритов, в первокристаллы, в породы с вкраплениями камешков и золотишка».

Все это время я привычно изгонял из башки мысли об отношении предков, друзей и знакомых к жутковатому известию о своей внезапной гибели; к таким вот смертям в те смутные времена людям было не привыкать; вместо редких происшествий в «Известиях» и в «Вечерке» грязно-желтые издания буквально завалили обывателя, и без того достаточно стебанутого действительностью, всякими ужастиковыми сообщениями и репортажами; так что я мог надеяться, что Котя с Г.П. отнесут случившееся к тайным каверзам каких-то фарцовочных моих делишек.

А о том, как отнесется Опс к внезапному моему исчезновению из его жизни, как-то не думалось… ну что тут было думать?.. я дальним был для него человеком, хотя относился он ко мне как к большому псу, который возится с ним на полу, тоже рычит, тоже огрызается и игриво оскаливается… я всего-навсего выгуливал его, кидал мячик и обломки веток, давал пожрать-попить и в общем-то находился у него – у владыки дома – в покорном услужении… этот, думаю, и горевать не станет.

Ни дня, я помню, прожить не мог без Г.П.; иногда мчался за нею с дачи в город, временами наезжала она сама вместе с Опсом; не преувеличиваю: сердце разрывалось от неминуемости разлуки; да и Г.П., по-моему, чувствовала что-то, лишавшее ее покоя, навязчиво сообщавшее настроению нервозность; меня тоже все это терзало, но все равно я балдел от втресканности в необыкновенно красивую эту женщину; и, кроме всего прочего, ценил ее решимость забыть ко всем чертям многолетнюю стоическую верность дубоватому блядуну и пьянице – забыть и предаться кайфу запоздалого приключения не с каким-то там крутым тузом, а с приятелем сына; я вместе с ней разделял отчаянно веселую грусть бабьего лета, недаром вызывавшего сладчайше неутолимую боль в душе.

Не дай бог ближнему, думалось мне, необыкновенно вдруг повзрослевшему остолопу, испытывать эдакий вот опыт страстного и искренне честного, в то же время коварного и подловатого – из-за тайного своего свала – чувства… подавляло еще и то, с каким смирением, верней, с какою рабской послушностью следовал я то ли велениям судьбы, то ли злокозненным указаниям рока… вот уж кто – я точно это знал по азартным картишкам и «железке» – всегда противоборствует с судьбой… вот кто стремится сбить тебя с верного пути и вообще завести в тупик – рок… это уж потом, посыпая башку пеплом, въезжаешь, что никакой это не рок, если копнуть поглубже, в самую суть, а всего лишь кликуха артистично декорированного, верней, мифологизированного, несколько очеловечиваемого людским воображением, гнусновато безжалостного случая.

«Судьба, – по мнению бывалого Михал Адамыча, – это единственность предназначенного пути… она настолько властна, что свора случайностей на арене жизни становится послушней, чем умные псы и укрощенные дрессировщиками хищники… но бывает и так, что поганый случай оборачивается совершеннейшей удачей… то есть вопреки хреновому раскладу все, казавшееся драмой, происходит явно к лучшему… и ты, как следует еще не опомнившись, уже посмеиваешься над собою – над слепцом, ни черта не видевшим дальше своей сопатки, считавшим тесто происшедшего злом жизни, а оно неожиданно не просто взошло – стало буханками животворного добра… это я все к тому вам, Володя, что натаскивать себя нужно уметь и на противостояние чему-то случившемуся, и на умение держаться на плаву, не шевеля плавниками, и на смиренное согласие с неясными смыслами того самого «странного течения карт», удивлявшего гоголевского кидалу».

Хватит обо всем таком; что касается предков, людей мне в общем-то чуждых, с детства враждебных ко всем моим интересам да и к свободолюбивому поведению, не терпевшему никаких рамок, то не мог я быть к ним равнодушным – не мог; да и как равнодушествовать, когда потеряют два человека зачатого ими при более чем странном – при совершенно случайном – стечении хромосом единственного своего сына, каким бы мудаком и выродком они его ни считали; поэтому в одну из встреч я попросил Михал Адамыча натравить на них после моего свала какую-нибудь гадалку или экстрасенса, чтоб запудрили мозги, – так им полегче будет переносить семейную трагедию.

Может быть, и не стал бы я предпринимать ничего такого авантюрного, если б не две вещи: не желал я ни подсесть, ни подохнуть раньше времени; к тому же по-прежнему легкомысленно жаждал поболтаться по белу свету, пока хватит воли и сил сколько-то просуществовать вдали от Г.П., оставаясь без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви.

Срок свала от меня не зависел, поэтому я быстро собрался и плыл по течению, не шевеля плавниками, пока Михал Адамыч не выдал мне все новые документы и правишки вместе с билетом буквально на послезавтрашний самолетик до Рима.

«К нему, как известно, ведут, Володя, все пути… завтра к часу дня мчитесь в ОВИР – там вас ждут как важного чина… а затем – затем канайте обратно для легкого расслаба в одной забегаловке для леди и джентльменов, не любящих сумятицы и шума… там и простимся… нас будут ждать красотки, некогда пребывавшие в безвестности и нищете… имею в виду не профессиональных блядей и не топ-кадры, вызываемые по телефону… просто одиноким мужикам совсем неплохо поддать в обществе вполне натасканных студенток, готовят которых японские спецы стать первыми российскими гейшами».

«О'кей, – говорю, – съезжу, все сделаю и моментально вернусь, подобно бумерангу… но уважьте, будьте другом, позвольте мне вызвать для того же расслаба обожаемую даму… я ведь вскоре как-никак должен зажмуриться… попробую внушить ей смутное предчувствие какой-то неясной, ожидающей ее поганки… услышав о случившемся, она непременно воскликнет: «Господи, как знала, как чуяла, как в воду смотрела…» в общем, так ей будет легче пережить случившееся».

Михал Адамыча, видимо, удивило мое знание женской психики; он, пожав плечами, дал понять, что ничего в таковой не сечет; разумеется, говорит, пригласите; без всякой задней мысли я чуть было не брякнул чудовищно пошлое, какое-то дьявольское, мелькнувшее в мозгу – «возможно, потом вам вздумается как-то успокоить премилую мою приятельницу», – но вовремя удержался.

Затем он велел секретарше вызвать тачку и передать водиле, чтоб махнул по Москве с квакалкой, а не скромничал – время дороже денег.

«Потом вы, Володя, собирайтесь, жду вас завтра, я тут поработаю и поиграю с перстеньками, век буду вас за все это благодарить».

Вот тут я уже не мог удержаться, не мог не сказать, что благодарить за них надо не меня, а мою даму, Галину Павловну… я всего лишь комиссионер, которому решительно было отказано в праве действовать ради нее бескорыстно – по-рыцарски.

«О'кей, если представится случай, непременно выскажу свое восхищение ее сокровищами».

Минут десять, пока не подали тачку, натаскивал я себя захреначивать одним росчерком пера новенькую персональную подпись Николая Васильевича Широкова… это было нетрудно, – наоборот, интересно, как в совершенно бездумном первоклассничестве… в те минуты ни мысли не было у меня в башке о судьбе этого человека, видимо, чуял, что подумаю о нем еще не раз… тем более имя-отчество Гоголя считал знаменательным совпадением, точней, приметой правильности выбранного пути – вот только непонятно, к какому именно пункту назначения.

Потом… потом ничто в жизни так меня не поражало, как виза в Италию, выданная быстро, без косорыло бюрократического сучка и бесчеловечной задоринки… все произошло молниеносно, иначе говоря, с помощью механизма совершеннейшего чуда, запущенного в ход властными связями Михал Адамыча… я заполнил бумажонки, размашисто, будто в сотый раз, подписал их, что далось мне запросто и, видимо, на всю, как говорится, дорогу… постарался скрыть некоторую ошеломленность… любезно передал девушке в окошке тяжеленный брусок швейцарского шоколада – как и было велено Михал Адамычем, вручившем мне оный.

Однако, вновь усевшись в тачку, почуял я, как холодеет, как брякается в обморок душа от чего-то происшедшего с моей так называемой экзистухой… ум человека, видимо, равнодушно – в полном смысле этого слова – относится к некоторым трудностям «служебного» влезания в чужую чью-то шкуру… хер, мол, с ним, умствует мозг, с Владимиром Ильичом Олухом, прежде на него ишачил, теперь помантулю на дорогого и любимого, как в ксивах указано, Николая Васильевича Широкова… я почему-то был уверен, что, судя по простоватой корявой подписи, уже померший (если не спившийся и не замоченный) чувак был дубоватым малым… в любом случае – жаль беднягу, жаль…

Разумеется, во всех документах красовались собственные мои физиономии, что успокаивало, что утверждало, что воздействовало на душу тайными какими-то энергиями то ли судьбоносного, то ли рокового перевоплощения; иначе – забился б я в натуральной падучей прямо на полу ОВИРа.

Весь остальной день я собирался; собственно, собирать-то было нечего; всем можно было обзавестись на новом месте, причем не очень-то обзаводиться – надо пожить и побыть бродягой; между прочим, спалось мне в эту ночь, как в детстве, в предчувствии долгожданного праздничка.

Назавтра, в банке, мы еще кое о чем поболтали с Михал Адамычем; он передал мне кодовый номер счета в почтенном, сказал он, Лозаннском банке; приличную сумму я взял с собой для открытия счета в одном из банков Италии; договорились, что Михал Адамыч завтра же позвонит и передаст Марусе вместе с приветом рисунки Кандинского и две дорогие иконы, – о звонке я ее предупрежу; смогу ли, спрашиваю, провезти с собою штук тридцать?

«Это пустяки, в Шереметьево все снизу доверху схвачено не одним мной – такие, Володя, шастают нынче времена… в тот же Лозаннский банк я переведу на ваш номерной счет – не вздумайте потерять код – кое-какие денежки… на всякий пожарный его копию я тоже передам вашей Марусе… если нужно, считайте бабки своими и распоряжайтесь ими как знаете… учтите, в бывшей Стране Советов может случиться все, что угодно… не мрачнейте, возможно, жизнь и меня вынудит последовать за вами, если не устою на палубе нашего отечества, дрейфующего почти что без руля и без ветрил… не вздрагивайте, речь идет всего лишь об Италии… вот тогда и покатаемся на яхте по морям, по волнам… немедленно забудьте беспокоиться о предках… они, считайте, в полном уже порядке… уйдут с работы, будут жить-поживать в собственном домике, в хитром поселке Крутые Горки, где снесли деревню и постройки «Высшей Меры», – Гуталин обожал этот колхоз, один из первых… известите, пожалуйста, вашу даму, что ждем ее в интимнейшем из кабаков «У Есенина», за ней приедут… наряжаться не стоит… впрочем, абсолютно все женщины взирают на подобные советы свысока… простите, оставлять вам ее не жаль?»

«Говорить об этом трудно, но, раз такова судьба, лучше уж рвать разом, чем жилы вытягивать из сердца – оно, к сожалению, не двужильное». Такой вот был у нас разговор; я звякнул Г.П., а сердце снова – бац в пятки… неужели, думаю, встретимся последний раз и последний раз ее увижу?.. а ведь мне уже не попрощаться ни с Котей, ни с Опсом, ни с дачей, ни с леском – со всеми и со всем, ставшим мне родным, главное, с Марусей… не знаю почему, невыносимей всего было мне думать именно о ней; безумно боялся ей звонить… она безошибочно чуяла «нехорошее» и, как всегда, прямо сказала бы, что у тебя, Олух, непорядки, причем явно поганые, советую перебить масть настроения, забиться в норку, я обычно так делаю, потом смотрю – небо ясное, жизнь продолжается.

Если б звякнул, если б встретились, я бы не смог не поделиться планами… так, мол, и так, валю с концами… не смог бы рассказать ни о Г.П. (они были знакомы), ни о том, что втрескался, но, к сожалению, свои у нее в жизни планы и якобы безутешные перспективы, в которых нет мне места… возможно, Маруся стала бы меня разубеждать, отговаривать от свала и так далее… я, как не раз уже бывало, соскочил бы с решения… мне ведь никогда не приходилось жалеть, что прислушивался к доброжелательным советам подруги.

Есть, думаю, моменты, когда действовать надо, а не размышлять, взбивая омлет по-гамлетовски; короче, я все-таки позвонил, но был предельно краток.

«Спешу, дорогая… сложные дела… на днях Михал Адамыч кое-что тебе передаст… кодовый номер моего счета в Лозаннском банке притырь как следует – пусть лежит, целую тебя и, как бы то ни было, очень люблю…»

Вернувшись в банк, я звякнул Г.П.

«Если не возражаете, отужинаем со мной и моим старшим другом «У Есенина»… ждать будем на месте ровно через час… форма одежды – обычная… водила позвонит, когда подъедет к дому, до встречи».

39

Едем, верней, плывем с Михал Адамычем сквозь «особые московские» пробки на «мерсе» шестисотом… душе страшновато… продолжаем беседовать… Михал Адамыч явно старался отвлечь меня напоследок от въедливой тоски, нарочно изводящей душу всего двумя словами из миллионов слов: «последний раз»… «последний раз»… «последний раз»… надеялся я только на то, что отвяжутся они от сознания, когда взмоет самолетик выше туч и облаков – оттуда уже не увидать пространств родимых, не различить любимых существ, остающихся в памяти сердца.

«Согласитесь, Володя, что это смешно и исторически весьма двусмысленно, раз кабак «У Есенина», где действительно славно гульнем, куда и едем, держат, сами понимаете, что за крутые господа… что-что, а новейшую историю они знают назубок и в прошлом не раз посиживали… мы познакомились и подружились в лагерном бараке много лет назад.

«Даванем, Адамыч, – недавно говорит один из них, – косяка на Штаты… большие туда канали люди и мелкая всякая рыбешка для ускорения крутого – круче, блядь, не бывает – ихнего прогресса, ну и, конечно, свободы с гласностью демократии, вот что главное… со всех шконок Европы-матушки канали, а отморозки, паскуды, со всех слетались туда лагпунктов мира, чтоб урвать кусок… есть базар, что и сам Ротшильд, не говоря о Морганах с Рокфеллерами, однозначно въехал в данный знаковый проект… там же, точняк, было еще чумоватей, чем у нас в данный момент времени… то-се, менты, конкуренты-херументы, до сих пор разборки не утихают, глушилово, мочилово, дурь, чифирок, бляди… наши наколки, по сравнению с ихними тату, говно и заборные картинки с выставки тупых, слепых, голодных и холодных… сенату с конгрессом суммы немереные отстегивались для наведения гармонии промеж капиталом, трудом и поднимавшимися профсоюзами… коррупция бушевала небывалая… полиция у урок ползала в ногах… гляди сам: корпорацию ставил раком консорциум, а монополия не слазила с них обоих… тут, сука, и постоянный беспредел плюс электрификация, пароходизация, автомобилизация и асфальтизация всей страны – просто заебись, а не какой-то там ебаный Беломорканал… за большие бабки адвокатишки любой закон отпетушить были готовы… где была совесть, на ее месте в Вашингтоне громадный хер вырос, типа наш Ульянов, погоняло Ленин… возьмем за галстук одного папу Кеннеди: всем нам до него целый век ебаться надо со своим паленым спиртом… к тому ж страна у них подсела на фраерский сухой закон из-за плоскожопия бабского пуританизма… да я их всех, блядь, протестанток фригидных, перетопил бы на хуй в бассейне с самогоном, если б, конечно, был пьющим джентльменом… короче, без общака, сам знаешь, да без грева – отвечаю за свои слова – не очень-то капитализм построишь… рассмотрим поближе, еще раз подчеркиваю, папу Кеннеди… он тоже мантулил, как многие другие олигархи и банкиры вроде тебя, на той стройке капитала, поднимаемой исключительно стахановским трудом и регулярными получками… сначала бугром упирался, потом выбрался в видные прорабы, а там и нарядилой заделался… под конец официальной коронован был акулой в том же законе и конкретно мильонами тонн лимонов ворочал, ничем не брезговал… так что наш Япончик с ним рядом, считай, ледокол «Челюскин», во льдах застрявший, и танец недозамоченного лебедя, а не цыганочка с очами черными… каков же исторический результат?.. пожалуйста – Кеннедиев сынуля Джон, покуда неизвестные группировки не завалили его как ссучившегося президента, – Мерилинку Монро шворил с братцем в два смычка… дело не в этом, он всю уже страну, типа державу, держал в руках, а доллар подмял под себя все части света, кроме финансов матушки-России… правда, с Кубой обосрался, чего не могли простить ему серьезные люди и правильно сделали, только чересчур поздновато… и мы, люди, тогда держали Таганку, Бутырки, само собой, пересылки, но до нынешних губернаторов с корпорациями олигархов было еще далеко… ну а братан президента Кеннеди гулял по МВД, мафию перелицовывал в сторону общечеловеческой физиономии… но его заказали для пущего понту одному арабу, а тот его и глушанул на предвыборной тусовке… младшой же братан – он сам какую-то видную путану конкретно замочил в межобластном озере – поэтому до сих пор гуляет по сенату… вот почему я думаю, что там у них сверхдержава, а у нас, покнокай, что?.. у нас, Адамыч, все к буфету рвутся без очереди, как за водярой при Андропове… а народу – хули?.. народ пляшет и поет…

мы не знаем как у вас а у нас в Финляндии до хуя в любой кладовке всякой барахляньдии…

Но ты не вскипай, не ссы в потолок, скоро так и у нас будет, как у них, – будет… велика Россия, век свободы не видать, а под нары ее уже не загонит никакой Гуталин и никакие не одолеют паленые доктрины… никто – за базар опять же отвечаю – ни хуя никакого четвертого Рима больше не увидит как своих ушей… пиздец – хватит с нас обоих Римов, а чужого вообще не надо, мы и на ворованное проживем… короче, хули говорить – не лучше ли чифирка заварить? – есть такая маза у королевы Англии».

«Такие вот дела, Володя, – говорит Михал Адамыч, – вы же видите: вся страна попала в непонятную еще в семнадцатом, но так не может быть, чтоб она из нее и мы вместе с нею не выбрались… я вам отчасти завидую… будем держать связь, приобретите там лучший из мобильников, раз уж мы ступили на порог очередного революционно-глобального достижения разума, поставленного, как это водится, на службу наукам, промышленности и, разумеется, обывателям всей планеты, ибо тупой электорат – это у нас сейчас святое… главное, не засветитесь, поболтайтесь поначалу в Италии, о чем я сам всю жизнь мечтаю… потом осядьте где-нибудь в Новой Зеландии… подженитесь по любви, возьмите фамилию супруги, нарожайте, простите за словечко, ньюзиков… вам светит университет и занятия самой темной из областей лингвистики».

40

Подъехали к «Есенину»… в вестибюле – совместный бронзовый бюст поэта и Айседоры Дункан, опоясанной натуральным шерстяным шарфиком, видимо, символизировавшим алкашество, повязанность чувств и случайную трагедию… уселись в кабинете… метр и пара красавчиков-официантов были первоклассно и тошнотворно предупредительны… тут чувствовалось, что с чем-чем, а с ресторанным сервисом страна скаканула назад – в тринадцатый, царствие ему небесное, в последний у России счастливый год минувшего столетия.

Когда, следом за знакомой по фоткам и мельканьям в ЦДЛ жирафоподобной моделью, на милых своих крылышках прилетела желанная Г.П., я ее познакомил с Михал Адамычем… на этот раз сердчишко не взмыло от радости, что вижу ее вновь, а кануло на миг в бездну, полную каких-то гадливых призраков неизвестности и необратимости… из бездны этой следовало выбираться, я и выбрался… стал перекидываться с жирафой замечаниями об общих знакомых… все пошучивали… Г.П., непонятно почему, выглядела такой необыкновенно веселой и счастливой, более того, расцветшей, что пришли на ум подаренные ей на день рожденья строчки меланхоличного Коти.

над яблонею паутинок сеть березы с каждым днем грустнеют но перед тем как пожелтеть их листья светлозеленеют…

…Пришли стишки его на ум и в тот же момент – один, как говорится, к одному – вот что дошло до сознания: и Г.П. и старший мой друг, что называется, прикипели, верней, мгновенно приварились друг к другу… я различал в их лицах, в жестах, в ничего не значивших словах взаимную немоту предчувствия, вот-вот готового перейти в ясное чувство общей судьбы, что и называют любовью с первого взгляда… да, да, это была та самая немота быстро тающего одновременного неверия двух человек в счастливый случай, в сбывшуюся наконец-то мечту…

Думаю, спасло меня от нервозного запоя сведшее скулы сладостно-яблочное воспоминание… я ехал на автобусе домой… директор школы по новой, козел проклятый, велел не приходить без родителей из-за того, что я распространял на переменках похабную, тщательно анонимную пародию Коти на знаменитые стишки Степана Щипачева о любви…

любовью дорожить умейте с годами дорожить вдвойне любовь не капля молофейки и не порнуха на стене любовь тебе не струйка дыма она и кайф и благодать любовь – когда необходимо на свадьбе тестю в жопу дать в сортире тещу отъебать любовью дорожить умейте мы не в тюрьме не на войне любовь – когда ты без копейки а не за триста грамм корейки мне на скамейке при луне…

Завучиха оттащила меня за ухо к директору… делать было нечего, пришлось взять на себя авторство… я ехал в автобусе, жить не хотелось, за окошком заледеневшим бежали почти невидимые зимние раздетые деревья… тянуло плакать и плакать от тоски… я уныло обдумывал все наилучшие виды самоубийства, увы, заведомо невозможные для такого, как я, гиперактивного, бесстрашного, одновременно очень бздиловатого, в общем-то, нелепо жизнерадостного коня… и вдруг под ногами, на полу автобуса, нахожу потерянный кем-то растрепанный томик: А. Дюма. «Три мушкетера»… я впервые в жизни почувствовал близость счастья единственности случившегося, вечно с тех пор живущего в памяти, вечно вопящего о приглашении не на казнь, а к жизни… это бабочка случайности влетела на крылышках потрепанных страничек сквозь заледенелое стекло прямо в одинокую мою душу… плевать мне уже было на директора, на школу, на ругань предков, на зависть к первобытным пацанам, самолично добывавшим огонь, дурея от похоти, бегавшим в лесных дебрях за девками и, слава богу, еще не знавшим ежедневных хождений в ненавистную школу…

Г.П. и Михал Адамыч увлеченно говорили обо всем на свете… впрочем, это был у них не содержательный разговор, даже не ритуальное, как у рыб или у птиц, предбрачное игровое общение, а спокойное любование тем, что только им двоим открылось, – той самой, что и у меня в зимнем автобусе, близостью счастья единственности случившегося… они были, на зависть мне, похожи на людей, всю жизнь готовых не пить, не есть, не спать – лишь бы завороженно любоваться колдовскою лунной дорожкой, осветившей разливанную тьму одиноких их жизней.

Пришлось мне сделать вид самца, положившего залитый глаз на жирафоподобную телку Михал Адамыча… он-то, думаю, топчась с ней в танго, ладно – ну что ему я, без пяти минут сгинувший куда-то в тартарары?.. ему простительно, пусть флиртует… а Г.П.? – для нее я мгновенно перестал существовать, как будто меня сроду не было и нет… какой я ни подлец и ни авантюрист, но это чертовски обидно, пропади все оно пропадом… хоть и отдалась она мне со страстным отчаянием, – как в бездну кинулась, – хоть втрескалась, но я всегда чуял, всегда знал, что трезво считаюсь ею временным подарочком судьбы, готовым в любую минуту сорваться с места и улететь подальше от бабьего лета дамской жизни… переубедить в этом Г.П. было невозможно… самое интересное – она оказалась права, а не я… вот что такое, оказывается, жутковатое величие женской интуиции…

Должно быть, тогда, в танго кабацком, вовсе не случайно нахлынули на меня мысли о Марусе и о странности наших отношений.

В тот последний вечер Г.П., удивившись, спросила: «С чего это вы, Володенька, сегодня такой кислый, да и цвет лица у вас землист?.. что-нибудь случилось?..»

«Хреново, дорогая, на душе… так и давит, так и давит маята какая-то захребетная – никуда от нее не денешься».

Попросил коньяку, глотнул, смешав его с «шампанзе», с трудом чем-то подавился, словно бы не нужна уже была мне хаванина даже для продолжения существования – не то что ради застольного кайфа.

А модель, прихилявшая вместо гейши с Михал Адамычем, – по виду, моя одногодка, – хоть и обладала всего лишь туповато лупоглазой наружностью дорогущего холодильника, набитого замороженными блюдами, неглупо въехала в моментально сложившуюся расстановку сил на нашей «раскинутой поляне» и так нервозно принялась меня кадрить, что стало тоскливо и немыслимо одиноко… показалось, что даже сгинули куда-то вихри, вчера еще гнавшие в открытое море приключений.

Поплелся в сортир, отлил, взглянул на себя… за какой-то час рыло мое постарело лет на десять… пожелай я в тот миг не обратить на это внимание и ошибиться лет на девять с половиной – все равно душа моя не дала б соврать… у души, если верить Михал Адамычу, никогда не пропадает безмолвный голос, называемый совестью… кто-кто, а совесть не способна ни извратить реальное положение дел твоей личности, ни исказить смыслы действительности, ни скурвиться с любой из неправд изолгавшегося разума… кто-кто, а он умеет хитрожопо завести в такие чащи лжи, что дергаешься ты в них, как муха в паутине, – на то он и разум, а не жопа с ручкой… я стоял, пялясь на себя в сортирное зеркало, к счастью, не имевшее памяти на лица, и уныло внимал безжалостному течению мыслишек… ведь безукоризненно точный взгляд на себя со стороны если и дается, то в крайне редких случаях… устоять перед ним я не смог, отважился взглянуть, мудак, и мне вообще все стало вдруг до лампы – словно кончилась жизнь, словно скончалась у меня на руках собственная моя душа… не следует ли повеситься, застрелиться, вынюхать пару сверхдоз?.. тогда самоубийство сделается всего лишь физическим фактом смерти души, происшедшей, как это, уверен, всегда случается за какое-то время до петли, до пиф-пафа, до серебряной пыли, что дороги впотьмах замела… вот и подыхай – ты сам себе теперь хозяин, не нужный ни старшему другу, ни обожаемой женщине… подонок, ты даже перетрухнул проститься с ней, с Марусей, с Котей, с любимым Опсом – так захотелось тебе, козлу, в открытое море приключений… вновь не мог не повторить, вперившись в зеркало, недавние – до знакомства с Кевином – мрачноватые, немного переделанные Котины стишки…

был сон я жизнь свою возненавидел в чужой прихожей у трюмо стоял и на себя смотря себя не видел в бездонности беспамятства зеркал дожру кусочек черствого бисквита достану черный «Вальтер» и пальну что ж наконец-то будем с жизнью квиты один по безднам космоса гульну прощай маманя Муза Олух пьянство гори-сгорай кометы огнехвост душа – в конфигурации пространства начисто свободного от звезд…

Будь у меня в нажопнике «несчастье» – не задумываясь, пулю в лоб себе пустил бы, тем более такая вот жизнь и такой вот безысходный оборот судьбы вполне давали мне – как-никак живому еще человеку – право на легчайший из видов свободы выбора… ни хрена тебе теперь, думаю, уже не поделать… сжат ты, Олух, силами уныния до тех последних пределов точки, когда, пожалуй, алмаз перешел бы в полнейшую газообразность…

Стою в сортире и тупо продолжаю смотреть на рожу свою, словно оставалась она единственной приметой моего существования… потом и ее перестал видеть, как и мужиков – по известной нужде, но до нелепости конвейерообразно – снующих сюда-оттуда, отсюда-туда, расстегивая-застегивая ширинки… видимо, чувство абсурдности существования уже готово было завести ум за разум и врезать промеж глаз сознанием безысходности происходящего…

Вдруг кладет на плечо мое руку и обращается ко мне Михал Адамыч… мне стало стыдно… с полминуты назад вполне мог я вспыхнуть от ревности и обиды на то, что действительно перестал существовать для него как частная единица, доживающая последние дни своей жизни в своей стране и хотя бы поэтому смеющая рассчитывать на почтение друзей к себе, к даме моего сердца, покидаемой мною, ничтожной единичкой.

«Не думайте, Володя, будто не въехал я в ваше положение – въехал… уверен, что в жизни у вас не происходит ничего погибельного… позже поймете, что все оно к лучшему, – унывать не стоит хотя бы поэтому… судьба, подобно реке, выбирает сама себе пути к далекому неведомому устью… кстати, вот вам номерок для связи, запомните его, не теряйте, каждый раз отмечайтесь на ответчике – я непременно перезвоню… экстренный вызов – один гудок и отключка… если не отвечаю, – все ведь может быть, – повторите тот же звонок с одним гудком… сразу же сообщите свой номер… напоминаю, вскоре должны катастрофически расплодиться мобильники, купите, повторяю, самый лучший и сообщите его номер… я выберу время, побеседуем о том о сем – так вам будет повеселее… теперь так: во-первых, мне давно уже ничего не кажется… во-вторых, типа я несомненно влип – попал всерьез и надолго… поверьте, я просто ошеломлен, это, Володя, судьба… лет тридцать мечтал о такой минуте и, не обессудьте, дождался… если бы не вы, ее, возможно, и не было бы… спасибо – я осчастливлен… будьте умницей, пожалуйста, не считайте ни вашу даму, ни меня предателями… отвечаю ящиком самого лучшего коньяка: у вас все такое впереди, я очень редко пророчу, поэтому еще реже ошибаюсь».

Мы без всяких объяснений обнялись и ударили по рукам… занудивший у меня на него злой зуб – младший братан ревности поганой, дальний родственничек зависти, подобострастья, скупости и жлобства – перестал нудить… наоборот, душа неожиданный обрела покой… я не мог не подумать, что раз люди втрескались с первого взгляда друг в друга, то, как бы то ни было, это же действительно их счастье… они и выглядят оба отличной парой, век которую уже не забыть… слава Тебе, Господи, и его величеству Случаю… Г.П. теперь гарантировано все – от медового месяца на краю света до виллы под Ниццей, хотя не в этом дело… а мой друг встретил чудеснейшую из женщин… я ж, в конце-то концов, не собака на сене, не замкнутый на самом себе инфантил… даже если б не сваливал, всегда висели бы надо мной, как колун, слова Г.П.: «Володенька, вы счастье мое и отрада, но, увы, я вам не пара… выходит дело, мы – не два берега у одной реки… кроме того, я ручеек скудеющий, а вы… ничего не поделаешь, не вижу ваших берегов…»

«Володя, я всегда с вами, не брошу в любой беде, – возвратил меня к действительности Михал Адамыч, – рано утром заеду, будьте готовы… в случае чего, дверь никому не открывайте, сразу звоните по тому номеру… кстати, за вашей хатой присматривают мои люди… а теперь пошли обратно, нам есть за что врезать… как пошучивали в зоне, считайте, что мы с вами поссали на брудершафт – в знак высшего доверия двух мужиков друг к другу, чего женщинам никак не сделать».

Как это ни странно, я вдруг захохотал, но вовсе не истерически, а освежающе весело… и даже почуял благородную возможность не отравлять своим косорылием настроение Г.П., попавшей, слава Тебе, Господи, в руки настоящего джентльмена… если уж на то пошло, предатель не она, а я, козел, загнанный в угол, причем не обстоятельствами жизни, а самим собой, если не велением судьбы, – со временем прояснится, так это или не так…

Все же за столиком я был намеренно грустен и уныл: роль есть роль… пару раз Г.П. спрашивала, в порядке ли я… я каждый раз отвечал, что есть некоторые проблемки с делами, но ведь без проблем, сами понимаете, дорогая, бывает лишь безделье, особенно в наши времена… разберемся, все будет о'кей.

К сожалению, надраться нельзя было, нельзя… но легче и легче думалось о том, что все ближние вот-вот сделаются для меня неимоверно далекими и покажутся призраками прошлого, а само оно – хотелось в это верить – превратится в новенькое, подобное только что купленной тачке, настоящее, вдруг с места рванувшее в неведомое будущее… потом снова я топтался в танго с жирафой, на которую, бешено мне завидуя и облизываясь, пялили фары чуваки из новых и явно преуспевающие урки.

Вот так, словно ничего не происходило, словно завтра ничего не произойдет, прошел тот вечер; я попросил у Г.П. разрешения свалить домой из-за чудовищной боли в висках; простился со всеми как ни в чем не бывало; жирафа уже с кем-то вальсировала; водила Михал Адамыча довез меня до дома; первым делом звякнул предкам, сказал, что полностью очухался после падучей, на днях приступаю к интересной денежной работенке.

Затем звякнул дядюшке.

«Хэллоу, дарлинг Пол, итс спикинг Вован, ай эм ол райт энд файн… все о'кей, не бзди – погрузимся, как говорит Харон».

«Кто такой этот чмо?.. из какой команды и что за блядь его крышует?»

«Дядюшка, ты очумел, у Харона не может быть крыши, он всего такого выше: перевозит людей за бугор через речку Стикс».

Так сказал я и тут же спохватился, проклиная свою бессознанку, так и рвущуюся иногда если не выболтаться, то намекнуть на то, что должно произойти… хорошо, что дядюшка был пнем дубовым в отличие от тех двух бизнесменов.

«Так бы и сказал, что поябывает человек границу на замке, а то Харон, блядь, Харон… в гробу видал я твоего Харона, а впрочем… можешь познакомить его со мной, перетрем на вась-вась что к чему, мне нужны крутые люди… сам-то как?»

«Надеюсь, что все оно – к лучшему».

Скоро, думаю, вспомнишь, дядюшка, как верны были твои слова насчет гроба; тут он вновь предложил «синхронно посотрудничать», но не с ним, а в его турагентстве, «там все заподлицо с законом» – хер подкопаешься, дядя – это тебе не Коля из «Заготскота».

«Нет уж, – говорю, – ты сам учил, что наша жизнь – тюрьма и лагерный барак, а спать в нем спокойней тому барану, который ни хера не знает и ничего не делает, верно?»

«А ты, Вован, не такой уж лох, как думают про тебя пахан с матухой, тем более мы сейчас в натуре переходим на полную цивилизацию в данных методах проектов, советов, жалоб, пожеланий и сценариев… короче, как говорит знакомый пахан, нам чужого не надо, мы и на ворованное проживем… я теперь хорошо стою, тоже выше некуда, вроде твоего Харона, разве что могу двинуть в Думу… так что в случае чего, типа проблемы с неувязками или кто под ногами мешается, чтоб мне сгнить, разберемся и отмажемся… помни: на Лобном, сука, месте перелицую на хуй того пидараса, что на тебя наедет, перестрою крысеныша в цыпленка табака и нарисую ему общечеловеческое рыло, чтоб знал, гондон, цену нефти нашей и всенародного газа на душу населения».

41

Спалось мне, как Владимиру Ильичу Олуху, в последнюю ту ночь нормально, что было странно и необъяснимо… ведь мне казалось, что не смогу заснуть… проснувшись Николаем Васильевичем Широковым, взял холодный душ, постоял, чередуя его с горячим… это вымыло из башки остатки былых сожалений… в ней возникло необыкновенное легкомыслие, похожее на северный ветерок в духоте и жарище жизни… спешить было некуда… ничего не прибираю, все оставляю таким, каким увидел бы, если б к вечеру возвратился… успеваю привести себя в полный порядок… из багажа – всего лишь пара словарей, дорожная сумка, громадный том Пушкина – юбилейное издание 37-го года, «Остановка в пустыне» Бродского… тряпки, обувку и еще кое-что необходимое куплю на месте… вот и все, прощай, любимый город, можешь спать спокойно, был человек – и нет человека… присел и помолился на дорожку, как учила любимая моя баушка… и саму ее вспомнив, чуть не расплакался от чувств нахлынувших – от любви к ней, от вины, что не сходил на кладбище… успокаивало только то, что могилка баушки – как была в сердце, так и будет в нем до законных трех аршинов глины, из которой сотворен, в которую и возвращусь, но лучше бы в свой срок…

Спускаясь по лестнице, храбрюсь, мурлыкая дядюшкины куплетики.

подъезжает вдруг зеленый к нам «крокодильяк» гадом быть в салоне телик пиво и коньяк на телячьей коже подружка разлеглась не увидит мент поганый, что у нас за связь… он уперся рылом в синее стекло не ори водила что время истекло поезжай по-тихому колдобин избегай тачка не кобыла а в салоне рай…

Михал Адамыч ждал меня в скромной на вид «Волге», чтоб не светиться со своим «шестисотым», но все-таки за нами следовал джип с его охраной.

Сам он в этот раз был не очень-то словоохотлив… наверняка Г.П. рассказывала ему о своей невеселой бабьей судьбе, а все такое никогда не забывается… но что-то мешало ему вслух поблагодарить судьбу за не такую уж случайную встречу с Галиной Павловной… ну а что я?

я смеялся-хохотал только лишь для вида душу не корябали ни ревность, ни обида

Так писал когда-то друг мой Котя…

Вдруг я снова подумал о Марусе и просто похолодел от жалости к ней и к себе, от непонимания давнишних отношений, странный образ которых, возможно, и мешал им обернуться любовью, но вечно превращал в дружбу, в родственность – во все то, что казенновато называют духовной близостью… похолодел, поняв, что, сам того не сознавая, все это время отгонял от себя мысли о Марусе, отмахивался от облика ее, дороже которого – вот что было ясно – ничего у меня не оставалось на белом свете… простить себе не мог, что не встретился с нею… сожалеть о случившемся было поздно… не в первый уже раз подумал, что не смог бы ни открыться, ни поболтать с Марусей так же вот запросто, как, скажем, за сутки до смертельной аварии болтает с женой о бытовухе несчастный капитан подлодки, обреченный вместе с матросней на удушье и смерть… и вот – пожалуйста – сначала пропаду без вести, потом подохну для нее, для предков, для всех, кто знал меня, да и не знал, но тоже услышал о преждевременной моей гибели… «Судя по найденным документам, Владимир Ильич Олух практически оказался всесторонне мертвой жертвой очередной бандитской разборки… операция «Перехват», как всегда, отдыхает… оставайтесь с нами…»

Все это так меня психологически вдруг ошарашило, что натуральная смерть показалась более благородной, более чистой, чем нынешняя, моментально превратившаяся в хамовато циничную пародию на трагическое, что там ни говори, происшествие… однако я и на этот раз сумел отогнать от себя мыслишки, бередившие ум и душу.

Мне стало неловко думать обо всем таком и молчать при Михал Адамыче.

«Перстни, – напоминаю, – и прочие вещички принадлежали Г.П., имя покупателя, естественно, ей, видимо, еще не известно… она замечательнейшая женщина и чистейшая душа, поддержите ее на всех этих, с понтом, моих похоронах и поминках… и утешьте Мэри, Марусю, вы это умеете, слова найдете… Коте скажите, что всегда его любил… не могу не думать сейчас вот о чем: не слишком ли бздиловатый я конь?.. стоило ли мне так уж раздувать свои страхи насчет неизбежностей разного рода?.. и вообще, не зря ли, не вымороченно ли устроил я безумное это, достаточно новое у нас, представление?»

«Какие уж тут выморочки, Володя, когда вокруг творится черт знает что… как полиглот вы были необходимы не только бандитам, но и массе дельцов, заимевших дела по всему миру, – они не оставили бы вас в покое… вполне могли бы отомстить, если б стали работать на меня… словом, валите, следуйте зову судьбы… знайте, я вечный ваш раб, благодарный и за дружбу, и за то, что вы отец случая, моментально осчастливившего двух человек – мы с Галей ждали этого всю жизнь… знаете, что мне приснилось?.. я услышал тихий голос: «вначале было Слово, потом все образовалось само собой…» я проснулся от приятно навалившейся на душу тяжести смыслов двух последних, донельзя истертых слов… надейтесь на то, что однажды, как это часто случается, все само собой образуется и у вас».

Напутствие Михал Адамыча слегка меня освежило… у входа в воздушные ворота страны нас уже ждал большой тамошний чин в полковничьих погонах… документишки мои были в порядке, все прошло как по маслу – никакого досмотра… мы посидели в баре VIPa, отличного глотнули кофейку с коньяком, обнялись… не помню, как поднялся на борт…

Время для меня словно бы перестало существовать, тем не менее продолжая оставаться временем, перемоловшим бывшего Олуха в никого и в ничто… вероятно, поэтому все остальное, то есть пространство вокруг и чувство судьбы внутри меня, начисто оглушенного в то остановившееся мгновенье (кстати-то, не имевшее ни качеств прекрасного, ни примет безобразия), – явно подчеркивало желание Времени дать почувствовать ничтожной моей личности, что выпала она вдруг из четвертого измерения…

Помню, я так загляделся на облачность, скрывавшую землю, что забылась действительность – ее словно бы и не существовало… когда опомнился, ослепленный небесами, пронизанными солнцем, не сразу въехал: где я, что со мною – дрых я наяву или бодрствовал во сне?

42

Никак не верилось, что мчит меня встречавший лимузин в Рим, а я с сегодняшнего дня считаюсь пропавшим без вести, пока купленные чины не велят рядовым ментам заявить прессе, что трупешник принадлежит жмурику, подозреваемому в принадлежности именно мне, бывшему Владимиру Ильичу Олуху.

Детали жутковатых этих обстоятельств вкупе с деталями маловажными, но почему-то необыкновенно яркими, показались мне вдруг – как, скажем, в трагикомических сценах или в репликах героев Достоевского – безумно смешными… вот я и подумал в тачке, глуповато, на взгляд водилы, рассмеявшись, что природу юмора надо бы искать не в структурах каламбуров, не в головоломных играх формальной логики, не в вызванных ими шутках, не в остротах, не в анекдотах и не в пошлятине смешных положений, но в малопонятой уму-разуму родственной близости комического с трагическим, действительного – с изворотливыми вымороченностями ума.

Да, так я думал, так чувствовал из-за перевозбуждения, что случалось и раньше… мне, помню, совсем не к месту и вообще не ясно, почему показалось, что если бы в кайфе оргазма невыразимое словами удовольствие не уравновешивало бы, верней, заметно не превышало бы почти невыносимую, как и оно само, пронизывающую и содрогающую все твое существо боль, – то с этой вот, с болевой частью известного кайфа, возможно, связанной с ужасом предчувствия чьей-то душою покидания спокойного запредельного небытия и близостью всегда трагичного существованья, – мы, люди, слабаки и наркоманы секса, наверняка не справились бы… а вот на тебе справляемся и днем и ночью, в отличие от животных, на случку рвущихся лишь по велению природного инстинкта… мало того, что справляемся – просто рвемся и рвемся трахнуться лишний разок с тем же, странное дело, никогда не запоминающимся кайфом, словно делать нам больше нечего – только рваться и рваться получать его, а не пытаться воскресить в памяти его образ, как воскрешаешь все, что угодно и кого угодно, кроме абсолютно невообразимых – или твоего, или общего с женщиной – содроганий…

Я быстро устроился в тихом отеле; взятые с собой бабки положил в банк на свое новое имя.

Осмотрелся; постарался не нажраться в первый же вечер; состояние полного одиночества, заочно меня пугавшее, оказалось сподручным для размышлений и ежедневных глазений на римские древности; оно снова дало мне знать, что за пару суток новой своей жизни существенно повзрослел бывший Владимир Ильич Олух, ныне Николай Васильевич Широков… перемог, слава тебе господи, временную депрешку, точней, полное отвращение к жизни и искреннее нежелание жить… а ведь когда везли в Шереметьево, казалось, что быть мне вскоре рыбкой, попавшей из пресноты в соленую чужбину морскую, где придется испытывать трудности с трепетом жабер дыхания, не говоря о резких для рыбьей душонки перегрузках… ан нет! – все о'кей, свобода, бля, свобода, бля, свобода, как распевали в свое время вольнолюбивые шестидесятники… к счастью своему, они не знали, что эдак вот назовут их со снобистской пренебрежительностью двадцатилетние мудозвоны, придут которые на все готовенькое, то есть на свободу, вольномыслие, бизнес, гулевые тусовки с блядями, забугровые путешествия, доступное – любого рода – чтиво… словом, придут на немыслимо удачный расклад неслыханных в прежней стране возможностей… такие даже не снились ни крестьянам, ни пролетариям, ни теневикам, ни диссидентам, ни вроде бы пожизненным, но критически настроенным номенклатурщикам, ни сверхосведомленным о хреновом положении в «базисе и надстройках» гэбистам, ни молодым раздолбаям и олухам вроде меня… замечу, отвлекаясь от темы, что будь я на месте президента – непременно повелел бы заделать скромные, но выразительные монументы на сто первом километре каждой железной дороги, ведущей в Москву и из Москвы, – всего три огромные железные цифры с обрывками колючей проволоки и одно слово поменьше 101 километр – это было бы нормальной данью памяти обо всех-всех тогда гонимых.

Я поймал себя на том, что почему-то думаю о прошлом, как старикан, переживший те годы в лагерях, вроде Михал Адамыча, размышляю о шестидесятниках – Бродском, Солже, Сахарове, Марченко, Буковском, Синявском, Гинзбурге, которых, как массу других людей, всегда считал людьми свободомыслящими, а дебильных членов политбюро и их натасканных шестерок – как раз инакомыслящими, так-то оно было правильней…

Я бродил и ездил по Риму, упивался старинной свободой, как мороженым в кино, и славно мне было сознавать, что есть бабки, что сам себе кажусь телком, при родах перемазанным кровищей и слизью, медленно встающим на коленки, потом – с коленок, потом делающим первые шажки по шатающейся под слабыми мослами земле… о как кайфово было жить, воспринимая всем своим существом – из первых уст, из первых уст красавицы Италии! – великолепный, сладкоголосый, живой язык, трепещущий над временным и вечным… на нем болтали, словно пели, прохожие, водилы такси, угодливые приказчики в бутиках, бармены, менты, «работники торговой сети», официанты, банковские клерки… вдобавок был сей язык так волнующе мил и влекущ, так смаковал мой жадный слух музы'ку его слов и фраз, что жаль было расставаться с ними, с губ слетавшими… день ото дня сильней становилось во мне чувство, знакомое человеку, что-то потерявшему или отгадывающему какую-то занятную загадку, но не находящему ни потерянной вещицы, ни ответа, при этом верящему, что вот-вот все будет о'кей… мне казалось, что отличаюсь от итальянцев, для которых язык был столь же невидимым, как воздух для дышащих им миллионов людей… и оно, это чувство, необыкновенно обостряло интерес к существованию… я чувствовал состав каждого слова, даже незнакомого, как если б был человеком не просто дышащим, а различающим молекулки кислорода в воздухе городков, деревень, кабаков, базаров, пляжей, магазинов, гостиниц.

Помню, как на второй день после прилета, крепко поддав в отличном кабаке, я рассопливился из-за чувств, на душу нахлынувших, и до того зачумел-ополоумел от свежести незнакомой жизни, что пал возле столика своего на колени, положив на публику и на чинного мэтра… пал и вознес, как опять же учила баушка, хвалу Всевышнему, вместе со всеми ангелами Престола Его, архангелами, серафимами и херувимами… пал, значит, лбом вдарился об пол и поблагодарил весь сонм сил и чинов небесных за необыкновенно щедрый дар, ниспосланный свыше, – за языки, не знаю каким именно чудом ожившие в неведомых глубинах личной памяти… за них – хранящихся если не в иных каких-то спасилищах небесных и земных, то, видимо, в священных закромах Святого Духа, а то и самого Времени.

Присутствовавшие за соседними столиками дамы с заметным интересом, но тайком от своих джентльменов, поглядывали на меня… подошедшему затем учтивому и добрейшему мэтру я тихо выложил абсолютную правду о молитвенном состоянии души… душа, говорю, пренебрегла стеснением, ибо полностью она благодарна, сами знаете Кому именно, за сотворение жизни на Земле и, разумеется, за высокое – пусть уж это останется исключительно между нами – качество здешних блюд да за такое превосходно волнующее вино, словно вовсе не крестьяне с крестьянками, но ангелы ножками своими крепкими, пухлыми и милыми давили-выдавливали драгоценные гроздья замечательно памятного урожая.

В тот вечер я так нарезался, что почти не помню, как добрался до отеля… продрых всего часа три, проснулся, заснуть больше не мог… хлестал минералку из холодильничка, валялся и думал… башка была настроена исключительно на раздумье, словно именно в нем сосредоточилось резко вдруг сузившееся пространство моего существованья… так что я и не удивился мыслишке, мелькнувшей еще в кабаке, потом вроде бы безвестно пропавшей…

В материальной субстанции сверхсуперкомпьютеров хранятся фантастические множества всевозможной информашки… следовательно, память, скажем так, Создателя о каждом из мгновений многомиллиардной жизни «каждой частички бытия» должна в неисчислимое количество раз превосходить все вместе взятые объемы памяти человечества о настоящем, одну ногу ежесекундно вытаскивающего из прошлого, другой ногой в тот же миг уже ступившего в будущее… хотя правильней было бы сказать не «ежесекундно», а «одновременно», потому что, если не ошибаюсь, скорость времени в мгновение перехода настоящего в прошлое и в будущее не может быть измерена по одной простой причине: скорости у Времени не может быть точно так же, как у Самого Создателя… какой-то древний русский мудрец и, безусловно, поэт просек эту простейшую из сложнейших истин задолго до расцвета теоретической физики, сказав по-простому, что у Бога дней много… видимо, он имел в виду такие количества времени, что о них и размышлять бессмысленно, не то что говорить… странно, но, не знаю почему, разговор о Безвременье и Вечности кажется уму несравненно более легким…

Пусть был я с похмелюги, когда ум заходит за разум и давит на тебя из-за угла косяка, смущенный полнейшей безграмотностью еще не поправившегося мудилы, – пусть… сам этот мудила, если угодно, я, грешный – был счастлив… мне почудилось, что Сила Бытия, называемая Богом, каким-то образом прекрасно обходилась, обходится, будет обходиться без всякой скорости, потому что основное качество божественно идеального – бесконечная неподвижность… все остальное – созданное и Богом, и человеком – проходит мимо, на что и намекал Екклезиаст.

43

Каждый новый день с утра до вечера тянулся необыкновенно долго, а вот месяц, второй, третий, как всегда, промчались моментально; ловя кайф от отсутствия границ, я привык мотаться из Италии в небольшой Лозаннский банк, где сразу же отметился как клиент и владелец не такого уж, оказывается, вшивого состояньица; можно сказать, при полном безделье мне его хватило бы на долгую жизнь, одинокую или семейную, вплоть до мирового – это в самом худшем случае – катаклизма; если же таковой разразится, – к чему, видимо, все оно несется со скоростью гоголевской тройки, – то бабки, рыжье, швейцарские хронометры, фантастически дорогие тряпки идолов мод, многомиллионные полотна гениев, алмазы-изумруды, – все это покажется богатеям и нищим, да и мне тоже, если дотяну до того момента, совершеннейшей дешевней по сравнению с питьевой водой, испеченным хлебом и последними рулонами туалетной бумаги, измалеванной дайджестами основных вех и событий славной нашей человеческой истории.

Бродя по старинным пространствам римской виллы Боргезе, полным привидений прошлых времен, я то подумывал, что мне лишь примерещилась чертовщина всей этой апокалипщины, то проникался предчувствиями неминуемых катаклизмов, связанных если не с волей Божьей, то с возрастом человечества, преклонившегося перед идолом скорости и только одним этим преклонением обрекшего себя, пресловутое поступательное движение к завершению своей предыстории, когда величественной, когда уродливой и подловатой… да, думаю, все проходит… вот Сонька накрылась, никогда не умевшая быть ни просвещенной владычицей империи, ни патронессой ее народов, ни защитницей природы, – так уж очаровала ее вождей обольстительная утопия, логика террора и тотального уничтожения всех естественных свобод, а также достойного исполнения миллионами людей гражданских и личных обязанностей… теперь граждане поспешно распущенной империи оклемываются от почти что векового утопического эксперимента и силком вбивавшихся в головы надежд на рай земной, обещанный властительными ублюдками Системы… если же взглянуть на глобус, то что же открывается ужаснувшемуся оку жителя Земли?.. чудеса техпрогресса и изнанка апофеоза все той же скорости свершений человеческого разума… выдающиеся ученые и нешарлатанствующие футурологи поговаривают, что все эти свершения действительно принесли людям неслыханно комфортабельные условия существования, но необратимо испоганили и изменили климат планеты… это чревато катастрофами глобального масштаба и вообще необратимо нарушает божественные порядки существования биосферы Земли… почти нет на глобусе мест, где не велись бы кровавые разборки из-за политиканских амбиций правителей-временщиков и из-за несовершенств социума… государства-везунчики выкачивают нефть, вздувают на нее цены, что превратило в невыкупаемого заложника весь наш всепобеждающий техпрогресс со всеми его потрохами… бушуют ракетно-ядерные страстишки различных экстремистов… сделалась поистине глобальной коррупция, вызванная всемирным оборотом астрономических количеств бабок… миллионам людей наркотики кажутся единственным, увы, иллюзорным средством облегчения неслыханной тяжести Бытия… опасная ядовитость каждого акта курения рождает в подсознанке людей еще одну иллюзию освобождения от Времени, освободиться от которого невозможно до смерти… секс, девальвируемый коммерцией, чудовищные цунами педофилии и порнухи… победа всемирной силы доблестного либидо над бесчеловечной сутью целибата несчастных священнослужителей католической церкви… парадоксальная дегенерация массы природных достоинств человека, порожденная действительно революционной компьютеризацией быта и науки… стремление политических и религиозных маньяков к мировому лидерству и торжеству различных идеологий, патриотизмов, национализмов и прочих дел… казенная политкорректность пытается радикально насадить хотя бы внешнее равенство задолго до уничтожения в человеке въевшихся в него до мозга костей причин этнических, исторических, расовых, религиозных, социально-политических, культурных и прочих предрассудков… как лесной пожар, разгорается война полов, ведущая, как кажется иным, оптимистично настроенным теоретикам половых меньшинств, к универсально спасительному возвращению человека к доисторическому первообразу двуполого существа – к андрогину, способному, по их мнению, сначала уничтожить основной вид неравенства, потом уж артельно взяться за все остальные… люди беззащитны перед тайнами смертельных болезней и вирусов, хитроумно побеждающих иммунку… существо человека и окружающая среда постепенно вымирают от повсеместного превращения добра наук и технологий во зло уничтожения Творенья и природных основ жизни на Земле…

С наслаждением разъезжая на тачке по разным краям явно осчастливленной богами Италии, не мог я не думать обо всем таком; и еще о том, что никто так и не въехал (видимо, никогда уже и не въедет до Страшного суда) в первопричинность Начал и Концов уникальной заварушки, называющейся жизнью на Земле.

Раз так, думаю, пора найти себе подружку… цинизм мой животный и человеческий был отчаянно весел: терять-то все равно нечего и ничего не поделать с создавшимся на планете положением… пожалуй, прикидываю, питье, жрачка, приключения с милыми женщинами, тоска по истинной любви и занятие любимым делом – самое приятное для меня времяпрепровождение.

44

Я продолжал всячески отгонять от себя мыслишки о реакциях предков, Г.П., Маруси, Коти и Опса на «понтомиму» своей гибели при какой-то разборке; все остальные знакомые были мне до фонаря.

Чаще всего вспоминал милую морду ушастого Опса и то, как по-щенячьи возились мы с ним на полу… вот спит он, облаивая кого-то во сне, за кем-то гонясь, что-то в пасти принося то себе, то хозяину и, несомненно, переживая приснившиеся перипетии прошлых охотничьих жизней… вспоминался и нюх его гениально чуткий, вместе с тем избирательно действенный, не то что ум человека, – нюх, различающий средь мириад разнообразных молекул невидимые нами молекулы благотворных и вредных веществ…

В общем, думать обо всем таком иногда было грустно, и становилась немила завидная моя, на чей-то взгляд, независимая жизнь, обеспеченная бабками.

До того как забежать в нечто вроде международного клубешника, где крутились-вертелись обоеполые интеллектуальные двуногие, я с прежним, как некогда, азартом захотел поболтать с Михал Адамычем; номер его телефона никак не желал намертво врезаться в память… кстати-то, меня всю жизнь удивляла неспособность накрепко запоминать цифры, причем с такой скоростью, с какой запоминал я и постигал не просто смыслы разноязыких слов, но грамматические и прочие основы любого языка, а также идиомы и «высокосортное» косноязычье… неспособность запоминать цифры доводила порою до нервозности и диких страхов…

Бумажонку с номером телефона Михал Адамыча и банковского счета хранил я в простеньком амулетике, оставшемся от баушки и висевшем на крепком черном шнурочке.

Проклиная себя за то, что не купил «могильник», как говорила одна моя приятельница, Оля, выбираю автомат, затерянный в каком-то трактире, вдали от муравьиных троп туристов… звоню, наговариваю на ответчик, что с час буду сидеть и ждать ответного звонка, четко сообщаю здешний номер… настроен я был лирически, ибо действительно скучал по чуть ли не родственно близкому мне человеку… сижу в тихом трактирчике, славное винцо цежу, обгрызаю подгоревшую корочку пиццы, газетенки читаю итальянские и английские, много чего в них выискивая насчет России… в газетенках – все то же: крайм, убийства, мафиозный раздел собственности, забастовки, задержка получек, разворовывание взятых в долг миллиардов, приобретение за копейки фабрик, заводов, газет, пароходов… популистские бредни политиков и доморощенных политологов… подобно амебам, размножающиеся астрологи, гипнотизеры, экстрасенсы, гадалки и знахари… демонстрация протестов фанатиков утопии… в Москве впервые после Второй мировой войны «роллс-ройсов», «мерсов» и прочих «майбахов» стало больше, чем в любой из столиц мира… растущее обнищание масс на фоне купеческих размахов нуворишни и жулья, диктующего высокие цены на продукты, ширпотреб и коммунальные услуги… дорожные пробки… грызня в Госдуме… бесконечные дебаты, блядь, дебаты, блядь, дебаты… реформы топчатся на месте, а законодательство кажется бегущим впереди их, ибо отстало на несколько кругов, что бывает при совместных забегах стариков и молодежи… коррумпированность – на одном из первых мест в мире… апофеоз гласности при вскрытии фурункулов прошлого… сказочное торжество свободы и демократии… беспредельный разгул грязно-желтой прессы… слияние бандитов и мафий с ментами и кураторами прокуратур… казарменная дедовщина… беженцы… быстро прогрессирующее обнищание крестьян, рабочих, служащих, научных кадров и интеллигенции… массовая эмиграция ученых…

В Италии, думаю, при таком положении дел давно бы уже устроили пару революций… идем дальше, дальше и дальше, как назвал красножопо лживую свою пьеску продажный один спец по наведению либерального глянца на политику, экономику и фуфловую философию бесноватых садистов прошлого и лично на трижды проклятого моего тезку… читать было все тошней, тошней и тошней…

Конечно, думаю, свалить оттуда теперь нетрудно, но, свалив, невозможно не переживать, невозможно не думать о судьбах страны и ее народов, то ли наказанных непонятно за какие грехи, то ли, не ясно почему, избранных для какой-то неведомой, немыслимо страдальческой миссии… как ни старался я, просматривая газетенки, равнодушествовать – все настырней и настырней доставало меня недоуменье.

Три четверти века возглавляли коммуняки превращение огромного – в одну шестую! – земного пространства в пустыню, правда, ощерившуюся ракетно-ядерным оружием… КПСС, ее лидеры и крупные партаппаратчики – больше никто, – имей они немного ума, чести и совести, обязаны были признать историческую ответственность своей преступной организации за многолетнюю внутреннюю и внешнюю политику, массу всякого рода злодеяний и многомиллионные жертвы… но где уж там… не в краеведческих музеях, а на местах, ждущих покаяния и самоосуждения, – как торчали, так и продолжают торчать гранитно-бронзово-железобетонные памятники… если бы все невинные жертвы режима получили краткосрочную командировку с того света в перестроечную действительность, считая дни прибытия и отбытия за один день, то удивление их и возмущение были бы беспредельными… ведь в конечном счете именно недальновидный ум, нечистая совесть, честь, никогда не существовавшая у партии коммуняк, и умело насаждавшаяся ими вера в заведомо ложное учение – привели миллионы граждан к вырождению всех основ нормальной жизнедеятельности общества и государства… да, именно из-за всего такого, а вовсе не из-за многолетних происков нечистых сил империализма, капиталистического окружения, спецслужб, международного сионизма, всемирных банков, Рейгана с Тэтчер и недремлющей их агентуры во всех сферах совковой жизни… в результате: самоубийственное распространение унылого стиля существования, точно называемого похуизмом, всеми народами бывшей империи, оболваненными агитацией и пропагандой… отсюда уродства перестройки, омрачающие радость освобождения от трупных ядов «передовой советской действительности»…

Так, читаем дальше… участившиеся разборки, принявшие характер национального бедствия, превосходящего сицилианское и приснопамятное чикагское гангстерство… Голливуд оккупировал всероссийский экран – не за горами смерть русского киноискусства… рекордно низкий уровень деторождаемости на фоне резкого повышения среднего количества смертей на единицу населения… расцвет подпольной торговли внутренними органами государства и трудящегося населения… олигарх нагло диктует из своего отгроханного «Версаля» цены на паленые лекарства… лавина проституции, наркомании, изнасилований… нал – за недвижимость на курортных побережьях Европы… необъяснимые случаи людоедства, совершенно не мотивированного традиционным русским желанием закусить… национализм и ксенофобия поднимают головы… в знак памяти о генерале Ермолове митингующие ветераны требуют отдать под суд министра обороны за провал чеченской войны… постепенная легализация гомосексуализма на фоне растущей либерализации отношения интеллектуальной элиты к движению за права сексуальных меньшинств… по сведению агентства «Ассошиэйтед Пресс», неуправляемо болен президент государства, опустивший железный занавес финальной сцены исторической катастрофы марксистско-ленинской утопии, замеченный анонимным источником информации в злоупотреблении крепкими спиртными напитками и служебным положением…

Чего б, думаю, Ельцину – народная кликуха Борис Свободунов – не поддавать, когда лидеры Запада, серые кардиналы мира и придворные их жополизы не перестают ему внушать, что он есть воплощение загадочной души русского человека?.. вот она и бесконтрольно поддает, эта душа, отчасти из-за эйфории, вызванной прекрасной непредвиденностью происшедшего… да, поддает, загадочная, как и всякая иная, простая, незлая, загульная русская душа бывшего партийного пахана Урала, духовито громыхающего, слава Тебе, Господи, не ракетно-ядерными бомбами, а деревянными ложками… кроме того, оказавшись на посту президента, он не мог не растеряться из-за политической недалекости своей личности, некомпетентности собственных шестерок и бездумного подобострастья «прорабов перестройки», угодного лидерам Запада и их политологам… в угоду превратнодушной идеологии «либеде» (либеральной демократии) отменил смертную казнь, открывшую зеленую улицу неслыханной беспредельщине… распустил аппетиты продажных чиновников… наверняка перетрухнув бескомпромиссного единоборства с бывшими номенклатурщиками и вооруженными до зубов урками, не осмелился разогнать ни преступную парторганизацию, ни начавшую бурно организовываться преступность… правильно, выходит дело, сказал мне перед свалом тот же Михал Адамыч, что если Россию не спасет нефть, а нынешнюю пьянь и все ее алчное кодло не сменит сравнительно нормальный деятель, поддержанный деловым аппаратом, финансистами, бизнесменами и обывателем, тоскующим по славе сверхдержавы, порядку да сытости, то страшновато, Володя, думать, что в конечном счете ждет Россию и всех нас вместе с нею…

Вдруг звонок; спокойно иду в телефонную будочку.

«Да, – говорю, – безумно рад вас слышать… я в полном порядке, осваиваюсь… хотя бы в двух словах: как вы там?.. как все прошло?»

«Сами понимаете, были чувства и слова… похоронили, помянули, умнейший Опс, обнюхав гроб, ничего не мог понять, расчихался, словно намекал на туфту происходящего… дамы, естественно, рыдали… родители погибшего – в заботах о новой жизни… на поминках дядюшка покойного устроил с кем-то драчку… с другой стороны, Володя, как сказал он после мордобития и заключения мировой, поссать да не пернуть – что свадьба без гармошки… пришлось моим парням потоптать кое-кого, потом пили, вспоминали, пели… есть и новости, думаю, они вас повеселят… моей будущей жене звякнула забугровая благодетельница… эта крыска бешенствовала… ее законно взяли с поличным прямо в банке, куда пожелала она вложить приличную сумму… обнаружили при домашнем обыске фальшаковые иконы и прочие вещицы… мы с Галей живем на даче, хотя ежедневные пробки ужасны… если в двух словах, мы счастливы… никогда не перестану славить, так сказать, случай, – никогда… если б не он, то до смерти вековать бы мне бобылем, ни разу в жизни не изведавшим истинной любви… думаю, что случай много чего значит и для Создателя, и для букашки, но это не телефонный разговор, поболтаем, если встретимся, что очень вероятно… Котя улетел в Англию по приглашению друга… хорошенько там поездите, нахавайтесь от брюха, как говорят на нарах, всяческих красот… ну а я что? – я ввязан в совершенно новое для себя большое дело, как, впрочем, вся Россия, но живу-то, вы это знаете, не ради бабок… звоните даже издалека, я действительно надеюсь однажды с вами увидеться… поверьте, дорогой дружище, это возвеселило бы не только меня…»

Разговором я был растроган, но удержался – не рассопливился… просто был рад любви друзей, вспыхнувшей у них так, словно только и ждала она поднесения к себе вечного огонька… а собственное одиночество начал я вдруг ощущать как нечто спасительное – как крышу, стены, теплые полы домишка, милосердно меня приютившего в пору бродяжничества по белу свету.

45

Я, что называется, с легким сердцем отправился в клубешник – закадрить в международной тамошней тусовке даму для легкомысленного же с нею приключения; наших русских, ни старых, ни новых, там вроде бы не было; не знаю уж почему, но проблема эта – узнают, не узнают? – мало меня беспокоила; потолкался, попробовал перекинуться парой слов с итальянами, французами, немцами и англичанами, подобно мотыльку, мимолетствуя от звуков к звукам речей разноязыких, – получалось, по-моему, совсем неплохо.

Потом попалась мне все-таки в этом сборище скромная фигурка миловидной китаянки; типа завалиться в отель – не могло быть и речи; неторопливый «средневековый» приступ азиатской твердыни устраивал меня больше, чем воинственно самцовая активность залетного рыцаря великой сексуальной революции.

Прогулочки, тихие кабачки, киношки, естественно, потрясная Римская библиотека – за пару недель мы так сблизились с Илиной (если на итальянский манер), что я стал забывать о романтичном одиночестве – лучшем из состояний тела и души, как считали мы с Котей; а уж он умел поэтизировать не только лирические, но и трагические свойства существования.

Разумеется, я не без удовольствия представлял, как занимаюсь пылкой нелюбовью с новой знакомой, полукитаянкой-полуиндонезийкой; но в данном случае секс был всего лишь частью дела.

Я давно уже мечтал въехать в китайский без всяких словарей, чтобы вжиться в музыку древнейшего языка; потом уж проникнуть в волшебные миры иероглифов, осваивая языковую цивилизацию – идеальную копию действительной, – словно бы созданную Святым Духом во всех языках для людских нужд – от коммуникационных, бытовых и ремесленных до поэтических, религиозно-философских, культурных, научных, технологических, политических и прочих.

Илина потрясена была скоростью, с которой усваивал я китайский, не имевший ничего общего с иными языками Старого Света, не менее далекими от языка Поднебесной, чем звездные миры от земли, но тем не менее, казалось мне, имевшими один Божественный родниковый исток; для меня все это было истинно любимым делом; а Илина охотно усложняла нисколько не нуждающуюся в исследовании идиоматику – обожаемую мною часть языковой цивилизации.

Чтобы не испугать Илину непонятностью таинственно феноменальной своей способности, я стал притормаживать, точней, начал пробовать обходиться почти без услуг прелестной своей проводницы по райским пространствам китайского… вот и бродил, исцарапывая в кровь мозги, трясясь иногда от страха и призраков, по словесным чащам, пробивался сквозь них к свету значений, смыслов и символов… все они казались мне если не родными, как наши языковые «сады», «рощи», «леса» и «вершины», то необыкновенно близкими, иногда родственными, подобно языкам иным, всегда манящим то ли вверх – к макушкам, то ли вниз – к корням, к истокам, точней, к недостижимым и непостижимым своим тайнам…

Время шло и шло, становясь мимолетным в прошлом, непредставимым в будущем и настолько тягостным – из-за однообразного времяпрепровождения – в настоящем, что я слинял в одиночку в предгорье Альп, где и пообстоятельней подумал насчет происхождения «скуки» от «скученности»… о том подумал, что вот прошли тысячелетия… человечество так расплодилось, что скученность населения, особенно в городах, резко возросла и стала вызывать протест в натурах некоторых людей, нуждавшихся в одиночестве, ценивших его необходимость… возможно, это был первый требовательный, «экзистушный» вопль одухотворенно преображавшегося человеческого интеллекта, почуявшего, что в мире становится все больше и больше тел на душу населения… сей вопль и породил в натурах людей, преимущественно творческих, страсть обретения одиночества, драгоценного для искусств, наук и, между прочим, для любви, нуждающейся в особом, в драгоценном виде одиночества – в интимности… тут все было ясно, может быть, поэтому я подумал о Творце Вселенной, пребывавшем до поры до времени, как уверяют физики-теоретики, в некоем центре средоточия Самого Себя – в точке абсолютного одиночества, эталоном которого является «Один Я», естественно, хранящийся в Небесной палате мер и весов… видимо, состояние абсолютной «скученности в себе» порядком Творцу поднадоело и Он решил выйти из Себя… взял и вышел… произошел так называемый первичный Взрыв – и понеслась космическая круговерть вселенского существованья…

Словом, одиночество в предгорьях Альп мне надоело; тем более задергали какие-то смутные дурные предчувствия, и я махнул обратно.

Илина изучала латинскую литературу, балдея от классиков древности; папаша – один из новых китайцев – никогда не отказываел ей в бабках; не как жлобина и альфонс говорю об этом, а потому, что Илина установила демократичный – не ради новомодного феминизма – твердый порядок оплаты кабаков, увеселений и так далее; у меня хватило ума не возражать; как-то само собой получилось, что не возникло у нас цепной реакции чувств, раскочегаренных похотью и приведшей к потрясающему взрыву; поддавая и на словах хулиганя, мы обходились без всяких «амур-тужуров»; сей способ общения был мне знаком и иногда сообщал унынье настроению; к тому же из-за разлуки с Г.П., как от удара, продолжало ныть все тело – именно тело, а не душа.

Однажды, в настоящий день моего, всамделишного Владимира Ильича Олуха, рождения, сидели мы у меня в номере, поддавали «шампанзе», как любила говорить Маруся, и закусывали свежими черешенками; вдруг Илина пропела куплетик, охотно выученный с моей помощью на нашем великом и могучем.

девчонки милые мы очень хилые куда ж мы денемся когда разденемся…

Пока, несколько отупев, хлопал я ушами и прикидывал что к чему, она с себя все тряпки скинула, потом меня быстренько подраздела, причем так просто, что каждое ее движение было исполнено неслышной, словно бы ритуальной музыки… потом присела ко мне на колени… нежно прикладывая оба соска к губам моим, к щекам, к глазам, шутливо и необыкновенно волнующе шепнула: «О, мистер Ник, – так она меня звала, туфтового, – умоляю, разрешите одиноко увядающей девице вас изнасиловать, но ради Небес – ни слова ни маме, ни папе, ни полиции нравов…»

Некоторое время, с полгода, мы славно резвились, а потом Илине и мне, получившему «почти что новую яшмовую шкатулку» – так шутливо она выразилась, согласно древнему поэтическиму канону, – потом «амур-тужуры», видимо, поднадоели нам обоим, скучно стало и ей, и мне.

Обрадовавшись такому обстоятельству, я самолично перевернул очередную страничку свободы… позвонил, сказал, что срочно улетаю по делам… наугад тыкнул пальцем куда-то в карту… именно таким образом успел я объехать чуть ли не всю Италию, восхитился ею и полюбил всей душою… так вот, тыкнув пальцем в карту, попал прямо в Бомарцо, в крошечный стариннейший городок под Римом, и с удовольствием туда свалил.

46

Бомарцо стоял на верхотуре высоченного крутого холма и был похож на огромное гнездовье ласточек… казалось, их там намного больше, чем людей… снял двухэтажную квартирку с балконом… дивный был с него вид: волнистая дымка тумана над зеленью просторной равнины и далекие предгорья… их рельеф говорил не о географии, тем более не об истории, а воспринимался внимающей душою как безмолвно звучащая музыка, словно он и был одним из древних ее прародителей… жизнь течет внизу неторопливая, как тыщи лет назад, если б не автомобильчики с мотоцикликами… о мопедиках умолчим – в наше время это невинное слово может показаться неполиткорректным активистам инквизиции «либеде», жаждущим еретиков, в кострах горящих… нигде, слава богу, не видать толп туристов, лишь ласточки снуют вокруг, увлеченные праздным и веселым расчерчиванием пространств воздушных, особенно перед закатом.

Там же, то есть на земле, брал я тачку напрокат; носился на ней по окрестностям, бродил по деревням и другим крошечным городишкам; торчал часами в храмах, разглядывая иконы, картины и фрески старых мастеров; охотно болтал с хозяевами крошечных же кабачков, где по-человечески, как в старину, поили и кормили; и меня по-прежнему не покидало чувство того, что где-то совсем рядом, чуть ли не на виду, ясно, что на земле Италии, покоятся, хранятся, не желая быть найденными, ключи от таинственного моего дара.

Мне нравилось убивать время жизни, ротозействуя в музеях и бродя по старинным развалинам или бешено летая на тачке то в Бергамо и в Венецию, то в Рим, в Сиену, во Флоренцию – обратно в Бомарцо; летал, нисколько не боясь на виражах перекувырнуться; ведь изощренно наращиваемая скорость сообщает бесчувственному уму острейшую, как самому ему кажется, иллюзию близости чуть ли не к самому оргазму, видимо, достижимому только в смертельной аварии.

Бывало, несясь со скоростью под двести километров, размышлял я о техпрогрессе, в частности, о всевозможных орудиях ускорения – от колеса до ракет и синхрофазотронов, – созданных человеческим разумом специально для его бессознательно непримиримой войны со Временем… усовершенствование их потребовало таких огромных затрат энергии, что сегодня уже видны язвенные симптомы постепенной гибели атмосферы и биосферы планеты, не говоря уж о необратимом истощении земных недр… вот – установлены скорости, намного превышающие скорость звука, преодолевающие силы земного притяжения и позволяющие одолевать ближние пространства небес… вот – элементарные частицы разгоняются до околосветовых скоростей на сконструированных гениями орбитах… а Время как было, так осталось невидимой твердыней и неразгаданной непостижимостью… ясно было одно: каких бы скоростей ни достигали аппараты и самые мощные компьютеры, созданные человеком, – всепроникающее и всеприсутственное Время неубиваемо, сколько бы и как бы ни старались мы его убить… в старину то же самое регулярно пытались сделать люди с тем, кого они считали Богом, к примеру, с Дионисом… его убивали – он вновь воскресал, точней говоря, не умирал… так же поступили и с Христом, но, поняв, что с Богами не сладить, взялись за убивание Времени, ибо бессознательно всегда относились к нему как к Богу, действительно невидимому на глазах у вся и у всех…

Не заметив, как промелькнуло время, оказывался в Риме… по старой привычке покупал на красивом, удобном, огромном и суетливом вокзале русской и местной прессы, потом валялся в Бомарцо на балконе… блаженство – быть окруженным лишь степенно плывущими облаками и снующими ласточками да просматривать вести с родины… между прочим, было ясно, что это я для нее подох… она для меня и на чужбине продолжала быть живым родным пространством… чувству этому, несравненно более глубокому и, если уж на то пошло, более мистическому, чем всякие прочие «измы», как бы их ни дезодорантили и ни прибарахляли, – не мешала любовь к чужим языкам, священным камням, комфортабельным условиям городской жизни, жратве, вину да и к почитаемым душой прочим плодам итальянского крестьянства – плодам более древним, чем язык, мифология и религия… это нисколько не принижало моего чувства родины… его и не нужно было, что называется, питать, по одной простой причине: оно само себя подпитывало не завистью к чужим превосходствам, не глухой враждой к малознакомому укладу жизни, а любовью к данной, к малой, но великой части Творенья… ведь она, маленькая, величиной с географический сапожок, обожаемая всем человечеством часть, до того душевно и практично обживалась тысячелетиями и, слава богу, продолжает обживаться, что я и родине своей желал того же самого, высокодостойного обживания пространства, дарованного судьбой и историей…

Продолжал почитывать постсовковую прессу, болея за Россию, желая ей свободы, добра, народного благоденствия, словом, нормальной жизнедеятельности… естественно, доставали меня недоумочные, зачастую разрушительно уродливые, явно провальные, безнравственные и просто преступные дела перестройки, продолжавшие оставаться вопиюще безнаказанными или неисправленными.

Вдруг – фотка на четверть страницы: менты, машины, труп на необыкновенно черном, точней, немыслимо бесцветном асфальте, вблизи от дверей знакомого кабака… лицо дядюшки узнаю… Господи, Господи… лужица крови под ним… узнаю в дверях фигуру вышибалы-гардеробщика Ези, Езикова, бывшего лектора райкома партии, отволокшего червонец в спецзоне за растление малолеток, где ему буквально оторвали яйца, потом отпетушили и по инвалидности назначили завом петушиного инкубатора без выхода на общие работы… он стоял с разинутым от удивления звероподобным хавальником… сердце екало-бухало, воротило от чтения… все равно читаю газетный чей-то, под самой фоткой, репортерский штамп: «…практически неживой труп опознан… паспорт был выдан гражданину Пал Палычу Жирнову, уголовная кликуха Падла Падлыч, данная ему в кулуарах преступного мира ярыми врагами и конкурентами… до момента физической смерти возглавлял одну из многочисленных преступных столичных группировок…»

К тому времени я уже успел приобрести мобильник; звоню, наговариваю пару слов на ответчик; Михал Адамыч ответил минут через пятнадцать.

«Это, – говорю, – я, приветствую вас… читал свежую газетку, сами понимаете, крышу срывает от всего такого, то одного валят, то другого… говорить можем?..»

«Совершенно свободно… нас, милейший Володя, весь этот бедлам почти перестал удивлять… разборки есть разборки… вы-то там как?»

«Нормально, временами гнетет тоска, но не ностальгия… Италия прекрасна, отсюда пока что никуда не тянет».

«Тогда я за вас спокоен… все-таки это лучше, чем мандражить и маяться… не находите?»

«Конечно, лучше».

«Вы заметили, что от многих проблем, если, конечно, не от всех сразу, жизнь сама нас избавляет?»

«Весело сказано «если не от всех сразу»… поверьте, счастлив за вас обоих».

«Спасибо, жаль не могу передать этих слов… ей-богу, никак не могу поверить, что случившееся не примерещилось… большой вам привет от Опса – он не сомневается в том, что верно чует… стоит Гале произнести «Володенька» – радостно заводит пропеллер своего обрубка… президенту бы такое чутье при подборе придворных кадров!.. странное дело, смотря на Опса, Галя ничего не понимает, но как-то успокаивается – сие совершенно непостижимо… словно в мире существует невидимое нами поле информации о состоянии пропавших ближних… хотите, сообщу правду, взяв страшную клятву кочумать?.. поверьте, она обрадуется».

«Ни в коем случае… вот прилетите сюда отдохнуть или обзавестись виллой, тогда и встретимся – то-то будет сюрпризик и гулево».

«Если честно, Володя, – предложи Аладдин обменять свою пещеру на мою любимую женщину, – да послал бы я его вместе с сокровищами куда подальше… повторяю, вы – мой, вы наш спаситель… звучит цинично, но крах Соньки был для меня меньшей неожиданностью, чем ниспослание подруги, по которой тосковал всю жизнь… вот и думай после этого о иерархии ценностей».

«Ну и слава богу, Михал Адамыч, ведь и она мечтала о том же, типа о вас… если бы вы только знали, как хотелось бы увидеться и поболтать!»

«Куча дел, но надеюсь выбраться из них… если удастся… мне как-то враз все это поднадоело… раньше я сам помогал всяким директорам и секретарям химичить для пользы делу, плану, работягам… помогал всячески наябывать тупую, дебильно самопарализованную Систему, а теперь столкнулся с тем, от чего сам Фридрих Мракс ворочается вокруг Карла Энгельса, – с абсурдностью самой мутной воды, вот с чем, Володя, я столкнулся – с парадоксами происходящего… звоните, не стесняйтесь, всё в порядке, не скучайте, мы действительно часто вас вспоминаем».

У меня, помню, аж зубы заломило – жизнь бывшего Владимира Ильича Олуха в чужой шкуре показалась бесполезной и никчемной жизнью, не привязанной к какому-нибудь ценному начинанию… взвыть захотелось прямо на солнце, не дожидаясь выхода луны… «когда ж луна взошла на темный трон небес», как чирикал Котя в третьем классе, я уже успел надраться, позавидовав нефуфловой смерти Николая Васильевича Широкова.

47

Таскаться на тачке по неописуемо прекрасной Италии вдруг надоело… слегка приелось глазеть на дивные развалины старины, на знакомую по картинкам живопись в музеях и храмах, на необыкновенные красоты полюбившейся страны… в какой-то момент даже музыкальнейшая из речей показалась слишком обыденной, хотя музыка языка оставалась все той же, завораживающей душу музыкой, если отвлечься, пардон, от содержания любых обывательских разговоров… странное дело: аж слюнки потекли – так захотелось окунуться в атмосферу пивных, пельменных, банных и прочих треканий, как говорил заваленный дядюшка… Чтоб не спиться от безделья, принялся я обдумывать планы поступления в небольшой какой-нибудь, но солидный университет… закончу его, по-быстрому постараюсь преуспеть, скажем, в металингвистике, лбом упершейся в неподдающиеся изучению глубинные структуры материальной субстанции памяти, которые, возможно, являются прослойкой – неким невидимым полем между материей и духом… все эти дела могут иметь отношение к иным каким-то жизням, быть может, и к сущностным свойствам Времени… к связям отдельного со-знания с краешком информационного полянеисчерпаемого Знания – Знания Бытия о самом себе… для нас оно останется закрытым, по меньшей мере, до конца времен, хотя питаемся мы им ежесекундно – благодаря сознанию… мало ли чего не бывает? – вдруг сделаю шажки сначала к прапамяти, потом копну поглубже, если, конечно, первые мои шажки окажутся удачными… ясно же, что иное дело жизни мало мне любезно… заведу себе пса… ни о каком коммерческом рекламировании странных моих способностей вообще не может быть и речи… само собой, не стоит засвечиваться в научной периодике… впрочем, если кто-нибудь что-нибудь пронюхает, то я не иголка на дне морском… захотят – найдут… у наших везде есть глаза и уши… впрочем, кому я на хер нужен?.. тоска, кругом тоска… я ж не жучок бумажный – долгие годы ползать промеж страничек словарей… будь, думаю, прокляты мои языки, фарцовочные дела, ухищрения и бабки… провались пропадом стремление к ним, раз я, сука бездомная, ни жить, ни подохнуть не могу по-человечески…

Как только тоска и скука стали подшпоривать к ежедневному убиванию времени – оно мне назло стало тянуться измывательски медленно и тягостно… спасение от него приходило лишь во сне… но не дрыхнуть же круглые сутки?.. на мой взгляд, это еще хуже смерти, потому что во сне все, кажущееся ясным, становится мнимым после пробудки… а для смелой веры в непременное прояснение после смерти многих смыслов Великого Непроницаемого и Непостижимого Всезнания – особенно его качеств, всю жизнь подавляющих ум и кажущихся нелепыми мнимостями, – то для этого, на мой взгляд, надо родиться человеком либо с очень религиозной душою – гением веры, либо бесстрашным метафизиком от сохи, либо, что одно и то же, поэтом от гусиного перышка… не подсесть ли, думаю, на дурь?.. бабок вполне хватило бы на пожизненное тащилово… нет, не мои это дела – не любезна мне тупость пожизненного рабства с преждевременной подыхаловкой в плену привычек и обломов… я люблю свободу… неужели ее не бывает?.. неужели абсолютная свобода, до смерти обеспеченная бабками, – полное фуфло и дьявольская мнимость?..

Думанье приелось, от него мутило… так всю жизнь у меня бывало: на смену мыслям являлись чувства… как при былых карточных проигрышах, начинало поскуливать и побаливать сердце, словно бы попавшее есть во весь, как опять-таки говорил дядюшка… особенно заскучал я по Опсу – надо же! – не поверившему, что я зажмурился… началась бессонница, из-за нее устраивало сердчишко «концерт Тахикардиева для Аритмиева с оркестром»… так называла эти дела медичка Маруся… усилилось сожаление насчет напрасности свала… оно поволокло за собой путавшиеся друг с другом навязчивые страхи и дурные предчувствия чего-то малоприятного… в свою очередь, все это обретало личину нервозного беспокойства и душевного уныния… снимал его пьянью, метаньем на тачке из конца в конец Италии, праздношатаньем, нелюбовным, доводившим до тоски сексом с одинокими призрачными существами иного пола…

Снотворные я ненавидел… вместо них воспользовался услугами электронной революции… купил потрясный компьютер, начал пользоваться Интернетом… бегал курсорчиком по сайтам нормальных русских газет и журналов… грешен, из-за любопытства иногда заглядывал в тошнотворные таблоиды… в связи с поднятием нашими Гераклами железного занавеса, дошла наконец-то и до России желтая пресса, ставшая для своих в доску читателей «бездухоувной устаноувкой на зло».

Однажды глазам я своим не поверил, по новой увидев под гигантской шапкой на одном из огромных снимков ядовито-желтой газетной полосы крупный план очередной фатальной разборки… на полу кабака, подле столика, узнаю на удивление спокойное, мертвое, уже не зловещее для меня лицо знакомого человека, одного из бывших чекистов, кадривших меня на службу в их новой фирме… валялся он скрюченно… бок и грудь – сплошное кровавое месиво… лицо второго убитого закрывала искровавленная салфетка… забегали перед глазами фразки репортажа, тиснутого в том же плебейском стиле… «ваш корреспондент… непосредственно с места преступления… обнаружены неопровержимо опознанные тела практически мгновенно скончавшихся крупных предпринимателей… успешно возглавляли торговлю редкими металлами и образцами новейших вооружений… очередная крупная потеря для деловых кругов, страдающих от слабоволия властей, чья нерешительность и бесконечные оглядки на мнение продвинутой либеральной демократии Запада полностью парализовали действие карательных органов, чье призвание – безусловная защита законов государства, жизней граждан и частной собственности… снайперская автоматная очередь злодея мастерски настигла несчастных… легко ранены несколько невинных посетителей элитного питейного заведения… две женщины соответствующей наружности, сопровождавшие пострадавших, впоследствии оказавшихся убитыми телами, отделались испугом, перешедшим в истерическое состояние нервной системы жриц легкого телесного поведения… разбита витрина бара, что незавидно напоминает гангстерские разборки в Чикаго начала века…»

Затем я перешел к образцам иных газетных стилей… «…общественность передовой отечественности надеется, что должны же наконец грянуть неотложные меры для нанесения общих и достаточно точечных, потому как легальных ударов по существенно увеличившемуся бандитизму заказных убийств как бы на душу населения в стране…» «поэтому, исходя из сложившейся конкретики данного истмомента, весь нравственный облик нашей конкуренции должен иметь человеческое лицо, непреклонно поднятое до высшего уровня мировых стандартов…»

Ошеломленный всеми – имевшими отношение только ко мне – смыслами гибели доброго к племянничку дядюшки и двойного убийства бизнесменов, от которых свалил, я начисто вырубился… во сне пугал меня смутный образ странноватой личной вины перед людьми, заваленными неизвестными киллерами… проснувшись, подумал: не приснились ли мне эти дела?.. снова зашел в Интернет… злоебитская сила – там все то же самое… Америка, думаю, Европа, Азия, Африка – хрен с ними и с остальными частями глобуса, но вот родной город, столица обхезавшейся утопии – это же ужас что там происходит… потянуло схватить свою «Тошибу» за провод, раскрутить вокруг себя и захерачить об стену, чтоб выбраться из всей этой паутины… задумываться же обо всем таком – что гадать на канализационной жиже о будущем страны и миллионов людей.

Странная, малопонятная вещь: несмотря на нелепости и жутковатости много чего там происходившего, почувствовал я вдруг непревозмогаемое, далекое от пылко гражданского, желание свалить обратно, в любезное свое, как говорится, отечество… ко всему прочему, снова испытал тоску и по близким мне людям, и по милому Опсу – снова аж десны свело болью сладостной, словно бы слопал я, как в детстве, недозрелое, но дивно свежее антоновское яблочко, которое все котится, котится, а в рот попадет – не воротится… так баушка пела, а я, подонок, перед свалом даже на могилку ее сходить не удосужился.

Противен был я сам себе, но представил, как Опс просит грустным взглядом разрешение забраться на койку… как кладет обе лапы мне на грудь и явно что-то выкладывает выразительно клокочущим в горле голосом, похожим не на рычание, а на бессловесную собачью речь, которой просто не может не быть у некоторых башковитых псов… да, да, явно что-то рассказывает о своих делах-заботах, о суке соседской, ему не давшей и пребольно за ухо кусанувшей… возможно, делает бытовые замечания или благодарит за только что обглоданную кость с мяском, с хрящиками… невозможно грустным взглядом упрекает за то, что никогда не даю ничего сладкого, никаких поджаристых куриных кожиц, никакой картошки… вот приглаживаю невесомо мягкий, натурально блондинистый вихор на его затылке… нежно треплю уши, напоминающие волнистые потоки рыжих локонов на автопортрете Дюрера… от ласки медленно закрывают веки глазки, осоловевшие, помутневшие, ничего уже не желающие видеть… они погружаются в теплые волны всегда для меня непроницаемо темного, столь блаженного для собаки сна, страстно мною желаемого самому себе, садистически изводимому бессонницей… вдруг Опс переворачивается пузом вверх, переламываются в бабках передние лапы, морда – набок, брыли свесились так смешно, что тянет рассмеяться…

Никаких страхов я больше не испытывал; наоборот, стал меня допекать и раздражать совершеннейший штиль налаженного ежедневного существования… чего тебе, думаю, надобно, старче?.. плыви себе, дрейфуй как дрейфуется, без руля и без ветрил… не то что бы жаждал я жизненных бурь, в которых обрела бы душа покой, и не то что бы осмелел из-за неожиданной гибели людей, во многом подбивших меня на свал, – вовсе нет… просто стало невозможно дрейфовать, когда такой во все мои паруса попер не попутный, а встречный ветер, что до лампы сделались и прежние цели, и бесцельность времяпрепровождения, и трюм, набитый бабками, да и сама здешняя жизнь, со скукой проводимая на, так сказать, шикарной яхте безмятежной судьбы… более того, ясно стало, что, допустим, захоти я плыть, как плыл еще вчера, по сушам и морям праздности – ни хрена из этого не вышло бы… раз так, придется резко разворачивать парус, чтоб встречный ветер сделался попутным… во мне возникло почтительное внимание к властному велению судьбы, более могущественному, чем острая блажь обычной ностальгии, и я почуял невозможность ему не следовать…

Вдруг, впервые за пару лет метаний по Италии, возникла во мне прежняя страсть к разного рода непредвиденностям в российской житухе – пусть по-своему трудной, порою отвратной, – но, как бы то ни было, житухи в стихии родного языка, в привычной мне среде и, если уж на то пошло, в заварушках совершенно новой жизни общества… именно окунуться мне в нее захотелось, как, скажем, после безветренной жарищи в зачуханную, но прохладную дождевую лужу… кроме того, почувствовал я страстную жажду встречи с Г.П., с Михал Адамычем, внезапно ею, страстью моей былой, осчастливленным… о Марусе по-прежнему старался не думать… не было сил представить, как потрясенно она переживает сволочную мою и подлейшую по отношению к ней псевдогибель… перебивал мысли о старинной подруге мечтой о том, как повозимся по полу или на травке с Опсом, всегда возню такую обожавшим… как побросаю ему теннисный мячик или палку, как побродим по Тверскому, где так и липли к неотразимо обаятельному псу телки и тетки, чем всегда я и пользовался…

Как тут было не звякнуть Михал Адамычу?.. я и звякнул… подождал в кафе с полчаса, час, потом ушел… на следующий день звякнул по новой – нет ответа… забеспокоился – мало ли что могло быть?.. сдуру кинулся в проклятый Интернет… проглядел новости и происшествия – слава богу, все было в порядке, хотя поражало все то же обилие крайма, смертельных разборок и прочих дел… естественно, предположил, что смотался Михал Адамыч по полной оттянуться с Г.П., скажем, на Фиджи или на Бермуды… я отмахнулся от навязчивого беспокойства, но все равно продолжала маяться душа в лабиринте неизвестности… так прошла неделя… как тут было не заметать икру из-за отсутствия ответного звонка?.. ведь где бы Михал Адамыч ни находился, его «могильник» сработал бы и в Бразилии, и в Австралии… он вполне может отключиться от всех дел и просто отдыхать, просто наслаждаться жизнью с любимой женщиной… предположения, как туча комарья, мешали собраться с мыслями…

Вот тут-то и подхватил меня, словно щепку, внезапный ураганный шквал; еще вчера ни мысли не было взять да и слетать туда, плюя на всевозможные страхи; а поднявшийся ураган понес меня в агентство… взять авиабилеты было сказочно быстрым, плевым делом… собрал документишки… наменял штук десять баксов на туристские чеки… ничего не взял с собою, кроме чемодана с тряпками, мелочами туалета и сувенирными майками с рисунками Леонардо.

48

И вот я уже в Шереметьево; отели в центре следовало похерить, причем не из-за тех же страхов – просто испытывал заведомую гадливость к возможным узнаваниям и последующим объяснениям со случайно встреченными старыми знакомыми; остановился в люксовом номере аэропортовской забегаловки для залетных командировочных из-за бугра; отдохнул пару деньков, хотя вроде бы не устал; наоборот, настроение было свежим, как тогда, после посадки в Риме; наконец-то отоспался и, собираясь с духом, спокойно прикинул, что к чему; раз уж следовало начинать воскресалово, как выразился однажды после белой горячки чумовой мой дядюшка, то первым делом звякнул Коте.

Трубку долго не брали; затем ее взял бывший, судя по очень опущенному, раздражительному голосу, отставной генерал-полковник соцреализма; и сразу, о боже, залился каким-то радостно триумфальным лаем Опс… потом злобно взвизгнул, видимо, отшвырнутый писательской конечностью.

«Какого, козел, хера будишь?.. ты кто?.. пшел вон, я сказал, сволочь, пока аппаратом по черепу мохнатому не врезал… ты подлец, а не советский человек, и демократическое уебище»… повторяю: ты кто таков, Троцкий или Пятаков?»

Разозлившись из-за хамского обращения с Опсом, я вызывающе назвался тем, кем и был, – Владимиром Ильичом… возникла пауза… я ждал, думая о писателе как об одном из несчастных обобранных временщиков, вероятно, боданувшим на толкучке ордена ради пропива… тем не менее жаль было человека, оставленного женою, к тому же выброшенного из обоймы на помойку, вместе с пером, фанатично приравненным к штыку и дулу, стрелявшему в затылки якобы врагов народа… теперь несчастный, видимо, мечтает о безжалостном реванше в шеренгах дубоватого Анпилова и «цитруского прозаика», латентного палача и садиста Лимонова, не говоря о прочих амбициозных любителях совкового прошлого, спят которые и видят будущее свое руководство ответственными работами по развешиванию на фонарях видных жидомасонов, олигархов, Горбачевых, Яковлевых, Ельциных, Гайдаров, Чубайсов, Лужковых и прочих главарей «дерьмократов»…

«Это какой же ты еще, понимаете, Лжевладимир Лжеильич тут объявился, чтоб мозги ебать ни глотком не поправимшемуся, сволочь ты, человеку?.. еще раз прямо ставлю вопрос: ты, мразь, кто таков – Троцкий или Пятаков?»

«Владимир Ильич», – упрямо повторил я, скорей для себя, чем для раздроченного писателя.

«Ты, подчеркиваю, мразь и вышеупомянутый козел – вот кем ты являешься в наши дни, пидар гнойный, а у меня есть крыша в МУРе… так что забудь ко всем хуям данный номер… как еще звякнешь, ты, считай, труп, покойник, жмурик… язва тебе в душу за такую в мой адрес подъебку, въехал, урод?»

Хрен ли, думаю, мне терять? – все равно слух обо мне пройдет по всей Москве великой и назовет меня всяк ссущий в подъездах мужичишко любой национальности.

«Добрый день, Василий Петрович, но я тот самый приятель Коти, он же Владимир Ильич Олух, которого ошибочно похоронили… но ведь никто нас с вами в жизни не вышибет из седла, как говорил маршал Буденный».

Видимо, писатель зашвырнул Опса ногою в комнату, откуда все равно доносился родной лай.

«Слушай ты, олух, у нас, блядский, понимаете, род, ни исторически, ни даже в данный дерьмократический момент ошибочно никого ни хуя не хоронят… а только за дело, включая сюда Крым, киллеров, заказные взрывы, аварии, кавказский вопрос, отечественную битву с Чечней, недоброкачественный крайм и разборки… еще раз подчеркиваю, в проблему въехал?.. ты маму свою буди, в гробу бы я тебя видал вместе с нею».

«Извините, Василий Петрович, скоро зайду к вам с того света, притащу бутылку с хаваниной… передайте привет Коте с Опсом, ну и Галине Павловне», – прервал я поносные речуги несчастного человека и повесил трубку… и чуть не расхохотался – так коммунально-кухонно звучала фразеология известного писателя, некогда вальяжно витиеватая, как у недалекого лакея, невольно подражавшего речевым манерам своего хамоватого барина.

Не долго думая, рассчитался с отелем, взял тачку, по дороге поменял турчеки на рубли; не замечая цен, отоварился в гастрономе, заваленном различной жратвой; выхожу у знакомого подъезда… сердчишко забилось, как тогда, когда шел к Коте, зная, что Г.П. в квартире одна… дурак я был тогда – оробел, а ведь она, милая, тоже думала обо мне… поднимаюсь на лифте… от волнения перепутываю этажи… наконец звоню… звоню долго, снова вслушиваясь в бешено радостный лай Опса, словно бы знающего, что ни жив ни мертв именно я стою за дверью… он вновь протестующе взвизгнул… слышу матюгню писателя и вежливую просьбу Коти, попросившего Опса утихомириться… дверь открывает он, Котя… остолбенело на меня уставившись, бледнеет и сползает по косяку дверному прямо на порог, к счастью, не теряя сознания – просто забарахлило у человека сердце… с трудом отбиваюсь от Опса, бросившегося лизаться… появляется, косорыло обмозговывая процесс медленного узнавания моей похороненной личности, и ищет точку равновесия полуголый писатель… на коленках – по-лошадиному выпучены древние спортивные портки, притараненные некогда из-за бугра… открыв бутылку отличного «Хенесси», вливаю Коте в рот глоток… писатель тупо раскрыл похмельное свое чмокало… жестом разрешаю ему слегка жахнуть из горла… он заглатывает и охотно сообщает: «Эт-та, ну, в общем, она, эт-та, то есть бывшая, худшая моя, так сказать, половина… ебарей она теперь сшибает в загранпоездках по офшорам…»

Хорошо, что оживавший Котя не расслышал слов папаши.

Ну хрен ли тут говорить! – понеслась: эффект аффекта узнавания, аффект эффекта выпивания за встречу со мною на этом свете и так далее.

Сидим, поддаем, выдаю Коте с папашей, ужасно-таки запаршивевшему, опустившемуся, к тому же, по его словам, «вредительски кинутому женой легкого поведения», – выдаю им обоим придуманную мною еще в самолете захватывающе остросюжетную версию насчет того, как, где, что и почему; выдаю ее, не особенно-то вдаваясь в детали и подробности.

«Еду однажды на деловую встречу с нужным человеком перетереть неожиданный поворот коммерции в сторону фуфла… вот вылезаю из тачки, даже сейчас не могу вспомнить, где именно – память частично отшибло… и все – темнота… ни удара по башке не почувствовал, ни боли, так что смело заявляю: в жизни ничего нет легче такой смерти… кранты – находишься в точке продолжения вечной бесконечности несуществования, случайно покинул которую на короткий срок… при жизни это дело устрашает, а потом необыкновенно успокаивает, но, увы, ненадолго»…

«Согласен, эт-та… оно во что бы то ни стало устраивает нашу… эт-та… концепцию международной арены», – вякнул писатель.

«Пришлось, – продолжаю, – очухаться в каком-то домишке, точней, в предбаннике старой баньки, на время ставшей родным домишком… башка-руки-ноги, доходит до меня, обмотаны бинтами… какая-то пожилая бабенка говорит, что перетащила меня сюда до приезда ментов и что я чудом выкарабкался из лап самой шкелетины, ибо трое суток валялся без сознания… тетя Тася отпоила меня какими-то травками, поясняя, что химические калики-моргалики невозможно дороги, к тому же ядовиты, поскольку выпускают их по лицензии япошек жидомасоны и китайцы для спецпоправки организмов трудящегося населения, на которое все шишки валятся… ну, раз жизнь взяла свое, я начал вставать – оклемывался… затем, – темню, – отдала мне спасительница чужой паспорт какого-то Широкова Николая Васильевича, который нашла она в пиджаке, с башкой меня укрывавшим, а то бы бездомные собаки обглодали рыло, как соседу, что досмерти замерз под Новый год… по моей просьбе тетя Тася смоталась в Москву, типа проведать, как там обстоят дела с Олухом, моим, вру ей, двоюродным братишкой… какой-то алкаш-доминист сказал ей во дворе, что сегодня Олухи и все ихнее кодло покандехали хоронить родного сына Вована, глушанутого на бандитской разборке, главное, ранее сгоревшего до основания… а затем – затем в сторонке остался от Вована один френчик с личными удостоверениями… то есть только дебил, – рассказываю, – не догадался бы, что оба мы сделались жертвами жестокой и хитрой разборки… короче, уцелел один я… дело прошлое, конечно, вполне бы мог явиться домой, потом к ментам, и все стало бы ясно… но вы же знаете, я неуправляемый, взыграла во мне авантюрная жила, кроме того, достало бздюмо, что бандиты начнут искать одного из оставшихся в живых – они бы пронюхали… жить я продолжал у тети Таси, захимичил на чужой паспорт – вот он, глядите, – свою фотку… шли бы вы, думаю, в жопу со своей перестройкой и мочите тут друг друга на каждом шагу, а с меня хватит… человек, думаю, всегда имеет право на ученье и на отдых от такого беспредела отморозков и шустрых капиталистов…»

«Вот именно, Владимир Ильич, – вякнул отставной писатель, – я тоже начал подумывать именно в данной плоскости проблемы, ибо был употреблен по первое число жидко обосравшейся программой нашей партии… пустили, понимаете, на подтирку моральный кодекс с конституцией и светлыми кадрами партийной литературы, работавшей непосредственно не на смерть, как Есенин с Маяком, а на жизнь и, понимаете, движение народа вперед… цели были ясны, задачи определены, а в данный момент, как видите, лишили вкладов, труда, доблести и геройства… вынужденно являюсь персональным ненужником, иначе говоря, опущен в некий социально-политический унитаз пересмотра идеологии отечества… да-с, плесните глоток… а что мы видим по ящику?.. там поэт-хулиган с жидовской рожей прямо по телику обращается в Мюнхене к белопогонной сволочи, в перестройку заплясавшей на наших трупах, как плясали мы на тлевших ихних костях за погостами Сиваша.

не ностальгируй не грусти не ахай ты не в изгнанье ты в посланье – на хуй…

Вы могли представить такое при Советской власти, чтоб весь уровень нашего народа был послан куда подальше?.. даже Сталин не мог себе этого позволить – тут я голосую за тезис Лимончика, то есть Эдуарда, которому, как и мне, не хватает миллиарда хотя бы в деревянном эк-ви-ва-лен-те, господа офицеры… сегодня, выходит дело, ограбленный Госбанком вместе с пером, вторым после Шолохова, пребываю в однозначной ссылке, типа в том же послании как бы на общеизвестно наружный половой орган каждого – без всякого исключения – мужского члена, в чем и вижу лекало положительной демократии большинства над меньшинством… господа, боюсь, что это тост!»

«Пожалуйста, светлый кадр литературы, возьми с собой полстакана на поправку и покинь нас ко всем чертям», – довольно грубо, неприязненно и брезгливо сказал Котя, от чего я снова пожалел бывшего лакея власти, лишенного всех привилегий, целей и задач.

«Поплевываю на твое полстакание, урод смутного времени, без тебя знаю, что за столом у вас теперь я лившиц, ранее по заслугам награжден, затем обосран и все перья выщипаны… хотя до катастрофы три десятилетия содержал и обеспечивал уровень пропащей жизни семьи и неразрушенной сверхдержавы, при которой ты, паскудник, катался как сыр в масле… плюнь, более того, харкни в глаза папе за все за это, как плюнула в них, в откровенно карие, твоя мамаша… эх, взор бы мой всех вас, подлецов и путан, не видел вместе с так называемым живым трупом, сидящим дежавю, верней, визави напротив меня, как правильно высказало в рожу интеллигенции и жидомасонов зеркало октябрьской революции, не умевшее молчать… да хули там я, когда на моем месте сам Лев Толстой тоже был бы описсуарен, оскорблен ко всем хуям и вдобавок кинут на сжирание буревестникам, сиречь, дерьмовым дармоедам, если б вовремя не врезал дуба на станции, кажется, имени народной певицы Архиповой… кидаю на стол свой непаленый партбилет… если пожелаете приобрести для музея контрреволюции, оцениваю его в бутылку хорошего коньяка… жизнь, господа, бездарно пережить – это вам не футбольное поле перейти под руку с философиней, видите ли, Раиской Горбачевой… такое вот, понимаете, с легкой руки ее мужика получается резюме-безуме говенной нашей эпохи».

Не забыв захватить с собою полстакана коньяка, поддатый писатель удалился с чрезвычайно гордым видом.

Опс или смотрел мне в рот, или повизгивал на самых высоких нотах, ничего из чувств своих ни вылаять, ни выплакать, ни навыть, ни вывизжать не в силах… он рассказывал, как скучал без меня и никогда ни словечка не верил в то, что меня нет, как ждал, ждал и вот – дождался…

Дорисовав версию происшедшего, я уронил башку на стол, плача от любви и нежности к Опсу; теперь уже Котя меня успокаивал.

«Все, – говорит, – к лучшему, только к лучшему, как у мамаши с Михал Адамычем – они сейчас в Париже – и у меня с Кевином… вскоре отвалю к нему в Оксфорд… ментов, Олух, не бойся: если есть бабки, они тебе выдадут любую ксиву, ты же ни в чем таком не замешан, а просто попал в заварушку… простят, не посадят, да еще и книгу захерачишь о своих похождениях… папаша тебе ее за полштуки запишет, потом кино поставят, телик, на студиях – все бабы твои, от ведущих не отбрешешься, да и с языками любая фирма раздерет тебя на части».

Тут снова появился писатель.

«Виноват, господа, чисто по-писательски как бы профессионально подслушивал, несмотря на букет болезней, начиная с простаты, кончая булыжниками пролетариата в почках, во главе с эт-та… как его?.. с Алкагольдбергом, если не с Фельдхаймером, ебись все они в мраморную доску моего почета, которой уже не быть на стене данного здания… ибо писатель – своеобразный шпион в стане врага и контрразведчик своего народа… уверяю, ни в коем разе не пьян, но, как говорится, расстроен от верхнего аж до самого нижнего регистра бывшей номенклатуры… готов хоть завтра взяться за литобработку мемуара… знаком с опытом жизнеописания «Малой земли» Леонида Ильича, за что имелся орден, пропит который, а также репутация доверенного пера партии и всех, выходит дело, зазря трудившихся пролетариев… пролетели, ети вашу мать, мы же все пролетели из мягкого в общий столыпинский вагон… твоя судьба, Владимир, это далеко не сталеварная металлоаллергия с ее закопченными хавальниками в железных масках и прочая как закалялась сталь… ты не забыл Родину – вот в чем главная, по рабочему говоря, фиксация факта, типа идея… какого хрена толковать, когда мы так и назовем заделанный мемуар: «Человек в маске» – пусть Запад ссыт, а Голливуд отдыхает декаду в неделю… я тебе такую разрисую фабулу как бы ностальгии по Союзу нерушимому республик свободных, что народ схватится за общую свою голову и навзрыд зарыдает объединенным плачем по бывшим временам… в литинституте подавал мне большие надежды нацпрозаик то ли Навзрыдов, то ли Шагназадов, сынок второго секретаря Средней Азии по бурным овациям, то есть по хлопку… так вот, в некотором аспекте все мы нынче Навзрыдовы и Шагназадовы… учти, Вова, я тебя старше на два шага вперед, но и тебе, и мне, как и всей нашей разграбляемой беспределом России, нужна успешная наладка доперестроечного существования белковых тел… аванс, заметьте, не требую, но теперь я точно знаю, что делать, – прошу плеснуть в последний путь, как сказал Фадеев».

«Довольно выжирать, – осадил Котя папашу, – соцреалист сраный, соловей херов генштаба, унавозившего нашими солдатами Афган, потом разбитого крошечной Чечней».

«Нет, ты послушай, Вова, что он заявил, тогда как лично я призывал вывезти все мирное население врага на Камчатку, прямо в действующий, понимаете, вулкан и аккуратно бросить на упомянутую Чечню экологически чистую нейтронную бомбу… чего ей зря лежать и пылиться, когда боевики пьют нашу кровь с нефтью и громят родные дивизии нашим же оружием… взгляни на моего сына – он официально плевательское сделал заявление в глаза отцу… это мне, чуть ли не дважды Герою Социалистического Труда… «папа, ты говно и кретин», сказал он… и это, заметим, при бывшей жене трижды сталинско-ленинского лауреата и не последнего – далеко, блядь, не последнего, говорю я, – параграфа в руководстве Союза!»

Писатель закачался на месте, как одноколесный велосипед в цирке, и, чтобы удержать равновесие, моментально свалил «за кулисы», а то бы рухнул.

Ну, я, поддав там с Котей, так разошелся – первый раз за все это время – что рассказал и о том, что оставалось за бортом этих записок; мне необходимо было выговориться.

Побродив, говорю, по Италии, очумел от ничего-неделанья, поэтому и заделался от скуки спецом рулетки… везло мне в казино, как псу бездомному на блох, но играл не ради бабок, а для возни со случаем… скажем, решал ставить на то, на се, потом, как при затяжном прыжке, выжидал до препоследних секунд – до объявы крупье, что ставки сделаны, и мгновенно переставлял фишки на другие цифры и цвета… мне кажется, что случай просто не успевал сообразить, что именно произошло, а я снимал приличные бабки… но удивление перед на редкость бескорыстной эстетикой игровых моих маневров, возможно, было таким чистым, что случай – из-за уважения самого себя как игрока и джентльмена – просто не мог отнестись без восторга к моей тактике… в блэк-джеке она основывалась на беспримесно чистом риске, не имевшем никакого отношения ко времени и пространству, точней, к выжиданию последнего момента и одновременно к мгновенному изменению местоположений рулеточных ставок… ясно же, что только риск, будучи одним из дивных образов бесстрашной любви человека к свободе, способен поставить случай – родное дитя той же свободы – в трудное положение… оно не только доставляло случаю удовольствие играть со мною на равных, но и велело давать мне, как заведомо слабейшему игроку, фору… словом, выигрывал я гораздо чаще и больше, чем проигрывал, если не ошибаюсь, по одной простой причине: у случая нет такого почтительного отношения к категории количества, как у человека, у его соперника… однажды до меня дошло, что все виды отчужденного труда, пожирающего время и нервы человека, так же, как все игры, пытающиеся наебать этот унылый и однообразный труд, – говно по сравнению с трудом жизни, к которому ты призван рождением… и что лично мне лучше всего трудиться дома, на родине, принимая все ее – без всякого исключения – светлые и темные воды, как сказал В. Соколов, обожаемый и тобою… поверь, – говорю, – Котя, это далекое от косной логики живое чувство… оно сильней любого из разумных или неразумных предпочтений… противиться ему – еще нелепей, чем, лишая себя свободы, добровольно торчать на перинах чужбины, вдруг показавшихся нарами неволи… на время обустройки, если выделишь ту самую комнатушку, где я ошивался, буду хорошо платить… ни о какой бесплатности не может быть и речи только потому, что не те сейчас для тебя с папашей времена, а я в полном порядке, причем Опса и уборку беру на себя…

Тут снова приплелся писатель и запьянословил.

«Вова, товарищ, верь, что откроется у гробового входа дверь, как сказал первейший наш инакомыслящий безумец Чаадаев… я мастер своего дела и нахожусь уже как бы не в себе, но в тебе самом – это однозначно, типа перевоплощаюсь… кроме того, согласен и признаюсь: Ленин – всего-навсего Ульянов, но ни в коем случае не фюрер, хотя и запломбирован был немцами заодно с троцкизмом в спецвагон вместе с октябрьской революцией… так вот однажды и пропою в Госдуме то ли гусиную, то ли утиную песню личной пишмашинки и подохну прямо под Кремлевской стеною, рядышком с неумирающим лебедем светлого будущего… прощай пейзаж поляны застольной жизни в одноименном прошлом… ебюики вы оба, скажу я вам, и самые настоящие додики».

Мы с Котей унесли писателя за руки-за ноги в его кабинет и бросили на диван; Опс наконец успокоился и уснул под столом, у меня в ногах; пару раз, пока мы болтали, он вскакивал от каких-то приснившихся ужасов, дрожал, скулил, ковылял попить из миски, потом возвращался, снова засыпал…

Вроде бы ничего такого уж восхитительного не было ни вокруг, ни в моей судьбе – ни в чем, – а на сердце сделалось так спокойно, как в теплый вечер безветренной осени, когда прелесть сиюминутности настолько блаженней прошлых удач и непредвиденностей будущего, что настоящее кажется покоем и волей – счастьем, редко когда замечаемым из-за скромной святости его природной простоты.

49

Несколько дней бесстрашно бродил я по местам детства и юности… ни о чем не думая, просто радовался, что хватит с меня блужданий, и, между прочим, точно так же тосковал в Москве по Италии, как тосковал, скажем, по Нескучному, по Воробьевке в Риме, в парке виллы Боргезе, или на холмах Тосканы… конечно же начинало колотиться сердце при мыслях о встрече с Г.П…… но ни разу не подумал насчет рвануть с ней однажды на дачу… не по мне было бы лгать Михал Адамычу… да и западло – не отходя от кассы своей драмы, требовать у судьбы, как у кассирши, сдачу.

Разбудил меня однажды поутрянке жуткий, непереносимо ужасающий вой Опса… выл он, не переставая и не реагируя на всяческие успокоения, царапая лапами кожаную, как в доме маршальского одного внука, обивку двери, требуя, чтоб выпустили его неизвестно куда и зачем… то и дело внезапно забирался под кровать Г.П., где снова то выл, то горестно повизгивал.

Писателю же я строжайше запретил орать на воющего пса, пинать ногами и шлепать грязной тапочкой по драгоценной носопырке, но почаще вспоминать о благородстве ее происхождения.

Но Опс так продолжал выть, что начали стягиваться над душою тучи тягостной тревоги, все сильней и сильней сжимавшей сердце… ни ее, ни Опса ничем и никак нельзя было унять… я уж решил, что обкормил обжору «докторской» и жирной бужениной… попытался выискать в телефонной книге адрес ближайшего ветеринара… вдруг слышу сдавленный стон, потом грохот чьего-то падения… подумал о писателе, дожравшемся водяры до удара… поспешил к нему с Опсом… в огромном ихнем холле включен был ящик… возле него валялся Котя, ртом хватая воздух и руку к сердцу приложив… волоку его на диван… одновременно прислушиваясь к голосу ведущей, раздражаюсь от того, что ни черта не понимаю, возможно, отказываюсь понимать, о чем она там вещает… укладываю Котю поудобней, сую ему под язык колесико нитроглицерина, всегда который таскал он с собою… увеличиваю звук… никогда не смог бы описать чувство человека, не верящего ни глазам своим, ни ушам, – не нашел бы для этого слов… потому что страшней реальности, запечатленной пронырливым телеоператором, – могу поклясться, не встречал я ни в прозе великих писателей, ни в поэзии гениев словесности… теперь знаю, что и живым, и мертвым людям иногда не до искусства: оно перестает существовать, сникнув перед ужасами действительности, тайнами жизни и смерти…

«…скорей всего, заказной расстрел известного банкира и его жены произошел ранним утром при их выходе из бронированного «майбаха»… возвращение из поездки по злачным местам Лазурного побережья оказалось завершительным для жизни обоих… смерть четы была практически мгновенной… операция «Перехват», чье название скорей уж подходит не милицейской организации, а придорожной забегаловке, продолжает с тем же успехом «перехватывать» на ходу совместно с Прокуратурой России… руководителям силовых служб необходимо поставить во главу их захламленных углов общую проблему неверно воспринимаемого духа времени, следствиями чего и являются эксцессы, сопутствующие переделкам собственности, в свою очередь, безусловно, связанные с радикальными реформами рынков сбыта и банковских центров финансирования перестройки… дело взято под наблюдение аппарата президента… оставайтесь с нами».

Видит бог, если б убитые, ожив, услышали сию стандартную, привычно прикидывающуюся чистосердечной фразку «оставайтесь с нами», я б за их воскрешенье отдал ногу, руку, саму жизнь, потому что в тот момент перестала она для меня существовать… если б не бедственное состояние Коти, я так и стоял бы, и стоял, остолбенело уставившись в идиотскую рекламу крутого бюро похоронных услуг «ПП»… это была действительно политкорректная аббревиатура «Последнего Пути» – богатой, процветающей фирмы, обслуживавшей скончавшихся и заваленных VIPов… кстати, шикарные по крутым людям поминки профессиональные лизоблюды СМИ так и называли ВИПивками… что-то же надо было делать… бухой в сосиску писатель оказался нерастрясаемым… Котя валялся без сознания, но сердце его, слава богу, трепетало, пульс еле-еле, но все-таки прослушивался… так и не вырубив к чертовой матери ящик, положил Коте под язык еще одно колесико нитроглицерина… никакого действия… вероятно, спасительное лекарство пережило срок годности, подобно Советской власти и Системе… я бросился за коньяком, влил грамм тридцать в рот… на этот раз подействовало… Котя ожил, открыл глаза… застыло в них невольное понимание необратимости случившегося с самым близким существом на свете, с матерью, да с отчимом, посчастливилось ей с которым сблизиться… показалось, что Котя сжался если не до точки, то до запятой с хвостиком, которой и был он до мгновения зачатия, – так же, как каждое из живых существ…

До Опса, раньше нас учуявшего весь этот ужас, но, подобно мне, продолжавшего ни глазам, ни ушам своим не верить, вдруг дошло, что, раз все предчувствовавшееся, как это бывало и раньше, случилось, значит, это навсегда… он притих из-за неспособности животного существа обдумывать происшедшее… но я-то знал, какое его изводило душераздирающее чувство, трагическая определенность которого была более тягостной, чем смутные предчувствия… Котя в полузабытье валялся на диване, ему было не до разговоров.

Выгуляв Опса, вроде бы позабывшего насчет поссать-посрать-пожрать и о прочих желаниях, укрылся вместе с ним в моей комнатушке… а уж там я не выдержал и заплакал так, как бывало в детстве, когда чуть ли не выл от нанесенной во дворе обиды, от потери заводной легковушки, от запрета смотреть ящик, ходить в кино…

Мыслей не было – та же в душе ноющая общая боль, отпустить которую способно лишь время… иногда Опс, радостно лая, бросался к дверям – ему чудился приход Г.П… тут же понуро плелся обратно – гнала его поближе ко мне полнейшая сокрушенность из-за всего, ставшего сбывшимся… короче, «я слезы лил», а Опс тоскливо и горестно поскуливал от ужаса… возможно, это привело Котю в чувство и подняло на ноги наконец-то очухавшегося писателя…

Вдруг перед нами возникла фигура не опустившегося человека, а натурально взбодрившегося литгенерала; чистая сорочка, галстук, костюм, депутатский флажок, правда, на ногах не туфли, а дряхлые шлепанки; он помалкивал; явно представлял себя прокручивающим в уме словесные заготовки на трибуне Верховного Совета или съезда совписов; у него был вид человека, откровенно торжествующего над отвратительными обстоятельствами былой заслуженной жизни и дурными превратностями нынешней судьбы, а также отдающего должное всепобеждающему случаю удачи; он не скрывал кайфа существования ни от себя, ни от нас с Котей, ни от Опса, ненавистного его душонке, поскольку пес продолжал оставаться не только нашим, но и всеобщим любимцем; писателю даже не требовалась в те минуты поправка; одутловатая, но выбритая ряшка порозовела, плечи выпрямились, он номенклатурно кашлянул и счел возможным выступить.

«Уважаемые представители легкого поведения, шоу-бизнеса, крайма, казино и богемы… жизнь, к сожалению, бывшего отечества нашего свободного, так сказать, вокруг себя сплощавшего, верней, уплотнявшего разномастных чурок с косоглазыми, включая в них лиц картавой национальности… я что хотел сказать?.. так вот, вышеуказанная жизнь – это вам не поганая моя партия… горько, горько на душе, типа жизнь – не медовый месяц после свадьбы мужского долга с женским чувством супружеской верности… жизнь, понимаете, наблюдает и как бы видит, кто прав, а кто двинулся против золотых букв основного закона развития: что съешь, не работая, то и высерешь, а это уже называется судьбой… мнда-с… которая всегда имеет право как бы наебать выше крыши и кинуть на помойку и меня лично, и многих врагов прогресса истории… но знайте, повторяю, наперсточники разврата и возврата к царизмо-капитализму: правду никто не наебет – ни бог, ни царь, ни Герой Советского Союза, типа маршал Грачев, танк я его еще раз имел в перископ и в выхлопную трубу… не наебет правду судьбы ни народ, ни МВД, ни спецслужбы Запада, что воочию и наблюдается на вялотекущей войне с сионизмом-сепаратизмом, как и с другими чеченообразными паразитизмами актуальности, поскольку живем в эпоху наездов народных депутатов на собственность и разгона дружбы народов перьями авторучек СМИ… теперь не мешало бы поправиться, как указывал Шолохов на первом съезде соцреализма по случаю головокружения от успехов карусели пятилеток… прошу налить».

«Вовка, – простонал Котя, – будь другом, вышиби вон этого урода, а то разобью об его репу вьетнамскую вазу, подаренную Хо Ши Мином!»

По-моему, это была самая гневная фраза из ранее произнесенных обычно немногословным миролюбивым Котей; писатель мгновенно исчез, словно бы переведенный алкашеством и странной алхимией жизни в газообразное состояние.

Котю я как мог успокоил.

«Выдам, – говорю, – папашке аванс за будущую литобработку моего сочиненьица… пусть торчит себе в ЦДЛ, обсуждая с такими же, как он, коллегами планы красного реванша и въезда на белых лошадях в Спасские ворота… правда, непременно поставлю одно условие: не нажираться… иначе найду себе другого профи на бирже безработных столпов соцреализма».

Опс, когда я всячески подбадривал Котю, жалостливо облизывал его нос, губы, щеки; потом напоил я ослабшего своего кирюху горячим чаем с коньяком; жрать он отказывался; потом я решился и, назвавшись его другом, позвонил в банк Михал Адамыча.

«Сочувствуем, соболезнуем всей душой, – сказали там, – пусть Константин ни о чем не беспокоится, абсолютно все заботы взяты нами на себя… известим о панихиде и похоронах, а также пришлем в его пользование машину… завещание находится в нотариате».

«Держись, – говорю Коте, – во всем рассчитывай на меня, старина, судьба есть судьба… в этом мире каждый пятый не знает, что станет завтра с четырьмя остальными да и с ним самим тоже… никто ни хера не знает и ничего не может предвидеть… вокресать, как я хочу воскреснуть, намного легче, чем тебе пережить случившееся, но держись».

На следующий день Котя начал выкарабкиваться из сердечного приступа… слава богу, обошлось без инфаркта… лицо опухло и осунулось – оно стало лицом мгновенно состарившегося человека… я заделал ему глазунью с ветчиной и упросил пожрать.

«Тебя, – говорю, – не просто успокаиваю, – давно уж, клянусь, убежден, что душа помершей – маменьки твоей душа – все оттуда видит и жаждет только одного: чтоб ты поменьше горевал, чтоб радовался жизни хотя бы ради ее там спокойствия… баушка очень в это верила, я тоже верю, а с бабками у тебя все будет в порядке».

Котя, плача и меня не стесняясь, много говорил о Г.П., которая была ему и матерью, и любимым другом; листали личный его альбом с массой фоток Г.П.; потом я вылакал больше полбутылки коньяка, чтоб расслабиться; никаких уже не было сил смотреть на мелькающую, на быстро промелькнувшую перед глазами жизнь прелестнейшей женщины, из-за меня, подонка, пережившей легкомысленно понтовую мою смерть, а теперь вот, к счастью, не успевшей заметить, как отлетела своя… младенец… девчонка-детдомовка… девушка… студентка поварского профучилища… свадьба с лихим, уже знаменитым провинциалом, склонным к графомании, помноженной на тот неудержимо карьеристский подловатый пыл, что сообщал плебейский соцреализм перьям и пишмашинкам особо бездарных уебищ того времени… вот грустные годы несчастливого замужества Г.П., верной, что удивительно, блядуну своему, пьяни, нетопырю, вылезшему из-под мокричных плинтусов бытия… всматриваюсь в красивые, редко встречающиеся в лицах женщин, черты стоически чистой красоты, презирающей крутеж на стороне… женщины нелюбимой, вдобавок третируемой видным муженьком, дорвавшимся до тиражей, доходов, премий, блядей, выездов, высоких чинов, депутатства и ряда представительств… а вот счастливое ее лицо перед длиннющим свадебным «крокодильяком», рядом с Михал Адамычем, наконец-то осчастливленным единственностью любви, по которой истосковался… и вот дождался – вместе ступили из бронированного «майбаха» прямо на тот свет…

«Фотки, – сказал Котя, – на которой мать прикрыта чьим-то пальтуганом, здесь не должно быть и не будет… спасибо, что ты рядом… присутствия стебанутого нашего истукана я бы в одиночку не вынес… если б не Кевин, маханул бы с ходу пару упаковок снотворных колес, и все – в ту же могилу… вот номер, позвони ему, он прилетит на похороны».

«Из-за папаши, – повторил я, – не дергайся, ему много не надо – надо усадить его за мемуары, сейчас это дело в большой моде… бывшим тузам, вроде него, необходимо думать, что они находятся при деле, контролируемом непосредственно исторической необходимкой, если не указательным пальцем партии… так что, лежи, комрад, приводи себя в порядок, чтоб радовалась там за тебя душа маменьки… она и меня рядом с тобой видит, а Михал Адамыч все ей разъяснит, и их души рассмеются на том свете… пока что займусь твоими, квартирными, и моими, насчет воскресалова, делами… надо отселить от тебя папашку, как говорится, из-за невозможности совместного проживания и ведения общего хозяйства… так будет лучше для вас обоих, верней, для троих».

Котя охотно со мной согласился, а я поперся бриться, чувствуя, что ничто уже на белом свете никогда меня не удивит после случившегося – ничто, включая конец самого света.

50

Пару дней заставлял я себя не отрываться от ящика, не обращая внимание на туповатые реплики откровенно – из-за врожденного хамства – злорадствовавшего писателя, плевать хотевшего на наши с Котей осаживания; я все надеялся услышать по новостям или в интервью с ведущими ментами и прокурорскими чинами какие-нибудь сведения о ходе поисков киллеров и о расследовании двойного, явно заказного убийства; но менты, прокурорская шобла и пресс-атташе быстро научились извиваться, оставляя, подобно ящеркам, хвосты в руках ловцов сенсаций, связанных с очередным мочиловом; привокзальным сортиром разило от стандартных фраз и прикольных словечек новомодного стеба: «однозначная как бы знаковость элитной конкретики нашего времени, ретушируемая безусловной аурой общей энергетики правых и левых олигархов»… хотелось бешенствовать от всех этих вылезших из-под плинтусов словесности мокриц: «фыркнула», «буркнул», «как бы», «хрюкнул», «выдохнул», «потому как», «отрицательно покачала головой»… все это невозможно было ни слышать, ни читать, ни произносить, даже натянув на язык резиновую перчатку, похожую на гондошку для коровьего вымени…

Когда Опс пару-тройку раз в день коротко распоряжался выгулять себя на Тверском, мы выходили из дома… он совсем приуныл, жался к ногам, постоянно вздыхал, переживая смерть Г.П., бродил со мной без всякого интереса, поджав обрубок хвоста, башку печально свесив… а раньше хвост его с утра до вечера крутился по часовой стрелке… порой я говорил ему – исключительно про себя: «эй, мэн, хвост не болт – может отвинтиться, это осложнит твою жизнь…» Опс мгновенно реагировал на мысленное мое замечание, послушно поджимал хвост, задумывался… потом, внимательно оглядевшись и обмозговав ситуацию жизни, снова «включал» свой обрубочек… это было смешно, но смех я скрывал: неловко становилось перед простодушным другом… не верь вот после всего такого в ясновидческое наитие многих животных, лишен которых разум человека, с одной стороны, величественный, со стороны другой, крайне ограниченный… кто знает, возможно, Опс предупредил бы гибель Г.П. и Михал Адамыча, восприми мы с Котей провидческое – за несколько дней до гибели любимой хозяйки – значение его воя и свяжись с отделом безопасности банка…

51

За день до похорон друзей я прикупил в театральном магазинчике набор различных мужских гримов и паричков для пьесы бывшего босяка «На дне», кишевшей отвязанными бомжами… чуть не блеванул от рекламы «Имеем все для любителей самодеятельных трагедий, драм, комедий, мюзиклов, опер и как бы балетов наших дней!..» словом, купил все для придания себе вида невзрачного бомжа и опустившегося человечка с усами и отросшей сивенькой бородкой.

Атмосфера в доме была грустной – не до бесед с прилетевшим из Англии Кевином; днем Котя ошивался у него в отеле, вечером приходил домой.

Поутрянке я загримировался, былые вспомнив детские мечты заделаться либо Холмсом, либо международным Штирлицем; Котя выдал мне какое-то старое тряпье; на Тверской попытался снять такси, но и леваки, и таксисты, едва взглянув на голосовавшего чугрея, проносились мимо всякой рвани и пьяни; тогда я достал из кармана червонец баксов и стал им маячить – моментально был посажен в тачку и довезен до места.

Тащусь по аллейке кладбища походкой человека, вынужденно плетущегося неизвестно куда… и вдруг ни с того ни с сего воображаю, что вижу идущую мне навстречу Марусю… бросило в жар кашеобразной помеси страха со стыдом… показалось, что паричок подпрыгнул на башке, что грим вот-вот размажется по роже…

Мне так вдруг захотелось увидеть Марусю, успев при этом, скажем, волшебно предупредить возможный при такой встрече шок, что я стал выискивать свою подругу среди шедших навстречу молодых женщин… меня по-прежнему подташнивало от подляночной заделки туфтовой смерти… только то утешало, что Марусю и предков так же, как Котю, Опса, Кевина и писателя, сначала ужасно поразит, потом безумно обрадует чудесное явление живого и невредимого Олуха…

Раньше всех являюсь на «кладбище с большим будущим» и, само собой, с не менее огромным прошлым… брожу неподалеку от церкви, отпевали в которой обоих моих друзей, а теперь вот с минуты на минуту должны были их вынести… неподалеку, напоследок упиваясь последними глотками воздуха и света, смиренно ожидали своей очереди покойники в безумно дорогих гробах… рядом с ними – гробы обыкновенные, то есть дешевые… бедняцкая их простота скорбней пронзала душу, чем сиюминутное – перед обреченностью на долгое гниение и тленье – тщеславье позолоты, лака, мореных древесных пород и прочего похоронного марафета… такое же скорбное, но достойное впечатление производили на меня крашеные оградки, похожие на спинки железных кроваток людей, усопших смертным сном… деревянные, иногда сваренные, перекладины крестов на скромных, полузаброшенных могилках, красные звезды безбожников, жалкие совковые таблички… «Сафоновой А. Б., члену профсоюза… временно ушедшей от нас»… вперемежку с такими захоронениями возвышались новенькие, громадные, мраморные и гранитные надгробья совсем молодых, вроде меня, людей и их соседей по разборкам, быть может, врагов и конкурентов… железные с бронзовыми набалдашниками решетки оград и надписи, надписи, надписи… «Вечно живому кенту Серьгану, несвоевременно павшему в жестокой разборке с хорошо вооруженными силами зла»… и все в том же стиле.

Я подошел поближе к церкви; какой-то хмырь, вышедший покурить (внешне добродушный, если б не бульдожьи челюсти, всегда готовые к мертвой хватке), говорил менту в генеральской форме:

«Отпевание, Матвей Степаныч, закончилось достаточно классно – как Апостол Павел прописал».

От шедевров его новоречи так и шибало мелодией «Мурки»… мне стало совсем уж тоскливо и горько… блатная песенка, с детства знакомая, как назло, путалась в извилинах мозга, издевательски навязчиво подтрунивая над порядком издерганной моей психикой… как Апостол Павел прописал… как Апостол Павел прописал…

Вдруг меня разобрал – именно разобрал на части, а не взял в охапку – нервозный смешок… вот и я, думаю, недавно отпет и похоронен… двинулись поминать… одни чистосердечно страдали… кое-кто притыривал аппетитец, иные не скрывали острейшей жажды поддать… скорей всего, говорливый, бестолково начитанный, верней, «нахватавшийся культуры», главное, живой еще дядюшка, между прочим, тезка Апостола, кинул речугу насчет чудовищной потери «незабвенного племяша, Володьки Олуха, родного, гадом быть, Вована… Царствие ему как бы Небесное, имею в виду не СССР, а покойного, однозначно ушедшего от нас»… на тех по мне поминках только у осчастливленного случаем Михал Адамыча легко было на душе от всей этой затеянной мною, идиотом, фармазонской трагедии…

Потом, чтоб никаких ни в ком не вызвать подозрений, следил я издали, как вынесли два закрытых гроба… слава Тебе, Господи, что любовь напоследок блеснула им обоим улыбкою прощальной, а смерть была мгновенной – без появления в сознании чудовищного образа потери счастья новой жизни.

На меня никто не обращал внимания; среди провожающих, кроме Коти с Кевином, полно было знакомых, бывших теневиков, людей очень влиятельных, и их телохранителей… вот отслужил свое батюшка – необыкновенно приятный молодой человек… непременно решаю вскоре исповедаться у того священника, который вместо меня отпевал Николая Васильевича… вот опустили гробы в одну разверстую широкую могилу… застучали по ним кусочки земли и глины… остальное доделали два могильщика… фиолетово-багровые их лица походили на переспелые гроздья гортензий, принесенных на «двуспальную», как кто-то выразился, могилу… вот обложили всю ее траурными гирляндами, букетами гвоздик и хризантем… вот выросло над могилой «живых цветов печальное надгробье», как вскоре сочинит Котя…

Распоряжался всеми делами тот самый человек, выходил который с отпеванья покурить с генералом; он и деловитей других суетился, и лично потом поставил на табуреточку пару стопок водки с двумя бутербродиками; поставив, произнес надгробную речугу.

«Вы, некоторые дорогие дамы и господа, пожалуйста, не лыбьтесь и чисто демократически продолжайте застойное свое недоверие, понимаете, к религии, если, так сказать, оно у вас имеется… теперь за религию не то что со службы не вышибут с потерей партбилета и персоналки, но, наоборот, покойный активно содействовал практически свободной реанимации религиозных услуг помершему населению страны, что были отняты у него вместе с ликвидированными ангелами… тогда как они знаково существовали и эффективно существуют в настоящее время для правительства, всенародной энергетики и лично Бориса Николаевича, от администрации которого послана сердечная гирлянда, возглавляющая похоронную клумбу нашей с вами памяти… так что смело проникнемся возрожденным к жизни отпеванием и, конечно, пожелаем отнятым у нас с вами душам счастливого захоронения их личных тел, а также дальнейшего перемещения туда, куда положено, никто не знает куда именно, но как Апостол Павел прописал… по этой же причине смело обещаю всем телам, злодейски умерщвленным после заказных убийств, что рыночная свобода – это и есть конкретика всенародного капитализма плюс демократическая электорация всей страны…»

Распорядитель говорил бы еще и говорил, но генерал налил ему полстакана, тот жахнул его залпом и подавился околомогильным бутербродиком… кто-то стал передавать по рукам прощальную бутылку, потом вторую, потом третью… тут меня подстегнула безумная страсть выпить за помин души погибших… плевать – узнают или не узнают… быстро подхожу, извиняюсь, беру из чьих-то рук бутылку и глотаю прямо из горла… перекрестившись, занюхиваю рукавом – помянул… молча отхожу в сторонку… вот и все, думаю, вот и все.

52

Вскоре оказалось, что Г.П. то ли предчувствовала надвигавшуюся смертную беду, то ли сама жизнь заставила – в счастливейшие из дней существованья, осененные взаимной любовью, – оставить у нотариуса завещательное распоряжение.

Через неделю после поминок, которые устроили мы с Котей, Кевином и Опсом, – без гостей и писателя, целыми днями забивавшего на бульваре «козла», знакомый нам еще по школе начинающих нотариус Куроедов вызвал Котю в свою контору для оглашения завещания.

Все свое имущество, то есть банковский счет, фотоальбомы, кое-какую ювелирку, хранившуюся в каком-то банке, книги, антиквариат и прочие дела Г.П. оставила Коте; о ее бывшем не было сказано в завещании ни слова; она и так была уверена, что Котя не бросит спивающегося папашку на произвол судьбы; Котя действительно сразу же объявил ему о получении два раза в месяц пенсионной суммы в баксах, но при условии не спиваться – чтоб хватало на жратву, разные мелочи, но иногда и на поддачу.

Писатель сначала кокетливо закочевряжился: «От нее?! – да я, даже с голоду, допустим, на самом что ни на есть высоколобном подыхая месте, ни хера не приму от беглой половины даже пол-лимона!.. это же фактическая пощечина, призывающая пригласить, то есть вызвать к барьеру заграждения дуэли, известно, понимаете, кого и зачем в какое подмосковное место… впрочем, согласен принять ради уважения большой роли покойной в моей предыдущей семейной жизни на руках с сыном и творчеством… боюсь, что это тост, налейте, спасибо… вы, Котя с Вовой, хоть понимаете, являясь породистыми щенками, что таких всенародных прозаиков, как я и Шолохов, правительство должно держать на самых что ни на есть персональнейших пенсиях?.. однажды, видит бог, выйду на хер с бодуна на то же Лобное место – не менее – и просто брошу в лица Мавзолея и прочих назаслуженных урн с прахом – все к ебени матери откровенно брошу свои недопропитые ордена и медали во главе со Звездой Героя еще далеко не капиталистического труда, будь он, уверяю вас, проклят вместе с социалистическим… пью за капитализм с лицом Геращенки, неоднократно знаком с которым по кремлевским банкетам».

«Теперь понимаешь, – говорит мне потом Котя, – почему я должен продать дачу, а с ним разъехаться?»

«О'кей, ни о чем не беспокойся, я тебе помогу с обменом, или придумаем что-нибудь иное, а пока что займусь своими делами… дачу куплю у тебя я, естественно, за ее цену, там ты сможешь жить, когда захочешь».

Котю все это больше чем устраивало, тем более он собирался свалить в Англию – учиться в Оксфорде, живя у Кевина; мне, между прочим, нравились их отношения; в них не было ни тени тех пошловатых и показушных ужимок, наблюдаешь которые в шлюховато вертлявых гомсах или в мысленно спаривающихся друг с другом нормальных парочках; втроем мы славно и открыто болтали на разные темы, но все больше о поэзии – как о единственном способе постижения первозданных основ и духа Языка; Кевин восхищался «метафизическим языкофильством» Бродского, которого мы с Котей тоже считали чистым гением; однажды Кевин шепнул мне, что они с Котей до гроба счастливы, и я был рад за обоих.

В каком-то из наших застолий я первый заговорил о загадочной сущности «голубизны», всегда возвращающей сознание к доисторическим странностям разделения полов, где эта проблема упирается в тупик; кто, спрашиваю, виноват или что именно виновато в последовавшей разбалансировке женских и мужских свойств, призванных определять гетеро-и гомосексуальные психофизиологические особенности человеческих организмов?..

Кевин сказал:

«Не знаю, мог ли Сам Всевышний допустить небольшую ошибочку при программировании эволюционного разделения полов… однако уверен, что сам человек неповинен в непонятно чем вызванных видах разбалансирования мужских и женских качеств организма».

«Если, – предположил Котя, – Проектировщик Творенья и Творец слегка ошибся, то, осознавая свою вину, да и в силу абсолютной, извините, порядочности, – не должен был бы он относиться столь строго и жестоко ко всем грешникам Содома и Гоморры, ну и, естественно, не стер бы с лица земли пару городов… а если ошибки у Него не могло быть и не было, то некоторое в немногих людях – как-никак все мы бисексуалы – возобладание женских качеств над мужскими и наоборот, издавна принимаемое за ненормальность, то ли запрограммировано, то ли отдано на волю случая… так или иначе, но во многом благодаря ему именно мы наблюдаем в некоторых людях – и в женщинах и в мужчинах – замечательно художественные эффекты, как на палитре живописца, при смешении, правда, не красок, а этих самых мужских и женских качеств».

«Кстати, – заметил Кевин, – привычное у большинства людей не обязательно должно глумиться над необычным у меньшинства, да к тому ж чванствовать, носясь со своим якобы высоконравственным превосходством нормы над нарушением оной, не зависящим от человека, не так ли?»

Я был абсолютно согласен со сказанным, но, попросив не счесть меня за гомофоба, высказал вот какое предположенние:

«А не проник ли, – спрашиваю, – в Божественную программу разделения полов дьявол, которого можно смело именовать хакером, всегда старавшимся и старающимся подгадить нормативным планам Создателя насчет безукоризненно исправного коитуса двух новеньких образцов Го-мо сапиенса – женщины и мужчины?.. если это так, если дьявол, он же хакер, проник, то он и распространил в ней, в той программе, «вирус», враждебный намерениям Создателя, разрешившего сущностные проблемы разделения человеческих полов с поистине космогоническим величием, с совершенным знанием биохимии, генетики и функционального назначения секса… проник, значит, дьявол, что-то там набиохимичил и что-то подтасовывал в наборах хромосом… из-за чего и происходит, надо полагать, либо генетически случайное, либо чем-то/кем-то/как-то справоцированное нарушение некой в обеих полах нормы, если, конечно, верить в то, что так оно все и было и есть… сам я уверен, что Всевышний – пожелай он защититься или избавиться от вмешательств хакера и его «вирусов», точно так же, как делаем это мы в компьютерах, – поступил бы более технично и действенно задолго до Содома и Гоморры… короче, гипотез и мировых вопросов навалом, а ответов ни на один из них нет – иначе они и не были бы мировыми вопросами».

Котя всегда был тугодумом, поэтому помалкивал; он уходил в мир поэзии, населенный не фигурами формальной логики, а словами и поэтическими образами.

Кевин, махнув рукой на неразрешимый мировой вопрос, убежденно заявил, что извращения как таковые – не в счет… гомосексуализм никакого не имеет отношения к половым извращениям, – сие явление, видимо, определяется случайным раскладом хромосом… если же исключить моменты чисто психические, традиционно культурные, как в Древнем мире, вынужденно бытовые в однополых пансионах, тюрьмах, казармах и так далее, то сие, я думаю, явление нисколько не зависит ни от воли, ни от прихотей, ни от капризов мужчин и женщин… в бисексуалах же вообще не вижу ничего такого уж странного и безнравственного – эти дела не сравнить с иными чудовищными проделками и страстями Человека грешного…

Истосковавшись в Италии по трепу о мировых вопросах, я тоже, что называется, дорвался, увлекся, и мы с интересом проболтали весь вечер…

53

Вскоре я начал обдумывать детали практического своего «реанимирования»; слово «воскресение» не то что бы стал бояться произносить – оно само не возникало в пристыженном моем мозгу, а словечко «воскресалово» – осточертело вообще.

Я мысленно представлял свой базар с чинами… упирать, думаю, буду на основной момент внезапного удара по башке… понять, мол, до сих пор не могу, как мой паспорт оказался в чужих тряпках, а ксивота того, убитого, – в моих… очухавшись, предположил, что произошла немыслимая ошибка, возможно, намеренная… но я так, извините за выражение, перетрухнул за жизнь, что решил скрыться по чужим документам за бугром и там начать перестройку судьбы… на Западе навыигрывал кучу бабок в казино, ни в чем не нуждался… но больше я там жить не мог из-за удушья ума и хронической недостачи родимого эфира, временно недоступен который для души человека на чужбине, особенно русского… прошу переоформления личности, а также соответствующих нашей действительности бумаженций для продолжения дальнейшей жизни в пределах исторической родины и выездов за рубеж с культурно-ознакомительными, а также деловыми целями…

Разумеется, так вольно я болтал с чинами лишь в воображении… на самом деле подобная чернуха нисколько мне не помогла бы – наоборот, навредила бы так, что не расхлебаешь… надеяться на изворотливость свою да на хитромудрую ложь было глупо… раз нет Михал Адамыча, следует найти новые связи… без них я хоть и не покойник, но товарищ Никто, Нигде Никакиевич, как говорил заваленный дядюшка… необходимо выйти на какого-нибудь влиятельного человека… если повезет – он меня отмажет от ментовских разработок и бюрократических проволочек.

Долго перебирал я в памяти людей, по слухам, дорвавшихся до высокого положения; наконец меня осенило… вспомнил несколько чумоватую фигуру человека, явно находившегося на своем месте и еще не совсем к нему подладившегося… вот кто был мне нужен! – тот самый распорядитель, кидавший глуповато нелепую, крайне витиеватую речугу во время похорон… физиономия у него была сытой, довольной, полуподдатой, властительно солидной, но в то же время простоватой, можно сказать, счастливой… показалось мне тогда, что был он тем самым провинциальным командировочным чмуром, приведенным однажды Михал Адамычем в игровую нашу «малину»… потом я нигде его не встречал, начисто завязав с картишками, и образ будущего кладбищенского распорядителя стерся в памяти… да и как было узнать в наше время человека, когда стала совершенно неузнаваемой не вся, к сожалению, страна наша, а лишь Москва… видимо, не так просто, решил я, досталась тому чмуру в высшей степени руководящая роль на похоронах известного банкира.

Котя, на мою везуху, познакомился с ним давно, еще на поминках по мне же… потом он, оказывается, присутствовал на сверхшикарной малочисленной свадебке Г.П. с незабвенным моим другом и благодетелем… телефон этого человека Котя отыскал на бумажонке, пришпиленной к настенной пробковой досточке… потом позвонил и умолил этого самого Валерия Сергеича, он же В.С., прийти в одну тихонькую дорогущую шашлычную для очень важного разговора, типа дать совет ближайшему другу Михал Адамыча и Галины Павловны.

Встречаемся, В.С. на меня уставился… остолбенел – аж не смог опрокинуть «по перьвой»… должно быть, вспомнил то ли живую мою рожу, то ли огромную на моей же могилке фотку, что вскоре и подтвердил.

«Минутку, господа, минутку… вот уж такого, как сказал Чехов, ни хера не может быть, потому что этого не может быть никогда, несмотря на все прекрасное типа наличие у него тряпок, глаз и мыслей… сначала лучше уж я поправлюсь и расширю сосуды, чтоб сузить их разом, а затем… затем увидим небо в бруликах – мы тоже, между прочим, дяди Вани, а не шаромыги с пересылки – и разберемся с мистикой данного светопреставления по полной программе неформальных поступков… затем, как говорит ежедневное наше светило, типа солнце, можем закатиться в кабак «Вишневый сад», где подхватим трех натуральных сестер, но можно взять и аппетитного дядю Ваню, поскольку у каждого свой вкус, сказал индус, облизывая яйца у старого китайца».

Так сказал он, глянув на Котю либо шибко наметанным, либо очень хорошо информированным взглядом, благо тот пропустил мимо ушей весьма «неполиткорректную», к тому же явно азиатофобскую шуточку.

После того как мы с В.С. расширили сосуды, мне пришлось вкратце раскинуть заранее придуманную черноту с темнотой; Котя не поддавал: у него с детства периодами возникала ненависть к спиртному из-за отцовской пьяни и, как говорила Маруся, «концерта Тахикардиева для Аритмиева с оркестром сердца»… а я еще слегка клюкнул – момент ведь был волнующим и много для меня на родине значащим… прошло минут десять, их вполне хватило, как пояснил В.С., для наведения некоторого порядка в его захламленной после вчерашней попойки «однокомнатной личности», подканало к которой время охуенных надежд и крутых свершений, если глядеть в корень, а не раззевать варежку.

«Ни хуя себе уха, как сказал старик, поймав золотую рыбку, – разошелся он, приняв вторую… – все это я понимаю не как хер собачий, а прямо как статейку в «Коммерсанте», типа «Авторитет уходит в гору»… только не еби, Владимир Ильич, мозги насчет сценария происшедшего с тобой инцидента – это не мое дело… ну ты, бля, даешь стране газа и нефти, а уголек – это геологическое наше прошлое, как говорил покойный Михал Адамыч, помянем его не чокаясь – ни в коем случае не чо-ка-ясь… Царствие ему Небесное вместе с супругой… вы оба думаете, я удивляюсь?.. да меня уже не удивил бы даже Китай, накрывшийся цунами от тайги и до всяких морей… итого: данный сценарий, нарисованный тобою, считаю готовым ужастиком, до которого ебаться надо Голливудам и Мосфильмам – не менее, а гораздо более… так что, Владимир Ильич, делать-то будем, как спросил Чернышевский у Ленина, когда эти крысы царя-батюшку замочили без единого, дело прошлое, контрольного выстрела, как, впрочем, и Столыпина, и нашего безвозвратного, безвременно недоступного Михал Адамыча… помянем его еще раз… так что делать-то будем?»

«Спасите, – говорю, – дорогой Валерий Сергеич, готов заплатить, сколько нужно, кому угодно – просто спасите, вот и все… я – это я, а не Зарик Шагназадов и не Гамлет Навзрыдян – своими же видите глазами… тем более вспомнили меня по картишкам… попал я, идиот, в абсолютную непонятку, от страха наделал глупостей, рискнул, объявил мизер, а набрал выше крыши при своем заходе».

«Не мандражэ, Владимир Ильич, не мандражэ, решение вопроса принято было тобою волевое и деловое, что уважаю, капни чуток… ух ты, какой полный в душонке возникает ол райт, жарок канает прямо-таки сверху вниз и обратно… ой, какой ол райт, блядь, – два оргазма смело можно за него отдать… типа давно уж не моден, давно неприличен ваш кротовый жакет с легким запахом амбр, как вчера на тусовке мурлыкнул мне на ухо один топ-пидарас, который в застой обшивал политбюро более верхней элитной одеждой, ну и, ясное дело, не менее нижней… ты помнишь, Владимир Ильич, в каких они коверкотах, падлы, ходили, а в какой парусятине и ситцевой мешковине мы с тобой кандехали, когда хер ночевал у нас на халяву в кармане?.. теперь гляди на мои котлы, мейд ин топ-секретная лаборатория в Цюрихе, оранжевое рыжье из запасников лично Манделы – так на сколько тонн, по-твоему, они тянут?»

Я догадывался, но стемнил, что не меньше чем штук на пять.

«А четверть лимона, – он был очень доволен, – не хочешь?.. впрочем, сейчас у меня в приоритете ходит не бабло, а атомная точность и качество времени – догнали?.. престиж – говно, сегодня он есть, а завтра накрылся… но вот даже вшивые котлы регистрируют, понимаете, часы с минутами – что ходики-додики, что китайская электронка, – а секунды вообще не ебут простого человека, он не банкир, не таскает на грабке штучку, что подороже целой картины Целкова, а то и скромной яхты, мать ее ети… на такую сумму можно кормить года два-три целый детдом, смотря, конечно, по какой экономике жрать… а эти оранжево-рыжие котлы – они лишней тебе секунды времени ни прибавят, само собой, ни убавят, так что подохнешь ни раньше, ни позже, но исключительно в свой час, причем не по какому-то московскому времени, или там по еврейскому Гринвичу, где у меня вилла, а по что ни на есть атомному расположению… вот поэтому и пью… думаешь, легко быть богатым, каждый божий день шевеля рогами, и, как Александр Матросов, прешь, сука, прешь и прешь на конкурента?.. бабки – ничто, когда их много, а когда нет, то они – конкретное что, на которое даже гондон не купишь… ладно, успокоились… но чем больше у тебя бабла, тем, к сожалению, дешевле становится вся твоя жизнь – такой вот хероватый расклад судьбы, если верить геморрою диалектики природы… отлично, что ты выбрался из могилы, я тебя за это, Владимир Ильич, действительно охуенно у-ва-жа-ю… а на тезку твоего, знай, мне насрать, он мусор и позорник, лично прадеда моего повесил на Тамбовщине, тобой же я, откровенно говоря, горжусь, потому как ты наебал всех, кроме незабвенного моего шефа, то есть и администрацию президента, и Госдуму, и МВД, и тэ-дэ… мы, может быть, согласно необходимому популизму, двинем еще твою фигуру с таким именем-отчеством и смехотворной фамилией прямо в выборные списки Госдумы – хули далеко ходить?.. тупая часть всего электората, чтоб мне сгнить, пусть чумеет от кумачового факта имени-отчества, а другая оборжется от фамилии, подходящей для мавзолейного жмурика… скажу однозначно: кинуть весь народ в предвыборной кампании – святая для политика задача, что правильно называется технологией пиара… бля буду, ты, Владимир Ильич, везунчик, поскольку после постановки такого сценария тоже войдешь в историю Госдумы, выписываемую сегодня нашими руками».

Затем В.С., просто-таки пылавший от своего нынешнего социального счастья, вырвал листочек из роскошной книжечки в редчайше красивом, в змеином – натуральная кобра – переплете и аккуратно черканул на том листочке ровно двадцать пять маленьких звездочек, потом подвинул его ко мне; я благодарно кивнул; он, щелкнув платиновой зажигалкой, задумчиво, более того, философски сжег тот листочек на медленном огне и меланхолично сдул прах его в сторонку.

«Знаешь, что такое эта сумма?.. ее можно в казино просрать за полминуты… и она же пошла бы на полугодовой подкорм шахтерского поселка, чтоб не бастовали, а давали стране угля… ну ол райт, если хотите, я могу снять котлы – бодайте их, жрите с неделю и пейте, а дальше что?.. будильники глодать по новой, да?.. поэтому не подачки нужны голодающему народу трудящихся граждан, но инвестиции, инвестиции и еще раз инвестиции, а потом могу валить на купленный остров и помру в окружении гейш исключительно японской национальности».

Я терпеливо слушал всю эту дикую, полупьяную, отдающую социально-счастливой отрыжкой херню… все у В.С. было из драгоценных металлов: и авторучка, и запонки, и коробочка для визиток, и полосатенький, в камушках, шлагбаумчик галстука, включая «могильник», говорящий прямо из бокового кармана, и необыкновенно изящный платиновый значок бразильского футбольного клуба на лацкане дорогущего пиджака, выглядевшего простенько, но весьма сердито и многозначительно.

Таким бы вот людям, думаю, радуясь обороту своих дел к лучшему, – глотки, серебром луженные, сердца редкоземельные, желудки белозолотые, кишки парчово жароустойчивые, члены алмазные с малахитовыми яйцами, и не мешало бы отрыжку, отдающую не хамским зловоньем, а дорогущим одеколоном «Шанель-Эго»…

«Спасибо, сынки, – вдруг заспешил В.С., – ждите звонка… Владимир Ильич никаких без меня не предпринимает, понимаете, НЭПов, ГОЭЛРО-шек, ВХУЙТЕМАСов и ВДНХеров, а то все будет в жопе, как в данный момент истории… полный, залупите себе на носу, Кочум с большой буквы… расчет на этом же месте, после полного решения твоего вопроса, переросшего из проблемы в угодную плоскость, поскольку бюрократия, ранее стоявшая на голове, поставлена нами ростовским раком… мы ее заставим, падлу чиновную, тиктакать по-нашенски, типа экологически смазанно, как миллиарды лимонов столетий вертится-крутится, например, вся эта хуета небесной механики межпланетных объектов нашего с вами внимания и данные котлы… ну хватит трекать, ждем, значит, моего звонка… до встречи».

54

Короче, судьба включила счетчик; оставалось надеяться на мощнейшие связи говорливого В.С. в сферах, близких хрен уж его знает к кому и к чему, заработают потом которые, надо надеяться, на электронных скоростях; дай-то, думаю, бог, если все будет о'кей, расплатиться за чудотворные услуги нынешних Мефистофелей не душой, а исключительно одними бабками, как всегда говорила мне Маруся.

Я всячески старался не замечать пыток ожиданием, нетерпеньем, маятой, заставлял себя отвлекаться от манер времени, становящихся изощренно садистичными как раз тогда, когда начинаешь метать икру и суетиться… если же не торопишь время, словно бы не замечая абсолютной его бесчувственности, – то оно просто течет себе и течет, порою летит и летит… возможно, мы течем мимо него и течем, летим и летим… словом, перестает оно тебя пытать, не изводит бессонницей, не делает невыносимыми некоторые безобразные черты действительности… вдруг ты начинаешь чувствовать и осознавать – просекать, – что время нисколько над тобой не изгиляется, словно кошка над мышкой или медведь над рыбиной, как сам ты в детстве над лягушкой, кузнечиком, муравьишкой… непонятно как и почему восполняешь оскудевшие запасы терпения и словно со стороны наблюдаешь за собою: вот время крепко тебя держит в невидимых дланях… изучающе и с огромным интересом рассматривает: немало, дескать, загадочного в данном человечишке… но ты нарочно не отбрыкиваешься от него всеми лапками, как отбрыкивался от тебя безжалостно исследуемый муравьишко… наоборот, прикидываешься жмуриком, перестаешь дергаться, замираешь… поэтому и выпускает тебя время на свободу, оставляет в покое и воле… не устану повторять это пушкинское определение счастья, самое, на мой взгляд, полное и глубокое в мировой словесности.

Иногда придавала мне сил внезапно обострившаяся память о Г.П.; но не матушки Коти, тем более не супружницы совкового литидиота, хранившей ему, козлу, верность всю свою постную, хоть и сытую бабью жизнь… думал я о дивной женщине, любовью краткой спасшей лично меня от прозябания в скуке нелюбви… вспоминал впервые в жизни изведанную полноту счастья прикосновения и, естественно, любовного, как говорил Михал Адамыч, подобного соитию Материи с Духом, обладания плотью женщины, ровным счетом ни черта не ведавшей об олицетворении самой собою, быть может, одной из важнейших Тайн Творенья – Тайны Красоты.

Разве забыть, как разговоры с Михал Адамычем о прошлом, о будущем, о житухе и смыслах истории то просвещали и придавали сил, то повергали во мрак обезнадеженности и уныния… всплывали в памяти позабытые ею же шуточки действительно друга, отца и учителя… революции, Володя, есть всего лишь большие переменки между неусвоенными уроками истории… сперматозоид – это конченый человек… однажды богатое воображение трахнуло воображение очень бедное – так родилась иллюзия… экс-гуманизм… от деятелей искусства все чаще и чаще пованивает искунством… глобальную демографию можно характеризовать как мальтусовку… не знаю почему, Володя, но иногда мне кажется, что шашлык на ребрышке – это не женщина, а мужчина… наша планета становится похожей на авторитетную паханшу из Солнечной группировки… поздравьте – я сочинил пародию на Маяковского:

юношам обдумывающим житье и прочее хуе-мое кадрящим дамочек молодых мечтающим снять джинсы с кого скажу не задумываясь сдирайте их с товарища Дзер-жин-ского

55

Дни тянулись, временами изводя какими-то дурными предчувствиями и постоянным, подобным беличьему, мельтешением мыслей… воспоминания не только не унимали боль с тоскою, но доводили до такого давящего душу чувства безысходности, точней, уныния, – что хоть вешайся… однажды я даже подумал: на хера ты, собственно, козел, сюда вернулся?.. но тут же остыл… там, за бугром, точно так же тупела бы башка от бесполезных попыток вникнуть в тайные смыслы злодейского происшествия, оборвавшего и жизни двух существ, и их любовь… только что были они двумя отдельными несчастливыми особами – теми самыми разлученными платоновскими половинками, – как вдруг стали одним целым… и это было чудом случайной встречи – чудом, ставшим и для погибшего, и для Г.П. драгоценностью жизни, отрадной истиной существованья… и вот их нет – нет двух людей, заменивших бы мне родную мать с родным отцом… это срывало с крыши черепицу.

Про любезных предков я тоже не забывал… представлял себе безумную их радость и дикое смятение перед сказочным явленьем вроде бы заваленного, – нехитрое дело, – а на самом-то деле блудного сына… правда, встречу с ними оставлял напоследок.

В те дни, в ожидании звонка В.С., бывало, осатаневал я от мрачных раздумий, делавших действительность до того враждебной и смутной, что – нос не хотелось из дома высовывать… а Опс – он, умная душа, буквально не оставлял меня одного… дрых исключительно рядом со мною… горестно поскуливая, притащил в мою койку пуховую подушку Г.П., чем до слез растрогал… и вообще, чуя мое состояние, видимо, как свое, он тихо и проникновенно повизгивал, казалось, не голосом, а самой душою, явно понимавшей необходимость поддержать те же, что и у него, чувства… надо же, думаю, ведь Михал Адамыч битой был рысью… знал, что попал прямо из лап совковых непоняток в беспредел нового времени, когда у людей, как у зверья, начинаются драчки за куски вновь обживаемой территории… так что ж не предостерегся?.. что ж не свел до минимума опасность?..

«Мало кто, Володя, – сказал он однажды, – может с концами рвануть отсюда когти, как это делаете вы… лично я завяз по горло в трясине перестроечных дел… причем не для себя стараюсь, – я, сами знаете, давно упакован, – ворочаю мозгами и миллиардами ради экономики оклемывающегося общества… звучит это странно, но рвануть когти ни душа не позволяет, ни совесть, которая и есть ее голос».

Настроение, когда я думал об убитых, становилось невозможно поганым из-за отсутствия разъяснительных смыслов случившегося.

Опс, повторяю, неизменно чуял мое состояние… но разве описать движения собачьей его души, сказав «повизгивал»?.. это было не повизгивание, а еле-еле слышный непродолжительный звон, похожий на прикасание необычайно чистых молекулок воздуха к прозрачным звучинкам звука… звон, то возникающий, то умолкающий, то почти беззвучный, но ясно, что ни на секунду не покидавший собачью душу… он напоминал дрожание тревожно позванивающего колокольчика в ручке невидимого гномика, печально который выискивает и выискивает потерянного во тьме кромешной светлячка, но никак найти его не может… Опс и облизывал рожу мою небритую, и подольше старался выгуливать на Тверском, не себя, как всегда ему казалось, а меня… водил по переулочкам, чьи дома, весело отряхиваясь от былого одряхления, омоложались и начинали походить на своих хозяев, новых русских, словно бы не совсем еще опомнившихся после внезапного возвращения откуда-то из затхлого небытия – в море разливанное бабок, во вскрывшиеся ото льда реки возможностей… Опс иногда даже ногу мою приглашал задирать у самых заветных для него столбов и углов – вот до чего доходило великодушие его и благородство… жрал, повторяю, без всякой охоты… с презрением и недоуменьем, как существо возвышенно страдающее, отворачивал морду даже от деликатесов… только изредка, да и то в порядке одолжения, лакал воду… а если что-нибудь жевал-глотал, то исключительно мне в угоду… из-за потери любимой хозяйки плевать ему было на продолжение жизни, у него явная была депрешка.

Я тоже не меньше, чем он, страдал от боли в душе, вызванной той унизительной пришибленностью, что парализует ум и волю человека при внезапной встрече – лоб в лоб – со зловещей фигурой необратимости, с убийством двух из трех самых дорогих на свете людей, к которым ведь и стремился, елки-палки, оттуда, из пространств блаженного Средиземноморья, всю жизнь рифмовал с которыми радости времяпрепровождения – путешествия, музеи, жратву, вина, отельчики, приключения с телками…

Наконец-то позвонил В.С.

«Скажи, Олух: думал ты, между нами, девушками, или не думал, что я в какой-то положенной доле с решения ебаной твоей проблемы?»

«Это и прийти не могло в башку мою олуховатую, не такой уж я лох, как вам кажется».

«Молоток, Владимир Ильич, в масть гадаешь, у тебя не репа, а тыква, которую бы тезке твоему водрузить на плечи, чтоб не картавил в историческом, конечно, конспектировании действительности… недаром был ты Михал Адамычу как бы родным сыном… если хочешь – да он в тебе души не чаял, сам говорил об этом, так что я учел данный факт твоей биографии… не фикстулю, но если б не я да не уважение к авторитету покойного, то – за базар отвечаю, – пиздец Америке… потрепали бы инстанции твою душу, ох как потрепали бы… не рад бы ты был, что одним костылем вляпался в беспредел, другим угодил в коррупцию на местах… так что дело, считай, сделано во имя памяти обоих покойных… через полчаса мой водила притаранит тебе всю твою старую ксивоту… скажи спасибо родимым органам, что не сожгли – как в жопу смотрели, что и у нас, от брюха настрадавшихся, на Руси бывает, а не только у разных, понимаете, Нострадамусов… если считаешь нужным перевести бабки швейцарского златоотсоса оттуда сюда, то рекомендую побыстрей распорядиться… пусть переводят в наш солидный и надежный банк, лично на тебя, на Владимира Ильича Олуха, не хера собачьего… на тамошнем счету оставь какую-нибудь сумму, ты же не собираешься сидеть на одном месте… перед этим заезжай ко мне лично, откроем счет, станешь официальным клиентом»…

В.С., как всегда, порол всякую херовину, а я слушал и слушал, ошеломленный невероятной с документишками везухой, и помалкивал… слова застревали в глотке, а душа, наоборот, постепенно обретала отдохновение и опору.

Положив трубку, я к огромному недоумению Опса, заплясал от хорошей новости; если б в тот момент велело мне любезное мое отечество выступить по телику, то я бы сказал в микрофон следующее:

«Любезные дамы и господа, да здравствует всероссийская комната смеха… слава тебе господи, остаюсь с вами!»

Подъехавший водила вручил мне порядком зачуханный старенький мой паспорт и родные правишки, найденные при трупе погибшего или же замоченного Николая Васильича Широкова… я им радовался, как в детстве первому велосипеду… мастера своего дела кое-где обожгли их и перемазали сажей, а менты сохранили, возможно, по дальновидному совету Михал Адамыча… жить, показалось, стало легче, жить стало веселей… вот как блестяще действовала ментовская бюрократия, раскочегариваемая бабками… паспорт был еще действителен… он показался собственной моей тенью, по новой слившейся со мной – с живым, невредимым и глубоко несчастным, как говорил о себе в «Идиоте» отставной генерал Иволгин, остро чуявший одиночество неприкаянной души.

Потом я все сделал, как сказал В.С.; наплевав на всевозможные былые страхи, заявляюсь, сначала захожу прямо к нему, сидевшему в шикарном помещении, напротив бывшего кабинета Михал Адамыча; В.С. сначала попросил оставить у него ксивоту Николая Васильича Широкова, поскольку опасно таскать с собою не нужные мне, но всегда возможные улики – ты не в Италии, ебена мать, а в Мурлындии; я с огромным и вполне понятным удовольствием расстался с чужим паспортишкой, уже успел сорвать с которого свою фотку; затем властительный опекун направляет меня к большому банковскому чину; предстаю перед ним.

«Чао, – говорю, – я Владимир Ильич Олух, только что из Италии, полностью разделяю чудовищное горе, всех вас постигшее».

«Помню ваше лицо, приветствуем будущего клиента».

«До сих пор не могу прийти в себя… зайду к вам через пару дней… до этого свяжусь с Лозанной – есть к ним вопросы, – тогда и разберемся… пожалуйста, для начала откроем небольшой счет… буду благодарен, когда сообщите о переводе».

Связавшись с Лозаннским банком, я назвал секретный код своего счета и распорядился немедленно перевести в Москву по такому-то адресу на такой-то номер и такое-то имя большую часть своего вклада; остаток, думаю, пусть полежит на случай поездки в Европу, пока ее еще не схавали экстремистски настроенные исламисты.

После выходных банковский чин любезно звякнул насчет получения перевода; когда я направился в банк, какой-то голос подсказал мне, что необходимо снять со счета бабки; я тут же вспомнил, как покойный Михал Адамыч предостерег меня однажды держать всю сумму в его банке; тем более я не собрался ни копить, ни жить на ренту; кроме того, надвигалось все сразу: необходимое устройство жизни, расчеты с Котей за дачу, покупка новой тачки и, раз уж взялся, сложный, с помощью знакомого спеца, обмен Котиной квартиры, бывшей обители Г.П.; непременно пусть станет квартира моей, а ему и писателю будут куплены, если, конечно, они их устроят, отличная двухкомнатная в центре и однокомнатная недалеко от метро; слава Небесам, хватало на все на это.

Я так и сделал; позвонив, сказал В.С., что совершенно необходимо расплатиться с крупными долгами, оставленными еще со времен старой житухи; во-первых, говорю, совесть велит, иначе мне оторвут голову, кроме того, уже успел попасть на двадцать штук, но отыграюсь; во-вторых, вторая, типа новая жизнь – есть новая жизнь, которая дается не просто и не бесплатно, поскольку включает в себя различные покупки.

В.С. назвал меня мудилой и обещал перезвонить; взяв из банка почти всю сумму наличными, я тут же переложил их в другой банк; его хозяином был мой одноклассник, малый совершенно честный и приятный во всех отношениях, ставший одним из московских деловых богатеев.

Вскоре В.С. звякнул и велел незамедлительно канать на обмыв всей моей решенной проблемы.

«Тачка скоро будет у подъезда… прошу в кильдим «У Есенина», он тебе знаком… жду, поляна заказана… если хочешь, возьми и пса, ему полусырой шашлык заделают, но без перца… худо-бедно, можно и топ-сучку с течкой вызвать, подходящей чтоб была породы и не толстожопая, как моя бульдонья Фекла… пока ты там болтался, сервис тут у нас сейчас почище парижского для людей с большой буквы и кое-каких виповских псов».

Удивительная моя везуха придавала российской действительности черты сказочной вымороченности – да ведь и было от чего; но ничего похожего на социальное довольство, всегда вызываемого удачным раскладом дел, не было на душе из-за внезапных, каких-то странных дурных предчувствий; даже не грела надежда на возможность устроить жизнь посерьезней и посодержательней.

«У Есенина» пришлось поддать с В.С.; через него я расплатился с кем-то за неоценимые услуги, искренне сказал новому своему благодетелю, что никогда в жизни не забуду его помощи; испытывая странную душевную неловкость, становящуюся особенно острой, когда ни в чем ты ни перед кем не виноват, наоборот, обласкан – мысленно поблагодарил Михал Адамыча за все, что сделал он для меня.

Мы тут же начали поминать и его, и Г.П.; еще до того как надраться от скорби и грусти, я поинтересовался насчет хода расследования двойного убийства, как известно, взятого под наблюдение верхов.

«Забудь, Владимир Ильич, такие дела не бутоны розы и пиона – они не раскрываются… ихние тайны уносят с собою в могилу киллеры, которые большие мудаки и в некотором роде те же самоубийцы… забудь… ты чем сейчас заняться-то думаешь?»

«Ничем, пока не восстановится все, как ветром, выдутое из башки давней травмой и всегда стоящей на стреме проклятой эпилепсией».

«Ну травма травмой, темни сколько хочешь… это дело не мое, а прошлое… у меня тут такая же, как у тебя с репой, случилась херня с компьютером: из-за вируса накрылась ценнейшая информашка – словно бы не было ее, сволочи… вот так же, Владимир Ильич, и мы с тобой сегодня, как говорится, наличествуем в окружающей нас среде, сидим, поддаем, жрем, мадмуазелек, если хочешь, вызовем, но завтра-то, спрашивается, где следы наши и из какой такой жизненной слякоти начисто они выветрятся?.. нету ни нас, ни следов наших, Владимир Ильич, как будто их не было… и ни один, блядь, очкастый япошка ни за какие бабки не разъяснит, где мы, что мы, почему мы с тобой и на хуй никому не нужны… пришли ниоткуда, сгинули неизвестно куда, поэтому – за помин души тех, кто не с нами, ну и за нас с тобою, звони, когда восстановишься, совместно потрудимся».

«Во-первых, – говорю, – никакого, извините уж, допуска к тайным разборкам с забугровыми вашими партнерами иметь не желаю, нервишки не позволят… во-вторых, конечно, потрудимся, по-синхроним, всегда пожалуйста, я к вашим услугам, когда вполне оклемаюсь».

«Тогда валим в баню, раз уж загудели, а?»

«Через недельку готов попариться, а сегодня, извините, дорогой Валерий Сергеич, поздно, Котю пора кормить и Опса – теперь весь дом на мне, в том числе и писатель херов».

«Тогда вали, самый лучший ужин для людей и собак – это завтрак, и наоборот, иначе говоря, святое для всего народа дело… звони в любом случарике, будь другом, я ведь тоже осиротел, а ты у меня теперь как бы эстафета из рук Адамыча… может, и под балдой, но мне мерещится, что чищу себя в базарах с тобою, как Маяковский под Лениным, а если б он поступал наоборот, то и не застрелился бы, логично?»

«Что значит «наоборот»?»

«А то и значит, что чиститься следовало под Пушкиным, Гоголем или Александром Яшиным, вратарь был в футболе который, догнал?»

«Где там – вас разве догонишь?»

Из кабака мы вышли вместе; водила-телохранитель силком уложил внезапно вырубившегося В.С. на заднем сиденье, потом довез меня, тоже сильно поддатого, до дома; я еле добрался до койки, успев промычать Опсу спасибо за содранные с ног носки, и провалился в беспамятство.

Продрыхся я и встал, с удовольствием ощущая себя всамделишным Владимиром Ильичом Олухом – Царствие Небесное Николаю Васильичу Широкову; оказалось, что Котя и сам полопал, и не оставил пса голодным, да и носки с меня содрал именно он, а вовсе не Опс, причем спьяну я успел взъерошить Коте шевелюру, почесать за ушами и чмокнуть в нос.

56

Не знаю уж почему, но Опс стал считать безусловным хозяином не Котю и, конечно уж, не писателя, а меня; мы даже отпраздновали втроем его премилую передачу под полную мою пожизненную опеку; все детство мечтал я иметь собаку, а предки всегда говорили, что «с такими неусидчивыми отметками не видать тебе, как своих ушей, нудила ты на букву «м», ни пса, ни котенка… даже не разводи мудянку на букву «н» – никаких не будет в доме зверей – ни бурундучков, ни кенарей, ни черепах, включая золотых рыбок, хватит с нас соседей».

Опс наверняка въехал, что я официально передан в полное его распоряжение – с правом круглосуточного пользования служебными с моей стороны услугами… причем воспринял он случившееся без удивления и выражения благодарности двуногим домашним людям, то есть меланхоличному Коте и мне, послушному камердинеру, кухарке, компаньону на прогулках, ветеринару, выдавливающему пальцем в напальчнике какие-то там в очке боковые железы, чтоб избавить их от излишков секреции… потому что, как говорила Г.П., некастрированные кобели, очень редко в отличие от хозяев имеющие половые акты, чувствуют в заду жжение, присаживаются, трутся об землю или об половицу… если, скажем, я не спешил дать Опсу пожрать или вывести отлить, он не тявкал, не повизгивал – просто давал понять, что крайне удивлен моей нерасторопностью и весьма недоумевает… говорю это без всякого кокетства.

Само собой, в положенные дни мы втроем, но без писателя, ездили на кладбище, поминали погибших; вопреки распоряжению В.С. никакой стражи там, конечно, не было; уже на третий день стало заметно меньше громадных букетов роз, гвоздик, левкоев и закавказских хризантем, явно растасканных для распродажи шестерками торговок.

Купив новую японскую тачку, я с Опсом сразу же свалил из каменных гнездовий города на дачу, унаследованную Котей; слава богу, Г.П. не схоронила под штукатуркой и обоями огромные сосновые бревна сруба, дышавшего в жаркие дни пьянящими душу смолой и хвоей.

Кроме Опса, ни одну живую душу – даже телок или милых теток – не желал я там видеть… ежедневно бродили мы с ним по лесу… я возился на участке, собирал толстые сучья, выкопал под помойку новую яму… взял у соседки, престарелой актрисы, адреса трубочиста и сантехника… так что к зиме готовы были у меня отличная чугунная печь и система отопления… чаще всего просто валялся на койке: читал, очухивался от московской суеты, отдыхал от напряга нервишек и успокаивал душу, поскуливавшую от тоски… и не вытеснял, как говорят психоаналитики, а сознательно старался вышибить из мозга мысли о неизбежной – и желанной и устрашавшей – встрече с Марусей.

Почему-то я продолжал откладывать звонок к предкам; сознавал, что это не естественно, уродливо, подловато, но ничего не мог с собой поделать; старался обо многом забыть, для чего бросался в разноязыкие книги гениев – прозаиков и поэтов; вот кто был призван до таких доходить высот и глубин Языка, в которых из-за крайней разряженности или, что одно и то же, полнейшего отсутствия воздуха перехватывало дыхание, не делая его невозможным, наоборот, прибавлявшим сладостной животворности; часто возился со словарями, зазубривал иероглифы, совершенно балдея от философичности и поэтичности китайской письменности; если на то пошло, штудии эти были любимым делом давнишней, во многом нелепой и весьма незрелой моей жизни.

Когда бродили с Опсом по лесу, раз навсегда стало ясно, что чудеса Творенья – деревья, мхи, трава полян, кусты, цветы, бабочки, мотыльки, жучки, белки, птички – милее мне скопищ новостроек и людских толп, очумевающих от тягомотины погано устроенного быта, обрыдшего труда, деловой спешки и попсовых зрелищ… душа вдали от города преисполнялась простым покоем и беззаботной волей… особенно тогда, когда упивалась чудом, скажем, одного лишь багряно-желтого листика, столь невесомо и неслышно с березы слетавшего, словно наделен он был способностью медлить, медлить и медлить перед разлукой с родной веточкой… подолгу стоял перед молчаливой толпой кротко увядавших Иванов-да-Марусь… словом, на каждом шагу обмирала душа от волшебных художеств Творца, некогда создававшего и наделявшего чудесами устройств и раскраски идеальные образы будущих видов Творенья… если бы в те моменты какой-нибудь большой ученый вздумал потребовать у меня серьезных научных аргументов насчет происхождения красоты всего живого, то я бы не смог защитить темных и наивных моих представлений, – просто рассмеялся бы как раз из-за отсутствия «научных» доказательств сотворенности природных совершенств… и радовался бы, как дитя, сообщенному баушкой присутствию в душе веры, никогда нисколько не нуждавшейся в знании.

К слову говоря, что-то, необъяснимо что именно, удерживало меня от поездки на могилу баушки, захороненной рядом с дедом… а поступить наперекор какому-то тормозу – никакого не было желания.

Опс тоже начисто забывал о городе, полном всего исключительно человеческого: изгаженного техпрогрессом воздуха, испоганенных почв, хлорированной воды, иноприродных Опсу механических чудовищ… на взгляд Маруси, торжество человеческого, постепенно вытесняющего и уничтожающего все Божественное, – это и есть основная примета строительства на Земле так называемого ада… а за городом не было непонятных предметов, неживых машин, странных запрещений, зловонья иноприродных веществ и массы всевозможных происшествий… иное дело, прекрасно понимал Опс, лес, лужицы, заросли кустов, ели, сосны, осинки с березками, мхи полянок, ветерки, то приносящие, то куда-то уносящие всякие запашки… везде летают, движутся, ползают тыщи лет знакомые, то есть никогда, на собачий взгляд, не помиравшие, как и сам Опс, червячки, жучишки, бабочки, птицы, лягушки, ящерки… тут все для него бессмертно, замечательно, интересно и ясно – не то что для суетливых людей, вечно куда-то спешащих, вечно о чем-то думающих, цацкающихся с самими собою, что-то вынюхивающих и вынюхивающих, но иногда находящих нечто невидимое, беззвучное, неслышимое, непонятное для собак и остальных живых тварей.

Частенько я буквально целыми днями наблюдал за Опсом, радостно обретавшим былую деятельную форму жизни… вот, проснувшись и не имея иных, как у людей, средств для выражения блаженства, урчит, взвизгивает, разминается – делает утреннюю зарядку, катается с боку на бок, трет обо всякие углы-порожки брыли и, должно быть, не совсем проснувшийся нос… кувыркается, словно бы желая побывать в трех измерениях – во всех сразу… при этом смешно рычит то на басах, то на высоких – это он напевает одну и ту же бессловесную песенку начала дня жизни… минуты три освежает слегка онемевшие за ночь позвонки и ребрышки… потом мчится обойти свою территорию, отмечается, потом уминает жратву, мною приготовленную… подустав от собачьих дел, занимается на подстилке своей внешностью… вылизывает подушечки передних и задних лап… сначала слегка умывается и смахивает с морды рисинки с кусочками мясца, охотно их слизывает… некоторое время чешет то левой, то правой лапой оба роскошных, вчера отлично вычесанных мною уха… мне пришлось подучиться смазывать их довольно вонючей мазью, убивающей грибок, заодно и капли закапывать в глазки, чтоб не гноились… вот он снова подрых, снова проснулся – с удовольствием разминается, сладко предается потягусенькам на досках пола или на лужке… вот почапал в сад, отлил, чутко огляделся… вдруг яростно бросился за белками, облаял нагло неуловимых попрыгуний как основных врагов существованья жизни на своей территории и, по-своему понимаемых Опсом, мира, прогресса, дружбы со мной, с человеком, и так далее… затем, презрев на время всегдашнюю жажду загнать всех белок к чертовой матери на ветки, принюхался к чьему-то следу, диковинно крутившемуся между тощих яблонек и вишенок… быстро потерял к нему интерес… трижды отметился в известных только ему пограничных местах собственного владения… вот – вздумал поискать мячик, не нашел его… присел и задумался с видом существа, внезапно разочаровавшегося в странном течении жизни… видимо, одолев временное уныние, отошел в сторонку, наложил кучку, ритуально «отбрехался» от нее задними лапами… решил обследовать положение дел среди цветов, кустиков, деревьев, заборных столбиков…

Меня разбирал смех и так заражала энергичность всех его целесообразных действий, что я тоже выбегал в сад… мы бросались возиться на траве… будучи псом своенравным, он крайне не любил проигрывать… проигрывая, свирепел… тогда я, посопротивлявшись, темнил и падал на лопатки… тут Опс забирался с лапами на меня, поверженного, и милостиво облизывал лоб, нос, щеки, словно бы извиняясь за легкую надо мной победу и по-джентльменски рекомендуя не очень-то переживать очередное поражение… расположение ко мне Опса и вернувшееся к нему восторженное желание жить, радость быть – на время развеивали мои постоянные, странновато дурные предчувствия… при этом пронзали душу невольный стыд и вина перед Всевышним, которого Опс, к сожалению, не мог считать Всеслышащим и Всевидящим моим Хозяином, точно таким же, каким являлся для него я, двуногое животное, много чего, на взгляд Опса, умеющее сделать полезного и очень приятного… наоборот, он искренне и убежденно считал меня своим подданным… и во мне, в ничтожном, в грешном, но все-таки как-то верующем человечке, в одном из миллиардов людей, возникал искренний стыд, скажем так, перед Небесами за все человечество, изъязвленное горячими и холодными бойнями, чудовищным социальным развратом одних, бедностью других, коррупцией, кровавым идиотизмом тираний, непростительным прекраснодушием сверхлиберальных демократий… вот, во славу божков техпрогресса, человечество безоглядно несется в тартарары, нелепо пытаясь обогнать само Время на тачках, самолетах, ракетах, компьютерах… мало того, что несется непонятно куда и зачем, но ведь оно еще и туповато приносит в жертву рукотворным божкам техпрогресса последние остатки духовных и природных ценностей…

Естественно, всегда ловил я себя на том, что невольно пользуюсь в размышлениях мыслями Михал Адамыча; это нисколько меня не смущало, наоборот, был я рад непрерываемости моей с ним связи до гроба; а до гроба-то, как вскоре оказалось, было мне подать рукой.

57

Постепенно стал я замечать в себе странную с самого утра вялость и разбитость… докопаться до причин совершенно незнакомого состояния помог мне Опс… он вроде бы ни с того ни с сего начал как-то дотошно себя вести… поскуливал-повизгивал, носом же, работавшим в самом деловом, точней, в исследовательском режиме, все тыкал и тыкал изнанку коленки правой моей ноги… я не сразу просек, что требует он подтянуть брючину повыше, чтобы получше обследовать это место… Опс ясно почуял то, что более чем смутно предчувствовалось мною.

Вот до чего иногда не понимаем мы – шибко разумные, видите ли, существа – сверхчувствительных собак и кошек, наития их и интуиции… боли я не чувствовал, пока не заметил, что начинаю похрамывать от тупой нуды под коленкой… вот тогда-то я и подумал о наличии у себя поганой опухоли, тошнотворно мешающей жить, но даже про себя боялся произнести ее названье… хотелось надеяться, что пройдет сама собою, сволочь, что не такое еще в жизни проходило… но вот хрена с два – не проханже, как говорил покойный дядюшка… нуда часто становилась невыносимой… а сердобольный Опс то и дело вылизывал нудевшее место под коленом правой ноги.

Вот тогда я всерьез перетрухнул и быстро собрался в город; Опс, как всегда, ни за что не желал оставаться в одиночестве, рвался за мною в сад, не принимал никаких объяснений насчет невозможности держать его пару часов в закрытой тачке.

В детстве я тоже был везунчиком, болел очень редко, из-за чего мечтал болеть почаще, – а тут так задергался, что, не раздумывая, помчался в город, само собой, к Марусе, заранее даже не позвонив и не зная, работает ли она в той же клинике; правда, еще до въезда на шоссе заболела душа; я представил Опса, обиженного моим предательством и хамством; не мог не вернуться – радость его была буквально сногсшибательной, я сразу же был прощен.

Не знаю почему, по дороге я подумал, что не встречал в жизни ни одного человека, способного подставить левую щеку, когда врежут ему по правой… поступить так, как рекомендовано Спасителем, считают практически невозможным для себя делом девяносто девять и девять десятых всех людей, если не все сто… естественно, вообразить такой вот поступок или допустить его чисто теоретически – это же нравственная суходрочка для множества людей, не только для получившего в рожу или для распустившего длинные свои руки – и тот и другой крайне удивились бы… но вот если бы, думаю, человек встал перед зеркалом и с оттяжкой вмазал сам себе рукою правой – по щеке левой и тут же подставил под левую руку – щеку правую, то обе щеки, если б смогли, расцеловались бы от объявшей обеих совершеннейшей радости… и уважение человека к своей личности тут же намного превысило бы его презрение к себе же, скажем, за былую излишнюю вздорность, вспышки явного самодурства, убежденность в безнаказанности собственного хамства, за жестокое и несправедливое отношение к ближнему – да мало ли за что еще… вот, даст Бог, думаю, выкарабкаюсь – непременно подставлю правую, если, скажем, Маруся врежет по левой, потому что есть за что получить по одной и подставить другую… я тут же заверил своего ангела-хранителя, быстро вспомнил о котором, чтобы ни в коем случае не думал, будто предлагаю выдать мне некий утешительный аванс под будущую везуху с неожиданной хворью…

Конечно же все эти мысли были не праздными… просто они шли в обход прямого чувства вины, черт бы меня побрал, перед всеми близкими, особенно перед Марусей… былые страхи показались игрушечными из-за дурных предчувствий, теперь уже конкретно связанных с коленкой… всплыл в памяти случай с одной знакомой, ушибшей ногу в турпоходе… и вот – пожалуйста – неизлечимая саркома, медленно развивавшаяся, быстро уволокшая за собой в могилу молодую цветущую особу…

Погода была прохладной, погода уверяла, что Опс славно подрыхнет в салоне… приезжаю, приоткрыв все четыре стекла, иду в клинику, стучу в дверь давно знакомого кабинета… в тот же миг понимаю, что пятиться назад поздно… слышу разрешение войти – не чье-то, а Марусино разрешение слышу… какая-то сила толкает прямо в хребтину – заходи… захожу.

Если б был я папарацци, то постарался бы запечатлеть «ряд волшебных изменений милого лица», после первого взгляда, увидевшей меня подруги… но ни словом, ни кисточкой не смог бы изобразить моментально обогнавшее все мысли выражение удивленных ее глаз, в тот же миг инстинктивно закрывшихся из-за ужаса неверия в действительность, показавшуюся издевательски выморочен-ной… разве передашь натуральность бледности вмиг обескровленного лба, щек, губ… бурю чувств, не успевшую разразиться, застывшую на милом лице, затем быстро с него схлынувшую.

«Да, дорогая, это я, всамделишный Олух, окстись, – бормочу, не зная, что сказать, – к сожалению, не могу упасть перед тобой на колени… в Москве я недавно… чумею от радости, вновь тебя увидев… я к тебе, так сказать, вообще, а в частности с внезапной хворью… если можешь, пойдем куда-нибудь в тихое место, там обо всем расскажу… взгляни мимоходом – не рачок ли?»

Ни о чем меня не расспрашивая и вовсе как будто не испытывая потрясенности, не знаю уж, как набрав в себе сил, Маруся молча потрогала-прощупала онемевший от тягостно тупой боли, злосчастный мой сустав… потом, ничего еще не говоря, словно бы онемев, повела на рентген через служебный вход… там быстро сделали просвечивание и снимок… я не терял надежду, что ничего тут для меня не попахивает керосином… после этого Маруся объявила мне, как впервые явившемуся к ней пациенту:

«Вам, Олух, не следует уподобляться абсолютно безграмотным с медицинской точки зрения больным, ставящим себе из-за страха и мнительности самодельные диагнозы… подождите моего вызова в садике».

Это не был разговор со знакомым человеком, верней, с воскресшим на глазах другом; поэтому обращение на «вы» меня слегка пришибло.

Часа полтора я там ждал, выгуливал Опса, посидел на скамейке, пожалел, что завязал с куревом… потом за мной пришла сестра… в кабинете врача мне пришлось испытать тошнотворное взятие на биопсию клеток ткани… та же сестра проводила меня в кабинет Маруси.

«Извини, – говорю ей, – поскольку тут у вас тоже все продается, все покупается, да и жизнь не легка, я был бы рад отстегнуть кому-нибудь за скорость, внимание и прочие дела… пара стольников баксов – нормально?»

«Постараюсь поторопить лабораторию с вашим анализом… деньги непременно передам – они сегодня к месту и сестрам, и врачам… получки задерживаются, работы до черта… уверена, что дикий разгул различных хворей вызван очевидной общероссийской депрессией… не вздумайте предлагать гонорар и мне… а теперь, больной Владимир Ильич Олух, часа на полтора – я к вашим услугам».

Я прекрасно понимал, что разговор о всенародных бедах немного отвлек Марусю от внезапного моего появления; она всегда умело сдерживала все свои чувства; поэтому попытался не придать такого уж большого значения непривычно официальному к поганой моей персоне обращению; как-никак, но я-то знал, что душа подруги потрясена, а сдерживаемая радость так превышает удивление и обиду на непонятную бесчеловечность оскорбительного моего поведения перед свалом, что просто нет у нее сил по-бабьи, как это бывает, разрыдаться от переполняющих человека чувств; презирая себя и про боль свою забыв, словно ее и не было, я что-то бормотал и пошучивал.

В кабаке я попросил девушку принести полусырой, мелко разрезанный кусок мяса и немного холодного риса для пса, чтобы он не очумел в тачке от одиночества; сервис был нормальным, я бы даже сказал, душевным; все, мною принесенное, Опс слопал с журнального листа и дал понять, что я дрянь, ибо оставил его одного… валяй, мол, иди, я не прочь вздремнуть, иногда ваш брат достоин презренья…

Разговор у нас поначалу не клеился; тогда я решил разом посвятить Марусю в старые свои, вполне серьезные, а не надуманные страхи, понятное дело, подогревшие старую страсть побродяжничать по белу свету; рассказал все так, как оно и было; нисколько себя не обеливал – просто проклял свою тягу к авантюрным играм.

«Побродяжничал… Италия прекрасна… но разве не естественно, что захотелось домой?.. можешь не верить, но, кроме всего прочего, я затосковал по тебе и Михал Адамычу – обо всем знал только он один… должно быть, я что-то такое почуял… тебе, вероятно, известно, что именно… Царствие ему и его жене Небесное… ну а что я?.. мне и путешествовалось, и жралось, и пилось… жизни не хватило б осмотреть сокровища старины и прелести пространства… если захочешь, да и я, даст Бог, не подохну, побываем там вместе… новые порядки жизни не удивляли… они сразу же стали казаться привычной для меня нормой давно налаженного быта… наслаждался простой, совершенно обыкновенной, вроде бы данной от века свободой и разными мелочами, мгновенно привыкаешь к которым… однако ж время шло, пришлось его убивать так и эдак… потом потянуло сюда, домой… поверь, это никакой у меня не квасной и не гражданский патриотизм, не неврастеническая, как у некоторых, от себя убегающих особ, тяга к перемещениям в пространстве… это или инстинкт, велящий помереть в родной хате, или один из видов животной тоски… странное дело, даже русский, всегда казавшийся третьим моим родным языком, вдруг взял и выбился в самый первый… и пошел я, сама знаешь куда – в кассу, виза в порядке, купил билет… необыкновенно свободным чувствуешь себя чуваком, когда все это делается так просто и быстро… даже мысль о бушующем тут у вас хаосе не доводила до отчаяния… сейчас думаю: не предчувствием ли все это было, заодно и велением судьбы лечь в родимую могилку, где, Господи, прости, вместо меня истлевает Николай Васильич Широков?.. ты же знаешь, я не помесь меланхолика с ипохондриком, не тоскую по хвори да по немочи, как один наш общий знакомый… не пес я, скучно которому жить без охоты за блохами, зачем-то выведенными хозяином… даже если б не замочили в разборках одного за другим трех людей, из-за которых экстренно пришлось свалить, все равно я бы вернулся… и вот – на тебе: сначала убийство друзей, теперь сам в глубокой… если у меня рачок, то наконец-то я начисто продулся, что – согласись – бывает… ну что ж, немного поторчу и я в таможенной очередище на тот свет… и тоже услышу, как скажет Харон: «не бзди – погрузимся, через Стикс без остановок, далее везде».

«Ушиб когда-нибудь получал?»

«Нет, не было ни его, ни травм, ни вывихов… давай, не будем об этом – так и так никуда не деться от случившегося… не обижайся и прости, что не звонил… но ведь ты сама рассказывала однажды о довольно странном чувстве, мешавшем тебе снять трубку и сказать предкам, так, мол, и так, со мною все о'кей… ты помалкивала, пропадала трое суток в Питере, все тут метали икру, в том числе и я… твои предки обзванивали ментов, больнички, морги, но потом ты говорила, что была совершенно уверена: раз у тебя все о'кей, то вроде бы никто не должен о тебе беспокоиться, потому что живая связь живых людей непрерывна, не так ли?.. ей-богу, я и здесь и там часто думал о тебе и о себе точно так же… если же не умничать и не разглагольствовать, то хотелось бы разрешить давнишнее недоумение: дашь ты мне наконец или не дашь?»

«Хорошо, Олух, сделаю и я вид, что ничего происшедшего не было… воображу себя твоей судьбой и на вопрос, поддато заданный гамлетовским тоном, отвечу, нисколько не кокетничая: и себя не дам, и тебя не возьму… недоумение твое, как всегда, понятно и вполне логично: как это, не давала и не даст, когда втрескалась аж по уши и даже не скрывает, что крутит с кем-то романчики?.. ты сам знаешь не хуже, чем я, что заниматься нелюбовью иногда противно, иногда скучно… но однажды, до твоего, скажем, свала… воздержусь от эпитетов… искусило и меня понятное девичье любопытство… какого, думаю, рожна, избранник сердца гуляет на стороне – что ж за резон оставаться в девицах?.. дело же вовсе не в бабьей мстительности, как, должно быть, всегда ты предполагал из-за свойственной вашему брату толстокожести и чисто животной похоти, правильно которую мы, бабы, считаем проявлением бесчувственности… словом, я всегда считала ниже своего достоинства пытаться быть насильно милой… поэтому оказывай соответствующие милости какой-нибудь другой телке или, как ты выражаешься, тетке… пожалуйста, не лажай сам себя и не опускайся до гамлетовской менжовки: «дашь или не дашь?»… прости, я вполне привыкла к своей неудавшейся дамской жизни, счастлива, что наконец-то ты вздумал ожить, кретин проклятый… во всем остальном можешь на меня рассчитывать, как я всегда рассчитывала на тебя и буду рассчитывать».

«А если запоздало полюблю?.. а вдруг всерьез взыграет и во мне мудак очнувшийся, Онегин?»

«Вот тогда я и разберусь, что к чему при эдаком вот обороте судьбы… так что не беспокойся, будет день – будет пицца, как говорят теперь в России».

«Отлично, но как ты узнаешь, что человек, он же я, действительно тебя любит?.. вдруг упрусь рогами в жуткую, в смертельно ранящую обиду?.. помнишь, в сочинении, мною у тебя тупо списанном, ты так и написала: «Пушкин – мой любимый поэт, но отношение Онегина к Татьяне и замужней Татьяны к Онегину принципиально считаю глупым, хотя мне понятен трагизм их неимоверно грустных судеб… поэтому всегда буду считать, что жертвовать можно жизнью, но не любовью, потому что жизнь дается каждому человеку хотя бы один раз, настоящая же – единственная – любовь, к сожалению, суждена далеко не всем смертным…» я тогда огреб пару с минусом за то, что содрал у тебя все до буквочки сочинение, а ты лишилась пятерки за «неподобающе безнравственную логику мистических суждений», помнишь?»

«Следовало списывать не с портвешкового бодуна, а на свежую голову, тогда все было бы в порядке… у вас, щенков, усы еще не росли, а вы с Котей уже распивали портвешок в подъездах и на уроках… как Котя?»

«В порядке, у него есть друг, у них нефуфловая любовь».

«Это славно, я так и думала и рада за обоих… надеюсь, ты въехал, что к чему в моих объяснениях».

«Согласен… но ведь ты сама себе противоречишь и напоминаешь секретаря парткома НИИ, отказавшего аспиранту в праве на научный эксперимент… как же тому трудяге доказать, что его гипотеза в порядке?.. и вообще, как допереть без эксперимента, верна теория или не верна?.. в науке, насколько мне известно, никто никогда не верил в истину с первого взгляда… если же какой-нибудь Икс веровал, он должен был доказать это и самому себе и людям».

«Смешно, Олух, считать траханье научным экспериментом, решающим все проблемы… не унижай логикой лабораторного исследования чувство, о котором писал тот же Котя… «есть первый взгляд и сердца опыт безоглядный…» пожалуйста, не выдавай приключенческие – от слова «похоть» – похождения Дон Жуана за любовь к сериям повторных экспериментов… кстати, я считаю хронический донжуанизм основным синдромом мужской фригидности, то есть неспособностью полюбить единственную из женщин… возможно, я не права, однако мои взгляды на это дело пока что неизменны… поэтому, как теперь говорят даже по ящику, не ссы, братан, оставайся с нами… ты не суетись, не дергайся, мы с тобой повоюем с хворью… поскольку ты за рулем, закажи для меня «шампанзе»… если б поднялась рука, клянусь, разбила б сейчас об дурацкую твою башку вот эту вазу с виноградом… Господи милостивый, слава Тебе, я счастлива – этот стервец ожил, к тому же разбогател, значит, не сядет на мою шею – шутка… между прочим, несмотря ни на что – умолчим на что именно, – почуяла я на похоронах, слегка вглядевшись в совершенно счастливое лицо твоего Михал Адамыча, что каким-то тут попахивает фуфлом… правда, ужас мой был таков, что было не до дедуктивных размышлений и предположений… если хочешь знать, это был конец моей жизни… как иногда говорила бабка поддатому моему деду: «Геогр, это уже не безобразие – это агония»».

«О'кей, дорогая, ну а ты, если вскоре подохну, ужаснешься, что мы так и не трахнулись?.. на твоем месте я бы мучался всю остальную жизнь… какое там «мучался» – просто взял бы и повесился ко всем чертям».

«Мудак ты, Олух, а не Онегин, даже если Татьяна – полная идиотка, – вот что я тебе скажу».

«Ну а как ты живешь-бытуешь?»

«Ничего живу, типа без новейшей модели японского вибратора «SUPER-IVAN»… мне, повторюсь, тошнотворны занятия нелюбовью, как, впрочем, и мысли о казенном браке… астрологически и, как видишь, по жизни – я безнадежная однолюбка… полагаю, что любить – всегда лучше, чем не любить, раз принимаешь жизнь такой, какова она есть… Господи, до чего ж я рада тебя видеть… все, добрось до дома, завтра дежурю, проглочу колесико – иначе не усну… ведь я ошарашена, догоняешь?

«Я себе тошен, поверь… послушай, умоляю смело содрать с меня бабки хотя бы за визит, тем более, клянусь, я в порядке, причем в большом… не о расплате говорю – просто возьми у меня сколько угодно, ведь времена-то не из лучших… я бы у тебя взял и не поморщился».

«Вот выживешь – пойдем, будь уверен, искать дорогущий подарок, или возьму у тебя сумму на квартирку, разумеется, без процентов… пока что прекрати думать обо всем таком… главное, не путать долг с любовью и помнить, что напрасные жертвы часто приносятся как раз из-за превратно понятого чувства долга».

«Мне кажется, Маруся, я ничего не воображаю, а просто тебя люблю».

«Вот и вспомни шутку твоего Михал Адамыча: однажды богатое воображение трахнуло бедное – так родилась иллюзия».

Я не то что бы вспомнил – я не забыл ни одной из его баек.

58

На том мы и расстались; возвращаясь, я не лихачествовал – все думал и думал, возможно, по глупости пытаясь допереть до тайных смыслов случившейся хвори: что это – наказание или злонамеренно расчетливый удар рока, верх взявшего над судьбой, когда изволил я не последовать какому-то ее веленью и этим сам себя обезоружил?.. быть может, чистая случайность, которой все равно, что калечить: природную плоть всего живого или все неживое, заделанное руками людей, – рельсы, ракеты, самолеты, тачки, одежку, мебелишку, камни зданий, асфальт дорожный, опоры мостов?.. ответа не было – всегда скрытна уклончивая натура лукавого рока, всегда исполнена судьба многозначительного безмолвия.

Дня три, когда сидел я и почитывал или валялся перед ящиком, Опс в отличие от лентяев, не желая терять время, с той же целебной целью вылизывал нывшую и нудившую мою коленку… его старанье не могло не потрясать и, странное дело, немного смешило, заставляя забыть, чем именно вся эта канитель однажды обернется.

Кстати, в один из наездов в город я приобрел новенький мобильник и подключился к компании, набиравшей силу… так что отпала нужда таскаться на станцию… время не торопил, как раньше, – все равно далеко не похромаешь и вообще было не до прогулок… но как я ни бодрячествовал, как ни крепился в ожидании Марусиного звонка насчет биопсии – поджилки задрожали, когда она позвонила… о медицине – ни слова… коротко попросила узнать расписание электричек и перезвонить… велела также купить какой-нибудь жратвы, приехав, говорит, заделаю блюдо… краткость разговора кольнула мнительный мой ум, но душа была ублажена тем, что всего лишь Марусин голос делает настроение сносным… даже подумалось: не по ней ли тосковалось, не из-за нее ли одной бессознательно потянуло вернуться?.. нет, не был в этом я уверен, не был.

Поехали с Опсом на станцию… списал расписание вечерних электричек… звякнул Марусе, правда, снова забыл попросить привезти оставленные иконы… затем купил у бабок овощишки, а жратву – в новом продмаге «Зинаида Васильевна», набитом всякой всячиной, в том числе и ветчиной – той самой, со слезинками на срезе, с неповторимо нежным запашком, в меру мягкой, не прессованной, которой днем с огнем не сыщешь ни в Италии, ни в Швейцарии, ни на Корсике, ни на Сицилии.

Встретив Марусю, прикинулся веселым чуваком, забившим на все мысли о хвори; дома достал скудную посуду, даже свечи зажег, отличного откупорил бутылку вина… печку затопил ради трепета пламечка, хотя до холодов было еще далеко… сели, чокнулись, поддали, подзакусили, болтая о том о сем… затем, опередив Марусю, я мгновенно заделал пару полусырых стейков… потом Маруся закурила, что делала крайне редко… я умолил ее не выходить на терраску – закурила и так говорит.

«Данные биопсии у тебя хреновые – хреновей не бывает… только учти: это не приговор… просто тебе необходимо набраться терпения и отважиться на лечение, каким бы тошнотворным оно ни казалось, – ничего не поделаешь, придется пройти и через эти медные трубы… конечно, на все – твоя воля… я лишь гарантирую отличное качество лечения… наши радиологи – высший класс, новая аппаратура не хуже тамошней… в лучшем случае перетерпишь несколько сеансов, в зависимости от результатов и, между прочим, умения управлять своим настроением».

«Говори прямо: если уж это он, падаль, как я и думал, то в лучшем случае что – ампутация?»

«Не буду врать, не исключена и она – у тебя, Олух, очень паршивый вид опухоли… правда, я удивлена: поначалу эта сволочь предпочитает действовать втихую, человек не чувствует боли, а тебя она терзает… возможно, в твоем случае задет нерв мышцы… вот тебе отличное успокаивающее… не ерепенься – не наркотик… поверь, я никогда бы не посоветовала, как самой себе, ни облучение, ни химиотерапию, ни ампутацию, если б считала бесполезными все эти дела… опять-таки не скрою: статистика удачных излечений сей дряни невысока, но все-таки она имеется… не рискнуть, не отважиться было бы глупо, лично я рискнула бы… тем более к риску тебе не привыкать».

«Ну что ж, дорогая, хватит пока об этом, а если уж поганый рок взял верх над судьбою или сама она изволила обернуться так, а не иначе, то что ж – судьбе видней, когда миловать, когда карать – чего-чего, а наказания я стою… пригубим, что ли, еще по бокалу… одна-единственная есть у меня к тебе просьба: раз звякнул по мне колокол, прошу не ныть и не хлюпать, о'кей?»

«Все мои слезы, Олух, уже выплаканы – не осталось ни слезинки, так что не беспокойся… возможно, к тому времени наберутся новые, если изволишь загнуться, теперь-то уж, к сожалению, без туфты… я ведь помню, как ты не раз повторял премилую шуточку Каина: нашему брату к смерти не привыкать».

«Это шутка Михал Адамыча… можно по-дружески чмокну тебя в щеку?»

«Конечно, чмокай, хоть двадцать раз, но сначала сними одну штанину: пес так и рвется к коленке – пусть врачует… вот кого надо показывать публике, а не физию Кашпировского с шарлатанской фразкой «устаноувка на добро»…

Странное опять-таки дело, чмокнув Марусю в обе щечки, я не обнаружил в себе ни тягостных мыслей, ни безумной всполошенности, ни ужаса, подавляющего в человеке, как это бывает, все остальные чувства после удара рока промеж глаз… я даже предложил ей шутливую гипотезу насчет малопонятного происхождения пренебрежительного словечка «чмо» от милейшего глагола «чмокнуть» – откуда ж еще ему взяться?..

Что бы там ни говорили, но, вероятно, даже самая страшная определенность кажется психике человека, вконец изведенного страхами и тревогами, легче неизвестности, над ним нависшей и ногтем его, ногтем, как вшу, брезгливо давящей; не исключал я и того, что хотелось продемонстрировать перед Марусей, свидетельницей беды моей проклятой, некий душок железного душевного веселья в самый зловещий из моментов всей жизни.

«А ты знаешь, – говорит она, – после поминок по тебе я всерьез решила, что все, – жить я больше не в силах… психика ведь не стальная болванка… кое-что для души иногда делается неподъемным… напилась со страшной силой вместе с Котей и его прелестной маман… очнулась у себя дома… ты мне снился всю ночь: поил квасом, лед прикладывал к вискам, предлагал опохмелиться… я нашла в себе сил встать, бросилась под холодный душ, глотнула кофе, поперлась в клинику – смогла жить… полечись, Олух, справься, прошу тебя, с малодушьем ну хотя бы ради меня».

Я промолчал – жить хотел, не прочь и ногу отрезать, но ни в коем случае не желал лечиться и наблюдать, как зазря мучается подруга.

Опс снова взялся за свою процедуру; доверял я ему безрассудно; Маруся успела привести в порядок стол, помыла посуду; исключительно для того, чтобы ее повеселить, рассказал пару новых анекдотов и отличную шутку якобы Ельцина, якобы же сообщенную им Клинтону при встрече на высшем уровне: «Минет, понимашь, Билл, – это секс с человеческим лицом»; мы посмеялись, как всегда, отдавая должное то ли любви словесности к тайнам остроумия, то ли, наоборот, – любовному тяготению остроумия к забавам со словесностью.

«Ты что-нибудь чувствуешь, когда пес обрабатывает коленку?»

«Тело вроде бы кайфует, а вот на душе хандра».

«Дай-то Бог, Олух, тебе выкарабкаться… на Боженьку, конечно, надейся, но и с медициной не оплошай – не отказывайся от лечения… многие, попав в эдакие переплеты, полагают, что должны же там в конце-то концов как-то задумываться о нас, болящих, и принимать решительные меры для выручки из беды… но ты ведь понимаешь, что там у них, между прочим, и без нас дел по горло… только с одной Землей, как говорил папашка Диан, приходится постоянно цацкаться: отклонять астероиды, сохранять земную кору, унимать землетрясения, укрощать вулканы, предотвращать всемирные бойни и нашествия новых вирусов… конечно же это детские разговоры, но все же какая-то правда в них есть… словом, пора спать, скажи, где белье, – я постелю… утром – сообрази кофе с бутербродиком, потом добросишь до электрички… приезжать к тебе буду через день – это без вопросов… разрешение не спрашиваю – для тебя я врач, а не телка, ясно?.. не ломай голову, как теперь быть, расслабься, копи силенки, спокойной ночи».

«Минуточку, если Небесам не до людских проблем, то к чему нам тогда ангелы-хранители?.. что за крутые у них дела, мешающие основной их работе?»

«Скорей всего, ангелы больше заняты проблемами души, чем решением проблем здоровья… иначе к чему бы тогда медицина, мы, врачи и вся система здравоохранения?»

59

Дрых я как убитый, но, правда, поутрянке проснулся… Маруся еще спала… и вновь невольно навалилось на меня, на мозг мой, на душу, невидимое чудовище, как дубиной первобытной, орудующее непостижимостью случившегося, жестоко при этом отбрасывающее причины от следствий, следствия от причин, хамски пресекающее все мои мучительные попытки свести начала с концами, концы с началами… тянуло думать о наверняка имеющейся связи массы неправильностей моей житухи с жесточайшим из видов наказания и в который уж раз прикидывать, чей это удар: судьбы или рока?.. если рока, то получено наказание за какую-нибудь слабость… если же сей рачок – удар судьбы, следовательно, неопровержима моя перед нею вина… Осторожно поканал на кухню, мысленно обращаясь к Опсу, уже потребовавшему выдать завтрак: раз, дорогой друг и товарищ, в коленке у меня дрянь, гадостное название которой не желаю произносить – слишком много для нее чести, – то что ж, милый мой, подыхать будем… пожили – и хватит, всякое бывает… хочешь не хочешь, размышлять о краткости жизни бессмысленно… даже долгая жизнь несоизмерима с тем неведомым бесконечным Ничто, откуда мы с тобой взялись и куда возвратимся в час, не нами, слава богу, определенный… до того часа поживешь с Марусей, с ней тебе будет не хуже, чем со мной… а потом… потом – небольшая остановка и ты снова затявкаешь в качестве одного из щенков своего спаниельского вида… и тебе покажется, что ты всегда был, всегда есть, всегда будешь…

Опс радостно взвизгнул, встал на задние лапы, чтоб лизнуть в нос, чуть ли не по-человечески разахался-разохался-расстонался, потом бросился к своей посудине… только жратва могла его отвлечь от выражения самых что ни на есть возвышенных чувств.

Надо сказать, никакого такого уж с ума сводящего страха перед самой смертью я не испытывал… повсюду мочилово за мочиловом, а гибель двух близких людей почти что начисто лишила меня ощущения ценности жизни… однако я не чуял никакой тяги к смерти, сколько бы та ни нашептывала, мол, жизнь твоя отвратительно безлюбовна, следовательно, грош ей цена, бездарна она и полное дерьмо вместе с твоим банковским счетом, гарантирующим пожизненную независимость от нудностей быта и общежития…

Жрать не хотелось, а Опс, наоборот, сбегав в сад, снова бросился к посудине… всем хороша была охотничья подоружейная собака спаниель, но больно уж удивляла постоянной готовностью жрать… она словно бы старалась возместить горестное отлучение Опса от въевшейся в его гены охоты, от страсти унюхивания и преследования жертвы, от служебного рвения, от выполнения сладкого долга ублажить себя и хозяина принесенной в зубах дичью… наверняка охота частенько ему снилась… он вздрагивал, тихо полаивал в утробной тишине сна, перебирал лапами, часто дышал, словно рвался за уткой, упавшей в болото, потом облизывался и успокаивался – спокойно досыпал до утра… хотел я однажды спросить у покойной Г.П., – она лучше, чем кто-либо, знала собачью жизнь, – бывают ли у Опса поллюции, как это случалось со мной, с подростком, но не решился… не стоило и ей и себе лишний раз мучать душу мыслями о жестокой тюремной жизни неоскопленных кошек и собак…

Вот Опс вернулся из сада… мне его стало безумно жаль… побаловал его сырком и сосиской – лопай, друг, от пуза, пока я жив…

А сам пошел поваляться и был благодарен Опсу за то, что быстро вернулся он из кухни, причем с таким извиняющимся видом, словно опоздал на службу… он тут же взялся за свое терпеливое знахарское ремесло… шершавил и шершавил под коленкой и вокруг нее теплым, мягким, гладким, слегка пощекочивающим языком – явно пытался добраться до средоточия нуды и боли – до опухоли, чтобы вытянуть ее потом из плоти так же, как вытащил однажды кутенка-кротенка из разрытой лапами норы…

Маруся, встав и умывшись, была неразговорчива… я заделал, как было велено, кофе и бутерброд… потом мы подбросили ее к электричке.

Распаковав наконец-то свой лэптоп, купленный еще в Риме, хотел уж звякнуть старому приятелю, кибернетику и большому по этой части ученому, но раздумал: все равно с установкой онлайновой связи было тут еще хреновато; к тому же приятель, ошарашенный моим «явлением народу», вдарился бы в охи-ахи, пошли б расспросы, пьянь и все такое.

Я просто съездил в недалекую библиотеку, преподнес библиотекарше, нормальной тетке, плитку итальянского шоколада… поболтали, получил билетик, засел в читалке и полистал толщенный медицинский словарь на английском… статистика удачных излечений такого, как у меня, вида опухолей нисколько не утешала… она действительно оказалась паршивей, чем хотелось бы… одна только мысль об отвратине напрасной радио-и химиотерапии, главное, обмозговывание неизлечимости, меня ожидавшей после всех перенесенных страданий, – все это было страшней самой смерти… раз так, с большим облегчением думаю, то и нечего туповато надеяться на чудо… жизнь – не казино, где везуха перла так, что надоело играть, без толку убивая время… незачем мучаться, ни к чему заставлять тело хавать радиацию, лысеть, дристать от химии… еле ноги волочь от сильнейших лекарств… дуреть, претерпевать ампутацию, потом расползание метастаз, невыносимую боль, снимаемую лишь морфинами, лишающими личность остатков сознания, – нет, нет и нет… это не по мне, не желаю втягивать ни Марусю, ни пса, ни Котю – никого! – в жутковато адскую картину такого вот подыхания…

Недоверчиво относясь к своему странному, возникшему вдруг спокойствию, я начал обмозговывать, как бы покомфортабельней свалить на тот свет, где все мы будем рано или поздно – вот уж что точно, то точно… несколько успокаивало еще и то, что там наверняка намного больше замечательных и хороших людей, чем осталось их на этом свете, если, конечно, отправлен буду не в зону адски строгого режима…

Нисколько того не желая, – просто понимая нормальность выпадения любому человеку эдакой вот вшивой бескозырной масти при неожиданно нелепом раскладе жизни, – я ощутил удивившее меня желание, никуда не спеша, совершенно деловым образом двинуться к последней, к предельно ясной цели, ну а дальше – дальше видно будет… не говоря уж о том, что везучий игрок должен, проигравшись до гроша, не унывать хотя бы из суеверия и, что называется, оставаться оптимистом… ведь хуже, чем оно стало и есть, уже не будет… если разобраться, такое вот неутешительное положение дел – тоже не такая уж мизерная мера милосердия Небес, подобно лагерной птюхе, положенная каждому из людей.

Я решил так: или цианид достану за большие бабки, или прикуплю через того же знакомого психиатра полста штук убойно снотворных колес – по паре на каждый прожитый годочек… вот и все: сами собою устаканятся все проблемы, надоело думать о которых… завещаю Марусе все, что имею… пусть свалит с работы и поездит по белу свету… тем более та предпоследняя моя смерть пригодится ей как сильно подействовавшее психологическое противоядие при переживании моей последней смерти.

Я даже обрадовался, что не удосужился звякнуть предкам, свалившись на их головы не из какого-то там Рима, а прямо с того света, которого на этот раз не избежать… как чуял, что не так-то просто будет им пережить всамделишные мои жмурки… Марусе напишу и велю спалить тело в крематории, а урну по-тихому закопать в той же могиле, рядышком с залетным соседом, с невольным товарищем по тьме подземной… хотел поехать на могилу баушки – на этот раз для натурального прощания, следовательно, надежды на скорую встречу в областях запредельного… но что-то или отвлекло, или удержало – не поехал, к тому же подумал: стоит ли прощаться перед самой встречей?..

Весь следующий день Опс то и дело совершал знахарскую таинственную процедуру вылизывания коленки, а я валялся, всматриваясь в красивые древесные сучки на досках стен и потолка; вдруг снова вспомнил об иконах, оставленных у Маруси; возможно, меня просто потянуло выбраться из койки; я по-быстрому собрался и поехал в город, в банк; Опса взял с собою; тачку он обожал: то смотрел в окно, то дрых, то голову клал на плечо, с истинным почтением относясь к недоступным для него таинствам вождения и управления иноприродной рычащей махиной; бешено облаивал мотоциклы, гаишников, оранжевые жилеты дорожников, грохотавших отбойными молотками, и, конечно, несчастных бездомных псов.

В банке я снял порядочную сумму баксов; столько накупил всякой жрачки и питья, что хватило бы на целую блокаду, да еще осталось бы на вторые, на нефуфловые теперь-то уж, поминки; затем звякнул Марусе; напомнил об иконах, сообщил, во сколько будем встречать ее на станции.

Вот были времена с шестого класса по девятый, вспоминалось на обратном пути, когда исправно сдирал я у Маруси сочинения, контрольные по алгебре, геометрии и физике с химией… плевать мне было на отсутствие математических способностей и непонимание даже простейших задач… феноменальная моя память знала лучше, чем я, что она не нуждается в цифрах… в ней и без них хранилась масса стихотворений, разноязыких слов, идиом, мат, сленг и прочие драгоценности языка… неужели, думаю, пропадет моя память вместе со мною, как пропадают на помойке емкие чипы внезапно перегоревшего, безжалостно выброшенного из дома компьютера?.. вот чего в последнюю из минуток будет жаль – личной памяти, которая должна быть на тысячелетия старше человеческого сознания… она ведь должна была содержать его в себе точно так же, как семечка содержит в себе подсолнух, желудь – дуб, живчик, оплодотворивший яйцо, – зачаток живой твари…

В тот же миг отвлекся я от дороги, мельком взглянул на Опса, и такая вдруг пронзила всего меня – от пальцев на ногах до макушки черепа – боль, что свернуть пришлось на обочину… Опс моментально почуял, что мне паршиво, стал лизаться, успокаивать… мы поехали дальше… едем… вдруг ни с того ни с сего говорю себе: приехали, дорогой и любимый Владимир Ильич… раз таков диагноз, раз уж боль нестерпима – к чему тянуть?.. лучше уж покончить со всеми делами и проблемами жизни… никаких не желаю цепляний за жизнь, никаких лечений, никаких лишних мук, никаких иллюзий… Марусе оставлю примерно такую записку: «Дорогая и действительно единственная, кто-кто, а ты поймешь что к чему и не осудишь… все до цента нотариально оставляю одной тебе, подкинь немного предкам, брось работу, полетай с Опсом по глобусу, порадуйся чудесам Творенья, потом, если сможешь, прости… поверь, в следующей жизни, если ей быть, я бы ведал, что творю, и, так сказать, не поверял бы половушной арифметикой гармонию единственности любви, так что до встречи».

Между прочим, вернувшись и испытав ударчик по душе от стандартнейшего из выражений «не откладывая в долгий ящик», записку я написал и притырил до поры до времени в ящичек.

«Надо смотреть правде в глаза, – говорю приехавшей Марусе, – облучаться и травиться не буду… надеюсь, обеспечишь снотвориной и морфинами, если уж, сама понимаешь, достанет, додавит, доймет… но об одном прошу: не уговаривай лечиться… даже если не подохну, не желаю быть получеловеком».

«Тебе видней, может быть, ты прав».

Привезенные Марусей иконы, перед сном повесив в спальне и по-прежнему стараясь почему-то на них не смотреть, все-таки пересилил я в себе то ли стыд, то ли какой-то неведомый страх и вгляделся в безмолвные лики… чувствовал, должно быть, то же, что и матрос, после гибели кораблика потерявший надежду на спасенье, но вдруг увидевший посреди валов морских суденышко, на всех парусах к нему спешившее… хорошо, если перед смертью не успел он понять, что это был последний в его жизни мираж… вспомнил, как трепетал в детстве от мыслей о Боге… Ему тайком от всех молилась баушка, пару раз таскавшая меня в церковь… там она шептала на ухо, что у меня тоже имеется свой ангел-хранитель… но он может улететь к другому мальчику, если тот, став взрослым человеком, ведет себя очень плохо и не желает слушать полезных советов, как, допустим, некоторые злодеи вроде Гитлера с Геббельсом… никому об этом не говори в садике… она приложила палец к губам, всегда меня ласково целовавшим и благословлявшим… потом предки что-то пронюхали – зверски «отделили» меня от церкви…

Вдруг был я повергнут на колени неведомой силой… не заметил, сколько так вот простоял, полностью сокрушенный, но обретший необыкновенную легкость… простоял бессловесно, забыв о нуде в коленке, не оправдываясь, не выпрашивая прощение, ни о чем не прося и, быть может, чувствуя всего себя, перегруженного грешками и бедами, настолько открытым для Всевидящего и Всеслышащего – что в высшей степени глупо было бы вякать, соваться с просьбами… тем более страстно в чем-нибудь Его уверять, что-то там вымаливать, уподобляясь различным христопродавцам, осеняющим себя крестным знамением при бесстыдном выторговывании у Небес везух, удач, успеха, известности, наград, славы и прочей бижутерии… в те минуты дошло до меня с совершеннейшей ясностью, что религия, точней, связь человека с Высшими Силами, необходима моей душе гораздо больше, чем Создателю и Ангелам (иных слов у нас нет) дела одной моей души, страдания одного моего тела… мне почудилось необыкновенно понятным, многозначительным, всеуспокаивающим простое чувство, нисколько не похожее на мысль, видимо, всегда во мне присутствовавшее… это было чувство вот какого обстоятельства существования: когда иной безбожник горделиво бахвалится якобы научными доказательствами несуществования Творца и основательствами своего неверия, то Небеса не только не перестают верить в этого слепца, но иногда уделяют ему намного больше внимания, чем истово молящимся людям, полагая, что с ними все о'кей… они, мол, при жизни, при судьбе, при деле, при свете, а беспросветно темная душа безбожника сиротлива – ей трудней, нельзя ее лишать заботы во тьме вполне бездушной… меня пробрал знакомый неслышный смех, и еще уверенней почувствовалось, что неверие в Создателя – невообразимого нами и выражаемого лишь символически – самое нелепое и смешное явление из всех остальных на всем белом свете.

Потом встал, не ощущая под собой отекшей ноги, поражаясь легкости такого вот простого подхода к подслеповато беспомощной психике рабов атеизма – психике, всегда нелепо нуждающейся в логических доказательствах существования Создателя, а не в предельно житейской простоте основной, на мой взгляд, почувствованной истине того, что, имея глаза и уши, они не видят и не слышат ни в себе, ни вокруг, – истине очевидной красоты души и Творенья.

Опс, оказывается, сидел все время рядом, с большим любопытством за мною наблюдая… потом, учуяв, что я в порядке, блаженно зевнул и почапал на подстилку.

И тогда на меня неожиданно навалилась сама жизнь тяжестью всего того, что решил навсегда оставить: звездочками ночных небес в окошке… безмолвными деревами, листвой кустов, во тьме ночной неразличимых… разноголосицей садовых насекомых, круглосуточно – из-за нехватки времени – провожающих лето… духом дома, что сделался родным… жратвой, остывшей в холодильнике… каплями воды, из крана капавшей… формами различной посуды, о благодатности пустоты которой никогда не думал, а ведь она всегда была готова к наполнению себя селедочкой с лучком, грибным супешником, котлетками, жареной картошечкой, винцом, кофе, колодезной благословенной водицей… все бросавшееся в глаза почему-то обрело неподъемный вес, странно уравнивавший чайное блюдечко с целым домом… меня словно бы пригибало к полу всеми вещичками, навсегда оставляемыми… кроме того, тоской пригнуло и жалостью к двум, слабодушно бросаемым мною живым существам – к Опсу, к страдающей из-за меня Марусе, давно являюсь для которой единственно любимым человеком на земле, непонятно почему никогда по-мужски не соответствовавшим ей одной, но безлюбовно шлявшимся с другими… по сути дела, курвимшимся, а однажды даже втрескавшимся, правда, почуявшим разочарование в, казалось бы, вечной любви к дивной, к умнейшей Г.П…. правильно, думаю, делает Маруся, что не давала, не дает, никогда уже не даст из-за невидимого «железного занавеса», словно бы назло, отделившего нас друг от друга… беда есть беда..

жабы квакают в болоте мотыльки не застят свет волк, погибший на охоте смертью храбрых был – и нет нет его на белом свете спите дети спите дети…

Это были чуть ли не первые Котины стишки… кстати, многие из его сочинений всплывали в памяти вовсе не потому, что причислял я их к мировым шедеврам лирического самовыражения, а из-за дружественной с Котей близости и полного отсутствия у себя способности быть – как он – поэтом по жизни, ну и своим человеком в словесности…

Морщась от досадного неудобства, стараясь не поскрипывать, потащился я на кухню… из спальни, что уступил я Марусе, послышалось всхлипывание… тихонько постучал… не дожидаясь ответа, толкнул дверь… слепо повинуясь инстинкту мгновенного сопереживания душевной боли ближнего, бочком присел на краешек койки, погладил заплаканное лицо подруги.

«Прости, но я без приставаний – окажи милость, давай попробуем вместе заснуть… может, и заснем, мне одному паршиво – никак не спится… если и удается, то сны так несусветно безобразны, что лучше уж валяться с открытыми глазами».

«Конечно, ложись – сон шарахается и от меня».

Я прилег, чувствуя спиною холодок «железного занавеса», всегда нас разделявшего… Опс тут же приплелся, поворчал, что он тоже не намерен дрыхнуть в одиночку… долго и очень придирчиво выбирал место у нас в ногах… опомнившись, деловито тыкнул носом в больную коленку… зарычал на невидимого врага, обругал его, затем уж устроился поудобней и задрых.

Душа почувствовала необыкновенно блаженный покой, как будто был я каторжником на галере, свое отгребшим за день, потом вернувшимся в трюм корабельный… еще совсем недавно срывало черепицу мыслями о неразрешимости проблем земного бытия и о иерархии боли, несправедливо выстраиваемой своекорыстным человеком, не допускающим и мысли, что боль любой животной твари всегда равна его боли… в те минуты не просто думалось, скорей уж чувствовалось, что поистине един эталон измерения любой боли, что, возможно, какая-то боль свойственна даже атомам и молекулам… и вдруг сокрушила мое существо сила Незнания, о высоченные стены которого бился и бился толоконным своим лбом рассудок… вдруг вновь пробрал меня до мозга костей тот самый, родниково холодный, освежающий смех – до того прозрачный, что не различить было в нем ни одного из мировых вопросов… уж не потому ли в смехе том не было ни доли дьявольщины – верней, злорадно критической насмешки над существующим положением вещей, – что сам он и был исчерпывающим ответом на все вопросы?.. ум, снова зайдя за разум, помалкивал в тряпочку, душа пребывала в спасительном покое… состояние веселости неслышимого смеха чудом удерживало ее над бездной, разверстой между чувством и мыслью, и оттуда было видно, что все Творенье прекрасно, что каждая из его частичек словно бы просвещает: я тоже есть безмолвный знак торжества и великолепия совершенства исполненности Божественного предназначения…

Вспомнил разговор с Михал Адамычем о смыслах воздействия на душу образов тварных чудес и многоликой Природы – трав, цветов, злаков, плодов, деревьев, пейзажей местностей, пространств, морей, гор и небес.

«Оно, это воздействие, – говорил он, – всегда благостно, несмотря на то, что жизнь тварей живых на Земле, особенно двуногих и с разумом на плечах, далека от идеалов совершенства, неимоверно страшна и несправедлива… можно сказать, зачастую жизнь, выстроенная людьми на Земле, бывает такой беспросветно жестокой по их, по нашей вине, что кажутся всего лишь страшными сказками предельно безжалостные круги ада, явно примерещившиеся религиозным фантастам-мифологам…»

Ум, повторяю, помалкивал в тряпочку – он словно бы замер от страха высоты, где было не до обмозговывания таинственных смыслов земного существования, полного трагических, абсурдных и прочих обстоятельств, а также разного рода несправедливостей… существования, кроме всего прочего, повторюсь уж, переполненного невообразимыми количествами боли, всегда – я в этом уверен – испытываемой живыми тварями, поговаривают, и растениями… смех – как мгновенно вспыхнул, так и исчез, оставив после себя возможность дышать посвежей… такое иногда случается после грибного – в удручающую жарищу – дождя… назавтра тянет в лес, идешь и радуешься боровичкам, моховикам, масляткам… душе до лампы все «почему?», «из чего?», «как?», «в связи с чем?», «по какому такому праву?»… не заметив как, я провалился в сон… В тот раз я мертвецки проспал до самого рассвета… проснувшись, постарался не шевелиться… Маруся еще спала… одна ее рука покоилась на моем плече – милая рука близкой, втрескавшейся в меня в шестом классе девочки… девушки… женщины… я чувствовал тепло подруги, согревавшее мое тело, обреченное на медленное подыхание… вставать не хотелось… так бы вот валялся и валялся до самой смерти, не ворочаясь, ни о чем не думая, лишь причащаясь к телесному теплу Маруси… прислушиваясь к вздрагиваниям Опса, в ногах моих свернувшегося в клубочек… он переживал во сне какие-то страсти собачьей жизни, конечно, менее сложной и трудной, чем наша, людская… слава богу, думаю, хотя бы милые животные твари не имеют вечно суетливого, как у нас, разума, большую часть времени занятого воплощением в жизнь обожаемых своих идей, непрерывным самокопанием, а также совершенствованием умения принимать желаемое за действительное… и без конца создающего такие идеи радикальной перестройки природных условий существования, которые, как это ни странно, опоганивают натуральные ценности и природы, и людского общежития, и частных жизней… да, так и валялся бы, прислушиваясь к рассветной разноголосице птичек, всегда звучащей не только по делу, а, так сказать, во имя важнейшего для природы из искусств, – искусства дивных трелей, клекотов, пересвистов, перещелкиваний и прочих замысловатых певческих коленец, журчащих в птичьих горлышках, слетающих с нехищных клювиков… душе было не горько, не маятно – ей так уютно жилось на земле, что даже неумелое жалкое подобие стишка – случайно, подобно дождевому червячку, выползшего на почву словесности – зазвучало в бесталанном уме, уже почти что не нужном организму, отживающем свои недели, дни, минуты…

человек учился пению у птиц иволог малиновок пеночек синиц

…Вот – вскоре утечет последняя из секундочек моей жизни… и ничего такого больше для меня лично не будет, как и не было до появления на этом свете… я боялся пошевельнуться, чтобы не спугнуть состояния, не то что никакого не имевшего касательства к близкой смерти, наоборот, так над нею вознесенного, что телесная смерть стала казаться одной из прекрасных частей Незнаемого… вдруг сама собой вновь закрутилась в башке мыслишка, и ее уже было не остановить.

Человек, подумалось, никогда не набирался у животных тварей – видов и образов зла, далеких от природных инстинктов, как бы ни была подчинена их жизнь основному немыслимо жестокому условию земного существования – взаимопожиранию… не у живых тварей, а исключительно у самого себя набирался человек всевозможных подлянок, лени, обжорства, злопамятной мстительности, самых гнусных форм взаимной вражды и зависти… не говоря уж о человеческом подобострастье, никакого не имеющем отношения к поэзии и мудрости волшебного механизма мимикрии – одному из животворных плодов истинно любовных отношений Материи и Духа… и уж, конечно, не у животных тварей позаимствовал человек склонность к суетливой половушной разнузданности, давно поставленной на культовые коммерческие рельсы и обесценивающей величественную силу эротизма Бытия… точней, зачастую следовал человек и продолжает следовать не максимам Преображения, не высоким велениям тысячелетиями воспитывавшейся в нем совести – голосу души, – а своевольным призывам могущественного разума, прогрессирующего, уже известно к чему, нахраписто рвущегося и рвущегося к заведомо недостижимому самодержавию… было наивно, но приятно сознавать, что не у зверья нахватался человек плюгавостей своего нрава, привычек к куреву, к наркоте и к пуле в лоб, а у собственного разума, лишившего себя Божества и только поэтому ставшего тем, что именуется людьми то дьяволом, то антихристом… поэтому же, так сказать, находясь на самом видном месте, чудовищно самовластный разум хитромудро отстранил от себя собственные злодейские качества, наделил их дьявольскими чертами, внушив единицам и толпам, имеющим глаза, но не видящим, что лично он сам никакого не имеет отношения ни к безобразным грехам, ни к немыслимым преступлениям, позорящим человека разумного и уничтожающим природу Земли… на ум приходили примеры развращения человеком живых тварей: там – кошки хитрят, псы капризничают и лукавят… там – медведи лазят по помойкам, взламывают дома, выклянчивают у туристов в заповедниках подачки… там – над степными трассами дальнобойщиков парят обленившиеся хищные птицы – орлы, коршуны, ястребы, – ждут, когда рычащее чудовище переедет зайца, суслика, сайгака, чтоб броситься в пике, потом рвать плоть, раздавленную на части… им уже не до древней охоты на очеловеченных пространствах природы-матушки…

Об отечестве-батюшке никакого не было у меня желания думать в те минуты, ибо природного и божественного остается в нем – как, впрочем, и за бугром у иных отечеств – все меньше и меньше, а человеческого, к сожалению, с каждым годом становится все больше и больше… как тут было снова не вспомнить замечательное определение ада, предложенное однажды Марусей: «Ад – это все, кроме стихий воздуха, земли, огня, воды, выдуманное человеческим разумом, а не душой невинной».

60

«Доброе утро, мощно выспался, – говорю проснувшейся Марусе, – главное, отчего-то притихла боль… я тут подумал, не хочешь ли слинять на какое-то время с работы?.. клянусь, не для того, чтоб быть моей сиделкой, – когда потребуется, сам найму таковую… так вот, если хочешь, считай, что ты уволена… я бы в Ирландию слетал с тобою, пока жив… кроме всего прочего, все, что имею, завещаю тебе».

«Мне тоже давно так крепко не спалось, – говорит Маруся, не касаясь темы разговора, – ужасная разбитость – как с гусыни вода… поставь, пожалуйста, кофе, сделай тостик с чем попало, а то опоздаю, побеседуем в тачке».

По дороге на станцию она сказала:

«Раз уговоры мои насчет активного лечения не подействовали и, видимо, никогда на тебя не подействуют, то я буду поступать так, как душе твоей угодно… молюсь за тебя, живи, не помирай раньше времени… завещание выполню, в конце концов, в некотором роде я твоя жена, ты мой муж… такие браки известны, особенно в семьях, где муж – тайный педик, а супруга – законспирированная дама с Лесбоса… кстати, мы уже и спим вместе… ничего не поделаешь, жизнь прекрасна и удивительна, тем более смерть неизбежна… кроме шуток, я намерена быть с тобой до конца, точней, пока не выкарабкаешься… и вообще, ездить буду каждый день… запомни: каждый день, туда-обратно, теми же электричками… кстати, они мне приятней метро… последний раз спрашиваю: будем лечиться?»

«Ни в коем, то есть не в моем, явно запущенном случае неизлечимости… не могу, не желаю… ваша статистика и мой собственный взгляд на правду жизни просто не позволяют опускаться до заведомо проигранных схваток с хворью… уверен: она положит меня на лопатки… а вот Россия, – пошучиваю, – как видишь, одолела свои райкомы, обкомы и крайкомы, хотя разрастание их метастаз наблюдается в Госдуме, губерниях, мэриях, министерствах, во властительных репах чиновных коррупщиков».

«Ну что ж, Олух, шути… туфтовая смерть у тебя уже была, но не слишком ли опрометчиво веришь ты в неминуемость второй, натуральной, посылая на хер возможности облучения, химиотерапии и фармацевтики?.. я ж не мучать тебя хочу, а спасти… для тебя спасти, ты это понимаешь в конце-то концов, а не для себя?»

«Кое-что понимаю, кое-что чувствую глубже и трагичней, чем тебе кажется… согласись, мне уже пора думать только о тебе и об Опсе… просто я стараюсь не паниковать, раз уж таков реализм действительной жизни, как говаривал Митенька Карамазов… не посоветуешь ли мне слетать, пока совсем не зажмурился, в Тибет, к филиппинским хирургам, к китайским чудотворцам, к ясновидящей спасительнице Ванге?.. не слишком ли оптимистично относишься к возможностям новейшей медицины?»

«Врать, ты знаешь, не могу… процент излечиваемости неутешительно мал, но шансы-то, пойми, все-таки не нулевые… ты же игрок, черт побери, и лучше уж использовать любой из шансов на выигрыш, чем мазохистски складывать ручки перед этим твоим и Достоевского реализмом действительной жизни… он-то был игроком никудышным, но ты-то – ты ведь и игрок, и необыкновенный везунчик, не слабак, между прочим, большой эпилептик, но у меня бы ты не закосил… почему бы, не могу не удивиться, не попробовать и тебе, раз даже слабаки спокойно переносят лечение, потом начисто выздоравливают?»

«Извини, я – пас… пусть уж в такие игры играют только лохи и тупые рабы самого бздиловатого из видов азарта… но не грусти… вот мое последнее слово: если б рачок был операбельным, как, скажем, рак простаты или молочной железы, то и не надо было бы меня укалякивать… а так – никаких облучений, никаких курсов химиотерапии, никаких заведомо бесполезных пыток… но вот к ампутации готов хоть сегодня… если выкарабкаюсь, японцы такой мне заделают протез, что со страшной силой поиграю в одноногий футбол на Олимпийских играх для калек… и лично для тебя сбацаю цыганочку… я даже загадал, когда, где и по какому поводу, но не скажу».

«Договорились… наш хирург Фелд вот-вот должен вернуться из Штатов… он – гений, летает туда по вызовам миллионеров… я с ним договорюсь, он посмотрит снимки и прочие анализы… если тебя достанут боли – облегчу их до приезда Фелда… так что держись, я всегда с тобой».

«Спасибо, но вот не могла бы ты дать мне напоследок слово, что не выжрешь флакон снотворины и не прыгнешь с Крымского в пучину речную, если подохну, раз таков уж мой рок, если не судьба?»

«После всего пережитого, пожалуй, выживу, да и пса уже не могу бросить – я его полюбила, он тоже мой единственный в жизни пес… не угасай, Христа ради, раньше времени, не будь последней сволочью, имей совесть».

«Вот и славно, слова твои действуют на душу толковей морфинов».

Воспользовавшись подходящим случаем, я намеренно высказал Марусе доверенные мне одному предсмертные мысли баушки, несколько успокоившие горевавшего Котю; сам я никогда не сомневался в их истинности, начхав на полное отсутствие доказательств.

«Главное для оставшихся в живых – погоревать, но жить-поживать без уныния, принимая жизнь такой, какова она и есть… радость живых, поверь, Вовик, любезна душам, всё оттуда видящим… это, – сказал я Марусе, – баушкино наитие, а она была той баушкой, которая никогда не говорила надвое».

Маруся неожиданно рассмеялась, но ей было не до философствований и проблем веры; боялась опоздать на электричку, которая, как известно, не программа КПСС, – она приходит минута в минуту и уходит точно в срок.

Странное дело, меня перестало изводить прежнее одиночество и буквально обуяла страсть действовать; Опс всегда безошибочно чуял близость прогулок и поездок; он взвизгнул: «Понеслась!» – и мы однажды мотанули прямо в город, к нотариусу, которого я неплохо знал по бане, общему нашему с Котей знакомому.

61

Ну, потрясенность его при моем появлении, естественно, была неописуемой; сначала он обмер и, выпучив глаза, рухнул гигантской своей задницей в деловое, с массажными функциями, кресло.

А когда мы заявились, мертвецки красовецкая секретарша – похабно коротенькая на ней юбочка, длиннющие, бесцветные, как весенние ростки погребного картофеля, ножки, согласно новой моде, коленками виляющие на ходу, – сначала секретарша доложила нараспев по селектору:

«А-а эт-та… там, Егор Васильич, какой-то базарит, видите ли, О-о-лух… они прям со своим мопсом без очереди рву-у-утся».

Знакомый мой крикнул прямо из кабинета: «Шла бы ты, Всячина, на халабалу, че пургу-то гнать?.. я в данный момент и без того страдаю без поправки посталкоголизма коньякизацией всей страны, гони лучше следующего».

Тут Опс бешено залаял, учуяв недоброе к нам обоим расположение дремучей лимиты, дешево хиляющей за бывалую секретаршу; я вошел без спроса, ну и, конечно, в кабинете возникла немая сцена; я захохотал, мой знакомый по бане Куроедов раззявил варежку и вытаращил рыбьи глазки, осмысливая данную фантастику; все же он ожил, моментально достал из комнаты «отдыха, ну-с и еще кое-чего, дорогой ты наш Вовка» коньяк с пузатыми, как и он сам, фужерами; я лишь слегка пригубливал, а он законно поправлялся; пришлось наплести ему о том, что было, что есть и чем все это может кончиться; выслушав меня, не перебивая, он вызвал секретаршу.

«Переноси, Всячина, на завтра весь ко всем херам прием – и не пи-тю-кать, я сказал, пе-ре-но-си… разгони там публику к евгении марковне… тут у меня срочный случай составления завещания для человека, готового к теперь уже фактическому от всех нас уходу в крайний минусовый градус по Цельсию, где все будем, куда мы на хер теперь денемся… выполняем без вопросов… после чего приступишь к соответствию основной профессии, если того пожелаем, свободна… тут тебе не у Пронькиных, когда, понимаете, такая у нас выросла чисто внутринотариальная проблема».

Появление мое так потрясло Куроедова, что хохотал я не переставая, а Опс носился по кабинету, радуясь моему хорошему настроению; часа полтора болтали мы там о малопонятных превратностях судьбы да о непредвиденных ударах рока.

«Кто-кто, – говорит страдавший от ожирения Куроедов, по новой расширив сосуды, – а я, нотариус с большой буквы… теперь тебе, Вовка, если разобраться, спешить некуда… все сделаем по высшему разряду, как в Сандунах… главное – в гробу не обосраться, что ты и проделал со всеми нами, имею в виду, прохлял за жмурика… но, поскольку я хлобыстнул и подавился буженинкой, разреши уж мне допустить утечку суровых мужских слез, так как, видит Бог, мы все тебя любили в силу банной дружбы русских наших сердец… считай, что в данные минуты пошли, как говорится, авансом натуральные твои поминки за номером два, и ни о чем не жалей, заверяю тебя, все там будем… ты вот лучше ответь, находясь на самом пороге: ну что это за блядская, допустим, жизнь, а?.. за что ее мне любить?.. никакой я тут не замечаю с ее стороны взаимности, о которой прожужжали все уши при нескольких культах личности… жили мы раньше не то что заебись, но все-таки и рыло было в шоколаде, и хер в помаде, и Медный всадник в Петрограде, и суперракеты с бомбами на параде… а теперь Минздрав в стране имеется, но почему же и в силу каких именно постановлений о дальнейшем помирании граждан смерть существенно превышает рождение на душу населения, ети ее мать совсем?.. Брежнев с Черненкой и Андроповым не в счет… все дело в том, что умные-то дохнут, как мухи, или валят за бугор, а мудаков с нестоячими становится гораздо больше, чем баб, желающих сладко постонать в тиши ночей, – бля буду, это статистика… как нотариус говорю: куда ни глянь – повсюду однозначный компромат на положение вещей в себе, как учили нас на кратких курсах истории КПСС… живем как вдруг – «есть-такая-партия» обхезалась по самые лампасы, а светлое будущее сделалось темным прошлым всего прогрессивного человечества… но мы, элита, блядь, отмоем добела и прошлое, и будущее… в настоящем же важно не бздеть, а взять глаза в руки и объективно глянуть вокруг… так что глянули еще по одной… и какой же теперь нарисовывается перспективный пейзаж на картине горизонта действительности?.. исхожу из следующего положения: что у трезвого в жопе, то у поддатого на языке… если б о таких подлянках узнали Александр Македонский, Суворов, Кутузов и другие Денисы Давыдовы, то они бы арбалеты с мундиров посрывали и кинули в харю самому Марсу, который был до Сталина богом войны, а не хером, понимаете, собачьим… типа в Чечне между боями и вообще впервые гад буду, в истории военного искусства, которое для меня хобби с самых оловянных солдатиков, – впервые, Вовка, командный состав и первогодки службы бодают родное оружие местному сепаратизму-бандитизму… а тот не дремлет и заваливает наших теми же пулями, минами и гранатами, какие выдаются под личную, ебена мать, ответственность для защиты отечества от грубого вмешательства во внутренние ее дела… а раз уж все распродается, то хули ж не продать с приличной скидкой родину-мать, БТР с вертолетом – фри?.. хоть убей на поле того же боя – ну ни хера я не могу понять в диалектике такой арифметики, а раз так, то ебу в хвост, в гриву и в саму, понимаете, оглоблю таковский круговорот подлянки в природе… что хочу, то и делаю на вверенном мне участке нотариальных событий по данной конторе гражданских дел… будь жив маршал Жуков, или сиди я сейчас в седле белой его кобылы на Параде Победы, – да выжег бы к чертям собачьим залпами всех «катюш» дедовщину херову, рэкет ебаный, коррупцию сраную с сепаратизмом, а заодно и всех нас по пятое, понимаете, колено… извини уж, что затронул страдающий участок твоего тела… правда, есть у меня кирюха, Герой России, полковник… он что сделал где-то там на Кавказе?.. к нему сунулись боевики, чтоб купить тройку минометов и другое оружие… о'кей, говорит, одну половину бабок – вперед, вторую – на месте передачи… договорились, подыскали на карте место… а он стратегически мудро подготовил засаду на обратном у боевиков пути… получил на месте вторую половину лавэ, передали им наше оружие, а потом засада окружила и перебила человек шесть, ну минометы с автоматами-патронами забрали обратно, чтоб перебить подлую такую масть в деморализованных воинах… теперь он Герой, но его скрывают от кровной мести за кидалово и от аморалки наших шустрых офицеров, которые, падлы, вертолет пропить готовы… ты что, Вовка, какие там на хер бабки? – отзынь, как сказал Мао Цзэдун Никите Сергеичу… ты и впрямь охуел, я с тебя не возьму ни копейки, ни цента, ни сантима – банное содружество не уценивается, оно оказалось помощней СССР и дружбанства народов в силу обстоятельств чистоты души, повторяю, банного русского человека, которого, посмотри, даже хохлы продали за жменю самосада».

Постепенно, своим путем угасли наши тары-бары-растабары и прочие базары; я попросил никому ничего обо мне не растрекивать раньше времени; затем Куроедов, собрав в кулак остаток сил и воли, составил завещание, оформил его в обход каких-то законов, как надо, и заверил печатью; свидетелями пошли секретарша Любка Всячина и приходящая уборщица, тоже из лимиты, бывшая кандидатка наук, бежавшая из Баку; я с трудом отмотался от Куроедова, возжаждавшего групповухи и напоследок заявившего во весь голос, что он справится с двоими, а если разъярить, то и с тремя, как сказал поэт; мы с Опсом свалили.

Важное дело было сделано; покупку дачи, купленной еще свекром специально для жены сына и завещанной ею одному Коте, я решил оформить позднее; у писателя никаких не имелось на нее ни моральных, ни имущественных прав; если, думаю, не успею, Марусе останется на что ее купить.

На обратном пути снова разыгралась дикая боль и закололо сердце… оно ныло и, по-моему, старалось разорваться на части от непривычных размышлений и бытовых забот… я понимал: раз делать нечего, диагноз ясен, деться от него некуда, значит, надо спокойно собраться и свалить отсюда на тот свет, с которого явился не запылился – и все дела… не я первый, не я последний, тем более генеральный прогон этого дела прошел успешно, могила готова, потеснимся гробами, мало ли что бывает в жизни…

Вечером мы с Опсом встретили Марусю; не знаю уж почему, но она снова была не расположена к болтовне; мы заделали жратву, молча же распили бутылку бордо и поужинали; я повеселел и весело рассказал, как на обратном пути остановил меня мент.

«Опс, – говорю, – так яростно лаял, что пришлось выпустить из тачки эту «охотничью подоружейную собаку», вообразившую себя великим сторожем всех времен и народов… на воле и вне каких-нибудь стен в нем пропадало могучее действие слепого инстинкта охраны имущества хозяина… он весь извилялся, обнюхивая мента, возможно, умело мне подыгрывал… кстати, от меня могло попахивать… поэтому, незаметно косорыля, я встал по ветру и дышал в сторону… произносил слова лишь на привычно глубоком, как у ныряльщиков за жемчугом, вдохе… что-что, а вкручивать мозги одиноким ментам, зачастую только и ждавших базара по душам, я умел… виноват, говорю, командир, простите, спешу к ветеринару… сами видите и слышите, собака нездорова, у нее истерика на почве боли».

Мент долго обдумывал сию нестандартную ситуацию; подаю ему новенькие свои правишки, из них уже привлекательно выглядывал двадцатник баксов – для более резкого ускорения обмозговывания действий.

«Ну и что стряслось с твоим блондинистым гавкалой?.. э-э, гляди-ка, ни хуя себе как тебя угораздило с имечком-отчеством при такой фамилии, господин Владимир Ильич Олух… ладно, я тебе почему-то доверяю, хотя проверял, ибо тут у меня много всякой чмуроты разъезжает… ну то, что тварь живая хипежит, будучи больной собакой, это хер с ней, как говорится, собака базлает, а правила движения должны соблюдаться… хотя рявкает он у тебя прямо как замминистра здравоохранения, который вчера мне, урод, тоже с превышением скорости попался и начал, гондон чиновный, злоупотреблять должностью… да ты знаешь, возмущается, кто ты?.. да ты и не подозреваешь, лимита деревенская, кого я консультирую и вылечиваю?.. ты есть мент и больше ни хера, завтра тебя по стенке размажут и врежут твоей же палкой промеж глаз… да я самого Лужкова вниз кепкой на уши поставлю, котлован пойдешь рыть под братские могилы в Грозном… ах, думаю, ты так, падла, да?.. размажут, значит, когда я Афган прошел?.. и врежут моей же палкой по всем правилам дорожного движения первой в мире перестройки социализма в капитализм, так?.. не говорю ему ни «ты», ни «вы», но использую с данным гондоном презрительное безразличие, сука, во множественном числе… стратегически себя сдерживаю и вежливо каблуками перед ним щелкаю, дескать, пожалуйста, достаем права и документ на транспортное средство… медленно выходим из машины для проверки координации движений и угла балансировки на земле… теперь все мы, говорю, у нас равны – и шишки и говны перед лицом закона… отводим машину в сторону, не то вызовем автодомкрат, который лично оплатите… принципиально не намекаю на лавэ, а правишки отныкал… тут он бросается в коррупцию, отслюнявливает «фанеру»… а сменщик мой – щелк, блядь, «Зенитом», щелк… написан, говорю, будет нами рапорт о некоторой попытке некоторых конкретных лиц вручить некоторую взятку при дальнейшем исполнении некоторого долга службы… ну потом наверху я кое-кому отстегнул кое-чего ранее наколымленного… пусть теперь, гондон, походит-побегает и попортит сраное свое здравоохранение, да ебу я его как министра бессильной медицины и ветеринарии, несмотря на должность… в натуре, че с псом-то у тебя?»

«Рачок в задней коленке выявлен, видать, побаливает».

«Ой, блядь, это кранты, более того, считай, ему пиздец, Владимир Ильич… лично я всегда жалею собаку, а людей ни хуя не жалко… носятся они, видите ли, то туда, курва, то обратно, накопляют, мочат, блядей на дачи волокут, стройматериалы, выпивку с закусью, тачки угоняют… а я тут, значит, выстаивай с похмелюги, главное, в дождь, в мороз, в жарищу, фиксируй скорость, проверяй трупы в багажниках, лови бандитов, давай отмашки, выясняй скорость кавказской национальности, тяни бабки, отстегивай наверх, так что ли?.. к тому ж поговорить тут не с кем… стоишь вот так и перетираешь своей же репой корень событий: ну куда вы все несетесь, мандавошки, и несетесь?.. ну хули вам на одном месте-то не сидится?.. на хера, если разобраться, простому народу все эти автомобили, ракеты, бомбы и растаможки, не говоря уж обо мне?.. гони и ты, превышай, раз такое с кобельком дело… выдаю по рации отмашку насчет зеленой для больного улицы, скоро смена, жахну за его здоровье… сам-то ты как – ништяк или же хворый?.. с чего это дышишь, как доходяга, вроде «КамАЗа» на подъеме?»

«Спасибо, все в норме, командир… потихоньку доедем, Бог не выдаст – дьявол не съест».

«Да, вот что еще… тут шибко умный и новый начальничек базарил, трепло худое, что за бугром мент не то что б не берет, а он тебя – за жопу и в наручники при попытке отстегнуть на лапу – это что, в натуре или параша дерьмократа вшивого?»

«Я недавно был в Италии, там серьезная взятка начинается с конкретной штуки, а то и с десяти, у них ведь уровень жизни почище тутошней, следовательно, высока культура коррупции – нашей до нее подальше, чем от этой твоей будки до луны».

«Вот и я так думаю, но не бзди, Владимир Ильич, в чем-в чем, а в этом сраном деле мы тоже вскоре прыгнем выше шершавого… ты бы поглядел на ряшки, ездят которые в «мерсах» и всяких ебаных «роллс-ройсах» с «бьюиками»… их еще вчера ряшками этими, блядь, я в капоты тыкал и вот этой палкой под коленки его, падлу, под коленки, а то и промеж муде, чтоб не залупался и не качал права человека, как этот замминистра херов здравоохранения от гриппа… а сегодня те же самые ряшки мигалок понавешали синих, квакают, сиренят, паскуды, как будто президент Америки прибыл в Кремль на отсос к нашим путанам и для продолжения официального спаивания нашего Бориса Бодунова… у самого там в Белом доме хуевато с правами человека – не очень-то загонишь хорька под шкурку иной секритутке, а в Москве – гоняй хоть народной балерине палку за палкой, до утра не вынимамши… короче, Владимир Ильич, валяй, лечи собаку, да не брезгуй, останавливайся – за жизнь погавкаем».

«Еду, – рассказываю Марусе, – дальше, а сам… сам бешено завидую живому, продолжающему жить гаишнику, на ежедневную участь которого ко всем чертям променял бы я в тот миг все свои бабки, даже подписался бы черт знает на что, включая продажу души любому дьяволу, за простую ошиваловку на белом свете, какими бы ни был он замызган сволочизмами человека… ничего, думаю, не поделаешь, привыкай, Олух, к естественной и не позорной зависти, привыкай ко всем несбыточным мечтам такого рода – некоторое время никуда теперь тебе от них не деться… и вот что я, Маруся, не в первый уже раз заметил: некоторым людям, вроде мента, было б на меня наплевать, если б не интересное мое имя-отчество… сначала они – чаще всего бюрократы – вчитываются в правишки, в паспортину или в бумаги, затем, ухмыляясь, прибавляют в уме к имени-отчеству фамилию Олух… видимо, в ихних репах срабатывает какой-то странный, не такой уж, скажу я тебе, простой анекдот… и тогда им кажется, что они, простые смертные, удостаиваются причащения к товарищу Мавзоленину – к самому живому из живых трупов, которого ненавидят они, но жалеют, ибо не захоронен по-человечески… понимаешь?»

Маруся помалкивала… Опс, наоборот, расслабился, опрокинулся пузом вверх… передние мохнатые лапы согнуты в коленках, задние вытянуты во всю длину… свешен до полу язык, полузакрыты глазки, опять смешно обвисли брыли, розовые с изнанки… он давал знать о великодушном доверии к близким людям да и к атмосфере жизни на земле, благосклонной ко всему живому… потом снова лег на брюшко, удобно положил морду на лапы… принялся что-то то ли говорить, то ли напевать… при этом Опсовы брыли так смешно раздувались и так долго держался в них воздух, что это делало их похожими на щеки знаменитого трубача Дизи Гилеспи…

Я много чего порассказал Марусе об Италии.

«Хотелось бы, – говорю ей перед сном, – снова поспать вместе… ты заметила, что Опс спрашивает взглядом, можно ли ему улечься в ногах, – вот что значит природная политкорректность, а не какие-то там ихние казенные хухры-мухры с мудацки уродливой, насильно насаждаемой мечтой о равенстве и братстве.

«О'кей, я постелю, надеюсь, снова выспимся… но ты мне почитал бы на латыни на сон грядущий, скажем, ту самую элегию Тибулла, если, конечно, ты ее не забыл».

«Никто, – говорю, – не забыт, ничто у меня не забывается кроме цифр».

Маруся пошла стелить, а я поперся под душ… стоял там с неимоверно тоскливой, застывшей болью в душе, явно не реагировавшей ни на холодную, ни на горячую воду и словно бы дававшей знать, что иногда ей, душе, не по силам главенствовать над телесной болью… ко всему прочему, меня, обреченного, продолжала мучать мечта о простом, долгом, теперь уже недостижимом семейном с Марусей счастье.

Опс, когда я обтирался, снова начал вылизывать злосчастное больное место.

Я, как в прошлый раз, улегся на край громадной койки… укладываясь, Маруся постаралась меня не задеть, хотя именно это и задевало, причем с какой-то особенной болью и въедливостью… я сразу же начал читать наизусть одну из дивных элегий Тибулла на латыни, вечно молодой, златоголосой, янтарно-медовой…

Потом мы молча вслушивались в медленное истаивание эха дивных строк… оно не спешило с возвращением в вечные глубины беззвучия – вновь слиться с бесчисленными остановленными мгновениями – и сладостью небесной пощекочивало напоследок умолкшую гортань… ничему бессмертному, думал я, незачем спешить, раз нет у него касательств ни к времени, ни к пространству… это в быстроживущем человеке, скажем, во мне, вечно спешит лишь разум, словно убегает со всех ног от невыносимой мысли о кратковременности своего существованья… а душа – совершенно непредставим образ торопливости души, испытывающей благодарность за существование в смертном человеке, обожающей красоты Творенья, умеющей подниматься над играми случая и никогда не считающей себя пленницей времени… знаю по себе, не раз наблюдал, как разум торопится достигнуть одну цель, потом другую, за ней третью и так далее… вот он достигает их, потом, если его не останавливают, сам останавливается как вкопанный… ошеломленно озирается и удивляется: позади безмолвные трупики ни за что ни про что или убитого, или незаметно скончавшегося времени – минутки, дни, месяцы, годы, десятки быстро промелькнуших лет… будущее – темно, тьма посмертная еще мрачней, в опустошенном мозгу – лишь призраки промелькнувших возможностей… большинство целей – если не все они – оказались говном мышиным… да какая же это адская жизнь? – удивляется разум, – сплошное надувательство, наперсточничество, три картишки, картонные пирамиды, туфта пластмассовая, дьявольская наебка… так сокрушается разум, редко когда догадываясь, что думает о самом себе…

Вдруг мы с Марусей, не сговариваясь, повернулись лицом к лицу… меня мгновенно отпустила тягучая нуда, только что в плоть вцепившаяся.

Маруся вдруг обняла меня… и стала зацеловывать так, что я сам себе показался краюхой спасительного хлебушка, дорвался до которого доходяга… она не задыхалась от жадности и страсти, наоборот, целовала не спеша, как девчонка, жалеющая, что эскимо вот-вот истает… что последняя надвигается страничка «Трех мушкетеров»… что, увы, вот-вот окончится фильм, стесняющий дыхание, – так он захватывающе интересен… и мы с ней оказались в плену у невидимой, но, безусловно, прекрасноликой Силы – такой страстной, как будто в нас она нуждалась гораздо больше, чем мы в ней… потом, в коробке моей черепной, словно стайки редчайших бабочек, заметались всякие глупые слова…

«Все, Олух, – прошептала Маруся, – прости мой трижды проклятый героический стоицизм… это я была слепой идиоткой, во всем виноватой, а не ты… мне давно следовало тебя трахнуть… прости, если можешь… но не думай черт знает чего – это вовсе не значит, что ты баба, а я мужик».

Мы так тогда дорвались друг до друга, что нескоро опомнились от блаженнейшего из бессилий, – поклясться бы я мог, – сравнимого лишь с неким всепониманием, дарованным полнотой незнания, или же с отчаянным прыжком в неизвестность бездны, вмиг делающим человека невесомым.

Опс сладчайше и в высшей степени политкорректно дрых в углу на одном из своих матрасиков.

62

Потом полдня валялись мы бездумно и в обнимку… иногда с трудом верилось, что я не один – что нас двое: я и Маруся… ей казалось то же самое… про боль я забыл, а она ни разу меня не побеспокоила…

Опс был образцом послушания и предупредительности, правда, виновато просился отлить-отбомбиться и робко намекал насчет пожрать, поскольку мы практически не отникали друг от друга… видимо, чувствовали себя райским целым, еще не разделенным на полы, не изведавшим ни времени, ни пространства, беззаботно вкушающим безмятежную неизвестность состояния, примета которого – блаженный покой души и полная пустота в башке, словно порядком подуставший разум слинял погулять в занебесном доме отдыха… разум действительно отдыхал – это не шуточка и не сленг, они тут ни при чем… мы просто упивались духом счастья существования, не смущаемого мыслями… и, должно быть, с совершенно безукоризненной точностью являли собою – всеми изогнутыми выемочками, всеми подходящими к ним выгнутостями – один из собранных ангелами фрагментиков вечно выстраиваемой ими в людском воображении картинки Рая еще до срывания яблочка с мифического Древа Познания Добра и Зла.

Та наша ночь была субботней… Марусе не надо было рано вставать… мы не спешили начать медовый день – первый из дней нашей довольно неожиданно возникшей семейной жизни… а ее с каждой секундой оставалось у нас все меньше и меньше… но ни я, ни Маруся не думали о времени, не докапывались до причин неслучавшегося… нам даже не нужно было привыкать к случившемуся – к тому, чего не было, чего вскоре не будет… потому что все наличествовавшее – мы с ней и все вокруг нас – казалось бесконечным настоящим… каждое из мгновений и было вечностью, заключавшей в себе сумму мгновений предыдущих…

Я встал первым, сразу же выпустил Опса в сад, потом попросил Марусю подождать, а сам взялся за стряпню… и вскоре заделал двухэтажный омлет с жареным луком, помидорами, соленым огурчиком, кусочками ветчины и хлеба, с тройкой тонко нарезанных маслин, пармезанной присыпкой, укропом и петрушкой, плюс хорошо взваренный крепкий кофе… притаранил все это на подносе в постельку… ни одна при этом не ныла в башке мыслишка о смерти, не терзали душу ни тоска, ни пустышные попытки добраться до истинных причин жутковато рокового моего жребия… настоящее было безоблачным…

Опс налопался, но, между прочим, докучала старая его повадка, вовремя не взятая Г.П. под ноготь… когда мы ели, он молча торчал возле койки, ничего не вымаливая, ничего не требуя… взгляд его не был попрошайским, унижающим породистого спаниеля… наоборот, это был крайне взыскательный взгляд аристократа, ударами судьбы доведенного до проклятого полуголодного нищенства, но в любую минуту готового скорей уж подохнуть с голода, чем потерять хотя бы крупицу природного достоинства ради выпрашивания кусочка омлета… Опс словно бы удивлялся, что его не угощают… он ждал, когда мы с Марусей опомнимся, поймем, что возможное расстройство желудка – херня собачья… поняв же сей факт, сумеем взглянуть в глаза жестокой правде жизни… тем более, думал Опс, люди намного слабей собак и быстро срываются с поводков своих принципов… долго не выдержат, угостят хотя бы кусочком, между прочим-то, родного испанского сыра «Манчего»…

Конечно, общее наше с Марусей сердце не выдержало – черт с ней, думаем, с возможной дрисней… испанский аристократ получил-таки безмолвно требуемое с тем видом, с каким получают должное, а не просимое… благодарным взглядом дал понять, что дело не в каком-то жалком кусочке омлета… просто он рад, что все-таки и до нас, до людей, изредка доходят простые и ясные истины не такого уж легкого на земле существованья.

Будучи псом, умеющим вежливо добиваться своих целей, Опс дождался минуты, когда подзакусим мы и попьем кофе… потом настойчиво стал лаять, требуя допустить его к коленке… о'кей, говорю, лечи.

«Выражаясь, – говорит Маруся, – по-твоему, как лепила, я не сомневаюсь в способности собак унюхивать запашок воспалительного процесса, начавшегося в телесной ткани… кое-что читала об этом… псы сверхразумно, то есть инстинктивно и биохимически абсолютно правильно, умеют находить нужную целебную травку, иногда сразу несколько… сначала разжевывают, слюну насыщая целительными молекулками, потом зализывают свои ранения, массируют языком болезненные ушибы, раны, порезы… уверена, что некоторые одаренные собаки давно решили для себя вечно изводящую человека проблему Я-ТЫ… должно быть, Опс как-то по-своему считает тебя собою, а себя тобою – прямо как ты и я… прости уж, но речь идет не о ранке, не о ссадине, а о настоящем гаде, скрывающем от людей тайну своей природы… поэтому до сих пор не найдено противоядие… может быть, все-таки подлечимся, Олух?.. хочешь, встану на колени?.. только не «буркай, не фыркай, шумно выдохнув и отрицательно покачивая головой», как штампуют своры производителей детективной дешевни… я скачала с компьютера черт знает сколько информашки о виде твоей хвори, говорила и с онкологами… поверь, есть случаи полного выздоровления и отличной реабилитации, хотя их мало… я почему-то чувствую, что ты действительно необыкновенный везунчик – не отказывайся».

«А как насчет мужской потенции?.. тоже есть удачные случаи полного ее восстановления после радиаций и химиотерапий?»

«Речь идет о спасении твоей, считай, нашей жизни… если же ты туп, не мыслишь ее без секса, то мне нечего добавить к сказанному… умоляю тебя: лечись, пока не поздно».

«Прости, дорогая, не буду – это, видит Бог, не упрямство, это трезвое согласие с тем, что должно быть и чего не миновать… я же все-таки не Опс: во-первых, пошловато верить в чудо в такой ситуации, во-вторых, не желаю измываться над своим ни в чем не виноватым телом… кроме всего прочего, жизнь тоже такова, что нужно уметь и выигрывать и проигрывать… значит, решено без нагнетания мрака: будем оттяпывать конечность, когда окажется, что она уже ни к чему».

«Фелд вернется со дня на день – ты моментально ему покажешься».

Пока Маруся прощупывала сустав, – кожа на нем заметно меняла цвет, – я исправно отвечал на все ее вопросы насчет силы и повадок боли, которая, к счастью, то пропадала, то возникала вновь… не знаю почему, но в этом было что-то смешное, намекавшее на то, что много чего на белом свете бывает посильней телесных мук… но как ни отмахивался я от настырно въедливых их клешней – доставали они меня… до того иногда доставали, что глаза на лоб лезли.

Время шло, радость длилась уже целую неделю; хромоту я старался скрывать; Маруся приезжала каждый день; Опс продолжал неизменно и со странной регулярностью вылизывать коленку, от чего она пребывала в покое, слегка отходя от нуды; но боль иногда так невыносимо прихватывала, что сил не было терпеть; тогда я уходил на терраску; присаживался на крылечко и, подобно Опсу, пытался высмотреть, как он там, рачок этот, расползается, гаденыш, расползается… это, думаю, еще цветочки… не желаю, чтобы видела Маруся, как корчиться буду от ягодок… в моих это силах – разом избавить и ее, и себя от всего такого, причем назло проклятой гадюке хвори… лучше уж я ее глушану, чем она меня, как сказал бы покойный дядюшка.

63

За пару дней мы с Котей обговорили все дела насчет дачи, в любом случае которую следовало купить на имя Маруси; в подробности случившегося я его не посвящал; если б и посвятил, никакое воображение не дало бы ему ни понять, ни почувствовать ни мыслей моих, ни состояний; да у него у самого по горло было дел перед свалом к Кевину; особенно отнимали время квартирные дела; спивающийся писатель постоянно кочевряжился и отказывался даже от замечательных для себя вариантов; хотя Котя, наоборот, соглашался на все предлагаемое; наконец писателю пришлась по душе только что отремонтированная однокомнатная в тихом переулке на Сретенке; лифт, раздельный санузел, напротив – соседка, вдова генерала, дама вполне-вполне и, видимо, не без состояния, как намекнул я писателю.

Мой знакомый, основатель обменного бюро, провел все предварительные переговоры с людьми, продававшими свои квартиры и согласившимися быстро переехать в обе, купленные мною; он же провел все нужные сделки, подписаны были разные бумаги; затем мы все вместе завалились в ресторан ЦДЛ, где, по старой привычке, писатель обращался с обслугой, как хамоватый барин; Котя благородно предложил ему, когда мы слегка обмыли сделку, перевезти на Сретенку любую мебель, шторы, ковры, постельное белье, кухонный скарб, холодильник и прочие дела.

«Ну что ж, – необыкновенно важно и бодро выступил писатель, – фиаско жизни есть фиаско бывших привилегий, но не моей пишущей машинки, работавшей, понимаете, на историю борьбы и побед на международной арене… размен веществ, верней, обмен квартиры – вот судьба верного слуги народа… дуэль – это херня по сравнению с нею… но ты, Владимир, как вернувшийся с того света, учти одно: урну с моим прахом передовая общественность еще перенесет из рядового колумбария и поставит ее в мишу Кремлевской стены заместо ничтожных прахов известных деятелей, разваливших к ебени матери отечество рабочих, крестьян и создателей первого спутника… да, именно в мишу, а не в нишу – пусть Горбачев мучается за гробом, а Яковлев его подгоняет еще дальше и дальше партбилетом по горбине… Катя, вы что?.. я, кажется, заказывал полусырой шашлык!..»

Писатель закрыл хлебало, когда напился до мычания, и Котя повез его домой; естественно, новая квартира была записана на Марусю; о переплате за все эти дела не хотелось думать, потому что разъезд был желателен и Коте с папашей, и, главное, Маруся была обеспечена до конца жизни, не говоря уж о Опсе, обожавшему болтаться по Тверскому бульвару, всегда задиравшему морду при взгляде на Пушкина и тявкавшему поэту что-то вроде «наше вам с кисточкой» – он чуял, что я люблю этого огромного бронзового человека, но был не в состоянии понять почему и за что именно.

В те же дни говорливый нотариус Куроедов, получив на лапу, моментально оформил в присутствии Коти и Маруси акт о продаже «двухэтажного дачного строения с гаражом и сараем на участке, общая площадь которого составляет… сумма прописью»… потом заверил дарственную на мою тачку… Маруся ни в чем мне не перечила и старалась не вызвать Котиных подозрений насчет поганых моих дел.

Сам он был в порядке, но грусти не скрывал; я полностью с ним расплатился, пообещав устроить после возможного нашего похода в ЗАГС небольшую свадьбу, где наши знакомые лабухи, обожающие джазы Нью-Орлеана, представят шедевры диксиленда; насчет свадьбы я, конечно, зря брякнул – выскочило из башки решение не подвергать Марусю пыткой моим вынужденным лицедейством… придется за бутылкой «шампанзе» послушать с ней вдвоем да с Опсом великую похоронную панихиду черных… потом Фелд оттяпает мне одну «лапу» – ничего не поделаешь… если же рачок поползет выше – разом покончу со всей этой канителью, никого не затягивая в трясину такого безысходного горюшка, что подохнуть, пожалуй, легче, чем ему предаваться…

Судьба, однако, распорядилась иначе; боль, во все тело скрежещуще злобно вонзившись, однажды прихватила так, что башка закружилась, потемнело в глазах… взвыть захотелось от неожиданно вспомнившегося положения больших специалистов и знатоков насчет благостных смыслов страданий и мук, в известные моменты якобы необыкновенно очищающих существо человека от измызганности различными пороками… странно, думаю, никаких подлянок никогда не совершал, никого ни разу в жизни не продал, хотя многогрешной грязцы и прочей проказы было во мне навалом… почему же, оказавшись в клешнях чудовищной боли и душевных страданий, что-то я в себе не заметил – вовсе не из-за нежелания очиститься – буквально ни одной из примет нравственной перестройки… наоборот, несмотря на боль, посчастливилось испытать в наихудшую пору моей жизни полноту единственности любви к Марусе – любви неизмеримо большей, чем к себе, к Опсу, к Творенью, к Языку – ко всему на белом свете… и это бесстрашно подтвердит на Страшном суде, если не ошибаюсь, бессмертная моя душа… видимо, ее дернут на одно из высоких слушаний сразу же на сорок первый календарный день… дело не в днях – ведь на том свете вроде бы не должно быть времени… а на свете этом до Страшного суда пройдут после моей смерти века, если не миллениумы… мысли такого рода отвлекали мозг от якобы очистительного обмолота в жерновах мукомольного предприятия, называемого жизнью…

Вытерпевать становилось невмоготу… но еще тяжелей было представлять Марусю свидетельницей всего, что со мной вот-вот начнет происходить, потом произойдет… не в первый уже раз решил, что никаких не желаю терпеть ни болей, ни страданий ради продолжительности их самих и дальнейшего торжества болеутоляющих средств… все такое поражало невообразимо унылым абсурдом в скучном заколдованном кругу существованья, известно на что обреченного… болеутоляющее колесо я, однако, проглотил… сразу же немного отпустило, но мысль о скором возобновлении боли выматывала нервишки злоехидней, чем сама боль… морфины, думаю, ее снимут, но меня-то – меня-то превратят они в полудебила, добавив лишних забот и невыносимой тоски Марусе, само собой, и Опсу… не должны они меня таким видеть, не должны – никогда…

Чтоб отвлечься от выматывавшей душу тягомотины, я, по старой привычке, заглянул в «Русско-китайский»… забыл, как выглядит иероглиф «никогда»… быстро нашел его в словаре… образован он был – начертательно, поэтически и философски – так превосходно, что смысловые глубины зловещего «никогда», не знаю уж почему, не бросали душу под трамвай уныния… они казались невидимым порожком много чего обещающей неизвестности, а не всеустрашающего ничто.

Мне стало совершенно ясно: пора, невозможно больше терпеть, лишаться ног, лишаться рук, думать черт знает о чем, срывающем с бедной крыши черепицу и ничего при этом не разрешающем… нельзя изводить Марусю мучительным для нее ожиданием неизбежного, нельзя поддерживать ни в ней, ни в Опсе истлевание их надежд… невозможно тянуть, когда заранее все известно… чем превращаться в гунявого человеко-идиота, лучше уж сделаться животным, внявшим зову инстинкта и свалившим подыхать куда подальше, чтоб не подавлять сородичей уродствами издыхания… нечего ждать консультаций насчет ампутации с неизвестно когда возвращающимся хирургом – поздно… жизнь есть жизнь, а не батон колбасы: сколько ее ни нарезай – больше не станет… раньше зажмуришься – раньше похоронят… если судьба моя проиграла року, то виноват в этом я, а не она… нет никаких у меня к ней упреков, наоборот, слава и ей, и Небесам за то, что успели мы с единственной моей на свете любовью побыть какое-то время мужем и женой… напоследок почувствовать, что у такого чистейшего вида счастья нет времени – ведь его мгновение равно вечности – разве это не подарок судьбы?..

Проглотил еще одну таблетку, но боль так вгрызалась в плоть, что я бросился вытаскивать из ящичка притыренную там записку… очень при этом спешил, не сомневаясь, что буду понят… перечитал… «Дорогая и действительно единственная, кто-кто, а ты поймешь что к чему и не осудишь… все до цента нотариально оставляю одной тебе, подкинь немного предкам, но, сама понимаешь почему, ничего им не говори, брось работу, полетай с Опсом по глобусу, порадуйся чудесам Творенья, потом, если сможешь, прости… поверь, в следующей жизни, если ей быть, я бы ведал, что творю, и, так сказать, не поверял бы половушной арифметикой гармонию единственности любви, так что до встречи…» вроде бы слегка растеклись мозги по древу, но ничего, думаю, сойдет… добавил, чтобы прокрутили на поминках записи Нью-Орлеанских джазов… распорядился о каплях в глазки и в уши Опса… приписал пару слов о том, что, раз ничего не поделаешь, значит, радуйся, дорогая, – там это, поверь, душе моей необходимо… прощай до неизбежной встречи с твоей душою…

Между прочим, мое внезапное решение поддерживалось не крушением пустопорожних надежд, а ясным осознанием неотвратимой неизбежности, от которой за бугор не смыться, сколько ни цепляйся за, слава Тебе, Господи, вспыхнувшую напоследок любовь… почему она так долго тлела и по чьей вине не разгоралась, не хотелось думать вообще… собственно, что думать?.. раз тело каждого человека, как бы то ни было, двуполо, то, должно быть, психика – часть всего моего существа, – оказавшись в некой критической ситуации, вела себя скорей уж по-женски, чем напористо, как уж сложилось, по-мужски.

Я быстро приучил себя отстраняться не только от образа Маруси, но и от мысли о ней… железно придавил невообразимо мучительные сожаления о недолговременности нашего семейного союза… отводил взгляд от Опса, явно чуявшего что-то такое, но изредка поскуливавшего, то зализывавшего мою хворь, то наблюдавшего за мной с матрасика, положив морду на лапы… уверен, что поддерживало меня тогда не усилие воли – на все такое ее не хватило бы, – а полнейшая расслабленность, отвлекавшая чувства и сознание от действительности.

64

В тот день боль достала меня так, что еле хватило сил притвориться бодрячком и добросить до электрички спешившую на работу Марусю… иногда казалось, что сам нарочно поддразниваю боль, завожу ее, а не она мною играет, швыряет в сторонку, потом набрасывается заново и гложет, сука, гложет… возвратившись домой, молил я Небеса только о том, чтоб не потерять сознание.

Флакон с сильнодействующими колесами снотворины, выменянный на днях у знакомого психиатра за пару бутылок французского коньяка, был надежно притырен; разговор наш при встрече был краток: мне – каюк: запущенная саркома, можешь взглянуть, выручай; он внимательно на меня посмотрел, не задал ни слова, не поинтересовался самой опухолью – просто снабдил просимыми колесами в пакетике без названия… правда, спросил, ухаживают ли за мною… я сказал, что Маруся, он с нею был знаком…

Я находился в полном уме, хотя дикая боль исхлестывала безжалостно режущей плетью так, как жалкую лошаденку хлещут на подъеме… перепугавшись, что боль собьет с копыт, проглотил еще одно Марусино колесико… кое-как добрался до милейшей старой актрисы, вдовы художника, соседствовавшей напротив… попросил ее подержать Опса до вечера – у них у обоих была давнишняя взаимная привязанность… соседка обожала с ним общаться и никогда не отказывала в просьбе ни бедной Г.П., ни мне… соседка, меня увидев, вытерла платочком уголки глаз – невольно вспомнила о погибшей Г.П., а я всего лишь вздохнул – было не до слов… улыбнулся Опсу, внимательно шевельнувшему роскошными ушами, мысленно солгав, что все о'кей, скоро увидимся…

Вдруг я вспомнил, что Маруся предупреждала о своей ночевке у приятельницы из-за похода на концерт какого-то крутого залетного гения фортепиано… набрал ее номер… так вот каков он, думаю, последний мой в жизни звонок, вот он каков… напоследок я должен был услышать ее голос да и намекнуть, что Опс у соседки.

«Пожалуйста, Мэри Диановну, – выпаливаю одним махом, – звоню не из Москвы… это очень важно, иначе не стал бы беспокоить».

«Вы знаете, мужчина, доктор по какому-то срочному делу с полчаса уж как уехали загород прямо с хирургом, с Фелдом, типа неотложно».

Кажется, я поблагодарил… уверен был, что направились они сюда, ко мне… это было бы началом новой, унизительно бесполезной суеты… вся плоть телесная превратилась в боль, посмеивающуюся, как щука над пескариком, над колесиком – ничтожным представителем фармацевтики, слегка облегчавшим скатыванье в тартарары… терпеть больше не было сил… на всякий случай оставил двери открытыми… по сути дела, я, как приговоренный к чудовищному виду смерти, восжелал быстрейшего ее прихода… терять больше нечего, раз потеряно все, кроме возможности подохнуть так, как захотелось моей воле, с чем, видимо, согласны и тело, и душа… надо поспешить… и вдруг привиделся мне Времени владычественный лик… и на лике том – улыбка добродушного сожаления над всеми видами скоростей и сверхскоростей, с которыми трагикомично стремится человеческий разум попасть, так сказать, поперед батьки в пекло неизвестности… если бы не боль, плоть раздирающая, я бы вдумался в мудрость смыслов того, что привиделось… мне даже не показалось странным отсутствие какого-либо страха и одновременное исчезновение из мозга глаголов прошедшего времени… вот – занимают их место глаголы времени настоящего… вот – наслаждаюсь всевластьем всех совершенно темных смыслов откровения, непонятно как в башке возникшего: в истинно Божественном Предложении могут быть лишь Неподлежащее и Несказуемое – без каких-либо обстоятельств Времени, Пространства и прочих дополнений… мыслей нет – один лишь неудержимый порыв к разрешению единственного дела, оставшегося в жизни… и все-таки – вот что значит инерция существования – ковыляю в сортир… с большим к уму своему уважением отмечаю, что он без моей на то воли самостоятельно смакует происхождение выразительного глагола «ковылять» от всепокорного существительного «ковыль», безжалостно клонимого к почвам степей всеми солнцами, холодами и ветрами… жаворонки над ковылями заливаются от радостей воздушной жизни… в сортир ковыляю… отлить, думаю, никогда не помешает, тем более последний раз, что и сделал… все замечательно ценное – от кареглазых, смолою плачущих сучков на сосновых досках стен, с которых молча глядят две иконы Божьих (боюсь их побеспокоить, зная о нерасположении Небес к суициду), до уютно свернувшейся в саму себя, сладко дремлющей половицы, – все в последний раз… позабыв о себе, не могу оторвать взгляд от пронзительно голубых небес и роскошествующих за окошком чудес Творенья… грустящая о лете сирень… поспевающий позади нее орешник… ярко-красные гроздья бузины, которой баушка в ту минуту – вживую – до блеска начищает серебро самовара, медный таз для будущего вишневого варенья… волокусь обратно… бабочки устало держатся в течениях воздуха, теряют последние свои силы на закате лета, единственного в их жизнях… вон – березы и осинки, согласно Котиным стишкам, ярко зеленеющие перед тем, как пожелтеть, вспыхнуть пламечком холодным, сгореть, истлеть… от вещичек, прикипевших к жизни, от милых книг, душе любезных, от родимых словарей приходится отрывать свои – не чьи-нибудь – глаза… сердце так скулит, что валюсь вверх первой и последней, свое отживающей мордой на последнюю нашу с Марусей громадную койку… тем не менее мимоходом – словно шустрая медсестрица – самовольно мелькает в башке, быть может, последняя из мыслишек… она кажется не то что бы правильной, но напоследок – на крохотном отрезке жизни между прошлым и будущим – несколько проясняющей важную тайну бытия, не может которой не существовать… не может которая не иметь отношения к причинной сути невыносимо мучительной боли, терзающей плоть любого живого существа… это мелькает мыслишка о тайной подоплеке боли в одной отдельно взятой части организма, к примеру в коленном моем суставе… дело, думаю, должно быть, в том, что боль – это быстрая, как неожиданный удар, или выматывающе медленная, или долговременная, подобная садистической казни, локализация времени в каких-либо точках и участках несчастных тел живых существ… если плоть телесная каким-то образом до свадьбы заживает, значит, время из нее улетучивается – боль рассасывается… иногда очень быстро… к примеру, она – сверхпронзительная – так смешивается в секунды оргазма с наслаждением – у людей всего лишь возможного – зарождения жизни, что не случайно для многих живых тварей нет ощущения выше его в природе, если не во всей Вселенной… отсюда и расплата за это наслаждение: до выхода детеныша на белый свет родовые схватки сначала доводят нервы терзаемой плоти до пределов терпения, затем уж даруют роженице счастье материнства – чистейшее из чистых… в моем-то случае боль исчезнет вместе со мною – не позже так называемой надежды, якобы всегда подыхающей последней… высыпаю из пакетика все навеки обезболивающее на ладонь… внезапно испытываю к ней, к ладони, ужасную вину и безумную жалость… с каким-то незнакомым, с невероятным трудом – как почти неподъемную тяжесть инопланетного вещества – запрокидываю в глотку спасительную горсть… запиваю ее полной кружкой колодезной нашей, последней как-никак, водицы… ложусь на бочок, жалею, что не согнуть больную ногу… остатки света застят волны ковыля, покорно пригнутого к почвам земли всеми вихрями жизни и смерти… нисколько еще не верится, что это происходит и вот-вот произойдет… что уже не может быть, как в жизни, обратного пути – направление движения только туда… словно бы со стороны, все замутненней и замутненней наблюдаю сам за собою и за ничего уже для меня не значащим прошлым… еле-еле удерживаюсь на краю бездонной, в чем я уверен, бездны… кажется, срываюсь в пустоту, с таким равнодушием поджидающую, что она совершенно не устрашает – как будто ее нет… что-то притягивает к себе, очаровывает, словно ладошки баушки, зовущей сделать первый шажок по тропке – от крылечка до калитки…

65

В прошлой жизни при одной только мысли о попадании, если не преждевременно, то в свой час, в окружающую тьму кромешную невыразимо мрачная жуть пронизывала мозг, упиравшийся в тупик – в пределы знания и воображения… а тут, смутно услышав чьи-то голоса, я нисколько не удивился, что не доходят смыслы ни одного из услышанных слов на каком-то незнакомом языке… не удивился и тому, что все происходит так, как следует происходить, а не иначе, хотя непонятно, где именно оно происходит… и вот данный факт говорил о близкой родственности того света с этим… более того, сей факт намекал на имеющиеся и здесь, в личной моей кромешной тьме, ранее неизвестные способы то ли реагирования на что-то, то ли обмозговывания чего-то… главное, он приятно обнадеживал дивной новизной какой-никакой, но все-таки действительности, раз уж таковая воспринимается мною неведомым образом… а то, что ничего не видится, значит, ничего не положено видеть – насмотрелись и хватит – это раз… во-вторых, то, что там привычно считалось умом, должно было бы размещаться в полушариях мозга, который тут ни к чему, как все ранее бывшее материальным… иначе это стало бы источником несмолкаемого смеха над моими прежними представлениями об этом свете… скорей всего, подобно неисчислимым сонмам покойничков, ушедших в самоволку от разумных двуногих, нахожусь я в данный момент в какой-то окраинной точке необозримых полей незнакомой, замечательно невидимой действительности… вот чьи-то голоса пропали, потом вновь я их услышал… однажды – не сразу – разобрал, что один из голосов был Марусиным… Господи, это был именно ее голос… а голос второй, мужской, показался безликим… необыкновенно обнадеживала невероятная чудесность того, что отсюда слышно все, происходящее там, тогда как туда не доносилось до меня в свое время ни звука… да, да, я слышал все: белья шуршанье, чьи-то всполошенные шаги, кажется, чириканье птиц того света, странное, похожее на Опсово, повизгивание…

«Анализ рвоты сделает наша с тобой знакомая, та самая лаборантка… о боже, от ужаса она может обезуметь, ей необходимо позвонить… больше никто не должен знать об этом частном деле, понимаешь? – никто, только ты, я и она, все равно что-либо исправить уже невозможно, поскольку случайность неподсудна, хотя иногда так и тянет за нее убить ко всем чертям… умоляю, сделай все – все, что в твоих силах… останови сепсис… перелей Олуху мою кровь, кажется, у нас с ним одна группа… из-под земли достану любые антибиотики, только скажи, какие именно… представь, что спасаешь мою жизнь».

«Ну а если…»

«Прошу тебя, делай все, что сочтешь нужным, не для «если», а для того, что должно быть… ты же хирург, светило, как сам говоришь, садизма на службе человечеству… не мне тебя учить… сука эта, «скорая» – лишь за смертью ее посылать».

«Побереги себя, не мечи зря икру… в конце-то концов любой случайности все равно – к худшему она или к лучшему».

«Хорошо, не буду тебе мешать… не стони, Опс, не плачь, ты – самое мудрое из всех прошедших по земле живых существ… по сравнению с тобой я не врач, а дерьмо кошачье… лучше просто крути хвостом, вот так… я обязана выбросить диплом на помойку».

«Тут, между прочим, псы бездомные бродят… если ваш с ними цапался, боюсь, не было бы заразы… может, врежем твоему человеку дозу антибешенства?»

«Нет, нет, Опс явно не инфицирован, он домосед… оставь тряпку, ничего не вытирай – ни гной, ни кровищу, потом сама наведу порядок».

«Этот пес, если хочешь знать, не только великий хирург всех времен и народов, но он ведь и потрясный диагност, действительно, унюхавший воспалительный процесс… ни в чем себя не вини, я сам на твоем месте положился бы на данные биопсии… медицина такое дело, что врачебные ошибки всегда возможны, поэтому не ошибаются только покойники… отвлекись… никогда не забуду резидентуру… в операционную вошел наш шеф, видный гинеколог-онколог… как человек – редкий это был мерзавец, но, как медик и учитель – гений… в кресле находилась бездомная баба 42 лет… в комнате стояла вонища, как я подумал, от дамской немытости… «Внюхайся, Сэм, – говорит шеф, – и запоминай: именно так пахнет саркома вульвы, биопсия подтвердит мой диагноз…» биопсия подтвердила… я это к тому, что некоторые опухоли и воспаления, их напоминающие, пахнут: ведь начинается процесс гниения… так что с тебя и с твоего дружка пес имеет по кило «докторской», которую на Брайтон-Бич называют «профессорской» из-за чисто эмигрантской мании величия и шарлатанства производителей… быстро тарань вскипевшие инструменты!»

Вполне определенно ничего не соображая, не понимая, о чем идет речь, я не заметил, как снова поволокло меня с неведомых окраин – в бывшее до них ничто… все же я в него не провалился, поскольку торчал больной ногой в этом самом ничто, а другой, здоровой, сам не знаю как, удерживался на краешке бытия… вспомнилось абсолютно непонятное, но не нуждающееся в понимании, не известно откуда снизошедшее до меня откровение: в истинно Божественном Предложении возможны лишь Неподлежащее и Несказуемое – без каких-либо обстоятельств Времени, Пространства и прочих дополнений… возможно, поэтому до меня не доходили смыслы каких-то существительных, глаголов, наречий, местоимений, само собой, идиом и метафор, словно бы впервые услышанных… короче, поначалу многословная свита Языка казалась мне ранее незнакомой… ясна была, как веянье тепла в холодрыгу, лишь стихия бессмысленной фонетики странных речей, похожих на музы'ку, полную неразгадываемых значений… то ли эта стихия внушала, то ли сам я подумал, что желание понять значения – это всего лишь пережиток, верней, пересмерток… неспроста не имеется такого слова ни в одном из земных словарей… затем во тьме кромешной абсолютного покоя, не примерещившегося, а бывшего самой что ни на есть явью, замигали какие-то зелененькие и красненькие с желтенькими живые светлячки, похожие если не на неоновые рекламы инобытия, то на путеводные огоньки неких дорожных светофоров двустороннего пути, на Котины же «огоньки небесных деревень»… это более чем приятно примиряло со свалом с того света на этот… общее от него впечатление можно и сейчас выразить целиком одним словом, как это ни странно, не нуждающимся в разделенности на отдельные слова из-за нахождения в нем, в этом слове, нескольких очень важных неразделимых смыслов: всепорядкимироустройстваневидимовозвышаютсянадбывшимхаосом...

…своего тела я, естественно, не ощущал, а душу… душе все намекало о том, что наконец-то гарантировано ей великолепие полного отсутствия полюсов, плюсов-минусов, бабок, секса, скучености телесных толп, навязчивых соседств, приятных общений, религии, искусства, властей, технического прогресса, труда, научной деятельности, революций, мракобесия, двусторонних баррикад, различных утопий, массы видов взаимопожирания, вонючих газоиспусканий-испражнений, вирусов, созвездий, проклятых партий, рас, «измов», «ичеств», «фильств» – вообще всех так называемых движений, на самом-то деле кажущихся на том свете досадными приостановками на лестнице Преображения, если не мощными откатами с достигнутых высот назад – в далекое прошлое, во времена человекозверя, предшествовавшие возникновению Гомо сапиенса… и вообще, какое тут может быть движение?.. этим говном тут не пованивает – хватит… доспешили, додвигались, доперемещались, доездились, досуетились, до-взле-тали до состояния покоя… восхищает глубочайшее родство в безграничном пространстве всех остановленных мгновений, равных бесконечной длительности Времени… пока что решительно нигде не разит неравенством, небратством, несвободой душ, наконец-то освобожденных от неимоверно сложного труда существования… само собой, нигде не заметить ни отравленной фауны, ни бездомных животных, ни птичек, отставших от стай, ни китовых, ни моржовых, ни слоновых скелетов, ни бездушных любителей охоты, возведенной разумными идиотами, как и бессонная деятельность генштабов, в ранг искусства… вдруг все снова стало куда-то заваливаться-проваливаться…

И вдруг, в беспамятстве блаженном, когда увидел я над собою – одно средь нескольких – единственно любимое лицо, меня пробрал неимоверный страх: неужели и она?.. душа моя хотела, но не могла вскрикнуть: «Маруся, ну как же ты могла, Маруся?.. а Опс, а Творенье, а жизнь – это ж была последняя моя просьба?.. что же ты наделала?..» из-за явного ужаса снова вырубился… провалился в бездонность, не успев, не сумев вспрыгнуть, как на подножку трамвая, на ступеньку одного какого-то спасительного мгновенья… но, если б успел, все равно не смог бы удержаться – не было поручней… меня уже успела пронзить печальная ясность простейшего из положений, мне открывшегося: все бывает на том свете, разве что кроме разгадки и разрешения мировых вопросов… зато каждому живому существу – от мотылька до белого медведя – гарантирована абсолютная уверенность в том, что, раз был опыт жизни, значит, должен быть опыт смерти…

66

«Постарайся, Олух, никак не реагировать на смыслы того, что говорю, просто слушай… твой полублатной психиатр, видимо, спас от суицида не тебя первого, он мне позвонил… – это я вслушивался в голос Маруси, высоко лежа на больничной койке, не совсем еще веря в правильность работы сознания… – ты – везунчик, а он, умный человек, отлично знакомый с аффективными решениями несчастных идиоток и идиотов… поэтому и дал тебе на всякий случай штуки три колеса сильной снотворины, остальное в том пакетике было туфтой – мелом, плацебо… в общем, те колеса начисто тебя вырубили… к счастью, буквально за час до этого, внезапно вскрылась дикая медошибка… она из тех, которые, к сожалению, случаются не только в медицине… мы с Фелдом моментально к тебе помчались, причем с мигалкой и сиреной, установленной по распоряжению одного его бывшего пациента… а еще до этого Опс, – он как чуял, вовремя выпрыгнув из окошка милой старушонки, – примчался, смотрит: ты валяешься… смекнул, что хватит ждать – пришла пора… знаешь, что сделал этот филиппинский хирург?.. решительно вырвал клыками клок из порток твоих спортивных… затем, не долго думая, верней, не думая вообще, лишь точно зная, как быть, буквально вгрызся в плоть под вспухшей твоей коленкой… кожа, натянутая внутренним нарывищем, только и ждала прикосновения чего-нибудь острого, чтобы лопнуть… сепсис уже вроде бы начал наступление… мы с Фелдом примчались именно в этот момент и увидели Опсову морду, перевымазанную гноем и кровью, из тебя так и хлещущей… словом, сделали все необходимое… успели, слава богу, сделать… это твое счастье – мое тоже, – что мы поспели минутка в минутку… Фелд моментально вызвал «скорую», прервал кровотечение, вычистил рану… сразу же сказал, что никакой саркомой никогда тут и не пахло… просто Опс всегда считал враждебным запах твоего воспаления и относился к нему как к беде своего тела – вот в чем истинная сущность природного братства… поэтому и суки выкармливают котят, а кошки – кобельков… ужас того, чем все это могло обернуться, будет преследовать меня всю жизнь… не пытайся лопотать, помолчи, только слушай… вина моя в том, что анализ биопсии, приговорившей тебя к мучительному – это в лучшем случае – лечению, совершенно меня тогда обезоружил… то, что была я очумевшей от твоего визита, меня не оправдывает… лечиться ты отказался, я одурела, потеряла волю, разум, словом, не могла найти себе места… слушай, тут никого нет, я тебя поцелую… впервые в жизни считаю себя счастливейшей из баб… ты же помнишь, как в день твоего появления я побежала в лабораторию и упросила Эллу, отличную лаборантку, срочно сделать биопсию?.. меня действительно так потрясло твое появление, что в спешке перестала рассуждать диагностически – словно бы вырубилась… а Элла слегка поехала от блядства своего мужа: застукала подонка прямо на лучшей своей подружке… из-за этой драмы и произошла действительно немыслимая медицинская ошибка для тебя и одного, как позже выяснилось, смертельно больного человека с запущенным раком… это был совершенно одинокий бомж… Элла – отличный мастер, она отлично сделала все, что следует, но пребывала в чумовом состоянии и перепутала готовые анализы… чей-то чужой стал жутким для тебя приговором… твой, благоприятный и далекий от всяких сарком, сделался для другого несчастного ложной вестью о спасении… поэтому и довели его до полнейшей неизлечимости, накачивая антибиотиками, в которых нуждался не он, а ты… мои коллеги гадали, недоумевали, потом сделали повторную биопсию и схватились за головы, но было уже поздно… ты понимаешь, что я обязана была сделать повторную биопсию?.. и ты бы уже прыгал в высоту, а того человека стали бы облучать, возможно, спасли бы… словом, не вешаться же мне теперь?.. подъезжаем, двери открыты, ты уже без сознания и еле-еле жив… все вокруг в кровище, в гное… перемазанный Опс торжествующе лает… он оказался в тыщу раз умней и опытней меня… тебя ни в чем не виню, наоборот, испытываю священный ужас перед твоим ясновидением… не скромничай, ты не случайно отказался от всех видов лечения той пакости, которой у тебя не было, – ты просто гений интуиции, ты везунчик… если б не такая вот, постоянно убиваемая людской цивилизацией способность – мы бы подыхали гораздо быстрей и чаще, несмотря на гигантские успехи медицины и фармакологии… потом изволила явиться «скорая» черепаха… забыли об этом… я, ты знаешь, не церковный человек, обычно всего лишь трепетала, но вскоре непременно пойдем в Храм Божий – не в Моссовет же идти… поставим свечи, упадем там на коленки от радости, потом расспросим батюшку насчет венчанья… и запомни раз навсегда вот что… только не волнуйся… я была во всем виновата, потому что обязана была трахнуть тебя однажды… и вовсе не потому, что ты – мужик-слабак и якобы женственная натура, а потому, что в иные моменты женщина должна действовать по-мужски, а не только летать в космос и возглавлять крупные корпорации… в конце концов, в каждой из баб есть что-то ваше, в каждом из вас – что-то наше, женское… но поди знай – чему не западло посоответствовать в важнейшие минуты жизни… причем не раззевать варежку ради соблюдения будто бы природного для слабенькой самки закона, велящего ждать, когда самец изволит ее взять… пока все, отдыхай, я съезжу подкуплю телячьей печени, слегка ее поджарю, получишь лимончик, соль, грамм тридцать коньяка… ты потерял много крови, чуть было не заснул, дурак, навеки, надо восстанавливаться, поспи, жизнь моя».

67

Я не заметил, как Маруся ушла из палаты… чувствовал себя рыбиной, заклюнувшей наживку, потом неожиданно снятой с крючка забугровым рыболовом-натуралистом ТВ-канала «Дискавери» – специально для любителей бескорыстной рыбной ловли… да, рыбиной себя чувствовал, но не брошенной на сковороду или в котелок, а милостиво возвращенной в родную стихию существования, разумеется, полную всяких неожиданностей, чудовищных случайностей, а также счастливых чудес… бух! – был человек на поверхности бытия и нет на ней человека… это я бултыхнулся в необыкновенно сладостные, в теплые воды сна и самозабвения… бултыхнулся, но все же ощущал рядышком с собою чешую и милые плавнички близкой мне рыбины, много чего жутковатого пережившей, пока болтался я на крючке, а теперь вот велевшей поспать в спасительной глубине тьмы, далекой от действительности… Слегка оклемывавшись, я железно запретил себе, что называется, рефлексировать… все равно же бесполезно размышлять о тайнодействиях случайностей, оборачивающихся либо ликом судьбы, либо хитрожопой личиной рока… и не стоит пытаться потоньше да поживописней описывать «дорожные» впечатления, невольно набираешься которых при следовании «туда-обратно»…

Не зажмурился, значит, открыл, как говорит Котя, «дзенки», можно сказать, сумел отряхнуть прах ног своих от притягательных бездн того света… ни к чему было замутнять и без того невыразимое в словах состояние всего своего существа… все качества этого состояния воспринимаемы лишь душою, не нуждающейся в словесности… если уж на то пошло, не я, а сама она, моя душа, положила железный сей запрет на поиск нужных слов… быть может, именно ее запрет был причиной редкостного – иначе не скажешь – бытийственного покоя, в сравнении с которым покой, испытываемый во сне без сновидений, – это вкус ягодки необоняемой, незаметный свет, ложное, потому и неслышимое эхо никогда не возникавшего звука… теперь-то я знаю, что подобное спокойствие даруется лишь полнотой любви и полным соответствием следованию единственности жизненного пути, называемого судьбою…

Вместо размышлений обо всем таком я находил в «Русско-китайском», принесенным Марусей, иероглифы «единственность», «полнота», «путь», «соответствие», «незнание», «неделание» и другие… в них открывались сознанию более занимательные, чем в иных знакомых языках, более глубокие поэтические и философские смыслы вроде бы очень простых слов и ясных понятий… казалось, я окунулся в придонные глубины, где и глотнул истолкование иероглифа «счастье»… в чем-то его смыслы, как две капли родниковой воды, похожи были на наши, если вычесть из китайского смысловые значения всего традиционно ритуального и церемониального, тысячелетиями вживавшегося в национальную культуру… не что иное так меня не ублажало, как явная связь русского слова «счастья» с древним «счас», «сейчас»… это простейшее из языковых истолкований смысла житейской полноты наивысшего из наших состояний – по словам Пушкина, покоя и воли – казалось мне исчерпывающим… даже непосильный для воображения кайф оргазма – всего лишь «многовольтная» частица этого состояния… думалось, что мудрецы-языкотворцы и поэты давнишних времен точно просекли воспринимаемое душой и умом существующего человека некое предельно плотное средоточие пространства и времени, спустя тысячелетия названное одним из философов этого века «здесь-и-сейчас»; иными словами, смертный человек, в котором ум с душою воедино слиты – подобно «времени-пространству» в мире материальном, – бессознательно утверждает вечные ценности существованья в чудном мгновении счастья, в настоящем, вознесенном над прошлым и будущим… в полусне полузабытья почудилось, что стоим с Марусей у свежевыкрашенного, светло-голубого ларька… в нем, как иногда на юморесках датского карикатуриста, добродушный, розовощекий, белобородый, седовласый, во всем крахмально-белом Владыка всего Сущего… Он доливает нам обоим, так сказать, пиво в кружки веры, после отстоя пены сомнений… пьем, прикасаясь губами к неощутимым кромкам чудного мгновенья… Вскоре я пошел на поправку; физиотерапевты занялись ногой моей злосчастной, но, выходит дело, оказавшейся везучей и счастливой; выковыливал на костылях в прибольничный садик, где и гуляли мы вместе с Опсом и с Марусей; болтали – не могли наболтаться; планировали поскорее выбежать из ЗАГСа, но ни в коем случае не под марш Мендельсона – это исключено, – а потом уж и повенчаться… о чувствах мы не говорили – ну что о них говорить, когда жизнь словно бы окунула нас в купель крещения любовью до гроба…

Сколько бы ни пытался я втолковать Опсу счастливое для всех нас троих значение его заслуги – хоть дай ты ему при этом жареную ногу барашка, – ну ни черта не врубался пес в мое благодарное чувство… ему было до лампы потрясающее удивление перед сверхзагадочным, бездушно говоря, механизмом всего со мной происшедшего и спасительным в нем участьем самого Опса… ну никак не могла собака въехать во вполне понятное желание человека, вернувшегося почти с того света, разделить с ним свои чувства и мыслишки… с другой стороны, как было не различить в такого рода спокойном собачьем непонимании – природных оснований преданности, любви, надежды, естественной скромности, безупречно инстинктивного (по-нашински, высоконравственного) служения долгу и настолько просветленной наивности, что любое для нее препятствие – что досадная пушинка, легко с пути сдуваемая попутными ветрами счастливых обстоятельств… со своей стороны, я все это и различал, а от растроганности так рассопливился, что захотелось надраться с другом, с Котей…

Валялся я, естественно, за баксы в небольшой отдельной палате, на койке, словно бы блаженно покачивающейся на тихих волнах покоя и воли… иногда подолгу не отрывал взгляд от какой-нибудь случайно попавшей на глаза вещи… смаковал ее, словно увидел впервые в жизни, как дольку мандарина, кусок домашней колбаски, привезенной предкам Маруси из Киева, сладкую краюху таджикской дыни… само собой понятно, что радовался за предков, Котю и многих моих приятелей, что миновали их повторные мои, уже натуральные, похороны и поминки… жизнь казалась новой, ясно, что последней, заранее волнующей всеми видами своих непредвиденностей, занятиями, к которым призван, и конечно же долгожданной нашей с Марусей любовью… койка покачивалась, укачивала, начинали проходить головные боли… позвонил приятелю-психотерапевту и просто сказал: «Спасибо, за мной кабак, до встречи…» язык сам подсказал, что везунчик я вот в каком смысле, более глубоком, чем употребляю глагол «везти»: не мне кто-то что-то или вез, или везет для меня - странные способности, кайфовые удачи, прекрасную Г.П., славных друзей, Опса, оборот дел, теперь вот любовь с Марусей, наконец, совершенно чудесное спасенье… наоборот, это меня везут к покою и воле невидимые Силы и ангел-хранитель – кто же еще?.. Вспомнилась однажды частушка:

пьем водочку ах нашу лодочку да на волне покачивает ах человек весь свой век себя-о-ду-ра-чи-ва-ет…

Я не желал ни врубать ящик, ни просматривать газетенки… словно бы впервые видел простые вещи, продолжал бездумно любоваться ветками тополей за оконными стеклами, тарелкой, занавеской, лицом сестрицы, букетиком осенних – с дачи – астр и флоксов, куском свежей черняшки, горячими из дома картофелинами с маслом и укропом, стаканом водицы… с наслаждением перечитывал любимого Достоевского, к сожалению, подхватившего за бугром игровую лихорадку, что, в общем, понятно… однажды ни с того ни с сего праздно представил, как знакомлюсь с ним, с Федором Михайловичем, в казино… вот, начисто продувшись, снисходит он – великий, изможденный невезухой, вусмерть отчаявшийся – до разговора со мной, со щенком… он явно расположен небрезгливо ухватиться за соломинку моего совета… с предельным благожелательством открываю ему тайну единственно, на мой взгляд, правильного, бездумного, чисто магического пути к игровой удаче… тут, говорю, многоуважаемый, Федор Михалыч, ни при чем череда изощренных расчетов, подогреваемых высокой температурой надежд… всему такому, так сказать, не объегорить случай – это бесполезно… наоборот, необходимо проявить полнейшее безразличие к игре и совершенно игнорировать все, если вспомнить Гоголя, странные ее течения… именно так сообщаются уму и памяти человека, попавшего в лапы слепого азарта и очумевшего от надежд, свойства самой случайности – царицы рулетки – это раз… личность игрока, подавленная этими самыми алчными надеждами начинает шизово принимать действительное за желаемое, что делает с неслыханным легкомыслием и необыкновенным бесстрастьем, – это два… вы, извините Федор Михалыч, должны найти в себе силы полностью отказаться от унижения своей судьбы как восторженными похвалами в ее адрес за выигрыши, так и раздражительной на нее же злобности за неудачи, не говоря уж о вашем собственном неумении вовремя остановиться, – это три… наконец, необходимо не забывать, что плюсы могут становиться минусами, и наоборот, причем с такой скоростью, что противостоять случайностям той же игры и непрухам с везухами можно лишь со спасительным бесстрастьем – это четыре…

А вдруг, думаю, послушался бы меня Ф.М.?.. нагреб бы кучу бабок, вшивый должок вернул брюзгливому барину и прогрессисту Тургеневу, покончил с кредиторами, закатил банкеты друзьям и критикам, счет в банке заимел приличный, подстраховался на будущее, дом купил, дачку в Царском Селе отгрохал, осчастливил исстрадавшуюся Анну Григорьевну, ублажил детишек игрушками и нарядами, отдохнул, подлечился, порадовал бы человечество новыми сочинениями… тут я опомнился… а что, если, заделавшись везунчиком, рабом своенравных шариков Баден-Бадена, начал бы Федор Михайлович пренебрегать Музой, – что тогда?.. конечно, это были идиотски праздные мои видения…

Вдруг, явившись на час с лишним, нагрянули ко мне Котя с Кевином… прости, говорят, за опозда-ву – вождей пережидали… я уже настолько оклемался, что мы долго болтали о том и о сем, поругали уличные пробки, особенно нелепые на фоне бешеного стремления человечества к увеличению скоростей во всех областях жизни.

«Если не ошибаюсь, – заметил Котя, – единственное из всего в микромирах и во Вселенной, к чему неприложимы категории скорости, расстояния, то есть времени и пространства, – это истина, правда, любовь, горе, мудрость, смыслы слов и прочие дела такого рода… я говорю вещи банальные, поэтому мы привыкли редко вдумываться в глубину их смыслов… но ведь нелепо сказать «скорость истины – столько-то сотен тысяч миль в одну биллионную секунды, горя – сорок пять миль в час, любви, мудрости, справедливости – намного меньше черепашьей»… не говорю уж о том, что редко кому удается их обогнать, а о перегнать не может быть и речи… если без шуток, то не может быть скорости у всего Божественного, связанного с бесконечностью и отсутствием времени… извините за слабость теоретического мышления».

К сожалению, наш треп прекратила сестрица, вызвавшая меня на физиотерапию.

68

Однажды, видимо, посчитав, что я вполне готов к самым мрачным сообщениям, Маруся подошла окольными путями к основной теме.

«Есть, Олух, хорошая новость и паршивая – с какой начнем?»

«Лучше с хорошей, потому что хуже той плохой, что недавно была мне открыта и пережита, быть не может».

«О'кей, я тебя обожаю до головокруженья… кроме того, ты в порядке и после долгого наркоза выдаешь мудрые вещи, как старый даос… теперь – о плохом: у нас тут разразился полнейший дефолт, то ли темнят, то ли действительно погорели какие-то, видимо, не нужные верхам банки, фирмы и компашки… внезапно обнищали люди, позакрывались бизнесы, одна за другой рушатся пирамиды – никакому Шойгу не спасти легковерных вкладчиков из-под обломков их идиотских упований на неслыханные проценты… как обычно, в такие времена одни разоряются, другие наживаются, третьи тихо злорадствуют – терять им было нечего… так что, Олух, ты да я, да мы с тобой и Опсом крепко попали… банковское заведение, где велено мне было снять пару штук, прикрыто в связи с банкротством».

О том, что оставил по глупости у В.С. прежний свой, Николая Васильича Широкова, паспорт, только по которому и мог бы получить остатки вклада, я умолчал – не стоило расстраивать Марусю… никогда не пойму природы своего в тот момент состояния… я не то что бы никак не отреагировал на рассказанное о дефолте, наоборот, меня одолел недавний мой знакомый – родниково освежающий смех… между прочим, никакая это была не истерика, неожиданно растрясающая психику на составные части, причем растрясающая так, что трудно собрать их в нечто целое, всегда сообщающее тебе чувство пожизненной социальной везухи, необходимое для беззаботного существования… но об этом я и не думал – просто отдал себя на волю стихии смеха… он показался мне прямым родственником стихии душевного счастья, исток которого, на мой взгляд, в выражении благодарности Небесам за все – за существование, за судьбу, какой бы она ни была… состояние ничем не омрачаемой веселости поддерживалось еще и тем, что мне действительно был до лампы крупный финансовый прогар… тем более я – как предчувствовал – снял со счета в бывшем банке Михал Адамыча почти все свои бабки для расчета с Котей за размен и покупку его квартиры, за дачу… вот мы и остались почти без бабок, если не считать какой-то суммы в Швейцарии…

«Это, Олух, еще не все, приготовься к самому плохому известию… я первый раз в жизни не доверила феноменальной своей, как у тебя на языки, памяти на цифры… записала кодовый номер забугрового счета на листке из блокнота, который ты вполне бездушно сообщил перед туфтовой своей смертью… проклинай, можешь убить – я перерыла весь дом, но вспомнить не могу, ума не приложу, куда я его дела, листок этот, пропади он пропадом… вот он и пропал… вероятно, я его выбросила… сам сообрази: ну на фига он нужен вместе с номером, когда тебя не стало?.. пожалуйста, не отчаивайся, ты жив, мы счастливы, ты многоязыкий, как дракон, мы подумываем с Фелдом, двумя коллегами и несчастной Эллой, прогнавшей своего блядуна, открыть частную поликлинику – так что выкрутимся».

В этот момент я хватился квадратного амулетика… забыть о нем было немудрено… Фелд или Маруся непременно сняли бы его перед операцией и уже возвратили… в нем вместе с фоткой баушки притырена была бумажка Михал Адамыча с кодовым номером в том же Лозаннском банке… пропали и цепочка и амулетик, значит, и приличные пропали бабки, которыми поделился бы с Котей… могли и схлямзить амулетик санитары, всегда желающие поддать, когда меня, вроде бы подыхавшего, везли на «скорой»… об этом Марусе – тоже ни слова, словно ничего такого не произошло… могу поклясться: ни высылка на необитаемый остров, ни голод, ни холод, ни наличие одних только черных работ, ни момент крушения всех социальных надежд – ничто не могло бы омрачить моего и Марусиного состояния беззаботности, покоя и воли… наоборот – вместе мы вдруг захохотали над вывертами жизни и оборотами судьбы.

Жаль, говорю, баушкину фотку, и не думай о листике пропавшем – он или сам отыщется, или вспомнишь цифры… если не найдешь и не вспомнишь – Опсу внушим порыскать по углам, ящичкам, сумочкам, коробочкам и прочим вашим дамским загашникам, его чутье и наитие способны на всякие чудеса… забудем об этом… как денежки пришли, так они и ушли, а если повезет, еще появятся, правда, играть не буду – почему-то не чувствую былого безразличия к игре… очень странно, я как чуял, что надо снять побольше из банка В.С. – вот и снял, чутью всегда надо верить… кроме того, есть у нас дорогущие рисунки Кандинского, сама понимаешь, мне было не до них… слушай, нам вообще начхать на бабло, даже если б мы остались без копейки… в крайнем случае, чтоб не бодануть дачу, пойду служить к тому же крутому В.С…. такие, как он, выстаивают на палубе в любую погоду… на этот раз скажу ему правду: так, мол, и так, было дело под Полтавой, чуть было не подох, зато восстановилась память, ибо, согласно диалектике нашего народа, вышиблен клин клином… естественно, приглашу человека на свадьбу – он очень мне помог… кроме того, подзаработав, упрошу Резо Габриадзе – он гений перышка, кисточки театра и литья – заделать полуметрового бронзового Опса… позу моего личного хирурга обдумаем за бутылкой «шампанзе»… поставим его фигуру в саду, кстати, и торжественно ее откроем на свадебной попойке… пусть бронзовый Опс будет свадебным нам с тобой подарочком от твоей и моей – от общей нашей судьбы…

«Это, Олух, тоже еще не все, но из области наиважнейших новостей… полгода назад меня разыскали твои предки… немедленно пригласила их попить чайку с моими фирменными овсяными печеньицами… оба живут прекрасно, ни в чем не нуждаются… так вот, попиваем чаи, выслушиваю охи и ахи… мамаша твоя, тетя Тоня, заявляет вдруг, что явлен был ей во сне голос ангела-хранителя… он настоятельно повелел отдать не кому-нибудь, а именно Марусе, заметь, не Мэри, все тетрадки с дневниками твоей баушки… прочитать их было предкам не по силам из-за плохого почерка… раньше тебе было не до дневников… принимайся за чтение – там полно такого, что захватывает дух… дочитаю после тебя… чей именно ангел повелел – баушки или матушки, – остается неизвестным… я думаю, баушки, потому что предки не забывают о своей комсомольской юности, опохабленной глупым Горбачем, алкашом Ельциным, наймитами Америки и реваншистами Германии».

69

Читая совершенно чудесные дневники, полные для меня новизны и откровений, тройку дней я пребывал в прошлом, знал о котором лишь понаслышке; на что уж доверяла мне баушка, охотно вспоминавшая только детство, однако хронику всей своей жизни – с юности до последних лет – подробно запечатлевала, милая моя, лишь тайком от всех, лишь в тетрадках дневника; пересказать его вкратце невозможно, да и грех этим заниматься; невозможно искажать голос автора; сделаю все, чтобы дневник был издан – нынче не совковые времена; перескажу своими словами лишь два потрясших меня момента.

Оказывается, прадед мой был потомком обрусевшего итальянца, отличного архитектора Джузеппе Грацианни, он же Осип Грацианов… до двадцатого года баушка носила его (крайне опасную в те плебейские времена) аристократическую фамилию… потом вышла замуж за почти безграмотного деда, служившего, по его словам, в охране Кремля… это спасло всю ее семью от неизбежной высылки, если не от всегда возможной гибели… я действительно был потрясен… значит, предок был прав: не ветром надуло мой итальянский и английский… это передались мне баушкины гены, хранившие напластования родовой памяти прекраснейших языков, точней, их матриц – грамматической, фонетической, словарной и смысловой… я и раньше предполагал, что мои способности не просто чудо, а результат наличия таинственных основ… теперь стало ясно, что они связаны с генетическими тайнами хромосомных перетасовок на старинных ветках баушкиного и материнского древа чудесной их родословной… странно, унаследована часть родовых тайн не дочерью, а внуком… тайны, конечно, так и остались тайнами, но интерес мой к ним и любопытство обрели наконец хоть какую-то опору… я вообще почувствовал уважение и доверие ко всем пока что неразгаданным тайнам, полно которых и в Творенье, и во Вселенной, и у Бытия… частичная разгадка некоторых из них – дело времени, торопить которое бесполезно так же, как целый ряд неведомых нам истин… не говоря уж о том, что человеку, стоящему перед любой из тайн, дана способность испытывать невидимую ее красоту и священный ужас, а не только нетерпение, смешанное с досадой и смущением ограниченного разума, лбом упершегося в тупик…

Потрясло меня в баушкиных тетрадках и отчасти рассмешило, растрогало, смутило душу вот что: однажды шустрый дед – один из тех, кому показалось, что он, достаточно побыв никем, стал всем, – втрескался, предложил баушке расписаться и сфантазировал, что верой и правдой служит в Кремле, где надо держать глаза в руках, ушки на макушке, а палец на охраняющем курке… понятное, говорит, дело, нахожусь на хорошем счету у самого вождя… выходит, наше с тобой, Ольга Модестовна, будущее – в большом порядке… баушка сразу почуяла, что он привирает, как генерал Иволгин в «Идиоте», спившийся, по его словам, и несчастный, и что враки чрезвычайно его ублажают, но при этом безумно мучают… причем фантазировать дед все равно не перестанет, пока не признается или с нелегким сердцем не унесет в могилку бедную свою страстишку, вполне невинную, понятную во все времена, однако никогда не выглядящую так достойно, как самая страшноватая из правд… кстати, сочинял дед картины жизни телохранителя вблизи вождя так увлеченно, так художественно, так красочно, что баушке стало жаль и его, и все эти жалкие, совершенно невинные его фантазии, отчасти порожденные тем же страхом, который поразил миллионы сограждан… дед был прост, добр и трудолюбив… его потресканные руки, с навек въевшейся в них краской, подбалденные оговорки, случайно найденные грязные рабочие брючата и вечное присматривание к особенностям паркетных полов помогли баушке сообразить, что никакой он не крутой кремлевский охранник, а всего лишь отличный, потомственный полотер, необходимый дворцовым паркетам тех, кто стал всем, поэтому и выбившийся в бригадиры… а ложь что? – она, понятное дело, являлась плодом лукавого принятия желаемого за действительное… бедный дед, правда, не запивал, подобно генералу Иволгину, но очень уж привык избывать страстные грезы о высокопоставленности и служебной значительности во вполне безумных своих фантазиях… завязать же с ними, что иногда удается некоторым пропойцам, курилкам и наркоманам, попавшим в зависимость от дури, он был уже не в силах… пару из фантазий о том, как лично Сталин спас его, Владимира Ильича Олуха, от троцкистского навета, затем использовал «в качестве показательной горелки сероводорода», я слышал своими ушами… дед, судя по всему, руководил бригадой кремлевских полотеров до ухода на пенсию… у него еще в конце тридцатых был орден «Знак Почета» якобы за расстрелянных им лично врагов народа… баушка до самой дедовой смерти делала вид, что верит каждому его слову… убежден: открывшаяся у меня графоманская тяга к нынешним «Запискам» прямое имеет отношение к тяге баушки описывать свою жизнь… не обошлось и без понятной страстишки закомплексованного деда безоглядно фантазировать, глуповато смывая выдумками все неприглядные достоинства настоящего, как грязь с дворцовых драгоценных паркетных полов… правда, до дедова воображения мне далеко… зато я себя слегка зауважал: в рамках моих слишком ранних воспоминаний о собственной жизни нет никаких фантазий… без них хватало фантастически странных, замечательных и, увы, трагических перипетий действительности…

70

Выписался я здоровым, но прихрамывающим… гулял по дачным закоулкам, с инфантильным удовольствием помахивая палкой с набалдашником, в другой руке держал поводок Опса… он вдруг останавливался, требовательно принюхивался к растерзанной им некогда подколенной плоти, затем вел меня дальше… я бы не сказал, что любовь моя к нему стала сильней, чем раньше… просто она превратилась в чувство полного родства, временами исключавшего проблему «Я-ТЫ» и всегда смешанного с невинной завистью… я не мог не завидовать Опсу – его делала бессмертным неспособность думать о собственной смерти ни как видовой единичке, ни как представителю спаниельского своего рода… оставалось мечтать, что такую вот завидную неспособность многих живых тварей – неспособность размышлять о неизбежности увядания и смерти, теряя и время, и нервы, и настроение жить, непременно обретем через тысячелетия и мы, люди… кроме всего прочего, вникая в картинки и фотки внешностей рыб, птиц, зверей, думая об их инстинктах и характерах, я утверждался, продолжаю утверждаться в вере, что все эти твари никогда не умирают той смертью, которая устрашает человека неизбежностью полной потери всего личностного – разума, души, внешности, характера… к примеру, собака обретает тот же, что и был, облик, инстинкты, частично психику и прочие дела, давно уж не подверженные мутациям, но вечно хранящиеся в родовой памяти… иными словами, надеюсь, не имеющими никакого отношения к логике мышления, но как-то помогающими разуму выбраться из «собственноручно» выстроенного им для самого себя – не без помощи лукавого – лабиринта… иными словами, хочу повторить, что именно у других живых существ следует учиться человеку не только летанию, плаванию и прочим бионическим премудростям существования, но и присутствию в психике бесстрашной способности жить, не задумываясь о таинствах бессмертия…

Наведаться к предкам я не спешил; решил, что визит к ним совмещу с каким-нибудь мероприятием, скажем, с сабантуем в честь свадебки или первого и второго дня моего рождения, которые бюрократически предложу считать за один день.

Маруся взяла на неделю отпуск; собственно, с тех пор и началась медовая наша совместная жизнь, уже не омрачаемая черт знает какими жутковатыми обстоятельствами.

Вдруг в какой-то из дней я почувствовал, что непременно должен съездить на кладбище – к могилке баушки – и ни слова еще не успел вымолвить, а Опс мгновенно почуял, что предстоит приключение… визгом и лаем сообщая об этом всему миру друзей, врагов и соседских псов, он переполошился от радости и, как всегда, пытался устроить на своих четырех мохнатых чуть ли не вертикальные гонки по стенам… остановить его было невозможно… мы быстро с Марусей собрались… не сговариваясь насчет внеплановых поминок, взяли жратвы, колодезной водицы, полбутылки одной из лучших водок, посуду и кое-что для Опса… по дороге заехали на рынок, я прикупил премилых простых цветов – баушка их любила… приезжаем, ищем аллейку… подкинул денежку ворчливой тетке из смотрительниц, чтоб не нудила… вот, мол, у вас тут гуленьки с собакой, а если все начнут приходить с как бы бульдожками и, видите ли, овчарками, то кому ж убирать изгаженные дорожки, мне что ли?..

Бродим, как всегда, не сразу привыкая к далекой от шума городского обители множества усопших… смотрим на даты, удивляясь смертям слишком ранним, необыкновенно горестным, и завидным – редким в наше время – кончинам везунчиков – долгожителей… если б не Маруся – не миновать бы нам встречи с предками… мамаша с папаней, видимо, приехали сюда с утра… мы по-быстрому отпрянули в сторонку… так будет, говорю, лучше, иначе их может хватить кондратий – представляешь?..

«Разумеется… мне бы еще дождаться Второго Пришествия и можно было бы спокойно помирать, раз больше не увижу прекрасных неожиданностей».

Присмирили Опса… издали я поглядывал на предков – выглядели они отлично, но, странное дело, радуясь за них, не испытал, урод, ничего похожего на родственную любовь.

Маруся, всегда умевшая читать мои мысли не хуже Опса, говорит, вот встретитесь, по себе это знаю, они поохают-поахают, потом поболтаете и все встанет на свои места, в конце концов все – к лучшему, а не к худшему…

Потом предки слиняли, успев поухаживать за могилкой и сменить цветочки… тогда уж подошли к ней и мы… капнули водки на земельку могилы родного человека, всегда живого в памяти башки и сердца… поддали, закусили, угостили Опса твердющим сухарем, похожим на кость, – помянули баушку… потом я долго сидел на скамеечке, вспоминал счастливое – только благодаря баушке – детство… поговорил с ней и мне, как бывало уже не раз, показалось, что баушка все обо мне знает, все прощает… ну а в данный момент радуется, что тут и мы с Марусей, женатики, и милый пес поднял ножку на оградку – словом, жизнь продолжается… если, размечтался я, будет у нас потомок, а то и пара-тройка «опят», непременно постараемся с Марусей быть для них сразу и временно живущими мамашкой-папашкой, и дедом-баушкой, если повезет, то и прадедом-прабаушкой – словом, всеми им и нам предшествовавшими, в известном смысле, вечно живыми родственниками…

71

Однажды я решил, что пора навестить В.С., так сказать, зама Михал Адамыча по опеке надо мною; на звонки он не отвечал; тачка моя была у Маруси, давно, оказывается, имевшей правишки; левак добросил меня до обанкротившегося банка, прежде возглавлял который Михал Адамыч; прошу остановиться как раз напротив знакомого модернового фронтона здания, выглядевшего весьма аристократично.

Подхожу к огромной толпе и вот что вижу: пара офицеров-ментов распахивают массивные (видать, дорогущие) двери… омоновцы в масках выводят оттуда под белы руки – само собой, они в наручниках – несколько растерянного Валерия Сергеевича, отворачивающего лицо от множества объективов… другие омоновцы таранят из банка ящики с документами…

Как поется в одной песенке, «снуют администраторы и кинооператоры и сыпят им в шампанское цветы»… я слинял, бросился к газетному киоску… ни в одной из газет – ни слова об аресте В.С.

А в вечерних теленовостях, смотрели которые с Марусей, – пожалуйста, по всем каналам – снова выводят этого человека из дверей банка… слышим сообщение знаменитого репортера…

«…произведены обыски, опечатана документация… незаконные операции по отмыванию мафиозных денег… у Генпрокуратуры, давшей санкции на арест подозреваемого, имеется ряд веских доказательств, включая показания трех свидетелей, согласившихся сотрудничать со следствием… их имена хранятся в секрете… операцию, очень редко приводящую к поимке киллеров, мы бы посоветовали назвать иным именем, так как название «Перехват», как говорят урки наших дней, личит вовсе не ей, а скорей уж элегантной закусочной для руководящих работников наших силовых ведомств… возможно, арестованный, известный связями с криминальными кругами, был основным заказчиком убийства нашего выдающегося банкира и экономиста, отдававшего все свои силы и знания делу перестройки финансовых структур Отечества… оставайтесь с нами…»

Ни хрена себе, думаю, уха… как это бывает, я пытался соотнести облик, манеры, речь В.С. с его возможным участием в злодейском заказе убийства общего нашего друга и покровителя… В.С. не раз повторял, что Михал Адамыч за уши вытащил его прямо из грязи в князи, и вообще он всегда говорил о нем с обожанием и почтеньем… В.С. только в знак памяти о погибшем помог мне сказочно быстро получить новые ксивенки – в некотором роде спас… правда, задним числом показалось подозрительным, что он был недоволен снятием мною со счета большой суммы, потом зачем-то забрал мой фуфловый паспорт… я все бродил по даче, по саду и удрученно повторял: в это невозможно поверить, потому что поверить в это невозможно… душу подавляла всевластная, бесчувственная сила бабок, плевать хотевшая на родственность, дружбу, честь, благородство поведения, уважение к истинным ценностям существования… ужас мой и тоска, с ним связанная, были невообразимы… отвлекала от всего такого Маруся.

«Прости уж, – говорит однажды, – за коротенькую – в общих чертах – лекцию… пока ты путешествовал, шла настоящая гражданская война… к сожалению, она продолжается и сегодня… бабла крутится вокруг столько, что перестают удивлять растущие горы трупов… в правосудии начисто исчезло понятие «совесть» – его заменяют высокооплачиваемые адвокаты, я их называю «лайерами»… раздел национальной собственности – это тебе не развод супругов, у которых в бумажнике ночевал крокодил Гена… общие интересы всех граждан были забыты… люди, вроде твоего знакомого В.С., рвались к власти над средоточием бабок, как видишь, по трупам самых близких друзей и благодетелей… серьезно противостоять победившим мафиям и бывшим номенклатурщикам сегодня некому… Горби и другие самолюбивые властители – из-за действительного отсутствия на белом свете коллективного ума, чести да совести – не пожелали двинуться проверенным китайским путем… а те, которые были на это способны – профессионалы экономики, управленческих дел, государственности, великие поэты, писатели, рыцарственные аристократы духа, столпы религиозной нравственности и высококультурные охранители ценностей общественного бытия, – были уничтожены или вырублены под корень… последствия этих палачеств ясны тебе и без меня… ты сам знаешь: пока все общество не выпестует новые саженцы всего такого добра, – вместо того чтобы изобретать всякие национализмы и «сверхидеи», вроде Евразийства, космизма и по-федоровски грезить о чудесах эксгуманизма, – все еще бесчеловечное государство не вылезет из выгребных ям да братских могил, несмотря на все свои бомбы, ракеты, запасы нефти, газа и количество необжитых территорий… извини уж за лекцию».

Марусю я не перебивал; известные мне факты, ею изложенные, порождали в душе образ разноликой действительности и чувство вины; с другой стороны, что бы я, думаю, тут делал, если б остался?.. от деятельных интересов Михал Адамыча всегда был далек… химичил бы в одиночку, когда б повезло?.. примкнул бы к одной из ворующих сторон?.. вынужденно мантулил бы или на дядюшкиных урок, или на новых шустряков?.. впрочем, я всегда презирал как пошловатое выстраивание жизненного поведения задним числом, так и отнесение случившегося к исторической необходимости… тем более ни история народов, ни судьба частного человека не опускаются до использования путей, бывших однажды в употреблении и черт знает куда заведших, черт знает к чему приведших… а былые ошибки, к сожалению, повторяются с чрезвычайно обидной редкостью, если же повторяются, то в полудохлом – от опыта – виде… историческая же необходимка – подлейшее, на мой взгляд, из понятий, потому что именно ею вожди и их философствующие шестерки оправдывают все общественные трагедии, все военные и политические провалы, все до единого преступления против человечности и миллионов невинных жертв сраного эксперимента, долголетнего застоя, непродуманной приватизации…

«Странное дело, – не случайно заметил однажды Михал Адамыч, – ни один из философов никогда не говорил о ДОБРЕ как об исторической необходимости… о ней говорят исключительно Ленины, Троцкие, Сталины, Мао, Пол Поты и прочие убийцы миллионов невинных граждан…»

Но – что толку думать и говорить об очевидных просчетах и недостатках?.. больше всего смущало то, что моя критика происходящего не базируется ни на знании механизмов власти, ни на обладании всесторонней экономической информацией, ни на проникновении в логику поведения президента, наверняка попавшего в зависимость от служивого аппарата своих шестерок-шестеренок, ни на знании действительных желаний и возможностей полуразрушенных, полуразвращенных силовых структур, чиновничества и так далее – собственно, ни на чем… короче, психологически я, как миллионы других сограждан, чувствовал себя беззащитным заложником той власти и той Системы, которая, как бы то ни было, слава Тебе, Господи, заново и неслыханно свободно выстраивалась на месте руин Системы старой… оставалось жить – это уже немало, – как-то трудиться, надеяться, что все оно образуется к лучшему и у нас в России…

72

О значениях пережитого не то что бы не хотелось думать – оно само словно бы просило не спешить с обмозговыванием общего смысла и деталей… скромно, так сказать, намекало на то, что всему пережитому никуда из памяти не деться, раз есть у него возможность послужить сочинительству «Записок»… на то она и память – ничто в ней не перемеливается до безликости песков пустынь, образы остаются образами, чувства – чувствами, мысли – мыслями, случаи – случаями.

Первое время я долго не мог заснуть… но это была не обыкновенная бессонница, а нечто ей противоположное, возможно, редкий вид эйфории… в общем, что-то не пронаименованное, почему-то не причащенное к Языку… это было незнакомое мне прежде состояние всего моего существа… такое же должен испытывать, скажем, Опс… вот он, пожрал, попил, за день устал от беготни за мячиком, за палками и от пребывания в мирах обоняния, где заинтересованно общался с массой приятных и враждебных запахов… теперь не дремлет, не бодрствует – просто лежит себе не на подстилочке, а в некой люльке невесомости, не чувствуя ни одной из земных забот, пару минут назад сколько-то все-таки весивших, как говорится, нетто и брутто… лежит и не желает вспугнуть обожаемую всеми без исключения живыми тварями минуточку, кажущуюся вечностью… это – время ничем/никем не нарушаемой уравновешенности существования… время, мнящееся более драгоценным, чем любой из снов… так вот, валялся и я, как Опс… не хотел тревожить спящую рядышком Марусю… лежал без мыслей, без чувств, не желая ни спать, ни не спать – просто покачивался на безмолвных водах существования, подобно невесомому мотыльку… потом, слава богу, не успев понять, что состояние сие не может быть долговременным, засыпал и дрых без сновидений.

Однажды Маруся растолкала меня:

«Быстренько, подъем, приехал какой-то крытый фургон, тебя требуют два рыловорота».

«Берут за жопу, что ли, по делу Валерия Сергеича?» – весело спрашиваю.

«У тебя, Олух, такой вид, словно никак не въедешь, что все это у тебя, у меня, у нас с тобой происходит не во сне, а на яву, типа не на том свете».

«Ничего не поделаешь, иногда, как совсем недавно, приходится верить, что вокруг – самая что ни на есть действительность, а не игра глюков… впусти, пожалуйста, визитеров, я сполосну физиономию».

Приехали, оказывается, из того самого мебельного, в котором мы с Г.П. приобрели однажды славную мебелишку; это было странно, я начисто забыл о заказе и об Эдике, хозяине… я недоумевал…

«Распишитесь в получении, – сказал старшой, – выполняем точный заказ, вот он, вами подписанный, вот накладная, а там уж звоните нашему боссу и разбирайтесь».

Читаю заказ и накладную: «Стенка сборн каштан 1 шт… углодиван кож угольного цв 1 шт… кресла 2 шт… пуф 2 шт… кенжут импорт карпет 1 шт… столовский гарн. 6 перс… напол ламп 1 фри… итого 14 шт».

Пока я читал и пытался разобраться что к чему, грузчики уже успели внести сборный – во всю стену – диван; меня взяло зло, звоню в магазин, раздражительно требую хозяина.

«Привет, Олух, долго я, бля буду, ждал твоего незаконного протеста и вот дождался… ну с воскресеньицем тебя, рад слышать».

«Я тоже, привет… послушай, тут дел на пятнадцать штук баксов… не охуел ли?.. я ведь сам в жопе из-за дефолта, ты же под трамвай меня кидаешь».

«Только не гони, Владимир Ильич, не гони, это твой полный тезка весь народ кинул, а ты только лично меня, сделав заказ и с понтом дав дуба, так? – так… и это – раз… затем, оказывается, как доносят, ты не жмурик – это два… наши службы работают почище атомного хронометра, но я с самого начала ни хера не поверил, что ты грохнут… таких, как ты, ни штык, ни пуля не берет, и вообще тут у нас немало любителей гнать туфтяру, поэтому соответствуй былому консенсусу – это три… еще скажи спасибо, что бомжи и хитрованы дом твой не разнесли на хуй по своим буржуйкам… типа мною дана была объява, что головы оторвем, а в пищеводы сообща нахезаем, если за калитку сунется какая-нибудь падла… короче, заказ на мебель сделан был тобою, Владимиром Ильичом, а не Иосифом, блядь, Виссарионовичем… мы теперь, между прочим, работаем в царском режиме… я тоже, сучий мир, попал есть во весь, а люди ждать должок не будут, мы не на Курском вокзале… мебель дорогая, но ты мне платишь налом только треть, то есть пять штук, для тебя это не капуста… остальное додашь – ай траст ю… выручай – не стрелку же нам с тобой устраивать… мы ж, в натуре, не Пушкин с Дантистом, который лез прямо в рот к его жене в законе».

«Ладно, дорогой, только не думай, что старое помню один к одному после всего действительно случившегося… заезжай часа через три… дай посыпать горьким пеплом ветхий мой лопатник, о'кей?»

«Такой базар уважаю, о'кей… стели поляну, брось-ка на контакт одного из моих козлов».

Грузчики, очевидно, получив распоряжение, приладили стенку, пришлась которая тютелька в тютельку; потом внесли остальные вещички, собрали стол, поставили стулья и лампы; диван, говорят, и кресла с пуфами, мы их маму дебелую в черной бане видали, расставите самолично, по данным ва-шинских симпатий; я им отстегнул на пару бутылок.

Началась новая жизнь; вещички были действительно первоклассными, главное, необходимыми; они нам с Марусей пришлись по душе – не в голых же стенах ошиваться, хотя подзалетели мы с ней по высшему разряду; подсчитали наличные, лежавшие в банке приятеля, учли потенциальные бабки за Кандинского – на расплату хватало и еще порядком оставалось…

О затерявшемся где-то листке с банковским кодом – ни секунды не думал… найдется – хорошо, не найдется – отлично… о погоревших в банке, возможно, не без умысла В.С., бабках не жалел… какое там «жалел», когда на руках у нас с Марусей были все козыри из возможных – все, чего не обретешь за миллиарды… кроме того, меня, как всегда, ужасно веселила народная мудрость: Бог дал – Бог и взял; не случайно вспомнились Котины стишки:

дрожу от похмельного страха на сердце и горечь и яд дни тащатся как черепаха а бабки как птицы летят но мир на глазах расцветает я грешные песни пою и бабочка кайфа слетает на бедную душу мою…

Настроение было не просто безоблачным, а таким, словно в боковом кармане грела сердечко справка об освобождении, выданная Небесной Канцелярией… жизнь казалась не просто продолжением прежней жизни, а началом нового существования… даже сладчайше заныл от благостной боли прорезавшийся зуб мудрости… и вовсе не тяготили душу неизбежные в грядущем бытовые заботы… потому что радости настоящего исключали все сожаления о прошлом, а раздумья о будущем казались лишними из-за простого чувства: лучшего, чем то, что уже имеем, быть не может.

Однажды мне и захотелось взяться за окончание «Записок», застопорились которые; в них я попытался слегка обмозговать на родном языке кое-какие факты прошлой жизни; что и сделал, тыча пальцами клавиши и понимая, что «Записки» более чем несовершенны, – в этом деле я салага; конечно, я бы мог дополнить их открывшимися вдруг подробностями ареста, следствия и неожиданной смерти в тюремной камере В.С., но слишком много было бы чести для афериста и убийцы, заказчика Михал Адамыча… то, что он выручил меня с документишками, нисколько не преуменьшило мою к нему ненависть…

«Записки» неожиданно закончились вроде бы по их, а не по моей воле, и в тот момент я не мог не спросить себя: с чего это, Олух, залетная твоя Муза зашалила и вдруг куда-то от тебя слиняла?.. не остоебенили ли вы друг другу?.. ответа не дождался, потому что был он мне неведом…

Но вдруг, еще не поставив точку, подумал о ней, скромнейшей из скромных частиц Языка, как о чем-то более многозначительном, чем обычно кажется… нет, думаю, точка – далеко не просто точка… в «Записках» – она есть сумма всех имевшихся в ней многоточий… в этом смысле и мы, отдельные люди, представляем из себя точки в многоточиях, называемых то родом, то человеческим обществом, которые в свою очередь являются продолжениями точек-многоточий в степени «эн» своих собственных необозримых историй… кроме того, не следует забывать – в этом уверяют и Каббала и жрецы науки – физики-теоретики, – что до первичного взрыва и возникновения вселенского звездного многоточия Творец всего Сущего и Сам был некой Единственной Изначальной Точкой, заключавшей в себе вселенское будущее Времени, Пространств, веществ, существ и всех до единой Красот Творенья… меня это уверение очень зачаровывает, хотя не вносит никакой ясности в беспросветную непонятку Бытия, как говорил незабвенный Михал Адамыч…

Однажды, до того как поставить последнюю точку неожиданно для меня окончившихся «Записок», так говорю Марусе:

«Вот заживет нога, посещу рынок труда, предложу свои услуги безъязыким акулам капитализма, но дешево не продамся… так что не пропадем – востребуемся».

«Что точно, то точно, но тебе лучше бы не толмачествовать, а открыть высококлассное туристическое бюро, связавшись с забугровыми воротилами прибыльного в новые наши времена бизнеса… работа как работа, подберешь нормальные кадры, наладишь дело, а там будет видно… кстати, ты грозился заделать на поздний обед плов… а пока что не мешало бы позавтракать… я настряпаю оладушек с антоновкой.

«Уж как люблю я их, если б вы только знали, драгоценная вы моя Пульхерия Ивановна, как я их уважаю… да вот не лучше ли нам поначалу трахнуться?.. все ж таки мы с вами, как известно, будущие законные супруги – не какие-то там шалавые симоны-гулимоны… ну а потом… потом уж можно и к оладушкам причаститься с антоновкой да со сметанкой».

«Вот и главное, Афанасий Иванович, и тут, как всегда, ваша правда… никакого во внеплановом удовольствии не вижу я греха… ведь и оладушки, даст Бог, никуда теперь от нас с вами не денутся… а люблю я вас гораздо больше, чем их… к тому ж постелька не застелена – как в воду глядела… до чего ж, скажу я вам, удивительные бывают в этой нашей жизни странные ситуации и оказии».

ТОЧКА

Коннектикут. Хуторок «Пять Дубков». 2008

Маленький тюремный роман

Жоро Борисову, прекрасному поэту Болгарии,

которого невозможно представить без его милейшей жены, высокоученой Сашки – непредставимой без Жоро -

на память о наших прогулках по песочку-бережечку Мексиканского залива.

Разница между театром и жизнью – театр начинается с вешалки, жизнь может ею закончиться.

Ольга Шамборант.

Памяти невинных жертв лживой утопии

Консьержери тюрьма моя,

Мой Тауэр, моя Бутырка,

Прощайте, милые друзья -

Ведут в затылке делать дырку.

1

Беспокойно спавший человек, о котором пойдет речь, увидел себя во сне в невообразимо огромном римском Колизее, кладка которого была обвеяна всеми ветрами вечности и радовала взгляд благородством форм, чьи детали жили во многовековой любви друг к другу; рядом с этим архитектурным чудом показался бы невзрачным гномом любой из стадионов мира; величественное здание Колизея было расположено, – если бросить взгляд с высоты небесной, – в необозримо ослепительном, бело-зеленом березовом лесу, начисто лишенном примет присутствия людей, зверей и птиц; несмотря на явную близость чуть ли не всеобщего долгожданного торжества, тот человек испытывал во сне гнет малопонятной и вообще необъяснимой безысходности; она непонятно почему мешала ему разделить сдержанное мстительное злорадство большинства людей, присутствовавших в Колизее и остро жаждавших зрелища, готового начаться; спавший, разумеется, даже во сне не сомневался в брезгливом отношении своей души к чуждой ей низости этого исключительно человеческого чувства – чувства долгожданно злорадной, чуть ли не оргаистической близости зрелища показательного возмездия кому-то за что-то, или ни за что, – главное, лишь бы не тебе лично; о как ему хотелось в те минуты быть не человеком, а звоночком-жаворонком или ласточкой, одинокой ресничкой небес, чудесно отдаленной от сует земных, от грязных дел людских, – птахой, безмятежно наслаждающейся надмирными высотами да подчиненностью крылышек малейшим прихотям всесильных воздушных потоков.

Предвосхищение чего-то необратимо ужасного, вот-вот готового произойти и захватить каждого из присутствовавших в Колизее, мучительно сдавливало сердце, сбивало дыхание человека, все глубже и глубже погружавшегося в сон, словно в смертельно опасный омут.

«Возможно, – думалось ему во сне, – злобный демон этой трижды проклятой безысходности, донимает еще из-за того, что в здешнем амфитеатре не имеется ни междурядий, ни фойе с приличным буфетом, ни сортиров, к сожалению, физиологически необходимых в любом зрелищном центре… необыкновенно странным кажется полнейшее отсутствие знаменитых женщин России… ни тебе тут шикарных всепорочных фрейлин двора, ни великих актрис, ни балерин, ни художниц, ни партийных функционерок, ни престарелых народоволок, пропахших до мозга костей смесью парижских духов с инфернальным смрадом каторги… впрочем, не идиот ли я думать черт знает о чем?»

Он старался – как это бывает во сне – решительно соотнести с прИмороком, как бы то ни было, любезную душе реальность и освободиться от гнетущих чувств, поэтому отвлекался от них, пробуя понять, как именно возник сей шедевр древнеримской архитектуры в девственных краях Отечества, и каким образом доставлены сюда все приглашенные… почему у нескольких врат Колизея – ни войск, ни полиции, ни конных казаков, ни жандармерии, ни шпиков, ни рабоче-студенческих демонстраций, ни карет, ни извозчичьих пролеток?.. что означает полное отсутствие дворцовой гвардии и всегда соглядатствующей черни?.. его оглушал нестихающий гул необыкновенной разноязычности и малопонятных выкликов… повсюду представители всех имперских народностей… степенно настроены министры очередного кабинета… за наигранно серьезным видом фракционеров всех думских партий – отвратительность инфантильного упоения своей значительностью… генералы и адмиралы, почти как дамы, бессознательно очарованы своими наружностями, обвешанными златом и алмазами наградных побрякушек… кого только не было вокруг!.. известные политики, лидеры многих государств, высшие чины православия, магометанства, иудаизма, буддизма, фигуры видных писателей, философы, охотно покинувшие обжитые башни из слоновой кости для барахтаний в низинах земного бытия… вон – изнывает от романтичности возвышенных эмоций и давно ожидаемого торжества времени знаменитый поэт, восторженно балдеющий от действительно нечеловеческой «музыки революции»… потирая ручки, сбились в кучку чрезвычайно самодовольные фанаты экстремистской ульяновской утопии… это слово, как лукавый бесенок, нашептывало спавшему, что глагол «утопить», отныне будет связан не только с тургеневской трагедией «Муму», но берите, сударь, гораздо выше-с… слева – свора адвокатов, остро осознавших, судя по их виду, историческую важность своих персон для социума дикарской страны… это свершившийся факт: наконец-то они обрели статус незаменимых столпов Права, щитов Закона и теперь являются пожизненно обеспеченным сословием, призванным самой Историей к чертовой матери сменить порядком обветшавшую иудео-христианскую совесть на ее изнурительно тяжелом, главное, малооплачиваемом посту.

Во сне тот человек любопытствовал и с чисто музейным ротозейством приглядывался к группкам желтописцев, солидных писателей, крикливо одетых футуристов, к издателям, крупным инженерам, академикам, светилам театра, идолам синематографии, хирургии, офтальмологии, разумеется, ипсихиатрии – обозреть каждую из представительных, а также ничтожных, частиц всего мужского российского общества было невозможно… отсутствие женщин показаться угрожающе символичным и крайне подозрительным… вот чей-то знакомый густой радиобаритон, словно бы возникший из будущего, попросил всех официальных делегатов и разномастных гостей Всеимперского Общегосударственного Конституционного Совещания занять свои места, напомнив, что оно созвано по высочайшему распоряжению Его Императорского Величества.

«Надо полагать, – подумал спавший, – вся эта сволочь, там у себя в Зимнем, наконец-то разумно восприняла всю серьезность решительного окончания слишком затянувшейся агонии бездарнейшего российского самодержавия… главное теперь в том, чтобы власть оказалась в руках трезвомыслящей социал-демократии и партий центра, но ни в коем случае не у черной сотни и, разумеется, не в жаждущих крови кащеевых лапах лжефилософа, интригана, опасно латентного садиста Ульянова и своры его бандитов».

И вдруг – вдруг отполированные веками каменные плиты огромной арены начали медленно размыкаться, словно бы подчиняясь титаническим усилиям богатырски могучих демонов хтонических бездн… монарх-самодержец тут же вознесся над подземны царством, естественно, тоже принадлежавшим обдриставшейся династии… каменные плиты сомкнулись – тютелька в тютельку, шов ко шву – уже под безукоризненно начищенными штиблетами монарха… это показалось спавшему безмолвным символом необратимости, перекрывшим все пути назад и намекнувшим на предначертанность единственно правильного из всех возможных путей вперед – пути туда, к животворным источникам свободы, демократии, равенства перед Законом, социальной справедливости и к прочим баснословным чудесам нравственно действенного преображения человека, а также прогресса смягчения жестоких условий его существования.

Император был во всем штатском, прекрасно на нем сидевшем: изящный темносерый костюм, белая манишка, галстук в мелкий триколор; тишина воцарилась – именно воцарилась! – столь мгновенно и властно, что спавшему стало не до каламбурической иронии относительно ее царственности.

«Не лучше бы, – подумалось ему тоскливо, – царственности оставаться царственностью – как одному из высоких качеств Венца Творенья – и быть в глазах нации институтом чисто символическим, всегда обеспечивающим ценность и некоторую священность сложившейся в веках иерархической системы власти, а также божественного первенства величия простоты, безоружно стоящей на страже лицом к лицу с плебейскими мнимостями всего, по сравнению с нею, эстетического и политически искусственного?.. увы, – решил он, – как бы то ни было, аристократичная простота, хоть она и пытается сохранить остатки исторического величия, полностью обанкротилась вместе со своим хваленым гипнотическим великолепием… будущее – исключительно за демократией, ну а что касается пошлятины, неизбежно грозящей обществу сменой одних подешевевших идолов на другие, обесценивающиеся с еще большей скоростью, – то уж с чем-чем, а с подобной шелухой истории просвещенная часть нации справится легко и решительно».

Дорогие жители Российской Империи, глубокоуважаемые зарубежные гости, ясное осознание того, что во всех слоях общества, у каждого из народов, населяющих нашу Державу, возникла закономерная жажда социально-политических, не побоюсь сказать, революционных перемен, – я, Император Всея Руси Николай Второй, ради избежания чудовищных в близком будущем народных бедствий и несчастий, имел трудную радость своевременно прислушаться к велениям Ангелов Истории, главное, к поучительно мудрым советам Времени… поэтому без какой-либо торжественности, руководствуясь данными мне свыше правом, волей, а также гласом собственной совести, объявляю о ряде необходимых для страны нашей незамедлительных, основополагающих, коренных реформ всего имперского государственного организма… очевидно, что они являются синтезом всех полезных идей и проектов, исповедываемых вашими представительными партиями, отдельными политологами, философами, идеологами и ответственно мыслящими гражданами России… разработкой этих реформ и практическим их внедрением в нашу общую жизнь должны немедленно заняться политики, финансисты, экономисты, промышленники, торговцы, которых, надо полагать, безоговорочно поддержат рабочий класс, крестьянство, круги научной и художественной интеллигенции… мы все, добавлю, должны должны быть совестливыми служащими Реформ, хотя бы на время поднявшимися над партийными спорами, утопическими доктринами, безответственно сулящими тем, кто был ничем, стать всем, а также над сугубо консервативными взглядами, которые явно мешают нормальному прогрессивному развитию нашего миролюбивого многонационального государства… это не пустые слова, но призыв к каждому из граждан Империи прочувствовать высокую ответственность как перед нашими предками, так и перед потомками… являясь пока еще действующим символом власти, объявляю в данный миг о начале государственной политики строгого нейтралитета, гарантирующей устойчивое развитие всех наших мирских институтов – от свободного капиталистического рынка до финансовых дел, промышленности, торговли и сельского хозяйства… имею в виду развитие, вменяющее в обязанность любой из будущей законодательной и исполнительной власти заботу о непременной социализации распределения общенациональных доходов, справедливого для всех граждан, особенно для неимущих.

Но поскольку Самодержавию (таково уж повеление Ангелов Истории) пришла пора удалиться на покой, – в течение полугода должен быть подготовлен и осуществлен всенародный референдум… без какого-либо различения национальностей, вероисповеданий и сословий он, судьбоносный референдум, поставит перед всеми гражданами Российской Империи, достигшими совершеннолетия, не больше трех вопросов о предпочтительной для них политической структуре будущей демократической, подчеркиваю, многонациональной Империи… откровенно говоря, лично мне ближе остальных – Великобританский образец имперского государственного устройства, включающего в себя чисто формальное существование Королевства – существование, удовлетворяющее исторически, эстетически и бытообразно традиционно жизненную нужду народа, опять-таки в символическом присутствии Монархии.

Следующий шаги: сообразное решению всенародного референдума, принятие Конституции, полностью определяющей свободы, права и обязанности как каждого из граждан, так и ряд конкретных отношений всего Государства к каждому из них… проведение свободных выборов в высшие органы власти… образование просвещенной Комиссии, обязанной выработать быстрые, но долгосрочные меры, способствующие установлению справедливых отношений между трудом и капиталом… я уверен, что общественно-политической жизни демократического государства необходима высоконравственная, вновь подчеркиваю, просвещенная, критически мыслящая и, безусловно, деятельная оппозиция… ее существование будет поддержано всеми законами, а также силовыми службами, обязанными охранять и защищать порядки новой конституционной общественно политической жизни… именно поэтому мною дано указание незамедлительно выслать за пределы Империи всех до единого вождей так называемого большевизма, ратующего за кровавую революцию и якобы исторически необходимое превращение чудовищной империалистической – в еще более отвратительную гражданскую бойню, победители в которой – это обещано их лидером, господином Ульяновым – ни в коем случае не повторят «архилиберальных ошибочек» революции французской… в дальнейшем, после непременного отказа от принципов политического экстремизма, этим господам-товарищам будет позволено подавать прошение о возвращении на демократическую родину и о праве на участие во всех областях общественно-политической жизни народа…

Наш долг и прямое веление совести – расмотреть без какой-либо предвзятости, причем с позиций сегодняшнего времени, классические концепции политической экономии, а также полезные актуальные положения весьма и весьма агрессивного марксизма, не говоря о практических рекомендациях главного бухгалтера мировой революции господина Маркса…

Речь монарха усиливалась невидимыми мощными микрофонами; вместе с тем она, что странно, не оглушала, но несколько обескураживала и буквально ошарашила всех присутствующих неслыханными, чуть ли не фокусническими новшествами; вдобавок изумила непривычной универсальностью проекта, словно бы вобравшего в себя все остальные разнопартийные программы, – так что показалось невозможным, нелепым, смешным уверовать в возможность реального воплощения в действительность ее поистине революционных смыслов; все фигуры этой речи, все ее высказанные и подразумевавшиеся идеи словно бы иронически издевались над обеими революциями сразу: над пресловутой, тою что сверху, и той что снизу, прокламируемой действительно взбесившимися агрессивными большевиками; постепенно ошарашенность с обескураженностью слились с разливанным морем какого-то первобытного всеобщего самодовольства, презрительно выражавшего превосходство «граждански ответственного здравомыслия» над лукавой изворотливостью прекраснодушных маневренных иллюзий царя-банкрота, Николашки кровавого; многие, в том числе и спавший, считали эту речь – речью психически нездорового самодержца, явно надломленного смертельным недугом Наследника, собственным пьянством, кликушествующей государыней, засильем распутинского шарлатанского оккультизма, сановной шпаной придворья и беспределом великосветского разврата.

…Продажа лицензий – на очень выгодных для наших и зарубежных финансистов условиях – ускорит геологическую разведку и добычу драгоценных металлов, нефти, угля, железных руд, леса, редкоземельных элементов, нужных наукам и технологиям, а также поддержит всемерное развитие оснащенного техникой сельского хозяйства, транспорта, соответственно, повсеместного дорожного строительства на всей огромной, богатейшей, но слабо освоенной территории нашей России, скорей уж похожей, господа, на суверенную планету, чем на шестую часть суши… мир нашего общества, охраняемый Законом и вооруженными силами государства, должен стать условием превращения России – страны, надо сказать, во многом осталой и как раз из-за собственной огромности еще не научившейся повсеместному развитию своих природных богатств и людских ресурсов, – в мировую державу, гарантирующую благоденствие всем народам Земли и верность прочному союзу с другими державами, избавивишимися от стереотипного отношения к ней как к «русской опасности»… наши деловые возможности и ископаемые богатства практически неисчерпаемы… так что дело, господа, за, вновь повторяю, ответственным перед историей согласием драчующихся политиков и политиканов сделать интересы нового конституционного государства доминирующими над склоками честолюбивых и властолюбивых партий… только в этом случае политикам, финансистам, технократам, ученым, промышленникам, торговцам, военным специалистам, трудящемуся крестьянству, и организованному в профсоюзы пролетариату окажется по плечу грандиозная реформистская задача, поставленная Всевышним, Временем, и Историей перед всеми народами нынешней Империи.

Прошу прощения за всего лишь приблизительно очерченные контуры необходимых реформ, кажущихся мне более радикальными, чем революция Петра Великого, но ясно что совершенно необходимыми для всех видов достойного существования многонационального, главное, демократического государства… прямая наша обязанность – сделать Россию великой во всех отношениях державой… уважаемые господа, я жду деловой дискуссии… извините за несовершенство моей фразеологии…

В следующий миг спавший человек увидел себя в огромном жерле Коллизея, в каше беснующихся толп людских, изрыгающих бессмысленные крики, надрывные вопли и механически тупо скандирующих какие-то лозунги.

Он, тупо повинуясь какому-то смутному закону общеродовой жизни, сделался бездумной частичкой орущей человечьей массы, почему-то взбешенной, опьянявшей саму себя единым порывом к безнравственному – свойственному всем революциям – хаосу, – массы, видимо из-за страха перед неизбежным обломом, руководимой коллективной, точней, стадообразной психикой; а уж она, раздув одуревшие ноздри, звала все стадо к наркотическим источникам дьявольски самоубийственного отрицания очевидного добра, а также достойного труда гражданского существования; тот человек, почувствовав себя во сне представителем подавляющего большинства, сам того не желая, тоже одурел, словно выкурил пару самокруток анаши; он, подобно всем всему поголовью стада, что-то выкрикивал, орал, вопил, скандировал, провозглашал, демонстрировал… затем, ухарски разув одну ногу, с упоением и азартом влился своим полуботинком в громоподобный «хор» подошв и каблуков… стадо все ритмичней и ритмичней колошматило ими по полу, по пюпитрам, пюпитрам, пюпитрам… странное дело, всего лишь дружный грохот подошв и каблуков, начисто заглушавший человеческие голоса, становился все нестерпимей и нестерпимей – он разрывал перепонки, неслучайно названные барабанными, пока не встряхнул, пока не заставил спавшего человека пробудиться.

2

Обычно, так же как в детстве, после какого-нибудь невообразимо страшного сновидения, за секунду до чудовищного небытия, непременно ставившего все существо Александра Владимировича Доброво на краешек некой бездны, он просыпался действительно в натуральном холодном поту от смертельного ужаса, обернувшегося – о, счастье, о, счастье, о, счастье! – внезапным спасением от гибели; потом, в течение нескольких длительных, можно сказать, волшебных минут наслаждался пробуждением к прелестной яви либо дня, либо продолжающейся ночи.

Проснувшемуся поначалу показалось, что невыносимо страшный сон и неминуемая гибель, слава Небесам! тут же обернулись привычной, на миг показавшейся незнакомой реальностью – любимей и родней которой не бывает; он некоторое время упивался радостью существования, не замутненной ни одним из обстоятельств жизни; это было то счастливое состояние тела и души, которого никогда ему не доставляли, да и не могли бы доставить, ни подарки, ни дивные книги, ни увлечение естественными науками, ни путешествия по Европе, ни юношеские похождения с премилыми дамами, ни пирушки с друзьями, ни радостная приязанность к дочери Верочке, ни даже безоблачная (до некоторых пор) любовь к жене Екатерине Васильевне; потом, прямо как завзятый дзен-буддист, опустошенный/одухотворенный в часы медитации, он не спешил выбраться из постели, наслаждаясь безмыслием и бесчувствием, – таким самодостаточным было его упоение; то есть он просто существовал, как причащенные к фауне червь, мотылек, любая лягушка-зверушка, бурундучок – жил, радуя себя и других, подобно травинке, васильку, деревцу, облаку, озерной водице; жил, словно бы и не замечая, что живет совершенно не нуждаясь в еще одного из своих, по его убеждению, неоднократных пребывания на белом свете.

Очнувшись же и оказавшись с глазу на глаз с явью тюремной одиночки, к тому же безжалостно пытающей светом мутной лампочки, А.В.Д. (так его с детства именовали родственники, друзья, потом жена, дочь, коллеги, теперь вот и лубянские садисты) почувствовал все ту же, многодневную, неотпускающую боль, словно бы навеки сросшуюся с тем, что от тела осталось; но в ней, в страдающей телесной оболочке, судя по всему, избитой-перебитой, явно одноглазой, измордованной пытками, голодом, ночными допросами, невыносимой, как оказалось, бессонницей, – в ней, превращенной в жалкую, еле дышащую, забывшую о покое тряпицу жалкой плоти, ненавидящую существование, – еще безропотно трепетала душа и теплилось сознание; оно, живое-невредимое – назло всем нетопырям палачества и вообще всей этой нелюди – своевольно плюя на телесные муки и явно не желая порывать все связи с действительностью, помогало растерянному разуму А.В.Д производить ни на что не годные, более чем отвлеченные мысли.

Например, его – ни к месту, ни к времени – очень серьезно заинтересовало то, с каким дирижерским артистизмом добивается боль, черт бы ее побрал, симфонического совершенства всех своих безмолвных, не похожих друг на друга звучаний в башке, в ноющей безглазой дыре, в плече, в костяшках пальцев, в бедре, в позвонках; а душа, вновь и вновь просматривавшая все подробности и страшные смыслы сновидения, как это делают малолетние любители синема, – душа испытывала неописуемые муки от стыда за тело А.В.Д.; это было самое беспощадноое, самое жестокое из всех возможных видов пожизненного, если не посмертного, наказания… внимательное просматривание сновидения терзало вовсе не болью, а осознанием необратимости случившегося: глупой потерей всего того, что было когда-то благими возможностями, заживо погребенными лично им вместе с толпами других недальновидных политиканов-идиотов; поэтому приведение в исполнение высшей меры – в казнь необратимостью – казалось А.В.Д. невыносимей любой из безобразных картинок ада, наверняка сконструированного самим человеком, наделенным, в отличие от мозговых аппаратов всех остальных живых тварей, мощным – к сожалению никем и ничем не ограничиваемым – воображением.

«Кто-кто, – думал он, – а уж саморазвивавшееся воображение наловчилось не только производить идеи и создавать множество великих мифов – в том числе зловредных, точней, утопических, – но к тому же измышлять, порою создавать иные реальности с помощью религий, наук, технологий и искусств… тем не менее, нет абсурдней того факта, что воображение именно возмущенного разума порою не способно – в отличие от всех растений, животных, даже вирусов и бактерий – полностью соответствовать простым смыслам и истинам существования… с огромным пафосом вознося над собою знамена различных мифических идей, доктрин и утопий, бесконтрольно разыгравшееся воображение нашего разума извращает, уродует и, в конце концов, медленно уничтожает все природные основы существования».

Разумеется, А.В.Д. (он был очень способным функционером одной из партий) еще в семнадцатом полностью ощутил и осознал непростительную постыдность своих недавних прекраснодушных, в сущности, совершенно безнравственных политиканских пристрастий, но почему-то ни одно из уродств дьявольски воцарившейся диктатуры совдепии не порождало в нем такого ужаса и адского стыда, как привидевшийся сон о его собственной реакции на выступление Государя Императора и о почти всеобщем отношении самоубийственно настроенной публики ко вполне своевременному, радикальному, но весьма разумному проекту, естественно, нуждавшемуся во всестороннем обмозговывании.

Дело не в том, сокрушался А.В.Д., что многие тезисы выступления предлагали далеко не совершенные, хотя вполне реальные пути бескровного, достаточно прогрессивного развития наций, а в том, что пути эти лежали под носом и у него лично и у массы прочих, таких же как он, идиотов, совращенных кипящим от возмущения разумом… так или иначе, одних очаровывал пафос «музыки революции», другие «сливались в хоровом экстазе» под мелодию и текст скорей уж стадного, чем партийного «Интернационала», третьи, четвертые и пятые покупались на пошлятину заведомо невыполнимых программ, – программ, основанных черт знает на чем, но только не на инстинкте самосохранения и не на трезвом знании аспектов политико-экономической реальности российской действительности того времени.

«Хорошо еще, что они взяли меня – увы, кретина прошлой жизни, райской по сравнению с нынешней – не в кругу семьи… просто – счастье, что трое моих гостили на даче у кузины… Господи, сделай так, чтоб их оставили в покое» – подумал и взмолился А.В.Д.

Сия мысль произвела волшебно обезболивающее действие на человека, уже мечтавшего о внезапной смерти и обдумывавшего как бы ко всем чертям самоубиться; только мысль побудила все его существо воспрянуть к жизни; к тому же она моментально оживила инстинкт мгновенного сопереживания беды ближних – беды любимой Екатерины Васильевны, обожаемой Верочки и несчастного пса Гена.

«Должно быть, теперь их тоже взяли – абсолютно невинных, чистых и умом и душою… не одни мы такие – вокруг свирепствует пандемия очумевшего террора… а собаке-то – за что же ей такое горе?.. Господи, мать Пресвятая Богородица, простите многогрешного мя, спасите их всех троих, а что до меня, то пусть истязают, я уже привык, да и просить больше некого… Великомученник Святой Трифон, помоги, отыщи выход из положения ради спасения двух самых близких на земле людей и родной собаки, впрочем, помоги всем невинным жертвам совдеповских безумств».

А.В.Д. вдруг почувствовал, как рядом с ожившим инстинктом встали готовые к атаке его товарищи по схватке: просто-таки лучезарная ярость и страстное желание действовать; несмотря на пытки и унижения он молчал две недели, показавшиеся адски вечными из-за исчезновения чувства времени в его существе, истязаемом пытками; «злостное, вредительское, вражески упрямое молчание» доводило чуть ли не до сладострастного иступления самого капитана Дребеденя, старшего следователя и его сменных сотрудников; иногда им казалось, что из-за жестокости предпринимаемых при дознании физических мер воздействия, начальству лучше уж оставаться в стороне от участия в трудных допросах и поберечь нервишки.

Однако Дребедень, подзаведенный издевательским отношением гражданина Доброво к задачам дознания, думал иначе, ибо настало время соответствовать задачам, поставленным партией, а также вождем всего трудового народа – народа, покоряющего в авангарде всего человечества пространство и время; поэтому он был обязан вдохновенно выдумать и вообразить, затем юридически грамотно запечатлеть политическое преступление, совершенное вредителем советской науки, в правовой, будь она проклята, реальности; причем, не просто выдумать, но еще и твердо уверовать в то, что таковое преступление действительно произошло в исторических условиях классовой борьбы, – буквально в эпицентре змеиного гнезда профашиствующих биологов-генетиков; при этом предварительное следствие обязанно ответственно и скрупулезно – чтоб комар носа не подточил – соблюдать все до единой процессуальные тонкости ведения дела; сугубая конспирация, активно-оперативные действия, надлежащим образом обеспечивающие тишиной мирный досуг миллионов честных советских людей, ордера на арест, обыск, подписи понятых, своевременное предъявление обвинений, данные различных экспертиз, показания свидетелей, безупречное, до малейшей запятой, протоколирование – все это должно выглядеть с иголочки, за нарушение – партбилет на стол, вон из НКВД; только тогда, товарищи, полное признание подследственного обретет органическое право являться основной уликой, достаточной для вынесения нашими судами и трибуналами – безусловно, самыми демократическими в мире – строгого приговора неисправимому вредителю, подлому врагу народа.

Возглавлявший следствие Дребедень был, так сказать, чисто по-писательски настроен на волну соцреализма в литературе и в других искусствах – на волну, к величайшему сожалению органов, еще не ставшую «девятым валом, который смыл бы к ебени матери в помойку истории тряпичную ветошь буржуазной юриспруденции»; так открыто высказывался их прямой начальник полковник Шлагбаум; Дребедень и вся его команда трудились по-стахановски; каждый безумел от желания поставить, согласно распоряжению Наркома Ежова, рекорд скоростного раскалывания каждого негодяя, предателя, врага, шпиона, заговорщика, диверсанта и вредителя; раскалывать эту мразь следует так, чтобы даже смерть показалась данной проститутке троцкизма-антисталинизма точно такой же недостижимой мечтой, какой в придонной глубине души молодого выдвиженца Дребеденя являлась официальная, якобы всенародная мечта о «придуманном жидами» коммунизме; не известно откуда взявшееся в образцовом чекисте инакомыслие – к тому же подпитанное модернизированными пещерными мифами – неимоверно пугало его самого, казалось очень странным вывихом ума, вынуждало внутренне чертыхаться и проклинать «светлую мечту», желая ей «провалиться пропадом ко всем чертям, вместе взятым по одному делу».

На предпоследнем допросе А.В.Д. Дребедень, до пота вымотавшийся, подзаведенный постоянно упрямой молчанкой «генетической сволоты», встал над арестантом, валявшимся в ногах, и, чумея от вседозволенности, как от перепива сивушной самогонки, врезал ему в левый глаз носком вреза шеврового сапога – глаз полувытек; потом, испытывая нечто вроде оргазма, снимающего напряг чувств, мыслей и воли, благодушно спросил: «Ну как ты, А.В.Д., чуешь себя в НКВД?»

Арестант, к своему счастью, ничего уже не чуял, ни о чем не думал; чекисты перепугались того, что, перебрав, жидко, по их словам, обосрались, допустили смерть подследственного не в камере, а на рабочем месте… ой, блядь, могут понизить в званиях… перевести на службу в дальние командировки ГУЛАГа… да и долго ли расстрелять к той же самой матери, пришив лучшим своим кадрам злонамеренный саботаж?.. «Мандавошки, это конец нашей карьеры», – тихо произнес Дребедень.

Срочно вызванная медчасть успокоила порядком перетрухнувших садистов; «Подследственный, – сказал им лепила, – всего лишь потерял сознание, как это часто имеет место быть в гуще славных наших буден».

А.В.Д. оказали первую помощь, обработали рану, наложили повязку, рекомендовали обеспечить «данную единицу, резко травмированную патологическим отсутствием у себя гражданской совести, сверхусиленной нормой кормления в течение трех-четырех суток, каковой следственный гуманизм ломает самых сильных», затем унесли на носилках в ту же одиночку.

3

Боясь шевельнуться и обдумывая ряд игровых комбинаций, арестант проникся гораздо бОльшим азартом, чем тот, с которым резался в преферанс, особенно в покер, со своими партнерами; в зависимости от пришедших карт, гениально блефовал; партнеры, запутавшиеся в напрасных догадках, начисто терялись: им приходилось бороться с ним, по сути дела, вслепую, что делало незаметным опасное соскальзывание кое-как расчитанной рискованности к губительной неопределенности, чреватой непредвиденностями и невероятностями хода игры; при этом А.В.Д. словно бы просвечивал подсознанку и знакомых и незнакомых партнеров, которая незаметно руководит мышлением и темпераментом даже профессионалов игры, их манерами, жестами, дыханием, мелкими, но многозначительными внешними приметами каких-либо тайных наклонностей, ну и так далее.

Лишь воспоминания о недавнем сне и о пробуждении, не раз приносившем счастье, а вот «одарившем» ничем не снимаемым стыдом и запоздалой сокрушенностью, вновь и вновь отвлекали, арестанта, неподвижно валявшегося на коечной подстилке, от обмозговывания необходимого порядка действий; отвлекали, тыкали и тыкали, как тыкают кутенка – мордой в нагаженное – прямо в образы и смыслы сна о выступлении Государя Императора; воспоминания были не только несравненно страшней избитости, одноглазия и, в общем-то, неминуемой смерти, но и острей всех прежних покаянных чувств и мыслей о своей прямой вине и причастности к разрушительным, самоубийственным, по сути дела, действиям и пристрастиям даже вполне умеренных политиков; одно дело – схватиться за голову из-за дьявольщины, воцарившейся в Совдепии, состраждать всем сердцем миллионам невинных людей, попавших в мясорубку сталинского террора, а вот почуять все такое на своей шкуре, но представить арест самых близких и любимых людей – невообразимо тяжело; это была не просто каверза судьбы, а непрерывная пытка, вызванная и трижды усугубленная прямой виной А.В.Д. за причастность ко всему происшедшему с Россией, теперь вот и с ним самим; прошлое обернулось настоящим, по колдобинам которого он вместе с другими самоубийственно настроенными крупными и мелкими пастырями-политиканами гонит на убой стада невинных людей, среди них мелькают фигурки жены, дочери, обожаемой собаки… «Господи, – стенал арестант, – сжалься над ними, я немощен, я в аду».

А.В.Д. не заметил, как потерял на пару минут сознание, словно бы почуявшее необходимость отключить человека от невыносимой действительности; очнувшись, умял принесенную надзором миску баланды с птюхой хлеба.

Когда его, слегка отдохнувшего, пришли проведать – «по экстренному приказу начальства» – двое подручных Дребеденя, он заблефовал: сделал вид вид человека, вовсе не рвущегося в бой, наоборот, убитого своим постыдным молчанием, поэтому наконец-то готового во всем сознаться; он заявил, что, что желает всемерно сотрудничать со следствием, самостоятельно передвигаться; при этом он, якобы сломавшись, разрыдался так жалко, так по-детски, так искренне, как учил его в юности сам Станиславский, чудом превративший родного дядю, братца матери А.В.Д., большого шалопая и горького пьяницу, в серьезнейшего театрального художника, сознававшего важность своей трезвой жизненной роли.

На новый допрос А.В.Д. был доставлен на носилках и осторожно усажен в мягкое кресло, отнесшееся к его избитому телу с милосердной внимательностью живого участливого существа; это его тронуло, но он тут же себя одернул: сентимент показался чреватым опасной расслабленностью воли и даже, как говорят бывалые люди, возникновением благодарной признательности к палаческому следствию за передышку и проявление гуманости, а все это вполне могло стать помехой маневренному блефованью; поэтому он сразу же крайне резко дал понять одному из подручных, что будет говорить только с гражданином Дребеденем; те немедленно вызвали своего старшего по телефону.

– Ну как ты себя чуешь, Авэдэ, тут у нас в НКВД? – с прежней садистичной ехидцей и по-простецки спросило начальство.

– Вашими молитвами, точней, хуже некуда… извините, гражданин Дребедень, этот разговор должен быть наедине… кроме того, после первого же обращения на «ты», вы сызнова не услышите от меня ни слова… молчать, как вам известно, я умею, знаком с волевой методикой самого Камо.

Знакомство тоже было блефом, но арестант в самом деле страдал, говорил действительно с большим трудом, это как раз помогало блефовать, запутывать, одурачивать злодеев, что полностью отвечало первым пунктам его вроде бы неплохо продуманного давнишнего плана, который следовало бы безкоризненно точно воплотить в жизнь.

– «Сызнова», – иронически повторил Дребедень барское словцо, кольнувшее его слух и вызвавшее ухмылки подручных, – а я вот еще раз советую не выкаблучиваться и не тянуть меня «на понял»… лучше подумать о последнем глазе – не на приеме ведь находимся, так сказать, у известного глазника, профессора Филатова… мною решено сегодня же начать дознание, оно же допрос Екатерины Васильевны, жены врага народа, и дочери такового Веры, но сначала отдельно от него, а потом уж окучим вас всех вместе… да, да, вместе – он потер ручки, довольный – ничего не поделаешь, придется уж тебе, А.В.Д., понаблюдать за таким вот натюрмортом Кукрыниксов.

Дребедень говорил, заметно избегая нежелательных местоимений; арестант жестом поманил его наклониться поближе и прошептал в самое ухо:

– Не будьте идиотом, повторяю – на-е-ди-не… до вас дошло?

Дребедень с привычной властностью не просто кивнул подручным, а с манерной резкостью указал подбородком на дверь – те немедленно удалились прочь.

– Не забывайте обращаться ко мне только на «вы», – вежливо, но твердо, повторил А.В.Д., – в конце концов, вы же грамотей в первом поколении… считайте, что вам, возможно и мне, очень повезло… со своей судьбой я уже примирился, ваша – в ваших руках… если бы вы меня угробили, то со всех вас быстро сорвали бы кубики со шпалами, потом без суда и следствия, а не наоборот, поставили бы к стенке… суть дела открылась бы в любом случае и вот почему: в науке – к вашему сведению, она является благороднейшим из предварительных следствий – в науке много чего тайного всегда становится явным… учтите, суть дела открылась бы без вас, потому что копия изложения всей сути хранится в надежном месте… где именно, унаете после выполнения моих условий… попытаетесь выбить их силой, тоже не услышите от меня ни словечка… короче, заговор о покушении на жизнь вождя, который, гражданин следователь, вы мне бесполезно шьете, это фрак для заведомого мертвеца – он уже затрещит по всем швам… а пошевелив мозгами, вы получите все: зашифрованные документы, естественно, код к ним, но далеко не сразу, а только после выполнения двух непременных условий… мне сохраняют жизнь, во что и верю, и не верю, как любит говорить Станиславский, – раз… второе условие, так и быть, поглощает первое: немедленно освобождаете действительно ни о чем не знающих жену и дочь, они выезжают в Англию к отцу и единственному деду вместе с собакой… подчеркиваю, вместе с собакой… о их благополучном прибытии извещает – меня лично! – телефонным звонком, причем, в этом кабинете мой тесть, пригласивший в гости родную дочь и внучку, чтобы спокойно отдать Богу душу… ему стукнуло девяносто, слава Богу, успел человек вырваться из лап вашего Феникса Эдмундовича, который – вон он, висит пока что только на гвОздике.

– А мы не зарвались ли, гражданин Доброво, мы не охуемши ли?.. ведь такой нахальной бредятины в нашем учреждении еще не срывалось даже с разбитых хлебалок соратников Троцкого… что за выпады мы себе позволяем?.. ведем себя, понимаете, хуже старорежимной проститутки.

Дребедень перестав «тыкать, никак не мог себя заставить обращаться к арестованному на «вы» и пользовался обходными местоимениями, что настроило А.В.Д. на оптимистичный лад.

– Просто не могу вести себя иначе – сказал он, – поскольку отлично понимаю, что на карту поставлены ваша и моя жизнь, и она мне намного дороже вашей, хотя вы не ставите ее ни во грош.

– Во-первых, не думаем, что я идиот – капитаны органов не бывают идиотами, и наоборот… во-вторых, оперируем фактами конкретных доказательств, не меля голословной чернухи… учтем, терпение органов не бесконечно… впереди, повторяю, мы тут вместе понаблюдаем за допрашиваемой супругой, затем за дочерью, а затем уж пойдет групповая очная ставка с применением методов дознания, даже врагу не пожелаю которых… не поможет – подключим к процессу арестованного пса.

– Действительно, перейдем ближе к «Делу»… извините, забыл его номер.

– «Двадцать один ноль девять».

– Благодарю, ближе к «Делу, номер двадцать один ноль девять», – слово в слово повторил арестант.

«Эти цифры могли бы стать одними из самых счастливых, увы, наверняка последних в моей жизни цифр, – подумалось ему, – но пока что надо делать вид, что дрожу от страха, не желая подохнуть… на самом деле я уже давно потерял право на жизнь… главное – спасти Верочку и Екатерину Васильевну с Геном… при везении вырву их из гнусных этих лапищ, из помойного этого ада… и вообще, мало ли чем черт не шутит, когда Бог спит».

Если бы не чрезвычайная серьезность момента, А.В.Д., углубившись в неожиданно открывшийся смысл поговорки, непременно порассуждал бы сам с собой о возможном наличии страшных сновидений у самого спящего Господа Бога; в частности, не снится ли Ему в данный миг все происходящее с ним, с гражданином Доброво, с его семьей, с животными, далекими от человеческих дел, с миллионами невинных людей – с теми, что живут на воле, пока их не возьмут, или уже взяли, добивают на допросах, затем приканчивают, а счастливчиков томят за решетками родины чудесной, закаленной в битвах и труде?.. но, главное, не собирается ли черт, пока Господь спит, подшутить и сдать ему, А.В.Д., скажем, двух тузов, бубнового и червового, Дребеденю же – трефового и пикового?.. то-то будет смеху!»

Однако он резко пресек сознание, не вовремя растекшееся не по делу. – Извините, гражданин начальник, несколько отвлекся… очень трудно сдаваться, к тому же осознавая, что обратного пути нет… словом, убойное доказательство ценности для государства моего научного открытия имеется… а вот есть ли у вас возможность выполнить пару моих предварительных условий?.. любая из пыток, поверьте мне на слово, только ускорит ваше и ваших бандитов падение в тартарары… мне, повторю, – сохранение жизни и придурковатая работа в научной шарашке… жене с дочерью и псом – немедленный выезд к отцу и деду… вы, естественно, не останетесь в накладе: чины, должности, однако поспешите, не в раю ведь живете… к слову говоря, рай был не вечен, а вот ад – на каждом шагу… словом, я не предлагаю вести игру на равных – просто постараемся считаться с реальностью и сделаем допущение, что оба мы не идиоты… к примеру, проснувшись, я более остро почувствовал, что проиграл свою жизнь еще в пятнадцатом… тем не менее, не жажду подохнуть – согласен жить… временами, знаете ли жизнь, дает знать, что она намного сильней нежелания человека продолжать ее в ожидании неизбежной кончины… короче говоря, неужели вы считаете, что ничтожная моя жизнь важнее для государства и его вождя, чем крупнейшее открытие, нужное науке, промышленности и сельскому хозяйству?.. задумайтесь на секунду и поймете, что ведете себя, как полнейший остолоп и дебил… не поймете, значит, объективно вы и являетесь подлинным вредителем, соответственно, врагом народа в этих стенах. – Насчет того вопроса, кто из нас остолоп и дебил, мы еще к нему вертанемся в процессе дознания и установления полной правды… для начала принимаю оба предложения, так что выкладываем, так сказать, аванс – к начальству с пустыми руками не ходят, тем более по такому важному, понимаете, вопросу дня как освобождение и выезд жены врага народа с дочерью за пределы родины… собака-то – хер с ней, с собакой – она нигде не пропадет, поскольку, согласно закону, не считается членом семьи врага народа.

Для начала арестант придал своему и без того искалеченному лицу выражение страха, который он якобы испытывает, ступив на порог неотвратимости, затем разрыдался, словно бы трагически и навек расставаясь с самим собою – высоконравственной, но, как бы то ни было, только что скурвившейся личностью; голос его ослаб, подрагивали руки, блуждал и взгляд единственного глаза, окруженного кровавым синяком, – несчастного глаза, еще не свыкшегося с пожизненным одиночеством.

Дребедень быстро сообразил, что ему больше, чем расколовшемуся упрямцу, необходима небольшая передышка для разговора с высшим начальством, и, переборов себя, начал «выкать».

– Вас унесут, тренируйте, так сказать, нижние конечности, набирайтесь сил и помните: во всем виноваты вы сами: раньше надо было колоться, а не калечить людям, черт бы вас побрал, остаток служебных нервов, что вызвано обострением… я – на ответственном посту и уже забымши, что у меня горячей, что холодней, что чище – башка, сердце, руки или жопа, которую ваш брат, интеллигентик, называет «мадам Сижу»… завтра-послезавтра будьте готовы к изложению деловой информации, если не желаете быть поставленными ровно на четыре, как говорится в народе, мосла.

– Позвольте сказать напоследок пару слов?.. спасибо, но простите за хриплый голос, говорю из последних сил… на себя мне наплевать… клянусь всем, что дорого для меня и свято, – ни жена, ни дочь ровным счетом ничего не знали и не знают… я действовал скрытно, дома вы не найдете ни одного листика из моих исследований… я даже не разрушал ревнивых подозрений Екатерины Васильевны насчет возможной любовницы… из-за этого наш брак стоял на краю разрыва… не пытайте зря двух абсолютно невинных людей – они не знают правды и, конечно, подпишут все, что надиктуете… главное, не забывайте, что я выдержу «художественно показательный» просмотр всего, на что способны вы и ваша команда имени Малюты Скуратова… вы, понятное дело, атеист, но побойтесь Бога, поверьте если не мне, то Лермонтову, которого вы должны были учить в школе, что «есть и божий суд, наперсники разврата, есть грозный суд: он ждет, он не доступен звону злата, и мысли и дела он знает наперед».

Как это ни странно, Дребеденя вроде бы заинтересовало все изложенное, а на Малюту и Лермонтова он не обратил никакого внимания; арестант обрадовался: поплавок легонько дернулся, рыбеха заходила вокруг лакомой наживки.

А.В.Д., когда его несли в камеру на носилках, замер от возможного, предчувствуемого всем его сердцем, счастья удачи, которое, как бывало на рыбалке, остерегался спугнуть из-за чисто рыбацкого суеверия.

«Лишь бы крючок, – думал он уже в камере, – покрепче впился в губищу твою, палачина, лишь бы не сорвалась она с него, лишь бы ты пожадней заглотил жирного мотыля… все-таки, хотя я и полный идиот, но не настолько уж и глупый, даже можно сказать, умный человек, раз успел подстраховать Екатерину Васильевну с Верочкой… если возьмут и их, то необходимо на первом же допросе или на очной с ними ставке открыто заявить о своем намеренном двуличии, скрытности и обо всем том, что выглядело бы подтверждением моего гулевого поведения».

Он со страстью доходяги-дистрофика набросился в камере на принесенную жратву, пошел «в пике», выклянчил добавку, потом рухнул на койку, прикинулся спящим – лишь бы тюремщики, постоянно следившие за ним в очко, не заметили каких-либо внешних проявлений совершенно бешеного игрового азарта, целиком его охватившего.

Здоровый глаз А.В.Д. с непривычки устал и плохо видел в камере, до того хмурой, что даже свет – божественный свет – казался скудной птюхой черняшки, выдаваемой подлыми раздатчиками хлебов небесных; лежа лицом к стене, неживой хлад которой ублажал побитое лицо, и проводя по ней пальцами разбитой руки, он случайно нащупал две чем-то кое-как нацарапанные буковки «О М»; сердце забилось: свои инициалы, несомненно, нацарапал поэт, снова попавший-таки в чекистские лапы… буковки уже были закрашены серостью еще не совсем заскорузлой масляной краски, но все-таки приникновение пальца к их щербинками сообщало душе настрой возвышенный и, одновременно, глубокий – точно такой же, какой производили на нее дивные стихотворения гонимого поэта, осмелившегося не только написать, но и читать вслух неслыханно дерзкий стишок про усатую нелюдь в сапожищах.

Он думал о невольной родственной близости своей судьбы с судьбой поэта и о том, что подобная близость выше кровного родства… она – по душе, не по крови, причем, по душе бессмертной, по общей, уравнивающей великое с малым, поэтому благодарно наследующей все то прекрасное, что создано поэтами со стародавних времен до скверных и пошловатых наших дней… слава небесам, живы великие тексты, благодаря которым, как бы то ни было, преображаются поколения людей… ему вспомнилась шутка жены, воспринятая и как типичный образец прелестной дамской логики, и как нечто касающееся мистической тайны той вечной преемственности, что издавна бытует в культурах и языках всех наций мира: «Пушкин вовсе не умирал, – просто его Муза до сих пор не покидает крупнейших русских поэтов, достойных ее покровительства… неужели ученому это так уж трудно понять?»

А.В.Д. вспомнил несколько обожаемых им стихотворений О.М., с виду простых, на самом-то деле таких – до головокружения – бездонно глубоких, что проникся, как бывало прежде, вдохновением, безусловно, порожденным величественным духом словесности гения.

«Это ангел мой подсказал, как следует подстраховаться, что притырить и где с умом оставить приманку – «подзабытые» скомканные, явно суматошно брошенные в мусорку, зашифрованные второпях странички… больше некому, это он – ангел… о если б мне, как человеку, всегда думать наперед не о лучшем, принимая желаемое за действительное, а о самом что ни на есть худшем из всего, что может случиться и произойти, то скольких, Господи, дерьмовых ошибок можно было бы избежать, скольких не допустить глупостей, нелепостей, уродств в своей собственной жизни, в жизнях близких мне людей… в конце концов, не терзала бы мою совесть идиотская приобщенность ко всему тому, что превратило в руины российскую действительность – какую-никакую, однако обладавшую возможностями постепенного налаживания отживших свой век несправедливых и неправедных, жестоких порядков – тут уж ничего не поделаешь – так, а не эдак исторически сложившегося уклада жизни… а если бы у четверти дурацки самонадеянных партий – или хотя бы у еще одной, не менее целенаправленной, упрямой и сильной, подобной ульяновской, – имелась такая же волевая и продуманная программа, как в зловеще приснившемся выступлении Государя Императора, то у миллионов граждан – в масштабах изуродованной страны – были бы отличные шансы на спасение от первой мировой, затем от полупьяной революции, кровавой гражданской, хлада, глада, мора, сегодняшнего террора да прочего абсурдистского бреда всех ужасов диктатуры генерального параноика и его соседей по кремлевской палате номер 666 имени Антихриста… ко всему прочему, наши бесноватые дьяволята берут пример с фюреровских, а те – с наших – именно все они пожирают друг друга… детям же с малолетства – представьте себе – скармливают черт знает что, вплоть до сталинской конституции… дальнозоркий Паскаль правильно заметил: «В нынешних школах преподают все кроме порядочности»… впрочем, Запад тоже хорош в смысле допотопных принципов воспитания входящих в жизнь умов и душ… вместо непременного – с детского садика, с первого класса – постепенного ознакомления школьников, потом и студентов, с основами тактики и стратегии высоконравственного поведения в различных ситуациях личного существования и в культурно-политической жизни общества – вместо всего такого та же многовековая зубрежка, казенность традиционного преподавания, наращивание мускулов и внешне вежливых манер поведения… все это отвратительно искажает представление подростков о сущности нравов и жизненного поведения человеческой личности, в которой, вопреки всем попыткам Преображения, горестным урокам истории и прекраснодушным положениям мечтательных гуманистов вечно дремлет человекозверь… и это после поучительной трагедии России, где зло лукаво рядится в добро… наоборот, «большие друзья Советского Союза» раболепствуют перед палачем якобы с трубкой мира во рту и сочиняют прекраснодушные легенды о СССР – светоче мира и счастья для народов планеты… неужели моря крови, пролитой и проливаемой с семнадцатого, так и уйдут в песок, уйдут впустую?».

Неожиданно А.В.Д. ужаснула мысль, пришедшая в голову впервые за всю, как склонен он был полагать, жизнь, видимо, взявшую финальный разбег к очень скорой – к неотвратимой смерти.

«Господи, прости и помилуй грешного мя… а вдруг при воплощении Замысла в Промысел, то есть еще до эволюции – возможно, всего-навсего в одной из ее многочисленных стадий – Ты допустил некую ошибку?.. что тогда?.. расплачиваться-то за нее приходится не «круглым счастливчикам», а всем поколениям людей, создаваших, ныне создающих нашу трижды проклятую историю, изначально конкретные смыслы, главное, цели которой никогда не были известны людям… временами она кажется совершенно самоубийственной и задумываться о ней нет сил – столь неимоверно ожесточены, кровавы, подлы, глупы и нелепы дела человеческие… конечно, баснословно ускоряющееся – благодаря свершениям разума и людским делам – развитие цивилизации восхищает сознание прекрасными плодами: приручение огня, колесо, литье металлов, агрономические новации, блестяще искусства, научные достижения, технологические чудеса… но нельзя же не заметить, что эти сладкие, подчас восхитительно прекрасные плоды выращены не усилиями «широких трудящихся масс», но в общем-то выдающимися гениями-одиночками или коллективами ученых и конструкторов… Господи, Тебе есть кем/чем гордиться и восхищаться, но все эти плоды довольно странным образом встают и ныне, как всегда вставали, на службу и простым, и отлично образованным, всесторонне воспитанным людям, в которых внезапно просыпаются человеко-звери, пожирающие друг друга так, как это происходило тьму тысяч лет тому назад… основываясь именно на этом первобытной животном свойстве, въевшимся в кровь, плоть, память – в наш генотип – все предводители человечества, доктринеры различного рода утопий, распада, смерти, разномастные идеологи террора, экстремизма, политиканы, деятели, прости Господи, «искусства» ведения войн, управления разведками, акулы финансизма, промышленности, коммерции и жрецы идолопоклонничества – все они насильно гонят свои покорные народы в мясорубки вражды, очередных противостояний и войн… в мирные же времена всячески поощряют такие коммерчески выгодные, сублимированные, но тщательно закамуфлированные формы взаимопожирания, как конкуренцию, спорт, культ мод, порнографию, киноужасы, литературные подделки о насилиях, убийствах, мошенничествах, аферизме, шантаже и так далее… и все эти отлично оплачиваемые деятели, не переставая активно злодействовать, безнаказанно обитают среди нормальных, мирных, добропорядочных, трудолюбивых, здравомыслящих и, как бы то ни было, преображенных человеческих особей… более того, скромные особи – нормальные граждане, в их числе и я – презирают любого рода политиканство и занимаются вполне полезными мирными делами… жаль, что не привык и не умею матюкаться… и вдруг – вдруг все мы оказываемся втянутыми в самоубийственные авантюры человеко-зверей, пришедших е к власти, научившихся выдавать зло за добро, а божественное добро употреблять во зло… взять вот меня – собственно, меня уже взяли… но я даже не знаю, за что именно они меня измордовывают, требуя подписать черт знает какие измышленния о каком-то абсолютно идиотском заговоре… подсовывают какие-то сюрреальные цирки и свидетельские рожи, словно бы нарисованные каким-нибудь современным Босхом… хищники на тумбах, массовое съедение ими членов политбюро во главе с родным отцом, другом и учителем товарищем Сталиным… я бы с удовольствием облевал «широкую грудь осетина» и форменного людоеда, но, по многим причинам, никогда не возглавил бы против него «заговор профашистской науки, так называемой генетики»… вот в чем «Дело, номер 2109»… будь же все они прокляты вместе с их революцией, террором, основоположной, от слова «ложь» и классовой борьбой… всего подлежащего проклятью, не перечислить… раньше надо было проклинать все такое… причем, не в одиночку, а коллективно – соборно, как говорят наши богословы… впрочем, в истории никогда не бывало и скорей всего не будет добросовестного воплощения в реальность идеального, а вот принимаемое политиками за идеальное всегда мечтает стать воплощенным любыми способами в реальность… в результата – сижу, полумертвый, в той же камере, в которой парился невиннейший и добрейший из людей, великий поэт – поэт настолько свободолюбивый, что бесстрашно бросил перчатку с левой руки рукою правой прямо в рябую рожу убийцы… жаль, очень жаль, что уже не додуматься до того как подохнуть: кто прямо виноват в безумных нелепостях человеческой истории?.. и вообще, кто она – предначертанный роду нашему путь, или бездорожье, за пределами которого разверста пропасть в ничто?.. разве допереть почему невинными жертвами истории всегда были, есть, правда, не ясно до каких сроков будут ими оставаться не только люди, занятые нормальными делами существованья, но и растения и животные – вся биосфера Земли… мог ли я, полудохлый и изуродованный, когда-нибудь представить себя валяющимся на тюремной койке и – до сладостно-горькой боли в душе – жалеющим, что я не рыба, не птица, не слон, не тюлень, но двуногий разумный человек, невыносимо завидующий всем нелегким основам существования братьев наших меньших?.. их труд – продолжение жизни и размножение себе подобных… они себе живут, друг друга пожирают и, слава богу, не осознают, что таков уж их строго иерархический порядок природной жизни, то ли установленный, по мнению теологов, Творцом, то ли самосоздавшийся, то ли, на взгляд позитивистов, развившийся по загадочной воле природы без всяких вмешательств в ее дела Св. Духа и прочих «мистических штучек»… инстинкты сохранения вида и рода предостерегают животных об опасностях, помогают им оставаться живыми и сытыми, упасать детенышей от гибели и проч. и проч… кроме того, в отличие от людей, звери стараются уважать свою территорию и в меру сил защищать оную, не посягая на чужую… пожирают же тех, которых удастся завалить, поймать, сожрать, но не больше, чем требуется для поддержания сил и кормления потомства… мыслю наивно и инфантильно, но звери никогда не устраивают ничего напоминающего образов зла, сотворенных людьми… какой – до «полного торжества» эволюции – была миллионолетней, а то и старше, история китов, слонов, львов, рыб и птичек, такой и останется, если, конечно, многие из них не попадут в список уничтоженных людьми и ясно почему вымирающих видов… а человеко-зверь, спящий даже в сравнительно преображенных людях, продолжает неистовствовать, побеждая не только все Заповеди, свыше данные Божествами и Пророками тем же людям, но и все здравомыслие, весь жизненный и духовный опыт, накопленный культурами… люди как неистовствовали, так и продолжают неистовствовать, но теперь уже ради целей, несравненно более низких, чем надобности первосуществования… причем миллионы людей питаются не мудрыми преданиями старины, не свершениями гениев искусств, не здравым смыслом, не помыслами души, а псевдомифами, сочиненными умственно ненормальными политиками, идолами финансизма, промышленности и честолюбивыми жрецами новейших утопий, с их мудацкими планами мироустройства… вот и валяйся, А.В.Д., отдохни слегка от выбивания из тебя черт знает чего стахановцем органов Дребеденем… валяйся и думай: кто виноват?.. Творец?.. Природа?.. может быть, виновна случайная мутация, вызвавшая к жизни непредвиденные особенности саморазвития человеческого разума, который со временем научился не только реагировать на каждое из свойств окружающей действительности, но и осознавать их, делать практические выводы, затем уж абстрактно мыслить и создавать как прекрасные, так и самоубийственные идеи, соответственно, воплощая их в жизнь?»

Мысли утомили и без того обессиленного арестанта, терзаемого душевной и телесной болью; он забылся, потом очнулся и, несмотря на усталость, подумал:

«Точных ответов на такого рода вопросы нет ни у философов, ни у науки… поэтому все недоумения вопрошающей личности следует формулировать точней: кто виноват в том, что ты здесь-и-сейчас, то есть в пространстве и времени бытия, которое, по идее, вроде бы должно быть укромным для тебя лично гнездышком отдохновения от трудов существования и местом выпестывания продолжателей рода, а оказалось горчайше ядовитым плодом той самой, некогда желанной твоему разуму, революции?.. истинно правильным, может быть только один покаянный ответ: «Неопровержима моя личная вина во всем случившемся и с Россией, с моими близкими, со мной, с теми, кто не имел никакого касательства к поганому политиканству»… сей ответ повторю сам себе за секунду до пули в затылок, хотя предпочел бы встретить смерть открытым глазом… Господи, помоги, Мать Пресвятая Богородица, не оставляй, – дай вызволить близких из-за решетки… ну а совсем уж напоследок, если повезет, подумаем, А.В.Д., о бурных днях Кавказа, о Шиллере, о славе, о любви… душа согласна с ясностью многого из того, казавшегося ранее смутным и неразрешимым, что открылось только здесь недалекому моему уму, вольно и невольно принимавшему участие в самоубийственно массовом преступлении прошлых дней».

5

Спал арестант, как только что расстрелянный; утром, после «приема пищи» его навестил Дребедень, пояснив, что ситуация неординарна: его визит в камеру одобрен самим наркомом; одет он был в штатский костюм с жилеткой; бросалась в глаза чуждая этому живодеру снежно белая сорочка, бездарно повязанная заграничным галстуком, явно сдернутым с чьей-то бывшей выездной выи… тем не менее, в личине младого садиста было нечто от донельзя озлобленнной – прости несчастное собачье племя! – дворняги с холодным человечьим сердцем, пересаженным одним из учеников академика Павлова, отчего самодовольное Дребеденище выглядело чучелом, перепуганным самим собой – гнусной помесью мертвоглазого бюрократа с шестеренкой массового террора и лубянских бесчинств; словно бы вынужденное принять сошествие с неких эмпиреев в моргообразную одиночную камерку, в самый центр первого круга всей этой истинно человеческой, какой и положено ей быть, трагедии, – это чучело прямо-таки источало из себя смрад превосходства, несоизмеримого с положением покалеченного арестанта; А.В.Д. чуть было не рассмеялся: так смешон был вид Дребеденя именно в этом – не бедняцки нищем и все-таки благородном жилье – а в полностью обездушенном, то есть адском, пространстве железобетонной безысходности; главное, одна из многих камер бесчисленных тюрем на земле подавляла душу отсутствием в ее стенах всего Божественного и, наоборот, пришибала ее, абсолютно неповинную, присутствием злобного торжества ничтожных двуногих, жалко глумящихся над высочайшим из земных и вселенских качеств; А.В.Д. мельком подумал о брошенном сюда, в эту камеру, великом поэте, безусловно, взмывавшем над унылой тупиковостью серых стен и возвращавшемся к блаженным раздумиям о гениально поэтических картинах Дантовской преисподней…

Дребедень мельком взглянул на арестанта; мысленно отметил «факт некоторого наличия заживающих следов долго запекавшейся крови на черепе, физии, шее и руках».

«Нормально, – подумал он, – у скотины перевязано ухо, полуоторванное моими молодчиками… забинтован глаз, сгоряча, хули говорить, выбитый из этой дворяно-кадетской, если не жидовско-эссерской, мрази моей психованной обувкой… а потому что нЕ хера, понимаете, молчать, финтуя с рыцарями и ударниками дзержинского меча – не в футбол режемся, а противостоим в борьбе классов… арестовывают не для молчанки… второй, видите ли, глаз заплыл и правильно сделал, заплывай – чем зря ебаться со своим микроскопом в башне из слоновой кости, откуда тебя сбросили… царизм тоже сброшен не для того, чтобы дознание производилось в белых перчатках… или мы вас, или вы нас, третьего пути нет, четвертому же не бывать, если переиначить лозунг махровой реакции правого и левого шпионо-диверсантских уклонов».

Взгляд руководителя предварительного, одновременно окончательного, следствия походил на профессионально взыскательный взгляд, скажем, художника или ваятеля, с интересом брошенный на недозрелый плод своего вдохновения и рук своих, готовых к завершению сложного творческого процесса.

– Выглядите вы сегодня поприличней… с верху получено «добро», так что оба предложения будут приняты, если окажется, что игра стоит свеч, как раньше говорили попы… точней, авансовая с вашей стороны информация должна быть не фуфловой, а ценной, то есть намного превышающей стоимость наличной вражеской жизни, а так же благополучного прибытия семьи в логово английского империализма, на что нам наплевать… что трое мертвых, что трое живых – один, как говорится, шаршавый… не бздите, рано или поздно, но однажды мы войдем и в Лондон… если же распознаем хитромудрую темноту с чернотой, то вам что? – может быть, напомнить о ленинско-сталинском указании по поводу полезного для партии и народа соотношения нужд принципиально классового следствия с вашей вонючей кадетской моралью, выброшенной на помойку исторической необходимости, так?.. или вы хотите одноглазо понаблюдать, как, культурно говоря, имеют то вашу супругу, то дочь, причем, в особо извращенном виде?.. а ведь поимеет их не местный наш Лука Мудищев, а ваша же немецкая овчарка… таково последнее распоряжение высшего начальства… да вы у меня, еще раз подчеркиаю, и до эффективного воздействия запоете как миленький, а то наглеете и выябываетесь, прям как этот… вот оторвут яйца и тенорком завизжите козловскообразным, а не в согласии, понимаете, с шаляпинским антинародным басом… сапоги вылизывать возьметесь и просить пощады… даже смерть вымаливать начнете, когда теми же елейными свечами примемся подпаливать подмышки, выжигать пах, ну и, само собой, иметь женских субъектов следствия в вашем обязательном присутствии… повторяю, обожаемая вами овчарка находится в нашем питомнике… она вот-вот пройдет дрессуру и тренаж, и мы ее, гадость кусачую, тоже вызовем на допрос в качестве стимулятора дальнейших показаний насчет сущности данного «Дела»… у нас, если хотите знать, запевали и сознавались во всех преступлениях и мотивациях заговоров орлы почище, чем вы, воробей ничтожный, некий А.В.Д. из НКВД… ясно излагаю?

Арестант отвечал неторопливо, тихо и с большим трудом, но мнения свои выражал предельно четко, иногда иронически, – таким уж был его нрав.

– Нисколько не сомневаюсь в ваших застенчивых, от слова «застенок», возможностях, сочетающих в себе полноту бюрократичной процессуальности следствия с его же беспредельной беззаконностью… больше не собираюсь взывать ни к вашей совести, ни к страху божьему… пытайте, верней допытывайте, ведь злодейские пытки, к моему счастью, а вам назло, не бесконечны… насилуйте двух невинных, абсолютно ничего не знающих о моих делах, уродуйте божественно чистую психику собаки… ей богу, я почему-то больше боюсь именно за вас, чем за всех нас четверых… а удивление – и как чувство, и как мысль – во мне уже убито, оно мертво… что бы вы не делали – не услышите от меня ничего кроме завершительных стонов и звучания зловонных газов, напоследок испускаемых трупом, что часто случается, но, к счастью, уже не будет иметь никакого моего касательства к сути жизни и смерти… неужели, гражданин следователь, вы не доперли, что я один из редких монстров, рожденных со способностью претерпевать любую боль?.. если сие не дошло, то попробуйте выбить еще один мой глаз, вживую содрать со спины кусок кожи, забить иголки под ногти… но, поверьте, лучше бы вам не набычиваться, не выкаблучиваться и не устрашать… не то будет поздно – по головке вас не погладят… и раз уж я принял решение, то это я его принял, а вовсе не вы, за что и заплатите требуемую мною цену… если проигнорируете, то обрисую вкратце ваше будущее: следом за мной подохнете и вы сами, как подыхали ваши предшественники и, я в этом уверен, будут подыхать наследники этого кабинета… не забывайте еще об одном условии: собака тоже непременно должна выехать за пределы родины светлого будущего вместе с моей семьей – сие условие не подлежит обговору.

В мрачной одиночке, как после прочерка молнии безмолвной, возникло предгрозовое молчание; с минуту и арестанта и скучные стены камеры ублажала необыкновенность тишины, родственной неоглядно надмирным бескрайностям, а не уныло стиснутым помещениям тюрьмы.

– Не надейтесь, не спровоцируете нервоз мего терпения, гражданин Доброво, поэтому не выябывайтесь, как-никак преступно являетесь дворянином, а не шаромыгой с Трубного рынка… мы тут специально реквизировали заграничную каталку у парализованного врага народа и конструктора многопрофильных фрезерных станков Иорданского, ранее продавшего за таковую коляску секретные чертежи, наплевав, понимаете, на героев гражданской войны, тогда как оные, черт бы его побрал, принадлежали не хую собачьему, а родине первого в мире государства рабочих и крестьян!

– Вы забыли о военнослужащих, войсках НКВД, а также о научной, технической и художественной интеллигенции.

– Я о вышеназванной шатии-братии не только не забымши, но через час состоится наш серьезный разговор, так что соберемся с мыслями, считаем их своим единственным багажом, когда услышим: «Доброво, на выход!»

– Отлично, но учтите: разговариваю только с вами, могу и с вашим наркомом… вы уж на всякий случай подстрахуйтесь и сообщите ему о чрезвычайно важном для науки, разумеется, для государства рабочих, крестьян и интеллигенции вопросе… иначе сядете в лужу моей кровищи.

– Я бы на вашем месте выражался покультурней… надо советовать не «подстрахуйтесь», а хотя бы «подстрахерьтесь», дворяне хУевы.

Дребедень не без удовольствием покинул камеру; вскоре два хмуровато настроенных конвоира привезли арестанта на заграничной каталке, с очень удобной подножкой, прямо в кабинет; в каталке же А.В.Д. пожелал давать показания, ибо скулы сладостью свело, когда он представил себя в детстве катящим на такой вот агрегате по коридорам огромной квартиры, которую его воспитатель, студент сочувствовавший кадетам, именовал «трехъяростной».

Словно не замечая присутствия А.В.Д., Дребедень с довольно хамской демонстративностью не спешил с вопросами, а общался с одним из своих шестерок; развалившись в кресле, он праздно и весело, что называется, гуторил на привычном для него нелюдском языке.

– Ну а, если не выдрючиваться и не увиливать от правды, то как твоя, Шишанин, баба фунциональничает в новобрачном обзоре внутрисемейных авансов?

– Согласно анекдоту, товарищ капитан, стирать-стряпать ну ни хуя она не умеет, а ебаться – руки золотые.

Все они загоготали, а А.В.Д., как это ни странно, оценил простонародный житейский юморок, небесно далекий от смердыни его положения.

– Доказательства будем излагать сами? – очень важно и с интонацией торжественности произнес наконец Дребедень, держа «ВЫ» на большом от себя расстоянии.

– Пардон, но у меня дрожит рука, подозреваю разрыв сухожилий… вы же по-ворошиловски бьете прямо в точку, как передовой прозектор, он же паталого-анатом… пожалуйста, не забудьте, что я, как порядком подзагнивший интеллигент, остро нуждаюсь в помощи врача… если меня хватит кондрашка, в первую очередь подумайте о себе.

– Сначала – к «Делу номер 2109», поэтому выкладывайте все данные по следующему существу такового, доказанного уликами свидетельских показаний честных граждан, патриотов социализма и дальнейшей, понимаете, бесклассовой формации.

А.В.Д. чуть было не вскрикнул из-за боли в губах, невольно растянувшихся в улыбке – так его рассмешило косноязычие казенной речи, по-щенячьи злобно таскающей за хвост суровый, однако по-отцовски терпеливо настроенный Язык.

Первые показания действительно «запевшего» гражданина Доброво, сделанные так быстро, словно он стремился резко оторваться от собственной совести, постоянно его преследовавшей, были коротки, полны артистично разыгранного брезгливого к себе презрения и, естественно, ненависти к своему вынужденному предательству. – Ну что ж, раз так, то начнем… я имел потайную комнатушку, Уланский переулок, дом 4, квартира 2, ключ от нее изъят вместе со всей связкой… не забудьте, мне нужен укол, снимающий дрожь в руке… да, да, это он, тот самый ключ, именно он… первый этаж, я входил прямо с улицы… пользовался только кухонной плитой и туалетом, ни с кем из соседей не был знаком – всего лишь «добрый день», «добрый вечер», «с праздничком вас, с седьмым ноября».

Вдруг он неожиданно взорвался, дотянулся до стола и ударил по нему обеими кулаками, потом бешено – по методу Станиславского – выкрикнул своему палачу:

– Ключевые, подчеркиваю – клю-че-вы-е! – показания получите только после звонка тестя и нескольких последних слов непременного прощания с Екатериной Васильевной и Верочкой, а собака должна залаять, я услышу и пойму… да, да, только тогда – ни в коем разе не раньше – зарубите себе это на лбу, гражданин с будущими звездочками комиссара любого ранга… извините за вспышку… мне необходима папироса и стакан какой-нибудь воды ну а ваши все вонючие вопросы мне как говорится до балды – есть такая белогвардейская отчаянная песенка.

– Пейте, курите, наебаловка не в интересах органов, имею в виду обман, но в результате не выкаблучивайтесь вроде залетной целки, попавшей, понимаете, в приличное отечество… вот, блядь, оговорился, а говорил о обществе… это нервы, нервы, нервы!.. или же, пусть меня расстреляют, я так на вас осерчаю, что возьму и расскажу, как незабываемо поимел прямо на царском троне бывшую фрейлину в самом что ни на есть Зимнем – ух, это была не бабчик, а однозначный рябчик, он же ананас… но таковое легендарное событие почему-то бесследно исчезло в «Истории ВКП(б)»… хер с ним – в материалах всех человекодел много чего исчезает полезного и положительного для царей и народа, который якобы творец этой вашей истории… мне, прямо говоря, насрать на любой научный факт, раз главное сделано, а такие, как вы, мешают одолеть препоны, являясь диверсантами и шпионами в пролетарской науке.

А.В.Д. успокоился, давая понять, что все осознал, а ранее психанул, не выдержав мучений, и, как видите, полностью сломался.

Глотнув водицы и с жадностью затянувшись дымком, он незаметно расслабился; однако, не забывал о великом Станиславском, неслыханно – во всемирном масштабе – усовершенствовавшем систему профессионального лицедейства; расслабившись, он старался не выходить из образа человека, сломленного собственной слабостью, несчастьем близких, судьбой, трижды прОклятой властью и абсурдностью уродливых времен.

На самом-то деле он лишний раз утвердился в желании непременно вырвать из лап живодеров жизнь и свободу жены, дочери и любимой собаки; тем более, игровая тактика поведения в омерзенных этих стенах заранее была им обдумана, много чего было учтено – вплоть до вроде бы ничтожных мелочей, всегда готовых стать козырями, вплоть до пешек, рвущихся в ферзи.

6

Комнатушка, адрес которой, после якобы мучительной внутренней борьбы, пришлось выдать, принадлежала Игорьку, близкому А.В.Д. другу детства, способнейшему физику, посланному Академией наук – понятное дело с ведома всевидящих глаз и всеслышащих ушей – на учебу в Англию; там Игорек твердо решил остаться, ибо, несмотря на блистательное начало карьеры и различные привилегии, сыт был кормушкой по горло, ибо жил, работая в зловонной, как бы то ни было, атмосфере показушного энтузиазма и неслыханного, не поддающегося осмыслению оболванивания миллионов людей; наверху решили, что ему необходимо поучиться-поработать в лаборатории всемирно известного гения, поставляя органам необходимую стране информацию о устройстве тайных внутренних структур микромира; он сделал вид, что нисколько не обрадован, а, совсем наоборот, огорчен временной разлукой с «оплотом светоча коммунинзма»; умело скрыл полную готовность подохнуть на свободе, – чем продолжать жить в стране, заключенной в горячие объятия дорогого отца, друга чекистов и учителя нового советского человека.

Ту комнатушку, каким-то чудом имевшую выход прямо в Уланский, А.В.Д. заблаговременно и как следует декорировал под явку, где хранились различные «секретные» документы, «ошеломительно современные» данные экспериментальных исследований и прочие «улики»; там тайком от всех, главное от жены и дочери, дожидаясь как лучших, так и худших времен, не стесняясь громких заголовков, он целый год писал свои научные статьи, к примеру, «Клонирование индивида – залог его практического бессмертия», «О некоторых прикладных возможностях генной инженерии»; начисто отлученный от лабораторных исследований и технологических новинок, не забывал и о важном теоретическом труде «Проблемы расшифровки молекулярной структуры ДНК как носителя генетической информации»; но его арест «как видного спеца по вражеской антинауке, прикинувшегося рядовым ботаником», судя по выступлениям на собрании НИИ разных сволочей, был неизбежен; короче, пришел момент, к которому А.В.Д. долго готовился; он вовремя позвонил Игорьку по международному из телефонного центра на бывшей Тверской; поздравил с наступающим Первым Мая, выдал благопристойный анекдот про шалавого мужа и коварную супругу; старому другу стало ясно, что он может начинать «бракоразводный процесс с самой демократической в мире страной из-за полного несходства характеров»; без всяких слов до друзей дошли прощальные смыслы шутливого, возможно, последнего в их жизни разговора; жена и дочь действительно ничего не знали; лицедействовать, как это вынуждены делать любители пошляться, А.В.Д. было нелегко и поистине трагично; он был верным мужем, хорошим отцом, а жена и дочь явно думали о нем черт знает что; это сообщало уму и душе тягостное чувство невыносимой вины, мешавшее жизни и работе; но поддерживал, во-первых, безотлагательный долг обезопасить ближних, во-вторых, попытка спасти их ценою собственной жизни; в-третьих, он все-таки имелся – всего один шанс на удачу, другого, увы, не существовало, а предавание всякого рода иллюзиям он с некоторых пор презирал и ненавидел; все детали смертельно опасной мистификации были вовремя обдуманы и подготовлены т к «взрыву», а копии всех работ отлично – возможно на долгие годы – припрятаны; главное, Игорек, его друг, сумел переслать через какого-то из здешних посольских чинов письмо с чистым бланком одного из английских научных журналов; он быстро состряпал на институтской машинке, имевшей латинский шрифт, официальное приглашение выступить в авторитетном журнале с очень важной для современной науки статьей о перспективных, возможно революционных, исследованиях в генетике; разумеется, написал перед самым арестом черновой ответ, в котором поблагодарил за приглашение и ясно, но дипломатично, дал понять, что, к большому своему сожалению, считает преждевременной публикацию за рубежом недостаточно, на его взгляд, убедительной статьи о своих теоретических возрениях, а также о методике соответствующих лабораторных исследований; через несколько дней энкэвэдэшники взяли его на домашней квартире, устроили долгий обыск, даже сорвали обои, перепотрошили все, что можно было перетормошить, и вспороли собачий матрац, но не нашли ничего уличающего – ни оружия, ни писем, ни книг, ни рукописей; слава Богу, все его близкие были в деревне.

Руководитель группы Дребедень зловеще и задумчиво заметил в тот раз: «Гражданин Доброво успел прилично закомуфляжиться, ну что ж – тем для него, интеллигентишки сраного, еби его мать совсем, намного хужее…

Возможно, от безумия, затягивавшего в глубь бездны неизвестности и безысходности, А.В.Д. в тот раз спасла одна из десяти заповедей «ВОЗЛЮБИ БЛИЖНЕГО КАК САМОГО СЕБЯ»; внезапно и не так уж случайно воспринятая им по-новому, она отвлекала от наконец-то случившегося ужаса.

«Ведь я всегда чувствовал, – думал он, – что взыскующий смысл этого основного жизнеустроительного завета слишком идеален, максималистичен и больно уж надмирно вознесен над реальными возможностями все еще диковатой, несовершенной психики большинства двуногих, и моей тоже, поэтому он практически невыполним… несмотря на всесильность Времени, чего только не испепеляющего в прах, – эта твердейшая из Максим не подвержена действиям стихий Времени, ее содержание – как кубик инопланетного вещества, совершенно неподъемно и для людей простых и для достаточно просвещенных… поэтому она вызывает недоумение не только в натурах аристократов духа, но и святых отшельников, праведников монашества, светлейших священнослужителей и т. д. и т. п… и такого рода недоумение, добавим, никогда не бывает душевным… великие религии, традиции морали и культуры веками пытаются привить/прирастить эту максиму к нашей психике, но, будучи жестоковыйной, психика упрямо отторгает ее от себя и, словно бы назло, на каждом шагу демонстрирует свои человекозверские наклонности, причем, под лукавейшими из лозунгов – под лозунгами Добра… короче, смысл пяти великих слов продолжают оставаться непосильным для восприятия людским Разумом, свой у которого нрав, свои, зачастую, серьезно мотивированные резоны быть возмущенным… к тому же, почвы многотрудного пути человечества – неизвестно зачем, непонятно куда ведущего – отвратительно загрязнены бездушием и безнравственностью, недостаточно удОбрены, неприлежно прополоты… хоть всю свою жизнь вопи и вопрошай: «Доколе, Господи, доколе?» – не дождешься ответа насчет сроков начала произрастания на сих злосчастных почвах любвеобильной человечности… ты вот рассуждаешь, судишь чуть ли не весь род двуногих, а сам-то, сравнительно преображенный, – способен ты любить как самого себя кого-нибудь, кроме жены, дочери и пса?.. да никого больше и не способен ты любить, потому что и твоей натуре далеко до полного изведения из нее человекозверских наклонностей… между-причим, с промокашечной личности Дребеденя, пропитанной кровью и невинных и виновных – меньший спрос, чем с твоей научно-интеллигентской… сначала революция и гражданская бойня, затем работа в ЧК разбудила в самодовольном полуживотном прапрапращура, тысячелетиями дрыхшего себе беспробудным сном и отлично продрыхшего бы до конца света… но тут начались катаклизмы истории, естественно, всегда имеющие чисто человеческое происхождение… «необъезженный» примат быстро вскочил на обе задние лапы, затем радостно спрыгнул с какой-то из предпоследних ступенек эволюции и – надо же! – угодил прямо в самую клоаку террора… и вот – здравствуйте, я ваша тетя! – по эту сторону письменного стола сидит человек, сравнительно преображенный, а по другую сторону – нормально прибарахленный человекозверь, даже и не думающий подмаскировывать свои допотопные каннибальские наклонности».

Удивительно ослепительное – в гнетущей тьме ареста, переезда на Лубянку в воронке, унизительных шмонов, отчаяния – прозрение А.В.Д. было кратким, красивым и открывающим зеленую улицу постепенному воспитанию действительно нового – психологически и нравственно – вида человека, что решительно притормозило бы движение народов в погибельные тупики истории, уже сегодня пованивающие уничтожением природы и приближением конца света».

«Нет, нет, дело не в любви к ближнему… нелепо же взывать к выполнению долга любови родительской, сыновьей, братской, до гроба брачной, гражданской, просто благодарно признательной за случайно данный дар существованья и любования красотой Творенья – она либо есть, эта любовь, либо ее нет… насильно – ни ты никого не возлюбишь, да и тебя не полюбит никто из людей и животных тварей… я биолог, черт побери, почему же раньше до меня не доходила необходимость по-иному воспринять заповедь?.. уверен, она, сообразно с желаемыми действиями, должна была бы быть доходчиво основанной и на ясности языка, и на высоких свойствах нашего сознания, особенно, на тех же биологических законах существования, которые с давних пор управляют определенными инстинктами всех видов Флоры и Фауны – именно они, эти могущественные инстинкты, поддерживают непоколебимость гармонической упорядоченности, царящей в биосфере планеты… «БЕРЕГИ БЛИЖНЕГО КАК САМОГО СЕБЯ!» – вот как, если не ошибаюсь, должна звучать практически выполнимая максима заповеди, обращенная и к богопослушной душе и нашему, мягко говоря, несовершенному разуму… то есть она обращала бы взгляд недостаточно преображенных существ – безусловно, все еще изводимых призраками прошлого – на врожденное, образцово инстинктивное практическое поведение представителей любого из животных видов к своим близким сородичам – к братьям нашим меньшим… тогда многие из неразрешимых этических проблем бесчеловечного человечества разрешались бы не так, как разрешались вчера или разрешаются сегодня, а с безусловно природным уважением чужой территории и следованием родовому зову самоотверженной борьбы с врагами потомства, с многообразными опасностями жизни… не это ли мы наблюдаем в жизнедеятельности рыб, амфибий, птиц, диких зверей, зверюшек и еще меньших тварей? – ведь, кроме всего прочего, во чреве матерей, наши зародыши месяцами одолевают неисчислимо долгие стадии развития некоторых из них».

Вскоре – после размышления, спасительного в тот миг для психики – уже в стоячем карантинном пенале, затем на первых допросах, А.В.Д. заметил, что он с любопытством ученого наблюдает за отвратительно человеческими, не укладывающимися в сознании, поведенческими замашками рядовых тюремщиков по отношению к нему, такому же двуногому, яснолицему, говорящему современнику, брату, если не по культуре, то по родимой нации, в конце концов, по родному языку, в конечном счете – пропади он пропадом – по разуму, более жестокому к ближнему даже тогда, когда – вот что самое удивительное – не беспросветно темен он, а более или менее просвещен.

«Если уж, как считал великий Гойя, сны разума рождают чудовищ, то для описания, классификации и систематизации чудовищных безобразий, творимых – на яву, здесь-и-сейчас – не душой, не сердцем, а бодрствующим разумом, производящим идеи, не нашлось бы слов ни в одном из благородных Языков, а красок – ни на одной из палитр, музыка же, как душа, немотствовала бы недоуменно… причем, по причине изначальной инородности добра тому злу, которое способен измыслить на яву и воплотить в нечто геенобезОбразное человеческий разум, на каждом шагу подставляющий Дьявола вместо себя и валящий на эту фигуру все, называемое Злом… причем, человечество – унаследовавшее от предков шедевры поэзии, философские прозрения титанов мысли, мудрость богословов, достижения гениев наук – словно бы намеренно избегает руководствоваться наставлением великого врача Гиппократа: «… только Разум является источником безумия и бреда, страхов и ужасов, которые нападают на нас и днем и ночью»… да я и сам только что вспомнил эту сверх простую, сверх очевидную мудрость».

Вид у размышлявшего А.В.Д. был таким отстраненным от всего и вся, что Дребедень начал беспокоиться и сказал своим шестеркам: «Уж не тронулся ли фигурант, навроде того начальника пароходства?.. тыркните ему что ли нашатыря в сопатку!»

7

– Наличие у себя комнатушки, – очнулся и снова «запел» в этот момент арестант, – я, по понятным соображениям, держал в совершенной тайне от жены, что и вызвало ее ревнивое подозрение в наличии у меня какой-то бедрастой пассии, а затем привело к частым ссорам – почти что к разрыву отношений… от этого, к ужасу моему, страдала дочь, еще раз подчеркиваю, тоже пребывавшая в заблуждении… согласитесь, конспирация есть конспирация… я не имел права быть теленком… благодарю за понимание частностей моего вынужденного поведения, с самого начала ошибочного… нужно уметь взглянуть хотя бы одним из органов зрения в глаза правде, очевидно, старшей сестре исторической необходимости, не так ли?.. согласен с вами, что ее младшей сестрой является главная газета вашей партии, но не будем распыляться по пустякам… так вот, в той комнатушке, в правом от окна углу, под ковриком, вскройте тройку паркетин… естественно, ознакомьтесь с найденным… именной пистолет принадлежит покойному, Царствие ему Небесное, отчиму, пять лет назад погибшему в вашем учреждении… жаль, что не успел я пустить себе пулю в лоб, жаль… письма ко мне моей матери, похороненной в Праге, вас не заинтересуют, там вы найдете кое-что поважнее их… главное, жаль, что я – полнейший идиот! – ничего не успел уничтожить… в общем, действуйте – ваша взяла, имею в виду историческую необходимость.

Втайне восхищаясь заранее обдуманными деталями отлично начатого «Дела номер 2109», он уронил безумно трещавшую голову на руки, затем продолжал: – Из-за нервозной спешки я совершенно зря и, согласитесь, более чем глупо выставил своим первым условием – сохранение лично моей жизни… первое, считайте, пожалуйста, условие – освобождение семьи и собаки, затем их высылка по месту жительства тестя… что касается меня, то Бог со мной… я просто очень хочу жить… вам понятно это чувство?.. пока что вызовите врача, заражение крови в непосредственной близости от мозга может быть очень опасным… не для меня – для вас, гражданин полковник, так что не рискуйте… на сегодня хватит, поверьте, ямщик, мне нечего больше сказать, поэтому и не гоните лошадок… главные беседы – впереди. – Да, пожалуй, на сегодня хватит… увезите арестованного сначала в медчасть, – распорядился Дребедень.

Терпеть повторную обработку глазной раны и промывание едким раствором передних беззубых десен было не трудно – разыгравшийся азарт был своеобразным наркозом; А.В.Д. мастерски сумел превратить свою психику – психику взрослого человека, стоявшего на пороге смерти и желавшего лишь спасения семьи от пыток, – в психику мальчишки, увлеченного самой игрой: в прятки, салочки, лапту, футбол, биллиард, картишки; увлеченного настолько, что мозг работал с вдохновением, знакомым всем бывалым игрокам; только где-то на его задворках мельтешила разгоряченная сожалением мыслишка начет того, что никогда ему больше не исследовать генетически причинных биохимических оснований игрового азарта и массы привычек как вредных, так и скрашивающих скукоту времяпрепровождения.

«Черт побери, – сокрушался он, – в патологическую зависимость только от курева попадали, попадают, будут попадать сотни миллионов людей… а мне каюк – прощай участие в создании фармацевтически убойных препаратов, скажем, антиигрина, антиникотина, антиалкоголина и так далее… никогда теперь уже не докопаться до тайн биохимических «процессов века», происходящих в мозгах любителей массовых убийц и сладострастного садизма – Ульянова, Дзержинского, Землячки, Гитлера, Джугашвили и их подручных вроде тупого Дребеденя… и не найти мне гена, ответственного за выработку в этих выродках «тиранического гормона», соблазняющего, постепенно покоряющего, в конце концов, извращающего и губящего психику каждого из них… поэтому и гибнут ни за что, ни про что или истлевают заживо миллионы людей… меня-то лично судьба карает за дело… иначе говоря, поделом тебе, А.В.Д., за прямое соучастие в коллективном преступлении многих российских партий, сделавших возможной – к несчастью происшедшей – «великую октябрьскую»… будь я проклят навеки за соучастие в ней, за страдания всех невинных, за ужас, претерпеваемый Катей, Верочкой, Геном… если б возвратиться в прошлое – клянусь, я бы не промахнулся, как полуслепая кретинка Каплан… непременно, еще в двадцатых, взорвал бы себя вместе с рябой мразью… усы его – в одну сторону, башка, руки, ноги – в другую, фуражка с кителем – в третью… а меня самого – вовсе как не было… так или иначе, первый ход сделан, я раскололся, Дребедень клюнул – это главное… в худшем случае, его зверье хотя бы никого не станет мучать… Господи, помоги… Катю поистезают и посадят, если не укокошат, Верочку бросят в лагерь, а бедного Гена превратят в сторожевую тварь на одной из каторог «первого в мире государства счастливых рабочих и крестьян».

Его отлично накормили, дали – возможно не без изощренного намека на более жестокое «выбивание показаний» – коробку «Герцеговины Флор», легендарных папирос, набиваемых в трубку всесоюзно и всемирно известным идолом «самого демократического в мире советского правосудия».

«Пусть, сволочь, набивает… плевать я хотел на сей намек – сколько бы здешняя нелюдь не выбивала подпись под признанием «активно готовившемся с помощью западных разведок покушении на светлую жизнь вождя, друга, учителя, одновременно, родного отца всех времен и народов»… тем лучше: Дребеденю вовек не догадаться, что «Герцеговина Флор» – мистический знак правильности выбранного мною пути и еще одно подтверждение теории Юнга насчет синхронности и многозначительности смыслов удивительных совпадений, говорящих о почти непознаваемости бессознательного».

Три дня его не дергали на допросы; если бы не разыгравшийся азарт и не страдание из-за семьи и Гена, – покой был бы сладчайшим из отдохновений всей его жизни; он не думал ни о чем, кроме неведомых течений игры, расчитанной на успех; игра сама подсказывала ему психологические финты, детали некоторых ходов и просчитывала разные тактические варианты, приближающие необходимый выигрыш; во-первых, необходимо было довести до сведения высшего начальства, если не самого вождя, неслыханно фантастические, однако пригодные для реализации результаты его исследований; все они были тайком проведены в лаборатории, НИИ еще до учиненного идиотами псевдонауки погрома в генетике; А.В.Д. маскировал их под изучение лысенковских кретинических проблем сельского хозяйства; собственные исследования неожиданно, как это бывает в науке, и привели А.В.Д. к открытию эпохальной важности; наитие говорило о том, что мощный электронный микроскоп мог бы доказать правильность умозрительно представленной структуры двойной спиралевидной молекулы ДНК – хранилища генов; вся теоретическая часть открытия была готова, описаны расчеты и эксперименты, нарисованы диаграммы и схемы сложных – логически и химически единственно правильных, по убеждению А.В.Д. – взаимосвязей в двухцепочной молекуле ДНК азотистых оснований одной цепи с азотистыми основаниями цепи второй; поэтому среди друзей-коллег ходила его шутка: «Нам, генетиками, нечего терять, кроме некоторых цепей»… все это было скопированно, хранилось у надежного коллеги, а реквизит игры подготовлен к изъятию вместе с туфтовым приглашением авторитетного научного журнала к сотрудничеству; надо полагать, все это уже «взято» в заначке комнатушки на Уланском – ход сделан; теперь нужно ждать хода ответного; можно и повспоминать о счастье жизни, кроме того, не мешало бы поспать, поднакопить силенок: впереди полно игровых непредвидимостей.

Когда, не сумев добраться криками до «поганой этой падали», надзиратели растолкали арестанта, он проснулся, опомнился от провала в ничто и снова очень удивился полному отсутствию, обычно возникавших по ночам, сновидений; все они его просто покинули сразу после того сна о Колизее, когда и он, дебилище младое, тупой баран, согласно влился в привычно радостный, в бездумный рев подавляющего большинства прибывших делегатов и гостей; влился, можно сказать, в антицарский, в глумливый грохот подошв и каблуков по пюпитрам, в дружный хор бешеных делегатских проклятий против изощренно хитроумных государственных инициатив и выкрутасов ненавистного самодержавия, гнусно прикинувшегося сверхлиберальным, сделавшего вид, что династическому режиму – крышка; и вот надо же – теперь он готов без конца просматривать на яву странный, к сожалению, своевременно не приснившийся сон – сон, не ставший вещим, слишком поздно начавший карать за постыдность стадного – слепого в прошлом – поведения; он словно бы подразнивал совесть А.В.Д. тезисами Государя Императора; в них таились лучшие из всех, имевшихся в те времена, возможностей и надежд для народов России, более того, Европы, Америки, Азии – всего мира; иногда А.В.Д. казалось, что в камере злорадно и иронически звучит та самая, некогда обольстившая и его, какофоническая «музыка революции»; звучит и на этот раз, как опустившаяся блядь, бесстыдно обнажает свою изначально уродливую сущность, которая – это сликом поздно дошло до многих восторженных «меломанов» – казалась невыразимой исключительно потому, что определением ее нечеловеческих качеств брезговали не только людские языки, но и истинно музыкальные звучания.

Дни и ночи отдохновения освежили А.В.Д., уменьшили боли, придали сил, но он решил «косить» и из-за чисто детского упрямства не отказываться от заграничной каталки.

«Раз так, пусть возят – на то они и лакеи усатого рябого таракана, безумно вцепившегося во власть, что оказалась в его лапах, одна из которых – подсохшая клешня».

А.В.Д. рассмеялся, вспомнив действительный случай, показавшийся невероятным анекдотом; в начале тридцатых знакомую эстрадную певицу взяли на Лубянку и стали шить 58-ую, часть 10 за «злонамеренно оскорбительный намек в адрес высокого должностного лица государства, выразившийся в пении со сцены махрово антисоветской румбы «Кукарача», что во вредительском переводе с испанского языка означает «таракан»; так в те времена тайком называли усатого вождя, уже набравшего злобных сил и возможностей, поэтому начавшего распоясываться; но времена были еще таковы, что отцу возмущенной арестом певицы как-то удалось связаться с ее поклонником, крупным чином в НКВД; тот счел необходимым тихо замять возможный абсурдный скандал, вызвавший бы запрещение всенародно известной «Кукарачи», под бодрую музычку которой тряслись в танцульках члены ВКП(б) и беспартийные обыватели; возникла опасность распространения прозвища «Кукарача» вместе с русским «Тараканом» по всем миру, не говоря уж о стране побеждающего социализма; все это подняло бы на смех самого Хозяина, и многие головы полетели бы с плеч; чекиста, идиота, дебила и амбала, делавшего карьеру, что называется, напролом, быстро сослали в далекий от центра дурдом, где и залечили до основания, а певице дали заслуженную артистку РСФСР и повысили концертную ставку…

Когда конвоиры везли А.В.Д. на допрос, он прикинул:

«Не пора ли выматерить в кабинете стаю матерых шакалов – продемонстрировать ублюдкам опричных сил лексические потенции русской интеллигенции, которые девальвируются ежедневным использованием по пустякам?.. но вот не помешают ли ругательства его замыслу?… во-первых, могут помешать, во-вторых, садиться на одну сортирную доску со всякой дребеденью и отрепьем, было бы слишком большой для них честью».

8

А.В.Д. вкатили в кабинет и… и лучше уж врезали бы ему пресс-папье «по мурлу да промеж рог» да лишили бы сознания, чем услышать то, что начал изрыгать Дребедень.

– Ну что вы скажете на данный факт яркого надувательства, Доброво, ети ж вашу мать, повторяю, совсем?.. мы быстро провели огромную работу, вызвали, понимаешь, парторга НИИ с бывшего лично для вас места бывшего же работодательства, имею в виду Полуяркина, крупного член-корреспондента биологической науки Академии наук… и вот – здрасьте, Марь Иванна… да я положительно ее маму ебу, так как Полуяркин свидетельствует о наличии в ваших мыслях и записях слепого подражательства фашистской генетике, она же евгеника улучшения и введения в практику гитлеризма расистской теории, заклейменной ко всем хуям нашей партией и лично товарищем Сталиным… да я б ее, суку, в гробу видал эту теорию… у нас в стране не имеется никаких других неебаных теорий, кроме ленинско-сталинской… но сегодня лично я буду показательно спокоен… вы что – надеетесь оттянуть очную ставку с арестованной семьей, да?.. думаете, я, как говорится, капитан Дребедень, клюну на кусок говна собачьего, так?.. не то что не клюну, но ты, сволота, сам же им и подавишься, три раза в день жрать будешь высранное твоим же Геном, не случайно, а полностью вредительски тобою же названным назло партии и нашему народу… ты шантажировал меня какой-то угрозой, а теперь расплатишься за передышку в следствии, тут тебе не дом отдыха ученых, падла диверсучья… ты какого такого уж хуя пудришь мозги человеку, заваленному кучей различных Дел, ебит твою мать, еще раз повторяю, совсем?.. ключи, я сказал, выкладывай… жду правдивых ответов на вышеобговоренные вопросы по всему существу данного «Дела»… просто не понимаю, зачем я тут с тобой валандаюсь?.. меня сам Нарком поднял на смех… я же тебя просто растопчу в кровавую пшенную кашу – и все… через неделю – санаторий на носу… говори или прибью сию минуту на хуй!.. весь отдел – ко мне, зажрались отродья гадовы!..

– Отмените свое распоряжение, больше ни словечка в адрес моей матери и не тыкайте, я выскажусь поконкретней.

– Отставить «весь отдел ко мне!»… но не вздумаем пудрить мозги – немедленно растопчу и их, то есть вашинские, и самого туда же вместе с ними, а сапоги свои подпорченные выброшу ко всем хуям куда подальше… мы здесь все находимся на коллективной нервной работе включительно с врагом народной науки в вашей физиономии, обязанной сотрудничать с органами следствия, согласно, сволочь, чести, доблести и геройству труда.

– Именно так я и стараюсь действовать, но вы совершенно зря привлекли к чтению моего труда Полуяркова… это моя ошибка, я сделал глупость, полагая, что, найдя рукопись, сначала вызовете меня, а уж я порекомендовал бы вам всесторонне эрудированного и более беспристрастного консультанта, чем подлинный враг науки, подлысенковское ничтожество парторг Полуярков… вам самому, без ведома специалиста, то есть без меня, высших чинов и, скажем, одного заинтересованного лица – вы знаете о ком именно идет речь – не удастся ни понять, ни внедрить в жизнь революционное открытие, смею считать которое, если не сменяющим, то существенно обновляющим нынешнюю научную парадигму… парадигма, извините, это система устоявшихся основополагающих образцов в науке, в том числе марксистской, в искусстве и, если угодно, в практических действиях НКВД, поскольку здесь у вас давно уже не пахнет ни полицией, ни жандармерией, ни юриспруденцией как таковой, а гнусно разит мясокомбинатом имени Ивана Грозного… и больше не смейте тыкать, черт бы вас побрал вместе с петлицами!

– Это как же прикажем понимать – как зловредную подъебку? – несколько растерялся Дребедень.

– Нет – исключительно как позитивное замечание.

– А если, допустим, в самом что ни на есть ленинском плане нам надо еще триста лет ебаться, верней, учиться, учиться и учиться, то какими же еще могут быть у вас лично подъебочные замечания?

– Негативными, правда, в том случае, если бы я сказал, что вы уже вырыли себе могилу… позитивно же замечу, что таковую вы только что начали для себя рыть, вы ее успешно роете и вскоре дороете, если не воспользуетесь шансом, который даю и вам, и себе, и моей семье, и Гену, главное, нашей родине.

– Хорошо, я что, выходит дело, говно, в смысле ведущий следователь, и одновременно не могу потребовать пару лишних слов, разъясняющих как положено о чем тут идет речь, – так, я спрашиваю, или не так?

– Представьте себе, что вы пытаетесь расколоть – черт знает в каком заговоре о покушении черт знает на кого – невинного академика-физика, пытавшегося расщепить в мирных целях атом и устроить цепную реакцию на благо страны и всего человечества… и вот, на самом верху, узнают о том, что вы этого физика измордовали и угробили, тем самым позволив империалистам догнать нашу науку и обзавестись ядерным оружием – оружием уничтожения ненавистного врага… вы разбираетесь хотя бы в азах квантовой физики микромира, в биологии, в цитологии, идиот проклятый, вывели меня из себя?

– Ебал я империализм вместе с так называемым человечеством – мы тут работники органов, а не граждане, между-прочим-то, какого-то микромира, не за него боремся, а за мир, если нам мешают такие, блядь, как некоторые трудности роста… и не пудрите ни мозги, ни подмышки – мы отсюдова смотрим свысока на буржуя, ананас жующего, и на другие прослойки классового общества, доныне жрущие рябчиков… ну а вся кантовочная ваша физика лично мне и на хер не нужна.

– Вот именно… поэтому и генетику, особенно одно из ее прикладных значений, – учтите, очень и очень актуальное для Кремля – вы сами никогда не поймете… к примеру, я не разбираюсь ни в астрономии, ни в авиации, ни в футболе, поэтому не суюсь судить о этих предметах.

– Сходили бы в свое время на стадион «Динамо», где мы турок разъебли по-суворовски, по-буденновски, – сходу разобрались бы, чей котенок обосрался.

– Вот-вот, – задумчиво произнес арестант, вспомнив огромный, несравнимый по размерам с энкеведешным «Динамо», античный Колизей из того рокового, безжалостно каравшего сновидения.

– Короче, ты чего хотишь, то есть вы чего хочите сказать, А.В.Д.?.. хули зря моргать и на что-то намекать, прохаживаясь, как тот парень, по деревне мимо дома моего?.. неужели подкидываете намек, чтоб дернули мы вас к наркому, или куда повыше?

– Безусловно, поскольку лично вам и вышестоящим товарищам необходим компетентный консультант, имеющий представление о последних достижениях в цитологии и генетике… с этого я и хотел начать, но вы же превратили меня, если не в Полуяркова, то в полутруп… в таком виде я могу выступать только клоуном в «Деле 2109», которого вам мне не пришить, так что можете сразу выбивать второй глаз, но побойтесь: скоро оба ваши глаза будут выколоты зубочистками начальства.

– Однако, я вижу, вы преотлично отдохнули, поэтому хватит выябываться и шуточки шутить… кого ответственно рекомендуете?

– Себя лично, потому что ответственность должен нести я один, а не рекомендованные мною тетя Варя с дядей Сигизмундом, которым вы в любом случае пустите пулю в лоб, простите, в затылок… уверен, что порядок ваших действий, крайне выгодных вам и мне, должен быть следующим: необходимо довести суть открытия и открывающиеся в связи с ним эпохально величественные возможности, что необходимо подчеркнуть, до… – тут арестант многозначительно и исподлобья глянул на потолок, дав понять, что речь идет о том, кто расположен повыше здешнего Наркома, поблизости от надмирных сил… – вот в чем «Дело номер 2109», гражданин Дребедень… популярное изложение моего открытия вами найдено на Уланском… не забудьте, я отказался переслать его в один из авторитетнейших журналов мира… если оно заинтересует – он вновь глянул на потолок – вы получите ключевые положения… кто знает – чем черт не шутит? – быть может, я возглавлю группу сотрудников для внедрения открытия в жизнь… войдите к Наркому с предложением иметь под эгидой НКВД не только авиаконструкторскую кондрашку, простите шарашку, но и метагенетическую, биоинженерную и так далее… к чему арестованным ученым кайлить вечную мерзлоту?.. не государственное это дело брать и бросать кадры на ветер, когда они решают, если не все, то кое-что?.. вам придется, сами понимаете, поставить на карту не только карьеру, однако выигрыш велик, вас заметят, убежден, мы еще с вами сработаемся… главное – безошибочно додуматься вот до чего: кто именно узнает первым о важном для Кремля открытии – отчизна, или же заграница?.. ведь их наука, в отличие от нашей, и вынужденно, и остолопски не стоит на месте… я устал говорить, поверьте, мне нужна передышка и, между прочим, нитроглицерин, чтоб не хватила кондрашка, – в данной ситуации это лишняя для вас головная боль… кроме того, разрешите изложить короткую просьбу?..

– Излагайте и обращайтесь, раз так, «гражданин капитан», для чего мне и выдан настоящий чин.

– Кажется, начинаю сходить с ума, гражданин капитан, мысли спотыкаются, мой сон – уже не сон, а молчаливая мука… хотелось бы побыть в общей камере, я, знаете ли, привык жить в коллективе… а то доиграетесь до того, что онемею до конца света.

– Подумаю, тогда решу, чтоб мне пропасть, – вдруг Дребедень сокрушенно схватился за голову и чуть ли не взвыл, – ну зачем ты, рвань безмозглая, из ряда вонь выходящая, зачем ты, гондонище, вызвался подписаться, чтоб рука твоя на хуй высохла, на почетную, видите ли, вахту?.. какого хера взял ты проклятое это дело на себя лично?.. у меня что, ебит твою мать совсем, – нос не в эфире, жопа не в кефире, как сказал картавый дядя Моня кучерявой тете Фире?.. надерусь, надерусь, надерусь ко всем хуям собачьим и собачачьим!

– Во-первых, никогда не произносите слов «высохшая рука», вас за эти два слова разжалуют и расстреляют, так что лучше подумайте о своей голове… вы знаете у КОГО именно ссохлась одна из верхних конечностей?.. во-вторых, советую не надираться – сначала примите безошибочное решение, время не терпит. – Обойдемся без вражеских пожеланий в адрес Лубянской площади… я еще покажу всяким сраным генетикам, как давать рекомендации, жалобы, понимаете, и рационализаторские предложения органам страны советов… лучше сказали бы спасибо, что дознания от вас добиваемся мы, русские люди, а не какие-то Зямки Абрамычи, пробравшиеся в органы из-за черты оседлости, которые давно намотали бы твои кишки на руки… ты бы у них, как миленький, в момент запел козловской писклявостью… увести арестованного – быстро, суки зажиревшие, ув-вес-ти, а то я за себя буквально не отвечаю!

9

А.В.Д. увезли в камеру; он действительно утомился и у него болело сердце – болело той болью, которая всегда скрывает причину своего возникновения и старается прибить в человеке все мысли о себе, как о боли, словно бы боясь прихода желанного покоя во плоть любого страдальца, а уж от покоя до воли – рукой подать, как, возможно, думалось помиравшему Пушкину; он привалился на койке, перебрал в уме ход разговора, подумал, что Дребедень, поначалу несколько растерявшись, вот-вот заглотит крючок поглубже и тогда уж он, гнусный моллюск, с него не сорвется.

«О благословенные часы рыбалки… чего бы я только не отдал за пяток минут милого плеска прибрежной водицы, за туман предрассветный, за дымок костра, готового к вареву ушицы, за покой поплавка – того, подареного Катей, сделанного каким-то умельцем – иди знай! – специально для меня в форме удивленно выпученного глаза с карим зрачком как две капли кровавых слезинок, похожим на мой… вот тоже – не благовестны ли подобные совпадения?.. Дребедень не должен сорваться с крючка, не должен… невозможно ему теперь взять и так вот просто растоптать меня, помучать, потом запротоколировать смерть от разрыва сердца… наверняка стою на правильном пути, раз вокруг витают скрытные, или как теперь говорят, секретные ангелы совпадений, недаром сны не снятся, и неспроста все чешется и чешется, словно в детстве перед подарками, правая ладошка… смешно: «чего бы я только не отдал!»… собственно, и отдавать-то нечего кроме жизни, а она, пиши, так и так уже отдается, причем с радостью, – за Катю, Верочку и Гена… Господи, помоги, иначе не пройдет последняя моя в жизни игровая авантюра».

Он не заметил, сколько промелькнуло минут, как не замечает течения пылинка, которая легче вод, поэтому ее и отделяет от них какая-нибудь одна сотая миллиметра.

Открылась кормушка – это ему, как выразился надзор, притаранили стеклянный цилиндрик с нитроглицерином, баланду и биточки с гречневой кашкой; слово «биточки» показалось вполне многозначительным в этих гнусных пыточных застенках; после кормежки все тот же надзор, хмуроватый чмур, вошел в камеру, велел сесть в коляску и покатил его куда-то, приказав не ворочать башкой по сторонам; для любого арестанта такой недальний этап – большое событие; радость А.В.Д. скрыл, надеясь в глубине души, что наживка действительно заглочена Дребеденем еще глубже, еще крепче, и это, скорей уж, результат не его, А.В.Д., умения, а наредкость блестящего игрового расчета, граничащего с чудом, вероятно, задуманного самим собой, то есть иррационально, поэтому кажущегося наделенным и наитием, и самосознанием.

«Да, да, именно такие безумные расчеты всегда предпочитают казаться скромными наитиями – настолько им самим чужды любые проявления неуемной тяги убогого человеческого ума к честолюбию и тщеславью».

К счастью, камера, куда его ввезли, в которой и закрыли, оказалась не общей, а всего на двоих; сокамерник дрых смертным сном, лицом вверх и немного вбок, как на песочке пляжа, или на деревенском лужке; само лицо как-то смято, испещрено ссадинами и пятнисто, вероятно, из-за поврежденных при избитии капиллярных сосудов; череп начисто выбрит, на верхней губе – капельки пота, руки заложены за голову, расслабленно вытянуты ноги; довольно странная фигура кажется не старой, но и не молодой; голая грудь, живот, плечи, даже фаланги пальцев, – сплошь покрыты различными, весьма примитивно выполненными, татуировками: дьявольское рыльце Ульянова – слева, палаческое рыло Джугашвили – справа, церковные купола, «не забуду мать родную», но – согласно учению Фрейда – ни обмолвочки о не менее родном папашке; окаймляла грудь вся верхушка червовой масти – от валета до туза; густо «приголубленное», необыкновенно белое – как ростки погребной картошки, заждавшейся посадки – тело сокамерника было телом истомившимся, расслабленным, словно бы презревшим все опасности существования, готовым догорать под неким солнышком, плавиться, наконец, подобно свечке растечься и сделаться безымянной лужицей.

А.В.Д. присел на свободную койку, иронично подумав о обреченности на несвободное состояние в адской неволе любых вещей, предметов и изделий – даже тюремщиков, будь они неладны; будучи человеком, наслушавшимся рассказов бывалых людей о нравах, царящих в совдеповских тюрягах, он нисколько не сомневался, что сей спящий индивид специально подсажен в камеру Дребеденем, полностью – теперь-то уже точно – заглотившим наживку; он испытывал инстинктивную, чисто звериную осторожность и, странное дело, непонятную расположенность к весьма подозрительно дрыхшему сокамернику.

– Ну хули уставился?.. ты фраер или человек? – не открывая глаз, спросил «загорающий» голосом, вроде бы неотличимым от натурального, однако ж показавшимся замечательно поставленным; между прочим, А.В.Д. обладал абсолютным музыкальным и литературны слухом.

– Ты меня слышал, если не оглох к ебени матери?.. ты фраер или человек с отбитой барабанной перепонкой?

– Прошу прощения, несмотря на измордованность, моя человекообразность должна быть вопиюще для вас очевидной… кроме того, я биолог-генетик… будьте добры, обращайтесь ко мне на «вы», иначе вам придется беседовать или с надзором, или с парашей.

– Кукарачисто, ни хуя не скажешь… ну а бздюмо господина генетика-биолога заколышет, ежели башкою окуну я его в ту же парашу?

А.В.Д. отдал должное человеку, обучившемуся, надо полагать, у Дребеденя ловко избегать вежливого обращения на «вы», свойственного манерам нормально воспитанных людей.

– Чем выкаблучиваться, уважаемый незнакомец, – вы бы лучше попробовали меня туда окунуть, чтобы не болтать бестолку… предупреждаю: за несколько дней я успел поднабраться силенок, вы будете иметь дело не с фраером.

А.В.Д. неохотно поднялся с койки и, подойдя к железу двери, заслонил спиной «очко», затем засучил рукава.

– Бля буду, кукарачисто, но хули заводиться с пол-оборота? – мы что тут с вами – разгоряченные полуторки что ли?.. прям охренел на воле весь народ, коммунизм строимши… вот жизнь настала – его и не пощекочи, коня стремного, а он уже лягается… лечиться надо, дорогой товарищ, господин и сударь, – необыкновенно весело, главное, искренне и добродушно сказал сокамерник.

Он тоже встал с койки, подошел, назвал себя, Валентином, Вальком, подал руку для знакомства; А.В.Д. протянул свою, радуясь неожиданной разрядке напряга и чему-то еще, чего в те минуты он не мог осмыслить. – С этого и следовало начать… я – Александр Владимирович, то есть Александр, Саша, чего уж церемониться, можно и на «ты». – Вот и главное, поскольку жить на пару в клетке посложней, чем единолично чирикать на ветке, а эти пропадлины назло волокут и волокут меня по одиночкам… пущай: один хуй я в несознанке, каковая, что шаршавый поутрянке, ее двумя руками не согнешь, ха-ха-ха!

– Завидую вам, верней тебе… я вот терпел неделю, глаз потерял и не выдержал – сегодня сломался, точней, сломлен… надо было не мямлить, не ждать, как барану на мясокомбинате, а сходу подписывать весь этот дикий бред, шьют который, – тогда и глаз был бы цел… впрочем, доживу и с одним, тут нашего брата долго не держат – шпокнут и ты, считай, в архиве архивов… я не первый и не последний – вот что тревожит душу в несносном этом мире.

– Какая там в жопу душа, ну какой, скажи, мир?.. даже не думай ты о нем, шло бы оно все на халабалу вместе с Беломорканалом – лучше о себе помозгуй, а я придавлю еще с часок, чего, Саша, и тебе советую в связи с казенкой времени, текущего либо к свободке, либо к мосластой шкелетине, ему один хер куда течь… у меня, кстати, рыжие котлы были, взятые на одном скоке, и вот на ихней верхней крышке были вычеканены – не от слова «Чека» – два верняковых слова: «Все пройдет»… это я к тому, что во сне все оно быстрей проходит.

10

А.В.Д. был уверен, что сосед не спит, правда, подумал, не начала ли изводить его самого «манька паранойкина» и ее тезка, родная сестра – «манька преследкина»?.. не поэтому ли кажется, что сей блатной строитель Беломорканала слишком уж театрально посапывает-похрапывает?

На всякий пожарный случай прикинулся спящим и он; а сам, отмахнувшись от мыслей о навязчивой мадам Смерти, пытался заставить память вспомнить, почему этот тип кажется знакомым и где он мог его видеть, но понял, что лучше уж отвлечься от этих напрасных попыток, чем напрягать память, видимо, ослабшую из-за чертовщины всего происшедшего; он и отвлекся – к единственно ценному из того, что осталось на белом свете от всей его жизни, – к надобности вызволить семью и собаку из натурального ада.

Мечта о завершенности этой почти невозможной авантюры, то есть о звонке тестя из Лондона да о паре слов с Екатериной Васильевной – всего лишь о паре, не больше – была настолько желанной и сладостной, что десны заломило и защекотало в гортани.

Вдруг, ни с того вроде бы, ни с сего, он вспомнил красивого – нет, пожалуй, красивенького – молодого человека, вольного слушателя лекций самого титана, гения мастрества по части актерского лицедейства и режиссуры, отцовского знакомого – Станиславского, который пополнял второй состав труппы.

«Да, да, этот Валек, он же Саша – тот самый человек, что подавал самые блестящие надежды и был принят в труппу, потом пошел-полетел наверх в театре, в кино, Дед Мороз в Колонном зале, Хлеб в «Синей птице», леший бы его побрал, радио, грампластинки… фамилию забыл, невзрачная такая была у него фамилия… и вдруг пропал человек, как часто случалось в те времена не только с несчастным Гумилевым, академиками, писателями, художниками, артистами, но еще и с многими тысячами невинных людей… недавно вот палач снова указал взять поэта Мандельштама – поэты вообще гибли пачками… сегодня ты был – завтра тебя нет, как не было, вот и меня точно так же не будет… неузнаваемо человек изменился за пару десятков лет так, что его и не узнать, не определить возраста, правда, наколки – натуральные… никакого нету на мордасах грима… лицо в неподдельных шрамах, а вокруг них – словно не сумевшие в спешке выбраться наружу, кровяные сосудики, почему-то вызывающие особенную жалость… это вовсе и не лицо, а какая-то помесь опухшей мошонки с огородным пугалом, бритый череп не в счет… ну что ж, Александр Владимирович, наконец-то ты доигрался – но не зарывайся, не то поедешь… поэтому слудует безукоризненно лицедействовать по великой системе, распространившейся не только по всем подмосткам мира, кроме азиатских, но и по Лубянке».

… на сцене, вообразилось ему, – скромный интерьер полутемной камеры… серые бетонные стены… над ними – как тупое надбровье питекантропа – мрачно навис потолок… в нем – за броневой стеклянной полусферой – элетролампа… досчатый стол, скамья, прикованная к полу, две койки и лежащие на них арестанты… в углу – параша (прущие из нее запашки ни в коем случае не должны проникать в зрительный зал, так как соцреализм обязан подниматься над вульгарным натурализмом нашего кулачья и немецких бюргеров, нажравшихся сосисок с кислой капустой)… звучит хрипловато приблатненный голос сокамерника:

не слышно шума городского

молчит Китайская стена

скорей бы началася сно-о-ова

освободительна-а война-а-а…

А.В.Д. клонило ко сну, поэтому до него не сразу дошло, что крамольные строки напел, якобы только что проснувшийся, Валентин, он же Валек.

– Советовал бы поосторожней высказывать свои пожелания, – тихо сказал он любителю помурлыкать. – Мне это уже без разницы, могу хоть на рога сесть – так и так вышак корячится… пущай давят косяка, я им официально повторю фартовые слова паскуды Дребеденя: «Мандавошки, это конец вашей карьеры!».. тоже мне нашлись, всеслышащие, видите ли, уши… пущай знают, что я их круглосуточно э-бу, – он снова замурлыкал:

«воровка никогда не станет прачкой

и урка не подставит свою грудь эх грязной тачкой -

ты грабки пачкай

а мы в сторонке перекурим как-нибудь…»

– Ты сечешь, Саша?.. ни один гад не имеет права стрелять в картавого чертилу, что на левой моей сиське, ни в Сулико, который на правой, ни в затылок, где герб СССР, а в дупло – всегда-пожалуйста, там у меня двуглавый орел иногда приседает обеими половинками над несусветной вонищей советчины, сечешь?

– Теперь буду знать, но все-таки болтай поосторожней.

11

Пока Валек продолжал пороть всякую блатную чушь, в памяти А.В.Д. возник прежний образ рослого молодого человека.

«Ничего не скажешь, он был, по молодости, не то что бы красив, но еще всего-лишь красивенек, поэтому его обаятельно пластичная внешность – нагловатая и, одновременно, готовая к раболепству – подходила для отличного артистического перевоплощения в кого угодно: от говночиста-забулдыги до Гамлета, называемого театроведами в штатском «левым и правым уклонистом феодально-монархического периода развития истории Датского Королевства»… вспомнил, конечно же, это он – вот так фокус! – Дмитрий Лубянов, лучший из лучших, «Сарра Бернар в портках», как его шутливо величал Учитель и Мастер… «Мастер»… сие словечко тоже ненавижу из-за того, что выродков-палачей всегда называли мастерами заплечных дел… Учитель не ошибся – ученик успешно оправдывал его надежды… о, Боже, каким же я был идиотом, непростительно восжаждавшим стать профессиональным политиком, для чего тоже «внештатно» вникал, остолопище, в систему профессионального лицедейства… но Лубянов – это вовсе не случайное совпадение, а еще один тайный знак правильности пути в беспросветной тьме более чем смутных времен»…

Однажды А.В.Д, после нелепой учебы на «политика» и пары знаменательных совпадений, решительно бросил должность помощника одного знаменитого функционера популярной партии, затем поступил в университет, где и увлекся на всю жизнь новейшими проблемами молекулярной биологии; иначе он либо давно эмигрировал бы, либо получил в здешнем подвале пулю в затылок, либо сгнил на Колыме.

В тот миг он – то ли со скоростью мысли, видимо, превышающей скорость света, то ли из-за склонности самого света к нежному слиянию с мыслью, к чистейшему перевоплощению в нее, в загадочно странную, хотя бы на многотысячную одной секунды – в тот миг А.В.Д., забыв о рискованности такого шага, то есть опередив самого себя со всеми своими отлично расчитанными игровыми вариантами, решил пойти ва-банк.

Сокамерник, неясно почему гениально вжившийся в роль тертого блатного, допевал ужасно сквернословную, но, в своем роде, трагическую песенку. между нами все покончено и подписано судьбой ты иблася с фраерами и ибися хуй с тобой.

Несчастному невольно вспомнился семейный конфликт, и само собой на единственный глаз набежала слеза; то, что А.В.Д. пришлось вынести за полгода своего притворства и отчуждения Екатерины Васильевны, подозревавшей мужа в похождениях с одной из блудливых институтских дамочек, – было бы не под силу описать перу Шекспира, твори он в нынешние времена.

А.В.Д, было уже не до лирики, не до трагедии, не до воспоминаний о полугодовой подготовке к аресту – он был готов приделать заячьи уши всему НКВД, в чем его, как это ни странно, на первом же допросе обвинил Дребедень.

«Святой Трифон, – взмолился он, – найди выход, обрати во благо все переживаемое моими любимыми существами – мой ужас, муки, страдания, боль». – Дмитрий, Дима, закрой рот, не выпучивай глаза, но закуривай «Герцеговину», это передачка от Сосо, от Сулико… кури и внимательно вслушивайся в мой шепот… надеюсь в стенах нет наушников?.. хорошо тебя понял, но поостережемся верить в их отсутствие, прибегнем к шопоту… я – Саша Доброво, А.В.Д… сначала расскажи о себе как о «подсадном передатчике», обо мне поболтаем позже, время у нас есть… только не пудри мозги… через пяток минут походим по камере из угла в угол, иногда останавливаемся, разыгрываем сценку: ты вроде бы порешь какую-то чушь про баб, я соответственно реагирую… всячески жестикулируем, гримасничаем, фантазируем, импровизируем и так далее… контрапункт таков, что жесты – жестами, а необходимый нам разговор – разговором… учти: на кону твоя жизнь и судьба моей семьи… это мне, а не тебе, так и так каюк… отличный табачок, усатая гнида знает каким затягиваться до истомы нутра… ты меня узнал?.. не притворяйся, что не узнаешь, хотя прекрасно выполняешь «задание на неузнаваемость одного из персонажей нашей трагедии»… мы были вместе в студии… актер ты гениальный, но отвлекись от роли, оттвлекись, это необходимо в твоих же интересах… вспомнил?.. замечательно… тогда рассказывай что с тобой стряслось… мне хочется думать, что ты попал на крючок не добровольно… ну а как тутошняя сволочь умеет принуждать – знаю без тебя… меня, считай, ждет непременная пуля в затылок… рассказывай, и клянусь тебе жизнями самых дорогих мне на свете существ – жены, дочери, Гена, который овчарка, – потом и ты услышишь от меня только правду, правду и еще раз правду… и сам сможешь прикинуть что к чему, поняв, что, кроме всего прочего, речь идет о возможном спасении и твоей жизни, если она тебе еще не обрыдла, и о изменении судьбы к лучшему… вижу, что согласен… не забывай о импровизациях для «зрителей» и открывайся… колись, как говорит Дребедень – твой шеф, будь он проклят… не шантажирую, но, если не откроешься, я потребую немедленного перевода отсюда – прочь от тебя… сам тогда расхлебывай кашу, пару мисок которой наконец-то получили мы с тобой от самого что ни на есть Его Величества Случая.

А.В.Д. поразило внезапно обескровившееся лицо Лубянова; оно стало растерянным лицом, с которого внезапно сорвали маску, вроде бы навеки к нему приросшую, а такое, как ничто другое, моментально лишает личность последних остатков воли, сил и, если уж на то пошло, яростного желания воспротивиться натиску рокового происшествия; вместе с тем, во всем облике «подставного селезня», было нечто от опешившей рыбины, резко выдернутой из воды и хватающей губищами погибельный для нее воздух наружной жизни.

«Видимо, он настолько прирожденный актер, что как-то там вошел, возможно, в пожизненную роль и почти что начисто забыл о своей личности… тут вполне могут без всякой системы Станиславского принудить даже очень стойкого человека поверить, скажем, в то, что он «являясь сменным начальником кремлевского караула, был завербован японской разведкой в качестве вражеского шпиона, диверсанта м камикадзе, продавшего родину за музейно-мебельный гарнитур и 2 (два) костюма-тройки, а также имевшего злонамереное задание взорвать Мавзолей (один) 7 (седьмого) ноября во время первомайской (1-ого мая) демонстрации с целью физического уничтожения стоявших на трибуне руководителей (количество засекречено) страны победившего социализма, используя для данного акта два (2) баллона жидкого нитроглицерина, похищенного на фармацевтической фабрике имени Цеткин (Клары), в чем расписываюсь и требую вынесения себе высшей меры социальной защиты, а именно 1 (одного) расстрела».

– Ебитская сила, колюсь, – наконец вымолвил сокамерник, совершенно сбитый с толку, – и раз уж вышло такое у нас неожиданное толковище, то, ознакомившись с материалами следствия, могу показать по существу дела следующее: в натуре, это ты – А.В.Д., так что бздеть и менжевать мне нечего, а то, что было, то было, мое прошлое и без тебя известно тем, кому следует… молодчик – режиссируешь данную мизансцену, как доктор прописал, а табак, гадом буду, что надо… это тебе не мичуринский самосад из соломы коровника, обоссанной отрядом продразверстки… только и ты не еби мне мозги, сначала выкладывай все один к одному, открывай карты, тогда уж и я открою тебе свои… затем устроим театральный совет и пустим Немировича по делу Данченко, обвиняемого в совращении, ха-ха-ха, совершеннозимней Яблочкиной, как однажды скаламбурил Учитель, потом возьмемся за Данченко, сознавшегося в том, что вредительски хлял за Немировича, и расколем Немировича, на самом деле являющегося засланным из Берлина Данченко… ну и чем ты мне грозишь – выкладывай?

– Умница – ты всегда был весельчаком, но говорим лаконичней, без мелких деталей, чтобы не засветиться… извини, это не ты меня узнал, а я тебя вспомнил, поэтому – ход твой… главное, как человек не глупый, к тому же джентльмен в далеком прошлом, исходи из простой, однако метафизической арифметики жизни: один ум – хорошо, а два – лучше, но оба хуже одного, главное, не понятно чьего именно… это никак не может дойти до Дребеденя – тупого животного.

– Правда в том, что на самом деле он вовсе не мой шеф, а всего-навсего «одолжил» меня, крысеныш, в натуре, у моего шефа, который стоит гораздо выше… считай, он уже сам зам. дьявола с двумя звездами в петлицах, бригадный комиссар Люциан Тимофеевич, здешняя кликуха Люцифер… я б его маму ебал, хотя сам он с меня не слазит – приходится круглые сутки хером искру высекать из оловянной миски.

12

А.В.Д., имея очень стойкую с детства аллергию души на матершину, но не забыв уроков Учителя, мастерски захохотал – он был действительно потрясен неожиданным сообщением своего крайне растерянного знакомого, похожего в тот момент на беспомощного человека, раздетого догола и силком вытащенного для всенародного обозрения прямо на площадь Дзержинского; сообщение было полно поистине выигрышных возможностей.

«Да это же прямо два туза в редчайшем из прикупов, взятом после безумно рискованного объявления десятерной, равной самоубийству и одной ничтожнейшей из надежд – надежде на осечку пистолета… странно, я почему-то чувствую, что никакого не имею высоконравственного права просить Лубянова не распоясываться, не материться… плевать мне теперь на застарелую аллергию – пусть уж выражается как угодно и сколько хочет, отлично его понимаю».

Лубянов, всегда готовый к игровым надобностям, тоже засмеялся «для зрителей» и продолжал: – Между нами, похоже, что Дребедень берет верх и тогда моему зам. дьявола Люциферу, очень большому, надо признаться, эрудиту и умнику, – кранты, чалма, вышак без суда и следствия. – Дима, клянусь еще раз, это прекрасно, это, поверь мне, единственный наш шанс – иного не будет… точней, таких шансов бесконечно много, но людям мало когда приходит в голову использовать хотя бы один… начинаем шагать из угла в угол… иногда ты меня поддерживай – я ведь в натуре, как ты говоришь, избит-перебит… только не вздумай подозревать в том, что и я к тебе, как ты ко мне, подсажен – моя обида на тебя сделается очень серьезной, то есть ты не простишь ее сам себе.

Сокамерники показались дневной смене надзирателей только что познакомившимися людьми, охотно веселящими друг друга похабными историйками, чтоб не стебануться со скучищи и от всего того, что постоянно гложет души этих неспроста захомутанных злодеев и вредителей… то один, то другой представляются бабами, обезьянничают, виляют жопами, кокетничают, демонстрируют общеизвестные позы, общепринятые жесты и популярные действия, знакомые не только всем шалопаям и академикам, но и нам, серьзным людям из надзора… при этом оба хватаются за животики, один ходит, поддерживая другого, иногда встают спинами к «очку» – отдыхает вражеская сволочь.

– Раскинь уши, как выражается Дребедень… я – ученый, генетик, сделавший революционное открытие, судя по всему, кажущееся сумасбродным этой идиотине, которому до капитана Лебядкина – как гниде до звезды… открытие – из тех, которые открывают науке и медицине, практически всему человечеству, массу новых путей, ведущих, как нас учат питекантропы агитпропа, к большой победе над природой… но я, как видишь, взят и обвинен черт знает в чем, семья, по словам Дребеденя, тоже взята, а собака отдана в питомник НКВД, где ее поставят на службу трудовому народу, извини, но я с его мамой не поступил бы по-твоему – ничьи мамы тут ни причем.

А.В.Д. коротко изложил Лубянову, во-первых, суть своего фантастического открытия, что непременно должно заинтересовать даже не Ежова, опившегося кровавой сивухой, а что ни на есть самого Сосо; во-вторых, рассказал о крайне рискованном замысле вызволить семью ценой выдачи научной тайны и потери своей жизни – иных вариантов, к сожалению, не имеется.

Однако весь его вид, когда открывалось «очко» или кормушка, говорил соглядатаям о человеке, «выдающем» похабные анекдоты; якобы слушавший их, Лубянов, соответственно, похохатывал и восхищался остроумием занимательных камерных забав.

– Как я понимаю, времена таковы, что Дребедень жаждет похоронить твоего шефа, а заодно и нас с тобой… извини, но ты уже стал носителем ценной информации, полученной от врага народа, от меня, – поэтому являешься почти официальным трупом… Дребедень пришьет тебя к делу твоего бригадного комиссара Люцифера, а мои рукописи закопает вместе со мной… честь открытия будет принадлежать ученым Запада, правительствам которого первостепенно важны новейшие достижения науки… это у нас тут если нет человека, то и нет проблемы, но наука, к счастью, не человек: ее проблем не исчерпать никаким инквизициям и Лубянкам… продолжаем хихикать, но иногда меняем комедию на драмы жизни… ты меня понимаешь?

– Нет, не секу какого хера мы тут комедианствуем, раз толкуешь, что так и так мне крышка… ты что, загоняешь битую рысь в пятый угол?.. да если б я был натуральным уркой – гад буду, непременно бы тебя по сонникам удавил, с понтом находясь в состоянии аффекта, и хуже мне не стало бы.

– Пятый угол – это какое-то чисто лубянское приложение к эвклидовой геометрии, так что твоему наркому Ежову положена Нобелевская за сию новацию и изобретение ежовых рукавиц, развязывающих все тугие узлы цивилизации, – оба весело похохотали, – но наш шанс, Дмитрий, вот в чем… в том, что, воспользовавшись отличным раскладом, мы с тобой срываем банк… спасен ты сам, моя семья и Ген, то есть наш пес, и, само собой, твой шеф… он держит слово?..

– Думаю, Люцифер держит – он волк шерстистый, но из старых, из тех, с которых не все еще пооблезали принципы, к тому же Шлагбаум, бывший дворянин из обрусевших немцев. – Полагаю, ты можешь известить шефа о немедленном вызове… тебя к нему дергают, моментально предлагаешь три условия спасения его шкуры от ареста и гибели, наверняка готовящейся Дребеденем из-за карьеристских соображений – иных шансов, повторяю, больше не будет… выкладываешь свое первое условие: освобождение тебя лично от, насколько понимаю, недобровольной театральной деятельности в этих стенах и возвращение на сцену… условие второе: немедленное, не терпящее никаких отлагательств, рассмотрение моего открытия, которое не может не заинтересовать Хозяина… сейчас твоему шефу грозит уничтожение безграмотным Дребеденем, тупость которого и помешает России стать родиной одного из замечательных научных достижений века… я готов изложить суть дела хоть Богу, но услышавший ее должен успеть перехватить у Дребеденя мои рукописи… речь идет о репликации, о клонировании, о генетически точной копии, черт побери, скажем, ихнего Ленина, или Николая Второго – кого угодно, поскольку, говоря просто, в «ведущих» кислотах ДНК и РНК находятся гены всей информации о личности… так в зернышке пшеницы незримо пребывает образ колоска, его строения, роста, развития, благих качеств и так далее… я уж не говорю о возможной замене дактилоскопии на анализ этой самой ДНК… убийцы, бандиты и ворюги возопят от ужаса на весь мир, а прокуроры, полисмены и сыщики потрут ручки… третье условие: ключевые формулы, которые из меня не вытянуть даже сдиранием шкуры, станут известными только после прибытия семьи и собаки в Англию по приглашению тестя, не имеющего никакого отношения к политике, наоборот, глуповато сочувствующего некоторым идеологемам якобы научного марксизма и радикального ленинизма… вот и все – ясно изложено?

– Но ты, ха-ха-ха, не гонишь ли черноту с темнотой насчет того, что можно заделать еще одного живого Ленина, а для нашего Хозяина замандячить пару двойников, чтоб ему, пропадлине, спокойно гулять по Тверской и разъезжать инкогнито по всему миру, чем париться всю жизнь в Кремле, как я на Лубянке… твоя генетика может заморочить бошки всяким заговорщикам-диверсантам – гарантирую орден Ленина, он тебе обеспечен… представляешь, завтра двойника этого урода разрывает на части, а послезавтра сам Хозяин по-новой кидает речугу, назавтра еще один чугрей из двойников отвечает на вопросы очередного большого, верней ебаного в душу, друга Советского Союза… гад буду, я бы на месте Сосо попивал «Хванчкару» и «Напареули», лежачи в обнимочку с парой крутобедрых «Сулико», а двойник, сидячи в политбюро, пусть набивал бы себе мозоль на жопе.

– Не примитивизируй, Дима, и не думай, что темню… в свое время, вспомни, инквизиторы едав-едва не сожгли Галлилея за то, что сегодня ясно любому школьнику… а а вот Джордано Бруно, как говорили иезуиты, пригласили на огонек… ты умеешь наблюдать и, если твой шеф действительно большой эрудит, сам увидишь, как он отреагирует на сообщение о научном открытии, которое наверняка похерит Дребедень… повторяю еще раз: мы имеем единственный шанс на спасение каждого из нас и несчастной собаки… кстати, с фамилией Шлагбаум твой шеф продержится в этом учреждении только до сорок первого, когда, после игрулек Сосо с фюрером, вспыхнет чудовищная бойня… погибнут десятки миллионов людей… немцы дойдут до самой Москвы, потом Гитлеру капут.

– Почему это ты в этом уверен, может, того-с – стебанулся на следствии, что часто бывает? – они ведь тут, падлы, умеют закрутить мозги сикись-накись?

– Вовсе не уверен – просто ни с того, ни с сего блеснула впереди некая фантастическая картинка.

– Ладно, не будем заглядывать больно далеко, но в остальном ты прав: другого такого шанса нам не видать… фантастика – фантастикой, Саша, но, как я секу, этот твой, или же мой, то есть открытый клон должен взрослеть пару десятков лет, если не больше… а если так, то на хер мне сдалось подобное занятие?.. сначала быть для него своеобразным Савельичем, смотреть, как клоненыш растет, воспитываешь его, приучаешь не дрочить на уроках, одеваешь, обуваешь, следишь, чтоб не связывался с урками, не пиздил денежки из моего лопатника – короче, ты, теряя время своей личной жизни, делаешь из него человека, так?… я что – охуел?.. да за это время любой оригинал может или поехать от такого отцовства или загнуться… принципиально не желаю терять дорогую мне личную жизнь в искусстве, а также в койке, ради того, чтобы на белом свете появился еще один такой же мудак, как я сам… мне и без того мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы в проклятой этой тюряге… как же быть?.. ведь человечество, в общем-то, такое говно, что будь я Богом, пусть меня расстреляют, прекратил бы, скажем на один век, деторождение… потом вбил бы в человечьи головы, как играть роль порядочного человека с детсадика и до самого моргальника… может, ты возьмешь и похоронишь к ебени матери свое открытие, а иначе оно до того доведет обосравшееся наше человечество, что сам Прометей, подаривший людям обогревальное тепло, суп и вторые горячие блюда кулинарии, покажется невинным младенцем, сосущим прелестные сиськи у целого ряда олимпийских богинь.

– Похоронить, Дима, готовое вот-вот родиться открытие, не сможет ни один из ученых хотя бы потому, что оно зачинается, созревает, готовится к рождению не в чьем-либо везучем ученом мозгу, а в общем поле науки, всегда являвшейся все быстрей и быстрей увеличивающейся суммой научных мыслей и знаний… в общем, не беспокойся, лет через сто наука прибавит скорости времени взросления клона раза у три-четыре… одни ученые уже теоретически доперли до возможного способа создавать искусственные алмазы, другие – чуть ли не до расщепления атома, что сулит человечеству приход новой после огня эры – эры высвобождения огромных количеств внутриядерной энергии, – разве сие не удивительно?

– Тебя, случаем, не тряхануло ли все-таки, Саша, до основания, а затем, как говорится, Канатчикова дача?

– Если бы, Дима, если бы… дело в том, что иногда я кое-то предвижу, причем, так ясно, как зрю тебя сейчас перед собою своим единственным глазом, и все мое существо прохватывает страшная стужа… но разве науку прихлопнешь?.. наши безграмотные кретины пытаются обезглавить генетику с кибернетикой, но только тормозят приход новейших практик на смену отжившим свой век… к примеру, древние китайцы, много чего наизобретав, в том числе и убийственный порох, ужаснулись злодейски безнравственной двуликости некоторых наук, попытались посопротивляться им духовно и интеллектуально… воспевая Незнание, даже возвели непроходимую стену между разумом человека и неисчерпаемостью сокровищ науки… прошли века… еще в этом веке, Дима, Китай, фактически сбросив с себя иго марксизма-ленинизма, станет вооруженной до зубов, доминирующей в мире сверхдержавой, имеющей первоклассную науку, передовые технологии и, естественно, этнически сплоченное многомиллиардное население… а в веке следующем… впрочем, об этом лучше не думать, поскольку неизвестно – к добру все оно, или ко злу и концу света.

– Вот какие ха-ха-ха, ни хуя себе какая ожидает нас с тобою не рыбная солянка, а самая что ни на есть уха!.. если ты, в натуре, что-то прозреваешь, то ответь – извини уж, своя рубаха ближе к телу – выйду я отсюда на волю, или не выйду, и это все, что хочу знать.

– Не только выйдешь, но и вернешься на сцену – будь, Дима, спок, как йог, взирающий на свой пупок, как любила говорить моя матушка.

– Тогда почему сам-то ты ни хрена не знаешь насчет своей судьбы?.. это, согласись, ее довольно странная сюжетная неувязка с данной трагедией.

– Сапожник, Дима, как известно, ходит без сапог, истинный поэт до последних минут жизни ждет идеальнейшую из женщин, властительный тиран ни на секунду – из-за отсутствия у него души – не обретает спокойствия, ну и так далее.

– Значит, актер за какие-то бурные аплодисменты всего зала тоже не имеет в жизни ничего такого основательного – одно пожизненное лицедейство, так?

– Мне кажется, Дима, что за любой божий дар приходится так или иначе расплачиваться, причем, не обязательно трагически. – Отличная постановка вопроса… вот отыграю свое еще часика два и постепенно начну выходить из роли, что, как видишь, потрудней, чем выкарабкиваться из запоя… все, хватит, желаю вернуться на порядочную сцену, верней, на сцену порядочности, где я им, блядям, и всему народу такую замастырю трагедию, что глаза на лоб полезут от ужасов жизни… я, сука, не Гамлет – не хера мне думать – быть или не быть? когда надо быть, быть и еще раз быть, а все они пусть гниют заживо, что со мной, по их вине, и происходит третий уж год.

Он, подойдя к двери, забарабанил кулаком по кормушке, затем согнулся, схватился за живот и застонал; кормушка вскоре открылась.

– Гражданин надзор, язва, видать, открылась, подыхаю, в животах схватило и не отпускает, мне бы пару ложек соды, а вода есть.

Это, как понял А.В.Д., был сигнал Димы для сообщения шефу о немедленном вызове из камеры по важному делу. – Какая еще такая на хер сода врагу народа, да еще на ночь глядя, когда ужин вон несут? – Не до жратвы, начальник, хули ты рот раззявил? – валяй, действуй.

Кормушка захлопнулась; Лубянов, по профессиональной актерской инерции, охая от боли, повалился на койку лицом вниз; А.В.Д., массируя ему спину, тихо, но очень внятно повторил все, что тот, не рассусоливая, должен выложить своему шефу. – Главное, непременно добавь, что я, когда выбили глаз, в полуобмороке услышал разговор Дребеденя по телефону о грядущих в наркомате переменах, когда он так отыграется на некоторых умниках, так нассыт им прямо во вредительские их очи и не утрет шмурыльники, что комната смеха позавидует… прямо так и скажи, дескать, видно даже по мелким пешкам, как в воздухе носится нечто для вас, следовательно и для меня, предчувствие крайне неблагоприятного оборота событий. – Ролевое задание уяснил до самого что ни на есть занавеса, но, видимо, шеф дернет только завтра… хотя они тут привыкли, ежовские пидарасы, мантулить в три смены: взяли на себя почетную вахту перед первым маем и свято блюдут график приведения в исполнение высших мер наказания… как говорится, сегодня больше, чем вчера, а завтра больше, чем сегодня… надо бы сказать в этом месте, что я всехних ихних мам ебал, но временно уж воздержусь… очень, поверь, просто и очень приятно вспоминать человеческую речь, ведь я интеллигентно воспитанный дворянин, Саша, мне остоебенила сраная эта роль… я бы, бля буду, сейчас сыграл без репетиции необыкновенно трудного иудея-пожарника в «Преступлении и наказании», а то и самого Порфирия… но черт со мной, главное, опередить Дребеденя, ибо он и не человек – это какая-то бронемандавошка на запасном пути к моей свободе… учти, в данный миг воплю для надзора: «ой, блядь, режет, ой, болит, ох, падла, крутит, не могу-у-у, нет моих сил!».. мы еще посмотрим, Саша, кто кого замочит… смеется тот, кто смеется последним, а плачет первым – сегодня Дребеденевская очередь похныкать.

Им, как выразился Дима, притаранили ужин, но ему самому было не до перловой кашки, а вот донельзя возбужденный А.В.Д. заставил себя съесть обе порции и выпить кружку кипятка.

«Кто знает, – думал он, – возможно, это самый ответственный момент в моей жизни… так что же день грядущий мне готовит?.. ангел-хранитель, друг ты мой пожизненный и посмертный, помоги вызволить несчастных из обездушенных застенков одной шестой света».

Дверное «очко» больше не поскребывало – не открывалось; поэтому Лубянов, казалось, успевший сбегать за кулисы, где мастерски изменил внешность и настроился на иной стиль речи, с большой охотой принялся выкладывать А.В.Д. историю своей невероятной судьбы.

14

– Ты ведь знаешь, я не говорун вроде тебя и с детства имею слабосилку мысли, но, даю слово, отвык от нормального разговора, так что извини, если что не так… однажды, после «Дяди Вани», разгримировываюсь, мурлыкая «цыпленок жареный, цыпленок пареный ходил по улице гулять, его поймали, арестовали, велели пачпорт показать»… а сам думаю: эх, Дымок – так звали меня и коллеги и дамы – впереди тебе сегодня корячится кабачок с двумя распутными фигурами наилегчайшего – для безтветственного мужчины – поведения и превеселого нрава… поскольку всего с одной дамой я с юности превращался в полнейшего импотента, параличом разбитого, как будущий Мавзоленин… ты не вздрагивай, Саша, кто-кто, где-где, а тут Лубянов имеет право на полнейшую свободу любого слова, заметь, лю-бо-го… один тут дурень, корпусной из комсомолии, жлобина и мудак, донес на мою служебную откровенность… ну его тут же, засранца, разжаловали и бросили зав. прачкой кровавого нижнего белья и прочей одежки врагов народа… так вот, не знаю почему, но с юности ни хера у меня не получается никакой палки тет-а-тет лишь с одной прелестной фигурой без трусиков… ты сам-то, обобщая, бабник?.. не отвечай – вижу, что представляешь из себя адепта лебединого либеде, как говорит Учитель, а я – так гамандрил… учти, речь идет не просто о половушной распущенности и приапической наклонности, а, как увидишь, о трудности устройства судьбы пропащей моей личности… однажды подсаживают меня же к одному профессору психиатрии вредительского фрейдизма, что автоматом тянуло на вышку… вроде бы он пытался загипнотизировать генсека, дабы настроить его пойти по пути национал-фашистского варианта социализма, а также развивал у своих психов какой-то Эдипов комплекс и внушал им срочно организовать группу для покушения на жизнь отца народов… ну его до полусмерти исколошматили, перебили ребра, однако он был упрям: не желал колоться, всего лишь стонал и требовал довести вживую пришиваемое, как и тебе, дело, до самого Сосо, которому он еще при Троцком ремонтировал полетевшие нервишки… ну я рассказал профессору о своем пристрастии к дабл-дамочкам и попросил, если он в силах, разобраться с такой дерзкой ненормальностью половой жизни человека и артиста… а он, хоть и харкал кровью, говорит, что все это у меня от инфантильной жадности на секс и запущенного расщепления грешного моего эго на множество сценических ролей, которыми я великолепно, но бессознательно овладеваю, подобно тому, как сие же выделываю с обеими дамами… за сей диагноз я его спас от мучений, но о моей ролевой установке – позже… короче, умываю в уборной рыло после «Дяди Вани» и выстраиваю симпатичную перспективу жизни: коньячок у меня впереди, не запойного, конечно, характера, шашлычок, танцы-шманцы-обжиманцы… я всю жизнь так и пел: щас бы братцы рюмку водки сцену и кровать а на остальное чтоб оно пропало с Эйфелевой башни мне насрать… вот и досрался, блядский род, домурлыкался – ах, хули уж тут сожалеть задним числом?.. буду лаконичен, я первый раз, Саша, с нормальным человеком беседую, находясь под колуном… заходят в мою уборную – ты же понимаешь, как в свою, – трое в форме… у одного – звездочки в петлицах, у двоих – по шпале на рыло… тут тебе и синий кант, и хозяйское, сука, хамство во взгляде, и сапоги шевровые блестят, в общем, шерсть-бостон и коверкот-рязань… как тут коротко не вспомнить мой первоапрельский розыгрыш нашего Станиславского… звоню ему однажды и говорю начальственно плебейским баритончиком, что так, мол, и так, беспокоит вас начальник отдела Управления НКВД по связям с общественностью полковних Шнеерсон… потеряете ради родины полчасика в приватной беседе о крайней необходимости назначения на главную роль в расистской трагедии «Отелло» настоящего негра из рядов американской компартии… пропуск заказан… кроме того, органам необходима консультация с вами лично по поводу эффективно короткой оперативной подготовки нашего человека к безупречному выполнению важнейшей задачи века вдали от той же родины… а Станиславский, ты подумай, узнал мою дикцию и с ходу не просто отбривает-отчекрыживает, а орет: «Не верю, негодяй, ебит твою в душу мать!» – и бросает трубку… ну мы там в компашке чуть не обоссались со смеху… при встрече он и говорит мне: «Нарабатывать надо, Дымок, мастерство вживания в любую роль, а не прыгать с бабы на бабу и не хулиганить, а то погоришь»… как в воду глядел Учитель… короче, заходят в мою уборную чекисты и звездочки в петлицах сходу говорят: – Фамилия Лубянов является яркой приметой положительной синхронности, а она есть знак правильности, выбранного мною метода следствия, каковой подсказан вашей гениальной игрой и высокопроцентной вживаемостью в любую порученную роль… я лично посидел на всех ваших спектаклях и усердно прочитал статьи театроведов о наличии у вас редчайше непринужденного артистизма, грех который не поставить на удовлетворение большой нужды нашей партии, страны и народа в период резкого обострения классовой борьбы.

– Веришь, Саша, я хоть и охуел от страха, но прям схватился за животики – и хохотать, и хохотать.

– Чем, – говорит, – вызван смех, Лубянов?

– Виноват, – говорю, – я артист с богатым воображением, то есть слаб на аппетит к словам и выражениям… смеховая спазма вызвана «большой нуждой» широких масс и дальнейшим всенародным ее отправлением, как говорится, на просторах родины чудесной.

– Вы, Лубянов, говорун, придется вашему богатому воображению немного победнеть.

– Ну сейчас, предполагаю, устроят они мне такой дебют… вижу, Саша, что ты, как почитатель Пушкина, ожидаешь услышать в рифмые замечательно общеизвестнный глагол будущего времени… но я хотел сказать, что от дебюта навек откажет атрибут… дрожу и чую, что все оно может произойти именно так… чин со звездочками начинает издалека и приглашает поужинать в «Арагви»… куда мне прикажешь деваться, раз рыпаться бесполезно, что и амбалу было бы ясно?.. времена пошли такие, что членов ЦК запросто брали за партийные рога… более того, начали загонять в стойло даже самых верных козломордых ленинцев… да и кабак, куда пригласили, знаешь ли, все-таки не камера после шмона в заднем проходе, а весьма приятное заведение с баснословно аппетитным меню, да и я не парвеню… в ресторане, думаю, напоследок можно выпить-закусить, раз сегодня все равно уже не засадить моему дуэту… прощайте, выходит, распутные вы мои бабенки и волшебная ночь до самой утрянки… прощай опохмелка помидорным рассольчиком на Трубном рынке, затем чрезвычайно дневная репетиция, так как, по-слухам, вечером в ложу должен пожаловать товарищ Сталин… он, между нами, очень наш театр обожал и самыми грязными словами ругал бдительную охрану, бесплатно, сука, занимавшую четверть зала, за ограничивание его театрального кругозора… короче, сидим в кабинете «Арагви», штора задернута… неужели, думаю, отпидарасят, как недавно случилось с одним нашим заслуженным деятелем искусств, которого ежовские дружки по-всякому отхорохорили в этом же кабинете «Арагви»… если даже так, то амба и хана – не отбрешешься, не отбрыкнешься от «мимолетного введения», как говорила одна моя знакомая графиня… жизнь, думаю, такова, что придется уж выступить в роли, так сказать, древнегреческого раба и, если не Вадима Козина, то одного из Великих Князей… но то, что все обошлось, и меня сходу не реинкарнировали в «козла опущения», пробудило в озабоченной душе отличное настроение… поддав, значит, закусываем буженинкой-осетринкой… объявляется с эстрады женский вальс, то есть дамы приглашают кавалеров… нагло отдернув штору, подходит ко мне пышная, дебелая цыпа, которая раза в два больше иной худощавой цапли… наклоняется надо мной с большою нежностью, трется всеми перышками бедрышка об руку и нахально чуть не вываливает из декольтенции волшебно матовые сиськи, как у Снегурочки, которую, после детского утренника, дело прошлое, я так отдедоморозил вместе с Бабой-ягой, что первая растаяла, а вторая вылетела на метле из театра за моральное разложение прямо в оркестровой яме с первым барабаном оркестра… словом, поет эта цыпа клокочущим контральто: «Милый в штатском, я зову вас качнуться на дунайской волне данного женского вальса»… понимаю, что проверяют на стойкость при выполнении задания – о, прощай, моя легкая и безответственная жизнь! – и моментально отбриваю эту шлындру знаменитым «Не верю!», ибо не до танцулек мне, я Ленина, блядь, в ту минуту в гробу видал вместе с женским вальсом… премилая цыпа обиделась, отчалила от меня словно яхта мистера Твистера – тройку ночей жизни отдал бы за осанку, за борта, за покачивание кормы, хотя предпочитаю, не забывай, пригласить на диван нечто сдвоенное и даже имею невоплотимую циничную мечту о медленном, под танго, раздевании неразлучимых сиамских близняшек… и вот сообщает мне пара звездочек, подняв тост за Станиславского, что такой эпохальный артист, как я, не туберкулез Чехова должен играть, а брать все театрально сценические регистры путем вживания в одну почетную, исторически ответственную роль… поддали еще по одной… я задумался, а один из подчиненных, высказывает сожаление, что у меня слишком видная внешность. – Ты, Дребедень, недоумок и завтра же будешь послан на вечерний фак закрытого вуза набираться образования, культуры и отдыха, – строго заметили звездочки в петлицах, а другая шпала подъябнула дубоватого коллегу насчет необходимости дальнейшего охлаждения ума и раскочегаривания жара в сердце… веришь, я еще тогда врубился, что униженный Дребедень непременно однажды захочет сожрать моего Шлагбаума, поскольку тот умен, культурен и зело мудер… кажется, я понемногу начинаю адаптироваться к нормальной речи, а то так вмазался в остоебенившую «фенеменологию» – аж блевать охота… короче, Люцифер двумя пальчиками, по-барски, велел обоим шпалам убраться потанцевать и потискать дамочек… шпалы вышли, а сам он говорит приказным тоном, что мне оказана высшая честь, если не миссия… «Вы, Лубянов, обязаны поработать совместно с органами для очистки партии, правительства, красной армии, научных и писательских кругов от вредителей и врагов народа… придется пожить в нашей следственной тюрьме года два-три, что лучше, чем волочь червонец на Колыме, что смерти подобно… раз в месяц – письма родителям из закрытого драмтеатра, находящегося в закрытом городе закрытого района энской области, соответственно, начнете получать закрытые же ответы на таковые… не как рядовому сексоту, но как тайному сотруднику в чине старшего лейтенанта, ваша зарплата будет переводиться в центральную сберкассу… в свой срок выйдете отсюда майором с персональной пенсией НКВД… имеете целый ряд плюсов: за сверхурочные, ночные, праздничные и полумесячные, как говорит одна моя знакомая узбечка, презамечательная певица… вам пойдут премии за внеплановое количество информации и раскалывание особо опасных политических, а также экономических преступников… так что вы за полжизни со всеми ее халтурками столько не заработали бы, сколько хапанете у нас… надеюсь, будете удостоены сначала закрытого звания «Народного артиста СССР», потом открытого, само собой, ряда медалей и орденов, возможно, станете безымянным Героем Советского Союза с вручением Золотой Звезды, ну и со всеми вытекающими из таковой награды привилегиями… недоумения имеются?..»

– Саша, мне стало ясно, что отступать некуда – только к стенке и так далее… поэтому ставлю раком следующее недоумение: каким должно стать решение женского вопроса?.. без этого моя жизнь не имела бы смысла, но у меня, как у стахановок «Трехгорки», своеобразный вывих насчет многостаночности… то есть с одной дамой я не могу и не желаю предаваться фрикциям – только с двумя, от чего лечат только в Швейцарии… иначе у меня в голосе, руках и ногах, особенно в башке, начинается дрожь неудовлетворенки и вообще какой-то отрицательный психозо-невроз… без решения данной каверзы здоровья я не могу… не устраивает – можете сразу расстреливать или вонзать близлежащий шашлычный вертел прямо в сердце… откуда это у вас, удивляются звездочки, сия извращенция?.. у меня, говорю, поставленный диагноз: хроническое расщепление личного эго на почве вхождения в несколько мужских ролей, но без уклона в гомосексуализм… если не вижу в койке второй кисы, то ум за разум заходит и честно его спрашивает: «а где же, Лубянов, еще одна дама легкого поведения, мать ее ети?»… без второй соблазнительной фигуры, говорю, я всего-навсего живой труп с нестоячим, поскольку с комплексом таким родился и с ним же, видимо, помру… тот смеется, хвалю, говорит, за откровенность и прямоту желаний… два раза, обещает, в неделю заимею должностное инструктирование по части половых сношений и введения двух стажерок сразу в курс актерского мастерства перевоплошения… это премиально стахановская постановка вопроса… дадите общую расписку о неразглашении и придется уж вам, товарищ старший лейтенант, подштудировать закрытый от масс йоговский трактат «Камасутра»… сожалею, что это перевод нашего спецтолмача, а не поэта Мандельштама… этот крупнейший поэт очень долго вел себя самоубийственно и наконец доигрался… голову надо было иметь на плечах – вот что, а не только Музу… не советую брать с него пример… вы должны знать все фигуры древнеиндийского труда на зубок и не хуже Ганди, если, допустим, вас расстреляют, а потом неожиданно воскресят как бы по тревоге… «Камасутра» – это вам далеко не утренняя палка, но древнейшее искусство разностороннего полового акта, использующее все возможности человеческого тела и его психики… именно поэтому оно тоже обязано встать на службу разведки и контразведки нашей Родины… ну, конечно, обе, пришедшие за минуту до этих слов, шпалы угодливо загыгыкали, мандавошки… звездочки в петлицах заиграл желваками, как мне не суметь, пшикнул, и те снова улетучились, словно призраки клочьев в «Синей птице»… ну что ж, слышу, поднимем тост, Дмитрий Анатольевич, за ваш дебют!.. подняли, точней, пришлось поднять… имеются, спрашивает шеф, еще вопросы?.. так точно, говорю и смелею от поддачи лишнего: раз в месяц хоть разбейтесь, но отдайте мне ровно три дня глухого запоя, четвертый – поправка в баньке… только тогда – не раньше – выхожу один я на подмостки, а иначе – никакой я не человек и не актер милостью божьей… и еще один, кажется, последний, но очень важный вопрос: получу ли, так сказать, главного режиссера для этого вашего камерного театра одного актера?.. отлично, отвечают звездочки, начнем с конца: никаких вам не положено Мейерхольдов, потому что на воле и так не хватает специалистов… вы самолично будете и им, и своим Станиславским, и актером, исполняющим главную роль, и учителем дамского искусства обольщения влиятельных империалистов ведущих стран мира, и осветителем, и, вероятно, активным, если не пассивным, пе-де-рас-том, старший лейтенант… но это только в случае резкого возникновения исторической необходимости, против которой не попрет ни Бог, тем более, ни царь и ни герой… к примеру, у страны и у наркома возникает большая нужда обольстить видного японского маршала, а тот активный пе-де-раст, хотя командует сотней тысяч своих харакириков… не бледнейте, ничего такого уж особенного с вами не случится – вы не цаца, а это не операция по удалению геморроя, от которой, как рассказал коллега по работе, две недели глаза на лоб лезут… кроме того, после выполнения такого пикантного ответственного задания с использованием не по назначению известной части вашего тела, имеете добавку за вредность и право на трехдневный отдых в кругу вакханок, желательно, совмещенный с запоем, чтобы зря не терять время… партия этого не уважает и не прощает… короче, против «амур де трио тет-а-тет» я не возражаю… вполне переспективное дело, но помните: главное – это не ваши оргазмы, а чувственно-половой опыт наших универсальных курсанток, тоже стоящих на страже страны убедительно побеждающего социализма… заботы о мерах по разберемениванию и антитрипперу ложатся на плечи девушек, которые не Нюшки на вечерке – сами все знают… в камерах вам придется дневать-ночевать, труд есть труд… для всего остального государство предоставляет вам отдельную квартиру по месту службы со всеми удобствами, но без вида на панораму Москвы, плюс финскую сауну, ну и американский холодильник с запасом питья и продуктов.

15

Надо сказать, Лубянов восхитил А.В.Д. умением имитировать манеру речи своего шефа и действительно великолепным даром актерского перевоплощения; он блестяще выражал властность высокого чина, подчеркивал его образованность и интеллигентность, скрываемые под грубоватостью манер и ироничностью ума, вынужденного казаться хамовато циничным в присутствии дубоватых выдвиженцев из простого народа; иногда А.В.Д. восхищала прекрасная оркестровка Диминой речи, никак не вязавшейся с его уркаганской внешностью; былыми ранами и следами побитости она иногда напоминала внешность истасканного мартовского кота, постоянно швыряющего соперников с крыш, несмотря на рваные раны; он свободно и мастерски менял лексику, переходя с блатной и ужасно матершинной речи на речь вполне интеллигентную, отчасти художественно наблюдательную, много чего говорившую о чертах его весьма непростой личности.

Лубянов продолжал рассказ, словно бы проникнув в мысли А.В.Д.

– Поверь, я хоть и неумный тип, но, с другой стороны, на хера актеру лишний ум?.. да, повторяю реплику, я тип неумный, но просек, что шеф несколько приземляет себя, так сказать, осаживает, не особенно-то глаголит перед двумя упитанными народными мясниками СССР… с этими хмырями всегда надо быть на стреме – они, гондоны штопанные, только и ждут момента, мизерники поганые, чтоб клыки вонзить в твою горлянку и пустить кровянку… короче, шеф меня в «Арагви» не просто заарканил, но буквально прищучил, верней, приакулил… а ты что на моем месте – выплеснул бы ему в харю фужер коньяка, чтоб с блеском выдать монолог Петра Первого перед полтавской битвой, типа я вас ебу, чего же боле, что я могу еще сказать, да?.. вот и главное, что у царей и у народа подобная ситуевина называется «ни бзднуть, ни пернуть измученой душе»… но ты, Саша, спасибо тебе большое, – ты мне шлешь надежду на спасенье, и прошлое я вновь воспоминаю… эпитет ее мать эту арию князя Игоря – какой артист во мне ни за хер тут погибает, какой во мне, Саша, погибает артист!.. но до мудрого хода твоей драматургической мысли, клянусь свободой, ебаться надо Шекспиру с самой леди Макбет… такой ход, который делаешь ты – я на подхвате, я на вторых ролях – не снился даже Мейерхольду и нашему с тобой Учителю… теперь мы им устроим бенефис – весь сбор в пользу детишек арестованных врагов народа… такой устроим бенефис – всех уебем прославленных актрис, как сказал Ворошилов, который с Буденным напару поимели весь необъезженный дотоле кордебалет Большого, моего МХАТа, половину Малого, где без пользы для сцены разлагаются древние трупы народных артисток СССР… в общем, заакулили невинного человека, имевшего всего две слабости: регулярность запоя и пару дам на царской, между прочим, кровати, приобрел которую по историческому случаю у жуковатого антиквара, причем, за невероятно кровные шиши… но зато доброму молодцу на такой кровати можно было погуляти-разгуляти да от пуза отъебати кадры, которые не решают ни-че-го, кроме удовлетворения, можно сказать, мировой нужды мужского, невероятно зверского организма двумя премилыми дамскими телами… я там от скуки лозунг написал и над трехспалкою своей повесил: КАЖДОМУ СОВЕТСКОМУ ОРГАНИЗМУ ПОСЛЕ КАЖДОЙ ПАЛКИ – ОБРАЗЦОВЫЙ ОРГАЗМ!.. словом, сижу в «Арагви» и внутренне воплю: вот морская гладь, теребит твою в душу мать, прощай сцена, прощай свобода нравов, прощайте банкеты в Большом Георгиевском зале и ты, банька милая с веничком березовым, прощай… аревуар, ветчинка да со слезинкою, да в гастрономе Елисеевском, где я имел весь колбасный отдел в белых фартучках да на тесемочках.

Сие «прощание» напето было Димой на манер слезливого жиганского романса. – Ладно, после кабака отвезли они меня на черном «Паккарде», хер его душу знает, может, и на «Линкольне», на Лубянку – прямиком в секретную секцию, в квартирку… кстати-то, президента Америки Линкольна, тоже большого любителя театра, пришили в правительственной ложе… такое было у меня совпадение… в квартирке – все на зависть Графу Монтекристо: декорации по эскизам Бакста и Бенуа, антиквариат в виде статуеточек-хуеточек и китайских ваз, ясно что отныканных не у беспардонного матроса Железняка… на каждой стене «раскинулось море широко и волны бушуют вдали» Айвазовского… одним словом, не тюрьма, но превосходный ништяк, милейшее, к моим услугам, пространство отдыха от трудов неправедных и гражданского разврата… везде книги с шикарными корешками, и немецкая тебе радиола, и натуральный американский холодильник, и, ясное дело, сортир с фонтанчиком посреди невиданной дамской раковинки, главное, с мраморным толчком, на котором не мне, распиздяю, сидеть, грустно задумавшись над вонючей «Историей ВКП(б)», а роденовскому «Мыслителю»… тут и обширная ванная прямо для маркиза Де Сада и всех великомучениц его психованных проблем… наконец, поверь, неописуемых размеров там имелось ложе, а над ним, над этим самым ложем, – не потолок, но огромное зеркало, поддерживают которое все, если не ошибаюсь, девять Муз с амурчиками и соответствующими купидончиками… короче, гадом быть, хата что надо и не надо… шеф приказал выспаться и впредь никаких вопросов не задавать… впрочем, повторил, что театр и кино должны служить – эпитеты я про себя тогда добавил – ебаной партии и трижды ебаному-переебаному народу, возводящему ебанное же светлое будущее… потому что, говорит, Дмитрий, в суворовости, виноват, в суровости классовой битвы у любой человекоединицы всегда имеется неотъемлемое право на исключительно внутреннее сопротивление невзгодам судьбы, разоблачить которое и существенно ослабить – и является задачей внутренних органов диктатуры пролетариата, нравится сие данной человекоединице, или не нравится… соответственно, шеф самолично, правда не без моей творческой помощи, ввел в воображение моего вышерасположенного мозга закрытое амплуа блатного пахана, бандита и убийцы, находящегося в глухой несознанке, плюс пошедшего в отказ от любой подписи даже в том, что он – это он, а не товарищ Калинин… легенду насчет пропащего прошлого глагола моей жизни отлично сочинил какой-то завзятый, точней, взятый за жопу прозаик… видимо, расстреляли человека ради пущего сохранения военной тайны… ничего не поделаешь, Саша, у каждого умирающего гуся – своя должна иметься лебединая песня… показали приказ о зачислении в штат НКВД старшим лейтенантом, имеющим секретное ролевое задание… конечно, дали кликуху Валентин Шамовкин, Валек… напоследок Люцифер, сообщил, что в моей квартирке находится лучшая часть рекизированной библиотеки Великого Князя Николая Николаевича, поэтому лучше бы перед чтением мыть руки, тут вам, Шамовкин, не изба-читальня, спокойной ночи… поутрянке – здрасьте, блядь, – приканали вместе с Люцифером две медсестры делать наколки… сначала я засопротивлялся… ну хорошо, говорю, обрили наголо – да хуй бы с ней, с башкой, но зачем же мне такая ваша на теле Третьяковка, главное, на всю оставшуюся жизнь?.. давайте, предлагаю, рисовать эту вашу пещерную живопись какими-нибудь шибко въедливыми шпионскими чернилами, а когда сотрутся, нарисуем новые мизансцены… представьте себе, Валентин, парирует Люцифер, что некто, звучащий гордо, независимо от того, кто он – человек или враг – швырнул вам в физиономию миску баланды… вы насухо вытираетесь рукавами спецодежды, но наколки-то смылись – пропали наколки-то… да, они пропали, а сами вы будете немедленно размазаны по стене камеры, и слух о вас пройдет по всей Руси великой и сохранит его всяк сущий в ней язык… вижу, что представляете… представьте уж и лето: в камере жарища почище чем в жопе барашка на вертеле, тем не менее, и гордый внук славян, и финн, и еврей, и, ныне дикой, тунгус, и друг степей, калмык – все вышеуказанные подследственные буквально истекают потом… кто будет отвечать за смытые с вас сюжеты, утвержденные главным художником НКВД?.. Троцкий и другие двусторонние оппортунисты?.. стойкие чернила еще не изобретены – это дело будущего, когда наука и технологии возьмут верх над кустарщиной прошлого и халтурой настоящего… арестованному дадут таблетку и он сам расскажет все, что требуется следствию нового типа… если заупрямится, дадут вторую… эрго: как вас наколят, так, извольте знать, и расколят – наша косметическая хирургия не стоит на месте, как памятник Свободы на Советской площади, вскоре который будет снесен де-факто… не забывайте, пожалуйста, что мало кто в стране начал зарабатывать столько, сколько вы… папанинцы рядом с вами – это нищие доходяги, круглосуточно ишачащие на полярной льдине, причем, без горячих сотрудниц, тихо посапывающих в двуспальных мещках… не удивлюсь, если кто-нибудь из наших прытких активистов донесет, что четверо папанинцев научились развратно обходиться своими силами с проблемами организмов, требующих удовлетворения в условиях вечной мерзлоты… и запомните раз навсегда: вы должны ускорить человекооборот контингента, временно находящегося в органах, чтобы я мог обойтись без способов физического воздействия… так, ну что дальше?.. с неделю делали мне наколки, с неделю они заживали… тут как раз подошел запой, по наследству который попал в гены этих твоих хромосом, отдуплившихся в меня по алкоголической отцовской линии, потому что моя мама не пила.

16

– Ну а потом, Саша, началась работа… плохо она пошла, ибо подследственные меня чурались, не верили, не кололись… однажды бью баклуши в камере и песни пою так, что надзор умолял спеть на-бис… и вот ведут меня и приводят на стажировку-доработку не к Люциферу, а к Дребеденю… там его помощнички так меня, паскуды, отстажировали по всему телу да по рылу, что с неделю очухивался на квартирке… было уже не до запоя и амур-тужуров… думаешь, отчего ж еще такая у меня рожа – от грима что ли?.. пришлось ишачить, как канатоходцу без мягкой подстраховки… полностью открывать тебе душу нет сил, так как душа Дмитрия Анатольевича Лубянова исстрадалась от глубокой вины и сочувствия тем несчастным, из которых черт знает как бессердечно вырывали признания, свидетельства, оговоры, подписи… если одному из тыщи рыл, плюя на пытки, удавалось держаться до конца, то из кабинета эти волки и гиены выволакивали покойника прямо в крематорий – иных выходов не было… дребеденьевская дрянь надрочилась всячески ломать любого стоически твердого упрямца, любую благородную личность, для которой оговор знакомого и признание своей вины-невины, по себе знаешь, хуже смерти… а внутреннее сопротивление взятого мужика, взятой бабенки – вот беда-то, вот досада – все такое замедляло темпы следствия и выдачу высоких результатов, нетерпеливо ожидавшихся наверху… «Или дело оформлено, шени деда могиткнам, – сказано было Ежову Сосо, – или партбилет, набичвар, на стол»… вот ихняя шайка-лейка и взялась утюжить всех без разбора… конечно, я догадывался, что Люцифер, – не удивляйся – категорически запретил Дребеденю брать меня в долг и сажать в камеры к упрямцам, вроде тебя… а если, заявил я шефу, они меня еще раз отмудохают, то издевательств не вынесу… можете расстреливать – ищите другого артиста на мое место… Люцифер велел мне также применять человекообразную методику эффективной разработки арестованных и заранее приговоренных… и, между прочим, не только из-за стахановского ускорения выдачи на гора признательных показаний… он шел на это вынужденно и хитро, не вынося вида кровищи, вообще жалея обреченных на смерть, поскольку иного пути не было и у него… из НКВД просто так сейчас не увольняют: или ты с ними, падлами, или против них, то есть лбом к стенке… знаешь, чем я себя успокаиваю?.. тем, что действительно им всем – арестованным – светила только вышка… и упасал я полезным советом от предсмертных пыток не только их – я ихних жен и детей выводил тем самым от захомутываний и допросов, производимых на глазах мужей и отцов… а ты спрашиваешь, раскалывал ли?.. боже упаси, ты что?.. ничего такого не выпытывал, никого не раскалывал… хули выпытывать и раскалывать, когда на каждого из них было сочинено «Дело за номером таким-то», установлены все действующие и горячо сочувствующие лица, расписаны, как и положено, первые, вторые и прочие роли, сценография Кукрыниксов, музыка Дунаевского, слова НКВД, а справедливый приговор – по многочисленным просьбам трудящихся – приведен в исполнение безымянными виртуозами, народными палачами СССР… если хочешь знать в НКВД боролись две тенденции: одна, представленная моим шефом, Люцифером, старалась делать ставку на бескровный ненасильственный метод, на вкрадчивый подход, скорей всего, порученный не мне одному… кого-кого, скажу я тебе, а способных артистов, скрывющихся от самих себя, в стране у нас до хуя и даже больше… вторую же тенденцию возглавлял Дребедень, считавший – под руководством Ежова – самой экономной и быстрой карающую силу физического воздействия на всех допрашиваемых… враг народа, говорил кроврпивец, таков, что вышиби ему один глаз, а второй ему сразу станет жалко, и вот тут-то мы его колонем… если же он последний свой глаз не пожалеет, то этот субъект дела уже и не человек, а вонючий пережиток прошлого… тут я его, гаденыша оппозиции, трое суток держу без сна и жратвы, а потом – по почкам, суку, микстуркой с песочком, по почкам и откровенно призываю подписать признание, иначе, паразитина, говорю на крик срываясь, выдергивать тебе, падле, начну по зубу без наркоза… человек, замечу, Саша, которого ты собираешься клонировать и возобновлять, сам по себе такая ведь редкая сволочь, что ему даже пуля в лоб трижды желанней втыкания иголок под ноготь… а сверх жестокая манера ведения следствия, как надеялся Дребедень, заставит врага открыть все подробности готовившегося им преступления по заданию каких-то мифических, заебись все они в доску, разведок… Люцифер же, наоборот, говорил какому-нибудь несчастному: «Извините, вы оказались в руках истнеобходимости, подпишите все вам предначертанное и предписанное, извольте, уважаемый, исправно исполнить свой последний гражданский долг… этим вы временно сохраните себе жизнь и здоровье, а оправдываться будете на суде, где каждому подсудимому партия торжественно разрешает доказывать свою невиновность… все мы будем только рады вашему полному оправданию, так как оправдание частичное – это нонсенс, его просто не может быть в нашей стране, потому что такового не бывает вообще…» ну, умные люди, будь спок, подписывали, потом плясали гопака от радости, что повезло безболезненно и с некоторым профитом в гробу не обосраться… и ты подписал бы, обмозговав с моей помощью, что именно корячится тебе и ближним из-за твоего же упрямства, поскольку там, где была справедливость, Саша, лысый, как Ульянов, хуй с вырос с залупой без ушей… не думай, что оправдываюсь… будь я на месте тех людей – да, бля буду, большое спасибо сказал бы от всего своего сердца такому соцреалисту политической психотерапии, каким являюсь самолично… да, я сказал бы только спасибо, раз пошла у меня такая вшивая масть… а официально простить меня может только Боженька – он всех прощает, кроме самоубийц, что и удерживает многих действующих в истории лиц от петли, бритвы и прочей стеклодряни вскрывания вен… и не мне тебе рассказывать, что значит вживаться, потом по горло вжиться в кучу говна – в навязанную тебе судьбою роль… натуральный театр – да хер бы с ним, он всего-навсего театр… сыграешь убедительно какого-нибудь умного секретаря райкома – новый плебс дружно рукоплещет и из партера ссыт кипятком на галерку, а я, откланявшись, тороплюсь в уборную сблевать от текста, потом полощу глотку шампанским и – аля-улю, ямщик, к девчонкам!.. назавтра, после штормовой ночи, воплощаюсь в Феденьку Протасова – да так выразительно оживляю сей живой труп, что нет живей его на всем белом свете, и крик стоит в зале, и закидывают фигуру мою цветами рыдающие от восторга дамочки, словно лично я не торчу на подсотках, а нахожусь во гробу, утопая в шикарной клумбе цветов, что благоухают посреди Колонного Зала… не буду останавливаться на сценических подробностях каждого из моих дел… к примеру, подсаживает Люцифер к «фашисту», который шпион, вредитель и диверсант… ну тот от радости, что не поехал в одиночке, начинает пороть всякую дикую хуйню о невиновности… дорогой Иосиф Виссарионович, дескать, ничего не знает, подлые перерожденцы все от него скрывают… проклятые, товариш Валек, эти сволочи гуляют вместе с блядовитыми выдвиженками по буфету, цинично дискредитируя «Вопросы ленинизма» и прочие «Коммунистические манифесты»… или возьмем какого-нибудь замнаркома тяжмаша… этот плачет, пускает нюни и говорит: хотите, Валентин, съем по чарличаплински ботинок вместо клятвы, что я не только не виноват, но своими руками удавил бы всех перерожденцев за превышение власти и глумление над идеями Ильича?.. вы дурак, отвечаю, и помесь идиота с дебилом… вот я, если б являлся не вором, а вредителем-оппортунистом, непременно подписал бы все и вся к ебени матери, только чтоб эти человекообразные клопы отстали от меня лично, жены, родителей, друзей и знакомых… зачем тебе, говорю, тащить за собой в могилу самое что ни на есть дорогое?.. да ты совсем, я вижу, охуел и споткнулся на своем тяжком машиностроении… посмотри: на тебе живого места нет, обоссан весь, обосран, окровавлен, дурно пахнешь, а ведь все равно куражишься-кочевряжишься, как глиста в толчке сортирном… вот что запомни, находясь не на их месте, а на своих законных шконках: кочевряжиться на Лубянке – это матрос-партизан бесполезняк и, само собой, не проханже… ты так и так приговорен – считай, тебя нет, как однажды вовсе не было… или ты всегда был?.. да нет, говорит замнаркома, в предистории себя не замечал, во всяком случае не помню такого случая, врать не стану – не по-ленински это было бы… а хули, говорю, тогда упираться рогами в стойло?.. кто знает, может, потом ты опять возникнешь – но уже в совсем иной сценографии, сам понимаешь, объективно выдаваемой поутрянке нашим с тобой ощущениям, подобно кровной птюхе здешней черняшки, положеной каждому подследственному, заведомо приговоренному к пульке в твой туповатый обух… короче, чем быстрей тебя кокнут, тем раньше, главное задолго до меня, ты опять окажешься в ней же, в действительности, возможно, в немного поумневшем виде, номенклатура ты хЕрова… лучше представь, говорю, завязку следующего действия… ты кокнут-шпокнут, так?.. но через какое-то время неизвестная тебе дама попадает либо от твоего законного папаши, либо от случайного чугрея, так?.. ты, по-новой, всего за какие-то вшивенькие девять месяцев – их на параше можно пересидеть – наябываешь в маменькиной матке долгие эпохи эволюции, главное, это не Лубянка, а сказка, конца которой ты еще не видишь и не слышишь… сачкуешь там себе, как в одиночке, и превращаешься в двуногого человечка какой-нибудь национальности, но лучше бы не в русского и, разумеется, не в еврея… лично я возражал бы против такого расклада, так как Россия наша серьезно и надолго будет пребывать в глубочайшей, заново сконструированной жопе… короче, при любом раскладе колоды тебя, запеленутого, дергают на вахту, во рту сиська, вскоре уносят в пеленках из роддома – в невиданную реальность… ты подрос до «возмужания мудей определенных половых органов», как написано в протоколе моего задержания… смотришь, а вокруг, о, злоебитская сила исторических перемен, – вокруг-то исключительно светлое настоящее, а не поганое кровавое прошлое со всеми своими мировыми и гражданскими, с пережитками, головокружениями, пятилетками, займами, трудовыми подвигами, незаконными арестами, пытками, ебаными левым и правыми уклонами в пропасть… живи – все тут тебе по потребностям и хер бы с ними, как говорится, со способностями, лишь бы продтовары с ширпотребом шли бесплатно… это ж надо – тут и голубые города, куда тебе въезд не запрещен, и всенародные фабрики-кухни, жри, милок, пока последняя сарделька в табуретку не упрется, мы тебя обожаем больше самих себя… эх, хорошо при коммунизме жить, красный галстук на груди не носить, а на маму с папочкой не до-но-сить… ты тут сейчас торчишь и, видишь ли, за каким-то хером объявляешь голодовку протеста… разве не стыдно?.. в семнадцатом, поясняю, дорогуша, надо было протестовать и вступать в активное белогвардейство, а теперь, извини уж, – общий отсос по девятой усиленной в порядке полуживой очереди, переходящей в краткую агонию, бызымянный пепел и неопознаваемый прах… ты помнишь, что такое осень, когда листва падает, чтобы сгнить за зимний период?.. вот и мы, люди, милый мой замнаркома, те же листики, правда херово мыслящие, которые зазеленеют вновь на зло осени с зимою… короче, чем протестовать и барнаулить – лучше потребуй хороший ужин из ресторана «Савой», где я бывало погуливал по буфету и давал судьбе марафетного поджопника… и непременно с шампанским чтоб он был, последний в твоей жизни, ужин, с коньяком, пивом, раками, двуцветной икоркой, балычок, салат «Оливье» – все, что положено человеку, обожающему широту жизни и интересов тела… только тогда, только так, заяви, гражданин следователь, все, что угодно подпишу, хер с вами, вдобавок припишу: да здравствет отец черной металлургии и всей тяжелой промышленности товарищ Сталин!.. отлично, говорит замнаркома, но есть вопрос, таварищ Валек: я не желаю давать ложных показаний против кристаллически честных партийцев… как быть, умоляю порекомендовать, если извратители наших догм руководства к действиям начнут выбивать по одному шнифты, они же глаза?.. попробуй, отвечаю, отказаться валить телегу на свидетелей и торгуйся, пока эти гады не охуеют… заяви, что пусть спасибо скажут, а то вот возьмешь и запросишь перевести за свою откровенность пару тыщ долларов в швейцарский банк… иначе, скажи, вылижете швы обосранных моих трусиков… отлично, товарищ Валек, поторгуюсь, все подпишу, что они хотят, но в далеком будущем, боже упаси, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не желаю возвращаться в эту гниль, в этот смрад, в эту безжалостную бессовестность – будь она проклята вместе с теми, кто меня оклеветал, и с членами политбюро во главе с любимым другом, отцом, лучшим физкультурником мира, великим Сталиным… если уж возвращаться, то исключительно в Париж, Лондон, Сан-Франциско, но можно и в Гаагу, а в большевизм, извините, нетушки – в него я больше ни ногой, как в кучу говна, с меня хватит… что-что, замечаю, а факт невозвращенчества в сию помойку – век свободы не видать – я тебе гарантирую…

Вскоре за этим шнуром приходят, уводят к Люциферу… потом по-новой приводят, и это, Саша, уже совсем другой стоял передо мною человек, звучавший вполне гордо, главное, независимо… завтра, сказали, состоится его торжественно показательное признание в своей единоличной вине перед страной и всем советским народом, выразившейся в том, что он распорядился вставлять в шарикоподшипники для танков на два шарика меньше, чем положено, что увеличило число аварий на маневрах и приближало наше поражение от фашизма в будущей войне с империализмом колониализма… Люцифер даже дал ему свиданку, чтоб поболтал с женой и тремя сыновьями, два из которых, выродки, блядь, отказались от беседы с папаней-вредителем… и что ты думаешь?.. немного погодя, клянусь великим басом Шалапина, приносят в нашу камеру прямо в садках – фи, противное какое словечко! – тот самый ресторанный ужин, плотно закрытый мельхиоровыми крышками, чтоб вкусный запах не вздумал переть в другие камеры… шампанское во льду, водяра, раки так и дышат лавриком и перчиком… боже мой, боже мой, не каждому смертнику кайф подобный выпадает, а о живых на воле – хули гворить… этот обреченный Розенберг рад до самой жопы – все равно ведь подыхать рано или поздно, а так он и с бабой попрощался, и поддает, и подзакусывает со своим новым корешманом, со мною лично, и напевает «Сашка, ты помнишь наши встречи в приморском парке на берегу?»… я не пил, только пожрал – запой-то еще не подошел, кто-кто, а он свой час знает и ему – отдай, сука, минимум пять ден, включая народную мудрость опохмелки… потом спел я ему «Мурку», «Таганку», «постой, паровоз, не стучите колеса, кондуктор нажми на тормоза» и «конвойный не спешит, конвойный понимает, что с девушкою я расстанусь навсегда»… конечно, бедный замнаркома так наплакался и налакался, что – брык с копыт на койку… меня немедленно дернули на заслуженный отдых, так как я бился с «особо трудным объектом» дня три подряд… при этом, подумай, какая сволота Дребедень: он узнал о прецеденте, позавидовал Люциферу и разгавкался на партсобрании, что, раз пошло такое гужовочное разбазаривание средств, то с Люция Тимофеевича положено вычесть за ресторанный заказ, который выглядит прямой взяткой врагу народа за правдивые показания… мы, дескать, не должны идти на поводу вредительских капризов… Люцифер согласился на выплату, так как его позиция ослабла, а Дребедень, крысеныш, попер вверх… и вот позавчера Ежов лично приказал Люциферу предоставить меня в распоряжение этому выблядку на три дня… вот Дребедень и пообещал: «Расквашу на хуй до неузнаваемости все твое позорное актерское рыло, если не колонешь А.В.Д. со всеми потрохами и не добьешься его признательной подписи… ну и, конечно, если не выяснишь, где он там притырил ключевые данные своего научного открытия»… а Люцифер пальцем никогда до меня не дотрагивался – никогда… этот же ублюдок Дребедень, как видишь, так дубасил пару раз, что превратил, падаль, мою сценическую внешность в такую непрезентабельную образину, что ей теперь не Гамлета играть, а Квазимодо… ты, говорит, садист и ублюдок, должен возвращаться в камеру после допросов не с сытой, как у кота, мордой, а с расквашенной, иначе тебе грозит дезавуирование… хули делать? – в тюрьме ко всему привыкаешь, раз нет другого выхода… к слову говоря, Саша, открытие твое выглядит очень и очень правильно, даже, я б сказал, своевременно… и вот почему: оно, я вижу, основано на психологии человечества, давно упирающегося всеми своими лбами в смерть, а это уже непробиваемая стена… дай ты хотя бы одному арестованному лбу, которому шьют страшную чушь, чуток надежды на то, что в скором будущем его особе непременно пришьют адекватную внешность, прости, репродуцируют, клонируют – мне эти ваши слова до лампы – да он, питекантроп сверх ебливый и ультра ебучий, в ту же минуту не то что родину продаст со всеми ее потрохами, но и маму, и папу, и братьев, и сестер заложит, не говоря уж о детях… хоть я и туп, но окончательно теперь верю, что все у нас с тобой будет не сикись-накись, а вась-вась… начальство клюнет на твои задумки, у Люцифера хватит ума не перебздеть, доложить Берии, а тот как раз донесет Сосо столь сногсшибательную информашку… у Лаврентия тоже горит земля под ногами… такая у них там в верхах, чую, закишела заварушка, как в стане Гитлера, которого Рэм чуть было не натянул на свою германскую халабалу… забыли о них… словом, очень рад такому совпадению моих разговорчиков о будущей жизни с твоей теорией насчет клонирования личности… я думал, что в камере порю херню всяким ленинцам и коминтерновцам насчет очередных рождений, а ты уже подвел под все эти дела научную сцену… и это знак, яркий знак того, что ты прав… хотя, Саша, если честно, то все мы, мыслящие и немыслящие тростники, – такие мы, поверь, мрази вместе с нашими мозгами, способными на выдумку чудовищных подлянок, что могу сейчас же встать на колени и умолять тебя об одном: ни отдавай ты им никаких ключевых данных насчет своего открытия – наберись ответственного мужества и не отдавай… потому что три четверти нынешнего человечества – это необыкновенно тупая и темная дрянь, тупей и темней которой не было много тысяч лет назад… да они немедленно пойдут войной на вашего брата, ученого, который пожелал слегка подчеловечить хмурую шоблу этих расхристанных шакалов, гиен и грифов… вот взгляни: почти две тыщи лет назад ни за хер распяли Сына Божьего и Спасителя, а Он – возьми да воскресни, и сегодня нет места на земле, особенно тут у нас и у фюрера, где Его не распинали бы заодно с Ветхим Зачетом и всеми Евангелиями… тем более, дьявольски хитрющая большевицкая сволочь додумалась до того, что вложила в руки идиотов мира лозунги коварнейшего из зол, загримированного под обычно безоружное, поэтому беспомощное добро… поверь, Саша, вскоре эти полузвери, благодаря твоей генетике, начнут выводить не добреньких, как тебе кажется, не преображенных до мозга костей двуногих, а пещерных существ, пусть меня расстреляют, правильно говоришь, дремлющих в каждом из нас, желающих только жрать себе подобных, пить, ебаться и накорябывать на скалах хулиганскую похабщину… не возражай – я знаю, что ты скажешь, мол, прогресс науки неизбежен и, если не я нарисую формулу этой самой ДНК, то сие сделает иной какой-нибудь биолог… Саша, вот я являюсь всего-навсего артистом, но даже в таком непрезентабельном виде, бля буду, согласен с твоими высказанными мыслями о неотвратимости очередных побед жрецов науки… но раз ты сумел просечь, что пытливые действия каждого из ученых начисто снимают проблему личной ответственности за всякие виды прогресса, становящегося бесконтрольным и чреватым необратимыми последствиями, то почему бы тем умникам, которые живут за бугром на свободе, не собраться с умом и совестью да не притормозить атомную энергию, химию и возможность биологов вывести дюжину таких же точно мандавошек, как фюрер и Сосо, сегодня гуляющих по кровавому буфету?..

А.В.Д. начал обдумывать ответ; в этот момент скрежетнула кормушка, на ее оборотке появились и пакетик с содой и кружка чистой воды; Дима громче, чем следовало, поблагодарил «гадов надзора», потом изумленно и потешно, словно городничий в немой сцене «Ревизора», застыл в позе человека, молча и торжественно поднявшего вверх оба больших пальца.

17

– Пусть меня даже повесят, Саша, но маяк-то, ебена вошь, оказался принятым, ты разве не понимаешь?.. пусть меня поднимут на вилы – он принят, он принят!.. теперь будем ждать и, раз все равно жисть бекова, думать не о чем, отхарить некого, то выслушай служебно-жизненный анекдот… один индус из какой-то древней секты, захомутанный член Коминтерна в должности обалденной партийной шишки, большой при этом друг Советского Союза, оказался натуральным чемпионом мира по упрямству… меня в тот день Дребедень снова взял в долг у шефа, после личной визы Ежова… года полтора я эту падаль не видел, а тут он, видимо, стал подбираться к Люциферу, почуял силенку – вот мы и встретились… злодей излагает суть задачи: «Уговори сингха индусской национальности расколоться, обещай что хочешь – вплоть до бомбы в английского генерал-губернатора Индии… если пожелает приема ресторанной жратвы, аналогичной гитлеровскому, ебаному в желудок вегетарианству, – раскошеливаюсь лично я»… ну приводят гения несознанки ко мне в камеру… этот сингх Коминтерна очень охотно рассказал на отличном русском о конфликте с Дребеденем… я, говорит, уважаемый Валек, так и заявил этому мерзавцу, что являюсь потомственным йогом, а вы далеко не джентльмены, вы – подловато злобные мокрицы, кобры, хамелеоны, истуканы, остолопы, подонки, поскольку далеки от наших великих идей… пытай, говорю Дребеденю, скорпионище сраное, и хоть в жопу штык вставляй – один хер буду молчать, стоя на голове, пока не вернут ей мой религиозный головной убор, которому еще Ильич дал «добро» для ответственно успешной работы моего мозга во имя святых тезисов марксизма-антиколониализма… иначе буду стоять на голове пока не посинею.

Представляешь, Дребедень вернул ему чалму и велел шестеркам возвратить на лоб какую-то необходимую родинку, якобы необходимую даже коммунистам, чтобы несознательное большинство людей знало ху из ху… день проходит, два, три, а этот Коминтерн, которому башку, тыщу лет нестриженную, остричь успели, стоит в камере вверх ногами, ничего не подписывает, упрямо требует очной ставки с полным составом политбюро во главе с поганым Сосо, с Кобой, ворюгой и провокатором царской охранки… тогда, обещает, подпишу все, что угодно, йог вашу мать, мерзавцы, предатели рабочего движения и профсоюзной школы мирового коммунизма… ну его отмандячили, потоптали, бросили в камеру, полудохлого – так, чтоб стоял только на ногах… меня, дребеденьевские позорники, тоже потоптали как раз перед этим и, на всякий случай, еще почище, чем татаро-монголы топтали древнерусских офицеров, если же взять выше, то и самих князей… невозможно, Валек, объяснил тогда Дребедень, разоблачаться и заявляться в камеру после лиценеприятного допроса, как, понимаете, Пушкин с декабрьской пирушки… он, видите ли, поэт, то есть сыт, поддат, нос в табаке, перо гусиное в одной руке, а в другой, совсем уже охамевшей, букет васильков и ромашек… Люциферу, после того задания, я снова категорически заявил, что на Дребеденя больше не ишачу – не осел, все, пиздец, лучше встану к стенке… ну разве понять нашему с тобой Учителю, который нюхал все, кроме гражданской, раскулачивания и допросов на Лубянке, что за действа творятся в километре от его и бывшего моего театра?.. ты извини уж, Саша, за болтовню, но я больно долго не трекал с личностью, вполне любезной широкому моему сердцу и бескрайне ограниченному уму… короче, индус тогда серьезно задумался, ну а я… меня вдруг охватило непонятное, вроде как перед выходом в любовный астрал, вдохновение… сказалось и то, что в квартирке имелась прочитанная мною книжонка в кожаном с золотцем переплете насчет великого Будды, который долго дрых, подобно Илье Муромцу, потом проснулся и обратил всю Азию в буддизм нежелания жить, страдая вечным поносом, но при этом всеми силами добиваться нирваны… там я, конечно, начитался про коронацию, точней, про вхождение личностей после смерти в роль различных животных… имею в виду свиней, тигров, клопов, коров, бабочек, орлов, надо полагать, китов и дельфинов… скажу прямо: я со своим прошлым и настоящим в лучшем случае мог расчитывать только на чайку, которая летает и корабельное говно глотает… ты прав, прости, речь веду не о коронации, а о реинкарнации, вот я и говою непосредственно о клонировании… сутки я отдыхал в квартирке, потом Дребедень подрасквасил мою сопатку, с понтом приволокли меня с допроса… я снова стал успокаивать индуса насчет будущего возрождепотомния его невинно расстрелянных товарищей, когда закончится эта ихняя ебаная коминтерновская классовая борьба… знаешь, что делает этот индус, у которого на опозоренном лысом черепе торчала перемазанная кровянкой белая чалма?.. индус посылает меня на чистом русском языке все к той же несчастной ебени матери и излагает заявление, которое сочинил для Дребеденя в письменном виде…

«Я много кем бывал, неуважаемая мною сволочь, в прошлых жизнях: и кошкой был, и собакой, и святой коровой, и навозным жуком, и обезьяной, и слоном, и удавом, и, полагаю, глистом в кишках ненавистной Королевы Виктории, акулы колониализма, но сегодня я есть член исполкома коммунистической партии Индии и крупнейший йог нашей эпохи… расстреливайте, жгите в крематории, а пепел выкидывайте в засраную свою Яузу… даже будучи тигром-людоедом, невзрачным попугаем, если не ядовитой коброй джунглей, прошедшей жизнь до самой середины, – один хер намереваюсь оставаться в каждой из своих реинкарнаций несломленным коммунистом… шейте Дело, предатели революции, пришивайте к филейным частям моего живого тела сапожницкой дратвой все, что хотите, так как карма каждого из вас отмечена печатями демонов и проклята навеки, вас реинкарнируют обратно в слепней, клопов, блох, вшей, клещей, мандавошек и трупных червей…

Так что люди, Саша, как видишь, давно болтают о клонировании, которому я дал бы твое имя – хули, спрашивается, его не присвоить?.. извини, забылся: сингха-то ночью дергают вместе с религиозной чалмой… не крестись: его не только неотложно шуганули с Лубянки, но куда-то, как сказал Люцифер, отправили налаживать рабочее движение в порядке прикрахмаливания ежовского террора, сам знаешь, откуда и кем руководимого… вот как судьба играет человеком».

А.В.Д. попросил Лубянова не распаляться, главное, говорить потише, не буйствовать, выражая самые мрачные моменты своей «закрытой» жизни и, разумеется, политической ситуации как внутри тюрьмы, так и снаружи.

18

– Твой рассказ, – продолжал он, – обо всем таком, друг мой Дима, даже не рассказ, а не укладывающаяся ни в душе, ни в мозгу, невероятная трагедия – трагедия более чудовищная, чем все бывшие ранее… это общенародное бедствие, похожее на дьявольски жестокую месть проснувшегося в людях человекозверя, месть небесному свету божественного преображения, но – будет об этом. – Понимаю, Саша, ты прав, нам не до речуг о славе и успехе, не до букетов астр осенних, фиолетовых «претензий» и бурных аплодисментов всего зала, так как имеем одну на двоих проблему или конкретной жизни, или буквальной смерти… к тому ж все люди подлецы и бляди, при этом мир – бардак, арестантское кладбище и полнейшее говно… ну а о том, что шеф пообещал: о дабл-девушках прекрасных, о регулярных запоях, поправках, баньках, усиленном самообразовании и чтении великих книг, которых я на воле не читал, поговорим мы, ежели успеем, попозже… не обращай внимание, поскольку временами я вольно и невольно сбиваюсь на шекспировские ямбы… со мной это бывает, когда настроена душа на лад серьезный, высокий и простой… учти, я – полуживая легенда и даже с большого бодуна ни слова, ни реплики, ни монолога не забываю и чуть ли не всего Шекспира помню наизусть… разреши только добавить, что на подмостках я буквально ни разу не воспользовался отличным бормотаньем суфлера Хомякова, который, между прочим, нескрываемым был по быту жизни пидарасом… Станиславский с непревзойденным артистизмом однажды так и сказал на банкете самому Ягоде: «Учтите, господин нарком, нашего главного суфлера вы арестуете исключительно через мой живой труп, поскольку каждый человек имеет право на свой задний проход, а все остальное, находящееся в нем содержание, принадлежит народу».

– Прости за смех, Дима… если бы у меня спросил в сей момент, скажем, один из Архангелов: «Ну, а во что же, собственно, ты веришь, ничтожный ты наш раб Божий, Доброво?» – не задумываясь, ответил бы, что в Создателя я верю и в тебя, Дима… остальное, как ты говоришь, меня пока что – пока что! – не колышет, более того нисколько не ебет… в данный момент все зависит от твоей удачи… главное, возбуди в существе шефа животный страх за собственную шкуру, тогда он сам немедленно обмозгует план рискованных экстренных действий и поймет – не сможет не понять – что счет идет буквально на часы, если не на минуты… извини за неоднократные повторения, думаю, тебе даже не придется подсказывать ему спасительные, точней, единственно необходимые в сей ситуации выигрышные ходы… он ведь не дурак – сам поднаторел в режиссировании заговоров, интриг, диверсий и провокаций… не могу не сказать, что слушал тебя с захватывающим интересом, забыв, грешным делом, о своей умопомрачительной старой вине, о несчастье, принес которое ближним… шефу вовремя намекни на явное желание безграмотного Дребеденя похерить мои исследования и труды, обокрав тем самым русскую и мировую науку… даст Бог, твой Люцифер сумеет повернуть дело так, что оно обретет удачное направление к необходимым тебе и мне целям.

– Вот именно, Саша, подобные удачи бывали у меня на сцене… вдруг тебе начинает казаться, что не ты в кого-то там себя воплощаешь, а тошнотворно неподатливый персонаж самолично воплощается в тебя, своевольничает, располагается, сволочь, в существе твоем, как у себя дома, к тому же буквально распоряжается то принципиальными вопросами любви, поцелуев, счастий-несчастий, а также женитьб, то сражений, восстаний, законов Королевства, или же аховыми пролемами советской промышленности, сельского хозяйства, дальнейшего роста производства мяса, молока, ширпотреба и прочих, заебись они в тоске и горе, горсоветов… ты вроде бы ни хрена не делаешь, а только срываешь овации, восторги ебаных театральных критиков, быстро сменивших аппетит схавать тебя с потрохами – на желание восславить твою игру… скромно кланяясь, принимаешь цветы и раболепные улыбочки то дам плебейской номенклатуры, то блатного полусвета, представителей еще не вырубленных богемщиков… а на самом-то деле, Саша, корчусь, как при разыгравшемся геморрое на глазах у самого себя, подсушиваемого юпитерами поддатых осветителей… забыл заметить: от так называемого высшего света, если уж на то пошло, у нас в стране осталась только власть тьмы, как в свое время правильно отразило истинное положение вещей в России бородатое зеркальце русской революции… от делать не хера продолжу болтовню, но, с другой стороны, если пожелаешь, могу и побезмолвствовать, поскольку тоже являюсь частицей своего обобранного и оболваненного народа.

– Продолжай, пожалуйста, Дима, биссирую, как восторженный гимназист, ты льешь живую воду на раны тела и души, я говорю серьезно.

– Ну разве что так, однако ты непомерно высоко оцениил мою жалкую фигуру и хватанул лишку… между нами, знаешь за какой именно неслыханный парадокс испытываю я симпатию к Лубянке?.. то-то и оно-то, что не знаешь, но успокойся: этого не знал и не знает никто из чекистов, кроме меня и вынужденно разрабатываемых мною сокамерников, теперь узнаешь и ты… вот что это за парадокс, Эдип свою мать совсем: весь НКВД стоит на страже, хер знает чего и кого, но только один я во всей тюрьме – что думаю, то и говорю, и весь хуй до копейки… я тут с огромным удовольствием поябываю и советскую власть, и великое учение вместе со всеми бородатыми, лысыми и усатыми паханами в законе, а заодно и чехвощу мандавошечных, кишащих вокруг нас ничемов, заделавшихся всемами… но главная-то шутка парадокса в том, что лично я даже имею – за такое дерзко откровенное свободолюбие! – закрытый значок «Отличника НКВД», на котором, как известно, выпячены щит и меч, не хватает только лужи кровищи, кучи говна и костей – на значке они бы уместились… будь я усатым и рябым Сосо, клянусь, немедленно выкрал бы самого Эйнштейна из башни слоновой кости прямо в Кремль и самолично вручил ему там платиновый значок «Отличник теоретической физики», а то вручает старый козел Калинин какую-то хуйню ткачихам, Коккинаки, твоему ебаному Лысенке, шпионам, пограничникам и нам, артистам… но – ближе к делу, чуть не забыл об одной из главных реплик в нашей драме… поскольку мы с тобой имеем право ежеминутно ожидать от органов любой подлянки, то запомни всего одну ремарку: зубная щетка, в каком бы контексте ты ее не услышал… это значит, что все пошло, как по маслу… если же придут забрать, запомни, мою кровную майку, с понтом забыл я которую, выходит дело, швах – оба мы с тобой в жопе… не прохезает моя премьера – тебе и мне кранты, иными словами, прости меня, мама, беспутного сына, твой сын не вернется никогда… и непременно тогда кричи Дребеденю на всю Лубянку, что Сталину так и так доложат со дня на день о ихнем, вшей и сукоедин, вредительски подлом саботаже науки… а лично Дребеденю посули, что скоро покатится тупая его башка с плеч, бурбона херова, холопской попоны сранной… впрочем, вскоре события сами подскажут, каковыми станут обстоятельства единства нашего с тобой времени и места… а пока что продолжим болтать до усеру – вдруг больше никогда не увидимся?

19

– Не беспокойся, Дима, все сделаю, как велишь… но, прости уж, я, как ясновидящий от сохи, чувствую, что тебя щекочет очень важный вопрос. – Восхищаюсь твоей интуицией, Саша, как и целым рядом в высшей степени пророческих прозрений… с вопросом погодим… уроки мастерства зазря в тебе не пропадают – Учитель был бы рад… представляешь, что подумал бы он, увидев нас сейчас в сей железобетонной каморке на курьих ножках, пожирающих в измудоханном виде остатки жареной синей птицы, начиненной не ананасами с бананами и апельсинами, а не скажу уж чем именно, чтоб не сблевалось… не смейся, ничего комедийного не замечаю в данной мизансцене… так вот, увидев нас, Учитель произнес бы «Не Верю!», или промолчал бы в тряпочку, приняв надменно трагическую позу… о-о, это он умел, как никто… захожу однажды с большого бодуна в его кабинет и спрашиваю в лоб: «Вы, – говорю, – дорогой Константин Сергеич, если б Господа Бога увидели своими глазами, тоже сказали бы «Не верю»?.. «Да, – отвечает, – для начала именно так и сказал бы, а потом, убедившись в отсутствии у меня безответственных галлюцинаций, восхитился бы и сделал несколько весьма дельных и серьезных замечаний в связи с не совсем, на мой взгляд, удачной постановкой некоторых сцен всей этой Божественной комедии… собственно, что у вас за просьба, Дмитрий Анатольевич, выкладывайте».

Поверь, Саша, выкладываю, положение личных дел хуже, чем они есть, не может быть в напряге актерской жизни и деятельности.

– Замолвили бы, – говорю, – Константин Сергеич, в Моссовете словечко не за последнего из артистов, изнемогающего в скучной тесноте?.. живу в десятиметровой комнатушке с мамашей и сестрой, муж которой два года был опером в дамской колонии, где и схватил редкую в наши дни приапову болезнь – у него торчит вот уж год, что попахивает особо ярой антисоветчиной… сестра, естественно, ему не дает, спит с мамашей, а этот безумец и без того по ночам так рычит, воет и скрежещет зубами, как будто перегрызает от неутолимой страсти железную раму «выдвиженки»… имею в виду выдвигающуюся из стенки – в связи с малым метражом жилплощади на душу жильца – складную кровать… честное даю слово, не могу привести домой даже полдамы – не то что двух мадмуазелей, без которых, вы знаете, я совершеннейший половой нуль без палочки… Станиславский встает из-за письменного стола, принимает позу, символизирующую величественное молчание и непревзойденную вознесенность над скукотой жизни… я ушел от него, хлопнув от досады дверью… после премьеры какой-то вонючей совдеповской пакости – в ложе тогда сидел Сосо, как обычно, без своей Сулико, а рядом с ним – сатрап, нынешний нарком, имеющий внешность невзрачного пассивного пидараса, и, надо полагать, лелеявший мечту, что сам Хозяин кинет ему палку на ближней даче, и эта немыслимо историческая близость с вождем достойно увенчает его карьеру в органах… а рыльце у этого сатрапа какое-то белокровное, как у трупешника, хотя круглыми сутками пьет кровищу из людей… и он и вождище горячо мне аплодировали… короче, через пару дней после той премьеры за мной приходят и берут за жопу… о, Господи, как я вздохнул: слава Всевышнему, это был не арест, а наоборот, везуха, от которой повеяло бытовым счастьицем жизни… чекисты насильно вселяют меня в квартиру арестованного врага народа, приказывают смело начать износ всех его тряпок, равных моей комплекции, и вскоре дают звание Заслуженного РСФСР… вот тебе картина гибели одних и процветания других в стране беспредельно самодурских Советов… забыли тему… но на тот случай, если разминемся до всеобщего воскрешения, – не ответил бы ты мне, человеку, ясно осознающему, что он не ученый, вроде тебя, на следующий вопрос жизни и смерти: ну почему, скажи, например, лично во мне заимелась неудержимая тяга к актерскому искусству, которое сегодня остоебенило вдруг душе до самых чертиков – до тех самых, что истязают вполне самостоятельную личность при делириуме белой горячки?.. чтоб оно сгнило, это искусство, либо в гражданской помойке, либо в лагерной выгребной яме… ну и второй, прости, вопрос заодно уж к тебе имею: что бы ты делал, на моем оказавшись месте?.. как ты лично решал бы ебаную эту в доску проблему «быть или не быть?» – Начнем с конца, то есть с Гамлета: я бы решительно отказался от предложения, выглядящего хамским приказанием.

– Верю… но, допустим, не интеллигентный Шлагбаум, а вонючий Дребедень сходу выдает оборотку: «Создается впечатление, что ты, А.В.Д., кукарекал бы иначе в присутствии арестованной своей бабы, не говоря о доченьке и собаке… неужели до тебя, мозговитого, никак не дойдет, что, исходя из точки зрения Советской власти, весь ты со всеми своими потрохами надежно помещен в более чем безвыходное положение и твоему вражескому праху суждено находиться в братской мусорной урне?»

– Я так ответил бы: «Во-первых, перестаньте тыкать, во-вторых, извините, гражданин следователь, сказав «в более чем безвыходном положении», вы выразились весьма потешно и тонко намекнули на возможность подлейшего, единственного из выходов… именно из-за уважения к чести и достоинству жены, к общему нашему с ней пониманию трагизма бытия, как такового, а также к обоюдным нравственным установкам, вынужден огорчить вас отказом, иначе семья меня осудила бы… но вы никогда этого не поймете… больше не услышите от меня ни слова до последней благословенной минуты дыхания моего… я готов, доставайте плети и гишпанские сапожки, прутья раскаленные и клещи»… была бы возможность, Дима, схватить мрамор пресс-папье – как ебанул бы я его промеж кабаньих гляделок, чтоб побыстрей огрести пулю в затылок.

– Хорошо, Дребедень все гнет свое, гнет и просит, засранец, уточнить позицию: «Значит, А.В.Д., отказываешься от кооперации с органами несмотря на то, что речь идет не только о твоей жизни?»

– Из обрушившегося, – сказал бы я, – на головы наши положения существует только один выход – трагический… иных не имеется у души человека, честного перед Всевышним, своими близкими и самим собой… я, моя жена, моя дочь – все мы отказываем вам в праве превращать нашу общую трагедию в скверненький анекдотишко, – вот какое внес бы я уточнение.

– Выходит дело, Саша, мое согласие взять на себя исполнение роли ты считаешь непростительным?

– Нет, это не так, я верю, что ты не раскалывал людей, но грешным делом только советовал им не тянуть волынку перед неминуемой смертью, иначе они бы претерпевали лишние страдания, при этом калеча жизнеположение близких… все равно их беспощадно шантажировали бы, жуткими пытками вынуждая тянуть за собой по делу знакомых, друзей, оклеветывать кого попало и так далее… гнусные теоретики допросов и палачи-садисты отлично знают, что у каждой живой твари имеется свой порог перенесения боли… кое-кому удается немного на нем пробалансировать неделю, месяц… потом и они невольно срываются в бездны ужасной боли, которые намного могущественней страха смерти… о, Дима, какие там к чертовой матери ум, разум, совесть, уважение собственного достоинства, наконец, чувство невозможности существовать, сделавшись предателем?.. как не простить людям такого рода слабость – плод изведения в их существах всего и человеческого и Божественного?.. верю, что Бог простит и тебя, а любой из батюшек, наложив строгую епитимью, сделает сие от Имени Всепрощающего… и вообще, Дима, незачем представлять себя на чужом месте – всегда хватает своего… у каждого из нас – свой выбор, своя судьба, свои ценности, свои принципы и установки, главное, свой болевой порог… в человеке иногда наблюдается качество его натуры, помогающее превозмочь самую невыносимую боль… оно непонимается самим человеком, кажется ему удивительным упрямством и чуть ли не патологической придурью… это качество, Дима, столь редко встречается в людях, или, к счастью для них, никогда не востребуется к действию, что оно именуется в словарях «самопожертвованием» – иных слов не знаю… и вообще, Дима, я гораздо лучше разбираюсь в строении одной-единственной клетки тела, чем в психике человека… некоторые генералы, особенно штабисты, проиграв сражение, считали своим долгом, как ты выражаешся, приставить хуй к виску и застрелиться… иные знатоки «искусства воевать», зазря искалечив и угробив из-за своей кровожадной полководческой тупости и бездушного самодурства несколько тысяч солдатиков и офицериков, – с радостью принимали самые высокие награды и, ублаженные, горячо рыдали от тщеславия и самодовольства, потом тискали лживоватые мемуары… искренне считаю, что твоя роль была насильно навязанной, но не подляночной, а порой и миссионерской, спасающей от невыносимых пыток несчастных людей, изведенных нечеловеческими страданиями… не могу не повториться: всегда необходимо представлять себя не на чужом, а на своем месте. – Ты, Саша, отвечаешь сочувственно, слегка уклончиво переуспокаиваешь мою совесть, но спасибо… все равно я подлец и говно, так как не имел душевных сил вскрыть ложкой вены, или вышибить себе мозги об угол коридора, чтоб ко всем хуям вознестись над Лубянкой… не переубеждай, мне лучше знать, какой я есть живунчик, подлец, рвань и пьянь… вон – в Элладе, в Риме, в рыцарях средних веков – да мало ли в ком! – хватало духа изгнать себя к ебени матери из жизни как субъекта, недостойного круговращаться в обществе людей чести, долга и благородства… но что делать, если не хватило душка послать Люцифера в жопу вместе с наркомом, усатым убийцей и властью пигмеев, доросших в своих глазенках до Гулливеров?.. апостол Петр – и тот пару раз скурвился, а с меня, часто думалось, ничтожного – какой спрос?.. вернемся к призывному воплю таланта, верней, к причине появления такового в душе звучания… имею в виду свою странную любовь к единственной из дам – к Терпсихоре, богине моего искусства… к загадке таланта давай вернемся, к востребованию на подмостки именно моей – веселой легкомысленной фигуры, беспутно прожигавшей свою распутную и бедовую жисть… к примеру, очень ясно почему гражданин А – математик, Б – краснодеревщик, а В, стоя на арене цирка на голове, эквилибрирует хрустальным тарелками из царского буфета, так?.. ты вот скажи мне, откуда берется в человеке довольно загадочная страстишка поактерствовать на подмостках – ну непременно, блядский род, в ряде чужих обличий?.. своего что ли тела, своей что ли судьбы рассудку моему не хватает и поэтому ему, суетливому, нетерпится поболтаться по судьбам и характерам других личностей, так?.. вот у меня лично имелось две гримерши: обе они меня там обличают, скажем, в короля Лира… парик, бородища, тени под шнифтами, пара старческих бородавок на мертвобледных щеках, а я уже чувственно – нет, сверхчувственно! – плыву от самого себя к какому-то катарсису, похожему на игрушечный оргазм… поверь, не метель тебе я гоню, а чистейшую предлагаю правду происхождения былых вдохновений… что скажешь?

– Однажды, Дима, занимаясь в студии нашего Учителя ради усвоения совершенных лицедейских манер – весьма немаловажных для молодого кретина, решившего уйти в профессиональную политику, – я тоже задумался о тайной подоплеке актерства, точней, о метафизике, о подноготной правде призвания к оному… думаю, что поразительный феномен этого странного вида психической жизни, его биологическая, соответственно, биохимическая суть имеет непосредственную близость к интересующему тебя вопросу… разумеется, тяга к актерскому искусству началась задолго до античных времен… оно уже на заре человеческой юности поощрялось колдунами, потом жрецами мистерий и считалось праздничным, увеселяло, учило переживать/оркестровать не только свои эмоции и мысли, но и чужие, предлагало примитивные модели и образцы поведения в часто повторяющихся ситуациях быстро усложнявшегося образа общественной жизни… но догмы раннего христианства, начисто отвергали все прежние религиозно-мифологические, замечательно поэтичные культуры: языческую, древнегреческую, древнеримскую, да и варварскую тоже… раннее христианство всячески клеймило актерство, даже строго запрещало хоронить представителей одного из древнейших искусств на прицерковных кладбищах… в сторонке – пожалуйста – хоть сатану закапывайте, серой смердящего… ничего не поделаешь, психика фанатически властных служителей новой, набиравшей силы, религиозно-нравственной парадигмы и ее эстетики, – реагировала с излишней, на мой взгляд, ревностью, с недопустимой нетерпимостью на постоянно вспыхивавшие то тут, то там очажки языческой культуры, не желавшей помирать, а также на крайне занятные ереси гностиков и озорные художественные вымыслы людей светских… поэтому христианские владыки и богословы считали дьявольским желание людей – зрителей и странствующих комедиантов – то карнавалить в масках тотемических животных, то, по-старинке, перевоплощаться в леших, ведьм, всяких духов, вампиров, призраков и так далее… словом, я предположил, что совершенно новое христианское мировозрение, особенно католицизм, странным образом опустившийся до иезуитски человекозверской метОды защиты Учения Спасителя – человечнейшего из Учений – было настроено интеллектуально и интуитивно на то, что впоследствии – в далеком будущем, в персонализме – обрело твердые основания и строгие принципы поведения верующих, а также новообращенных… проще говоря, у человека, у христианина, – проповедывали Первоиерархи, а Папы Римские писали буллы, – имеется индивидуальное, данное свыше именно ему, неповторимое Я… будь ему верен, вечно утверждай, соотнося его и в мыслях и в делах с идеальными – именно поэтому редко когда выполнимыми – максимами Ветхого и Нового Заветов… актерское лицедейство считалось разлучающим личность со своим Я… церковь приравнивала его к фактическому самоубийству личности, выпавшей из круга благостной жизни, коварно изменившей самой себе, заменившей лицо личиной и, с целью укрыться от взглядов Всевидящего, пошедшей на явное злодеяние – на прямой сговор с самим дьяволом… актеров считали лицедеями, поигрывающими в прятки с суровой действительностью и уводящими души людей верующих в сторону от канонов религии и церковных ритуалов – к праздности развратного времяпрепровождения… на мой взгляд, эти положения были казенно схематичными и крайне поверхностными… меня лично они никогда не устраивали, ибо нарушали мои представления о божественной свободе познания, творчества, наконец – не побоюсь сказать – богоподражательных поисков гениев искусств, по сути дела, создающих, скажем так, свою реальность… возможно, именно поэтому мы глубоко чувствуем замечательность смыслов, присутствующих в достойных образцах музыки, словесности, живописи, изредка театра, еще реже кино… точней, в сотворенных музыкальных, поэтических, романических, живописных мирах пытаемся вглядеться в сложнейшую суть человеческих характеров, постигаем глубинные тайны звучаний, языков, света, тьмы и красок… я вовсе не мыслитель, но однажды подумал, исходя в своем предположении из того факта – кстати, и из философских положений Достоевского, – что, как это ни странно, самое непостижимое из всего, дающегося любому человеку с рождения до сырой могилы, – это неимоверно тяжкий труд существования, до сих пор внятно не приоткрывшего ни одному из живших и ныне живущих людей смысла своих начал, целей и концов… другими словами, речь идет о сознательном и бессознательном пожизненном несении крестного бремени Бытия, Времени и Свободы, ко всему прочему, порядком осложненном ожиданием/неожиданием посмертных – райских или адских – непостижимостей… актерство же, повторюсь, как и прочие искусства, способно создавать вторую – пусть иллюзорную, пусть временную – зато желанную, сладостно повторяющуюся, как при соитии, реальность, к тому же неизбежно основанную, по словам Митеньки Карамазова, на реализме действительной жизни… вот ты, Дима, актер, законно зарабатывая за свой труд, и мог и любил изо дня в день забывать о своем Я – о само-бытии души и разума – тем не менее, не переставая оставаться Дмитрием Анатольевичем Лубяновым… оказывается, в театре все так просто, все дивно напоминает премилый состав увлекательных детских игр… сама Вселенная бессознательно сводится зрителями, особенно «коллективом театра», к одному из двух Божественных Обстоятельств: к обстоятельству места – к сцене, а бесконечное Бытие – к двум-трем часам сценического действия… промолчим уж о том, какие чувства и мысли захватывают зрителей и актеров на глазах режиссера, сотворившего на сцене увлекательный спектакль, полный различных образов, чувств и мыслей, и, подобно Творцу, говорящего себе в финале – «Хорошо!», да еще и добавляющего – «Верю!»… прости, Дима, я увлекся, но, раз уж затронута тема, всегда меня волновавшая, вот о чем не могу не сказать: миры трагедий, драм, комедий, сотворяемых на сцене, настолько поглощают умы и души актеров и зрителей – если это, конечно, не дешевенькая, как в вонючие наши времена соцреализма, и не какая-нибудь замечательно мошенническая подделка – настолько эти миры поглощают внимание каждого из его обитателей, что привычное, поэтому мало кем из них замечаемое в реальности чувство существования, внезапно превращается словно бы в ослепительный алмаз – в плод любовного соития сверхвысоких температур и невообразимо огромных давлений… собственно, это в сущности и есть космогония, физика и химия балетной, драматургической, оперной сценографии, взявшей на вооружение словесность, музыку, живопись, дизайн, опять-таки, даже свет и тьму… сей упомянутый алмаз, родившийся, как в сказке, блистательно ограненным, не просто ослепляет, но сообщает всему житейскому – иными словами, все тому же реализму действительной жизни – необыкновенную драгоценность, необходимую компенсационную дополнительность, отстраненность от повседневных трудов, свободу от тягостно длительных качеств времени и, в конце концов, дарит хоть какое-то забывание скучнейшей неустроенности существования и приевшихся примет обрыдшего быта… при этом – не правда ли, Дима? – внезапно расцвечивается не всегда посильное для восприятия массы людей ощущение либо чрезмерной сложности, либо чудовищного однообразия личной внутренней жизни… умолчу о кино, о счастливчике, захапавшем все виды искусств, успевшем достаточно их опошлить из-за чисто коммерческих соображений и в угоду массам, которые, раззявив варежки, жаждут, если не хлеба, то дешевеньких зрелищ… если, добавим, невежественные тираны не превращают в агитку сие, по словам Ульянова, важнейшее «для нас» из искусств.

– Саша! – вскинув подбородок, патетически серьезно и без малейшего комизма воскликнул Лубянов. – Ты превратил меня из щенка в духовно зрелую и более интеллектуальную, чем была, личность, если я не ошибаюсь, а она еще трепыхается на берегу жизни и смерти… не могу не сожалеть, что на многое из сказанного тобою я всего лишь эмоционировал, слепо следуя велениям судьбы, которые, увы, гораздо сильней умственных способностей вышесидящего на плечах обритого черепа, внутри которого – ровно два полушария и очень хорошо, что не больше… несмотря на сие горестное обстоятельство моего грешного существования, больше ни-ко-гда ни-ко-му не повторю грубого и отчаянного вопрошания: на хера актеру ум?.. он ему, дамы и господа, далеко не то что козе баян, весьма мешающий бодаться… спасибо, Саша, ибо ум актеру тоже нужен, причем, непременно… актер без него – что конь без подков, а также наивысшего лошадиного образования, включающего в себя нагайку наездника, сиречь режиссера… о если б выйти на волю, точней, на сцену, – не было бы тогда в гадюшечном мире театра силы, не позволившей мне сыграть кого угодно… я бы, плюя на амплуа героя, превратил любые роли – клянусь тебе чем и кем хочешь – в конфетки-шоколадки, а также в фужеры коньяка, ликера, и кристаллически чистой нашей водяры… кого хочешь сыграл бы – от Ивана Грозного до шаромыги с Зацепского рынка, не говоря уж о Митеньке Карамазове и – бери выше… еще выше, Саша… вот именно – и до него добрался бы я, до Сосо, до сценического апогея всей моей актерской жизни, до рябой харизмы, ебаной в фуражечку, в партийный кителек, в палаческие шевровые сапожки, в трубку, в говорок, в тараканьи усы, в глотку, изрыгающую несусветные глупости, которые заглатывает чернь, полуинтеллигентные извращенцы, фанатики учения и новые рабы… но до тех времен, когда этот урод сделается персонажем жутковатых трагедий, питающихся вываленными кишками наших жизней, ни мне, ни тебе не дожить… давай, милый Саша, закурим «Герцеговину Флор» – где наша не пропадала, но никогда, даст Бог, не пропадет… верь мне: твое ясновидение не подведет… а моя интуиция вообще служит вот этой тупой башке путеводной звездой, но ее, звезду мою, как видишь, взяли сразу за все лучи и ткнули ноздрею в стойло с ядовитым пойлом и засранной соломой.

20

Разреши уж добавить к твоим историко-театроведческим идеям одно мое наблюдение, сделанное на репетиции… с выводом из него согласился Учитель, когда мы пооткровенничали… но для начала – спешить-то нам некуда – представь себе такую картину: выхожу один я из гроба своей отдельной конуры на предзимнюю мостовую, а вокруг безобразное торжество какого-то мелкого декадентского ужаса: совершенно безжизненная, беззвездная, словно бы адская тьма, бросающая тебя обратно в подъезд… иногда сама матушка-природа, как я замечал с бодуна, позволяет себе подобные вывихи… но ты мужественно превозмогаешь существенные недостатки данного дня жизни, то есть смог выбраться из конуры, обнаружил в себе дерзкую силу передвигаться, соответственно, идешь, скромно возносясь над всеми хмурыми стихиями небес и, бля буду, самого бытия… идешь, негодяй, правое твое полушарие трется, сука, с диким скрежетом об левое – аж искра из глаз… ты, повторяю, с жестокой похмелюги, вдобавок с ужаснейшего из переебов, под утрянку бросавшего тебя с ног до башки уже не в эмпиреи сладострастья, а в какое-то запредельное омерзенье… воробьям жрать нечего, а извозчики в такую погодку жалеют лошадей и правильно делают… собачники же выгуливают своих кобельков и сучек исключительно ради непременного отправления ими в адрес асфальта и почв бульваров малой, а также большой нужды… вот-вот морозец слегка прихватит и обывательский на тротуарах начнется танец молодых, пожилых и старых лебедей – художественное оформление кубиста Пикассо, музыка Митьки Шостаковича, питерского моего корешмана, он – «глыба, матегый человечище», как картавил Ульянов, ни хера не волкший по искусству… Саша, по-моему, ко мне возвращается некоторая интеллигентность речи, за что тебя благодарю я… находясь в одном из мрачнейших настроений души, направляюсь к общеизвестному театру, инкубатору цыплят и цыпок великой системы… о, Саша, как я сейчас помираю по воле!.. безлиственны тополя и липы… как унылые людские единицы, так и стадообразные толпы покорно, вместе с тем истерически необходимо, куда-то прутся – не иначе как к светлому будущему, или в очередь за дефицитом выброшенного ширпотреба, а то и керосина… транспорт не по-родному, а как-то очень иноземно, точней инородно, скрежещет, пыхтит, дымит и бумбукает во славу вздыбленной, как-будто с хуя сорвалась, индустрии… вихри промозглого ветра вызывают в унылом воображении пылающие лавы чугуна, блядь, и стали, заполняющие русла сирых улиц… в гнуснейшей из подворотен, симпатичный щенок, выпавший из какого-то из дворняжного гнезда, дрожит, горестно повизгивает, что необыкновенно усиливает мировую вокруг, злоебитская опять-таки сила, тоску… хоть уши затыкай и заливай несчастье жизни сивухой свинцовоглазой, но нельзя – репетиция, ебись она конем, как говорит Мишка Ботвинник, а мною дано Учителю последнее честное слово быть сухим, как фужер, до окончательного блеска протертый салфеточкой престарелого нашего буфетчика Денисыча… иначе, сказал Учитель, пойдешь, Дымок, вон к ебени матери по собственному желанию, ибо мне тебя жалко, сволочь пропащую и, к несчастью твоей жизни, двуебуче злоебучую и наоборот… тащусь пехом, в необозримом пространстве не хватает лишь бесов и невидимки-луны, а то была бы полная картина общественно-политического, в основном, бесформенно загибаловочного безобразия… беру кутеныша, невозможно дрожащего, фактически под пальто – оно у меня еще папино, на хорю, чернейший Аглицкий драп-кастор, и, хули говорить, морозной пылью серебрится его бобровый воротник, ну и все такое прочее… беру, значит, кутеныша несчастного под пальто – один хер нехорошо, да заебись, думаю, все оно в основную доску – главное, в гробу не обосраться, как, по-слухам, заявил Лев Толстой, сваливая из дома… вбегаю в аптеку, беру дюжину бутылошных сосок, заодно – где наша не пропадала! – пяток пузырьков валерианки, затем в бакалее прихватываю литр молока, притираюсь к стене не худшей их подворотен и опрокидываю в себя пару пузырьков – забубулькали голубчики, полегче стало телу, а потом душе… валерианка-то на спирту, поэтому скажу в театре, что так, мол, и так, нервишки шалили и сердчишко отстукивало последние синкопы жизни моей бесславной… о, боже, боже, ощущаю, Господи, всей своей шкурой – ощущаю волшебство, превращаешь с которым ничтожные цветочки валерианы в средство чудесного избавления пропащей моей личности от окончательного распада, о, благодарю Тебя за сию малость, как за непочатую бутылку коньяка, найденную в кустах бузины, на задворках Нескучного Сада, Господи, как всегда, прости и помилуй… слегка поправимшись и преобразимшись, – не менее! – останавливаю какую-то «эмку»… кстати, Саша, не подумай, что хвастаюсь: заметив мой неповторимо изящный, по-своему милостиво снисходительный жест, велящий притормозить, как выражается Митька Шостакович, у поребрика, каждый шофЭр – именно так следует произносить сие слово – каждый шофЭр узнавал мою рожу и на три четверти шаляпинскую фигуру… мн-да-с, что случалось, то случалось: застывали, бывало, на месте даже ментовские мотоциклы с колясками, аварийки и фургоны, а то и скорые помощи, не говоря о легковушках… маэстро, удивлялись шофэрА, ядрена жмых, неужто вы?.. а то кто же, – признаюсь, – если не я? – не Черкасов же Колька?.. затем с подлинным восторгом подбрасывали меня милейшие мои идолопоклонники до места назначения… я тебе, Саша, так скажу: никаким рукоплесканиям, никаким наградам, гирляндам, банкетам, букетам и портретам не сравниться с подобными душевными узнаваниями… потому что лично меня, лицедея, шаромыгу, пьянь, постельного чертоугодника, сочли за действующее лицо живого человека, а не дядю Ваню, спешащего куда-то в небо за алмазами и перещеголявшего в постели мою натуру, крутя шуры-муры в вишневом саду сразу с тремя сестрами, если верить циничной шутке Учителя… да да, Саша, – натурально узнавали в лицо меня, а не дядю Ваню, не короля Лира и не бухого Феденьку Протасова, самого что ни на есть живого трупа нашей русской бессмысленной и беспощадной революции, как сказал бы мой любимый Пушкин… а он не мог бы так не сказать, когда б возжег в восемнадцатом денатурата пламень голубой над оловянной кружкой, запек в буржуйке – в жаре золы от своих, сгоревших там же, сочинений – пару картофелин, потом поддал бы с холодрыги от всего, чем обернулась жизнь Империи, и заткнул раковинки ушей, ибо был бы совсем уж невыносимым для чуткого исторического слуха чистого гения уличный вой пугачевской черни… забыли тему… кутеныш в машине отогрелся и тут же нассал на сиденье – вот что значит истинно свободное, Саша, восприятие живой, слава богу, неразумной тварью не театрального, а крайне жизненного единства времени и места… ладно, думаю, поклонники всегда спишут происшествия еще почище этого – лично на меня, слегка поправившегося гения сцены… к тому же дворняга-миляга – не скульптура палача-Ильича, мечтательно тискающего на пеньке злодейские тезисы… иногда приходилось насильно вручать гонорар пожилому шофэру в кожанке – ты улавливаешь в данной фразе игру прелестного анапест-дактиля, как сказал бы Лермонтов, глядя с холодной бутылкой вокруг?.. так вот, шофэр, невольно сшибающий на поллитровку, везет меня в театр… я все это к чему так долго?.. от тоскливой, повторяю, бесформенности внешнего безобразия пространства, от какой-то невыносимой бесприютности довольно смутной жизни всего вокруг, в том числе и от своей же души, безумно разит мечтой побыстрей залезть в захудалую конуру какой-нибудь роли… там и свернулось бы в комочек, как щенок под пальто, это ваше психонаучное, но мое личное эговно, воняющее до гроба самым что ни на есть трудом существования и дальнейшим смердением всех надежд… и пусть оно, думаю, это эговно, сопит себе в той роли в обе свои сопливые норки – лишь бы подальше, подальше, подальше от вышеописанного, чтоб оно сгнило, реализма действительной жизни… и пропади все оно пропадом вместе с дабл-блядями, овациями, пятилетками и «плодами пресыщения» наркома террора Ежова… это я вспомнил афишу, которую всю ночь писал, а поутрянке вывесил наш художник – страшнейший алкаш… конечно, разразился скандал, его еле замяли… Учитель, увидев, значит, афишу, спохватился, сорвал ее на хер, но было поздно… публика вечно ждет каких-нибудь бравурных сенсаций, а на остальное ей насрать… то есть билеты раскупили на месяц вперед, думая что «плоды пресыщения» – это резкий удар по башке очередной компании, вроде борьбы с «головокружением от успехов»… Саша, как жить, скажи мне, когда моего друга, газетчика, расстреляли только за то, что он ошибочно все перепутал и тоже под большой всенародной балдой пропечатал в праздничном номере солидной газеты вполне правдоподобное название передовицы «Фригидность? – нет! Плохие руководители!»… бляди агитпропа пришили ему «вредительское отношение к борьбе партии с бесхозяйственностью и потакание буржуазной гинекологии» – пятеру вломили, крысы… а со мной, с негласным всенародным артистом без звания – ты видишь что они, паскуды, сделали?.. ничего не могу понять, так как все, как в унитазе, смешалося в доме Облонских, Стива пропил последний лесок, Вронский был в состязаниях конских, а Каренин ебаться не мог… за сей куплет другому моему знакомому поэту впаяли три года за хулиганское поведение в трамвае «А» – он был счастлив, что не пятьдесят восьмую, часть один… а еще один заработал целый червонец за невинную шуточку: «Да будь я евреем преклонных годов и то без унынья и лени я трахнул бы Крупскую только за то что с ней разговаривал Ленин»… прости, отвлекся от монолога души… я хотел сказать, что на подмостках и за кулисами ты, отчаявшееся и увлекшееся побегом от самого себя двуногое существо, – как-никак проживаешь за один рабочий, трезвый или пропиваемый артистический год, сам понимаешь, штук десять неодинОковых жизней, хотя, оговорившись, я был абсолютно прав… надеюсь, ты согласен, что иная оговорка и иной парадокс бывают гораздо умней и благородней честных слов и всяких партийных клятв?.. вот о чем забыл сказать: иногда весь зал – а это пестрое собрание самых беспардонных зрителей – словно бы чует весь зал желание, полностью адекватное моему… проще говоря, улегся зал вместе с моим эговном и со всею труппой, включая Учителя, в ту же временно уютную каморку, отделенную, повторяю, к чертовой матери от бешенств – вот в чем дело! – невыносимого реализма действительной жизни… там мы коллективно и посапываем и, между прочим, видим сны, до которых ссать-недоссать Европам и Америкам, как сказал бы народ, порою обожающий выразиться не скупо, а праздно и витиевато… и не надо никому из нас никакой свободы, законов, вождей, жратвы, питья, дам, мужчин, получек, автобусов, трамваев и метро, ибо находимся в удобоприемлемой форме, как, скажем, колодезная водица, слегка подмерзшая в ведерке… ну, я рад, что тот щенок, верней сучка, до сих пор живет то за кулисами, то в гардеробе – где хочет она живет – и, хочется верить, считает меня, исчезнувшего, не объявленного в розыск, основным своим хозяином, так как собаке верить больше некому и не во что… сам Учитель, как сообщил Люцифер, нарек мою сучку Чайкой… возможно, бедная Чаечка тоскует и ждет меня, не знаю, дождется ли, а я, будь я проклят, впервые в истории, если не всемирного, то русского театра выступаю в тюрьме, причем, в проклятущей из ролей… и ни одна душа не ведает об этом, кроме моих палачей и твоей дружелюбной личности… конечно же, и труппа, и бывшие дамочки, и простые зрители думают, что я расстрелян вместе с маршалами, потому что великолепно играл какого-то сраного командарма, поучавшего слесаря Ворошилова как тому следует мыслить не классово-полководческими категориями, а Ганнибаловыми и твоего тезки Александра Македонского… ладно, Париж проехали, Берлин – без остановок, следующая – Магадан… так ты согласен, что и оговорка и парадокс частенько бывают гораздо благородней честного слова?..

– Конечно, согласен, я вообще рад, увы, короткой встрече с тобой как с личностью, поначалу меня одурачившей, о чем до смерти не забуду… перехожу на шопот… если фортуна улыбнется, не будь дураком, ты же прекрасно знаешь немецкий, у тебя масса знакомств… при случае попроси какую-нибудь даму или выездного чина, который не предаст, привезти тебе пару основных сочинений Карла Юнга, мне о них напоминают твои мысли… это замечательный философ, ошарашивающий размышлениями о коллективном бессознательном, об архетипах, живущих в нашей психике с незапамятных первобытных времен, и, как ты говоришь, о эговне… непременно почитай – это тебе не агитпроповская чушь… на забудь: Карл Густав Юнг… кое до чего ты сам допираешь, а он и расширит горизонты настоящего, и вместе с тем сведет их к уютной конуре бессознательного, в которой дремлет наше общее неописуемо далекое прошлое.

– Жизнь все это проделывает без помощи твоего Юнга… мой высокоградусный пессимизм, Саша, штука, пожалуй, посильней, чем оптимизм «Фауста» Гете.

– Клянусь, Дима, я вижу слегка виноватую улыбку твоей фортуны… ты не просто сыграешь главную в своей жизни роль, а объегоришь своего шефа и сожрешь Дребеденя – пешку, рвущуюся в ферзи, поверь моему совершенно слепому чутью… учти, буду помнить только зубную щетку, забудь о кровной майке… считай, что ты пару лет готовился к премьере… не шагнешь же на сцену, чувствуя, что пол под тобою вот-вот провалится, так?.. сорви аплодисменты твоего, моего, всей моей семьи и ангелов-хранителей дебюта, принимая букеты свежей сирени от Муз трагедии, комедии и драмы жизни на земле.

– Слова твои красивы, Саша, я тоже никогда их не забуду, но вот что странно: в башке уныние, а в душе никакого бздюмо – лишь неудержимое рвение к восторгу исполнения чего-то бОльшего, чем самая главная, если в нее поверить, во всей дурацкой моей жизни роль… черт побери – и жизнь принимаю, и фамилию, и все подмостки судьбы, и ничего не могу с собой поделать – но не вешаться же, пусть вешают меня другие, потом привязывают к ноге бескровной жалкий номерок – до свиданья, мама, не горюй, вот-вот перехлестнемся на занебесной пересылке.

– Знаешь что, Дима, давай помолчим на дорожку, но сначала ты уж спой мне пару песенок… душе они милее хлеба с кашей… и ничего я в том не вижу странного, что нет для них акустики прекрасней и родственней, чем в камере тюрьмы.

– Вот видишь, ты тоже невзначай слегка громыхнул ямбом, а я как раз соскучился по песням… если б не они – это безусловный верняк – завял бы я в жопу прямо на корню, как долго неполиваемый фикус, или женоподобная герань, обоссанная блудливым котом… мне песня, Саша, не строить, не жить помогает, а вдыхать вместе с ней благороднейший газ кислород, необходимый для тебя, меня и других несчастных, вдыхая нечто углекислое в сию отвратительную, с чем нельзя не согласиться, атмосферу каторги существованья… итак, послушай кое-что из напетого моим бывшим партнером по сцене и оргиям безумным… называется «Танго бедной юности моей»… гады тоже пускай слушают, все-таки они, подобно остальным двуногим, тоже обожают хлеб и зрелища.

Я это танго пиликал на гармошке с балкона на четвертом этаже и сердце колыхалося немножко как говорят блатные в мандраже мне эту музыкальную науку преподавал пройдоха Беранже но участковый вдруг меня застукал и крикнул танго тут блядь не проханже штрафную сходу выписал квитанцию хотел гармошку выкинуть к чертям однако я внизу заделал танцы под танго урки там кадрили дам шел дождь но музыка ненастье разогнала за воротник с тарелку натекло в подвале нашем Зойка так давала что было с нею мне печально и тепло на карты и на баб я был счастливчик а чтобы дама улеглась нагой – сдираю я с нее зубами лифчик трико – по-флотски – левою ногой.

Сосо с Ягодою лакал на даче чачу тогда ни стопки не досталось мне и вот на вахте хреначит кукарачу баян германский на кожаном ремне я не взорвуся под японским танком не поведу как Чкалов самолет а на морозе так слабаю танго что сердце пляшет и душа поет на проводах чернели галки словно ноты блажили урки аккордов не жалей я променял все вальсы и фокстроты на танго бедной юности моей ах рио-рита ах рио-рита охота жрать как в стужу воробью но вот столовка наша на обед закрыта а воробья я накормлю в раю… – Пожалуйста, спой еще. – Кирюха этот мой освободился и по вечерам лабает в «Наци», то есть он там шутит и играет, и поет. у самовара я и моя Маша но вот на НЭП надвинулся пиздец по-новой Маша стопку наливает и подает на вилке холодец… ну и так далее… я, Саша, знаю сотню песенок, если не больше… а вот тебе – еще одна, превосходно, надо сказать, раскачегаривающая оптимизм в холодных топках нащих «паровозов», летящих вперед, если не назад.

А за решеткою холодная погода сияет в небе месяц золотой мне срок волочь еще четыре года но только мрак в душе моей больной сходи Маруся к подлецу Егорке он задолжал позорник шесть рублей на два рубля купи ты мне махорки а на четыре черных сухарей ты пишешь на крыльце сломала ногу и хуй с тобой ходи на костылях да потерпи еще совсем немного я всю дорогу томлюся в карцерах ты просишь чтоб чуток подкинул денег так хули ждать-то – вышли образцы да не грусти готовь дубовый веник вернуся скоро в потолок не сцы писать кончаю тормознули крысы идет этап на беломорканал в должок возьми у баушки Анфисы а я по-новой в карцер поканал…

– Эй, ты тут не очень баси, не то нелегкая хватит и поканаешь туда, где Макар телят не пас, – гаркнул надзиратель в кормушку.

– А ты, старшой, ни хера такого не услышишь даже в клубе НКВД.

21

Наконец-то, вскоре брякнули ключи; когда Лубянова дернули из камеры, А.В.Д., как в детстве на «Синей птице», глупо раскрыв «мурзилку», успел – скорей всего в последний раз – увидеть «ряд волшебных изменений милого лица», своего старого знакомого, успевшего стать пятым, самым близким – после жены, Верочки, Игорька и Гена, если не считать Игорька, – душевным другом; человек только что комплексовал, зря слишком уж занижая свой ум, бывавший, то ужасно циничным, то озабоченным до отчаяния и сокрушенности надежд, то вновь артистически вдохновенным, веселым, исполненным той натуральной легкомысленности, которая всегда красивей и несравненно талантливей навязчивых умничаний; и вот – нет человека, канул он во тьму неизвестности, бог знает чем чреватой, и напоследок на его актерском лице поразительно быстро возникли жесткие черты бесстрашного охотника на волков, бросившегося по следу в брянском лесу, куда отец брал А.В.Д. с собою, еще до октярьской катастрофы.

Диму увели; в камере еще звучало эхо душераздирающе чудесной мелодии танго, под которую и он, и Екатерина Васильевна плыли и плыли когда-то в клубах табачных туманов парижского кабачка… плыли неведомо куда, неведомо зачем, потому что молодость и любовь чурались каких-либо целей, кроме собственных, сообщавших двум, слиянным воедино телам их и душам, такое ни с чем не сравнимое чувство покоя и воли, что ни одно из остальных многих тысяч слов родного языка не казалось им родней, глубже, выше, наполненней простыми истинами существования, чем драгоценные слова Пушкина, – покой и воля.

А.В.Д. моментально настроил себя на терпеливо ровное ожидание того, что вскоре непременно произойдет; вариантов всего два: либо благоприятная для всех, либо невообразимо страшная участь Екатерины Васильевны, Верочки, Гена, Лубянова, себя, черт которого побрал бы вместе со всеми бесами совдеповского ада; так прошла ночь, так прошел день, потом еще один день, еще одна ночь – он показался себе существом выпавшим из времени в бескраность одиночества; его никто не беспокоил, он заставлял себя есть, спать, а если вспоминать, то исключительно счастливые годы, месяцы, недели, дни, часы, минутки; все равно, когда набегали, скорей на ум чем на душу, тени мрачных стихий неведомого грядущего, все начинало казаться таким беспросветно безысходным, что он, – покорствуя судьбе, и из-за свойственного с детства инстинкта, зачастую считаемого всего лишь суеверием, – подготавливал сознание к самому худшему из всего, что могло случиться; иначе стебанулся бы, обезоружив тем самым себя и еще четырех близких существ; иногда – ни с того, ни с сего – А.В.Д. не без инфантильного любопытства вдумывался в положительные смыслы ожидания; оно не обременяло, как обычно, тягостностью, в нем остановилось, в него вмерзло само время, переставшее течь, а вместе с ним заледенело отчаяние, терзавшее душу; он представлял реакцию Люцифера на сообщение, артистически расчетливо сделанное «наседкой» – сделанное словно бы второпях, с нескрываемо понятным, жадным, не боящимся выглядеть неловким, желанием урвать небольшой кусочек расстегая «невероятной для нас с вами, Люций Тимофеевич, удачи»; вспомнив былое обожание театра и студию Станиславского, А.В.Д. заставил себя – в деталях представлять происходившее в кабинете Люцифера; правда, сначала подумал: «А в состоянии ли вообразить Учитель своего беспутного и базалаберного ученика в застенках злодеяний и бесчеловечности?… не икается ли при этом великому теоретику лицедейства?»

Вот Димин шеф, видимо, срочно где-то разысканный, может быть, сорванный с очередной из дам веселой ночи вызовом, не терпящим отлагательств, затем отвезенный на Лубянку, дергает к себе Лубянова… тот быстро входит не в роль, а скорей уж в жизнь, и спрашивает жестом: не подслушивают ли?.. шеф немедленно велит выкладывать «насиженную информацию»… Дима все равно говорит шепотом.

«Для начала я вам поверю, Люциан Тимофеевич, можете не клясться, просто дайте честное слово своей души… она должна быть, верней, она у вас имеется… я вас спасаю от пыток и стенки – вы немедленно отпускаете меня ко всем ангелам, а не ликвидируете ко всем чертям… и я возвращаюсь на сцену, где, собственно, мне и место… я и так прожил полжизни за эту немыслимую двулетку… то, что скажу, не блеф, а единственнейший из миллиона ваш и мой шанс, разумеется, и безглазого ученого, – иных нет… да, да, это тот самый шанс, иначе и вашим шнифтам и моим – быть вытоптанными Дребеденем… на долгие размышления у вас просто нет времени… возможно, днем, или к вечеру, вы начнете получать от Дребеденя за Дерьмоденя все, на что он способен… между прочим, ученый был в отключке, но как-то расслышал очень важный треп Дребеденя по телефону, видимо, с самим Наркомом… так что, пока вы тут думаете, этот карлик готовит кульминацию и развязку… не мне вас учить, но вы и судьба ваша на волоске, они вот-вот закончат копать, а это уже занавес… поверьте, я мгновенно забуду обо всем, что сейчас говорю, ничего никому никогда не скажу, не проговорюсь, даже если примутся вживую раздирать на кусочки… спасите и вы меня, не подумайте обо мне, в смысле, нет человека – нет проблемы… судьба не простит вам такого подвоха, но отблагодарит за благородство великодушия… с А.В.Д. я подружился и начисто его выжал… он из-за полного отчаяния и тупости Дребеденя рад был растолковать суть своего, обогнавшего на две головы зарубежную науку, можно сказать, революционного прорыва в биологии… до нее, до самой сути, триста лет ебаться надо всем вместе взятым европейским ученым… в нее, в саму суть, я, честно говоря, не втесался… она артисту – что башка с бодуна, что сквозняк в жопе, если не история партии… и вот – пожалуйста – крупнейшему ученому в области генетики Дребедень выбил на хер шнифт, истязал пытками, пил кровь, захомутал жену и дочь, заключил в питомник Гена, пса, который назван в честь генетики, гонимой Лысенкой на мясокомбинат… ученый ушел в глухую несознанку – словно проглотил язык… но Дребедень заставил его расколоться, обшамонал тайную квартиру, где тот работал и притыривал научные рукописи, а важнейшие ключевые формулы и, хер их душу знает, руководящие тезисы утаил – недаром фраер старого закала… можете, говорит Дребеденю, лоскут за лоскутом сдирать с меня с живого шкуру, но, пока не выпустите к тестю в Англию жену, дочь и пса, не скажу ни слова – как молчал до сих пор, так и буду молчать, этому научил меня сам Камо… вы, говорит, крадете, гражданин следователь, научное открытие, честь которого должна принадлежать родине, как бы я ни относился к философии вашей партии, на которую мне насрать как на бактерию, не нужную для эксперимента… долго болтать нечего, время поджимает… значит так, Люциан Тимофеич я ведь, не такой уж болван и вовсе не сценический Хлестаков, как может показаться… на мой взгляд, вам следует немедленно брать все это дело в свои руки, а Дребеденя за жопу – и в конверт, как вредителя, порочащего научную честь родины… иначе будет поздно… заодно с Ежовым он сделает ученого орудием против вас и вы моментально подпишите все, что вам пришьют… я бы тоже подписал… но не должно быть такой ситуации, чтобы не было у вас ходов – вы же премудрый змей… пусть занавес упадет не на вашу, не на мою и не на ученую голову – как интеллигентный человек говорю, а вовсе не выступаю в роли пахана Валька… о подробностях открытия вам расскажет сам А.В.Д. – это очень умный, интереснейший и буквально железный человек… гвозди бы делать из этих людей – больше бы было в продаже гвоздей… кто-кто, а вы поспешите пригвоздить проблему к Дребеденю… кроме шуток, дорогой шеф, или вы сходу его хаваете, или он сжирает вас со всеми потрохами… да и вообще, многое вам ясней, чем мне, и вы лучше меня знаете, как все это делается в нашем с вами учреждении, под вашим же носом… вот, собственно, и все, остальное выбивайте из Дребеденя… если угодно, могу и лично этим подзаняться в роли Малюты – вот на мне следы его падлючьих побоев, попомню их ему, хотя сие не мой профиль, не мое призванье».

«Благодарю, Дмитрий Анатольевич, вы сделали свое очень важное дело… значит, вот как обстоят дела в моем Лубянском Королевстве, – задумчиво, как и полагается благовоспитанному палачу, говорит Димин шеф, чуть-чуть было не загнанный в угол, – вот где, оказывается, разводил я змеенышей и ящерят – у себя я их разводил запазухой, то есть в лучшем из инкубаторов для разведения ползучей и ядовитой этой мрази… время действительно не терпит, спасибо тебе, Валек, то есть, простите, Дмитрий Анатольевич… можете быть уверены, – говорит шеф, внешне оставаясь совершенно спокойным, – я немедленно выполню ваше достаточно скромное условие – это моя клятва, а с клятвами, насколько вам известно, мы, большевики, не шутим, да-с… я ее выполню в одном единственном случае, сами понимаете, в каком именно… в данный миг этот случай кажется мне не случаем, а всплеском некой своевременной закономерности, ибо несвоевременная закономерность – это дурацкая смерть… времени у нас остается ничтожно мало… вас уведут в квартирку, отдыхайте, отоспитесь, не смейте там запивать, вы будете мне нужны, разумеется, если все образуется к лучшему… потом закачу вам ужин в том самом кабинете «Арагви», где и распростимся до встречи на вашей премьере… пока все, и это должно навек остаться между нами»…

Вот Диму уводят в ту, в его служебную квартирку, – на полусвободу, в благоустроенный рай, если сравнить его с таррариумом, кишащим сотнями змеев и змеенышей, впивающихся друг в друга… а шеф снимает трубку… безусловно, это звонок на самый верх, судя по Диминым сведениям, новому фавориту, соплеменнику самого рулевого, самого Сосо, самозатравленного паранойей, окруженного очередными временно верными клевретами, но не верящего ни им, ни себе… ети его мать, надо же было ей родить столь чудовищное уебище на наши головы…

А.В.Д. поймал себя на том, что, забыв о обычной брезгливости, начал пользоваться в уме весьма выразительными Димиными словечками и выражениями; естественно, подобно дитяте, сначала он не обратил внимание на захватывающе интересный момент чисто обезъяньего овладевания частью родной речи – сквернословием; и вдруг удивился: вот, оказывается, где, вот когда, вот в связи с какими обстоятельствами судьбы удалось ему познать необъяснимо радостное удивление, связанное с легким привыканием к речи сквернословной; а ведь раньше она отталкивала и почему-то вызывала раздражение, как тогда, когда он слышал довольно бесцеремонный разговор двух людей на каком-то чужом языке… и вот – пожалуйста – показалась эта речь не то что бы привлекательной, а просто необходимой, как скафандр для придонных исследований затхлого водоема…

Он вновь прокрутил в уме желательную для себя крайне интересную сценку… вот выслушав обеспокоенного Диму, по сути дела, своего спасителя, Люцифер, довольно глупо упустивший из вида смертельно опасное развитие событий, моментально будит звонком своего старого знакомого, метившего в наркомы и давно уже нацелившего клыки на властительного карлика… Лаврентий Берия, эта, по словам Димы, сановная пропадлина, куча говна в пенсне, рваная гондошка, полный нуль на палочке и мразь, оценивает важность момента – этого у него не отнимешь… вот он, довольный, потирает руки, полные козырей, и пьянеет, пьянеет от возможности немедленно сыграть ва-банк – обчистить до гола зарвавшегося ублюдка, карлика, тупую выскочку, полное ничтожество, пидара гнойного, извращенца, нагло компрометирующего партию и ее органы, черт знает чем занимающегося с врагами народа, злоупотреляющего властью, как это было с Рэмом, вовремя ликвидированным ефрейтором, челкастым усатеньким импотентом, хлюпеньким подморковником вегетариантства, не способным сожрать шашлык по-карски, запив его «Напареули», потом отъебать какую-нибудь дэвушку, отловленную шестерками охраны около Рехстага…

А.В.Д. впервые подумал, что Люцифер – эта битая и достаточно потрепанная в гадючьих интригах рысь взаимопожиранья – неспроста разрешил Дребеденю перевести его к Диме, к якобы бывалому урке… и сделал это, наверняка что-то пронюхав о содержании «Дела номер 2109» и о ходе допросов, а теперь экстренно обмозговывает несколько выгодных для себя лично, молниеносно быстрых комбинаций… он мгновенно воспринимает главное и сообщает Лаврентию импульс нужного направления к цели… Берия моментально докладывает вождю о подробностях желанного для них обоих развития событий… теперь Люциферу остается торчать в кабинете, ожидая результативных действий теперь уже второго человека в Кремле и доставки плюгавого Дребеденя, моллюскка ебаного, взятого на дому спецволкодавами, ждавшими команды «Фас!»… наверняка, вторая группа вышколенных опричников берет за ту же жопу Ежова… вот, после очной ставки с бывшим наркомом, Дребедень в кабинете своего врага никак не может поверить в случившееся… он, так сказать, психологически и физиологически проходит через все, что пришлось пройти каждому из арестованных им людей… как, думает, это так – сидит напротив вражина, вроде бы уже хрустевший на клыках, и нагло лыбится, паскуда недобитая… а Люцифер не спешит, не задает никаких вопросов гниде, выдвинутой Ежовым явно за определенного рода активные услуги… некоторое время взгляд победителя неподвижен из-за нежелания показаться крайне всполошенным и безумно торжествующим… кроме того, рассуждает он с удовольствием, эдак вот злорадно продлевать игровой азарт любят не только львы, тигры, пантеры, кошки, змеи и пауки, но и сам венец Творенья, лично мною олицетворяемый в данном кабинете…

А.В.Д. увлекся, почувствовав состояние Люцифера, глупо зевнувшего, почти что проигравшего, чуть было не поддетого за самые жабры, если бы не подоспевшее сообщение Димы; чего-чего, а арестантского воображения, подогретого азартом первой в жизни и, надо полагать, последней игры, у А.В.Д. хватало.

Вот Люцифер, к счастью своему, срывается с крючка, вот, подгоняемый спасительным сообщением и внезапно возникшим шансом на спасение жизни, самолично начинает гон смертельного врага и зверя… и дело тут не только самой жизни, но во всех ее привычных благах, казавшихся пожизненными – в свободе, в высоком положении, в спецснабжении, в социальном разврате, умело замаскированного под партийный аскетизм циником, бабником и гурманом, – чтоб не укнокали, будь они прокляты, последние скромные и простые ленинцы замшелого большевизма… пиздец театральным ложам, санаториям, спортсменкам, балеринкам, ресторанным кабинетам, прочному утверждению карьеры, безнаказанному – в приятных пределах – всевластью… всему счастью пиздец, будь ты проклят Дерьмоденище, ублюдок, тупица, мразь, змеееныш…

Если бы А.В.Д. вдруг открылось, что именно в те часы и именно так закуролесила фантастическая действительность, его психика была бы совершенно потрясена волшебством ясновидения, которого многие люди, тем более сами ясновидцы и их современники, часто не замечают; точно так же они не воспринимают некоторых очевидных истин не потому что эти истины черезчур «секретны и сложны», а как раз наоборот, из-за сверхочевидности их простоты; они лежат у человека под носом, сам же он довольно комично, хоть и величественно, рвется в глубины метафизики и за пределы земных измерений.

Устав мечтать о желаемом, А.В.Д. охотно погрузился в воспоминания о любимой собаке… о том, как его заряжала на целый нелегкий день энергия Гена, проснувшегося раньше всех… сначала он молча извивался на полу, стеная от наслаждений, сладко упиваясь потягусеньками, валянием пузом вверх, дрыганьем лапами, потиранием милой морды о всякие углы и выступы… потом, не удовольствуясь безмолвным выражением чувств, словно бы принадлежавших не ему одному, а всему миру, он начинал выражать счастье начала нового дня жизни различными модуляциями взвигов, протяжных постанываний, речитативных оханий, замысловатых рычаний и потешных пофыркиваний… о как он вдохновенно, как властно дирижировал хвостом, можно сказать, руководившим всеми звучаниями, которые изо всех сил пытались стать восхитительной мелодией, но никак не могли подняться до гармонических высот.

22

Время тянулось, воспоминание немного отвлекло А.В.Д. от неумолимого «реализма действительной жизни», потом оно бесчувственно вернуло уму безнадежность тоски, а душе тягостность уныния, подавленности и отчаяния, доводившего чуть не до безумия; им овладело состояние, близкое к полнейшей обезнадеженности, к самоубийственному согласию с неминуемой казнью; исключительно из-за мыслей о близких и жажды прекращения их мук он отгонял от себя роковые мысли о петле и удивлялся полному у себя отутствию не то что ясновидеческого дара, но способности предвидеть основные детали близкого будущего.

А.В.Д не без некоторого удовлетворения припомнил недавнее прошлое; совершенно выведенный из себя садизмом следовательской лжи, издевательствами, побоями, шантажом, – он сказал, забыв о крови, хлеставшей из носа, солонившей разбитые губы, рот, язык, заливавшую тогда еще оба глаза, сказал с презрительным бешенством, неожиданным для всей этой нелюди и лично для Дребеденя, гнусного моллюска власти:

– Такие выродки, как вы, когда нечего им жрать, кроме трупных червей, копошащихся в гниющей плоти угробленного ближнего, бросаются с огромным аппетитом извлекать из них, из трупных червячишек, протеин… выродки делают сие исключительно ради продолжения самой жизни и своего недолгого избавления от предсмертного ужаса… слушайте меня внимательно, кавалер мерзкого пиршества: я для вас какое-то неземное двуногое – простой дворянин и христианин, лишенный нетопырской, подобной вам нелюдью, даже возможности покаяться в своей личной вине в Храме Божьем, каменную плоть которого вы умертвили и уничтожили, но все же подступиться к Святому Духу так и не смогли… поистине место для Него не бывает пусто – это и Земля, и Вселенная, даже сей неприличный гадюшник… так вот, несмотря на тяжесть личной вины, чего вам не дано ни понять, ни почувствовать, я только потому смею считать себя нормальным человеком, что предпочту быть до скелета обглоданным трупными червями, чем сожрать пару-тройку из них ради продолжения жизни… обе мои щеки, правая и левая, к вашим услугам… извольте, пожирайте, клацайте клыками, урчите, чавкайте, рыгайте, смердите… самое трудное в жизни на Земле, ваше дьявольское отродье, гражданин Дребедень, быть не рыбой, не клопом, не мухой, не крысой, не китом, не слоном, а двуногим человеком, наделенным, в отличие от всех других животных, действительно могущественным и, в известном смысле, богоподобным разумом, наплодившим, простите за каламбур, себе на голову таких, к сожалению, материализовавшихся идей, что лабиринты цивилизации, в которые он сам себя увлек и, наконец-то, заключил в них миллиарды землян вместе с самой Природой, вскоре станут безвыходными, как ваше учреждение, извините уж, чьи эмблемы не меч, не щит, но ложь, кулачища, мыски сапог, валяйте – дожирайте…

В тот раз А.В.Д. вызывающе откровенно высказал что-то еще о убийстве палачами их собственных душ; странное дело, Дребедень отсутствующе наблюдал за ним и казался безумцем, на время поддавшимся гипнозу; так иногда остолбеневает дикий зверь, прикованный к месту человеческим взглядом, спокойная сила которого сдерживает и одолевает животную, священную для любого животного ярость… так кобра, сдерживая клыки и яды, покачивается перед человечьей дудочкой.

Затем, зловеще произнеся, «отлично, А.В.Д., до завтра», Дребедень вызвал надзирателя; тот проконвоировал арестанта в камеру, где уже лежала вата, пропитанная йодом и тряпье для примочек.

23

Ночью А.В.Д. внезапно разбудили и, хотя сновидения с некоторых пор его покинули, он не сразу, как говорил Дима, врубился в реальность жизни, подобно человеку, попавшему либо со света во тьму, либо из тьмы в ослепительно ярко освещенное помещение.

– Едем в коляске, или проследуем своим ходом? – спросил надзиратель.

– Пожалуй, дотянусь сам, – сказал арестант, слепо следуя велению бесстрашно азартного любопытства и почему-то никакой не чувствуя взволнованности.

Первое из всего, что он увидел, когда его, прихрамывающего, ввели в огромный кабинет, была фигура Дребеденя, стоявшего на коленях с расквашенным носом, вспухшими губами… на полу кровь… уши превращены в какие-то биточки… вероятно, выбиты зубы… разорвана до пупа гимнастерка… в петлицах запечатлено наслаждение, с которым вырваны шпалы из блаженной синевы, некогда столь безмятежной, полной расхристанной безнаказанности… разумеется, в подбитых глазах – ужас, мольба, мутная влага, скопившаяся в уголках.

– Устраивайтесь, пожалуйста, поудобней, товарищ Александр Владимирович Доброво, – сказал человек со звездочками на синих полянках каждой из петлиц, сидевший за столом, уставленным разными канцелярскими безделушками и тремя разноцветными телефонными аппаратами… рад познакомиться, слышал о вас много чего хорошего… вот вам вода, вот папиросы, спички, вскоре принесут завтрак… я бригадный комиссар второго ранга, Люциан – это в честь революции, которая должна была свершиться, поэтому и свершилась, – отчество мое Тимофеевич, фамилия Шлагбаум, наш род в России с семнадцатого, извините, не года, а века… у меня к вам сегодня, как к свидетелю по делу, пострадавшему от беззакония, несколько вопросиков, не буду вас напрягать… вам знакома личность допрашиваемого, завербованного одной из иностранных разведок, затем закономерно арестованного в связи с ведущимся следственным «Делом 111а» о извращенно служебных преступлениях против партии, государства, НКВД и всего советского народа?

– Да, мне знаком, судя по всему, теперь уже тюремный мой коллега по внутренней тюрьме Дребедень, он же бывший старший следователь по моему делу, сущность которого совершенно невозможно ни понять, ни воспринять.

– Так и запишем, – вежливо кивнул Люцифер красивой, флегматичной, явно много чего в жизни повидавшей, стенографистке, – вы подтверждаете, что лично Дребедень выбил принадлежащий вам левый глаз, тем самым надеясь выбить и из вас заведомо ложные показания, что подтверждает наличие травмы зрения, необходимого вам для дальнейшей исследовательской работы в биологии?

– Да, подтверждаю.

– Ну что, Дерьмоед, признаешься, тупая свинья, в злоупотреблении служебным положением и нанесении товарищу Доброво телесных повреждений особой тяжести по заданию известной тебе иностранной разведки?

– Признаю, что действовал… в состоянии аффекта личной нервной деятельности, а не по заданию начальства… но, в общем-то, успешно злоупотреблял официально дозволенными… как говорится, мерами физвоздействия.

Дребедень с трудом произносил слова и шепелявил – очевидно, у него распух язык – А.В.Д. это состояние было знакомо.

– Ах «дозволенными»?.. не клеветать, низкая тварь, на высокое начальство!.. признаешь шантажирование, можно сказать, гордости нашей биологической науки, большого ученого, пытками жены и дочери на глазах последнего?

– Это был не шантаж… всего лишь моральное воздействие с целью…

– Конкретней!

– Признаю. – Реквизировал, будучи внедренной в НКВД мразью, всю научную документацию и рабочие рукописи незаконно арестованого ученого с целью дальнейшей передачи таковых своим зарубежным хозяевам?

– Во имя прошлых заслуг в прошлом, выражавшихся в двух орденах, дайте хотя бы час на деловое раздумье насчет состава предъявленных обвинений… авансированно признаю их и все дополнения к которым.

– Каким таким макаром ты ухитрился пробраться в органы?

– За верность идее вопросов ленинизма и способность перевыполнить план по врагоуничтожению вредительства с дальнейшим разоружением такового в виду наступления на позиции оппортунизма товарищу Сталину… разрешите ряд раздумий для самокритики?

– Так-с, отлично… по распоряжению Лаврентия Павловича Берии и в плане расследования преступной деятельности бывшего наркома Ежова, я возглавляю экстренно трудовую вахту в честь наступающего Седьмого Ноября, поэтому никаких раздумий… признаешь?

– Признаю все, в чем был и не был виноват, как сказал Есенин, только быстрей кончайте катавасию данной самодеятельности.

– Не спешить, не спешить!.. ты не хотел бы лечь на пол, подлый карьеристишко и продажная сволочь, чтобы искалеченный тобой невинный человек тоже зверски выбил один твой глаз, но можно и оба – за не-на-доб-но-стью оных, ебит твою в душу мать?.. Танюша, извините, пожалуйста, за выражения – они не для записи, кроме того, автоматом переводите «ты» на «вы», очень на вас надеюсь и отблагодарю… так хотел бы ты лечь на пол, чтоб и над тобою, подонком, поизгилялись?

– Это чтоб такие вот интеллигентишки, которые еще пацанами подхватили заразу царского режима?.. да они даже не способны отбить у врага почки, не то чтоб вытоптать ему, сволоте, орган зрения… гниль, сами знаете Люций Тимофеевич, есть гниль… это ваши слова… эта публика только и умеет что доводить до бешенства характер нашей работы в массах, которая закономерно вызывается обострением классовой борьбы.

Дребедень еле ворочал языком, но пытался говорить внятно. – Не употреблять слово «закономерно», не допускать его до своих гунявых уст!.. мало того, что ты тут непозволительно растрепался, махровый садист, предатель и активнейший в органах пидарас, являвшийся змеенышем-троцкенышем на моей кроншадтско-питерской груди, но ты ж ведь, Дерьмо, еще и урод, даже в театр презиравший ходить, и вообще примитивное, как куча говна, уебище, онанировавшее на допросах, потом брызгавшее сперму молофейки прямо в человеческое лицо нашего ленинско-сталинского гуманизма… признаешься и в этом, или вызвать свидетелей, благодаря усилиям органов оставшихся в живых и подготавливаемых медициной к полной реабилитации по месту жительства и службы?

– Кончайте уж, комиссар, весь этот ебаный театрик… я хотя бы своими личными руками добивался подписи арестованных врагов народа, а вы считали себя белоручкой… всю черную работу проводили за вас два чугрея, Черкасовы хУевы, Качаловы ебаные, которых давно надо бы расстрелять заодно с братцем Чехова, сбежавшим в Голливудство с той же постоянной фамилией… кончайте, как сами же учили, то есть раз ваша взяла… имейте совесть – кончайте.

– Не беспокойся, пидарасище, кончим в свою минуту и не один лишь раз… никто не собирается с тобой цацкаться, а сам ты, извращенец, больше никогда и ни на ком в жизни не кончишь – даю слово чекиста… Танечка, ничего такого, повторяю, прошу, не записывайте, целиком на вас по-ла-га-юсь, – сей глагол произнесен был столь мурлыкающе, что флегматичная стенографистка явно оживилась, а А.В.Д. подавил брезгливость.

– Ты, Дребедень, не устану повторять, враг, дерьмо, ублюдок и выродок советского народа, предатель великого Сталина, который знаменосец всех наших побед… запомни: наша ничего не взяла – это ваша внутрилубянская, как сказал бы вонючий Чемберлен, шоубла-уобла хотела лишить Отечество передовых достижений крупного биолога… согласен дать особые показания насчет планомерного пришивания дутых дел крупным специалистам во всех областях науки, техники, Красной Армии, дипломатии, медицины, культуры, главное, военной промышленности с целью дальнейшего ослабления экономики, политики и идеологии СССР?

– Согласен, на все согласен, буквально готов к немедленной высшей мере.

– О нет, о, нет, – никакой немедленности мы тебе не позволим… пятилетки, согласно указаниям вождя народов, ускоренно движутся туда, куда следует, а все остальное пойдет своим поступательным, убедительно натуральным ходом либо вперед, либо назад… за скоростью допроса я прослежу лично… завтра с тобой поработают твои же ученички и помощнички – поработают, будь уверен, по-стахановски, как ты их выучил… но я – не ты, поэтому ненависть твоя ко мне подохнет вместе с тобою… а лично я даже мизинцем побрезговал бы дотронуться до твоего захрюканного рыла… ты, Дерьмо, еще более жалок, чем пена, сдутая тобою же с параши после отстоя мочи… и ты еще не готов, далеко не готов к ликвидации… разборчиво диктуй как именно поступил бы ты со мной в этом кабинете, если бы не был взят с поличным в ЦПКО имени Горького, внутри одной из кабинок чертова колеса, во время передачи изъятых у Доброво сверхсекретных материалов спецагенту иностранной разведки, а именно: женщине средних лет, переодетой и загримированной под мужчину вышесреднего возраста, которая уже подвердила на очной с тобой ставке факт данного преступления… и не лгать, главное, не лгать, не совершать очередную диверсию против самого справедливого в мире следствия и революционно демократического правосудия… чуть не забыл: с какой провокационной целью заставил ты нашего особо ценного внутреннего агента психически воздействовать на незаконно арестованного Доброво?

– Пишите все, что хотите, все, что вам надо – все подпишу… излагать морально не сумею в виду физически неравномерно дрожащих рук.

– Повторяю вопрос: как именно поступил бы ты со мной в этом кабинете, если бы не был взят с поличным внутри кабинки чертова колеса ЦПКО имени Горького?

– На этот вопрос отвечать отказываюсь… он не имеет процессуально практического значения для данного допроса.

Дребедень, не выдержав ни того, что с ним произошло, ни пыток, ни словесных издевательств, разрыдался и закрыл лицо разбитыми в кровь руками. – Если честно, Александр Владимирович, вам жаль этого ублюдка? – спросил Люцифер. – Нисколько не жаль, но вместе с тем не испытываю ни низкого удовольствия, ни той радости, которая, по определению, всегда добра. – Верю, как редко говорит один наш общий знакомый… Панков, заварите чайку и сообразите пару бутербродов для Александра Владимировича – с семгой и с севрюжкой… с тобою мы продолжим, Дерьмоедина.

Надо сказать, разговорная манера Люция Тимофеевича, Люцифера, чуть было не очутившегося со всеми своими потрохами в «приемном беспокое» родного лубянского ада, была оркестрована столь же блестяще и точно так же артистически построена на контрастах абсолютно спокойного тона с подробностями содержания и деталями самого допроса, как недавние заговорщицкие беседы А.В.Д. с Лубяновым; победный тон начальственного гласа был неизменно ровен, спокоен, неглумлив, словно речь шла о вещах, не имевших никакого отношения к сути следствия; негромкость слов выразительно, а порой и аристократично, подчеркивала намеренно издевательские вопросы, хотя некоторые фразы, восклицания и грубые оскорбления должны были бы быть гневными, крикливыми, наконец, торжествующе мстительными, сами себя распаляющими и так далее; произнесены же они были до того крайне вежливо и даже добродушно, что сама иезуитски жутковатая манера разговора показалась А.В.Д. изощренно унизительной казнью даже для поверженного в прах выродка и садиста, распустившего кровищу, сопли и слюни у ног победителя; от допроса так и разило серой двуликостью адской скверны; А.В.Д. показалось, что он слышит торжествующий хохот Разума, величайшего из дипломатов, свалившего все свои злодеяния на подставленного вместо себя двойника – на Дьявола, искреннего уверовавшего в собственную ложь и вечно радующегося очередным победам Зла над Добром; и именно эта ложь, подумал он, как ничто иное, на каждом шагу убеждает глупых двуногих, что причина функционального Зла кроется не в лучезарно невинном Разуме, якобы лучшем из образов Богоподобия, а исключительно в злонамеренных наклонностях Дьявола; и пока люди так думают, пока они легковерно относятся к вечно лукавой лжи, Разум ликует и потирает ручки, довольный; ликует, неизловленный преступник, безнаказанно продолжающий серийные насилия и убийства… «Пусть двуногие верят, веселится он, мои двойники, не расколотые философами, – Дьявол и Зло, – замечательно обеспечивают мою безопасность и отводят на себя все улики против меня… плевать, пусть двуногие до конца времен думают как хотят, пусть верят, что Разум светел и един, а я и верное мне Зло как успешно тягались с Создателем, так и будем тягаться с его дутым всевластьем, пока имеем действенные опоры в каждом из разумов миллиардов недалеких двуногих – наше дело левое, победа не за горами».

А.В.Д. очнулся от размышлений и, как это бывает, не сразу сообразил где он; стиль допроса – Люцифер вел его, с трудом сдерживая мстительное злорадство и достаточно распущенное сладострастье – был все тем же дьявольски безобразным, словно бы самостоятельно стремившимся довести до безумия психику Дребеденя, на днях не только не ожидавшего ничего такого для себя ахового, но уже потиравшего свои обезьяньи маховики, уже предвкушавшего, как он соответственым образом поизгиляется над бывшим начальством, над чистоплюйской рожей бывшей дворянской мрази, а от брюха поизгилявшись, сдерет с мерзавца, с чистоплюя, с поверженного соперника портки и, подобно гамандрилу в зоопарке, поставит на все четыре кости.

В первые мгновенья А.В.Д., как это случается, не поверил в такой невероятно удачный, если не счастливый, оборот судьбы, но тут же одернул массу мыслей и чувств – мальчиком он почему-то называл их «мышками» и «чушками» – сходу на него нахлынувших и сумел сдержать их, желавших излиться, усилиями воли; и вообще в подобной ситуации человек делается суеверным, боящимся сглаза, поэтому он старается начисто отвлечься от всех смыслов и качеств происходящего, чтобы бежать от тошнотворно отталкивающей реальности в размышления черт знает о чем, а если повезет, в один из запредельно неземных снов или в успокаивающие инфантильные мечтания и видения.

А.В.Д. вновь отвлекся от такого невыносимого, отвратительного душе зрелища, что в ней – казалось бы, вопреки здравому смыслу – со внезапной невольностью возникла вина перед страдающей телесной плотью явного злодея, тоже, по сути дела, сделавшейся невинной жертвой дьявольски извращенных наклонностей дребеденьевской психики и его еще не преображенного человекозверского разума; должно быть, в ту пору подобной нелюди было гораздо больше на квадратный метр бесчеловечной лубянской жилплощади, чем в остальных следственных учреждениях планеты; А.В.Д., ко всему прочему, чувствовал и понимал, что душа любой нормальной личности всегда далека от пиршеств злобных эмоций, непонятным образом обожаемых бесчувственным – такова уж его природа – человеческим разумом; и ей становится вдвойне беспокойней, больней, вдвойне стыднее за то, что чья бы то ни было – муравья ли, кита ли, человека ли – живая плоть претерпевает невыносимую боль по вине злорадствущего разума, за миллионолетия доразвивавшегося до того, что сей прогресс фактически превратил его в тирана души – в самодержца и самодура; еще вчера, казавшийся преображенным, то есть окультуренным, зачастую одухотворенным во вроде бы нормальных людях, – сегодня он, разум, их же устами именует себя возмущенным и являет собою нечто обезумевшее, взбесившееся, позволяющее то, не брезгующее тем, чего никогда не позволяют себе звери, безжалостно нападающие на слабых тварей ради добывания жратвы, продолжения своих жизней и существования рода…

«Все они тут одним лыком шиты: и бывшие палачи и нынешние… победи Дребедень – он точно так же злорадствовал бы над арестованным Люцием Шлагбаумом, наслаждаясь торжеством лжи и извращенческих – из-за абсолютно безнаказанного беспредела – инсинуаций… кажется, психика этих людей – послушная вулканическим выплескам из глубин памяти некогда пережитых зверств и ритуальных безобразий – не без удовольствия сваливается в самые низины древней первожизни, все еще кишащей незабываемыми каннибальскими битвами и победными пиршествами… плевать нелюди, имеющей такую вот, к тому же вооруженную «передовыми идеями», психику на все нравственные и эстетические достижения эпох Преображения зверя в Человека… к сожалению, нет у меня иного объяснения ни того, что я и сам почувствовал на своей шкуре, ни того, как возникли в России, Германии, Италии миллионные толпы соглядатаев, чьи разумы оболванены до того, что все они начисто перестали ощущать себя людьми… да, перестали и превратились в особей первобытного стада, жаждущих крови и гибели всех тех, которых, по приказу главного палача страны и народа, осатаневшие активисты власти именуют врагами народа… а если я зациклился на мыслях о совершенно непонятной природе двуликости человеческого Разума, то это, пожалуй, не худшее из здешних состояний»…

24

А.В.Д. снова не мог не отвлечься от допроса Дребеденя, и мгновенно почувствовал себя, заляпанного нечистотами, окунувшимся с головой в чистые воды воспоминания… однажды он, слава богу, вовремя, отважился взять на себя все бразды воспитания миляги Гена, щенка невозможно взбаломошного, как все детеныши… этот Лапыш – так звали его первоначально – довольно хитро стремился к безнаказанным удовольствиям, грыз все, что попадало под востренькие резцы и клычечки, вымогал игры и ласки, требовал их, капризничал, ныл из-за прекращения оных, готов был дико обожраться, не боясь, что тут же бесстыдно обосрется, главное, пытался лидерствовать и властвовать… конечно же, Екатерина Васильевна и Верочка, безумно возлюбившие прелестного Лапыша, позволяли своему упоительному чувству материнства, что называется, со страшной силой гулять по буфету… поэтому – вместо того, чтобы спорить, осаживать вполне понятное желание двух обожаемых особ ублажить четырехлапого детеныша и выступать с лекциями насчет принципиально твердых принципов его воспитания, – А.В.Д. увез Гена в деревню к родной тетушке, одинокой фельдшерице, вдове родного дяди Сережи, осужденного по дутому делу группы инженеров-вредителей, затем погибшего где-то в дебрях таежного лесоповала… никакой охоте А.В.Д. в деревне не предавался, а целыми днями приучал Гена к приличным манерам, легко передающимся – если не убить их в зачатке – по наследству породистым псам с родословной, полной предков, замечательно воспитанных хозяевами… к счастью, Ген был из тех немецких овчарок, да и людей тоже, которые усваивают уроки без строгих выговоров и подзатыльников, но поражают мгновенной расположенностью к учению и нескрываемо радостной благодарностью за поощрение их первых полезных навыков… он полюбил учебу и, после первых же, охотно воспринятых уроков, стремился к ней, как детишки стремятся к ежедневной, чуть ли не ежечасной игре… вернулся Ген домой вполне интеллигентным, не по годам сообразительным джентльменом, сурово пресекавшим все попытки милой дамы и прелестной девицы разрушить, во-первых, привитые ему, воспринятые отлично и на век, принципы поведения, во-вторых, уже имеющим представление о чувстве собственного достоинства; он даже втайне никогда не презирал, возможно неугодных ему, приказов, команд и внятных просьб… наоборот, ему доставляло удовольствие безупречное выполнение таковых… он был счастлив, когда чуял расположение и уважение к себе хозяина их небольшой стаи и удивлялся тому, что не всегда послушны его хозяйской воле, в остальном-то очень милая жена и прелестная дочь… но не переставал быть все тем же веселым «малым», склонным к гурманству, шаловству, играм, мирным подремываниям среди дня и частым прогулкам… иногда достаточно было выразительного взгляда, особенно взгляда хозяина, чтобы он, так сказать, взял себя в лапы, успокоился, не ленился, не принимал позу околозастольного попрошайки, не рычал на гостя, не отпугивал дворовую пацанву, не не таил никакой злобы на поучения и замечания… его слегка склоненная морда непременно выражала огромное изумление, когда кто-либо из близких делал, по его мнению, что-то не так, или в чем-то как-то ошибался… приучив Гена к принципам достойного поведения и очень строго их охраняя от женщин, несколько смущенных его жесткостью, А.В.Д. однажды сказал им следующее: – Жаль, что нет времени начирикать статейку насчет основ, по сути дела, еще не существующей науки, идея которой носится в воздухе, ибо таково уж времечко… уверен, что науку о поведении животных назовут, скажем, этологией… говоря просто, вредней и опасней всего – испоганить инстинкты домашней собаки, запечатленные в глубинах ее индивидуальной и родовой памяти, если угодно, в психике вообще… имею в виду память о беспощадной борьбе в стае за лидерство и обязательности добровольного отказа от него в случае поражения… о прочих инстинктах говорить не буду, сами не глупы – разберетесь что к чему… так вот, если прозевать нужный момент и позволить породистому псу почувствовать свое в семье лидерство, – пиши, пропало… пес совершенно дезориентирован, ибо принял наше всеугодливое либеральное к себе отношение за покорность стаи, послушной каждому его веленью… он, что называется, болванически избаловован, ведет себя невоспитано, нервозно, раздражительно, упрямо, рычит даже на хозяина, чуть что не так может и кусануть – таких случаев до черта… кажется, что в его тонко организованный мозг – мозг сторожевого пса – готовый к немедленному выполнению определенного, издавна заложенного в память порядка действий, плеснули серной кислоты… все – она выела-разладила с трудом и в течение многих лет прививавшиеся связи, зачастую заменявшие обмозговывание реакций, и сомнения в надобности каких-либо необходимых действий… черт побери, дорогие леди, мы же эдак вот выводим из строя чудесный мозговой аппарат, превращая тем самым пса-умницу в совершенно гунявого дебила… ни в коем случае не становитесь по отношению к Гену тиранами – просто ради него поймите, что он должен существовать в своем кругу жизни, резко отличающемся от нашего… в том кругу, который диктует собаке характер того или иного поведения, сообщает ей любовь к привычным порядкам… словом, Ген должен быть уверен, что лидер у него я, а не тот кого лично он изволит считать лидером… своими, вовсе ему не нужными, лишними поощрениями, поверьте мне, мы его развращаем, портим налаженные веками эти самые порядки существования и так далее… результат: несчастного пса, как неуживчивого безумца, куда-то к кому-то пристраивают, тот другой тоже сбывает его с рук, или выкидывает за сто первый километр, если не усыпляет… согласитесь, что это нонсенс, беда, трагедия… пусть уж хотя бы собака живет в наше дикарское время по-человечески…

25

А.В.Д., чудом превращенный из обвиняемого в свидетеля, удобно устроился в почтенном, наверняка реквизированном, старинном кресле; в те минуты, тянувшиеся, как часы, в те часы, мелькавшие, как минуты, подавив вихрь чувств, даже не пытаясь обмозговывать различные смыслы и качества случившегося, витая в былом и блаженно предаваясь мирным воспоминаниям, он мастерски прикинулся человеком, терпеливо, но без всякого интереса – как в гимназии на уроке Закона Божьего – наблюдающим за перипетиями садистически жестокого, мстительного допроса, за нескрываемым самодовольством и победной высокочиновной иронией Люцифера, наслаждающегося радостью, что он чуть было не оказался на месте теперь уже окровавленного, иссопливленного, избитого, превращенного в тряпку Дребеденя.

Наблюдать А.В.Д. за сокрушением нелюди, как и за внешне сдержанным торжеством и уверенной в себе безнаказанностью победителя, на самом-то деле было тошно и скучно; порой его, как обычно, донимал игровой азарт; однако он продолжал отмахиваться и от него, и от сонмов предположений, версий, вариантов – от всего неизвестного, страстно к себе манящего, которое не известно чем и когда закончится; он почему-то и страстно желал мысленно проникнуть в будущее, и с еще большей страстью этого не желал – опять же, совсем как в детстве, когда наперекор, казалось бы, непревозмогаемому желанию непременно слопать за столом что-нибудь сладкое оставлял его напоследок, потом лопал в кроватке перед сном; повзрослев, он точно так же отдалял… отдалял… отдалял от себя дочитывание захватывающе интересно-й книги и засыпал, действительно изнемогая от сладчайшего из предчувствий – предчувствия встречи с милым сердцу завтрашним денечком, с финалом недочитанной книги; позже – не спешил с признанием в любви, потом с просьбой руки и сердца, ибо он и Екатерина Васильевна прекрасно чувствовали без всяких слов, что любовь у них навек, – какого ж, собственно, беса суетиться?; если забыть о понятном страхе быть взятым, сюрреальных картинах времени и взбесившемся служебном быте, жизнь, вспоминал А.В.Д., была вполне налаженной, пока его частые, довольно странные поздние возвращения домой не показались Екатерине Васильевне подозрительными; сам он – над ним уже зловеще кружили тени ареста – ни в коем случае не желал сообщать ей какую-либо информацию ни о комнатушке в Уланском, ни о дальновидной подготовке в допросам, ни о стратегических и тактических тонкостях своего крайне рискованного игрового замысла; дома он помалкивал еще и потому, что в те времена мудрость поведения, быстро усвоенная даже людьми науки, всегда далекими от науки осторожничания, гласила: меньше знаешь – меньше выбьют из тебя на дыбе; А.В.Д. ничего не оставалось делать, как нести крест подозрения, обиды жены и дочери, их тягостного недоумения – всего того, что изводило близких и сообщало былым его дням и месяцам ядовитый привкус невольного предательства.

26

Внезапно – при некоторой ясности причин удачи – на А.В.Д. дохнуло ужасом, сдавило сердце гнетом приближавшейся грозы, снежной бури, убийственной засухи, землетрясения, готового разрушить все основы, все порядки существования – дохнуло стихийным бедствием.

«Мне же, – думал он, – абсолютно непонятно, к чему я здесь Люциферу… что, если бывшее, – всего лишь пролог, а нынешнее – первая картина какого-то давнишнего, тщательно подготовленного, злодейски дьявольского, потрясающе тонко режиссированного замысла, включившего в себя и меня, идиота несчастного, и шутовскую роль блатного пахана Валька, в исполнении гениального импровизатора Лубянова, возлюбил которого, аки брата своего?.. боже мой, боже мой… и вот вишу пескариком, вздернутым за губу глумливым рыбачком, стыну в воздухе на виду у «рыбачков», у восторженных авторов-исполнителей, рукоплещущих собственному успеху, ожидающих действия второго, действия третьего – последнего… наконец занавес падает, актеры торопятся в уборные, зрители в сортиры, в гардероб, мое же место на вешалке, точней, у стенки… не стыдно ли мне? – нет, как это ни странно… чего-чего, а попасть на крючок судьбы, случая или того, о чем не ведают сами «рыбачки», не стыдно… на крючке уже не до стыда, потому что боль за невинных разрывает сердце и душу острей, чем за себя… жалкости отведенной тебе роли – вот чего безумно стыдно… неприятно проигрывать, когда в банке не злато червонцев, а жизнь моя и милых мне людей свобода… и попрежнему невыносимо вспоминать постыдное разделение вполне мудацким умом настроений предреволюционных толп черни и интеллигентных кретинов, как и я, принимавших за «музыку революции» грохот говна, мочи и нечистот в трубах канализации всей страны, да в неумолкаемо урчавших брюхах красножопых гамандрилов, втыкавших штыки свои, свои клыки – в глаза, в мозги, в души… Господи, больше не к кому мне обратиться, я слаб, приоткрой хотя бы жалкий краешек неизвестности, нисколько никого не обезболивающей, но, как бы то ни было, объясняющей причины гнусно театрализованного бедствия, если не моего, то Екатерины Васильевны, Верочки, несчастной собаки… их-то за что и почему?.. ведь таких, как они – Ты же Всевидящ, Господи! – сотни тысяч, если не больше, на одной шестой части повсеместно обезумевшей суши, похоже, ставшей водами, мгновенно превратившими людей в планктон, медуз, раков-отшельников, летающих рыб, мальков, селедок, треску, севрюжек, семужек, китов, гигантских спрутов, морских ежей, электрических скатов, неистовых мече-молотовообразных акул НКВД, глотающих все, что в пасть попало…»

– Очнитесь, Александр Владимирович… мне показалось, что вы дремлете… поверьте, это совершенно актуальный для вас момент… вам не плохо ли?.. лицо искажено какой-то мухой, извините, черт бы меня побрал, мукой… видимо, сие вина отзвука донесенной до меня беседы Куприна с Алексеем Толстым… тот спросил у неопохмелившегося возвращенца над чем он сейчас работает… Куприн мрачно ответил: «Пишу «Хождения под мухой»… глотните валерьянки с водицей – она колодезная с моего участка, местную водопроводную не пью.

– Благодарю… если я и вздремнул, то без сновидений, с некоторых пор меня покинувших… думаю, это тот самый случай, когда, как говорит один мой знакомый, подсознанка пассует перед явью реализма действительной жизни, поэтому сия привередливая дама вынуждена отдохнуть в вашем санатории, извините уж и вы меня, имени Дзержинского.

– Может быть, нитроглицеринчика?

– Нет, нет, спасибо, я вполне соображаю что к чему.

– Хотите часок-другой отдохнуть, а потом продолжим?

– Благодарю, не помешало бы.

– Дерьмо, как видите, почти вычерпано нашими золотариками и мною – такова наша работа… помещение дезинфицировано… подследственную сволочь готовят к очень важному допросу, на котором вы уж поприсутствуйте… я ведь держал вас здесь и держу не ради разделения со мной, не скрою, чисто садистического, но, согласитесь, закономерного удовольствия… неужели вы ничего такого не чувствовали?.. вы просто заслужили это зрелище – ведь оно могло вам всего лишь присниться… порадуйтесь хоть немного – так легче встать на ноги любому существу, только что подыхавшему, но вдруг ожившему… именно этого, именно инстинктивной животной радости, вызванной спасением жизни, как самому себе, я вам, Александр Владимирович, желаю.

– Резоны сказанного вами понимаю, однако, прошу простить, зрелище не по мне… я ведь привык смотреть все больше в микроскоп, а на допросы – глаз бы мой единственный их не видел… мне бы вот, слабонервному инфантилу, хотелось узнать предельно краткое содержание следующего действия.

– Удачно, очень удачно употреблено слово «резоны», пожалуй, с семнадцатого его не слышал, что странно, при этом вы в унисон отлично намекнули на нашу черную работу… не знаю, как вам, а мне в этом слове «резоны» послышалась, так сказать, резьба по живому… уверяю вас, эта падаль, этот мясник получил сполна все ему положенное и вскоре дополучит кое-что еще на очной ставке со своим не менее ублюдочным шефом… да, он получит все, что должны были получить и вы, и – берите повыше… так что ни преступления, ни наказания, следующие за ними, не должны стоять на месте, в силу поступательного движения истории – такова диалектика органов… возвратимся к вам: теоретическая, отчасти экспериментальная, словом, научная суть героического труда, как сообщили четверо взятых, затем круглосуточно проработавших референтов – это очень разные, но хорошо знакомые вам люди – сделана вами несмотря на травлю в НИИ, простите за выспренность выражения, умопомрачительно провидчески, главное, в одиночку, что есть, повторяю, геройство будней передового ума, травимого архаистами регресса науки… даже мне, профану в биологии и генетике, стало ясно, что практически вы стоите на пороге замечательно революционого открытия, чего не мог понять мясник Дерьмодень… а уж вот такого тупого зевка сама жизнь, разумеется я тоже, не простила ублюдку строительства социализма и просто последней мрази, являвшейся мандавошкой, внедренной разведками некоторых стран в систему НКВД… ваши коллеги дали подписку о неразглашении… подписка – подпиской, гляньте-ка в малявку вашего «одного знакомого»… я пока что отдам пару необходимых распоряжений своим людям.

А.В.Д. моментально просек, что это письмецо от него – от Димы!!!

«Друг ты мой дорогой, Саша, судьба такова, что все в ажур-тужуре, – хоть горлань и баритонь с эстрады «все хорошо, прекрасная маркиза, целую вас от верха и до низа»… но – шуткочки в сторону… паршивой сукой быть, ты спас мне жизнь, шкуру, главно, свободу, и сие далеко не сценическая реплика, но общеаккордный вопль сугубо душевной благодарности… Бог даст, встренемся с тобой и троекратно облобызаемся еще на этом свете, а не на том… вскоре поканаю на свободу, причем, с одной зубной щеткой, хранить которую буду до конца дней и завещаю потомству, если я его нарожаю, так как жизнь в искусстве тяжела и хлопотлива… из-за наколок придется уж вживаться лишь в роли людей полностью одетых буквально с ног до головы – что в королей и древнеримских Цезарей, что в секретарей обкомов и разной чугрени, не говоря о героях стаКановского движения, побивающих после выжирания трех граненых трудовые успехи людей трезвых и обстоятельных… днями поеду в Загорск, где поставлю свечи во здравие твое и твоей семьи со псом включительно… ни ты, ни я уже не позабудем до самой смертной минуты денечков-ноченек, спасительно проведенных вместе… приводи себя, дорогой друг, в порядок… все будет лучше, чем было, так как жизнь, повторяю, невыносимо тяжела не только на сцене… впрочем, где она легка – на луне что ли?.. обнимаю и надеюсь на встречу… это будет научно-фантастическое гулево, иначе я – не я, а четвертинка самогонки с обгунявленным горлышком».

«Очень важно не рассопливиться, не всплакнуть от радости, – подумал А.В.Д., – а с другой стороны, какого хера стыдиться подобных «мышек», «чушек», даже слез и соплей, раз даны они нам специально для такого вот взлета момента жизни – с куриного насеста прямо в рязреженные воздуха высот?» – Через пару часов за вами снова придут, Александр Владимирович, непременно поезжайте в коляске… пусть люди возят, для этого их и держат в органах… сейчас скажу главное: выменять жену и дочь, причем, с собакой, на пятерых наших идиотов и гениев бездарных провалов – никакого не составит особого труда, тем более, новый нарком уже дал добро… он большой любитель передовых наук и технологий… это важный, хоть и формальный, плюс, что Екатерина Васильевна с Верой приглашены в гости, им есть где осесть, жить, в том числе и остаться, работать, ну и так далее – не волнуйтесь за них.

– Не верю, – тихо произнес А.В.Д., лицо которого и ладони раскинутых рук, словно бы принимающих благодать, чудом ниспосылаемую свыше, выражали крайнюю степень изумления – слава Всевышнему, не на кресте страдания и смертных мук; он даже не отреагировал на многозначителные смыслы глагола «остаться», неслучайно употребленного теперь уже его шефом.

– Со-понимаю, Александр Владимирович, со-испытываю – один к одному – те же самые ваши чувства и мысли, тем не менее, переговоры с одной из зарубежных служб должны закончиться с минуты на минуту… мы, поверьте уж, поторопились… пожалуй, впервые в жизни, на зависть самому Эйнштейну, мне удалось вместить массу дел в немыслимо короткий промежуток времени… между нами, если бы с такой «околосветовой» скоростью кое-что у нас строилось, то все мы жили бы в этом самом кое-чем, обожаемом, сами знаете кем, лет уже через пяток… он, кстати, не один – несть числа слепым фанатикам, лукавствующим шарлатанам соблазнительной передовой идеи и жрецам лучезарной мечты века… если бы нас слышали, – знаете, сколько бы мне ввинтили против часовой стрелки за все эти искренние высказывания?.. покажите на пальцах, хотя нас никто не слышит… ну что вы, какая там к чертовой матери решетка?.. ни о каком червонце не может быть и речи – только к стенке, я же не колхозник, рассказавший анекдот о Ленине и Троцком… короче, не знаю почему, но вам – вам я доверяю безоговорочно… пока что забудьте о своем – к моему и к вашему неправдоподно мистическому счастью – заведомо провальном блефе насчет контрольных ключей к сути научного открытия… их, насколько понимаю, у вас не было, нет, но верю, что вы сумеете превратить свою блистательную гипотезу в, так сказать, золотой ключик к некой истине… весьма надеюсь, что однажды добьетесь всего такого.

– Правильней было бы сказать, что этого так или иначе добьется современная наука.

– Согласен, и она, так же как преступления и наказания, не стоит на одном месте, а на всех парах несется к абсолютной истине… еще раз подчеркиваю – в генетике я ни дум-дум, ни тум-тум – но даже до меня дошло, что на «мировом ипподроме» ваше почти готовое открытие действительно идет к финишу крупов на пять впереди многих «паровозов» и головастых исследований, пришпориваемых многоучеными зарубежными жокеями… так что PER ASPERA AD ASTRA! точней, пора работать, Александр Владимирович… главное, вы посрамили нашу разгулявшуюся нечисть, падаль эту, которую, к сожалению, уже невозможно вырубить до конца, как сорные кактусы в пустыне – они наползают и наползают на очищаемые от них земли… остальное – частности и детали прикладного характера, беседы о них начнем позже… скажу прямо: ваше «Дело 2109» должен был вести я… вам даже не пришлось бы блефовать… с помощью референтов я бы понял то, что вы уже сделали для науки как таковой, соответственно, для приоритета государства и могучей нашей Отчизны… и мы моментально приняли бы все ваши условия… для государства они – ничто, по-сравнению с огромным научным достижением… но, опять-таки к вашему и моему счастью, запутавшийся в вонючих своих интригах, как в собственных кишках, нарком – теперь уже бывший – передал ваше Дело тупому животному Дерьмоденю… иначе, не устану повторять, не было бы в живых ни вас, ни так называемого одного знакомого, ни меня, ни двух ваших коллег… вы догадаетесь кого именно, поскольку вскоре встретитесь… еще двое, разумеется говнюки, но без персонала такого рода вам не обойтись… а ведь я уже готовился к самому худшему, почистил «несчастье», как говорит тот же общий знакомый, охладил во льду поллитра, приготовил студень из телячьих ножек… приму, думаю, посошок на дорожку, закушу, и будьте вы все прокляты вместе со мною… вот и думай теперь о малопонятном круговороте добра и зла в природе общества да о каких-то алхимических, чисто случайных, поэтому неподвластных никаким законам той же природы, превращениях добра во зло и зла в добро… немного позже вас перевезут в квартирку, освобожденную нашим общим знакомым – ее прибирают, черт бы побрал его пьянки и постельные разгильдяйства… вот что еще: ваш разговор с семьей, по крайней мере, проблематичен до их прибытия к месту назначения… доверьтесь мне: лучше не торопиться, лучше не лезть на рожон к самому за санкцией насчет звонка… не хера искушать судьбу – она и без того милостива к вам и слишком уж расположена ко мне, так что, если б не вы, мне крышка… счет шел буквально на часы – их оставалось совсем чуток… хотел бы посвятить вас в волшебно простую, как это бывает, если уж везет, в видимую часть необыкновенно слаженного механизма случая… от такого рода слаженности устрашающе разит чуть ли не органическим происхождением, но, к сожалению, посвятить вас в нее не могу.

– Я знаю, как это выглядело. – А.В.Д. быстро выложил Люциферу все им воображенное в камере, когда нервишки изматывала-выматывала неизвестность и он рисовал в уме ход дел, действительно происходивших в тот день, что отвлекало его существо от горестных переживаний.

– Вы не ясновидящий ли? – спросил тот, потрясенный картиной откровения.

– Наития бывали и раньше – я же ученый, но, к сожалению, в пятнадцатом я был слеп, как крот, и покинут не только ими, но и простейшими дедукциями, проще говоря, оболванен лукавым.

– Зарубите себе на носу: ни одной живой душе – ни слова, иначе вас и меня – к стенке.

– Молчать я умею.

– Мне это известно… все-таки как себя чувствуете?

– Не верю, просто не верю натурально остановившемуся и застывшему на месте мгновению, – на этот раз с юморком ответил А.В.Д.

– Не верьте, не верьте – все могло сложиться иначе, но, как видите, образовывается вот так, а не эдак… но я даже вам советую осторожней следовать за ниточкой, тянущейся к непостигаемым истокам случившегося… кроме того, сие бесполезно – вы все равно упретесь не в начала, а либо в таинственные символы библейского мифа, либо в Дарвина, не говоря о великих прозрениях Лао-Цзы, Платона, Плотина и прочих мудрецов.

А.В.Д. ни с того, ни с сего откровенно поделился – не мог не поделиться – с разговорившимся начальством мыслями, недавно возносившими его над адски тяжкими обстоятельствами судьбы; с тех пор они навязчиво возникали в уме, хотя ему тоже следовало бы передохнуть, подобно остальным «внутренним органам»; однако он почему-то продолжал упрямствовать и явно торопился собрать все эти мысли в очень важные для него стройные размышления; даже не обращал внимание ни на скверну пыточных допросов, ни на боль, вообще отвлекавшую от жизни, ни на одну из настырных попыток нелюди искаверкать язык, разбожествить основы более или менее сносного миропорядка, долгими миллениумами выстраивававшегося нормальными людьми и выдающимися гениями России.

– Надолго, Люций Тимофеевич, не задержу, пардон, вынужден употребить сей неприятный для меня глагол, весьма почитаемый в этом, не скрою, зловещем здании… согласитесь, любой из здешних следователей, тем более прытких, очень заинтересован найти человека, идущего первым по начатому Делу, так?.. о методах нахождения вашими коллегами первовиновных лиц лучше не говорить… так вот, мне как человеку часто размышляющему о проблемах, либо научных, либо философских, тоже очень важно докопаться до основной причины исследуемого явления… надо сказать, что я еще в отрочестве задумывался о фигурах, часто встречавшихся в обыденной речи, в сказках, стихах, поэмах, естественно, в Библии, Евангелии, в работах богословов, на полотнах великих живописцев и так далее – о Боге я задумывался и о Дьяволе… ну с Богом было все в порядке, папа с мамой разъяснили, что Боженька, во-первых есть, во-вторых, Он, подобно Времени, является невидимой Силой, породившей, как мы знаем, Вселенную и с тех пор управляющая всеми порядками ее существования… но кто-такой Дьявол они не смогли объяснить – просто сказали, что надо подрасти и самому разобраться что к чему в этом настолько трудном вопросе, что, вероятно, ответ на него должен быть, как это случается в науке, невероятно очевидным и предельно простым… хотите верьте, хотите не верьте, но на днях, вроде бы находясь, если не во здравии, то в уме, я вспомнил необыкновенно проницательные слова великого Гиппократа о том, что мозг (разум) – только он! – является источником безумия и бреда, страхов и ужасов, которые нападают на нас и днем и ночью… изумленный мой ум буквально остолбенел от мысли мудрейшего из врачей, видимо, считавшегося античными философами специалистом только по телу, которого мало интересовали проблемы духа, психики и феноменологии… словом, прозрение Гиппократа вызвало в моем уме ослепительную догадку… и он, ум, недолго думая, задержал единственного подозреваемого… это был сам всемогущественный Разум… я решил обвинить во всемирно исторической афере и прочих злодействах его часть, некогда возмутившуюся и отпавшую, о чем символически и необыкновенно поэтично рассказано в Библии… я выложил на стол имевшиеся у меня улики и вкратце изложил несколько ошарашенному Разуму картину многотысячелетних преступлений его единокровной Части, считавшихся – это было ему на руку – нераскрываемыми… однажды, говорю, эта, всегда присутствующая в вас, соответственно в существах Адама и Евы, Часть, несмотря на ясность предостережения Создателя, еще в Раю самовольно сподобилась отпасть от вас лично… она с любопытством и удовольствием съела запретный плод, затем, будучи оттуда изгнанной, хитроумно свалила свою вину на змееобразного так называемого Дьявола-искусителя и на изначально ни в чем не повинную Женщину и ее Мужчину… следствием установлено, что ваша Часть своевольно и блистательно подставила вместо себя Дьявола, а основную свою функцию наименовала Злом, ведущим вечную борьбу с Добром и якобы тоже являющимся свойством самого – на мой-то взгляд – совершенно беззлобного Творенья… в отличие, говорю Разуму, от вас, обвиняемый Дьявол никогда нигде не имел, не имеет, не может иметь ни постоянной работы, ни постоянного местожительства, по этой причине он никогда не существовал, не существует, не будет существовать… разрешите устроить очную ставку так называемого Дьявола с вами, безусловно, ничего не знавшим о причинах злодеяний, происходивших в присутствии Вашего Величества… вы – вне подозрений… происшедшее – есть человеческая трагикомедия… итак, гражданин Дьявол, он же Сатана, Чертила, Попутавший, Лукавый, Вельзевул, Князь Тьмы, Люцифер, и так далее – сознаетесь в том, что, фактически продолжая являться Частью, отпавшей от Разума, всегда находящегося в мозгах двуногих существ, вы с помощью вечно измышляемых вами богоборческих идей породили так называемое Зло которое успешно воплощали в различные злодейства, воплощаете в наши дни, будете воплощать и впредь до того часа, когда на вас, а также на Зло надвинется необратимый пиздец?.. простите, Люций Тимофеевич, я употребил это слово, так как слов выразительней не знаю… итак, я ждал ответа, но его не было, возможно, потому, что его и не могло быть… молчали и Разум и его беспутная Часть… тогда я спокойно произнес: к сожалению, господин Дьявол, вы вы временно свободны в силу двух могущественных обстоятельств, категорически исключающих:

1. Насильную изоляцию вас, преступной части Целого, от действительно Богоподобного Разума.

2. Приведение в исполнение расстрела – высшей меры исторически высоконравственной защиты биосферы планеты, Флоры, Фауны, человеческого рода – хочется верить, тоже временно невозможно из-за неразрешимости еще одной ужасной антиномии, а именно: ваш смертный час, к сожалению, моментально оказался бы смертным часом Целого, то есть Разума… прощайте же, грешная его Часть, досвидания, мадам, но не забывайте, что надвигающийся пиздец однажды надвинется – он неминуем, сколько бы вы ни выкаблучивались и как бы ни перекладывали Зло – присущую вам функцию – на подставленного вами Дьявола… вскоре Человек расколет вас, как говорит один мой друг, до самой жопы, а там вы и сами рассыпетесь… – Разумеется, знаменитый фантом сходу ушел в несознанку? – совершенно серьезно поинтересовался Шлагбаум.

– Вы угадали… не знаю почему, мне захотелось поделиться с вами неожиданными для меня мыслями, довольно странно ни разу не посетившими мою башку на воле… а в тюрьме, до неузнаваемости измордовывающей любую личность, эти мысли, словно стайка бабочек, порхали надо мной, нежно припорашивая пыльцою нос, крылишками обвеивая заживающие ссадины… понять не могу, ошибаюсь или нет, – мне просто невдомек, почему современные фолософы продолжают дискутировать о природе Зла и всячески обмусоливать шарлатански поверхностный миф о Дьяволе, когда ключик к самому простому, подобному математической формуле, решению проблемы, мучающей человечество, лежит у них под носом да еще и поблескивает на солнышке… вот что меня бесит, если я, конечно, не ошибаюсь… а разве проникновенное наблюдение – «Сами не ведаете что творите» – не подсказывают где и в чем следует искать разгадку, пожалуй, самого легкого из мировых вопросов?.. как это ни странно, Человек обязан оправдать Дьявола, а вину за все до единого злодейства, происшедшие и происходящие в истории, необходимо полностью возложить на ту – обладающую авторитарной властью – часть своего собственного богоподобного разума, которая является почвой, неизменно способствующей существованию и разветвленному произрастанию на земле Зла… подобной способности производить его и выращивать, заметим, никогда не имела, не имеет, не будет иметь до конца дней ни одна из живых тварей, ибо Человек – только он один – всегда был носителем многотысячелетней болезни своего рода… следовательно, я являюсь соучастников одного исторического преступления, в чем признаюсь со всем чистодушием.

– Буквально ошеломлен, – не сразу откликнулся Люций Тимофеевич, – сверхбезумие ваших мыслей свидетельствует, если верить физикам-теоретикам, о простоте конечной достоверности и достоверности конечной простоты… видимо, чем гипотезы блистательней, чем ближе они к истине, тем больше их в воздухе времени, а людей, способных воспринимать непривычные смыслы каких-либо откровений – становится на душу населения все меньше и меньше, как утверждал один мой подследственный… выдающимся он был поэтом, ничего не скажешь, но весьма неосторожным, крайне пылким человеком, чему виной – свободолюбие, неизменное правдоборчество и нескрываемая ненависть, сами понимаете, к кому именно… словом он, как сам писал, жил, не чуя под ногами страны, и, в отличие от многих, свысока плевал на инстинкт самосохранения, помогающий животным мгновенно реагировать на разного рода опасности… но на то он, согласитесь, и истинный поэт, чтобы жить в веках, а не ошиваться, заткнув рот, за сто первым километром… я ни в чем не мог ему помочь – пусть простит меня на том свете… пардон, за вами пришли, отдыхайте, но после передышки придется уж зайти к медикам – они вас перевяжут и всячески обследуют… потом – отличный обед, благодарю за беседу.

Сообщение о судьбе великого поэта совершенно потрясло А.В.Д.; он нашел в себе силу и улыбнулся, ибо было бы некорректно никак не отреагировать ни на крайне крамольное – в этих-то застенках! – содержание разговора, мало вязавшегося с обликом, как бы то ни было, палача и высокопоставленного служаки, ни на известие о наверняка человеческом обеде; разговор удивлял еще и потому, что в последние годы даже философски и религиозно настроенные интеллектуалы, подавленные бешеным нахрапом беспросветно темного и жестокого безбожничества, начисто перестали вести захватывающе интересные дискуссии о «метафизике Начал и Концов»; да и само Имя Бога – вопреки всем непререкаемым законам и правилам Языка – тупая распоясавшаяся власть распорядилась или не упоминать вообще, или дозволять делать это крайне редко; при этом следовало печатать Имя Бога непременно с глумливенькой буковки «б», что, по мнению «никемов», ставших «всемами», полезно стирает в уме слепых безграмотных толп и без того стершееся от хождения по душам «населения в стране» архиреакционное понятие о Боженьке, жить по которому – что диверсантскую бомбу подложить под крепежные устои нового общества.

27

«Да, власть, идиотина, обезумела и продолжает безуметь, точь-в точь как ее «великий рулевой, кормчий и корифей всех наук»… он все-таки добил своего бесстрашного обидчика – добил… на месте несчастного поэта я сам себе пожелал бы как можно скорее подохнуть, чем видеть всю эту мелкую грязцу и мессиво кровавых костей в колесе… вот и увели поэта в ночь, где не течет никакой Енисей, где ни до одной из звездочек ни одна звезда не достает… Царствие ему Небесное» – А.В.Д. слегка припугнуло: подумав о том свете, он – опять-таки как в детстве – почувствовал предвосхищение некоего праздничного блаженства дня рождения кузена, каникул, поездки в Крым, экскурсии в зоопарк… он в тот же миг отнесся с брезгливой ненавистью к «институту», к тюрьме – к одному из самых отвратительно безобразных видов не то что непобедимого, но торжествующего на земле Зла.

Такого рода раздумья одолевали А.В.Д., когда его в той же каляске везли из весьма приличной медчасти по переходам лабиринта, полным не то что бы людей, а многоликих призраков зла и всех его жертв – арестантов, конвоиров и следователей; последние испытывали нескрываемое удовольствие от своего местонахождения и полусвободного, в сравнении с арестантским, обитания в мокрично серо-сукровичных стенах; словно гонимые хищными человекообразными птицами метались в спертой тюрьмосфере мертводушнго пространства арестантские муки, страхи, тревоги, сокрушенные надежды, бессонницы, невыносимые недоумения, лики неизбываемой тоски о былой жизни, о судьбе ближних – всего, что мучает, терзает, изводит каждого из арестантов в огромном каннибальском мясокомбинате; на физиях служак в форме и в штатском так и светилось нескрываемая упоенность благополучной устроенностью на фоне тиранического беспредела жестокого террора – чувство не свойственное ни одному из животных, но присутствующее только лишь людям, оказавшимся в самой гуще бедствия, причем, не природного, а человеческого происхождения; оно, это чувство сообщало даже низовым сотрудникам органов – ничтожно малой части всего населения СССР – постоянно радостную удовлетворенность своим положением, своей причастностью к царившему повсюду – не только в стенах тюрьмы – душку злорадствующей мстительности; этих людей согревала вроде бы прижизненная безнаказанность всесильных верховодов, сегодня ворочающих судьбами как абсолютно невинных жертв, так и деятелей, еще вчера виновных в их гибели, но не желающих быть перемешанными с ними в растущих горах безымянного пепла; о какая зависть к рядовым служащим Лубянки изводила только что испытанных – от слова «пытка» – бывших властителей, которых деловито волокли из камер на допросы и обратно; такие возникали в уме А.В.Д. абсурдные картинки «эпохи борьбы и побед», никогда не снившиеся ни Данте, ни Кафке ни в одном, как говорил Гойя, из снов разума, рождавших чудовищ.

«Невозможно, – подумалось А.В.Д., – не представить вразрез свисающее сверху до низу – сразу со всех межэтажных перекрытий, лестничных клеток, лифтовых шахт, балок, стен, подоконников – кровавое мессиво из человечьих ногтей, кожи, влас, мозгов, кишок, плоти, костей, дерьма, мочи и личных одежонок… за всем этим неописуемые – превосходящие все иезуитсткие – безобразия… лишний раз убеждаюсь, как глупо искать причину возникновения всего такого в наклонностях Творца всего сущего, или, если так можно выразиться, в нравах всегда жизнетворной Природы – сие начисто исключено – или в злонамеренности самого Бытия… вот уж чего, а глупости глупее этой – вообще не может быть на белом свете… только Разум, имеющий постоянную прописку в мозгу человека и ведущий всех нас черт знает куда, как гениально просто определил Гиппократ, есть организатор и вдохновитель не только побед добронравия над злодеяниями, но и злодеяний над добронравием, является единственной причиной существования на этой планете Зла – злых жизнеотношений, уродских условий общественного существования, всех видов абсурдности и т. д. и т. п… ведь не китов, не слонов, не собак обвинять во многомасшабной исторической афере, лукаво созданной одним из свойств Разума мифологической многовековой твердыне, пожалуй, основного нашего предрассудка… вот, собственно, и все… надо бы ничего не забыть, раз нет под руками ни карандашика, ни бумажки… и пусть эти более чем простые мысли навязчиво лезут в башку – пусть: они мне любезны, ибо прибавляют силы жить, желание изложить их в двух словах и как-нибудь перепулить на волю… это мой долг, а затем, затем вполне можно и помереть… главное, не забыть ход размышления… не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох да тюрьма, потому что здесь-и-сейчас может случиться все, что угодно… впоследствии необходимо обдумать все аспекты именно такого методологического подхода к, так сказать, установления местожительства обвиняемого Дьявола и происхождения Зла… что и открыло бы людям будущего возможность создать новую отрасль педагогической науки – науки, воспитывающей здраво осмысленное отношение поголовно всех младенцев с первых шагов их жизни на земле к каждому из феноменов двойственной природы человеческого разума… соответственно, природа Зла перестала бы быть непосильной для познания, а профилактика явлений, к примеру курения и наркомании, нынче кажущихся безумствами бессознательного и иррационального, стала бы такой же примитивной, как прививки против опасных заболеваний… в данный момент я, как бы то ни было, человек свободомыслящий, – вновь решительно отказываюсь соглашаться с общеизвестным, вроде бы аксиоматическим положением/наблюдением насчет того, что сны Разума рождают чудовищ… да, отказываюсь и смею утверждать: людской Разум продолжает рождать чудовищ не в снах своих, а исключительно наяву, к примеру, в здешних карантинах, камерах, переходах, кабинетах».

Сидя в каталке, А.В.Д. презирал отталкивающе низкую зависть слабосильной стороны своего ума к самодовольным физиономиям служащих, чувствующих себя в тюрьме, как на свободе; тем не менее, в минуты проезда по коридорам/переходам/лифтам, несмотря на полные отчаяния мысли, ему было и боязно и стыдно с упоением, опять же как в детстве, ликующе облизывать леденец петушка на шершавенькой палочке – облизывать необыкновенное счастье, то ли выпавшей по воле случая, то ли с неба свалившейся, удачи; и снова неверие в нее окатывало ведром нечистот его надежду на спасение любимых ближних; в его смятенном мозгу вновь возникали, никуда, оказывается, не исчезавшие, отвратительные страхи и страшки, от которых разило унынием и безысходностью: «а что если?»… «а вдруг?»… «а что за этим блефом кроется?»… «не до предела ли извращенно сие излавливание меня, перед тем как всех нас, жалких букашек, прихлопнуть к ебени матери?»

А.В.Д. снова не без удивления подумал о благотворности некоторых функций матерщины и о том, что ему, как новичку в игре, могло повезти, если б отряхнул он с ног своих ряд предвзятостей, и исследовательски вдумался в корни загадочного явления – явления несомненно, доисторического, языкового, явно коммуникационного, бытового, психологического, мифологического, карнавального, изначально культурного, временами спасительного, возможно, экзистенциального, как говорят новые философы… и оно, явление это, свило себе два гнезда, что неслучайно и весьма смешно, – прямо в наших детородных органах, само собой, в близких к ним телесных окрестностях. «Да будьте вы прокляты, шибко обкультуренные ханжи-псевдогуманисты, шло бы оно, все ваше ебаное отлакированное бездушье, в жопу – прочь от невинных ценностей наших жизней!» – А.В.Д. чуть было не выкрикнул вслух сию искреннюю тираду.

Судя по всему, надзиратель вез его в какую-то новую камеру; несколько раз он останавливался и резко поворачивал коляску, так что глаз А.В.Д., испытывавший непривычное одиночество, упирался в стенку; иногда служивый конвоир с потешной властностью гаркал: «Не сметь, говорю, зыркать по сторонам, не по зоопарку, небось, разъезжаешь»; тогда А.В.Д. расслаблялся и старался забыться; однажды он вздрогнул и замер; ему послышалось восклицание Димы: «Сучий потрох, забыл зубную щетку, а впрочем, хер с ней, с казенной щеткою, нам чужого не надо – на ворованное проживем… гы-гы-гы».

А.В.Д. растерялся, не зная как быть… пересеклись ли они?.. Димин это голос, или он ему почудился в чумоватом полузабытье, на здешних, неумолчно кишащих, муравьиных тропах? – думать и гадать было уже бесполезно.

– Вертаем оглобли, тронулись дальше! – секунд через двадцать ворчливо гавкнул надзиратель.

«Вообще-то народ пришел сюда из растерзанных раскулачиванием деревенских глубинок, привалил прямо с осиротевших нив, сходу сделался, по-собачьи верной, гавкающей обслугой, довольной уже и тем, что это не ее черт знает куда ведут, а она кого-то ведет туда, куда врагу и дорога, – к стенке да на каторгу… впрочем, – решил А.В.Д., удивительно для себя пользуясь ранее ему чуждой и неприятной сквернословной речью, – хер бы с ним, с народом и с тем, что он думает о моем одноглазом вражеском мурле, якобы по заслугам огребшем положенное… пусть себе народ радуется и безмолвствует… да, да, положительно хер с ним – главное, что получена Димина малява насчет зубной щетки… будь я проклят даже за призрак гнусной в башке мысли о провокационности этой записки и о специально кем-то заделанной, если не примерещившейся, встрече… это нервишки пошаливают, нервишки – они, злоебитская их сила… невообразимо – именно эти два слова «зубная щетка» воспринимаю как важнейшие и знаменательнейшие в своей жизни слова, а великие слова «покой и воля» забыты, словно не вымолвил их Пушкин в одно из счастливейших мгновений своей жизни… собственно, содержательней и чудесней двух Диминых слов просто не было у меня, нет и, видимо, никогда уже не будет, хотя бы потому, что в них – обещание свободы и жизни моих любимых и моего друга… несмотря ни на что, как не думать, как не сознавать, как не изумляться тому, что даже в общей жизни, созданной подоночной утопией, случаются, к сожалению крайне редко, непредсказуемые чудеса и удачи… о, Господи, сделай так, чтобы два слова – зубная щетка – несли в себе тот знак, тот перст указующий, что заключен в них… пусть они будут поэтическими словами, забывшими о своем изначально бытовом назначении, но чудом приобщенными к высочайшим для Кати, Верочки, Гена и Димы смыслам… мечтаю встать на колени – благодарно поклониться небесам, молитвам моим внявшим, и всем нашим ангелам-хранителям… помоги, Господи, очутиться на свободе моим родным, моим единственным, моим драгоценным, лишь бы чистили они зубки щеточками своими зубными, лишь бы жили-не тужили, а я сам – да я в любую минуту готов предстать пред Судом Твоим с отчетом о своей личной вине… что касается «скверных» слов, впервые в жизни мною употребляемых, то тут, благодаря Диме, вот что до меня дошло: в Божественном Языке нет и не может быть слов скверных, разве что кроме тех, которыми люди продолжают называть каждую вещь, каждое явление из несметных сумм всего непотребного, порочно ими же произведенного и продолжающего создаваться с дьявольской скоростью… к примеру, «истребитель», «бомбардировщик», «артилерия», «миноносец», «убийца» «отравляющие вещества», «пулемет», «револьвер», «террор», «высокое искусство ведения войн», «работники секции львов и тигров взяли на себя торжественное обязательство»… эдак вот с горя затоскуешь и поневоле возопишь: не пора ли всех нас, Господи, остановить, если не возвратить на круги своя, чтобы в подлунном мире – не только в первозданном Божественном Языке – не имелось, как в блаженные, в далекие, в стародавние времена, ничего лишнего – ни молекулы, ни микроба, ни растения, ни живого существа, главное, ничего человеческого и массы ненужных вещей, ныне перегрузивших цивилизацию, которую вся эта вредоносная труха нелепо тянет в тартарары?.. а что будет через век?.. нет, судя по всему, мы еще не дошли до самой ручки, но однажды дойдем, ибо движемся с неслыханным ускорением, как это ни странно, идущим бок-о-бок с общей дегенерацией, а уж всемирная пошлость, рожденная ею, с безумным удовольствием вытаптывает саженцы Преображения, прижившиеся к благодатным, унавоженным бог знает какими гениальными достижениями, открытиями, искусствами, муками, страданиями, бедствиями Человека… в лабиринто-безобразном террариуме тюрьмы грешно философствовать, особенно ученому, но ведь именно здесь становится особенно очевидным парадоксальнейший факт: за тысячелетия человек вымахал в великана, продолжает становиться все выше и выше, а человечество все тупеет и тупет, как это ни странно, превращаясь в тупо же модернизируемое, самоуничтожающееся стадобище-уебище-стыдобище, теряющее основные природные и исторически нравственные инстинкты – самосохранения, совести, красоты и достоинства искусств».

28

Арестанта, думавшего о том о сем, долго везли по длинным коридорам Лубянки – с лифта на лифт, с этажа на этаж – пока он не увидел впереди что-то похожее на интерьер прихожей гостиничного типа; мельком отметил внимательным, глазеющим за двоих, оком, что на стенах, между прочим, не мазня, а пейзажи Левитана, Поленова, кажется, Крамского, похожие на волшебные иллюминаторы-окошечки в дивный мир, граничащий со здешней гееной зловонной; по углам – пара китайских, расписных, светло бирюзовых, необыкновенно женственных ваз, вызывающих, черт бы их побрал, не совсем, оказывается, забытое известное чувство… так что тянет нежно провести верхом ладони по краям их горлышек, по волнующим округлостям… боже мой, боже мой, и в вазах бобровой пылью серебрятся темно-коричневые камыши; А.В.Д. неожиданно показалось, что он, чудом выбравшись из удушливого зловонья и теперь поэтому всеми жаждами томим, припадает прямо иссушенными легкими к чистому спасительному составу драгоценной воздушной смеси, в которой поблескивают пылинки пушкинских слов и ямбических интонаций.

– Когда отворю дверь, быстро входи, не топчись, хули тут думать, ебена мать, когда такая тебе выпала планида, понимаешь, обормотка-самокрутка… саму ее прихлопни, дуру, дверь-то, а там ишшо разберешься что – для бабы отмычина, что – судьбе зуботычина, а каталка – она всегда для поездок туды-сюды, иногда, сам знаешь, только туды, – сказал совершенно безликий, с чего-то вдруг разговорившийся надзиратель-конвоир.

Посреди, окружавшей любого из арестантов, адской скуки, тесноты, темноты и тупиковой, тюремной, невыносимо бездушной регламентарности, А.В.Д., необыкновенно чуткий к самым что ни на есть малейшим проявлениям живой жизни, воспринял – в составе воздуха, в крошке хлеба, в глотке воды, в добрых услугах бинта, йода, таблетки, камерной параши, в мелькнувших мыслях, в тоске, корябнувшей по сердцу, в боли, напомнившей о необходимости продолжении существованья и долге выжить – выжить не для себя, но ради вызволения близких из гнусных клоак подземной лубянской жижи – словом, воспринял А.В.Д. в словах надзирателя, явно ведуемую только его забитой душе, неповинной ни в одном из земных грехов, невольную вину за все происходящее вокруг и бессознательно робкую просьбу человека, мелкого исполнителя злодейств, о некотором извинении.

Еще до приближения к двери, обитой кожей точно так же, как в квартире знакомого академика, А.В.Д. замер; на этот раз он снова не поверил: ушам своим; до него донесся приглушенный – ясно что стальной массивной дверью – неправдоподобно знакомый, бешеный собачий лай; надзиратель втолкнул онемевшего арестанта в помещение и быстро захлопнул дверь; А.В.Д. был мгновенно повержен на пол лапами мохнатого сильного тела, лаем, визгом, тем неуемным облизыванием, не дает которое ни опомниться, ни вздохнуть, – бурей собачьих чувств, выражаемых так и эдак, чувств, перепутанных с его собственными, чувств взбаломошных и радостных; несчастный Ген, ни за что ни про что втянутый в проказу чумных человеческих дел, совсем было обезумел из-за полного непонимания бедственного происшествия, страдал, разлученный с любимым хозяином – со своим Вседержителем – и вот уже он и его бог, плача и смеясь, валяются на полу, заключив друг друга в восторженные объятия; они осчастливлены нежданной встречей – в шагу от геены адской, лишенной всех божественных стихий, включая огненную; главное, оба – пока что еще на Земле, вроде бы сорвавшейся со своей безупречно работающей оси, но вдруг либо самолично решившей вернуться на старое доброе место, либо силком туда возвращенной ангелами вселенской гравитации, – прямо в родимое стойло на одной из окраин Солнечной системы.

На кухне прибранной квартирки, словно бы начисто забывшей о прежнем постояльце, о Диме, первозданный порядок; на сковороде и в кастрюльке еще тепла была жратва, что говорило А.В.Д. о небольшой победе мирового порядка над энтропией, враждебные вихри которой веяли в замкнутых тюремных пространствах; он по-братски поделился с Геном всякой вкуснотищей; за стол не садился – оба ели прямо на полу и изредка поглядывали друг на друга; им нравилось без конца убеждаться в реальности происходящего, которое то и дело начинало казаться примерещившимся, оттого и замечательно удивительным; жратва была «домашней» – немыслимо прекрасной и простой: суточные, отлично дошедшие, как люди в парилке, щи со свининой, рыбные котлетки с гречкой и компот, которым А.В.Д. на всякий случай не поделился с Геном; «Пса может понести в середине ночи от чернослива и прочих сухофруктов – кто выведет его тогда на клумбу в центре площади, Сидор Поликарпыч, как сказал бы Дима?»

Странное дело, налопавшись, Ген по-лидерски тыкнул носом в руку А.В.Д., словно бы говоря: «Послушай, ты устал, лица на тебе нет, поспи немного, я тоже подрыхну, меня самого вот-вот с ног свалит».

А.В.Д., ни секунды не раздумывая и вообще отмахнувшись от каких бы то ни было мыслей, завалился на подоспевший откуда-то диван, разрешил Гену устроиться у себя в ногах и даже не успел ни учуять, ни понять мгновения благословенного провала в сон.

Разбудил его нервозным, несколько огрубевшим в дни заключения и одичания лаем, Ген: он почуял приход чужих; кости ныли, позвоночник не желал разгибаться, но А.В.Д., взглядом попросив пса помолчать, поперся к двери; пришедшим оказался Шлагбаум, которого больше не хотелось называть Люцифером, видимо, из-за явного превосходства в его личности, как бы то ни было, человеческого над «грязно дьявольским»; Ген ворчливо и быстро его обнюхал, затем вежливо дал понять, что все в порядке: «Будьте, сударь, как дома, пока я в гостях». – Вы правильно сделали, Александр Владимирович, слегка вздремнув, а мне вот за сутки удалось урвать всего часа четыре, как Наполеону, но и то слава богу… лучше уж такая вот закономерная бессонница, чем несвоевременно вековечная крышка… предлагаю пригубить по полстакашка коняка и по дороге поболтать о делах.

– Стоящее занятие, я вот только, с вашего позволения, сполосну физиономию.

– Отлично, я пока что накрою стол.

– Эту личность ничем не угощайте, впрочем, он и сам не возьмет… кстати, его бы не мешало вывести – видите, вильнул хвостом?

– Это проще простого.

– Безмерно благодарен за встречу с псом и, поверьте, глубоко тронут.

– Понимаю, я сам собачник.

Умываясь, А.В.Д. постарался быстренько привести в порядок разноречивые чувства и мысли, дотошно разобраться в которых было бы недосуг; раздумья не отвлекали его от смотрения в зеркало на свои неузнаваемо изменившиеся мордасы: «кутузовская» перевязь, фингалы, вспухшие губищи, проблеск седины в арестантском ежике волос; наоборот, отсутствие размышлений помогало суеверно смирять радость, вызванную каким-то совершенно невероятным волшебством обстоятельств места и времени, времни и места.

«И все же, – с досадой подумал он, никак не может русский человек сделаться вдруг йогом и начисто унять сознание, то есть вытащить себя из болота за остаток волос… а зря не может… иначе – болтался бы, когда следует, не в пьяни, не в рвани, а в нирване на диване, потом вновь выбрался бы к прелестям действительности и, возможно, более мудро взглянул бы на положение вещей, а также на свое отношение к непреходящим ценностям существования… что ж, пьеска пусть себе идет – мне следует соответствовать непредвиденным перипетиям ее сюжета… но как молниеносно расчитывать варианты действий, когда башка трещит, а страхи измочаливают душу, – как?.. все, А.В.Д., все – чтобы не обезуметь, немедленно расслабься и положись исключительно на Волю Божью, чтобы быть твоей судьбе такой, какой суждено ей быть».

29

– Я вот за что предлагаю ляпнуть-тяпнуть, Александр Владимирович, тьфу-тьфу, не сглазить бы, – за наше, благодаря именно вам, спасение… отлично пошла… закусывайте, тут все свеженькое – даже ростовские раки, а вот – наше жигулевское, которое, кстати-то, не хуже, если не лучше, мюнхенского… хотя не уверен, что, кажущаяся кое-кому неизбежной, победа над фюрером в будущей неминуемой войне поможет нам создать столь же совершенную цивилизацию как немецкая… как вы думаете, война будет? – Уверен, верней, я просто вижу, как она начинается году в сорок пером, но до нее Россию ждет неразумная прелюдия к бойне с фюрером: чисто блефовый договор, мир, дружба, снабжение фашизма стратегическим сырьем и продуктами… ваша немецкая, достаточно двусмысленная фамилия Шлагбаум временно будет в почете, но потом остерегитесь, не сглупите, вовремя валите из этой фабрики убийств хотя бы в сумасшедший дом… ибо завяжется смертельно опасная игра Черчилля, в паре с Рузвельтом, со Сталиным и Гитлером не на жизнь, а на смерть, весьма похожая на ту, что обожали пираты… играли, скажем, вчетвером, каждый друг другу враг… обвязывали так называемые муде веревками, потом продевали оные веревки в дырку стола, судья командовал: все наверх!.. выигрывал пират, каким-то образом успевавший раньше всех наугад выбрать исключительно свою веревку и дернуть ее вместе с чужими – и пусть соперники воют от злобы и боли… в этой рискованной игре хватало и болезненных вариантов, и смехотворных… это была хорошая школа ненавистного, но и уважительного отношения к себе, к случаю, к рискованной игре… словом, Черчилль будет втянут в игру с обоими маньяками, ошалевшими от своих сумасбродных бесноватых идей, но его неприлично подставит заокеанский лидер… Рузвельт схватит за хвост огромный куш в Европе, одновременно вляпает свою Америку в кучу политики, расхлебывать которую придется лет сорок… России же все следующее столетие не расхлебать своей революции, сталинщины и гибели в бойне миллионов генетически превосходных, во всех отношениях профессиональных и культурных личностей… это будет неслыханная, небывалая в истории чудовищная бойня… она закончится победой союзников – Америки, Англии и России, причем, Сталин немедленно станет противником Запада… параноики, знаете ли, никак не могут жить без врагов и преследователей – они их ежедневная пища… повторно советую вам при первой же возможности рвать отсюда когти за бугор, как говорит один наш общий знакомый… сами знаете, какие именно у вас возникнут серьезные проблемы, если легкомысленно отнесетесь к сказанному.

– Не могу – не в состоянии вообразить дружбу самого с фюрером, ясно изложившим свои стратегические цели – извините, подобное содружество непредставимо.

– Это будет не содружеством, а частью не такой уж и сложной военно-геополитической игры… поверьте, она непременно закончится усилением СССР, который, не остыв от бойни, шагнет в эпоху рабства нового вида, новых арестов, новых агиткомпаний, выматывающих душу и силы народа.

– Поживем – увидим… в любом случае ваше предупреждение намотаю на ус, но до тех времен еще далеко, тем более, если считаешь удавшимся каждый прожитый день жизни… ляпнем пока что за наше спасение – если б не вы, то мы оба маялись бы сейчас в камерах и молили Всевидящего о мгновенной смерти… промолчу уж о ваших близких… в жизни произошло то же, что в вашей биологии, точней, в генетике: идей носилось в воздухе полным-полно, а вот одну ее – одну! – основополагающую, вполне созревшую идею, ведущую науку в новую эру, так сказать, оформляет, формулирует, еще точней, снимает с древа познания добра, разумеется и зла, всего один человек, к примеру, вы – разве не так?.. разрешите повторить: без вас всем нам карячилась даже не крышка камерной параши, а братская могила, если не общая пепельница. – Благодарю за комплимент, будем здоровы – отлично проскользнула… вы знаете, – просто больше нет у сердца сил не угостить пса постной ветчинкой… клюй, милый мой, клюй… скажи дяде спасибо… молодец… в науке, Люций Тимофеевич, тоже, как и у вас тут, можно пойти первым по общему делу группы ученых, но мне, поверьте, сегодня не до эмоций насчет первенства и своей крайней близости к причинам происшедшего… меня больше волнует и интересует лишь одно из следствий, само собой, не предварительное, а окончательное.

– Отлично вас понял, наливаю еше по одной и – стоп… мне и вам необходимо присутствовать на последнем допросе Дерьмоденя… ну, приняли… а глаз – что ж глаз?.. закажем протез в Италии, это родина великолепного, лучшего, считаю я, в мире дизайна… ваш единственный еще позавидует второму, искусственному – шучу… раки прекрасны, как показал, простите, написал великий Державин… дело ваших близких на мази – остались какие-то чисто технические моменты… например, Екатерина Васильевна и ваша дочь отказываются уезжать без главы семьи и собаки… понятное дело, насильно выдворить их из страны было бы легко, но – доверьтесь мне – лучше бы вам распорядиться по-мужски, так как им в любом случае необходимо рвануть отсюда когти… мы ведь живем не в Марианской впадине, не на вершине Эвереста, а в гуще самых невероятных непредсказуемостей, поэтому, на всякий случай, телефонный разговор исключен… я знаю нового наркома, он непременно ухватится именно за за нее – за просьбу о разрешении звякнуть, и тогда… поверьте, последствия могут быть весьма печальными для нас обоих… от любого из подозрений у патологически властолюбивого человека растут и растут аппетиты, утолить которые невозможно, к тому же каждое из подозрений размножается с колоссальной, постоянно увеличивающейся скоростью… считайте, что может надвинуться полный пиздец и планам и расчетам… хотите рискнуть?..

– Не хочу, ни в коем случае не хочу, я напишу жене и дочери записку. – Отлично, договорились, вот бумага и самописка «Эверест» – это приятное совпадение с только что упомянутой горной вершиной, не правда ли? – я вам ее дарю, сиречь самописку… но, но, но – никаких возражений, сие скромный знак благодарности… как говорит кое-кто, умеете брать людей – умейте выбивать из них показания и давать соответствующие наказания, а также поощрения и благодарности… пишите своим записку, заодно и решите проблему собаки… я бы на вашем месте с ней не расстался… вот и отлично, что согласны… вам обоим будет не так скучно… возможно, вашу маляву я им передам сам и спрошу, что именно хотели бы дамы захватить с собой: антиквариат? книги? что-нибудь из остающегося, близкого сердцу?.. давайте-ка жахнем по последней – за здоровье ваших… сейчас им намного лучше, правда, ваша квартира уже закономерно занята… не удивляйтесь, Александр Владимирович, многие никемы, ясное дело, всегда желают стать всемами, они не дремлят и, считая себя народом, не так уж безмолвствуют, как казалось великому Пушкину, в юбилейный комитет, связанный со столетием смерти которого, входил и я, покорный ваш слуга и должник… да, да, должник… основной свой вопрос задам позже, после прибытия ваших в Лондон, а то вы еще подумаете, что шантажирую, как это умел проделывать Дерьмодень… потом вот о чем разрешите вас спросить, поскольку готовлю доклад тому и туда, надеюсь, ясно кому и куда именно.

– Слушаю, – сказал А.В.Д., лихорадочно прикидывая, не провокация ли кроется в постановке вопроса о судьбе собаки, потому что его решение о выезде Гена может быть сочтено за примету готовящейся научно-фантастической наебки НКВД, тогда как оставление его с собой – надежное свидетельство нежелания шулерствовать.

– Если правильно понимаю, научная суть вашего исследования, тем более, масштабы революционного открытия, то есть ключа к возможной дешифровке генов, находящихся – простите мне необразованность – в какой-то кислоте каких-то хромосом, открывает массу новых возможностей и в медицине, так?.. скажем, рукотворное создание идентичной копии определенного человека, это что – действительно реальная, как вы пишете, штука?

– Точно такая же реальная, как ужасно громоздкий прообраз подлодки, созданной провидческим воображением Жюль Верна… вспомним изобретения Леонардо, величайшего из гениев, ставшие технологическими чудесами через пять веков… не знаю уж, какая якобы не за горами у нас с вами, безответственно обещанная утопистами, светлая политэкономическая формации, но совершенно ясно, что недалек тот час, когда осуществится цепная ядерная реакция, то есть реализуются расчеты физиков-теоретиков, наших современников… естественно, под вашим руководством, как я предвижу… худо-бедно, но мы живем в эпоху революционных пребразований в науке и углубления различных знаний… к сожалению, нравственно-интеллектуальные цели этой эпохи неверно, более того, уродливо истолковываются идеологиями двух экстремально настроенных политических лидеров… я отвлекся от дела… мои теоретические исследования и почти что доказанное экспериментами открытие необыкновенно приближает решение проблемы многообразных прикладных значений оного.

– Что значит «почти что»?

– К примеру, меня как неисправимого генетика лишили допуска в лабораторию – к опытам, к новому сверхмощному микроскопу, а без всего такого я, считайте, без рук, иногда без башки… одни не понимают, что такое наука, другие, пользуясь ограниченностью мышления руководителей, душат генетику, передовые идеи математиков, физиков-теоретиков, кибернетиков, социологов и так далее… это – как отравлять мозг наркотиками вместо того, чтобы всячески поддерживать нелегкую в нем работу веществами, необходимыми для биохимических чудес…

– Простите, прерву вас… такие действия мы называем вредительскими, ведь именно мозгу поручено постоянное координирование работы ума, рассудка, в конце-то концов, разума – ра-зу-ма! – который, к сожалению, часто ставит себя над интересами внутренних органов, что паршиво влияет на здоровье их сотрудников.

– Вот именно, вот именно!.. в результате близоруких, немыслимо вульгарных манипуляций – куда ни глянь, государственный организм уже несет огромные потери, а в будущем ему – одной шестой части чуши, простите, суши – придется, скорей всего, воровать научно-технологические новшества за рубежом… шулерам от политики и аферистам от доктрин – это весьма по нраву.

Шлагбаум задумчиво произнес:

– Мн-да-с… хочешь-не хочешь, все равно поневоле решишь, что общественная система просвещенного рабовладельчества была налучшей из исторических систем… рабы занимались своими делами – ремесленными, крестьянскими и прочими – но трудились гораздо совестливей, чем полупьяный пролетариат, или те же колхозники – новые рабы, правда, теперь уже полностью отчужденного труда… граждане же древней Греции и Рима не лезли с лозунгами в занятия рабов, а двигали вперед философию, науку, ваяние, литературу, всячески развивали так называемое искусство ведения войн опять-таки с помощью многочисленных рабов… между нами девушками, создаваемая ныне, допустим в Неметчине, социально-общественная формация взяла от того древнего рабства все системные плюсы, при этом мощно дезодорировала минусы заведомо лживыми фюрерскими лозунгами, своеобразно понимаемым популистским национализмом и прочими нечистотами крикливо истеричной демагогии… плоды на лицо – за какие-то десять лет Германия стала – этнически, политически, идеологически, идеопоклонически и экономически – опасно спаянной военной державой, готовой покорить Европу… мн-да-с, Александр Владимирович, рабы древности не только никогда не совали сопатки не в свои дела, но зачастую за что-то там поощрялись и становились свободными, порою очень знаменитыми гражданами… сие вам известно лучше, чем мне… не задумываясь согласился бы совершить трансцензус – в вашей рукописи не раз повторяется это слово – и оказаться в рабской одеженке древних времен… со своими способностями я бы наверняка выбился в вольноотпущенники… вы случайно никогда не подумывали о создании машины времени? – Разве что в детстве… сейчас мои теоретические работы и кое-какие эксперименты, пожалуй, более реалистичны, чем фантастичны, а полвека назад многие люди, включая коллег, сочли бы их бредом безумца. – Короче говоря, надеюсь, работая с вами, поднатореть в азах науки – это во много раз интересней и, мягко говоря, спокойней… откровенные дамы уже сейчас дают мне лет на двадцать больше, чем имею за плечами – вот что такое работа на износ… нарком – явно по согласованию с кое-кем, – назначает меня руководителем сверхсекретного исследовательского центра НКВД… биологи, физики, химики и конструкторы будут работать отдельно, не встречаясь друг с другом, как того пожелали в верхах… скажу сразу, я впервые за долгие годы всецело и во всем вам доверяю… хотел бы видеть вас человеком, взявшим на себя научное руководство сектором, начавшим заниматься решением назревших проблем молекулярной биологии… скажу сразу: есть данные разведки, что вашей персоной, соответственно и работами, крайне заинтересованы за рубежом… вы правильно сделали, что спасительно для своей судьбы и положения ближних повременили с публикацией статьи в центровом журнале, тем самым не дав козырей грязным лапам арестованного ублюдка… забыли об этом… позже прошу представить мне обдуманный проект необходимой технической – на высшем уровне современных достижений – оснащенности лабораторий вашего сектора… научно-фантастически описанный вами сверхмощный Трансцедентал, с подачи наркома, ужасно захватил кое-кого, но он, Трансцедентал, призванный воскрешать ту или иную личность, достойную воскрешения, насколько я понимаю, дело далекого будущего, а вас ждут дела насущные… замечаете, с какой скоростью решаются у нас некоторые проблемы?.. к примеру, провидческий «Гиперболоид инженера Гарина» вскоре перестанет быть гипотетичной фиговиной.

– Честно говоря радуюсь, что власть – к сожалению, исключительно сверхсекретным образом – начинает раскусывать суть порочных отношения вульгарных агитпроповских тупиц к передовым проблемам, в моем случае, микробиологии и генетики… в остальном нисколько не удивлен: политические цели, не говоря о всегда важной для власти проблеме государственного престижа, напрямую зависят в наше время от вышеупомянутых ученых, конструкторов и прочих специалистов… понимаю так же, что в организационном смысле это будет сверхзакрытый концентрационный научный центр.

– Ничего не поделаешь, именно так… это следствие не просто чьей-то параноической подозрительности или маниакальной тяги к засекречиванию всего и вся, а, смею утверждать, плоды натурального страха перед военным и промышленным шпионажем, а также огромными гонорарами для некоторых спецов, особенно полунищих, всегда готовых схлямзить у государства ту или иную тайну науки, изобретение, инженерное решение, химическую формулу и так далее… конечно, паранойя – это всесоюзная зараза, особенно, в условиях слепого – сломя голову – умозрительного броска вперед, неведомо куда, но не в стихию нормальной, как в иных процветающих странах, человеческой жизнедеятельности… вот страна и соответствовует якобы всемирной идее свободы, равенства и братства, диктуемой армией идеологов-агитпроповцев – это строго между нами… понимаю, вам более чем странно все это выслушивать, но абсолютно вам доверяя, скажу так: я уже лет восемнадцать тайно презираю, тайно ненавижу и себя и проповедников светлого будущего, зажравшихся до заворота кишок… как руководитель проекта, всерьез надеюсь, что не за горами тот день, когда мы существенно смягчим жесткость организационной структуры нашего научного центра – таковая жесткость весьма пагубна для исправно действующей работы любой из государственных систем.

– Боюсь, что речь должна идти не меньше, чем о полувеке… насчет видов исторического содержания этого долгого срока я уж умолчу, да и, ручаюсь, – не доживу я до них, не доживу… к тому же – впереди дикая бойня, которая ухудшит генотип самого многочисленного в империи русского народа и на долгие годы задержит приход нормальных условий жизни, разумеется, не номенклатуры и придурков, а рядовых трудящихся – вот в чем беда.

– Так или иначе, я ведь тоже окажусь в закрытке почти в таком же положении, как вся наша небольшая «Академия Наук»… собственно, у вас есть время всерьез обдумать мое предложение.

А.В.Д. внезапно рассмеялся.

– Согласитесь, ваше замечание – это как если бы председатель ревтрибунала сказал: «Выбирайте, Доброво, приговор: высшая мера наказания, или десять лет по рогам, пять по ногам, пять по рукам»… так что никаких обдумываний – я буду рад жизни, занятиям наукой, дружбой с псом – мои поймут это желание – что и скрасит разлуку с семьей… вы только взгляните на Гена, взгляните!

– Никогда не сомневался, что умные собаки чуют многое гораздо тоньше человека… вам с Геном будет действительно веселее трудиться в науке, жить на лоне природы – леса, река, озера, спецгородок уже отгрохан контингентом строителей, установивших мировой рекорд скорости возведения научных учреждений, так как имели трудовые зачеты, почти все уже освобождены и назначены на руководящие должности… Александр Владимирович, я ведь очень старый собачник… с любыми вопросами работы и быта обращайтесь только ко мне, естественно, не забывайте о режиме секретности… строго цензурируемая переписка – два раза в месяц и только с семьей… пардон, с этим придется смириться не только вам, но и вашим коллегам… список их составлю сам, чтобы не поручать вам это довольно двусмысленное дело… с сегодняшнего дня вы с коллегами считаетесь не арестованными врагами народа, а людьми, формально осужденными к минимальным пяти годам по статье 58 У.К РСФСР, часть десять, в чем позже распишетесь… не сомневаюсь, что арестованные ученые разных возрастов буквально зааплодируют, когда им сообщат о работе в закрытом научном центре… я и сам зааплодировал бы… общение с коллегами разнообразит ваши будни… что добавите?..

– Ну что я могу добавить?.. для моих – это судьба, для меня тоже… буду ей следовать и считать себя счастливчиком… наука – тоже часть моей жизни… теперь уже большая, чем все остальное.

А.В.Д. чуть было не брякнул, что имеет одно условие: он ни в коем случае не примет участие в исследованиях, хоть как-то связанных со способами ведения бактериологической войны или химической… я, мол, в этих проблемах, извините, вообще ни дум-дум, ни тум-тум; однако он удержался, промолчал, вовремя сообразил, что иногда опережение удачного события ведет к преждевременному выкидышу оного.

– О будущем говорить бестолку – во-первых, мы не мальчики, во-вторых, неизвестно, каким госпожа История изволит капризно двинуть плечиком… вам требуются неотложные услуги медиков?

– Спасибо, вполне хватает регулярных перевязок, уколов пары витаминов и прочих дел.

– Мне желательно ваше непременное присутствие на последнем допросе – он будет короток… Дерьмо свое уже получил, точней, полностью испытал на своей шкуре, не забывайте, что было бы и с нами при ином раскладе дел… не возражаете?

– Это предоставление свободного выбора?

– Безусловно.

– Я готов, вызывайте «извозчика».

30

Распорядившись по телефону, Шлагбаум ушел; А.В.Д., ненавидя клички, вновь почувствовал, что произносить «Люцифер» он больше не сможет даже про себя; и не потому что неглупый Шлагбаум сделался добрей и чище, чем был; просто имя есть имя – оно лучше человека чует: пристать ему навек к чему-либо/к кому-либо, или не пристать… и отлучить его от родного пристанища можно только насильно или из-за нелепой лицедейской любви к кличкам, как это обожали делать вождистские и прочие высокопоставленные нетопырские рыла, демоны перенаименований, творцы презренных плебйских мифов; дожидаясь надзирателя, А.В.Д. повозился с Геном, приласкал бедного пса порядком травмированного внезапным бедствием, успокоил, постарался снять нервозную тревогу с весьма чувствительной психики собачьей, заодно уж и внушить любимому существу необходимую уверенность в сегодняшнем дне, во дне завтрашнем, заключающем в себе прежнюю беззаботность и радость совестливо служить обожаемому человеку; почувствовал, что Ген, искоса поглядывая на заметно изменившуюся внешность хозяина, проникся его неплохим настроением и тоже уверовал, что все будет в порядке.

А.В.Д, все обдумывал и обдумывал странности не такого уж случайного, тем не менее, сказочно удачного оборота событий, но не решался твердо поверить в самый замечательный смысл случившегося – в близость яви, вот-вот готовой произойти – стать спасительной для жены и дочери; он был настолько рад пожертвовать ради них свободой – если нужно, самой жизнью – что относился к ситуации, всем сердцем желаемой, как к счастливейшей из всех воплощенных в жизнь возможностей; и все равно не чувствовал в себе ни сил, ни дара представить совершенный образ такой вот невероятной, выглядящей бекоризненно случайной, удачи.

Надзиратель – это был новый человек, более молодой, чем прежний, – явился, оказывается, для выгулки Гена; А.В.Д., как мог, разъяснил встревоженному псу, что все в порядке, милый мой, – в порядке – не беспокойся, сходи отлей, отбомбись и жди меня.

Ген вильнул хвостом и заспешил к дверям – он быстро врубался в смыслы и настроения пояснений.

Вообще, наблюдая за псом, А.В.Д. не мог не подумать о загадочности собачьей психики, о тех ужасах, которые Гену пришлось претерпевать до сегодняшнего дня: какой-то вихрь развеял всю их дружную стаю, исчез хозяин, мерзкие двуногие грубы и жестоки, буду лаять до хрипоты, потом помру… успокаивая кругообразным движением ладони остро занывшее сердце, А.В.Д. вспоминал, как Ген, учуяв его за дверью, потом бросился лапами на грудь – вылизывал израненное и избитое лицо и, должно быть, полагал, что все случившееся было кошмарным сном… если не так, то как иначе осознавать реальность существу претерпевшему черт знает что, но не одаренному абстрактным мышлением и способностью соотнесения следствий с причинами, – как после всего такого жить и, собственно говоря, решать: быть или не быть?.. наверняка, он должен обладать способностью возобновлять, если не похеривать в памяти картины происшедшего… кроме того, психика собаки, пережившей нечто немыслимое даже для человека, вряд ли осталась безразличной к беде, неожиданно свалившейся на плечи, на душу… не мог же Ген счесть чертовщину настояшего времени за приснившуюся только потому, что ею никогда не попахивало в прошлом?.. судя по безумной радости пса, собачья психика не останется травмированной на всю жизнь, что страшное ранение всего ее существа заживет, забудется… все же эта живая и любимая моя тварь – не человек, который сходит иногда с ума из-за трижды проклятущей неспособности избавиться от прошлого, мешающей даже мысленно приспособиться к возможной жизни в будущем… в отличие от животных, человек умеет отказываться от жизни вообще – столь сильным оказывается его нежелание существовать, безукоризненно выполняя природные обязанности и свято – до конца дней – отстаивая свои природные права…

Вскоре А.В.Д. снова доставили в знакомый кабинет; собравшись с духом, он уселся в то же кресло и, вспомнив былой совет одного своего знакомого, выдающегося паталогоанатома, насчет усмирения всех пяти человеческих чувств, изводящих новичка при вскрытии трупа, приготовился – ничего не поделаешь – к неприятному зрелищу; к нему уже полностью была готова киногруппа, в составе оператора, очень бледного режиссера, знакомого по фоткам в газетенках, не перестававшего сосать сердечную таблетку, и осветителя, на темносиреневой физии которого ярко сияло всего одно желание – поскорей надраться, закусить, а там и на полшишки засадить. Сначала Шлагбаум не без галантности попросил все ту же стенографистку «посинхронней переводить цинизмы и грубизмы в официальные определения, или решительно опускать их вообще».

ШЛАГБАУМ. Начали съемку!.. кто еще, гражданин Дребедень, кроме вас и бывшего наркома, принимал на допросе подследственных врагов народа и свидетелей активное, а также пассивное участие в противозаконных ночных оргиях, компрометирующих положения партии и правительства относительно объективно положительных и исторически необходимых психофизических воздействиях?

ДРЕБЕДЕНЬ. Никто так уж особенно не активничал и не пассивничал, а когда воздействовали, то исключительно в рамках этой самой необходимости… присутствовали мы оба, то есть всесторонний пидарас Ежов и я, затем начальник второго отдела, директор ГУМа, охочий до допросов, замнаркома заготовок с нерусской фамилией, какой-то из краснознаменного ансамбля песни и пляски, который, танцуя вприсядку поставил мировой рекорд по числу неотрывных приседаний на пол, что привело к вызову санчасти при выпадении, кажется его прямого аппендикса толстой кишки… кроме того, были молодой генерал-лейтенант бронетанковых войск, кто-то из «Веселых ребят» Леонида Утесова, ну и два любимых клоуна Ежова, привезенные по его приказу с Колымы, тоже пидарасы, причем близнецы, Пиф и Паф… мы только аплодировали, провозглашали здравицу в честь дрессуры цирка, а потом уж реагировали… разрешите чистосердечно разрыдаться?

ШЛАГБАУМ. Вы обросли ложью с ног до головы… никаких вам рыданий!.. не вздумайте ссать, то есть мочиться в галифе!.. продолжать!

ДРЕБЕДЕНЬ. Был там еще пассивный кинооператор из подследственных, но сразу же после съемки расстрелян, поскольку нарушил подписку о нераглашении секретных мероприятий в разговоре с врачихой санчасти… само собой, имелись пьяные осветители, знаменитый писатель, фамилию забыл, должно расстрелян, ну и дрессировщик диких животных Дуров, включая сюда домашнюю свинью, а других не помню на фамилии и лица в виду аффекта отшиба памяти.

ШЛАГБАУМ. Подпишите дополнительную ответственность за дачу ложных показаний и соответствующий протокол… отвечать точно, лаконично, что по-русски, гражданин Дребедень, означает «коротко»… имя собаки – подчеркнуть ее породу – ранее переданной невольному свидетелю Дурову резидентом датской разведки, коварно работавшим на вешалке МХАТа, фотографируя театрально шпионским биноклем кандидатов в завербованные лица будущих шпионов и диверсантов?.. имя, я сказал!

ДРЕБЕДЕНЬ. Договское имя было Доди, в честь, выходит дело, всенародных писателей Достоевских с Диккенсами, открыто почитавшихся вышеуказанным Дуровым, поскольку он хозяин-барин де-юре, включая де-факто… собака являлась исполнительным животным, каким и должен быть служебный дог… ему, этому Доди, прикажешь, фас кого-нибудь там, фас! – он, так сказать, может отхватить половину ягодицы, как мы звали жопу, виноват, виноват, жену расстрелянного Ягоды, а тот большим был фруктом.

ШЛАГБАУМ. Только – без демагогии, без демагогии… применяли к Дурову различные угрозы и шантаж, привлекая вышеназванного Додика к фашистскому плану, заложившему фундамент зверского заговора против существования в нашей жизни, как и в сочи… стоп!.. повторяем конец фразы, ети ее мать!.. начали!.. как и в социалистической действительности, товарища Сталина и других членов политбюро, узнав через своего агента в Кремле об особом внимании руководства страны к арене Госцирка и о скором посещении такового, включая вождя народов?.. применяли?

ДРЕБЕДЕНЬ. Применял, возглавлял, нарушал.

ШЛАГБАУМ. Перечислите самые яркие примеры угроз и шантажа.

ДРЕБЕДЕНЬ. Ну тут, конечно, был арест ближайшей родни Дурова вместе со строгими мерами дознания… имелся ряд ярких намеков на расстрел некоторых львов, тигров и других хищников, посаженных за решетку всем нашим народом и лично товар… гражданином Сталиным… транспортированием так же грозил всех дуровских зверей в зоопарки союзных республик в виде подарков общесоюзного значения к Новому Году многонациональных Дедов-Морозов и таких же Снегурочек… кроме того, сулил заключение на Таганке, где ворье проигрывает членов контингента в карты, которых оно затем отпетушает путем местного разрешения женского вопроса… само собой, расстрел как врага народа, не говоря о разрешенных воздействиях как на тело, так и на здоровье ума… всего не перечислишь, согласно народной мудрости намека на «семь бед – один ответ», что сокращает время предварительного следствия минимум в два раза.

ШЛАГБАУМ. Как бы вы вели себя лично со мной в случае моего ареста, предупрежденного непосредственно оперативным вмешательством Лаврентия Павловича и еще рядом бдительных советских граждан?

ДРЕБЕДЕНЬ. Вы ведете себя по-своему, я вел бы следствие против вас по-моему.

ШЛАГБАУМ. Съемка, стоп!.. ты, подонок, забыл добавить: «только еще более безжалостней, еще садистичней»… съемка!

ДРЕБЕДЕНЬ. Забыл добавить, что только еще более безжалостней, еще садистичней.

ШЛАГБАУМ. В чем бы выражались последние издевательские намерения?

ДРЕБЕДЕНЬ. (натужная – до рваных ушей – улыбка искажает все его лицо, расквашенное до неузнаваемости) Мало бы не показалось… именно так – не показалось бы, уж будьте уверены, Люций Тимофеевич.

ШЛАГБАУМ. Не сомневаюсь… Какую участь вы готовили незаконно арестованному Доброво, жене, дочери, их собаке, незаконно помещенной в главный питомник НКВД?.. не забывать о изъятых рукописях ученого.

ДРЕБЕДЕНЬ. Женщин поимели бы охочие до данных дел младшие сотрудники… ученому этого хватило бы, он и так колонулся… изъятыми рукописями овладел Ежов, не знаю для чего… виноват, видит бог, виноват, беру слова обратно… он их взял для последующей передачи в лапы Гестапо… немецкую же овчарку, сами знате чью, Дуров поднатаскал бы на акты сношений с фигурантками последующих жен и дочерей, что способствовало свидетельским разоблачениям взятых врагов народа, а также для лучшего воздействия на подследственных эсерок, троцкисто-бухаринок и остального контингента женского пола.

31

А.В.Д. изнемогал от прежде незнакомого, совершенно невыразимого в словах смешанного чувства омерзения и любопытства, но не к содержанию допроса, а к личности допрашиваемой нелюди; вид Дребеденя был более чем жалок, но в глазах словно бы застыла тяжкая, звериная – поистине не человеческая – ненависть, удельный вес которой настолько превышал остальные чувства садиста и силу лицевых мышц, что она оттянула веки, щеки, изменила форму ноздрей, заставила набежать морщины и без того питекантропского лба на переносицу, но, вместе с тем, никак не могла изменить угодливенькую, а оттого еще более жалкую манеру ответов, не рассчитанных, вот что странно, на какое-либо снисхождение.

ШЛАГБАУМ. Что именно порекомендовали вы дрессировщику Дурову при посещении вами уголка его имени?

ДРЕБЕДЕНЬ. Посоветовал, выходит дело, в порядке взаимообмена опытом, поднатаскивать ускоренным методом данного дога, кличка Доди, с целью распознания последним запахов лица женского пола во время наличия у которой самого начала месячных, что доводило иного дрессированного животного до полового возбуждения, как известно, требующего быстрейшего удовлетворения… имелось в виду дальнейшее совершение такового акта совокупления с подследственной, либо с изолгавшейся свидетельницей, что и произошло в течение двух раз и оба раза присутствовали их, то есть женщин, подследственные бывало мужья и дальнейшие родственники, давшие подписку о неразглашении дознания и так далее, поскольку…

ШЛАГБАУМ. Съемка – стоп!.. слишком много «Д»… слишком много «Д» – меня это бесит, это коверкает мои нервы… они не железные – тебе это понятно, ублюдок?

ДРЕБЕДЕНЬ. Так точно!

ШЛАГБАУМ. Съемка!.. проще говоря, каков при этом был образ вашего поведения – раз, карлика и пидараса Ежова – два, а также всех присутствоваших при съемках заказного порнографического фильма – три?.. съемка, стоп!.. дайте стакан воды подонку – пусть выжлухтает!.. ох с каким наслаждением напоил бы ты ты меня, сволота ползучая, соляным раствором или сунул бы в глотку мою голодную пару кусков селедки без хлеба… так, Дерьмо ты неорганически поганое, а не человек, или не так?.. съемка, я сказал, стоп, предыдущее вырезать при монтаже!.. Анна Гургеновна, вы, надеюсь, держите свое искусство на высоте?.. десятиминутный перерыв!.. мы еще не в морге… сопроводить арестованного куда следует для оправки и переодевания – от него вновь разит калом и аммиаком!

Полумертвец, помалкивая и призакрыв глаза, – чтоб мир не видел его ненависти, чтоб она не видела ненавистный ей мир, – глотнул водицы; глотал он ее так, что А.В.Д. вновь испытал сочувствие не к личности двуногого человекозверя, утолявшего жажду на водопое, даже не к существу его животному, а к остаткам тепла самой жизни, «по долгу службы» доживавшей последние денечки, если не часы, в обреченном его теле, словно бы пытавшемся пригасить выпиваемой водицей еле тлевшие уголечки-угольки существования, слегка уже припорошенные налетом сероватого пепла; Дребеденя увели на оправку и умыванье.

«Страшна временами жизнь, поистине страшна, – подумал А.В.Д., – кое-какие чувства либо спокойно помирают в человеке, ожидающем смерти, либо, наоборот, – неистребимая ненависть жадно пожирает все остальные чувства, от чего естество жизни мучительно корчится… так корчит доходягу-дистрофика, пережравшего хлебушка, кашки с маслецом, щец густых с мослом хрящистым, с лакомыми кусками наспех проглоченного мясца… и тогда никаких уже чувств – ни прекрасных, ни уродливых – не остается в человеке, кроме ненависти, ненавидящей саму себя за, так сказать, несварение желудка и заворот змеевидных кишок».

32

Вернувшись переодетым во все трижды стиранное-перестиранне, Дребедень охотней и еще угодливей отвечал на вопросы внешне совершенно невозмутимого Шлагбаума.

А.В.Д. уже вроде бы привык к фразеологии ответов и реплик полуграмотного выдвиженца Дребеденя, но тут, изумился, обомлел: во что же, будь она проклята, бюрократия палачей превращает в сей подведомственной им геене нормальный, привычный, бытовой, исполненный самодостаточности и чувства собственного достоинства, превосходно упорядоченный культурой, гениями поэзии, прозы и драматургии, совершенно свободный, Божественный – как все остальные языки – русский язык… и вот сегодня он вынужден дышать не воздухом надмирных высот, а смрадом мертвословного абсурда, гнилостными испарениями адских низин тюрьмы – учреждения, не имеющего никаких аналогов ни в природе, ни у одного из живых существ, а исключительно у двуногих, – и, ко всему прочему, страдать от устных и письменных мук, бездушно доставляемых ему – Языку! – не просто малограмотными людьми, а человекоподобной нелюдью.

«Это же действительно ад… хочется оглохнуть, онеметь, здесь было бы жаль превратиться в рыкающего царя зверей, в скота мычащего, в лающего пса, в мышь пищащую, в шипящего змия… но все это мне поделом – поделом, засранцу грешному… я был политиком, я добровольно внес частичку своей личной воли в самоубийственное поведение сбесившейся горстки российских политиканов и интеллигентов – нет мне оправдания ни на этом, ни на том свете».

Он вновь представил давнишнего своего, не близкого, но, слава богу, как-никак знакомого, обожавшего биологию – служанку милой жизни на Земле – поэта он себе представил Мандельштама, гения русской словесности, подобно Гумилеву, совсем недавно безумевшего в одном из этих кабинетов от безжизненности мук, несравнимых с живыми муками его гениального ума и певческой души… вдобавок ко всему поэт обезумевал не от своих, не от Наденькиных, жены своей, страданий, не от предчувствия грядущей смертной участи, даже не от бедствий народных и не от корч и спазм культуры, насилуемой осатаневшими плебеями вечно похотливого варварства, а из-за того, как нелюдь измывается над Языком и с какой безобразностью пытается она его разбожествить и обездушить; А.В.Д. был убежден, что певца любви к жизни, свободе и культуре – как и других невинных жертв злодейской Утопии и бандитизма власти – спасали от такого рода тюремных страданий незримые лучезарные образы Красоты Творенья и Словесности.

В ту минуту он не мог не подумать о невообразимой великости Божества, возможно, не слышащего и не видящего на Земле ничего такого исключительно из-за нашей малости – из-за полнейшей ее невидимости; А.В.Д. счел сию унылую мысль идиотской, не достойной ума человека верующего и ученого.

«Уж если мы, ничтожные песчинки в неисчислимых мирах Вселенной, наизобретали оптики и разглядываем с ее помощью стройные причуды макромира и кишение невидимых бактерий в микромире, а также постигаем тайны вещества благодаря титанам теоретической физики, то неужели уж, скажем, у Высших Сил, в бессчетное количество раз превосходящих все «вместе взятые» способности человеческого разума, нет возможности рассмотреть – созданные им одним! – разномастные плоды всепланетного зла? – есть такие возможности, просто их не может не быть, следовательно, их уничтожение, если не самоуничтожение, – всего лишь дело времени… у Бога дней много, а людям неведомы пределы роста истории».

До А.В.Д. дошло, что сейчас не время обдумывать массу аспектов этой мысли, несколько его ободрившей, отвлекшей от горестей и надежд своей жизни – ничтожной частички жизни общей – важной лишь для него лично и еще четверых существ; перед ним возник образ великого, по его мнению, поэта, знакомого по паре случайных встреч.

«Это они – лучезарные образцы Красоты Творенья, Религии, Словесности, Наук, Искусств и истинно богоподобного, постепенно преображаемого-преображающегося Разума – освещают/освящают все и вся – от миллионов созвездий до донышка Марианской впадины, долин, лесов, гор, полей, рек, тел и душ, между прочим, искровавливаемых/испоганиваемых самими нами – в угоду дьявольски самодержавной воле того же Разума… именно образцы прекрасного, – размышлял А.В.Д., – поддерживали совестливейшего из поэтов, нисколько не сомневавшегося «Читать или не читать?», поэтому и прочитавшего друзьям не самые свои замечательные из своих стихов – не в этом же дело! – но самые что ни на есть бесстрашные, нанесшие пощечину «организатору всех побед нашей эпохи» – орылотворению неслыханного бесчестья и садистическую жестокости… поэт наверняка благодарил перышко и Музу за чудо возникновения в гнездышке бумажной листвы – теплых, пушистых, словно мимозы, желторотых слов поэтической речи – птенчиков Языка, которые клювики свои раскрыв, чумели от жажды жить, звучать, трепетать… вот они своевольно сбиваются в стайки свободных строк и строф, вот, послушные воле всех ветров вдохновения, черканув в воздухе крылами, взвиваются в поднебесье Языка и Музыки, Музыки и Языка».

Неожиданно на А.В.Д., сроду «не баловавшегося стишками», повеяло таким требовательно властным, вместе с тем, бережно увлекающим непонятно куда вдохновением, иногда называемым Музой, что, забывшись, он увидел перед собою воздушные письмена, видимо, только что каллиграфически высвеченные из тьмы, сказочным образом взявшимися откуда-то, высокограмотными светлячками – ассами группового пилотажа; он увидел письмена, словно бы надиктованные светлячкам его собственной душой, потрясенной внезапным исчезновением из мира живых людей великого поэта, которого, казалось бы, невозможно было стереть с лица простой звезды, с пространств любимой им Земли.

«Боже мой, боже мой, это последние, на больничной койке, часы пронумерованной, как все зеки, певчей птицы… это он, щегловитый щегол, сжавшийся в комочек, съежившийся от холодрыги, голодухи, предсмертного забытья, загнанный в клетку, обессиленно опустивший крылышки, быть может, еще не знающий, что через пару минут канет он с больничной койки прямо в темные бездны смерти – в глубины отсутствия времени… и только поэтому да и потому что зело велики заслуги певческого горлышка сей птички перед Божественной влюбленной парой – Языком и Словесностью, – канув во тьму, в тот же миг взвилась она над клеткой, над тьмой, над Лубянкой, над колючими башнями Кремля, над всеми нами – взвилась все тем же щеглом щегловитым, все той же ласточкой, готовой слюной своей увеликолепить на распростертой под ее крылышками звезде памятники собрату по перу – увеликолепить их всего лишь за одну строку «Не расстреливал несчастных по темницам»… и вот уж взвившаяся, вволю налетавшаяся, слетела птица с хладных высот и присела лапки-крылышки погреть у негасимого огня на собственной своей могилке… на могилке всемирно известных щегла любви и ласточки свободы, щегла свободы и ласточки любви».

Видение тут же пропало, оставив в памяти неистребимый след, а сам А.В.Д. с большим недоумением, с огромной неохотой вернулся на Землю – всего лишь на одну из самых небольших звездочек вселенских – прямо в выгребную яму допроса.

33

ШЛАГБАУМ. Вы вопрос-то мой не изволили ли проглотить вместе со своим раздвоенным змеиным языком врага?

ДРЕБЕДЕНЬ. Никак нет, лично Ежов принуждал меня дрочить с ним как бы на-брудершафт, фонируя с другими онанировавшими участниками незаконной оргии до окончательного изрыгания, виноват, извержения желеобразной семенной жидкости, в процессе осеменения которой подследственного лица женского пола, находившегося без сознания… дорогой Люций Тимофеевия, клянусь, мне было не до фамилий свидетелей по будущему делу… все такое сильней человека, который даже член ВКП(б), поймите же хотя бы это, ведь на моем месте сам Гитлер не устоял бы, не говоря еще кое о ком.

ШЛАГБАУМ. Когда и при каких обстоятельствах Ежов склонил вас к противозаконной половой деятельности в успешно функционирующих рядах НКВД?

ДРЕБЕДЕНЬ. Вы сами-то, небось, не пробовали воспротивиться приказу к активному сожительству с самим наркомом и ко вспомогательному разврату, когда отступать некуда, к тому же угроза крематорием, небось, в наиживейшем виде, а не в трупском, – пробовали?

ШЛАГБАУМ. Съемка – стоп!.. если в монтаже, что-нибудь будет напортачено, сдерем с режиссера три шкуры… а ты что – не видел, пидар гнойный, как я ему чуть не ебнул «Вдовой Клико» промеж глаз и сказал гниде: «Еще раз рыпнешься в ширинку к члену партии с восемнадцатого года – убью на хуй», тем самым дав понять, что… начали съемку!.. революция свершалась не во имя полового разврата личности человека в глазах широких масс пролетариата… знаете это, или не знаете?..

ДРЕБЕДЕНЬ. Знаю, но он же на голову-то больной, совсем несчастный и в виде наркома решал все кадровые вопросы внезапного обострения хронического заболевания классовой борьбой за светлое будущее… уж лучше бы вы натянули его на халабалу – тогда одним врагом было бы у вас меньше, а на одного друга больше, наша же с вами история не пошла бы сикись-накись… между прочим, половые органы – это одно, а революция, Люций Тимофеевич, – это уже совсем иное, и одно другому не мешает, хоть она и не в белых перчатках, то есть октябрьская революция… клянусь, я под вашим руководством реки крови вспять направил бы, горы Дел на хер бы свернул, что еще не поздно, слово мое ответственно твердеет час от часу – дайте же мне только один шанс поработать для родины, дайте!.. у-мо-ля-ю!

ШЛАГБАУМ. Не дадим, это не только поздно, Дребедень, но сво-е-вре-мен-но не дадим – я сказал, точка… если враг не сдается, его уничтожают как помесь вши с клопом… еще одно слово оправдания и пропаганды служебного мужеложства – пойдете пешком прямо в крематорий в живом виде и вместе со своей арифметикой преступных мужский соотношений… Вы хоть понимаете, что достойны гореть казенным пламенем на медленном огне электрофикации всей страны?

Невозмутимый тон каким то алхимическим образом превращал невозможно скучную, невольно прижившуюся к низинам обстоятельств места и времени, речь Шлагбаума, – в девяностоградусную оловянноглазую сивуху, настоенную на соплях, кровище, синяках и ранах.

ДРЕБЕДЕНЬ. На отлично с плюсом все понимаю и не дважды понимаю, но трижды, – он снова сполз со стула на колени, – поэтому, дорогой вы наш, любимый Люций Тимофеевич, прошу снисхождения до пули, можно и в самый лоб… жизнь просрана к хуям собачьим и трое суток включительно не спамши.

ШЛАГБАУМ. А Доброво, по-твоему, спал, а сотни таких, как он, людей, вражески выведенных тобою, мразью, наемником оксфордских и германских пидарасов, из строя нашей экономики, инженерии, науки, – спали?.. а я, в конце-то концов, сплю, ебит твою в душу мать?.. надеюсь на отличную работу стенографии… более того, я лично спал бы?.. спал бы, я спрашиваю, или не спал?.. ах ты молчишь, гнида? – вот поэтому, мерзавец, не пылит дорога не шумят кусты, подожди немного, отдохнешь и ты.

ДРЕБЕДЕНЬ. Не спали бы, не спали, конечно, тоже не спали бы… во всем виновен, требую высшей меры наказания по существу предъявленных обвинений… могу с гранатой запазухой взорвать себя в одночасье вместе с Гитлером, потом уже с другими Чемберленами Рузвельтами и Муссолинями… во всем виновен, совершенно во всем, так как дальше некуда.

ШЛАГБАУМ. Тем более, подождешь немного, отдохнешь и вы… вы поняли что-нибудь существенное в рукописях ученого Доброво?

ДРЕБЕДЕНЬ. Детали дела неясны, но вражеский навет на Лысенку осознал и лично хотел принять высшие меры по дальнейшему обезвраживанию в науке, но мой бескорыстный чекистский порыв вовремя и ошибочно остановлен.

ШЛАГБАУМ. Конец съемки!.. пожалуйста, Валерий Игоревич, временно опечатайте камеру оператора, вырубите свет и врубите киноаппарат с обличающей пленкой, найденной при обыске в квартире Ежова… потом продолжим показательную съемку следственного процесса… а тебе, Дерьмо, советую не отворачиваться от настенного экрана… вглядись напоследок в мразь своих рук, гнусный вредитель нашего общего марксизма-ленинизма, ведомого великим Сталиным, пионером дебрепроходства… итак, гражданин Доброво, дознание вскоре кончится… начали показ киноматериалов, уличающих врагов народа в прямой компрометации святого дела нашей партии и всего НКВД, стоящего на страже строительства светлого будущего всех народов, кроме фашизма… прошу!

А.В.Д., испытывая ужасный стыд из-за невольно возникшего в нем любопытства черт знает к какой пакости, решил глянуть краем глаза на документальное подтверждение извращенности этих человекообразных существ.

«Исключительно краешком глаза, исключительно им одним, – на полный просмотр никаких не хватит сил… труп, расчленяемый в прозекторской, – это бутончики цветочков, по сравнению со здешним разливом канализации всей страны», – сказал он сам себе, хотя считал непростительной для человека даже секундную слабость обращения внимания на заведомо гнусное зрелище, причем, вовсе не из-за высоконравственных соображений как-никак личности культурной и воспитанной, а из-за боязни оскорбить свой вкус безобразностью торжества Шлагбаума над поверженными коллегами по террору.

И действительно, глянув на общий вид мизансцены, через секунду после показа первого же крупного плана, – на отлично натасканного на это дело огромного дога, рвущегося с поводка к обнаженной несчастной женщине, нелюдью удерживаемой за руки-ноги, – А.В.Д. смежил единственное свое око и не открывал его, пока время начисто не оборвало равнодушный, холодный стрекот киноаппарата.

Он сразу же заставил себя расслабленно погрузиться в воспоминание о летнем лужке за деревней… мирное марево над благословенным духом травок, розовых кашек, ромашек, одуванчиков в невесомо сереньких «заячьих» шапчонках… хлопоты кузнечиков… тропки муравьишек, безукоризненно соответствующих правилам движения к нужным им целям… бабочки, шмели, пчелы, привычно совмещающие питание с делами осеменения разных растений, спокойно ожидающих всего такого, – чистейшее блаженство… время вроде бы остановилось… А.В.Д. внезапно вывели из этого состояния.

Дребедень истерически взвизгивал и дергался, закрыв лицо руками, словно до его измызганной им самим души дошла суть личности, которой бедная душа принадлежала; голос Шлагбаума, позволявшего себе «выдавать» ироничные реплики, попрежнему был ровен и невозмутим; для А.В.Д. оставалось загадкой, как удается вполне интеллигентному, начитанному, вроде бы неглупому человеку, столь резко менять язык нормальный на бездушно бюрократический, наверняка далекий даже от давнишней несовершенной речи человекозверя; казалось, благородный дух самого языка, внезапно покинув слова и изъяв из каждого драгоценные первосмыслы, оставил Шлагбауму с поверженным Дребеденем, лишь мертвообразные чешуйки куколок, сброшенных с себя бабочками значений.

ШЛАГБАУМ. Прекратить подлые хныканья!.. закрыть хайло!.. не могу не сообщить вам, гражданин Дерьмо, как бывшему следователю по особо важным делам, что по твоей, гнусный моллюск, непосредственной вине, датский дог Доди вчера был кастрирован и возвращен своей драгоценной хозяйке, известной актрисе Малого театра… подписывай, предатель общества страны советов, соответствующий протокол… я безумею от проклятых «Д»… – Дребедень трясущейся рукой расписался под какими-то бумажками.

ДРЕБЕДЕНЬ. Всевидящий и Всеслышащий знает в верхах, что надолго меня не хватит… все-таки не гнилой интеллигентишко, а имею эмоцию борца с врагами народа, даже если звучу далеко не гордо, что вызвано не предательством партийности, а служебным подчинением бывшему наркому… хочу заявить, что мысленно остаюсь в рядах верным борцом…

ШЛАГБАУМ. Не борцом, а говнецом, а видит тебя далеко не Зевс и не Юпитер, но сам Дьявол, сволочь… что скажешь, Дребедень, о данном документальном фильме, конфискованном при обыске?.. у вашей группки были намерения продать данную порнографию характерно насильного скотоложства для широкого кинопроката в руках голливудских дельцов и прочих акул капитализма? Дребедень. В точку глядите – вот именно были, вот они-то и были, ради них, но не в силу измены родине, мы и шли на злоупотребление, дисциплинарно полностью повинуясь распоряжениям вкупе с развратностью пассивно карликового пидараса… в киноделах не разбираюсь, снимал не я, а всех нас снимали, как приказал ненормальный Ежов, включая в кадры его самого… уверяю вас, Люций Тимофеевич, вся предыдущая съемочная группа была ликвидирована самым щадящим методом.

ШЛАГБАУМ. С данной киногруппой этого не случится, чего не скажешь о исполнителях главных ролей в позорном зрелище… теперь рассказывай, извращенец-выдвиженец, как протекал ежово-троцкистский заговор, но сначала пару слов о роли дрессировщика Дурова.

ДРЕБЕДЕНЬ. Дуров, после моего на него следовательского давления, а именно, путем устрашения гибелью всехней вредительской цирковой династии, надо сказать, с удовольствием взял на себя дальнейшую подготовку дрессируемого состава диких животных к покушению, что и делал до сдачи в процедуру следствия по истечении календарного месяца плюс одна декада.

ШЛАГБАУМ. Стоп!.. ты что – совсем охуел?.. нагло издеваешься над ведением дела и процессом дознания, специально мне на зло вставляя в ответы неслыханное количество букв «д»!.. думаешь, не понимаю, что получашь удовольствие, да?

ДРЕБЕДЕНЬ. Ведь вы тоже их достаточно навыдавали после слов насчет «борца и говнеца»… да, я был борцом за правоту задач органов и не могу же следить в таком своем арестованном виде за каждой буквой, остальным букварем и всякой шелупонью, называемой алфавитом.

ШЛАГБАУМ. Не бзди, подонок, ты мне еще втройне доплатишь за каждое «Д»… следуем дальше, не забывая о подробностях… продолжаем съемку следствия!.. проклинаю, проклинаю все до одного «Д» – это опустить!

ДРЕБЕДЕНЬ. Перед самым, объективно, значит, говоря, представлением преступная группа тигров, львов и прочих леопардов всесоюзного значения трое суток находилась в жестко ненакормленном состоянии, как и я в текущий момент демонстрации дела, в чем, конечно, состояла личная моя сюжетика и прямая вина… после явления в цирке мудрого вождя всех народов, а также членов верного ему политбюро, заграничный центр троцкизма и лично Ежов, так же являясь согласованными отщепенцами, коварно планировали лжецирковую программу, само собой, с отвлекающим в ней участием клоуна Карандаша… непосредственно за клоунадой Дуров должен был образцово обрушить решетку, отделявшую арену с хищниками от высоких гостей, что ранее, то есть еще до прихода руководства, и отрепетировал в моем присутствии взмахом хлыста… таковое и произошло на генеральном прогоне несчастного случая, на котором присутствовали, с ног до головы загримированные самим Станиславским, позднее заочно осужденные на высшую меру враги народа, которые еще раньше, в плане репетиции, были разорваны на составные части, немедленно сожранные изголодавшимся хищниками под управлением Дурова… ну а само руководство партии и государства во главе с Иосиф Виссарионычем прибыло в срок… в плане сугубой охраняемости, проход к их ложе был очищен от простонародных зрителей и других раззяв обывательской среды… там находились только сотрудники из активных пидарасов, вооруженные лично Ежовым бельгийскими маузерами, в том числе и я… затем Дуров в своих общеизвестных шароварах вывел труппу хищников на арену… те послушно заняли свои персональные тумбы, утвержденные мною, и уставились в правительственную ложу, как будто в антилоп на водопое… затем решетка пала, но ни львы, ни тигры, ни пантеры с леопардами не бросились в голодном виде на членов политбюро во главе… не имею сил выговорить святое для меня имя, да, Люций Тимофеевич, святое… таким образом показательно сорвались и заговор и покушение на жизни высоких гостей, что и планировалось загранцентром мирового троцкизма под вредительским руководством Ежова.

ШЛАГБАУМ. Нет, Дерьмо, заговор не просто сорвался – он был сорван бдительной частью руководящих работников органов, но, главное, той силой заочного стального взгляда – взгляда гениального укротителя зверей всех времен и народов, нашего дорогого Иосифа Виссарионовича, который продолжает гипнотически воздействовать на широкие вредительские массы и цирковых хищников еще наглядней, чем сила взгляда патриота нашей Отчизны товарища Дурова, по секретному распоряжению Лаврентия Павловича, ежедневно, со своей стороны, кормившего группу зверей сильнейшими успокаивающими средствами, созданными славными фармацевтами страны победившего социализма… товарищ Сталин в данный момент получает многочисленные письма трудящихся включительно с телеграммами от Вольфа Мессинга, само собой, от других читателей вражеских мыслей на расстоянии и от самых больших друзей Советского Союза за рубежом, включая Драйзера, Бернарда Шоу, полуцыгана Ромен Роллана, писателя-пидараса Андрея Жида и прочих коммунистов всего мира… так что теперь мы смело можем сказать, что злодейский заговор был действенно нейтрализован, а затем решительно сорван силами, временно исп… поправляю себя: сорван силами, теперь уже постоянно исполняющими прямые обязанности добра, ликвидирующего зло вплоть до полного построения коммунизма, когда и добро и зло взаимно аннигилируются в преддверии подлинно человеческой истории человечества… финита ля комедия, гражданин Дерьмодень… стоп!.. как видишь «Д» меня еще не доконало, – Шлагбаум скрежетнул зубами.

Поздно ночью – впрочем А.В.Д. перестал замечать время суток из-за отсутствия в квартиренке окон и пытки бездушным электроосвещением, – поздно ночью он подзакусил и слегка поддал с заметно уставшим Люцием Тимофеевичем; правда, тот, оживился после допроса, с интересом расспрашивал и распрашивал арестанта, о различных прикладных возможностях его научного открытия; интересовался не только определенными результатами проникновения науки в природные структуры микромира живого организма, но и фантастическими прозрениями собеседника, полными умопомрачительных непредвиденностей.

34

А.В.Д. не заметил, как быстро течет время в обществе с непростой личностью Шлагбаума, в играх с высоколобым умницей Геном – это особенно успокаивало, веселило, ублажало, придавало жизни смысл, вроде бы начисто вытянутый куда-то прочь сквозь невидимые щели, но, подобно теплому духу жилья, вдруг возвратившемуся и обогревшего душу; А.В.Д. почти окончательно уверовал в благоприятное для ближних – в сказочно странное течение игры и много о чем успел поразмышлять; ждавшая его участь казалась предрешенной: жизнь до гроба в закрытом заведении, одиночество, а если, как обещано, дозволят, то цензурируемая переписка со своими любимыми, чтение, возможно, приятные общения с коллегами, прогулки до зон, огражденных заборами и колючей проволокой, даст бог, по лесным тропкам и лужкам… картишки, шашлыки, выпивки, ночи забытья, начисто с тех самых пор лишенные сновидений, а там и гляди – чем черт не шутит! – приезд с гастролями Диминого театра в закрытку.

«Боже мой, боже мой, это было бы счастьем, отдушиной, медом залетной свободы… вот с кем бы я от брюха поболтал за пивком и воблой… что касается работы, то – во всяком случае сегодня – совершенно мне наплевать и на нее и на науку… здесь отбивают вкус не только ко всему такому, но и к самому – скажем прямо, довольно постыдному – существованию в виде Гомо сапиенса… о если бы мои позвонили, я, после их звонка из Лондона, с удовольствием превратился бы – о реинкарнации в собаку не смею мечтать – в любую живую тварь, лишь бы не в трупного червя – сие, как мне кажется, не сулит никакого бытийного, экзистушного и эстетического наслаждения… действительно, лучше уж быть плотью мертвой, поедаемой живыми ничтожествами, чем живым же ничтожеством, пожирающим мертвую плоть… вот, кстати, загляну-ка я сейчас в томик Брэма, реквизированного у какого-то несчастного, может быть, тоже отчасти виновного, как я, в произшедшем не только с ним, но и с миллионами людей невинных – с огромной нацией, с империей… в любом случае хоть так пообщаюсь с животным миром, с фауной подлунной, будь они трижды благословенны».

Он погрузился в знакомый с детства томик и словно впервые в жизни стал разглядывать картинки зверей и зверюшек, вчитываться в описания условий их жизни, в характеристики нравов – можно сказать, по-детски же посуществовал в роскошном, любезном душе мире, позволив себе превратиться в тварь свободную: в жирафа, муравьеда, рысь, енота, мышку-полевку, но раз уж так, то лучше бы в медведя, дрыхнущего всю зимушку, надо полагать, развлекаемого по-звериному содержательными сновидениями, верней, проживающего добавочную жизнь, не выходя из берлоги.

Время для А.В.Д. вообще переставало существовать, когда вспоминались именно те моменты детства, когда он мальчишечкой, потом юношей, выходил поутру в деревенский сад, засматриваясь на первые травинки и цветочки, на проросшие в огороде семена огуречиков, морковочек, петрушечки, укропчика и, еще не зная, во что все они превратятся, очарованно вглядывался в тайну чуда произростания, роста, цветения, плодорождения – в тайну, казалось, не желающую быть разгаданной… в гимназии он разглядывал в микроскоп невообразимо красивое строение крошечного обрезка кленового листа, лягушачьей лапки, своего собственного волосика, но все равно только целостность образов флоры и фауны Творенья, только представление о себе самом как о личности неповторимой и малопонятной, рождал в душе чувство счастья и причащения к таинству первопроисхождения, надо полагать, хранящемуся в иных измерениях, не доступных человеческому сознанию, сквозь них стремящемуся пробиться к познанию всего сущего.

То как любопытный Ген, всегда пытливо вникавший в любое человеческое дело и самонатаскавший себя на участие в чтении, становился лапами на колени хозяина, пытаясь перевернуть страницу книги одной из них, – смешило, бодрило, пробуждало надежду на то, что все потихоньку образуется; постепенно, даст бог, сгинут нетерпение с унынием и тоской, гложущей сердце тупой надсадной болью; после того – всего лишь одного – взгляда на быстро мелькнувший общий план злодейской мизансцены, заснятой на пленку, паршивое настроение А.В.Д. обострилось; словно бы назло, возникали вопреки его воле вспышки памяти о безобразном унижении насилуемой женщины и уродуемого кобеля, происходившие на глазах торжествующего Шлагбаума.

«Господи, – подумал А.В.Д., неужели Ты бесстрастно, как мы в микроскопы, наблюдаешь за видами зла, творящимися всего лишь в одной из многих точек на земле, в каком-то километре от резиденции самодержца одной шестой света и его вечно живого учителя – патологического убийцы, основателя власти, отбросившей миллионные массы людей на много тысяч лет назад – в пору человекозверской стадности?.. как это может быть, Господи?»

Подумав так, А.В.Д. ощутил, как его охватил стыд: «А сам-то ты чем занимался? – спросил он себя. – кто перевел за всю свою жизнь, видите ли, в науке массу ни в чем не повинных мышей, крыс, хорошо еще, что не обезьян с кошками и собаками?.. так что попроси заткнуться свой богоподобный разум с его кровоточащими претензиями к Создателю».

Он вообще не первый уже раз в жизни упирался в тупики мировых вопросов, потом «потирал синяки на лбу» и переставал наивно размышлять обо всем, казавшемся таким простым, но, к сожалению, продолжавшем оставаться абсолютно непостижимым; и вдруг, в минуты умственного и душевного отчаяния, когда девятый вал уныния уже вот-вот готов был обрушиться, накрыть с башкой и обездушить все его существо, до него, до одного – не такой уж невинной, если разобраться, – жертвы дьявольского времени, дошла совершенно несусветная глупость ожесточенно недоуменного вопрошания и напрасность все того же Иовоподобного вопля: «Как это может быть, Господи, что Ты, Всевидящий, Всеслышащий, Всеприсутствующий, ранодушно взираешь на все творимое непотребными идеями обезумевшего, точней, разбожествленного человеческого разума, безропотно служат которому руки наши, ноги, весь волшебно организованный организм – как это может быть, Господи?.. ну взял бы Ты и ответил хотя бы краткой формулкой, буковкой слабой, если не смутным, но многозначительным намеком на смыслы фантасмагорических ужасов реализма действительной нашей жизни… Господи, ответь, ибо вопрошать больше не к кому, возможно, не к чему, разумеется, если Ты – совершенно невообразимое, к тому же неорганическое и нечеловекообразное существо!»

В тот момент А.В.Д. не мог бы с уверенностью сказать, заклинило ли шарики в его башке внезапным ударом?.. уснул ли на миг он сам?.. быть может, бодрствовал, попав во власть мистического вдохновения?.. и чем именно это было: тихо ответствующим, безмолвным гласом?.. чувствомыслием?.. призраком некой благословенной фундаментальной истины?..

«Доброво, существо ты Наше человекообразное, но подслеповато не замечающее ни всеединства надмирных высот и основоположений, ни земных низин и бесчисленно мелких значений, но – это ладно… Мы всегда остаемся заодно и с ними и с тобой, поскольку богооставленности не существует, она всегда мнима и навязчиво призрачна… беда двуногого вашего племени – тут тоже ничего не поделаешь – увенчанного Нами Разумом, вот в чем: однажды народам, прости за словесную шутку, всенеплеменно придется обратиться к простейшему положению о постоянном превращении бесконечной Силы в бесконечную Слабость и, разумеется, наоборот, о чем Нами давно уже сообщено Лао-Цзы и нескольким другим Великим Пророкам… пожалуйста, успокойся, любезный Доброво, и сумей различить в несложном этом положении причину невозможности нашего Всесилия увидеть бедствия, творящиеся вашими разумами и руками, а также причину, не позволяющую вам – немыслимо слабым в своей малости – узреть Образ этого Величественного Всесилия, чему виной вечно слиянная близость наших несоизмеримых разномалостей-разновеликостей… но однажды Мы увидим Вас, а Вы увидите Нас так близко, словно ни на миг мы не были в разлуке, и, надо полагать, друг другу улыбнемся как давнишние знакомые… извини, это все».

А.В.Д., оглянулся вокруг с растерянной улыбкой слегка стебанутого человека и соображал: где он?.. как сюда попал?.. собственно, что происходит?.. ничего не понимая, он пробормотал: «вопросов нет».

35

Полностью он очнулся, когда Ген предупреждающе загавкал, что делал весьма корректно, когда не желал беспокоить задумавшегося хозяина. – Приветствую, надеюсь, вы тут слегка отдохнули? – сказал Шлагбаум, вошедший в камеру-люкс. – Отдохнул да так, что даже не обратил внимание на отсутствие окон, что, согласитесь, психологически весьма странно, и, к горю человека, говорит о его почти безграничных способностях адаптироваться черт знает к какими сюрреальностями изнанок несвободы… выходит дело, жизненная сила – сила дышать, верней, просто существовать, как существуют бактерии, черви, букашки-таракашки, – намного превышает в людях все остальное, идущее и от Небес, и от разума, не забудем, часто становящегося так называемым Лукавым… я вот забыл поесть… кроме того, ни разу не поинтересовался, где именно оправляется собака… правда, с удовольствием заглянул в Брема – это совершенно дивное издание… не теряю ли я чувство реальности?.. не удивлюсь, если заодно с иммункой полетит у меня и оно. – Знаю, мне это состояние знакомо, но будьте уверены: отличное настроение вот-вот к вам вернется… всего Брэма – дарю… никаких отказов – это первое официальное распоряжение директора НЦ. – Благодарю – эта штука явно сильнее «Девушки и смерти» Пешкова… извините, я никогда не мог произнести его кличку «Горький» из-за уважения к одному из натуральных вкусов… а что с Дребеденем? – То же, что было бы не только с вами и со мной, хотя Ежов еще хватает жабрами свежий воздух в качестве наркома речного флота… между нами девушками, немало людей должны быть навеки благодарны за свободу и жизнь лично вам и одному нашему знакомому, гению сцены, а я всего лишь был на подхвате, Чека всегда на чеку, простите плохой каламбурчик,… предлагаю поужинать… по-моему, Александр Владимирович, вы тут слишком уж перекрутили жернова своих полушарий… отмахнитесь к чертовой матери от мыслей – иначе они облепят, искусают, высосут, сволочи, всю кровь… к вашему сведению, там уже завизировано срочное строительство и неограниченное финансирование закупок заграницей первоклассного технического обеспечения для Научного Центра… опять-таки, между нами, если б не новое назначение, я бы окончательно свихнулся от здешней работы… собственно, я уже калека и полуимпотент на нервной почве… вы поражены скоростью, с которой там решаются и немедленно проводятся в жизнь проблемы не только насущные, но зачастую кажущиеся таковыми?.. эту бы, мечтательно повторюсь, скорость социально-политическому и государственному мышлению… стоп, телефон!.. да, да… здравствуйте, одну секунду, передаю трубку… пожалуйста – это вас.

Первым к трубке подбежал Ген – уши навострены, глаза горят, морда то и дело наклоняется влево и вправо, видимо, в поисках того оптически необходимого угла зрения, под которым гораздо сподручней пытаться обмозговать все нечто для него невероятное и абсолютно непостижимое. – Узнаю, счастлив приветствовать вас, Василий Евдокимыч… трижды рад, трижды рад, более того, счастлив… как жизнь?.. ну и слава Богу – выше ведь инстанции быть не может… я тоже не жалуюсь… с приездом вас всего моего слаженного коллектива… вот чего не знаю, того не знаю… на ваш вопрос затруднилось бы ответить само Время… сие – в компетенции начальства, разумеется, самого что ни на есть высокого… конечно, конечно, информации наших газет о снятии и назначении нового на его место можно верить… чего-чего, а желтой прессы не имеем с семнадцатого… да что уж тут смешного?.. согласен, что трагическое временами кажется комическим и вызывает нервный смех, а комическое – чистые слезы… пожалуй, это наиболее трудное из восприятий не совсем обычных житейских положений… ну, давайте старшую лягушку-путешественницу, как некогда она обожала себя называть, и будьте здоровы, храни вас всех Господь… Катюша, неужели это ты, душа моя, моя любовь, счастье мое?.. сердце просто разрывается от радости… а Верочка?.. слава тебе, Господи… я в порядке, у меня прямо Олимп с плеч, как сказал бы сам Зевс… помнишь, я пришел пьяный с нашего мальчишника, ты послала меня к черту, но я заявил: вот уж черта с два – я вам тут далеко не Лев Толстой и ни-ког-да не уйду из этого дома, ни-ког-да, а вот получилось так, что ушел, верней, увели… не знаю, но, видимо, надолго…

На вопросительный взгляд А.В.Д. Шлагбаум взглядом же ответил, что все в порядке, смело болтайте. – Катюша, я буду заниматься исключительно своими исследованиями… это опять-таки вопрос времени, а оно, ты знаешь, начальник-молчальник и мочалок командир… вполне здоров, поставь там свечку за меня и пса… я тебя тоже – всегда, навек, на череду жизней и различных реинкарнаций, если таковые предназначены… да, да, именно здесь-и-сейчас дошло, что мы с тобой будем друг для друга то мужьями, то женами, и до того нам надоест сия функциональная разноликость, что отдохнем от нее, превратившись однажды в нечто замечательно целое, причем, в бесплатную нирвану… а бог его знает во что именно – Целое должно быть прекрасным, великолепным, полным покоя и воли… целуй и Верочку, и тестя – всех… ты ясно поняла, что слегка ошибалась?.. вот и славно, вот и превосходно… нет, душа моя, иначе я не мог… зато скажу вам обеим, что истинно виновным перед самим собой, перед вами, всем миром и Небесами, скорей всего, в отличие от Земли, перенаселенными ангелами, я был в пятнадцатом… идиотом я был – одним из бесчисленных идиотов, вот в чем мое «Дело», естественно, с большой буквы… и я тебя целую… поверь, лицо и душа моя вечно отдыхают на твоем плечике… Верочка, птичка ты моя обожаемая, опять ты вырываешь у мамы трубку?.. плюнь ты на все науки вместе взятые, заканчивай тамошнюю консерваторию, потому что только у музыки есть единственно правильные ответы на все мировые вопросы… правда, смыслы услышанных ответов можно только почувствовать, поскольку сам вопрос вопросов не нуждается в понимании и, понятное дело, не желает нисходить до разъяснений со своих блаженных эмпиреев – до китайцев, японцев, буддистов, эллинов, иудеев, итальянцев, испанцев, немцев, англо-саксов, французов, пигмеев, папуасов и так далее, прости за шутку… да, да, дорогая, такова уж музыка, иначе она была бы не музыкой сфер, а кованным железом, медью тусклой, алгеброй, целиком подчиненной акустике, а вскоре и электронике… мы будем переписываться… непременно, непременно поцелую его прямо в нос, он тычет им прямо в трубку… слышишь, как сопит, как вдыхает и повизгивает, словно вынюхивает ваши образы и смыслы разговора?.. не плачь… давай мамулю… Катюша, мы будем переписываться… я здоров, как бык перед боем в Толедо… увы, дорогая, невозможно представить варианта судьбы, лучшего, чем этот, слава Тебе, Господи – Владыка случая… мы тут сейчас за вас выпьем с нашим директором… ну что у меня впереди?.. во-первых полное за вас спокойствие, работа, книги, музыка, Ген, во-вторых, исключительно пространство жизни как таковой, чертовых научных мыслей и исследований – разве этого мало, если уж на то пошло?.. поверь, для вас и для меня – это сказка, рай земной… да – чистая правда, чище не бывает… я чувствую, что обе вы, как бы то ни было, тоже в порядке… нет, нет, ни о чем не жалей… мы будем переписываться… башка еще работает – адрес помню наизусть… лобызаю тыщу раз, тыщу раз… ты не представляешь, как я вас благославляю – словно я в одном лице и Патриарх, и Папа Римский, и Архиепископ Кантерберрийский, и Верховный Муфтий, и Главный Раввин, и Тибетский Лама, и Чрезвычайный, Полномочный Гуру дзен-буддизма – вот как я вас, любимые мои, благославляю и целую, целую, целую…

А.В.Д. передал трубку Шлагбауму, после чего, зажмурившись, пару раз встряхнулся, словно человек выведенный из глубокой спячки и вновь возратившийся на Землю после многодневного пребывания в каком-то ином измерении, или пес, выбравшийся из пруда. – Вам, Александр Владимирович, действительно тошно думать о науке? – В данный момент не до нее, даже смешно: до чего, по сравнению с катаклизмами душевной жизни, все науки жалки и ничтожны вместе с технологиями, механизмами и общественно-политическими системами… тело-то – черт с ним… грешно и неблагодарно сравнивать науки и технологии хотя бы с вашими, с моими, с собачьими чувствами – со всем тем, чем полна сегодняшняя атмосфера человеческой жизни во всем мире… при этом, не скрою, своя рубаха ближе к телу… наливайте… пью за неведомые пути следования Их Величеств – почтенных Причин, зачастую гримирующихся под свои Следствия, а также нищие рубища носящих.

В тот вечер? день? ночь? – оба эти человека о многом болтали, как это ни странно, ни разу не поспорив; да и что могло бы подвигнуть на спор или дискуссию двух счастливчиков, чудом выкорабкавшихся из преисподней, чудом спасшихся от бездарнейшей из гибелей и теперь находящих очень простое, при всей его несказанности, удовольствие беззаботного произнесения ничего не значащих слов, пустяковых фраз, взаимных – о том, о сем – охотно возникавших, по-детски сбивчивых, воспоминаний.

Кроме того А.В.Д. необыкновенно осчастливливала и ублажала радость за двух любимых существ, с невероятной скоростью проделавших не внезапный переезд из подвалов этого зловещего лабиринта, полного гадов пакостничества, прямо в Лондон, – а прямо-таки совершивших мистический трансцензус в осенний яблоневый сад, радующий переспевшей, но свежей, как первый морозец, «антоновкой», десны сводящей обожаемой кислятинкой. «Слава Тебе, Господи, – прошептал он, – теперь они на райском острове, оказывается, имеющемся на этой планете».

– Ну а если не биология, не генетика, то чем бы вы предпочли заняться?

– Несомненно, музыкой, либо живописью, разумеется, когда б имел призванье и талант… рисовал бы и живописал человеческие лики, добиваясь излучения ими – как умели намалевывать гении кисточки – богоподобной одухотворенности, красоты чувств, мыслей, характеров, небесно загадочных улыбок, неистовой веры, чистоты скорбящей слезы… быть может, увлекся бы изображением безобразных личин зла – Босх, признаюсь, мой самый, самый любимый художник… короче говоря, я просто признательно откликнулся бы на зов Богов, если вас устраивает слово сие, именующее созидательную Силу, – Силу невообразимую, абсолютно несоизмеримую со всеми мизерными возможностями нашего разума, необычайно далекими от уразумения ее сути и от проникновения в изначальную Тайну Тайн. – Я вот смотрю на это дело, на теологию, как юрист, и не могу понять одной очень простой вещи: на кой черт, на кой ляд всемогущим Божествам, Богу – не неважно, кому или чему – звать на помощь человека, по вашему добровольному заявлению, маленького и ничтожного?.. чего это такого у Всевышнего не имеется, что оказывается в наличии у двуногого ничтожества, точней, у представителя преступной группировки, по существу данного дела называемой человечеством?.. я вот тоже с некоторых пор трепещу, стою на пороге веры, временами сомневаюсь в существовании вашего Всевышнего – стою, значит, на дрожащим подо мной пороге, но боюсь, безумно боюсь ступить в дом, в Храм, чтоб, уже укрепив там стопу, безмолвно воскликнуть: «Верю!».. вот что хочу сказать: мне ваше, опять же шутливо повторю, показание по существу данного дела кажется весьма абсурдным, от того и смешным.

– То-то и оно-то, Люций Тимофеевич, что все дело – я тоже вынужден повториться – в абсолютной несоизмеримости Божественного и людского… вот то простое и, одновременно, сложное, малое и великое, слабое и сильное, что необходимо понять/почувствовать в вечной, поэтому ежемгновенной взаимооборачиваемости полярно противоположных свойств и качеств, качеств и свойств Бытия… тысячелетия назад это уже было известно китайским пророкам… вот, к примеру, вы – могли бы вы накорябать сотню-другую страниц моего «Дела номер 2109», шитого-пришитого говенно-кровавыми нитками, – причем, накорябать его на атоме углерода, как нечто подобное делает один умелец в Китае на малюсенькой рисинке в честь приближающегося юбилея автора Конституции СССР, весьма властительного человекоидола?.. словом, не смогли бы, не накорябали бы – сделать сие невозможно даже вашему ведомству и дюжине объединенных НИИ… кстати, отгадайте: что такое НИИПРОЕБУ?.. не можете, я тоже не смог… научно-исследовательский институт проектирования будущего… за саму загадку и ответ на оную одному моему знакомому, гениальному математику, припаяли пять по рогам, пять по ногам и, представьте себе – в вашем заведении он прыгал от счастья… вернемся к нашей теме… избранники высоконравственных религий, искусств, философий, различных наук как раз и наделены – из-за несоизмеримости невообразимо большого с невообразимо малым – мыслящими разумами, различными языками, возможностями музыкальных звучаний, красками, наконец, слабыми руками, сотворяющими все те богоподобные малости, которые не по силам, Люций Тимофеевич, – да, да, не по силам – Великому и Всесильному, именуемому нами Богом – вот в чем дело… честно говоря, доказать ничего не смогу, но, как биолог, почему-то убежден, что Всеобъемлющая Сила Сил, – не может быть органическим существом… скорей уж это нечто органически-неорганическое-неорганически-органическое, проще говоря, воедино слитое живое-неживое, вечно творящееся, обретающее формы во времени и покоящееся и блаженствующее от бесформенности… выходит дело, Бытие устроено так, что слов, обозначающих сущность Силы Сил, нет и быть не может, во всяком случае, до тех пор, когда все будет ясно и без них… прихожу, скорее к ощущению, чем к убеждению, точней, к чувствомыслию, что Бог – это некое средоточие единства Бытия, Времени, вселенских макро и микромиров, четырех стихий и так далее… эта инфантильная попытка определить самое важнейшее из всего важного устраивает меня лично… чтобы не забыть: достаньте мне, пожалуйста, ежели не затруднит, сочинения Лао-Цзы и Карла… зря кривитесь, я имею в виду Карла Юнга, его книги понадобятся мне для работы… да, естественно, на немецком… бойтесь думать, что биология, в частности генетика, менее философичны, чем сама философия… вообще-то, принципиально важно вслепую почуять и без того невидимое присутствие вокруг нас ряда основополагающих истин, постигаемых или не постигаемых сознанием, а не оказываться в плену у казенно-косной религиозности… я уж не говорю о совершенно не обязательном пребывании ума во власти западно-европейской философии, особенно современной, суесловной, давно страдающей хронической фригидностью, в отличии от вечно молодой, свежей, пышущей здоровьем поэзии, старающейся постигнуть первоглубины слов и блаженствующей от одного только этого желания… увы, увы, тайна поэзии остается непостижимой точно так же, как тайны самого Языка и, не удивляйтесь, оргазма… именно в нем, так же как в миг завершения плодоносного творческого акта, высочайшее из всех известных наслаждений, в котором невообразимая боль волшебным образом уравновешена неизречимым счастьем, – лишь в нем, больше ни в чем, мы, двуногие обладатели разума, невесомо балансируем в течение каких-то секунд над истонченными до невидимости связочками между неразрывными звеньями круговой бесконечной, милой душе, цепочки до-бытия-бытия-жизни-смерти… все это, к сожалению, можно только почувствовать… оставим эту тему, наливайте, спасибо… готов поставить с первой получки ящик лучшего коньяка, если укажете любую живую, или неживую, частичку, в которой не присутствовало бы – неприятно было бы сказать «не функционировало бы» – Время… порою Оно мне кажется, более всесильным, чем смехотворно очеловеченный людьми Всевышний, хотя оба имеют абсолютно похожие атрибуты: всеслышание, всевидение, всезнание, всеведение, всепроникновение… правда, Время кажется лично мне абсолютно бесчувственным… однако и оно бывает великолепно милостивым, предоставляя всем видам Флоры и Фауны возможность несколько передохнуть от существования и пребывания на белом свете… вы правы, Люций Тимофеевич – череду такого рода передышек мы именуем смертью… к счастью, никто – ни червь, ни орел, ни леопард – не в силах размышлять о смерти – сие тяжкий удел несчастных людей, особенно, поэтов и истинных философов… должен вам сказать как профессионалу дознания, что допрос самим человеком самого себя, не понимающего своей сущности и знающего только то, что ни черта он не знает, – дело намного более трудное, чем ваше, следовательское… иного человека можно расколоть, но ни мне, ни вам колонуть себя до кобчика, поверьте ясновидцу, пустая, если не невозможная затея… мало чего понимаем, как ни крутимся – так и так всего не постигнем, хоть бейся лбом об стенку, ибо каждое из наших постижений только увеличивает объемы бесконечно непостижимого.

– Ну а Христос, получается, что?

– Великое, сделавшееся Малым, чтобы преподать нам, идиотам, какого следует придерживаться поведения и какие да как именно блюсти максимы нравственности?.. но ведь мы и сейчас ни черта, как вы показывает, то есть утверждаете, этого не понимаем, хотя Спаситель и тайн нам пооткрывал, закамуфлированных в притчи, и попал в тиски предварительного следствия, и страдания претерпел ради нас с вами, и распят был, и Церковь, Им основанная, пару тысячелетий литургует да трезвонит во все колокола, ныне, к сожалению, безмолвствующие на одной шестой… ну и что? – спрашиваю вас.

– Думаю, Люций Тимофеевич, колокола безмолвствуют, временно… поверьте мне, оптимисту пессимизма и пессимисту оптимизма, сейчас я слышу сей звон и, шутливо говоря, твердо знаю откуда он… у Бога дней много, не то что у нас с вами. – Мн-да-с… почему-то вовсе не удивляюсь вам – человеку, что-то видящему в самом беспросветном мраке будущего… вашими бы устами мед пить, а не давать идиотские показания… теперь мне есть о чем подумать.

– Не могу не сказать, что, если б не арест и все такое, не знаю, открылись бы мне некоторые соображения… вот как в здешнем аду выпадает шанс изведать райски возвышенные чувства и мысли, правда, видит Бог, желаю всем людям изведывать их на свободе… мало ли было, слава Ему, на свете людей не нюхавших решетку, которым открывались невероятно поразительные вещи?.. должен сказать, наблюдаю в вас человека, в котором рядом с нормальными чувствами и мыслями, что очень понятно в вашем положении, все еще уживается цинизм преступно жестокой чекистской работы.

– Знал бы где споткнуться – подложил бы подстилку… стараюсь не односторонить, а, по-возможности, одеколонить и спасать свою шкуру… я лучше вас знаю, что грош цена всей моей изуродованной жизни… однако не перетрухну с предосторожностью выдавать правду себе и вам… я не из тех, которые в наши времена привыкли помалкивать в никем – в никем! – непрослушиваемой душевной тишине о испытываемых чувствах, а уж о прибитых и затоптанных мыслях промолчу… вас уважаю за нескрываемую ненависть, сами знаете, к чему и к кому, ну и, разумеется, за неукоснительное следование велениям совести… извините уж, разговорился, поскольку отвык от свободных, как при жестоком царском режиме, бесед… я вот снова вспомнил одного необычного подследственного… уверен, вы снова смекнете о ком именно балакаю… совсем он был не стар, но выглядел дряхловато, поначалу я его не узнавал – так изменился он внешне… поэт, крупнейший поэт – можно сказать, поэт поэтов – не то что «самый лучший, самый талантливый нашей эпохи»… когда-то мы встречались не в кабаке, а в нелепом салоне супруги одного якобы простого и скромного нувовластителя… поэт там почирикивал, прямо соловьем заливался – так он жаждал петь и от свалившихся вдруг на голову ужасов действительности, и от счастья существованья… он чудесно щеголял мыслями и с неслыханной свободой разглагольствовал обо всем таком, о чем даже безумцы – литераторы тем более – помалкивали в красную тряпочку с серпом и молотом в одном из сопливых ее уголков… однажды поэта доставили в мой кабинет, он меня тоже не сразу узнал… угостил я человека куревом, чаем с его любимыми пирожными, походили вокруг да около весьма, по-моему, среднего, однако, самоубийственного стишка, слишком неосторожно, слишком, что называется, духовито брякнутого где-то, затем кем-то переписанного, – ну и пошла телега ходуном, как у Овидия, Данте, Байрона, Пушкина с Лермонтовым, тут и Гумилев, понимаете… сам стишок, скорей всего, вам знаком… я попросил поэта прочитать свой опус, тот прочитал вполголоса, без свойственной ихнему брату, как говорится, заоблачной интонации… я расслышал в его голосе нотки окончательно неизбежного согласия с судьбой, точней, полнейшей невозможности ей противостоять, а также осознанной готовности принять свою участь из отвратительных рук власти, если слегка перелицевать его же строку… мне стало страшно смотреть в глаза человека, приговорившего себя к смертной казни… сейчас вы, догадываюсь, подумали, что лучше уж самому себя приговорить, чем ждать решения властей, так?.. вам, сверхлюдям, видней… я честно сказал, что преклоняюсь перед его творчеством, но стишок кажется мне лишь рисунком с натуры – не более… шопотком я добавил, что копнуть глубже было бы слишком большой честью для такого объекта… да, да, объекта… он ответил, что стишок – заведомо никакой не образец совершенной поэзии, а всего лишь скромный, но вынужденно бесстрашный шаг на пути следования совести к цели – к самой себе… и поэту от нее, то ли к сожалению, то ли к счастью, говорит, не открутиться, иначе я бы перестал быть поэтом… могу, обещает, дать честное пионерское, что больше никогда не буду… дело-то было очевидным, поэтому я не стремился оформить его окончательно, то есть так, как оформляются подобные дела, находящиеся в моей юрисдикции… рапортуя верхам, упомянул о авторском сожалении и твердом обещании прекратить словесные озорства, непреднамеренно и слишком далеко вышедшие за рамки творческой свободы… я же отлично понимал – за кем последнее слово… распоряжение о том, как быть, должно было последовать непосредственно от субъекта и, если уж на то пошло, объекта вызывающе карикатурного портрета… черт бы, думаю, побрал даже не смелость вашу, Осип Эмильевич, а намного более сильную, чем она, абсолютную наивность бесстрашия, с которым выставили вы – это в наши-то дни! – злосчастный портрет на обозрение нескольких доверенных лиц… это ожесточило злопамятного вождя, заодно уж бросило вызов «толпе палачей свободы, гения и славы, стоящей у трона», а так же «их всеслышащему глазу, и их всевидящим ушам», то есть нам, НКВД… странно, что с детства путаю слова в эти строчках именно так… не забывайте, нас никто не слышит и не видит… это все к тому, что в нем, в поэте, смелей которого в наше время не было буквально ни одного человека во всей братии, что-то там сочинявшей на просторах родины чудесной, – я с ужасом существа более-менее просвещенного, хоть и невольно злодействущего, различил присутствие безрассудного, инстинктивного страха… в страхе этом – он мне знаком – не было ни доли от, как бы то ни было, осознания человеком ситуации момента… это был страх загнанного беззащитного животного – страх, словно бы выплывший в нем из глубинных пластов памяти, намного превышавший человеческий, сравнительно разумный, страх, – тот, что выходит из-под контроля души, ума, воли и вообще не поддается ни усмирению, ни дрессировке… вот так, Александр Владимирович: очень трудно, почти невозможно, быть великим, в высшей степени преображенным человеком, каким и был поэт, попавший в жернова истории… в тот раз я не получил решительно жестокого распоряжения, поэтому его освободили… сегодня дни его сочтены – ему там не выжить… но поминать человека еще рано… лучше выпьем за существование – это дело замечательное, а вот жизнь – говно необыкновенно вонючего пошиба… предлагаю не растравлять себя напрасностью раздумий… подобно вам, тоже не могу поверить в удачу: с завтрашнего дня не работаю в этом учреждении «по состоянию здоровья и в связи с переводом на более важную работу»… личная моя просьба уважена с согласия наркома и, само собой, Хозяина… мн-да-с, и вот что еще: возможно вас вызовет для беседы именно он, а он это любит – чуреком человека не корми, но дай поболтать с видным представителем искусства или науки… так вы уж будьте готовы ввести его в курс перспектив – пусть даже научно-фантастических… даже там, скажу я вам, понимают, что ничего не делается за одну секунду, хотя планы и директивы обязаны выполняться немедленно, безоговорочно, с безукоризненной отдачей сил и средств даже тогда, когда нет ни тех, ни других, причем, под страхом исключения из партии и высшей меры социальной защиты… пропади все оно пропадом… между прочим, в наш с вами Центр будут наезжать творческие коллективы цирка, филармонии, синема и театра – в этом смысле не соскучимся, обещаю… спокойной ночи… не забывайте о том плюсе, который позволит вам не мантулить, добывая черт знает какие руды в вечной мерзлоте проблем, но – исключительно ворочать мозгами, смотря в сверхмощный микроскоп – его чертежи вот-вот будут добыты – то есть исследовать, читать, слушать музыку, блаженствовать на лоне природы, общаться с псом и так далее… мы ведь наловчились превращать – когда приспичит, когда припечет – злокачественное добро в доброкачественное зло, как заметила Ольга Ш., одна моя подследственная биологиня… вы, должно быть, с ней знакомы… но ей повезло – она уже на воле… вы ведь спали, не заметили, что Гена выводили на оправку… демократия в нашей стране столь совершенна, что в любой тюрьме любой человек и любая собака имеют полное право отлить и отбомбиться… с вашим псом у меня сложились замечательно нормальные отношения – я это очень ценю, очень… даже затрудняюсь сказать, кто еще относится ко мне столь же уважительно и сердечно, как он… до завтра, сударь, пока, собака.

– До завтра… попрощайся, Ген, подай дяде лапу.

– Пока, красавец… отличный он у вас пес, не порченный, я тоже заведу собаку – пуделя себе отхвачу, назову Пушкиным, ваш будет с ним дружить… странное опять-таки дело, приказ подписан, адью, Лубянка, все ночи, полные огня, но никак не могу поверить, что стал большим администратором… не верится – настолько все это неправдоподобно, более того, неправдоподобно до сказочности.

36

А.В.Д., когда Шлагбаум удалился, провел остаток – ночи? вечера? дня? – в каком-то благословенном тумане счастья; он считал свободу самых близких душе существ и их надежную удаленность от немыслимой бесовщины – основным, целиком и полностью, слава Тебе, Господи, удавшимся, делом жизни; вдруг он всей кожей своей, всем своим нутром ощутил, как прошлое, словно Ноев Ковчег, по самые борта нагруженное спасаемыми, чистыми и нечистыми, невинными тварями, – как прошлое снялось с тяжких якорей, вроде бы навек въевшихся в безмолвную плоть придонной тверди, и вот уже медленно, медленно плывет по безмолвному штилю невесомых вод настоящего к пока еще призрачным горизонтам будущего времени – в неизвестность всего и вся; в тот миг – почувствуй он в себе примету образа исполненности совершенной полноты жизненного предназначения, – исполненности, присутствующей в естестве любого зрелого растения и животного, – оттого и очаровывающей души людей, обожающих красоту Творенья, – этого образ смутил бы его или перепугал.

Но А.В.Д. было не до чувств, не до поэтически эстетизированных размышлений о них, не до будущего, даже не до боли, иногда предельно тупой, иногда немыслимо острой, пронзающей сердце, – такая вдруг охватила его душу блаженная, впервые в жизни испытываемая, усталость, полноправно требовавшая отдать себя убаюкать в ее всезаботливые материнские руки; вот и отдал, сладко зевнул, улыбнувшись смешным словам, сказанным Гену перед сном: «Ладно, раз уж так, друг мой, то подрыхнем оба нераздетыми, – нам не до условностей».

В тот же миг легко – словно только что мелькавший в уме якорь, сладко звеневший цепью и истосковавшийся по милым душе твердям глубин, – он бултыхнулся в темные воды отдохновенья и, главное, наконец-то явившегося сновидения.

Он моментально увидел себя на слегка заиндевевшей за ночь торцовой мостовой кремлевского двора, показавшегося бескрайним… призрачно безликий холуй в энкеведешной гимнастерке выбежал из кабины, открыл, потом захлопнул за ним бесшумную дверь более черного, чем мостовая, чуть ли не развеществленного, почти живого туловища правительственного «Линкольна», сверкавшего рамками, бамперами и огромными фарами; их блеск еще резче подчеркивал великолепную черноту капота двигателя, впереди которого постоянно и стремительно неслась вдаль фигура великолепной собаки, поблескивавшей инеем… «Линкольн» неслышно, словно в нем работали натуральные легкие, а не цилиндры двигателя, отъехал, точней, растаял в пасмурном предрассветном тумане… двое, внезапно возникших, таких же безликих, как первый, холуев – оба в сером шинельном сукне до пят, в шлемах с мудацкими наялдашниками и звездами во лбах – сопроводили нисколько не расстерявшегося А.В.Д. в фойе Георгиевского дворца… он совершенно не удивился, увидев любимого пса на ковровой дорожке огромного фойе… его милая умная морда привычно покоилась на обеих вытянутых лапах, блаженствующих на глади беспредельного покоя… он глубокомысленно поводил бровями, чутко шевелил раструбами ушей, в глазах светилось понимание причины, по которой оба они здесь, а не в помещении без светлых окон наружу и открывающихся прямо на свободу дверей.

А.В.Д. с тем же странным равнодушием отнесся к своему молниеносно быстрому возникновению в громадном кабинете… в том самом, который, сидя в кино, видывал членов политбюро, крупных руководителей, знаменитых маршалов, впоследствии расстреливаемых, затем быстро вопроизводимых из младших чинов, в свою очередь, готовых к расстрелу, необъяснимость которого устрашала миллоны нормальных граждан, продолжающих мыслить трезво, но вынужденно скрытно… некогда бывали тут и императоры России и высшие иерархи… разумеется, посиживали в этом кабинете так называемые «большие друзья Советского Союза», охотно позволявшие себя оболванивать, потому что вечно живущее в людях желание принять желаемое за действительное уничтожало их совесть, размягчало мозг, убивая в нем функцию критико-аналитического мышления, и атрофировало все инстинкты, ежесекундно помогающие животным своевременно воспринимать в окружающей их действительности острые и опасные ситуации.

Ген тут же забрался под громадный стол, покрытый зеленью сукна, поэтому и походивший на кабинетный стадион; тут же из-за какой-то старинной, древней, скорей всего, бывшей царской ширмы вышел якобы родной отец, друг и учитель, не спеша набивавший трубку; он что-то говорил и говорил, не понятно к кому обращаясь, однако не к самому себе; суть странного монолога до А.В.Д. не доходила; это не раздражало, наоборот, прибавляло спокойствия, граничившего с блаженством совершенно безразличного отношения к тому, что происходит вокруг.

А.В.Д. нисколько не удивился и тому, что его второй глаз, тот, что недавно вытек, цел-целехонек, причем, оптически безупречно фунционирует и даже не слезится – моргает себе, как ни в чем не бывало, вместе со своим партнером по зрению… правда, постепенно осознавая невероятность картины действительности, он начал недоумевать… эту картину он воспринимал, если можно так выразиться, с легким грузинским акцентом, словно бы внушаемым его вИдению монологом самодержца, хозяина кабинета, – акцентом, невольно подчеркивавшим вульгарную стилистику мертвословной фразеологии советских газетенок; кроме того, в нем остро чувствовалась, крайне удручавшая душу, стиснутость синтаксиса родного русского, неторопливо исковеркиваемого вождем народов, уже попыхивавшим трубкой, известной всему миру; кстати, музыку языка Грузии А.В.Д. обожал не меньше, чем музыку латыни… в его мозгу мелькнула знакомая по прежним раздумьям мысль о истинно божественной демократичности всех изначально свободных языков, никогда не нуждавшихся ни в Конституциях, ни в Хартиях, ни в Декларациях – лишь в алфавите, грамматике, любви к себе и лингвистическом слухе… мелькнула мысль и о том, что Высшие Силы, называемыми людьми Богами и прочими символическими именами, одарили каждый из людских языков саморазвитием всех его форм – ради порядков красоты смыслов и смыслов порядков красоты. – Ну что ж, как говорится, гамар джоба, товарищ и кацо Доброво. – Добрый день, Иосиф Виссарионович, я должен… – вежливо попытался произнести А.В.Д., но, к его прежнему удивлению, в данном случае, к радости, слова не произносились – они не возникали на устах, не вылетали из уст. – Я знаю, кому, сколько и что именно вы должны, если считать объективно достоверным тот факт, что здесь папахивает так называемым собачьим духом… я тоже люблю собак не меньше, чем сугубо марксистское стремление к познанию относительных, тем более, абсолютных истин… пусть четырехлапый товарищ спит… было бы логично ему позавидовать, потому что по ночам, в связи с ответственной партработой, я не могу долго отдыхать на одном месте… позволительно спросить, товарищ Доброво: во-первых, может ли привести смело направляемый нашей партией вечный прогресс эволюции к некоторому умению наших нижних конечностей ответственно функционировать, подобно нашим верхним конечностям?.. или мы обречены на вечную пыль, пыль и дальнейшую пыль от шагающих сапог, если верить Радьарду Киплингу, общеизвестному певцу колониализма?… партия имеет в виду возможность нижних конечностей нового советского человека практически разумно выполнять прямые обязанности конечностей верхних… во-вторых, ваш утвердительный ответ позволил бы нам впервые в истории существенно ускорить строительство как социализма, так и коммунизма… вы, я вижу, отлично понимаете, что только недальновидные враги народа могут рассматривать данный проект как внеочередную невыполнимую утопию большевиков… напомню, в дни революции мы с Ильичем взаимно разыгрывали в четыре ноги ноты камерной сонаты ВКП(бэ-моль) великого утописта Фурье для фаланстера и оркестра, музыка Сен-Санса, слова Дунаевского… но нашим грезам помешал НЭП и дальнейшая возня фашистского империализма против марксистско-ленинской идеологии с научной фантастикой включительно… отлично понимаю, вам хотелось бы объяснения, почему миллионы простых людей доброй воли в нашей стране, особенно, за рубежом искренне восхищаются исторической ролью, выпавшей именно на долю Сталина, а не каких-нибудь Троцких и Бухариных?.. поделюсь с вами секретной установкой нашей партии: кто прошлое помянет – тому глаз вон, но свято ее нарушу и скажу следующее… недавно наши славные разведчики скопировали лично для меня целый ряд важных выжимок из рукописей знаменитого исследователя Фрезера о происхождении первобытных верований… все очень просто: в далеком прошлом, точней в предистории, руководителями племен, затем и народов, становились мы, люди, чей пытливый ум, стальная воля, жестокость, целиком подчиненная исторической необходимости, и надмирная беспринципность на несколько порядков превышали соответственные качества их соплеменников… нас, выдающихся властителей и военначальников начали боготворить, так как подчиненные люди, по своей природе, товарищ Доброво, злы, глупы, подлы, завистливы, ничтожны, в каждом из них живет враг народа, предатель родины и вредитель интересов всего общества… скажу вам откровенно: дело на в уме, дело не в гениальных способностях… Сталина просто не существовало бы, если бы он был человеком на какую-то долю помягкосердечней, посовестливей, посправедливей, почеловеколюбивее, что, соголасно диалектике, логически вытекает отсюда туда, если не отсюда туда… имя Сталина неслучайно, а необходимо обожествляется миллионами людей во всем мире и в нашей стране, по мудрому указанию Ильича, до основания разрушенной империалистической войной, диалектически перешедшей в гражданскую… в имени Сталина сфокусированы надежды и упования лучшей части трудящихся масс, что весьма удивительно, поскольку и вы меня, как и я сам себя, считаю величайший злодеем всех времен и народов…

То что скромно одетый вождь, шагая из угла в угол кабинета, серьезно порол немыслимо дикую хуйню, дымил-попыхивал трубкой и дорассуждался до того, что просто забыл, как это бывает с властительными, неумными и крайне поверхностными мегаломанами, о вопросе насчет утопического омузыкаливания мозолистых ног двух вождей революции, – все это буквально спасло А.В.Д. от ответа, который уже вертелся на языке, правда, попрежнему никаких не имея сил слететь с уст… с речью А.В.Д. происходило нечто трагическое и вроде бы совершенно неразрешимое: стоило ему с огромным напряжением мысленно произнести всего какие-то два слога, как идолище в партийном кителе, словно бы читая его мысли, немедленно предупреждало ответы на каждый из своих мудацких вопросов и само же на них отвечало. – Не будем играть в так называемые нашими врагами бирюльки, товарищ Доброво… политбюро, основываясь на информации, добытой из ряда источников, заслуживающих доверия, одновременно высшей меры социально-нравственной защиты, еще точней и логичней, расстрела, пришло к общему коллективному мнению о том, что вы совершили прорыв в науке, хотя работали в условиях травли со стороны некоторых незадачливых горе-ученых на букву «Г»… да, они – говно и вредители… однако, к выдающемуся сожалению нашей партии, вы пока что всего-навсего создали теорию исторически необходимой нам молекулярной структуры основоположной кислоты, уже давно и, как сообщает надежный источник в институте Пастера, неслучайно названной ДНК… партия уверена, что закрытый коллектив ученых, фактически руководимый вами, к тому же мощно вооруженный по последнему слову заграничной фотомикроскопии и прочими материалистическими индульгенциями, совершит научную революцию и экспериментально покажет всему миру истинное лицо данной ДНК… ей мы присвоим имя бессмертного Ильича, а каждую из хромосом постановим и впредь величать фамилиями людей, чьи золообразные прахопеплы захоронены в урнах Кремлевской стены… мне нравится, что у вас нет субъективных вопросов к Сталину, а имеются только, заблаговременно опережающие их, объективные ответы… судя по донесениям разведки, вы действительно прозорливы и провидчески уверены в возможности практического клонирования вечно живого организма самого простого изо всех прошедших по земле людей, как сказал самый наилучший поэт нашей эпохи, воспевший настоящий, мудрый, человечий, ленинский огромный лоб… советую как следует обдумать свой ответ, поскольку слово не воробей – вылетит и НКВД его уже не поймает, разрешите скрыть мою улыбку в струйке дыма, как поет Изабелла Юрьева.

А.В.Д. вновь напряг гортань, язык, губы, чтобы обрести дар говорения, особенно им обожавшийся при необходимых обстоятельствах личной и служебной жизни… это позволило бы ему высказать пару соображений насчет различных аспектов совершенствования генной инженерии и ее различных прикладных значений, необходимых нашей довольно импровизационно и бесконтрольно развивающейся цивилизации… но он продолжал немотствовать, не желая ни бессмысленно мычать, ни натужно таращить оба глаза в потолок… рот намертво сковало сквернотой какого-то сверхсильного местного наркоза… но это еще было полбеды… что-то – не понятно что именно – все сильней и сильней стало напоминать ему в физиономии, в фигуре вождя, в сановно уродливом стиле его крайне неторопливых, несколько театральных говорений, в безОбразной жестикуляции, свойственной скорей уж паровому молоту, чем двуногому существу, – гениальное мастерство Димы Лубянова, безукоризненно загримированного и в высшей степени артистично – то ли вынужденно, то ли не вынужденно? – вжившегося в роль удачливейшего из гнусных убийц, интриганов и властительных шарлатанов нашего времени… он подумал, что начал трогаться, что уже поехал, поехал, поехал… ко всему прочему, с ужасом почувствовал, как нечто отвратительно безградусное, главное, не имеющее удельного веса, обожаемого всеми без исключения уважающими себя веществами, поразительно похожее на невидимую ртуть, наделенную формообразующим разумением, – стало медленно, мягко, плотно, изнутри его обтекать, поднимаясь все выше и выше, и выше, отнимая вместе с весом возможность какого-либо движения, так что даже вздрагивать, даже произносить слова он мог только внутренне… невесомость количеств неземного, неизвестного науке, элемента постепенно сообщала всему его организму тоску по свободе простого, упоительно комфортабельного чувства животного счастья существования… А.В.Д. без ужаса замечал, как теряет привычное самоощущение, понимал, что это вот-вот приведет к потере состоянии вообще, и тогда его душа окажется в ранее незнакомом, в совершенно неощутимом, в равнодушном ко времени пространстве, предельно сведенном до внутренней формы ненужного тела, которое, кажется, начинает принимать себя за душу… а уж, обрадовался он, если тело начнет принимать себя за душу, то и пусть: бессмертная душа, как всегда, не взропщет, наоборот, это ее примирит с такого рода спасительными примерещиваниями бедного смертного своего тела, и она не пожелает их разрушать.

«До рта этому нематериальному «материалу» еще ползти и ползти, можно было бы успеть плюнуть в морду вождя… впрочем, это было бы капризным мальчишеством, одновременно, истеричной девченочностью… кроме того, плевать в нелюдь – слишком высокая для нее честь… не по чину нелюди драгоценные сгустки слюны моей прелестной… кроме того, нелюдь не способна воспринять что-либо человеческое – даже плевок… а вот насрать на нее не мешало бы, но священное сие действо, увы, тоже недостижимо… ну что ж – прощайте нужды малая и большая… главное, я не могу окликнуть пса… между прочим, если актерствует Дима, то он гений, а к ногам великих артистов положено бросать лавровые венки… если же расхаживает по кабинету действительно сам Гуталин, то, выходит дело, я – настоящая дрянь… о как ненавижу формальную логику – как я ее ненавижу… и вообше, – лихорадочно соображал А.В.Д. во сне, – невозможно представить, что, скажем я, в такой вот ситуации не дал бы Диме знать хотя бы мгновенным подмигиванием, хотя бы пальцем, подобно зубной щетке, проведенным по зубам, или еще как-нибудь, что узнаю его, большого артиста, вынужденного исполнять роль вождя в огромном кабинете точно так же, как раньше в камере, входить в роль Валька – старого урки, тертой рыси, знатока чудеснеших песен… зря я, идиот, брезговал ими всю жизнь, зря… но почему он никак не намекнет, что все-таки является Димой и, выходит дело, импровизирует на ходу, как внушал Учитель?.. с другой стороны, каким образом Дима не только читает на расстоянии мои мысли, но и обгоняет своими ответами мои же вопросы?.. все это непостижимо… приходиться согласиться, что театр – это театр, артист – артист, а я – совершенно незнакомое мне самому существо».

– Вы отдаете себе отчет, товарищ Доброво, какое получает Сталин замечательно огромное удовольствие, принимая единоличные решения по коренным вопросам жизни государства, из которых вытекает забота о его внешней и внутренней политике, о разведке, количестве расстреливаемых и изолируемых врагов народа, финансовой помощи иностранным компартиям, сидящим на голодном пайке в ожидании мировой революции?.. простому человеку никогда не понять вышеуказанного удовольствия… эта штука намного сильней «Фауста» Гете и грандиозней, понимаете, пресловутых оргазмов, настойчиво отвлекающих массы от строительства светлого будущего… кроме того, мы ни на минуту не должны забывать о нуждах красной армии, экономики, сельского хозяйства, кино, литературы, цирка, театрального искусства, а также проклятых Шостаковичей, Прокофьевых и сельской самодеятельности дружбы народов… приплюсуем к данным заботам обе советских науки, открытую и секретную, уничтожение внутренних и внешних шпионов силами НКВД, не говоря о дальнейшем увеличении товаров ширпотреба для широких масс простых трудящихся людей доброй воли… несколько преамбулировав ваш ответ на мой вопрос, скажу так: я тоже, как и вы, не думаю, что было бы своевременно, по-русски говоря, воскрешать личность Ильича из вечно живых, но мертвых, с доступом в крупную фигуру выдающейся человекоединицы прежней натуральной величины… с моей речью происходит что-то не то… на чем я остановился, шени деде магуткнам?.. да, да, Сталин остановился на том факте, что вы пишете о всегда возможной негарантируемой идентичности воскресшего товарища Ленина и его априорной неадекватности вечно живому гению партии и революции… это попахивает меньшевистской антиномией… я вижу, что ваша фантастика не отдает себе отчета в некоторых нежелательных побочных факторах… вы себе представляете, какая начнется болтовня-брехотня на сессии Верховного Совета СССР, когда Сталин объявит с трибуны о вашем открытии и о реальной возможности копировать как безвременно, так и своевременно ушедших от нас товарищей?.. так вот, представьте на минуту характер выступлений знатных артистов, рабочих, крестьян, ученых, писателей, военнослужащих, прокуроров, спортсменов и еще черт знает кого именно, включая балерин… от чуши, которую начнут пороть все выступающие у Сталина уже сейчас трещат единственные в истории всего человечества мозги… того, видите ли, разрешите копировать… Достоевского желательно запретить с поражением в правах, а за его счет воскресим Пушкина с Толстым… Плеханову необходимо установить кандидатский срок, с вычетом из зарплаты расходов по эксплуатации Трансцедентала… мы должны предоставить лицам всех воскрешаемых тел, кроме пресловутого Иисуса Христа, трудоустройство в рамках настоящего и будущего, достойное их славного исторического прошлого… мы, советские философы нового типа, должны создать первый в мире закон о прижизненном предоставлении кандидатам на перетранспортирование бесплатного проезда в общественном транспорте, а также сезонной одежды, варежек, шарфов, галош и первых рядов в кино, театрах, на стадионах и прочих ротозействах союзного значения… что бы сказал на моем месте Ильич?.. он, товарищ ЗловО, шэни деде могуткнам, то есть Доброво, – он бы не улыбнулся, из чего логически вытекает, что таковой не потер бы ручки и, недовольный, никогда не погладил бы нас по головкам… допустим, мы воскрешаем какого-нибудь Ивана Грозного или героя гражданской войны, например, Григория Котовского, да?.. хоть всех святых выноси – моментально образуется змееобразная фракционная борьба за воскрешение первостепенно важных личностей отсталой старины… лучше пусть все они спят вечным сном, как спали и будут спать… возьмем Буденного – этот, как сказал Леонид Утесов, вЗадник без головы, примется ратовать за любимую, но преждевременно подохшую кобылу… Тимошенко – за полководца Суворова с Кутузовым, который стратегически открыл Наполеону зеленую, понимаете, улицу в столицу нашей родины Москву… Ворошилов захочет встретиться с родной мамой, после чего устроить запой с Чапаевым и Петькой при участии балерин Большаго театра… Микоян намекнет на освобождение из-под турецкого ига горы Арарат совместно с ковчегом имени Ноя… а Каганович запросит, если не Шолома-Алейхема, то самого Моисея, чтобы провозгласить его в качестве начальника Метростроя, ну и т. д. и т. п… а вдруг, как говорим мы, большевики, правде в глаза, – вдруг тревожно возникнет опасность кражи вашего открытия со стороны белогвардейского реваншизма эмиграции?.. ведь тогда зайдет речь о почетном воскрешении на сцене истории России династии ликвидированных Романовых… вы подумали, как мы поступим с проблемой установления процентной нормы еще до клонирования видных граждан еврейского происхождения?.. вы понимаете, что наш великий народ не вынесет на своих плечах трудноуловимую экономику содержания всех воскрешенных гениев и талантов, севших на государственное довольствие всесозного значения?.. вы ни о чем таком не подумали, поэтому ничего не поняли, и наоборот… кроме того, для партии недопустима мысль о всемирных гастролях некоторых субъектов прошлого по театральным и цирковым аренам всех частей света, даже если бы данные гастроли решали проблему самоокупания клонированной номенклатуры по высшим ставкам и их снабжения товарами первой исторической необходимости… вы размышляли о сотнях и тысячах жополизов, которые, пользуясь незначительными особенностями биографии моей личности, не преминут заявить: дорогой Иосиф Виссарионович, дайте нам Шота Руставели, царицу Тамару, Пиросмани, а также верните Грузии Грибоедова, Тициана Табидзе и других расстрелянных поэтов, по-совместительству, врагов народа?.. может быть, нам с вами вернуть хулигана и пасквилянта Мандельштама бандам антисоветски настроенных читателей?.. вы не размышляли и об этом… объективно являясь директором первого в истории человечества Трансцедентала имени Октябрьской революции Ленина, вы разве допустили гипотенузу насчет того, что Форды, Ротшильды, бывшие Рябушинские с Морозовыми и прочие параллельные Морганы своих внутренних дел попробуют вручить лично вам крупнейшую в предистории человечества взятку за возвращение отдельным нациям Юлия Цезаря, Нерона, Карла Великого, Колумба, трех мушкетеров, Линкольна, Тома Сойера, Ротшильда, Теодора Рузвельта, Киплинга, Бисмарка, Петра Первого, того же Моисея, распутницу Екатерину Вторую и многих других знаменитостей- вплоть до Лки Мудищева?.. вы этого не предположили, товарищ Доброво, так как мы с вами имеем дело с кругом людей, глубоко ненавидящих, шени деде магуткнам, научный коммунизм, давший миру летчика Коккинаки и дрессировщика Юрия Дурова… все вышеназванные лица и физиономии непременно поднимут свои заранее не отрубленные головы и примуться агитационно ратовать за немедленное пришествие Иисуса Христа и всех фигурантов, прошедших по его делу, начиная с Архангела Гавриила, кончая Магдалиной и иными деятелями Нового Завета, а также целым рядом Пап Римских, принципиально не участвовавших в развратных агониях половых оргий?.. приходило это в вашу голову? – не приходило… некоторые доброхоты не преминут добавить к длиннющему списку претендентов на досрочный выпуск из Трансцедентала Моцартов, Бетховенов и прочих заслуженных деятелей искусства… другие потребуют немедленного создания добавочных копий готовящихся к ликвидации деятелей науки и культуры, что в несколько раз облегчило бы таковые, преждевременные для всех нас потери… было бы логично подозревать начальника моего Генерального Штаба поднять на пленуме ЦК вопрос о возвращении в ряды красной армии адмирала Нахимова, Ушакова и завербованного одноглазого Нельсона, которые стали якобы неоходимыми военному искусству после ликвидации Якировых, Тухачевских, Егоровых и Блюхеров… Сталин не желает представлять всенародных восстаний в Италии, Германии, Франции, Испании и Англии, поднятых не по законам классовой борьбы, а ради выхода на международную арену гениев прошлого типа Коперника, Гете, Карузо, Джильи, Шаляпина и других Собиновых… я не против, но сначала Сталину хотелось бы убедиться, к яркому примеру, в том факте, что какой-нибудь Леонардо Да Винчи попрежнему способен на изобретение вертолетов и новейших образцов вооружения… безусловно, вы должны дать себе отчет, товарищ Доброво, о каких возможных исторических катавасиях идет речь… весь советский народ – народ-пионер мирового прогресса – того и гляди, бросит к ебени матери строительство светлого будущего и примется останавливать наступательный ход истории, чтобы разрушить его до основанья, а затем – затем двинуть таковой вспять, то есть во времена людоедства, язычества и обратной роли труда в процессе превращения Энгельса в первичную обезьяну… Сталин не может устраивать крайне дорогостоящих цирковых, с позволения сказать, иллюзионизмов, которые не за вершинами близкого будущего нашей страны… извините за беспощадно научную критику некоторых аспектов ваших глубоких научно-фантастических мыслей и былых дум, настоенных на идеях «Общего Дела» религиозного фанатика Николая Федорова… мы временно воздержимся от рекламы создания в нашей стране Трансцедентала, в котором с помощью сверхвысоких давлений и температур в десятки, понимаете, в сотни раз ускорялось бы воскрешение незаменимых, поистине выдающихся кадров прошлого, решавших все… для начала, товариш Доброво, мы, если верить вашему нострадамуссированию данного вопроса, диалектически поставим на колени гитлеровский фашизм, после чего состоится праздник и на вашей улице – на Большой Добровской, одно «О», являющейся в настоящий момент Уланским переулком… потому что однажды мы примемся в строго секретном порядке клонировать за фантастические суммы, не снившиеся даже финансовым гномам Швейцарии и акулам Уолл-Стрита, скажем, такие национальные реликвии, как некоторые Платоны-Ньютоны, короли-королевы, Робеспьеро-Мараты, Тили Уленшпигели, Паскали, Гегели-Шлегели, извините за выражение, Шопенгауэры, Пастеры – всех не перечислить… это ускорит полное банкротство империалистического капитализма… думаю, что первым делом мы с вами займемся копировкой небезызвестного Линкольна и открыто предложим США в лице Рузвельта, и наоборот, оплатить доставку в Белый Дом бывшего Президента, зверски убитого врагом народа в ложе театра… Сталин очень- очень уважает театр, поэтому мы запросим за Линкольна – один новейший авианосец с полным комплектом истребителей плюс парочка бронированных «Линкольнов» для моих тактических двойников, готовящихся к выполнению этой почетной роли… вы подумали своевременно о том, что Сталин не может быть ликвидирован в ложе МХАТа? – не подумали… если Америка не согласится с себестоимостью жизни, возвращенной мистеру Линкольну, то ее ожидает всеобщая забастовка масс трудящихся рабов капитала, чреватая кризисом, гибелью ипотек, бирж и банков… должен сообщить, что ваша собака принята на полное довольствие со стороны государства, ей присвоено почетное звание Народной овчарки СССР… продолжайте вашу работу – значение ее неоценимо для бесплатной медицины страны Советов, селекционирования рекордсменов мира во всех видах спорта и богатырей десятков народов нашей необъятной, как сказал Козьма Прутков, Отчизны, включая Джамбула… забудем о распрях и склоках, исходящих от идеи клонирования наших собственных, мощных разумом Ньютонов-Платоновых… в настоящий момент Сталина особенно радует впечатляющая перспектива массового выращивания на колхозных полях полиплоидных, обещанных вами, огурцов, картошки, дынь, арбузов, киндзы, цитматов и табачного листа… думаю, что после нашего победоносного вступления в Лондон мы как-нибудь позаботимся о вашем свидании с семьей… а сейчас вас ждет у входа в Георгиевский дворец заграничный катафалк – так, по-грузински шутливо, я называю мой беспросветно правительственный бронированный лимузин… но не спешите… поспешить – людей насмешить, как сказал пресловутый Антей, перед принятием полезного лежачего положения на матушке-земле, что согласуется с основным тезисом гинеколога Фрейда, правильно высланного за пределы фашистской Германии… напоследок не откажите в просьбе: я бы хотел, прочитав рапорт о вашем ясновидении, не имеющем ничего общего с вульгарным материализмом, услышать ряд ответов на несколько моих принципиально важных вопросов… пожалуйста, не выбирайте выражений, я уважаю большевистскую прямоту… например, скажите, бросив взгляд не в будущее, что не трудно, а в недалекое прошлое: о чем думали после допросов бывшие маршалы Советского Союза и прочие военачальники, а также мои соратники по линии политбюро? – раз… партия так же интересуется развитием событий на международной арене в ближаюшую пятилетку – два.

С языка А.В.Д. вот-вот готовы были сорваться готовые ответы, казалось, только и ждавшие этих и других вопросов, но вождь снова его опередил.

– Вы правы, все вышеупомянутые враги народа весьма сожалели, что исторически своевременно не успели перегрызть Сталину глотку, а затем и стереть его фигуру в зубной порошок.

А.В.Д. на секунду показалось, что слова «зубной порошок» – это отлично закомуфлированный сигнал от Димы Лубянова наверняка насильно принужденного исполнить роль ничтожного вождя – параноика и садиста; правда, сообщить Диме, что его игра гениальна, а сигнал принят, тоже было невозможно: он не мог ни пошевельнуться, ни мигнуть, ни прошептать пару слов; он, как это ни странно, почувствовал, как это бывает только во сне, невесомо медленное приближение фигуры самой Необратимости – фигуры, словно бы выплавленной из неземных металлов, чьи драгоценные качества несравнимы с качествами всех редкоземельных. – Вам, товарищ Доброво, видимо, кажется невероятным тот факт, что мы ведем беседу с глазу на глаз… но Сталин согласен с писателем Достоевским, как докладывают специалисты по этому предмету, делавшим основную ставку на фантастическую действительности, к сожалению нашей партии, временами становящуюся такой сверхфантастичной, что сам Уэллс склонен считать ее невероятной… вернемся к событиям на международной арене в течение ближаюшей пятилетки… с прогнозом согласен, но думаю, вы допустили ошибку, недальновидно ответив, что гитлеровские танки растопчут своими зверскими гусеницами назревающий в дипломатии Пакт – строго между нами – о временном ненападении Германии и СССР друг на друга, а затем окажутся на окраинах Москвы, повторяю, столицы нашей могучей Родины… в остальном мне нравится ваш оптимистичный прогноз относительно нашей победы над фашизмом… огромное количество указанных вами жертв будущих сражений не имеет никакого отношения к качеству победы нашего народа и его непобедимого оружия над гнилой идеологией и военной машиной гитлеризма… увы, я сознаю, что в связи с детерминированностью и исторической необходимостью, против которых, как вы правильно считаете, не попрешь, Сталин и Гитлер будут обыграны дьявольски хитрой фигурой аристократа Черчилля и столкнуты друг с другом своими простонародными лбами… давайте забудем об этом огромном проигрыше, не снившемся ни одному из крупных политических деятелей древней Греции и античного Рима… партия примет к сведению ваш прогноз относительно фашизма, попытавшегося окончательно решить еврейский вопрос, уничтожив в лагерных крематориях закрытого типа миллионы не только соответствующих товарищей, но и наших идеологических врагов… в свое время ваш Трансцедентал частично, а также выборочно и секретно, компенсирует гонимому – замечу ради объективности – невыносимо хитромудрому народу, и эту его потерю, но не целиком, а в разумно лимитированном количестве копий… евреи, если и соль земли, то – ха-ха-ха! – они вовсе не аджика, созданная моей мамой… не думайте, что Сталин не знает, как вам хочется сделать важное заявление о существовании пресловутого Бога, он же Творец, Создатель, Всеслышащий и Всевидящий, – Сталин знает… он знает все – и острый галльский суп и сумрачный германский соус, как сказал еще до великого Октября один из ведущих декадентов эпохи… Сталину известно даже то, что не существует никаких Мефистофелей, которые являются всего лишь абстракциями, за которые Разум выдает собственные конкретности, в частности, идеи, в дальнейшем успешно воплощаемые в так называемое Зло… эти ваши тезисы должны пролежать под сукном до тех пор, когда таковые окажутся ненужными всему нашему народу…

А.В.Д. бесило, что он не глух, но нем, поэтому и не может воскликнуть, что вождь безграмотен, как швабра общественного сортира… он вновь попытался высказать хотя бы часть резких реплик, накопившихся в уме, но, увы, немота была сильней его страстного желания врзразить, оспорить, протестовать. – Ну а что, товарищ Доброво, будет дальше?..

А.В.Д. ясно увидел еще много чего непредвиденно жутковатого и трагического в истории родной страны, несчастного ее народов, Европы, Азии, Африки – всего мира; поэтому, свыкшись с невозможностью произнесения слов и фраз, спокойно – чтобы не обезуметь – ожидал несвоих/своих ответов на незаданные им вопросы.

– Безусловно, товарищ Доброво, Сталин однажды, мягко говоря, подохнет, оказавшись волею судьбы в положении недопустимо крайнего одиночества, – ему не поможет ни одна собака, кроме наивысшего кровяного давления… тут у Сталина, сверхжестокого и недальновидного политика – вы в этом уверены – безответственно сделавшего свое ответственное дело, не может быть двух точек зрения… согласен: у Сталина никогда не было, нет и не будет ни одной политической иллюзии насчет морального облика всех людей вообще, а также у предательского коллектива политбюро в частности… приплюсуем сюда относительное и абсолютное ничтожество – следующего главы ЦК нашей партии… само собой разумеется, этот тупица из тупиц, способный только на выжлухтыванье водки, пожирание борща и послеобеденный пердежь, в сочетании с гопаком, моментально начнет просирать все недопросранное Ильичем и мною… хоть убейте, не могу представить какого-нибудь хрякообразного Хруща деловым, толковым руководителем политики, экономики и культуры советского государства… я так же, как вы, не сомневаюсь в том, что буду публично им оплеван, опорочен и вышвырнут из Мавзолея на Большую Добровскую улицу, бывший Уланский переулок… очень забавно, что эти мерзавцы поступят с уже остывшим трупом Сталина еще циничней и неблагодарней, чем некрофобы с Вольтером, а так же дерзкие будущие жулики-гробокопатели с трупом Чарли Чаплина… резко согласен с вами и в том, что Чаплин – корифей экрана, величайший актер всех времен и народов… кроме того, я уже сейчас голосую двумя руками за всенародно показательный расстрел на Лобном месте развратника Берия – эту подворотную харкотину и мингрельскую очковую проблядь в пенсне, ошибочно не сожженного мною заживо в закрытом крематории имени заветов Ильича… о бровастом остолопе и его своре приказываю вам молчать – ни слова!.. хотя вы правы: это не коммунисты, а орденопросцы, браконьеры, проститутки, накопители взяток, пьянь, мелкая дешевка, необразованное хамло и недалекая мразь… ну что ж, приходится согласиться с судьбой… а судьба такова, что, если вам, ясновидцу, верить, наследники Сталина всенепременно просрут ровно через полвека диктатуру партии, светлые идеалы Советской власти, плановую экономику государства, физкультуру со спортом, все наши бесполезные и полезные ископаемые, добропорядочную эстраду, МХАТ, границы на замке, а также наше хваленое превосходство в ракетно-ядерном вооружении и количестве бактериологических средств ведения искусства побеждать в справедливо наступательной войне… Сталина также мало удивляет неизбежное поражение СССР в надвигающейся на мир священной холодной войне, распад великого Советского Союза, гибель, с трудом налаженной, дружбы народов и бестолковая реставрация капитализма, сопровождяемая, виноват, сопровождАемая, шени дэдэ могуткнам, ужасающей коррупцией и всеобщим продажничеством… я всегда уверял политбюро: народ не умел, не умеет, не будет уметь работать без страха и упрека, так как бывшие крепостные и закабаленные пролетарии любят петь и пить, закусывая и не закусывая, воровать, а также своевременно умирать на полях классовой борьбы… больше ничего не сообщайте о международной обстановке и состоянии окружающей среды в новом тысячелетии… помолчите о будущем завоевании обнаглевшими представителями нашего преступного мира торжествующе ведущего положения в банках, монополиях, трестах и корпорациях Родины… ни слова, приказываю, о бездарных реформистах, самозванцах и прочей швали, вызванной к жизни катаклизмом Системы всей Сверхдержавы, созданной мною, и о грядущих мировых катастрофах… лучше подумайте и доложите, что же это все-таки такое, называемое в народе пиздецом, надвигается еще быстрее, еще выше, еще глубже, еще смешней, еще веселей на каждого из нас?.. словом, подводя итоги, что же дальше, товарищ Доброво, лично со Сталиным, а также с вами?..

К большому своему удивлению, А.В.Д. потянуло захохотать, но он не пытался даже улыбнуться и, естественно, попрежнему ожидал сообщений, произносимых голосом одного из самых омерзительных тиранов и убийц в истории человечества.

– Вы решительно ошибаетесь, товарищ Доброво, посулив Сталину так называемый ад, шипящее постное масло, шкварки, чаплинские шестеренки и вечно холодные капли с сосулек в пустые глазницы… все это давнишние поповские выдумки, шуры-муры развратных Римских Пап – от Пия Первого до Энтропия Последнего – и буйные фантазии поэтов… перестаньте, пожалуйста, пороть фактическую хуйню и ебать мне мозги, как говорит крупный нейролог академик Бурденко… вы плохо знаете особенности нейрофизиологии Сталина – его вполне устраивает так называемое ничто… а вот на вашем месте, я тоже был бы рад, если не безумно счастлив, что, как бы то ни было, навеки покидаю подвалы Лубянки… считайте, что вы их покинули, к тому же заслужив бурные продолжительные аплодисменты Сталина, перешедшие в общие овации всего зала… минутку, минутку, не торопитесь, «Линкольн» не мужской член – он постоит и подождет, а кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою вы простились навсегда… если не ошибаюсь, вы постоянно рветесь спросить мою личность о судьбе одного вашего знакомого актеришки, а также о участи стихоплета, пасквилянта и осетинофоба, страдавшего манией преследования величия, жалкого, понимаете, сладкоежки, который обожал поедать в кондитерской Елисеева пышные пирожные «Наполеон» и «Эклер» гораздо сильней, чем великий Пушкин уважал гусиное перо, а Гете – сильную штуку своего «Фауста»… итак, один ваш знакомый продолжит успешную деятельность на сцене и сыграет целый ряд крупных ролей в кинофильмах страны – это все… мой официальный ответ о вышеупомянутом разбойнике пера, нагло отказавшемся приравнять таковое к нашему штыку, не явится ни военной, ни партийной тайной государства рабочих и крестьян, товарищ Доброво… данный пасквилянт стерт с лица земли и превращен НКВД в лагерную пыль – это мировой рекорд массового измельчения врагов народа в вышеупомянутое ничто… а вот интересующего вас Владимира Маяковского я бы лично клонировал за его искреннюю, правда, чересчур наивную веру в сказки нашей партии… не сомневаюсь: вы осознали мою ведущую роль при возникшей проблеме: быть этому поэту нашей эпохи благополучно живым и разъезжающим по временно белому для него свету, или не быть?.. он изволил навязать Сталину вредительскую дилемму, не оставив места ни для одной из альтернатив… любой, уважающий себя и народ, руководитель государства не имел права рисковать глубоко партийным поэтом, влюбившимся в русскую белогвардейку Яковлеву, а поэтому готовым обменять родину на так называемое это, то есть на половые сношения с последней… к тому же он нагло мечтал видите ли, жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва… партия приняла к сведению и этот его ехидный намек, затем сделала практические выводы… допустим, желтая кофта русского футуризма уехала в Париж жить и осталась в нем умирать… нам пришлось бы срочно ликвидировать развратных Лилию и Юлия Бриков, неизбежно осложнив отношения ВКП(б) с компартией Франции, попавшей через Арагона под каблук к проклятой Эльзе Триоле, я ее маму ебал… этой близорукостью, как вы понимаете, мы лишили бы нашу литературу идола пролетарской поэзии, лучше чем кто-либо воспевшего революцию и диктатуру нашей партии в лице того же ленинского мудрого, человечьего, огромного лба… но трижды испорченная половая маньячка Брик, знакомая с высокопоставленными чекистами, вовремя сигнализировала о крупнейшей опасности, безусловно, на ее взгляд, грозящей литературе партийного соцреализма и престижу государства… поэтому мы инсценировали трагедию самоубийства товарища Маяковского на почве затравленности некоторыми литераторами и критиками, который был и остается тем самым лучшим и талантливейшим, которым будет являться до конца предистории человечества… его враги, признанные виновными во вредительской травле гения, или навсегда наказаны, или, что диалектически одно и то же, строго расстреляны… а известная проблядь и героиня «Облака в кальсонах» будет продолжать исполнение полезного нам амплуа… что касается вашего немого вопроса о яром враге государственного режима и идеологии коммунизма, писателе Зощенко, то честно скажу вам следующее: Сталин не дурак, так как он много читает… ему прекрасно известна антисоветская сущность этого бесстрашно выдающегося прозаика, его маму я тоже ебу, который с большим, но тайным восторгом радуется тому, какую он блестящую заделал наебку лично для Сталина и миллионов своих читателей… согласен: подобной наебки не знала ни одна из литератур всех времен, народов, императоров, королей и вождей… я сам питаю слабость к его вражеским сюжетам и, к сожалению, заразительному, как триппер, проказа и чума, смеху, а также пассую перед глумливым хохотом этого выдающегося шута нашего времени… пока что пусть он смешит народ, пусть… хихиканье исторически полезно народу в один из труднейших моментов его жизни на свободе, равенстве и братстве… пусть Зощенко смешит – это его прямая задача… смеется тот, который видит как ставят к стенке последнего из смеявшихся… пусть Зощенко исполняет временную роль Чарли Чаплина нашей литературы, а перчатка с правой руки Анны Ахматовой – играет перчатку руки ее левой, так как я кавказский человек: эта женщина остается на свободе самой привлекательной, самой талантливейшей женщиной нашей эпохи… благодарю вас за то, что не поинтересовались, товарищ Доброво, желает ли Сталин, во-первых, прижизненно понаблюдать за развитием официальной копии самого себя и, во-вторых, хочется ли ему, как-никак являющемуся неповторимым оригиналом, иметь стопроцентно гарантированное воскрешение… но я уж, как пишут идиоты нашего соцреализма, отрицательно покачаю головой, глубоко выдохну и выразительно фыркну в ответ на оба вопроса, молча заданные вами… потому что ярко ненавижу жизнь, правда, немного меньше самого себя… в общем, со Сталина хватит… ваша собака, которую начнем звать Собакобой, проведет остаток своих дней на моей ближней даче… воздух там замечателен, а колодезная вода вкусней «Боржоми»… мой чернейший «Линкольн» – к вашим услугам… в заключение добавлю: Сталин выполнил задачу, поставленную перед ним черт знает кем: он рожден для того, чтобы сделать дурацкую сказку Маркса-Энгельса-Ленина не былью, а лагерной пылью, которую успешно, шени деде магуткнам, запудрил мозги оболваненного человечества… поздравляю вас с огромным научным и с так называемым экзистенциальным успехом.

«Нахлам дис, набичваро маймуно», – попытался было произнести спавший, но не смог; заучить эту фразу, заодно уж вместе с некоторыми темпераментными грузинскими восклицаниями, ему охотно помог недавно пропавший без вести коллега, отличный цитолог Гиви, всегда удивленно пошучивавший, выцедив рог «Напареули», «Ах, «Неужели»…

37

Александр Владимирович Доброво, 1890 года, место рождения – город Москва, русский, православный, дворянин, выдающийся биолог-генетик, бывший научный сотрудник НИИ, женат, отец взрослой дочери, услышав любезный сердцу хор ангельских голосов, ощутив на глазах, лбу, носу, губах знакомый, горячий, ласковый язык любимой собаки и убедившись в полном отсутствии в мозгу мыслей о науке, чумовой власти, проказе, поразившей родной язык, а также о безумии безвременья, – может быть и вообще, убедившись в отсутствии мыслей как таковых, – был готов к успокоению; тем более, вещество неземного происхождения, попрежнему не имевшее удельного веса, стало напоминать сверхгустую нефть – вредное ископаемое, временно прикинувшееся полезным; оно почти подползло/поднялось до ямочки на его невыбритом подбородке, вот-вот доберется до губ – тогда уже не вскрикнуть и вслух не произнести ни единого из слов родного языка; внезапно А.В.Д. сообщилась полнота душевного спокойствия за Екатерину Васильевну, Верочку, Гена, Диму – вероятно, последнего близкого друга, скорей всего, в не последней из жизней; его душу – опять же как в детстве перед чьим-нибудь днем рождения – охватило радостное предвосхищение скорой встречи на занебесных пересылках с бессмертными душами маменьки-папеньки, разумеется, с душой одного из великих поэтов – певчего щегла бесконечной любви, ласточки вечной свободы – а там, глядишь, и с душами иных замечательных знакомых и незнакомых покойничков, потом… потом встречи, встречи, встречи – бесконечные встречи без прощаний…

В тот же миг Александр Владимирович Доброво действительно успокоился во сне, иначе говоря, он больше не проснулся – помер; и это прекрасное, остановившееся в его уме мгновенье, стало мгновением счастья – верной приметой то ли постоянного – этого никто не знает – то ли временного, как сказал Пушкин, покоя и воли.

Хуторок «Пять дубков», Коннектикут, США, 2009-2010 г.

ШЛЯПА

Памяти М. Вишневского, старого кирюхи, любителя всех – особенно рискованных – удовольствий,

часто умевшего превращать желаемое в действительное, которого в нашем кругу,

на пикниках, в бане и в иных помещениях мы с ужасом и восторгом называли Злодеем.

В пять утра Нью-Йорк так тих, сонлив, безмятежен, расслаблен и невинен, что загулявшая дама смело могла бы простоять полчаса в собольем палантине на углу 42-й и Бродвея, поблескивая, вдобавок, всеми своими сапфирами и с торчащей из полузакрытой сумочки тысячедолларовой купюрой.

А если бы на эту даму наткнулся вдруг случайный в этот утренний час уличный громила, то он резко рванул бы от нее когти, решив, что дама эта – коварная ментовка и, возможно, главная фигура полицейской провокации, рассчитанной на полных дебилов.

Одним словом, однажды я заночевал у знакомых на Вест-сайде и решил пройтись пешочком до Центрального вокзала.

Улицы пусты. Бреду себе, размышляя о красоте и уродстве несколько абсурдной, на мои взгляд, цивилизации крупнейшего в мире мегаполиса и плавильне всех народов нашей замечательной плакетки.

Вдруг, подходя к Пятой авень, вижу нормально одетого молодого человека с не алкоголической внешностью. Явно, думаю, не бомж и не наркоман, находящийся в зверской абстяге, которому ничего не стоит замочить прохожего ради «нюшки» кокаина.

Этот парень устанавливал у ограды Публичной библиотеки картонный щит и какую-то странную конструкцию. Потом, деловито, взглядом профессионала присмотревшись к делам рук своих, он куда-то слинял.

Улица, повторяю, совершенно была дуста. Я подошел к щиту – это была боковина довольно большой картонной коробки – и прочитал на нем следующее обращение к жителям города и многочисленным толпам туристов.

У меня мет дома,

работы, семьи,

здоровья, надежды, денег

и времени здесь сидеть.

Благодарю вас.

Под щитом, на проволочной подставке – чтобы не унесло ветром – лежала разверстая для принятия милостыни пустая ковбойская шляпа… Моментально пахнуло на меня драмой молоденького ковбоя, сдавшего стадо бычков на аризонский мясокомбинат и впервые в жизни прилетевшего слегка развеяться в город желтого дьявола, но охмуренного местным жульем или блатной красоткой. Вот, думаю, мощь натуры, вот неунывающее дитя душистых прерии – такой парень никогда и нигде не пропадет!

Кроме того, у меня просто дух захватило от чьей-то вдохновенной предприимчивости, глубочайшего знание психологии как толпы, так и отдельного человека, и, конечно же, от веселости всей этой выдумки, безусловно рассчитанной на массовой внимание, переходящее в бурное желание подкинуть ев автору пару монет. У меня, подумал я из-за вечного желания довести иную не свою идею до окончательного совершенства, хватило бы ума установить по-фордовски щиты и шляпы еще в нескольких многолюдных местах этого прекрасного и чудовищно жестокого города.

Испытывая смешанное чувство искреннего восхищения и, не буду скрывать, некоторой зависти, я кроме того подумал, что сегодня этот ковбой, попавший в беду, станет намного состоятельней меня – получившего ничтожный гонорар в одной русскоязычной газетенке, – но загипнотизированный изящной социальной идеей, бросил в шляпу пару квотеров – полдоллара.

Мне уже было не до возвращения домой. Купив газету, я просидел пару часов в одной из забегаловок Центрального вокзала. Прочитал в «Тайме» свежее сообщение о случаях преследования в СССР (это было до обвального конца империи) властями и бессовестными рэкетирами пионеров частного предпринимательства. Пробежал рассчитанное на идиотов высказывание Горбачева о якобы чрезвычайно выгодном для Запада помещении миллиардов баксов в шляпу катастрофически обанкротившейся и до основания обнищавшей (на бегу к светлому будущему) Системы. Обратил внимание на продолжающиеся дискуссии видных американских экономистов относительно эффективности, корректности и целесообразности зверской экспроприации крупных купюр не только у мафии, но и у миллионов честных российских граждан.

Начитавшись про все эти социальные ужасы я возвратился к месту работы гениального предпринимателя, который – будь он на месте всех этих Павловых, Гайдаров, Абалкиных и Явлинских – враз вывел бы из прорыва экономику обдриставшихся утопистов КПСС.

Здесь, поблизости от Публички и порнографических заведений, уже бушевала почище, чем нефтяные скважины, подожженные бесноватым Хуссейном, сексуально-коммерческая, интеллектуальная и туристическая энергия. К картонному щитку ковбоя – не подойти. Монетки и бумажные бабки так и сыпались в «протянутую» шляпу. Вот – расчет! Вот – попадание прямо в яблочко, то есть в фамильный герб Нью-Йорка!

Я сделал пару интересных характерологических наблюдении. Люди, кажущиеся на первый взгляд людьми жесткими, недобрыми, злобноватыми и раздражительными, охотней откликаются на просьбу о подаянии, чем эдакие с виду добрячки, пышущие спокойствием души и сознанием своего нравственного совершенства… Граждане, твердо убежденные в том, что нищенство есть апогей социальной распущенности, даже не думают лезть в карман и весьма иронически относятся к поощрению попрошайничества… Вон – стоит молодой джентльмен с внешностью врожденного бюрократа. Он явный жмот и жлоб. Кроме того, это тип человека, находящегося в бессознательной зависимости преимущественно от самых безрассудных действий большей части толпы. Такие типы – опора крупных политических сволочей и мерзавцев, сначала оболванивающих массы, а затем увлекающих их к немыслимым бедам… Случайно втянутый в чуждые его натуре и крайне неприятные благотворительные мероприятия, жлоб остро чувствует, что просто так уже не выбраться из трясины общего благодушия и дурацкого легковерия. Секунда, вторая – и вот он уже трепещет на крючке убойно искреннего обращения уличного ковбоя, трепещет, дергается и, разумеется, с мясом отрывает от себя несколько жалких центов. И уходит, презирая себя и ненавидя неведомого нищего…

Между прочим, я и сам, покраснев под испытующе снобистским взглядом какой-то богатой старухи, бросил в шляпу еще квотер.

В общем, набравшись терпения, я с огромным азартом ждал финала всей этой остро-социальной лукавой комедии, то есть момента возвращения находчивого нищего за выручкой. А в шляпу, между тем, продолжали доверчиво слетаться медяки, серебро и одинокие зелененькие баксы.

Пара десятков европейских туристов тоже топтались возле заочной, так сказать, паперти с тем же глуповато стоическим видом, с каким все люди, путешествующие группами, торчат на Красной площади перед сменой караула у мавзолея несчастного человека, телу которого отказано в нормальном погребении; напротив резиденции премьер-министра Англии или под сказочными фигурками часов Мюнхенской ратуши…

2

Возвратился к шляпе вовсе не тот молодой человек, которого я встретил ранним утром, а какая-то дряхлая, совершенно, видимо, опустившаяся развалина. Я вместе с толпой шарахнулся в сторону, поскольку от жутких обносков нищего невыносимо разило черт знает чем – мочой, пивным перегаром, затхлостью отчаяния и страшной бедностью на самом дне жизни.

В общем, вид его был неописуемо ужасен. Нельзя было разобрать ни цвета лица, ни возраста этого человека, казавшегося одновременно и поп-артистической фигурой Вечного Нищего, и несчастным смертным, вот-вот готовым врезать дуба прямо у вас на глазах. Он, кроме всего прочего, хромал, дергался, что-то мычал и еле-еле тащил ноги, очевидно, превозмогая сразу три тяжких заболевания – Св. Витта, Паркинсона и Оппенгеймера, как говорит Андрей Битов, начавший путать Альцхаймера с героем одного знаменитого романа Фейхтвангера.

Толпа соглядатаев и туристов мгновенно примолкла, как бы устрашенная явлением призрака инобытия. Два мента даже смущенно прекратили всегда раздражавшее лично меня жонглирование дубинками. Группка бойскаутов резко замедлила ритм коллективного пережевывания жвачки.

Нищий старик переложил милостыню из ковбойской шляпы в почерневший от грязи, потрепанный в боях и драматических мирных буднях солдатский ранец. Затем трясущимися руками установил шляпу на прежнем месте. Не забыл поправить картонный щит с гениальным, по психологической убойности, обращением к прохожим, который уже вовсю отщелкивали прохожие и фотолюбители, до конца своих дней мечтающие стать крупными папарацци. Кто-то о чем-то спросил нищего, но он молча поковылял прочь, как бы презрев внимание толпы смущенной и праздную суету всех ее забот.

Я шел за ним по другой стороне Пятой авеню. Потом он свернул на Ист. Неподалеку от празднично выглядевшего собора опустошил еще одну шляпу, около «Макдональда» – третью, перед кассами театра, где через месяц должен был выступать Барышников, четвертую – рядышком с кино, где шел на-ура новый боевик со Шварценеггером, пятую – на пути благодушного возвращения людей, недавно напившихся где-то пива и кока-колы из редчайшего в этом многомиллионном городе сортиром. Шестая и седьмая шляпы обеспечили ему отличный сбор на аллеях Центрального парка. Выбор расположения «папертей» безусловно свидетельствовал о его недюжинном знании кулинарных, культурных и физиологических интересов как бездуховных, так и эстетически требовательных нью-йоркских граждан.

Все это время походка его и все прочие телодвижения по-прежнему были движениями и жестами дряхлого опустившегося побирушки, каких, кстати, немало в богатейшем из городов мира.

Все это никак не вязалось с аристократическим лукавством попрошайнического текста, в несколько высокомерном стиле которого чувствовалось превосходство молодого энергичного мошенника, верней, социального фокусника над натуральным нищенством и милосердием наивных прохожих.

Денежки он выгребал из шляп флегматично, с, вероятно, выработанным за долгие годы профессиональным достоинством – не так, как выгребают горсть монеток из игральных автоматов везунчики, впервые что-то угадавшие в игорных вертепах Атлантик-сити – давая понять людям, за ним наблюдавшим, в том числе и мне, что нищенство – настоящий и нелегкий труд.

Одним словом, я следил за этим замечательным нищим часов пять подряд. Мне пришлось подкрепиться уличным шашлыком, верней, его пересушенной мумией и поджаренным на углях крендельком.

Я вынужден был позвонить домой. Во избежание домашнего скандала на расстоянии, что всегда лишает обороняющуюся и нападающую брачные стороны возможности быстрого, бурного примирения, а также ради экономии монеток, я не объяснил жене причину моей задержки в городе. Я только сказал, не вдаваясь, впрочем, в подробности, что мы теперь, дорогая, и наши дети с внуками пойдем по миру, то есть будем путешествовать по нему почти бесплатно. И сразу же повесил трубку, чтобы не потерять из вида нищего старикана, а заодно избежать обвинений в безответственной поддаче с дружками и в легкомысленном похмельном юморке.

В общем, за эти пять часов он сделал три захода на все свои самодельные «паперти». Городские обыватели и туристы бешено его фотографировали при изымании приличной выручки. Разумеется, основной фигурой внимания толпы и, так сказать, звездой всего разыгрываемого, как по нотам, действа (с каждой минутой я все больше и больше в этом убеждался) был сам текст, жирно начирканный черным фломастером, особенно его эффектная концовка насчет неимения времени здесь сидеть.

Я с грустью думал о себе, а также о многих молодых и пожилых людях обоего пола, которые явно прикидывали общую сумму выручек нищего, сравнивая ее со своими дневными доходами, с количеством затраченного труда, с временем, потраченным на транспорт и, конечно, с условиями работы.

А что? Условия работы – не последнее дело в сверхдинамичной, а от того и крайне быстротечной американской жизни, безнадежным заложником которой стали здоровье и психическое состояние не только миллионеров, но и таксистов, и уличных ментов, и мелких торговцев – всех трудяг втянутых в бесчеловечные жернова городской цивилизации. Вот, недавно знакомый миллионер, которого я вовсе не тянул за язык, признался с горечью, что с годами он все чаще, все сильней и сильней завидует не только мне (я в его глазах – чудила, свято выполняющий заповедь насчет надобности быть как дети и птички небесные) – завидует он своему садовнику, капитану своей яхты, пилоту своего самолета, личному шоферу своей жены и даже студенту, два раза в день полтора часа выгуливающему на чистом воздухе его мастифа, голдем-ретривера, розового пуделя и двух болонок…

После каждого обхода нищий забредал все в тот же «Макдональд». Присаживался все за тот же столик у окна, за которым сидела все та же очень грустная – непритворно грустная – молодая леди.

Очевидно, подумал я сочувственно, это преданнейшая дочь, не добившаяся никакого личного счастья в жизни, но сама себя обрекшая на вечное ухаживание за старым несчастным отцом-неудачником.

Ясно было, что каждый раз он оставляет всю свою выручку именно ей. И каждый раз, сделав один-другой глоток кока-колы, он снова плелся к шляпе номер 1. Кстати говоря, фляги с водкой или с виски, завернутой в пакет, как это делают все местные бомжи и опустившиеся ханыги, ни разу я не заметил в его руках. Я, вполне войдя в роль детектива, наблюдал за этой парой с улицы. У дочери – мне сходу это стало ясно – не было никакого желания разговаривать с нищенствующим папашей. Она все с той же неизбывной грустью, и порою и с болью, смотрела в окно. Очевидно это ее отвлекало от тоскливых мыслей. Но чувствовалось, что такое вот времяпрепровождение становится все тягостней и тягостней для этого судьбой терзаемого существа.

Наконец старик сделал последний заход. По идее, он должен был бы неимоверно устать. Как-никак старость, дно жизни, ежедневное мотание от шляпы к шляпе – лишь бы оскорбленная и униженная дочь не померла с голоду и не торчала на панели, как это делают у меня на родине умопомрачительно размножившиеся Сони Мармеладовы. Так думал я, поневоле проникнувшись поэтически мрачными настроениями любимого Федора Михайловича…

И вот тут-то, собрав последние подаяния, ковбойские шляпы, подобно фуражкам бедствующих офицеров российской армии, нисколько не потерявшие своих до вздорности горделивых очертании, прихватив заодно щиты с психологически убойным текстом, нищий преобразился вдруг из старой развалины в здорового, отишачившего свое человека и заторопился к американской забегаловке.

За столик молодой леди, все еще принимаемой мною за его дочь, он не присел. Сначала он зашел в сортир, куда, немного погодя, направился и я. Расположившись у огромного, во всю стену, писсуара в позе роденовского мыслителя, вставшего с корточек, я старался внушить себе, что нет ничего такого уж сверхудивительного в преображении и переодевании нищего. Хотя до такого вот развития жизненного сюжета любой литератор просто обязан был допереть пять часов назад, а не болтаться по дневной жарище, усугубленной адской влажностью, и не скользить по лезвию семейного скандала. Глупость свою я пытался оправдать тем, что бессознательно заинтересовался не самим нищим, в технологией всем этого изящного, что уж там говорить, бизнеса, приятным образом воздействовавшего на психику толпы, а также возможными связями находчивого бизнесмена с уличной мафией. Не может же быть так, чтобы в наши-то крысиные времена шакалы рэкета не брали по обе стороны океана долю с талантливого предпринимателя. Да и сам он, думал я поначалу, нуждается в защите от подонков, которые наверняка не побрезгуют позарится на пару-тройку десятков долларов, валяющихся без присмотра в шляпах каких-то бродяжек. Вон – в Москве эти самые шакалы позорного рэкета облагают данью на улицах и в подземных переходах, как шутят москвичи, от шибко развитого социализма к дебильному капитализму, даже нищенствующих старушек, несчастных беженок с детишками и энтузиастов, собирающих бабки для голодных шахтеров. Что уж говорить о Нью-Йорке, где наркоманы, ломами опоясанные, то есть терзаемые тяжкой абстягой, глушат, случается, прохожих за жалкую десятку…

Я был несколько удивлен, что ни разу не заметил контактов умного этого фармазона ни с уличной мафией, ни с завистливыми коллегами по попрошайничеству. Не заметил я также, чтобы кто-нибудь из праздно болтающихся шаромыжек с жуликоватыми внешностями и подозрительными манерами пытался посягнуть на выручку, безнадзорно лежавшую в шляпах.

3

Если говорить честно, то жуткое меня взяло зло за собственную мою глупость. За жлобство – тоже. Сходу ведь мог я предположить, что все это – чудеса совершенного сценического перевоплощения и абсолютно профессионального соответствия ему в течении нескольких часов, если не дней и недель. И не на сцене, главное, а в самой гуще мегаполиса, который мало чем можно удивить. Но в конце концов на то он и театральный жанр, подумал я, чтобы попадать под его обаяние, начисто забывая разницу между жизнью и искусством… На Бродвее ты однажды заплатил полтинник за тоскливую, чудовищно претенциозную чушь и пошлятину. А гению выдумки и актерства пожлобился подать пару долларов – бросил, говнюк, пару жалких квотеров. Прямо как в детстве, на халяву увлекся интересным представлением… Если ты джентльмен, то вот он выйдет сейчас из кабинки, а ты молча сунь ему в карман пятерку. Представление того стоит. Особенно при твоем желании воспользоваться потрясающе убойным текстом в бесплатных, как ты пообещал взбешенной жене, странствиях по Европе.

Да, я действительно хотел раскошелиться. Но тут я подумал, что сунуть какие-то бабки в карман нищего, вышедшего из кабинки сортира, было бы столь же нелепо, как зааплодировать Паваротти в туалете Карнеги-Холла, в момент блаженного молчания великого тенора перед писсуаром. Повторяю, я нисколько не удивился, на секунду лишь оторвав взгляд от фирменного знака на этом самом писсуаре, одноногой цапли, увидев, что из кабинки молодой человек, все еще мастерски загримированный под нищего старика, но аккуратно, со вкусом одетый и сложивший рубище свое в броско разрисованный пластиковый мешок.

Затем, явно чувствуя себя в этом сортире как в личной артистической уборной, он расположился у рукомойника с баночками, бутылочками, ватными тампончиками и прочими орудиями приведения в порядок своего талантливого лица, слегка утомленного, что уж говорить, пребыванием в непростой роли, но весьма довольного деловой удачей.

Бессознательно уподобившись фирменной цапле, то есть стоя на одной ноге перед слишком, на мой взгляд, массивным, похожим на вертикально установленную ванну для тощего мужчины, писсуаром, я размышлял о великолепии соответствия роскошному дару свободы, то есть об умении некоторых людей быть при любых обстоятельствах людьми не скованными никем и ничем, кроме нескольких библейских заповедей…

Должно быть, артисту и в голову не могло придти, что кто-то настырно выслеживает его с самого утра. Еще минута – и я поперся бы наконец на вокзал, хотя бес любопытства так и подбивал меня задать молодому человеку пару вопросов. Но если уж в Штатах и вообще на Западе не принято расспрашивать даже знакомых миллионеров о заработках, состоянии дел, особенностях бизнеса, тонкостях заполнения налоговых бумаг и так далее, то лезть со всем этим в душу мистера Попрошайера… Наверняка это считается неприличным даже на замечательном – судя по жизнерадостности умывающегося рядом человека – и натуральном дне жизни.

Почему-то я никак не мог отойти от писсуара, вымыть руки и направится наконец на вокзал. На меня просто напал столбняк, хотя затылком я уже чувствовал за собой чье-то крайне нетерпеливое дыхание и раздраженное переступание с ноги на ногу…

Вот этот перевоплощенец включил фен. Вот зашелестели в просушенных его руках пересчитываемые баксы. Именно такой характерный звук издают бумажные денежки, со свойственной мне страстью праздно анализировать жизненные наблюдения, когда человек, собираясь раскошелиться, как бы торгуется сам с собой.

В следующий миг я почувствовал, как, проходя мимо и обдав меня волной одеколона «Курортный» (безошибочно узнаю этот запашок после частого распития сей пакости во флотском учебном отряде), он что-то сунул весьма, заметим, резко и, скорей всего, брезгливо в мой задний карман.

Не успел я опомниться от жгучего стыда, страшного подозрения и закипающего на нем возвышенного негодования, как при выходе из сортира эта беззаботная певчая птица, нисколько не стесняясь товарищей по нужде и словно пробуя на вкус мелодию, сначала просвистела, а потом пропела на чистом нашем великом и могучем слова необыкновенно лукавой песни сталинских времен:

«я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…»

Из уст моих так громко вырвался хорошо знакомый всем русским людям возглас изумления, повторить который в печатном тексте совершенно, к сожалению, невозможно, даже при моей не запятнанной пуританским ханжеством репутации сквернослова…

Через двадцать минут мы уже сидели втроем в дешевом китайском ресторанчике на Третьей авеню. Я захватил туда бутылку виски «Джей Би», в кругу друзей поэта до сих пор называемого «Иосифом Бродским». В заведениях, не имеющих прав на торговлю спиртным, не запрещается приносить с собой и распивать спиртные напитки.

Я уже успел принять извинения Саши, закономерно, какой выразился, принявшего меня за интеллигентного рэкетира, ненавязчиво ожидающего минуты получения своей доли с доходного бизнеса. Разумеется, я возвратил сунутые мне в задний карман 7 баксов. Тем же семью измятыми бумажками.

Мне ничего не пришлось выпытывать у своих новых знакомых – замечательных актеров одного из московских театров, приехавших в Нью-Йорк пару недель назад по приглашению старых друзей. Вот что было мне охотно рассказано.

Паломничество на Бродвей они совершили в первый же вечер. Билеты на любой из мюзиклов были им не по карману. Да они о них и не мечтали точно также, как о покупке нового «Джиппа». Просто побродили по театральной Мекке нашей планеты, окутанной пьянящей дымкой предвосхищения зрелищ, с благоговением поглазели на афиши и всегда любезную актерской душе суету толп меломанов и фанатов созвездий знаменитостей.

Затем поканали по легендарной 42-й стрит к не менее известной Пятой авеню. Саша слегка расслабился от впечатлений дня и вечера. Забыл, естественно, инструкции друзей и наставления людей с поучительным опытом прогулок по городу Желтого Дьявола. И как житель страны, испытывающей вечный дефицит даже в самом ничтожном ширпотребе, позарился на десятидолларовыв «котлы» – гонконгскую имитацию «Роллекса». Вытащил из кармана, отсчитывая баксы, всю жалкенькую валютенку, выданную родимой сверхдержавой двум своим поданным. И – все. Через пять минут стало ясно, что их неначавшееся путешествие по Америке трагически закончено. «М-да, щипачитут высокого класса. Я даже не рюхнулся», – сказал Саша.

«Мы из-за этой шляпы остались без единой копейки и тащились в Бруклин пешкодралом, – сказала Зоя, – но вы знаете, на душе у меня при всем при этом было не так мерзковато, как после грабительского распоряжения премьера Павлова.

Представляете, сей финансист обчистил даже стариков, поднакопивших деньжат, на собственные похороны и поминки… Не нам было горевать. Мы шли и напевали дурацкий куплетик:

«действительно, действительно. Все в жизни относительно…»

«Утром дикое меня разобрала ярость, – сказал Саша, – Говно, думам, буду я полное, если на свободе не пошевелю рогами. Зою расстроил, в долг там набрали хрен знает сколько, надеялись отмазаться видиком, да и здесь неохота было висеть на шве у друзей… Я – натуральный лох. Зойка рыдает, что пойдет на панель или добьется позирования у Эрнста Неизвестного. Ну уж нет, говорю, такого не будет даже через мои труп. Надрался с горя и, к счастью, вспомнил любимого своего О. Генри. Нет, думаю, на свободе я пропадать не желаю. Свобода – это, кроме всего прочего, выбор возможностей. Я ведь, раззява, артист, а не шляпа, полная говна собачьего. Стою я все ж таки тут чего-нибудь или не стою, елки-палки-моталки? Свобода и полное отчаяние с адской безнадегой, скажу я вам, включают в таком человеке, как я, все запасные и тайные источники энергии. Вот я взял и предпринял все это дело. Врежем, давай, за свободу!.. Остальное ты видел своими глазами. Я ведь тебя засек в последний момент. Думал, что ты мелкий рэкетир и спокойно решил отстегнуть двадцатник, хотя была у меня мыслишка послать твою неприятную личность в нокаут челюстью о писсуар. Кстати, зачем им при малой нужде, такие громадные керамические вмятины в стене – не понимаю… В общем, я принял компромиссное решение и отстегнул тебе как рэкетиру в нажопник 7 рэ… А ты, оказывается, решил поездить эдаким вот шикарным образом по Европе? Почему нет? Вали, мне даже авторских не надо. С меня хватит твоего признания и неподдельной творческой зависти. Спасибо, старик. А вот Зойке мое предпринимательское представление было не по душе. Настоящая нищета, говорит, это одно, это судьба, а нищенство, даже если оно таков вот артистически фокусническое, – совсем другое… Нет, отвечаю, несчастную нашу Россию больше полвека почище грабили, чем нас с тобой, и почище над ней измывались, и отчаяние ев с безнадего поглубже нашего, а вот пахнуло слегка свободой, защекотало слегка в ноздре народной соломинкой надежды и поперла изо всех щелей и загонов эта самая энергия веселого, духовитого предпринимательства вместе с верою в жизнь, в интерес и в случай. Лишь бы не мешали отчаявшимся людям, лишь бы подножки им не ставили старые дикообразы Системы, лишь бы рэкетиры всех мастей, в том числе и налоговой, имели совесть, паскуды, удовольствоваться пристойной долей, а не выгребали бы из чужих шляп всю милостыню случая и жизни. А сограждане мои, между прочим, не нищенствуют. Они пирожки пекут, носки вяжут, поросят чуть лине в ванных выкармливают к Седьмому Ноября и к Новому Году, один презерватив из трех воздушных шариков выкраивают, с детсадиками частными химичат, шашлыки захремачивамт, посредничамт, театрики в подвальчиках пооткрывали, туфельки на улицах ремонтируют и так далее. И первый враг, Зоя, энергии выживания – уныние. Враг номер 2 – тупая злоба тех, кому выгодна наша нищета, тех, кто сначала завел обессиленную страну в тупик, а потом пустил нас с тобой по миру без кола, без двора. А теперь вот, когда вроде бы дальше некуда, это они, пропадлины, мешают нам подняться – ну просто никак не дает обществу встать на йоги драконовская всякая коммуняка. Но я вот с друзьями и там со скрипом в занемевших костях разгибаюсь, и здесь постарался не пропасть. И было у меня для спасения всего-навсего свобода да с херову душу собственности. То есть ковбойское старье, куплетном на блошаке на взятый в дол червонец, грим, выданный другом и картон от винных ящиков. А Россия – защити мы только от всякой сволочи нашу свободу и право на собственность, то есть на то, что отныкано было у наших дедов и отцов в семнадцатом, – да сходу Россия перестанет попрошайничать на Западе, а через пятилетку никому уже не покажется нищенкой, уныложопо сидящей на неслыханных природных дарах и сокровищах. И сама еще великодушно подаст нуждающимся, а не паразитине какой-нибудь краснорылой, вроде эфиопских или кубинских партийных царьков. Врежем, давайте, за свободу частного предпринимательства и уважение к собственности! Потом мы двинемся в Ситибанка – мелочугу на бумажки обменяем…»

Поддали мы в тот раз очень славно. Потом мне пришлось подзабалдело бороться с Сашей за право расплатиться. Сошлись мы, по крайне щепетливому настоянию Зои, несколько травмированной перипетиями зарубежной артистической жизни, на том, что в такой необычной ситуации лучше всего – весело и по-братски скинуться. Она также настаивала на ом, чтобы я забрал из Сашиной выручки свое подаяние, которое почему-то считала необыкновенно щедрым.

Я замял этот неприятный для меня разговор, спросив у Саши, не боялся ли он оставлять без присмотра все свои протянутые шляпы? Там ведь даже пятерки были с десятками – было чем безнаказанно полакомиться какому-нибудь опустившемуся шаромыжке.

«Меня, старик, – сказал Саша, – тут трагически обчистили, поскольку я действительно настоящая шляпа. Карманничество, мелков и крупное, – искусство древнее, изобретенное вместе с карманом, нищенством, проституцией и журналистикой. Но заподозрить здешних подонков в том, что кто-то из них в мое отсутствие выгребет из шляпы нищенские денежки… Извини, до такого подозрения я не мог опуститься. Все же у вас тую не перестройка застойки, не подсос, отсос и барбарис, а правовое государство с солидной преступностью. Может ли тут ТАКОЕ взбрести в голову даже очень опустившемуся человеку? Врежем по последней за Америку – страну резких социальных контрастов, как всю нашу жизнь втолковывал нам спецкорр «Известий» Маркс-Энгельс-Ленин-организаторы, то есть видный представитель второй древней профессии Мелор Стуруа.

Мы врезали, и я уговорил новых своих знакомых сходу махнуть на электричке к нам в провинцию. Кроме всего прочего, сказал я, для меня такой неожиданный ваш визит будет чудесным спасением от драматических объяснении с женой. Мы втроем навеселе нелегким сердцем отправились к нам в Коннектикут… А по Европе мы с женой поездили вскоре на случайный гонорар за пару моих сочинении. Такие вот денежки я неизменно рассматривал как великодушное подаяние Небес в старую шляпу моей жизни.

Мы бродили, не держась затравленно за карманы, даже поблизости от римского Колизея и на улицах Мадрида, буквально кишащих самыми виртуозными в мире карманниками, как тщеславно полагают все их многочисленные жертвы.

В конце концов прозапас и на самый черный день у меня имелось то самое убойное обращение к прохожим и толпе туристов, а вместо шляп пошли бы в ход черные поношенные баскские береты.

Как мимолетное глазенье

Странное дело – видимо, от того, что Лондон всегда воспринимается не как город, но как край необозримый, – хоть ты глазей на него целый день со второго этажа необычайно юркого, несмотря на громоздкость, «обнимуса» – мы с женой, трижды в тех краях побывав, ухитрились ни разу не побродить по прибрежным пространствам Великобритании. А ведь каждый раз, улетая из Лондона, клялись впредь обходить стороной множество истинно демократичных и одновременно аристократических пабов. Они располагают не к туристически поспешному обжиранию всякими достопримечательностями, но ко вдумчивому наполнению себя, после ритуального отстоя пены, то одним, то другим неизменно дивным пивом. И главное, о чем забываешь с алкоголически легкомысленной праздностью, что пиво это закусывается чистым временем каждого из дней недолгого путешествия.

Природные прелести в Эдинбурге поражают не меньше, чем исторические, рукотворные. Восхитительно живописный, в самом центре, парк у подножия высоченного, царящего над городом замка на холме – излюбленное место отдыха горожан и туристов. И мы там тоже лопали на травке мороженое, разглядывая высоченную скалу вкупе со вросшими в нее поистине неприступными стенами огромной крепости, воспетой Вальтером Скоттом. Памятник ему самому – гордости Шотландии – установлен неподалеку, однако лицом к роскошной авеню, полной разных кафе и ресторанов, словно бы говоря о желании гения отдохнуть от звона мечей, в битве вскрывающих рыцарские доспехи, как консервные банки, а также от жутковатых картин осады замка и кровепада, льющегося с его неприступных стен. Если же и нам, подражая певцу рыцарских времен, забыть о бушевавших в этих краях междоусобицах, то красота Эдинбурга, как-то сумевшего себя упасти от нахрапистых чудовищ техпрогресса и авангардистских градостроительных новаций, ей-богу, делает этот город (Рим, Мадрид, Париж, Петербург и центр Москвы не в счет) несравнимым с иными городами, особенно новосветскими.

Как бы то ни было, нас влекли к себе не города, а сельские места Англии, территориально не самой большой из стран, что не помешало ей сделаться владычицей морей, соответственно, всесильной Британской империей и мамашей нашей промышленной цивилизации.

В почти бесшумно летевшем по рельсам через всю страну экспрессе я не отрывался от окна-иллюминатора. Поверьте, ни в одном из музеев ни одна из прекрасных картин не умиляла сердце и не взбадривала дух так, как вид белых барашков, что паслись на своих – употребим приятный словесный штамп – тучных лугах, походя на крошечные облачка, павшие с небес, как кажется мне, махровому мистику, с тем, чтобы уподобиться недвижно пасущимся агнцам. Небольшие стада коров и бычков были отделены друг от друга, ясно почему, скульптурно выглядящими каменными барьерами. Эти заборы – вечные памятники фермерам, рабочему классу полей и лугов, мужественно выигравшему многовековую битву у геологических катаклизмов за пахотные, кормящие-поящие земные почвы, благодаря чему супериндустриальная Англия кажется страной надолго и всерьез победившего сельского хозяйства.

И вот мы уже в Корнуэлле, в Land's End, в Конце Земли, в портовом Пензансе, в часы отлива, когда белоснежные катера, яхточки, парусники, лодчонки беспомощно лежат в жидком иле оголенной бухты, словно рыбы, выброшенные на сушу. Затем минут двадцать таксист виртуозно мчит нас по холмистым просторам, вновь зачаровывающим пасущимися на лугах разномастными стадами. Кстати, в ушах бычков и коровенок желтели, как охотно пояснил водила, личные паспорта, официально утверждавшие их естественные права. Мчимся – иной глагол неприложим к движенью по узкой дороге, вьющейся между полями – мчимся, словно бы по зеленому тоннелю, так иногда сужающемуся, что я, будучи уже полвека водилой, чуть не вскрикиваю от ужаса: наш кеб и автобус, черт побери, вот-вот сшибутся лоб об лоб, как два бычка в борьбе за коровенку. Но вдруг автобус не выдерживает буйнопсихической атаки кеба и трусливо (на самом деле джентльменски вежливо) прячется в просвет между кустами.

Когда мы подъехали с двумя леди, Марго и Адой, нашими друзьями, к снятой на неделю белоснежной двухэтажке да разгрузились, ей-богу, никому из нас не хотелось заходить в гостеприимные стены. Открылась мне вдруг с огромной высотищи такая бескрайне синяя, сливающаяся с небесами водная гладь, волнуемая едва заметной рябью все тех же белых барашков (поистине их образ не случайно вездесущ в пределах гигантского острова!), что душа замерла, а дух, как говорят, захватило со страшной силой. При этом и он, и согласная с ним душа вновь оба дали почувствовать, что их абсолютно суверенное нахождение в моем отдельном теле не подлежит никакому сомнению и что над подобной суверенностью не властен ни горделивый разум со всеми его комичными автократическими замашками, ни даже могущественное сознание. Отдельное мое тело, послушное согласной воле духа и души, вскочило на деревенскую скамейку и приподняло свою башку заодно с глазами над зарослью невиданно громадных лопухов, над куствой листвы цветущих рододендронов. И тогда всей моей, как бы то ни было, цельной личности открылся безоглядный, лишь горизонтом сдерживаемый, холмистый, волнообразно мягкий рельеф земли, словно бы навек в чертах своих запечатлевший недвижные черты своенравных океанических стихий. Этот рельеф, казалось, выражал ритмы дыхания всей местности – ритмы вечной войны, вечного примирения непокорных вод с земною твердью – и одновременно пластично сглаживал вострые углы своеобразной кардиограммы сердцебиения всего пространства. Я – невежественный, но обожающий музыку меломан – был счастлив за какие-то мгновенья пропутешествовать в непроницаемо далекое прошлое и, на мгновение же, припасть словно бы к первоистокам музыкального звучания вообще, пробудившим в ряде первобытных вундеркиндов слух, а потом уж собственно вокальные, инструментальные, композиторские способности. Поверьте, я впитал в себя некое животворное ощущение единоутробной близости таких разновозрастных и вроде бы неродственных творений, как рельеф местности и музЫка сфер.

Между прочим, в двухэтажке нашей «белоснежки» лет тридцать назад, плодотворно уединившись от всех сует на белом свете, гостил и скрипел перышком Иосиф Бродский. За ужином я не пил ни пива, ни виски. Ночью, тем не менее, проснулся – разбудила неясная тревога непохмельного происхождения: на кухне явно кто-то возился. Я поспешил на первый этаж – возможно, выпивавшие забыли закрыть входную дверь, ну и мало ли, думаю, какая ночная зверюшка, вроде знакомых мне енотов, ищет теперь вот объедки и норовит пробраться в холодильник. Я не мог отыскать выключатель, с детства побаиваясь темноты, затопал ногами и в тот же миг был невидимо, неслышно, неосязаемо обдан воздушной волной, моментально же свалившей, вероятно, в иные измерения. Только нежелание разбудить друзей и жену Иру удержало меня от радостного вопля: «Жозеф!!!» Воздушная волна, несомненно, являлась привидением поэта, но не от того, что я суеверил во все такое, начитавшись в юности Оскара Уайльда, – волна, настырно заявляю, могла быть не чьим-то там привидением, а именно Бродского, вот и все. Иначе с чего бы это я потом не дрых всю ночь, как будто захмелев от крепости поэтического вдохновения? То-то и оно-то, как говорят японцы, не знающие русского, верней, наоборот. И с чего бы это мне, добавлю, подуставшему за день, предвиделось в бессонной ночи многое из еще не увиденного в тех благословенных краях, что вовсе не являлось следствием мимолетных заглядываний в путеводители. Тогда чего только не пронеслось передо мною: поездки в соседние городки с развалинами храмов чуть ли не первых христиан… просто бродяжничанье по прибрежным – высоко над стихиями океана – тропам… любование красочными россыпями знакомых и незнакомых полевых цветов… рассматривание давно заброшенных, ныне музейных медных копей… сидение в местной таверне, предлагающей пуритански скромные, примитивно состряпанные блюда и местное же пиво, невзрачное на вкус… прогулки не вдоль худосочных травянистых лугов, но царственно роскошных пастбищ, вечно подпитываемых водами, непонятно (мне, невежде) как ставшими пресными в почвах полуострова, окруженного водами солеными… На почвах еще безоблачна жизнь набирающих вес барашков, левей – бычки резвятся, правей – величественно царствуют дойные коровушки, и от вида их вспоминается восторг Гете: «Нет для меня на земле вида прекраснее, чем на лугу корова»…

А вот и дом, и сад, и мастерская – повсюду монументально отлитые в бронзе и сравнительно миниатюрные создания всемирно знаменитого скульптора Барбары Хэпуорт, подруги Наума Габо, дружившей с Генри Муром и другими гениями авангардизма. Все они, подумаю позже, задиристо пытались внести нечто новое в традиционное понимание Красоты, типа «сбросить Пушкина с корабля современности», а Она до сих пор не поддается никаким формулированиям, скромно торжествуя над всеми попытками гениев (само собой, сворой шарлатанов) изуродовать ее, точней, разбожествить. Ирония-то, думалось, истории искусств в том, что не фантастически абстрактные создания Барбары Хэпуорт, а природные материалы, разбожествить которые невозможно: металл, мрамор, гранит, древесина – превращали напрасные умственные попытки гениев абстракционизма вкупе с их божественными дарованиями в совершенно невиданные лики Красоты…

Короче, продрав «дзенки» после мимолетной свиданки с привидением, я уже нисколько не удивился еще одному явлению парности случаев: кофейничая, подлинный друг, многолетняя соседка, попутчица поэта в здешних странствиях, Марго, Маргуша, пошутила, что теперь эти края будут связаны сразу с двумя авторами романов «Кенгуру»: Лоуренсом и Юзом – ну не мистика ли это?

Я немного заговорился, и, конечно, многое из пригрезившегося было всего лишь предвосхищением впечатлений – предвосхищением, безусловно, навеянным привидением Поэта, всегда обожавшего прививать друзьям и знакомым ту вечную привязанность ко всему прекрасному, что именуется любовью.

Словом, не обязательно быть мистиком, чтобы потрястись: когда мы вернулись в нашу деревню, Ира, еще не передохнув, почему-то заглянула в свежий номер любезного ей журнала New Republic и тут же перевела мне несколько строк из стихотворения о Корнуэлле:

Слово упало в туман, Как детский мяч в высоту. И там осталось, то исчезая, то сверкая, то маня золото, Которое при близком рассмотрении…

Я и потрясся, потому что парность случаев есть знак правильности течения реки его, твоей, моей жизни. К тому же в глазах все еще ослепительно желтело чистое золотце полевых корнуэлльских лютиков… лютиков… лютиков… Больше того, под стихотворением стояла, в виде ехидного намека, подпись: Луиза Глюк – да, да, не Смит, не Джонсон, не Тейлор, а именно Глюк, хотя, если бы привидение Бродского было всего лишь шизоватым глюком, уверен, ни строчки не начирикал бы я о нашем путешествии – ни строчки.

Фото: Иллюстрации: Холя Кривушева

Э Х О «К О Ш А Ч Ь Е Г О "М Я У"»

Иосиф Бродский был не только гениальным поэтом, обычно державшим рядышком с пачкой сигарет связку золотых ключиков от самых потаенных сокровищниц Языка и Словесности, навек помолвленных друг с другом, как и сам он – с Музой поэзии и любомудрия, но – сие очевидно – был он личностью, свыше одаренной способностью проникать без «аквалангистской» дыхательной смеси в придонные, немыслимо плотные метафизические глубины времени, бесконечного и конечного, линейного и нелинейного, взаимоотношений духа и материи, вероятности, хоть как-то поддающейся математике, и т. д. и т. п., а также госпожи Случайности. Вот уж кого-кого, а ее, всегда абсолютно свободную, неподвластную даже Высшим Силам, видимо поэтому Ими обоготворяемую, Иосиф Бродский как поэт – исследователь трагизма существования и, смело скажу, как античный мыслитель плюс наш современник – принципиально не увязывал с общеизвестной, дьявольски лукавой философской категорией «историческая необходимость», увы, исправно служащей в наши якобы просвещенные времена циничным адвокатом чудовищных тираний.

Сие губительно безответственное увязывание свойственно не только нынешним тиранам и тиранчикам, но и почти всему западноевропейскому философскому мышлению, особенно марксистскому; а уж оно и сегодня, намеренно не желая понимать природу всемирного зла, бесчинствующего исключительно по воле гомо сапиенс, помогает своим властительным клиентам перекладывать их собственную вину за терроры, мировые бойни, глобальную коррупцию, извращение правосудия и прочие злодеяния – на фантомальную историческую необходимость, словно бы по-станиславски вжившуюся в роль трагической Неизбежности.

Достаточно прочитать или вновь перечитать небольшое эссе И. Б. «Кошачье "Мяу"», чтобы понять, чтобы почувствовать: истинно поэтически мыслящий философ всегда ставит перед собой неразрешимые мировые вопросы, бесстрашно при этом признаваясь в невозможности дать ясный, как математическая формула, ответ на каждый из них, однако необъяснимо вдохновляя счастливого читателя священным волнением, родственным волнению каждого подлинного художника, сотворившего нечто прекрасное, но остающегося в неведении насчет сущностной природы Красоты.

Иными словами, Поэзия, великим жрецом которой всегда будет Иосиф Бродский, кажется мне одной из ипостасей дивной Двоицы, воедино с Языком бытийствующей, подобно Времени-Пространству; она – великий неразрешимый Вопрос, вместе с тем и Ответ, выражаемый душой с помощью боговдохновенных слов, высказываемых истинными поэтами.

Не знаю, так оно или иначе, но однажды я шутливо поинтересовался: «Ты, кстати, осознаешь себя гением?» – на что поэт (он был убежден в медиумности задачи своего пожизненного – как видим, и посмертного – труда) ответил с той искренностью, что всегда дарует действительно скромным людям ощущение небесно-невесомой легкости: «Клянусь, ну абсолютно ни хрена такого не осознаю, только чувствую вдохновенье… Мяу!» Он часто и по разным поводам произносил сие кошачье «слово», родственное его натуре, желавшей отдохнуть от словесности чисто по-кошачьи – на спасительно бескрайней свободе…

Воспоминания воспоминаниями, но при чтении стихотворений или эссе поэта-мыслителя душа, намного опережая сознание, отказывается принимать законы Бытия, определяющие основоположные порядки жизни и смерти. Вопреки им и благодаря ей, душе, великой жрице тайноведения, Иосиф, Жозеф, повторюсь уж, воистину жив, причем не в известном традиционном смысле, обожаемом, как бы то ни было, нашим ограниченным разумом, а в смысле ином, несравненно более высоком и глубоком, чем тот, к которому, видать, вообще не может быть допущен человеческий разум.

«Кошачье "Мяу"» – не случайное для поэта название эссе: оно явно выражает его – одного из подлинных пророков Красоты, всегда спасавшей мир, вроде бы еще спасать не перестающей, – недоумение, непонимание, подчас и ужас, вызванные абсурдностью опошления самими недальновидными людьми ценностей цивилизации, всячески исхитряющейся не попасть под контроль своих хозяев – ею облапошенных терновых венцов Творенья.

Поэт не мог не считать нашу цивилизацию, да и себя вместе с ней, трагически оказавшейся-таки в тупиках у-ныния,

у-НЫНЕ – у настоящего времени, – поэтому и отлучаемой нашими руками, ногами и мозгами, то есть всеми нами, от животворных начал прошлого и пока еще обнадеживающего будущего. Будущего, заметим, человечного, благодаря не доблестным рыцарям цивилизации техпрогресса, не властительным политикам, очумевающим от очередной утопии, не прекраснодушно лукавым идеологам политкорректности, тем не менее не протестующим против торговцев оружием, – но благодаря подлинно человеколюбивым религиям, неисчерпаемому наследию предков, титаническим духовным усилиям всегда живых гениев Словесности, Музыки, Живописи и, само собой, сумме деяний совестливых, поэтому ответственных людей, почему-то до сих пор именуемых в России «простыми людьми доброй воли».

Словом, размышляя о самоубийственной абсурдности созданного человеком недостаточно разумным сегодняшнего миропорядка, во многом враждебного жизни на Земле, невозможно не посетовать: «М-да, дамы и господа…», но лучше бы грустно мяукнуть, подобно коту Миссисипи и его хозяину – Поэту! – не нашедшему СЛОВ для оценки трагически тупикового положения цивилизации, поэтому несколько растерянному от сознания своего бессилия. Да, лучше всего грустно мяукнуть.

Чтения по случаю 80-летия Юза Алешковского ЮЗ!

Чтения по случаю 80-летия Юза Алешковского

Под редакцией Присциллы Майер и Александры Свиридовой

Wesleyan University, Middletown, Connecticut. 2010

Юз!

Чтения по случаю 80-летия Юза Алешковского

Под редакцией – Присциллы Майер и Александры Свиридовой

Издание второе, дополненное

Книга издана благодаря гранту Уэслиан Университета, Коннетикут

Автор проекта – Александра Свиридова

Рисунки – Резо Габриадзе

Фотографии – Владимир Козловский, Тофик Шахвердиев, Ирина Алешковская (Архив Юза Алешковского)

Дизайн и верстка – Борис Будиянский

Обложка – Радик Шварц

Корректор – Вера Кинша Набор – Ирина Соловьева

No part of this book may be reproduced, stored in retrieval system, or transmitted in any form, by any means, including mechanical, electronic, photocopying, or otherwise without the prior written permission of the author.

© Присцилла Майер, 2010

© Александра Свиридова, 2010

© Авторы текстов и иллюстраций, 2010

© Фонд по управлению наследственным имуществом

Иосифа Бродского, 2010

От составителей

Сохраняя верность себе и своим героям, в Америке Юз Алешковский не только писал, но и наслаждался обретенной свободой. Он с жадностью присвоил открытый им огромный мир, с одинаковой живостью воспринимая города Европы, рыб Китая и, как он говорит, «мой зелененький Миддлтаун». Этим новообретенным видением и знанием Ю.Алешковский порадовал читателя, который моментально раскупил его новое трехтомное издание прозы в России. В Америке он тоже обогатил немалое количество народу: сапожника-эмигранта из Минска, что сияет удовольствием от своих разговоров с Юзом; студентов Университета, которых научил готовить украинский борщ и для них же снялся в роли Джулии Чайлд в любительском учебном фильме; само собой, кафедру русского языка и литературы, для которой создал в Веслиан Университете необычный Московский микромир, где и знакомил студентов и профессоров со своими талантливыми друзьями, приезжавшими к нему в гости.

Благодаря Университету, а также благоприятному стечению событий, людей и высших сил, у нас появилась возможность предать огласке слова любви, высказанные Юзу в дни юбилея. Заметим, что сам юбиляр нисколько не возражал против создания легенд о нем только потому, что бороться с легендами невозможно.

Сердечно благодарим авторов за разрешение напечатать их работы, Университет – за щедрые гранты, давшие возможность достойно провести юбилей и издать этот сборник, в знак любви к Юзу и в благодарность ему за тот культурный шок, который мы испытываем, знакомясь как с ним лично, так и с его произведениями.

Присцилла Майер,

Миддлтаун, Коннетикут

Александра Свиридова, Нью-Йорк

…и некоторых веселых мероприятий.

Последние слова выглядят несколько сдержанно только потому, что я не любитель громогласно выражать свои чувства. Тем не менее, я с самой высокотемпературной пылкостью приношу всем авторам сборника – старым моим друзьям – а также его составительницам П. Майер и А. Свиридовой чистосердечную благодарность, – к чему – в соответствии с безумием нынешних времен – прилагаю дактилоскопию правой своей руки, пока еще, слава Богу, пишущей, а не…

Автобиографическая справка Юз Алешковский

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Eсли бы величайший из Учителей, Александр Сергеевич Пушкин, не научил меня эдак вот мужествовать при взгляде на жизнь прошедшую, то я ни в коем случае не отважился бы самолично знакомить Читателя с небюрократизированным вариантом своей автобиографии.

Откровенно говоря, жизнь свою я считаю, в общем-то, успешной. Но для начала вспомним, что успех – от глагола «успеть». Начнем с того, что успех сопутствовал мне буквально с момента зачатия родителями именно меня, а не другой какой-нибудь личности, в Москве, суровой зимой 1929 года. Слава богу, что я успел родиться в Сибири, в Красноярске на улице Диктатуры Пролетариата, в сентябре того же года, потому что это был год ужасного, уродливого Перелома, и мало ли что тогда могло произойти.

Затем я успел возвратиться в Москву и познакомиться с уличным матом, к сожалению, гораздо раньше чем со сказками братьев Гримм, Андерсена и других великих сказочников.

Потом я оказался в больнице с башкой, пробитой здоровенным куском асфальта, что навсегда нарушило в ней способность мыслить формально-логически и убило дар своевременного почитания здравого смысла.

Вскоре я пошел в детсад, но исключен был из него вместе с одной девочкой за совершенно невинное и, естественно, крайне любопытное изучение анатомии наших маленьких тел. Так что в школу я попал человеком, слегка травмированным варварски-бездушной, ханжеской моралью тоталитарного общества.

Прогуливая однажды, я свалился в глубокий подвал, повредил позвоночник, но выжил. Врачи и родители опасались, что я останусь лилипутом на всю жизнь, хотя сам я уже начал готовиться к карьере малюсенького циркового клоуна.

К большому моему разочарованию, я не только продолжал расти, но превратился в оккупанта Латвии вместе с войсковой частью отца; успешно тонул в зимних водах Западной Двины; потом успел свалить обратно в Москву и летом сорок первого снова махнуть в Сибирь, в эвакуацию.

Вообще, многие наиважнейшие события моей жизни произошли за Уральским хребтом. Так что я имею больше конкретных прав называться евразийцем, чем некоторые нынешние российские политики, стоящие одной ногой в Госдуме, другой – в Индийском океане.

Во время войны, в Омске, я успел влюбиться в одноклассницу буквально за месяц до зверского указа Сталина о раздельном обучении двух полов. По всем предметам я в школе драматически не успевал. Это не помешало мне успеть не только схватить чахотку от своей любви к коварной однокласснице, от курения самосада и голодухи, но даже выздороветь и возвратиться в Москву здоровенным верзилой – победителем палочек Коха, умеющим стряпать супы, колоть дрова, растить картошку, а также тайно ненавидеть вождя, с такой непонятной жестокостью прервавшего романтические общения мальчиков с девочками в советской школе.

Я был весельчаком, бездельником, лентяем, картежником, жуликом, хулиганом, негодяем, курильщиком, беспризорником, велосипедистом, футболистом, чревоугодником, хотя всегда помогал матери по дому, восторженно интересовался тайной деторождения и отношения полов, устройством Вселенной, происхождением видов растений и животных и природой социальных несправедливостей, а также успевал читать великие сочинения Пушкина, Шарля Де Костера, Дюма, Жюля Верна, Гоголя – всех любимцев глаз моих и души не счесть. Может быть, именно поэтому я, многогрешный, ни разу в жизни своей никого не продал и не предал. Хотя энное количество разных мелких, непростительных для самого себя пакостей успел, конечно, совершить, успел.

Я проработал с полгода на заводе, но школу кончить и вуз так и не успел, о чем нисколько не печалюсь. Вскоре произошло событие не менее, может быть, важное, чем победа именно моего живчика в зимнем марафоне 1929 года, года великого и страшного Перелома. Я без ума втрескался в соседку по парте в школе рабочей молодежи в Ниночку Антонову. Любовь эта напоминала каждую мою контрольную по химии: она была совершенно безответна. Дело не в этом. К счастью, общая химия Бытия такова, что я с тоски и горя начал тискать стишки, то есть я изменил обожаемой соседке по парте и воспылал страстной любовью к Музе, которая впоследствии не раз отвечала мне взаимностью.

Вообще, это было счастьем – успеть почувствовать, что мое любовное и преданное служение Музе – пожизненно, но что все остальное – карьера, бабки, положение в обществе, благоволение властей и прочие дела такого рода – зола, как говорили дворовые урки.

Потом меня призвали служить на флот. Переехав в очередной раз Уральский хребет, я совершил ничтожное, поверьте, уголовное преступление и успел попасть в лагеря до начала корейской войны. Слава богу, я успел дожить до дня, когда Сталин врезал дуба, точней, подох, а то я обогнал бы его с нажитой в неволе язвой желудка.

Вскоре маршал Ворошилов, испугавшись народного гнева, объявил амнистию. Чего я только не успел сделать после освобождения! Исполнилась мечта всей моей жизни: я стал шофером аварийки в тресте «Мосводопровод» и навечно залечил язву «Московской особой».

Начал печатать сначала отвратительные стишки, потом сносные рассказики для детей. Сочинял песенки, не ведая, что пара из них будет распеваться людьми с очистительным смехом и грустью сердечной.

Вовремя успел понять, что главное – быть писателем свободным, а не печатаемым, и поэтому счастлив был пополнять ящик сочинениями, теперь вот, слава Богу и издателям, предлагаемыми вниманию Читателя.

Ну, какие еще успехи подстерегали меня на жизненном пути? В соавторстве с первой женой я произвел на свет сына Алексея, безрассудно унаследовавшего скромную часть не самых скверных моих пороков, но имеющего ряд таких достоинств, доставшихся от мамаши, которых мне уже не заиметь.

Я уж полагал, что никогда на мой закат печальный не блеснет любовь улыбкою прощальной, как вдруг, двадцать лет назад, на Небесах, слава всем Святым – от иудейских и русских до индуских и китайских – заключен был мой счастливый, любовный брак с прекраснейшей, как мне кажется, из женщин мира, с Ирой. Крепко держась друг за друга, мы успели выбраться из болотного застоя на берега Свободы, не то меня наверняка захомутали бы за сочинение антисоветских сочинений. Мы свалили, не то я не пережил бы разлуки с Ирой, с Алешей и Даней, с Музой, с милой волей или просто спился бы в сардельку, заключенную в пластиковую оболочку.

В Америке я успел написать больше десятка книг за тридцать лет. Тогда как за первые тридцать три года жизни сочинил всего-навсего одну тоненькую книжку для детей. Чем не успех?

Разумеется, я считаю личным своим невероятным успехом то, что сообща со всем миром дождались мы все-таки часа издыхания гнусной Системы, ухитрившейся, к несчастью, оставить российскому обществу такое гнилостное наследство и такое количество своих зловредных генов, что она долго еще будет казаться людям, лишенным инстинктов свободы и достойной жизнедеятельности, образцом социального счастья да мерою благонравия.

Так что же еще? В Америке, во Флориде, я успел, не без помощи Иры и личного моего ангела-хранителя, спасти собственную жизнь. Для этого мне нужно было сначала схватить вдруг инфаркт, потом сесть за руль, добросить себя до госпиталя и успеть сказать хирургам, что я согласен рискнуть на стопроцентно успешную операцию на открытом сердце. Всего-то делов, но я действительно успел в тот раз вытащить обе ноги с того света, что, ей-богу, было еще уди вительней, чем миг моего зачатия, поскольку… Честно говоря, если бы я имел в 1929-м какую-нибудь информацию об условиях жизни на Земле и если бы от меня лично зависело, быть или не быть, то… не знаю, какое принял бы я решение, не знаю.

Впрочем, несмотря на справки об ужасах земного существования, о войнах – вообще о трагизме Бытия – о геноцидах, мерзостях Сталина и Гитлера, диком бреде большевицкой утопии, террариумах коммуналок и т.д. и т.п., все равно я успел бы завопить: БЫ-Ы-Ы-ЫТЬ! – чтобы меня не обогнала какая-нибудь более жизнелюбивая личность. Возможно, это была бы спокойная, умная, дисциплинированная, прилежная, талантливая, честнейшая девочка, меццо-сопрано или арфистка, о которой мечтали бедные мои родители…

Одним словом, сегодня, как всегда, сердечно славословя Бога и Случай за едва ли повторимое счастье существования, я, как сказал Пушкин, горько жалуюсь и горько слезы лью, но, как бы то ни было, строк печальных не смываю, люблю жену, детей, спаниеля Яшкина, благодарю жизнь за всех, подаренных ею, прекрасных – порою до родства душ – друзей, а перед Свободой благоговею.

Понимаю, что много чего не успел узнать, повидать, прочитать, подсочинить, вкусить, испробовать, само собой, и помереть. Не знаю, как будет с натаской в следующей жизни по латыни, греческому, китайскому и английскому, а врезать дуба я всегда успею, как любое из живых существ на – пусть ханжи и идиоты сочтут сие неполиткорректностью – белом свете, обожаемом всеми разноцветными людьми, животными, птицами, бабочками и растениями.

Поверь, Читатель, в чем в чем, а в таком неизбежном деле, как помирание, ни у кого из нас не должно быть непристойной и истерической спешки – дай, Всевышний, каждому, всему и всем время жить и время помирать.

Юз Алешковский

21.9.2010. Хутор «Пять дубков»

Строки гусиного пера, найденного на чужбине Юз-Фу

1

Утро дня дарует успокоение скромностью жизни

Наша провинция – тихая заводь.

Цапле лень за лягушкой нагнуться.

Но и до нас долетают посланья.

Пьяный Юз-Фу их порою находит

В ветхой корзине из ивовых прутьев.

2

Весенним днем по-стариковски плетусь в монастырь

Два бамбуковых деревца.

Отдохну между ними,

Вспоминая голенастых девчонок.

3

Строки насчет нашей большой безнаказанности

Бог держит солнце в одной руке.

В другой Он держит луну.

Вот и руки Его до нас не доходят!

4

Из давнего послания старшей фрейлине О-Ша

…наши дела исключительно плохи…

…день ото дня вырастают тарифы….

…налоги торговцев кусают как блохи…

…буквально как волки свирепеют шерифы…

…поднебесная стала Империей зла и обмана…

…разит от дворца на многие тысячи ли…

…но есть у нас и хорошие новости,

как это ни странно…

…фрейлина И прекрасна,

да и сливы в садах зацвели…

5

К моей обители приближается судебный чиновник

У Юз-Фу – ни кола ни двора.

Стол. В щели – два гусиных пера.

Печка. Лавочка… Что с него взять?

Чайник с ситечком, в горлышко вдетым?

Сборщик податей мог бы

все это легко описать,

если б был

очень бедным поэтом.

6

Четыре мудрости,

о которых Юз-Фу печально думает при

возвращении из провинции Пьяни

Лишняя пара яиц ни к чему однолюбу.

Слепой стороной не обходит говно.

Дереву нечего посоветовать лесорубу.

Самурай не обмочит в похлебке

Рукав кимоно*.

7

В годы мои молодые наблюдаю за домом свиданий

из окон служебной канцелярии

…Мандарин этот входит…

мнется дурень слегка на пороге…

Дама быстро снимает с него

пальто**… Тухнет свет…

К потолку!..

поднимаются!..

белые!..

ноги!..

Вот – опять в Поднебесной

Происходит что-то не то,

если я здесь торчу

и дрочу,

с заведенья напротив

взимая налоги…

* Кимоно – японское название китайского халата

** Пальто – французское название китайского

халата

Юз Фу и фрейлина И (фото Тофик Шахвердиев)

8

В осеннем лесу вспоминаю

Былые чаепития с фрейлиной И

Стол озерный застелен

скатерткою ломкой.

Воздух крепко заварен

опавшей листвой.

В белых чашках кувшинок

на блюдцах с каемкой

чай остыл твой и мой…

твой и мой…

9

Заеденный безденежьем

Лежу в ночлежке

Столько б юаней Юз-Фу,

сколько блох на бездомной собаке -

он бы, ядрена вошь, тогда не чесался!

10

Размышляю о том, что есть красота

Лучшее в мире стихотворенье

накорябала кончиком ветки ива

на чистой глади Янцзы.

Им стрекоза зачитывалась,

умершая этим летом…

Ее глаза мне казались

каплей чистой слезы.

11

В приближении дня рождения фрейлины И

Если на дело взглянуть помудрей и попроще,

то, в конце-то концов, что такое

по сравнению с роскошью рощи

императорские покои? -

Сущая дрянь!

Сердце, как яблочко соком,

осенней налито тоскою.

Видимо, вишней горящей нагрета

фляга.

И влага вишневого цвета

сушит гортань.

Осень… любовь… разве этого мало?

Фрейлина И, ты права:

свечи погасли, но стала

источником света листва.

12

В зимнюю пору жду посланье от фрейлины И

Приближается снежная буря.

Зябнет птица

на голой ветке.

Согнут ветром бамбук.

Да поможет Господь

разносчику писем,

если он заблудился вдруг.

13

В первые заморозки

полностью разделяю мудрость осени

Всей туши мира не хватит

обрисовать его же пороки.

Употреблю-ка ее до последней капли

на дуновение ветра,

пригнувшего к зыби озерной

заиндевелые стебли осоки…

Куда-то унесшего перышко

с одинокой, озябшей цапли.

14

После бурной ночи с фрейлиной И

вновь постигаю гражданское состояние и

соотношу с ним основные начала бытия

Пусть династию Сунь

сменяет династия Вынь -

лишь бы счастлив был Янь,

лишь бы кончила Инь…

15

Страдая от бессонницы, навожу мосты

между Востоком и Западом

Золотая Инь-Ту-И-Ци-Ян…

Эту рыбку о двух головах

я увижу во сне.

16

Мысль о великих странностях простоты,

Пришедшая в голову на сеновале

Всей твоей жизни не хватит, Юз-Фу,

чтобы в сене иголку найти.

А вот травинку в куче иголок

найдешь моментально!

17

В холодном нужнике императорского дворца

подумываю о совершеннейшем

образе домашнего уюта

Зимним утром в сортире,

с шести до семи,

присев на дощечку -

уже согретую фрейлиной И, -

газетенку читать,

презирая правительственную печать,

и узнать,

что накрылась ДИНАСТИЯ!..

Это кайф.

Но не стотит мечтать

о гармонии личного

и гражданского счастия.

18

В снежную пору обращаюсь к белому гусю,

отставшему от стаи

Снегопад. Сотня псов

подвывает за дверью.

В печке тяга пропала.

Закисло вино.

Развалилась, как глиняный чайник,

Империя.

Императорский двор и министры -

говно…

Бедный гусь!

Белый гусь!

Не теряй столько перьев!

Я нашел возле дома одно.

Вот – скрипит,

как снежок

на дороге

оно.

19

В работах по дому стараюсь забыть о стихийном бедствии

Цветов насажал в фанзе и снаружи.

Огурцов засолил.

Воду вожу с водопада.

Сделай, Господи, так, чтобы не было хуже,

а лучшего, видимо, нам и не надо…

Вместо кофты сгоревшей

фрейлина И

зимой мне свяжет другую.

Семья (фото из архива Ю. Алешковского)

20

Попытка выразить необыкновенное чувство,

впервые испытанное мною на скотском дворе

Что есть счастье, Юз-Фу?

Жизнь – в поле зрения отдыхающей лошади

или утки, клюв уткнувшей

в пух оперения….

Даже если исчезнуть навек

из поля их зрения…

21

На морском берегу чую приближение старости

Устриц на отмели насобирал.

Только вот створки никак не открою.

Очень руки дрожат у Юз-Фу.

К сожалению, не с перепоя.

22

Два трехстишия о полувековой опале Юз-Фу,

одно из которых, как ему кажется,

тщательно зашифровано

Два лимона на белом столе…

Рядом – черный котенок…

Вдали от придворных интриг

Вспоминаю фрейлину И

В час, когда нас застукала стража…

Гоняю чаи одиноко.

24

Радуясь торжеству жизни водоплавающих,

думаю о бедах отечества

В воде ледяной

занимаются утки любовью,

а вот поди ж ты – не зябнут!

Случайный – молюсь, чтоб любая беда

сходила с народа как с гуся вода.

25

Погуляв, возвращаюсь к домашнему очагу

Малахай мой заложен.

Новый пропит халат.

В ночлежке забыты портки.

Лишь осталась надежда,

Что голым узнают Юз-Фу.

26

Послесловие для друзей

Все это начирикано в дивном одиночестве,

под покровительством

фрейлины И.

В Китае я был бы Юз-Фу,

а здесь у меня иное имя и отчество.

Поднебесная. Коннектикут.

Год Змеи

Новые песенки на старый лад Из романа СЛЕПОЙ АНГЕЛ РЕСТОРАН «ЖУЛЬЕН»

завтра будет поздно

вчера было рано

как Вован Ульянов

указал

белая скатерка

жиганская поляна

с понтом царская палата

и Колонный зал

до утра мантулит

ресторан Жульен

под столом блондинки

не встают с колен

дунайская селедочка

устрицы потрясные

нам поддать не западло

под омары классные

хули мне Америка

хули мне Европа

еще я не покойник

на бампер не ослаб

у меня из гардероба -

голова и жопа

эх поросенок с хреном

филе из свежих жаб

соленье-пересылка

заливняк-кандей

пузырек-бутылка

пей но не балдей

оливки тут с Олимпа

попугай в желе

гриб белогвардейский

типа на столе

прощай вагон столыпинский

отдыхай тюрьма

идут севрюжка-семужка

водяра-колыма

черная икорка

телячий холодец

под вдову Кликуху

контрольный огурец

вырезка в законе гарнир-

авторитет солянка-несознанка

разборка-винегрет прокурор-

бефстроганов антрекот-важняк

такого не покушает

на шконках наивняк

карские на пиках

сучья бастурма

прощай вагон столыпинский

отдыхай тюрьма

гуляш из грудки страуса

козлиное рагу

рябчик с оленятинкой

через не могу

халдеи африканские

повара ништяк

чифирок с лимоном

кофе и коньяк

шоколадный торт таранят

типа мавзолей

пей-гуляй братан залетный

баксов не жалей

потому что это

ресторан Жульен

потому что дуют в рыло

ветры перемен

на блюдечке фарфоровом

ягодка-малина

она охуительней

чем во лбу маслина

Из «Маленького тюремного романа» ТАНГО БЕДНОЙ ЮНОСТИ МОЕЙ

Андрею

Макаревичу

Я это танго пиликал на гармошке

С балкона на четвертом этаже

И сердце находилося немножко

Как говорят блатные в мандраже

Мне эту музыкальную науку

Преподавал француз

месье Лаже

Но участковый вдруг меня застукал

И крикнул танго

Тут блядь не проханже

Штрафную мусор выписал квитанцию

Хотел гармошку поломать к чертям

Но на дворе я замастырил танцы

под танго урки

Там кадрили дам

Шел дождь но музыка все тучи разогнала

За воротник с тарелку натекло

Мне милая в подвале

так давала

что было нам печально

и тепло

по части карт и дам

я был счастливчик

но чтобы девушка легла нагой

зубами я с нее срываю лифчик

трико – по-флотски -

правою ногой

На проводах чернели галки словно ноты

Орали урки аккордов не жалей

Я поменял все танго и фокстроты

На танго

Бедной юности своей

Ах рио-рита ах рио-рита

Охота жрать как в стужу воробью

Но вот столовка наша на обед закрыта

А воробья

Увижу я в раю

Из пьесы «Синенький скромный платочек» СЕСТРИЦА

Оле Шамборант

выносила ссанье за больными

вечерами крутила кино

вот такими как Зойка святыми

медицина гордится давно

не брала продуктовых подачек

прибирала засранцам кровать

утешала глухих и незрячих

заменяла супругу и мать

проплывала когда мимо койки -

аж в глазах становилось темно

Терешкова в сравнении с Зойкой

так – слетавшее в космос говно

проплывает как белая лебедь

вся тиха ровно первый снежок

но рябит твою гладь – в ширпотребе

ей платочка найти я не мог

все чины презирала все ранги

а краса а высокая грудь

и крутилась с безногими в танге

так как вальса нам не потянуть

очень жалко мне нашу сестрицу

не за то что по пьянке дала

в воскресенье в районной больнице

от сыпного она померла

царствие небесное

ей за все чудесное

П Р О Щ А Л Ь Н ОЕ Т А Н Г О

Наде Митрошиной.

Она отмучалась

а я освободилася

сижу в гимназии

с распущенной косой

рыдаю как дитя

от горьких Божьих милостей

по лужам скорбных дней

брожу босой

Над клумбою горит

созвездье георгинов

Плывут на юг

народы птиц и журавлей

а в сердце сироты

вновь бросила рябина

кровавых ягод гроздь -

на свете нет красней

Мне снился гимназист

печальный старец юнный

рвалась я в монастырь

но он воскликнул "Нет!"

и твердо спел куплет

и это был дуэт

с его родной

гитарой семиструнной -

про черный в кобуре

семизарядный пистолет

О ландыши весны

о лета жизни жимолость

о ваше благородие

осенние грибы

спасибо Господи

за каждую из милостей

за горечь сладкую…

прости что тихо плачу…

спасибо Господи -

я так или иначе

спасибо говорю

за сей удар судьбы

Над клумбою горит

созвездье георгинов

Плывут на юг

народы птиц и журавлей

а в сердце сироты

вновь бросила рябина

кровавых ягод гроздь -

на свете нет красней

Утро . 7ч.21м. 7 марта 2014г.

Щегол свободы и ласточка любви Юз Алешковский

Честно говоря, я ожидал чтения очередной монографии, посвященной гению русской (теперь уже и мировой) поэзии, Человеку, чья судьба вечно будет выглядеть в глазах просвещенных людей истинно героической, возвышенно трагической судьбой певца свободы, красоты Творенья, гонимого летописца – свидетеля неслыханно отвратительных уродств, что насаждались дьяволоподобной властью на всех кругах адского террора. И вдруг несказанно обрадовался, читая не просто литературоведческое, точней, поэтоведческое исследование Марины Глазовой, а захватывающе интересный Путеводитель по всем божественным пространствам Рая, по всем, выстроенным исключительно самими людьми, кругам Ада, которые – без поводыря! – прошел поэт Осип Мандельштам. Сей Путеводитель – к нему мгновенно проникаешься благодарным почтением, как к дантовскому Вергилию, – захватывал еще и потому, что он с ревностным вниманием, с проникновенной любовью вел меня то по закоулкам биографии поэта, то по столбовым дорогам его, посланного свыше, призвания, то по замысловатым, но всегда целенаправленным творческим путям, то по истолковываниям символических смыслов строк, строф, целых стихотворений, то по нелегкому бездорожью жизни бытовой, исполненной и маленьких радостей, и легендарных пощечин, особенно словесных, всегда бесстрашно влепленных в свиные рыла лубянских убийц и литподлецов, в вампирские мордасы водилы Страны Советов.

Гений Поэта чувствовал и понимал трагически безумный «поворот руля» и приказные смыслы «советов» Утопии. А сама она, обалдев от принудительного – под страхом расстрела – «энтузиазма», не приметила чудовищно иронического парадокса: погибельные для народов не только России «советы», в сущности, были инструкцией, как следует повыгодней для своей шкуры сверзнуться с винтовой лестницы эволюции и сойти с путей Преображения в безобразные человекозверства, в массовое доносительство, в террариумы лжи, лукаво выдававшей зло за добро, – словом, во все низины того, что в истории Гомо сапиенс всегда являлось и до сего дня является видоизмененными, поэтому не сразу распознаваемыми формами каннибализма.

Разумеется, в хищнически-злобных глазках нелюди и властительного водилы оболваненных, безмолвствовавших толп, в мстительных зрачках палача всех времен и народов поэт выглядел вредителем литературного процесса, демонстративно не желавшим приравнивать свое перо к «маяковскому» штыку. Однако бесноватый водила, как гиена, играющая с изловленным кроликом, не торопился с казнью обидчика – единственного из российских поэтов, осмелившегося влепить ему по усатым рябым мордасам громоподобную оплеуху «какым-та стышком», который – он это знал – неизбежно станет известным всему миру, ибо звуку, ибо эху таких пощечин – звучать в акустике Истории вечно.

Он бешенствовал от жажды мести, но обдуманно не спешил, наоборот, садистически-сладострастно облизывался, наблюдая за метаниями гонимой жертвы – за поэтом, уже искавшим не спасения, но хотя бы временного пристанища для себя, обреченного на гибель, своей скорбной Музы и будущей вдовы – Наденьки. Водила, коверкая русский язык, заодно оскорбляя дивную музыку языка грузинского, мурлыкал перед сворой раболепствовавших сатрапов: «Какой-то, панимаетэ, ничтожный паэтышка служит нэ нашэй партии, а интэрэсу своей нэбэзызвэстной Музы… Зачэм торопиться с расстрелом?.. Пусть поймет, что ссылка не является пирожным, а лично он – далеко не Сулико и не Наполеон…»

Сердце благодарно автору Путеводителя по Раю и Аду Осипа Мандельштама за то, что она столь щедро проиллюстрировала свой труд отрывками из сочинений поэта, оказав тем самым огромную услугу людям как знакомым с творчеством и биографией поэта, так и не знакомым с ними.

Одно из самых знаменитых стихотворений в русской поэзии ХХ века – стихотворение Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков…». Прочитав его последнюю строку: «И меня только равный убьет», нельзя не задуматься: а кого именно поэт – «он же не волк по крови своей» – считает себе равным? Ясно же – причем по простой причине, – что имелся в виду не «век-волкодав», тем более не бездарное ничтожество мясник Джугашвили и, естественно, не его лубянские подручные, не «трус» и не чванливый сановник из «хлипкой грязцы».

Нелепо, да и смешно предположить, что речь идет об одном из гениев прошлого или настоящего, которого Мандельштам мог бы отнести к равному себе и своему гениальному дару, скажем о Данте, Пушкине, Пастернаке или о каком-то другом великом поэте. У строки «И меня только равный убьет» может быть только один, осознанно исполненный справедливой гордости не только за себя, но и вообще за чудотворное явление Поэта в словесности мира, высокий смысл. Он скромно намекает – поэтому не сразу пронзает сердце своей истинностью – на то, что «равных» – кому под силу убить поэта – нет, не было и никогда не будет. Собственно, это и есть залог бессмертия Поэзии, и Мандельштам не случайно не называет имя убийцы, равного себе – Поэту. Сей факт с величественной простотой декларирует такого рода высокое равенство как невозможность Поэзии/Поэта быть убитыми, если уж на то пошло, даже Самим Создателем Творенья, которого Поэт призван славить и, конечно, разделять с Ним все радости существования, трагизм бытия и мучительный миг распятия, к чему Осип Мандельштам, по его собственному признанию, был готов.

Как человека, поэта можно вздернуть на дыбу, удавить, поставить к стенке, стереть в лагерную пыль – тому достаточно примеров в мировой и отечественной истории, – однако написанного вечным пером не вырубить топором временно всесильного водилы.

Поэт всего одной строкой низвел до ничтожной нелюди владык ССП, коллег-лизоблюдов и шарлатанов агитпроповской псевдомифологической туфты, воспевавших обоих человеко-давов, которых до сих пор официально не заклеймили палачами всех народов России, тогда как толпы фанатиков ленинско-сталинской утопии, намеренно извращая почти вековую историю многострадальной жизни нашего Отечества, жаждут «твердой руки».

Представляя последние часы загнанного поэта – пронумерованного заключенного – за колючей проволокой, в клетке лагерного барака, на больничной коечке, так и видишь щегла, опустившего обессиленные крылышки, сжавшегося в комочек от холодрыги, голодухи, предсмертного забытья… быть может, помиравшая птица и не ведала, что через минуту канет она из больнички, как неизвестная солдатка поэзии, прямо в бездны смерти, начисто лишенные времени… но перед падением в них гордая птица нашла в себе силы встрепенуться, вдохновенно, по-мандельштамовски закинула головку, затем – исключительно по причине великих заслуг певческого ее горлышка перед Божественной влюбленной парой Языком и Словесностью – взвилась над клеткой, над тьмой, над колючими башнями Кремля – да над всеми нами… взвилась все тем же бессмертным щегловитым щеглом, все той же ласточкой небес, готовой «на просторах родины чудесной», истекавшей кровью и слезами, увеликолепить зодческой слюною памятники запившему собрату по перу Есенину – всего лишь за одну его великую строку: «Не расстреливал несчастных по темницам»… вот, вволю налетавшаяся певчая птица пала с надмирных высот поднебесья – лапки-крылышки погреть у негасимого огня на своей могилке – могилке всемирно известной солдатки поэзии, щегла любви и ласточки свободы, щегла свободы и ласточки любви.

И в это, исполненное живой бесконечности, мгновение Словесность, не переставая быть самой собою, стала для миллионов людей Музыкой – утешительной мелодией скорбного Реквиема и Плача по злодейски убиенному Поэту.

Эссе для книги Елены и Марины Глазовых

«ПОДСКАЗАНО ДАНТОМ. О поэтике и

поэзии Осипа Мандельштама».

Изд-во «ДУХ И ЛИТЕРА» Киев. 2010

Диалог с Георгием Борисовым

Георгий Борисов: - Я не знаю ты какой – религиозный или верующий, или у тебя своя собственная вера, но когда, после презентации перевода твоего сборника рассказов «Свет в конце ствола», мы ехали по Болгарии, по ее церквям и святым местам, меня поразила твоя неподдельная потребность креститься перед каждой иконой и ликом святых. Я впервые, может быть, встречаю писателя, который так верит в ангелов. Вот и роман, над которым работаешь, называется «Слепой ангел».

Юз Алешковский: - Мы зачастую употребляем выражение «потусторонний мир», да? Я убежден что не только ангелы, но и сами Боги видят нас с того света, соответственно, мы их не видим, и это не трагедия, а прекрасная строгость высоких порядков Жизни. Оговорюсь: мысли такого рода, да и чувства тоже, заведомо недоказуемы, и мы, само собой, выражаемся в беседе символически, поскольку в Языке нет и не может быть слов для наименования невидимых Сущностей. При этом очевидно, что Вселенная устроена и разумно, и совершенно. Что касается религиозности, то к безрассудной вере меня подвигнули не высокие чувства, будоражущие дух, а вот какой случай. Напротив милиции, куда меня с другими чумоватыми подростками посадили по дурацкому – в тот раз – подозрению, стоял Храм Божий, Донская Церковь. В зарешеченное окошко камеры я видел ее купола. Какой-то порыв бросил меня на колени, и я взмолился о вызволении из «темницы». Других Богов, кроме Иисуса Христа и Богородицы, я тогда не знал. Минут через 10 меня освободили, хотя могли посадить, потому что это было во время войны, почти все дворовые мальчишки, безотцовщина, были воришками, хулиганами, и так далее. Вот с того момента во мне возникло религиозное чувство. Оно сразу же заглохло, потому что я вообще был как дикий, но не злобный звереныш, точней, как энергичное подрастающее животное. Я просто наслаждался бытием, реагируя исключительно на инстинкты и всего на один из интеллектуальных интересов разума, то есть очень много читал, буквально глотал, как говорили родители, книжки.

И конечно же у меня были впечатления разного рода от прочитанного. Конечно, глубоко я их не усваивал, но по мере того как взрослел, во мне пробуждался – иначе не скажешь – дух, а душа становилась грамотней, верней, более зрелой. Я уже, сам т ого не ведая, воспринимал мир как литератор, а когда почуял желание самовыражаться, то есть запечатлевать мысли и чувства, вызывавшиеся действительностью, то, поначалу корябал стихи. Потом, вняв душою еще безмолвной, глубоко ее взволновавшей, музыке прозы, осознал, что никакой я не поэт. Тем не менее «во дворе бытия» я всегда был весел и в общем-то счастлив, взрослел, воспринимая всем своим существом красоту природы и открывавшиеся при чтении знания. Ну а затем уж меня осчастливила безраздумная веру в Высшие Силы, во Всевышнего, в Бога и, как это ни странно, обрадовала непостижимость религиозных тайн – тайн на много порядков превышающих сложную простоту научных постижений структур Божьего Творенья. Обрадовала и, благодаря философии дрених китайцев, продолжает радовать, поскольку Великое Незнание чего-то, по-моему, всегда будет намного огромней всего того, что человек узнал, узнает и будет продолжать узнавание до конца времен.

Г. Б. - Я считаю, что так или иначе зерно твоей прозы – это поэзия – поэзия песни.

Ю. А. - Это и так, и не совсем так. Дело в том, что мы знаем массу поэтов, которые писали совершенную во всех отношениях прозу: Пушкин, Лермонтов – не они одни. Но ведь не проза же, стала экзистенциальной сущностью личностей поэтов – сущностью, определившей смыслы их жизней и трагических судеб. Разумеется песни – это тоже выражение опыта души, познающей, точней, запечатлевающей действительность или же, повторюсь, невыносимо от нее страдающей. Песни, грубо говоря, входят в творчество прозаика чисто химически. Правда, в момент сочинения то текст определяет мелодию, то мелодия непонятным образом формирует текст. Вообще химия творчества – вещь действительно непостижимая, как микромир без микроскопа. Ты же не отличишь в двух белых таблетках совершенно разные по принципу действия – одна, скажем, яд, а другая – наоборот помогает твоему сердцу, снимает головную боль.

Г. Б. - Прекрасное сравнение.

Ю. А. - Точно так же и в творчестве – растворено абсолютно все. Тебе не ясно, что именно, но если посмотреть на это дело в некий микроскоп, то мы бы увидели непостижимое: все чудесно саморазвивающиеся структуры текста песни, рассказа, романа. Слава богу, что микромиры поэзии и прозы мы воспринимаем лишь по наитию.

Г. Б. - Ты очень часто говоришь о Музе, не стесняясь столь старомодного определения сей дивной фигуры непостижимого…

Ю. А. - Между прочим, на такого рода определениях держится вся мифология: все чего не понимаем, главное, никогда не поймем, мы мифологизируем и пользуемся символами. Необыкновенно приятно, что сие качество, присущее мышлению художников звука, слова, кисточки, отлично отграничивает искусство от науки. И, хотя никогда нам не поглазеть ни на Творца Вселенной, ни на Ангелов Его, ни на обожаемых нами Муз – мы вовсе не чувствуем себя песчинками, затерянными во Вселенной, – наоборот, души наши преисполняются уверенностью в непокинутости, в присутствии в бытие той поводырской силы, с помощью которой слепцы воспринимают невидимые ими образы действительности, а поэты и писатели создают миры стихотворные и романические. Как ни сказать, раз уж мы разговорились, об очень простой, точней, о более чем очевидной проблеме – очевидной настолько, что западно-европейские богословы, философы, поэты, писатели, живописцы, продолжая мифологизировать Силу зла, привычно называют ее именем Дьявола, Сатаны, Нечистой силы и так далее. А уж сия мифологизированная Сила воистину неразрушима. Замечу, что миф вообще, как бы его ни огранивали, – это самое прочное – в неких смыслах подобное алмазу – из всего ранее измышленного человеком. Однажды,простодушно философствуя, и не боясь того, что могу прослыть личностью шизоватой, я подумал об одном факте, показавшемся мне совершенно очевидным, – факте, как воздух, невидимом – поэтому тысячелетиями привычно не замечаемом ни простыми, ни чрезвычайно образованными людьми.

Юз Алешковский

Если человеческий разум, подумал я, есть то единственное из всех качеств, которое отличает человека от животного, и если ни одно из животных не производит идей, то не в способностях ли саморазвивающегося разума, обладающего несомненным интеллектуальным могуществом, кроется природа так называемого зла?

Кстати, еще великий врач Гиппократ – об этом с помощью Иры я узнал недавно, – Гиппократ прямо сказал, что источник всех страхов и ужасов, смело прибавим к ним доброкачественные и злокачественные идеи, – в нашем мозгу. Ты можешь думать, что я слегка поехал, но уйти от основ формальной логики, которую не люблю, уйти от фигуры простейшего силлогизма невозможно.

Наличие разума отличает человека от животного. Животные, чьими действиями милллионолетия руководят не идеи, а инстинкты, никогда не творят зла. Следовательно, природа зла – в человеческом разуме. Вот, собственно, вся изнанка проблемы, веками мучающей человеческий ум так, что начинает казаться: а не намеренно ли запутывает все следы некто/нечто весьма в этом заинтересованный/заинтересованное? Кстати, я вовсе не считаю себя мыслителем, я давно знаком с известным положением о том, что природа зла не в Боге, а в человеке. Я всего лишь, как сейчас выражаются, торчу, будучи писателем, на образе разума, подставившего вместо себя – для сокрытия следов многовековых преступлений – выдуманного им самим, нашим разумом, Дьявола. От этой «подставы» – один шаг до проектирования всех кругов ада, где начальствует и руководит сворой бесов этот тщательнейше законспирированный злодей, а многие богословы и философы, поэты и художники, психологи и, между прочим, нейрофизиологи – такова уж неразрушимость мифа – как бились, так и бьются над разрешением простейшей из простых, к тому же лежащей на поверхности, проблемы происхождения зла, тем самым увлеченно продолжая усложнять сущее. Они словно бы намеренно пропустили мимо ушей откровенно правдивые «показания» против «волюнтаризма-авантюризма», разума Гомосапиенса, отпавшего от своего Создателя в миг грехопадения, известного нам по поэтическим символам Библейского мифосказания. Тем временем Разум, мошеннически выдавший Дьявола, успешно совершил/продолжает совершать величайшую в многострадальной истории человечества, причем, никакую не метафизическую, а рационально построенную на фундаменте алмазно твердого мифа, криминальную аферу. Не правда ли, она напоминает какую-то грандиозную мошенническую пирамиду, вот что странно, безнаказанно не прекращающуюся во времени и в пространстве Божьего Творения?.. Прости, тема не проста, хотя разгадка определения природы зла кажется мне лежащей у нас под самым носом, что самым парадоксальным образом превращает ее из очевидной в неразрешимую как раз в ту пору, когда плюсовые достижения разума венца Творенья – должны бы заставить человечество всерьез задуматься о всех его злодейственных минусах.

Г. Б. - Ты вот веселый человек, а нарисовал картину более страшную, чем какая-либо из Гойевских.

Ю. А. - Видимо, это из-за безумно странных видов перехода комического в трагическое и наоборот. Я говорю скомкано, толдычу бестолково, но полагаю, что обращение внимания на эдакую вот точку зрения, то есть на природу происхождения зла, открыло бы пути воспитания нового поколения людей. Наши потомки воспитывались бы на ответственном умении управлять возможностями своего разума, способного познавать тайны вещества и глубины галактик, одновременно, создавать модели самоубийственного сверхоружия уничтожения биосферы и чудовищно извращать – в отличие от животных – все наши великолепные природные инстинкты. Что касается этого самого ада, то, на мой взгляд, его не может быть вообще, потому что Господу Богу, если угодно Высшим Силам, «западло» уподобляться уродливым мелочностям человеческих местей/возмездий. При этом церковь, как это ни странно, обещая грешникам разнообразные виды страшнейших посмертных воздаяний за различные преступления против Заповедей, одновременно, уравновешивает все ужасы ада прижизненным – якобы от имени Бога – прощением. Прости, я здорово увлекся.

Г. Б. - В гробнице фракийского царя Севта ІІІ ты вдруг остановился, замер и произнес: «Бог есть время».

Ю. А. - Если честно, не знаю так это или не так, не понимаю почему что-то брякнул не эдак вот, а эдак. Верю, что, по крайней мере, Время есть одна из ипостасей Высших Сил, по всякому нами называемых. Во всяком случае Боженька не сидит где-то там на каком-то облаке в облике седого старца Саваофа, смотрит на все происшествия нашей истории, когда карает, когда милует и прощает, словом, давно уж «въехал» где Начала, а где Концы. Кроме шуточек, я подумал однажды – опять-таки не знаю прав я или нет, но погляди сам: Время всемогуще, всеслышаще, всевидяще, всесильно, всепроникновенно, им не оставлена ни одна из молекул вещества и ни одно из живых существ, Временем пронизано все от звездных миров до луговой травинки, следовательно, Оно среди нас и в нас с момента рождения по миг истления в пыль бытия. О великом ДО и о великом ПОСЛЕ – что уж зря болтать? Лично для меня чувствование Бога равносильно счастливому, одновременно, трагическому чувствованию Времени. Чувствованию того, что все мы под Богом ходим, что у Бога времени много, что каждое мгновение жизни каждого из веществ и существ не забывается, а запечатлевается на неведомых нам «хард-дисках» и в свой час будет воскрешено Богом Времени/Временем Бога для Его, скажем так, божественных жизнеустроительных целей, что Время, как сказал гений Пушкина, «каждый день уносит частичку бытия», что такова жизнь, что у души и у разума разные отношения к смерти, которая, постепенно подводя итог жизни ромашки или бабочки, обеспечила их будущие – родовые и видовые жизни. Словом, когда чувствуешь страшилу смерти как постепенное избывание информации о жизни из всех видов смертного и постоянную передачу оной информации заново рождающимся видам всего живого, то, ей-богу, помирать, коли довелось пожить на белом свете, не то что бы не страшно, но как-то – лучше бы в свой час – загадочно приятно.

Г. Б. - На этой бодрой ноте предлагаю выпить-закусить, а завтра продолжим беседу – так-то оно будет ближе к естественной жизни и к тому, что мы с тобой почитаем больше всего на свете – к свободе.

Ю. А. - Это в высшей степени и разумное, и дельное, и нравственное предложение. Оно говорит о том, что рано ставить крест на человеческом разуме.

Г. Б. - Напоследок: есть ли у тебя мысль, которую це нишь намного больше других, соответственно, и любишь?

Ю. А. - Конечно, есть! Извини, но люблю не одну, а две свои мысли, причем вторая – «Береги ближнего как самого себя!» – могла бы быть мыслью действенной, основанной на природном инстинкте, в отличие, как мне кажется, от великой, но, увы, практически редко когда выполнимой религиозной максимы «Люби другого, как самого себя». В мысли же первой душа по-наитию ценит абсолютную невозможность понимания смыслов и значений: «В истинно Божественном Предложении наличествуют лишь Неподлежащее и Несказуемое – без каких либо обстоятельств времени, места и действия».

Г. Б. -Тогда мы сейчас выпьем за бессмысленное слово, как сказал великий Мандельштам.

Ю. А. - А так же за твоих великих земляков Кирилла и Мефодия – за Славянскую Словесность, ура!

Болгария, София, 2010 г.

Он вышел из тюремного ватника Иосиф Бродский

1

У Михаила Зощенко есть небольшая повесть, начинающаяся словами: «Вот опять будут упрекать автора за новое художественное произведение». За этой ремаркой великого нашего ирониста стоит то весьма простое и весьма серьезное обстоятельство, что любой писатель, независимо от его отношения к самому себе или реальности, им описываемой, всегда относится к выходу в свет своих произведений с некоторой неприязненной настороженностью. Особенно – если речь идет о собрании сочинений. Особенно – если в нескольких томах. Особенно – если при жизни. «Да, – думает он, – вот до чего дошло».

В современном сознании – как в писательском, так и в читательском – словосочетание «собрание сочинений» связано более с девятнадцатым веком, чем с нашим собственным. На протяжении нашего столетия русскую литературу, заслужившую право так именоваться, сопровождало сильное ощущение ее нелегальности, связанное прежде всего с тем, что в контексте существовавшей политической системы художественное творчество было, по существу, формой частного предпринимательства – наряду с адюльтером, но менее распространенной. Оказаться автором собрания сочинений в подобных обстоятельствах мог либо отъявленный негодяй, либо сочинитель крайне бездарный. Как правило, это, впрочем, совпадало, не столько компрометируя самый принцип собрания сочинений, сколько мешая ему водвориться в сознании публики в качестве современной ей реальности. Не удивительно поэтому, если писатель, выросший и сложившийся в вышеупомянутом контексте, испытывает чувство некоторой озадаченности, обнаруживая свое имя в непосредственной близости от словосочетания, сильно отдающего минувшим столетием. «Вот, значит, до чего дошло, – думает он. – Видать, и этот век кончается».

2

Он недалек от истины, заключающейся в том, что кончается нечто гораздо большее, чем столетие. Завершается, судя по всему, затянувшийся на просторах Евразии период психологического палеолита, знаменитый своей верой в нравственный процесс и сопряженной с ней склонностью к утопическому мышлению. На смену приходит ощущение переогромленности и крайней степени атомизации индивидуального и общественного сознания. Сдвиг этот поистине антропологический и для литературы, ему предшествующей, чреватый неприятностями.

Юз Алешковский в гостях у Иосифа Бродского (фото Ирины

Алешковской)

Собрания сочинений, почти по определению, рассчитаны на будущее, и для того будущего, на пороге которого русская литература сегодня оказалась, она не очень хорошо подготовлена. Утверждающая или критикующая те или иные нравственные или общественные идеалы, она вполне может оказаться для будущего читателя – с его атомизированным мироощущением – представляющей интерес более антикварно-ностальгический, чем насущный. Как способ бегства от реальности, она, безусловно, сможет сослужить свою традиционную службу, но бегство от реальности – всегда явление временное. Значительной доле вышедшего из-под русского пера в этом столетии суждена, скорей всего, участь произведений Дюма-отца или Жюля Верна: если литература девятнадцатого века содержит для современного писателя какой-то урок, то он прежде всего в том, что ее истины легко усваиваются человеком нашего времени уже в четырнадцатилетнем возрасте.

К этому следует добавить еще и то, что двадцатый век оказался весьма плодовит и как прозаик, и как издатель. Количество написанного и опубликованного только во второй половине нашего столетия с лихвой перекрывает все предшествующее, вместе взятое с момента возникновения книгопечатания. Будущий читатель, таким образом, сталкивается с выбором, неограниченность которого не имеет прецедента в человеческой истории и содержит элемент бессмысленности. Литература на сегодняшний день превратилась в явление демографическое: провидение, видимо, старается сохранить традиционную пропорцию между числом писателей и читательской массой.

Нетрудно представить поэтому, что автор выходящего в свет нового художественного произведения может покачать головой и процитировать Зощенко.

3

Но если автор данного трехтомника это и сделает, то только по причине любви к великому иронисту. У соловья мест общего пользования с дроздом мест заключения действительно немало общего, но прежде всего – заливистость пения. Как и Зощенко, автор данного собрания работает с голоса; и в этом не столько даже принципиальное отличие произведений, собранных в находящемся перед нами трехтомнике, сколько его пропуск в обозримое будущее. Голос, подобно отпечаткам пальцев, всегда уникален. И если будущее действительно за атомизированным сознанием, то беспрецедентной по своей интенсивности арии человеческой автономии, звучащей на страницах сочинений Юза Алешковского, сужден зал с лучшей акустикой и более наполненный, чем нынешний.

4

Применительно к данному автору музыкальная терминология, пожалуй, более уместна, нежели литературоведческая. Начать с того, что проза Алешковского – не совсем проза и жанровые определения (роман, повесть, рассказ) приложимы к ней лишь частично. Повествовательная манера Алешковского принципиально вокальна, ибо берет свое начало не столько в сюжете, сколько в речевой каденции повествующего. Сюжет в произведениях Алешковского оказывается порождением и заложником каденции рассказчика, а не наоборот, как это практиковалось в художественной литературе на протяжении ее – у нас двухсотлетней – истории. Каденция, опять-таки, всегда уникальна и детерминирована сугубо личным тембром голоса рассказчика, будучи окрашена, разумеется, его непосредственными обстоятельствами, в частности – его реальной или предполагаемой аудиторией.

На протяжении большей части своей литературной карьеры Алешковский имел дело преимущественно с последней. В подобных обстоятельствах рассказчик неизбежно испытывает сильное искушение приспособить свою дикцию к некой усредненной нормативной литературной лексике, облагороженной длительным ее употреблением. Трудно сказать, что удержало Алешковского от этого соблазна: трезвость его воображения или подлинность его дара. Любое объяснение в данном случае покажется излишне комплиментарным. Скорее всего, за избранной им стилистической манерой стоит просто-напросто представление данного автора о его аудитории как о сборище себе подобных.

5

Если это так, то это лестно для аудитории, и она должна бы поблагодарить рухнувшую ныне общественную систему за столь демократическую интуицию нашего автора. Ибо в произведениях Алешковского расстояние, отделяющее автора от героя и их обоих – от читателя, сведено до минимума. Это объясняется прежде всего тем, что – за малыми исключениями – сочинения Алешковского представляют собой, по существу, драматические монологи. Говоря точнее – части единого драматического монолога, в который сливается вся творческая деятельность данного автора. При таком раскладе опять-таки неизбежно возникает элемент отождествления – в первую очередь для самого писателя – автора с его героями, а у Алешковского рассказчик, как правило, главное действующее лицо. Не менее неизбежен и элемент отождествления читателя с героем-рассказчиком.

Подобное отождествление происходит вообще всякий раз, когда читатель сталкивается с местоимениями «я», и монолог – идеальная почва для такого столкновения. Если от «я» героя читатель еще может худо-бедно отстраниться, то с авторским «я» отношения у него несколько сложнее, ибо отождествление с ним для читателя имеет еще и свою лестную сторону. Но, в довершение всего, герой Алешковского – или сам автор, – как правило, обращается к читателю на «ты». И это интимно-унизительное местоимение творит под пером нашего автора с читателем чудеса, быстро добираясь до его низменной природы и за счет этого полностью завладевая его вниманием.

Читатель, грубо говоря, чувствует, что имеет дело с собеседником менее достойным, чем он сам. Движимый любопытством и чувством снисходительности, он соглашается выслушать такого собеседника охотней, чем себе равного или более достойного.

6

Речь есть, в конечном счете, семантически атомизированная форма пения. Пение, в конечном счете, есть монолог. Монолог, в конечном счете, всегда исповедь. Разнообразные формально, произведения Алешковского принадлежат, выражаясь технически, прежде всего к жанру исповеди. Механизм исповеди, как известно, приводится в движение раскаянием, сознанием греховности, чувством вины за содеянное, угрозой наказания или пыткой. При этом адресатом исповеди является, по определению, существо высшее или, по крайней мере, более нравственное, нежели исповедующийся. Если первое будит в читателе любопытство, второе порождает ощущение превосходства и опять-таки момент отождествления с адресатом. Преимущество исповеди как литературного жанра состоит именно в превращении читателя в жертву, свидетеля и – главное – судью одновременно. Повествования Алешковского замечательны, однако, тем, что их автор совершает следующий логический шаг, добавляя к вышеозначенной комбинации стилистику, восходящую к тюремным нарам. Ибо герой-рассказчик в произведениях Алешковского – всегда бывшая или потенциальная жертва уголовного кодекса, излагающая историю своей жизни именно языком зоны и кодекса, говоря точнее, «тискающая роман».

Ключевое для понимания Алешковского выражение «тискать роман», заслуживает, надо полагать, отдельного комментария – особенно если иметь в виду читателя будущего. Коротко говоря, «тискать» восходит здесь к пренебрежительной самоиронии профессионального литератора, привычного к появлению его художественных произведений в печати и могущего позволить себе роскошь ложной скромности, основанной на безусловном чувстве превосходства над окружающими. «Роман», в свою очередь, указывает благодаря смещенному ударению на безосновательность этого превосходства и на предстоящую модификацию или заведомую скомпрометированность некогда благородного жанра. Как и «собрание сочинений», выражение «тискать роман» предполагает сильный элемент вымысла – если не простой лжи – в предстоящем повествовании. В конечном счете, за словосочетанием этим кроется, надо полагать, идея романа с продолжением, выходящего серийно в издании типа «Огонька» или «Роман-Газеты». Описывает оно, как мы знаем, одну из форм устного творчества, распространенную в местах заключения.

Жертва уголовного кодекса «тискает роман» по соображениям сугубо практическим: ради увеличения пайки, улучшения бытовых условий, снискания расположения окружающих или просто чтобы убить время. Из всех перечисленных последнее соображение – наиболее практическое и, при благоприятных обстоятельствах, «тисканье» романа осуществляется изо дня в день, что равносильно сериализации. Материалом повествования оказывается все что угодно. Чаще всего это пересказ заграничного фильма, неизвестного аудитории рассказчика, или действительно романа – предпочтительно из иностранной жизни. Основная канва оригинала, как правило, сохраняется, но на нее нанизываются детали и отступления в соответствии с изобретательностью рассказчика и вкусами публики. Рассказчик является хозяином положения. Требования, предъявляемые ему публикой, те же, что и в нормальной литературе, – остросюжетность и сентиментальная напыщенность.

7

Перефразируя известное высказывание о гоголевской шинели, об Алешковском можно сказать, что он вышел из тюремного ватника. Аудитория его – по его собственному определению – те, кто шинель эту с плеч Акакия Акакиевича снял. Иными словами – мы все. «Роман», «тискаемый» Алешковским, – из современной жизни, и если в нем есть «заграничный» элемент, то главным образом по ту сторону пребывания добра и зла. Сентиментальная насыщенность доведена в нем до пределов издевательских, вымысел – до фантасмагорических, которые он с восторгом переступает. Драматические коллизии его героев абсурдны до степени подлинности и наоборот, но узнаваемы прежде всего за счет их абсурдности. Ирония его – раблезианская и разрушительная, продиктованная ничем не утоляемым метафизическим голодом автора. Лишнюю пайку таким образом не заслужишь, бытовых условий не улучшишь, на расположение аудитории рассчитывать тоже не приходится, ибо она либо выталкивает автора из барака, либо разбегается. Что касается шансов убить время, то они всегда невелики.

Кроме того, как рассказчик, Алешковский только благодарен каждому следующему дню за сериализацию «романа», ибо «тискать» его больше негде, кроме как во времени. Чего в таком случае добивается Алешковский своим монологом? Кому он исповедуется? Ради чего поет? И сам ли он поет или мы слышим голос его героя? И кто, в конце концов, этот его герой, чей голос так похож на голос автора? Чей это голос мы слышим? Голос, который мы слышим, – голос русского языка, который есть главный герой произведений Алешковско- го: главнее его персонажей и главнее самого автора. Голос языка всегда является голосом сознания: национального и индивидуального. Именно этот голос, голос русского сознания – оскорбленного, брутализованного, криминализированного национальным опытом, приблатненного, огрызающегося, издевающегося над самим собой и своими прозрениями и, значит, не до конца уничтоженного – звучит со страниц этого трехтомника.

Помимо своей функции голоса сознания язык еще и самостоятельная стихия, способность которой сопротивляться всепоглощающему экзистенциальному кошмару выше, чем у сознания как такового. Поэтому, надо думать, последняя так на язык и полагается. Сказать об Алешковском, что он владеет стихией этой в совершенстве, было бы не столько банальностью, сколько неточностью, ибо он сам и является этой стихией: ее энергией, горизонтом, дном и неистощимым обещанием свободы одновременно. У жертвы уголовного кодекса, «тискающего» в бараке роман, другого варианта свободы, кроме языковой, нет. То же самое относится к человеческому сознанию в пределах экзистенциального капкана, исключая разве что чисто религиозные средства бегства от реальности.

Впрочем, включая и их, ибо религиозное сознание нуждается в языке – по крайней мере, для изложения своих нужд, в частности для молитвы. Вполне возможно, что, будучи голосом человеческого сознания, язык вообще, во всех его проявлениях, и есть молитва. Это предположение вполне в духе Алешковского, который, наряду с абсолютным слухом, обладает еще и уникальным метафизическим инстинктом, демонстрируемым практически на каждой странице. Его следовало бы назвать органическим метафизиком, если бы язык с его расширительным, центробежным принципом развития речи не был движущей силой этой органики. И язык – любой, но в особенности русский – свидетельствует о наличии у человеческого существа гораздо большего метафизического потенциала, чем то, что предлагается религиозным чувством, не говоря – доктриной. Язык есть спрос, религиозные убеждения – только предложение.

Вышеизложенное не является посягательством на метафизические лавры нашего автора. Этот человек, слышащий русский язык, как Моцарт, думается, первым – и с радостью – признает первенство материала, с голоса которого он работает вот уже три с лишним десятилетия. Он пишет не «о» и не «про», ибо он пишет музыку языка, содержащую в себе все существующие «о», «про», «за», «против» и «во имя»; сказать точнее – русский язык записывает себя рукою Алешковского, направляющей безграничную энергию языка в русло внятного для читателя содержания. Алешковский первым – и с радостью – припишет языку свои зачастую ошеломляющие прозрения, которыми пестрят страницы этого собрания, и, вероятно, первым же попытается снять с языка ответственность за сумасшедшую извилистость этого русла и многочисленность его притоков.

Говоря проще, в лице этого автора мы имеем дело с писателем как инструментом языка, а не с писателем, пользующимся языком как инструментом. В русской литературе двадцатого века таких случаев не больше, чем в русской литературе века минувшего. У нас их было два: Андрей Платонов и Михаил Зощенко. В девятнадцатом, видимо, только Гоголь. В двадцатом веке Алешковский оказывается третьим и, видимо, последним, ибо век действительно кончается, несмотря на обилие подросшего таланта.

Пишущий под диктовку языка – а не диктующий языку – выдает, разумеется, тем самым орфическую, точней мелическую, природу своего творчества. Алешковский выдает ее более чем кто-либо и делает это буквально – в третьем томе настоящего собрания. Перед вами, бабы и господа, подлинный орфик: поэт, полностью подчинивший себя языку и получивший от его щедрот в награду дар откровения и гомерического хохота, освобождающего человеческое сознание для независимости, на которую оно природой и историей обречено и которую воспринимает как одиночество.

Нью-Йорк, 1995 г.

Собрание сочинений в трех томах. Том1. «ННН», Москва, 1996 г.

Памятник литературы как жанр Андрей Битов

Да и жить-то осталось

Каких-нибудь две пятилетки…

В. ИНБЕР

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?

Б. ПАСТЕРНАК

I. Повторение непройденного

Саму идею статьи, возникшую вместе с названием, можно пытаться датировать 1970 или 1971 годом, когда родилась беспримерная повесть «Николай Николаевич». Именно, скорее родилась, чем была написана. Хотя она была написана на отличной мелованной бумаге, отличными чернилами, отличным пером, которое мы в детстве называли «вечной ручкой», чуть ли не неведомо откуда заведшимся «паркером». Записывавший, которого в ту пору трудно было назвать автором, скорее хозяином или даже владельцем рукописи, любил, чтобы перо скользило особенно плавно, поэтому всегда бывал особенно щепетилен насчет канцтоваров. Записано было практически без помарок, крупным красивым почерком сталинской начальной школы, почерком, не поврежденным последующим писанием конспектов. Бумага была толстая, почерк крупный – в рукописном виде рукопись выглядела солидно, в машинописном же, самиздатовском виде – сжалась, скукожилась, поблекла до размеров рассказа в журнальном самотеке. Имя автора на титульном листе не значилось. Тому может быть целый ряд объяснений, существенным из которых является одно: за подобное авторство можно было получить срок. Повесть не предназначалась для печати, однако, изначально не только потому, что и напечатана быть не могла. Она как бы и не для того была написана. Она была написана с восторгом и удовольствием, то есть для себя, для собственного самочувствия и, в некотором смысле, самоутверждения, то есть для двух-трех, прежде всего, друзей, которым труд сей был посвящен. Так что даже если бы в тот год не был разгромлен «Новый мир», а была провозглашена наша гласность, повесть все равно, а может, и тем более, была не для печати. Потому что была она не столько против власти, сколько против печати. Это придется впоследствии разъяснить. Пока что вернемся к описанию рукописи и ее судьбы. Скорее всего, впервые она была исполнена вслух для тех же двух-трех друзей, поскольку машинопись возникла далеко не сразу, поскольку, как я уже сказал, писалась не для печати, а скорее как письмо.

Письменное происхождение этого текста я могу засвидетельствовать как очевидец и участник: именно из писем друзьям произошел этот текст, вкратце повторяя историю литературы. Ибо жанр писем в течение двух лет предшествовал рождению произведения большого и сюжетного. А до этих писем никому неведомым автором будущего «Николая Николаевича» владел жанр исключительно устный, дописьменный – жанр песни, шутки, каламбура, застольной импровизации. В этом жанре автор был любим и знаменит, в масштабах семейного круга и общего стола, какой мог разместиться в масштабах однокомнатной квартиры в Беляеве. Спонтанное это творчество, равное существованию, оплачивалось восторгом, восхищением, любовью тех, кто, между тем, выпускал свои худосочные книжки, оплаченные рублем, критикой, членством в Союзе писателей. То есть гений наш не был писателем. Как ни странно, его такое соотношение не вполне устраивало, хотя он и не показывал виду. Однако стал грозиться, что напишет роман.

И вот он его написал, то есть этого самого «Николая Николаевича». О бывшем воре-карманнике, устроившемся донором спермы в некую лабораторию. История его любви органично переплетается с его трудовой карьерой, с историей страны и нашей многострадальной биологической науки. В каком-то смысле это превосходный производственный роман, мечта соцреализма. Впрочем, определить и описать его необычайно трудно: произведение выпадает из литературы, как из прохудившегося мешка.

Очень смешно – вот что можно было сказать с определенностью.

Но для критического описания, которое, как мне показалось, не прочь был услышать автор, такого определения было явно маловато. В это время у советского избранного читателя был в моде Камю, и как раз была опубликована его повесть «Падение». Трудно было бы найти произведение, менее сходное по духу и смыслу, но, однако, оно, единственное, годилось для сравнения. Произведения были, более или менее, равны по объему и приему. Оба написаны от «я» в форме диалога с невидимым и молчаливым собеседником. Но зато как проигрывал прославленный автор анонимному в оптимизме и жизненном напоре! Наш торжествующий надо всем советский быт одерживал очередную моральную победу над заунывно загнивающим Западом. Наш отечественный вариант, в пику ихнему экзистенциализму, следовало бы назвать «Вставание» (профессиональная, кстати сказать, задача для героя повести).

Придя к своему другу похвастаться идеей сравнения его с Камю, я застиг его врасплох. Он был крайне смущен моим приходом, при этом он был в квартире один. Не сразу удалось мне выяснить причину. Он был раздосадован визитом сантехников в связи с засорением канализации. Пришлось демонтировать унитаз, а тот при этом треснул. Еще более не сразу, а долгое время спустя выдал мне друг тайную причину засора… Напуганный распространением повести в самиздате (по-прежнему без имени автора), решил он уничтожить саму улику, доказательство его авторства – рукопись повести. Ввиду отсутствия каминов в наших кооперативных квартирах канализация есть единственный путь для секретных документов. Писанный же на чрезвычайно плотной и недостаточно мелко порванной бумаге, манускрипт забил фановую трубу. Благо на первом этаже, автор попытался справиться с аварией сам, но разнервничался, поспешил и лишь усугубил аварию.

Юз Алешковский и Андрей Битов (фото из архива Ю.

Алешковского)

Пришлось вызывать.

Люди, одаренные столь высоким остроумием, отнюдь не всегда любят сами попадать в юмористические положения. Смех и страх, перемешанные в определенной пропорции, порождают унижение или гнев. Это выражение гневного смущения на лице друга, когда он открывал мне дверь, было ни с чем не сравнимо и очень запомнилось мне.

Время спустя анекдот этот перестает быть столь уж смешным, хотя и относится к одному из самых смешных произведений русской литературы. Анекдот этот становится величественным. Никому еще не удавалось застичь воровато озирающегося автора за сожжением «Мертвых душ» или «Десятой главы», и вряд ли кто присутствовал при рождении не просто произведения, пусть и гениального, пусть которому и суждено в веках, быть может, и стать чем-то большим, чем произведение конкретного автора, – не произведения, а – сразу памятника литературы.

Ибо что такое, грубо говоря, «памятник литературы» в нашем сознании? Это произведение, пережившее все остальные и утратившее имя автора, а если имя автора и сохранилось, то как бы не человеческое, а мифическое, ибо про человека, носившего это имя, мы уже ничего определенного сообщить не можем. Гомер, Сократ или Шекспир не более люди для нас, чем «Боян бо вещий». На созидание «памятника» уходили века, не столько в смысле отшлифовки в народном сознании конечного варианта эпоса, сколько в смысле утраты имени и биографии автора, а также манускрипта и обстоятельств создания произведения. Вот на это, в основном, требовались века даже в те времена, когда самому авторству и имени не придавалось столь уж существенного значения, как в новейшую историю, когда имена стали значительно крупнее собственных творений.

Над «памятником литературы», после его автора, работает время, неустанно переписывая его, хотя бы и один к одному, как Борхесовский Менандр.

Категория времени – самая ненавистная для революции. Что, как не уничтожение самого времени, влечет революционера? Борьба с календарем запечатлевается в первых же декретах. Время человечества выбрасывается на свалку истории ради идеала счастливого будущего, в котором времени уже не будет. В нашем авторитарном образовании «памятник литературы» впрямую ассоциировался с памятником – такая чугунная или каменная книга, размером с могильную плиту, над которой время поработало больше, чем создатель, и стерло имя. Вещь почитаемая и нечитаемая. Издаваемая для профессоров или ими же и издаваемая ради собственных комментариев. Пусть они ее и читают, свой «Гильгамеш».

Литература перестала быть частью культуры. Она стала занятием. И культура перестала существовать и как самостоятельное слово: культура могла быть поведения и физическая, а также у нее могли быть Парк или Дом. Культура стала овощ. Или быт. Работу веков мы производили в одночасье и вручную. Индивидуализм, родивший цивилизацию западного типа, например, саму фигуру великого писателя, в ХХ веке уже отчасти ложную, был нам чужд. Создавались уже не книги, а литературы на десятках языков. Отыскивались основоположники, клепались эпосы. Имя, настаивавшее на себе как на личности, из состояния личности выводилось в расход. Имя могло быть подтверждено лишь созданием эпопеи. Идеал создания монументальной книги мог быть и достаточно циничным (во спасение), и достаточно искренним (для бессмертия), вплоть до «Доктора Живаго» (за искренность и осужденного).

Любопытна и классична история «Тихого Дона» именно в этом, надындивидуальном смысле. Я не собираюсь оспаривать авторство этого литпамятника, более того, охотно его за Шолоховым оставляю. В истории с Шолоховым гораздо значительней и поучительней феномен оспаривания его авторства, чем факт его авторства. Сразу не сходятся две вещи: во-первых, признание и канонизация романа, в классовом отношении весьма сомнительного, в годы, когда смертью карались куда меньшие социальные прегрешения. Роман-то – почти белый, лишь в красную крапинку, чуть ли не позднее почти халтурно окрапленный… во-вторых, драматический перелом, слом личности автора эпопеи, происшедший уже после 37-го, на рубеже 40-х, по свидетельствам, достаточно резкий и внезапный, наглядно выявившийся уже в послевоенные годы, превративший фигуру, в советской жизни достаточно могущественную и самостоятельную, в нетрезвую функцию официальных установок.

Известный критик и литературовед Л. предложил мне версию перерождения автора знаменитой эпопеи, чем-то обоснованную, может, и не более обоснованную, чем предположения о других, более подлинных авторах «Тихого Дона», но для меня психологически куда более убедительную. Будто проявленная в каких-то случаях репрессий самостоятельность позиции Шолохова дошла до Сталина и обеспокоила его. Будто Шолохов был вызван для личной беседы. Будто ему было сказано, что может вдруг оказаться и другой подлинный автор «Тихого Дона». Что именно после этого разговора Шолохова стало не узнать. Что ж, не исключено, что угроза потери любимого детища еще страшнее высшей меры.

Если это и чистый миф, то важен и миф. Как миф он не менее убедителен, чем пригрозить Крупской, что может быть и другая настоящая вдова. Разговорчики вокруг подлинности авторства тех или иных вершин соцреализма водились и по более мелким поводам: «Как закалялась сталь», «Далеко от Москвы», посмертные песни Джамбула-сказителя, не знавшего письменности, а потому не способного оставить письменного наследия, – и прочее клеветничество, – все это для меня проявления определенной установки: обобществление продукта. За наличностный характер автор эпопеи удостоен был официально всенародного признания – тому же и наказанию подвергнут: стиранию имени как усекновению главы. Именно неотъемлемость имени от творчества, то есть личность, то есть индивидуальность, в малом случае осуждалась как пережиток, в крупном – каралась приговором.

Так что революция не только послужила стимулом для взращивания молодых литератур, но и русскую литературу поставила в положение младописьменной. А потом и саму письменность. Лишившись для начала ятей, фиты да ижицы, сведя разнотравье типографских шрифтов к двум или даже одному, нам уже все равно, на каком языке то же самое читать – на русском или татарском.

И начали варить новую речь на открытом огне при постоянном социальном помешивании.

И родился новый язык, удивительный конгломерат советских и бюрократических клише с языком улицы, обогащенный лагерной феней. Единственно, что оставалось в таком языке родного, это мат.

Письменность уже была объявлена для ста языков, но у языка, на котором говорили все, ее не существовало. Признание, слава, репутация, известность, место в литературном процессе и место в литературе – все это вещи качественно разные. Даже такие поэты, как Тютчев и Фет, стали вполне известны лишь после статьи Некрасова «Русские второстепенные поэты», опубликованной в 1850 году, когда Тютчеву было под пятьдесят, а Фету – тридцать. А.К. Толстой был даже не этого ранга, а его совместное с Жемчужниковыми детище, Козьма Прутков, был, пожалуй, более всех знаменит, но вряд ли считался вообще литературой.

Сегодня репутация Тютчева спорит с Пушкинской, Фет – великий поэт, более бесспорный, чем Некрасов. А.К.Толстой – великий писатель второго ряда, Алексей Жемчужников – просто поэт третьего ряда, а Козьма Прутков – чистый гений. Как писал его выдающийся последователь, наш современник, Дмитрий Александрович Пригов в своей «Азбуке» на букву «П»:

Овидий – это первый век,

Онегин – лишний человек.

Пушкин – это чистый гений,

Пригов – это тоже гений.

Любопытно, что форма такой абсурдной азбуки: «Б – Больная Юлия», «Т – Татарин, продающий мыло или халаты», – изобретена «третьим» Жемчужниковым – Александром, литературная судьба которого всегда очень занимала мое воображение.

Именно на этой «Азбуке» стоит виза его брата Владимира: «Сашенькины глупости», по коей «Азбука» не входит в свод сочинений К. Пруткова. Владимир, единственный из четверки братьев, отнесся ко всему делу всерьез, доводя наследие К. Пруткова до сознания просвещенной публики. Сашенька вообще на отшибе, его почти не упоминают среди авторов – он лишь «поучаствовал». Между тем, с более модернистских и авангардистских позиций, К. Прутков, конечно, куда больше и дальше «сатиры и юмора». Похоже, сами авторы не могли оценить своих более абстрактных заслуг в своем времени; более воспитанные на «пользе обществу», они скорее оправдывают, чем провозглашают Пруткова. Сашенькина же роль, в этой связи, вполне может быть пересмотрена. Хотелось бы этим заняться, пока что предположим… Может, он из всей блестящей братской команды был самый абстракционист и авангардист. Ибо «поучаствование» его каждый раз происходит на уровне зарождения жанра: первая басня, первая пьеса… Будто дальше эксплуатировать однажды абстрактно и всецело обретенную форму ему уже неохота и лень, и он отстраняется перед литературной настырностью братьев. Оттого и другие найденные им формы остались в области «глупостей», что не были проэксплуатированы, пребывали в самих себе с самодостаточностью формы. Будто чувство формы у Сашеньки было из будущего века. Эта вторая, подпольная, андеграундная линия русской литературы была всегда и всегда даже не на втором, а на десятом плане, как и не литература вовсе. Она и начинается-то задолго до нашей великой литературы, но заслонена и затерта ею. Ее оттесняют и от фольклора («Заветные сказки», бессмысленные присказки). Кирша Данилов, Барков, К. Прутков… Всем им отведена та роль, которую они не только сыграли, но и продолжают играть, не покидая никогда языка ЖИВАГО. Ими все пользуются, обогащаясь, да никто, кроме Александра Сергеевича, не посмел признать эту роль. По-видимому, великой литературе было удобно так. Но это уже ее номенклатурные черты.

Единственное, что можно и нужно сделать – издать все это академически, с аппаратом и комментариями, в серии «Литературные памятники». Издать, чтобы успокоиться наконец на всякий запретный и иерархический счет. Советское время особенно светится этим забортовым рядом. Непрерывное живое слово сохраняется только там.

У нас в России авангард был всегда. Обэриуты. Николай Глазков. Генрих Сапгир, Игорь Холин, В. Уфлянд. Дмитрий Александрович Пригов. Еременко, Кибиров, Рубинштейн…

Я спросил электрика Петрова:

«Ты зачем надел на шею

провод?» Ничего Петров не отвечал,

Только тихо ботами качал.

Тоже народное, но только – Олега Григорьева…

Поэзия этого рода, выходит, выстаивала и не кончалась. Потому что она никогда не была печатной. Устной, народной, под шум печатных станков. Проза же прерывалась. В литературе, от которой требовали «памятников», угрожая пистолетом, проза смолкла. Но самое смешное в своей неумолимости, что возродилась проза лишь в виде «памятника», и первыми были «Москва – Петушки» в 1969 году.

Можно так, образно и лестно, счесть, что советская власть уплотнила время, сжала его репрессиями до плотности египетских веков, до структурных изменений породы под столь геологическим давлением верхнего эшелона.

Мы всегда готовы польстить власти, признав за бесчеловечностью – силу. Нас так сдавило, что то, на что требовались века и тысячелетия, мы приспособились «созидать» за две-три пятилетки. Развитию этого тезиса я и хотел посвятить забытую статью. Так сжало нас время – что вот, в результате, и памятник. Хвастать можно и страданиями, не надо забывать, как нас помучили. Тут нет достижения. Достижения нет – а памятник есть. Поднатужимся.

Какашка эпохи. Свидетельство. Благородство – вот еще признак памятника. Родовой признак победы над историей. От «Москва – Петушки» разит благородством, а не перегаром. От Венички не воняет. Это чистая субстанция. Возгонка героя. То, что на обложке стоит имя автора «Венедикт Ерофеев», больше свидетельствует об анонимности литпамятника, чем даже отсутствие имени. Потому что и герой поэмы – Веничка Ерофеев, но герой-то в этом случае – никак не автор. Так Печорин мог бы быть автором романа «Герой нашего времени». Так – «Николай Николаевич».

В 1980 году я читал анонимную повесть автора уже совсем другого поколения – «Венок доносов» (П. Паламарчук). Каждый раз достижение автора бывало столь абсолютным, что не нуждалось уже в подтверждении в последующем творчестве. И было это все написано на нашем с вами языке. Прочтите следующий набор и попробуйте угадать, как такое может прийти в одну голову…

Гуляев, Сидоров, Каценеленбоген, фон Патофф, Эркранц, Петянчиков, Кырла Мырла, Яблочкина, положение в биологической науке, Лубянка, чифирь, «Герцеговина Флор», «Привет холодному уму и горячему сердцу!», тов.Растрелли, НЭП, коммунист Бинезон, Гиперболоид инженера Гарина, Коган-дантист, Бухарин, Рыков, Зиновьев, Каменев, Крупская, Землячка, Киров, Джамбул, Орджоникидзе, озеро Хасан, Челюскин, Леваневский, Чкалов, Колыма, Ромен Роллан, Герберт Уэллс, «кадры решают все», «эмка», Анна Ахматова, Зощенко, астроном Амбарцумян, Каганович, Маленков, Молотов, Тито, маршал Чойбалсан, Корнейчук, «Вечерка», «Гудок», «Пионерская правда», женская консультация им. Лепешинской, Зоя Федорова, «Радищев едет из Ленинграда в Сталинград», «Буденный целует саблю после казни царской фамилии», вот кто сделал пробоину в «Челюскине» и открыл каверны в Горьком, «ленинский огромный лоб», Сталин поет в Горках «Сулико», Стаханов, Плеханов, Миша Ботвинник, мир внимает Лемешеву-Козловскому, Якир, Тухачевский, Егоров, березовая роща, Шверник, проф. Боленский, способ Лумумба-Троцкого, протокол 46, «У самовара я и моя Маша», бандеровцы, Блюхер, Лысенко, Перекоп, Папанин на льдине, «ужас из железа выжал стон», Карацупа и его собака Индира Ганди, папиросы «Норд» («Север»), наше гневное «нет», Кукрыниксы, член горсовета Владлен Мытищев, термитчица коврового завода Шевелева, Эренбург, Юра Левитан, Мартышкин, Норберт Вине-Карцер, Валерий Чкалыч, «Позволительно спросить братьев Олсоп», Пахмутова, Попов, Аврора, Андрей Ягуарьевич Вышинский, работницы «Трехгорной мануфактуры», «Паша Ангелина в Грановитой палате примеряет корону Екатерины Второй», Вадим Козин, «кухарки учатся руководить государством», Джавахарлал Неру, «Запорожцы пишут письмо Трумэну», из карельской березы, Сурков, Фадеев, Хренников, носорог Поликарп, Сидор Помидорыч, Уланова, «Гуталин», «Друзья и враги» Симонова, «Музыкальная история», «На границе», генерал-лейтенант Денисов, артист МХАТа Трошин, Козловский, Николай Озеров, ОБХСС, «Хвору», сталинская конституция, Аркадий Семенович, Чапаев, в какой-то деревне Каменке, коллективизация, Максим Дормидонтыч Михайлов, Дунаевский, «Мы покоряем пространство и время», Попович, Терешкова, Альф Центавр, Дзюба, арифметик Шапошников, «Жди меня, и я вернусь» Симонова, Чернышевский, Хабибулин, «ум-честь-совесть», Рябушинский, Борис Эдер, Белинский, мудила из Нижнего Тагила, блядь с Курской аномалии, Махно, Родзянко, Галахер, Колыма, Четвертая глава, газ «Зелинский – Несмеянов», «Сулико», Алейников в «Большой жизни», Большой Георгиевский зал, Вучетич и Манизер, «Если завтра война, если завтра в поход, если черная сила нагрянет», Бурденко, инженермайор Агаланов, «первый сокол Ленин», черный орел Абакумов, Дуров, кремлевский труп – вишневые куранты, Пронькин, Шепилов, «Березки», «Белеет парус одинокий…»

Почему-то именно так заканчивается этот ряд.

II. Автор безымянного памятника литературы

Но не разбился, а рассмеялся.

М. ГОРЬКИЙ

Белеет Ленин одинокий…

Ю. АЛЕШКОВСКИЙ

Итак, кому могло прийти такое в голову, поставить все эти, и сами-то по себе бессмысленные слова в единый ряд? В данном случае, если рассматривать весь этот ряд как единый текст, у него будет четыре соавтора. Но один все-таки главный. Это именно ему так досадил Валентин Катаев, что именно названием его повести заканчивается все перечисление. Разъясним хотя бы последние слова…

Еще в дописьменный свой период Юз Алешковский зачинает устную серию «мини-классики» бессмертным:

Белеет. Парюсь одинокий…

Рождено в бане. За ним последовало:

С печальным шумом

обнажалась… На севере диком

стоит одиноко…

И т. д.

Это не просто ирония непризнанного над признанным, это ирония бесписьменного над письменным. К классикам – еще любовная. Как у А.К. Толстого – к Пушкину:

Когда бы не было тут Пресни,

От муз с харитами хоть тресни.

Так что «Белеет Ленин одинокий» – это не ирония по отношению к юному гению Лермонтову и даже не нелюбовь к Ленину, а некая идиосинкразия к другу подпольщиков, дворянскому мальчику Пете, герою прославленного романа для юношества Катаева, «ученика» Бунина, – тому Пете, которым нас с детства кормили с ложки наряду с Павкой и Павликом. Чем объяснить у очень умного и зрелого человека такую долгую, навязчивую до и под-, и бессознательного неприязнь? Не умом же? А тем, что природный ум десятилетиями истязается одним и тем же, а именно и только тем, что не есть предмет не только изощренного, но и никакого ума. Ум восстает на новоявленный язык. Естественно – как желудок. Он отказывается переваривать, исторгает. Очищается.

«Первые книги, которые выйдут в России без цензуры, – говорил Пушкин незадолго до гибели, – будет полное собрание сочинений Баркова». Полтораста и еще пять лет спустя этот завет остается невыполненным. Эти последние наши пять лет – пятилетка гласности – особенно наглядны. Цензуры не стало как никогда, однако она оставила за собой по крайней мере три пункта: военную и государственную тайну, пропаганду войны и насилия и порнографию. Военная и государственная тайна не выбалтывается, однако, нынче лишь до тех пор, пока она никому, включая ее носителей, не известна. Пропаганда войны и насилия либо вообще несвойственна психически нормальному человеку, либо стала такой нормой жизни, что никем не замечается, как наши лозунги. Порнография настолько традиционно не развита, что ее можно было бы и не заметить невооруженным глазом, как чуть завернувшуюся на ветру юбочку, если бы не сам цензурный запрет. Ибо под запрет попал язык, а не описание. То есть мат – единственная оставшаяся в живых природная и родная часть языка нашего.

«Первые книги», которые выйдут в СССР при действительной свободе печати (не путать ни с цензурой, ни со свободой слова, ни с гласностью…), – скажу и я, все еще не погибая, – будет полное собрание сочинений Алешковского.

Как нерешительно и стремительно ширилась наша гласность! Еще в 87-м нельзя было упомянуть имя Бродского, а в 88-м доносили на Солженицына. Рассуждались уже не книги (цензуры уже как бы не было), а судьбы (идеология оставалась). Сначала стало можно публиковать тех, кто умер, но тоже в последовательности: предпочтительнее, тех, кто при жизни за границей не печатался (Платонов, Гроссман), а потом уже, кто при жизни там напечатался, от чего и умер (Пастернак, Домбровский), затем уже тех, кто еще жив. Но и тут последовательное предпочтение: жив, но ТАМ не печатался (Рыбаков, Дудинцев), затем, хоть ТАМ и печатался, но зато жив ЗДЕСЬ (Искандер, Венедикт Ерофеев), затем даже так: хоть и уехал, зато на родине и не печатался (Саша Соколов, Лимонов), и лишь затем тех, кто и здесь печатался, и уехал, и там печатался (чтобы распечатать последний ряд, следовало для начала ТАМ и умереть, как В. Некрасов). Все это была уже застарелая политика, а не цензура – запретны были не тексты, а авторы. Тут тоже оказалась бездна нюансов, кто за кем.

Но вот уже и Максимов печатает свой журнал у нас, а наши журналы заполнены эмигрантской литературой, как в свое время – секретарской. Одной лишь современной литературе по-прежнему не оказалось места. Оказалось, что ее и нет, современной литературы. Один лишь Юз Алешковский остался нераспечатанным, как и был, обведя собою границу нашей гласности. Или – заточенный в эту границу, как остров. Наша гласность ласково лижет его берег.

Никто никогда и не думал бы, что именно этот берег так крут.

Юз Алешковский родился в 1929 году и эмигрировал в 1979 году на волне альманаха «Метрополь», где был впервые опубликован. Поскольку и этот альманах впервые вышел на Западе, то все, что опубликовал Алешковский: повести-романы «Николай Николаевич», «Кенгуру», «Маскировка», «Рука», «Синенький скромный платочек», «Смерть в Москве», «Блошиное танго» и др. – все это в Америке. И это драматично и смешно, как сама его проза. Потому что прочесть его можно только в СССР, потому что читатель его – только советский человек, потому что Алешковский непереводим ни на один язык, кроме русского. Ибо написаны его книги на языке, на котором письменности до него не существовало. И словаря. Ни толкового, ни бестолкового. Алешковский и есть и письменность, и словарь этого языка. Языка, на котором все мы, советские, как русские, так и нерусские, если же не все говорим, то все живем.

И наши вкусы здесь ни при чем, как и продукты, которые мы потребляем. Не сразу сварился тот советский язык, на котором выговаривает свои произведения Алешковский, но заварен он был враз, гораздо стремительней, чем теперь может показаться. Первая мировая и гражданская перемешали классы, народы и более мелкие социальные слои, прослойки и прослоечки (многие из которых в прежней жизни могли не иметь ни одного прямого контакта) до такой степени, что разделить их обратно не удалось бы и при самом благоприятном обороте истории. Этот мутный поток нового языка родился раньше, чем устоялись новые структуры власти. Эти новые структуры, в свою очередь, смешали язык революционной пропаганды с имперским канцелярским языком, и это новое наречие органически влилось в общий чан языка. Этот социальный воляпюк ревпропаганды, окопов и подворотен веселил молодых писателей 20-х годов, помнивших язык изначальный. «Рассказы Синебрюхова» Мих. Зощенки (1921) писаны еще окопным сказом, а уже в 23-м он начинает писать рассказы языком совбыта. И если у Зощенки доминирует речь его героев, то у Леонида Добычина уже в 24-м эта новая речь становится чисто авторской, НЭП сообщает этой речи живое движение. Попытка сделать этот новый дикий живой язык и языком литературы продолжается до тех пор, пока ее не прекращает сверху уже сложившаяся сталинская диктатура. Именно она разлучила живой язык и литературу, разослав их по разным этапам, тем самым прекратив литературу. Далее следует уже история языка, не отраженная литературой.

История геноцида русского языка еще не написана. Она проклевывается лишь в форме редких сетований о его состоянии. Пока что складывается история геноцида людей, причем тоже в обратном порядке: партийцев, советской интеллигенции, крестьянства, дворянства, духовенства, то есть классов, то есть собственно интеллигенции, затем малых народов и наций… подбираемся к большему: к геноциду культуры, к геноциду окружающей среды, человека как такового, то есть к геноциду самой его природы, то есть самой природы, то есть Творения. О, если бы можно было ухлопать сразу самого Бога! – не потребовался бы столь хлопотливый и трудоемкий путь.

Мы пишем нынче эту всеобщую историю геноцида и не можем ее охватить – тома сыпятся из наших дырявых рук. Мы не замечаем, что она уже написана, эта история, – это наш язык, наша речь, мы сами, каждый из нас. То, что с ним и с нами, со мной и с тобой стало. Сказано: стиль – это человек. История геноцида языка могла бы быть написана конкретно, научно. Этакий ГУЛАГ для слов. Язык как ГУЛАГ. Для начала как история партийных постановлений и установок. Потом – как вымирание словаря. Потом – как заселение его разного рода выдвиженцами, под- и переселенцами. Потом – как порабощенной речи. Периодическая борьба за его чистоту – история чисток. Потом – как история восстаний и подавлений языка. При всей гибкости и безответности никто не был таким героем, как наш язык. Никто так не выстоял. Язык рассмеялся. И нет у тирании страшнее врага. Срок за длинный язык и анекдоты – частное тому доказательство.

Существует негласный тест на долгожитие тирана в России: до тех пор, пока впрямую не займется русским языком и евреями. Это и есть вершина пирамиды его власти, вершина падения. Руки тирана доходят до реформ в языке в последнюю очередь, от полноты. «Марксизм и вопросы языкознания», дело врачей и смерть…

Литературная биография Юза Алешковского начинается именно в этой точке, с вершины и нуля 1953 года:

Товарищ Сталин, вы – большой ученый.

В языкознаньи знаете вы толк…

А я простой советский заключенный,

И мне товарищ – серый брянский волк.

Биографию советского языка он прошел вместе с народом, научившись говорить в 1932-м, учась писать в 37-м, бросив учиться во время войны, сев в тюрьму в 1949-ми благополучно выйдя из лагеря в 53-м дипломированным профессором советского языка. Язык к этому времени состоял из самой жизни, не смущенный и тенью культуры и литературы, но и сама жизнь удержалась лишь в языке, под завязку насыщенном лагерями и новой войною, газетными клише и соцреализмом. Язык этот находился в дописьменном состоянии. На нем все говорили, но никто не писал.

И Алешковский начал как сказитель – с устной литературы. Песня. Кроме великой народной песни про «большого ученого» он создал еще ряд, задолго до бардов и моды на них, в частности «Советскую пасхальную», «Советскую лесбийскую» и великий «Окурочек». Это была поэзия, но была и проза. Тоже устная. Хохма, шутка, каламбур, афоризм – застольное «треканье». Для остальных это мог быть разговор, для него – жанр. И в этом жанре он был признан в кругу как гений. Но никто в кругу не заподозрил, что он – мастер, что он – работает, что его потребляют, потребляют не всего лишь просто свойственное нормальному человеку желание нравиться, но плоды его умственного и духовного труда. С годами восторг стал не достаточным гонораром и, осторожно попробовав бумагу в письмах к друзьям, пропустив сквозь душу танки в Чехословакию, Алешковский сел «чирикать» прозу и начал сразу с «романа». Писался этот роман, как посвящался, тем же друзьям, кому и письма.

Но и не с романа начал Алешковский, а сразу с памятника литературы. С помощью советской истории столетия развития языка оказались спрессованы в десятилетия, и за пятнадцать лет в одном «отдельно взятом за жопу» Алешковском советский язык прошел свое литературное развитие от песни до рыцарского романа, и советская литература наконец родилась! (В отличие от государственной советской и русской советского периода). Мини-роман «Николай Николаевич» обладает всеми параметрами литературного памятника и по изначальной утрате оригинала, и по необязательности имени автора, и по праву первой ночи регистрации ЖИВАГО языка.

Проза Алешковского песет в себе отпечаток изначального устного жанра – «треканья». Герой, повествуя от «я», рассказывает за бутылкой историю своей жизни невидимому, лишенному дара речи, дебильному собеседнику. Но если и в последующей прозе Алешковский не сумел преодолеть однажды обретенный им жанр и приговоренно за ним следует, то и заслуга его не в жанре, а самая высшая – в языке.

Как бы пояснить, в чем состояло его достижение? В жизни великий готовщик, Алешковский часто прибегает в своих сочинениях к гастрономическим метафорам и уподоблениям. Попробуем и мы. Представьте себе огромный праздничный стол, на котором было накрыто все. Весь опыт человечества разлит по бутылкам, и века ушли на то, чтобы различить и разделить хмель как таковой по бутылкам, развить культуру виноделия. Шампанское, водка, настойки, коньяки, пиво и вина сотен сортов… сколько труда и ума ушло, чтобы определить и отстоять эти дефиниции! Не говоря о культуре потребления всего этого порознь…

Теперь представьте вместо этого изобилия и многообразия одну огромную парашную бочку, куда все это слито, включая и парфюмерию… и мы это поварешкою оттуда хлебаем. Здравые и передовые и свободолюбивые заявляют: так пить нельзя! Так вот, попробуйте разлить эту парашу обратно в бутылки, причем так, чтобы в бутылке из-под шампанского оказалось прежнее шампанское, а из-под пива – пиво и т. д.

Между тем именно этим мы занялись, начиная с оттепели, отделяя соцреализм от государственной литературы, а то и другое от русской, пытаясь воскресить классическую традицию и отделить язык советской газеты, литературный язык, народную речь, жаргон, феню, мат друг от друга, возводя шаткие интеллигентские мостки через исторические провалы – не заметили, как и подморозило вновь. И милый сердцу Никита Сергеевич, стоило пошатнуться да покачнуться на этих мостках, для равновесия – замахнулся на язык (кто подстрекнул?), намереваясь ввести сверхдемократический закон «как слышится, так и пишется», и был смещен за столь крайнюю степень волюнтаризма: загрызла его «мышь» без мягкого знака, закусил им «заяц» через «е».

Алешковский же не стал заниматься безнадежным делом обратной очистки речи, окультуриванием остатних ингредиентов, трезво полагая, что на облагораживание языка уйдут не отпущенные ему столетия отнятой у него до рождения культуры, – он взболтал как следует всю эту тошнотворную смесь и выгнал из нее свой первач, по крепости не уступающий царской водке, и растворил в ней свой опыт советского бытия. Пить этого нельзя, но лечиться можно. Главным препятствием Алешковского на пути к советской публикации в эпоху гласности является злоупотребление крепкими выражениями, проще – матом. А так, все остальное вроде бы и можно – все уже разоблачено и даже отчасти осуждено. Но – не проклято! А как же проклясть? Ставя точки, что ли?

Дело в том, что язык Алешковского однороден, слова у него равноправны, и употребление советской фразеологии на его страницах куда более непотребно и похабно звучит, чем вульгарные жаргон и феня. Благородные же кристаллы мата, единственной природной и принадлежной части русского языка, сохранившейся в советском языке, продолжают слать нам свет человеческой речи, как погасшие звезды во мраке планетария.

Трудно согласиться, что на языке Алешковского мы не только выражаемся, но и живем, но если притерпеться и принять, то – о чем же Алешковский?.. О том, как же это мы притерпелись и приняли то, от чего содрогаемся в виде слов, а не действительности. И Алешковский предстает тогда нам писателем чрезвычайно традиционным в оценках, повествующим лишь о смысле вечных общечеловеческих ценностей, моралистом и даже резонером. Радость жизни – основная моральная ценность по Алешковскому. Извращается жизнь – извращается и ценность. В этом природа его гротеска и метафоры: метафора преувеличена, гротеск метафоричен. Все это шокирует, кричит. За криком можно не расслышать, под шоком не разглядеть. Между тем Алешковский говорит очевидные вещи. Что ж делать, если мы настолько принюхались и прижились, что не видим, не слышим и не обоняем? Неужели и так не слышите, а вот так не видите тоже?.. вот вам под нос – чего воротите, ваше же…

Повесть «Маскировка» – такая преувеличенная метафора. Событийность у Алешковского – невероятная. Невероятность же эта – наша с вами действительность, увиденная здравомыслящим человеком с неискаженным чувством нормы, то есть человеком здоровым и нормальным, то есть человеком ужаснувшимся.

«Николай Николаевич» был написан уже двадцать лет тому. Это сочинение историческое (о периоде 1945-1956). «Маскировке» лет пятнадцать. Она вещь уже современная по тому времени: вторая половина 70-х, народная гласность тех лет, задолго до того, как партия нам в очередной раз «открыла глаза». Гиперболы Алешковского уже могут быть опубликованы именно потому, что как бы уменьшились и оказались не такими уж… Многие преувеличения Алешковского оказываются пророческими, сбываются на-глазах, хотя бы и в виде парадоксального факта.

Журнал «Театр» объявил роман Алешковского «Кенгуру», написанный вслед за «Маскировкой». Сюжет романа – невероятное следствие по делу об изнасиловании и садистическом убийстве бедного животного в столичном зоопарке. Каково же было мое удивление, когда вскоре после отъезда Алешковского (навсегда!) прочитал я информацию в газете, кажется, «Московской правде», о чудовищном факте такого злодеяния в зоопарке и почему-то именно кенгуру… А недавняя война? Хусейновские надувные самолеты и танки, бункера и подземные аэродромы, а также его сводки о победах иракского оружия – что это, как не «Маскировка», уже в мировом масштабе? И разве так уж невозможно, чтобы кладбище провалилось в секретный подземный цех? А как наивно нынче уже звучат сетования героя на отсутствие трескового филе в магазинах, на дороговизну картошки (7 р. ведро), на удвоение тарифа такси (20 коп.), не говоря об алкогольной дороговизне, не то что об его наличии. «Повышение цен на отсутствующие в продаже продукты и промышленные товары оказалось правильным политическим шагом, но не принесло желаемого экономического эффекта» («Маскировка», гл. 10). Сатира, там, где она всего лишь сатира, стареет быстрее всего, ибо – сбывается. Новый Павлов отрабатывает условные рефлексы уже не на собачках.

Тем не менее «Звезда» публикует это в чем-то устаревающее сочинение. И я благословляю этот ее до сих пор решительный шаг, дабы наши перестройка и гласность не оказались очередной «маскировкой» режима, чтобы не вступить нам в очередной исторический период повторения непройденного.

III. Херр голландский. .

Наши беды не переводимы.

М. ЖВАНЕЦКИЙ

Тут мне перехватывает дыхание, и я возвращаюсь к разгадке той загадки… Та безобразная и бесконечная цитата – никем не сочинена, а представляет собой естественный и последовательный ряд слов и выражений, недоступных голландскому читателю и требующих дополнительного для него разъяснения. Все это выписано из романа Юза Алешковского «Кенгуру».

Я легкомысленно взялся помочь милой переводчице, прокомментировав загадочный список. Проблема! Проблема хотя бы с точки зрения здравого смысла. И нам-то (каждому следующему поколению все больше) придется залезать в справочные издания (желательно устаревшие, легкомысленно выкинутые на свалку истории), чтобы объяснить западному читателю с внятностью и точностью, к которой они приучены, суть того или иного недоступного им понятия.

Например: «Герцеговина Флор», Землячка, «Челюскин», Зоя Федорова…

То же ли это самое, что и наше детское усилие прочесть в комментариях к «Трем мушкетерам», сколько лье в луидоре или когда Ришелье любил Рекамье? Почему-то – не то же. Про «Герцеговину Флор» еще можно рассказать… Как Сталин разламывал папиросу, набивал ее табачком трубку. А что сказать им о «Челюскине»? Что это – пароход или исследователь, кто такой Отто Юльевич Шмидт и зачем его спасать первым Героям Советского Союза?.. Что сказать им о Землячке… Что она член КПСС с 1896 года, в то время как сама КПСС – с 1952-го? Что такое ВКП и маленькое «б»? Или что zemlya по-русски означает «ерс» (или как там по-голландски), а «землячка» – соотечественница по малой родине… или что она работала в наркоматах РКИ и НКПС… И что такое наркомат, и что такое РКИ, и что такое НКПС… Лучше тогда о Зое Федоровой… Ее нет в энциклопе- дии. Что была она настоящая кинозвезда 30-х годов, что имела роман с американским военным атташе, за что и села, что ее красавица Вика родилась там, а потом уехала к папе туда? Или что бедную Зою жестоко убили в собственной квартире при крайне странных и сомнительных обстоятельствах? Или что снималась она, уже пожилая красавица, в роли школьной уборщицы в детском фильме по сценарию того же Юза Алешковского, и он ей признался в той любви, которую испытывал к ней до войны, а она ему сказала: «Дорогой мой, тогда все меня любили».

В «Войне и мире» у Льва Толстого есть место, описывающее мирное общение русских и французских солдат. Солдаты, простые люди, преимущественно крестьяне; понятие «народ» в 1805 году другое, чем сейчас. Обе стороны в совершенстве не знают язык друг друга, и им от этого удивительно весело. Это очень смешно – воспринимать чужой язык с точки зрения своего, только на слух. Им весело настолько не понимать друг друга. Эпизод этот имеет прямое отношение к проблеме перевода вообще. Но особое значение приобретает он в советское время, при переводе русской литературы советского периода. При попытке же перевести Юза Алешковского на иностранный язык мы окончательно попадаем в положение толстовских солдат. Потому что сам советский язык является в каком-то смысле плодом переговоров. Так забавно и точно подмеченных Толстым. После революционных кровосмешений (кровосмещений) речи, отчасти представлявших если и не совсем естественное развитие языка, то хотя бы естественное его изменение, по его законам, – наступает и время его стабилизации (скорее «статизации»), отражающей стабилизацию сталинской диктатуры. 30-е годы, язык, в котором и рождается Алешковский.

Язык, как известно, – для общения и развивается лишь в общении, то есть сам язык нуждается в общении. В стране с уже опущенным железным занавесом язык общается лишь с газетой, унифицированной идеологией и пропагандой превращается как бы в одну огромную газету, величиной во всю страну. В эту газету страна и завернута. Слово поступает в язык сверху и переваривается всей страной. То ли это процесс над врагами народа (Бухарин, Рыков, Зиновьев, Каменев), то ли это трудовой почин шахтера или тракториста (Стаханов, Ангелина), то ли это протест против «происков империалистов» (Черчилль, Риббентроп, Керзон, Тито), то ли героический перелет или дрейф (Чкалов, Папанин, Челюскин, Леваневский), то ли это прогрессивные гуманисты, друзья советского народа и человечества (Ромен Роллан, Герберт Уэллс, Джавахарлал Неру), то ли это достижения советского спорта и культуры, поразившие весь мир (Уланова, Лысенко, Ботвинник, Амбарцумян, Яблочкина, Кукрыниксы, но и Корнейчук, Фадеев, Симонов), то ли это набор обязательного всеобщего среднего образования, то есть вообще школьный (Радищев, Горький, Джамбул) – все это не конкретные исторические имена и фигуры, а СЛОВА, насажденные в народное сознание пропагандой, слова, по природе своей ничего не значащие для народа, – ЗВУЧАНИЯ. Это такие гармонические ряды или даже трели, высвистываемые на мотив членов Политбюро (Каганович, Маленков, Молотов). Чуждые уху и сознанию, насильно насажденные слова и имена (одно и то же имя не сходило месяцами и даже годами – Стаханов, Чкалов, озеро Хасан и т. д.), иногда звучали смешно и обретали народную этимологию, становились как бы частицами, вставными словами, паразитами речи, чем-то синонимическим (что Яблочкина, что Джамбул, что Чойбалсан, что Лумумба, что Дзержинский, что Буденный), то есть начинали выполнять ту же функцию, что и мат.

Это и есть одно из основных достижений языка Алешковского – зафиксировать и развить отношение языка русского к советской идеологии. Поэтому попытка прокомментировать для иноязычного читателя все советские слова, употребленные Алешковским, была бы не только громоздкой, но и бессмысленной не только потому, что жизнь наша и опыт происходили по разные стороны Луны, не только потому, что этого никто, кроме нас, не поймет, но и потому, что и сами-то мы этих слов не знаем и не понимаем, а лишь катаемся по этому скользкому ассоциативному слою, как по льду. И комментарий требуется уже не только при переводе с языка на язык, но и при переходе от поколения к поколению. Кому еще что-то говорит слово «Лумумба», тому уже ничего не говорят слова «Паша Ангелина». Советские слова в тексте Алешковского следует воспринимать как непереводимые в той же мере, в какой непереводим мат. Если непонятно, значит ругается, а звучит неплохо. «Маршал Чойбалсан» разве не «еб твою мать», а Лумумба – разве не способ?..

Для ориентации восприятия иностранцем незнакомых слов разберу лишь несколько типологических примеров.

«Тов. Растрелли» – товарищ (сокращенное тов.), революционное обращение, заменившее «господина» (господ больше нет), строго обязательное в обращении партийцев друг к другу (как «геноссе»); Растрелли – итальянский архитектор XVIII века, построивший очень много знаменитых зданий в Петербурге, в частности Зимний дворец, который легендарно брали штурмом во время Октябрьского переворота; расстрел (расстрелять, расстреливать) – основной способ казни в советское время; как правило, без суда и следствия. «Паша Ангелина в Грановитой палате примеряет корону Екатерины Второй, и кухарки учатся руководить государством». Паша Ангелина – кажется, первая советская женщина-трактористка (традиция эта перейдет впоследствии к Терешковой, первой женщине-космонавту, тоже у Алешковского поминаемой), соответственно ее фотографии не сходили с газетных полос целую пятилетку, была депутатом Верховного Совета СССР, а сессии его проводятся в Кремле; Грановитая палата – едва ли не самая знаменитая комната в Кремле, каждому почетному гостю демонстрируемая: там трон, на нем «заседал» еще Иван Грозный; Екатерина Вторая – великая императрица XVIII века, все еще уцелевшая как имя в памяти народной и не до конца изгнанная из школьных учебников истории в качестве жестокой «крепостницы»; естественно, что именно Паша Ангелина примеряет ее корону. Знаменитое высказывание Ленина о совершенстве будущего социалистического государства: «У нас каждая кухарка сможет руководить государством»; в 30-е годы широко распространяются всякого рода «курсы» для скорого обучения, ликвидации безграмотности, повышения квалификации, курсы кройки и шитья и т. п.; поэтому не так уж невозможны и «курсы обучения кухарок руководству государством». Паша Ангелина ведь уже руководит, она – член парламента. «Привет холодному уму и горячему сердцу!» – Каламбур, произведенный из знаменитого, распечатанного в лозунгах высказывания Феликса Эдмундовича Дзержинского, первого Председателя ВЧК (Чрезвычайной Комиссии, будущего НКВД, будущего КГБ): «Революцию надо делать чистыми руками и…» – я и сейчас не уверен, что там было холодное, а что горячее: все это взаимозаменяемо. «Вот кто сделал пробоину в Челюскине и открыл каверны в Горьком» – фраза гибридизирована. Страна была охвачена процессами над вредителями, шпиономанией; одновременно она, затаив дыхание, следила за героическим переходом ледокола «Челюскин», обязавшегося пройти «Великий северный путь» за одну зиму, но потерпевшего аварию, так что его пришлось так героически спасать; одновременно страна, также затаив дыхание, следила за бюллетенями здоровья великого пролетарского писателя Максима Горького, как теперь известно, отравленного Сталиным, а тогда – врачами-вредителями. «Андрей Ягуарьевич Вышинский» – знаменитый обвинитель на политических процессах 30-х годов, впоследствии министр иностранных дел. Отчество его «Януарьевич»; Януарий – редкое для слуха имя, данное его отцу по святцам; ягуар – свирепый, хищный. Отсюда и каламбур «Ягуарьевич», паспортизирующий экзистенциальную сущность Вышинского. И т. д., и т. п., и т. п., и т. д., и т. п., и др., и др… и т. д., и др., тпру! Приехали!

Что они в этом поймут?! Зачем это им!? Зачем им наша духовность?.. Как поведать им о нашей любви к Петру Алейникову, о нашей гордости за первый в мире противогаз академика Зелинского, о том, какой глубокий бас был у Максима Дормидонтыча, о том, как курили мы папиросы «Норд», переименованные в «Север» вследствие борьбы с космополитами, или что Чойбалсана звали, оказывается, по имени Хорлойгин, а МНР звали Монголией, и какая же это прекрасная страна! какие в ней люди и степи…

Как я могу им все это объяснить, если ихний русист не знает даже, что такое «карельская береза», ни про Лысенко, ни даже Джавахарлала Неру он не знает, ни про Зощенку и Ахматову… про «ум, честь, совесть» они не знают – вот что. Ну зачем им засорять голову тем, что мы сами так готовно из нее выкидываем? И что это объяснит им? И как нам самим себе объяснить, почему в нас навсегда застряли слова, ничего не значащие и в таком количестве? Что из всех этих слов сохранится для нас в языке, когда наконец минует вся эта эпоха? Тайна. Опять загадка.

Вот, к примеру, загадка, с детства занимающая мое воображение. Почему замок – английский, горы – американские, булавка и булка – французские, а сыр и хер – голландский? Какая нация могла бы предпочесть чужой хер своему? Из какого опыта (реального, исторического) могло родиться такое странное предпочтение? Долго гадал и вот догадался… Петр! Петр Великий. Двухметровый Петр. Это ведь он навез голландцев, брил бороды, заставлял носить парики, делать книксены, сам звался херр Питер и всем другим велел величать друг друга херрами. Уж так его ругали, так возвеличивали, так честили… два века миновало, забыли и голландцев, и Петра, а хер – остался жить в языке, отдавая должное историческим заслугам и того, и тех – в виде самого глубокого почтения, которое только может оказать народ.

Что у нас с вами есть голландского?

1969, 1991 Пятое измерение: на границе времени и пространства.

«Памятник литературы как жанр»,

Москва, 2002.

Свободомыслие как утверждение Нормы Ольга Шамборант Юз Алешковский – Великий выходец из положения

Юз Алешковский – замечательный русский поэт, прозаик, романист, эссеист, философ, автор гениальных афоризмов. Список можно продолжать, но он все равно не сможет в достаточной степени выразить значение того вклада в русскую литературу, который внесло творчество Алешковского.

Юз Алешковский – очень серьезное явление русской культуры. Ему удалось необычайно развить и обогатить традиционный для русской литературы жанр сказа (в этом жанре писали Лесков, отчасти Зощенко), причем он сделал это абсолютно нетрадиционными средствами. Главный герой произведений Алешковского – русский язык, живой, неподцензурный, нецензурный. Продолжая музыкальную тему, так гениально использованную Бродским при анализе творчества Алешковского, можно утверждать, что он обладает абсолютным слухом по отношению к божественной НОРМЕ человеческого бытия. Это его идеал, за который он стоит насмерть и отклонение от которого он чувствует, как фальшивую ноту. А главное оружие его – смех. Он сумел «на молекулярном уровне» разобраться в механизмах вечной борьбы добра и зла в определенный исторический момент и, перефразировав ленинские слова, – в одной «отдельно взятой за жопу стране». Вот уж про кого, так это про Юза Алешковского можно с уверенностью сказать словами Пушкина, что «в наш жестокий век восславил он СВОБОДУ».

Изначально, от Бога, обладая феноменальной внутренней свободой, Алешковский всем своим творчеством, а в долгий «дописьменный период» – своими устными импровизациями, ОСВОБОЖДАЛ сознание своих слушателей, а затем и читателей. В мрачные и достаточно позорные годы советского режима его песни считались народными, а его неприличная проза тянула на вполне приличный срок. Лишь после падения Режима его творчество стало доступно «широким слоям» соотечественников, и тут он испытал на себе буквально девятый вал всенародного признания на исторической родине.

Щедрый дар Алешковского заслуживает глубокой благодарности его современников. Одной из лучших форм ее выражения оказалась Пушкинская премия, присужденная ему в 2001 году, хотя и на этот раз не российским, а немецким культурным сообществом, точнее, Фондом Топфера. Это, оказывается, очень трудный жанр – воздаяние. Во-первых, мешает стойкий стереотип – усвоенное-таки знание, что за самые высокие заслуги перед человечеством полагаются крестные муки, а не славословие, почести и денежные премии. А во-вторых, у нас ведь как принято: о живых – или ничего, или плохо. Исключительная редкость – признание или хотя бы признательность за совершенные подвиги при жизни. Слава Богу, настоящий юбилей предоставляет нам такой случай. Во-первых, еще живы те, хоть и, увы, далеко не все, кто вкушал плоды его деяний еще давным-давно, во-вторых – вот он сам!

Еще одним отягощающим мою задачу обстоятельством является наша с Юзом неприлично давняя дружба, моя того же возраста пламенная к нему любовь и благодарность за просвещение, за счастье общения, за моральную, интеллектуальную и даже материальную поддержку, находившую не без помощи студентов и преподавателей Уэслианского университета контрабандистские тропы на протяжении всей нашей географической разлуки.

Божий Дар – штука вневременная, чего никак нельзя сказать о способе его реализации. Конечно, в первую очередь на пути воплощения дара стоит личность, характер того, кому этот дар достался. Я говорю именно о даре, а не способностях. Способности всегда только помогают. Дар, напротив, может и погубить, принять, так сказать, «поперечное положение» и не суметь родиться. Он может очень долго скрываться во чреве, сроки тут неопределенны, и лишь кое-какие косвенные признаки выдают его наличие. Короче, надо суметь родить свой дар, надо найти в себе смелость вступить в нашу действительность с этой драгоценной обузой на руках. Вот что пишет сам Юз о таланте: «Талант, Сергей Иванович, не хрен собачий. В нем на семьдесят пять процентов опасности, на двадцать четыре процента – суровой ответственности и на один лишь процентишко – захватывающего удовольствия…»

В комплекте с даром для его реализации необходимо иметь большое мужество и даже некоторую дозу авантюризма. А уж исторический момент поможет определить истинные возможности и даже жанровые особенности его существования. Исторический момент – всегда соавтор. Когда он особенно крут, роль его непомерно возрастает. В массовом сознании бытует представление, будто существует два основных типа литературных судеб. Одни идут чередой, друг за другом, по некой главной дороге, как это бывает отражено в школьной программе, имитирующей якобы хронологический принцип познания. В советское время это, разумеется, означало, что, начиная с анонимного автора «Слова о полку Игореве» писатели готовили Великую октябрьскую социалистическую революцию, постепенно открывая для себя и для публики все новые и новые основания для ее свершения. Получилось такое многотомное уголовное дело на человечество, которое, с одной стороны, безобразно погрязло, а с другой – почему-то все-таки достойно светлого будущего. Так вот, по этой столбовой, согласно школьной программе, дороге якобы бодро шествовали наши классики, начиная с невнятного и скорее все же притянутого за уши к эволюционно-революционному процессу Фонвизина, который, как водится, изобразил, а также Державина, который, с одной стороны, воспел, а с другой – благословил, и потом уж, после бедной Лизы, которая утопилась, еще совершенно не осознав расстановки сил на арене классовой борьбы, – сразу взошло Солнце наше, Александр Сергеевич, и, как говорит наш юбиляр, – понеслась. Лермонтов начал как раз с того, что поставил Пушкина в позицию борца с режимом, и пошло-поехало. Свиные рожи российской действительности полезли во все прорехи общественного сознания. Блоковская «аметистовая вьюга революции» завыла, как сирена, Бытие разоблачали по всем статьям уголовного кодекса. При вскрытии язв российской действительности образовалось немало перлов. И вот ими-то как бы и усыпана столбовая дорога литпроцесса. Между тем, конечно, это представление, отчасти по слабости ума, отчасти умышленно, навязывалось общественному сознанию нашими пылкими русскими и раболепствующими режиму советскими критиками и литературоведами. На самом деле, естественно, каждый великий и даже просто настоящий писатель – явление уникальное, неповторимое и абсолютно неожиданное, чтобы не сказать авангардное. Именно такие писатели задним числом выстраиваются вдоль воображаемой столбовой дороги Духовного и Исторического процесса. Тем не менее всегда попадались, а после революции их поголовье резко возросло на обильно удобренной почве, такие авторы, которые не умели найти себе легального места в создавшейся обстановке на большой дороге истории, те, например, кто в советское время не сумел продолжить традицию борьбы со свиными рожами путем воспевания нового строя или почти как ни в чем не бывало писать повести и рассказы или создавать истории о любви, «как у Ивана Тургенева», не в состоянии оказались принимать советскую действительность за нормальный фон для нормальной жизни.

Если же все-таки не вовремя полученный Божий Дар не давал покоя стремящимся к писательству отщепенцам, они пытались найти и находили некий выход из положения. Все эти новые формы, даже сам этот наш знаменитый революционный авангард – происходили не столько на почве вдохновения «аметистовой вьюгой революции», а именно из-за невозможности принять такую жизнь за жизнь. Я не претендую ни на какой серьезный анализ, пропускаю целые пласты жизни духа и искусства. Я говорю о том, о чем мне хочется сказать. Так вот, одним из образцов «выхода из положения», самым значительным, как мне кажется, в начале советского периода был Михаил Зощенко. Своим литературным приемом он сумел обозначить одновременно и невозможность, и наличие изящной словесности в условиях краснознаменного уродства. В значительной степени культура советского периода представляла собой некое подобие рубцовой ткани, то есть той ткани, которая вырастает на месте травмы, – она способна поддерживать и сохранять форму некогда здоровой ткани, но не может выполнять ее специфическую функцию. Из всех так называемых деятелей отечественной культуры лишь единицы были настоящими. И мало кто из них мог открыться публично и раскрыться в полную силу. Большая часть истинных талантов сгинула. Кому относительно повезло – за границу с самого начала, а другие – в лагеря или каким-то иным ускоренным способом на тот свет. Для жизни оставались только так называемая внутренняя эмиграция, случайное укрытие от вездесущих органов, безвестность, подполье, безумие и тому подобный ассортимент способов проживания с неродившимся талантом, как с нераскрывшимся парашютом. Тогда огромный дар мог уместиться в «Мухе-Цокотухе», в каком-нибудь фильме-сказке для детей и т. п.

Юз принадлежит к тем, кто не был согласен всерьез принять эту действительность за свою подлинную и единственную жизнь, которую надлежит покорно проживать в предложенных ею рамках. Не в том смысле, чтобы лезть на баррикады или выходить на Красную площадь, а в том, чтобы постоянно ощущать и формулировать отклонение окружающей действительности от Нормы. Всегда иметь в виду незримо присутствующую Норму, а не сложившуюся практику. Юз никак не мог пребывать, например, в статусе официального писателя. Даже попытка разделить с другими хитрецами благодатную почву детской литературы хоть и удалась ему с профессиональной точки зрения, но не удалась с точки зрения экзистенциальной. Прекрасно понимая, в чем они состоят, не мог он хавать советские правила игры применительно к собственному творчеству и становиться еще одним Успенским, например. И, не в обиду последнему будь сказано, – слава Богу. Дар Юза принципиально бескорыстен по своей сути. Именно честность взгляда на жизнь и способа отражения увиденного лежит в основе его творчества. Он начал писать прозу без всякой мысли о возможности быть напечатанным, в полном смысле слова – «на троих».

Первый свой шедевр, «Николая Николаевича», он написал, чтобы порадовать трех самых близких своих собеседников, им же его и посвятил. Но и потом, став уже обожаемым и известным автором, никогда не занимался просчитыванием предполагаемого спроса, в его совершенных по форме сочинениях всегда есть совершенно четкий замысел, но никогда нет умысла. Молодой человек, который в американском посольстве в Москве выдавал мне визу, спросил, что написал приглашающий меня на свой юбилей Юз Алешковский. Он оказался бывшим студентом-славистом, изучавшим наш самиздат, но о Юзе ничего не знал и не слышал. И тогда я произнесла: «Товарищ Сталин, вы большой ученый…». Американец радостно закивал головой и выдал мне визу.

Сначала я невольно удивилась, а потом до меня дошло – да Юз ведь и не был героем самиздата! Никому опять же не в обиду будь сказано, но никакой самиздат не выдержал бы такого рода бесстрашия, не только абсолютного политического, но одновременно и метафизического, и языкового. Если не в изложении исторических фактов и не в исторической же их оценке, то в философском экзистенциальном осмыслении феномена Соньки, в спектрометрическом анализе этой адской смеси он пошел, пожалуй, дальше прочих. Отмечу в скобках, что я то ли не позволю себе ничего говорить, то ли позволю себе ничего не говорить в данном случае о Солженицыне. Юз указал Соньке ее место – у параши, исходя из онтологических и эстетических соображений. Только тут, у окошечка отдела выдачи виз, я наконец по-настоящему осознала, что он держал в руках, отваливая из СССР. Кроме «памятника литературы», ставшего гениальным дебютом Юза в прозе, «Николая Николаевича», таких блестящих сатирических и пророческих сочинений, как роман «Кенгуру» и повесть «Маскировка», к этому времени Юз уже написал свой главный труд – роман «Рука». Получалась такая новенькая пословица: с «Рукой» в руках – век свободы не видать. «Руку» до сих пор в каком-то смысле страшно читать. Но о ней речь впереди.

Кстати, в трагических и по-советски комических обстоятельствах отъезда в Шереметьеве тех лет Юз все никак не мог от нас, окаменевших этим тяжелым ранним утром провожающих, уйти окончательно. Он раз пять возвращался то с очередной отвергнутой таможенниками бутылкой водки, то с чем-то еще, не дозволенным для пересечения границы. Последний раз, уже изрядно преуспев в уничтожении контрабандного товара, он крикнул в толпу провожающих: «Увидимся через десять лет!». Тогда, в 1979 году, это прозвучало как черный юмор. А ровно через десять лет Юз впервые посетил Бывшую родину.

Действительно, нет пророка в своем отечестве.

Как только человек обнаруживает у себя пророческий дар, он немедленно сваливает из отечества – видимо, из целомудрия и для профилактики.

Каждый творческий человек всю жизнь решает для себя проблему «быть или стать». Кому не хочется «стать», то есть, стать фактом для других, получить признание, стать автором нашумевшего и лауреатом престижного? Но в глубине души больше всего любой автор жаждет не потерять способности ощущать и выражать, то есть – продолжать «быть». В этой связи отъезд Юза из СССР, его личный свал, на мой взгляд, следует рассматривать как свал в частную жизнь, в бытие как таковое. Ей-богу, как ни грустна разлука, но представить себе Юза, пусть бы ему даже удалось чудом наступить себе на горло, зажать нос и спрятать кукиш в кармане (поза, искусно исполненная рядом российских литераторов), вознесенным мутной волной перестройки, этак по-быстрому, как в подъезде, получившим признание во всенародной любви, а затем тянущим лямку капиталистических многотрудных будней – если повезет, то на телевидении или, на худой конец, на радио – в борьбе за безбедное существование, дачу и евроремонт, невозможно. Не лучше ли действительно удалиться и, пребывая в прозрачной тени Уэслианского университета, оставаться самим собой? И как бы ни шагнуло наше российское общество, в какую фазу или во что менее благозвучное оно ни вступило, то, что Юз сумел в свое время, опережая, вернее, проясняя сознание нашей духовной элиты, сформулировать, а в таких эмигрантских уже сочинениях, как, например, «Блошиное танго», «Перстень в футляре» или «Ру-ру», – развить под несколько новым углом зрения, никто, кроме него, так и не сподобился сказать о феномене меняющего свои очертания, но не суть, советского строя, который, подобно останкам мамонта, так хорошо сохраняется в нашей вечной мерзлоте… Так за всю перестройку и последующие стадии то ли распада, то ли становления, кроме афанасьевского пресловутого «агрессивно-послушного большинства», никто, несмотря на свободу слова и бурные потоки разоблачений, ничего выдающегося не произнес во всеуслышание, а маскировщики всех разрядов вновь оправились и бесперебойно получают свои производственные задания. Перенесемся, однако, с вашего позволен ия, в эпоху безбрежного брежневского периода, который теперь-то легко называть периодом, а тогда эти восемнадцать-двадцать лет великолепно иллюстрировали определение линии горизонта, которая удаляется по мере приближения, в эту эпоху расцвета невежества, цинизма и безысходности, которую принято было называть уверенностью в завтрашнем дне. Именно в эту эпоху довелось жить и расцветать дару Юза Алешковского.

Известность пришла к Юзу, начиная с его гениальных песен, резко отличавшихся от всех близких по жанру творений прочих бардов и менестрелей такой точностью словоупотребления, какая свойственна лишь настоящей поэзии. Хотя, если честно, слава, если и пришла, то вовсе не к нему. Песни знали и любили, но родина еще не знала своего героя. Песни приписывали кому угодно. В том числе и народу, что хотя бы не обидно. В чем секрет такой анонимности, или, как говорят теперь, нераскрученности автора? В отсутствии инфраструктуры в подполье? В несерьезном отношении к себе самого автора? Конечно, Юз не ощущал себя ни поэтом-песенником, ни бардом или менестрелем. Он легко создал всего несколько абсолютных шедевров, которые теперь, замечу в скобках, уже, так сказать, при свободе слова, разошлись на цитаты, как «Горе от ума», и ими вовсю оперируют наши смелые сегодняшние журналисты, однако он не стал разрабатывать этот шельф. К тому же, тогда слава была бы для него синонимом доноса, так что лучше уж камерный успех, чем успех в камере.

Смолоду ощущая свою причастность к стихии словесности, Юз, конечно, сочинял стихи и поэмы, которые постигла такая же примерно участь, как и скорее всего вовсе не написанную поэму Венички Ерофеева под названием «Шостакович», которую тот потерял якобы в телефонной будке. Во всяком случае, пока и Юз, и литературоведение молчат об этом периоде его творческого пути. В дописьменный период своего творчества кроме негромкой славы автора песен Юз был знаменит в узком кругу как мастер афоризма, способный гениально передать метафизическую связь явлений Бытия – здесь и сейчас. Один из них, к сожалению, до сих пор не утратил своей актуальности, и не похоже, что когда-нибудь утратит. Цитирую на языке оригинала: «В России власть взяли те силы, которые спиздили шинель у Акакия Акакиевича». Или фраза, в которой уважение к слову провозглашается почти с библейской безапелляционностью: «Еще ни одна мандавошка не была поймана на слове»…

Еще не начав по существу писать, Юз стал для нас, его довольно многочисленной паствы, явлением культуры в самом главном смысле этого слова. Он с самого начала был великим Просветителем умов и Освободителем сознания. Свежий взгляд на вещи – это не только следствие незамутненности разума постижением наук и лженаук, это составная часть дара.

В то тусклое и довольно позорное время вокруг Юза царила вдохновенная атмосфера свободы, живого ума, смеха, легкости рождения гениальных фраз. Причем все находившиеся рядом чувствовали себя не зрителями или слушателями, а участниками. Юз – великий учитель. Он умел дирижировать умами, и когда они начинали выводить порученную им партию, они охотно принимали легкость ее исполнения за свою заслугу. К Юзу ходили не выпить и пожрать, как могло бы показаться на первый взгляд, хотя и тут его щедрость значительно превышала реальные доходы, – к нему ходили побыть свободными и умными, короче говоря, пожить в Бытии, побыть в подлинном смысле этого слова… А потом можно и дела свои нехитрые или даже достаточно хитрые поделывать.

Юз щедро транжирил свой дар, делился им, так сказать, вручную. Когда удавалось уговорить его спеть, ведь все безумно этого хотели, а он уже не столько тащился от всенародной любви, сколько слегка обижался на недостаточно серьезное отношение к одному ему известному, и то лишь интуитивно, огромному творческому потенциалу, Юз соглашался и пел, ко всеобщему счастью, аккомпанируя себе постукиванием пальцев по столу. Но ему действительно уже было пора, уже обожаемый им Александр Сергеич грозил ему в окно: пора, мой друг, пора!

В поисках «выхода из положения» и способа реализации своего дара Юз попробовал множество жанров: минироманы, романы, повести, рассказы, эссе, последние слова подсудимых, древнекитайскую поэзию – и все их обогатил. Он не писал лишь драмы, и то, наверное, потому, что не имеет склонности драматизировать трагичность бытия. Юз не только нашел выход для себя, он указал выход всем нам – как справиться с нелегкой участью жить в это время и в этом месте. По Юзу, этим выходом является в первую очередь сохранение облика нормального человека: «Мне все равно, кем вы меня считаете: поврежденным при первоначальных родах или трансстебанутым «шизлонгом». Лишь бы я сам в своих глазах являлся тихим существом, брезгующим всего непотребного. Лишь бы я был единоличным фронтом отказа от покорного сотрудничества с грязной наукой и пакостной властью».

Его главное оружие – смех и обличение инфернальной Соньки на всех уровнях, вплоть до молекулярного (почти по любому произведению Алешковского можно изучать политэкономию социализма во всех подробностях, объясняющих, кстати, многое из происходящего в настоящий момент в нашей политэкономии капитализма). Ибо нельзя рассуждать о Юзе, о его творчестве, о значении его творчества и не назвать по имени или даже по имени-отчеству главную героиню большей части его сочинений. Даже если о ней, как о божестве дикарей, не произносится ни слова прямо, – она, советская власть, или Софья Владимировна, именно она стоит за всем происходящим. Вдохновительница, возмутительница спокойствия, щедро снабжающая материалом, достаточным для зашкаливания всех органов чувств, для постоянного эмоционального накала, для почти что панического желания выразить свои непосильные впечатления. По-моему, это характеристика Музы. И в отличие от абсолютного большинства литераторовсовременников, Юз не делал вид, что его Муза – из обедневшей дворянской семьи, случайно пережившей революцию. А свободу дает только признание факта.

Главная составляющая Свободы – это Свободомыслие, способность видеть и осознавать увиденное не под давлением пропаганды, страха и лжи, которая пронизала все наше существование и даже прокралась в нравственные идеалы под псевдонимом «спасительной лжи», так смачно и даже небездарно разрекламированной Максимом Горьким в принадлежащем его перу гениальном образце соития таланта с соцзаказом – в пьесе «На дне». Что говорить несколько – все поколения советских людей выросли и сформировались как личности под крылом этого универсального механизма, который, однако, мог помочь спасти только тело, да и то без малейшей гарантии. А тогда, начиная всерьез писать, Юз чувствовал себя первопроходцем в нелегальной литературе. Он не мог писать, «как ни в чем не бывало». Обостренное чувство нормы, кстати, именно оно, видимо, порождает сатирический жанр в целом, не позволяло ему стать даже непослушным и трудным ребенком советской литературы. Именно оно служит нравственной основой его смеха, его издевательства над действительностью, которая оскорбляет чувство нормы. Он защищает гипотетического нормального человека от насилия в извращенной форме со стороны этой действительности (как это сделала Дуська со своим мужем, бригадиром маскировщиков). Подобно герою «Блошиного танго», Юз безошибочно обонял все компоненты той чудовищной Каши, которая воцарилась в головах и душах советских людей после разрушения всех основ национальной жизни, человеческой морали, после падения, крушения Нормы. Эту кашу, которая ночевала на том месте, где раньше были мировоззрение и нравственные нормы, Юз сумел гениально воссоздать в языке своих героев. Он обессмертил эту кашу (кстати, само понятие каши введено самим автором и многократно используется его героями, есть даже рассуждение о том, что у нас в головах должна быть именно Наша Каша, а не какие-нибудь другие кушанья – например сациви или лобио). Как и его трепетный герой Сергей Иванович, который научился делать сувениры для продажи в электричках, представляющие собой живое насекомое, запаянное в стекло от бутылки и символично смахивающее на Ленина в мавзолее, главный наш труп в хрустальном гробике, который, не стоит об этом забывать, до сих пор там, – так и Юз сумел заключить то подобие жизни, которым нам довелось жить, в прозрачные контуры своих произведений, язык которых и есть наш единственный «вечно живой» и сохраняет если и не аромат, не дай Бог его еще раз нюхнуть, то – дух эпохи.

Язык Юзовых сочинений обладает невероятной емкостью. В одну фразу ему удивительным образом удается заключить всю полноту, трагичность, комичность и мудрость жизни. Откройте на любой странице любой из четырех томов теперь уже легального собрания сочинений – и после заносов словесного поноса, порожденного нынешней свободой слова, блеснет гений не только пророческого, на молекулярном уровне, понимания действительности, но и самое гениальное отношение к этой действительности. Чувство юмора – единственный путь к независимости, приятный морально и физически, особенно если он оказался бескровным.

Одной из немаловажных художественных особенностей сочинений Алешковского является обильное использование ненормативной лексики, то есть мата, то есть языка, на котором говорит и даже думает наш многострадальный народ. В отличие от скорбного взгляда на мир (типа «как посмотришь с холодным вниманьем вокруг»), который тоже может видеть все, но приводит в тупик, мат, как и юмор, обладает божественной способностью создавать некую зону отчуждения, она же – единственная доступная в таких условиях перспектива. С его помощью удается отвоевать некий личный пятачок почвы, чтобы было куда ногу поставить и «канать» дальше.

Битов замечательно писал уже о непереводимости произведений Алешковского, о непереводимости в широком смысле слова, взяв для этого эпиграф из Жванецкого: «Наша беда – непереводима». Все это абсолютно справедливо. Непереводима вообще вся подлинная литература, непереводима история, непереводима жизнь одного поколения на язык другого поколения. И все же не все так мрачно и безнадежно. Во-первых, настоящие великие литературные произведения многослойны, они выдерживают множество уровней прочтения и восприятия, ну а потом, хотя никто никого не может правильно и полностью понять – друг друга, муж жену, жена мужа, сын отца, отец сына и т. д. и т. п., – тем не менее, невзирая на безусловную уникальность неповторимых индивидуальных особенностей всех и каждого, абсолютно бесценными оказываются как раз те редкие и пронзительные моменты, когда вдруг люди из совершенно разных уголков света, из совершенно разных семей, социальных слоев, культур, укладов, обычаев, реалий и т.д. вдруг, оказывается, думают и чувствуют одинаково, их совершенно несовместимые жизненные опыты приводят в результате к одним и тем же выводам и даже поступкам. И становится очевидным, что Душа – едина, а всем нам, кому она вообще выдана, достался ее фрагмент, возможно, осколок, а родство душ – это когда осколки соседние.

В конце концов, даже сделав ставку на живой и фантастический язык как на главный инструмент своего творчества, Юз все же преследовал и более глубокие цели, преследовал и, надо сказать, достиг. Юз выпестовал свой Дар как неизменное, надежное и чудодейственное средство от зомбирования любого сорта и происхождения, будь то господствующая идеология, догмы узкого круга либералов или интеллектуалов, от любого коллективного или рабского индивидуального способа спасовать перед силами зла.

Наша непереводимая беда – это в первую очередь Несвобода. И Юз нас всегда освобождал. Юз не первый русский писатель, который, в ранней молодости соприкоснувшись вплотную с темой «Преступления и наказания», сумел не сломаться, а напротив, глубже понять смысл и цену существования. «Рука» – это Юзово «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы» и «Бесы». «Рука» – это попытка религиозно-философского осмысления российской истории ХХ века. Я ничуть не намерена умалить значение подвижнической деятельности диссидентов, не пожалевших ни жизни, ни личной свободы в борьбе с Гидрой, а также других литераторов и публицистов, участвовавших в ее выведении на чистую воду. Общими усилиями система расшатана и в некоторой степени рухнула, придавив множество своего незадачливого народа обломками. Я сейчас говорю только о литературе того периода. И тут я позволю себе заявить, что именно романы «Рука», «Кенгуру», мини-роман «Николай Николаевич», повесть «Маскировка» – самые смелые и самые свободные от советского духа антисоветские произведения, потому что Сонька не только виртуозно и полностью разоблачена, но и голая – осмеяна, что для объекта бывает, видимо, особенно обидно.

«Рука» – роман необыкновенный во всех отношениях. Если искать его родство с другими литературными произведениями, то, уж, конечно, это не никак не внук «Графа Монте-Кристо», хотя главный герой себя постоянно с Монте-Кристо сравнивает. Правда, не в свою пользу. Он говорит: «Говно я поганое, а не граф Монте-Кристо, если не могу спасти невинного». В этом романе поставлены и на современном материале, если позволительно так сухо выразиться о чудовищной трагедии огромной страны, решены самые главные проблемы Бытия человека, заново раскрыты его тайные механизмы, одновременно на языке новых реалий и на языке вечных истин названы все действующие лица и исполнители этой трагедии.

«Рука» – роман в то же время исключительно новый по форме, как, собственно, и любое великое произведение. Это роман-хор. В нем монолог чекиста-следователя виртуозно превращается в хор, в котором звучит все услышанное им от великого множества солистов-подследственных, прошедших через его руки. Сам же главный герой, сын раскулаченных и убитых у него на глазах крестьян, ныне палач-мститель из НКВД, по собственной инициативе якобы арестовывает, а по существу, по нынешней будничной терминологии, берет в заложники, бывшего красного дьяволенка, участвовавшего в том кровавом рейде. Он жаждет наконец отомстить не только тем, кто убил его родителей, но и тому, кто посадил его тогда на морозе на ледяную колоду и лишил таким образом навсегда способности к деторождению.

Хочу обратить ваше внимание на то, что отмороженные яйца фигурируют в тексте вовсе не для скабрезности. Повторяю, Юз – настоящий романист, в его текстах нет ничего случайного, смыслом наполнены мельчайшие детали повествования. Кто может посвятить всю свою жизнь идее мщения, даже за такие чудовищные преступления, кто в состоянии не утратить на протяжении всей жизни острой жажды мщения и не смягчиться? Только тот, у кого нет и быть не может в настоящем – Любви! Так что в данном случае отмороженные яйца – это символ телесной неспособности к Любви. И еще – один из главных признаков подлинного литературного события – это страсть. Роман написан на невероятной энергии, он наговорен с той лихорадочностью, которую мы прежде встречали разве что у Федора Михайловича, а местами эта энергия достигает буквально библейского накала страсти. Достоевский был, тогда, по крайней мере, любимым писателем Юза, и именно ему, я думаю, он многое рассказывает в этом романе, свидетельствует, показывает ему, как предсказания из главы о Великом Инквизиторе воплотились и кое-где даже переплюнули пророчества, разгулявшись с размахом нового типа.

Проблема преступления и наказания в романе «Рука» расширена. Она поставлена как проблема диалектики зла, сложной взаимосвязи преступления и вины, наказания и отмщения. Настойчиво обращаясь к образу Дьявола как средоточию зла, Юз, однако, противопоставляет столь обожаемой всем человечеством на протяжении всех времен азартной игре в поиск врага вовне – идею борьбы добра со злом в сердце человеческом. Для страны, пораженной таким размахом преступлений, таким попранием морали и норм, присущих не только людям, но и диким зверям, – первым шагом к освобождению духа могло послужить никак не обвинение в адрес Политбюро за искажение так называемых ленинских норм, а лишь осознание каждым себя носителем коллективной вины.

Позднее, уже в эмиграции, в абсолютном шедевре под названием «Блошиное танго», возвращаясь к этой же теме, Юз пишет: «В советской власти виноваты все. Даже уборщица в сортире и кассирша в универсаме». От себя добавлю: я осознаю, что эти слова со всей очевидностью понятны только тем, кто при советской власти пожил, а также тем, кто априори все понимает правильно. Идея всеобщей вины ставит под сомнение идею мести. Рука не испытывает никакого смягчения чувств в отношении своего врага, который находится в его полной власти, но, высказав и еще раз прочувствовав все, что он пережил и впитал от общения с невинными жертвами режима за всю свою чудовищную жизнь, он теряет энергию мести. Вслед за недалеким Николаем Николаевичем, хитромудрым международным уркой и протрезвевшим героем «Маскировки», палач Рука, даже своим адским путем, приходит почти неожиданно для самого себя – в норму. Его посещает раскаяние и покидает жажда мести.

«Рука» – первое несмешное сочинение Юза. Но, конечно, – только по жанру. Юз не может не смеяться, обыгрывая всю навязшую в зубах каждого советского человека Сонькину фразеологию. Да и наша действительность не может не поставлять материала для гомерического хохота. Совершенно гениальная история про «мистера Против-64» блестяще могла бы составить отдельное сатирически-пророческое произведение. Уже там по существу сформулированы все основные проблемы начавшейся почти на двадцать лет позднее перестройки. Это сакраментальное «Что дальше?», которое шелестело в кабинете Никиты из всех обкомов по селекторной связи, в последующие времена выразилось в смехотворном, карикатурном, но все так же стойко смердящем Сонькиным духом, всегда отдающим кровянкой, нашем знаменитом путче на фоне «Лебединого озера». Гениально и совершенно провидчески описано, что может произойти, по мнению вождей, в стране, если кто-то один проголосует «против».

По настоятельной просьбе лидеров братских компартий, которые уже не в состоянии объяснять своим зажравшимся от буржуазных будней рядовым членам, почему считается, что в СССР демократия, если там никогда ни один человек не проголосовал «против», после долгих и мучительных колебаний, Никита Хрущев соглашается, чтобы ни в коем случае не два, как просили господа-товарищи, а один, тщательно подобранный и проверенный коммунист с хорошей русской фамилией типа Каренин или Епишев, так и быть, проголосовал бы против линии партии. «На алкоголизм проверить, на слабость передка, на мат, на семейное и международное положение». По Никитиному же распоряжению подбирают ему, как космонавту, дублершу – 90-летнюю актрису Малого театра Яблочкину, которая в Верховном Совете представляет творческую интеллигенцию, старая дева, не пьет, не курит, не лесбиянствует».

В конце концов, этот тщательно подготовленный эксперимент разваливается. Яблочкина в ходе подготовки врезает дуба, а Федор Кузьмич Боронков так удручает Никиту своей успешной антисоветской подкованностью, что тот передумывает, велит ему всего лишь воздержаться и произносит совершенно уже раннеперестроечную фразу: «Нет, Федор, белогвардейская, кулацкая, жидовская, модернистская морда. Голосовать ты не пойдешь. Ты воздержишься. Мы так и сообщим в закрытом порядке товарищам: воздержался. Нельзя сразу быть против. Либерализация – процесс бесконечно долгий, как и путь к абсолютной истине».

И тут самое место сказать о пророческой силе сочинений Алешковского. Вся эта история с голосованием «против» – гениальный прообраз начала нашей перестройки. И здесь, и особенно в «Маскировке» блестяще и в мельчайших подробностях продемонстрировано, как губительна для режима любая, даже самая слабая попытка приоткрыть форточку, дать, пусть даже фальшивый, глоток свободы. Герою «Маскировки» достаточно только один раз протрезветь, в буквальном смысле этого слова, и он сразу ощущает противоестественность своего существования. Переместившись в пространстве, да к тому же еще и во времени, Юз видит нашу, теперь уже одну восьмую, часть света в несколько ином ракурсе. Он узнал о свободе и норме что-то еще, ощутил, короче говоря, пощупал их, но остался верен своей стезе: поиску очагов нормы и подлинной свободы в бытии своих бывших соотечественников. Божественная Норма остается его главной idee fixe.

Литературный младший брат Николая Николаевича, Сергей Иванович из «Блошиного танго», – существо намного более тонкое. Он уже знаменит не своими суперустойчивыми живчиками, а уникальным обонянием. Он носом чует зловоние пороков. Его обоняние равно нравственному чутью. Он отказывается поставить свой талант на службу «их мира и их прогресса». Когда в задушевной беседе генерал КГБ доверительно обещает ему, что после успешной переделки всего мира «незахороненное захороним, а кое-что из вынужденно погребенного … воскресим», Сергей Иванович говорит себе: «…Ни за что не пожелал бы я самому себе присутствовать при воскрешении генералами каких-то ихних невразумительных святынь в ими же обгаженной-перегаженной пустыне Будущего»…

Вот вам определение нашей нынешней реставрации «духоунных ценностей» вплоть до лубочного храма Христа Спасителя.

Пройдя большой творческий путь, Юз вернулся постепенно к сестре таланта – краткости. Его древнекитайские стихи только на первый взгляд могут показаться пародиями или подражаниями. Или, как выражались в советской прессе, – шуточными стихотворениями. Они совершенно настоящие. В них подлинная поэзия соединяется с абсолютной мудростью, юмором и светлой печалью. В этих стихах Юз воссоздал тот строй души, который невозможно поколебать. Когда-то наши советские функционеры, достигнув некоего уровня карьеры, любили говорить своим коллегам: «Все, ребята, теперь я непотопляем». Так вот Юз – в духовном и нравственном отношении – непотопляем. К нему, как и раньше, тянутся, как к спасательному кругу. Когда представление о норме ни на минуту не изменяет человеку, а свобода является нормальным состоянием ума и души, а не борьбой за свободу, человек становится мудрецом. Юзу всегда были присущи и пророческий дар, и истинная мудрость. А мы должны быть благодарны Юзу не только за то, что он многих из нас воспитал и просветил в свое очень хреновое время, но и за то, что он есть и сейчас, да еще и пишет. Теперь, на склоне всего, становится особенно понятно, что наш человеческий и одновременно абсолютно виртуальный мир держится на каком-то количестве и качестве людей. В любые времена, при любом режиме и при любой погоде на дворе небольшая часть осмысленной действительности буквально прихвачена на живую нитку в нескольких местах благодаря усилиям нескольких особенно живых умов. Нам и сейчас, не меньше чем при Соньке, жизненно важно знать, что думает Юз о разделе Черноморского флота, например, а также, скажем, о Путине или об увольнении Парфенова с НТВ…

Щедрость Юзова дара выразилась в количестве написанного и сочиненного им, в количестве осчастливленных им читателей и почитателей. Благодаря известным событиям творчество Юза вышло из подполья, и к ардисовским томикам добавились скромные и роскошные издания на исторической родине. Его прочли новые поколения, и, может быть, кто-то сумел преуспеть в бизнесе, руководствуясь знаниями о механизмах, управляющих процессами, происходящими в нашем славном отечестве, почерпнутыми из его книг. А может быть, просто по прочтении «жить стало лучше, жить стало веселей». Вклад Алешковского в духовную жизнь России неоспорим, и он еще, слава Богу, не завершен.

Щедрость Юзова дара не имеет ничего общего с той писательской щедростью, которая в настоящее время столь распространена – тайна «легкого пера» уже ни для кого не тайна. Достаточно бросить беглый взгляд на книжные прилавки, для того чтобы ознакомиться с такого сорта щедростью дара создателей тонн микролюбовной, детективной и сконструированной под чуть ли не математически просчитанный, а в конечном итоге спровоцированный, спрос на литературу, где рынок поделен и где простым глазом видно, как щедрость диалектически превращается в жадность. Сам тон его повествования, сама мотивация его творчества буквально пронизаны этой столь симпатичной формой проявления творческой энергии – щедростью дара, души, духа.

Я думаю, что Юза не случайно так интересует тема ангела-хранителя, который, как мы догадываемся, является центральным персонажем его нового, вот-вот или уже готового романа. Его судьбой, совершенно очевидно, занимались высшие силы. Это вообще бывает. Солженицына, к примеру, чудесным образом избавили от рака, чтобы он написал «ГУЛАГ», а он умело этим воспользовался и много чего еще понаписал. Сравнение, может быть, неудачное, ибо ангел Александра Исаевича не имел никаких поручений по поводу чувства юмора, и потому Юз не попал в поле его зрения. Вернемся же к Юзову усердному помощнику и суеверно пожелаем ему укреплять подъемную силу своего крыла.

Сентябрь 2004

Ветер изгнания Борис Хазанов

Посвящается Юзу Алешковскому,

другу и писателю, который не

принадлежит ни родине, ни чужбине,

а лишь самому себе и русской литературе.

I

С тех пор, как существует цивилизация, существует эмиграция, с тех пор, как существуют рубежи, существует зарубежная литература. Основоположником русского литературного рассеяния можно считать князя Андрея Курбского, но генеалогия изгнанной литературы много старше. Поистине у литературного эмигранта есть право гордиться древностью своей участи. Череда предков за его спиной уходит в невообразимую даль. На берегу Понта его тень греется у огня рядом с Назоном. Вместе с Данте в чужой Равенне не он ли испытывал злобную радость, заталкивая папу Бонифация в ад? Столетия мало что изменили в его судьбе. Что такое отечество? Место, где ты не будешь похоронен. Александр Герцен покоится на кладбище в Ницце за три тысячи верст от Москвы. Немецкий поэт Карл Вольфскель писал из Новой Зеландии друзьям: «Сюда-то уж они не доберутся». Он лежит на окраине Окленда, под камнем с надписью Exsul poeta, «поэт-изгнанник». На могиле Иосифа Бродского, на острове-погосте Сан-Микеле в Венецианской лагуне написано только имя. Ура, мы свободны!

«Но вечно жалок мне изгнанник,

Как заключенный, как больной.

Темна твоя дорога, странник.

Полынью пахнет хлеб чужой».

Это реминисценция Данте, это у него сказано о горьком хлебе чужбины (lo pane altrui). Предполагается, что дома хлеб сладок. Как бы не так. Ахматова не могла признаться себе, что она эмигрант в собственном отечестве.

II

Слово exsilium, изгнание, вошедшее в новые языки, встречается у авторов I века и спустя два тысячелетия означает все то же. Изгнать, значит прогнать насовсем, чтобы духу твоего не было. Изгнанный умирает для тех, кто остался и самим этим фактом как бы приложил руку к его изгнанию. Так было со всеми; и с нами, разумеется. Между тем мы не умерли. Прошли годы, кое-что изменилось, и о нас вспомнили на бывшей родине, чтобы торжественно объявить нам, что мы, беглецы и беженцы, принадлежим прошлому: граница стала проницаемой, эмиграция утратила свой резон, дорога «домой» открыта.

Но изгнание – это пожизненное клеймо, бывают такие неустранимые стигматы. Изгнание, если угодно, – экзистенциальная категория. Можно объявить его недействительным, сделать его нереальным невозможно. Византийская пословица гласит: когда волк состарился, он издает законы. Разве мы не византийцы? Мы слишком хорошо знаем эту страну. В новом обличье она кажет нам прежний оскал.

Мы жили в век полицейской цивилизации. Ее памятники обступают каждого, кто приезжает в Москву; только ли памятники? Но даже если бы их больше не было в помине. Даже если бы гигантская опухоль в центре столицы была вырезана, если бы вместе с комплексом зданий тайной полиции была снесена вся многоэтажная храмина коррупции, дикости, привычного измывательства и произвола, – возвращение оказалось бы для изгнанника новой эмиграцией. С него хватит одной.

III

Разумеется, это человек прошлого. Все часы остановились в тот день, когда он уехал. Родина, как лицо умершей женщины на фотографии, стоит перед его глазами, какой он видел ее в последний раз. Он не в состоянии поверить, что на самом деле она жива, и снова замужем, и рожает детей, и даже чего-то достигла в жизни. Все его существо – сознает он это или нет – противится предположению, что «у них там» может выйти что-то путное. Не оттого что он кипит ненавистью к оставленной родине, отнюдь нет; но потому, что он так устроен. Это не должно удивлять. Это можно было легко заметить у эмигрантов первого послереволюционного призыва: будущее, на которое они так упорно возлагали свои надежды, было не что иное, как прошлое. Они грезили о стране, которой на самом деле давно не было; а та страна, которая продолжалась, казалась им безнадежной. Солдат, раненный в деле, считает его проигранным, сказано у Толстого. Эмиграция пожимает плечами, когда слышит об успехах отечества, не потому, что она желает ему зла, а потому, что она так устроена, потому что обременена памятью и живет этой памятью. С изгнанием ничего не поделаешь, изгнание – это отъезд навсегда. Билет в одну сторону, побег с концами. Вынырнуть ночью за бортом, вылезти из подкопа по ту сторону тына, вышек с прожекторами, штрафных полос и проволочных заграждений; уйти в небытие, в потусторонний мир, или, лучше сказать, уйти из потустороннего мира в широкий мир, из рабской зарешеченной страны на волю.

IV

За эту удачу нужно было платить. В сущности, за нее надо было расплатиться всей прожитой жизнью. Государство, наградившее беженца пинком в зад, вместо того чтобы расправиться с ним, как оно привыкло расправляться с каждым, в ком подозревало хотя бы тень несогласия, – не довольствовалось тем, что ограбило его до нитки, отняло все его права, его достоинство и достояние. Нужно было истребить его прошлое, зачеркнуть все, что он сделал, выскоблить всякую память о нем. Отныне его имя никогда не будет произноситься. Все, что он написал, подлежит изъятию. Его не только нет, его никогда не было. Зато никуда не денется, никогда не пропадет его пухлое дело с грифом «Хранить вечно». Зубастая пасть хранит память об ускользнувшей добыче. Авось когда-нибудь еще удастся его сцапать.

Между тем изгнанник увозит, вместо имущества и «корней», нечто бесценное и неискоренимое. В камере для обысков в аэропорту Шереметьево-2, в последние минуты, его раздевают, как водится, догола, но самого главного не находят. Волчьи челюсти щелкают, ловя пустоту. Невидимая валюта, то неуловимое, что он захватил с собой, – это язык. Язык! Неотчуждаемое богатство, крылья, которые вырастают у сброшенного со скалы, язык, не напрасно названный жилищем бытия. Язык возрождается в каждом из нас и переживет всех нас, и через голову современников и правителей свяжет нас с традицией.

Никто не относится к языку так ревниво, никто так не страдает от надругательства над языком, как эмигрант. Гейне назвал Библию портативным отечеством вечно скитающегося народа. Единственное и неистребимое отечество, которое изгнанник унес с собой, – язык.

V

Но ведь там, где он бросил якорь, все называется по-другому, и даже если ему не чужд язык приютившей его страны, он тотчас заметит, что и думают здесь по-другому. Его язык – так, по крайней мере, ему кажется – непереводим. Благословение писателя-эмигранта, родная речь, – это вместе с тем и его тюрьма. Не сразу доходит до него, что он притащил с собой свою собственную клетку. Любой язык представляет собой замкнутый контур мышления, но русский изгнанник затворен вдвойне, он прибыл из закрытой страны, из гигантской провинции; самая ткань его языка пропахла затхлостью и неволей. Власть воспоминаний, привычки и повадки, привезенные с собой, мешают ему спокойно и с достоинством вступить в новый мир; то, что называется культурным шоком, есть психологический или скорее психопатологический комплекс растерянности, неуверенности, ущемленного самолюбия и страха признаться самому себе, что ты не понимаешь, куда ты попал. Счастье обретения свободы, то необыкновенное, неслыханное счастье, от которого рвется грудь, и о котором не имеют представления те, кто остался, – обернулось разочарованием. Душевная несовместимость становится причиной смешных и печальных faux pas, спотыканий, осечек. О них отчасти могут дать представление первые пробы пера на чужбине и даже обыкновенные письма родным. Отчет новосела о жизни в другой стране – документация недоразумений.

Вопреки распространенному мнению, первые впечатления ошибочны. Девять десятых того, что было написано и поспешно распубликовано русскими беженцами вскоре после прибытия в Европу или Америку, подтверждают это. «Свежий глаз» наблюдает поверхность, ничего не зная о том, что под ней, он не может отрешиться от стереотипов, от иллюзий и предубеждений, он не столько наблюдает, сколько ищет в увиденном подтверждение чему-то затверженному, когда-то услышанному, где-то вычитанному; свежий глаз на самом деле совсем не свежий и невольно искажает пропорции, преувеличивает значение второстепенного и побочного, не замечает главного.

VI

Знание языка не ограничивается умением понять, о чем говорят; скорее это умение понять то, о чем умалчивают. Настоящее знание языка – это знание субтекста жизни. Неумение понять окружающих, а еще больше непонимание того, о чем они не говорят, что разумеется само собой, превращает новичка в инвалида. Сочувствуя ему, с ним невольно обходятся, как с несмышленышем. Простой народ принимает его за слабоумного. Но и самые скромные познания в языке – роскошь для подавляющего большинства русских эмигрантов, не исключая интеллигентов. О писателях нечего и говорить. Вот одно из следствий жизни в закрытой стране. Горе безъязыкому! Он как глухонемой среди шумной толпы, как зритель кино, где выключился звук. Что происходит? Действующие лица смеются, бранятся, жестикулируют. Он глядит на них, как потерпевший кораблекрушение – на островитян. Как письмо из клочков бумаги, он тщится сложить смысл из разрозненных, с трудом пойманных на лету слов. Когда же мало-помалу он овладевает туземным наречием, многое, о, сколь многое остается для него зашифрованным, невнятным, неизвестным; научившись кое-как читать текст жизни, он не знает контекста. Но он – писатель и помнит о том, что искусство гораздо больше интересуется вытесненным, нежели разрешенным, скрытым, чем явным, подразумеваемым, чем произносимым. Он писатель и может писать только о том, что знает досконально. Это знание ему не приходится добывать. У него открытый счет в банке памяти, и он может брать с него сколько захочет. Вот почему литература изгнанников обращена к прошлому, к тому, что оставили, как конники князя Игоря, за холмом.

VI

Эмигрант переполнен своим прошлым. Он должен его переварить. Условия самые подходящие: переваривание начинается, когда процесс еды в собственном смысле закончен – когда перестают жить прежней жизнью. Забугорная словесность чаще всего не ищет новых тем. И когда она «возвращается», то кажется многим на родине устарелой. При этом не замечают, что она создала и освоила нечто, может быть, более важное: новое зрение.

Люди, ослепленные предрассудками или оболваненные пропагандой, думают, что изгнание обрекает пишущего на немоту. Власть, приговорившая литератора к остракизму, преуспела вдвойне, заткнув ему глотку на родине и выдворив его на чужбину. Теперь он окончательно задохнется. Кому он там нужен? Вырванный из родной почвы, он повиснет в воздухе. Так ей кажется. И она радостно потирает руки. Свои грязные волосатые руки, где под ногтями засохла кровь.

Между тем ботанические метафоры более или менее ложны. Они были ложны и сто лет назад. Потому что литература – сама себе почва. Литература живет не столько соками жизни, сколько воспоминаниями: память – ее питательный гумус. Искусство бездомно и ночует в подвалах: в подземелье памяти. Если труд и талант составляют две половины творчества, то память – его третья половина. Когда независимость влечет за собой кару, когда писательство, не желающее служить кому бы то ни было, объявляется государственным преступлением, когда родина, а не чужбина приговаривает писателя к молчанию и ставит его перед выбором: изменить себе или «изменить родине», – тогда эмиграция предстает перед ним как единственная возможность отстоять свое достоинство. Тогда изгнание – единственный способ сохранить верность литературе. Эмигранту – и это тоже часть традиции – присуще непомерное самомнение. Он утверждает, что он «не в изгнании, а в послании». С неслыханной заносчивостью он повторяет слова, приписываемые другому изгнаннику – Томасу Манну: «Wo ich bin, ist der deutsche Geist». Где я, думает он, там торжествует свободное слово, там русский язык и русская культура.

VIII

Он уверен, что настоящая литература не страдает от дистанции, наоборот, нуждается в дистанции – и во времени, и в пространстве. Литература жива не тем, что видит у себя за окошком, – в противном случае она вянет, как только спускается вечер, и на другой день о ней уже никто не вспомнит, – но жива тем, что стоит перед мысленным взором писателя, на экране его мозга: это просто «осознанное» (воплощенное в слове) сознание.

Литература питается не настоящим, а пережитым, она не что иное, как praesens praeteriti, сегодняшняя жизнь того, что уже миновало. Литература – дело медленное: дерево посреди кустарников публицистики. Литература, говорит он себе, является поздно и как бы издалека. Мы не совершим открытия, указав на главный парадокс ускользнувшей, очнувшейся на другом берегу словесности. Это – творчество подчас в самых неблагоприятных условиях, так что диву даешься, как оно может вообще продолжаться. Самое существование эмигрантской литературы есть нонсенс. Нужно быть сумасшедшим, чтобы годами предаваться этому занятию, нужно обладать египетским терпением и фанатической верой в свое дело, чтобы все еще корпеть над своими бумагами, все еще писать – в безвестности и заброшенности, без читателей, без сочувственного круга, посреди всеобщей глухоты, в разреженном пространстве. Никто вокруг не знает языка, на котором пишет изгнанник (unus in hoc nemo est populo, жалуется Овидий, ни одного человека среди этого народа, кто сказал бы словечко по-латыни!). Если его страна и возбуждает у окружающих некоторый интерес, то это интерес чаще всего политический, а не тот, который может удовлетворить художественная словесность; обыкновенно от такого автора ждут лишь подтверждений того, о чем уже сообщили газета и телевизор. Безнадежная ситуация. И вместе с тем – вместе с тем это писательство, которому жизнь в другой стране предоставляет новый и неожиданный шанс.

IX

Выбрав удел политического беженца и отщепенца, писатель лишился всего. Черт возьми, тем лучше! Он одинок и свободен, как никто никогда не был свободен там, на его родине. Пускай он не решается описывать мир, в котором он оказался, который ему предстоит осваивать, может быть, всю оставшуюся жизнь. Зато он живет в мире, который прибавляет к его внутреннему миру целое новое измерение, независимо от того, удалось ли в него вжиться. Нет, я не думаю, что век национальных литератур миновал, как миновал век национальной музыки и национальной живописи. Но литература, увязшая в «национальном», обречена, это литература провинциальных углов и деревенских околиц. Жизнь на чужбине обрекает писателя на отшельничество – что из того? Зато он видит мир. Ветер Атлантики треплет его волосы. Зато эта жизнь, огромная, необычайно сложная, несущаяся вперед, оплодотворяет его воображение новым знанием, наделяет новым зрением, новым и неслыханным опытом. Об этом опыте не догадываются те, кто «остался». Недаром встречи с приезжими соотечественниками так часто оставляют у него чувство общения с людьми, которым как будто не хватает одного глаза. Расстояние имеет свои преимущества, о них хорошо знали классики. Гоголь в Риме, Тургенев в Париже, Достоевский, создавший в Дрездене едва ли не лучший из своих романов, – нужны ли еще примеры? Взгляду из прекрасного далека открывается доселе неведомый горизонт.

X

Оставив злое отечество, писатель-эмигрант хранит ему верность в своих сочинениях, но не ностальгия, а память движет его пером. Да, он по-своему верен отечеству, только это такое отечество, которого уже нет. (Может быть, никогда и не было.) В этом, собственно, простое объяснение, почему эмигранты обыкновенно воспринимаются как «бывшие». «Надтреснутые чашки», как выразился о немецких эмигрантах Эрих Носсак. Изгнанники производят впечатление инвалидов истории. Так оно и есть. Только подчас эти инвалиды шагают вперед бодрее других. Во всяком случае, упреки в том, что они «оторвались», совершенно справедливы. Действие «Улисса» приурочено к июньскому дню 1904 года, книга пишется во время Первой мировой войны. Величайший исторический катаклизм сотрясает Европу – а чудак корпит над сагой о временах, теперь уже чуть ли не допотопных. «Человек без свойств» создается в межвоенные годы и годы Второй мировой войны, а в огромном романе не наступила еще и первая; действие происходит в государстве, которого давно нет на карте. «Доктор Фаустус» начат 23 мая 1943 года, бомбы сыплются на Германию, но роман и его герой, разговоры, споры, события – все это даже не вчерашний, а позавчерашний день. Ничего не осталось от старой России, о которой пишет Бунин, – пишет, как в забытьи, ничего не видя вокруг.

Эмигрантская проза, как жена Лота, не в силах отвести взгляд от прошлого. Парадокс, однако, в том, что прошлое может оказаться долговечнее настоящего. У прошлого может быть будущее – настоящее же, как ему и положено, станет прошлым.

XI

Лозунг Джойса: exile, silence, cunning. В несколько вольном переводе – изгнание, молчание, мастерство. Превосходная программа, если есть на что жить. Автор «Улисса» сидит в Триесте по уши в долгах. Роберт Музиль в Швейцарии сочиняет воззвание о помощи: нечем платить за квартиру, не на что жить. Жалкая нищета российской «первой

Ergo quod vivo durisque laboribus obsto,

Nec me sol icitae taedia lucis habent,

Gratia, Musa, tibi! nam tu solacia praebes,

Tu curae requies, tu medicina venis.

Tu dux et comes es… *

волны» – общеизвестный сюжет. Вопрос, который задает себе писатель-изгнанник, есть, собственно, вопрос, который рано или поздно встает перед каждым пишущим, только в нашем случае он приобретает драстический характер: кто его затащил на эту галеру? Почему, зачем и для кого он пишет? Вопрос, на который нет ответа.

То, что делает проблематичным любое писательство и вдвойне сомнительным – писательство в изгнании, есть именно то, что делает его необходимым; воистину мы околели бы с тоски, когда бы не «муза». Чем бессмысленней и безнадежней литературное сочинительство, тем больше оно находит оснований в самом себе. И можно спросить – или это все та же заносчивость отщепенцев? – можно поставить вопрос с ног на голову: не есть ли эмиграция идеальная модель творчества, идеальная ситуация для писателя?

* Итак, за то, что я жив, за то, что справляюсь с тяжкими невзгодами, с докучливой суетой каждого дня, за то, что не сдаюсь, – тебе спасибо, муза! Ты утешаешь меня, ты приходишь как от- дохновение от забот, как целительница. Ты вожатый и спутник… – Овидий.

XII

Всевозможные эмигрантские исповеди оставляют впечатление тяжелого невроза. Но это вовсе не общий удел. На самом деле эмиграция – это, знаете ли, большая удача. Это значит не петь в унисон, не шагать в ногу; не кланяться ни режиму, ни народу, не принадлежать никому. Хорошо быть ничьим. Что такое отечество? Место, где ты не будешь похоронен.

Умерший в эмиграции публицист и поэт Илья Рубин писал:

Над нами небо – голубым горбом,

За нами память – соляным столбом,

Горит, объятый пламенем, Содом,

Наш нелюбимый, наш родимый дом.

Хорошо быть чужим. Умереть, зная, что «там» по тебе никто не заплачет. Дом сгорел, возвращаться некуда, разве только в тот вечный приют, где есть место для всех нас: в русскую литературу.

P.S. Лучшее в мире стихотворенье

Я перечитываю Строки Гусиного Пера и, как прежде, испытываю недоумение. Вдумываюсь в эту прелестную прозу (если это проза), наслаждаюсь музыкальным стихом (если это стихи) и не знаю, как их оценить. Старая, въевшаяся привычка искать за текстом нечто скрытое и подразумеваемое, нечто требующее истолкования, привычка «интепретации», комментаторский зуд – мешают мне воспринять эти маленькие шедевры просто и прямо, такими, каковы они есть.

Что это: пародия, стилизация, искусство водить читателя за нос, изящные пустячки, мнимая мудрость? Или подлинная мудрость жизни, преподнесенная в экзотически-шутовском наряде? Где, как сказал по другому поводу германский поэт, кончается ирония и начинается небо?

Я знаю, что мой друг, чье кулинарное искусство не уступает словесному, на сей раз потчует меня необычным, непривычным блюдом. Щедрый вельможа и опасный царедворец, почтивший меня дружеским расположением, тот, с кем в былые дни мы прогуливались между красными, как огонь, колоннами Запретного Града, под желтыми крышами императорского дворца Гугун в Пекине, тот, с кем сидели за чашами с душистым напитком забвения в павильоне Цянь-циньгун, что означает «Соитие Неба и Земли», ныне удалился на покой в отдаленное поместье на восточной окраине мира, в заокеанских колониях Поднебесной. Там он предался любимому занятию. Там я впервые услышал его декламацию – то были Строки Гусиного Пера. Там был я представлен высокой гостье, неувядающей красавице и возлюбленной поэта, воспетой им под именем фрейлины И.

Сам же он скрылся под псевдонимом, изобразив себя изгнанником в отдаленной провинции, скромным бражником и нищим поэтом, мудрецом и отшельником, познавшим покой и волю, не тоскующим, если позволено будет цитировать, по «лишней паре яиц».

Я не пытаюсь более разгадывать тайну этих строк – читаю и перечитываю, и твержу наизусть:

…Лучшее в мире стихотворенье

Накорябала веткой ива

На чистой глади Янцзы…

…Два бамбуковых деревца.

Отдохну между ними,

Вспоминая голенастых девчонок…

…Лишняя пара яиц ни к чему однолюбу.

Слепой стороной не обходит говно.

Дереву нечего посоветовать лесорубу.

Самурай не обмочит в похлебке

Рукав кимоно…

Мюнхен, июль 2010

Сказ в творчестве Юза Алешковского Присцилла Майер

Все оригинальные писатели сталкиваются с непониманием – Юз Алешковский в их числе. Создавая новый язык в каждой из своих книг, некоторых он отталкивает тем, что употребляет «непечатные» слова, тогда как другие, Иосиф Бродский, например, провозглашают его великим мастером русского языка. Разногласия, пожалуй, проистекают из того, что присутствию «матерщины» в его текстах придается слишком большое значение. А ведь если обратиться к русской литературной традиции, окажется, что он пишет на те же темы, что и лучшие писатели России, и пользуется приемом сказа, как это делали Лесков, Зощенко и Шварц.

Для Алешковского важен разговорный язык, а мат, как и воровской жаргон, – это всего лишь наиболее эмоционально окрашенные его разновидности. Любая литературная традиция определяется, в той или иной степени, соотношением «высокого» и «низкого» в ее лексике. В России разница между нормативным литературным языком образованной части общества и различными группами разговорного языка, включая диалекты и профессиональный жаргон, заметно стерлась в эпоху возросшего социального угнетения. Языком массы (массовой культуры) стал язык журналистских клише. Именно в нем обрела опору идеологически обусловленная советская культура.

Искусственная и потому бессодержательная литература социалистического реализма вкупе со средствами массовой пропаганды непоправимо изуродовали печатное слово. Когда после смерти Сталина снова стало возможно говорить в литературе собственным голосом, оказалось, что советские писатели попали в ситуацию языкового застоя: нескомпрометированного русского языка в их распоряжении просто не осталось. Нужен был новый, независимый язык. И многие серьезные советские писатели в своих попытках воссоздания подлинной национальной литературы стали обращаться к разговорной речи: деревенская проза ввела в литературу говор неграмотных крестьян, юношеская проза – молодежный сленг, лагерная проза – смесь элементов уголовной и «низкой» лагерной речи, отличающейся резкостью, непристойностью и лаконизмом. Фазиль Искандер, рисуя простых жителей Абхазии, увидел советскую жизнь в ее комической ипостаси – в устах пастухов расхожие советские клише звучат особенно нелепо.

Именно этот диссонанс между казенным языком и человеческой речью является формообразующим фактором в книгах Алешковского. Каждое его произведение тяготеет к устному рассказу. И оказывается при ближайшем рассмотрении, что такой рассказ-монолог – это всегда спор с советской идеологией, чуждой нравственному и философскому пафосу русской литературы. Тонко используя прием сказа, Алешковский дает открытое словесное выражение непрекращающегося спора с властью, который ведут лучшие писатели России.

Сюжеты у Алешковского, как правило, анекдотичны, в основе рассказа-монолога лежит какой-то невероятный случай. Кульминацию образуют не события, а столкновение лексики из разных стилей в пространстве рассказа, смысл которого – это обнажение конфликта между голосами. Например, в финале рассказа «Маскировка» (1980) герой, помещенный в сумасшедший дом, вправду сходит с ума, когда понимает, что всю жизнь жил обманутым и что его преданность режиму – это чудовищная ошибка. Рассказ завершается бредовой тирадой, где в речь алкоголика вплетены советские лозунги и пародии на обрывки реклам: «Ой, молчу. Не надо звать санитаров! Молчу. Но я скажу еще всего лишь одно слово: Люди! Не грейте на костре портвейна! Люди! Ешьте тресковое филе! Оно вкусно и питательно! Долой «Солнцедар»! Ша-а-ай-бу!»

Монолог героя у Алешковского, если пользоваться терминологией Бахтина, представляет собой на самом деле непрерывный диалог с вездесущим Оппонентом, именуемым в народе «Софья Власьевна» (то есть советская власть). Модель Бахтина, указывавшего на существующую в эпосе дистанцию между повествованием и читателем, можно использовать для описания официозной советской идеологии. И когда герои Алешковского ниспровергают эпические нормы, это – явление той же природы, что и сократические диалоги или раблезианский бунт против средневекового мировоззрения, как он трактуется у Бахтина. Герой разговаривающий служит антитезой герою эпическому. У Алешковского рассказчик – это преступник и (или) сумасшедший. Он создан языковыми средствами – игрой разных форм живой разговорной речи с включением пародированных официозных оборотов, что образует сложную комбинацию стилей, и представляет собой карнавализованный персонаж, средствами стилистического «снижения» и смеха разрушающий страх и пиетет, рожденные эпической дистанцией.

Герой Алешковского, произносящий монолог, всегда шизофреничен, у него в душе, как у Голядкина из «Двойника» Достоевского, звучит одновременно и подлый голос Оппонента. Герой изо всех сил старается разъединить эти два препирающихся внутренних голоса, найти свое собственное чувство правды, свое самоощущение, очистить свое сознание от советской «софистики». Официозное сознание само по себе тоже шизофренично, поскольку имеет дело с двойственной (истинной/ложной) реальностью, но тут за двуличием стоит глубокий цинизм, поэтому драматического эффекта не создается. Голоса, присущие герою и Оппоненту, а также чужой голос, усвоенный героем, аранжируются Алешковским в форме вариаций на одну тему – разрушение личности средствами языка в советском государстве.

Герой романа «Кенгуру» (1981), Фан Фаныч, рассказывает свою историю дружку Коле, который фигурирует лишь как невидимый зритель. Наличие слушателя, конечно, служит формальной мотивацией для монологической формы повествования, но, кроме того, Коля – верный друг, единственный из друзей Фан Фаныча, кто не предал его на допросе, и потому воплощающий собой душевную чистоту. Фан Фаныч же – мошенник, человек с множеством имен и лиц. С самого начала в романе у него есть антагонист, агент КГБ Кидалло, который уже десять лет «выдерживает» его, приберегая для особо важного дела. Он заставляет Фан Фаныча сочинять сценарий своего предстоящего показательного судебного процесса, т. е. придумывать для себя образ государственного преступника (само преступление, понятно, значения не имеет), потому что так надо КГБ.

Насколько этот мотив характерен для советской психологии, можно видеть в сцене демонстрации фильма, рассказывающего о том, как Фан Фаныч изнасиловал в московском зоопарке кенгуру Джемму: «Я заметил, что начинаю во время этой картины болеть за чекистов ‹…› я начал именно желать ‹…› чтобы Фан Фаныча скорей, падлу такую, схватили и чтобы не ушел он, паразитина, от возмездия! ‹…› Я взволнованно привстаю, когда берут в ресторане «Арагви», прямо из танго ‹…› но это опять, к сожалению, оказываюсь не я». Верный друг Коля – с одной стороны и Кидалло – с другой воплощают две противоборствующие силы, истины и лжи, которые переплетаются в сознании Фан Фаныча.

В романе «Рука» герой по прозвищу Рука обращается с речью к одному из своих врагов – важному чиновнику Гурову. Рука сделался следователем КГБ, чтобы отомстить членам карательного отряда, которые во время кампании по борьбе с кулаками убили его родителей. Герой принимает внешний облик Оппонента, становясь сотрудником КГБ, но при этом старается сохранить верность своей изначальной идее. Такая противоестественная раздвоенность сводит его с ума. Полюс чистой мотивации представлен голосами убитых родителей, но все кончается тем, что они заклинают своего сына отказаться от кровавой мести, да только уже поздно: он стал одержимым и так же кровожаден, как и те, кому он мстит.

В «Синеньком скромном платочке» (1982) шизофрения и диалог с Оппонентом выражены открыто, прямым текстом: герой пишет из психиатрической клиники письмо Леониду Ильичу Брежневу, умоляя, чтобы тот вернул ему имя и цельность. Раздвоение личности выражено буквально: левая нога пишущего похоронена в могиле Неизвестного солдата, с которым они, оказывается, были на фронте корешами, – он пал смертью храбрых, находясь в траншее бок о бок с автором письма, и тот, дабы избавиться от своего предосудительного происхождения, обменялся с убитым солдатскими жетонами. В результате Неизвестный похоронен под его именем, а он взял имя покойного друга и стал зваться Леонидом Ильичом Байкиным. Присвоенное имя связывает героя с официальными сферами («Леонид Ильич Брежнев» плюс «байка», т. е. вранье), да еще ему досталась чужая слава как Неизвестному солдату. И Петр Вдовушкин (так зовут на самом деле автора письма), он же – Байкин, пытается исправить положение. А вот два его соседа по палате смирились и окончательно уступили свою индивидуальность официальной личине: один стал Лениным, другой – Марксом.

И, наконец, в сборнике под названием «Книга последних слов» голоса, участвующие в диалоге, впервые оказываются четко разделенными. Здесь каждую новеллу предваряет описание реального судебного случая, взятого из советского учебника по криминалистике. Показания преступника опровергают обвинение. Немудрящим разговорным языком простодушных обывателей, замешенным на стереотипной советской фразеологии, излагаются истинные события, приведшие к преступлению, в котором обвиняется подсудимый. И получается, что одно и то же событие рассказывается как бы на двух разных языках: сумасшедшей официальной логике противопоставляется обыденная наивная правда индивидуумов, оказавшихся беспомощными жертвами абсурдного официального мира, которому они, по мере своего разумения, пытаются противостоять.

Алешковский демонстрирует, как средствами языка можно и неузнаваемо изменить, и наглядно выявить правду. Доказывая, что бюрократический язык и логика, им порожденная, неизбежно приводят к безумию, Алешковский в качестве мерила естественности использует поведение животных – их ведь не совратить словесными уловками и умозрительными построениями. Так, жертва изнасилования кенгуру Джемма служит своего рода символом всех безвинных мучеников Сталина, недаром Фан Фаныч несколько раз произносит тост за зверей в зоопарке как своих товарищей по заключению. От Гурова в «Руке» убегают псы, не стерпев его извращенного цинизма. Животный инстинкт не только безошибочно подсказывает путь к самосохранению – благодаря ему звери оказываются образцом преданности и любви: верный пес спас Байкина, т. е. Вдовушкина, от гибели на фронте.

Люди доведены духовной и материальной нищетой советской жизни до такой степени деградации, что вынуждены в поисках утраченного психического здоровья возвращаться к своим биологическим основам. Универсальные природные потребности – инстинкт пола и самосохранения – являются для Алешковского как бы мерилом правды. А там, где нет правды, происходит извращение самих природных инстинктов: Рука сжигает свою первую жертву во время оргии начальников, среди обжорства и разврата.

Наши тела с их естественными потребностями честны; они говорят нам правду, как учит о том мэтр Рабле.

Ноготь на мизинце ноги спасает Фан Фаныча от безумия, когда Кидалло пробует ему внушить, что будто бы он народился вне времени, в космическом полете – верный ноготь знай себе растет. Все телесные функции являются мерой человечности. Нога Сталина оказывается единственным членом Партии (Алешковский использует здесь игру значений слова «член» – политического и физиологического), у которого достало храбрости сказать вождю правду.

В «Синеньком скромном платочке» опять же нога приравнивается к совести: Петр Вдовушкин испытывает угрызения из-за того, что предал свою ногу – отдал ее на погребение в чужой могиле и отрекся от нее, спасаясь от нежелательных ассоциаций с врагами народа.

Открытое обсуждение сексуальных материй в советской печати никогда не допускалось, и для Алешковского это – еще одна ложь, поддерживаемая русской письменной традицией. Запрет на элементы языка, связанные с сексуальной природой человека, аналогичен лишению его права на еду – что Алешковский изо всех советских тягот воспринимает особенно болезненно. Сексуальные ощущения служат в текстах Алешковского индикатором глубинного душевного состояния героев. В «Николае Николаевиче» сексуальность Николая используется во имя советской науки – он сдает сперму для одной исследовательской лаборатории. Он – советский Дон Кихот, чье опозоренное копье направляется не против, а в защиту материалистических ветряных мельниц. Зародыш, зачатый в пробирке, погибает, что подтверждает мнение одного из профессоров, что «вся советская наука – суходрочка», а «марксизм-ленинизм – это очевидный онанизм». Но половая функция Николая находится в прямой зависимости от его психики, и потому он чутко реагирует на художественные качества предлагаемой ему литературы.

Сходную роль выполняет и член Фан Фаныча в «Кенгуру». Фан Фаныч не способен пользоваться услугами дам, которых присылает к нему в камеру Кидалло, вполне, ка залось бы, привлекательных с виду, – его сексуальность зависит от морального неприятия всего того, что они для него знаменуют.

Руку карательный отряд лишил мужской способности, и эта утрата, за которую он так одержимо мстит, приводит его вообще к потере человеческого облика.

Алешковский, стремясь возвратиться хотя бы к самой элементарной духовной цельности, использует как бы сырой язык, еще не подвергшийся обработке, не сведенный к формуле и не получивший признания правящих сил. Это – разговорный язык. Главными героями, как правило, он избирает людей необразованных, так как его цель – представить совершенно свежий, не испорченный книжной наукой взгляд на мир. Расстояние от уголовника до «образованного» забавно проявляется в «Кенгуру», где «международный урка» Фан Фаныч оказывается в среде узников лагеря – старых большевиков.

«…Не дождетесь, бляди, нашего поражения, сколько бы вы ни тешили себя на нарах! Расстановка сил на международной арене снова в нашу, а не в вашу пользу! Поняли, кадетские и эсерские рожи? У нас бомба водородная появилась! Съели, гаденыши? Ты бы посмотрел, Коля, что стало при этом известии твориться в бараке! Эти зачуханные, опухшие, седые, худые, забитые, голодные, бледные зэки заплясали от радости, начали трясти друг другу руки, обниматься, целоваться, а один, жилистый такой, с бородкой и в пенсне, слезы вытирает и говорит Дзюбе: – Да поймите вы, наконец, гражданин надзиратель, что у вас и у нас одна конечная цель – мировая коммуна, и если мы разыгрываем на самодельных международных аренах классовые бои, то это исключительно из желания, чтобы некоторые наши тактические и стратегические задумки стали орудием в борьбе пролетариата против фашизма и капитала».

Ругательная речь «здоровенного хохла» Дзюбы, лагерного охранника, и болтливость Фан Фаныча контрастно противопоставлены интеллигентному разговору заключенного Чернышевского, начетчика-марксиста, как ни в чем не бывало продолжающего счастливо существовать в окаменевшем мире основополагающих трудов, хоть теперь и за колючей проволокой концентрационного лагеря, который эти же труды и породили.

Чтобы взорвать сложные языковые конструкции, на протяжении полустолетия властвовавшие в стране, нужен крепкий язык, и некоторые герои Алешковского употребляют в речи мат. Для Алешковского табуированные матерные выражения служат святой цели. Русский литературовед-структуралист Борис Успенский показал, что, в ряде случаев восходящий к язычеству, мат функционально эквивалентен молитве. Он считался даже действеннее, чем молитва, когда требовалась защита от всевозможных злых духов, особенно от дьявола. Так что это как бы очистительное заклинание, освежающее гнилой язык, на котором поневоле говорит каждый советский гражданин. Матерщина как антитеза фальшивому казенному языку – это для советской литературы в ее лучших образцах ходовой аргумент против диалектического материализма. А полюсами в языке героев Алешковского являются, с одной стороны, свинцовый бюрократический жаргон, а с другой – библейский распев, в котором фразы часто вводятся союзом «ибо», образуя интонационный контрапункт.

В «Кенгуру» философские рассуждения всегда адресуются Коле: «Много есть в жизни такого, Коля, что мне теперь ясно. Но как понимать этот немой смех над всем, что кажется особенно жутким в нашем существовании? Что он означает? Может быть, то, что внутри нас имеется Душа, которую не смог изничтожить дьявол своим адским оружием – отчаянием?»

Другая крайность – пародирование лозунгов: «Руки прочь от исторической необходимости, ублюдки международной арены!». Пародийный эффект создается за счет столкновения ложной абстракции – «историческая необходимость» – и реального, практического призыва – «руки прочь». Еще один прием, которым пользуется Алешковский для нагнетания бессмыслицы, состоит в том, что лозунги громоздятся один на другой, утрачивая при этом всякий смысл, превращаясь в нечто нелепое: «‹…› в случае неизбежного давления на светоч коммунизма и оплот безопасности во всем мире для производства бомб и ракет, и солидарности с врагами США ‹…›».

Центральная тема творчества Алешковского – сохранение духовной чистоты индивидуума, который способен противостоять клише своих угнетателей благодаря тому, что хорошо знает жизнь, мир, и прежде всего – собственное тело. Эта тема связывает творчество Алешковского с основным направлением западноевропейской литературы XIX-XX вв. Его романы – психологические, так как исследуют расколотое сознание целого народа, утратившего способность различать очевидную ложь; но они и политические, поскольку открыто и яростно направлены против советской власти; а также метафизические, ведь в них описана борьба Добра и Зла.

В своем нравственном и философском анализе советской ситуации Алешковский идет от языка, он показывает, какую важную роль играет язык в судьбе человека.

Несколько русских писателей последнего времени – Венедикт Ерофеев, Фазиль Искандер, Эдуард Лимонов пошли по этому же пути, используя контрасты разных языковых уровней в спектре между языком «естественных» людей Абхазии и полуграмотным русским Нью-Йорка.

В лице Юза Алешковского русская литературная традиция остается верной себе и отстаивает прежние ценности с той же страстью, с тем же воистину религиозным пафосом, что и во времена Достоевского и Толстого.

«И тогда я начал носить повязку на глазах, чтобы оскверненные слова моего великого и могучего языка не кололи мне глаза, чтобы они не оскорбляли моего зрения и не плевали мне в сердце и в душу».

Русская литература 20 века: исследования американских ученых, Санкт-Петербург 1993, стр.526-535 (Перевод М.Бернштейн и М.Штейнберг)

Песня о Сталине: тюремные песни и ирония Cюзанна Фуссо

Осип Мандельштам дал, наверное, лучшее определение оригинальности в поэзии: «Поэзия дышит и ртом и носом, и воспоминанием и изобретением».

(1) «Песня о Сталине» Юза Алешковского, написанная в 1959 году, остается бессмертной благодаря именно этому счастливому сочетанию традиции и новаторства. По ряду всем известных исторических причин, «жалобы узника» широко представлены как жанр в русской песне. В «Песне о Сталине» можно заметить все основные темы и приемы этого жанра. Алешковский красноречиво продолжает главнейшие темы: физических страданий от тяжелого принудительного труда в страшном климате и нравственных страданий невинно осужденного. Песня Алешковского кончается словами зека не сомневающегося в том, что он не зря пожертвовал своей жизнью на благо родины:

Я верю: будет чугуна и стали

На душу населения вполне. (2)

Мотив неправедного обогащения за счет страждущих крестьян и рабочих, рефреном повторяется в разных

вариантах в дореволюционных тюремных песнях:

Все, чем держатся их троны

Дело рабочей руки…

(Л.П. Радин «Смело, товарищи, в ногу!»

1896 (?) 1897)

За тяжким трудом, в доле вечного рабства,

Народ угнетенный вам копит богатства…

(Г.М. Кржижановский

«Беснуйтесь, тираны»,

1898) (3)

Самое удивительное в «Песне о Сталине» это «забота» заключенного о вожде, который тоже сидит в своей крепости, хотя условия их заключения подчеркнуто разные:

Вам тяжелей, вы обо всех на свете

Заботитесь в ночной тоскливый час,

Шагаете в кремлевском кабинете,

Дымите трубкой, не смыкая глаз.

И мы нелегкий крест несем задаром

Морозом дымным и тоске дождей,

Мы, как деревья, валимся на нары,

Не ведая бессонницы вождей.

Вспомним известную дореволюционную песню, в которой заключенный думает о царе, сидящем в своем дворце:

А деспот пирует в роскошном дворце,

Тревогу вином заливая,

Но грозные буквы давно на стене

Чертит уж рука роковая!

(Неизв. автор «Вы жертвою пали

в борьбе роковой»,

1870-ые г.)

И то же в другой:

А хозяин сему дому (Александровский централ),

Здесь и сроду не бывал.

Он живет в больших палатах,

И гуляет, и поет,

Здесь же в сереньких халатах

Дохнет в карцере народ.

(Неизв. автор «Далеко, в стране Иркутской»,

1906) (4)

Несомненно, что именно эти отголоски и повторения давно знакомых мотивов придают «Песне о Сталине» качество народной, не сочиненной каким-то одним автором, но кочующей от исполнителя к исполнителю в устной народной традиции.

Тем не менее, у песни есть автор, к тому же весьма искусно владеющий выразительными возможностями поэтической словесности. Изысканность мастерства Алешковского состоит в том, что в песню заключенного он внес современное восприятие человека середины 20-го века. Его новаторство заключается в двух главных и взаимосвязанных компонентах: юморе и иронии, почти совсем отсутствующих в дореволюционных тюремных песнях. Они полны серьезного негодующего пафоса, речь в них идет о жизни и смерти, а о таких делах не шутят. В песне Алешковского напротив – ее серьезность заключается как раз в ее несерьезности. Вместо того, чтобы негодовать по поводу несправедливости своего заключения, герой Алешковского дает почувствовать эту несправедливость, якобы покорно воспринимая все ужасы происходящего:

В чужих грехах мы сходу сознавались,

Этапом шли навстречу злой судьбе,

Но верили вам так, товарищ Сталин,

Как, может быть, не верили себе.

Юмор и ирония совершенно очевидны в восхвалении сталинской мудрости, его ученых достижений, его героизма в борьбе с царизмом, в сочувствии его легендарной бессонице, вызванной заботами о родине. Но, конечно, самым сильным и самым смешным, одновременно грустным, у Алешковского является его прием использования советских штампов в свете индивидуального опыта личности. Он снова и снова демонстрирует нам как советские абстракции и клише воспринимаются отдельным человеком. Семь из одиннадцати строф песни, опубликованной в 1996-ом году в «Собрании сочинений» Алешковского, являют нам примеры подобного приема.

Во-первых, это, конечно, вызывающая ироничность обращения «товарищ» в первой строфе. Иллюзорность возможности такого обращения каждого простого советского гражданина к великому вождю как к «товарищу Сталину» моментально обнажает замечание заключенного, что в настоящее время у него один товарищ – серый волк. Расхожая фраза «обостренье классовой борьбы» становится ужасающе и отчетливо реальной в образе конвоиров, которые «словно псы, грубы». Революционным лозунгом газеты РСДП Ленин сделал слова «Из искры возгорится пламя», а у Алешковского эта вдохновляющая революцинеров «искра» превращается в костер, обогревающий замерзнувших заключенных. Точно так же Алешковкий обращается с одной из любимых сталинских поговорок: «Лес рубят – щепки летят», – и ее переносный смысл сразу же превращается в буквальный – исполненный исторической трагедии. У Алешковского рубка леса становится реальной деятельностью для заключенных строгого режима:

Вы снитесь нам, когда в партийной кепке

И в кителе идете на парад…

Мы рубим лес по-сталински, а щепки -

А щепки во все стороны летят.

Такой поворот заставляет слушателя вернуться к метафорическому смыслу и грозной силе поговорки, когда «щепки» это уже не просто кусочки древесины, но человеческие жизни. Похожее отстранение совершается и с выражением «на душу населения» в последней строфе песни:

Дымите тыщу лет, товарищ Сталин!

И пусть в тайге придется сдохнуть мне,

Я верю: будет чугуна и стали

На душу населения вполне.

Таким образом оправдывается прием Алешковского использовать метафору в буквальном смысле, потому что мы неизбежно начинаем воспринимать слово «душа» в его первоначальном смысле, а не в избитом выражении «на душу населения». Противопоставление мертвой материи чугуна и стали человеческой душе, принесенной им в жертву, является великолепным концом песни, посвященой именно этой теме.

В 1952-ом году, еще до смерти Сталина и до своего освобождения, Алешковский написал «Песенку свободы», произведение намного более простое и прямолинейное, чем «Песня о Сталине». В ней герой жалуется на тяготы арестантской жизни: холод, голод, изнурительный труд. Он прочувствованно, хотя может быть и немного наивно, славит свободу:

Снова надо мною небо голубое,

Снова вольным солнцем озарен,

И смотрю сквозь слезы на белую березу,

И в поля российские влюблен.

(5)

Только в 1959-ом году, уже через несколько лет после освобождения из лагеря, Алешковский сумел трансформировать свой опыт, мастерски используя иронию и юмор, в произведение, которое нашло отзвук в людях по всему Советскому Союзу, известной части которых пришлось отсидеть свой срок.

Одна из лучших тюремных песен была написана аристократом, графом Алексеем Константиновичем Толстым. Описывая в своих «Колодниках» (1854) страдания каторжников, бредущих в цепях по пыльной дороге, он предугадал судьбу своей песни:

Что, братцы, затянемте песню,

Забудем лихую беду!

Уж видно такая невзгода

Написана нам на роду! (6)

И действительно, песня Толстого стала популярной среди заключенных и ссыльных, помогая им забыть об их невзгодах и бедах, исполняя ту самую функцию утешения и забвения, о которой в ней поется. «Песня о Сталине» была создана через шесть лет после смерти Сталина, но она появилась в стране, которая тогда в ней нуждалась. Несмотря на то, что хрущевский режим позволил людям, хотя бы на короткое время, попробовать осознать что же происходило с одной шестой частью суши в сталинскую эпоху, советские граждане все еще чувствовали себя своего рода заключенными.

И хотя «Песня о Сталине» рассказывала им о человеческих страданиях, веками запечатлеваемых в стихах и песенных текстах, именно эта песня дошла и до зеков и до вольняшек, потому, что была воплощена в жизнь и сознание общества очень простыми современными художественными средствами, по иронии судьбы, а может быть самой поэзии, всегда кажущимися загадочно удивительными.

Перевод И. Алешковской Коннектикут,

2010

Молитва матерщинника Александра Свиридова

– Сделай, пожалуйста, мне копию «Руру», – попросила я Алешковского однажды.

Юз сделал и прислал с изумительной дарственной:

«Жрице важнейшего изискусств от рулета Алешковского»…

Чтобы судить художника «по законам, им самим над собою признанным», как рекомендовал это делать А.С.Пушкин, Юзу Алешковскому нужен критик равного масштаба личности и мировосприятия. Таким мог бы быть Михаил Бахтин – единственный в российской словесности знаток непреложных законов, царящих в раблезианско-свифтовском мире. Увы – Бахтин не прочтет, и яркое карнавальное шествие персонажей Ю.Алешковского обречено на неполное понимание. Мои размышления над миром его героев – не более, чем попытка анализа произведений Ю.Алешковского с позиций благодарного читателя.

Деревенские Боги

В огромном ареале написанного Алешковским меня завораживает сочинение «Руру» – «Русская рулетка», поскольку в нем Юз явил миру образец невероятно целомудренной, глубоко религиозной литературы. Главным событием этого сочинения является представленная читателю новая форма контакта материального мира сущностей с миром тонким – надсущностным. И новизна эта состоит в сокращении дистанции, на которой прежде в российской словесности отстояли друг от друга Бог и Человек.

«Руру», опубликованная в девяностые годы XX века в российском журнале «Искусство кино», – это локальная история, явившая забытое классическое триединство – времени, места, действия. «Деревенская поэзия» – определил Алешковский «Руру» по жанру и атрибутировал сообразно.

В некой деревне, на самом ее отшибе посадил он пить классических троих: двух деревенских мужиков и одного городского, заезжего. «Сочинитель», назвал его Ю. Алешковский. К этим троим присоединится попозже четвертый, несколько нарушив гармонию и ритм триединства. Но ненадолго: один из стартовых трех – Федор – вскоре отойдет от стола, за которым останутся снова трое. Уснет в лопухах и, как обнаружится в развязке, – вечным сном. Такая простая сценическая площадка… Но простота обманчива, как и все в этой прозрачной поэтичной вещи. Сценическая площадка «Руру» обрамлена в виньетку причудливой геодетерминированности: посвящение, пролог-экспозиция, где дана маркировка местности, настораживает внимательного читателя откровенной казуистикой, и не напрасно… «Посвящается крестьянке Нью-Хемшира…», «… когда мы возвращались в Париж из Бургундии…» и «Вспоминаю свое пребывание в 1982 году в бывшей Смоленской губернии, под Ельней»… – дано в первых трех абзацах.

Первый акт драмы заявлен в прологе в виде фрагмента приватного письма. Он разыгрывается во Франции. Некая Ира «налопалась лягушек в Бургундии», и у нее случился жар как аллергическая реакция. Потом в Париже ей полегчало. На этом сообщении автор резко обрывает пролог буколики скупо взятым в скобки «Из письма». И следом за французским прологом – по прямой ассоциации – возникает российская деревня 1982 года. Трое пьющих без закуски на отшибе и – в кульминационной точке – русские лягушки, выловленные одним из алкашей и съеденные всеми тремя. Но это не все. Внутри ассоциативно возникшей матрешки из двух лягушек – французской и российской – возникает третья, глубинная, затаенная – прародительница двух последующих колен лягушек «Руру»: русская лягушка, выловленная в русской реке французским солдатом армии Наполеона в 1812 году!

Так формируется еще одно триединство: три лягушки, три поколения лягушек, три случая контакта двух культур и традиций – Франции и России – на уровне лягушек. Знакомое фантасмагорическое снижение патетического до комического, так присущее творчеству Алешковского в целом. Царить внутри композиции дано первой пралягушке 1812 года, т. к. именно она воспета в стихах: алкаш Федор сложит поэму о ней и только после «Оды лягушке» уснет и умрет, словно выполнив ниспосланное свыше поручение.

Такова внешняя – временная – граница «Руру»: причудливая история многообразного поедания лягушек в пространстве двух стран на протяжении двух веков, прелестная в своем изяществе и логике абсурда, когда невероятное плетение невинных случайностей выстраивается Алешковским (ли?) в стройную закономерность. Но не в сюжете дело… Гармонично выстроенная композиция – только башня, в которой развиваются события внутреннего свойства. События драматические, с трагической развязкой.

Один из героев – Степан, – деревенский сумасшедший по социальному статусу и мудрец в иерархии автора, вместе с участковым милиционером неожиданно для приблудившегося Сочинителя – лирического героя повести – сыграют в русскую рулетку. По всем правилам, доставшимся России уже от другой войны – во Вьетнаме, – где возникла «руру». Так линия наследования лягушек сменится генеалогией войн: от войны 1812 года с Наполеоном будет переброшен мостик к войне неизвестно с кем во Вьетнаме, и – дабы закрепить окончательно прозрачную апелляцию к надличностной социальной памяти, Ю. Алешковский введет еще одно географическое наименование: «Афганистан». Предъявит третью войну. И трех алкашей в российской деревне посадит пить не просто так, а на поминках: пришла похоронка на погибшего в Афганистане паренька из этой деревни на Смоленщине. Так в элегичный мирный пленер заданной буколики ворвется война. А дальше – подсядет к поминальному столу милиционер, достанет из кобуры пистолет… Кто-то предложит сыграть в «руру».

Первым в лоб себе выстрелит герой Степан и останется жив. Потом вложит дуло себе в рот милиционер и спустит курок… И тоже – чудом – останется жив. А умрет совсем другой человек, точнее – третий: поэт, сказитель баллады о ловле лягушек, сам ловец – Федор. Он не станет играть в «руру». Он встанет от стола с сивухой и пистолетом, отойдет, приляжет на травку неподалеку и умрет тихо сам по себе – без выстрелов – во сне. Так ли уж «сам»?

На уровне метафизики его физическая смерть есть прямое следствие всех прозвучавших выстрелов – от 1812 года начиная, и сам умерший – по энергетике – окажется жертвой: то ли убитым, то ли самоубийцей. Ибо энергия насилия, разлитого в мире, коснется чела всех участников застолья, но сконцентрируется и закрепится навечно на челе только одного из них.

Вся эта причудливая история разыграется на глазах случайно забредшего в российскую деревню Сочинителя и всплывет в его памяти многие годы спустя в далекой от Смоленщины Франции…

История завораживает обилием прозрачных культурологических ассоциаций. И только когда осваиваешь целиком это гармонично выстроенное произведение, открывается, что не в лягушках дело и даже не в выстрелах русской рулетки… Дело в другом. Сочинителю – лирическому герою, т. е. самому Юзу Алешковскому, с неожиданной ясностью, как Менделееву во сне – периодическая система, – открывается простая и внятная картина божественного промыслительного мироустройства. Открывается через механизм примитивной американской головоломки – игры в пазлы, с правилами которой писатель знакомит читателя. Алешковский подробно и ненавязчиво описывает игру, в которой из мелких кусочков – фрагментов разрезанной изначально цельной картины – складывается эта самая картина. И Господь Бог открывается Сочинителю персонажем, складывающим картину своего мира, в которой сам Сочинитель – и герой и автор – не более чем фрагмент Божественного «пазла».

Именно это открытие в современной русской литературе представляется мне событийным. Прежде всего потому, что писатель нашел – обнаружил и предъявил – «действующую модель» демиургова строительства. Увидел себя – маленький фрагмент – с точки зрения Бога. И тем самым приоткрыл вектор вертикали взаимоконтакта Человек – Бог. Сочинитель, оставаясь на протяжении всего повествования самым неярким, непроявленным персонажем, лишенным индивидуальных черт и особенностей, самым неглавным и неколоритным, – выходит на авансцену по уровню собственной внутренней высоты. На протяжении всего сюжета он только смотрел и слушал. Его остраненность, дистанцированность от других персонажей располагалась в горизонтальной плоскости: Сочинитель был не над своими случайными собутыльниками, а вне, особняком: равный среди равных по одному – главному на момент прозрения – параметру: как пьющий среди пьющих.

Неожиданно вектор контакта сместился, и обнаружилось размежевание: Сочинитель оказался городским – среди деревенских, уезжающим – среди остающихся, соглядатаем, свидетелем – среди покушающихся на убийство себя и – самое главное – посредником между людьми и Богом. Страшно выговорить, но – функционально – Сочинитель Алешковского выступил невольно в роли священника, принимающего исповедь. Не он сам, а другие герои по- ставили его выше себя и ситуации, в которую они попали, играя в «руру». И одному Сочинителю по воле Божией открылось двойное зрение: способность одномоментно узреть – по горизонтали – деревенских мужиков и их быт, и – по вертикали – задрав голову повыше в небо – прозреть Божий умысел и промысел.

Роль свидетеля, которому завещают: «Запомни нас такими», отвели Сочинителю герои. Роль интерпретатора, переводчика, ибо им самим до Бога далеко. И Сочинитель вступил в контакт с Богом, минуя посредников – напрямую: вне храма, вне попов, без третьих лиц. И в этот момент наивысшего подъема, на вершине прозрения Сочинителя происходит следующая невероятная вещь: Сочинитель обнаруживает собственное уравнивание с деревенскими мужиками, которых, казалось бы, он априорно оставил внизу. Он сам оказывается внизу – фрагментом среди фрагментов, деталью среди деталей в непостижимом «пазле» Бога. В момент, когда ему открывается высота Верха, именно с этой – Божественной – высоты Сочинитель и находит самого себя Внизу.

И это уравнивание себя с деревенскими алкашами, уменьшение себя происходит без самоуничижения. Без неизменного опостылевшего «Смирись, гордый человек!». Напротив, со всей гордыней и инакостью, единственно за счет установления точного масштаба в системе координат Верх – Низ, Сочинитель становится маленькой деталью, но – исключительно в контексте пасьянса Бога. И в момент, когда Сочинитель достигает крайней степени самоуменьшения, происходит следующий перевертыш и открывается вещь, абсолютно крамольная: это удивительное произведение, завораживающее ритмом размеренного верлибра – редкий образец стихотворения в прозе! – не имеет вовсе всех представленных персонажей! Каждый из трех участников застолья с лягушками в свою очередь оказывается только фрагментом самого Сочинителя. А сам Сочинитель в этот момент становится равным Богу, ибо – Творец. По образу и подобию Божию. И это в его персональном «пазле» уживаются и сосуществуют и пьяница поэт, и психопат-мудрец, и участковый с пистолетом. Но ни одним из них, взятым в отдельности, Сочинитель не исчерпывается. Эта троица сильна своим триединством только внутри Сочинителя и, как положено Троице, – нераздельна и неслиянна… Все эти трое – и есть он сам, Сочинитель. Из створок его складнем раскрывшейся души вышли Трое и сели за стол, накрытый им на отшибе смоленской или нью-хэмпширской деревни… Напились, стрелялись, один даже умер… И все это случилось внутри одного Человека-Творца. Так обнаруживается, сколь велик Сочинитель, что умещаются в нем многие его персонажи, но и он – Сочинитель – мал в масштабе Бога.

Вектор, направленный вверх, привычно обнаружил Бога, и огромный внутренний мир Сочинителя – со всеми поэтами, пьяницами, участковыми и лягушками, с наполеоновскими солдатами, Смоленщиной и Парижем, – весь микрокосм автора стал деталью в игре Бога, компонентом Его макрокосма. Художественный факт того, что Сочинитель уменьшился, – ситуация достаточно новая. Прежде уменьшались герои произведений либо – погружались в другой контекст, контекст другого масштаба. Как Гулливер Джонатана Свифта – оставаясь неизменным, перемещался в мир Великанов и познавал участь лилипута. Но сам сочинитель – Свифт – оставался собой.

Юз Алешковский впервые уменьшил автора. И такому – новому – автору открылся достаточно новый Бог. Бог-творец – это не ново, но Бог-ребенок, играющий в мир, складывающий цветную картинку мира из мелких деталей, – это дерзкое открытие Алешковского. Бог, не знающий конца своего замысла! Бог – взятый в процессе созидания мира. И в «Руру» не дождаться того момента, когда Бог поглядит на то, что сотворил, и скажет, что это «хорошо есть»… Бог Алешковского лишился статики. И мир, творимый таким Богом, открылся незавершенным. Но сокращение дистанции между человеком и Богом оказалось обусловлено еще и позицией самого Бога: не только Сочинитель воспарил в своем озарении, но и Бог Алешковского сошел с небес ниже обычного. Это не Бог античной Греции, сошедший на землю, а Бог, проходящий над землей, словно авиатор на бреющем полете, так, что можно разглядеть, чем он, Бог, занят.

Юзу Алешковскому удалось сократить дистанцию до невиданной короткости. И сделано это без фамильярности и богохульства, без богостроительства и богоискательства. На смену этим традиционным для русской литературы «упражнениям» пришло свободное богопостижение. И Бог открылся – как должно, накоротке. И гармонично выстроенное сочинение оказалось не более чем молитвой, что и потребовало от автора белого стиха. «Собирай нас почаще, Господи!» – ключевая фраза сочинения. Я не знаю аналогов такого диалога накоротке в российской словесности, хоть и приходит на память смелая попытка европейца Бекета установить новый тип контакта – «В ожидании Годо». Но Годо Бекета не пришел. Думаю, потому, что сценический вектор ожидания героев был устремлен по горизонтали: они смотрели на дорогу, ожидая, что Он явится к месту встречи тем же путем, каким пришли туда герои пьесы. Алешковский же поднял голову вверх: и к Богу, и к себе, пришедшему от Бога.

В этой смене положения вектора ожидания и есть тайна обаяния открытия Алешковского. И это – дань новому времени. Ибо жить и писать в России ХХ века и делать вид, что не существует страшной молитвы тридцать седьмого года, засвидетельствованной и приведенной в повести кинописателей Фрида и Дунского: «Господи, ебаный мой Боже, если ты все это видишь, что же ты не стреляешь?», вырвавшейся из уст заключенного в момент лагерных испытаний, – нельзя. Делать вид, что такого – неканонического, внехрамового контакта не было, – ханжество. Все было. Был на Руси 1917 год, была и есть власть Антихриста. Были богохульство и поругание, осквернялись храмы, и творилось великое зло. Связь с Богом нарушилась, и ищет Россия пути к ее восстановлению и не находит: не дает Бог покаяния грешникам. Но потребность в Боге мучает всех: мужиков и баб, пьющих и трезвенников, поэтов и прозаиков, зэков и участковых. И Юз Алешковский приподнимает завесу тайны: делится личным опытом, как найти этот путь – путь постижения Бога, как обратиться к Богу, как увидеть его и как разглядеть себя – маленького – в огромном Божьем мире.

Бог творил человека по образу и подобию своему, и именно Творец в душе Алешковского сотворил новую модель взаимодействия с Богом на короткой дистанции: без храма, священника, без причастия и святой воды. «Бог есть!» – радостно обнаружил пьющий сивуху лирический герой и поделился своим открытием с читателем. Поразительная по своей простоте, плодотворности и доступности поставленная и решенная задача. Все, что осталось привычного у Бога Алешковского, – то, что Он – вверху, и то, что Он творящ. Новое – то, в каких экстремальных условиях открывается Бог: на краю. Функция Бога в современном мире – это функция лекаря, к которому бегут опрометью, когда остальные припарки не помогли. Такое функциональное отношение к Богу снято Алешковским: он ничего у Бога не просит – никаких милостей для себя. «Собирай нас почаще» – это не просьба, а некое пожелание Богу, то есть – складывай, Господи, свой «пазл» почаще, так, чтобы мы оказались друг к другу поближе – на любом краю любой деревни, сообщай нам почаще, что Ты – есть, что мы для Тебя – есть и имеем хоть какой-то, но смысл. Самая смиренная молитва с самой невинной просьбой – об участии: поставь нас на место, Господи! Яви свой умысел и промысел. Все в воле Твоей в нашей «руру»: и выстрел, и осечка…

Юз Алешковский, словно истинный сын, сдал этим произведением экзамен Отцу на право родства. И выдержал экзамен с честью. Что делает «Руру», в отличие от других – мирских – произведений Алешковского, повестью религиозной и храмовой. Где в качестве храма выступает сама природа, а Сочинитель Алешковского растворяется в ней, как растворен в ней Бог, тем самым снова и снова сокращая дистанцию.

Городские Бесы.

Минуло четверть века, как Юза Алешковского нет в городе Москве и в Стране Советов. Он изъял себя из Москвы и России, но никогда не пытался изъять Москву и Россию из себя. Сохранил ее настолько, что сегодня в Алешковском Москвы больше, чем в самой Москве: один из его последних романов, «Перстень в футляре», навеки запечатлел бассейн «Москва», сооруженный на месте храма Христа Спасителя, а сама Москва уже благополучно уничтожила бассейн и служит обедню в храме-«ремейке», сооруженном на месте бассейна «Москва».

«Рождественский роман», уточнил Ю. Алешковский в подзаголовке, указывая на то, что речь в романе пойдет о гоголевском часе: ночи перед Рождеством и события закрутятся и закружатся в белой московской метели конца девяностых XX века. В очередной раз мастер, снискавший славу хулигана, ошеломляет внимательного читателя религиозной литературой. И если в «деревенской поэзии» – «Руру» – Ю. Алешковский явил образец диалога накоротке с Создателем, то в городском – «московском» – романе «Перстень в футляре» автор знакомит мир с бесами современной Москвы.

Сюжет романа прост: в рождественскую ночь пьяный москвич, герой романа, попадает в ряд передряг. Едва не гибнет, но к рассвету еле живой добирается до храма, где находит спасение. Это – внешнее. Внутренний сюжет – история ста- новления парадоксального характера главного героя – псевдофилософа Гелия. Классово происходящий из «пролетарской буржуазии» – выкормыш благополучной партийной среды и семьи, – половозрелым юношей он встречается в бассейне «Москва» с девушкой Ветой, на которой намерен жениться. Именно здесь – в бассейне – Вета читает ему стихотворение Б. Пастернака, где есть такие строки:

«О Боже, волнения слезы

мешают мне видеть тебя…

Кончаясь в больничной постели,

Я чувствую рук твоих жар.

Ты держишь меня, как изделье,

И прячешь, как перстень, в футляр».

Из стихотворения следует, что Бог – есть, а Гелий – как и всякий другой человек – «изделье» Бога. В ответ на это известие Гелием внезапно овладевает неистовый гнев. Он отрицает свое божественное происхождение, на чем роман с Ветой заканчивается. А причиной гнева оказываются маленькие бесы, в большом количестве плавающие в воде бассейна «Москва» – в сущности, луже, образовавшейся на месте взорванного в тридцатые годы храма Христа Спасителя.

Бесы бассейна «Москва» вселяются в героя-атеиста и москвича, подчиняя его волю себе… Далее проходит жизнь героя до следующего приступа бесовского гнева, который овладевает им много лет спустя в ночь перед Рождеством и едва не приводит его к гибели. Но – Бог милостив, и Гелий спасен: к рассвету он оказывается в храме, где случайно обнаруживает, что в гробу, ожидая отпевания, покоится его первая любовь – та самая Вета…

Такой вот «московский роман» родился у русского писателя в Америке.

Одно из открытий романа – герой: современный мужчина с фантасмагорическим именем Гелий Револьверович, с не менее невероятной профессией – АТЕИСТ. Автор создает образ «нового человека»: продукта эпохи, среды. Новый по всем параметрам и, тем не менее, узнаваемый в каждой подробности собирательный образ выходца из партийной элиты. Трагичный и фарсовый в равной степени. Обремененный всеми условностями класса, к которому принадлежит. Это сочетание новизны и узнаваемости одномоментно строится по принципу, некогда определенному Кантом в отношении к сознанию малообразованных, но нахватанных молодых людей: принципу «лоскутного одеяла». Каждый лоскуток – узнаваем, но такого одеяла из лоскутов никто не потрудился сложить до Алешковского.

Автор прослеживает подробности происхождения своего героя. Восстанавливает его родословную, процесс формирования и становления как продукта «эпохи развитого социализма», определенной социальной культуры. Уточняет детали и подробности его образования, и вся кропотливая работа сводится к тому, чтобы по достижении образом некой «критической массы» взорвать его, чтоб разнесло героя на мелкие куски – «лоскуты» Канта, – каждый из которых был бы верно опознан читателем.

Загадочный тип «советского человека» впервые отслежен с педантизмом и скрупулезностью. С прозорливой беспощадностью по отношению к выкормышам ненавистного советского режима Алешковский выходит на уровень футурологической антиутопии и создает колоритный образ биоробота с запрограммированными мышлением и сознанием. Программа, заложенная в черепную коробку героя Алешковского, сформирована была в 1917 году человеконенавистниками, прорвавшимися к власти, – в кровавом бреду революционеров с револьверами, память о чем сохранилась в отчестве героя (от «отечество»): Револьверович. Генотип героя – на клеточном уровне – смоделирован автором из всех известных ложных посылов революции и действует по закону железной логики революционного абсурда, достигая апофеоза в главном «научном» открытии Гелия Револьверовича: бесы – есть, а Бога – нет. Это – триумф дегенеративности системы, отпрыском которой является гомункул Алешковского.

Гелий Алешковского – это Пигмалион и Франкенштейн в одном лице. Франкенштейн – поскольку создан системой и восстал на нее, прародительницу: атеист, входящий в храм Божий. Пигмалион – поскольку возлюблен ваятелем Алешковским. В нем, уходящем корнями в октябрь семнадцатого, читаются черты всех лицемеров нынешней власти в России, стоящих с пустыми лицами на Пасху в соборе Кремля и пожимающих руку Патриарха-однопартийца, прости Господи…

Алешковский ставит атеиста с диссертацией «Штурм небес как основной методологический принцип атеистического воспитания советской художественной интеллигенции» посреди Москвы в ночь перед Рождеством, и такое соединение – Рождества с атеистом – обещает яркую химическую реакцию. Рождество – время, которое астрономы отмечают паузой в деятельности солнечного светила – точкой зимнего солнцестояния на экваториальной карте звездного неба. Время, в которое многовековой солярный миф отдает планету Земля во власть темных сил, активных в предсмертной агонии. Минута глубокой зимней беззвездной ночи, когда гипотетический вертикальный канал, соединяющий метафизический Верх и Низ, открыт, как труба для ветров, с обеих сторон, и обитатели теологического Низа стремятся подняться как можно выше до утренней – Вифлеемской! – звезды и отхватить себе кусок пожирнее. Это – хронотоп настоящего. Но зрелый муж Гелий помнит свою первую встречу с бесами в прошлом, когда он юношей плавал в бассейне «Москва»… И это – важное «обстоятельство места» на горизонтали географического пространства Земли, России, Москвы.

Сегодня бассейн «Москва» канул в Лету, а все годы советской власти он был не только бассейном, но еще и памятником. Многоуровневым памятником – как славе, так и позору России. Бывший до бассейна грандиозный храм воздвигнут на пожертвования верующих во славу победы России в войне 1812 года с Наполеоном. Далее – храм был взорван, и возникший на его месте бассейн стал памятником сталинизму. Нынче – это бездарный памятник волюнтаризму нуворишей, решивших воспроизвести в пластмассе некое подобие былой роскоши на прежнем – многажды оскверненном – месте… Фактически Лужков и компания, слив воду, поставили памятник роману Алешковского…

С момента, когда сталинский динамит оказался покрепче камней, сложенных во славу Христа, бассейн в центре Москвы стал точкой столкновения Верха и Низа, местом победы дьявольских сил: ибо Храм пал! То есть лужа романа Алешковского – абсолютный энергетический ноль. И в этом месте победившей воли Антихриста – в прокаженном месте! – кощунством звучит известие из уст вожделенной девушки, что герой-атеист – изделие Бога. Герой протестует, встает на дыбы, и поднимают его бесы, которые овладевают героем в бесовском месте. Ибо бесы знают, что свято место пусто не бывает: и если они не займут место внутри героя, туда может войти Бог. Так открывается ДНО падения героя, донный мир нечистой силы, московской преисподни, дно романа. И это удивительная пластическая подробность: в бассейне как объекте понятие «дна» срабатывает жестко и одномерно: низ, ниже которого пасть нельзя. Так обретает границы карта мира романа, проявляется система координат, крестовина графика, где в точке «ноль» стоит герой, человек без Бога. Вертикаль Бог – Бес в точке «ноль» пришпиливает его булавкой к ткани романа. Атеист Гелий в разомкнутом пространстве бассейна «Москва» – бассейн без крыши! – под куполом небес, где голубое небо смотрится в голубую лужу, оказывается евангельской свиньей, в которую входят бесы…

И если в Евангелии Христос изгонял бесов из бесноватого человека, то в романе Алешковского бесы возвращаются в человека, отринувшего Христа. Именно библейская притча, положенная в основу ключевого конфликта героя, позволяет мне считать роман «Перстень в футляре» религиозной литературой.

Бесы Евангелия имели ряд особенностей: у них не было лица и тела, но, несмотря на это, ясны были их параметры и масштаб: бесноватый человек сообщал Христу, что имя им – Легион, а сами бесы, покидая человека и переходя в свиней, захватили СТАДО, то есть – емкость впору! Бесы были контактными: сами просили Христа позволить им войти в стадо свиней. Осталось неизвестным, что и как Христос говорил бесам, чтобы они оставили бесноватого, но, чтобы вместить их всех, даже Христу потребовалось СТАДО. Завладев свиньей, как транспортным кораблем, бесы падали в воду, когда обезумевшие свиньи бросались со скалы и тонули. Сценарий Евангелия заканчивается печально: хоть бывший бесноватый кротко затих у ног Христа, пастухи разгневались и изгнали Мессию, так жалко им было погибших свиней… С тех пор, наверное, и повелось, что пастуху свинья дороже Пророка…

Но куда деваются бесы? Они остаются в воде, согласно вульгарной логике… И в российской словесности бесы возникали на фоне водной глади: пушкинский Черт плавал перед Балдой, Булгаков выводил свою нечисть посидеть на лавочке подле Патриарших (!!!) прудов…

Юз Алешковский в своем романе селит бесов в бассейне «Москва», но меняет масштаб: его бесы – такая мелочь, что на весь их «легион» оказывается достаточно одного атеиста и одного дохлого жареного поросенка с московского рождественского застолья, которого выбросят из окна в ночь… Бесы, как персонажи русской классической литературы, известны давно. Само множественное число – «бесы» – привычно для российской словесности со времен А.С. Пушкина. Для России нынешней бесы – это прежде всего апелляция к «Бесам» Ф.М. Достоевского, с которых ныне принято одномерно считывать большевиков, гениально предсказанных Федором Михайловичем. Наследуя ряду традиций, Алешковский создает принципиально новый тип бесов.

Бесы Алешковского отличаются от всех предыдущих прежде всего субстанцией и размерами. Они бесплотны: «плазменные», прозрачные, мерцающие зеленоватым светом, чрезвычайно мелкие – маленькие, мерзкие, измельчавшие за две тысячи лет с момента распятия Христа. Им дан статус глистов, бактерий, микробов, пронизывающих пространство воды. И такие параметры бесов делают их страшно далекими рождественским чертям классической литературы. Они – не роскошный Мефистофель средневековой Германии и даже не пудель. Не недуг, по Томасу Манну поразивший мозг композитора Леверкюна в романе «Доктор Фаустус». Они внеположны герою, как у Т. Манна, но субстанция их ближе к бледным спирохетам, поразившим мозг Ницше-Леверкюна, с той только разницей, что спирохеты Алешковского снуют снаружи, не проникая в мозг.

Это гнус, москит – в отличие от плотских и плотных чертей Пушкина, Гоголя, Достоевского, Булгакова. Они ближе к Гнусику Клайва Льюиса («Письма Баламута»), но, в отличие от бесов мирных протестантов, они необаятельны и лишены индивидуальных черт. ПЛАЗМА, данная через функцию, разъедающая сомнением, – вот бесы Алешковского. И эта их личина и есть самое опасное – для автора! – откровение. Ибо Гете, Пушкин, Гоголь, Достоевский и даже Булгаков – льстили «черному ведомству», создавая образ мрази в объемах, соразмерных человеку.

Алешковский лишил бесов «маскировки» (термин Ю. А.): разоблачил, дезавуировал, низвел до нераспознаваемости,«опустил» мразь до размера мрази. Тем самым предавая огласке главную тайну инфернального дна: его нераспознаваемость. Юз Алешковский дешифрует библейскую притчу, разворачивает ее до масштабов романа, приземляет до реальности и переносит в Москву. Погружает читателя в знакомый раблезианско-свифтовский мир нарушенных соразмерностей, где атеист Гелий оказывается Гулливером в стране лилипутских бесов, а Христом предстает изгнанное пастухами-большевиками христианство Руси…

Автор делает то, что опущено в притче: открывает драму бесноватого. Приподнимает завесу над процессом сотворения чуда и, в противовес статике и заданности библейской притчи, создает напряженный процесс перемещения бесов. Динамика романа функционально стала экспозицией притчи: Алешковский вывел на сцену бесноватого до его встречи с Христом, до крика «Спаси!» и так приоткрыл скрытый мир бытия самого Легиона. Равно как и последующее переселение бесов в поросенка сделал процессом, педантично проследив, кто, за кем, как и куда – в какое отверстие – ушел… Алешковский раздробил процесс перехода бесов на мелкие фазы, снизив пафос притчи до фантастического реализма, где на одном клочке суши сошлись не Сын Божий и Человек страдающий, а бес и атеист встретились в бассейне в центре города, оставленного Богом. В столице страны, от которой отвернулся Бог. Алешковский делает важное открытие: бес не страшен сам по себе. Страшна оставленность Богом. Мелкие безобидные бесы овладевают Гелием, а следствием этого оказывается то, что уходит любовь: и чувство, и женщина.

Так бес Алешковского предстает не наличием зла, а отсутствием добра – любви, любовного счастья и Бога. Автор определяет, что сие есть – АД атеиста: оставленность Богом и Любовью. А дальше – рассматривает подробности: как образовавшуюся пустоту пытаются заполнить и сам герой, и его бесы. Это горчайшие страницы романа, когда привычный способ заполнения пустоты водкой обретает новую деталь: на краю стакана, свесив лапки, сидит маленький зеленоватый бес… То, что прежде было прерогативой допившегося до белой горячки русского мужика, – отныне стало достоянием культуры. И это тоже – открытие Алешковского.

Благодаря повести «Руру» мы знаем, каков ОН – тот, которого якобы нет в «Перстне…». Бог автора, в которого не веруют в Москве и России герои романа. И формула «Его – нет, а они – есть» – это открытие Гелия-атеиста. Но сам автор прекрасно знает, что они – это тоже часть единого Божьего мира. А потому – Юз Алешковский потешается над своим героем: сам того не ведая, атеист Гелий оказывается человеком верующим, признающим, правда, только нижний уровень тонкого мира. И такой герой прав: свою личную оставленность Богом он считывает как отсутствие Бога вообще. Но автору, Сочинителю Бог открыт, и Ю. Алешковский рассматривает своего героя в контексте вертикали: от низа, открытого герою в образах, доступных его восприятию, – до верха, закрытого для героя до поры, отведенной ему автором.

Атеист-то верующий, – вот в чем светлый апофеоз романа. Чтобы увидеть это, следовало просто подняться ступенькой выше. Герой этого не смог, зато смог автор: Алешковский поднялся и над героем, и над его миром. И увидел атеиста как фрагмент Божьего мира, и привел его в храм.

Герой, оставаясь в плену собственных предрассудков, выжил только за счет своей обращенности к Богу. Атеист – он еще не обратился в веру, но уже пошел, пополз в сторону храма, и эта новая для него адресность дала новый жизненный импульс и самому герою, и произведению в целом. В романе «Перстень в футляре» Юз Алешковский привел героя в храм, а литературе вернул ее исконную роль пастыря. Два великих дела сделал художник, мало ведая о том, – как и должно быть в истинном творчестве.

Нью-Йорк, сентябрь 1993 г.

Юз! Лев Лосев

Апология

Вот уж кто награжден каким-то вечным детством! Старость – замедление, а Юз быстр. Легок на подъем. Поехали! В Вермонт за водой из водопада, в русскую лавочку за килькой, в Москву на презентацию книги, в Чикаго на день рождения подруги знакомого зубного врача. Смена настроений стремительна. Ну его… Московские тусовки омерзительны. Чудовищно скучная баба. Разве ж это килька?… А может, все-таки?.. Поехали! В Нью-Йорк к четырем утра на рыбный рынок. Во Флориду купаться. В Италию с заездом в Португалию… Реакции, как у летчика-испытателя. В июне 1983 года мы были вместе на одной конференции в Милане, а потом наметили несколько дней полного отдыха в Венеции. Утром сели в поезд, болтали, поглядывали в окно на скучные ломбардские пейзажи, слегка выпивали, закусывали. В Вероне поезд остановился на втором пути, а по первому пути, прямо по шпалам, набычившись, таща в каждой руке по чемодану, шел поэт Наум (Эма) Коржавин. Очень плохо видящий, он в этот момент целеустремления, видимо, и не слышал ничего – а навстречу ему быстро шел поезд. От ужаса я обомлел. А Юз рванул вниз окно и зычно крикнул: «Эма, ты куда?». Не удивившийся Коржавин мотнул головой и крикнул в ответ: «В Верону». Дикие русские возгласы привлекли внимание железнодорожника на первом перроне. Он спрыгнул на рельсы и оттолкнул вбок Коржавина с чемоданами. Через секунду промчался встречный. Юз плюхнулся на свое место и сказал: «Эма Каренина…»

Острый интерес к игрушкам – магнитофонам, приемникам, апельсиновыжималкам, электрическим зубным щеткам с переключением скоростей. Картинкам, пластинкам, машинкам. Иногда он даже краснеет, так ему хочется. И по-детски быстро интерес к новой игрушке пропадает. Было бы разорительно, если бы не блошиные рынки и «гаражные распродажи». Как-то мы ехали к морю и Юз, конечно, тормознул, завидев кучу хлама, выставленную у крыльца одного дома и в открытых дверях гаража. Среди ломаных ламп и щербатых тарелок он приглядел небольшое сооружение, изделие художника-любителя – чучело птички сидит на домике – и приобрел вещицу за один доллар. Мы отъехали, завернули за угол, Юз опять остановил машину, вылез и аккуратно положил уже опротивевшую покупку на обочину дороги.

Я подозреваю, что для него не существует неодушевленных предметов. Он вступает в сложные и противоречивые отношения с вещами по всему диапазону изменчивых чувств, от любви до ненависти. У него в романе «Смерть в Москве» есть причудливый андерсеновский мотив – милые живые вещи томятся в плену у заживо мертвого коммуниста.

Я привез к Юзу в гости своего петербургского друга Владимира Васильевича Герасимова, несравненного эрудита. Был теплый апрельский вечер, мы пошли погулять по университетскому городку, Герасимов, впервые приехавший в Америку, рассказывал нам разные любопытные вещи об американской провинциальной архитектуре. Юз заинтересованно слушал. Но вот его внимание привлек сучок, валявшийся на асфальте. Юз поднял сучок и вставил себе в ширинку. Потом заменил прутиком. Потом сосновой шишкой. Потом одуванчиком. Флора продолжала подбрасывать ему фаллосы вплоть до конца прогулки, когда Юз проворно вскарабкался на старую яблоню, сел верхом на толстенный сук, торчавший почти параллельно земле, сидел там, болтая ногами и хохоча, и яблоневый сук с белым цветеньем на конце действительно казался нам продолжением Юза.

Карнавализация, оппозиция верх-низ, веселая бахтинщина шестидесятых годов идет в дело, когда критики берутся за Юза. Сам он когда-то сказал со вздохом: А низ материально-телесный У ней был ужасно прелестный.

Говорят, Бахтину Юзов экспромт очень понравился. Экспромты рождаются у него легко и непрерывно, как пузырьки на шампанском. Они так органичны, что кажутся ничьими, фольклором, например, каламбурный тост «За пир духа!».

Юз Алешковский, Иосиф Бродский и Лев Лосев (фото из архива Ю.

Алешковского)

Или двустишие с рифмой исключительной точности и глубины:

Пора, пора, е…. мать,

Умом Россию понимать.

Впервые я увидал этот текст в семьдесят восьмом году пришпиленным на дверях конференц-зала, где собрались советологи, в Вашингтоне. На протяжении последующих двадцати с лишним лет его цитировали то как народную частушку, то как «гарик» Губермана, разве что к тезисам Лютера на дверях виттенбергского собора не относили этот стишок.

Я бы раз и навсегда дисквалифицировал критиков за употребление словосочетания «Алешковский и Лимонов». Лимонов – даровитый человек, но дело не в этом. Дело в том, что их объединяют как авторов «неприличного». Это все равно как сравнивать кошку с табуреткой по признаку четвероногости. Неприличие Юза лингвистическое – из небогатства основного русского табуированного словаря (дюжина сексуальных и эсхатологических терминов) русская грамматика позволяет и народная фантазия творит принципиально неограниченное множество насыщенных эмоциональными оттенками речений. Юз не инкрустирует свою прозу вульгаризмами, как это делали писатели прошлого для создания речевых портретов простонародных персонажей, а оседлывает могучую стихию просторечия. Впрочем, почему же «оседлывает»? Менее анахроничная метафора будет и поточнее: как гениальный серфер, мчится он по пенистым гребням валов, куда ему нужно. Ненормативная речь крайне редко употребляется у него для описания сексуальных моментов, она скорее океанический эрос, из которого возникают мифы. Он мчится по этим волнам, как гениальный серфер или как мальчик на дельфине. А точка назначения у него всегда высока – тайна бытия, тайна божества.

Неприличие Лимонова – вовсе другого рода, в прямом смысле слова порнографического: выставляются напоказ подсознательные перверсивные импульсы. Ненормативной лексики у Лимонова очень мало – «попки» и «письки» куда похабнее.

Потрясающий художественный эффект возникает, когда «последние вопросы» задаются не осторожным нормативным языком, а живой речью, которая сама в процессе непрерывного становления. Дело тут не в травестии, не в том, что получается смешно. Впервые я слышал «Николая Николаевича» от своего друга художника Ковенчука. Сам обладая редким чувством слова, он прочитал где-то самиздатского «Николая Николаевича» и запомнил наизусть большими кусками. Он декламировал мне фрагменты фантастического текста, и мы беспрерывно хохотали. Можно было бы сказать: «И его декламация сопровождалась взрывами смеха». Артиллерийский обстрел тоже неизбежно сопровождается взрывами, однако не шума ради стрельба ведется, а на поражение. Язык волен, автор мудр, читатель весел.

Творчество веселое, вольное и мудрое – нетрудно проследить его русскую родословную: Зощенко, Достоевский, письма Пушкина.

И не гнушался добрый мир общинный

Матриархальной лексикой обсценной.

Тот же Герасимов рассказывал мне, как в послевоенный год маленьким мальчиком он был привезен на лето в глухую деревню. Там его сразу принялась задразнивать стая оголтелых сверстниц. Затравленное городское дитя, он заорал на хулиганок: «Идите к черту!». Появилась бабушка, суровый матриарх, и не без испуга в голосе попеняла ему: «Нехорошо так ругаться, его поминать». – «А они пристают…» – «А ты им скажи: "Идите на х…!", а его не поминай». Сейчас многие стали благочестивы и вспомнили о средневековом запрете на матерную речь как проявление язычества. Один уважаемый Алешковским философ сказал мне: «Я вашего Алешковского читать не буду, потому что матерщина оскорбляет Божью Матерь». Здесь, я думаю, проявилось искреннее религиозное чувство и полное отсутствие чувства языка. Если правило веры не прочувствовано в живом опыте, а применяется априорно, оно есть суеверие. Значение любых, без исключения, слов контекстуально. В трогательной старинной легенде статуя Богородицы улыбнулась бродячему клоуну, который по незнанию молитв от души пожонглировал перед Ней.

Можно представить себе и продолжение легенды – набежали ханжи, завизжали: «Перед святыней какие-то палки кидать в воздух – на костер поганца!» «А некоторых Господь простит за то, что хорошо писали», – говорил Бродский, ссылаясь на английского поэта. Собственно говоря, у Одена в качестве прощающей инстанции назван не Бог, а Время: Время, которое нетерпимо к храбрым и невинным и уже через неделю равнодушно к прекрасной внешности, поклоняется языку и помилует всех тех, кем он [язык] живет; прощает им трусость, высокомерие, слагает почести к их ногам. Время, которое таким странным образом извинило и помиловало Киплинга с его взглядами, которое помилует и Поля Клоделя, прощает и его [Йитса] за то, что хорошо писал.

Некоторая логическая запинка в подстрочнике объясняется тем, что оригинал написан подпрыгивающим шаманским размером, четырехстопным хореем со сплошными мужскими окончаниями и парными рифмами, размером, воспроизведенным Бродским в третьей части стихов «На смерть Т.С. Элиота». Стихи «На смерть Т.С. Элиота», как известно, лишь отчасти написаны как отклик на смерть Элиота, а более как отклик на то близкое к откровению душевное потрясение, которое испытал Бродский, когда, листая английскую книжку в темной ссыльной избе, наткнулся на вышеприведенные строки Одена. В первой части триптиха Бродский заставляет Время представительствовать Бога, выполнять ангельскую (посланническую) миссию: «Уже не Бог, а только Время, Время зовет его». Отсюда и подстановка в высказывании «Некоторых Господь простит за то, что хорошо писали», которое стало для Бродского личным символом веры.

Нет ничего удивительного в том, что Бродский любил Юза. Кто Юза не любит! Интересно то, что, подыскивая определение для таланта Алешковского, он назвал Моцарта, т. е. в своей иерархии поместил Юза на высший уровень. Моцартианское начало Бродский увидел только в двух современниках – Алешковском и Барышникове. «В этом безумии есть система»: с точки зрения Бродского, эти художники, подобно Моцарту, не выражают себя в формах времени, а живут формами времени, т. е. ритмом («Время – источник ритма», – напоминает Бродский). Ритмы времени проявляются в музыке, движении, языке, которые, говоря словами Одена, «живут людьми». Те, кто интуициям поэта предпочитает основательную философию, найдут сходные представления о единстве Времени и Языка у Хайдеггера. По поводу украинского философа, чью работу о Хайдеггере он с интересом читал, Юз все же сказал: «Нехайдеггер!»

Больше всего я люблю «Синенький скромный платочек» (1982). Помню, как начал читать в первый раз и почти сразу перешел на чтение вслух – невозможно было отказать языку, гортани в таком празднике. …И написал автору: «Я начал читать, и мне очень понравился тон и необыкновенное мастерство языка… exubОrance образов, красок, характерных выражений, которая вас опьяняет и увлекает. Много лишнего, несоразмерного, но verve и тон удивительны». Нет, это не я написал Алешковскому, это мой тезка, Лев Николаевич Толстой, написал Николаю Семеновичу Лескову. Цитату я выбрал из статьи Эйхенбаума о Лескове («"Чрезмерный" писатель»). В этой статье развивается важный тезис о неотделимости литературного процесса от общеинтеллектуального, в первую очередь от развития философской и филологической мысли. Новое знание о природе языка и мышления открывает новые перспективы воображению художника, а по ходу дела создаются и новые правила игры. В середине двадцатого века распространилось учение о диалогизме, иерархии «чужого слова» у Алешковского становятся чистой поэзией.

В «Платочке» смешиваются экзистенциальное отчаяние и бытовой фарс, и результат реакции – взрыв. Подобным образом в трагическом Прологе к «Поэме без героя» проступает «чужое слово» самой смешной русской комедии:

…А так как мне бумаги не хватило,

Я на твоем пишу черновике.

И вот чужое слово проступает…

Сравните:

АННА АНДРЕЕВНА. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.) «Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мне было весьма печальное, но, уповая на милосердие Божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек… (Останавливается.) Я ничего не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?

ДОБЧИНСКИЙ. А, это Антон Антонович писали на черновой бумаге по скорости: там какой-то счет был прописан.

Буквально на приеме проступающего чужого слова и написан «Платочек». Одноногий ветеран, пациент дурдома Вдовушкин, пишет «крик чистосердечного признания» на обороте истории болезни маньяка, вообразившего себя «молодым Марксом», а когда Вдовушкин уходит в туалет покурить, свое вписывают то «молодой Маркс», то другой несчастный, вообразивший себя Лениным: «А главное, санитары регулярно бьют меня по головке, по головке, по рукам, по ногам, по настоящему, по мудрому, по человечьему, по ленинскому, огромному лбу». Но и Маркс, и Ленин, и Вдовушкин пишут поверх некоего вечного текста. Какого – становится ясно в середине книги, когда судьба заносит героя в послевоенный колхоз. Вдовушкин живет там, как библейский патриарх, окруженный женами, детьми и стадами: «Вскоре и детишки начали вслед за мулятами-жеребятами появляться. Мальчики все один к одному, пятеро пацанов… Благодаря моей хозяйственной жиле, имели мы трех неучтенных коров для ребятни».

…И дети мои – вокруг меня;

когда во млеке омывались мои шаги…

(Книга Иова, глава 29;

перевод В. Аверинцева)

Вся жизнь Иова-Вдовушкина – цепь мучительных потерь. Он теряет родителей, друга, ногу, имя, жену, нерожденного ребенка, возлюбленную, собаку, свободу, зрение, голос. Жизнь состругивается с этого человека, так что остается одна перемученная и вопящая, обратясь к небу, душа:

Если бы взвесить скорбь мою

и боль положить на весы!

Тяжелее она, чем песок морей;

оттого и дики слова мои!

(Там же, глава 6)

А еще спрашивают: отчего Алешковский пользуется диким русским языком? «Оттого…», от скорби тяжелой. Великий Гоголь говорил о смехе сквозь слезы, но это не было его собственным forte. Пушкин смеялся, а потом загрустил, слушая «Мертвые души», но не плакал же. И никогда никто не хохотал над «Шинелью». (Плакал от умиления дружбой Чичикова и Манилова только наивный мальчик в повести Добычина.) После Шекспира единственный трагический писатель, который умел смешить до слез (и после слез), это Достоевский. Радужные переливы ужасного-смешного в монологах Мармеладова, Лебедева, Лебядкина, Кириллова и Дмитрия Карамазова никаким мастерством не объяснишь – только вдохновением. А вдохновение не объяснишь в терминах психологии, оно загадочно.

Как-то раз я был свидетелем вдохновенного наития. Ни воспроизвести, ни объяснить увиденное я не берусь. Рассказываю только, чтобы свидетельствовать непонятность, необъяснимость явления.

Лет десять-двенадцать назад мы оказались с Юзом в одно время в Нью-Йорке, ночевали в квартире Бродского, который уехал надолго в Европу. Наутро мы собирались разъезжаться по домам и, пока мы собирались, подъехал грузовик с вещами более долгосрочного постояльца: на все время отсутствия Иосифа к нему вселялся его друг Дерек Уолкотт (тогда еще не нобелевский лауреат, но что замечательный поэт, я уже знал, так как читал роман в стихах «Омерос», эпос карибского захолустья, написанный «поверх» «Одиссеи» Гомера). Мы вручили Уолкотту переходящие ключи и задержались немного поболтать, пока грузчики таскали коробки с книгами и чемоданы. Кстати, грузчики переговаривались между собой по-русски, мрачные биндюжники с Брайтон-Бич.

Юз по-английски говорил плоховато, так что я еще и переводил туда-сюда. Не помню почему, но в разговоре выскочило имя Пабло Неруды. Я сказал, что это поэт с непомерно раздутой репутацией, Уолкотт согласился, а Юз неожиданно завитийствовал: «Фотографы, вахтеры, операторы подъемных кранов, соскребательницы гуано… Дорогие братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои…». Нет, я предупредил, что не смогу передать, как это было смешно, и объяснить, отчего это было смешно! Оттого, что крепкий, подтянутый Юз вдруг сделался похожим на пухлого лауреата международной ленинской премии? Оттого, что что-то от блатного «раскидывания чернухи» было в бессмысленно напыщенных руладах (почти точных, между прочим, цитатах)? Ну что там я мог перевести, сходу и давясь от смеха, но – и это было само необъяснимое – Уолкотт все понимал и так же, как и я, хохотал до слез.

Грузчики между тем перекуривали и поглядывали на нас с тяжелым презрением. Видимо, мы в их глазах были расовыми предателями и наше веселье усугубляло их горечь необходимости прислуживать чернокожему.

Есть у Алешковского повесть «Маскировка». Выдумана она так: убогая советская действительность на одной шестой земной поверхности оказывается маскировкой, скрывающей подлинную, подземную, жизнь: «Как спутник американский пролетает над Старопорховым, так у наших гастрономов очереди выстраиваются, вроде бы мясо, масло и колбасу дают, автобус переваливается по колдоебинам, пионерчики маршируют, поют песни про вечно живого Ильича, грузины гвоздику продают, бляди куда-то бегут за дубленками, в парках драки, в баньках парятся, театры, конечно, танцульки – одним словом, видимость жизни заделывается, маскировка…» И т. д., и т. п. – полсотни страниц повести Алешковского, «бедной, жестокой, скотской и краткой», как жизнь проглоченного гоббсовым левиафаном человека. Как старомодный читатель, я не могу не сопереживать эту жизнь с пьяными, глупыми, добрыми, жалкими персонажами «Маскировки». До слез жалко Дуську, которой не досталось трескового филе.

Исключительность Юза – не просто в дивной энергии его поэтической речи, а в добродушии, душевной доброте, Доброте Души.

«Тот самый Юз»,

«Литературная газета», 7 ноября 1999 г.

Все идет Юзом Лев Рубинштейн

Вспоминать о нем вообще всегда весело. А тут повод. Хороший повод, побольше бы таких. Существует такая премия, премия имени Пушкина, иначе называемая премией Фонда Альфреда Топфера. Это немецкая премия, присуждаемая русским писателям. Так иногда бывает. На днях в московском Доме журналиста ее вручили в тринадцатый раз. Вручили Юзу Алешковскому.

В домжуре играл камерный ансамбль, произносились – по-русски и по-немецки – речи. Цветы, президиум. Все как всегда. Но нет, что-то было не так, что-то странным образом сопротивлялось безнадежному в своей основе юбилейно-премиальному жанру. Почему-то не так мучительно хотелось выйти покурить, как это бывает обычно. Какая-то необременительность была во всем. Речи были не длинны и вполне уместны. В зале спонтанно возникали какие-то обаятельно-нелепые мизансцены. Отключался и включался микрофон. Кто-то путал какие-то бумажки. Чей-то мобильник безустанно играл «Синий платочек». Веселая чушь. Кто-то рядом со мной сказал: «Все идет Юзом».

Юз Алешковский из числа тех авторов 60-70-х годов, кто не то чтобы даже не хотел, а просто органически не мог дышать пыльным и кислым воздухом учреждения, называемого «советской литературой». Это не всегда был сознательный выбор. Просто кто-то мог, а кто-то не мог. Служащие этого учреждения, то есть советские писатели, подразделялись на тех, для кого цензура была как мать родная (их называли «соцреалистами»), и других (которые «прогрессивные», то есть будущие прорабы перестройки), которые вступали с цензурой в сложные и лукавые отношения, вследствие чего возникла особая эстетика, позже названная «эзоповской». Суть этой эстетики была в том, что искусство, в сущности, сводилось к искусству обманывать начальство. Попадались в этом деле подлинные виртуозы. Нехорошо это, по-моему, нечестно. Партия и правительство доверили тебе быть писателем, а ты вон чего делаешь. Ай, как некрасиво. Но это ладно, это тема отдельная, да и не актуальная уже теперь. Или пока еще не актуальная. Посмотрим. Несоветских писателей при разной, мягко говоря, степени одаренности объединяло одно: «Никакой цензуры для меня быть не может». Эту ситуацию каждый решал так, как понимал, и так, как умел. Каждый нарушитель конвенции нарушал ее по-своему. Кто-то окунался в поэтику абсурда, кто-то впадал в архаику, богоискательство, мистицизм, кто- то занялся выяснением отношений с языком.

Иосиф Бродский в своем предисловии к одной из книжек Алешковского написал, что в данном случае не язык является инструментом писателя, а писатель служит инструментом языка. Сказанное, разумеется, применимо не к одному лишь Алешковскому, но к нему – в полной мере.

Юз был из тех немногих, кто довольно рано распознал, вернее, почуял отравленность, тотальную лживость так называемого культурного языка. Того самого «великого и могучего», что запятнал себя позорным коллаборационизмом. «Поэзия после Освенцима», язык после ГУЛАГа требовали радикальной ревизии. А потому Алешковский не занимался перемещением маргинальных или периферийных тем в зону большого стиля. Совсем наоборот – разговор о самых фундаментальных вопросах бытия велся на языке московской подворотни, на языке ночной шоферской пельменной, на языке обитателей пивняка у Тишинского рынка. Эта зона была еще свободной. Простите за невольный каламбур.

Проблему цензуры он решил самым радикальным образом, столь же решительно, сколь и изощренно вводя в прозу тот слой лексики и фразеологии, который принято называть ненормативным. Мат, короче говоря, мат, да еще и какой подчас густопсовый. Неподцензурность приняла форму нецензурности. Одним из признаков литературного и академического фрондерства было написание слова «Бог» с большой буквы. Алешковский не с большой даже, а с огромной буквы произносит совсем другие слова. Да, да, те самые.

Писателю Алешковскому удалось то, что удалось мало кому. Он стал автором фольклора. Песни «Товарищ Сталин, вы большой ученый» или «Окурочек» долгое время считались народными. Ходивший по рукам «Николай Николаевич» – эта энциклопедия русской жизни – долгое время был анонимен и приписывался то одному, то другому. Но Юз еще и персонаж фольклора. По городу и миру разносились его многочисленные экспромты, и не всегда было понятно, что сказал он, а что ему приписывают. Цитировать его хочется постоянно, но медиаэтикет не дает развернуться душевному порыву. А есть ли что-нибудь без мата? Мало, но есть. Вот, например, что запомнилось:

«Сталин – это Ленин, данный нам в наших ощущениях». Блеск.

А вот образец квазияпонской лирики. Без мата, но тоже ничего себе:

Пусть династию Сунь

Сменяет династия Вынь.

Все это приходится цитировать по памяти, по законам фольклора.

А церемония награждения закончилась тем, что его все-таки уговорили спеть пару-тройку песен. И он спел их под гитару Андрея Макаревича, который, к слову сказать, весьма достойно справился со смиренной ролью аккомпаниатора.

Я слушал эти вечные (не побоюсь такого слова) песни, Бог знает, в которую сотню раз, и в очередной раз ощущал, как из этой дворовой интонации, из речевого низа чудеснейшим образом извлекается на свет божий самое потаенное, что там есть, а именно – хрупкое целомудрие. Вечное чудо, к которому не привыкнешь.

«Юз, у тебя есть хоть что-нибудь святое?» – спросили его однажды. Он ответил моментально и по-римски лаконично. Он сказал: «До х…я». И одним и очень коротким словом объяснил, до какой степени у него много всякого святого.

По-моему, так оно и есть.

Январь 2001

Мифо-поэтическое мышление в романе Ю. Алешковского «Смерть в Москве» Джон Коппер

Теме смерти присущи некоторые неотъемлемые литературные свойства. В то время, как сама по себе смерть порой означает не более, чем акт великодушия, к примеру, самопожертвование, которым завершается «Повесть о двух городах» Чарльза Диккенса, или толчок к монументальной саморефлексии, как в «Гамлете», проблема того, как смерть вписывается в литературное произведение, еще имеет и формальный аспект – это вопрос концовки. Вопрос, главный для человека на пороге смерти и для окружающих, – что же остается после смерти? – для литературного произведения и его читателей неизбежно олитературивается: остается ли еще что-нибудь прочитать или узнать? Наслаждение, испытываемое читателями или зрителями, естественно настраивает их против момента завершения повествования. Это наслаждение неверующих – после того, как над текстом опустится занавес, уже не будет ничего. В тех случаях, когда повествование воплощается в подлинно популярных формах, доступных множеству слушателей или читателей, оно приобретает способность присоединить к себе серийные продолжения. Таковы роман XIX века, устные рассказы Древней Греции и средневековой Европы, теледетективы наших дней. Мы привязываемся к их вечной незавершенности.

Нам трудно выключить телевизор, отбросить в сторону роландов цикл или Диккенса. Повествование в современный период – после французской революции – обогатилось, в частности, совмещением двух явлений: смерть как событие в сюжете и смерть как исчерпанность текста. Поскольку для современной литературы особенно характерна ирония, двойная перспектива, проблема бессмертия, проблема сознания, продолжающего жить после смерти, становится не просто вопросом жизни после текста, но и вопросом жизни внутри текста, голосов, звучащих вне умирающего сознания. Нет большей иронии, чем смерть, и нет более подходящего обстоятельства для писателя, желающего использовать несовпадение различных точек зрения. Смерть как бы разделяет текст на отсеки, содержащие разные формы сознания.

Наверное,эта золотая жила – тема смерти – была почти полностью отработана к моменту появления зарождения «пост-модернизма». В романе повести «К маяку» Вирджинии Вульф смерть становится главой-интерлюдией, отделяя персонажей от их собственных смертей, и, после смерти, от их переделки в памяти тех, кто их пережил. В части «Содом и Гоморра», озаглавленной «Между ударами сердца», Пруст описывает впечатление, оставленное в сознании героя умершей бабушкой. В романе «Шум и ярость» Уильяма Фолкнера размышления самоубийцы в последний день его жизни объединены с другими главами, которые посвящены роли сознания на пороге уничтожения. Только в более поздних текстах отношение между литературой и неумирающим сознанием пересматривается. В «Поминках по Финнегану» Джеймса Джойса смерть не притупляет и не освежает сознание скончавшегося или умирающего героя. Взамен сознание разрастается, поглощая все произведение. В «Воображение мертво, вообразите» Сэмюэля Беккета агрессивный минимализм художественного мира есть отражение бессилия литературного воображения, приводящего к смерти искусства и к исчезновению текста. В этих сочинениях уже не поддерживается иронический баланс между тем, что находится внутри, и тем, что находится вне умирающего сознания.

С точки зрения разработки темы смерти «Смерть в Москве» Юза Алешковского следует отнести к литературе классического периода XIX века. Несомненно, роман – наследник двух выдающихся русских произведений о смерти: более очевидна связь со «Смертью Ивана Ильича» и не столь очевидна – с «Обломовым». Во всех трех произведениях разум протагониста иронически выстроен в столкновении беспорядочного сознания с беспорядочным миром. И в этот сюжет – сам по себе иронический – повествователь включает иронический голос того, кто выжил.1

«Смерть в Москве» – хроника последних часов жизни партийного руководителя Льва Захаровича Мехлиса, самого видного, после Лазаря Кагановича, еврея в окружении Сталина. Мехлис умер в феврале 1953-го года, на месяц раньше Сталина. Действие романа происходит в московской квартире Мехлиса, и повествование поделено между размышлениями самого Мехлиса и свободными подробными комментариями повествователя. Размышления Мехлиса относятся к историческим реалиям, от революции и ленинского наследия к Сталину, к событиям, разворачивающимся вокруг заговора врачей, к Политбюро и надвигающемуся вопросу наследования власти, к его, Мехлиса, собственному месту в советской истории, которое видится ему в виде статьи в энциклопедии.

Основной неисторический материал романа – это сексуальные отношения Мехлиса с двумя «Верочками», одна из которых замужем за учителем истории, другая – за учителем географии. Верочки знают все кремлевские слухи и частенько делятся партийными сплетнями с Мехлисом. Размышления Мехлиса питаются тем, что он видит и слышит в своей заставленной мебелью квартире. Так, обнаружив в «Правде» внезапное сообщение о своей собственной смерти, он решает, что это очередная шуточка Сталина, но затем, включив радио, слышит траурную музыку. В конце романа умирающего Мехлиса выносят из квартиры учитель истории и учитель географии.

И в «Обломове», и в «Смерти в Москве» действие про- исходит, в основном, в квартирах, до предела заваленных вещами. Герои обоих повествований заключены в узком пространстве и проводят большую часть времени в постели, там, где минимальная физическая подвижность сочетается с максимальной свободой размышления. «Смерть Ивана Ильича» начинается в более обширном пространстве, но сужается до пределов спальни в «новом» доме Ивана Ильича – пародийная аллегория обители Божией, описанной Христом, – который Иван Ильич украшает будущими орудиями своей же собственной смерти. Любая попытка описать универсальную (в смысле Проппа) модель русского классического нарратива о смерти должна включать в себя момент обращения к знакомым предметам за руководством, приход к узнаванию себя через, в буквальном смысле слова, свои «приобретения», и наблюдение за тем, как на пороге смерти становится непослушным и отодвигается внешний мир. Отражавший ранее упорядочения сознания, мир домашних предметов теперь становится хаотичным и равнодушным окружением, тропом сопротивления, с которым сталкивается разум, пытающийся самоупорядочиться через память. Подобное использование сделанных человеком вещей в качестве приема ограничения приходит на смену сходному обращению к природе в романтизме, и этот прием Алешковский заимствует для «Смерти в Москве». Мир того, что неподчинено герою, начинает охватывать все большую область, пространство «продолжающейся жизни», которое противостоит внутреннему миру героя, миру, который сужает смерть.

Таким образом Алешковский – внимательный ученик Толстого и Гончарова. Он развивает мотив «иронии смерти», выдвигая и поддерживая пространственную метафору, характерную для образности «Смерти Ивана

Ильича» и «Обломова». Тем не менее, у Алешковского этот сложный образ существенно отличается от первоначальных форм XIX века. И если есть что-то новое в использовании Алешковским пространственного топоса, так это та смелость, с которой он вводит переносные значения, что напоминает нам философские рассказы Эдгара По и фантазии Натаниэля Хоторна, тогда как в русской литературе этот способ повествования был мало представлен.

Квартира Мехлиса уставлена трофеями Третьего Рейха, который в свою очередь был самым отъявленным грабителем ХХ века. У Мехлиса есть клавесин, принадлежавший Геббельсу, ковер, подаренный Герингу Муссолини и бюст на первый взгляд в парике, который на самом деле оказывается скальпом раввина из Кельна и был надет на бюст Гиммлером. Сама сцена явно нереалистична, инсценировка не в манере «как оно есть», а «как будто бы». Переносные значения доходчивы: 1) советские чиновники ничем не отличаются от нацистских; и 2) сталинское окружение захватило талисманы культуры разрушителей, позабыв о том, что нацистская культура сама оказалась недолговечной. Размышляя о своей жизни, Мехлис видит только реликвии смерти, и даже если бы подразумеваемое значение образов еще не было совсем ясно, Алешковский заставляет Мехлиса постоянно наталкиваться, спотыкаться, перекладывать свои безделушки. Например, в квартире есть шотландская арфа, эмблема эоловой арфы, возможно, самого конкретного образа трансцендентности в современной европейской литературе. Но арфа начинает звучать только тогда, когда ее бросают, об нее спотыкаются или швыряют в телевизор, – так что она рождает только полную какофонию. С помощью символов, таких, как скальп и арфа, Алешковкий нарушает принятый в реализме критерий различения вероятного поведения от невероятного и приводит свое искусство в соответствие с требованиями нереалистических жанров.

Еще в предисловии Хоторна к «Дому о семи фронтонах», в определении нереалистического жанра, фантазии, делается попытка узаконить подобный прием: «Предполагается, что [роман] стремится к воспроизведению, с мельчайшей точностью, не просто возможного, но и вероятного течения человеческой жизни, [фантазия], хотя и непростительно грешит, сворачивая в сторону от правды человеческого сердца, имеет достаточно права на изображение правды в тех обстоятельствах… когда автор сам выбирает или создает.» 2

Второе нарушение принципов реалистического повествования «Смерти в Москве» – это использование фантастики. Кульминация романа находится ближе к концу, когда Мехлис, спящий в своей квартире, видит в аллегорическом сне «Вершину власти». Этот сон – инверсия гончаровского сна Обломова. «Вершина власти» – это трибуна на Мавзолее Ленина, шаткая обзорная площадка, обогреваемая через пол теплоцентралью Мавзолея. Когда стайка голых пионерок марширует мимо, напоминая образы булгаковской «черной субботы», нагота из эротической становится бестиальной: Мехлис видит, что руководители на «вершине власти» – голы ниже пояса, и их нижние половины звероподобны. Ноги-то у всех вождей-вовсе и не ноги, а дикие копыта, покрытые грязновато-жидковатой сивой, гнедой, буланой, пегой и прочими щетинами. Только у Сталина… поставившего, понимаете, себя над партией и народом… нагуталиненные копытища донизу прикрыты густыми, как у породистых битюгов, чубами щетинищи… но, что особенно удивительно, бабки-то у всех вождей разные… У брюхатого Кагановича кривовато-тонюсенькие, словно у рахитичной антилопы. У Берии – тоже, но с какими-то грязными наростами. А вот у кащеистого Суслова – опухшие, слоновьи тумбы. Аккуратные, в общем-то, мослы лишь у жопоморды Маленкова и у лаптя кромешного Никиты… (стр. 201-202).

Пытаясь устоять на ногах, Мехлис хватается за ногу Суслова, но все-таки падает. Обрушиваясь вниз, Мехлис видит, что «вершина власти» – это вершина горы. Он видит людей, которые пытаются вскарабкаться вверх, втыкая альпенштоки в черепа трупов, наваленных на пути. У подножия горы, словно лес стрел, устремлены вверх острия часовых стрелок. Вот-вот будет он проколот насквозь зубцами Времени – в этот момент Мехлис пробуждается от жуткого сна. Часовые стрелки символизируют смерть самого Мехлиса, и ясно показывают, что власть большевиков, чтобы возвести свою постройку, отказалась от истории. 3

Теперь мы переходим к еще к одной особенности романа, которую нельзя отнести к реализму. «Смерть в Москве» описывает видного исторического деятеля сталинского периода. Роман XIX века редко обращается к историческим фигурам, помещая их на периферию повествования, поскольку основные усилия направлены на создание типических образов: обыкновенный чиновник Иван Ильич, ленивый помещик Обломов, который, в конце концов, в буквальном смысле, превращается из имени собственного в имя нарицательное. Автор «Смерти в Москве», как сразу же видно, кажется не заинтересован в типическом.

Последовательное построение символических структур, опора на фантазию и особое внимание к выдающейся личности – вызывает в памяти не только определенные черты романтической литературы ХIХ века, но и особенности мифа.

В «Смерти в Москве» есть множество обращений к классической мифологии. Крупская, Стасова и Землячка описаны как три фурии (а в конце действуют как три Судьбы [стр. 256]). Теплоцентраль усыпальницы Ленина напоминает подземные реки в Дельфах, образ позволяющий читателю видеть в Ленине современного оракула (стр. 201). Но связь Алешковского с мифом идет дальше простого цитирования. В свободной интерпретации, миф – это набор верований, закодированный в сюжетной форме. Это, как правило, рассказ о происхождении чего-либо и поскольку, по определению, мифы можно пересказывать, они дают нам нынешние, «самые последние» объяснения того, как произошел нынешний порядок вещей. Казалось бы, агностицизм исключает использование мифа в любом неироническом контексте, и действительно, значительная часть замысла Алешковского направлена на разрушение, по крайней мере, двух могущественных мифов советского периода: утопии марксизма и культа личности Сталина. Вместо коммунистического человека – алчный интриган. Сталин, именуемый «Хозяин» – с большой буквы – есть божество страха, ненавидимое возглавляемым им пантеоном остальных партийных вождей. Аллюзии к теократии пародийны. Этот аспект «Смерти в Москве» не вызывает удивления, поскольку он соткан из той же материи, что и реалистическое повествование. И все же, в романе «Смерть в Москве» есть три особенности, которые выходят за рамки реалистического жанра: фантазия, аллегория и изображение известного исторического деятеля как носителя общего опыта. Эти черты, вероятно, предполагают, что отношения с мифологией имеют здесь не только полемический характер.

Сама логика мифа сложна. Во-первых, необходимо различать миф и повествования, использующие миф. Согласно этому различию, мифы – это «ядра» мифов («первоначальные мифы» по Фрейденберг), которые по определению: 1) важны в каждой детали и потому лаконичны; 2) оживляют предметы природы или концепции, или космические процессы. К примеру, в греческой мифологии, Небо и Земля производят на свет Время, Океан и Память. Этот миф оживляет природу (небо и земля) и концепцию (Время), представляя хронологию творения по аналогии с человеческим размножением. Этот миф очень прост: хронология – метафора причинности, а люди -олицетворение концепций. Говоря литературным языком, это влечет за собой переход имен нарицательных в имена собственные, и их одушевление.

Древние греки брали существительные вроде «хронос» и «мнемозина» и производили божества: Хронос и Мнемозина. Впрочем, если внимательнее посмотреть на мифы, они почти всегда содержат материал, не требующийся для описания концепции или природных явлений. Нетрудно увидеть, как происходит это разрастание мифа. Подсознательное понимание мира задает сюжетную линию аллегории, как бы абстрагирована от опыта она ни была, и, в какой-то момент, в ответ на это понимание, рассказ обретает самостоятельную жизнь, рождает свои собственные сюжетные продолжения. Если Зевс и Гера, как изначальные образы странствующего воина и хранительницы домашнего очага, суждены жить в состоянии конфликта, то они должны из-за чего-то ссориться. Так тема земных подружек Зевса появляется, чтобы удовлетворить требования сюжета. В такой разветвленной мифологии, как греческая, переплетение повествований порой приводит к прямым пересечениям: история о Европе – это и пример супружеской неверности Зевса, и объяснение того, как сама Европа получила свое имя. Иногда же, вместо того, чтобы служить описанием двух событий в системе мифа, миф как бы теряет свою первоначальную функцию. Аполлон и Гелиос – оба боги солнца. Аид – сразу и подземный мир и его бог, но не бог смерти, каковым является Танатос.

Таким образом, многие боги перестают представлять явления, но становятся лишь ответственными за них, получают их во владение, в основном тратя время на придворные интриги на Олимпе. Их истории становятся изобретательно фантастичны и приобретают, в скептическую эпоху, причудливую филигранность «Метаморфоз» Овидия.

Сталинский период располагал к мифотворчеству, потому что причины переворотов и потрясений этого периода редко были на поверхности. Мифы приписывают деяниям деятелей и событиям причины. Этим объясняется тот интерес, который вызывает Мехлис – всем известный советский чиновник, малое божество сталинской Валхаллы. Мифическая притягательность Мехлиса – его высокая должность. Как «проводящий в жизнь» сталинскую политику, он всего лишь осовремененная мифологическая версия «производящего дождь» или «производящего землетрясения». Кроме того, миф порождает еще и свои собственные независимые истории. Становится очевидно, что как раз аспекты романа Алешковского, выходящие за рамки реалистической традиции, и есть те особенности мифа, которые ведут к созданию сложного сюжета. Мехлис вновь и вновь уносится в воображаемые и подлинные разговоры со Сталиным, делает политические заявления, нападает на оппонентов и без конца ищет оправдания официальному антисемитизму и антисионизму, оттенки которых фактически неразличимы. В романе с овидианской улекательностью создаются самые разные побочные сюжеты. Например, в какой-то момент, находясь у себя в квартире, Мехлис слышит шум, что позволяет повествователю начать разговор о «звуках детства» и о «метафизике звука».

Не в том ли милый, неуловимо-лукавый, нежно-заигрывающий смысл любого собрания звуков, то есть гармонии, равно, как и звука одинокого, в первые наши дни нелегкого обвыкания с даром Жизни, что любые звуки кружатся, падают, трепещут, взвиваются, посиживают, перепархивают, носятся, словно птицы-ласточки, чайки, попугаи, воробушки, соколы, совы, журавли, синички, – одним словом, шастают любые звуки, пропадая и, к счастью, возникая вновь, как раз промеж устрашившим нас до ужаса, бытием и вполне беззаботной вечностью, разрушаемой зачастую намеренно легкомысленно не пчелами, не черепахами, не ягуарами и китами, но лишь людьми, в безлюбовных праздных оргазмах, и простите за выражение, безответственных зачатиях?…

…И через какое-то время все звуки мира, лишаясь божественной свободы, попадают в плен либо к вещам, либо к явлениям и к живым тварям, не говоря уж о чудесном пленении звука словом, становятся, звуки на взгляд поверхностный, всего лишь рабскими свойствами всего их пленившего, (р. 246)

Мехлису представляется, что по телевидению и по радио объявляют о его смерти, и он начинает швыряться вещами в телевизор. Здесь мы попадаем в царство импровизации. «Ядро» мифа (первоначальный миф) забыто, и Мехлис становится, подобно сварливым и обидчивым божествам древней Греции, личностью как таковой. Аллегория так же, как высокое положение Мехлиса, берет свои истоки в мифе. Пример, описывающий происхождение аллегории, приводится в конце романа. Преждевременное сообщение о смерти Мехлиса указывает на утрату упорядоченной хронологии в культуре, отказавшейся от истории. И если это было еще недостаточно ясно читателю, то в последней сцене это становится очевидно: два пьяных учителя – истории и географии, подхалтуривающие в городском морге, вламываются в квартиру Мехлиса, крадут у него томик Фукидида и уносят его самого, еще живого, к смерти. Аллегорическое прочтение здесь достаточно прозрачно. География и история – пространство и время – остаются после смерти Мехлиса, но только в советском, пьяном, варианте. Это позволяет пофилософствовать о РУССКОЙ ИСТОРИИ:

«…Вещий Олег сам знает, когда ему сби… кстати, ты заметил, Вась-Вась, что, если бы он не сбирался отмстить неразумным хазарам, а разумно использовал их способности, энергию и географическую неприкаянность, то нынешние рыла «из грязи в князи» сегодня бы не в Африку лезли, а собирали пустую посуду в проклятых «рюмочных» и «бутербродных»? (стр. 255)

Тема «пьянства» вызывает дальнейшее текстуальное расширение, равно отвлекающее, хотя, на каком-то уровне, вполне осмысленное, как например, путаница мадам Де Сталь с романом Н.Островского: «Мадам де Сталь. Вась-Вась, как она закалялась! Как она закалялась!» (стр. 251) Повествование отходит, или, еще лучше, исходит из аллегории, мифические элементы теряют свой всеопределяющий характер, и истории, побочные сюжеты – умножаются.

Третья нереалистическая черта «Смерти в Москве», фантастическое, – следствие аллегорической структуры романа. Настаивать на том, что любое, самое невероятное событие, происходящее на уровне аллегории, должно в то же время читаться реалистически -означает, что мы имеем дело с фантастикой в определении Цветана Тодорова. 4

Более того, как указывает А.Синявский, это смешение уровней характерно для мифотворческого аппарата социалистического реализма, в котором последовательность реалистических эпизодов постоянно нарушается в результате требования кодифицировать действие в образцовых формах, перевести его в план теологической системы. 5

Проблема такого рода литературы заключается в том, что в ней трудно отличить нереалистическое изображение от неверного, или, другими словами, потенциальную аллегорию от неправды. Роман Алешковского пародирует эту двузначность социалистического реализма.

В «Смерти в Москве», как и в «Кенгуру» того же Алешковского, случаются невозможные вещи, и персонажи утверждают, что совершают невероятные действия. Это же утверждают и персонажи в канонических советских текстах, вроде «Цемента» Федора Гладкова.

Если в «Смерти в Москве», по мере демифологизации советской истории, в то же время используются многие условности мифа, то каковы же, в конечном итоге, отношения романа с мифом? Мы находим ответ в языке романа. Внешне далеко не благочестивая манера повествования, кажется, имеет воинственно профанический характер, последовательно разоблачающий мистику. Повествование Алешковского богато раговорными выражениями, как ни у кого другого со времен И.Бабеля и М.Зощенко, и полно такой изящно-отборной брани, какая есть в непристойных стихах Пушкина. Сочетания ученых рассуждений и импровизационной игры слов напоминают блистательную одержимость Рабле. Как и рассуждения Панурга, этот роман лучше всего читать вслух.

Тем не менее,любой анализ наиболее характерных черт сложной стилистики Алешковского выявит ее близость к религиозной речи и религиозному ритуалу. Во-первых, язык романа – это язык заклинательный. Слова распадаются на слоги, которые можно выпевать: «Зверье, загнан, тупик класс, бор… клетки желнаркомом… в глаз, мольба о прощ… не прост, сердц. отстук. морзе… высш. мер… высш. мер. высш. мер… выр… род… чел…» (стр. 88-89). Периодически, звуки складываются в длинные аллитерированные предложения’ «Он знает, за что поддеть, на что подсадить, да подсечь побольнее и помотать, понимаете, помотать…» (стр. 144). Слоги тоже разделяются и формируют «семьи» слов. «Ус» в «безусловно», любимое слово Мехлиса, превращается в «ус» Сталина, плодя целый рой колючих словечек: Чувство облегчения тут же зловредно улетучилось, а Л.З. вмиг облепила, кусаючи, жаля, подкалывая, стая мухообразных словечек… УСтал… устав… уСтряловщина… усыпальница… УСкакать… УСнуть… успеть… устраниться… усыпленный… УСоп… УСушка… (стр. 223)

В основе этой ассоциативной игры лежат две языковых теории, и обе применимы к роману Алешковского. Первая из них – теория мимесиса, подражания, выдвинутая Платоном в «Кратиле», разработанная позже в работе Джамбатисты Вико о мифо-эпическом мышлении и получившая свое окончательное фарсовое обличив в сталинский период в языковых теориях Н.Я.Марра. Поскольку Сталин, в свете романа, – фигура центральная, определяющий фактор советского существования, семема «ус», относящаяся к образу Сталина, непременно появляется с устрашающей регулярностью во множестве русских слов, в которых ее устойчивая семантика неизбежно и неоднократно напоминает о вожде. Но отрывок с «усом» также относится и к Достоевскому. В повести «Бобок», тоже истории распадающегося сознания, язык постепенно лишается своих социальных функций, и в результате, остается всего одно пошлое словцо. Болезненно впечатлительные персонажи Достоевского не рождают того комбинаторного лингвистического великолепия, которое разрастается в сознании Мехлиса, но объединяет оба произведения то, что в осадок языкового распада выпадает слово-символ.

Во-вторых, неожиданные фразы из окостеневшего словаря, советского политического жаргона, пунктиром пробивают тон повествования: «жертвы исторически необходимых заблуждений» (стр. 88). Вот что приходит Мех- лису в голову во время полового акта: В самом половом акте, в голове его беспорядочно мелькали вдруг приметы и образы служебной действительности, он холодел от их враждебного явления и сам себя раздражительно вопрошал: «какой съезд… какая, понимаете, пятилетка?… да вы что?… где очередные задачи?… орден Ленина?… ложа Большого?… Депутат?… ну знаете…» (стр. 108)

Как отмечала Присцила Мейер, для стиля Алешковского характерно наслоение политической лексики на совершенно неполитическую речь. 6

В рассказе «Смерть овчарки», например, обвиняемый Мирошниченко завершает изложение своих поступков словами: Напоследок мы со свояком налопались от пуза телятины и распили, конечно, литровочку за мою предстоящую тюремную жизнь. Думаю, что и вы также поступили бы на моем месте. А в остальном я полностью поддерживаю нашу партию в ее продовольственной программе и в борьбе за разоружение американского империализма. 7

В «Смерти в Москве» голос Юрия Левитана объявляет из репродуктора о трудовых достижениях советских швей (стр. 150). Развернуто цитируется некролог о смерти Мехлиса из «Правды» (стр. 142-143). Базисом личности у персонажей Алешковского является государственная религия марксизма-ленинизма, но формируется личность в отступлении от предписанной политической линии. Как и в романе Джойса «Портрет художника в юности», религиозная лексика загромождает индивидуальное сознание застывшими формулами, и грань между человеком религиозным и человеком частным оказывается под угрозой исчезновения.

В-третьих, в текст вводится еврейский лексикон: «зайгезунд» или слова мамы Мехлиса «Партийная работа – далеко не цимес». Наряду с расслоением и рекомбинацией звуков, смесь еврейской и советской лексики, создает словесный и тематический коллаж, который выявляет отношение к прошлому, настоящему и будущему. Еврейская тема в романе определяет историю и вообще прошлое, но иудаизм, представляемый у Алешковского в проблеме мучений евреев евреями, сохраняется в «Смерти в Москве» лишь на уровне словаря. Язык повседневной советской жизни относится к настоящему, но большевистские мечтания удерживаются только в коммунистических завываниях Левитана. Будущее представлено через аллитерации и алфавитные игры, предзнаменование того времени, когда Мехлиса уложат в гроб Большой Советской Энциклопедии и в алфавитном порядке поместят «…рядышком с "Мехико", "меховой промышленностью", и "турецким султаном Мехмедом II"» (стр. 238). Так, место Мехлиса в энциклопедии становится погребением между двух статей, и сама Энциклопедия может рассматриваться как огромное кладбище советской культуры. Тогда получается, что в романе Алешковского язык больше не нагружен значением, мифологические системы иудаизма и большевизма не срабатывают, и выживают только слова, да и то не организованные в соответствии с кодами культуры, а лишь бездумно поставленные в алфавитном порядке. Различные лексические уровни «Смерти в Москве», таким образом, используются Алешковским, чтобы устранить самое возможность мифологического языка мифа. Тем не менее, если прервать обсуждение на этой точке, в стороне останется самый существенный языковой пласт романа – мат. Непристойные выражения последовательно редуцируют речь до именования частей тела и их функций.

Говоря словами Розенблюма, которого пытает Мехлис во время расследования дела врачей: «А о кале вы способны сказать что-нибудь больше, чем то, что кал – это говно?» (стр. 116). Течение повествования круто сворачивает в сторону тела, а язык снижается до скабрезности. Посредством повторения, мат в романе становится фоновым лексическим уровнем, к которому возвращаютя все другие стили речи, и заменяет собой отжившие ритуалы. Лео Спитцер писал, что в иудаизме права тела сосуществуют с притязаниями Создателя на бессмертную душу. Возможно, мат Алешковского основывается на этой иудейской концепции, окружая дискурс тела ореолом религии. 8

Но ни в коем случае, Алешковский не предлагает иудаизм в качестве доктрины спасения, после того, как он так убедительно ее отверг. Взамен, мат превращается в ритуальное заклинание, привораживание «нормальности», решительный призыв к здравому смыслу.

Чтобы понять взаимоотношения мата и мифа в романе Алешковского, необходимо вернуться к модели первоначального мифа и к сюжетам, которые на ней основаны. Как мы уже видели, роман Алешковского как бы заполняет миф сюжетами, которые обладают всеми признаками распространенного мифа. Но тогда встает вопрос о самом первоначальном мифе. Вполне очевидным кандитатом для такого мифа могла бы быть статья о жизни Мехлиса в энциклопедии. И здесь, в «Смерти в Москве», проявляется понимание мифологичекого процесса. Поскольку миф включает в себя повествование о началах в форме, которая продолжает оставаться приемлемой в культуре, миф ритуализируется повторением, и, как статья энциклопедии, не только грозит дать объяснение сегодняшней действительности, но и сакрализовать ее. Альтернативный первоначальный миф в «Смерти в Москве», уровень, к которому в тексте неизбежно обращаются многие побочные сюжеты и голоса, – бранная речь. В противоположность впечатлению, складывающемуся из-за статьи в энциклопедии и состоящему в том, что происхождение советского полиса, «нынешнего положения вещей», можно описать как ряд «подвигов», совершенных вереницей мехлисов, в романе утверждается, что начало «нынешнего положения вещей» можно описать только матом. Условности мифа использованы в романе не только, чтобы разрушить миф, но и чтобы заменить тот миф, который обманывает – статья энциклопедии – тем, который действительно объясняет мир вокруг, не искажая и не маскируя его.

Подводя итоги, скажем, что «Смерть в Москве» соединяет традиции, унаследованные от русской литературы XIX века, с определенными чертами, которые обычно не связывают с этим направлением: повествование о видной исторической личности, аллегория и фантазия.

Те же особенности характеризуют и миф. Традиции реализма в «Смерти в Москве» использованы отчасти для разрушения мифа, но также и для того, чтобы дать более правдивый рассказ о сталинском государстве, чем тот, что дает энциклопедия. Как раз в изображении Мехлиса и кремлевского руководства текст Алешковского наиболее современен. В русской художественной литературе историческим фигурам отводились различные места: периферия, описанная в благочестивом тоне; периферия, описанная в едком, язвительном тоне; центральное место, данное в героическом духе. Портреты Екатерины Великой в «Капитанской дочке» и Бетховена в «Последнем квартете Бетховена» Владимира Одоевского относятся к первому решению. Изображения Наполеона в «Войне и мире» или Сталина из «В круге первом» Солженицына – примеры язвительного тона. Петр Первый Алексея Толстого парадигматический протагонист, поставленный в героический контекст. Но в поздней советской литературе появилась четвертая модель, согласно которой чиновники, обычно Сталин, ритуально и систематически низвергаются. Вспоминаются портреты партийных работников из «В кругу друзей» Владимира Войновича, рассказы Фазиля Искандера из цикла «Сандро из Чегема» и «Кенгуру» того же Алешковского.

Большинство этих сатирических произведений антиагиографическое. Переворачивая традицию «положительного» героя, они отвергают идею, что социалистическая художественная литература воспитывает, является «зеркалом добродетели», а не «зеркалом действительности». Но «Смерть в Москве» явно выходит за рамки этого установленного жанра. Роман может воспользоваться оружием реализма, чтобы разоружить миф, но нереалистическая лексика предпологает, что мифы обладают ценностью только в том случае, если их функции объяснения не позволено стать сакральной, а потому – предсказуемой. Эрнст Кассирер отметил, что типичный ветхозаветный пророк в своей борьбе с идолопоклонством «должен ввести в мифическое сознание чужеродное для него напряжение, неопознаваемую им оппозицию, чтобы разложить и разрушить это сознание изнутри». 9

В своем стремлении деконструировать идеальный образ советского государства Алешковский обращается к риторике осмеяния и оскорбления. Но такой мат уже содержит альтернативу Алешковского: антиидеалистический, приземленный, иронический дискурс. «Смерть в Москве» можно рассматривать как книгу-видение ветхозаветного пророка-обличителя. Поскольку персонажи Алешковского очерчены столь негативно, они лишены потенциального спасения, присущего эсхаталогическому пророчеству или даже видениям Обломова и умирающего Ивана Ильича. Есть определенное текстовое различие между положением лицом к Лимбу и положением лицом к Джудекке. Герои Алешковского, как один из них сам говорит, «в рукопашной схватке» с теми, кто следует библейским добродетелям, и как активные силы зла они не могут включиться в миф искупления и спасения. 10

А язык может. В конце концов, именно мат разрушает миф Мехлиса о самом себе, и, самое главное, мат приводит роман к завершению. Как только Мехлис умирает при жизни, повествование заканчивается, поношение сработало, и в пространстве, окружающем жизнь Мехлиса, остается миф мата, вечно готовый к употреблению. Хотя протагонист исчерпывает повествование своими лживыми заявлениями, профаническая речь остается. И читатель этому свидетель.

1 Цитаты приведены по книге Юз Алешковский. «Смерть в Москве». (Benson, Vt.: Chalidze Publications, 1985).

2 Nathaniel Hawthorne, The House of the Seven Gables. Centenary Edition of the Works of Nathaniel Hawthorne, vol. 2 (Columbus: Ohio State Univ., 1965), p.1

3 Здесь заимствованы образы из вступительной главы «Алисы в стране чудес» Льюиса Кэролла. Само падение, образы часов, белые перчатки вождей, предметы, летящие вниз вместе с Мехлисом, – бумаги, очки, стебли травы и мертвые тела – все это напоминает полет Алисы в фантазию в начале «Алисы в стране чудес».

4 Определяя фантастику как «колебание» между естественным и сверхъестественным прочтением, Тодоров особо оговаривает необходимость исключить аллегорию. (Tzvetan Todorov, The Fantastic, trans. Richard

Howard (Ithaca: Cornell Univ., 1980), p.32) Тодоров имеет в виду такую аллегорию, которую можно прочитать, т.е. «объяснить», только как аллергию. Но если сверхъестественные события текста заставляют нас

верить в них, как в «Смерти в Москве», то вопрос, оправдывает ли аллегория включение сверхъестественных событий в повествование, становится маловажным.

5 «(Современные советские писатели пытаются) соединить несоединимое: положительного героя, закономерно тяготеющего к схеме, к аллегории – и психологическую разработку характера… возвышенный идеал – и жизненное правдоподобие». Синявский продолжает: «А совершенно правдоподобная картина жизни… не поддается описанию на языке теологических умопостроений»… Андрей Синявский, «Что такое социалистический реализм». В книге «Фантастический мир Абрама Терца», Международное литературное содружество, 1967, стр. 443-444.

6 Priscilla Meyer, «Skaz in the Work of Juz Aleshkovskij», Slavic and East European Journal 28:4 (1984), 455-461.

7 Юз Алешковский, «Смерть овчарки» в сборнике «Книга последних слов, тридцать пять преступлений» (Benson, Vt.: Chalidze Publication, 1984), стр. 64.

8 Leo Spitzer, «Three Poems on Ecstasy: John Donne, St. John of the Cross, Richard Wagner,» in Essays in European and American Literature, ed. Anna Hatcher (Princeton: Princeton Univ., 1962), p. 150. Присцилла Мейер

использует работу Бориса Успенского, в которой мат рассматривается как функциональный «эквивалент молитвы». Она утверждает, что скабрезности Алешковского имеют «сакральное назначение». (Meyer, p.460).

9 Ernst Cassirer, Mythical Thought, trans. Ralph Manheim (New Haven: Yale Univ., 1970), p.241.

10 «Мы в рукопашные схватки с людьми, променявшими моральный кодекс строителя коммунизма на пресловутые заповеди: не убивай, не лги, не отбивай жену у дружка, не воруй и так далее.» («Икра для Билли» в сборнике «Книга последних слов», стр. 135-136).

Автор выражает благодарность А. Никитину, переводчику этой работы на русский язык, а также профессорам Л.Лосеву и М.Гронасу, любезно согласившимся уделить свое время для внимательного прочтения оригинального текста и перевода. На английском языке эта статья, озаглавленная «Mythopoetic Thinking in Aleshkovsky’s Smert’ v Moskve», была опубликована в California Slavic Studies, vol. 14 (1992), pp. 195-208.

Автор благодарит издательство Калифорнийского университета, предоставившее ему разрешение опубликовать перевод этой статьи на русский язык.

Юз Алешковский как собственный текст Сергей Бочаров

В Юзе есть гениальность такая, какая не умещается в тексты. И во все его Собрание сочинений трехтомное, которое я воспринял как его последнюю шутку. Надо ведь: Юз – и Собрание сочинений.

Мне жаль, что нынешний Юз-прозаик, даже – представьте себе, романист – романист, поставим так ударение, – как-то заслонил его раннюю лирику, его старые песни. В тех первых песнях – я их все-таки больше всего люблю, может быть, потому, что иные из них рождались у меня на глазах, – что он делал в тех песнях? Он в них послал весь этот наш советский порядок на то самое. Но сделал это не как хулиган, а как поэт, у которого песни стали фоль клором и потеряли автора. В позапрошлом веке было такое – «Среди долины ровныя…», «Не слышно шуму городского…», «Степь да степь кругом…». Тогда – «Степь да степь…», в наше время – «Товарищ Сталин, вы большой ученый». Новое время – новые песни. Пошли приписывать Высоцкому или Галичу, а то кому-то еще, но ведь это до Высоцкого и Галича, в 50-е еще годы. Он в этом вдруг тогда зазвучавшем звуке неслыханно свободного творчества – дописьменного, как назвал его Битов, – был тогда первый (или один из самых первых).

«Интеллигенция поет блатные песни». Блатные? Не без того – но моя любимая даже не знаменитый «Окурочек», а «Личное свидание», а это народная лирика.

Обоев синий цвет изрядно вылинял,

в двери железной кругленький глазок,

в углу портрет товарища Калинина,

молчит, как в нашей хате образок …

Дежурные в глазок бросают шуточки,

кричат ЗК тоскливо за окном:

– Отдай, Степан, супругу на минуточку,

на всех ее пожиже разведем.

Лироэпос народной жизни.

Садись, жена, в зелененький вагон…

В те 60-е бывало так, что за одним столом исполняли свои песни Юз Алешковский (не под гитару, а под такт, отбиваемый по столу ладонями) и Николай Рубцов. И после «Товарища Сталина» и «Советской пасхальной» звучали рубцовские «Стукнул по карману – не звенит…», «Потонула во мгле отдаленная пристань…» (Я в ту ночь позабыл все хорошие вести, все призывы и звоны из кремлевских ворот, я в ту ночь полюбил все тюремные песни, все запретные мысли, весь гонимый народ… – впрочем, это дописьменное нельзя прописывать текстом вне музыкального звука). Аудиторию же составляли Владимир Соколов, Вадим Кожинов, Лена Ермилова, Ирина Бочарова, Ирина Никифорова, Андрей Битов, Герман Плисецкий, Анатолий Передреев, Станислав Куняев, Владимир Королев, Георгий Гачев, Серго Ломинадзе…

Попробуем представить уже лет 15 спустя эту компанию за одним столом…

Было чувство – иллюзорное, потому что такое чувство всегда иллюзия, что подтверждает близкое будущее, но и реальное тоже, потому что все же происходил поворот исторического руля, и скрип его был нам слышен – было чувство, что выходим из исторического кошмара, который только что был осознан; очередные сумерки свободы брезжили, и что-то происходило в нравственном мире; нравственность оживала, и парадоксально-стихийным образом в немалой мере она росла оттуда, из тех пластов и жизни, и языка, в каких зачинались эти новые звуки и эти песни.

Говорят: он ввел, узаконил «ненормативную лексику». Но лицемерный эвфемизм не хуже ли этой лексики? Бахтин называл это: непубликуемые сферы речи. Согласимся, признаем – скверна. А вот Бахтин тот же самый, с которым, кстати, был знаком Алешковский, исследовал причины неистребимой живучести этого скверного языка. Неистребимой живучести – это неслабо сказано; значит, есть функция жизни, которую вынужден этот скверный язык выполнять. Да, скверна – но только этому языку нет замены, когда нужно кое-что оценить. А то, как Андрей Битов сказал как раз по случаю Алешковского – разоблачили и осудили, но ведь не прокляли.

«Николай Николаевич» был написан – но вначале был наговорен, устно рожден и записан – на новом повороте руля от скончавшихся шестидесятых к пасмурному застою – и не случайно, конечно, хронологически и исторически совпал синхронно с «Москвой-Петушками». Помню, как Юз, восхищаясь, завидовал: – Ну, почему не я придумал этих ангелов, обманувших Веничку с хересом?

В «Николае Николаевиче» Алешковский нашел свой сюжет, сюжетное поле и свой прием – он спустил большую политику в материально-телесный низ, каковую формулу ведь недаром как раз тогда же дал нам все тот же Бахтин. Особое поле, своя территория Алешковского в литературе – спустить большую политику в самый низ. Лысенковско-сталинская борьба с генетикой – наукой о жизни – дала сюжет о столкновении жизни в самых ее коренных проявлениях, низменных и глубоких одновременно, с тщедушной, призрачной политикой. И вообще потому «Николай Николаевич» – это роман о любви. Вот телесная жизнь – стихия вечная. Это то, что в истории не изменяется. Все изменяется, а телесная жизнь все та же. И она дает поэтому комическую, смешную точку зрения на идеи и на историю, и особенно на политику. На всю преходящую относительность их. Несостоятельность перед вечной стихией телесной жизни. Перед человеческим телом, анализирует другой философ литературы и друг Бахтина, Лев Пумпянский, природу комического у Гоголя, «которое – тело – есть последняя и неразложимая внеисторическая реальность». Оттого телесные нелепости и провалы, падения, подзатыльники и оплеухи так грубо и мощно работают на снижение всяких высоких вещей, подлежащих снижению.

А вообще – роман о любви. О пробуждении женщины – вечной спящей царевны – ударом известным местом по ее хрустальному гробику, чтобы он на мелкие кусочки разбился и осколочек в сердце застрял. Грубая и нежная поэтика миниромана «Николай Николаевич».

Телесная жизнь развенчивает историю и политику у Петрония и Рабле. И у Гоголя. Вот и у Алешковского, в котором жив Рабле – это не комплимент ему, а факт. Со своим словарем он чистый писатель и даже сентиментальный писатель, моралист, как кто-то о нем сказал. Всегда с котенком за пазухой, которого надо отогреть ценою собственного тепла, как в его рождественской сказке «Перстень в футляре». Сам Юз Алешковской своей интересной персоной это самый живой и лучший собственный текст.

Выступление на вручении Алешковскому международной литературной премии, 26 мая 2001 г.

20 строк, как 200 грамм Сергей Гандлевский

В авантюрные и праздничные 90-е годы, когда разом рухнул один постылый до зевоты порядок вещей, а другой, нынешний, никому из нас и в дурном сне не мог присниться, все – кто во что горазд – старались выжить. Я, например, переводил с подстрочника по 10 шиллингов за штуку приторные гимны каких-то австрийских евангелистов, а жена вспомнила, что она историк по образованию, и взялась репетиторствовать, благо казенная идеология улетучилась, как нечистая сила при первом крике петуха, и сдавать историю теперь можно было и по старинке – по Ключевскому и Соловьеву.

Одним из учеников стал симпатичный и вежливый Алеша Алешковский. Жена моя на редкость немногословна, поэтому громкая фамилия ученика всплыла в семейном разговоре только в связи с каким-то бредовым, подстать радостно-бредовым временам, поручением – передать кому-то через Алешковского младшего чуть ли не запонки Галича (наверняка, все перевираю за давностью лет, но уж пусть остается как есть). Услышав фамилию замечательного писателя, я отвел молодого человека в сторону до или после занятий, бдительно уточнил степень его родства с автором «Николая Николаевича» и на правах училкина мужа попросил Алешковского-сына переписать кассету с отцовскими песнями, давней моей слабостью. И кассета появилась, правда, «диетическая», в чем-то схожая с безалкогольным пивом: благовоспитанный юноша постеснялся дарить учительнице имеющуюся у него запись вечеринки, где отцовские песнопения перемежал нетрезвый, не в последнюю очередь Юзов, мат-перемат – и Алеша малость подчистил ленту. Получилось что-то вроде Апулея или Рабле, адаптированных для детей младшего и среднего возраста.

На «Осенний романс» я не сразу обратил внимание, потому что в одиночку и в компании без счета крутил заведомые шедевры – «Окурочек» и «Советскую лесбийскую», а когда обратил – решил, что Алешковский поет что-то очень проникновенное, но чужое – настолько романс выбивается из авторского балладного канона. (Годы спустя, когда мы с Юзом познакомились, я спросил осторожно, его ли этот романс. Осторожно именно потому, что мне он сильно нравился, и я опасался, что, окажись романс приблудным, мои восторги могли бы задеть авторское самолюбие.) Вот он:

Осенний романс

Под сенью трепетной осенних желтых крыл

на берегу божественной разлуки -

ненастная листва и птах тоскливы звуки,

и ветер северный, и прах земли уныл.

И долго я стою над стынущим ручьем,

и часто я брожу в холодном мирозданье,

прижавшись, как скрипач, задумчивым плечом

к багряной веточке, к музыке увяданья.

Примечу белый гриб – чело пред ним склоняю.

А вот часов и дней не замечаю я…

Любезной осенью все лучше понимаю,

тварь благодарная, премудрость Бытия…

Как сладок до поры существованья сон

и все в нем чудится мне образ жизни краткой:

падучая звезда на небесах времен

над мглой и хаосом вселенского порядка…

Зима берез в моем саду и грусть могил,

и другу милому я жму с любовью руки

под сенью трепетной осенних желтых крыл

на берегу божественной разлуки.

На первый, да и на второй взгляд, эти 20 строк – элегический second hand, даже как-то неловко делается за собственную чувствительность и запотевшие очки. Но, протирая очки и ища причину прилива чувств, понимаешь, что здесь автор намеренно и уверенно шьет белыми нитками – обнажает прием, говоря научно. И точно так же, как чачу на Кавказе, чтобы добру не пропадать, гонят из выжимок винограда, отходов винного производства, Алешковский приготовил «самогон» изрядной крепости из лиризма б/у. Штамп на штампе, но в груде анонимно-элегического вторсырья изредка и по контрасту особенно заметны оригинальные авторские словосочетания, вроде «божественной разлуки» (расхожий романтизм клянет, а не превозносит разлуку), или – образы с хорошей литературной родословной, скажем: поклон «белому грибу» («гриб» – не- романтическая флора, это – вполне державинский прозаизм); «брожу в холодном мирозданье» (умение запросто пересечь границу быта и абстракции отсылает к обэриутам)… Есть отсылки и к литературе более низкой пробы (незваный «скрипач» с каэспешной поляны, или финальное «козинское» рукопожатье, впрочем, уместное в романсе). Но, конечно же, погоду делают отборно-пародийные худсредства. Однако именно счастливо найденная пропорция между личным авторским и безличным жанровым началами и придает стихотворению прелесть.

Из лексики и интонаций, неприкасаемых для менее одаренного и независимого поэта, Юз Алешковский непринужденно складывает душемутительный и, вместе с тем, утрированно-наглядный романс. А то, как при полном попустительстве сочинителя «гуляют» слова от варианта к варианту, свидетельствует о завидной авторской интуиции: у песни, имеющей шанс уйти в народный репертуар и, следовательно, обреченной на застольно-дорожное соавторство, сумма уместных слов эстетически существенней их строгой очередности. И в этом есть свой резон: ведь в главные (и самые банальные!) мгновения жизни – когда мы провожаем кого-нибудь в последний путь или склоняемся над колыбелью новорожденного, когда встречаем весну или осень и проч. (нужное подчеркнуть) – на язык просятся вовсе не «лучшие слова в лучшем порядке», а драгоценная человеческая чушь с пятого на десятое, в которой не то что другим – себе стесняешься признаться!..

Юз Алешковский талантливо сделал эту «чушь» содержанием стихотворения и, как нередко случается в поэзии, мы по следствию – взволнованно- бессвязному бормотанию лирического героя – восстанавливаем уважительную причину эмоционального смятения: очень знакомые «демисезонные» переживания с соответствующим ходом мыслей впридачу. И именно психологически достоверная «банальность» «Осеннего романса» и оставляет впечатление попадания в «яблочко»! Будто кто-то хватил грамм двести, и его мотает по лону природы с перехваченным от умиления горлом и глазами на мокром месте. И этот «кто-то» – читатель собственной персоной.

Когда я спросил Алешковского, как его угораздило сочинить такое, и на пальцах объяснил объективные, на мой взгляд, затруднения и препятствия, которые он так артистично преодолел, Юз без ложной скромности ответил одним-единственным словом – «свобода».

Ни убавить, ни прибавить.

Москва, 2010

Как написать оперу. Яков Якулов

Если я когда-нибудь решусь написать оперу – шаг, требующий в наши дни воинской доблести и веселой безрассудности новобранца, то в поисках оных, а также сюжета и вдохновения непременно открою трехтомник Юза Алешковского, живущий в моей библиотеке уже второе десятилетие и им же подаренный. Почему непременно? Во-первых, потому, что словосочетание «написать оперу», т. е. «оперуполномоченному» – (затертый каламбур из древнего советского анекдота) – уж очень в духе самого автора будущего либретто; а во-вторых, благодаря весьма неожиданному и в той же степени забавному обстоятельству, что как раз в данном случае никакого либретто мне и не понадобится. Вообще, читать оперные либретто мучительно – медвежья шкура животного слова наспех кроится тупоумными ножницами скорняка – либреттиста. Еще недавно защищавшая дикую свободу своего хищного хозяина, она теперь обнимает вешалку, – сомнительное меховое изделие, смирившееся со своей участью. Заказчик – композитор, соучастник варварского убийства, получив товар, открывает первый чистый лист партитуры и довершает содеянное. Слова, как и все вещи на свете, обладают свойствами, поэтому литература может быть всякой – цветной и черно-белой, вязкой на ощупь, как воспоминание, и, как воспоминание же, терпкой на вкус; с запахом вишневого сада, рыцарской стали и общественного супа. Внутри слова бывает холодно, как в раю и грустно, как на вокзале, а в пустотелой бесконечности междометий и тире часто мерцает стеклянная ниточка одинокого горизонта.

Для музыканта, приговорившего мир к пожизненной немоте, амнистии подлежат сущности, по праву первородства получившие голос – стихии ветров и вод, аккорды грома и гудящий шелест леса. А также все живое – способное как на крик, так и на молчание. Звук – это слово, лишенное гражданства, пугливый беженец, как от места жительства отреченный от своего первоначального значения. Он присваивает себе чужие адреса и имена слов и объявляет себя легитимным. Именно так, скитаясь, бродяжничает он в детeрминированной строгости русской словесности, пока не находит надежного пристанища в прозе Платонова, Зощенко и Алешковского. И здесь он вдруг получает паспорт, вернее сразу два – слово растворяется в звуке в «бес», а, значит и во «все» – смысленности своих значений, а звук благодарно оркеструет слово, как мертвый нотный знак под смычком скрипача.

В прозе Алешковского не бормочут, не ворчат под нос, не причитают вполголоса – а поют хором. Хор этот – случайно собравшийся, робкий, но все-таки влекомый любопытством жалкий комочек человечьей протоплазмы, одетый в спецодежду – монтеры, истопники, бутафоры и убощицы. Водопроводчики – жрецы служебных сортиров, вохровцы и их небритая детвора – все те, кому никогда не ступить на вощеный балетный пол рампы, где голосит механическая дива в ветхом оперном золоте.

Повествовательная ткань у Алешковского насквозь вокализирована интонацией доверительного похмельного разговора; интонацией, пожалуй, им одним услышанной и записанной. Текст легко избегает вивисекции, оставляя либреттиста без работы, а композитора без монополии на авторство – мелодия настолько явно проступает сквозь поверхность слова, что остается лишь записать ее нотами. А веселый абсурд оперного действия с раскатистыми страстями, поющими парикмахерами и круглой тыквой дирижера, торчащей на грядке оркестрового огорода – весь этот хор невольников бельканто удивительно точно соответствует макабрическому сюрреализму мира Алешковского, как, впрочем, и всей картине существующего бытия, населенного его лихими героями.

Бостон, 2010

З А Я В Л Е Н И Е Инна Агрон

В Редакционную Коллегию Всемирной Литературной Энциклопедии, Составителям хрестоматий и литературных пособий для старших классов средних школ и гуманитарных ВУЗов России, Очередному Поэту-Лауреату Американской Библиотеки Конгресса от Хозяйки русского магазина Березка /гор.Бостон/, выпускницы кулинарной школы Rhode School of Cuisine /гор. Теул Сур Мер, Прованс, Франция/ ИННЫ АГРОН

Бесспорно – Алешковский – Мастер слова.

Известный факт. Почти что аксиома.

Но он еще – большой Художник плова!

Горжусь, что с этим пловом я знакома!

Я не берусь судить его романы:

Мне нравится, а дальше – как хотите…

Когда ж о плове речь ведут гурманы,

Здесь я готова выступить как критик.

Была в том плове мудрость аксакала…

И ароматы душного гарема…

Так утонченно в нем всего хватало!..

… Я этот плов ничем не запивала,

Но это – моя личная проблема…

Среди простых поэтов поварешки

Юз где-то там, на самой верхотуре!

Пусть он войдет в анналы по кормежке!

Нельзя его отдать литературе!

У вас там много – гоголи, толстые -

А кто у нас?! И вспомнить не сумею!

Кто на скрижалях?! Никого! Пустые!…

Я вас прошу, отдайте корифея!

Нет, пусть литература. Пусть писатель.

Пускай стоит на «А» в библиотеке!

Но мы напишем: «Пловосозидатель.

Прожил сто лет. Варил в 20м веке.

Век 21й – без холестерина.

Живых жиров уничтожая крохи

С ним вместе бой вела жена Ирина,

Одна из лучших женщин той эпохи.

Период этот нам не интересен.

Несовместимы кухня и диета.

20й век – вот век его расцвета!»

…Я знаю – проза, масса дивных песен…

Не отдадим!! И нас простят на это.

А я – гурман с хорошим аппетитом -

Всегда войти в историю готова!

Пускай напишут скромненько, петитом:

«Друг. Современница. Ценительница плова.»

МИНИ-рецензии Марк Захаров Режиссер театра и кино

Юз Алешковский – феноменальный синтез российской печали и сарказма. Его «Рука» в семидесятые годы повергла меня в счастливое изумление, а «Синенький скромный платочек» довел до опасного гомерического хохота.

Приход Юза к массовому читателю был умело задержан его возлюбленным КГБ. Это похоже на то, как если бы только сегодня мы вдруг сумели увидеть фильмы Тарковского.

Михаил Барышников Танцовщик, балетмейстер

Ни одна из книг Юза Алешковского никогда не оставляла меня равнодушным потому, что сам автор неизменно искренен в смехе над уродствами советсткой действительности, в болениях за достоинства жизни и в сострадании к людям, долгое время считавшимся винтиками. Что касается блестящих словесных пируэтов Юза Алешковского, исполненных чувства вкуса и любви к речи живых людей, а не бессловесных винтиков, то пируэты эти всегда будут казаться непозволительно свободными лишь любителям строевого шага и поклонникам ходьбы на одном месте.

Фазиль Искандер Писатель

Юз Алешковский необычайно остроумный писатель как в своих знаменитых песнях, так и в своей прозе, пока менее знаменитой. Его социальная критика всегда выражена в остропарадоксальной форме. Язык его богат, и, пожалуй, это единственный русский писатель, у которого непристойные выражения так же естественны, как сама природа.

Булат Окуджава Поэт

У русской литературы трагическая судьба. Это как постоянный признак, как клеймо. Чем истинней, чем значительней литератор, тем явственней проявляется это свойство в его работе. Юз Алешковский из этого племени. Как бы ни шутил, как бы ни увертывался, а вечное это клеймо не сходит с его страниц.

Тофик Шахвердиев Кинорежиссер

Ум и пошлость исключают друг друга. Пошлость есть воплощение глупых амбиций, несоответствие претензий и сути. Юз Алешковский все расставляет по своим местам и приводит в соответствие. В том числе и мат. Его блатные песни совсем не блатные, а пошлость он так и понимает, как пошлость. Вроде грязи под ногами. Земля не бывает без грязи – а на ней стоим. То, что мы вычитываем у Юза, куда выше. Приходится запрокидывать голову, чтобы понять себя и что там у нас под ногами.

Николай Петров Пианист

Юз Алешковский – крупный писатель, которому удалось создать узнаваемую, свойственную лишь ему манеру письма. Его романы, полные ненависти к коммунизму и всем мерзостям советской жизни, поражают стремительностью и яростью, читаются на одном дыхании. Роман-монолог "Рука", на мой взгляд, является одним из самых ярких обличений сталинского террора.

Андрей Макаревич Музыкант

В книгах Алешковского – редкая свобода полета мысли и замечательная точность ее словесного воплощения. Кроме того, они – безупречный тест на ханжество и отсутствие чувства юмора. Впрочем, одного без другого не бывает. Я благодарен судьбе за то, что мы с Юзом встретились и даже что-то вместе делали.

Андрей Олеар СТИШУТКА

Я приставал с утра сегодня к Музе,

интимности повышенной хотел,

чтоб родилось чего-нибудь о Юзе.

Она – Феми(д/н)а, я – ее наркомвнудел!

Она была маруха центровая,

подкатывал я к ней и так и сяк;

чего не заливал ей, подливая! -

чтоб оказалась, падла, на сносях.

Я гнул с подходцем и дышал на ушко:

«Давай, давай! Пора уже рожать!», -

но Муза – прежде страстная подружка -

зевала и пыталась возражать.

Она твердила: вновь «творить кумира»,

мол, не с руки, мол, всем давно дала…

На свет с тобой произвела Шекспира,

Иосифа тебе я родила!

Ты не подумай – я всегда готова,

когда зовут, тем более – нальют,

цветасто матерятся через слово -

так, что бледнеет праздничный салют.

Дружок, скажу по чести: ты не годен!

До черта было у меня других имен:

Уолкотт, Фрост, Верлен и даже

Оден… Был и талант-в-законе всех времен.

Ах, как он мог! Так вряд ли кто-то сможет,

всем до него – что пехом до луны.

Марлон с Брандо при нем не вышли рожей,

калибром – африканские слоны.

В литературе, как на зоне, пусто,

одна тупая, мелкая фарца…

По матери высокое искусство

признало в Юзе своего отца.

Живите ж тыщу лет,

товарищ Юз,

и

собой нам

гарантируете

Вы,

что не проснемся как-нибудь в Союзе,

где «ум, честь, совесть» стоят головы.

Он не сбежит, он фраер не таковский! -

пусть тянет до последнего звонка

столетний срок в культуре Алешковский -

любовником РОДНОГО языка.

21 сентября 2010 г.

Мы ееннно и ннаапосслледоокк. . ссл л

Милые, самые любимые на свете люди, мама и папа, которых я так обожал выводить погулять на час-два, а то и больше!

Вы и Даня, почти тринадцать лет делали мою жизнь – по-человечески девяностолетнюю – счастливой, полной любви, ласок, всяких забот, путешествий на тачке, вкусной жратвы, хрящиков, съедобных мослов, веселейших игр с мячиками и палками, прогулок по лесам, плаванья в океанских волнах, прудах, озерах и даже во флоридской реке, где меня чуть-чуть не слопал крокодил. Я как чуял, что вы спасете меня от лишних болей и неудобств проклятой старости, поэтому спокойно уснул на ваших руках – ушел туда, где все мы пребывали до рождения и куда возвращаемся в свой час, – тем более уснул совершенно уверенным в вашей вечной памяти обо мне.

Мысленно и напоследок я успел со всегдашней любовью облизать ваши морды.

Привет всем моим друзьям. До встречи.

Ваш сын и брат – мистер Яшкин.

Об авторах Бродский Иосиф Александрович.

Поэт. Родился 24 мая 1940 года в Ленинграде. В 1964 году против него возбуждено уголовное дело по обвинению в тунеядстве. Его арестовали, судили и приговорили к пятилетней ссылке в Архангельскую область. В 1965 году Бродскому разрешают вернуться в Ленинград. В 1966 и 1967 годах в Ленинграде опубликованы 4 его поэмы, однако большинство поэтических произведений И. Бродского передавались на Запад, где вышли «Стихотворения и поэмы» (1965), «Остановка в пустыне» (1970). В 1972 году эмигрировал. После Вены и Лондона переезжает в США. Пишет стихи, прозу на двух языках, преподает в университете. Переводит на русский язык английских поэтов-метафизиков и польского поэта-эмигранта Чеслава Милоша. Сборник эссе «Меньше чем единица» в 1986 году признан лучшей литературно-критической книгой США. И. Бродскому присуждается звание профессора в Мичиганском университете, а также в колледже им. Смита, Королевском колледже, Колумбийском университете в Нью-Йорке и Кембриджском университете. В 1978 г. он становится профессором литературы и почетным доктором Йельского университета. С 1979 г. И. Бродский – член Американской академии искусств и литературы. В 1987 г. И. Бродскому присуждена Нобелевская премия по литературе «за многогранное творчество, отмеченное остротой мысли и глубокой поэтичностью». В 1992-м ему присвоено звание поэт-лауреат США. Умер в США 28 января 1996 г., завещал похоронить его в Венеции.

Битов Андрей Георгиевич.

Прозаик. Родился 27.05.1937 в Ле нинграде в потомственной Петербургской семье, так что первые воспоминания относятся к блокадной зиме 1941/1942 гг. Учился в школе в Ленинграде, потом в Ленинградском Горном институте, где начал писать в 1956 году. В 1957 г. был исключен и служил в строительных частях на Севере. Первая книга «Большой шар» вышла в 1963 г. В 1978 г. роман «Пушкинский дом» вышел в США, в 1979 г. был одним из составителей альманаха «Метрополь», куда и вовлек Юза Алешковского, в результате Алешковский уехал, а Битов остался. Встретиться удалось лишь в 1987 г. в связи с Горбачевскими переменами в СССР. Итоговым произведением А.Битова явилась «Империя в 4-х измерениях», своего рода прустовская эпопея о жизни СССР с 1945 г. до его распада в 1991 г. («Империя» переведена на английский и последовательно издана в США). Президент Русского PEN-клуба с 1991 года. Вице-президент PEN International с 2001 г. Живет в Москве и Петербурге, отец четырех детей, дед четырех внуков.

Шамборант Ольга Георгиевна.

Родилась в 1945 году в Москве в семье недобитых врагов советской власти. К литературе и сочинительству испытывала тягу с самого раннего детства, однако пытаться получить гуманитарно-идеологическое образование побрезговала. В 1969 г. закончила биологический факультет МГУ и всю жизнь, то есть, по настоящее время, трудится на ниве "биологии молекулярной". Писать прозу в жанре "выхода из положения" начала только при временном перестроечном разгуле свободы слова. Первая публикация была в Независимой тогда еще газете и в том же году в Новом Русском Слове. Впоследствии циклы эссе регулярно публиковала в Новом мире, Постскриптуме, прежних Итогах и т.д. В Питерском издательстве Пушкинский Фонд в 1998 и в 2003 гг. вышли две книги: "Признаки жизни" и "Срок годности". Ольга Шамборант познакомилась с Юзом Алешковском в 1968 году и непрерывающуюся, несмотря на частные и глобальные катаклизмы дружбу с ним считает одной из основных опор личного бытия.

Хазанов Борис

Прославился своим отрицательным отношением к литературе, писательству и писателям. Преодолевая отвращение, опубликовал два десятка книг. Политические взгляды: убежденный реакционер. Требует восстановления монархии в России, запрещения абортов, миниюбок, езды на мотоциклах, игры на электронных гитарах, крышках от стульчаков, барабанах и саксофонах. Живет в Мюнхене. Псевдоним Геннадия Файбусовича, родился в 1928 г. в Ленинграде. В 1945 г. поступил в Московский универ- ситет,отделение классической филологии. В 1949 году арестован, приговорен к 8 годам по статье 58, пункт 10 (антисоветская агитация и пропаганда). В 1955 г. «условно- досрочно» освобожден без права проживания в Москве и крупных городах. Окончил Медицинский институт, работал врачом. Защитил диссертацию Кандидата медицинских наук. С 1974 г. – научный редактор журнала АН СССР «Химия и жизнь». Стал писателем, участником подпольного самиздатского журнала. Подвергался обыскам, допросам, конфискации рукописей и пр. Состоял под следствием. Получил указание покинуть страну и в 1982 г. эмигрировал в Западную Германию. Соиздатель и редактор журнала «Страна и мир» в Мюнхене (1984-1992). Автор книг и статей. Переведен на немецкий, французский и др. языки. Лауреат ряда литературных премий.

Майер Присцилла.

Профессор русского языка и литературы Уэслиан университета, Мидлтаун, Конетикут. Автор первой монографии о Владимире Набокове «Pale Fire, Find What the Sailor Has Hidden», 1988. Перевела произведения Гоголя, Зощенко, Гладилина, Алешковского. Редактировала английский перевод сборника рассказов Андрей Битова «Жизнь в ветренную погоду», Ардис, 1986. Автор статей о Пушкине, Лермонтове, Гоголе, Достоевском, Толстом, Набокове и советской прозе 1960-1970 годов. В настоящее время работает над книгой о восприятии русскими писателями французской литературы – Как русские читают французов: Лермонтов, Достоевский, Толстой.

Фуссо Сюзанн

Профессор русского языка и литературы Уэслиан университета, Мидлтаун, Конетикут. Автор книг о Гоголе и Достоевском, редактор книг о русском восприятии Америки, о Гоголе, и о Каролине Павловой. Переводчица произведений Гоголя и Владимира Сергеевича Трубецкого. Автор работы о литературной деятельности журналиста Михаила Каткова. Свиридова Александра А. Литератор. Окончила сценарный факультет Всесоюзного Государственного Института кинематографии, г. Москва. С 1993 живет в Америке. Автор ряда фильмов, книг прозы, статей в периодических изданиях России, США и Европы.

Борисов Георгий

Болгарский поэт, главный редактор журнала «Факел».

Рубинштейн Лев.

Поэт. Родился в Москве в 1947 году. Окончив филологический факультет Московского педагогического института в 1971 году, многие годы работал библиотекарем в институтской библиотеке. Создатель нового жанра – «стихов на карточках». Первая публикация состоялась в 1979 году в парижском журнале «А-Я». С 1989 года печатается на роди не, однако активнее издается за рубежом. Книги вышли во Франции (1993) и Германии (1994). В составе антологий переведен на английский, немецкий, французский, шведский, польский и другие языки. В России готовится издание книги «Регулярное письмо». Участник международных поэтических фестивалей в Гетеборге, Сан-Франциско, Милане, Париже, Эссене, Гамбурге. Был стипендиатом Берлинской академии в 1994 году. Живет в Москве.

Лосев Лев Владимирович.

Поэт. Родился в 1937 году в Ленинграде. Окончил университет, работал редактором в детском журнале, писал стихи и пьесы для детей. С 1976 года в США преподает русскую литературу в Дартмутском колледже. Автор шести сборников стихов и многочисленных литературно-критических работ. Умер 6 мая 2009 г., в Нью-Хемпшир, США.

Коппер Джон.

Профессор Русской и сравнительной литературы. Заведующий кафедрой сравнительной литературы Дартмут Колледжа. Преподавал в Университете Калифорнии в Лос- Анжелесе (УКЛА). Вместе с Ленор Гренобль редактировал «Эссе об искусстве перевода» и издал более 25 статей о творчестве Андрея Белого, Бориса Поплавского, Николая Гоголя, Льва Толстого и Романа Якобсона. Сейчас пишет книгу о политике метафоры в модернистской прозе.

Бочаров Сергей

Научный сотрудник ИМЛИ РАН, автор книг и статей.

Гандлевский Сергей

Русский поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Лауреат премий «Антибукер», Малая Букеровская, «Северная Пальмира», Аполлона Григорьева, «Поэт».

Якулов Яков

Сочинитель звуков.

Олеар Андрей

Поэт, переводчик, член Союза российских писателей, автор поэтических сборников. Первым в мире перевел на русский язык все англоязычное поэтическое наследие Иосифа Бродского.

Резо Габриадзе Автобиография

Я родился 29 июня 19з6 года в Кутаиси в семье выходцев из крестьян: отец – из монастырских, мать – из семьи каменотесов. В деревне, откуда происходила мать, моя фамилия разветвляется на Гурешидзе, Брегвадзе и Баланчивадзе. Учился в советской школе со средней успеваемостью. Далее идет физическая работа. Я был бетонщиком на строительстве Ингургэса. Чтобы избежать армии, я часто поступал в институты и учился во многих. Был даже в металлургическом. Окончил же я факультет журналистики Тбилисского государственного университета. Со второго курса печатался на четвертых страницах незначительных и невлиятельных газет. Четвертая страница тогда была маленькой форточкой в живую жизнь.

В начале 60-Х судьба занесла меня в Москву на Высшие сценарные курсы, где тогда преподавали выдащиеся кинематографисты Трауберг, Герасимов, Тарковский и мой педагог Алексей Каплер – человек с чрезвычайно слож ной советской судьбой. Со мной учились Андрей Битов, Рустам Ибрагимбеков, Грант Матевосян, Владимир Маканин, Мурза Габаров, Калихан Исхаков, Серафим Сакка. Далее я много работал на киностудии «Грузия-фильм» В качестве режиссера, сценариста и художника. Сделал более 35 фильмов.

1979 – основал группу марионеточников.

1981 – учрежден Тбилисский театр марионеток.

С 1981 по 1991 поставлены спектакли: «Альфред и Виолетта», «Бриллиант маршала де Фантье», «Осень нашей весны», «Дочь императора Трапезунда». «Осень нашей весны» удостоена Государственной премии.

1994-1995 – был художественным руководителем Театра кукол им. Образцова (Москва).

1994 – открытие памятника Чижику-Пыжику на Фонтанке (Петербург), Рабиновичу (Одесса).

1995 – открытие памятника Носу майора Ковалева (Петербург). 1996 – спектакль «Песня О Волге» в Санкт-Петербургском театре Сатиры на Васильевском острове.

1997 – удостоен премии «Триумф». За спектакль «Песня О Волге» получил «Золотую маску» (национальная театральная премия России) и «Золотой софит» (театральная премия Петербурга).

Многочисленные выставки живописи и графики по датам устанавливаются с трудом.

Юз!

Чтения по случаю 80-летия Юза Алешковского

Под редакцией – Присциллы Майер и Александры Свиридовой

Автор проекта – Александра Свиридова

Рисунки – Резо Габриадзе

Дизайн и верстка – Борис Будиянский

Обложка – Радик Шварц

Корректор – Вера Кинша

Набор – Ирина Соловьева

Тираж – 1000 экз.

Document Outline

Оглавление

Собрание сочинений в шести томах. т.6 Предпоследняя жизнь. Записки везунчика.

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

Маленький тюремный роман

1

2

3

5

6

7

8

9

10

11

12

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

ШЛЯПА

2

3

Как мимолетное глазенье

Э Х О «К О Ш А Ч Ь Е Г О "М Я У"»

Чтения по случаю 80-летия Юза Алешковского ЮЗ!

Автобиографическая справка Юз Алешковский

Строки гусиного пера, найденного на чужбине Юз-Фу

Новые песенки на старый лад Из романа СЛЕПОЙ АНГЕЛ РЕСТОРАН «ЖУЛЬЕН»

Из «Маленького тюремного романа» ТАНГО БЕДНОЙ ЮНОСТИ МОЕЙ

Из пьесы «Синенький скромный платочек» СЕСТРИЦА

Щегол свободы и ласточка любви Юз Алешковский

Диалог с Георгием Борисовым

Он вышел из тюремного ватника Иосиф Бродский

Памятник литературы как жанр Андрей Битов

I. Повторение непройденного

II. Автор безымянного памятника литературы

III. Херр голландский. .

Свободомыслие как утверждение Нормы Ольга Шамборант Юз Алешковский – Великий выходец из положения

Ветер изгнания Борис Хазанов

Сказ в творчестве Юза Алешковского Присцилла Майер

Песня о Сталине: тюремные песни и ирония Cюзанна Фуссо

Молитва матерщинника Александра Свиридова

Юз! Лев Лосев

Все идет Юзом Лев Рубинштейн

Мифо-поэтическое мышление в романе Ю. Алешковского «Смерть в Москве» Джон Коппер

Юз Алешковский как собственный текст Сергей Бочаров

20 строк, как 200 грамм Сергей Гандлевский

Осенний романс

Как написать оперу. Яков Якулов

З А Я В Л Е Н И Е Инна Агрон

МИНИ-рецензии Марк Захаров Режиссер театра и кино

Михаил Барышников Танцовщик, балетмейстер

Фазиль Искандер Писатель

Булат Окуджава Поэт

Тофик Шахвердиев Кинорежиссер

Николай Петров Пианист

Андрей Макаревич Музыкант

Андрей Олеар СТИШУТКА

Мы ееннно и ннаапосслледоокк. . ссл л

Об авторах Бродский Иосиф Александрович.

Битов Андрей Георгиевич.

Шамборант Ольга Георгиевна.

Хазанов Борис

Майер Присцилла.

Фуссо Сюзанн

Борисов Георгий

Рубинштейн Лев.

Лосев Лев Владимирович.

Коппер Джон.

Бочаров Сергей

Гандлевский Сергей

Якулов Яков

Олеар Андрей

Резо Габриадзе Автобиография

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg