«Том 7. Страница любви. Нана»

Эмиль Золя

СТРАНИЦА ЛЮБВИ © Перевод М. П. Столяров

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Ночник из синеватого стекла горел на камине, заслоненный книгой; полкомнаты тонуло в тени. Мягкий свет пересекал круглый столик и кушетку, струился по широким складкам бархатных портьер, бросал голубоватый отблеск на зеркало палисандрового шкафа, стоявшего в простенке. В гармоничности буржуазного убранства комнаты, в синеве обоев, мебели и ковра было в этот ночной час нечто от смутной нежности облака. Против окон, в тени, также обтянутая бархатом, темной громадой высилась кровать; на ней светлым пятном выделялись простыни. Элен спала, сложив руки, в спокойной позе матери и вдовы; слышалось ее тихое дыхание.

В тишине пробило час. Шумы улицы давно умолкли. Сюда, на высоту Трокадеро, доносился лишь отдаленный рокот Парижа. Легкое дыхание Элен было так ровно, что не колебало целомудренных очертаний ее груди. У нее был правильный профиль, тяжелый узел каштановых волос; она спала мирным и крепким сном, склонив голову, словно к чему-то прислушивалась засыпая. В глубине комнаты широким провалом чернела открытая дверь.

Не слышалось ни звука. Пробило половина второго. Маятник стучал слабеющим стуком, уступая власти сна, сковавшего комнату. Ночник спал, спала мебель. На столике, рядом с потушенной лампой, спало рукоделие. Лицо Элен во сне сохраняло обычное для него выражение серьезности и доброты.

Когда часы пробили два, покой был нарушен. Из мрака соседней комнаты донесся вздох. Зашуршала простыня, и снова все затихло. Затем послышалось прерывистое дыхание. Элен не шевельнулась. Но вдруг она приподнялась на постели: ее разбудил невнятный лепет страдающего ребенка. Еще полусонная, она поднесла руки к вискам и, услыхав глухой стон, соскочила на ковер.

— Жанна! Жанна!.. Что с тобой? Скажи мне! — воскликнула она.

Ребенок молчал. Подбегая к камину за ночником, она прошептала:

— Боже мой! Ей с вечера нездоровилось. Не надо мне было ложиться.

Элен поспешно вошла в соседнюю комнату, — там уже наступило гнетущее молчание. Фитиль ночника, утопая в масле, отбрасывал зыбкий свет, тусклым кружком мерцавший на потолке. Склонившись над железной кроваткой, Элен сначала ничего не могла разглядеть. Потом в синеватом свете, среди откинутых простынь, она увидела Жанну; девочка вся вытянулась, запрокинула голову, мускулы шеи были напряжены, одеревенели. Прелестное худенькое личико было искажено судорогой; открытые глаза вперились в карниз портьеры.

— Боже мой! Боже мой! — вскрикнула Элен. — Боже мой! Она умирает.

Поставив ночник, она дрожащими руками ощупала дочь. Ей не удалось найти пульс. Казалось, сердце девочки перестало биться. Ручки, ножки были судорожно вытянуты. Элен обезумела.

— Она умирает! Помогите! Моя девочка! Моя девочка! — охваченная ужасом, бормотала она.

Она вернулась в свою спальню, бросаясь из стороны в сторону, натыкаясь на мебель, не сознавая, куда идет. Потом снова вбежала в комнату дочери, снова припала к ее кроватке, продолжая звать на помощь. Она обняла Жанну, она целовала ее волосы, гладила ее, умоляя ответить, сказать хоть одно слово. Что у нее болит? Не хочет ли она давешнего лекарства? Не полегчает ли ей от свежего воздуха? И она упорствовала в своих расспросах, страстно стремясь услышать голос девочки.

— Скажи мне, Жанна!.. О, скажи мне, молю тебя!

Боже мой! И не знать, что делать! Такая беда — вдруг, среди ночи! Даже света нет. Мысли Элен путались. Она продолжала разговаривать с дочерью, задавая ей вопросы и сама же отвечая на них. Что у нее болит? Животик? Нет, горло. Все обойдется. Главное — спокойствие. И она напрягала все силы, чтобы сохранить присутствие духа. Но чувствовать в своих руках неподвижное, одеревенелое тело дочери было выше ее сил, раздирало ей сердце. Она, не отрываясь, смотрела на девочку, судорожно застывшую, бездыханную, она пыталась здраво рассуждать, побороть потребность кричать во весь голос. Вдруг, помимо воли, крик вырвался из ее груди.

Она пробежала через столовую и кухню, восклицая:

— Розали! Розали! Скорей доктора! Моя девочка умирает! Служанка, спавшая в каморке за кухней, разахалась. Элен бегом вернулась в спальню. Она топталась на месте в одной сорочке, казалось, не чувствуя холода морозной февральской ночи. Неужели служанка даст ее дочурке умереть? Не прошло и минуты, как Элен опять метнулась в кухню, оттуда назад в спальню. Порывисто, ощупью она надела юбку, набросила на плечи шаль. Она опрокидывала мебель, наполняя исступленным отчаянием комнату, только что дышавшую таким безмятежным покоем. Затем, в ночных туфлях, и не закрывая за собой дверей, она сбежала с четвертого этажа, убежденная, что никто, кроме нее, не сможет привести врача.

Привратница выпустила ее. Элен очутилась на улице; в ушах у нее звенело, мысли путались. Быстро пройдя улицу Винез, она позвонила у двери доктора Бодена, уже и раньше лечившего Жанну. Прошла вечность. Наконец вышла служанка и сказала, что доктор у роженицы. Элен, ошеломленная, осталась стоять на тротуаре. В Пасси она не знала другого врача. Минуту-другую она бесцельно шла по улице, вглядываясь в дома. Дул ледяной ветер; Элен ступала в туфлях по рыхлому, выпавшему с вечера снегу. Она неотступно видела перед собой дочь; мысль, что ребенок умрет по ее вине, если она тотчас не найдет врача, терзала Элен. Она повернула обратно по улице Винез и вдруг исступленно зазвонила в первый попавшийся ей звонок. Будь что будет, она все-таки спросит; может быть, ей дадут адрес. Отворять не торопились. Она снова позвонила. Легкая юбка под ветром облипала ей ноги, пряди волос разлетались.

Наконец лакей отпер и сказал, что доктор Деберль уже в постели. Значит, господь не оставил ее: она позвонила у двери врача! Оттолкнув лакея, Элен вошла. Она повторяла:

— Мой ребенок, мой ребенок умирает! Скажите доктору, чтобы он вышел ко мне!

То был небольшой особняк со штофными обоями по стенам. Элен поднялась на второй этаж, отталкивая лакея, отвечая на все его доводы, что ее ребенок умирает. Войдя в какую-то комнату, она согласилась подождать. Но как только она расслышала, что врач одевается в соседней комнате, она подошла и заговорила с ним через дверь.

— Скорее, сударь, умоляю вас! Мой ребенок умирает!

А когда врач вышел, в домашней куртке, без галстука, она увлекла его за собой, не дав ему как следует одеться. Он узнал ее. Элен жила в соседнем доме, принадлежавшем ему. Она вдруг вспомнила об этом, когда доктор, желая сократить путь, провел ее через сад и калитку, соединявшую оба домовладения.

— Верно, — пробормотала она. — Ведь вы врач, я это знала… Поймите же — я с ума схожу… Скорее!

У лестницы Элен настояла на том, чтобы он прошел первым. Приведи она к себе самого господа бога — она не воздала бы ему больших почестей.

Наверху Розали, не отходившая от Жанны, успела зажечь лампу на круглом столике. Войдя, врач тотчас взял лампу и вплотную приблизил ее к девочке, застывшей в страдальческой неподвижности. Только головка соскользнула с подушки, да по лицу пробегала частая дрожь. С минуту врач молчал, плотно сжав губы. Элен с трепетом смотрела на него. Уловив умоляющий взгляд матери, он пробормотал:

— Ничего серьезного… Но не следует оставлять ее здесь. Ей нужен воздух.

Элен сильным движением взяла девочку на руки. Она готова была расцеловать врачу руки за его добрые слова; сладость надежды проникла в ее душу. Но едва только она уложила Жанну на свою широкую кровать, как тщедушное тельце девочки вновь забилось в сильнейших судорогах. Врач снял абажур с лампы. Яркий свет разлился по комнате. Приоткрыв окно, врач приказал Розали выдвинуть кровать из-под занавесок.

— Но ведь она умирает, доктор… Смотрите, смотрите. Я не узнаю ее, — лепетала Элен, вновь охваченная страхом.

Он не отвечал, внимательным взглядом следя за ходом припадка. Немного погодя он сказал:

— Пройдите в альков, держите ее за руки, чтобы она себя не исцарапала. Осторожно, тихонько… Не волнуйтесь. Припадок должен идти своим чередом.

Наклонясь над кроватью, они вдвоем держали девочку, — тело ее судорожно дергалось. Врач доверху застегнул куртку, чтобы закрыть голую шею. Элен все еще была в шали, которую, уходя, набросила на плечи. Но Жанна, кидаясь из стороны в сторону, сдернула край шали, расстегнула врачу куртку. Они этого не заметили. Ни он, ни она не видели себя.

Постепенно судороги стихли. Девочка, казалось, впала в полное изнеможение. Хотя врач уверял Элен, что припадок кончился благополучно, он все же казался озабоченным. По-прежнему не спуская глаз с больной, он начал задавать лаконические вопросы Элен, все еще стоявшей в алькове, между стеной и кроватью.

— Сколько ей лет?

— Одиннадцать с половиной, доктор.

Наступило краткое молчание. Покачав головой, врач нагнулся и, приподняв опущенное веко Жанны, внимательно осмотрел слизистую оболочку. Затем, не поднимая глаз на Элен, он возобновил расспросы.

— Бывали у нее судороги в раннем детстве?

— Бывали. Но к шести годам они прекратились… Она у меня слабенькая. Уже несколько дней я видела, что ей нездоровится; она часто подергивалась, на нее нападала странная рассеянность.

— Известны ли вам случаи нервных заболеваний в вашей семье.

— Не знаю… Моя мать умерла от чахотки.

Она запнулась, стыдясь признаться, что ее бабушку пришлось поместить в дом умалишенных. Судьба всех ее предков была трагична.

— Внимание, — быстро сказал врач, — начинается новый приступ!

Жанна только что открыла глаза. Минуту-другую она дико озиралась, не говоря ни слова. Затем ее глаза уставились в одну точку, она всем телом откинулась назад, руки и ноги вытянулись и напряглись. Она была очень красна, но вдруг побледнела мертвенной бледностью. Судороги возобновились.

— Не отпускайте ее, — сказал врач, — держите ее за обе руки.

Он торопливо подошел к столику, на который перед этим поставил маленькую аптечку. Вернувшись с флаконом в руке, он дал девочке понюхать его. Но это подействовало, как сильнейший удар хлыста. Жанна так неистово рванулась, что выскользнула из рук матери.

— Нет, нет, только не эфир! — крикнула Элен, узнав лекарство по запаху. — Эфир приводит ее в исступление.

Они вдвоем едва могли совладать с Жанной. Девочку сводили сильнейшие судороги. Вся выгнувшись, опираясь на затылок и пятки, она словно переламывалась надвое, потом снова падала навзничь и бросалась от одного края кровати к другому. Кулачки ее были стиснуты, большой палец прижат к ладони; минутами она раскрывала руки, ловя растопыренными пальцами и комкая все, что ей ни попадалось. Нащупав шаль матери, она вцепилась в нее. Но особенно терзало Элен то, что она не узнавала свою дочь, и она сказала об этом врачу. Черты лица ее ангелочка, обычно такие кроткие, были искажены; глаза закатились, обнажив синеватые белки.

— Сделайте что-нибудь, умоляю вас, — прошептала она. — У меня нет больше сил, доктор.

Она вспомнила, что дочь одной из ее соседок в Марселе задохнулась во время такого же припадка. Уж не обманывает ли ее врач из сострадания? Каждую минуту ей казалось, что лица ее коснулся последний вздох Жанны. Тяжелое дыхание девочки то и прерывалось. Наконец, измучившись, Элен заплакала от жалости и страха. Слезы капали на невинное обнаженное тельце Жанны, отбросившей одеяло.

Тем временем врач своими длинными гибкими пальцами слегка массировал шею девочки. Припадок ослабел. Еще несколько замедленных судорог — и Жанна бессильно затихла. Она лежала посредине кровати, вся вытянувшись, раскинув руки; голова, поддержанная подушкой, свисала на грудь. Она напоминала младенца Христа. Элен нагнулась и долгим поцелуем прильнула к ее лбу.

— Кончилось? — спросила она вполголоса. — Как вы думаете, будут еще припадки?

Врач ответил уклончивым жестом.

— Во всяком случае, они будут не так сильны, — сказал он.

Он попросил у Розали рюмку и графин воды. Налив рюмку до половины, он взял два пузырька, отсчитал капли и с помощью Элен, поддерживавшей головку девочки, осторожно раздвинул стиснутые зубы Жанны и влил ей в рот ложку лекарства. Лампа горела ярким белым пламенем, освещая беспорядок спальни, сдвинутую с мест мебель. Одежда Элен, которую она, ложась спать, небрежно перекинула через спинку кресла, соскользнула на пол и лежала на ковре. Врач наступил на корсет и поднял его, чтобы он не попадался ему под ноги. От раскрытой постели, от разбросанного белья пахло вербеной. Вся интимная жизнь женщины была грубо обнажена. Доктор сам взял миску с водой, намочил полотенце и приложил его к вискам Жанны.

— Барыня, вы простудитесь, — сказала Розали, дрожавшая от холода. — Не закрыть ли окно? Слишком свежо.

— Нет, нет, — крикнула Элен. — Оставьте окно открытым. Не правда ли, доктор?

Легкие порывы ветра колебали занавески. Элен не ощущала холода, хотя шаль соскользнула с ее плеч, приоткрыв грудь; прическа ее растрепалась, своевольные пряди волос беспорядочно ниспадали до самой поясницы. Она высвободила голые руки, чтобы проворнее действовать ими, забыв все на свете, охваченная страстной любовью к своему ребенку. Возле нее доктор, все еще озабоченный, тоже не думал о том, что куртка у него расстегнута, что Жанна сорвала с него воротничок.

— Приподнимите ее немножко, — сказал он. — Нет, не так. Дайте мне вашу руку!

Он сам просунул руку Элен под голову девочки, чтобы влить ей в рот еще ложку лекарства. Немного погодя он подозвал Элен к себе. Он распоряжался ею, как помощником, а она, видя, что Жанна как будто успокаивается, благоговейно повиновалась ему.

— Подойдите сюда… Положите голову девочки себе на плечо, я хочу ее выслушать.

Элен повиновалась. Врач наклонился над ней, чтобы приложить ухо к груди Жанны. Нагибаясь, он коснулся щекой обнаженного плеча Элен. Прислушиваясь к биению сердца ребенка, он мог бы услышать, как бьется сердце матери. Когда он выпрямился, его дыхание слилось с дыханием Элен.

— Здесь все в порядке, — спокойно сказал он к великой радости Элен. — Уложите девочку спать. Не нужно больше ее мучить.

Но разразился новый приступ. Он был гораздо слабее первого. У Жанны вырвалось несколько бессвязных слов. Два других приступа, быстро последовавшие один за другим, затухли в самом начале. Девочка впала в забытье. Это снова обеспокоило врача. Он уложил ее, высоко приподняв ей голову, накрыл одеялом до самого подбородка и около часа просидел возле нее, казалось, желая дождаться, пока дыхание снова станет нормальным. По другую сторону кровати неподвижно стояла Элен.

Мало-помалу глубокий покой разлился по лицу Жанны. Лампа озаряла его золотистым светом. Оно вновь обрело свой очаровательный овал, слегка удлиненный, изяществом и тонкостью напоминавший козочку. Широкие веки прекрасных глаз, синеватые и прозрачные, были опущены. Под ними угадывалось темное сияние взгляда. Тонкие ноздри слегка напряглись; вокруг рта, несколько большого, блуждала смутная улыбка. Она спала, разметав свои черные, как смоль, волосы.

— Теперь кончено, — сказал врач вполголоса.

Он повернулся и начал убирать свои флаконы, готовясь уйти. Элен с умоляющим видом подошла к нему.

— Ах, доктор, — прошептала она. — Не оставляйте меня. Побудьте еще несколько минут. Вдруг опять начнется приступ… Ведь вы ее спасли!

Он знаком уверил Элен, что опасаться уже нечего; однако, желая успокоить ее, остался. Она давно уже услала служанку спать. Серый мглистый свет вскоре забрезжил на снегу, устилавшем крыши. Доктор закрыл окно. Среди глубокой тишины они шепотом обменивались редкими словами.

— У нее нет ничего серьезного, — сказал он. — Но в ее возрасте требуется тщательный уход… Прежде всего следите за тем, чтобы ее жизнь текла ровно, счастливо, без потрясений.

Немного спустя Элен, в свою очередь, сказала:

— Она так хрупка, так нервна… Я не всегда справляюсь с ней. Она радуется и печалится по пустякам так безудержно, что я тревожусь за нее… Она любит меня так страстно, так ревниво, что рыдает, когда я ласкаю другого ребенка. Врач покачал головой, повторяя:

— Да, да… Впечатлительна, нервна, ревнива… Ее лечит доктор Боден, не так ли? Я поговорю с ним. Мы назначим ей серьезное лечение. Она в том возрасте, когда решается на всю жизнь вопрос о здоровье женщины.

Элен ощутила прилив благодарности за такое внимание к ее дочери.

— Ах, доктор! Как я признательна вам за все, что вы сделали!

Элен склонилась над кроватью, боясь, не разбудила ли этими словами Жанну; она произнесла их несколько повышенным голосом. Девочка спала, порозовевшая, все с той же смутной улыбкой на губах. В успокоенной комнате реяла истома. Портьерами, мебелью, разбросанной в беспорядке одеждой вновь овладела тихая, словно облегченная, дремота. Все очертания сливались и расплывались в тусклом предутреннем свете, струившемся сквозь окна. Элен снова выпрямилась в узком пространстве между стеной и кроватью. Доктор стоял по другую сторону, а между ними, тихо дыша, спала Жанна.

— Ее отец часто прихварывал, — негромко сказала Элен, возвращаясь к недавним расспросам врача. — А я никогда не болела.

Врач — он еще ни разу не взглянул на Элен — поднял на нее глаза и не мог удержать улыбку: такой здоровой и сильной показалась она ему. Улыбнулась и Элен ласковой, спокойной улыбкой. Она была счастлива своим цветущим здоровьем.

Теперь доктор не сводил с нее глаз. Никогда еще он не видел более правильной красоты. Это была высокая, статная, темно-русая Юнона. Ее каштановые волосы слегка отливали золотом. Когда она медленно поворачивала голову, ее профиль своей строгостью и чистотою линий приводил на память статую. Серые глаза и белые зубы освещали все лицо. Округлый, несколько массивный подбородок придавал ему выражение спокойное и твердое. Но более всего доктора Деберль поражала в этой матери ее величавая нагота. Шаль соскользнула еще ниже, открыв грудь, обнажив руки. Тяжелая бронзово-золотая коса, перекинутая через плечо, ниспадала на грудь. И в одной кое-как завязанной нижней юбке, растрепанная и полуодетая, она сохраняла такую недосягаемость, такую гордую чистоту и целомудренность, что взгляд мужчины, полный затаенного волнения, не смущал ее.

Теперь и Элен окинула беглым взглядом своего собеседника. Доктору Деберль было лет тридцать пять; его слегка удлиненное лицо было гладко выбрито, взгляд проницателен, губы тонки. Глядя на него, она, в свою очередь, заметила, что шея у него голая. Так стояли они лицом к лицу, разделенные лишь спящей маленькой Жанной. Но это пространство, еще недавно огромное, теперь как будто сузилось. Ребенок дышал едва слышно. Элен медленным движением оправила шаль и закуталась в нее; доктор застегнул воротник куртки.

— Мама, мама, — бормотала Жанна во сне. Но вдруг она открыла глаза и, увидев врача, встревожилась.

— Кто это? Кто это? — спросила она.

Мать поцеловала ее.

— Спи, милочка! Тебе нездоровилось… Это друг.

Девочка казалась удивленной. Она ничего не помнила. Сон снова овладел ею. Она уснула, бормоча ласковым голосом:

— Я хочу баиньки… Покойной ночи, мамочка! Если это твой друг, он будет и моим другом.

Тем временем доктор уложил свою аптечку и, молча поклонившись, вышел. Элен с минуту прислушивалась к дыханию девочки. Сидя на краю постели, ни о чем не думая, недвижно глядя перед собой, она впала в дремоту. Лампа, которую она забыла потушить, тускнела в утреннем свете.

II

На следующий день Элен подумала, что ей следует пойти поблагодарить доктора Деберль. Настойчивость, с которой она принудила его следовать за собой, ночь, целиком проведенная им у постели Жанны, все это стесняло ее: эти услуги, казалось, обязывали больше, нежели обычный визит врача. И все же она в течение двух дней колебалась. Что-то — она сама бы не могла сказать, что именно, — удерживало ее. Эти колебания вновь и вновь заставляли ее думать о докторе Деберль; встретив его как-то поутру, она спряталась от него, словно ребенок. Потом она очень досадовала на свою застенчивость. Ее спокойная, прямая натура восставала против этой смутной неуверенности, вторгшейся в ее жизнь. Поэтому она решила, что в тот же день пойдет поблагодарить доктора.

Припадок Жанны разыгрался в ночь со вторника на среду. Наступила суббота. Жанна совершенно оправилась. Доктор Боден поспешил явиться; он был очень встревожен, но говорил о докторе Деберль с тем уважением, которое испытывает бедный, старый, мало кому известный врач к молодому, богатому и уже знаменитому собрату. Однако он рассказал с лукавой усмешкой, что благополучие сына исходит от отца — доктора Деберль-старшего, которого в Пасси глубоко чтили. Сыну досталось наследство в полтора миллиона франков и богатая клиентура. Впрочем, поспешил добавить старик, это выдающийся врач, с которым ему, Бодену, очень лестно будет посоветоваться по поводу здоровья его маленького друга Жанны.

Около трех часов пополудни Элен с дочерью вышла на улицу. Им нужно было пройти всего несколько шагов по улице Винез и позвонить у двери соседнего особняка. Обе еще были в глубоком трауре. Им открыл лакей во фраке и белом галстуке. Элен узнала просторную прихожую, обтянутую восточными тканями; но теперь жардиньерки справа и слева от входа были наполнены цветами. Лакей провел их в маленькую гостиную с обоями и мебелью цвета резеды. Остановившись, он ждал; Элен назвала свою фамилию:

— Госпожа Гранжан.

Лакей распахнул дверь другой гостиной, черной с золотом, необычайно роскошной, и, давая Элен дорогу, повторил:

— Госпожа Гранжан.

На пороге Элен невольно отступила на шаг. Она увидела на другом конце комнаты, у камина, молодую особу, которая сидела на узком канапе, сплошь заполнив его своей необъятной юбкой. Против нее сидела пожилая гостья в шляпке и шали.

— Простите, — негромко сказала Элен, — я хотела бы видеть доктора Деберль.

И она снова взяла за руку Жанну, которую пропустила было вперед. Она была удивлена и смущена тем, что попала в гости к этой молодой даме. Почему она сразу не спросила доктора? Ведь она знала, что он женат.

Госпожа Деберль немного резким голосом заканчивала скороговоркой какой-то рассказ:

— О, это изумительно, изумительно! Она умирает с таким реализмом. Она хватается за грудь — вот так! — запрокидывает голову, лицо ее зеленеет… Право же, мадмуазель Орели, вам нужно пойти посмотреть ее.

Тут она встала и подошла к двери, шумя платьем.

— Войдите, сударыня, прошу вас, — сказала она с обворожительной любезностью. — Мужа нет дома… Но я буду очень рада, очень рада, уверяю вас… Верно, вот эта прелестная девочка была так больна той ночью? Присядьте на минутку, прошу вас!

Волей-неволей Элен села в кресло; Жанна робко примостилась на краешке стула. Госпожа Деберль снова удобно расположилась на канапе, пояснив со звонким смехом:

— Сегодня мой приемный день, — да, я принимаю по субботам. Вот Пьер всех сюда и пускает. На той неделе он привел ко мне полковника, больного подагрой.

— Что вы за ветреница, Жюльетта! — пробормотала пожилая гостья, мадмуазель Орели, бедная старая приятельница, знавшая госпожу Деберль с раннего детства.

Наступило молчание. Элен окинула взглядом богато обставленную гостиную, черные с золотом портьеры и кресла, сиявшие ослепительным блеском позолоты. На камине, на рояле, на столах пышно распускались цветы. В зеркальные стекла окон струился ясный свет из сада, — там виднелись обнаженные деревья и черная земля. В гостиной было очень жарко, калорифер излучал ровное тепло; в камине медленно догорало одно-единственное толстое полено. Снова скользнув взглядом вокруг, Элен поняла, что сверкающая пышность гостиной была искусно подобранной рамкой. У госпожи Деберль были иссиня-черные волосы и молочно-белая кожа. Она была небольшого роста, несколько полна, медлительна и грациозна в движениях. Среди всего этого яркого великолепия ее бледное лицо под пышной прической золотилось румяным отблеском. Элен нашла, что она поистине очаровательна.

— Это ужасная вещь, судороги, — продолжала госпожа Деберль. — Мой маленький Люсьен страдал ими, но только в самом раннем детстве. Воображаю, как вы переволновались, сударыня! Но теперь милая девочка, по-видимому, уже совсем здорова.

Растягивая фразы, она, в свою очередь, глядела на Элен, поражаясь и восторгаясь ее красотой. Никогда не случалось ей видеть женщину более величественную, чем эта вдова в строгих черных одеждах, облекавших высокий, стройный стан. Ее восхищение выразилось в невольной улыбке; она обменялась взглядом с мадмуазель Орели. Обе рассматривали Элен с таким наивным восхищением, что та, в свою очередь, улыбнулась.

Госпожа Деберль слегка откинулась на спинку канапе и спросила, играя веером, висевшим у ее пояса:

— Вы не были вчера на премьере в «Водевиле», сударыня?

— Я не бываю в театре, — ответила Элен.

— Ах, Ноэми изумительна, изумительна… Она умирает с таким реализмом… Она хватается за грудь — вот так! — запрокидывает голову, лицо ее зеленеет. Впечатление потрясающее!

Минуту-другую она разбирала игру актрисы, восхваляя последнюю. Затем перешла на другие злободневные события парижской жизни: выставку картин, где она видела необыкновенные полотна, глупейший роман, который усиленно рекламировали, какое-то скабрезное происшествие — о нем она поговорила с мадмуазель Орели намеками. Она перескакивала от одной темы к другой, без устали и замедления, чувствуя себя в привычной атмосфере. Элен, чуждая этому мирку, довольствовалась ролью слушательницы, лишь изредка вставляя несколько слов, краткую реплику.

Дверь распахнулась, лакей доложил:

— Госпожа де Шерметт. Госпожа Тиссо.

Вошли две дамы, очень нарядные. Госпожа Деберль устремилась навстречу им; шлейф ее черного шелкового, богато отделанного платья был так длинен, что она, поворачиваясь, каждый раз отбрасывала его каблуком. В течение минуты слышалось быстрое щебетание тонких голосов:

— Как вы любезны! Мы совсем не видимся…

— Мы пришли насчет этой лотереи, знаете?..

— Как же, как же!

— О, нам некогда сидеть! Нужно еще побывать в двадцати домах.

— Что вы! Я вас не отпущу!

Наконец обе дамы уселись на краешке канапе. Тонкие голоса вновь защебетали, еще более пронзительно:

— А? Вчера, в «Водевиле»!

— О! Великолепно!

— Вы знаете, она расстегивает лиф и распускает волосы. Весь эффект в этом.

— Говорят, она что-то принимает, чтобы позеленеть.

— Нет, нет, все движения у нее рассчитаны… но ведь надо было сначала их придумать!

— Изумительно!

Дамы поднялись и ушли. Гостиная снова погрузилась в жаркую истому. Веяло пряным благоуханием гиацинтов, стоявших на камине. Слышно было, как в саду звонко ссорились воробьи, слетавшиеся на лужайку. Прежде чем вернуться на свое место, госпожа Деберль задернула на окне — оно приходилось против нее — штору из вышитого тюля, смягчив этим сверкающий блеск гостиной. Затем она снова уселась.

— Простите, — сказала она. — Меня осаждают.

И госпожа Деберль ласковым тоном заговорила с Элен более серьезно. Очевидно, она по толкам жильцов и прислуги принадлежавшего ей соседнего дома частично знала историю жизни Элен. Со смелостью, полной такта и, казалось, проникнутой дружеским чувством, она коснулась смерти ее мужа, ужасной смерти, постигшей его в отеле Дювар, на улице Ришелье.

— Вы ведь только что приехали, не так ли? Никогда раньше не бывали в Париже?.. Как это должно быть тяжко — такая утрата среди чужих людей, тотчас после долгой дороги, когда еще даже не знаешь, куда пойти!..

Элен медленно кивала головой. Да, она пережила страшные часы. Роковое заболевание обнаружилось на другой день после приезда, когда они собирались пойти в город. Элен не знала ни одной улицы, не знала даже, в какой части города она находится; неделю она неотступно просидела возле умирающего, слыша, как Париж грохочет под ее окнами, чувствуя себя одинокой, брошенной, затерянной, словно в глубине пустыни. Когда она впервые снова вышла на улицу, она была вдовой. Ее до сих пор охватывала дрожь при мысли об этой большой неуютной комнате со множеством пузырьков от лекарств и неразложенными чемоданами.

— Мне говорили, что ваш муж был почти вдвое старше вас, — осведомилась госпожа Деберль с видом глубокого участия, тогда как мадмуазель Орели вытягивала шею, чтобы не проронить ни слова.

— О нет, — ответила Элен, — он был старше меня всего лет на шесть.

И в кратких словах она рассказала о своем браке, о той страстной любви, которую почувствовал к ней ее будущий муж, когда Элен жила со своим отцом, шляпником Муре, на улице Птит-Мари в Марселе; об упорном противодействии семьи Гранжан, богатых сахарозаводчиков, возмущенных бедностью девушки; о грустной, полутайной свадьбе после вручения официальных извещений родителям; об ее стесненной жизни с мужем до смерти дяди, завещавшего им около десяти тысяч франков годового дохода. Тогда-то Гранжан, возненавидевший Марсель, и решил, что они переедут в Париж.

— Скольких вы лет вышли замуж? — спросила госпожа Деберль.

— Семнадцати.

— Как хороши вы были, верно!

Разговор прервался. Элен, казалось, не расслышала этих слов.

— Госпожа Мангелен, — доложил лакей.

Появилась молодая женщина, скромная и застенчивая. Госпожа Деберль едва приподнялась с канапе. То была одна из ее протеже, пришедшая поблагодарить за какое-то одолжение. Она оставалась всего несколько минут и, сделав реверанс, ушла. Госпожа Деберль возобновила прерванную беседу. Она заговорила об аббате Жув — обе знали его. То был скромный викарий приходской церкви Нотр-Дам-де-Грас в Пасси, но его добрые дела сделали его самым любимым и уважаемым священником всего квартала.

— О, такая проникновенность! — прошептала с благочестивым видом г-жа Деберль.

— Он был очень добр к нам, — сказала Элен. — Мой муж знал его еще в Марселе. Как только он узнал о моем горе, он все взял на себя. Это он устроил нас в Пасси.

— У него, кажется, есть брат? — спросила Жюльетта.

— Да, его мать вторично вышла замуж… Господин Рамбо тоже знал моего мужа… Он открыл на улице Рамбюто большой магазин масел и южных продуктов и, кажется, много зарабатывает. Аббат и господин Рамбо — вот весь мой двор, — весело добавила она.

Жанна, сидевшая на краешке стула, скучала и с нетерпением смотрела на мать. Ее тонкое личико приняло страдальческое выражение, как будто она жалела обо всем том, что говорилось вокруг; порою казалось, что ока впитывает в себя пряные, крепкие ароматы гостиной, бросая искоса недоверчивые взгляды на мебель, словно ее изощренная чувствительность предупреждала ее о смутно грозящих опасностях. Затем ее взор с тираническим обожанием вновь обращался к матери.

Госпожа Деберль заметила, что девочке не по себе.

— Вот маленькая барышня и скучает оттого, что ей приходится быть рассудительной, как взрослые, — сказала она. — Возьмите-ка книжку с картинками на том столике.

Жанна встала, взяла альбом; но поверх книги взор ее умоляюще устремлялся на мать. Элен, очарованная любезным вниманием, которым ее окружили, не двигалась; она была спокойного нрава и охотно оставалась часами на одном месте. Однако после того как лакей раз за разом доложил о приходе трех дам — госпожи Бертье, госпожи де Гиро и госпожи Левассер, — она сочла нужным встать.

— Останьтесь же, я должна показать вам моего сына! — воскликнула госпожа Деберль.

Круг сидевших у камина расширялся. Все дамы говорили разом. Одна сообщила, что она совершенно разбита: за последние пять дней она ни разу не ложилась раньше четырех часов утра. Другая горько жаловалась на кормилиц: хоть бы одна попалась честная! Потом разговор коснулся портних. Госпожа Деберль утверждала, что женщина не в состоянии сшить элегантное платье: это умеют только мужчины. Две дамы между тем беседовали вполголоса, и среди наступившего молчания вдруг прозвучали несколько сказанных ими слов; все засмеялись, лениво обмахиваясь веерами.

— Господин Малиньон, — доложил лакей.

Вошел высокий, безукоризненно одетый молодой человек. Его приветствовали негромкими восклицаниями. Госпожа Деберль, не вставая с места, протянула ему руку со словами:

— Ну, как вчера… в «Водевиле»?

— Омерзительно! — воскликнул он.

— Как — омерзительно?.. Она бесподобна, когда хватается за грудь и запрокидывает голову…

— Бросьте! Отвратительный реализм!

Начался спор. Кое-кто пытался защищать реализм. Но молодой человек решительно не признавал его.

— Ни в чем, слышите! — сказал он, повышая голос. — Реализм унижает искусство. Хорошие вещи нам в конце концов покажут со сцены!.. Почему Ноэми не была последовательна до конца? — И он сделал жест, возмутивший всех дам. Фи! Какая гадость!

Но госпожа Деберль снова вставила свою фразу о поразительном впечатлении, произведенном актрисой, а госпожа Левассер рассказала, что одна дама в бельэтаже упала в обморок, — и все сошлись на том, что Ноэми имела огромный успех. Это слово разом положило конец спору.

Молодой человек сидел в кресле, вытянув ноги среди широко расстилавшихся пышных юбок. По-видимому, он был здесь близким знакомым. Машинально сорвав цветок, он покусывал его. Госпожа Деберль спросила:

— Вы читали роман…

Но он, не дав ей договорить, ответил с видом превосходства:

— Я читаю только два романа в год.

Что касается выставки в «Кружке искусств», то на нее, по его словам, вообще не стоило тратить времени. Затем, исчерпав все злободневные темы, он подошел к Жюльетте и, облокотясь на спинку канапе, вполголоса обменялся с ней несколькими словами, тогда как остальные дамы оживленно беседовали между собой.

— Как! Он уже ушел! — воскликнула, обернувшись, госпожа Левассер. — Час назад я встретила его у госпожи Робино.

— Да, он ушел к госпоже Леконт, — сказала госпожа Деберль. — О, это самый занятой человек в Париже!

Обращаясь к Элен, следившей за этим разговором, она продолжала:

— Очень благовоспитанный молодой человек, мы очень его любим. Он компаньон одного биржевого маклера. К тому же очень богат и в курсе всего, что происходит.

Дамы прощались:

— До свиданья, дорогая, я рассчитываю на вас в среду.

— Прекрасно, в среду.

— Скажите, вы собираетесь на этот вечер? Никогда не знаешь, в каком обществе окажешься. Я пойду, если вы будете.

— Тогда буду, обещаю вам! Привет господину де Гиро!

Когда госпожа Деберль вернулась в гостиную, Элен стояла посреди комнаты. Жанна, взяв Элен за руку, прижималась к ней; легкими движениями беспокойных и ласкающих пальцев она увлекала мать к двери.

— Ах, да, — прошептала хозяйка дома. Она позвонила лакею.

— Пьер, скажите мадмуазель Смитсон, чтобы она привела Люсьена.

Все умолкли в ожидании; дверь снова открыли — без доклада, по-семейному. Вошла красивая девушка лет шестнадцати, в сопровождении круглолицего, румяного старичка.

— Здравствуй, сестра! — сказала девушка, целуя госпожу Деберль.

— Здравствуй, Полина!.. Здравствуйте, папа! — ответила та.

Мадмуазель Орели, все время сидевшая у камина, встала, чтобы поздороваться с господином Летелье. У него был большой магазин шелковых тканей на бульваре Капуцинов. Овдовев, он всюду вывозил младшую дочь, подыскивая для нее блестящую партию.

— Ты была вчера в «Водевиле»? — спросила Полина сестру.

— О, поразительно! — машинально повторила Жюльетта, поправляя перед зеркалом непокорную прядь волос. Полина состроила гримасу избалованного ребенка.

— Какая досада быть молодой девушкой! Ничего посмотреть нельзя… Вчера в полночь я дошла с папой до самого театра, чтобы узнать, имела ли пьеса успех.

— Да, — добавил ее отец. — Мы встретили Малиньона. Ему очень понравился спектакль.

— Как! — воскликнула Жюльетта. — Он только что был здесь и утверждал, что пьеса омерзительна… Никогда не узнаешь его настоящего мнения.

— Много у тебя было народу? — спросила Полина, вдруг перескакивая на другую тему.

— Бездна — все мои знакомые дамы. Гостиная была все время битком набита… Я еле жива от усталости…

Вспомнив, что она забыла познакомить отца и сестру с Элен, она прервала себя:

— Мой отец и моя сестра… Госпожа Гранжан.

Завязался разговор о детях и их болезнях, так беспокоящих матерей. Но тут вошла в комнату гувернантка, мисс Смитсон, ведя за руку маленького мальчика.

Госпожа Деберль резким тоном сказала ей по-английски несколько слов, упрекая ее за то, что она) заставила себя ждать.

— А вот и мой маленький Люсьен! — воскликнула Полина и, громко шурша юбками, опустилась перед ним на колени.

— Оставь его, оставь! — сказала Жюльетта. — Поди сюда, Люсьен! Поздоровайся с этой маленькой барышней.

Мальчик в смущении шагнул вперед. Ему было не больше семи лет: толстенький, маленький, он был разряжен, как кукла. Заметив, что все смотрят на него с улыбкой, он остановился, устремив голубые удивленные глаза на Жанну.

— Иди же, — шепнула ему мать.

Вопросительно взглянув на нее, он сделал еще один шаг. То был неповоротливый мальчуган, с короткой шеей, толстыми, надутыми губами, лукавыми, чуть нахмуренными бровями. По-видимому, он стеснялся Жанны — серьезной, бледной и одетой во все черное.

— Нужно и тебе быть полюбезнее, дитя мое, — сказала Элен дочери. Та не двигалась с места.

Жанна по-прежнему держалась за руку матери; она поглаживала пальцами ее руку между обшлагом и перчаткой. Опустив голову, она ожидала приближения Люсьена с тревожным видом нелюдимой и нервной девочки, готовой спастись бегством, если ее захотят приласкать. Однако, когда мать слегка подтолкнула ее, она, в свою очередь, сделала шаг вперед.

— Мадмуазель, вам придется поцеловать его, — сказала, смеясь, госпожа Деберль. — Дамам всегда приходится с ним брать на себя первый шаг… Какой же ты дурачок!

— Поцелуй его, Жанна, — сказала Элен.

Девочка подняла глаза на мать, потом, как бы смягченная растерянным видом мальчугана, посмотрела на его славное, смущенное личико и вдруг улыбнулась нежной очаровательной улыбкой. Ее лицо просветлело под внезапным наплывом сильного внутреннего волнения.

— Охотно, мама, — прошептала она.

И, взяв Люсьена за плечи, почти приподняв его, она крепко поцеловала его в обе щеки. Тогда и он, наконец, поцеловал ее.

— Давно бы так! — воскликнули присутствующие.

Элен раскланялась и направилась к двери, сопровождаемая госпожой Деберль.

— Прошу вас, сударыня, — сказала она, — передайте мою глубокую благодарность вашему супругу… Он избавил меня той ночью от смертельной тревоги.

— Значит, Анри нет дома? — прервал ее господин Летелье.

— Нет, он вернется поздно, — ответила Жюльетта.

И, видя, что мадмуазель Орели встает, намереваясь выйти вместе с Элен, она добавила:

— Вы ведь остаетесь обедать с нами. Мы уговорились.

Старая дева, каждую субботу дожидавшаяся этого приглашения, решилась снять шаль и шляпу. В гостиной было нестерпимо душно. Господин Летелье только что открыл окно и неподвижно стоял перед ним, внимательно рассматривая куст сирени, уже начинавший пускать почки. Полина играла с Люсьеном, бегая с ним между стульев и кресел, стоявших в беспорядке после гостей. На пороге госпожа Деберль протянула Элен руку жестом, полным искреннего дружелюбия.

— Позвольте мне… — сказала она, — мой муж говорил мне о вас, я почувствовала к вам симпатию. Ваше горе, ваше одиночество… Словом, я счастлива, что познакомилась с вами, и надеюсь, что наши отношения на этом не прервутся.

— Обещаю вам это и благодарю вас, — ответила Элен, растроганная таким порывом чувств со стороны этой дамы, показавшейся ей несколько сумасбродной.

Они глядели друг на друга, не разнимал рук, улыбаясь. Жюльетта ласковым голосом открыла причину своего внезапного дружеского расположения:

— Вы так красивы! Вас нельзя не полюбить.

Элен весело рассмеялась: ее красота не тревожила ее душевного покоя. Она позвала Жанну, внимательно следившую взглядом за играми Люсьена и Полины. Но госпожа Деберль еще на минуту задержала девочку.

— Вы ведь теперь друзья, попрощайтесь же! — сказала она.

И дети кончиками пальцев послали друг другу воздушный поцелуй.

III

По вторникам у Элен обедали господин Рамбо и аббат Жув. В начале ее вдовства они с дружеской бесцеремонностью приходили незваные и садились за стол, чтобы хоть раз в неделю нарушить уединение, в котором она жила. Потом эти обеды по вторникам сделались твердо установленным правилом. Участники их встречались, словно по обязанности, ровно в семь часов, всегда с той же спокойной радостью.

В этот вторник Элен, не желая упустить последние лучи заката, сидела у окна за шитьем в ожидании своих гостей. Она проводила здесь дни в сладостно-тихом покое. На этих высотах шумы города замирали. Элен любила эту просторную комнату, такую безмятежную, с ее буржуазной роскошью, палисандровой мебелью и синим бархатом обивки. Когда ее друзья, взяв на себя, все хлопоты, устроили ее здесь, она первые недели страдала от этой несколько аляповатой роскоши, в которой господин Рамбо исчерпал свой идеал художественности и комфорта к искреннему восхищению аббата, отступившего перед непосильной для него задачей; но в конце концов Элен стала чувствовать себя очень счастливой в этой обстановке, ощущая во всех этих вещах что-то крепкое и простое, как ее сердце. Тяжелые портьеры, темная массивная мебель усугубляли ее спокойствие.

Единственным развлечением, которое Элен позволяла себе в долгие часы работы, было бросить порою взгляд на обширный горизонт, на громаду Парижа, расстилавшего перед ней волнующееся море своих крыш. Уголок ее одинокой жизни открывался на эту безбрежность.

— Мне больше ничего уже не видно, мама, — сказала Жанна, сидевшая рядом с ней на скамеечке.

Девочка опустила шитье на колени, глядя на заливаемый тенью Париж. Обычно она была очень тиха. Матери приходилось спорить с ней, чтобы уговорить ее выйти на улицу; по строгому предписанию доктора Бодена, Элен ежедневно отправлялась с дочерью на два часа в Булонский лес, — это было их единственной прогулкой. За полтора года они и трех раз не побывали в Париже. Нигде девочка не казалась веселей, чем в этой просторной синей комнате. Матери пришлось отказаться от мысли учить ее музыке. Когда умолкала! шарманка, игравшая в тиши квартала, Элен заставала дочь трепещущей, с влажными глазами. Сейчас она помогала матери шить пеленки для бедных детей в приходе аббата Жув.

Уже совершенно стемнело. Вошла Розали с лампой. Вся захваченная пылом стряпни, она казалась взволнованной. Обед по вторникам был здесь единственным событием недели, нарушавшим обычный ход жизни.

— Разве наши гости не придут сегодня, сударыня? — спросила она.

Элен посмотрела на стенные часы.

— Без четверти семь; сейчас придут.

Розали была подарком аббата Жув. Он привел ее к Элен прямо с Орлеанского вокзала, в день ее приезда, так что она не знала ни одной парижской улицы. Ее прислал ему бывший товарищ по духовной семинарии, сельский священник в Восе. Она была приземиста, толста, с круглым лицом под узким чепчиком, с черными жесткими волосами, приплюснутым носом и ярко-красными губами. Розали была мастерицей готовить легкие, изысканные блюда: недаром она выросла в доме священника, на попечении своей крестной матери, его служанки.

— А, вот господин Рамбо, — сказала она, идя отворять дверь даже прежде, чем успел раздаться звонок.

В дверях показался господин Рамбо, высокий, плечистый, с широким лицом провинциального нотариуса. Хотя ему было всего сорок пять лет, голова у него была седая, но большие голубые глаза сохраняли удивленное, детски-наивное и кроткое выражение.

— А вот и господин аббат! Все в сборе! — воскликнула Розали, снова открывая дверь.

Пожав руку Элен, господин Рамбо молча сел, улыбаясь и, видимо, чувствуя себя как дома; Жанна тем временем бросилась на шею аббату.

— Здравствуй, дружок! — сказала она. — Я была очень больна!

— Очень больна, детка?

Оба гостя встревожились, особенно аббат — маленький, сухопарый, большеголовый человек, с угловатыми движениями, небрежно одетый; его прищуренные глаза расширились и засияли пленительным светом нежности. Жанна, оставив одну руку в его руке, протянула другую господину Рамбо. Оба не отрывали от нее встревоженного взора; Элен пришлось рассказать о припадке. Аббат чуть не рассердился, — почему его не известили. Они настойчиво расспрашивали: теперь-то по крайней мере все кончено? Ничего больше с девочкой не было? Элен улыбалась.

— Вы любите ее больше, чем я; послушаешь вас — испугаешься, — сказала она. — Нет, больше она ничего не чувствовала. Только иногда боли в руках и ногах, тяжесть в голове… Но мы энергично за все это примемся.

— Кушать подано, — объявила служанка.

Мебель в столовой — стол, буфет, восемь стульев — была из красного дерева. Розали задернула темно-красные репсовые шторы. Простая висячая лампа из белого фарфора, в медном кольце, освещала накрытый стол, симметрично расставленные тарелки и дымящийся суп. Каждый вторник обеденный разговор вращался вокруг все тех же тем. Но на этот раз, естественно, заговорили о докторе Деберль. Аббат Жув отозвался о нем с большой похвалой, хотя врач и не отличался благочестием. Он считал, что Деберль — человек с прямым характером и добрым сердцем, прекрасный отец и муж, — словом, подает наилучший пример другим. Жена его также была, по мнению аббата, милейшим существом, а несколько порывистые ее манеры — плод своеобразного парижского воспитания. В общем это прелестная чета. Элен было отрадно слышать это; она была такого же мнения о докторе и его жене; слова аббата поощряли ее не прерывать отношений, завязавшихся у нее с четой Деберль. Эти отношения вначале несколько пугали ее.

— Вы слишком уединяетесь, — заявил священник.

— Несомненно, — поддержал его господин Рамбо.

Элен смотрела на них со своей спокойной улыбкой, как бы говоря, что для нее достаточно их общества и что она опасается новых дружеских связей. Но уже пробило десять часов. Аббат с братом взялись за шляпы. Жанна уснула поодаль в кресле. Они на мгновение наклонились над ней и удовлетворенно покачали головой, видя, как безмятежно она спит. Потом на цыпочках удалились; в передней они промолвили вполголоса:

— До следующего вторника.

— Я и забыл, — пробормотал аббат, поднимаясь на две ступеньки назад по лестнице. — Тетушка Фетю заболела. Вам следовало бы навестить ее.

— Я схожу к ней завтра, — сказала Элен.

Аббат охотно посылал ее к своим беднякам. У них бывали по этому поводу долгие беседы вполголоса, свои особые дела, в которых они понимали друг друга с полуслова и о которых никогда не говорили при других. На следующий день Элен вышла из дому одна: она избегала в этих случаях брать с собой Жанну, с тех пор как девочка целых два дня не могла избавиться от нервной дрожи, побывав с матерью у нищего, параличного старика. Элен прошла по улице Винез, свернула на улицу Ренуар, а затем спустилась по Водному проходу: то была странная лестница, стиснутая между каменными оградами садов, крутая уличка, спускавшаяся с высот Пасси к набережной. Внизу, в ветхом доме, жила тетушка Фетю. Она занимала освещенную круглым слуховым окном мансарду, где едва умещались убогая кровать, колченогий стол и продранный соломенный стул.

— Ах! Добрая моя барыня… — застонала она, увидев Элен.

Тетушка Фетю лежала в постели. Тучная, несмотря на нужду, словно распухшая, с одутловатым лицом, она натягивала на себя одеревенелыми руками рваное одеяло. У нее были маленькие лукавые глазки, плаксивый голос; ее притворное смирение изливалось в шумном потоке слов:

— Спасибо вам, добрая барыня… Ой-ой-ой, как больно! Будто собаки рвут мне бок… Ей-ей, у меня какой-то зверь в животе сидит! Вот здесь, видите? Кожа цела, болезнь в самом нутре… Ой-ой-ой! Два дня мучаюсь без передышки… Господи, можно ли так страдать… Спасибо, добрая барыня! Вы не забываете бедняков. Это вам зачтется, да, да, зачтется…

Элен села. Заметив дымившийся на столе горшочек с настоем из трав, она наполнила стоявшую рядом чашку и подала ее больной. Возле горшочка лежал пакетик сахара, два апельсина, сласти.

— Вас навестили? — спросила она.

— Да, да, одна дамочка. Да разве они понимают?.. Не это бы мне нужно. Ах, будь у меня немножко мяса! Соседка сварила бы мне мясной суп… Ой-ой, еще пуще разболелось! Право, точно собака грызет… Ах, будь у меня немного бульону…

Скорчившись от боли, старуха, однако, не переставала следить лукавыми глазками за Элен, шарившей у себя в кармане. Увидев, что она положила на стол монету в десять франков, тетушка Фетю заохала еще громче, пытаясь в то же время присесть. Не переставая корчиться, она протянула руку, — монета исчезла. Старуха продолжала причитать:

— Господи, опять схватило… Нет, мне дольше не вытерпеть!.. Господь наградит вас, добрая барыня. Я попрошу его, чтобы он наградил вас… А-а, вот теперь колет по всему телу!.. Господин аббат обещал мне, что вы приедете. Вы одна понимаете, что нужно больному человеку… Я куплю мясца… Вот и бок разболелся… Помогите мне, не могу больше, не могу…

Она пыталась повернуться. Сняв перчатки, Элен обхватила ее как можно бережнее и уложила. Не успела она выпрямиться, как дверь открылась, — и Элен покраснела от неожиданности, увидя перед собой доктора Деберль. Значит, и у него были посещения, о которых он умалчивал?

— Это господин доктор, — бормотала старуха. — Какие вы все добрые, да благословит господь вас всех.

Доктор молча поклонился Элен. С той минуты, как он вошел, тетушка Фетю перестала громко охать, а только, подобно страдающему ребенку, неумолчно издавала слабый хриплый стон. Она сразу заметила, что добрая барыня и доктор знакомы друг с другом, и уже не сводила с них глаз, перебегая взглядом от одного к другому. По бесчисленным морщинкам ее лица было видно, что мысль ее напряженно работает. Врач задал ей несколько вопросов, выстукал правый бок. Повернувшись к Элен, снова севшей на стул, он сказал вполголоса:

— У нее воспаление печени. Через несколько дней она будет на ногах.

Он набросал несколько строчек в своем блокноте и, вырвав страничку, сказал тетушке Фетю:

— Вот, пусть кто-нибудь отнесет это в аптеку на улицу Пасси. Вам дадут там лекарство. Принимайте каждые два часа по ложке.

Старуха опять начала рассыпаться в благодарностях. Элен продолжала сидеть. Врач, казалось, медлил, вглядываясь в ее глаза, когда их взоры встречались. Потом он поклонился и ушел, из скромности, первым. Не успел он спуститься до следующего этажа, как тетушка Фетю снова принялась стонать.

— Ах, что за славный врач… Только бы его лекарство помогло! Мне бы истолочь свечу с одуванчиками: это выгоняет воду из тела. Да, вы можете смело сказать, что знаете славного врача. Вы, может быть, давно уже знакомы с ним? Господи, до чего мне пить хочется! Все нутро как огнем палит… Он ведь женат? По заслугам бы ему добрую жену и деток красивых… Все-таки приятно видеть, что добрые люди друг друга знают.

Элен встала, чтобы подать ей напиться.

— Ну, до свиданья, тетушка Фетю, — сказала она. — До завтра!

— Вот, вот… Какая вы добрая… Если б мне хоть немного белья. Видите рубашку: пополам разодрана. Лежу, можно сказать, на гноище… Ничего, господь наградит вас за все!

Придя на следующий день к тетушке Фетю, Элен уже застала там доктора Деберль. Сидя на стуле, он писал рецепт.

— Теперь, господин доктор, у меня там все будто свинцом налито, — плаксиво приговаривала старуха. — Право, у меня в боку кусок свинца весом фунтов в сто — повернуться не могу.

Увидев Элен, она затараторила вовсю:

— А! Вот и добрая барыня… Я так и говорила дорогому своему доктору: она придет, хоть небо на землю упади, — все равно придет. Настоящая святая, ангел небесный и красавица, такая красавица, что прямо хоть на колени становись посреди улицы, когда она проходит… Добрая моя барыня, все не лучше мне! Теперь у меня здесь будто свинцом налито… Да, я ему все рассказала, что вы для меня сделали! Сам император, и тот большего бы не сделал… Ах, только злой человек может не любить вас, только самый что ни на есть злой!

Она сыпала словами, полузакрыв глаза, перекатываясь головой по подушке. Доктор улыбался смущенной Элен.

— Я принесла вам немного белья, тетушка Фетю, — проговорила она.

— Спасибо, спасибо, господь наградит вас… Вот и милый доктор тоже — он больше делает добра бедноте, чем все те, кто это делает по должности. Вы и не знаете, что он лечит меня уж пятый месяц; тут и лекарства, и бульон, и вино. Немного на свете богатых людей, таких, как он, обходительных с каждым. Тоже ангел божий… Ой-ой-ой! У меня будто целый дом в животе…

Теперь и доктор казался смущенным. Он встал, чтобы уступить стул Элен. Но та, хотя и пришла с намерением провести у больной четверть часа, отказалась:

— Спасибо, доктор, я спешу.

Тем временем тетушка Фетю, по-прежнему перекатываясь головой по подушке, вытянула руку, — пакет с бельем исчез где-то в постели. Потом она продолжала свою болтовню:

— Вот уж можно сказать, что вы — пара… Не в обиду вам это говорю, а потому что правда… Кто видел одного из вас, видел и другого. Добрые люди понимают друг друга. Господи! Дайте мне руку — повернуться бы мне… Да, да, они понимают друг друга.

— До, свиданья, тетушка Фетю, — сказала Элен, уходя. — Вряд ли я зайду завтра.

Однако на следующий день она вновь поднялась в мансарду. Старуха дремала. Проснувшись и узнав Элен, которая сидела вся в черном на стуле, она воскликнула:

— Он был у меня… Не знаю уж, что он мне прописал такое, только я одеревенела, как палка… Поговорили о вас. Он расспрашивал и про то, и про се, и часто ли вы грустны, и всегда ли у вас такое лицо, как давеча… Уж такой он добрый!

Выжидая, какое действие ее слова произведут на Элен, она замедлила свою речь с тем ласкательно-беспокойным выражением на лице, какое бывает у бедняков, желающих сказать что-либо приятное своему благодетелю. Казалось, она заметила на лбу «доброй барыни» морщинку неудовольствия: ее толстое, одутловатое лицо, зоркое и оживленное, вдруг потухло.

— Сплю я все, — пробормотала она, — меня, может быть, отравили… Одна женщина на улице Благовещения умерла оттого, что аптекарь дал ей одно лекарство вместо другого.

На этот раз Элен провела у тетушки Фетю около получаса, слушая ее рассказы о Нормандии, где она родилась и где пьют такое густое молоко.

— Вы давно знаете доктора? — небрежно спросила она, помолчав.

Старуха, лежавшая на спине, полуоткрыла глаза и снова закрыла их.

— Еще бы, — ответила она, понизив голос. — Его отец лечил меня еще до сорок восьмого года, а сын приходил вместе с ним.

— Мне говорили, что отец его был праведником.

— Да, да… Малость чудаком был… Сын, видите ли, еще лучше. Когда он прикасается, кажется, что у него бархатные руки.

Вновь наступило молчание.

— Я вам советую выполнять все, что он вам скажет, — промолвила Элен. — Он очень знающий человек; он спас мою дочь.

— Ну, еще бы, — воскликнула тетушка Фетю, оживляясь. — Ему-то поверить можно: он воскресил одного мальчика, которого уж на кладбище хотели тащить… Хотите вы или нет, а я все-таки скажу: другого такого, как он, не найти. Везет мне. Всегда попадаю на самых что ни на есть хороших людей… Каждый вечер благодарю за это господа. Не забываю вас обоих, — уж будьте покойны! Вместе поминаю вас в молитвах… Да наградит вас бог и да пошлет вам все, чего бы вы ни пожелали! Да осыплет он вас своими сокровищами! Да уготовит он вам место в раю!

Она приподнялась и, набожно сложив руки, казалось, возносила к небесам необычайно пылкие моления. Молодая женщина не останавливала ее, она даже улыбалась. Заискивающая болтовня старухи навевала на нее мирную дремоту. Уходя, Элен обещала подарить ей чепчик и платье в тот день, когда она встанет с постели.

Всю неделю Элен не переставала заботиться о тетушке Фетю. Послеполуденное посещение мансарды вошло у нее в привычку. Почему-то ей особенно полюбился Водный проход. Ей нравилась прохлада и тишина этого крутого спуска, всегда чистая мостовая, которую обмывал в дождливые дни низвергавшийся сверху поток. Вступив в уличку, она испытывала странное ощущение, глядя, как ускользает вниз почти отвесный скат прохода, обычно пустынного, известного лишь нескольким обитателям соседних улиц. Потом, решившись, она вступала в него, пройдя под сводом дома, выходящего на улицу Ренуар, и не спеша спускалась по семи этажам широких ступеней, вдоль которых протекает ручей с каменистым ложем, занимающим половину узкого ската. Справа и слева выпячивались каменные ограды садов, покрытые серым лишаем, протягивались ветви деревьев, нависали купы листьев, кое-где широким покрывалом раскидывался плющ; среди всей этой зелени, сквозь которую лишь там и сям проглядывала синева неба, царил зеленоватый полусвет, мягкий и нежный. Спустившись до половины улички, Элен останавливалась, чтобы перевести дух; она вглядывалась в висевший там фонарь, вслушивалась в смех, долетавший из садов, из-за дверей, которых она никогда не видела открытыми. Порою вверх поднималась старуха, держась за укрепленные у правой стены железные перила, черные и блестящие; проходила дама, опираясь на зонтик, как на трость; ватага мальчишек мчалась вниз, стуча башмаками. Но почти всегда она оставалась одна, и какое-то властное очарование облекало в ее глазах эту уединенную, тенистую лестницу, похожую на дорогу, проложенную в густом лесу. Спустившись до конца, она оглядывалась назад, и легкий страх охватывал ее при виде этого почти отвесного ската, по которому она отважилась сойти.

Входя к тетушке Фетю, она еще сохраняла в складках одежды свежесть и тишину Водного прохода. Трущоба, где ютились нужда и страдание, уже не оскорбляла ее взор. Она держалась там, как у себя дома, открывала слуховое окно, чтобы проветрить комнату, передвигала стол, когда тот мешал ей. Нагота этого чердака, стены, выбеленные известью, колченогая мебель возвращали ее к той простой жизни, о которой она иногда мечтала в девичьи годы. Но больше всего ее прельщало то ощущение нежного участия, которое охватывало ее там: роль сиделки, непрерывные стоны старухи, все, что она видела и слышала вокруг себя, вызывало в ней трепетное чувство бесконечной жалости. К концу недели она уже с явным нетерпением ждала прихода доктора Деберль. Она расспрашивала его о состоянии здоровья тетушки Фетю, затем они несколько минут беседовали на другие темы, стоя рядом, спокойно глядя друг другу в лицо. Между ними зарождалась близость. Они с удивлением убеждались в сходстве своих вкусов. Часто они понимали друг друга без слов — сердцем, внезапно переполнявшимся одинаковым чувством сострадания. И для Элен не было ничего сладостнее этой симпатии, которая возникла вне обычных людских отношений и которой она поддавалась без сопротивления, размягченная состраданием. Сначала она боялась доктора, в гостиной у него она сохранила бы свойственную ей недоверчивую холодность. Но здесь они были вдали от света, деля друг с другом единственный стул, почти счастливые от всей этой бедности и убогости, которая, трогая их сердца, сближала их. Через неделю они знали друг друга так, будто годами жили вместе. Их доброта, сливаясь воедино, наполняла ярким светом жалкую каморку тетушки Фетю.

Старуха, однако, поправлялась чрезвычайно медленно. Слушая ее жалобы на то, что теперь у нее свинцом налиты ноги, доктор удивлялся и укорял ее за мнительность. Она все так же стонала, лежала на спине, перекатываясь головой по подушке; порой она закрывала глаза, как бы желая предоставить доктору и Элен полную свободу. Однажды она даже, казалось, заснула, но из-под опущенных век зорко следила за ними уголком своих маленьких черных глаз. Наконец ей пришлось встать с постели. На следующий день Элен принесла ей обещанное платье и чепчик. Когда явился доктор, старуха вдруг воскликнула:

— Бог ты мой! А соседка-то сказала, чтобы я присмотрела за ее супом!

Она вышла и закрыла за собой дверь, оставив доктора и Элен наедине. Сначала они продолжали начатый разговор, не замечая закрытой двери. Доктор уговаривал Элен заходить на час-другой в послеполуденное время в его сад на улице Винез.

— Моя жена на днях отдаст вам визит, — сказал он. — Она поддержит мое приглашение… Это было бы очень полезно для вашей дочери.

— Да я и не отказываюсь и вовсе не требую, чтобы меня приглашали с особой торжественностью, — возразила, смеясь, Элен. — Я только боюсь быть навязчивой… Ну, там увидим!

Они продолжали беседовать. Наконец доктор удивился:

— Куда это она запропастилась? Уж четверть часа, как она вышла присмотреть за супом.

Тут Элен заметила, что дверь закрыта. Сначала она не придала этому значения. Она говорила о госпоже Деберль, отзываясь о ней с горячей похвалой. Но доктор беспрестанно поворачивал голову в сторону двери, и Элен в конце концов почувствовала себя неловко.

— Как странно, что тетушка Фетю не возвращается, — сказала она вполголоса.

Разговор прервался. Элен, не зная, что делать, открыла слуховое окно; и когда она снова обернулась к врачу, их взгляды уже не встретились. В окно слышался смех детей; высоко в небе обрисовывалась голубая луна. Они были совершенно одни, скрытые от всех взоров; лишь это круглое оконце видело их. Дети вдали умолкли, наступило трепетное молчание. Никому бы не пришло в голову искать их на этом заброшенном чердаке. Их смущение все усиливалось. Элен, недовольная собой, пристально посмотрела на доктора.

— У меня масса визитов, — сказал он тотчас же. — Раз она не возвращается, я уйду.

Он ушел. Элен присела на стул. Тотчас явилась тетушка Фетю, невероятно многоречивая.

— Ох, с места не могу сдвинуться! У меня закружилась голова… Так он ушел, этот милый доктор? Да, уж удобств здесь нет! Вы оба — ангелы небесные, что соглашаетесь тратить время на такую несчастную, как я! Но господь наградит вас за все. Сегодня боль спустилась в пятки. Мне пришлось присесть на ступеньку. А я вас не слыхала — вы здесь сидели так тихо… Стульев бы мне. Будь у меня хоть одно кресло! Матрац мой уж больно плох. Мне стыдно, когда вы приходите… Все, что здесь есть, — ваше; я за вас готова в огонь кинуться, если нужно. Господь знает это. Я ему уж много раз говорила… Господи, сделай так, чтобы доброму доктору и доброй барыне выпало исполнение всех их желаний! Во имя отца и сына и святого духа. Аминь.

Слушая ее, Элен ощущала странную неловкость. Вздутое лицо тетушки Фетю вызывало в ней смутное беспокойство. Ни разу еще она не испытывала в этой тесной каморке такого тягостного чувства. Она видела теперь ее отталкивающую бедность, страдала от недостатка воздуха, от всего того унизительного, что связано с нищетой. Она поспешила уйти. Благословения, которые тетушка Фетю расточала ей вослед, возбуждали в ней неприятное чувство.

Другое грустное впечатление ожидало ее в Водном проходе. Посредине него, справа, виднелось у стены углубление — заброшенный колодец, прикрытый решеткой. Последние два дня, проходя, она слышала в глубине его мяуканье кошки. Теперь, когда она поднималась вверх, вновь послышалось мяуканье, но уже столь отчаянное, что в нем звучала агония. Мысль, что бедное животное, брошенное в колодец, мучительно умирает там от голода, вдруг потрясла сердце Элен. Она ускорила шаг, чувствуя, что долго не отважится теперь спускаться по лестнице прохода из боязни услышать это предсмертное мяуканье.

Был как раз вторник. Вечером, в семь часов, когда Элен дошивала детскую распашонку, прозвучали обычные два звонка, и Розали открыла дверь со словами:

— Сегодня первым пришел господин аббат… А вот и господин Рамбо!

Обед прошел очень весело, Жанна чувствовала себя еще лучше, и братья, баловавшие ее, уговорили Элен, вопреки запрещению доктора Бодена, дать девочке немного салата: она обожала его. Потом, когда прошли в другую комнату, Жанна, набравшись храбрости, повисла на шее у матери, шепча:

— Прошу тебя, мамочка, возьми меня завтра с собой к старухе!

Но аббат и господин Рамбо первые стали ее укорять. Ей нельзя ходить к беднякам, потому что она не умеет себя вести у них. Последний раз она дважды упала в обморок, и в течение трех дней, даже во сне, из распухших глаз ее текли слезы.

— Нет, нет, — уверяла она, — я не буду плакать, обещаю тебе!

Мать поцеловала ее.

— Идти незачем, милочка, — сказала она. — Старуха поправилась. Я никуда уже не буду ходить, буду целыми днями с тобой.

IV

На следующей неделе, отдавая Элен визит, госпожа Деберль была чарующе любезна. И на пороге, уходя, сказала:

— Вы обещали мне — помните… В первый же ясный день вы спуститесь в сад и приведете с собой Жанну. Это — предписание врача.

Элен улыбнулась.

— Да, да, решено! Рассчитывайте на нас.

Через три дня, в погожий февральский день, она действительно спустилась вниз с дочерью. Привратница отперла им дверь, соединявшую оба домовладения. Они застали госпожу Деберль с ее сестрой Полиной в глубине сада, в теплице, превращенной в японскую беседку. Обе сидели праздно сложа руки, перед каждой лежало на столике вышивание, отложенное и забытое.

— А, как это, мило с вашей стороны! — воскликнула Жюльетта. — Садитесь сюда… Полина, отодвинь стол… Видите ли, сейчас сидеть на открытом воздухе еще свежо, а из этой беседки очень удобно наблюдать за детьми… Ступайте играть, дети. Только не падайте.

Широкая застекленная дверь беседки была настежь открыта, зеркальные створки с обеих сторон вдвинуты в рамы. Сад начинался тут же за порогом, словно у входа в шатер. Это был буржуазный шаблонный сад с лужайкой посредине и двумя клумбами по сторонам. От улицы Винез его отделяла простая решетка, но зелень там разрослась так буйно, что посторонний взор не мог проникнуть в сад. Плющ, клематиты, жимолость приникали к решетке и обвивались вокруг нее; за этой первой стеной зелени поднималась вторая — из сирени и альпийского ракитника. Даже зимой густого переплета веток и необлетающих листьев плюща было достаточно, чтобы преградить доступ любопытству прохожих. Но главным очарованием сада было несколько раскидистых высокоствольных вязов, росших в глубине и закрывавших черную стену пятиэтажного дома. На клочке земли, сдавленном соседними строениями, они создавали иллюзию уголка парка и безмерно расширяли для глаза крохотный парижский садик, который подметали, словно гостиную. Между двух вязов висели качели с позеленевшей от сырости доской.

Элен рассматривала сад, наклоняясь, чтобы разглядеть ту или другую подробность.

— О, здесь такая теснота, — небрежно сказала госпожа Деберль. — Но ведь деревья так редки в Париже… Радуешься, если их растет у тебя хоть полдюжины.

— Нет, нет, у вас очень хорошо, — возразила Элен. — Сад очарователен-!

Солнце опыляло бледное небо золотистым светом. Лучи медленно струились между безлистными ветками. Деревья алели, нежные лиловые почки смягчали серый тон коры. На лужайке, вдоль аллей, травинки и камешки мерцали бликами света, чуть затуманенными легкой дымкой, скользившей над самой землей. Еще не видно было ни цветка, — лишь солнце, ласково озарявшее голую землю, возвещало весну.

— Здесь еще немного уныло теперь, — продолжала госпожа Деберль. — А вот увидите в июне, — это настоящее гнездышко. Деревья мешают соседям подсматривать, и мы тогда совершенно у себя.

Прервав себя, она крикнула:

— Не трогай крана, Люсьен!

Мальчик, показывавший Жанне сад, только что подвел ее к фонтану у крыльца. Отвернув кран, он подставлял под струю воды кончики своих башмаков — его любимое развлечение. Жанна с серьезным видом смотрела, как он льет воду себе на ноги.

— Постой, — сказала, вставая, Полина. — Я пойду усмирю его.

Жюльетта удержала ее:

— Нет, нет, ты еще взбалмошнее его! Помнишь, на днях можно было подумать, что вы оба выкупались… Удивительно: взрослая девушка, а не может двух минут усидеть на месте.

И, обернувшись, она добавила:

— Слышишь, Люсьен! Сейчас же заверни кран!

Испуганный мальчик хотел было повиноваться. Но он повернул кран не в ту сторону, — вода полилась с такой силой и шумом, что он окончательно растерялся. Он отступил, обрызганный с головы до ног.

— Сейчас же заверни кран! — повторила мать, краснея от гнева.

Но мощная струя разбушевавшейся воды пугала Люсьена, и, не зная, как остановить ее, он заплакал навзрыд. Тогда Жанна, до тех пор молчавшая, со всяческими предосторожностями приблизилась к крану. Она забрала юбку между колен, вытянула руки так, чтобы не замочить рукава, и завернула кран; ни одна капля воды не попала на нее. Поток внезапно прекратился. Люсьен, удивленный, проникнувшись уважением к Жанне, перестал плакать и вскинул на девочку большие глаза.

— Этот ребенок выводит меня из себя, — воскликнула госпожа Деберль.

Обычная бледность вернулась на ее лицо; она устало откинулась на спинку стула. Элен решила вмешаться.

— Жанна, — сказала она, — возьми его за руку, поиграйте в прогулку.

Жанна взяла Люсьена за руку, и оба мелкими шажками степенно пошли по аллее. Она была гораздо выше его, ему приходилось высоко подымать руку. Эта церемонная игра, состоявшая в том, что они торжественно обходили лужайку, казалось, целиком занимала их внимание и превращала обоих в важных персон. Жанна, совсем как настоящая дама, мечтательно глядела вдаль. Люсьен время от времени не мог удержаться от того, чтобы не взглянуть украдкой на свою спутницу. Оба молчали.

— Какие они забавные, — сказала госпожа Деберль, улыбающаяся и успокоенная. — Надо сказать, ваша Жанна — прелестный ребенок. Она так послушна, так благоразумна…

— Да, в гостях, — ответила Элен. — А дома у нее бывают иногда страшные вспышки. Но она обожает меня и старается вести себя хорошо, чтобы не огорчить меня.

Дамы заговорили о детях. Девочки развиваются быстрее мальчиков. Хотя не скажите: Люсьен кажется простачком, а не пройдет и года, как он поумнеет и станет Сорванец хоть куда. Тут разговор почему-то перескочил на женщину, проживавшую в домике напротив. У нее происходят такие вещи… Госпожа Деберль остановилась.

— Полина, выйди на минуту в сад, — заявила она сестре.

Молодая девушка спокойно вышла из беседки и отошла к деревьям. Она уже привыкла к тому, что ее удаляли из комнаты всякий раз, как разговор касался вещей, о которых не полагалось говорить в ее присутствии.

— Я смотрела вчера в окно, — продолжала Жюльетта, — и прекрасно видела эту женщину… Она даже не задергивает штор… Это верх неприличия! Ведь дети могут увидеть.

Она говорила шепотом, с возмущенным видом, но в уголках ее рта играла улыбка.

— Можешь вернуться, Полина! — крикнула она сестре, которая с безучастным видом, глядя рассеянно в небо, ждала под деревьями.

Полина вернулась в беседку и заняла прежнее место.

— А вы ни разу ничего не видели? — спросила Жюльетта, обращаясь к Элен.

— Нет, — ответила та. — Мои окна не выходят на этот домик.

Хотя для молодой девушки в разговоре оставался пробел, она с обычным своим невинным выражением лица слушала, словно все поняла.

— Сколько гнезд в ветвях, — сказала она, все еще глядя вверх сквозь открытую дверь.

Госпожа Деберль снова принялась для вида за свое рукоделие, делая два-три стежка в минуту. Элен, не умевшая оставаться праздной, попросила у нее позволения принести с собой в следующий раз работу. Ей стало скучно; повернувшись, она принялась рассматривать японскую беседку. Потолок и стены были обтянуты тканями, расшитыми золотом: на них изображены были взлетающие стаи журавлей, яркие бабочки и цветы, пейзажи, где синие ладьи плыли вдоль желтых рек. Всюду стояли стулья и скамеечки из каменного дерева, на полу были разостланы тонкие циновки. А на лакированных этажерках было нагромождено множество безделушек — бронзовые статуэтки, китайские вазочки, диковинные игрушки, раскрашенные пестро и ярко. Посредине — большой китайский болванчик саксонского фарфора, с огромным отвислым животом и поджатыми ногами, при малейшем толчке разражался безудержным весельем, исступленно качая головой.

— До чего все это безобразно! — воскликнула Полина, следившая за взглядом Элен. — А знаешь ли, сестрица, ведь все, что ты накупила, — сплошной хлам! Красавец Малиньон называет твои японские вещички «дешевкой по тридцать су штука». Да, кстати, я его встретила, красавца Малиньона! Он был с дамой, да еще какой! С Флоранс из Варьете!

— Где это было? Я хочу его подразнить! — с живостью сказала Жюльетта.

— На бульваре. А разве он сегодня не придет?

Ответа не последовало. Дамы обнаружили, что дети исчезли, и встревожились. Куда они могли запропаститься? Принялись их звать. Два тоненьких голоска откликнулись:

— Мы здесь!

И действительно, они сидели посредине лужайки, в траве, полускрытые высоким бересклетом.

— Что вы тут делаете?

— Мы приехали в гостиницу, — объявил Люсьен. — Мы отдыхаем у себя в комнате.

Минуту-другую дамы забавлялись этим зрелищем. Жанна снисходительно делала вид, что игра ее занимает. Она рвала траву вокруг себя, очевидно, чтобы приготовить завтрак. Обломок доски, найденный ими в кустах, изображал чемодан юных путешественников. Они оживленно беседовали. Постепенно Жанна и сама увлеклась: она уверяла, что они в Швейцарии и отправятся на глетчер, приводя этим Люсьена в изумление.

— А вот и он! — воскликнула Полина.

Госпожа Деберль обернулась и увидела Малиньона, спускавшегося с крыльца. Она едва дала ему раскланяться и сесть.

— Хороши вы, нечего сказать! Всюду и везде рассказываете, что у меня — сплошной хлам!

— А, вы говорите об этой маленькой гостиной, — ответил он спокойно. — Конечно, хлам. Нет ни одной вещи, на которую стоило бы посмотреть.

Госпожа Деберль была очень задета.

— Как, а болванчик?

— Нет, нет, все это буржуазно… Тут нужен вкус. Вы не захотели поручить мне обставить комнату…

Она прервала его, вся красная, разгневанная:

— Ваш вкус! Хорош он, ваш вкус… Вас видели с такой дамой…

— С какой дамой? — спросил он, удивленный резкостью нападения.

— Прекрасный выбор! Поздравляю вас! Девка, которую весь Париж…

Госпожа Деберль замолчала, взглянув на Полину. Она забыла про нее.

— Полина, — сказала она, — выйди на минуту в сад.

— Ну уж нет! Это в конце концов невыносимо, — с возмущением заявила девушка, — никогда меня не оставляют в покое.

— Ступай в сад, — повторила Жюльетта уже более строгим тоном.

Девушка неохотно повиновалась.

— Поторопитесь по крайней мере, — добавила она, обернувшись.

Как только Полина вышла, госпожа Деберль снова напала на Малиньона. Как мог такой благовоспитанный молодой человек, как он, показаться на улице вместе с Флоранс? Ей по меньшей мере сорок лет, она безобразна до ужаса, все оркестранты в театре обращаются к ней на «ты».

— Вы кончили? — окликнула их Полина, гулявшая с недовольным видом под деревьями. — Мне-то ведь скучно!

Малиньон защищался. Он не знает этой Флоранс. Никогда и слова не сказал с ней. С дамой, правда, могли его видеть. Он иногда сопровождает жену одного из своих друзей. Да и кто видел его к тому же? Нужны доказательства, свидетели.

— Полина, — спросила вдруг госпожа Деберль, повысив голос, — ведь ты видела его с Флоранс?

— Да, да, — ответила девушка. — На бульваре, против Биньона.

Тогда госпожа Деберль, торжествуя при виде смущенной улыбки Малиньона, крикнула:

— Можешь вернуться, Полина, мы кончили!

У Малиньона была взята на следующий день ложа в «Фоли драматик». Он галантно предложил ее, казалось, нимало не обидевшись на госпожу Деберль. Впрочем, они то и дело ссорились. Полина полюбопытствовала, можно ли ей пойти на этот спектакль, и когда Малиньон, смеясь, отрицательно покачал головой, она сказала, что это очень глупо, что авторам следовало бы писать пьесы для молодых девушек. Ей были разрешены только «Белая дама» и классический репертуар.

Дамы больше не следили за детьми. Вдруг Люсьен поднял отчаянный крик.

— Что ты с ним сделала, Жанна? — воскликнула Элен.

— Ничего, мама, — отвечала девочка, — он сам бросился на землю.

Дело было в том, что дети двинулись в путь к пресловутым глетчерам. Жанна утверждала, что они взбираются на гору, поэтому оба высоко подымали ноги, чтобы шагать через скалы. Но Люсьен, запыхавшись от напряжения, оступился и растянулся по самой середине грядки с цветами. Уязвленный, охваченный ребяческой яростью, он заплакал навзрыд.

— Подними его! — крикнула Элен.

— Он не хочет, мама. Он катается по земле!

Жанна отступила на несколько шагов. Казалось, ее задела и рассердила невоспитанность мальчика. Он не умеет играть, он, наверно, запачкает ей платье. Ее лицо приняло выражение оскорбленного достоинства. Тогда госпожа Деберль, раздраженная криками Люсьена, попросила сестру поднять его и заставить замолчать. Полина охотно согласилась. Она побежала к мальчугану, бросилась рядом с ним на землю, минуту каталась вместе с ним. Но он отбивался, не давая схватить себя. Она все же встала на ноги, держа его под мышки.

— Молчи, рева! Будем качаться, — сказала она, желая его успокоить.

Люсьен тотчас умолк. Серьезность сбежала с лица Жанны, — оно озарилось пламенной радостью. Все трое побежали к качелям. На доску уселась, однако, сама Полина.

— Раскачайте меня, — сказала она детям.

Оки качнули ее изо всей силы своих ручонок. Но она была тяжела — они едва сдвинули ее с места.

— Раскачивайте сильнее! — повторила она. — У, глупыши, они не умеют.

Госпожа Деберль озябла в беседке. Несмотря на яркое солнце, погода казалась ей холодноватой. Она попросила Малиньона передать ей белый кашемировый бурнус, висевший на задвижке окна. Малиньон встал и набросил ей на плечи бурнус. Они непринужденно беседовали о вещах, весьма мало интересовавших Элен. Боясь к тому же, как бы Полина нечаянно не опрокинула детей, она вышла в сад, а Жюльетта и молодой человек продолжали горячо обсуждать какой-то модный фасон шляпы.

Как только Жанна увидела мать, она подошла к ней с ласково-просительным видом, она вся была мольба.

— Ах, мама, — пролепетала она, — ах, мама…

— Нет, нет! — ответила Элен, прекрасно понявшая ее. — Ты знаешь, что это тебе запрещено.

Жанна страстно любила качаться на качелях. Ей казалось, по ее словам, что она превращается в птицу: ветер, бьющий в лицо, резкий взлет, непрерывное, ритмичное, как взмах крыла, движение давали чарующую иллюзию полета ввысь, под облака. Но это всегда кончалось плохо. Один раз ее нашли без чувств; она судорожно сжимала руками веревки качелей, широко раскрытые глаза смятенно глядели в пустоту. В другой раз она упала с качелей, вытянувшись в судороге, словно ласточка, пораженная дробинкой.

— Ах, мама, — продолжала девочка, — хоть немножко, совсем немножко!

Наконец Элен, чтобы отделаться от Жанны, посадила ее на качели. Девочка сияла. На лице ее появилось благоговейное выражение, руки слегка дрожали от радости. Элен качала ее очень тихо.

— Сильней, сильней, — прошептала она. Но Элен уже не слушала ее. Она не отрывалась от веревки, сама проникаясь оживлением; щеки ее порозовели, она вся трепетала от движений, которыми раскачивала доску. Ее обычная серьезность растворилась в каком-то товарищеском чувстве, объединявшем ее с дочерью.

— Довольно! — объявила она, снимая Жанну с качелей.

— А теперь покачайся ты, пожалуйста, покачайся, — пролепетала Жанна, повиснув у нее на шее.

Она страстно любила смотреть, как мать ее «улетает», — так называла это девочка. Жанне даже больше нравилось смотреть, как качается мать, нежели качаться самой. Но Элен, смеясь, спросила у дочери, кто же ее раскачает: ведь когда она садилась на качели, то уж качалась не на шутку, а взлетала выше деревьев. Как раз в этот момент показался господин Рамбо в сопровождении привратницы. Он познакомился с госпожой Деберль у Элен и, не застав последнюю дома, счел себя вправе прийти в сад. Госпожа Деберль, тронутая добродушием почтенного друга Элен, встретила его чрезвычайно любезно. Затем она снова углубилась в оживленную беседу с Малиньоном.

— Наш друг раскачает тебя! Наш друг раскачает тебя! — восклицала Жанна, прыгая вокруг матери.

— Да замолчи же! Мы не дома, — сказала Элен с напускной строгостью.

— Боже мой, — проговорил господин Рамбо, — если это вас позабавит, я к вашим услугам. Уж раз мы в саду…

Элен начинала сдаваться. В девичьи годы она качалась часами, и воспоминание об этих далеких радостях наполняло ее смутным томлением. Полина, сидевшая с Люсьеном на краю лужайки, вмешалась в разговор с непринужденной манерой взрослой, независимой девушки.

— Ну да, господин Рамбо раскачает вас… А потом он раскачает меня. Ведь вы раскачаете меня, сударь, не правда ли?

Это победило последние колебания Элен. Молодость, таившаяся в ней под внешним бесстрастием ее редкой красоты, раскрылась с пленительной непосредственностью. В ней проглянула простота и веселость школьницы, без малейшего следа чопорности. Смеясь, она сказала, что не хочет выставлять напоказ свои ноги, и, попросив бечевку, перевязала юбки повыше лодыжек. Потом, стоя на доске качелей, держась раскинутыми руками за веревки, она весело крикнула.

— Качайте, господин Рамбо… Сначала потише!

Господин Рамбо повесил шляпу на ветку. Его широкое доброе лицо осветилось отеческой улыбкой. Он проверил, прочны ли веревки, поглядел на деревья, наконец, решившись, слегка подтолкнул доску. В этот день Элен впервые сняла траур. На ней было серое платье с бледно-лиловыми бантами. И, выпрямившись во весь рост, она медленно качнулась, скользя над землей, словно в колыбели.

— Качайте! Качайте! — воскликнула она.

Тогда господин Рамбо, вытянув руки, поймал доску на лету и толкнул ее вперед сильнее. Элен поднималась; каждый взлет уносил ее все выше. Но ритм качания оставался медленным, Элен стояла, еще храня светскую сдержанность, чуть серьезная; ее глаза на немом прекрасном лице были прозрачно ясны, только ноздри раздувались, впивая ветер. Ни одна складка ее платья не шевелилась. Из прически выбилась густая прядь волос.

— Качайте! Качайте!

Стремительный толчок взметнул ее кверху. Она поднималась к солнцу, все выше. По саду от нее разлетался ветер; она проносилась так быстро, что глаз уже не мог отчетливо рассмотреть ее. Теперь она, казалось, улыбалась; ее лицо порозовело, глаза светили на лету, как звезды. Прядь волос билась об ее шею. Несмотря на стягивавшую их бечевку, юбки ее развевались, открывая лодыжки. Чувствовалось, что она наслаждается свободой, дыша полной грудью, паря в воздухе, как в родной стихии.

— Качайте! Качайте!

Господин Рамбо, весь в поту, раскрасневшийся, напрягал все силы. Жанна громко вскрикнула. Элен подымалась все выше.

— О мама! О мама! — повторяла Жанна, замирая от восторга.

Она сидела на лужайке, глядя на мать, прижав руки к груди, словно сама впивая налетавший на нее ветер. Тяжело переводя дух, она бессознательно покачивалась в такт мощным размахам качелей.

— Сильней! Сильней! — кричала она.

Мать поднималась все выше. Ноги ее касались ветвей деревьев.

— Сильней! Сильней, мама! Сильней!

Но Элен уже вырвалась в небо. Деревья гнулись и трещали, как под напором ветра. Виден был лишь вихрь ее юбок, развевавшихся с шумом бури. Она летела вверх, раскинув руки, наклонясь грудью вперед, слегка опустив голову, парила секунду в высоте, потом, увлекаемая обратным размахом, стремительно падала вниз, запрокинув голову, закрыв в упоении глаза. Она наслаждалась этими взлетами и падениями, от которых у нее кружилась голова. Наверху она врывалась в солнце, в ясное февральское солнце, лучившееся золотой пылью. Ее каштановые волосы, отливавшие янтарем, ярко вспыхивали в его лучах; казалось, вся она объята пламенем: лиловые шелковые банты, подобно огненным цветам, сверкали на ее светлом платье. Кругом нее рождалась весна, лиловатые почки, цвета камеди, нежно выделялись на синеве небес.

Жанна молитвенно сложила руки. Мать представлялась ей святой, с золотым нимбом вокруг головы, улетающей в рай. И разбитым голосом она все лепетала:

— О мама, о мама…

Госпожа Деберль и Малиньон, заинтересовавшись, также подошли к качелям. Малиньон нашел, что эта дама очень храбра.

— У меня сердце не выдержало бы, я уверена, — сказала боязливо госпожа Деберль.

Элен услышала ее.

— О, у меня сердце крепкое!.. Качайте, качайте же, господин Рамбо! — крикнула она из-за ветвей.

И действительно, ее голос оставался спокойным. Она, казалось, не думала о двух мужчинах, стоявших внизу. Они были ей безразличны. Волосы у нее растрепались; бечевка, видимо, ослабела — юбки Элен с шумом бились по ветру, точно флаг. Она поднималась все выше.

Вдруг она крикнула:

— Довольно, господин Рамбо, довольно!

На крыльце только что появился доктор Деберль. Он приблизился, нежно поцеловал жену, приподнял Люсьена и поцеловал его в лоб. Потом, улыбаясь, взглянул на Элен.

— Довольно, довольно! — повторяла та.

— Почему же? — спросил доктор. — Я вам мешаю?

Элен не отвечала. Ее лицо вновь стало серьезным. Качели были пущены вовсю, их движение не останавливалось; широкие мерные размахи все еще уносили Элен на большую высоту, и доктор, изумленный и очарованный, залюбовался ею — так прекрасна, высока и могуча была эта, подобная античной статуе, женщина, плавно качавшаяся в блеске весеннего солнца. Но Элен казалась раздраженной — и вдруг, резким движением, прыгнула на землю.

— Подождите! Подождите! — кричали все.

Раздался глухой стон: Элен упала на гравий и была не в состоянии подняться.

— Боже, какое безрассудство! — сказал Деберль, побледнев.

Все захлопотали вокруг Элен. Жанна рыдала так отчаянно, что господин Рамбо — он сам чуть не плакал от волнения — вынужден был взять ее на руки. Тем временем врач поспешно и тревожно расспрашивал Элен:

— Вы ударились правой ногой, не правда ли?.. Не можете встать?

Элен, оглушенная падением, молчала. Он спросил:

— Больно вам?

— Вот тут, в колене, глухая боль, — проговорила Элен. Тогда он послал жену за своей аптечкой и бинтами.

— Посмотрим, посмотрим! — повторял он. — Вероятно, пустяки.

Он стал на колени посреди аллеи. Элен молчала. Но когда он протянул руку, чтобы осмотреть ушибленное место, она с трудом приподнялась и плотно прижала юбку к ногам.

— Нет, нет, — тихо вымолвила она.

— Нужно же поглядеть, в чем дело, — настаивал врач.

Ее охватила легкая дрожь; еще более понизив голос, она прибавила:

— Я не хочу… пройдет и так.

Он посмотрел на нее с удивлением. Ее шея порозовела. Глаза их встретились и, казалось, мгновенно прочли то, что таилось в глубине их душ. Тогда, сам смутившись, доктор медленно поднялся и остался возле Элен, уже не прося у нее разрешения осмотреть ушибленную ногу.

Элен подозвала знаком господина Рамбо.

— Сходите за доктором Боденом, расскажите ему, что со мной случилось, — сказала она ему на ухо.

Десятью минутами позже, когда пришел доктор Боден, Элен, сделав невероятное усилие, поднялась на ноги и, опираясь на него и на господина Рамбо, вернулась к себе домой. Жанна, содрогаясь от рыданий, шла за нею следом.

— Я буду ждать вас, — сказал доктор Деберль своему коллеге. — Вернитесь успокоить нас.

В саду завязался оживленный разговор.

— Что за странные причуды у женщин! — восклицал Малиньон. — И чего эта дама вздумала прыгать?

Полина, раздосадованная тем, что это происшествие лишило ее обещанного удовольствия, сказала, что очень неосторожно качаться так сильно. Доктор Деберль молчал, он казался озабоченным.

— Ничего серьезного, — объявил, вернувшись, доктор Боден. — Простой вывих… Но ей придется провести по меньшей мере две недели на кушетке.

Тогда господин Деберль дружески похлопал по плечу Малиньона. Решительно было слишком свежо, — его жене следовало вернуться домой. И, взяв Люсьена на руки, он сам унес его, осыпая поцелуями.

V

Оба окна комнаты были раскрыты настежь. В глубине пропасти, разверзавшейся у подножия дома, — он стоял на самом краю обрыва, — расстилалась необозримая равнина Парижа. Пробило десять часов. Ясное февральское утро дышало нежностью и благоуханием весны.

Вытянувшись на кушетке, — колено у нее все еще было забинтовано, — Элен читала у окна книгу. Хотя она уже не ощущала боли, но все еще была прикована к своему ложу. Не будучи в состоянии работать даже над своим обычным шитьем, не зная, за что приняться, она как-то раскрыла лежавшую на столике книгу, хотя обычно ничего не читала. Это была та самая книга, которою она заслоняла по вечерам свет ночника, — единственная извлеченная ею за полтора года из маленького книжного шкапа, где стояли строго нравственные книги, подобранные для нее господином Рамбо. Обычно Элен находила романы лживыми и пустыми. Этот роман, «Айвенго» Вальтер-Скотта, сначала показался ей очень скучным. Потом ею овладело странное любопытство. Она уже прочла его почти до конца. Порою, растроганная, Элен усталым движением надолго роняла книгу на колени, устремив взор к далекому горизонту.

В то утро Париж пробуждался улыбчиво-лениво. Туман, стелившийся вдоль Сены, разлился по обоим ее берегам. То была легкая беловатая дымка, освещенная лучами постепенно выраставшего солнца. Города не было видно под этим зыбким тусклым покрывалом, легким, как муслин. Во впадинах облако, сгущаясь и темнея, отливало синевой, в других местах оно, на протяжении широких пространств, редело, утончалось, превращаясь в мельчайшую золотистую пыль, в которой проступали углубления улиц; выше туман прорезали серые очертания куполов и шпилей, еще окутанные разорванными клочьями пара. Временами от сплошной массы тумана тяжелым взмахом крыла огромной птицы отделялись полосы желтого дыма, таявшие затем в воздухе, — казалось, он втягивал их в себя.

И над этой безбрежностью, над этим облаком, спустившимся на Париж и уснувшим над ним, высоким сводом раскинулось прозрачно-чистое, бледно-голубое, почти белое небо. Солнце подымалось в неяркой пыли лучей. Свет, отливавший золотом, смутным, белокурым золотом детства, рассыпался мельчайшими брызгами, наполняя пространство теплым трепетом. То был праздник, величавый мир и нежная веселость бесконечного простора, а город, под дождем сыпавшихся на него золотых стрел, погруженный в ленивую дрему, все еще медлил выглянуть из-под своего кружевного покрова.

Всю последнюю неделю Элен наслаждалась созерцанием расстилавшегося перед ней Парижа. Она не могла наглядеться на него. Он был бездонно глубок и изменчив, как океан, детски ясен в часы утра и охвачен пожаром в час заката, проникаясь и радостью и печалью отраженного в нем неба. Солнце прорезало его широкими золотистыми бороздами, туча омрачала его и вздымала в нем бурю. Он был вечно нов: то недвижное оранжевое затишье, то вихрь, мгновенно затягивавший свинцом все небо; ясные, светлые часы, когда на гребне каждой крыши играет легкий отблеск, — и ливни, затопляющие небо и землю, стирающие горизонт в исступлении бушующего хаоса. Здесь, у окна, Элен переживала всю грусть, все надежды, рождающиеся в открытом море. Ей даже чудилось, что она ощущает на своем лице его мощное дыхание, его терпкий запах, и неумолчный рокот города порождал в ней иллюзию прилива, бьющего о скалы крутого берега.

Книга выскользнула у нее из рук. Элен грезила, устремив глаза вдаль. Она часто откладывала книгу в сторону: ее побуждало к этому желание прервать чтение, не сразу понять, а повременить. Ей нравилось понемногу удовлетворять свое любопытство. Книга вызывала у Элен волнение, душившее ее. В то утро Париж исполнен был радостью и смутным томлением, какие она ощущала и в себе. В этом была великая прелесть: не знать, полуотгадывать, медленно приобщаться, смутно чувствовать, что возвращаешься ко дням своей юности…

Как лгут эти романы! Она была права, что никогда не читала их. Это — небылицы, годные лишь для пустых голов, для людей, лишенных трезвого чувства действительности. И все же она была очарована. Ее мысли неотступно возвращались к рыцарю Айвенго, так страстно любимому двумя женщинами — прекрасной еврейкой Ревеккой и благородной леди Ровеной. Ей казалось, что она любила бы с гордостью и терпеливо-ясным спокойствием Ровены. Любить, любить! И это слово, которое она не произносила вслух, но которое, помимо ее воли, звучало в ней, удивляло ее и вызывало на устах ее улыбку. Вдали, подобно стае лебедей, неслись над Парижем бледно-дымные клочья, гонимые легким ветерком, медленно проплывали густые массы тумана. На миг, словно призрачный город, увиденный во сне, проступил левый берег Сены, зыбкий и неясный, но обрушилась громада тумана, и волшебный город исчез, смытый половодьем. Теперь пары, равномерно разлитые над всем городом, закруглялись в красивое озеро с белыми гладкими водами. Только над руслом Сены они несколько сгустились, обозначая его серым изгибом. По этим белым водам, таким спокойным, медленно плыли на кораблях с розовыми парусами какие-то тени. Молодая женщина следила за ними задумчивым взором. Любить, любить! И она улыбалась реявшей перед нею мечте.

Элен вновь взялась за книгу. Она дошла до нападения на замок, когда Ревекка ухаживает за раненым Айвенго и рассказывает ему о ходе боя, за которым следит через окно. Элен чувствовала себя в мире прекрасного вымысла, она прогуливалась в нем, как в сказочном саду с золотыми плодами, вкушая сладость всех иллюзий жизни. Потом, в конце сцены, когда закутанная в покрывало Ревекка изливает свою нежность, склонившись над уснувшим рыцарем, Элен снова уронила книгу: ее сердце переполнилось — она была не в силах продолжать чтение.

Боже мой! Неужели все это было правдой? Элен откинулась на кушетке, члены ее оцепенели от вынужденной долгой неподвижности; она созерцала Париж, туманный и таинственный под золотистым солнцем. Страницы романа воскресили перед ней ее собственную жизнь. Она увидела себя молодой девушкой, в Марселе, у своего отца, шляпника Муре. Улица Птит-Мари была мрачна. В их доме, где всегда кипел котел воды, нужной для изготовления шляп, даже в хорошую погоду веяло прелым запахом сырости. Она увидела и свою мать, всегда больную, молча целовавшую ее бледными губами. Ни разу луч солнца не блеснул в детской Элен. Вокруг нее много работали, тяжелым трудом завоевывая себе скромный достаток. И это было все: вплоть до ее свадьбы ничто не выделялось из этой череды однообразных дней. Однажды утром, возвращаясь с матерью с рынка, она толкнула корзиной, полной овощей, молодого Гранжана. Шарль обернулся и пошел за ними. В этом и заключался весь их роман. В течение трех месяцев она встречала его повсюду — смиренного, неловкого. Он не решался заговорить с ней. Элен было шестнадцать лет, она немножко гордилась этим поклонником, зная, что он из богатой семьи. Но она находила его некрасивым, часто подсмеивалась над ним, и ночи ее, в стенах большого сырого дома, оставались безмятежными. Потом их поженили. Она до сих пор удивлялась этому браку. Шарль обожал ее: вечером, когда она ложилась спать, он, стоя на коленях, целовал ее обнаженные ноги. Она улыбалась, дружески журя его за это ребячество. Снова потянулась серая жизнь. За двенадцать лет она не могла вспомнить ни одного потрясения. Она была очень спокойна и очень счастлива, не ведая волнений ни плоти, ни сердца, поглощенная повседневными заботами скромного хозяйства. Шарль все так же целовал ее ноги, белые, как мрамор, она же была снисходительна и матерински ласкова к нему. И только. Вдруг она увидела перед собой комнату в гостинице Дювар, мертвого мужа, траурное вдовье платье, перекинутое через стул. Она плакала, как в тот зимний вечер, когда умерла ее мать. Снова потекли дни. Вот уже два месяца, как она жила одна с дочерью и опять чувствовала себя счастливой и спокойной. Боже мой! И это было все? Но тогда — что же говорила эта книга, повествующая о той великой любви, которая озаряет целую жизнь?

У горизонта, вдоль спящего озера, здесь и там пробегала зыбь. Потом озеро вдруг как бы разверзлось; открылись трещины, от края до края начинался разлом, предвещавший окончательное распадение. Солнце, подымавшееся все выше в ликующем сиянии своих лучей, вступало в победную борьбу с туманом. Огромное озеро, казалось, мало-помалу иссякало, воды его были незримо спущены. Пары, еще недавно такие густые, утончались, становились прозрачнее, окрашиваясь яркими цветами радуги. Весь левый берег был нежно-голубой; медленно темнея, его голубизна принимала фиолетовый оттенок над Ботаническим садом. Квартал Тюильри отливал бледно-розовым, словно ткань телесного цвета; ближе к Монмартру, казалось, сверкали угли — кармин пылал в золоте, — а там, вдали, рабочие кварталы темнели кирпично-красными тонами, постепенно тускневшими, переходившими в синевато-серые оттенки шифера. Еще нельзя было разглядеть трепетно ускользавший от глаз город, подобный морскому глубинному дну, которое угадывается взором сквозь прозрачность воды с его наводящими страх зарослями высоких трав, неведомыми ужасами и смутно виднеющимися чудовищами. А воды все спадали. Они уже превратились в прозрачные раскинутые покровы, редевшие один за другим; образ Парижа рисовался все отчетливее, выступая из царства грез.

Любить, любить! Почему это слово столь сладостно вновь и вновь звучало в Элен, пока она следила за таянием тумана? Разве она не любила своего мужа, за которым ухаживала, как за ребенком? Но щемящее воспоминание пробудилось в ней — воспоминание об ее отце, который через три недели после смерти жены повесился в чулане, где еще хранились ее платья. Он умирал там, судорожно вытянувшись, зарывшись лицом в юбку покойницы, окутанный одеждами, от которых еще слегка веяло той, кого он все так же страстно любил. Вдруг воображение Элен перескочило к другому, к мелочам ее домашнего обихода, к подсчету месячных расходов, только что произведенному утром с Розали. Элен ощущала гордость при мысли о заведенном ею строгом порядке. Более тридцати лет она вела жизнь, проникнутую непоколебимым достоинством и твердостью. Справедливость была единственной ее страстью. Обращаясь к своему прошлому, она не находила в нем ни одного часа, отмеченного слабостью, она видела себя идущей твердым шагом по ровной, прямой дороге. Пусть дни бегут — она пойдет дальше своим спокойным путем, не встречая препятствий. И это делало ее суровой, внушало ей гнев и презрение к тем вымышленным существованиям, героизм которых смущает сердца. Единственно подлинной жизнью была ее жизнь, протекавшая среди безмятежного покоя.

А над Парижем оставалась лишь тончайшая дымка, трепещущий, готовый улететь обрывок газовой ткани. И внезапно Элен ощутила прилив нежности. Любить! Любить! Все возвращало ее к этому слову, звучащему такой лаской, — все, даже гордость, которую ей внушало сознание своей чистоты, ее мечты становились неуловимыми, глаза увлажнялись, она уже ни о чем не думала, овеянная весной.

Она собиралась вновь взяться за книгу — но тут медленно открылся Париж. Воздух не шелохнулся: казалось, прозвучало заклинание. Последняя легкая завеса отделилась, поднялась, растаяла в воздухе, и город распростерся без единой тени под солнцем-победителем. Опершись подбородком на руку, Элен неподвижно наблюдала это могучее пробуждение.

Бесконечная, тесно застроенная долина. Над едва обозначавшейся линией холмов выступали нагромождения крыш. Чувствовалось, что поток домов катится вдаль — за возвышенности, в уже незримые просторы. То было открытое море со всей безбрежностью и таинственностью его волн. Париж расстилался, необъятный, как небо. В это сияющее утро город, желтея на солнце, казался полем спелых колосьев. В гигантской картине была простота — только два тона: бледная голубизна воздуха и золотистый отсвет крыш. Разлив вешних лучей придавал всем предметам ясную прелесть детства. Так чист был свет, что можно было отчетливо разглядеть самые мелкие детали. Многоизвилистый каменный хаос Парижа блестел, как под слоем хрусталя, — пейзаж, нарисованный в глубине настольной безделушки. Но время от времени в этой сверкающей и недвижной ясности проносилось дуновение ветра, и тогда линии улиц кое-где размягчались и дрожали, словно они видны были сквозь незримое пламя.

Сначала Элен заинтересовалась обширными пространствами, расстилавшимися под ее окнами, склонами, прилегавшими к Трокадеро, и далеко тянувшейся линией набережных. Ей пришлось наклониться, чтобы увидеть обнаженный квадрат Марсова поля, замыкающийся темной поперечной полосой Военной школы. Внизу, на широкой площади и на тротуарах по берегам Сены, она различала прохожих, кишащую толпу черных точек, уносимых движением, подобным суетне муравейника; искоркой блеснул желтый кузов омнибуса; фиакры и телеги, величиной с детскую игрушку, с маленькими, будто заводными, лошадками переезжали через мост. На зелени откосов, среди гуляющих, выделялось пятно света — белый фартук какой-то служанки. Подняв глаза, Элен устремила взор вдаль; но там толпа, распылившись, ускользала от взгляда, экипажи превращались в песчинки; виднелся лишь гигантский остов города, казалось, пустого и безлюдного, живущего лишь глухим, пульсирующим в нем шумом. На переднем плане, налево, сверкали красные крыши, медленно дымились высокие трубы Военной пекарни. На другом берегу реки, между Эспланадой и Марсовым полем, группа крупных вязов казалась уголком парка; ясно виднелись их обнаженные ветви, их округленные вершины, в которых уже кое-где пробивалась зелень. Посредине ширилась и царствовала Сена в рамке своих серых набережных; выгруженные бочки, очертания паровых грузоподъемных кранов, выстроенные в ряд подводы придавали им сходство с морским портом. Взоры Элен вновь и вновь возвращались к этой сияющей водной глади, по которой, подобные черным птицам, плыли барки. Она не в силах была отвести глаза от ее величавого течения. То был как бы серебряный галун, перерезавший Париж надвое. В то утро вода струилась солнцем, нигде вокруг не было столь ослепительного света. Взгляд молодой женщины остановился сначала на мосту Инвалидов, потом на мосту Согласия, затем на Королевском; казалось, мосты сближались, громоздились друг на друга, образуя причудливые многоэтажные строения, прорезанные арками всевозможных форм, — воздушные сооружения, между которыми синели куски речного покрова, все более далекие и узкие. Элен подняла глаза еще выше: среди домов, беспорядочно расползавшихся во все стороны, течение реки раздваивалось; мосты по обе стороны Старого города превращались в нити, протянутые от одного берега к другому, и отливавшие золотом башни собора Парижской богоматери высились на горизонте, словно пограничные знаки, за которыми река, строения, купы деревьев были лишь солнечной пылью. Ослепленная, Элен отвела глаза от этого блистающего сердца Парижа, где, казалось, пламенела вся слава города. На правом берегу Сены, среди высоких деревьев Елисейских полей, сверкали белым блеском зеркальные окна Дворца промышленности; дальше, за приплюснутой крышей церкви Мадлен, похожей на надгробный камень, высилась громада Оперного театра, еще дальше виднелись другие здания, купола и башни, Вандомская колонна, церковь святого Винцента, башня святого Иакова, ближе — массивные прямоугольники павильонов Нового Лувра и Тюильри, наполовину скрытые каштановой рощей. На левом берегу сиял позолотой купол Дома Инвалидов, за ним бледнели в озарении солнца две неравные башни церкви святого Сульпиция; еще дальше, вправо от новых шпилей церкви святой Клотильды, широко утвердясь на холме, четко вырисовывая на фоне неба свою стройную колоннаду, господствовал над городом неподвижно застывший в воздухе синеватый Пантеон, шелковистым отливом напоминавший воздушный шар.

Теперь Элен ленивым движением глаз охватывала весь Париж. В нем проступали долины, угадываемые по изгибам бесконечных линий крыш. Холм Мельниц вздымался вскипающей волной старых черепичных кровель, тогда как линия главных бульваров круто сбегала вниз, словно ручей, поглощавший теснившиеся друг к другу дома, — черепицы их крыш уже ускользали от взгляда. В этот утренний час стоявшее невысоко солнце еще не освещало сторону домов, обращенную к Трокадеро. Ни одно окно еще не засверкало. Лишь кое-где стекла окон, выходивших на крышу, бросали в красноту жженой глины окружающих черепиц яркие блики, блестящие искорки, подобные искрам слюды. Дома оставались серыми, лишь высветляемые отблесками; вспышки света пронизывали кварталы; длинные улицы, уходившие вдаль прямо перед Элен, прорезали тень солнечными полосами. Необъятный плоский горизонт, закруглявшийся без единого излома, лишь слева горбился холмами Монмартра и высотами кладбища Пер-Лашез. Детали, так отчетливо выделявшиеся на первом плане этой картины, бесчисленные зубчатые силуэты дымовых труб, мелкие штрихи многих тысяч окон, постепенно стирались, узорились желтым и синим, сливались в нагромождении бесконечного города, предместья которого, уже незримые, казалось, простирали в морскую даль усыпанные валунами, утопавшие в лиловатой дымке берега под трепетным светом, разлитым в небе.

Элен сосредоточенно смотрела на Париж. Тут в комнату весело вошла Жанна.

— Мама, мама, погляди-ка!

Девочка держала в руках большой пучок желтых левкоев. Смеясь, она рассказала матери, как, улучив минуту, когда вернувшаяся с рынка Розали убирала провизию, она осмотрела содержимое ее корзинки. Она любила копаться в этой корзинке.

— Посмотри же, мама! А на дне-то вот что было!.. Понюхай, как хорошо пахнет!

Ярко-желтые, испещренные пурпуровыми пятнами цветы источали пряный аромат, распространившийся по всей комнате. Элен страстным движением прижала Жанну к своей груди; пучок левкоев упал ей на колени. Любить, любить! Правда, она любила своего ребенка. Или мало ей было этой великой любви, наполнявшей до сих пор всю ее жизнь? Ей следовало удовлетвориться этой любовью, нежной и спокойной, вечной, не боящейся пресыщения. И она крепче прижимала к себе дочь, как бы отстраняя мысли, угрожавшие их разлучить. Жанна отдавалась этим неожиданным для нее поцелуям. С влажными глазами, она умильным движением тонкой шейки ласково терлась о плечо матери. Потом она обвила руку вокруг ее талии и замерла в этой позе, тихонько прижавшись щекой к ее груди. Между ними струилось благоухание левкоев.

Они долго молчали. Наконец Жанна, не шевелясь, спросила шепотом:

— Видишь, мама, там, у реки, этот купол, весь розовый… Что это такое?

Это был купол Академии. Элен подняла глаза, на мгновение задумалась. И тихо сказала:

— Не знаю, дитя мое!

Девочка удовлетворилась этим ответом. Вновь наступило молчание.

— А здесь, совсем близко, эти красивые деревья? — спросила она, указывая пальцем на проезд Тюильрийского сада.

— Эти красивые деревья! — прошептала мать. — Налево, не так ли?.. Не знаю, дитя мое!

— А! — сказала Жанна.

Потом, задумавшись на мгновение, она добавила серьезным тоном:

— Мы ничего не знаем.

И действительно, они ничего не знали о Париже. За те полтора года, в течение которых он ежечасно был перед их глазами, он остался неведомым для них. Только три раза спустились они в город; но они вынесли из городской сутолоки только головную боль и, вернувшись домой, ничего не могли распознать в исполинском запутанном нагромождении кварталов.

Все же иногда Жанна упорствовала.

— Ну, уж это ты мне скажешь, — продолжала она, — вон те белые окна… Они такие большие — ты должна знать, что это такое.

Она указывала на Дворец промышленности. Элен колебалась:

— Это вокзал… Нет, кажется — театр…

Она улыбнулась, поцеловала волосы Жанны и повторила свой обычный ответ:

— Не знаю, дитя мое.

Они продолжали вглядываться в Париж, уже не пытаясь ознакомиться с ним. Это было так сладостно — иметь его перед глазами и ничего не знать о нем. Для них он воплощал в себе бесконечность и неизвестность. Как будто они остановились на пороге некоего мира, довольствуясь вечным его созерцанием, но отказываясь проникнуть в него. Часто Париж тревожил их, когда от него поднималось горячее и волнующее дыхание. Но в то утро в нем была веселость и невинность ребенка, — его тайна не страшила, а овевала нежностью.

Элен опять взялась за книгу, Жанна, прижавшись к ней, все еще созерцала Париж. В сверкающем и неподвижном небе не веяло ни ветерка. Дым, струившийся из труб Военной пекарни, поднимался прямо вверх легкими клубами, терявшимися в высоте. Казалось, по городу на уровне домов пробегали волны — трепет жизни, всей той жизни, что была в нем заключена. Громкий голос улиц в сиянии солнца звучал смягченно, — в нем слышалось счастье. Вдруг какой-то шум привлек внимание Жанны. То была стая белых голубей из какой-то ближней голубятни; они пролетали мимо окна, заполняли горизонт; летучий снег их крыльев застилал собою беспредельность Парижа.

Вновь устремив глаза вдаль, Элен вся ушла в мечты. Она была леди Ровеной, она любила нежно и глубоко, как любят благородные души. Это весеннее утро, этот огромный город, такой чарующий, эти первые левкои, благоухавшие у нее на коленях, мало-помалу размягчили ее сердце.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Однажды утром Элен приводила в порядок свою библиотечку, в которой рылась уже несколько дней, как вдруг в комнату вбежала Жанна, вприпрыжку и хлопая в ладоши.

— Мама, — крикнула она. — Солдат! Солдат!

— Что? Солдат? — спросила молодая женщина. — Что еще за солдат?

Но на девочку нашел припадок безумного веселья; она прыгала все быстрее, повторяя: «Солдат! Солдат!» — и не входя ни в какие объяснения. Дверь оставалась открытой. Элен встала и с удивлением увидела в передней солдата, маленького солдатика. Розали не было дома. По-видимому, Жанна, несмотря на то, что это ей было строго запрещено, играла на площадке лестницы.

— Что вам нужно, мой друг? — спросила Элен.

Солдатик, чрезвычайно смущенный появлением этой дамы, такой красивой и белой, в отделанном кружевами пеньюаре, кланялся, шаркая ногой по паркету, и торопливо бормотал:

— Простите… Извините…

Он не находил других слов и, все так же шаркая ногами, отступал к стене. Так как отступать дальше было некуда, он, видя, что дама с невольной улыбкой ждет его ответа, торопливо порылся в правом кармане и вытащил оттуда синий платок, складной ножик и кусок хлеба. Окинув взглядом каждый извлекаемый им предмет, солдатик совал его обратно. Потом он перешел к левому карману; там нашелся обрывок веревки, два ржавых гвоздя и пачка картинок, завернутых в кусок газеты. Он сунул все это назад в карман и испуганно похлопал себя по ляжкам.

— Простите… Извините… — бормотал он растерянно.

Но вдруг, приложив палец к носу, он добродушно расхохотался. Простофиля! Вспомнил наконец! Расстегнув две пуговицы шинели, он принялся шарить у себя за пазухой, засунув туда руку по локоть. Наконец он извлек оттуда письмо и, энергично взмахнув им, как будто желая отряхнуть с него пыль, передал его Элен.

— Письмо ко мне, вы не ошибаетесь? — спросила та. Но на конверте ясно значились ее имя и адрес, написанные нескладным крестьянским почерком, с буквами, падающими друг на друга, как стены карточных домиков. Диковинные обороты и правописание останавливали Элен на каждой строчке письма. Когда, наконец, она все же уяснила себе его смысл, то невольно улыбнулась. Письмо было от тетки Розали; она посылала к Элен Зефирена Лакура — ему на призыве выпал жребий идти в солдаты, «несмотря на две обедни, отслуженные господином кюре». Ввиду того, что Зефирен был суженым Розали, тетка просила барыню «разрешить детям видеться по воскресеньям». Эта просьба повторялась на трех страницах в одинаковых, все более путаных выражениях, с постоянными потугами выразить что-то, еще не сказанное. Наконец, перед тем как подписаться, тетка, казалось, вдруг нашла то, что искала: изо всех сил нажимая на перо среди разбрызганных клякс, она написала: «Господин кюре разрешил это».

Элен медленно сложила письмо. Разбирая его, она несколько раз приподнимала голову, чтобы взглянуть на солдата. Он стоял, все так же прижавшись к стене. Губы его шевелились; казалось, он легким движением подбородка подкреплял каждую фразу; по-видимому, он знал письмо наизусть.

— Так, значит, вы и есть Зефирен Лакур? — сказала Элен.

Он, засмеявшись, кивнул головой.

— Войдите, мой друг! Не стойте там.

Он решился последовать за ней, но, когда Элен села, остался стоять у двери. Она плохо разглядела его в полумраке передней. Он казался как раз того же роста, что и Розали; одним сантиметром меньше — и его признали бы негодным к военной службе. У него были рыжие, коротко остриженные волосы, совершенно круглое веснушчатое лицо, без малейшего признака растительности, маленькие, будто буравчиком просверленные глазки. В новой, слишком большой для него шинели он казался еще круглее; он стоял, расставив ноги в красных штанах, и покачивал перед собой кепи с широким козырьком, — такой смешной и трогательный, маленький и круглый, придурковатый человечек, от которого еще пахло землей, несмотря на его солдатский мундир. Элен захотелось расспросить его, получить от него некоторые сведения.

— Вы выехали неделю тому назад?

— Да, сударыня!

— И вот теперь вы в Париже. Вас это не огорчает?

— Нет, сударыня.

Он набрался храбрости, разглядывая комнату, — видимо, на него производили большое впечатление синие штофные обои.

— Розали нет дома, — сказала, наконец, Элен, — но она скоро вернется… Ее тетка пишет мне, что вы жених Розали.

Солдат ничего не ответил; смущенно ухмыляясь, он опустил голову и опять принялся потирать ковер носком сапога.

— Так, значит, вы женитесь на ней, когда отбудете срок службы? — продолжала молодая женщина.

— Ну, разумеется, — ответил он, краснея до корней волос, — ну, разумеется: я ведь дал слово…

И, ободренный видимой благожелательностью своей собеседницы, он, вертя кепи между пальцами, решился заговорить.

— О! Давненько уж это было… Еще малышами мы вместе с ней по чужим садам лазили. Ну, уж и здорово попадало нам, — что правда, то правда… Нужно вам сказать, что Лакуры и Пишоны жили на той же улице, бок о бок, так что Розали и я, мы вроде как бы из одной миски ели… Потом все ее домашние перемерли. Тетка ее, Маргарита, приютила ее. У нее, у плутовки, уже тогда были такие здоровенные ручищи…

Он остановился, чувствуя, что увлекся, и спросил нерешительным голосом:

— Она, может быть, уже рассказала вам обо всем этом?

— Да, но расскажите и вы, — ответила Элен; ей было забавно слушать его.

— Ну так вот, — продолжал он. — Розали была здоровая и сильная, хоть ростом и не больше жаворонка; так ворочала работу, что только держись. Раз задала она кой-кому — ну и хватила же! У меня целую неделю синяк во всю руку был… А вышло оно вот как. В деревне все нас прочили друг за друга. Нам еще и десяти лет не было, как мы друг другу слово дали… И оно крепкое, это слово, сударыня, крепкое…

Растопырив пальцы, он прижал руку к сердцу. Элен все же призадумалась. Мысль, что солдат будет бывать на кухне, беспокоила ее. Несмотря на разрешение господина кюре, она находила это несколько рискованным. В деревне нравы вольные, и влюбленные многое позволяют себе. Она намекнула солдату на свои опасения. Когда Зефирен понял ее, он стал давиться от смеха, однако из почтения сдержался.

— Ах, сударыня! Ах, сударыня!.. Видно, вы ее не знаете. Сколько затрещин мне от нее влетело… Господи боже! Как парню не побаловаться, так ведь? Ну, я щипал ее, случалось. А она каждый раз как повернется — и бах! Прямо в морду… Тетка, вишь, твердила ей: «Помни, девушка, не давай себя щекотать: к добру это не приведет». И кюре тоже вмешивался. Пожалуй, оттого и дружба наша такая крепкая… Мы должны были пожениться после жеребьевки. Да вот, поди ж ты, не повезло нам. Розали решила, что она поступит в прислуги, чтобы накопить себе приданое, дожидаясь меня… Ну и вот, ну и вот…

Он покачивался, перекидывая кепи из одной руки в другую. Но так как Элен молчала, ему показалось, что она сомневается в его верности. Это очень задело его. Он воскликнул с жаром:

— Вы, может быть, думаете, что я обману ее?.. Да я же говорю вам, что дал слово. Я женюсь на ней — это так же верно, как то, что солнце нам светит!.. Хоть сейчас могу подписку дать… Да, коли хотите, я подпишу бумагу…

Он взволнованно зашагал по комнате, ища глазами перо и чернила. Элен пыталась успокоить его.

— Я лучше подпишу бумагу, — повторял он. — Вам это не помешает. Тогда бы вы уж были покойны!

Но как раз в это мгновение Жанна, опять было исчезнувшая, вернулась в комнату, приплясывая и хлопая в ладоши.

— Розали! Розали! Розали! — пела она на веселый мотив, сочиненный ею.

Действительно, сквозь открытые двери слышалось тяжелое дыхание служанки; она, запыхавшись, поднималась с корзинкой по лестнице. Зефирен отступил в угол комнаты; неслышный смех растянул ему рот от уха до уха; маленькие глазки блестели деревенским лукавством. Розали, по усвоенной ею фамильярной привычке, вошла прямо в комнату, чтобы показать хозяйке купленную на рынке провизию.

— Сударыня, — сказала она, — я купила цветной капусты… Посмотрите-ка… Два кочна за восемнадцать су, это недорого…

Она протянула Элен приоткрытую корзинку — и вдруг, подняв голову, увидела усмехающегося Зефирена. Ошеломленная, она словно приросла к ковру. Прошло две-три секунды; она, по-видимому, не сразу узнала его в военной форме. Ее круглые глаза расширились, маленькое жирное лицо побледнело, жесткие черные волосы зашевелились.

— Ох! — сказала она. От удивления она выпустила корзину из рук. Овощи — цветная капуста, лук, картофель — покатились на пол. Жанна испустила восторженный крик и бросилась на пол посреди комнаты — подбирать картофелины, залезая даже под кресла и зеркальный шкап. А Розали, все еще в оцепенении, не двигалась с места, повторяя:

— Как! Это ты… Что ты здесь делаешь, а? Что ты здесь делаешь?

Она повернулась к Элен.

— Так это вы впустили его? — спросила она.

Зефирен молчал, лукаво прищурясь. Тогда на глазах у Розали выступили слезы умиления, и, желая выразить свою радость, она не нашла ничего лучшего, как поднять Зефирена на смех.

— Ну, уж нечего сказать, — затараторила она, подойдя к солдату, — хорош ты, пригож ты в этом наряде. Попадись ты мне на улице, я даже не узнала бы тебя… Ну и образина! Похоже, будто ты надел на себя сторожевую будку. И славно же они выбрили тебе голову; ты похож на пуделя нашего пономаря… Господи! Ну и урод, ну и урод же ты!

Раздосадованный Зефирен, наконец, заговорил:

— Уж не моя в том вина, конечно… Взяли бы тебя в полк, посмотрел бы я на тебя!

Они совершенно забыли, где находились, — и Элен, и Жанну, продолжавшую подбирать картофель. Розали стала против Зефирена, скрестив руки на переднике.

— Как там у нас — все ладно? — спросила она.

— Да. Только корова у Гиньяров заболела. Был ветеринар и сказал им, что у нее нутро полно воды.

— Уж если полно воды, так кончено… А прочее все ладно?

— Да, да… Полевой сторож сломал себе руку… Умер дядюшка Каниве. Господин кюре по дороге из Гранвеля потерял кошелек, в нем было тридцать су… А так все ладно.

Оба замолчали. Они смотрели друг на друга блестящими глазами, поджав губы и медленно шевеля ими в умильной гримасе. Вероятно, это им заменяло поцелуи; они даже не пожали друг другу руку. Но Розали внезапно оторвалась от этого созерцания и стала причитать над овощами, рассыпанными на полу. Ну и кавардак! Вот что она из-за него наделала! Барыне следовало бы заставить его обождать на лестнице. Не переставая ворчать, она наклонилась и начала собирать картофель, лук и цветную капусту в корзину, к великой досаде Жанны, которой не хотелось, чтобы ей помогали. Розали уже собралась было уйти в кухню, не глядя больше на Зефирена. Элен, тронутая простодушным спокойствием обоих влюбленных, остановила ее и сказала:

— Послушайте, милая! Ваша тетка просит меня разрешить этому молодому человеку приходить к вам по воскресеньям… Он придет сегодня после полудня. Постарайтесь, чтобы ваша работа не слишком пострадала от этого.

Розали, остановившись, только повернула голову. Она была очень довольна, но лицо ее сохраняло досадливое выражение.

— Ах, сударыня, он будет мне очень мешать! — крикнула она. И, бросив через плечо взгляд на Зефирена, опять состроила ему умильную гримасу. Минуту-другую маленький солдат оставался неподвижным, неслышно смеясь во весь рот. Потом он, пятясь, удалился, рассыпаясь в благодарностях и приложив руку к сердцу. Дверь уже закрылась за ним, — а он все еще кланялся на площадке лестницы.

— Это брат Розали, мама? — спросила Жанна.

Элен была смущена этим вопросом. Она пожалела о разрешении, только что данном ею в внезапном порыве доброты, которому сама удивлялась. Подумав несколько секунд, она ответила:

— Нет, это ее кузен.

— А! — сказала девочка серьезно.

Кухня Розали выходила в сад доктора Деберль, прямо на солнце. Летом в широкое окно проникали ветки вязов. Это была самая веселая комната квартиры, вся залитая солнцем, так ярко освещенная, что Розали даже пришлось повесить на окно синюю коленкоровую штору, которую она задергивала после полудня. Она жаловалась только на одно: на тесноту этой кухоньки, узкой и длинной; плита помещалась справа, стол и шкап для посуды — слева. Но Розали так удачно разместила утварь и мебель, что выгадала себе у окна уголок, где работала по вечерам. Ее гордостью было содержать кастрюли, чайники, блюда в безукоризненной чистоте. Поэтому, когда кухня освещалась солнцем, стены излучали сияние: медные кастрюли искрились золотом, выпуклости жестяной посуды сверкали, точно серебряные луны; бледные тона белых и голубых изразцов плиты еще ярче оттеняли весь этот блеск.

В следующую субботу, вечером, Элен услышала на кухне такую возню, что пошла посмотреть, что там происходит.

— Что тут такое? — спросила она. — Вы, видно, воюете с мебелью?

— Я делаю уборку, — отвечала Розали. Растрепанная, обливаясь потом, она сидела на корточках и терла пол изо всей силы своих маленьких рук.

Покончив с мытьем пола, она принялась вытирать его. Никогда еще не наводила она в своей кухне такой красоты. Новобрачная могла бы избрать эту кухню своей спальней — все там было вычищено до блеска, словно к свадьбе. Стол и шкап казались выструганными заново, — так она потрудилась над ними. Всюду царил безукоризненный порядок: кастрюли и горшки были расставлены по размерам, каждый предмет висел на своем гвозде, сковороды и решетка очага блестели, без единого пятна копоти. С минуту Элен стояла молча; потом, улыбнувшись, ушла.

С тех пор каждую субботу производилась такая же уборка; целых четыре часа Розали проводила в пыли и воде: ей хотелось показать в воскресенье Зефирену, какую она наводит чистоту. Воскресенье было для нее приемным днем. Заметь она где-нибудь паутинку, она сгорела бы со стыда. Когда все вокруг нее блестело, она приходила в хорошее настроение и принималась напевать. В три часа она снова мыла руки и надевала чепец с лентами. Потом, наполовину задернув бумажную штору, чтобы смягчить, как в будуаре, резкий солнечный свет, она ждала Зефирена среди этого безукоризненного порядка; в кухне приятно пахло тмином и лавровым листом.

Ровно в половине четвертого являлся Зефирен; он гулял по улице, дожидаясь, пока пробьют часы. Розали прислушивалась к стуку его тяжелых сапог по ступеням лестницы и отворяла ему, когда он останавливался на площадке. Она запретила ему касаться звонка. Каждый раз они обменивались одними и теми же словами:

— Это ты?

— Да, я.

И они долго пристально смотрели в лицо друг другу; глаза у них искрились лукавством, губы были плотно сжаты. Затем Зефирен следовал за Розали на кухню; прежде чем впустить туда солдата, она снимала с него кивер и саблю. Она не хотела держать такие вещи на кухне и запихивала их в глубь стенного шкапа. После этого она сажала своего вздыхателя у окна, в свободный уголок, и уже не позволяла ему двигаться с места.

— Сиди смирно… Смотри, если хочешь, как я буду готовить обед господам.

Зефирен почти никогда не приходил с пустыми руками. Обычно он употреблял праздничное утро на прогулку с товарищами в Медонских рощах, где проводил время в бесконечных и бесцельных шатаниях, впивая воздух просторов со смутным сожалением о родной деревне. Чтобы дать работу рукам, он срезал палочки, обстругивал их на ходу, украшал их затейливой резьбой; все более замедляя шаг, он останавливался у придорожных канав, сдвинув кивер на затылок, не отрываясь взглядом от ножа, врезающегося в дерево. У него не хватало духу бросать эти палочки, он приносил их Розали; та брала их, слегка браня Зефирена, — это, дескать, загрязняет ее кухню. На самом же деле она их собирала; у нее под кроватью лежал целый пук таких палочек самой разнообразной длины и рисунка.

Однажды Зефирен явился с гнездом, полным птичьих яиц; он принес его в своем кивере, прикрыв платком. Яичница из сорочьих яиц была, по его словам, очень вкусным блюдом. Розали выкинула эту гадость, но оставила гнездо — она запрятала его туда же, где хранились палочки. Кроме того, у Зефирена всегда были доверху набиты карманы. Он извлекал из них разные диковинки: прозрачные камешки, подобранные на берегу Сены, мелкую железную рухлядь, полузасохшие дикие ягоды, всякие изуродованные обломки, которыми пренебрегли старьевщики. Главной его страстью были картинки. Он подбирал, идя по улице, бумажки, когда-то служившие оберткой плиткам шоколада и кускам мыла: на них красовались негры и пальмы, египетские танцовщицы и букеты роз. Крышки старых, прорванных коробок с изображением мечтательных блондинок, глянцевитые картинки и фольга из-под леденцов, брошенные посетителями окрестных ярмарок, были для него редкими находками, преисполнявшими его счастьем. Вся эта добыча исчезала в его карманах; наиболее ценные приобретения он заворачивал в обрывок газеты, и в воскресенье, когда у Розали выпадала свободная минута между супом и жарким, он показывал ей свои картинки. Не хочет ли она их взять? Это ей в подарок! Бумага вокруг картинок не всегда была чиста, и поэтому он вырезал их, — это было для него большим развлечением. Розали сердилась: обрезки бумаги залетали в ее блюда; и нужно было видеть, с каким чисто крестьянским лукавством, принесенным из далекой деревни, он в конце концов завладевал ее ножницами. Иногда, чтобы избавиться от него, она сама давала их ему.

Тем временем на сковороде шипела подливка. Розали помешивала ее деревянной ложкой. Зефирен, наклонив голову, вырезал картинки. Волосы у него были острижены так коротко, что просвечивала кожа головы; из-под оттопыренного сзади желтого воротника виднелась загорелая шея; спина казалась еще шире от красных погон. Порою за целые четверть часа они не обменивались ни единым словом. Когда Зефирен поднимал голову, он с глубоким интересом смотрел, как Розали берет муку, рубит укроп, сыплет соль, перец. Изредка у него вырывались слова:

— Черт возьми! И вкусно же пахнет!

Кухарка в пылу увлечения не сразу удостаивала его ответом. После длительной паузы она, в свою очередь, говорила:

— Подливка, видишь ли, должна протомиться.

Их беседы не выходили за эти пределы. Они даже не говорили о своей родине. Когда что-либо приходило им на память, они понимали друг друга с одного слова и целыми часами смеялись про себя. Этого им было достаточно. Когда Розали выставляла Зефирена за дверь, оба были очень довольны своим времяпрепровождением.

— Ну, ступай! Пора подавать на стол!

Она вручала ему его кивер и саблю и толкала его к двери, а затем с сияющим лицом подавала Элен обед, а Зефирен, раскачивая руками, возвращался в казармы, унося с собой вкусный, приятно щекотавший ноздри запах тмина и лаврового листа.

Первое время Элен считала нужным наблюдать за ними. Иногда она неожиданно входила в кухню, чтобы отдать распоряжение. И всегда заставала Зефирена на обычном месте: он сидел между столом и окном, подобрав ноги, — для них не хватало места из-за большого каменного чана в углу. При появлении Элен он поднимался с места и стоял, как под ружьем, отвечая на ее слова лишь поклонами и почтительным бормотанием. Мало-помалу Элен успокоилась, видя, что она никогда не застает их врасплох и что на лице у них всегда одно и то же спокойное выражение терпеливых влюбленных.

В ту пору Розали даже казалась гораздо развязнее Зефирена. Как-никак, она уже несколько месяцев жила в Париже, в ней уже меньше замечалась растерянность крестьянки, попавшей в столицу, хотя знала она всего три улицы: Пасси, Франклина и Винез. А Зефирен в полку оставался дурачком. Розали уверяла Элен, что он глупеет; в деревне он, право же, был шустрей. Это все от мундира, говорила она; все парни, которых забирали в солдаты, глупели так, что дальше идти некуда. И действительно, Зефирен, ошеломленный новым образом жизни, таращил глаза и покачивался, как гусь. Он и в мундире сохранил неповоротливость крестьянина и еще не приобрел в казармах бойкости языка и победоносных ухваток столичного армейца. О! Барыня может не беспокоиться. Ему-то уж не придет в голову баловаться!

Поэтому Розали выказывала в отношении Зефирена материнскую заботливость. Укрепляя вертел над огнем, она читала Зефирену наставления, не скупилась на добрые советы, предупреждая его об омутах, которых ему надлежало остерегаться, и он повиновался, соглашаясь с каждым советом энергичным кивком головы. Каждое воскресенье он клялся ей в том, что ходил к обедне, что прочел утром и вечером положенные молитвы. Она также уговаривала его быть опрятным, чистила ему щеткой одежду перед уходом, пришивала болтавшуюся пуговицу куртки, осматривала его с ног до головы, удостоверяясь, нет ли в чем-нибудь изъяна. Она заботилась и об его здоровье, указывала ему средства против всевозможных болезней. Желая отблагодарить Розали за ее заботы, Зефирен не раз предлагал наполнить чан водой. Долго она отказывалась, боясь, что он разольет воду. Но однажды он принес два ведра, не расплеснувши на лестнице ни капли; с тех пор обязанность наполнять чан водой лежала по воскресеньям на нем. Он оказывал ей другие услуги, выполнял все тяжелые работы, преисправно ходил в лавку за маслом, когда она забывала запастись им. Потом Зефирен взялся за стряпню. Сначала он чистил овощи. Немного спустя Розали позволила ему резать их. Через шесть недель он, правда, еще не касался соусов, но уже следил за ними с деревянной ложкой в руке. Розали сделала его своим помощником, и смех нападал на нее порой, когда она видела, как Зефирен, в красных штанах и желтом воротнике, хлопочет у плиты, перекинув тряпку через руку, как заправский поваренок.

Однажды в воскресенье Элен пошла на кухню. Мягкие туфли приглушали звук ее шагов. Она остановилась на пороге: ни служанка, ни солдат не заметили ее прихода. Зефирен сидел в своем углу перед чашкой дымящегося бульона. Розали, стоя спиной к двери, нарезала ему хлеб тонкими ломтями.

— Кушай, малыш, — приговаривала она, — ты слишком много ходишь, оттого и худеть стал. На тебе! Хватит? Или еще хочешь?

И она следила за ним нежным, обеспокоенным взглядом. Он, весь круглый, неуклюже нагнулся над чашкой, заедая каждый глоток ломтиком хлеба. Его желтое от веснушек лицо покраснело от горячего пара.

— Черт возьми! Суп на славу, — бормотал он. — Что это ты кладешь в него?

— Постой, — проговорила она, — если ты любишь порей… Но тут, обернувшись, она увидела барыню и вскрикнула.

Оба оцепенели. Затем Розали принялась извиняться, слова ее лились потоком.

— Это моя доля, сударыня, верьте мне… Я бы за обедом уж не взяла себе бульону… Клянусь вам всеми святыми. Я сказала ему: «Если хочешь мою долю бульону, я отдам тебе ее…» Ну, говори же: ты ведь знаешь, как дело было…

Встревоженная молчанием хозяйки, она подумала, что та рассердилась.

— Он умирал с голоду, сударыня, — продолжала она разбитым голосом. — Он утащил у меня сырую морковку. Их кормят так скверно! К тому же он, подумайте, отмахал такую даль по берегу реки, бог знает куда… Знали бы вы это, сударыня, вы бы сами сказали мне: «Розали, дайте ему бульону…»

Видя, что солдат сидит с набитым ртом, не смея проглотить кусок, Элен не могла выдержать сурового тона. Она ответила мягко:

— Ну что ж, милая! Когда ваш жених будет голоден, пригласите его к обеду, вот и все… Я разрешаю вам это.

Глядя на них, она ощутила прилив той нежности, которая однажды уже заставила ее забыть свою строгость. Они были так счастливы в этой кухне! Из-за полузадернутой коленкоровой шторы светило заходящее солнце, В глубине пылала на стене медная посуда, бросая розовый отблеск в полумрак комнаты. И в этой золотистой тени четко выделялись маленькие круглые лица влюбленных, спокойные и ясные, как луна. В их чувстве была такая безмятежно ясная уверенность, что оно не нарушало безукоризненного порядка кухонной утвари. Они наслаждались, втягивая в себя подымавшиеся от плиты запахи, ощущая приятную сытость, вполне довольные друг другом.

— Скажи, мама, — спросила вечером после долгого раздумья Жанна, — почему кузен Розали никогда не целует ее?

— А зачем им целоваться? — отвечала Элен. — Они поцелуются в день своих именин.

II

Во вторник, после супа, Элен, прислушавшись, сказала:

— Какой потоп! Слышите? Вы насквозь промокнете сегодня вечером, мои бедные друзья!

— О, это не страшно, — пробормотал аббат, старая сутана которого уже намокла.

— Мне далеко домой, — вставил господин Рамбо, — но я все-таки вернусь пешком; люблю гулять в такую погоду… Да и зонтик у меня есть.

Жанна размышляла, серьезно разглядывая ложку вермишели, которую поднесла ко рту. Затем она медленно проговорила:

— Розали сказала, что вы не придете из-за плохой погоды… А мама — что придете… Вы очень милые — всегда приходите…

Сидевшие за столом улыбнулись. Элен ласково кивнула головой, глядя на обоих братьев. Снаружи по-прежнему доносился глухой рокот ливня; ставни трещали под резкими порывами ветра. Казалось, вернулась зима. Розали тщательно задернула красные репсовые занавески; маленькая столовая, озаренная ровным светом белой висячей лампы, закрытая со всех сторон, надежно защищенная от порывов урагана, дышала тихим, кротким уютом. Нежные блики играли на фарфоре, украшавшем буфет красного дерева. И среди этой мирной обстановки четверо людей, сидевших за столом, накрытым с буржуазно-нарядной аккуратностью, ожидали, неспешно беседуя, когда служанке заблагорассудится подать следующее блюдо.

— А… вам пришлось подождать — это ничего, — фамильярно сказала Розали, входя с блюдом в руках. — Вот жареная камбала в сухарях для господина Рамбо, а известно — рыбу нужно снимать с огня в последнюю минуту.

Чтобы позабавить Жанну и доставить удовольствие Розали, гордившейся своими кулинарными талантами, господин Рамбо притворялся лакомкой. Повернувшись к ней, он спросил:

— Ну-ка, что вы нам дадите сегодня? У вас всегда сюрпризы, когда я уже сыт.

— О! — возразила она. — Сегодня у нас три блюда, как всегда; только и всего… После камбалы вы получите баранину и брюссельскую капусту… И, правда же, больше ничего…

Но господин Рамбо покосился на Жанну. Девочка от души веселилась; зажимая рот обеими руками, чтобы не рассмеяться, она мотала головой, как будто желала сказать, что Розали говорит неправду. Господин Рамбо недоверчиво пощелкал языком. Розали сделала вид, что сердится.

— Вы мне не верите, — продолжала она, — потому что барышня смеется… Ну что ж, верьте ей, берегите аппетит: посмотрим, не придется ли вам, вернувшись домой, снова сесть за стол.

Когда она ушла, Жанна, смеявшаяся все сильнее, чуть не проболталась.

— Ты слишком большой лакомка, — начала она. — Я-то побывала на кухне…

Она вдруг прервала себя:

— Ах, нет, ему нельзя этого говорить! Правда, мама? Больше не будет ничего, ровно ничего. Это я нарочно смеялась, чтобы обмануть тебя.

Эта сцена повторялась каждый вторник и всегда с одинаковым успехом. Готовность, с которой господин Рамбо участвовал в этой игре, трогала Элен, тем более, что она знала, что долгие годы он жил с чисто провансальской умеренностью, съедая за день один анчоус и полдюжины маслин. Что касается аббата Жув, то он никогда не замечал, что ест: над его неведением и рассеянностью в этой области нередко даже подшучивали. Жанна следила за ним блестящими глазами. Когда блюдо было подано, она обратилась к священнику:

— Ну, как мерлан — очень вкусный?

— Очень вкусный, моя дорогая, — пробормотал он. — А ведь правда — это мерлан! Я думал, это тюрбо.

И когда все засмеялись, он наивно спросил, над чем они смеются. Розали, только что вернувшаяся в столовую, была очень задета. У нее-то на родине господин кюре не в пример лучше разбирался в кушаньях: разрезая птицу, он определял ее возраст с ошибкой на какую-нибудь неделю; ему даже не надо было входить в кухню, чтобы узнать, какой будет обед: он это угадывал по запаху. Господи боже! Служи она у такого кюре, как господин аббат, она до сих пор не умела бы изготовить яичницу… И священник извинялся с таким смущением, словно полное отсутствие гастрономического чутья было его непоправимым недостатком. Но, право же, ему приходится думать о стольких других вещах!

— Вот это — баранья ножка, — объявила Розали, ставя жаркое на стол.

Все снова рассмеялись, аббат Жув — первый. Наклонив свою большую голову, он сощурил узкие глаза.

— Да, это, несомненно, баранья ножка, — сказал он. — Мне кажется, я и сам бы догадался.

Впрочем, в тот день аббат был рассеяннее обычного. Он ел быстро, с торопливостью человека, который скучает за столом, а дома завтракает стоя; покончив с едой, он дожидался остальных, погруженный в свои мысли, лишь улыбкой отвечая на обращенные к нему слова. Он поминутно бросал на брата ободряющие и вместе с тем тревожные взгляды. Господин Рамбо тоже, казалось, утратил свое обычное спокойствие, но его волнение выражалось в том, что он много говорил и беспокойно двигался на стуле, что было несвойственно его рассудительной натуре. После брюссельской капусты наступило молчание, так как Розали задержалась со сладким. Снаружи дождь лил еще сильнее прежнего, обильные потоки воды обрушивались на дом. В столовой становилось душно. Элен почувствовала, что атмосфера уже не та, что на душе у обоих братьев есть что-то, о чем они умалчивают. Она посмотрела на них с участием и, наконец, промолвила:

— Господи, какой ужасный дождь… Не правда ли? Он действует угнетающе… Вам обоим как будто нездоровится…

Но они ответили отрицательно, поспешили успокоить ее. И, воспользовавшись тем, что в комнату вошла Розали с огромным блюдом в руках, господин Рамбо, чтобы скрыть свое волнение, воскликнул:

— Что я говорил! Опять сюрприз!

На этот раз сюрпризом оказался ванильный крем — одно из тех блюд, которые всегда являлись для кухарки триумфом. И надо было видеть широкую немую улыбку, с которой она поставила его на стол. Жанна хлопала в ладоши, повторяя:

— А я знала, а я знала!.. Я видела яйца на кухне.

— Но я сыт по горло, — сказал с отчаянием господин Рамбо. — Я не в состоянии есть.

Тогда Розали вдруг стала серьезной. Полная сдержанного гнева, она сказала просто и с достоинством:

— Как! Крем, который я приготовила специально для вас… Попробуйте только не поесть его! Да, попробуйте-ка…

Господин Рамбо, покорившись, положил себе большую порцию крема. Аббат оставался рассеянным. Свернув салфетку, он встал, не дожидаясь конца обеда, — он нередко делал это. Несколько минут он ходил взад и вперед, склонив голову к плечу; затем, когда Элен, в свою очередь, встала из-за стола, он, бросив господину Рамбо многозначительный взгляд, увел молодую женщину в спальню. Они оставили дверь открытой; почти тотчас же послышались их тихие голоса; слов нельзя было различить.

— Кончай скорее, — сказала Жанна господину Рамбо, который, казалось, никак не мог доесть бисквит. — Я хочу показать тебе свою работу.

Но он не торопился. Все же, когда Розали начала убирать со стола, ему пришлось встать.

— Подожди-ка, подожди, — бормотал он Жанне, тащившей его в спальню. Он смущенно и боязливо отстранялся от двери. Услышав, что аббат повысил голос, он почувствовал такую слабость, что вынужден был снова сесть за обеденный стол. Он вытащил из кармана газету.

— Я сделаю тебе колясочку, — объявил он Жанне.

Жанна сразу перестала звать его в спальню. Господин Рамбо восхищал ее своим умением вырезать из листа бумаги всевозможные игрушки. Он делал петушков, лодочки, епископские митры, тележки, клетки. Но в этот день его пальцы, складывая бумагу, дрожали и работа не удавалась ему. При малейшем звуке, доносившемся из соседней комнаты, он опускал голову. Жанна, крайне заинтересованная, облокотилась о стол рядом с ним.

— А потом ты сделаешь петушка, чтобы запрячь его в колясочку, — сказала она.

Аббат Жув стоял в глубине спальни, в прозрачной тени, отбрасываемой абажуром. Заняв свое обычное место у столика, Элен принялась за работу — она не стеснялась со своими друзьями. В ярком круге от лампы были видны только ее бледные руки; она шила детский чепчик.

— Жанна больше не тревожит вас? — спросил аббат. Она покачала головой, прежде чем ответить.

— Доктор Деберль как будто совсем спокоен за нее, — сказала она. — Но бедная девочка еще очень нервна… Вчера я нашла ее на стуле без сознания.

— Она мало двигается, — продолжал аббат. — Вы слишком уединяетесь, вы недостаточно живете той жизнью, которою живут все другие.

Он умолк, наступила тишина. По-видимому, он нашел тот переход, которого искал, но перед тем, как начать, хотел собраться с мыслями. Взяв стул, он сел рядом с Элен.

— Послушайте, дорогая дочь моя, — сказал он. — Я с некоторых пор собираюсь серьезно поговорить с вами. Жить так, как вы живете здесь, не годится. В ваши годы не живут затворницей, это отречение столь же вредно вашему ребенку, как и вам… Существует тысяча опасностей и в смысле здоровья, и других…

Элен удивленно подняла голову.

— Что вы хотите этим сказать, мой друг? — спросила она.

— Господи боже! Я мало знаю свет, — продолжал священник, слегка смутившись, — но все же знаю, что молодая женщина, когда у нее нет надежной опоры, подвергается многим опасностям. Словом, вы слишком одиноки, и это одиночество, в котором вы упорствуете, отнюдь не полезно, поверьте. Настанет день, когда вы будете от него страдать.

— Да я ведь не жалуюсь, мне очень хорошо, — воскликнула она с некоторой горячностью.

Старый священник тихо покачал большой головой.

— Конечно, это очень сладостно. Вы чувствуете себя вполне счастливой, я понимаю. Но тот, кто вступил на наклонный путь одиночества и мечты, никогда не знает, куда он его приведет… О, я знаю вас, вы неспособны ни на что дурное… Но рано или поздно вы рискуете утратить на этом пути свой душевный покой. Придет день — и то место, которое вы оставляете пустым возле себя и в себе, окажется заполненным мучительным чувством, в котором вы сами не захотите себе признаться.

Краска бросилась в лицо Элен. Значит, аббат читает в ее душе? Значит, он знал о том смятении, которое росло в ней, о том внутреннем волнении, которое заполняло теперь ее жизнь и в котором она до сих пор не хотела дать себе отчета? Элен уронила шитье на колени. Ею овладела какая-то слабость, она ждала от священника как бы благочестивого сообщничества: оно дало бы ей, наконец, возможность открыто признать и назвать своим именем те смутные ощущения, которые она оттесняла на самое дно своей души. Раз он знал все, он мог задавать ей вопросы, — она попытается на них ответить.

— Я отдаюсь в ваши руки, друг мой, — прошептала она. — Вы знаете, что я всегда слушалась вас.

С минуту священник молчал; потом он медленно, серьезно молвил:

— Дочь моя, вам нужно опять выйти замуж.

Она молчала, бессильно опустив руки, ошеломленная подобным советом. Она ждала иных слов, она ничего уже не понимала. Однако аббат продолжал говорить, приводя веские доводы, которые могли бы заставить ее решиться на замужество.

— Подумайте о том, что вы еще молоды… Вы не можете дольше оставаться в этом уединенном уголке Парижа, почти не решаясь выйти, в полном неведении жизни. Вам нужно вернуться к действительности, иначе — вы горько пожалеете впоследствии о своем затворничестве. Вы сами не замечаете, как оно отражается на вас, но ваши друзья видят вашу бледность, и она тревожит их.

Он останавливался после каждой фразы, надеясь, что Элен прервет его и выскажется по поводу его предложения. Но она оставалась холодна, словно застыв от неожиданности.

— Правда, у вас ребенок, — продолжал он. — Это всегда очень сложно. Но помните, что поддержка мужчины была бы чрезвычайно полезна вам именно в отношении Жанны… О, я знаю, что здесь нужен человек большой доброты; он должен быть для нее настоящим отцом.

Элен не дала ему закончить. Она вдруг заговорила; в ее словах слышался бурный протест, сильнейшее отвращение.

— Нет, нет, я не хочу… Что вы советуете мне, мой друг!.. Никогда, слышите, никогда!

Вся душа ее восставала; она сама испугалась резкости своего отказа. Предложение священника задело тот темный уголок ее души, куда она избегала заглядывать; и по той боли, которую она испытывала, она, наконец, поняла, насколько серьезен ее недуг; ее охватило то смятение стыдливости, которое овладевает женщиной, чувствующей, как с нее соскальзывают последние одежды.

Тогда, под ясным, улыбающимся взглядом старого аббата, она заметалась, сопротивляясь:

— Я не хочу! Я никого не люблю!

Он продолжал смотреть на нее; ей показалось, что он читает ее ложь у нее на лице. Покраснев, она пробормотала:

— Подумайте, ведь я только две недели тому назад сняла траур… Нет, это невозможно…

— Дочь моя, — спокойно сказал священник. — Я долго размышлял, прежде чем заговорил с вами. Я думаю, что ваше счастье в этом… Успокойтесь. Вы поступите так, как сами захотите.

Оба умолкли. Элен пыталась сдержать поток возражений, рвавшихся с ее уст. Склонив голову, она снова принялась за работу, сделала несколько стежков. И в наступившей тишине из столовой послышался тоненький голосок Жанны:

— В колясочку не петушка впрягают, а лошадку. Ты, значит, не умеешь делать лошадок?

— Нет. Лошадки — это слишком трудно, — отвечал господин Рамбо. — Но если хочешь, я научу тебя делать колясочки.

Игра всегда кончалась так. Жанна с напряженным вниманием следила за тем, как ее друг складывал бумагу на множество квадратиков. Потом она пыталась складывать их сама, но ошибалась и топала ногой. Однако она уже умела делать лодочки и епископские митры.

— Смотри, — терпеливо повторял господин Рамбо. — Ты загибаешь четыре угла — вот так, затем ты переворачиваешь бумагу…

Но, по-видимому, его настороженный слух только что уловил обрывок разговора, происходившего в соседней комнате, и руки бедняги двигались беспокойнее, язык заплетался, так что он глотал половину слов.

Элен — она все еще не могла прийти в себя — возобновила разговор.

— Вновь выйти замуж, — но за кого? — внезапно спросила она священника, положив работу на столик. — Вы имеете кого-нибудь в виду, не так ли?

Аббат Жув, встав, медленно прохаживался по комнате. Не останавливаясь, он утвердительно кивнул головой.

— Назовите же мне этого человека, — продолжала Элен.

На одно мгновение он остановился перед ней; затем слегка пожал плечами и пробормотал:

— К чему! Раз вы не хотите…

— Все равно я хочу знать, — настаивала она. — Как же я могу принять решение, если я не знаю?

Он ответил не сразу, все еще стоя перед ней и глядя ей в лицо. Чуть грустная улыбка тронула его губы. Наконец он почти шепотом произнес:

— Неужели вы не догадались?

Нет, она не догадалась. Она пыталась угадать и недоумевала. Тогда он молча кивнул головой по направлению столовой.

— Он? — воскликнула Элен приглушенным голосом.

И она вдруг стала очень серьезной. Она уже не протестовала с прежней резкостью. Теперь ее лицо выражало только удивление и огорчение. Долго она сидела, опустив глаза, в задумчивости. Нет, конечно, она никогда бы не догадалась; и, однако, она не находила, что возразить. Господин Рамбо был единственным человеком, которому она могла бы доверчиво, безбоязненно отдать свою руку. Она знала его доброту и не смеялась над его буржуазным тяжелодумней. Но, несмотря на всю свою привязанность к нему, мысль о том, что он любит ее, пронизывала ее холодом.

Тем временем аббат возобновил свою прогулку из одного конца комнаты в другой; проходя мимо дверей столовой, он тихонько подозвал Элен:

— Подите сюда, посмотрите.

Она встала с места и заглянула в другую комнату.

Господин Рамбо кончил тем, что усадил Жанну на свой собственный стул. Раньше он опирался о стол, теперь соскользнул на пол к ногам девочки. Стоя перед ней на коленях, он обнимал ее одной рукой. Перед ними на столе стояла колясочка, запряженная петушком, лодочки, коробочки, епископские митры.

— Ты меня крепко любишь? — спрашивал он. — Скажи еще раз, что ты меня крепко любишь!

— Ну да, я крепко тебя люблю, ты же знаешь.

Он не решался продолжать, весь дрожа, словно ему предстояло объяснение в любви.

— А если бы я у тебя попросил разрешения остаться здесь с тобой навсегда, что бы ты ответила?

— О, я была бы так рада! Мы играли бы вместе, правда? Вот было бы весело!

— Навсегда, ты слышишь, я остался бы навсегда.

Жанна, взяв лодочку, перекраивала из нее жандармскую треуголку.

— Да, но нужно, чтобы мама позволила, — пробормотала она.

Этот ответ вновь пробудил в нем всю прежнюю тревогу. Решалась его судьба.

— Конечно, — сказал он. — Но если бы твоя мама позволила, ты бы не сказала: нет, — не правда ли?

Жанна, заканчивая жандармскую шляпу, в восторге запела на сочиненный ею самой мотив:

— Я скажу: да, да, да… Я скажу: да, да, да… Посмотри, какая вышла красивая шляпа.

Растроганный до слез, господин Рамбо привстал на коленях и поцеловал ее; она обвила его шею руками. Он поручил брату получить согласие Элен, сам же пытался получить согласие Жанны.

— Видите, — сказал с улыбкой священник. — Девочка согласна.

Элен оставалась серьезной. Она уже не спорила. Аббат вернулся к своему предложению. Он настойчиво говорил о достоинствах господина Рамбо. Разве такой отец не находка для Жанны? Элен знает господина Рамбо, она может спокойно ему довериться. Потом, так как она хранила молчание, аббат добавил с большим чувством и достоинством, что, когда он согласился предпринять этот шаг, он думал не о своем брате, а о ней, о ее счастье.

— Я верю вам, я знаю, как вы меня любите, — с живостью ответила Элен. — Подождите, я хочу ответить вашему брату при вас.

Часы пробили десять. В спальню вошел господин Рамбо. Элен с протянутой рукой пошла ему навстречу.

— Благодарю вас за ваше предложение, мой друг, — сказала она, — я очень признательна вам за него. Вы хорошо сделали, что открылись мне.

Она спокойно глядела ему в лицо, держа его большую руку в своей. Он весь дрожал и не смел поднять глаз.

— Но только я прошу вас, дайте мне подумать, — продолжала она. — И мне, быть может, понадобится много времени.

— О, сколько вам будет угодно: шесть месяцев, год, еще дольше, — пробормотал он с облегчением, счастливый уже тем, что она не выставила его тотчас за дверь.

Она слегка улыбнулась.

— Но я хочу, чтобы мы остались друзьями. Вы будете приходить ко мне, как и раньше, вы просто обещаете мне подождать, пока я первая заговорю с вами об этом… Итак, решено?

Он высвободил свою руку и стал лихорадочно искать шляпу, частыми кивками соглашаясь со всем, что она говорила. На пороге входной двери он вновь обрел дар речи.

— Послушайте, — пробормотал он. — Теперь вы знаете, что я тут, около вас, не правда ли? Ну, так скажите себе, что я буду тут всегда, что бы ни случилось. Только это аббат и должен был объяснить вам… Через десять лет, если вы захотите, вам достаточно будет сделать мне знак — и я повинуюсь вам.

Теперь он сам еще раз взял руку Элен и до боли сжал ее в своей руке. На лестнице оба брата, как всегда, обернулись, говоря:

— До вторника!

— Да, до вторника, — отвечала Элен.

Когда она вернулась в комнату, шум ливня, с удвоенной силой хлеставшего по ставням, глубоко огорчил ее. Боже мой! Какой упорный дождь и как промокнут ее бедные друзья! Она открыла окно, взглянула на улицу. Резкие порывы ветра задували газовые рожки. И между тусклых луж и блестящих косых полосок дождя она увидела слегка согнутую спину господина Рамбо; счастливый, он уходил во мрак приплясывающей походкой, по-видимому, нимало не печалясь, что вокруг него бушевала буря.

Между тем Жанна, уловившая кое-что из последних слов своего друга, стала очень серьезной. Она сняла башмачки, разделась и, оставшись в одной сорочке, сидела в глубоком раздумье на краю кровати. Войдя, чтобы поцеловать ее перед сном, мать застала ее в этой позе.

— Покойной ночи, Жанна. Поцелуй меня.

Девочка, казалось, не слышала ее; Элен опустилась перед ней на колени, обняла ее за талию.

— Значит, ты будешь довольна, если он останется жить с нами? — спросила она вполголоса.

Вопрос, казалось, не удивил Жанну. По-видимому, она думала о том же. Медленным кивком головы она ответила: да.

— Но знаешь, — продолжала мать, — он был бы всегда здесь: ночью, днем, за столом, повсюду.

В ясных глазах девочки выразилось беспокойство, все нараставшее. Она прильнула щекой к плечу матери, поцеловала ее в шею; наконец, вся дрожа, спросила ее на ухо:

— Мама, а он целовал бы тебя?

Легкая краска показалась на лице Элен.

В первую минуту она не нашлась, что ответить на этот детский вопрос. Немного погодя она прошептала:

— Он был бы вроде как твой папа, детка. Маленькие руки Жанны напряглись, — она внезапно разразилась горькими рыданиями.

— О, нет, нет, я уже больше не хочу! — лепетала она. — О мама, прошу тебя, скажи ему, что я не хочу! Пойди скажи ему, что я не хочу…

Задыхаясь, она бросилась на грудь матери, осыпая ее слезами и поцелуями. Элен старалась успокоить ее, повторяя, что она все уладит. Но Жанна требовала немедленного и решительного ответа.

— О, скажи: нет! Мамочка, скажи: нет… Ты же видишь, что я умру от этого… О, никогда, не правда ли? Никогда!

— Ну, хорошо! Нет. Я обещаю тебе. Будь умницей, ложись!

Еще несколько минут Жанна молчала и страстно сжимала мать в объятиях, словно не в силах была оторваться от нее, словно защищала мать от тех, кто хотел ее отнять. Наконец Элен удалось уложить девочку в постель; но ей пришлось провести часть ночи у ее изголовья: Жанна тревожно вздрагивала во сне, каждые полчаса она открывала глаза и, убедившись в том, что мать возле нее, снова засыпала, прижавшись губами к ее руке.

III

Наступил месяц, полный восхитительной мягкости. Апрельское солнце одело сад прозрачной зеленью, легкой и тонкой, как кружево. Вдоль решетки тянулись буйные побеги клематитов. Еще не распустившаяся жимолость изливала сладкое, почти приторное благоухание. По обоим краям лужайки, прибранной и подстриженной, расцветали на клумбах красная герань и белые левкои. А в глубине сада, теснимая соседними зданиями, группа вязов раскинула зеленый покров своих ветвей, листочки которых дрожали при малейшем дуновении ветерка.

Более трех недель небо оставалось голубым, без единого облачка. Казалось, весна творила чудеса, чтобы отпраздновать расцвет молодости, вернувшейся к Элен и наполнявшей ее сердце радостью. Каждый день после полудня она спускалась с Жанной в сад. У нее там было свое место, под первым вязом справа. Там дожидался ее стул, и еще на другой день она находила на гравии обрывки ниток, которые уронила накануне.

— Вы здесь у себя, — повторяла каждый вечер госпожа Деберль, начинавшая испытывать к Элен одну из тех пылких привязанностей, которых хватало ровно на полгода. — До завтра! Постарайтесь прийти пораньше, хорошо?

И в самом деле здесь Элен была у себя. Мало-помалу она привыкала к этому зеленому уголку, с ребяческим нетерпением дожидаясь часа, когда она обычно спускалась туда. Более всего пленяла ее в этом буржуазном саду безукоризненная опрятность лужайки и цветников. Ни одна сорная травка не нарушала симметричного расположения растений. Нога мягко, словно по ковру, ступала по дорожкам, тщательно подметавшимся каждое утро. Элен проводила там время тихо и мирно, не страдая от слишком буйного цветения.

Здесь все охраняло ее душевный покой: и правильный рисунок цветников и густая завеса плюща, с которой садовник тщательно удалял пожелтевшие листья. Сидя под густой тенью вязов в закрытом со всех сторон саду, где реял легкий аромат мускуса — любимых духов госпожи Деберль, — она могла вообразить себя в гостиной. Только подняв голову и увидя небо, она вспоминала, что находится на вольном воздухе; тогда она начинала дышать полной грудью.

Часто они проводили послеполуденные часы вдвоем, без посетителей. Жанна и Люсьен играли у их ног. Обе женщины подолгу молчали. Затем госпожа Деберль, для которой задумываться было мукой, завязывала беседу и продолжала ее часами, довольствуясь безмолвным вниманием Элен, но оживляясь еще более, когда та кивала головой.

То были нескончаемые рассказы о дамах, с которыми она дружила, планы приемов на предстоящую зиму, сорочья болтовня на злободневные темы, — словом, весь великосветский хаос, царивший в птичьем уме этой хорошенькой женщины; все это перемежалось бурными изъявлениями любви к детям и восторженными фразами, в которых превозносились прелести дружбы. Она крепко пожимала руки Элен, не отнимавшей их. Элен не всегда прислушивалась к ее речам; но в том настроении тихой нежности, в котором она теперь пребывала, ласки Жюльетты трогали ее, и она с умилением говорила о ее великой, ангельской доброте.

Иногда приходили гости. Госпожа Деберль была в восторге от этих посещений. С пасхи она, как полагается в это время года, прекратила свои субботние приемы. Но она боялась одиночества и была счастлива, когда к ней приходили запросто, в сад. В ту пору ее более всего занимал вопрос, куда ей поехать в августе на морские купанья. Кто бы ни пришел ее навестить, она переводила разговор на эту тему; объясняла, что муж не будет сопровождать ее, расспрашивала всех и каждого, никак не могла принять решение. Она, по ее словам, ехала не для себя, а для Люсьена.

Приходил красавец Малиньон, садился верхом на садовый стул. Он-то ненавидел летние поездки. Нужно, говорил он, быть сумасшедшим, чтобы добровольно покинуть Париж и ехать простужаться на берег океана; однако он тоже обсуждал вопрос о том, где купаться лучше; впрочем, все эти места на берегу моря, заявлял он, омерзительны и, кроме Трувиля, все ничего не стоят. Элен изо дня в день слушала все те же споры; они ей не надоедали, ей даже было по душе это однообразие, убаюкивающее ее своим ленивым течением, дремотно погружавшее ее в одну и ту же мысль. Спустя месяц госпожа Деберль все еще не решила, куда она поедет.

Однажды вечером, когда Элен собралась домой, Жюльетта сказала ей:

— Завтра мне придется уйти, — но пусть это вас не смущает. Спуститесь в сад, подождите меня, я приду не поздно.

Элен согласилась. Она чудесно провела в саду послеполуденные часы в совершенном одиночестве. Слышно было только чириканье воробьев, порхавших в листве над ее головой. Она проникалась очарованием этого маленького уголка, залитого солнцем. С этого дня всего уютнее в саду было для нее в те часы, когда ее приятельница отсутствовала.

Между нею и четой Деберль завязывалась все более тесная связь. Элен не раз оставалась у них обедать, как остаются друзья, которых задерживают, садясь за стол; если она засиживалась под вязами и Пьер спускался с крыльца, докладывая: «Кушать подано», Жюльетта упрашивала ее не уходить, и она иногда уступала. То были семейные обеды, оживленные резвостью детей. Доктор Деберль и Элен казались друзьями, расположенными друг к другу в силу сходства их рассудительных, несколько холодных натур. И Жюльетта не раз восклицала:

— О, вы прекрасно ладили бы… А меня ваше спокойствие из себя выводит.

Каждый день, около шести часов, доктор возвращался после визитов. Он заставал дам в саду и подсаживался к ним. В первые дни Элен тотчас уходила, чтобы оставить супругов наедине. Но Жюльетта так сердилась на нее за это, что теперь она оставалась. Она стала участницей интимной жизни этой семьи, казавшейся ей очень дружной. Когда доктор являлся, его жена всякий раз тем же ласковым движением подставляла ему щеку, и он целовал ее; затем он помогал Люсьену взобраться к нему на колени и беседовал с ним. Ребенок иногда закрывал ему рот своими ручками, тянул его посреди разговора за волосы и вообще так плохо вел себя, что отец в конце концов спускал его на землю и отсылал играть с Жанной. Элен улыбалась, глядя на эти игры; на минуту оторвавшись от работы, она окидывала спокойным взглядом отца, мать и ребенка. Поцелуй супругов не смущал ее, шалости Люсьена трогали. Казалось, она отдыхала в мирном счастье этого семейства.

Солнце садилось, золотя верхние ветви деревьев. Невозмутимый покой исходил с бледного неба. Жюльетта, до безумия любившая задавать вопросы, без передышки расспрашивала доктора, часто не дожидаясь его ответа:

— Где ты был? Что делал?

Тогда он рассказывал о своих больных, о знакомом, которого встретил, о материи или мебели, мимоходом увиденной в витрине магазина. Нередко глаза его встречались в это время с глазами Элен. Ни он, ни она не отводили взора. Секунду они сосредоточенно смотрели друг на друга, словно каждому из них открывалось сердце другого, затем улыбались, медленно опуская веки. Нервная живость Жюльетты, которую сна прикрывала деланной томностью, не давала им возможности долго разговаривать друг с другом, — молодая женщина стремительно врывалась во всякий разговор. И все же, когда они обменивались отдельными медлительными и банальными словами и фразами, эти фразы и слова как будто приобретали особый, глубокий смысл, звучали дольше, чем произносивший их голос. Каждое слово, сказанное одним из них, вызывало у другого легкий жест одобрения, как будто все мысли были у них общими. Это было полное задушевное согласие, исходившее из глубины их существа и объединявшее их даже в минуты молчания. Временами Жюльетта прекращала свое сорочье стрекотание, слегка смущенная тем, что говорит без умолку.

— Что? Вас, верно, это не очень занимает? — спрашивала она. — Мы разговариваем о вещах, которые вам совсем не интересны.

— Нет, нет, не обращайте на меня внимания, — весело отвечала Элен. — Мне никогда не бывает скучно… Для меня наслаждение — слушать и молчать.

И это была правда. Она больше всего наслаждалась своим пребыванием у четы Деберль именно во время этих долгих молчаний. Склонив голову над работой и поднимая глаза только, чтобы изредка обменяться с доктором одним из тех долгих взглядов, которые связывали их друг с другом, она охотно замыкалась в эгоизм своего чувства. Теперь она признавалась себе в том, что между ней и ним есть какое-то тайное чувство, нечто сладостное, тем более сладостное, что никто в мире, кроме них обоих, не знает об этом. Но она хранила свою тайну спокойно, ничто не смущало ее честности: ведь у нее не было никаких дурных помыслов. Как доктор был добр с женой и сыном! Она любила его еще больше, когда он подбрасывал Люсьена на коленях и целовал Жюльетту в щеку. С тех пор, как она увидела его в кругу семьи, их дружба еще окрепла. Теперь она чувствовала себя как бы членом семьи, и ей казалось невозможным, чтобы ее удалили отсюда. Про себя она стала звать его Анри: это было естественно, ведь она слышала, как Жюльетта называла его этим именем. И когда ее губы произносили «сударь», все ее существо повторяло, как эхо: «Анри». Однажды доктор нашел Элен под вязом одну. В то время Жюльетта почти каждый день уходила после двенадцати из дому.

— Как? Моей жены здесь нет? — сказал он.

— Нет, она меня покинула, — отвечала Элен, смеясь. — Но и вы сегодня вернулись раньше обыкновенного.

Дети играли на другом конце сада. Он сел рядом с ней. То, что они остались наедине, нисколько не смущало их. Около часа они разговаривали о тысяче вещей, не испытывая ни на минуту желания хотя бы намеком коснуться того нежного чувства, которое переполняло их сердца. Зачем было говорить об этом? Разве они и так не знали того, что могли бы сказать друг другу? Им не в чем было друг другу признаваться. Для них было достаточной радостью то, что они видятся, что они во всем согласны друг с другом, что они могут спокойно наслаждаться своим уединением на том самом месте, где он каждый вечер целовал при ней свою жену. На этот раз он подсмеивался над ее неистовым трудолюбием.

— Представьте, — сказал он, — я даже не знаю, какого цвета ваши глаза: они всегда устремлены на иголку.

Она подняла голову и, как всегда, посмотрела ему прямо в глаза.

— Разве вы любите дразнить? — мягко спросила она. Он продолжал:

— А!.. они серые… серые с голубым отливом… правда?

Это было все, на что они осмеливались; но эти слова, такие случайные, звучали бесконечной нежностью. Начиная с этого дня, он нередко заставал ее в сумерках одну. И тогда, помимо их воли, их близость возрастала. Они беседовали изменившимся голосом, с ласкающими интонациями, которых у них не было, когда их слушали посторонние. И однако, когда возвращалась Жюльетта, принося с собой из своей беготни по Парижу лихорадочную болтливость, она по-прежнему не казалась им помехой, они могли продолжать начатый разговор, не чувствуя смущения и не отодвигаясь друг от друга. Казалось, эта прекрасная весна, этот сад, где цвела сирень, лелеют в них первое блаженное упоение страстью.

В конце месяца госпожа Деберль увлеклась грандиозным проектом. Она затеяла дать детский бал. Была уже поздняя весна, но эта идея так заполнила ее пустую головку, что она тотчас, со свойственной ей шумной стремительностью, вся ушла в приготовления. Ей хотелось устроить нечто замечательное: она даст костюмированный бал. У себя, у других, повсюду она стала говорить только о своем бале. В саду начались бесконечные разговоры. Красавец Малиньон находил проект несколько наивным, однако снисходительно заинтересовался им и обещал привести знакомого комического певца.

Однажды, когда все общество находилось под вязами, Жюльетта подняла чрезвычайно важный вопрос: как будут одеты Люсьен и Жанна.

— Я не знаю, на чем остановиться, — сказала она. — Я подумывала о костюме Пьеро из белого атласа.

— О, это банально! — заявил Малиньон. — На вашем балу, наверное, будет добрая дюжина Пьеро… Подождите! Тут нужно придумать нечто оригинальное…

Посасывая набалдашник трости, он погрузился в размышления.

— А мне хочется одеться субреткой! — воскликнула подошедшая Полина.

— Тебе? — сказала госпожа Деберль с удивлением. — Но ведь ты же не будешь в костюме. Или ты считаешь себя ребенком, глупышка? Будь любезна, приходи в белом платье.

— Вот как! А ведь это было бы очень весело, — пробормотала Полина. Несмотря на свои восемнадцать лет и пышно развитые формы, эта красивая девушка страстно любила веселиться и прыгать с малышами. Элен между тем продолжала работать под деревом, поднимая порою голову, чтобы улыбнуться доктору и господину Рамбо. Они беседовали, стоя перед ней. Господин Рамбо в конце концов тоже сблизился с Деберлями.

— А Жанна, — спросил доктор, — как вы ее оденете? Но его прервало восклицание Малиньона:

— Нашел! Маркиз времен Людовика Пятнадцатого!

И он торжествующе взмахнул тросточкой. Так как никто не выразил особенного восторга, он удивился:

— Как? Вы не понимаете? Ведь это Люсьен принимает у себя своих маленьких гостей, не так ли? Вот вы и поставьте его на пороге гостиной в костюме маркиза, с большим пучком роз, приколотым сбоку, и пусть он встречает дам глубоким поклоном.

— Но ведь у нас будут дюжины маркизов, — возразила Жюльетта.

— Ну так что же? — спокойно сказал Малиньон. — Чем больше будет маркизов, тем занятнее. Я вам говорю, это как раз то, что надо… Хозяин дома должен быть одет маркизом, иначе ваш бал будет из рук вон плох.

Он казался настолько убежденным в своей правоте, что и Жюльетта в конце концов увлеклась. В самом деле! Костюм маркиза Помпадур из белого атласа, затканного букетиками, — это будет совершенно восхитительно.

— А Жанна? — снова спросил доктор.

Девочка тем временем подошла к матери и, ласкаясь, приняла свою любимую позу, прильнув к ее плечу. Прежде чем Элен успела раскрыть рот, девочка прошептала:

— О мама, ты ведь помнишь, что обещала мне!

— А что? — раздались голоса кругом.

Под умоляющим взглядом дочери Элен ответила, улыбаясь:

— Жанна не хочет, чтобы о ее костюме знали заранее.

— Ну конечно! — воскликнула девочка. — Если знают костюм заранее, он не производит никакого впечатления.

Присутствующие посмеялись над этим кокетством. Господин Рамбо вздумал подразнить ее. С некоторых пор Жанна на него дулась, и добряк, истощив все усилия и не зная, как вернуть себе расположение своего маленького друга, начал поддразнивать девочку, чтобы опять с ней сблизиться. Он повторил несколько раз, глядя на нее:

— А я скажу, а я скажу…

Девочка побледнела. Ее кроткое болезненное личико стало жестким и мрачным. Две глубокие морщины пересекли лоб, подбородок заострился и нервно задрожал.

— Ты, — пробормотала она, заикаясь, — ты… Ничего ты не скажешь… — И, видя, что он все еще как будто намеревается заговорить, она, обезумев, бросилась к нему, крича:

— Молчи, я не хочу, чтобы ты говорил… не хочу!

Элен не успела предотвратить припадок — один из тех припадков слепого гнева, которые время от времени так страшно потрясали бедную девочку. Она строго сказала:

— Смотри, Жанна, я накажу тебя!

Но Жанна уже не слушала, не слышала ее. Дрожа всем телом, топая ногами, задыхаясь, она повторяла: «Не хочу!.. Не хочу!..» все более и более хриплым, надрывающимся голосом; судорожно стиснув руку господина Рамбо, она крутила ее с необычайной силой. Тщетно прибегала Элен к угрозам. Наконец, не будучи в состоянии совладать с девочкой строгостью, глубоко опечаленная этой сценой, разыгравшейся при всех, она тихо промолвила:

— Жанна, ты очень огорчаешь меня!

Девочка тотчас же выпустила руку господина Рамбо, повернула голову. Увидев страдающее лицо матери, ее глаза, полные сдерживаемых слез, она сама разразилась рыданиями и бросилась ей на шею, бормоча:

— Не надо, мама… не надо…

Она гладила ее руками по лицу, чтобы не дать ей расплакаться. Элен медленно отстранила ее. Тогда, изнемогая от горя, растерявшись, девочка опустилась на ближнюю скамью и зарыдала еще сильнее. Люсьен, которому ее всегда ставили в пример, смотрел на Жанну с удивлением и смутным удовольствием. Элен стала складывать работу, извиняясь за тягостную сцену.

— Господи! — сказала Жюльетта. — Детям нужно все прощать. Ведь у Жанны очень доброе сердце. Она так плакала, бедняжка, что уже с лихвой наказана.

Элен подозвала Жанну, чтобы поцеловать ее, но девочка, отвергая прощение, продолжала сидеть на скамейке, задыхаясь от слез.

Между тем господин Рамбо и доктор приблизились к ней. Первый, наклонясь к девочке, взволнованно спросил своим добрым голосом:

— Послушай, родная, отчего ты рассердилась? Чем я тебя обидел?

— О! — возразила Жанна, отводя руки и открывая взволнованное, заплаканное лицо. — Ты хотел отнять у меня маму.

Доктор, слушавший их разговор, засмеялся. Господин Рамбо понял не сразу.

— Что ты говоришь?

— Да, да, в тот вторник… О, ты отлично знаешь: ты стал на колени и спросил меня, что бы я сказала, если бы ты остался у нас навсегда.

Анри уже не улыбался. Его побледневшие губы дрогнули. Щеки господина Рамбо, наоборот, побагровели. Понизив голос, он пробормотал:

— Но ведь ты же сказала, что мы всегда играли бы вместе!

— Нет, нет, я не знала, — резко продолжала девочка, — я не хочу, слышишь… Не говори об этом больше никогда, никогда, и мы опять будем друзьями.

Элен, стоявшая с рабочей корзинкой в руке, услышала последние слова дочери.

— Ну, идем домой, Жанна! Когда плачут, нечего надоедать другим.

Она поклонилась и пошла к выходу, подталкивая девочку. Доктор, весь бледный, пристально смотрел на нее. Господин Рамбо был подавлен. Госпожа Деберль и Полина, поставив перед собой Люсьена и заставляя его вертеться во все стороны, оживленно обсуждали с Малиньоном, как будет сидеть на детской фигурке Люсьена костюм маркиза Помпадур.

На другой день Элен сидела под вязами одна. Госпожа Деберль, бегавшая по делам, связанным с приготовлениями к балу, забрала с собой Люсьена и Жанну. На этот раз доктор вернулся раньше обыкновенного. Он быстро спустился с крыльца. Но он не сел, а принялся бродить вокруг молодой женщины, отрывая кусочки коры от стволов. Она на мгновение подняла глаза, обеспокоенная его тревогой, затем принялась за шитье; рука ее слегка дрожала.

— Погода портится, — сказала она, смущенная наступившим молчанием. — Сегодня почти холодно.

— Ведь еще только апрель, — ответил он, стараясь придать своему голосу спокойствие. Казалось, он хотел удалиться, но вернулся и вдруг спросил ее:

— Вы, значит, выходите замуж?

Этот вопрос в упор так поразил Элен, что она чуть не выронила из рук шитье. Она сидела вся бледная. Сильнейшим напряжением воли она подавила свое волнение: лицо оставалось неподвижным, словно изваянное из мрамора, широко раскрытые глаза были устремлены прямо на доктора. Она ничего не ответила. Тогда он заговорил умоляющим голосом:

— Прошу вас… одно слово, одно… Вы выходите замуж?

— Да, может быть. Что вам до этого? — сказала она, наконец, ледяным тоном.

— Но это невозможно! — воскликнул он с резким жестом.

— Почему? — продолжала она, не сводя с него глаз. И под этим взглядом, замыкавшим ему уста, Анри принужден был замолчать. Мгновение он стоял перед Элен, прижав руки к вискам; потом, чувствуя, что задыхается, и боясь потерять самообладание, он удалился, она же сделала вид, что спокойно принялась опять за работу.

Но очарование тихих послеполуденных часов было нарушено. Напрасно старался доктор на другой день быть нежным и покорным; как только Элен оставалась с ним одна, ей, казалось, становилось не по себе. Уже не было между ними той дружеской непринужденности, того ясного доверия, которые позволяли им сидеть рядом друг с другом, без тени смущения, наслаждаясь чистой радостью сознания, что они вместе. Несмотря на все его старания не испугать ее, он иногда, глядя на нее, внезапно вздрагивал, лицо его заливалось волной горячей крови. И в Элен уже не было прежнего невозмутимого спокойствия. Порой ее охватывала дрожь, расслабляла истома — она сидела праздно и неподвижно. Казалось, в них пробудились, в многообразных обликах, гнев и желание.

Это привело к тому, что Элен уже не хотела отпускать от себя Жанну. Доктор постоянно заставал между Элен и собой этого свидетеля, следившего за ним своими большими прозрачными глазами. Но более всего Элен страдала от того внезапно возникшего чувства неловкости, которое она испытывала в присутствии госпожи Деберль. Когда та, с растрепанной от ветра прической, возвращалась домой и, называя ее «моя дорогая», рассказывала ей о своих хлопотах, Элен уже не слушала ее со своей спокойной улыбкой; из глубины ее существа поднималось смятение, какие-то неясные чувства, в которых она не хотела разобраться. В них было что-то похожее на стыд и недоброжелательство. Временами ее честная натура возмущалась; она протягивала руку Жюльетте, не будучи, однако, в состоянии подавить физическую дрожь, пробегавшую по ней от прикосновения теплых пальцев ее приятельницы.

Погода между тем испортилась. Ливни принуждали дам укрываться в японской беседке. Сад, ранее блиставший чистотой, превращался в озеро. Никто уже не решался ходить по аллеям, опасаясь испачкать башмаки в липкой грязи. Когда изредка луч солнца проглядывал между туч, намокшая зелень стряхивала с себя влагу, на каждом цветке сирени дрожали жемчужины. С вязов падали крупные капли.

— Решено: бал в субботу, — сказала однажды госпожа Деберль. — Ах, милая, сил моих нет… Значит, будьте у нас в два часа! Жанна откроет бал с Люсьеном.

И, уступая приливу нежности, восхищенная приготовлениями к своему балу, она поцеловала обоих детей; затем, со смехом взяв Элен за руки, она запечатлела и на ее щеках два звучных поцелуя.

— Это мне в награду, — продолжала она весело. — Что ж, я заслужила ее — набегалась достаточно. Увидите, как все выйдет удачно!

Элен осталась холодна, как лед. Доктор смотрел на них поверх белокурой головки Люсьена, повисшего у него на шее.

IV

В прихожей маленького особняка стоял во фраке и белом галстуке Пьер, открывая двери, как только подъезжал экипаж. Врывалась струя сырого воздуха, желтый отблеск дождливого дня освещал переднюю, увешанную портьерами и заставленную зелеными растениями. Хотя было только два часа, свет уже мерцал тускло, как в печальный зимний день.

Но как только лакей распахивал двери первой гостиной, яркий свет ослеплял гостей. Ставни были закрыты, шторы тщательно задернуты, ни один луч, скользивший с тусклого неба, не проникал сквозь них; расставленные повсюду лампы, свечи, горевшие в люстре и хрустальных стенных канделябрах, придавали комнате вид блистающей часовни. За маленькой гостиной, где обои цвета резеды несколько смягчали яркость освещения, сверкала большая, черная с золотом, гостиная, убранная, как для ежегодного январского бала Деберлей.

Дети начинали съезжаться. Полина суетливо распоряжалась расстановкой стульев в гостиной. Их нужно было расположить рядами перед дверью в столовую, снятой с петель и замененной красным занавесом.

— Папа, — крикнула она, — помоги же нам! Мы запаздываем!

Господин Летелье — заложив руки за спину, он рассматривал люстру — поспешил исполнить просьбу дочери. Полина сама принесла несколько стульев. Она послушалась сестры и надела белое платье; четырехугольный вырез корсажа открывал грудь.

— Так, все готово, — продолжала она. — Пусть приходят… Но о чем думает Жюльетта? Скоро ли она оденет Люсьена?

Как раз в эту минуту госпожа Деберль ввела маленького маркиза. Раздался гул восклицаний. Ах, какой милашка! Как он очарователен в своем белом атласном кафтане, затканном букетиками цветов, в камзоле с золотым шитьем и вишневых шелковых штанишках. Подбородок и тонкие руки мальчугана утопали в кружевах. Миниатюрная шпага с большим розовым бантом висела у бедра.

— Ну, принимай гостей, — сказала мать, проводя его в первую комнату.

Люсьен разучивал свою роль целую неделю. И теперь он непринужденно выпрямился, держа треуголку под мышкой левой руки, слегка закинув назад напудренную головку. Он отвешивал глубокий поклон каждой входившей гостье, предлагал ей руку, подводил ее к стулу, затем снова раскланивался и возвращался на прежнее место. Кругом смеялись над его серьезностью, не лишенной оттенка развязной самоуверенности.

Так провел он в гостиную Маргариту Тиссо, пятилетнюю девочку, одетую в прелестный костюм молочницы, с кружечкой у пояса; за ней — двух маленьких Бертье, Элен и Софи, из которых одна была одета Безумием, а другая субреткой. Он дерзнул подойти к Валентине де Шерметт, четырнадцатилетней барышне, которую мать неизменно наряжала испанкой; рядом с ней он выглядел таким маленьким, что, казалось, — она несет его. Но в крайнее замешательство повергло его прибытие семьи Левассер, состоявшей из пяти сестер, выступавших лесенкой, начиная с двухлетней и кончая десятилетней девочкой. Все пять были одеты Красными Шапочками, в традиционном колпачке и платье из пунцового атласа с черной бархатной каймой, на котором выделялся широкий кружевной передник. Наконец он решился, храбро отбросил шляпу и, предложив правую и левую руку двум старшим девочкам, торжественно вошел в гостиную в сопровождении трех остальных. Это вызвало общее веселье, что ничуть, однако, не отразилось на самоуверенности маленького мужчины.

Тем временем госпожа Деберль в дальнем уголке гостиной журила сестру:

— Помилуй, разве это прилично? Такой глубокий вырез!

— Что ж тут такого? Папа ничего не сказал, — ответила спокойно Полина. — Если хочешь, я приколю букет.

Она сорвала несколько живых цветов из жардиньерки и заткнула букетик за лиф. Дамы, матери, в нарядных выездных платьях, уже окружили госпожу Деберль, расточая похвалы ее балу. Мимо проходил Люсьен. Мать поправила ему локон напудренных волос.

— А Жанна? — спросил он, поднимаясь на цыпочках к ее уху.

— Она придет, детка… Смотри, не упади… Ступай скорей, — вот маленькая Гиро… А, ее нарядили эльзаской.

Гостиная наполнялась. Ряды стульев, стоявшие против красного занавеса, были почти все заняты; раздавался гомон детских голосов. Мальчики приходили целыми группами. Было уже три Арлекина, четыре Полишинеля, один Фигаро, тирольцы, шотландцы. Маленький Бертье был одет пажом. Гиро, карапузик двух с половиной лет, в костюме Пьеро выглядел так забавно, что все проходившие мимо брали его на руки и целовали.

— Вот и Жанна, — сказала вдруг госпожа Деберль. — О, она обворожительна!

Пробежал шепот, головы наклонялись, слышались негромкие восклицания. Жанна остановилась на пороге первой гостиной; Элен еще снимала в передней манто. На девочке был костюм японки, оригинальный и роскошный. Кимоно, расшитое цветами и причудливыми птицами, ниспадало к ее ножкам, закрывая их; ниже широкого пояса из-под распахнутых пол виднелась зеленоватая шелковая юбка с желтым отливом. Ни с чем несравнимо было странное, нежное очарование ее лица, с тонким подбородком и узкими блестящими глазами козочки; его осеняла высокая прическа, поддерживаемая длинными шпильками. Казалось, что вошла настоящая дочь Эдо, овеянная ароматом бензоя и чая. Она стояла, нерешительно остановившись, болезненно томная, словно чужеземный цветок, грезящий о далекой родине.

Позади нее показалась Элен. Внезапно перейдя от тусклого света улицы к яркому блеску свечей, обе они щурились, ослепленные и улыбающиеся. Жаркий воздух гостиной, струившийся навстречу им аромат, в котором преобладал запах фиалок, слегка стеснял им дыхание и румянил их свежие щеки. У всех входивших в гостиную приглашенных было выражение удивления и неуверенности.

— Что же ты, Люсьен? — сказала госпожа Деберль.

Мальчик не заметил Жанну. Теперь он бросился к ней и взял ее под руку, забыв отвесить поклон. И оба они, маленький маркиз в затканном букетиками кафтане и японка в костюме, вышитом пурпуром, казались такими хрупкими и нежными, что их можно было принять за две искусно раскрашенные и позолоченные саксонские статуэтки, вдруг ожившие.

— А я ждал тебя, знаешь? — прошептал Люсьен. — Надоело мне водить девочек под руку… Ведь мы останемся вместе, правда?

И он уселся с ней в первом ряду стульев, совершенно забыв о своих обязанностях хозяина дома.

— Я, право, очень беспокоилась, — сказала Жюльетта, подойдя к Элен. — Я уж боялась, что Жанна нездорова.

Элен извинилась: с детьми всегда столько хлопот. Она еще стояла в углу гостиной, в группе дам, как вдруг почувствовала, что сзади приближается доктор. Он действительно вошел, откинув красный занавес, за который только что просунул голову, чтобы отдать какое-то последнее приказание. Но внезапно он остановился. Он тоже угадал присутствие Элен, хотя она и не обернулась. Одетая в черное гренадиновое платье, Элен никогда еще не была так царственно прекрасна. И легкий озноб пробежал по телу доктора, когда его овеяла принесенная Элен с улицы свежесть, исходившая, казалось, от ее плеч и рук, сквозивших под прозрачной тканью.

— Анри никого не видит, — сказала, смеясь, Полина. — Здравствуй, Анри!

Тогда он подошел и поздоровался с дамами. Мадмуазель Орели, находившаяся тут же, на минуту задержала его, чтобы издали показать ему своего племянника, которого она привела с собой. Анри из вежливости остановился. Элен молча протянула ему руку в черной перчатке, — он не осмелился слишком крепко пожать ее.

— Как! Ты здесь? — воскликнула, снова появляясь, госпожа Деберль. — Я всюду ищу тебя… Уже около трех часов, можно начинать.

— Конечно! — сказал он. — Сейчас.

Гостиная была полна. Родители, сидевшие вдоль стен, в сверкающем озарении люстр, окаймляли гостиную темной рамкой своих выездных костюмов. Кое-где дамы, сдвинув стулья, составили небольшие кружки. Неподвижно стоявшие у стен мужчины в сюртуках заполняли промежутки; у дверей соседней гостиной мужчин было больше; они толпились там, вытягивая шеи.

Свет со всей яркостью падал на маленький шумливый мирок, волновавшийся посредине просторной комнаты. Толпа детей — их было около сотни — расселась по стульям; в веселой пестроте костюмов преобладали розовые и голубые тона. Это был целый ковер светлых головок, все оттенки белокурости, от нежно-пепельной до червонно-золотой, со вспышками бантов и цветов — нива белокурых волос, которую, словно летний ветер, колыхал порою звонкий смех.

Иногда в этом ворохе лент и кружев, шелка и бархата мелькало чье-то личико, казавшееся затерянным, — розовый носик, голубые глаза, улыбающийся или надутый ротик. Крохотные карапузы точно проваливались между десятилетними крепышами, и матери тщетно искали их издали тревожным взглядом. Одни мальчуганы сидели смущенные, с глупым видом, рядом с девочками, широко расстилавшими пышные юбки. Другие, более предприимчивые, подталкивали локтем незнакомых соседок и смеялись им в лицо. Но царицами оставались девочки; группы по три-четыре подруги егозили на стульях до того, что чуть не ломали их, болтая при этом так звонко, что никто уже никого не мог расслышать. Все глаза были устремлены на красный занавес.

— Внимание! — сказал доктор, трижды постучав в дверь столовой.

Красный занавес медленно раздвинулся: в амбразуре двери открылся театр марионеток. Водворилось молчание. Вдруг из-за кулис вынырнул Полишинель, так грозно рявкнув, что маленький Гиро отозвался возгласом испуганным и восхищенным. Это была одна из тех потрясающих пьес, где Полишинель, отколотив полицейского комиссара, убивает жандарма и попирает в свирепой веселости все божеские и человеческие законы. При каждом палочном ударе, разбивавшем деревянные головы, безжалостные зрители пронзительно смеялись; удары шпаг, прокалывающих груди, поединки, в которых противники дубасили друг друга по черепам, словно по пустым тыквам, побоища, из которых участники выходили в плачевном виде, без руки или без ноги, — все это вызывало со всех сторон несмолкаемые взрывы хохота. Но когда Полишинель у края рампы отпилил жандарму голову, восторг дошел до предела; эта операция доставила зрителям такое огромное удовольствие, что они, толкаясь, падали друг на друга. Маленькая девочка, лет четырех, вся в белом и розовом, блаженно прижимала ручонки к сердцу, так ей нравилось это зрелище. Другие девочки аплодировали. Мальчики смеялись, широко раскрыв рты, вторя более низкими голосами тонким голоскам девочек.

— Как им весело! — прошептал доктор.

Он вернулся на свое место, возле Элен. Она веселилась так же искренне, как дети. Сидя за нею, он опьянялся запахом ее волос. Раз, при особенно сильном ударе палки, она повернулась к нему со словами:

— А знаете, — это очень забавно!

Теперь возбужденные дети сами вмешивались в ход действия. Они подавали реплики актерам. Одна девочка, по-видимому, знавшая пьесу, поясняла заранее, что будет дальше: «Сейчас он убьет свою жену… Теперь его повесят…» Младшая из девочек Левассер, двухлетняя, вдруг крикнула:

— Мама, а его посадят на хлеб и воду?

Слышались восклицания, размышления вслух. Элен взглядом искала кого-то среди детей.

— Я не вижу Жанну, — сказала она. — Весело ли ей? Доктор наклонился. Приблизив к ее голове свою, он прошептал:

— Вон она — между Полишинелем и нормандкой. Видите шпильки ее прически?.. Она смеется от всей души.

Он так и остался, наклонясь к Элен, чувствуя на своей щеке тепло ее лица. У них еще не вырвалось ни одного признания, и благодаря этому молчанию между ними сохранилась непринужденная простота отношений, в которую лишь в последнее время закралась смутная тревога. Но среди этого заразительного хохота, в толпе этих детишек, Элен становилась ребенком: она забывалась. Дыхание Анри согревало ей затылок; звучные удары палок заставляли ее вздрагивать, грудь ее вздымалась; оборачиваясь к нему, она глядела на него блестящими глазами и каждый раз говорила:

— Боже мой! До чего все это глупо. Ну и колотят же они друг друга!

— О, у них крепкие головы! — отвечал он, весь дрожа.

Это все, что он нашелся сказать. Оба они возвращались к ребячествам детских лет. Не слишком примерная жизнь Полишинеля наводила на них истому. Потом, при развязке драмы, когда появился черт и произошла решающая битва, всеобщая резня, Элен, откинувшись назад, придавила руку Анри, лежавшую на спинке ее кресла, а детвора, неистово кричавшая и хлопавшая в ладоши, едва не ломала стулья от восторга.

Красный занавес опустился. Среди шума Полина возвестила о приходе Малиньона обычной своей фразой:

— А вот и красавец Малиньон!

Он вошел, тяжело дыша, задевая стулья.

— Что за странная мысль так закупориться? — воскликнул он, удивленный, сбитый с толку. — Словно в склеп входишь!

Повернувшись к подходившей к нему госпоже Деберль, он сообщил:

— Ну и заставили вы меня побегать… С утра разыскиваю Пердиге — знаете, моего певца. А так как мне не удалось его поймать, я привел вам великого Моризо…

Великий Моризо был любитель-фокусник, иногда гастролировавший в светских гостиных. Ему предоставили столик. Он проделал свои лучшие номера, но нимало не увлек зрителей. Бедные малыши стали совсем серьезными. Несколько крошек заснуло, посасывая палец. Другие, постарше, оборачивались, улыбались родителям, — те сами скрывали из вежливости зевоту. Все вздохнули с облегчением, когда великий Моризо унес, наконец, свой столик.

— О, он очень искусный фокусник, — прошептал Малиньон, почти касаясь губами затылка госпожи Деберль.

Но красный занавес снова раздвинулся, и волшебное зрелище сразу подняло на ноги всех ребят.

В ярком свете висевшей посредине лампы и двух больших канделябров открылась столовая, где был накрыт и убран, как для званого обеда, длинный стол, на пятьдесят приборов. Посредине и по обоим концам стола, в низких корзинах, красовались кусты цветов, разделенные высокими компотницами с грудами «сюрпризов» в золотых и разноцветных глянцевых бумажках. Вокруг высились торты, пирамиды глазированных фруктов, груды сандвичей; ниже тянулись симметричным узором тарелки, наполненные сластями и пирожными; бабы, пышки с кремом, бриоши чередовались с бисквитами, крендельками и миндальным печеньем. В хрустальных вазах трепетало желе, фарфоровые миски были наполнены кремом. На серебряных шлемах крохотных бутылочек шампанского, под стать участникам пиршества, играли яркие отблески света. Казалось, то была одна из тех грандиозных пирушек, которые должны видеться детям во сне, — завтрак, сервированный со всей торжественностью парадного обеда для взрослых, феерическое видение родительского стола, на который, казалось, высыпали рог изобилия кондитеры и продавцы игрушек.

— Ну, ведите же дам к столу, — сказала госпожа Деберль, улыбаясь при виде восторга детей.

Но шествие не состоялось. Торжествующий Люсьен подал руку Жанне и пошел впереди. Остальные двинулись за ним в некотором беспорядке. Понадобилось вмешательство матерей, чтобы всех рассадить, и они остались при детях, главным образом позади малышей, следя за ними во избежание досадных случайностей. Сказать по правде, гости чувствовали себя вначале очень неловко: они переглядывались, не решаясь прикоснуться к стоявшим перед ними лакомствам, смутно встревоженные этим нарушением установленного порядка — дети сидят, родители стоят. Наконец старшие, расхрабрившись, начали протягивать руки. Потом, когда вмешались матери, разрезая торты, раздавая куски сидящим поблизости, дети оживились, в столовой стало очень шумно. Вскоре не осталось и следа красивой симметрии, все блюда странствовали вокруг стола, среди протянутых к ним ручек, опустошавших их на ходу. Обе маленькие Бертье, Бланш и Софи, смеялись, глядя на свои тарелки, где было наложено всего понемногу — варенья, крема, пирожных, фруктов. Пять девочек Левассер завладели углом стола, уставленным сластями, Валентина, гордая тем, что ей уже четырнадцать лет, разыгрывала взрослую даму и занимала соседей. Тем временем Люсьен, желая быть галантным, раскупорил бутылку шампанского, и так неловко, что чуть не вылил ее содержимое на свои вишневые шелковые штаны. Это было целое событие.

— Оставь, пожалуйста, бутылки в покое!

— Шампанское я откупориваю! — кричала Полина.

Она ни минуты не оставалась на месте, веселясь нисколько не меньше ребят. Как только входил лакей, она выхватывала у него кувшин с шоколадом и, с проворством официанта, наполняла чашки, что доставляло ей необычайное удовольствие. Она обносила детей мороженым и сиропами, бросая все, чтобы получше угостить какую-нибудь обойденную девочку, и устремлялась дальше, расспрашивая направо и налево:

— Тебе чего, карапуз? А, бриошь? Постой, деточка, сейчас передам тебе апельсины… Да ешьте же, глупыши, потом наиграетесь!

Госпожа Деберль, более спокойная, повторяла, что малышей надо оставить в покое, они сами отлично разберутся. В конце комнаты Элен и еще несколько дам забавлялись зрелищем, которое являл стол. Все эти розовые мордочки уплетали, блестя белыми зубками. Ничего не могло быть смешнее чинных манер этих благовоспитанных ребятишек, порою, в пылу увлечения, сменявшихся выходками юных дикарей. Они обхватывали стакан обеими руками, чтобы выпить все до последней капли, пачкались, разукрашивали пятнами свои костюмы. Гомон усиливался. Опустошались последние тарелки.

Жанна, и та запрыгала на стуле, заслышав из гостиной звуки кадрили; мать, подойдя к ней, сделала ей замечание за то, что она слишком много ела.

— О мама, мне так хорошо сегодня! — ответила она.

Музыка подняла детей из-за стола. Постепенно столовая опустела. Вскоре остался только один толстый малыш, по самой середине стола. Этот-то был в полис равнодушен к танцам. Шея у него была повязана салфеткой, подбородок почти касался скатерти — настолько ребенок был мал. Тараща глаза, он тянулся губами к ложке с шоколадом, которым его поила мать. Чашка пустела, мать вытирала ему губы, — он продолжал глотать, еще больше тараща глаза.

— Ну и аппетит у тебя, мой милый, — сказал Малиньон, задумчиво следивший за ним.

Теперь раздавали «сюрпризы». Каждый ребенок, вставая из-за стола, уносил с собой золотой трубчатый сверток. Он торопливо разрывал оболочку, и оттуда сыпались игрушки — затейливые колпаки из тонкой бумаги, птицы, бабочки. Но главной прелестью «сюрпризов» были хлопушки. Мальчики храбро тянули их, наслаждаясь производимым шумом, девочки жмурились и принимались за каждую по нескольку раз. Минуту-другую только и слышно было, что сухой треск пальбы. Среди шума и гама дети вернулись в гостиную, откуда неумолчно раздавались звуки рояля, игравшего кадриль.

— Я бы с удовольствием съела бриошь, — сказала, присаживаясь к столу, мадмуазель Орели.

Вокруг покинутого стола с остатками роскошного угощения расположилось несколько дам. Их было около десяти. Они благоразумно выждали время, когда можно будет закусить. Все лакеи были заняты, поэтому Малиньон взял на себя обязанность прислуживать им. Он опорожнил кувшин с шоколадом, слил из бутылок остатки шампанского; ему даже удалось раздобыть мороженого. Но, любезно ухаживая за дамами, он не переставал изумляться странной мысли хозяев закрыть ставни.

— Положительно здесь чувствуешь себя, как в склепе, — повторял он.

Элен стоя разговаривала с госпожой Деберль. Та вскоре вернулась в гостиную. Элен собиралась последовать за ней, как вдруг почувствовала чье-то легкое прикосновение. Позади нее, улыбаясь, стоял доктор. Он не отходил от нее.

— Неужели вы ничего не скушаете? — спросил он.

И в эту банальную фразу была вложена такая страстная мольба, что Элен ощутила глубокое волнение. Она прекрасно понимала, что он говорит о другом. Среди окружающего ее веселья ею самой мало-помалу овладевало возбуждение.

Прыгающая и кричащая толпа малышей заражала ее своей лихорадкой. Щеки ее порозовели, глаза блестели. Сначала она ответила отказом:

— Нет, благодарю вас. Не хочется.

Но доктор настаивал, и она, охваченная тревогой и желая освободиться от него, уступила:

— Ну, в таком случае — чашку чая.

Он поспешил принести чашку. Его руки дрожали, когда он подал ее Элен. И пока Элен пила, он приблизился к ней, — с его трепещущих губ уже готово было сорваться признание, подымавшееся из глубины его существа. Она отшатнулась, протянула ему пустую чашку и, пока он ставил ее на буфет, исчезла, оставив его в столовой вдвоем с мадмуазель Орели, — та медленно жевала, методически оглядывая тарелки.

В глубине гостиной гремел рояль. И от одного конца комнаты до другого кружился бал, смешной и восхитительный. Вокруг детей, танцевавших кадриль, — среди них была Жанна с Люсьеном, — собралась толпа зрителей. Маленький маркиз слегка путал фигуры; все шло гладко только тогда, когда ему нужно было ухватить Жанну: он обнимал ее и кружился. Жанна покачивалась, точно взрослая дама, раздосадованная тем, что он мнет ее костюм, но потом, увлеченная удовольствием, сама, в свою очередь, обхватывала своего кавалера, приподнимая его на воздух. И белый атласный камзол, затканный букетиками, сливался с платьем, расшитым цветами и причудливыми птицами. Обе фигурки из старинного саксонского фарфора казались изящными, причудливыми безделушками, сошедшими с этажерки салона.

После кадрили Элен подозвала Жанну, чтобы оправить ее платье.

— Это все он, мама, — сказала девочка. — Он измял мне все платье. Такой несносный.

Вдоль стен гостиной разместились улыбавшиеся родители, Снова зазвучал рояль, опять запрыгали малыши. Но, чувствуя, что на них смотрят, они держались настороже, сохраняли серьезный вид и остерегались слишком резких движений, чтобы казаться благовоспитанными. Некоторые из них умели танцевать, но большинство было незнакомо с фигурами и толпилось на месте, не зная, куда девать руки и ноги. Тут вмешалась Полина:

— Придется мне взяться за дело… Ну и увальни!..

Она ворвалась в середину кадрили, схватила двоих за руки — одного справа, другого слева — и с такой стремительностью увлекла всех за собой, что затрещал паркет. Слышался лишь топот маленьких ног, пристукивавших каблуками не в такт с музыкой рояля. Другие взрослые тоже приняли участие в танце. Заметив несколько сконфуженных и робких девочек, госпожа Деберль и Элен увлекли их в самую гущу кадрили. Они вели фигуры, подталкивали кавалеров, сплетали круга, и матери передавали им самых крошечных ребят, чтобы они дали им минуту-другую попрыгать, держа их за руки. Бал развернулся вовсю. Танцующие резвились без удержу, смеясь и толкаясь, подобно воспитанникам пансиона, вдруг охваченным радостным безумием в отсутствие учителя. И ничто не могло сравниться с этим светлым весельем детского маскарада, с этим миром в ракурсе, где маленькие мужчины и женщины перемешали моды всех народностей, вымыслы романов и пьес, где костюмы облекались в свежесть детства, излучавшуюся от розовых губ и голубых глаз, от нежных детских лиц. Казалось, то был сказочный праздник, где резвились амуры, переряженные в честь обручения прекрасного королевича.

— Здесь можно задохнуться, — говорил время от времени Малиньон. — Пойду подышать свежим воздухом.

Он выходил, оставляя дверь в гостиную настежь открытой. Бледный дневной свет врывался с улицы, омрачая грустью сверкание люстр и свечей. И каждую четверть часа Малиньон проделывал то же самое.

А звуки рояля не смолкали. Маленькая Гиро, с черной бабочкой эльзасского банта в белокурых волосах, танцевала с Арлекином вдвое выше нее. Какой-то шотландец так быстро кружил Маргариту Тиссо, что она потеряла свою кружку молочницы. Бланш и Софи Бертье, неразлучные, прыгали вместе, — субретка в объятиях Безумия, звенящего бубенцами. Куда бы ни упал взгляд, брошенный на танцующих, он встречал одну из девочек Левассер. Красные Шапочки словно размножились; всюду виднелись их колпачки и платья из пунцового атласа с черной бархатной каймой. Тем временем девочки и мальчики постарше, в поисках большего простора для танцев, нашли себе прибежище в глубине второй гостиной. Валентина де Шерметт, закутанная в испанскую мантилью, выделывала замысловатые па перед своим кавалером, явившимся во фраке. Вдруг раздался смех, гости подзывали друг друга: в углу, за дверью, маленький Гиро, двухлетний Арлекин, и девочка, его ровесница, одетая крестьянкой, кружились щека к щеке, спрятавшись от всех, крепко обняв друг друга, чтобы не упасть.

— Сил моих больше нет, — сказала Элен, прислоняясь к косяку двери, ведущей в столовую.

Она обмахивалась веером, раскрасневшись оттого, что прыгала с детьми. Ее грудь поднималась под прозрачной шелковой тканью лифа. И снова она почувствовала на своих плечах дыхание Анри, — он по-прежнему был здесь, за нею.

Она поняла, что он скажет то, что хотел сказать; но у нее уже не было сил уклониться от его признания. Приблизившись, он чуть слышно прошептал ей в волосы:

— Я люблю вас! О, я люблю вас!

Ей показалось, что ее с головы до ног обожгло пламенное дыхание. Боже! Он произнес эти слова, она уже не сможет делать вид, что еще длится сладостный покой неведения. Элен скрыла вспыхнувшее лицо за веером. В азарте последних кадрилей дети еще громче стучали каблуками. Звенел серебристый смех, легкими вскриками удовольствия доносились тонкие, будто птичьи, голоса. Свежестью веяло от этого хоровода детски-невинных существ, кружившихся в бешеном галопе, словно маленькие демоны.

— Я люблю вас! О, я люблю вас! — повторял Анри.

Она задрожала вновь, она не хотела больше слышать. Потеряв голову, она попыталась найти убежище в столовой. Но комната была пуста: один господин Летелье мирно спал там, сидя на стуле. Анри последовал за ней. Пренебрегая опасностью скандальной огласки, он осмелился взять ее за руки. Его лицо было так неузнаваемо изменено страстью, что Элен затрепетала.

— Я люблю вас… Люблю… — повторял он.

— Оставьте меня, — беспомощно прошептала она. — Оставьте меня, вы с ума сошли.

А рядом — этот непрекращающийся бал, этот неумолчный топот маленьких ног! Слышался звон бубенцов на костюме Бланш Бертье, вторивших заглушенным звукам рояля. Госпожа Деберль и Полина хлопали в ладоши, отбивая такт. Танцевали польку. Элен увидела, как промелькнули, улыбаясь, Жанна с Люсьеном, держа друг друга за талию.

Тогда, высвободившись резким движением, она убежала в соседнюю комнату. То была буфетная, ярко озаренная дневным светом. Этот внезапный свет ослепил Элен. Она испугалась: она почувствовала, что не в состоянии вернуться в гостиную с этим выражением страсти на лице, которое, казалось ей, мог прочесть каждый. И, желая прийти в себя, она прошла через сад и поднялась в свою квартиру, преследуемая пляшущими звуками бала.

V

Вернувшись наверх, в тихий, далекий от мира уют своей спальни, Элен почувствовала, что задыхается. Комната — такая спокойная, замкнутая, дремлющая под сенью темных бархатных портьер, удивляла ее — ведь она внесла туда прерывистое, жаркое дыхание страсти. Неужели это ее комната — этот мертвый, уединенный уголок, где ей не хватает воздуха? Она порывисто распахнула окно и облокотилась на подоконник, глядя на Париж.

Дождь прекратился, тучи уходили, подобные чудовищному стаду, теряющемуся беспорядочной вереницей в туманах горизонта.

Над городом проглянул синий, медленно расширявшийся просвет. Но Элен ничего не видела: положив вздрагивающие локти на подоконник, еще задыхаясь от слишком быстрого подъема, она слышала только ускоренное биение своего сердца, высоко вздымавшее ее грудь. Ей казалось — в необъятной долине, с ее рекой, двумя миллионами жизней, гигантским городом, далекими холмами, слишком мало воздуха, чтобы вернуть ее дыханию ровность и спокойствие.

В течение нескольких минут она стояла как потерянная, вся во власти охватившего ее смятения. Сквозь душу ее как будто струился бурный поток ощущений и смутных мыслей, рокот которых не давал ей прислушаться к самой себе, понять себя. В ушах у нее шумело, в глазах медленно плыли широкие, светлые пятна. Она поймала себя на том, что рассматривает свои затянутые в перчатки руки и думает о пуговице, которую забыла пришить к левой перчатке. Потом она заговорила вслух.

— Я люблю вас… Я люблю вас… Боже мой! Я люблю вас, — несколько раз повторяла она все более замиравшим голосом.

Она инстинктивным движением опустила лицо в сомкнутые руки, надавливая закрытые веки пальцами, как бы для того, чтобы еще больше сгустить ту ночь, в которую она погружалась. Ею овладевало желание обратиться в ничто, не видеть больше, быть одной в глубине мрака. Ее грудь поднималась ровнее. Могучее дыхание Парижа веяло ей в лицо; она чувствовала его присутствие и, не желая на него смотреть, все же боялась отойти от окна, боялась не ощущать больше у себя под ногами этот город, бесконечность которого успокаивала ее.

Вскоре она забыла все. Против ее воли, сцена признания оживала в ее душе. На черном фоне, вырисовываясь со странной четкостью, появлялся Анри, до такой степени живой, что она различала нервное подергивание его губ. Он приближался, наклонялся. Как безумная, она откидывалась назад. Но его дыхание все же обжигало ей плечи, ей слышались его слова: «Я люблю вас… Люблю…» Предельным усилием она отгоняла от себя это видение, но оно вновь возникало вдали, росло — и снова перед ней был Анри, преследовавший ее в столовой, с теми же словами: «Я люблю вас… Люблю», повторение которых отдавалось в ней непрерывным звучанием колокола. Она ничего не слышала, кроме перезвона этих слов во всем своем существе. Этот перезвон разрывал ей грудь. Все же она пыталась собраться с мыслями, старалась освободиться от образа Анри. Он произнес эти слова, — теперь она ни за что не решится встретиться с ним лицом к лицу. Своей мужской грубостью он осквернил их нежность. И она вызывала в своей памяти те часы, когда он любил ее, но не был так жесток, чтобы высказать это, — часы, проведенные в глубине сада, среди безмятежности зарождающейся весны. Боже мой, он заговорил! Эта мысль упорствовала, становилась столь огромной и тяжкой, что если бы удар молнии разрушил Париж на ее глазах, это показалось бы ей событием меньшего значения. В ее сердце бушевало чувство негодующего протеста, надменного гнева, смешанное с глухим и непреоборимым сладострастием, поднимавшимся из глубин ее существа и опьянявшим ее. Он заговорил и говорил неумолчно, упорно появляясь все с теми же обжигающими словами на устах: «Я люблю вас… Люблю…» И эти слова, как вихрь, уносили всю ее прошлую жизнь безупречной жены и матери.

Но даже погруженная в это воспоминание, она не теряла ощущения огромных пространств, расстилавшихся у ее ног, за тем мраком, что наплывал на нее. Мощный голос доносился снизу, живые волны ширились и заливали ее. Шумы, запахи, даже свет били ей в лицо, проникая сквозь судорожно сжатые руки. Минутами будто внезапные лучи света проникали сквозь сомкнутые веки Элен, и ей казалось при этих вспышках, что она видит памятники, шпили, купола, выступающие на смутно озаренном фоне грезы. Она отняла руки от лица, открыла глаза и застыла, ослепленная. Открылась бездна неба, Анри исчез.

Лишь на самом горизонте виднелась теперь гряда туч, громоздившаяся, подобно обвалу меловых скал. В прозрачном ярко-голубом воздухе медленно плыли легкие вереницы белых облаков, словно флотилии кораблей с надутыми парусами. На севере, над Монмартром, раскинулось легчайшее облачное переплетение, будто кто-то расставил там, в уголке неба, сеть из бледного шелка для ловли в этих безбрежных просторах. Но на западе, по направлению Медонских холмов, невидимых для Элен, солнце, верно, еще было скрыто полосою ливня, — Париж, под расчистившимся небом, оставался сумрачным и мокрым, туманясь паром просыхавших крыш. То был однотонный город, голубовато-серого цвета, испещренный черными пятнами деревьев, но отчетливо видный, — явственно обрисовывались крутые выступы его домов и бесчисленные окна. Сена отливала тусклым блеском серебряного слитка. Старинные здания на обоих ее берегах казались вымазанными сажей; башня святого Иакова, словно изъеденная ржавчиной, возносила в небо свою музейную ветхость; Пантеон исполинским катафалком высился над обширным затененным кварталом. Лишь в позолоте купола Дома Инвалидов еще горели отблески солнца; казалось, то были лампы, зажженные среди дня, мечтательно грустные на фоне сумеречного траура, облекавшего город. Не чувствовалось далей. Париж, затуманенный облаком, темнел на горизонте, как огромный, тонко вычерченный рисунок углем, резко выделяясь на прозрачном небе.

Перед лицом этого сумрачного города Элен думала о том, что она в сущности не знает Анри. Теперь, когда его образ больше не преследовал ее, она вновь почувствовала себя сильной. Порыв возмущения заставлял ее отрицать, что за несколько недель этот человек овладел всем ее существом. Нет, она не знала его. Ей ничего не было известно о нем, о его поступках, его мыслях, она даже не могла бы сказать, очень ли он умен. Быть может, у него было еще менее сердца, чем ума. И она перебирала различные предположения, отравляя свое сердце горечью, которую она находила на дне каждого из них, постоянно наталкиваясь на свое неведение, на эту стену, отделявшую ее от Анри и мешавшую ей узнать его. Она ничего о нем не знала и никогда не будет знать. Теперь он был в ее глазах лишь грубый человек, дохнувший на нее огненными словами, принесший ей то единственное смятение, которое за столько лет впервые нарушило счастливое равновесие ее жизни. Откуда он явился, — он, причинивший ей такое горе? Вдруг она подумала о том, что всего шесть недель тому назад не существовала для него, и эта мысль показалась ей нестерпимой. Боже! Не существовать друг для друга, проходить мимо, не замечая друг друга, не встречаться, быть может! Она сжала руки жестом отчаяния, слезы выступили у нее на глазах.

Ее взор неподвижно остановился вдали, на башнях собора Парижской богоматери. Луч солнца, прорвавшийся меж облаков, золотил их. Голова Элен, обремененная сталкивавшимися в ней беспорядочными мыслями, была тяжела. Это было мучительно, ей хотелось заинтересоваться Парижем, вновь обрести утраченную безмятежность прежних дней, скользить по океану крыш спокойным взглядом. Сколько раз в эти ясные вечерние часы неизведанность огромного города убаюкивала ее умиленно-нежной мечтой! А Париж меж тем постепенно озарялся солнцем. За первым лучом, упавшим на собор Парижской богоматери, засверкали другие, наводнявшие город светом. Заходящее солнце разрывало тучи. Кварталы протянулись пестротою света и тени. Несколько минут весь левый берег был свинцово-серым, тогда как правый, испещренный круглыми пятнами света, казался тигровой шкурой, раскинутой вдоль реки. Очертания изменялись и перемещались по прихоти ветра, уносившего облака. По золотистой поверхности крыш с одинаковой немой мягкостью скользили в одном и том же направлении черные тени. Среди них были огромные, плывшие с величавостью адмиральского судна; их окружали меньшие, соблюдавшие симметрию эскадры, плывущей в боевом порядке. Гигантская удлиненная тень, похожая на пресмыкающееся, разинув пасть, на мгновение пересекла Париж, словно собираясь поглотить его. И когда, уменьшившись до размеров земляного червя, она затерялась на горизонте, луч, брызгавший светом из прорыва облака, упал на освобожденное ею место. Видно было, как золотая пыль сеялась, подобно тончайшему песку, раздвигалась широким конусом, сыпалась непрерывным дождем на Елисейские поля, обрызгивая их пляшущим светом. Еще долго длился этот ливень искр, непрерывно распылявшийся, подобно ракетам.

Да, эта страсть была роковой. Элен уже не защищалась. У нее больше не было сил бороться со своим сердцем. Пусть Анри берет ее — она отдается. И тогда ее охватило беспредельное счастье отказа от борьбы. Зачем ей сопротивляться дальше? Не достаточно ли она ждала? Воспоминания о ее прежней жизни наполняли ее презрением и гневом. Как могла она существовать в ледяном бесстрастии, которым некогда так гордилась? Она вновь видела себя девушкой, в Марселе, на улице Птит-Мари, где вечно дрожала от холода; она видела себя замужем, холодной, как мрамор, рядом с тем большим ребенком, целовавшим ее обнаженные ноги; видела себя заботливой хозяйкой, видела себя во все часы своей жизни, идущей все тем же шагом, все по той же дороге, без единого волнения, которое нарушило бы ее спокойствие. И теперь мысль об этом однообразии, о всех этих годах, в течение которых любовь спала в ее душе, вызывала в ней гневное возмущение. И подумать только, что она считала себя счастливой все эти тридцать лет, идя по проторенному пути с немотствующим сердцем, заполняя пустоту своей души лишь гордостью честной женщины. О, какой обман эта строгость правил, эта щепетильность добродетели, замыкавшие ее в бесплодных радостях святоши! Нет, нет, довольно, она хочет жить! И жестокая насмешка над своим рассудком пробуждалась в ней. Рассудок! Поистине он казался ей жалким, этот рассудок, который за всю ее уже долгую жизнь не дал ей столько радости, сколько вкусила она за этот последний час. Она отвергала мысль о падении, она с глупым хвастовством думала, что так и пройдет до конца свой жизненный путь, даже не споткнувшись ногой о камень. И что же? Сегодня она призывала падение, она желала одного: чтобы оно было немедленным и глубоким. Все ее возмущение вылилось в это властное желание. О! Замереть в объятии, пережить в одно мгновение все, доныне не пережитое!

Но где-то в ее душе плакала глубокая грусть. То была какая-то внутренняя тревога, окрашенная ощущением тьмы и пустоты. Тогда она стала оправдываться перед собой. Разве она не свободна? Любя Анри, она никого не обманывает, она располагает своим чувством, как хочет. И потом не служило ли ей все оправданием? Какова была ее жизнь за последние два года? Она понимала, что все размягчило и подготовило ее для страсти: ее вдовство, неограниченная свобода, одиночество. Страсть зрела в ней в те долгие вечера, которые она проводила со своими старыми друзьями, аббатом Жув и его братом, этими двумя простецами, чья безмятежность убаюкивала ее; страсть зрела в ней в то время, когда она наглухо запиралась от всех, вне мира, лицом к лицу с Парижем, грохочущим на горизонте; страсть созревала в ней с каждым разом, когда она облокачивалась у этого окна, предаваясь неведомым ей раньше мечтам, которые постепенно сделали ее такой малодушной. И в ней возникло воспоминание — она вспомнила то светлое, весеннее утро, город, белый и отчетливый, как под слоем хрусталя, тот Париж, в белокуром золоте детства, который она так лениво созерцала, лежа на кушетке с книгой на коленях. В то утро любовь проснулась в ней первым смутным трепетом, назвать который она еще не умела, бороться с которым ей казалось легко. Сегодня она сидела на том же месте, но ее обуревала торжествующая страсть, — а перед ней заходящее солнце зажигало город ярким пламенем. Ей казалось, что все это совершилось в один и тот же день, что теперь наступил багряный вечер того ясного утра, и ей чудилось, что все это пламя пылает в ее сердце.

Тем временем вид неба изменился. Солнце, склоняясь к Медонским холмам, раздвинуло последние тучи и засверкало во всем блеске. Сияние воспламенило лазурь. В глубине горизонта — обвалы меловых гор, заградившие дали Шарантона и Шуази-ле-Руа, громоздились глыбами кармина, окаймленные яркой камедью; флотилия облачков, медленно плывших в глубине неба над Парижем, покрылась пурпурными парусами; протянутая над Монмартром тонкая сеть белого шелка теперь казалась связанной из золотой тесьмы, ровные петли которой готовились ловить восходившие на небе звезды. И под этим пылающим сводом простирался город, весь желтый, перерезанный длинными полосами теней. Внизу, на широкой площади и вдоль бульваров, среди черного муравейника — толпы прохожих, кое-где зажигались искорки света, скрещивались в оранжевой пыли фиакры и омнибусы. Группа семинаристов, проходившая тесными рядами по набережной Билли, выделялась в неясном свете охровым оттенком своих сутан. Дальше пешеходы и экипажи стирались, — лишь в самой дали, на каком-нибудь мосту, угадывалась вереница экипажей с блестящими фонарями. Налево высокие трубы Военной пекарни, прямые и розовые, выбрасывали большие клубы легкого дыма нежно-телесного цвета. На противоположной стороне реки великолепные вязы Орсейской набережной тянулись темной массой, прорезаемой солнцем. Меж высоких берегов, озаренных косыми лучами солнца, катила свои пляшущие воды Сена; голубой, желтый, зеленый цвета разбивались на них пестрыми блестками; но вверх по течению вся эта кричащая разноголосица красок, напоминавшая картину восточных морей, растворялась в одном, все более ослепительном, золотом тоне. Казалось, то слиток золота, вышедший на горизонте из невидимого тигеля, расширяется, переливаясь яркими красками по мере того, как остывает. Сверкающее течение реки перерезала все утончавшимися дугами серая череда мостов, конец ее терялся в пылающем нагромождении домов, на вершине которого багровели, как два факела, башни Парижской богоматери. Справа, слева пламенели здания. Среди высоких куп Елисейских полей рдеющими углями рассыпались зеркальные окна Дворца промышленности; дальше, за приплюснутой крышей церкви Мадлен, громада Оперного театра казалась медной глыбой; а там другие строения, купола и башни — Вандомская колонна, церковь святого Винцента, башня святого Иакова, ближе — павильоны Нового Лувра и Тюильри увенчивались пламенем, полыхая гигантскими кострами на каждом перекрестке. Купол Дома Инвалидов горел так ослепительно, что, казалось, вот-вот рухнет и засыплет город огненными головнями. За неравными башнями церкви святого Сульпиция темным блеском выделялся на небе Пантеон, как некий царственный дворец, перегорающий в угли среди пожара. И по мере того как заходило солнце, весь Париж воспламенялся от этих костров. В низинах еще стелился черный дым, а по гребням крыш уже бежали отсветы. Все фасады, обращенные к Трокадеро, алели, сверкая оконными стеклами, будто сыпля дождь искр, взметавшихся над городом, — словно какие-то мехи непрерывно раздували гигантский горн. Из соседних кварталов, где темнели опаленные углубления улиц, вновь и вновь вырывались снопы пламени. Даже в далях равнины из-под красноватого пепла, засыпавшего выжженные и еще тлевшие предместья, вдруг вспыхивала порою огненная ракета, вырвавшаяся из оживавшего здесь и там пожара. Вскоре все запылало разом. Париж горел. Небо стало еще более багровым, облака истекали кровью над красно-золотым необъятным городом.

Элен, залитая этим пламенем, вся охваченная испепелявшей ее страстью, смотрела на пылающий Париж. Вдруг она вздрогнула: маленькая рука легла ей на плечо. Это Жанна звала ее:

— Мама! Мама!

Элен обернулась.

— Наконец-то… Ты что же, не слышишь? Я уже в десятый раз тебя зову.

Девочка все еще была в костюме японки; глаза ее блестели и щеки румянились от удовольствия. Она не дала матери ответить.

— Как же ты меня так бросила… Знаешь, под конец все тебя искали. Спасибо Полине — она довела меня до нашей лестницы, одна я ни за что не решилась бы выйти на улицу.

Приблизив изящным движением свое лицо к губам матери, она без всякого перехода спросила:

— Ты меня любишь?

Элен поцеловала ее, но рассеянно. Она была удивлена, едва ли не раздосадована тем, что дочь вернулась так скоро. Неужели действительно прошел целый час с тех пор, как она убежала с бала? Чтобы ответить что-нибудь на тревожные вопросы девочки, она сказала, что почувствовала себя не совсем хорошо. На воздухе ей стало легче, теперь ей нужен покой.

— Не беспокойся, я слишком устала, — проговорила Жанна. — Я буду здесь, буду совсем, совсем умницей… Но говорить-то мне можно, мамочка? Правда?

Она села рядом с Элен, прижавшись к ней, довольная тем, что ее не сразу стали раздевать. Вышитая пурпуром верхняя одежда, юбочка зеленоватого шелка восхищали ее; она покачивала головкой, чтобы слышать, как побрякивают подвески на длинных шпильках, поддерживавших ее прическу. С губ ее полился целый поток торопливых слов. Она все видела, все слышала, все запомнила, сохраняя глуповатый вид ничего не понимающей девочки. Теперь она вознаграждала себя за то, что вела себя рассудительно, сдержанно и тихо.

— Знаешь, мама, ведь это какой-то старик с седой бородой двигал Полишинелем. Я хорошо разглядела его, когда занавес раздвинулся… А маленький Гиро плакал. Вот глупый-то! Тогда ему сказали, что придет жандарм и нальет ему воды в суп. Пришлось унести его, так он орал… А за чаем Маргарита измазала весь свой костюм молочницы вареньем. Ее мама вытирала ее и все приговаривала: «Ах, грязнуля!» В волосах — и то у нее было варенье. Я помалкивала, но ужасно смеялась про себя, глядя, как они набросились на пирожные. Они совсем невоспитанные, правда, мамочка?

На несколько секунд она замолчала, погруженная в какое-то воспоминание; потом спросила задумчиво:

— Скажи, мама, а ты попробовала эти желтые пирожные с белым кремом внутри? Как это было вкусно! Как вкусно! Я все время держала тарелку возле себя.

Элен не слушала ее детского лепета. Но голова Жанны была перегружена впечатлениями; девочка говорила, чтобы облегчить себя. Она без умолку рассказывала множество подробностей, касавшихся бала. Малейшие факты приобретали огромное значение.

— Ты не заметила, что, как только начали танцевать, у меня развязался пояс? Какая-то незнакомая дама заколола его булавкой. Я ей сказала: «Благодарю вас, сударыня». Люсьен танцевал со мной и укололся. «Что это у тебя такое спереди?» — спросил он. А я уж забыла и ответила, что у меня ничего такого нет. Потом Полина осмотрела мой костюм и поправила булавку… Нет, ты и понятия не имеешь, как толкались! Какой-то большой дуралей так толкнул Софи сзади, что она чуть не упала. А все девочки Левассер прыгали, сдвинув ноги. Ведь не так танцуют, правда?.. Но, знаешь ли, самая умора была в конце. Тебя уже не было, ты не видела. Все взялись под руки и начали кружиться хороводом. Можно было умереть со смеху. И взрослые мужчины тоже кружились. Право, я не лгу!.. Почему ты не веришь мне, мамочка?

Молчание Элен начинало сердить Жанну. Она крепче прижалась к ней, теребя ее за руку. Но видя, что, кроме односложных ответов, ей от матери ничего не добиться, она мало-помалу притихла, погружаясь в грезы об этом бале, заполнившем ее детское сердце. И обе — мать и дочь — умолкли, глядя на пылающий перед ними Париж. Он расстилался там внизу, еще более неведомый, чем прежде, озаренный кровавыми тучами, подобный легендарному городу, под огненным дождем искупающему свою страсть.

— Кружились хороводом? — словно пробудившись, вдруг спросила Элен.

— Да, да! — прошептала Жанна, в свою очередь поглощенная воспоминаниями.

— А доктор? Он тоже танцевал?

— Еще бы! Он кружился со мной… Он поднимал меня на воздух и все спрашивал: «Где твоя мама? Где твоя мама?» А потом он поцеловал меня.

Элен бессознательно улыбнулась: она улыбалась своей любви. К чему ей узнавать Анри? Ей казалось сладостнее не знать его, не узнать никогда, а встретить его, как того, кого она ждала так долго. Зачем ей удивляться и тревожиться? В должный час он оказался на ее пути. Это хорошо. Ее прямая натура принимала все.

Мысль, что она любит и любима, изливала спокойствие в ее душу, и она говорила себе, что будет достаточно сильна, чтобы ничем не осквернить свое счастье.

Наступала ночь, холодный ветер пронесся в воздухе. Замечтавшаяся Жанна вздрогнула. Она положила голову на грудь матери и, как будто связывая свой вопрос с тем глубоким раздумьем, в которое была погружена, прошептала вторично:

— Ты меня любишь?

Продолжая улыбаться, Элен обхватила обеими руками голову Жанны; казалось, ее глаза что-то искали на лице дочери, потом она долгим поцелуем прильнула к нему губами, чуть повыше розового пятнышка у рта. В это место — она это знала — поцеловал девочку Анри.

В неяркий, как луна, диск солнца уже врезался темный гребень Медонских холмов. Косые лучи еще дальше протянулись над Парижем. Безмерно выросшая тень купола Дома Инвалидов закрывала весь Сен-Жерменский квартал; Оперный театр, башня святого Иакова, колонны, шпили исчертили черным правый берег Сены. Ряды фасадов, углубления улиц, возвышающиеся над ними островки крыш горели с меньшей яркостью. Огненные отсветы угасали на потемневших стеклах окон, как будто дома рассыпались тлеющими угольями. Звонили дальние колокола, катился и замирал смутный рокот. Небо, с приближением вечера раскинувшееся еще шире, расстилало над алеющим городом лиловатый, с прожилками золота и пурпура, круглящийся покров. Вдруг пожар вспыхнул вновь с огромной силой — Париж выбросил такой сноп огня, что озарил весь кругозор до затерянных вдали предместий. Потом словно посыпался серый пепел, — бесчисленные дома города высились в сумерках легкие, иссиня-черные, как потухшие угли.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Однажды майским утром Розали прибежала из кухни с тряпкой в руке и фамильярным тоном балованной служанки крикнула:

— Смотрите скорее, сударыня! Господин аббат там, внизу, в докторском саду, в земле роется!

Элен не двинулась с места. Но Жанна уже бросилась к окну.

— Какая эта Розали глупая! — воскликнула она, возвращаясь. — Он вовсе не роется в земле. Он укладывает с садовником цветы на тележку… Госпожа Деберль срезает все свои розы.

— Это, верно, для церкви, — спокойно сказала Элен, углубившись в вышивание.

Через несколько минут раздался звонок. Вошел аббат Жув. Он зашел предупредить, чтобы на него в следующий вторник не рассчитывали. Все его вечера были заняты празднованием месяца Марии. Кюре поручил ему украшение церкви. Она будет убрана великолепно. Все его знакомые дамы жертвуют ему цветы. Ему оставалось получить еще две пальмы в четыре метра вышины, чтобы поставить их по обеим сторонам алтаря.

— О, мама… мама… — вздыхала, слушая его, восхищенная Жанна.

— Ну что же, мой друг, — сказала, улыбаясь, Элен, — раз вы не можете прийти к нам, мы придем к вам. Вы совсем вскружили Жанне голову своими букетами.

Элен не была особенно благочестива, она даже никогда не бывала у обедни, ссылаясь на слабое здоровье дочери: Жанна выходила из церкви, дрожа с головы до ног. Старый священник избегал заговаривать с ней о религии. Он просто, с добродушной терпимостью, говорил, что прекрасные души спасаются сами, через свою мудрость и милосердие. Когда-нибудь благодать снизойдет на нее.

До вечера следующего дня Жанна только и думала, что о месяце Марии. Она приставала к матери с бесконечными расспросами, грезила о церкви, полной белых роз, о бесчисленных свечах, небесных голосах и сладостных ароматах. Ей хотелось пробраться поближе к алтарю, чтобы лучше разглядеть кружевные одежды девы Марии. По словам аббата, они стоили целое состояние. Элен старалась успокоить ее, грозя совсем не взять в церковь, если она расхворается от волнения.

Наконец вечером, после обеда, они отправились. Ночи были еще свежие. Пока они добрались до улицы Благовещения, где находится церковь Нотр-Дам-де-Грас, девочка вся продрогла.

— В церкви топят, — сказала мать. — Мы сядем около тепловой отдушины.

Туго обитая дверь мягко захлопнулась за ними. Их охватило тепло, яркий свет и звуки песнопений неслись им навстречу. Служба уже началась. Элен, увидев, что середина церкви переполнена, решила пройти к одному из боковых алтарей. Однако добраться туда оказалось крайне трудно. Держа девочку за руку, Элен сначала терпеливо продвигалась вперед, но затем, отказавшись от мысли пройти дальше, села с Жанной на первые попавшиеся ей свободные стулья. Половина клироса была скрыта от них колонной.

— Мне ничего не видно, мама, — с огорчением прошептала девочка. — У нас очень плохие места.

Элен велела ей замолчать. Тогда девочка надулась. Она видела перед собой только огромную спину какой-то старой дамы. Элен обернулась к ней — Жанна уже стояла на своем стуле.

— Слезай сию минуту, — проговорила мать вполголоса. — Ты несносна.

Но Жанна упорствовала.

— Да ты послушай, вон госпожа Деберль. Там, посредине… Она зовет нас.

Раздосадованная Элен невольно сделала нетерпеливое движение. Она встряхнула девочку, не желавшую садиться. Со времени бала, в течение уже трех дней, она избегала появляться в доме Деберль, ссылаясь на всевозможные хлопоты.

— Мама, — продолжала Жанна с детским упорством, — она смотрит на тебя, кланяется.

Элен пришлось повернуть голову и волей-неволей поклониться. Обе женщины обменялись приветствиями. Госпожа Деберль, в шелковом полосатом платье, отделанном белыми кружевами, свежая, эффектная, сидела в самой середине церкви, в двух шагах от клироса. С ней была ее сестра Полина. Та, завидя Элен, оживленно помахала ей рукой. Пение продолжалось, мощный голос толпы звучал на нисходящих тонах; время от времени звонкие дисканты детей, певших на клиросе, врывались в тягуче-размеренный ритм хорала.

— Они зовут тебя, видишь! — продолжала девочка, торжествуя.

— Напрасно! Нам очень удобно и здесь.

— Пожалуйста, мама, пойдем к ним… у них есть два свободных стула.

— Нет. Слезай, садись!

Однако обе сестры, улыбаясь, все подзывали их знаками, нимало не смущаясь неблагоприятным впечатлением, которое производило такое поведение, а, напротив, довольные тем, что на них оборачиваются. Элен была вынуждена уступить. Она подтолкнула восхищенную Жанну и с дрожащими от сдержанного гнева руками принялась пробираться в толпе. Это оказалось делом нелегким. Благочестивые прихожанки не желали сдвинуться с места и, взбешенные, оглядывали ее с головы до ног, разинув рты, не переставая петь. Элен пришлось в течение добрых пяти минут работать локтями среди нараставшей бури голосов. Когда ей не удавалось пройти, Жадна смотрела на все эти зияющие черные рты и прижималась к матери. Наконец они достигли свободного пространства перед клиросом и, пройдя несколько шагов, присоединились к Деберлям.

— Садитесь, — прошептала госпожа Деберль. — Аббат сказал мне, что вы придете. Я заняла для вас два стула.

Элен поблагодарила и тотчас принялась перелистывать молитвенник, желая прервать разговор в самом начале. Но Жюльетта и здесь оставалась светской дамой. Она сидела такая же очаровательная и болтливая, как в своей гостиной, и, по-видимому, не испытывала ни малейшего стеснения. Наклонясь к Элен, она продолжала разговор:

— Что это вас совсем не видно? Я уже собиралась завтра зайти к вам. Вы не болели, надеюсь?..

— Нет, благодарю вас. Разные дела.

— Послушайте, непременно приходите завтра; обедать, посемейному, — мы будем одни.

— Вы очень добры… Там увидим.

И, решившись больше не отвечать, Элен сделала вид, что ушла в себя, внимательно слушает хорал. Полина усадила Жанну рядом с собой, чтобы разделить с ней жар тепловой отдушины, у которой потихоньку грелась с блаженством зябкой натуры. Овеянные теплом, исходившим снизу, они приподнимались на своих стульях, рассматривая с любопытством низкий потолок, разделенный на деревянные резные панно, приземистые колонны и круглые арки, с которых свешивались люстры, кафедру из резного дуба; поверх волнующихся голов, колеблемых бурями песнопений, их взгляды проникали до самых темных углов боковых приделов, до чуть видных, мерцающих золотом часовен, до расположенного возле главного входа баптистерия, отгороженного решеткой. Но взоры их вновь и вновь возвращались к великолепию клироса, расписанного яркими красками, блистающего позолотой; хрустальная люстра спускалась с потолка; в огромных канделябрах ступенчатыми рядами горели свечи, пронизывая дождем симметричных звезд глубины царившего в церкви мрака, озаряя блеском главный алтарь, похожий на большой букет из цветов и листьев. Наверху, среди множества роз, дева Мария в жемчужном венце, одетая в атлас и кружева, держала на руках младенца Иисуса, облаченного в длинное одеяние.

— Ну, что, тепло тебе? — спрашивала Полина. — Как тут приятно!

Но Жанна, в экстазе, созерцала окруженную цветами богоматерь. Трепет охватывал ее. Она испугалась, что недостаточно хорошо вела себя, и, опустив глаза, принялась внимательно рассматривать белые и черные плиты пола, чтобы не заплакать. Нежные голоса певших на клиросе детей, казалось, веяли легкими дуновениями у нее в волосах.

Склонив лицо над молитвенником, Элен отстранялась всякий раз, как чувствовала прикосновение кружев Жюльетты. Эта встреча застигла ее врасплох. Несмотря на клятву, которую она дала себе: любить Анри чистой любовью, не принадлежа ему, — ей было не по себе при мысли, что она обманывает эту веселую доверчивую женщину, сидевшую рядом с ней. Одна-единственная мысль занимала ее: она не пойдет на этот обед. И она изыскивала способ прекратить понемногу эти отношения, оскорблявшие ее честность. Но голоса певчих, гудевшие в нескольких шагах от нее, не давали ей размышлять; ничего не придумав, она отдалась баюкающему ритму песнопений, ощущая набожно-сладостное чувство, которого еще никогда не испытывала в церкви.

— Вы слышали про госпожу де Шерметт? — спросила Жюльетта, снова уступая неудержимой потребности разговаривать.

— Нет, я ничего не знаю.

— Так вот, представьте… Вы видели ее дочь — она такая рослая, хотя ей только пятнадцать лет… Ее собираются в будущем году выдать замуж за того маленького брюнета, который вечно торчит подле ее матери… Об этом говорят, говорят…

— А! — сказала Элен, не слушая.

Госпожа Деберль продолжала сообщать ей дальнейшие подробности. Но вдруг хор замолк, орган простонал и остановился. Она замолчала, озадаченная громким звуком своего голоса среди наступившего сосредоточенного молчания. На кафедру взошел священник. По рядам молящихся пронесся трепет. Он заговорил. «Нет, — подумала Элен, — конечно, не надо идти к ним обедать». Устремив пристальный взгляд на священника, она представляла себе эту первую встречу с Анри, страх перед которой преследовал ее уже три дня; она видела его бледным от гнева, упрекающим ее за то, что она заперлась у себя; и она боялась, что не выкажет достаточной холодности. Углубленная в свои мысли, она уже не видела священника, а только слышала отдельные фразы, доносившиеся сверху, проникновенный голос, говоривший:

— То была неизъяснимая минута, когда Мария, склонив голову, ответила: «Се раба господня…»

О, она будет мужественной; все ее благоразумие вернулось к ней. Она насладится счастьем быть любимой и никогда не признается в своей любви; она чувствовала, что душевный мир мог быть куплен только этой ценой. И как глубоко будет она любить, любить в безмолвии, довольствуясь одним словом Анри, одним взглядом, которым они будут изредка обмениваться, когда случай сведет их друг с другом. Эта мечта наполняла ее ощущением вечности. Церковь вокруг нее становилась дружественной и нежной. Священник говорил:

— Ангел исчез. И Мария, осиянная светом и любовью, погрузилась в созерцание божественного таинства, в ней совершившегося.

— Он прекрасно говорит — прошептала госпожа Деберль, наклоняясь к Элен. — И еще совсем молодой, не больше тридцати лет, не правда ли?

Она была растрогана. Религия нравилась ей, как эмоция хорошего тона. Жертвовать в храм цветы, общаться со священниками, людьми учтивыми, скромными и хорошо пахнущими, посещать в нарядном туалете церковь, как бы оказывая светское покровительство богу бедных, — все это доставляло ей ничем не заменимое удовольствие, тем более что муж ее не был богомольным и благочестие ее носило поэтому оттенок запретного плода. Элен посмотрела на нее и ответила ей лишь кивком. У обеих были блаженные и улыбающиеся лица. Раздался шум — молящиеся отодвигали стулья, сморкались; священник сошел с кафедры, бросив в толпу последний возглас:

— О, расширьте вашу любовь, благочестивые христианские души. Бог предал себя вам, ваше сердце исполнено его присутствием, ваша душа — вместилище его благодати.

Тотчас загудел орган. Понеслись ввысь посвященные деве Марии литании, дышащие страстной нежностью. Из боковых приделов, из сумрака часовен доносился далекий, приглушенный напев, словно сама земля отвечала ангельским голосам певших детей. Будто легчайшее дуновение реяло над головами, удлиняя прямое пламя свечей, а богоматерь, стоявшая над пышными букетами роз, окруженная цветами, страдальчески испускавшими последний аромат, казалось, склонила голову, чтобы улыбнуться сыну.

Вдруг Элен обернулась, охваченная инстинктивной тревогой.

— Тебе нездоровится, Жанна? — спросила она.

Девочка была очень бледна; влажными глазами, словно унесенная потоком любви, струившимся в литаниях, она созерцала алтарь; ей казалось, что розы множатся и падают дождем.

— О, нет, мама, — прошептала она, — мне очень хорошо, уверяю тебя, очень хорошо.

— А где же наш друг? — спросила она затем.

Она разумела аббата. Полина видела его: он сидел на одной из скамеек клироса, но Жанну пришлось приподнять.

— А, вижу… Он смотрит на нас и делает маленькие глаза.

Аббат, по выражению Жанны, «делал маленькие глаза», когда смеялся про себя. Элен обменялась с ним дружеским кивком. Это показалось ей твердым залогом мира, глубокого успокоения, возбуждавшим в ней любовь к церкви и убаюкивавшим ее в счастье, исполненном терпимости. Перед алтарем качались кадила, тонкой струей вился дым. Затем совершился обряд благословения: над молящимися, приникшими к земле, медленно поднялась и проплыла, подобная солнцу, дароносица. Элен оставалась преклоненной в блаженном оцепенении. Голос госпожи Деберль раздался над ней:

— Кончилось, пойдемте.

Под сводами церкви гулко отдавался шум отодвигаемых стульев и шаги. Полина взяла Жанну за руку. Идя с девочкой впереди, она расспрашивала ее:

— Ты никогда не бывала в театре?

— Нет. Разве там еще красивее?

И, глубоко вздохнув, девочка покачала головой, как бы желая сказать, что ничто не может быть красивее. Полина ничего не ответила: она остановилась, глядя на проходившего священника в стихаре. Когда он отошел на несколько шагов, она громко сказала: «Какое прекрасное лицо!» — сказала с такой убежденностью, что две набожные прихожанки обернулись.

Тем временем Элен поднялась и направилась к выходу, медленно двигаясь среди людской толчеи, рядом с Жюльеттой, исполненная нежности и томной усталости; она уже не испытывала никакого смущения от близости Жюльетты. Руки их на мгновение соприкоснулись, и они улыбнулись друг другу. Обе задыхались в давке. Элен настояла на том, чтобы Жюльетта шла впереди, желая защитить ее от натиска толпы. Вся близость их, казалось, воскресла вновь.

— Итак, решено, не правда ли? — сказала госпожа Деберль. — Мы ждем вас завтра вечером.

У Элен не хватило духу ответить отказом. Там, на улице, будет видно. Наконец они вышли последними. Полина ждала на тротуаре против церкви. Чей-то жалобный голос остановил их:

— Ах, сударыня, как давно я не имела счастья вас видеть!

То была тетушка Фетю. Она просила милостыню у входа в церковь. Загородив Элен дорогу, словно давно поджидая ее, старуха продолжала:

— Я была очень больна… все там, в животе, болит, вы ведь знаете… Будто молотком бьют… И ни гроша, моя милая барыня… Я не посмела дать вам знать. Да наградит вас господь!

Элен сунула ей в руку монету и обещала не забывать ее.

— Посмотрите, — сказала госпожа Деберль, остановившись на паперти, — кто-то разговаривает с Жанной и Полиной. Да это Анри!

— Да, да, — подхватила тетушка Фетю, переводя сощуренные глаза с одной дамы на другую, — это добрый доктор. Я видела, он всю службу простоял здесь, на тротуаре, — верно, поджидал вас. Вот уж святой человек! Я говорю так потому, что это правда, как перед богом… О, я знаю вас, сударыня; ваш муж заслуживает счастья. Да исполнит небо ваши желания, да пребудет с вами его благословение!

И среди бесчисленных складок ее лица, сморщенного, как лежалое яблоко, маленькие глазки старухи, беспокойные и лукавые, перебегали с Жюльетты на Элен, так что оставалось неясным, к кому из них она, собственно, обращается, говоря о добром докторе. Она проводила их безостановочным бормотанием, в котором слезливые жалобы перемешивались с благочестивыми возгласами.

Элен удивила и тронула сдержанность Анри. Он едва осмелился поднять на нее глаза. Жена стала трунить над тем, что его убеждения не позволяют ему войти в церковь, но он просто объяснил, что вышел, покуривая сигару, навстречу дамам, и Элен поняла, что ему захотелось снова увидеть ее, чтобы показать ей, как она ошибается, считая его способным на какой-нибудь грубый поступок. По-видимому, он, как и она, дал себе слово быть благоразумным. Она не стала раздумывать о том, насколько он был искренен перед самим собой: она почувствовала себя слишком несчастной, видя, что он несчастен. Поэтому, прощаясь с четой Деберль на улице Винез, она веселым тоном сказала:

— Итак, завтра, в семь часов!

Их отношения возобновились, гораздо более тесные, чем раньше. Началась чудесная жизнь. Элен чувствовала себя так, словно Анри никогда не поддавался порыву безумства. Это было то, о чем она мечтала: любить друг друга, но никогда больше не говорить об этом, а довольствоваться тем, что они это знают.

Сладостные часы, в течение которых они, не говоря ни слова о своем чувстве, непрерывно беседовали о нем — жестом, интонацией, даже молчанием, — все возвращало их к этой любви, все питало в них страсть. Они уносили ее в себе, с собой, словно единственный воздух, которым могли жить. У них было оправдание — их честность; они разыгрывали эту комедию чувств с полной добросовестностью, даже не позволяя себе лишний раз пожать друг другу руку, что придавало ни с чем не сравнимую пленительную прелесть банальному приветствию, которым они встречали друг друга.

Дамы стали каждый вечер посещать церковь. Восхищенная госпожа Деберль находила в этом новое развлечение, не похожее на танцевальные вечера, концерты, премьеры; она страстно любила непривычные ощущения; теперь ее видели только в обществе монахинь и аббатов. Доля религиозности, внушенной ей в пансионе, оживала теперь в ее взбалмошной голове, выражаясь в поверхностной, внешней набожности, развлекавшей ее, как в детстве игры. Элен, воспитанная отнюдь не в религиозном духе, невольно отдавалась очарованию обрядов месяца Марии, счастливая той радостью, которую они, по-видимому, доставляли Жанне. Теперь они обедали раньше, торопили Розали, боясь опоздать и не найти хороших мест. По пути заходили за Жюльеттой. Однажды взяли в церковь Люсьена, но он так плохо вел себя, что с тех пор его уже оставляли дома. Когда Элен входила в душную, пылавшую свечами церковь, ее охватывало ощущение растроганности и успокоения, постепенно становившееся для нее необходимостью. Если днем ее мучили сомнения, если при мысли об Анри ее охватывала смутная тревога, вечером церковь снова умиротворяла ее. Песнопения плыли ввысь, исполненные неземными страстями. Свежесрезанные цветы отяжеляли своим ароматом спертый воздух под сводами. Элен вдыхала здесь первое упоение весны, поклонение женщине, возвышенное до культа, и опьянялась этой мистерией любви и чистоты перед лицом Марии — девы и матери, увенчанной белыми розами. С каждым днем она простаивала на коленях все дольше. Иногда она ловила себя на том, что ее руки молитвенно сложены. После службы наступала сладость возвращения домой. Анри ждал у входа. Вечера становились теплыми; они шли по черным безмолвным улицам Пасси, обмениваясь редкими словами.

— А вы становитесь богомольной, дорогая моя, — смеясь, сказала однажды вечером госпожа Деберль.

Действительно, Элен широко открывала свое сердце молитвенной набожности. Никогда не думала она, что так отрадно любить. Она вновь и вновь возвращалась в церковь, как в обитель умиления, где можно было сидеть с влажными глазами, бездумно растворившись в немом обожании. Каждый вечер она могла в течение целого часа отдаваться своему чувству; расцвет любви, который она носила в себе, который она сдерживала в течение дня, мог, наконец, найти исход из ее груди, ширясь в молитвах, при всех, среди благоговейного трепета толпы. Шепот молитв, коленопреклонения, земные поклоны, все эти полупонятные, бесконечно повторяющиеся слова и жесты убаюкивали ее, казались ей единым языком, одной и той же страстью, выражаемой все тем же словом, тем же знаком. В ней жила потребность верить, божественное милосердие восхищало ее.

Жюльетта дразнила не только Элен: она утверждала, что даже в Анри начали появляться признаки религиозности. Разве теперь он не входил, дожидаясь их, в самую церковь? Он, атеист, язычник, заявлявший, что искал душу острием скальпеля и все еще не нашел ее! Завидя его за колонной, по ту сторону кафедры, Жюльетта подталкивала Элен локтем:

— Смотрите-ка, он уже здесь… Вы знаете, он не хотел исповедоваться перед нашей свадьбой… Ну, и уморительное же у него лицо! Как он смешно смотрит на нас. Поглядите-ка!

Элен поднимала голову не сразу. Служба близилась к концу, курился ладан, гремел ликованием орган. Но ее приятельница была не из тех, от кого легко отделаться, и приходилось отвечать ей.

— Да, да, вижу, — говорила Элен, не глядя.

Она угадывала его присутствие по ликованию гимна, мощно звучавшего в церкви. Казалось, дыхание Анри на крыльях песнопений доносилось до нее, овевая ей шею. Ей чудилось, что она видит за своей спиной его взгляды, пронизывающие полумрак церкви и озаряющие ее, коленопреклоненную, золотыми лучами. Тогда она молилась так пламенно, что ей не хватало слов. Анри, очень серьезный, стоял с корректным видом мужа, зашедшего за дамами в божий дом, — точно так же, как он ожидал бы их в фойе театра. Но, когда он встречался с Элен среди медленно текущей к выходу толпы молящихся, оба чувствовали себя связанными еще теснее, объединенные этими цветами и песнопениями; они избегали разговаривать друг с другом, — сердце их было у них на устах.

Через две недели госпожа Деберль охладела к церкви. Она бросалась от увлечения к увлечению, терзаемая потребностью делать то, что делают все. Теперь она вся отдалась благотворительным базарам, одолевая по шестьдесят этажей в день, чтобы выпросить картины у известных художников, и тратя все вечера на председательствование, с колокольчиком в руке, в собраниях дам-патронесс. Поэтому как-то в четверг Элен с дочерью оказались в церкви одни. После проповеди, когда певчие грянули «Magnificat», у молодой женщины забилось сердце. Она повернула голову: Анри был здесь, на обычном месте. Она просидела всю службу с низко опущенной головой, ожидая возвращения домой.

— Вот и хорошо, что вы пришли, — с фамильярностью ребенка сказала при выходе из церкви Жанна. — Мне было бы страшно идти по этим темным улицам.

Но Анри прикинулся удивленным. Он якобы рассчитывал встретиться с женой. Элен предоставила Жанне ответить ему, а сама молча следовала за ними… Когда они втроем проходили по паперти, раздался жалобный голос:

— Подайте Христа ради… Господь воздаст вам…

Каждый вечер Жанна вкладывала полуфранковую монету в руку тетушки Фетю. Увидя доктора и Элен одних, старуха, вместо того, чтобы разразиться, как всегда, шумной благодарностью, только покачала головой с понимающим видом. Церковь уже опустела; тетушка Фетю, волоча ноги и что-то бормоча себе под нос, поплелась вслед за ними.

Когда выдавалась ясная ночь, Элен с дочерью иногда возвращались не по улице Пасси, а по улице Ренуар, удлиняя таким образом путь минут на пять, на шесть. И в этот вечер Элен, ища сумрака и тишины, пошла по улице Ренуар, отдаваясь очарованию длинной пустынной мостовой, освещенной лишь редкими газовыми фонарями, на которую не падало ни единой тени прохожего.

В этот поздний для отдаленного квартала час в уснувшем Пасси веяло дыханием провинциального городка. Вдоль тротуаров тянулись темные спящие особняки, пансионы для молодых девиц, меблированные комнаты, в кухнях которых еще горел свет. Ни одна лавка не прорезала мрак светом своей витрины, Анри и Элен глубоко наслаждались этим уединением. Он не посмел взять ее под руку. Между ними, посредине мостовой, усыпанной, как аллея парка, песком, шла Жанна. Дома кончились, потянулись ограды; из-за них свешивались занавесы клематитов и гроздья цветущей сирени. Здания особняков перемежались обширными садами; за решеткой на миг открывались темные глубины зелени; лужайки более нежной окраски тускло просвечивали между деревьями, в смутно угадываемых во мраке вазах благоухали букеты ирисов. Все трое замедлили шаг, охваченные теплом этой весенней ночи, заливавшей их ароматами. Жанна, резвясь, шла, запрокинув лицо к небу.

— Ах, мама, посмотри же, сколько звезд! — повторяла она.

Но за ними, как эхо, звучали шаги тетушки Фетю. Она приближалась; слышался обрывок молитвенной латинской фразы: «Ave Maria gratia plena», — невнятно повторяемый вновь и вновь. Это тетушка Фетю перебирала четки, возвращаясь домой.

— У меня еще осталась монетка, — сказала Жанна матери. — Не отдать ли ее?

И, не дожидаясь ответа, она побежала к старухе, — та собиралась свернуть к Водному проходу. Тетушка Фетю взяла монету, призывая на Жанну благословение всех святых неба. Но вместе с монетой она схватила и руку девочки; удержав ее в своей, она спросила уже другим голосом:

— А другая дама-то, что ж, больна?

— Нет, — ответила удивленная Жанна.

— Да сохранит ее небо, да осыплет милостями ее и ее мужа! Не убегайте, моя славная маленькая барышня. Дайте мне прочесть «Ave Maria» за вашу маму, а потом вы скажете со мною: аминь. Ваша мама позволит вам, вы ее быстро догоните.

Вдруг оставшись вдвоем, в тени высоких, окаймлявших улицу каштанов, Элен и Анри затрепетали. Они медленно прошли несколько шагов. Мелкие цветы каштанов, осыпавшиеся дождем, устилали землю; они ступали по розовому ковру. Затем они остановились: сердца их были слишком полны.

— Простите меня, — тихо сказал Анри.

— Да, да, — прошептала Элен. — Умоляю вас, молчите.

Но рука Анри уже слегка коснулась ее руки, Элен сделала шаг назад. На ее счастье, к ним подбежала Жанна.

— Мама! Мама! — кричала девочка, — она велела мне прочесть «Ave», чтобы это принесло тебе счастье.

И все трое повернули на улицу Винез; тетушка Фетю, бормоча молитвы, стала спускаться по лестнице Водного прохода.

Месяц истек. Госпожа Деберль еще раза два-три показалась в церкви. В одно из воскресений, в последнее, Анри снова осмелился проводить Элен и Жанну. Возвращение домой было восхитительным. Им вспоминался минувший месяц, исполненный неги. Казалось, маленькая церковь была предназначена для того, чтобы утишить и взлелеять их страсть. Элен сначала успокоилась, счастливая найденным в религии прибежищем, где, казалось, она могла любить, не стыдясь своего чувства, но скрытая работа продолжалась в ней, и, пробуждаясь от своего благочестивого оцепенения, она чувствовала себя покоренной, связанной путами, которые ей пришлось бы отрывать от себя вместе с кусками собственного тела, если б она захотела освободиться от них. Анри оставался почтительным, однако Элен видела, как порою его лицо загоралось пламенем страсти, и опасалась какого-нибудь безумного взрыва желания. Сама она, сотрясаемая внезапными приступами лихорадочной дрожи, боялась себя.

Однажды после полудня, возвращаясь с Жанной с прогулки, она зашла в церковь на улице Благовещения. Девочка жаловалась на крайнюю усталость. Она не хотела признаться в том, что вечерние службы изнурили ее, до того глубоко было то наслаждение, которое она находила в них; но щеки ее стали восковыми, и доктор советовал уводить ее в далекие прогулки.

— Сядь здесь, — сказала мать. — Отдохни… Мы пробудем не больше десяти минут.

Она посадила ее у колонны, а сама опустилась на колени в нескольких шагах от нее. Рабочие в глубине церкви снимали со стены драпировки, уносили горшки с цветами: накануне закончились торжественные службы месяца Марии. Опустив лицо на руки, Элен не видела и не слышала ничего, в мучительной тревоге спрашивала себя, не следует ли ей признаться аббату Жув в том страшном кризисе, который она переживала. Он что-нибудь посоветует ей, может быть, вернет ей утраченный покой. Но из глубины ее души, из самого ее отчаяния, поднималась огромная, все затопляющая радость. Она лелеяла свою болезнь, она страшилась, как бы священник не излечил ее. Прошло десять минут, час. Элен вся ушла в эту внутреннюю борьбу.

Когда с глазами, влажными от слез, Элен, наконец, подняла голову, она увидела подле себя аббата Жув, горестно смотревшего на нее. Он распоряжался рабочими и, узнав Жанну, подошел к ней.

— Что с вами, дитя мое? — спросил он.

Элен, отирая слезы, поспешно поднялась на ноги.

Она не нашлась, что ответить, боясь снова упасть на колени и разразиться рыданиями. Аббат подошел ближе.

— Я не хочу расспрашивать вас, но почему вам не довериться мне уже не как другу, а как священнику? — сказал он мягко.

— Потом, — пролепетала она, — потом. Обещаю вам.

Жанна сначала послушно ждала мать, терпеливо развлекаясь рассматриванием цветных оконных стекол, статуй у главного входа, сцен крестного пути, изображенных на небольших барельефах вдоль боковых приделов. Мало-помалу холод церкви окутал ее, подобно савану. На нее напала такая слабость, что она не могла даже думать. Ее все больше тяготила молитвенная тишина часовен, гулкие и долгие отзвуки малейшего шума — все это святое место, где, казалось ей, она должна умереть. Но печальнее всего ей было видеть, как уносили цветы. По мере того как исчезали большие букеты роз, обнажался алтарь, холодный и пустой. Голый мрамор без единой струйки ладана, без единой свечи леденил Жанну. Одетая в кружева дева Мария, качнувшись, упала навзничь на руки двух рабочих. Тогда с губ девочки сорвался слабый крик, руки раскинулись, и она забилась в припадке, назревавшем у нее уже в течение нескольких дней.

Элен обезумела. Когда ей при помощи удрученного аббата удалось унести девочку в фиакр, она обернулась к паперти с протянутыми дрожащими; руками:

— Это все церковь! Это все церковь! — повторяла она с гневом, в котором звучал и упрек пережитому месяцу молитвенной нежности, и сожаление о нем.

II

Вечером Жанне стало лучше, и она встала с постели. Желая успокоить мать, она, не слушая никаких уговоров, добрела до столовой и уселась перед пустой тарелкой.

— Ничего, это пустяки, — повторяла она, стараясь улыбнуться. — Ты же знаешь, что я никудышка… А ты ешь… Я хочу, чтобы ты ела.

Но мать, видя, как она бледнеет и дрожит от озноба, не в силах была ни к чему прикоснуться. Тогда девочка притворилась, что у нее появился аппетит. Она клялась, что съест немного варенья. Элен заторопилась. Головка девочки слегка дрожала нервной дрожью; не переставая улыбаться, она смотрела на мать с обычным своим выражением обожания. За десертом она попыталась исполнить свое обещание. Но на ресницах ее повисли слезы.

— Мне никак не проглотить, — пролепетала она. — Не нужно меня бранить за это.

Она испытывала безмерную, всепоглощающую усталость. Ей казалось, что ее ноги оцепенели, что плечи сжимает чья-то железная рука. Но она старалась быть мужественной: колющие боли в шее исторгали у нее порою легкий вскрик — она сдерживала его. На мгновение она забылась и от невыносимой тяжести в голове, от гнетущей боли съежилась комочком. И мать, видя ее похудевшей, такой слабой и такой прелестной, не могла докончить грушу, которую силилась съесть. Рыдания душили ее. Она бросила салфетку, встала и сжала Жанну в своих объятиях.

— Детка моя, детка моя… — бормотала она.

Сердце ее разрывалось при виде столовой, где девочка в ту пору, когда была еще здорова, так часто забавляла ее своей любовью к лакомствам.

Жанна выпрямилась, стараясь улыбнуться.

— Не мучь себя, это, право же, пустяки… Ты кончила кушать, уложи меня… Мне хотелось, чтобы ты села за стол, потому что иначе, — я ведь знаю тебя, — ты не скушала бы и крошки хлеба.

Элен унесла ее. Она уже раньше придвинула кроватку девочки к своей. Когда Жанна вытянулась в постели, укрытая до подбородка, она почувствовала себя гораздо лучше, жалуясь только на тупую боль в затылке. Прилив нежности охватил ее, страстная привязанность к матери как будто еще возросла с той минуты, как девочка заболела. Элен пришлось поцеловать ее и поклясться, что она крепко ее любит; она обещала поцеловать ее еще раз, когда будет ложиться.

— Пусть даже я буду спать: я все равно почувствую, — повторяла Жанна.

Она закрыла глаза и заснула. Элен села у кроватки, глядя на спящую. Вошла на цыпочках Розали, спрашивая, можно ли ей лечь спать. Элен отпустила ее кивком головы. Пробило одиннадцать. Элен все еще сидела у кровати дочери. Вдруг ей почудился легкий стук во входную дверь. Она взяла лампу и, чрезвычайно удивленная, пошла взглянуть, в чем дело.

— Кто там?

— Я, откройте! — ответил приглушенный голос.

То был Анри. Она поспешно открыла, найдя его посещение вполне естественным. Верно, доктор узнал о припадке Жанны и поспешил явиться. Элен не посылала за ним, — какое-то особое чувство стыдливости охватывало ее при мысли, что он будет принимать такое же близкое участие, как она сама, в заботах о здоровье ее дочери.

Но Анри не дал ей вымолвить слова. Он прошел вслед за ней в столовую, дрожащий, с пылающим лицом.

— Простите меня, — пробормотал он, схватив ее за руку. — Я уже три дня не видел вас, я не мог удержаться, чтобы не прийти взглянуть на вас.

Элен высвободила свою руку. Не спуская с нее глаз, он отступил назад.

— Не бойтесь, — продолжал он. — Я люблю вас… Если б вы не открыли, я бы так и остался у вашей двери. О, я прекрасно знаю, что все это безумие, но я люблю вас, люблю…

Она слушала его, очень серьезная, с немой строгостью, терзавшей его. При виде этой холодности, страсть его прорвалась бурным потоком.

— Ах! Зачем мы играем эту мучительную комедию, Я больше не могу, сердце мое разорвется. Я совершу какое-нибудь безумство, еще большее, чем сегодня вечером: схвачу вас при всех и унесу.

Он протягивал к ней руки в страстном желании. Приблизившись, он целовал ее платье, его лихорадочно трепещущие, блуждающие пальцы становились дерзкими. Элен, выпрямившись, стояла перед ним в ледяной неподвижности.

— Значит, вы ничего не знаете? — спросила она.

Завладев кистью ее руки, обнаженной под широким рукавом пеньюара, он покрывал ее жадными поцелуями. Элен сделала, наконец, нетерпеливый жест.

— Оставьте! Вы видите, что я даже не слушаю вас. Разве я могу думать о таких вещах?

Немного успокоившись, она вторично задала ему тот же вопрос:

— Значит, вы ничего не знаете?.. Так вот: моя дочь заболела. Я рада видеть вас, — вы успокоите меня.

Взяв лампу, Элен прошла вперед. На пороге спальни она обернулась.

— Здесь я запрещаю вам это… Никогда, никогда! — резко сказала она, глядя на доктора своими ясными глазами.

Он вошел за ней, еще весь дрожа, плохо понимая, что она ему говорит. В спальне, в этот ночной час, среди разбросанного белья и платья, он вновь вдыхал запах вербены, так смутивший его в тот первый вечер, когда он увидел Элен с растрепанной прической и в шали, соскользнувшей с плеч. Снова быть в этой комнате, впивать, опустившись на колени, реющий здесь аромат любви и пробыть так до рассвета, в экстазе преклонения, в самозабвенном опьянении своей мечтой! В висках у него стучало, он оперся о железную кроватку ребенка.

— Она уснула, — сказала Элен шепотом. — Взгляните на нее.

Он не слышал, — голос страсти звучал в нем все так же громко. Элен, стоя перед ним, наклонилась. Анри увидел ее золотистый затылок — и закрыл глаза, чтобы не поцеловать нежные, легкие завитки волос.

— Доктор, взгляните — она вся горит… Это не опасно? Скажите!

Тогда, повинуясь профессиональной привычке, Анри, все еще обуреваемый исступленным желанием, машинально пощупал у Жанны пульс. Но борьба в нем была еще слишком сильна: несколько минут он стоял неподвижно, даже не сознавая, что держит в своей руке слабую, жалкую ручку.

— Скажите, у нее сильный жар?

— Сильный жар, вы думаете? — повторил он.

Ручка Жанны пылала в его руке. Вновь наступило молчание. В нем пробуждался врач. Он сосчитал пульсации. Огонь в его глазах потух. Его лицо постепенно бледнело; он наклонился, внимательно и тревожно всматриваясь в Жанну.

— Приступ очень силен, вы правы, — пробормотал он. — Бедная девочка!

Его порыв угас, осталось только одно страстное желание — служить ей. К нему вернулось все его хладнокровие. Он сел и стал расспрашивать Элен об обстоятельствах, предшествовавших припадку. Но тут девочка со стоном проснулась. Она жаловалась на нестерпимую головную боль. Боли в шее и в плечах до того усилились, что попытка шевельнуться исторгала у нее рыдания. Стоя на коленях по другую сторону кроватки, Элен улыбалась ей, ободряла ее, но сердце у нее разрывалось при виде страданий Жанны.

— Здесь кто-то чужой, мама? — спросила она, повернувшись и увидя врача.

— Это наш друг, ты его знаешь.

Девочка с минуту рассматривала Анри; ее взгляд был задумчив и как-то нерешителен. Потом луч нежности скользнул по ее лицу.

— Да, да, я знаю его! Я очень его люблю! Она ласкающим голосом добавила:

— Нужно меня вылечить, доктор, правда? Чтобы мама была довольна… Я буду пить все, что вы мне дадите.

Врач снова пощупал ее пульс, Элен держала ее за другую руку; и распростертая между ними обоими, девочка, нервно подергивая головой, пристально смотрела то на врача, то на мать, словно никогда еще так ясно не видела их. Потом ей стало нехорошо, она начала метаться. Ее ручки судорожно сжались, удерживая их обоих.

— Не уходите, я боюсь… защитите меня… Не давайте всем этим людям подойти ко мне… Я хочу, чтобы здесь были только вы, только вы двое совсем близко! О, совсем близко, рядом со мною, вместе!..

Она притягивала их к себе, судорожным движением сближая их, повторяя:

— Вместе, вместе…

Бред несколько раз возобновлялся. В минуты успокоения Жанна погружалась в дремоту, лежала почти без дыхания, точно мертвая. Когда же, вздрагивая, она пробуждалась от этого короткого сна, то ничего не слышала, ничего не видела: ее взоры заволокло словно белым дымом. Врач провел возле постели больной часть этой тревожной ночи. Он спустился к себе только на несколько минут, — ему самому пришлось принять лекарство. На рассвете, когда он уходил, Элен проводила его до передней.

— Ну что? — трепетно спросила она.

— Положение очень серьезное, — отвечал он. — Но не мучьте себя опасениями, умоляю вас! Рассчитывайте на меня. Я вернусь в десять часов утра.

Возвратившись в спальню, Элен увидела, что Жанна сидит на постели и дико озирается по сторонам.

— Вы бросили меня! Бросили! — кричала она. — О, мне страшно, я не хочу оставаться одна!..

Мать поцеловала ее, желая утешить. Но девочка все искала кого-то.

— Где он? Скажи ему, чтобы он не уходил… Я хочу, чтобы он был здесь…

— Он вернется, мой ангел, — повторяла Элен. Слезы ее смешивались со слезами девочки. — Он не покинет нас, клянусь тебе. Он так любит нас… Послушай, будь умницей, ложись. Я останусь возле тебя, буду ждать его возвращения.

— Правда? Правда? — прошептала девочка. Постепенно она вновь впала в глубокое забытье.

Потянулись ужасные дни, три недели мучительнейшей тревоги. Лихорадка не прекращалась ни на час, Жанна немного успокаивалась лишь тогда, когда возле нее находился доктор Деберль; она давала ему руку, мать держала другую. Она как бы искала у них прибежища, делила между ними свое тираническое обожание, словно понимала, под защиту какой пламенной нежности становилась. Ее необычайная нервная чуткость, еще более обостренная болезнью, казалось, подсказывала ей, что только чудо их любви может спасти ее. Часами смотрела она серьезным и глубоким взором на мать и доктора, сидевших по обе стороны ее кровати, и вся полнота человеческой страсти, подмеченная и угаданная, отражалась во взоре умирающей девочки. Она выражала все горячим пожатием рук, безмолвно умоляя их не покидать ее, давая им понять, какой покой она ощущает, видя их с собой, рядом. Каждое появление доктора было для нее счастьем; глаза ее, не отрывавшиеся от двери, наполнялись светом. И она мирно засыпала, успокоенная тем, что слышит, как он и ее мать ходят около нее, шепотом переговариваясь.

На другой день после припадка явился доктор Боден, но Жанна, сердито взглянув, отвернулась и не позволила ему осмотреть себя.

— Не его, мама, — шептала она, — не его, прошу тебя.

И когда на другой день доктор Боден пришел опять, Элен была вынуждена сказать ему о той антипатии, которую чувствовала к нему девочка. С тех пор старик больше не входил в спальню, но все же забегал через день узнать о состоянии больной, беседуя иногда со своим коллегой, доктором Деберль. Тот был очень внимателен к нему из уважения к его старости.

Да Жанну и трудно было бы обмануть. Она отличалась поразительной чуткостью. Каждый вечер приходил аббат и господин Рамбо. Они садились и проводили целый час в скорбном молчании. Однажды вечером, когда Анри собрался уходить, Элен знаком попросила господина Рамбо занять его место и взять руку девочки, чтобы та не заметила отсутствия своего друга. Но спустя две-три минуты спавшая Жанна открыла глаза, резко отняла руку и расплакалась, говоря, что ей все делают назло.

— Ты меня, значит, больше не любишь, не хочешь, чтобы я был с тобой, — повторял со слезами на глазах бедный господин Рамбо.

Девочка молча смотрела на него, казалось, даже не желая его узнавать. И добряк опечаленно вернулся в свой угол. В дальнейшем он уже входил потихоньку и прокрадывался в амбразуру окна, где и проводил весь вечер, полускрытый занавеской, оцепенев от горя, не спуская глаз с маленькой больной. Аббат сидел тут же, втянув большую голову в тощие плечи. Он громко сморкался, чтобы скрыть слезы. Опасность, грозившая его маленькой приятельнице, так сильно волновала его, что он даже забывал о своих бедных.

Но тщетно братья удалялись в глубину комнаты, — Жанна чувствовала их присутствие. Они стесняли ее, даже когда она лежала в забытьи; девочка начинала ворочаться с боку на бок, словно что-то тяготило ее. Мать склонялась над ней, силясь разобрать, что она лепечет.

— Ах, мама, мне больно… Все это душит меня… Вели всем им уйти, сейчас же, сейчас же…

Элен как можно мягче объясняла братьям, что девочка хочет спать. Они понимали и уходили, опустив голову. Как только за ними закрывалась дверь, Жанна глубоко вздыхала, оглядывала комнату, затем переводила взор, полный бесконечной нежности, на мать и на Анри.

— Покойной ночи, — шептала она. — Мне хорошо, оставайтесь здесь.

Так удерживала она их возле себя в течение трех недель. Первое время Анри приходил два раза в день, потом стал проводить возле больной целые вечера, отдавая ей все свои свободные часы. Вначале он опасался тифа. Но симптомы были настолько противоречивы, что вскоре он оказался в большом затруднении. Перед ним был, по-видимому, один из тех видов бледной немочи, осложнения которых так опасны в том возрасте, когда в девочке формируется женщина. Он стал бояться сердечного заболевания, потом — чахотки. Его пугало нервное возбуждение Жанны, умерить которое он был бессилен, а больше всего — упорный жар, не спадавший, несмотря на самые решительные меры. Он вкладывал в лечение всю свою энергию и все свои знания, с единственной мыслью, что он борется за свое счастье, может быть, даже за свою жизнь. Великое безмолвие, полное торжественного ожидания, воцарилось в его душе: ни разу за эти три томительные недели не проснулась его страсть. Он уже не вздрагивал, ощущая на себе дыхание Элен, и когда их взгляды встречались — в них была сочувственная грусть двух людей, которым угрожает одно и то же горе.

И все же с каждой минутой их сердца все полнее сливались друг с другом. Они жили одной и той же всепоглощающей мыслью. Придя к Элен, он знал, взглянув на нее, как Жанна провела ночь, и ему, в свою очередь, не было нужды прибегать к словам, чтобы сообщить Элен, как он находит больную. К тому же Элен с прекрасным мужеством матери заставила его поклясться, что он не станет ее обманывать, будет делиться с ней всеми своими опасениями. Всегда на ногах, едва ли проспав за эти двадцать ночей три часа сряду, она оставалась сверхчеловечески спокойной и сильной, не пролив ни единой слезы, подавляя свое отчаяние, чтобы не терять присутствия духа в этой борьбе за жизнь своего ребенка. Огромная пустота образовалась в ней и вокруг нее, и в этой пустоте потонуло и все окружающее, и ее внутренние переживания — вплоть до сознания собственного существования. Все исчезло. С жизнью ее связывало только это дорогое ей, борющееся со смертью существо, и этот человек, который обещал ей чудо. Она видела и слышала только его, и малейшее его слово приобретало для нее исключительное значение; ему она предавалась всецело, мечтая раствориться в нем и этим придать ему свою силу. Незаметно, неодолимо совершалось это овладение. Когда состояние девочки внушало тревогу, — а это случалось едва ли не каждый вечер, в тот час, когда резко повышалась температура, — они оставались одни в безмолвии душной комнаты и, помимо их воли, словно они хотели ощутить, что вдвоем борются со смертью, их руки встречались на краю кровати, долгое пожатие сближало их, трепещущих от тревога и жалости, пока слабый вздох ребенка, его спокойное и ровное дыхание не говорили им, что приступ миновал. Тогда кивком головы они ободряли друг друга. Их любовь победила снова. И каждый раз пожатие становилось крепче, сближение — теснее.

Однажды вечером Элен почувствовала, что Анри что-то скрывает от нее. Уже минут десять он молча смотрел на Жанну Девочка жаловалась на нестерпимую жажду, она задыхалась, из ее пересохшего горла вырывался беспрестанный свист.

Затем, вся красная, она впала в забытье — столь глубокое, что не могла даже приподнять отяжелевшие веки. Она лежала неподвижно; если бы не вырывавшийся из ее горла свист, можно было бы подумать, что она умерла.

— Вы находите, что она очень плоха, правда? — отрывисто спросила Элен.

Он ответил, что нет, что он не находит в состоянии девочки никаких перемен. Но лицо его было очень бледно. Он сидел неподвижно, подавленный своим бессилием. Тогда, несмотря на напряжение всего ее существа, она упала на стул, по другую сторону кровати.

— Скажите мне все! Вы поклялись мне все сказать… Надежды нет?

И так как он молчал, она повелительным тоном продолжала:

— Вы видите, я сильна… Разве я плачу? Разве я прихожу в отчаяние?.. Говорите! Я хочу знать правду.

Анри пристально посмотрел на нее. Он сказал очень медленно:

— Ну, так знайте: если в течение часа она не придет в себя, тогда конец.

У Элен не вырвалось ни звука. Она только вся похолодела; ей казалось, что ее волосы зашевелились от ужаса. Она опустила глаза на Жанну, упала на колени и, обнимая дочь прекрасным жестом обладания, как бы силясь удержать ее, прижала ее к своему плечу. Долгое мгновение склоненное лицо находилось возле самого лица Жанны, она пожирала девочку взглядом, стремясь влить в нее свое дыхание, свою жизнь. Тяжелое дыхание маленькой больной становилось все прерывистее.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросила Элен, поднимая голову. — Почему вы сидите так? Сделайте что-нибудь.

Он ответил безнадежным жестом.

— Сделайте что-нибудь… Я не знаю… Хоть что-нибудь. Ведь делают же что-нибудь в таких случаях… Не дадите же вы ей умереть… Этого быть не может!

— Я сделаю все, — просто сказал Анри.

Он встал. Началась последняя борьба. К нему вернулись все его хладнокровие и решительность опытного врача. До той поры он не осмеливался прибегать к крайним средствам, боясь еще более ослабить это едва живое тельце. Но теперь его колебания исчезли — он послал Розали в аптеку взять дюжину пиявок. При этом он не скрыл от матери, что делает отчаянную попытку, которая может либо спасти, либо погубить ребенка. Когда пиявки были принесены, Элен ощутила внезапную слабость.

— О боже мой, — прошептала она, — боже мой! Что, если вы этим убьете ее?

Ему пришлось почти насильно вырвать у нее согласие.

— Хорошо! Ставьте — и да вдохновит вас небо!

Элен не выпускала Жанну из своих объятий. Она отказалась подняться, желая, чтобы голова Жанны осталась лежать у нее на плече. Врач молчал с бесстрастным лицом, весь поглощенный попыткой, которую он решил предпринять. Сначала пиявки не присасывались. Время шло; в просторной, залитой сумраком комнате маятник часов стучал неумолимым и упрямым стуком. Каждая секунда уносила частицу надежды, В желтом круге света, падавшем из-под абажура, прелестная и страдальческая нагота Жанны среди откинутых простынь отливала восковой бледностью. Без слез, с сжатым горлом смотрела Элен на это, казалось, уже бездыханное тело. Она охотно отдала бы всю свою кровь, чтобы увидеть хоть каплю крови дочери. Наконец выступила красная капля; пиявки начинали брать. Одна за другой они присосались. Решался вопрос о жизни и смерти. То были страшные, потрясающие всю душу минуты. Вздох, который испустила Жанна, неужели он был последним? Или то было возвращение к жизни? Был миг, когда Элен, почувствовав, как тело Жанны вытянулось и напряглось, подумала, что она умирает; ее охватило бешеное желание оторвать этих так жадно присосавшихся тварей. Но какая-то высшая сила удержала ее; она застыла неподвижно, похолодев в мучительном замирании. Маятник продолжал стучать, комната, казалось, томительно ждала. Девочка шевельнулась. Ее веки медленно поднялись, потом она снова опустила их, будто удивленная и утомленная. Легкий трепет, подобный дуновению, пробегал по ее лицу. Губы ее дрогнули. Элен, с напряжением следившая за ней, наклонилась в страстном ожидании.

— Мама, мама, — шептала Жанна.

Тогда Анри подошел к Элен, прильнувшей к изголовью кровати.

— Она спасена, — сказал он.

— Она спасена… спасена, — повторила Элен, заикаясь. Такая безмерная радость охватила ее, что она соскользнула на пол у кровати, безумными глазами глядя на дочь, на доктора.

И, поднявшись резким движением, она бросилась на шею Анри.

— О, я люблю тебя! — воскликнула она.

Она целовала его, сжимала его в своих объятиях. Наконец-то прозвучало то признание, которое она так долго таила и которое теперь вырвалось в этом жестоком потрясении из ее сердца. В эту минуту счастья мать и возлюбленная слились воедино; она дарила Анри свою любовь, овеянную жарким трепетом благодарности.

— Я плачу, ты видишь, я могу плакать, — лепетала она. — Боже мой! Как я тебя люблю, и как мы будем счастливы.

Она говорила ему «ты», она рыдала. Уже три недели, как иссяк в ней источник слез: теперь они струились по ее щекам. Она оставалась в объятиях Анри, ласковая и доверчивая, как дитя, отдаваясь восторженному порыву любви и нежности. Потом она вновь упала на колени и притянула к себе Жанну, желая убаюкать ее, и время от времени, пока дочь покоилась у ее плеча, она поднимала на Анри глаза, влажные от страсти.

То была блаженная ночь. Доктор остался до очень позднего часа. — Вытянувшись на своей кроватке, укрытая одеялом до подбородка, покоясь маленькой темной головкой на подушке, Жанна, не засыпая, закрывала глаза, успокоенная и истомленная. Лампа, стоявшая на пододвинутом к камину столике, освещала только часть комнаты, оставляя в смутном полумраке Анри и Элен, сидевших на своих обычных местах, по обе стороны узкой кроватки. Но девочка не разделяла их, а, наоборот, сближала, окрашивая своею невинностью первый вечер их любви. После этих долгих, мучительно тревожных дней оба они вкушали сладость успокоения. Наконец-то они вновь нашли друг друга, вновь были вместе. Сердца их раскрылись еще шире, и они чувствовали, что любят друг друга сильнее, чем прежде, пройдя вдвоем через все эти терзания и радости, трепет которых еще жил в них. Комната становилась их соучастницей, такая теплая, интимно-тихая, насыщенная той благоговейной углубленностью, которая окружает своим сочувственным молчанием постель больного. Время от времени Элен вставала, чтобы взять лекарство, прибавить пламя лампы, отдать приказание Розали, а доктор, следивший за ней глазами, знаком просил ее ходить как можно тише. Затем, когда она снова садилась, они обменивались улыбкой. Они не говорили ни слова, думая только о Жанне; она сливалась воедино с их любовью. Но порою, когда, ухаживая за ней, они оправляли одеяло или подушку, их руки, встречаясь, забывались на мгновение одна подле другой. То была единственная ласка, которую невольно и украдкой они себе разрешали.

— Я не сплю, — шептала Жанна, — я знаю, что вы здесь.

Они радовались тому, что она заговорила. Руки их разъединялись, у них не было иных желаний. Ребенок удовлетворял и успокаивал их.

— Тебе хорошо, детка? — спрашивала Элен, когда видела, что Жанна шевелится.

Жанна отвечала не сразу. Она говорила, как во сне:

— О да, теперь я себя не чувствую… Но я слышу вас — это мне приятно…

Спустя минуту она, сделав усилие, приподымала веки и бросала взгляд на мать и Анри. На лице ее появлялась блаженная улыбка, она снова закрывала глаза.

Когда на другой день явились аббат и господин Рамбо, у Элен вырвался легкий жест нетерпения. Они нарушили уединенность ее счастья. И когда они стали расспрашивать ее, трепеща от страха, что услышат дурные вести, она имела жестокость сказать им, что Жанне не лучше. Она сказала это, не подумав, побуждаемая эгоистической потребностью сберечь для себя и для Анри великую радость, что они спасли девочку и что никто, кроме них, не знает об этом. Зачем другие хотят разделить их счастье? Оно принадлежит им одним, оно уменьшится, если кто-нибудь узнает о нем. Кто-то чужой вторгнется в ее любовь.

Священник приблизился к постели.

— Жанна, это мы, твои друзья… Ты не узнаешь нас?

Девочка задумчиво и серьезно кивнула головой. Она их узнала, но не хотела с ними разговаривать; она смотрела на мать, безмолвно прося избавить ее от их присутствия. И братья ушли, еще более удрученные, чем раньше.

Через три дня Анри разрешил больной съесть яйцо всмятку. Это было целое событие. Жанна пожелала непременно съесть его при закрытых дверях, лишь в присутствии доктора и матери. А так как у них в то время был господин Рамбо, она прошептала на ухо матери, уже расстилавшей на ее кровати салфетку вместо скатерти:

— Подожди, пока он уйдет.

А затем, едва он удалился, сказала:

— Скорей, скорей!.. Когда никого нет, гораздо приятнее.

Элен усадила ее. Анри подложил ей две подушки под спину. И перед разостланной салфеткой Жанна, держа на коленях тарелку, ждала, улыбаясь.

— Хочешь, я разобью его? — спросила мать.

— Да, разбей, мама.

— А я отрежу тебе три ломтика хлеба, — сказал доктор.

— О, четыре, я съем четыре, вот увидишь!

Теперь она говорила доктору «ты». Когда он дал ей первый тоненький ломтик, обмакнув хлеб в яйцо, девочка схватила Анри за руку; а так как она держала одновременно и руку матери, то принялась целовать обе, переходя от одной к другой с той же страстной любовью.

— Ну, будь же благоразумна, — проговорила Элен, видя что Жанна готова разрыдаться. — Доешь лучше яйцо, чтобы порадовать нас.

Жанна начала есть; но она была так слаба, что уже после второго ломтика хлеба обессилела. Она улыбалась при каждом глотке, уверяя, что у нее размягчились зубы. Анри ободрял ее, у Элен на глазах стояли слезы. Господи! Она видела, как ее девочка ест. Она следила глазами за хлебом, растроганная до глубины души. Внезапно ей представилась Жанна, мертвая, застывшая под простыней, — она содрогнулась. А девочка ела, и ела так мило; движения ее были медленны и нерешительны, как у выздоравливающей.

— Ты не будешь меня бранить, мамочка?.. Я делаю все, что могу, доедаю третий ломтик… Ты довольна мною?

— Очень, очень довольна, детка. Ты не знаешь, сколько радости ты даешь мне…

И, задыхаясь от счастья, забывшись, Элен склонила голову на плечо Анри. Оба они улыбались девочке.

Но Жанне, казалось, стало не по себе. Она украдкой поглядывала на них, потом опустила голову, перестала есть. На ее побледневшее лицо легла тень недоверия и гнева. Пришлось снова уложить ее.

III

Выздоровление Жанны длилось несколько месяцев. В августе она еще была в постели. К вечеру она вставала на час — другой. Ей стоило неимоверных усилий дойти до окна. Там она усаживалась в кресло; перед ней расстилался Париж, пылавший в лучах закатного солнца. Ослабевшие ноги Жанны отказывались служить ей; она сама говорила с бледной улыбкой, что в ней не хватило бы крови и на птичку, что ей много еще придется съесть супа, прежде чем она окрепнет. Ей клали в бульон мелко нарезанное сырое мясо. С течением времени она полюбила это блюдо, — уж очень ей хотелось сойти в сад и поиграть там.

Эти недели, эти месяцы шли друг за другом однообразной пленительной чередой. Элен не считала дней. Она перестала выходить из дому; сидя возле Жанны, она забывала все на свете, ни одна весть из окружающего мира не долетала до нее. Здесь, рядом с Парижем, заполнявшим горизонт своим дымом и рокотом, она создала себе обитель, еще более замкнутую, более уединенную, чем затерянные в скалах кельи святых отшельников. Ее девочка была спасена! Этого ей было достаточно. Уверенная в ее выздоровлении, Элен внимательно следила за его ходом, радуясь всякой мелочи — блеску взгляда, живости движений. С каждым часом она все более узнавала в девочке прежнюю Жанну — ее прекрасные глаза, ее снова ставшие мягкими темные волосы. Ей казалось, будто она вновь родила ее. Чем медленнее осуществлялся возврат девочки к жизни, тем больше Элен наслаждалась им, вспоминая те далекие дни, когда она кормила Жанну грудью; видя, как она мало-помалу крепнет, Элен испытывала волнение еще более сладостное, чем тогда, когда она брала ножки малютки в свои руки, стараясь определить, скоро ли она сделает первые робкие шаги.

Однако она все еще тревожилась. Несколько раз она замечала, как на лицо Жанны ложилась какая-то тень и девочка тотчас бледнела, становилась подозрительной, резкой. Почему она, за минуту до того веселая, вдруг так менялась? Уж не страдала ли она, не скрывала ли от матери возобновившихся приступов боли?

— Скажи мне, детка, что с тобой? Только что ты смеялась, а теперь загрустила. Ответь же мне, у тебя что-нибудь болит?

Но Жанна порывисто отворачивала голову и зарывалась лицом в подушку.

— Ничего у меня не болит, — отрывисто отвечала она. — Пожалуйста, оставь меня в покое.

И она целыми часами оставалась враждебно-угрюмой, устремив взгляд в стену, упорно молчала, погружаясь в глубокую печаль, непонятную для ее огорченной матери. Анри не знал, чем объяснить эти приступы, всегда происходившие тогда, когда он являлся. Он приписывал их нервному возбуждению больной и настаивал на том, чтобы Жанну ничем не расстраивали.

Однажды после полудня Жанна спала. Анри, вполне удовлетворенный состоянием ее здоровья, задержался в спальне, беседуя с Элен, снова сидевшей, как прежде, у окна за шитьем. С той страшной ночи, когда в порыве страсти она открыла ему свою любовь, они жили без потрясений, изо дня в день отдаваясь сладости сознания, что они любят друг друга, не думая о завтрашнем дне, забыв о внешнем мире. У постели Жанны, в этой комнате, где еще реял ужас агонии девочки, некое целомудрие ограждало их от внезапного пробуждения чувственности; звук невинного дыхания ребенка успокаивал их. Однако по мере того как к больной возвращались силы, крепла и их любовь, все более захватывая их обоих, — и они сидели рядом, трепеща, наслаждаясь настоящим, не желая задумываться о том, что будет, когда Жанна встанет с постели и страсть их вспыхнет, свободная и здоровая.

Час проходил за часом. Они баюкали друг друга редкими словами, произносимыми шепотом, чтобы не разбудить девочку. Слова эти были банальны, но они трогали их до глубины души. В тот день сердца их были исполнены нежностью.

— Клянусь вам, ей гораздо лучше, — сказал доктор. — Не пройдет и двух недель, как ей можно будет сойти в сад.

Элен проворно шила.

— Вчера девочка опять была очень грустна, — прошептала она. — Но сегодня утром она смеялась и обещала мне быть умницей.

Наступило долгое молчание. Жанна не просыпалась — ее сон веял на них безмятежным миром. Когда она спала так спокойно, они испытывали облегчение, — они безраздельно принадлежали друг другу.

— Вы так давно не были в саду, — сказал Анри. — Теперь он полон цветов.

— Маргаритки хороши, правда? — спросила она.

— Да, клумба великолепна… Клематиты обвили вязы. Похоже на гнездо из листьев.

Вновь настало молчание. Элен, перестав шить, с улыбкой посмотрела на него; одна и та же мысль блеснула им — они увидели себя гуляющими вдвоем в глубоких аллеях, где густая листва отбрасывает черную тень и дождем сыплются розы, — в тех аллеях, что рисует мечта. Анри, наклонившись к Элен, вдыхал нежный запах вербены, поднимавшийся от ее пеньюара. Шорох одеяла смутил их…

— Она просыпается, — сказала, поднимая голову, Элен.

Анри отстранился. Он тоже бросил взгляд в сторону постели. Теперь Жанна лежала, обняв ручками подушку и уткнувшись в нее подбородком. Лицо ее было обращено к ним, но глаза оставались закрытыми. Казалось, она вновь уснула; по-, слышалось ее медленное, ровное дыхание.

— Так вы постоянно шьете? — спросил Анри, придвигаясь к Элен.

— Я не могу сидеть с незанятыми руками, — отвечала она. — Это машинальная работа, она вносит порядок в мои мысли. Я целыми часами думаю все об одном и том же, не утомляясь.

Он замолчал, следя за тем, как ее игла с легким, размеренным скрипом прокалывает коленкор; ему казалось, что эта нитка увлекает за собой и связывает воедино какую-то часть их жизней. Она могла бы шить так часами — он оставался бы на том же месте, слушая речь иглы, своим убаюкивающим ритмом вновь и вновь, без устали, возвращавшую их к одному и тому же слову. То было их сокровенным желанием — проводить так день за днем, в этом мирном уголке, прижавшись друг к другу, рядом со спящей девочкой, не шевелясь, чтобы не разбудить ее. Сладостная неподвижность, безмолвие, в котором каждый из них слышал биение сердца другого, неизъяснимая нежность, восхищавшая их в едином ощущении любви и вечности!

— Вы добрая, добрая, — прошептал он несколько раз, не находя другого слова, чтобы выразить ту радость, которою наполняло его ее присутствие.

Она снова подняла голову: эта пламенная любовь не стесняла ее. Лицо Анри было рядом с ее лицом. Мгновение они смотрели друг на друга.

— Не мешайте мне работать, — сказала она чуть слышно. — Я никогда не кончу.

Но тут она обернулась, охваченная инстинктивной тревогой. И она увидела Жанну, мертвенно-бледную, смотревшую на них расширенными, черными глазами. Девочка лежала все в том же положении, зарывшись в подушку подбородком, по-прежнему сжимая ее тонкими ручками. Она только что открыла глаза и пристально смотрела на них.

— Что с тобой, Жанна? — спросила Элен. — Тебе хуже? Тебе что-нибудь нужно?

Девочка не отвечала, не двигалась, даже не опускала век на большие, неотступные, горящие глаза. Враждебная тень легла на ее лоб, побледневшие щеки сразу ввалились. Она уже запрокинула руки, как перед началом припадка. Элен поспешно поднялась, умоляя ее ответить; но девочка хранила упорную неподвижность, глядя на мать таким мрачным взором, что та, краснея, пролепетала:

— Посмотрите, доктор, что с ней?

Анри уже отодвинул свой стул от стула Элен. Подойдя к постели, он попытался взять маленькую ручку, с такой силой сжимавшую подушку. Что-то будто толкнуло Жанну при этом прикосновении. Порывистым движением она отвернулась к стенке, крича:

— Оставьте меня, вы!.. От вас мне хуже.

Она забилась под одеяло. В течение четверти часа мать и врач тщетно пытались успокоить ее ласковыми словами. Наконец она приподнялась и, умоляюще сложив руки, сказала:

— Прошу вас, оставьте меня… От вас мне хуже. Оставьте меня!

Элен, потрясенная, вновь села у окна. Но Анри уже не посмел сесть рядом с нею. Теперь они поняли, наконец: Жанна ревновала. Ни он, ни она не находили, что сказать. Несколько минут Анри молча расхаживал по комнате, затем, видя тревожные взгляды, которые Элен бросала на дочь, он ушел. Элен тотчас вернулась к дочери и насильно обняла ее:

— Послушай, детка, я одна… Посмотри на меня, отвечай мне… У тебя ничего не болит? Значит, это я тебя огорчила. Надо все мне сказать… Ты рассердилась на меня. Чем я тебя обидела?

Но как она ни допрашивала ее, какую форму ни придавала своим вопросам, Жанна клялась, что с ней ничего, что она ничуть не обиделась. Наконец она крикнула:

— Ты больше не любишь меня… не любишь…

И, судорожно закинув руки вокруг шеи матери, покрывая ее лицо жадными поцелуями, она разразилась неудержимыми рыданиями. Элен, с израненным сердцем, задыхаясь от невыразимой грусти, долго прижимала ее к себе, смешивая свои слезы с ее слезами, и клялась ей никогда никого не любить так, как любит ее.

С этого дня достаточно было одного слова, одного взгляда, чтобы пробудить ревность Жанны. Пока она находилась в опасности, какой-то инстинкт заставлял ее мириться с той любовью, спасительную нежность которой она ощущала вокруг себя. Но теперь она крепла и уже ни с кем не хотела делить свою мать. У нее появилось враждебное чувство к доктору, чувство, глухо росшее и превращавшееся в ненависть по мере того, как она поправлялась. Оно зрело в ее упрямой головке, во всем ее маленьком, молчаливом, подозрительном существе. Ни разу не захотела она высказать это прямо. Она сама не сознавала, что с нею. Когда доктор слишком близко подходил к ее матери, у нее начинало болеть вот здесь — она прикладывала обе руки к груди. Больше ничего. Но это жгло ее; бешеный гнев душил девочку и покрывал бледностью ее лицо. Она ничего не могла с этим поделать; она находила людей очень несправедливыми и еще упорнее, не говоря ни слова, замыкалась в себе, когда ее бранили за то, что она такая злая. Элен, трепеща, не смея заставить Жанну дать себе отчет в своем состоянии, отводила глаза от взгляда одиннадцатилетней девочки, в котором сквозили слишком рано пробудившиеся страстные переживания женщины.

— Жанна, ты меня очень огорчаешь, — говорила она со слезами на глазах, видя, как дочь задыхается, подавляя припадок неистового гнева.

Но это всемогущее некогда слово, возвращавшее Жанну, всю в слезах, в объятия Элен, уже не трогало девочку. Ее характер был уже не тот; настроение менялось по десяти раз в день. Чаще всего голос ее был отрывистым и повелительным; она разговаривала с матерью так, как если бы обращалась к Розали, требовала от нее тысячи мелких услуг, раздражаясь и вечно жалуясь.

— Дай мне попить… Какая ты неповоротливая! С вами умрешь от жажды.

А когда Элен подавала ей чашку, Жанна говорила:

— Не сладко… не хочу.

Она порывисто откидывалась на подушки, вторично отталкивала питье, говоря, что теперь оно слишком сладкое. Ей делают все назло. За ней больше не хотят ухаживать. Элен, боясь еще сильнее взволновать девочку, не отвечала, только смотрела на нее, и крупные слезы бежали по ее щекам.

Жанна обычно приурочивала свои вспышки гнева к приходу Анри. Как только он входил, она зарывалась в постель, угрюмо спуская голову, как это делают дикие звери, не выносящие приближения посторонних. Иногда она отказывалась разговаривать; молча, не шевелясь, уставив глаза в потолок, она разрешала врачу выслушивать ее и щупать ее пульс. Бывали и такие дни, когда она даже смотреть на него не хотела, с такой яростью зажимая глаза пальцами, что пришлось бы силой разомкнуть ей руки. Как-то вечером, когда мать подносила ей ложку микстуры, она обронила жестокое слово:

— Не хочу, это отрава!

Элен замерла, боясь вникнуть в смысл этой фразы. Острая боль пронзила ей сердце.

— Что ты говоришь, дитя мое? — спросила она. — Понимаешь ли ты сама, что говоришь… Лекарство никогда вкусным не бывает. Надо принять его.

Но Жанна хранила упрямое молчание, отворачивая голову, чтобы не глотать микстуру. С этого дня она сделалась капризной, принимая или не принимая лекарства в зависимости от настроения минуты. Она нюхала пузырьки, стоявшие на ночном столике, с недоверием оглядывала их. Однажды отказавшись от лекарства, она уже узнавала его и скорее согласилась бы умереть, чем выпить хотя бы одну его каплю. Только почтенному господину Рамбо иногда удавалось переубедить ее. Теперь она была с ним преувеличенно нежна, особенно в присутствии доктора, искоса поглядывая на мать блестящими глазами, чтобы видеть, страдает ли та от привязанности, которую ее дочь выказывает другому.

— А, это ты, дружок! — восклицала она, как только он появлялся. — Иди сюда, садись поближе… Ты принес апельсинов?

Приподнявшись, она со смехом шарила в его карманах, где всегда находились лакомства. Затем она целовала его, разыгрывая целую комедию нежности; страдание, которое, казалось ей, она угадывала на бледном лице матери, вызывало в ней чувство удовлетворенной мести. Господин Рамбо сиял от радости, что ему удалось помириться со своей дорогой девочкой.

Элен, встречавшая его в прихожей, успевала наскоро предупредить его. Тогда он, как будто нечаянно, замечал на столе микстуру.

— Вот как! Ты пьешь микстуру?

Лицо Жанны омрачалось.

— Нет, нет, у нее такой противный вкус, она так дурно пахнет. Я не пью ее, — отвечала она вполголоса.

— Как не пьешь? — подхватывал с веселым видом господин Рамбо. — Пари держу, что это очень вкусно… Ты позволишь мне попробовать?

И, не дожидаясь ответа, он наливал себе полную ложку и глотал ее, не поморщившись, с видом удовлетворенного лакомки:

— Ах! Изумительно вкусно! — бормотал он. — Это ты напрасно… Постой, вот только чуточку…

Жанна, развеселившись, уже не отказывалась. Внимательно следя за движениями господина Рамбо, она, казалось, изучала на его лице действие снадобья и соглашалась принимать все те лекарства, которые он отведывал. И добряк ради этого целый месяц пичкал себя медикаментами. Когда Элен благодарила его, он пожимал плечами.

— Полноте! Это очень вкусно! — говорил он и, сам уверовав, наконец, в свои слова, для собственного удовольствия разделял с Жанной ее лекарства.

Он проводил вечера у ее кровати. Аббат, со своей стороны, аккуратно приходил через день. Жанна задерживала их как можно дольше, сердясь, когда видела, что они берутся за шляпы. Теперь она боялась оставаться наедине с доктором и матерью; ей хотелось, чтобы в комнате постоянно были другие люди, которые своим присутствием разделяли бы их обоих. Часто она без всякой причины звала Розали. Когда ее мать оставалась наедине с Анри, взгляды Жанны уже не покидали их, следуя за ними во все углы комнаты. Она бледнела, когда их руки соприкасались. Случалось ли им вполголоса перекинуться словом девочка приподнималась раздраженная, желая знать, в чем дело. Для нее было невыносимо даже мимолетное прикосновение платья матери к ноге доктора на ковре. Стоило им приблизиться друг к другу, обменяться взглядом, как Жанна тотчас вздрагивала. Ее истомленное тело, все ее бедное маленькое существо, невинное и больное, было неимоверно чувствительно. Почуя, что мать и доктор за ее спиной обменялись улыбкой, она резко оборачивалась. В те дни, когда их сильнее влекло друг к другу, она ощущала это в веявшем от них воздухе; в такие дни она была сумрачнее обыкновенного, страдая как страдают нервные женщины перед грозой.

Все окружавшие считали Жанну вне опасности. Мало-помалу и сама Элен отдалась этой уверенности. Поэтому она стала относиться к припадкам Жанны, как к простым капризам балованного ребенка. После пережитых ею шести недель мучительного страха Элен испытывала жажду жизни. Теперь ее дочь могла часами обходиться без ее ухода; эти часы были для Элен сладостным освобождением от вечного напряжения, были отдыхом и наслаждением для нее, — ведь она столько времени даже не сознавала, существует ли она еще. Она выдвигала и перебирала ящики, с радостью находила забытые вещи, занималась всевозможными мелочами, чтобы вернуться к счастливому течению своей повседневной жизни. И в этом возрождении росла ее любовь: Анри был как бы наградой, которую она разрешала себе за все ею выстраданное. В тиши этой комнаты они были вне мира, они забывали о всех препятствиях. Ничто уже не разделяло их — только эта девочка, которую потрясала их страсть.

Но именно Жанна и разжигала в них желание. Всегда она была между ними, вечно следила за ними взором, и это принуждало их к постоянной напряженной сдержанности, к игре в безразличие, разжигавшей в них трепет страсти. Целыми днями они не могли обменяться словом, чувствуя, что она подслушивает их даже тогда, когда, казалось, дремлет, Как-то вечером Элен провожала Анри. В передней, безмолвная, побежденная, она готова была упасть в его объятия, как вдруг Жанна принялась кричать за закрытой дверью: «Мама! Мама!» — таким гневным голосом, будто восприняла, как удар, тот пламенный поцелуй, которым доктор коснулся волос ее матери. Элен пришлось поспешно вернуться в комнату: она услышала, как Жанна спрыгнула с кровати. Девочка уже бежала к двери, исступленная, в одной рубашке, дрожа от холода. С этого дня Жанна больше не позволяла матери отходить от нее. Элен и Анри оставалось только пожатие руки, когда врач приходил и уходил. Жюльетта с маленьким Люсьеном уже около месяца была на морских купаньях; доктор, свободно распоряжавшийся теперь своим временем, не смел проводить с Элен более десяти минут. Их долгие, сладостные беседы у окна прекратились. Когда их глаза встречались, в них вспыхивал все более яркий пламень.

Особенно мучительны были для них перемены настроения Жанны. Однажды утром, когда доктор наклонился над ней, она разразилась слезами. На целый день ее ненависть превратилась в лихорадочную нежность: она захотела, чтобы он сидел около ее кровати, раз двадцать подзывала мать, как бы желая видеть их рядом, растроганных и улыбающихся. Элен, полная счастья, уже мечтала о длинной веренице таких дней. Но на следующий же день, когда пришел Анри, девочка встретила его с такой враждебностью, что Элен умоляющим взглядом дала понять ему, чтобы он ушел: Жанна всю ночь металась, исступленно сожалея о проявленной ею доброте. И такие сцены возобновлялись постоянно. После тех блаженных часов, которые дарила им девочка в мгновения страстной нежности, тяжкие часы злобы разили их, словно удары хлыста, пробуждая в «их жажду отдаться друг другу.

Тогда мало-помалу чувство возмущения начало овладевать Элен. Разумеется, она умерла бы за свою дочь. Но зачем же злая девочка так мучит ее теперь, когда она вне опасности? В часы, когда Элен отдавалась своим грезам, смутным мечтам, в которых она видела себя идущей с Анри в неведомом и чарующем краю, перед ней вдруг вставал непреклонный образ Жанны. И постоянные муки терзали все существо Элен. Она слишком страдала от этой борьбы между своим материнством и своей любовью.

Однажды, несмотря на строгое запрещение Элен, Анри пришел ночью. За целую неделю им не удалось обменяться ни единым словом. Сначала Элен не хотела его впускать, но он, как бы желая внушить ей спокойствие, тихонько увлек ее в спальню. Здесь, — казалось им обоим, — они могут быть уверены в себе. Жанна крепко спала. Они уселись на привычное место у окна, поодаль от лампы; тихий сумрак окутывал их. В течение двух часов они разговаривали, наклоняясь друг к другу, чтобы говорить как можно тише, — так тихо, что их слова в просторной, объятой сном комнате звучали не слышнее вздоха. Подчас они поворачивали голову, смотрели на тонкий профиль Жанны, сложенные ручки которой покоились на отвороте простыни. Но под конец они забыли о ней. Их шепот становился громче. Вдруг Элен, очнувшись, высвободила свои руки, горевшие под поцелуями Анри. И ее пронизал леденящий ужас перед тем преступлением, которое они чуть было не совершили здесь.

— Мама! Мама! — бормотала Жанна, внезапно встревоженная, словно терзаемая каким-то кошмаром.

Веки ее отяжелели от сна; она металась в постели, стараясь привстать.

— Спрячьтесь, умоляю вас, спрячьтесь! — повторяла в ужасе Элен. — Вы убьете ее, если останетесь тут.

Анри поспешно скрылся в амбразуре окна, за портьерой из синего бархата. Но девочка продолжала жаловаться:

— Мама! Мама! О, как мне больно!

— Я здесь, с тобой, детка… Где тебе больно?

— Не знаю… Тут где-то. Это жжет меня.

Она открыла глаза, ее лицо было искажено, руки прижаты к груди.

— Это началось вдруг… Я ведь спала, правда? Будто огонь обжег меня.

— Но ведь все прошло, ты больше ничего не чувствуешь?

— Нет, нет, чувствую!

И она обводила комнату беспокойным взглядом. Теперь она совершенно пришла в себя. Враждебная тень покрыла бледностью ее лицо.

— Мама, ты одна? — спросила она.

— Конечно, одна, детка.

Жадна покачала головой. Она осматривала комнату, нюхала воздух. Волнение ее возрастало.

— Нет, нет, я знаю… Здесь кто-то есть… Я боюсь, мама, боюсь. О, ты обманываешь меня, ты не одна.

Начинался нервный припадок; рыдая, она откинулась на подушки, прячась под одеяло, словно желая укрыться от какой-то опасности. Обезумевшая Элен немедленно удалила Анри. Он хотел было остаться, чтобы ухаживать за девочкой, но она заставила его уйти. Вернувшись в спальню, она вновь обняла Жанну. Девочка повторяла все ту же жалобу, отражавшую самые большие ее горести.

— Ты не любишь меня больше, не любишь!

— Замолчи, ангел мой, не говори этого! — воскликнула мать. — Я люблю тебя больше всего на свете… Ты увидишь, люблю ли я тебя.

До самого утра она ухаживала за девочкой, твердо решив отдать ей все свое сердце, проникшись ужасом при виде того, как болезненно ее любовь отзывается на дорогом ей существе, подтачивая его жизнь. На другой день она потребовала консилиума. Доктор Боден зашел как бы случайно и осмотрел больную, пересыпая осмотр прибаутками. Потом они долго совещались с доктором Деберль, — тот оставался в соседней комнате. Оба сошлись на том, что в данное время состояние девочки не внушает опасений. Однако они боялись осложнений. Они подробно расспрашивали Элен, догадываясь, что перед ними одно из тех нервных заболеваний, которые передаются в семье из поколения в поколение и ставят науку в тупик. Тогда она рассказала им то, что они частично уже знали: об ее бабушке, содержавшейся в доме умалишенных в Тюлетте, в нескольких километрах от Плассана; о матери, всю жизнь экзальтированной, страдавшей нервными припадками и умершей от скоротечной чахотки. Сама она унаследовала душевную уравновешенность отца, на которого походила и лицом. Жанна — та, напротив, вылитый портрет бабушки, но более хрупка; она не будет ни такого высокого роста, ни такого крепкого сложения. Оба врача снова подтвердили, что девочку следует всячески беречь. Нужны всевозможные предосторожности, чтобы бороться с этими формами бледной немочи, способствующими развитию множества опаснейших болезней.

Анри слушал старика Бодена с таким почтением, какого никогда не выказывал никому из своих собратьев. Советуясь с ним о здоровье Жанны, он имел вид новичка, сомневающегося в себе. Причина заключалась в том, что теперь он трепетал перед девочкой. При всей своей учености он не мог разобраться в ее болезни. Умри она по его вине — он потеряет ее мать. Эта мысль страшила его. Прошла неделя. Элен перестала принимать его в комнате больной. Тогда, пораженный в самое сердце, изнемогающий, он прекратил свои посещения.

В конце августа Жанна, наконец, смогла встать и ходить по комбатам. Она беззаботно смеялась; за две недели у нее не было ни одного припадка. Теперь мать всецело принадлежала ей, неотлучно находилась возле нее, — этого оказалось достаточно, чтобы вылечить ее. Первое время девочка все еще проявляла подозрительность, не отвечала на поцелуи матери, следила за каждым ее движением; ложась спать, она требовала, чтобы Элен взяла ее руку и держала в своей, когда она уснет. Потом, видя, что Анри больше не приходит, она снова стала доверчивой, счастливая тем, что возобновилась их прежняя спокойная жизнь, что они вдвоем, без посторонних, снова будут рукодельничать у окна. Щеми Жанны розовели с каждым днем. Розали говорила, что она расцветает не по дням, а по часам.

Но иногда вечером, с наступлением темноты, Элен теряла душевный покой. Со времени болезни Жанны лицо матери побледнело, сосредоточенное выражение не сходило с него, на лбу прорезалась глубокая морщина.

И когда Жанна замечала одно из этих мгновений усталости, один из этих часов отчаяния и душевной пустоты, она сама чувствовала себя очень несчастной, — в ней шевелились смутные угрызения совести. Она безмолвно, нежно обвивала руками шею матери и тихо спрашивала ее:

— Ты счастлива, мамочка?

Элен, вздрогнув, поспешно отвечала:

— Ну, конечно, детка!

Жанна настаивала:

— Ты счастлива? Счастлива? Правда?

— Правда! Почему ты думаешь, что я несчастна?

Тогда Жанна, как бы желая вознаградить ее, изо всех сил сжимала ее в своих объятиях, обещая любить ее так крепко, так крепко, что более счастливой матери не найдется во всем Париже.

IV

В августе сад доктора Деберль напоминал колодец, густо увитый зеленью. У ограды переплетались ветви сирени и ракитника, а ползучие растения — плющ, жимолость, клематиты — простирали во все стороны бесконечно длинные побеги; они скользили, завивались, падали дождем. Пробравшись вдоль стен, они достигли вязов в глубине сада и густым навесом перекинулись от одного дерева к другому; вязы высились там, словно могучие колонны зеленолиственного зала. Сад был так мал, что тень деревьев покрывала его целиком. Посредине его ложилось единственным желтым пятном полуденное солнце, обрисовывая круглую лужайку, окаймленную двумя цветниками. Против крыльца цвел большой куст роз; на нем сотнями распускались огромные чайные розы. Вечером, когда жара спадала, благоухание их усиливалось, теплый запах роз сгущался под вязами. Ничто не могло быть очаровательнее этого затерянного, скрытого от взоров соседей, благоуханного уголка, где под звуки шарманки, игравшей польку на улице Винез, чудились девственные леса.

— Сударыня, — ежедневно говорила Розали, — почему барышне не спуститься в сад… Вот хорошо бы ей было под деревьями!

В кухню Розали вторгались ветки молодого вяза. Она обрывала с них листья, радуясь этому громадному букету, глубину которого не могла разглядеть.

— Она еще недостаточно окрепла; там, в тени, слишком свежо. Это будет ей вредно, — отвечала Элен.

Однако Розали упорствовала. Когда она думала, что ей пришла удачная мысль, она не так-то легко от нее отказывалась. Барыня напрасно думает, что тень вредна. Или, быть может, барыня опасается помешать тамошним господам? Тогда она ошибается — барышня наверняка никому не помешает. В саду нет ни одной живой души: господин доктор больше там не появляется, а жена его останется на морских купаньях до середины сентября. Привратник даже попросил Зефирена разок-другой пройтись в саду граблями, — вот уже два воскресенья, как она после завтрака проводит там с Зефиреном весь день. Ну и красиво же там — глазам не поверишь!

Элен по-прежнему отвечала отказом. Жанне, казалось, очень хотелось сойти в сад, — она часто говорила о нем во время своей болезни, — но она не решалась настаивать на этом перед матерью: ее удерживало странное чувство — какое-то замешательство, заставлявшее ее опускать глаза. Наконец в следующее воскресенье Розали прибежала, вся запыхавшись, со словами:

— Сударыня, никого нет, ей-богу. Одна я и Зефирен с граблями… Позвольте барышне сойти! Вы представить себе не можете, как там хорошо. Сойдите на минутку, только на минутку и посмотрите.

Розали говорила с такой убежденностью, что Элен уступила. Она закутала Жанну в шаль и велела Розали захватить с собою теплое одеяло. Девочка, полная немым восхищением, о котором говорили лишь ее большие блестящие глаза, захотела спуститься по лестнице без посторонней помощи, чтобы показать, как она сильна. Элен шла позади нее, протянув руки, готовая поддержать ее. Внизу, когда они вошли в сад, у обеих вырвалось удивленное восклицание. Они не узнавали его, настолько эта непроницаемая чаща не походила на чистенький буржуазный уголок, виденный ими весной.

— Что я вам говорила? — повторяла торжествующая Розали.

Деревья разрослись, превратив аллеи в узкие тропинки, в целый лабиринт из зелени, где юбки зацеплялись за кусты. Казалось, под сводом листвы, сквозь которую струился таинственный, пленительно-нежный зеленоватый полусвет, взору открывается глубина леса. Элен искала глазами вяз, у подножия которого сидела в апреле.

— Но я не хочу, чтобы Жанна здесь оставалась, — сказала она. — В тени слишком свежо.

— Постойте, — возразила Розали. — Вот увидите!

Несколько шагов — и лес был пройден. Сквозь просвет зелени лужайку озаряло солнце, — широкий золотой луч падал, теплый и безмолвный, как на лесную поляну. Вверху видны были лишь ветки, с четкой легкостью кружев вырезавшиеся на голубом покрове неба. Чайные розы, слегка завядшие от жары, спали на стеблях. На клумбах красные и белые маргаритки вырисовывались узорами старинных вышивок.

— Вот, посмотрите, — повторяла Розали. — Положитесь на меня. Я ее устрою.

Она сложила одеяло вдвое и разостлала его на краю аллеи, там, где кончалась тень. Затем она усадила на него Жанну, закутанную в шаль, и сказала, чтобы та вытянула ножки. Таким образом, голова девочки оставалась в тени, а ноги были на солнце.

— Удобно тебе, детка? — спросила Элен.

— О да! — отвечала девочка. — Ты видишь, мне не холодно. Я как будто греюсь у огня… О, как здесь дышится! Как здесь хорошо!

Элен, с беспокойством смотревшая на закрытые ставни особняка, сказала, что ненадолго поднимется в свою квартиру. Она дала Розали всевозможные предписания: тщательно следить за солнцем, не оставлять Жанну на одном и том же месте больше получаса, не спускать с нее глаз.

— Да не бойся, мама! — воскликнула девочка, смеясь. — Ведь здесь экипажи не проезжают.

Оставшись одна, она набрала в руки гравий, которым была усыпана аллея, и начала играть им, пересыпая его дождем из одной руки в другую. Зефирен работал граблями. Завидев барыню и барышню, он поспешил надеть свою шинель, повешенную на сучок, и стоял неподвижно, не работая из уважения к ним. В течение всей болезни Жанны он, по обыкновению, приходил каждое воскресенье, но с такими предосторожностями проскальзывал на кухню, что Элен никогда не догадалась бы о его присутствии, если бы Розали каждый раз не спрашивала от его имени о здоровье барышни, добавляя, что он разделяет общее горе. По ее словам, он понаторел в столичном обращении и здорово обтесался в Париже. Так и теперь: опершись на грабли, он сочувственно кивал Жанне. Заметив его, девочка улыбнулась.

— Я была очень больна, — сказала она.

— Я знаю, барышня, — ответил он, приложив руку к сердцу. Ему захотелось сказать что-нибудь приятное, развеселить девочку какой-нибудь шуткой.

— Здоровье у вас малость отдохнуло. Теперь — оно так и загудит.

Жанна снова набрала пригоршню камешков. Тогда, довольный собою, смеясь молчаливым смехом, растягивавшим его рот от уха до уха, Зефирен вновь принялся изо всей силы работать граблями. Они врезались в гравий с размеренным резким звуком. Через несколько минут, видя, что Жанна, счастливая и спокойная, поглощена игрой, Розали шаг за шагом отошла от нее, словно ее притягивал скрип грабель. Зефирен работал по ту сторону лужайки, на самом припеке.

— Ты потеешь, как вол, — прошептала она. — Сними же шинель. Барышня не обидится, будь покоен.

Он снял шинель и повесил ее на сучок. Его красные штаны, перетянутые ремешком, доходили ему выше пояса, жесткая рубаха из грубого небеленого холста, прихваченная у шеи форменным галстуком, топорщилась, — от этого он казался еще круглее. Самодовольно покачиваясь, он засучил рукава, желая лишний раз показать Розали два пылающих сердца, он дал их вытатуировать себе в полку; под ними был девиз: „Навсегда“.

— Ты ходил утром к обедне? — спросила Розали. Она каждое воскресенье подвергала его этому допросу.

— К обедне… к обедне… — повторил он, усмехаясь. Красные уши оттопыривались от коротко остриженной головы, вся его маленькая круглая особа выражала собой величайшую насмешливость.

— Само собой, ходил, — сказал он наконец.

— Врешь, — напустилась на него Розали. — Вижу, что врешь: у тебя кончик носа шевелится… Эх, Зефирен, ты пошел по дурной дорожке. У тебя уже и веры-то нет… Берегись!

Вместо ответа он развязным жестом попытался взять ее за талию. Но она приняла возмущенный вид.

— Ты у меня опять шинель наденешь, если не будешь вести себя прилично, — прикрикнула она на него. — Стыда в тебе нет. Вот барышня на тебя смотрит!

Тогда Зефирен с удвоенной энергией принялся за работу. Действительно, Жанна только что подняла глаза. Она немного устала играть. После камешков она набрала листьев и нарвала травы. Но ею овладевала лень, ей больше нравилось ничего не делать и только глядеть, как солнце, передвигаясь, все ярче озаряет ее: еще совсем недавно лишь ее ноги до колен купались в теплой волне, а теперь лучи достигали пояса. Тепло поднималось все выше, росло в ней, как ласка, приятно щекоча ее. Больше всего забавляли Жанну круглые пятна прекрасного золотисто-желтого цвета, плясавшие на ее шали. Они казались ей зверьками. И она запрокидывала голову, чтобы посмотреть, доберутся ли они до ее лица. А пока сложив руки, она подняла их против солнца. Как они были худы! Как прозрачны! Солнце просвечивало сквозь них. Но они все же казались ей красивыми, с их розовым, словно у раковины, отливом, тонкие и удлиненные, как руки изображенного на картине младенца Иисуса. Потом свежий воздух, развесистые деревья вокруг нее, зной — все это погрузило Жанну в легкое забытье. Ей казалось, что она спит, а в то же время она видела и слышала. Это было так хорошо, так приятно!

— Не отодвинуться ли вам, барышня? — сказала, вернувшись к ней, Розали. — Солнце слишком пригревает вас.

Но Жанна жестом отказалась двинуться с места. Ей было слишком хорошо. Теперь, охваченная любопытством, которое испытывают только дети к тому, что от них скрывают, она была всецело занята служанкой и маленьким солдатом. Она притворно опустила глаза, делая вид, что не смотрит. Со стороны можно было подумать, что она задремала; на самом же деле ее взгляд, из-под длинных ресниц, не отрывался от Розали и Зефирена.

Розали постояла еще несколько минут с ней рядом. Но скрип грабель неотразимо притягивал ее. Снова, шаг за шагом, будто против воли, она приблизилась к Зефирену. Она бранила его за его новые повадки, но в глубине сердца была очарована, исполнена смутным восхищением. В своих долгих шатаниях с товарищами по Ботаническому саду и по площади Шато-До, на которую выходила его казарма, Зефирен все более усваивал развалистую походку и цветистую речь столичного солдата. Он постиг ее красоты, галантную пышность, затейливые выражения, столь приятные дамам. Порой у Розали дух захватывало от удовольствия, когда она выслушивала фразы, которые он преподносил ей с фатовским покачиванием плеч, она краснела от гордости, слушая попадавшиеся в них непонятные для нее слова. Мундир уже не стеснял Зефирена. Он делал такие молодцеватые, размашистые жесты, что, казалось, руки у него выскочат из плечевых суставов; особенно щеголял он новой манерой заламывать кивер на затылок, широко открывая свою круглую, со вздернутым носом физиономию и подчеркивая качанием кивера развалку походки. Он стал смелее, не отказывался от выпивки, не прочь был поухаживать за женским полом. Теперь-то уж он, конечно, знал побольше Розали — только все посмеивался да отмалчивался. В Париже он сделался слишком уж развязным. И, восхищенная, возмущенная, она становилась перед ним вплотную, колеблясь между желанием вцепиться в него ногтями или дать ему волю говорить глупости.

Тем временем Зефирен, работая, обогнул аллею. Он стоял за большим кустом, искоса поглядывая на Розали и как будто притягивая ее к себе каждым взмахом грабель. Когда она очутилась рядом с ним, он пребольно ущипнул ее.

— Помалкивай! Это я так крепко люблю тебя! — прокартавил он. — А это вот в придачу.

Он поцеловал ее наудачу, в ухо. А когда Розали в свою очередь до крови ущипнула его, он влепил ей другой поцелуй, на этот раз в нос. Розали стояла, вся пунцовая, в глубине души очень довольная, и жалела только, что не может из-за барышни закатить ему оплеуху.

— Я укололась, — сказала она, вернувшись к Жанне, чтобы объяснить вырвавшийся у нее легкий вскрик.

Но девочка разглядела сквозь редкие ветви кустарника происшедшую сцену. Красные штаны и рубаха солдата выделялись на зелени ярким пятном. Жанна медленно подняла глаза на Розали и посмотрела на нее; та, с влажными губами и растрепанными волосами, покраснела еще больше. Потом девочка снова опустила веки, набрала пригоршню камешков. Но у нее уже не хватило сил играть, и она сидела неподвижно, зарывшись обеими руками в горячий песок, грезя под трепетной лаской солнца. Волна здоровья поднималась в ней и душила ее. Деревья казались ей огромными и могучими, благоухание роз обволакивало ее, удивленная и восхищенная, она задумалась о чем-то неясном.

— О чем вы думаете, барышня? — спросила обеспокоенная Розали.

— Не знаю, ни о чем, — отвечала Жанна. — Нет, знаю… Видишь ли, я хочу прожить много, много лет…

Дальше она не сумела объяснить. Просто ей пришла такая мысль, говорила она. Но вечером, после обеда, когда мать спросила Жанну о причине ее задумчивости, она вдруг задала ей вопрос:

— Мамочка, двоюродные брат и сестра могут пожениться?

— Конечно, — сказала Элен. — Почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Так… Чтобы знать.

Впрочем, Элен уже привыкла к необыкновенным вопросам Жанны. Проведенный в саду час так благотворно подействовал на девочку, что с тех пор она ходила туда каждый солнечный день. Опасения Элен мало-помалу рассеялись; особняк еще был закрыт, Анри не показывался. Под конец она оставалась в саду вместе с Жанной и садилась с ней рядом на край одеяла. Но в следующее воскресенье утром, увидев окна особняка открытыми, она встревожилась.

— Ну и что же? Проветривают комнаты, — говорила Розали, убеждая Элен спуститься в сад. — Ей же богу, никого там нет.

В тот день погода была еще теплее обычного. Дождь золотых стрел пронизывал листву. Жанна, уже несколько окрепшая, около десяти минут гуляла по саду, опираясь на руку матери. Потом, утомившись, она вновь села на одеяло, оставив немного места Элен. Они улыбались друг другу, забавляясь тем, что сидят на земле. Зефирен, отложив грабли, помогал Розали набрать укропу, который разросся кустами вдоль стены, в глубине сада.

В особняке вдруг поднялся шум. Элен уже хотела было спастись бегством, как вдруг на крыльце появилась госпожа Деберль. Она вышла в дорожном платье, громко с кем-то разговаривая, озабоченная. Увидев госпожу Гранжан с дочерью, сидевших на земле перед лужайкой, она бросилась к ним, осыпала их ласками, оглушила потоком слов:

— Как! Это вы… Ах, как я рада вас видеть! Поцелуй меня, моя маленькая Жанна. Ты ведь была очень больна, моя бедная кошечка! Теперь тебе лучше, ты вся розовая. Сколько раз я думала о вас, мои дорогие! Я писала вам. Вы получили мои письма? Это были очень страшные дни, не правда ли? Ну, слава богу, все прошло… Вы позволите поцеловать вас?

Элен поднялась на ноги. Ей пришлось подставить щеку под поцелуи госпожи Деберль и самой поцеловать ее. Эти ласки пронизывали Элен холодом.

— Извините за вторжение в ваш сад, — пробормотала она.

— Вы шутите, — стремительно прервала ее Жюльетта. — Разве вы здесь не у себя?

Она на минуту покинула их и, поднявшись по ступенькам крыльца, прокричала сквозь открытые двери в комнаты:

— Пьер, не забудьте чего-нибудь… багажа семнадцать мест.

Она тотчас вернулась и стала рассказывать о своей поездке.

— Ах, очаровательный сезон! Вы знаете, мы были в Трувиле. Народу на пляже — не пройти. И все самое лучшее общество… Гостей у меня перебывало — ах, сколько гостей!.. Две недели у нас провел папа с Полиной. А все-таки приятно вернуться к себе домой… Да! Я и не сказала вам… Впрочем, нет, расскажу потом.

Она наклонилась, снова поцеловала Жанну; затем, приняв серьезный вид, спросила:

— Я загорела?

— Нет, незаметно, — ответила, глядя на нее, Элен.

У Жюльетты были все те же ясные и пустые глаза, пухлые руки, хорошенькое приветливое лицо. Она не старела; даже морской воздух не мог нарушить безмятежность ее равнодушия. Казалось, она просто вернулась с парижской улицы, от своих поставщиков, с отблеском витринных выставок на всей своей особе. Впрочем, она была исполнена дружеских чувств. Смятение Элен усиливалось тем, что она ощущала в себе отчужденность и неприязнь. Жанна, лежа на одеяле, не двигалась; она только приподнимала тонкое болезненное личико, грея на солнце зябко сложенные руки.

— Постойте, вы не видели Люсьена! — воскликнула Жюльетта. — Его стоит посмотреть… Он огромный.

И когда ей привели мальчика — горничная только что смыла с него дорожную пыль, — она подтолкнула его, повернула, чтобы Элен могла лучше рассмотреть его. Люсьен, толстый, круглощекий, загорелый от игр на пляже, под морским ветром, готов был, казалось, лопнуть от здоровья; он даже разжирел. У него был недовольный вид, он дулся, потому что его помыли; одна щека, порозовевшая от полотенца, еще была влажна — его не успели хорошенько вытереть. Увидев Жанну, мальчик, удивленный, остановился. Она повернула к нему страдальческое, исхудавшее личико, бледное, как полотно, в черной рамке волос, кудрями ниспадавших ей до плеч. Казалось, от ее лица остались одни ее прекрасные глаза, широко раскрытые и грустные. Несмотря на зной, легкая дрожь пробегала по ее телу, и она простирала вперед зябкие руки, будто тянулась к жаркому огню.

— Что же ты не поцелуешь ее? — сказала Жюльетта.

Но Люсьен казался испуганным. Собравшись с духом, он, наконец, поцеловал Жанну, осторожно вытягивая губы, чтобы как можно меньше приблизиться к больной. Затем он проворно отступил назад. Крупные слезы повисли на ресницах Элен. Этот ребенок был воплощенное здоровье. И рядом с ним — Жанна, с трудом переводившая дыхание после того, как она обошла кругом лужайки! Есть же такие счастливые матери! Жюльетта вдруг поняла свою жестокость. Она рассердилась на Люсьена.

— Ну и глуп же ты… Разве так целуют барышню… Вы представить себе не можете, дорогая, каким несносным он стал в Трувиле.

Она запуталась. На ее счастье появился доктор.

— А вот и Анри! — поспешно воскликнула она.

Доктор ждал их только к вечеру, Жюльетта приехала другим поездом. Она пространно рассказывала — почему, однако разобраться в ее объяснениях было невозможно. Доктор слушал ее, улыбаясь.

— Словом, вы здесь, — сказал он. — Этого достаточно.

Он молча поклонился Элен. На мгновение взгляд его упал на Жанну, но он тотчас же отвернулся с чувством неловкости. Девочка серьезно взглянула ему в глаза и, разжав руки, инстинктивным движением схватила мать за платье, притягивая ее к себе.

— Молодец, молодец! — повторял доктор, приподнимая Люсьена и целуя его в обе щеки. — Растет просто на диво!

— А меня-то забыли? — спросила, наклоняясь к мужу, Жюльетта.

Нагнувшись к ней и не опуская на землю Люсьена, он поцеловал ее. Все трое улыбались друг другу.

Элен, очень бледная, сказала, что ей с дочерью пора домой. Но Жанна отказалась: ей хотелось видеть, что будет дальше, ее медленные взгляды то останавливались на госпоже Деберль, то возвращались к матери. Когда Жюльетта подставила мужу губы для поцелуя, в глазах девочки вспыхнул огонек.

— Какой он тяжелый, — продолжал доктор, опуская Люсьена на землю. — Значит, сезон выдался удачный… Я видел вчера Малиньона, он мне рассказывал о своей жизни там… Так ты дала ему уехать раньше вас?

— Ах, он невыносим, — пробормотала, слегка смутившись, Жюльетта, вдруг став серьезной. — Он все время выводил нас из себя.

— Твой отец рассчитывал, что он сделает предложение Полине… Наш молодчик не объяснился?

— Кто? Малиньон? — воскликнула она, удивленная и как бы обиженная.

И у нее вырвался досадливый жест.

— Ах, оставь, это сумасброд!.. Какое счастье опять быть у себя дома.

И без видимого перехода, с очаровательной легкостью беззаботной птички, она, вдруг отдавшись одному из тех порывов чувства, которые так удивляли в ней, прижалась к мужу, подняв голову к его лицу. Он со снисходительной нежностью на мгновение заключил ее в свои объятия. Казалось, оба забыли, что они не одни.

Жанна не спускала с них глаз. Ее побледневшие губы дрожали от гнева, лицо вновь стало лицом ревнивой и злой женщины. Она ощутила такую острую боль, что ей пришлось отвести глаза. И в эту минуту она увидела в глубине сада Розали и Зефирена, продолжавших рвать укроп. Не желая беспокоить господ, они забрались в самую чащу кустарника. Оба присели на корточки. Зефирен исподтишка схватил Розали за ногу. Та молча угощала его тумаками. Жанне видна была между двух веток физиономия маленького солдата — добродушная, раскрасневшаяся, луна, расплывшаяся в безмолвном влюбленном смехе. Розали дала ему пинка — оба повалились в кусты. Лучи солнца отвесно падали на землю, деревья дремали в знойном воздухе, ни один лист не шевелился. Из-под вязов поднимался густой запах земли, не знающей лопаты. Последние чайные розы медленно осыпали лепесток за лепестком на ступени крыльца. Жанна, со стесненным дыханием, перевела взгляд на мать; видя, что Элен стоит все так же безмолвно и неподвижно, наблюдая разыгрывающуюся перед ней сцену, девочка остановила на ней взгляд, полный тоски и страха, один из тех глубоких детских взглядов, значение которых не решаешься разгадать.

Госпожа Деберль, подойдя к Элен, сказала:

— Надеюсь, мы часто будем видеться. Раз Жанна хорошо себя чувствует в саду, нужно, чтобы она ежедневно приходила сюда.

Элен уже искала предлога отказаться, ссылаясь на то, что не хочет слишком утомлять девочку. Но Жанна с живостью перебила ее:

— Нет, нет, солнце так чудно греет… Мы будем приходить в сад, госпожа Деберль. Вы оставите мое местечко за мной, правда?

Доктор стоял в стороне. Она улыбалась ему.

— Доктор, скажите же маме, что воздух не может мне повредить!

Он подошел к ней; и от ласковости, с которой обратился к нему ребенок, легкий румянец набежал на щеки этого человека, привыкшего к человеческим страданиям.

— Конечно, — пробормотал он, — свежий воздух может только ускорить ее выздоровление.

— Ну что, видишь, мамочка? Нам нужно приходить сюда, — сказала девочка, бросая на мать взгляд, полный очаровательной нежности, хотя слезы душили ее.

На крыльце вновь появился Пьер; все семнадцать мест прибыли в целости, доложил он. Жюльетта, объявив, что она вся в пыли и пойдет принять ванну, убежала; муж с Люсьеном последовали за ней. Оставшись одна с дочерью, Элен опустилась на колени на одеяло, как бы желая плотнее завязать шаль вокруг шеи Жанны, и шепотом спросила:

— Так ты больше не сердишься на доктора? Девочка медленно покачала головой.

— Нет, мама.

Наступило молчание. Дрожащие и неловкие руки Элен, казалось, никак не могли затянуть узлы шали.

— Зачем он любит других… Я не хочу этого, — пролепетала Жанна.

Взгляд ее черных глаз стал жестким, протянутые маленькие руки ласкали плечи матери. Та хотела было протестовать, но испугалась слов, которые готовы были сорваться с ее губ. Солнце садилось; они поднялись домой. Вновь появился, с пучком укропа в руке, Зефирен; он ощипывал его, бросая на Розали залихватские взгляды. Теперь, когда кругом никого не было, Розали опасливо сторонилась своего поклонника. Она нагнулась, чтобы свернуть одеяло, — он ущипнул ее. Тогда она хватила его кулаком по спине — так гулко, словно ударила по пустому бочонку. Это привело Зефирена в прекрасное настроение; он еще смеялся про себя, когда входил в кухню, продолжая ощипывать укроп.

Начиная с этого дня, Жанна, заслышав в саду голос госпожи Деберль, упорно стремилась спуститься туда. Она жадно слушала передаваемые Розали сплетни о соседнем особнячке и проявляла тревожный интерес к его жизни; порой она убегала из спальни и сама наблюдала за особняком из окон кухни. В саду, удобно расположившись в низеньком кресле, которое ей, по распоряжению Жюльетты, приносили из гостиной, она, казалось, следила за семьей Деберль, холодно обращаясь с Люсьеном, нетерпеливо отмахиваясь от его вопросов и предложений поиграть, в особенности когда в саду был доктор. Тогда она вытягивалась в кресле, словно утомленная, с открытыми глазами, и глядела на то, что происходило вокруг нее. Эти послеполуденные часы были глубоким страданием для Элен. И, однако, она возвращалась в сад, возвращалась, несмотря на возмущение всего ее существа. Всякий раз, как Анри, вернувшись от своих больных, касался поцелуем волос Жюльетты, сердце рвалось у нее из груди. И когда в эти мгновения, чтобы скрыть свое взволнованное лицо, она притворялась, что занимается Жанной, она видела, что та сидит еще бледнее, чем она сама; в эти минуты черные глаза девочки были широко раскрыты, подбородок дрожал от сдерживаемого гнева. Жанна переживала все ее терзания. В те дни, когда мать ее, отвращая взор, изнемогала в смертельной муке любви, девочка бывала такой мрачной и разбитой, что приходилось уносить ее домой и укладывать в постель. Каждый раз, как доктор приближался к жене, девочка менялась в лице, трепетала, следила за ним горящим взглядом обманутой любовницы.

— Я кашляю по утрам, — сказала она ему однажды. — Приходите осмотреть меня.

Начались дожди. Жанна захотела, чтобы доктор возобновил свои посещения. Ей, однако, было уже гораздо лучше. По ее настоянию Элен пришлось два-три раза отобедать у супругов Деберль. Когда здоровье Жанны совершенно окрепло, девочка, сердце которой так долго разрывалось в этой смутной борьбе, казалось, успокоилась. Вновь и вновь повторяла она вопрос:

— Ты счастлива, мамочка?

— Да, очень счастлива, детка.

И Жанна сияла. Надо ей простить ее прежние злые выходки, говорила она. Она отзывалась о них как о приступах, в которых она не властна, — таких же, как внезапно нападающие на нее головные боли. Что-то спирало ей грудь, что — она, право же, сама не знала. Всякие мысли боролись в ней, неясные мысли, дурные сны, которых она не могла бы даже рассказать. Но это прошло. Она выздоравливает. Это больше не вернется.

V

Темнело. С потускневшего неба, где сияли первые звезды, на громадный город, казалось, сыпался мелкий пепел, медленно, неуклонно погребая его под собою. Впадины уже заполнялись мглою. Из глубины горизонта, словно чернильная волна, поднималась темная полоса, поглощая остатки света — зыбкие отблески, отступавшие к западу. Лишь кое-где внизу различались уходившие в сумрак вереницы крыш. Волна нахлынула, наступил мрак.

— Какой жаркий вечер! — прошептала сидевшая у окна Элен.

Теплое дыхание Парижа навевало на нее истому.

— Прекрасная ночь для бедняков, — сказал стоявший позади нее аббат. — Осень будет теплая.

В этот вторник Жанна вздремнула за десертом, и мать, видя, что она устала, уложила ее. Она уже спала в своей кроватке. Господин Рамбо, подсев к столику, сосредоточенно чинил игрушку — заводную куклу, говорящую и ходящую, — его подарок Жанне. Девочка сломала ее. Добряк был великий мастер на такие починки. Элен не хватало воздуха, эти последние сентябрьские жары были мучительны для нее. Она настежь распахнула окно: это море мрака, эта черная, простиравшаяся перед ней беспредельность принесли ей облегчение. Она пододвинула кресло к окну, желая уединиться. Голос священника заставил ее вздрогнуть.

— Хорошо ли вы укрыли девочку? — продолжал он тихо. — На такой высоте воздух всегда свеж.

Но Элен хотелось молчания — она ничего не ответила. Она наслаждалась негой сумерек, ускользанием стирающихся в полумраке предметов, умиранием звуков. Слабый, словно лампадный, свет теплился на верхушках шпилей и башен. Первой погасла церковь святого Августина; Пантеон еще несколько мгновений мерцал синеватым светом; яркий купол Дома Инвалидов закатился, как луна, в набежавшем приливе туч. То был океан, ночь, с ее простертой во тьму беспредельностью, бездна мрака, в которой угадывалась вселенная. Слышался неумолчный приглушенный шум незримого города. В его еще не отрокотавшем голосе различались отдельные слабеющие, но отчетливые звуки — внезапный стук проехавшего по набережной омнибуса, свисток поезда, пробегавшего через мост Пуэн-дю-Жур. Широко протекала вздувшаяся после недавних гроз Сена, вея мощным дыханием, словно живое существо, растянувшееся там, в самом низу, в провале мрака. Теплый запах поднимался от еще не остывших крыш, река освежала знойный дневной воздух легкими дуновениями прохлады. Исчезнувший Париж напоминал отходящего ко сну великана, который, в задумчивом спокойствии, мгновение глядит неподвижно в глубину сгущающейся вокруг него ночи.

Эта минутная приостановка жизни города наполняла Элен бесконечной нежностью. В течение трех месяцев, которые она провела взаперти, прикованная к постели Жанны, огромный Париж, простертый на горизонте, один бодрствовал с нею у изголовья больной. В эти июльские и августовские жары окна почти всегда оставались открытыми, — она не могла перейти комнату, встать с места, повернуть голову без того, чтобы не увидеть его рядом с собой, развертывающим свою вечную картину. Он был здесь во всякое время, деля с ней все ее страдания и надежды, как друг, которого нельзя было отстранить. Он все так же оставался ей неведомым, она никогда не была более далека от него, более безразлична к его улицам и жителям — и все же он заполнял ее одиночество. Эти несколько квадратных футов, эта насыщенная страданием комната, дверь которой она так тщательно закрывала, были широко открыты ему, он проникал в распахнутые окна. Сколько раз плакала она, глядя на него, облокотившись на подоконник, скрывая от больной свои слезы! В тот день, когда она думала, что Жанна умирает, ока долго сидела у окна и, задыхаясь от судороги, сжимавшей горло, следила глазами за дымом, вылетавшим из трубы Военной пекарни. Сколько раз, в часы надежды, поверяла она ликование своей души ускользающим далям предместий! Не было здания, которое не воскрешало бы в ее памяти какое-нибудь переживание — скорбное или счастливое. Париж жил ее жизнью. Но милее всего он был ей в час сумерек, когда, по окончании дня, он разрешал себе, прежде чем вспыхнут газовые фонари, четверть часа успокоения, забвения и задумчивости.

— Сколько звезд! — прошептал аббат Жув. — Их тысячи. — Взяв стул, он сел рядом с Элен. Она подняла глаза и взглянула ввысь. Созвездия вонзались в небо Золотыми гвоздями. У самого горизонта сверкала, как карбункул, планета; тончайшая звездная пыль рассыпалась по небосводу искристым песком. Медленно поворачивалась Большая Медведица.

— Посмотрите, — сказала, в свою очередь, Элен, — вон голубая звездочка, в том уголке неба, — я каждый вечер вновь разыскиваю ее… Но она уходит, она отступает каждую ночь все дальше.

Аббат уже не стеснял ее. Его присутствие увеличивало царившее вокруг спокойствие. Они перекинулись несколькими словами, перемежая их долгими паузами. Элен дважды спросила у него названия отдельных звезд: зрелище неба всегда занимало ее ум. Но он колебался, не зная, что ответить.

— Вы видите, — спросила она, — эту прекрасную звезду, такого чистого блеска?

— Налево, не так ли? — спросил он. — Рядом с другой, зеленоватой, поменьше… Их слишком много, я не помню.

Они замолчали, глядя вверх, ослепленные, ощущая легкий трепет перед лицом этой все умножавшейся неисчислимости светил. Из-за тысяч звезд в бесконечной глубине неба проступали все новые и новые тысячи. То был непрерывный расцвет, неугасимый очаг миров, горящий ясным огнем самоцветных камней. Уже забелел Млечный Путь, развертывая атомы солнц, столь бесчисленных и далеких, что они только опоясывают небосвод лентой света.

— Мне делается жутко, — сказала чуть слышно Элен.

И, опустив голову, чтобы больше не видеть неба, она перевела глаза на зияющую пустоту, поглотившую, казалось, Париж. Там еще не блеснуло ни огонька, всюду была равномерно разлита непроглядная, ослепляющая мраком ночь. Громкий, несмолкающий голос города теперь звучал мягче и нежнее.

— Вы плачете? — спросил аббат. Он услышал рыдание.

— Да, — просто ответила Элен.

Они не видели друг друга. Она плакала долго, всем существом. Позади них спала в невинном спокойствии Жанна; господин Рамбо, поглощенный починкой куклы, разобранной на части, склонял над ней свою седую голову. Порой от его столика доносился сухой звук сорвавшейся пружины, заикающийся детский лепет, с величайшей осторожностью извлекаемый его толстыми пальцами из расстроенного механизма. Когда кукле случалось заговорить слишком громко, он сразу останавливался, встревоженный и раздосадованный, оборачиваясь, чтобы посмотреть, не разбудил ли о» Жанну. Затем он снова бережно принимался за свою кропотливую работу, для которой располагал только ножницами и шилом.

— Почему вы плачете, дочь моя? — снова спросил аббат. — Или я не могу ничем облегчить ваше горе?

— Оставьте! — прошептала Элен. — Мне легче от слез… Не сейчас, не сейчас…

Груди ее не хватало воздуха, она не могла ответить. Рыдания уже сломили ее однажды на этом же месте, но тогда она была одна, она могла плакать во мраке, обессиленная, ожидая, пока иссякнет источник переполнявшей ее страстной скорби. Теперь же не было ничего, что могло бы огорчать ее: дочь была спасена, жизнь вернулась к прежнему, пленительно-однообразному течению. Элен словно пронизало внезапное щемящее чувство огромного горя, бездонной, незаполнимой пустоты, безграничного отчаяния, в котором она погибала со всеми, кто был ей дорог. Она не могла бы сказать, какое именно несчастье ей угрожало, но всякая надежда покинула ее, и она плакала.

Подобные неизъяснимые порывы не раз обуревали ее в церкви, благоухавшей цветами месяца Марии. Необъятный простор Парижа пробуждал в ее душе в вечерний час чувство глубокого молитвенного благоговения. Равнина как будто ширилась, грустью веяло от этих двух миллионов существований, терявшихся в сумерках. Потом, когда все звуки замирали, когда город терялся во мраке, до боли сжатое сердце Элен раскрывалось, и слезы текли у нее из глаз при виде этого царственного покоя. Она готова была сложить руки и шептать молитвы. Жажда веры, любви, божественного самозабвения пронизывала ее трепетом. И тогда восход звезд потрясал ее священной радостью и ужасом.

После долгого молчания аббат сказал уже более настойчиво:

— Дочь моя, вам нужно довериться мне. Почему вы колеблетесь?

Она еще плакала, но уже детски безропотно, будто усталая и обессиленная.

— Церковь страшит вас, — продолжал аббат. — Одно время я думал, что душа ваша обратилась к богу. Но случилось иначе. У неба свои предначертания… Что ж! Если вы не доверяете священнику, почему вы отказываетесь открыться другу?

— Вы правы, — пробормотала она. — Да, у меня горе, и я нуждаюсь в вас… Я должна объяснить вам мое состояние. Когда я была девочкой, я очень редко ходила в церковь; теперь каждая служба глубоко волнует меня… Вот и сейчас, например, у меня вызвал слезы этот голос Парижа, напоминающий рокот органа, эта беспредельность ночи, это чудесное небо… Ах, я хотела бы верить! Помогите мне, научите меня.

Аббат Жув успокаивающим жестом тихо положил на ее руку свою.

— Скажите мне все, — ответил он просто.

Мгновение она сопротивлялась, полная мучительного страха.

— Со мной не происходит ничего особенного, клянусь вам… Я ничего не скрываю от вас… Я плачу без причины, потому что задыхаюсь, потому что слезы сами льются из моих глаз. Вы знаете мою жизнь. Я не могла бы открыть в ней в этот час ни горестей, ни прегрешения, ни угрызений совести… И я не знаю, не знаю…

Ее голос оборвался. Тогда священник уронил медленно:

— Вы любите, дочь моя.

Она вздрогнула и не осмелилась возразить. Вновь наступило молчание. В море мрака, расстилавшемся перед ними, блеснула искра. Это было у их ног, где-то в глубине бездны, где именно — они не могли бы указать. Одна за другой стали появляться другие искры. Они рождались в ночи, внезапно, резким проколом, и оставались неподвижными, мигая, как звезды. Казалось, то был новый восход светил, отражаемый поверхностью темного озера. Вскоре искры вычертили двойную линию, начинавшуюся у Трокадеро и уходившую легкими прыжками света к Парижу; потом другие линии световых точек перерезали первую, обозначались кривые, раскинулось созвездие, странное и великолепное. Элен по-прежнему молчала, следя взглядом за этими мигающими точками, огни которых продолжали небо вниз от черты горизонта в бесконечность: казалось, земля исчезла и со всех сторон открылась глубина небосвода. И это снова вызывало в Элен то страстное томление, которое сломило ее несколько минут назад, когда Большая Медведица начала медленно вращаться вокруг полярной оси. Зажигавшийся огнями Париж расстилался, задумчивый, печальный, бездонный, вея жуткими видениями небес, где роятся бесчисленные миры.

Тем временем священник монотонным и кротким голосом, как духовник в исповедальне, шептал Элен на ухо. Он предупредил ее давно — в тот вечер, сказав ей, что одиночество для нее вредно. Нельзя безнаказанно ставить себя вне общей жизни. Она жила слишком замкнуто. Она открыла доступ опасным мечтаниям.

— Я очень стар, дочь моя, — говорил он, — я часто видел женщин, приходивших к нам со слезами, с мольбою, с потребностью верить и преклонить колени… И теперь я уже не ошибаюсь. Эти женщины, которые, казалось бы, так пламенно ищут бога, — это лишь смятенные сердца, волнуемые страстью. И в наших церквах они поклоняются тому, кого любят.

Она не слушала его, в предельном волнении пытаясь наконец разобраться в собственных чувствах. Приглушенным шепотом вырвалось у нее признание:

— Ну, так знайте: да, я люблю… И это все. Больше я ничего, ничего не знаю.

Теперь он старался не прерывать ее. Она возбужденно говорила короткими, отрывистыми фразами; ей доставляло горькую радость признаться в своей любви, разделить с этим старцем тайну, уже столько времени душившую ее.

— Клянусь вам, я не могу разгадать то, что во мне происходит… Это чувство пришло без моего ведома, может быть, внезапно, однако сладость его я почувствовала лишь позднее. Да и к чему изображать себя более сильной, чем я есть? Я не пыталась бежать, я была слишком счастлива, а теперь во мне еще меньше мужества… Подумайте — моя дочь была так больна, я едва не лишилась ее. И что же? Моя любовь оказалась столь же глубокой, как и мое страдание: всесильная, она вернулась после этих страшных дней, и я в ее власти, и она увлекает меня…

Она трепетно перевела дыхание.

— Словом, у меня нет больше сил… Вы были правы, мой друг, мне легче оттого, что я открываю вам все это… Но я прошу вас — скажите мне, что творится в глубине моей души? Я была так спокойна, так счастлива. Будто молния ударила в мою жизнь. Почему именно в мою? Почему не в другую? Я ничего не сделала для этого, я считала себя надежно огражденной… И если б вы только знали! Я больше не узнаю себя… Ах! Помогите мне, спасите меня!

Видя, что она замолчала, священник машинально, с привычной прямотой духовника, задал вопрос:

— Имя, скажите мне имя!

Она колебалась. Необычный звук заставил ее повернуть голову: то кукла в руках господина Рамбо возвращалась мало-помалу к своей искусственной жизни. Скрипя еще плохо действующим механизмом, она прошла три шага по столику, потом опрокинулась навзничь и, не будь господина Рамбо, полетела бы на пол. Он следил за ней, протянув руки, готовый поддержать ее, полный отеческой тревоги. Увидя, что Элен повернулась к нему, он доверчиво улыбнулся ей, как бы обещая, что кукла будет ходить, и вновь продолжал ковырять игрушку шилом и ножницами. Жанна спала.

Элен, поддавшись обаянию этой мирной картины, шепнула имя на ухо священнику. Тот остался неподвижен. В сумраке нельзя было разглядеть его лица. Настала пауза.

— Я это знал, но хотел услышать ваше признание, — сказал он. — Вам, верно, очень тяжело, дочь моя.

Он не произнес ни одной банальной фразы относительно ее долга. Элен, обессиленная, исполненная бесконечной грусти пред лицом этого кроткого сострадания, вновь принялась следить глазами за искрами, сверкавшими, точно золотые блестки, на темном плаще Парижа. Они умножались до бесконечности, напоминая перебегания огоньков по черному пеплу сожженной бумаги. Сначала блестящие точки потянулись от Трокадеро к сердцу города. Вскоре другой очаг их появился налево, у Монмартра, потом третий — направо, за Домом Инвалидов, еще дальше вглубь, в стороне Пантеона — четвертый. От всех этих очагов одновременно разлетались бесчисленные огоньки.

— Вы помните наш разговор? — медленно продолжал аббат. — Мое мнение не изменилось… Вам нужно выйти замуж, дочь моя.

— Мне? — сказала она, подавленная. — Но я ведь только что призналась вам… Вы же знаете, что я не могу…

— Вам нужно выйти замуж, — повторил он с силой. — Вашим мужем будет честный человек…

В своей изношенной сутане он казался теперь выше прежнего. Большая, немного смешная голова, которую он, полуопустив веки, обычно склонял к плечу, теперь была высоко поднята, а широко раскрытые глаза так светлы, что она видела их сияние в полумраке.

— Вашим мужем будет честный человек, который заменит Жанне отца и вернет вас вашему долгу.

— Но я не люблю его… Боже мой! Я не люблю его…

— Вы полюбите его, дочь моя… Он любит вас, и он добрый.

Элен сопротивлялась. Она понижала голос, слыша за своей спиной тихий шум работы господина Рамбо. Он был так долготерпелив и так тверд в одушевлявшей его надежде, что в течение шести месяцев ни разу не потревожил ее напоминанием о своей любви. Он ждал с доверчивым спокойствием, бесхитростно готовый к героическому самоотречению.

Священник сделал движение, как бы желая обернуться.

— Хотите, я все ему скажу?.. Он протянет вам руку, он спасет вас. А вы преисполните его безмерной радостью.

Она в смятении остановила его. Ее душа возмущалась. Они оба страшили ее, — эти мирные, кроткие люди, разум которых оставался невозмутимым рядом с ее лихорадочной страстью. В каком мире жили они, чтобы так отрицать все то, что принесло ей столько страданий? Широким движением руки священник указал ей на раскинувшиеся дали.

— Дочь моя, взгляните на эту прекрасную ночь, на этот ненарушимый покой, — что перед ними ваше страстное волнение! Почему вы не хотите быть счастливой?

Весь Париж был освещен. Пляшущие огоньки усеяли мрак от одного края горизонта до другого, и теперь миллионы их звезд сияли недвижно в ясности теплой летней ночи. Ни единое дуновение ветерка, ни единый трепет не тревожил эти светочи, казалось, повисшие в пространстве. Они продолжали невидимый во тьме Париж в глубины бесконечности, расширили его до небосвода. Внизу, у подножия Трокадеро, чертящей ракетой падающей звезды прорезал порою ночь быстро убегающий свет — фонари фиакра или омнибуса; в сиянии газовых рожков, напоминавшем желтый туман, смутно различались чуть брезжущие фасады, группы деревьев, ярко-зеленых, как на декорациях. На мосту Инвалидов звезды скрещивались непрерывно, тогда как внизу вдоль ленты более густого мрака вырисовывалось чудо — стая комет, золотые хвосты которых рассыпались дождем искр: то отражались в черных водах Сены горевшие на мосту фонари. Дальше начиналось неведомое. Длинный изгиб реки обозначался двойной вереницей газовых рожков, пересекаемой через равные промежутки другими вереницами; казалось, то пролегла через Париж световая лестница, утвердившись концами на краю неба, в звездах. Другая световая просека уходила влево — это Елисейские поля тянулись правильной чередой светил от Триумфальной арки до площади Согласия; там переливалась лучами целая плеяда. Дальше — Тюильрийский дворец, Лувр, скопления прибрежных домов и в самой глубине ратуша казались темными полосами, изредка разделяемыми блестящим квадратом широкой площади. Еще дальше, среди разбегавшихся во все стороны крыш, фонари рассеивались, ничего нельзя было разобрать; только кое-где выступал провал улицы, поворот бульвара, пылающий квадрат перекрестка. На другом берегу реки, направо, отчетливо вырисовывалась только Эспланада, напоминая прямоугольником своих огней сверкающий в зимней ночи Орион, обронивший пояс; вдоль длинных улиц Сен-Жерменского квартала печально тянулись редкие фонари; за ними частыми огоньками, словно расплывчатым сиянием небесной туманности, горели другие, многолюдные кварталы. До самых предместий по всему кругу горизонта раскинулся муравейник газовых рожков и освещенных окон, наподобие пыли заполнивших дали города мириадами солнц, планетами-атомами, недоступными для человеческого взора. Здания утонули в этом море, ни единого фонаря не было на их вышках. Мгновениями можно было подумать, что это картина какого-то титанического празднества, какого-то блистающего иллюминацией циклопического здания, с его лестницами, балюстрадами, окнами, фронтонами, террасами, всем его каменным миром, чьи необычные и колоссальные формы обрисовывались мерцающими линиями фонарей. Но основным, все возвращавшимся ощущением было ощущение рождения созвездий, непрерывного расширения неба. Глаза Элен устремились туда, куда указывал широкий жест, священника, — она обняла долгим взглядом сверкавший огнями Париж. Здесь ей также были неведомы названия звезд. Она охотно спросила бы, что это за яркое светило налево, — она каждый вечер смотрела на него. Были и другие, занимавшие ее. Одни она любила, другие пробуждали в ней тревогу и неприязнь.

— Отец мой, — сказала она, впервые употребляя это слово, полное нежности и уважения, — дайте мне жить… Красота этой ночи — вот что взволновало меня… Вы ошиблись: не в ваших силах теперь утешить меня, раз вы не можете меня понять.

Священник раскинул руки, потом медлительным жестом покорности вновь опустил их. Наступило молчание. Он заговорил вполголоса:

— Конечно, так оно и должно быть. Вы призываете на помощь и отказываетесь от спасения. Сколько признаний, полных отчаяния, слышал я и скольких слез не смог предотвратить… Послушайте, дочь моя, обещайте мне одно: если когда-нибудь жизнь сделается для вас слишком тяжелой, подумайте о том, что есть честный человек, который любит и ждет вас… Вам достаточно будет протянуть ему руку, чтобы вновь обрести покой.

— Обещаю вам это, — с глубокой серьезностью сказала Элен.

И в тот миг, когда она произносила этот обет, в комнате послышался легкий смех. То смеялась Жанна, — она проснулась и глядела на куклу, шагавшую по столику. Господин Рамбо, в восторге от своей починки, по-прежнему протягивал руки, опасаясь какого-нибудь несчастного случая. Но кукла была прочно слажена: она стучала каблуками, поворачивала головку, голосом попугая выговаривая на каждом шагу одни и те же слова.

— Ах, ты хочешь подшутить надо мной! — лепетала еще заспанная Жанна. — Что ты с ней такое сделал? Она была сломана, а вот теперь опять живая… Дай-ка сюда, покажи… Какой ты милый…

Над блестевшим огнями Парижем восходило светящееся облако, — будто веяло багряное дыхание раскаленных углей. Сначала то был лишь бледный просвет в ночи, чуть уловимый отблеск. Постепенно, по мере того как шли часы, оно стало кроваво-красным и, вися в воздухе, неподвижно раскинувшись над городом, сотканное из всех огней, из всей сумрачно рокочущей жизни Парижа, оно казалось одной из тех туч, чреватых молниями и пожарами, которые венчают жерла вулканов.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Уже подали чашки с полосканием; дамы осторожно вытирали руки. Вокруг стола на минуту наступило молчание. Госпожа Деберль оглядела обедавших, чтобы убедиться, все ли кончили, затем молча встала; гости последовали ее примеру; слышался шум отодвигаемых стульев. Старый господин, сидевший справа от нее, поспешил предложить ей руку.

— Нет, нет, — проговорила она, сама ведя его к двери. — Мы будем пить кофе в маленькой гостиной.

Гости парами проследовали за ней. Последними шли двое мужчин и две дамы. Они продолжали начатый разговор, не присоединяясь к шествию. Но в маленькой гостиной принужденность исчезла и возобновилось царившее за десертом веселье. На большом лакированном подносе, стоявшем на круглом столике, уже был подан кофе. Госпожа Деберль обходила присутствующих с любезностью хозяйки дома, старающейся удовлетворить все вкусы гостей. По правде сказать, больше всех суетилась Полина, — она взялась потчевать мужчин. В гостиной было человек двенадцать, — обычное число лиц, приглашаемых четой Деберль к обеду по средам, начиная с декабря. Вечером, к десяти часам, собиралось много народу.

— Господин де Гиро, чашку кофе, — сказала Полина, остановясь перед маленьким лысым человечком. — Впрочем, я знаю: вы не пьете кофе… Тогда рюмочку шартреза?

Но, сбившись, она принесла рюмку коньяку. И, улыбаясь с присущей ей самоуверенностью, она обходила приглашенных, глядя, им прямо в глаза, непринужденно волоча за собой длинный шлейф. На ней было роскошное белое платье из индийского кашемира, отделанное лебяжьим пухом, с четырехугольным вырезом на груди. Вскоре все мужчины стояли с чашками в руках; выставив подбородок, они маленькими глотками пили кофе. Тогда Полина принялась за высокого молодого человека, сына богача Тиссо, — она находила, что у него красивое лицо.

Элен отказалась от кофе. Она села в стороне, с несколько утомленным видом; на ней было простое, без отделки, черное бархатное платье, строгими складками облегавшее ее фигуру. В маленькой гостиной курили. Ящики с сигарами стояли близ Элен на подзеркальнике. Подошел доктор.

— Жанна чувствует себя хорошо? — спросил он, выбирая сигару.

— Очень хорошо, — отвечала она. — Мы сегодня были в Булонском лесу. Она резвилась неудержимо… Теперь она уже спит, вероятно…

Они дружески беседовали, улыбаясь друг другу с непринужденностью людей, встречающихся ежедневно. Послышался голос госпожи Деберль:

— Да вот госпожа Гранжан может подтвердить это… Не правда ли, я вернулась из Трувиля около десятого сентября? Шли дожди, пляж был невыносим…

Ее окружали три или четыре дамы: она рассказывала им о своем пребывании на берегу моря. Элен пришлось встать и присоединиться к их группе.

— Мы провели месяц в Динаре, — сообщила госпожа де Шерметт. — О! Прелестная местность, очаровательное общество!

— Позади виллы был сад, спереди — терраса, выходившая на море, — продолжала госпожа Деберль. — Вы знаете, я решилась взять с собой свое ландо и кучера… Это гораздо удобнее для прогулок… Госпожа Левассер навестила нас…

— Да, как-то в воскресенье, — сказала та. — Мы были в Кабуре. О, вы устроились со всеми удобствами — немного дорого, кажется…

— Кстати, — перебила, обращаясь к Жюльетте, госпожа Бертье, — не научил ли вас господин Малиньон плавать?

Элен заметила, что на лице госпожи Деберль промелькнуло выражение замешательства и досады. Уже несколько раз ей казалось, что имя Малиньона, когда его неожиданно произносили перед госпожой Деберль, действовало на нее неприятно. Но молодая женщина уже оправилась.

— Хорош пловец! — воскликнула она. — Навряд ли он кого-нибудь научит… что до меня, — я отчаянно боюсь холодной воды. При одном виде купающихся меня бросает в дрожь.

И она кокетливо поежилась, приподняв округлые плечи, как отряхивающаяся мокрая птица.

— Так это выдумка? — спросила госпожа де Гиро.

— Ну, конечно. Пари держу, что он же и сочинил ее. Он терпеть меня не может с тех пор, как провел там месяц вместе с нами.

Прибывали новые гости. Дамы, с цветами в волосах, улыбались, округляя руки, кивая головой; мужчины, во фраках, со шляпой в руке, кланялись, стараясь подыскать любезные фразы. Госпожа Деберль, продолжая беседовать, протягивала кончики пальцев завсегдатаям дома; многие, не сказав ни слова, кланялись и проходили дальше. Вошла мадмуазель Орели. Она тотчас принялась восторгаться платьем Жюльетты: то было темно-синее платье тисненого бархата, отделанное фаем. Тогда присутствующие дамы будто впервые разглядели его. О, обворожительно, совершенно обворожительно! Оно было от Вормса. Минут пять проговорили о нем. Кофе был допит, гости ставили пустые чашки на поднос, на подзеркальники; только один старый господин никак не мог допить своей чашки, останавливаясь после каждого глотка, чтобы поговорить со своей соседкой. Поднималось жаркое благоухание — аромат кофе сливался с чуть уловимым запахом духов.

— Вы знаете, что вы меня ничем не угостили? — сказал молодой Тиссо Полине, рассказывавшей ему о каком-то художнике, у которого она побывала с отцом, чтобы посмотреть его картины.

— Как ничем? Я принесла вам чашку кофе.

— Нет, мадмуазель, уверяю вас…

— Но я непременно хочу, чтобы вы что-нибудь выпили… Постойте, вот вам шартрез.

Госпожа Деберль едва заметным движением головы подозвала мужа. Доктор, поняв ее, открыл дверь в большую гостиную. Все перешли туда, а слуга между тем унес поднос. В просторной комнате, освещенной ярким белым светом шести ламп и десятисвечной люстры, было прохладно. Перед камином уже сидело полукругом несколько дам; только двое-трое мужчин стояли среди широко протянувшихся шлейфов. Сквозь открытую дверь гостиной цвета резеды послышался резкий голос Полины, остававшейся вдвоем с молодым Тиссо:

— Раз уж я вам налила рюмку, вы должны ее выпить без всяких разговоров… Что мне с ней делать?.. Пьер убрал поднос.

Она появилась на пороге, вся белая в своем платье, отделанном лебяжьим пухом. С улыбкой на румяных губах, блеснув зубами, она объявила:

— Красавец Малиньон!

Рукопожатия и поклоны продолжались. Доктор Деберль стал у двери. Госпожа Деберль, сидевшая среди дам на низком кресле, поминутно вставала с места. Когда вошел Малиньон, она подчеркнуто отвернулась. Он был одет очень корректно, волосы были слегка подвиты, пробор доходил до затылка. Остановившись на пороге, он с легкой гримасой, «полной шика», как говорила Полина, вставил в правый глаз монокль и окинул взором гостиную. Ничего не говоря, он лениво пожал руку доктору, потом, подойдя к госпоже Деберль, согнул перед ней высокий стан, стянутый фраком.

— А, это вы! — сказала она так, чтобы ее услышали кругом. — Оказывается теперь, что, вы умеете плавать?

Он не понял, но все-таки ответил, желая блеснуть остроумием:

— Конечно:.. Однажды я спас утопавшую собаку-водолаза. Дамы нашли его ответ очаровательным. Сама госпожа Деберль, казалось, была обезоружена.

— Собак, так и быть, разрешаю вам, — ответила она. — Но ведь вы же отлично знаете, что я ни разу не купалась в Трувиле.

— А! Тот урок плавания, который я дал вам? — воскликнул он. — Ну что ж! Разве однажды вечером в вашей столовой я не сказал вам, что, если хочешь плавать, нужно двигать ногами и руками?

Все дамы рассмеялись. Он был обворожителен! Жюльетта пожала плечами. С ним нельзя говорить серьезно. И она встала, чтобы пойти навстречу новой гостье, талантливой пианистке, которая была у нее в первый раз. Сидя у камина, Элен смотрела и слушала с присущим ей невозмутимым спокойствием. Особенно интересовал ее Малиньон. Она заметила, как искусно он маневрировал, чтобы приблизиться к госпоже Деберль. Элен слышала позади себя ее реплики. Вдруг голоса изменились. Элен откинулась назад, чтобы яснее расслышать их.

— Почему вы не пришли вчера? Я ждал вас до шести часов, — произнес Малиньон.

— Оставьте меня! Вы с ума сошли! — прошептала Жюльетта.

Малиньон, картавя, повысил голос:

— А! Вы не верите, что я спас собаку-водолаза? Но мне ведь дали медаль; я покажу вам ее!

И он добавил чуть слышно:

— Вы же обещали мне… Вспомните…

Вошло целое семейство. Госпожа Деберль рассыпалась в любезностях, а Малиньон, с моноклем в глазу, вновь появился среди дам. Элен сидела, вся побледнев от этих торопливо сказанных, подслушанных ею слов. Они явились для нее ударом грома, чем-то неожиданным и чудовищным. Эта женщина — такая счастливая, с таким спокойным, цветущим, холеным лицом, — как могла она изменять своему мужу? Да еще с каким-то Малиньоном! Она знала птичий ум Жюльетты, знала тот скрытый под светской любезностью эгоизм, который ограждал ее от минутного увлечения и его докучных последствий. Она вдруг вспомнила послеполуденные часы в саду, Жюльетту, нежно улыбающуюся под поцелуем, которым доктор касался ее волос. Ведь они все же любили друг друга! И необъяснимое чувство охватило ее — гнев против Жюльетты, как будто измена коснулась ее самой. Она испытывала унижение за Анри. В ней поднималась ревнивая ярость. Волнение Элен так ясно читалось на ее лице, что мадмуазель Орели спросила ее:

— Что с вами? Вам нездоровится?

Увидев, что Элен одна, старая дева подсела к ней. Она выражала ей живейшую дружбу, очарованная вежливым вниманием, с которым такая серьезная и красивая молодая женщина часами выслушивала ее сплетни.

Но Элен ничего не ответила ей. У нее была потребность увидеть Анри, сейчас же узнать, что он делает, что с ним. Приподнявшись, она начала искать его глазами. Анри стоя беседовал с каким-то толстым, бледным господином; он казался спокойным, довольным, улыбался своей тонкой улыбкой. Мгновение Элен смотрела на него. Она чувствовала к нему жалость, несколько умалявшую его в ее глазах, но в то же время любила его еще больше, — любовью, в которую теперь вошла смутная мысль о том, что ей следует защитить Анри. У нее было ощущение, еще очень неясное, что она должна вознаградить его за утраченное счастье.

— Ну, ну, — говорила вполголоса мадмуазель Орели. — Весело будет, нечего сказать, если сестра госпожи де Гиро вздумает петь… Я уже в десятый раз слышу «Голубков». Она только их и поет всю эту зиму… Вы знаете, она разошлась с мужем. Посмотрите на этого брюнета, там, у двери. Они в самых близких отношениях. Жюльетте приходится его принимать, иначе эта дама перестанет бывать у нее.

— Вот как! — сказала Элен.

Госпожа Деберль быстро переходила от группы к группе, прося всех замолчать, чтобы послушать пение сестры госпожи де Гиро. Гостиная была полна. Десятка три дам сидели посредине ее, перешептываясь и смеясь; две стоя беседовали более громко, с изящными движениями плеч; пять-шесть мужчин, затерянные среди юбок женщин, держали себя непринужденно, как дома. Пробежало несколько сдержанных «тс-с!». Лица стали неподвижными и скучающими; слышалось только трепетание вееров в горячем воздухе.

Сестра госпожи де Гиро пела, но Элен не слушала ее. Теперь она смотрела на Малиньона. Он, казалось, наслаждался «Голубками», прикидываясь страстным любителем музыки. Возможно ли! Этот молодчик! Они, верно, играли в какую-то опасную игру в Трувиле. Подслушанные Элен слова, по-видимому, указывали на то, что Жюльетта еще не сдалась; но падение казалось близким. Сидя перед ней, Малиньон отмечал такт упоенным покачиванием головы; лицо госпожи Деберль выражало любезное восхищение; доктор молчал, с вежливым терпением дожидаясь конца романса, чтобы возобновить разговор с бледным толстяком.

Певица умолкла. Раздались негромкие аплодисменты, затем восторженные возгласы:

— Прелестно! Очаровательно!

Красавец Малиньон, подняв поверх дамских причесок затянутые в перчатки руки, беззвучно аплодировал кончиками пальцев, повторяя: «Браво! Браво!» певучим голосом, выделявшимся среди других.

Весь этот энтузиазм тотчас же спал, лица вновь приняли естественное выражение и заулыбались, несколько дам встали с места. Снова, среди всеобщего облегчения, завязались разговоры. Жара усиливалась, туалеты дам под частыми взмахами вееров источали аромат мускуса. Порою, среди смутного гула разговоров, звенел серебристый смех, головы оборачивались на громко сказанное слово. Жюльетта уже трижды ходила в маленькую гостиную умолять удалившихся туда мужчин не бросать дам на произвол судьбы. Они следовали за ней — и через десять минут исчезали снова.

— Это невыносимо! — с досадой шептала Жюльетта. — Не удается удержать ни одного.

Тем временем мадмуазель Орели называла Элен присутствовавших дам: ведь госпожа Гранжан только один раз была до этого на званом вечере у четы Деберль. По словам старой девы, здесь собрался весь цвет буржуазии Пасси, все очень богатые люди. Потом, наклонившись, она прибавила:

— Это решено… Госпожа де Шерметт выдает свою дочь за того высокого блондина, с которым она полтора года была в связи. Уж такая теща, по крайней мере, будет любить своего зятя.

Она перебила себя, очень удивленная:

— Смотрите-ка, муж госпожи Левассер беседует с любовником своей жены… А ведь Жюльетта поклялась больше не принимать их вместе!

Элен медленно обводила взглядом гостиную. Так, значит, в; этом уважающем себя мире, среди этой буржуазии, внешне, такой почтенной, не было ни одной женщины, верной своему долгу? Элен, с ее провинциальным ригоризмом, изумляли эти тайные, но всем известные связи, допускаемые укладом парижской жизни. Она горько смеялась над теми страданиями, которые испытывала, когда Жюльетта пожимала ей руку. Поистине, как она глупа со своей добродетельной щепетильностью! Супружеская измена явилась ей здесь как составная часть буржуазного быта, узаконенная лицемерием, с оттенком кокетливо-острой утонченности.

Госпожа Деберль как будто помирилась с Малиньоном. Теперь эта хорошенькая, изнеженная брюнетка, свернувшись клубочком в кресле, смеялась его остротам.

— Что же вы не ссоритесь сегодня? — спросил доктор, проходя мимо них.

— Нет, — весело отвечала Жюльетта. — Он говорит слишком много глупостей… Если бы ты знал, какие глупости он нам преподносит!

Снова зазвучало пение, но добиться тишины оказалось уже труднее. Пели дуэт из «Фаворитки» молодой Тиссо и дама весьма зрелых лет, но с детской прической. Полина, стоя у одной из дверей, среди черных фраков, смотрела на певца с откровенным восхищением, как смотрят на произведение искусства.

— Что за красивое лицо! — вырвалось у нее среди приглушенной фразы аккомпанемента, причем так громко, что все слышали.

Становилось поздно, в чертах приглашенных уже сквозила усталость. На лицах некоторых дам от трехчасового сидения на одном и том же кресле застыло выражение бессознательной, но довольной скуки. Меж двух музыкальных номеров, прослушанных краешком уха, вновь завязывались разговоры, как будто продолжая переливы рояля, звучные и пустые. Господин Летелье рассказывал, как он ездил в Лион последить за выполнением одного заказа — партии шелка, — и там увидел, что воды Соны не смешиваются с водами Роны, — это чрезвычайно его поразило. Господин де Гиро, важный чиновник судебного ведомства, ронял наставительные фразы о необходимости поставить предел падению нравственности в Париже. Кружок слушателей собрался вокруг одного господина, который был знаком с каким-то китайцем и подробно рассказывал о нем. Две дамы в углу рассказывали друг другу о своей прислуге. В группе женщин, где восседал Малиньон, беседовали о литературе: госпожа Тиссо объявила, что Бальзака невозможно читать; Малиньон не опровергал этого утверждения, ограничившись замечанием, что у Бальзака изредка попадается хорошо написанная страница.

— Минутку молчания! — прокричала Полина. — Сейчас будут играть.

То была пианистка, та самая столь талантливая дама. Все из вежливости обернулись. Но среди наступившего молчания послышались басистые голоса мужчин, споривших в маленькой гостиной. Госпожа Деберль, казалось, была в отчаянии. Она из сил выбивалась.

— Какие несносные, — прошептала она. — Уж если не хотят переходить сюда, пусть остаются там, но пусть молчат по крайней мере.

Она послала к ним Полину, та в восторге побежала выполнить поручение.

— Вы знаете, господа, сейчас будут играть, — сказала она со спокойной девичьей смелостью, остановившись в своем царственно-великолепном платье на пороге гостиной. — Вас просят помолчать.

Она громко произнесла эти слова своим резким голосом. А так как она осталась в гостиной среди мужчин, смеясь и обмениваясь с ними шутками, — шум значительно усилился. Спор продолжался, она бойко приводила различные доводы. Госпожа Деберль сидела как на иголках. К тому же все уже устали от музыки, — слушатели остались холодны. Пианистка, поджав губы, вернулась на свое место, не улыбаясь в ответ на преувеличенные комплименты, в которых хозяйка дома сочла нужным рассыпаться.

Элен страдала. Анри, казалось, не замечал ее. Он больше не подходил к ней, только иногда улыбался ей издали. В начале вечера она почувствовала облегчение, видя его благоразумие. Но с тех пор как она узнала о тех двух, ей хотелось чего-то другого, она сама не знала — чего; какого-нибудь проявления нежности, хотя бы оно даже и скомпрометировало ее. Ее волновало смутное желание, которое сливалось со множеством дурных чувств. Почему он оставался таким равнодушным? Или он больше не любил ее? Конечно, он выжидал удобного времени. Ах, если бы она могла сказать ему все, открыть ему глаза на недостойное поведение женщины, носящей его имя! И под звуки рояля, бегло чеканившего звонкие пассажи, ее баюкала мечта: Анри прогнал Жюльетту, и вот Элен живет с ним как с мужем в далеких странах, где говорят на незнакомом языке.

Звук голоса заставил ее вздрогнуть.

— Разве вы не хотите закусить? — спрашивала Полина.

Гостиная была почти пуста. Гости перешли в столовую пить чай. Элен поднялась с трудом. Все путалось у нее в голове. Ей казалось, что все это сон — слова, услышанные ею, близкое падение Жюльетты, весь этот буржуазный адюльтер, улыбающийся и мирный. Будь это явь, Анри был бы с нею… они оба уже оставили бы этот дом.

— Вы не откажетесь от чашки чая?

Элен, улыбнувшись, поблагодарила госпожу Деберль, оставившую для нее место за столом. Стол был уставлен тарелками с пирожными и сластями; на плоских вазах симметрично возвышались большая баба и два торта; на столе не хватало места — чайные чашки, попарно разделенные узкими серыми салфетками с длинной бахромой, почти касались друг друга. У стола сидели только дамы. Сняв перчатки, они брали кончиками пальцев печенье и глазированные фрукты, передавали друг другу кувшинчик со сливками и сами бережно наливали из него. Три или четыре дамы самоотверженно угощали мужчин. Те пили чай, стоя у стен, принимая всяческие предосторожности, чтобы оградить себя от невольного толчка соседа. Другие, оставшиеся в обеих гостиных, ждали, пока угощение дойдет до них. То был час торжества для Полины. Разговоры стали громче, раздавался смех и кристальный звон серебра, благоухание мускуса сливалось с жарким, густым ароматом чая.

— Передайте-ка мне бабу, — сказала мадмуазель Орели, сидевшая рядом с Элен. — Все эти сласти — это не серьезно.

Она уже опорожнила две тарелки. Затем, с набитым ртом, заявила:

— Вот и расходиться начинают… Можно будет не стесняться.

Действительно, дамы уходили одна за другой, пожав руку госпоже Деберль. Многие мужчины уже незаметно удалились. Комнаты пустели. Тогда несколько мужчин, в свою очередь, подсели к столу. Но мадмуазель Орели прочно сидела на своем месте. Она не отказалась бы от стакана пунша.

— Я принесу вам, — сказала, вставая, Элен.

— О, нет, благодарю вас… Не трудитесь.

Уже в течение нескольких минут Элен наблюдала за Малиньоном. Пожав руку доктору, он теперь, стоя на пороге, прощался с Жюльеттой. У нее было все то же безмятежное лицо, ясные глаза; глядя на ее любезную улыбку, можно было подумать, что он говорит ей комплименты по поводу ее вечера. Пока Пьер наливал Элен пунш на поставце, у двери, она незаметно сделала несколько шагов вперед и, спрятавшись за портьерой, прислушалась.

— Прошу вас, — говорил Малиньон, — приходите послезавтра… Я буду ждать вас к трем часам…

— Вы никак не можете быть серьезным, — отвечала, смеясь, госпожа Деберль. — Что за глупости вы говорите!

Но он настаивал:

— Я буду ждать вас… Приходите послезавтра… Вы знаете куда.

Тогда она быстро прошептала:

— Ну, хорошо, послезавтра.

Малиньон поклонился и исчез. Госпожа де Шерметт уходила вместе с госпожой Тиссо. Жюльетта весело проводила их до передней, говоря первой с самым любезным видом:

— Я буду у вас послезавтра… У меня уйма визитов в этот день.

Элен, вся бледная, стояла неподвижно. Пьер держал перед ней стакан пунша. Машинально взяв стакан, Элен отнесла его мадмуазель Орели, — та уже принялась за глазированные фрукты.

— О, вы слишком любезны! — воскликнула старая дева. — Я бы позвала Пьера… Видите ли, напрасно не подают пунша дамам. В моем возрасте…

Но она перебила себя, заметив бледность Элен:

— Положительно вы нездоровы… Выпейте-ка стаканчик пунша.

— Благодарю вас, это пустяки… Здесь так жарко…

Элен едва держалась на ногах. Она вернулась в опустевшую гостиную и упала в кресло. Свет ламп принял красноватый оттенок. В люстре догорали свечи — казалось, сейчас лопнут розетки. Слышно было, как в столовой прощались последние гости. Элен забыла, что пора уходить; ей хотелось остаться здесь, поразмыслить. Итак, это не был сон: Жюльетта отправится к этому человеку. Послезавтра — Элен знала день. О, теперь она уже не будет стесняться! — этот крик неумолчно звучал в ней. Затем она подумала о том, что ее долг — поговорить с Жюльеттой, не дать ей впасть в грех. Но эта добрая мысль пронизывала ее холодом, и она нетерпеливо отгоняла ее. Ее взор не отрывался от камина — там потрескивало догоравшее полено. В неподвижно-душном воздухе еще реял запах душистых волос.

— Да вы здесь! — воскликнула, входя, Жюльетта. — Как это мило, что вы не сразу ушли… Наконец-то можно передохнуть!

И так как Элен, захваченная врасплох, хотела встать, она добавила:

— Постойте же, куда вам торопиться!.. Анри, дай мне мой флакон.

Еще трое-четверо гостей, свои люди, задержались. Все уселись перед потухшим камином. Среди уже дремотного покоя просторной комнаты завязался уютно-непринужденный разговор. Двери были открыты, сквозь них виднелась опустелая маленькая гостиная, опустелая столовая, вся квартира, еще освещенная, но уже объятая глубоким молчанием. Анри был нежно предупредителен со своей женой; он принес из спальни флакон, — она вдыхала аромат, томно закрывая глаза. Не слишком ли устала Жюльетта, спрашивал доктор. Да, она испытывала легкую усталость, но она была в восторге, — все сошло отлично. И она рассказала, что в ночь после своих званых вечеров она не может уснуть и ворочается в постели до шести часов утра. Анри улыбнулся. Послышались шутки. Элен смотрела на супругов, и дрожь пробегала по ее телу. Оцепенение сна, казалось, постепенно овладевало домом. Гостей уже было только двое. Пьер пошел за фиакром. Элен осталась последней. Пробило час. Анри, не стесняясь более, приподнялся на носки и задул на люстре две свечи, накалявшие розетки. При виде этих гаснущих одна за другой свечей, при виде этой комнаты, тонувшей как бы в сумраке алькова, можно было подумать, что здесь готовятся ко сну.

— Я не даю вам лечь спать, — пролепетала Элен, поднимаясь резким движением. — Гоните же меня.

Она покраснела, кровь прилила к ее лицу. Они пошли проводить ее до передней. Там было холодно. Доктор беспокоился за жену: у нее было очень открытое платье.

— Вернись, ты простудишься… ты разгорячена.

— Ну что ж, прощайте, — сказала Жюльетта, целуя Элен, как она делала это в минуты нежности. — Навещайте меня почаще.

Взяв меховое манто, Анри распахнул его, чтобы помочь Элен одеться. Когда она скользнула в мех руками, он сам поднял ей воротник; он с улыбкой укутывал ее перед огромным зеркалом, занимавшим всю стену передней. Они были одни, они видели себя в зеркале. Тогда, закутанная в меха, не оборачиваясь, она внезапно откинулась в его объятия. Последние три месяца они обменивались только дружескими рукопожатиями; они хотели перестать любить друг друга. Анри уже не улыбался; его измененное страстью лицо налилось кровью. Не помня себя, он сжал ее в своих объятиях, поцеловал в шею. И она запрокинула голову, чтобы вернуть ему поцелуй.

II

Элен не спала всю ночь, ворочаясь с боку на бок в лихорадочном возбуждении; едва она погружалась в дремоту, все та же мучительная тревога внезапно будила ее. В кошмаре этого полусна ее неотступно терзала одна и та же мысль: она хотела знать место свидания. Элен казалось, что это принесет ей облегчение. Этим местом не могла быть квартира Малиньона на улице Тетбу, в бельэтаже, о которой часто говорили у супругов Деберль. Но где же? Где же? И мысль ее работала помимо ее воли; она забывала обо всем происшедшем, ее всю поглощали эти догадки, волновавшие ее и пробуждавшие в ней смутные желания.

Когда рассвело, Элен оделась. Она поймала себя на том, что произнесла вслух:

— Завтра!

В одном башмаке, опустив руки, она думала теперь, что свидание, возможно, назначено в каких-нибудь меблированных комнатах отдаленного квартала, в номере, нанимаемом помесячно. Но это предположение показалось ей слишком отталкивающим. Она представила себе очаровательную квартирку с мягкими штофными обоями, с цветами, с яркими огнями, горящими в каминах. Уже не Жюльетту с Малиньоном — себя с Анри видела она в глубине этого уютного уголка, куда не доносились бы звуки улицы. Она вздрогнула и запахнула небрежно застегнутый пеньюар. Где же это? Где?

— Здравствуй, мамочка! — закричала Жанна, также проснувшись.

С тех пор, как девочка поправилась, она опять спала в соседней комнатке. Как всегда, она прибежала босиком, в одной рубашке — броситься на шею матери, но тотчас убежала назад и на минутку опять зарылась в свою теплую постельку. Это забавляло ее, она смеялась, лежа под одеялом. Потом она повторила все сначала:

— Здравствуй, мамочка!

И опять убежала. На этот раз она заливалась смехом. Накинув на голову простыню, она глухо басила из-под нее:

— Меня здесь нет больше… Нет больше…

Но Элен не играла с ней, как обычно. Тогда Жанна, соскучившись, уснула опять. Ведь еще только светало. Около восьми часов явилась Розали и стала рассказывать о том, что случилось за утро. Ну и месиво же на улице! Она чуть не оставила башмаков в грязи, когда ходила за молоком. Настоящая оттепель; воздух к тому же теплый — духота. Вдруг она вспомнила: барыню спрашивала вчера какая-то старуха.

— Ба, — воскликнула она, услыхав звонок, — об заклад побьюсь, что это она!

Это оказалась тетушка Фетю, но опрятная, сияющая, в белом чепце, новом платье и в шерстяном клетчатом платке, скрещенном на груди. Говорила она, однако, прежним плаксивым голосом:

— Это я, моя добрая барыня, не прогневайтесь… Хочу попросить вас кой о чем…

Элен смотрела на нее, слегка удивленная ее нарядным видом.

— Вам теперь лучше, тетушка Фетю?

— Да, да, лучше, пожалуй… Вы ведь знаете, у меня всегда что-то странное в животе, — колотит меня; ну, да все-таки теперь лучше… Повезло мне. Я диву далась: чтобы мне да повезло… Один господин нанял меня присматривать за своим хозяйством. О, это целая история!..

Речь ее замедлялась, юркие глазки так и бегали, бесчисленные складки ее лица играли. Казалось, она ждет, когда Элен начнет ее расспрашивать. Но та, погруженная в свои мысли, едва слушала ее, сидя со страдальческим видом у камина, который затопила Розали.

— О чем вы хотели меня просить, тетушка Фетю? — сказала она.

Старуха ответила не сразу. Она разглядывала комнату, палисандровую мебель, синие штофные обои. И с присущей ей смиренной и льстивой манерой нищенки заговорила:

— Уж до чего у вас, извините, красиво, сударыня. У моего барина тоже такая комната, но только розовая… О, это целая история. Представьте себе, молодой человек, такой приличный, и пришел в наш дом квартиру нанимать. Хвастать не хочу, а квартирки у нас, во втором и в третьем этаже, очень миленькие. И потом — так спокойно: никогда фиакр не проедет, можно подумать, будто ты в деревне… Рабочие-то больше двух недель возились; ну просто игрушку из комнаты сделали…

Она остановилась, видя, что Элен начинает слушать внимательнее.

— Это ему для работы, — продолжала она, еще более растягивая слова. — Он говорит, что это ему для работы… Привратника у нас нет, вы знаете. Вот это-то ему и нравится. Привратников он, видите ли, не любит. И правильно!

Она вновь перебила себя, словно осененная внезапной мыслью:

— Постойте-ка! Вы должны его знать, моего барина-то. Он видает одну из ваших подруг.

— А! — сказала, побледнев, Элен.

— Ну да, соседнюю барыньку — ту, с которой вы в церковь ходили… Она на днях приезжала.

Глазки тетушки Фетю сузились, жадно следя исподтишка за волнением «доброй барыни». Элен, сделав над собой усилие, спросила спокойным голосом:

— Она заходила к нему?

— Нет, передумала — может, забыла что… Я стояла на пороге. Она спросила, здесь ли живет господин Венсан; потом опять забилась в фиакр и крикнула кучеру: «Поздно, поезжайте обратно…» О, такая бойкая дамочка, такая миленькая, такая приличная. Не много таких господь бог посылает на землю. После вас только она и есть… Да благословит господь вас всех!

Она продолжала болтать, нанизывая пустые фразы с привычностью богомолки, набившей себе руку в перебирании четок. Глухая работа в складках ее лица шла своим чередом. Теперь оно сияло полным удовлетворением…

— Так вот, — продолжала она без всякого перехода, — мне бы хотелось иметь пару хороших башмаков. Мой барин и так уж очень обходителен, я не могу просить у него на обувь… Вы видите, я одета, мне бы только пару крепких башмаков. Посмотрите — мои-то рваные, и в такую грязь того и гляди схватишь колики. Право, у меня вчера были колики — весь день промучилась… Будь у меня пара крепких башмаков…

— Я вам принесу башмаки, тетушка Фетю, — сказала Элен, жестом отпуская ее.

И пока старуха, приседая и благодаря, пятилась к двери, она спросила у нее:

— В котором часу можно вас застать одну?

— Моего барина никогда не бывает после шести, — ответила та. — Да вы не трудитесь, я сама приду и возьму башмаки у вашей привратницы… Словом, как вам угодно будет. Вы — ангел небесный! Господь бог воздаст вам за все!

Ее восклицания продолжали слышаться и тогда, когда она уже вышла на лестницу. Элен сидела, оцепенев от известия, которое эта женщина по странной случайности вовремя сообщила ей. Теперь она знала место свидания. Розовая комната в этом старом, полуразрушенном доме. Она вновь видела лестницу с отсыревшими стенами, желтые двери квартир, почерневшие от прикосновения сальных рук, всю эту нужду, которая вызывала в ней жалость, когда она в предыдущую зиму поднималась проведать тетушку Фетю, — и она старалась представить себе розовую комнату среди этого безобразия нищеты. Но пока она сидела, погруженная в раздумье, две теплые ручки легли на ее покрасневшие от бессонницы глаза, а смеющийся голосок спросил:

— Кто это? Кто это?

Это была Жанна: она оделась сама. Ее разбудил голос тетушки Фетю. Увидев, что дверь комнаты закрыта, она поторопилась одеться, желая удивить мать.

— Кто это?.. Кто это?.. — повторяла она; ее все больше разбирал смех.

Розали внесла завтрак.

— Ты молчи, молчи!.. тебя ни о чем не спрашивают, — крикнула ей Жанна.

— Перестань же, сумасшедшая, — сказала Элен. — Ты думаешь, я не догадываюсь, что это ты?

Девочка скользнула на колени матери. Запрокинувшись, она покачивалась, счастливая своей выдумкой.

— Как сказать! — с убежденным видом продолжала она. — Это могла бы быть и другая девочка… А? Маленькая девочка, которая принесла тебе письмо от своей мамы, чтобы пригласить тебя к обеду… Вот она бы и зажала тебе глаза…

— Не прикидывайся дурочкой, — продолжала Элен, ставя ее на ноги. — Что ты там болтаешь… Подавайте, Розали.

Но служанка разглядывала девочку.

— Ну и странно же вырядилась барышня, — заявила она.

Действительно, Жанна впопыхах даже не обулась. Она была в нижней юбке — коротенькой фланелевой юбочке, из разреза которой торчал уголок рубашки. Из-под расстегнутой ночной кофточки виднелась плоская, изящно очерченная грудь, на которой едва заметно выделялись два нежно-розовых пятнышка. Со спутанными волосами, в криво надетых чулках, вся беленькая, в своей кое-как накинутой одежде, она была очаровательна.

Наклонив голову набок, она внимательно оглядела себя и расхохоталась.

— Как мило, правда, мама? А что, не остаться ли мне так? Ведь это очень мило!

Подавляя раздражение, Элен задала ей тот же вопрос, что и каждое утро:

— Ты умылась?

— Ах, мамочка, — пролепетала Жанна, сразу приуныв, — ах, мамочка, идет дождь, погода такая гадкая!

— Тогда ты не получишь завтрака. Розали, умойте ее!

Обычно Элен сама умывала девочку. Но сейчас ей было не по себе; дрожа от холода, хотя погода стояла теплая, она жалась к огню. Розали только что придвинула к камину накрытый салфеткой круглый столик и поставила на него две белые фарфоровые чашки. На огне, в серебряном кофейнике, — подарок господина Рамбо, — закипал кофе. В этот утренний час в неприбранной, еще дремлющей комнате, полной беспорядка ночи, было что-то милое, уютное.

— Мама! Мамочка! — кричала Жанна из своей комнатки. — Она слишком сильно трет, она царапает меня! Ой-ой-ой, какая холодная вода!

Устремив глаза на кофейник, Элен погрузилась в глубокое раздумье. Она должна узнать правду. Она пойдет туда. Ее раздражала и смущала мысль об этом тайном свидании в грязном уголке Парижа. Она думала, что это тайна более чем дурного тона. В ней узнавала она Малиньона, его воображение, питающееся романами, его сумасбродное желание за дешевую цену вновь вызвать к жизни домики свиданий времен Регентства. И все же, несмотря на отвращение, лихорадочная возбужденность не оставляла Элен, она всем своим существом переносилась в ту тишину и полумрак, которые должны были царить в розовой комнате.

— Барышня, — твердила Розали, — если вы будете капризничать, я позову барыню…

— Ты мне мылом в глаза попала, — отвечала Жанна дрожащим от слез голосом. — Будет, пусти… уши вымоем завтра…

Но вода все еще журчала, слышно было, как она капала с губки в таз. Послышался шум борьбы. Девочка заплакала, но почти тотчас же вбежала в комнату веселая, радостно восклицая:

— Готово, готово…

Она отряхивалась, вся порозовевшая, — так усиленно Розали вытирала ее. От нее веяло свежестью, волосы еще были влажны. Ночная кофточка соскользнула с нее во время возни, тесемки юбочки развязались; чулки спадали, обнажив худенькие ножки. Как говорила Розали — барышня в таком виде была похожа на младенца Иисуса. Жанна, гордая тем, что ее так чисто вымыли, уже не хотела одеться.

— Посмотри-ка, мамочка, на мои руки, на шею, на уши. Пусти-ка меня погреться. Вот хорошо… Уж сегодня-то я заслужила завтрак.

Она свернулась клубочком в своем креслице у огня. Розали налила в чашки кофе. Поставив чашку на колени, Жанна с серьезным видом, словно взрослая, макала гренки в кофе. Обычно Элен не разрешала ей этого. Но сейчас она вся была поглощена своими мыслями. Она выпила кофе, не притронувшись к гренкам. Доедая последний кусочек, Жанна почувствовала угрызения совести; когда она заметила, что Элен необычайно бледна, ей стало тяжело на сердце, она поставила чашку на столик и бросилась матери на шею:

— Мамочка, уж не ты ли теперь заболела? Я не огорчила тебя, скажи?

— Нет, детка, наоборот, ты умница, — прошептала, целуя ее, Элен. — Но я немного утомлена — плохо спала… Играй, не беспокойся.

Она думала о том, что день будет ужасающе длинным. Что ей делать в ожидании ночи? С недавних пор она не прикасалась к игле: работа казалась ей непомерной тяжестью. Она сидела целыми часами, опустив руки, задыхаясь в своей спальне, испытывая потребность пройтись, подышать свежим воздухом, и все-таки не двигаясь с места. Эта комната, казалось ей, отнимает у нее здоровье; Элен ненавидела ее, испытывала раздражение при мысли о двух годах, прожитых в ней; она находила комнату невыносимой, с ее синим бархатом, с расстилавшимся за окнами бескрайным горизонтом большого города, и мечтала о маленькой квартирке на шумной улице, гомон которой оглушал бы ее. Бог мой! Как медленно текут часы! Она взяла книгу, но мысль, неустанно сверлившая ее мозг, беспрерывно рисовала перед ее глазами одни и те же картины, застилавшие начатую страницу.

Розали уже успела прибрать комнату. Жанна была причесана и одета. В то время как Элен, сидя у окна, пыталась читать, девочка, которая была в этот день в шумно-веселом настроении, затеяла среди аккуратно расставленной мебели сложную игру. Она была одна, но, ничуть этим не смущаясь, с презабавной убежденностью и серьезностью прекрасно изображала трех и четырех лиц. Сначала Жанна представляла даму, приходящую в гости. Она исчезала в столовой, потом возвращалась, кланялась и улыбалась, кокетливо поворачивая головку.

— Здравствуйте, сударыня! Как поживаете, сударыня?.. Вас так давно не видели. Это чудо, право… Да ведь знаете, я была больна, сударыня! Да, у меня была холера, это очень неприятно… О! Вы совсем не изменились, вы молодеете, честное слово. А ваши дети, сударыня? У меня-то их было трое с прошлого лета…

Она продолжала приседать перед столиком, вероятно, изображавшим даму, у которой она была в гостях. Затем, придвинув стулья, она неудержимым потоком слов поддерживала общий, длившийся целый час, разговор.

— Жанна, не дури, — время от времени говорила мать, когда шум раздражал ее.

— Мама, да ведь я у своей подруги… Она со мной говорит, нужно же мне отвечать ей… Ведь когда подают чай, не кладут пирожные в карманы, верно?

И она продолжала беседу:

— Прощайте, сударыня. Ваш чай был обворожителен… Привет вашему мужу…

Вдруг все изменилось. Она выезжала в коляске, ехала за покупками, сидя, как мальчик, верхом на стуле.

— Жан, не так быстро, я боюсь… Стойте же! Мы подъехали к модистке… Мадмуазель, сколько стоит эта шляпа? Триста франков — это недорого. Но она некрасивая. Я бы хотела с птицей, вот такой птицей… Едем, Жан, везите меня в бакалейный магазин. Нет ли у вас меду? Как же, сударыня! Ах, какой вкусный мед! Но я не возьму меду. Дайте мне на два су сахару… Да осторожнее, Жан. Вот коляска и опрокинулась. Господин полицейский, это тележка налетела на нас… Вы не ушиблись, сударыня? Нет, сударь, ничуть… Жан, Жан, поезжайте домой. Гоп-ля! Гоп-ля! Постойте, я закажу себе рубашки. Три дюжины дамских рубашек. Мне нужны еще ботинки и корсет… Гоп-ля! Гоп-ля! Господи! Никак не кончить!

И она обмахивалась воображаемым веером, она разыгрывала даму, которая возвратилась домой и выговаривает своим слугам. Ее изобретательность была неистощима. Это была горячка, непрерывный расцвет причудливых выдумок, жизнь в ракурсе, бурлившая в ее головке и вылетавшая брызгами. Все утро и все послеполуденное время она кружилась, танцевала, разговаривала сама с собой; а когда это ей надоедало, достаточно было табурета, замеченного в углу зонтика, поднятого с полу лоскута, чтобы она увлеклась новой игрой, с новыми вспышками воображения. Она создавала все: персонажи, место действия, отдельные сцены, и веселилась, как будто с ней играла дюжина сверстниц.

Наконец наступили сумерки. Было уже почти шесть часов. Элен, пробудившись от тревожного забытья, в котором она провела весь день, быстро накинула шаль на плечи.

— Ты уходишь, мама? — спросила удивленная Жанна.

— Да, милочка, мне нужно по делу, тут неподалеку. Долго я не задержусь… Будь умницей.

На улице продолжало таять. По мостовой текли ручьи жидкой грязи. На улице Пасси Элен зашла в магазин обуви, куда уже водила тетушку Фетю. Потом она вернулась на улицу Ренуар. Небо было серо, от мостовой поднимался туман. Хотя еще было рано, улица наводила тревогу своей пустынностью; в сырой, туманной дымке желтели пятнами редкие газовые рожки. Элен ускорила шаг, держась ближе к домам, прячась, будто шла на свидание. Но, круто свернув в Водный проход, она остановилась под сводом, объятая настоящим страхом. Проход черной дырой зиял под ее ногами. Дна не было видно; среди этого колодца тьмы глаза ее различали лишь колеблющийся свет единственного фонаря, его освещавшего. Наконец Элен решительно двинулась вперед, ухватившись за железные перила, чтобы не упасть, и нащупывая носком ботинка широкие ступени. Справа и слева надвинулись непомерно удлиненные мраком стены; выступавшие над ними оголенные ветви деревьев казались смутными очертаниями исполинских рук, простертых и сведенных судорогой. Элен дрожала при мысли, что вот-вот откроется одна из садовых калиток и кто-то бросится на нее. Прохожих не было, она спускалась как можно быстрее. Вдруг чья-то тень показалась из мрака. Леденящая дрожь пробежала по телу Элен. Но тень закашляла: то была старуха, с трудом подымавшаяся по лестнице. Тогда Элен почувствовала себя успокоенной. Она аккуратнее подобрала юбку, подол которой волочился в слякоти. Грязь была такая вязкая, что подошвы прилипали к ступеням. Внизу Элен инстинктивным движением обернулась. Влага с ветвей капала в проход, свет фонаря напоминал мерцание шахтерской лампочки на стене шахты, размытой подземными водами и грозящей обвалом.

Элен поднялась на знакомый чердак большого дома, куда приходила так часто. Но сколько она ни стучала, никто не откликнулся. Она спустилась назад в крайнем замешательстве. По всей вероятности, тетушка Фетю находилась в квартире второго этажа. Но Элен не осмеливалась зайти туда. Минут пять она простояла в сенях, освещенных керосиновой лампой, потом вновь поднялась по лестнице, постояла в нерешительности, глядя на двери. Она уже хотела было уйти, как вдруг через перила перегнулась тетушка Фетю.

— Как! Вы стоите на лестнице, моя добрая барыня? — вскричала она. — Да входите же! Не стойте там, простудитесь!.. О, эта предательская лестница, того и гляди в могилу сведет…

— Нет, спасибо, — сказала Элен. — Вот вам башмаки, тетушка Фетю.

Она смотрела на дверь, которую тетушка Фетю, выходя, оставила открытой. За дверью виднелся край плиты.

— Я совсем одна, ей-богу, — повторяла старуха. — Входите… Это вот кухня… Да вы не задираете нос перед бедным людом. Что верно, то верно!

Тогда, преодолевая отвращение, стыдясь того, что она делает, Элен последовала за старухой.

— Вот вам башмаки, тетушка Фетю…

— Боже мой! Уж как мне благодарить вас. Ох, уж и башмаки какие! Дайте-ка надену их! Совсем по ноге, как раз впору. Вот давно бы так! По крайности, теперь ходить можно и дождя не бояться… Спасительница вы моя! Да! Так-то я еще лет десять протяну, моя добрая барыня. Не из лести говорю, а от души, — истинно так, вот как эта лампа нам светит. Уж подольщаться я не умею!

Умиленная собственными словами, она взяла руки Элен и целовала их. В кастрюльке грелось вино; на столе, около лампы, вытягивала тонкое горлышко наполовину пустая бутылка бордо. Кухонная утварь, не считая кастрюли, заключалась всего в четырех тарелках, стакане, двух сковородках и котелке. Чувствовалось, что тетушка Фетю расположилась лагерем в этой холостяцкой кухне и плиту растапливала только для себя. Видя, что взор Элен упал на кастрюльку, она закашлялась и приняла жалостный вид.

— У меня опять все схватки в животе, — простонала она. — Что там врач ни говори, а у меня, верно, червь там завелся… Вот капелька винца меня и подбадривает. Так-то уж горько мне, моя добрая барыня. Никому бы такой болезни не пожелала, уж больно тяжко… Ну, теперь я и балую себя понемножку; ведь кто столько перетерпел, как я, тому не грех и побаловать себя, правда? Повезло мне, — такой обходительный господин попался! Благослови его господь!

И тетушка Фетю положила два больших куска сахара себе в вино. Она растолстела еще больше, глазки едва виднелись на одутловатом лице. Испытываемое ею блаженство замедляло ее движения. Казалось, исполнилось честолюбивое желание всей ее жизни. Она родилась для этого. Пока она припрятывала сахар, Элен разглядела в глубине шкапа запас различных лакомств: банку варенья, пачку бисквитов, даже несколько украденных у барина сигар.

— Ну, прощайте, тетушка Фетю, я ухожу, — сказала она. Но старуха, отодвигая кастрюльку на край плиты, бормотала:

— Подождите немного, оно еще слишком горячо, я выпью его попозже. Нет, нет, не сюда! Не обессудьте, что я приняла вас на кухне… Обойдем квартирку!

Взяв лампу, она вошла в узкий коридор. Элен с бьющимся сердцем последовала за ней. На потрескавшихся стенах закопченного коридора проступала сырость. Распахнулась дверь — Элен ступила на мягкий ковер. Тетушка Фетю вышла на середину безмолвной комнаты со спущенными шторами.

— Ну, как? — сказала она, поднимая лампу. — Правда, недурно?

То были две квадратные комнаты с дверью между ними; створки двери были сняты, их заменила портьера. Обе комнаты были обиты одинаковым розовым кретоном с медальонами в стиле Людовика XV, с резвившимися среди цветочных гирлянд толстощекими амурами. В первой комнате стоял столик, два мягких глубоких кресла с подушками и несколько других, простых. Вторая, поменьше, была почти целиком занята огромной кроватью. Тетушка Фетю указала на хрустальный фонарь, подвешенный на золоченых цепях к потолку. Этот фонарь в ее глазах был верхом роскоши. Она пустилась в объяснения:

— Вы и не представляете себе, что это за чудак! Он среди бела дня зажигает все лампы — и знай себе сидит, покуривает сигару да смотрит по сторонам. Забавляет это его, значит… Как там ни будь, а денег он на это ухлопал немало!

Элен молча обходила комнаты. Она находила их непристойными. Они были слишком розовы, кровать слишком велика, мебель слишком нова. Во всем чувствовалась попытка обольщения, оскорбительная в своей фатовской самоуверенности. Модистка сдалась бы тотчас же, и все же мало-помалу Элен охватывало тревожное смущение. Старуха, прищуривая глаза, продолжала тараторить:

— Он велит называть себя господином Венсаном… Мне-то все равно, раз он платит…

— До свидания, тетушка Фетю, — повторила Элен.

Она задыхалась.

Торопясь уйти, она открыла какую-то дверь и очутилась в анфиладе из трех комнатушек, до ужаса оголенных и грязных. Обои висели клочьями. Потолки были черные, на проломленных звеньях паркета валялась обвалившаяся штукатурка. Веяло запахом застарелой нищеты.

— Не сюда, не сюда, — кричала тетушка Фетю. — Как же так? Ведь обычно та дверь заперта… Там остальные комнаты — те, которые он не отделывал. Да и то сказать, это ему и так бог знает сколько стоило… Да, здесь уже не так красиво… Сюда, моя добрая барыня, сюда…

Когда Элен снова проходила через розовый будуар, старуха остановила ее, чтобы еще раз поцеловать ей руку.

— Будьте покойны, я не неблагодарная какая… Век буду об этих башмаках помнить. Уж до чего они впору, уж до чего теплы, три лье в них пройдешь… Чего бы мне попросить для вас у господа бога? Господи боже, услышь меня, сделай так, чтобы счастливей ее не было женщины на свете. Ты, читающий в моем сердце, знаешь, чего я ей желаю. Во имя отца, и сына, и святого духа, аминь!

Набожная экзальтация вдруг овладела ею, она крестилась, преклоняя колени перед огромной кроватью и хрустальным фонарем. Затем, открыв дверь на лестницу, она другим тоном добавила на ухо Элен:

— Когда вам будет угодно, постучитесь в дверь кухни; я там безотлучно.

Элен, ошеломленная, оглядывалась, словно вышла из какого-то притона. Она машинально спустилась по лестнице, поднялась по Водному проходу и очутилась на улице Винез. Она не помнила, как прошла этот путь. Только тогда последняя фраза старухи заставила ее призадуматься. Уж конечно, ноги ее больше не будет в этом доме. Тетушка Фетю более не нуждалась в подаянии. Зачем же Элен стучаться в дверь кухни? Теперь она была удовлетворена: она видела. И она испытывала презрение к себе и другим. Как это было мерзко — отправиться туда! Обе комнаты с их кретоновой обивкой вновь и вновь вставали в ее воображении; она одним взглядом запечатлела в памяти малейшие их детали, вплоть до расстановки кресел и до складок занавесок, закрывавших постель. Но неизменно вслед за этими комнатами выступали три другие комнатушки — грязные, пустые, заброшенные; и эта картина — облупившиеся стены, скрытые за круглощекими амурами парадных комнат, вызывала в ней столько же гнева, сколько и отвращения.

— Ну-ну, сударыня, — крикнула Розали, поджидавшая ее на лестнице — хорош будет обед! Вот уже полчаса, как все подгорает.

За столом Жанна засыпала мать вопросами. Где она была? Что делала? Но, не добившись от Элен ничего, кроме односложных ответов, она принялась сама развлекать себя игрой в угощение. Посадив на стуле рядом с собой свою куклу, она по-сестрински делила с ней свою порцию десерта.

— Главное, мадмуазель, кушайте опрятно… Да вытрите же рот… О-о! Маленькая грязнуля, она даже не умеет подвязать салфетки… Ну, и хороши же вы… Вот вам бисквит! Что такое? Вы хотите, чтобы вам намазали на него варенья… Что? Так-то лучше… Дайте-ка я очищу вам четвертушку яблока…

И она клала порцию куклы на стул. Но когда ее собственная тарелка пустела, она, одно за другим, взяла назад все лакомства, которыми угощала куклу, и съела их, говоря за свою собеседницу:

— О, это изумительно вкусно… Никогда я не ела такого вкусного варенья. Где вы только достаете это варенье, сударыня? Я скажу мужу, чтобы од купил мне банку такого же… А какие чудесные яблоки, сударыня! Они из вашего сада?

Жанна уснула за игрой — упала посреди комнаты с куклой в руках. Она играла без перерыва с самого утра. Маленькие ножки уже не держали ее, она свалилась от усталости, как сноп, и во сне продолжала смеяться — наверно, все еще играла. Мать уложила ее; руки и ноги ее безжизненно свисали; вероятно, ей снилась увлекательная игра.

Теперь Элен была одна в своей комнате. Заперев дверь, она провела мучительный вечер у погасшего камина. Она уже не в силах была управлять своей волей; мысли, в которых она не осмелилась бы признаться, продолжали свою глухую работу. Как будто в ней властно заговорила какая-то другая женщина, злая и чувственная, которой она не знала и которой была вынуждена повиноваться. Пробило полночь. Элен заставила себя лечь. Но когда она очутилась в постели, муки ее сделались нестерпимыми. Она не спала, она ворочалась, как на угольях. Все те же образы, распаленные бессонницей, преследовали ее.

И вдруг одна мысль гвоздем вонзилась ей в череп. Как она ни отталкивала ее, эта мысль проникала все глубже, сжимала ей горло, овладевала всем ее существом. Около двух часов ночи она поднялась с застывшей, бессознательной решимостью сомнамбулы, зажгла лампу и написала измененным почерком письмо. То был туманный донос, записка в три строчки, без подписи и объяснений, в которой доктора Деберль просили быть сегодня в таком-то месте, к такому-то часу. Запечатав конверт, она сунула письмо в карман своего платья, брошенного на кресло. После этого она снова легла в постель и уснула сразу — мертвым, свинцовым сном.

III

На следующий день Розали пришлось подать кофе только к девяти часам: Элен встала поздно, разбитая, бледная от кошмаров ночи. Пошарив в кармане своего платья, она нащупала письмо и, засунув его поглубже, молча села к столу. Жанна тоже встала с тяжелой головой, хмурая и тревожная. Она неохотно покинула свою кроватку — в это утро сердце ее не лежало к игре. Небо было цвета сажи; неверный, печальный свет проскальзывал в комнату; время от времени в окна хлестали стремительно налетавшие порывы ливня.

— Барышня сегодня «не в духах», — сказала Розали, разговаривавшая, не дожидаясь ответов. — Она не может быть в «духах» два дня кряду… А все оттого, что напрыгалась вчера.

— Уж не больна ли ты, Жанна? — спросила Элен.

— Нет, мама, — ответила девочка. — Это все потому, что небо такое нехорошее.

Элен вновь погрузилась в молчание. Допив кофе, она сидела неподвижно, глядя на огонь, поглощенная своими мыслями. Вставая с постели, она сказала себе, что долг предписывает ей поговорить с Жюльеттой, заставить ее отказаться от свидания, назначенного на три часа. Как это сделать? Она не знала. Но необходимость этого шага внезапно открылась ей. Теперь мысль об этой попытке, вытеснив все остальные, всецело и неотступно владела ею. Пробило десять часов; она оделась. Жанна не спускала с нее глаз. Увидев, что мать надевает шляпу, она сжала руки, словно от холода; тень страдания легла на ее лицо. Обычно каждый выход Элен пробуждал в ней ревнивое чувство: она не хотела разлучаться с матерью и требовала, чтобы та всюду брала ее с собой.

— Розали, — сказала Элен, — кончайте скорей уборку… Не уходите никуда. Я сейчас вернусь.

Нагнувшись, она наскоро поцеловала Жанну, не замечая ее печали. Как только она вышла, у девочки, из гордости не проронившей ни жалобы, вырвалось рыдание.

— Аи, как нехорошо, барышня! — повторяла в виде утешения Розали. — Господи! Не украдут ведь вашу маму. Надо же ей ходить по своим делам… нельзя вам вечно виснуть на ее юбке.

Тем временем Элен завернула за угол улицы Винез; она пробиралась вдоль стен, чтобы укрыться от ливня. Ей открыл Пьер; вид его выразил замешательство.

— Госпожа Деберль дома?

— Да, сударыня; только я не знаю…

И так как Элен с непринужденностью близкого человека направилась к гостиной, он позволил себе остановить ее.

— Обождите, сударыня, я пойду спрошу.

Он проскользнул в комнату, постаравшись как можно меньше приоткрыть дверь. Тотчас же послышался раздраженный голос Жюльетты.

— Как! Вы впустили? Я же вам строго запретила… Это немыслимо, — ни на минуту не оставляют в покое.

Элен открыла дверь, твердо решив выполнить то, что она считала своим долгом.

— А, это вы, — сказала, увидя ее, Жюльетта. — Я не расслышала.

Но лицо ее сохранило выражение досады. Было ясно, что посетительница стесняет ее.

— Я вам не помешала? — спросила Элен.

— Нет, нет… Вы сейчас поймете. Это мы готовимся — под строжайшим секретом репетируем «Каприз», чтобы сыграть его в одну из моих сред. Мы как раз выбрали утро, чтобы никто не мог догадаться… Ну, теперь уж оставайтесь. Вы сохраните тайну, вот и все.

И, ударяя в ладоши, не обращая больше внимания на Элен, она сказала госпоже Бертье, стоявшей посредине гостиной:

— Внимание! Внимание! За дело… Вы недостаточно тонко передаете эту фразу: «Вышивать кошелек втайне от мужа — это многим показалось бы более чем романтическим…» Повторите!

Элен, чрезвычайно удивленная занятием, за которым она застала госпожу Деберль, села поодаль. Кресла и столы были отодвинуты к стенам, ковер оставался свободным. Госпожа Бертье, хрупкая блондинка, произнесла свой монолог, поднимая глаза к потолку, когда забывала слова; госпожа де Гиро, красивая полная брюнетка, игравшая госпожу де Лери, сидела в кресле, ожидая своего выхода. Обе дамы были в скромных утренних туалетах; они не сняли ни шляп, ни перчаток. И перед ними, с томиком Мюссе в руке, с растрепавшимися волосами, закутанная в широкий пеньюар из белого кашемира, стояла Жюльетта с убежденным видом режиссера, указывающего артистам интонации и сценические эффекты. День стоял пасмурный, и поэтому вышитые тюлевые занавески были подняты и переброшены через оконные задвижки; за ними виднелся сад, черный от сырости.

— В ваших словах слишком мало чувства, — объявила Жюльетта. — Больше выразительности, каждое слово должно нечто говорить зрителю. «Итак, мой милый кошелечек, завершим окончательно ваш убор…» Сначала!

— Я буду ужасна, — томно сказала госпожа Бертье. — Почему бы вам не сыграть вместо меня? Вы были бы очаровательной Матильдой.

— Я? Нет… Во-первых, нужна блондинка. Потом, я отличный преподаватель, но я не исполнитель… За дело, за дело.

Элен молча сидела в углу. Госпожа Бертье, вся поглощенная своей ролью, даже не обернулась к ней. Госпожа де Гиро слегка кивнула ей головой. Элен чувствовала, что она здесь лишняя, что ей не следовало садиться. Ее удерживала уже не столько мысль о долге, который ей нужно выполнить, сколько странное чувство, глубокое и смутное, испытанное ею в этих стенах. Она страдала от того безразличия, с которым приняла ее Жюльетта, дружба которой была подвержена постоянным капризам; она обожала, лелеяла, ласкала человека в течение трех месяцев, жила, казалось, только для него и вдруг, в одно прекрасное утро, неизвестно почему, она встречала его, словно незнакомого. По-видимому, в этом, как и во всем другом, она подчинялась моде, потребности любить тех людей, которых любили вокруг нее. Эти резкие переходы от нежности к равнодушию глубоко ранили Элен; ее широкая и спокойная мысль всегда грезила о вечности. Нередко она уходила от четы Деберль, исполненная грусти, с подлинным отчаянием думая о том, как непрочна людская привязанность.

Но в тот день, изнемогая под тяжестью душевного борения, она чувствовала эту боль еще острее.

— Мы пропустим сцену с Шавиньи, — сказала Жюльетта. — Его сегодня не будет… Теперь выход госпожи де Лери. Вам, госпожа де Гиро… Подавайте реплику.

И она прочла:

— «Представьте себе, что я показываю ему этот кошелек…» Госпожа де Гиро встала. Приняв безудержно легкомысленный вид, она заговорила дискантом:

— «А, это довольно мило! Покажите-ка…»

Когда лакей открыл Элен, она рисовала себе совершенно другую сцену. Она думала застать Жюльетту взволнованной, бледной, трепещущей при мысли о предстоящем свидании, которое и притягивало ее и заставляло колебаться; она представляла себе, как она будет заклинать Жюльетту одуматься, и как молодая женщина, задыхаясь от рыданий, бросится ей в объятия. Они плакали бы вместе; Элен удалилась бы с мыслью, что Анри отныне для нее утрачен, но что она обеспечила его счастье. Но вместо этого она попадает на какую-то репетицию, в которой ничего не понимает, а Жюльетта свежа, бодра, по-видимому, прекрасно выспалась, и настолько спокойна, что может сейчас обсуждать игру госпожи Бертье, нимало не думая о том, куда она собирается идти после полудня. Это безразличие, это легкомыслие обливало холодом Элен, пламеневшую страстью.

Она ощутила потребность заговорить.

— Кто играет Шавиньи? — спросила она наудачу.

— Малиньон, — ответила, удивленно обернувшись, Жюльетта. — Он всю прошлую зиму играл Шавиньи… Досадно, что его никак не залучишь на репетиции. Слушайте, дорогие мои, я буду читать роль Шавиньи. Без этого нам не выпутаться.

И она тоже принялась играть, изображая мужчину, в увлечении ролью придавая невольную басистость своему голосу и принимая молодцеватую осанку. Госпожа Бертье ворковала, толстая госпожа де Гиро изо всех сил старалась быть живой и остроумной. Вошел Пьер — подбросить дров в камин; он искоса разглядывал игравших дам — они казались ему презабавными.

Все же Элен, исполненная прежней решимости, — хоть сердце ее и сжималось, — попыталась отвести Жюльетту в сторону:

— На одну минуту, не больше! Я должна кое-что сказать вам.

— О, невозможно, дорогая… Вы же видите, я не принадлежу себе… Завтра, если у вас есть время.

Элен замолчала. Развязный тон этой женщины раздражал ее. Гнев поднимался в ней: такое безмятежное спокойствие, в то время как она с прошлого вечера переживает жестокие муки. Был момент, когда она готова была встать и уйти, предоставив события их течению. И глупа же она была, желая спасти эту женщину! Весь кошмар ночи оживал в ее душе; пылающей рукой она нащупала в кармане письмо и крепко сжала его. Зачем ей любить других, если другие ее не любят и не страдают, как она!

— О, превосходно! — воскликнула вдруг Жюльетта.

Госпожа Бертье положила голову на плечо госпожи де Гиро, повторяя среди рыданий:

— «Я уверена, что он любит ее, я в этом уверена».

— Вы будете иметь безумный успех, — сказала Жюльетта. — Сделайте паузу, вот так: «Я уверена, что он любит ее, я в этом уверена…» И сохраняйте ту же позу, это обворожительно… Теперь — вы, госпожа де Гиро.

— «Нет, дитя мое, это невозможно; это каприз, причуда…» — продекламировала толстая дама.

— Великолепно! Но эта сцена длинна. Не отдохнуть ли нам немного, а? Нам нужно твердо установить все движения.

Все три принялись обсуждать планировку гостиной. Входить и выходить будут через дверь в столовую, налево; направо нужно будет поставить кресла, в глубине — кушетку, стол придется придвинуть к камину. Элен, встав с места, присоединилась к ним, как бы заинтересовавшись этим размещением. Она отказалась от мысли вызвать Жюльетту на объяснение, — она просто хотела сделать последнюю попытку, помешать Жюльетте отправиться на свидание.

— Я пришла спросить у вас, — сказала она, — вы сегодня не будете с визитом у госпожи де Шерметт?

— Да, буду, после полудня.

— Тогда, если позволите, я зайду за вами; я уже давно обещала навестить ее.

На секунду Жюльетта смутилась, но тотчас же овладела собой.

— Разумеется, я была бы очень рада… но мне нужно заехать во множество мест, я сначала побываю в нескольких магазинах и совершенно не знаю, в котором часу попаду к госпоже де Шерметт.

— Ничего, — возразила Элен, — я проедусь вместе с вами.

— Послушайте, я могу быть с вами откровенной… Не настаивайте: вы стеснили бы меня… Отложим это до следующего понедельника.

Она произнесла эти слова без малейшего волнения, так отчетливо, с такой спокойной улыбкой, что Элен, растерявшись, умолкла. Ей пришлось помочь Жюльетте, — та решила сейчас же перенести столик к камину. Затем Элен отошла в сторону; репетиция продолжалась. По окончании сцены госпожа де Гиро в своем монологе с большой силой произнесла две фразы:

— «Но тогда — что за бездна сердце мужчины! Нет, право же, — мы лучше».

Что ей делать теперь? В том смятении, которое вызывал в ней этот вопрос, у Элен в ответ на него являлись одни только смутные исступленные мысли. Она испытывала неудержимую потребность отомстить Жюльетте за ее невозмутимое спокойствие, как будто эта безмятежность была оскорблением для нее, потрясаемой страстью. Ей хотелось погубить Жюльетту, чтобы увидеть, сохранит ли она и тогда свое хладнокровное безразличие. Она презирала себя за свою деликатность и щепетильность. Ей двадцать раз следовало бы сказать Анри: «Я люблю тебя, возьми меня, уйдем отсюда» и не трепетать, а являть окружающим такое же безмятежное, свежее лицо, как эта женщина, которая за три часа до первого свидания участвует в репетиции домашнего спектакля. Даже в эту минуту она, Элен, дрожала сильнее Жюльетты; в приветливом спокойствии этой гостиной ее волновало до безумия сознание владеющего ею безудержного порыва, боязнь вдруг разразиться страстными словами. Или она лишена мужества?

Открылась дверь, послышался голос Анри:

— Продолжайте… Я только пройду.

Репетиция близилась к концу. Жюльетта, по-прежнему читавшая роль Шавиньи, схватила госпожу де Гиро за руку.

— «Эрнестина, я обожаю вас!» — со страстной убежденностью воскликнула она.

— «Значит, вы уже не любите госпожу де Бленвиль», — заученно прочла госпожа де Гиро.

Но Жюльетта отказалась продолжать до тех пор, пока ее муж будет в комнате. Мужчинам нечего в это вмешиваться. Тогда доктор с чрезвычайной любезностью обратился к дамам; он сказал им несколько комплиментов, посулил им большой успех. Гладко выбритый, очень корректный, в черных перчатках, он только что возвратился от своих больных. Входя, он непринужденно приветствовал Элен легким кивком головы. Он видел во «Французской комедии» в роли госпожи де Лери одну выдающуюся актрису и теперь указывал госпоже де Гиро сценические эффекты.

— В тот миг, когда Шавиньи хочет упасть к вашим ногам, вы подходите к камину и бросаете кошелек в огонь. Без гнева. Холодно, как женщина, которая только притворяется влюбленной.

— Хорошо, хорошо, уходи, — повторяла Жюльетта. — Мы все это знаем.

И когда он, наконец, открыл дверь в свой кабинет, она продолжала:

— «Эрнестина, я обожаю вас!»

Уходя, Анри простился с Элен таким же кивком, каким поздоровался с ней. Она сидела онемелая, в ожидании какой-то катастрофы. В этом внезапном появлении мужа ей почудилось что-то угрожающее. Но после того, как Анри ушел из комнаты, ей показались смешными и его учтивость и ослепление. Значит, и он был занят этой глупой комедией! И ни искорки не вспыхнуло в его глазах, когда он увидел ее здесь. Весь дом теперь казался ей исполненным леденящей враждебности. Все рухнуло, ничто ее больше не удерживало, — Анри был так же ненавистен ей, как и Жюльетта. Нащупав письмо в кармане юбки, она судорожно стиснула его. Она пробормотала: «До свиданья» — и ушла. Мебель кружилась вокруг нее, в ушах отдавались звоном произнесенные госпожою де Гиро слова:

«Прощайте! Сегодня, быть может, в вас будет жить неприязненное чувство, но завтра вы почувствуете ко мне дружеское расположение, и поверьте, это лучше, чем каприз».

Когда Элен, закрыв за собою входную дверь, очутилась на улице, она резким и как бы машинальным движением вынула из кармана письмо и сунула его в ящик для писем. Несколько секунд она простояла, бессмысленно глядя на вновь опустившуюся узкую медную полоску.

— Кончено, — сказала она вполголоса.

Перед ней снова вставали обе комнаты, обитые розовым кретоном, кресла с подушками, широкая кровать; там были Малиньон и Жюльетта; вдруг стена разверзалась, входил муж; что было дальше — она не знала, но оставалась очень спокойной. Инстинктивно она оглянулась, не видел ли кто, как она опускала письмо в ящик. Улица была пуста. Элен повернула за угол и поднялась к себе.

— Ты была умницей, детка? — сказала она, целуя Жанну.

Девочка, сидевшая все в том же кресле, подняла недовольное личико. Не отвечая, она закинула обе руки вокруг шеи матери и, глубоко вздохнув, поцеловала ее. Она была очень грустна.

За завтраком Розали удивилась:

— Вы, верно, далеко ходили, сударыня?

— А что? — спросила Элен.

— Да как же! Кушаете с таким аппетитом… Давно так хорошо не кушали.

Это была правда. Элен чувствовала сильный голод. Внезапное облегчение возбуждало ее аппетит. Она ощущала в себе неизъяснимое спокойствие и умиротворенность. После потрясений двух последних дней в ее душе настала тишина. Тело отдыхало, гибкое, как после ванны. Только где-то в глубине оставалось ощущение бремени, смутной тяжести, давившей ее.

Когда она вернулась в спальню, ее взгляд прежде всего устремился к стенным часам: стрелки показывали двадцать пять минут первого. Свидание Жюльетты с Малиньоном было назначено на три часа. Еще два с половиной часа. Она рассчитала это машинально. Впрочем, ей некуда было торопиться. Стрелки двигались, никто в мире не мог бы их остановить. Она предоставила события их течению. Давно начатый детский чепчик лежал на столе. Она взяла его и села у окна шить. Глубокое молчание веяло дремой в комнате. Жанна села на свое обычное место, но руки ее были устало опущены.

— Мама, — сказала она, — я не могу работать: мне от работы не весело.

— Ну, так не делай ничего, детка… или вот что: ты будешь вдевать мне нитки в иголки.

Девочка молчаливо, неторопливыми движениями занялась этой работой. Она тщательно нарезала нитки одинаковой длины, бесконечно долгое время разыскивала отверстие ушка и подавала матери готовую иголку, как раз к тому времени, когда у той кончалась нитка.

— Видишь, — сказала Элен, — так быстрее… Сегодня мои шесть чепчиков будут готовы.

И она обернулась взглянуть на часы. Час десять минут. Еще около двух часов. Теперь Жюльетта, вероятно, начинала одеваться. Анри получил письмо! О, конечно, он пойдет! Место было указано точно, он найдет его сразу. Но все это казалось ей еще далеким и волновало ее. Она шила равномерными стежками, с усердием швеи. Минуты текли одна за другой. Пробило два часа.

Раздался звонок. Это удивило ее.

— Кто бы это мог быть, мамочка? — спросила Жанна, вздрогнув.

Вошел господин Рамбо.

— Это ты? — обратилась она к нему. — Зачем ты звонишь так сильно? Ты испугал меня!

Добряк был удручен: действительно, рука у него тяжеловатая.

— Сегодня я нехорошая, мне больно, — продолжала девочка. — Не надо пугать меня.

Господин Рамбо встревожился. Что такое с бедной деткой? Он сел успокоенный лишь после того, как Элен незаметным знаком дала ему понять, что девочка, по выражению Розали, «не в духах». Обычно господин Рамбо очень редко приходил днем, поэтому он тотчас же объяснил причину своего посещения. Дело шло об одном его земляке, старом рабочем, не находившем работы из-за своего преклонного возраста; рабочий этот жил вместе с разбитой параличом женой в крохотной комнатке, в такой нужде, что даже представить себе нельзя. Од сам, Рамбо, был сегодня у них, чтобы посмотреть, как они живут. Каморка на чердаке, с прорезанным в крыше окошком, сквозь разбитые стекла хлещет дождь. На тюфяке, набитом соломой, — женщина, закутанная в старую занавеску, а старик-рабочий, совершенно отупевший, сидит на полу, даже не находя в себе сил подмести комнату.

— О несчастные, несчастные! — повторяла растроганная до слез Элен.

Судьба старика не внушала господину Рамбо беспокойства. Он возьмет его к себе, найдет ему дело. Но — разбитая параличом жена, которую муж не решался ни на минуту оставить одну и которую приходилось ворочать, как неодушевленный предмет, — куда ее девать? Что с ней делать?

— Я подумал о вас, — продолжал он. — Нужно, чтобы вы, не откладывая, устроили ее в больницу. Я бы прямо отправился к господину Деберль, но решил, что вы ближе с ним знакомы и что ваше ходатайство будет иметь в его глазах больше веса. Если бы он согласился оказать содействие, дело было бы покончено завтра же.

Жанна слушала, вся бледная, трепещущая от сострадания. Сложив руки, она прошептала:

— О, мама! Будь доброй, устрой бедную женщину…

— Ну, разумеется, — сказала с возрастающим волнением Элен. — При первой же возможности я переговорю с доктором, он сам займется этим делом… Скажите мне их фамилию и адрес, господин Рамбо.

Тот, присев к столику, написал несколько слов. Затем, вставая, сказал:

— Без двадцати пяти три. Вы, может быть, застали бы доктора дома.

Элен тоже встала. Вся вздрогнув, она посмотрела на часы. Да, было без двадцати пяти три, и стрелки подвигались вперед. Она пролепетала в ответ, что доктор, верно, уехал к больным. Ее взгляд уже не отрывался от часов. А господин Рамбо, стоя со шляпой в руке, снова начал рассказывать. Эти бедные люди все распродали — вплоть до печки; с начала зимы они день и ночь сидели в нетопленной комнате. В конце декабря они четыре дня не ели. У Элен вырвалось страдальческое восклицание. На часах было без двадцати три. Еще две долгих минуты господин Рамбо прощался.

— Так я рассчитываю на вас, — сказал он. И он нагнулся, чтобы поцеловать Жанну.

— До свиданья, детка!

— До свиданья… Не беспокойся, мама не забудет, я ей напомню!

Когда Элен, проводив господина Рамбо, вернулась из передней, стрелка показывала без четверти три. Через четверть часа все будет кончено. Неподвижно стоя у камина, она мысленно представила себе сцену, которая должна произойти: Жюльетта уже там, Анри входит и застает ее. Комната была знакома Элен, мельчайшие детали рисовались ей с ужасающей ясностью. Тогда, еще вся потрясенная надрывающим сердце рассказом господина Рамбо, она почувствовала, что ее охватывает трепет. Будто крик прозвучал в ее душе. Ее поступок, написанное ею письмо, этот трусливый донос — это низость. Ей вдруг открылось это, словно в ослепительном озарении. Неужели она сделала такую подлость? И она вспомнила жест, которым бросила в ящик письмо, ошеломленная, подобно человеку, который глядит на то, как другой совершает дурной поступок, без всякой мысли о том, что ему следует вмешаться. Она словно пробуждалась от сна. Что случилось? Почему она так пристально следит за движением часовых стрелок по циферблату? Прошли еще две минуты.

— Мама, — сказала Жанна, — если хочешь, мы вечером пойдем вместе к доктору… Это будет мне прогулка. Я сегодня задыхаюсь.

Элен не слушала ее. Еще тринадцать минут. Но не может же она допустить, чтобы совершилось такое чудовищное событие. В этом смятенном пробуждении ее воля исступленно сосредоточилась на одном: предотвратить беду. Так надо — иначе жизнь ее кончена. И, не помня себя, она побежала в спальню.

— А, ты берешь меня с собой! — весело воскликнула Жанна. — Мы идем к доктору сейчас же, — так, мамочка?

— Нет, нет, — ответила Элен. Ища свои ботинки, наклонилась, чтобы взглянуть под кровать.

Не найдя их, она только махнула рукой, решив, что может пойти в легких домашних туфельках, которые были у нее на ногах. Теперь она рылась в зеркальном шкафу в поисках шали. Жанна с заискивающей ласковостью приблизилась к ней:

— Так ты не идешь к доктору, скажи, мамочка?

— Нет.

— Возьми меня все-таки с собой… Ах, возьми меня! Я буду так рада!

Но Элен нашла, наконец, шаль, набросила ее на плечи. Боже мой! Оставалось только двенадцать минут — только время добежать. Она явится туда, она что-нибудь предпримет, все равно, что. По дороге она придумает.

— Мамочка, возьми меня с собой, — повторяла Жанна все более тихим и умоляющим голосом.

— Я не могу взять тебя, — ответила Элен. — Я иду в такое место, куда дети не ходят… Розали, подайте мне шляпу!

Лицо Жанны побледнело. Глаза ее потемнели. Голос стал отрывистым.

— Куда ты идешь? — спросила она. Мать, не отвечая, завязывала ленты шляпы.

— Ты теперь всегда уходишь без меня, — продолжала девочка. — Вчера ты уходила, сегодня уходила и вот уходишь опять. Мне так грустно, я боюсь оставаться здесь одна… О, я умру, если ты бросишь меня… Слышишь, умру, мамочка…

Рыдая, в припадке горя и бешенства, она вцепилась в юбку Элен.

— Послушай, пусти меня, будь благоразумна! Я вернусь! — твердила мать.

— Нет, я не хочу… не хочу… — бормотала девочка. — О, ты уже не любишь меня, иначе ты взяла бы меня с собой… О, я чувствую, ты больше любишь других… Возьми меня, возьми меня, или я останусь здесь на полу, ты найдешь меня на полу…

И она обхватила руками ноги матери, рыдала, уткнувшись лицом в складки ее платья, цеплялась за нее, повиснув на ней всей тяжестью, чтобы не дать ей сдвинуться с места. Стрелки часов не останавливались: было без десяти три. Элен пришла мысль, что она ни за что не поспеет вовремя; потеряв голову, она резко оттолкнула Жанну.

— Что за несносный ребенок! — воскликнула она. — Это настоящая тирания! Если будешь плакать — смотри у меня!

Она вышла, хлопнув дверью. Жанна, шатаясь, отступила к окну; оцепенев, белая, как полотно, ошеломленная грубостью, она даже перестала плакать. Простирая руки к двери, она дважды крикнула: «Мама! Мама!» — и, упав на стул, потрясенная ревнивой догадкой, что мать обманывает ее, она застыла, глядя расширенными глазами в одну точку.

Элен торопливым шагом шла по улице. Дождь прекратился. Только отдельные крупные капли с кровельных желобов стекали ей на плечи. Она собиралась поразмыслить по дороге, наметить план действий. Но теперь она стремилась лишь к одному — поспеть вовремя. У Водного прохода она на мгновение остановилась в нерешительности. Лестница превратилась в поток — то низвергались по скату переполненные водосточные канавы улицы Ренуар. Вдоль ступенек, между жмущихся друг к другу стен, летели брызги пены; блестели углы камней, омытые ливнем. Бледный, падавший с серого неба свет белесо озарял проход между черных веток деревьев. Кое-как подобрав юбку, Элен начала спускаться. Вода доходила ей до щиколоток, туфли чуть не остались в луже; она слышала вдоль ската звонкий шепот, подобный тихому журчанию ручейков, текущих среди высоких трав в лесной чаще.

Внезапно Элен очутилась на лестнице, перед дверью. Она стояла перед ней, не дыша, в мучительной нерешительности. Вдруг ей вспомнились слова старухи, и, отбросив колебания, она постучалась в дверь кухни.

— Как, это вы? — сказала тетушка Фетю.

Она уже не говорила обычным плаксивым голосом. Ее сощуренные глазки блестели. Угодливый смешок дрожал в бесчисленных морщинах лица. Старуха уже не стеснялась с Элен; слушая ее прерывистые слова, она похлопывала ее по рукам. Элен дала ей двадцать франков.

— Награди вас господь, — пробормотала по привычке тетушка Фетю. — Все, что вам будет угодно, деточка моя!

IV

Развалившись в кресле, вытянув ноги перед пылающим камином, Малиньон спокойно ждал. Для большей изысканности он задернул занавески на окнах и зажег свечи. Он сидел в первой комнате, ярко освещенной маленькой люстрой и двумя канделябрами. В спальне, наоборот, царила мгла, смутно озаряемая хрустальным фонарем. Малиньон вынул часы.

— Черт возьми! — пробормотал он. — Уж не оставит ли она меня еще раз с носом?

Он слегка зевнул. Ожидание длилось уже целый час — это было не слишком весело. Он встал и еще раз окинул комнату взглядом, проверяя, все ли готово к приему гостьи. Расположение мебели не понравилось ему — он придвинул к камину двухместный диванчик. Свечи горели, бросая розовые отсветы на кретон обивки, комната нагревалась, молчаливая, замкнуто-уютная; снаружи налетали резкие порывы ветра. Малиньон в последний раз заглянул в спальню. Он почувствовал тщеславное удовлетворение: она казалась ему превосходно убранной, полной «шика», мягкая ткань, драпировавшая стены, придавала ей сходство с альковом; кровать терялась в сладострастном полумраке. В то время как он располагал поизящнее кружева подушек, послышался троекратный быстрый стук в дверь. То был условный знак.

— Наконец-то! — торжествующе сказал он вслух и побежал отворять.

Вошла Жюльетта с опущенной вуалеткой, закутанная в меховое манто. Пока Малиньон тихонько закрывал дверь, она минуту стояла неподвижно, ничем не выдавая волнения, перехватившего ей горло. Но прежде чем молодой человек успел взять ее за руку, она, подняв вуалетку, открыла улыбающееся, чуть бледное, очень спокойное лицо.

— Что я вижу? Вы зажгли свет! — воскликнула она. — А я думала, что вы терпеть не можете свечей среди бела дня.

Малиньон, намеревавшийся заранее обдуманным страстным движением заключить ее в свои объятия, слегка смутился. Он объяснил, что дневной свет был бы здесь неприятен, что окна выходят на пустыри. К тому же, он обожает ночь.

— У вас никогда не добьешься толку, — продолжала, подшучивая над ним, Жюльетта. — Весной, на моем детском балу, вы обрушились на меня: и склеп-то у нас, и будто к покойнику входишь… Ну, допустим, что ваши вкусы изменились.

Казалось, она пришла с визитом, она напускала на себя уверенность, заставлявшую ее говорить чуть громче обыкновенного — единственный признак ее смущения. Подбородок ее порою слегка подергивался, словно она ощущала стеснение в горле, но глаза блестели: она остро наслаждалась своей неосторожностью. Это было что-то новое, еще не испытанное; она вспомнила о госпоже де Шерметт, у которой был любовник. А ведь это все-таки, ей-богу, забавно!

— Посмотрим, как вы устроились, — продолжала Жюльетта. Она стала обходить комнаты. Малиньон следовал за ней, думая о том, что ему следовало тотчас поцеловать ее; теперь было слишком поздно, приходилось ждать. Тем временем Жюльетта глядела на мебель, осматривала стены, поднимала голову, отступала назад, болтая при этом без умолку.

— Мне не нравится ваш кретон. Как он вульгарен! Где вы только его откопали? Какой отвратительный розовый цвет!.. А этот стул был бы мил, не будь он так раззолочен. И ни картин, ни безделушек, ничего, кроме этой безвкусной люстры и канделябров… Ну, милый мой, попробуйте теперь посмеяться над моей японской беседкой!

Она смеялась, мстя за его прежние нападки, которых не простила ему.

— Хорош ваш вкус, нечего сказать… Да вы знаете, что мой божок лучше всей вашей обстановки… Приказчик из модного магазина, и тот не прельстился бы этим розовым цветом. Вы, наверно, мечтали соблазнить вашу прачку?

Малиньон, очень уязвленный, молчал. Он пытался увлечь ее в другую комнату. Она остановилась на пороге, говоря, что ни за что не отважится войти в такую темь. Впрочем, ей и без того ясно — спальня под стать гостиной. Все это изделия предместья Сент-Антуан. Особенно развеселил ее фонарь. Она безжалостно смеялась над ним, вновь и вновь возвращаясь к этому грошовому ночнику — вожделенной грезе бедных мастериц, не имеющих своей обстановки. Такой фонарь можно купить в любом дешевом магазине за семь с половиной франков.

— Я заплатил за него девяносто франков! — с досадой воскликнул, наконец, Малиньон.

Она казалась очень довольной, что рассердила его. Овладев собой, Малиньон, не без задней мысли, спросил ее:

— Вы не снимете манто?

— Сниму, — ответила она. — У вас так жарко…

Она сняла даже шляпу. Малиньон отнес шляпу и манто на кровать. Когда он вернулся, Жюльетта сидела перед камином и по-прежнему оглядывалась вокруг. Ее лицо снова было серьезным; она согласилась сделать шаг к примирению.

— Это очень некрасиво, но все-таки у вас неплохо. Обе комнаты могли бы быть очень милы.

— Э, для чего здесь это нужно! — бросил он с беззаботным жестом.

Он тут же пожалел об этой глупейшей фразе. Нельзя было выказать себя более грубым и неловким. Жюльетта опустила голову, вновь ощутив болезненное стеснение в горле. На минуту она забыла, зачем она здесь. Он захотел по крайней мере воспользоваться ее замешательством.

— Жюльетта, — прошептал он, наклоняясь к ней.

Она жестом заставила его сесть. Их роман начался на морских купаньях, в Трувиле; когда Малиньону наскучил вид океана, ему пришла в голову блестящая мысль влюбиться. Уже три года, как они были с Жюльеттой в приятельских отношениях, хотя вечно ссорились. Однажды он взял ее за руку. Она не рассердилась и сначала обратила это в шутку. Потом — голова ее была пуста, сердце свободно — она вообразила, что любит его. До той поры она делала приблизительно все то же, что делали вокруг нее все ее подруги, но одного не хватало в ее жизни — страсти; любопытство и желание быть, как все, дали ей побудительный толчок. Если бы в начале их романа Малиньон вел себя грубо-наступательно, она, без сомнения, не устояла бы. Но он возымел тщеславное намерение победить ее своим остроумием и поэтому дал ей время привыкнуть к той кокетливой тактике, которой она с ним держалась. В результате при первой вольности с его стороны, однажды ночью, когда они вдвоем, словно оперные любовники, смотрели на море, она прогнала его, удивленная, раздраженная тем, что он расстроил этот развлекавший ее роман. Вернувшись в Париж, Малиньон дал себе клятву действовать более искусно. Он захватил Жюльетту в полосе скуки, под конец утомительной зимы, когда привычные удовольствия — обеды, балы, премьеры — начинали удручать ее своим однообразием. Мысль о специально для нее обставленной квартирке, снятой на глухой улице, таинственность подобного свидания, чудившийся ей привкус порочности соблазнили Жюльетту. Это показалось ей оригинальным: ведь надо же все испытать! Но в глубине души она оставалась так невозмутимо спокойна, что чувствовала себя в квартире Малиньона не более смущенной, чем у тех художников, у которых она выпрашивала полотна для своих благотворительных базаров.

— Жюльетта, Жюльетта! — повторял молодой человек, стараясь придать своему голосу нежность.

— Ну, ну, будьте благоразумны, — ответила она просто.

И, взяв с камина китайский экран, она продолжала с той же непринужденностью, как если бы находилась у себя в гостиной:

— Вы знаете, мы сегодня утром репетировали. Боюсь, что я неудачно выбрала госпожу Бертье. Матильда выходит у нее хныкающей, несносной… Этот прелестный монолог, обращенный к кошельку: «Бедняжка, я только что целовала тебя», она читает, как воспитанница пансиона, заучившая приветствие. Я очень беспокоюсь.

— А госпожа де Гиро? — спросил он, придвигая свой стул и беря ее за руку.

— О, она безукоризненна… Я откопала в ней прекрасную госпожу де Лери: в ней есть острота, блеск…

Жюльетта позволила Малиньону завладеть своей рукой — он целовал ее между двух фраз; Жюльетта, казалось, не замечала этого.

— Но что хуже всего, — сказала она, — это то, что вы не приходите. Во-первых, вы бы дали указания госпоже Бертье; кроме того, нам не добиться хорошего ансамбля, если вы ни разу не появитесь.

Малиньону удалось обнять ее за талию.

— Раз я знаю свою роль… — прошептал он.

— Прекрасно! Но ведь нужно выработать мизансцену. Это очень нелюбезно с вашей стороны — вы не хотите уделить нам три или четыре утра.

Она не смогла продолжать — он осыпал ее шею поцелуями. Волей-неволей ей пришлось заметить, что он держит ее в своих объятиях; она оттолкнула его, слегка ударив по лицу китайским экраном от лампы, который все еще держала в руке. Вероятно, она дала себе слово не позволить ему заходить дальше. Ее белое лицо заалелось в пламенном отсвете камина, губы сузились в гримаске любопытства и удивления перед собственными ощущениями. Как, только и всего? Ей хотелось дойти до конца, но было страшно.

— Оставьте меня, — пролепетала она с принужденной улыбкой. — Я опять рассержусь!

Но он решил, что ему удалось растрогать ее. «Если я дам ей выйти отсюда такой же, какой она вошла, она для меня потеряна», — холодно думал он. Слова были бесполезны, он вновь взял ее за руки, попытался обхватить ее плечи. Мгновение казалось, что она сдается. Стоило ей закрыть глаза — и она узнает. Ей приходило это желание, и она взвешивала его про себя с большой трезвостью. Но кто-то, чудилось ей, крикнул: нет! То крикнула она сама, еще не успев ответить себе на свой вопрос.

— Нет, нет, — повторяла она. — Пустите меня, мне больно… Я не хочу, не хочу!

Он по-прежнему молчал, увлекая ее в спальню; Жюльетта резко высвободилась. Она действовала по странным побуждениям, которые шли вразрез с ее желаниями; она была раздражена против себя и против него. Смятение исторгало у нее отрывистые слова. Плохо же он вознаграждает ее за ее доверие! Чего надеется он добиться таким грубым поведением? Она даже назвала его низким человеком. Никогда в жизни она больше не увидится с ним. Но Малиньон, предоставив ей заглушать свой испуг словами, преследовал ее со злым и глупым смехом — и, отступив за кресло, она залепетала что-то невнятное, вдруг побежденная, поняв, что она в его власти, хотя он даже еще не успел протянуть руки, чтобы схватить ее. То была одна из самых неприятных минут ее жизни.

Они стояли друг против друга с измененными, смущенными, взволнованными лицами, как вдруг послышался шум. Сначала они не поняли, в чем дело. Дверь открылась. В спальне послышались шаги, чей-то голос кричал:

— Уходите! Уходите!.. Сейчас вас застанут здесь.

То была Элен. Оба, ошеломленные, смотрели на нее. Их удивление было так велико, что они даже забыли о неловкости своего положения. У Жюльетты не вырвалось ни единого жеста замешательства.

— Уходите! — повторяла Элен. — Через несколько минут здесь будет ваш муж.

— Мой муж? — пробормотала, заикаясь, молодая женщина. — Мой муж? Почему это? Чего ради?

Она отупела. Все перепуталось у нее в голове. Ей представлялось невероятным, что Элен здесь и говорит ей о муже. Но у той вырвался гневный жест:

— Уж не думаете ли вы, что у нас есть время для объяснений? Он придет. Вы предупреждены. Скорей уходите, уходите оба.

Тут Жюльетту охватило страшное волнение. Она бегала по комнатам, потрясенная, бормотала бессвязные слова:

— О, боже мой! Боже мой!.. Благодарю вас. Где мое манто? Принесите свечу, чтобы я могла найти свое манто… Простите, милая, что я не благодарю вас… Где тут рукава? Ничего не понимаю, у меня нет больше сил…

Страх парализовал ее. Элен пришлось помочь ей надеть манто. Она криво надела шляпу, даже не завязав лент. Хуже всего было то, что пришлось потратить целую минуту на поиски ее вуалетки — она завалилась под кровать… Что-то лепеча, Жюльетта растерянно ощупывала себя дрожащими руками, не оставила ли она чего-нибудь, что могло ее скомпрометировать.

— Какой урок! Какой урок!.. Ну уж теперь — кончено!

Малиньон, очень бледный, имел весьма глупый вид. Он топтался на месте, чувствуя, что он ненавистен Жюльетте и смешон. Единственная ясная мысль, которая пришла ему в голову, была та, что ему решительно не везет. Его находчивость не пошла дальше глупого вопроса:

— Вы думаете, мне тоже следует уйти?

Ему не ответили. Тогда он взял свою трость, продолжая разговаривать, чтобы выказать невозмутимое хладнокровие. Спешить некуда. Кстати, есть и другая лестница, узкая, заброшенная черная лестница, по которой можно пройти. Фиакр госпожи Деберль остался ждать у подъезда, он увезет их обоих через набережную.

— Успокойтесь же, — повторял он. — Все прекрасно устраивается… Пройдите сюда!

Он распахнул дверь: три комнатушки, черные, ободранные, открылись во всей их грязи. Ворвалась струя сырого воздуха. В последнюю минуту, перед тем как войти в эту нищенскую отвратительную трущобу, Жюльетта возмутилась.

— Как я могла прийти сюда? — вслух спросила она. — Какая мерзость!.. Никогда не прощу себе этого!

— Торопитесь, — говорила Элен, встревоженная не менее Жюльетты.

Она подтолкнула ее. Тогда молодая женщина, плача, бросилась ей на шею. То была нервная реакция. Ей было стыдно, ей хотелось оправдать себя, объяснить, почему ее застали у этого человека. Потом она инстинктивным движением подобрала юбки, словно собираясь перейти через лужу. Малиньон шел впереди, отшвыривая носком сапога куски штукатурки, загромождавшие черную лестницу. Двери закрылись.

Элен неподвижно стояла посреди маленькой гостиной. Она прислушивалась. Безмолвие воцарилось вокруг нее, глубокое безмолвие, жаркое и замкнутое, нарушаемое только потрескиванием обуглившихся поленьев. В ушах у нее звенело, она ничего не слышала. Через некоторое время, показавшееся ей нескончаемым, послышался глухой стук экипажа. То отъезжал фиакр Жюльетты. Элен вздохнула; у нее вырвался немой жест благодарности. Мысль, что теперь ее совесть не будет вечно мучиться совершенным ею низким поступком, исполняла ее умиротворением и смутной признательностью. Она испытывала облегчение и была глубоко растрогана, но после пережитого жестокого потрясения вдруг почувствовала себя настолько слабой, что уже не в силах была уйти. В глубине души она думала о том, что сейчас придет Анри и надо, чтобы он застал тут кого-нибудь. Постучали. Она тотчас открыла.

Сначала Анри был поражен. Он вошел, озабоченный полученным анонимным письмом, лицо его было бледно от тревоги. Но как только он увидел Элен, у него вырвался крик:

— Вы!.. Боже мой! Это были вы!

И в этом крике было даже больше изумления, чем радости. Он отнюдь не рассчитывал на это свидание, назначенное с такой смелостью. Теперь же, в сладострастной таинственности этого приюта, такой неожиданный дар сразу разбудил его мужское желание.

— Вы меня любите, вы меня любите! — прошептал он. — Наконец-то вы со мной, а я и не понял!

Он раскрыл объятия, он хотел схватить ее.

При его появлении Элен улыбнулась ему. Теперь, вся побледнев, она отступила. Конечно, она ждала его, она говорила себе, что они немного побеседуют, что она придумает какое-нибудь объяснение. И вдруг она поняла: Анри решил, что она назначила ему свидание. Ни минуты она не хотела этого. Она возмутилась:

— Анри, умоляю вас… Оставьте меня…

Но он схватил ее за руки и медленно притягивал к себе, словно хотел сразу покорить ее поцелуем. Любовь, созревавшая в нем месяцами, усыпленная затем перерывом в их дружеских отношениях, вспыхнула тем более страстно, что он начинал уже забывать Элен. Кровь бросилась ему в голову. Элен отбивалась, видя его пылающее лицо — знакомое и пугающее. Два раза уже смотрел он на нее этим безумным взглядом.

— Оставьте меня, вы меня пугаете… Клянусь вам, вы ошибаетесь.

Он снова изумился.

— Ведь это вы писали мне? — спросил он. Секунду она колебалась. Что сказать, что ответить?

— Да, — прошептала она наконец.

Ведь не могла же она выдать Жюльетту после того, как спасла ее. У ног ее разверзлась пропасть, — она чувствовала, что скользят в нее. Анри разглядывал обе комнаты, удивляясь их освещению и убранству. Он осмелился обратиться к ней с вопросом:

— Вы здесь у себя?

И так как ока молчала, прибавил:

— Ваше письмо очень взволновало меня, Элен. Вы что-то от меня скрываете. Успокойте меня, ради бога!

Она не слушала его, думая о том, что Анри прав, решив, что она назначила ему свидание. Иначе что ей было делать здесь? Зачем бы она ждала его? Элен ничего не могла придумать. Теперь она даже не была уверена в том, что не назначила этого свидания.

Его объятия охватывали ее, она медленно тонула в них. Он все крепче обнимал Элен. Он в упор расспрашивал ее, приблизив свои губы к ее губам, чтобы вырвать у нее правду.

— Вы ждали меня? Ждали?

Тогда, покоряясь, обессиленная, вновь охваченная тем изнеможением, той истомой, которые усыпляли ее волю, она согласилась говорить то, что скажет он, желать то, чего он пожелает.

— Я ждала вас, Анри…

Их губы сближались все теснее.

— Но зачем это письмо?.. И я застаю вас здесь! Где же мы?

— Не спрашивайте меня, никогда не старайтесь узнать… Дайте мне в этом слово… Вы же видите — я здесь, я с вами. Чего же больше?

— Вы меня любите?

— Да. Люблю!

— Вы моя, Элен, вся моя?

— Да, вся.

Их губы слились в поцелуе. Она забыла обо всем, она уступала неодолимой силе. Теперь это казалось ей естественным и неизбежным. В ней водворилось спокойствие, в ее сознании всплывали ощущения и воспоминания молодости. В такой же зимний день, совсем еще юной девушкой, на улице Птит-Мари, она чуть было не умерла от угара в наглухо закрытой комнате, перед ярко пылающими углями, разожженными для глаженья. В другой раз, летом, когда окна были раскрыты, зяблик, сбившись с пути в темной улице, одним взмахом крыла облетел ее комнату. Почему же думала она о своей смерти, почему виделась ей та улетающая птица? В блаженном исчезновении всего своего существа она чувствовала себя исполненной грусти и детской мечтательности.

— Да ведь ты промокла, — шепнул Анри. — Ты, значит, пришла пешком?

Он понижал голос, обращаясь к ней на «ты», говорил ей на ухо, как будто его могли услышать. Теперь, когда она отдавалась, его желания отступали перед ней; он окружал ее страстной и робкой нежностью, не осмеливаясь на большее, отдаляя час обладания. В нем появилась братская заботливость о ее здоровье, искавшая выражения в интимных мелочах.

— У тебя промокли ноги, ты простудишься, — повторял он. — Боже мой! Ведь это безумие — ходить по улицам в таких башмачках!

Он усадил Элен перед огнем. Она улыбалась и, не сопротивляясь, позволила ему разуть ее. Легкие туфли, прорвавшиеся в лужах Водного прохода, были тяжелы, как мокрые губки. Он снял их и поставил по обе стороны камина. Чулки тоже были влажны и в грязи по самую щиколотку. Она не смутилась, не покраснела, когда Анри сердитым движением, полным ласки в своей резкости, снял их, говоря:

— Вот так-то и простужаются. Грейся!

И он придвинул табурет. Розовый отблеск огня освещал ослепительно-белые ноги Элен. Было немного душно. За ними, в глубине, комната, со стоявшей в ней широкой кроватью, казалась объятой сном. Фонарь погас, одна из половинок портьеры, выскользнув из завязки, полузакрыла дверь. Свечи, горевшие высоким пламенем в маленькой гостиной, распространяли горячий запах позднего вечера. Минутами, среди глубокого безмолвия, с улицы доносился глухой рокот ливня.

— Да, правда, мне холодно, — прошептала Элен, вздрогнув, несмотря на жару.

Ее ноги были холодны, как лед. Несмотря на ее сопротивление, он охватил их руками, — его руки горячи и сразу согреют их своим жаром.

— Они не онемели? — спросил он. — У тебя такие маленькие ножки, что я могу целиком закрыть их руками.

Он сжимал лихорадочными пальцами ступни ее ног, — виднелись только их розовые кончики. Она выгибала подъем, слышалось легкое трение щиколоток. Разжав руки, Анри несколько секунд смотрел на эти ноги, такие тонкие, нежные, с чуть оттопыренным большим пальцем. Искушение было слишком велико, он поцеловал их. Она вздрогнула.

— Нет, нет, грейся… Когда ты согреешься…

Оба они утратили сознание времени и места. Им смутно чудилось, что идут какие-то поздние часы долгой зимней ночи. Свечи, догоравшие в дремотной истоме комнаты, внушали им мысль, что они бодрствуют очень давно. Но они уже не знали, где находятся. Вокруг них расстилалась пустыня: ни звука, ни человеческого голоса, лишь впечатление темного моря, над которым бушевала буря. Они были вне мира, за тысячи верст от суши. И так безраздельно было это забвение уз, связывающих их с людьми, с действительностью, что им казалось, будто они родились здесь, в этот самый миг, и должны умереть здесь, как только заключат друг друга в объятия.

Они уже не находили слов. Слова больше не передавали их чувства. Может быть, они уже знали друг друга где-то, но прежняя встреча не имела значения. Существовала лишь настоящая минута, и они медленно переживали ее, не говоря о своей любви, уже привыкнув друг к другу, как после десяти лет супружества.

— Ты согрелась?

— О, да! Спасибо!

Озабоченно нагнувшись, она прошептала:

— Никогда мои башмаки не высохнут.

Желая успокоить ее, он взял туфельки и прислонил их к решетке камина.

— Вот так они высохнут, уверяю тебя, — промолвил он чуть слышно.

Он повернулся еще раз, снова поцеловал ее ноги, обхватил ее стан. Горящие угли, наполнявшие камин, жгли их обоих. Она ни одним движением не пыталась защитить себя от этих рук, страстно блуждавших по ее телу. В этом забвении всего, что ее окружало, и ее собственного существа не угасло лишь одно воспоминание ее юности: комната, где была такая же жара, большая плита с утюгами, над которой она склонилась; и она вспоминала, что и тогда она так же скользила в небытие, что пережитое ею тогда было столь же сладко, как и то, что она переживает теперь, и что поцелуи, которыми ее осыпал Анри, не дают ей более блаженного ощущения сладострастно медлительной смерти. Но когда он сжал ее в своих объятиях, чтобы увлечь в спальню, у нее все же мелькнуло последнее мучительное сомнение. Ей послышалось, что кто-то вскрикнул, ей показалось, что кто-то одиноко рыдает во мраке. Но это была лишь мимолетная тревога: Элен обвела комнату глазами и никого не увидела. Комната была чужая, ни один предмет ничего не сказал ей. С протяжным завыванием падал усилившийся ливень. Тогда, как бы охваченная желанием уснуть, она уронила голову на плечо Анри и дала увести себя. Вторая половина портьеры опустилась за ними.

Когда Элен, босиком, вернулась к угасавшему огню за своими туфлями, ей пришло на мысль, что никогда они так мало не любили друг друга, как в этот день.

V

Жанна сидела неподвижно, уставившись глазами на дверь, во власти глубокой тоски от внезапного ухода матери. Она повернула голову: комната была пуста и безмолвна, но девочка еще слышала последние отзвуки этого ухода — постепенно удаляющиеся шаги, шелест юбки, стук шумно захлопнутой входной двери. Потом — ничего. Она была одна.

Одна, совсем одна. На кровати лежал небрежно брошенный пеньюар матери, расширяясь книзу; своей странной распластанностью он напоминал человека, который упал, рыдая, на кровать, словно опустошенный тяжкой скорбью. Валялось разбросанное белье. На полу траурным пятном выделялся черный платок. Кресла и стулья были сдвинуты с места, круглый столик вплотную придвинут к зеркальному шкапу. Среди всего этого беспорядка она, Жанна, — одна. Она чувствовала, как слезы душат ее при взгляде на этот вытянувшийся, как исхудалое безжизненное тело, пеньюар, уже не облекавший ее матери. Сложив руки, она в последний раз позвала: «Мама! Мама!» Но синие штофные обои заглушали ее голос. Все было кончено: она одна.

И тогда потекло время. Стенные часы пробили три. Тусклый, неверный свет струился в окна. Пробегали тучи цвета сажи, еще более омрачавшие небо. Сквозь запотевшие стекла виднелся Париж, смутный, расплывающийся в водяных парах; дали терялись в низко стелившемся тумане. Даже и города не было, чтобы развлечь девочку, как в те ясные дневные часы, когда Жанне чудилось, что стоит ей нагнуться — и она достанет рукой до видневшихся внизу зданий.

Что делать? Она в отчаянии прижала маленькие руки к груди. То, что мать ее покинула, представлялось ей беспросветным, беспредельным бедствием, поступком несправедливым и злым; он приводил ее в бешенство. Никогда она не видела ничего более гадкого; ей казалось, что все исчезнет, что ничто уже не вернется больше. Тут она увидела рядом с собой в кресле свою куклу: та сидела, опершись о подушку, вытянув ноги, и глядела на нее, словно живая. Это была не ее заводная кукла, а большая кукла с картонной головой, завитыми волосами и эмалевыми глазами, пристальный взгляд которых порой смущал Жанну; за те два года, что девочка раздевала и одевала ее, голова куклы исцарапалась у подбородка и на щеках, в членах из набитой отрубями розовой кожи появилась расслабленность, вихляющая мягкость старой тряпки. Сейчас кукла сидела в ночном туалете, — в одной рубашке, — с раздернутыми — одна вверх, другая вниз — руками. Увидев, что она не одна, Жанна на мгновение почувствовала себя менее несчастной. Она взяла куклу на руки, крепко прижала ее к себе; голова куклы покачивалась, откинувшись назад на сломанной шее. Жанна заговорила с ней: она ведет себя лучше всех, у нее доброе сердце, она никогда не уходит из дому и не оставляет ее одну. Она — ее сокровище, ее кошечка, ее милочка. Вся трепеща, сдерживаясь, чтобы опять не расплакаться, она покрыла куклу поцелуями.

Это исступление ласк давало ей ощущение мести. Кукла тряпкой перевесилась через ее руку. Жанна встала; прислонясь лбом к стеклу, она глядела на улицу. Дождь прекратился. Тучи, гонимые ветром, неслись вдаль, к высотам кладбища Пер-Лашез, еще заштрихованного серыми полосками дождя. На этом грозовом фоне, в равномерно-бледном свете, Париж был величественно одинок и грустен. Он казался обезлюдевшим, напоминая те города, что являются в кошмарах, в озарении мертвого светила. Он был не очень-то красив. Девочка смутно вспоминала о всех, кого она любила с тех пор, как появилась на свет. Ее первым другом, в Марселе, был большой и очень тяжелый рыжий кот. Она охватывала его ручонками поперек брюха и таскала так от одного стула к другому, причем кот никогда не сердился; потом он исчез. Это был первый ранивший ее злой поступок, запечатлевшийся в ее памяти. Потом у нее был воробей; тот умер — она подобрала его однажды утром на полу клетки: еще один злой поступок. Она уже не считала своих игрушек, ломавшихся, чтобы огорчить ее, не считала всяческих несправедливостей, причинявших ей много горя, потому что она была глупышка. В глубокое отчаяние привела ее одна крошечная кукла: она дала «раздавить» себе голову. Жанна так любила эту куклу, что тайком похоронила ее в углу двора; потом ей захотелось еще раз взглянуть на свою куколку, она откопала ее, но заболела от страха, увидя ее такой черной и безобразной. Первыми переставали любить ее всегда другие: они портились, исчезали, — словом, виноваты были они. Почему так? Она же не менялась. Если она любила кого-нибудь, то на всю жизнь. Она не понимала, как можно покинуть кого-либо. Это было что-то ужасное, чудовищное; если б это проникло в ее маленькое сердце — оно разорвалось бы. Смутные мысли, медленно пробуждавшиеся в душе Жанны, рождали в ней трепет. Так, значит, можно в один прекрасный день уйти каждому в свою сторону, больше не видеться, больше не любить друг друга? И не отводя взгляда от Парижа, огромного и печального, она вся холодела, смутно угадывая страстной ревностью двенадцатилетнего ребенка все те жестокости, какие таит в себе жизнь.

Стекло еще более запотело от ее дыхания; она стерла рукой налет, мешавший ей видеть. Кое-где вдали омытые ливнем здания блестели, словно полированные металлические зеркала. Ряды чистеньких и опрятных домов, с бледными фасадами, казались среди крыш бельем, разостланным после гигантской стирки и сохнувшим на рыжеватой траве лугов. Светлело; из-за крыла тучи, еще туманившей город дымкой, сквозило молочно-белое сияние солнца, и над городом уже чувствовалась несмелая веселость — кое-где небо готово было рассмеяться. Жанна видела, как внизу, на набережной и по склонам у Трокадеро, улицы вновь оживали после бурного, порывистого ливня. Опять медленно плелись фиакры, среди молчания еще пустынных мостовых с удвоенной звучностью катились омнибусы. Зонтики закрывались, укрывшиеся под деревьями прохожие перебирались с одного тротуара на другой среди разливов луж, стекавших в канавки. Особенно заинтересовали Жанну дама с девочкой, очень хорошо одетые, стоявшие под навесом торговки игрушками, возле моста. По-видимому, они укрылись там от дождя, застигшего их врасплох. Девочка опустошала лавку, теребила даму, прося купить ей обруч. Теперь обе уходили; девочка смеялась, бежала на свободе, катя обруч по тротуару. И Жанна вновь почувствовала глубокую грусть — ее кукла показалась ей безобразной. Обруча хотелось ей, и быть там, и бежать, и чтобы ее мать, идя позади тихими шагами, окликала ее, не давая ей убегать слишком далеко. Все сливалось перед ней. Каждую минуту она вытирала стекла. Ей было запрещено открывать окно. Но в ней клокотало возмущение: раз уж ее не взяли — могла же она, по крайней мере, выглянуть наружу! Открыв окно, она облокотилась о подоконник, как взрослая, как ее мать, когда она усаживалась на это место и переставала разговаривать.

Воздух был полон влажной мягкости, — это казалось девочке очень приятным. Тень, постепенно разраставшаяся на горизонте, заставила ее поднять голову: она ощутила над собой веяние распростертых крыльев гигантской птицы. Сначала она не увидела ничего, небо оставалось чистым. Но вот из-за угла крыши выплыло темное пятно, расширилось, охватило небо. То была новая туча, принесенная яростно налетевшим западным ветром. Свет быстро померк, город стоял черный, в мертвенно-бледном озарении, окрасившем фасады домов в тона старой ржавчины. Почти тотчас же начался дождь. Улицы словно вымело. Зонтики выворачивались наизнанку, гуляющие метнулись кто куда, разлетелись, как соломинки. Какая-то старая дама удерживала обеими руками свои юбки, в то время как дождь мощной струей, словно из водосточной трубы, обдавал ее шляпу. По неистовому бегу дождевого потока, ринувшегося на Париж, можно было проследить полет тучи. Словно лошадь, закусившая удила, неслась полоса дождя вдоль набережных; водяная пыль с невероятной быстротой мчалась белым дымком у самой земли. Пронесшись по Елисейским полям, дождь ворвался в длинные, прямые улицы Сен-Жерменского квартала, одним прыжком заполнил обширные пространства, пустые площади, безлюдные перекрестки. В несколько секунд за этой все более уплотнявшейся тканью город побледнел и как бы истаял, будто от глубокого неба до земли вкось задернулся занавес. Поднимались пары, плеск дождя, все нарастая, гремел оглушительным шумом перетряхиваемого железного лома.

Жанна, ошеломленная этим грохотом, немного отодвинулась. Ей казалось, что перед ней выросла белесая стена. Но она страстно любила дождь; вновь облокотившись у окна, она вытянула руки, чтобы ощутить, как тяжелые холодные капли разбиваются о ее ладони. Это забавляло ее; она замочила себе руки и рукава. У куклы, наверно, болела голова, как и у нее. Поэтому она посадила ее верхом на перекладину окна, прислонив спиной к стене; видя, как капли брызжут на куклу, Жанна думала, что это ей полезно. Кукла сидела, неподвижно выпрямившись, с неизменной своей улыбкой, обнажавшей мелкие зубы; с плеча ее стекала вода, порывы ветра срывали с нее рубашку. Жалкое тельце, в котором почти уже не оставалось отрубей, вздрагивало.

Почему же мать не взяла ее с собой? Вода, падавшая на руки Жанны, была для нее новым соблазном. На улице, верно, было очень хорошо. Ей снова виделась за покрывалом ливня маленькая девочка, катившая обруч по тротуару. У нее-то все было в порядке, она вышла со своей матерью. Обе они даже казались очень довольными. Значит, маленьких девочек берут на прогулку и в дождь? Нужно было только захотеть. Почему же ее мать не захотела? И она опять вспомнила о своем рыжем коте, который, задравши хвост, ушел от нее по крышам соседних домов, потом о глупеньком воробышке, которого она пыталась кормить, когда он был уже мертв, и который притворялся, что не понимает ее. С ней вечно приключались такие истории, ее слишком мало любили. Она была бы готова в две минуты; в те дни, когда это ей нравилось, она одевалась быстро: ботинки — их застегивала Розали, — пальто, шляпа — и все! Ведь могла же мать подождать ее две минуты! Когда она собиралась к своим друзьям, то не убегала так, сломя голову; когда брала Жанну в Булонский лес, она, взяв ее за руку, не спеша прогуливалась с ней, останавливаясь на улице Пасси перед каждой лавкой. И Жанна не могла догадаться, в чем здесь дело; она хмурила темные брови, на ее тонкие черты ложился отпечаток той ревнивой жестокости, который делал ее личико похожим на бледное лицо злобной старой девы. Она смутно сознавала, что мать ее находится где-то в таком месте, куда детей не берут. Она не взяла ее с собой, потому что хотела что-то скрыть от нее. От этих мыслей сердце девочки сжималось несказанной тоской, ей становилось больно.

Дождь редел, закрывавшая Париж завеса местами становилась прозрачной. Первым проглянул купол Дома Инвалидов, легкий и зыбкий среди сверкающего трепета ливня. Потом из отхлынувшего потока стали вырисовываться кварталы, с крыш лила вода, город, казалось, вновь выступил из волн наводнения, хотя широкие разливы воды еще наполняли улицы туманом. Но вдруг сверкнуло пламя — сквозь ливень прорезался солнечный луч. Тогда на мгновение среди слез блеснула улыбка. Дождь уже не лил на квартал Елисейских полей, он хлестал левый берег, Старый город, дали предместий; видно было, как капли летели стальными стрелами, тонкими и частыми, сверкавшими на солнце. Направо загоралась радуга. По мере того как луч света ширился, розовые и голубые мазки пестро размалевывали горизонт, будто на детской акварели. Небо запылало; казалось, на хрустальный город сыплются золотые хлопья. Но луч угас, надвинулась туча, улыбка померкла в слезах. Под свинцовым небом всюду с протяжным, рыдающим шумом лилась вода.

Жанна промочила рукава, она закашлялась. Но девочка не чувствовала пронизывающего ее холода. Одна мысль занимала ее: мысль о том, что мать ее где-то в Париже. Девочка уже знала три здания: Дом Инвалидов, Пантеон, башню святого Иакова; она повторяла их названия, указывала на них пальцем, но не могла представить себе, какой вид они имеют вблизи. Мать ее, верно, находилась в одном из них, должно быть в Пантеоне: он всех больше поражал воображение девочки — огромный, торчащий над городом, как пышный султан.

Она задавала себе множество вопросов. Париж оставался для нее тем местом, куда дети не ходят, куда их никогда не берут с собой. Ей хотелось знать, куда ушла мать, чтобы спокойно сказать себе: «Мама там-то, занята тем-то». Но город представлялся ей слишком обширным. В нем никого нельзя было разыскать. Ее взгляд устремился на противоположный конец равнины. А не находится ли ее мать в той куче домов, налево, на холме? Или совсем близко, под этими большими деревьями, голые ветви которых походили на пучки хвороста? Если бы она только могла приподнять крыши! Что это за черное здание вдали? Что за улицы, где мчится что-то большое, темное? Что это вообще за квартал? Она боялась его — там, верно, дрались. Она не могла отчетливо разглядеть, что в нем делалось, но, право же, там что-то двигалось, что-то очень безобразное, — маленькие девочки не должны смотреть на такие вещи. Всевозможные неясные предположения, от которых ей хотелось плакать, смущали ее детское незнание. Неведомое существо Парижа, с его низко стелющимся дымом, неумолчным рокотом, всей его мощной жизнью, дышало на нее в эту слякотную оттепель запахом нищеты, отбросов и преступлений, от которого ее детская головка кружилась, как будто она склонилась над зачумленным колодцем и со дна его подымалось удушливое зловоние невидимой, топкой грязи. Дом Инвалидов, Пантеон, башня святого Иакова — она называла, перечисляла их, а дальше она уже ничего больше не знала; она сидела в испуге и смущении, с неотвязной мыслью о том, что ее мать — в этих гадких зданиях, в каком-то месте, которого она не могла угадать, в самой глубине, там, вдали.

Вдруг Жанна резко обернулась. Она готова была поклясться, что в комнате послышались чьи-то шаги, ей даже показалось, что чья-то легкая рука тихонько коснулась ее плеча. Но комната была пуста, в ней царствовал все тот же тягостный беспорядок, оставленный Элен, все так же грустил пеньюар, вытянувшись, расплющившись на подушке. Жанна, побледнев, обвела взглядом комнату, и сердце ее сжалось. Она была одна, одна. Боже мой! Мать, уходя, толкнула ее, и так сильно, что чуть не опрокинула на пол. Это воспоминание, полное мучительной тоски, вновь и вновь всплывало перед ней, она опять чувствовала в кистях рук, в плечах боль испытанного ею насилия. За что ее побили? Она была умницей, ей не в чем было упрекнуть себя. С ней обычно разговаривали так кротко. Это наказание возмущало ее. К ней вернулось ощущение из времен младенческих страхов, когда ее пугали волком и она оглядывалась вокруг, не видя его: ей чудилось во мраке нечто, притаившееся, чтобы кинуться на нее. Все же она догадывалась: ее побледневшее лицо постепенно принимало выражение ревнивого гнева. Вдруг ей пришла мысль, что мать больше, чем ее, любит тех людей, к которым побежала, толкнув ее с такой силой. При этой мысли она приложила обе руки к груди. Теперь она знала: мать изменила ей.

Над Парижем, в предчувствии новой бури, распростерлось тревожное ожидание. В потемневшем воздухе бежал шепот, нависли тяжелые тучи. Жанна, у окна, резко закашлялась; но ощущение холода рождало в ней чувство отомщенности, — ей хотелось заболеть. Прижав руки к груди, она чувствовала, как усиливалось ее недомогание. Это была мучительная тревога, расслаблявшая ее тело. Дрожа от страха, она не осмеливалась обернуться, вся холодея при одной мысли еще раз взглянуть в комнату. У маленьких девочек еще так мало сил! Что это за новый недуг, приступ которого пронизывал ее стыдом и горькой истомой? Когда ее, дразня, щекотали, несмотря на ее судорожный смех, — по ней порой пробегал этот исступленный трепет. Неподвижно застыв, она ждала в возмущении всего своего невинного и девственного тела. И из глубины ее существа, из глубины пробуждавшегося в ней пола, словно удар, нанесенный издалека, прорезалась острая боль. Тогда, изнемогая, она глухо вскрикнула: «Мама! Мама!» — так что нельзя было понять, зовет ли она мать на помощь или обвиняет ее в том, что та наслала на нее болезнь, от которой она умирает.

В тот же миг разразилась буря. В отягощенном тревожным ожиданием воздухе, над почерневшим городом, провыл ветер; послышался протяжный треск: то бились о стену ставни, осыпались черепицы, гремели о мостовую сорванные ветром дымовые и водосточные трубы. Наступило мгновенное затишье, потом вновь пронесся ветер, наполнив горизонт таким гигантским вздохом, что океан крыш, потрясенный, казалось, вздыбился волнами и исчез в вихре. Несколько минут царил хаос. Огромные тучи расползались чернильными пятнами, бежали среди более мелких туч, рассеянных и плывших по ветру, подобно лохмотьям, разорванным и уносимым бурею нитка по нитке. Две тучи набросились одна на другую и разбились в куски, усыпав обломками медноцветное пространство; и каждый раз, как ураган перескакивал таким образом, дуя со всех концов неба сразу, в воздухе схватывались армии, рушились огромные глыбы, нависшие обломки которых, казалось, вот-вот раздавят Париж. Дождь еще не начинался. Внезапно над центром города прорвалась туча, водяной смерч двинулся вверх по течению Сены. Зеленая лента реки, унизанная и замутненная всплесками капель, превращалась в поток грязи; один за другим, за полосою ливня, вновь появлялись мосты, вырисовываясь в тумане легкими, сузившимися дугами, а вдоль обоих берегов пустынные набережные исступленно трясли своими деревьями вдоль серой линии тротуаров. В глубине, над собором Парижской богоматери, из раздвоившейся тучи хлынул такой поток воды, что он затопил Старый город. Лишь башни плыли в просвете, над затонувшим кварталом, подобно обломкам от кораблекрушения. Но небо уже разверзлось со всех сторон. Трижды казалось, что правый берег поглощен. Первая волна ливня ринулась на дальние предместья, расширяясь, захлестывая шпили церкви святого Винцента и башни святого Иакова, белевшие под водяными потоками. Две другие волны, одна за другой, залили Монмартр и Елисейские поля. Порою можно было различить зеркальные стекла Дворца промышленности, дымившиеся в брызгах дождя, церковь святого Августина, купол которой катился в глубине тумана, подобно потухшей луне, церковь святой Мадлены, чья вытянутая плоская кровля походила на свежевымытые плиты разрушенной паперти, а позади них высилась исполинская, затонувшая громада Оперного театра, вызывая в памяти образ застрявшего между двух скал корабля со сбитыми мачтами, сопротивляющегося бешеному натиску бури. На левом берегу, отуманенном водяной пылью, виднелся купол Дома Инвалидов, шпили церкви святой Клотильды, башни церкви святого Сульпиция, вырисовываясь смягченными, тающими во влажном воздухе контурами. Туча расширилась, колоннада Пантеона выбрасывала потоки воды, грозя затопить нижние кварталы. И тут уже волны дождя стали налетать на все концы города; казалось, небо кинулось на землю; улицы утопали, идя ко дну и вновь всплывая, в порывах, стремительность которых словно возвещала гибель города. Слышался непрерывный рокот — голос разлившихся ручьев, шум воды, низвергавшейся в сточные канавы. Над Парижем, забрызганным слякотью, всюду окрасившимся под дождем в грязно-желтый цвет, тучи бахромились, бледнели мертвенной, однообразно разлитой бледностью, без единой щели или пятна. Дождь мельчал, прямой и острый, и когда налетал вихрь, серые полоски дождя изгибались широкими волнами, — слышно было, как косые, почти горизонтально падавшие капли со свистом хлестали стены; ветер спадал — и косые струи дождя опять выпрямлялись, упорно и спокойно заливая землю от холмов Пасси до равнин Шарантона. И огромный город, словно разрушенный и умерший после исступленной, последней судороги, распростерся полем разметанных глыб под тусклым небом.

Жанна снова пробормотала: «Мама, мама!» Она поникла головой у окна, охваченная бесконечной усталостью перед лицом затопленного Парижа. Обессиленная, с разлетавшимися волосами, с мокрым от дождевых брызг лицом, девочка все еще переживала то горькое и сладостное ощущение, которое только что пронзило ее дрожью, и в то же время в ней плакало сожаление о чем-то непоправимом. Ей казалось, что все кончено, она понимала, что стала совсем старой. Пусть часы текут — она даже не оглядывалась на комнату. Ей было все равно, что она забыта и одна. Отчаяние наполняло ее детское сердце, она представлялась себе погруженной в непроглядную тьму. Если ее станут бранить, как раньше, когда она была больна, это будет очень несправедливо. Что-то жгло ее, находило на нее, как головная боль. Мать, наверное, сломала ей что-нибудь, когда толкнула. Она не могла ничего с этим поделать. Приходилось подчиняться: пусть будет, что будет. Уж слишком она устала. Она сцепила руки, перекинутые через перекладину окна, опустила на них голову и задремала, широко раскрывая время от времени глаза, чтобы видеть ливень.

Дождь падал по-прежнему, бледное небо истаивало водой. Провеял последний порыв ветра, слышался монотонный рокот. Безраздельно властвующий дождь бичевал без конца среди торжественной неподвижности завоеванный им город, безмолвный и пустынный. За исчерченным хрусталем этого потопа смутно виднелся Париж — призрак, трепетные очертания которого, казалось, растворялись в струящихся водах. Теперь он навевал на Жанну лишь дремоту, тревожные сновидения и все то неведомое, что таилось в нем, все незнакомое ей зло сгустилось туманом, чтобы проникнуть в нее и заставить ее кашлять. Каждый раз, как она открывала глаза, кашель потрясал ее. Несколько секунд она смотрела на город, потом, снова уронив голову, уносила в своей памяти его образ; ей чудилось, что он распростерся над ней и давит ее.

По-прежнему лил дождь. Который мог быть час? Жанна не сумела бы сказать этого. Может быть, часы остановились? Обернуться казалось ей слишком утомительным. Как долго нет матери: прошла по меньшей мере неделя! Жанна уже не ждала ее, уже примирилась с мыслью, что больше не увидит ее. Постепенно она забывала все причиненные ей огорчения, странное недомогание, приступ которого она испытала, и даже ту заброшенность, на которую ее обрекли. Какая-то гнетущая тяжесть опускалась на нее, охватывала ее холодом. Она только чувствовала себя очень несчастной, такой же несчастной, как затерянные в подъездах маленькие нищие, которым подают медную монетку. Этому никогда не будет конца, она останется так целые годы. Это слишком страшно и тяжко для маленькой девочки. Господи, как кашляешь, как зябнешь, когда тебя больше не любят! Она смежила отяжелевшие веки в забытьи лихорадочной дремоты. Ее последней мыслью было смутное воспоминание детства, — как ее возили на мельницу, где была желтая рожь и крохотные зерна струились под жернова величиной с дом.

Часы шли, шли; каждая минута приносила с собой столетие. Дождь падал без перерыва, все тем же спокойным падением, как будто чувствуя, что у него достаточно времени — вся вечность, чтобы затопить равнину. Жанна спала. Рядом с ней ее кукла, перегнувшаяся через перекладину окна, ногами в комнату, головою наружу, в рубашке, прилипшей к розовой коже, с неподвижно уставленными глазами, с насквозь промокшими волосами, казалась утопленницей. Гладя на нее, хотелось плакать, так она была худа в своей комической и надрывающей сердце позе маленькой покойницы. Жанна сквозь сон кашляла; но она уже не открывала больше глаз, и кашель замирал в хрипе, не пробуждая ее, — только вздрагивала ее склоненная на руки голова, Все исчезло. Она спала во тьме, даже не отдергивая руку, с покрасневших пальцев которой, одна за другой, падали светлые капли в необъятность разверзавшихся под окном просторов. Часы шли, шли. Париж растаял на горизонте, как призрак города, небо расплывалось в мутном хаосе пространств, серый дождь падал все с тем же упорством.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

Уже давно стемнело, когда Элен вернулась домой.

Держась за перила, она с трудом поднималась по лестнице; вода с ее зонтика капала на ступеньки. Перед дверью своей квартиры она на несколько секунд остановилась, чтобы перевести дух, еще ошеломленная рокотом хлеставшего вокруг нее ливня, толкотней бегущих людей, пляшущими вдоль луж отсветами фонарей. Она шла, как во сне, одурманенная поцелуями. Отыскивая ключ, она думала о том, что в ней нет ни раскаяния, ни радости. Так случилось, и она ничего не могла изменить в этом. Но ключ не находился; вероятно, она забыла его в кармане другого платья. Элен была раздосадована, ей показалось, будто она сама себя выгнала из своей квартиры. Пришлось позвонить.

— А! Это вы, сударыня, — сказала, открывая, Розали. — Я уже начинала беспокоиться.

И, беря зонтик, чтобы отнести его на кухню, она прибавила:

— Ну и дождь!.. Сейчас пришел Зефирен, он промок до костей… Я оставила его обедать, сударыня, не взыщите. Он отпущен до десяти часов.

Элен машинально последовала за ней. Казалось, у нее была потребность увидеть все комнаты своей квартиры, прежде чем снять шляпу.

— Хорошо сделали, — ответила она.

Минуту Элен постояла на пороге кухни, глядя на топившуюся плиту. Инстинктивным движением она открыла шкап и вновь закрыла его. Вся мебель была на своих местах; она находила каждую вещь там, где оставила ее; это доставляло ей удовольствие. Зефирен почтительно встал. Она улыбнулась и слегка кивнула ему головой.

— Я уж и не знала, ставить ли мне жаркое, — сказала Розали.

— Который же теперь час? — спросила Элен.

— Да скоро семь, сударыня!

— Как! Семь?

Элен чрезвычайно удивилась. Она потеряла представление о времени. Это было для нее пробуждением.

— А Жанна? — сказала она.

— О! Она была такой умницей, сударыня! Я даже думаю, что она заснула: ее что-то и не слышно было.

— А вы разве не зажгли ей свет?

Розали смутилась, не решаясь признаться, что Зефирен принес ей картинки. Барышни не было слышно, значит, барышня ни в чем не нуждалась. Но Элен уже не слушала ее. Она вошла в спальню, резкий холод охватил ее.

— Жанна! Жанна! — позвала она.

Никто не откликнулся. Элен задела за кресло. Дверь в столовую, которую она оставила приоткрытой, освещала угол ковра. Дрожь пробежала по телу Элен, — казалось, дождь, дышащий сыростью, непрерывно журчащий, льет в самой комнате. Обернувшись, она увидела бледный прямоугольник окна, вырезавшийся на тусклом небе.

— Кто открыл окно? — крикнула она. — Жанна! Жанна!

Ответа по-прежнему не было. Смертельная тревога сжала сердце Элен. Она хотела было выглянуть в окно, но на подоконнике ее рука нащупала чьи-то волосы — то была Жанна. Вошла Розали с лампой; из сумрака выступила фигурка девочки; мертвенно-бледная, она спала, положив щеку на скрещенные руки; капли, падавшие с крыши, обрызгивали ее. Сломленная отчаянием и усталостью, она застыла в тяжелом, бездыханном забытьи. Широкие синеватые веки смежились, на ресницах блестели две крупные слезы.

— Несчастный ребенок! — лепетала Элен. — Мыслимо ли это!.. Боже мой, она совсем застыла! Заснуть здесь, и в такую погоду, когда ей запретили прикасаться к окну! Жанна, Жанна, отвечай мне, проснись!..

Розали благоразумно скрылась. Элен взяла Жанну на руки; голова девочки моталась из стороны в сторону, словно Жанна не могла стряхнуть с себя сковавший ее свинцовый сон. Наконец глаза ее открылись, но она оставалась бесчувственной, отупевшей, болезненно щурясь от света лампы.

— Жанна, это я… Что с тобой? Посмотри, я только что вернулась.

Но девочка не понимала ее слов, бормоча с растерянным видом:

— А… а…

Она разглядывала мать, словно не узнавая ее. Потом зубы ее вдруг застучали, — казалось, она ощутила пронизывающий холод комнаты. Она возвращалась к своим мыслям, слезы, повисшие на ресницах, потекли по щекам. Она отбивалась, не желая, чтобы к ней прикасались.

— Это ты, это ты… Ой, пусти, ты слишком сильно жмешь меня. Мне было так хорошо!

Она выскользнула из объятий матери: она боялась, ее. Тревожный взгляд девочки поднимался от рук матери к плечам; одна рука была без перчатки. Жанна отшатнулась от этой обнаженной кисти, влажной, ладони и теплых пальцев с тем же видом дикарки, с которым она уклонялась от ласки чужой руки. Это уже не был знакомый запах вербены; пальцы как-то удлинились, в ладони чувствовалась какая-то особая мягкость, и девочку неимоверно раздражало прикосновение этой кожи — она казалась ей подмененной.

— Видишь, я не браню тебя, — продолжала Элен. — Но скажи по правде — разве это разумно? Поцелуй меня.

Жанна продолжала отступать. Ей не помнилось, чтобы она видела на матери это платье и это манто. Пояс ослаб, ниспадающие складки чем-то раздражали девочку. Почему мать вернулась так небрежно одетой, с отпечатком чего-то очень некрасивого и такого жалкого на всей ее внешности? На юбке виднелась грязь, башмаки прорвались, — ничто не держалось на ней, как она сама это говорила, когда сердилась на маленьких девочек, не умеющих одеваться.

— Поцелуй меня, Жанна!

Но девочка не узнавала и голоса матери; он казался громче обычного. Ее взор поднялся к лицу: ее удивила истомленная суженность глаз, лихорадочная яркость губ, странная тень, окутавшая все лицо матери. Ей не нравилось это, у нее опять начиналась боль в груди, как бывало, когда ее огорчали. Раздраженная близостью всего того неосязаемого и грубого, что она чуяла, понимая, что вдыхает запах измены, — она разразилась рыданиями.

— Нет, нет, пожалуйста… О, ты оставила меня одну! О, мне было так грустно!

— Но ведь я вернулась, детка. Не плачь, я же вернулась.

— Нет, нет, кончено… мне тебя не надо больше!.. О! Я ждала, ждала, мне очень, очень больно.

Элен вновь обняла ее и тихонько притягивала к себе. Но девочка упрямо повторяла:

— Нет, нет, это уже не то, ты уже не та!

— Как? Что ты говоришь, дитя мое?

— Не знаю, ты уже не та, какой была!

— Ты хочешь сказать, что я тебя больше не люблю?

— Не знаю — ты другая… Не говори: нет… Ты уже не так пахнешь. Кончено, кончено, кончено! Я хочу умереть.

Вся бледная, Элен снова взяла ее на руки. Неужели это видно было по ее лицу? Она поцеловала девочку, но та вздрогнула так болезненно, что мать уже не коснулась ее лба вторичным поцелуем. Все же она не отпускала ее. Ни та, ни другая не продолжали разговора. Жанна тихонько плакала, нервно возбужденная и негодующая. Элен говорила себе, что не следует придавать значения детским капризам. В глубине ее души шевелился глухой стыд: она краснела, чувствуя тяжесть дочери на своем плече. Она опустила Жанну на пол. Это было облегчением для них обеих.

— Теперь будь умницей, утри глаза, — вновь заговорила Элен. — Мы все это уладим.

Девочка повиновалась. Она вдруг стала послушной, немного боязливой и только искоса поглядывала на мать. Внезапно ее потряс припадок кашля.

— Боже мой! Вот теперь ты и заболела! Я, право, ни на секунду не могу отлучиться. Тебе было холодно?

— Да, мама, было холодно спине.

— Вот, надень шаль. Печь в столовой затоплена. Ты согреешься… Тебе хочется есть?

Жанна колебалась. Она хотела было сказать правду, ответить: «нет», но, вновь скользнув косым взглядом по матери, она отодвинулась, сказав вполголоса:

— Да, мама!

— Ну, это обойдется, — сказала Элен, чувствуя потребность успокоить себя. — Но прошу тебя, злая девочка, больше не пугай меня так.

Вернулась Розали объявить, что кушать подано. Элен сделала ей резкий выговор. Служанка потупилась, лепеча, что это сущая правда, что ей надо было последить за барышней. Потом, чтобы успокоить Элен, она помогла ей раздеться. Господи боже! Ну и в хорошеньком же барыня виде! Жанна взглядом следила за спадавшими одна за другой одеждами, будто вопрошая их, в ожидании, что из этой забрызганной грязью одежды выскользнет тайна, которую от нее скрывают. Тесьма нижней юбки упорно не развязывалась. Розали пришлось несколько минут провозиться, чтобы распутать узел, и девочка подошла поближе, привлеченная любопытством, разделяя нетерпение служанки, сердясь на узел, охваченная желанием узнать, как был он завязан. Но она была не в силах оставаться рядом с матерью и укрылась за креслом, подальше от одежды, теплота которой раздражала ее. Она отворачивалась. Никогда еще не испытывала она такой неловкости при виде того, как мать меняет платье.

— Теперь, верно, вам уютно стало, сударыня, — сказала Розали. — Уж так приятно надеть сухое белье, когда промокнешь!

Накинув голубой пеньюар из мягкой шерстяной материи, Элен слегка вздохнула, как будто действительно ощутила приятное чувство. Она вновь была дома и чувствовала облегчение, не ощущая на своих плечах тяжести давивших ее одежд. Сколько служанка ей ни повторяла, что суп уже на столе, она захотела еще вымыть хорошенько лицо и руки. Когда она вернулась, чисто вымытая, еще чуть влажная, в застегнутом до подбородка пеньюаре, Жанна снова подошла к ней, взяла ее руку и поцеловала.

Однако за столом мать и дочь молчали. Печь гудела, маленькая столовая улыбалась лоснящимся красным деревом и светлым фарфором. Но Элен, казалась, снова впала в оцепенение, не дававшее ей думать; она ела машинально, с аппетитом. Жанна, сидевшая против матери, смотрела на нее поверх своего стакана, следя исподтишка за каждым ее движением. Девочка закашлялась. Элен, забывшая о дочери, вдруг встревожилась.

— Как? Ты опять кашляешь?.. Так ты не согрелась?

— О, нет, мама, мне очень жарко.

Элен хотела пощупать ее руку, чтобы убедиться, не лжет ли Жанна. Тут она заметила, что девочка не притронулась к еде.

— Ты же говорила, что голодна… Разве тебе это не нравится?

— Нравится, мама! Я ем.

Делая над собой усилие, Жанна проглатывала кусок. Элен минуту — другую наблюдала за ней, потом ее воспоминания снова возвращались туда, в ту комнату, полную мрака. И девочка ясно видела, что матери не до нее, К концу обеда ее жалкое истомленное тельце поникло на стуле; она напоминала старушку, ее глаза стали похожи на бледные глаза очень старых дев, которых уже никто никогда не полюбит.

— Барышня, вы не хотите варенья? — спросила Розали. — Так я уберу со стола.

Элен сидела неподвижно, устремив глаза в пространство.

— Мама, мне хочется спать, — сказала изменившимся голосом Жанна. — Можно мне лечь? Мне будет лучше в постели.

Мать как будто проснулась.

— У тебя что-нибудь болит, детка? Где болит? Скажи!

— Да нет же! Мне спать хочется, — уже давно время ложиться.

Желая убедить мать, что у нее ничего не болит, она встала со стула и выпрямилась. Ее онемевшие ножки спотыкались на паркете. В спальне она держалась за мебель; несмотря на огонь, сжигавший все ее тело, у нее хватило мужества не заплакать. Элен вошла, чтобы уложить ее, но ей пришлось только причесать Жанну на ночь: девочка поторопилась сама снять с себя одежду. Она скользнула без помощи матери в постель и тотчас закрыла глаза.

— Тебе хорошо? — спросила Элен, укутывая ее одеялами и подтыкая их.

— Очень хорошо. Оставь меня, не трогай… Унеси свет.

Ей хотелось только одного — остаться во тьме, чтобы снова открыть глаза и переживать свое страдание, зная, что никто не смотрит на нее. Когда лампа была унесена, она широко раскрыла глаза.

Тем временем Элен в соседней комнате переходила с места на место. Какая-то странная потребность в движении удерживала ее на ногах; мысль о том, чтобы лечь в постель, была ей невыносима. Она посмотрела на часы: без двадцати девять. Чем ей заняться? Она порылась в ящике, но не могла вспомнить, что искала. Потом подошла к книжному шкапу, бросила взгляд на книги, не зная, какую взять, испытывая скуку при одном чтении заглавий. Тишина комнаты звенела у нее в ушах: это одиночество, этот отягченный воздух становились для нее мучением. Ей хотелось шума, людей, чего-нибудь, что отвлекло бы ее от самой себя. Дважды она прислушивалась, подойдя к двери в маленькую комнату: не было слышно даже дыхания Жанны. Все спало. Элен опять принялась беспокойно ходить по комнате, переставляя и вновь ставя на прежнее место попадавшиеся ей под руку вещи. Вдруг ей пришла мысль, что Зефирен, вероятно, еще сидит у Розали. Тогда, успокоенная и счастливая сознанием, что она будет не одна, Элен, волоча туфли, направилась в кухню.

Она уже дошла до передней, уже приоткрыла застекленную дверь в узенький коридор — и вдруг услышала, как щелкнула звонкая, данная с размаху пощечина. Голос Розали прокричал:

— Ну, что? Попробуй-ка еще разок ущипнуть меня! Лапы прочь!

— Ничего, красотка, это я так люблю тебя, — бормотал, картавя, Зефирен. — Готово…

Но дверь скрипнула. Когда вошла Элен, солдатик и кухарка спокойно сидели за столом, уткнув носы в тарелки. Они прикидывались безразлично-равнодушными, словно были здесь ни при чем. Но лица у них были красные, глаза блестели, как свечки, они ерзали, подскакивая на стульях. Розали, вскочив с места, устремилась навстречу Элен.

— Вам что-нибудь угодно, сударыня?

Элен не знала, что ответить. Она пришла сюда, чтобы видеть их, чтобы поговорить, побыть с людьми. Но ей стало стыдно — она не посмела сказать, что ей ничего не нужно.

— Есть у вас горячая вода? — спросила она наконец.

— Нет, сударыня. Да и плита погасла. Ну, да это ничего. Я подам вам ее через пять минут. Сразу вскипит.

Она подбросила угля, поставила котелок. Потом, видя, что хозяйка остановилась у порога, сказала:

— Через пять минут, сударыня, я принесу вам воду.

Элен сделала неопределенный жест.

— Я не тороплюсь, подожду… Не беспокойтесь, кушайте, кушайте… Ведь этому молодцу скоро возвращаться в казарму. Розали согласилась сесть на прежнее место. Зефирен, стоявший навытяжку, отдал честь и снова принялся резать кусок икса, широко расставив локти, чтобы показать, что он умеет вести себя в обществе. Когда они садились вдвоем за еду, они даже не выдвигали стола на середину кухни, а предпочитали сидеть рядом, носом к стенке. Расположившись таким образом, они могли подталкивать друг друга коленом, щипаться, отпускать друг другу шлепки, не упуская при этом ни кусочка; а когда они поднимали глаза, их взгляд веселили кастрюли. На стене висел пучок лаврового листа и тмина, от ящика с пряностями пахло перцем. Кухня была еще не прибрана, везде вокруг них виднелись беспорядочно расставленные блюда и тарелки с остатками кушаний. Но эта картина все же была мила влюбленному Зефирену — он с завидным аппетитом лакомился здесь кушаньями, которыми никогда не кормили в казарме. В кухне пахло жарким, а также слегка уксусом — уксусом салата. Отсветы огня плясали на меди и полированном железе. Плита накалила воздух, поэтому влюбленные приоткрыли окно; долетавшие из сада порывы свежего ветра вздували синюю занавеску из бумажной материи.

— Вы должны вернуться ровно в десять? — спросила Элен.

— Да, сударыня, не в обиду вам будь сказано, — ответил Зефирен.

— А ведь туда немалый конец!.. Вы ездите на омнибусе?

— Езжу, сударыня, иногда… Да видите ли, беглым шагом оно даже лучше.

Элен шагнула в кухню и прислонилась к буфету, переплетя пальцы опущенных рук. Она поговорила еще о сегодняшней скверной погоде, о том, что едят в полку, о дороговизне яиц. Но каждый раз после того, как она задавала вопрос, а они отвечали на него, разговор прерывался. Хозяйка стояла у них за спиной — это стесняло их; они не оборачивались, говорили, глядя в тарелку, сутулились под ее взглядами и для большей опрятности ели маленькими кусочками. Элен стояла успокоенная: здесь ей было хорошо.

— Не беспокойтесь, сударыня, — сказала Розали, — вот уж вода и зашумела. Будь огонь пожарче…

Элен не позволила ей встать. Успеется! Она только ощущала сильную усталость в ногах. Машинально она пересекла кухню, подошла к окну; там стоял третий стул, высокий, деревянный, превращавшийся, если его опрокинуть, в лесенку. Но она села не сразу: ей бросилась в глаза куча картинок, лежавших на конце стола.

— А ну-ка, посмотрим! — сказала она, взяв их в руки, с желанием доставить удовольствие Зефирену.

Маленький солдат беззвучно рассмеялся. Он сиял, следя взглядом за картинками, покачивая головой, когда перед глазами Элен проходил особенно удачный экземпляр.

— Вот эту, — сказал он вдруг, — я нашел на улице Тампль… Это красавица, с цветами в корзинке.

Элен села. Она разглядывала красавицу — изображение, украшавшее лакированную золоченую крышку конфетной коробки, тщательно вытертую Зефиреном. Тряпка, висевшая на спинке стула, мешала Элен прислониться. Она отстранила ее и вновь погрузилась в рассматривание картинок. Тогда влюбленные, видя, что хозяйка в таком добром расположении духа, перестали стесняться. Под конец они даже забыли о ней. Элен одну за другой уронила картинки на колени; улыбаясь смутной улыбкой, она глядела на влюбленных, слушала их.

— Что же ты, малец, не возьмешь жареной баранины? — шептала кухарка.

Он не отвечал ни да, ни нет, покачиваясь, словно его щекотали; Розали положила ему толстый ломоть мяса на тарелку, — Зефирен расплылся в благодушии. Его красные погоны подскакивали, круглая голова с оттопыренными ушами качалась над желтым воротником, как голова китайского болванчика. Спина Зефирена колыхалась от смеха, он пыжился в своем мундире, который никогда не расстегивал на кухне из уважения к Элен.

— Это получше, чем репа дядюшки Руве! — сказал он, наконец, с набитым ртом.

То было воспоминание о деревне. Оба прыснули со смеху; Розали схватилась за стол, чтобы не упасть. Как-то — дело было еще до их первого причастия — Зефирен украл три репки у дядюшки Руве; и жесткие же они были, эти репки, ох! Хоть зубы обломай! Но Розали все же сгрызла свою долю, спрятавшись за школой. И теперь каждый раз, как им приходилось есть вместе, Зефирен не упускал случая сказать:

— Это получше, чем репа дядюшки Руве!

И каждый раз Розали так прыскала со смеху, что разрывала тесьму нижней юбки. Послышался треск лопнувшего шнурка.

— Ага, разорвала? — торжествующе сказал солдатик.

Он хотел было убедиться в этом собственными руками, но она с размаху шлепнула его.

— Сиди смирно, уж не ты ли починишь?.. Глупо так рвать тесемку. Каждую неделю пришиваю новую.

Так как он все же не унимался, Розали ухватила своими толстыми пальцами кожу на его руке и стала крутить ее. Эта любезность еще более возбудила Зефирена, но тут Розали яростным взглядом указала ему, что Элен смотрит на них. Не слишком смутившись, он положил себе в рот огромный кусок, раздувший ему щеку, и подмигнул с видом разбитного вояки, давая этим понять, что женщины, даже дамы, не сердятся за такие проказы. Когда люди любят друг друга, на них всегда приятно поглядеть.

— Вам еще осталось пять лет военной службы? — спросила Элен, устало откинувшись на спинку высокого деревянного стула, отдаваясь забытью овладевшего ею успокоения.

— Да, сударыня, а может быть, только четыре, коли не понадоблюсь.

Розали поняла, что барыня думает об ее замужестве. Притворяясь рассерженной, она воскликнула:

— О сударыня, останься он еще хоть десять лет на службе, уж не я потребую его у правительства! Что-то он больно часто стал давать волю рукам… Портят, его, право слово… Смейся, смейся! Со мной, брат, не клюнет! Когда господин мэр повенчает нас, — тогда шути себе!

Но так как Зефирен ухмылялся все шире, желая блеснуть при Элен в роли соблазнителя, кухарка рассердилась не на шутку.

— Ладно там… А на самом-то деле он, знаете, сударыня, все такой же простофиля, как и был. Поверить нельзя, до чего они от мундира глупеют. Это он перед товарищами задается. А вот вытури я его, так вы услыхали бы, как он на лестнице заплачет… Наплевать мне на тебя! Да когда я захочу, ты разве не будешь тут как тут, чтобы разглядеть, какой вид у моих чулок?

Она в упор смотрела на него; заметив, что на его добродушном веснушчатом лице появилось выражение беспокойства, сразу смягчилась и без видимого перехода добавила:

— Да, я и не сказала тебе, что получила письмо от тетки… Гиньяры собираются дом продавать. Почти задаром… Пожалуй, можно будет потом…

— Черт возьми! — сказал, расплывшись, Зефирен. — Своим домком зажили бы… Там две коровы в хлеву поставить можно.

Оба замолкли. Они дошли до сладкого. Солдатик с детским пристрастием к лакомствам слизывал с хлеба виноградное варенье, а кухарка заботливо, с материнским видом очищала яблоко. Все же он засунул свободную руку под стол и украдкой гладил ей коленку, но так тихо, что она делала вид, будто ничего не замечает. Когда он оставался благопристойным, она не сердилась. По-видимому, ей даже нравилось это, она чуть подпрыгивала на стуле от удовольствия. Словом, в этот день они были на верху блаженства.

— Вот ваша вода и закипела, сударыня, — сказала Розали, прерывая молчание.

Элен не двинулась с места. Она чувствовала себя как бы окутанной их нежностью и, продолжая за них их мечты, представляла себе их обоих там, в деревне, в доме Гиньяров, с двумя коровами.

Нельзя было не улыбаться, глядя, как невозмутимо серьезно Зефирен засовывал руку под стол и как служанка, не желая показать виду, сидела, неподвижно выпрямившись. Все, что отделяло Элен от них, стерлось. Она уже не сознавала отчетливо ни себя, ни окружающих, ни места, где находится, ни того, зачем пришла. Медная утварь пылала по стенам. Элен, с затуманенным лицом, равнодушная к царившему в кухне беспорядку, не двигалась с места, странная расслабленность удерживала ее. Она наслаждалась этим самоунижением, удовлетворявшим в ней какую-то глубокую потребность. Ей только было очень жарко от плиты. Капли пота выступали на ее бледном лбу; веявшие из-за ее спины сквозь полуоткрытое окно прохладные дуновения касались ее затылка сладостным трепетом.

— Сударыня, вода ваша кипит, — повторила Розали. — В котелке ничего не останется.

И она поставила котелок перед Элен. Та на мгновение удивилась; ей пришлось встать.

— Ах да!.. Благодарю вас.

Теперь у нее не было предлога, чтобы остаться. Она ушла медленно и неохотно. Придя к себе в комнату, она не знала, что делать с котелком. Но страсть уже вспыхнула в ней. Оцепенение, державшее ее в тупой бездумности, растворялось в потоке пламенной жизни, — его волны сжигали ее. Она трепетала от не испытанного ею сладострастия. Воспоминания всплывали в ней, чувственность пробуждалась слишком поздно, безмерным, неутоленным желанием. Стоя посреди комнаты, она выпрямилась и, заломив над головою руки, потянулась всем своим истомленным телом. О! Она любит его, она хочет его, вот так она отдастся в следующий раз.

И в ту минуту, когда Элен, глядя на свои обнаженные руки, снимала пеньюар, негромкий звук встревожил ее. Ей показалось, что это кашлянула Жанна. Взяв лампу, она подошла к кроватке. Веки Жанны были опущены: она, казалось, спала.

Но, когда мать, успокоенная, отвернулась от нее, девочка широко открыла глаза — черные глаза, не отрывавшиеся от Элен, пока та возвращалась в свою комнату. Жанна еще не спала, она не хотела, чтобы ее заставили уснуть. Новый приступ кашля схватил ее за горло; она заглушила его, спрятав голову под одеяло. Теперь она может исчезнуть, — мать уже не заметит этого. Она лежала, глядя во мрак, зная все, словно до всего додумавшись, — и молча умирала от этого.

II

На следующее утро Элен пришло на ум множество практических соображений. Она проснулась с властной потребностью самой уберечь свое счастье, дрожа от страха, что может утратить Анри из-за какой-нибудь неосторожности. В этот зябкий час, вставая с постели в еще оцепенелой от сна комнате, она была полна страстной любовью к нему, она рвалась к нему всем своим существом. Никогда до той поры ее не заботила необходимость пойти на уловки. Ее первой мыслью было, что ей следует в то же утро повидаться с Жюльеттой. Таким путем ей удастся предотвратить возможность нежелательных объяснений, расследований, которые могли бы все поставить на карту.

Около девяти часов она пришла к госпоже Деберль и нашла ее уже на ногах. Жюльетта была бледна, глаза ее покраснели от слез, и весь облик напоминал героиню драмы. Увидев Элен, бедная женщина бросилась в ее объятия, плача, называя ее добрым ангелом. Боже мой! Какое глупейшее приключение! Она, наверное, не пережила бы этого. Теперь-то она чувствует, что нисколько не создана для всех этих штук, всей этой лжи, мучений, тирании чувства, которое вечно остается одним и тем же. Как хорошо опять быть свободной! Она смеялась от удовольствия, потом снова зарыдала, умоляя подругу не презирать ее. В глубине ее лихорадочного состояния таился страх: она думала, что мужу все известно, — накануне он вернулся взволнованный. Она засыпала Элен вопросами. Тогда та, со смелостью и легкостью, которым сама удивилась, рассказала ей целую историю, щедро изобретая, одну за другой, различные подробности. Она поклялась Жюльетте, что муж ее ни о чем не подозревает. Это она сама, Элен, узнав обо всем и желая спасти ее, придумала такой способ расстроить ее свидание с Малиньоном. Жюльетта слушала, и лицо ее сияло сквозь слезы, она доверчиво принимала эту выдумку, ликовала и от радости еще раз бросилась на шею Элен, которую эти ласки нимало не смущали: она не испытывала ни одного из тех сомнении, которые раньше тревожили ее честность. Взяв с Жюльетты обещание сохранять спокойствие, она ушла от нее и в глубине души радостно смеялась, восхищаясь своей ловкостью.

Прошло несколько дней. Вся жизнь Элен, переместилась. Она жила уже не у себя. Ока жила там, где был Анри, ежечасно думая о нем. Ничто: больше не существовало для нее, кроме соседнего особняка, где билось ее сердце. Лишь только она находила какой-нибудь предлог, она прибегала туда и бездумно наслаждалась, счастливая, что Анри и она дышат тем же воздухом. В первом восторге обладания Элен, глядя на Жюльетту, проникалась нежностью: эта женщина представлялась ей частицей Анри. Однако доктору еще ни на миг не удалось остаться наедине с Элен. Казалось, она находила утонченное наслаждение в том, что отдаляла час второго свидания. Только однажды вечером, когда он провожал ее да передней, она заставила его поклясться, что он никогда больше не побывает в том доме у Водного прохода, добавив, что это скомпрометировало бы ее. Оба трепетали в ожидании того страстного объятия, в котором они вновь сольются друг с другом, где — они не знали, когда-нибудь ночью. И Элен, одержимая этим желанием, жила только предчувствием этой минуты, равнодушная ко всему остальному, проводя дни в надежде на нее. Она была счастлива; только одно тревожило ее — ощущение, что рядом с ней кашляет Жанна.

Девочка кашляла коротким, сухим, частым, кашлем, усиливавшимся к вечеру. Тогда у нее бывали легкие приступы лихорадки; во время сна ее ослабляла испарина. На вопросы матери девочка отвечала, что она здорова, что у нее ничего не болит. Это, верно, кончается легкая простуда. И Элен, успокоенная таким объяснением, уже не сознававшая отчетливо того, что происходило рядом с ней, все же испытывала, несмотря на то блаженство, в котором пребывала, глухое ощущение боли, словно от какой-то тяжести, натиравшей ей где-то кожу до крови, но где — она не могла сказать. Порою среди беспричинной радости, заливавшей ее нежностью, ее охватывала тревога, ей начинало казаться, что позади нее стоит беда. Она оборачивалась, улыбаясь. Когда бываешь слишком счастливой, всегда дрожишь за свое счастье. Позади не было никого. Только закашлялась Жанна; но ведь она пила настой из трав, — все обойдется.

Однако доктор Боден, в качестве друга семьи нередко заходивший к Элен, однажды задержался дольше обыкновенного, озабоченно, внимательно всматриваясь в Жанну уголком своих маленьких голубых глаз. Делая вид, что играет с девочкой, он задал ей ряд вопросов. В тот день он не сказал ничего. Но спустя два дня он появился снова, и на этот раз, не осматривая Жанну, он, с веселостью много видевшего на своем веку старика, завел разговор о путешествиях. Он когда-то служил военным врачом, знал всю Италию. Прекраснейший край, весной не налюбуешься на него! Почему бы госпоже Гранжан не свезти туда дочь? И после искусных переходов он дал совет: прожить некоторое время в Италии, в этом краю солнца, как он его называл. Элен пристально посмотрела на него. Тогда он начал ее успокаивать: разумеется, ни дочь, ни мать не больны. Но перемена климата дает организму новые, свежие силы. Элен побледнела, смертельный холод охватил ее при мысли, что ей придется покинуть Париж. Боже мой! Уехать так далеко, так далеко! Вдруг утратить Анри, отнять у своей любви завтрашний день! Мучительная боль пронзила ее душу; она наклонилась к Жанне, чтобы скрыть свое волнение. Хочет ли Жанна уехать? Девочка зябко переплела свои тонкие пальчики. О да! Она очень хочет, так хочет уехать туда, где солнце, — уехать вдвоем с матерью… О, совсем одним! И на ее жалком, исхудалом личике, сжигаемом лихорадкой, засияла надежда на новую жизнь. Но Элен уже не слушала, полная мятежного недоверия, убежденная теперь, что все — аббат, доктор Боден, сама Жанна — сговорились, чтобы разлучить ее с Анри. Увидя ее бледность, старый врач подумал, что не проявил достаточно осторожности; он поспешил сказать, что нет причин торопиться, и решил вернуться к этой теме позднее.

Как раз в этот день Жюльетта намеревалась остаться дома. Тотчас по уходе доктора Элен надела шляпу. Жанна отказалась выйти на улицу: ей лучше у камина; она будет умницей и не откроет окно. С недавнего времени она больше не надоедала матери просьбами взять ее с собой, только провожала ее долгим взглядом. Потом, оставшись одна, она съеживалась на стуле и просиживала так часами без движения.

— Мама, это далеко — Италия? — спросила она, когда Элен подошла к ней, чтобы поцеловать.

— О, очень далеко, крошка!

Жанна обвила руками шею матери. Она не давала ей выпрямиться, шепча:

— Розали присмотрела бы здесь за хозяйством. Мы бы обошлись без нее… С одним небольшим чемоданом… Да, вот хорошо бы, мамочка! Только ты да я. Я вернулась бы толстой, гляди, вот такой!

Она надула щеки и округлила руки. Элен сказала, что там видно будет. Наказав Розали хорошенько присматривать за Жанной, она торопливо ушла. Тогда девочка свернулась клубком у камина, глядя в глубоком раздумье на огонь. Время от времени она машинально протягивала к нему руки, чтобы согреть их. Сверкание пламени утомляло ее большие глаза. Она так углубилась в свои мысли, что не услышала, как вошел господин Рамбо. Теперь он появлялся часто, говоря, что приходит из-за той параличной женщины, которую доктор Деберль все еще не поместил в больницу. Когда господин Рамбо заставал Жанну одну, он садился у противоположного угла камина и беседовал с ней, как со взрослой. Бедная женщина ждала уже неделю; но сегодня он зайдет к доктору, повидается с ним и, может быть, получит от него ответ. Пока господин Рамбо, однако, не двигался с места.

— Твоя мама, значит, не взяла тебя с собой? — спросил он.

Жанна устало пожала плечами. Ей слишком утомительно ходить к чужим. Ничто уже ее не радует.

— Я становлюсь старой, — добавила она, — я не могу все время играть… Маме весело в гостях, мне — дома; вот мы и не вместе.

Наступило молчание. Девочка, почувствовав озноб, протянула обе руки к пламени камина, бросавшему ярко-розовые отсветы; завернутая в необъятную шаль, с шелковым платком вокруг шеи, с таким же платком на голове, она действительно была похожа на старушку. Так укутанная, она казалась не больше птички, больной, ерошащей свои перышки. Господин Рамбо глядел в огонь, сложив руки на коленях. Потом, повернувшись к Жанне, он спросил, уходила ли ее мать накануне. Она утвердительно кивнула головой. А позавчера, а еще днем раньше? Она отвечала тем же движением. Ее мать уходила ежедневно. Тогда господин Рамбо и девочка, с побледневшими и скорбно-серьезными лицами, обменялись долгим взглядом, словно каждый из них хотел разделить с другим большое горе. Они не говорили о нем, потому что маленькая девочка и старик не могут разговаривать о таких вещах; но они хорошо знали, почему они так грустны и почему им нравится сидеть вдвоем у камина в опустелой квартире. Это очень утешало их. Они жались один к другому, чтобы не так сильно ощущать свою заброшенность. Приливы нежности охватывали их, — им хотелось обнять друг друга и заплакать.

— Тебе холодно, добрый друг, — я знаю. Сядь поближе к огню.

— Да нет же, детка, мне не холодно.

— О, неправда, у тебя руки, как лед… Сядь поближе, или я рассержусь!

Немного погодя он, в свою очередь, встревожился.

— Пари держу, что тебе не приготовили настоя. Хочешь, я заварю? О, я отлично умею его готовить… Если бы я за тобой ухаживал, поверь — у тебя ни в чем не было бы недостатка.

Он не позволял себе более ясных намеков. Жанна раздраженно отвечала, что настой внушает ей отвращение — ее слишком много пичкают им. Порою, однако, она разрешала господину Рамбо похлопотать вокруг нее с материнской заботливостью: он подкладывал ей подушку под плечи, подавал лекарство, когда она забывала его принять, помогал передвигаться по комнате, поддерживая ее под руку. Эти нежные заботы умиляли их обоих. Глядя на него глубоким взглядом, пламя которого так смущало добряка, Жанна говорила, что когда мамы нет дома, они играют в папу и маленькую дочку. Потом на них вдруг нападала грусть; они умолкали, украдкой поглядывая друг на друга, проникаясь взаимной жалостью.

В тот день, после долгого молчания, девочка повторила вопрос, который уже задала матери:

— Это далеко — Италия?

— Еще бы! — сказал господин Рамбо. — Это там, за Марселем, у черта на куличках… Почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Потому, — ответила она серьезно.

И она начала жаловаться, что ничего не знает. Она всегда хворала, ее так и не отдали в пансион. Оба замолчали, — палящий жар от огня наводил на них дрему.

Тем временем Элен нашла госпожу Деберль и ее сестру Полину в японской беседке — они часто проводили там послеполуденные часы. В беседке было душно. Из печной отдушины веяло жаром. Широкие зеркальные окна были закрыты; виднелся узкий, по-зимнему обнаженный сад, выделявшийся на бурой земле черными веточками деревьев; он был похож на большой, изумительно тонкий рисунок сепией. Сестры резко спорили.

— Оставь меня в покое! — кричала Жюльетта. — Ясно, что в наших интересах поддерживать Турцию.

— Я беседовала с одним русским, — ответила с тем же пылом Полина. — Нас любят в Петербурге, наши истинные союзники — русские.

Но Жюльетта, приняв важный вид, скрестила руки на груди:

— А как же европейское равновесие?

Париж бредил восточным вопросом: то была очередная тема для разговоров. Ни одна сколько-нибудь светская женщина не могла говорить о чем-либо другом, не нарушая этим правил хорошего тона. Поэтому госпожа Деберль вот уже третий день с головой ушла во внешнюю политику. У нее были твердо установленные взгляды на все политические осложнения, какие только могли возникнуть. Сестра Полина чрезвычайно раздражала ее тем, что, желая быть оригинальной, защищала Россию вопреки очевидным интересам Франции. Жюльетта начинала с попыток убедить ее, а потом сердилась.

— Знаешь что? Молчи лучше, ты говоришь одни глупости… Если бы только ты изучила этот вопрос со мной…

Она прервала спор, чтобы поздороваться с входившей Элен.

— Здравствуйте, дорогая! Какая вы милая, что пришли… Вы ничего не слыхали? Сегодня утром говорили об ультиматуме. Заседание Палаты общин было очень бурным.

— Нет, я ничего не знаю, — ответила Элен, ошеломленная вопросом. — Я так редко выхожу!

Но Жюльетта уже не слушала ее. Она объясняла Полине, почему нужно сделать Черное море нейтральным, непринужденно пересыпая свою речь именами английских и русских генералов, которые она произносила вполне правильно. Но появился Анри с пачкой газет в руке. Элен поняла, что он спустился в сад из-за нее. Их глаза нашли друг друга, взгляд устремился во взгляд. Они как бы целиком вложили себя в то длительное и безмолвное рукопожатие, которым обменялись.

— Что нового в газетах? — лихорадочно спросила Жюльетта.

— В газетах, милая? — спросил доктор. — Да в них никогда ничего нет.

На короткое время восточный вопрос был забыт. Разговор несколько раз коснулся какого-то неизвестного Элен человека — его ждали, а он не приходил. Полина указывала, что уже скоро три часа. О, он придет, утверждала госпожа Деберль: он вполне определенно обещал прийти; однако она никого не называла. Элен слушала, не слыша. Все то, что не имело отношения к Анри, не интересовало ее. Она уже не приносила с собой шитье, а просиживала у Жюльетты часа по два, не вникая в то, что говорилось вокруг нее, часто поглощенная одной и той же детской мечтой: она представляла себе, что все прочие исчезают, как по волшебству, а она остается вдвоем с Анри. Все же она что-то отвечала на вопросы Жюльетты. Взгляд Анри, не отрывавшийся от ее глаз, сладостно утомлял ее. Он прошел за ее спиной, будто для того, чтобы поднять штору, и трепет, пробежавший по ее волосам от его близости, подсказал ей, что он требует свидания. Она соглашалась, у нее больше не было сил ждать.

— Звонок: верно, он! — вдруг сказала Полина.

Обе сестры приняли равнодушный вид. Вошел Малиньон — еще более корректный, чем обычно, с оттенком чопорной серьезности. Он пожал протянутые руки, но воздержался от своих обычных шуток: в этот день он с некоторой торжественностью вновь вступал в дом четы Деберль, где последнее время не появлялся. Пока доктор и Полина жаловались, что Малиньон редко их посещает, Жюльетта нагнулась к уху Элен — та, при всей глубине своего равнодушия, была поражена.

— Вы удивляетесь… Видит бог, я не сержусь на него. В сущности это такой славный малый, что нельзя не помириться с ним… Представьте, он откопал мужа для Полины. Мило, не правда ли?..

— Конечно, — ответила из вежливости Элен.

— Да, это один из его друзей, очень богатый; он и не собирался жениться. Малиньон дал клятву, что приведет его… Мы ждали его сегодня с окончательным ответом. Вы понимаете, что мне на многое пришлось взглянуть сквозь пальцы. О, бояться уже нечего: теперь мы знаем друг друга!

Она мило засмеялась, слегка покраснев от того воспоминания, на которое намекали ее слова, потом с живостью завладела Малиньоном. Улыбнулась и Элен. Эта легкость жизненных отношений была извинением ей самой. К чему рисовать себе мрачные драмы — все разрешается с очаровательной простотой. Она малодушно наслаждалась счастьем сознания, что нет ничего запретного. Но Жюльетта с Полиной, распахнув дверь беседки, уже увлекли Малиньона в сад. Элен внезапно услышала за собой голос Анри, глухой, страстный:

— Я прошу вас, Элен! О! Прошу вас…

Она вздрогнула и тревожно оглянулась вокруг. Они были одни: те трое прохаживались маленькими шажками по аллее. Анри осмелился обнять ее за плечи; она дрожала от страха, и страх этот был полон опьянения страсти.

— Когда хотите, — пролепетала она, ясно понимая, что он требует свидания.

И они быстро перекинулись несколькими словами.

— Ждите меня сегодня вечером, в том доме на Водном проходе.

— Нет, не могу… Я ведь объяснила вам, вы дали мне клятву…

— Тогда где-нибудь в другом месте, где хотите, только бы нам увидеться… У вас, сегодня ночью?

Элен возмутилась. Но она смогла выразить свой отказ лишь испуганным жестом: она увидела, что обе женщины и Малиньон возвращались в беседку. Госпожа Деберль сделала вид, будто увела Малиньона для того, чтобы показать ему сущее диво — пучки фиалок в полном цвету на морозе. Ускорив шаг, сияющая, она вошла в беседку первой.

— Устроилось! — сказала она.

— Что именно? — спросила Элен, еще вся трепеща; она не помнила, о чем говорила с ней Жюльетта.

— Да этот брак… Уф! Теперь можно будет вздохнуть свободно. Полина становится своевольной… Молодой человек видел ее и находит очаровательной. Завтра мы все обедаем у папы… Я готова была расцеловать Малиньона за это радостное известие.

Анри с невозмутимым хладнокровием незаметно отошел от Элен. Он также находил Малиньона очаровательным. Казалось, и его, как и его жену, чрезвычайно радовала мысль, что ее сестренка наконец пристроена.

Затем он предупредил Элен, что она потеряет перчатку. Элен поблагодарила его. Из сада слышался веселый голос Полины: наклоняясь к Малиньону, она что-то говорила ему на ухо отрывистым шепотом и заливалась смехом, слушая то, что он, также на ухо, шептал ей в ответ. По-видимому, он рассказывал ей об ее суженом. Дверь беседки была открыта. Элен с наслаждением вдыхала холодный воздух.

В это время, в комнате наверху, Жанна и господин Рамбо молчали, дремотно оцепенев в жарком дыхании очага. Долгое молчание было нарушено Жанной: внезапно, как будто этот вопрос являлся выводом из ее размышлений, она спросила:

— Хочешь, пойдем на кухню?.. Не увидим ли мы оттуда маму?

— Идем, — ответил господин Рамбо.

В тот день Жанна чувствовала себя бодрее обычного. Она без помощи господина Рамбо подошла к окошку и прислонилась лбом к стеклу. Господин Рамбо тоже смотрел в сад. Деревья стояли обнаженные, внутренность японской беседки была отчетливо видна сквозь большие светлые зеркальные окна. Розали, занятая стряпней, подтрунивала над любопытством Жанны. Но девочка уже узнала платье матери, она указывала на нее господину Рамбо, прижавшись лицом к стеклу, чтобы лучше разглядеть мать. Полина, подняв голову, стала делать им знаки. Элен, выйдя из беседки, поманила их рукой.

— Вас увидели, барышня! — повторила кухарка. — Зовут вас туда.

Господину Рамбо пришлось открыть окно. Его попросили привести Жанну — все звали ее. Но девочка убежала в спальню, резко отказываясь спуститься в сад, обвиняя своего друга в том, что он нарочно постучал в окно. Ей нравится смотреть на мать, но она больше не пойдет в тот дом, и на умоляющие вопросы господина Рамбо: «Почему же?» — она отвечала своим неумолимым: «Потому». Оно объясняло все.

— Не тебе бы принуждать меня! — мрачно сказала она наконец. Но господин Рамбо повторял ей, что она очень огорчит свою мать, что нельзя обижать людей невежливыми выходками. Он хорошенько закутает ее, ей не будет холодно; и, говоря так, он завязывал шаль вокруг ее талии, снял с ее головки платок и заменил его вязаным капором. Когда девочка была уже одета, она опять запротестовала. Наконец она согласилась с условием, что господин Рамбо тотчас отведет ее обратно, если прогулка окажется ей не под силу. Привратник отпер им дверь, соединявшую оба домовладения. В саду их приветствовали радостными восклицаниями. Особенно ласково встретила Жанну госпожа Деберль; она усадила ее в кресло около тепловой отдушины и тотчас же распорядилась плотнее закрыть зеркальные окна, говоря, что воздух немного свеж, — как бы милая девочка не простудилась. Малиньона уже не было. Увидя свою дочь среди чужих людей в таком виде, закутанной в шаль и с капором на голове, Элен слегка смутилась. Она заправила ее растрепанные волосы под капор.

— Оставьте! — воскликнула Жюльетта. — Разве мы не свои люди?.. Бедняжка! Нам ее так не хватало.

Позвонив, она спросила, вернулись ли с обычной прогулки мисс Смитсон с Люсьеном. Они еще не пришли. Впрочем, Люсьен становился невозможным — вчера все пять девочек Левассер плакали из-за него.

— Не сыграть ли нам в фанты? — предложила Полина. Мысль о близком замужестве настраивала ее на безудержно веселый лад. — Это неутомительно.

Но Жанна движением головы отказалась. Сквозь опущенные ресницы она медленно обводила взглядом присутствующих. Доктор сообщил господину Рамбо, что женщина, о которой он хлопотал, принята в больницу; добряк, глубоко растроганный, пожимал ему руки, как будто доктор оказал лично ему большое благодеяние.

Все удобно расположились в креслах, беседа приняла уютно-интимный характер. Речи замедлялись, порою наступало молчание. Госпожа Деберль беседовала с сестрой.

— Доктор Боден посоветовал нам съездить в Италию, — сказала Элен доктору и господину Рамбо.

— Так вот почему Жанна меня расспрашивала! — воскликнул господин Рамбо. — Значит, тебе хотелось бы съездить туда?

Девочка, не отвечая, приложила худенькие ручки к груди; ее тусклое, бледное лицо просияло. Она исподлобья кинула боязливый взгляд на доктора, поняв, что мать спрашивала его совета. Тот слегка вздрогнул, но внешне остался невозмутимым. Тут в их разговор внезапно ворвалась Жюльетта, по обыкновению желавшая говорить на все темы сразу.

— О чем это вы говорите? Об Италии? Вы сказали, что едете в Италию?.. Вот так забавное совпадение! Как раз сегодня утром я приставала к Анри с просьбой съездить со мной в Неаполь… Представьте себе, что вот уж десять лет я мечтаю увидеть Неаполь. Каждую весну он обещает мне это, а потом не держит слова.

— Я не говорил тебе, что не хочу, — пробормотал доктор.

— Как не говорил?.. Ты решительно отказался, сославшись на то, что не можешь оставить своих больных.

Жанна слушала. Длинная морщинка прорезала ясный лоб девочки; она машинально перебирала палец за пальцем.

— О, моих больных можно будет доверить на несколько недель какому-нибудь коллеге, — сказал доктор. — Если бы я знал, что это доставит тебе такое удовольствие.

— Доктор, — перебила Элен, — вы тоже считаете, что такое путешествие было бы полезно для Жанны?

— Чрезвычайно полезно. Она окончательно оправилась бы… Путешествия всегда благотворно влияют на детей.

— Если так, — воскликнула Жюльетта, — мы берем с собой Люсьена и едем все вместе… Хочешь?

— Ну, конечно! Я хочу все то, что ты хочешь, — ответил он с улыбкой.

Жанна, опустив голову, вытерла две крупные слезы гнева и боли, обжегшие ей глаза. Как бы не желая больше ни слышать, ни видеть, она откинулась в глубь кресла. Госпожа Деберль, в восторге от этого представившегося ей нежданного развлечения, шумно выражала свой восторг. О, как мил ее муж! В знак благодарности она поцеловала его и тотчас же заговорила о приготовлениях к путешествию. Можно будет уехать на будущей неделе. Боже мой! У нее никак не хватит времени управиться со всем! Затем она попыталась наметить маршрут: нужно будет ехать таким-то путем, провести неделю в Риме, пожить в прелестном уголке, о котором ей говорила госпожа де Гиро. В заключение она поссорилась с Полиной, просившей отложить путешествие, чтобы принять в нем участие со своим мужем.

— Ну уж нет, — сказала она. — Справим свадьбу, когда вернемся!

О Жанне забыли. Она пристально всматривалась в мать и доктора. Теперь, конечно, Элен была согласна на путешествие: оно сблизит ее с Анри. Какое блаженство: уехать обоим в край солнца, целыми днями быть вместе, пользоваться часами свободы. Улыбка облегчения просилась на ее губы; она так боялась утратить Анри, она была так счастлива при мысли, что их любовь будет сопутствовать им. И пока Жюльетта перечисляла места, по которым они поедут, оба воображали, что уже странствуют вдвоем в царстве сказочной весны, и они говорили друг другу взглядом, что будут любить друг друга там, и там, — всюду, где только побывают вместе.

Тем временем господин Рамбо, — он мало-помалу примолк, загрустив, — заметил, что Жанне нездоровится.

— Тебе нехорошо, детка? — спросил он вполголоса.

— О да, очень нехорошо… Унеси меня наверх, умоляю тебя!

— Но нужно предупредить твою мать.

— Нет, нет, мама занята, у нее нет времени… Унеси меня, унеси…

Сказав Элен, что Жанна немного устала, господин Рамбо взял девочку на руки: Элен попросила его подождать ее наверху — она сейчас придет. Девочка, хоть и была легка, выскальзывала у господина Рамбо из рук; на третьем этаже ему пришлось остановиться. Жанна прислонилась головой к его плечу; они смотрели друг на друга с глубокой печалью. Ни единый звук не нарушал ледяного безмолвия лестницы.

— Ведь ты довольна, что едешь в Италию? — прошептал господин Рамбо.

Но девочка разрыдалась, лепеча, что она уже не хочет этого, что она предпочитает умереть в своей комнатке. О! Она не поедет, она заболеет — она ясно это чувствует! Никуда она не поедет, никуда! Можно отдать ее башмачки нищим. Немного погодя, вся в слезах, она прошептала:

— Помнишь, о чем ты просил меня однажды вечером?

— О чем это, милая?

— О том, чтобы тебе остаться с мамой, совсем, навсегда… Ну так вот: если ты еще не передумал, я согласна.

Слезы навернулись на глаза господина Рамбо. Он нежно поцеловал Жанну.

— Ты, может быть, на меня в обиде за то, что я тогда рассердилась? Я, видишь ли, не знала… Но я хочу только тебя. О, сейчас же отвечай, сейчас же!.. Пусть ты, а не он…

Внизу, в беседке, Элен забылась опять. Разговор по-прежнему вращался вокруг путешествия. Элен испытывала властную потребность излить то, что заполняло ее сердце, высказать Анри душившее ее счастье. И в то время, как Жюльетта с Полиной обсуждали, сколько платьев им придется взять с собой, она, наклонившись к Анри, подарила ему то свидание, в котором отказала час назад.

— Приходите сегодня ночью, я буду вас ждать.

Поднимаясь по лестнице, она увидела Розали; служанка в волнении бежала навстречу Элен и, завидев ее, крикнула:

— Скорее, сударыня! Скорее! Барышне нехорошо, у нее кровь горлом пошла!

III

Встав из-за стола, доктор сказал жене, что ему придется пойти к роженице, у постели которой он, вероятно, проведет ночь. Он вышел из дому в девять часов, спустился к реке, некоторое время прогуливался вдоль пустынных набережных, во мраке; веял влажный ветерок, разлившаяся Сена катила черные волны. Когда пробило одиннадцать, он вновь поднялся по склону Трокадеро и стал бродить вокруг дома, где жила Элен. Большое квадратное здание казалось сгустком мрака, но окна столовой Элен еще были освещены. Он обошел кругом. Окно кухни также горело ярким светом. Тогда он принялся ждать, удивленный, начиная тревожиться. По шторам мелькали тени, в квартире, казалось, происходило что-то необычное. Быть может, господин Рамбо остался к обеду? Но ведь он никогда не засиживался позднее десяти часов. Анри не решался подняться в квартиру: что он скажет, если ему откроет Розали? Наконец около полуночи, потеряв голову от нетерпения, пренебрегая всеми мерами предосторожности, он прошел, не ответив на оклик привратницы, мимо ее конурки. Наверху его встретила взволнованная Розали.

— Это вы, господин доктор? Войдите. Пойду скажу, что вы пришли… Барыня, наверно, ждет вас.

Служанка ничуть не удивилась, увидя доктора в это позднее время. Не найдясь, что сказать ей, он молча вошел в столовую.

— О! Барышне очень плохо, очень плохо, господин доктор… Ну и ночь! Как меня еще ноги носят!

Она вышла. Анри машинально сел. Он забыл, что он врач. Идя вдоль набережной, он грезил о той комнате, куда Элен введет его, прижав палец к губам, чтобы не разбудить спящую в соседней комнатке Жанну. Ему рисовалось мерцание ночника, разлитый кругом сумрак, беззвучные поцелуи. А сейчас он сидел, как во время светского визита, не выпуская из рук шляпу, и ждал. Только доносившийся из-за двери упорный кашель разрывал глубокое молчание.

Вновь появилась Розали. С тазом в руке она проворно пересекла столовую, бросив доктору простые слова:

— Барыня сказала, чтобы вы не входили.

Анри остался сидеть, не будучи в силах уйти. Значит, свидание откладывается на другой день? Этого он не мог постичь, это было невозможно. Поистине у бедной Жанны слабое здоровье, подумал он затем; с детьми — одни огорчения и неприятности. Но дверь снова открылась, появился доктор Боден. Он рассыпался перед Анри в извинениях и в течение нескольких минут нанизывал дипломатические фразы: за ним прислали, он всегда рад посоветоваться со своим знаменитым собратом.

— Конечно, конечно! — повторял доктор Деберль. В ушах у него звенело.

Старый врач успокоился и сделал вид, что находится в нерешительности, колеблется в постановке диагноза. Понизив голос, он обсуждал симптомы болезни в технических выражениях, перемежая и заканчивая их подмигиванием. У больной кашель без мокроты, крайний упадок сил, резкое повышение температуры. Быть может, это тиф. Однако от окончательного суждения доктор Боден воздержался: связанный с малокровием невроз, от которого девочку уже так долго лечили, заставлял опасаться непредвиденных осложнений.

— Что вы об этом думаете? — повторял он после каждой фразы. Доктор Деберль отвечал уклончивыми жестами. Слушая своего собрата, он начинал стыдиться того, что он здесь. Зачем он пришел?

— Я поставил ей два горчичника, — продолжал старый врач. — Что поделаешь — выжидаю… вы увидите ее, тогда выскажетесь.

И он повел его в спальню. Анри с трепетом вошел. Комната была тускло освещена лампой. Он вспомнил другие ночи, подобные этой, — тот же жаркий запах, тот же душный, неподвижный воздух, такие же провалы мглы, где спали мебель и стены. Но никто не встретил его, простирая к нему руки, как тогда. Господин Рамбо, поникнув в кресле, казалось, дремал. Элен, стоявшая в белом пеньюаре у кровати, не обернулась; эта бледная фигура показалась ему очень высокой. С минуту он смотрел на Жанну. Девочка так ослабела, что даже открыть глаза было для нее утомительно. Обливаясь потом, она лежала неподвижно, с мертвенно-бледным лицом, на скулах горел яркий румянец.

— Это скоротечная чахотка, — пробормотал, наконец, доктор Деберль.

Он невольно произнес эти слова вслух, не выражая никакого удивления, как будто ожидал того, что случилось.

Элен услышала и взглянула на него. Холодная, как лед, с сухими глазами, она сохраняла ужасающее спокойствие.

— Вы думаете? — коротко спросил доктор Боден, утвердительно качнув головой, с видом человека, не желавшего высказать свое мнение первым.

Старик снова выслушал девочку. Жанна лежала обессиленная, покорная. Казалось, она не понимала, зачем ее тревожат. Врачи быстро обменялись несколькими словами. Старый доктор вполголоса упомянул о шумах и хрипах; все же он делал вид, что еще колеблется, заговорил о капиллярном бронхите.

Доктор Деберль объяснил, что болезнь, по-видимому, вызвана случайной причиной — вероятно, простудой; однако, по его неоднократным наблюдениям, малокровие предрасполагает к легочным заболеваниям. Элен, стоя позади них, ждала.

— Послушайте сами, — сказал доктор Боден, уступая место Анри.

Тот наклонился к Жанне. Девочка, сжигаемая лихорадкой, лежала, бессильно распростертая, не поднимая век. Из-под распахнувшейся сорочки виднелась детская грудь, с едва намечавшимися формами женщины. Ничего не могло быть более целомудренно и печально, чем этот нежный расцвет, уже тронутый смертью. Под руками старика Бодена у девочки не вырвалось ни одного протестующего движения. Но как только к ее телу притронулись пальцы Анри, она вздрогнула, словно от сильного толчка. Смятение стыдливости пробудило ее от тяжелого забытья. Жестом захваченной врасплох и подвергающейся насилию молодой женщины она прижала к груди слабые, худые ручки, взволнованно лепеча:

— Мама… мама…

И Жанна открыла глаза. Когда она разглядела, кто перед ней, на ее лице отразился смертельный ужас. Она была обнажена! Рыдая от стыда, она поспешно натянула на себя одеяло. Казалось, страдания состарили ее на десять лет — и перед лицом смерти эта двенадцатилетняя девочка оказалась взрослой, почувствовала, что стоящий перед ней мужчина не должен касаться ее, обретая в ней ее мать. Она снова закричала, призывая на помощь:

— Мама!.. Мама!.. Прошу тебя!

Элен, все время молчавшая, приблизилась к Анри, Ее глаза пристально взглянули на него с мраморно-неподвижного лица. Подойдя к нему вплотную, она глухим голосом сказала одно только слово:

— Уйдите!

Доктор Боден старался успокоить Жанну; ее потрясал припадок кашля. Он клялся, что ей больше не будут перечить, что все уйдут и не станут тревожить ее.

— Уйдите, — низким, глубоким голосом сказала Элен на ухо своему любовнику. — Вы же видите: это мы убили ее.

И, не найдя ни слова в ответ, Анри ушел. На несколько мгновений он задержался в столовой; он ждал, сам не зная, что могло бы случиться. Затем, видя, что доктор Боден не выходит, он удалился. Розали даже не позаботилась посветить ему — он ощупью спустился по лестнице. Он думал о молниеносном развитии скоротечной чахотки — болезни, хорошо им изученной: просовидные туберкулезные бугорки будут быстро размножаться, припадки удушья усилятся. Жанна, без сомнения, не проживет и трех недель.

Прошла неделя. Над Парижем, в расстилавшейся перед окном беспредельности неба, всходило и склонялось солнце. Но у Элен не было ясного ощущения времени, неумолимого, мерно текущего. Она знала, что ее дочь обречена, она жила, словно оглушенная, всецело охваченная ужасом сознания, раздиравшего ей душу. То было ожидание без надежды, уверенность в том, что смерть не даст пощады. Она не плакала, она тихо ходила по комнате, всегда была на ногах, ухаживала за больной, и движения ее оставались неторопливыми и точными. Порой, сраженная усталостью, она, упав на стул, часами смотрела на дочь. Жанна все более слабела; мучительная рвота изнуряла ее, жар не прекращался. Приходил доктор Боден, бегло осматривал ее, оставлял рецепт, и, когда он уходил, его понурая спина выражала такую беспомощность, что мать даже не провожала его, чтобы расспросить.

На следующий день после припадка прибежал аббат Жув. Теперь они с братом приходили каждый вечер и молча обменивались рукопожатиями с Элен, не осмеливаясь спросить о состоянии Жанны. Они предложили было Элен дежурить по очереди, но к десяти часам она отсылала их, не желая никого оставлять при больной на ночь. Однажды вечером аббат — он уже накануне казался озабоченным — отвел Элен в сторону.

— Я подумал вот о чем, — сказал он вполголоса. — Дорогая девочка по состоянию своего здоровья несколько запоздала с первым причастием… Можно было бы впервые приобщить ее святых даров и дома…

Элен не сразу поняла аббата. Эта мысль, в которой, несмотря на всю его терпимость, целиком сказался озабоченный интересами неба священник, удивила, даже несколько задела ее.

— Нет, нет, я не хочу, чтобы ее тревожили, — ответила она с пренебрежительным жестом. — Будьте покойны: если рай существует, она вознесется прямо туда.

Но в тот вечер в самочувствии Жанны наступило то обманчивое улучшение, которое пробуждает в умирающих сладостные иллюзии. Ее изощренный болезнью слух уловил слова аббата.

— Это ты, дружок! — сказала она. — Ты говоришь о причастии… Ведь это будет скоро, не правда ли?

— Конечно, родная! — ответил он.

Тогда она захотела, чтобы аббат подошел к ней — поговорить. Мать приподняла ее на подушке. Она сидела, такая маленькая; запекшиеся губы улыбались, а из ясных глаз уже глядела смерть.

— О, мне очень хорошо, — продолжала она. — Если бы я захотела, я могла бы встать… Ведь у меня будет белое платье и букет? Скажи… А церковь уберут так же красиво, как к месяцу Марии?

— Еще красивее, дитя мое!

— Правда? Будет столько же цветов, будут так же чудно петь? И это случится скоро-скоро, верно?

Радость потоком заливала ее. Она глядела перед собой на занавес постели, охваченная экстазом, говоря, что она любит бога, что она видела его, когда в церкви пели гимны. Ей слышался орган, виделись кружащиеся блики света, перед ней, точно бабочки, мелькали цветы, распускавшиеся в больших вазах. В жестоком приступе кашля она снова упала на кровать, но продолжала улыбаться и, словно не чувствуя, что кашляет, повторяла:

— Завтра я встану, выучу катехизис без единой ошибки; все мы будем очень довольны.

У Элен, стоявшей в ногах кровати, вырвалось рыдание. До сих пор она не могла плакать. Но когда она услышала смех Жанны, волна слез подступила ей к горлу. Задыхаясь, она убежала в столовую, чтобы скрыть свое отчаяние. Аббат последовал за ней. Господин Рамбо поспешно поднялся с места, стараясь отвлечь внимание девочки.

— Что это? Мама заплакала? Ей больно? — спросила Жанна.

— Твоя мама? — ответил он. — Она не заплакала; напротив, она засмеялась, потому что ты хорошо себя чувствуешь.

В столовой Элен, уронив голову на стол, заглушала рыдания прижатыми к лицу руками. Аббат, наклонившись над ней, умолял ее овладеть собой. Но, подняв залитое слезами лицо, она обвиняла себя, она говорила ему, что убила свою дочь, — целая исповедь бессвязными словами рвалась с ее губ. Будь Жанна рядом с ней, никогда бы она не поддалась этому человеку. Нужно же было ей встретить его там, в незнакомой комнате! О боже! Пусть господь возьмет ее вместе с ее девочкой! Больше она не в силах жить. Испуганный священник успокаивал ее, обещая прощение.

Позвонили. Из передней послышались голоса. Элен утерла глаза. Вошла Розали.

— Сударыня, это доктор Деберль…

— Я не хочу, чтобы он входил сюда.

— Он спрашивает, как здоровье барышни.

— Скажите ему, что она умирает.

Дверь осталась открытой. Анри слышал. Не дожидаясь возвращения служанки, он спустился с лестницы. Каждый день он подымался, выслушивал тот же ответ и снова уходил.

Пыткой, отнимавшей все силы Элен, были посетительницы. Дамы, с которыми она познакомилась у Жюльетты, считали нужным выражать ей сочувствие. Они не просили доложить о себе, но расспрашивали Розали так громко, что звук их голоса проникал сквозь тонкие перегородки квартиры. Тогда, чтобы поскорее от них отделаться, Элен принимала их в столовой стоя, ограничиваясь отрывистыми ответами. Она проводила целые дни в пеньюаре, забывая сменить белье, непричесанная — только подобрав волосы и заложив их узлом. Лицо Элен было красно, глаза закрывались от усталости, она чувствовала горький вкус во рту, запекшиеся губы не находили слов. Когда являлась Жюльетта, Элен не могла не впускать ее в комнату больной и позволяла посидеть несколько минут у кровати.

— Дорогая, вы слишком поддаетесь горю, — по-дружески сказала ей как-то Жюльетта. — Хоть немного крепитесь!

И Элен приходилось отвечать, когда Жюльетта, стараясь развлечь ее, говорила о занимавших Париж событиях:

— Вы знаете — решительно мы идем к войне… Это очень неприятно, — у меня заберут двух кузенов.

Она поднималась к Элен по возвращении из своих разъездов по Парижу, еще полная оживления после многих часов болтовни, вихрем влетая в спальню, задумчиво-тихую, как все комнаты, где лежит больной. Сколько она ни старалась понижать голос, принимать соболезнующий вид, — во всем этом сквозило милое равнодушие хорошенькой женщины, счастливой и торжествующей в сознании своего цветущего здоровья. И, глядя на нее, Элен, убитая горем, терзалась ревнивой тоской.

— Скажите, — прошептала ей как-то вечером Жанна, — почему Люсьен не приходит ко мне поиграть?

Жюльетта, на мгновение смутившись, ограничилась улыбкой.

— Разве он тоже болен? — продолжала девочка.

— Нет, детка, он не болен. Он в школе.

Когда Элен провожала ее, госпожа Деберль попыталась объяснить эту ложь.

— О, я его охотно привела бы, я знаю, что это не заразно… Но дети сразу пугаются, а Люсьен такой дурашка. Он способен заплакать, увидев вашего бедного ангелочка…

— Да, да, вы правы, — перебила Элен. Сердце ее разрывалось при мысли об этой веселой женщине, которую ждал дома здоровый ребенок.

Прошла вторая неделя. Болезнь протекала своим чередом, унося с каждым часом кусочек жизни Жанны. В своей смертоносной быстроте она не торопилась и, разрушая это прелестное хрупкое тельце, проходила все заранее определенные фазисы своего развития, не опуская, хотя бы из сострадания, ни одного. Кровохаркание прекратилось, порой прекращался и кашель. Жанна задыхалась; по возраставшей затрудненности ее дыхания можно было следить за опустошениями, производимыми болезнью в ее маленькой груди. Это было непосильной мукой для такого слабого существа. Слушая ее хрип, аббат и господин Рамбо не могли удержаться от слез. Днями, ночами слышалось из-за занавесок тяжелое дыхание; бедняжка, которую, казалось, можно было убить одним толчком, умирала и никак не могла умереть, обливаясь потом в этом тяжком труде. Силы матери истощились: она не в состоянии была слышать хрипа девочки, она уходила в соседнюю комнату и стояла там, прижимаясь лбом к стене.

Мало-помалу Жанна отдалялась от всего окружающего. Она никого не видела; с отуманенным, задумчивым лицом, она, казалось, жила уже одна, где-то не здесь. Когда окружающие пытались привлечь ее внимание и называли себя, желая, чтобы она их узнала, девочка пристально смотрела на них без улыбки, а потом устало отворачивалась к стене. Сумрачная тень окутывала ее, — она покидала жизнь, такая же обиженная и гневная, какой бывала в дни прежних припадков ревности. Порой, однако, ее еще оживляли свойственные больным прихоти.

— Сегодня воскресенье? — спросила она как-то утром у матери.

— Нет, дитя мое, только пятница, — отвечала Элен. — Зачем это тебе?

Девочка, казалось, уже забыла о своем вопросе. Но через два дня, когда в комнате находилась Розали, она вполголоса сказала ей:

— Сегодня воскресенье… Зефирен здесь, попроси его прийти сюда.

Розали колебалась, но Элен, слышавшая слова Жанны, знаком разрешила служанке исполнить ее просьбу.

— Приведи его, приходите оба, — повторяла девочка. — Я буду рада.

Когда вошли Розали с Зефиреном, она приподнялась на подушке. Маленький солдат, без фуражки, покачивался, расставив руки, чтобы скрыть испытываемое им неподдельное волнение. Он очень любил барышню, и ему, по его выражению, не на шутку досадно было видеть, что она «выходит в чистую отставку». Поэтому, несмотря на сделанное ему служанкой внушение — быть веселым, он, увидев Жанну такой бледной, похожей на тень самой себя, стоял отупелый, растерянный. При всех его ухарских повадках он сохранил доброе сердце. Ни одна из тех пышных фраз, щеголять которыми он научился, не приходила ему на ум. Розали ущипнула его сзади, чтобы заставить рассмеяться. Но он только мог пробормотать:

— Прощения просим… у барышни и у всей честной компании…

Жанна по-прежнему приподнималась на исхудалых руках. Ее большие, широко раскрытые глаза как будто искали чего-то; голова дрожала; по-видимому, яркий дневной свет ослеплял ее среди того сумрака, в который она уже сходила.

— Подойдите, друг мой! — сказала Элен солдату. — Жанна хотела вас видеть.

Солнце врывалось в комнату широким желтым столбом, в котором плясали пылинки. Уже наступил март, за окном рождалась весна. Зефирен сделал шаг вперед и стал в озарении солнца; его круглое веснушчатое лицо отливало золотистым отсветом спелой ржи, пуговицы мундира сверкали, красные штаны пламенели, словно поле, поросшее маками. Тогда Жанна увидела его. Но затем ее тревожный взгляд снова принялся блуждать по комнате.

— Чего ты хочешь, дитя мое? — спросила ее мать. — Мы все здесь.

Потом она поняла.

— Подойдите поближе, Розали!.. Барышня хочет видеть вас.

Розали, в свою очередь, вступила в полосу солнечного света. На ней был чепчик, — отброшенные на плечи завязки взлетали, словно крылья бабочки. Золотая пыль осыпала ее жесткие черные волосы и добродушное лицо с приплюснутым носом и толстыми губами. Казалось, в комнате были они одни-маленький солдат и кухарка, бок о бок, под светлыми лучами. Жанна смотрела на них.

— Ну что же, детка, — продолжала Элен, — ты ничего не скажешь им? Вот они вместе.

Жанна смотрела на них; голова ее чуть дрожала, как у дряхлой старухи. Они стояли здесь, словно муж и жена, готовые взять друг друга под руку, чтобы вернуться на родину. Тепло весны согревало их. Желая развеселить барышню, они заулыбались в лицо друг другу, с глупым и нежным видом. От их круглых спин поднимался бодрящий запах здоровья. Будь они наедине, Зефирен, несомненно, облапил бы Розали и получил бы от нее полновесную затрещину. Это видно было по их глазам.

— Ну что же, детка, ты ничего им не скажешь?

Жанна смотрела на них, задыхаясь еще больше. Она не произнесла ни слова и вдруг залилась слезами. Зефирену и Розали пришлось немедленно удалиться.

— Прощения просим… у барышни и всей честной компании, — растерянно повторял, уходя, маленький солдат.

То была одна из последних прихотей Жанны. Она впала в мрачное уныние, рассеять которое уже нельзя было ничем. Постепенно она отделялась от всего окружающего, даже от матери. Когда та наклонялась над кроватью, стараясь уловить ее взгляд, лицо девочки не изменяло выражения, будто лишь тень занавески скользнула по ее глазам. Она молчала с безнадежной покорностью, как всеми покинутое существо, чувствующее приближение смерти. Порою она подолгу лежала с полузакрытыми глазами, и невозможно было прочесть в ее сузившемся взгляде, какая неотступная мысль занимает ее. Ничто не существовало для нее, кроме ее большой куклы, лежавшей с ней рядом. Ей дали куклу как-то ночью, чтобы отвлечь ее от нестерпимых страданий, и с тех пор она отказывалась расстаться с ней, защищая ее мрачным жестом, как только ее пытались отобрать. Кукла лежала вытянувшись, как больная, покоясь картонной головой на подушке, закутанная до плеч в одеяло. По-видимому, Жанна ухаживала за ней; время от времени она ощупывала пылающими руками ее разодранное тельце из розовой кожи, в котором уже не оставалось отрубей. Взгляд девочки часами не отрывался от неподвижных эмалевых глаз куклы, от ее белых, блестевших в неизменной улыбке, зубов. Порой на нее находила нежность — потребность прижать куклу к своей груди, приложить щеку к ее паричку, — его ласкающее прикосновение, казалось, облегчало муки Жанны. Так искала она прибежища любви у своей большой куклы, спеша, после тяжкой дремоты, удостовериться, что кукла все еще с ней, возле нее, видя одну ее, беседуя с ней, иногда улыбаясь тенью улыбки, словно кукла прошептала ей что-то на ухо.

Третья неделя была на исходе. Однажды старик-врач, придя утром, расположился, как для длительного дежурства. Мать поняла: ее дитя не доживет до вечера. Еще накануне Элен впала в оцепенение, больше не сознавала, что делает. Уже не боролись со смертью — только считали часы. Жанну мучила неутолимая жажда. Врач ограничился тем, что распорядился давать ей питье с примесью опия, чтобы облегчить агонию. Этот отказ от лекарств окончательно притупил мысль Элен. Пока на ночном столике стояли лекарства, она еще надеялась на чудо выздоровления. Теперь не было уже ни пузырьков, ни коробочек. Остаток веры угас. Один-единственный инстинкт сохранился в ней — быть возле Жанны, не покидать ее, смотреть на нее. Желая оторвать ее от этого мучительного созерцания, доктор старался ее удалить, давая ей разные мелкие поручения. Но она возвращалась, притягиваемая физической потребностью видеть. Выпрямившись, уронив руки, с лицом, искаженным отчаянием, она ждала.

К часу дня пришли аббат и господин Рамбо. Врач пошел им навстречу, что-то сказал. Оба побледнели. Ошеломленные, с дрожащими руками, они остались стоять. Элен не обернулась.

Был дивный день, солнечные послеполуденные часы, какие бывают в начале апреля. Жанна металась на кровати. Томившая ее жажда по временам вызывала у нее едва уловимое болезненное движение губ. Она выпростала из-под одеяла бледные, прозрачные руки и водила ими в пустоте. Незримая работа болезни была закончена, девочка уже не кашляла, ее угасший голос был подобен вздоху. Повернув голову, она искала глазами свет. Доктор Боден настежь распахнул окно. Тогда Жанна затихла: прильнув щекой к подушке, она смотрела на Париж; ее стесненное дыхание становилось все медленнее.

За эти три недели тяжких страданий она не раз поворачивалась таким образом к распростертому на горизонте городу. Ее лицо стало серьезным и строгим: она думала. В этот последний час Париж улыбался под золотистым апрельским солнцем. В комнату проникали теплые дуновения ветра, детский смех, чириканье воробьев. И умирающая напрягала остаток сил, чтобы все еще видеть город, следить за струйками дыма, поднимавшимися от дальних предместий. Она разыскала трех своих знакомцев: Дом Инвалидов, Пантеон, башню святого Иакова. Дальше начиналось неведомое, перед безбрежным морем крыш ее усталые веки смежились. Быть может, ей грезилось, что она становится все легче, легче, что она улетает, как птица. Наконец-то она все узнает, будет перелетать от купола к шпилю; семь-восемь взмахов крыла — и ей откроются запретные, скрытые от детей вещи. Но тут она снова заметалась, ее пальцы вновь начали искать чего-то, и она успокоилась лишь тогда, когда обеими руками прижала к груди свою большую куклу. Она хотела унести ее с собой. Взор ее блуждал вдали, меж дымовых труб, розовых от солнца.

Пробило четыре; вечер уже ронял синие тени. То был конец, последнее удушье, медленная, тихая агония. У бедной девочки уже не было силы защищаться. Господин Рамбо, обессиленный, упал на колени, сотрясаясь в беззвучном рыдании, спрятавшись за портьеру, чтобы скрыть свое горе. Аббат преклонил колени у изголовья кровати; сложив руки, он читал вполголоса отходную.

— Жанна, Жанна! — лепетала Элен.

Ледяное дыхание ужаса зашевелило ее волосы.

Оттолкнув старика-врача, она упала на колени и приникла к кровати, чтобы вплотную взглянуть на дочь. Жанна открыла глаза, но не остановила их на матери. Ее взгляд по-прежнему стремился туда, к темнеющему Парижу. Она крепче прижала к себе куклу — свою последнюю любовь. Глубокий вздох приподнял ее грудь; затем она вздохнула еще два раза, уже не так глубоко. Ее глаза тускнели, лицо на миг выразило мучительное томление. Потом, казалось, ей стало легче: она лежала уже не дыша, с открытым ртом.

— Кончено! — сказал, беря ее руку, доктор.

Жанна смотрела на Париж большими, пустыми глазами. Ее личико, напоминавшее профиль козочки, еще более удлинилось, черты стали строгими, серая тень спустилась от нахмуренных бровей, — она сохранила в смерти бледное лицо ревнивой женщины. Рядом с ней кукла, с запрокинутой головой и свисающими волосами, казалась мертвой, как она.

— Кончено! — повторил доктор, роняя маленькую холодную руку.

Элен, пристально смотревшая на дочь, сжала лоб стиснутыми руками, словно чувствуя, что у нее разламывается череп. Она не плакала; она глядела безумным, блуждающим взглядом. Вдруг судорожная икота перехватила ей горло: она увидела пару башмачков, забытых у кровати. Конечно — Жанна больше никогда не наденет их, можно отдать башмачки бедным. Слезы хлынули из ее глаз, она не вставала с колен, прильнув лицом к соскользнувшей с кровати руке усопшей. Господин Рамбо рыдал. Аббат возвысил голос. Розали, стоявшая в столовой за приоткрытой дверью, кусала платок, чтобы плакать не слишком громко.

В эту минуту позвонил доктор Деберль. Влекомый непреодолимой, силой, он по-прежнему приходил узнавать о состоянии больной.

— Как она? — спросил он.

— Ох, господин доктор, — пролепетала, заикаясь, Розали, — она умерла!

Он застыл на месте, ошеломленный этой развязкой, которую ожидал со дня на день. Потом он пробормотал:

— Боже! Бедное дитя! Какое несчастье!

Он ничего не нашел сказать, кроме этих банальных и надрывающих сердце слов. Дверь захлопнулась. Он стал спускаться по лестнице.

IV

Узнав о смерти Жанны, госпожа Деберль залилась слезами; ее охватил один из тех безудержных порывов, которые на день-другой переворачивали ее жизнь. То было шумное, не знающее предела отчаяние. Она поднялась к Элен, бросилась ей в объятия. Потом мимолетно услышанное слово натолкнуло ее на мысль устроить маленькой усопшей трогательные похороны; вскоре эта мысль всецело захватила ее. Она предложила свои услуги, взяла на себя все хлопоты. Мать, обессиленная слезами, сидела в беспомощном оцепенении. Господин Рамбо, распоряжавшийся от ее имени, потерял голову. Он выразил госпоже Деберль горячую благодарность и согласился. Очнувшись на мгновение, Элен сказала, что она хочет цветов, много цветов.

Тогда, не теряя ни минуты, госпожа Деберль принялась за дело. Следующий день она употребила на то, чтобы обегать со скорбной вестью всех своих знакомых дам. Она задумала организовать процессию из девочек в белых платьях. Ей нужно было по меньшей мере тридцать девочек; она вернулась домой лишь после того, как эта цифра была обеспечена. Она лично побывала в похоронном бюро, обсуждая разряд похорон, выбирая драпировки. Нужно будет обтянуть решетку сада; тело будет выставлено среди сирени, уже пустившей нежные зеленые почки. Получится очаровательная картина.

— Господи! Только бы завтра была хорошая погода! — вырвалось у нее вечером, после бешеной беготни.

Утро выдалось сияющее, с голубым небом, золотым солнцем; веяло чистое, полное жизни дыхание весны. Вынос тела был назначен в десять часов. К девяти уже были развешаны драпировки. Жюльетта давала указания рабочим. Она не хотела, чтобы деревья были совершенно закрыты. Белые с серебряной каймой ткани повисли над решетчатой дверцей сада, распахнутой справа и слева в сирень. Но скоро Жюльетта вернулась к себе в гостиную встречать приглашенных дам. Собирались у нее, чтобы не толкаться в двух комнатах Элен. Одно чрезвычайно огорчало Жюлъетту — ее мужу пришлось уехать в Версаль на консилиум, отложить который, по его словам, не было никакой возможности. Она осталась одна, никогда ей не управиться со всеми хлопотами.

Первой явилась госпожа Бертье с двумя дочерьми.

— Подумайте, — воскликнула госпожа Деберль, — Анри бросил меня! Ты что же, Люсьен, не здороваешься?

Люсьен стоял тут же, готовый к похоронам, в черных перчатках. Он, казалось, удивился, увидев Софи и Бланш одетыми словно для участия в церковной процессии. Их муслиновые платья были перехвачены шелковой лентой, вуаль, ниспадавшая до земли, скрывала тюлевый чепчик. Матери беседовали между собой, дети разглядывали друг друга: необычная одежда несколько стесняла их. Наконец Люсьен сказал:

— Жанна умерла.

Ему было грустно, но он все же улыбался удивленной улыбкой.

С прошлого дня мысль о том, что Жанна умерла, удерживала его от шалостей. Мать была слишком поглощена хлопотами, чтобы отвечать на его вопросы, поэтому он расспрашивал прислугу: значит, когда умирают, больше уже не двигаются?

— Она умерла, она умерла… — повторяли обе сестры, розовые под своими белыми вуалями. — Можно будет видеть ее?

Мгновение Люсьен, устремив глаза вдаль, раскрыв рот, размышлял, как будто стараясь угадать, что скрывается там, за пределами известного ему мира. Потом сказал шепотом:

— Больше ее никогда не увидишь.

Тем временем входили другие девочки. Люсьен, по знаку матери, пошел им навстречу. Окутанная облаком муслина Маргарита Тиссо, со своими большими глазами, напоминала богоматерь в детстве; выбившиеся из-под чепчика белокурые волосы казались, под белизной вуали, золототканной пелериной. При появлении девочек Левассер по губам присутствующих пробежала сдержанная улыбка: они вошли, выстроились, словно школьницы, самая старшая впереди, самая младшая — позади; их юбки так круглились, что они заняли целый угол комнаты. Когда же явилась маленькая Гиро, всюду зашептались: ее начали передавать, смеясь, из рук в руки, — всякому хотелось разглядеть и поцеловать ее. Величиной не больше птицы, в трепете газовой ткани, которая делала ее большой и совсем круглой, она казалась распушившей перья белой голубкой. Даже мать не могла разыскать ее ручки. Гостиная мало-помалу наполнялась. Казалось, в ней выпал свежий снег. Несколько мальчиков в сюртучках чернели пятнами на этой белизне. Люсьен искал себе другую жену взамен умершей. Он сильно колебался: ему хотелось, чтобы она была, как Жанна, выше его ростом. Однако выбор его все же склонился, по-видимому, в пользу Маргариты Тиссо, — его поразили ее волосы. Он уже не отходил от нее.

— Тело еще не снесли вниз, — сказала, подойдя к Жюльетте, Полина.

Она суетилась, точно дело шло о приготовлениях к балу. Сестра с трудом уговорила ее отказаться от мысли явиться в белом платье.

— Как! — воскликнула Жюльетта. — О чем же они думают?.. Пойду наверх. Останься с дамами!

Она проворно вышла из гостиной, где беседовали вполголоса матери в темных туалетах, а дети боялись пошевелиться, чтобы не измять пышных платьев. Когда Жюльетта, поднявшись наверх, вошла в комнату, где лежала усопшая, ледяной холод охватил ее. Жанна, со сложенными руками, еще лежала на кровати. Как на Маргарите, как на девочках Левассер, на ней было белое платье, белый чепчик, белые башмачки. Венок из белых роз, возложенный на чепчик, делал ее царицей ее маленьких подруг, чествуемой всеми теми, кто ожидал внизу. Перед окном стоял, протянувшись на двух стульях, обитый атласом дубовый гроб, раскрытый, словно ларец для драгоценностей. Мебель была аккуратно расставлена, горела свеча; замкнутая, затемненная комната веяла сыростью и спокойствием давно замурованного склепа. И Жюльетта, пришедшая с солнечного света, из той жизни, что улыбалась там, снаружи, остановилась, сразу притихнув, не осмеливаясь сказать, что нужно торопиться.

— Уже много народу… — сказала она наконец вполголоса.

Не получив ответа, она добавила, чтобы сказать что-нибудь:

— Анри пришлось уехать на консилиум в Версаль. Извините его.

Элен, сидевшая у кровати, подняла на нее пустые глаза. Никакими силами нельзя было удалить ее из этой комнаты. Уже вторые сутки она не выходила оттуда, невзирая на мольбы господина Рамбо и аббата Жув — они бодрствовали с ней. Особенно мучительны были для нее две последние, бесконечные ночи. Затем пришлось пройти через жесточайшее страдание — Жанну в последний раз одели. Элен захотела сама надеть на ее ножки белые башмачки. Теперь, обессиленная, точно усыпленная безмерностью своего горя, она сидела неподвижно.

— У вас есть цветы? — пробормотала она с усилием, неподвижно глядя на госпожу Деберль.

— Да, да, дорогая, — отвечала та. — Не тревожьтесь!

С тех пор как ее дочь испустила последний вздох, одна-единственная мысль заполнила сознание Элен: нужны цветы, снопы цветов. При виде каждого нового лица ее охватывала тревога, она как будто опасалась, что ни за что не удастся добыть достаточного количества цветов.

— У вас есть розы? — спросила она, помолчав.

— Да… Уверяю вас, будете довольны.

Элен кивнула головой и впала в прежнюю неподвижность. Служащие похоронного бюро уже ждали на лестнице. Дальнейшее промедление становилось невозможным. Господин Рамбо, сам шатаясь, как пьяный, сделал Жюльетте умоляющий знак, прося помочь ему увести несчастную женщину из комнаты. Тихонько взяв Элен под руку, они подняли ее и повели в столовую. Но когда та поняла, в чем дело, она оттолкнула их в порыве предельного отчаяния. Разыгралась надрывающая душу сцена. Элен упала на колени перед кроватью, ухватившись за простыню в мятежном взрыве сопротивления. А Жанна, простертая в вечном молчании, оцепенелая, холодная, хранила каменную неподвижность лица. Оно слегка почернело, губы сжались гримасой злопамятного ребенка. Эта мрачная маска — неумолимое лицо ревнивой дочери — сводило Элен с ума. На ее глазах, в течение полутора суток, лицо Жанны застывало в своей непримиримости, становясь все более враждебным по мере того, как близилось к могиле. Каким облегчением для нее было бы, если б Жанна могла в последний раз улыбнуться ей!

— Нет, нет! — кричала она. — Умоляю вас, оставьте ее на минуту!.. Вы не можете отнять ее у меня! Я хочу поцеловать ее… О! Минуту, одну минуту…

И дрожащими руками она удерживала дочь, она не уступала ее тем, кто прятался в передней, людям, которые, отвернувшись, ждали со скучающим видом. Но губы ее не могли согреть холодного лица, она чувствовала, что Жанна упорно отстраняется от нее. Тогда, отдавшись увлекающим ее рукам, она упала в столовой на стул с глухим, бесконечно повторяемым стоном:

— Господи… Господи…

Это сотрясение истощило силы господина Рамбо и госпожи Деберль. Когда последняя, после краткого молчания, приоткрыла дверь — все было кончено… Не раздалось ни малейшего шума — едва слышался легкий шорох. Заранее смазанные маслом винты навеки прикрепили крышку. Комната была пуста — гроб скрыли под белым покрывалом.

Дверь осталась открытой. Элен предоставили свободу действий. Она вернулась в спальню, скользнула растерянным взглядом по мебели, по стенам. Тело только что унесли. Розали оправила одеяло, чтобы на постели не осталось даже отпечатка тельца усопшей. И, раскинув безумным жестом протянутые вперед руки, Элен бросилась на лестницу. Она хотела спуститься вниз. Господин Рамбо удерживал ее, госпожа Деберль объясняла ей, что это не принято. Но она клялась, что будет благоразумной, что не пойдет за гробом. Ведь можно дать ей выглянуть: она будет тихо сидеть в беседке. Оба, слушая Элен, плакали. Пришлось ее одеть. Жюльетта набросила на ее домашнее платье черную шаль. Только шляпы она никак не могла найти. Наконец нашла одну и дала ее Элен, предварительно сорвав отделку — букет красных вербен. Господин Рамбо — он должен был стать во главе похоронного шествия — подал Элен руку.

— Не отходите от нее, — шепнула ему госпожа Деберль, когда они вышли в сад. — У меня куча дел…

Она ускользнула. Элен шла с трудом, ища глазами гроб. Она вздохнула, выйдя на свет. Боже! Какое чудное утро! Но взгляд ее тотчас устремился к решетке сада — она увидела осененный белой драпировкой гробик. Господин Рамбо не дал ей подойти ближе, чем на два-три шага.

— Будьте мужественны, — повторял он, сам весь дрожа.

Они не сводили глаз с узкого, облитого солнечным лучом гроба. В ногах его, на кружевной подушке, лежало серебряное распятие. Налево стояла кропильница с опущенным в нее кропилом. Высокие свечи горели беспламенно, вкрапливаясь в солнце дрожащими пятнами маленьких улетающих душ. Под навесом из белых тканей переплетались аркой ветви деревьев, покрытые лиловыми почками. То был уголок весны. Через щель драпировки туда проникала золотая пыль широкого солнечного луча; в нем, казалось, пышнее расцветали усыпавшие гроб цветы. Целая лавина цветов — белых роз, нагроможденных снопами, белых камелий, белой сирени, белой гвоздики — снежные груды белых лепестков; тело исчезло под ними, с покрова свешивались белые гроздья, на земле осыпались белые барвинки и гиацинты. Редкие прохожие, проходившие по улице Винез, останавливались с растроганной улыбкой перед этим залитым солнечными лучами садиком, где покоилась под цветами маленькая усопшая. Вся эта белизна пела, сверкая в ярких лучах ослепительной чистотой, солнце пронизывало драпировку, букеты, венки горячим трепетом жизни. Над розами жужжала пчела.

— Цветы… цветы… — прошептала Элен.

Других слов у нее не было.

Она прижала платок к губам; глаза ее наполнились слезами. Ей казалось, что Жанне должно быть тепло, и эта мысль разрывала ей сердце мучительным умилением, к которому примешивалось чувство благодарности к тем, кто осыпал девочку всеми этими цветами. Она шагнула вперед, — господин Рамбо уже не решался удерживать ее. Как хорошо было под этими свисающими тканями! Струилось благоухание, теплый воздух был неподвижен. Она нагнулась и выбрала себе на память только одну розу. За розой пришла она — спрятать ее у себя на груди. Но дрожь уже начинала бить ее. Господин Рамбо испугался.

— Не оставайтесь здесь, — сказал он, увлекая ее. — Вы обещали беречь свое здоровье!

Он пытался увести ее в беседку. Но в эту минуту дверь гостиной распахнулась настежь. Первой показалась Полина — она взяла на себя организовать шествие. Девочки, одна за другой, спускались в сад. Казалось, то был довременный расцвет, распустившиеся чудом цветы боярышника. Белые платья круглились на солнце, сияли прозрачными отливами, играли, словно крылья лебедей, нежнейшими оттенками белизны. Осыпалась яблоня в цвету, реяли паутинки, платья были — сама невинность весны. Девочки шли, они уже обступили лужайку, а с крыльца сходили все новые и новые — легкие, вспорхнувшие, как пушинки, вдруг распустившиеся на вольном воздухе.

И когда весь сад забелел, в душе Элен, при виде рассыпавшейся во все стороны толпы девочек, всплыло воспоминание. Ей вспомнился бал в ту, минувшую, весну, резвая радость детских ножек. Перед ней вновь встала Маргарита в костюме молочницы, с кружкой у пояса, Софи в костюме субретки, танцующая со своей сестрой Бланш, одетой Безумием, звенящей бубенцами своего костюма. Пять девочек Левассер — Красные Шапочки — всюду являли взорам одинаковые колпачки из пунцового атласа с черной бархатной каймой. Маленькая Гиро, с бабочкой эльзасского убора в волосах, безудержно прыгала перед Арлекином, вдвое выше ее ростом. Сегодня все они были белые. Жанна тоже лежала белая, на белой атласной подушке, среди цветов. Тоненькая японочка, с прической, украшенной длинными шпильками, с пурпурной туникой, расшитой птицами, уходила в белом платье.

— Как они выросли! — прошептала Элен.

Она залилась слезами. Все были налицо — не хватало только ее дочери. Господин Рамбо заставил ее войти в беседку, но она осталась стоять на пороге, она хотела видеть, как тронется шествие. Несколько дам поклонились ей с деликатной сдержанностью. Дети смотрели на нее удивленными голубыми глазами.

Тем временем Полина переходила от одной девочки к другой, отдавая распоряжения. Из-за погребальной обстановки она старалась говорить вполголоса, но порой забывалась.

— Ну же, будьте умницами… Гляди, дурочка, ты уже запачкалась… Я приду за вами, не сходите с места!

Подъехала похоронная колесница, уже пора было отправляться. Появилась госпожа Деберль, она воскликнула:

— Букеты забыли… Полина, живо букеты!

Наступило легкое замешательство. Для каждой девочки был приготовлен букет из белых роз. Нужно было их раздать; дети с восхищением держали перед собой букеты, как свечи. Люсьен, не отходивший от Маргариты, с наслаждением вдыхал запах ее букета, — она совала цветы ему в лицо. Все эти девочки, с руками, полными цветов, смеялись на ярком солнце; но, глядя, как гроб поднимают на катафалк, они вдруг стали серьезными.

— Она там, внутри? — спросила чуть слышно Софи.

Сестра ее Бланш утвердительно качнула головой. Потом сказала в свою очередь:

— Когда хоронят мужчин, эта штука много больше, вот такая!

И она раздвинула руки как можно шире, разумея гроб.

Но маленькая Маргарита, уткнувшись носом в розы, засмеялась и объявила, что они щекочут ее. Тогда и другие уткнулись носами в букеты — посмотреть, так ли это. Их позвали, — они вновь сделались чинными.

Шествие тронулось. На углу улицы Винез какая-то простоволосая женщина, в домашних туфлях, плакала, утирая слезы краешком передника. В окнах появилось несколько лиц, слышались соболезнующие возгласы. Катафалк, обтянутый белой драпировкой с серебряной бахромой, двигался бесшумно; слышался лишь мерный, глухой топот двух белых лошадей по утрамбованной земле. Казалось, колесница уносила жатву цветов, букетов, венков; гроба не было видно; легкие толчки встряхивали нагроможденные снопы, — с колесницы осыпались ветки сирени. По четырем углам катафалка бились на ветру длинные ленты белого муара; концы их держали четыре девочки — Софи, Маргарита, одна из девочек Левассер и маленькая Гиро; крошка так спотыкалась, что матери пришлось пойти рядом с ней. Остальные, с пучками роз в руках, окружали катафалк сомкнутым строем. Они шли не спеша, вуали их развевались, колеса вращались среди этого муслина, словно уносимые облаком, из которого улыбались нежные лики херувимов. Позади, бледный, с опущенной головой, шел господин Рамбо, за ним — дамы, несколько мальчиков, Розали, Зефирен, слуги супругов Деберль. За шествием следовали пять пустых карет. Белые голуби взмыли среди залитой солнцем улицы, когда к ним приблизилась эта колесница весны.

— Бог мой, какая досада! — повторяла госпожа Деберль, глядя вслед процессии. — Ну что бы Анри отложить этот консилиум! Я ведь говорила ему!

Она не знала, что ей делать с Элен, бессильно опустившейся на кресло, в японской беседке. Анри остался бы с ней, утешил бы ее немножко. Как неприятно, что его нет! Жюльетту выручила мадмуазель Орели, предложившая ей свои услуги: она не любит ничего печального, а кстати, займется и завтраком, который нужно приготовить детям к их возвращению. Госпожа Деберль поспешила присоединиться к шествию, — оно направлялось улицей Пасси к церкви.

Теперь сад был пуст, рабочие складывали драпировки. На песке, на том месте, где была Жанна, остались только осыпавшиеся лепестки белой камелии. И от этого внезапного перехода к одиночеству и глубокой тишине Элен вновь ощутила щемящую тоску вечной разлуки. Еще раз, один-единственный раз побыть с Жанной! Неотступная мысль, что девочка ушла непримиренная, с окаменелым, потемневшим в своей неумолимости лицом, прожигала Элен насквозь каленым железом. Тогда, видя, что мадмуазель Орели стережет ее, она решила хитростью освободиться от нее и побежать на кладбище.

— Да, это тяжкая утрата, — повторяла старая дева, уютно расположившись в кресле. — Я обожала бы своих детей, в особенности девочек. А как подумаешь, оно и лучше, что я не вышла замуж. Горя меньше…

Думая развлечь Элен, она заговорила об одной своей подруге, у которой было шестеро детей: все умерли. Другая дама осталась одна со своим взрослым сыном: он колотил ее; вот уж кому следовало умереть, — мать легко утешилась бы, Элен делала вид, что слушает болтовню старой девы. Она сидела неподвижно, только дрожь нетерпения пробегала по ней.

— Вот вы и успокоились немного, — сказала, наконец, мадмуазель Орели. — Что поделаешь! Когда-нибудь да приходится образумиться.

Дверь столовой выходила в японскую беседку. Мадмуазель Орели встала, приоткрыла ее, вытянула шею. Стол был уставлен тарелками и пирожными. Элен проворно выбежала в сад. Решетчатая калитка была открыта, рабочие похоронного бюро уносили лесенку.

Налево улица Винез выходит на улицу Резервуаров. Там и находится кладбище Пасси. От бульвара Ля-Мюэтт подымается исполинская стена — каменная облицовка отвесного ската; кладбище, подобно гигантской террасе, возвышается над этой кручей, над Трокадеро, над улицами, расстилающимися внизу, — над всем Парижем. Несколько минут — и Элен уже стояла перед зияющими кладбищенскими воротами. За ними раскинулось пустынное поле белых могил и черных крестов. Она вошла. Два больших куста сирени, уже пустивших почки, высились по сторонам первой аллеи. Здесь хоронили редко; виднелись буйно разросшиеся травы, несколько кипарисов разрезали зелень темными столпами. Элен пошла напрямик. Испуганно взвилась стая воробьев, могильщик, швырнув Лопатину земли, поднял голову. Верно, шествие еще не достигло кладбища, — оно казалось пустым. Элен повернула направо, дошла до ограды и, пройдя вдоль нее, увидела за купой акации девочек в белом, коленопреклоненных перед временным склепом, — туда только что опустили тело Жанны. Аббат Жув, простерши руку, благословлял ее в последний раз. До Элен донесся только глухой стук плиты, замкнувшей склеп. Все было кончено.

Полина заметила Элен и указала на нее госпоже Деберль. Та едва не рассердилась.

— Как! Она пришла! — пробормотала она. — Но это ведь не принято; это выходка очень дурного тона.

Она направилась к Элен, давая ей выражением лица понять, что не одобряет такого поступка. Подошли, движимые любопытством, и другие дамы. Господин Рамбо уже стоял, молча, рядом с Элен. Она прислонилась к стволу акации, утомленная этим многолюдством, чувствуя, что не в силах стоять на ногах. Ей выражали соболезнование, она в ответ молча кивала головой. Одна-единственная мысль душила ее: она пришла слишком поздно, она услышала звук упавшей надгробной плиты. И взор ее вновь и вновь возвращался к склепу, — кладбищенский сторож подметал теперь его ступеньки.

— Присматривай за детьми, Полина! — повторяла госпожа Деберль.

Девочки вставали с колен, как стая спугнутых воробьев. Некоторые из них, совсем маленькие, запутавшись коленями в своих юбках, уселись на землю, пришлось поднимать их. Когда Жанну опускали в склеп, старшие вытягивали шею, чтобы заглянуть на дно, — там была черная яма. Дрожь пробежала по ним, лица побледнели. Софи уверяла шепотом, что там внутри остаются на годы, долгие годы. «И ночью?» — спросила одна из девочек Левассер. «Конечно, и ночью». О, ночью Бланш умерла бы там со страха. Они смотрели друг на друга широко раскрытыми глазами, будто им рассказали историю о разбойниках. Но когда они поднялись на ноги и рассыпались вокруг склепа, лица их вновь порозовели; все это неправда, это рассказывают так, шутки ради. Слишком уж было хорошо вокруг, что за чудесный сад! И какая высокая трава! Вот бы славно поиграть в прятки за всеми этими камнями! Резвые ножки уже пускались в пляс, белые платья трепетали, словно крылья. Среди безмолвия могил вся эта детвора расцветала под теплым, тихо падавшим дождем солнечных лучей. Люсьен, не вытерпев, просунул руку под вуаль Маргариты и трогал ее волосы, чтобы узнать, отчего они такие желтые, — не выкрасила ли она их? Девочка самодовольно охорашивалась. Потом он сказал ей, что они поженятся. Маргарита была согласна, но боялась, что он станет дергать ее за волосы. Люсьен снова потрогал ее кудри — они казались ему атласистыми, как почтовая бумага.

— Не уходите так далеко! — крикнула Полина.

— Что же, пора и в путь, — сказала госпожа Деберль. — Делать нам здесь больше нечего, а дети, верно, проголодались.

Девочек пришлось собирать, — они разбежались во все стороны, как школьницы во время перемены. Их пересчитали — недосчитались маленькой Гиро. Наконец ее увидели вдали, в аллее. Она степенно разгуливала там под зонтиком своей матери. Дамы направились к выходу, наблюдая за струившимся перед ними потоком белых платьев. Госпожа Бертье поздравляла Полину: ее свадьба должна была состояться в следующем месяце. Госпожа Деберль рассказывала, что уезжает через три дня с мужем и Люсьеном в Неаполь. Народ расходился. Последними остались Розали с Зефиреном. Затем удалились и они. В восторге от этой прогулки, несмотря на искреннее горе, они взялись под руку и пошли не спеша; их круглые спины мгновение еще колыхались в конце аллеи под лучами солнца.

— Идемте, — сказал вполголоса господин Рамбо.

Но Элен жестом попросила его обождать. Она осталась одна; ей казалось, что из ее жизни вырвана страница. Когда она увидела, что на кладбище не осталось никого из посторонних, она с трудом преклонила колени перед склепом. Аббат Жув, в стихаре, еще не поднимался с земли. Оба долго молились. Потом священник молча помог Элен встать; взор его излучал милосердие и прощение.

— Дай ей руку, — просто сказал он господину Рамбо.

На горизонте золотился в сиянии весеннего утра Париж. В глубине кладбища пел зяблик.

V

Прошло два года. В одно декабрьское утро маленькое кладбище спало среди резкого холода. Еще накануне пошел снег, мелкий снег, гонимый северным ветром. С бледнеющего неба с летучей легкостью перьев падали, редея, хлопья. Снег уже затвердевал, высокая оторочка лебяжьего пуха тянулась вдоль ограды. За этой белой чертой в смутной бледности горизонта простирался Париж.

Госпожа Рамбо еще молилась, стоя на коленях перед могилой Жанны, в снегу. Ее муж молча поднялся на ноги. Они поженились в ноябре, в Марселе. Господин Рамбо продал свое заведение на Центральном рынке и уже три дня жил в Париже, заканчивая связанные с этой продажей формальности; фиакр, ожидавший супругов на улице Резервуаров, должен был заехать в гостиницу за багажом, а оттуда отвезти их на вокзал. Элен предприняла это путешествие с единственной мыслью преклонить колени у могилы дочери. Она оставалась неподвижной, склонив голову, словно забыв, где она, и не чувствуя холодной земли, леденившей ей колени.

Ветер стихал. Господин Рамбо отошел к краю террасы, не желая отвлекать жену от немой скорой воспоминаний. Туман поднимался из далей Парижа, необъятность которого тонула в белесой мути этого облака. У подножия Трокадеро, под медленным полетом последних снежинок, город, цвета свинца, казался мертвым. В неподвижном воздухе, с едва заметным непрерывным колебанием, сеялись на темном фоне бледные крапинки снега. За трубами Военной пекарни, кирпичные башни которых окрашивались в тона старой меди, бесконечное скольжение этих белых мух сгущалось, — в воздухе словно реяли газовые ткани, развертываемые нитка по нитке. Ни единый вздох не веял от этого дождя, — он, казалось, падал не наяву, а во сне, заколдованный на лету, словно убаюканный. Чудилось, что хлопья, приближаясь к крышам, замедляют свой лет; они оседали без перерыва, миллионами, в таком безмолвии, что лепесток, роняемый облетающим цветком, падал бы слышнее; забвением земли и жизни, нерушимым миром веяло от этих движущихся сонмов, беззвучно рассекавших пространство. Небо все более и более просветлялось, окрашивалось молочным оттенком, кое-где еще затуманенным струями дыма. Мало-помалу выступали яркие островки домов, город обрисовывался с птичьего полета, прорези его улиц и площадей тянулись рвами и теневыми провалами, вычерчивая гигантский скелет кварталов.

Элен медленно поднялась. На снегу остался отпечаток ее колен. Закутанная в широкое, темное, опушенное мехом манто, она казалась очень высокой, выделяясь широкими плечами на фоне ослепительно белого снега. Отворот шляпы из черного плетеного бархата бросал на ее лоб тень диадемы. Она вновь обрела свое прекрасное, спокойное лицо, блеск серых глаз и белых зубов; округлый, несколько массивный подбородок по-прежнему придавал ей выражение благоразумия и твердости. Когда она поворачивала голову, ее профиль вновь являл строгую четкость статуи. Кровь дремала под свежей бледностью ее щек. Чувствовалось, что она вновь поднялась на свою прежнюю целомудренную высоту. Две слезы скатились с ресниц Элен: ее спокойствие было преображением ее прежнего страдания. И она стояла перед надгробием — простой колонной, где под именем Жанны были высечены две даты, измерявшие краткое протяжение жизни маленькой двенадцатилетней усопшей.

Вокруг нее кладбище расстилало белизну своей пелены, прорезанную углами заржавленных памятников, железными крестами, похожими на раскинутые в печали руки. Одни только шаги Элен и господина Рамбо проложили тропинку в этом пустынном уголке, где в белоснежном уединении спали мертвые. Аллеи уходили вдаль легкими призраками деревьев. Порою с отягченной ветки бесшумно падал ком снега, и снова все застывало в неподвижности. На другом конце кладбища толпой прошли люди в черном: там опустили кого-то под этот белый саван. Слева близилось другое похоронное шествие. Гробы и провожатые тянулись в безмолвии, силуэты их четко выделялись на бледности снежного покрова.

Мысли Элен возвращались к действительности. Тут она увидела около себя старую нищенку, едва волочившую ноги. То была тетушка Фетю; снег заглушал шарканье ее мужских башмаков, разорванных и починенных бечевкой. Никогда еще Элен не видела ее в такой нищете, более дрожащей и жалкой, одетой в более грязные отрепья; она еще больше раздулась и казалась отупелой. Теперь, в непогоду, в стужу, в ливни, старуха провожала погребальные шествия, рассчитывая на участливость сострадательных людей, ибо знала, что на кладбище страх смерти побуждает подавать милостыню; она посещала могилы, подходя к коленопреклоненным людям в ту минуту, когда они разражались рыданиями и не имели сил отказать ей. Войдя на кладбище вместе с последней процессией, она уже несколько минут приглядывалась издали к Элен, но не узнала «доброй барыни»; стоя с протянутой рукой, она принялась, всхлипывая, рассказывать Элен, что у нее дома двое детей умирают с голоду, что они сидят без огня, старший погибает от чахотки. Элен слушала ее, онемев при виде этого призрака прошлого. Вдруг тетушка Фетю остановилась; бесчисленные морщины ее лица выразили напряженную работу мысли, сощуренные глазки заморгали. Как? Добрая барыня! Значит, небо услышало ее мольбы! И, оборвав рассказ о детях, она принялась ныть, разливаясь неиссякаемым потоком слов. Теперь у нее вдобавок не хватало зубов, — едва можно было понять, что она говорит. Все кары господни обрушились на ее голову. Барин рассчитал ее, она пролежала три месяца в постели. Да, она все еще болеет, — теперь уже ее всю как есть разбирает, соседка говорит, что это, верно, паук заполз ей в рот во время сна. Будь у нее хоть немножко угля, она согрела бы себе живот, — только это и помогало ей теперь. Но у нее не было ничего, даже обгорелой спички. А барыня, может быть, путешествовала? Значит, дела были. Слава богу и за то, что она видит барыню в добром здоровье, свежей и красивой. Господь воздаст ей за все. Элен вынула кошелек. Тетушка Фетю, задыхаясь, оперлась о решетку могилы.

Похоронные процессии удалились. Где-то рядом, в могильной яме, равномерно ударял заступ невидимого могильщика. Тем временем старуха, не отводя глаз от кошелька, перевела дух. Чтобы получить побольше денег, она, приняв вкрадчиво-ласковый вид, заговорила о той — другой — барыне. Грех сказать, сердобольная была дама. Так поди ж ты! Она не знала, как взяться за дело, ее деньги не шли впрок. Говоря это, старуха осторожно косилась на Элен. Наконец она рискнула упомянуть имя доктора. О! Вот уж он-то был добрейший человек. Прошлым летом он уезжал вместе, с женой. Мальчик их подрастает — прелестный ребенок! Но пальцы Элен, открывавшие кошелек, задрожали, и тетушка Фетю внезапно изменила тон. Ошеломленная, растерянная, она только теперь поняла, что добрая барыня стоит у могилы своей дочери. Она забормотала, начала вздыхать, постаралась вызвать у Элен слезы. Такая чудная крошка, с такими очаровательными ручонками, — она еще так и видит, как девочка подавала ей серебряные монеты. Какие у нее были длинные волосы, как она смотрела на бедных большими глазами, полными слез! Да, уж второго такого ангела не найти, нет таких больше, хоть все Пасси обойти. В хорошую погоду она каждое воскресенье будет приносить ей на могилу букет маргариток, набранных во рву городских укреплений. Она замолчала, встревоженная жестом, которым Элен прервала ее речь. Неужели она разучилась угадывать, что кому надо сказать? Добрая барыня не плакала и дала ей только один франк.

Тем временем господин Рамбо приблизился к ограде террасы. Элен подошла к нему. При виде мужчины глаза тетушки Фетю заискрились. Этого она не знала: то был, верно, новый. Волоча ноги, она последовала за Элен, призывая на нее благословение господне; приблизившись к господину Рамбо, она вновь заговорила о докторе. Вот уж у кого будут многолюдные похороны, когда он умрет, если все бедняки, которых он лечил бесплатно, пойдут за его гробом! Он немножко бегал за женщинами, это всякий скажет. Некоторые дамы в Пасси близко знали его. Но это не мешало ему боготворить свою жену. Такая хорошенькая дамочка! Могла бы ведь и пошалить, да уж куда там — даже и думать об этом перестала. Настоящие голубки. Повидалась ли барыня с ними? Они, верно, у себя — она только что видела, что ставни в их доме на улице Винез открыты. Они так любили барыню раньше, они были бы так рады повидать ее! Жуя эти обрывки фраз, старуха присматривалась к господину Рамбо. Он слушал ее с обычным своим спокойствием. Воскрешенные ею воспоминания не вызвали даже тени на его невозмутимо ясном лице. Ему только показалось, что назойливость старой нищенки утомляет Элен; пошарив у себя в кармане, он, в свою очередь, подал старухе милостыню и знаком дал ей понять, чтобы она удалилась. Увидев вторую серебряную монету, тетушка Фетю рассыпалась в благодарностях. Она купит немного дров, обогреется, — только это теперь успокаивает ей резь в животе… Да, настоящие голубки! Взять хотя бы то, что жена доктора родила ему прошлой зимой второго ребенка, прелестную девочку, розовенькую и толстенькую, — ей теперь пошел четырнадцатый месяц. В день крестин доктор дал ей на паперти пятифранковую монету. Да, есть еще не свете добрые сердца, барыня приносит ей счастье. Спаси господи добрую барыню от всякого горя, осыпь ее благодеяниями! Во имя отца, и сына, и святого духа — аминь!

Она ушла, бормоча на ходу три «Отче наш» и три «Богородицы». Элен, выпрямившись, смотрела на Париж. Снег перестал падать — последние хлопья медлительно-устало легли на крыши, и в необъятном жемчужно-сером небе, за тающими туманами, золотистые лучи солнца зажгли розовый отсвет. Одна-единственная полоса голубизны, над Монмартром, окаймляла горизонт такой прозрачной и нежной лазурью, что казалась тенью, отброшенной белым атласом. Париж выступал из тумана, все шире расстилаясь снеговыми просторами в своем оцепенении, сковавшем его неподвижностью смерти. Летучая крапчатость снежинок уже не оживляла город тем трепетом, бледные струи которого дрожали на фасадах цвета ржавчины. Дома — черные, словно заплесневевшие от многовековой сырости, проступали из-под белых покровов, под которыми они спали. Целые улицы, с покоробившимися крышами, разбитыми окнами были словно разрушены, разъедены селитрой. Виднелся окруженный белыми стенами квадрат площади; заваленный обломками. Но по мере того как над Монмартром расширялась голубая полоса, проливая свет, ясный и холодный, как ключевая вода, Париж, словно видимый сквозь хрустальное стекло, вырисовывался с четкостью японского рисунка, вплоть до отдаленных предместий.

Закутанная в меховое манто, бессознательно перебирая пальцами края рукавов, Элен думала. Одна и та же, единственная мысль, непрестанно возвращалась к ней, словно эхо: у них родился ребенок — розовенькая, пухленькая девочка; и она представляла ее себе в том очаровательном возрасте, когда Жанна начинала говорить. Маленькие девочки так милы в четырнадцать месяцев! Она считала месяцы; четырнадцать и девять месяцев ожидания — это составляло почти два года; как раз то же время, с разницей в каких-нибудь две недели. И перед ней возникло солнечное видение: Италия, страна мечты, с золотыми плодами, где влюбленные, обнявшись, уходят в благоухающую ночь. Анри и Жюльетта шли перед нею в лунном свете. Они ласкают друг друга, как супруги, вновь ставшие любовниками. Маленькая девочка, розовенькая, толстенькая, голенькое тельце которой смеется на солнце; она пытается лепетать неясные слова, заглушаемые поцелуями матери. Элен думала об этом без гнева, без ропота, в глубоком спокойствии — спокойствии печали. Страна солнца исчезла; она обвела медленным взором Париж, огромное тело которого коченело в зимней стуже. Казалось, то мраморные исполины распростерлись в царственном, холодном покое, истомленные древним страданием, которого они уже не чувствовали. Голубой просвет проглянул над Пантеоном.

Воспоминания Элен уходили в прошлое. Возвратившись в Марсель, она жила в каком-то оцепенении. Однажды утром, проходя улицей Птит-Мари, она разрыдалась, увидев дом, где прошло ее детство. То были ее последние слезы. К ней часто заходил господин Рамбо; она ощущала его возле себя, как надежный оплот. Он ничего не требовал, никогда не говорил ей о своих чувствах. Однажды осенью он пришел к ней с покрасневшими от слез глазами, сломленный глубоким горем: умер его брат, аббат Жув. Она, в свою очередь, утешала его. Элен не помнила ясно, что было дальше. Ей все время чудилось, что позади них стоит аббат, она поддавалась той кроткой примиренности, которой ее окутывал преданный друг. Раз он лелеял все ту же мечту, она не находила причин для отказа, это решение казалось ей вполне разумным. Срок траура Элен истекал; по своему собственному почину она трезво обсудила все подробности с господином Рамбо. Руки ее старого друга дрожали от бесконечной нежности. Все будет так, как она захочет: он ждал много месяцев, ему довольно одного лишь знака. Они венчались в черных одеждах. В брачный вечер он тоже целовал ее обнаженные ноги, прекрасные ноги статуи, вновь ставшие словно мраморными. И все дальше в прошлое развертывался свиток жизни.

Глядя на расширявшуюся у горизонта голубую полосу неба, Элен дивилась пробуждавшимся в ней воспоминаниям. Или она была безумна в тот год? Теперь, когда она вызывала в себе образ той женщины, что прожила около трех лет на улице Винез, ей казалось, что она судит о чужом человеке, поведение которого вызывает в ней презрение и удивление. Что за приступ загадочного безумия, что за страшная болезнь, слепая, как удар молнии! А ведь она не призывала ее; она жила спокойно, уединившись в своем уголке, поглощенная страстной любовью к дочери. Путь жизни пролегал перед ней, она шла по нему без любопытства, без желаний. И вдруг налетел вихрь, она упала наземь. Еще и теперь она ничего не понимала. В ту пору ее существо перестало ей принадлежать, другая женщина действовала в ней. Неужели это было возможно? Неужели она могла это сделать? Потом холод пронизал ее: Жанну уносили под розами. И тогда, застыв в своем горе, она вновь обрела прежний нерушимый мир, без желаний, без любопытства, медленно ступая все дальше по неуклонно прямому пути. Она вновь вернулась к жизни — со строгим спокойствием и гордостью честной женщины.

Господин Рамбо шагнул к Элен, желая увести ее из этой обители скорби, но она знаком дала ему понять, что ей хочется еще побыть здесь. Подойдя к ограде, она смотрела на вереницу старых, потрепанных карет, вытянувшуюся вдоль тротуара авеню Ля-Мюэтт. Побелевшие кузова и колеса, лошади, словно замшелые, казалось, с давних пор гнили там. Кучера сидели неподвижно, застыв в своих обледенелых плащах. По снегу, один за другим, с трудом двигались другие экипажи. Лошади скользили, вытягивали шею, возницы, слезши с козел, ругались и тянули их под уздцы; за стеклами карет можно было разглядеть лица терпеливых седоков, откинувшихся на подушки, примирившихся с мыслью потратить три четверти часа на поездку, которая в другую погоду заняла бы десять минут. Звуки были точно приглушены ватой; в мертвом покое улиц выделялись лишь голоса, звучавшие как-то особенно отчетливо и резко: оклики, смех людей, захваченных гололедицей врасплох, ругань ломовых, щелкающих кнутами, испуганное фырканье лошадей. Дальше, направо, поражали своей красотой высокие деревья набережной. Казалось, то были деревья из витого стекла, огромные венецианские люстры, разветвления которых, унизанные цветами, были затейливо изогнуты фантазией мастера. С северной стороны ветер превратил стволы в колонны. Наверху перепутались опушенные снегом ветви, пористые эгретки, четко вырисовывались очаровательные узоры черных веточек, прочерченных белым. Морозило; в прозрачном воздухе не проносилось ни дуновения.

И Элен говорила себе, что она не знала Анри. В течение года она виделась с ним почти каждый день, он часами сидел с ней рядом, беседуя с ней, погружая свой взгляд в ее глаза. Она не знала его. Однажды вечером она отдалась, и он взял ее. Она не знала его. Она делала огромное усилие — и все же ничего не могла понять. Откуда он пришел? Как очутился рядом с ней? Кто он был, что она поддалась его настояниям, она, которая скорее умерла бы, чем отдалась другому? Она не знала, — то было головокружение, помрачившее ее рассудок. В последний, как и в первый день, он оставался ей чужим. Тщетно соединяла она воедино отдельные, разрозненные мелочи — его слова, его поступки, все, что она помнила о нем. Он любил свою жену и своего ребенка, он улыбался тонкой улыбкой, у него были корректные манеры благовоспитанного человека. Потом ей представлялось его пылающее лицо, блуждающие в огне желаний руки. Шли недели, он исчезал, унесенный потоком. Теперь она не могла бы сказать, где говорила с ним в последний раз. Он ушел, его тень ушла с ним. У их романа не было иной развязки. Она не знала его.

Над городом раскинулось голубое, без единого пятнышка, небо. Элен подняла голову, утомленная воспоминаниями, счастливая этой чистотой. То была прозрачная голубизна, очень бледная, голубой отблеск, ускользающий в белизне солнечного света. Солнце, низко у горизонта, сияло подобно серебряному светильнику. Оно горело без жара, отражаясь на снегу, среди застывшего ледяного воздуха. Внизу — широкие кровли, черепицы Военной пекарни, шифер крыш вдоль набережной расстилались белыми простынями, подрубленными черным. По ту сторону реки квадрат Марсова поля развертывался степью, где темные точки далеких экипажей напоминали русские сани, скользящие под звон колокольчиков; вязы Орсейской набережной, уменьшенные расстоянием, вытянулись расцветами тонких кристаллов, ощетиненных иглами. В неподвижности этого ледяного моря Сена катила мутные воды между крутых берегов, опушивших ее горностаем. Со вчерашнего дня шел лед; можно было ясно различить у быков моста Инвалидов, как льдины, разбиваясь, исчезали под арками. Дальше подобные белым кружевам, все более утончающимся, мосты ступенями уходили к сверкающим скалам Старого города, над которыми высились снеговые вершины башен собора Парижской богоматери. Налево — другие остроконечные выси разрывали однообразную равнину бесконечных кварталов. Церковь святого Августина, Оперный театр, башня святого Иакова были словно горы, где царствуют вечные снега; ближе павильоны Тюильри и Лувра, связанные между собой новыми строениями, вырисовывались очертаниями горного хребта с ослепительно белыми вершинами. Направо виднелись убеленные снегом вершины: Дом Инвалидов, церковь святого Сульпиция, Пантеон, — последний очень далеко, вычерчиваясь на лазури подобием волшебного замка, облицованного голубоватым мрамором. Не доносилось ни голоса. По серым щелям угадывались улицы, перекрестки казались провалами. Исчезли целые ряды домов. Только ближайшие фасады можно было узнать по бесчисленным черточкам их окон. Дальше — снежные покровы, сливаясь воедино, терялись в ослепительной дали, образуя как бы озеро, голубые тени которого продолжали голубизну неба. Париж, огромный и ясный, сверкал в сиянии этого морозного дня под серебряным солнцем.

И Элен в последний раз обняла взглядом бесстрастный город; он тоже был ей неведом. Она вновь увидела его — спокойным и как бы бессмертным, среди снегов, таким, каким она покинула его, каким она его видела каждый день в течение трех лет. Париж был полон ее прошлым. Он был рядом с ней, когда она любила, рядом с Жанной, когда девочка умирала. Но этот неотлучный спутник хранил неизменную безмятежность своего огромного лика; он был все тот же — не знающий сострадания, безмолвный свидетель смеха и слез, потоки которых, казалось, уносила Сена. Раньше Элен чудились в нем то свирепость чудовища, то доброта колосса. Теперь она чувствовала, что он навеки останется неведомым ей, безбрежный и равнодушный. Он ширился. Он был — жизнь.

Господин Рамбо слегка прикоснулся к Элен, желая увести ее. В его добродушных чертах сквозила тревога.

— Не огорчайся, — прошептал он.

Он знал все и не нашел другого слова. Госпожа Рамбо посмотрела на него и почувствовала себя успокоенной. Ее лицо было розово от холода, глаза ясны. Мыслями она была уже далеко. Опять начиналась повседневная жизнь.

— Я не помню, хорошо ли я заперла большой сундук, — сказала она.

Господин Рамбо обещал проверить. Поезд уходил в двенадцать часов дня, у них еще было время. Улицы уже посыпали песком, — они не проедут и часа. Но вдруг он повысил голос:

— Я уверен, что ты забыла об удилищах!

— О! Совершенно! — воскликнула она, удивленная и раздосадованная своей забывчивостью. — Нужно было вчера купить их.

Речь шла о складных удочках, очень удобных, каких в Марселе не было. У супругов была маленькая дача на берегу моря: они собирались провести там лето. Господин Рамбо взглянул на часы. Он успеет еще купить удочки по дороге на вокзал, — можно будет связать их вместе с зонтиками. Он увел Элен, торопясь, идя напрямик между могилами. Кладбище опустело, лишь следы их шагов виднелись на снегу. Мертвая Жанна навеки осталась одна пред лицом Парижа.

НАНА ©Перевод Н. М. Жаркова

I

Пробило девять, а зал театра Варьете был еще пуст. Лишь кое-где на балконе и в партере терпеливо ожидали начала немногочисленные зрители, затерявшиеся среди гранатового бархата кресел, в слабом сумеречном свете приспущенной люстры. Громадное алое пятно занавеса расплывалось во мраке; сцена безмолвствовала, рампу еще не зажигали, еще не расставили по местам сдвинутые в беспорядке пюпитры оркестрантов. Только в райке, ютившемся под расписным плафоном, где обнаженные девы и младенцы порхали в небесах, давно позеленевших от испарений газа, — слышался сдержанный непрерывный гул голосов, смех и выкрики; там уступами уходили ввысь к большим круглым окнам в золоченых рамах ряды чепцов и каскеток. В ложах время от времени появлялись билетерши и, с озабоченным видом держа билеты в руке, пропускали вперед очередную пару, чинно садившуюся на свои места: мужчина во фраке, при нем дама — тоненькая, затянутая, с томно блуждающим взором.

В креслах показались двое молодых людей. Не присаживаясь, они стали разглядывать зал.

— Ну что я тебе говорил, Гектор! — воскликнул тот, что был постарше, высокий брюнет с усиками. — Чего ради ты притащил меня так рано? Даже сигару не дал докурить.

Мимо прошла билетерша.

— Верно, господин Фошри, — фамильярно бросила она, — начнут уж никак не раньше, чем через полчаса.

— Зачем же писать в афишах, что начало в девять, — буркнул Гектор, досадливо кривя свое длинное худое лицо. — Еще сегодня утром Кларисса уверяла меня, что начнется в девять, а ведь она знает, сама занята в пьесе.

Они прервали беседу и, закинув голову, старались проникнуть взором в полумрак лож. Но зеленая обивка, казалось, еще сгущала тени. Внизу под галереей утопали в полной мгле ложи бенуара. В ложе балкона сидела одна-единственная зрительница — какая-то полная дама, тяжело опиравшаяся на бархатный барьер. Справа и слева от сцены, между высоких колонн, еще пустовали литерные ложи, задрапированные занавесями с длинной бахромой. Белизна и позолота зала, оттененные нежно-зелеными тонами, еле проступали сквозь легкую пелену света, льющегося из большой хрустальной люстры, где газовые рожки только еще начинали разгораться.

— А ты достал ложу для Люси? — спросил Гектор.

— Достал, но с каким трудом! — ответил его спутник. — Не беспокойся, Люси раньше времени не явится.

Он подавил зевок и после минутного молчания добавил:

— Тебе повезло, ты ведь еще никогда на премьерах не бывал… «Белокурая Венера» наверняка будет гвоздем сезона. О ней уже целых полгода трезвонят. Ах, дружок, какая музыка! Шик!.. Борденав, а он в таких делах знаток, недаром приберег пьесу для Выставки.

Гектор слушал его слова с благоговейным вниманием. Потом спросил:

— А эту Нана, новую звезду, которая играет Венеру, — ты ее знаешь?

— Господи! И ты туда же! — воскликнул Фошри, воздевая к небесам руки. — С самого утра меня допекают этой Нана. Я нынче встретил человек двадцать, и все как сговорились, Нана да Нана!.. А я почем знаю! Неужели я обязан помнить всех парижских девок?.. Нана — новое открытие Борденава. Этим все сказано!

Он замолчал, успокоился. Но вид пустого зала, тусклый свет люстры, какое-то почти церковное благолепие, благолепие храма, где человек невольно переходит на шепот, боится хлопнуть дверью, снова вывели его из равновесия.

— Ну, нет уж, — неожиданно заявил он, — с меня хватит! Лично я ухожу. Может, нам посчастливится обнаружить внизу Борденава. И даже узнать кое-какие подробности.

В огромном вестибюле, выложенном мраморными плитами, у контроля уже начали толпиться зрители. Сквозь распахнутые двери видны были бульвары, где под высоким небом апреля шла своя особая жизнь с жаркой сутолокой и сверканием огней. Стук карет резко обрывался у подъезда, громко хлопали дверцы; зрители по двое, по трое входили в вестибюль, задерживались у контроля, поднимались по расположенной в глубине вестибюля лестнице, расходившейся направо и налево двумя маршами; на ступеньках с умыслом медлили, играя гибкой талией, дамы. В беспощадном свете газа, среди мертвенной наготы вестибюля, которому жалкие колонны в стиле ампир придавали сходство с храмом, воздвигнутым из папье-маше, бросались в глаза длинные афиши, где на желтом фоне огромными черными буквами выделялось имя НАНА. Мужчины останавливались и впивались глазами в афишу; уже прочитавшие толпились в дверях, загораживая проход; а у билетной кассы толстяк с широким гладко выбритым лицом грубо огрызался в ответ на просьбы желающих получить билетик.

— Вот он, Борденав, — сказал Фошри, спускаясь по лестнице.

Но директор уже заметил его.

— Хорош, нечего сказать! — крикнул он снизу. — Где она, обещанная статейка? Открываю утром «Фигаро», и хоть бы слово!

— Да подождите, — отбивался Фошри. — Надо сначала посмотреть вашу Нана, а потом уже о ней писать… Кстати, я вам ровно ничего не обещал.

Желая положить конец пререканиям, он представил директору своего кузена Гектора де Ла Фалуаз, прибывшего в Париж с намерением завершить здесь свое образование. Директор бросил на юношу быстрый оценивающий взгляд. А Гектор в волнении уставился на него. Так вот каков он — знаменитый Борденав, владелец труппы дрессированных девиц, их тюремщик, неистощимый поставщик сенсационных новинок, вот он, этот циник с замашками жандарма, — орет, брызжет слюной, хлопает себя по ляжкам. Гектор решил, что обязан начать разговор с какой-нибудь любезной фразы.

— Ваш театр… — произнес он медовым голоском.

Но Борденав прервал его бесцеремонным словечком, как человек, несклонный приукрашивать истину.

— Скажите лучше — мой бордель.

Фошри одобрительно фыркнул, а шокированный Ла Фалуаз, поперхнувшись комплиментом, старался сделать вид, что оценил остроту. Тут директор бросился здороваться с театральным критиком, чьи фельетоны имели немалый вес. Когда он снова подошел к молодым людям, Ла Фалуаз уже успел оправиться от смущения. Пуще всего он боялся, что будет мяться, и тогда в нем признают провинциала.

— Мне говорили, — начал он, не желая сдаваться, — что у Нана прелестный голос.

— Это у нее-то?! — воскликнул директор, пожимая плечами. — Визжит, как драная кошка!

Юноша поспешил исправить свой промах:

— Зато великолепная артистка.

— Это она-то!.. Тумба тумбой, ни рукой, ни ногой двинуть не умеет.

Легкая краска проступила на скулах Ла Фалуаза. Он окончательно отказывался что-либо понимать. И пробормотал:

— Ни за какие блага мира я не пропустил бы нынешней премьеры. Мне известно, что ваш театр…

— Мой бордель… — снова поправил его Борденав с холодным упрямством человека, которого не так-то легко сбить с его позиций.

Тем временем невозмутимый Фошри разглядывал входивших дам. Он поспешил на помощь кузену, который стоял разинув рот, не зная, смеяться ему или обидеться.

— Ну что тебе стоит порадовать Борденава, называй его театр, как он тебя просит, раз ему так хочется… А вы, дружок, бросьте нас морочить. Если ваша Нана не умеет ни петь, ни играть, спектакль просто-напросто провалится. Впрочем, боюсь, что так оно и будет.

— Провалится! Провалится! — завопил директор, багровея от негодования. — Да кто вам сказал, что женщина должна уметь петь и играть! Ах, детка, ты, как я погляжу, просто дурак… У Нана есть нечто другое, и это-то другое все заменит, уж поверь мне. У меня на такие вещи нюх, так вот этого другого у Нана хоть отбавляй, или я, старый болван, ничего не стою… Вот увидишь, сам увидишь, стоит ей выйти на сцену, и весь зал ахнет.

Он вскинул к потолку свои огромные ручищи, которые тряслись от восторга; облегчив душу, он понизил голос и пробормотал про себя:

— Да, она далеко пойдет, далеко, уж поверьте… Кожа-то, кожа какая…

И так как Фошри не отставал, Борденав снизошел и сообщил кое-какие подробности в столь откровенных выражениях, что Гектор де Ла Фалуаз сконфузился… По словам Борденава, Нана он знал раньше и решил дать ей ход. Кстати, он тогда как раз искал Венеру для новой пьесы. Лично он не любитель долго возиться с новенькими, пускай публика получит свое удовольствие. Ну и хлебнул же он горя, когда эта рослая девица появилась в их заведении, — чуть бунт не поднялся. Роза Миньон, главная его звезда, она и поет прекрасно и играет отлично, так вот Роза совсем разъярилась, почуяв соперницу, каждый божий день грозит бросить его на произвол судьбы. А с афишами-то что было, боже мой! В конце концов он велел набрать имена обеих артисток одинаково крупным шрифтом. Пусть только оставят его в покое. А если кто-нибудь из его девочек, как он именовал своих артисток, скажем, Симона или Кларисса, заартачится, он, не беспокойтесь, сумеет дать им пинка пониже спины. Иначе от них житья не будет. Он, слава богу, перевидал их на своем веку, знает им цену, этим шлюхам!

— Смотрите-ка! — прервал он свой рассказ. — Наши неразлучные пришли — Миньон со Штейнером. Роза, знаете ли, порядком прискучила Штейнеру, ну вот муж за ним и ходит по пятам, боится, как бы тот не дал тягу.

От газовых рожков, зажженных на фронтоне театра, пролегла по тротуару светлая полоса. Два ярко-зеленых деревца четко вырисовывались на фоне неба; свет газа придавал колонне неестественную белизну, и можно было, как днем, издали прочесть афишу; а там, еще дальше, огни буравили сгустившийся мрак бульваров, где смутно угадывалось непрерывное движение толпы. Подходившие к театру мужчины не спешили войти и, остановившись у входа, беседовали, докуривая сигару; газовые рожки окрашивали их лица в синеватый цвет, и на асфальт ложились кургузые тени. Миньон, чересчур высокий, чересчур широкоплечий, с четырехугольным, как у ярмарочного борца, черепом, легко прокладывал в толпе дорогу, волоча за собой банкира Штейнера, низенького, пузатенького, круглолицего, с седеющей бородкой.

— Ну так вот! — обратился Борденав к банкиру. Вчера вы как раз и видели ее у меня в кабинете.

— Ах, значит, это она! — воскликнул Штейнер. — Я так и думал. Но мы с ней столкнулись уже на пороге, и я даже не успел ее как следует разглядеть.

Миньон прислушивался к разговору, не подымая опущенных век, нервическим жестом вертя вокруг мизинца перстень с огромным бриллиантом. Он сразу понял, что речь идет о Нана. Но Борденав так живо набросал портрет своей дебютантки, что в глазах банкира вспыхнул огонек, и тут Миньон решил вмешаться.

— Да бросьте, милый, самая обыкновенная потаскушка! Публика ей еще покажет… Штейнер, голубчик, моя жена ждет вас у себя в уборной.

Он попытался было увести его силой. Но Штейнер не желал расставаться с Борденавом. Прямо перед ними зрители, выстроившись цепочкой, напирали на контролеров, и среди нестройного гула голосов все чаще слышалось имя Нана — два коротких певучих слога. Мужчины, толпившиеся у афиш, громко скандировали это имя; другие бросали его на ходу, как вопрос; а женщины с тревожной улыбкой на устах повторяли его тихонько, с удивлением. Никто не знал Нана. Откуда она взялась, эта самая Нана? Шепотом, на ушко друг другу, передавались шуточки, анекдоты. Само имя уже звучало как ласка, уменьшительное имя, становившееся интимным в любых устах. Достаточно было произнести его вот так вслух, и толпой овладевало веселое благодушие. Всех охватила лихорадка любопытства, того особого парижского любопытства, которое по силе можно сравнить только с приступом горячки. Всем хотелось видеть Нана. В толчее какой-то даме оторвали оборку, какой-то господин потерял шляпу.

— Нет, это уж слишком! — завопил Борденав, когда человек двадцать насели на него с вопросами. — Сами увидите… А я бегу, меня ждут.

Он исчез в восторге от того, что сумел разжечь свою публику. Миньон, пожав плечами, напомнил Штейнеру, что Роза давно ждет их, — хочет показать свой костюм для первого акта.

— Смотри, вон Люси выходит из кареты, — сказал Ла Фалуаз, обращаясь к Фошри.

Это действительно оказалась Люси Стюарт, маленькая дурнушка лет под сорок; шея у нее была слишком длинная, личико помятое, губы слишком крупные, но необычайное изящество и живость движений придавали ей какое-то особое обаяние. Она привезла с собой Каролину Эке и ее матушку; Каролина поражала холодной красотой, а матушка, весьма достойная особа, походила на чучело.

— Пойдешь с нами, я тебе оставила место, — скомандовала Люси, обращаясь к Фошри.

— Нет уж, увольте! Оттуда ничего не видно, — ответил он. — У меня кресло, предпочитаю сидеть в партере.

Люси взорвалась. Значит, он просто боится показываться с ней? Потом, так же внезапно успокоившись, заговорила о другом.

— Почему ты мне не сказал, что знаешь Нана?

— Я? Да я ее в глаза не видал!

— Ох, так ли? А меня уверяли, будто ты с ней спал.

Но стоявший рядом Миньон, приложив к губам палец, призвал их к молчанию. И в ответ на вопросительный взгляд Люси прошептал, показав на молодого человека, проходившего мимо:

— Ее дружок!

Присутствующие взглянули на молодого человека. Он был весьма недурен собой. Оказалось, Фошри его знает: это Дагне; мальчик уже успел просадить на женщин миллиона три и сейчас крутится на бирже, чтобы заработать на букет для какой-нибудь очередной дамы или угостить ее обедом. Люси объявила, что у него прелестные глаза.

— А вот и Бланш! — воскликнула она. — Кстати, Бланш мне и сказала, что ты спал с Нана.

Бланш де Сиври, рослую блондинку с хорошеньким, но преждевременно расплывшимся личиком, сопровождал хилый, очень выхоленный и очень элегантный господин.

— Граф Ксавье де Вандевр, — шепнул Фошри на ухо Ла Фалуазу.

Граф обменялся рукопожатием с журналистом, а Бланш с Люси, не теряя времени, вступили в бурное объяснение. Одна была в розовом, другая — в голубом; своими широкими юбками в воланах они загородили весь проход, и имя Нана произносилось обеими дамами так часто и так громко, что к ним уже стали прислушиваться. Граф де Вандевр увел Бланш. Но теперь имя Нана звучало уже во всех уголках вестибюля, накаляя страсти заждавшихся зрителей. Почему, в самом деле, не начинают? Мужчины то и дело вынимали из жилетного кармана часы, опаздывающие выскакивали на ходу из карет, зрители, толпившиеся на улице, потянулись к дверям, а случайные прохожие, вступая в полосу света, на опустевшем тротуаре, замедляли шаги, вытягивали шеи, стараясь заглянуть в вестибюль. Какой-то мальчишка, насвистывая песенку, пробежал было мимо театра, но вдруг остановился перед афишей, хрипло выкрикнул: «Эй ты, Нана!» — и пошел дальше развинченной походкой, шаркая стоптанными башмаками. Раздался взрыв смеха. Вполне пристойные с виду господа повторяли вслед за сорванцом: «Нана, эй, Нана!» Началась давка у контроля, вспыхнул скандал, голоса, призывавшие Нана, требовавшие Нана, сливались в нестройный гул; толпа, как всякая толпа, была рада поддаться любой глупой забаве, любому порыву низменной чувственности.

Но над этим содомом внезапно послышалось треньканье звонка, возвещавшего о начале спектакля. Гам переплеснулся на бульвар: «Звонят, звонят!»; каждый энергично прокладывал себе дорогу в толпе, так что пришлось прислать подкрепление контролерам. Встревоженному Миньону удалось наконец сдвинуть с места Штейнера, который так и не удосужился посмотреть Розин костюм. При первом же звякании колокольчика Ла Фалуаз, испугавшись, что они не поспеют к увертюре, потащил за собой Фошри, прокладывая дорогу локтями. Это излишнее рвение публики бесило Люси Стюарт. Ну и грубияны, женщину готовы затолкать! Она нарочно замешкалась вместе с Каролиной Эке и ее матушкой. Вестибюль опустел, только во входные двери все еще врывалось протяжное гудение бульвара.

— Хоть бы пьесы у них были веселые, и того нет, — твердила Люси, поднимаясь по лестнице.

В зале Фошри и Ла Фалуаз, стоя у своих кресел, вновь огляделись вокруг. Теперь все здесь сияло. Длинные язычки газа играли на хрустальных подвесках люстры, брызги розовых и желтых огней дождем падали от плафона до партера. Темно-гранатовая обивка кресел отливала теперь алым, а игра позолоты смягчалась нежной зеленью орнамента, и только роспись плафонов сохраняла свою неумеренную яркость. Рампа словно пламенем зажгла тяжелый пурпурный занавес, сказочно богатый, как в волшебных замках, зато еще резче выступило убожество портала, где трещины обнажили штукатурку под позолотой. Становилось жарко. Рассевшись перед пюпитрами, оркестр настраивал инструменты, и среди крепнувшего гула голосов проносилась то легчайшая трель флейты, то сдержанный вздох валторны, то певучий голос скрипки. Зрители говорили все разом, толкались, рассаживались по местам, добытым с боя; в коридорах скопилась уйма народу, и в двери с трудом просачивался неиссякаемый людской поток. Махали друг другу, шуршали шелка, в затейливый хоровод юбок и причесок то тут, то там врезалось черное пятно фрака или редингота. Меж тем ряды кресел заполнялись; кое-где резко выделялся светлый туалет, головка с нежным профилем клонилась под тяжестью шиньона, среди локонов вспыхивала молния диадемы. В ложе изгиб оголенного плечика отливал атласной белизной. Дамы, уже успевшие усесться, томно обмахивались веером, спокойно наблюдая за суетой, а в партере молодые люди в слишком низко вырезанных жилетах, с гарденией в петлице, наводили на ложи бинокль, держа его самыми кончиками пальцев, обтянутых белыми перчатками.

Кузены Ла Фалуаз и Фошри тоже стали искать знакомые лица. Миньон и Штейнер восседали бок о бок в бенуаре, чинно положив ладони на бархат барьера. Бланш де Сиври, казалось, занимала своей особой всю литерную ложу бельэтажа. Но особенно внимательно Ла Фалуаз разглядывал Дагне, который тоже сидел в креслах двумя рядами ближе к сцене. Рядом с ним оказался совсем юный мальчик, лет семнадцати, не более, видимо улизнувший школяр; он смотрел вокруг широко открытыми глазами, прекрасными, как у херувима. Фошри не мог сдержать улыбки.

— А что это за дама на балконе? — вдруг спросил Ла Фалуаз. — Вон та, рядом с которой сидит девушка в голубом.

Он показал на дебелую даму, туго затянутую в корсет, по-видимому, бывшую в свое время блондинкой, а теперь перекрасившую седые волосы в соломенный цвет, с нарумяненной круглой физиономией, казавшейся еще круглее из-за мелко завитой гривки, по-детски спущенной на лоб.

— Это Гага, — лаконически ответил Фошри.

Заметив, что имя ее удивило кузена, он пояснил:

— Разве ты не слышал про Гага? Краса самых первых лет царствования Луи-Филиппа. Теперь она повсюду таскает за собой дочку.

Ла Фалуаз даже не взглянул на молоденькую девушку. Его заинтересовала сама Гага, он не спускал с нее глаз; он находил, что и сейчас еще она совсем недурна, однако не посмел высказать свое мнение вслух.

Тем временем дирижер поднял палочку, музыканты грянули увертюру. Зрители по-прежнему входили в зал, суета и шум удесятерились. У этой публики имелись здесь свои излюбленные укромные уголки, где завсегдатаи премьер улыбались при встрече незнакомым как знакомым. Они не снимали шляп, раскланивались направо и налево и вообще чувствовали себя в театре как дома. Весь Париж был здесь, — Париж литературный, финансовый, прожигающий жизнь, множество журналистов, кое-кто из писателей, биржевики, девицы легких нравов, превосходившие численностью порядочных женщин; целый мир, странная смесь, где попадаются все таланты, все пороки, но где все лица отмечены одной и той же печатью усталости и лихорадочного возбуждения. Фошри, еле успевая отвечать на вопросы кузена, показал ему ложу, отведенную для прессы и членов театрального клуба, потом обратил его внимание на двух театральных критиков, одного худенького, высохшего, с тонкогубым злым ртом и другого — толстяка с детски благодушной физиономией, — этот все жался к плечу своей соседки, молоденькой актрисочки, не спуская с нее отечески нежного взгляда.

Но, увидев, что Ла Фалуаз кланяется каким-то господам в ложе напротив сцены, он прервал свой рассказ. Он был явно удивлен.

— Как, ты, оказывается, знаком с графом Мюффа де Бевиль? — осведомился он.

— Давным-давно, — ответил Гектор. — Поместье Мюффа расположено неподалеку от нашего. Я у них часто бывал… Граф здесь со своей женой и тестем, маркизом де Шуар.

И, не скрывая тщеславного удовольствия, что и ему тоже удалось поразить кузена, Гектор пустился в подробности: маркиз был государственным советником, графа на днях назначили камергером при особе императрицы. Фошри поднес к глазам бинокль, разглядывая графиню, пухленькую брюнетку с очень белой кожей и лучистыми черными глазами.

— Представишь меня во время антракта, — сказал он, окончив осмотр. — С графом я встречался, но мне хочется попасть на их вторники.

Энергичное «тише!» донеслось с галерки. Увертюра уже гремела, а публика все продолжала входить. Из-за одного опоздавшего приходилось подниматься целому ряду партера, хлопали двери лож, в коридорах шли громкие споры. И гул голосов не стихал ни на минуту, словно расчирикалась напропалую перед закатом солнца стая воробьев. Все окончательно смешалось — машущие руки, головы; одни садились, стараясь поудобнее устроиться в креслах, другие упорно торчали посреди зала, желая в последний раз окинуть его взглядом. Из темных глубин партера донесся яростный крик: «Садитесь! Садитесь!» По толпе зрителей пробежала дрожь: наконец-то они увидят эту Нана, о которой им столько наговорили и которой вот уже целую неделю занимался весь Париж.

Мало-помалу волна голосов спадала, разговоры затихли, лишь изредка слышался чей-то густой бас. И среди приглушенного шепота и замирающих вздохов вдруг стал слышен оркестр, посылавший в зал зажигательные звуки легкого вальса, в пошлом ритме которого слышался задорный смех. Публику так и разбирало, рты растягивались в улыбку. А клакеры, сидевшие в первых рядах, разразились неистовыми рукоплесканиями. Поднялся занавес.

— Смотри-ка, — проговорил неугомонный Ла Фалуаз, — у Люси в ложе какой-то незнакомый господин.

Он не отрываясь смотрел на ложу с правой стороны балкона, где на передних креслах сидели Люси и Каролина. В глубине виднелась благообразная физиономия г-жи Эке-старшей, матушки Каролины, и профиль какого-то высокого, безукоризненно одетого молодого человека с прекрасной белокурой шевелюрой.

— Да посмотри же, — твердил Ла Фалуаз, — там какой-то господин.

Фошри снизошел к просьбе кузена и направил на ложу бинокль. Но тотчас же отвернулся.

— Да это же Лабордет, — пробормотал он беспечным тоном, будто присутствие вышеназванного господина в чужой ложе было более чем натурально и ровно ничего не означало.

Позади их раздался крик: «Тише, вы!» Пришлось замолчать. Теперь от партера до амфитеатра зал оцепенел; застыла в сосредоточенном внимании зыбкая линия голов. Первое действие «Белокурой Венеры» происходило на Олимпе, на некоем картонном Олимпе, с троном Юпитера направо и облаками вместо кулис. Сначала появились Ирида и Ганимед в окружении хора небесной челяди, — не переставая петь, хористы расставляли по сцене сидения, предназначенные для богов, собравшихся на совет. Снова из того ряда, где сидели клакеры, послышалось «браво!», но публика их не поддержала. Она еще не освоилась и ждала. Только Ла Фалуаз громко зааплодировал при появлении Клариссы Беню — одной из девочек Борденава, которая играла Ириду и одета была в нежно-голубую тунику, подпоясанную широким семицветным шарфом.

— Знаешь, чтобы надеть этот костюм, ей пришлось снять сорочку, — пояснил он кузену, умышленно не понижая голоса. — Утром мы с ней устроили примерку… Сорочка вылезала на спине и под мышками.

Но тут по залу пробежал легкий трепет. На сцену вышла Роза Миньон в костюме Дианы. И хотя эта смуглая худенькая женщина с восхитительно неправильной, как у парижского гамена, мордочкой не подходила для роли Дианы ни лицом, ни фигурой и скорее уж была пародией на мифологическую богиню, — как раз этим она и пленила зал. Свою выходную арию с отчаянно глупыми словами — жалобой на изменника Марса, который собирается бросить ее ради Венеры, — она пропела сдержанно, даже целомудренно, однако так сумела подчеркнуть голосом каждый игривый намек, что сразу расшевелила зрителей. Ее муж и Штейнер, сидевшие бок о бок, снисходительно посмеивались. И весь зал разразился хохотом, когда на сцене появился Марс-Прюльер, признанный любимец публики, в генеральской форме, с гигантским плюмажем на треуголке, волоча за собой длиннющую саблю, которая упиралась ему эфесом под мышку. Хватит с него Дианы, надоела; слишком о себе много воображает. Тогда Диана клянется подстеречь неверного и отомстить. Дуэт закончился шутливой песенкой, которую Прюльер спел очень весело на тирольский лад, то взвизгивая, то урча, как рассвирепевший кот. Держался он с забавным фатовством избалованного первого любовника и так фанфаронски вращал глазами, что дамы в ложах покатывались со смеху.

Но вскоре публика опять охладела к пьесе; следующие сцены показались ей скучноватыми. Только старику Боску, игравшему придурковатого Юпитера и нацепившему огромную корону, которая то и дело соскальзывала ему на уши, удалось ненадолго рассмешить публику в сцене ссоры с Юноной из-за счета на провизию. А шествие богов — Нептуна, Плутона, Минервы и прочих — чуть было не загубило спектакля. Публика потеряла терпение, в зале постепенно стал нарастать тревожный шепот, утратившие интерес зрители отворачивались от сцены и рассматривали зал. Люси пересмеивалась с Лабордетом; граф де Вандевр тянул шею, стараясь выглянуть из-за мощных плечей Бланш; а Фошри тем временем украдкой бросал взгляды на семейство Мюффа, на графа, сидевшего с таким видом, будто он не понимал, что происходит на сцене, на улыбающуюся своим мыслям графиню, мечтательно и рассеянно глядевшую куда-то вдаль. Но внезапно среди этого тягостного уныния раздались аплодисменты клакеров, громкие и размеренные, словно повзводная стрельба. Все головы повернулись к сцене. Неужели наконец появилась Нана? Эта Нана слишком уж заставляет себя ждать.

Но появилась под водительством Ириды с Ганимедом делегация смертных, почтенных обывателей; обманутые мужья пришли принести владыке богов жалобу на Венеру, зачем-де она воспламеняет страстями их жен. Нарочито наивная жалоба хора, прерываемая долгими многозначительными паузами, развеселила публику. Весь зал облетело чье-то крылатое словцо: «Хор рогачей, хор рогачей», — и оно так и осталось за этим номером. Раздались крики «бис!». Да и у самих хористов вид был забавный, вполне подходящий к случаю; особенно пришелся по вкусу публике один толстяк с круглой, как полная луна, физиономией. Тем временем на сцену выскочил разъяренный Вулкан, требуя свою супругу, которая вот уже три дня находится в бегах. Снова вступил хор, взывая к богу рогоносцев Вулкану. Его играл Фонтан, комический актер самобытного, но вульгарного дарования, неуемной разнузданной фантазии. Вулкана он изображал в виде сельского кузнеца в огненно-рыжем парике, с обнаженными руками, покрытыми, точно татуировкой, изображением пронзенных Стрелой сердец. Какая-то женщина, не удержавшись, воскликнула на весь зал: «Ну и урод!» Слова ее были покрыты смехом и аплодисментами.

Следующая сцена показалась публике бесконечно растянутой. Юпитер никак не мог собрать совет богов, дабы обсудить петицию рогоносцев. А Нана так и не появлялась. Неужели ее выпустят на сцену только под занавес? Это бесконечно долгое ожидание стало раздражать публику. Снова послышался шепот.

— Дело плохо, — твердил, сияя, Миньон банкиру Штейнеру. — Зря публику заманивают!

В эту самую минуту облака в глубине сцены раздвинулись, и показалась Венера. Нана, очень рослая, очень дородная для своих восемнадцати лет, в белой тунике, как и положено небожительнице, с распущенными по плечам без всяких ухищрений длинными белокурыми волосами, спокойно и самоуверенно приблизилась к рампе, улыбнулась публике. И завела свою выходную арию:

Однажды вечерком Венера…

Когда певица начала второй куплет, весь зал удивленно переглянулся. Что это, шутка, новая блажь Борденава, или он просто побился с кем-нибудь об заклад? Никогда еще на театральных подмостках не звучал такой фальшивый голос, выдававший полное отсутствие школы. Прав был директор Варьете, заявив, что она поет, как драная кошка. И к тому же не умеет даже держаться на сцене, нелепо выбрасывает вперед руки, покачивается всем телом, что, во-первых, малопристойно, а во-вторых, просто неизящно. В креслах уже послышалось возмущенное «о! о!», уже засвистели на приставных местах, как вдруг в партере раздался чей-то ломающийся, как у молодого петушка, голос.

— Шикарно! — провозгласил говоривший с непоколебимой убежденностью.

Весь зал уставился на смельчака. Им оказался тот самый херувимчик, школяр, улизнувший из коллежа; он таращил на Нана свои красивые глаза, его окаймленное белокурыми локонами лицо разгорелось. Заметив, что все бинокли и взоры устремились на него, он побагровел от стыда, сообразив только сейчас, что кричал во все горло. Дагне с улыбкой наблюдал за своим соседом, свист прекратился, и публика захохотала, как бы обезоруженная этим возгласом; а молодые люди в белых перчатках громко захлопали, млея от восторга при виде округлых форм Нана:

— Прелестно! Превосходно! Браво!

А Нана, увидев, что зал хохочет, тоже расхохоталась. Все окончательно развеселились. Эта красотка и впрямь забавная. Когда она смеялась, на подбородке у нее виднелась очаровательная ямочка. Она переждала взрыв веселья, ничуть не смутившись, сразу же освоившись на сцене; казалось даже, она подмаргивает публике, как бы говоря, что таланта у нее действительно ни на грош, что она не тем, мол, берет. И, махнув дирижеру рукой, как бы говоря: «А ну, давай, дружок!» — она затянула второй куплет:

Когда Венера в час ночной…

Пела она все тем же пронзительным голосом, но теперь голос этот задевал как раз те струны, которые требуется, чтобы бросить публику в легкую дрожь. Нана по-прежнему откровенно смеялась, смех порхал на ее ярко-красных губах и зажигал озорные огоньки в огромных светло-лазоревых глазах. В чересчур игривых местах она плотоядно морщила носик, розовые ноздри ее раздувались, а щеки заливал румянец. Она все так же нелепо раскачивалась всем телом, видимо, ничего другого она на сцене делать не умела. Но теперь это покачивание уже не казалось публике таким неуклюжим, напротив: мужчины не отрывали от сцены биноклей. Когда Нана заканчивала свои куплеты, ей совсем изменил голос, и она сама поняла, что ей ни за что не допеть арию до конца. Тогда, ничуть не тревожась, она вильнула бедром, обнаружив его приятную округлость сквозь прозрачную тунику, выставила грудь, закинула голову, а обе руки протянула вперед. Раздались аплодисменты. И сразу же Нана повернулась к залу спиной и направилась за кулисы, показав публике гриву рыжих волос, вольно рассыпавшихся по спине, — и весь зал разразился рукоплесканиями.

Конец первого акта был встречен с холодком. Вулкан хотел надавать Венере пощечин. Боги собрались на совет и постановили самолично провести на Земле обследование, а уж потом дать ход жалобе обманутых мужей. Но тут Диана, подслушав, как воркуют в стороне Венера с Марсом, клянется, что во время всего путешествия будет зорко следить за влюбленной парой. Выла здесь также сцена Амура, которого играла девчушка лет двенадцати; на все вопросы Амур, ковыряя в носу, плаксиво твердил: «Да, мамаша… Нет, мамаша». Вслед за тем Юпитер, неумолимый, как школьный учитель, засадил Амура в карцер, велев ему проспрягать двадцать раз подряд глагол «любить». Конец акта понравился больше, хор и оркестр провели его с блеском. Но когда занавес упал, несмотря на все старания клаки, вызывавшей актеров, публика дружно поднялась с мест и направилась к дверям.

Зрители с трудом пробирались сквозь ряды кресел, толкая соседей, обмениваясь впечатлениями. Во всех уголках залы слышалось:

— Экая ерунда!

Театральный критик заявил, что без купюр, и немалых, не обойтись. Впрочем, бог с ней, с пьесой; все разговоры вертелись главным образом вокруг Нана. Фошри и Ла Фалуаз, которым удалось выбраться из зала в числе первых, столкнулись в коридоре партера со Штейнером и Миньоном. В этом узком, длинном, как кишка, и низком, как штольня, помещении, освещенном тусклым светом газовых рожков, можно было задохнуться. Кузены остановились передохнуть справа у лестницы, укрывшись за полукругом перил. Сверху беспрерывным потоком спускались посетители галерки, размеренно топая грубыми башмаками, вслед за ними проплыла волна черных фраков; билетерша, стиснутая со всех сторон, старалась загородить стул, на который она складывала пальто.

— Да я же ее знаю! — еще издали закричал Штейнер, заметив Фошри. — Клянусь, я где-то ее видел… По-моему, в Казино, она до того напилась, что ее пришлось вывести.

— Лично я поклясться не могу, — подхватил журналист, — но и у меня, представьте, такое впечатление, что я ее где-то видел.

И, понизив голос, он с улыбкой добавил:

— Уж не у Триконши ли?

— В этом мерзком вертепе? Это уж черт знает что! — взорвался Миньон, терпение которого окончательно истощилось. — Тошно смотреть, как публика встречает первую попавшуюся шлюху. Скоро так в театре ни одной порядочной женщины не останется, кончится тем, что я запрещу Розе играть, именно запрещу.

Фошри не мог сдержать улыбки. А топот ног в грубых башмаках все еще заполнял лестницу, с верхней до нижней ступеньки; какой-то коротышка в каскетке объявил во всеуслышание, забавно растягивая слова:

— Пышка-то преаппетитная! Так бы ее и съел.

В коридоре сцепились два молоденьких франтика с мелко завитыми волосами, вполне корректно одетые, в воротничках с отогнутыми кончиками. Один твердил: «Гадость! Гадость!», не давая себе труда пояснить свою мысль, другой отвечал ему в тон: «Прелесть! Прелесть!», тоже не снисходя до более пространных объяснений.

Ла Фалуаз нашел, что Нана весьма мила, но, добавил он осторожно, была бы еще лучше, если бы поработала над голосом. Тут Штейнер, который пропустил всю беседу мимо ушей, вдруг словно очнулся ото сна. Впрочем, подождем выносить суждение. Возможно, следующие акты испортят все. Публика, конечно, слушала снисходительно, но пока спектакль ее не захватил. Миньон клялся, что зрители все равно не досмотрят премьеру до конца, и, так как Фошри и Ла Фалуаз отправились в фойе, он взял Штейнера за руку и шепнул, навалившись ему на плечо:

— А теперь, дружок, вам необходимо посмотреть костюм моей жены для второго акта. Да, пикантненько получилось!

В верхнем фойе ярко горели три хрустальных люстры. Кузены на минуту замешкались: сквозь обшарпанные застекленные двери виднелось волнующееся море голов, которое двумя встречными потоками беспрерывно омывало галерею. Однако они решились войти. Пять-шесть групп мужчин, оживленно беседовавших, сопровождая свои слова широкими взмахами рук, стойко держались среди этой толчен; все прочие покорно шагали в затылок друг другу бесконечной цепочкой, круто заворачивая в концах галереи и царапая навощенный паркет каблуками. Справа и слева меж колонн крапчатого мрамора на обитых алым бархатом скамейках восседали дамы, как видно совсем разомлевшие от жары, и с усталым видом поглядывали на перекатывавшуюся перед ними людскую волну; высокие зеркала за их спиной послушно отражали затейливые шиньоны. На другом конце галереи какой-то толстяк пил у буфетной стойки сироп.

Но Фошри, желая подышать свежим воздухом, вышел на балкон. Ла Фалуаз начал было изучать фотографии актрис, развешанные между зеркалами за рядом колонн, но потом последовал за кузеном. Только что потушили газовые фонари над входом в театр. На балконе, где было совсем темно и прохладно, казалось, нет никого, но вдруг они заметили в правом углу какого-то молодого человека; опершись о каменную балюстраду, он курил, и кончик его сигареты алел во мраке. Фошри узнал Дагне. Они обменялись рукопожатиями.

— Что вы здесь поделываете, дорогой? — спросил журналист. — Прячетесь по укромным уголкам, хотя, насколько мне известно, в дни премьер вас из партера не выманишь.

— Как видите, курю, — отозвался Дагне.

Фошри вдруг захотелось его подразнить:

— Ну, а что вы скажете о новой дебютантке? В кулуарах о ней отзываются не особенно хорошо.

— Очевидно, отзываются мужчины, которых она отвергла! — пробормотал Дагне.

Больше он о талантах Нана не распространялся. Перегнувшись через перила, Ла Фалуаз посмотрел на бульвар. Прямо напротив горели ярко освещенные окна какого-то отеля и клуба; а на тротуаре за столиками кафе «Мадрид» густо плечом к плечу сидели посетители. Хотя время было уже позднее, толпа не убывала; прохожим приходилось замедлять шаг, из дверей пассажа Жофруа непрерывным потоком лились люди; пешеходы по несколько минут ждали, прежде чем им удавалось перейти на другую сторону, так как экипажи тянулись теперь непрерывной вереницей.

— Какое движение! Какой шум! — повторял Ла Фалуаз, все еще не переставший дивиться Парижу.

Раздалось продолжительное треньканье звонка, фойе опустело. Люди бросились в кулуары. Занавес подняли, а публика все еще валом валила в зал, к негодованию зрителей, уже успевших усесться. Каждый спешил занять свое место, и на всех лицах застыло оживленно-внимательное выражение. Войдя в зал, Ла Фалуаз первым делом кинул взгляд на Гага; но обомлел, увидев рядом с ней того самого высокого блондина, который только что сидел в литерной ложе Люси.

— Как, ты говоришь, зовут этого господина? — спросил он.

Фошри не сразу разглядел того, о ком шла речь.

— Да это же Лабордет, — наконец сказал он, все так же беспечно махнув рукой.

Декорация второго акта произвела эффект. Сцена представляла знаменитый кабачок «Черный шар» у парижской заставы в самый разгар масленичного карнавала; маски затянули застольную песню, постукивая в такт каблуками. Эта неожиданная озорная выдумка развеселила публику, и она потребовала повторить номер. И вот здесь-то вся орава богов, заплутавшаяся по вине Ириды, которая без зазрения совести хвалилась, будто знает Землю вдоль и поперек, решила провести свое обследование. Желая сохранить инкогнито, боги нарядились в маскарадные костюмы. Юпитер оделся под короля Дагобера, — штаны наизнанку, огромная железная корона; Феб появился в костюме почтальона из Лонжюмо, а Минерва в костюме нормандской кормилицы. Выход Марса, вырядившегося в нелепый костюм швейцарского адмирала, вызвал взрыв всеобщего веселья. Но когда появился, шаркая туфлями, Нептун в блузе и высокой каскетке со вздутым верхом, с прилизанными височками и произнес жирным голосом: «Ничего не попишешь, нам, красавцам, отбою от женщин нет!» — раздался утробный хохот. Послышались возгласы: «Ого-го!», а дамы чуть прикрывались веерами. Люси в своей литерной ложе заливалась таким громким смехом, что Каролине пришлось легонько стукнуть ее по плечу веером.

Итак, пьеса была спасена, все почувствовали, что ее ждет огромный успех. Публике пришелся по вкусу этот карнавальный пляс небожителей, этот втоптанный в грязь Олимп, поругание целого мира религии и целого мира поэзии. Высокообразованные господа, завзятые посетители премьер, упивались этим посягновением на святая святых. Здесь попиралась ногами легенда, здесь разбивали в прах образы древности. Юпитер был простак, Марс — полоумный, королевская власть становилась фарсом, армия — предметом зубоскальства. Когда Юпитер, с первого взгляда влюбившийся в молоденькую прачку, которую играла Симона, начал лихо отплясывать канкан, а Симона, задирая ноги к самому носу владыки богов, презабавно восклицала: «Папашка-толстячок», — бешеный хохот овладевал залом. Пока шли танцы, Феб поил из салатницы Минерву подогретым вином, а Нептун царил в обществе семи-восьми девиц, наперебой угощавших его пирожными. Зал на лету ловил намеки и изощрялся в непристойностях; самые невинные слова становились скабрезными в устах зрителей, сидевших в партере. Уже давно театральной публике не доводилось так сладко поваляться в бессмысленно непочтительном шутовстве. И это было отдохновением.

Тем временем действие продолжалось среди все тех же дурацких шуточек. Вулкан в обличье светского щеголя, в желтой паре, в желтых перчатках и с моноклем в глазу по-прежнему вертелся вокруг Венеры, которая на сей раз вышла в костюме рыночной торговки с косыночкой на голове, а на ее пышной груди блистала огромная золотая брошь. Нана, такая беленькая, такая пухленькая, была словно создана для роли, где требуются лишь мощные бедра и столь же мощная глотка; она сразу покорила зал. Ради нее публика забыла Розу Миньон — прелестное бебе в коротеньком муслиновом кринолинчике, очень мило проворковавшее жалобу Дианы. От той, другой, рослой девки, которая звонко хлопала себя по ляжкам и кудахтала, словно курица, исходил аромат самой жизни, извечной женской силы, кружившей зрителям головы. Со второго действия все ей прощалось: и неумение держаться на сцене, и то, что она не могла взять ни одной ноты, и незнание текста; стоило ей только повернуться и захохотать, как со всех сторон неслось «браво!». Когда же она повторяла свое знаменитое вихляющее движение бедрами, партер воспламенялся. Жаркая волна передавалась от яруса к ярусу, застывая где-то под самым потолком. Сцена в кабачке превратилась в триумф Нана. Тут уж она была в своей родной стихии, эта канаворожденная Венера, Венера панелей, с кулаками, упертыми в бока. Да и музыка, казалось, была создана для голоса этой дочери предместий, разухабистая музыка, с какой расходятся после ярмарки в Сен-Клу, — пронзительно чихает кларнет, взвизгивает флейта пикколо.

По требованию публики повторили два номера. Вновь прозвучал вальс из увертюры, тот самый вальс в игриво-шутовском ритме, и боги пустились в пляс. Юнона, наряженная фермершей, застигла Юпитера с прачкой и надавала ему пощечин. Диана, подслушав, как Венера назначает свидание Марсу, поспешила донести о часе и месте встречи Вулкану, который воскликнул: «Я знаю, что делать!» Продолжение было довольно туманно. Обследование закончилось финальным галопом, и Юпитер, задохнувшийся от пляса, весь в поту, без короны, которую он успел где-то потерять, заявил, что земные дамочки просто прелесть и во всем виноваты сами мужья.

Занавес упал под крики «браво!», заглушаемые хором голосов, вопивших:

— Всех! Всех!

Тогда занавес подняли еще раз, вышли актеры, держась за руки. Стоявшие в центре бок о бок Нана и Роза Миньон делали публике реверансы. Зрители хлопали, клакеры не скупились на восторженные крики. Потом публика стала медленно покидать зал.

— Пойду поздороваюсь с графиней Мюффа, — заявил Ла Фалуаз.

— Чудесно, и меня заодно представишь, — одобрил Фошри. — Немножко подождем и отправимся.

Но пробраться к ложам балкона оказалось не так-то просто. В верхнем кулуаре стояла невообразимая давка. Проталкиваясь сквозь густую толпу, приходилось то и дело сторониться, скользить ужом, энергично действовать локтями. Критик-толстяк, прислонившись к стене в луче света, падавшем от медной лампы, разбирал перед кружком внимательных слушателей достоинства и недостатки пьесы. Проходившие мимо называли вполголоса его фамилию. В кулуарах утверждали, что он прохохотал весь второй акт; однако теперь он судил о пьесе весьма сурово, взывая к морали и законам вкуса. Чуть подальше другой критик, тонкогубый, высказывался с полной благожелательностью, которая, впрочем, отдавала кислинкой, словно начавшее портиться молоко.

Фошри поочередно заглядывал во все ложи сквозь круглые окошечки, проделанные в дверях. Но это занятие прервал граф де Вандевр, обратившийся к нему с вопросом, и, узнав, что кузены идут засвидетельствовать свое почтение супругам Мюффа, пояснил, что их ложа седьмая и что сам он оттуда. Потом, нагнувшись к журналисту, тихонько шепнул ему на ухо:

— А знаете, милейший, я более чем уверен, что мы с вами видели эту самую Нана как-то вечером на углу улицы Прованс.

— Господи! Вы совершенно правы! — воскликнул Фошри. — Я же говорил, что я ее знаю.

Ла Фалуаз представил своего кузена графу Мюффа де Бевиль, который встретил визитеров более чем холодно. Но графиня, услышав имя Фошри, подняла головку и сдержанно похвалила хроникера за его статьи в «Фигаро». Она сидела, облокотившись на бархатный барьер ложи, и теперь повернулась к собеседнику изящным движением плечей и стана. После ничего не значащей болтовни разговор зашел о Всемирной выставке.

— Это будет величественное зрелище, — произнес граф, храня на своем квадратном с правильными чертами лице важное и официальное выражение. — Как раз сегодня я побывал на Марсовом поле… И вернулся оттуда завороженный.

— Говорят, к сроку не поспеют, — бухнул Ла Фалуаз. — Там такая творится неразбериха…

Но граф сурово прервал его:

— Будет готово… Такова воля императора.

Фошри очень мило рассказал, что однажды, отправившись на Выставку за материалами для статьи, он попал в еще строившийся тогда аквариум и сидел там, пока его не выудили. Графиня улыбнулась. Она то и дело поглядывала в зал и, приподняв руку, обтянутую по локоть белой перчаткой, не спеша обмахивалась веером. Опустевший зал погрузился в дремоту, несколько господ, оставшиеся в партере, углубились в чтение газет; дамы непринужденно, точно у себя дома, принимали в ложах знакомых. Теперь под люстрой, яркий свет которой смягчала пелена тончайшей пыли, поднятой в антракте беспрерывным шарканьем ног, слышался лишь сдержанно-благовоспитанный шепот. В дверях толпились мужчины, разглядывая оставшихся на своих местах дам; на минуту они задерживались на пороге и стояли неподвижно, вытянув шею над пластроном, выделявшимся в вырезе фрака, словно огромный белый туз червей.

— Мы рассчитываем видеть вас у себя в ближайший вторник, — обратилась графиня к Ла Фалуазу.

Она пригласила также и Фошри, в ответ он склонился в вежливом поклоне. Пьесу тут не обсуждали, имя Нана не произносили. Граф держался с таким ледяным достоинством, словно присутствовал по меньшей мере на заседании Законодательного корпуса. В оправдание присутствия всей семьи в этом вертепе он сослался на страсть своего тестя к театральным зрелищам. В распахнутые двери ложи была видна высокая фигура маркиза де Шуар в широкополой шляпе, скрывавшей его дряблое бледное лицо; маркиз вышел, чтобы очистить место для посетителей, и молодецки расправлял свой старческий стан, провожая взглядом мутных глаз проходивших мимо женщин.

Добившись приглашения от графини, Фошри откланялся, поняв, что говорить здесь о пьесе было бы бестактностью. Ла Фалуаз выбрался из ложи последним. Напротив, в литерной ложе графа де Вандевр, рядом с Бланш де Сиври он заметил белокурого Лабордета, который, усевшись, фамильярно с ней беседовал.

— Смотри-ка, — произнес Ла Фалуаз, догнав кузена, — этот Лабордет знаком буквально со всеми дамами. Сейчас он у Бланш.

— Ну конечно, он их всех наперечет знает, — спокойно отозвался Фошри. — Ты что, любезный, с луны, что ли, свалился?

Теперь в кулуарах стало просторнее. Фошри направился было к лестнице, но тут его окликнула Люси Стюарт. Она стояла на пороге своей ложи, в самом дальнем конце коридора. Тут можно испечься живьем, заявила она; дамы, то есть сама Люси, Каролина и ее матушка, заняли весь проход, с хрустом грызя пралине. Билетерша по-родственному беседовала с ними. Люси набросилась на журналиста с упреками: очень красиво, бегает по ложам, а к ним даже не заглянет, даже не поинтересуется узнать, не хотят ли они пить! Потом, внезапно оставив сетования, воскликнула:

— А мне, дружок, представь, Нана очень понравилась.

Люси потребовала, чтобы журналист смотрел последнее действие из ее ложи; но он поспешил улизнуть, пообещав, что зайдет за ними после спектакля. На улице у театрального подъезда Фошри и Ла Фалуаз закурили сигары. Толпа запрудила весь тротуар, мужчины цепочкой спускались с лестницы глотнуть свежего воздуха среди постепенно стихавшего урчания бульваров.

Тем временем Миньон, подхватив Штейнера под руку, затащил его в кафе Варьете. Убедившись в успехе Нана, он первый заговорил о ней с восторгом, зорко наблюдая за банкиром уголком глаза. Он-то хорошо знал банкира, раза два сам помогал ему обмануть Розу, а потом, когда страсти утихали, приводил обратно старого грешника, кающегося и преданного вдвойне. В кафе вокруг мраморных столиков толпились посетители; некоторые, не присаживаясь, наспех опрокидывали стаканчик; и огромные зеркала многократно отражали это волнующееся море голов, раздвигали до бесконечности стены тесного зальца, освещенного тремя люстрами, с обитыми молескином банкетками и винтовой лестницей, полускрытой красными драпри. Штейнер уселся за столиком в первой зале, выходившей прямо на бульвар; здесь не по сезону рано выставили двери. Заметив проходивших мимо Фошри и Ла Фалуаза, банкир окликнул их:

— Выпейте с нами по кружке пива.

Но все его помыслы занимало одно — ему хотелось послать Нана на сцену букет. Наконец он кликнул гарсона, которого запросто именовал Огюстом. Миньон, слушавший их переговоры, поглядел на банкира таким ясным взглядом, что тот, смутившись, пробормотал:

— Два букета, Огюст, и передайте их билетерше: каждой даме по букету, пусть их кинут в подходящий момент, понятно?

В противоположном конце зала неподвижно сидела перед пустым стаканом девица лет восемнадцати; привалившись затылком к золоченой раме зеркала, она словно оцепенела от бесконечного и тщетного ожидания. Девически чистое личико обрамляли пышные, вьющиеся от природы, пепельные волосы, спадая на бархатистые глаза, смотревшие кротко и простодушно; на ней было платьице выцветшего зеленого шелка; шляпка с круглыми полями, видно, не один раз помятая в драке. Она побледнела от ночной прохлады.

— А вот и Атласка, — пробормотал Фошри, взглянув в ее сторону.

Ла Фалуаз тотчас же осведомился, кто она такая. Да так, обыкновенная бульварная шлюха. Но она такая озорница, что поболтать с ней одно удовольствие. И журналист крикнул:

— Эй, Атласка, что поделываешь?

— Дерьмлю… то есть дремлю, — спокойно отозвалась Атласка, даже не шелохнувшись.

Четверо мужчин в восхищении расхохотались.

Миньон уверял, что торопиться нечего; перемена декораций для третьего акта займет не меньше двадцати минут. Но кузены, допив пиво, все же решили идти в зал; они замерзли. Тогда Миньон, оставшись со Штейнером наедине, уперся локтями в столик и, придвинув свое лицо вплотную к лицу банкира, зашептал:

— Значит, решено? Мы с вами сейчас пойдем к ней, я сам вас и представлю… Только помните, это наша с вами тайна, моей жене ни слова.

Вернувшись на свои места, Фошри и Ла Фалуаз заметили в ложе второго яруса скромно одетую хорошенькую женщину. С ней сидел мужчина важного вида, начальник отделения министерства внутренних дел, по словам Ла Фалуаза, встречавшегося с ним у Мюффа. А Фошри припомнил, что даму, кажется, зовут г-жа Робер; вполне порядочная женщина, имеет зараз не больше одного любовника, и обычно человека с положением.

Тут они оба обернулись. Со своего места их с улыбкой окликнул Дагне. Вдохновленный успехом Нана, он победителем прошелся по кулуарам и теперь уже не скрывал своих чувств. Сидевший с ним рядом школяр так и не вышел из зала в продолжение всего антракта, оцепенев от восхищения перед Нана. Вот это да! Вот это женщина! И он побагровел, то стаскивая, то машинально надевая перчатки. Когда же сосед заговорил о Нана, он, осмелев, задал ему вопрос:

— Простите, сударь, вы знакомы с этой дамой?

— Да, немножко, — нерешительно и не без удивления отозвался Дагне.

— Стало быть, вам известен ее адрес?

Этот вопрос, поставленный в упор, да еще самому Дагне, прозвучал так нескромно, что тот еле удержался, чтобы не дать мальчишке пощечину.

— Нет, — сухо произнес Дагне.

И он повернулся к соседу спиной. Блондинчик понял, что совершил какой-то промах; покраснев еще сильнее, он со страха онемел.

За сценой раздалось три удара, билетерши сбивались с ног, принимая от возвращавшихся с улицы зрителей шубы и пальто. Клака дружно зааплодировала декорации, изображавшей грот на склоне Этны, устроенный в серебряном руднике, стены которого блестели, как новенькие монетки; горн Вулкана, стоявший в глубине, разливал вокруг багровый свет. Во второй сцене Диана уговаривалась с Вулканом, что он сделает вид, будто отправляется в дальнее путешествие, предоставив тем самым Венере и Марсу свободу действий. Когда Диана осталась на сцене одна, вышла Венера. Зрителей охватила дрожь — Нана появилась обнаженной. Появилась со спокойной дерзостью, уверенная в покоряющей силе своего тела. Она накинула лишь газовое покрывало; ее округлые плечи, грудь амазонки с приподнятыми и твердыми, как острие копья, розовыми сосками, широкие, сладострастно покачивающиеся бедра, полные ляжки, все ее тело, тело очень светлокожей блондинки, угадывалось, просвечивало сквозь легкую, белую, как пена, ткань. Это Венера рождалась из пены морской, и покровом ей служили лишь волосы, разбросанные по плечам. Когда Нана подымала руки, у нее под мышками в свете рампы виден был золотистый пушок. Ей уже не аплодировали. Никто не смеялся, лица мужчин вдруг стали серьезными, напряженными, губы пересыхали от волнения, ноздри западали. Чудилось, будто по театру прошел ветерок, пока еще легкий, но предвещавший бурю. Внезапно, у всех на глазах, это простодушное создание превратилось в женщину, и вся призывная сила ее пола потрясла безумием зрительный зал, вызвала к жизни еще не изведанные желания. Нана по-прежнему улыбалась, но пронзительной улыбкой пожирательницы мужчин.

— Н-да! — только и произнес Фошри, обращаясь к Ла Фалуазу.

Тем временем на свидание примчался Марс в своем адмиральском оперении и попал между двух богинь. Эту сцену Прюльер сыграл очень тонко; с блаженным видом женского баловня он принимал ласки обеих — Дианы, которая решила в последний раз пустить в ход свои чары, прежде чем предать изменника в руки Вулкана, и Венеры, которая умасливала любовника, подстрекаемая присутствием соперницы. Сцена закончилась шумным трио; и как раз в эту минуту в ложе Люси Стюарт появилась билетерша и бросила на сцену два огромных букета белой сирени. Раздались аплодисменты. Нана и Роза Миньон раскланивались с публикой, а Прюльер подбирал с пола букеты. Почти половина партера обернулась и с улыбкой уставилась на ложу бенуара, где сидели Штейнер и Миньон. Банкир с побагровевшим лицом судорожно дергал подбородком, как будто в горле у него застряла кость.

Следующие сцены окончательно увлекли зрителей. Диана в гневе удаляется. И Венера, усевшись на дерновую скамейку, подзывает к себе Марса. Никогда еще на подмостках не осмеливались показать столь откровенную сцену обольщения. Нана, закинув за шею Прюльера обе руки, привлекла его к себе, но тут в глубине грота появился Фонтан, корча нелепо свирепые рожи, стараясь преувеличенно комической мимикой показать переживания оскорбленного супруга, поймавшего жену с поличным. В руках он держал свою знаменитую железную сеть. Он раскачал ее движениями рыбака, закидывающего невод в море; и вот благодаря смекалке рогоносца Венера с Марсом попались в ловушку; железная сеть окутала, сковала их в позе счастливых любовников.

Зал наполнился шепотом, перешедшим в глубокий вздох. Кое-кто захлопал, все бинокли были направлены на Венеру. Мало-помалу Нана покорила каждого из этих мужчин. Зов, шедший от нее, словно от львицы в любовном неистовстве, разливался все шире, наполняя зал. Малейший ее жест будил желание; движением мизинца она раскаляла воображение. Спины выгибались, вздрагивали, словно невидимый смычок касался всех фибров тела; теплое женское дыхание как бы проносилось по залу, и от него шевелились волосы на затылке. Фошри увидел, как порывом страсти сорвало с кресла сидевшего перед ним школяра. Из любопытства журналист оглядел ложи: граф де Вандевр стоял очень бледный, со стиснутыми губами; толстяка Штейнера, казалось, вот-вот хватит удар; Лабордет лорнировал дебютантку с видом барышника, любующегося чистокровной кобылкой; у Дагне побагровели уши, и казалось, они даже шевелятся от наслаждения. Потом Фошри бросил рассеянный взгляд назад и замер от удивления, заметив, что творится в ложе Мюффа: позади графини, очень бледной и очень серьезной, стоял граф, широко раскрыв рот, лицо его пошло красными пятнами; а рядом с ним в темноте поблескивали глаза маркиза де Шуар, уже не те тусклые глазки, а два огромных, как у кошки, зрачка, фосфоресцирующие, все в золотых искорках. Публика задыхалась, смоченные потом волосы липли ко лбу. За эти три часа воздух пропитался жаром и запахами человеческого дыхания. Пыль, висевшая под потолком, казалось, неподвижно застыла вокруг люстры, вся пронизанная светом газовых рожков. Публику шатало от усталости и возбуждения, зрители замирали в том полузабытьи, в том полушепоте желаний, что слышится ночью в глубине алькова. И Нана, мраморное ее тело, женская ее сила, способная сгубить всех сошедшихся сюда мужчин и выйти из игры такой же, какою вошла в игру, — Нана торжествовала над этим залом, над этой полуторатысячной толпой, сломленной к финалу спектакля нервным перенапряжением.

Представление шло к концу. На торжествующие крики Вулкана сбежался весь Олимп, все боги продефилировали перед влюбленными, кто ахая удивленно, кто охая из озорства. Юпитер заявил: «Сын мой, вы поступили неосмотрительно, угостив нас подобным зрелищем». Но все симпатии склонялись к Венере. Хор рогачей, по-прежнему предводительствуемый Иридой, обращается к владыке богов с мольбой не давать ходу жалобе; с тех пор как женщины стали домоседками, мужьям житья нет; лучше быть обманутыми, да жить спокойно — такова была мораль комедии. Затем Венеру освобождают. Вулкан добивается отдельного вида на жительство. Марс воссоединяется с Дианой, Юпитер, желая восстановить мир у домашнего очага, отсылает свою прачку на одно из дальних созвездий. И наконец выпускают из карцера Амура, который, оказывается, и не думал спрягать глагол «любить», а мастерил бумажных петушков. Когда коленопреклоненный хор рогачей в апофеозе спел благодарственный гимн улыбающейся Венере, ставшей как бы еще величественнее в своей царственной наготе, занавес опустили.

Зрители, поднявшись с мест, направились к выходу. Среди громового «браво!» дважды вызывали авторов комедии. Неистовый крик: «Нана! Нана!» — прокатился по залу. В еще не опустевшем зале уже воцарился мрак; потухла рампа, приспустили газ в люстре; длинные серые чехлы легли на бархат аванлож, прикрыли позолоту ярусов; и зал, еще за минуту до того раскаленный и шумный, внезапно погрузился в тяжелый сон, отовсюду пополз запах пыли и плесени. Графиня Мюффа, укутанная в меха, застыла у барьера ложи, ожидая, когда схлынет толпа, и вглядывалась во мрак.

В кулуарах совсем затолкали билетерш, которые и так уже сбились с ног среди груды наваленных друг на друга пальто. Фошри и Ла Фалуаз спешили попасть к разъезду. Вдоль всего вестибюля стояли цепочкой мужчины, а по обоим маршам лестницы лился нескончаемый поток зрителей, плотная масса равномерно шагавших людей. Штейнер, которого подхватил Миньон, выбрался одним из первых. Граф де Вандевр вел под руку Бланш де Сиври. Гага с дочерью сначала растерялись в этой давке, но Лабордет поспешил к ним на помощь, нашел карету и галантно захлопнул за ними дверцу. Никто не заметил, как исчез Дагне. Школяр с разрумянившимися щеками решил ждать возле артистического подъезда, но когда он добежал до Пассажа панорам, то обнаружил запертую железную решетку, а рядом Атласку, которая, проходя, задела его своими юбками; но он грубо отстранился от нее, потом смешался с толпой, обескураженный, чуть не рыдая от страсти. Мужчины закуривали сигары и расходились, мурлыча под нос: «Однажды вечерком Венера…» Атласка вернулась в кафе Варьете, где Огюст милостиво разрешил ей доесть сахар, оставшийся от посетителей. Наконец какой-то толстяк, разгоряченный спектаклем, увел ее с собой на бульвар, постепенно погружавшийся в темноту.

А публика все еще выходила из театра. Ла Фалуаз поджидал Клариссу. Фошри обещал проводить Люси Стюарт с Каролиной Эке и ее маменькой. Дамы спустились в вестибюль, громко хохоча, они заняли своими юбками целый угол, и тут мимо них с ледяным видом прошествовали граф и графиня Мюффа. Борденав как раз вовремя приоткрыл маленькую дверцу и добился от Фошри клятвенного обещания написать статейку о спектакле. Директор Варьете был весь в поту, лицо его пылало, как солнце, он совсем опьянел от сегодняшнего успеха.

— Двести представлений гарантированы, — любезно заметил ему Ла Фалуаз. — Весь Париж побывает в вашем театре.

Но разгневанный Борденав резким движением подбородка указал на публику, заполнившую вестибюль, на это скопище мужчин с пересохшими губами, с алчно горящими взорами, еще не остывших после воображаемого обладания Нана, и яростно выкрикнул:

— Да говори же в моем борделе, упрямая башка!

II

На следующий день Нана все еще отсыпалась после спектакля, хотя уже пробило десять. В огромном новом доме на бульваре Османа она занимала весь третий этаж, так как домохозяин охотно сдавал одиноким дамам только что отстроенные помещения, в надежде, что они приведут его в жилой вид. Какой-то богатый купец из Москвы, проводивший зиму в Париже, поселил здесь Нана, заплатив хозяину за полгода вперед. Эту слишком просторную квартиру так и не удалось как следует обставить, и кричащая роскошь консолей и золоченых стульчиков преспокойно соседствовала с разномастной мебелью, приобретенной по случаю у перекупщицы, с палисандровыми столиками, с цинковыми подсвечниками под флорентинскую бронзу. Все говорило о тернистом пути девицы, слишком скоро оставленной первым своим солидным покровителем и пошедшей по рукам всяких подозрительных субъектов, о первых трудных шагах на новом поприще, — одним словом, о не совсем удачном начале карьеры под вечной угрозой лишиться кредита у лавочника и быть выгнанной домохозяином.

Нана спала на животе, обхватив обнаженными руками подушку и уткнувшись в нее побледневшим от сна личиком. Только убранство спальни да туалетной комнаты, в отличие от всей прочей квартиры, было поручено в свое время заботам местного обойщика. Солнечный луч, проскользнув под занавеску, осветил палисандровую мебель, штофные обои и пуфики, обитые тем же серым шелком с огромными голубыми цветами. Но вдруг Нана проснулась в своей спальне, еще не проснувшейся, напоенной влажной духотою, проснулась внезапно, как будто ее пробудило необычное ощущение пустоты подле себя. Она взглянула на соседнюю подушку, где на гипюровой наволочке еще теплела ямка, хранившая очертания чьей-то головы. Нащупав над изголовьем постели электрический звонок, она нажала кнопку.

— Ушел? — спросила она горничную, появившуюся на пороге спальни.

— Да, мадам, господин Поль ушел минут десять назад… Так как мадам очень устали, он не захотел ее будить. Но поручил мне передать мадам, что придет завтра.

Не прекращая ни на минуту болтовни, Зоя, горничная Нана, открыла жалюзи. В комнату ворвался яркий утренний свет. Зоя, очень темная брюнетка, гладко прилизывала волосы, разделенные прямым пробором; лицо у нее было длинное, какое-то собачье, бледное и рябое, нос приплюснутый, толстые губы и черные бегающие глазки.

— Завтра, завтра, — повторила еще не окончательно проснувшаяся Нана, — разве завтра его день?

— А как же, мадам, господин Поль всегда приходит по средам.

— Ах, вспомнила! — воскликнула Нана и даже села на кровати. — Ведь все изменилось. Я хотела ему сказать утром… Он же столкнется с Чернышом. Будет целая история!

— Мадам меня не предупредили, откуда же мне знать, — проворчала Зоя. — Если мадам меняет дни, пусть уж потрудится меня предупреждать, чтобы я была в курсе дела. Значит, старый скупердяй теперь не по вторникам ходить будет?

Этими кличками «скупердяй», «Черныш» хозяйка с горничной отнюдь не для смеха, а всерьез, называли двух содержателей Нана — коммерсанта из предместья Сен-Дени, человека весьма прижимистого, и некоего валаха, выдававшего себя за графа, — этот давал деньги крайне нерегулярно и неизвестно откуда их брал… Дагне приходил сразу же после «скупердяя»; так как коммерсанту необходимо было к восьми часам попасть домой, молодой человек терпеливо поджидал его ухода на кухне у Зои, а затем занимал еще не остывшее местечко возле Нана, с которой и оставался вплоть до десяти часов; потом он тоже шел по делах!. Они с Нана находили это весьма удобным.

— Ничего не поделаешь! — вздохнула Нана. — Напишу ему сегодня после обеда… Ну, а если письмо не успеет дойти, вы завтра утром его не впускайте.

Зоя тем временем бесшумно шмыгала по комнате. Какой огромный успех выпал накануне на долю мадам! Мадам сумела блеснуть талантом, а как дивно она пела! Ах, мадам теперь может быть совершенно спокойна!

Нана, опершись локтем о подушку, одобрительно кивала. Ночная сорочка сползла с плеча, распустившиеся спутанные волосы рассыпались по спине.

— Что верно, то верно, — пробормотала она, мечтательно глядя вдаль, — но пока-то как мы перебьемся? Уже сегодня неприятностей не оберешься… Привратник опять приходил?

Тут разговор принял серьезный оборот. За квартиру не плачено уже три срока, хозяин грозит наложить арест на имущество. Кроме того, в переднюю ежедневно врывалась целая толпа кредиторов — каретник, белошвейка, портной, угольщик и прочие; все они усаживались на скамеечку и ждали. Особенно допекал ее угольщик, он еще на лестнице подымал крик. Но самым большим огорчением Нана был крошка Луи, мальчик, которого она родила на шестнадцатом году жизни и оставила у кормилицы, жившей в деревушке под Рамбулье. Кормилица требовала триста франков, иначе ребенка она не отдаст. После последнего визита в Рамбулье Нана вдруг воспылала материнской любовью к своему ненаглядному Луизэ и горевала, что не может осуществить проект, ставший чуть ли не манией — выплатить кормилице долг, забрать ребенка я поселить его у своей тетки мадам Лера́ в Батиньоле, где при желании можно видеться с сынишкой хоть каждый день.

Тут Зоя намекнула, что мадам вполне бы могла поговорить о их неотложных нуждах со скупердяем.

— Эх, сколько раз я ему уже говорила, — взорвалась Нана, — а он твердит, что у него крупные платежи… Он сверх своей тысячи в месяц гроша ломаного не даст. Черныш сейчас сидит на бобах, — должно быть, продулся в карты… А моему бедненькому Мими самому в пору занимать; падение курса акций его окончательно разорило, даже букета не может мне принести.

Нана заговорила о Дагне. В минуты утренней откровенности у нее от Зои не было секретов. А Зоя, привыкшая к этим интимным излияниям, слушала их почтительно и сочувственно. Но раз сама мадам удостаивает ее разговорами о своих делах, она может позволить себе высказать то, что у нее на уме. Прежде всего она горячо любит мадам, она ведь ради мадам бросила мадам Бланш, а уж чего только та не делала, лишь бы заманить Зою обратно! Место ей, слава богу, всегда найдется, ее ведь хорошо знают; но она предпочитает остаться у мадам; пусть им сейчас туго приходится, все равно она верит в будущее мадам. Свою тираду Зоя закончила довольно определенным советом. Конечно, в молодые годы человек всегда наделает глупостей. Но пора уже взяться за ум, потому что мужчинам, им бы только свое получить! От них теперь отбоя не будет! Мадам достаточно слово сказать, чтобы утихомирить кредиторов и получить сколько угодно денег.

— Все это так, да только сейчас трехсот франков нету, — твердила Нана, запустив пальцы в разметавшиеся пряди волос. — А мне нужно триста франков сегодня, немедленно… Такая глупость, не иметь человека, который может дать вам триста франков!

Она строила проект за проектом, она непременно пошлет в Рамбулье мадам Лера, которая заглянет к ним как раз сегодня утром. Неутоленная прихоть портила ей всю радость от вчерашнего триумфа. Подумать только, среди всех этих мужчин, что орали вчера как оглашенные, нет ни одного, который взял бы да и принес ей пятнадцать луидоров! Но она вовсе не хочет брать зря деньги. Господи, до чего же она несчастная! И то и дело она вспоминала своего Луизэ: глазенки у него голубые, как у ангелочка, а как он говорит «мама», с хохоту помереть можно!

Но ее сетования прервала захлебнувшаяся дребезжащая трель электрического звонка. Вернувшись из передней, Зоя доверительно шепнула:

— Женщина пришла.

Десятки раз Зоя видела эту «женщину», только притворялась, будто не узнает ее и даже понятия не имеет, зачем она ходит к дамам, испытывающим денежные затруднения.

— Она мне свое имя сказала… Ах да, мадам Трикон.

— Триконша! — воскликнула Нана. — Верно, ведь я совсем забыла… Введи же ее сюда.

Зоя ввела в спальню высокую даму в длинных буклях, похожую на обедневшую графиню, превратившуюся на старости лет в заядлую сутяжницу. Потом горничная испарилась, бесшумно исчезла, прошмыгнув в двери гибким змеиным движением, как обычно, когда в спальню мадам входили гости. Впрочем, она преспокойно могла бы и остаться. Триконша даже не присела. Дамы обменялись несколькими короткими фразами.

— У меня для вас есть кое-кто на сегодня. Согласны?

— Согласна… А сколько?

— Двадцать луидоров.

— К какому часу?

— К трем… Значит, решено?

— Решено.

Триконша сразу же переменила тему разговора, — погода, слава богу, стоит сухая, гулять сейчас одно удовольствие. Ей еще надо побывать в трех-четырех домах. И, сверившись с записной книжечкой, она удалилась. После ее визита Нана, видимо, успокоилась. Легкая дрожь пробежала по ее плечам, она снова зарылась в теплую постель ленивыми движениями иззябшей кошечки. Глаза ее слипались, она улыбнулась при мысли, что завтра как принца разрядит своего ненаглядного Луизэ; она вновь задремала, и вновь пришли лихорадочные сны, которые виделись ей всю ночь; гулкое «браво!» звучало беспрерывно, как протяжная басовая нота, баюкая усталое тело.

В одиннадцать часов, когда Зоя ввела в спальню мадам Лера, Нана все еще спала. Но, разбуженная шумом шагов, сразу же узнала тетку.

— Ах, это ты… Сегодня же поедешь в Рамбулье.

— За тем и пришла, — отозвалась тетка. — Поезд отходит в двенадцать двадцать. Я еще поспею.

— Нет, деньги у меня будут попозже, — пояснила Нана, потягиваясь и выгибая грудь. — Сейчас позавтракаем, а там видно будет.

Зоя принесла хозяйке пеньюар.

— Мадам, парикмахер пришел, — шепнула она.

Но Нана не хотелось покидать спальни. Она крикнула:

— Входите, Франсис!

Прилично одетый господин переступил порог. Вежливо поклонился дамам. Как раз в эту минуту Нана собралась подняться с постели и свесила на пол свои голые ноги. Она не торопилась и не спеша протянула руки, чтобы Зое удобнее было надеть на нее пеньюар. Франсис, видно чувствовавший себя здесь как дома, степенно ждал, не оборачиваясь. Но когда Нана уселась и он провел гребнем по ее шевелюре, завязалась беседа.

— Должно быть, мадам еще не видела газет… В «Фигаро» помещена прекрасная статья.

По дороге он купил газету. Мадам Лера нацепила очки и, подойдя к окну, начала громко читать статью. Она выпрямила свой мужеподобный стан и, произнося хвалебные эпитеты, многозначительно шевелила ноздрями. Статью написал Фошри сразу же после спектакля: на двух колонках пылкой провой он расточал ехидные остроты по адресу актрисы и грубую лесть по адресу женщины.

— Превосходно! — твердил Франсис.

Нана даже бровью не повела, слушая насмешки над своим голосом. А все-таки этот Фошри прелесть; она непременно отблагодарит его за любезность. Мадам Лера, перечитав статью еще раз, вдруг заявила, что у каждого мужчины в ребре бес сидит, но от дальнейших объяснений отказалась, весьма довольная своим игривым намеком, смысл коего был понятен лишь ей одной. Но Франсис уже закончил взбивать и укладывать кудри Нана. Он раскланялся и бросил на прощанье:

— Я непременно посмотрю вечерние газеты… Приходить как обычно? К половине шестого?

— Принесите мне банку помады и фунт пралине от Буасье! — крикнула вслед ему Нана, когда он проходил через гостиную, направляясь к выходу.

Только сейчас, оставшись наедине, тетка и племянница вспомнили, что не успели поздороваться, и обменялись звучным поцелуем. Статья их вдохновила. Нана, до сих пор бродившую, как в полусне, вдруг охватила лихорадка вчерашнего триумфа. Интересно было бы посмотреть теперь на эту Розу Миньон! Тетка не пожелала прийти в театр, она уверяла, что волнение вредно отражается на ее желудке, и Нана стала подробно описывать события минувшего вечера, упиваясь собственным рассказом, из коего следовало, что Париж чуть не рухнул от грома рукоплесканий. Вдруг, прервав свое повествование и расхохотавшись, она спросила тетку: ну можно ли было вообразить себе такое, когда Нана девчонкой шаталась по улице Гут-д’Ор? Мадам Лера отрицательно помотала головой. Конечно нет, кто же мог такое предвидеть. И тут она заговорила важным тоном, называя Нана доченькой. Да разве она и вправду ей не мать, ведь родительница ее отправилась вслед за папашей и бабушкой… Нана, растрогавшись, чуть не заплакала. Но мадам Лера успокоительно твердила, что прошлое — оно и есть прошлое, да к тому же нехорошее, грязное прошлое, чего в нем копаться. Сама она долго не встречалась с племянницей: родные обвиняли ее, будто она развратничает заодно с девчонкой. Господи, да мыслимо ли это! Она ведь не требовала от Нана откровенности, она всегда верила, что племянница ведет порядочную жизнь. И теперь от души радуется, что Нана так хорошо устроилась и так крепко любит своего сыночка. Нет ничего на свете выше труда и честности.

— А от кого младенчик-то? — вдруг спросила она, прервав свои нравоучения, и в глазах ее вспыхнуло острое любопытство.

Застигнутая врасплох, Нана замялась.

— Так, от одного господина, — наконец ответила она.

— Гляди-ка ты! — подхватила тетка. — А говорят, ты прижила его от каменщика, и он, говорят, тебя здорово поколачивал… Ладно, как-нибудь все в подробностях расскажешь; ты знаешь, я могила! Ничего, не беспокойся, я за мальчиком, словно за принцем, ухаживать буду!

Мадам Лера уже рассталась с профессией цветочницы и жила теперь на свои сбережения, на ренту в шестьсот франков, собранных по грошу. Нана посулила снять ей маленькую квартирку и ежемесячно давать по сотне франков. Услышав эту цифру, тетка совсем потеряла голову и закричала, что надо их всех взять за глотку, раз они теперь у Нана в руках, подразумевая под словом «они» — мужчин. Родственницы снова расцеловались. Но в самый разгар веселья Нана вдруг помрачнела потому, что разговор опять зашел о Луизэ.

— Экая досада, к трем часам придется уходить, — пробормотала она. — Вот еще наказание!

Тут вошла Зоя и доложила, что завтрак подан. В столовой, поджидая Нана, уже сидела дама почтенных лет. На ней было платье неопределенного цвета, нечто среднее между красно-коричневым и желто-зеленым, шляпки она не сняла. Нана ничуть не удивилась при виде гостьи. Только спросила, почему та сразу не прошла в спальню.

— Я услыхала голоса, — пояснила старушка, — и решила, что у вас кто-то есть.

Мадам Малюар, дама на вид почтенная и благовоспитанная, играла при Нана роль не то компаньонки, не то старой подруги, — и часто ее сопровождала. При виде Лера она сначала насторожилась. Но, узнав, что это тетя, старушка улыбнулась уголком губ и кротко на нее поглядела. Тут Нана заявила, что у нее от голода кишки подвело, и, набросившись на редиску, стала грызть ее без хлеба. Мадам Лера вдруг напустила на себя церемонный вид и отказалась от редиски — редиска вызывает мокроту. Когда Зоя подала отбивные котлеты, Нана нехотя отщипнула кусочек мяса, зато обсосала косточку. Она то и дело искоса поглядывала на шляпку своей компаньонки.

— Это та самая новая шляпа, которую я вам подарила? — не выдержала она наконец.

— Та самая, только я ее переделала, — пробормотала с полным ртом мадам Малюар.

Шляпка и впрямь была диковинная, с широкими полями, закрывавшими лоб, а посреди высоченное перо. У мадам Малюар была мания переделывать все свои шляпки; она одна знала, что ей идет, и в мгновение ока превращала самый изящный головной убор в бесформенный шлык. Нана, нарочно купившая шляпку своей подруге, чтобы не краснеть за нее, когда они выезжали вместе, чуть было не взорвалась.

— Хоть снимите ее по крайней мере, — крикнула она.

— Благодарю, она мне ничуть не мешает, с достоинством ответила старая дама.

За котлетами последовала цветная капуста и половина холодного цыпленка, оставшегося от ужина. При виде каждого блюда Нана недовольно морщилась, сидела в нерешительности, не зная, что выбрать, обнюхивала каждый кусок, а в конце концов все оставляла на тарелке. На сладкое подали варенье.

Десерт затянулся. Зоя принесла кофе, не потрудившись убрать со стола. Дамы просто отодвинули тарелки в сторону. Разговор по-прежнему шел о вчерашнем триумфе. Нана крутила пахитоски, пускала в потолок дым и раскачивалась, откинувшись на спинку стула. А так как Зоя тоже осталась в столовой и, сложив руки, прислонилась к буфету, пришлось дамам выслушать и ее историю. Матушка Зои, кап уверяла она, была акушеркой в Берси, да ей не повезло. Сначала Зоя пошла в услужение к зубному врачу, от него к страховому агенту, но ее это не устраивало, — и тут она не без гордости перечислила всех дам, у которых служила горничной. Говорила Зоя об этих дамах с таким видом, будто только ей одной они обязаны были своим благополучием и богатством. Сколько раз она им помогала выпутываться из всяких историй! Взять хотя бы мадам Бланш, у нее как-то сидел г-н Октав, а вдруг приходит старик; вы думаете, Зоя растерялась, как бы не так! Ведя гостя через гостиную, она нарочно оступилась и упала, старик, конечно, засуетился, бросился за водой на кухню, а г-н Октав тем временем успел скрыться.

— Ну и молодчина! — воскликнула Нана, слушавшая рассказ горничной с самым живым сочувствием, даже с каким-то раболепным восхищением.

— Я на своем веку тоже хлебнула горя… — начала мадам Лера.

И, пригнувшись к мадам Малюар, она пустилась в откровенности. Обе дамы обмакивали в коньяк кусочки сахара. Но мадам Малюар, охотно выслушивая чужие тайны, никогда не открывала своих. Утверждали, что живет она на какую-то загадочную пенсию и в свою комнату никого не пускает.

Вдруг Нана вспылила:

— Не играй ты ножами, тетя!.. Ты же знаешь, что я этого терпеть не могу.

Мадам Лера машинально положила на скатерть крестообразно два ножа. Впрочем, Нана утверждала, что вовсе она не суеверная. Например, опрокинуть солонку — это пустяки, и пятницы тоже бояться нечего; но вот ножи совсем другое дело, тут она ничего с собой поделать не может, эта примета никогда не обманывает. С ней наверняка случится какая-нибудь неприятность… Она зевнула, потом с видом величайшей досады произнесла:

— Уже два часа… Пора идти.

Пожилые дамы переглянулись. Все трое многозначительно покачали головой. Кто спорит, веселого тут мало, Нана снова откинулась на спинку стула, закурила новую пахитоску, а обе ее собеседницы сидели с глубокомысленным видом, скромно поджав губы.

— А мы пока сыграем в безик, — первой нарушила молчание мадам Малюар. — Вы умеете, мадам, играть в безик?

Конечно же, мадам Лера играет в безик и играет отлично. Незачем беспокоить Зою, которая куда-то испарилась, — вполне хватит места на углу стола; край скатерти откинули прямо на грязные тарелки. Но когда мадам Малюар встала, чтобы взять карты из ящика буфета, Нана попросила ее сначала написать одно письмецо. Писание ей претило, к тому же она была не особенно тверда в орфографии, а ее старая компаньонка славилась уменьем составлять душещипательные послания. Нана сбегала в спальню и принесла листок превосходной бумаги. Чернильница, вернее пузырек дешевых чернил, и ручка с заржавленным пером были обнаружены в разных углах комнаты. Письмо предназначалось Дагне. Мадам Малюар по собственному почину вывела своим прекрасным почерком с наклоном вправо: «Мой обожаемый дружок» — и известила его, чтобы он завтра не приходил, потому что «никак нельзя», но «все равно в любую минуту дня и ночи, близко ли он, далеко ли, мысленно она всегда с ним».

— А закончу я так: «миллион поцелуев», — пробормотала она.

Мадам Лера одобряла каждую фразу важным кивком головы. Глаза ее загорелись, она млела даже от косвенного участия в чужих любовных делах. Ей тоже захотелось вставить словцо, и она с томным видом проворковала:

— «Целую миллион раз твои милые глазки».

— Ох, чудно — «целую миллион раз твои милые глазки», — повторила Нана, а на лицах обеих старух застыло блаженное выражение.

Позвонили Зое, чтобы она вручила письмо рассыльному. Та как раз беседовала с театральным служителем, который принес мадам забытое утром расписание спектаклей. Нана велела впустить служителя и поручила ему на обратном пути занести письмо Дагне. Потом засыпала его вопросами. О, господин Борденав очень доволен, билеты распроданы вперед на целую неделю; мадам и представить себе не может, сколько людей с утра справлялись об ее адресе. Когда служитель ушел, Нана сообщила, что вернется, самое большее, через полчаса. Если кто явится с визитом, Зоя скажет, чтобы ждали. Слова ее прервало треньканье электрического звонка. Явился кредитор-каретник; он уселся на скамейку в передней. Ну и пусть плюет в потолок хоть до вечера, торопиться некуда.

— Пора! — произнесла Нана, отяжелевшая, с трудом преодолевая лень, снова зевая и потягиваясь. — Иду.

Однако даже не двинулась с места. И стала следить за игрой тетки, которая выложила четыре туза. Подперев подбородок рукой, Нана задумалась. Но, услышав, что часы бьют три, она подскочила на стуле.

— Эх, черт! — грубо бросила она.

Мадам Малюар, подсчитывая очки, посоветовала ей мягким тоном:

— Лучше, деточка, побыстрее освободиться.

— Иди-ка скорее, — добавила мадам Лера, тасуя карты. — Если ты вернешься домой с деньгами до четырех часов, я успею еще на поезд четыре тридцать.

— Да это недолго, — пробормотала Нана.

Зоя подала платье и шляпку, и через десять минут Нана была уже готова. Сейчас ей было, впрочем, не до нарядов. Когда она направлялась к дверям, снова раздался звонок. На сей раз явился угольщик, — ничего, посидит вместе с каретником, им же веселее будет. Однако, опасаясь скандала, она прошла через кухню и улизнула по черной лестнице. Она нередко пользовалась черным ходом — разницы никакой, только приходится повыше поднимать юбки, чтобы не завозить подол.

— Чего не простишь хорошей матери, — наставительно изрекла мадам Малюар, оставшись наедине с мадам Лера.

— У меня четыре короля, восемьдесят очков! — воскликнула та, увлеченная игрой.

И обе, забыв все на свете, углубились в нескончаемую партию.

Со стола так и не убрали. Всю комнату заволокло тусклой дымкой — к едкому запаху табака примешивался запах пищи. Дамы, решив полакомиться, снова принялись обмакивать кусочки сахара в коньяк. Минут двадцать они играли, безмятежно посасывая сахар, как вдруг у входной двери опять раздался звонок, в столовую влетела Зоя и стала без церемонии выпроваживать их прочь.

— Ведь звонят же… Нельзя вам здесь сидеть… Если явится много народу, мне и всей квартиры не хватит. А ну, живо! живо!

Мадам Малюар заявила, что сначала надо кончить партию, но когда Зоя сделала вид, что собирается смешать карты, компаньонка согласилась перебраться в другое помещение. Главное, запомнить свои карты, а мадам Лера прихватит бутылку коньяка, стаканы и сахар. И обе бегом пустились на кухню, где устроились на кончике кухонного стола, среди просыхавших тряпок, возле лохани с жирной, грязной водой.

— Объявляю семейство триста сорок очков. Теперь ваш черед.

— Черви козыри.

Вернувшись на кухню, Зоя обнаружила, что обо дамы снова всецело поглощены игрой. Воспользовавшись тем, что мадам Лера тасует карты, мадам Малюар осведомилась:

— А кто пришел?

— Да так, один! — небрежно бросила горничная. — Какой-то мальчуган… Я хотела было его выставить, да больно уж он хорошенький, на подбородке даже пушка нет, глаза синие-синие и мордочка, как у девочки, ну я сказала — пускай ждет… А букет какой огромный притащил, из рук боится его выпустить; надавать бы ему, сопляку, шлепков; тоже по гостям ходит вместо того, чтобы за партой сидеть.

Мадам Лера отправилась за графином с водой, она решила сделать грог; от сахара с коньяком у нее началась жажда. Зоя заявила, что тоже не прочь выпить чего-нибудь. У нее во рту такая горечь, просто желчь одна.

— Так, значит, куда вы его дели? — продолжала свои расспросы мадам Малюар.

— В заднюю комнатку, она у нас еще не обставлена… Там только и есть, что сундук да стол. Самое место для скряг.

Зоя с удовольствием потягивала грог, как вдруг снова позвонили, и она даже подскочила. Вот-то дьявол! Не дадут человеку спокойно посидеть, выпить стаканчик. Если уж сейчас такой трезвон идет, что-то будет дальше? Однако бросилась отпирать двери. Потом, вернувшись на кухню, ответила на вопросительный взгляд мадам Малюар:

— Никого. Букет.

Все трое, кивнув друг другу, осушили стаканы. Не успела Зоя убрать посуду со стола и сложить тарелки в каменную мойку, как снова позвонили, подряд два раза.

Но и эти звонки были просто так, несолидные! Зоя держала кухню в курсе событий и оба раза повторила презрительным тоном:

— Чепуха, букет.

А дамы между двумя сдачами заливались хохотом, слушая Зою. Ну и таращат же глаза кредиторы там в прихожей, видя, как несут букет за букетом! Цветы Зоя пока поставит на туалет. Мадам вернется и сразу их увидит. Одно обидно, деньги плачены бешеные, а продай, так и десяти су не выручишь. Словом, зря деньги на ветер люди бросают!

— Мне бы такие деньги, какие мужчины тратят в Париже на букеты! Хватило бы прожить! — заметила мадам Малюар.

— Еще бы, нам много не нужно, — пробормотала мадам Лера. — Одни ленты от букетов сколько стоят. Выкладываю дам, шестьдесят очков, голубушка.

Часовые стрелки показывали без десяти четыре. Зоя только диву давалась, почему это хозяйки так долго нет. Обычно, если мадам уходит после полудня, она в два счета управляется. Но мадам Малюар возразила, что не всегда получается так, как хочешь. Ее поддержала мадам Лера — чего только в жизни не бывает! Лично она подождет; если племянница опаздывает, значит, с делами не управилась, ведь верно? Впрочем, никто не жаловался на это опоздание. В кухне было уютно, тепло. И так как у мадам Лера не осталось на руках червей, она стала сбрасывать бубны.

Снова протренькал звонок. В кухню вбежала раскрасневшаяся Зоя.

— Ну, детки, сам толстяк Штейнер пожаловал! — сообщила она с порога, понизив голос. — Его-то я посадила в маленькой гостиной.

Тут мадам Малюар рассказала кое-что о банкире мадам Лера, которая ничего об этих господах не знала. Неужто он собирается бросить Розу Миньон? Зоя задумчиво покачала головой, ей было что порассказать. Но тут снова пришлось идти открывать двери.

— Хорошенькое дело! — буркнула она, входя в кухню. — Черныш явился! Сколько я ему ни втолковывала, что мадам нет дома, все равно прошел в спальню и сидит… А мы его только к вечеру ждали.

Нана все еще не появлялась, хотя было уже четверть пятого. Что она там делает? Просто глупо. Принесли еще два букета. Зоя, которой все это уже надоело, заглянула в кофейник. Дамы тоже охотно выпили бы по чашечке: кофе бодрит. Они чуть не валились со стула, клевали носом, их укачало однообразное движение, которым обе брали со стола карты. Пробило половину пятого. Нет, с мадам что-то приключилось. Дамы шепотом вели счет взяткам.

Вдруг мадам Малюар, забывшись, объявила громовым голосом:

— У меня пятьсот очков! Семейство от козырного туза.

— Да тише вы! — сердито шикнула на нее Зоя. — Господа бог знает что подумают!

Но тут воцарившуюся на кухне тишину, свистящий шепот ссорившихся за картами старух вдруг нарушили быстрые шаги на черной лестнице. Наконец-то Нана явилась. Еще за дверью они услышали прерывистое ее дыхание. Она не вошла, а влетела, щеки пылали огнем. Подолом юбки, — завязки, очевидно, порвались, — она подмела все ступеньки и вымочила оборки в помоях — служанка со второго этажа, мерзкая грязнуха, вечно разводит на лестнице болото.

— Слава тебе господи, пожаловала! — процедила сквозь зубы мадам Лера. Она никак не могла опомниться после выигрыша мадам Малюар. — Небось лестно, что столько людей тебя ждет.

— Нет, правда, сударыня, с вашей стороны это неблагоразумно, — поддержала Зоя.

Нана, явившись в дурном расположении духа, зашлась от гнева, услышав эти упреки. Так-то они ее встречают! После всех ее неприятностей!

— Идите вы к черту! — завопила она.

— Ох, тише вы, сударыня, там люди, — остановила ее служанка.

Нана, понизив голос, пробормотала, запинаясь:

— Вы небось воображаете, что я там веселилась?! Как бы не так, еле дождалась, когда можно будет уйти. Вы бы на моем месте побыли… Взяла бы и надавала ему пощечин, еле сдержалась… И как на грех ни одного фиакра не попалось! Слава богу, хоть недалеко отсюда. И все равно неслась домой сломя голову.

— Деньги принесла? — осведомилась тетка.

— Еще бы не принесла! — ответила Нана.

Она присела на стул прямо у плиты — ноги гудели после сумасшедшего бега — и, еще не отдышавшись как следует, вытащила из-за выреза лифа конверт с четырьмя билетами по сто франков. Билеты выглядывали из конверта, грубо надорванного прямо пальцем, — видимо, Нана желала проверить его содержимое. Все три женщины, обступив Нана, пристально глядели на смятый засаленный конверт из толстой бумаги, который держала маленькая ручка в перчатке. Уже поздно, сегодня мадам Лера не попадет в Рамбулье. Нана тут же сцепилась с теткой.

— Сударыня, да у нас гости, — твердила горничная.

Но Нана снова вспылила. Пускай ждут. Сначала она покончит с делами. И так как тетка уже потянулась за деньгами, Нана воскликнула:

Э, нет, только не все. Триста кормилице, пятьдесят на дорогу и тебе на расходы, это будет триста пятьдесят. Пятьдесят франков я оставлю себе.

Самым сложным оказалось разменять деньги. В доме не имелось и десяти франков. Обращаться по этому поводу к мадам Малюар, слушавшей споры с равнодушным видом, было бесполезно: у нее при себе больше шести су на омнибус никогда не бывало. Наконец Зоя заявила, что посмотрит у себя в сундучке, вышла из кухни и вернулась, держа в руках десять монет по сто су. Их пересчитали на краешке стола. Мадам Лера тут же отправилась домой, пообещав, что завтра непременно привезет Луизэ.

— Значит, вы говорите, у нас гости? — спросила Нана, все еще не вставая со стула.

— Да, мадам, целых трое.

И первым назвала банкира. Нана сделала гримаску. Пускай Штейнер не воображает, что за вчерашний букет она позволит ей надоедать!

— Да и вообще хватит, — заявила она. — Никого принимать не буду. Подите и скажите, чтобы меня не ждали.

— Пусть мадам хорошенько подумает, и она примет Штейнера, — с серьезным видом прошептала Зоя, не трогаясь с места; видно было, что она сердится на хозяйку, готовую совершить новую глупость.

Потом она сообщила, что в спальне сидит валах и, должно быть, ждет не дождется прихода Нана. Тут Нана еще больше разозлилась и заупрямилась. Никого она не желает видеть, слышите, никого! Наказание с этим валахом, никак от него не отвяжешься.

— Выставьте их всех за дверь! А я сыграю с мадам Малюар в безик. Уж лучше в карты играть…

Звонок прервал ее речь. Нет, это уж слишком! Еще один явился скуку нагонять! Она запрещает Зое отпирать двери. Но Зоя, не дослушав запрета, вышла из кухни. Вернувшись, она протянула Нана две визитные карточки и произнесла тоном, не терпящим возражений:

— Я сказала, что хозяйка принимают… Эти господа в большой гостиной.

Нана в сердцах вскочила со стула. Но, прочитав на карточках имена маркиза де Шуар и графа Мюффа де Бевиль, сразу утихла. С минуту она молчала.

— Что это еще за типы? — спросила она наконец. — Вы их знаете?

— Старика знавала, — ответила Зоя, многозначительно поджимая губы.

И на вопросительный взгляд хозяйки кратко добавила:

— Случалось видеть в одном месте.

Эти слова, казалось, убедили Нана. Она с сожалением покинула кухню, уютный теплый уголок, где можно всласть поболтать, вдыхая аромат кофе и греясь у потухающей плиты. Там осталась одна мадам Малюар, которая теперь разложила карты на счастье. Шляпки она все-таки не сняла, но для удобства развязала ленты и закинула их за плечи.

Пока в туалетной комнате проворная Зоя помогала хозяйке надеть пеньюар, Нана отводила душу, понося и кляня вполголоса всех мужчин на свете. Эти грубости огорчали горничную; она с прискорбием убеждалась, что мадам все еще выражается так, будто только что вышла на панель. Она даже осмелилась попросить хозяйку успокоиться.

— Вот еще! — грубо оборвала ее Нана. — Им, гадам, это как раз по вкусу!

Тем не менее послушалась и напустила на себя «королевский вид», по ее собственному выражению. Затем направилась было в гостиную, но в последнюю минуту Зоя ее удержала и сама, не спрашивая разрешения, ввела в будуар маркиза де Шуар и графа Мюффа. Так будет лучше.

— Очень сожалею, господа, что заставила вас ждать, — с заученной светскостью начала Нана.

Мужчины поклонились и сели. Сквозь тюлевую вышитую гардину с трудом пробивался дневной свет. Будуар выделялся из всей квартиры своим изяществом — стены обтянуты светлым шелком, из мебели — большой мраморный туалетный стол, псише в раме с инкрустациями, кушетка и кресла, обитые голубым атласом. На туалете пахучей грудой громоздились розы, сирень, жасмин, разливая сильный и резкий аромат; а во влажном воздухе стоял приторный запах тазов и тазиков, который временами перешибало острое благоухание сухих пачулей, мелко накрошенных в вазочке. Нана, словно ее застигли врасплох с еще влажной после ванны кожей, ежилась, запахивала то и дело расходившиеся полы пеньюара, улыбалась, испуганно выглядывая из кружевных оборок.

— Сударыня, — торжественно начал граф Мюффа, — простите нам нашу назойливость… Мы пришли насчет пожертвований… Маркиз и я, мы оба, состоим членами благотворительного комитета вашего округа.

Маркиз де Шуар, любезно улыбаясь, поспешил добавить:

— Когда мы узнали, что в этом доме живет известная актриса, мы сразу же решили попросить ее особо позаботиться о наших бедняках… Где талант, там и доброе сердце.

Теперь Нана вошла в новую роль — роль скромницы. Она одобрительно кивала головкой, стараясь сообразить, что, в сущности, происходит. Надо полагать, старик и привел сюда того, другого, больно уж у старика глаза озорные. Однако и другому пальца в рот не клади; вон как у него на висках жилы вздулись; он и без провожатых мог бы прийти. Ясно, привратник сказал им, что она тут живет, вот они и стараются каждый для себя.

— Само собой разумеется, господа, вы правильно сделали, зайдя ко мне, — любезно одобрила Нана.

Но тут же вздрогнула всем телом, услышав новый звонок. Еще один пожаловал, а эта противная Зоя впускает всех подряд! Вслух она произнесла:

— О, это такое счастье иметь возможность помогать…

В глубине души она была польщена.

— Ах, сударыня, — начал маркиз, — если бы вы только знали, какая повсюду царит нищета! В нашем округе насчитывается более трех тысяч бедняков, а ведь это еще один из самых благополучных в Париже. Вы и представить себе не можете размеры бедствия, — голодные детишки, больные женщины, ни врачебной помощи, ни полена дров…

— Несчастные!.. — воскликнула Нана, растроганная до глубины души.

Нана вдруг так расчувствовалась, что даже слезы выступили на ее прекрасных голубых глазах. Она подалась вперед уже не заученным, а естественным движением; распахнувшийся пеньюар открыл ее шею, а натянутая коленками тонкая ткань четко обрисовала округлую линию бедер. Землисто-серые щеки маркиза слегка порозовели. Граф Мюффа, собравшийся было вступить в беседу, потупил взор. Слишком жарко было в этом будуаре, где стояла какая-то тяжелая духота, словно в теплице. Розы увядали на туалете, и одуряюще пахло накрошенными в вазочке пачулями.

— Вот когда хочется быть очень, очень богатой, — добавила Нана. — Что ж, каждый делает что может!.. Поверьте, господа, если бы я только знала…

От жалости, в расстройстве чувств, она чуть было не сморозила глупость. Но вовремя спохватилась и не докончила фразы. На нее вдруг нашло смущение — она совсем забыла, куда, переодеваясь, положила пятьдесят франков. Наконец вспомнила — засунула их под банку из-под помады, стоявшую вверх донышком на туалете. Она уже поднялась с места, как снова раздался продолжительный звонок. Господи, еще один! Так и конца не будет. Гости тоже поднялись, и казалось, уши старика маркиза шевелятся — так жадно он вслушивался в каждый шорох за дверью; он-то, конечно, понял, что означают эти звонки. Мюффа взглянул на тестя; но, встретившись глазами, оба потупились. Их охватило смущение, оба снова напустили на себя ледяной вид, — один стоял монументальный, важный, с густой шевелюрой, другой расправлял свои худые плечи, по которым рассыпались седые, поредевшие пряди волос.

— Ничего не поделаешь, господа, придется вас нагрузить, — весело воскликнула Нана, протягивая им на ладони десяток тяжелых серебряных монет. — Но ведь это для бедных.

И на ее подбородке явственнее вырисовалась очаровательная ямочка. Вид у нее был простодушный, детский, она стояла перед ними, уже ничего из себя не строя, держа на раскрытой ладони столбик экю, протягивая его мужчинам, словно говоря: «А ну, кто возьмет?» Граф оказался более расторопным, пятьдесят франков взял он, но одна монета осталась в углублении ладони, и, доставая ее, он ощутил под пальцами кожу Нана, теплую, мягкую кожу, от прикосновения к которой его бросило в дрожь. А Нана, развеселившись, все еще заливалась смехом.

— Ну вот и все, господа, — произнесла она. — В следующий раз надеюсь дать больше.

Оставаться дольше не было предлога, гости откланялись и пошли к дверям. В этот самый момент раздался новый звонок. Губы маркиза тронула улыбка, которую он не мог скрыть, но надменное лицо графа омрачила тень. Нана задержала их еще на минутку, чтобы Зоя успела найти для вновь прибывших укромный уголок. Она не любила, когда гости встречаются друг с другом. Но теперь во всей квартире не найдешь свободного местечка. Увидев, что гостиная пуста, Нана с облегчением перевела дух. Что их Зоя по шкафам, что ли, рассовала?

— До свидания, господа, — сказала она, останавливаясь на пороге гостиной.

На прощанье она подарила им еще одну улыбку, еще один взгляд. Граф Мюффа поклонился. Несмотря на весь свой светский опыт, он не владел собой, ему хотелось поскорее выбраться на свежий воздух: в этой душной комнате, где к запаху женского тела примешивался запах цветов, у него закружилась голова. А стоявший за спиной зятя маркиз де Шуар, зная, что никто не увидит, рискнул подмигнуть Нана, отчего физиономия его так перекосилась, что даже кончик языка высунулся наружу.

Когда Нана вернулась в будуар, где ее поджидала Зоя с новой порцией писем и визитных карточек, она расхохоталась во все горло и воскликнула:

— Ну и людишки, сумели-таки выманить последние пятьдесят франков!

Она ничуть не сердилась, ей было даже смешно, что мужчины взяли и унесли ее деньги… И все же они свиньи, оставили ее совсем без гроша. При виде писем и визитных карточек Нана снова помрачнела. Письма еще куда ни шло; вчера господа ей рукоплескали, сегодня объясняются в любви. А визитеры пусть катятся прочь!

Зоя рассадила их по всем углам и глубокомысленно заметила: квартира очень удобная, все комнаты выходят в коридор. Не то что у мадам Бланш, там гостиной не миновать. Сколько у мадам Бланш было из-за этого неприятностей!

— Отправьте их всех по домам, — упорствовала Нана, — и в первую очередь Черныша.

— Его, мадам, я уже давным-давно спровадила, — с улыбкой отозвалась Зоя. — Он заходил предупредить вас, что вечером не может прийти.

Вот счастье-то! Нана захлопала в ладоши. Не придет, какая удача! Стало быть, она свободна! И она вздохнула с таким облегчением, как будто ее миновала самая отвратительная пытка. Первая ее мысль была о Дагне. Бедный котик, а она написала ему, что придется ждать до четверга! Пусть мадам Малюар живо напишет ему новое письмо! Но Зоя сказала, что мадам Малюар, по своему обыкновению, незаметно исчезла. Сначала Нана заявила, что непременно нужно послать кого-нибудь к Дагне, но потом заколебалась. Уж очень она устала. Спокойно проспать целую ночь — какое блаженство! Мало-помалу идея насладиться одиночеством восторжествовала. В конце концов может она хоть раз в жизни позволить себе такую роскошь!

— Сразу же после театра и лягу, — пробормотала она, смакуя предстоящий отдых, — а вы меня разбудите только в полдень.

Потом, повысил голос, скомандовала:

— Ну-ка, выкиньте их всех на лестницу.

Зоя не пошевелилась. Она не позволяла себе давать прямых советов, старалась только, во всеоружии своего долголетнего опыта, удерживать хозяйку от опрометчивых шагов, которые та могла наделать по вечному своему сумасбродству.

— И господина Штейнера тоже гнать? — отрывисто спросила она.

— Ну конечно, — ответила Нана. — Его-то в первую очередь!

Служанка замешкалась на пороге, желая дать госпоже время одуматься. Неужели мадам ничуть не лестно отбить у своей соперницы, Розы Миньон, такого богача, завсегдатая парижских театров?

— Пошевеливайтесь, голубушка, — повторила Нана, поняв маневр Зои. — Скажите ему, что он мне противен.

Но тут же подумала: а что, если завтра ей придет охота последовать совету Зои? И она крикнула вслед служанке, по-мальчишески махнув рукой и весело подмигивая:

— А кстати, если мне захочется его заполучить, самый верный способ — это выставить его за дверь.

Слова эти, по-видимому, поразили Зою. Она взглянула на свою хозяйку с чувством невольного восхищения и покорно пошла выпроваживать банкира.

Тем временем Нана тихонько сидела у себя в будуаре, чтобы дать Зое возможность на свободе, как выражалась Нана, вымести весь сор.

Кто бы мог подумать, что ей придется выдержать целую осаду! Нана заглянула в гостиную — никого. В столовой тоже никого. Радуясь, что квартира пуста, она продолжала свой осмотр, но, приоткрыв двери задней комнатушки, заметила какого-то юношу. Он чинно и скромно сидел на сундуке, держа на коленях огромный букет.

— Бог ты мой! — воскликнула Нана. — Оказывается, и тут кто-то есть!

Юнец вскочил с сундука, зардевшись как пион. Задыхаясь от волнения и не зная, куда девать букет, он перекладывал его из одной руки в другую. Его молодость, смущенный вид, нелепая возня с букетом умилили Нана, и она добродушно расхохоталась. И дети туда же! Ну и молодежь пошла, прямо из колыбели да к ней! Она развеселилась, охваченная материнским чувством, и, хлопнув себя по ляжкам, фамильярно спросила, просто так, для шутки:

— А что, если я тебя, младенчик, нашлепаю?

— Нашлепайте, — ответил тот глухим умоляющим голосом.

Этот ответ окончательно рассмешил Нана. Оказалось, гостю семнадцать лет, зовут его Жорж Югон. Накануне он был в Варьете. И вот пришел к ней.

— А цветы-то мне принес?

— Да, вам.

— Давай их сюда, глупыш!

Но когда она брала у него букет, он припал к ее рукам с жадностью, свойственной блаженному отрочеству. Пришлось его ударить, чтобы он отступился. Еще совсем сопляк, а какой напористый! Распекая его, Нана сама раскраснелась, заулыбалась. И она выставила малыша, разрешив ему на днях снова к ней заглянуть. Он вышел, шатаясь, и не сразу нашел дверь.

Нана вернулась в будуар, и вслед за ней явился Франсис, чтобы сделать ей парадную прическу. Вообще-то Нана приводила свой туалет в полный порядок только к вечеру. Она мечтательно и молча сидела перед зеркалом, вверившись искусным пальцам парикмахера, как вдруг вошла Зоя и объявила:

— Мадам, пришел один и никак не хочет уходить.

— Ну и пусть, оставь его, спокойно ответила Нана.

— Но и другие тоже ждут.

— И их тоже оставь, вели им ждать. Проголодаются — уйдут.

Нана уже успела переменить мнение. Ее восторгала мысль, что она может вертеть мужчинами, как ей вздумается. Тут ей в голову пришла новая идея: она осторожно высвободилась из рук Франсиса, подбежала к двери и задвинула засов; пускай теперь, если угодно, толкутся на лестнице, стену-то, надо полагать, не прошибут. А Зоя может пользоваться низенькой дверцей, ведущей прямо на кухню. Меж тем электрический звонок разошелся вовсю. Каждые пять минут с точностью безупречно отрегулированной машины раздавалось его громкое и четкое треньканье. И Нана просто для развлечения считала звонки… Но вдруг прервала это занятие:

— А пралине принесли?

Франсис тоже совсем забыл о пралине. Из кармана сюртука он вытащил кулечек конфет скромным жестом человека светского, принесшего подарок даме, что, впрочем, не мешало ему к каждому счету аккуратно приписывать расход на сласти. Нана положила кулечек себе на колени и начала грызть засахаренный миндаль, поворачивая голову под легким прикосновением пальцев парикмахера.

— Ну и ну! — пробурчала она, нарушая молчание. — Вот банда-то!

Трижды, раз за разом, прозвонил колокольчик. Его призывное треньканье раздавалось все чаще. Были звонки скромные, как приглушенно-трепетный шепот первого признания, были дерзкие, громко заливавшиеся под нетерпеливо-яростным нажимом пальца; были торопливые, сотрясавшие воздух коротенькой трелью. Настоящий трезвон, говорила Зоя, трезвон, грозивший переполошить весь квартал; целая орава мужчин толкалась у заветной кнопки из слоновой кости. Этот шутник Борденав, очевидно, слишком многим сообщил адрес Нана, — все вчерашние зрители в полном составе явились к ней домой.

— Да, кстати, Франсис, — вдруг спохватилась Нана, — у вас не будет пяти луидоров?

Франсис, отступив на шаг, критически оглядел прическу, потом спокойно произнес:

— Пяти луидоров? Это как сказать.

— Ну, знаете ли, — возмутилась Нана, — если вам требуется гарантия…

И, не закончив фразы, широким жестом показала на входную дверь. Франсис выдал требуемую сумму. Зоя в минуты затишья вбегала в будуар и урывками готовила мадам вечерний туалет — уже пора было ее одевать. Парикмахер терпеливо ждал, когда туалет будет закончен, чтобы придать прическе последний штрих. Но звонок, дребезжавший теперь беспрерывно, отрывал горничную от дела, и она убегала, не дошнуровав мадам, одев ей только одну туфельку. Уж на что она была опытная в таких делах, и то совсем потеряла голову. Рассадив мужчин по всем углам и закоулкам, она вынуждена была теперь пристраивать их по двое, по трое в одной комнате, что противоречило всем ее житейским принципам. Ну и пусть перегрызутся, места больше останется! А Нана, сидя под замком в надежном убежище, хохотала над ними, уверяя, что слышит сквозь стены, как они там пыхтят! Веселенькая, должно быть, картина — сидят в кружок, как псы, высунув язык! Это продолжался вчерашний ее успех, целая свора мужчин пустилась по ее следу.

— Как бы они там чего не разбили, — прошептала она.

Нана уже начала беспокоиться, сквозь щели до нее доходило их горячечное дыхание, Но тут Зоя ввела Лабордета, и молодая женщина вскрикнула от радости. Он пришел сообщить Нана, что ему удалось с помощью мирового судьи уладить одно ее денежное затруднение; но она не слушала, она твердила:

— Вы поедете со мной… Вместе и пообедаем… А оттуда вы проводите меня в Варьете. Мой выход только в половине десятого.

До чего же вовремя явился этот душка Лабордет! Никогда он ничего не просит для себя, ничего не домогается. Он друг, и только друг женщин, которым охотно оказывает мелкие услуги. Вот, например, сегодня он спровадил из передней всех кредиторов. Впрочем, эти славные люди вовсе и не требовали денег, наоборот: они просидели весь день, желая поздравить хозяйку и вновь предложить ей свои услуги после вчерашнего шумного успеха.

— Бежим, бежим скорее, — твердила Нана, кончив одеваться.

В эту минуту в будуар с криком ворвалась Зоя:

— Я, мадам, отказываюсь открывать… Там на лестнице целая очередь выстроилась!

Очередь на лестнице! Даже Франсис, вопреки своей английской флегме, впрочем явно напускной, и тот расхохотался, убирая гребни. Нана взяла Лабордета под руку, потащила его в кухню. И она убежала, наконец-то отделавшись от мужчин; она сияла, зная, что с Лабордетом не страшно остаться наедине где угодно, — этот никогда не натворит глупостей.

— Вы и после спектакля меня проводите, — сказала она, спускаясь по черной лестнице. — Тогда я буду совсем спокойна… Представьте себе, что я решила, — проспать всю ночь, всю ночь одна. Пришла такая фантазия, дружок!

III

Графиня Сабина, как обычно называли г-жу Мюффа до Бевиль, в отличие от скончавшейся год назад свекрови — матери графа, принимала по вторникам в особняке, стоявшем на углу улиц Миромениль и Пантьевр. В этом просторном квадратном здании семейство Мюффа обитало уже более столетия; высокий мрачный фасад, выходивший на улицу и навевавший какую-то монастырскую грусть, казалось, погружен в дремоту и никогда не размыкает огромных наглухо замкнутых ставень; позади дома на узком клочке сада, напоенного сыростью, упорно тянулись к солнцу чахлые деревья, вознося над черепичной кровлей длинные свои ветви.

В этот вторник к десяти часам в гостиной собралось не более дюжины визитеров. Когда графиня ждала только самых близких друзей, ни маленькую гостиную, ни столовую не отпирали. Гораздо уютнее было вести непринужденную беседу, сидя у камелька. Впрочем, гостиная была достаточно просторная, с высоким потолком, четыре окна выходили в сад, откуда в этот дождливый апрельский вечер тянуло сыростью, хотя в камине жарко пылали огромные поленья. Никогда сюда не заглядывало солнце; днем окна скупо пропускали зеленоватый свет; вечерами при свете лампы и люстры гостиная приобретала своеобразное величие, чему способствовала массивная мебель красного дерева в стило ампир, штофные обои и кресла, обтянутые желтым бархатом с тиснеными атласными цветами. Гостей встречала атмосфера чопорного достоинства, напоминавшая о старинных нравах, о временах, давно ушедших в прошлое, но оставивших после себя неистребимый дух благочестия.

У камина, напротив кресла, в котором скончалась матушка-графиня, квадратного кресла с твердыми деревянными подлокотниками, обитого жесткой материей, — восседала графиня Сабина на козетке, мягкой, как пуховик, с пунцовой шелковой обивкой. Это была единственная вещь в современном духе, прихоть, явно неуместная в этом строгом мирке.

— Стало быть, к нам едет персидский шах, — начала молоденькая гостья.

Разговор шел о коронованных особах, которых ждали в Париж на открытие Выставки. Дамы уселись в кружок перед камином. Г-жа Дюжонкуа, чей брат служил в дипломатической миссии на Востоке, стала подробно рассказывать присутствующим о дворе Насреддина.

— Вам нездоровится, дорогая? — обратилась к хозяйке г-жа Шантеро, жена заводчика, видя, что графиня вздрогнула и побледнела.

— Нет, нет, ничуть не бывало, — возразила та с улыбкой. — Просто немножко озябла. Нашу гостиную не сразу натопишь!

И ее черные глаза медленно обежали стены от пола до высокого потолка. Эстелла, дочь графини, шестнадцатилетняя особа, еще не вышедшая из неблагодарного возраста подростка, худенькая и незаметная, поднялась с пуфа, приблизилась к камину и молча поправила щипцами готовое вывалиться полено. Но г-жа де Шезель, — подруга Сабины по пансиону, моложе ее лет на пять, — воскликнула:

— Ах нет, мне бы ужасно хотелось иметь такую гостиную, как твоя! По крайней мере можно устраивать приемы… А то сейчас строят какие-то каморки… На твоем месте я бы…

Довольно бестолково она пояснила, сопровождая свои слова размашистыми жестами, что она лично все бы сменила здесь, буквально все: и обои и мебель; а потом давала бы балы для всего Парижа. Ее муж, чиновник, с серьезным видом слушал болтовню супруги, стоя за ее креслом. Говорили, что она открыто ему изменяет, но ей это как-то прощалось, ее принимали повсюду потому, что считали ее неисправимой сумасбродкой.

— Ох, уж эта Леонида! — пробормотала графиня Сабина со своей обычной вялой улыбкой.

Недоговоренную мысль она закончила ленивым движением руки. Не станет она менять обстановку гостиной, прожив в этом доме семнадцать лет. Пусть остается такой, как ее когда-то обставила свекровь. Потом, продолжая разговор, прерванный Леонидой, она произнесла:

— Мне говорили даже, что в Париж приедут король Пруссии и русский император.

— Да, празднества будут изумительные, — подхватила г-жа Дюжонкуа.

Банкир Штейнер, которого в дом графа Мюффа недавно ввела Леонида де Шезель, знавшая весь Париж, пристроился на канапе, в простенке, стараясь незаметно выведать у депутата новости об изменениях биржевого курса, которые сам Штейнер уже сумел учуять; граф Мюффа, стоя возле, молча слушал их разговор, и лицо его было еще более хмурым, чем обычно. Пять-шесть молодых людей образовывали второй кружок поближе к двери, они обступили графа Ксавье де Вандевр, который вполголоса рассказывал им какую-то историю, надо полагать, весьма нескромную, ибо слушатели то и дело громко фыркали. Посреди комнаты одиноко и грузно восседал в кресле толстяк — начальник департамента внутренних дел — и дремал с открытыми глазами. Один из молодых людей, очевидно, усомнился в достоверности истории, рассказанной Вандевром, и тот, повысив голос, по-отечески пожурил его:

— Нельзя быть таким скептиком, Фукармон, вы сами лишаете себя половины удовольствия.

И, продолжая смеяться, он подошел к дамам. Последний отпрыск славного рода Вандевров, женственный и остроумный, граф проедал сейчас свое состояние с каким-то яростным аппетитом, не знавшим утоления. Содержание скаковой конюшни — одной из самых знаменитых в Париже — стоило ему бешеных денег; его проигрыши в клубе «Империаль» ежемесячно выражались в такой сумме, что вчуже страшно становилось; его любовницы поглощали год за годом то ферму и несколько арпанов земли или леса, а то и кусок пожирнее из его обширных пикардийских владений.

— Не вам бы обзывать других скептиками, когда вы сами ни во что не верите! — произнесла Леонида, освобождая графу место возле себя. — Это вы портите себе все удовольствия.

— Совершенно справедливо, — отозвался тот. — И пусть другие воспользуются моим опытом.

Но на него зашикали. Он шокирует г-на Вено. Тут дамы посторонились, открыв глазам гостей старичка лет шестидесяти; раскинувшись на шезлонге, он лукаво улыбался, показывая гнилые зубки; расположился он здесь как у себя дома, слушал и не вмешивался в чужие разговоры. Он махнул ручкой, как бы говоря, что вовсе не шокирован. Граф Вандевр, надменно выпрямившись, произнес с достоинством:

— Господин Вено прекрасно знает, что я верю в то, во что следует верить.

Этими словами он торжественно высказал свое религиозное кредо. Даже Леонида довольно улыбнулась. Молодые люди, толпившиеся посреди гостиной, уже не смеялись. Салон графини с его чопорным духом отбивал охоту веселиться. По комнате точно прошел холодок, в тишине отчетливо слышался гнусавый голос банкира, который, поняв, что из депутата ничего не вытянешь, начал злиться. С минуту графиня Сабина молча глядела на огонь, потом возобновила прерванную беседу:

— Я видела прусского короля в прошлом году в Бадене. И, представьте, он еще вполне бодр для своих лет.

— Его будет сопровождать граф Бисмарк, — подхватила г-жа Дюжонкуа. — А вы не знаете графа? Я как-то завтракала с ним у моего брата, о, уж очень давно, когда граф представлял в Париже Пруссию… Просто не понимаю, чем объясняются его теперешние успехи.

— Почему же? — осведомилась г-жа Шантеро.

— Как бы вам получше объяснить… Просто он мне не понравился. Грубый, невоспитанный. И, откровенно говоря, показался мне даже глуповатым.

Все дружно заговорили о Бисмарке. Мнения разделились. Вандевр, лично знавший графа, утверждал, что он прекрасный игрок, любитель выпить. Но посреди спора открылась дверь, и на пороге показался Гектор де Ла Фалуаз. Следовавший за ним Фошри приблизился к графине и склонился перед ней.

— Сударыня, я разрешил себе воспользоваться вашим любезным приглашением.

Графиня улыбнулась, бросила какую-то любезную фразу. А журналист, поздоровавшись с графом, растерянно стоял посреди гостиной, чувствуя себя чужим среди всех этих людей, из которых он знал одного лишь Штейнера. Но тут Вандевр, оглянувшись, заметил нового гостя и подошел пожать ему руку. И Фошри, обрадовавшись знакомому человеку, решил отвести душу; отойдя с графом в сторону, он сказал шепотом:

— Соберутся завтра. Вы будете?

— Еще бы!

— В полночь у нее.

— Знаю, знаю… Я приду с Бланш.

Он хотел было улизнуть от собеседника, чтобы убедить дам еще одним веским аргументом в пользу Бисмарка, но Фошри вцепился в него.

— Вы ни за что не угадаете, кого она велела мне пригласить.

И легким кивком головы он указал на графа Мюффа, который как раз обсуждал государственный бюджет со Штейнером и депутатом.

— Не может быть! — воскликнул пораженный Вандевр; новость развеселила его.

— Даю слово! Взяла с меня клятву, что я его приведу. Отчасти из-за этого я сюда и явился.

Оба тихонько рассмеялись, и Вандевр ринулся к кружку дам перед камином, крикнув еще издали:

— А я вам скажу, что господин Бисмарк весьма остроумен… Вот послушайте, как он однажды сострил в моем присутствии, прелестнейшая острота…

Ла Фалуаз, уловив из беседы Вандевра с Фошри несколько слов, пристально поглядел на кузена, надеясь, что тот расскажет, о чем они секретничали. Однако объяснения не последовало. Что произойдет завтра в полночь? Гектор решил, что не отстанет от кузена. А тот уселся поближе к дамам. Особенно его интересовала сама графиня Сабина. Он вспомнил, что в его присутствии не раз называли ее имя, знал, что ее выдали замуж семнадцати лет, что сейчас ей должно быть года тридцать четыре, что с первых дней брака она вела затворническую жизнь в обществе мужа и свекрови. В свете одни утверждали, что графиня просто-напросто холодная натура, ханжа, другие жалели ее, вспоминая веселый звонкий смех, пламенные взоры, потухшие с тех пор, как ее заточили в четырех стенах старого особняка. Фошри смотрел на графиню и никак не мог прийти к определенному выводу. Один из его приятелей, недавно скончавшийся в Мексике в чине капитана, накануне своего отъезда, выйдя из-за стола, неожиданно сделал ему признание, одно из тех грубо-откровенных признаний, которые вырываются в иные минуты у самых сдержанных людей. Но помнил Фошри этот разговор не особенно отчетливо; в тот вечер они плотно пообедали и немало выпили. И сейчас, глядя на графиню, всю в черном, сидевшую в этом старинном салоне со спокойной улыбкой на устах, он начал сомневаться. Лампа, стоявшая за ее спиной, четко вырисовывала изящный профиль этой пухленькой брюнетки, и только, пожалуй, чересчур крупный рот придавал ее лицу выражение какой-то властной чувственности.

— Дался им этот Бисмарк! — буркнул Ла Фалуаз, который бравировал тем, что скучает в светских салонах. — Тоска смертельная! Что за нелепая мысль пришла тебе в голову тащить меня сюда?

Фошри грубо прервал его:

— Скажи-ка лучше, есть у графини любовник?

— Конечно нет, что ты, что ты, милый, — пробормотал Гектор, явно растерявшись, и даже перестал рисоваться. — Где ты находишься, сообрази!

Но тут же спохватился, что человеку светскому не полагается высказывать негодование по такому поводу. И поспешил добавить, раскинувшись на софе:

— Впрочем, черт побери, хоть я и сказал нет, а кто его знает… Есть такой франтик, некто Фукармон, он вечно здесь торчит. Конечно, ничего завидного в нем нет. Мне-то, конечно, плевать… Одно скажу, если графиня и развлекается понемножку, то все шито-крыто, сплетничать о ней не сплетничают, даже не болтают.

Не дожидаясь дальнейших расспросов Фошри, Гектор выложил все, что было ему известно о семействе Мюффа. Поскольку дамы по-прежнему беседовали у камелька, кузены, сидя в стороне, понизили голос; и, глядя на этих двух кавалеров в безупречных галстуках и белых перчатках, можно было подумать, что они в самых изысканных выражениях рассуждают о каком-нибудь возвышенном предмете. Итак, мамаша Мюффа, которую Ла Фалуаз хорошо знал, была просто старая ведьма и вечно возилась с попами; к тому же надутая, чванливая и всех гнула в дугу. Понятно, почему сам Мюффа — младший сын некоего генерала, пожалованного в графы Наполеоном I, — попал в милость после 2 декабря. Этот тоже не из весельчаков, но, однако, слывет человеком честным, прямодушным. При всем том придерживается самых допотопных взглядов и столько возомнил о своей роли при дворе, о своих достоинствах и добродетелях, что задирает нос, будто он сам папа римский. Это мамаша Мюффа постаралась дать сыну такое воспитание: каждый день ходи к исповеди, ни тебе юношеских проказ, ни прочих развлечений, полагающихся молодым людям. Вот он и стал аккуратно бывать в церкви, а временами на него накатывал религиозный стих, чуть ли не до припадков доходило, вроде злокачественной горячки. Желая дорисовать портрет графа, Ла Фалуаз нагнулся к уху кузена и шепнул ему на ухо несколько слов.

— Быть не может! — недоверчиво отозвался Фошри.

— Честное слово, мне в этом клялись!.. Таким он и женился.

Фошри захохотал и оглянулся на графа, который приводил возражавшему ему Штейнеру какие-то цифры; бритое лицо его, обрамленное бакенбардами, казалось еще более широким, еще более жестким.

— А ведь верно, физиономия соответствующая! — пробормотал журналист. — Хорошенький подарочек преподнес он своей супруге! Ах, бедняжка, то-то, верно, он ей наскучил! Она ровно ничего не знает, готов пари держать!

Как раз в эту минуту графиня Сабина окликнула журналиста. Но тот не расслышал, размышляя над странностями графа Мюффа, которые казались ему и смешными и слишком уж неправдоподобными. Графиня повторила свой вопрос:

— Вы, кажется, написали для газеты портрет Бисмарка, господин Фошри?.. Вы с ним беседовали?

Фошри поспешно поднялся с места, подошел к кружку дам, стараясь по дороге собраться с мыслями, что, впрочем, ему вполне удалось, ибо он ответил с завидной легкостью:

— Бог мой, сударыня, признаюсь, я написал портрет Бисмарка лишь по его биографиям, выходившим в Германии… Я никогда не видел господина Бисмарка.

Он присел рядом с графиней. И, поддерживая с ней светский разговор, продолжал размышлять. Графиня выглядела моложе своих лет, ей никто не дал бы даже тридцати; особенно поражали глаза, где еще горело пламя юности, томные, с какой-то голубизной под тяжелыми веками. Родители ее жили врозь, и она поочередно проводила месяц у маркиза де Шуар, другой месяц у маркизы; она вышла замуж после смерти матери, совсем еще девочкой, очевидно, по принуждению отца, которого стесняло ее присутствие. Ужасный субъект, этот маркиз, каких только историй о нем не рассказывают, хоть он и славится примерным благочестием. Фошри осведомился у графини, не будут ли они иметь удовольствие видеть ее батюшку. Да, конечно, отец непременно приедет, но попозже: он так занят! Журналист, которому было известно, чем занимается вечерами старик маркиз, выслушал ответ графини с невозмутимо серьезным видом. Но, заметив у нее на левой щеке, почти над самой губой, родинку, он удивился: точно такая же была у Нана. Забавное совпадение! На родинке курчавились волоски, только у Нана они были белокурые, а у графини черные как смоль. Пусть так, все равно графиня ни с кем не спит.

— Мне всегда ужасно хотелось познакомиться с королевой Августой, — продолжала графиня. — Говорят, она сама доброта, сама набожность… Как по-вашему, будет она сопровождать короля?

— Не думаю, сударыня, — ответил Фошри.

Ни с кем она не спит, это ясно. Достаточно увидеть ее здесь, а рядом с ней дочку, бесцветную юную особу, которая сидит на пуфе, словно палку проглотила. Эта гостиная, унылая, как склеп, источающая какие-то церковные запахи, — красноречивое свидетельство того, в каких ежовых рукавицах держат здесь графиню и как согнула ее волю эта суровая жизнь. Ровно ничего не принесла она в эту древнюю обитель, всю почерневшую от сырости. Чувствовалось, что здесь полновластно царит, правит сам Мюффа с его ханжеским воспитанием, с его вечными постами и покаянными молитвами. Но, пожалуй, самым веским аргументом оказался в глазах Фошри вот этот старичок со скверными зубами и хитрой улыбкой, которого он внезапно обнаружил съежившимся в глубоком кресле за спиной дам. Он знал, кто это такой, — Теофиль Вено, бывший поверенный, специализировавшийся на церковных процессах; составив себе крупное состояние, он отошел от дел и вел теперь загадочную жизнь; принимали его повсюду, низко ему кланялись, даже побаивались, как будто за ним стояла некая сила, и притом сила таинственная. Впрочем, держался он смиренником, был старостой в церкви св. Магдалины и скромненько выполнял обязанности мэра в девятом округе, просто чтобы занять досуг, — говаривал он сам. Да, черт побери! У графини надежные стражи, плохо дело!

— Ты прав, здесь можно подохнуть от скуки, — обратился Фошри к кузену, незаметно выбравшись из кружка дам. — Давай сбежим потихоньку.

Но Штейнер, которого только что покинули Мюффа с депутатом, перерезал кузенам путь, весь потный от злобы, и прохрипел вполголоса:

— Ну их к дьяволу! Ничего не сказали, ничего не хотят сказать… Ладно, найдем таких, которые скажут.

Потом, затолкнув журналиста в угол, сразу сменил тон и, приняв победный вид, шепнул:

— Значит, завтра… Я, дружок, тоже буду.

— Вот как? — удивленно пробормотал Фошри.

— Ах, да ведь вы еще ничего не знаете… Пришлось мне побегать, пока я попал к ней. А тут еще Миньон за мной по пятам ходит.

— Но ведь и Миньоны званы.

— Да, она мне говорила… В конце концов она меня приняла и пригласила… Ровно в полночь после спектакля.

Банкир так и сиял. Подмигнув, он добавил, многозначительно подчеркивая слова:

— Ну как, идут ваши дела на лад?

— О чем это вы? — притворно удивился Фошри. — Просто она хотела поблагодарить меня за статью. Поэтому и зашла ко мне.

— Так, так… Хорошо вам, счастливчикам. Вас вознаграждают. Кстати, кто завтра раскошеливается?

Журналист развел руками, как бы говоря, что этого никому знать не дано. Но тут Штейнера окликнул Вандевр, встречавшийся с Бисмарком. Г-жа Дюжонкуа почти сдалась на доводы графа. И заявила, желая окончить спор:

— Просто он произвел на меня плохое впечатление, на мой взгляд, у него злое лицо… Но охотно вам верю, что он человек остроумный. Тогда его успехи понятны.

— Без сомнения, — криво улыбнувшись, подтвердил банкир, еврей из Франкфурта.

Тем временем Ла Фалуаз, набравшись смелости, решил приступить к своему кузену с расспросами; он ходил за ним по всей гостиной и наконец шепнул, улучив минутку:

— Значит, завтра вы ужинаете у дамы, так ведь? А у какой? Скажи, у какой?

Фошри показал ему глазами, что их, мол, слушают; надо все-таки соблюдать приличия. Снова распахнулись двери, и вошла старая дама в сопровождении юноши, в котором журналист с первого взгляда признал школяра, крикнувшего на спектакле «Белокурая Венера» свое знаменитое «шикарно!», о чем до сих пор шли толки. Появление новой гостьи вызвало в салоне всеобщее движение. Графиня Сабина живо поднялась с места и пошла ей навстречу, пожала ей обе руки, назвала ее «дорогая госпожа Югон». Видя, что Фошри с интересом следит за этой сценой, Ла Фалуаз, желая его задобрить, кратко ввел кузена в курс дела: г-жа Югон — вдова нотариуса, после смерти супруга безвыездно живет в своем родовом поместье Фондет под Орлеаном, а наезжая в Париж, останавливается в собственном доме на улице Ришелье; сейчас она там и поселилась на несколько недель; приехала устраивать младшего сына, который начал изучать право; в свое время очень дружила с маркизой де Шуар, графиня Сабина при ней и родилась и до замужества по нескольку месяцев гостила у г-жи Югон; та до сих пор говорит Сабине «ты».

— Я тебе привела Жоржа, — обратилась г-жа Югон к Сабине. — Ну как, подрос?

Светлоглазый, светловолосый юноша, похожий со своими кудряшками на переодетую девочку, без смущения поклонился графине и напомнил ей, что два года назад он имел честь играть с ней в волан в Фондете.

— А Филиппа нет в Париже? — спросил граф Мюффа.

— Нет, — ответила старая дама. — Он у себя в гарнизоне в Бурже.

Она уселась, она с гордостью заговорила о своем старшем сыне: он хоть и сорвиголова, но вот поступил на военную службу и очень быстро дослужился до лейтенантских нашивок. В кружке она явно пользовалась уважением и симпатией. Снова завязалась беседа, еще более приятная и тонкая, чем прежде. И Фошри, поглядывая на почтенную г-жу Югон, на ее лицо, светло и по-матерински улыбавшееся из-под седых буклей, решил, что с его стороны было нелепо усомниться хоть на миг в добродетелях графини Сабины.

Но его внимание почему-то привлекала широкая, обитая красным атласом козетка, на которую опустилась графиня. Тон обивки казался ему вульгарным, рассчитанным на чувственное воображение, неуместным в этом закопченном от времени салоне. Уж конечно не по воле графа очутилась здесь эта игрушка, располагавшая к сладострастной лени. Словно намек, словно предверие желаний и обещание радостей. И он забылся, замечтался, вновь вспомнив беглое признание, услышанное как-то вечером в отдельном кабинете парижского ресторана. Он стремился попасть в дом к Мюффа, повинуясь чувственному любопытству; коль скоро его приятель покоится в мексиканской земле, как знать? А вдруг выйдет! Конечно, это выдумки; и все-таки мысль о графине тянула его, дразнила порочные наклонности. Козетка с ее шелковой обивкой чем-то напоминала измятую постель, да и изгиб спинки был какой-то странный.

— Ну что ж, идем? — спросил Ла Фалуаз, надеясь по дороге выведать у кузена имя дамы, устраивающей ужин.

— Сейчас, — отозвался Фошри.

Но он уже не торопился уходить и в свое оправдание сослался на то, что ему поручено кое-кого пригласить, а сейчас сделать это неудобно. Тем временем дамы завели беседу о пострижении в монахини одной девицы; уже целых три дня этот трогательный обряд занимал воображение всего парижского света. Речь шла о старшей дочери баронессы Фожере, которая вступила в монастырь кармелиток, повинуясь неодолимому зову сердца. Г-жа Шантеро, дальняя родственница баронов Фожере, сообщила, что баронесса на следующий же день после пострижения дочери слегла с горя в постель.

— А мне досталось прекрасное место, — воскликнула Леонида. — По-моему, было страшно интересно.

Но г-жа Югон от души пожалела несчастную мать. Огромное горе — так лишиться ребенка.

— Я знаю, что меня называют ханжой, — произнесла она со своим обычным прямодушным спокойствием, — и все же я считаю, что со стороны детей такого рода самоубийство — величайшая жестокость.

— Вы правы, это ужасно, — прошептала графиня, зябко поежилась и еще глубже забилась в уголок своей козетки у камина.

Дамы заспорили. Но теперь голоса их звучали приглушеннее, и временами выспренний тон беседы нарушался легким смешком. Стоявшие на камине две лампы под розовыми кружевными абажурами едва освещали их лица; да и весь просторный салон был погружен в приятный полумрак, который не могли рассеять три лампы, горевшие в дальнем углу.

Штейнер заскучал. Он принялся рассказывать Фошри о последнем приключении малютки де Шезель, которую он запросто называл Леонидом; ох и бабенка, добавил он тихо, чтобы не услышали дамы у камина. Фошри посмотрел на нее — роскошное бледно-голубое атласное платье, сама тоненькая и дерзкая, как мальчишка, сидит в развязной позе на краешке кресла, — и вдруг ему показалось странным, что она попала в такой дом: ведь даже у Каролины Эке вели себя пристойнее, недаром ее маменька весьма строго соблюдала этикет. Готовая тема для статьи. Совсем особый, удивительный мир, этот мирок парижского света! В самые чопорные салоны попадает бог знает кто. Конечно, безмолвный персонаж Теофиль Вено, который только улыбается, показывая свои гнилые зубки, перешел сюда по наследству от покойной графини-матери, равно как и эти дамы в годах — г-жа Шантеро, г-жа Дюжонкуа, а также три-четыре старичка, мирно дремлющие в дальних углах. Граф Мюффа ввел в салон чиновных лиц, славящихся строгостью манер, столь ценимой в Тюильри; среди них начальник управления, который все еще сидит в полном одиночестве посреди гостиной, с чисто выбритой физиономией, с потухшим от тоски взглядом и боятся шелохнуться, полузадушенный узким фраком. Почти все молодые люди так же, как и несколько в высшей степени тонных господ, пришли по зову маркиза де Шуар, который сохранил связи с легитимистской партией, хотя сам вошел в государственный совет. Оставались еще Леонида де Шезель, Штейнер и прочие, — словом, особый клан личностей сомнительных, среди которых особенно странно было видеть любезную пожилую даму, г-жу Югон, с ее безмятежно спокойным лицом. И Фошри уже представлял себе, как назовет в своей статье этот клан «приватным уголком» графини Сабины.

— Как-то раз, — продолжал Штейнер уже совсем шепотом, — Леонида выписала в Монтобан своего тенора. Сама она жила в замке Боркейль, в двух лье за Монтобаном, и каждый день приезжала в коляске, запряженной парой, повидаться со своим милым, который стоял в отеле «Золотой лев»… Леонида проводила в его обществе целые дни, а тем временем собиралась толпа и глазела на экипаж и лошадей.

Голоса на мгновение смолкли, под высоким потолком торжественно проплыла тишина. Двое молодых людей, шептавшихся в уголке, тоже замолчали; и слышны были только осторожные шаги графа Мюффа, пересекавшего салон. Казалось, потускнел свет ламп, догорел в камине огонь, суровая тень окутала старых друзей семейства Мюффа, уже сорок лет занимавших по вторникам все те же кресла. Как будто между двух недоговоренных фраз величественно прошествовала тень графини, и гости ощутили ее леденящее присутствие. Но графиня Сабина заговорила снова:

— Словом, разные ходили слухи… Молодой человек, говорят, умер, потому-то несчастное дитя и постриглось в монахини. Впрочем, говорят также, что господин Фожере ни за что на свете не согласился бы на этот брак.

— Мало ли что говорят, — необдуманно воскликнула Леонида.

Она залилась хохотом и отказалась объяснить смысл своих слов. Не устояв перед этим взрывом веселья, Сабина тоже сдержанно рассмеялась, поднеся платочек к губам. И переливы этого смеха прозвучали так странно среди торжественной тишины салона, что Фошри вздрогнул: будто хрупкий звон бьющегося хрусталя. Вот где она, эта первая трещина! Все голоса зазвучали разом; г-жа Дюжонкуа возразила, но г-жа Шантеро доподлинно знала, что свадьба была решена, но почему-то дело тем и кончилось; даже мужчины решили обменяться на сей счет мнениями. В течение нескольких минут стоял неясный гул — это дружно высказывали свои суждения различные кланы салона: и бонапартисты, и легитимисты, и светские скептики, — которые сталкивались здесь по вторникам. Эстелла позвонила, вошедший лакей подбросил дров в камин, вывернул в лампах фитили, и все словно пробудилось ото сна. Фошри улыбнулся, почувствовав себя как-то уютнее.

— Если им, черт их побери, не удается стать невестами кузенов, они спешат стать хотя бы христовыми невестами, — прошипел сквозь зубы Вандевр, который, наскучив спором, снова подошел к Фошри. — Видели ли вы, голубчик, чтобы женщина, которую любят, ни с того ни с сего пошла в монастырь?

Ответа он не стал ждать — с него лично хватит таких историй — и вполголоса спросил:

— А скажите, сколько приглашено народу? Будут Миньоны, Штейнер, вы, я с Бланш… А кто еще?

— Кажется, будет Каролина… Симона, и уж непременно Гага. Кто может знать? Рассчитываешь человек на двадцать, а глядишь — все тридцать придут.

Вандевр, разглядывавший дам, вдруг перескочил на новую тему:

— Должно быть, лет пятнадцать назад мамаша Дюжонкуа была очень и очень недурна собой… А бедняжка Эстелла еще больше вытянулась. Представляете себе такую жердь в постели!

Но, не договорив, снова перешел к завтрашнему ужину:

— Знаете, что особенно противно на таких пирушках? Вечно одни и те же женщины… Хорошо бы хоть что-нибудь новенькое. Попытайтесь найти. Ба, идея!

Пойду попрошу этого толстяка, чтобы он привел даму, с которой был тогда в Варьете.

Вандевр имел в виду начальника управления, дремавшего посреди салона. Фошри издали наслаждался ходом этих щекотливых переговоров. Вандевр подсел к толстяку, державшемуся с большим достоинством. Со стороны можно было подумать, что они обсуждают тонкий вопрос — какие именно чувства побуждают девиц идти в монастырь. Затем граф вернулся к Фошри.

— Не вышло. Клянется, что она из порядочных. Не придет… Однако, держу пари, я видел ее у Лоры.

— Как! Вы, оказывается, посещаете Лору? — негромко рассмеялся Фошри. — Рискуете показываться в таком месте! А я-то думал, что там бываем только мы, грешные…

— Эх, голубчик, все надо знать.

Посмеиваясь, блестя глазами, они поверяли друг другу подробности о заведении на улице Мартир, где толстуха Лора Пьедефер держала что-то вроде табльдота и кормила за три франка девочек, находившихся в денежном затруднении. Ну и дыра! Все девочки целовались с Лорой. И так как графиня Сабина, уловив громко сказанное слово, обернулась в их сторону, оба, веселые, оживленные, отступили на шаг, подталкивая друг друга локтем. Они и не заметили, что возле них трется Жорж Югон, который, слушая откровенные разговоры, весь залился краской, — даже уши, даже его девичья шейка побагровели. Младенец и наслаждался и конфузился. Как только мать забыла о его присутствии, он стал тут же увиваться вокруг г-жи Шезель, которая показалась ему единственной по-настоящему шикарной дамой. Впрочем, Нана ей сто очков вперед даст!

— Вчера вечером Жорж повел меня в театр, где я уже лет десять не была. Мальчик прямо обожает музыку… Я-то, конечно, не особенно развлекалась, но зато Жорж был в восторге. Странные все-таки нынче пошли пьесы. Хотя, признаюсь, музыка вообще меня не особенно трогает.

— Как, сударыня, вы не любите музыки! — воскликнула г-жа Дюжонкуа, томно закатив глаза. — Да разве можно не любить музыки!

Все Дружно заохали. Никто ни словом не обмолвился о вчерашней пьесе, в которой г-жа Югон, кстати сказать, ровно ничего не поняла; что касается прочих дам, то пьеса была им прекрасно известна, только они предпочли об этом умолчать. Тут все разом ударились в чувствительность, не скупились на утонченные и восторженные комплименты по адресу великих мастеров. Г-жа Дюжонкуа признавала одного только Вебера, г-жа Шантеро обожала итальянцев. Голоса беседующих звучали теперь расслабленно и томно. У камина воцарилась атмосфера церковного благолепия: так млеет хор молящихся в маленькой часовенке.

— А все-таки необходимо пригласить на завтра какую-нибудь новенькую, — пробормотал Вандевр, увлекая Фошри на середину салона. — Давайте спросим Штейнера.

— Ну нет, если Штейнер завел себе даму, значит, весь Париж от нее отказался.

Однако Вандевр, не теряя надежды, оглядывал присутствующих.

— Подождите-ка, — сказал он. — Я как-то встретил Фукармона с очаровательной блондиночкой. Пойду скажу, пусть ее приведет.

И он окликнул Фукармона. Они быстро обменялись двумя-тремя фразами. Очевидно, переговоры осложнились, ибо оба, осторожно переступив через дамские шлейфы, направились еще к одному молодому человеку, и все трое, продолжая беседовать, отошли к амбразуре окна. Оставшись в одиночестве, Фошри решил подойти к дамам, и подошел как раз в тот момент, когда г-жа Дюжонкуа уверяла, что, слушая Вебера, она сразу же представляет себе леса, озера, солнечные восходы над полями, где сверкают росинки; но вдруг чья-то рука тронула его за плечо и чей-то голос произнес над самым его ухом:

— А все-таки это некрасиво.

— Что некрасиво? — спросил он, оборачиваясь, и увидел Ла Фалуаза.

— Я говорю о завтрашнем ужине… Мог бы и меня пригласить.

Фошри хотел было ответить, но тут снова к нему подошел Вандевр и заявил:

— Представьте себе, она вовсе не фукармоновская пассия, а вон того господина. И тоже прийти не может. Вот не везет! Но я все же завербовал Фукармона. Он попытается привести Луизу из Пале-Рояля.

— Господин Вандевр, — повысила голос г-жа Шантеро, — правда ли, что в воскресенье освистали Вагнера?

— О да, и притом беспощадно, — ответил он, делая шаг вперед, с изысканной вежливостью.

Но так как дальнейших вопросов не последовало, он отошел и шепнул на ухо журналисту:

— Пойду еще попытаю счастья… Вот те юнцы непременно должны знать девочек.

Журналист смотрел, как граф, любезный, улыбающийся, подходил по очереди ко всем присутствующим мужчинам, мелькая то в том, то в другом уголке салона. Он втирался в кружок беседующих, шептал что-то на ухо соседу, оборачивался, заговорщически подмигивая и глубокомысленно кивая головой. Казалось, он передает по рядам некий пароль, сохраняя, впрочем, обычный непринужденный вид. Мужчины повторяли друг другу его слова, уславливались о встрече, и возбужденный шепот, сопровождавший вербовщика, заглушался проникновенными рассуждениями дам о музыке.

— Нет, даже не говорите мне о ваших немцах, — твердила г-жа де Шантеро. — Пение — это веселье, это свет… Слышали вы Патти в «Цирюльнике»?

— Упоительно! — прошептала Леонида, хотя сама бренчала на пианино лишь арии из оперетт.

Тем временем графиня Сабина позвонила. Когда на ее вторники собиралось не очень много гостей, чай сервировали тут же в салоне. Давая лакею распоряжение освободить маленький столик, графиня следила взором за Вандевром. Неопределенная улыбка слегка обнажила ее белые зубки. И так как граф проходил милю, она остановила его вопросом:

— Что это вы здесь за комплоты устраиваете, господин Вандевр?

— Какие комплоты, сударыня? — спокойно ответил тот. — Ровно я ничего не устраиваю.

— Да? А мне показалось, что вы чем-то озабочены. Кстати, помогите-ка мне.

И Сабина вручила графу альбом с просьбой положить его на пианино. Однако по дороге он нашел способ шепнуть Фошри, что будет Татан Нене, признанная обладательница самого красивого бюста в этом сезоне, и Мария Блон, та, что недавно дебютировала в Фоли-Драматик. Меж тем Ла Фалуаз ходил за графом по пятам, надеясь получить приглашение. В конце концов он добился своего. Вандевр без долгих разговоров пригласил его на ужин, только взял с него слово привести Клариссу; и так как Ла Фалуаз мялся, делая вид, что стыдится своей назойливости, граф успокоил его:

— Ведь я же вас пригласил! Этого вполне достаточно.

Теперь Ла Фалуазу не терпелось узнать имя их завтрашней хозяйки. Но тут графиня подозвала Вандевра и стала расспрашивать его о способах заварки чая, принятых у англичан. Граф часто бывал в Англии, где на ипподромах скакали его лошади. По его мнению, заваривать чай умеют одни лишь русские; и он тут же сообщил их рецепт. Но, видимо, пока он разговаривал с дамами, его грызла все та же тайная мысль, потому что он вдруг прервал свой рассказ и спросил:

— Ах да, где же маркиз? Неужели мы его сегодня не увидим?

— Отец обещал непременно быть, — ответила графиня. — Я уже начинаю беспокоиться… Должно быть, его задержали дела.

Вандевр незаметно улыбнулся. Очевидно, и он тоже знал, какого рода дела могли задержать маркиза де Шуар. Он сразу вспомнил хорошенькую особу, которую старик время от времени вывозил за город. Может быть, удастся заполучить хоть ее.

Тем временем Фошри решил, что самое время передать графу Мюффа приглашение на ужин. Вечер близился к концу.

— Нет, это вы серьезно? — спросил Вандевр, подумавший было, что журналист просто шутит.

— Вполне серьезно… Да она мне глаза выцарапает, если я не исполню ее поручения. Ничего не поделаешь, дамская прихоть!

— Тогда я вам помогу, голубчик!

Пробило одиннадцать часов. Графиня с помощью дочки разливала чай. Так как нынче съехались только наиболее близкие знакомые, чашки и тарелочки с печеньем запросто передавали из рук в руки. Дамы остались сидеть в креслах у камина, отхлебывая чай маленькими глоточками, деликатно откусывая печенье, зажатое в кончиках пальцев. От музыки разговор перешел к поставщикам. Конфеты можно брать только у Буассье, а мороженое у Катрины; впрочем, г-жа Шантеро высказалась за Латенвиля. Беседа шла все ленивее: казалось, салон погружается в дремоту. Штейнер снова взялся незаметно обрабатывать депутата, зажав его в углу козетки. Г-н Вено, видимо давно испортивший себе зубы сладостями, брал одно сухое печенье за другим и грыз его почти бесшумно, как мышь; а начальник управления, уткнувшись носом в чашку, все пил и пил чай. Графиня неторопливо переходила от одного гостя к другому, останавливалась на несколько секунд, вопросительно глядя на мужчин, и шла дальше, все так же улыбаясь. От огня, бурно пылавшего в камине, она порозовела и выглядела сейчас старшей сестрой своей дочки, которая казалась особенно сухой и нескладной по сравнению с матерью. Фошри, о чем-то беседовавший с Мюффа и графом Вандевром, заметил, что графиня направляется к ним, и сразу замолчал, что, впрочем, не ускользнуло от ее внимания; не остановившись, она пронесла мимо чашку чаю и предложила ее стоявшему невдалеке Жоржу Югону.

— Одна дама приглашает вас к себе на ужин, — весело начал журналист, обращаясь к графу Мюффа.

Граф, хмурившийся весь вечер, кинул на говорившего удивленный взгляд: какая дама?

— Да Нана же, — брякнул Вандевр, которому хотелось поскорее довести дело до конца.

Лицо графа приняло еще более спесивое выражение. Только судорожно дернулись веки да сморщился лоб, словно в приступе мигрени.

— Но я незнаком с этой дамой, — пробормотал он.

— Да полноте, ведь вы у нее были, — вставил Вандевр.

— Как так? Я у нее был?.. Ах да, правильно, заглянул по делам благотворительного комитета. Я и не помню об этом. Все равно я с нею незнаком и не могу принять приглашения.

Он словно оледенел, показывая всем своим видом, что принимает это за шутку, и притом дурного тона. Человеку его положения не место за столом подобной женщины. Вандевр так и взвился: ведь речь идет об артистическом ужине, талант искупает все. Но граф, не дослушав Фошри, который старался доказать, что ничего особенного тут нет, и в подтверждение своей правоты стал рассказывать о том, как шотландский принц, сын королевы, сидел бок о бок за столом с бывшей кафешантанной певичкой, — решительно отказался от приглашения. И при всей своей вежливости не удержался от досадливого жеста.

Жорж и Ла Фалуаз, которые пили чай, стоя друг против друга, услышали обрывки этого разговора.

— Вот оно что, ужин будет у Нана! — прошептал Ла Фалуаз. — Как это я сразу не догадался?

Жорж промолчал, но вспыхнул, белокурые его кудри растрепались, голубые глаза запылали; все эти дни его повсюду подстерегал порок, и он ходил воспламененный страстью, все рвался куда-то. Наконец-то он окунется в ту самую стихию, о которой втайне мечтал.

— Вот только адреса я не знаю, — продолжал сетовать Ла Фалуаз.

— Бульвар Османа, угол улицы Аркад и Паскье, третий этаж, — выпалил Жорж единым духом.

И так как его собеседник удивленно поднял глаза, юноша, покраснев еще сильнее, добавил, задыхаясь от смущения и фатовства:

— Я тоже буду, она пригласила меня сегодня утром.

Но тут в салоне началось движение. Вандевру и Фошри пришлось отступиться от графа. Вошел маркиз де Шуар, и все поспешили ему навстречу. Шагал маркиз с трудом, волоча непослушные ноги. Он остановился посреди салона мертвенно-бледный, неуверенно моргая глазами, будто попал сюда, под яркий свет ламп, прямо из темного переулка.

— Я уже не надеялась вас видеть сегодня, папенька, — произнесла графиня. — И волновалась бы до утра.

Маркиз ошалело взглянул на дочь, не понимая, о чем разговор, и ничего не ответил. Неестественно белый нос, слишком крупный для гладко выбритого лица, производил впечатление болезненно разросшегося придатка, нижняя губа бессильно отвисла. Добросердечная г-жа Югон сразу же пожалела немощного старца.

— Вы слишком много работаете. Вам необходимо отдохнуть. В наши годы уже пора переложить часть работы на молодые плечи.

— Работа! Ох да, работа! — промямлил маркиз. — Слишком много работы…

Он старался овладеть собой, выпрямил свой сгорбленный стан и жестом, вошедшим в привычку, провел ладонью по своим поредевшим волосам, курчавившимся за ушами.

— Над чем это вы трудитесь до самой ночи? — спросила г-жа Дюжонкуа. — Я думала, вы на приеме у министра финансов.

За маркиза ответила его дочь:

— Папенька работает над одним законопроектом.

— Да, да, над законопроектом, — подхватил тот. — Вот именно, над законопроектом… Сижу взаперти… Речь идет о фабричном законодательстве, хочу, чтобы соблюдался воскресный отдых. Стыдно, что правительство в данном случае недостаточно энергично. Церкви пустуют, мы идем к катастрофе.

Вандевр взглянул на Фошри. Оба стояли за спиной у маркиза, чуть ли не принюхивались к нему. Когда же наконец Вандевру удалось отвести маркиза в сторону, чтобы потолковать о хорошенькой девице, которую старик возит за город, тот притворился непонимающим. Может быть, его видели с баронессой Декер, он действительно время от времени гостит в ее поместье в Вирофле. Желая отомстить старику, Вандевр спросил его в упор:

— Скажите, пожалуйста, откуда это вы явились? Локоть весь в паутине, в известке.

— Локоть? — пробормотал старик, видимо смутившись. — Ах, верно!.. Запачкался где-то… Должно быть, когда спускался с лестницы.

Кое-кто из гостей стал откланиваться. Близилась полночь. Два лакея бесшумно убирали пустые чашки и тарелки из-под печенья. Дамы у камина, сдвинув кресла, сидели теперь тесным кружком и беседовали непринужденно, но уже вяло, как это бывает к концу вечера. Сама гостиная медленно засыпала, со стен скользили ленивые тени. Фошри заявил, что на сей раз он уходит. Однако, взглянув на графиню, снова забыл о своем намерении. Усевшись на обычное место, Сабина отдыхала от обязанностей хозяйки дома, молча глядя на тлевшее в камине полено; и при виде ее бледного замкнутого лица Фошри вновь охватили сомнения. В пламени камина темные волоски на родинке, сидевшей в уголке рта, посветлели. Точь-в-точь такая же родинка у Нана, теперь даже цвет одинаковый! Не удержавшись, он сообщил о своем наблюдении графу Вандевру. Ей-богу, верно, как же это он сам до сих пор не заметил! И оба продолжали параллель между Нана и графиней. Обнаружили отдаленное сходство в очертании подбородка и губ; но вот глаза совсем другие. К тому же видно, что у Нана душа нараспашку, а с графиней надо держать ухо востро, она похожа на кошечку, которая тихонько дремлет, убрав коготки, только лапки чуть-чуть вздрагивают в нервической судороге.

— А все-таки с ней неплохо бы поспать, — заметил Фошри.

Вандевр молча раздевал графиню взглядом.

— Да, пожалуй, — произнес он наконец. — Только вот насчет бедер я опасаюсь. Нет у нее бедер, хотите пари?

Он замолк. Фошри быстро тронул его за локоть, показывая глазами на Эстеллу, которая сидела на пуфике совсем рядом с ними. Увлекшись, они повысили голос, и, должно быть, она услышала их спор. Впрочем, она по-прежнему сидела неподвижно, все в той же напряженной позе; шея у нее была длинная, как обычно у непомерно вытянувшихся подростков, и хоть бы один волосок выбился из ее гладко прилизанной шевелюры! Они отошли шага на три. Вандевр клялся, что графиня вполне порядочная женщина.

В эту минуту голоса у камина стали громче. Г-жа Дюжонкуа объявила во всеуслышание:

— Ну хорошо, вы меня убедили, что Бисмарк человек неглупый… Но все же говорить о нем, как о гении…

Оказывается, дамы вернулись к первоначальному предмету разговора.

— Ох, опять они со своим Бисмарком, — ужаснулся Фошри. — Ну, на сей раз я действительно ухожу.

— Подождите, — попросил Вандевр, — мы еще не получили от графа окончательного отказа.

Граф Мюффа как раз беседовал с тестем и кое с кем из солидных гостей. Вандевр отвел его в сторону, возобновил приглашение, упирая главным образом на то, что сам он тоже ужинает у Нана. Мужчина волен ходить куда ему вздумается; никто не заподозрит ничего дурного в том, что вполне можно объяснить простым любопытством. Граф слушал эти доводы, не подымая глаз, лицо его ничего не выражало. Однако Вандевр почувствовал, что его собеседник начал колебаться; но как раз в эту самую минуту к ним приблизился с вопросительной миной маркиз де Шуар. И когда старик узнал, о чем идет речь, и когда Фошри передал и ему приглашение Нана, он искоса взглянул на зятя. Воцарилось неловкое молчание; но вдвоем они осмелели и, пожалуй, дали бы свое согласие, если бы взгляд графа Мюффа не упал на г-на Вено, внимательно наблюдавшего за беседующими. Старичок уже не улыбался, на его землисто-сером личике блеснули стальные глаза, светлые, острые.

— Нет! — поспешил ответить граф таким категорическим тоном, что все поняли — настаивать дальше бесполезно.

Тут отказался и маркиз, сделав это в еще более суровых выражениях. Он даже заговорил о морали. Высшие классы обязаны подавать пример всему обществу. Фошри улыбнулся и пожал руку Вандевру. Ждать он его не станет, он торопится, ему еще надо поспеть в газету.

— Так значит, завтра в полночь у Нана?

Ла Фалуаз тоже решил откланяться. Штейнер пошел прощаться с графиней. За ним потянулись остальные мужчины. И по дороге в переднюю, где гости разбирали свои пальто, слышались все те же слова, каждый повторял: «Итак, в полночь у Нана». Жорж, которому приходилось ждать свою матушку, стоял на пороге и сообщал желающим точный адрес: третий этаж, дверь налево. Однако, прежде чем уйти, Фошри бросил на салон прощальный взгляд. Вандевр подсел к кружку дам и весело болтал с Леонидой де Шезель. Граф Мюффа и маркиз де Шуар присоединились к общему разговору, а добродушная г-жа Югон дремала с открытыми глазами. А там, отгороженный от зала пышными дамскими юбками, снова скорчился на своем кресле, снова заулыбался г-н Вено. В просторном салоне гулко и торжественно пробило полночь.

— Как! Как! — не унималась г-жа Дюжонкуа. — Значит, по-вашему, Бисмарк собирается идти на Францию войной и разобьет нас? Ну, знаете, это уже слишком!

Но прочие гости, толпившиеся вокруг г-жи Шантеро, только рассмеялись, когда она повторила прорицание, услышанное ею в Эльзасе, где ее муж владел фабрикой.

— К счастью, у нас есть наш император, — произнес граф Мюффа с официальной многозначительностью.

Больше Фошри ничего не расслышал. Он закрыл дверь, в последний раз взглянув на графиню Сабину. Она о чем-то степенно беседовала с толстяком, начальником управления, и, казалось, живо интересуется его словами. Нет, решительно он ошибся, хрусталь оказался без трещины. Что ж, очень жаль!

— Ну, идешь ты или нет? — крикнул ему из передней Ла Фалуаз.

На улице они распрощались, повторив еще раз:

— До завтра у Нана.

IV

С самого утра Зоя передала бразды правления метрдотелю, прибывшему с целой оравой помощников и официантов от Бребана. Бребан взялся поставить ужин, посуду, хрусталь, столовое белье, цветы, все, вплоть до стульев и табуреток. В шкафах у Нана не нашлось бы и дюжины салфеток; как ни высоко котировалась сейчас Нана, она не успела еще обзавестись соответствующей обстановкой и решила поэтому, что пусть уж лучше ресторан придет к ней, нежели она пойдет в ресторан. Так казалось ей куда шикарнее. Ей хотелось отпраздновать свой шумный артистический успех ужином, о котором заговорил бы весь Париж. Столовая была невелика, метрдотель остановил свой выбор на гостиной и накрыл там стол на двадцать пять кувертов, поставив приборы теснее, чем требовалось.

— Все готово? — спросила Нана, вернувшись домой в полночь.

— А я почем знаю, — сердито огрызнулась Зоя, буйствовавшая весь день. — Мое дело, слава те господи, сторона. Такой разгром устроили на кухне, да и во всей квартире тоже… А тут еще ругаться пришлось. Те-то двое взяли и явились! Не беспокойтесь, я их живо спровадила.

Зоя имела в виду двух бывших содержателей мадам, негоцианта и валаха, с которыми Нана, уже не боясь за будущее, решила расстаться; ей хотелось, по ее собственному выражению, «поскорее сбросить прежнюю шкуру».

— Вот нахалы надоедливые, — буркнула она. — Если посмеют еще явиться, пригрозите им, что пойдете за полицией.

Затем она крикнула Дагне и Жоржа, которые замешкались в передней, вешая пальто. Молодые люди встретились у артистического подъезда в Пассаже панорам, и Нана привезла их с собой в фиакре. Так как гости еще не собрались, она позвала их в будуар, где Зоя одевала ее к вечеру. В спешке Нана решила не менять платья, только велела Зое поправить прическу да приколола две белые розы, одну к корсажу, другую в волосы. Весь будуар заставили мебелью из гостиной; наваленные друг на друга круглые столики, канапе, кресла вздымали к потолку свои деревянные ножки. Нана была уже совсем готова, как вдруг зацепилась подолом юбки за колесико кресла и порвала оборку. Она даже чертыхнулась от злости: вечно с ней случаются всякие неприятности! Яростными движениями она стащила с себя платье, простенькое платьице из белого фуляра, такое тонкое и мягкое, что оно облегало ее, словно длинная ночная сорочка. Но тут же скова надела его, так как все прочие туалеты не пришлись ей по вкусу; еле сдерживая сердитые слезы, она уверяла, что выглядит просто тряпичницей. Пока Зоя поправляла хозяйке прическу, Дагне с Жоржем закололи булавками порванное место. Все трое ужасно суетились, особенно хлопотал мальчуган: он ползал вокруг Нана на коленях, не выпуская из рук подола юбки. Наконец Дагне удалось ее успокоить, он сказал, что сейчас всего лишь четверть первого, недаром она прогнала как на курьерских третье действие «Белокурой Венеры», глотала реплики, пропускала целые куплеты.

— Подумаешь, для этих болванов и так сойдет, — заявила она. — Видели, какие у них нынче вечером были физиономии? Зоя, милочка, подождите меня здесь. Не ложитесь, может быть, вы мне еще понадобитесь… Черт! Уже пора, гости пришли.

Нана выскользнула из будуара. Жорж все еще стоял на коленях, подметая паркет полами фрака. Поймав взгляд Дагне, он покраснел. В последнее время молодые люди прониклись друг к другу самыми нежными чувствами. Они поправили перед зеркалом галстуки и почистили друг друга щеткой, так как, вертясь вокруг Нана, перепачкались пудрой.

— Точно сахар, — пробормотал Жорж и рассмеялся счастливым смехом падкого на сладенькое мальчугана.

Нанятый на ночь лакей вводил приглашенных в маленькую, тесную гостиную, где оставили лишь четыре кресла, чтобы поместилось побольше народа. Из соседней большой гостиной доносился звон тарелок и стук ножей, а сквозь щель из-под двери пробивалась яркая полоска света.

Войдя в гостиную, Нана обнаружила в одном из кресел Клариссу Беню, которую привел с собою Ла Фалуаз.

— Как, ты первая! — воскликнула Нана, которая после своего шумного успеха стала обращаться с Клариссой запросто.

— Да это все он, — ответила Кларисса. — Боялся опоздать… Если бы я его послушалась, пришлось бы ехать в парике, даже грима не успела бы снять.

Молодой человек, впервые видевший Нана так близко, поклонился, рассыпался в комплиментах, упомянул заодно о своем кузене, стараясь скрыть смущение преувеличенно изысканной вежливостью. Однако Нана, которая даже не знала, кто он такой, рассеянно поздоровалась с гостем и, не дослушав комплиментов, бросилась навстречу Розе Миньон. Вдруг она стала сама светскость.

— Ах, дорогая мадам, как мило с вашей стороны!

Я так счастлива, что вы меня посетили!

— Я сама в восторге! — ответила Роза. Она тоже была сама любезность.

— Присядьте, пожалуйста… Не нужно ли вам чего-нибудь?

— Нет, благодарю… Ах да, я забыла в шубке веер. Штейнер, принесите веер, он в правом кармане.

Штейнер с Миньоном вошли вслед за Розой. Банкир отправился в переднюю за веером и вернулся как раз в тот момент, когда Миньон, по-братски расцеловавшийся с Нана, заставил Розу тоже с ней поцеловаться. Разве они, актеры, не одна семья? Потом подмигнул Штейнеру, как бы поощряя и его, но банкир, смущенный безмятежным взглядом Розы, скромно приложился к ручке Нана.

Затем явился граф де Вандевр с Бланш де Сиври. Снова повторилась вся церемония. Нана торжественно подвела Бланш к креслу. А Вандевр тем временем со смехом сообщил, что Фошри сцепился внизу с привратником, который отказался пропустить во двор карету Люси Стюарт. В передней послышался голос самой Люси, которая честила за глаза привратника скотиной и грубияном. Но когда лакей распахнул перед ней дверь гостиной, Люси вошла с обычной своей веселой грацией, сама представилась хозяйке дома и, взяв обе ее руки в свои, сказала, что полюбила Нана с первого взгляда за ее недюжинный талант. Нана, упиваясь своей новой ролью хозяйки дома, поблагодарила гостью, искренне смущенная ее похвалами. Но, завидев Фошри, Нана насупилась. Улучив минутку, она приблизилась к нему и шепотом спросила:

— Придет?

— Не придет, отказался, — буркнул журналист, застигнутый врасплох, хотя заранее подготовил целую историю, чтобы смягчить отказ Мюффа.

Увидев, как побледнела Нана, он понял свой промах и попытался исправить дело:

— Он не может, сегодня вечером он сопровождает графиню на бал в министерство внутренних дел.

— Ладно, — прошипела Нана, заподозрив журналиста в коварстве. — Ты мне за это, миленький, поплатишься.

— Еще чего, — отозвался Фошри, оскорбленный угрозами Нана, — запомни, я не любитель подобных поручений. Следующий раз потрудись адресоваться к Лабордету.

Оба сердито повернулись друг к другу спиной. Тем временем Миньон тянул Штейнера к Нана. Когда она осталась одна, Миньон, понизив голос, сказал с простодушным цинизмом сводника, желающего услужить другу:

— Он, знаете, просто умирает от любви к вам… Только боится моей супруги. Не возьмете ли вы его под свое крылышко?

Нана слушала Миньона с притворно непонимающим видом. Затем, улыбнувшись, обвела глазами Розу, ее мужа и банкира и обратилась к последнему:

— За ужином, господин Штейнер, вы будете моим соседом.

Но тут из передней донесся смех, шушуканье, веселый щебет, словно туда впорхнула целая стайка монастырских воспитанниц, вырвавшихся из-под строгой опеки. И в дверях появился Лабордет во главе пяти дам, «своих пансионерочек», как окрестила их острая на язык Люси Стюарт… Тут была Гага, величественная в туго стягивавшем ее платье голубого бархата; Каролина Эке, как и обычно, в черном фае, отделанном кружевами шантильи, затем Леа де Горн, вырядившаяся во что-то весьма безвкусное, толстуха Татан Нене, добродушная блондинка с мощной, как у кормилицы, грудью, что служило предметом общих насмешек, и, наконец, Мария Блон, девчонка лет пятнадцати, худенькая и испорченная, как парижский гамен, недавно дебютировавшая в Фоли. Лабордет привез весь свой выводок в одной карете; и они до сих пор хихикали, вспоминая, какая там была теснота, — Марии Блон пришлось даже сидеть у них на коленях. Однако, здороваясь с гостями, новоприбывшие дамы церемонно раскланивались, поджимали губки, — словом, вели себя как порядочные. Гага ребячилась, даже присюсюкивала для большей светскости. Одна только Татан Нене, которой по дороге сказали, что у Нана будут прислуживать за столом полдюжины негров без всякой одежды, взволновалась и пожелала непременно их увидеть. Лабордет, обозвав Татан дурехой, велел ей замолчать.

— А Борденав? — осведомился Фошри.

— Представьте себе, какое горе! — воскликнула Нана. — Он не может провести с нами вечер.

— Верно, — подтвердила Роза Миньон, — он чуть было не упал в люк, и теперь у него ужасный вывих. Если бы вы только слышали, как он клянет всех и вся, ведь ему приходится сидеть и держать перевязанную ногу на стуле.

Все дружно пожалели Борденава. Без Борденава и ужин не в ужин. Ничего не поделаешь, придется обойтись без него. И гости перешли уже к следующей теме, как вдруг в передней раздался громовой голос:

— Как бы не так! Славное дело, хоронить меня собрались?

Присутствующие ахнули, обернулись к дверям. На пороге стоял Борденав, огромный, багровый, с негнущейся ногой, опираясь на плечо Симоны Кабирош, В данное время он жил с Симоной. Блондиночка Симона получила прекрасное образование, бегло играла на пианино, говорила по-английски; миниатюрная, деликатного сложения, она гнулась под тяжестью опиравшегося на ее плечо Борденава и все же хранила на губах покорную и влюбленную улыбку. Он с умыслом помедлил в дверях, отлично понимая, что вместе они образуют колоритную пару.

— Вот что делает с человеком дружба! — начал он. — Сидел, сидел один, испугался, что соскучусь, и подумал: дай, мол, поеду…

Но, не договорив фразы, вдруг крикнул:

— Черт побери!

Это восклицание относилось к Симоне, которая неосторожно шагнула вперед, и он чуть было не упал. Борденав сердито толкнул ее. А она, все так же улыбаясь, пригнула хорошенькую белокурую головку, — маленькая, пухленькая, покорная, как животное, ожидающее удара, — и всеми силами старалась поддержать Борденава. Тут дамы заохали, засуетились. Нана и Роза Миньон подкатили кресло, Борденав тяжело рухнул на сидение, а остальные бережно уложили его больную ногу на другое кресло. И все присутствующие актрисы, само собой разумеется, бросились его целовать. Он ворчал, вздыхал:

— Черт возьми! Черт возьми! Слава богу, хоть желудок уцелел, сами за ужином убедитесь.

Подоспели и другие приглашенные. В комнате нельзя было сделать шагу. Звякание тарелок и ножен стихло, зато теперь из гостиной, где, видимо, перессорились лакеи, доносился начальственный голос метрдотеля. Нана нервничала, приглашенные уже съехались, а ужинать не зовут. Она послала Жоржа узнать причину задержки, как вдруг, к великому ее изумлению, вошла новая группа гостей — мужчин и дам. Этих она уже окончательно не знала. Тогда, немного смущенная, она стала расспрашивать Борденава, Миньона, Лабордета. Но и те знали не больше. Она обратилась за разъяснениями к графу Вандевру, которого вдруг осенило: да это же он сам завербовал молодых людей на вечере у Мюффа. Нана поблагодарила его. Чудесно! Просто чудесно! Только им будет тесновато. II она попросила Лабордета сходить к метрдотелю, пусть добавят еще семь приборов. Едва Лабордет скрылся за дверью, как лакей ввел еще троих новых гостей. Ну, это уж просто нелепость, они ни за что не поместятся за столом. Раздосадованная Нана, взяв, как это с ней иногда случалось, светский тон, заявила, что у приличных людей не принято так поступать… Но когда явилось еще двое запоздавших, Нана расхохоталась — это становилось даже забавным. Им же хуже, пускай рассаживаются как знают. Все гости стояли, за исключением Гага и Розы Миньон, да Борденав захватил целых два кресла. В комнате слышался сдержанный гул голосов, приглашенные втихомолку зевали, прикрывая ладонью рот.

— А не пора ли нам, дочка, за стол? — спросил Борденав. — Надеюсь, все уже в сборе?

— Еще бы не все, — смеясь, ответила Нана.

Она обвела взором гостей. И вдруг сразу лицо ее стало серьезным, она, видимо, удивилась, не найдя того, кого искала. Ясно, что не явился еще один приглашенный, о котором Нана предпочла умолчать. Придется подождать. Несколько минут спустя гости заметили в толпе какого-то высокого господина с благообразной физиономией и великолепной седой бородой. И самое удивительное, что никто не видел, как он вошел: должно быть, незаметно проскользнул в гостиную через полуотворенную дверь спальни. Воцарилось молчание, слышно было только, как шушукались гости. Один лишь Вандевр знал вошедшего господина, они даже обменялись беглым рукопожатием; но на вопросы женщин граф отвечал загадочной улыбкой. Каролина Эке вполголоса уверяла, что это английский лорд, который завтра уезжает в Лондон жениться; она его знает, она сама с ним жила. И эта история мигом обошла всех присутствующих дам; однако Мария Блон запротестовала — вовсе это не лорд, а немецкий посол, ей это хорошо известно, он часто навещает одну ее подружку. Мужчины тоже обменялись на его счет беглыми фразами. Господин, по всему видно, серьезный; возможно, как раз он-то и оплатил ужин. Все может быть! Похоже на то! Нам-то что, лишь бы хорошо кормили. Словом, вопрос остался открытым… Все уже забыли о седобородом господине, как вдруг метрдотель распахнул двери большой гостиной.

— Мадам, кушать подано.

Нана приняла подставленную ей калачиком руку банкира Штейнера, сделав вид, что не заметила шагнувшего было к ней старца, который в одиночестве поплелся сзади. Торжественного шествия к столу не получилось. Кавалеры и дамы входили в гостиную гурьбой, посмеиваясь снисходительно, как порядочные буржуа, над этой простотою нравов. Просторную комнату, откуда вынесли всю мебель, занимал длинный стол. Но и этого стола не хватало, приборы стояли вплотную друг к другу. Четыре канделябра, каждый по десять свечей, освещали стол; особенно бросался в глаза один, из накладного серебра, помещенный между двух огромных букетов. То был классический ресторанный шик — фарфоровая посуда с золотой сеточкой без вензелей, серебряные приборы, потускневшие и облезшие от долголетней мойки, хрустальные бокалы из тех, что покупают поштучно на любой толкучке. Нечто вроде новоселья на скорую руку, устроенного людьми вдруг разбогатевшими и еще не осмотревшимися в своем новом жилище. Не хватало одной люстры, непомерно длинные свечи в канделябрах еще не разгорелись как следует и лили блекло-желтый свет на компотницы, на стопки тарелок, на вазы, где симметричными горками лежали фрукты, печенье, сласти.

— А знаете что, давайте сядем как попало, — предложила Нана. — Так будет веселее.

Сама она не садилась, а стояла ближе к середине стола. Старый господин, которого никто из приглашенных не знал, занял место по правую ее руку, а по левую она сама усадила Штейнера. Приглашенные совсем было расселись, как вдруг из маленькой гостиной донеслось чертыхание. Это чертыхался Борденав, которого забыли в суматохе и который теперь силился подняться со своих двух кресел; он ворчал, он звал эту негодяйку Симону, улизнувшую от него вместе с прочими. Дамы, полные жалости, кинулись к Борденаву, и вот он показался на пороге — его поддерживали со всех сторон, чуть ли не несли на руках Каролина, Кларисса, Татан Нене и Мария Блон. Но усадить несчастного за стол оказалось делом непростым.

— В середину стола, напротив Нана! — заорали присутствующие. — Борденава в середину! Он будет председательствовать!

Тогда его усадили на указанное место. Но требовался еще один стул для больной ноги. Две дамы подняли его ногу, осторожно уложили ее на стул. Ничего, можно есть и так, сидя к столу боком.

— Черт бы меня побрал, — жаловался Борденав. — Совсем колодой стал! Вы, кисаньки мои, уж поухаживайте за папочкой!

Справа от него уселась Роза Миньон, слева — Люси Стюарт. Обе обещали позаботиться о больном. Гости кое-как разместились. Граф де Вандевр сел между Люси и Клариссой, а Фошри — между Розой Миньон и Каролиной Эке. Гектор де Ла Фалуаз поспешно пробрался на противоположную сторону стола, чтобы занять место подле Гага, не обращая внимания на зовы Клариссы; Миньон, не желавший выпускать из вида банкира Штейнера, уселся рядом с его соседкой Бланш, а справа от него поместилась Татан Нене. За нею следовал Лабордет. На обоих концах стола вперемежку устроились молодые люди и дамы — Симона, Леа де Горн, Мария Блон. Туда же попали Дагне и Жорж Югон, которые все больше и больше симпатизировали друг другу и то и дело с улыбкой поглядывали на Нана.

Двум девицам не хватило места, и начались шутки. Мужчины игриво предлагали им в качестве сидения свои колени. Кларисса, которую так зажали, что она не могла рукой пошевелить, заявила Вандевру, что ему придется кормить ее с ложечки. А тут еще этот Борденав расселся, заняв сразу два стула. Гости, сделав еще усилие, потеснились, и всем нашлось место. Но Миньон громко выразил недовольство, — народу набилось, как сельдей в бочке!

— Крем-спаржа контесс, консоме а-ля Делиньяк, — доверительно сообщали официанты, проходя за спиной гостей с полными тарелками.

Борденав во всеуслышание высказался за консоме. Но его голос потонул в общем крике. Сотрапезники сердились, протестовали. Дверь отворилась, и вошли трое запоздавших гостей — дама с двумя кавалерами. Ах нет, это уже сверх комплекта. Нана, не вставая со стула, щурила глаза, стараясь разглядеть, кто вошел — знакомые или нет. Дама оказалась Луизой Виолен. Но ее кавалеров Нана никогда не видела.

— Дорогая моя, — обратился к ней Вандевр, — разрешите представить моего приятеля, господина Фукармона, он морской офицер, и его пригласил я.

Фукармон развязно раскланялся и добавил:

— А я разрешил себе привести своего приятеля.

Очень, очень мило! — воскликнула Нана. — Садитесь, пожалуйста… Подвинься-ка, Кларисса. Очень уж вы там расселись… При желании вполне можно освободить место…

Стулья сдвинули еще плотнее, так что Фукармону и Луизе досталось на двоих одно местечко в углу стола, но приятелю Фукармона пришлось стоять на значительном расстоянии от прибора; он так и ел стоя, тянулся к тарелке через плечи соседей. Официанты убрали глубокие тарелки и разносили теперь кроличьи сосиски с трюфелями и котлеты с пармезаном. Борденав всполошил весь стол, заявив, что чуть было не привел с собой Прюльера, Фонтана и старика Боска. Но Нана с достоинством вскинула голову и сухо ответила, что незваным гостям не поздоровилось бы. Если бы ей хотелось пригласить своих коллег, она сама бы потрудилась это сделать. Нет, нет, только не актеришки! Старик Боск вечно пьян; Прюльер жрет как свинья, а Фонтан просто нетерпим в обществе — орет, валяет дурака. К тому же актеры уж никак неуместны в обществе этих господ.

— Что верно, то верно! — подхватил Миньон.

А эти господа во фраках и белых галстуках, сидя вокруг стола, вели себя вполне корректно, и их бледные лица, осунувшиеся от утомления, казались еще более аристократичными. Старик кушал неторопливо, тонко улыбался, будто председательствовал на дипломатическом конгрессе. Вандевр, казалось, находится на приеме у графини Мюффа, так изысканно ухаживал он за своими соседками. Еще нынче утром Нана объясняла тетке: насчет мужчин можно не беспокоиться — все либо вельможи, либо богачи, — словом, люди шикарные. Что касается дам, то и они вели себя в высшей степени прилично. Кое-кто — Бланш, Леа, Луиза — явились в декольтированных платьях; но одна лишь Гага, пожалуй, показывала публике больше, чем надо, хотя в ее годы предпочтительнее было бы вообще ничего не показывать. Сейчас, когда гости расселись, смех и шутки стихли. Жорж даже подумал, что ему доводилось присутствовать на более веселых обедах, скажем, в Орлеане, у тамошних буржуа. А здесь говорили мало, незнакомые мужчины церемонно поглядывали друг на друга; женщины держались спокойно, и это последнее обстоятельство особенно поразило юношу. Он обозвал их про себя «мещанками», он-то надеялся, что здесь сразу же начнут целоваться!

Когда подали рейнских карпов а-ля Шамбор и козье седло по-английски, Бланш громко произнесла:

— Люси, милочка, я в воскресенье встретила вашего Оливье… Как же он вырос!

— Еще бы! Ему уже восемнадцать, — отозвалась Люси. — Это меня не особенно молодит. Вчера он вернулся к себе в училище.

Ее сын Оливье, о котором она говорила с материнской гордостью, учился в морском училище. Разговор зашел о детях. Дамы растрогались. Нана поделилась своей радостью: ее крошка, ее маленький Луизэ, живет теперь у тетки, тетка приводит мальчика сюда каждое утро, часов в одиннадцать, Нана берет его к себе в постель, и он играет с ее собачонкой, грифоном Люлю. Просто со смеху можно помереть, когда они вдвоем катаются по постели, зарываются под одеяло. Трудно даже поверить, каким плутишкой растет Луизэ.

— А я вчера провела чудесный день, — в свою очередь рассказывала Роза Миньон. — Представьте себе, заехали в пансион за Шарлем и Анри, а вечером, хочешь не хочешь, пришлось взять их в театр… Как же они прыгали, били в ладошки: «Мы увидим мамочку! Увидим мамочку!» Такой шум подняли, просто ужас.

Миньон слушал со снисходительной улыбкой, глаза его увлажнила слеза отцовской нежности.

— А на спектакле, — подхватил он, — они такие были забавные, сидели важно, совсем как взрослые, не спускали с Розы глаз и все у меня допытывались, почему у мамочки голые ножки…

Все дружно захохотали. Миньон торжествующе обводил взором гостей, польщенный в своей родительской гордости. Он обожал этих дорогих малюток, он жил единственной заботой — увеличить состояние детей, для чего, как верный и суровый управляющий, распоряжался деньгами, которые Роза зарабатывала в театре и не в театре. Когда Миньон — дирижер оркестра — женился на Розе, которая пела в том же кафешантане, молодые обожали друг друга. Теперь они стали просто добрыми друзьями. Между ними существовал неписанный договор: Роза работает без устали, широко используя свой талант и свою красоту, а он, бросив скрипку, неусыпно наблюдает за артистическими и прочими успехами Розы. Трудно было найти более мещанскую и более дружную чету.

— А сколько лет старшему? — осведомился Вандевр.

— Анри уже девять, — ответил Миньон. — Ну и плут растет, я вам доложу!

Тут он стал поддразнивать Штейнера, который терпеть не мог детей, и заявил с наглой самоуверенностью, что, будь у банкира потомство, не стал бы он так глупо транжирить свои капиталы. Продолжая шутить, он из-за плеча Бланш следил за Штейнером, желая удостовериться, как у них с Нана идут дела. Но его раздражало поведение Розы, которая, сидя слишком близко к Фошри, о чем-то оживленно с ним беседовала. Не очень-то рассудительно со стороны Розы терять золотое время на разные глупости. В подобных случаях супругу надлежит вмешаться без колебаний. И супруг, изящно держа нож и вилку в своих красивых руках с крупным бриллиантом на мизинце, стал доедать козье филе.

А разговор о детях все еще продолжался. Ла Фалуаз, которого волновало близкое соседство Гага, осведомился о ее дочери, сказав, что имел удовольствие видеть ее в Варьете. Лили чувствует себя превосходно, но это еще такой ребенок! Ла Фалуаз удивился, узнав, что Лили идет девятнадцатый год. Это обстоятельство придало в его глазах еще больше весу самой маменьке. И когда он спросил, почему она не привела с собой дочку, Гага жеманно воскликнула:

— Ох нет, что вы! Всего три месяца назад она вышла из пансиона, не захотела там больше оставаться. Я мечтала сразу же выдать ее замуж… Но она просто меня обожает, и я вынуждена была ее взять — о! поверьте — против моей воли.

Она говорила о тщетных стараниях устроить судьбу дочери, и ее тронутые синей тушью веки со спаленными ресницами нервно дрожали. Если уж она, Гага, в свои годы не сумела отложить про черный день ни гроша, если ей до сих пор приходится заниматься прежним ремеслом, имея в качестве клиентов чаще всего юнцов, которым она в бабки годится, — так уж лучше и в самом деле выйти поскорее замуж. Она склонилась к Ла Фалуазу и так прижала его к спинке стула жирным, густо набеленным плечом, что юноша покраснел от смущения.

— Если Лили свихнется, — шепнула Гага, — поверьте, моей вины тут не будет… Чего только не творишь в молодости!

Вокруг стола началось движение. Официанты засуетились, меняя тарелки. Подали новое блюдо: пулярку а-ля марешаль, рыбное филе под чесночным соусом и гусиный паштет. Метрдотель, который до этой перемены наливал гостям мерсо, стал предлагать теперь шамбертен и леовиль. Под легкий стук тарелок Жорж, который с каждой минутой дивился все больше, спросил Дагне, неужели у всех тут есть дети; Дагне, улыбнувшись наивности вопроса, сообщил о дамах кое-какие подробности. Люси Стюарт — дочь англичанина, работавшего смазчиком на Северном вокзале; ей тридцать девять, физиономия лошадиная, а все-таки прелесть; уже давно больна чахоткой и никак не умрет; самая шикарная из всех этих дам — на ее счету три принца и один герцог. Каролина Эке родилась в Бордо, в семье мелкого чиновника, не пережившего позора, но ей повезло — у нее мамаша прямо министр; так вот, эта самая мамаша сначала прокляла дочку, а потом через год примирилась с ней, — очевидно, одумалась и поняла, что дочери нужно хотя бы обеспечить себя; Каролине двадцать пять лет, весьма холодная особа, слывет одной из первых красавиц Парижа, доступных за определенную, раз навсегда установленную цену; мать — олицетворение порядка, ведет счета, строго учитывает все поступления и расходы, распоряжается хозяйством, а сама ютится в тесной квартирке двумя этажами выше и содержит белошвейную и портняжную мастерскую. А Бланш де Сиври — на самом деле Жаклина Бодю, родом откуда-то из-под Амьена; великолепный экземпляр, дуреха и лгунья, выдает себя за внучку генерала и скрывает свой возраст, — а ей уже тридцать два; благодаря своим округлым формам особым успехом пользуется у русских. Всех прочих Дагне характеризовал двумя-тремя краткими фразами: Клариссу Беню вывезла из Сен-Обена в качестве прислуги одна дама, муж которой и пустил девицу по торной дорожке; Симона Кабирош — дочь владельца мебельного магазина в Сент-Антуанском предместье, получила прекрасное воспитание в пансионе и готовилась в учительницы; Мария Блон, Луиза Виолен, Леа де Горн — просто парижские потаскушки, а Татан Нене до двадцати лет пасла коров в их вшивой Шампани. Слушая Дагне, Жорж пялил глаза на милых дам. Этот грубый перечень без прикрас взволновал и ошеломил юношу. Он слушал соседа, нашептывавшего ему на ухо все эти подробности, а официант, проходя за их стульями, почтительно предлагал:

— Пулярка а-ля марешаль… Рыбное филе под чесночным соусом…

— Вот что, дружок, — посоветовал Дагне, решивший до конца передать юноше свой светский опыт, — никогда не ешьте рыбы на ночь, рыба в таких случаях не годится… и ограничьтесь леовилем, оно не подведет.

Нестерпимым жаром веяло от горящих канделябров, от блюд, от всего стола, вокруг которого теснилось тридцать семь персон; официанты как угорелые носились по ковру, и на нем множились жирные пятна. Ужин тянулся все так же нудно. Дамы отщипывали по кусочку, оставляя на тарелках половину мяса. Одна лишь Татан Нене жадно уплетала все подряд. В этот поздний час ели только те, у кого разыгрывался нервный аппетит или начинал капризничать, требуя пищи, неисправный желудок. Сидевший подле Нана пожилой господин отказывался от всех блюд; он откушал только несколько ложек овощного пюре и, сидя над пустой тарелкой, молча глядел на гостей. А гости украдкой начинали позевывать, то у одного, то у другого смежались веки, лица принимали землисто-серый оттенок; словом, мухи от скуки дохли, по выражению Вандевра. Чтобы такой ужин получился веселым, надо отказаться от чистоплюйства. А если разыгрывать паинек, соблюдать хороший тон, уж лучше ужинать в светском обществе — хоть не так скучно. Не будь здесь Борденава, который орал не переставая, все бы давным-давно заснули. Этот скотина Борденав, удобно устроив больную ногу на свободном стуле, сидел, словно султан, и снисходительно позволял своим соседкам, Розе и Люси, прислуживать ему. Они только им одним и занимались, обхаживали его, лелеяли, зорко следили, чтобы не пустовала его тарелка и рюмка, но ему все казалось мало.

— Кто же мне в конце концов мясо нарежет?.. Сам ведь я не могу, сижу за версту от стола.

Каждую минуту Симона вскакивала с места, пробиралась к Борденаву и, стоя за его спиной, резала ему жаркое и хлеб. Все дамы интересовались, что и как он ест. Снова и снова подзывали лакеев, кормили его словно на убой. Симона вытирала ему салфеткой губы, Роза и Люси меняли ему тарелки, а он их похваливал и наконец с довольным видом заявил:

— Эх, славно! Ты, дочка, права… Женщина только для этого дела и создана.

Гости немножко оживились, завязалась общая беседа. Доканчивали мандариновый шербет. Подали два жарких: горячее — филе с трюфелями и холодное — цесарку под галантином. Нана сидела надувшись, ее злили осоловелые физиономии гостей, и она громко произнесла:

— А знаете, принц шотландский уже заказал ложу на «Белокурую Венеру» к своему приезду на Выставку.

— Надеюсь, ни один принц нас не минует, — заявил Борденав с набитым ртом.

— В воскресенье ждут персидского шаха, — подхватила Люси Стюарт.

Тут Роза Миньон заговорила о бриллиантах шаха. Мундир на нем сплошь усыпан драгоценными камнями, чудо, а не мундир, сияет, как солнце, и стоит миллионы. И, побледнев от вожделения, жадно блестя глазами, вытягивая шеи, дамы громко называли других королей, других императоров, которых ждут в Париже. Каждая мечтала о королевском капризе, когда одна-единственная ночь может принести состояние.

— Скажите, милый, — спросила Каролина Эке, нагнувшись к Вандевру, — а сколько лет русскому императору?

— Тут дело не в возрасте, — смеясь, ответил граф. — Предупреждаю вас: от него как от козла молока.

Нана сделала вид, что оскорблена этими грубыми словами. И верно, всем присутствующим реплика графа показалась чересчур соленой, послышался протестующий ропот. Но тут Бланш сообщила некоторые подробности об итальянском короле, которого видела в Милане, — не красавец, однако женщин имеет сколько угодно; и она недовольно замолчала, когда Фошри сообщил, что Виктор-Эммануил не может прибыть в Париж. Луиза Виолен и Леа больше склонялись на сторону австрийского императора. Вдруг раздался голосок Марии Блон:

— Вот кто настоящий старый кощей, так это прусский король. В прошлом году я была в Бадене и видела его. Каждый день встречала их вместе с графом Бисмарком.

— Ах, Бисмарк, — подхватила Симона, — я его знаю, обаятельный человек.

— Как раз об этом я вчера и говорил, — воскликнул Вандевр, — а мне не желали верить.

И совершенно так же, как у графини Сабины, гости Нана надолго занялись Бисмарком. Вандевр повторял свои вчерашние фразы. На мгновение стало совсем как в салоне Мюффа, только дамы здесь были другие. А от Бисмарка точно так же перешли к музыке. Потом Фукармон упомянул вскользь о пострижении в монахини, о котором говорил весь Париж, и Нана, заинтересовавшись, потребовала, чтобы он рассказал все, что знает, о мадемуазель Фужере. Ах, бедняжечка, заживо похоронить себя! Выходит, против призвания не пойдешь. Все гости растрогались. А Жорж, которому до смерти надоело два вечера подряд слушать одни и те же разговоры, принялся выспрашивать Дагне об интимных привычках Нана, но беседа самым роковым образом вновь зашла о графе Бисмарке. Татан Нене нагнулась к Лабордету и спросила его на ушко, что это еще за Бисмарк, она о нем впервые слышит. Тогда Лабордет с невозмутимым видом стал плести всякие небылицы: Бисмарк ест сырое мясо, а если встретит возле своей берлоги женщину, тут же взвалит ее себе на спину. Поэтому-то у него в сорок лет уже тридцать два ребенка.

— В сорок лет да тридцать два ребенка! — изумленно воскликнула Татан Нене, свято поверив Лабордету. — Он, должно быть, сейчас еле ноги волочит!

Раздался дружный хохот, и Татан поняла, что ее дурачат.

— Ну и глупо! Почем мне знать, что вы шутите!

Гага тем временем все еще рассуждала о Выставке. Подобно всем этим дамам, она радовалась предстоящим увеселениям, готовилась к ним. Сезон будет удачный — в Париж ринется вся провинция, да и заграница тоже. Словом, после Выставки, если, конечно, дела пойдут удачно, она сможет удалиться на покой в Жювизи, где уже давно облюбовала себе домик.

— Ничего не поделаешь, — говорила она Ла Фалуазу, — бьешься, бьешься, и все зря… Хоть бы знать, что тебя любят!

Гага расчувствовалась, ощутив прикосновение колена Гектора к ее ноге. И, продолжая сюсюкать, она присматривалась оценивающим взглядом к его сильно раскрасневшемуся лицу. Молодой человек, видать, не бог весть что, но и она не так уж требовательна. Ла Фалуаз выпросил ее адрес.

— Смотрите-ка, — шепнул Вандевр Клариссе, — как бы Гага не похитила вашего Гектора.

— Плевать мне на него! — отрезала актриса. — Настоящий кретин. Я его три раза за дверь выставляла. На этот раз — шабаш; противно, когда мальчишка возится со старухами.

Она не договорила и незаметным движением век указала графу на Бланш, которая с самого начала ужина сидела в неудобной позе, согнувшись и одновременно выпятив грудь, чтобы показать во всей красе свои плечи пожилому господину светского вида, сидевшему от нее через три человека.

— Вас тоже, дружок, того гляди бросят, — сказала она.

Вандевр небрежно махнул рукой и понимающе улыбнулся. Уж кто-кто, а он не собирается мешать успехам бедняжки Бланш. Его куда сильнее заинтересовало поведение Штейнера, к которому присматривался сейчас весь стол. Банкир славился тем, что на него вдруг накатывал стих; и когда у этого немецкого еврея, у этого беспощадного дельца, который ворочал миллионами, начиналось новое увлечение, он просто-напросто глупел; ему хотелось обладать всеми женщинами подряд, и стоило на сцене парижского театра появиться новой звезде, как он тут же покупал ее, сколько бы это ни стоило. Люди называли баснословные цифры. Необузданная жадность к женщинам дважды доводила его до разорения. По словам Вандевра, в лице этих хищниц мстила за себя поруганная добродетель. Крупные операции с Ландскими Солончаками вернули ему былой вес на бирже, и вот уже полтора месяца, как Миньоны присосались к этим самым солончакам. Но многие уже держали пари, что не Миньонам достанется последний лакомый кусочек! Недаром Нана показывает свои белые зубки. Опять, в который раз, Штейнер попался, да так попался, что, сидя подле Нана с пришибленным видом, даже жевал через силу; нижняя губа его отвисла, все лицо пошло красными пятнами. Нана оставалось лишь назвать сумму. Однако она не торопилась, она играла с ним как с мышью, только хохотала ему прямо в волосатое ухо и от души забавлялась, видя, как по его жирному лицу проходит судорога страсти. Если паче чаяния этот балда Мюффа будет по-прежнему корчить из себя Иосифа Прекрасного, она всегда сумеет прибрать к рукам банкира.

— Прикажете леовиля или шамбертена? — вполголоса осведомился лакей, просовывая свою физиономию между Нана и Штейнером, который шептал что-то на ухо своей соседке.

— А? Что? — заикаясь, пролопотал банкир, окончательно ошалев. — Что хотите, все равно.

Вандевр тихонечко толкнул локтем Люси Стюарт, эту язву Люси, которая, раз начав, уже не знала удержу в злословии. Сегодня ее особенно раздражал Миньон.

— Да он, поверьте, сам еще свечу держать будет, — сказала она графу. — Надеется повторить трюк с молодым Жонкье… Помните, Жонкье, который жил с Розой и вдруг врезался в эту дылду Лору… Миньон раздобыл ему Лору, а после привел его за ручку к Розе, словно мужа, которому разрешили погулять на стороне… Только на сей раз номер не пройдет. Нана не из тех, кто возвращает обратно одолженных ей на время мужчин.

— А почему Миньон так строго смотрит на жену? — спросил Вандевр.

Нагнувшись вперед, он поглядел на Розу, которая совсем разнежничалась с Фошри. Так вот откуда гнев Люси! Он расхохотался.

— А я и не знал, что вы ревнивы!

— Я ревнива? — яростно повторила Люси. — Если Розе понадобился Леон, пожалуйста, я его с руками и ногами отдам. Грош ему цена! Один букетик в неделю, да и то!.. Видите ли, мой милый, все эти театральные дивы одним миром мазаны. Роза ревела от злости, прочитав статью Леона о Нана; я-то знаю. А теперь, сами понимаете, подавай ей тоже статью, ну она и старается… Вот увидите, вышвырну я Леона!

И, прервав свои излияния, скомандовала лакею, стоявшему с двумя бутылками:

— Леовиля!

Потом, понизив голос, продолжала:

— Подымать шум я не собираюсь, это не в моем стиле. Но все-таки Роза настоящая шлюха. На месте мужа задала бы я ей перцу. Только хлебнет она горя. Она еще не знает, что за сокровище мой Фошри, господинчик не из чистоплотных, цепляется за женщин, — видно, думает через них сделать карьеру… Миленькая публика!

Вандевр попытался ее успокоить. Борденав, забытый Розой и Люси, злился, вопил, что они уморят папочку голодом. Его жалобы развеселили всех присутствующих. Ужин затянулся. Никто ничего не ел; гости нехотя ковыряли вилкой белые грибы по-итальянски, ананасный пирог а-ля Помпадур. Но от шампанского, которое начали пить после супа, гостями постепенно овладело нервическое опьянение. Манеры стали развязнее. Дамы непринужденно облокачивались о стол, заваленный грудами тарелок; мужчины, наоборот, отодвигали стулья, чтобы передохнуть немного; и фраки темными пятнами врезались в строй светлых корсажей, муаровый отблеск ложился на обнаженные плечи повернувшейся к соседу дамы. Становилось душно, желтый свет свечей сгущался над столом. Когда порой склонялась чья-то головка в бесчисленных золотистых кудерьках, на высоком шиньоне радугой вспыхивал алмазный гребень. Веселье зажигало огоньки в смеющихся глазах, приоткрывались в улыбке ослепительные зубы, свет канделябров играл в бокале шампанского. Шутки становились громче, жесты шире, из общего гула вырывался чей-то вопрос, оставшийся без ответа, кто-то окликал кого-то через всю комнату. Но больше всего шума производили лакеи; забыв, что здесь не коридор ресторана, они грубо толкались, разнося мороженое и десерт, перекликались сиплыми голосами.

— Дочки, дочки, — вопил Борденав, — помните, завтра спектакль… Воздержитесь, не особенно налегайте на шампанское.

— А вот я пил во всех пяти частях света все существующие в мире вина… Самые удивительные напитки, которые могут любого здоровяка убить наповал… — рассказывал Фукармон. — И, вообразите, хоть бы что! Не могу напиться допьяна. Пробовал, да не выходит!

Он сидел, откинувшись на спинку стула, и пил бокал за бокалом, с очень бледным холодным лицом.

— Ну и ладно, хватит с тебя, — пробормотала Луиза Виолен, — уже налакался… Страшно весело будет с тобой до самого утра возиться.

Шампанское зажгло на бледных щеках Люси Стюарт два алых чахоточных пятна, разнежило Розу Миньон, глаза которой увлажнил яркий блеск. Татан Нене, разомлев от еды, только глупо хихикала. Прочие дамы — Бланш, Каролина, Симона, Мария — говорили все разом о своих делах, о ссоре с кучером, о предполагаемой поездке за город, рассказывали запутанные истории о соперницах, которые сначала отбивали у них любовников, а потом возвращали обратно. Но когда какой-то молодой человек, сидевший неподалеку от Жоржа, полез с поцелуями к Леа де Горн, ответом был толчок в грудь и произнесенное с великолепным негодованием: «Да ну вас! Отстаньте», — и Жорж, окончательно охмелевший, взволнованный прелестями Нана, отказался от своего проекта, который он упорно обдумывал уже с полчаса, — залезть на четвереньках под стол и прижаться там по-щенячьи к ногам своей богини; никто бы его не заметил, а он бы сидел себе смирненько. Когда же, по просьбе Леа, Дагне сделал нахалу соответствующее внушение, Жоржу вдруг стало ужасно тоскливо, будто нагоняй получил он сам, — как все глупо, скучно, ничего хорошего, оказывается, тут нет. Однако Дагне продолжал шутить, заставил его выпить стакан холодной воды; что же будет делать Жорж, оставшись наедине с дамой, спрашивал он, если он от трех бокалов шампанского с ног валится?

— Взять хотя бы Гавану, — разглагольствовал Фукармон, — тамошние жители гонят водку из каких-то диких ягод; глотнешь, как огнем обжигает… А я за вечер спокойно выпил целый литр. И хоть бы в одном глазу… Больше того, как-то на Коромандельском побережье нас угостили тамошней настойкой, — по-моему, туда входили главным образом перец и купорос, — и опять-таки мне хоть бы что… Не пьянею, и все тут.

Но ему почему-то вдруг не понравилась физиономия сидевшего напротив Ла Фалуаза. Он стал прохаживаться на его счет, говорить гадости. А Ла Фалуаз, у которого уже порядком кружилась голова, беспрестанно вертелся на стуле, жался к Гага. Он тоже забеспокоился, ему показалось, что кто-то украл его носовой платок; с упорством пьяного он требовал, чтобы ему немедленно вернули носовой платок, спрашивал соседей, не видали ли они его носового платка, заглядывал под стол и под стулья. Гага пыталась его образумить, а он бормотал ей в ответ:

— Это же глупо, поймите, ведь на уголке мой вензель и дворянская корона… Это же меня скомпрометировать может.

— Эй вы, там, господин Фаламуаз, Ламафуаз, Мафалуаз! — орал Фукармон, очевидно считая весьма остроумным коверкать на все лады фамилию своего визави.

Но Ла Фалуаз рассердился. Он, заикаясь, заговорил о своих предках. Грозился, что сейчас швырнет графин в башку Фукармона. Пришлось вмешаться графу Вандевру и заверить Ла Фалуаза, что Фукармон ужасный шутник. И действительно, все громко захохотали. Это окончательно сразило осоловевшего Ла Фалуаза, он в конце концов смиренно опустился на стул; потом, когда кузен Фошри, сердито повысив голос, приказал ему есть, Ла Фалуаз покорно, как ребенок, принялся за еду. Гага снова привалилась к нему; а он время от времени искоса беспокойно поглядывал на гостей, все еще надеясь обнаружить свой носовой платок.

Но Фукармон, бывший в ударе и не желавший сдаваться, стал приставать теперь к Лабордету, сидевшему на противоположном углу стола. Напрасно Луиза Виолен старалась его утихомирить, — ведь всякий раз, заявила она, когда он с кем-нибудь сцепляется, в результате достается ей. Шутка Фукармона состояла в том, что, обращаясь к Лабордету, он именовал его «сударыня»; должно быть, он сам упивался своей остротой, потому что повторял ее без конца, и всякий раз Лабордет, пожимая плечами, спокойно отвечал:

— Да замолчите, уважаемый, это глупо.

Но так как Фукармон не унимался и даже неизвестно почему перешел к прямым оскорблениям, Лабордет перестал отвечать обидчику и адресовался к графу Вандевру:

— Сударь, велите вашему другу замолчать… Я не намерен заводить ссору.

Лабордет дважды дрался на дуэли. С ним раскланивались, его повсюду принимали. Весь стол восстал против Фукармона. Гости развеселились, шутка показалась остроумной, но это вовсе не значит, что нужно портить людям вечер. Вандевр, тонкое лицо которого побурело, потребовал, чтобы Фукармон называл Лабордета, как и положено, «сударь». Мужчины, и в их числе Миньон, Штейнер, Борденав, изрядно подвыпившие, тоже вмешались в спор, громко заорали, заглушая слова Вандевра. Только пожилой господин, сидевший возле Нана и всеми забытый, хранил свой важный вид и ничего не выражавшую улыбку, следя белесыми глазами за побоищем, разыгравшимся к концу ужина.

— А что, кисанька, если мы здесь кофе выпьем? — спросил Борденав. — Здесь так уютно!

Нана помедлила с ответом. С самого начала ужина она сидела словно в гостях. Суета приглашенных, которые беспрерывно подзывали к себе лакеев, выкрикивали что-то, бесцеремонно расположились здесь, точно в зале ресторана, совсем ее оглушила. Она забыла роль хозяйки дома и занималась только своим соседом, толстяком Штейнером, которого, казалось, вот-вот хватит удар. Она слушала его, отрицательно покачивала головой и смеялась вызывающим смехом, который так идет полным блондинкам. Она вся порозовела от шампанского, глаза блестели, губы увлажнились; и банкир при каждом игривом движении ее плеч, при каждом незаметном повороте головы, подчеркивавшем упоительную складочку на шее, становился все щедрей. Перед его глазами было крошечное, атласной гладкости местечко возле самого ее уха, способное свести с ума. Временами Нана спохватывалась, обращалась с разговорами к гостям, старалась быть любезной, желая показать, что такие приемы ей не в диковинку. К концу ужина она сильно захмелела и сама ужасно этим огорчилась, но так уж на нее действовало шампанское. А главное, ее терзала одна мысль: эти дамы просто хотят сделать ей пакость и потому так развязно себя ведут. О, ее не проведешь! Люси подмаргивает Фукармону, чтобы натравить его на Лабордета, а Роза, Каролина и все прочие дамы подуськивают спорящих. Нарочно подняли такой галдеж, чтобы слова не было слышно, а потом раззвонят по всему Парижу, что на ужине у Нана все дозволено… Хорошо же, они еще увидят! Пусть она пьяная, зато самая шикарная среди всех эти девок и ведет себя вполне прилично.

— Ну, котеночек, — приставал Борденав, — вели подать кофе сюда… Так оно будет лучше, куда же я пойду с больной ногой.

Но Нана, не отвечая, резко поднялась с места и пробормотала, наклонившись к Штейнеру и к своему соседу, благопристойному старику, которые оба растерянно взглянули на нее:

— Поделом мне, зачем пригласила такой сброд!

Потом, указав на дверь столовой, громко произнесла:

— Если хотите кофе, идите туда.

Гости встали из-за стола, потянулись в столовую, даже не заметив гневной выходки Нана. И вскоре в гостиной остался один лишь Борденав. Но и он побрел в столовую, цепляясь за стены, осторожно переставляя больную ногу, кляня этих проклятых баб, — им-то хорошо, нажрались и бросили папочку. А за его спиной лакеи уже убирали со стола, подгоняемые громкими приказаниями метрдотеля. Они торопились, толкались, и в мгновение ока стол исчез, словно декорация в феерии по свистку машиниста. Дамы и господа после кофе должны были вернуться в гостиную.

— Ух ты, а здесь не жарко, — сказала Гага, очутившись в столовой, и зябко передернула плечами.

Окно в столовой оставили открытым настежь. Две лампы освещали стол, где уже стоял кофе и ликеры. Стульев не было, кофе пили стоя, а в соседней комнате все громче орали лакеи. Нана куда-то исчезла. Но ее отсутствие никого не взволновало. Гости прекрасно обходились и без нее, кто-то шарил в буфете, так как не хватало ложечек. Присутствующие разбились на группы; сидевшие за ужином далеко друг от друга сошлись теперь поговорить, обменивались взглядами, беглыми замечаниями насчет сегодняшнего вечера, многозначительно посмеивались.

— Поддержи меня, Огюст, — обратилась Роза Миньон к мужу, — господин Фошри обязательно должен прийти к нам в ближайшие дни к завтраку.

Миньон, рассеянно игравший цепочкой часов, окинул журналиста суровым взглядом. Роза просто с ума сошла. В качестве домоправителя он не может допустить подобного мотовства. За хвалебную статью куда ни шло, но потом уж извините. Однако, хорошо зная взбалмошный нрав Розы и взяв себе за правило, в крайних случаях, по-отечески разрешать ей безобидные утехи, он любезно обратился к журналисту:

— Конечно, я буду очень рад… Завтра же и приходите, господин Фошри.

Люси Стюарт, беседовавшая со Штейнером и Бланш, услышала его приглашение. Обращаясь к банкиру, она с умыслом повысила голос:

— Все они тут просто взбесились. А одна так даже собаку у меня украла… Ну, скажите, дорогой, я-то тут при чем, если вы ее бросили?

Роза обернулась. Она прихлебывала кофе маленькими глотками, она пристально глядела на Штейнера, лицо ее покрылось бледностью, и долго сдерживаемый гнев зажег пламенем ее глаза. Она была куда проницательнее своего супруга: просто глупость пытаться повторить трюк с Жонкье — дважды такие вещи не получаются. Будь что будет! Но Фошри должен ей достаться, она просто влюбилась в него за ужином, и если Миньон надулся, тем лучше, это ему наука.

— Надеюсь, вы не перейдете в рукопашную? — спросил Вандевр у Люси.

— Не бойтесь, не перейдем, только пускай она помалкивает, а то ей не поздоровится.

И, властным жестом подозвав Фошри, она произнесла:

— У меня, миленький, остались твои ночные туфли. Завтра же отошлю их твоему привратнику.

Фошри хотел было обратить все в шутку. Но Люси величественно удалилась. Кларисса, отошедшая к стене, чтобы спокойно выпить стакан кирша, только плечами пожала. Столько крику из-за мужчин! Известно ведь, что стоит двум женщинам вместе с любовниками сойтись где-нибудь в обществе, и уже каждой не терпится переманить у подружки кавалера. Так уж, видно, повелось. Она, например, вполне имеет право выцарапать глаза Гага из-за Гектора. А ей наплевать! И когда Ла Фалуаз прошел мимо, она бросила ему:

— Послушай-ка, я и не знала, что ты такой охотник до старух. Теперь тебе уже с гнильцой подавай!

Ла Фалуаз обиделся. Он до сих пор все еще не мог прийти в себя. Видя, что Кларисса издевается над ним, он тут же заподозрил ее в краже платка.

— Пошутила, и будет, — промямлил он. — Ты взяла мой носовой платок, отдай мой носовой платок.

— Всем голову заморочил своим платком! — взвизгнула Кларисса. — Ну, на что мне, болван, твой платок?

— Как на что? — проговорил он, подозрительно оглядывая свою собеседницу. — Возьмешь и пошлешь его моим родным, чтобы меня скомпрометировать.

Тем временем Фукармон принялся за ликеры. Он все еще подхихикивал, глядя на Лабордета, который в окружении дам прихлебывал кофе. И Фукармон ронял обрывки фраз: этот малый — сын барышника, ходят слухи, что он незаконное чадо какой-то графини; доходов никаких, а в кармане вечно двадцать пять луидоров; на посылках у девок, здоровяк, а сам ни с одной не спит.

— Ни с одной, ни с одной! — твердил он, все больше разъяряясь. — Нет, как хотите, я обязан съездить его по физиономии.

Он опрокинул еще стаканчик шартреза. Шартрез ему тоже нипочем; хоть бы что, добавил он и в доказательство лихо щелкнул себя ногтем большого пальца по кончикам верхних зубов. Но, двинувшись навстречу Лабордету, Фукармон вдруг побледнел как полотно и рухнул у буфета безжизненной массой. Он был мертвецки пьян. Луиза Виолен чуть не заплакала от огорчения. Она же говорила, что это плохо кончится; теперь ей до утра придется с ним возиться. Но ее утешила Гага: взглянув на морского офицера наметанным взглядом, она заявила, что ничего с ним не будет, проспит десять — двенадцать часов, и все. Фукармона унесли.

— А где же Нана? — вдруг спохватился Вандевр.

И правда, Нана исчезла, как только встали из-за стола. Теперь все о ней вспомнили и стали звать. Штейнер, суетившийся больше других, осведомился у Вандевра насчет благопристойного старца, исчезнувшего одновременно с Нана. Но граф успокоил банкира: он лично проводил старика до передней; это иностранец, имени его граф называть не собирается, богач; как видно, вполне довольствуется тем, что оплачивает ужин. Все снова позабыли о Нана. Но тут Вандевр заметил Дагне, который, высунув голову из-за двери, жестами подзывал его к себе. Хозяйку дома граф обнаружил в спальне; Нана сидела на постели с побелевшими губами, неестественно выпрямив стан, а Жорж и Дагне, стоя рядом, сокрушенно на нее глядели.

— Что это с вами? — спросил удивленный Вандевр.

Нана не ответила, даже головы не повернула. Он повторил свой вопрос.

— А со мной то, — вдруг прокричала она, — что я не желаю, чтобы на меня плевали!

Тут она выложила все, не особенно стесняясь в выражениях. Да, да, вовсе она не дурочка, она все заметила. На нее еще за ужином плевали, нарочно говорили всякие пакости, лишь бы показать: мы, мол, тебя презираем. И кто же? Эти шлюхи, которые в подметки ей не годятся! Нет уж, больше не будет она из кожи вон лезть, чтобы ее же еще и паскудили! Даже непонятно, почему это она не возьмет и не вышвырнет весь этот сброд за дверь. И, задыхаясь от ярости, она громко зарыдала.

— Детка, да ты просто пьяна, — сказал Вандевр, переходя на «ты». — Надо быть благоразумнее.

Нет, нет, Нана ничего и слышать не хочет, она будет сидеть здесь.

— Ну и пусть пьяная. Все равно я желаю, чтобы меня уважали.

Целые четверть часа Дагне и Жорж тщетно умоляли Нана выйти к гостям. Но она заупрямилась, кричала, что пускай ее гости делают все, что им угодно: слишком она их презирает и ни за что к ним не выйдет. Ни за что, ни за что! Хоть на куски ее режьте, будет сидеть в спальне.

— Мне бы раньше надо было сообразить, — жаловалась она. — А все подстроила эта кобыла Роза. Ждала я одну-единственную честную женщину, да и ту, уверена, отговорили прийти.

Нана имела в виду мадам Робер. Вандевр торжественно поклялся, что мадам Робер отказалась прийти по собственному почину, никто ее не подговаривал. Он выслушивал сетования Нана с самым серьезным видом, говорил без улыбки, тоном человека, уже давно привыкшего к подобным сценам и знающего, как приступиться к женщине в такие минуты. Но как только он пытался взять Нана за руки, поднять с кресла и повести к гостям, она вырывалась в новом приступе гнева. Ни за что, слышите, ни за что она не поверит, что Фошри не отговорил графа Мюффа прийти к ней. Этот Фошри — настоящая змея, завистник, ни с того ни с сего может ополчиться на женщину и разрушить ее счастье. Ведь она-то знает, что граф в нее втюрился. Ей ничего не стоило его заполучить.

— Вот его уж никогда, милочка! — смеясь, возразил Вандевр, забыв свою роль утешителя.

— А почему? — осведомилась Нана серьезным тоном, даже хмель у нее прошел.

— Потому что он помешан на попах, и если прикоснется к тебе хоть кончиком пальца, завтра же побежит каяться… Послушай мудрого совета, не упускай того, другого.

Нана притихла и с минуту о чем-то размышляла. Потом поднялась с кресла, ополоснула покрасневшие глаза холодной водой. Однако, когда мужчины решили повести ее в столовую, она злобно прокричала «нет». Вандевр не стал настаивать и, улыбаясь, вышел из спальни. Как только за ним захлопнулась дверь, Нана в внезапном припадке нежности и умиления бросилась на шею Дагне.

— Один ты только у меня и есть, Мими… Я тебя люблю, ух, как же я тебя люблю!.. Вот было бы хорошо, если бы мы могли с тобой не расставаться. Бог ты мой, какие же мы, женщины, несчастные!

И, заметив, что Жорж при виде целующейся парочки густо покраснел, она за компанию поцеловала и его. Не будет же в самом деле Мими ревновать к младенцу! Ей хотелось, чтобы ее Поль навеки подружился с Жоржем, — как было бы славно жить им троим вместе и любить друг друга. Но тут их отвлек какой-то странный шум, по соседству кто-то храпел. Оглянувшись, они обнаружили Борденава, который, выпив чашку кофе, расположился со всеми удобствами в спальне Нана. Он устроился на двух стульях, вытянув больную ногу и уронив голову на край постели. Он показался Нана до того смешным — рот открыт, при храпе забавно вздрагивает кончик носа, — что она залилась смехом. Она выскочила из спальни, а за ней Дагне и Жорж, пробежала через столовую и влетела в гостиную, хохоча как сумасшедшая.

— Ох, дорогая, — произнесла она, чуть ли не бросаясь на шею Розе, — вы даже представить себе не можете, идите, идите скорее!

Все дамы тоже непременно должны посмотреть. Нана ласково хватала их за руки, силой тащила за собой в приступе такого неподдельного веселья, что все заранее хохотали. Стайка дам исчезла; затаив дыхание, они с минуту молча любовались величественно раскинувшимся Борденавом, потом вернулись в столовую. И снова раздался смех. Когда одна из дам потребовала, чтобы все замолчали, из спальни отчетливо донесся храп.

Было около четырех часов. В столовую внесли ломберный стол, и Вандевр, Штейнер, Миньон и Лабордет уселись за карты. Стоя за их спиной, Люси и Каролина ставили на игроков, а Бланш, недовольная проведенным вечером, каждые пять минут спрашивала Вандевра, скоро ли они поедут домой. В гостиной попытались устроить танцы. Дагне сел за пианино, «по-семейному», как выразилась Нана; пригласить тапера она не пожелала, Мими играл любые польки и вальсы. Но танцы не клеились. Дамы, прикорнув на кушетках, завели беседу. Вдруг поднялся ужасный гвалт: одиннадцать молодых людей, явившихся целой оравой, громко хохотали в прихожей и рвались в гостиную; они решили заглянуть сюда после бала у министра внутренних дел, все были во фраках и белых галстуках, с ленточками никому не известных орденов в петлице. Нана, рассерженная этим шумным вторжением, кликнула лакеев, сидевших на кухне, и приказала им выставить прочь незваных гостей; она клялась, что и в глаза их никогда не видела. Фошри, Лабордет, Дагне и все прочие мужчины выступили вперед, готовые защитить честь хозяйки дома. С уст уже срывались грубые слова, руки угрожающе сжимались в кулаки. С минуты на минуту могло начаться побоище. Меж тем какой-то блондинчик болезненного вида твердил настойчиво, как попугай:

— Да как же так, Нана, помните вечером у Петерса в большой красной гостиной… Да вспомните же! Вы сами нас пригласили.

Вечером у Петерса? Нана ничего толком не помнила. Да когда вечером? Блондинчик уточнил — в среду, и тут она вспомнила, что действительно ужинала в среду у Петерса; но никого она не приглашала, это она твердо знает.

— Послушай, детка, а вдруг ты их все-таки пригласила? — шепнул начавший сомневаться Лабордет. — Просто ты была навеселе.

Тут Нана расхохоталась. Возможно, что и так, ручаться она не станет. В конце концов раз уж эти господа здесь — пусть войдут. Все устроилось к общему удовольствию, у вновь прибывших оказались знакомые среди гостей Нана. Скандал окончился дружескими рукопожатиями. Тщедушный блондинчик болезненного вида носил одно из самых громких имен Франции. Тут новые гости заявили, что за ними следуют остальные; и действительно, каждую минуту распахивались двери, пропуская кавалеров в белых перчатках, при полном параде. Фошри шутливо осведомился, не пожалует ли сюда сам господин министр. Но Нана, уязвленная, ответила, что министру случается бывать у людей, которые мизинца ее не стоят. Она все еще таила надежду — увидеть среди этой оравы графа Мюффа. Может, он передумал. Непринужденно болтая с Розой, она не спускала с двери глаз.

Пробило пять. Танцы прекратились. Одни только игроки не желали сдаваться. Лабордет уступил свое место за карточным столом, дамы опять перешли в гостиную. Бдение затянулось до утра, и нагоревшие фитили бросали сквозь стекла абажуров тусклый красноватый свет на это сонное царство. Наступил тот предутренний час безотчетной грусти, когда у многих дам возникает потребность поведать кому-нибудь свою историю. Бланш де Сиври рассказывала о дедушке-генерале, а Кларисса выдумала целый роман с участием герцога, который приезжал к дяде охотиться на кабанов и соблазнил ее. Но стоило одной из собеседниц отвернуться, как другая недоверчиво пожимала плечами: и как только язык поворачивается плести такие небылицы! Одна лишь Люси Стюарт спокойно признавалась в своем происхождении и охотно рассказывала про детские годы, когда отец, смазчик на Северной железной дороге, угощал ее по воскресеньям яблочным пирожным.

— Ох, вот что я вам расскажу! — вдруг воскликнула Мария Блон. — Напротив меня живет один господин, русский, — словом, ужасный богач. Получаю я вчера корзину фруктов, но какую корзину! Персики огромные, виноград вот такой, — словом, нечто умопомрачительное, особенно по сезону… А под фруктами шесть билетов по тысяче… Это русский прислал. Конечно, я все отослала обратно. Вот только фруктов было жаль!

Дамы переглянулись, закусив губки. Совсем девчонка эта Мария Блон, а уже достаточно наглая штучка! С кем, с кем, а уж с потаскушками ее пошиба подобных историй не бывает! Эти дамы страстно презирали друг друга. Особенно завидовали они Люси, не прощая ей трех принцев. С тех пор как Люси стала по утрам кататься верхом в Булонском лесу, что, в сущности, и положило начало ее карьере, все дамы с какой-то яростью тоже занялись верховой ездой.

Забрезжил рассвет. Нана, потеряв надежду, отвела глаза от дверей. Все просто подыхали от скуки. Роза Миньон отказалась спеть «Туфельку», она сидела, забившись в угол канапе, и о чем-то вполголоса беседовала с Фошри, ожидая, пока Миньон выиграет у Вандевра пятьдесят луидоров. Какой-то толстяк при ордене и с важной физиономией прочитал «Жертвоприношение Авраама» на эльзасском наречии; бранясь, бог приговаривает: «В меня… в святую троицу!», а Исаак на все твердит: «Слушаюсь, папахен». Но так как никто ничего не понял, анекдот показался просто глупым. Так никому и не удалось растормошить компанию, хотя всем хотелось что-нибудь выкинуть напоследок. Лабордет наконец нашел себе занятие: он на ухо называл Ла Фалуазу имена женщин, которые будто бы похитили его носовой платок, а тот бродил вокруг дам, приглядываясь, не повязал ли кто из них его носовой платок вокруг шеи. В буфете оставалось шампанское, и молодые люди начали пить. Громкими голосами они окликали друг друга; но опьянение получалось какое-то унылое, а главное, глупое донельзя, и нависало тяжелым дурманом. И тут тщедушный блондинчик, тот самый, что носил самое громкое во Франции имя, уже отчаявшись придумать что-нибудь забавное, вдруг возымел остроумную идею: взял и вылил из бутылки остаток шампанского в пианино. Присутствующие чуть не лопнули со смеху.

— Смотри-ка, — удивилась Татан Нене, заметив маневр блондинчика, — зачем это он шампанское в пианино льет?

— Как, детка, а ты и не знала? Шампанское для пианино самая полезная вещь. Звучать лучше будет, — невозмутимо пояснил Лабордет.

— Ах, вот как! — пробормотала Татан Нене, не усомнившись в правоте его слов.

Но так как все засмеялись, она надулась. Откуда ей-то знать! Вечно ей голову морочат.

Все разладилось. Ночь грозила окончиться каким-нибудь грязным скандалом. Мария Блон сцепилась в уголке с Леа де Горн, обвиняя последнюю в том, что она пускает к себе любых голяков с улицы, а через минуту, выбирая выражения еще покруче, они уже обзывали друг друга образинами. Люси, не блиставшая красотой, старалась примирить их. Лицо — это не так важно, главное — иметь хорошую фигуру. Чуть подальше атташе посольства, сидевший на кушетке, обнял свою соседку Симону за талию и попытался чмокнуть ее в шею, но Симона, утомленная бессонной ночью, угрюмо огрызалась: «Отстань, надоел!» — и щелкала нахала веером по лицу. Впрочем, ни одна из присутствующих дам не желала, чтобы к ней приставали. Что их за девок принимают, что ли? Зато Гага, которая сумела перехватить Ла Фалуаза, держала его чуть ли не у себя на коленях; Кларисса тем временем исчезла в сопровождении двух каких-то господ, нервно хихикая, будто ее щекотали. У пианино продолжалась идиотская потеха: распоясавшиеся гости топтались около инструмента, каждому не терпелось плеснуть внутрь шампанского. Просто и мило!

— А ну, дружище, хлебни! Да у него, черт возьми, жажда! Внимание, господа! Еще бутылочка нашлась; не пропадать же добру.

Нана, сидевшая к ним спиной, ничего не видела. Она окончательно остановила свой выбор на толстяке Штейнере, не отходившем от нее ни на шаг. Ну и пусть, Мюффа сам виноват, зачем отказался! В белом фуляровом платье, тонком и измятом, как ночная сорочка, с бледным от шампанского лицом, с синевой под глазами, она предлагала себя с обычным своим спокойно-благодушным видом. Розы, украшавшие ее корсаж и шиньон, осыпались, и теперь торчали одни лишь стебельки. Штейнер сунулся было к юбкам Нана, но тут же отдернул руку, наколовшись на булавку, которую с такой заботой воткнул Жорж. На пальце его выступила кровь. Одна капля упала на платье Нана и расплылась алым пятнышком.

— Договор скреплен по всем правилам, — серьезно произнесла Нана.

Вставал день. В оконные стекла сочился мутноватый свет, нагонявший звериную тоску. Начался разъезд, унылая, желчная суматоха. Каролина Эке, злясь, что без толку потеряла ночь, твердила, что самое время уезжать, а то они такого здесь насмотрятся! Роза корчила гримасу с видом скомпрометированной светской дамы. С этими девками вечно так; не умеют себя вести, а уж в начале карьеры совсем омерзительны. Миньон, обыгравший Вандевра, увел свою супругу, забыв о Штейнере, и на прощанье еще раз пригласил Фошри заглянуть к ним хоть завтра. Услышав это, Люси отвергла предложение журналиста проводить ее домой и громогласно заявила, что пусть он убирается к своей актерке. Роза, обернувшись на эти слова, угрожающе процедила сквозь зубы: «Грязная тварь!» Но Миньон, испытанный дамский миротворец, по-отечески и вместе с тем внушительно посоветовал им прекратить перепалку и подтолкнул жену к дверям. Вслед за ними в полном одиночестве величественно спустилась с лестницы Люси. Потом Гага увезла Ла Фалуаза, который совсем раскис, рыдал, как ребенок, звал свою Клариссу, уже давным-давно ускользнувшую с какими-то двумя господами. Симона тоже куда-то исчезла. Остались лишь Татан, Леа и Мария, которых предупредительно вызвался проводить Лабордет.

— А я ничуточки спать не хочу, — твердила Нана. — Давайте что-нибудь придумаем.

Сквозь оконные стекла она поглядела на небо, на белесое небо, по которому медленно плыли тучи, черные, как сажа. Было уже шесть часов. Напротив, по ту сторону бульвара Османа, в тусклом утреннем свете проступали мокрые крыши еще спавших домов, а внизу по безлюдной мостовой двигалась толпа подметальщиков, громко топавших деревянными башмаками. И, глядя на это безрадостное пробуждение Парижа, Нана вдруг расчувствовалась; ее, как сентиментальную девицу, потянуло в деревню, ей требовалась идиллия, что-то нежное, белое.

— Знаете что? — обратилась она к Штейнеру. — Свезите меня в Булонский лес, мы там напьемся молока.

В неудержимой детской радости она даже в ладоши захлопала. Не дожидаясь ответа, который мог быть только утвердительным, хотя в глубине души Штейнер проклинал затеваемую поездку, мечтая совсем о другом, — Нана бросилась надевать шубку. В гостиной, кроме Штейнера, топталась все та же банда молодых людей из министерства; вылив в нутро пианино все шампанское, они стали поговаривать уже об уходе, как вдруг один из них вбежал в комнату, торжествующе размахивая бутылкой, которую ему посчастливилось обнаружить в буфетной.

— Подождите, подождите! — вопил он. — Бутылка шартреза… Ему как раз шартрез и нужен, шартрез его подбодрит… А теперь, детки, бежим. Здорово дурака поваляли!

Нана решила разбудить Зою, вздремнувшую на стуле в будуаре. Здесь горел газ. Помогая хозяйке надеть шляпку и шубу, Зоя вздрагивала от холода.

— Ну, все устроилось, сделала по-твоему, — произнесла Нана. От избытка чувств, от того, что наконец решение было принято, Нана даже заговорила с Зоей на «ты». — Ты была права, чем банкир хуже других?

Горничная встретила новость угрюмо, она еще не проснулась как следует. И даже пробурчала под нос, что хозяйке давно следовало бы дать согласие. Потом, войдя вслед за Нана в спальню, спросила: «А с этими двумя что делать?» Борденав по-прежнему храпел. Жорж, который потихоньку улизнул из гостиной, чтобы прилечь на минутку, тоже заснул, уткнувшись в подушку, и дышал неслышно, как ангелок. Нана решила — пусть спят. Но, увидев вошедшего в спальню Дагне, снова растрогалась; он ждал ее на кухне, вид у него был очень грустный.

— Ну, Мими, будь благоразумен, — проговорила она, обнимая его и осыпая ласковыми поцелуями. — Ничего не изменится, ты по-прежнему будешь моим Мими, ведь я тебя обожаю… Ничего не поделаешь? Приходится… Но клянусь, нам еще лучше будет. Приходи завтра, мы условимся насчет времени. Скорее поцелуй меня крепко, так, как любишь… Крепче, еще крепче!

И, выскользнув из его объятий, Нана вернулась к Штейнеру. Она сияла, радуясь своей выдумке — ехать пить молоко. В пустой квартире остались только Вандевр да тот толстяк в орденах, который читал «Жертвоприношение Авраама»; оба упорно продолжали сидеть у ломберного столика, забыв, где находятся, не замечая, что уже давно рассвело; а Бланш решила в конце концов прилечь на кушетку, в надежде заснуть.

— Ах, Бланш здесь! — воскликнула Нана. — А мы собрались пить молоко. Поедемте с нами. Вернетесь и еще застанете здесь Вандевра.

Бланш лениво поднялась с кушетки. Багровое лицо банкира побледнело от досады, — значит, придется тащить с собой еще эту дылду, которая будет им только мешать. Но обе дамы уже подхватили его под руки, повторяя:

— Только пусть непременно доят при нас.

V

В театре Варьете шло тридцать четвертое представление «Белокурой Венеры». Первое действие близилось к концу. В артистическом фойе перед зеркалом, стоявшим на угловой консоли меж двух дверей в коридор, где помещались уборные актеров, вертелась Симона в костюме опереточной прачки. Она была в полном одиночестве и, изучая себя в зеркале, поправляла пальцами грим под глазами; два газовых рожка, горевшие по обе стороны зеркала, бросали на нее беспощадно яркий свет.

— Пришел? — спросил, входя, Прюльер в фантастическом костюме швейцарского адмирала, с непомерно длинной саблей, в огромных сапогах и с непомерно высоким плюмажем.

— О ком это ты? — спросила, не оборачиваясь, Симона и засмеялась, глядя в зеркало, чтобы убедиться, ровно ли накрашены губы.

— О принце.

— Не знаю, я только что спустилась. Не беспокойся, приедет! Каждый день приезжает!

Прюльер подошел к камину, где жарко пылал кокс. Камин был расположен прямо напротив зеркала, и по обе стороны горели еще два газовых рожка. Подняв глаза, он оглядел висевшие справа и слева от камина часы и барометр, украшенные золочеными сфинксами в стиле ампир. Потом опустился в глубокое кресло с подушечкой под голову, зеленый плюш которого, вынеся на себе четыре поколения лицедеев, значительно пооблез и пожелтел; так он и застыл в кресле, устремив взор куда-то вдаль, в усталой и покорной позе актера, привыкшего безропотно ожидать выхода на сцену.

Затем появился старик Боск; он вошел волоча ноги, кашляя, кутаясь в старый желтый каррик, который, соскользнув с одного плеча, открывал расшитый золотом камзол короля Дагобера. Положив корону на пианино, он несколько секунд молча и угрюмо топтался на месте, видимо стараясь приободриться; длинная, белая, привязанная борода придавала благообразный вид его воспаленной физиономии, но руки подозрительно тряслись, как у всех запойных пьяниц. В огромные квадратные окна, выходившие во двор, уныло барабанил дождь с градом, и старик досадливо махнул рукой.

— Ну и погодка! — буркнул он.

Симона и Прюльер не шевелились. Пять, шесть картин, украшавших стены, — пейзажи, портрет актера Верне, — отливали в свете газа желтизной. Стоявший на консоли бюст Потье, бывшего некогда гордостью Варьете, смотрел в одну точку своими пустыми глазами. Послышался чей-то голос. Вошел Фонтан, одетый для второго акта, в костюме щеголя, весь в желтом с ног до головы и в желтых перчатках.

— Слушайте! — закричал он, бурно жестикулируя. — Известно ли вам, что сегодня мои именины?

— Да что ты! — отозвалась Симона с улыбкой и как завороженная приблизилась к нему, словно не могла устоять перед комиком, которого природа наградила непомерно длинным носом и огромным ртом. — Значит, тебя зовут Ашиль?

— Угадала! Я скажу мадам Брон, чтобы она после второго акта подала сюда шампанское.

Уже с минуту где-то вдалеке заливался звонок. Настойчивый зов то стихал, то вновь набирался сил; и когда умолкла его последняя трель, по всей лестнице снизу доверху пронесся крик и замолк в конце коридора: «Кто занят во втором — на сцепу!.. На сцену — кто во втором!» Потом крик приблизился; низенький, бледный человечек поспешно протопал мимо фойе и бросил во всю силу своего дребезжащего голоса: «Пожалуйте на сцену!»

— Каков! Шампанского требует! — повторил Прюльер, словно не заметив всего этого шума. — Значит, кутим вовсю!

— А я бы на твоем месте велел принести шампанского из кафе, — важно заметил старик Боск; он уселся на зеленую плюшевую банкетку и устало оперся затылком о стену.

Но Симона запротестовала: их долг поддерживать коммерцию мадам Брон. Она захлопала в ладоши, вся зажглась, пожирая взглядом Фонтана, чья козлиная физиономия — глаза, рот, нос — находилась в непрерывном движении.

— Ах, Фонтан, ну и Фонтан! — прошептала она. — Он неподражаем, просто неподражаем!

Обе двери фойе были распахнуты в коридор, ведущий за кулисы. На желтой стене, ярко освещенной невидным отсюда газовым фонарем, мелькали силуэты: это готовились к выходу статисты, занятые во втором акте, маски из кабачка «Черный шар» — уже одетые для маскарада мужчины, полуголые девицы, кутавшиеся в шали; а в конце коридора слышался торопливый топот ног по пяти деревянным ступенькам, ведущим на сцену. Мимо галопом пронеслась дылда Кларисса, и Симона ее окликнула; но та ответила на ходу, что сейчас вернется. И действительно, тут же вернулась, щелкая зубами от холода в прозрачной тунике с шарфом, как и положено богине Ириде.

— Ух, черт! — пробормотала она. — Ну и холод, а я еще сдуру оставила меховую пелерину в уборной!

Стоя перед камином, она протягивала к огню то левую, то правую ногу, и туго натянутое трико переливалось живым розовым муаром.

— Принц приехал! — объявила она.

— Да что ты? — с удивлением откликнулись ее собеседники.

— Да, приехал, поэтому-то я и спешила, хотела посмотреть… Сидит в левой литерной ложе, там же, где и в четверг. Как вам понравится, на неделе третий раз приезжает. Везет же этой Нана!.. А я-то поспорила, что он больше не придет.

Симона пыталась что-то сказать, но ее слова были заглушены криком, вновь раздавшимся возле самого фойе. Пробегая мимо, сценариус пронзительно выкрикнул на ходу: «Уже стучали».

— Для начала недурно… Подумать только, третий раз, — проговорила Симона, когда крик затих вдали. — А знаете, он к ней не ездит, увозит ее к себе. И, говорят, это ему обходится в копеечку.

— Ну что ж, на дому другая цена, — злобно прошипел Прюльер и, поднявшись с кресла, обратил к зеркалу самовлюбленный взгляд красавца мужчины, кумира публики.

— На сцену! На сцену! — слышался где-то в отдалении голос сценариуса, носившегося по коридорам и этажам.

Тогда Фонтан, всезнающий Фонтан, стал рассказывать о первом свидании принца с Нана, а обе женщины жались к нему и громко хохотали, особенно когда он, доверительно нагибаясь к ним, уснащал свой рассказ кое-какими подробностями. Старик Боск даже головы не повернул. Его такие истории давно уже не интересовали. Он гладил жирного рыжего кота, блаженно свернувшегося на плюшевой банкетке; потом взял кота на руки, поглаживая его ласково, как и подобает придурковатому добродушному королю Дагоберу. Сначала кот ластился, выгибая спину; потом долго принюхивался к длинной седой бороде, недовольно фыркнул, видимо почуяв запах клея, соскочил с колен, а через минуту снова уже дремал, свернувшись клубочком на банкетке. Боск продолжал сидеть с важным сосредоточенным видом.

— Все равно на твоем месте я бы взял шампанского из кафе, там оно лучше, — вдруг произнес он, обращаясь к Фонтану, закончившему свой рассказ.

— Началось! — раздался протяжно-пронзительный голос сценариуса. — Началось! Началось!

Крик с минуту перекатывался по всему коридору. Затем послышались торопливые шаги. Через дверь, открывавшуюся в коридор, внезапно донеслись обрывки музыки, отдаленный гул толпы, и обитая клеенкой дверь захлопнулась с глухим стуком.

Снова в артистическом фойе воцарилась тяжелая спокойная тишина, словно отсюда до зала, где гремели рукоплескания, была по меньшей мере сотня лье. Симона и Кларисса по-прежнему толковали о Нана. Вот уж кто не спешит! Вчера она снова пропустила свой выход. Но вдруг все замолчали, какая-то рослая девица просунула голову в дверь, но, поняв, что ошиблась, исчезла в коридоре. Это была Атласка, собственной персоной, Атласка в шляпке и вуалетке, важная, словно настоящая дама, пришедшая в гости.

— Тоже хороша шлюха, — буркнул Прюльер, в течение целого года встречавший ее в кафе Варьете.

И Симона сообщила присутствующим, что Нана, увидев случайно Атласку, свою подругу по пансиону, вдруг воспылала к ней нежностью и так приставала к Борденаву, что тот согласился дать Атласке дебют.

— A-а, добрый вечер, — этими словами Фонтан приветствовал вошедших в фойе Миньона и Фошри и пожал им руки.

Даже старик Боск протянул вновь прибывшим два пальца, а дамы расцеловались с Миньоном.

— Ну, как сегодня публика? — осведомился Фошри.

— И не говорите! — ответил Прюльер. — Посмотрели бы вы на них, только что слюни не пускают.

— Слушайте, детки, — заметил Миньон, — по-моему, сейчас ваш выход.

Верно, сейчас их выход. Они были заняты только в четвертой сцене. Но один лишь Боск сразу поднялся с кресла — безошибочное чутье старого театрального волка подсказало ему, что пора на сцену. Как раз в эту минуту на пороге появился сценариус.

— Господин Боск! Мадемуазель Симона! — крикнул он.

Симона быстрым движением набросила на плечи меховую пелеринку и вышла. Боск, не торопясь, взял корону, надел ее на голову и прихлопнул сверху ладонью; затем, волоча мантию, нетвердо ступая старческими ногами, направился к двери и, прежде чем перешагнуть порог, проворчал себе что-то под нос, как человек, досадующий, что его напрасно побеспокоили.

— В последней своей статье вы наговорили нам много любезных слов, — начал Фонтан, обращаясь к Фошри. — Только почему это вы пишете, что все актеры тщеславны?

— И вправду, голубчик, почему? — подхватил Миньон и с размаху опустил свои богатырские лапы на хрупкие плечи журналиста, отчего тот даже согнулся.

Прюльер и Кларисса едва удержались от смеха. Весь театр в последнее время наслаждался комедией, которая разыгралась за кулисами. Миньон, не прощая жене ее бессмысленного увлечения, бесился при мысли, что от этого журналиста нет никакой пользы, кроме весьма сомнительной рекламы, и в отместку стал оказывать сопернику слишком ощутимые знаки внимания: встречаясь с Фошри вечерами в театре, награждал его тычками, как бы в избытке дружеских чувств; а тот, особенно тщедушный рядом с этим геркулесом, сносил удары, принужденно улыбаясь, ибо боялся рассориться с мужем Розы.

— Ага, дружок, вы оскорбили нашего Фонтана! — продолжал ломать комедию Миньон. — Берегитесь! Раз, два — и получайте под вздох!

Он развернулся и нанес журналисту такой удар, что тот от боли побледнел как полотно и на минуту потерял дар речи. Кларисса мигнула присутствующим, показывая на Розу, которая как раз появилась в дверях фойе. Роза видела всю сцену. Она направилась прямо к журналисту, даже не взглянув в сторону мужа, и, встав на цыпочки, в своем костюме бебе, оставлявшем обнаженными руки до самых плеч, подставила Фошри для поцелуя лоб и скорчила ребяческую гримаску.

— Добрый вечер, детка, — фамильярно сказал Фошри, целуя ее.

Это была тоже своего рода месть. Миньон притворился, что не замечает поцелуя; впрочем, в театре все целовали его супругу. Все же он бросил хитрый взгляд в сторону, журналиста и рассмеялся так, что все поняли — Фошри еще поплатится за браваду Розы.

Дверь, ведущая в коридор, открылась и пропустила в фойе всплеск аплодисментов. Это, окончив свою сцену, вошла Симона.

— Папаша Боск произвел фурор! — воскликнула она. — Принц чуть не умер со смеху и так хлопал, будто его наняли… Скажите-ка, кто этот высокий мужчина, который сидит рядом с принцем в литерной ложе? Прямо красавец, вид такой благородный, бакенбарды холеные.

— Это граф Мюффа, — пояснил Фошри. — Мне говорили, что вечером, на приеме у императрицы принц пригласил его к себе сегодня на обед… А потом, как видите, соблазнил и привез сюда.

— Ах, правда, это же граф Мюффа, мы знаем его тестя. Помнишь, Огюст? — обратилась Роза к Миньону. — Меня как-то приглашали петь к маркизу де Шуар… Кстати, маркиз тоже в театре. Я заметила его, он в ложе. Ну и старичок, доложу я вам…

Прюльер, увенчав голову немыслимым своим плюмажем, обернулся и крикнул:

— Эй, Роза, пора, идем!

Роза бегом бросилась за ним, так и не докончив фразы. В эту минуту театральная привратница, мадам Брон, появилась в коридоре с огромным букетом в руках. Симона в шутку осведомилась — уж не ей ли предназначаются цветы, но привратница, не отвечая, молча показала в конец коридора, где помещалась уборная Нана. Ох уж эта Нана, ее просто завалили цветами! На обратном пути мадам Брон вручила записочку Клариссе, а та, взглянув на конверт, вполголоса чертыхнулась. Опять Ла Фалуаз! Вот надоел, никак от него не отвяжешься! Узнав, что господин ждет в привратницкой, она в злобе крикнула:

— Скажите ему, как окончится действие, я спущусь… И съезжу ему по роже.

Фонтан засуетился.

— Слушайте, мадам Брон, — твердил он. — Да слушайте же меня… Принесите сюда в антракте полдюжины шампанского.

Но тут снова появился запыхавшийся сценариус и певуче протянул:

— Всем на сцену! Ваш выход, господин Фонтан. Быстро! Быстро!

— Хорошо, хорошо, идем, дядюшка Барильо! — ответил Фонтан, оглушенный криком.

И, бросившись вслед за мадам Брон, он повторил:

— Значит, принесете полдюжины шампанского сюда в фойе, в антракте… Сегодня мои именины, я угощаю…

Симона и Кларисса удалились, прошуршав юбками. Всех словно ветром сдуло, и когда с глухим шумом захлопнулась дверь, в замолкшем фойе снова стал явственно слышен стук дождя об оконное стекло. Барильо, маленький, бледный старичок, проработавший в театре больше тридцати лет, приблизившись к Миньону, фамильярно протянул ему открытую табакерку. Эта понюшка — Миньон тоже взял табачку — была единственным роздыхом среди утомительной беготни по лестницам и коридорам. Правда, ему осталось позвать еще мадам Нана, как величал ее дядюшка Барильо; но она своевольничает и на штрафы плюет: захочет пропустить выход — и пропустит.

Вдруг он удивленно замолк и шепнул:

— Бог ты мой, вот она и, представьте, совсем готова… Должно быть, прослышала, что принц здесь.

И в самом деле, в коридоре показалась Нана в костюме рыночной торговки, с набеленными руками и лицом, с двумя пятнами румян на скулах. Она не вошла в артистическую, а, проходя мимо, кивнула Миньону и Фошри.

— Добрый вечер, ну как дела?

Она протянула руку, которую пожал один Миньон, и величественно проплыла дальше, а за ней семенила костюмерша, то и дело нагибаясь, чтобы одернуть складки на юбке. Позади костюмерши, замыкая шествие, шагала Атласка, явно старавшаяся выглядеть прилично и уже успевшая заскучать.

— А где Штейнер? — вдруг спросил Миньон.

— Господин Штейнер вчера уехал в Луарэ, — пояснил спешивший обратно на сцену Барильо. — Говорят, поехал поместье покупать…

— Да, слышал, поместье для Нана.

Лицо Миньона помрачнело. Эта скотина Штейнер в свое время обещал купить Розе особняк! Но, что бы то ни было, не следует ни с кем ссориться, всегда можно поправить дело. Погруженный в мечты, Миньон молча зашагал от камина к зеркалу с обычным своим самоуверенным видом. В артистической остались только он да Фошри. Журналист устало растянулся в кресле; полусмежив веки, он наслаждался покоем, не обращая внимания на соперника, который, проходя мимо, бросал на журналиста пронзительные взгляды. Когда они оставались наедине, Миньон не снисходил до дружеских тычков: к чему зря стараться, раз некому оценить его игры! А сам он уже давно потерял интерес к роли ревнивого мужа. Фошри, радуясь выпавшей на его долю передышке, протянул ноги к огню и машинально переводил глаза с барометра на раскачивающийся маятник часов. Миньон остановился перед бюстом Потье и уставился на него невидящим взглядом, потом повернулся к окну, за которым угадывалась черная яма двора. Дождь перестал, в артистической воцарилась глубокая тишина, казавшаяся еще более тягостной от жарко горевшего кокса и света газовых рожков. Из-за кулис не доносилось ни звука. Казалось, и лестница и коридор вымерли. Настали последние минуты перед концом акта, те минуты затишья, когда вся труппа галдит и суетится на подмостках в финальной сцене, а пустая артистическая, словно угорев, дремлет под глухое жужжание газа.

— Ах, стервы! — раздался вдруг хриплый голос Борденава.

Он только что явился в театр, но уже распекал двух фигуранток, которые, дурачась за кулисой, чуть было не растянулись на сцене. Заметив Миньона и Фошри, он окликнул их и сообщил важную новость: принц просил разрешения пройти в антракте в уборную Нана, чтобы лично выразить ей свое восхищение. Затем Борденав повел своих собеседников на сцену, сердито крикнув попавшемуся ему на пути режиссеру:

— Оштрафуйте-ка этих кобыл Фернанду и Марию!

Но тут же успокоился, отер лоб платком, не без труда состроил степенную мину благородного отца и сообщил:

— Пойду встречать его высочество.

Занавес упал среди бури долго не утихавших рукоплесканий. И сразу же на полутемной сцене — рампу уже успели погасить — началась суматоха; актеры и фигурантки спешили в свои уборные, рабочие сцены проворно убирали декорации. На сцене остались только Симона и Кларисса, беседовавшие о чем-то вполголоса. Во время спектакля, между двух реплик, они успели условиться об одном деле. Кларисса, взвесив все за и против, предпочла вообще не видеться с Ла Фалуазом, поскольку ясно было, что он от нее не отвяжется и не уйдет к Гага. Пусть Симона выйдет к нему и объяснит, что нельзя так липнуть к женщине. Словом, пусть его образумит.

Накинув на костюм опереточной прачки меховую пелеринку, Симона спустилась по скользким от грязи ступенькам узенькой лестницы, которая вилась между сырых стен, и направилась к каморке привратницы. Каморка помещалась возле лестницы для актеров и другой лестницы, для служащих, и была отгорожена справа и слева стеклянными стенками, напоминая большой фонарь, освещенный изнутри двумя газовыми рожками. На полку с отделениями складывали газеты и письма. На столе, ожидая своего часа, валялись букеты в мирном соседстве с грязными тарелками и старым лифом, к которому привратница пришивала крючки. И среди хаоса, какой бывает только где-нибудь на антресолях у нерадивой хозяйки, сидели на четырех старых соломенных стульях четыре светских франтика в безукоризненных фраках, в перчатках, храня терпеливый и смиренный вид; и всякий раз, когда мадам Брон приносила ответ со сцены, все четверо как по команде поворачивались в ее сторону. Сейчас она вручила записочку какому-то юноше, тот торопливо выскочил в вестибюль, чтобы прочесть послание под газовым рожком, и слегка побледнел, увидев классическую фразу, которую уже сотни раз читали и перечитывали на этом месте: «Сегодня, милый, не могу, занята».

Ла Фалуаз сидел на стуле в самом дальнем углу каморки, между печкой и столом, он, должно быть, решил просидеть здесь весь вечер, но место ему досталось беспокойное, ему то и дело приходилось убирать под стул свои длинные ноги, ибо выводок черных котят как оголтелый резвился вокруг него, а мамаша-кошка, чинно сидя чуть подальше, не спускала с чужака пристального взгляда желтых глаз.

— Да это вы, мадемуазель Симона, что вам угодно? — осведомилась привратница.

Симона попросила вызвать Ла Фалуаза. Но мадам Брон не могла немедленно исполнить ее просьбу. В углу под лестницей, не то в нише, не то в шкафу, она держала нечто вроде буфета, куда в антрактах приходили выпить статисты; и так как сейчас возле шкафа толпилось пять-шесть молодчиков в маскарадных костюмах из сцены в «Черном шаре», вопя, что они умирают от жажды, что им некогда, мадам Брон совсем сбилась с ног. В нише горел газовый рожок, освещая стол, обитый оловом, и полки, на которых стояли в ряд початые бутылки. Когда входивший открывал дверь в эту угольную яму, из нее вырывался густой алкогольный дух, смешивавшийся с запахом подгорелого сала и пронзительным благоуханием цветов, доносившимся из каморки.

— Значит, вам позвать вон того низенького брюнета? — спросила мадам Брон, обслужив клиентов.

— Да нет, что за глупости! — воскликнула Симона. — Кликните вон того худого, у печки, видите, ваша кошка обнюхивает его панталоны.

Симона увела Ла Фалуаза в вестибюль, остальные кавалеры все так же смиренно остались сидеть на местах, задыхаясь от тошнотворных ароматов каморки, а на лестнице, расположившись на ступеньках, выпивали статисты в маскарадных костюмах, награждая друг друга тумаками, весело перекликаясь хриплыми, пьяными голосами.

Наверху, на сцене, Борденав налетел на рабочих, которые до сих пор не успели еще убрать декорации; что они, насмехаются, что ли, а кто будет в ответе, если на голову принцу свалится задник!

— Держи! Держи! — надрывался старший машинист сцены.

Наконец задник подняли, сцену освободили. Миньон, который не спускал глаз с Фошри, нашел случай возобновить атаки. Он схватил журналиста своими огромными лапищами и закричал:

— Осторожнее, берегитесь! Вас чуть этой стойкой не раздавило!

И, подняв Фошри в воздух, Миньон тряхнул его несколько раз, потом опустил на пол. Услышав оглушительный смех рабочих, Фошри побледнел; губы его затряслись, он уже готов был возмутиться против этой дружеской опеки, но Миньон с самым невинным видом хлопнул его по плечу, хлопнул с такой силой, что журналист едва устоял на ногах.

— Вот ведь как я забочусь о вашем здоровье!.. Хорош бы я был, случись с вами какая-нибудь беда!

По рядам прошел шепот: «Принц! Принц!» — и глаза всех присутствующих повернулись к маленькой дверце, ведущей из партера. Сначала все увидели только согбенную спину и бычью шею Борденава, который, пыжась от гордости, рассыпался в подобострастных поклонах. Затем появился принц, высокий мужчина с белокурой бородкой, крепкий, розовощекий, видимо неутомимый гуляка; мощные мышцы четко вырисовывались под сюртуком безукоризненного покроя. Позади него шествовали граф Мюффа и маркиз де Шуар. В этом уголке театра было темно, и группу вошедших сразу поглотили длинные, перебегающие по полу тени. Адресуясь к сыну королевы, будущему наследнику престола, Борденав почему-то говорил тоном вожака медведей, с притворной дрожью восторга в голосе. Он твердил:

— Если его высочество соблаговолит последовать за мной… Пусть его высочество потрудится пройти здесь… Пусть его высочество поостережется…

Принц и не думал торопиться, напротив, — заглядевшись на маневры машинистов, он даже замедлил шаг. Как раз опускали софит, и газовые рожки, подвешенные на железной сетке, заливали сцену широкой полосой света. Но особенно дивился Мюффа, ни разу еще он не был за кулисами театра и испытывал сейчас чувство неловкости и непонятной гадливости, смешанной со страхом. Он поднял глаза вверх, где софиты с приспущенным пламенем казались россыпью созвездий, мерцавших синеватым светом среди хаоса колосников и проволоки разной толщины; с мостков свисали полотняные задники, похожие на развешенные для просушки гигантские простыни.

— Подавай! — вдруг закричал старший машинист.

Тут уж сам принц остерег графа Мюффа. Спускали холст. Готовили декорацию для третьего акта — грот Этны. Одни рабочие устанавливали стойки в гнезда, другие взялись за боковые кулисы, прислоненные к стене, и прикрепляли их к стойкам толстыми веревками. В глубине сцены осветитель установил подставку и зажег рожки под колпаком из красного стекла, изображавшие отблеск горна в кузнице Вулкана. Царила суматоха, та мнимая суета, где, однако, рассчитано каждое движение; и среди этой беготни мелкими шажками разгуливал суфлер, разминая затекшие ноги.

— Ваше высочество слишком милостиво ко мне, — твердил Борденав, не переставая кланяться. — Театр невелик, но мы делаем все, что в наших силах… Если ваше высочество соблаговолит последовать за мной…

Граф Мюффа двинулся в сторону коридора, куда выходили артистические уборные. Крутой наклон подмостков удивил его; беспокойство графа объяснялось и тем, что пол ходил под ногами; в открытые люки видно было горевший под сценой газовый свет; там, в этих глубинах, дышавших затхлостью погреба, шла своя подземная жизнь, раздавались голоса людей. Но когда граф возвращался, случилось небольшое происшествие. Две артисточки, уже одетые для третьего действия, болтали, припав к глазку занавеса. Одна из них, встав на цыпочки, расширяла пальцем отверстие в занавесе, очевидно отыскивая кого-то в зале.

— Вот он! — вдруг воскликнула она. — Ну и харя!

Шокированный Борденав еле удержался, чтобы не пнуть ее ногой. Но принц улыбнулся, окинув довольным и игривым взглядом артисточку, которой плевать было на его высочество. Она дерзко хохотала. Однако Борденав решил увести принца подальше от греха. Граф Мюффа, весь в поту, снял шляпу; страшнее всего была духота, густой, жаркий воздух, пропитанный резким запахом газа, клея, особым запахом кулис, шедшим от декораций, от подозрительных по чистоте юбок фигуранток, от затхлых и темных закоулков. В коридоре непривычный посетитель чувствовал себя отравленным тяжелыми человеческими испарениями, которые по временам перебивал еще более едкий аромат туалетной воды и мыла, вырывавшийся из артистических уборных. Подняв голову, граф бросил взгляд на лестничную клетку, ослепленный резким потоком света, задыхаясь от жары, сдавившей ему затылок. Сверху доносился грохот умывальных тазиков, смех и возгласы; гулко и непрерывно хлопали двери, пропуская запах женщины — мускуса, румян, а сильнее всего волос, пахнувших, как звериная грива. И он ускорил шаги, стараясь не останавливаться, почти бежал, чувствуя, как по его коже проходит дрожь от жгучего соприкосновения с этим неведомым мирком.

— Любопытная все-таки штука театр! — восторженно воскликнул маркиз де Шуар с видом человека, наконец-то очутившегося в своей стихии.

Но Борденав уже подошел к уборной Нана, помещавшейся в самом конце коридора. Он хладнокровно повернул ручку двери и, пропуская вперед высокого гостя, произнес:

— Если его высочеству угодно войти…

В ответ раздался растерянный женский крик, и посетители успели заметить, как Нана, обнаженная до пояса, бросилась за занавеску; костюмерша, вытиравшая актрису, так и застыла с полотенцем в руках.

— Как глупо входить без предупреждения! — крикнула Нана из своего убежища. — Не смейте входить, вы же видите, что входить нельзя!

Борденава, очевидно, раздосадовало это бегство.

— Да не прячьтесь вы, душечка, что тут такого, — сказал он. — Это его высочество. Нечего ребячиться.

И так как Нана все еще упорствовала, все еще не могла успокоиться, хотя ее уже разбирал смех, Борденав добавил отечески ворчливым тоном:

— Эти господа, слава богу, знают, как выглядят дамы. Не съедят же они вас, в самом деле!

— Ну, это как сказать, — лукаво заметил принц.

Желая угодить высокому гостю, все залились неестественно громким смехом. Изысканная острота, чисто парижский юмор, заявил Борденав. Занавеска мерно колыхалась, Нана молчала, очевидно решая, как ей быть. А граф Мюффа, которому вся кровь бросилась в лицо, осматривал тем временем уборную артистки. Это была квадратная комната с низким потолком, обтянутая светло-табачной материей. Занавеска из этой же ткани, висевшая на металлическом пруте, отгораживала часть уборной, образуя особый уголок. Уборная выходила на театральный двор, шириной не больше трех метров, и на противоположной, облезшей от времени стене четко вырисовывались желтые квадраты света, падавшие из окон. Большое псише помещалось напротив белого мраморного умывальника, на доске которого в беспорядке стояли флаконы и хрустальные баночки для кремов, эссенций и пудры. Граф шагнул к зеркалу и увидел свое побагровевшее лицо, капельки пота на лбу; опустив глаза, он подошел к умывальнику и с минуту тупо глядел на тазик с мыльной водой, на туалетные принадлежности из слоновой кости, на мокрые губки. Похожее на головокружение чувство, которое он испытывал во время своего первого визита к Нана, на бульваре Османа, охватило его с новой силой. Под ногами он ощущал пушистый ковер; из газовых рожков, горевших над туалетным столиком, с тонким свистом вырывалась теплая струйка нагретого воздуха, овевавшая его виски, Здесь стоял тот же одуряющий запах, запах женщины, но только еще более резкий и жаркий под этим низко нависшим потолком, так что у графа подкосились ноги, и он поспешно присел на мягкий диван, стоявший в простенке между двух окон. Но тотчас же поднялся, снова подошел к умывальнику, уже ничего не видя, бесцельно блуждая взглядом по комнате, и вдруг ему вспомнилось, что когда-то, очень давно, в его спальне увядал букет тубероз, и он чуть было не задохнулся от этого запаха. В запахе увядающих тубероз есть что-то человеческое.

— Да поторопись ты! — прошипел Борденав, просовывая голову за занавеску.

Принц тем временем благосклонно слушал объяснения маркиза де Шуар, который, взяв с умывальника заячью лапку, показывал, как пользуются ею, накладывая белила. Сидевшая в уголке Атласка со своим невинным девичьим лицом рассматривала гостей; а костюмерша мадам Жюль тем временем готовила трико и тунику для выхода Венеры. Мадам Жюль, существо без возраста, с желтым, как пергамент, лицом, с застывшими чертами, была типичной старой девой, из тех, что словно никогда не бывали молодыми. Она иссохла в раскаленном воздухе артистических уборных, среди самых прославленных в Париже бедер и бюстов. Вечно она ходила в черном выцветшем платье, обтягивавшем ее грудь, плоскую, как и подобает бесполому созданию, а на том месте, где у обычного человека помещается сердце, у нее торчал целый лес булавок.

— Прошу прощения, господа, — произнесла Нана, раздвигая занавеску, — но вы застали меня врасплох…

Мужчины обернулись. Нана и не подумала одеться, а лишь застегнула пуговку на коротеньком перкалевом лифе, еле прикрывавшем грудь. Посетители обратили ее в бегство как раз в тот момент, когда она начала раздеваться, стягивая с себя костюм рыночной торговки. Из заднего разреза панталончиков торчал кончик рубашки. И, поддерживая край занавески, словно готовясь задернуть ее при малейшем признаке тревоги, она так и стояла с обнаженными руками, с обнаженными плечами, с задорно обнаженными розовыми сосками, в том расцвете молодости, который так обаятелен у полных блондинок.

— О, вы меня застали врасплох, никогда бы я не посмела… — бормотала она, улыбаясь с притворно сконфуженным видом, и даже шея у нее порозовела.

— Да бросьте, ведь все считают, что так вы еще красивее! — крикнул Борденав.

Нана снова скорчила невинно-смущенную гримаску юной девочки и, извиваясь, словно от щекотки, повторила:

— Ваше высочество оказали мне слишком большую честь. Прошу, ваше высочество, извинить меня за то, что я принимаю вас в таком виде…

— Это я должен принести извинение за несвоевременный визит, — ответил принц. — Но поверьте, сударыня, я не мог устоять против желания лично выразить вам свое восхищение…

После этих слов Нана уже совершенно спокойно направилась к туалетному столу, пройдя в своих панталончиках среди расступившихся перед ней мужчин. Бедра у нее были очень широкие, так что вздувался батист панталон; грудь она выпятила и, лукаво улыбаясь, кивнула на ходу гостям. Вдруг она дружеским жестом протянула руку графу Мюффа, будто только сейчас его заметила. Затем пожурила его — почему не пришел к ней на ужин. Его высочество изволили снисходительно пошутить над Мюффа, а тот что-то промямлил в ответ, еще ощущая на своей пылающей ладони прикосновение маленькой ручки, прохладной от туалетного уксуса. Граф плотно пообедал у принца, а тот умел покушать и выпить. Оба были немного навеселе, но держались отлично. Желая скрыть свое замешательство, Мюффа решил начать разговор; однако не нашел иной темы, кроме жары.

— Бог мой, как здесь жарко, — начал он. — Как это вы, сударыня, можете существовать в такой температуре?

Разговор несколько минут продолжался в том же духе, как вдруг у самых дверей уборной раздались громкие голоса. Борденав отодвинул дощечку, прикрывавшую решетчатый глазок, совсем как в монастырской келье. Это оказались Фонтан, Прюльер и Боск, каждый держал под мышкой бутылку шампанского, а в руках по нескольку стаканов. Фонтан стучал, орал, что нынче его именины, что он сам купил шампанского. Нана вопросительно взглянула на принца. Ну конечно, само собой разумеется! Его высочество не желает никого стеснять, наоборот — он будет только доволен. Но Фонтан не стал дожидаться разрешения, он ворвался в уборную и, кривляясь, воскликнул:

— Мой не скряга, мой платил шампанское!..

Вдруг Фонтан заметил принца, он и не подозревал о его присутствии в уборной Нана. Он сразу же замолчал и с торжественно-шутовским видом изрек:

— Король Дагобер ждет за дверью и просит разрешения чокнуться с вашим королевским высочеством.

Принц улыбнулся — шутка показалась всем очень милой. Комнатка была маловата для такого количества гостей. Пришлось потесниться: Атласка и мадам Жюль отошли вглубь к занавеске, мужчины столпились вокруг полуголой Нана. Все трое актеров явились в костюмах второго акта. Прюльеру пришлось снять треуголку швейцарского адмирала, потому что высоченный плюмаж упирался прямо в потолок, а Боск в пурпуровом камзоле и в жестяной короне старался устоять на дрожавших, как у всех запойных пьяниц, ногах и приветствовал принца с видом монарха, принимающего в своем замке отпрыска соседнего царствующего дома. Шампанское разлили в стаканы, чокнулись.

— Пью за ваше высочество! — торжественно провозгласил старик Боск.

— За армию! — добавил Прюльер.

— За Венеру! — крикнул Фонтан.

Принц любезно поднял свой стакан, подождал, потом трижды склонил голову, бормоча:

— Сударыня… адмирал… спр…

И залпом выпил шампанское. Граф Мюффа и маркиз де Шуар последовали его примеру. Шутки прекратились, королевскому двору приличествует тишина. С невозмутимой серьезностью обитатели этого мирка под причудливым светом газовых рожков разыгрывали сцену из жизни реального мира, Нана, совсем забыв, что она в одних панталончиках, из которых выглядывает кончик сорочки, играла роль светской дамы, настоящей царицы Венеры, принимающей в своих интимных покоях государственных мужей. Каждую фразу она начинала словами: «Ваше высочество», почтительно ныряя в реверансе, обращалась к лицедеям Боску и Прюльеру, как к государю и сопровождающему его министру. И никто даже не улыбнулся такому противоестественному смешению, тому, что настоящий принц, наследник престола, пьет с фиглярами и чувствует себя как дома среди этого карнавального Олимпа, в этом маскарадном королевстве, в окружении костюмерш и потаскушек, скоморохов и бордельных зазывал. Директор, с увлечением следивший за удачной мизансценой, прикладывал в уме, какие можно было бы получить сборы, если бы его высочество согласился выйти на сцену во втором действии «Белокурой Венеры».

— А что, если мы позовем сюда моих дамочек? — вдруг воскликнул он совсем уж фамильярно.

Но Нана не пожелала. Однако сама она забыла о сдержанности. Ее привлек своей шутовской физиономией Фонтан. Она терлась возле актера, не спуская с него, взгляда, как беременная женщина, которую вдруг потянуло на сомнительную пищу, — даже перешла с ним на «ты».

— Налей-ка, дурачок!

Фонтан снова разлил шампанское в стаканы, и снова его выпили с теми же самыми тостами:

— За его высочество!

— За армию!

— За Венеру!

Но Нана потребовала молчания, властно махнув рукой. Она высоко подняла стакан и крикнула:

— Нет, нет, пьем за Фонтана!.. Сегодня Фонтан именинник. За Фонтана! За Фонтана!..

Чокнулись в третий раз за здоровье Фонтана. Принц, заметив, что Нана буквально пожирает комика глазами, обратился к нему.

— Господин Фонтан, — произнес он с истинно царственной любезностью, — пью за ваш успех.

Его высочество, стоя возле умывальника, не замечал, что полами сюртука вытирает мокрый мрамор. Словно в алькове, словно в тесной ванной комнате, от тазов и губок исходили влажные испарения, одуряюще пахло притираниями, и шампанское примешивало к этим запахам свой остренький, пьянящий аромат. Нана стояла между принцем и графом Мюффа, и при малейшем движении мужчинам приходилось поднимать руки, чтобы не задеть ее бедер или груди. Мадам Жюль хранила чопорно-выжидательную позу, и на лице ее не проступило даже капельки пота. Атласка, которая хоть и многого нагляделась на своем веку, не могла надивиться, как это принц и знатные господа во фраках без всякого стеснения жмутся на глазах у ряженых к полуголой бабе, и решила про себя, что шикарные люди вовсе не такие уж чистюли.

Но тут в дальнем конце коридора затренькал колокольчик папаши Барильо. Заглянув в уборную Нана, он обомлел, увидев, что трое актеров все еще не сменили костюмов второго действия.

— Господа, господа… — забормотал он, — поспешите. В фойе уже дан для публики звонок.

— Ничего, подождут, — хладнокровно обрезал Борденав.

Чокнулись еще раз, но поскольку бутылки опустели, актеры пошли переодеваться. Боск, который ухитрился облить шампанским приставную бороду, снял ее и, лишившись сего благородного украшения, показал присутствующим изможденную старческую физиономию, всю в синеватых прожилках, типичную физиономию спившегося актера. И тут же его пропитой голос донесся уже с лестницы: Боск хвастливо говорил Фонтану, очевидно намекая на принца:

— Ну как? Здорово я его отбрил!

В уборной Нана остались теперь только принц, граф и маркиз. Борденав ушел вместе с папашей Барильо и велел ему перед открытием занавеса предупредить Нана.

— Разрешите, господа? — обратилась Нана к гостям, принимаясь гримировать лицо и руки, которые требовали особых трудов, поскольку в третьем действии она появлялась обнаженной.

Принц уселся на диван рядом с маркизом де Шуар. Только граф Мюффа остался стоять. Его окончательно развезло от двух бокалов шампанского, выпитых здесь, в этой душной, жаркой комнатушке. Атласка, увидев, что господа заперлись с ее подружкой, из деликатности спряталась за занавеской; присев там на чемодан, она ждала и злилась, что приходится зря торчать здесь, а мадам Жюль тем временем бесшумно двигалась по комнате, ничего не говоря, ни на кого не глядя.

— Вы прелестно исполнили застольную, — проговорил принц.

Так начался разговор, однако после каждой отрывистой фразы следовала пауза. Нана не всегда удавалось отвечать на вопросы. Густо намазав лицо и руки кольдкремом, она кончиком полотенца стала накладывать белила. Потом отвела взор от зеркала и, не выпуская из рук баночку с белилами, с улыбкой взглянула на принца.

— Ваше высочество слишком меня захвалили, — пробормотала она.

Накладывать грим — дело сложное, и маркиз де Шуар следил за движениями Нана с восхищенно-блаженным видом. Он тоже вмешался в разговор.

— А не может ли оркестр аккомпанировать вам потише? — произнес он. — Просто преступление заглушать ваш голос.

На сей раз Нана не обернулась. Она орудовала сейчас заячьей лапкой, проводя ею по лицу легкими, но точными движениями, нагнувшись над умывальником и выпятив свои приятные округлости, обтянутые панталончиками с торчащим сзади кончиком сорочки, Но, желая показать, что ее тронул комплимент старца, она вильнула бедром.

Воцарилось молчание. Мадам Жюль заметила, что панталошка на правой ноге разорвалась. Она вытащила булавку, приколотую против сердца, и, опустившись на колени, стала хлопотать у ляжки Нана, а та, казалось, даже не замечала ее возни и пудрила лицо, стараясь не коснуться пуховкой скул. Но когда принц заявил, что, если она выступит в Лондоне, все англичане сбегутся на ее дебют, — она мило расхохоталась и повернулась к его высочеству в облаке рисовой пудры, с ярко-белой левой щекой. Потом вдруг стала очень серьезной: пора было накладывать румяна. Приблизив к зеркалу лицо, она окунула в баночку палец и осторожно положила румяна под глазами, аккуратно размазав их вплоть до самых висков. Господа почтительно молчали.

Граф Мюффа до сих пор еще не открыл рта. Ему невольно вспомнились годы юности. Вспомнилась детская, так редко освещавшаяся теплой материнской улыбкой. Позже, когда уже шестнадцатилетним подростком он целовал на ночь мать, даже засыпая, он ощущал ледяной холод этого поцелуя. Как-то раз он прошел мимо полуоткрытой двери, за которой мылась служанка, это было и осталось, вплоть до самой женитьбы, единственным взволновавшим его воображение воспоминанием. Жена его неукоснительно выполняла свои обязанности супруги, но сам он, в силу ханжества, никогда не мог отделаться от какого-то смутного отвращения. Он взрослел, он старел, так и не познав зова плоти, и, покорный суровой церковной морали, подчинил свою жизнь целому кодексу заветов и правил. И вдруг его занесло в эту артистическую уборную, к этой полуголой девице. Он, на чьих глазах графиня Мюффа ни разу не пристегнула даже подвязки к чулку, присутствует сейчас при интимном туалете женщины среди нагроможденных в беспорядке баночек и тазиков, вдыхает этот, такой сильный и такой сладостный, аромат. Все его существо возмущалось, он чувствовал, что постепенно все больше подпадает под власть Нана, он заранее пугался, вспоминая рассказы о дьявольском наваждении, которыми его пичкали в детстве. Он верил в дьявола. Нана с ее смехом была, пожалуй, дьяволом: ее бедра, ее грудь распирал порок. Но он поклялся себе сохранить твердость духа. Он сумеет устоять.

— Значит, договорились, — болтал принц, уютно устроившись на диване, — в будущем году вы приезжаете в Лондон, и мы устроим вам такую горячую встречу, что вы никогда больше не захотите вернуться во Францию… Эх, милый мой граф, не умеете вы ценить красивых женщин. Мы у вас всех их отберем.

— А ему-то что, — сердито буркнул маркиз де Шуар, который, оставшись среди своих, осмелел. — Наш граф — сама добродетель.

Услышав эти слова, Нана взглянула на графа таким странным взглядом, что он вдруг почувствовал досаду. И тут же удивился своей досаде, рассердился на самого себя. Почему в конце концов он стыдится своей добродетели перед какой-то девкой? Ему захотелось ее ударить. Но в эту самую минуту Нана уронила кисточку на пол; она нагнулась за кисточкой, он тоже нагнулся, и их дыхание смешалось, волосы Венеры волной скользнули по его рукам. Это было наслаждением, впрочем, не свободным от укоров совести, но для истинного католика страх перед преисподней лишь усугубляет остроту греховных радостей.

В эту минуту за дверью раздался голос папаши Барильо:

— Сударыня, можно стучать? Публика потеряла терпение.

— Сейчас, — спокойно отозвалась Нана.

Она обмакнула кисточку в банку с тушью, потом чуть не уткнувшись носом в зеркало, зажмурив левый глаз, осторожно накрасила ресницы. Мюффа, стоя позади, глядел на Нана не отрываясь. Он видел в зеркале ее круглые плечи, ее грудь с легчайшими розовыми тенями. И, вопреки всем своим усилиям, не мог отвести взгляда от этого лица, которому зажмуренный глаз придавал пикантность, от этих милых ямочек, от этой чувственной гримаски. Когда же она зажмурила правый глаз и прошлась по ресницам кисточкой, он понял, что навсегда в ее власти.

— Мадам, — снова раздался из-за двери охрипший голос сценариуса, — они топают ногами, того гляди скамейки поломают… Можно стучать?

— Да ну вас, — нетерпеливо бросила Нана. — Стучите, мне-то что… Я не готова; ничего, подождут!

Она тут же успокоилась и, повернувшись к гостям, добавила с улыбкой:

— Право, даже минутки поговорить не дадут.

Теперь она уже закончила гримировать лицо и руки. Оставалось только наложить на губы две карминовые полоски. Граф Мюффа чувствовал, как все более и более волнует его, как неотступно влечет к себе эта поддельная краса пудры и румян, как исступленно подстегивает желания эта размалеванная юность, этот чересчур алый рот на чересчур белом лице, эти подведенные глаза, неестественно огромные, окруженные синевой, горящие, словно истомленные любовью. Нана удалилась за занавеску, чтобы снять панталончики и надеть трико Венеры. Потом, невозмутимая в своем бесстыдстве, расстегнула перкалевый лиф, протянула руки мадам Жюль и с ее помощью просунула их в короткие рукава туники.

— Скорее, публика злится, — пробормотала она.

Полузакрыв глаза, принц с видом знатока оглядывал округлые линии ее груди, а маркиз де Шуар невольно покачал головой. Чтобы ничего не видеть, Мюффа уставился на ковер. Впрочем, Венера была готова к выходу, она лишь накинула на плечи газовый шарф. Старая мадам Жюль суетилась вокруг нее, похожая на деревянную фигурку с пустыми светлыми глазками; вытащив несколько булавок из неистощимой подушечки, заменявшей ей сердце, она подколола тунику Венеры, касаясь пышной наготы своими сухенькими ручками, без слов, без воспоминаний, в давнем забвении своего пола.

— Готово! — воскликнула Нана, осматривая себя напоследок в зеркало.

Вошел встревоженный Борденав и заявил, что третий акт уже начался.

— Ладно, иду! — отозвалась Нана. — Подумаешь, какое дело! А это ничего, что мне вечно приходится их ждать?

Господа покинули уборную. Но они не попрощались с Нана, принц выразил желание посмотреть третье действие из-за кулис. Оставшись одна, Нана оглядела комнату и вдруг удивленно воскликнула:

— Куда же она делась?

Слова эти относились к Атласке. Когда Нана обнаружила ее за занавеской, на чемодане, та спокойно заявила:

— Конечно, я здесь сижу, просто не хотела мешать тебе и всем твоим кавалерам!

И добавила, что немедленно уходит. Но Нана ее не пустила. Вот дурочка! Ведь Борденав дал согласие на ее дебют. После спектакля они обо всем договорятся окончательно. Атласка заколебалась. Слишком уж тут много всего наворочено, да и здешний народ не по ней. Все же она решила остаться.

Когда принц спускался по узенькой лестнице, вдруг послышался шум, глухая брань, какой-то топот, словно там в дальнем углу театра шла драка. Актеры, ожидавшие своего выхода, перепугались. Оказывается, Миньон снова разошелся, осыпая Фошри дружескими тычками. Он изобрел новую забаву — щелкал журналиста по носу, отгоняя, по его уверениям, мух. Естественно, что актеры от души наслаждались этим зрелищем. Но вдруг Миньон, вдохновленный своим успехом, разнообразия ради, закатил журналисту пощечину, самую настоящую и весьма увесистую пощечину. На сей раз он переиграл: Фошри не мог смириться с тем, что ему в присутствии актеров закатили оплеуху. И оба соперника, с бледными, искаженными ненавистью лицами, сцепились уже не комедии ради, а всерьез. Они катались по полу за боковой кулисой, и каждый обзывал противника сутенером.

— Господин Борденав! Господин Борденав! — задыхаясь, крикнул прибежавший за директором режиссер.

Борденав, извинившись перед принцем, последовал за режиссером. Узнав в дерущихся Фошри и Миньона, он досадливо махнул рукой. Вот уж действительно нашли время и место, его высочество рядом, да и публика может услышать! В довершение всего примчалась, задыхаясь, Роза Миньон буквально за минуту до своего выхода на сцену. Вулкан уже кинул ей реплику. Но Роза застыла на месте, видя, как на полу у самых ее ног муж и любовник душат, лягают друг друга, рвут друг у друга волосы, а сюртуки у них побелели от пыли. Они мешали ей пройти, хорошо еще, что машинист успел поймать цилиндр Фошри, когда этот чертов цилиндр чуть было не выкатился на сцену. Тем временем Вулкан, который безбожно импровизировал, желая отвлечь зрителей, снова повторил реплику. Но Роза не трогалась с места, глядя на дерущихся мужчин.

— Да не смотри ты на них! — злобно прошипел ей на ухо Борденав. — Иди, иди скорее! Тут тебе делать нечего! Пропустишь выход!

Получив толчок в спину, Роза перешагнула через сцепившиеся тела и очутилась на сцене перед публикой в ярком свете рампы. Она так и не смогла понять, почему они катаются по земле, почему началась драка. Все еще дрожа всем телом, чувствуя, что в висках у нее гудит, она подошла к рампе с чарующей улыбкой влюбленной Дианы и пропела первую фразу своего дуэта таким проникновенным голосом, что публика устроила ей настоящую овацию. Позади, за кулисами, слышались глухие удары. Еще минута — и драчуны выкатятся на сцену. К счастью, музыка заглушала их возню.

— Пропадите вы пропадом! — заорал взбешенный Борденав, когда драчунов удалось разнять. — Не можете, что ли, дома драться? Вы же знаете, я таких вещей не терплю… Сделай одолжение, Миньон, держись левой стороны, а вас, Фошри, попрошу держаться правой, и если вы посмеете ступить налево, я вас из театра выкину… Значит, решено — один налево, другой направо, иначе я запрещу Розе вас сюда водить.

Он вернулся к принцу, который осведомился, в чем дело.

— Да так, пустяки, — хладнокровно ответил Борденав.

Закутанная в меха Нана, в ожидании своего выхода, беседовала с кавалерами. Когда граф Мюффа подошел поближе, чтобы взглянуть на сцену в щелку между кулис, режиссер жестом показал ему, чтобы тот ступал потише. С колосников струилось умиротворяющее тепло. В кулисах, исполосованных резкими лучами света, ждали своей очереди несколько человек; они болтали вполголоса, передвигались на цыпочках. Осветитель находился на своем посту перед сложной системой газовых кранов; пожарный, опершись о кулису, вытягивал шею, стараясь разглядеть, что происходит на сцене, а наверху, сидя под самым потолком на скамеечке, машинист, опускающий и поднимающий занавес, смиренно ждал звонка, чтобы привести в действие свои канаты, равнодушный к тому, что делают актеры. И среди духоты, осторожных шагов и шушуканья со сцены доносились голоса актеров, какие-то нелепые, глухие, поражавшие своей ненатуральностью. А там, еще дальше, за неотчетливым звучанием оркестра слышалось все заполняющее могучее дыхание — дыхание зрительного зала, то приглушенное, то вольное, прерываемое шумом, смехом, рукоплесканиями. Присутствие невидимой отсюда публики ощущалось даже в минуты полного затишья.

— Но здесь ужасно дует, — вдруг произнесла Нана, запахивая на груди мех. — Взгляните, пожалуйста, Барильо… Держу пари, что где-нибудь открыли окно… Так и помереть недолго!

Барильо клялся, что лично запер все окна. Разве что разбили стекло. Актеры вечно жаловались на сквозняки. В тяжелом, раскаленном газом воздухе то и дело проходили ледяные струи, настоящий рассадник легочных заболеваний, по утверждению Фонтана.

— Вы бы сами походили декольте, — продолжала сердиться Нана.

— Тише там! — буркнул Борденав.

На сцене Роза так многозначительно пропела последние фразы дуэта, что крики «браво!» заглушили оркестр. Нана замолчала, лицо ее сразу стало серьезным. Граф между тем рискнул углубиться в какой-то проход, но Барильо предупредил, что там впереди открыт люк. Декорации были видны графу с изнанки и сбоку, он видел обратную сторону рам, подпертых тюками старых афиш, и чуть дальше — уголок сцены — пещеру Этны в серебряном руднике и в глубине ее горн Вулкана. Свисавшие с потолка софиты освещали фольгу, размалеванную широкими мазками. На стойках чередовались лампочки под синими и красными колпачками, так чтобы у зрителей создавалось впечатление пылающих углей; а на третьем плане по земле стлались струйки газа, имевшие целью оттенить гряду черных скал. И здесь на пологом пратикабле, среди этих огненных брызг, напоминавших плошки, расставленные в траве в ночь народного празднества, устроилась старушка мадам Друар, игравшая Юнону; прикрыв утомленные светом глаза, она подремывала в ожидании своего выхода.

Вдруг началось какое-то движение. Симона, внимательно слушавшая Клариссу, которая рассказывала ей что-то с жаром, вдруг тихонько воскликнула:

— Смотри-ка! Триконша!

И впрямь это была Триконша со своими длинными буклями и с видом графини-сутяжницы. Заметив Нана, старуха направилась прямо к ней.

— Нет! — отрезала Нана, перебросившись с Триконшей двумя-тремя короткими фразами. — Сегодня не могу.

Старая дама стояла с важным видом. Проходя мимо, Прюльер пожал ей руку. Две маленькие статистки разглядывали ее с нескрываемым волнением. А она, видимо, колебалась. Потом поманила к себе Симону. И снова начался быстрый, отрывистый разговор.

— Ладно, — согласилась Симона. — Через полчаса освобожусь.

Но когда Симона стала подниматься к себе в уборную, мадам Брон, снова взявшаяся за разноску писем, вручила ей записочку. Борденав, понизив голос, яростно клял привратницу, осмелившуюся пропустить Триконшу, эту бабу, да еще в такой день! Ведь в театре присутствует принц, негодовал он. Мадам Брон, прослужившая в театре тридцать лет, сердито пожала плечами. Ей-то откуда знать? У Триконши свои дела со здешними дамами; господин директор видел ее десятки раз и небось молчал. А пока Борденав тихонько чертыхался, Триконша спокойно рассматривала принца, оценивая его опытным взглядом. По ее болезненно желтому лицу пробежала улыбка. Потом она медленно направилась к выходу среди почтительно расступавшихся перед ней артисточек.

— Значит, сейчас? — спросила она, повернувшись к Симоне.

Симона стояла с озабоченным видом. Врученное ей письмо было от молодого человека, которому она обещала увидеться нынче вечером. Она наспех нацарапала ответ и вручила мадам Брон: «Сегодня вечером, дорогой, ничего не получится, я занята». Но все же она беспокоилась: а вдруг молодой человек захочет ее подождать? Так как она не была занята в третьем действии, то собиралась немедленно уйти. И послала Клариссу на разведку. Выход Клариссы был только в самом конце действия. Кларисса спустилась вниз, а Симона тем временем решила на минуточку заглянуть в их общую уборную.

Внизу, в буфете мадам Брон, какой-то статист, игравший Плутона, угощался в одиночестве, кутаясь в красную мантию с золотыми языками пламени. Скромная торговля привратницы, очевидно, процветала, ибо в пещере под лестницей, где ополаскивались стаканы, уже стояли целые лужи. Кларисса, она же Ирида, подобрала подол, волочившийся по грязным ступеням. Но на повороте лестницы осторожности ради она остановилась и, вытянув шею, заглянула в каморку. Чутье ее не обмануло. Так и есть, этот болван Ла Фалуаз сидел все на том же стуле в дальнем углу между печкой и столом. Распрощавшись с Симоной, он сделал вид, что уходит, а сам незаметно проскользнул обратно. Впрочем, в каморке по-прежнему торчала целая орава франтов, затянутых во фраки, в белых перчатках, все в той же покорно-терпеливой позе. Все они равно томились ожиданием, степенно поглядывая друг на друга. На столе теперь громоздилась лишь грязная посуда, ибо все доверенные мадам Брон букеты были уже вручены. Только одна роза, соскользнув со стола, печально увядала рядом со свернувшейся клубочком кошкой, а веселый кошачий выводок носился и скакал как угорелый между ног у господ. Клариссе ужасно захотелось выставить Ла Фалуаза за дверь. Оказывается, этот кретин к тому же еще не любит животных; дальше уж идти некуда. Вон как жмется, подбирает локти, лишь бы не коснуться кошки.

— Берегись, цапнет! — шутливо крикнул ему Плутон и, утерев мокрые губы тыльной стороной ладони, стал подыматься наверх.

Кларисса раздумала устраивать Ла Фалуазу сцену. Она видела, как мадам Брон вручила записочку Симоны кавалеру. Тот сразу же вышел в коридор, чтобы прочитать при свете газового рожка: «Сегодня вечером, дорогой, ничего не получится, я занята». И, очевидно уже привыкнув к этой фразе, он направился к выходу. Слава богу, хоть один умеет вести себя прилично. Не то что другие, — словно прилипли к продранным стульям мадам Брон, в этом стеклянном капкане, где можно задохнуться от жары, да и пахнет не особенно хорошо. И тянет же сюда мужчин! Брезгливо передернув плечами, Кларисса пошла прочь, миновала сцену и одним духом поднялась на третий этаж, в их уборную, чтобы сообщить Симоне приятную новость.

За сценой принц беседовал в сторонке с Нана. Он не спускал с нее полузакрытых глаз. Нана улыбалась, не глядя в его сторону, утвердительно кивая головой. Но вдруг граф Мюффа, повинуясь неодолимому порыву, рванулся вперед, не дослушав Борденава, подробно объяснявшего ему, как приводятся в действие лебедки, и подошел к принцу, желая прервать эту интимную беседу. Нана вскинула глаза и улыбнулась графу той же самой улыбкой, какой она дарила его высочество. Но все это она проделала почти машинально, вслушиваясь в то, что происходит на сцене, боясь пропустить реплику.

— Кажется, третий акт самый короткий? — спросил принц, которого смутило присутствие графа.

Нана не ответила, лицо ее вдруг стало серьезным, мыслями она была уже на сцене. Быстрым движением плеч она сбросила мех, который на лету подхватила стоящая сзади мадам Жюль. И, подняв обе руки к волосам, как бы желая в последний раз поправить прическу, она, обнаженная, вышла на подмостки.

— Тише, тише! — прошипел Борденав.

Граф и принц застыли от неожиданности. В полной тишине зала послышался глубокий вздох, отдаленный рокот толпы. Каждый вечер выход Венеры, божественно нагой, производил одинаковый эффект. Тогда графу Мюффа захотелось посмотреть, и он прильнул к отверстию в кулисе. Там, за слепящей дугой рампы, зал казался совсем темным и как бы овеянным рыжеватой дымкой; на этом бесцветном фоне, где белесыми пятнами лепились одно к другому лица, огромным светлым контуром выделялась Нана, заслоняя собой ложи, от бельэтажа вплоть до райка; он видел ее спину, стройный стан, раскинутые руки; а у самых ее ног торчала голова суфлера, и похоже было, что эту стариковскую голову с несчастным и честным выражением лица отрубили от тела и почему-то положили здесь. При некоторых фразах выходной арии словно волна проходила по всему телу Нана, вниз от шеи до талии, и замирала в волочившихся по полу складках туники. Когда, бросив последнюю ноту, покрытую бурей восторженных «браво!», она поклонилась публике, рыжие волосы ее, разметавшись по спине, упали до пояса, взлетели концы газовой туники. И, увидев, как она, не разгибаясь, — отчего бедра ее казались еще шире, — пятится назад, граф отпрянул от глазка декорации и побледнел. Куда-то исчезла сцена. Он видел теперь лишь изнанку декораций, разноцветные заплаты старых афиш, наклеенных вкривь и вкось. На пратикабле среди струек газа, вокруг дремлющей г-жи Друар собрался весь Олимп. Актеры ждали конца акта; Боск и Фонтан уселись прямо на пол, обхватив руками колени и уткнув в них подбородок, а рядом, готовясь к выходу, потягивался и зевал Прюльер; у всех был сонный вид, красные веки, все нетерпеливо ждали, когда можно будет отправиться домой и лечь спать.

В эту минуту Фошри, бродивший по правой стороне сцены, поскольку Борденав запретил ему показываться на левой, вцепился в графа, главным образом для того, чтобы собраться с духом, и предложил показать ему артистические уборные. Мюффа, весь какой-то обмякший, безвольно поплелся за журналистом, поискав на прощание взглядом маркиза де Шуар, которого поблизости не оказалось. С чувством облегчения, но и с чувством тревоги покидал он кулисы, откуда слушал пение Нана.

А Фошри уже подымался впереди графа по лестнице, перегороженной на втором и третьем этаже деревянными тамбурами. Такие лестницы бывают обычно в подозрительных домах, и Мюффа нагляделся на них во время своих благотворительных походов — голые ветхие лестницы, выкрашенные кое-как желтой клеевой краской, с избитыми от непрерывного хождения ступенями и железными перилами, отлакированными до блеска прикосновением сотен рук. На каждой площадке прямо на уровне пола было прорезано квадратное окошко, вроде слухового, полускрытое глубокой амбразурой. От газовых фонарей, вделанных в стены и заливавших безжалостным, ярким светом все это убожество, подымался вверх столб тепла, наполнявшего собой узкую спираль витой лестницы.

На первых же ступенях граф снова почувствовал, как горячее дыхание обжигает ему затылок, как душит его этот запах женщины, вырывавшийся из артистических уборных вместе с волной света и шума; и с каждым новым шагом его все больше дурманил, все сильнее горячил мускусный аромат пудры, пронзительный запах туалетного уксуса. На втором этаже расходились под прямым углом два коридора, вдоль которых виднелись двери, выкрашенные в желтый цвет, с большими белыми цифрами, совсем как в дешевых меблированных комнатах; рассохшиеся квадратики паркета, который осел вместе со всем этим ветхим зданием, горбились под ногой. Граф рискнул бросить взгляд в приоткрытую дверь и увидел грязную комнатку, нечто вроде дрянного парикмахерского заведения на глухой окраине, два стула, зеркало, а под ним полочку, почерневшую от засаленных гребней. Какой-то малый, весь в поту, — у него от плеч даже пар валил, — менял белье, а рядом в такой же клетушке женщина с развившимися мокрыми волосами, словно она только что вышла из ванны, натягивала перчатки, собираясь уходить. Но Фошри окликнул графа; и когда тот поднялся на третий этаж, до его слуха донеслось из правого коридора энергичное «эх, черт!» — это Матильда, артисточка на выходах, разбила свой умывальный тазик, и мыльная вода растекалась по всему полу. С шумом захлопнулась дверь какой-то уборной. Две женщины в одних корсетах прошмыгнули мимо графа, а третья, придерживая зубами ворот рубашечки, выглянула было из дверей и поспешно скрылась. Где-то раздавался смех, споры, кто-то затянул песню и вдруг замолк. Сквозь приоткрытые вдоль всего коридора двери мелькали светлые пятна: то краешек обнаженного плеча, ослеплявшего белизной кожи, то тусклая белизна юбок; две развеселые девицы показывали друг другу свои родинки; одна совсем молоденькая, почти ребенок, задрав юбку выше колен, зашивала панталоны; а костюмерши, завидев двух шествовавших по коридору мужчин, лениво, лишь ради благопристойности, задергивали занавески. Тут царила суматоха, сопутствующая концу спектакля: великое омовение от белил и румян; тут меняли театральные костюмы на городские посреди облаков рисовой пудры; тут еще гуще стал звериный запах, рвущийся из открываемых дверей. На четвертом этаже граф Мюффа уже перестал бороться против затемнявшего его рассудок опьянения. Тут помещалась уборная статисток: двадцать женщин, загнанных в тесное стойло, похожее на общий зал в банном заведении, пахучие груды мыла и бутылок лавандовой воды. Проходя мимо одной из дверей, граф услышал яростное плескание, целую бурю в фарфоровом тазу.

И на самом верхнем этаже граф, подстрекаемый любопытством, снова рискнул заглянуть в незакрытый дощечкой глазок: комната была пуста, а под ярким светом газа, среди разбросанных по полу юбок, красовался забытый ночной горшок. Это последнее видение он и унес с собой. На пятом этаже можно было задохнуться. Все запахи смешались здесь, обрушиваясь на голову; желтый потолок, казалось, раскалился от жара, и свет фонаря еле пробивался сквозь рыжеватый туман. Граф судорожно схватился за железные перила, но и от них тоже исходило живое человеческое тепло; он закрыл глаза, словно проникаясь всей этой женской сутью, еще неведомой ему тайной, обжигавшей лицо.

— Идите сюда, — крикнул Фошри, вдруг появившийся в коридоре, — вас спрашивают.

В конце коридора помещалась общая уборная Клариссы и Симоны, продолговатая чердачного типа комната с потрескавшимися стенами. Свет проникал сюда сверху через два круглых оконца. Но в этот вечерний час при зажженном газе явственнее выступили узоры на обоях, по семи су за кусок: зеленые трельяжи и большие розовые цветы. Две доски, прибитые рядом, заменяли туалетные столики, обыкновенные доски, покрытые клеенкой в черных пятнах от разлитой воды, а под досками — цинковые помятые кувшины, ведра с обмылками, желтые грубые кружки из глины. Перед посетителем открывалась целая выставка купленных по случаю дешевых вещей, изломанных, засаленных от долгого употребления, — тазики с выщербленными краями, гребни, лишившиеся половины зубьев, все, что привыкли в спешке разбрасывать две женщины, которые, не стесняясь, обнажались и мылись друг перед другом, оставляя после себя страшный беспорядок в этом необжитом помещении, где грязь никого не трогала.

— Идите же, — твердил Фошри тем фамильярным тоном, который устанавливается между мужчинами, пришедшими к девочкам. — Кларисса хочет вас поцеловать.

Мюффа после минутного колебания вошел в уборную. Но он замер на пороге, обнаружив здесь маркиза де Шуар, устроившегося на стуле между двух туалетных столиков. Оказывается, маркиз сбежал сюда. Сидел он, подобрав ноги, потому что одно из ведер текло и вокруг стояло белесое озерцо воды. Чувствовалось, что старику здесь уютно, что он умеет найти себе местечко по душе, что его бодрит эта душная, банная атмосфера, невозмутимое женское бесстыдство, которое в этом темном неопрятном закоулке как бы распространялось на все и выглядело вполне естественным.

— Пойдешь со стариком? — шепотом спросила Симона Клариссу.

— Еще чего, — ответила та, не понижая голоса.

Молоденькая костюмерша, очень некрасивая и очень фамильярная особа, громко прыснула, подавая Симоне манто. Все три девицы игриво толкали друг друга, шептались, фыркали.

— Да ну, Кларисса, поцелуй графа, — уговаривал Фошри. — Он же богач, пойми ты.

И, повернувшись к графу, сказал:

— Сейчас вы сами убедитесь, какая она миленькая, она непременно вас поцелует.

Но Клариссе надоели мужчины. Она сердито заговорила о тех скотах, которые сидят и ждут там внизу у привратницы. К тому же ей пора идти, а то она пропустит последнюю сцену. Но так как Фошри загородил ей путь, она дважды прикоснулась губами к бакенбардам Мюффа и сказала:

— Только не принимайте на свой счет. Это ради Фошри, иначе от него не отвяжешься.

И она выскользнула из комнаты. Графа стесняло присутствие тестя. Кровь горячей волной бросилась ему в лицо. Даже в уборной Нана, среди дешевенькой роскоши ковров и зеркал, он не испытывал такого острого возбуждения, как здесь, в этой жалкой каморке, где все было под стать бесшабашным ее обитательницам. Маркиз засеменил вслед за Симоной, шепча ей что-то на ухо, но она отрицательно качала головой, очевидно торопясь куда-то. За ними с хохотом последовал Фошри. Граф заметил, что остался наедине с костюмершей, ополаскивавшей тазы. И он тоже вышел, стал спускаться с лестницы, еле ступая обмякшими ногами, снова распугивая на своем пути целое стадо женщин в дезабилье, которые хлопали дверьми перед самым его носом. И хотя по всем четырем этажам носились вверх и вниз девицы, ему отчетливо запомнился лишь кот, жирный рыжий кот, который, не выдержав адских испарений мускуса, спускался с лестницы, задрав хвост и выгнув спину; изредка он останавливался, чтобы потереться о прутья перил.

— Да ну их! — произнес поблизости охрипший женский голос. — Я думала, они нас до утра продержат!.. Вот надоели-то со своими вызовами!

Спектакль кончился, занавес опустили. Лестница дрожала под стремительным топотом ног, раздавались крики, восклицания, людям не терпелось поскорее переодеться и вырваться на волю. Когда граф Мюффа ступил на последнюю ступеньку, он заметил, что по коридору медленно шагают принц и Нана. Нана остановилась, потом произнесла вполголоса, с улыбкой:

— Хорошо, подождите, я скоро.

Принц вернулся на сцену, где его ждал Борденав. Оставшись наедине с Нана, граф Мюффа, уступая вспышке гнева и желания, побежал за ней; и когда она уже перешагнула порог уборной, он влепил ей поцелуй в шею, в то место, где кудрявились золотистые завитки, уходившие косичкой за вырез туники. Он как бы возвращал здесь поцелуй, полученный там, наверху. Нана в бешенстве подняла было руку для удара. Но, узнав графа, улыбнулась.

— Ох, как вы меня напугали, — просто сказала она.

И улыбнулась покорно, смущенно, мило, словно уже отчаялась дождаться этого поцелуя и счастлива, наконец-то получив его. Но ни сегодня вечером, ни завтра нельзя. Придется подождать. Будь она свободна, все равно она заставила бы его побегать. Он прочел это в ее глазах. Наконец она произнесла:

— А вы знаете, я теперь помещица… Да, да, покупаю домик в деревне возле Орлеана. Вы, кажется, там бываете. Младенчик, то есть Жорж Югон, мне об этом сказал, ведь вы с ним знакомы? Загляните ко мне, когда будете в тех краях.

Как и все застенчивые люди, граф испугался, устыдился своего грубого поступка и, церемонно откланявшись, обещал воспользоваться приглашением Нана. Потом зашагал по коридору будто во сне.

Он догнал принца как раз в ту минуту, когда из фойе донесся крик Атласки:

— Катись отсюда, старый боров! Отвяжись, тебе говорят!

Слова эти были адресованы маркизу де Шуар, который набросился теперь на Атласку. Хватит, нагляделась на ихний шик! Нана, как и обещала, представила Атласку Борденаву. Но той ужасно надоело сидеть весь вечер, не раскрывая рта из страха сморозить глупость, и она решила вознаградить себя за все, тем более что за кулисами случайно встретила своего старого вздыхателя, того самого статиста, который играл Плутона, а прежде был кондитером и подарил ей как-то целую неделю любви и оплеух. Его-то она и поджидала и вспылила, когда маркиз принял ее за одну из этих театральных див. Поэтому она высокомерно бросила ему:

— Сейчас за мной зайдет муж, тогда узнаете!

Меж тем уже одетые актеры с усталыми лицами расходились по домам. Мужчины и женщины группами спускались по винтовой лестнице, и в полумраке мелькал то силуэт продавленной шляпы, то измятая шаль, то бледное актерское лицо, сразу подурневшее без румян. На сцене, где уже тушили софиты и фонари, принц слушал Борденава, рассказывавшего разные забавные историйки. Принц решил дождаться Нана. Когда наконец она появилась, сцену уже окутал мрак, и только дежурный пожарный с фонарем в руке обходил свои владения. Борденав, желая избавить его высочество от прохода через Пассаж панорам, велел открыть дверь в коридор, который вел от каморки привратницы прямо в вестибюль. И сразу же началось повальное бегство, борденавские девочки неслись по коридору в восторге от того, что смогут миновать ждущих их в Пассаже кавалеров. Они толкались, мчались, плотно прижав к бокам локти, бросая назад тревожные взгляды, и, только очутившись на улице, с облегчением переводили дух; а Фонтан, Боск и Прюльер шли не торопясь, потешаясь над вытянутыми физиономиями кавалеров, нервным шагом меривших галерею Варьете, в то время как их малютки убегали по бульварам под ручку со своими сердечными дружками. Но всех хитрее поступила Кларисса. Она опасалась Ла Фалуаза. И в самом деле, он все еще сидел на соломенном стуле в каморке мадам Брон в обществе таких же упрямцев, как он сам. Все они как по команде вытянули шеи. Но Кларисса пронеслась мимо, спрятавшись за спину одной приятельницы. А упрямые кавалеры только хлопали глазами, ошеломленные этим низвергающимся по винтовой лестнице вихрем юбок, с отчаянием глядя вслед улетавшей стайке, где они не успевали различить ни одного знакомого лица. Черные котята всем выводком расположились на столе, покрытом клеенкой, и припали к животу своей мамаши, которая с блаженным видом вытянула лапки; а жирный рыжий кот, взгромоздившись на противоположный край стола, следил своими желтыми глазами за убегавшими девицами.

— Соблаговолите, ваше высочество, пройти здесь, — проговорил Борденав, останавливаясь на последней ступеньке и указывая в глубь коридора.

Там еще толпились кое-кто из статисток. Принц шел позади Нана. В некотором отдалении от них плелись Мюффа и маркиз. Длинный узкий проход между театром и соседним домом представлял собой нечто вроде зажатой стенами улочки, над которой высилась покатая холщовая крыша с прорезанными в ней застекленными окошками. Стены слезились от сырости. Гулко, как в подземелье, отдавался топот ног по каменным плитам. Здесь словно на чердаке сваливали всякий хлам, здесь привратник строгал на верстаке доски для декораций, сюда сносили деревянные барьерчики, которые вечером преграждали вход в театр, чтобы сдержать напор зрителей. Проходя мимо плохо привернутого крана, откуда капала вода, Нана подобрала подол платья, чтобы не замочить его в луже. В вестибюле все откланялись. И Борденав, глядя вслед принцу, пожал плечами и изрек с непередаваемым презрением:

— Тоже прохвост изрядный!

Сказал он это Фошри, которого привела Роза Миньон, желая примирить его со своим мужем. Впрочем, от дальнейших объяснений Борденав воздержался.

Мюффа очутился на улице в полном одиночестве. Принц спокойно усадил Нана в свою карету. Разгоряченный маркиз засеменил вслед за Атлаской и ее статистом, довольный хоть косвенным приобщением к пороку и в смутной надежде, что его тоже не обойдут. Мюффа решил пройтись пешком, голова его пылала как в огне… Умолкло непрерывное внутреннее борение. Все его убеждения, все его верования, сложившиеся за сорок лет, поглотило водоворотом заново начавшейся жизни. Он брел по бульварам, и в стуке запоздалых карет гремело имя Нана; в пляшущем свете газовых фонарей перед глазами его вспыхивала нежными бликами нагота Нана, гибкие ее руки, белоснежные ее плечи, — и он понял, что она уже завладела им, знал, что отречется от всего на свете, все продаст, только бы обладать ею сегодня же, пусть свидание длится всего лишь час. Так наконец пробудилась в нем молодость; плотский голод созревшего подростка в один миг растопил лед аскетизма, внушенного религией, и достоинство, даваемое возрастом.

VI

Накануне граф Мюффа вместе с супругой и дочкой прибыл в Фондет, куда пригласила их погостить на неделю г-жа Югон, жившая в своем имении вдвоем с сыном Жоржем. Посреди большого квадратного участка стоял дом, построенный в конце XVII века, без всяких украшений, зато сад осеняла своим сводом густая листва, журчала вода проточных бассейнов, питаемых соседними ручьями. Сад, тянувшийся вдоль дороги Париж — Орлеан, казался настоящим оазисом зелени, нарушая своими кущами унылое однообразие этого плоского, как ладонь, края, где до самого горизонта тянутся лишь необозримые нивы.

В одиннадцать часов, когда все обитатели дома по второму звонку колокола сошлись К завтраку, г-жа Югон с доброй материнской улыбкой, звучно расцеловав Сабину в обе щеки, произнесла:

— Ты же знаешь, как я привыкла к деревне… Когда мы здесь с тобой вместе, я молодею лет на двадцать… Ну как тебе спалось в твоей бывшей комнате?

И, не дожидаясь ответа, повернулась к Эстелле:

— Надеюсь, и наша крошка тоже хорошо выспалась?.. Поди поцелуй меня, детка.

Завтрак был подан в просторной столовой, выходившей окнами в парк. Хозяева и гости заняли только краешек огромного обеденного стола и сдвинули стулья, чтобы чувствовать себя ближе друг к другу. Сабина, на которую нахлынули воспоминания, весело рассказывала о детских годах; о месяцах, проведенных в Фондете, о долгих прогулках, о том, как она нечаянно свалилась летним вечером в бассейн, о старом рыцарском романе, который обнаружила на полке и читала зимой, сидя у камелька, где жарко пылали виноградные лозы. И Жорж, не видевший графиню уже несколько месяцев, нашел, что она стала очень забавной, даже лицом переменилась; зато эта жердь Эстелла казалась еще более блеклой, молчаливой и неуклюжей.

Завтрак был более чем скромным — яйца всмятку и котлеты, и г-жа Югон, как рачительная хозяйка дома, посетовала гостям, что мясники нынче совсем отбились от рук: что бы она им ни заказывала, никогда ничего толкового не принесут, приходится поэтому все закупать в Орлеане. Впрочем, пусть гости пеняют сами на себя, если им придется довольствоваться скудным столом, — зачем приехали так поздно — сезон уже кончился.

— Это просто неразумно, — твердила она. — Я вас жду с июня, а сейчас уже половина сентября… Да и прежней красоты кругом нет.

Она кивнула в сторону парка, где начинали желтеть деревья и лужайки. День выдался пасмурный — голубоватая дымка окутывала дали, придавая пейзажу сладостно-безмятежную грусть.

— Ах да, я жду гостей, — продолжала она, — тогда нам будет совсем весело… Во-первых, Жорж пригласил двух своих знакомых: господина Фошри и господина Дагне, надеюсь, вы их знаете? Во-вторых, господин Вандевр уже пять лет грозится приехать; возможно, на этот раз и соберется.

— Ну, если мы будем рассчитывать только на господина Вандевра… — смеясь, возразила графиня. — Слишком он занят.

— А Филипп? — осведомился граф Мюффа.

— Филипп просил отпуска, — ответила старая дама, — но боюсь, вас уже не будет в Фондете, когда он сюда приедет.

Подали кофе. Разговор зашел о Париже, и кто-то упомянул Штейнера. Г-жа Югон даже вскрикнула, услышав его имя.

— Какой Штейнер? — спросила она. — Уж не тот ли толстяк, которого я встретила у вас, — кажется, он банкир?.. Что за гадкий человек! Вообразите, купил какой-то актрисе имение на расстоянии всего одного лье отсюда, на берегу Шу, рядом с Гюмьером! Вся округа негодует. Слышали вы об этом, дружок?

— Первый раз слышу, — отозвался Мюффа. — Значит, Штейнер купил поблизости поместье?

Слушая сетования матери, Жорж уткнулся носом в чашку, но ответ графа удивил его, и он поднял голову. Почему граф лжет прямо в глаза? А тот в свою очередь заметил маневры юноши и бросил на него подозрительный взгляд. Г-жа Югон пустилась в подробности: поместье называется Миньота, нужно ехать вверх по течению Шу до Гюмьера, там есть мост, — правда, это удлиняет путь на целых два километра, потому что приходится делать круг; можно перебраться и через реку, но там рискуешь промочить ноги, а то и нырнуть в воду с головой.

— А как зовут эту актрису? — осведомилась графиня.

— Ох, мне называли, — пробормотала старушка. — Помнишь, Жорж, садовник ведь при тебе рассказывал…

Жорж сделал вид, что старается припомнить. В ожидании ответа Мюффа вертел в пальцах чайную ложечку. Тогда графиня обратилась к мужу:

— Если не ошибаюсь, господин Штейнер содержит эту певичку из Варьете, эту Нана?

— Нана, верно, Нана, срам какой! — раздраженно воскликнула г-жа Югон. — Ее-то и ждут в Миньоте, Я все знаю от садовника… Правда, Жорж, садовник говорил, что ее ждут нынче вечером?

Пораженный новостью, граф вздрогнул. Но Жорж живо отпарировал:

— Ах, мамочка, ну что может знать садовник, только болтает зря… А вот кучер уверял, что в Миньоте до послезавтра никого не ждут.

Жорж старался говорить самым естественным тоном, чуть скосив глаза на графа, желая проверить, как тот примет эту весть. Мюффа, видимо успокоившись, снова усиленно завертел в пальцах чайную ложечку. Рассеянно вглядываясь в голубоватую даль парка, графиня будто и не прислушивалась к их разговору и с едва заметной улыбкой пыталась уловить какую-то свою тайную, неожиданную для нее самой мысль; а Эстелла, выпрямившись на стуле, молча слушала рассказы о Нана, и на ее бледном личике девственницы не дрогнула ни одна черта.

— Боже мой, и от чего я так разволновалась, — пробормотала после паузы г-жа Югон с обычным своим благодушием. — Всем жить хочется… Если мы встретимся где-нибудь на дороге с этой дамой, мы просто ей не поклонимся — вот и все.

И когда поднялись из-за стола, старушка снова пожурила графиню Сабину, которая нынешний год слишком долго заставила себя ждать. Но графиня в свое оправдание сослалась на мужа — это из-за него они приехали с таким запозданием; дважды назначали день отъезда, складывали чемоданы, а граф, ссылаясь на срочные дела, в последнюю минуту отменял поездку; потом, когда она уже считала, что поездка вообще не состоится, вдруг решился. Старушка в свою очередь сообщила, что ее Жорж тоже дважды объявлял о своем приезде, но не приезжал и свалился как снег на голову позавчера, когда на него уже не рассчитывали. Этот разговор происходил в саду. Оба кавалера, идя по правую и по левую сторону от дам, молча и степенно слушали их беседу.

— Ну и бог с ним, — проговорила г-жа Югон, осыпая поцелуями белокурые локоны своего любимца, — самое главное, что Зизи согласился поскучать со мной в деревенской глуши… Славный мой Зизи, не забывает маму!

Но после полудня г-же Югон пришлось поволноваться. Жорж, едва встав из-за стола, стал жаловаться на тяжесть в голове, а вскоре у него начался жестокий приступ мигрени. В четыре часа он заявил, что ляжет, — это единственное средство против головной боли, он проспит до утра и завтра будет совсем здоров. Мать пожелала лично уложить его в постель. Но когда она вышла, Жорж вскочил и запер дверь на ключ, чтобы, сказал он, его не беспокоили; потом ласково крикнул: «Покойной ночи, до завтра, мамочка!» — и уверил, что будет спать без просыпу до самого утра. Однако в постель не лег, а бесшумно оделся, сел на стул и стал ждать, — свежий, с горящими глазами. Когда прозвонил колокол, сзывающий к обеду, он осторожно выглянул в окошко и увидел, что граф Мюффа направляется в столовую. Через десять минут, убедившись, что его никто не может заметить, Жорж проворно вылез из окна и спустился по водосточной трубе; его спальня, помещавшаяся на втором этаже, выходила окнами во двор. Тут он сразу же нырнул в кусты, пробрался через парк и галопом понесся полями в сторону реки, чувствуя в желудке пустоту, а в сердце радостное волнение. Уже темнело, начал накрапывать дождь.

Как раз сегодня к вечеру Нана должна была прибыть к себе в Миньоту. С тех самых пор, как Штейнер в мае купил ей это поместьице, ее порой охватывало такое страстное желание поскорее перебраться туда, что она принималась плакать; но на все ее просьбы об отпуске Борденав отвечал отказом; обещал отпустить ее в сентябре, ссылаясь на то, что в разгар Выставки даже на один вечер не желает выпускать на сцену дублершу. А в конце августа он заговорил об октябре. Тогда Нана в бешенстве заявила, что так или иначе будет в Миньоте не позже пятнадцатого сентября. И, чтобы позлить Борденава, она в его присутствии наприглашала к себе кучу гостей. Как-то вечером, когда граф Мюффа, все домогательства которого она искусно отвергала, трепеща, в сотый раз вымаливал ее любовь, она наконец пообещала быть с ним поласковее, но только в Миньоте; и ему тоже она назвала пятнадцатое сентября. Но двенадцатого ее вдруг охватило неодолимое желание отправиться в Миньоту немедленно, сейчас же, с одной только Зоей. А то, если Борденав узнает о ее намерении, он уж сумеет ее удержать в Париже. Нана становилось весело при одной мысли, как она оставит его с носом, послав медицинское свидетельство от своего врача. Как только ей в голову засела мысль отправиться в Миньоту и пожить там дня два в одиночестве, никому не сообщая о приезде, она совсем затормошила Зою; велела немедленно складывать чемоданы, чуть не силой втолкнула ее в фиакр и только тут, расчувствовавшись, поцеловала горничную и попросила прощения за все. Лишь на вокзале в буфете она вспомнила о Штейнере и решила предупредить его письмом. Она просила банкира приехать не раньше послезавтрашнего дня, если он, конечно, хочет, чтобы она хорошенько отдохнула. Но тут ее осенила новая идея, и она настрочила еще одно письмецо к тетке, умоляя ее немедленно привезти в Миньоту крошку Луи. Мальчику так полезно побыть в деревне! И как же им весело будет резвиться в саду! Всю дорогу до самого Орлеана она говорила только об этом, глаза ее увлажнялись, и во внезапном порыве материнской любви она смешивала в одно цветы, птичек, свое дитя.

Миньота находилась в трех лье от железнодорожной станции. Целый час ушел на то, чтобы найти экипаж, и только с трудом удалось нанять какой-то разболтанный огромный рыдван, который медленно покатил по дороге, громыхая, как воз с железом. Нана тут же набросилась с вопросами на кучера, молчаливого старичка. Часто ли ему случалось проезжать мимо Миньоты? Значит, это сразу же за холмом? Там, должно быть, масса зелени? А виден ли издали дом? Старичок что-то невнятно буркал в ответ. Нана подпрыгивала от нетерпения, а Зоя, которая не могла примириться с их внезапным отъездом из Парижа, сидела хмурая, сердито выпрямившись. Вдруг лошадь остановилась, и Нана решила, что они уже в Миньоте. Она высунулась из окошка, крикнула:

— Приехали?

Не отвечая, старичок хлестнул лошадь, и она стала с трудом подыматься на откос. Нана с восхищением оглядывала необъятную долину, серенькое небо, где постепенно сгущались тучи.

— Ты посмотри, Зоя, какая трава! Что это рожь, да?.. Боже мой, до чего же тут хорошо!

— Сразу видно, что мадам никогда не жила в деревне, — снизошла наконец Зоя, обиженно поджимая губы. — Я-то, слава богу, хорошо деревню знаю, у дантиста, у которого я служила, был в Буживале дом!.. А вечер какой холодный. Должно быть, здесь сыро.

Теперь экипаж проезжал под сенью деревьев. Нана с жадностью, как щенок, вдыхала аромат листвы. Внезапно на повороте она заметила сквозь ветви какое-то строение. Должно быть, здесь! И она снова завела разговор с кучером, который на все ее вопросы отрицательно поматывал головой. Но когда они спустились по склону холма, кучер вытянул кнут и пробормотал:

— Вон, глядите.

Нана вскочила, высунулась до пояса в окошко.

— Где же? Где? — кричала она, побледнев от волнения, ничего не видя.

Наконец она различила угол стены. Тут снова начались возгласы, снова Нана запрыгала на скамейке, по-женски, всецело увлеченная новизною впечатлений.

— Зоя, вижу, вижу! Смотри, с той стороны… Ох, да тут на крыше кирпичная терраса! А там оранжерея! А участок какой большой. Как я рада! Ну смотри же, Зоя, смотри!

Рыдван остановился у садовой решетки. Распахнулась калитка, и навстречу хозяйке вышел садовник — тощий верзила с каскеткой в руке. Нана почудилось, что возница втихомолку над ней посмеивается, и она решила вести себя с достоинством. Поэтому она сдержалась, не побежала, важно выслушала садовника, который, в отличие от кучера, оказался не в меру болтливым; он извинился за беспорядок: ведь письмо, извещавшее о приезде хозяйки, пришло только нынче утром; но, вопреки всем стараниям, ее несло словно на крыльях, и Зоя еле за ней поспевала. В конце аллеи Нана остановилась, чтобы оглядеть сверху донизу свои дом. Это был просторный особняк в итальянском стиле, с боковой пристройкой поскромнее; дом выстроил богач-англичанин, перебравшийся сюда после двухлетнего пребывания в Неаполе, однако очень скоро Миньота ему наскучила.

— Я сейчас все вам покажу, сударыня, — предложил садовник.

Но Нана, обогнав садовника, крикнула ему, чтобы он не беспокоился, она предпочитает все осмотреть сама. И, не сняв даже шляпки, она бросилась в комнаты, звала Зою, кричала ей что-то через весь коридор, заполнив криками и смехом это пустынное жилище, необитаемое в течение долгих месяцев. Сначала передняя, — немного сыровата, ну да бог с ней, здесь нам не спать. Гостиная просто шик — окна выходят на лужайку; только вот пунцовая мебель ужасная гадость; ничего, сменим. А столовая, ох, какая столовая, прелесть! Будь у нее в Париже такая огромная столовая, какие бы пиры можно было задавать! Поднявшись на второй этаж, Нана спохватилась, что не видела еще кухни; она спустилась вниз, и Зое пришлось восхищаться красотой раковины для мытья посуды и размерами очага, где можно без труда зажарить целого барана. Когда она опять поднялась на второй этаж, ее привела в восторг спальня, которую обойщик из Орлеана обил нежно-розовым кретоном в стиле Людовика XVI. Господи, как же чудесно будет здесь спать, прямо гнездышко пансионерки! Затем четыре-пять комнат для гостей, над ними прекрасный чердак, очень удобно — есть куда сложить чемоданы. Зоя оглядывала комнаты хмурым оком и нехотя плелась за хозяйкой, а та вдруг исчезла на крутой лестнице, ведущей на чердак. Мерси! Лично она, Зоя, не намерена ломать себе шею. Но оттуда до нее долетел приглушенный крик, словно шел он из печной трубы.

— Зоя, Зоя, где же ты? Иди сюда… Ты даже представить себе не можешь… Просто сказка!

Зоя с ворчанием полезла на чердак. Свою хозяйку она обнаружила на крыше; Нана стояла, опершись о кирпичную ограду, глядя на широкую, уходившую вдаль равнину. Бескрайний горизонт затянула серая дымка, шквальный ветер нес с собой крохотные капельки дождя. Нана приходилось обеими руками держать шляпу, чтобы ту не сорвало ветром, а раздувающиеся ее юбки хлопали, как флаги на ветру.

— Э, нет уж, увольте, мадам, — заявила Зоя, поспешно отступая к двери. — Вас сейчас ветром унесет… Ну и погодка!

Но мадам ничего не слышала. Нагнувшись, она обозревала свои владения, лежавшие внизу, у ее ног. Участок, обнесенный забором, насчитывал семь-восемь арпанов. Увидев огород, Нана забыла обо всем на свете. Она бросилась вниз, толкая перед собой Зою, заикаясь от счастья:

— А капусты там сколько!.. Кочны вон какие громадные!.. И салат, и лук, и щавель, чего только нет! Пойдем скорее, посмотрим.

Дождь припустил. Открыв свой белый шелковый зонтик, Нана бросилась по аллее к огороду.

— Мадам простудится! — крикнула ей вслед Зоя, преспокойно оставшаяся под навесом крыльца.

Но мадам непременно хотелось все оглядеть. При каждом новом открытии до Зои доносился восторженный крик:

— Зоя, шпинат! Да иди же сюда! Ой, артишоки! Какие смешные. Значит, артишоки тоже цветут? А это что такое? Не знаю… Ну иди же, Зоя, — может быть, ты знаешь…

Но горничная не пошевелилась. Видать, мадам просто спятила. С неба лились потоки воды, белый шелковый зонтик стал совсем черным, да и какая от него польза; юбка промокла насквозь. Но Нана все было нипочем. Под ливнем она осматривала огород и фруктовый сад, останавливалась у каждого дерева, склонялась над каждой грядкой. Она побежала посмотреть на колодец, подняла крышку, заглянула внутрь, потом в восхищении замерла перед огромной тыквой. Ей необходимо было обегать все аллеи, чтобы сейчас же, не мешкая, вступить во владение этими чудесами, о которых столько мечтала когда-то парижская работница Нана, мыкая горе на шумных улицах столицы. Дождь лил теперь как из ведра, но она ничего не замечала и только сетовала, что скоро совсем стемнеет. Уже не различая в сумерках предметов, она ощупывала их кончиками пальцев, спеша с ними ознакомиться. Вдруг в сумраке она разглядела землянику. Ребяческий восторг прорвался наружу громкими криками:

— Земляника! Земляника! Она здесь, я ее чую!.. Зоя, давай тарелку. Сейчас мы земляники наберем.

И, отбросив в сторону зонтик, Нана присела на корточки у грядки, хотя ее сразу всю измочило. Она собирала землянику, раздвигая листья мокрыми руками. Однако Зоя и не подумала принести тарелку. Когда Нана поднялась, ее вдруг охватил страх. Ей показалось, что рядом промелькнула чья-то тень.

— Зверь! — крикнула она.

Но тут же от изумления застыла на дорожке. Это был не зверь, это был мужчина, и она узнала его.

— Как, это ты? Что ты тут делаешь, младенчик?

— Ничего, черт возьми! — отозвался Жорж. — Просто пришел.

Но Нана все еще не могла опомниться.

— Ты, верно, узнал от садовника, что я приехала? Ох, что за ребенок! Да он весь мокрый!

— Я сейчас тебе расскажу. Дождь захватил меня по дороге. Я не хотел идти через Гюмьер, а пошел вброд через Шу, ну и провалился в какую-то чертову яму.

Нана сразу забыла о своей землянике. Ее охватила такая жалость, что она чуть не заплакала. Бедняжка Зизи попал в яму! Она потащила его за собой в дом, твердила, что сейчас велит растопить камин.

— А знаешь, — шепнул он, удерживая ее за руку в тени дерева, — я хотел было спрятаться, я боялся, что ты меня забранишь, ведь бранилась же в Париже, когда я приходил без зова.

Нана вместо ответа громко расхохоталась и чмокнула его в лоб. Вплоть до сегодняшнего дня она обращалась с ним, как с мальчишкой, не придавала никакого значения его пылким признаниям, — одним словом, со спокойной совестью забавлялась им, считая, что какой же это мужчина. Но куда его сейчас деть? Нана решительно потребовала, чтобы затопили камин в спальне, — там будет уютнее. Увидев Жоржа, Зоя не удивилась, она уже давно привыкла к самым невероятным посетителям. Зато садовник, притащивший охапку дров, застыл на пороге, обнаружив в спальне незнакомого господина, с которого ручьем стекала вода и которому, — это-то он знал твердо, — никто не отпирал калитки. Садовнику сказали, что в нем пока нужды нет, и отослали в сторожку. Лампа освещала спальню, в камине ярко пылал огонь.

— Никогда он не высохнет, он простудится, — отчаивалась Нана, видя, что Жоржа начинает бить дрожь.

И хоть бы одна пара мужских брюк во всем доме! Нана собиралась уже кликнуть на помощь садовника, как вдруг ее осенило. Зоя, раскладывавшая в туалетной комнате чемоданы, принесла мадам сухое белье, сорочку, нижние юбки, пеньюар.

— Вот и чудесно! — воскликнула Нана. — Пускай Зизи наденет мои вещи. Не брезгуешь мной, а? Когда твое платье высохнет, ты переоденешься и быстренько побежишь домой, чтобы тебя мама не заругала… Поторапливайся, а я тоже пойду сменю белье в будуаре.

Когда минут через десять Нана в капоте вошла в спальню, она даже руками всплеснула от восхищения.

— Ах ты, крошечка моя, да какой же он чудесный в женском виде!

Жорж недолго думая надел ночную сорочку с прошивками, вышитые панталончики и длинный батистовый пеньюар с кружевами. Еще не просохшие рыжеватые волосы, спадавшие локончиками на шею, обнаженные руки, нежная кожа, какая бывает только у очень молодых блондинов, придавали Жоржу в этом наряде сходство с юной девушкой.

— Да он тоньше меня, — удивилась Нана, обняв его за талию. — Зоя, иди скорее, посмотри, как ему мои вещи к лицу! Словно на него сшито, вот только корсаж широковат… Ну, тут, бедняжка Зизи, тебе кое-чего не хватает.

— Конечно, не хватает, — улыбаясь, подтвердил Зизи.

Все трое развеселились. Нана застегнула Жоржу пеньюар сверху донизу, — так будет приличнее. Она вертела его, как куклу, шлепала, оттягивала сзади юбку, чтобы получилось пышнее. И она его спрашивала, она у него допытывалась, хорошо ли ему, тепло ли. Еще бы не хорошо! Ничто на свете так не греет, как женская рубашка; если бы можно было, он бы не расстался с этим нарядом. Он кутался в пеньюар, наслаждаясь прикосновением тонкой, пропитанной духами ткани, и ему чудилось в ней живое тепло Нана.

Тем временем Зоя отнесла мокрую одежду на кухню и развесила перед очагом, где пылали виноградные лозы. Тут. Жорж, раскинувшись в кресле, рискнул сделать признание:

— Скажи, пожалуйста, собираешься ты сегодня ужинать?.. Дело в том, что я умираю с голоду. Я не обедал.

Нана рассердилась. Нет, он просто дурачок, убежал тайком от мамы, не поевши, да еще провалился в какую-то яму! Но у нее самой тоже кишки от голода подвело! Поужинать не мешает. Только придется закусить чем бог послал. Круглый столик подкатили к огню и наспех устроили ужин, — получилось ужасно смешно. Зоя помчалась к садовнику, который приготовил суп, на тот случай, если хозяйка не пообедает в Орлеане. Нана забыла предупредить его в письме, что именно приготовить. К счастью, в погребе нашлось достаточно припасов. Итак, у них был суп с куском сала. Затем Нана, порывшись в своих саках, обнаружила целую кучу провизии, которую сунула на всякий случай: паштет из гусиной печенки, мешочек леденцов, апельсины. Оба ели жадно, как волки, с тем здоровым аппетитом, какой бывает только в двадцать лет, когда ешь, не стесняясь своего сотрапезника, и Нана называла Жоржа «милочка» — так ей казалось нежнее и интимнее. В одном из шкафов они обнаружили банку с вареньем и, чтобы не беспокоить Зою, уплели его на десерт, орудуя поочередно одной ложечкой.

— Ух, милочка, — произнесла Нана, отталкивая столик, — лет десять я так славно не ужинала!

Однако было уже поздно, и Нана решила отправить мальчугана восвояси, чтобы его ни в чем дурном не заподозрили. А он твердил, что еще успеет. К тому же платье никак не желало сохнуть; Зоя заявила, что раньше чем через час оно не высохнет, а так как после утомительного пути горничная буквально валилась с ног, Нана послала ее спать. Они остались одни в притихшем доме.

Они провели вдвоем очаровательный вечер. Огонь медленно умирал в камине; в огромной розовой спальне, где Зоя приготовила постель, прежде чем подняться к себе в комнату, было душно. Нана стало жарко, она поднялась и пошла открыть на минутку окно. Но тут же вскрикнула от восторга:

— Боже мой, какая красота!.. Погляди, милочка.

Жорж подошел к ней, но так как оконный проем показался ему слишком узким, взял Нана за талию и положил голову ей на плечо. Погода резко изменилась, небесный свод очистился, ушел ввысь. Полная луна одела поля золотистым покровом. Над землей царила тишина; ложбина, ширясь, незаметно сливалась с бескрайними полями, где деревья среди застывшего озера света казались островками мрака. И Нана, умилившись душой, почувствовала, что вновь становится ребенком. Ведь было время — уже забытая сейчас пора ее жизни, — когда она мечтала такими ночами. Все, что произошло вслед за тем, как она вышла из вагона, необъятный край, одуряющий запах трав, дом, огород, — все это перевернуло ее душу, и сейчас ей чудилось, будто она рассталась с Парижем лет двадцать тому назад. Вчерашнее существование отошло куда-то вдаль. Она и не подозревала, что можно испытывать нечто подобное. А Жорж тем временем покрывал ее шею ласковыми поцелуями, и прикосновение его губ лишь усугубляло ее смятение. Она отталкивала его, не находя в себе достаточной твердости, отталкивала, как ребенка, который надоедает своими ласками, и твердила, что ему пора уходить. Он не возражал; он уйдет, сейчас уйдет.

Но вдруг запела какая-то птичка и сразу замолкла. Это на кусте бузины, росшем под окном, завела было песню малиновка.

— Подожди-ка, — шепнул Жорж, — она боится лампы, я сейчас потушу свет.

И, вернувшись к окну, снова обнял Нана за талию, пообещав:

— Сейчас мы снова зажжем лампу.

Слушая пение малиновки, чувствуя, как ее талию сжимают руки юноши, Нана вдруг вспомнила. Ну конечно, все это известно ей из романсов. Раньше она всю душу бы отдала, лишь бы светила луна, пела малиновка, стоял с ней рядом юноша, млея от любви. Боже мой! Просто реветь хочется при виде всей этой красоты и прелести! Ясно, она рождена для порядочной жизни. И она отталкивала Жоржа, который становился все смелее.

— Нет, оставь меня, не хочу я… Это слишком гадко, в твои-то годы. Послушай, давай лучше я буду твоей мамой.

Ее вдруг охватила непонятная стыдливость. Даже краска бросилась в лицо. А ведь никто не мог ее видеть; спальню постепенно заполнял мрак, а за окном расстилалась пустынная равнина, застывшая в ночном безмолвии. Никогда еще Нана не было так стыдно. Она слабела, хотя все еще стеснялась, протестовала. И притом не могла без смеха глядеть на этот маскарад: дамскую рубашку, пеньюар. Будто ее поддразнивала подруга.

— Ой, как скверно! Как скверно! — пробормотала Нана, уже уступая.

И она девственницей упала в объятия этого мальчика под светлым оком прекрасной ночи. Дом спал.

Когда на следующий день колокол созвал обитателей Фондета к завтраку, стол уже не казался таким большим, как накануне. С первым поездом прибыли Фошри и Дагне; а вслед за ними, следующим поездом, приехал граф де Вандевр. Жорж сошел к завтраку последним, чуть бледный, с синевой под глазами. На расспросы он ответил, что ему много лучше, но что он еще не окончательно пришел в себя после вчерашнего жестокого приступа. Г-жа Югон с тревожной улыбкой заглянула в глаза сына и провела ладонью по его особенно всклокоченным в это утро кудрям, но он отшатнулся, как будто сконфуженный материнской лаской. Хозяйка дома весело шутила с Вандевром, которого, по ее словам, ждала целых пять лет.

— И вот наконец-то явился… Что это с вами стряслось?

Вандевр тоже взял шутливый тон. Он признался, что просадил накануне в клубе сумасшедшие деньги. Поэтому-то он и приехал, надеясь, что в провинции ему легче будет покончить с прежней жизнью.

— В самом деле, подыщите-ка мне здесь в глуши какую-нибудь богатую невесту… Должны же здесь быть очаровательные девушки.

Старушка поблагодарила также Дагне и Фошри, которые так любезно отозвались на приглашение ее сына, но как раз в эту минуту судьба послала ей новый приятный сюрприз в лице маркиза де Шуар, только что прибывшего с третьим поездом.

— Господи! — воскликнула она. — Да что это вы, договорились о встрече, что ли? Условились свидеться у нас? Что случилось? Сколько лет мне не удавалось вас залучить, и вдруг все съехались сразу… Я-то, конечно, могу только радоваться.

Поставили еще прибор. Фошри досталось за столом место возле графини Сабины, и он только дивился ее веселому оживлению; что сталось с той дамой, которая сидела в мрачной гостиной на улице Миромениль с томно-скучающим видом. Дагне, расположившись по левую руку Эстеллы, казалось, встревожен соседством этой безмолвной барышни, даже острые ее локти вызывали в нем неприятное чувство. Мюффа и Шуар исподтишка поглядывали друг на друга. А Вандевр продолжал в шутку развивать свои проекты относительно женитьбы на богатой наследнице.

— Кстати, о дамах, — произнесла г-жа Югон, — у меня теперь новая соседка, о которой вы, должно быть, слышали.

И она назвала Нана. Вандевр искусно разыграл удивление.

— Не может быть! Значит, поместье Нана совсем рядом!

Ему громко вторили Фошри и Дагне. Маркиз де Шуар, с аппетитом уписывавший куриную грудку, казалось, вообще не понял, о чем идет речь. Ни один из присутствующих мужчин даже не улыбнулся.

— Нет, правда, — продолжала старушка, — вчера эта особа, как я и предполагала, прибыла к себе в Миньоту. Мне утром садовник сообщил.

Вот тут-то господа мужчины уже не могли скрыть вполне натурального изумления. Все как по команде подняли головы. Значит, Нана приехала!.. А они-то ждали ее только послезавтра, они-то думали опередить ее! Один лишь Жорж сидел, потупив взор, с усталым видом глядя в стакан вина. С самого начала завтрака он, казалось, спал с открытыми глазами, неопределенно улыбаясь.

— У тебя все еще болит голова, Зизи? — спросила г-жа Югон, не спускавшая с сына глаз.

Он даже вздрогнул от неожиданности; густо покраснев, он ответил, что ему гораздо лучше, и на лице его застыло рассеянное и довольное выражение, словно у девушки, протанцевавшей на балу до самого утра.

— А что это у тебя на шее? — вдруг испуганно воскликнула г-жа Югон. — Какая-то краснота…

Жорж смутился и пробормотал что-то. Он не знает, ничего у него на шее нет… Потом, подняв воротник сорочки, заявил:

— Ах да, это меня, должно быть, муха укусила.

Маркиз де Шуар бросил косвенный взгляд на красное пятнышко. Мюффа тоже взглянул на Жоржа. Завтрак кончился, и присутствующие стали обсуждать планы пикников. Фошри оживился, слушая звонкий смех графини Сабины. Передавая ей блюдо с фруктами, он случайно прикоснулся к ее пальцам; и она обволокла его таким жгучим взглядом своих черных глаз, что он снова вспомнил пьяную исповедь капитана. К тому же что-то в ней переменилось, что-то проступило ярче. Она была все так же элегантна, нервически утонченна, но в ней появилась какая-то непринужденность, мягкость, — возможно, причиной тому было серое фуляровое платье, свободными складками ниспадавшее с плеч.

Встав из-за стола, Дагне поотстал, чтобы сообщить Фошри довольно грубую остроту насчет Эстеллы, «этой швабры», объятия которой, по его словам, «грозят мужчине синяками». Но когда журналист сообщил ему, что за этой шваброй дают в приданое солидную сумму — четыреста тысяч франков, — Дагне сразу бросил шутить.

— А как, по-вашему, мамаша? — спросил Фошри. — По-моему, шикарная дама.

— Ох, эта, только бы она согласилась!.. Но поди попробуй приступить к ней!

— Как знать! Посмотрим!

В этот вечер прогулок не предполагалось, так как ливень не унимался. Жорж поспешил скрыться и заперся в своей спальне на ключ. А господа мужчины избегали объяснений, впрочем, излишних, ибо каждый отлично понимал, что именно свело их под кровлей Фондета. Вандевр, проигравшийся дотла, и в самом деле решил воспользоваться гостеприимством г-жи Югон, рассчитывая на соседство Нана, своей приятельницы, чтобы не дать ей зачахнуть от скуки. Фошри, которому Роза, будучи занята в театре, дала передышку, намеревался поговорить с Нана о второй статье, в том случае, конечно, если природа настроит их на соответствующий лад. Дагне, дувшийся на Нана за Штейнера, надеялся завязать былые отношения или же при благоприятных обстоятельствах урвать хоть несколько нежных мгновений. А маркиз де Шуар, тот просто ждал своего часа. Но среди этих мужчин, пустившихся по следу Венеры, еще не смывшей толком своих румян, пламеннее других был граф Мюффа, сильнее прочих его терзало неведомое доселе желание, страх, гнев, боровшиеся в смятенной душе. Его-то Нана ждала, ведь он получил официальное приглашение. Но почему она приехала на два дня раньше назначенного срока? Он решил сегодня же после обеда отправиться в Миньоту.

Вечером, когда граф вышел в парк, Жорж потихоньку выскользнул вслед за ним. И пока Мюффа шагал по дороге на Гюмьер, юноша понесся кратчайшим путем, перешел вброд реку и влетел к Нана, еще не отдышавшись как следует, со слезами ярости на глазах. Ага, все понятно, старик идет к ней на свидание. Нана, ошеломленная этой сценой ревности, встревоженная непредвиденным оборотом событий, обняла Жоржа, стала нежно его утешать. Да нет же, он ошибается, никого она не ждет; если г-н Мюффа явится, то причем тут она? А Зизи, этот дурашка, только портит себе по пустякам кровь! Нана поклялась жизнью своего сына, что любит одного только Жоржа. И она целовала его и утирала его слезы.

— Сам сейчас увидишь, как я для тебя постараюсь, — сказала она, когда Жорж успокоился. — Приехал Штейнер, он там наверху… А Штейнера, дружок, ты сам понимаешь, я выгнать не могу.

— Конечно, понимаю, о нем я и не говорю, — пробормотал мальчуган.

— Так вот, я его засадила в заднюю комнату, сказала ему, что я, мол, нездорова. Сейчас он раскладывает свои вещи. Раз никто тебя не видел, быстро подымись ко мне в спальню и жди.

Жорж бросился ей на шею. Значит, это верно, значит, она хоть чуточку его любит? Значит, все будет, как вчера? Они потушат лампу, они пробудут вместе в темноте всю ночь до утра. Раздался звонок, и Жорж на цыпочках выскользнул прочь. Добравшись до спальни, он первым делом снял ботинки, чтобы не топать; потом сел прямо на пол за драпировку и стал тихонько ждать.

Нана встретила графа Мюффа, еще не оправившись от пережитых волнений, даже несколько смущенная. Она действительно обещала его принять, ей даже хотелось сдержать свое обещание, потому что он казался ей мужчиной солидным. Но, говоря откровенно, кто мог предвидеть все то, что произошло вчера? Это путешествие, этот незнакомый дом, этот мальчуган, промокший с головы до ног, каким все это вдруг показалось ей милым и как было бы хорошо, чтобы так оно и продолжалось! Что ж, господину Мюффа не повезло! В течение трех месяцев она томила его, разыгрывая порядочную женщину, чтобы еще сильнее его разжечь! Придется ему еще потомиться, а если неугодно, может убираться на все четыре стороны. Лучше она все бросит, а своего Жоржа не обманет.

Граф присел на стул с церемонным видом, словно сосед по поместью, явившийся с визитом. Только руки у него чуть дрожали. Умелая тактика Нана, разжигавшая его желания, грозила гибельными последствиями здоровой, в сущности целомудренной натуре графа. Этот степенный господин, этот камергер, привыкший величаво шествовать по залам Тюильри, рыдал теперь ночами от отчаяния, кусал подушку, вызывая в памяти все тот же чувственный образ. Но на сей раз он решил покончить с этим. Шагая по дороге в мирном безмолвии сумерек, он вынашивал самые зверские планы. И после первых же фраз попытался облапить Нана.

— Нет, нет, будьте осторожны, — просто сказала она, не сердясь, даже с улыбкой.

Крепко сцепив челюсти, граф снова набросился на нее, но так как Нана отбивалась, он в недвусмысленно грубых выражениях объяснил, зачем явился сюда. А она, все так же улыбаясь, хотя и не оправившись от первого смущения, удерживала его руки. Желая смягчить свой отказ, она даже заговорила с ним на «ты».

— Да успокойся, дружочек… Ей-богу, не могу… у меня Штейнер.

Но он совсем обезумел; никогда еще Нана не доводилось видеть мужчин в таком состоянии. Она испугалась, она зажала ему ладонью рот, чтобы заглушить срывающиеся с губ крики, и, понизив голос, умоляла его замолчать, уйти. На лестнице послышались шаги Штейнера. В конце концов это просто глупо! Когда банкир вошел в гостиную, он увидел Нана, томно раскинувшуюся в кресле, и услышал ее слова:

— Я лично обожаю деревню.

Не договорив фразы, она повернула голову к вошедшему:

— Вообрази, милый, граф Мюффа проходил мимо, увидел в окнах свет и решил поздравить нас с приездом.

Мужчины обменялись рукопожатием. Мюффа не мог вымолвить ни слова и старался держаться в тени. Штейнер явно куксился. Заговорили о Париже: дела идут скверно; на бирже творится черт знает что. Посидев с четверть часа, Мюффа откланялся. И так как хозяйка пошла проводить его до дверей, он попросил свидания на следующую ночь, но получил отказ.

Вслед за ним отправился спать и Штейнер, сетуя на девиц с их вечными болячками. Слава богу, удалось спровадить обоих стариков! Когда Нана наконец поднялась к себе, она обнаружила за драпировками Жоржа, который смирнехонько ее ждал. В спальне стоял мрак. Жорж силком усадил Нана возле себя на пол, и началась игра: они катались по ковру, заглушая смех поцелуями, и замирали, когда кто-нибудь из них ударялся босой ногой об угол кресла. А там далеко медленно шагал по гюмьерской дороге граф Мюффа. Он снял шляпу, подставив разгоряченное чело освежающей и молчаливой прохладе ночи.

Потекли дни неизъяснимой прелести. В объятиях этого юнца Нана вновь обрела свои пятнадцать лет. Сплою этих полудетских ласк в душе Нана, для которой мужчина стал привычкой, а близость его — муко́й, вновь распустился цветок любви. Щеки ее внезапно заливала краска, трепет волнения проходил по телу, то подступали к глазам неудержимые слезы, то ее душил смех, — словом, целая поэма девичества, с тревогами, с внезапными желаниями, которых она сама стыдилась. Никогда еще она не испытывала ничего подобного. Сельская жизнь размягчила ее сердце. Еще будучи девочкой, она мечтала жить на лугу и иметь козочку, потому что как-то на полянке около крепостного вала увидела привязанную к колышку отчаянно блеявшую козу. А теперь это поместье, собственная земля волновали ее неизъяснимо — настолько превзошла действительность самые тщеславные ее притязания! И чувства тоже стали совсем новыми, несложными, как у девочки-подростка; когда вечерами, надышавшись за день до одурения, захмелев от запаха листвы, она подымалась к себе в спальню, к спрятавшемуся за драпировкой Зизи, ей казалось, что она пансионерка на каникулах, затеявшая тайный роман со своим молоденьким кузеном, с которым они непременно поженятся; при каждом шорохе она словно дрожала от страха, как бы не услышали родители, наслаждаясь сладостными объятиями и познавая упоительную жуть первого грехопадения…

В эти минуты девической мечтательности какие только причуды не приходили ей в голову! Часами она могла молча смотреть на луну. Как-то ночью, когда весь дом спал, она непременно пожелала спуститься с Жоржем в сад, и они, обнявшись, прохаживались под деревьями и упали прямо в мокрую от росы траву. В другой раз, у себя в спальне, она вдруг бросилась к юнцу на шею и, рыдая, шептала, что боится умереть. Часто она вполголоса напевала романсы из репертуара мадам Лера, где говорилось о цветочках и птичках, и, умилившись до слез, прерывала пение, чтобы страстно обнять Жоржа, требуя от него клятв в вечной любви. Словом, стала дура дурой, как признавалась сама Нана, когда они потом усаживались рядышком на постели и, как два добрых приятеля, барабанили босыми пятками по деревянному краю.

А тут еще в довершение блаженства тетка привезла Луизэ. Внезапный взрыв материнского чувства не уступал по силе приступу безумия. Она таскала сына на солнечный лужок, желая полюбоваться, как он будет прыгать и бегать; разодев его, как наследного принца, валялась с ним на траве. Она потребовала, чтобы он спал в соседней комнате, где мадам Лера, рухнув в постель, сразу же начинала храпеть, ибо таково было действие сельской жизни на ее впечатлительную душу. И чувство к Луизэ не причиняло ни малейшего ущерба их отношениям с Зизи — напротив. Нана твердила, что у нее теперь два ребеночка, уже почти не различала их в приливе нежности, вернее, подчиняясь капризу. Ночью она раз десять оставляла в одиночестве Зизи, чтобы посмотреть, как дышит ее Луизэ; по возвращении в спальню она дарила своему Зизи остаток материнской нежности, она играла с ним в мамочку и сыночка; а испорченному мальчишке ужасно нравилось прикидываться малюткой в объятиях этой рослой девицы, и он позволял себя баюкать, как засыпающее дитя. Словом, все было так славно, что Нана, упиваясь теперешней своей жизнью, всерьез предложила Жоржу никогда не уезжать из деревни. Они всех прогонят, они будут жить втроем: он, она и Луизэ. И они строили тысячи проектов до самой зари, не слыша мощного храпа мадам Лера, которая утомлялась, собирая в лугах цветочки.

Чудесная эта жизнь длилась почти целую неделю. Каждый вечер являлся граф Мюффа и уходил обратно не солоно хлебавши; ладони у него горели, на щеках вздувались желваки. Однажды его вообще не приняли, потому что Штейнеру пришлось по делам съездить в Париж, и графу передали, что мадам нездорова. А Нана не могла и думать без возмущения, что можно обмануть Жоржа. Невинный младенец, и к тому же безгранично в нее верит! Да она будет тогда самая распоследняя тварь! Кроме того, ей это вообще противно. Зоя, молчаливая и высокомерная свидетельница этого романа, решила про себя, что хозяйка окончательно сдурела.

На шестой день, внезапно нарушив эту сельскую идиллию, явилась целая орава гостей. Перед отъездом из Парижа Нана назвала кучу народа, надеясь в душе, что никто не приедет. Поэтому она пришла в изумление и ужасно рассердилась, когда после полудня у ворот Миньоты остановился полный омнибус.

— Это мы! — крикнул Миньон, спустившись первым из омнибуса и высаживая своих сыновей — Анри и Шарля.

Вслед за ним вылез Лабордет и помог сойти целому выводку дам: Люси Стюарт, Каролине Эке, Татан Нене, Марии Блон. Нана уже решила, что этим дело и ограничится, как вдруг наземь соскочил Ла Фалуаз и, трепеща, принял в свои объятия Гага и ее дочку Амели. Итого, прибыло одиннадцать персон. Размещение их потребовало немалого труда. В Миньоте имелось пять комнат для гостей, из которых одна уже была занята мадам Лера и крошкой Луизэ. Самую большую отдали чете Гага и Ла Фалуазу, решив, что Амели может поспать в смежной каморке на раскладной кровати. Миньона с сыновьями поместили в третью комнату, Лабордета — в четвертую. Оставшуюся, последнюю комнату превратили в дортуар и поставили там четыре кровати для Люси, Каролины, Татан и Марии Блон. А Штейнер переночует на диване в гостиной. Устройство гостей заняло целый час, и к концу этого часа Нана сменила гнев на милость, в восторге, что может сыграть новую роль — роль владелицы замка. Дамы наперебой поздравляли Нана с ее приобретением — поместье прямо умопомрачительное, душенька! Кроме того, они привезли с собой немножко парижского воздуха, последние сплетни; говорили они все разом, смеялись, что-то выкрикивали, ласково хлопали друг друга. Кстати, как Борденав? Как он отнесся к ее бегству? Да так, ничего страшного. Правда, сначала вопил, что вернет ее с полицией, а потом в тот же вечер ее заменил; и дублерша — крошка Виолен — даже имела в «Белокурой Венере» немалый успех. Услышав эту новость, Нана призадумалась…

Было только четыре часа. Гости решили прогуляться.

— Ах да, — воскликнула Нана, — ведь я перед вашим приездом собиралась идти копать картошку.

Тут все, даже не переодевшись, выразили желание тоже идти копать картофель. Это и будет вместо прогулки. Садовник с двумя подручными уже ждал в поле, лежавшем на отлете от усадьбы. Дамы опустились на колени, копаясь в земле своими унизанными кольцами пальчиками, испуская радостные крики, когда кому-нибудь попадалась особенно крупная картофелина. Как же им было весело! Тут наступил час торжества Татан Нене; она столько накопала на своем веку картофеля, что, забыв приличия, обзывала дам дурехами, давала им полезные советы. Мужчины работали не столь рьяно. Миньон, благодушный и улыбающийся, решил воспользоваться пребыванием в деревне, дабы пополнить познания своих мальчиков; он прочел им целую лекцию об агрономе Пармантье.

Обед прошел в бурном веселье. У всех оказался волчий аппетит. Нана, поддавшись общему возбуждению, переругалась со своим метрдотелем, служившим раньше у орлеанского епископа. За кофе дамы закурили пахитоски. Оглушительные возгласы пирующих, вырываясь из окон, затихали вдали среди вечернего благолепия; а замешкавшиеся в поле крестьяне, проходя мимо, оборачивались и смотрели на залитый светом дом.

— Ах, как досадно, что вы послезавтра уезжаете, — твердила Нана. — Но все-таки мы что-нибудь придумаем.

И было решено поехать завтра — в воскресенье — осматривать руины старинного Шамонского аббатства в семи километрах отсюда. Из Орлеана сразу же после завтрака приедут за ними пять экипажей, и компания вернется в Миньоту к обеду, к семи часам. Будет очень мило.

Этим вечером, как обычно, граф Мюффа поднялся на пригорок, чтобы позвонить у калитки. Но яркий свет в окнах, громкие взрывы смеха удивили его. Узнав голос Миньона, он понял все и удалился, бесясь на это новое препятствие, теряя последнюю выдержку, решив, что теперь уж не остановится ни перед чем.

Жорж, у которого имелся ключ от задней калитки, крадучись, пробрался прямо в спальню. Однако ждать ему пришлось до полуночи. Наконец появилась Нана, изрядно подвыпившая и с еще большим запасом материнских чувств, чем обычно; под хмельком она всегда раскисала от любви, и тогда от нее нелегко было отвязаться. Сейчас она категорически потребовала, чтобы Жорж сопровождал ее в Шамонское аббатство. Он отказывался, боясь, что его заметят; если их увидят в экипаже, получится неслыханный скандал. Но тут она залилась горючими слезами, точно ее вели на заклание, и, желая утешить ее, Жорж поклялся, что примет участие в поездке.

— Значит, ты меня любишь, крепко любишь, — заикаясь, твердила она. — Ну скажи, что ты меня любишь… Скажи, песик родной, очень ты будешь горевать, если я умру?

Близкое соседство Нана взбаламутило весь Фондет. Каждое утро за завтраком простодушная г-жа Югон, без всякой задней мысли, заводила разговоры об «этой женщине», передавала услышанные от садовника новости, видимо подчиняясь тому наваждению, от которого не могут отделаться даже самые порядочные дамы, когда судьба сталкивает их с публичными девками. Она, обычно такая терпимая, негодовала, отчаивалась, возмущалась; вечерами на нее находил страх — смутное предчувствие грядущей беды, как будто ей сообщили, что из зоологического сада вырвался хищный зверь и рыщет по всей округе. Поэтому она придиралась к гостям, обвиняя их всех, что они бродят вокруг Миньоты, — недаром видели, как граф Вандевр на шоссе пересмеивался с какой-то простоволосой дамой; но он мужественно защищался, уверял, что вовсе это не Нана, ибо это действительно была Люси, которая пошла его проводить, чтобы рассказать, как она выставила за дверь своего третьего по счету принца. Маркиз де Шуар тоже целыми днями пропадал из дома, но в оправдание ссылался на предписания врача. А упреки хозяйки дома, адресованные Дагне и Фошри, были вообще несправедливы, Особенно в отношении Дагне, который, оставив все надежды помириться с Нана, не выходил из Фондета и держал себя с Эстеллой как самый почтительный ее кавалер. Фошри тоже проводил все время с дамами Мюффа. Только раз он встретил на глухой тропинке Миньона, который, неся целую охапку цветов, знакомил своих сыновей с начатками ботаники. Мужчины обменялись рукопожатием и осведомились друг у друга о Розе; каждый получил нынче утром по письмецу, где она сообщала, что чувствует себя прекрасно, и просила их как можно дольше пользоваться пребыванием на чистом воздухе. Таким образом, среди всех присутствующих мужчин старушка щадила лишь графа Мюффа и своего Жоржа; не станет же граф, который объяснял свои отлучки важными делами в Орлеане, бегать за какой-то потаскушкой, а. Жорж, бедный мальчик, ужасно ее беспокоил, — каждый вечер у него начинался жестокий приступ мигрени, и он вынужден был ложиться в постель еще засветло.

Пользуясь ежевечерними отлучками графа, Фошри стал постоянным кавалером графини Сабины, Когда они отправлялись в дальний конец парка, он нес за ней складной стульчик и зонтик. К тому же Фошри с его затейливым остроумием посредственного парижского борзописца весьма забавлял графиню и скоро сумел установить тот интимный тон, которому столь благоприятствует сельская жизнь. Сабина, словно переживая вторую молодость, охотно открывала душу своему шумливому и злоязычному собеседнику, полагая, что это ничем не грозит ее чести. Но порой, когда они оставались наедине, скрытые от остальных шпалерами кустов, смех внезапно замирал на устах, они обменивались глубокими, серьезными взглядами, казалось, они проникали друг другу в душу, понимали все без слов.

В пятницу пришлось к завтраку поставить еще один прибор. Приехал Теофиль Вено, которого г-жа Югон действительно пригласила еще зимой, встретив его у Мюффа. Он ластился, прикидывался добрячком, как и подобает человеку незначительному, и будто не замечал всеобщего, пожалуй, тревожного уважения. Когда ему удалось наконец стушеваться, он, грызя кусочки сахара, стал присматриваться к Дагне, который передавал Эстелле землянику, прислушался к речам Фошри, который рассказал анекдот, очень рассмешивший графиню. Поймав случайно чужой взгляд, он отвечал спокойной улыбкой. Встав из-за стола, он взял графа Мюффа под руку и увел в парк. Известно было о его огромном влиянии на графа Мюффа, особенно усилившемся после смерти старой, графини. Самые странные ходили слухи относительно почти магической власти бывшего поверенного над всем семейством Мюффа. Фошри, отлично понимая, что г-н Вено будет ему помехой, посвятил Жоржа и Дагне в тайну его благосостояния, — в свое время Вено выиграл порученный ему иезуитами крупный процесс; и, по словам журналиста, этот страшный господинчик со своей сальной слащавой мордочкой — весьма опасный субъект, замешанный во все грязные поповские делишки. Оба его слушателя расхохотались, считая, что старичок просто-напросто болван. Они не могли без смеха представить себе некоего таинственного Вено, Вено-великана, служащего орудием духовенства. Но когда в комнату вошел вместе со старичком граф Мюффа, неестественно бледный, с красными, словно заплаканными глазами, оба замолкли.

— Насчет грешников в аду толкуют, — насмешливо шепнул Фошри.

Расслышав эти слова, графиня Сабина медленно подняла голову, их взоры встретились, и они долго глядели друг на друга, словно стараясь проникнуть в чужую душу, прежде чем отважиться на решительный шаг.

По установившемуся обычаю, после завтрака все общество отправилось в дальний конец цветника, спускавшегося террасами к равнине. В воскресенье после полудня установилась на редкость мягкая погода. С утра, часов в десять, опасались дождя, но хотя небо не очистилось, оно словно истаяло в молочной дымке, роняя на землю светоносную пыль, всю пронизанную блекло-золотыми лучами. Тогда г-жа Югон предложила отправиться по гюмьерской дороге до Шу; для этого надо было спуститься с холма и выйти через боковую калитку из сада. Она любила ходить и для своих шестидесяти лет была очень подвижной. Впрочем, и гости заявили, что они прекрасно обойдутся без экипажа. Компания, разбившись на группы, добралась до деревянного мостика, перекинутого через Шу. Фошри и Дагне шли впереди с дамами Мюффа; граф и маркиз следовали за ними в обществе г-жи Югон; а Вандевр, с приличествующей случаю миной, проклиная в душе эту скучную прогулку, замыкал шествие, дымя сигарой. Г-н Вено, как всегда улыбающийся, то замедлял, то ускорял шаг, переходя от одной группы к другой, словно желая слышать все разговоры.

— А наш-то бедняжка Жорж в Орлеане! — твердила г-жа Югон. — Решил посоветоваться насчет своих мигреней с доктором Тавернье, который одряхлел и уже не ездит к пациентам… Да, да, вы еще не вставали, когда он отправился, семи не было. Впрочем, это его хоть немного развлечет.

Но вдруг, прервав свои сетования, она воскликнула:

— Смотрите-ка, почему они остановились у моста?

И в самом деле, Дагне и Фошри с дамами в нерешительности замерли на месте, не решаясь вступить на мостик, словно перед ними возникло какое-то препятствие. Однако путь был свободен.

— Да идите же, — крикнул им граф.

Но они не шелохнулись, стараясь разглядеть что-то надвигавшееся на них, чего не могли еще видеть остальные. Дорога, густо обсаженная тополями, делала здесь крутой поворот. Тем временем все явственнее становился глухой шум, стук колес, сопровождаемый взрывами смеха, щелканьем бича. И вдруг один за другим показались пять битком набитых экипажей, ослепляющих радугой дамских туалетов: голубых, розовых, палевых!

— Что это такое? — удивленно спросила г-жа Югон.

Потом поняла, вернее угадала, и возмутилась наглым вторжением на ее землю.

— Ах, значит, это та самая женщина! — пробормотала она. — Идите, идите же… Сделаем вид, что…

Но совет запоздал. Пять колясок, в которых разместилась Нана со своей компанией, отправлявшейся осматривать руины Шамонского аббатства, уже въехали на узенький деревянный мост. Фошри, Дагне и дамам Мюффа пришлось отступить, а г-жа Югон и прочно остановились, выстроившись в два ряда вдоль дороги. Настоящий парад! В экипажах умолк смех. Седоки, любопытствуя, оборачивались. Два клана мерили друг друга взглядом в глубокой тишине, нарушаемой лишь мерным топотом копыт. В первом экипаже величественно, точно герцогини, раскинулись Мария Блон и Татан Нене, чуть не задевая колеса своими раздувшимися, словно колокол, юбками, и обе смерили презрительным взглядом порядочных женщин, которые идут пешком. Вслед за ними Гага, занявшая своей особой всю скамейку, заслонила Ла Фалуаза, который тревожно высовывал из-под ее оборок только кончик носа. Позади них ехали Каролина Эке с Лабордетом, Люси Стюарт и Миньон с чадами; и замыкала кортеж коляска, в которой сидели Штейнер, Нана, а перед нею на откидной скамеечке устроился несчастный мальчуган Зизи, тесно прижав свои колени к ее коленкам.

— Это вон та, последняя? — спокойно обратилась графиня к Фошри, делая вид, что не узнает Нана.

Ей пришлось отступить на шаг, иначе ее задело бы колесом. Обе женщины обменялись взглядом, и этот мгновенный осмотр оказался достаточным для окончательного и бесповоротного приговора. Мужчины держались просто великолепно. Фошри и Дагне, от которых веяло холодом, притворились, что никого не узнают. Маркиз, боясь, как бы эти дамы не выкинули какую-нибудь шутку, сорвал травинку, и нервно растирал ее между пальцами. Один лишь Вандевр, стоявший и стороне, движением век приветствовал Люси, которая ответила ему мимолетной улыбкой.

— Берегитесь! — шепнул г-н Вено стоявшему рядом с ним графу.

А граф, потрясенный до глубины души, провожал взором улетавшее вдаль видение — видение Нана. Сабина лениво повернула голову и испытующе посмотрела на мужа. Тогда он уставился в землю, он не хотел слышать дробного конского топота, который, казалось, уносил с собой кровоточащие куски его сердца. Ему хотелось завыть от муки, он понял все, заметив жавшегося к юбкам Нана Жоржа. Мальчишка! Больше всего графа мучила мысль, что она предпочла ему какого-то мальчишку. Штейнер его ничуть не трогал. Но этот мальчишка!

Госпожа Югон сначала просто не узнала Жоржа. А он, когда коляска проезжала мимо, готов был спрыгнуть в реку, но Нана крепко прижала его коленками. Он сидел, оледенев, с бледным как полотно лицом. Он ни на кого не взглянул. Может быть, и они его не заметят.

— Господи боже мой! — вдруг воскликнула старая дама. — Да ведь с ней Жорж!

Экипажи умчались, но все еще не рассеялось чувство тягостной неловкости, неизбежной в тех случаях, когда знакомые люди, узнав друг друга, не считают нужным раскланяться. Эта щекотливая, хотя мимолетная встреча, казалось, длилась целую вечность. И колеса с задорным перестуком унесли в золотистые просторы свой груз продажных девок, взбудораженных вольным воздухом равнины; ветер трепал яркие оборки их юбок, снова раздался смех, девицы оборачивались, потешаясь над этими порядочными, которые торчат на краю дороги с перекошенными физиономиями. Нана успела даже разглядеть, что господа с минуту постояли в нерешительности, потом, даже не вступив на мост, повернули обратно. Г-жа Югон молча опиралась на подставленную ей руку графа Мюффа, и на лице ее была написана такая боль, что никто не посмел обратиться к ней со словами утешения.

— Скажите-ка, милочка, заметили вы Фошри или нет? — крикнула Нана, обращаясь к Люси, которая высунулась из переднего экипажа. — Видели, какую он рожу скорчил? Он мне еще заплатит за это… А Поль-то, Поль, этот щенок, которого я так баловала! Хоть бы головой кивнул… Вот уж действительно воспитанные люди!

И она устроила бурную сцену Штейнеру, который посмел заявить, что, по его мнению, мужчины вели себя вполне корректно. Значит, они не достойны даже простого поклона? Значит, любому хаму позволительно их оскорблять? Покорно благодарю, видно, он и сам тоже хорош; нет, это уж слишком. Женщине надо кланяться при любых обстоятельствах.

— А кто эта дылда? — спросила Люси, стараясь перекричать стук колес.

— Графиня Мюффа! — ответил Штейнер.

— Вот оно что! Так я и думала, — подхватила Нана. — Пусть она хоть сто раз графиня, а все-таки на бог весть что! Да, да, именно не бог весть!.. У меня, да было бы вам известно, глаз наметанный. Теперь я ее знаю как облупленную, вашу графиню. Хотите пари держать, что она спит с этой ехидной Фошри?.. Говорю вам, спит! Мы, женщины, такие вещи сразу чуем.

Штейнер молча пожал плечами. Со вчерашнего дня банкир находился в самом дурном расположении духа; он получил письма, призывавшие его завтра же быть в Париже, и, наконец, кому приятно приехать провести время за городом — и ночевать одному в гостиной на диване!

— Ах, бедненький, бедненький! — вдруг растрогалась Нана, заметив неестественную бледность Жоржа, который застыл в неловкой позе, не смея перевести дух.

— Как по-вашему, мама меня узнала? — с трудом выдавил он.

— Конечно, узнала… Не зря же она крикнула… Это моя вина. Он ведь не хотел ехать. А я его силком повезла. Послушай, Зизи, хочешь, я напишу твоей маме? Вид у нее очень почтенный. Напишу, что в глаза тебя никогда не видала, что Штейнер тебя привел сегодня ко мне в первый раз.

— Нет, нет, не пиши, — взволнованно вскрикнул Жорж, — я сам как-нибудь вывернусь… А если начнут меня допекать, возьму и убегу из дому.

И он замолчал, стараясь изобрести для предстоявшего объяснения какую-нибудь спасительную ложь. Пять экипажей катили равниной по нескончаемо длинной прямой дороге, обсаженной с двух сторон великолепными деревьями. Всю округу окутывала серебристо-серая дымка. Дамы продолжали перекликаться из одного экипажа в другой за спинами кучеров, которые украдкой потешались над своими диковинными седоками; временами какая-нибудь из дам вставала во весь рост, чтобы поглядеть, и упрямо продолжала стоять, держась за плечи соседок, пока дорожный ухаб не отбрасывал ее обратно на скамеечку. Каролина Эке завела тем временем серьезный разговор с Лабордетом; оба единодушно решили, что не пройдет и трех месяцев, как Нана продаст свое поместье, и Каролина поручила Лабордету перекупить для нее Миньоту по дешевке. В передней коляске Ла Фалуаз, разомлев от любви, тщетно тянулся губами к апоплексической шее Гага, но, не дотянувшись, стал целовать ее в спину через платье, которое, казалось, вот-вот лопнет. А дочь Гага — Амели, вытянувшись на краешке откидной скамейки, твердила, чтобы они перестали; дочка досадовала, что мамашу целуют, а сама она сидит как дура. В другом экипаже Миньон, желая поразить Люси, заставил своих сыновей читать басни Лафонтена; особенно Анри был мастер по этой части: он вам одним духом прочтет любую басню и ни разу не запнется. Но Марии Блон, ехавшей в головной коляске, уже надоело дурачить Татан Нене, которую она успела убедить, что в парижских молочных яйца делают из клея и шафрана. Экая даль, долго ли еще ехать? Вопрос этот обошел весь цуг экипажей, и Нана, посовещавшись с кучером, поднялась на ноги и крикнула:

— Еще с четверть часика… Вон там за деревьями будет церковь.

И добавила:

— Знаете, говорят владелица Шамонского замка древняя старуха, она еще Наполеона видела… Ох, и гуляла же она, — мне Жозеф рассказывал, а ему сказали слуги из аббатства, — теперь таких нет. А сейчас она попам предалась.

— Как ее звать? — крикнула Люси.

— Госпожа д’Англар.

— Ирма д’Англар, да я ее знаю! — подхватила Гага.

Вдоль цуга экипажей, несшихся на рысях, прошли стоны и охи. Все повернулись, чтобы посмотреть на Гага; а Мария Блон и Татан Нене даже стали коленями на скамейку спиной к кучеру и уперлись локтями об опущенный верх коляски; и градом посыпались вопросы, ядовитые намеки, впрочем, плохо скрывавшие восхищение. Гага знала Ирму лично, и это поразительное обстоятельство невольно внушало дамам уважение к тем давнопрошедшим временам.

— Я, правда, была тогда еще совсем молоденькая, — продолжала Гага. — И все равно помню прекрасно, я ее сама видела… Говорили, что у себя дома она просто уродка… Ну, а в карете — шик, блеск! А какие истории про нее ходили, пакостница была и пройдоха, просто страх! Ничуть меня не удивляет, что у нее есть теперь замок. Она в два счета любого мужчину обирала. Ах, Ирма д’Англар, оказывается, еще жива! Да ей, кисаньки мои, сейчас уже все девяносто.

Дамы вдруг забыли веселье. Девяносто лет! Ни одной из них столько не прожить, — держи карман шире! — крикнула Люси. Уж и сейчас в чем душа держится. Кстати, Нана заявила, что она и не хочет дожить до старости; ничего тут веселого нет. Их беседу прервало хлопанье бича. Это кучера подгоняли лошадей, близился конец пути. Среди общей суматохи и шума Люси вдруг заговорила о другом; она уговаривала Нана уехать послезавтра вместе со всей компанией. Выставка закрывается, дамам необходимо быть в Париже, ибо сезон превзошел все самые смелые чаяния. Но Нана заупрямилась. Она ненавидит Париж, и ее туда не заманишь.

— Правда, котик, мы ведь останемся, — произнесла она, сжимая коленками колени Жоржа, как будто Штейнер и не сидел с нею рядом.

Экипажи внезапно остановились. Удивленные седоки очутились у подножья холма, в пустынной местности. Пришлось кучеру указать им местонахождение руин древнего Шамонского аббатства, что он и сделал, ткнув кнутом в сторону купы деревьев. Разочарование было всеобщим. Дамы считали, что это верх идиотизма: самая обыкновенная груда развалин, обвитых ежевикой, да еще башня наполовину обвалилась. Право же, не стоило ради этого трястись целых два лье. Тогда кучер показал им замок, парк которого примыкал к аббатству, и посоветовал немножко пройтись, держась ограды; они прогуляются, а экипажи будут ждать их в деревне на площади. Прогулка чудесная! Компания согласилась.

— Да, черт возьми, Ирма устроилась неплохо! — заявила Гага, остановившись у решетчатой ограды, отделявшей дальний конец парка от дороги.

Компания молча вглядывалась в зеленую кущу, подступавшую вплотную к забору. Потом по узенькой тропке они пошли вдоль ограды, то и дело задирая голову, чтобы полюбоваться зеленым сводом, сплетенным из могучих ветвей.

Они шли минуты три и снова очутились перед оградой, сквозь нее виднелась широкая лужайка, где два столетних дуба бросали на траву прохладную сень; прошло еще минуты три, и им открылась огромная просека, настоящий туннель мрака, в самом конце которого блестел яркий, как звездочка, солнечный блик. Изумление сначала лишило их дара речи, но мало-помалу языки развязались. Они пытались было шутить, но шутки отдавали завистью; так или иначе зрелище решительно их захватило. Какая же силища эта Ирма! Поняли теперь, что значит женщина? Снова замелькали купы деревьев, снова и снова плющ водопадом обрушивался на ограду; крыши беседок выглядывали из-за тополей, сменившихся огромными массивами осин и вязов. Неужто парку конца не будет? Дамам непременно хотелось посмотреть само жилище, они устали от бесконечных поворотов, им уже приелось бездонное море листвы. Схватившись обеими руками за прутья ограды, они прижимались лицом к железу. Чувство уважения удерживало их на известной грани, и они мечтали увидеть замок, еще невидимый среди этих необъятных дубрав. Непривычные к ходьбе, они скоро выбились из сил. А ограда все тянулась без конца и без края; на каждом повороте пустынной тропинки перед ними был все тот же серый камень. Дамы, уже отчаявшись обойти парк кругом, требовали повернуть обратно. Но чем сильнее становилась усталость, тем больше крепло в них чувство почтения к невозмутимому, истинно королевскому величию этой обители.

— Это же глупо в конце концов, — процедила сквозь зубы Каролина Эке.

Нана, пожав плечами, положила конец ее сетованиям. Сама она шла молча, ни с кем не говорила, побледневшее ее лицо приняло серьезное выражение. Внезапно на последнем повороте, выводившем к деревенской площади, стена оборвалась, перед ними предстал замок посреди парадного двора. Все остановились, потрясенные величественными размерами лестниц, гордым фасадом, по которому шли двадцать окон, изящными линиями трех боковых пристроек, сложенных из кирпича с каменным бордюром. Сам Генрих IV останавливался в этом историческом замке, и до наших дней сохранилась его спальня с огромной постелью, обтянутой генуэзским бархатом. Нана с трудом перевела дух, а потом прерывисто, по-детски вздохнула.

— Черт возьми! — прошептала она чуть слышно.

Но тут началось волнение. Гага вдруг заявила, что это Ирма, собственной персоной, стоит там, возле церкви. Гага ее сразу узнала; вот ведь шельма, держится прямо, несмотря на свои девяносто лет, да и глаза все те же; глядит вокруг, словно она тебе светская дама. После вечерни прихожане расходились по домам. Г-жа Ирма задержалась на паперти. Ее фигуру обтягивало шелковое платье зеленовато-коричневого цвета, держалась она величественно и просто, и лицо у нее было благородное, совсем как у какой-нибудь престарелой маркизы, уцелевшей в грозе Революции. Толстый молитвенник, который она держала в правой руке, сверкал на солнце. И она медленно проследовала через площадь в сопровождении ливрейного лакея, который шел за ней шагах в пятнадцати. Церковь уже опустела, и жители Шамона низко кланялись владелице замка; какой-то старик припал поцелуями к ее руке, какая-то женщина чуть не опустилась перед ней на колени. Это шествовала могущественная владычица в ореоле своих преклонных лет и почета. Она поднялась по ступеням и скрылась в замке.

— Вот чего может достичь человек, который ведет себя как нужно, — с убежденным видом произнес Миньон и взглянул на своих сыновей, как бы желая преподать им урок.

Тут каждый высказал свое мнение. Лабордет нашел, что Ирма чудесно сохранилась для своих лет. Мария Блон отпустила какую-то похабную шутку, но Люси сердито оборвала ее, заявив, что старость следует уважать. Словом, все сошлись на том, что Ирма просто чудо. Компания расселась по экипажам. Весь путь от Шамона до Миньоты Нана молчала. Раза два она обернулась взглянуть на замок. Стук колес убаюкивал ее, и она не чувствовала рядом присутствия Штейнера, не видела сидевшего против нее Жоржа. Одно лишь видение вставало перед ней в вечерних сумерках: г-жа Ирма, во всем величии могущественной владычицы, в ореоле своих преклонных лет и почета, медленно шествует через площадь.

Под вечер, к обеду, Жорж возвратился в Фондет. Нана, становившаяся час от часу все более рассеянной и странной, отослала его домой просить прощения у мамочки; так нужно, строго заявила она во внезапном припадке уважения к семейному очагу. Она даже взяла с Жоржа клятву, что он не вернется сегодня к ней на ночь, она очень устала, да и он обязан выказать послушание, это его долг. Жорж, раздосадованный неожиданным нравоучением, предстал перед матерью понурив голову, с тяжелым сердцем. К счастью, приехал его брат Филипп, долговязый офицер весьма жизнерадостного нрава. Поэтому сцена, которой он ждал с замиранием сердца, не состоялась. Г-жа Югон только посмотрела на младшего сына глазами, полными слез, а Филипп, которого уже ввели в курс дела, пригрозил привести Жоржа из Миньоты за ухо, если он еще хоть раз посмеет пойти к той женщине. Воспрянув духом, Жорж решил про себя, что непременно улизнет из дому завтра часа в два и условится с Нана о дальнейших встречах.

Однако обед в Фондете прошел натянуто. Вандевр объявил о своем отъезде: он решил увезти Люси в Париж, ему вдруг показалась забавной мысль похитить даму, с которой он виделся в течение десятка лет, неизменно оставаясь к ней равнодушным. Маркиз до Шуар, уткнувшись в тарелку, мечтал о дочке Гага; он вспомнил, как в свое время качал крошку Лили на коленях; до чего же быстро растут дети! Девочка определенно входит в тело. Но особенно мрачно молчал граф Мюффа, лицо его пошло багровыми пятнами, он думал какую-то свою думу. Временами он останавливал на Жорже долгий взгляд. Сразу же после обеда он заявил, что его знобит, и поднялся в спальню, желая побыть в одиночестве. Но за ним засеменил г-н Вено, и там, наверху, разыгралась сцена: граф упал на постель и, стараясь заглушить нервные рыдания, уткнулся лицом в подушку, а г-н Вено сладким голоском советовал графу молить всевышнего о милости, называя его братом. Но граф не слушал, он только хрипло стонал в ответ. Вдруг он вскочил с постели и, заикаясь, пробормотал:

— Иду… не могу больше…

— Ну что же, — согласился старичок, — я вас провожу.

Как только они вышли за калитку, две тени промелькнули в темной аллее. Каждый вечер Фошри и графиня Сабина оставляли на долю Дагне и Эстеллы все заботы по приготовлению вечернего чая. На шоссе граф зашагал так быстро, что его спутнику пришлось бежать за ним вприпрыжку. Г-н Вено, хоть и задохнулся от бега, но не сдавался — он так и сыпал разящими доводами против плотского искушения. Однако граф, не открывая рта, несся вперед во мраке. Очутившись у ограды Миньоты, он просто сказал:

— Не могу больше… Уходите.

— В таком случае, да исполнится воля господня, — пробормотал г-н Вено. — Любой путь служит к вящей славе господа… Ваш грех станет орудием в его руке.

В Миньоте за обедом вспыхнула ссора. Нана обнаружила письмо от Борденава, где он советовал ей еще отдохнуть, и в каждой строчке так и чувствовалось, что он плевать на нее хотел; крошку Виолен вызывают по два раза в вечер. И когда Миньон стал настаивать, чтобы Нана завтра уехала с ними, она злобно заявила, что не желает слушать ничьих советов. Впрочем, за столом она держалась до смешного чопорно. Когда мадам Лера сказала какую-то непристойность, Нана тут же закричала, что она, черт бы их всех побрал, никому, даже родной тетке, не позволит говорить в ее присутствии сальности. Она окончательно допекла гостей, замучила их своими нравоучительными сентенциями, в припадке какой-то глупейшей добродетели нудно развивала перед ними проекты религиозного воспитания Луизэ и своей собственной порядочной жизни. Так как речь ее была встречена дружным хохотом, она в выспренних выражениях, тоном матроны изрекла, что единственный путь к богатству — это солидность и что она вовсе не желает умереть под забором. Дамы возмущенно завосклицали: это немыслимо, Нана подменили! Но сама она погрузилась в мечты и, сидя неподвижно, с блуждающим взором, любовалась видением некой Нана — очень богатой и очень уважаемой Нана!

Гости уже расходились спать, когда явился Мюффа. Лабордет заметил его в саду. Он все понял, он взял на себя труд устранить Штейнера и провел графа за руку по темному коридору до самой спальни Нана. В таких делах Лабордет отличался не только ловкостью, но и безукоризненным тактом, и, видимо, с восторгом устраивал чужое счастье. Нана не особенно удивилась, ее только раздражала бешеная страсть Мюффа. Самое главное в жизни — это держать себя серьезно, ведь верно? А любить это ужасная глупость и ни к чему не ведет. Помимо всего прочего, ее мучила совесть, ведь Зизи-то еще несовершеннолетний; нет, правда, она вела себя недостойно. Ну вот она и возвратится на путь добродетели, возьмет себе в любовники старика.

— Зоя, — крикнула она горничной, которая не могла опомниться от радости, узнав, что они уезжают из деревни. — Сложи завтра пораньше чемоданы, мы возвращаемся в Париж.

И она легла с Мюффа, без всякого, впрочем, удовольствия.

VII

Три месяца спустя граф Мюффа декабрьским вечером прогуливался по Пассажу панорам. Погода была мягкая, только что прошел короткий ливень, загнавший под крышу Пассажа множество народа. Толпа с трудом пробиралась по узкому проходу между лавками. Под застекленной крышей, испещренной перламутровыми пятнами, разливались потоки резкого света, горевшего в белых шарах, в красных фонарях, в голубых транспарантах, в гирляндах газовых рожков, в огненных очертаниях исполинских часов и вееров, пламеневших над головами; за чисто промытыми стеклами, под ослепительным светом рефлекторов, играли всеми красками витрины, сверкали драгоценности ювелиров, искрились хрустальные вазы кондитерских, сияли светлые шелка шляпных мастерских, а среди расписной радуги вывесок виднелась вдали огромная багровая перчатка, словно отрубленная, окровавленная рука, схваченная у запястья желтой манжетой.

Граф Мюффа добрел до бульвара и, бросив взгляд на шоссе, медленно зашагал обратно, держась поближе к витринам. В сыром и теплом воздухе Пассажа висела светящаяся дымка. Гулко отдавались шаги людей, топавших по каменным плитам, мокрым от зонтов, но не слышно было обычного гомона. Графа то и дело толкали, и он видел, как поворачиваются к нему с безмолвным любопытством лица, казавшиеся мертвенно-бледными при свете газовых фонарей. Спасаясь от этих вопрошающих взглядов, он остановился перед писчебумажным магазином и с глубоким вниманием принялся рассматривать выставку пресс-папье в виде стеклянных шаров, в которых сквозили экзотические пейзажи и цветы.

Он ничего не видел, он думал о Нана. Почему она опять солгала? Утром прислала записку, предупреждая, чтобы вечером он не трудился приходить, — ее не будет дома: заболел Луизэ, и она останется у тетки, проведет всю ночь у постели ребенка. Граф, заподозрив неправду, явился вечером, и привратница сообщила ему, что Нана только что уехала в театр. Это его удивило: она не была занята в новой пьесе. Зачем солгала, да и что ей делать нынче вечером в Варьете?

Какой-то прохожий толкнул его, граф безотчетно перешел от пресс-папье к витрине другой лавки и принялся с сосредоточенным вниманием разглядывать выставленные за стеклом записные книжки, портсигары с вытесненной сбоку одинаковой голубой ласточкой. Да, Нана переменилась. В первое время, когда она возвратилась из деревни, он просто с ума сходил от счастья, — она осыпала поцелуями его лицо, касалась губами бакенбардов, ластилась к нему как кошечка; клялась, что он ее любимый песик, ее душенька, единственный мужчина, которого она обожает. Он уже не боялся Жоржа — мать не выпускала мальчугана из Фондета. Правда, возле Нана еще маячил толстый Штейнер, которого граф, как полагал, уже успел вытеснить, однако он не осмеливался объясниться с Нана начистоту. Он знал, что у Штейнера жесточайшие денежные затруднения, — того и гляди его прогонят с биржи, — и что он цепляется за акционеров Ландских Солончаков, пытаясь выжать из них последний взнос. Иной раз граф сталкивался со Штейнером у Нана, но она с рассудительным видом говорила, что совесть не позволяет ей выгнать Штейнера как собаку, ведь он столько на нее потратил. Впрочем, уже три месяца граф Мюффа жил в каком-то чувственном угаре и ясно отдавал себе отчет лишь в одном: без Нана он не может. Это было запоздалое пробуждение плоти, которое сродни плотоядности младенчества, и тут уж не оставалось места ни самолюбию, ни ревности. Лишь одно было ему ясно: Нана не так ласкова, как прежде, она больше не целует его бакенбарды. Это очень тревожило его, и, как человек, неопытный в любовных делах, он все пытался угадать, чем она недовольна. Ведь уж он-то, кажется, удовлетворял все ее прихоти. И снова он вспомнил записку, полученную утром, все это нагромождение лжи просто для того, чтобы провести вечер в своем же театре. Под напором толпы он перешел на другую сторону Пассажа и вновь принялся ломать себе голову, уставившись на окно ресторана, где были выставлены ощипанные куропатки и огромный лосось.

Наконец он оторвался от этого зрелища. Встрепенувшись, поднял голову и увидел, что стрелки на светящемся циферблате подходят к девяти. Нана скоро выйдет, он поговорит с ней, он заставит ее сказать правду. И граф направился к театру Варьете, вспоминая вечера, которые провел здесь в Пассаже, поджидая Нана у театрального выхода. Все лавки были ему знакомы, он привык к здешним запахам, которые пропитывали воздух, примешиваясь к испарениям газа: разносится крепкий запах кожаных изделий, из подвала кондитерской поднимается сладкий аромат ванили и шоколада, из открытых дверей парфюмерных лавок тянет мускусом. Он не осмелился останавливаться перед теми окнами, за которыми виднелись бледные лица продавщиц, тем более что они взирали на него благодушно, как на старого знакомого. Минуту он с преувеличенным интересом разглядывал длинный ряд круглых окошечек, прорезанных над лавками, словно заметил их в первый раз среди этого скопища вывесок. Дойдя до бульвара, он постоял там немного. Дождь падал теперь мельчайшей водяной пылью, ее холодное прикосновение к рукам как-то успокаивало. Мюффа вспомнилось, что жена его гостит в окрестностях Макона, в именье своей приятельницы г-жи де Шезель, которую с осени приковал к постели тяжелый недуг. Экипажи катились по мостовой, разбрызгивая жидкую грязь. Мюффа подумал, что в деревне, должно быть, ужасно скучно в такую мерзкую погоду. Но вдруг его охватило беспокойство, он повернул обратно в душный и теплый Пассаж и пошел размашистыми шагами, расталкивая прохожих; ему подумалось, что, если Нана догадается о слежке, она удерет через Монмартрскую галерею.

Теперь граф сторожил около театра, у самой двери. Он не любил ждать здесь, опасаясь, что его увидит кто-нибудь из знакомых. Это место, где сходятся галерея Варьете и галерея Сен-Марк, — весьма подозрительный закоулок с плохо освещенными лавчонками, с сапожной мастерской, где никогда не бывает заказчиков, с мебельными магазинами, где все покрыто пылью, с закопченной читальней, где по вечерам лампы с абажурами разливают дремотный зеленоватый свет; у артистического входа терпеливо ждали хорошо одетые господа, прохаживаясь среди всякого хлама, загромождавшего подступы к театру, и выслушивали шуточки подвыпивших машинистов и обтрепанных фигуранток. Дверь освещал одинокий газовый фонарь с облезлыми матовыми стеклами. У Мюффа мелькнула мысль расспросить тетушку Брон, но стало страшно, как бы об этом не предупредили Нана, — тогда она непременно улизнет через другой подъезд, выходящий на бульвар. Он опять зашагал, решив ждать до тех пор, когда станут запирать ворота, рискуя, что его попросят уйти, как это уже было раза два; сердце у него тоскливо сжималось при мысли, что, быть может, придется провести ночь в одиночестве.

Всякий раз, как из театра выходили простоволосые девицы и мужчины в грязных сорочках, с любопытством таращившие на него глаза, граф отходил в галерею и останавливался под окном читальни. И опять между двумя афишами, наклеенными прямо на стекло, открывалась все та же картина: какой-то маленький старичок сидел, вытянувшись за огромным столом, под зеленым пятном света, и читал зеленую газету, держа ее зелеными руками. В десять часов без нескольких минут у артистического подъезда появился еще один кавалер, высокий, представительный, элегантный блондин в свежих перчатках, и тоже стал прохаживаться перед театром. При каждом повороте мужчины бросали друг на друга косые, недоверчивые взгляды. Граф доходил до того места, где скрещивались две галереи и где срезанный угол украшало высокое зеркальное панно, и, видя в нем себя, такого степенного, важного, корректного, испытывал смешанное чувство стыда и страха.

Пробило десять. Мюффа вдруг подумал, что ему очень легко убедиться, сидит ли Нана в своей артистической уборной или нет. Он поднялся по трем ступенькам, прошел через маленький вестибюль, выкрашенный желтой краской, и пробрался во двор через дверь, закрывавшуюся только на задвижку. Тесный, сырой и темный, как колодец, двор со зловонными отхожими местами, водопроводным краном, старой кухонной плитой и зелеными растениями в горшках, которые выставила привратница, был в этот час затянут серой дымкой; но две высокие стены, прорезанные окнами, сверкали огнями: внизу помещалась бутафорская и пожарный пост, налево — контора администрации, направо и вверху — артистические уборные. Казалось, во тьме этого колодца ярко пылают пасти разожженных печей. Граф тотчас увидел на втором этаже освещенное окно уборной Нана. У него сразу отлегло от сердца; довольный, счастливый, он позабыл обо всем и, устремив глаза на окно, стоял, не замечая ни липкой грязи под ногами, ни тошнотворного вековечного смрада парижских задворков. Из прохудившейся дождевой трубы падали крупные капли. Луч от газового рожка, протянувшийся из окна сторожки мадам Брон, позолотил замшелые каменные плиты двора, низ стены, почерневшей от сточных вод, а в углу старые ведра, разбитые горшки и тощую фуксию, выращенную в щербатой кастрюле. Вдруг щелкнул шпингалет в окне, и граф поспешил спастись бегством.

Теперь Нана скоро выйдет; он опять вернулся к читальне: в дремотном полумраке, в единственном тусклом световом пятне, неподвижно сидел все тот же старичок, уткнувшись носом в газету. Затем Мюффа побродил еще немного. Теперь он описывал более широкие круги, пересекал Главную галерею, потом шел по галерее Варьете до галереи Фейдо, пустынной и холодной, утопавшей в зловещем мраке. Затем поворачивал обратно, проходил мимо театра, заворачивал за угол галереи Сен-Марк и добирался даже до Монмартрской галереи, где его заинтересовала машинка, пилившая в бакалейной лавке сахар. Но когда он проделывал этот путь в третий раз, его охватил страх, что Нана ускользнет за его спиной, и он сразу же махнул рукой на свою гордость. Он встал прямо перед дверью театра рядом с элегантным блондином, и они обменялись взглядом, исполненным братского смирения, в котором, однако, сквозил страх соперничества. Их обоих толкали театральные машинисты, вышедшие покурить в антракте, но ни тот, ни другой не смели выразить недовольство. На пороге появились три рослые, растрепанные, грязноватые девицы, они с хрустом грызли яблоки и выплевывали огрызки; оба господина остались на своем посту и стойко выдерживали бесстыжие взгляды и циничные намеки этих нахалок, которые подталкивали друг друга локтем, стараясь шутки ради навалиться на незнакомых мужчин. Но тут как раз вышла Нана и спустилась по ступенькам. Увидев Мюффа, она побелела.

— Ах, это вы? — пробормотала она.

Узнав ее, язвительно хихикавшие фигурантки испуганно выстроились в ряд и застыли с серьезными лицами, словно провинившиеся горничные, застигнутые хозяйкой на месте преступления. Высокий блондин отошел в сторону, очевидно успокоившись, но вместе с тем и опечаленный.

— Ну что же вы, давайте руку! — нетерпеливо скомандовала Нана.

Они не спеша тронулись в путь. Граф, собиравшийся задать ей столько вопросов, не знал, что сказать. Первой начала сама Нана и скороговоркой рассказала нелепейшую историю: в восемь часов она была у тетки, но так как Луизэ стало гораздо лучше, решила заглянуть на минутку в театр.

— Какое-нибудь важное дело? — спросил граф.

— Конечно. Идет новая пьеса, — ответила Нана, замявшись. — Им хочется знать мое мнение.

Мюффа понял, что она лжет. Но, чувствуя тепло ее руки, крепко опиравшейся на его руку, он совсем размяк. Исчезли и гнев и обида, будто не было долгого ожидания; теперь для него важно было лишь одно — не отпускать ее, раз она с ним. Завтра он постарается узнать, зачем она приходила в театр, что делала в своей уборной. Нана по-прежнему была какая-то растерянная, поглощенная своими мыслями и, видимо, старалась что-нибудь придумать. На углу галереи Варьете она вдруг остановилась перед витриной магазинчика, торговавшего веерами.

— Посмотри! — прошептала она. — Какая прелесть! Белые перья и перламутровая оправа. Очень мило! — Потом равнодушным тоном спросила: — Так ты меня проводишь домой?

— Ну, разумеется, — удивленно отозвался он. — Раз твоему ребенку лучше.

Нана пожалела о своей выдумке. Но, может быть, у Луизэ будет новый приступ. Пожалуй, лучше ей вернуться в Батиньоль. Мюффа предложил поехать вместе, и тогда она не стала настаивать. Ее охватила холодная злоба женщины, которая попала в западню, да еще вынуждена мило улыбаться. Наконец она смирилась, надеясь выиграть время. Лишь бы только избавиться от графа до полуночи, и все устроится так, как надо.

— Ах да, правда! Ты нынче вечером холостяк, — сказала она. — Жена вернется только завтра утром, верно?

— Да, — ответил Мюффа, несколько смущенный, что Нана так фамильярно говорит о графине.

А Нана, словно нарочно, не оставляла этой темы, спрашивала, когда прибудет поезд, осведомилась, поедет ли он на вокзал встречать жену. И опять замедлила шаг, как будто ее заинтересовали витрины лавок.

— Погляди-ка! — воскликнула она, остановившись перед витриной ювелира. — Какой хорошенький браслет!

Она обожала Пассаж панорам. Со дней юности у нее сохранилась страсть к мишуре, к дешевым безделушкам, к поддельным драгоценностям, к накладному золоту, к изделиям из картона, выделанного «под кожу». Всякий раз, проходя по Пассажу, она не могла оторваться от витрин, совсем как в те времена, когда нищей девчонкой бродила здесь и замирала от восторга перед окном кондитерской, разглядывая всяческие сладости, слушала, как в соседней лавке играет шарманка, глазела на дешевенькие безделушки неестественно яркой расцветки, на коробочки, оклеенные лакированными ореховыми скорлупками, подставки для зубочисток в виде миниатюрных корзинок тряпичника, на Вандомские колонны и обелиски с прикрепленными к ним термометрами. Но в этот вечер она была слишком встревожена, она смотрела и ничего не видела. Да что же это такое в конце концов! Связал ее этот граф по рукам и ногам. Надоело! В ней нарастало чувство возмущения, яростная потребность выкинуть какую-нибудь глупость. Не такое уж это удовольствие иметь дело с порядочными господами!.. Только что она разорила принца, разорила Штейнера, пустила деньги по ветру, сама не зная на что, на разные ребячества. Даже не полностью обставила квартиру на бульваре Османа, успела загромоздить мебелью и всем прочим одну лишь гостиную, обитую алым атласом. К тому же кредиторы не давали ей покою и мучили еще сильнее, чем в то время, когда она сидела без гроша, что не переставало ее удивлять, ибо Нана считала себя образцом бережливости. Этому мошеннику Штейнеру лишь с большим трудом удалось в нынешний месяц наскрести для нее тысячу франков, и то, когда она пригрозила вышвырнуть его за дверь, если он посмеет явиться с пустыми руками. Что касается Мюффа, то это сущий болван, он и понятия не имеет, сколько нужно давать денег, на него даже и сердиться нельзя за скупость. Ах, с каким бы удовольствием послала она к черту всех этих господ, если бы не внушала себе двадцать раз на дню правила хорошего поведения. «Надо быть благоразумной», — твердила ей Зоя каждое утро. Да и сама она благоговейно хранила в памяти тот день, когда ей в Шамоне явилось видение, которое со временем делалось все навязчивее и величественнее. Вот почему, хотя ее трясло от сдерживаемой злобы, она покорно шла под руку с графом, пробираясь среди редевшей толпы, останавливалась, мешкая то у одной витрины, то у другой. Но мостовые уже подсыхали, свежий ветер, врываясь в галерею с застекленной крышей, выдувал оттуда тепло, раскачивал цветные фонари, гирлянды газовых рожков и гигантский веер, пылавший, как фигурный фейерверк. У дверей ресторана лакей тушил фонари, в пустых, ярко освещенных лавках кассирши, недвижно сидевшие за конторкой, казалось, спят с открытыми глазами.

— Ах, какая прелесть! — умилилась Нана перед витриной последней лавки, мимо которой она было прошла, но возвратилась, чтобы полюбоваться фарфоровой левреткой, застывшей с поднятой лапкой перед птичьим гнездышком, спрятанным в цветущем розовом кусте.

Наконец они вышли из Пассажа, но Нана не пожелала взять извозчика — погода прекрасная, спешить некуда, приятно пройтись пешком. А когда они подошли к «Английскому кафе», ей вдруг вздумалось зайти туда, полакомиться устрицами, — она уверяла, что из-за болезни Луизэ не ела с самого утра. Мюффа не посмел противоречить. До сих пор он нигде не показывался с нею и теперь, спросив отдельный кабинет, рысцой пронесся по коридору. Нана спокойно следовала за ним с видом постоянной клиентки заведения; и они уже собирались войти в кабинет, дверь которого предупредительно распахнул лакей, как вдруг из соседней залы, где раздавались бурные взрывы хохота, веселые крики, выскочил какой-то мужчина. Это был Дагне.

— Смотри-ка, Нана! — воскликнул он.

Граф юркнул в кабинет, оставив дверь полуоткрытой. Но когда его сутулая спина промелькнула перед Дагне, тот подмигнул, добавив шутовским тоном:

— Черт побери! Вон как ты вознеслась! Теперь ты их берешь себе прямо из Тюильри!

Нана улыбнулась и приложила палец к губам. Она видела, что Дагне преуспевает, и была рада встретиться с ним, ибо отчасти сохранила к нему нежность, хотя он, подлец, сделал вид, будто не узнал ее, когда был с порядочными дамами.

— Ну, что поделываешь? — по-приятельски спросила она.

— Решил остепениться. Право, право! Думаю вступить в законный брак.

Нана с жалостливым видом пожала плечами. А он все в том же шутливом тоне стал плакаться на свою участь. Ну что это за жизнь! Выигрываешь на бирже пустяки, хорошо, если хватает на букет даме, чтобы не прослыть невежей. За полтора года он промотал триста тысяч франков. А теперь решил быть практичным, жениться на богатой и в конце концов стать префектом, как его папаша. Нана слушала с недоверчивой улыбкой. И кивком головы указала на соседнюю залу:

— С кем пируешь?

— О, нас тут целая шайка! — весело заговорил он, забывая в пьяном угаре все свои матримониальные проекты. — Вообрази, Леа рассказывает, как она путешествовала по Египту. Вот смех! Особенно один случай с купанием!..

И он рассказал этот случай. Нана с удовольствием слушала его болтовню и не спешила уходить. Они стояли друг против друга, прислонившись к стенкам коридора. Под низким потолком горели газовые рожки, портьеры пропитались кухонным чадом. Кутившая рядом компания подняла такой шум, что временами ничего не было слышно, и они невольно сближали головы. Раза три в минуту мимо них пробегали лакеи с подносами, и приходилось давать им дорогу. Тогда Нана с Дагне жались к стенке и спокойно продолжали беседовать, чувствуя себя как дома среди пьяных криков и грубой суетни ресторанной прислуги.

— Посмотри-ка, — прошептал Дагне, указывая на дверь кабинета, куда проскользнул Мюффа.

Оба оглянулись — створки слегка шевелились, как от дуновения ветерка. Наконец с неестественной медленностью и совершенно бесшумно дверь закрылась. Нана и Дагне тихонько засмеялись.

— Кстати, ты знаешь, какую статью про меня написал Фошри?

— «Золотая муха»? Знаю, конечно. Читал. Только не хотел говорить, боялся, тебе будет неприятно.

— Неприятно? Почему? Она же длинная.

Нана было лестно, что ее особой занимались в «Фигаро». Если бы не пояснения ее парикмахера Франсиса, который принес ей газету, она и не поняла бы, что в статье речь идет о ней. Дагне, насмешливо ухмыляясь, исподтишка наблюдал за Нана. Раз она довольна, чего же другим за нее огорчаться?

— Позвольте! — крикнул лакей и, толкнув их, пробежал мимо, держа обеими руками блюдо с вынутым из формы мороженым.

Нана направилась было к кабинету, где ее ждал Мюффа.

— Ну, прощай! — сказал Дагне. — Ступай к своему рогоносцу.

Нана опять остановилась.

— Почему ты его зовешь рогоносцем?

— Да потому, что он рогоносец.

— Вот как, — просто сказала она.

— А ты что ж, не знала? Его супруга спит с Фошри, дорогая моя. Кажется, роман начался еще в деревне… Нынче, когда я собрался идти сюда, Фошри от меня улепетнул, и я подозреваю, что к нему сегодня вечером пожалует его красавица. Они изобрели предлог для свидания — госпожа графиня будто бы уехала за город.

Нана даже онемела от волнения.

— Так я и думала! — сказала она наконец, хлопнув себя по ляжкам. — Сразу догадалась, как только увидела ее в прошлый раз на дороге… Ну как это можно! Порядочная женщина и вдруг изменяет мужу, да еще с такой сволочью, как Фошри! Этот ее хорошим вещам научит!

— Подумаешь! — злобно пробормотал Дагне. — Разве ей впервые? Она в этих делах знающая… Побольше, чем Фошри.

Нана негодующе заахала.

— Да что ты? Неужели правда?.. Вот тебе и высший свет! Грязь какая!

— Прошу прощения! — крикнул лакей, нагруженный бутылками. Собеседникам пришлось отступить друг от друга.

Дагне опять притянул к себе Нана и долго не выпускал ее руки. Голос у него вдруг стал кристально чистый, нежнее гармоники, в чем и был секрет его успеха у таких женщин.

— Прощай, дорогая!.. Помни, я по-прежнему тебя люблю.

Она отодвинулась и, улыбаясь, посмотрела на него. Он едва расслышал ее слова, заглушенные громовыми криками и возгласами «браво!», от которых содрогались двери залы, где шла попойка.

— Глупыш! — сказала она. — Все кончено… Но это ничего не значит. Зайди ко мне как-нибудь на днях. Поболтаем.

И вдруг с самым серьезным лицом воскликнула тоном искреннего негодования:

— Ах, так он рогоносец!.. А знаешь, мне это противно! Терпеть не могу рогачей!

Когда она вошла наконец в кабинет, Мюффа сидел на диванчике, смиренный, бледный, нервно постукивая по столу. Он не сделал ни малейшего упрека. Нана была глубоко взволнована и уже не знала — жалеть или презирать его. Бедненький! Мерзавка жена так подло его обманывает! И Нана хотелось кинуться ему на шею, утешить. Но что ни говори, а ведь это по заслугам: с женщинами он сущий болван, поделом ему, впредь будет умнее. Однако жалость взяла верх. Вот почему, поев устриц, она не решилась прогнать графа, как задумала было вначале. Они посидели в «Английском кафе» всего с четверть часа и вместе вернулись к ней, на бульвар Османа. Было одиннадцать часов вечера; до полуночи вполне можно найти способ как-нибудь помягче выпроводить его.

Из осторожности она еще в передней дала Зое распоряжение:

— Ты посторожи. И когда тот придет, вели ему не шуметь, если граф еще будет у меня.

— А куда же я его дену, мадам?

— Пусть посидит на кухне. Так вернее.

Мюффа уже снял с себя в спальне сюртук. В камине пылал огонь. Обстановка была все та же: мебель палисандрового дерева, мягкие кресла и стулья, обитые шелковым штофом с голубыми цветами по серому полю; таким же штофом обтянуты были стены. Нана дважды собиралась все тут переменить: в первый раз возмечтала о спальне, обитой черным бархатом, а второй раз — голубым атласом с розовыми бантами; но как только Штейнер соглашался и выдавал требуемую сумму, она тут же пускала деньги по ветру. Удовлетворила она только одну свою прихоть — положила перед камином тигровую шкуру и повесила под потолком хрустальный фонарь.

— А мне, знаешь, не хочется спать, я не лягу сейчас, — сказала она графу, запирая дверь спальни.

— Как тебе угодно, — пролепетал он.

Без свидетелей граф обычно безропотно покорялся Нана. Больше всего он боялся ее рассердить.

Однако, садясь у огня, он стащил с ног также и штиблеты. Одним из любимых удовольствий Нана было раздеваться перед зеркальным шкафом, чтобы видеть себя с ног до головы. Она сбрасывала все, вплоть до рубашки, и, стоя перед зеркалом нагая, самозабвенно любовалась собой. Она обожала свое тело, восхищалась своей атласной кожей, линиями гибкого стана и серьезно, внимательно рассматривала свое отражение, поглощенная страстной любовью к самой себе. Нередко ее заставал в такие минуты парикмахер, но она даже головы не поворачивала. Мюффа тогда сердился, и это ее крайне удивляло. Чего он злится? Она ведь не для других старается, а для себя.

В тот вечер, желая получше разглядеть себя, она зажгла шесть свечей, вставленных в бра. Но, снимая рубашку, вдруг остановилась и задала вопрос, уже давно вертевшийся у нее на языке:

— Ты читал статью в «Фигаро»? Газета на столе.

Ей вспомнилась усмешка Дагне, и ее вдруг взяло сомнение. Если мерзавец Фошри посмел ее разругать, она ему отомстит.

— Говорят, там речь идет обо мне, — продолжала она деланно-равнодушным тоном. — Как ты думаешь, дусик, это верно, а?

И, выпустив из рук рубашку, она так и осталась стоять перед Мюффа голая, ожидая, пока он прочтет статью. Читал он медленно. В статейке Фошри, озаглавленной «Золотая муха», рассказывалась история продажной женщины: родившись в семье потомственных пьяниц, она унаследовала от четырех-пяти поколений кровь, отравленную ядом нищеты и алкоголя, страшный недуг, который у нее превратился в нервное расстройство половой сферы. Она выросла в предместье, была дочерью парижской улицы, высокая, статная, с великолепным телом, красивая, словно растение, пышно расцветшее на куче навоза. И стала мстительницей за нищих и обездоленных, чьим порождением она была. С нею поднялась на поверхность общества и начала разлагать аристократию та гниль, которая при всеобщем попустительстве бродит в низах, в народе. Эта женщина стала силою природы, разрушительным началом; сама того не желая, она развращала, растлевала весь Париж, соблазняя его своими белыми бедрами, нагоняла порчу на всю столицу, подобно тому как в определенные дни месяца у женщины портится молоко. В конце статьи автор сравнивал ее с мухой — с мухой золотой, как солнце, мухой, слетевшей с нечистот, мухой, всасывающей в себя трупный яд из падали, что гниет по обочинам дорог, с мухой, которая жужжит, кружит, сверкает, словно драгоценный камень, и, проникая даже во дворцы, отравляет мужчин одним своим прикосновением.

Мюффа поднял голову и устремил неподвижный взгляд на огонь.

— Ну как? — спросила Нана.

Мюффа не ответил. Он сделал вид, что хочет перечитать статью. По спине у него пробежал холодок. Статья была написана прескверно, вычурным языком, грешила витиеватыми оборотами, нелепо причудливыми сравнениями. И все же граф был потрясен, внезапно в его душе всколыхнулось все, о чем он боялся думать последние месяцы.

Он вскинул глаза. Нана стояла перед зеркалом, восторженно взирая на себя. Изогнувшись, она внимательно всматривалась в свое отражение, стараясь разглядеть родинку, которая сидела на правом бедре, трогала ее кончиком пальца, изгибалась еще больше, чтобы заметнее выступала эта отметинка, очевидно находя, что темная родинка очень оригинальна и мила как раз здесь. Затем она принялась внимательно разглядывать все свое тело по частям, забавляясь этим исследованием, полная любопытства испорченного ребенка. Она всегда как будто впервые видела себя; лицо ее выражало тогда восторженное изумление, словно у девочки-подростка, вдруг открывшей, что она уже становится женщиной. Она медленно раскинула руки, выпятив торс, торс пухлой Венеры, откинулась, смотрела на себя и спереди и сзади, вставала боком, любуясь очертанием груди и мягко округлыми линиями бедер. И, наконец, придумав новую игру, начала с наслаждением покачиваться справа налево, слева направо, расставив колени, вращая бедрами в почти судорожной дрожи, словно восточная алмея, исполняющая танец живота.

Мюффа не отрывал от нее глаз. Нана внушала ему страх. Газета выпала у него из рук. В эту минуту просветления он ненавидел себя. Нрав журналист: за три месяца Нана отравила ядом разложения жизнь графа; гнусность, о существовании которой он прежде и не подозревал, проникла теперь во все его поры. Он уже гнил на корню. На мгновение он ясно увидел проявление этого зла, увидел, как ядовитые его ферменты вносят распад. Сам он отравлен. Семья рушится. Какой-то камешек в фундаменте общества рассыпается в прах. Но он не мог отвести взгляда от Нана. Смотрел на нее пристально, пытаясь исполниться отвращением к ее наготе.

Нана теперь не шевелилась. Она переплела на затылке пальцы и, расставив локти, запрокинула голову. Он смотрел на нее снизу и видел в зеркале ее полузакрытые глаза, ее полуоткрытые губы, все ее лицо, расплывшееся в самовлюбленной улыбке; распустившиеся рыжие волосы покрывали спину, словно львиная грива. Он видел выпуклый, как щит, живот, крутые сильные бока, тугую грудь воительницы с крепкими мышцами под покровом атласной кожи. Изящная, чуть волнистая линия шла к локтю, спускалась к бедру и сбегала вниз к узкой ступне. Мюффа следил взглядом за этим нежным силуэтом, за этими струящимися очертаниями ослепительно белого тела, по которому пробегали золотистые блики, за милыми округлостями, на которые пламя свечей клало перламутровые отблески, Ему вспомнился прежний его ужас перед женщиной, перед этим апокалиптическим чудовищем похоти, от которого исходит звериный запах. Все тело Нана было покрыто рыжеватым пушком, кожа поэтому казалась бархатной, а в изгибе крупа, в мясистых ляжках, в глубоких складках, укрывавших своей волнующей тенью тайну пола, и впрямь было нечто звериное, что-то от породистой кобылицы. Это было драгоценное животное, действующее бессознательно, как сила природы, животное, одним уж своим запахом отравляющее все окрест. И Мюффа смотрел завороженный, одержимый страстью до такой степени, что, даже когда он закрыл глаза, чтобы не видеть, животное вновь предстало перед ним во мраке, стало исполинским, грозным и приняло бесстыдную позу. Он знал: теперь Нана вечно будет перед его глазами, она вошла в его плоть и кровь. Навсегда.

Но вдруг Нана сжалась комочком, как будто трепет неги пробежал по ее телу. Глаза влажно заблестели, она съежилась, словно хотела полнее ощутить самое себя. Затем разжала руки, уронила их, потом, мягко скользнув ладонями по плечам, нервно коснулась грудей, стиснула их руками. И, самовлюбленно млея, в какой-то истоме, пробиравшей ее до последней жилки, с кошачьей гибкостью потерлась правой щекой о правое плечо, затем левой щекой о левое. Жадный рот дышал жаром страстного желания. Она вытянула шею и приникла долгим поцелуем к своей руке возле подмышки, лукаво улыбаясь другой Нана, которая в зеркале тоже целовала себя.

У Мюффа вырвался долгий вздох. Эта игра с самой собой доводила его до исступления. Сразу, словно порывом урагана, смело все его покаянные мысли. Он бросился к Нана, грубо охватил ее и опрокинул на ковер.

— Пусти меня! — кричала она. — Пусти! Ты мне делаешь больно.

Он сознавал свое поражение; он знал, что она тупое, низменное, лживое существо, и все же хотел ее даже такою растленной.

— Ох! Вот уж глупости! — яростно восклицала она, когда Мюффа отпустил ее и она встала.

Но тут же Нана успокоилась: теперь он наверняка уйдет. Надев ночную рубашку, отделанную кружевами, она уселась на пол перед камином. Это было ее любимое место. Удобно устроившись, она снова принялась расспрашивать о статье Фошри. Граф отвечал уклончиво, желая избежать неприятной сцены. Впрочем, Нана заявила, что пусть Фошри убирается подальше! Потом замолкла и принялась ломать себе голову, придумывая, как бы выпроводить графа. Ей хотелось сделать это деликатно, по доброте душевной она не любила доставлять людям огорчение; когда же она вспомнила, что граф оказался еще и рогоносцем, то даже растрогалась.

— Слушай, — сказала она наконец, — так, значит, ты ждешь жену завтра утром?

Мюффа с сонным видом полулежал в кресле, чувствуя вялость во всем теле. Он ответил кивком. Нана серьезно смотрела на него; видно было, что она решает в голове какую-то трудную задачу. Подвернув под себя одну ногу, она держала босую ступню в руках и машинально ее теребила, отчего еле заметно колыхались кружева сорочки.

— А ты давно женат? — спросила она.

— Девятнадцать лет, — ответил граф.

— Вон как!.. А жена ничего? Приятная? Дружно живете?

Он молчал. Потом смущенно проговорил:

— Ты же знаешь, я просил тебя никогда не говорить о таких вещах.

— Не говорить! Еще что? А почему? — крикнула она, вдруг рассердившись. — Нельзя и спросить про его жену! Что ее убудет, что ли, если я про нее поговорю. Все женщины, милый мой, одним миром мазаны…

И вдруг спохватилась, опасаясь сказать лишнее. При этом она так умилилась своей доброте, что взглянула на графа почти снисходительно. Бедняга, надо его пощадить. Тут ей пришла веселая мысль, и она, улыбаясь, уставилась на графа.

— Слушай, — продолжала она, — я тебе не говорила, какие сплетни Фошри распускает про тебя? Вот гадюка! Мне-то что на него сердиться, раз он про меня написал неплохо. Но как хочешь, а он настоящая гадюка!

И, рассмеявшись, она выпустила из рук ногу, ползком подобралась к графу и, прижавшись грудью к его коленям, вскинула на него глаза.

— Представь, он клянется и божится, что ты еще невинный был, когда женился… Ну, скажи, неужели невинный был? Неужели правда?

Она впилась в него взглядом, подняв руки, ухватила его за плечи, трясла, требуя признания.

— Ну, конечно, — ответил он наконец строгим тоном.

Тогда она снова повалилась на пол у его ног и, заливаясь хохотом, лепетала, награждая его шлепками:

— Вот так штука! Ну и умора! Да ты просто чудо! Но послушай, бедный песик, ты, верно, был дурак дураком! Ведь это смехота, когда мужчина ничего не умеет! Право, хотела бы я тогда на вас посмотреть!.. Как же у вас обошлось? Хорошо? Ну, расскажи хоть немножко… Расскажи, пожалуйста!

Она засыпала его вопросами, требовала рассказать все, во всех подробностях. И при этом так заразительно хохотала, так корчилась от смеха, так заливалась, так мило при этом задиралась ее рубашка, а по коже пробегали золотые отблески огня, что граф не мог устоять и слово за словом рассказал ей о своей брачной ночи. Он уже не испытывал никакой неловкости. Ему даже самому было забавно описывать, как он «просветился», если говорить по-приличному. Правда, из стыдливости он старался выбирать слова. Нана разошлась и стала расспрашивать о графине. Мюффа сообщил, что она прекрасно сложена, но холодна как лед, и даже имел подлость добавить:

— Не беспокойся, тебе ревновать к ней нечего!

Нана перестала смеяться. Она села на прежнее место, повернувшись спиной к огню, и, подхватив руками коленки, уткнулась в них подбородком. Подумав, она серьезным тоном заявила:

— Мой милый, плохо дело, когда муж оказывается простофилей в первую ночь.

— Почему? — удивленно спросил граф.

— Да уж потому, — назидательно протянула Нана.

И начала поучать его, важно кивая головой. Потом удостоила выразить свое мнение яснее.

— Я-то ведь знаю, как все происходит… Ну так вот, милый мой, женщины простофиль не любят. Они, конечно, ничего не говорят, им стыдно сказать, сам понимаешь. Но, будь уверен, думают они об этом частенько. И рано или поздно, муж и знать ничего не знает, а уж она на стороне устроилась. Вот оно как, душенька.

Граф, видимо, не понял. Тогда она уточнила. Говорила Нана то по-матерински заботливо, то по-приятельски, от доброго сердца. С тех пор как она узнала, что Мюффа рогоносец, тайна ее тяготила, ей безумно хотелось с ним об этом поговорить.

— Боже мой! Что же это я лезу не в свое дело!.. Но я потому говорю, что хочется, чтобы все были счастливы… Мы ведь по душам говорим, верно? Можешь ты мне ответить откровенно?..

И, не договорив, переменила положение, — ей стало жарко у камина.

— Ох! Здорово жжет! Спина чуть не сгорела… Погоди, сейчас погрею живот. Очень полезно от всяких болей!

И, повернувшись грудью к огню, подвернув под себя ноги, спросила:

— Слушай, ты с женой больше не спишь?

— Нет, что ты! Клянусь тебе! — ответил Мюффа, боясь сцены ревности.

— И ты считаешь, что она ледышка?

Он утвердительно кивнул головой.

— И поэтому ты и любишь меня? Верно? Да отвечай, не бойся. Я не рассержусь.

Мюффа опять кивнул.

— Отлично! — сказала Нана. — Я так и думала. Эх, бедный ты песик!.. Знаешь мою тетку Лера? Вот когда она придет, попроси ее рассказать про зеленщика, который живет напротив… Представь себе, этот самый зеленщик… Ох, черт, до чего жжет! Сейчас повернусь… Поджарю левый бочок.

Она подставила бок волне тепла, и вдруг ей пришла забавная мысль, она принялась вышучивать себя, как добродушное животное, радуясь своему цветущему упитанному телу, такому розовому в отсветах огня.

— Посмотри-ка, правда, я похожа на гусыню… Ей-богу, совсем как гусыня на вертеле… Поворачиваюсь, поворачиваюсь, — того и гляди изжарюсь в собственном соку.

Ее снова одолел смех, но вдруг послышался гул голосов. Стукнули двери. Мюффа вопросительно оглянулся. Вид у Нана сразу стал серьезный и встревоженный.

— Наверно, Зоя выпустила своего кота, — сказала она. — Проклятый котище, того и гляди все перебьет!

Уже половина первого, с чего это ей взбрело на ум хлопотать о своем рогоносце? Вот теперь пришел другой. А этого надо выставить.

— Ты что-то хотела рассказать, — снисходительно спросил граф, не помня себя от радости, что она так мила с ним.

Но ей хотелось поскорее прогнать его, настроение резко переменилось, она стала грубой и уже не выбирала слов:

— Ах да! Зеленщик и его жена?.. Ну вот, мой милый, они друг к другу так ни разочка и не прикоснулись, ни разочка!.. Она, понимаешь, очень даже была не прочь, а он, дурак, не понимал… Он и думал, что она, мол, деревяшка, и стал ходить к потаскушкам. Они его развлекали всякими пакостями, а она тоже в долгу не оставалась, нашла себе молодчиков половчее, чем ее простак муж. Дело всегда плохо оборачивается, если нет согласия. Я-то хорошо знаю.

Мюффа побледнел, поняв наконец намек, и попросил ее замолчать. Но Нана уже было не остановить.

— Оставь меня в покое! Не будь вы такие скоты, вы бы к своим женам ластились не хуже, чем к нам, а не будь ваши жены такие дуры, они сумели бы удержать вас при себе не хуже, чем мы умеем вас подцепить… Все-то вы кривляетесь!.. Так-то вот! Намотай себе на ус.

— Не говорите о порядочных женщинах, — резко сказал граф, — вы их не знаете.

Нана вдруг выпрямилась.

— Не знаю? Я их не знаю? Да они неряхи, ваши порядочные женщины! Да, да, неряхи! Кто из ваших порядочных осмелится показаться вот так, как я сейчас? Найди-ка такую. Уж ты лучше помолчи, не смеши меня, право! Порядочные женщины! Не выводи меня из себя, а то разозлишь, и я скажу такое, что потом сама пожалею.

Граф в ответ пробормотал какое-то ругательство. Нана побледнела и несколько секунд молча смотрела на него. Потом отчеканила:

— Что бы ты сделал, если б жена тебе изменила?

У него вырвался угрожающий жест.

— Так! А если бы я тебе изменила?

— О-о, ты!.. — воскликнул он, пожимая плечами.

Нана не была злой. Как ни хотелось ей с самого начала разговора бросить Мюффа в лицо, что он рогат, она сдерживала себя. Куда приятнее было поучать его спокойно, вежливо. Но он вывел ее из терпения! Хватит!

— В таком случае, милый мой, зачем ты ко мне шляешься? И сегодня мне целых два часа голову морочишь, — заговорила она. — Ступай-ка лучше, навести жену, которая сейчас балуется с Фошри. Да, балуется! Хочешь адрес дам? Улица Тетбу, на углу улицы Прованс. Отправляйся!

И, видя, что Мюффа поднялся на ноги, шатаясь, как бык, получивший на бойне смертельный удар, Нана торжествующе добавила:

— Порядочные женщины, а туда же, отнимают у нас любовников… Да, они не дремлют, ваши порядочные!..

Но Мюффа не дал ей договорить. С дикой силой он бросил ее на пол; она упала, растянувшись во весь рост; он поднял ногу, желая размозжить ей каблуком голову, чтобы она замолчала. На секунду она всерьез испугалась. У него помутилось в глазах; он как сумасшедший кружил по комнате. И это дорого стоящее молчание, эта мучительная внутренняя борьба тронули ее до слез. Она горько раскаивалась. И, свернувшись у огня клубком, чтобы погреть себе правый бок, принялась его утешать:

— Клянусь тебе, дусик, я думала, ты знаешь. А иначе ни за что бы не сказала. Ей-богу!.. Да это еще, может, и неправда. Я ведь не знаю наверняка. Мне говорили… Ну, понимаешь, люди говорили. Но что это доказывает? Полно тебе… Напрасно ты так расстраиваешься. Будь я мужчиной, плевать бы я хотела на женщин! Сам видишь: женщины — что вверху, что внизу — одна другую стоят, все они дрянь да шваль.

Теперь Нана из великодушия нападала на женщин, ей хотелось смягчить жестокий удар. Но Мюффа не слушал, даже не слышал ее. Не останавливаясь, он ухитрился натянуть штиблеты, потом, последним рывком, словно обнаружил наконец дверь, выскочил из спальни. Нана ужасно обиделась.

— Пожалуйста! Скатертью дорожка! — крикнула она, хотя была уже одна в комнате. — Поди вот поговори с этаким невежей!.. Я ради него старалась!.. Сама же первая его пожалела, извинилась. Чего еще ему надо! А он только раздражать меня умеет!

Все же она осталась недовольна собой и с досадой стала чесать обеими руками ноги. Потом успокоилась.

— A-а, наплевать! Разве я виновата, что он рогач!

И, обогретая огнем со всех сторон, пышущая жаром, как куропатка на вертеле, она юркнула в постель и позвонила Зое, чтобы та привела другого, который ждал на кухне.

Мюффа тем временем в ярости шагал по улице. Только что кончился ливень. На тротуаре было скользко. Машинально взглянув вверх, он увидел, как бегут по небу обрывки черных, как сажа, туч, закрывая луну. В этот час на бульваре Османа редко попадались прохожие. Стараясь держаться в тени, граф двинулся прямо мимо строящегося здания Оперы, бормоча бессвязные слова. Эта девка солгала. Все выдумала по своей глупости и жестокости. Надо было размозжить каблуком ей голову, когда он повалил ее на пол. Нет, кончено, кончено! Довольно с него этого позора, никогда больше он не увидит ее, ни за что к ней не прикоснется. Это было бы слишком подло с его стороны. И он глубоко вздыхал, будто сбросил с себя бремя. Ах, это чудовище, голое, наглое, тупое, эта гусыня на вертеле, смеет еще обливать грязью то, что он уважал всю жизнь, все сорок лет! Луна выглянула из-за туч, залила пустынную улицу белым сиянием. Вдруг его охватили отчаяние и страх, безумный ужас, как будто он упал в бездонную пропасть.

— Боже мой! — бормотал он. — Все кончено. Ничего больше не осталось.

По бульвару торопливо шагали запоздавшие прохожие. Граф старался успокоиться. В пылавшей огнем голове снова и снова всплывал рассказ Нана. Нет, надо хорошо все обсудить. Графиня должна была вернуться из поместья г-жи де Шезель завтра утром. Но она вполне могла вернуться в Париж нынче вечером и провести ночь с этим Фошри. И ему вспомнились кое-какие мелочи, на которые он не обращал внимания, когда гостил с женой в Фондете. Как-то вечером он застал Сабину на скамейке под деревьями в таком волнении, что она не могла сразу ответить на его вопросы. И Фошри стоял рядом. Почему бы ей и не быть у него сегодня? Чем больше он думал, тем больше все это казалось ему возможным. Он даже стал находить это вполне естественным и неизбежным. Пока он сбрасывал с себя сюртук у кокотки, его жена раздевалась в спальне любовника. Что же может быть проще и логичнее? Рассуждая таким образом, он пытался сохранить хладнокровие. Весь мир, почудилось ему, охвачен безумием плоти, и оно ширится, растет, все увлекая за собой в бездну. Воспоминания жгли его. Образ обнаженной Нана вдруг вызвал в памяти наготу Сабины. И это видение, самим своим бесстыдством роднившее обеих женщин, как роднило их вызванное ими желание, было так явственно, что он даже зашатался. На мостовой его чуть не задавил фиакр. Женщины, вышедшие из кафе, хихикая, заглянули ему в лицо. У него вновь хлынули слезы. Несмотря на все усилия взять себя в руки и боясь разрыдаться на людях, он бросился в темную пустынную улицу — улицу Россини — и побрел мимо безмолвных домов, плача, как ребенок.

— Кончено! — глухо бормотал он. — Больше ничего не осталось, ничего, совсем ничего.

Он плакал навзрыд и, не в силах идти, прислонился к стене, закрыв лицо мокрыми от слез руками. Заслышав чьи-то шаги, он кинулся прочь. Ему было стыдно и страшно показываться людям, он убегал от них неверными шагами ночного бродяги. Сталкиваясь на тротуаре с прохожими, он старался придать себе непринужденный вид и думал, что все угадывают его беду по его походке. Он дошел по улице Гранж-Бательер до улицы Фобур-Монмартр. Яркий свет спугнул его, он повернул обратно. Почти час бродил он в этом квартале, выбирая самые темные закоулки. Несомненно, он знал, куда идет, и ноги сами несли его, — несли терпеливо, хотя он безотчетно усложнял свой путь все новыми обходами и поворотами. Наконец, на каком-то перекрестке, он вскинул глаза. Вот он и дошел. Угол улицы Тетбу и улицы Прованс. Он потратил целый час, чтобы добраться сюда, хотя дойти можно было в пять минут. В голове у него мучительно гудело. Ему вспомнилось, что в прошлом месяце он как-то утром заглянул к Фошри поблагодарить репортера за то, что он упомянул его в хроникерской заметке, описывавшей бал в Тюильри. Квартира Фошри находилась на антресолях, маленькие квадратные окна до половины загораживала огромная вывеска какого-то магазина. Последнее окно с левой стороны сейчас прорезала полоса яркого света — луч лампы, пробивавшийся сквозь неплотно задернутые занавески. И, не отрывая взгляда от этой сияющей щели, Мюффа стоял не шевелясь, ожидая чего-то.

Луна скрылась с черного, как тушь, неба; моросил холодный дождь. На колокольне церкви св. Троицы пробило два часа. Улица Прованс и улица Тетбу уходили куда-то в темноту, испещренную светлыми пятнами газовых фонарей, утопавших вдалеке в желтой дымке. Мюффа не двигался. Это, конечно, окно спальни. Он помнил, что стены там обтянуты красной тканью, у задней стены кровать в стиле Людовика XIII. Лампа, должно быть, стоит справа на камине. Они, несомненно, уже легли, потому что ни разу ни одна тень не промелькнула в окне, да и сама полоса света была какая-то неподвижная, словно падала от ночника. И Мюффа, не отрывая от нее глаз, обдумывал план действий: он позвонит у парадного, взбежит по лестнице, не обращая внимания на окрики швейцара, наляжет плечом, высадит дверь, застигнет их в постели, бросится на них, не дав нм времени разжать объятия. На мгновение его привела в замешательство мысль, что при нем нет оружия, но тут же он решил удушить их. И он опять обратился к своему плану, старался его усовершенствовать, все ждал чего-то, какого-то признака, чтобы увериться окончательно. Если б в эту минуту в окно появилась тень женщины, он позвонил бы. Но при мысли о возможной ошибке он леденел. Что ему тогда сказать? И снова приходили сомнения: нет, нет, его жена не может находиться у этого человека, это чудовищно, просто невозможно. Однако он не уходил, и мало-помалу от долгого ожидания, от неподвижности, от завораживающей пристальности собственного взгляда им овладело какое-то оцепенение, какая-то странная вялость.

Полил сильный дождь. Вблизи показались два полицейских. Мюффа пришлось расстаться с уголком парадного, где он укрывался. Когда полицейские повернули на улицу Прованс и исчезли в темноте, он возвратился на свой наблюдательный пункт промокший до нитки, дрожа от холода. Полоса света по-прежнему перечеркивала окно. Он хотел было уйти, но вдруг промелькнула тень, — произошло это так быстро, что ему показалось, будто он ошибся. Но тут раз за разом по светлому фону пробежали другие темные пятна — в спальне Фошри началось движение. И снова Мюффа застыл на тротуаре как пригвожденный; он чувствовал нестерпимую жгучую боль под ложечкой и все-таки не уходил, пытаясь угадать, что там творится. Мелькали тени: то как будто плечо и локоть, то ноги, то задвигалась огромная рука, а в руке силуэт кувшина для воды. Ничего нельзя было различить, но вдруг ему показалось, что он разглядел дамский шиньон. И он принялся рассуждать: прическа прямо как у Сабины, только у нее шея толще. Теперь уж он ничего не соображал, не мог. Его терзали жестокие муки подозрений, отчего снова началась невыносимая боль под ложечкой; стараясь успокоить ее, он прижимался к двери, и зубы его выбивали дробь, как у бездомного бродяги. Но он так долго не сводил глаз с окна, что озлобленный мститель уступил место моралисту; воображение его разыгралось, он представлял себя депутатом, он держал речь с трибуны парламента, он метал громы и молнии против распутства, возвещал грядущие бедствия; на свой лад он переделывал статью Фошри о мухе-отравительнице; он видел себя в роли обличителя, он заявлял во всеуслышание, что общество, где нравы столь же растленны, как в Риме поры упадка, не может более существовать. У него стало легче на душе. А тени исчезли. В спальне, вероятно, опять легли. Мюффа все смотрел на окно, все ждал.

Пробило три часа, потом четыре. Он не мог уйти. Когда припускал дождь, он забивался в угол парадного; у него насквозь промокли брюки. По улице больше никто не проходил. Минутами глаза у него закрывались, словно их обжигала полоса света, на которую он смотрел все тем же пристальным, остановившимся взглядом, с тем же нелепым упорством. Еще два раза мелькнули тени, повторив те же движения, пронося огромную тень кувшина; два раза восстанавливалось спокойствие, лампа разливала все тот же ровный свет. Из-за этих теней сомнения его возрастали. И вдруг ему пришла успокоительная мысль, отдалявшая необходимость действовать: просто надо дождаться, когда женщина выйдет на улицу. Ведь он узнает Сабину. В самом деле, чего проще? Без всяких скандалов, и сразу же все будет ясно. Надо только не уходить отсюда. Из всей путаницы чувств, терзавших его, осталась лишь глухая подспудная потребность: узнать правду. Но ждать было томительно скучно, он чуть не уснул под этой дверью; чтобы разогнать дремоту, он стал высчитывать, сколько еще придется ждать. Сабина должна быть на вокзале около десяти часов утра… Следовательно, ему придется стоять тут еще четыре с половиной часа. Что ж, он наберется терпения, будет ждать тихонько. Право, пускай эта ночь длится вечно.

И вдруг полоса света исчезла. Столь простое явление оказалось для него неожиданной катастрофой, в высшей степени неприятным и тревожным обстоятельством. Там, очевидно, погасили лампу и сейчас уснут. В такой час это вполне естественно. Однако Мюффа рассердился, — черное потухшее окно его больше не интересовало. Он смотрел на него с четверть часа, потом ему надоело, он отошел от двери и стал шагать по тротуару. До пяти часов утра он ходил взад и вперед, время от времени поднимая глаза. Окно было все таким же мертвым; минутами ему даже не верилось, и он спрашивал себя, действительно ли за этими стеклами плясали тени. Усталость навалилась на него огромной тяжестью, сознание притупилось, минутами он забывал, чего ждет тут, на углу улицы, зачем бродит, спотыкаясь на мостовой; и вдруг он пробуждался, вздрагивая от холода, и не мог сообразить, где находится. Да что это в самом деле? Стоит ли так мучить себя? Ради чего, спрашивается? Люди уснули, ну и пусть себе спят. Зачем вмешиваться в их дела? Ночь темная, никто никогда не узнает, что тут было. Теперь даже любопытство угасло в нем, растворилось в желании поскорее покончить со всем этим, найти хоть в чем-нибудь облегчение. Холод усиливался, улица ему опостылела; дважды он делал попытку уйти, снова возвращался, еле волоча ноги, и отходил еще дальше. Довольно! Нечего ему тут делать! В третий раз он дошел до бульвара и уже не вернулся.

Началось мрачное блуждание по улицам. Он шел медленно, ровным шагом, пробираясь у самых стен. Гулко стучали каблуки. Он видел лишь свою собственную тень: под каждым газовым фонарем она, вырастая, пробегала вперед, потом сокращалась. Это его убаюкивало, невольно отвлекало. Позднее он никак не мог вспомнить, где же он шел, ему казалось, что он блуждал долгие часы и все кружил, кружил, словно по арене цирка. У него осталось лишь одно четкое воспоминание. Вдруг он оказался у решетки, запирающей вход в Пассаж панорам, и стоял, прильнув к ней лицом и ухватившись обеими руками за железные прутья. Он не дергал решетку, он просто старался заглянуть в пролет Пассажа и весь дрожал от волнения, сжимавшего его сердце. Но он ничего не мог различить: пустынная галерея утопала в тумане; ветер, врывавшийся туда через улицу Сен-Марк, дул ему в лицо, обдавая запахом сырого подвала. А он все не уходил, все вглядывался. Потом, очнувшись, замер от удивления, спрашивая себя, чего он тут ищет в этот час, прижимаясь к решетке с такой силой, что прутья врезались ему в лицо. И тогда он снова пустился в путь; отчаяние и смертная тоска переполняли его сердце, словно его предали, бросили одного в черной тьме.

Забрезжил наконец рассвет, мутный зимний рассвет, нагоняющий тоску на того, кто месит грязь в закоулках ночного Парижа. Мюффа вернулся на широкие застраиваемые улицы, проложенные вдоль нового здания Оперы, тоже еще в лесах. Усыпанная известкой, размокшая от ливней, развороченная колесами земля превратилась в озеро жидкой грязи. Мюффа все шел, не замечая, куда ступает, скользил, едва не падал. Париж пробуждался. Зашаркали метлами подметальщики улиц, потянулись на заводы и фабрики первые смены рабочих, и по мере того как светлело, каждая встреча с людьми приносила Мюффа новые мучения. В самом деле, растерянный, весь забрызганный грязью, в раскисшем от дождя цилиндре, он привлекал всеобщее внимание. Укрываясь от прохожих, он подолгу стоял у дощатых заборов, между подпорками строительных лесов. Он был опустошен и всем своим существом ощущал теперь, как он жалок.

И тогда он подумал о боге. Внезапно возникшая мысль о помощи божьей, об утешении свыше поразила его как нечто неожиданное и странное; ему вспомнился г-н Вено, он ясно увидел его сальное личико, гнилые зубы. Разумеется, г-н Вено, которого он так огорчал, уже несколько месяцев упорно избегал встреч с ним, обрадуется, если раскаявшийся грешник постучится к нему и поплачет у него на груди. Когда-то господь бог был к нему милостив. При малейшей беде, при малейшем препятствии, вставшем на жизненном пути, Мюффа шел в церковь и преклонял колена, повергая свое ничтожество к подножию престола вседержителя; и молитва укрепляла его дух, он уходил успокоенный, готовый отрешиться от всех благ земных, ради спасения своей души и вечного блаженства… Но теперь он молился лишь урывками, в те часы, когда на него находил страх перед муками ада; слабость во всех ее проявлениях восторжествовала над ним. Нана поколебала скрижали его веры. И внезапная мысль о боге удивила его. Почему же он сразу не вспомнил о боге в страшный миг катастрофы, которая несла разрушение и гибель ему, слабому человеку.

И в своих мучительных скитаниях он стал искать церковь. Куда он забрел? Место в этот рассветный час показалось ему совсем незнакомым. Но, свернув на улицу Шоссе д’Антен, он увидел в самом конце церковь св. Троицы, ее высокая башня смутно вырисовывалась в тумане. Статуи белели в оголенном саду, словно зябнувшие Венеры, укрытые среди пожелтевшей листвы старинных парков. Одолев многочисленные ступени, он поднялся на широкую паперть и остановился передохнуть. Потом вошел. В церкви было очень холодно, калориферы за ночь остыли, на цветных витражах мелкими каплями осела сырость. В боковых приделах сгущалась темнота, там не было ни души; в угрюмом мраке слышалось только шарканье башмаков, — должно быть, по церкви бродил заспанный сторож, по-стариковски волоча ноги. Натыкаясь на сбитые в кучу стулья, совсем растерявшись, чувствуя, как больно сжимается сердце, граф добрался до решетки маленькой часовенки, упал на колени возле чаши со святой водой. Он сложил руки, стремясь всем своим существом отдаться молитвенному порыву, но слова молитвы не шли на ум. Машинально шевелились губы, а мыслями он был далеко; он снова шагал вдоль бесконечно длинных улиц, без отдыха, словно его подстегивала бичом суровая необходимость. И он твердил: «Господи, помоги мне, не покинь, господи, раба своего, предающегося в руки твои. Возлюбленный господь, не дай мне погибнуть от руки супостатов твоих!» Ничто не отозвалось в ответ, мрак и холод тяжело легли ему на плечи, отдаленное шарканье башмаков мешало сосредоточиться. Лишь этот надоедливый звук нарушал тишину храма, который еще не убрали перед ранней заутреней, когда все вокруг согреется, посветлеет. Вцепившись рукой в спинку стула, он поднялся, и затекшие коленки громко хрустнули. Бог еще не посетил дом свой. Так к чему же рыдать на груди г-на Вено? Этот человек бессилен.

И машинально он направился к Нана. Он поскользнулся на тротуаре, и на глазах у него выступили слезы, не от обиды за свою судьбу, а просто от слабости и недомогания. Ведь он так устал, промок под дождем и совсем замерз в эту холодную ночь. Мысль возвратиться на улицу Миромениль в свой мрачный особняк была ему нестерпима. У Нана парадное оказалось запертым. Пришлось ждать, пока выйдет из своей каморки швейцар. Поднимаясь по лестнице, он улыбался, он уже ощущал тепло мягкой постели, где можно вытянуться и уснуть.

Дверь отперла Зоя и, увидев графа, отшатнулась в испуге и удивлении. По ее словам, у Нана разыгралась ужасная мигрень, бедняжка всю ночь не смыкала глаз. Но, может быть, сейчас она задремала, надо пойти посмотреть. Зоя прошмыгнула в спальню, а Мюффа, войдя в гостиную, рухнул в кресло. Тотчас же появилась Нана. Очевидно, она соскочила с постели и выбежала, едва успев набросить на себя нижнюю юбку, босая, с распущенными волосами, в одной рубашке, смятой и разорванной в бурные часы любви.

— Как! Опять ты? — крикнула она, побагровев.

В порыве возмущения она собиралась было собственноручно вытолкать его за дверь, но, увидев, как он измучен и несчастен, пожалела его.

— Да что с тобой? На кого ты похож, бедный мой песик! Что случилось? Ты их выслеживал, а? Потому и расстроился?

Он не отвечал, только смотрел на нее взглядом затравленного зверя. Однако она догадалась, что у него все еще нет доказательств, и, желая его ободрить, сказала:

— Ну, вот видишь: я ошиблась. Твоя жена — порядочная женщина, честное слово, порядочная!.. А теперь, миленький, ступай-ка домой и ложись в постель. Тебе это необходимо.

Он не шевелился.

— Что же ты? Уходи! Не могу же я оставить тебя здесь… Надеюсь, ты не вздумаешь остаться у меня в такой час?

— Да… Ляжем, — пробормотал он.

Нана едва удержалась, чтобы не сдернуть его с кресла. Она уже потеряла терпение. Да что он, с ума, что ли, сошел?

— Ну, уходи же, — повторила она.

— Нет.

И тогда прорвалась ее досада, ее раздражение, гнев.

— Экая слякоть! Да пойми же ты, болван, что мне надоела твоя рожа! Ступай к своей жене… Не зря она тебе рога наставляет… Да-с, наставляет! Можешь мне поверить. Ручаюсь!.. Ну, хватит с тебя? Уберешься ты наконец?

Глаза Мюффа наполнились слезами. Он с мольбой сложил руки.

— Ляжем!

Нана вдруг вышла из себя, у нее у самой к горлу подкатывали истерические рыдания. Что же это такое в конце концов! Почему все лезут к ней со своими делами? Разве чужие скандалы ее касаются? Ведь она так осторожно старалась открыть ему правду, — просто по доброте душевной. А теперь вот — не угодно ли? — ей еще приходится расплачиваться. Нет уж, извините. Тут никакого доброго сердца не хватит. Пошли вы все к дьяволу!

— Да, к дьяволу, к дьяволу! — кричала она, стуча кулаком по столу. — Я-то, дура, из кожи лезла вон, ублажала его, хотела быть ему верной… довольно, милый мой, хватит! Стоит мне слово сказать, и завтра же я буду богачкой.

Он с удивлением вскинул на нее глаза. Никогда ему не приходила в голову мысль о деньгах. Пусть она только скажет, и он выполнит ее любое желание. Все его состояние к ее услугам.

— Нет, поздно! — неистово кричала она. — Я люблю, когда мужчины сами дают деньги, не дожидаясь, чтобы у них попросили… Нет, все кончено. Дай мне миллион за один раз, и то я откажусь. Кончено! У меня уже другое на уме… Убирайся, а то я за себя не отвечаю. Натворю беды!

Она угрожающе подступала к нему. При всем природном благодушии, она окончательно вышла из терпения, она чувствовала себя в своем праве, была убеждена в своем превосходстве над порядочными господами, которые ей житья не дают, но вдруг в эту минуту дверь отворилась и появился Штейнер. Ну это уж чересчур! Нана заорала во все горло:

— Еще один? Зачем пришел?

Штейнер, ошеломленный ее зычным криком, застыл на пороге. Неожиданная встреча с Мюффа была ему крайне неприятна, он испугался объяснения, которого избегал уже три месяца. Он молчал, смущенно моргал, переминаясь с ноги на ногу и отведя глаза в сторону. Слышалось только его пыхтение, он примчался с другого конца Парижа с доброй вестью и, вдруг поняв, что тут происходит нечто для него катастрофическое, весь побагровел и изменился в лице.

— Тебе чего надо? Ну? — грубо спросила Нана, обращаясь к нему на «ты», с полным пренебрежением к графу.

— Мне?.. Я полагал, я думал… — лепетал Штейнер. — Я хотел кое-что вам передать.

— Что передать?

Банкир замялся. Третьего дня Нана заявила, что, если он не раздобудет тысячу франков, чтобы уплатить за нее по векселю, она больше не пустит его на порог. Два дня он бегал, искал денег. Сегодня утром наконец наскреб нужную сумму.

— Тысячу франков, — наконец сказал он, доставая из кармана конверт.

Нана совсем и забыла о деньгах.

— Тысячу франков? — закричала она. — Да ты что, очумел? Разве я милостыни прошу? На, получай свою тысячу обратно.

И, выхватив конверт, она бросила его Штейнеру в лицо. Осторожный еврей, с трудом нагнувшись, подобрал деньги и растерянно посмотрел на нее. Потом обменялся взглядом с Мюффа, в глазах у обоих застыло отчаяние, а Нана подбоченилась, готовясь к новой атаке.

— Ах, так! Еще оскорблять меня вздумали?.. Хватит! Кончено! Хорошо, что и ты, милый мой, заявился, очень хорошо! Я от вас обоих место очищу… Ну! Вон отсюда!

Они не двигались, они остолбенели.

— Что, по-вашему, глупость делаю?.. Наплевать! К черту! Хватит с меня благородство разыгрывать! Хватит. Может, с голоду подохну — наплевать, на то моя воля!

Они пытались ее утихомирить, умоляли успокоиться.

— Ну, раз, два!.. Не желаете убираться? Нет? Так нате вам, смотрите… У меня гости.

И она широко распахнула двери в спальню. Перед глазами изгоняемых предстал Фонтан. Не ожидая, что его выставят перед зрителями, он валялся в постели в одной рубашке, задрав кверху голые ноги. На белизне смятых кружевных подушек резко выделялась его черномазая козлиная морда. Однако он нисколько не смутился, ибо привык на сцене ко всему. Мигом оправившись от изумления, он нашел в своем репертуаре забавный номер и с честью вышел из положения: изобразил, как он выражался, кролика, вытянул губы трубочкой, сморщил нос и по-кроличьи задергал всеми мышцами лица. От этого бульварного фавна так и несло пороком. Ради этого самого Фонтана Нана целую неделю бегала в Варьете, поддавшись тому неистовому сумасбродству, которое вызывает у продажных женщин уродство и кривляние комиков.

— Вот! — воскликнула она, указывая на Фонтана жестом трагической актрисы.

Мюффа, который готов был стерпеть все, не вынес такого оскорбления.

— Шлюха! — пробормотал он.

Нана, уже возвращавшаяся в спальню, выскочила обратно: последнее слово должно было остаться за ней.

— Шлюха? Чем шлюха? А твоя жена?

И скрылась, изо всей силы хлопнув дверью и щелкнув задвижкой. Мужчины молча посмотрели друг на друга. Вошла Зоя. Она им не нагрубила, напротив — говорила олень рассудительно. Как женщина благоразумная, она находила, что хозяйка сделала глупость и зашла слишком далеко. И все же Зоя защищала ее: долго с этим шутом гороховым Нана не останется, надо выждать. Пускай перебесится. Посетители ретировались. Оба не сказали ни слова. Выйдя на улицу взволнованные, братски сочувствующие друг другу, они молча обменялись рукопожатием и разошлись в разные стороны, еле волоча ноги.

Мюффа возвратился наконец домой, на улицу Миромениль, и как раз в это время подъехала жена. Они встретились на площадке у широкой лестницы, в мрачной прихожей, от стен которой веяло ледяным холодом. Оба подняли глаза и посмотрели друг на друга. Одежда графа была в грязи, бледное растерянное лицо хранило следы какого-то сомнительного похождения. Графиня, видимо, была совсем разбита после ночи, проведенной в вагоне, и чуть не засыпала на ходу; прическа у нее сбилась, под глазами залегли черные круги.

VIII

Нана и Фонтан поселились на Монмартре, по улице Верон, в маленькой квартирке на пятом этаже. В канун крещенья они пригласили кое-кого из приятелей; въехали они всего три дня назад и заодно решили справить новоселье.

Все произошло внезапно, в пылу медового месяца, без обдуманного намерения устроиться по-семейному. На другой день после своей шалой выходки, когда Нана так решительно выставила за дверь графа и банкира, она почувствовала, что все рушится. Она сразу поняла, что ее ждет: в переднюю ворвутся кредиторы, начнут вмешиваться в ее сердечные дела, грозить, что все продадут с молотка, если она не образумится; придется пререкаться с ними до хрипоты, спасать свое жалкое имущество. Уж лучше все бросить. Да и надоела ей эта квартира на бульваре Османа. На что ей эти раззолоченные палаты? В припадке нежных чувств к Фонтану она мечтала теперь о маленькой светлой спаленке; воскресли прежние ее идеалы, идеалы тех времен, когда она была цветочницей, когда предел ее мечтаний составлял палисандровый зеркальный шкаф и кровать с голубым репсовым пологом. В два дня она распродала все безделушки и драгоценности, какие смогла вынести из дому, захватила с собой десять тысяч франков и, не сказав ни слова привратнице, ушла. Скрылась, исчезла бесследно, как в воду канула. Ну, теперь уж мужчины не станут цепляться за ее юбки. Фонтан был очень мил. Ни слова не сказав против, предоставил ей действовать. Даже повел себя как хороший товарищ. У него самого было около семи тысяч франков, и он, которого обычно обвиняли в скупости, согласился присоединить свои капиталы к десятитысячному вкладу Нана. Они решили, что располагают прочной основой для обзаведения, и начали устраиваться; взяв денег из общей кассы, сняли и обставили квартиру из двух комнат на улице Верон, все делили поровну, как старые друзья. Вначале действительно все шло чудесно.

На крещенский пирог мадам Лера пришла первая и привела с собой Луизэ. Фонтан еще не вернулся, и поэтому тетка позволила себе высказать племяннице свои опасения: она трепетала при мысли, что Нана отказалась от богатства.

— Ах, тетя, я так его люблю! — воскликнула Нана, трогательно прижимая к груди руки.

Слова эти произвели необыкновенное впечатление на мадам Лера. Она даже прослезилась.

— Уж это верно, — сказала она убежденно. — Любовь важнее всего.

И принялась восторгаться: какая уютная квартирка. Нана показала ей и спальню, и столовую, и кухню. Ну конечно, это не бог весть что, но все очень чистенько, везде побелили, покрасили, сменили обои, комнатки такие веселые, солнечные.

Потом мадам Лера увела племянницу в спальню, а Луизэ остался на кухне и пристроился возле кухарки смотреть, как та жарит курицу. Дело в том, что если мадам Лера и позволила себе сделать замечание, то лишь потому, что у нее недавно побывала Зоя. Из чувства преданности к хозяйке Зоя храбро стояла на посту; мадам, конечно, позднее отблагодарит ее, — на сей счет горничная не беспокоилась. И пока происходил разгром апартаментов на бульваре Османа, Зоя сражалась с кредиторами, стараясь отступить с честью, спасти обломки прежней роскоши; всем она говорила, что хозяйка уехала путешествовать и пока еще не сообщила адреса. Боясь, как бы ее не выследили, Зоя даже лишала себя удовольствия навещать Нана. Однако в тот день она не зря прибежала утром к мадам Лера: дела принимали новый оборот. Накануне явились кредиторы — обойщик, угольщик, белошвейка — и заявили, что согласны подождать, даже предложили дать Нана взаймы весьма значительную сумму, если только она пожелает возвратиться в свою квартиру и будет вести себя умно. Тетка передала племяннице слова Зои. Несомненно, за этими предложениями скрывается какой-нибудь поклонник.

— Ни за что! — возмущенно воскликнула Нана. — Ишь ты! Ловкачи они, эти господа поставщики! Вообразили, что я соглашусь продаваться, чтобы оплатить их счета! Да я лучше умру с голода, чем изменю Фонтану.

— Так я ей и ответила, — сказала мадам Лера. — У моей племянницы, говорю, слишком благородное сердце.

Все же Нана была очень уязвлена, узнав, что Миньоту продали и купил ее за гроши не кто иной, как Лабордет для Каролины Эке. Нана разразилась гневной тирадой против всей шайки. Кто они такие? Сущие твари, потаскушки, и нечего им нос задирать. Да они ей и в подметки не годятся!

— А ну их, пусть себе кривляются, — заключила она. — Не в деньгах счастье! Знаешь, тетя, я о них думать-то позабыла. Как будто их и на свете нет. Я так счастлива!..

Тут пришла мадам Малюар, как всегда, в диковинной шляпке, — только она одна ухитрялась придавать своим шляпкам такой нелепый фасон. Встреча вышла очень радостной. Мадам Малюар объяснила, что в роскошной обстановке она робела, а теперь время от времени будет заглядывать на партию в безик. Еще раз осмотрели квартиру, и на кухне, в присутствии приходящей прислуги, поливавшей курицу жиром, Нана заговорила об экономии, о том, что кухарка стоила бы чересчур дорого, что гораздо лучше самой вести свой дом. Луизэ с блаженной улыбкой взирал на курицу.

Вдруг послышались громкие голоса. Пришел Фонтан с Боском и Прюльером. Можно было садиться за стол. Уже подали суп, однако Нана в третий раз повела гостей смотреть квартиру.

— Ах, дети мои, как у вас уютно! — твердил Боск, просто для того чтобы доставить удовольствие приятелям, раз они угощают обедом. Но, откровенно говоря, вопрос о «конуре», как он выражался, ничуть его не занимал.

В спальне он выказал еще больше любезности. Обычно он называл женщин кобылами, и мысль, что мужчина может взвалить на себя этакую обузу, вызывала в этом пьянице, презиравшем всех и вся, особенное негодование.

— Ах, мошенники! — сказал он, лукаво подмигивая. — И ведь все проделали тайком!.. Ну что ж, вы правы. Ничего не скажешь. Заживете чудесно. А мы будем ходить к вам в гости!

Прискакал Луизэ верхом на палочке, и Прюльер сказал с ехидным смешком:

— Смотрите-ка! У них уже такой большой младенец!

Шутка показалась очень забавной. Тетка и мадам Малюар так и покатились со смеху. Нана не только не рассердилась, но умильно улыбнулась и сказала, что, к сожалению, это неверно, но ради нее самой и ради малыша она очень хотела бы, чтобы так оно и было. Кто знает, может, и появится у них младенец. Фонтан выказывал необыкновенное благодушие, брал Луизэ на руки, играл с ним и говорил, сюсюкая:

— Ну и что ж, ну и что ж!.. А мы своего папочку все равно любим!.. Называй меня папочкой, плутишка.

— Папочка… папочка… — лепетал мальчик.

Все наперебой ласкали Луизэ. Боску надоели сантименты, и он напомнил, что пора приступать к пиршеству, — все прочее пустяки. Нана попросила разрешения посадить Луизэ рядом с собой. Обед прошел очень весело. Один Боск злился на соседство мальчугана, от которого ему все время приходилось защищать свою тарелку. Мадам Лера тоже ему досаждала. Разнежившись, она шепотком рассказывала таинственные истории о том, как к ней все еще пристают на улице вполне приличные господа, и несколько раз ему приходилось отодвигать под столом ногу, ибо соседка напирала на нее коленкой, устремив на него затуманенный взор. Мадам Малюар сидела рядом с Прюльером. Но он вел себя с ней крайне неучтиво: ни разу не позаботился о своей даме, — он был всецело поглощен Нана; по-видимому, его злило, что она сошлась с Фонтаном. К тому же влюбленные голубки всем надоели непрестанными нежностями. Вопреки правилам этикета, они пожелали за столом сесть рядом.

— Да ешьте вы, черт побери! Еще успеете нацеловаться, — твердил Боск, набивая себе рот. — Подождите, когда мы уйдем.

Однако Нана не могла удержаться. Она была полна любовного восторга, вся раскраснелась, как девушка. В каждом ее взгляде, даже в смехе чувствовалась нежность. Она не сводила с Фонтана глаз, называла его ласкательными именами: мой песик, мой волчоночек, мой котик, — и когда он просил ее передать ему соль или графин с водой, она, подавая, наклонялась и целовала его куда придется — в губы, в глаза, в нос, в ухо; ее за это журили, а она, улучив минуту, с милыми ужимками, покорная, гибкая, жалась к нему, словно провинившаяся кошечка, потихоньку брала его за руку и, не выпуская из своей руки, приникала к ней поцелуем, лишь бы прикоснуться к нему. Фонтан пыжился и снисходительно принимал это поклонение. От него веяло самодовольством, кончик его толстого носа сладострастно шевелился. Козлиная морда, с безобразными смешными чертами, казалась еще уродливее от того, что ему как кумиру поклонялась эта великолепная, белокурая, упитанная красавица куртизанка. Иной раз он милостиво отвечал на ее поцелуи с видом человека, который сыт по горло удовольствиями, но желает быть любезным.

— Да перестаньте же наконец! Просто противно! — крикнул Прюльер. — Убирайся отсюда, Фонтан!

Изгнав Фонтана, Прюльер переставил прибор и уселся на хозяйское место рядом с Нана. Раздались веселые восклицания, аплодисменты, соленые шуточки. Фонтан разыгрывал комическую пантомиму, изображая отчаяние Вулкана, оплакивающего Венеру. Прюльер сразу же принялся любезничать, стараясь сжать под столом ногу соседки. Однако Нана дала ему хорошего пинка, чтобы он сидел смирно. Нет уж, увольте, с ним она спать не будет. В прошлом месяце немножко увлеклась им из-за его смазливой рожи. А теперь видеть его не может. Если он еще раз вздумает щипать ее, якобы отыскивая на полу упавшую салфетку, она ему выплеснет в физиономию вино из своего бокала.

И все же вечер вполне удался. За столом, естественно, говорили о Варьете. Этот мерзавец Борденав все никак не может подохнуть! А ведь уж как, кажется, болен! Все его поганые недуги дали себя знать. Он до того мучается, что стал зол как черт, лучше к нему и не подступайся. Вчера на репетиции все время орал на Симону. Пусть околевает, актеры о нем плакать не будут. Нана сказала, что, если Борденав пригласит ее и даст самую прекрасную роль, она пошлет его подальше; впрочем, она вообще не собиралась больше играть: театр — ничто перед семейным гнездышком. Фонтан не был занят ни в новой постановке, ни в той пьесе, которую как раз репетировали, и потому преувеличенно восторгался счастьем жить на полной свободе и проводить вечера у камелька в обществе своей кошечки. Все шумно восхищались и с притворной завистью называли их счастливчиками. Разрезали крещенский пирог; запеченный в нем боб достался мадам Лера, и она положила его в бокал Боска. Поднялись крики: «Король пьет! Король пьет!» Нана под шумок перебралась к Фонтану и, повиснув у него на шее, целовала его, что-то нашептывая на ухо. Но разобиженный красавчик Прюльер с натянутым смехом запротестовал, громогласно заявив, что это не по правилам. Луизэ спал, пристроившись на двух стульях. Разошлись по домам в первом часу ночи. Прощались шумно. По всей лестнице раздавались крики: «До свиданья!»

И целых три недели влюбленные жили в полном согласии. Нана казалось, что она возвратилась к началу своей карьеры, к тем временам, когда ее так радовало первое шелковое платье. Она редко выходила из дому, разыгрывая из себя любительницу уединения и простоты. Как-то утром, в ранний час, она сама отправилась на рынок Ларошфуко купить рыбы и застыла на месте, столкнувшись со своим бывшим придворным парикмахером Франсисом. Как всегда, он имел чрезвычайно корректный вид, щеголял в безупречно сшитом сюртуке, в сорочке тончайшего полотна, и Нана было очень стыдно, что он встретил ее на улице в капоте, растрепанную, в домашних шлепанцах. Но у него хватило такта держаться с преувеличенной вежливостью. Он не позволил себе ни одного вопроса, притворяясь, будто верит, что она уезжала путешествовать. Ах, если бы мадам Нана знала, как все огорчились, когда она отправилась в путешествие! Такая потеря для всех! В конце концов у Нана разгорелось любопытство, смущение рассеялось, и она принялась расспрашивать парикмахера. Их толкали прохожие, она увела своего собеседника в подворотню и встала перед ним с корзиночкой в руке. Так что ж говорят о ее бегстве? Ах, боже мой! Дамы, которых он причесывает на дому, толкуют — одни то, другие — другое, а, в общем, шум поднялся ужасный, — словом, подлинный успех! А Штейнер? Г-н Штейнер совсем опустился и может кончить очень плохо, если не придумает какого-нибудь нового трюка. А Дагне? О, у г-на Дагне дела идут превосходно, этот умеет устраиваться. Нана, в которой заговорили воспоминания, открыла было рот, желая продолжить расспросы, но вдруг осеклась, не решаясь произнести имя Мюффа. Франсис, улыбаясь, сам заговорил о графе. Сообщил, что на графа просто жалко было смотреть, так он мучился после отъезда Нана, бродил как неприкаянный повсюду, где прежде она бывала. И как-то раз его встретил г-н Миньон и повел к себе. Нана приняла эту новость с громким, но деланным смехом.

— Ах, так он теперь с Розой? — сказала она. — Ну что ж! Знаете, Франсис, мне наплевать. Но что за лицемер! До того разлакомился, что неделю не может попостничать! А ведь клялся, что после меня ни на одну женщину не посмотрит.

В глубине души она была взбешена.

— А ну их! Пусть Роза пользуется моими объедками. Нечего сказать, отхватила молодца. О-о! Я прекрасно понимаю: она решила отомстить мне за то, что я отбила у нее этого скота Штейнера. Очень красиво заманивать к себе мужчину, которого я выгнала.

— А господин Миньон рассказывает совсем другое, — заметил парикмахер. — По его словам, граф Мюффа сам вас выгнал… Да еще как выгнал! Пинком под зад!

Нана сразу побледнела как полотно.

— Что? Что такое? — крикнула она. — Пинком под зад? Ах они мерзавцы! Милый мой, да ведь я спустила с лестницы этого рогача! Вот именно рогача. Вы, может, не знаете, — ведь он рогоносец, жена ему с каждым встречным и поперечным изменяет, даже с этой сволочью Фошри. А Миньон-то хорош! Шляется по бульварам, ловит мужчин для своей жены, потому что она сущая мартышка и до того худа, что никто ее не хочет!.. Ах, какие мерзкие люди. Нет, подумать только, какие мерзкие людишки!

От волнения у нее перехватило горло. Отдышавшись, она продолжала:

— Так, значит, вот они что говорят?.. Ну, погодите! Я с ними потолкую, Франсис, миленький мой!.. Хочешь, пойдем к ним вместе со мной? Да, да, пойдем сейчас же, сию минуту. Посмотрим, хватит ли у них нахальства врать насчет пинка под зад… Пинок? Сроду я ни от кого пинков не видала. И не увижу! Никто меня и пальцем не посмеет тронуть. Да я на клочки растерзаю такого негодяя.

Но вдруг она успокоилась. Ну их в конце концов. Пусть себе болтают что хотят, наплевать на них. Кто они такие? В подметки ей не годятся. С ними связываться — только себя пачкать. Совесть у нее чиста, вот что главное! А Франсис, видя Нана в неряшливом капоте, слушая ее душевные излияния, стал держаться за панибрата и на прощанье позволил себе дать совет. Напрасно она всем пожертвовала ради увлечения: увлечения портят жизнь. Нана слушала понурившись, а Франсис говорил с сокрушенным видом знатока, которому горько видеть, что такая красотка не знает себе цены.

— Уж это мое дело, — сказала Нана под конец. — А все-таки спасибо тебе, миленький.

Она пожала Франсису руку, как всегда немного сальную, несмотря на его безупречную элегантность, и отправилась за рыбой. Целый день сплетня о пинке под зад не выходила у нее из головы. Она все пересказала Фонтану, повторив и ему, что, как женщина решительная, не позволит тронуть себя пальцем. Фонтан тоном превосходства заявил, что все светские люди ужасные хамы и достойны презрения. И Нана сразу прониклась к ним непритворным презрением.

В тот вечер они пошли в Буфф посмотреть молоденькую дебютантку, знакомую Фонтана, получившую крохотную рольку строчек в десять. Было уже около часа ночи, когда они, возвращаясь из театра, дошли пешком до Монмартра. На улице Шоссе д’Антен они купили кофейный торт и дома решили съесть его в постели, потому что в спальне было холодно, а растапливать камин не хотелось.

Они сидели рядом, укрывшись по пояс одеялом, положив под спину подушки, и ужинали, рассуждая о дебютантке. Нана находила, что у нее «ни кожи, ни рожи и никакого шику». Фонтан, возлежавший с краю, передавал куски торта, разложенные на ночном столике между подсвечником и спичками. Но под конец они поссорились.

— Да чего уж тут говорить! — кричала Нана. — Глаза — щелки, а волосы как пакля!

— Молчи ты! — возмущался Фонтан. — Великолепная шевелюра, огненные глаза!.. Удивительное дело, женщины готовы перегрызть друг другу глотку!

У него был крайне обиженный вид.

— Ну, хватит, заткнись! — грубо сказал он наконец. — Терпеть не могу, когда спорят. Давай лучше спать, от беды подальше.

И задул свечу. Нана, все еще злясь, не унималась: она не позволит говорить с собой таким тоном, она привыкла, чтобы с ней обращались уважительно. Он не отвечал, и ей пришлось замолчать. Но заснуть она не могла и все время ворочалась с боку на бок.

— Черт тебя подери! Скоро ты перестанешь вертеться? — воскликнул вдруг Фонтан, рывком приподнявшись на постели.

— Я же не виновата, здесь крошки, — сухо ответила она.

В самом деле, на простыне были крошки. Нана чувствовала их спиной, ягодицами, они были повсюду, кололи как булавками. От одной-единственной крошки у Нана поднимался зуд, и она могла чесаться до крови. Как это можно есть в постели торт и не вытряхнуть одеяло! Фонтан молча, с холодной злобой зажег свечу. Они встали и босиком, в одних рубашках принялись сметать ладонями крошки с простыни. Дрожа от холода, Фонтан снова забрался в постель, посылая Нана ко всем чертям, так как она велела ему хорошенько вытереть ноги. Наконец она легла, но, как только вытянулась под одеялом, снова стала ворочаться — в постели еще остались крошки.

— Ну вот! Я так и думала, — ворчала она. — У тебя к пяткам прилипли крошки… Не могу больше!.. Честное слово, не могу терпеть!..

Она приподнялась, будто собираясь перелезть через него и спрыгнуть с постели. Фонтан, которому ужасно хотелось спать, вышел из себя и со всего размаху влепил ей пощечину. Такую сильную пощечину, что Нана упала головой на подушку и замерла.

— Ой! — тихо вскрикнула она с глубоким каким-то детским вздохом.

Он пригрозил закатить ей вторую оплеуху, если она еще будет вертеться. Затем загасил свечу, лег на спину и сразу захрапел. Нана тихонько всхлипывала, уткнувшись в подушку. Как это подло с его стороны! Пользуется тем, что он сильнее! Но она и в самом деле перепугалась — такой грозной стала вдруг смешная физиономия Фонтана. Гнев ее улегся, словно пощечина ее успокоила. Чувствуя к Фонтану почтение, она прижалась к стенке, чтобы оставить ему побольше места. В конце концов Нана уснула, и хотя щека горела, глаза были полны слез, она испытывала какое-то сладостное изнеможение и такую усталую покорность, что больше уже не замечала крошек. Утром, проснувшись, она обняла Фонтана своими обнаженными руками и крепко прижала к груди. Ведь правда, он никогда, никогда больше не будет? Она безумно ею любит, от него и пощечину сладко снести.

И вот началась новая жизнь. Из-за всякого пустяка Фонтан закатывал ей оплеухи. Нана привыкла, притерпелась. Лишь иногда кричала, возмущалась, но он хватал ее за плечи и, приперев к стене, грозил удушить, — тут она смирялась. Чаще всего, рухнув на стул, она рыдала. А минут через пять, обо всем позабыв, весело болтала, смеялась, пела, суетилась, сновала по квартире, взмахивая юбками. Хуже всего было то, что Фонтан теперь пропадал целыми днями и раньше полуночи не возвращался: он ходил в свои излюбленные кафе, встречался там с приятелями. Нана полна была трепета и нежности и все сносила, боясь, что он совсем не вернется, если она встретит его укорами. Но в те дни, когда к ней не приходили ни мадам Малюар, ни тетка с маленьким Луизэ, она смертельно скучала. Однажды, в воскресенье, прицениваясь на рынке Ларошфуко к голубям для жаркого, она встретила Атласку, покупающую редис, и ужасно ей обрадовалась. С того самого вечера, когда Фонтан угощал принца шампанским, приятельницы потеряли друг друга из виду.

— Как, это ты? Ты, стало быть, близко живешь? — сказала Атласка, дивясь тому, что видит Нана на улице в такой час, да еще в домашних туфлях. — Ах, бедняжечка! Плохи, значит, дела?

Нана, нахмурив брови, не дала ей договорить и многозначительно заметила: они, мол, не одни; и действительно, мимо проходили женщины в капотах, надетых прямо на голое тело, с растрепанными волосами, где застрял пух от подушек. По утрам все проститутки этого квартала, проводив ночного гостя, шли за провизией, шаркая домашними шлепанцами, опухшие, заспанные, злые после докучной ночи. Их было много. Из каждой улицы, выходившей к рыночной площади, появлялись их бледные лица; одни были еще молоды, прелестны даже в небрежном одеянии, другие ужасны — старые, раздувшиеся, с обвисшей дряблой кожей, равнодушные к тому, что их видят такими, коль скоро это не часы их «работы»; прохожие оглядывались, но ни одна не удостаивала их улыбкой, — у всех был деловой и презрительный вид рачительных хозяек, для которых мужчина уже не существует. Когда Атласка расплачивалась за редис, какой-то молодой человек, вероятно чиновник, опаздывавший на службу, бросил ей на ходу: «Здравствуй, цыпочка!»; она вдруг выпрямилась и с достоинством оскорбленной королевы воскликнула:

— Что этой свинье надо?

Затем, по-видимому, узнала его. Три дня назад, около полуночи, возвращаясь в одиночестве с бульвара, она целых полчаса разговаривала с ним на углу улицы Лабрюйер, надеясь завлечь. Но это лишь усилило ее теперешнее возмущение.

— Вот уж хамы так хамы! Орут глупости среди бела дня. Раз женщина идет по своим делам, изволь обращаться с ней уважительно. Верно?

Нана купила наконец голубей, хотя и сомневалась — свежие ли они. Атласка пожелала показать, где она живет; жила она совсем близко, на улице Ларошфуко. И как только приятельницы выбрались из толпы, Нана поведала о своей страсти к Фонтану. Остановившись перед подъездом, Атласка, с пучком редиски под мышкой, вся обратилась в слух, заинтересованная подробностями, на которые не скупилась рассказчица; прилгнув в свою очередь, Нана клялась и божилась, что она выставила графа Мюффа, да не как-нибудь, а пинками, пинками под зад.

— Ого! Здорово! — твердила Атласка. — Вот это здорово! Пинками! А он и рта открыть не посмел, верно? Все они трусы! Вот бы посмотреть, какая у него была рожа!.. Душенька, ты в своем нраве. А на деньги наплевать! Я ради своей зазнобы с голоду готова подохнуть… Правильно? Приходи ко мне. Приходи, пожалуйста. Обещаешь? Дверь налево. Постучи три раза. А то много тут всяких поганцев шляется.

С тех пор, когда Нана становилось очень скучно, она отправлялась к Атласке. Она была уверена, что застанет подругу дома, ибо та никогда не выходила раньше шести часов вечера. Атласка занимала две комнаты, которые снял для нее и обставил некий фармацевт, желая спасти ее от полиции; но за какой-нибудь год она переломала всю мебель, прорвала сиденья у стульев, изорвала и испачкала занавески; она была одержима неистовым желанием все изгадить, все перековеркать, и казалось, в ее квартире хозяйничал десяток обезумевших кошек. По утрам ей самой становилось противно глядеть на весь этот кавардак; бывало, она даже бралась за уборку, но когда пыталась отчистить въевшуюся во все предметы грязь, в руках у нее оставались перекладины стульев, клочки обоев. В такие дни беспорядка делалось еще больше: нельзя было переступить через порог, потому что дверь загромождали разбросанные вещи. И в конце концов Атласка махнула на свое хозяйство рукой. Вечером, при свете лампы, зеркальный шкаф, стенные часы, куски гардин и портьер еще могли внушить иллюзию ее клиентам. Впрочем, уже полгода домовладелец грозил квартирантке выселением. Так для чего же ей, спрашивается, беречь мебель? Для хозяина, что ли? Как бы не так! И когда Атласка вставала утром в хорошем настроении, она кричала: «А ну, давай!» — и со всего размаха колотила ногой в стенку шкафа или комода так, что дерево трещало.

Почти всегда Нана заставала ее в постели. Даже если Атласка выходила утром за покупками, возвратившись, она чувствовала такую усталость, что бросалась на постель и опять засыпала. Днем она еле волочила ноги, дремала, прикорнув на стуле, и выходила из этой сонливой истомы лишь к вечеру, когда на улице зажигались фонари. Нана прекрасно себя чувствовала у своей приятельницы, бездельничала вместе с нею, не замечая неубранной постели, стоявших на полу тазов, забрызганных грязью юбок, сброшенных накануне ночью на кресла и пачкавших обивку. Изливая душу, Нана болтала без конца. Атласка же валялась на постели в одной рубашке, задрав ноги выше головы, и внимательно слушала, покуривая пахитоски. Иной раз, когда у них бывали неприятности, они угощались абсентом, чтобы забыться, как они говорили. Не спускаясь в подъезд и даже не накинув юбки, Атласка выходила на площадку и, перегнувшись через перила, давала поручение дочке привратницы — десятилетней девчонке, — и та приносила абсент в стакане, искоса поглядывая на голые ноги жилицы. Разговоры сводились к тому, что все мужчины мерзавцы. Нана просто въедалась в душу со своим Фонтаном. Она не могла сказать двух слов, чтобы не произнести его имени, не сообщить в десятый раз, что он говорил и что делал. Но Атласка по доброте душевной слушала без скуки эти бесконечные истории о долгих часах ожидания у окна, о ссорах из-за подгоревшего жаркого, о сердитом молчании, длящемся целые часы, и о примирении в постели. Постепенно Нана стала рассказывать во всех подробностях о том, как ее колотит Фонтан; на прошлой неделе поставил ей синяк под глазом, а вчера, не найдя домашних туфель на обычном месте, отвесил такую затрещину, что она ударилась о ночной столик. Атласка слушала, нисколько не удивляясь, выпускала колечки дыма и только изредка отрывалась от курения, чтобы дать совет, — она в таких случаях старается побыстрее нагнуть голову, и голубчик обязательно промахнется. Обе смаковали эти рассказы, шалели, сто раз повторяя одни и те же бессмысленные истории, вновь поддаваясь приятно томившему чувству, распаляясь при воспоминании об унизительных побоях. Ради удовольствия поговорить о пощечинах Фонтана, описать все его повадки, вплоть до того, как он, возвратись домой, снимает сапоги, Нана и зачастила к Атласке, тем более что та в конце концов стала искренне сочувствовать приятельнице и в утешение рассказывала еще более удивительные случаи: например, у нее самой был любовник, кондитер, который избивал ее до полусмерти, и она все-таки его любила. А иные дни Нана плакала и заявляла, что дольше так продолжаться не может. Тогда Атласка провожала ее до дому и целый час ждала на улице, желая убедиться, не убивает ли Фонтан сожительницу. А наутро обе тешились рассказом о примирении, хотя втайне предпочитали такие дни, когда в воздухе пахло взбучкой, потому что это их больше воспламеняло.

Подружки стали неразлучны. Однако Атласка никогда не заходила к Нана, поскольку Фонтан заявил, что не желает видеть в своем доме потаскушек. Приятельницы прогуливались вместе, и однажды Атласка предложила зайти к ее знакомой, к той самой мадам Робер, которая интересовала Нана и даже внушала ей некоторое уважение с тех нор, как отказалась прийти к ней на ужин. Мадам Робер жила в Европейском квартале, на улице Монье, новой и тихой улице; там не было ни одной лавки, зато много красивых домов с маленькими квартирками, где селились одинокие дамы. Было пять часов вечера, у пустынных тротуаров, в аристократическом спокойствии улицы, возле высоких белых домов стояли кареты биржевиков и коммерсантов; мужчины ускоряли шаг, поднимая глаза к окнам, у которых, словно поджидая кого-то, стояли женщины в капотах. Нана сначала отказывалась зайти, твердила с чопорным видом, что она незнакома с хозяйкой. Но Атласка уговорила ее — всегда ведь можно привести с собой приятельницу. Она просто из вежливости хочет нанести визит: встретила вчера в ресторане мадам Робер, та была очень любезна и взяла с Атласки слово, что она придет к ней в гости. Нана наконец сдалась. Наверху молоденькая заспанная горничная сказала, что барыня еще не вернулась. Однако любезно предложила посетительницам подождать в гостиной и оставила их одних.

— Ох, черт, как шикарно! — пробормотала Атласка.

Обстановка была строгая и буржуазная; штофные обои, драпри и обивка мебели — темных тонов, на всем отпечаток степенности парижского лавочника, нажившего состояние и удалившегося на покой. Нана, пораженная всем увиденным, пыталась было шутить, но Атласка, рассердившись, поручилась за добродетель мадам Робер. Эта дама обычно появлялась в обществе пожилых, солидных мужчин, и они открыто ходили с ней под ручку. Теперь ее содержит бывший владелец шоколадной фабрики, очень серьезный господин. Здешняя чинная атмосфера так его восхищает, что он всякий раз велит о себе докладывать, а в разговоре с мадам Робер называет ее «дитя мое».

— Да вот она, погляди! — воскликнула Атласка, указывая на фотографию, стоявшую на каминной полке около часов.

Нана впилась глазами в портрет. Из рамки на нее смотрела жгучая брюнетка с удлиненным лицом, поджав губки и чуть-чуть улыбаясь. Настоящая светская дама, только чересчур уж чопорная.

— Странно! — пробормотала наконец Нана. — Знакомое лицо. Я где-то ее видела. Но где? Не помню теперь. По-моему, в каком-то подозрительном месте. Даже наверняка в неприличном.

И добавила, повернувшись к приятельнице:

— Так она, значит, упрашивала тебя прийти? Что ей от тебя нужно?

— Что нужно? Вот тебе раз! Повидаться, поболтать, как вежливые люди делают.

Нана заглянула Атласке в глаза и прищелкнула языком. А впрочем, ну их, ей-то какое дело? Однако раз неизвестно, когда эта дама вернется, нечего им тут торчать. Нана заявила, что больше ждать не намерена, и приятельницы ушли.

На следующий день Фонтан предупредил, что обедать не придет, и Нана ушла из дому, решив повести Атласку в ресторан. Выбор ресторана оказался целой проблемой. Атласка все предлагала какие-то мерзкие пивные, Нана брезгливо их отвергала. Наконец Атласка уговорила Нана отправиться к Лоре. Это была столовая на улице Мартир, обед там стоил три франка.

Ждать обеденного часа было скучно; не зная, куда себя девать, они побрели по улицам и пришли к Лоре на двадцать минут раньше срока. Все три зальца были еще пусты. Приятельницы выбрали себе столик в той самой зале, где за стойкой восседала на высоком табурете хозяйка заведения, Лора Пьедфер, особа лет пятидесяти, туго затянутая в корсет и пояса, сдерживавшие ее слишком пышные формы. Наконец женщины вереницей потянулись в столовую, и каждая, поднимаясь на цыпочки над стопками блюдечек, с привычной нежностью лобызала Лору в губы, а это чудовище с влажным взором одаривало всех своими поцелуями, стараясь не вызывать ни в ком ревности. Прислуживавшая за столиками горничная, — в противоположность хозяйке, высокая, тощая, изнуренная, с темными веками, — бросала на посетительниц горящие мрачные взгляды. Залы быстро наполнились. За столиками в случайном соседстве теснилось около сотни женщин, почти все лет около сорока, — огромные, тучные, с обрюзгшими, пухлыми лицами, с жирными складками у расплывшихся губ; и среди этого нагромождения грудей и животов мелькало несколько тоненьких хорошеньких девиц с бесстыдными жестами, но еще невинными лицами, — это были новенькие, завербованные где-нибудь в кабачке и приведенные сюда постоянными клиентками; и теперь орда толстух, возбужденных ароматом юности, осаждала неофиток, суетливо за ними ухаживала, расточала любезности, угощала лакомствами, — все это напоминало ухаживание старых холостяков. Мужчин тут было немного — человек десять — пятнадцать, и среди этого грозного половодья женских юбок они держались робко, за исключением четырех молодцов, которые специально пришли полюбоваться забавным зрелищем и чувствовали себя весьма непринужденно.

— А еда тут здорово вкусная, правда? — спрашивала Атласка.

Нана удовлетворенно кивала головой. Обед действительно оказался сытный и добротный, как в старых провинциальных гостиницах: слоеный пирог, курица с рисом, фасоль с подливкой, ванильный крем, глазированный жженым сахаром. Толстухи тяжело отдувались в своих тесных корсажах, лениво вытирали рот прямо рукой. Нана сперва боялась, что встретит здесь кого-нибудь из бывших своих приятельниц и те будут задавать ей дурацкие вопросы, потом успокоилась, не заметив ни одного знакомого лица в этой пестрой толпе, соединенной узами одинакового порока, — в этом странном сборище, где выцветшие платья и жалкие шляпки соседствовали с богатыми туалетами. На минуту Нана заинтересовал какой-то молодой человек, окруженный заплывшими жиром девками, которые ловили каждое его слово, исполняли все его прихоти. Но когда юноша смеялся, у него высоко вздымалась грудь.

— Постой, да это женщина, — едва не крикнула Нана.

Атласка, набив рот курицей, подняла голову и пробормотала:

— Ну да. Я ее знаю… Ох и шикарная! Ее прямо рвут друг у друга.

Нана брезгливо поморщилась. Она еще не понимала этого. Все же она сказала рассудительным тоном, что, конечно, о вкусах не спорят, — разве знаешь, что тебе самой когда-нибудь понравится? И она с философским спокойствием принялась за ванильный крем, отлично понимая, что девственный облик и голубые глаза Атласки приводят в волнение обедавших за соседними столиками. Особенно отличалась одна толстая блондинка, с виду весьма приятная; она неистовствовала и толкалась так, что Нана уже решила было ее осадить.

Но в эту минуту вошла дама, появление которой крайне удивило Нана. Она узнала мадам Робер. Нана запомнилась хорошенькая мышиная мордочка этой брюнетки. Мадам Робер запросто кивнула головой долговязой горничной, потом подошла к стойке, облокотилась на нее и обменялась с Лорой долгим поцелуем. Нана нашла этот поцелуй чрезвычайно странным со стороны такой изящной дамы, не говоря уже о том, что мадам Робер выглядела отнюдь не такой скромницей, совсем наоборот. Окидывая быстрым взглядом залу, она о чем-то говорила вполголоса. Лора вновь плотно уселась на табурет и застыла в величественной неподвижности старого идола, воплощающего порок, безобразного идола, с лицом истертым и лоснящимся от бесчисленных поцелуев почитательниц; возвышаясь над тарелками и грудой яств, она царила в этом мирке раскормленных, грузных женщин, чудовищная даже по сравнению с самыми тучными, она наслаждалась своим преуспеянием хозяйки ресторации, наконец-то вознагражденной за сорок лет усердных трудов.

И вдруг мадам Робер увидела Атласку. Она бросила Лору, подбежала и с очаровательной любезностью выразила сожаление, что вчера ее не было дома; Атласка, умилившись, хотела подвинуться и дать ей место за столиком, но мадам Робер принялась уверять, что уже пообедала. Сюда она зашла только так — посмотреть. Она вела разговор, стоя за стулом своей новой приятельницы, и, положив ладони на ее плечи, наклонялась к ней, с вкрадчивым лукавством спрашивала:

— Ну, когда же мы с вами увидимся? Когда вы будете свободны?

К сожалению, Нана не расслышала остального. Этот интимный тон ее возмущал; ее так и подмывало высказать этой «порядочной женщине» всю правду в лицо. Но вдруг она испугалась, увидев целую ораву входивших посетительниц, шикарных женщин в нарядных туалетах, в бриллиантах. Сюда они приезжали компанией веселиться, уступая своим извращенным наклонностям, все были с Лорой на «ты», все сверкали стотысячными драгоценностями, вызывая завистливое изумление у жалких обтрепанных проституток, и охотно уписывали обед по три франка с головы. Когда они вошли, громко болтая и смеясь, как будто луч солнца ворвался в заведение Лоры. Нана быстро отвернулась: среди вошедших она, к великой своей досаде, узнала Люси Стюарт и Марию Блон. Минут пять, пока эти дамы разговаривали с Лорой, прежде чем пройти в соседнюю залу, Нана сидела, опустив голову, и с задумчивым видом катала по скатерти хлебные шарики. А когда решилась наконец обернуться, соседний стул опустел: Атласка исчезла.

— Вот тебе раз! Где же она? — вырвалось у Нана.

Толстая блондинка, оказывавшая Атласке чрезмерное внимание, злорадно захохотала, а когда Нана, раздраженная этим смешком, угрожающе уставилась на нее, та вяло протянула:

— Я тут ни при чем. Это та, черная, ее увела.

Нана промолчала, понимая, что над ней будут смеяться. Она даже посидела еще немножко за столиком, не желая показать свое негодование. Из соседней комнаты доносился хохот: там Люси Стюарт угощала целый стол молоденьких девчонок, подвизавшихся в танцевальных залах Монмартра и квартала Ля Шапель. Было очень душно. Пахло жареной курицей с рисом. Горничная собирала груды грязных тарелок; четыре весельчака подпоили коньяком несколько парочек, надеясь, что те пустятся в откровенности. Нана разозлилась: плати вот теперь за Атласку. Экая дрянь! Наелась на чужой счет и удрала с первой попавшейся мерзавкой, даже спасибо не сказала. Конечно, три франка не бог весть какие деньги, но уж очень обидно, когда люди так поступают. Нана все же заплатила, бросила шесть франков Лоре, презирая ее как самую последнюю тварь.

Выйдя на улицу, Нана еще горше почувствовала обиду. Разумеется, она не побежит разыскивать Атласку. Не соваться же ей в эту пакость. А вечер все-таки испорчен. Она медленно поднималась к Монмартру, больше всего возмущаясь мадам Робер. Нет, откуда только наглость берется, а еще смеет разыгрывать благовоспитанную даму! Да уж, нечего сказать, дама из помойной ямы! Теперь Нана вспомнила, где она встречала эту мадам Робер: в «Бабочке», дряннейшей пивнушке на улице Пуассонье, где мужчины отторговывали уличных девок за тридцать су. И такая шлюха втирает очки большим министерским чиновникам, строит из себя скромницу, важничает, отказывается прийти на ужин, когда ее приглашают. А ведь должна бы за честь считать! Ишь добродетельная! Дать бы тебе как следует за твою добродетель! Все они такие, с виду недотроги, а в какой-нибудь трущобе, про которую никто и не знает, пускаются во все тяжкие.

Занятая этими мыслями, Нана дошла до улицы Верон и была потрясена, увидев свет в своих окнах. Фонтан вернулся мрачный: от него тоже сбежал приятель, угощавший его обедом. Он холодно выслушал объяснения, которые осторожно давала Нана, памятуя его тяжелую руку, ужасаясь, что он вернулся так рано, меж тем как она не ждала его раньше часа ночи; она изворачивалась, лгала, наконец призналась, что истратила шесть франков, сославшись на мадам Малюар, — тогда Фонтан, храня холодное достоинство, протянул адресованное ей письмо, которое он без зазрения совести распечатал. Письмо было от Жоржа: его все еще не выпускали из Фондета, и из своего деревенского далека он изливал душу в еженедельных пламенных посланиях. Нана любила получать письма, особенно если там были клятвы и длинные фразы насчет любви. Она всем их читала. Фонтан знал и очень ценил стиль Жоржа Югона, но в тот вечер Нана так боялась семейной сцены, что притворилась равнодушной; с недовольным видом пробежала письмо и тотчас же его отбросила. Фонтан встал у окна и принялся барабанить пальцами по стеклу, весьма раздосадованный, что так рано придется лечь спать, — он не мог придумать, чем бы занять вечер. Вдруг он обернулся к Нана:

— А что, если сегодня же ответить этому мальчишке?

Обычно писал он сам, состязаясь с Жоржем в красноречии. Затем читал написанное вслух и бывал очень доволен, когда Нана вешалась ему на шею и в восторге восклицала, что только он умеет находить такие слова. В конце концов это их разжигало, и все заканчивалось страстными объятиями.

— Как хочешь, — ответила Нана. — Я сейчас приготовлю чай. А потом мы ляжем.

Запасшись пером, чернилами и бумагой, Фонтан расположился за столом, расставил локти, вытянул шею.

— «Сердечко мое!» — начал он вслух.

Больше часу он усердствовал, писал старательно, обдумывая какую-нибудь фразу, останавливался и размышлял, подперев голову рукой, оттачивал слог, самодовольно посмеивался, когда находил особенно нежное выражение. Нана сидела молча и уже успела выпить две чашки чаю. Наконец Фонтан прочел свой ответ вслух, как читают письма на сцене, — ровным голосом, без выражения, слегка подчеркивая текст скупыми жестами. На пяти страницах он воспевал «дивные часы, проведенные в Миньоте, часы, оставившие воспоминания, благоуханные, как тонкие духи», клялся от имени Нана в вечной верности их «весне любви» и в заключение заявлял, что она мечтает лишь о том, чтобы возвратилось это счастье, если только счастье может возвратиться.

— Ты же понимаешь, — пояснил он, — все это говорится из вежливости, просто так, для смеха. Ну что, ловко вышло, а?

Он ликовал. Однако недогадливая Нана, все еще не доверявшая Фонтану, сделала ошибку — не бросилась к нему с поцелуями и восторженными возгласами. Она сказала только, что письмо хорошо написано, — и все! Это очень уязвило автора. Если письмо ей не нравится, пусть сама пишет… И вот, вместо того чтобы, разомлев от пылкого сочинения Фонтана, предаться, как это обычно бывало, любовным утехам, они холодно сидели по разным сторонам стола. Все же Нана налила Фонтану чашку чаю.

— Что это еще за пакость? — вдруг заорал он, отхлебнув глоток. — Ты, верно, соли положила!

На свою беду, Нана пожала плечами. Он рассвирепел:

— Ну, нынче у нас с тобой дело плохо кончится!..

И началась ссора. Часы показывали только десять — надо же было как-нибудь убить время. Фонтан взвинчивал себя и бросал Нана в лицо грязные оскорбления, обвинял во всех смертных грехах и не давал ей слова сказать в свою защиту. Неряха, врунья, дура набитая, шлюха затрапезная. Потом яростно напал на нее из-за денег. Разве он тратит по шесть франков, когда обедает не дома? Его всегда угощают приятели, а то он довольствовался бы домашней стряпней. А ей вот не жалко вышвырнуть шесть франков, да еще на кого, — на ту старую сводню Малюар! Эту драную кошку он завтра с лестницы спустит! Шесть франков! Подумайте только! Сегодня она шесть франков выбросит зря, завтра начнет транжирить — ведь это сущее разорение!

— Прежде всего изволь отчитаться! — кричал он. — Ну-ка подай сюда деньги. Посмотрим, много ли осталось.

Вся его гнусная скаредность в один миг вылезла наружу. Нана, подавленная, перепуганная, поспешила достать из письменного стола оставшиеся деньги и положила их перед Фонтаном. До сих пор касса у них была общая, и оба свободно черпали из нее.

— Как! — воскликнул он, пересчитав деньги. — Из семнадцати тысяч франков даже семи тысяч не осталось, а ведь мы с тобой живем только три месяца… Это просто немыслимо!

Он бросился к письменному столу, выдернул ящик, поставил его на стол, поближе к лампе, стал шарить по уголкам. Но сколько он ни искал, осталось всего-навсего шесть тысяч восемьсот франков с небольшим. Тогда разразилась буря.

— За три месяца десять тысяч франков! — орал он. — Ах, дьявол! Куда же ты их девала? Отвечай!.. Все отдала своей окаянной тетке, а? Или платишь мужчинам? Это же совершенно ясно! Ну, будешь ты отвечать?

— Зачем ты так горячишься? — робко заметила Нана. — Ведь очень легко подсчитать… Ты забыл, например, про мебель… Мы же мебель купили… И белье мне пришлось приобрести… Когда обзаводишься хозяйством, деньги так и летят.

Но, требуя объяснений, он даже не думал их слушать.

— Да-с, деньги так и летят, — сказал он уже более спокойно. — Но, видишь ли, милая моя, хватит с меня твоего общего хозяйства. Ты прекрасно знаешь, что эти семь тысяч франков — мои деньги. Ну и вот, раз уж они у меня в руках, я их у себя и оставлю. А то как же! Такая мотовка, как ты, любого по миру пустит. А я этого совсем не хочу. Что твое — твое, а что мое — пусть моим и останется.

И он преспокойно положил деньги в карман. Нана, остолбенев, молча смотрела на него. Он снисходительно добавил:

— Ты же понимаешь, я не настолько глуп, чтобы содержать чужих теток и чужих детей…

Тебе заблагорассудилось растранжирить свои деньги, — что же, дело твое. Но мои деньги не смей трогать. Что мое, то свято и неприкосновенно! Когда ты закажешь кухарке зажарить баранью ножку, — пожалуйста, я оплачу половину стоимости жаркого. По вечерам будем подводить счеты, вот и все!

Нана вдруг возмутилась и не могла сдержать крика:

— Вот как! А мои-то десять тысяч ты прожил?.. Это уж настоящее свинство!

Но он без долгих рассуждений размахнулся и через стол закатил ей пощечину.

— А ну-ка, попробуй повтори.

Нана попробовала. Тогда он набросился на нее, избил кулаками, надавал пинков. Вскоре он довел ее до такого состояния, что она уже не держалась на ногах и, заливаясь слезами, разделась и легла в постель. Фонтан, тяжело дыша, тоже стал раздеваться. Заметив на столе письмо, написанное Жоржу, он аккуратно сложил листок, повернулся к постели и сказал угрожающим тоном:

— Письмо написано прекрасно. Я сам сдам его на почту, наплевать мне на твои капризы… И перестань реветь, ты меня раздражаешь.

Тихие всхлипывания сразу оборвались. Нана затаила дыхание. Когда он лег, она, задыхаясь, прильнула к его груди и разрыдалась. Их драки всегда так кончались — ведь она трепетала от страха потерять его, ею владела унизительная потребность чувствовать, что, вопреки всему, он принадлежит ей, только ей одной. Дважды Фонтан с гордым презрением оттолкнул Нана. Но ее теплые объятия, ее мольбы, ее большие влажные глаза, полные собачьей преданности, разожгли в нем желание. Он смилостивился, но счел ниже себя ответить сразу на ее ласки, лишь дозволял целовать себя и домогаться чуть не силой его благоволения, — словом, держался как мужчина, знающий себе цену. Пусть-ка она еще заслужит его прощение. Но вдруг его охватило беспокойство: он испугался, что Нана ломает комедию, надеясь опять завладеть кассой. Когда свеча уже была погашена, он решил еще раз подтвердить свою волю:

— Знаешь, милая моя, я ведь совершенно серьезно… Деньги останутся у меня.

Обвив руками его шею, Нана уже сквозь сон нашла неповторимые слова:

— Хорошо, не беспокойся… Я заработаю.

Но с этого вечера их совместная жизнь стала невыносимой. Изо дня в день сыпались тумаки; звук пощечин, словно тикание стенных часов, размерял их существование. Казалось, именно от этих побоев и колотушек кожа у Нана стала мягкой, как батист, гладкой, бело-розовой, а лицо таким ясным, что она еще больше похорошела. Недаром Прюльер все терся около ее юбок, являясь к ней, когда Фонтана не было дома, и, притиснув ее в уголок, приставал с поцелуями. Однако Нана отбивалась, приходила в негодование, краснела от стыда; она презирала его за то, что он готов обмануть своего друга. Прюльер отступал с обиженным видом и принимался высмеивать Нана. Право, она совсем одурела. Как это Нана — и вдруг связалась с таким уродом! Ведь ее Фонтан — страшилище! Один нос чего стоит: огромный, да еще шевелится! Отвратительная морда! И к тому же он, мерзавец, колотит ее!

— Ну и пусть! Все равно я люблю его, — ответила однажды Нана спокойным тоном, словно сама признавала, что у нее весьма дурной вкус.

Боск довольствовался тем, что зачастил к ним обедать. Он пожимал плечами за спиной Прюльера: красивый, дескать, малый, но ужасная пустельга! Сам он не раз бывал свидетелем семейных сцен, когда Фонтан за десертом награждал Нана оплеухами, но и тут Боск продолжал жевать с важным видом, находя все это вполне естественным. В качестве платы за обед он по-прежнему восхищался их счастьем. Себя же он объявлял философом, отказавшимся от всего, даже от славы. Иной раз Прюльер и Фонтан засиживались после обеда за столом до двух часов утра и: развалившись на стульях, с театральными жестами, с театральным пафосом рассказывали друг другу о своих сценических успехах; а Боск молчал с сосредоточенным видом, лишь изредка презрительно фыркая, и потихоньку доканчивал бутылку коньяку. Что осталось от Тальма? Ничего! Так на черта она, ваша слава! Все на свете ерунда!

Однажды вечером он застал Нана в слезах. Она сняла с себя капот и показала, какими страшными лиловыми синяками испещрены у нее руки и спина. Боск смотрел на ее полуобнаженное тело, не испытывая соблазна злоупотребить положением, как это сделал бы дурак Прюльер. Затем наставительно произнес:

— Дочь моя, где женщины, там и колотушки. Кажется, это Наполеон сказал… Примачивай соленой водой. Соленая вода превосходно помогает при подобных неприятностях. Погоди, он тебе еще не таких синяков наставит. И ты не жалуйся, раз кости целы… А я сам себя приглашаю к вам на обед, у вас ведь сегодня жаркое.

Но мадам Лера не обладала столь философским спокойствием. Всякий раз как Нана показывала ей новый синяк на своей белоснежной коже, тетка поднимала крик. Ее племянницу избивают, дальше так не может продолжаться. По правде сказать, Фонтан выставил мадам Лера за дверь, заявив, что больше не желает ее видеть в своем доме; и теперь, когда актер возвращался домой, старухе, если она сидела у Нана, приходилось убегать по черной лестнице, а это было для нее крайне унизительно. Поэтому она на все корки честила «этого грубияна». Главным образом она корила Фонтана за невоспитанность, принимая вид светской дамы, с которой никто не может потягаться по части хороших манер.

— Твой Фонтан и понятия не имеет о приличиях, это сразу видно, — говорила она племяннице. — Наверняка у него мать была из простых. Нет, ты уж не спорь, пожалуйста! Про себя я не хочу и говорить… хотя женщина моих лет имеет право на почтительное обращение… Но ты!.. Право, как ты можешь терпеть его хамство? Не хочу хвастаться, но, думается, я всегда учила тебя держаться с достоинством. Дома ты всегда получала добрые наставления. Что, разве не правда? У нас в семье все были очень порядочные.

Нана слушала ее разглагольствования, опустив голову, и молчала.

— Да и впоследствии ты в своей жизни имела дело только с воспитанными людьми… Вот вчера Зоя приходила навестить меня, и мы с ней говорили о тебе.

Зоя тоже не может ничего понять. «Помилуйте, — говорит, — как же это может быть! Ваша племянница командовала графом Мюффа, таким благородным, воспитанным человеком, — что хотела, то и делала с ним (между нами будь сказано, ты им помыкала как мальчишкой), и как же это мадам позволяет, чтобы какой-то клоун избивал ее до полусмерти?» А я добавила, что побои еще можно вынести, но никогда бы я не стерпела неуважительного к себе отношения… И что в нем, спрашивается, хорошего, в твоем Фонтане? Ровно ничего!.. Я бы такую харю и на порог в свою спальню не пустила. А ты, дурочка, разорилась ради него, бедствуешь, хотя у тебя столько поклонников, и богатых, и сановных, большие шишки в правительстве… Довольно! Мне-то не пристало говорить тебе об этом. Но я бы на твоем месте при первой же подлости поставила бы на место этого негодяя: «Подите прочь, милостивый государь, за кого вы меня принимаете?» — и, знаешь, сказала бы с величественным видом — это у тебя замечательно получается — да так бы его отчитала, что он бы дохнуть не посмел.

Тогда Нана разражалась рыданиями и лепетала:

— Ах, тетя, я так его люблю!

Все дело было в том, что тетка беспокоилась: племяннице с трудом и лишь изредка удавалось наскрести двадцать су на прокорм маленького Луи. Конечно, мадам Лера полна была самоотверженности и соглашалась, в ожидании лучших дней, почти даром держать у себя ребенка. Но мысль, что Фонтан мешает и ей, и малышу, и его матери купаться в золоте, приводила мадам Лера в бешенство, и она готова была вообще отрицать любовь. Вот почему она заключала свою речь суровым предсказанием:

— Слушай, дочка, вот когда он с тебя спустит шкуру, тогда ты придешь ко мне, постучишься в мою дверь, и я дам тебе приют.

Теперь Нана жила только одной заботой о деньгах. Семь тысяч франков куда-то исчезли: вероятно, Фонтан припрятал их в надежное место; а она не осмеливалась спрашивать о деньгах, так как была очень щепетильна с этим «стервятником», как окрестила его мадам Лера. Нана ужасно боялась, как бы он не подумал, что она зарится на эти гроши. К тому же он обещал принимать участие в хозяйственных расходах. Б первое время он действительно каждое утро выдавал ей три франка. Но раз он платил, то и считал себя вправе предъявлять требования: за три франка подавай ему свежее сливочное масло, мясо, ранние овощи; если она пробовала возражать и говорила, что за три франка не купишь весь Центральный рынок, он злился, называл ее никудышной хозяйкой, мотовкой, несчастной растяпой, которую лавочники вечно обкрадывают, и грозил, что будет столоваться в другом месте. А через месяц на него стала нападать рассеянность, так что, бывало, он уходил утром, не оставив на комоде обычных трех франков. Когда Нана позволяла себе робко, обиняками попросить денег, он закатывал ей сцены, придирался ко всякому пустяку и так изводил ее, что она решила больше не рассчитывать на него. Зато в те дни, когда Фонтан не оставлял на хозяйство трех серебряных монет и все-таки обнаруживал дома накрытый стол, он веселился напропалую, становился галантным, обнимал Нана, дурачился, вальсировал со стульями. И она бывала тогда так счастлива, что, случалось, даже желала ничего не найти утром на комоде, хотя с великим трудом сводила теперь концы с концами. Однажды утром она вернула ему злополучные три франка и, сочинив какую-то басню, уверила, что у нее еще остались деньги от вчерашних. Так как накануне Фонтан не дал ей ни гроша, он на мгновение смутился, решив, что она хочет его проучить. Но она смотрела на него таким влюбленным взглядом, так его целовала, будто готова была принести в дар всю себя, и он успокоился, сунул деньги в карман, — руки у него дрожали мелкой дрожью, как у скупца, по счастливой случайности спасшего свой капитал. С этого дня он уже больше ни о чем не заботился, никогда не спрашивал, откуда у Нана берутся деньги, хмурился, когда его кормили одной картошкой, зато разевал рот до ушей, весь расплывался в блаженной улыбке, если на стол подавали жареную телятину, заливную индейку, что не мешало ему, однако, даже в эти счастливые дни угощать Нана двумя-тремя тумаками, чтобы рука не отвыкла.

Итак, Нана нашла способ доставать деньги. В иные дни стол ломился от изысканных блюд. Два раза в неделю Боск объедался до того, что заболевал. Однажды вечером мадам Лера, ретируясь с неистовой злобой в сердце, ибо она видела в кухне на плите роскошный обед, которым ее не пригласили угоститься, не удержалась и грубо спросила, на чьи это деньги делается. Нана, оторопев от неожиданности, вдруг разрыдалась.

— Тьфу, пакость какая! — сказала тетка, смекнув, в чем дело.

Нана решилась, решилась ради спасения семейного счастья. К тому же виновата была и Триконша, с которой Нана встретилась на улице Лаваль как раз в тот самый день, когда Фонтан в бешенстве ушел из дому, потому что на второе ему посмели подать треску. Ну, она и сказала «да» на предложение Триконши, которая в данную минуту оказалась в затруднении. Так как Фонтан никогда не возвращался домой раньше шести часов, все послеобеденное время было в распоряжении Нана, и ей случалось приносить домой сорок — пятьдесят франков, а то и побольше. Если бы удалось сохранить прежнее положение, то свободно можно было бы потребовать десять, даже пятнадцать луидоров, а теперь она радовалась, когда ее заработка хватало на приличную еду. И вечерами она забывала все, потому что вечерами Боск отдувался от сытости, а Фонтан, положив оба локтя на стол, великодушно позволял целовать себя в глазки на правах мужчины, которого женщины обязаны любить ради его личных достоинств.

Так, безгранично обожая своего милашку, своего бесценного песика, питая к нему слепую страсть, усугубленную тем, что теперь ей самой приходилось платить за любовь, Нана снова бухнулась в грязь, как и в самом начале своей карьеры. Она шлялась, она выходила на панель, которая видела ее когда-то маленькой оборвашкой в дырявых шлепанцах, когда она старалась заполучить монету в сто су. Как-то в воскресенье она встретилась на рынке Ларошфуко с Атлаской и заключила с ней мир, предварительно отчитав за мадам Робер. Но Атласка кротко возразила, что если кому-нибудь что-нибудь не по вкусу, то вовсе не обязательно отвращать от этого других. И Нана, придерживавшаяся широких взглядов, не могла не признать справедливости этого философского изречения: ведь и правда, никто не знает, чем кончит сам, — и простила заблудшую. Более того, любопытство ее было возбуждено, она засыпала Атласку вопросами об этом виде разврата и только дивилась, что в ее годы и с ее опытом можно, оказывается, чего-то не знать; и она хохотала, охала, находила все это забавным, но в глубине души чувствовала смутное отвращение, ибо, в сущности, была мещаночкой во всем, что выходило за рамки ее собственных привычек. Поэтому, когда Фонтан обедал не дома, она бегала закусить к Лоре. Там она с любопытством наблюдала сцены ревности, клятвы в любви, выслушивала различные истории, которые будоражили клиенток Лоры, что, впрочем, не мешало им доедать все до последнего кусочка. Однако, по признанию самой Нана, все это ее не прельщало. Толстуха Лора со своим обычным материнским заботливым видом не раз приглашала Нана погостить у нее в Аньере на даче, где имелись комнаты для семи дам. Нана отказывалась. Она боялась. Но Атласка клялась, что зря она боится, — надо бояться парижских господ, которые поиграют с девочкой и бросят; так что Нана в конце концов обещала приехать как-нибудь попозже, когда сможет отлучиться из дому.

Сейчас Нана было не до шуток, ее одолевали материальные заботы. Ей требовались деньги. Когда Триконша не нуждалась в ее услугах, что случалось, к сожалению, нередко, — Нана не знала, как распорядиться своим телом. Тогда вместе с Атлаской начиналось ожесточенное рыскание по парижским панелям, в самой гуще дешевенького разврата, кишащего в грязных переулках под неверным светом газовых рожков. Вновь Нана зачастила в окраинные кабачки, где впервые еще подростком отплясывала с кавалерами, задирая свои грязные юбчонки; вновь заглядывала она в мрачные закоулки внешних бульваров, где возле тумб ее, пятнадцатилетнюю девочку, обнимали взрослые мужчины, пока отец искал повсюду дочку, чтобы всыпать ей по заду. Обе бегали теперь по всем кафе и танцулькам квартала, взбирались по заплеванным лестницам, спотыкались на облитых пивом ступеньках или медленно прогуливались по тротуару, сворачивали в переулки, подолгу торчали у ворот. Атласка, начавшая свою карьеру в Латинском квартале, водила Нана к Бюлье и в пивные на бульваре Сен-Мишель. Но настали летние каникулы, весь квартал сидел без гроша. И снова они возвратились на Большие бульвары. Здесь они еще могли рассчитывать на удачу. Так от высот Монмартра до площади Обсерватории кружили они по всему Парижу. Всякое бывало — и дождливые вечера, когда только зря бьешь ботинки, и жаркие вечера, когда лиф прилипает к влажному от пота телу; многочасовое стояние на ногах, бесконечные прогулки, толчея и ссоры, скотские ласки первого попавшегося прохожего, которого заводят в подозрительные меблирашки и который, спускаясь по липкой от грязи лестнице, разражается на прощание бранью.

Кончалось лето, грозовое лето с душными палящими ночами. Теперь они выходили к вечеру, часов в девять. По тротуару улицы Нотр-Дам-де-Лорет с торопливо-озабоченным видом шагали в два ряда женщины; подобрав юбки, понурив голову, они жались поближе к стенке, даже не глядя на витрины магазинов. То начинался при свете газовых рожков голодный поход квартала Бреда́. Обычно Нана с Атлаской, обогнув церковь, выбирались на улицу Лепелетье. Затем, метрах в ста от кафе Риш, где начиналось ристалище, они опускали юбки, хотя до сих пор заботливо придерживали подол; а тут уж, пренебрегая пылью, смело подметали хвостом шлейфа тротуары, играли талией, мелко семенили, либо совсем замедляли шаг там, где из окон кафе падал яркий свет. Вызывающе выпятив грудь, они с пронзительным смехом оглядывались через плечо на мужчин, оборачивающихся им вслед, — словом, были в своей стихии. Их набеленные лица, яркий кармин губ и синева век приобретали волнующую прелесть лубочного Востока, переселившегося под небеса Парижа. Вплоть до одиннадцати часов, не обращая внимания на толкотню, они еще хранили веселье и только изредка сердито бросали вслед неловкому прохожему, имевшему несчастье наступить им на шлейф: «Грубиян проклятый!»; дружески кивали гарсонам, останавливались поболтать у столика кафе, соглашались принять бесплатное угощение и, присев на стул с блаженным видом человека, уставшего от бесконечной ходьбы, медленно потягивали вино в ожидании театрального разъезда. Но если им с наступлением ночи не удавалось раз-другой побывать на улице Ларошфуко, они разнуздывались, как последние, охотились, как хищницы. Под деревьями постепенно пустевших неосвещенных бульваров шла бешеная торговля, сопровождавшаяся грязной бранью и рукоприкладством; а тем временем семьи добропорядочных буржуа — отец и мать с дочками, — уже давно привыкнув к подобному зрелищу, спокойно проходили мимо, даже не ускоряя шага. Затем, прогулявшись раз десять от Оперы до театра Жимназ и убедившись, что мужчины без церемоний отделываются от них и стараются улизнуть, Нана с Атлаской перебирались на улицу Фобур-Монмартр. Здесь до двух часов ночи ярко горели окна рестораций, пивных, колбасных, и здесь, у порогов кафе, упорно держался рой женщин, — последний еще освещенный и живой уголок ночного Парижа, последние часы перед закрытием этой биржи, где сторговывались на ночь, где совершались сделки от одного конца улицы до другого, словно в коридоре публичного дома, открытого круглые сутки. И в те вечера, когда приходилось идти домой с пустыми карманами, обычно начинались ссоры. Вдоль пустынной и темной улицы Нотр-Дам-де-Лорет медленно скользили тени женщин — это возвращался к себе далеко за полночь целый квартал; несчастные девицы, в отчаянии от того, что ночь пропала зря, еще упорствовали, хриплыми голосами переругивались с каким-нибудь заплутавшимся среди переулков пьяницей, которого они старались подцепить на углу улицы Бреда́ и Фонтан.

Однако случались и удачные дни, обеим перепадали луидоры от приличных господ, которые, подымаясь по лестнице меблирашек, предусмотрительно прятали в карман свои ордена. Атласку чутье почти никогда не обманывало: она знала, что душными, влажными вечерами, когда, после дождя, весь Париж источает тошнотворный запах гигантского неопрятного алькова, мужчин доводит до сумасшествия зловоние подозрительных закоулков. Атласка читала это в их мутных взглядах и выслеживала, кто одет получше. Казалось, Париж охвачен приступом безумия, разнуздавшим плоть. Правда, Атласка немножко побаивалась, потому что самые приличные с виду оказывались как раз самыми гнусными. Весь лоск сходил с человека, и вылезало на свет божий животное, ненасытное в своих чудовищных позывах, изощрявшееся в разврате. Вот почему эта шлюха Атласка ни в грош не ставила приличных господ и при виде людей, разъезжавших в каретах, чертыхалась и говорила, что кучер на козлах куда лучше своего барина: во-первых, кучер уважает женщину, а во-вторых, не будет мучить ее своими чертовыми выдумками. Упоение, с которым чистая публика скатывалась в мерзопакостное распутство, все еще удивляло Нана, не расставшуюся с предрассудками, хотя Атласка старалась избавить подругу от излишнего груза иллюзий.

— Значит, по-твоему, — допытывалась Нана, когда у них заходил серьезный разговор, — добродетели уже не существует? Значит, от самого верха и до самого низа все свалялись, все гады? Ну, если так, хорошие дела, должно быть, творятся в Париже с девяти часов вечера до трех часов утра, — и она хихикала, кричала, что вот была бы умора, если бы можно было заглянуть во все комнаты подряд; не только мелкий люд дает себе волю, немало и важных господ сидят по уши в грязи, пожалуй, еще поглубже залезли, чем все прочие. Словом, век живи — век учись.

Как-то вечером, зайдя за Атлаской, она столкнулась с маркизом де Шуар, который с трудом спускался по лестнице, еле волоча непослушные ноги, а лицо у него было белое, как у мертвеца. Нана сделала вид, что сморкается, и закрылась носовым платком. Поднявшись наверх, она обнаружила Атласку среди чудовищной грязи, комната не убиралась уже целую неделю, от кровати разило, повсюду были раскиданы немытые кастрюли, и удивленная Нана осведомилась, неужели ее подружка знается с маркизом? Представьте себе, знается; он даже им здорово надоел, ей и ее бывшему любовнику, кондитеру, когда они еще вместе жили. Теперь он изредка заглядывает сюда; но он ее просто извел, все обнюхивает, в самые грязные закоулки нос сует, даже ее ночные туфли не оставляет в покое.

— Да, душка, и туфли тоже… Ах, старая мразь! И вечно всяких пакостей требует…

Но особенно смущала Нана откровенность этого низкого разврата. Ей вспомнилось, какие комедии наслаждения разыгрывала она сама, будучи знаменитой куртизанкой; а сейчас у нее на глазах девицы чахли от этого, медленно, день ото дня. К тому же подружка заразила Нана неодолимым страхом перед полицией. На этот счет у Атласки имелись в запасе сотни историй. В свое время она нарочно вступила в связь с одним агентом полиции нравов, лишь бы ее оставили в покое; он дважды спасал ее от беды, когда ее уже собирались зарегистрировать; теперь она жила в постоянном страхе; если ее накроют — конец, теперь уже не отвертишься. Чего только она не наговорила Нана! Рассчитывая получить награду, агенты хватали всех женщин подряд, направо и налево, лишь бы побольше, а если кто подымал крик, они не скупились на побои, зная, что их деятельность поощряется и хорошо оплачивается; они не боялись в общей куче прихватить и честную девушку. Летом, собравшись по двенадцать, пятнадцать человек, они устраивали на бульварах облавы, оцепляли тротуары, вылавливали за вечер по тридцать женщин. Правда, Атласка знала укромные местечки; стоило только агенту показать нос, как она уже бросалась сломя голову наперерез толпе испуганных женщин, несущихся вдоль бульвара. Страх перед законом, ужас перед префектурой был столь велик, что некоторые девушки застывали, словно парализованные, у дверей кафе перед полицейским налетом, очищавшим улицу. Но больше всего Атласка опасалась доносов; ее кондитер оказался настоящим подлецом: с тех пор как она его бросила, грозит ее выдать; да и многие мужчины прибегают к таким трюкам, лишь бы жить на счет любовницы, не говоря уже о мерзавках, которые не задумываются донести на вас, если вы их покрасивее. Слушая такие истории, Нана пугалась все больше. С детства она трепетала перед законом, перед этой неведомой силой, боялась мести людей, которые могут ее погубить, и никто на целом свете за нее не заступится. Тюрьма Сен-Лазар представлялась ей чем-то вроде рва, черной ямы, где заживо погребают женщин, отрезав им предварительно косы. Напрасно она твердила себе, что стоит ей бросить Фонтана, и у нее сразу же найдутся покровители; напрасно Атласка толковала, что существуют списки женщин с приложением фотографий, и агенты, прежде чем арестовать проститутку, обязаны сверяться с этим списком, потому что занесенных туда запрещено трогать, — Нана все равно пребывала в постоянном трепете; ей чудилось, что ее хватают, волокут силком, ведут на медицинское освидетельствование; и мысль о медицинском кресле наполняла ее страхом и стыдом, ее, которая поставила на своей добродетели не один, а двадцать крестов.

Однажды, в конце сентября, они мирно прогуливались по бульвару Пуассоньер, как вдруг Атласка бросилась наутек. И когда Нана обратилась к ней с вопросом, та шепнула:

— Полиция! Беги, да беги же скорее!

Среди уличной суеты началось повальное бегство. Развевались по ветру подолы, с треском рвался шелк юбок. Слышались крики, звуки ударов. Какая-то женщина упала. Толпа веселым смехом встречала грубую атаку полицейских, стремительно сужавших кольцо облавы. Меж тем Нана потеряла Атласку. Ноги у нее отнялись от страха, она решила, что ее сейчас арестуют, как вдруг какой-то мужчина взял ее под руку, и провел мимо озверевших полицейских. Это оказался Прюльер, он узнал в толпе Нана. Не говоря ни слова, он свернул со своей дамой на улицу Ружмон, пустынную в этот час, — тут можно было перевести дух, но силы внезапно оставили Нана, и Прюльеру пришлось поддержать ее, чтобы она не упала. Она даже не поблагодарила его.

— Да ну же, приди в себя, — наконец произнес он. — Пойдем ко мне.

Жил Прюльер рядом, на улице Бержер. Но, услышав это предложение, Нана отшатнулась.

— Нет, не хочу.

Он настаивал, стал грубить:

— Всем можно, а мне нельзя… Почему это ты не хочешь?

— Ни почему.

По мнению Нана, этими словами было сказано все. Она слишком любила своего Фонтана, чтобы обманывать его с его же другом. Все прочие в счет не шли: ведь гуляла она не для развлечения, а по необходимости. Натолкнувшись на дурацкое упрямство Нана, Прюльер, не задумываясь, совершил подлость, как и подобает красавцу мужчине, уязвленному в своем самолюбии.

— Ах так, что ж, твоя воля, — заявил он. — Только, милочка, нам с тобой не по дороге… Выкручивайся сама.

И он удалился, оставив Нана одну. Ее снова охватил страх, и, прежде чем вернуться на Монмартр, она описала огромный круг, вихрем проносилась мимо лавок, бледнела при виде каждого приближающегося к ней мужчины.

Как раз на следующий день, когда Нана, все еще не опомнившись от вчерашних ужасов, отправилась навестить тетку, в одном из пустынных переулочков Батиньоля она столкнулась нос к носу с Лабордетом. Сначала оба смутились. Услужливый Лабордет попал сюда по чьим-то делам, о которых предпочел умолчать. Однако он оправился первым и воскликнул, что очень рад счастливой встрече. И впрямь все до сих пор не могут опомниться после внезапного исчезновения Нана. Мужчины непрерывно осведомляются о ней, старые друзья сохнут с горя. Он даже по-отечески пожурил ее:

— Откровенно говоря, детка, это становится просто глупым… Ну, хорошо, влюбилась так влюбилась. Но дойти до такого состояния, чтобы тебя обирали, да еще лупили в придачу!.. Уж не решила ли ты получить премию за добродетель?

Нана слушала его со смущенным видом. Но когда он заговорил о Розе, рассказал, как та повсюду бахвалится своей победой над графом Мюффа, в глазах Нана вспыхнул огонек. И она пробормотала:

— Ну, стоит мне только захотеть…

В качестве друга и человека услужливого, Лабордет тут же предложил свое посредничество. Но Нана отказалась. Тогда он повел атаку с другого фланга. Сообщил, что Борденав ставит пьесу Фошри, где для Нана есть очаровательная роль.

— Как так? Для меня есть роль? — изумленно воскликнула Нана. — Сам он там играет, а мне ни слова не сказал.

Под словом «он» Нана подразумевала Фонтана. Впрочем, она сразу же успокоилась. Ни за что на свете она не вернется в театр. Но, очевидно, ее заверения не особенно убедили Лабордета, ибо он улыбнулся и продолжал уговоры:

— Ты сама знаешь, меня бояться нечего. Я подготовлю твоего Мюффа, ты вернешься в театр, и я тебе его за ручку приведу.

— Нет! — решительно отказалась Нана.

И они расстались. Нана умилялась собственному героизму. Далеко до нее мужчинам, ни один небось не принес бы такой жертвы, а если бы и принес, так раззвонил бы по всему свету. Но было нечто, что ее поразило: Лабордет слово в слово дал ей такой же совет, что и парикмахер Франсис. Вечером, когда Фонтан вернулся домой, она стала расспрашивать его о новой пьесе Фошри. Сам Фонтан уже два месяца назад вернулся в Варьете. Почему он ничего не сказал ей о роли?

— Какой еще роли? — переспросил он тоном, не предвещавшим добра. — Светской дамы, что ли? Ах да, ты ведь воображаешь, что у тебя талант. Но эта роль, деточка, не для тебя писана. Не смеши меня!

Нана была ужасно уязвлена. Весь вечер он высмеивал ее, называл мадемуазель Марс. И чем ядовитее звучали его нападки, тем спокойнее становилась она, вкушая горькую усладу в своем героическом сумасбродном увлечении, которое было в ее глазах доказательством ее великой любви, любви возвышающей. С тех пор как она стала гулять, чтобы прокормить своего Фонтана, она еще сильнее привязалась к нему, словно любовь ее усугубляли усталость и отвращение, остававшиеся после случайных встреч. Фонтан стал ее пороком, который она сама же и оплачивала, потребностью, без которой она, подхлестываемая оплеухами, уже не могла существовать. А он, видя, что она день ото дня делается все покорнее, беззастенчиво этим злоупотреблял. Нана выводила его из себя, он воспылал к ней такой звериной ненавистью, что действовал даже в ущерб собственным интересам. Когда Боск адресовался к нему с упреками, Фонтан, неизвестно почему, впадал в ярость, начинал вопить, что плевать ему на нее и на ее жратву, что он выбросит ее вон, а свои семь тысяч подарит какой-нибудь другой женщине. И это было началом развязки.

Как-то вечером Нана, вернувшись домой в одиннадцатом часу, обнаружила, что дверь заперта на засов. Она постучала, никто не ответил; постучала еще — по-прежнему нет ответа. Однако в щель под дверью пробивался свет, да и Фонтан, не стесняясь, шумно двигался по комнате. Нана постучала снова, снова окликнула его, уже начиная сердиться. И вдруг послышался голос Фонтана, тягучий, басовитый, он бросил одно-единственное слово:

— Сволочь!

Нана забарабанила в дверь обоими кулаками.

— Сволочь!

Нана забарабанила еще сильнее, чуть не сломала дверь.

— Сволочь!

И в течение четверти часа он бросал ей, как оплеуху, это грязное ругательство, отвечавшее издевательским эхом на каждый ее удар в дверь. Потом, поняв, что она не уймется, он внезапно распахнул двери, встал на пороге, скрестив руки, и произнес все тем же холодным, грубым тоном:

— Ну, черт побери, когда вы прекратите это безобразие? Что вам нужно? Дадите вы нам спать или нет? Не видите, что у меня гости?

И верно, он был не один, Нана успела заметить фигурантку из Буфф в одной сорочке, с белобрысыми волосенками и узенькими, словно щелки, глазами; она хихикала, она веселилась в комнате, обставленной мебелью, которую купила за свои собственные деньги Нана. Но Фонтан шагнул на площадку, угрожающе растопырив свои толстые пальцы на манер клещей, — вид у него был просто страшный.

— Катись, а то задушу!

Тут Нана разразилась истерическими рыданиями. Она перепугалась и убежала. На сей раз за дверь выбросили ее самое. Несмотря на всю свою ярость, она вспомнила вдруг о Мюффа; но, ей же богу, не Фонтану было мстить за графа.

Очутившись на улице, она первым делом решила пойти переночевать к Атласке, если, конечно, у нее никого нет. Но Атласку она обнаружила на улице, у дверей дома, потому что и ее вышвырнули из комнаты: хозяин повесил на дверь замок, хотя и не имел на это никакого права, поскольку мебель принадлежала лично Атласке; она, чертыхаясь, клялась, что пойдет в полицию. Тем временем пробило полночь, пора было подумать о ночлеге. И Атласка, справедливо рассудив, что вряд ли благоразумно мешать в свои дела полицию, повела Нана на улицу Лаваль, где одна дама держала меблированные комнаты! Им дали на втором этаже тесную комнатушку, выходившую окнами во двор. Атласка твердила:

— Я, конечно, могла бы пойти к мадам Робер. Там для меня всегда угол найдется… Но с тобой нечего и думать… Она, знаешь, какая ревнивая! Как-то вечером даже прибила меня.

Когда они заперли дверь, Нана, которую еще душило горе, разрыдалась и в двадцатый раз начала рассказ о подлостях Фонтана. Атласка участливо слушала, утешала ее, нападала на подлеца еще яростнее, чем Нана, а заодно хаяла всех мужчин.

— Ох, свиньи! Вот уж свиньи!.. Сама теперь видишь, не нужно больше с этими свиньями дело иметь!

Потом помогла Нана раздеться, вертелась вокруг нее с подобострастным и предупредительным видом. И ласково повторяла:

— Ляжем скорее, котик. Нам с тобой так хорошо будет… Ах, какая же ты глупенькая, что портишь себе зря кровь. Я тебе говорю, все они гады! Не думай ты о них больше… Я тебя так люблю. Не плачь, не огорчай свою крошечку.

И, очутившись в постели, Атласка, желая успокоить Нана, сразу же взяла ее в свои объятия. Она не хотела даже слышать о Фонтане, и всякий раз, когда с губ Нана слетало это имя, Атласка закрывала ей рот поцелуем, строила забавно-сердитую гримаску и с распущенными по плечам волосами была по-детски трогательна и удивительно мила. Мало-помалу ласковые объятия подружки успокоили Нана. Она растрогалась, стала отвечать на ее ласки. Пробило два часа, а у них в номере все горела свеча. Обе тихонько хихикали, обмениваясь нежными словами.

Но вдруг в доме поднялся шум. Атласка, полуголая, приподнялась на постели, прислушалась.

— Полиция! — шепнула она, побледнев как полотно. — Ах ты, черт! Вот ведь не везет!.. Пропали!

Раз двадцать она рассказывала Нана о набегах полиции на меблированные комнаты. Но сегодня, когда им посчастливилось найти приют на улице Лаваль, обе совершенно забыли об опасности. При слове полиция Нана потеряла голову. Она соскочила с постели, пересекла комнату, открыла окно и растерянными, сумасшедшими глазами стала вглядываться в темноту, точно решила броситься вниз головой. К счастью, дворик был застеклен, а железная ограда находилась на уровне окна. Нана не колебалась больше, перешагнула через выступ и исчезла во мраке, в развевающейся рубашонке, мелькнув на прощанье голыми ягодицами.

— Оставайся, — испуганно твердила Атласка. — Убьешься.

Но так как в дверь уже ломились, она, напустив на себя невинный вид, захлопнула окошко, бросила платье Нана в шкаф. Она уже смирилась с обстоятельствами: что ж, если ее и зарегистрируют, то хоть не придется жить в этом вечном зверином страхе. Сделав вид, что ее только что разбудили, она громко зевнула, стала вести через дверь переговоры с агентом и наконец впустила в комнату какого-то верзилу с неопрятной бородкой, который сразу же заявил:

— Покажите руки… Руки у вас не исколоты, — значит, не работаете. А ну, одевайтесь.

— Я не портниха, я полировщица, — дерзко возразила Атласка.

Однако не спеша оделась, зная, что споры ни к чему не приведут. По всему дому неслись крики, какая-то девица судорожно вцепилась в косяк двери, отказываясь следовать за полицией; другая ночевала с кавалером, и, когда он поручился за нее, она тут же разыграла роль оскорбленной женщины и даже заявила, что пожалуется самому префекту. Целый час по лестнице топали грубые сапоги, сотрясались двери под яростными ударами кулаков, завязывался спор, но визгливые крики заканчивались приглушенными рыданиями, шуршали юбки — это внезапно пробудилось ото сна целое стадо женщин, в страхе пустившихся наутек; их грубо хватали трое полицейских, которыми распоряжался комиссар — низенький, очень вежливый блондинчик. Затем дом снова погрузился в глубокую тишину.

Никто не выдал Нана, ей удалось спастись. Ощупью вернулась она в комнату, щелкая зубами от холода и страха. Босые ее ноги были все в крови, она поцарапала их о прутья решетки. Она опустилась на постель и долго еще просидела неподвижно, вслушиваясь в тишину. Однако к утру ей удалось задремать. Но, проснувшись в восемь часов, она сразу же убежала из гостиницы и направилась к тетке. Когда мадам Лера, которая как раз пила утренний кофе с молоком в обществе Зои, увидела племянницу в этот неурочный час, грязную, как замарашка, с искаженным от страха лицом, она сразу же все поняла.

— Уже? — воскликнула она. — Я же тебе говорила, что он с тебя шкуру спустит… Ладно, входи, я тебе в приюте не отказываю.

Зоя поднялась со стула и произнесла почтительно, по фамильярно:

— Наконец-то мадам вернулась… Я все время ждала мадам.

Но тетка потребовала, чтобы Нана немедленно расцеловала крошку Луизэ, потому что, по ее словам, все счастье этого ребенка зависит от благоразумия его мамы. Луизэ, болезненный мальчик, без кровинки в лице, еще спал. И когда Нана нагнулась над его постелькой, когда увидела бледное золотушное личико, воспоминания о пережитых в эти месяцы страданиях сжали ее сердце, сдавили горло.

— Ох, бедное мое дитятко! Несчастный мой Луизэ! — заикаясь, пробормотала она и зарыдала в последнем приступе отчаяния.

IX

В Варьете репетировали «Нашу крошку герцогиню». Только что прогнали первое действие и готовились приступить ко второму. На авансцене, усевшись в потертые кресла, спорили о чем-то Фошри с Борденавом, а суфлер, дядюшка Коссар, горбатый старичок, пристроившись рядом на соломенном стуле, листал рукопись, держа во рту карандаш.

— Кого же мы ждем? — заорал Борденав, яростно ударив толстой тростью об пол. — Барильо, из-за чего не начинают?

— Из-за господина Боска, он куда-то исчез, — отозвался Барильо, выполнявший функции помощника режиссера.

Тут поднялась целая буря. Все присутствующие громко звали Боска. Борденав чертыхался.

— Дьявол его возьми! Вечно одна и та же история: звони не звони, все равно их не соберешь. А когда задержишь после четырех, то, видите ли, еще смеют ворчать.

Но тут появился Боск, невозмутимо, даже величественно спокойный.

— Что за шум? Меня, что ли, ищут? Ах, меня! Так бы и сказали… Чудесно! Симона, давай реплику: «Вот и съезжаются гости», — и я вхожу… А откуда я вхожу?

— Ясно, через дверь, — сердито бросил Фошри.

— Через дверь так через дверь, только где она?

На сей раз Борденав грубо обрушился на Барильо и снова яростно застучал тростью об пол.

— Черт вас побери! Я же велел поставить здесь стул, чтобы обозначить двери. Каждый раз приходится начинать сначала… Барильо, где Барильо? И этот пропал! Куда это они все исчезают?

Однако Барильо сам поставил стул на нужное место, пугливо втянув голову в плечи под бушевавшей грозой. И репетиция началась. Симона, в шляпке, в меховой пелерине, изображала служанку, расставлявшую по местам мебель. Прервав свое занятие, она произнесла:

— А здесь, знаете ли, не жарко, я уж лучше буду держать руки в муфте.

Потом, изменив голос, она встретила появление Боска легким восклицанием:

— «Смотрите-ка, граф! Вы пришли первым, и мадам будет вам очень рада».

Боск, в засаленных панталонах, в просторном желтом пальто, обмотал вокруг шеи широченный шарф. Засунув руки в карманы, не скинув старой шляпы, он лениво цедил глухим голосом даже не пытаясь играть:

— «Не беспокойте вашу хозяйку, Изабелла, мне хочется застичь ее врасплох».

Репетиция шла своим чередом. Борденав, недовольно откинувшись на спинку кресла, слушал актеров с усталым видом. Фошри, нервически ерзая на месте, ежеминутно порывался вмешаться, однако сдерживался. Но в черном и пустом зале за его спиной послышалось шушуканье.

— Пришла, что ли? — спросил он, нагнувшись к Борденаву.

Тот утвердительно кивнул головой. Прежде чем взять предложенную ей роль Джеральдины, Нана изъявила желание посмотреть пьесу, ибо она еще не решила, стоит ли ей браться за роль кокотки. Мечтала она о другом — сыграть роль порядочной женщины. Она тихонько уселась в темной ложе бенуара рядом с Лабордетом, который ходатайствовал за нее перед Борденавом. Фошри кинул в сторону ложи быстрый взгляд и снова стал следить за репетицией.

Освещена была одна лишь авансцена. Прицепленный к стойке у рампы газовый рожок с рефлектором бросал яркий пучок света на передний план и казался в полумраке огромным желтым глазом, пылавшим печально и подозрительно. Пристроившись возле тоненькой стойки, Коссар тянул рукопись к свету, беспощадно вырисовывавшему очертания его горба. Фигуры сидевших чуть поодаль Борденава и Фошри расплывались во мраке. Только середину огромного помещения, да и то всего на несколько метров в окружности, освещал фонарь, прибитый, как на вокзале, прямо к столбу, — в этом неверном свете актеры казались какими-то причудливыми видениями, а сзади на полу кривлялись их длинные тени. Над остальной частью сцены клубами стояла пыль, будто над строительным двором, где ломают здание, или в трюме разбитого корабля; здесь беспорядочно громоздились лестницы, рамы и превратившиеся в хлам декорации, и, словно тряпье, развешанное в гигантском ветошном ряду, свисали с колосников холщовые задники. Только на самом верху из окна падал солнечный луч, прорезая золотистой полосой мрак, сгустившийся под сводами.

Тем временем ожидавшие своего выхода актеры болтали в глубине сцены. Мало-помалу забывшись, они заговорили полным голосом.

— Эй, вы там, потрудитесь замолчать! — завопил Борденав и от злости даже привскочил в кресле. — Ничего не слышно… Если вам приспичило болтать, уходите прочь!.. Разве не видите, люди работают… Барильо, если кто хоть слово скажет, я всех подряд оштрафую, понятно?

На минуту все замолчали. Собравшись в кружок, актеры расселись кто на скамью, кто в плетеные дачные кресла в уголке сада, поскольку уже были приготовлены декорации для первого действия пьесы, идущей нынче вечером. Фонтан и Прюльер слушали рассказ Розы Миньон, которой директор Фоли-Драматик только что сделал сногсшибательное предложение. Но тут раздался крик:

— Герцогиня!.. Сен-Фирмен! Выход герцогини и Сен-Фирмена.

Только после второго окрика Прюльер вспомнил, что Сен-Фирмен — это он. Роза, игравшая герцогиню Элен, уже ждала его для выхода. Волоча ноги по голым скрипучим доскам, Боск вернулся к кружку актеров и сел. Кларисса, пододвинувшись, освободила ему возле себя место на скамейке.

— Чего это он остервенился? — сказала она, подразумевая Борденава. — Так бог знает до чего можно дойти… Теперь как только начинается репетиция новой пьесы, он всякий раз в истерику впадает.

Боск пожал плечами. Лично он был выше всех этих театральных бурь. Фонтан шепнул:

— Чует провал. По-моему, пьеса настоящее идиотство.

Потом, повернувшись к Клариссе, вспомнил про Розину историю:

— Ну что? Ты-то веришь в предложение Фоли? Триста франков за вечер, и так все сто представлений подряд. Может, еще дом и дачу в придачу?.. Если бы его жене давали триста франков, не беспокойтесь, Миньон послал бы к чертям папашу Борденава!

Кларисса свято верила в триста франков. Этот Фонтан вечно злословит о своих коллегах. Но Симона прервала их спор. Она дрожала от холода. Все кутались в шарфы, запахивали пальто. И как по команде, задрав голову, посмотрели на солнечный луч, который блестел там наверху, не в силах разогнать холодного полумрака сцены. Ноябрьское небо было ясное, студеное.

— И фойе не натопили! — жаловалась Симона. — Он совсем помешался от скупости, противно даже… Хочу удрать, недоставало только простуду схватить!

— Тише, вы! — снова заорал Борденав громовым голосом.

В течение нескольких минут слышалось только неясное бормотание актеров, занятых в пьесе. Чтение сопровождалось скупой мимикой. Говорили они слабыми голосами, чтобы не перетрудить связок. Однако в выигрышных местах, не удержавшись, бросали косвенный взгляд в зрительный зал. Там перед ними зияла черная яма, вся в колеблющихся отсветах, напоминавших столбы тонкой пыли, которые ходят по наглухо запертому амбару. Зал, полуосвещенный огнями, падавшими со сцены, казалось, погружен в дремоту, в печально-тревожный сон, близкий к небытию. Тьма скрадывала роспись плафона. Сверху и до низа авансцены боковые драпировки были прикрыты огромными полотнищами; полотняные чехлы затягивали также бархат барьеров, опоясывали галерею как бы двойным саваном, выступая из темноты блекло-грязными пятнами. Среди этого все обесцвечивающего полумрака выделялись лишь темные провалы лож, обозначая границу ярусов; кресла, обитые алым бархатом, казались совсем черными. Спущенная до отказа люстра загромождала партер своими хрустальными подвесками и почему-то наводила на мысль о переезде, о сборах в путь, откуда не возвращаются.

Как раз в эту минуту Роза, исполнявшая роль герцогини, попавшей в гости к кокотке, подошла к рампе. Она воздела обе руки и послала очаровательную гримаску в этот пустынный зал, напоминавший дом, погруженный в траур.

— «Боже мой, какая странная публика!» — произнесла она, уверенная в успехе, подчеркивая голосом каждое слово.

Забившись в уголок ложи бенуара, Нана, в теплой шали на плечах, слушала пьесу, пожирая Розу глазами. Затем повернулась к Лабордету и шепнула:

— Ты уверен, что он придет?

— Не беспокойся, конечно придет, вместе с Миньоном, чтобы был благовидный предлог… Когда он появится, ты сразу же подымись в уборную к Матильде, а я его тебе туда приведу.

Они говорили о графе Мюффа, с которым Лабордет взялся устроить Нана свидание на нейтральной территории. Он уже имел серьезную беседу с Борденавом, который после провала двух пьес находился в весьма стесненных денежных обстоятельствах. Поэтому-то Борденав и поторопился предложить к услугам Нана свой театр и дать ей роль, надеясь угодить графу и подзанять у него денег.

— Ну, что скажешь о роли Джеральдины? — начал Лабордет.

Но Нана не шелохнулась, не ответила. В первом акте автор показывал, как герцог де Бориваж обманывает свою жену с белокурой Джеральдиной, опереточной дивой, а во втором акте сама герцогиня Элен приходит к актрисе на бал-маскарад, желая узнать, с помощью каких чар эти дамы покоряют и удерживают при себе чужих мужей. Кузен герцогини, красавец Оскар де Сен-Фирмен, надеясь развратить кузину, ввел ее сюда. И вот, к великому своему удивлению, Элен в качестве первого урока присутствует при грубой сцене, которую устроила Джеральдина герцогу, а тот выслушивает ее грязную брань с покорно-восхищенной миной; и герцогиня восклицает: «Так вот, значит, как нужно разговаривать с мужчинами!» В этом акте у Джеральдины другой сцены нет. Что касается герцогини, то любопытство ее тут же покарано: старый прелестник, барон Тардиво, принимает ее за кокотку и сразу же приступает к ней с нежностями. А тем временем на другом конце сцены Бориваж, растянувшись в шезлонге, заключает с Джеральдиной мир и скрепляет его поцелуями. Так как роль Джеральдины пока еще никому не отдали, дядюшка Коссар поднялся с места, чтобы прочитать текст, и, очутившись в объятиях Боска, стал невольно подыгрывать. Репетиция тянулась нудно, но тут Фошри вдруг вскочил с кресла. До сих пор ему удавалось сдерживаться, однако сейчас нервы сдали.

— Да это совсем не то! — заорал он.

Актеры бросили репетировать и стояли, не зная, куда девать руки. Уязвленный Фонтан, с обычной своей наглой манерой, спросил:

— Позвольте, как это не то?

— Не получается! Буквально ни у кого, ни у кого! — повторил автор и заметался по сцене, стараясь мимикой изобразить неудавшийся эпизод. — Вы только вникните, Фонтан, старик Тардиво совсем ошалел; нагнитесь вот так и обнимайте герцогиню… А ты, Роза, как раз быстро проходишь мимо, вот так… только не торопись; выйдешь, когда услышишь звук поцелуя…

Он не договорил и, еще не остыв от поучений, крикнул дядюшке Коссару:

— Джеральдина, целуйте… Громче, чтобы слышно было.

Дядюшка Коссар, повернувшись к Боску, издал звук страстного поцелуя.

— Чудесно, с поцелуем в порядке, — торжествующе воскликнул Фошри. — Прошу еще разок… Видишь, Роза, я прохожу мимо и слегка вскрикиваю: «Ах, она его поцеловала!» Но для этого Тардиво должен снова сыграть сцену. Слышите, Фонтан, начинайте сначала… Давайте попробуем все вместе.

Актеры начали сцену, по Фонтан играл с такой явной неохотой, что ничего не получалось. Дважды пришлось Фошри повторять свои замечания, и он даже увлекся, изображая своих персонажей. Актеры слушали с унылым видом, то и дело переглядываясь, как будто их просили по меньшей мере ходить вверх ногами, потом неловко попытались повторить сцену, но тщетно — жесты их становились все более скованными, как у вдруг сломавшихся марионеток.

— Нет, это для меня чересчур сложно, я ровно ничего не понимаю, — заявил наконец Фонтан своим дерзким тоном.

В продолжение этой сцены Борденав рта не раскрыл. Он весь ушел в глубокое кресло, и при неверном свете рожка видна была лишь тулья его шляпы, низко нахлобученной на лоб, да трость, выскользнувшая из рук и лежавшая поперек живота; казалось, он спит. И вдруг он выпрямился.

— Деточка, да это же идиотство! — спокойно бросил он Фошри.

— Как идиотство? — воскликнул автор, побледнев как мертвец. — Вы сами, сударь мой, идиот!

Борденав рассвирепел. Он повторил слово «идиот», потом в качестве более веского аргумента добавил еще «дурак» и «кретин». Пьесу освищут, не дадут даже закончить акта. И так как взбешенный Фошри (впрочем, его не особенно обидели грубости директора, ибо постановка каждой новой пьесы обычно сопровождалась взаимными оскорблениями) обозвал Борденава скотиной, — тот совсем задохся от гнева. Угрожающе вращая тростью, он запыхтел, как бык, и заорал:

— Идите вы к черту!.. Целые полчаса с вашими глупостями потеряли… Да, да, именно с глупостями. Бессмыслица какая-то! А ведь это проще простого! Ты, Фонтан, стой неподвижно. А ты, Роза, делаешь еле заметное движение, вот так, только не переигрывай, и выходишь сюда… Ну, попробуем еще раз. Коссар, целуйте!

Тут началась полная неразбериха. Сцена по-прежнему не получалась. Теперь уже Борденав взялся учить актеров мимике и жестам с чисто слоновой грацией, а Фошри ехидно посмеивался и сострадательно пожимал плечами. Потом вмешался Фонтан, даже Боск позволил себе дать несколько советов. Вконец загнанная Роза в отчаянии уселась на стул, долженствующий изображать дверь. Теперь уже никто ничего не понимал. А тут еще на сцену раньше времени выскочила Симона, которой послышалось, что ее партнер подал реплику, что еще усилило общую сумятицу; чаша терпения Борденава переполнилась, и он, яростно повертев в воздухе тростью, хватил несчастную по заду. Ему не раз случалось бивать на репетиции актрис, — тех, с которыми он спал. Симона бросилась прочь, а вдогонку ей летел грозный крик:

— Заруби себе на носу! Черт бы вас всех подрал. Вот возьму и закрою лавочку, если будете выводить меня из терпения!

Нахлобучив на лоб шляпу, Фошри сделал вид, что уходит; но, однако, не ушел и остался стоять в глубине сцены; когда взмыленный Борденав вернулся на свое место, автор шагнул вперед. И даже опустился в соседнее кресло. Так они и сидели бок о бок, не шевелясь, а тишина все тяжелее нависала над погруженной во мрак театральной залой. Актеры стоя ждали минуту-другую. Все были в полном изнеможении, как после непосильной работы.

— Что же, продолжим, — спокойно произнес Борденав своим обычным тоном.

— Продолжим, — подхватил Фошри, — а эту сцену повторим завтра.

Оба откинулись на спинки кресел, и репетиция пошла своим ходом, нудно и с непередаваемым безразличием. Во время схватки автора с директором Фонтан и прочие, сидя в глубине сцены на деревянных скамьях и стульях, от души веселились. Они хихикали, стонали от восторга, сквернословили. Но когда к ним подошла Симона, все еще всхлипывая после позорной экзекуции, актеры тут же перешли на трагический тон; они дружно заявили, что на ее месте задушили бы эту свинью. Симона, утирая слезы, одобрительно кивала головой; все кончено, она его бросит, тем более что Штейнер накануне предложил ей поступить к нему на содержание. Кларисса даже ахнула от изумления — ведь банкир сам сидит без гроша, но тут Прюльер с хохотом напомнил присутствующим ловкий трюк, какой придумал в свое время этот чертов еврей: афишировал связь с Розой, чтобы придать на бирже вес Ландским Солончакам. Теперь как раз он носится с новым проектом, решил строить туннель под Босфором. Симона живо заинтересовалась рассказом. А вот Кларисса уже целую неделю не находила себе места. Кто же мог знать, что этот дурак Ла Фалуаз, которого она, лишь бы от него отделаться, сама бросила в объятия высокочтимой Гага, получит наследство от богатого дядюшки! Будто нарочно подстроено, вечно она попадает впросак! Да и этот стервец Борденав подстроил ей хорошенькую штучку, дал роль в пятьдесят строк, как будто она не могла сыграть Джеральдину! Она так мечтала об этой роли, так надеялась, что Нана откажется.

— А мне-то, мне? — обиженно буркнул Прюльер. — Тоже называется роль, и двухсот строк не будет. Я хотел было отказаться… Просто подло заставлять меня играть какого-то Сен-Фирмена, это же марионетка! А стиль каков? Не сомневайтесь, детки, провал нам обеспечен.

Но тут Симона, болтавшая в уголке с дядюшкой Барильо, подошла и выпалила единым духом:

— Кстати о Нана, она здесь в театре.

— Где? — живо спросила Кларисса и даже поднялась, вглядываясь в зал.

Новость обошла актеров. Все вытянули шеи, надеясь разглядеть Нана. Репетиция сама собой прекратилась. Но Борденав, выйдя из оцепенения, зычно крикнул:

— Что случилось? Кончайте скорее акт… И тише вы там, это просто невыносимо!

Сидя в ложе бенуара, Нана внимательно следила за ходом пьесы. Дважды Лабордет приступал к ней с разговорами; но оба раза она нетерпеливо толкала его локтем в бок, чтобы он замолчал. Когда второй акт подходил уже к концу, в глубине сцены показались две тени. Двигались они на цыпочках, чтобы не шуметь, и когда оба молча раскланялись с Борденавом, Нана узнала Миньона и графа Мюффа.

— Пришли, — шепнула Нана, облегченно вздохнув.

Роза Миньон подала последнюю реплику. Борденав заявил, что, прежде чем перейти к третьему действию, не мешает еще раз прогнать второе, и, бросив репетировать, с преувеличенной любезностью ответил на приветствие графа; а Фошри сделал вид, что поглощен беседой с актерами, столпившимися вокруг него. Заложив руки за спину, Миньон насвистывал сквозь зубы, не спуская внимательного взгляда со своей супруги, которая, как ему показалось, излишне нервничает.

— Ну как, пойдем? — обратился Лабордет к Нана. — Я тебя проведу в уборную к Матильде, а сам спущусь за ним.

Нана не мешкая вышла из ложи. Между кресел партера ей пришлось пробираться ощупью. Но Борденав заметил ее в полумраке и подстерег в конце коридора, шедшего за сценой, в длинном проходе, где круглые сутки не гасили газ. Тут, чтобы ускорить дело, он стал расхваливать роль кокотки Джеральдины.

— Ну, что скажешь? Какова ролька? Шик! Специально для тебя создана. Приходи завтра репетировать.

Нана холодно выслушала его предложение. Она предпочитает посмотреть сначала третий акт.

— О, третий акт! Пальчики оближешь! Герцогиня разыгрывает дома кокотку, это вызывает в Бориваже отвращение, и он исправляется. Тут есть занятный трюк: приходит Тардиво и, решив, что находится у танцовщицы…

— А Джеральдина что делает? — спросила Нана.

— Джеральдина? — смущенно протянул Борденав. — У нее есть сцена, правда коротенькая, но очень выигрышная… Говорю тебе, роль создана для тебя. Подписываешь, а?

Нана посмотрела на него в упор, потом произнесла:

— Подождите немножко, увидим.

И направилась к Лабордету, который ждал ее на лестнице. Весь театр узнал Нана. Все зашушукались. Прюльера возмутило ее появление, а Кларисса встревожилась из-за роли. Что же касается Фонтана, то он напустил на себя равнодушно-холодный вид, ибо не в его обычаях было нападать на женщин, которых он прежде любил; на самом же деле его прежнее увлечение перешло в ненависть; преданность покорной Нана, даже ее красота, их совместная жизнь, навязанная силком, вызывала теперь в этом извращенном и уродливом комедианте лишь бешеную злобу.

Когда снова появился Лабордет и приблизился к графу, Роза Миньон, которую уже и без того насторожило появление Нана, сразу все поняла. Мюффа порядком надоел Розе, однако мысль, что он может ее бросить, выводила ее из себя. И, обычно не касавшаяся подобных вопросов в разговоре с мужем, она, не скрываясь, произнесла:

— Видишь, что творится? Ей-богу, если она посмеет повторить ту же штуку, что со Штейнером, я ей глаза выцарапаю!

Миньон, поистине великолепный в своем спокойствии, пожал плечами с видом провидца.

— Да помолчи ты! — буркнул он. — Сделай милость, помолчи!

У него имелся свой план. Он уже успел выжать все что можно из Мюффа и догадывался, что по первому знаку Нана граф готов перед ней распластаться. Против таких страстей не пойдешь. Поэтому в качестве знатока человеческих душ он подумывал, как бы извлечь выгоду из создавшегося положения. Там увидим. И он решил выждать.

— Роза, на сцену! — крикнул Борденав. — Повторим второй акт.

— Иди, живо, — подхватил Миньон. — Предоставь действовать мне.

И тут в порыве неуместной игривости он решил смеха ради польстить автору пьесы. Сильная вещь; одно только непонятно — почему он вывел столь добродетельную светскую даму? Это же неправдоподобно! И, хихикая, осведомился, с кого именно автор списал эту старую развалину герцога, вздыхателя Джеральдины. Фошри даже не подумал рассердиться и только улыбался в ответ. Но Борденав, кинув взгляд вслед удалявшемуся Мюффа, нахмурился, и удивленный Миньон бросил шутить.

— Да начинайте же, черт возьми! — надрывался директор. — Эй, Барильо, давайте! Что? Опять Боск пропал? Издеваться он надо мной вздумал, что ли?

Тут появился невозмутимый Боск. Репетиция возобновилась как раз в ту самую минуту, когда Лабордет увел графа. А того при мысли, что он опять увидит Нана, била дрожь. После их разрыва он, опустошенный, покорно предался в руки Розы, не зная, чем себя занять, ибо ему казалось, что страдает он лишь от грубого нарушения привычек. Впрочем, живя в состоянии, близком к оцепенению, он не желал ничего знать, запрещал себе разыскивать Нана и избегал объяснений с графиней. Он предпочитал думать, что его личная добродетель помогла ему предать забвению всю эту историю. Но в глубине души шла тайная работа, и Нана вновь постепенно завладевала им; тут повинны были воспоминания, и слабость плоти, и совсем новое, ни на что не похожее чувство, нежное, чуть ли не отеческое. Гнусная сцена изгладилась из памяти; перед его взором уже не стоял образ Фонтана, он уже не слышал крика Нана, выставившей его за дверь, бросившей ему в лицо, как пощечину, известие о неверности графини. Все это — слова, а слова — тот же дым, тогда как в сердце навеки осталась память о ее пронзающих ласках, и чем дальше, тем сильнее сжималось оно от нежности, так что временами даже дыхание спирало. В голову ему приходили детски наивные мысли, он дошел до того, что стал обвинять себя, твердил, что, люби он Нана по-настоящему, она бы ему не изменила. Тоска становилась непереносимой, он был очень несчастен. Состояние это можно было сравнить лишь со жгучей болью от старой раны. Теперь им владело уже не прежнее, слепое и неотвратимое, ни на что, в частности, не направленное желание, а ревнивая страсть именно к этой женщине; ему нужна была только она одна, нужны были ее волосы, ее рот, ее тело, ставшее для него наваждением. Достаточно ему было только вспомнить звук ее голоса, и его начинало трясти как в лихорадке. Он желал ее с ненасытной требовательностью скупца и с робким обожанием. И любовь наполняла его такой мукой, что с первых же слов Лабордета, пришедшего выторговывать свидание, он в неудержимом порыве бросился ему на шею и тут же устыдился этой слабости, непростительной для человека столь высокого положения. Но Лабордет отличался широтою взглядов. И сейчас он тоже сумел доказать свой такт, когда, проводив графа до лестницы, бросил как бы мимоходом:

— Третий этаж, по коридору направо, дверь не заперта.

Мюффа остался один в этом тихом уголке здания. Проходя мимо артистического фойе, он через открытые двери заметил обветшалые стены просторного помещения, особенно жалкого при свете дня со своими пятнами, со всем своим убожеством. Но после полумрака и суеты сцены его особенно поразил резкий дневной свет и глубокое спокойствие, царившее на лестничной клетке; а ведь в тот далекий вечер все тут было затянуто испарениями газа, сверху донизу эхом отдавался топот целого табуна девиц. Теперь же чувствовалось, что артистические уборные пусты, безлюдны коридоры, — ни живой души, ни шороха; в квадратные окна, расположенные вровень с полом, заглядывало бледное ноябрьское солнце, и в широких желтых его лучах бесшумно плясали пылинки среди мертвой тишины, будто наползавшей откуда-то сверху. Граф радовался этому спокойствию и молчанию, он подымался не спеша, боясь задохнуться; сердце его гулко стучало в груди, он чувствовал, что способен расплакаться, захныкать, как ребенок. Добравшись до площадки второго этажа, он прислонился к стене, зная, что тут его никто не увидит; прижав к губам носовой платок, он медленно оглядывал выщербленные ступени, железные перила, отполированные прикосновением тысячи рук, ободранную клеевую краску, всю эту бордельную нищету, стократ усиленную белесым светом послеобеденного часа, когда девочки еще отдыхают. На третьем этаже ему пришлось перешагнуть через толстого рыжего кота, свернувшегося клубочком на ступеньке. Кот был единственным стражем этого заведения и, полузакрыв глаза, дремал, одурманенный затхлым, застарелым запахом, который скапливался в этой женской обители от вечера к вечеру.

И верно, в правом коридоре дверь в уборную была не заперта, а только прикрыта. Нана ждала. Эта инженю Матильда — известная неряха — развела в своей уборной ужасный беспорядок; повсюду валялись выщербленные баночки, туалетный стол зарос жирной грязью, на соломенном сиденье стула алели какие-то подозрительные пятна, чуть ли не кровавые. Даже обои, которыми были оклеены не только стены, но и потолок, она ухитрилась забрызгать мыльной водой. От прокисшего запаха лавандовой воды спирало дыхание, и Нана пришлось открыть окно. С минуту она стояла неподвижно, облокотившись на подоконник и жадно дыша; потом нагнулась вниз, стараясь разглядеть мадам Брон, которая, если судить по свирепому шарканью метлы, подметала позеленевшие от старости плиты узенького дворика, куда никогда не заглядывало солнце. Канарейка в клетке, подвешенной к ставне напротив, бросала в воздух пронзительные рулады. Стук колес не доносился сюда ни с бульваров, ни с соседних улиц, мирно лежавших под дремотным солнцем, будто где-нибудь в провинциальной глуши. Нана видела маленькие строения и ярко блестевшие стекла галерей Пассажа; а там дальше, прямо напротив, — глухие стены домов по улице Вивьен, казавшихся незаселенными и странно безмолвными. Дома шли уступами; какой-то предприимчивый фотограф воздвиг на крыше большую будку из зеленоватого стекла. Приятно было смотреть на все это. Нана забылась, как вдруг ей почудилось, будто в дверь постучали. Обернувшись, она крикнула:

— Войдите!

Увидев на пороге графа, Нана захлопнула окно. Во-первых, не так уж жарко и, во-вторых, вовсе не обязательно, чтобы их объяснение подслушала мадам Брон, известная своим любопытством. Оба серьезно посмотрели друг на друга. Но так как граф продолжал стоять, словно аршин проглотил, еле переводя дух, Нана расхохоталась:

— Вот, значит, ты и пришел, дурачина!

Волнение, охватившее графа, было столь велико, что он, казалось, застыл. Он назвал Нана Сударыней; заявил, что счастлив увидеть ее вновь. Тогда, желая ускорить развязку, Нана взяла еще более фамильярный тон:

— Да не корчи ты из себя бог знает что. Важный какой! Раз ты сам захотел меня видеть, так нечего нам стоять как истуканы и глядеть друг на друга… Оба мы с тобой виноваты. Ну что ж, я тебя прощаю.

И предложила, чтобы о прошлом разговора больше не было. Граф утвердительно кивнул головой. Он успокоился, но не находил слов, хотя беспорядочный их поток подступал к губам. Удивленная такой холодной встречей, Нана решила играть ва-банк.

— Ты прав, — произнесла она, слабо улыбнувшись. — Теперь, когда мы с тобой заключили мир, давай пожмем друг другу руки и останемся друзьями.

— Как так друзьями? — пробормотал граф, вдруг встревожившись.

— Да, друзьями. Ведь я, как это ни глупо, дорожу твоим уважением… Мы с тобой объяснились начистоту и теперь, если встретимся, не будем по крайней мере отворачиваться, как два олуха.

Он жестом попытался ее остановить.

— Нет, дай мне кончить… Ни один мужчина, слышишь, ни один не смел меня упрекнуть в гадостях. Так вот, мне было очень досадно, что ты оказался первым… У каждого, миленький, есть своя гордость.

— Да не в этом дело! — бурно выкрикнул он. — Сядь, выслушай меня.

И, словно опасаясь, что она сейчас уйдет, он чуть ли не силой усадил ее на единственный имевшийся здесь стул. А сам зашагал по комнате, обуреваемый неодолимым волнением. В маленькой уборной, наглухо закрытой и залитой ярким солнечным светом, было тепло, стояла приятная, пропитанная влагой, ничем не нарушаемая тишина. Теперь, когда они оба замолчали, в комнату врывались только пронзительные рулады канарейки, похожие на дальние трели флейты.

— Послушай, — произнес он наконец, останавливаясь перед Нана. — Я пришел за тобой… Да, я хочу начать все сызнова. Ты это сама прекрасно знаешь, зачем же тогда ты со мной так говоришь?.. Отвечай! Ты согласна?

Потупив голову, Нана усердно скребла ногтем алое пятно на сидении стула. И, заметив его тревогу, решила не торопиться с ответом. Наконец подняла к нему серьезное лицо, вскинула на него свои прекрасные глаза, которым ей удалось придать печальное выражение.

— О, это невозможно, миленький. Никогда я с тобой снова не сойдусь.

— Но почему же? — пробормотал он, и лицо его исказилось от душевной муки.

— Почему?.. Да потому, черт побери… это невозможно, вот и все. Просто не желаю.

С минуту он молча и страстно глядел на нее. Потом ноги у него подкосились, и он рухнул на колени. А она со скучающим видом бросила ему только:

— Не строй из себя ребенка!

Но он строил. Упав к ногам Нана, он схватил ее за талию, сжал с силой, уткнувшись лицом ей в колени, словно желая с ней слиться. Вновь почувствовав ее, вновь ощутив эту бархатистую кожу сквозь тонкий шелк юбки, он судорожно вздрогнул; зубы его выбивали дробь, он совсем обезумел; еще сильнее, до боли, он прижался к ее ногам, как будто желая стать с ней единым существом. Дряхлый стул затрещал. Страстные рыдания глохли под этим низким потолком, в этом кисленьком воздухе, пропитанном ароматом духов.

— Ну и что? — спросила Нана, даже не пошевелившись. — Ничего ты этим не добьешься. Нельзя и нельзя… Господи боже, какой же ты все-таки еще молодой!

Граф успокоился. Но не встал с колен, не разжал объятий и произнес задыхающимся голосом:

— Хоть выслушай, что я хочу тебе предложить. Я уже присмотрел один особняк недалеко от парка Монсо. Я выполню все, что ты захочешь. Чтобы владеть тобою безраздельно, я отдам все состояние, озолочу тебя, но при одном условии, безраздельно, слышишь, безраздельно! И если ты согласишься быть только моей, у тебя будут экипажи, бриллианты, туалеты, я хочу, чтобы ты была всех красивее, всех богаче…

При каждом новом предложении графа Нана отрицательно качала головой с великолепной неприступностью. Но так как он упорствовал, предлагал положить на ее имя в банк деньги, сам уж не зная, что еще бросить к ее ногам, Нана произнесла, как бы теряя терпение:

— Ну, хватит меня теребить! Я девушка добрая, согласилась тебя повидать, раз ты уж совсем разболелся с горя; но теперь, дружок, хватит… Дай мне встать. Надоело.

Она высвободилась из его объятий. И, выпрямившись во весь рост, произнесла:

— Нет, нет и нет. Не хочу!

Он тяжело поднялся, без сил рухнул на стул, откинулся на спинку и закрыл ладонями лицо. Теперь по комнате ходила Нана. С минуту она молча оглядывала заляпанные обои, туалетный столик, покрытый слоем жирной грязи, всю эту омерзительную засаленную нору, залитую бледным ноябрьским солнцем. Потом остановилась перед графом, приосанилась и заговорила спокойным тоном:

— Странно все-таки, почему это богатые люди воображают, будто могут все за свои деньги купить? Ну, а если я не хочу?.. Плевать мне на твои подарки. Хоть весь Париж мне преподнеси, все равно скажу нет и нет… Сам видишь, здесь не особенно чисто. Так вот, если бы мне было с тобой приятно жить, все тут мне бы милым показалось; а если сердце молчит, так и в твоих палатах со скуки сдохнешь… Деньги! Были, барбосик, и у меня в свое время денежки! Только, видишь ли, топчу я деньги-то! Плюю я на них!

И она скорчила гримаску отвращения. Потом, снова заговорив о чувствах, прибавила меланхолическим тоном:

— Есть тут одно, что подороже всех твоих денег… Вот если бы выполнили мое желание…

Он медленно поднял голову, в глазах его зажглась надежда.

— Да только ты не можешь мне помочь, — продолжала она, — не от тебя это зависит, потому только я об этом и сказала, все равно, раз уж ты здесь… я бы хотела получить роль порядочной женщины в этой их штуковине.

— Какой порядочной женщины? — оторопело пробормотал граф.

— Да их герцогини Элен!.. Стану я им играть Джеральдину, как бы не так! Роль ничтожная, всего одна сцена, и то не бог весть что! Впрочем, не в том даже дело. Хватит с меня разных кокоток. Кокотки да кокотки, скоро будут говорить, что, кроме кокоток, у меня и в голове ничего нет. В конце концов это даже обидно, я их насквозь вижу, они считают, что я, мол, плохо воспитана… Ну так, душенька, они просчитались. Если уж я захочу играть светскую даму, шику у меня будет хоть отбавляй! Посмотри-ка сам.

И Нана отступила к окну, потом двинулась к графу, гордо выпятив грудь, мелко семеня ногами, ступая осторожно, как разжиревшая курица, которая боится замочить лапки. А он следил за ней глазами, в которых еще стояли слезы, ошеломленный тем, что в его боль неожиданно ворвалась эта комедийная сценка. С минуту Нана прохаживалась по комнате, желая показать себя во всем блеске, тонко улыбалась, хлопала веками, покачивала бедрами, шуршала юбками и, наконец остановившись перед графом, спросила:

— Ну как? Надеюсь, получается?

— Превосходно, — с трудом выдавил он, все еще ошеломленный, с помутившимся взглядом.

— Говорю тебе, что сыграть порядочную женщину мне ничего не стоит! Я дома несколько раз пробовала, так вот, душенька, ни у одной из них нет таких повадок, чтобы сразу чувствовалось — вот она, настоящая герцогиня, которая на всех плюет! Ты заметил, как я, проходя мимо, тебя лорнировала? Этому научиться нельзя, это уж от бога… Так вот что, я хочу играть порядочную женщину, просто мечтаю об этом, просто заболела. Мне эта роль вот как нужна, слышишь?

Нана говорила теперь серьезным, твердым тоном, и видно было, что она действительно взволнована, действительно страдает от дурацкого своего каприза. Мюффа, весь еще под впечатлением ее отказа, слушал, ровно ничего не понимая. Воцарилось молчание. Даже полет мухи не нарушал мертвой тишины пустынного здания.

— Молчишь? Так вот ты должен выхлопотать мне эту роль, — вдруг отчеканила она.

Граф застыл от изумления. Потом в отчаянии развел руками.

— Но это невозможно. Ты сама сказала, что это от меня не зависит.

Она прервала его презрительным пожатием плеч.

— Сейчас спустишься и скажешь Борденаву, что ты хочешь, чтобы эту роль поручили мне… Не строй из себя невинность! Борденаву нужны деньги. Ну так вот, дай ему денег в долг, раз у тебя их хватает, чтобы выбрасывать зря.

И так как он все еще сопротивлялся, она рассердилась:

— Отлично, я все понимаю, все: ты боишься разгневать Розу!.. Я ведь о ней молчала, о Розе, когда ты тут на полу валялся и хныкал; а я ведь многое могла бы сказать… Да, да, если мужчина клянется, что до гроба будет любить женщину, он назавтра не побежит к первой встречной. Не беспокойся, рана еще не зажила, я все помню!.. Впрочем, дружок, мне на миньоновские объедки даже глядеть противно! Прежде чем тут дурака ломать, на колени становиться, ты бы лучше порвал со всей этой сволочью!

Граф даже вскрикнул от негодования и сумел ввернуть фразу:

— Плевать мне на Розу, я ее хоть сейчас брошу.

Успокоившись насчет этого пункта, Нана продолжала:

— Что ж тогда тебя смущает? Борденав все-таки здесь главный. Ты мне скажешь, что, кроме Борденава, есть еще Фошри…

Последние слова Нана с умыслом растянула, ибо коснулась самого щекотливого вопроса. Мюффа, потупив взор, молчал. Он продолжал пребывать в добровольном неведении относительно ухаживаний Фошри за графиней, успокаивал себя, надеялся, что ошибся в ту ужасную ночь, которую провел под воротами на улице Тетбу. Но он питал к журналисту отвращение, затаил против него глухую злобу.

— Ведь не съест тебя Фошри, в самом деле! — повторила Нана, стараясь прощупать почву, чтобы узнать, как теперь ладят между собой муж и любовник. — С Фошри нетрудно договориться. Поверь мне, он вовсе не плохой малый. Значит, решено? Скажи ему, что это, мол, для Нана.

Но даже мысль о подобном демарше возмутила графа.

— Нет, нет, ни за что! — выкрикнул он.

Нана ждала. С губ ее чуть было не сорвалось: «Тебе Фошри ни в чем не откажет», — но она сама почувствовала, что в качестве решающего аргумента это было чересчур сильно. Она только улыбнулась, и эта странная улыбка заменила невысказанные вслух слова. Мюффа, вскинувший было на нее взгляд, быстро потупился, бледный, сконфуженный.

— Не очень-то ты любезен, — вздохнула она.

— Не могу, — тоскливо произнес он. — Все, что угодно, только не это, любовь моя, прошу тебя!

Тут Нана перешла от споров к действию. Маленькими своими ручками она запрокинула голову графа, потом, нагнувшись, прижала в долгом поцелуе свои губы к его губам. По телу его прошел трепет, он дрожал как в ознобе, чувствуя прикосновение Нана; закрыв глаза, он упивался этим поцелуем. Нана выпрямилась.

— Иди, — просто сказала она.

Граф встал, шагнул, направился к двери. Но когда он переступил порог, Нана с ласковым и покорным видом прижалась к нему, и, подняв головку, по-кошачьи потерлась подбородком о его жилет.

— А где особняк? — еле слышно спросила она, смеясь и конфузясь одновременно, совсем как ребенок, который сначала отказался от конфетки, а потом передумал.

— На аллее Вийе.

— А экипажи там есть?

— Есть.

— А кружева? А бриллианты?

— Есть.

— Ох, котик, до чего же ты добрый! Знаешь, я тут все больше из ревности наговорила… И в этот раз, клянусь, будет совсем не так, как в первый, ведь ты теперь сам понял, что требуется женщине. Дашь все, значит, мне никто другой и не нужен, понял? А в залог, вот тебе, — только одному тебе. И еще раз, еще и еще!

Нана выпроводила графа, предварительно ожегши его лицо и руки быстрыми поцелуями, и лишь тогда перевела дух. Бог ты мой, какая все-таки вонь у этой неряхи Матильды! Вообще-то здесь славно, тепло, как бывает в домах Прованса, нагретых зимним солнцем, но только слишком уж разит прокисшей лавандой, не говоря о других, еще менее приятных запахах. Нана распахнула окно, снова облокотилась о подоконник и, желая сократить время ожидания, уставилась на стекла Пассажа.

А Мюффа тем временем, шатаясь, спускался с лестницы; в голове у него гудело. Что он скажет? Как приступится к делу, которое, откровенно говоря, его никак не касается? Спустившись на сцену, он услышал громкий спор. Репетиция второго акта кончилась, и Прюльер разорался, потому что Фошри решил вычеркнуть одну его реплику.

— Лучше тогда уж все подряд вычеркивайте! — кричал он. — Как же так! У меня всего-навсего несчастных двести строк, и их еще вычеркивают! Нет, довольно, отказываюсь от роли!

Он вытащил из кармана смятую тетрадочку и лихорадочно завертел ее в пальцах, делая вид, что собирается швырнуть злосчастную роль под ноги Коссара. Как ни старался уязвленный в своем самолюбии Прюльер смирить бурю, кипевшую в груди, его выдавало судорожно перекошенное побледневшее лицо, сжатые в ниточку губы, мечущий пламя взор. Ему, Прюльеру, кумиру публики, дали роль в какие-то двести строк!

— Почему бы тогда мне уж прямо не играть лакеев? — горько допытывался он.

— Ну, ну, Прюльер, успокойтесь, — примирительно сказал Борденав, который считался с актером, учитывая его особый успех у посетительниц лож. — Не стоит заводить историй… Вам подбросят какой-нибудь эффектик… Верно, Фошри, вы ему добавите что-нибудь поэффектнее? В третьем акте, например, можно даже удлинить сцену.

— В таком случае, пусть добавит реплику под занавес, — требовал лицедей. — Вы просто обязаны это для меня сделать.

Фошри промолчал, что могло быть сочтено за знак согласия, и Прюльер, все еще не успокоившийся, надутый, спрятал тетрадочку в карман. В продолжение ссоры Боск и Фонтан держались с видом глубочайшего безразличия: каждый за себя, их это не касается, совсем даже не интересует. Актеры окружили Фошри, засыпали его вопросами, рассчитывая добиться похвалы своей игре, а Миньон тем временем, слушая жалобы Прюльера, не спускал глаз с вошедшего графа, которого, видимо, подстерегал.

Очутившись на темной сцене, граф нерешительно остановился в глубине, не желая присутствовать при ссоре. Но Борденав заметил его и бросился навстречу.

— Ну, как вам нравятся эти господа? — зашептал он. — Вы, граф, даже и представить себе не можете, чего я только не натерпелся от этого народа! Один другого тщеславнее, и вруны к тому же, пакостники, вечно какая-нибудь грязь. Сломай я себе шею, они бы от радости с ума посходили… Простите великодушно, я увлекся.

Он замолк, воцарилось молчание. Мюффа судорожно подыскивал какую-нибудь переходную формулу. Но не нашел ничего и, стараясь поскорее выпутаться из неловкого положения, брякнул:

— Нана требует роль герцогини.

Борденав, отпрянув, закричал:

— Что вы! Это же безумие!

Но, увидев взволнованное бледное лицо графа, вдруг сразу успокоился.

— Да, черт! — присвистнул он.

И снова наступило молчание. В глубине души Борденаву было все равно. Пожалуй, будет даже смешнее, если эта толстуха Нана появится в роли герцогини. К тому же, уступив, он сумеет прибрать к рукам графа. Поэтому директор больше не колебался. Обернувшись, он крикнул:

— Фошри!

Граф поднял было руку, желая его остановить. Фошри не расслышал. Фонтан затолкал автора в угол и развивал перед ним свои соображения насчет того, как следует трактовать образ Тардиво. Фонтан видел своего Тардиво марсельцем, говорившим с резким южным акцентом; и он показывал автору, как будет говорить Тардиво. Он произносил целые тирады и спрашивал: «Хорошо ли?» Дело в том, что он сам еще не совсем уверен в своей правоте, это только, так сказать, творческие поиски. Но когда Фошри холодно принял его предложения и даже стал возражать, Фонтан обозлился. Что ж, прекрасно! Если он не может уловить духа роли, то ради цельности ансамбля ему лучше вообще отказаться играть.

— Фошри! — снова позвал Борденав.

Автор поспешил на зов, радуясь, что может отделаться от актера, а тот надулся, что его не дослушали.

— Уйдем отсюда, — предложил Борденав. — За мной, господа.

Желая оградить себя от любопытных ушей, он отправился в бутафорскую, позади сцены. Миньон удивленно поглядел им вслед. Пришлось спуститься на несколько ступеней. Бутафорская — квадратная комната с низким потолком — выходила обоими окнами во двор. Через грязные стекла сюда, как в подвал, пробивался тусклый дневной свет. Вдоль стен стояли полки с ящиками, где вперемежку громоздились разнообразные предметы, словно перекупщик с улицы Лапп решил устроить здесь распродажу и пустил по дешевке тарелки, картонные позолоченные кубки, старые красные зонтики, итальянские кувшины, стенные часы всех стилей и эпох, подносы и чернильницы, огнестрельное оружие и клистирные трубки; все покрытое слоем пыли толщиной в палец, все выщербленное, битое, все навалом, все ни на что не похожее. И удушливый запах железа, тряпья, отсыревшего картона подымался от этой груды, куда в течение многих десятков лет складывали разный хлам, отслуживший свой век на сцене.

— Входите, — пригласил Борденав. — Здесь по крайней мере нас не услышат.

Граф, еще не оправившись от смущения, прошел в глубь комнаты, чтобы дать директору возможность переговорить с Фошри наедине. Фошри удивленно оглядел обоих.

— Что случилось? — спросил он.

— Нам, видите ли, тут пришла в голову одна идейка, — рискнул наконец Борденав. — Только не брыкайтесь. Дело очень серьезное. Что вы скажете, если мы поручим Нана роль герцогини?

В первую минуту автор остолбенел. Потом вспылил:

— Нет уж, извините! Надеюсь, вы шутите. Да публика нас просто засмеет!

— Что же тут худого! Чем больше смеются, тем лучше! Подумайте хорошенько, дорогой… Эта идея, видите ли, весьма улыбается графу.

Мюффа для смелости взял с полки какую-то вещицу, так густо покрытую пылью, что сначала он даже не разобрал, что это такое. Это оказалась рюмочка для яиц, отбитую ножку которой подклеили гипсом. Машинально держа рюмочку в руках, он выступил вперед и пролепетал:

— Да, да, это было бы очень хорошо.

Фошри обернулся, нетерпеливо пожав плечами. При чем тут граф, какое отношение имеет он к его пьесе? И сказал без обиняков:

— Ни за что на свете!.. Нана в роли кокотки — сколько угодно и когда угодно, только не светская дама, нет уж, увольте!

— Уверяю вас, вы ошибаетесь, — осмелев, возразил Мюффа. — Она только что разыгрывала передо мной роль светской женщины…

— Где? — тупо спросил Фошри, все более и более удивляясь.

— Там, наверху, в артистической уборной… И, представьте, очень верно. Какое изящество! Особенно удачно у нее получается взгляд… Знаете, мимолетный, на ходу, примерно, вот так…

И, не выпуская рюмочки из руки, граф попытался изобразить Нана, забыв обо всем на свете, кроме страстного желания убедить своих слушателей. Фошри изумленно взглянул на Мюффа. Он понял все, гнев его улегся. Поймав взгляд журналиста, в котором читалась насмешка и сострадание, Мюффа остановился, и бледные щеки его порозовели.

— Что ж, все бывает… — пробормотал из любезности автор. — Кто знает, может быть, ей и удастся блеснуть… Но только мы уже отдали роль. Не можем же мы отобрать ее у Розы.

— О, если дело только за этим, я берусь все уладить, — подхватил Борденав.

Тут, видя, что оба его собеседника объединились против него, понимая, что Борденав руководствуется какими-то своими тайными соображениями, молодой автор решил не уступать и закричал с удвоенной яростью, кладя конец разговору:

— Нет, нет и еще раз нет! Если бы даже роль была свободна, я все равно не отдал бы ее Нана… Надеюсь, ясно? Оставьте меня в покое… Я вовсе не желаю собственными руками губить пьесу.

Наступило тягостное молчание. Борденав, решив, что он лишний, отошел в сторону. Граф продолжал стоять неподвижно, понурив голову. Потом с явным усилием вскинул глаза и заговорил изменившимся голосом:

— А если, друг мой, я попрошу вас об этом, как об услуге?

— Не могу, не могу, — защищался Фошри.

В голосе Мюффа прозвучали жесткие нотки:

— Я вас прошу… Я так хочу!

И он пристально посмотрел на Фошри. Встретив этот мрачный взгляд, в котором читалась неприкрытая угроза, молодой человек разом сдал свои позиции и промямлил:

— Делайте как вам угодно, пусть все идет прахом. Только вы злоупотребляете… Сами увидите, вот увидите сами…

Все тягостнее становилось неловкое молчание. Фошри прислонился к полке, нервно постукивая ногой об пол. Мюффа с неестественным вниманием рассматривал рюмочку, которую продолжал вертеть в пальцах.

— Это рюмочка для яиц, — предупредительно пояснил Борденав, приблизившись к ним.

— Ах да, рюмочка, — покорно повторил граф.

— Простите, но вы запылились, — продолжал директор, ставя на полку злополучную рюмочку. — Сами понимаете, если прибирать здесь каждый день, дела не оберешься. Поэтому тут не особенно чисто. Ну и свалка! А? Но, поверьте на слово, если покопаться, то кое-что стоящее наверняка найдется. Вы только взгляните…

Он потащил Мюффа вдоль полок, где что-то мерцало в зеленоватом свете, падавшем со двора, и стал громко перечислять покрытые пылью предметы, надеясь заинтересовать посетителя этим реестром тряпичника, как он сказал со смехом. Когда они поравнялись с Фошри, директор бросил небрежным тоном:

— Послушайте-ка, раз мы пришли к соглашению, давайте закончим дело… Кстати, вот и Миньон.

Вот уже несколько минут Миньон бродил по коридору. При первых же словах Борденава, намекнувшего, что неплохо бы внести в контракт кое-какие изменения, он негодующе возвопил: это прямое бесчестие, это значит ставить под удар будущую карьеру его жены, он не отступится, он затеет тяжбу. Борденав, невозмутимо спокойный, приводил свои резоны: роль, по его мнению, слишком незначительна для Розы, он лично предпочитает приберечь артистку для оперетки, которая пойдет сразу же вслед за «Нашей крошкой герцогиней». Но так как оскорбленный супруг продолжал орать, директор вдруг предложил вообще расторгнуть контракт и упомянул о блестящих предложениях, сделанных певице театром Фоли-Драматик. Тут Миньон сразу сбавил тон и, не отрицая, что предложение сделано, выказал величайшее презрение к денежной стороне дела; его жену пригласили на роль герцогини Элен, и она будет ее играть, пусть даже Миньон лишится всего своего состояния, это дело чести, достоинства. Спор, перенесенный на такие высоты, грозил затянуться до бесконечности. Но директор снова и снова приводил свой довод: поскольку в Фоли-Драматик Розе предлагают триста франков за выход в течение ста спектаклей, тогда как здесь ей платят всего сто пятьдесят, значит, уйдя отсюда с согласия дирекции, она получит пятнадцать тысяч франков чистой прибыли. Но муж желал вести бой с позиций чистого искусства: что будут говорить, если у его жены отнимут роль? Скажут, что она недостаточно хороша, раз ее можно заменить другой, а это ущерб, и немалый, это прямое унижение для настоящей артистки! Нет, нет и нет! Слава превыше богатства! И вдруг без всякого перехода предложил полюбовную сделку: Роза согласно контракту обязуется уплатить десять тысяч франков неустойки в случае добровольного ухода из театра; так вот, пускай ей дадут десять тысяч, и она перейдет в Фоли-Драматик. Борденав от изумления лишился дара речи, а Миньон, не спуская глаз с графа, спокойно ждал.

— Тогда все в порядке, — облегченно вздохнув, пробормотал Мюффа, — давайте договоримся.

— Нет уж, дудки! Это глупость неслыханная, — завопил директор, не совладав со своими инстинктами делового человека. — Десять тысяч, чтобы отпустить Розу! Да меня на смех поднимут!

Но, граф закивал головой, приказывая соглашаться. Борденав все еще колебался. Он ворчал что-то себе под нос, ему было до смерти жалко денег, хотя выкладывал их другой, — и грубо заключил:

— Ладно, согласен. Хоть от вас отделаюсь, и то хорошо.

Уже целые пятнадцать минут Фонтан подслушивал под окном. Заинтригованный этой беседой, он спустился во двор и занял там наблюдательный пункт. Поняв, о чем идет речь, он поднялся и поведал Розе о том, что ему удалось услышать, смакуя каждое слово. Она сидит себе, а там идет торг, — словом, ее продали. Роза бросилась в бутафорскую. При ее появлении все разом замолчали. Она обвела глазами четырех мужчин. Мюффа потупил голову, Фошри, в ответ на ее вопросительный взгляд, молча пожал плечами. Что касается Миньона, тот стал снова спорить с Борденавом относительно каких-то параграфов контракта.

— Что случилось? — кратко осведомилась Роза.

— Ничего, — отозвался супруг. — Просто Борденав дает тебе десять тысяч франков, чтобы ты отказалась от роли.

Роза вздрогнула, побледнела, судорожно сжала маленькие свои кулачки. С минуту она глядела на мужа, возмущенная до глубины души, — это она-то, покорно предоставлявшая Миньону решать все деловые вопросы, вплоть до подписания контрактов с директорами театров и любовниками. И с губ ее сорвался крик, которым она, как хлыстом, ударила мужа по лицу:

— О, подлец!

И она убежала. Озабоченный Миньон бросился за женой. Что с ней такое? С ума она сошла, что ли? Он стал вполголоса объяснять Розе, что десять тысяч франков, с одной стороны, и пятнадцать, с другой, составляют все двадцать пять. Превосходное дельце! Так или иначе, Мюффа ее бросит; а тут им удастся сыграть славную шуточку, сорвать на прощанье с этой паршивой овцы еще клок шерсти. Но Роза, вне себя от ярости, не проронила в ответ ни слова. Тогда Миньон презрительно отвернулся, предоставив супругу терзаниям оскорбленного женского самолюбия. И, обратившись к Борденаву, вернувшемуся на сцену вместе с Фошри и Мюффа, произнес:

— Подпишем завтра утром. Приготовьте деньги.

В эту минуту Нана, за которой нарочно сбегал Лабордет, спустилась на сцену, сияя торжеством. Она уже заранее начала разыгрывать порядочную женщину, манерничала, надеясь поразить своих коллег и доказать этим болванам, что такого шика, как у нее, ни у кого нету. Но еще минута, и весь эффект пропал бы зря. Заметив Нана, Роза набросилась на нее и, задыхаясь, прошипела:

— Ты… я тебе припомню. Пора нам с тобой сквитаться.

Внезапно атакованная Нана забыла все на свете, она подняла было руки, чтобы подбочениться, чуть было не обозвала Розу стервой. Но вовремя спохватилась и произнесла мелодичным голоском, брезгливо поморщившись, словно графиня, наступившая на апельсиновую корку:

— В чем дело? Вы совсем с ума сошли, милочка!

Потом снова зажеманничала, а Роза удалилась в сопровождении Миньона, который окончательно не узнавал своей супруги. Кларисса, в восторге от всего случившегося, без труда выпросила у Борденава роль Джеральдины. Не решаясь уйти из театра, Фошри хмуро топтался на сцене; ясно, его пьесу освищут, надо постараться хоть как-то ее спасти. Но тут Нана схватила журналиста за обе руки, притянула к своей груди, спросила: неужели же, по его мнению, она такое чудовище? Не съест же она, в самом деле, его пьесу; и она рассмешила Фошри, она намекнула, как, между прочим, глупо с его стороны с ней ссориться, учитывая его роль при семействе Мюффа. Если память ей изменит, ничего, пойдет по суфлеру; полные сборы обеспечены, их ждет блестящий успех. Он ошибается на ее счет, он увидит, как она блеснет. Тут было решено, что автор урежет несколько реплик герцогини и за ее счет удлинит роль Прюльера. Прюльер был в восторге. Среди всеобщей радости, какую так естественно принесла с собой Нана, один лишь Фонтан хранил ледяное безразличие. Он стоял в нарочито небрежной позе под самой стойкой, и желтый свет фонаря резко подчеркивал его козлиный профиль. А Нана спокойно подошла к нему, протянула ему руку.

— Ну как ты?

— Ничего. А ты?

— Очень хорошо, спасибо.

И все. Казалось, они расстались только накануне у театрального подъезда. Меж тем актеры ждали; но Борденав объявил, что сегодня третий акт репетировать не будут. Случайно оказавшийся на месте Боск удалился, громко ворча; продержали людей без толку, только зря время потеряли! Актеры разошлись. Очутившись на улице, они в первую минуту растерянно моргали, ослепленные дневным светом, ошалелые, измотанные после трех часов, проведенных в темном подвале среди непрерывной свары. Граф, окончательно разбитый, с пустой головой, укатил в карете с Нана, а Лабордет вызвался проводить Фошри и всю дорогу его утешал.

Через месяц состоялась премьера «Нашей крошки герцогини», обернувшаяся для Нана неслыханным позором. Играла она чудовищно дурно, с претензиями на высокий комедийный стиль, что немало потешило публику. Ей не свистели только потому, что уж очень получалось забавно. Сидя в литерной ложе, Роза Миньон встречала ехидным смехом каждый выход своей соперницы, увлекая за собой весь зал. Это была первая ее месть. Поэтому-то Нана, оставшись после спектакля вдвоем с искренне огорченным Мюффа, гневно ему пожаловалась:

— Видишь, какую тут интригу сплели! А все из зависти! Ох, если бы они знали, как мне на них плевать! Разве теперь они мне нужны? Держу пари на сто луидоров, все сюда прибегут, будут еще мне пятки лизать! Да, да, покажу я твоему Парижу светскую даму!

X

Итак, Нана стала шикарной женщиной, живущей на ренту с глупости и скотства мужчин, маркизой парижских панелей; ее стремительно и уверенно вознесло на самую вершину узаконенного распутства, нагло афишируемого мотовства и шалой профанации красоты. Она сразу же заняла положение королевы среди продажных женщин, которые были по карману лишь самым богатым. Ее фотографии красовались в витринах, ее имя упоминали в газетах. Когда она проносилась в экипаже по парижским бульварам, толпа оборачивалась ей вслед, с волнением называя ее имя, будто подданные, приветствующие свою властительницу; а она, раскинувшись на сидении, утопая в оборках пышного платья, весело, по-свойски, улыбалась прохожим накрашенными губами, и пышная гривка золотистых кудрей развевалась над подведенными синей тушью глазами. И казалось истинным чудом, что эта рослая девка, не умеющая шага ступить на сцене, вызывавшая смех зрителей, когда она бралась изображать порядочных женщин, без малейших усилий со своей стороны разыгрывала в жизни роль обольстительницы. Всем она брала: и змеиной гибкостью, и умело подчеркнутой нескромностью безукоризненно элегантных туалетов, и нервическим изяществом породистой кошки, неким аристократизмом разврата, — великолепная, вызывающая, дерзновенно попиравшая пятою Париж, как некий всемогущий владыка. Нана задавала тон, ей подражали знатные дамы.

Особняк Нана стоял на углу аллеи Вийе и улицы Кардине, в том фешенебельном квартале, который вырастал среди пустырей бывшей долины Монсо. Строил дом для себя молодой художник, опьяненный первым успехом, но вынужденный вскоре расстаться со своим только что достроенным владением, — настоящий дворец в стиле Возрождения, с причудливым расположением комнат, с современными удобствами, и все это не без потуг на оригинальность. Граф Мюффа купил особняк со всей обстановкой, со множеством безделушек, прекрасными штофными шпалерами, вывезенными с Востока, старинными поставцами, глубокими креслами в стиле Людовика XIII; Нана вдруг достался целый антиквариат, где каждая мелочь поражала тончайшей работой, при полном смешении эпох и стилей. Но так как мастерская художника, расположенная в центре особняка, была для Нана ни к чему, она перевернула все вверх дном, пощадив в нижнем этаже лишь теплицу, залу и столовую; устроила себе на втором этаже спальню подле маленькой гостиной и будуара. Архитектор просто диву давался, выслушивая соображения хозяйки, которой вдруг открылся мир самой утонченной роскоши, как мог он открыться только дочери парижских панелей с ее прирожденным чувством изящного. В общем, Нана не особенно изуродовала свое жилище, даже сумела внести кое-какие штрихи, дополнявшие роскошь убранства, если не считать мелочей, наивно-глупых и кричаще-пышных, в которых сказался вкус бывшей цветочницы, когда-то часами мечтательно простаивавшей перед витринами магазинов.

Крыльцо под огромным навесом, выходившее во двор, было устлано ковром; и уже в вестибюле, обитом плотным штофом, гостей охватывало ароматом фиалок, оранжерейным теплом. Желто-розовые витражи пропускали на широкую лестницу бледный свет живого телесного оттенка. Внизу красовалась деревянная статуя негра, державшего в руках серебряный поднос, где скапливалась груда визитных карточек; четыре мраморные гологрудые девы вздымали к потолку четыре канделябра; бронза и вазы китайской перегородчатой эмали с букетами цветов, диваны, покрытые старинными персидскими коврами, кресла с великолепной вышитой обивкой заполняли весь вестибюль, украшали лестничные площадки, превращая бельэтаж в прихожую, где вечно валялись мужские пальто и цилиндры. Толстые ткани поглощали звуки, гость невольно настраивался на торжественный лад, словно очутившись в часовне, полной благоговейного трепета, где сама тишина, казалось, охраняет некую тайну, творимую за этими закрытыми дверями.

Огромную залу, отделанную в стиле Людовика XVI, однако с излишней пышностью, открывали по распоряжению Нана лишь в званые вечера, когда к ней съезжались господа из Тюильри или знатные иностранцы. Обычно она спускалась вниз только для завтрака и обеда, и в те дни, когда случайно не оказывалось гостей, как-то терялась в чересчур высокой столовой, убранной гобеленами, с массивным поставцом, где весело поблескивал старинный фарфор и сияло великолепное серебро — творение средневековых искусников ювелиров. Она старалась поскорее удрать на второй этаж, где облюбовала себе три комнаты — спальню, будуар и маленькую гостиную. Уже дважды спальню переделывали: в первый раз, по желанию Нана, ее обили розовато-лиловым атласом, во второй — голубым шелком с кружевными аппликациями. Однако Нана все было не по душе, она твердила, что это безвкусица, и пыталась выдумать что-нибудь поинтереснее, но без успеха. Здесь было на двадцать тысяч франков венецианского кружева, покрывавшего низкую, как софа, постель. Мебель была лакированная, бело-голубая, с серебряными инкрустациями; по всей спальне разбросаны белые медвежьи шкуры, сплошь покрывавшие ковер, — изощренная выдумка Нана, которая никак не могла расстаться со старой привычкой снимать чулки, сидя прямо на полу. В отличие от спальни, убранство маленькой гостиной представляло собой нарочитое, но не оскорблявшее вкус нагромождение вещей и вещиц; на фоне обивки бледного, вяло-розового шелка, расшитого золотыми нитями, красовался целый мирок произведений искусства всех стилей и всех стран; итальянские горки, испанские и португальские серванты, китайские пагоды, безукоризненно изящная японская ширма, затем фаянс, бронза, расшитые шелка, вышивки; а кресла, широкие, как кровать, и кушетки, глубокие, как альков, погружали в расслабляющую негу, в дремотное прозябание гарема. Вся гостиная была выдержана в тоне темного золота, отливавшего киноварью и изумрудом. И, пожалуй, ничто в этом капище не выдавало присутствия гулящей девки, кроме зовущих к усладам кресел и кушеток; впрочем, имелись еще две фарфоровых статуэтки: одна изображала женщину в ночной сорочке, ищущую блох, а другая — совершенно обнаженную акробатку, ходящую на руках, — но и этого вполне хватало, чтобы отметить гостиную печатью первородной глупости. Сквозь никогда не запиравшиеся двери виднелась туалетная комната, вся в мраморе и зеркалах, с белой ванной, с серебряными тазами и кувшинами, с целым набором туалетных принадлежностей из хрусталя и слоновой кости. Сквозь спущенные занавеси разливался бледный полусвет, и казалось, даже воздух здесь уснул, угревшись в запахе фиалок, в этом волнующем аромате самой Нана, которым пропитался весь особняк, вплоть до каменных плит двора.

Вести такой дом оказалось делом нелегким. Конечно, была Зоя, свято верившая в звезду Нана и давно ожидавшая этого взлета, зная, что чутье ее не подведет. Теперь Зоя, получившая под свое начало весь особняк, торжествовала, честно и преданно служа хозяйке и потихоньку набивая себе карманы. Но одна горничная сейчас уже не справлялась. Потребовались еще метрдотель, кучер, привратник, кухарка. А также необходимо было завести лошадей. Тут-то Лабордет и показал, на что он способен, избавив графа от всех докук по устройству дома. Он приторговывал лошадей, бегал по каретным мастерским, направляя добрыми советами Нана, с которой появлялся под ручку у поставщиков. Тот же Лабордет порекомендовал слуг: в кучера — Шарля, здорового малого, который служил раньше у герцога де Корбрез; кудрявого с вечной улыбкой на устах Жюльена — в метрдотели; и он же нашел супружескую чету — жена, Викторина, нанялась кухаркой, а ее супруга, Франсуа, взяли в качестве привратника и выездного лакея. Франсуа в коротких штанах, в напудренном парике, в светло-голубой ливрее с галунами, встречал гостей в вестибюле. Дом был поставлен на княжескую ногу, со всей строгостью великосветского этикета.

К концу второго месяца жизнь уже была налажена полностью. Обошлось все это свыше трехсот тысяч франков. В конюшне стояли четыре пары лошадей, в каретном сарае — пять экипажей, и среди них знаменитое ландо, отделанное серебром, которым целую неделю тешился Париж. А Нана среди этого великолепия понемножку обжилась, устроила себе норку. После третьего представления «Нашей крошки герцогини», она ушла из театра, предоставив Борденаву выпутываться из денежных затруднений, грозивших крахом, несмотря на помощь графа. Однако в глубине души она затаила горькую обиду за свой провал. К этому добавился урок, полученный от Фонтана, — словом, вся грязь, в которой, по ее убеждению, был повинен сильный пол. Так что теперь, уверяла Нана, она надежно застрахована от глупых увлечений. Но планы мести недолго держались в этих птичьих мозгах. Когда утихала злоба, одно оставалось неизменным — недреманный аппетит к тратам, мотовству, естественное презрение к мужчине, который платит, вечные прихоти пожирательницы и расточительницы, гордой тем, что разоряет своих любовников.

С самого начала Нана определила свои взаимоотношения с графом, выработала точный устав. Он будет давать ей двенадцать тысяч франков в месяц, не считая подарков, а взамен может требовать безусловной верности. Она поклялась ему в верности. Но потребовала уважения к себе, полной свободы действий как хозяйки дома и полного подчинения ее желаниям. Так, она ежедневно будет принимать у себя друзей; он же обязан являться только в условленные часы; короче, буквально во всем он должен слепо ей доверять. И когда он, охваченный ревнивой тревогой, осмеливался выказать недоверие, она с видом оскорбленного достоинства грозила, что вернет ему все его дары, или же клялась головой своего крошки Луизэ. Этого, по ее мнению, было вполне достаточно. Там, где нет уважения, — нет и любви. К концу первого месяца Мюффа стал ее уважать.

Но она захотела добиться большего — и добилась. В скором времени она приобрела влияние на графа, как самый задушевный его друг. Когда он являлся к ней в хмуром настроении, она старалась его развеселить и, выслушав его исповедь, давала очень разумные советы. Мало-помалу она стала вникать во все его домашние невзгоды, касались ли они жены графа или его дочери, шла ли речь о сердечных или денежных делах, — и проявляла себя женщиной рассудительной, в высшей мере справедливой. Только раз она вскипела, в тот самый день, когда граф сообщил ей, что Дагне, очевидно, скоро будет просить руки его дочери Эстеллы. С тех пор как граф стал афишировать свою связь, Дагне счел за благо порвать с Нана, обзывал ее потаскушкой, клялся, что сумеет вырвать будущего тестя из рук этой твари. Ну и отделала же она своего бывшего любимчика Мими! Да он же просто распутник, который проел свое состояние с гадкими женщинами, он лишен нравственного чувства, хорошо еще что на содержании не живет, но вообще-то на деньги льстится, и раскошеливается-то он раз в год — только что сводит куда-нибудь пообедать или букет принесет; и так как граф, по-видимому, был склонен простить будущему зятю подобные слабости, Нана без обиняков заявила, что была близка с Дагне, сообщив кое-какие весьма выразительные подробности. Мюффа побледнел как полотно. О молодом человеке речь больше не заходила. Это послужит ему хорошеньким уроком — не будь неблагодарным.

Еще не успели закончить меблировку особняка, как Нана однажды вечером, особенно пылко заверив графа Мюффа в своей верности, оставила у себя графа Ксавье де Вандевр, который вот уже две недели вел регулярную осаду, ежедневно являлся к Нана с визитом и посылал ей букеты. Уступила она его домогательствам не столько в силу увлечения, сколько желая самой себе доказать, что свободна. Корыстные соображения пришли потом, когда наутро Вандевр любезно оплатил счет, о существовании которого Нана не хотела беседовать с тем, другим. В месяц она без труда вытянет у Вандевра восемь, а то и десять тысяч франков: весьма пригодится на карманные расходы. Как раз в это время граф Вандевр лихорадочно проматывал остатки своих капиталов. Содержание конюшни и Люси обошлось ему в три фермы; Нана в один присест проглотила последний замок возле Амьена, а граф, казалось, спешил промотать все, он не пощадил даже развалин старинной башни, построенной одним из Вандевров еще при Филиппе-Августе, будто был одержим жаждой разрушения и радовался тому, что последняя позолота с его родового герба переходит в руки публичной девки, которой домогается весь Париж. Он тоже охотно принял все условия, поставленные Нана, — полную свободу, любовь по строгому расписанию, причем не потребовал клятв в верности, ибо был чужд как больших страстей, так и наивности. Мюффа ничего не подозревал. Что до Вандевра, то ему было известно положительно все; но ни разу он не позволил себе намека, играл в неведение, и все это с тонкой усмешкой прожигателя жизни, завзятого скептика, который не собирается требовать невозможного, лишь бы урвать свое, а главное, чтобы весь Париж был осведомлен о его последней связи.

Вот с этого-то момента жизнь Нана могла считаться действительно вполне устроенной. Штат прислуги был заполнен и в комнатах, и в буфетной, и в конюшне. Всем заправляла Зоя, ловко выпутывавшаяся из самых непредвиденных затруднений; все было слажено, как на театральных подмостках, отрегулировано, как в крупном департаменте, и шло с такой безукоризненной точностью, что в течение первых месяцев не чувствовалось ни толчков, ни перебоев. Одно только было плохо — мадам ужасно огорчала Зою своими неосторожными выходками, сумасбродством, глупейшей лихостью. Поэтому-то пыл Зои несколько поутих, — тем более что после каждой нелепой шалости хозяйки Зое кое-что перепадало, поскольку ей приходилось улаживать дело. Именно тогда на Зою сыпались подарки, и ей только оставалось ловить луидоры в мутной воде.

Как-то утром, когда Мюффа находился в спальне, Зоя ввела в туалетную комнату, где переодевалась Нана, какого-то трепещущего юнца.

— Смотри-ка! Да это Зизи! — удивленно воскликнула молодая женщина.

И впрямь это был Жорж. Увидев Нана в одной сорочке, с разбросанными по обнаженным плечам золотыми прядями волос, он кинулся ей на шею, прижал к себе и стал покрывать поцелуями. Нана испуганно отбивалась, бормотала, понизив до шепота голос:

— Да брось, он же здесь! Глупость какая! А вы, Зоя, тоже хороши, с ума вы сошли, что ли? Немедленно уведите его! Держите его пока внизу, я постараюсь спуститься.

Зое пришлось вытаскивать Жоржа чуть ли не силой. Когда Нана удалось наконец спуститься в столовую, она отчитала обоих. Зоя с досадой поджала губы и, направившись к дверям, хмуро заявила, что думала порадовать мадам. Жорж глядел на Нана, и от счастья, что он снова ее видит, его прекрасные глаза наполнились слезами. Миновали скверные дни, мать поверила в благоразумие сына и разрешила покинуть Фондет; сойдя в Париже на вокзале, он вскочил в первый попавшийся фиакр и примчался сюда, чтобы расцеловать поскорее свою милочку. Он говорил, до чего им будет славно жить вместе, как тогда, в деревне, когда он босиком пробирался к ней в спальню. И, рассказывая свою несложную историю, Жорж тянул к Нана дрожащие пальцы — после страшного года разлуки ему необходимо было касаться ее, трогать; он завладел ее руками, скользнул ладонью под широкий рукав пеньюара, коснулся локтей, плеч.

— Ты по-прежнему любишь своего младенчика? — допытывался он, присюсюкивая.

— Ясно, люблю, — ответила Нана, резким движением стряхнув его руку. — Но хоть бы ты предупредил о приезде… Знаешь, детка, я теперь не свободна. Пора стать благоразумным.

Выскочив из фиакра, Жорж в ослеплении счастья, — ибо наконец-то сбывались его заветные желания, — даже не заметил окружавшей его обстановки. Только сейчас он отдал себе отчет в происшедшей перемене. Вдруг он увидел все — роскошно убранную столовую, высокий лепной потолок, гобелены, горку, забитую серебром.

— Ах да, — печально вздохнул он.

И Нана дала ему понять, что к ней по утрам приходить нельзя. После полудня с четырех до шести — пожалуйста; в эти часы она принимает. Но так как он глядел на нее с умоляюще-вопросительным видом, ровно ничего не прося, она в свою очередь поцеловала его в лоб, проявив незаурядную широту души.

— Будь умницей, я постараюсь что-нибудь устроить, — пробормотала она.

Но истина заключалась в том, что Жорж стал ей просто не нужен. Она по-прежнему считала, что он премиленький, она охотно бы дружила с ним, но не более того. Однако он являлся ежедневно в четыре часа, выглядел таким несчастным, что она нередко уступала его домогательствам, прятала его по шкафам, великодушно разрешая подбирать крохи своей красоты. Он не выходил из особняка, пусть даже она была занята с другим; он прижился там наравне с ее собачонкой Бижу, и оба они жались к юбкам своей владычицы, почти ничего не получая взамен, разве что в часы нудного одиночества им доставалась подачка в виде кусочка сахара или беглой ласки.

Вне всякого, сомнения, г-жа Югон проведала, что ее любимчик снова попал в сети к этой скверной женщине, ибо срочно примчалась в Париж, даже вызвала на подмогу старшего сына, лейтенанта Филиппа, переведенного в Венсенский гарнизон. Жорж, таившийся от старшего брата, впал в отчаяние, опасаясь с его стороны какой-нибудь грубой выходки; и так как в минуты нежности он не мог совладать со своим нервным возбуждением и ничего не скрывал от Нана, то говорил теперь с нею только о своем силаче и весельчаке брате, о Филиппе, от которого всего можно ждать.

— Пойми, — твердил он, — сама мама к тебе, конечно, не придет, но она вполне может послать брата… Вот увидишь, она непременно пошлет за мной Филиппа.

В первый раз Нана выслушала сетования Жоржа с видом оскорбленного достоинства. И сухо заметила:

— Хотела бы я видеть! Ну и что же, что твой Филипп лейтенант, Франсуа в два счета вытолкает его взашей!

Но так как мальчуган все время говорил о брате, Нана в конце концов заинтересовалась Филиппом. Через неделю она уже знала его как свои пять пальцев: очень высокий, очень сильный, очень веселый, пожалуй, немножко грубоват; знала и кучу самых интимных подробностей — руки у него волосатые, на плече родинка. Словом, образ этого лейтенанта, которого ей предстояло выкинуть вон, так завладел ею, что однажды она с досадой воскликнула:

— Что-то не видно твоего брата. Не такой уж он, оказывается, храбрец!

На следующий день, когда Жорж сидел вдвоем с Нана, вошел Франсуа и осведомился, может ли мадам принять лейтенанта Филиппа Югона. Жорж побледнел как мертвец и шепнул:

— Так я и знал, мама нынче утром меня предупреждала…

И он стал молить Нана: пусть она велит сказать, что не принимает. Но Нана, зайдясь, от гнева, вскочила с места и крикнула:

— Это еще почему? Он, пожалуй, вообразит, что я боюсь. Ничего! Мы с тобой позабавимся… Франсуа, пусть этот господин посидит с четверть часика в гостиной. А потом введете его сюда.

Нана, не присаживаясь, лихорадочно шагала по комнате от зеркала над камином до венецианского трюмо, висевшего над итальянским поставцом, и каждый раз, вглядываясь в свое отражение, она репетировала светскую улыбку; а Жорж без сил упал на кушетку и дрожал всем телом, пытаясь представить себе сцену, которая сейчас здесь разыграется. Меряя комнату шагами, Нана бормотала себе под нос:

— Ничего, посидит мальчик с четверть часика и успокоится… Он небось воображает, что явился к девке, а как увидит гостиную, сразу хвост подожмет… Да, да, гляди гляди получше, красавчик… Это тебе, дружок, не подделка, научишься уважать хозяйку дома. Нынче мужчин только строгостью и можно взять… Что? Прошло уже четверть часа? Нет, еще только десять минут. Ничего, нам спешить некуда.

От нетерпения она себе места не находила. Через четверть часа она выставила из комнаты Жоржа, взяв с него клятву не подслушивать под дверьми, потому что, если, не дай бог, увидят слуги, будет неприлично. Входя в спальню, Зизи отважился заметить замогильным голосом:

— Помни, он все-таки мой брат…

— Не бойся, — гордо отозвалась она, — будет вежливый со мной — и я буду вежлива.

Франсуа ввел Филиппа Югона, одетого в редингот. Жорж, повинуясь приказу Нана, пошел было на цыпочках в дальний угол спальни. Но, услышав из соседней комнаты звук голосов, остановился, снедаемый такой тревогой, что даже ноги ему не повиновались. Его воображению рисовались скандал, пощечины, — словом, нечто такое гнусное, из-за чего Нана навеки с ним рассорится. Поэтому он не устоял перед соблазном и, вернувшись к двери, прижался к створке ухом. Слышно было плохо, толстые портьеры заглушали звук. Однако ему удалось разобрать несколько слов, произнесенных Филиппом, несколько суровых фраз, где повторялись слова: «еще ребенок», «честь», «семья»… Он со страхом ждал ответа своей милой; как бешеное, билось сердце, в ушах стоял невнятный гул. Конечно, она крикнет: «Грубиян поганый!» или: «Убирайтесь вы к черту, я здесь хозяйка». Но не расслышал ничего, даже дыхания; Нана там, в гостиной, молчала как убитая. Вскоре голос брата смягчился. Жорж уж совсем ничего не понимал, как вдруг до его слуха донеслись какие-то странные звуки, и он похолодел. Это рыдала Нана. Жоржа раздирали самые противоречивые чувства, ему то хотелось бежать куда глаза глядят, то накинуться на Филиппа. Но как раз в эту минуту в спальню вошла Зоя, и застигнутому на месте преступления, переконфуженному Жоржу пришлось отойти от двери.

Зоя стала спокойно складывать белье в шкаф, а Жорж, потеряв дар речи, стоял, прижавшись лбом к оконному стеклу, окаменевший, терзаемый неизвестностью. Первой нарушила молчание Зоя:

— Это ваш брат у мадам?

— Да, — ответил мальчуган сдавленным голосом.

Снова воцарилось молчание.

— Поэтому-то вы так и встревожились, господин Жорж?

— Да, — по-прежнему с трудом выдавил он.

Зоя не торопилась. Складывая кружева, она медленно произнесла:

— И зря… Мадам все уладит.

Больше они не обменялись ни словом. Но Зоя, видимо, не намеревалась покидать спальни. Еще с четверть часа она вертелась здесь, словно не замечая все возрастающего волнения мальчугана, который даже побледнел, снедаемый сомнениями и стыдом. Он искоса поглядывал на двери гостиной. Что они там так долго делают? Может быть, Нана все еще плачет? А вдруг Филипп прибил ее, с этого грубияна станется. Как только Зоя вышла из спальни, Жорж подбежал к дверям гостиной и припал к створке ухом. И застыл от изумления, окончательно теряя рассудок, ибо до его слуха донесся нежный, веселый шепот, приглушенные, как от щекотки, женские смешки. Впрочем, Нана тут же пошла проводить Филиппа до лестницы, и оба обменялись на прощание сердечными дружелюбными фразами.

Когда Жорж осмелился заглянуть в гостиную, Нана, стоя перед зеркалом, внимательно разглядывала свое отражение.

— Ну как? — ошалело спросил он.

— Что как? — повторила Нана, не оборачиваясь.

Потом небрежно бросила:

— Что ты мне тут наплел? Твой брат просто душка!

— Значит, уладилось?

— Ясно, уладилось… Да что это ты такое вообразил? Ведь не драться мы с ним собрались.

Но Жорж по-прежнему ничего не понимал. И шепнул:

— Мне показалось… А ты не плакала?

— Я плакала! — воскликнула Нана, пристально глядя на Жоржа. — Ты что, бредишь? С чего я стану плакать?

Тут пришлось краснеть мальчугану, ибо Нана устроила ему сцену — как он посмел ее ослушаться и шпионить под дверью. Нана надулась, но он, желая узнать правду, подошел к ней с покорно-ласковой миной.

— Значит, мой брат…

— Твой брат сразу смекнул, где находится… Пойми ты, если бы я оказалась просто девкой, тогда, конечно, он в своем праве вмешаться, раз ты несовершеннолетний, да и честь семьи тоже затронута. Я такие чувства отлично понимаю!.. Но он с первого взгляда во всем разобрался и вел себя как человек светский… Так что не тревожься ты больше — все кончено, он вашу мамочку успокоит.

И добавила со смехом:

— Впрочем, ты еще встретишься со своим братцем… Я его пригласила, он придет.

— Придет! — повторил мальчуган, бледнея.

Он ничего не добавил, разговора о Филиппе больше не было. Нана одевалась, собираясь уезжать, а он смотрел на нее огромными печальными глазами. Конечно, он был ужасно рад, что все устроилось, ибо предпочел бы умереть, чем расстаться с Нана, но где-то в самой глубине души жила глухая тревога, потаенная боль, которой он не знал раньше и в которой не смел признаться Нана. Так он никогда и не узнал, как удалось Филиппу успокоить мать. Через три дня, видимо вполне поверив старшему сыну, она мирно укатила в Фондет. В вечер ее отъезда Жорж сидел у Нана и затрепетал, когда Франсуа доложил о приходе лейтенанта. Лейтенант весело пошутил с братом, обошелся с ним как с сорванцом-мальчишкой, на чьи безобидные проказы старшие смотрят сквозь пальцы. А Жорж тихонько сидел на стуле, не смея шелохнуться; у него было тяжело на сердце, и от каждого обращенного к нему слова он вспыхивал, как красная девица. Между ним и Филиппом никогда не существовало настоящей дружбы, так как Жорж был моложе на целых десять лет; он побаивался старшего брата, как отца, от которого надо таить свои похождения. Поэтому, наблюдая, как свободно держит себя весельчак Филипп у Нана, как громко и задорно смеется, Жорж испытывал стыд, смешанный с какой-то неловкостью. Однако брат появлялся у Нана почти ежедневно, и Жорж мало-помалу привык. Нана сияла. Итак, она окончательно устроилась, обосновалась здесь, в чаду и сумятице дерзко разгульной жизни, отпраздновала новоселье в этом особняке, где было тесно от мужчин и мебели.

Однажды у Нана, по обыкновению, сидели братья Югон, как вдруг явился в неположенный час граф Мюффа. Когда Зоя сообщила ему, что у мадам гости, граф тут же ретировался, даже не сделав попытки войти, с достохвальной скромностью человека светского. Однако вечером Нана встретила его с видом оскорбленной женщины, не сдерживая холодной ярости.

— Вот что, сударь, — заявила она, — кажется, я не давала вам ни малейшего повода меня оскорблять… Когда у меня сидят гости, потрудитесь входить, как и все прочие.

Граф замер от изумления.

— Но, дорогая… — начал было он.

— Может, у меня визитеры были! Да, да, мужчины. А что я, по-вашему, делала с этими мужчинами?.. Когда человек разыгрывает тайного любовника, он непременно ославит женщину, а я не желаю, чтобы меня ославили!

С трудом графу удалось вымолить прощение. В глубине души он блаженствовал. Именно с помощью таких сцен Нана держала ею в повиновении, веревки из него вила. Уже давно она узаконила присутствие Жоржа, просто ей с мальчуганом весело, говорила она. Теперь она велела графу прийти на обед, где присутствовал Филипп; граф держал себя очень мило; встав из-за стола, он отвел лейтенанта в сторону и осведомился о здоровье его матушки. С этого дня братья Югон, Вандевр и Мюффа стали открыто, в качестве завсегдатаев, встречаться у Нана и приятельски пожимали друг другу руки. Так было гораздо удобнее. Один только Мюффа из скромности старался не учащать визитов, хранил церемонный тон человека постороннего. Ночью, когда Нана, усевшись на медвежьи шкуры, стягивала чулки, Мюффа дружески отзывался об этих господах, особенно о Филиппе, который, по его словам, был идеалом порядочности.

— Что верно, то верно, они очень славные, — подтверждала Нана и, не вставая с полу, меняла дневную сорочку на ночную. — Только знаешь, они отлично понимают, какая я… Одно словечко, и я их в два счета из дома выкину.

Однако, живя в роскоши, в окружении верной свиты, Нана до смерти скучала. Любовников и денег у нее было не перечесть, золотые монеты валялись в ящиках туалета вперемешку с гребнями и щетками, но все это ее уже не занимало, — она чувствовала, что в ее существовании образовалась какая-то пустота, зияющий провал, от которого зевота брала. Жизнь ее текла монотонно, в кругу все тех же ничем не заполненных часов. Завтрашний день для нее не существовал, она жила как птица небесная, зная, что корм найдется, что можно уснуть на первой попавшейся ветке. Уверенная в нерушимости своего благополучия, которое давалось ей без малейших усилий, она теперь целыми днями пребывала в состоянии дремотного безделья и монастырской покорности, — словом, стала затворницей невеселого своего ремесла. Так как Нана выезжала только в экипаже, она мало-помалу отвыкла ходить. Вновь обрела она свои былые вкусы, свои ребяческие привычки, с утра до вечера осыпала поцелуями песика Бижу, убивала время на идиотские забавы в ожидании очередного мужчины, близость которого Нана терпела со снисходительно-усталым видом; единственно, что еще занимало ее в этом состоянии полной нравственной распущенности, — это забота о своей красоте; без устали разглядывала она свое тело, принимала ванны, обливала духами каждый вершок кожи, в горделивом сознании, что в любую минуту может раздеться донага при любом мужчине и не покраснеть за себя.

Просыпалась Нана в десять часов утра. Будил ее Бижу, шотландский гриффон, который аккуратно облизывал ей лицо; и тут начинались игры, минут пять песик носился как оглашенный по ее голым рукам и ногам, что весьма шокировало графа Мюффа. Бижу первым возбудил графскую ревность, словно речь шла о мужчине. Просто неприлично, чтобы пес совал морду под одеяло. Затем Нана проходила в туалетную комнату и принимала ванну. В одиннадцать часов являлся Франсис и укладывал волосы, так сказать, начерно, потому что сложную прическу он делал ей в послеобеденные часы. Так как Нана ненавидела кушать в одиночестве, за завтраком обычно присутствовала мадам Малюар, возникавшая каждое утро из небытия в своих немыслимых шляпках и удалявшаяся вечерами в свою загадочную жизнь, тайну которой, впрочем, никто не старался разгадать. Но самые томительные два-три часа Нана переживала в промежутке между завтраком и завершением туалета. Обычно она предлагала старушке Малюар сыграть в безик; иногда просматривала «Фигаро», где ее интересовал отдел театральной хроники и светской жизни; случалось даже, что она открывала книгу, ибо не прочь была прослыть любительницей литературы. Туалет ее длился почти до пяти часов. Тогда только она выходила из состояния полудремоты, отправлялась в коляске на прогулку или принимала у себя целую ораву мужчин, часто обедала в городе, ложилась поздно, чтобы наутро проснуться с чувством все той же усталости и снова начать день, как две капли воды похожий на вчерашний.

Самым большим развлечением были поездки в Батиньоль к тетке, на свидание с крошкой Луизэ. Она могла не вспоминать о сыне по две недели; потом вдруг на нее накатывало, она прибегала в Батиньоль пешком, — сама скромность, воплощение материнской любви, — приносила с собой подарочки вроде тех, что носят в больницу — табаку для тетки, бисквиты и апельсины для мальчика; а иной раз, возвращаясь из Булонского леса, подъезжала к дому тетки в своем знаменитом ландо, в своих умопомрачительных нарядах, вызывая на пустынной улице целый переполох. С тех пор как племянница пошла в гору, мадам Лера жила в состоянии непрерывной гордыни… Сама она редко появлялась на аллее Вийе, заявляя с притворной скромностью, что ей, мол, здесь не место, — но зато открыто торжествовала на их улице, сияла от счастья, когда племянница являлась к ней в тысячном туалете, и на следующее утро после ее визита показывала полученные накануне подарки и называла в разговоре такие цифры, что соседки охали от изумления. Чаще всего свои визиты к родным Нана приурочивала к воскресным дням; и если в воскресенье Мюффа ее куда-нибудь приглашал, она отказывалась со скромной улыбкой честной мещаночки: нет, нет, даже думать нечего, она обедает у тети, ей необходимо повидать своего сынка. При всем том Луизэ — этот несчастный человечек — непрерывно хворал. Ему шел третий год, он сильно подрос. Но на затылке у него была экзема, а тут еще стало течь из ушка, так что боялись, как бы нагноение не коснулось черепной кости. Глядя на мальчика, в жилах которого текла испорченная кровь, видя его бледность, его дряблое тельце все в желтых пятнах, Нана нередко задумывалась. Вернее, удивлялась: что с ним, с ее обожаемым сыночком, почему он так захирел? Она — его мать — чувствует себя прекрасно!

В те дни, когда ребенок уже не занимал мыслей Нана, ее снова захлестывало шумное однообразие жизни — прогулки в Булонском лесу, театральные премьеры, обеды и ужины в Мэзон д’Ор или в «Английском кафе», а также посещение всех общественных мест, всех зрелищ, куда валом валит публика, — балов в зале Мабиль, ревю, скачек. И все же таившаяся где-то в глубине души пустота, язва бездумной праздности, доводила ее чуть ли не до спазмов в желудке. Вопреки постоянным увлечениям, кружившим ей голову, Нана, оставшись одна, лениво потягивалась с выражением безграничной усталости. Одиночество сразу же нагоняло на нее тоску, ибо в такие минуты она оставалась с глазу на глаз со своей опустошенностью и со своей скукой. Веселая по натуре и по роду своих занятий, она сразу же мрачнела, и между двух зевков с ее губ то и дело срывался стон, как бы подводивший итог ее жизни:

— Ох, до чего же мне надоели мужчины!

Как-то к вечеру, возвращаясь с концерта, Нана заметила на улице Монмартр женщину, шлепавшую по лужам в стоптанных ботинках, волочившую по грязи мокрый подол, в шляпке, вылинявшей от дождей. Вдруг Нана узнала ее.

— Остановите лошадей, Шарль! — приказала она кучеру.

И крикнула:

— Атласка! Атласка!

Прохожие оборачивались, заинтересованные этой сценой. Атласка подошла вплотную к экипажу и еще сильнее испачкала свои юбки о колеса.

— Садись, детка, — спокойно пригласила Нана, не обращая внимания на зевак.

И она подобрала Атласку, она увезла эту мерзкую грязнуху в своем голубом ландо, марая об ее юбки светло-серое платье, отделанное кружевами; а вся улица не могла без улыбки смотреть на величественное спокойствие возницы.

Отныне у Нана появилась страсть, завладевшая всеми ее помыслами. Атласка стала ее пороком. Девицу водворили в особняке на аллее Вийе, отмыли от грязи, приодели, и целых три дня она рассказывала о своих злоключениях, о тюрьме Сен-Лазар и о придирках надзирательниц, о сволочах полицейских, которые все-таки занесли ее в списки. Нана негодовала, утешала подружку, клялась избавить ее от неприятностей, даже решила лично, если понадобится, съездить к министру. А пока что над ними не каплет, не придут же, в самом деле, искать ее сюда! II начались нежности, ласковые слова, поцелуи вперемежку со смехом. Так возобновилась их невинная игра, прерванная приходом полицейских на улицу Лаваль, возобновилась под видом шутки. Но потом, в один прекрасный вечер, она уже перестала быть шуткой. Теперь Нана, которую в свое время мутило после посещения Лоры, поняла все. Она была потрясена, пристрастилась к этой игре с тем большим пылом, что наутро четвертого дня Атласка вдруг исчезла. Никто не видел, как и когда она вышла из дому. Просто улизнула в своем новом платье, не устояв перед потребностью вздохнуть свободно, истосковавшись по родной панели.

В тот день в особняке разразилась такая буря, что слуги приуныли, не смея пикнуть. Нана чуть было не отколотила Франсуа, который обязан был грудью загородить Атласке выход. Однако она пыталась обуздать свой гнев, обзывала Атласку грязной тварью, ладно, это послужит ей, Нана, хорошим уроком, не будет больше подбирать отбросы по сточным канавам. После обеда мадам заперлась у себя, и Зоя услышала ее рыдания. Вечером Нана внезапно велела заложить экипаж и отправилась к Лоре. Она почему-то решила, что найдет Атласку за табльдотом на улице Мартир. И вовсе не затем, чтобы с нею свидеться, чтобы снова с нею возиться, а просто, чтобы надавать ей пощечин. И действительно, Атласка обедала за отдельным столиком в обществе мадам Робер. Заметив Нана, она весело расхохоталась. А Нана, пораженная в самое сердце, не устроила сцены, а, напротив, сразу присмирела, притихла. Она заказала шампанского, напоила с полдюжины соседних столиков, потом, когда мадам Робер отлучилась в уборную, утащила с собой Атласку. Только очутившись в карете, она укусила изменницу, набросилась на нее с бранью, пригрозила даже, что ее убьет.

А потом все началось сызнова. Раз двадцать Нана, почти трагическая в своем гневе обманутой женщины, пускалась на поиски этой шлюхи, которая упархивала из особняка, пресытившись роскошной жизнью, а то и просто в поисках новых увлечений. Нана твердила, что надает пощечин мадам Робер; как-то она даже заговорила о дуэли: одна из них — лишняя. Теперь, собираясь ехать обедать к Лоре, Нана нацепляла все свои бриллианты, иногда прихватывала с собой разодетых в пух и прах Луизу Виолен, Марию Блон, Татан Нене, и среди прогорклого чада, тяжело висевшего в трех зальцах под желтоватым светом газа, эти дамы ставили себя вровень с здешними девчонками, щеголяли — и перед кем! А после обеда обычно увозили их с собой. В такие дни Лора, туго затянутая в корсет и с лоснящейся более обычного физиономией, лобызала клиенток с подчеркнуто снисходительным материнским видом. Но синеглазая Атласка с чистым девичьим личиком хранила посреди всех этих страстей невозмутимое спокойствие; в ответ на побои и укусы, на которые не скупились обе соперницы, старавшиеся вырвать ее друг у друга, она заявляла, что, ей-богу же, все это зря, что лучше бы им помириться. Пощечины ни к чему не приведут, — все равно, не может же она разорваться пополам, хотя единственное ее желание — это угодить всем. В конце концов верх обычно брала Нана, осыпавшая Атласку неумеренными ласками, нежностями и подарками; а мадам Робер в отместку писала любовникам счастливой соперницы подметные письма, полные самых грязных разоблачений.

С некоторых пор граф Мюффа заметно помрачнел. Как-то утром, явно взволнованный, он протянул Нана анонимное письмо, где в первых же строках сообщалось, что графа обманывают с Вандевром и братьями Югон.

— Враки! Все это враки! — энергично запротестовала Нана слишком искренним тоном.

— Можешь поклясться? — спросил Мюффа, облегченно вздохнув.

— Чем угодно поклянусь… Ладно, клянусь головой моего ребенка!

Но письмо на этом не кончалось. Вслед за первыми разоблачениями шел рассказ об отношениях Нана с Атлаской, уснащенный неприкрыто гнусными подробностями. Дочитав письмо, Нана не могла удержаться от улыбки.

— Теперь я знаю, кто написал, — просто сказала она.

И так как графу Мюффа немедленно требовалось опровержение, она спокойно продолжала:

— А это уж, песик, тебя совершенно не касается. Тебе-то что до этого?

Нана ничего не отрицала. Граф заговорил возмущенным тоном. Она только плечами пожала. С неба он, что ли, свалился? Все этим занимаются, и Нана перечислила своих подружек, клялась, что и светские дамы не без греха. Короче, по ее словам, выходило, что дело это самое обыкновенное и самое естественное. Что ложь, то ложь; ведь он сам видел, как она вознегодовала, прочитав о Вандевре и братьях Югон. Будь это так, он был бы вправе ее удушить. Но к чему ей врать по таким пустякам? И Нана повторила свою фразу:

— А тебе-то что до этого?

Но так как граф не сдавался, Нана положила конец сцене, произнеся резким тоном:

— Впрочем, миленький, если тебя это не устраивает, пожалуйста… Никто тебя держать не собирается… Понял? Бери меня такой, какова я есть.

Граф понурил голову. В глубине души он был счастлив клятвами Нана. А она, еще раз убедившись в своем могуществе, совсем перестала щадить графа. С этих пор Атласка открыто водворилась в особняке на равной ноге с обычными визитерами. Вандевру не требовалось анонимных писем, чтобы понять, в чем тут дело; он острил, заводил в шутку с Атлаской ссоры из ревности; а Филипп и Жорж обращались с ней по-товарищески, обменивались рукопожатием и весьма откровенными шуточками.

Как-то вечером, после очередного бегства потаскушки, Нана отправилась обедать на улицу Мартир; поймать беглянку ей не удалось, зато ее ждало приключение. Она обедала, сидя в одиночестве, как вдруг появился Дагне; хотя он и остепенился, все же его иной раз снова тянуло в грязь, и тогда он выбирал самые подозрительные уголки парижского дна, где не опасался нежелательных встреч. Вот почему в первую минуту присутствие Нана, видимо, его смутило. Но не такой он был человек, чтобы отступить без боя. Улыбаясь, он подошел к ней. Осведомился, не разрешит ли сударыня пообедать за ее столиком. Услышав эти шутливые слова, Нана напустила на себя свой величественно-холодный вид и сухо ответила:

— Можете сесть где вам угодно, сударь. Мы находимся в общественном месте.

Беседа, начатая в таком тоне, не клеилась. Но за десертом Нана надоело разыгрывать комедию, да и не терпелось похвастать своими успехами; фамильярно поставив локти на стол, она спросила Дагне, обратившись к нему на «ты»:

— Ну как, дружок, дело с твоей свадьбой, идет на лад?

— Да не очень, — признался Дагне.

И в самом деле, когда он уже окончательно решился просить у родителей руки Эстеллы, он вдруг почувствовал такую холодность со стороны графа, что счел благоразумным воздержаться. Дело казалось безнадежно проигранным. Уперев подбородок в сложенные кисти рук, Нана пристально поглядела на Дагне своими светлыми глазами, и в углу ее губ залегла насмешливая складочка.

— Ах да, ведь я мерзавка, — медленно проговорила она, — ах да, ведь необходимо вырвать будущего тестюшку из моих когтей… Ей-богу же, хоть ты и умный малый, а дурак! Ну как это тебе только в голову пришло разводить сплетни в присутствии человека, который на меня молится и все мне до словечка пересказывает!.. Так слушай, дружок, — женишься, если только я этого захочу!

Теперь он понял, что так оно и будет, и в мозгу его сложился целый план действий — покорность и еще раз покорность. Меж тем он продолжал шутить, не желая придавать делу слишком серьезный оборот, и, натянув перчатки, попросил у Нана в строго официальных выражениях руку мадемуазель Эстеллы де Бевиль. Нана, не выдержав, рассмеялась, словно ее щекотали. Ох, уж этот Мими! И хочешь на него сердиться, да не можешь. Шумным успехом у милых дам Дагне был обязан главным образом своему голосу, голосу необыкновенной чистоты, гибкости и музыкальности, так что его даже прозвали «Соловей». Ни одна не могла устоять против этих обволакивающих, как ласка, звуков. Зная свою силу, Дагне рассказывал Нана какие-то небылицы, баюкая ее колыбельной песней слов. Когда они встали из-за стола, Нана приняла его руку и вся затрепетала, порозовела, вновь покоряясь его чарам. Погода стояла хорошая, Нана отослала экипаж, пошла проводить Дагне до дома и, конечно, поднялась к нему. Часа через два, приводя в порядок свой туалет, она спросила:

— Ну как, Мими, очень тебе хочется жениться?

— А как же, черт побери, — буркнул он, — это лучший для меня выход… Ты же знаешь, что я на мели.

Тут Нана окликнула его и велела застегнуть ей ботинки. Потом, помолчав немного, произнесла:

— Ей-богу, и я того же хочу… Так и быть, окажу тебе протекцию. Только твоя малютка просто жердь какая-то… Хотя раз вас всех это устраивает… Я женщина услужливая, так и быть устрою тебе это дело.

Сидя полуобнаженная в постели, она громко расхохоталась:

— Только что ты мне за это дашь?

Охваченный благодарностью, он заключил ее в объятия, покрыл поцелуями ее плечи. Окончательно развеселившаяся Нана вырывалась из его рук, откидывалась на подушки.

— Ага, знаю, — закричала она, возбужденная игрой. — Слушай, чего я потребую с тебя за комиссию… В день свадьбы потрудись принести в дар мне свою невинность… Только прежде, чем жене, слышишь, прежде!

— Непременно, непременно! — крикнул он, смеясь еще громче, чем она.

Этот торг их позабавил. Вся история с женитьбой показалась им страшно смешной.

Как раз на следующий день Нана давала обед; впрочем, как и обычно по четвергам, за столом собрались только граф Мюффа, Вандевр, братья Югон и Атласка. Граф явился задолго до назначенного срока. Ему позарез требовалось восемьдесят тысяч франков, чтобы удовлетворить двух-трех кредиторов Нана и, кроме того, купить ей сапфировую парюру, которую ей до смерти хотелось иметь. Так как он уже основательно порастряс свои капиталы, а на продажу поместья еще не решался, он искал человека, который мог бы дать в долг требуемую сумму. По совету самой Нана, он обратился к Лабордету. Но последний, сочтя дело недостаточно верным, решил переговорить с парикмахером Франсисом, который при случае охотно ссужал своих клиентов. Таким образом, граф сам отдался в лапы этих двух господ, открыто заявив, что желает остаться в тени; оба дали обещание не пускать в оборот вексель на сто тысяч франков, выданный графом; и они еще извинялись, что графу приходится платить двадцать тысяч в качестве процентов, кляли мошенников-ростовщиков, у которых, по их словам, удалось перехватить деньги. Когда слуга доложил о приходе графа Мюффа, Франсис как раз заканчивал причесывать Нана. Лабордет сидел тут же в туалетной комнате, как ближайший друг, но и только. Увидев графа, он скромно положил толстую пачку ассигнаций среди коробочек пудры и банок с румянами, и вексель был подписан на мраморной доске туалетного стола. Нана потребовала, чтобы Лабордет остался к обеду, но он отказался: он теперь знакомит с Парижем одного богатого иностранца. Тем временем Мюффа отвел Лабордета в сторону и упросил слетать к ювелиру Беккеру и доставить сапфировую парюру, которую он хотел сюрпризом преподнести Нана сегодня же вечером. Лабордет охотно взялся выполнить поручение. Через полчаса лакей Жюльен с таинственным видом вручил графу футляр.

За обедом Нана нервничала. Покой ее нарушила пачка ассигнаций. Подумать только, что такую прорву денег, восемьдесят тысяч франков, придется отдать поставщикам! Просто противно. Когда подали суп, Нана вдруг впала в чувствительность и, сидя в великолепной столовой, где весело поблескивали серебро и хрусталь, сложила гимн во славу бедности, несущей человеку счастье. Мужчины пришли во фраках, сама она надела белое шелковое платье с вышивкой, одна лишь Атласка была одета поскромнее — в черном шелку, и на шее у нее висело золотое сердечко — подарок ее щедрой подружки. Неслышно шагая за спиной обедающих, Жюльен и Франсуа с помощью Зои важно и степенно прислуживали господам.

— Конечно же, я куда больше веселилась, когда у меня гроша ломаного не было, — твердила Нана.

По правую руку от себя она посадила графа Мюффа, а по левую — Вандевра, но даже не глядела в их сторону, занятая только Атлаской, которая восседала против хозяйки между Филиппом и Жоржем Югон.

— Верно, котик? — добавляла она после каждой фразы. — Помнишь, как мы хохотали, когда бегали в пансион к тетушке Жосс на улице Полонсо?

Подали жаркое. Обе женщины с головой ушли в воспоминания. Случалось, что на них нападала какая-то неестественная болтливость; их вдруг охватывала неодолимая потребность копаться в навозе, среди которого прошло их детство, и всегда это случалось в присутствии мужчин, словно обеим непременно хотелось ткнуть этих господ носом в ту самую грязь, где выросли они обе. А господа мужчины бледнели, смущенно тупили взор. Братья Югон пытались смеяться, Вандевр нервно теребил бородку, а граф Мюффа пыжился сильнее обычного.

— Помнишь Виктора? — продолжала Нана. — Вот был испорченный мальчишка, водил нас, девочек, по чердакам.

— Как же, конечно, помню, — подхватывала Атласка. — Помню еще ваш двор, большой такой. Там была привратница вечно с метлой…

— Тетушка Бош; она уже померла…

— Как сейчас вижу вашу прачечную… Ну и толстуха была твоя мама! А помнишь, мы как-то вечером играли, а твой отец пришел пьяный-распьяный!

Тут Вандевр сделал попытку перевести разговор, смело ринувшись наперерез потоку воспоминаний милых дам.

— А знаете, дорогая, я бы охотно взял еще трюфелей. Восхитительные трюфеля… Как раз вчера я ел трюфеля у герцога де Корбрез, но они ничто против ваших.

— Жюльен, трюфелей! — кратко скомандовала Нана.

И, возвращаясь к прерванному разговору, продолжала:

— Да, черт возьми, папа у меня был не особенно благоразумный. Поэтому-то все и рухнуло! Сразу на дне оказались, без гроша… Могу сказать, нагляделась я всякого, и просто чудо, что я еще выкарабкалась, а не погибла, как папа с мамой.

На сей раз Мюффа, нервически игравший ножом, позволил себе вмешаться в дамскую беседу:

— Не очень-то вы веселые вещи рассказываете!

— Ах, невеселые? Вот оно как! — завопила Нана, бросая на него испепеляющий взгляд. — Еще бы им быть веселыми!.. Вот взяли бы, уважаемый, да принесли нам тогда хлеба… О, вы отлично знаете, я человек откровенный и говорю то, что есть. Мама была прачкой, а папа пил и умер от пьянства. Вот и все! А если вас это не устраивает, если вы брезгуете моей семьей…

Все дружно запротестовали. Откуда она взяла? Напротив: они уважают ее семью. Но Нана уже разошлась:

— Если вам стыдно, что у меня такая семья, — что ж, дело ваше, можете со мной расстаться, потому что я не из тех женщин, что от родного отца с матерью отрекаются… Придется вам принимать меня такой, какая я есть, со всем моим семейством, понятно?

Они принимали, они соглашались на папу, на маму, на прошлое, на все, что ей только угодно. Потупив глаза, эти четверо мужчин боязливо ежились, а Нана, в пьянящем сознании своего всемогущества, попирала их стоптанным башмаком, помесившим в свое время немало грязи на улице Гут-д’Ор. Она не желала утихомириться: пусть к ее ногам бросают состояния, пусть строят ей дворцы, — все равно всегда она будет с сожалением вспоминать те времена, когда с аппетитом грызла яблоки. Какая чепуха деньги, одна глупость! Только для того и нужны, чтобы долги разным мясникам да булочникам отдавать. Затем гневная вспышка разрешилась сентиментальной тирадой: одного ей хочется — простой жизни, без разных хитростей и чтобы на всей земле царила доброта.

Но как раз в эту минуту Нана заметила, что Жюльен стоит без дела.

— Что это с вами? Подавайте шампанское, — приказала она. — Чего вы на меня уставились, как баран?

В течение всей предыдущей сцены слуги не позволили себе ни разу улыбнуться. Казалось, они ничего не слышат, и чем сильнее расходилась хозяйка, тем величественнее становились их жесты. Жюльен и глазом не моргнув начал разливать шампанское. На свое горе, Франсуа, подававший фрукты, неосторожно накренил вазу, и по столу покатились яблоки, груши, кисти винограда.

— Болван безрукий! — крикнула Нана.

Лакей, желая оправдаться, весьма неудачно сослался на то, что фрукты плохо уложены. Зоя взяла из горки апельсины, и поэтому все рассыпалось.

— Тогда, значит, Зоя растяпа!

— Но, мадам… — с оскорбленным видом пробормотала горничная.

Однако мадам уже поднялась со стула и скомандовала, сопровождая свои слова царственным взмахом руки:

— Хватит, слышите? Все вон отсюда!.. Мы и без вас обойдемся.

Эта расправа, видимо, успокоила ее нервы. Нана тут же стала кроткой, любезной. За десертом было очень мило; кавалеры, обслуживая дам, развеселились. Атласка, очистив себе грушу, подошла к Нана, оперлась на спинку стула и стала есть, шепча ей что-то на ушко, отчего обе так и покатывались со смеху; потом, решив поделиться с подругой последним куском груши, Атласка зажала его зубами, приблизила лицо к лицу Нана, и обе, покусывая в шутку друг другу губки, звонко чмокнувшись, прикончили грушу. Тут все мужчины шутливо запротестовали. Филипп крикнул дамам, что они могут не стесняться. Вандевр осведомился, не лучше ли кавалерам вообще уйти. Жорж обошел стол, взял Атласку за талию и увел на место.

— Ну и дураки! — заявила Нана. — Совсем в краску вогнали нашу бедную крошку… Ничего, детка, пусть себе болтают. Это наши с тобой личные дела.

И, обернувшись к Мюффа, который со своим обычным серьезным видом наблюдал за этой сценой, Нана крикнула:

— Ведь верно, дружок?

— Конечно, безусловно, — пробормотал тот и медленно наклонил голову, подтверждая правоту Нана.

Больше никто не протестовал. Сидя среди этих господ, носителей старинных имен, представителей высшей знати, обе женщины обменивались нежными взглядами, спокойно злоупотребляя властью, данной слабому полу, открыто презирали мужчин. А те им рукоплескали.

Кофе перешли пить в маленькую гостиную. Две лампы бросали мягкий отблеск на розовый шелк шпалер, на безделушки, играли на блестящей поверхности лака, на тускло поблескивавшем золоте. В этот ночной час здесь, среди поставцов, бронзы, фарфора, шла таинственная игра света, то зажигавшего бликами серебро или инкрустации слоновой кости, то выхватывавшего из мрака резной багет, то превращавшего шелка шпалер в переливчатый муар. В камине, затопленном еще до обеда, дотлевали уголья, разливая в завешенной портьерами и драпировками гостиной приятное тепло, знойную истому. И здесь, в этой комнате, где в каждом уголке оставила какую-то сокровенную частицу своей жизни Нана — там валялись ее перчатки, тут носовой платок, здесь открытая книга, — воочию возникал ее образ, образ Нана, полуодетой, окутанной ароматом фиалок, добродушно-неряшливой, — обаятельное видение среди всей этой роскоши; а широкие, как кровати, кресла, глубокие, как альковы, кушетки манили к блаженной дремоте, когда само время перестает течь, подсказывали смешные и ласковые словечки, какие нашептывают в укромном полумраке.

Атласка растянулась на кушетке у камина и закурила пахитоску. Но Вандевр устроил ей шутки ради бурную сцену, грозил прислать секундантов, если она не перестанет отвращать Нана от ее прямых обязанностей. Жорж с Филиппом тоже включились в игру, поддразнивали Атласку, даже ущипнули ее; не выдержав их приставаний, она закричала:

— Душка, душка, угомони их! Они снова ко мне пристают.

— Оставьте ее, слышите, — строго приказала Нана. — Вы знаете, я не желаю, чтобы ее мучили. А ты, котик, зачем сама к ним лезешь, ты видишь, какие они глупые.

Атласка, вся раскрасневшись, показала мужчинам язык и ушла, не заперев за собой дверь, в туалетную комнату, где тускло белел мрамор, облитый молочным светом газовой горелки, заключенной в шар из матового стекла. Тогда Нана, как любезная хозяйка дома, завела беседу с четырьмя мужчинами. Нынче она прочитала роман, наделавший шума, — историю публичной женщины; и она возмущалась, она твердила, что все это ложь, не скрывая отвращения и негодования против тех поганцев писателей, которые воображают, будто передают жизнь как она есть, будто можно показать все, будто романы пишутся не для того, чтобы приятно провести часок-другой! Насчет книг и пьес у Нана имелось совершенно определенное мнение, ей требовалось искусство нежное и благородное, ведь для того оно и существует, чтобы возвысить душу, помочь человеку унестись в мечту. Потом, когда разговор перешел к недавним волнениям, встревожившим Париж, — к крамольным статьям, смуте, начавшейся по вине тех, кто на публичных собраниях призывает взяться за оружие, — Нана ополчилась против республиканцев. Чего нм, в сущности говоря, надо, этим подлым людям, которые никогда даже не моются? Разве мы не живем сейчас счастливо, разве император не сделал все для блага народа? Народ — вот еще дрянь-то! Она знает, она имеет право так говорить, и, забыв, что только что, за столом, требовала уважения к простому люду с улицы Гут-д’Ор, обрушилась на своих близких с отвращением и страхом преуспевшей женщины. Как раз сегодня Нана прочла в «Фигаро» отчет об одном публичном собрании, изображенном в столь комических тонах, что она до сих пор хохотала; особенно ее смешили жаргонные словечки, а также рассказ о том, как затесался туда красномордый пьяница и пришлось его выставить вон.

— Ох, уж эти мне пьяницы, — произнесла она, брезгливо морщась. — Вы только подумайте, каким несчастьем была бы для всех эта их республика. Лишь бы господь бог продлил дни нашего императора.

— Услышь вас господь, дорогая, — важно заметил Мюффа. — Кстати сказать, император находится в полном здравии.

Его всегда умиляли достохвальные чувства Нана. Тут они легко находили общий язык. Вандевр и капитан Югон в свою очередь не поскупились на шутки по адресу всех этих голоштанников, всех этих крикунов, которые улепетывают как зайцы при виде штыка. Один Жорж сидел бледный, угрюмый.

— Да что это с младенчиком приключилось? — спросила Нана, заметив, что он куксится.

— Ничего, просто я слушаю, — пробормотал он в ответ.

Однако он страдал. Выходя из-за стола, он слышал, как Филипп шутит с Нана; и сейчас Филипп, опять Филипп, а не он сам сидит рядом с ней! Грудь его распирало, жгло, и сам он не понимал, что с ним творится. Просто он не мог видеть их вместе, самые гадкие мысли приходили ему на ум, сжимали горло, наполняя стыдом и тоской. Он, который смеялся над Атлаской, который терпел сначала Штейнера, потом Мюффа, а потом всех прочих, возмущался, выходил из себя при мысли, что Филипп когда-нибудь посмеет коснуться этой женщины.

— На-ка, подержи Бижу, — сказала Нана, желая утешить юношу, и протянула ему собачонку, которая мирно спала, зарывшись в ее юбки.

И Жорж сразу повеселел, хоть что-то перепало ему от Нана, пусть всего-навсего песик, еще теплый от ее колен.

Разговор зашел о делах графа Вандевра, который вчера вечером проиграл в клубе «Империаль» весьма значительную сумму. Не будучи сам игроком, Мюффа только дивился. Но Вандевр, улыбаясь, намекнул, что он накануне разорения, о чем уже, впрочем, говорил весь Париж; какая разница, от чего умирать, лишь бы умереть красиво. В последнее время Нана не раз замечала, что он близок к истерике, губы его жалко кривились, в глубине светлых глаз вспыхивали неверные огоньки. Он по-прежнему хранил свой аристократически высокомерный вид, изысканное изящество представителя угасающего рода; и пока еще только минутами затмевался его разум, сдавал этот мозг, иссушенный игрой и распутством. Как-то ночью, лежа рядом с Нана, он ужасно напугал ее, поведав свой жестокий, полубредовый замысел, — Вандевр мечтал запереться в конюшне и поджечь ее вместе со всеми лошадьми, когда проест последний франк. Сейчас все свои надежды он возлагал на Лузиньяна, лошадь, которую готовил на Большой приз Парижа. Да и существовал он только благодаря этой лошади, которая поддерживала его пошатнувшийся кредит. Каждый раз, когда Нана приставала к нему с какой-нибудь новой просьбой, он просил подождать до июня, если, конечно, Лузиньян придет первым.

— А по мне пусть проигрывает, — в шутку заметила Нана. — Зато все просадят то, что на него поставят.

Вандевр, не отвечая, загадочно и лукаво улыбнулся. Потом небрежно произнес:

— Да, кстати, я позволил себе назвать вашим именем одну кобылу, правда, не имеющую никаких шансов, — «Нана». «Нана» звучит красиво… Надеюсь, вы не рассердитесь?

— За что же мне сердиться? — ответила она, польщенная в глубине души.

Беседа продолжалась, разговор зашел о публичной смертной казни, на которой Нана непременно решила присутствовать, как вдруг на пороге туалетной комнаты появилась Атласка и окликнула подругу умоляющим голосом. Нана немедленно поднялась, оставив господ мужчин, покуривавших сигары, удобно раскинувшись в креслах, обсуждать важный вопрос о том, ответствен ли за свои действия убийца, страдающий хроническим алкоголизмом. В туалетной комнате Зоя, рухнув на стул, заливалась горючими слезами, не обращая внимания на утешения Атласки.

— Что такое? — удивленно осведомилась Нана.

— Ох, душка, поговори с ней сама, — попросила Атласка. — Вот уже целых двадцать минут я стараюсь ее успокоить… Она плачет потому, что ты ее растяпой назвала!

— Да, мадам… слишком уж это жестоко… слишком жестоко, — пролепетала Зоя, снова разражаясь рыданиями.

Это зрелище вдруг растрогало Нана. Она обратилась к Зое с ласковыми словами. Но так как ничего не помогало, Нана присела перед горничной на корточки, обняла ее за талию фамильярно-дружеским жестом.

— Глупенькая ты, я просто так сказала «растяпа». Ну, само сорвалось! Просто обозлилась… Ну ладно, ладно, я виновата, успокойся.

— Это меня-то, которая так любит мадам… — бормотала Зоя. — И после всего, что я для мадам сделала…

Тут Нана поцеловала горничную. Потом, желая показать, что не сердится, подарила Зое платье, надеванное всего раза три. Обычно их размолвки оканчивались подарками. Зоя утерла слезы носовым платочком. Потом пошла прочь, перекинув платье через руку, и добавила, что на кухне царят уныние, что Жюльен и Франсуа еще ничего не ели, потому что гнев мадам лишил их аппетита. И мадам послала на кухню луидор, как залог примирения. Она искренне страдала, видя вокруг себя печальные лица.

Нана собралась уже возвратиться в гостиную, довольная, что удалось уладить ссору, ибо неизвестно, как еще могло обернуться дело, но тут ее остановила Атласка и быстро зашептала ей что-то на ухо. Атласка жаловалась, она грозила немедленно покинуть кров Нана, если мужчины снова посмеют ее дразнить; она потребовала, чтобы ее душка выставила всех их за дверь, чтобы ни один не остался сегодня на ночь. Будут знать, как приставать к человеку! Кроме того, так славно побыть без них, только вдвоем! Нана, снова помрачнев, заявила, что это немыслимо. Но Атласка уперлась, как раскапризничавшийся ребенок, желающий показать свою власть.

— А я так хочу, слышишь!.. Выгони их, а то я уйду!

И Атласка вернулась в гостиную, забилась в угол дивана, стоявшего в стороне у окна, и застыла, молчаливая, словно неживая, выжидающе вперив свои огромные глаза в глаза подруги.

Господа мужчины ополчились против новейших криминалистических теорий; с этим милейшим изобретением, снимающим ответственность с человека, находящегося в патологическом состоянии, вообще не будет больше преступников, все окажутся больными. Нана, одобряя их речи важными кивками головы, раздумывала, как бы половчее выставить графа. Остальные сами уйдут, а вот он, наверное, заупрямится. И в самом деле, как только Филипп поднялся с места, Жорж тут же последовал его примеру; он беспокоился лишь о том, как бы его не пересидел брат. Вандевр задержался еще на несколько минут: он решил прощупать почву, он выжидал, желая удостовериться, не призывают ли Мюффа неотложные дела и не очистит ли он ему места; но, убедившись, что граф сидит с твердым намерением остаться на ночь, Вандевр, как человек тактичный, поспешил распрощаться. Но, направляясь к двери, заметил Атласку, пялившую на Нана глаза, и сразу поняв, в чем дело, усмехнулся и подошел пожать ей руку.

— Надеюсь, мы уже больше не сердимся? — шепнул он. — Прости меня… Честное слово, ты несравненна.

Атласка не удостоила его ответом. Она не спускала глаз с Нана и графа, оставшихся наедине. Отбросив теперь все стеснения, Мюффа подсел к молодой женщине и, взяв ее руку, стал покрывать поцелуями пальчик за пальчиком. А она, стараясь отвлечь графа, спросила — не лучше ли стало его дочке Эстелле. Накануне он пожаловался, что бедное дитя грустит; дома ни одного дня просвета, жена постоянно отсутствует, а дочь замкнулась в холодном молчании. У Нана имелась куча добрых советов насчет семейных дел графа. И так как Мюффа, разнежившись плотью и душой, забыл обычную сдержанность и снова начал плакаться, Нана перебила его.

— А почему бы тебе не выдать ее замуж? — спросила она, вспомнив свои недавние обещания.

И она смело заговорила о Дагне. Услышав это имя, граф возмутился. После всех ее рассказов — ни за что на свете!

Нана скорчила удивленную гримаску, потом звонко расхохоталась и, обняв графа за шею, воскликнула:

— Ах ты ревнивец, да разве это мыслимо! Пораскинь умом. Тебе наговорили обо мне черт знает чего, я, конечно, и рассердилась. А теперь я была бы просто в отчаянии…

Но, поймав из-за плеча графа пристальный взгляд Атласки, она осеклась. Почувствовав смутную тревогу, Нана отодвинулась от графа и проговорила серьезным тоном:

— Вот что, дружок, свадьба непременно должна состояться, я не желаю мешать счастью твоей дочери… Молодой человек очень приличный, лучшего тебе не найти.

И она с необыкновенным пылом пустилась восхвалять достоинства Дагне. Графу снова удалось завладеть ее руками; он не отказывает прямо, он еще поглядит, успеем еще поговорить об этом. Но так как он сказал, что пора ложиться, Нана, понизив голос, стала отговаривать графа. Она не совсем здорова; если он хоть немножко ее любит, то настаивать не станет. Однако граф заупрямился, наотрез отказался уехать, и Нана начала было сдаваться, как вдруг снова поймала взгляд Атласки. Тут уж всякие уговоры стали бесполезны. Нет, об этом и речи быть не может. Не сдерживая волнения, с несчастным видом, граф поднялся и взял цилиндр. Но на пороге, нащупав в кармане какой-то предмет, вспомнил, что это футляр с сапфировой парюрой; он намеревался спрятать футляр под одеяло, чтобы Нана, ложась спать, первой обнаружила его в ногах постели; взрослое дитя, он еще с обеда начал обдумывать свой сюрприз. И тут, в отчаянии, что его гонят прочь, в приступе звериной тоски, он молча сунул футляр в руки Нана.

— Что это такое? — спросила она. — Ах, сапфиры… Верно, та самая парюра! До чего же ты у меня милый… Скажи, голубчик, а ты уверен, что это те самые сапфиры? В витрине они выглядели почему-то шикарнее.

Другой благодарности он от нее не дождался, она выпроводила его прочь. Тут только он заметил Атласку, прикорнувшую на диване в выжидательной позе. Он поглядел на обеих женщин и, не настаивая больше, безропотно вышел из гостиной. Еще не захлопнулась за ним входная дверь, как Атласка уже схватила Нана за талию, завертела ее по комнате, запела. Потом подбежала к окну.

— Посмотрим, какая у него рожа будет!

Спрятавшись за занавеской, обе женщины облокотились о железные перила. Пробил час. Пустынная аллея Вийе, где невозбранно гулял ветер с дождем, уходила куда-то вдаль, в сырую мартовскую ночь, среди двух рядов газовых фонарей. Пустыри казались темными провалами; недостроенные особняки вздымали к черному небу сложное нагромождение лесов. И обе женщины расхохотались до слез, видя, как Мюффа, сгорбившись, бредет по мокрому тротуару, сопровождаемый собственной обглоданной тенью, через ледяную и безлюдную пустыню нового Парижа. Но Нана заставила Атласку замолчать:

— Да тише ты, смотри, полицейские!

Обе перестали смеяться, приглядываясь с тайной тревогой к противоположному тротуару, где четко выделялись две темные фигуры и слышались размеренные шаги. Нана в окружении роскоши, Нана владычица, привыкшая повелевать, сохранила былой страх перед полицией, не желала слышать о ней, как не желала слушать разговоров о смерти. Когда полицейский, проходя мимо, бросал взгляд на ее особняк, она испытывала тревожное чувство. С этими людьми всего можно ждать. Если полицейские услышат в такой поздний час громкий смех, они вполне могут принять их за гулящих девок. Зябко вздрогнув всем телом, Атласка прижалась к Нана. Однако они не отошли от окна, их внимание привлек пляшущий на поверхности луж свет фонаря. Это вышла на промысел старуха тряпичница, обшаривавшая по ночам сточные канавы. Атласка ее сразу узнала.

— Гляди-ка, — шепнула она, — королева Помаре явилась в своей знаменитой шали.

И пока ветер с силой бросал им в лицо ледяную пыль дождя, Атласка рассказала своей милочке историю королевы Помаре. Ох, какая она была в свое время красотка, весь Париж сходил по ней с ума; огневая, дерзкая, водила мужчин за нос как последних болванов, самые знатные рыдали у нее под дверьми. А сейчас спилась с круга; женщины здешнего квартала ради потехи подносят ей рюмочку абсента; а потом в нее пьяную кидают камнями сорванцы-мальчишки. Словом, все полетело кувырком, королева хлопнулась в грязь! Нана слушала рассказ, вся похолодев от ужаса.

— Сама сейчас увидишь!

И Атласка свистнула громко, по-мужски. Тряпичница, копавшаяся как раз под их окном, подняла голову, и в желтом свете фонаря можно было теперь разглядеть ее всю. Похожа она была на бесформенный тюк грязных тряпок, а из-под драной косынки выглядывало посиневшее рябое лицо с провалившимся беззубым ртом и воспаленными щелочками глаз. И Нана, ужаснувшись зрелищу этой старости, уделу куртизанки, которую сгубило вино, вдруг вспомнила Ирму д’Англар, и перед ней, словно воочию, встало в этой кромешной мгле Шамонское аббатство, вспомнилась бывшая кокотка, в ореоле старости и почета, вышедшая на крыльцо замка к своим коленопреклоненным подданным. Атласка свистнула еще раз, забавляясь тем, что старуха не может их видеть. Но Нана испуганно шепнула:

— Перестань же, видишь, полицейские! Пойдем в комнаты, котик!

Размеренные шаги приближались. Девицы поспешно затворили окно. Обернувшись, Нана, с мокрыми волосами, еще дрожа от холода, замерла на мгновение при виде своей собственной гостиной, как будто забыла, где находится, и очутилась в незнакомом месте. Ее охватил нагретый благовонный воздух, и она невольно засмеялась от этого приятного сюрприза. Собранные здесь богатства, старинная мебель, шелка, расшитые золотом, слоновая кость, бронза, мирно дремали в розовом свете ламп; даже от стен этого погруженного в безмолвие особняка веяло истинно барской роскошью — так торжественно прекрасна была приемная, так просторна и комфортабельна столовая, так благолепна широкая лестница, так мягки ковры и кресла. Все это неожиданно стало как бы продолжением самой Нана, ее потребности к господству и наслаждениям, ее ненасытной жажды завладеть всем, дабы все разрушить. Ни разу еще она не ощущала в такой степени всемогущества своего пола. И, медленно оглядевшись вокруг, она философски изрекла:

— Верно, ох, до чего же верно, что надо пользоваться молодостью.

Но Атласка уже каталась по медвежьим шкурам, устилавшим пол спальни, и звала:

— Иди сюда, иди ко мне!

Нана пошла раздеваться в туалетную комнату. Чтобы ускорить дело, она взялась обеими руками за свою густую рыжеватую шевелюру, потрясла волосы над серебряным тазом, и длинные шпильки с мелодичным звоном посыпались градом на блестящий металл.

XI

В это воскресенье в Булонском лесу под грозовым небом июня, знойного уже с первых дней, разыгрывался Большой приз города Парижа. Солнце встало среди рыжеватой мглы, похожей на пыль. Но к одиннадцати часам, к тому времени, когда экипажи стали съезжаться к Лоншанскому ипподрому, южный ветер разогнал тучи; сероватая дымка уплывала вдаль, и сквозь ее разрывы проглядывала нестерпимая синева, все шире становились лазурные просветы от одного края небосвода до другого. И когда солнечные лучи прорывались между двух туч, все внезапно загоралось ярким светом — зеленый круг в центре ипподрома, постепенно заполнявшийся экипажами, всадниками и пешеходами, еще пустая скаковая дорожка с судейской вышкой, с финишным столбом, мачты с табло; потом судейская, а за ней пять расположенных симметрично трибун, вздымавших свои деревянные и кирпичные галереи. Полуденный зной щедро заливал широкую долину, обсаженную молоденькими деревцами, замкнутую с запада лесистыми отрогами Сен-Клу и Сюрена, за которыми возвышался суровый профиль холма Мон-Валерьен.

Нана, находившаяся в таком возбуждении, словно от исхода скачек зависела ее собственная судьба, пожелала расположиться у барьера поближе к финишному столбу. Прибыла она заранее, в числе первых зрителей, в своем знаменитом ландо с серебряной отделкой, запряженном четверкой великолепных белых лошадей, — подарок графа Мюффа. Когда она появилась у ворот ипподрома — с двумя форейторами, сидевшими на лошадях слева, и двумя выездными лакеями на запятках, — зрители, толкая друга друга, поспешили расступиться, как при въезде королевы. Нана сочинила себе сногсшибательный туалет, в который входили цвета конюшни Вандевра — белый и голубой: коротенький корсаж и туника из голубого шелка, собранная сзади в огромный турнюр, плотно облегали тело, подчеркивая линию бедер, что при тогдашней моде на широкие юбки уже само по себе было достаточно смелым; белое атласное платье с белыми, тоже атласными, рукавами было схвачено белым атласным шарфом, перекрещенным на груди, и все это обшито серебряным гипюром, ярко блестевшим на солнце. Для большего сходства с жокеем Нана недолго думая надела голубой ток с белым пером и распустила по спине золотые волосы, напоминавшие пышный рыжий хвост.

Пробило полдень. До главной скачки надо было ждать еще три часа. Когда ландо поставили вплотную к барьеру, Нана почувствовала себя вполне непринужденно, словно дома. Ей почему-то вздумалось прихватить с собой песика Бижу и крошку Луизэ. Собачонка, зарывшись в ее юбки, дрожала от холода, несмотря на жару, а мальчуган сидел молча, и из-под кружев и лент выглядывало его жалкое восковое личико, еще сильнее побледневшее от свежего воздуха. Молодая женщина, не обращая внимания на соседей, громко переговаривалась с Жоржем и Филиппом Югон, сидевшими против нее, чуть не до плеч утопая в груде букетов из белых роз и незабудок.

— А когда он мне стал надоедать, — рассказывала Нана, — я взяла и выставила его… Вот уже два дня, как он дуется.

Речь шла о Мюффа, однако Нана не открыла молодым людям истинной причины своей первой серьезной размолвки с графом. Как-то вечером он обнаружил в ее спальне мужской цилиндр, ибо Нана просто от скуки привела к себе с улицы какого-то кавалера.

— Вы и представить себе не можете, какой он чудак, — продолжала она, смакуя подробности. — Во-первых, он ханжа, каких мало. Каждый вечер читает молитвы. Да еще как! Он воображает, что я ничего не замечаю, потому что ложусь первая, просто не хочу его стеснять; но одним глазком все-таки за ним слежу, он что-то бормочет, крестится… а потом перелезает к стенке…

— Ого, недурно, — подхватил Филипп. — Значит, и до и после?

Нана звонко расхохоталась.

— Вот именно, и до и после. Засыпая, я слышу, как он опять что-то бормочет… Но самое противное это то, что стоит нам поругаться, и он снова бежит к своим попам. Я сама всегда была верующая. Да, да, можете смеяться сколько угодно, все равно я верую и буду верить. Только он уж перебарщивает, рыдает, говорит об угрызениях совести. Третьего дня, после того как мы поцапались, с ним настоящая истерика сделалась. Я даже испугалась…

И, прервав свои сетования, воскликнула:

— Смотрите-ка, Миньоны явились. Да и ребят с собой притащили. А нарядили-то их как!

Семейство Миньонов прибыло в ландо строгого стиля — последнее слово роскоши в представлении разбогатевших буржуа. Роза в сером шелковом платье, отделанном буфами и красными бантами, сияла от счастья, ибо на передней скамеечке сидели ее Анри и Шарль, довольно нескладные в слишком свободных форменных мундирчиках. Но когда ландо Миньонов встало в ряд экипажей у барьера, Роза заметила Нана, торжествующе улыбавшуюся среди своих букетов, разглядела четверку лошадей, ее костюм и, поджав губы, гордо выпрямилась, отвернулась. Миньон, свежий и ясноглазый, в отличие от жены приветственно сделал Нана ручкой. Он из принципа не вмешивался в дамские склоки.

— Да, кстати, — продолжала Нана, — знаете вы вон того аккуратного старичка с гнилыми зубками? Это господин Вено. Он как-то ко мне утром заходил.

— Как так заходил? — воскликнул Жорж. — Да быть этого не может. Он иезуит.

— Вот именно. Я сразу учуяла. Вы и не представляете себе, какой у нас разговор получился! Смех один. Он говорил о графе, о том, что в семье, дескать, раздоры, умолял меня, чтобы я вернула графа к семенному очагу… Вел себя, впрочем, вежливо, с улыбочкой… Ну, я ему, конечно, ответила, что по мне хоть сейчас, и даже предложила, что сама помирю графа с женой… И поверьте, вовсе я не шучу, я бы ужасно радовалась, если бы они все были счастливы! Да и мне стало бы легче, потому что в иные дни, сказать по правде, он мне до смерти надоедает.

Вся усталость, накопившаяся за последние месяцы, вырвалась в этом крике души. Тем более что у графа, по-видимому, были серьезные денежные затруднения; он ходил мрачный, не зная, когда и как сумеет оплатить вексель, выданный Лабордету.

— Кстати, графиня здесь, — сказал Жорж, окидывая взглядом трибуны.

— Да где же, где? — воскликнула Нана. — Ну и глаза у этого младенчика!.. Подержите-ка мой зонтик, Филипп.

Однако Жорж опередил брата и радостно схватил голубой шелковый зонтик с серебряной бахромой. Нана навела на трибуны огромный бинокль.

— Верно, вот она. На правой трибуне, возле самого столба. Она в лиловато-розовом платье, с ней дочка — та в белом… Смотри-ка ты, Дагне к ним пробирается.

Филипп заговорил о скорой свадьбе Дагне с этой жердью Эстеллой. Вопрос окончательно решен, церковное оглашение уже состоялось. Графиня, говорят, сначала заупрямилась, но граф настоял на своем. Нана улыбнулась.

— Знаю, знаю, — пробормотала она. — Очень рада за Поля. Все-таки он славный мальчик и вполне заслужил…

И, нагнувшись к Луизэ, спросила:

— Весело тебе, скажи? Личико-то какое у нас серьезное!

Мальчик, не улыбаясь, с видом маленького старичка оглядывался кругом, как будто все, что он видел, рождало у него одни лишь грустные мысли. Бижу, изгнанный с колен своей непоседливой хозяйки, взобрался на сидение рядом с малышом, дрожа всем телом.

Тем временем лужайка заполнилась. Из ворот Каскад сплошным нескончаемым потоком вливались экипажи. Среди них выделялись огромные омнибусы, так называемые «полины», подвозившие с Итальянских бульваров разом по пятьдесят пассажиров и выстраивавшиеся справа от трибун; катили догкары, виктории, безукоризненные в своем великолепии; ландо бок о бок с обшарпанными фиакрами, в которые были впряжены разбитые на ноги клячи; катили четверки в английской упряжке, почтовые кареты, где господа восседали на империале, поручив сидевшим внутри слугам хранить корзины с шампанским; шарабаны на непомерно высоких колесах, спицы которых отливали сталью; под мерный звон бубенцов катили легкие кабриолеты филигранной работы, словно вышедшие из рук часовщика. Изредка попадался всадник; среди экипажей растерянно сновали пешеходы. На лужайке, поросшей травой, отдаленный грохот экипажей сразу же сменялся глухим шуршанием колес; тут явственнее слышался рокот все прибывавшей толпы, крики, возгласы, щелканье бичей, рассекавших воздух. И когда порывом ветра разрывало пелену туч, по ипподрому длинной золотой полосой пробегало солнце, зажигая огоньками упряжь и лакированную поверхность экипажей, расцвечивая радугой яркие туалеты дам, а высоко-высоко на козлах, над головами толпы, пламенели фигуры кучеров с длинными бичами в руках.

Но тут появился Лабордет, которого привезли в своей карете дамы: Гага, Кларисса и Бланш де Сиври. Он торопливо пересек дорожку, направляясь к весовой, но Нана велела Жоржу его окликнуть. Когда Лабордет подошел, она, смеясь, осведомилась:

— Ну, почем я иду?

Она имела в виду «Нана» — кобылу, эту незадачливую Нана, которую с позором обошли в скачках на приз Дианы и которую даже не допустили до участия в соревнованиях в апреле и мае, когда разыгрывались призы Кар и Продюис, где победителем вышел Лузиньян, тоже конюшни Вандевра. Лузиньян сразу попал в фавориты, — за него со вчерашнего дня смело ставили два к одному.

— По-прежнему, пятьдесят к одному, — ответил Лабордет.

— Черт побери, недорого же я стою, — подхватила Нана, которой полюбилась эта шутка. — Тогда я на себя не поставлю… Нет уж, дудки, мне даже луидора на себя жалко.

Лабордету не терпелось уйти, но Нана задержала его. Ей нужен совет. Он был своим человеком среди тренеров и жокеев и располагал приватными сведениями о лошадях. Десятки раз его прогнозы оправдывались. Его даже прозвали «Король жучков».

— На какую же лошадь мне ставить? — допытывалась Нана. — Во сколько идет англичанин?

— Спирит? Три к одному… Валерио Второй — тоже три… Потом уже все остальные: Косинус — двадцать пять, Случай — сорок, Бум — тридцать, Щелчок — тридцать пять, Миндаль — десять.

— Ну, на англичанина я в жизни не поставлю. Я ведь патриотка… Может, рискнуть на Валерио Второго? Что-то герцог Корбрез слишком сияет… Э, впрочем, нет. Поставлю-ка пятьдесят золотых на Лузиньяна, как по-твоему?

Лабордет как-то странно посмотрел на Нана. А она, перегнувшись через край ландо, стала вполголоса расспрашивать его, ибо ей было известно, что Вандевр поручил Лабордету поставить за него у букмекеров, чтобы самому остаться в тени. Если ему что-нибудь стало известно, он смело может ей довериться. Но Лабордет, не пускаясь в объяснения, убедил Нана положиться на его чутье; он употребит ее пятьдесят луидоров по своему усмотрению, и раскаиваться ей не придется.

— Ладно, на любых ставь, на каких захочешь! — весело крикнула она ему вдогонку. — Только не на эту клячу Нана!

Слова эти вызвали в экипаже бурный смех. Молодые люди сочли остроту весьма удачной; а Луизэ, не понимая, о чем идет речь, удивленный пронзительным криком матери, вскинул на нее свои бесцветные глазенки. Однако Лабордету не сразу удалось выбраться на волю. Роза Миньон подозвала его движением руки и дала какое-то поручение, которое он аккуратно занес в записную книжку. Потом его окликнули Кларисса и Гага и тоже поручили ему сделать за них ставки; они наслушались разговоров и решили изменить Валерио II ради Лузиньяна; Лабордет с невозмутимой миной записал и их пожелания. Наконец ему удалось улизнуть, и он исчез по ту сторону скаковой дорожки меж двух трибун.

Публика все прибывала. Теперь экипажи пристраивались уже к пятому ряду, все плотнее скучиваясь вдоль барьера, где в общей массе светлыми пятнами выделялись лошади серой масти. А за ними беспорядочно, вразброс, стояли опоздавшие экипажи, словно вынесенные волной на траву. Невообразимый хаос колес, немыслимое столпотворение упряжек, стоявших в ряд, наискось, голова к голове. На оставшемся свободном пространстве гарцевали всадники, чернели, непрерывно двигались группки пешеходов. Над этой ярмарочной суетой, над пестрым узором толпы передвижные буфеты вздымали свои серые полотняные навесы, становившиеся вдруг ослепительно белыми под проскользнувшим среди туч лучом. Но яростнее всего толпа наседала на букмекеров, образуя вкруг них водоворот шляп и цилиндров, а те, стоя в открытых экипажах, судорожно размахивали руками, словно бродячие дантисты, и рядом с ними на деревянных шестах были наклеены суммы ставок.

— Как все-таки глупо — не знать, на какую лошадь ставить! — сетовала Нана. — Придется, видно, мне самой рискнуть парочкой луидоров.

Она поднялась во весь рост, высматривая себе букмекера посимпатичнее. Однако сразу же забыла о своем намерении, заметив целую кучу приятелей и подруг. Кроме Миньонов, кроме Гага, Клариссы и Бланш, знакомые лица мелькали повсюду — и справа, и слева, и сзади, среди массы экипажей, постепенно окружавших плотным кольцом ее ландо: Татан Нене с Марией Блон восседали в виктории, Каролина Эке с матушкой и двумя кавалерами — в коляске, Луиза Виолен в полном одиночестве, даже без кучера, в шарабанчике, убранном оранжевыми и зелеными лентами, — цвета конюшни Мешена, Леа де Горн на верхней скамеечке почтовой кареты, где галдела целая банда молодых людей. Чуть дальше, в восьмирессорном экипаже весьма аристократического пошиба, со светски небрежным видом восседала рядом с высоким юношей в мичманской форме Люси Стюарт в строгом черном шелковом платье. Но тут Нана буквально оцепенела: она заметила Симону в коляске, которой правил сам Штейнер, а сзади, на подножке, неподвижно, как статуя, стоял выездной лакей, сложив на груди руки. Симона была просто ослепительна в белом атласном платье с желтыми полосами, сплошь от талии до самой шляпки залитая бриллиантами; а банкир, орудуя непомерно длинным хлыстом, правил двумя лошадьми, заложенными цугом: впереди был впряжен пони золотисто-рыжей масти, который мелко, как мышка, семенил ногами, а вторым на высоком ходу рысью шел гнедой жеребец.

— Эх, черт! — присвистнула Нана. — Видно, этот жулик Штейнер снова облапошил биржу!.. А Симона-то, Симона, какой шик! Ну, это уж чересчур, его непременно засадят за решетку!

Однако она издали кивнула Симоне. Нана размахивала руками, улыбалась, вертелась, не забывала никого, лишь бы другие ее видели. И продолжала щебетать:

— Люси с собой сыночка притащила! А знаете, он очень миленький, особенно в форме… Так вот почему она корчит барыню! Вы знаете, она его ужасно боится и выдает себя за актрису… Бедный все-таки мальчик, — очевидно, не догадывается…

— Подумаешь, — со смехом возразил Филипп, — если Люси захочет, она сумеет найти ему в провинции богатую невесту.

Нана замолкла. В самой гуще экипажей она вдруг заметила Триконшу. Триконша прикатила в фиакре, и так как со своего места ничего не могла разглядеть, взгромоздилась недолго думая на козлы и восседала там, гордо выпрямив массивный стан; благообразная, в длинных локонах, она возвышалась над толпой, как бы царила над подвластным ей мирком женщин. Каждая из этих дам незаметно слала ей улыбки. А она, высокомерно-величественная, притворялась, что никого не узнает. Не работать же она приехала сюда, в самом деле, — она обожала скачки, лошадей и играла очень крупно.

— Смотрите-ка, этот болван Ла Фалуаз явился, — вдруг заметил Жорж.

Все заохали от удивления. Нана не сразу узнала своего Ла Фалуаза. Получив наследство, он стал до невероятности шикарен. Носил воротничок с отогнутыми кончиками, костюмы светлых тонов, обтягивавшие худые плечи, выкладывал на висках волосы колечками, напускал на себя томный вид, ходил с трудом волоча ноги, точно от усталости, говорил слабым голосом, ввертывал жаргонные словечки и обрывал фразы, не давая себе труда закончить мысль.

— А он очень недурен, — решила Нана, прельщенная его видом.

Гага и Кларисса подозвали Ла Фалуаза, они готовы были ему на шею броситься, лишь бы вернуть обратно. Но он, кинув им несколько слов, тут же отошел, презрительно и шутовски покачиваясь на ходу. Его ослепила Нана, он бросился к ней, вскарабкался на подножку ландо; а когда она шутливо напомнила ему былую страсть к Гага, он лениво процедил:

— Ох, увольте, старую гвардию побоку! Хватит, надоели! И, знайте, отныне вы моя Джульетта… — И даже руку к сердцу приложил.

Нана очень распотешило это неожиданное признание при всем честном народе. Но она не унималась:

— Перестаньте, нашли время! Из-за вас я забыла, на кого собиралась ставить… Жорж, видишь вон того рыжего букмекера — толстого, курчавого, видишь? Морда премерзкая, бандитская, он мне определенно нравится… Пойди к нему и поставь… На кого бы поставить?

— Я не патриот, о нет, — лопотал Ла Фалуаз, — я за англичанина… Шикарно, если англичанин выиграет! Французов на свалку!

Нана была явно шокирована такими речами. Разговор зашел о сравнительных достоинствах лошадей, Ла Фалуаз, желая показать, что он настоящий знаток, обозвал всех лошадей одрами. Гнедой Миндаль барона Вердье, от Трута и Леноры, имел бы шансы на выигрыш, но его перетренировали, и он разбит на ноги. А Валерио II — конюшня Корбреза — просто не готов; в начале апреля у него были колики, конечно, это скрывают, но он, Фалуаз, готов поклясться, что это так! И под конец посоветовал поставить на Случай — лошадь конюшни Мешена, самую негодную из всех претендентов, о которой никто и слышать не хотел! Черт побери, у Случая великолепные стати и резвость! Вот посмотрите, он еще удивит публику.

— Нет, — возразила Нана. — Поставлю-ка я десять луидоров на Лузиньяна и пять — на Бума.

Ла Фалуаз даже завопил от гнева:

— Но, дорогая, Бум — гадость! Не надо! Сам Гаск, его хозяин, играет против… И ваш Лузиньян — никогда! Разве это лошадь! От Ламба и Принцессы — подумайте сами! Никогда! От Ламба и Принцессы все идут коротким махом!

Он чуть было не задохся. Филипп заметил, что Лузиньян, однако, выиграл приз Кар и Большой Продюис.

Но Ла Фалуаз снова завопил:

— Что это доказывает? Ровно ничего. Напротив, таких-то и следует опасаться. К тому же на Лузиньяне скачет Грешем; значит, дело пропащее. Грешему не везет, он никогда не выигрывает.

Спор, поднявшийся в ландо Нана, казалось, подхватили теперь во всех концах лужайки. Визгливые голоса становились громче, азарт крепчал, зажигая страстью лица игроков, уродливо искажая их жесты; а букмекеры, взгромоздившись на сидения экипажей, как оглашенные выкрикивали ставки, судорожно записывали цифры. Крупные пари заключались в ограде судейской; а тут суетилась лишь мелкая рыбешка. Тут накалялись страсти всех тех, кого жадность при тощем кошельке заставляла ставить последние гроши в надежде выиграть несколько луидоров. Борьба в основном шла между Спиритом и Лузиньяном. Англичане, которых узнавали с первого взгляда, расхаживали среди игроков с непринужденным видом хозяев поля, и на их разрумянившихся лицах уже читалось торжество. В прошлом году Брама — лошадь лорда Ридинга — выиграла Большой приз: поражение, до сих пор терзавшее сердца французов. А если и в нынешнем году Францию снова побьют — это будет просто катастрофа. Потому-то все эти дамы и были преисполнены национальной гордости. Конюшня Вандевра становилась оплотом нашей чести, все называли Лузиньяна, все защищали его, славили его достоинства, дружно кричали в его защиту. Гага, Бланш, Каролина и прочие ставили на Лузиньяна. Люси Стюарт воздержалась от ставок из-за своего сына; но прошел слух, что Роза Миньон дала поручение Лабордету поставить за нее двести луидоров. Одна лишь Триконша, восседавшая рядом с кучером, ждала до последней минуты, храня невозмутимое спокойствие среди всех этих распрей, господствуя над неумолчным гомоном, откуда вырывались имена лошадей, произносимые живой парижской скороговоркой; вперемежку с характерным гортанным говором англичан; она слушала, она записывала, все такая же величественная.

— А Нана? — спросил Жорж. — Неужели на нее никто не ставит?

И впрямь никто на нее не ставил; о ней даже не говорили, так как шансов у нее не было никаких. Лузиньян Вандевра окончательно затмил кобылу Нана, не имевшую никаких шансов на успех. Но Ла Фалуаз вдруг воздел к небесам руки и объявил:

— Стойте, стойте, меня осенило… Ставлю луидор на Нана.

— Браво! А я ставлю два, — подхватил Жорж.

— А я три! — добавил Филипп.

И они увлеклись, они шутливо, но галантно называли цифры, словно оспаривали друг у друга с торгов самое Нана. Ла Фалуаз крикнул, что осыплет ее золотом. Все обязаны на нее ставить, надо расшевелить публику. Но когда трое молодых людей пошли вербовать сторонников, Нана крикнула им вслед:

— Только помните, я на нее ставить не хочу! Ни за что на свете! Жорж, десять на Лузиньяна и пять на Валерио Второго.

А они уже двинулись в путь. Нана, улыбаясь, глядела, как ловко пробираются они между колес, скользят под самыми лошадиными мордами, обходят всю лужайку. Стоило им заметить в экипаже знакомого, как они тут же набрасывались на него и начинали выхваливать Нана. Время от времени они под общий смех оборачивались в сторону ландо и с торжествующим видом показывали на пальцах новую сумму, а Нана стоя приветственно махала им зонтиком. Однако жатва оказалась небогатой. Кое-кто из мужчин дал себя убедить; Штейнер, расчувствовавшись при виде Нана, рискнул тремя луидорами. Но женщины как одна отказались наотрез: покорно благодарю — чтобы наверняка проиграть! Они вовсе не собираются стараться ради этой грязной девки, которая вылезла вперед, всех оттеснила своей четверкой белых лошадей, своими лакеями, словно решила заграбастать все на свете. Гага и Кларисса обиженным тоном осведомились у Ла Фалуаза, уж не смеется ли он над ними. Когда смельчак Жорж предстал перед экипажем Миньонов, Роза сердито отвернулась, даже не удостоив его ответом. Надо быть действительно последней дрянью, чтобы позволить окрестить лошадь своим именем! Зато Миньон, развеселившись, заметил, что женщины всегда приносят счастье.

— Ну как? — осведомилась Нана, когда молодые люди, после долгих переговоров с букмекерами, предстали перед нею.

— Вы идете сорок к одному, — объявил Ла Фалуаз.

— Как это так сорок? — закричала она в недоумении. — Я же шла пятьдесят к одному… Что происходит?

В эту минуту появился Лабордет. Дорожку закрыли, удар колокола известил о начале перкой скачки. И среди настороженного шушуканья Нана осведомилась у Лабордета, чем объясняется такое внезапное повышение ставок. Но он уклонился от прямого ответа: очевидно, начали на нее ставить. Пришлось довольствоваться этим объяснением.

— Впрочем, — добавил он озабоченно, — сейчас придет сам Вандевр, если, конечно, ему удастся вырваться.

Первая скачка прошла почти незамеченной, так как все ждали розыгрыша Большого приза, но тут над ипподромом внезапно сгустились тучи, мертвенный свет окутал толпу. Поднялся ветер, вдруг хлынул ливень, с неба заструились потоки воды, громко забарабанили огромные капли. Все пришли в замешательство, раздались крики, шутки, ругань, пешеходы опрометью бросились к ларькам, чтобы укрыться под холстиновым навесом. Дамы, сидевшие в экипажах, обеими руками придерживали непокорные зонтики, стараясь защитить от дождя свои туалеты, а перепуганные лакеи торопливо подымали верх колясок. Но ливень сразу прекратился, снова засияло солнце, блестя радугой в каплях водяной пыли, еще кружившейся в воздухе. Ветер унес тучу в направлении Булонского леса, открыв кусок ясной лазури. И в ответ на эту ласковую улыбку неба раздался веселый смех успокоившихся женщин; золотистая пелена, простершаяся над нетерпеливо ржавшими конями, над суетливой толпой, отряхивающей мокрую одежду, зажгла хрустальные капельки на еще не просохшей лужайке.

— Ах, бедняжка Луизэ! — воскликнула Нана. — Ты сильно промок, детка?

Малыш, не отвечая, протянул к ней мокрые ручонки. Нана достала носовой платок. Заодно она вытерла и песика Бижу, который трясся мелкой дрожью. На ее белом атласном платье осталось несколько пятнышек. Ну и пусть! Цветы, освеженные дождем, заблестели, словно снег; и Нана, схватив букет, вдыхала его аромат; счастливая, мочила губы в дождевых каплях, словно в утренней росе.

Меж тем ливень загнал публику на трибуны. Нана поднесла к глазам бинокль. С ее места видна была только плотная толпа, заполнившая скамьи, идущие амфитеатром, однотонная масса, на темном фойе которой пятнами выделялись лица. Солнечный луч, скользнув по скату крыши, врезался в толпу, и туалеты женщин, попавших в световой треугольник, казалось, вдруг выцвели. Но Нана особенно смешили дамы, которых ливень согнал со стульев, расставленных прямо на песке под трибунами. Поскольку представительницам полусвета вход в судейскую был категорически запрещен, Нана облегчала душу ядовитыми замечаниями по адресу порядочных женщин, которые вырядились, как кухарки, да и физиономии у всех препротивные.

Раздался гул голосов — это на центральной трибуне в особую ложу, построенную в виде шале, с огромным балконом, уставленным алыми креслами, вошла императрица.

— Да это он, — произнес Жорж. — А я и не знал, что он дежурит нынешнюю неделю.

Из-за плеча императрицы выглянула натянуто-торжественная физиономия графа Мюффа. Молодые люди дали волю языкам, они притворно сожалели, что Атласка не с ними и некому пойти хлопнуть Мюффа по пузу. Но Нана высмотрела в бинокль шотландского принца, находившегося в императорской ложе.

— Гляди-ка, Чарльз! — крикнула она.

По ее мнению, он порядком раздобрел. Раздался за эти полтора года. И она сообщила о нем кое-какие подробности. Ох, и крепкий малый!

А в коляске уже зашушукались дамы: говорят, граф бросил Нана. Тут целая история. В Тюильри скандализованы недостойным поведением камергера с тех пор, как он стал афишировать эту связь. Поэтому-то, желая сохранить свое положение при дворе, он и порвал с Нана. Ла Фалуаз недолго думая передал Нана все эти сплетни, снова предлагая себя в заместители и снова назвав ее «своей Джульеттой», Но Нана от души расхохоталась:

— Глупости какие… Вы его не знаете; достаточно мне свистнуть, и он все на свете бросит.

Уже несколько минут она приглядывалась к графине Сабине и Эстелле. Дагне по-прежнему увивался вокруг них. Потом к ним стал пробираться Фошри, мешая сидевшим на скамейках зрителям, и тоже остался при графине, самодовольно улыбаясь. Презрительным жестом Нана обвела трибуны.

— Меня теперь всем этим не удивишь! Слишком хорошо я этих людишек знаю. Посмотрели бы вы на них в натуральном виде, когда они распояшутся… Не уважаю их, хватит, науважалась! Грязь, она грязью и остается, будь то вверху или внизу… Вот почему я не желаю, чтобы ко мне лезли.

И еще более широким жестом она обвела весь ипподром, включая конюхов, проваживавших лошадей, и самое государыню, беседовавшую с Чарльзом, который хоть и принц, а тоже шваль порядочная.

— Браво, Нана!.. Шикарно, Нана!.. — в восторге завопил Ла Фалуаз.

Удары колокола уносило ветром, скачки продолжались. Только что кончилась скачка на приз Исфаган, который выиграл Берлинго — жеребец конюшни Мешена. Нана подозвала Лабордета, желая узнать судьбу своих луидоров; в ответ он только хихикнул, отказался назвать фаворитов, чтобы не сглазить, — пояснил он. Ее деньги помещены самым наилучшим манером, она в этом убедится очень скоро, И когда она призналась, что самостоятельно поставила десять луидоров на Лузиньяна и пять на Валерио II, Лабордет пожал плечами с видом человека, не сомневавшегося, что женщины не могут не делать глупостей. Нана удивилась, она уже совсем ничего не понимала.

На лужайке стало еще шумнее. В ожидании скачки на Большой приз публика решила подзакусить на свежем воздухе. Люди ели, а еще больше пили повсюду: и прямо на траве, и на высоких сиденьях шарабанов и карет, в колясках, в викториях, в ландо. Кругом громоздились груды холодного мяса, лакеи вынимали из багажных ящиков корзины с шампанским. Пробки взлетали в воздух со слабым хлопаньем, и звук, похожий на выстрел, уносился вдаль; слышались шутки; звон бьющихся стаканов вносил какую-то надтреснутую нотку в это нервическое веселье. Гага с Клариссой пригласили Бланш и решили позавтракать как следует, они разостлали на коленях салфетки и стали уписывать бутерброды; Луиза Виолен, спустившись со своего шарабана, присоединилась к Каролине Эке; а у их ног, прямо на траве, мужчины устроили буфет, куда подходили выпить Татан, Мария, Симона и прочие дамы; тем временем в карете Леа де Горн вся ее банда осушала бутылку за бутылкой, пьянея на солнышке, крича и рисуясь перед всем народом. Но вскоре мужчины прихлынули к ландо Нана. Стоя во весь рост, она разливала шампанское в стаканы и подносила кавалерам, а те галантно пили за ее здоровье. Франсуа, один из выездных лакеев, передавал бутылки, меж тем как Ла Фалуаз, подражая зазывале, кривлялся и гнусавил:

— Подходите, господа… Денег не просим… На всех хватит.

— Да замолчите, — не выдержала наконец Нана. — А то мы, дружок, похожи на бродячих комедиантов.

Однако его шутки казались ей остроумными, она веселилась от души. Вдруг ей пришла в голову идея послать с Жоржем стакан шампанского Розе Миньон, которая делала вид, будто вообще не прикасается к спиртному. Анри и Шарль до смерти скучают; малютки будут не прочь полакомиться шампанским.

Однако Жорж, боясь ссоры, сам осушил стакан. Тут Нана вспомнила о своем Луизэ, о котором совсем забыла. Может быть, ему тоже хочется попить; и она силком заставила ребенка проглотить несколько капель вина, отчего тот надрывно закашлялся.

— Подходите, подходите, господа, — выкрикивал Ла Фалуаз. — Двух су не просим, одного су не просим… Даром даем…

Но вдруг Нана удивленно воскликнула:

— Эге, Борденав здесь! Позовите его, ну, пожалуйста, бегите за ним поскорее!

И впрямь это был Борденав; заложив руки за спину, он медленно прохаживался среди публики, в порыжевшей от солнца шляпе, в засаленном, выгоревшем по швам рединготе; этого Борденава сильно пришибло после краха, но все же то был прежний неистовый Борденав, который выставлял напоказ свою нищету перед шикарной публикой с упорством человека, все еще не теряющего надежды оседлать фортуну.

— Фу ты черт, какой шик! — проговорил он, когда Нана дружески протянула ему руку.

Потом, опрокинув стаканчик шампанского, он добавил со вздохом искренней печали:

— Эх, был бы я женщиной!.. Хотя, черт меня совсем побери, разве в этом дело? Хочешь вернуться в театр? У меня тут есть одна идейка, я сниму Гетэ, и мы с тобой весь Париж перевернем. Ну как? Ты обязана для меня это сделать.

И он остался возле ландо, ворча, по обыкновению, но в глубине души радуясь этой встрече, ибо, говорил он, уже одно сознание, что Нана живет на свете, для него чистый бальзам. Ведь она его дочка, его кровь.

Круг ширился. Теперь вино разливал Ла Фалуаз, а Филипп с Жоржем взяли на себя роль зазывал. Волна гулявших по лужайке медленно подступала к ландо Нана. Для каждого у Нана находилась улыбка, острое словцо. И сюда, смыкая ряды, приближались любители выпить, сюда, как магнитом, притягивало шампанское со всех сторон; вскоре вокруг ландо уже шумела, вопила целая толпа; а сама Нана, с золотисто-рыжими кудрями, растрепавшимися на ветру, с белоснежным лицом, озаренным солнцем, нисходила до своих почитателей, тянувших к ней стаканы. И торжествуя, решив добить всех женщин, которых и без того бесил ее успех, она подняла полный стакан, приняв знаменитою свою позу Венеры-победительницы.

Но вдруг кто-то коснулся сзади ее плеча, она обернулась и с изумлением увидела Миньона, устроившегося на скамеечке ландо. Скрывшись с глаз своих почитателей, Нана присела рядом с Миньоном, ибо он, по его словам, хотел сообщить ей нечто очень важное. При всяком удобном случае Миньон твердил, что его супруга ставит себя в смешное положение, разругавшись с Нана, — это и глупо и бессмысленно.

— Вот что, голубчик, — шепнул он, — будь осторожна, не доводи Розу до крайности… Видишь ли, я предпочитаю поставить тебя в известность… Так вот, у нее есть оружие против тебя, и поскольку она до сих пор не простила тебе истории с «Нашей крошкой герцогиней»…

— Оружие! — повторила Нана. — Плевать я на ее оружие хотела!

— Да ты послушай, у нее есть письмо, которое она, видимо, обнаружила в кармане Фошри, письмо, адресованное графиней Мюффа нашему болвану Фошри. В письме все черным по белому написано… Ну вот, Роза и решила отослать письмо графу, чтобы отомстить тебе и ему.

— Плевать я хотела, — повторила Нана. — Смешно, ей-богу, выходит, она и впрямь с Фошри… Что ж, тем лучше, она мне надоела. Повеселимся по крайней мере.

— Нет, нет, не надо, — живо отозвался Миньон. — Ты подумай, какой получится скандал. А главное, нам-то от этого никакого барыша…

Он замолк, испугавшись, что наболтал лишнего. Нана закричала, что уж она, конечно, не собирается вызволять из беды порядочных барынь. Но так как Миньон продолжал настаивать, она пристально поглядела ему в лицо. Ясно, он боится, что, порвав с графиней, Фошри снова нарушит его семейный покой; а Розе как раз этого и надо, потому что, хоть она и мечтает отомстить журналисту, но до сих пор к нему неравнодушна. И Нана задумалась, ей вспомнилось посещение г-на Вено, и пока Миньон приводил свои резоны, в голове ее уже созрел план действия.

— Допустим, Роза пошлет письмо, ну и что получится? Скандал, только всего. Тебя непременно приплетут, скажут, ты всему причина… Граф разведется с женой…

— Почему же, — проговорила Нана, — напротив…

Теперь уж она спохватилась и замолчала. Совершенно незачем высказывать свои соображения вслух. Желая избавиться от Миньона, она сделала вид, что входит в его интересы; и так как он посоветовал смириться, ну, скажем, подойти к Розе при всех сейчас, на скачках. Нана ответила, что посмотрит, подумает.

Толпа засуетилась, и Нана невольно поднялась с места. По дорожке, как вихрь, неслись лошади. Приз города Парижа выиграла гнедая Свирель. Сейчас готовились к скачке на Большой приз. Лихорадочное возбуждение росло, тревога овладела толпой, которая бестолково топталась, перекатывалась по лужайке, стараясь убить последние минуты ожидания. Игроки не могли опомниться от удивления — курс на Нана, на аутсайдера конюшни Вандевра, продолжал расти. Каждую минуту являлся кто-нибудь из господ мужчин и сообщал новость: Нана идет тридцать к одному, Нана идет двадцать пять к одному, потом двадцать, потом пятнадцать. Никто ничего не понимал. Злосчастная кобыла, проигравшая все скачки на всех ипподромах, кобыла, на которую нынче утром никто не желал ставить по курсу пятьдесят к одному! Что означает это внезапное безумие? Одни насмехались над несчастными простофилями, которые сдуру попались на удочку и уйдут домой с пустыми карманами. Другие, напротив, не на шутку встревожились, чуя какой-то подвох. Уж не кроется ли здесь мошенничество? Кое-кто намекал на обычные в таком случае грязные махинации, на узаконенное на ипподромах жульничество; однако славное имя Вандевра не могло дать пищи для недостойных подозрений, и в конце концов восторжествовали скептики, утверждавшие, что Нана приплетется в хвосте.

— А кто на ней скачет? — спросил Ла Фалуаз.

Как раз в эту минуту появилась настоящая Нана.

Господа мужчины, неестественно громко смеясь, постарались придать вопросу непристойный смысл. Нана шутливо поклонилась.

— Скачет Прайс, — ответила она.

И снова разгорелся спор. Жокея Прайса, широко известного в Англии, совсем не знали во Франции. Почему Вандевр пригласил именно этого жокея, когда обычно на Нана скачет Грешем? Впрочем, удивление вызвало также и то обстоятельство, что Вандевр решился доверить Лузиньяна Грешему, который, по уверению Ла Фалуаза, никогда не выигрывает. Но все эти замечания тонули в шутках, в спорах, в суматошном гуле самых противоречивых высказываний. Чтобы скоротать время, публика снова принялась за шампанское. Вдруг раздалось шушукание, люди расступились. Появился Вандевр. Нана с притворной досадой набросилась на него:

— Очень мило с вашей стороны приходить так поздно!.. Мне давно не терпится осмотреть судейскую.

— Что ж, идем; — ответил тот. — Время еще есть. Сделаем один круг. У меня как раз имеется пропуск на даму.

И он увел ее под ручку, сияющую от счастья под завистливыми взглядами Люси, Каролины и прочих дам. Братья Югон и Ла Фалуаз, оставшись в ландо, продолжали отдавать честь ее шампанскому. Нана на ходу крикнула им, что сейчас вернется.

Но Вандевр, заметив Лабордета, окликнул его, и они обменялись короткими фразами.

— Все набрали?

— Да.

— Сколько?

— Полторы тысячи луидоров.

Так как Нана насторожилась, мужчины замолчали. В светлых глазах Вандевра блестел тот сумасшедший огонек, которого она так пугалась ночами, когда граф развивал перед ней свои планы насчет поджога конюшни. Проходя через беговую дорожку, Нана понизила голос, заговорила с графом на «ты»:

— Послушай, объясни мне… Почему это вдруг стали ставить на твою кобылу? Тут такой тарарам идет!

Вздрогнув всем телом, он не удержался и воскликнул:

— Ага, уж пошли разговоры… Ну и народ эти игроки! Когда я выставляю фаворита, все бросаются на него как оглашенные, и мне ни гроша не достается. А когда я выпускаю темную лошадку, они разводят сплетни, орут, будто с них шкуру сдирают.

— Хоть предупредил бы меня, я бы тоже поставила, — упрекнула его Нана. — Разве она имеет шансы?

Но Вандевра уже охватил глухой, беспричинный гнев:

— Что такое?.. Отвяжись… Все лошади имеют шансы. А ставка повысилась потому, что, черт побери, идет игра. Кто именно ставит, не знаю. Если ты будешь надоедать мне своими дурацкими вопросами, я сейчас уйду.

Такой тон был не в его характере, не в его привычках. Нана не так оскорбилась, как удивилась. Впрочем, ему самому стало стыдно, и, когда она сухо попросила его быть повежливее, он тут же извинился. С некоторых пор он стал подвержен таким внезапным сменам настроения. Ни для парижского света, ни для золотой молодежи не было секретом, что сегодня граф Вандевр ставит на последнюю свою карту. Если его лошади не выиграют, если к тому же он потеряет на них значительную сумму, это будет полным крушением, катастрофой; и тогда все — с трудом добытый кредит, видимость широкой жизни, которую изнутри подтачивали, пожирали долги и разгул, — все рухнет с оглушительным треском. И ни для кого тоже не было секретом, что Нана — прославленная пожирательница мужчин — доконала его, подоспев к разгрому этого пошатнувшегося состояния, подобрала все последние крохи. Рассказывали о ее безумных прихотях, об их совместной поездке в Баден, где она не оставила ни гроша, чтобы расплатиться по счету в отеле, о горстке алмазов, брошенных с пьяных глаз в печь с единственной целью посмотреть, сгорят ли они, как уголь, или нет. Мало-помалу эта рослая девка с вульгарным смехом, с ухватками обитательницы парижских окраин сумела подчинить своей власти хилого и утонченного отпрыска древнего рода. Ныне он рисковал всем, поддавшись столь неодолимой тяге к грязи и глупости, что даже хваленый его скептицизм утратил свою силу. Неделю назад Нана выудила у него обещание подарить ей замок на нормандском побережье, между Гавром и Трувилем, и он считал делом своей чести сдержать данное слово. Но Нана ужасно его раздражала, он охотно отколотил бы ее, такой непроходимо глупой она ему казалась.

Сторож беспрекословно пропустил их за ограду, не смея остановить даму, которую вел под руку сам граф Вандевр. Вступив на запретную территорию, Нана чуть не задохнулась от гордости и медленно, следя за каждым своим движением, проследовала мимо сидевших под трибуной дам. Все десять рядов заполнили дамские туалеты, и яркие их тона сливались с веселой пестротой летнего дня; стулья то выдвигали из рядов, то ставили кружком, если случай сводил знакомых, точно дело происходило где-нибудь в аллеях публичного парка; дети, оставшись без присмотра, перебегали от группы к группе; а выше вздымались амфитеатром скамьи трибун, где светлые пятна женских платьев меркли в сквозной тени деревянных колонн. Нана разглядывала дам на трибунах. С притворным интересом она уставилась на графиню Сабину. Затем, пройдя перед императорской трибуной, взглянула на графа Мюффа, стоявшего в официальной позе, навытяжку, возле императрицы, и развеселилась.

— Ну и дурацкий у него вид! — громко заявила она Вандевру.

Ей хотелось побывать повсюду. Впрочем, эта часть парка с лужайками, с купами деревьев показалась ей ничем не примечательной. Мороженщик устроился со своим товаром подле решетки. Под простым соломенным навесом в форме гриба кричала и жестикулировала толпа мужчин, это оказался ринг. Рядом находились пустые боксы; Нана была ужасно разочарована, обнаружив там одну-единственную лошадь, да и та, оказывается, принадлежала жандарму. Потом шел паддок, стометровая дорожка, где конюшенный мальчик проваживал Валерио II в попоне. На минуту ее внимание привлекла группа мужчин с оранжевыми розетками в петлицах, расхаживавших по песчаной аллее, непрерывное снование зрителей по открытой галерее трибун; но, ей-богу, не стоило ради всего этого расстраиваться только потому, что сюда запрещен вход.

Проходившие мимо Дагне и Фошри поклонились ей. Нана махнула рукой, и им пришлось подойти. Она заявила, что ничего интересного тут нет. Но, не договорив фразы, воскликнула:

— Смотрите-ка, маркиз де Шуар, как же он постарел! Старик того и гляди совсем рассыплется! Неужели он все еще не перебесился?

Дагне сообщил ей о последнем подвиге старика, произошло это лишь позавчера, и никто еще ничего не знает. В течение нескольких месяцев он крутился вокруг Гага и наконец купил ее дочку Амели, говорят, за тридцать тысяч франков.

— Гадость какая! — возмутилась Нана. — Расти после этого дочерей!.. Ну конечно же, это Лили, видите вон там, на лужайке, в экипаже с какой-то дамой. То-то, гляжу, знакомое лицо. Значит, старик вывозит ее в свет.

Вандевр уже давно перестал слушать ее болтовню, ему не терпелось поскорее отделаться от своей дамы. Но Фошри, уходя, сказал, что, если Нана не видела букмекеров, значит, она вообще ничего не видела, и графу, хотя это было ему явно не по душе, пришлось вести туда Нана. И она сразу развеселилась: ведь и впрямь любопытное зрелище!

Среди лужаек, обсаженных молодыми каштанами, была круглая площадка; и тут, в сени нежно-зеленой листвы, тесно сомкнутым строем стояли букмекеры, поджидая игроков. Они взбирались на деревянные скамьи; возвышаясь над толпой, чтобы их отовсюду было видно, вывешивали курс ставок рядом с собой на деревьях; а сами, настороженно всматриваясь в толпу, на ходу записывали суммы пари с полувзгляда, с полужеста, с такой невероятной быстротой, что любопытные глазели на них, открыв рот, и ровно ничего не понимали. В нестройный гул сливались голоса, выкрикивавшие цифры, рокотом удивления встречалось неожиданное изменение курса. И по временам, усугубляя гомон, вбегали вестовщики и, остановившись у входа, с диким криком объявляли о начале или конце скачки, и ответом им был долго не смолкавший рокот толпы, охваченной азартом, истомленной зноем.

— Какие странные, — пробормотала Нана, которую забавляло это зрелище. — Даже лица перекосило. А знаешь, я бы не хотела встретиться вон с тем дылдой в темном лесу.

Но Вандевр показал ей на одного букмекера, приказчика из модного магазина, который за два года заработал три миллиона. Хрупкий, тоненький блондинчик пользовался всеобщим уважением; с ним заговаривали улыбаясь, публика нарочно останавливалась на него поглядеть.

Они уже собирались уйти с площадки, как вдруг Вандевр слегка кивнул другому букмекеру, и тот разрешил себе окликнуть графа. Это был бывший графский кучер, огромный детина с бычьей шеей, с багровой физиономией. Сейчас он решил попытать счастья на скачках, пустив в ход нажитые темным путем капиталы, а граф старался его выдвинуть, поручая заключать тайные пари, и по-прежнему обращался с ним как со своим слугой, от которого незачем таиться. Несмотря на покровительство Вандевра, его подопечный терял раз за разом весьма значительные суммы, и, видно, сегодняшние скачки были для него последним шансом, так как глаза букмекера налились кровью и, казалось, его вот-вот хватит удар.

— Ну как, Марешаль, какую сумму вы поместили? — шепотом осведомился граф Вандевр.

— Пять тысяч франков, граф, — ответил букмекер, тоже понижая голос. — Ну как? Недурно… Я, признаться, снизил котировку до трех к одному.

Вандевр недовольно поморщился.

— Нет, нет, не надо, пусть снова будет два к одному… И запомните, это мое последнее слово, Марешаль.

— Ну теперь-то это уж не важно, — ответил букмекер, униженно, но сообщнически улыбаясь. — Пришлось мне поработать, чтобы поместить ваши две тысячи.

Тут Вандевр велел ему замолчать. Но когда он отошел, Марешаль вдруг вспомнил, что забыл, себе на горе, спросить о повышении ставок на Нана. Хорош он будет, если у кобылы есть шансы, ведь он только что отвечал за нее двумястами луидоров против пятидесяти.

Хотя Нана ровно ничего не поняла из этого таинственного шушукания, она, однако, не решилась спросить у графа объяснений. Он совсем изнервничался и постарался поскорее сбыть ее на руки Лабордету, с которым они столкнулись у весовой.

— Проведите ее на место, — сказал Вандевр. — У меня есть дела… До свидания.

И он вошел в весовую, в узкую, низкую комнату, половину которой занимали огромные весы. Весовая походила на багажное отделение где-нибудь на захудалом полустанке. Нана постигло здесь новое разочарование: она-то рисовала себе в воображении что-то массивное, монументальную машину для взвешивания лошадей. А тут, оказывается, взвешивают жокеев! Вот уж действительно, стоило из-за их паршивого взвешивания огород городить! На весах сидел жокей с дурацким выражением лица, держа на коленях седло и поджидая, когда какой-то толстый господин в рединготе проверит его вес; а конюшенный мальчик, стоявший у дверей, держал на поводу Косинуса, вокруг которого сгрудилась молчаливая, сосредоточенная толпа.

Дорожку закрывали. Лабордет потащил было Нана за собою, но вернулся обратно показать ей невысокого человечка, беседовавшего в стороне с Вандевром.

— Глядите, Прайс, — сказал он.

— Ах, тот самый, что на мне скачет! — смеясь, пробормотала она.

Жокей показался ей на редкость уродливым. Впрочем, все жокеи производили на нее впечатление выродков, — наверное, это потому, что их рост искусственно задерживают. Прайс, мужчина лет сорока, выглядел преждевременно состарившимся, иссохшим ребенком, с длинной, костлявой, какой-то неживой физиономией, сплошь в морщинах. Весь он был такой жилистый, такой невесомый, что, казалось, голубой камзол с белыми рукавами надет не на человека, а на деревянный манекен.

— Вот увидите, — проговорила Нана, отходя, — он мне счастье не принесет!

Гул еще стоял на скаковой дорожке, и мокрая, истоптанная тысячью ног трава стала теперь совсем черной. Перед двумя табло, прибитыми к высокому чугунному столбу, толпились, задрав головы, игроки, встречая неясным гулом каждый номер, зажигавшийся с помощью электрической проводки из судейской. Многие господа что-то отмечали в своих программках; весть, что владелец снял Щелчка со скачек, вызвала рокот удивления. Впрочем, Нана под руку с Лабордетом быстро прошли мимо. Колокол, подвешенный на мачте, увенчанной флагом, заливался звоном, предлагая очистить дорожку.

— Ах, дети мои, — объявила Нана, садясь в ландо, — это их взвешивание просто ерунда!

Кругом нее раздавались крики, рукоплескания: «Браво, Нана! Нана вернулась!..» Ну и дурачки! Неужели они вообразили, что она их бросит? Вернулась она в самое время. Внимание! Начинается! И шампанское было забыто, никто уже больше не пил.

Но Нана ужасно удивилась, обнаружив в их ландо Гага, усадившую себе на колени Бижу и Луизэ; желая быть поближе к Ла Фалуазу, Гага решилась на этот смелый шаг, сославшись на то, что ей не терпелось поцеловать малютку. Она обожает детей.

— Кстати, что с Лили? — спросила Нана. — Верно, это она там в экипаже со стариком?.. Мне тут такого наговорили!

Гага состроила плачевную мину.

— Да, дорогая, я чуть было не умерла из-за нее, — горестно пояснила она. — Вчера до того наревелась, что с постели не вставала, да и сегодня думала, не приду… Ведь ты знаешь, какого я мнения придерживаюсь. Уж так я этого не хотела, воспитывала ее в монастыре, надеялась выдать замуж за хорошего человека. Не скупилась на советы, держала в строгости, берегла как зеницу ока… И вот представь себе, милочка, она сама этого захотела. Ох, какие были сцены, слезы, как она мне дерзила, пришлось дать ей встрепку. Ей, мол, скучно, она, видите ли, хочет попытать счастья… Ну, когда она мне посмела заявить: «В конце концов не тебе, мол, мне мешать», — я ей в ответ: «Дрянь ты этакая, ты нас позоришь, убирайся вон!» Так оно и вышло, я же сама и помогла ей все устроить… Вот и рухнула последняя моя надежда, а я так мечтала о порядочной жизни!

Яростные крики споривших заставили их подняться с места. Оказывается, это вопил Жорж, который выступил в защиту Вандевра и старался опровергнуть слухи, ходившие в толпе.

— Кто вам сказал, что он отказывается от своей лошади? — надрывался Жорж. — Еще вчера в клубе он держал пари на Лузиньяна в сумме тысячи луидоров.

— Верно, и я этому свидетель, — подтвердил Филипп. — И ни гроша он не поставил на Нана… Если Нана идет десять к одному, он тут ни при чем. Даже смешно приписывать людям столь тонкие расчеты. Ему-то какая выгода?

Лабордет с невозмутимым лицом слушал споры и, пожав плечами, произнес:

— Да оставьте, пусть болтают… Граф сам только что заключил пари на Лузиньяна не меньше чем на пять тысяч, и если он поставил сотню на Нана, то лишь потому, что владелец обязан верить в резвость своих лошадей или хотя бы притворяться, что верит.

— К черту! Плевать мы хотели! — заорал Ла Фалуаз, нелепо размахивая руками. — Все равно Спирит придет первым. Франции каюк! Браво, Англия!

Когда новый удар колокола возвестил о том, что лошади должны выйти на старт, по толпе прошел трепет, Нана, чтобы лучше видеть, встала на сиденье ландо, топча ногами букеты роз и незабудок. Она обвела взглядом необъятный горизонт. В эти последние минуты лихорадочного напряжения она раньше всего посмотрела на пустую дорожку за серыми барьерами, возле которых стояли полицейские через каждые два столба; полоса травы, грязной, затоптанной возле экипажей, дальше вновь приобретала свой натуральный цвет, расстилаясь нежно-зеленым бархатным ковром. Опустив глаза, она увидела у своих ног, в центре круга, лужайку, — здесь кишела толпа, зрители вставали на цыпочки, тянули шеи, громоздились на подножки экипажей, не замечая в пылу азарта толчков, ржали лошади, громко хлопали на ветру полотняные навесы, всадники посылали коней вперед, лавируя среди пешеходов, которые в свою очередь бросались к барьерам, чтобы занять местечко получше; а там, в противоположной стороне, на трибунах, лица зрителей, заполнивших проходы, скамьи, террасы, казались совсем маленькими, а вся масса голов словно была нарисована пестрыми мазками. На фоне неба вырисовывались группами черные силуэты. А еще дальше вкруг ипподрома расстилалась равнина. Справа, позади мельницы, увитой плющом, уходили вдаль лужайки, перерезанные купами деревьев; прямо напротив, вплоть до самой Сены, омывавшей подножие холма, переплетались сетью аллеи, где застыл в неподвижности строй экипажей, поджидавших седоков; слева, в сторону Булони, горизонт снова становился шире, открывая в просвете голубоватые дали Медона, которые пересекала аллея павлоний, и розовые их шапки, растущие прямо на ветвях, лишенных листвы, казались издали ярко отлакированным ковром. Люди все еще подходили, чернея, словно вереница муравьев, на узкой ленте дороги, пересекавшей парк; а еще дальше, со стороны Парижа, даровые зрители, словно стадо, разбрелись в перелесках и под деревьями; на самой опушке Булонского леса двигались цепью темные точки.

Но внезапно веселье согрело сто тысяч сердец, согрело людей, которые сновали от одного края лужайки до другого, словно рой насекомых, ошалело кружащих в воздухе. Тучи, минут пятнадцать скрывавшие солнце, вдруг расступились, и все окрест залило целое озеро света. И все заиграло, заблестело, загорелись над толпой золотые щиты дамских зонтиков. Люди рукоплескали солнцу, приветствовали его смехом, руки тянулись к небу, как бы желая разогнать облака.

По пустынной скаковой дорожке прогуливался в одиночестве полицейский. Потом слева появился какой-то человек с красным флажком в руке.

— Это стартер, барон де Мориак, — пояснил Лабордет обратившейся к нему с вопросом Нана.

Толпившиеся вокруг экипажа Нана мужчины карабкались на подножки; не умолкая шел бессвязный разговор, состоявший из отрывистых восклицаний, возгласов, восторгов и удивления, но и они не поспевали за быстро сменявшимися событиями на ипподроме. Филипп с Жоржем, Борденав и Ла Фалуаз просто не могли молчать.

— Да не толкайтесь вы!.. Дайте поглядеть!.. Смотрите, в будку вошел судья… Это, по-вашему, господин де Сувиньн? Ну и глаза нужно иметь, чтобы рассмотреть с такой высоты, идут ли лошади голова в голову или нет! Да замолчите, флаг подымают… Вот они, тише! Впереди Косинус!

На мачте бился по ветру желто-красный флаг. Лошадей по очереди выводили конюшенные мальчики; жокеи, бросив поводья, сидели в седле; яркими пятнами в солнечном свете выделялись их камзолы. После Косинуса вывели Случай и Бума. Потом дружный шепот приветствовал появление Спирита, великолепного гнедого жеребца, и резкое сочетание тонов, лимонного с черным, придавали фигуре его жокея какую-то чисто британскую меланхоличность. Восторженные восклицания встретили Валерио II, невысокого, живого; скакавший на нем жокей был в светло-зеленом с розовым. Обе лошади Вандевра заставили себя ждать. Наконец вслед за Миндалем показались бело-голубые цвета. Но Лузиньян, темно-гнедой жеребец безупречных статей, был сразу же забыт ради Нана, вызвавшей всеобщее удивление. Такою ее еще не видели; солнце позолотило ее шерсть, придав ей тот рыжеватый оттенок, которым кичатся парижские красотки. Лошадь блестела, как новенькая монета, с изящной шеей и головой, с глубокой грудью, с длинным крупом, каждое ее движение выдавало нервозность.

— Смотрите-ка, да мы с ней одной масти! — восторженно закричала Нана. — А знаете, я ею очень горжусь.

Ландо буквально осаждали, и Борденав в давке чуть не наступил на крошку Луизэ, забытого матерью. Он поднял мальчика, посадил его к себе на плечо и по-отечески проворчал:

— Бедный малыш, пусть и он посмотрит… Подожди, я сейчас тебе твою мамашу покажу. Вот видишь лошадку, так это она.

И так как Бижу скреб лапками его брюки, Борденав взял на руки и собачонку, а Нана, в полном блаженстве оттого, что такая лошадь носит ее имя, исподтишка бросала взгляды на этих дам, желая убедиться, какие они корчат физиономии. Все они просто взбесились. В эту самую минуту Триконша, неподвижно сидевшая в своем экипаже, замахала руками, подзывая букмекера, и через головы зрителей дала ему поручение. Она что-то почувствовала нюхом и поставила на Нана.

Ла Фалуаз между тем шумел один за десятерых. Он вдруг влюбился в Миндаля.

— Меня осенило, — твердил он. — Посмотрите на Миндаля. А, каков аллюр? Ставлю на Миндаля в восемь раз. Кто еще ставит?

— Да угомонитесь вы, — не выдержал наконец Лабордет. — Смотрите, раскаетесь.

— Ваш Миндаль просто одер, — заявил Филипп. — Он уже и сейчас весь в мыле… Увидите сами.

Лошадей выстроили справа, и они на пробном галопе прошли перед трибунами. Тут снова разгорелись страсти, снова все заговорили разом.

— Лузиньян слишком растянут, но вытренирован отлично… Ну, уж на Валерио Второго гроша ломаного не поставлю: слишком нервный, на галопе задирает голову, а это плохой знак… Смотрите-ка, на Спирите скачет Берн… А я вам говорю, у Спирита нет плеча, а у лошади вся сила в косом плече… Нет, решительно Спирит чересчур спокоен… Послушайте, я сам видел Нана после скачек на приз Продюис, вся в мыле, шерсть тусклая, бока так и ходят, будто вот-вот околеет. Держу пари на двадцать луидоров, что она останется за флагом!.. Да оставьте вы, вот уж действительно пристали со своим Миндалем! Все равно не успеете, уже начинают.

Слова эти были адресованы Ла Фалуазу, который, чуть не плача, старался пробиться сквозь толпу к букмекерам. С трудом удалось его образумить. Все шеи вытянулись как по команде. Но первая попытка не удалась, стартер, который отсюда, с большого расстояния, казался тоненькой черной полоской, не опустил флажка. Лошадей вернули, дав им немного пройти галопом. Два последующих старта тоже не удались. Наконец стартеру удалось выровнять лошадей, и он пустил их так искусно, что толпа восторженно заревела:

— Великолепно!.. Да нет, это просто случайность!.. Неважно, зато как получилось!

Крики замерли, сменившись тревогой, теснившей каждую грудь. Пари уже не заключали, исход игры решался сейчас на скаковой дорожке. Сначала царило глубокое молчание, казалось, даже все перестали дышать. Люди бледнели, тянулись вперед, лица передергивала нервическая гримаса. Сначала повели Случай и Косинус, шедшие голова в голову; вслед за ними сразу шел Валерио II, все остальные лошади сбились в сплошной клубок. Когда они прошли мимо трибун, подымая бешеным своим галопом вихревой ветер, сотрясая почву, клубок уже растянулся на сорок метров в длину. Последним шел Миндаль, Нана теперь лишь немного отставала от Лузиньяна и Спирита.

— Черт возьми! — пробормотал Лабордет. — Как англичанин-то рвется!

Сидевшие в ландо обрели дар речи, заохали, закричали. Они становились на цыпочки, следили взглядом за жокеями, яркие камзолы которых мелькали на солнце, словно движущиеся многокрасочные пятна. На подъеме вперед вырвался Валерио II, Косинус и Случай отстали, Лузиньян и Спирит шли голова в голову, а сразу за ними по-прежнему скакала Нана.

— Черт побери, англичанин придет первым, это ясно, — заметил Борденав. — Лузиньян уже утомился, а Валерио Второй не выдержит.

— Да, будет дело, если англичанин выиграет! — воскликнул Филипп, охваченный патриотической скорбью.

Мучительная тревога сжимала сердца всех этих сбившихся в кучу людей. Опять поражение! И каждый с небывалым, чуть ли не религиозным экстазом заклинал в душе Лузиньяна прийти первым и ругал последними словами Спирита и его жокея, улыбавшегося зловещей улыбкой гробовщика. Из рассеявшейся по всей лужайке толпы порывами выносило вперед группы игроков, бежавших во всю прыть. Всадники на галопе пересекали лужайку. И Нана, медленно поворачиваясь вслед бегущим по кругу лошадям, видела у своих ног бурливое море людей, лошадей, голов, и казалось, всех их уносит вихрем скачки, прочеркивавшей горизонт яркими вспышками разноцветных жокейских камзолов. Она следила взором за жокейскими спинами, за лошадиными крупами, за распластанными в воздухе лошадиными ногами, которые по мере отдаления становились все тоньше, вытягивались в ниточку. Вот они повернулись боком и стали теперь совсем маленькими, игрушечные лошадки на фоне зеленеющих массивов Булонского леса. Потом внезапно они совсем исчезли из вида за пышной купой деревьев, росших в центре круга.

— Да подите вы! — крикнул Жорж, не терявший надежды. — Это еще не конец… Англичанин сдает.

Но Ла Фалуаз становился просто неприличен; в новом приступе презрения к своим компатриотам, он громко превозносил Спирита. Браво! Чудесно! Так нам и надо, французам! Спирит первым, а Миндаль вторым, пускай наше милое отечество остается с носом! Наконец Лабордет, которому надоели эти вопли, всерьез пригрозил вышвырнуть Ла Фалуаза из ландо.

— Сверимся по минутам, — миролюбиво сказал Борденав и, не спуская с рук Луизэ, вытащил из кармана часы.

Из-за купы деревьев одна за другой показывались лошади. Публика оцепенела от изумления, потом все загалдели разом… По-прежнему первым шел Валерио II, но его нагонял Спирит, Лузиньян отстал, и на его месте скакала какая-то другая лошадь. В первую минуту никто ничего не понял, не разобравши цвета камзолов. Послышались восклицания:

— Да это Нана!.. Бросьте, какая еще Нана! Я вам говорю, Лузиньян не разошелся… А ведь верно, Нана! Ее сразу можно узнать, вся золотистая… Ну, разглядели наконец! Прямо огонь! Браво, Нана, вишь шельма!.. Это ровно ничего не доказывает. Она просто лидирует Лузиньяну.

На секунду последнее мнение восторжествовало. Но постепенно кобыла набирала темп. Тут публику охватило небывалое волнение. Цепочка остальных лошадей никого уже не интересовала. Решительная борьба завязалась между Спиритом, Нана, Лузиньяном и Валерио II. Их имена выкрикивали вслух, и при каждом их рывке вперед слышались невнятные отрывочные восклицания. И настоящая Нана, вскарабкавшись на козлы рядом с кучером, стояла совсем белая, дрожа всем телом, столь потрясенная, что не могла слова выговорить. Лицо стоявшего рядом с ней Лабордета снова расплылось в улыбку.

— Ну как англичанин, — по-моему, ему каюк! — радостно объявил Филипп. — Он плохо скачет.

— Во всяком случае, ваш Лузиньян выдохся, — заорал Ла Фалуаз. — Придет Валерио Второй… Смотрите, все четыре сбились в кучу.

Одни и те же слова были у всех на устах:

— Ну и скачка, дети мои! Вот это скачка, черт побери!

Сейчас четыре лошади летели с молниеносной быстротой. Уже чувствовалось их приближение; размеренный, словно вздохи, далекий конский храп с каждым мгновением становился все громче. Толпа неудержимо хлынула к барьерам; и, обгоняя дробный топот, из тысячи грудей вырвался крик, передаваясь от человека к человеку, как волна набегает на волну. Так, в какой-то уже скотской судороге азарта, завершалась эта неистовая игра, где сто тысяч зрителей, зараженные одной и той же маниакальной мыслью, одной и той же потребностью рисковать, жадно смотрели вслед лошадям, уносившим своим галопом миллионы. Игроки толкались, давили друг друга, сжав кулаки, разинув рты, помня лишь свой интерес, понукая свою лошадь жестом и голосом. И крик толпы, вопль хищника, проснувшегося под сюртуками безупречного покроя, перекатывался окрест, становился все отчетливее:

— Вот они! Идут! Идут!

Но Нана удалось еще вырваться вперед, теперь отстал Валерио II, и она держалась всего на две-три головы от Спирита. Громовой гул креп с каждым мгновением. Лошади приближались, и навстречу им из ландо неслась буря проклятий.

— Ну же, Лузиньян, одер ты этакий, сволочь последняя! Чудесно, англичанин! Нажми, нажми, милый! А Валерио вот уж дрянь!.. Падаль! Пропали мои десять луидоров!.. Вот Нана — это дело! Браво, Нана! Браво, чертовка!

И Нана, стоя на козлах, невольно в ритм конскому галопу покачивала бедрами и поясницей, словно сама скакала. Время от времени она делала животом вращательные движения, ей казалось, что это помогает лошади. И при этом Нана утомленно вздыхала, с трудом цедила сквозь зубы:

— А ну… а ну… а ну…

Тут произошло нечто поразительное. Прайс, стоя в стременах, высоко подняв хлыст, железной рукой вел Нана. Этот иссохший человечек, похожий на ребенка, с своей длинной безжизненной физиономией, был теперь весь пламя. И в яростном порыве, являя образец торжества человеческой воли, он, казалось, вкладывал в животное всю свою душу, поддерживал, словно нес ее, всю в мыле, с налитыми кровью глазами. Лошади промчались с быстротой молнии, со свистом рассекая воздух; толпа затаила дыхание, а судья тем временем хладнокровно ждал, не спуская глаз с ленты. Вдруг ипподром огласился оглушительным воем. Последним усилием Прайс бросил Нана вперед к столбу, обскакав Спирита на голову.

В ответ раздался рев, нараставший, как морской прибой: «Нана! Нана! Нана!» Крик перекатывался, крепчал, словно сердито разгулявшаяся буря, постепенно полз к горизонту от укромных уголков Булонского леса до Мон-Валерьена, от лугов Лоншана до Булонской равнины. На лужайке царило ликование, близкое к безумию. Да здравствует Нана! Да здравствует Франция! Долой Англию! Женщины размахивали зонтиками; мужчины прыгали, вертелись волчком, вопили; некоторые, нервно хихикая, бросали в воздух шляпы. А по ту сторону скакового поля те же чувства потрясали людей у весовой, трибуны шумели, хотя отсюда видно было только, как дрожит воздух, словно где-то поблизости пылает пламя невидимого костра, — пылает над этим скопищем вскинутых кверху рук, искаженных расстоянием и волнением лиц с черными точками глаз, с разинутыми ртами. Казалось, этому не будет конца, волнение ширилось, вновь нарастало на самых дальних аллеях, овладевало парижским людом, расположившимся под деревьями, и, так разливаясь, докатилось до императорской трибуны, где аплодировала императрица. «Нана! Нана! Нана!» Крик этот вздымался к торжествующему в небесах солнцу, омывавшему золотым дождем исступление толпы.

Тут Нана, стоявшая на скамеечке ландо, как бы вознесясь над толпой, решила, что крик этот относится к ней. На минуту она застыла, ошеломленная своим триумфом, не спуская глаз с лужайки, столь густо затопленной народом, что трава исчезла под черной рябью шляп и цилиндров… Потом, когда вся эта публика, давая дорогу победителю, выстроилась шпалерами чуть не до самого выхода, снова приветствуя Нана с Прайсом в седле, бессильно рухнувшим на лошадиную холку, погасшим, словно выпотрошенным, настоящая Нана звонко шлепнула себя по ляжкам и, забыв все на свете, торжествующе воскликнула, не стесняясь в выражениях:

— Ах, черт побери! Ведь это же я… Ах, черт вас всех побери, ну и удача!

И не зная, как еще выразить переполнявший ее восторг, схватила на руки Луизэ, все еще сидевшего на плече у Борденава, я звонко расцеловала мальчугана.

— Три минуты четырнадцать секунд, — объявил Борденав, пряча часы в карман.

Нана продолжала слушать, как эхо разносило из конца в конец ипподрома ее имя. Это ей рукоплескала верная толпа, а она, выпрямив стан, властвовала над ними со своей, похожей на хвост кометы, шевелюрой, в своем бело-голубом, как небеса, платье. Лабордет сообщил мимоходом, что она выиграла две тысячи луидоров, ибо он поставил все ее пятьдесят луидоров на Нана. Но деньги, выигрыш волновали ее куда меньше, нежели эта неожиданная победа, отзвук которой превратил ее самое в королеву Парижа. Все остальные дамы проигрались; Роза Миньон с досады зонтик сломала; а Каролина Эке, и Кларисса, и Симона, и даже Люси Стюарт, забывшая о присутствии сына, вполголоса чертыхались, выведенные из себя удачей этой толстой девки; зато Триконша, осенявшая себя крестным знамением перед каждым стартом и финишем, глядела на них сверху вниз презрительным оком многоопытной матроны, ласково кляня Нана, в восторге от собственной проницательности.

Вокруг ландо Нана стало еще многолюднее. Вся ее банда яростно вопила. Жорж продолжал что-то выкрикивать, хотя ему уже не хватало дыхания и голос осип. Поскольку шампанское иссякло, Филипп, в сопровождении лакеев, бросился в буфет. А свита Нана все множилась; ее триумф подбодрил даже тех, кто мешкал к ней подойти; круговое движение на лужайке, центром которого, естественно, стал экипаж Нана, выросло до некоего апофеоза: царица Венера в окружении своих обезумевших подданных. Борденав, пристроившийся позади Нана, тихонько чертыхался, по-отечески умиляясь душой. Даже Штейнер, сам Штейнер, был вновь околдован и, оставив Симону, взобрался на подножку знаменитого ландо. Когда шампанское прибыло, когда Нана подняла полный стакан, раздались оглушительные рукоплескания, снова поднялся неистовый крик: «Нана! Нана! Нана!» — так, что люди непосвященные оглядывались, ища глазами кобылу, и уже трудно было понять, кто именно — женщина или животное — покорил все сердца.

Прибежал даже Миньон, не обращая внимания на свирепые взгляды Розы. Эта чертова девка кого угодно с ума сведет, он непременно должен ее расцеловать. По-отечески чмокнув Нана в обе щеки, он сказал:

— Самое досадное, что теперь-то Роза уж наверняка пошлет письмо… Она совсем взбесилась.

— Тем лучше, мне это только на руку! — неосторожно воскликнула Нана.

Но, заметив недоуменный взгляд Миньона, поспешила загладить свой промах:

— Что я такое болтаю? Ей-богу, сама не знаю, что говорю!.. Просто пьяна.

И верно, она была пьяна, пьяна от радости, пьяна от солнца, и, подымая вверх стакан, провозгласила тост в свою собственную честь.

— За Нана! За Нана! — крикнула она среди все возраставшего гула, смеха, криков «браво!», постепенно заполнивших ипподром.

Скачки подходили к концу, сейчас разыгрывался приз Воблана. Экипажи постепенно разъезжались. А тем временем в гуле сердитых голосов все чаще звучало имя Вандевра. Теперь всех осенило: в течение двух лет Вандевр подготовлял свой маневр, и по его приказу Грешем придерживал Нана на всех предыдущих скачках; да и Лузиньяна он выставил лишь затем, чтобы лидировать кобыле. Проигравшие выходили из себя, а выигравшие пожимали плечами. Ну что такого? В чем тут преступление? Любой владелец конюшни имеет право распоряжаться своими лошадьми как ему заблагорассудится. Такое ли еще видали! Почти все сошлись на том, что Вандевр сделал весьма ловкий ход, собрав через друзей все, что можно было взять на Нана, чем и объяснялись внезапно повышенные ставки; называли цифру две тысячи луидоров, в среднем в тридцати, говорили о выигрыше в сто двадцать тысяч — сумма столь грандиозная, что она вызывала уважение и извиняла все.

Но иные слухи, и весьма серьезные, потихоньку поползли из судейской. Мужчины, побывавшие там, сообщали подробности; голоса становились громче; теперь уже не стесняясь, вслух, рассказывали о чудовищном скандале. Бедняге Вандевру крышка: глупейшим образом, самым дурацким мошенничеством загубил он свой блистательный трюк, поручив Марешалю, тому самому букмекеру с бандитской физиономией, поместить за его счет против Лузиньяна две тысячи луидоров, и лишь ради того, чтобы вернуть жалкую мелочь — тысячу с чем-то, которую граф поставил открыто; и это было уже умопомешательство в предчувствии окончательного краха. Букмекер, которого предупредили, что фаворит не выиграет, реализовал на этой лошади тысяч шестьдесят. Но Лабордет, не получив исчерпывающих и точных инструкций, поставил как раз у него двести луидоров на Нана, которую Марешаль по-прежнему держал в пятидесяти к одному, не подозревая о готовящейся махинации. Упустив сто тысяч франков и потеряв в итоге сорок тысяч, чувствуя, что все рухнуло, Марешаль вдруг прозрел, увидев в весовой после скачек графа, о чем-то шептавшегося с Лабордетом, — и, с яростной злобой обворованного человека, с грубостью вчерашнего кучера, он устроил им на глазах у публики сцену, рассказал о махинации, не выбирая слов, будоража толпу. Говорили, что немедленно собирается жюри скачек.

Нана, которой Филипп и Жорж шепотом сообщили о происшествии, продолжала пить и хохотать, высказывая вслух свои соображения. Что ж, вполне возможно, теперь она кое-что припоминает; и к тому же у ихнего Марешаля бандитская рожа. Однако она все еще сомневалась, как вдруг появился Лабордет. Он был бледен как мертвец.

— Ну что? — осведомилась вполголоса Нана.

— Каюк! — ответил он кратко.

И пожал плечами. Сущее дитя, этот Вандевр! Нана досадливо махнула рукой.

Этим вечером Нана имела в Мабиле потрясающий успех. Когда около десяти часов вечера появилась она, там уже стоял полный содом. Эти классические парижские балы обычно собирали всех молодых гуляк, представителей парижского света, бесчинствовавших грубо и бессмысленно, по-лакейски. Под гирляндами газовых фонариков стояла невероятная толчея; черные фраки, вычурные туалеты декольтированных дам в соседстве со старенькими затрапезными платьишками — все это кружилось, ревело, подхлестываемое пьяной удалью. В тридцати шагах от оркестра не было слышно ударов литавр. Никто не танцевал. Пошлые остроты, неизвестно почему вдруг полюбившиеся публике, передавались из уст в уста. Каждый лез из кожи вон, стараясь развеселить себя и других. Семь каких-то женщин заперли в раздевалке, и они с плачем умоляли выпустить их на свободу. Кто-то нашел луковицу, ее пустили с аукциона и продали за два золотых. Как раз в эту минуту и появилась Нана, в том самом бело-голубом туалете, в котором щеголяла на скачках. Под оглушительные крики «браво!» луковицу вручили ей. Как она ни отбивалась, трое мужчин схватили ее на руки и с триумфом пронесли напролом через весь сад, безжалостно топча газоны, не щадя клумб; и так как дальнейшему шествию помешал оркестр, эстраду взяли приступом, поломали все стулья и пюпитры. По-отечески снисходительная полиция дирижировала погромом.

Только во вторник Нана опомнилась от переживаний, вызванных ее триумфом. Утром она беседовала с мадам Лера, которая пришла сообщить о здоровье Луизэ, — после скачек малыш простудился. Нана, задыхаясь от волнения, пересказала тетке историю, занимавшую весь Париж. Вандевр, которого в вечер скачек исключили из жокей-клуба и клуба «Империаль», на следующий день поджег конюшни и сгорел вместе со своими лошадьми.

— Он мне несколько раз об этом говорил, — твердила Нана. — Чисто сумасшедший!.. Вот набралась-то я страху, когда мне вчера вечером об этом сообщили! Понимаешь, он вполне мог меня укокошить как-нибудь ночью… И почему он не предупредил меня насчет этой кобылы?.. Я могла бы целое состояние выиграть!.. Он сказал Лабордету, что если я буду в курсе дела, то непременно тут же все разболтаю своему парикмахеру и разным мужчинам. Очень красиво с его стороны! Нет, нет, не могу я его жалеть.

Затем, поразмыслив, Нана окончательно рассердилась. Тут вошел Лабордет: он получил деньги по всем пари и принес Нана сорок тысяч франков. Но это лишь усугубило ее досаду, ведь можно было выиграть целый миллион! Лабордет, который делал вид, что вся эта история его не касается, начисто отрекся от Вандевра. Эта знать давным-давно выродилась и обычно кончает самым глупейшим образом.

— Ну нет, не скажи, — прервала Нана, — вовсе это — не по-дурацки — сжечь себя в конюшне. Я, наоборот, считаю, что он умер молодцом. Конечно, я его в этой истории с Марешалем защищать не намерена. Что глупо, то глупо! Подумать только, у Бланш еще хватило наглости во всем обвинить меня! А я ей в ответ: «Я, что ли, велела ему мошенничать?» Верно ведь? Просить денег у мужчин — вовсе не значит посылать их красть. Скажи он мне прямо: «Ничего у меня больше нет», — я бы ему ответила: «Ну и что ж, давай попрощаемся». И все бы на том и кончилось.

— Совершенно верно, — степенно подтвердила тетка. — Если мужчины упрямятся, пусть сами на себя пеняют.

— Ну, а под конец праздничек он устроил шикарный, ничего не скажешь! — подхватила Нана. — Говорят, до того было страшно, что в дрожь бросало. Людей услал, сам заперся в конюшне и керосин захватил! И как пылало-то, страсть! Ты только пойми, штука огромная, вся из дерева, а внутри солома и сено!.. Пламя поднималось высоко, прямо как башня… А самое удивительное — это лошади, не хотелось им ни с того ни с сего жариться. Люди слышали, как они бились, старались выломать двери, по-человечески кричали… Кто там был, до сих пор как очумелый ходит.

Лабордет позволил себе недоверчиво присвистнуть. Никогда он не поверит, что Вандевр погиб. Кое-кто клялся, что видел, как тот вылезал из окошка. Поджег он свои конюшни в состоянии умопомешательства. Только когда начало чересчур сильно припекать, тут он и опамятовался. Человек, который вел себя по-дурацки с женщинами, человек конченый, не мог так храбро принять смерть.

Нана разочарованно слушала его. И нашла в ответ только одну фразу:

— Ах он негодный! Ведь как это могло получиться красиво!

XII

Было уже за полночь, а Нана с графом еще не спали, лежа в широкой постели, задрапированной венецианским кружевом. После трехдневной размолвки Мюффа нынче вечером вернулся к Нана. Сама спальня, казалось, дремала, влажно и жарко дыша благоуханием любви, и в слабом свете лампы расплывчатыми бесцветными пятнами выступала белая полированная мебель, инкрустированная серебром. Спущенный полог окутывал ложе волною мрака. Раздался вздох, потом звук поцелуя нарушил тишину, и Нана, выскользнув из-под одеяла, присела на край постели, свесив на ковер босые ноги. Лица графа, откинувшегося на подушки, не было видно в полумраке.

— Ты веришь в бога, душенька? — спросила вдруг Нана после минутного раздумья, с серьезным, строгим лицом, ибо, как только разжались объятия любовника, ее вдруг охватил суеверный ужас.

С самого утра Нана жаловалась на недомогание, твердила, что в голову ей лезут разные идиотские, по ее выражению, мысли о смерти, об адских муках. Порой случались такие ночи, когда на нее нападал детский страх, терзали наяву кошмары, полные бредовых видений. Она снова заговорила:

— Как по-твоему, попаду я в рай или нет?

По телу ее прошел трепет, а граф, удивленный этими странными вопросами, заданными в подобную минуту, почувствовал, что в его душе верующего католика пробуждаются угрызения совести. Но тут Нана, громко всхлипывая, упала ему на грудь, она судорожно цеплялась за графа, рубашка скользнула с ее плеча, волосы рассыпались.

— Я боюсь смерти… Боюсь смерти…

Нечеловеческими усилиями он вырвался из ее рук. Он сам боялся поддаться внезапному приступу безумия, жертвой которого стала эта женщина, прильнувшая к нему всем телом, боялся ее прилипчивого ужаса перед неведомым; и он старался ее образумить: она вполне здорова, просто ей следует вести себя благоразумнее, дабы заслужить отпущение грехов. Но Нана упрямо качала головой; конечно, худого она никому не делает, даже носит медальончик с изображением божьей матери, никогда с ним не расстается, и в доказательство показала графу медальончик, висевший на красном шнурочке между грудей; только всем женщинам, у которых нет мужа, а с мужчинами они водятся, не миновать ада, так уж от века заведено. В ее памяти всплывали обрывки катехизиса… Ох, если бы знать наверняка! Но в том-то и беда, что никто ничего не знает, — поди-ка получи с того света весточку; а может быть, попы врут, тогда просто глупо себя в чем-либо ограничивать. Однако при этих словах Нана набожно поцеловала образок, весь теплый от соприкосновения с ее кожей, как бы надеясь заклясть себя против смерти, одна мысль о которой наполняла ее леденящим ужасом.

Пришлось графу Мюффа провожать ее в туалетную комнату; она дрожала при мысли остаться одной хоть на минуту, пусть даже дверь в спальню открыта настежь. Граф снова улегся в постель, а Нана еще бродила, заглядывая во все углы, содрогаясь от каждого шороха. Дойдя до зеркала, она вдруг остановилась, забывшись, как прежде, в созерцании своей наготы. Но вид бедер, ляжек, груди лишь удесятерил ее страхи.

Она поднесла обе руки к лицу и стала неторопливо ощупывать черепные кости.

— Вот-то страшилищем будешь, когда помрешь! — проговорила Нана.

И втянула щеки, выкатила глаза, выставила подбородок, чтобы посмотреть, какой она будет. Потом, повернув к графу свою искаженную физиономию, пояснила:

— Посмотри-ка, какое у меня личико маленькое-маленькое сделается.

Тут граф рассердился:

— Не сходи с ума, иди ложись.

Вдруг Нана привиделась ему в могильном рве, изглоданная вековым сном; и, сложив руки, он невольно забормотал молитву. С некоторых пор религия снова взяла над ним свою былую власть: приступы набожности накатывали теперь на него ежедневно, обрушивались с яростью апоплексического удара, и после них он ходил как ошалелый. Хрустя пальцами, он без конца твердил и твердил лишь одно слово: «Господи… Господи… Господи». То был крик бессилья, крик сознания собственной греховности, против которой он ничего не мог поделать, хотя наверняка знал, что осужден на вечные муки. Когда Нана подошла к постели, граф лежал, натянув до шеи одеяло, с суровым лицом, судорожно вцепившись ногтями себе в грудь, устремив глаза ввысь, словно ища взором небеса. И Нана опять залилась слезами, они обнялись и, лежа в объятиях друг друга, сами не зная почему, щелкали зубами, скатываясь на самое дно своей нелепой одержимости. Им уже не раз доводилось переживать такие ночи. Только на сей раз это было уж совсем глупо, заявила Нана, когда страхи улеглись. Она подозревала, что Роза Миньон переслала графу то знаменитое письмо, и стала осторожно его расспрашивать. Но оказалось, письмо тут ни при чем, просто на него вдруг нашел страх; он не догадывался, что уже давно стал рогоносцем.

Граф Мюффа снова исчез на два дня, а на третий явился рано утром в неурочный час. Он был бледен как мертвец, веки опухли и покраснели, он весь дрожал, еще не успокоившись после тяжелой внутренней борьбы. Однако Зоя, тоже растерянная, не заметила его состояния. Она бросилась ему навстречу, она крикнула:

— Ох, сударь, идите скорее! Мадам чуть не померла вчера вечером!

И на его вопросы пояснила:

— Просто и не поверите… Выкидыш, сударь!..

Оказалось, Нана была на четвертом месяце беременности. Поначалу она считала, что ей просто неможется, даже сам доктор Бутарель сомневался. Потом, когда он высказался на сей счет вполне недвусмысленно, Нана совсем приуныла, решив любой ценой скрыть ото всех свое состояние. Нервические ее страхи, припадки черной меланхолии объяснялись отчасти этим обстоятельством, о котором она упорно молчала, — так таит про себя свою тайну девушка-мать, боясь будущего позора. То, что произошло, казалось Нана чем-то смехотворным, чем-то таким, что унизит ее и послужит темой для всеобщих шуток. Словом, скверная история, вот уж действительно не повезло! Угораздило же ее попасться, когда она думала, что с этим навсегда покончено. И она жила в состоянии непрерывного изумления, как будто был нанесен ущерб ее женской сути; значит, от этого получаются дети, даже когда не хочешь и вовсе не для того занимаешься этим с мужчинами? Она кляла природу, тяготы материнства, возникавшего из любовных утех, эту новую жизнь, зачатую среди смертей, которые она сеяла вокруг себя. Значит, нельзя располагать собой как вздумается, не рискуя попасть в неприятную историю? А главное, откуда он взялся, этот малыш? На это она ответить не умела. Ах ты боже мой, неужели тот, кто его сделал, не мог сообразить оставить его при себе, — ведь никому младенец не нужен, всем он будет помехой и вряд ли его ждет в жизни так уж много счастья!

А Зоя тем временем рассказывала графу о катастрофе.

— В четыре часа у мадам начались колики. Когда я вошла в туалетную комнату, потому что она там слишком долго задержалась, она лежала без чувств на полу. Да, сударь, на полу, в целой луже крови, будто ее зарезали. Тогда я сразу смекнула, в чем дело. Я совсем взбеленилась, мадам могла бы мне поведать свое горе… Слава богу, у нас сидел господин Жорж. Он помог мне перенести ее в спальню, но когда услышал, что случился выкидыш, сам чуть не сомлел… Ну и наволновалась же я со вчерашнего дня!

И в самом деле, весь особняк, казалось, перевернули вверх дном. Слуги как оглашенные носились вниз и вверх по лестнице и по комнатам. Жорж всю ночь просидел в кресле в гостиной. Ему-то и пришлось осведомлять о происшествии друзей мадам, когда они, как обычно, сошлись к обеду. Краска так и не вернулась на его ланиты, и рассказывал он о нездоровье Нана с трагически-ошалелым видом. Пришли Штейнер, Ла Фалуаз, Филипп и еще несколько господ. С первых же слов они восклицали: «Быть не может! Да это просто смешно!» Потом с серьезной миной поглядывали на двери спальни, досадливо покачивая головой, уже не находя тут ничего смешного. До самой полуночи с десяток мужчин тихонько беседовали у камина, и каждый прикидывал в уме, уж не он ли отец. Они чуть ли не извинялись друг перед другом, краснея, как краснеет человек, допустивший промашку. Потом пожимали плечами: мне-то, мол, какое дело, сама виновата; ну и Нана, вот озорница, кто бы мог подумать, что она устроит им такой сюрприз! И они поочередно покидали особняк, ступая на цыпочках, точно в комнате лежит покойник и смех поэтому неуместен.

— А вы все-таки подымитесь к ней, сударь, — посоветовала Зоя. — Мадам теперь гораздо лучше, она, конечно, вас примет… Мы ждем доктора, он обещал заглянуть с утра.

Горничной удалось уговорить Жоржа отправиться к себе домой и поспать. Наверху в гостиной дежурила одна лишь Атласка; растянувшись на диване, она курила пахитоску, уставив глаза в потолок. Среди всеобщей паники, охватившей особняк с момента происшествия, она не переставала злиться, с демонстративной холодностью пожимала плечами, не скупилась на жестокие замечания. И теперь, когда Зоя, ведя гостя в спальню мимо Атласки, в десятый раз повторила, что мадам ужасно страдала, та небрежно бросила:

— И очень хорошо, поделом ей!

Граф и Зоя удивленно оглянулись. Атласка даже не пошевелилась, по-прежнему глядя в потолок, нервически закусив пахитоску зубами.

— Очень красиво с вашей стороны так говорить! — огрызнулась Зоя.

Но Атласка, резким движением приподнявшись на кушетке, окинула графа свирепым взглядом и снова бросила ему прямо в лицо полюбившуюся ей фразу:

— И очень хорошо, поделом ей!

Улегшись, она с равнодушным видом выпустила тоненькую струйку дыма, как бы говоря, что лично она умывает руки. Нет, это уж чересчур глупо!

Зоя тем временем ввела Мюффа в спальню. В безмолвной, дышавшей теплом спальне плыл легкий запах эфира, и даже глухой стук экипажей, изредка проезжавших по аллее Вийе, не нарушал глубокой тишины. Нана, без кровинки в лице, лежала, откинувшись на подушки, но не спала, вперив в пространство широко открытые задумчивые глаза. Увидев графа, она не пошевелилась, однако улыбнулась ему.

— Ах, котик, — прошептала она, растягивая слова, — я думала, что уж никогда больше тебя не увижу.

Когда он нагнулся и поцеловал ее в голову, она растрогалась, заговорила с ним о ребенке доверительным тоном, как будто именно он был отцом.

— Я просто не смела тебе признаться… Я так радовалась. Все время мечтала… так мне хотелось, чтобы он был достоин тебя. И вот всему конец… Впрочем, может, оно и к лучшему. Зачем я буду осложнять твою жизнь!

А он, удивленный этим нежданным-негаданным отцовством, пробормотал что-то в ответ. Потом взял стул, сел возле больной и оперся локтем о край постели. Только тут молодая женщина заметила его растерянное лицо, налитые кровью глаза, судорожно дергавшиеся губы.

— Что случилось? — спросила она. — Уж не болен ли и ты тоже?

— Нет, — с трудом выдавил он.

Нана кинула на него проницательный взгляд. Потом движением руки отослала Зою, которая замешкалась в спальне, переставляя пузырьки. Когда они остались вдвоем, Нана привлекла графа к себе и повторила:

— Да что с тобой, душенька?.. Ведь я вижу, у тебя глаза полны слез… Ну говори же, ты пришел что-то сообщить мне.

— Нет, нет, клянусь, — бормотал граф.

— Но голос его прерывался от горя, он совсем расчувствовался и, очутившись случайно в спальне страдалицы Нана, не выдержал, залился слезами, уткнувшись лицом в одеяло, чтобы заглушить взрыв отчаяния. Нана поняла все. Ясно, Роза Миньон решилась и послала письмо. Бурные рыдания графа сотрясали ее постель, но Нана дала ему выплакаться. Потом спросила по-матерински участливо:

— У тебя, верно, дома неприятности?

Он утвердительно кивнул головой. Нана снова помолчала, потом еле слышно спросила:

— Стало быть, ты все знаешь?

Он снова кивнул головой. И молчание, тяжелое, напряженное молчание, нависло в спальне, свидетельнице страданий. Случилось это накануне. Вернувшись домой с вечера у императрицы, граф получил письмо, адресованное Сабиной своему любовнику. После бессонной, мучительной ночи, в течение которой зрели планы отмщения, он рано утром вышел из дому, боясь уступить искушению и убить жену. Очутившись на улице, он невольно поддался чарам прелестного июньского утра, сразу забыл свои кровавые планы и побрел к Нана, как и всегда в тяжелые минуты жизни. Здесь только он дал волю своему горю, зная, что его утешат, и находя в этом какую-то малодушную радость.

— Ну-ну, успокойся, — начала Нана, вдруг окончательно подобрев. — Я-то уж давным-давно знаю. Но, поверь, я тебе открывать глаза не собиралась. Помнишь, в прошлом году ты начал подозревать. Затем все уладилось, потому что я осмотрительно повела дело. Впрочем, и доказательств у тебя не было… Если нынче доказательство у тебя есть, тебе, конечно, нелегко. Однако нужно взять себя в руки. Такие вещи человека не бесчестят.

Граф утер слезы. Его терзал стыд, хотя он уже давно, незаметно для себя, встал на путь самых интимных признаний, сообщая Нана все, что происходило у них дома. Ей пришлось подбадривать его. Она ведь женщина, она все может выслушать, все понять. Он глухо пробормотал:

— Ты нездорова. К чему тебя еще утомлять!.. Вообще глупо было приходить. Сейчас я уйду.

— Нет, нет, — живо запротестовала Нана. — Оставайся. Возможно, я сумею дать тебе добрый совет. Только не заставляй меня долго говорить, доктор запретил.

Граф поднялся, зашагал по комнате. Тут Нана задала ему вопрос:

— Что ты намереваешься делать?

— Дам этому негодяю пощечину.

Нана скорчила неодобрительную гримаску.

— Ну, знаешь ли, это неостроумно… А с женой?

— Буду добиваться развода, у меня есть доказательство.

— Еще того чище, душенька! Даже глупо… Так и знай, никогда я тебе этого не разрешу.

И слабым голосом, но весьма рассудительно, Нана доказала графу всю бессмысленность скандала, который повлечет за собой дуэль и судебный процесс. Через неделю он станет притчей во языцех; на карту будет поставлена вся его жизнь, спокойствие, высокое положение при дворе, честь семьи, и ради чего? Чтобы на нем оттачивали свое остроумие парижские шутники.

— Ну и пусть, зато я отомщу! — крикнул он.

— Котик ты мой, — произнесла Нана, — когда такая заваруха начинается — тут уж или сразу мстят или никогда не мстят…

Граф остановился, залопотал. Конечно, трусом он не был, но он понимал, что Нана права; чувство внутренней неловкости росло с каждой минутой, какое-то мелкое, позорное чувство, сломившее его волю, ослабившее гневный порыв. А тут еще Нана нанесла ему новый удар с откровенностью человека, решившего действовать начистоту.

— А хочешь знать, душенька, почему ты так расстроился? Потому что ты сам обманываешь жену. А что, нет? Небось не для того ты дома не ночуешь, чтобы библию читать. Думаешь, твоя жена не догадывается? Так в чем же ты ее можешь упрекнуть? Она тебе сразу скажет: я, мол, с тебя пример беру… ну, и заткнет тебе рот… Вот, дружок, почему ты здесь топчешься, а не идешь их обоих убивать.

Мюффа бессильно опустился на стул, сраженный грубой прямолинейностью этих слов. Нана помолчала, отдышалась, потом вполголоса произнесла:

— Ох, совсем сил нет… Помоги мне немножко приподняться, я все время соскальзываю, слишком низко подушку положили.

Когда он помог ей улечься удобнее, она вздохнула, ей сразу стало легче. И снова заговорила о будущем бракоразводном процессе, — то-то будет чудесный спектакль! Представляет ли он себе, как адвокат графини потешит Париж, упомянув о Нана? Все выставят напоказ: ее провал в Варьете, ее особняк, всю ее жизнь. Нет уж, увольте, она и без такой рекламы вполне обойдется. Возможно, какая-нибудь разбитная девка сама бы его подзуживала, чтобы за его счет о ней раззвонили по всему Парижу, но Нана прежде всего печется о его счастье. Она притянула его голову к себе на подушку, обняла за шею и потихоньку шепнула:

— Послушай, котик, ты должен помириться с женой!

Граф возмутился. Ни за что на свете! Сердце его готово было разорваться, такого позора ему не выдержать. А она ласково настаивала на своем.

— Непременно помирись с женой. Разве ты сам не знаешь, не слыхал, как повсюду твердят, что это, дескать, я оторвала тебя от семьи? Худую же славу хочешь ты мне создать, что люди обо мне подумают?.. Только вот что, поклянись, что ты вечно будешь меня любить, а то, когда ты уйдешь к другой…

Ее душили слезы. Граф закрыл ей рот поцелуем, он повторял:

— Ты с ума сошла, это немыслимо!

— Нет, мыслимо, — подхватила Нана. — Так надо… Я уж как-нибудь постараюсь взять себя в руки. В конце концов она твоя законная жена. А это совсем не то, что обманывать меня с какой-нибудь первой попавшейся потаскушкой.

И Нана продолжала увещевать графа, надавала ему кучу наиблагоразумнейших советов. Даже о боге упомянула. Ему казалось, что он слышит г-на Вено, когда сей почтенный старец заклинал графа отойти от греха. Однако Нана отнюдь не предлагала порвать окончательно; она проповедовала взаимные уступки, говорила о том, что можно премило делить свои привязанности между законной супругой и любовницей, рисовала жизнь спокойную, не грозящую никому неприятностями, нечто вроде блаженного сна среди неминуемой житейской грязи. Ровно ничто в их отношениях не изменится, он по-прежнему останется ее самым, самым любимым котиком, только будет приходить пореже и дарить жене те ночи, которые не проводит здесь. Она совсем выбилась из сил и закончила с еле слышным вздохом:

— У меня по крайней мере будет сознание, что я сделала доброе дело… А ты меня еще сильнее полюбишь.

Воцарилось молчание, она лежала, откинувшись, с восковым лицом. Он покорно слушал, нельзя же волновать больную. После долгого молчания она открыла глаза и прошептала:

— А кстати, как деньги? Где ты деньги будешь брать, если поссоришься с женой?.. Лабордет приходил вчера насчет векселя… А я совсем обнищала, буквально надеть нечего.

Потом опустила веки и не пошевелилась, словно умерла. Тень глубокой тревоги прошла по лицу Мюффа. Под тяжестью обрушившегося на него удара он совсем забыл о денежных затруднениях, из которых не знал, как выпутаться. Вопреки клятвенным заверениям, вексель на сто тысяч франков, переписанный вторично, был пущен в обращение, и Лабордет, искусно разыграв отчаяние, свалил всю вину на парикмахера Франсиса, добавив, что никогда больше не свяжется с человеком низкого воспитания. Приходилось платить, ни за что в жизни граф не согласился бы, чтобы опротестовали подписанный им вексель. К тому же, помимо новых требований Нана, и под его собственным кровом все шло кувырком, делались непомерные траты. По возвращении из Фондета в графине неожиданно проснулся вкус к роскоши, страсть к светским развлечениям, что грозило поглотить все их состояние. Уже пошли слухи о ее разорительных прихотях, о том, что она решила поставить дом на широкую ногу, выбросила полмиллиона франков на переделку старинного особняка на улице Миромениль, а также на сногсшибательные наряды, не говоря уже о весьма значительных суммах, которые исчезли, растаяли, а возможно, были просто подарены, причем графиня даже не собиралась давать в них отчет. Дважды Мюффа позволил себе сделать супруге замечание, желая узнать, на что идут деньги; но графиня, улыбаясь, бросила на него такой странный взгляд, что он не решился продолжать расспросы, боясь слишком ясного ответа. Если он согласился принять из рук своей возлюбленной своего будущего зятя Дагне, то лишь потому, что им руководила надежда дать за Эстеллой не более двухсот тысяч франков приданого, а насчет всего прочего он сумеет договориться с молодым человеком, для которого этот брак в любом случае нечаянная удача.

Однако, очутившись перед необходимостью немедленно найти сто тысяч франков, дабы удовлетворить Лабордета, граф Мюффа за целую неделю сумел изобрести лишь один план, но так и не решился привести его в исполнение. План этот состоял в продаже великолепного поместья Борд, которое оценивали в полмиллиона и которое недавно получила по завещанию от своего дяди Сабина. Но для этого требовалась подпись графини, которая по контракту тоже не могла продать поместья без согласия графа. Наконец вчера вечером он уже совсем было собрался поговорить с женой насчет ее подписи. И вдруг все рухнуло; ни за какие блага мира он не пошел бы в теперешних обстоятельствах на подобную сделку. Эта мысль еще удесятеряла силу ужасного удара, нанесенного ему изменой жены. Он отлично понимал, что имела в виду Нана; не он ли сам дошел до того, что посвящал ее буквально во все, жаловался на свое положение; и теперь он поделился с ней своими затруднениями насчет получения подписи.

Однако Нана, казалось, ни на чем не настаивает. Она не открывала глаз. Взглянув на ее бледное лицо, граф перепугался и силой заставил ее понюхать эфир. И она вздохнула, она стала расспрашивать его, не упоминая имени Дагне:

— А когда свадьба?

— Контракт будет подписан во вторник, через пять дней, — ответил граф.

По-прежнему не подымая век, точно черпая слова во мраке своих мыслей, Нана прошептала:

— В конце концов, душенька, тебе виднее, как поступать… А я одного хочу, чтобы все были довольны.

Он поспешил успокоить Нана, взял ее руку в свои. Хорошо, там посмотрим, самое главное теперь — не волноваться. И он уже не возмущался больше; эта спальня, дремотная, вся пропитанная запахом эфира, погружала его в оцепенение, оставив лишь одно желание — жить мирно и безмятежно. Вся его мужская решимость, подстегнутая недавним оскорблением, растворилась в тепле, в лихорадочной истоме, веявшей от этой постели, от близости этой занемогшей женщины, которую он выхаживал, волнуемый воспоминаниями о часах сладострастия. Он нагнулся и сжал Нана в объятиях; на лице ее не дрогнула ни одна черточка, лишь губы тронула легкая улыбка победительницы. Но тут появился доктор Бутарель.

— Ну, как себя чувствует наше милое дитя? — фамильярным тоном обратился он к графу, как обращаются к законному мужу. — Ай, ай, ай! Да мы, оказывается, болтали!

Доктор, видный мужчина, еще не старый, имел обширную практику среди дам определенного круга. Веселый малый, по-товарищески шутивший со своими пациентками, он никогда не заводил с ними шашней, брал с них крупные гонорары и неукоснительно требовал уплаты. Зато он являлся по первому зову Нана, которая посылала за ним два-три раза в неделю, пребывая в вечном страхе смерти, жалуясь доктору на любой пустяк, а он весьма удачно пользовал больную, отвлекая ее сплетнями и глупейшими историями. Все эти дамы прямо обожали его. Однако на сей раз дело шло не о пустяках.

Мюффа удалился очень взволнованный. Сейчас, при виде Нана, такой слабенькой, он совсем расчувствовался. Когда он подошел уже к двери, Нана жестом подозвала его, подставила для поцелуя лоб и вполголоса произнесла шутливо, но с угрозой:

— Помни, я тебе сама разрешила… Возвращайся к жене или больше ни-ни, я рассержусь!

Графиня Сабина настаивала, чтобы брачный контракт Эстеллы был подписан именно во вторник, желая одновременно отпраздновать окончание отделки их особняка, где, впрочем, еще не успела как следует просохнуть краска… Приглашения получили пятьсот человек из самых различных кругов общества. Во вторник утром обойщики еще вешали драпировки; и даже вечером, когда уже начали зажигать люстры, архитектор, от которого ни на шаг не отходила увлеченная приготовлениями графиня, спешно отдавал последние приказания.

Обычно праздники, устраиваемые поздней весной, полны кроткого очарования. Стоял теплый июньский вечер, можно было открыть обе двери большой гостиной и при желании продолжать танцы на дорожках сада. Гости, которых встречала у дверей чета Мюффа, в первую минуту не могли опомниться от удивления. Особенно те, кто помнил еще бывшую гостиную, где реял, леденя все живое, дух покойной графини Мюффа, — старинную гостиную, суровую, словно храм, с ее массивной мебелью красного дерева в стиле ампир, с ее желтыми плюшевыми драпировками, с позеленевшим и вечно влажным от сырости потолком. А теперь с первых же шагов гости попадали в вестибюль, где в блеске высоких канделябров переливалась многоцветная мозаика, оправленная в золото, а вдоль мраморной лестницы шли перила тонкой чеканки. Дальше сияла зала, обитая рытым бархатом до самого плафона работы Буше, приобретенного архитектором за сто тысяч франков при распродаже имущества замка Дампьер. Свет люстр с хрустальными подвесками играл в роскошных зеркалах и на дорогой мебели. Казалось, кушетка Сабины, обтянутая алым атласом, звавшая к неге наперекор суровости прежнего салона, чудовищно разрослась, заполонила все разом, и вместе с ней распространилась по всему особняку сладострастная истома, жажда острых наслаждений, особенно жгучая, как и все запоздалые страсти.

Танцы уже начались. Оркестр, расположившийся в саду перед распахнутым окном, играл вальс, и плавный его ритм становился под открытым небом еще легче, еще воздушнее. Да и сам сад, казалось, стал просторнее, весь окутанный прозрачною тенью, весь в огненных точках зажженных венецианских фонариков; а на краю лужайки разбили пурпуровый шатер и устроили там буфет. Вальс, как раз тот самый, залихватский вальс из «Белокурой Венеры», звучавший шаловливо и чуть нескромно, проникал в окна старинного особняка неудержимой волною звуков, согревая живым своим трепетом даже старые стены. Казалось, что с улицы вдруг ворвался какой-то неведомый смерч плоти и разом смел целую эпоху, почивавшую вечным сном в этом надменном жилище, развеял все прошлое рода Мюффа — столетия чести и веры, мирно дремавшие под высокими потолками.

Меж тем возле камина, на обычном своем месте, уселись в сторонке старинные друзья покойной матушки графа, сбитые с толку, чужие здесь, растерянные. Среди все возрастающей толчеи они держались маленькой стайкой. Г-жа Дюжонкуа, окончательно не узнававшая бывшего особняка, нарочно заглянула в столовую. Г-жа Шантеро не могла отвести удивленных глаз от сада, до того он показался ей огромным. Вскоре в уголке у камина послышался шепот: это дамы обменивались своими язвительными наблюдениями.

— Подумайте только, что, если бы старая графиня вернулась? — прошептала г-жа Шантеро. — Представляете себе ее появление среди этих людей! А все это золото? Весь этот шум и гам?.. Какой скандал!!

— По-моему, Сабина просто сошла с ума, — подхватила г-жа Дюжонкуа. — Вы разглядели ее при входе? Посмотрите, отсюда хорошо видно… Нацепила все свои бриллианты.

Беседующие поднялись, чтобы взглянуть на чету Мюффа. Сабина в белом платье, отделанном великолепным английским кружевом, сияла красотой молодости, и в не сходившей с ее уст веселой улыбке было что-то хмельное. Подле нее Мюффа, заметно постаревший, с бледным лицом, тоже улыбался, как всегда спокойный и величавый.

— А ведь еще недавно он был настоящим главой дома, — продолжала г-жа Шантеро, — без его разрешения скамеечки не смели внести. Да, да, она все перевернула по-своему, теперь она хозяйка… Помните, она отказывалась даже гостиную переделать? А теперь весь особняк переделала.

Но им пришлось замолчать: явилась г-жа де Шезель в сопровождении целой оравы молодых господ и сразу завосхищалась, заохала.

— Прелесть!.. очаровательно!.. бездна вкуса!

И, заметив группу у камина, издали крикнула:

— Ну, что я говорила? Ничто не сравнится с такими старыми лачугами, если их умно переделать. Сразу получается шикарно… Разве нет? Вполне в стиле великого века… Теперь Сабина смело может устраивать приемы.

Обе старые дамы снова уселись у камина и, понизив голос, стали обсуждать предстоящую свадьбу, которая у многих вызывала удивление. В эту минуту мимо прошла Эстелла в розовом шелковом платье, все такая же тощая и плоская, с невыразительным лицом девственницы. Она спокойно приняла предложение Дагне, не высказав ни радости, ни недовольства, по-прежнему невозмутимо холодная, бледная, как в те зимние вечера, когда она подбрасывала в камин поленья. Этот праздник, затеянный в ее честь, эти огни, цветы, музыка не нашли отклика в ее душе.

— Авантюрист какой-нибудь, — объявила г-жа Дюжонкуа. — Я по крайней мере его нигде не встречала.

— Тише, вот он, — шепнула г-жа Шантеро.

Дагне, заметив г-жу Югон с сыновьями, бросился к ней, предлагая провести на место; он смеялся, он расточал ей знаки самою нежного внимания, как будто не без ее помощи он был осчастливлен фортуной.

— Благодарю вас, — произнесла г-жа Югон, усаживаясь у камина. — Это издавна мой любимый уголок.

— Вы его знаете? — осведомилась г-жа Дюжонкуа, когда Дагне отошел.

— Конечно, знаю, прелестный мальчик. Жорж его ужасно любит. О, из самой почтенной семьи!

И добродушная старушка стала защищать жениха против глухой неприязни, которая явно чувствовалась в тоне ее собеседниц. Отца Дагне очень ценил Луи-Филипп, и до самой смерти он занимал должность префекта. Правда, мальчик немножко легкомысленный. Говорят, он окончательно промотался. Так или иначе, у него есть дядя, крупный землевладелец, который должен оставить ему все свое состояние. Но дамы недоверчиво покачивали головой, и г-жа Югон отчасти сдала позиции, главным образом упирая на добропорядочность семейства Дагне. Она очень устала за последнее время, жаловалась на боль в ногах. Вот уже месяц она жила в особняке на улице Ришелье, обремененная множеством дел. В ее обычной доброй материнской улыбке проглядывала грусть.

— Все равно, — решила г-жа Шантеро, — Эстелла могла рассчитывать на лучшую партию.

Проиграли ритурнель. Началась кадриль, нетанцующие отхлынули к стенам, чтобы освободить середину гостиной. Среди темных мужских фраков замелькали, закружились светлые пятна дамских платьев, под ярким светом люстр искрились драгоценные каменья, колыхались белые страусовые перья, и казалось, пышнее расцветают розы и сирень, венчавшие это колышущееся море голов. Становилось душно, резкий аромат шел от легчайшего тюля, от этого хоровода шелков и атласов, откуда выступали, сияя белизной, обнаженные женские плечи, а над ними порхали быстрые звуки кадрили. В открытые двери соседних гостиных виднелась вереница сидевших вдоль стены дам и, под взмахи веера, то появлялась, то скрывалась легкая улыбка, ярко блестели глаза, мило кривились губки. А гости все прибывали, лакей выкрикивал имена входивших, меж тем как кавалеры, стараясь пристроить после кадрили своих дам, вытягивали шеи, отыскивая глазами свободное кресло, не отпуская руки партнерши, чуть смущенной затянувшейся близостью. Особняк постепенно наполнялся, шуршали примятые юбки, кое-где на пути возникал настоящий барьер из кружев, буфиков, бантов, однако привыкшие к этой ослепляющей толчее дамы умели посторониться любезно, покорно, при всех обстоятельствах сохраняя неизменную грацию. А тем временем в глубине сада, под розоватым светом венецианских фонариков, прогуливались парочки, улизнувшие из душных покоев, призрачной тенью скользило по краю лужайки бальное платье, как бы повинуясь мелодии кадрили, которая тут, в отдалении, за деревьями, казалась особенно мягкой.

У буфета Штейнер столкнулся с Фукармоном и Ла Фалуазом, которые пришли выпить шампанского.

— Тоже мне шик! — проговорил Ла Фалуаз, разглядывая пурпурный шатер, натянутый на золоченые столбики. — Пряничный домик, нет, просто ярмарка… Как? Здорово? Именно пряничный домик!..

В последнее время Ла Фалуаз избрал себе новую роль зубоскала, этакого молодого повесы, которому все давным-давно приелось и в чьих глазах никто и ничто не заслуживает серьезного отношения.

— Вот бы подивился бедняга Вандевр, восстань он из гроба, — вздохнул Фукармон. — Помните, как он тут зверски скучал, сидя у камина. Достукался, черт побери!

— Да отстаньте вы с вашим Вандевром. Самый обыкновенный неудачник, — презрительно подхватил Ла Фалуаз. — Вот уж действительно попал пальцем в небо, — подумаешь, удивил, поджарился. Никто о нем больше и не вспоминает. Конечно, помер, погребен, тютю ваш Вандевр! Хватит!

Потом, обменявшись рукопожатием со Штейнером, продолжал:

— А вы знаете, только что приехала Нана… Ах, детки, детки, что это было за умопомрачительное зрелище! Перво-наперво расцеловалась с графиней. А когда к ней подошли молодые, она их благословила и говорит: «Смотри, Поль, если начнешь от жены бегать, я сама за тебя примусь!» Как? Значит, вы ничего не видели? Ну и шик, ну и блеск!

Штейнер и Фукармон слушали его, открыв от изумления рот. Наконец оба расхохотались. А Ла Фалуаз наслаждался собственным остроумием.

— Неужели вы поверили, что так оно и было?.. Хотя, чем черт не шутит, ведь сама Нана устроила этот брак. Она же у них ближайший член семьи.

Мимо как раз прошли братья Югон, и Филипп велел Ла Фалуазу замолчать. Мужчины заговорили о предстоящей свадьбе. Жорж рассердился на Ла Фалуаза, пустившегося в излишние подробности. Верно, что Нана силком навязала графу Мюффа свою бывшую пассию; зато ложь, что Нана только накануне спала с Дагне. Фукармон позволил себе непочтительно пожать плечами. Как будто кто-нибудь может знать, с кем спит Нана! Но Жорж в пылу ссоры бросил: «А я, сударь, знаю!», чем вызвал дружный смех собеседников. Тут такое творится, что сам черт не разберет, как правильно выразился Штейнер.

Мало-помалу в буфет привалила публика. Мужчины уступили место жаждущим и ушли, держась все вместе. Ла Фалуаз дерзко оглядывал дам, словно находился в Мабиле. В конце аллеи орава наткнулась на удивительную картину: г-н Вено о чем-то доверительно беседовал с Дагне; и посыпались незатейливые шутки: старик исповедует Дагне, да нет, дает ему советы насчет первой брачной ночи… Затем все четверо снова встали в дверях гостиной, где задорная полька уносила пару за парой своим вихревым ритмом, расчищая дорогу между двух шпалер нетанцующих мужчин, жавшихся к стенам. Ветерок, врывавшийся из сада, колебал пламя свечей, подымавшееся чуть ли не до самого потолка. И, когда негромко прошелестев шелком в такт музыки, вздувался подол чьей-то юбки, в накаленном люстрами воздухе проносилась струя свежести.

— Да, черт побери, здесь не замерзнешь! — сострил Ла Фалуаз.

После таинственного полумрака сада они растерянно жмурили глаза; и вдруг переглянулись, заметив одинокую фигуру маркиза де Шуар, возвышавшегося над целым строем обнаженных дамских плеч. Его суровое бледное лицо, на котором застыло выражение высокомерия и достоинства, окаймлял венчик поредевших седых кудрей. Возмущенный поведением своего зятя, графа Мюффа, старик открыто порвал с ним всякие отношения, поклявшись, что ноги его здесь больше не будет. А если он явился сюда сегодня, то лишь уступая просьбам внучки, брак которой он, впрочем, не одобрял, при каждом удобном и неудобном случае разражаясь грозными рацеями против недугов, разъедающих высшие классы, и без того опозоренные причастностью к современному разврату.

— Ах, это конец! — шепнула г-же Шантеро г-жа Дюжонкуа, не покидавшая своего уголка возле камина. — Эта девка совсем околдовала несчастного Мюффа… А помните, какой это был благородный, какой верующий человек!

— Утверждают, что он накануне разорения, — подхватила г-жа Шантеро. — Моему мужу случайно попал в руки вексель… Он теперь открыто переселился в особняк на аллее Вийе. Весь Париж об этом говорит… Бог мой! Я вовсе не собираюсь извинять поведение Сабины; однако согласитесь, он сам дает ей немало поводов для жалоб, и если она швыряет деньги на ветер…

— Если бы только деньги! — перебила ее собеседница. — Словом, оба тянут друг друга в пропасть… Залезли по уши в грязь, милочка.

Но тут их прервал чей-то кроткий голос. Это заговорил г-н Вено. Он только что уселся в глубине за их креслами, как бы желая стушеваться, и, нагнувшись к дамам, шепнул:

— К чему отчаиваться? Господь бог проявляет милость свою, когда нам представляется, что все уже погибло.

Господин Вено с невозмутимым спокойствием наблюдал развал этой семьи, которой некогда руководил. Со времени своего пребывания в Фондете он даже не старался обуздать безумия хозяев, видел, как оно росло, но сознавал, что бессилен справиться с ним. Он смирился со всем: и с бешеной страстью графа к Нана, и с постоянным присутствием Фошри, даже с женитьбой Дагне на Эстелле. Какая все это малость! И он стал более покладистым, держался еще более загадочно, вынашивая в глубине души надежду постепенно прибрать к рукам и молодую чету, и чету живших в разладе супругов Мюффа, прекрасно понимая, что именно великие бесчинства вселяют жажду великого благочестия. Пробьет еще час, исполнится воля господня.

— Наш друг по-прежнему воодушевлен самыми высокими религиозными чувствами, — продолжал он вполголоса. — Он дал мне в том столь благостные доказательства…

— Если так, — заметила г-жа Дюжонкуа, — он обязан прежде всего помириться с женой.

— Без сомнения… Я как раз твердо уповаю, что примирение не за горами.

Тут обе пожилые дамы приступили к нему с вопросами. Но он снова напустил на себя смиренный вид: не лучше ли предоставить все мудрости божией. Добиваясь воссоединения графа с супругой, он главным образом старался избежать публичного скандала. Религия закрывает глаза на многие слабости людские, лишь бы соблюдались приличия.

— Так или иначе, вы обязаны были помешать браку Эстеллы с этим авантюристом, — продолжала наседать г-жа Дюжонкуа.

Старичок взглянул на нее с глубочайшим изумлением.

— Вы ошибаетесь, господин Дагне весьма достойный молодой человек… Мне известен его образ мыслей. Он искренне, от души желает загладить свои юношеские заблуждения. Эстелла сумеет вернуть его на путь истинный, помяните мое слово.

— О, Эстелла! — пренебрежительно буркнула г-жа Шантеро. — По-моему, наша милая крошка не способна ни на какое проявление воли. Куда ей!

Этот приговор вызвал улыбку на губах г-на Вено. Впрочем, он не собирался распространяться насчет достоинств новобрачной. Прикрыв глаза с видом человека, непричастного к мирской суете, он снова притаился в своем уголке, отгороженный от зала пышными оборками дамских юбок. Г-жа Югон, сидевшая с устало-рассеянным лицом, все же уловила несколько слов из их разговора. И, заключая спор, обратилась со своим обычным умиротворяющим видом к подошедшему поздороваться с ней маркизу де Шуар.

— Наши дамы чересчур уж суровы. Всем жизнь не сладка… Не правда ли, друг мой, нужно многое прощать ближнему, чтобы самому заслужить прощение?

Маркиз на мгновение смутился, испугавшись намека, заключенного в словах его собеседницы. Но она улыбнулась такой печальной улыбкой, что он тут же оправился и произнес:

— Нет, есть ошибки, которых нельзя простить. Именно такая вот снисходительность и ведет общество к бездне.

Бал становился все оживленнее. Когда началась вторая кадриль, пол гостиной заходил от топота ног, словно старый дом не выдерживал праздничного разгула. Временами среди лиц, слившихся в одно бледное расплывчатое пятно, выделялось женское личико, разрумянившееся от танцев, с горящими глазами, с полуоткрытыми губками, и яркий свет играл на белоснежных плечах. Г-жа Дюжонкуа объявила, что все это бессмыслица. Только безумец может согнать пятьсот человек в помещение, где и двум сотням негде повернуться. Почему бы тогда не перенести подписание контракта прямо на площадь Карусели?! Все это последствие новых веяний, пояснила г-жа Шантеро. В былые времена такие праздники устраивали в семейном кругу; а нынешним требуется столпотворение, шум, пусть вся улица сюда валит; без этой толчеи им и праздник не в праздник. Роскошь теперь выставляют напоказ, вводят в дом любой парижский сброд; не удивительно, что подобная неразборчивость подтачивает основы семейного очага. Обе дамы дружно сетовали, что из гостей им знакомы всего лишь полсотни человек. И откуда таких набрали? Какие-то юные девицы, слишком смело декольтированные, показывающие всему свету свои голые плечи. Одна дама воткнула в шиньон золоченый кинжал, а расшитое жемчугом платье облегало ее, словно кольчугой. Нельзя было без улыбки смотреть на другую даму — до того странно она выглядела в чересчур обтянутом платье. Все, что блистало на исходе зимнего сезона, сошлось здесь — не слишком щепетильный веселящийся мир, все те, с кем сводит порядочную даму мимолетное знакомство, — словом, то пестрое общество, где в равной жажде наслаждения сталкиваются прославленные таланты и прославленные подонки. Становилось все жарче, в переполненных гостиных, подчиняясь ритму музыки, повторялись в строгой симметрии фигуры кадрили.

— А графиня-то просто шик! — заметил Ла Фалуаз, стоя в дверях, ведущих в сад. — Лет на десять моложе дочки. Кстати, Фукармон, скажите нам вот что: Вандевр утверждал, что у графини тощие бедра.

Эта игра в цинизм успела приесться его собеседникам. Фукармон сухо отпарировал:

— Осведомитесь на сей счет у вашего кузена. Кстати, вот он сам.

— Блестящая идея! — заорал Ла Фалуаз. — Держу пари на десять луидоров, что у нее есть-таки бедра.

В самом деле, к ним приближался Фошри. Как завсегдатай дома, он прошел прямо через столовую, надеясь миновать затор в дверях. Еще в начале зимы его снова подцепила Роза, и теперь он делил свои досуги между певицей и графиней, выбивался из сил и не знал, как отвязаться от одной из них. Сабина льстила его тщеславию, зато с Розой было веселее. К тому же актриса питала к Фошри настоящую и нежную страсть, не говоря уже о чисто супружеской верности любовнику, что приводило в отчаяние законного мужа.

— Послушай-ка, дай нам одну справку! — начал Ла Фалуаз, придерживая кузена за локоть. — Видишь ту даму в белом шелковом платье?

С тех пор как вместе с наследством Ла Фалуаз приобрел самоуверенность, он по любому поводу стал нагло вышучивать Фошри, затаив против него старинную обиду, — словом, мстил кузену, высмеивавшему первые неловкие шаги его, провинциала, на парижской арене.

— Ну, вот ту даму в кружевах…

Журналист поднялся на цыпочки, все еще не понимая, о ком идет речь.

— Графиню? — спросил он.

— Именно ее, дружочек… Я тут поспорил на десять луидоров. Тощие у нее бедра или нет?

И он расхохотался, радуясь, что ему удалось поквитаться с этим острословом, который так огорошил его в свое время, спросив, нет ли у графини любовников. Но Фошри, ничуть не удивившись, пристально поглядел на Гектора.

— Ну и болван, — произнес он наконец, передернув плечами.

Он пожал руки спутникам Ла Фалуаза, а этот последний сразу сбавил тон, усомнившись, что его шутка удалась. Завязалась беседа. Со времени скачек Фукармон и банкир включились в число завсегдатаев на аллее Вийе. Нана сейчас гораздо лучше, граф каждый вечер приходит справляться о ее самочувствии. Однако Фошри слушал их болтовню с озабоченным видом. Сегодня утром у них с Розой произошла размолвка, и Роза напрямик заявила, что отослала письмо; пускай сунется теперь к своей знатной даме, его там примут по заслугам. После долгих колебаний он все-таки набрался мужества и пришел. Но идиотская шутка Ла Фалуаза смутила его, хотя внешне он сохранял полное спокойствие.

— Что с вами? — спросил Филипп. — У вас совсем больной вид.

— У меня? Ничуть не бывало… Просто я заработался и поэтому пришел так поздно.

И добавил холодным тоном, проявив тот невидимый миру героизм, который сопутствует развязкам многих пошлых трагедий человеческого существования:

— Однако я еще не поздоровался с хозяевами дома… Вежливость прежде всего.

И, обернувшись к кузену, даже нашел в себе силы пошутить:

— Верно, болван?

Он стал прокладывать себе дорогу в толпе. Звучный голос лакея уже не выкликал имена вновь прибывших. Однако граф и графиня замешкались у дверей, болтая с вошедшими дамами. Наконец Фошри добрался до них, и четверо мужчин, беседовавших у дверей, ведущих в сад, поднялись на цыпочки, чтобы лучше видеть. Должно быть, Нана проболталась им о письме.

— Граф его не замечает, — шептал Жорж. — Внимание… повернулся… Начинается.

Оркестр снова заиграл вальс из «Белокурой Венеры». Сначала Фошри поздоровался с графиней, которая приветствовала его своей обычной восторженно-безмятежной улыбкой. Потом на мгновение он застыл; глядя на спину графа, он спокойно ждал. Нынче вечером граф хранил особо важный, высокомерный вид, и в самой официальности его осанки, в каждом движении чувствовался знатный сановник. Наконец граф снизошел взглянуть на стоявшего перед ним журналиста и тут же принял еще более величественную позу. С минуту мужчины молча глядели друг на друга. И Фошри первый протянул графу руку. Мюффа подал ему свою. Их руки слились в рукопожатии; графиня, стоя возле них, улыбалась, не поднимая опущенных век, а вальс без устали разливал вокруг свою насмешливо-шаловливую мелодию.

— Дело идет на лад! — заявил Штейнер.

— Что это у них руки, что ли, слиплись? — спросил Фукармон, удивленный этим затянувшимся рукопожатием.

Вдруг одно назойливое воспоминание пришло в голову Фошри, и его бледные щеки окрасил слабый румянец. Ему привиделась бутафорская, тускло освещенная зеленоватым светом, беспорядочное нагромождение хлама, покрытого пылью, и среди всего этого Мюффа, который вертит в пальцах рюмочку для яиц, Мюффа, сумевший тогда сыграть на своих подозрениях. Теперь Мюффа уже не мог ни в чем сомневаться, в душе его рушился последний оплот достоинства. Облегченно вздохнув после своих страхов, Фошри взглянул на графиню, на ее ясное, спокойное лицо, и ему захотелось смеяться. Ситуация показалась ему комической.

— Ой, вот она, теперь уж это наверняка она! — крикнул Ла Фалуаз, который не так-то легко отказывался от остроты, если она казалась ему удачной. — Видите, вошла Нана!

— Да замолчи ты, болван! — буркнул Филипп.

— Я же вам говорю! Это в ее честь играют вальс. Ведь она же, черт возьми, главная примирительница! Как? Вы ее не видите? Вон, глядите, она всех троих прижимает к сердцу, моего кузена, мою кузину и ее супруга, и называет их своими дитятками. Меня такие семейные идиллии просто потрясают.

Подошла Эстелла. Фошри поздравил ее, а она, прямая как палка, в розовом шелковом платье, молча оглядела его с обычным своим детски удивленным видом, потом исподтишка посмотрела на родителей. Дагне в свою очередь обменялся с журналистом дружеским рукопожатием. Сзади к этой улыбающейся семейной группе подбирался г-н Вено с блаженной улыбкой на устах, обволакивая их своей ханжеской кротостью, радуясь этому бесповоротному падению, расчищавшему путь к предначертаниям небес.

А вальс, смеющийся и сладострастный, по-прежнему кружил пары. Веселье достигло апогея, с размаху, как волны прибоя, ударяясь о стены старого особняка. Из оркестра неслись пронзительные трели флейт, томные вздохи скрипок; среди рытого бархата, позолоты и росписи люстры разливали живое тепло, рассеивая вокруг солнечную пыль; и толпа гостей, размноженная зеркалами, казалось, стала еще гуще, и еще громче становился рокот голосов. Мимо сидевших вдоль стен улыбающихся дам проносились, взявшись за талию, танцующие пары, и мерный топот ног сотрясал половицы. В саду багровые огоньки венецианских фонариков, словно далеким заревом пожара, освещали темные силуэты гостей, вышедших в аллеи глотнуть свежего воздуха, И эти ходившие ходуном стены, этот багровый отсвет, казалось, были последней вспышкой пожарища, где с грохотом рушились, сгорая дотла, обломки древней чести. Первые всплески стыдливого веселья, еле заметные в тот далекий апрельский вечер, когда Фошри вдруг почудился звон треснувшего хрусталя, с тех пор бурно, нагло разлились, поднявшись до апогея нынешнего блистательного празднества. Ныне трещина расползалась; она прочертила стены дома от пола до потолка, грозя в самом недалеком будущем превратить все в груду руин. Пьяницы из предместья кончают беспросветной нищетой, и вся семья, зараженная пороком, гибнет без куска хлеба, готовая заложить в хмельном безумии алкоголя последнюю подушку. А здесь, где пламя грозило грудам сокровищ, здесь над пожаром звучал погребальным звоном вальс, хороня старинный графский род; и, сопровождаемая бесшабашной мелодией, невидимкой парила над празднеством Нана с ее гибким телом, неся распад этой среде, разливая в нагретом воздухе свой ядовитый аромат.

Вечером того дня, когда состоялась свадьба Эстеллы, Мюффа, вернувшись домой, вошел в спальню графини, куда не заглядывал ни разу в течение двух последних лет. Графиня, удивленная этим вторжением, сначала даже отступила на шаг. Но она улыбнулась — хмельная улыбка теперь не сходила с ее уст. Он, очень смущенный, пробормотал что-то. Тогда она слегка пожурила его. Впрочем, ни тот, ни другая не рискнули объясниться начистоту. Этого взаимного прощения требовала религия, и они заключили между собой молчаливый договор, по которому каждому представлялась прежняя свобода действий. Прежде чем лечь, поскольку графиня все еще колебалась, они заговорили о делах. Он первым упомянул о продаже Борда. Она сразу же дала свое согласие. Деньги нужны обоим до зарезу, они по справедливости поделят вырученную сумму. Это окончательно скрепило примирение четы Мюффа. Граф почувствовал великое облегчение, голос совести замолк.

В тот же самый день, часа в два, когда Нана вздремнула у себя в спальне, Зоя разрешила себе постучать в дверь. Сквозь спущенные шторы в тишину и свежесть полумрака проникал весенний ветерок. Молодая женщина совсем оправилась, только чувствовала еще некоторую слабость. Она подняла веки, спросила:

— Кто там?

Зоя открыла было рот для ответа. Но Дагне, опередив ее, сам доложил о себе. Нана, приподнявшись, оперлась о подушку и, отослав горничную, проговорила:

— Как! Это ты! В день твоей свадьбы!.. Что стряслось?

Дагне, очутившись в полумраке, растерянно остановился на пороге. Но когда глаза его привыкли к темноте, он подошел к кровати, как был, в черном фраке, в белом галстуке и в белых перчатках. И заявил:

— Да, это я!.. Неужели не помнишь?

Нет, Нана действительно ничего не помнила. Пришлось ему самому весьма недвусмысленно предложить себя, как обычно, в шутливых выражениях:

— А твои комиссионные?.. Я принес тебе в дар свою невинность…

И так как он присел на край постели, Нана обхватила его обнаженными руками, от души хохоча и чуть не плача, так растрогала ее эта милая выходка.

— Ох, уж этот Мими, вот шутник!.. Вспомнил-таки! А я совсем забыла! Значит, убежал, сумел удрать прямо из церкви. А ведь верно, от тебя до сих пор ладаном пахнет… Поцелуй меня, Мими… крепче, еще крепче! Иди ко мне, ведь, может быть, это в последний раз.

В темной спальне, где еще стоял легкий запах эфира, замер, затих их воркующий смех. Душный воздух раздувал шторы, с улицы доносились детские голоса. Потом они стали шутить — времени у них было в обрез. Сразу же после завтрака Дагне уезжал со своей молодой женой.

XIII

Как-то в конце сентября граф Мюффа должен был обедать у Нана, но неожиданно получил приказ явиться в Тюильри, и уже в сумерках зашел на аллею Вийе предупредить, что не придет. В особняке еще не зажигали огней, в людской громко хохотали слуги; граф неслышно поднялся по лестнице, где в теплом предвечернем свете слабо мерцали витражи. Дверь верхней гостиной открылась без шума. Последние розоватые отблески заката гасли на потолке. Красные шпалеры, глубокие диваны, лакированная мебель, весь этот мирок бронзы, фарфора и вышитых тканей, казалось, уже спал, убаюканный медленно вползавшими в окна сумерками, которые залегали в углах черной тенью, скрадывали перламутровые переливы слоновой кости, блеск позолоты. И там, в этом мраке, единственным светлым пятном выделялись широко раскинутые юбки — граф разглядел на диване Нана в объятиях Жоржа. Отрицать было бессмысленно. Из груди графа вырвался негромкий крик, он застыл на пороге.

Нана одним прыжком соскочила с дивана и втолкнула Мюффа в спальню, чтобы дать юноше время улизнуть.

— Иди, иди, — растерянно лепетала она, — я сейчас тебе все объясню.

Ее самое огорчило неожиданное осложнение. Никогда она не уступала домоганиям кавалеров в этой гостиной, да еще не заперев предварительно дверей. Надо же было случиться такой глупой истории; она разругалась с Жоржем, ужасно приревновавшим ее к Филиппу; он безутешно рыдал у нее на плече, ну она и уступила, не зная, чем его еще успокоить, да и сама в глубине души растрогалась. И вот когда она один-единственный раз совершила глупость, позволила себе забыться с этим вздорным мальчишкой, который и букетика-то фиалок не может принести, потому что мамаша гроша ему не дает, — тут как на грех явился Мюффа и застал их в неподобающей позе. Вот уж действительно не везет! Стоит после этого быть доброй с мужчинами!

В спальне, куда она втолкнула Мюффа, стоял полный мрак. Нащупав в потемках звонок, Нана яростно позвонила, чтобы принесли лампу. Потому что в конце концов во всем виноват Жюльен! Если бы он вовремя зажег в гостиной свет, ничего бы не случилось. И разнежилась-то она из-за этой дурацкой темноты.

— Ну, прошу тебя, котик, будь благоразумным, — начала она, когда Зоя принесла наконец лампу.

Граф сидел на пуфике, упершись локтями в колени, не подымая глаз, все еще ошеломленный тем, что ему довелось увидеть. Даже гневный крик не сорвался с его губ. Он дрожал, словно на него навалился леденящий ужас. Эта безмолвная мука тронула Нана. Она попыталась утешить графа.

— Ну хорошо, ну верно, я виновата… С моей стороны это ужасно гадко… Ты же видишь, я сама раскаиваюсь. А особенно мне больно, потому что ты расстроился. Ну будь добреньким, прости меня.

Она опустилась у его ног, стараясь заглянуть ему в глаза с видом ласковым и покорным, желая узнать, сильно ли он разгневался; потом, поняв по его глубокому вздоху, что он немного отошел, она стала еще ласковее и под конец выдвинула свой самый главный довод, серьезная и благожелательная:

— Видишь ли, котик, ты должен понять… Не могу же я отказывать моим друзьям, у которых нет денег.

Граф позволил себя уговорить. Он потребовал только одного, чтобы Жоржа больше не принимали. Но его иллюзии умерли, он перестал верить ее клятвам. Завтра же она снова его обманет, и если он соглашался терпеть и дальше муки этого наваждения, то единственной причиной тому была малодушная потребность в близости Нана, ужасная мысль, что придется жить без Нана.

Как раз в эту пору своего существования Нана сумела окончательно ослепить Париж блеском роскоши. Она уже заслонила собой весь небосвод столичного порока, она господствовала над городом, дерзко выставляя напоказ свое богатство; ее пренебрежение к деньгам достигло такой степени, что целые состояния таяли у нее в руках. Казалось, в особняке ее круглые сутки, как в кузнице, пылает горн. Это неугасимым огнем горели ее желания, это легчайшее дыхание ее уст превращало золото в невесомый пепел, который денно и нощно уносило ветром. Никогда еще не видели люди такой яростной жажды транжирства. Ее особняк был как бы воздвигнут над бездной, поглощавшей мужчин, их состояния, их тела, все, вплоть до имен, от которых не оставалось следа, даже жалкой горсти праха не оставалось. Эта девка, неприхотливая, как попугайчик, которая могла прожить день, грызя редиску и засахаренный миндаль, на ходу отщипывая кусочек мяса, ежемесячно тратила на стол пять тысяч франков. В людской шло оголтелое воровство, безбожное мошенничество, опустошались целые бочонки вина, а счета, пройдя последовательно через пять-шесть пар рук, чудовищно раздувались. Викторина и Франсуа полновластно царили на кухне, сзывали к себе гостей, не говоря уже об армии родичей, которым посылалось на дом холодное мясо и наваристый бульон; Жюльен требовал от поставщиков комиссионных; стекольщик, вставляя стекло за тридцать су, непременно прибавлял в свою пользу еще двадцать; казалось, Шарль пожирает овес, предназначавшийся для лошадей, он требовал удвоенное количество фуража, тут же перепродавая с заднего крыльца то, что вносилось в ворота. И среди этих повальных краж, словно особняк был предан на поток и разорение, Зоя с величайшим искусством ухитрялась поддерживать внешнее благополучие, покрывая разнузданное воровство слуг, чтобы под этой ширмой легче было обделывать свои собственные делишки. Но еще больше, чем разворовывалось, просто шло прахом: вчерашние кушанья выбрасывались на помойку, в кладовых скапливалось столько провизии, что слуги уже не могли смотреть на нее без отвращения; стаканы липли к рукам, потому что сахар клали не считая; газ горел в полный накал — того и гляди мог взорваться дом; нерадивость, злая воля, всякого рода беды — все ускоряло разорение дома, словно хищники впились в него своими пастями. Наверху, в покоях мадам, шел уже настоящий разгром: платья по десять тысяч франков каждое надевались раза два, а потом их тайком продавала в свою пользу Зоя; драгоценные камни исчезали, словно раскрошившись в глубине ящиков, не говоря уже о приобретении никому не нужных вещей, модных новинок, которые через день валялись забытые в уголке и выметались на улицу. Нана не могла равнодушно видеть ценных вещей, чтобы тут же не загореться желанием приобрести их; она, как смерч, сметала букеты, безделушки, и чем дороже обходился ее минутный каприз, тем больше она радовалась. Все гибло в ее руках, все билось, все блекло, все засаливалось, попав в ее беленькие пальчики; какие-то непонятные обломки и осколки, скомканные тряпицы, грязные лоскуты усеивали ее путь. Среди необузданно бессмысленных карманных трат вдруг вырастали крупные счета: двадцать тысяч франков модистке, тридцать тысяч франков белошвейке, двенадцать тысяч сапожнику; конюшня пожирала пятьдесят тысяч; в течение полугода счет у портного достиг суммы в сто тысяч франков. Бюджет Нана составлял, по определению Лабордета, примерно четыреста тысяч франков; но, хотя не было сделано никаких чрезвычайных трат, расходы в этом году достигли миллиона; и Нана сама дивилась этой цифре, ибо при всем желании не могла бы объяснить, на что именно ушла такая огромная сумма. Хоровод содержателей, пачки банкнотов — ничто не могло заполнить бездны, которая все глубже разверзалась под ее особняком, уже не вмещавшим в своих стенах все это добро.

А Нана тем временем готовилась исполнить свой последний каприз. Уже давно ей не давало покоя желание переделать спальню, и наконец ее осенила счастливая мысль: спальню надо обить бархатом цвета чайной розы с серебряными гвоздиками; стены будут обтянуты до самого потолка, получится как бы шатер, отделанный золотыми кружевами и шнуром. Так, по ее мнению, получится куда изысканнее и богаче и, кроме того, послужит великолепным фоном для ее перламутровой кожи и рыжих кудрей. Впрочем, отделка спальни затевалась лишь для того, чтобы создать подходящую рамку для кровати, для этого чуда, еще неслыханного и невиданного. Нана мечтала о такой кровати, какой вообще-то на свете нет, о троне, об алтаре, перед которым весь Париж воздаст благоговейную хвалу ее царственной наготе. Кровать будет из чеканного серебра и золота, вся словно драгоценная чаша, и по серебряному прозрачному пологу будут разбросаны золотые розы; у изголовья целая стайка смеющихся амуров будет выглядывать из-за цветов, как бдительная стража сладострастных объятий, скрытых полумраком опущенных занавесей. Нана обратилась к Лабордету, и он привел двух ювелиров. Уже делались эскизы. Кровать, по предварительным подсчетам, обойдется в пятьдесят тысяч франков, и Мюффа должен был преподнести ее Нана в качестве новогоднего подарка.

Но особенно удивляло Нана то, что, стоя по горло в золотом потоке, омывавшем ее стройные члены, она постоянно сидит без гроша. В иные дни ей до зарезу требовалась смехотворно малая сумма, какие-нибудь несчастные пять луидоров. Приходилось занимать у Зои или самой изыскивать способы заработка, какие уж бог пошлет. Однако, прежде чем пускаться на крайние меры, она производила разведку среди своих друзей, вытягивала у мужчин имевшуюся при них наличность вплоть до последнего су, и все это под видом милой шутки. Так в течение трех месяцев она очистила карманы Филиппа. Всякий раз, когда Филипп попадал к Нана в критическую минуту, он оставлял ей все содержимое своего кошелька. Вскоре, осмелев, она стала просить у него взаймы то двести, то триста франков, не больше, чтобы уплатить по векселю, расквитаться с самыми неприятными долгами; а Филипп, которого в июле назначили полковым казначеем, на следующий же день приносил требуемую сумму, да еще извинялся за свою бедность, ибо добрая мамочка Югон держала теперь своих сыновей в ежовых рукавицах. По прошествии трех месяцев эти мелкие, но вечно повторявшиеся займы достигли примерно десяти тысяч франков. Капитан-казначей по-прежнему заливался приятным звучным смехом. Однако он худел, временами впадал в задумчивость, по лицу его пробегала страдальческая тень. Но от одного взгляда Нана он весь преображался, впадая в какой-то чувственный экстаз. Нана, как кошечка, ластилась к нему, опьяняла беглыми поцелуями где-нибудь в углу за дверью, окончательно подчиняла себе, вдруг, бурно уступая его домогательствам, и как только ему удавалось улизнуть из полка, он, словно пришитый, ходил за ее юбками.

Как-то Нана объявила, что при крещении ей дали также и второе имя — Тереза, и вечером пятнадцатого октября, в день ее именин, кавалеры прислали подарки. Капитан Филипп лично принес свой презент — старинную бонбоньерку саксонского фарфора в золотой оправе. Нана он обнаружил в туалетной комнате; только что приняв ванну и накинув на голое тело широкий пеньюар из белой фланели с красной отделкой, она с величайшим вниманием разглядывала в одиночестве подарки, разложенные на столе. Она успела уже обломить горлышко флакона из горного хрусталя, пытаясь его откупорить.

— Ох ты, мой милый! — воскликнула она. — Что это там? Покажи скорее. Ну чем не ребенок! Тратить последние гроши на всякие пустяковины!

Нана отчитала своего обожателя, зачем при его капиталах зря бросать деньги, но в глубине души радовалась, что он потратился, ибо траты были единственным проявлением любви, способным тронуть ее сердце. Болтая, она вертела во все стороны бонбоньерку, открывала ее, закрывала, ей хотелось получше разглядеть, как она сделана.

— Осторожно, — буркнул Филипп, — сломаешь!

Нана презрительно пожала плечами: с чего это он вообразил, что у нее руки-крюки! И вдруг золотая оправа осталась у нее в руках, а крышечка упала и разбилась. Нана застыла на месте, уставившись на осколки, и жалобно повторяла:

— Ой, разбилась!

Потом залилась смехом. Ей вдруг показалось страшно смешным, что осколки разлетелись по всему полу. Ее охватила нервическая веселость; смех звучал глупо и зло, так смеется ребенок, которому весело разрушать. Филипп чуть не взбунтовался; несчастная и не подозревала, скольких тревог стоила ему эта безделушка. Заметив его печальное лицо, Нана постаралась сдержать свой смех.

— Моей вины, положим, здесь нет… Должно быть, она уже давно треснула. Все это старье на ладан дышит… И крышечка твоя такая же, видел, как она поскакала?

И ею снова овладел безумный смех. Но так как глаза Филиппа против воли наполнились слезами, Нана бросилась ему на шею.

— Глупышка! Я все равно тебя люблю. Если ничто не будет биться, придется лавки закрыть. Вещи для того и делаются, чтобы их ломали… Смотри, вон веер, даже склеить как следует не потрудились.

Нана схватила веер, потянула его за планки в разные стороны; шелк, не выдержав, треснул пополам. Расправа с веером, казалось, подстегнула ее. Желая убедить Филиппа, что ей плевать на остальные подарки, раз она разбила его бонбоньерку, Нана устроила себе пиршество разрушения, ломая один предмет за другим, не щадя ничего, лишь бы доказать их непрочность. В пустых ее глазах зажегся огонек, губы свела судорожная гримаска, приоткрыв белоснежные зубки. Затем, когда все было разбито, разломано на куски, она снова расхохоталась, кровь ударила ей в лицо; слава богу, теперь у нее развязаны руки; и она застучала по столу кулаками, засюсюкала, как ребенок:

— Фюить! Фюить!

Поддавшись этому хмельному порыву, Филипп рассмеялся и, запрокинув голову Нана, стал покрывать поцелуями ее грудь. А она позволяла себя ласкать, висла у него на шее, чувствовала себя как никогда счастливой; давно уже она так не веселилась! И, не разжимая объятий, она ласково попросила:

— Послушай, миленький, непременно принеси мне завтра десять луидоров, хорошо? Такая неприятность, от булочника принесли счет, и меня это мучает.

Филипп побледнел, потом, поцеловав ее в лоб, просто сказал:

— Попытаюсь.

Воцарилось молчание. Нана занялась своим туалетом. Филипп стоял, упершись лбом в оконное стекло. Прошла минута, другая, вдруг он подошел к ней и произнес, медленно выговаривая каждое слово:

— Нана, ты должна выйти за меня замуж.

Это предложение, свалившееся как снег на голову, так развеселило Нана, что она даже бросила завязывать тесемки юбки.

— Да что с тобой, песик, уж не болен ли ты… Значит, потому, что я попросила у тебя десять луидоров, ты предложил мне свою руку? Никогда! Я тебя слишком люблю. Тоже мне, глупости выдумал!

И так как явилась Зоя — обувать мадам, оба уже не возвращались к этой теме. Войдя в комнату, горничная первым делом покосилась на стол, усыпанный осколками, — все, что осталось от подарков. Она осведомилась, надо ли убрать их в шкаф, и когда мадам заявила, что весь этот хлам следует выкинуть, Зоя смахнула осколки в подол передника и унесла. На кухне первым делом рассортировали осколки и обломки, принесенные из спальни мадам, а потом долго делили их между собой.

В этот день Жорж, вопреки категорическому запрещению Нана, проник в особняк. Франсуа видел, как он вошел, но не счел нужным остановить гостя; слуги теперь только посмеивались над неприятностями, случавшимися с их хозяйкой. Жорж незаметно пробрался в маленькую гостиную, но вдруг его остановил голос брата; и, приникнув ухом к запертой двери, он услышал поцелуи, предложение вступить в брак, — словом, все, что происходило в туалетной. Он заледенел от ужаса, он ушел, ничего не соображая, со страшным чувством пустоты в голове. Только очутившись на улице Ришелье в своей комнате, над спальней г-жи Югон, он зарыдал как безумный. На сей раз сомнений не оставалось. Гнусная картина неотступно стояла перед глазами: Нана в объятиях Филиппа, и это казалось ему кровосмешением. Когда он на миг приходил в себя, снова подступали воспоминания, новый приступ ревности бросал его на кровать, он впивался зубами в простыню, выкрикивал какие-то грязные слова и от этого безумствовал еще сильнее. Так прошел весь день. Чтобы не выходить из спальни, Жорж сослался на мигрень. Однако ночь оказалась еще страшнее, он дрожал как в лихорадке, мечтая об убийстве, переходя от кошмара к кошмару. Если бы брат оказался дома, Жорж, не раздумывая, зарезал бы его ножом. К рассвету он передумал. Нет, умереть должен он, он выбросится из окошка прямо под колеса омнибуса. В десять часов он вышел из дому; он шатался по Парижу, медлил на мостах, но в последнюю минуту отказывался от своего намерения — так настоятельна была потребность вновь увидеть Нана. Возможно, она спасет его одним-единственным словом. И когда пробило три, он вошел в особняк на аллее Вийе.

В полдень страшная весть обрушилась на г-жу Югон. Филиппа накануне вечером посадили в тюрьму по обвинению в краже двенадцати тысяч франков из полковой казны. Вот уже три месяца он заимствовал из кассы небольшие суммы, надеясь их возместить и скрывая растрату фальшивыми расписками, — по нерадивости начальства эти жульнические махинации до времени сходили ему с рук. Несчастная мать, сраженная вестью о преступлении сына, обратила гнев прежде всего против Нана; она знала о связи Филиппа, потому-то она и грустила, предчувствуя беду, потому-то и медлила в Париже, боясь катастрофы; но никогда она не ожидала такого позора и теперь горько упрекала себя за то, что отказывала сыну в деньгах, считая себя чуть ли не соучастницей его преступления. У нее подкосились ноги, она рухнула в кресло, сознавая свою неспособность предпринять что-либо, свою ненужность, чувствуя, что не может встать, что сейчас умрет, прикованная к этому креслу. Но внезапно мысль о Жорже успокоила ее: остался Жорж, он будет действовать, возможно, он спасет их всех. Не прося ни у кого помощи, решив похоронить в недрах семьи происшедшее, она с трудом поплелась наверх, и единственным подспорьем служила ей мысль, что при ней еще осталась родная душа. Но спальня на втором этаже оказалась пустой. Привратник сообщил, что г-н Жорж вышел из дому рано утром. Новой бедою веяло в этой комнате; простыни с изжеванными уголками, неубранная постель красноречиво говорили об ужасных муках; среди разбросанной одежды лежало в какой-то мертвенной неподвижности опрокинутое кресло. Жорж, должно быть, у той женщины. Слезы сразу высохли на глазах г-жи Югон, слабость в ногах прошла, и она спустилась вниз. Ей нужны были ее сыновья, она решила вернуть их себе.

С самого утра у Нана начались неприятности. Первым делом в девять часов явился булочник со счетом на каких-то жалких сто тридцать франков, по которому она никак не могла собраться уплатить при своем королевском образе жизни. Он являлся уже раз двадцать, особенно раздосадованный тем, что, как только он отказал в кредите, нашли нового поставщика; а тут еще прислуга дружно встала на его сторону. Франсуа заявил кредитору, что не видать ему денег, если он не устроит мадам хорошенькую сцену; Шарль заодно собирался подняться наверх, чтобы требовать уплаты по старому счету за солому, а Викторина посоветовала дождаться какого-нибудь кавалера и вырвать у него денежки, улучив минуту, когда они с мадам разговорятся. Страсти на кухне накалялись, всех поставщиков держали в курсе дела, сплетни и пересуды шли целых три, а то и четыре часа, все косточки мадам перемыли, все про нее выложили, обсудили со всех сторон с тем остервенением, на которое способна лишь развращенная праздностью, обожравшаяся челядь. Один лишь метрдотель Жюльен для вида выступил в защиту мадам: что ни говори, а дамочка шикарная; и когда все остальные набросились на него с обвинением — известно, он спит с мадам! — он в ответ только фатовски посмеивался; это вывело из себя кухарку, заявившую во всеуслышанье, что, будь она мужчиной, она бы наплевала на задницу таким дамочкам, потому что гаже ничего быть не может. Коварный Франсуа, не предупредив мадам, провел булочника прямо в прихожую. Когда мадам спускалась к завтраку, она наткнулась на него. Она взяла счета и велела прийти за деньгами в три часа. Тогда булочник удалился, грубо бранясь, и пригрозил, что придет точно вовремя и, уж поверьте, сумеет так или иначе получить свои денежки.

Раздосадованная этой сценой, Нана позавтракала без всякого аппетита. На сей раз надо наконец расплатиться. Раз десять она откладывала требуемую сумму, но деньги таяли в ее руках: то хотелось купить цветов, то приходилось подписываться под благотворительным листом в пользу престарелого жандарма. Впрочем, она рассчитывала на Филиппа, даже удивлялась, почему он не несет обещанных двухсот франков. Неудача шла за неудачей — позавчера Атласка явилась в невообразимом тряпье, пришлось ее обмундировать с ног до головы и выбросить тысячу двести франков на платье и белье; в кармане у Нана не осталось ни луидора.

К двум часам, когда Нана начала уже тревожиться, явился Лабордет. Он принес эскиз кровати. Нана отвлеклась, забыла все свои беды. Она хлопала в ладоши, пританцовывала. Потом, сгорая от любопытства, нагнулась над столом в гостиной, где были разложены эскизы, внимательно слушая объяснения Лабордета.

— Вот видишь, это ладья; посреди охапка распустившихся роз, а дальше гирлянда цветов и бутоны, листва будет из зеленоватого золота, а цветы — из красноватого. А вот группа для изголовья — хоровод амуров на серебряной сетке…

Но Нана, не дослушав, перебила его:

— Ох, смотри, какой смешной этот малыш в уголке, попкой кверху… И хохочет так лукаво. Глазенки у них у всех такие сальные! Но знаешь, дорогуша, я в жизни не решусь в их присутствии разными глупостями заниматься!

Она переживала ни с чем не сравнимую минуту удовлетворенной гордыни. Ювелиры клялись, что еще ни одной королеве не доводилось спать на таком ложе. Однако возникли кое-какие затруднения. Лабордет показал Нана два эскиза для задней стенки кровати: на одном продолжались мотивы ладьи, а на втором была картина, целый сюжет: Ночь, укутанная в покрывала, и Фавн, который дерзко приподымает их, открывая глазам зрителей ослепительную наготу. Лабордет добавил, что, ежели выбор падет на этот второй вариант, ювелиры придадут Ночи сходство с Нана. Этот сюжет, далеко не безупречный с точки зрения вкуса, заставил ее даже побледнеть от удовольствия. Она уже видела свой образ запечатленным в серебре, как некий символ сладострастия в жарком полумраке ночей.

— Конечно, ты будешь позировать им только до плечей, — пояснил Лабордет.

Нана смерила его невозмутимым взглядом.

— Это почему же? Когда речь идет о произведении искусства, мне плевать на скульптора, лишь бы он хорошо меня вылепил.

Само собой разумеется, она выбрала второй вариант с сюжетом. Но Лабордет пресек ее излияния:

— Подожди-ка, так обойдется на шесть тысяч дороже.

— Подумаешь, мне-то что! — крикнула она, заливаясь смехом. — Небось мой Мюффач еще не обнищал.

Последнее время в кругу завсегдатаев Нана стала называть так графа Мюффа, да и кавалеры ее осведомлялись о нем только в следующих выражениях: «Виделась вчера со своим Мюффачом?», «А я-то рассчитывал здесь встретить нашего милейшего Мюффача!» Это было фамильярно, не более; однако в присутствии самого графа Нана еще не позволяла себе подобной короткости.

Лабордет, давая последние разъяснения, свернул в трубочку эскизы; ювелиры обещают приготовить кровать через два месяца, к двадцать пятому декабря; со следующей недели к Нана будет ходить скульптор и начнет ее лепить для Ночи. Провожая Лабордета до дверей, Нана вдруг вспомнила о булочнике. И спросила гостя в упор:

— Кстати, нет ли у тебя при себе десяти луидоров?

Лабордет придерживался святого правила — никогда не ссужать деньгами милых дам, и находил это весьма благоразумным. На все такие просьбы у него был готов ответ.

— Нет, детка, сам сижу без гроша… Если хочешь, могу обратиться к твоему Мюффачу.

Нана отказалась, это бесполезно. За два дня до того она уже вытянула у графа пять тысяч франков. Но тут же раскаялась в своей излишней деликатности. Вслед за Лабордетом, хотя еще не было половины третьего, явился булочник и уселся на банкетку в прихожей, грубо чертыхаясь. Молодая женщина слушала его поношения с площадки второго этажа. Она побледнела, она особенно страдала, слыша злорадные реплики слуг, даже не считавших нужным понизить голос. На кухне прямо-таки помирали с хохоту; кучер то и дело заглядывал со двора, а Франсуа без всякой нужды выходил в прихожую и, сообщнически перемигнувшись с булочником, возвращался на кухню с ворохом новостей. Над мадам потешались, о ней злословили, от смеха слуг дрожали стены, а Нана чувствовала себя совсем одинокой, беззащитной против презрения челяди, подстерегавшей каждый ее жест и не скупившейся на грязные шуточки. Сначала ей пришла в голову мысль занять у Зои сто тридцать три франка, но она тут же отвергла этот проект, — и без того она должна ей, да и гордость не позволяла идти на верный отказ. Ее охватило такое волнение, что, вернувшись в спальню, она начала вслух говорить сама с собой:

— Да, да, доченька, видно, тебе не на кого надеяться, кроме себя самой… Слава богу, хоть твое тело тебе принадлежит, лучше уж пустить его в ход, чем глотать оскорбления.

И, не кликнув даже Зои, она с лихорадочной поспешностью стала одеваться, торопясь к Триконше. В часы денежных затруднений Триконша была ее последним прибежищем. Так как спрос на Нана был велик, Триконша постоянно увивалась вокруг нее, а Нана, сообразно обстоятельствам, то отказывалась от ее услуг, то принимала их; и в те дни, — а они выпадали все чаще, — когда ее королевская казна начинала зловеще трещать, как, скажем, сегодня, Нана знала, что там ее всегда ждут двадцать пять луидоров. Она отправлялась к Триконше с легкостью, ставшей привычной, — так бедняки несут свои пожитки в ломбард.

Но, выйдя из спальни, Нана наткнулась на Жоржа, стоявшего посреди гостиной. Она не заметила ни восковой бледности его лица, ни мрачного пламени расширенных зрачков. Она облегченно вздохнула:

— Ох, слава богу, тебя, верно, брат прислал?

— Нет, — ответил мальчуган и побледнел еще больше.

Нана досадливо махнула рукой. Чего ему надо? Почему он торчит на дороге? Она же торопится. Но вдруг вернулась от двери и спросила:

— А деньги у тебя есть?

— Нет.

— Хотя, правда, ну и дура я, еще спрашиваю! Вечно без гроша, даже шести су на омнибус нет… Мамочка не дает… Ну и мужчины!

И снова направилась к двери. Тут Жорж схватил ее за руку, ему необходимо с ней поговорить. Нана уже разошлась и гневно повторила, что торопится, но вдруг остановилась, услышав слова Жоржа:

— Послушай, я знаю, ты выходишь замуж за моего брата.

Этого еще только не хватало, ну и комедия! Нана присела на стул, чтобы нахохотаться вволю.

— Да, знаю, — храбро продолжал мальчуган. — И я не позволю… Я сам на тебе женюсь… Для этого я и пришел.

— Что? Как? И он туда же! — крикнула Нана. — Выходит, это у вас семейная болезнь такая!.. Нет уж, ни за что! Вот любители нашлись! Да разве я от вас таких пакостей прошу? Ни за тебя не пойду, ни за него, ни за что в жизни!

Лицо Жоржа просветлело. А вдруг он вчера ослышался? Он снова заговорил:

— Тогда поклянись, что ты не спишь с моим братом!

— Ох, до чего же ты мне надоел! — воскликнула Нана, нетерпеливо подымаясь со стула. — Подурачились, и хватит, я ведь тебе твержу, что тороплюсь… Я сплю с твоим братом, раз мне так угодно. Ты, что ли, меня содержишь, ты хоть раз за что-нибудь заплатил? А еще отчета требует!.. Да сплю, вот здесь сплю с твоим братом…

Жорж схватил ее за руку, сжал с такой силой, что чуть было не сломал запястье, и проговорил, запинаясь:

— Не смей так говорить, не смей…

Легонько хлопнув его ладонью, Нана без труда высвободила руку.

— Теперь еще бить меня вздумал! Смотрите-ка, мальчишка — и туда же! Вот что, деточка, убирайся, и немедленно… Я тебя, голубчик, по доброте душевной до себя допускала. Именно так! Нечего на меня глаза пялить! Уж не вообразил ли ты, дружок, что я с тобой до старости нянчиться буду? У меня поважнее дела есть, чем младенцев уму-разуму учить.

Он слушал ее отповедь, даже не возмущаясь, весь застыв от тоски. Каждое слово ударом ножа отдавалось в сердце, и он боялся, что сейчас упадет и умрет. А Нана, не замечая боли, написанной на лице Жоржа, продолжала отчитывать его, радуясь, что наконец-то представился случай отвести душу после утренних передряг.

— Точь-в-точь родной братец, тоже хорош гусь! Обещал мне двести франков принести… Поди дождись от него… Подумаешь тоже, озолотил меня! Да на его несчастные гроши даже баночки помады не купишь… Но ведь как подвел в трудную минуту!.. Ладно! Хочешь знать, в чем дело? Ну, так слушай хорошенько: из-за твоего милейшего братца мне приходится сейчас уходить из дому, чтобы заработать двадцать пять луидоров с другим каким-нибудь мужчиной.

Тогда, совсем потеряв голову, он загородил ей дорогу; и он плакал, он молил, по-детски сложив руки, он лепетал:

— Нет, нет, не надо.

— А ты воображаешь, что мне самой больно хочется? — отрезала она. — Есть у тебя деньги?

Нет, денег у него не было. Он, не задумываясь, отдал бы жизнь, лишь бы иметь деньги. Никогда еще он не чувствовал себя таким несчастным, таким ни на что не годным молокососом. Все его тело жалко сотрясалось от рыданий, лицо выражало такую боль, что Нана наконец заметила его отчаяние и смягчилась. Она ласково отстранила его от двери.

— Ну, котик, дай мне пройти, ничего не поделаешь… Будь умницей. Ты еще мальчик, и неделю с тобой неплохо провести; но сейчас нужно о делах подумать… Ну-ка, пораскинь мозгами… Твой брат, ничего не скажешь, настоящий мужчина, но я же не к нему иду… Да, кстати, будь добр, не рассказывай ему ничего. Вовсе ему не нужно знать, куда я ходила. Ведь вот я какая: как рассержусь, невесть него наболтаю.

Она расхохоталась. Потом обняла Жоржа, чмокнула в лоб.

— Прощай, младенчик, все между нами кончено раз и навсегда, слышишь?.. Ну, бегу.

И она ушла. Жорж остался стоять посреди гостиной. Последние слова Нана прозвучали в его ушах похоронным звоном: кончено, все кончено; и ему показалось, что под ногами разверзается бездна. В опустошенном мозгу на мгновение мелькнул и исчез образ мужчины, поджидавшего Нана, но он видел одного лишь Филиппа в объятиях Нана, видел ее обнаженные руки, обвившиеся вокруг его шеи. Нана ничего не отрицала; она любит Филиппа, раз не хочет огорчать его своей изменой. Конечно, все кончено. Он глубоко вздохнул, оглядел комнату, чувствуя, что не выдержит навалившейся на него тяжести. Воспоминания одно за другим проносились в его мозгу. Упоительные ночи в Миньоте, ласки Нана, когда ему казалось, что он ее сынок, потом краденые утехи вот в этой комнате. И никогда, никогда это не повторится! Он еще маленький, еще не дорос — вот ему и предпочли Филиппа, потому что у Филиппа борода. А раз всему конец, значит, не к чему и жить. Его порочное влечение обернулось безмерной нежностью, чувственным обожанием, которому он отдавался весь целиком! Да и как забыть, если его брат останется здесь? Если родной его брат, родная его кровь, его второе «я» будет вкушать здесь наслаждения, о которых Жорж не мог подумать без дикой ревности. Всему конец, ему хотелось умереть.

Двери особняка стояли открытыми, весь дом сотрясало шумное веселье челяди, видевшей, что хозяйка отправилась куда-то пешком. Внизу, в передней, Шарль и Франсуа, присев рядом с булочником, громко хохотали. Когда Зоя на рысях пронеслась через гостиную, она удивилась, увидев Жоржа, и осведомилась, не ждет ли он возвращения мадам. Да, он ждет мадам, он забыл ей кое-что сообщить. И, оставшись один, Жорж пустился на поиски. Не найдя ничего подходящего, он взял в туалетной остро отточенные ножницы, которыми с маниакальной страстью беспрерывно орудовала Нана: то подрезала кожицу у ногтей, то подстригала пушок на теле. Так он терпеливо ждал ее целый час, засунув ножницы в карман и нервически сжимая их пальцами.

— Мадам пришла, — объявила, заглянув в гостиную, Зоя, которая, очевидно, подстерегала ее возвращение у окна спальни.

В особняке началась беготня; смех замолк, захлопали двери. Жоржу был слышен холодный голос Нана, рассчитывавшейся с булочником. Потом она поднялась на второй этаж.

— Как? Ты все еще здесь? — воскликнула она, заметив Жоржа. — Смотри, как бы нам с тобой, голубчик, не поссориться!

Она направилась к спальне, он поплелся за ней.

— Нана, ты выйдешь за меня замуж?

Она молча пожала плечами. Даже не удостоила его ответом — слишком уж это глупо. Она решила захлопнуть дверь спальни перед самым его носом.

— Нана, ты выйдешь за меня замуж?

Она стукнула дверью. Однако Жорж левой рукой приоткрыл створку и вынул из кармана правую руку с судорожно зажатыми в ней ножницами. И молча, размахнувшись, с силой вонзил ножницы себе в грудь.

Меж тем Нана оглянулась, почуяв беду. Увидев, что он нанес себе удар, она возмутилась:

— Вот дурак! Настоящий дурак! Да еще моими ножницами!.. Сейчас же перестань, гадкий мальчишка! Ах ты боже мой, боже мой!

Она растерялась. Мальчик, опустившись на колени, нанес себе вторую рану, и сила удара была такова, что он упал навзничь на ковер. Он загородил выход из спальни. Тут Нана окончательно потеряла голову, завопила во весь голос, не осмеливаясь переступить через распростертое на полу тело, которое мешало ей выйти из спальни, броситься за помощью.

— Зоя, Зоя, иди скорее… Вели ему перестать… Это же глупо в конце концов — ведь он еще совсем ребенок!.. Теперь вздумал себя убивать, да еще у меня в доме! Где же это слыхано!

Вид Жоржа наводил на нее страх. Он лежал белый как снег, с закрытыми глазами. Рана почти не кровоточила, разве что выступило несколько капель, маленькое пятнышко, расплывшееся по жилету. Набравшись храбрости, Нана занесла было ногу, чтобы перешагнуть через безжизненное тело, как вдруг отшатнулась, испуганная появлением нового действующего лица. В проеме широко распахнутой двери, прямо напротив, стояла пожилая дама. Нана узнала в ней г-жу Югон и, не зная, чем объяснить этот неожиданный визит, застыла от страха. Она стала медленно отходить в глубь спальни, как была, в шляпке и в перчатках. Ужас ее рос с каждой минутой. Стараясь оправдаться, она залопотала:

— Сударыня, это не я, клянусь вам… Он хотел на мне жениться… Я сказала — нет, а он себя убил.

Медленным шагом приближалась г-жа Югон, вся в черном, седовласая, бледная. По дороге сюда, в экипаже, она как-то забыла о Жорже, ею целиком овладели мысли о проступке Филиппа. Быть может, эта ужасная женщина согласится дать судьям объяснения, которые тронут их душу; и в уме ее созрел целый план — упросить Нана выступить на суде в пользу Филиппа. Двери особняка оказались открытыми, г-жа Югон в нерешительности остановилась у лестницы, опасаясь, что ослабевшие ноги не выдержат подъема, как вдруг до ее слуха долетел отчаянный крик, и она направилась на этот крик. А здесь в верхней гостиной лежал на полу кто-то в запятнанной кровью сорочке. Это был Жорж, это было второе ее дитя.

А Нана тупо твердила:

— Он хотел на мне жениться. Я сказала — нет, а он себя убил.

Даже не вскрикнув, г-жа Югон нагнулась над телом. Да, это был Жорж. Старший себя обесчестил, младший себя убил.

Она не удивилась — все равно рухнула вся жизнь. Опустившись на колени, уже не сознавая, где находится, не замечая никого, г-жа Югон пристально всматривалась в лицо Жоржа и, положив руку ему на грудь, старалась уловить биение сердца. Потом облегченно вздохнула. Под ладонью она почувствовала слабый толчок. Тут только она подняла голову, оглядела эту комнату и эту женщину, вспомнила, где находится. В пустых ее глазах зажегся огонь, она была так величественна и так грозна в своем молчании, что Нана затрепетала, снова стала оправдываться, стоя по ту сторону разделявшего их тела.

— Клянусь, сударыня… Если бы его брат был здесь, он бы вам объяснил…

— Его брат украл, он в тюрьме, — жестко произнесла мать.

Нана задохнулась. Но почему же, господи, почему все так получилось? А другой, оказывается, вор! Должно быть, в этой семейке все подряд сумасшедшие! Она уже не пыталась защищаться, стушевалась, как лицо постороннее, будто настоящей хозяйкой дома была г-жа Югон, дававшая приказания людям. Слуги наконец сбежались на зов, и старая дама велела отнести бесчувственного Жоржа в карету. Пусть лучше умрет по дороге, чем останется в этом доме. Нана ошалело следила взглядом за слугами, которые подхватили бедненького Зизи за плечи и за ноги и унесли прочь. Мать шла следом, силы вдруг оставили ее, она цеплялась за мебель; казалось, с потерей всего, что она любила, ее самое поглотила бездна небытия. На лестничной площадке она вдруг зарыдала, обернулась и произнесла прерывистым голосом:

— Ах, сколько вы причинили нам зла!.. Сколько зла причинили!

И не добавила ни слова. Нана машинально опустилась на стул, как была, в перчатках и в шляпке. Над особняком тяжко нависла тишина, карета уже отъехала, а Нана не трогалась с места, без единой мысли, только в голове звенело от всей этой истории. Явившийся через четверть часа граф Мюффа застал ее все в той же позе. Наконец-то она смогла облегчить душу безудержным потоком слов; она рассказала о своей беде, по двадцать раз передавала одни и те же подробности, даже схватила окровавленные ножницы и повторила жест бедненького Зизи, нанесшего себе удар в грудь. Но особенно она старалась доказать свою невиновность.

— Скажи, миленький, разве это моя вина? Если бы ты был судьей, неужели бы ты меня обвинил?.. Я не просила Филиппа казну обкрадывать, и я не заставила малыша себя резать… В конце концов несчастнее всех я оказалась. Делают у меня в доме разные глупости, причиняют мне заботы и меня же еще последней тварью считают…

И Нана разразилась рыданиями. После нервного напряжения она размякла, пригорюнилась, растрогалась, вся еще под впечатлением ужасной беды.

— Вот и ты, гляди, надулся… Спроси-ка у Зои, есть тут моя вина или нет… Зоя, да скажите графу, объясните ему…

Горничная тем временем успела принести из туалетной комнаты полотенце и тазик с водой и теперь усердно терла ковер, чтобы смыть кровавое пятно, пока оно еще свежее.

— О сударь, мадам и так в отчаянии, — заявила она.

На Мюффа словно столбняк нашел, он оледенел, всеми мыслями он был с несчастной матерью, оплакивающей своих сыновей. Он знал это благородное сердце, уже видел, как она в глубоком трауре угасает, одинокая, там, в Фондете. А Нана отчаивалась все больше. Сейчас ее терзало одно видение — Жорж, упавший на ковер, и медленно расползающееся по сорочке красное пятно.

— Какой он был душенька, ласковый, нежный… Ах, котик, сердись не сердись, а я его любила, любила своего младенчика! Не могу я молчать, это свыше моих сил… Впрочем, тебе это должно быть безразлично. Нет его с нами… Ты своего добился, можешь быть спокоен, теперь нас не застанешь…

И это последнее соображение наполнило ее такой печалью, что графу еще пришлось ее утешать. Ну-ну, надо держать себя в руках; она права, ее вины тут нет. Но Нана прервала свои сетования и скомандовала:

— А теперь поезжай узнать, что с ним… Немедленно поезжай… слышишь?

Граф безропотно взял шляпу и поехал справиться о самочувствии Жоржа. Вернувшись через три четверти часа, он заметил Нана, тревожно высунувшуюся из окошка; он крикнул ей с улицы, что мальчик жив и что есть даже надежда его спасти. Нана запрыгала от радости. Она пела, кружилась по комнате, жизнь показалась ей вдруг прекрасной. Однако Зоя осталась недовольна результатами своих хлопот. Проходя мимо, она поглядывала на пятно и каждый раз повторяла:

— А знаете, мадам, оно никак не сходит.

И в самом деле, пятно выступало вновь, светло-красное пятно на белом завитке ковра. Выступало у порога полоской крови, преграждавшей вход в спальню.

— Подумаешь, — отозвалась Нана счастливым голосом, — сотрут подошвами.

На следующий день граф Мюффа тоже забыл о происшествии. Направляясь в фиакре на улицу Ришелье к г-же Югон, он поклялся было никогда не возвращаться к Нана. Сами небеса посылали ему предупреждение: несчастье, постигшее Филиппа и Жоржа, показалось ему предвестником его собственной гибели. Но ни рыдания г-жи Югон, ни этот мальчуган, горевший в лихорадке, никто и ничто не могло заставить его сдержать свои клятвы; и судорога страха, в который его повергла вчерашняя драма, сменилась тайной радостью избавления от соперника, чье юное обаяние выводило графа из равновесия. Его чувство к Нана переросло во всепоглощающую страсть, такие страсти порой овладевают мужчиной, не знавшим настоящей молодости. Его любовь требовала непрерывной уверенности, что Нана безраздельно принадлежит ему; ему необходимо было слышать ее, касаться, ловить ее дыхание. Это была нежность уже за пределами чувственности, уже очищенная, беспокойная привязанность, ревнующая к прошлому, склонная помечтать об искуплении грехов, о прощении свыше, которое будет даровано им обоим, когда они, коленопреклоненные, вознесут мольбу господу богу. Религия вновь завладела им. Он снова стал аккуратно выполнять все обряды, исповедовался и причащался, пребывая в постоянном внутреннем борении, и угрызения совести усугубляли сладость греха и сладость покаяния. Коль скоро его духовник разрешил ему утолять свою страсть, дабы смирить ее, он привык к тому, что каждодневно погружается в пучину греха, который искупал затем приступами набожности и ханжеского самоуничижения. В простоте душевной он предлагал небесам в качестве искупительной жертвы низменные свои муки. Муки эти росли день ото дня; с суровым смирением нес он свой крест, как истый христианин, коему случилось впасть в грех по вине распутной девки. И если порой его страдания достигали апогея, то виною тому были беспрерывные измены этой женщины, ибо он не мог и не умел делиться, не понимал ее дурацких капризов. Он жаждал вечной, неизменной любви. Нана поклялась ему в этом, и за это он ей платил. Но он чувствовал, что Нана лжива, что она не может совладать со своими порывами и отдается первому встречному — знакомым, прохожим, простодушно, как голая тварь на голой земле.

Как-то утром Мюффа заметил выходившего от Нана в неурочный час Фукармона и устроил ей бурную сцену. Но на сей раз она взорвалась — хватит с нее этой дурацкой ревности. Сколько раз она поступала с ним благородно! Взять хотя бы тот случай, когда он вечером застал их с Жоржем, она первая побежала мириться, признала свою вину, ласкалась, сюсюкала, лишь бы он угомонился. Но в конце концов он надоел ей своим упрямым неумением понять женщину; и Нана дала волю языку:

— Ну и ладно! Верно, я переспала с Фукармоном. А дальше что?.. Расстроился, Мюффач, а?

Впервые она кинула ему в лицо прозвище «Мюффач». Услышав это не оставляющее сомнений признание, граф задохнулся от гнева и невольно сжал кулаки, но Нана пошла прямо на него, пристально глядя ему в лицо:

— Хватит, надоело, слышишь?.. Не нравится, сделай милость, уходи… Не желаю больше слушать твоих криков… И вбей себе раз навсегда в башку, я совершенно свободна… Если мне мужчина нравится, я с ним сплю и буду спать. Да, да, буду… А ты сам решай: да или нет, и можешь уходить…

И Нана распахнула перед графом дверь. Он не ушел. Теперь она знала, как еще крепче привязать графа; по пустякам, после ничтожной размолвки, она в самых грязных выражениях ставила его перед выбором. Она всегда найдет себе получше; в претендентах недостатка, слава богу, нет: выбирай любого, и мужчины все настоящие, пылкие, не чета такой размазне, как он. Он молча тупил голову, он ждал, когда у Нана случится нужда в деньгах, — тогда она снова начинала ласкаться к нему, и он забывал все — одна ночь любви вознаграждала его за пытки, претерпеваемые в течение недели. После примирения с женой дом окончательно опостылел графу. Сабина, покинутая Фошри, вновь попавшим в руки Розы, старалась заглушить нервическую тревогу сорокалетней женщины, заводя новые любовные связи, и весь особняк подхватило бредовым вихрем ее теперешней жизни. Эстелла после замужества перестала видеться с отцом; плоскогрудая, невзрачная девица вдруг превратилась в женщину с такой железной, с такой несгибаемой волей, что Дагне жил в непрерывном трепете; он сопровождал ее в церковь, обратился к религии, яростно осуждал своего тестя, разорявшего их с какой-то тварью. Один лишь г-н Вено по-прежнему благоволил к графу, терпеливо выжидая своего часа; ему даже удалось втереться в дом к Нана; теперь он аккуратно посещал оба дома, и там и тут, во всех углах, сияла его улыбочка. Мюффа, хлебнувший горя в своей семье, гонимый скукой и стыдом, все же предпочитал жить на аллее Вийе, пусть даже среди вечных проклятий и ругани.

В скором времени между Нана и графом остался лишь один интерес — деньги. Как-то он твердо обещал Нана принести десять тысяч франков, но в условленный час позволил себе явиться с пустыми руками. Нана еще за несколько дней начала разжигать его неумеренными ласками. Но, увидев, что он посмел нарушить обещание, поняв, что все ее ухищрения пошли прахом, Нана зашлась от гнева, а в такие минуты с ее языка срывалась площадная брань. Она стояла бледная как полотно.

— Что? Пустой явился… Катись-ка, Мюффач, откуда пришел, да поживее! Тоже мне, харя поганая! Да еще целоваться лезет! Без денег ничего от меня не получишь! Понял?

Граф пытался оправдаться: послезавтра у него будет требуемая сумма. Но Нана в ярости даже не дослушала его объяснений.

— А чем я платить буду? Меня в суд потащат, пока барин будет тут на даровщинку развлекаться… Да ты только посмотри на себя! Неужто ты воображаешь, что я тебя за твои прелести люблю? Если хочешь, чтобы тебя с такой рожей женщины терпели, потрудись платить… Если ты, черт бы тебя подрал, к вечеру не принесешь десять тысяч франков, не видать тебе даже моего мизинчика… Так и знай, голубчик, отправлю тебя к жене!

Вечером граф принес десять тысяч франков. Нана протянула ему губы, он приник к ним долгим поцелуем, вознаграждавшим его за целый день тревог и тоски. Но особенно бесило молодую женщину то, что граф вечно торчит при ней, словно пришитый к ее юбкам. Она жаловалась г-ну Вено, умоляла увести Мюффача к его графине: неужели же зря они примирились? Нана уже жалела, что сдуру вмешалась в это дело, раз от графа все равно не отделаешься. В те дни, когда на нее накатывала злоба, она, забывая свою выгоду, клялась подстроить ему такую пакость, что он носа к ней не покажет. Но ведь ему хоть в лицо наплюй, орала она, хлопая себя по ляжкам, — он только оботрется да еще спасибо скажет. Теперь по любому поводу начинались сцены. Нана грубо требовала от графа денег, из-за самой ничтожной суммы вспыхивали скандалы, и каждый раз у нее, ставшей вдруг отвратительно скупой, хватало жестокости повторять, что живет она с ним только за деньги, и ни почему больше, и что веселья от него мало, и что любит она другого, и что терпит его, болвана, не от хорошей жизни! Его теперь уж и при дворе не хотят держать, требуют, чтобы он вышел в отставку. Недаром императрица сказала: «Он слишком отвратителен!» А что, разве нет? И отныне, желая оставить за собой последнее слово, Нана при каждой ссоре повторяла:

— Ты мне отвратителен!

Теперь она окончательно распоясалась, полностью отвоевала себе свободу. Ежедневно она отправлялась на прогулку в Булонский лес, где возле пруда завязывались знакомства, а развязки их происходили совсем в другом месте. Это был шумный возврат на прежнюю стезю, вылазка среди белого дня, охота ради охоты, парад знаменитых куртизанок, неотъемлемо принадлежавших блестящему Парижу, улыбчивому, терпимому Парижу. Герцогини указывали на нее друг другу взглядом, разбогатевшие буржуазии копировали ее шляпки; иной раз ее ландо, прокладывая себе дорогу, останавливало целую вереницу экипажей сильных мира сего, где восседали финансовые тузы, державшие всю Европу на привязи у своих сундуков, послы, норовившие взять Францию за глотку своими толстыми пальцами; и Нана была частицей общества, съезжавшегося в Булонский лес, она занимала здесь одно из первых мест, прославленная во всех столицах мира, предмет домогательства всех иностранцев. Она вносила в блистательную эту толпу острый трепет распутства, олицетворяя собой славу нации и оголтелую ее погоню за наслаждениями. Мимолетные ночные интрижки с людьми, имени которых наутро уже не удавалось вспомнить, заводили ее в шикарные рестораны, а в особо удачные дни чаще всего в «Мадрид». Перед ней проходили нескончаемой процессией иностранные дипломаты; вместе с Люси Стюарт, Каролиной Эке, Марией Блон Нана обедала в компании этих господ, которые безбожно коверкали французскую речь, требовали за свои деньги развлечений, брали женщин на один вечер с единственным условием растормошить гостя, а сами, пресыщенные и опустошенные, даже не прикасались к своим партнершам. Между собой дамы называли такие встречи «пойти пошутить» и, радуясь неприкрытому презрению кавалеров, разъезжались по домам, чтобы закончить ночь в объятиях сердечного дружка.

Пока Нана не выкладывала графу Мюффа всю правду о своих встречах с мужчинами, он делал вид, будто ничего не замечает. Впрочем, особенно страдал он от мелких будничных унижений. Особняк на аллее Вийе превратился в настоящий ад, сумасшедший дом, где все расползалось по швам и кончалось гнусными скандалами. Нана дошла до того, что схватывалась с прислугой в рукопашную. На какое-то время она вдруг прониклась симпатией к Шарлю, своему кучеру; когда он ждал хозяйку у подъезда ресторана, она обязательно высылала ему с лакеем кружку пива; развалившись в ландо, она весело болтала с ним и уверяла, что он ужасно забавный, особенно когда, застряв среди скопления экипажей, «лается с извозчиками». Потом вдруг без всякого перехода обозвала его болваном. Постоянно она грызлась с ним из-за соломы, отрубей, овса и при всей своей любви к лошадям считала, что сжирают они слишком много. Как-то, подводя счеты, Нана обвинила Шарля в воровстве, а он, не чинясь, в глаза обозвал ее шлюхой; лошади-то получше ее, они небось не спят с первым встречным. Нана ответила ему в том же тоне, пришлось графу их разнимать, и кучера выгнали вон. Но этот случай положил начало повальному бегству прислуги. Викторина и Франсуа потребовали расчета, после того как обнаружилась кража бриллиантов. Исчез даже Жюльен; по этому поводу сочинили целую историю, будто сам граф дал ему кругленькую сумму и умолил уйти, потому что лакей спал с хозяйкой… Каждую неделю в людской появлялись новые лица. Никогда еще здесь не было такого хаоса; особняк Нана превратился в караван-сарай, через который, как саранча, проносилась целая орда подозрительных личностей, рекомендуемых конторами по найму прислуги. Уцелела одна лишь Зоя, все такая же опрятная, с единственной заботой — хоть немного упорядочить этот беспорядок до той поры, пока у нее не скопится нужная сумма, чтобы завести свое собственное дело, план которого она уже давно обдумала во всех подробностях.

Но даже и это можно было бы стерпеть. Граф безропотно терпел вопиющую глупость мадам Малюар и играл с ней в безик, хотя от почтенной дамы разило прогорклым салом; терпел мадам Лера с ее вечными сплетнями, терпел малютку Луизэ, терпел хныканья и жалобы этого больного ребенка, в чьих жилах текла гнилая кровь, доставшаяся от неизвестного отца. Однако на долю графа выпадали часы и похуже. Как-то вечером он подслушал под дверью рассказ Нана, гневно жаловавшейся горничной, что ее одурачил какой-то клиент, выдававший себя за богача; мужчина видный, уверял, что американец, нагородил с три короба о своих золотых приисках, а на поверку оказался мошенником, улизнул потихоньку, когда она спала, и не только денег не заплатил, а еще украл пачку папиросной бумаги; и граф, побелев как полотно, на цыпочках спустился с лестницы, чтобы ничего не знать. Но в другой раз ему пришлось против воли узнать все. Нана увлеклась каким-то кафешантанным баритоном и, когда тот ее бросил, решила покончить с собой в припадке черной меланхолии: выпила стакан воды, растворив в нем десяток фосфорных спичек, однако осталась жива, только тяжело заболела. Графу пришлось выхаживать ее и ежедневно выслушивать историю роковой любви, сопровождаемую слезами, клятвами никогда больше не влюбляться в мужчин. При всем своем презрении к этим свиньям, как именовала Нана представителей сильного пола, она дня не могла прожить без сердечной привязанности; у юбок ее вечно торчал очередной «предмет»; порой она проявляла самые непонятные склонности, скатывалась даже до извращений, которые вызывались усталостью плоти. С той поры как Зоя сознательно устранилась от кормила власти, все винтики безупречно действовавшей машины разладились так, что Мюффа теперь не смел отворить дверей особняка, поднять шторы, открыть шкаф: кавалеры Нана обнаруживались повсюду, сталкивались нос к носу — прежние фокусы с исчезновением перестали удаваться. Теперь, прежде чем войти в комнату, граф неестественно громко откашливался, ибо однажды, отлучившись на минутку, чтобы приказать закладывать лошадей, застал Нана чуть ли не в объятиях Франсиса, который заканчивал причесывать мадам. Чего тут только не происходило — быстрые объятия за его спиной, поспешная любовь во всех уголках с первым попавшимся мужчиной, не важно, была ли Нана в одной рубашонке или в парадном туалете. Она возвращалась к графу с ярким румянцем на щеках, радуясь своему краденому счастью. Ведь с ним-то одна скучища, тяжкий крест!

Живя в состоянии ревнивого страха, несчастный Мюффа спокойно вздыхал только в те минуты, когда оставлял Нана в обществе Атласки. Он сам готов был толкать Нана на этот путь, лишь бы отдалить ее от мужчин. Но и тут ему не везло. Нана обманывала Атласку так же, как обманывала графа, с каким-то неистовством пускаясь на поиски чудовищных авантюр, подбирая девок по сточным канавам. Иной раз, возвращаясь домой в карете, она замечала на улице какую-нибудь замарашку, влюблялась в нее с первого взгляда и, поддавшись внезапно разнуздавшемуся воображению, увозила незнакомку с собой, платила ей и выставляла за дверь. Потом, переодевшись мужчиной, объезжала притоны, стараясь разогнать скуку зрелищем разврата. И Атласка, негодуя на вечные обманы, устраивала Нана бурные сцены, раскаты которых сотрясали весь особняк; кончилось тем, что она приобрела над Нана неограниченную власть, и Нана стала относиться к ней даже с уважением. Мюффа мечтал заключить с Атлаской своего рода союз. Когда у него самого не хватало смелости, он науськивал на Нана Атласку. Раза два Атласка действительно заставила свою душку вернуться к графу; в благодарность он оказывал ей услуги, предупреждал все ее желания, стушевывался перед нею по первому знаку. Но согласию не суждено было длиться — Атласка тоже принадлежала к породе сумасбродок. В иные дни она крушила все, что попадало под руку, и после яростных приступов гнева и нежности всякий раз чуть не отдавала богу душу, что, впрочем, ничуть не вредило ее миловидности. Теперь Зоя часто шушукалась с ней по уголкам, очевидно желая приобщить Атласку к своему грандиозному замыслу, к тому самому плану, о котором до сих пор никому не говорила ни слова.

По временам граф Мюффа начинал довольно нелепо бунтоваться, словно надеясь скинуть ярмо. Он, который месяцами терпел присутствие Атласки, мирился с целым табуном случайных мужчин, галопом проносившихся через альков Нана, выходил из себя при мысли, что его обманывают с человеком их круга или просто со знакомым. Когда Нана призналась в своей связи с Фукармоном, граф страдал так сильно, что решил публично ославить его и вызвать на дуэль. Затрудняясь в выборе свидетелей для такого щекотливого случая, он обратился к Лабордету. Выслушав графа, Лабордет сначала опешил, потом расхохотался.

— Дуэль из-за Нана… Но, дорогой мой, весь Париж будет над вами смеяться. За Нана не стреляются, это просто смешно.

Граф побледнел. У него вырвался возмущенный жест.

— Тогда я публично надаю ему пощечин.

Целый час Лабордет старался вразумить графа. Пощечина придаст истории гнусную окраску; в тот же вечер узнается истинная подоплека дуэли, Мюффа станет притчей во языцех для всех парижских газет. Каждый свой довод Лабордет заканчивал фразой:

— Невозможно, это смешно.

И каждый раз этот припев болезненно, как удар ножа, отдавался в сердце Мюффа. Он даже лишен возможности драться на дуэли за любимую женщину, не рискуя стать посмешищем. Впервые он мучительно ощутил, сколь жалка его любовь, понял, что то большое, чем жило его сердце, растрачено в любовном шутовстве. Но это была последняя вспышка возмущения; он позволил себя убедить, он стал отныне безропотным свидетелем бесконечного шествия друзей дома, всех этих мужчин, приживавшихся на час в особняке.

В течение нескольких месяцев Нана со смаком проглотила их одного за другим. Все возрастающая жажда роскоши распаляла ее аппетиты: она обчищала очередного поклонника за один присест. Сначала она взялась за Фукармона, которого хватило только на две недели. Он мечтал покинуть морскую службу; за десять лет плавания ему удалось скопить около тридцати тысяч франков, он собирался рискнуть и вложить их в какое-нибудь дело в Соединенных Штатах, но изменил своей врожденной осторожности, даже скупости, и бросил к ногам Нана все, вплоть до векселей за своей подписью, тем самым поставив под угрозу будущее. Когда Нана выставила его вон, он был гол как сокол. Впрочем, она повела себя в отношении его, как истинный друг: посоветовала вернуться на судно. К чему упрямиться? Раз у него нет денег, все кончено. Он должен понять и вести себя благоразумно. Разорив мужчину, Нана разжимала руки, и тот падал, как падает с дерева перезревший плод, которому суждено догнивать в грязи.

Затем Нана взялась за Штейнера, взялась без отвращения, но и без удовольствия. Она обзывала его грязным евреем, — казалось, в ней говорит давняя злоба, в которой она сама не отдавала себе отчета. Он был грузный, он был глупый, и Нана не давала ему спуску, спешила урвать кусок пожирнее, чтобы поскорее покончить с этим пруссаком. Ради нее он бросил Симону. Его босфорские махинации вели к неизбежному краху. А Нана еще ускорила катастрофу своими непомерными требованиями. В течение месяца он пытался бороться, совершал буквально чудеса; наводнил всю Европу еще неслыханной рекламой, афишами, объявлениями, проспектами и с помощью их извлекал деньги из самых отдаленных стран. Весь этот поток чужих сбережений — и золото крупных спекулянтов, и гроши бедного люда — бесследно исчезал в стенах особняка на аллее Вийе. Кроме того, он вступил в компанию с эльзасскими шахтовладельцами; и там, в забытом богом захолустье, сотни рабочих, черных от угольной пыли, обливаясь потом, денно и нощно гнули спину, напрягали мышцы до хруста в костях, чтобы удовлетворить капризы Нана. Как разбушевавшееся пламя, она пожирала все подряд: и плоды нечистых биржевых махинаций, и добытые непосильным трудом гроши. На сей раз она добила Штейнера, окончательно разорила, выжав как лимон, выпотрошив до такой степени, что он даже потерял способность измыслить какое-нибудь новое мошенничество. После краха банкирской конторы он стал заикаться, дрожал при одном упоминании о полиции. В один прекрасный день Штейнера объявили банкротом; он, ворочавший миллионами, при слове «деньги» теперь что-то лопотал, терялся, как ребенок. Как-то вечером, сидя у Нана, он расплакался, попросил дать ему взаймы сто франков, чтобы уплатить кухарке. И Нана, которую одновременно и смешил и трогал бесславный конец этого страшного старикашки, в течение двадцати лет открыто грабившего город Париж, вынесла ему просимую сумму, но добавила в назидание:

— Я тебе даю деньги потому, что уж очень смешно получается… Но помни, детка, не такие у тебя годы, чтобы я тебя содержала. Приищи себе, голубчик, другое занятие.

После Штейнера она сразу же принялась за Ла Фалуаза. Уже давно Гектор домогался чести быть разоренным Нана, что, по его мнению, должно было придать ему окончательный лоск. Именно этого ему недоставало, а что могло быть шикарнее, чем прославиться через женщину? Не пройдет и двух месяцев, как о нем заговорит весь Париж. Имя его появится в газетах. Операция заняла всего полтора месяца. Полученное им наследство заключалось в земельных владениях, поместьях, лугах, лесах, фермах. Пришлось их быстро распродать одно за другим. Нана заглатывала по целому арпану зараз. Трепещущая в лучах солнца листва, тучные нивы, позлащенные сентябрем, виноградники, луга, где утопали по брюхо в высокой траве коровы, — все исчезло, как в разверстой пропасти; а потом та же участь постигла каменоломни, три водяные мельницы. Нана проходила подобно вторгшемуся в страну неприятелю, подобно туче саранчи, которая как пламя сжигает всю округу. Куда бы ни ступала ее маленькая ножка, там начинала гореть земля. Ферму за фермой, пастбище за пастбищем — так она сгрызла все наследство Ла Фалуаза, даже не заметив, с милой улыбкой, как незаметно для себя сгрызала между обедом и ужином фунтик пралине, положенный для удобства на колени. Это же конфетки, разве на них обращают внимание! Но в один прекрасный день у Ла Фалуаза осталась одна роща. Нана проглотила и рощу, скорчив презрительную гримаску, — стоит ли ради такой мелочи рот раскрывать! Ла Фалуаз только по-дурацки хихикал, посасывая набалдашник трости. Долги его доконали, и, так как у него не осталось и ста франков ренты, придется возвращаться в провинцию к маниаку-дяде; но это пустяки, зато он приобрел желанный шик, зато в «Фигаро» дважды упоминалось его имя; и он пыжился, вытягивал тощую шею из широких воротничков с отложными уголками, играя талией, стянутой кургузым пиджачком, что-то преглупо блеял и своими устало-томными позами напоминал деревянного паяца, которому неведомы человеческие чувства. Нана он ужасно раздражал, и она стала его поколачивать.

Тем временем на сцене вновь появился Фошри, которого привел к Нана его кузен Ла Фалуаз. Злосчастный Фошри в данный момент оказался на положении женатого. Журналиста после разрыва с графиней надежно прибрала к рукам Роза и взыскивала с него, как с законного супруга. Миньон был разжалован до роли простого управителя при мадам. Став полновластным хозяином дома, Фошри безбожно лгал Розе, изменял ей, впрочем с превеликой осторожностью, а после очередной измены терзался, как и подобает примерному мужу, мечтающему о прочном семейном счастье. Истинным триумфом для Нана было заполучить его и скушать газету, которую он основал на деньги одного приятеля; однако своей связи с ним Нана не афишировала, напротив того, — ему отвели роль тайного любовника; и, говоря о Розе, Нана называла ее не иначе как «наша бедняжечка Роза». Газеты хватило на два месяца, вернее на цветы, преподносимые в течение этого срока; Нана не брезговала ничем, начиная с выручки от провинциальной подписки и кончая хроникой и театральным отделом; потом, высосав из газеты последнюю каплю крови, развалив редакцию, она наконец удовлетворила свой заветный каприз — устроила в одном из уголков особняка зимний сад, утучненный прахом спешно проданной типографии. Впрочем, все это делалось просто так, шутки ради. Когда Миньон, не помня себя от радости, прибежал в особняк, желая узнать, нельзя ли пристроить сюда Фошри навсегда, Нана спросила, уж не издевается ли он над ней: малый вечно без гроша, живет только на доходы со своих статей да пьес, нет, увольте! Эти развлечения хороши для талантливых женщин, таких, как «наша бедняжка Роза». И, не доверяя Миньону, вполне способному выдать их жене, опасаясь какого-нибудь подвоха, Нана отослала Фошри, который ныне расплачивался с ней лишь газетной рекламой.

Но она сохранила о Фошри добрую память, ведь они оба сумели порядком позабавиться за счет этого кретина Ла Фалуаза. Возможно, им бы и в голову не пришло встречаться, но уж очень весело оказалось дурачить несчастного болвана. Они упивались этим фарсом, обменивались поцелуями у него под носом, пировали на его деньги, гоняли с каким-нибудь поручением по всему Парижу, чтобы остаться наедине; а когда он возвращался, начинались шуточки, намеки, которых бедняга не понимал. Как-то Фошри раззадорил Нана, и она пошла в пари, что даст Фалуазу пощечину; в тот же вечер она закатила ему оплеуху, а потом, войдя во вкус, отколошматила уже всерьез, радуясь, что весь свет теперь видит, какие мужчины трусы. Она прозвала Ла Фалуаза «мальчиком для битья», приказывала ему подойти, чтобы удобнее было дать ему пощечину, да не одну, пусть у нее с непривычки горела ладонь. Ла Фалуаз хихикал, хотя по его изможденной физиономии катились слезы. Эта бесцеремонность его восхищала, он находил, что Нана просто сногсшибательна.

— А знаешь, — сказал он ей как-то вечером, воодушевившись после очередной порции затрещин, — выходи за меня замуж… А? Из нас получится веселая парочка!

Говорил он это не на ветер. Втайне он уже разработал целый проект женитьбы на Нана, желая удивить весь Париж. Супруг Нана, как по-вашему? Ведь шикарно? Довольно смелый апофеоз! Но Нана тут же осадила его:

— Выйти за тебя!.. Вот что, милый, если бы мне уж так приспичило выходить замуж, я бы давным-давно сумела найти себе мужа! И почище тебя раз в двадцать… Я уже целую кучу предложений получила. Давай-ка посчитаем вместе: Филипп, Жорж, Фукармон, Штейнер — итого, будет четыре, да еще другие, которых ты не знаешь… Заладили одно, словно сговорились. Стоит мне кого-нибудь приголубить, сразу начинается: выходи за меня да выходи за меня…

Нана разгорячилась. И закончила негодующей тирадой:

— Ох нет, не хочу! Разве я для таких штучек создана? Да ты посмотри на меня, представляешь, чтобы Нана связалась с каким-нибудь одним мужчиной? Да это была бы уже не Нана. К тому же гадко все это, одна грязь…

И Нана сплюнула, ее даже замутило от отвращения, словно к ее ногам стеклась вся людская грязь.

Однажды вечером Ла Фалуаз исчез. Только через неделю стало известно, что он укатил в провинцию к дядюшке, помешанному на составлении гербариев; Ла Фалуаз помогал ему наклеивать травки, надеясь стать счастливым супругом своей кузины, особы весьма безобразной и весьма набожной. Нана не собиралась оплакивать этой потери. Она только сказала графу:

— Ну как, Мюффач, небось рад, что одним соперником меньше стало? Недаром ты нынче прямо сияешь… И не зря, тут дело не на шутку пошло! Он ведь хотел на мне жениться.

Видя, что граф побледнел, Нана повисла у него на шее и, громко хохоча, стала покрывать поцелуями его лицо, перемежая ласки безжалостными словами:

— А что! Разве тебе не обидно, а? Не можешь на Нана жениться… Когда они мне со своими предложениями надоедают, ты только в уголке куксишься… Ничего не поделаешь, дружок, придется ждать, пока твоя супруга не околеет! А когда околеет, как же ты ко мне примчишься, как бросишься передо мной на колени, как станешь мне руку и сердце предлагать, да со всеми этими ломаниями: вздохами, слезами, клятвами! А что, детка, правда было бы хорошо?

Она говорила нежным, кротким голоском, она высмеивала его, по-кошачьи к нему ластясь. А он, взволнованный всей этой сценой, краснел, возвращая ей поцелуи. Тогда она закричала:

— Черт возьми, а ведь я угадала! Сам ведь думал об этом, ждет, когда его супруга подохнет… Нет, это уж слишком, он еще хуже, чем все прочие!

Со «всеми прочими» Мюффа смирился. Теперь все свое достоинство он полагал в том, чтобы остаться в глазах прислуги и друзей дома «барином», тем мужчиной, который платит больше всех и состоит поэтому в официальных любовниках. И он неистовствовал в своей страсти. Нана терпела его только потому, что он платил; ему приходилось покупать втридорога все, вплоть до улыбки, он сам знал, что переплачивает, что его обкрадывают, — но это было подобно недугу, от которого он страдал, — и все же не мог отказаться от этой муки. Теперь, когда он входил в спальню Нана, он довольствовался тем, что открывал на минутку окна, надеясь прогнать запах всех прочих, блондинов и брюнетов, едкий сигарный дым, от которого у него першило в горле. Эта спальня превратилась в перекресток, столько на ее пороге отпечаталось мужских подошв, и никого не останавливала полоска крови, преграждавшая вход. Одна лишь Зоя постоянно хлопотала над этим пятном, просто потому, что была до маниакальности чистоплотной особой; ее ужасно раздражало, что пятно по-прежнему здесь; проходя, она всякий раз невольно поглядывала на него, всякий раз говорила, войдя в спальню мадам:

— Странно, не сходит, да и все тут… А ведь сколько народу бывает…

Нана, получившая добрые известия о Жорже, который жил в Фондете вместе с матерью и находился на пути к выздоровлению, неизменно отвечала:

— Дай срок… Сотрут, не беспокойся.

И впрямь, каждый из ее кавалеров — Фукармон, Штейнер, Ла Фалуаз, Фошри — уносил на своих подошвах частицу этого пятна. Оно привлекало внимание не только Зои, но и Мюффа, и он невольно присматривался к розоватой, бледневшей день ото дня полоске, стараясь угадать, сколько прошлось по ней ног. В тайниках души он побаивался этого пятна, поспешно перешагивал через него, как бы страшась наступить на что-то живое, на распростертое у дверей голое тело.

Но стоило графу очутиться в спальне, как его охватывало хмельное головокружение. Он забывал все: вечно толпившихся здесь мужчин, следы драмы, преграждавшие вход. Порой, выйдя на вольный воздух, он рыдал от стыда и возмущения, клялся никогда больше сюда не возвращаться. Но как только за ним опускалась портьера, все было кончено, он снова был в плену, растворялся в этом тепле, впивал всеми порами аромат духов, мечтая погрузиться в сладостное небытие. Он, ревностный католик, привыкший застывать в экстазе перед богато убранным алтарем, испытывал здесь такие же чувства, какие испытывал коленопреклоненный, самозабвенно молясь под церковным витражом, пьянея от звуков органа и запаха ладана. Власть женщины была сродни ревнивому деспотизму бога-мстителя, он переживал минуты страха и острого, как судорога, наслаждения, за которые расплачивался ужасными часами страданий, когда воображение услужливо рисовало картины адских мук. И даже невнятное бормотание, даже мольбы, даже отчаяние были совсем те же, и особенно — самоуничижение проклятой богом твари, ползающей во прахе и грязи, из коих вышла. Плотские желания, душевные чаяния сливались воедино, и казалось, произрастают они из единого корня жизни, из самых темных глубин естества. Мюффа отдавался на волю любви и веры, этого двойного рычага, управляющего миром, и, вопреки властному голосу рассудка, он, очутившись в спальне Нана, подпадал под власть безумия, трепеща простирался ниц перед всемогуществом пола, так же как обмирал перед непостижимо огромными небесами.

И тут, видя глубину его смирения, Нана, как истый тиран, возликовала. В ней жила инстинктивная потребность все унижать. Ей мало было изничтожить вещь, нужно было сначала еще вывалять ее в грязи. Холеные ее пальчики на всем оставляли гнусные следы, довершая разрушение того, что сами же и ломали. А он, глупец, шел на эту игру, и лишь изредка в голове его проносились смутные воспоминания о святых мучениках, отдававших себя живьем на съедение паразитам и пожиравших собственный кал. Стоило графу очутиться за закрытыми дверями спальни, как Нана устраивала себе пиршество, смакуя зрелище мужской низости. Сначала дело ограничивалось шутками, она награждала его пощечинами, требовала, чтобы он выполнял ее нелепые фантазии, заставляла сюсюкать, повторять вслед за ней какие-то бессмысленные обрывки фраз.

— А ну-ка, повтори: «К черту, петушку на все наплевать!»

И он покорно шепелявил:

— Петушку на все наплевать!

Или затевала игру в медведя, в одной сорочке ползала на четвереньках по ковру, вертелась, набрасывалась на Мюффа с рычанием, словно собиралась разорвать его на куски; а чтобы было еще смешнее, даже покусывала его за икры. Потом, поднявшись, командовала:

— Ну, а теперь ты играй… Пари держу, что тебе так медведя не представить.

В этом была отчасти своя прелесть. Ему даже нравилось, когда она, белокожая красавица, изображает медведя, распустив по спине роскошную рыжую шевелюру. Граф хохотал, тоже опускался на четвереньки, тоже рычал, тоже кусал ее за икры, а она, испуганно выкатывая глаза, удирала от преследователя.

— До чего же мы с тобой глупенькие, — говорила она, устав от игры. — Ты, котик, даже представить не можешь, какой ты урод! Вот бы на тебя в Тюильри посмотрели!

Но эти невинные забавы вскоре стали не такими уж невинными. И вовсе не из-за жестокости Нана, ибо, в сущности, она была добродушным созданием; но, должно быть, в наглухо запертую спальню ворвался шквал безумия и крепчал день ото дня. Похоть помрачила их рассудок, воображение было отравлено их бредившей плотью. Не дававший им спать по ночам ханжеский страх обернулся теперь неутолимой жаждой скотства, яростной потребностью ползать на четвереньках, рычать, кусаться. Однажды, когда была очередь графа представлять медведя, Нана так сильно толкнула его, что он ударился о стул; она же, увидев на его лбу шишку, не могла удержаться от смеха. Ободренная своими первыми опытами над Ла Фалуазом, она стала обращаться с Мюффа, как с животным, стегала его, пинала ногой.

— Но! Но!.. Ты теперь лошадь… Ну, скорее, старый одер, пошевеливайся!

В следующий раз он был собакой. Нана бросала в дальний конец спальни раздушенный носовой платочек, а ему полагалось принести его обратно в зубах, передвигаясь на четвереньках.

— Апорт! Цезарь, апорт!.. Ах ты лентяй, ну берегись! Хорошо, Цезарь, отлично!.. А теперь послужи!

И он вошел во вкус всех этих низостей, упивался ролью бессловесной твари. Он сам старался пасть еще ниже, он кричал:

— Бей сильнее… Гав! Гав! Я взбесился, да бей же меня!

Потом у нее появилась новая прихоть, она однажды потребовала, чтобы он приехал к ней в камергерской форме. Когда же он явился в полном параде, при шпаге, в шляпе, в белых панталонах, весь в золотом шитье, в красном фраке, на левой поле которого болтался символический ключ, вот тогда начался смех, шутки, издевки. Особенно ее развеселил этот ключ, давший повод для множества самых непристойных комментариев, подсказанных разнузданной фантазией. Упиваясь собственной непочтительностью к сильным мира сего, она с хохотом спешила унизить графа в его парадном облачении, тормошила, щипала, командовала: «А ну-ка, камергер, катись отсюда!», сопровождая свои слова пинками в зад, и пинки эти она от щедрого сердца адресовала всему Тюильри, величию императорского двора, державшегося всеобщим страхом и раболепством. Вот какого мнения придерживалась она насчет высшего общества! Это была ее месть, это говорила неосознанная злоба, впитанная с молоком матери. Потом, когда камергер разоблачился и расстелил мундир на полу, она велела ему прыгнуть, и он прыгнул; она велела ему плюнуть на мундир, и он плюнул; она велела ему пройтись по золотому шитью, по золоченым орлам, по орденам, и он прошелся. Бух, трах! Ничего больше не оставалось, все рухнуло! Она растоптала почтенного камергера, как, бывало, растаптывала букет, как разбивала фарфоровую бонбоньерку, превратила его в навоз, в кучу грязи на перекрестке.

Меж тем ювелиры не сдержали слова, кровать была готова лишь к середине января. Мюффа как раз находился в Нормандии, куда отправился продавать жалкие остатки земель; Нана срочно потребовала с него четыре тысячи франков. Он должен был возвратиться только через два дня; но, покончив с делами, ускорил возвращение и, даже не заглянув домой на улицу Миромениль, сразу же отправился на аллею Вийе. Было десять часов утра. Так как у графа имелся ключ от черного входа по улице Кардине, он беспрепятственно проник в дом. Наверху, в гостиной, Зоя, стиравшая пыль с бронзовых статуэток, обомлела, увидев гостя; потом, не зная, как бы его задержать, начала рассказывать бесконечную историю про г-на Вено, который, видно, ужасно расстроен, со вчерашнего дня повсюду ищет графа, даже к ним два раза заходил и умолял ее, Зою, послать г-на Мюффа к нему, если г-н Мюффа сначала появится у мадам. Мюффа слушал, ровно ничего не понимая; потом, заметив волнение горничной, он в приступе ревности, на которую уже не считал себя способным, бросился к дверям спальни, откуда доносился смех. Дверь поддалась, створки распахнулись, а Зоя удалилась, пожав плечами. Ну и ладно! Если мадам совсем с ума сошла, пусть тогда сама и выворачивается как знает.

Зрелище, открывшееся графу, который замешкался на пороге, исторгло из его груди отчаянный крик:

— Боже мой! Боже мой!

Отделанная заново спальня ослепляла истинно королевской роскошью. Словно настоящие звезды, сияли бесчисленные шляпки серебряных гвоздиков среди бархатной обивки цвета чайной розы — такой телесно-розовый оттенок принимают порой небеса мирным летним вечером, когда на светлом еще горизонте зажигается Венера, — а по углам золоченые шнуры, золотые кружева вдоль панелей блестели, словно язычки пламени, и, словно рассыпавшиеся рыжие кудри, прикрывали ослепительную наготу этой комнаты, подчеркивая ее томную блеклость. А прямо напротив стояла новая кровать из золота и серебра, сверкая ювелирной чеканкой, настоящий трон, достаточно просторный, чтобы Нана могла раскинуться здесь в царственной своей наготе, алтарь, византийски пышный, воздвигнутый во славу ее всемогущего пола, и она лежала там сейчас, ничем не прикрытая, как идол, внушающий благоговейный ужас своим бесстыдством. А возле нее, возле этой белоснежной груди, возле этой торжествующей богини, копошилась какая-то мразь, немощная развалина, смехотворная и жалкая, — маркиз де Шуар в одной сорочке.

Граф всплеснул руками. Он содрогнулся, он повторил:

— Боже мой!.. Боже мой!

Значит, это для маркиза де Шуар так весело расцветали золотые розы, целые гроздья золотых роз, выглядывавших из-под золотой листвы; значит, к нему слетались амурчики, веселый хоровод озорников, славших лукаво-влюбленные улыбки, кувыркавшихся по серебряной сетке; а в ногах постели — это для него — фавн срывал покрывало с нимфы, утомленной сладострастной игрой, с фигуры Ночи, скопированной с прославленной наготы Нана, где ничего не было забыто, даже ее слишком широкие бедра, по которым ее сразу узнавали. Валявшееся рядом с ней человеческое отребье, изъеденное и иссушенное шестьюдесятью годами распутства, вносило что-то от мертвецкой в этот апофеоз ослепительного женского тела. Заметив, что дверь открылась, он приподнялся, охваченный старческим бессмысленным страхом; эта последняя ночь любви доконала его, он впал в детство, превратился в полуидиота; и, не находя слов, он что-то лепетал, трясся, порывался бежать, но застыл на краю постели, словно его разбил паралич, рубашка задралась и обнажила тело, вернее скелет, голая нога высунулась из-под одеяла, жалкая лиловая ножонка, поросшая седой шерстью. Как ни велика была досада Нана, она не могла удержаться от смеха.

— Да ложись ты, закройся, — скомандовала она, опрокидывая старичка на кровать, и накинула на него простыню, словно на кучу отбросов, которые стыдно показывать посторонним.

И, спрыгнув с постели, пошла запереть дверь. Вот уж действительно не везет ей с этим Мюффачом! Вечно явится некстати! Ну зачем его понесло в Нормандию за деньгами? Старикашка принес ей четыре тысячи франков, и она, конечно, согласилась на все. Захлопывая дверь, она крикнула графу:

— Ну и что! Это твоя вина. Разве входят в спальню не постучав? Ладно, хватит, счастливого пути!

Мюффа замер перед закрытой дверью, как громом пораженный тем, что ему довелось увидеть. Он никак не мог унять дрожь, подымавшуюся от колен к груди, к голове. Потом, как подрубленное под корень дерево, он зашатался, рухнул на колени так тяжко, что суставы затрещали. И, жестом отчаяния воздев руки к небесам, пролепетал:

— Это уже слишком, господи! Это уже слишком!

Он принимал все. Но сейчас уже больше не мог, силы покинули его, он барахтался в том беспросветном мраке, который поглощает человека без остатка, вместе с рассудком. Не опуская воздетых рук, граф, подхваченный небывалым порывом, воззвал к богу, ища взглядом небеса.

— Нет, нет, не хочу! Приди, господи, спаси меня или пошли мне кончину!.. Нет, нет, только не этот человек, господи! Всему конец, возьми меня, уведи меня отсюда, дабы я ничего не видел более, ничего не чувствовал… Господи, в руци твои предаю себя, отче наш, иже еси на небесех…

И, сжигаемый пламенем веры, он обратил к богу страстную мольбу, неудержимо рвущуюся с губ. Вдруг кто-то коснулся его плеча. Он поднял глаза: перед ним стоял г-н Вено, который изумился, увидев графа возносящего молитвы перед этой закрытой дверью. Тут граф бросился на шею старичку с таким чувством, словно бог внял его мольбам. Наконец-то слезы хлынули из его глаз, он рыдал, он твердил:

— Брат мой, брат мой…

И этот крик оскорбленного достоинства облегчил его душу. Он лобызал г-на Вено, он омочил его старческое лицо слезами, он бормотал:

— О брат мой! Как же я страдаю!.. Теперь вы один остались у меня, брат мой! Уведите меня отсюда навсегда, о, молю вас, уведите меня…

Господин Вено прижал графа к груди. Он тоже называл графа братом. Однако утешителю пришлось нанести утешаемому новый удар; г-н Вено со вчерашнего дня искал Мюффа, дабы сообщить ему, что графиня Сабина, в окончательном умопомрачении, убежала из дома со старшим приказчиком одного из крупных магазинов мод, и об этом неслыханном скандале уже судачит весь Париж. Видя, что граф находится в состоянии религиозного экстаза, г-н Вено понял, что наступила благоприятная минута, и поэтому сразу поведал ему о происшествии, о трагическом, но пошлом финале, который знаменовал гибель домашнего очага графов Мюффа. Граф довольно равнодушно выслушал известие; жена ушла, ну и что ж, поживем — увидим. И, вновь охваченный тоской, со страхом оглядывая эти двери, стены, потолок, он продолжал молить г-на Вено:

— Уведите меня… Больше не могу, уведите меня!

Господин Вено увел его с собой, как ребенка. С той поры Мюффа бесповоротно предался иезуиту. Он вновь стал строго выполнять церковные обряды. Вся жизнь его была сметена. Ему пришлось подать в отставку с поста камергера: щепетильные нравы Тюильри не могли примириться с подобным скандалом. Эстелла, родная дочь, затеяла против графа процесс, требуя шестьдесят тысяч франков, которые она по завещанию тетки должна была получить после вступления в брак. Разоренный дотла, он жил теперь более чем скромно на остатки своего некогда огромного состояния, предоставив графине расправляться с теми крохами, которыми пренебрегла Нана. Сабина, которой передалась зараза, внесенная в их дом публичной девкой, Сабина, пустившаяся во все тяжкие, сама стала микробом распада, довершила гибель их семейного очага. После своих похождений графиня вернулась к мужу, и он принял ее с всепрощением истинного христианина. Она стала его живым позором. Но он, все глубже погружаясь в равнодушное оцепенение, в конце концов перестал мучиться такими малостями. Небеса исторгли его из рук блудницы, дабы предать в руки божии. Это было как бы религиозным претворением того плотского блаженства, что дарила ему Нана, — тот же лепет, те же мольбы, отчаяние, самоуничижение проклятой богом твари, влачащейся в грязи первородного греха. Преклонив колена на ледяные плиты храма, он обретал свои былые наслаждения: и судороги плоти, и упоительное помрачение разума уходили корнями в самые темные глубины его существа.

В вечер разрыва с графом на аллею Вийе явился Миньон. Со временем он привык к Фошри, даже находил некоторые преимущества в том, что у его собственной супруги имеется еще один муж, великодушно предоставляя тому мелкие хозяйственные заботы; он даже возложил на него неустанное наблюдение за Розой, позволял ему тратить на поддержание дома суммы, заработанные на поприще драматургии; и так как Фошри со своей стороны проявлял благоразумие, не приставал с нелепой ревностью, был столь же снисходителен, как и Миньон, к богатым поклонникам Розы, то оба господина прекрасно ладили между собой и ничуть друг друга не стесняли; каждый трудился на благо общего семейного очага, радуясь этому альянсу, сулившему самые разнообразные блага. Все образовалось, все наладилось как нельзя лучше, и оба соперничали лишь в усилиях ради общего благополучия дома. Миньон явился к Нана по совету Фошри, желая разузнать, не удастся ли ему переманить Зою, чью смекалку журналист оценивал необычайно высоко; Роза была в отчаянии, — в течение последнего времени ей попадались только неопытные служанки, что приводило к вечным осложнениям. Двери открыла сама Зоя, и Миньон сразу же увлек ее в столовую. Но при первых его словах Зоя улыбнулась: ничего не выйдет, она действительно уходит от мадам, но чтобы устроиться самостоятельно; и с горделиво-скромной улыбкой она добавила, что каждый день получает десятки предложений, — эти дамы прямо ее на части рвут; мадам Бланш, чтобы заполучить Зою, готова золотом ее осыпать. Зоя перекупила заведение Триконши, она уже давно втайне лелеяла этот проект и решила рискнуть всеми своими сбережениями; у нее была куча самых смелых замыслов, она мечтала расширить дело, снять особняк и собрать там все парижские услады; она намеревалась привлечь к участию в деле Атласку, но эта дурочка совсем истаскалась и теперь умирает в больнице.

Миньон настаивал на своем предложении, упирая ка риск, неизбежный в коммерческих делах, но Зоя, умолчав, какой именно род коммерции она имеет в виду, возразила с кривой усмешкой, словно речь шла об открытии кондитерской:

— Ничего, предметы роскоши всегда найдут сбыт… Я, видите ли, слишком долго услужала людям, пускай-ка теперь люди мне услужают.

И жестокая гримаса перекосила ей рот; наконец-то она сама станет «хозяйкой», наконец-то все эти дамы, за которыми она в течение пятнадцати лет возила грязь, будут за несколько луидоров перед ней пресмыкаться.

Миньон попросил доложить о себе, и Зоя, сообщив, что у мадам сегодня с самого утра незадачи, ушла, оставив его одного. Он был здесь только раз и не успел как следует разглядеть особняк. Столовая с гобеленами, поставцом, серебряными сервизами поразила его. Бесцеремонно распахнув двери, он вошел в гостиную, оттуда в зимний сад, снова заглянул в прихожую; и эта тяжеловесная роскошь, золоченая мебель, шелка и бархат наполнили его таким восхищением, что даже сердце застучало. Спустившаяся от мадам Зоя предложила показать гостю весь дом — туалетную комнату, спальню. При виде спальни Миньон чуть не задохнулся, он был потрясен, пришел в восторг, умилился. Эта чертовка Нана его буквально сразила, а уж, кажется, чего только он не повидал на своем веку! Хотя в доме царил разгром, хотя процветало воровство, хотя в людской шла зловещая чехарда, здесь скопилось такое богатство, что пока его хватало затыкать все дыры и под ним не были еще видны развалины. И, приглядываясь к этому внушительному монументу, Миньон припомнил строительные работы крупного размаха. Возле Марселя ему показывали, как возводят акведук, каменные арки которого смело шагали через пропасть; воистину циклопический труд, потребовавший миллионных затрат и десяти лет напряженных усилий. В Шербурге он видел новый порт, огромные строительные леса, сотни людей, потевших под солнцем, машины, опускавшие на дно морское каменные глыбы, воздвигавшие стену, на которой подчас рдело кровавое месиво — все, что оставалось от рабочего. Но теперь все это показалось Миньону мелким. Нана восхищала его куда сильнее; и когда он любовался плодами ее профессии, его вновь охватило то почтительное чувство, которое однажды он уже испытал на балу у владельца сахарных заводов, чей замок с его истинно королевской роскошью был оплачен одним-единственным материалом — сахаром. В случае с Нана действовало нечто другое — смехотворный пустяк, кусочек обнаженного нежного тела, — словом, срамной, но столь мощный пустяк, обладающий великой силой, равной силе рычага, переворачивающего мир; вот так-то, без рабочих, без механизмов, изобретенных инженерами, она сумела потрясти Париж и создать свое богатство на трупах.

— Эх, черт! Вот это машина! — восхищенно бросил Миньон и снова почувствовал благодарность к неповторимой Нана.

А Нана к полудню совсем впала в уныние. Во-первых, после встречи маркиза с графом ее охватила нервическая лихорадка, не без примеси неуместной веселости. Во-вторых, мысль о старичке, который, полумертвый, трясется себе в фиакре, а также мысль о несчастном Мюффаче, которого она постоянно доводила до белого каления и которого никогда больше не увидит, наполняла чувствительную ее душу легкой меланхолией. Потом она разгневалась, узнав о болезни Атласки, бесследно исчезнувшей две недели назад и подыхавшей теперь в госпитале Ларибуазьер, — до того довела ее мадам Робер. Как раз когда Нана велела закладывать лошадей, чтобы поехать попрощаться с этой противной шлюшкой, явилась Зоя и прямо заявила, что через неделю уходит. Нана впала в отчаяние; ей показалось, что с уходом Зои она теряет последнего близкого человека. Господи боже мой, что с ней станется, с одинокой? И она начала умолять Зою остаться, а та, польщенная неподдельным горем мадам, расцеловала ее, желая показать, что не имеет против нее сердца. Ничего не поделаешь, чувства чувствами, а дела — делами. Словом, день выдался на редкость неудачный. Нана, окончательно расстроившись, забыла о своем намерении навестить Атласку и без толку слонялась из угла в угол по гостиной, когда к ней наверх поднялся Лабордет, пришедший сообщить, что по случаю продаются великолепные кружева; в разговоре он мимоходом упомянул, что умер Жорж. Нана вся похолодела.

— Зизи? Умер? — закричала она.

И взгляд ее против воли упал на ковер, ища розовое пятно; но оно наконец сошло, стерлось под подошвами гостей. Меж тем Лабордет добавил кое-какие подробности: ничего точно неизвестно, одни говорят, что раскрылась рана, другие утверждают, что мальчик покончил с собой, утопился в фондетском пруду. Нана твердила:

— Умер! Умер!

И так как ей с утра теснило грудь, она облегчила душу бурными рыданиями. Ее охватила такая глубокая печаль, на нее обрушилось что-то такое огромное, что она совсем пала духом. Лабордет хотел было ее утешить насчет Жоржа, но она, махнув рукой, велела ему замолчать и заговорила, запинаясь на каждом слове:

— Да не в нем только дело, а во всем, во всем… Какая я несчастная… Вот увидите, они еще скажут, что я мерзавка… Еще бы, там мать убивается с горя, тут этот бедняга, который все утро хныкал у меня под дверью, и все другие, которые разорились из-за меня, проев со мной все свои денежки… Верно, лупи Нана, лупи ее, тварь! Чего обо мне только не наговорят, хоть я и не слышу, а знаю: грязная девка, со всеми спит, всех обирает, многие даже через нее поумирали, а уж зла причинила — прямо не счесть…

Она замолкла, слезы душили ее; не помня себя от горя, она бросилась на диван, зарылась лицом в подушки. Она чувствовала, как все зло, разлитое вокруг, все беды, которые она принесла людям, накатывали на нее горячей волной жалости; и она продолжала обиженно повторять, как маленькая девочка:

— Ох, худо мне! Худо!.. Не могу, душит меня… Уж больно тяжело, когда тебя люди не понимают, когда все против тебя, потому что они сильнее… А ведь, может быть, человеку не в чем себя упрекнуть, может, у человека совесть чиста… Да, да!

Она рассердилась, взбунтовалась. Вскочила с дивана, утерла слезы, взволнованно зашагала по комнате.

— Нет, нет, пусть говорят что им вздумается, вина не моя. Разве я злой человек? Ну, скажи?.. Все отдаю, что у меня есть, мухи зря не обижу… Это они сами, сами они! Я всегда только одного хотела, чтобы никого из них не обидеть. Они цеплялись за мои юбки, а теперь, глядишь, одни померли, другие обнищали, третьи кричат на всех перекрестках, что я их счастье разбила.

Остановившись перед Лабордетом, она хлопнула его по плечу.

— Ну скажи, права я или нет, ведь все на твоих глазах происходило… Разве я их к чему-нибудь принуждала? Разве тут вечно не крутилась целая дюжина и каждый старался другого перещеголять в пакостях! Мне было противно, страшно, я как могла упиралась, старалась им не потакать. Взять, к примеру, одно то, что все хотели на мне жениться! Ну как тебе понравится? Здорово выдумали, а? Да, дружок, стоило мне захотеть, и я давным-давно была бы баронессой или графиней. Только я отказалась, я-то ведь, слава богу, с ума не сошла… А от скольких гадостей и преступлений я их оберегла!.. Иначе бы все подряд воровали, убивали родных, отца бы с матерью укокошили. Стоило мне только слово сказать, а я, нет, не говорила!.. А сейчас, сам видишь, вот она награда… Взять хотя бы Дагне, я его, подлеца, женила; с голоду подыхал, я его пристроила, до того неделями без денег принимала. Вчера встретила, а он морду воротит. Ну нет, свинья паршивая! Я получше тебя!

Она снова зашагала по комнате, потом со всего размаха хватила кулаком по столику.

— Нет, черт побери, несправедливо это! Само общество плохо устроено. Во всем обвиняют женщин, когда мужчины первые требуют бог знает чего… Слушай-ка, теперь я могу тебе сказать; когда я им уступала, — понимаешь? — так вот никакого мне это удовольствия не доставляло, ни на грош. Вот честное слово, мне все это было ни к чему!.. Теперь сам скажи, ну при чем тут я?.. Опротивели они мне до чертиков! Если хочешь знать, без них, без того, что они со мной сделали, я, может, в монастыре бы сейчас была, молилась бы себе богу, потому что я с детства верующая… Значит, черт возьми, не зря они своими деньгами, шкурой своей расплачиваются. Сами виноваты. Я-то тут при чем?

— Совершенно верно, — подтвердил Лабордет, убежденный ее словами.

Зоя ввела Миньона, и Нана встретила его улыбкой: хватит, наревелась. Он адресовался к ней с комплиментами ее жилищу, весь еще под впечатлением недавнего осмотра, но она дала ему понять, что особняк ей приелся; теперь у нее новые мечты: в один прекрасный день она все подряд распродаст. Потом, когда Миньон изложил ей цель своего посещения, — дело в том, что дают спектакль в пользу несчастного старика Боска, которого разбил паралич, — Нана ужасно растрогалась и взяла две ложи. Меж тем вошла Зоя и доложила, что карета подана; мадам велела принести шляпку; завязывая под подбородком ленты, она стала рассказывать мужчинам историю этой несчастной Атласки и заключила:

— Еду в больницу… Никто так меня не любит, как она. Правду говорят, что у мужчин нет сердца! Как знать? Может, я ее в живых уже не застану. Все равно попрошу, чтобы меня к ней провели. Хочу ее в последний раз поцеловать.

Лабордет и Миньон улыбнулись. Печаль Нана уже улеглась, она ответила им улыбкой, потому что эти двое в счет не шли и все могли понять. И действительно, оба в сосредоточенном молчании восхищенно смотрели на Нана, застегивавшую перчатки. Она стояла неподвижно, как бы возвышаясь над этими несметными богатствами, собранными в особняке, владычица мужского племени, поверженного к ее стопам. Подобно древним идолам, чье страшное капище усыпано человеческими костями, она попирала ногой груду черепов; она сеяла вокруг себя катастрофы: яростное пламя пожрало Вандевра, впавший в черную меланхолию Фукармон бороздил далекие воды Китайского моря, разорившийся Штейнер вынужден был вести жизнь порядочного человека, и Ла Фалуаз с его идиотским тщеславием, и трагический распад семейства Мюффа, и бескровный труп Жоржа, возле которого всю ночь сидит без сна Филипп, вышедший накануне из тюрьмы. Итак, она завершила свое дело разрушения и смерти, эта муха, прилетевшая с клоаки парижских окраин, неся в себе гнилостные миазмы социальных недугов, растлевая души людей одним своим прикосновением. И было справедливо, было хорошо, что она стала мстительницей за мир, ее породивший, мир голытьбы и отверженных. И меж тем как женское начало в ее лице, торжествуя, парило в блеске славы над своими распростертыми жертвами — так солнце поутру встает над полем кровавой сечи, — сама Нана пребывала в полном неведении содеянного, подобно великолепной неразумной твари, была все той же добродушной, славной девкой. Жирная, мирная, плотью здоровая, духом веселая. Все стало ей ни к чему, этот дурацкий особняк казался слишком тесным, слишком забит мебелью, из-за которой ступить негде. Жалкий сарай, для начала еще могло сойти, но теперь… Теперь она мечтала об ином, о лучшей доле; и в роскошном туалете она отправилась облобызать на прощанье Атласку, чистенькая, степенная, даже лицо у нее стало какое-то новое, будто жизнь еще не коснулась ее.

XIV

Нана внезапно исчезла с горизонта; прыжок, нырок, полет в неведомые края. Перед отъездом она устроила себе волнующее развлечение — пустила с аукциона все подряд: особняк, мебель, драгоценности, все, вплоть до платьев и белья. Назывались умопомрачительные цифры — пять аукционов принесли ей больше шестисот тысяч франков. Последний раз Париж видел ее в феерии «Мелузина», поставленной в театре Гетэ, который арендовал в порыве отчаянной отваги Борденав, по-прежнему сидевший без гроша; Нана снова появилась на сцене вместе с Прюльером и Фонтаном, играя некую могущественную и безмолвную фею, но сумела сделать из роли простой фигурантки «гвоздь» спектакля с помощью двух-трех пластических поз. В последующие дни столь же шумного успеха, когда Борденав, фанатик рекламы, разукрасил весь Париж трехаршинными афишами, как-то утром пронесся слух, будто Нана сбежала в Каир; просто поругалась с директором, придравшись к какому-то неловкому слову, — каприз слишком богатой женщины, которая не позволит собой командовать. Впрочем, она уже давно забрала себе в голову непременно отправиться к туркам.

Прошли месяцы. О ней начинали забывать. Когда господа мужчины и милые дамы случайно упоминали ее имя, каждый спешил рассказать самую невероятную, самую чудесную историю, не считаясь с вариантами соседа. Нана, мол, покорила вице-короля и теперь царит в роскошном дворце, имея на побегушках две сотни рабов, которым, шутки ради, велит рубить головы. Ничего подобного, она прожила все денежки с великаном-негром, воспылав к нему предосудительной страстью, он пустил ее по миру, и она вынуждена теперь промышлять в Каире самым низким развратом. Недели через две новая весть сразила всех, как громом, — кто-то клялся, что встретил Нана в России. Легенда росла: ее теперь содержит какой-то князь, она утопает в бриллиантах. А через неделю все дамы уже знали ее драгоценности наперечет, ссылаясь на то, что им подробно описали их, хотя никто не мог сказать, кто же именно описал: перстни, серьги, браслеты, ривьера шириной в два пальца, королевская диадема, а посредине бриллиант с мизинец. В туманной дымке далеких стран она сверкала таинственным блеском: идол, изукрашенный драгоценными каменьями. Теперь имя ее произносилось многозначительно, серьезным тоном, можно было только мечтать и преклоняться перед этим богатством, добытым у варваров.

Как-то июльским вечером, часов в восемь, Люси вышла из кареты на улице Фобур-Сент-Оноре и заметила Каролину Эке, которая направлялась пешком в соседнюю лавочку. Люси окликнула Каролину и сразу же выложила:

— Ты уже обедала, — значит, свободна? Тогда, душенька, едем со мной… Нана вернулась.

Каролина уселась рядом с Люси, а та продолжала:

— Знаешь, милочка, пока мы тут с тобой болтаем, она, может быть, уже умерла.

— Умерла? Это еще почему? — воскликнула Каролина. — Да где она? Отчего умерла?

— В Гранд-отеле… от оспы… ох, это целая история!

Люси приказала кучеру поторопиться. И пока лошади неслись по Королевской улице и потом вдоль бульваров, она, еле переводя дух, отрывистыми фразами поведала Каролине похождения Нана:

— Ты себе и представить не можешь… Нана приехала из России, уж не знаю почему, говорят, повздорила со своим князем… Оставляет багаж на вокзале и едет прямо к тетке, помнишь, к той самой старухе… Ладно! Там она застает своего мальчугана в оспе; наутро младенец умирает, и она схватывается с теткой из-за денег; она обещалась высылать деньги, но тетка даже гроша ломаного не получила. Говорят, что ребенок потому-то и умер; оно и понятно — заброшенный, неухоженный мальчик… Ладно! Нана удирает, едет в отель, там встречает Миньона как раз в ту самую минуту, когда вспоминает о своем багаже… Вдруг ей становится плохо, начинается озноб, тошнота, и Миньон везет ее домой и обещает позаботиться о багаже. Ну, что скажешь? Так и нарочно не выдумаешь! Но самое занятное впереди: Роза узнает о болезни Нана, возмущается, что та осталась одна в каких-то меблированных комнатах, ревет, бежит за ней ухаживать… А помнишь, как они друг друга ненавидели, просто как фурии! Так вот, душка, Роза велела перевезти Нана в Гранд-отель, чтобы та хоть умерла в шикарном месте, и провела с ней три ночи, сама рискуя жизнью… Мне это Лабордет рассказал. Вот я и еду посмотреть.

— Да, да, — возбужденно прервала ее Каролина. — Мы непременно зайдем к ней.

Они приближались к месту назначения. Бульвары были забиты экипажами и пешеходами, и кучеру пришлось придержать лошадей. Как раз сегодня Законодательное собрание высказалось за войну; со всех улиц валили толпы, запрудив тротуары и мостовые. Там, за церковью св. Магдалины, садилось в тучу солнце, окрашивая небо в кроваво-красный цвет, зажигая пламенем пожара окна верхних этажей. Спускались сумерки, наступал тот гнетущий и грустный час, когда улицы глубокими ущельями уходят во тьму, еще не пробуравленную острыми лучиками газовых фонарей. В недрах этой устремлявшейся вперед людской массы нарастал отдаленный гул голосов, горели на бледных лицах глаза, и внезапное веяние одуряющего страха сковывало души.

— Вот Миньон, — произнесла Люси. — Он сейчас нам все расскажет.

Под просторной аркой Гранд-отеля стоял Миньон и, нервически ежась, вглядывался в толпу. Когда Люси обратилась к нему с вопросом, он вспылил и крикнул:

— А я почем знаю! Вот уже два дня я не могу вытащить оттуда Розу… В конце концов просто глупо рисковать собственной шкурой! Хороша же она будет вся в рябинах! Только этого нам недоставало.

Одна мысль, что Роза может лишиться красоты, доводила его до бешенства. Без всякого зазрения совести он оставил Нана на произвол судьбы: отказываясь понимать это глупейшее женское самопожертвование. Но тут, пересекши бульвар, к ним присоединился Фошри и, не скрывая беспокойства, спросил, что слышно; мужчины стали понуждать друг друга идти наверх. Соперники с некоторых пор перешли на «ты».

— Все в том же положении, голубчик, — вздохнул Миньон. — Тебе непременно надо подняться и убедить ее уйти.

— Покорно благодарю! — отпарировал журналист. — Почему бы тебе самому не подняться?

Когда Люси осведомилась, в каком положении находится Нана, оба стали умолять ее увести Розу, а то они рассердятся. Однако Люси и Каролина замешкались внизу. Они заметили Фонтана, который, заложив руки в карманы, брел по бульвару, с любопытством вглядываясь в лица прохожих. Узнав, что Нана здесь и больна, он тут же изобразил печаль:

— Бедная девочка! Пойду пожму ей руку! А что у нее?

— Оспа, — бухнул Миньон.

Актер направился было к входу, но, услышав эти слова, повернул к воротам и пробормотал, передернув плечами:

— Да, черт побери!

Оспа — это не шутка. Фонтан сам чуть не заболел оспой, когда ему было лет пять. Миньон начал рассказывать историю одной из своих племянниц, умершей от оспы. А уж Фошри имел полное право рассуждать об оспе: до сих пор у него остались после нее следы, — и он показал желающим три маленькие оспинки на переносице; и так как Миньон снова стал посылать Фошри наверх, упирая на то, что оспой дважды не болеют, журналист яростно напал на эту идиотскую теорию, привел несколько случаев вторичного заражения, обозвав, кстати, всех врачей болванами. Но Люси с Каролиной, удивленные все возрастающим шумом, прервали этот научный спор:

— Смотрите, да смотрите же! Сколько народу!

Ночная тень сгущалась, там вдали один за другим загорались газовые фонари. Можно было рассмотреть лица любопытных, льнувших к окнам, меж тем как внизу, под деревьями, все ширился, взбухал людской поток на всем пространстве от церкви св. Магдалины до Бастилии. Экипажи еле-еле пробивались вперед. Неясный, приглушенный рокот стоял над этой плотной, пока еще безмолвствовавшей толпой, которую пригнала сюда потребность сбиться в кучу и которая шагала теперь, поддаваясь общему лихорадочному возбуждению. Однако толпе пришлось расступиться, расчистить путь перед новым, еще более мощным потоком. Среди толчеи и суматохи, между сторонящимися кучками прохожих появилась целая ватага мужчин в каскетках и белых блузах, которые с равномерностью молота, ударяющего по наковальне, скандировали:

— На Берлин! На Берлин! На Берлин!

И толпа глядела им вслед с чувством угрюмого недоверия, но оно постепенно таяло, воображение уже будоражили героические картины, как при звуках военного марша.

— Ну и пусть вам морду расквасят! — буркнул Миньон, на которого нашел философский стих.

Но Фонтана, напротив, восхитило это зрелище. Он непременно пойдет добровольцем. Когда враг подступает к границам, долг всех граждан дружно встать на защиту отчизны; он даже принял позу Бонапарта при Аустерлице.

— Ну, подыметесь вы с нами? — обратилась к нему Люси.

— Нет уж, увольте, — отозвался Фонтан, — чтобы заразиться, что ли?

Перед Гранд-отелем сидел на скамейке какой-то человек, прикрывши лицо носовым платком. Фошри, проходя мимо, подмигнул на него Миньону: «Значит, все еще торчит здесь?» — «Как видишь, торчит». И журналист удержал Люси с Каролиной, чтобы указать им на сидевшего человека. Как раз в эту минуту тот отнял от лица платок, дамы узнали его и невольно вскрикнули. Это был граф Мюффа. Закинув голову, он уставился на одно из гостиничных окон.

— Он, знаете ли, с самого утра здесь, — сообщил дамам Миньон. — Еще в шесть часов я его видел, с тех пор даже не пошелохнулся… Как только Лабордет сообщил ему о Нана, он сразу же сюда прибежал и сидит, закрыв лицо… Каждые полчаса подходит и осведомляется: не лучше ли той особе с верхнего этажа, а потом возвращается обратно. Да, черт возьми, там в номере, должно быть, очень вредно сидеть; как ни любишь человека, а околевать никому неохота.

Граф не отрывал глаз от окна, казалось, он не сознает, что происходит вокруг. Без сомнения, он не знал, что объявлена война, ничего не чувствовал, вряд ли даже слышал крики толпы.

— Подождите, — заявил Фошри, — сейчас вы сами увидите.

И действительно, граф встал со скамейки и вошел в подъезд. Но швейцар, который уже узнал посетителя, неоднократно обращавшегося к нему с вопросами, не дал ему времени открыть рта. И неучтиво бросил:

— Сударь, она только что скончалась.

Нана скончалась! Эта весть как громом поразила всех присутствовавших. Мюффа, не сказав ни слова, вернулся к скамейке, по-прежнему пряча лицо в платок. Все остальные заохали. Но их восклицания заглушили новые вопли, новая ватага прошла мимо, скандируя:

— На Берлин! На Берлин! На Берлин!

Нана скончалась! Вот те на! Такая красотка — и скончалась! Миньон облегченно вздохнул: наконец-то Роза сможет уйти домой. По всем спинам прошел холодок. Фонтан, мечтавший сыграть трагическую роль, скорчил грустную мину, оттянул книзу уголки губ, закатил глаза; а Фошри, при всем своем мелком газетном зубоскальстве и вправду растроганный, нервно покусывал кончик сигары. Обе дамы продолжали охать. Последний раз Люси видела Нана в Гетэ; и Бланш тоже — в роли Мелузины. О, сногсшибательно, душенька, особенно когда она появилась в хрустальном гроте! Господа мужчины тоже прекрасно помнили эту сцену. Фонтан даже играл роль принца Кукареку. И начались воспоминания, нескончаемые, с мельчайшими подробностями. Помните, в хрустальном гроте… Да, шикарное было зрелище при ее богатом теле! Она молчала, авторы нарочно выбросили реплику, чтобы не мешать смотреть; да, да, ни единого слова, так получалось еще величественнее. И она, не беспокойтесь, сумела расшевелить публику одним своим видом. Такого тела больше не встретишь, а плечи, а ноги, а талия! Даже не верится, что она умерла. А помните, поверх трико у нее была всего-навсего золотая повязка, только чуть-чуть прикрывавшая зад и перед. А грот, весь из стекла, так и сиял; меж сталактитов, свисавших с потолка, целыми каскадами низвергались бриллианты, струились белые жемчужные гирлянды, и среди этой бесплотной, чистой, как ключевая вода, прозрачности, прорезанной широким электрическим лучом, сама она была словно солнце какое-то со своей перламутровой кожей и пламенной шевелюрой. Навсегда Париж запечатлеет ее такою — Нана, парящая в хрустальных отсветах, точно сам господь бог. Нет, при таких возможностях просто глупо умирать ни с того ни с сего. А сейчас, воображаю, какая она там, наверху, страшненькая!

— А скольких удовольствий лишаемся! — с печальным вздохом произнес Миньон, в качестве человека положительного, которому больно видеть, как пропадают зря полезные и хорошие вещи.

Обиняками он старался выведать у Люси и Каролины, собираются ли они подняться наверх. Конечно, собираются. Их любопытство еще возросло. Как раз в эту минуту подошла Бланш, совсем задохнувшаяся, кляня огромную толпу на тротуарах; и когда ей тоже стала известна печальная новость, снова начались восклицания, и дамы, громко шурша юбками, двинулись к лестнице. Миньон прошел за ними несколько шагов, повторяя:

— Скажите Розе, что я ее жду… Пусть немедленно идет, слышите?

— В сущности, еще неизвестно, когда больше шансов заразиться — в начале болезни или в конце, — пояснил Фонтан, обращаясь к Фошри. Один врач, мой приятель, уверял, что наиболее опасны часы, следующие непосредственно за кончиной… Начинается усиленное выделение миазмов… Ох, до чего же я огорчен этой неожиданной развязкой; я был бы так счастлив в последний раз пожать ей руку.

— Теперь уже ни к чему, — заметил журналист.

— Совершенно справедливо, ни к чему, — хором подтвердили Фонтан с Миньоном.

Толпа все прибывала. Под колеблющейся дымкой газа, в пятнах света, падавшего из витрин магазинов, видно было, как вдоль тротуаров течет двойной поток, в котором кружило шляпы и цилиндры. Теперь лихорадочное возбуждение распространялось все шире, и шумящая толпа устремлялась вслед за белыми блузами, валом валила по мостовым; и снова раздался крик, вырвавшийся из тысячи глоток, прерывистый, упрямый вопль:

— На Берлин! На Берлин! На Берлин!

Там наверху, на пятом этаже, Роза сняла помер, ходивший по двенадцать франков, вполне приличный номер, правда, не роскошный, ибо человеку страдающему роскоши не требуется. Обитая цветастым кретоном в стиле Людовика XIII, комната была обставлена типичной гостиничной мебелью красного дерева, а на алом ковре резко выделялись вытканные черным листья. Здесь царила гнетущая тишина, изредка прерываемая осторожным шепотом, но вдруг из коридора донеслись громкие голоса:

— Теперь ты сама видишь, мы заблудились. Слуга сказал, что надо повернуть направо… Вот уж казарма, ей-богу!

— Подожди, давай посмотрим… Нам нужен номер четыреста один, понимаешь, четыреста один!

— Сюда, сюда! Четыреста пять, четыреста три… Пришли. Четыреста один! Только тише, тише!

Голоса смолкли. В коридоре кашлянули, помедлили мгновение. Потом осторожно отворив двери, Люси в сопровождении Каролины и Бланш вошла в номер. Но они замерли на пороге, — в номере уже собралось пять женщин. На единственном кресле, глубоком Вольтеровском кресле, обитом пунцовым бархатом, прикорнула Гага. Стоя у камина, Симона и Кларисса беседовали с Леа де Горн, сидевшей на стуле, а у кровати, помещавшейся слева от двери, Роза Миньон, устроившись на краешке ящика для дров, не отрываясь смотрела на мертвое тело, еле различимое в сумраке полуспущенного полога. Дамы не сняли ни шляп, ни перчаток, словно явились с визитом; одна лишь Роза без шляпки, без перчаток, бледная после трех бессонных ночей, сидела отупевшая, пришибленная горем перед лицом этой неожиданной смерти. Стоявшая на углу комода лампа под абажуром бросала на Гага яркий сноп света.

— Какое несчастье! — пробормотала Люси, пожимая Розе руку. — Нам хотелось с ней попрощаться.

И вытянула шею, стараясь разглядеть Нана; однако лампа стояла слишком далеко, а приблизиться Люси не решилась. На постели лежало что-то серое, бесформенное, длинное, и видна была лишь рыжая шевелюра да на месте лица мертвенно-бледное пятно. Люси добавила:

— Я ни разу ее не видела после Гетэ, когда она появлялась в гроте…

Тут Роза, выйдя из оцепенения, вдруг улыбнулась и произнесла:

— Ах, она так изменилась, так изменилась…

Потом снова уставилась на мертвое лицо Нана, без жеста, без слова. Может быть, попозже удастся поглядеть на покойницу; и три новых гостьи присоединились к дамам, шушукавшимся у камина. Симона и Кларисса заспорили вполголоса по поводу бриллиантов покойной. Да существуют ли вообще эти самые бриллианты? Ведь никто их не видел, — может быть, все это одни враки. Но Леа де Горн лично знала того, кто лично про эти бриллианты все знал, — о, камни сказочной величины! К слову сказать, это еще не все, она навезла из России несметные богатства, расшитые ткани, ценные безделушки, столовый сервиз из золота, даже мебель и ту привезла, да, дорогуша, пятьдесят два тюка, огромнейшие ящики, целых три вагона ее багажом забито. Все это осталось на вокзале. Как вам понравится? Вот незадача. Умереть, не успев даже распаковать свои сокровища! Учтите, что и денег у нее было что-то около миллиона. Люси осведомилась, кто же наследники. Дальние родственники, по всей вероятности тетка. Да, старухе здорово повезло. Она еще ничего не знает, больная потребовала, чтобы тетку не извещали, так как затаила против нее злобу из-за мальчугана. Тут все стали жалеть малютку Луизэ, вспомнили, что видели его на скачках; болезней у него было не перечесть, а вид такой печальный, просто маленький старичок. Вот уж кому не следовало на свет рождаться!

— Ему куда лучше в могиле, — вздохнула Бланш.

— Да и ей тоже, — подхватила Каролина. — Жизнь не такая уж веселая штука.

В суровой тишине гостиничного номера их обуревали черные мысли. Им было страшно; ужасно глупо сидеть здесь так долго и болтать; но потребность смотреть была сильнее, и они продолжали сидеть, словно пригвожденные к месту. Становилось жарко, от лампового стекла на потолок ложилось круглое, как полная луна, пятно, четко выделявшееся в пропитанном влагой полумраке. Стоявшая под кроватью тарелка с фенолом распространяла приторный запах. Ветерок, врывавшийся порой в открытое окно, надувал шторы, донося с бульвара глухой рокот толпы.

— А сильно она страдала? — осведомилась Люси, внимательно разглядывая каминные часы, изображавшие трех обнаженных граций с застывшей улыбкой балетных танцовщиц.

Гага вдруг словно пробудилась от сна:

— Да, уж настрадалась вволю… Я была здесь, когда она отходила. Уж можете мне поверить, красоты тут никакой нет. Ее начала бить дрожь…

Но Гага не удалось довести свой рассказ до конца, слова ее заглушил крик:

— На Берлин! На Берлин! На Берлин!

И Люси, которая задыхалась в этой духоте, широко распахнула окно и облокотилась о подоконник. С звездного неба веяло восхитительной прохладой. В домах напротив светились окна, лучики газовых фонарей плясали на золоченых буквах вывесок. Еще интереснее было смотреть вниз, на улицу, где разбушевавшимся потоком двигались толпы, сливаясь в гигантскую беспокойную тень, пронизанную звездочками фонарей и газовых рожков. Но они тускнели перед блеском факелов, которые несла орущая ватага; багровый отсвет полз от церкви св. Магдалины, разрезая толпу полосой огня, вставая над морем голов заревом отдаленного пожара. Люси, забывшись, громко окликнула Бланш и Каролину:

— Идите ко мне… Отсюда отлично видно.

Все трое с любопытством высунулись из окна. Им мешали кроны деревьев, скрывавшие своей листвой пламя факелов. Они пытались разглядеть господ кавалеров, ждавших внизу, но выступ балкона заслонял вход, и им удалось увидеть лишь графа Мюффа, который по-прежнему прятал лицо в носовой платок и казался отсюда черным тюком, брошенным на скамейку. У подъезда остановилась карета, Люси узнала Марию Блон; и эта прискакала! Мария была не одна, вслед за пей из кареты вылез какой-то толстяк.

— Да это же ворюга Штейнер! — охнула Каролина. — Как это его до сих пор не отправили обратно в Кельн! Интересно посмотреть, какую он здесь рожу скорчит.

Дамы обернулись. Но когда минут через десять появилась Мария Блон, дважды ошибавшаяся лестницей, оказалось, что никто ее не сопровождает. На вопрос удивленной Люси вошедшая пояснила:

— Он-то? Как бы не так! Неужели, дорогая, вы воображаете, что он подымется!.. Хорошо еще, что согласился проводить меня до двери… Их там теперь с десяток собралось, стоят, сигары курят.

И в самом деле, господа мужчины, не сговариваясь, сошлись у подъезда Гранд-отеля, Пришедшие первыми окликали тех, кто вышел побродить по бульварам и поглазеть на толпу, и тут же начинались сетования по поводу смерти этой бедняжки Нана; потом разговор перешел на политику и стратегию. Постепенно к группе присоединились Борденав, Дагне, Лабордет, Прюльер и еще кое-кто. И все внимательно слушали Фонтана, развивавшего свой план кампании, с помощью которого можно в пять дней взять Берлин.

Меж тем Мария Блон, расчувствовавшись перед смертным одром, прошептала те же самые слова, что шептали, входя, и другие дамы:

— Бедняжечка!.. В последний раз я видела ее в Гетэ, в гроте…

— Ах, она ужасно изменилась, ужасно изменилась, — повторяла Роза с унылой и мрачной улыбкой.

Явились еще две посетительницы: Татан Нене и Луиза Виолен. Эти совсем заплутались и пробродили по Гранд-отелю минут двадцать, потому что один коридорный отсылал их к другому; спускаясь и поднимаясь, они прошли по лестницам раз тридцать, среди невероятной суеты, поднятой приезжими, которые спешили покинуть Париж, испуганные военной паникой и всей этой суматохой на бульварах. Войдя в номер, обе сразу же устало опустились на стулья, уже не в силах интересоваться покойницей. В эту минуту в соседнем номере поднялся шум: волочили по полу чемоданы, отодвигали мебель под чьи-то резкие голоса, варварски коверкавшие французскую речь. Это собралась уезжать к себе в Австрию чета новобрачных. Гага сообщила, что как раз во время агонии Нана молодые затеяли игру в салки; когда им удавалось догнать друг друга, сюда доносился смех и звуки поцелуев, так как номера были соединены дверью, правда, наглухо запертой.

— Ну, пора идти, — заявила Кларисса. — Все равно ее не воскресишь… Пойдем, Симона.

Все искоса взглянули на кровать, но никто не двинулся с места. Однако дамы начали готовиться к отходу и даже слегка оправили юбки. Люси, стоявшая в одиночестве, снова облокотилась о подоконник. Какая-то смутная тоска сдавливала ей грудь, как будто от этой ревущей внизу толпы подымалась сюда необъятно огромная печаль. Все еще проходили люди с факелами, рассыпая фонтаны искр; и там, вдали, во мраке несло по тротуарам толпу, подобную стаду, которое гонят ночной порой на бойню; и это кружение взбудоражен ной человеческой массы, которую катило вдоль бульваров, вызывало безграничную жалость, внушало ужас перед будущим кровопролитием. Они оглушали себя криками, в хмельном возбуждении влеклись куда-то вперед, в неведомое, и крики их разбивались о черную стену горизонта:

— На Берлин! На Берлин! На Берлин!

Люси, не отходя от окна, повернула к присутствующим побледневшее лицо.

— Боже мой! Что с нами будет?

Дамы покачали головой. Они сидели притихшие, взволнованные поворотом событий.

— Я-то послезавтра уезжаю в Лондон, — сообщила Каролина Эке своим обычным положительным тоном. — Мама уже сняла мне там особняк… Ясно, я не собираюсь оставаться в Париже, я не намерена ждать, когда меня здесь прирежут.

Мамаша Каролины, дама весьма предусмотрительная, заблаговременно заставила дочку поместить их капиталы в иностранный банк. Никому не известно, как еще кончится война. Но Мария Блон вдруг обозлилась — она была патриоткой и заговорила даже о своем намерении сопровождать армию.

— Тоже еще нашлась!.. Дай мне волю, я сегодня же переоденусь мужчиной и, уж поверь, сумею разделать этих свиней пруссаков!.. А если даже мы все сдохнем, беда невелика… Наша шкура не бог весть какая ценность!

Бланш де Сиври вдруг завопила:

— Не смей плохо говорить о пруссаках!.. Они такие же люди, как и все прочие, и если хочешь знать, не так измываются над женщинами, как твои французы… На днях выслали молоденького пруссака, с которым я жила, богатый мальчик, кроткий, мухи не обидит. Да это же подлость, просто разорение для меня… И, смотри, не зли меня, а то возьму и уеду к нему в Германию!

Пока шел этот спор и дамы наскакивали друг на друга, Гага жалобно бормотала:

— Да, не повезло мне… Неделю назад я расплатилась за домик в Жювизи, ах ты, беда какая… Один бог знает, каких это мне стоило трудов! Конечно, Лили мне подсобила… А теперь объявили войну, придут пруссаки, все сожгут… Ну, сами скажите, как я в мои годы смогу начать все сызнова?

— Ба! — презрительно бросила Кларисса. Мне-то плевать, я всегда свое получу.

— Правильно, — подтвердила Симона. — Может, даже забавнее будет, дела лучше пойдут.

И, не досказав своей мысли, загадочно улыбнулась. Татан Нене и Луиза Виолен придерживались того же мнения. Татан рассказала, что ей случалась кутить напропалую с военными, — военные просто душки и ради женщины дадут себя на куски разрезать. Но, увлекшись, дамы заговорили слишком громко, и Роза Миньон, сидя по-прежнему на своем ящике у постели, тихонько шикнула, чтобы они замолчали. Дамы спохватились и поглядели искоса на покойницу, как будто этот призыв к молчанию исходил из мрака, сгустившегося под пологом; тоскливое безмолвие, воцарившееся в номере, безмолвие небытия, за которым они ощутили холод коченевшего рядом тела, вдруг нарушили крики толпы:

— На Берлин! На Берлин! На Берлин!

Но тут же дамы снова забылись. Леа де Горн, которая держала политический салон, где бывшие министры Луи-Филиппа каждый вечер изощрялись в острословии, произнесла вполголоса, пожав плечами:

— Какая ошибка эта война! Какая кровавая нелепость!

Тут Люси ринулась на защиту Империи. В свое время она спала с одним из принцев императорского дома и считала все, касающееся императора, своим семейным делом.

— Да бросьте, милочка, не могли же мы, в самом деле, позволить пруссакам оскорблять нас до бесконечности; эта война — дело чести всей Франции. О, поверьте, я так вовсе не из-за принца говорю. Другого такого скряги свет не видел. Вы только вообразите, ложась спать, прятал золотые в сапог, а когда мы играли в безик, то ставил в банк бобы, потому что я как-то схватила ставки, конечно, шутки ради… Но справедливость — это совсем другое дело. Император прав.

Леа покачала головой с видом превосходства, как бы подчеркивая, что она лишь повторяет слова высокопоставленных особ. И, повысив голос, заключила:

— Это конец. Все они там, в Тюильри, просто взбесились. Вы поймите, Франции давно следовало бы их прогнать…

Ее слова заглушил негодующий хор голосов. С чего это она, сумасшедшая, ополчилась на императора? Разве он не принес нам счастья? Разве сейчас дела не идут превосходно?.. Никогда еще Париж так не веселился, как теперь!

Вдруг Гага, пробудившись от своей дремоты, вознегодовала, засуетилась:

— Да замолчите, Леа, это просто глупо! Вы, очевидно, не понимаете, что говорите!.. Я ведь жила при Луи-Филиппе, то-то было славное времечко, одни нищие да живоглоты. А потом наступил сорок восьмой год. Ох уж и гадость, ох уж и мерзость эта их республика! После февраля я буквально подыхала с голоду, поверьте мне… Если бы вам довелось такое пережить, вы бы на колени пали перед императором, потому что он наш отец, родной отец…

Пришлось ее успокаивать. И в благоговейном экстазе Гага заключила:

— Господи, пошли нашему императору победу! Господи, сохрани нам Империю!

Все дамы дружно подхватили ее мольбу. Бланш призналась, что ставит свечи за здравие императора. А Каролина прямо-таки в него влюбилась и целые два месяца выслеживала, торчала на улицах, где он проезжал, но, увы, не сумела привлечь к себе монаршего внимания. И все дамы начали дружно поносить республиканцев, требовали, чтобы их отправили на границу, — пускай там их всех перебьют, дабы Наполеон III, разгромив врага, мог спокойно царствовать на всеобщее наше благо.

— А этот поганый Бисмарк, вот еще тоже сволочь! — заметила Мария Блон.

— И подумать только, что я с ним знакома, — воскликнула Симона. — Да знай я только, я бы уж подсыпала ему в вино яда.

Но Бланш, которая все еще не могла простить высылки своего немчика, рискнула выступить на защиту Бисмарка. Может, он вовсе и не злой. У каждого свое ремесло. И она добавила:

— Вы же знаете, что он просто обожает женщин!

— Плевать нам на его обожание! — отрезала Кларисса. — Нам, может, с ним противно дело иметь.

— К сожалению, таких мужчин очень много, — сентенциозно заметила Луиза Виолен. — Лучше уж вовсе без мужчин обходиться, чем иметь дело с подобными чудовищами.

И спор продолжался. Дамы разобрали Бисмарка по косточкам, каждая в своем бонапартистском запале старалась лягнуть его побольнее; а Татан Нене тем временем твердила:

— Бисмарк! Надоели вы мне со своим Бисмарком! Зла я на него… Не знаю я никакого Бисмарка. Разве мыслимо всех знать!

— А все-таки, — заявила Леа де Горн, желая закончить спор, — этот Бисмарк задаст нам хорошенькую трепку…

Ей не дали договорить. Дамы так и набросились на Леа. Как? Как она сказала? Трепку? Это Бисмарку зададут трепку, это его погонят обратно прикладами в зад. Да кончит ли она болтать, эта недостойная дочь Франции!

— Тише! — шикнула Роза Миньон, оскорбленная этим шумом.

Снова на них пахнуло трупным холодом, и дамы замерли, смущенные этим напоминанием о смерти; снова их охватил смутный страх перед заразой. На бульваре опять раздался крик, хриплый и отрывистый:

— На Берлин! На Берлин! На Берлин!

Когда дамы решили уже уходить, из коридора вдруг послышался голос:

— Роза! Роза!

Удивленная Гага открыла дверь и выскользнула в коридор. Вернувшись, она сказала:

— Это Фошри, душенька, он внизу… Он не хочет подыматься и сердится, что вы здесь сидите.

Миньону наконец удалось убедить Фошри подняться. Люси, не отходившая от окна, свесилась вниз и разглядела на тротуаре господ мужчин; задрав голову, они делали ей какие-то знаки. Миньон в бешенстве даже кулаком погрозил. Штейнер, Фонтан, Борденав и прочие укоризненно и взволнованно разводили руками. Один лишь Дагне, не желая компрометировать себя, спокойно курил сигару, заложив руки за спину.

— А ведь верно, — воскликнула Люси, отходя от открытого окна, — я обещала вас увести с собой… Они нас давно зовут.

Роза с явным усилием поднялась с ящика. И пробормотала:

— Иду, иду… И верно, теперь она во мне больше не нуждается… Надо прислать монашенку…

Говоря это, Роза бродила по номеру, не находя своей шляпки и шали. Подойдя к туалету, она машинально налила в фаянсовый тазик воды, обмыла лицо и руки и продолжала:

— Не знаю, но для меня это был ужасный удар… Мы с ней не особенно ладили. И вот все-таки я с того дня совсем одурела… Разные мысли лезут в голову, самой хочется умереть, словно всему на свете пришел конец… Да, мне необходимо выйти подышать.

По номеру прошел тяжелый трупный запах. В течение нескольких часов дамы не помышляли о заразе, а теперь вдруг встрепенулись, струсили.

— Бежим, бежим, девочки, — твердила Гага, — это опасно.

Дамы стайкой выпорхнули из номера, кинув прощальный взгляд в сторону постели. Но Люси, Бланш и Каролина замешкались, а Роза тем временем успела в последний раз оглядеть номер, чтобы убедиться, все ли в порядке. Она задернула штору, потом, решив, что лампа в данном случае не подходит, зажгла свечу в медном подсвечнике, стоявшем на камине, и перенесла ее на ночной столик, поближе к телу. Пламя свечи ярко осветило лицо покойницы. Дам охватил ужас. Они задрожали и бросились прочь.

— Ах, она так переменилась, так переменилась! — пробормотала Роза, уходя последней.

Она вышла, закрыла за собой дверь. Нана осталась в одиночестве и лежала, запрокинув к потолку лицо, освещенная огоньком свечи. Лежала горстью праха, куском кроваво-гнойной плоти, грудой мертвых костей. Пустулы расползлись по всему лицу, слились в сплошную корку; гнойники успели побледнеть, опали, приняв серовато-грязный оттенок, и казалось, что это месиво, бывшее некогда лицом Нана, уже покрывается могильной плесенью, скрадывающей черты. Один глаз, левый, скрылся, исчез бесследно под пеленой гноя; правый, полуоткрытый, глубоко ушел в черную, смрадную дыру… Из ноздрей все еще сочилась сукровица. Красная корка, отвалившись от щеки, сползла на губы, уродливо искривив рот в улыбке. И вокруг этой пугающей, нелепой маски небытия струились золотым ручьем волосы, прекрасные волосы, хранившие свой пламенный, свой солнечный отблеск. Венера превращалась в прах, распадалась. Как будто зараза, подцепленная ею на парижских панелях, зараза, распространяемая человеческой падалью при попустительстве закона, эти миазмы, которыми она отравляла целую нацию, бросились ей в лицо, превратили его в гниль.

Комната была пуста. Громкий отчаянный вопль ворвался сюда с бульвара, парусом раздул штору:

— На Берлин! На Берлин! На Берлин!

КОММЕНТАРИИ

СТРАНИЦА ЛЮБВИ

Восьмой роман серии «Ругон-Маккары» — «Страница любви» впервые печатался в виде фельетонов в газете «Бьен пюблик» (Bien publique) в конце 1877 года, в апреле 1878 года вышел отдельной книгой в издательстве Шарпантье. Вместе с романом в 1878 году была впервые опубликована таблица — генеалогическое древо Ругон-Маккаров (окончательный вариант этой генеалогии впоследствии был приложен к роману «Доктор Паскаль»), В марте 1893 года в парижском театре «Одеон» была поставлена по роману «Страница любви» пьеса под тем же названием, в создании которой Золя участия не принимал.

Роман «Страница любви» не входил в первоначальный план серии «Ругон-Маккары»; это был самостоятельный замысел, который окончательно оформился в сознании автора только в начале 1877 года, после выхода в свет «Западни». К этому времени произведение мыслилось уже в рамках всего цикла, и Золя рассчитывал на эффектный контраст, помещая новый роман между «Западней» и «Нана».

В «Странице любви» Золя реализовал давнее намерение написать книгу о Париже.

«В горькие дни моей юности я жил на чердаках на окраине, откуда открывался весь Париж. Этот великий Париж, неподвижный и безразличный, который всегда был здесь, в рамке моего окна, казался мне трагическим поверенным моих радостей и печалей. Я голодал и плакал перед ним; и перед ним я любил и пережил самое большое счастье. И вот, с двадцатилетнего возраста я мечтал написать роман, в котором Париж с океаном его кровель был бы действующим лицом наподобие античного хора. Мне нужна была интимная драма, три-четыре персонажа в маленькой комнате, а на горизонте — бескрайний город, неустранимый, взирающий своими каменными очами на смех и слезы моих героев. Этот давнишний замысел я и попытался осуществить в „Странице любви“» (Предисловие к иллюстрированному изданию романа, 1884).

Но, включив роман в серию «Ругон-Маккаров», Золя подчинил его общему плану, сделал главную героиню, Элен, членом семьи Ругон-Маккаров и придал ей и ее дочери Жанне семейные наследственные черты. Элен — представительница третьего поколения этой семьи, дочь рабочего-шляпника Муре, человека «здорового и уравновешенного», и Урсулы Маккар, подверженной бурным страстям. Жанна, в которой «наследственность сказалась через поколение», переняла повышенную нервозность от своей прабабки, полубезумной Аделаиды Фук, и хилое здоровье от чахоточного отца, Гранжана. Роман «Страница любви» должен был обогатить цикл, показав еще одну сторону жизни:

«Вот что я хотел бы взять в качестве темы. Страсть. Из чего слагается страсть. Что понимают под словом страсть. Рождение страсти, как она растет, какое действие она оказывает на мужчину и женщину, ее перипетии, наконец, как она кончается. Словом, изучить страсть, — чего я еще не сделал, — проанализировать ее вплотную, ощупать ее со всех сторон и показать всем. Написать всеобщую историю страсти нашего времени, без поэтической лжи, без предвзятости реалиста… Вся ценность должна быть в обобщающей стороне произведения. Надо, чтобы каждый узнал себя в нем» («Набросок» к роману). Золя хотел «сделать это в строгом этюде с двумя-тремя персонажами, — чистый анализ, это было бы великолепно!». Этот натуралистический замысел дополнился еще намерением описать патологию переходного возраста у дочери Элен, в духе «неврозов», описанных во многих романах литературных соратников Золя — братьев Гонкур.

Всю весну 1877 года Золя собирал материалы для романа по двум линиям: он бродил по Парижу с записной книжкой в руках, поднимался на холм Пасси, взбирался на леса строившегося дворца Трокадеро, откуда открывалась широкая панорама города; с другой стороны, Золя изучал труды ученых медиков и физиологов, в частности книги докторов Мордре и Тардье, в которых давался анализ хлороанемии у подростков. Один из друзей писателя специально устроил детский бал, чтобы Золя мог описать его в романе. В конце мая, забрав с собою все заметки и планы, Золя уехал из Парижа, чтобы провести лето на побережье Средиземного моря. Там, в рыбачьем поселке Эстак, у самого Марселя, и был написан в большей своей части роман «Страница любви». Картины Парижа Золя создал по памяти, пользуясь лишь своими записями и несколькими фотографиями.

В ходе работы Золя над романом натуралистические элементы все больше отступали на второй план перед поэтической стороной произведения, которое сам автор определил как «интимное, написанное в полутонах». Как бы в ответ на обвинения в грубости, в пристрастии к житейской грязи, Золя стремился создать привлекательные характеры, показать тонкие душевные движения и деликатные чувства. В частном письме он писал по поводу романа: «Я призываю читателя на семейное празднество, где он встретит добрые души».

Золя отдавал себе отчет в том, что «Страница любви» уводит в сторону от широкого охвата действительности, от обличительного пафоса и резких, сгущенных красок первых романов серии «Ругон-Маккаров», — и заранее оправдывался перед друзьями и литературными соратниками.

22 июня 1877 года он писал Эдмону Гонкуру: «Это повесть очень нежная, трогательная и простая, сильно отличающаяся от „Западни“. Получится противопоставление, и меня зачислят в порядочные романисты. Я сознательно работаю для пансионерок, я делаюсь плоским и серым. А потом, в „Нана“, опять впаду в свирепость».

2 сентября 1877 года Золя не менее определенно высказывался в письме к писателю Леону Эннику: «Боюсь, что я заблудился в сладенькой истории, из которой нельзя извлечь никакого эффекта. Успех наверняка будет посредственный. Я хочу, чтобы в моей серии были наблюдения всех видов, вот почему, даже если я останусь неудовлетворен, я никогда не пожалею, что написал „Страницу любви“. Я забыл Вам сказать, что остановился на этом названии: кажется, будто ты проглотил стакан сиропа, — это-то меня и убедило».

Иронический тон этих авторских высказываний диктовался тем, что Золя опасался впасть в банальность и угодить мещанским вкусам. И не без основания, — критика встретила роман благосклонно и с некоторым удивлением именно потому, что не нашла в нем острой социальной проблематики.

«Кто говорил, будто натуралистический роман враг поэзии и будто господин Золя не умеет проливать слезы? — писала газета „Сьекль“ (Le Siècle) 5 мая 1878 года. — Ему не бросят больше такого упрека, прочитав „Страницу любви“».

Критик Луи Депре утверждал: «„Страница любви“ после „Западни“ — это все равно что после мутного вина, отдающего городской окраиной, — капля тончайшего ликера. Это действительно страница, вырванная из книги целой жизни, страница не только любви, но также и страдания, страница глубокого психологизма в духе Стендаля».

В журнале «Ревю де ла Франс» (Revue de la France), в том же году, критик Эжен Асс называет роман «спокойными картинами буржуазной жизни… составляющими такой разительный контраст со сценами жизни светской или рабочей среды в „Добыче“ и „Западне“». Критик утверждает, что образ Жанны, «характер ревнивого ребенка — один из самых ярко очерченных детских характеров во всей нашей литературе».

Большая часть критики отметила «прекрасные описания Парижа… составляющие в совокупности истинную поэму большого города» (статья в «Ревю де ла Франс»).

В то же время буржуазная критика отрицательно отнеслась к опубликованной вместе с романом генеалогии Ругон-Маккаров, а некоторые авторы осыпали насмешками весь замысел серии.

Сам Золя, уязвленный тем удивлением, с которым критика отметила откровенную эмоциональность «Страницы любви», писал литератору Фуркаду:

«Кто сказал, что я бесстрастен? Я только считаю, что эмоция должна исходить от литературного произведения непроизвольно. Автору незачем плакать самому, чтобы заставить плакать других. Охи и ахи ничего не прибавляют к волнующей силе книги. Самому выходить на сцену и умиляться, обращаться к персонажам, вмешиваться, чтобы смеяться или рыдать, — это кажется мне уловкой, недостойной серьезного художника. Но это только вопрос эстетики. А в общем я горжусь своей страстностью».

В России роман «Страница любви» появился в переводе в том же 1878 году, что и во Франции, одновременно в трех изданиях: в журналах «Дело», «Слово» и в «Собрании иностранных романов». Русская критика проявила к этому роману меньший интерес, чем к другим произведениям Золя; пространной рецензией на него откликнулся только журнал «Русский вестник» (1878 г., май, том 135):

«Роман этот представляется нам сравнительно наиболее слабым из всего написанного до настоящего времени Эмилем Золя… Это совсем не та идиллия, о которой можно было думать судя по заглавию… Это не любовь, а какой-то физиологический силлогизм, не страсть и не увлечение, а пример из медицинской практики». Холодная оценка романа в целом не помешала русскому критику отметить, что в нем «есть некоторые превосходные страницы».

По существу, несмотря на некоторую уступку буржуазным вкусам, в романе «Страница любви» нет примирения с буржуазной действительностью. Положительная героиня Элен искусственно изолирована от реальной жизни своего времени; Париж, воплощающий эту жизнь, она видит только через окно, и он остается для нее «неведомым»; она живет «без любопытства и желаний», окруженная простыми и добрыми людьми, и ее светлый, хотя и узкий душевный мир не заражен своекорыстием и лицемерием. Именно непричастность к буржуазному миру, выражением которого является салон Жюльетты Деберль, с его мелочными интересами, браками по расчету и всеобщим обманом, придают Элен обаяние «античной Юноны», делают ее способной на большое чувство. «Страсть в смысле страдание, острые радости и глубокое отчаяние, голгофа» («Набросок»). Глубина душевной жизни Элен оттеняется параллельным мотивом — пошлой любовной интрижкой, которую со скуки заводит жена доктора, типичная буржуазная дама. Болезненность и повышенная душевная чуткость дочери Элен, Жанны, контрастирует с цветущим здоровьем и ординарностью сына доктора, мальчика Люсьена.

Глубокие искренние чувства оказываются несовместимыми с реальной действительностью, опошляются и гибнут на ее почве. Символом этого является образ старой сводни, тетушки Фетю, возникающей рядом с героиней в критические моменты ее душевной борьбы. (Современные Золя критики сравнивали тетушку Фетю с ведьмами в «Макбете», предвестницами несчастной судьбы героя.) Писатель намеревался показать страсть Элен как некое чувственное наваждение и исследовать его психологическую и физиологическую механику, но показал он столкновение идеала и действительности скорее в духе романтизма, чем «научного романа». Точно так же, несмотря на множество наблюдений, взятых из медицинских трактатов, несмотря на то, что Золя ищет объяснения болезни и смерти Жанны в наследственности, художественная логика романа говорит, что Жанну убило первое же соприкосновение с ложью и лицемерием, на котором держится неведомый ей доселе мир.

Финал, где Элен превращается в добродетельную жену добряка-обывателя, отмечен горечью, которая отчасти искупает мелодраматические и сентиментальные страницы романа.

«Страница любви» была произведением, в которое Золя вложил много личного, прежде всего горячую любовь к Парижу. Картинам города в романе он придавал первостепенное значение и огорчился, когда часть критиков, в том числе поэт Стефан Малларме, не поняли его замысла и не увидели органической связи этих пейзажей с душевной жизнью героев.

Еще в рабочих набросках к роману Золя писал: «Я хочу поместить их на фоне декорации простой и повторяющейся, как песня»; он строил книгу «с симметрией шахматной доски» — пять частей, каждая из которых завершается описанием все той же, но меняющейся в зависимости от освещения и времени года панорамы Парижа. Облик города изменяется вместе с чувствами Элен: он выступает из утреннего тумана, когда любовь героини только пробуждается, пылает багрянцем и золотом, когда страсть достигает апогея, и лежит под снежным покровом, когда любовь уже умерла. Символические образы такого рода встречаются во многих произведениях Золя (Центральный рынок в «Чреве Парижа», мчащийся поезд в романе «Человек-зверь» и так далее), но особенность «Страницы любви» состоит в том, что пейзаж Парижа используется для психологического анализа.

В описаниях Парижа Золя обнаружил блестящий талант словесной живописи. Он сам писал 3 августа 1877 года писателю Гюисмансу: «Первая часть кончается видом Парижа с птичьего полета, сперва тонущего в тумане, потом постепенно возникающего под золотым весенним солнцем, — это, мне кажется, одна из лучших страниц, какие я до сих пор написал».

В подходе Золя к пейзажу сказалось влияние французских художников-импрессионистов, исканиям которых сочувствовал писатель (впоследствии он посвятил им роман «Творчество», 1886). В «Странице любви» он ставил себе творческую задачу, сходную с той, которую стремился разрешить Клод Моне в серии картин, изображающих вокзал Сен-Лазар при разном освещении, в циклах «Соборы» и «Стога»; важнейшим элементом в картине Парижа, которую наблюдает из окна своей комнаты героиня Золя, является, наряду с формой, цветом и соотношением предметов, воздух и свет.

Роман «Страница любви» открывает читателю новую грань дарования Эмиля Золя — лиричность, тонкий психологизм.

НАНА

Девятый роман серии «Ругон-Маккары» — «Нана» был впервые опубликован в газете «Вольтер» (Le Voltaire), где он печатался в виде фельетонов с 16 октября 1879 года до 5 февраля 1880 года. 15 февраля 1880 года роман вышел отдельной книгой у издателя Шарпантье. Все экземпляры были мгновенно раскуплены, в тот же день пришлось приступить к печатанию новых тиражей; роман разошелся во Франции и за границей в количестве 55 тысяч экземпляров — цифра уникальная для французского книгопечатания того времени; многие читатели заказывали книгу за год вперед; роман сейчас же стали переводить на иностранные языки.

Успех «Нана» имел характер скандала; в некоторых странах роман подвергся преследованиям цензуры как «оскорбляющий общественную нравственность»; в Дании, в Англии он был запрещен, в Гросгейме издатель и владелец типографии привлечены к суду, в Дрездене владелец читального зала, выдававший «Нана» абонентам, присужден к штрафу. В Неаполе предприимчивые драмоделы, воспользовавшись шумом вокруг «Нана», поставили низкопробную пьесу под тем же названием прежде, чем закончилась публикация романа в «Вольтере». 24 января 1881 года в парижском театре «Амбигю» состоялась премьера инсценировки «Нана», сделанной с разрешения автора драматургом Бузнахом.

И роман и инсценировка вызвали целую бурю во французской критике. Газеты осыпали Золя бранью, вопили о полном провале романа, обвиняли автора в порнографии, в погоне за наживой. Критик Ульбах писал в газете «Жиль Блас» (Gile Blas), что «Нана» является плодом «мании» автора, его «тщеславного и бессильного воображения». Критик Шапрон в газете «Эвенман» (I’Evenement), обрушился на Золя с угрозами: «Пусть Золя поостережется! Нельзя безнаказанно развращать умы всякой грязью»; Шапрон видит в романе проявление моральной извращенности автора, подобной эротическому «безумию маркиза де Сада», и грозит писателю исправительной полицией. Орельен Сколл, глашатай парижских лавочников, писал в той же газете: «Есть некоторые литературные произведения, как и некоторые блюда, которые можно проглотить только с пылу с жару. Вчера „Нана“ смаковали, сегодня ее уже не хотят. К ней вернутся только в том случае, если не хватит навоза». Журнал «Ревю Бле» (Revu Bleue) устами Максима Гоше утверждает, что «длительное созерцание Нана вызывает тошноту»; «…прежде натурализм устраивал нам только выставку плоти, — пишет Гоше, — теперь это уже не плоть, а мясо». Одна за другой посыпались карикатуры на Нана и ее автора, стихотворные пасквили, театральные пародии.

Смысл всей этой травли Золя буржуазной критикой невольно выдал реакционный литератор Арман де Понмартен, объединивший озлобленные нападки на роман с политическими выпадами против левых республиканцев. Он называет «Нана» «романом босякократии» и, обливая грязью Бланки и Луи Блана, восклицает: «Какая гармония между этой литературной оргией и радикальными сатурналиями! „Нана“ — это последнее слово демагогии в романе».

В противоположность реакционной критике, которая не могла простить Золя содержащейся в его романе социальной и политической сатиры, прогрессивно настроенные современники приняли «Нана» как значительное литературное явление. Среди хора проклятий ее автору выделялся одинокий голос критика Эмиля Бержера́, писавшего в газете «Ви модерн» (La Vie moderne) в феврале 1880 года:

«Поверьте, не стоит, право, не стоит слишком громко кричать о скандале и делать возмущенное лицо, потому что у нас перед глазами слишком похожий портрет. О святая буржуазия, моя мать, не прячь краснеющего чела за веером твоих предков! Вот человек, который сказал тебе правду в глаза, и тебе не остается ничего другого, как держать язык за зубами. Тем хуже для нас, если явился человек, который ничего не боится и дерзко подносит факел к грудам нечистот… По крайней мере он делает свое дело честно, грубо и никогда не идет против своей совести. Браво!»

Флобер сразу же после выхода в свет «Нана» прислал автору восторженное письмо:

«Дорогой Золя,

вчера я весь день, до половины двенадцатого ночи, сидел за вашей „Нана“, я не спал всю ночь, я совсем „обалдел“. Если бы нужно было отметить все, что есть там необычайного, сильного, мне пришлось бы комментировать каждую страницу! Характеры изумительно правдивы. Живые слова изобилуют; наконец смерть Нана достойна Микеланджело! Великолепная книга, дружище!»

«Нана» принадлежит к числу романов серии «Ругон-Маккары», задуманных с самого начала. Уже в первом плане серии, переданном автором издателю Лакруа в 1869 году, значится «Роман, фоном которого служит галантный мир, а героиней является Луиза Дюваль, дочь четы рабочих» (имена персонажей впоследствии несколько раз менялись). В более позднем списке этот замысел фигурирует как «Роман о полусвете — Анна Леду», героиня характеризуется как «создание испорченное и вредное для общества», причем уже ясно, что она дочь прачки Жервезы. В окончательной редакции Нана приобрела, по словам автора, «ярко выраженные черты Ругон-Маккаров», которые она унаследовала от отца — кровельщика Купо, алкоголика, и матери, Жервезы, происходящей из семьи пьяниц и развратников — Маккаров. Образ Нана появляется впервые на последних страницах романа «Западня», где описывается ее детство, протекающее в трущобе на улице Гут-д’Ор, среди нищеты, пьяных драк и побоев, поступление ее на работу в цветочную мастерскую, нравственное падение и уход из дому. Роман «Нана» связан с «Западней» и некоторыми переходящими персонажами, как тетка Нана, мадам Лера, — сестра кровельщика Купо.

Верный принципу «документальности», Золя кропотливо собирал материалы для «Нана». Он мало знал парижский «полусвет» и старался получить необходимые сведения через друзей. Один знакомый Флобера сообщил автору «Нана» множество подробностей о быте и нравах этого круга парижского общества, повез писателя завтракать в отдельный кабинет «Английского кафе», фигурирующего в романе. Потребность «писать с натуры» побудила Золя проникнуть под видом рабочего в особняк некой модной куртизанки на бульваре Мальзерб; вскоре он был приглашен туда на ужин, который дал материал для сцены ужина у Нана. Одна за другой появляются записи о табльдоте на улице Мартир, о толпе гуляк, незванно ввалившихся под утро на ужин с девицами, о шампанском, вылитом в пианино, даже о шпильках, которые со звоном падают в серебряный таз из распустившихся волос Нана. Некоторые персонажи романа имели прямых прототипов в жизни. Таковы горничная Зоя, журналист Фошри (модный светский хроникер, известный под именем «Миранда»), актер Фонтан (Коклен Младший), чета Миньон (супруги Жюдик), Люси Стюарт (Кора Перл).

Золя не был вхож в великосветские салоны и при написании романа обратился за деталями к Флоберу, бывавшему в Тюильри (в частности, для эпизода праздника в особняке графов Мюффа). Зато театральные кулисы были хорошо знакомы писателю, поставившему к тому времени уже три пьесы. Он задолго стал собирать документы об артистах, фигурантах, машинистах, об устройстве сцены и театра. Вместе со своим приятелем, либреттистом Людовиком Галеви, Золя подробно осмотрел театр Варьете и посетил спектакль «Ниниш», послуживший основой для сцены премьеры в романе. Писатель присутствовал на скачках, описанных в «Нана»; использовал личные воспоминания о страшной эпидемии оспы, вспыхнувшей во Франции в 1870 году. Наконец, он собирал и записывал ходившие в обществе рассказы о сомнительных похождениях знатных лиц и коронованных особ в последние годы Второй империи — о принце Уэльском, принце Оранском и принце Наполеоне (возможном наследнике французского престола).

Однако к непосредственному написанию романа Золя приступил только в Медане, где он обосновался с весны 1879 года. Работа шла интенсивно — новая глава каждый месяц, — и к осени около половины романа было готово. Не дожидаясь его завершения, редактор газеты «Вольтер», с которой Золя был связан деловыми обязательствами, в коммерческих целях шумно разрекламировал Нана, и писатель был вынужден к 15 октября отдать в набор первые главы. Число подписчиков газеты сейчас же подскочило до ста тысяч, но начатая буржуазной критикой травля Золя весьма нервировала писателя и мешала его работе.

Перед тем как издать «Нана» отдельной книгой, Золя подверг газетный текст тщательной доработке. Он писал Флоберу: «Я произвел над напечатанными фельетонами дьявольскую работу, изгонял фразы, которые мне не нравились, а они все мне не нравились… Роман ужасен в фельетонах, я сейчас сам его не узнаю». В процессе работы Золя упрощал фабулу, отказался от некоторых мелодраматических эпизодов, углубил характеры. «Я стремлюсь к человечности и простоте без всяких макиавеллистских осложнений. Все должно быть так, как в жизни», — записал Золя по поводу «Нана».

Роман «Нана» создавался в период острой борьбы вокруг «натуралистической школы» в литературе. Той же осенью, когда роман появился в печати, Золя опубликовал в петербургском «Вестнике Европы» (1879 г., кн. 9) полемическую статью «Экспериментальный роман», где в нарочито заостренных формулировках провозглашались принципы искусства натурализма. В том же 1879 году начал выходить журнал «Ла Ревю реалист» (La Revue réaliste), собравший вокруг себя литературных последователей Золя. Роман «Нана» являлся как бы применением теорий писателя на практике, что в известной мере объясняет односторонность произведения, чрезмерное внимание в нем к животному, физиологическому началу в человеке.

В рабочих заметках Золя сохранилась формулировка темы романа вполне в духе натурализма: «Целое общество, ринувшееся на самку»; «Свора, преследующая суку, которая не охвачена похотью и издевается над бегущими за ней псами»; «Поэма желании самца». И в другом месте: «Книга должна быть поэмой пола, и мораль ее все тот же пол, переворачивающий мир».

Однако содержание романа не свелось к этому. В соответствии с общим замыслом серии «Ругон-Маккары» автор уже в первом плане «Нана» наметил две стороны произведения: «результат наследственности» и «роковое влияние современной среды». Несмотря на крайности натурализма, которые создали роману скандальную известность и дали повод к его превратному истолкованию, социальные мотивы оказались сильнее. Золя далек от смакования эротики, неизбежной в романе из-за его темы; все элементы произведения подчинены обличительным целям. Проводя параллель между проституцией и «гораздо более опасным, узаконенным пороком», Золя пишет: «Общество рушится, когда замужняя женщина конкурирует с продажной девкой и когда какой-нибудь Мюффа позволяет своей жене бесчестить себя, пока сам он пятнает свою честь с какой-нибудь Нана» (Заметки к роману).

На первый взгляд сюжет «Нана» и образ главной героиня традиционны для французской литературы, которая, начиная с «Манон Леско» аббата Прево до произведений Бальзака и Гюго, до «Дамы с камелиями» А. Дюма-сына, дала целую серию образов жертвы классового общества — женщины, продающей себя за деньги. Сам Золя, опиравшийся в первую очередь на Бальзака, опасался сходства своего романа с «Кузиной Беттой» (действительно, в обоих романах имеются аналогичные образы и ситуации).

Однако роман Золя не только еще одна вариация уже известной темы; в образе Нана писателю удалось, стоя на иных литературных позициях, иными средствами создать новое обобщение, которое с большой художественной силой запечатлело типические черты его времени.

С одной стороны, Нана — это реальный и притом вполне самобытный характер, совершенно лишенный поэтически-сентиментального флера, которым окружили образ «надшей женщины» авторы драмы «Дама с камелиями» и оперы «Травиата», не сходивших в то время с парижской сцены.

«Как характер: славная девушка, это главное. Подчиняется своей натуре, но никогда не творит зло ради зла и легко поддается жалости. Птичий ум, голова всегда забита самыми нелепыми причудами. Завтрашнего дня не существует. Очень смешливая, очень веселая, суеверная, богобоязненная. Любит животных и своих родственников». В другом месте: «Не делать ее остроумной, это было бы ошибкой» (Рабочие заметки к роману).

С другой стороны, Нана — фигура почти аллегорическая, она воплощает то гниение, которое все больше охватывало общество буржуазной Франции во второй половине XIX века. Это обобщающее значение образа отметил еще Флобер, писавший автору романа: «Нана поднимается до мифа при всей своей реальности». На том же настаивал и сам Золя:

«Она становится силой природы, орудием разрушения». «Нана — это разложение, идущее снизу… которое потом поднимается с низов и разлагает, разрушает сами же правящие классы. Нана — золотая муха, зародившаяся на падали и заражающая впоследствии всех, кого она ужалит. Закопайте падаль! Это должно повторяться ясно и неоднократно в повествовании, в действии, самою Нана и другими. В этом высшая мораль книги» (Рабочие заметки к роману).

Вокруг Нана возникает широкая панорама заживо разлагающегося общества: полное отсутствие идеалов и принципов, безудержная погоня за низменными наслаждениями, бессмысленная алчность, душевная опустошенность. Коронованные особы, государственные сановники, потомки древних аристократических фамилий, финансисты, офицеры, порочные юнцы пресмыкаются у ног вульгарной публичной женщины, а она, со своим «птичьим умом», «царит над всеобщей глупостью». История Нана вырастает в сатиру на весь социальный и политический режим Второй империи с его глубоким нравственным упадком. Таков смысл аллегорического эпизода скачек на Лоншанском ипподроме, превратившихся в триумф Нана: и ей и выигравшей на скачках лошади, которая носит ее имя, аплодирует весь Париж и сама императрица.

Образ Нана многогранен, она одновременно и воплощение порочности общества Второй империи, и отрицание этого общества, — поднявшись с социального дна, из глубин нищеты и унижения, куда высшие классы ввергли поколения ее предков, Нана «бессознательно мстит за Купо» этим высшим классам (Заметки к роману); в окончательном тексте Золя называет Нана «мстительницей за мир ее породивший, мир голытьбы и отверженных». Кульминационным пунктом романа является сцена, в которой Нана, «упиваясь собственной непочтительностью к сильным мира сего», пинает ногами графа Мюффа, облаченного в придворный камергерский костюм; «пипки эти она от щедрого сердца адресовала всему Тюильри, величию императорского двора, державшегося всеобщим страхом и раболепством». И автор утверждает, что это «было справедливо, было хорошо».

Под конец образ Нана становится символом исторической обреченности Второй империи: жизнь героини, покрытой гнойниками оспы, обрывается накануне крушения прогнившего политического режима, в момент, когда Франция в шовинистическом угаре, по наущению правителей готова ринуться «На Берлин!», навстречу войне 1870–1871 годов и национальной катастрофе. Автор писал: «Быть может, считать, что сгнившее тело Нана — это Франция Второй империи в агонии, значило бы слишком уступать символу. Но, очевидно, я должен был стремиться к чему-то близкому от этого» (статья «Нана», 1881).

Важное место в романе занимает фигура графа Мюффа, «порядочного человека», духовно изуродованного буржуазной моралью и религиозным ханжеством. Метания графа между церковью и особняком Нана, ого человеческое унижение, некоторые эпизоды (как, например, исполненная глубокой иронии сцена, в которой Мюффа читает молитвы в постели проститутки) достойны лучших страниц классической антиклерикальной литературы Франции. В образе графа Мюффа и стоящего за его спиной зловещего иезуита господина Вено уже чувствуется будущий автор «Лурда» и «Рима».

Таким образом, вопреки своим же декларациям, вопреки теории «экспериментального романа», Золя — автор «Нана» отнюдь не хранит позу равнодушного исследователя общественных уродств; напротив, он полон страсти и негодования, он стремится внушить читателю «мораль». В этом значительная победа Золя-художника над натуралистической доктриной.

Русский перевод романа «Нана» появился в самый год его опубликования во Франции в трех периодических изданиях: в газетах «Новое время» и «Новости» и в журнале «Слово». В 1880 году роман вышел в Петербурге отдельной книгой. Во всех трех изданиях текст был неполный. Еще до этого, в ноябре 1879 года, журнал «Вестник Европы», где тогда систематически сотрудничал Золя, напечатал присланную автором главу из романа «Нана» под заглавием «За кулисами» (рубрика «Парижские письма», Письмо LIV, от 15 октября 1879 года). Французский подлинник романа был запрещен царской цензурой, причем это мотивировалось не только «безнравственностью» произведения, но и непочтительными упоминаниями в нем о «коронованных особах». Цензор доносил: «В романе, между прочим, действующим лицом является принц Уэльский, а на банкете у Нана известные кокотки беседуют о доступности для них коронованных особ, ожидавшихся на всемирной выставке 1867 года».

При первом появлении роман Золя был, в общем, отрицательно оценен русской критикой всех направлений, но по разным причинам.

Критика демократического лагеря, горячо встретившая первые романы серии «Ругон-Маккары», охладела к Золя после опубликования в «Вестнике Европы» в конце 70-х годов его литературно-критических и теоретических статей (в частности, статьи о Гюго и статьи «Экспериментальный роман»), которые противоречили представлению русских демократов о реализме и гражданской роли искусства. «Нана» была воспринята в связи с этими статьями как знамя литературной теории натурализма, чуждой русской демократической эстетике.

Об этом ясно говорит заглавие «Новейший нана-турализм», которое выбрал критик В. Басардин (псевдоним революционного демократа Л. И. Мечникова, брата известного ученого) для своей большой статьи о «Нана» (журнал «Дело», №№ 3 и 5 за 1880 год). Отметив, что «в крупном таланте автора и в его литературном прошлом имеются, бесспорно, уважительные на наш взгляд черты», критик с сожалением заявляет, что «Nana самый плохой из романов Золя», ввиду отсутствия в нем положительного идеала, и что реализм предполагает «трезвое изучение действительности не ради ублажения своих инстинктов, а ради освещения ее лучшими идеями своего времени». Критик не прощает Золя его «добровольной близорукости», того, что в романе нет «гуманизирующего луча света». «В этих резких недостатках, — заключает он, — …кроется вся сущность направления, осмеливающегося прикрывать себя дорогим, особенно для нас, знаменем реализма». Вместе с тем В. Басардин отдает должное обличительной стороне романа Золя, показавшего, по его выражению, «дряблых ташкентцев конца второй империи», состоящих «в духовном родстве» с щедринскими «ташкентцами».

Сходную оценку получила «Нана» и со стороны самого М. Е. Салтыкова-Щедрина. В цикле «За рубежом» (1880), разбирая произведение Золя, Щедрин называет его «романом, в котором главным лицом является сильно действующий женский торс» и «на глазах у читателей разыгрывается бестиальная драма». Для Щедрина «Нана» — образец натуралистической литературы, которая «не без наглости подняла знамя реализма», а в действительности является выражением «безыдейной сытости» французского буржуа 80-х годов XIX века, «для которого ни героизм, ни идеалы уже не под силу». Но и Щедрин не зачеркивает творчества Золя в целом. «Оговариваюсь, впрочем, — пишет он, — что в расчеты мои совсем не входит критическая оценка литературной деятельности Золя. В общем, я признаю эту деятельность (кроме, впрочем, его критических этюдов) весьма замечательною и говорю исключительно о „Нана“, так как этот роман дает мерило для определения вкусов и направления современного буржуа».

Эта принципиальная позиция русских революционных демократов объясняет и то обстоятельство, что они единодушно встали на защиту Виктора Гюго, который был в их глазах знаменем «искусства идейного, героического» (Салтыков-Щедрин), от критики со стороны Золя. Но они столь же единодушно защищали и самого Золя от «той ненависти и площадных нападок, с которыми накинулись на этого писателя вся критическая и литературная мертвечина и тля» (В. Басардин).

Если прогрессивная русская критика, отметила действительно слабые стороны «Нана», то критика реакционного лагеря ополчилась на то, что составляет силу романа, на имеющиеся в нем элементы критического реализма и социального обличения. При этом Золя в глазах реакционной критики оказался союзником революционных демократов и народников. В этом отношении характерен пасквиль, выпущенный в 1880 году в Москве С. Темлинским, под названием «Золаизм в России». В этой брошюре, честя Эмиля Золя «шарлатаном» и «дерзким нахалом», «пишущим отвратительные пошлости», автор связывает воедино «французский реальный роман» и «петербургскую журналистику начиная с Чернышевского, Добролюбова и Писарева, кончая Боборыкиным, Стасюлевичем и Михайловским». «Только под неотразимым влиянием петербургской печати, — сетует критик, — такая благоразумная газета, как „Новое время“, могла опозорить свои страницы последним комком грязи, добытым из смрадного ручья французской реальной литературы, напечатав в них роман „Нана“». Более того, С. Темливский расценивает «золаизм» как «одно из орудий» против победоносцевской реакции и призывает «выбить из рук» русской интеллигенции это орудие.

Вдумчивую оценку романа «Нана» мы находим в прогрессивной критике Франции наших дней. Так журнал «Эроп» в статье «Нана», помещенной в специальном номере, выпущенном к пятидесятилетию со дня смерти Золя («Europe», № 83–84, 1952), характеризует роман как «живую картину» эпохи, как «сатиру» на общество времен Золя и вместе с тем указывает на «узость» произведения, в котором «не существует народа» и «речь идет только о настоящем, описанном лишь наполовину правдиво, и никогда о светлом будущем». В целом же журнал высоко оценивает роман Золя и справедливо отмечает, что «Нана» содержит такие элементы, «…которые делают эту книгу живой и прогрессивной, не дают ей устареть».

С. Брахман

Оглавление

Эмиль Золя

  СТРАНИЦА ЛЮБВИ © Перевод М. П. Столяров

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

    ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

    ЧАСТЬ ПЯТАЯ

  НАНА ©Перевод Н. М. Жаркова

  КОММЕНТАРИИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg