«Наркотики. Единственный выход»

Наркотики. Единственный выход

Станислав Игнаций Виткевич (1885—1939) — выдающийся польский писатель и художник авангарда. В своих произведениях показал деформацию и алогизм современной цивилизации, выразил предчувствие ее краха. В книгу вошли эссе «Наркотики» (1930) и роман «Единственный выход» (1931—1933), впервые публикуемые на русском языке.

Виткевич: Будущее как наркотик

Прежде всего необходимо со всей серьезностью заявить: книга, которую вы держите в руках, — вовсе не ода наркотикам, а совершенно напротив. Мудрый, одинокий, тоскующий человек пишет о том, что наболело, — для тех, кто так же далек от самодовольной сытости, как он сам. Для тех, кому не все равно, кто не может уйти, как сказал бы Брехт. А виртуалам-кайфоманам, вынюхивателям «культовых» примочек и прочим пуст-авангардистам тут ловить нечего (и геть отсюда!).

Дядюшка Виткаций, поистаскавшийся «демон» с безумной гримасой, накачанный водярой и прококаиненный, с ваткой в ноздре и шприцем в руке... Чего-то там писал-рисовал, а больше дурака валял да девок портил, пока совсем не сбрендил и не застрелился назло большевикам. В грубом эскизе таков незамысловатый портрет Станислава Игнация Виткевича, возникающий в воображении польского обывателя как реакция на имя этого художника. Обыватель, как всегда, наслышан о чем угодно, только не о главном — реальность ему безразлична, пока речь не идет о его собственной шкуре. Просто «biezobrazje à la manière Russe», как воскликнул бы сам маэстро, впрочем, втайне довольный, что не принят за своего теми, с кем сражался всю жизнь. Над созданием легенды о далиобразном графо-эрото-наркомане немало потрудилась худлиткритическая братия.

И все же наркотики для Виткевича — тема особая. Неведомое дурманило и влекло его самого не меньше, чем его одержимых тайной героев. Обширен его практический опыт психонавта, знакомого со множеством зелий. Образная медитация сама по себе была для него сильнейшим психоделиком. К творчеству он, по его словам, «пристрастился как к наркотику». Тяга к будущему как альтернативе настоящего и сознание обреченности на небытие создавали напряжение, рождавшее радикализм и рискованную бескомпромиссность. Тот единственный выход из вечного безвременья, который был им найден, связан с его упоением Странностью Бытия, стремлением максимально интенсивно пережить действительность, воспринимаемую как удивительное видение, явленное самопознающей монаде, «единичной сущности» человека.

«Трансформация заурядности в странность» — такова задача духовного творчества, по убеждению автора, известного миру под именем Виткаций. В 1933 году в Польше была выпущена открытка с его портретом и надписью: «романист, автор комедий и литературный критик». Тогда он казался одним из многих, и лишь со временем — в 60—80-е годы, когда Виткевич «вернулся», — стало ясно, что он — ключевая фигура польского искусства XX века, а его творчество — существенная часть мировой культуры. Наследие этого многогранного художника — среди вдохновляющих истоков современного искусства.

Деятельность Виткевича в области литературы, театра, живописи теснейше сопряжена с его философией и эстетикой «чистой формы». «Неэвклидова» драматургия Виткевича, изобразительные работы и «многократные портреты» реальности в прозе подчинены принципу «существенной деформации» и основаны на амбивалентном, трагикомическом видении мира. Жанрово-стилевой синкретизм, поэтика гротеска, словесного изобилия и размывания знаков, преобладающая в его произведениях, направлены на «нейтрализацию житейской точки зрения», снятие инерции восприятия и экспрессии.

Осмысляя опыт повторяемых «сферических трагедий» человечества, Виткевич приходил к убеждению, что индивидуальная духовность, ощущение связи с мировым целым угасают по мере развития цивилизации, под натиском прагматизма. Суть его артистической практики — безнадежная и героическая попытка отстоять в борьбе «против небытия» хотя бы тоску по «метафизической тревоге». Энергия постижения, неодолимая тяга к тайне — движущая сила и главная тема произведений писателя, отдавшего свой дар тому, чтобы «убить страх» перед неведомым.

Ветеран первой мировой войны и русской революции, Виткевич недаром писал, что его мировоззрение рождалось под артобстрелом. Опыт страдания, борьбы и странствий сделал его тем, кем он стал. Творческая натура Виткация — плоть от плоти XX столетия. Мощное сплетение противоречивых связей сказалось в его личности и работе, дав единственную в своем роде комбинацию. В нем уживались индивидуализм и отказ от себя, преданность вечному и забота об общей пользе, абсолютная честность и любовь к мистификациям, категоричная жесткость и душевная тонкость. Так и стиль его сочетает новаторство и архаизм, метафоры и риторику, афористичность и невнятность. Здесь было все — кроме фальши и суеты.

Творчество Виткевича напоено атмосферой зловещих социальных трансформаций. Не принадлежа, по его словам, ни к какому классу — «разве что к классу деклассированных художников», — он разглядел опасность не только в отношениях человека с обществом, но и внутри индивида. Исследуя изменчивые формы зла, Виткевич находил признаки измельчания человечества в триумфе утилитарности и иррационализма, имитирующего духовность. Он вывел в своих сочинениях модельный образ «Абсолютной Скуки Бытия», ужаса пресыщенности, от которого герои ищут и не находят спасения в грезах...

Будущий писатель и философ родился 24 февраля 1885 года в Варшаве. Всю жизнь — с перерывами — он проживет в городке Закопане, центре колоритной региональной культуры польских горцев (гуралей). Его отец, Станислав Виткевич — художник, критик, практик работы у основ, недюжинный человек, наделенный сильным характером и оригинальным взглядом на мир, — был первым духовным наставником сына. Виткевич-старший, враг принуждения и дисциплины, сторонник «педагогики жизни» — спонтанного развития врожденных способностей, пробудил в сыне независимость воли и тягу к усиленному познанию. Вместе с матерью, Марией Петшкевич, учительницей музыки, отец преподал ему азбуку художественного ремесла, привил потребность в гимнастике ума, руки и глаза.

Отец воспитывал его в духе творческой раскрепощенности, но в то же время буквально диктовал сыну судьбу, из-за чего тот не раз был на грани срыва. Борьба с собственным безумием — содержание жизни «гениального» юноши, страдавшего комплексом «импродуктива». Это противоречие во многом сформировало «смешанность» его натуры, опосредованно спровоцировав отказ от лирико-патетического самовыражения в пользу гротескной деформации. Годы спустя в романе «Ненасытимость» Виткаций назовет безумие «выравниванием разности потенциалов между мечтой и действительностью». В юности он еще лишен спасительного сарказма, и мучения его изнуряющи.

Эпиграфом к одной из своих книг отец избрал максиму Пшибышевского: «Художник живет так, как должен, а не так, как хочет». Но сын прожил так, как хотелось ему: сам выбрал себе имя и судьбу, во многом отталкиваясь от того, что ему внушали с детства. Его работа в искусстве стала преодолением позитивистских установок Виткевича-старшего, хотя он признавал вдохновляющую роль отца в становлении своих взглядов. Дело его жизни было столь же созидательно-конструктивным, как и труды отца; их место в картотеках и справочниках навечно рядом, но спутать отца и сына невозможно.

Разностороннее развитие дарований, занятия искусствами, философией, увлеченная литературная работа юношеских лет, когда были написаны несколько философских этюдов, множество стихотворений, драматических набросков, первый роман, подготовили творческую индивидуальность Виткевича для зрелых свершений. И все же комплекс «эмбриона» в невротическом сочетании с мегаломанией и позерством долго тяготел над ним. Он годами копил впечатления, чтобы затем «вдруг» придать им четкую огранку. И хотя уже опусы семилетнего Стася — его «драматические игры» — вызывали восторг семьи, первые настоящие пьесы он напишет лишь в тридцать три года, а важнейшие романы — после сорока.

Черной тенью наплывает на творчество Виткевича память о душевных травмах ранних лет. Болезненный след в его психике оставил роман с актрисой Иреной Сольской, тянувшийся с 1908 по 1912 год. Глубокий шрам — самоубийство в начале 1914-го, через год после помолвки, невесты Ядвиги Янчевской. Начинающая художница, девушка жизнерадостная и впечатлительная, она застрелилась из-за ссоры с ним. Каясь, что убил ее своей жестокостью, Виткевич готов был последовать за ней в мир иной. В глубокой депрессии, близкий к отчаянию, он принял предложение друга детства, этнолога Бронислава Малиновского, и отправился с ним в южные моря. Эскапада завершилась приездом в Россию. Бросаясь в неизведанное, он, быть может, искал смерти, но — родился заново.

Четырехлетнее пребывание в России в напряженные годы ее истории стало важнейшим этапом жизни Виткевича, определившим его мировоззрение, творчество и судьбу. Виткаций стал собой в России и благодаря России: для него изменились пропорции реальности, он понял, чем будет жить XX век. Сдвинутый «Мир России и Революции», по которому Виткевич и много лет спустя путешествовал в воспоминаниях, навсегда остался для него предметом творческой рефлексии, неиссякаемым источником образов и тем.

Здесь он наблюдал распад государственной машины, разложение «высших слоев» и брожение «низов», нравы и причуды богемы, всплеск народного духа и коварство политиканов, вылившееся в кровавую смуту. Окопы, тифозный барак, картины бунта и петроградских салонов — все это впечатления тех лет. Драматическая динамика событий, мозаика образов, краски языка — все преломилось потом в его сочинениях. Гибель невесты прорвала пелену душевной незрелости. Службой в армии, тяготами существования вдали от дома, трудами Виткевича-художника на чужбине был заново огранен его характер. Кончина отца, о которой он узнал на фронте, стала последней вехой стремительного освобождения от сковывающей инерции инфантильности. Толчок, данный русским опытом, выпрямил этого человека во весь рост: страх перед жизнью был убит вместе с прежним эстетством.

Когда кончились годы странствий, Виткевич вновь обосновался в Закопане. Здесь, в «родной деревне», он, иронически именовавший себя «закопанским загваздранцем», чувствовал себя свободней и уверенней, чем где бы то ни было. В горах ему легче дышалось и было дальше видно. Впрочем, домоседом он не стал, много ездил по стране в связи со своими художественными акциями, одно время участвовал в деятельности разных — не только авангардистских — литературно-художественных объединений (в частности — группы художников и поэтов «Польские формисты»). Однако везде был аутсайдером, все течения воспринимая с интересом, но не отождествляя свое творчество ни с одним из них.

Виткевич — контрнатуралист. Он был сосредоточен на вопросах онтологической сути. Был убежден, что искусство есть нечто большее, чем «окошко в мир», чем воспроизведение и критика действительности, «непосредственное поучение и возвышение человечества». Творчество воспринимал как движение от абсолюта к трансцендентной форме.

Виткевич-старший считал, что искусство «должно обновляться, чтобы существовать. Если нельзя лучше — нужно всегда иначе». Сын не только усвоил урок, но и пошел дальше. Он исходил из того, что общий износ культуры требует постоянного преодоления банальности, нарастающей интенсификации выражения. Поэтому принципом его художественного мира стал гротеск: странность бытия отразилась в системе кривых зеркал.

В метрике, выданной варшавским костелом св. Александра, дата рождения Виткевича сдвинута на месяц вперед. Эта двойственность, оставившая след в документах, нравилась ему — она соответствовала его склонности к мистификации. Крещен он был тоже дважды. Удвоение реальности стало принципом его существования в искусстве.

Многообразие единства, дискретность и многослойность психики были рано осознаны Виткевичем. Он признавался, что в юности бросил Фрейдово «Введение в психоанализ», не дочитав, так как ему стали скучны упрощения. В работах по психиатрии он лишь нашел подтверждение собственному давнему и мучительному знанию. Сам он всю жизнь преодолевал «простейшие» комплексы с переменным успехом. Пытался превозмочь свою разъятость и противодействовать всеобщему разладу. Отсюда страсть к поиску «чистой» сути, самозащита отточенной мыслью. Обостренно чувствительный к фальши, он стал своего рода маньяком того, что называл «существенным разговором»: определения понятий, выяснения отношений, систематизации и расстановки вещей по своим местам.

Виткевича всегда занимали горестные судьбы «метафизических» личностей, которым преступление и безумие на роду написаны. Тюрьма и дурдом — резервации, уготованные им самой природой общественных отношений. Шутовство — третий путь, на который вступают во имя спасения духа. Путь художника — по тонкой грани между откровением и пошлостью, и удержаться на ней дано немногим. Сам Виткевич всю жизнь опасался конфуза. Его принципиальный дилетантизм, многосторонность интересов, стремление высказаться в разных областях вели к тому, что сам себе он представлялся вечным дебютантом. Блестящие успехи соседствовали с провалами; всю жизнь он приступами сомневался, художник ли он, веры в себя ему подчас не хватало, но он упорно начинал сначала.

Началом был каждый день. Множество раз, при всякой возможности, то пространно, то сколь угодно кратко он формулировал свои философские и эстетические принципы. Одно за другим писал введения в проблему, без конца повторяя одно и то же. Начинал вести колонки в газетах, читал публичные лекции, неистово полемизировал со всеми сразу, изнывая от отсутствия конкретного собеседника-оппонента. Использовал как трибуну любой, временно благосклонный к нему, печатный орган, но это была борьба с ветряными мельницами: он спорил со всеми, с ним — почти никто.

Его выбор — противостояние обстоятельствам безвременья. Не считаясь с перспективой катастрофы, он действовал вопреки невозможности действия — сочинял трактаты, романы и пьесы, писал картины и ставил спектакли, невзирая на то что был уверен в скором закате и философии, и искусства. «Не быть временным в атмосфере горящего дома» — не нарушенная им заповедь. Он трагически переживал неизбежный, как ему казалось, конец духовности — но не бросал своих трудов. Замыслов у него было больше, чем он успел исполнить.

Герой его романа «Ненасытимость», врач, замечает о своем пациенте, в котором угадываются черты самого автора: «On wsiegda był niemnożko sumasszedszyj, no eta kontuzija jemu zdorowo podbawiła». Идеи и художественная работа Виткевича — попытка справиться с шоком безверия, преобразовать отрицание в созидающий порыв. Он всегда помнил миг перед атакой, воспринимая реальность как продление этого мига. А жизнь наращивала тревогу и боль. В обманчивом мире, где все стремительно разрушалось, порождая бесконечную неизвестность, мог ли он остаться «самим собой», и только? Он стал единством во множестве воплощений: персонажей, портретов, жизненных ролей.

Виткевич выдумывал себя, словно стремясь прожить несколько жизней. Однако, меняя маски, сохранял тождество; об этом красноречиво свидетельствуют его мимический фототеатр и гетеронимы — многочисленные морфологические вариации имени и фамилии. Имя стало предметом игры. Виткаций — нарек он себя еще в 1913 году, когда после курса психоаналитической коррекции начал освобождаться от юношеской неполноценности. А с 33 лет систематически именно так — лигатурой имени и фамилии — стал подписывать картины. Он изменил имя, чтоб отделиться от себя прежнего — а горделивое имя, быть может, изменило его, «перемещая» в область мифа, во времена героические, отдаляя от пошлеющей на глазах эпохи.

Деятельность Виткевича примечательна с точки зрения творческого ритма. Рубеж 10—20-х годов — время интенсивных занятий композиционной живописью и целенаправленной работы для театра. На едином дыхании, подряд написаны двадцать пьес, где вполне проявилось оригинальное видение писателя (в том числе «Метафизика двуглавого теленка», 1921, «Дюбал Вахазар, или На перевалах Абсурда», 1921, «Водяная Курочка», 1922, «Каракатица», 1922). Тогда же опубликованы в трех книгах основные сочинения по философии искусства («Новые формы в живописи и вызванные ими недоразумения», 1919, «Эстетические очерки», 1922, «Театр», 1923). Затем, вплоть до 1927 года, Виткевич ритмично выдавал по две — четыре пьесы в год — это был пик его драматургической активности.

Середина 20-х годов — время переосмысления творческих задач, перехода к «прикладным» жанрам — портрету и роману, продолжения философских изысканий и критико-полемических баталий. Этот период увенчался изданием двух романов («Прощание с осенью», 1927, «Ненасытимость», 1930) и масштабного онтологического трактата («Понятия и утверждения, имплицированные понятием Бытие», 1935). В конце 20-х — начале 30-х, более семи лет, параллельно написанию трех пьес меньшего масштаба Виткевич создавал итоговую драму «Сапожники».

В последнее десятилетие, не переставая творить как художник, но отчетливо перераспределив силы, он стал мыслителем по преимуществу, избрал философию главным делом. Работал над публицистическими эссе, выступал с докладами и лекциями — в научных обществах, на конгрессах, в университетах, на летних курсах. Его художественные тексты этих лет синкретичны, пронизаны теоретическим дискурсом, по существу это — прощание с искусством.

Виткевич всегда считал себя прежде всего философом, и лишь во-вторых — художником. Творчество писателя обнаруживает органическую связь с его теорией. Центр виткевичевской системы поиска истины — «биологический монадизм». Концепция эта, по мысли автора, базируется на «здравом смысле», «точке зрения жизни», которая сочетает субъективный и объективный аспекты и, соединяя частные истины, дает возможность целостно описать мир, избегнуть сведения живого к мертвому, сложного — к сумме простых элементов. В своих идеях он видел развитие естественного «правзгляда», изначально свойственного разуму и потенциально содержащего адекватное представление о вселенной.

Виткевич стремился вырваться за пределы «физики» познанного мира — в область «метафизики» неведомого. «По-старомодному» писавший имена категорий с заглавной буквы, он словно творил в пустоте, заново населяя мир значениями — так, будто до него никакой философии не существовало. И в то же время был заядлым полемистом — ниспровергателем спекулятивных доктрин. Критике прагматизма и неопозитивистской «логистики», механико-материалистического «физикализма», психологизма и феноменологии в эпоху их расцвета посвящены многие его работы.

Метод Виткевича — творческое сомнение. «Единство во множестве», «постоянство в изменчивости», «бесконечность в ограниченности», «протяженность в прерывности» — его важнейшие идеи. Абсолютность движения для него — единственная аксиома. Он искал истину, понимая, что найдет лишь ее далекий отзвук. Эффект удаляющегося горизонта, вечно ускользающей тайны — для него самое ценное в процессе познания. Он требовал от искусства и философии не утверждать очевидное, объяснимое практической логикой, а искать — сокровенное, забытое, несбывшееся, то, чего еще нет. И, собственно, лишь тот для него вполне человек, кто стремится приблизиться к границе неизведанного, живет в погоне за Тайной.

По Виткевичу, нет мертвой материи: первична не безликая магма первоэлементов, а живая индивидуализированная психофизическая субстанция — множество постоянно изменяющихся монад, мельчайших взаимодействующих элементов безграничного мироздания. Каждая такая «Единичная Сущность» («Единичное Бытие», «Отдельное Существование») самодостаточна, автономна и конечна, характеризуется протяженностью в пространстве и длительностью во времени. С одной стороны, это совокупность многих взаимосвязанных качеств, с другой — ограниченная часть целого.

Система Виткевича выстроена на оппозициях, воссоздающих диалектику целостного бытия и самосознающего субъекта. Предметы «неживой» природы — сущности, «спящие» одной своей стороной. Животные и растения — монады с усеченным биопсихическим статусом. Лишь человек вполне тождествен Единичному Бытию: он — единство телесности и духовности, наделенное фундаментальным свойством — способностью переживать «метафизическую тревогу», состояние, при котором «противопоставление личности живого существа внешнему миру очерчено в сознании остро и явственно».

Духовность, в понимании Виткевича, есть система трех уровней: интеллекта, «жизненного чувства» (эмоции) и «метафизического чувства» тождества субъекта самому себе и единства с космосом. Пробуждение метафизического чувства преобразует хаос непостижимого в космос единства во множестве, и человек обретает цельность. Духовность возникает лишь при внутренней концентрации, при единении уровней в общей «длительности». Чаще она подменяется обыденным сознанием, ощущением биологической «протяженности», отчего вся система приходит в упадок: тело узурпирует права духа, императив познания исчезает, принадлежность к высшему типу сущностей ставится под сомнение.

Виткевич — философ и художник — работал ради откровения, приобщения к абсолюту. В нем говорили и аналитик, и мистик. В ключевом понятии «Тайна Бытия» совмещены у него реальное и трансцендентное. Он призывал «исключить все виды монизма», полагая, что в основе материи и духа единое первоначало, а различны лишь его атрибуты. Не был агрессивным атеистом, однако считал затемнением обстоятельств бытия культовую псевдонимизацию картины мира и эзотерические паранауки — «псевдоверу», имеющую видимость знания (что не мешало ему состоять в Метапсихическом обществе и наблюдать спиритические «феномены»).

В то же время религия — в этимологическом смысле слова — не только не отвергается, но и утверждается Виткевичем. Всеобщая связь существ, наделенных сознанием, — главный этический параметр его философии. С идеей любви, совместного опыта людей, выводящего в трансценденцию, связан трагизм его антропологических воззрений. Виткевич видит человека как сущность протеичную, текучую. Подлинное общение и взаимопонимание между единичностями представляется ему невозможным. Поэтому его герои обделены любовью, жаждой сопричастности целому. И это следствие объективного онтологического парадокса.

Внутренняя драма личности — конфликт между индивидуальным сознанием и осознанием себя частью расширяющейся общности, для которой судьба единицы не имеет значения. С точки зрения интересов процветания вида потребность в трансцендентном познании вредна, так как нарушает сплоченность в стремлении к покою, равновесию и комфорту. Философия, религия и искусство для репродуктивно-технологически ориентированного сообщества — тормоз, а потому приемлемы лишь в формализованно-адаптированном, подмененном виде. Виткевич полагал, что в процессе социальной эволюции потребность и навык созерцания и медитации утрачивается людьми, а когда-нибудь в человечестве угаснет даже тоска по метафизическому чувству.

Считая культ общества реальной религией новейшей эпохи, Виткевич сам отдавал ему должное. Однако и стремился противостоять атрофии индивидуальной духовности. По его убеждению, «безнадежная и благородная задача того, кто осознал себя художником, — совать палки в колеса локомотиву истории». Его личная стратегия интенсивного познания — ответ на грядущую безнадежность общества потребления и материальной гипердинамики.

Отнюдь не аскет-пустынник, он жил в миру, но пристально вглядывался в себя. Его излюбленная идея — путешествие за грань сознания, в глубины того, что недоступно обыденному разуму. Просветления он искал не только в философской медитации и художественном творчестве, но и в психоделических экспериментах.

Наркотики «высшего ряда» Виткаций узнал в России. Затем, с середины 20-х годов, он последовательно экспериментировал, исследуя их влияние на художественное видение и экспрессию. Несколько сот изобразительных работ Виткевича снабжены «марками» принятых «ядов». Кокаиновый транс описан в его романе «Прощание с осенью», состояния под «давамеском» — в «Ненасытимости», наркотические мотивы звучат во множестве драм. К началу 30-х годов Виткаций накопил богатый опыт по препаратному изменению сознания и потерял к нему практический интерес, сделав выводы, к которым невозможно прийти «всухую».

В романе «Единственный выход» (1931—1933) дана окончательная оценка «искусственного рая» как мира бесплодных фикций. По словам художника Изидора, наркотики в любой дозе дают ощущение отнюдь не «метафизической», а лишь «реалистической», «сказочной» странности. В художественно-публицистической книге «Наркотики» («Алкоголь, никотин, кокаин... пейотль», 1930) внимание автора приковано к проблеме деградации наркозависимых субъектов, пристрастие которых к «отраве» рождает патологическую, неконтролируемую тотальную потребность, подавляющую высшие психические функции.

Заключительный и самый обширный раздел трактата, содержащего запись авторского опыта в измененных состояниях психики, посвящен воздействию на личность природного миметического психотропа, который Виткевич не относил к «дурманящим средствам» в строгом смысле слова. Испытав на себе в 1928—1931 годах действие пейота («пейотля»), а также синтезированного аналога одного из его алкалоидов — мескалина, он констатировал, что вещества этого типа, «метафизические наркотики», не вызывают эйфорических эффектов, а напротив — ставят человека лицом к лицу с тем, что его страшит. Пейотный транс описан им как психодинамический театр бессознательного, в котором предельно обостренное восприятие содействует полному проявлению личности. В этом спектакле человек — и зритель, и актер одновременно — видит то, что составляет тайное тайных: за кажущейся произвольностью видений скрыта необходимость, диктуемая онтологическим единством микро- и макрокосма.

Товарищ Виткевича по психоделическим сеансам, психолог Стефан Шуман (которого познакомил с пейотом Виткевич), писал о производимой сложными алкалоидами химической «акупунктуре мозга»: неосознаваемые запасы «образного сырья» реактивируются и выстраиваются по осям «кристаллической решетки» энергетических структур, что субъективно проявляется в энтоптичесхих внутренних «видениях». Чтобы увидеть, надо закрыть глаза — фантазеру, но рационалисту Виткевичу импонировала власть над видениями, возможность «выключить» их размыканием век.

Его визионерские впечатления ошеломляющи и интенсивны. Он увидел ад и дно морское, доисторических чудовищ и «страшные людские морды», гноящийся мозг безумца и портреты, выходящие из рам... Попытка вести синхронную запись вылилась в фиксацию лишь немногих фрагментов того, что в аналитическом комментарии он уподобил метаболизму простых, гибридных и трансформирующихся образов. Видения возникали и распадались, то внезапно сменяясь, то вырастая одно из другого. Частью это были стилизованные театральные сцены, но в основном — трехмерный орнамент из ритмично эволюционировавших образных блоков, где все объемы, линии, пятна декоративны и подвижны. Предметы, подчеркивает Виткевич, казались более реальными, чем реальность, но при этом словно полупрозрачными, освещенными изнутри, хотя фактура была насыщена, а колорит глубок и разнообразен.

Переменная образная среда составляла непостижимый символический лабиринт ожившей живописи, скульптуры и архитектуры, буквально прорастающий «лукавыми глазами», устремленными на видящего («неимоверно комичный эффект» — замечает автор). В виткевичевских размышлениях о природе пейотных «сенсаций» отчетливо предвосхищение трансперсональной концепции психики. За удивительными «карнавальными масками» психоделического театра он, подобно позднейшим визионерам — Юнгеру, Грофу, Лири, Кастанеде, Маккене, — распознает универсальные генетические матрицы. Его мысль, настроенная на эстетическое теоретизирование, сгущается в гипотезу «панпейотлизма», небезосновательного предположения о том, что первопричина художественной деятельности — транс, вызываемый потребностью в иллюминации, проникающей в тайники бессознательного (вспомним: архаические формы орнамента — «первообраза» искусства — связывали с галлюциногенами Леви-Строс, Эйзенштейн и другие).

Суммируя свои ощущения под пейотом, Виткевич отмечал, что он увидел не только то, что пережил в прежнем опыте; его озадачил эффект беспредельного расширения зрительной памяти, утрата индивидуального тождества «в мире закрытых глаз». На фоне легкого торможения интеллекта возникала отстраненность от внешней жизни, приходила свежесть взгляда и ясное понимание вне мышления — непосредственное созерцание тайны мира. Он ощущал себя вне времени, в потоке жизнесмерти, в бесконечной протяженности с меняющейся перспективой. Деперсонализация сопровождалась озаряющим осознанием единства с космическим целым.

Переживанию инсайта, или, по терминологии Виткевича, метафизического чувства, сопутствовала и депрессивная реакция — глубочайшее осознание своего несовершенства: «Сколько же зла во мне. А ведь я себя считаю добрым... В этих видениях передо мной предстало все мое внутреннее убожество». Тревожным было и ощущение зыбкости переживаемого, мимолетности, невыразимости видений. Однако все компенсировалось радостью чудесного прозрения. Пейот, по убеждению Виткевича, оказывает сильнейшее терапевтическое влияние на личность: исцеляет недуг бездуховности, врачует нравственно, вызывая стойкий позитивный сдвиг (что в дальнейшем подтверждено клинической психиатрией).

Итак, Виткевич ставил пейот на исключительное место. Относительно локальных психостимуляторов он пришел к неутешительным выводам, констатировал, что они наращивают скуку и ложь обыденности, приучая человека рассчитывать на то, чего нет в нем самом, и тем самым угнетая духовность. Отсюда его проповедь воздержания от всех «оглупьянсов», включая табак и алкоголь. Живущий азартом познания, одержимый идеей правды и верности себе, он безусловно осуждал добровольный отказ человека от собственного «я» — фактически отказ быть живым.

Единственный безусловно приемлемый для него «наркотик» — искусство. Он полагал, что искусство отделилось от религии как «абстрактный допинг», цель которого — «побудить человека к приятному переживанию метафизической тревоги». «Искусство как наркотик» — формула, говорящая о виткевичевском понимании таинств духа. Путь искусства он связывал с продолжением традиции мистического переживания неисчерпаемой тайны. Он оставался практиком и философом искусства, хотя не переставал сетовать на его упадок. Для Виткевича, потенциально, всякий человек — артист, и лишь артист, художник для него — поистине человек. Любое индивидуальное бытие имеет формально-эстетическое качество — «мелодический рисунок нашей жизни». Этому мыслителю не раз ставили в вину элитарность взглядов, однако он был убежден, что требует от людей минимального усилия.

Ведь выражая метафизическое чувство, искусство способно и вызывать его. Переживание формально-образного единства на «смешанном фоне» иных качеств, рожденных жизненным опытом, в принципе доступно каждому. Многомерное единство бытия создано формой, сливающей сущности воедино. Каждый может примкнуть к артистам восприятия (даже бизнесмен или банковский клерк научатся понимать искусство, если преподать им начатки эстетической грамотности, великодушно полагает Виткевич). Воспринимающий привносит в произведение «личный смысловой комплекс», так или иначе жизненно мотивированный, однако в предельном случае воздействия образа обыденное сознание — на грани исчезновения. Этот психологический механизм ставит воспринимающего вровень с артистом-творцом.

Постоянное ощущение Виткация — боль от невозможности выразить красоту мира, единство монады и вселенной. Он не сомневается, что художественная деятельность органична для личности, стремящейся к постижению мира и преодолению одиночества: «Как цветок вырастает из данного растения, так же естественно произведение искусства должно возникать из человека». Искусство еще может стать практической критикой цивилизации, ему под силу вырвать человека из хаоса. Преодолев инерцию обыденной жизни, оно может взбудоражить ленивое, дремлющее сознание ощущением странности мироздания.

«Единство во Множестве, заключенное в конструкции Чистой Формы, есть Тайна Бытия в непосредственном символе» — так формулирует Виткаций онтологический ключ к своей эстетике. Художественный образ структурно подобен вселенной, форма трансцендентна — ее язык тождествен языку метафизики. «Единство во множестве идеального произведения искусства» Виткевич выражает метафорой: «застывшее от невыразимого мороза пламя». Смысл искусства — экспрессия надвременного сознания, «чувственное постижение» тайны и, таким образом, отражение «трансцендентального достоинства» бытия.

Виткевич называл свою эстетику «эйдетической общей теорией искусства». Его концепция чистой формы как системы «векторных» и «динамических» напряжений — пример структурно-функционального понимания произведения, комплексного осмысления его бытийной ценности. Произведение, согласно Виткевичу, есть внутренне целесообразная, непосредственно воздействующая конструкция, призванная перенести в «отвлеченный мир абсолютной красоты».

Форма — единство элементов, служащих адекватному выражению метафизических переживаний, то есть содержания наиболее существенного. «Форма» у Виткевича — многомерное целое, подобное «Единичной Сущности»: оно обнимает все элементы художественного текста. Это и форма, и содержание, интегрированные в эстетически активное ядро — нерасторжимая целостность внутреннего (конструктивного) и внешнего (предметного). «Чистая форма» — нестрогое, богатое ассоциациями понятие, выражающее аналогию искусства и бытия. Здесь скрещиваются разные смыслы, наполнение понятия различно в зависимости от контекста и цели высказывания. Эстетика Виткевича, практика, понимавшего, сколь неуловима суть художественных явлений, — открытая система, хотя автор по своему обыкновению выдавал символические построения за научные концепции. Так художник указывал на сущностный опыт, выразимый лишь за счет парадоксов и многозначности языка.

К искусству новейшей эпохи, в том числе к собственному, он относился с долей сарказма, видя в нем симптомы общего вырождения духовности — перевеса эмпирии над сутью. Он полагал, что исчерпаны возможности «математики образа» — гармонии и композиции, истощены резервы содержательных качеств. Остается лишь повторять ранее созданное в иных сочетаниях: проявление индивидуальности возможно только в стиле, в «трактовке формы». Искусство с неизбежностью вступило в фазу усиленной деформации, безумия и перверсии — «агонии формы и смысла», «ненасытимости формой», проявляющейся в ее «разнузданности» и «устраннении».

Первоначально материал эстетической рефлексии Виткевича — изобразительное искусство. Язык визуальных форм, наравне с языком музыки, для него — ближайшее соответствие сути искусства. Поэзия более сложна; в «поэтической амальгаме» Виткевич различал понятийные, образные и звуко-ритмические ценности, придавая решающее значение понятиям: смыслы здесь — те же «простые качества», что в музыке звуки, а в живописи — цвета и формы.

По аналогии с живописью и поэзией Виткевич рассматривал театр, признавая его наиболее сложным из искусств, поскольку необычайно сложны его «простые качества» — «сами Единичные Сущности, их высказывания и действия». Новации Виткевича в этой области: идеи произвольного сценического становления и метаморфоз, формальной режиссуры, отчужденной игры, метафорической сценографии — оказались универсально значимы, близки развитию театра в XX веке.

Апология искусства — существенный мотив философии Виткевича, устремленной к обоснованию эпифании — мистического озарения, выявляющего структуру мира и личности в полноте их взаимосвязи. В трансцендентном переходе он придавал искусству первенствующее значение. В силу того, что искусство имеет не сиюминутные, а абсолютные цели, он полагал его наиболее человечной, а возможно, и единственной подлинно человеческой формой осуществления личности — противостоящей исторической (биологической) «протяженности».

Биоэстетическая аксиология — фундамент виткевичевской катастрофической историософии и теории коллапса культуры. Воззрения Виткевича на историю телеологичны: социальная гармонизация, по его мнению, неизбежна. Однако, отчуждаясь от созидаемой им утилитарной среды, человек перестал самосознаваться как духовное существо, превратился в статиста истории. Человечество в массе своей отвернулось от абсолюта, утратило ощущение причастности каждого к великому целому природы. «Единичное фактическое тождество» личности вытеснено социальной ролью. Восприятие себя как части необозримой группы стало субститутом индивидуального переживания единства во множестве.

Виткаций не выносил прагматизма, возводящего пользу в высшую ценность, хотя и не оспаривал естественности такого мышления. Считал стремление к «общему счастью» морально оправданным, был сторонником социализации материальных благ, однако опасался, что воплощенный идеал будет противостоять индивидуальной свободе, а значит — истине, добру и красоте, несмотря на то, что их именем прогресс и будет совершаться. Драма рождения новой эпохи, казалось, подтверждает его прогноз, свидетельствуя об исчерпанности прежней культуры. Прогрессирующий упадок духовности лишь не сразу бросался в глаза из-за специфики исторической фазы — бурного теориетворчества и строительства идеологий. О динамике цивилизации Виткевич говорил, как о предсмертных судорогах, признаке надвигающегося краха.

Отмирание индивидуальности для него — дело предрешенное и естественное. Это предстоящий момент, завершение цикла частичных этик, когда «общим счастьем» будет преодолено состояние одиночества. На исходе жизни Виткевич саркастически советует примириться с неизбежностью краха цивилизации в прежнем понимании «как с великой исторической необходимостью». Это кризис, из которого не надо выходить, поскольку кризисы и катастрофы — естественный закон развития, а ход истории необратим. Воззрения Виткация на человеческую общность унаследованы им от отца, наставлявшего его: «Общественное устройство, на которое следует согласиться, должно пойти дальше, чем мечтают нынешние социалисты. На то, что есть и еще долго будет, смотри как на преходящий момент развития. Живи в будущем».

Общественные взгляды Виткевича обеспечили ему при жизни репутацию левого радикала. У него не вызывало сомнений, что либеральный капитализм из «доброкачественной опухоли» превратился в «злокачественный нарост» олигархии. Аналитический ум его, обнаруживая противоречия, ведущие к гибели старого порядка, склонялся к поддержке революции как акта исторического возмездия, «необходимой катастрофы», ускоряющей процесс гармонизации. Единственной силой, способной дать бой «дикому капиталу», представлялся Виткевичу социализм, с его «идеей материального равенства», временно открывающей «новые духовные горизонты людям, которые до сих пор были лишены этого права».

Однако понимал он и то, что революция, пробуждая инстинкты, хоронит идеи. Зная, что, когда старый строй будет сметен обездоленными, за этим последует экспансия социального примитивизма, Виткевич не мог игнорировать колоссальные противоречия революции. Он видел неполноценность «нового мира», где духовные интересы личности оказались скованы прагматическим эгоизмом масс, жестокостью и корыстью лидеров, самовластием централизованного государства. Видел, как множатся псевдоперевороты и власть перетекает от клики к клике. Видел, каким горем обернулся для народа советский военно-административный режим, и не искал оправданий бесчинствам. И все же его сочувственный интерес к России силен даже в годы, когда на западе многие с ужасом отшатнулись от нее, а заодно и от самой социалистической идеи. Его прогноз на отдаленное будущее — экономически эффективный и свободный от унификации и террора социализм.

Общественно-политическая конкретика мировоззрения Виткевича, как и его эстетические постулаты, производна от онтологической позиции мыслителя. Теоретические труды обеспечили ему место в истории философии, но во многом эти тексты литературны. Виткевич создал систему понятий для описания «границ тайны», однако, понимая, что ни в одной системе нет окончательного знания, сам иронизировал над ней и предпочитал называть ее «онтологической гипотезой». Его концепции можно уподобить мерцающей сфере, меняющей очертания и измерения. Пожалуй, потомки слишком всерьез восприняли ту часть его философии, что изложена в специальных сочинениях. Ведь едва ли не самая существенная ее сторона развернута в художественных образах, где идеи воплощены полнее, чем в теории, а акценты расставлены иначе.

Виткевич-теоретик — скептик. Он создал образ неотвратимого экзистенциального угасания человека, его самоликвидации как существа высшего типа, растворения в жизни «ультра-гипер-супер-экстразаурядной». Его прогноз — пришествие эры духовной стагнации: история человечества завершается, на пороге — история стада. Видение грядущей «бездонной скуки» было для него кошмаром не меньшим, чем призрак кровавых революций и войн. Виткевичем-писателем катастрофа изображена в виде жестоких переворотов, хотя, по его мнению, судьба человечества в конечном счете не зависит от пути, который оно изберет: будь то эволюционная механизация или революция, освобождающая угнетенных. Писатель предостерегает человечество на языке гротеска и антиутопии: ценой прогресса может стать одичание.

Художественным творчеством он и подтвердил, и опроверг свои опасения, многократно их иронически преобразовав и вывернув наизнанку. Текстуальные совпадения с теоретическими высказываниями автора, обильная цитация чужих сочинений и ссылки на знаковые имена отнюдь не означают, что именно этим Виткевич выразил свою позицию. Его точка зрения диалектична, основана на снятии мнимых противоречий. Обратимым переходом эмоционально-смысловых начал в его творчестве создана сложная, развивающаяся картина действительности. Пародируя в драмах и прозе собственные отвлеченные «умствования», он освобождался от них. Идеи — свои и чужие — для Виткевича — подвижные элементы художественной структуры, подчиненной только правде формы. Потому что все-таки он был прежде всего художником.

На рубеже 30-х годов писатель оказался в сложнейшем психологическом и материальном положении. Жена — Ядвига Унруг — после пяти лет совместной жизни остается его преданным другом и даже делит с ним кров, когда он зимой переезжает к ней в Варшаву. В то же время развиваются его мучительные отношения с последней любовью — Чеславой Окнинской (той, вместе с которой он в конце концов сведет счеты с жизнью; она чудом останется жива и много лет спустя умрет, попытавшись отправиться к месту его гибели).

Пьесы Виткация к тому времени почти не идут, книги не расходятся. Он бросается в журналистику — впервые начинает зарабатывать пером. «Трактатец» о наркотиках как причине упадка личности — безуспешная попытка добиться кассового успеха, — как он и опасался, укрепила его дурную славу; ее учительный пафос остался не воспринят на фоне одиозности темы. Вторая книга-эссе, посвященная гигиене духа и тела, «Немытые души» (1936), где деградация человечества рассмотрена в социально-психоаналитическом аспекте, осталась неизданной.

«Наркотики» — крупнейшая из работ Виткевича о столь важной для него материи. «Отчет о действии пейотля» позволяет заглянуть в мастерскую автора, позднее переработавшего и уточнившего наркотические «сенсации». В очерке «О наркотиках» Виткаций, популяризатор здорового образа жизни и воспитатель нравственности, дал краткий дайджест своих воззрений на предмет. Все эти тексты знаменуют собой завершение кризиса литературного вымысла и переход к абсолютной, почти внехудожественной риторике, произведениям словно нарочито антилитературным, перетекающим в публицистическое и наукообразное словостроение.

Последний роман Виткевича — «Единственный выход» — писался без расчета на издание. Завершена лишь первая часть, замысел второй отодвинут философско-эссеистическими сочинениями; степень слияния этих текстовых массивов так высока, что, как видно, ничто не побуждало автора дописывать роман до конца. «Единственный выход» — риторическая беллетризированная «мыслецепь», в которой элементы сюжета сохранены, но фабульный фон отжат до намека. Изредка автор с явной неохотой идет на формальные уступки жанру романа, но повествование неудержимо перерастает в трактат.

Подводя итог своих философских и художественных исканий, Виткевич расстается с вымыслом, но использует нарративную условность, чтобы передать то, что невыразимо на языке логических построений. Жизнь озадачивает героев, создавая снижающий контекст для их абстрактного мудрствования, демонстрируя бесплодность отвлеченной философии. Событийный повод для романа — развязка жизни философа Изидора Смогожевича-Вендзеевского, который женится на особе по имени Русталка Идейко, а через день его убивает приятель — «воскресный художник» Марцелий Кизер-Буцевич, бывший любовник жены. И Марцелий, и Изидор — чиновники среднего звена, но службой себя не обременяют; они помешаны на искусстве и философии. Вне связи с житейскими перипетиями их поглощает теоретическая беседа, в которой принимают участие профессор логики, музыкант, бизнесмен.

Спорщики живут «во времена чудовищные, но в своем роде прекрасные», при авторитарном режиме под властью партийно-бюрократической клики, именуемой «ПЗП», во главе с перекочевавшим из пьесы «Сапожники» Гнэмбоном Пучимордой (есть, впрочем, и оппозиция — враждующие партии «детеков» и «эмзетфетистов»). «Замордизм» госсистемы не занимает автора: модель духовного упадка героев применима к любому месту и времени.

«Жизненный дилетант» Изидор намерен разрешить проклятые вопросы своей «Системой Абсолютной Истины» — в трактате «Общая Онтология, новым методом изложенная». Фанатик, без конца формулирующий «метафизическое откровение», не в силах придать ему убедительную форму, он — двойник самого автора. Второй двойник — Марцелий, «величайший (и последний) на всем земном шаре художник», готовый принять смерть ради искусства, — пытается соединить в своих композициях «конструктивизм высшей марки» с «прежним сюрреализмом».

Позицию автора и точки зрения героев трудно развести, не ясно, что сказано в шутку, что всерьез и чего здесь больше: искусной стилизации или реального документа уныния и разочарования. Если что-то утверждается, то только для того, чтобы тут же быть опровергнутым. Виткевич, словно отрицая дело своей жизни, сомневается в способности искусства и философии судить о мире: их претензии иронически противопоставлены, но цена им одна. Творят не ради красоты, мыслят не ради истины, а желая «оправдать» свое бытие в индивидуальной экспрессии. Ни одна проблема не разрешима, и все же единственный выход, возможность избыть ужас существования — снова и снова говорить, пускай блуждая вокруг да около сути, одурманивая себя словами, но все равно пытаясь найти в абсурде смысл.

Творческая стратегия Виткевича обретает уже абсолютно игровой, наркотически смещенный облик. Сдвиг в психоделику избыточности и пустословия, издевки над собой, предсказуемости и хождения по кругу, сверхрефренность последнего романа — воплощенный вызов и логическому и образному постижению бытия. Посрамляется все, кроме тайного предпочтения повествователя — надежды на переход в состояние сверхчувственного, внеиндивидуального просветления. Четвертый роман Виткевича аналитичен, «антироманен» более, чем все прежние, но, в сущности, он лишь замыкает круг. Книга не завершена, поскольку конца и быть не может, — финалы менее всего были интересны автору.

Вообще все его романы: и «622 падения Бунго, или Демоническая женщина» (1910—1911), и «Прощание с осенью», и «Ненасытимость» — решительно не бестселлеры, не из числа «хорошо написанных». В них нет архитектонической стройности, прозрачности и легкости стиля. Их бранили и бранят за манерность, описательность, громоздкость, импровизационность. Однако в их вызывающем несовершенстве есть умысел. Жанр романа существенно трансформирован Виткевичем, поэтому упреки с «нормативных» позиций не имеют смысла. Взаимопонимание с читателем волнует автора меньше, чем критика жанра, и неизмеримо меньше, чем фиксация эпического порыва — весьма, впрочем, своеобразного, — подчиненного «метафизической» сверхзадаче.

В свой роман-«мешок» Виткевич прежде всего «впихнул» философское эссе. Как в прозе Просвещения, у него сюжет — иллюстрация, парабола идеи, а не объективное повествование. Вокруг более или менее избитого событийного клише, по поводу элементарного «случая из жизни», разворачивается композиция с отступлениями. Текст мотивирован внесюжетно, пронизан пространными, в том числе внутренними, монологами, диалогами-дискуссиями, оценочным, зачастую язвительным авторским комментарием. Дискуссионно-аналитическое начало иной раз отступает, но чаще теснит события, становясь плотью произведения.

Виткевич-теоретик видел специфику романа в воздействии как образами, так и умозаключениями. По его мнению, в романе, отягощенном предметностью, эстетически «несущественными» элементами, форма производна от задач описания действительности (подлинной или мнимой), композиция же — вещь второстепенная, подчинена «интенсивности» и спонтанности выражения. Здесь доминирует жизненное содержание, а единство эстетического впечатления, прямое воздействие конструкции исключены из-за протяженности текста. Роман, выходя за пределы «чистой формы», противостоит искусству слова, относится скорее к искусству мысли, хотя отдельные его фрагменты могут являться автономными художественными сущностями.

В «Единственном выходе» совершенных фрагментов «чистой формы» практически нет. Это своего рода остов формы, отвлеченная конструкция как таковая. Одержимые метафизической тревогой, герои Виткевича существуют, чтобы говорить. Они тщетно ищут смысла в том хаосе, каким представляется им весь мир, захлестнутый стихией речи; они «выбирают безумие» и спускаются в ад личных и общественных катастроф. Считая такой крен сознания характерным для наступающей эпохи, Виткевич своими романами, как и прочей художественно-интеллектуальной работой, готовил «немытые души» к грядущим потрясениям.

Его последний роман — демонстративный уход в черновик. Однако параллельно невротичной, аморфной, на грани невразумительности, словно выдыхающейся прозе он написал едва ли не самую стройную и отточенную свою драму «Сапожники» (1927—1934), где история подвергнута «научному» анализу, что выражено силлогистической точностью композиции, четкостью образной системы. На фоне последних произведений Виткевича, написанных нарочито «нехудожественно», «Сапожники» — всплеск артистической экспрессии, возвращение к тому времени, когда писатель самозабвенно верил в «чистую форму» в театре.

То, о чем и как писал Виткаций, витало в воздухе. Он принадлежал переломной эпохе и был не одинок в своих прогнозах, его мысль созвучна идеям времени. Все, что есть у Виткевича, есть, в иных сочетаниях, не только у него. Он был основательно образован, сведущ в разных областях. Широта интересов, цепкая память, ассоциативность мышления позволяли Виткевичу, с его острым тренированным умом, буквально перекраивать символическую информацию культуры. Он был наследником многих и не то что не скрывал этого, а напротив — выставлял напоказ — то перечисляя «литературу, использованную при написании» художественных произведений, то отсылая к источникам через речь героев, «читавших» те же книги, что и автор. Некоторых художников, писателей, философов он поминает то и дело, других не называет вовсе, но это не значит, что с ними он не знаком.

Форма сочинений Виткевича отнюдь не «чиста». Цитация у него — поэтический прием, служащий диалогу со множеством текстов, на основе которых создается контрфактура. Он использовал как цитаты, так и «вечные» мифологические матрицы, образные мотивы, давно утратившие авторство, ставшие элементами общекультурного субстрата. Растаскивал на элементы свое и чужое, вводил дискретность как принцип и не заботился о плотной подгонке деталей. Строил почти центонную художественную реальность — метатекст, пересоздающий традицию в ее множественности. Перенимая — оспаривал и преодолевал. Его заимствования интерпретационны, пародийны, мистифицирующи, в них проявляется не столько подобие, сколько отрицание. Денатурализованные знаки переходят у него в стилистические аллюзии, теряют в новом окружении прежнюю ауру. Эклектика становится средством снижения, свидетельствуя об изношенности, неприложимости прежних условностей к новым проблемам.

В литературе, по разным причинам, особенно важны для него Сервантес, Шекспир, Свифт, Гете, Мицкевич, Словацкий, Фредро, Стивенсон, По, Конрад, Бодлер, Метерлинк, Ибсен, Уайльд, Выспянский, Стриндберг. Как художник он был воспитан на Боттичелли и Беклине, чтил Ван-Гога и Гогена (и брал уроки у его ученика Слевинского), много значили для него Сезанн, Матисс, Пикассо, Дерен, Брак. Раннее и сильное влияние на образ мыслей Виткевича оказали Шопенгауэр и Ницше, но близки ему и Бжозовский, и Корнелиус. Труды Фабра по энтомологии стали для него не менее важным эстетическим источником, чем «Золотая Ветвь» Фрэзера, «Пол и характер» Вайнингера или психосоматика Кречмера, ярлыки которой он педантично употреблял для обозначения людских пород. Теория Кречмера, устанавливающая связь между типами характера и строением тела, по словам Виткевича, совершила в нем «форменную революцию» и принципиально изменила его отношение к себе и другим. В пору писания «Наркотиков» и «Единственного выхода» Виткаций считал себя «опикниченным шизотимиком», и в этой ассимиляции выражался диктат истории — как он ее себе представлял. По Виткевичу, спокойные, уверенные в себе, приспособленные пикники, склонные к практицизму, все более вытесняют в масштабах мира нервозных, замкнутых, апатичных шизоидов, способных «метафизически» переживать бытие. Психотипология Кречмера идеально стыковалась с историософскими построениями Виткевича, поэтому писатель пропагандировал ее при каждом удобном случае.

Все это и множество прочего оставило след в его произведениях, при знакомстве с которыми то и дело возникают аналогии с сочинениями старших и младших современников, впитавших те же соки культуры: Джойса, Кафки, Чапека, Хаксли, Шпенглера, Гессе, Хайдеггера, Юнга... У них много перекличек из-за общности эпохи, и у каждого немало совпадений с контекстом творчества предшественников, ровесников и потомков. При чтении Виткевича вам вспомнятся и Гоголь, и Щедрин, и Достоевский...

Родство мира Виткация с русской культурой несомненно, эти связи особенно богаты. Эксцентрика и гротеск его сценических текстов сродни атмосфере пародийных пьес Козьмы Пруткова, поэтического театра Блока и Маяковского. Вдохновляющие импульсы мог дать ему русский театр. Ведь именно в годы, когда он жил в России, плодотворно работали Михаил Чехов, Вахтангов, Таиров с его «театрализацией театра», набирала обороты «биомеханика» Мейерхольда, действовали заумный театр Крученых и карнавальные труппы Евреинова (чьи идеи, впрочем, Виткевич не одобрял, как и метод Станиславского).

Для Виткевича имел серьезное значение контакт с русским изобразительным искусством. Можно уверенно предположить, что он общался с художниками, знал манифесты авангарда. Вполне вероятно, что помимо Кандинского, на которого он прямо ссылается, Виткевич столкнулся с творчеством Врубеля, Филонова, Малевича, Кульбина... Возможно воздействие на него всей русской литературы и философской мысли: от «Слова о полку...» до Чехова, от Аввакума до Гурджиева. Его литературному наследию по разным признакам есть параллели у Андреева и Грина, Белого и Хлебникова, у Замятина, Булгакова и Платонова.

«Самое важное в искусстве — чистота формального порядка», — эти слова Хармса мог бы произнести и Виткевич, столь же люто ненавидевший «объективную видимость». Но что с того? Так ли важно — знал ли он Босха и Арто, читал ли Гомера и Брехта? Он использовал традицию культуры как точку отсчета, давая ей свою проблемно-метафорическую трактовку. Но более всего в его творчестве «цитат» из самой реальности. Он вел свою линию: словно жонглировал знаками, но на самом деле — писал «потрохами», добывая прекрасное и неподдельное из собственной души. Главное сделано им самим.

Тексты Виткация читаются как единство. Авторская личность созидательно проявляет себя в раскрытии всеобщей взаимосвязи (в этом отличие речи Виткевича от децентрализованного, внеличностного постмодернистского полилога). Противник «деструктивной работы шакалов дадаизма и сознательных шарлатанов», он издевался над претенциозными имитациями гениальности, ведущими к «неопсевдокретинизму». Множественная включенность в интертекстуальную ткань — признак самобытности его творчества. Воспринимая полноту времен в их взаимопроникновении как поэтическое настоящее художник восстанавливает целостность мира, демонстрирует его неуничтожимость.

Виткевич без умолку говорил всю жизнь, да только мало кто его слышал и мало кто мог с ним говорить как равный. Говорить ему, в общем, было не с кем. Не из-за его холодности и высокомерия, а из-за ясности и честности его взглядов. Истина — вот все, что его интересовало. С такими странниками мало кому по пути, для большинства предпочтительней ограниченность и компромисс. Что было главным в нем и кем он был на самом деле, становится понятней, если вспомнить, что он преклонялся перед музыкой Бетховена — по этому камертону была настроена его индивидуальность. Ему близка бетховенская мысль о том, что «подлинный художник лишен тщеславия, он слишком хорошо понимает, что искусство беспредельно».

«Лучше кончить в прекрасном безумии, чем в серой, нудной банальности и маразме», — для Виткевича это аксиома, как и для его героев. Философия была для него последним бастионом, единственным выходом, тем, без чего жизнь стала бы невыносима. Мысли о самоубийстве неотступно преследовали его. В начале второй мировой войны сам ход событий «обвинил» его в том, что он больше не годится для этого мира. 18 сентября 1939 года Виткевич перерезал себе вены в лесу под селом Озеры на Полесье. Смерть вернула ему свободу.

По завету своего отца, Виткаций «жил в будущем». Не слишком веря собственным теориям и не видя особого смысла в том, чтобы иметь успех. Его писательство подчинено императиву непрерывного движения — той стихии мысли, которая не всегда хочет выразить себя вовне, обрести бытие для других. Наркотик будущего растворен в кровотоке его творчества, не желающего принимать прекрасную форму, противящегося совершенству. И от этого — особая, терпкая речь Виткевича, одного из отчаянных искателей сути. «I have spoken — остальное дело ваше», — выкрикнул он, убегая в будущее. Наше время признало его своим.

Андрей Базилевский

Наркотики

никотин, алкоголь, кокаин, морфий, эфир, пейотль + Appendix

«Однако ж странное в сей книжице материй смешенье»

Генрик Сенкевич. «Огнем и мечом»

Предисловие

Поскольку так называемым «свободным творчеством», то бишь так называемым «щебетом птички на ветке», я не смог ничего сделать для общества и народа, я решил после ряда экспериментов публично исповедаться в своих взглядах на наркотики, начиная с самого банального — табака и кончая самым, пожалуй, удивительным — пейотлем (для которого резервирую особое место), — исповедаться, дабы хоть немного помочь силам добра в борьбе с этими ужаснейшими — после нищеты, войны и болезней — врагами человечества. Быть может, и к этой моей работе (из-за специфики тона при произнесении горьких истин) отнесутся юмористически или отрицательно, как и к моей эстетике, философии, сценическим пьесам, с у щ е с т в е н н ы м  портретам, прежним композициям и т. п. «свободным творениям». Официально заявляю, что я пишу всерьез, желая сделать наконец нечто непосредственно полезное, а на идиотов и людей бесчестных управы нет, как я имел возможность убедиться в ходе своей достаточно печальной деятельности. Кому-нибудь говорят: «Ты глуп, учись — авось поумнеешь», — ничто не поможет, ибо глупец, как правило, самонадеян, и это, даже если бы он мог поумнеть при усиленной работе, делает для него невозможным выход из замкнутого круга. Скажут мерзавцу: «Нехорошо быть такой сволочью, подумай, исправься», — напрасные речи: мы не понимаем, что большинство подлецов именно сознательно подличают — они знают это за собой и не хотят быть иными, если только в силах эту подловатость пристойно замаскировать. «Можно ли палке  п р о с т и т ь, что она — палка?» — говаривал Тадеуш Шимберский, и он был прав.

Когда-то я был fighting man’ом — человеком воинственным par excellence[1]: у меня были идеи, и я хотел за них бороться — но было негде и не с кем. Я отнюдь не изменил своим идеям (Чистая Форма в живописи и в театре, реформа художественной критики), но пришел к убеждению, что они, во всяком случае сегодня, несвоевременны, и может быть, их время вообще уже прошло. Я утверждал еще до войны и выразил это в четвертой части книги «Новые формы в живописи...»: искусство гибнет — это происходит на наших глазах, а потому не имеет значения, будет ли существовать и какова будет художественная критика в моем смысле, то есть формальная. Другое дело если речь идет о литературе не как об искусстве — тут еще есть что сказать, и, возможно, я на эту тему еще выскажусь. В настоящее время я — относительно умиротворенный индивид средних лет, который ни о каких великих подвигах уже не мечтает и хочет лишь как-нибудь дотянуть до конца этой жизни, о которой — по крайней мере до сих пор — я не жалею, несмотря на все поражения и неудачи. Будь что будет. Я только должен подчеркнуть, что данное «сочиненьице» имеет характер в высшей степени личный, а стало быть, в некотором роде посмертный. Это не мания величия и не стремление привлечь к своей персоне (до сих пор никому не нужной) внимание людей, занятых чем-то другим, гораздо более приятным. Но когда пишешь о том, что сам лично пережил, обойти самого себя невозможно. Во всяком случае, здесь будет доступно изложена часть правды обо мне, причем правды, непосредственно полезной для самых широких слоев.

Что все это в сравнении с чудовищными сплетнями, которые обо мне кружат... В этом смысле в нашем обществе, и так исключительно сплетническом и любящем развлечься клеветой, я, похоже, отмечен особой наградой. Несмотря на полное отсутствие мании величия, что я со всей искренностью подчеркиваю, у меня складывается впечатление, что не всякий более или менее известный у нас человек может похвастать такой коллекцией нелепостей и лживых слухов, которые обо мне распускали и распускают. Не буду здесь вдаваться в причины этого явления, но, как я полагаю, известную роль в формировании общей неприязни ко мне сыграло то, что люди без соответствующей квалификации с трудом меня понимают, а во-вторых — то, что я не слишком обращал внимание на мнение общества, из-за чего поступки, которые у других остались бы незамеченными (скажем, целых три рюмки водки, выпитые в каком-нибудь баре), в моем случае вызывали возмущение, несоразмерное их значимости и весьма для меня вредоносное. Но все это неважно.

Итак: сегодня (6 II 1930 г.) я начинаю писать эту книгу в состоянии «К», то есть — курения. Завтра, как всегда, бросаю курить — полагаю, на этот раз окончательно или на очень долгий срок; главу о никотине буду писать по мере отвыкания от сигарет, причем не исключено, что посреди писания я снова закурю, в чем «не замедлю признаться» возможным читателям. Сколько уж раз такое случалось! С никотином я сражаюсь вот уже двадцать восемь лет и, несмотря на частые периоды воздержания (до нескольких недель), так и не смог окончательно его одолеть. Отступление возможно и теперь, невзирая на то, что начата данная работа. Однако близок час, когда полный отказ от табака станет необходимостью, если только не отречься от всяких высших требований к самому себе. Подробней об этом — позднее. Думаю, что написанное в состоянии «НК1»[2], сиречь некурения, будет довольно убедительно, поскольку, изнывая от тяги к любимому и ненавистному наркотику самого низшего, пожалуй, разряда (проклятье индейцам и тем, кто эту гадость к нам занес), я сумею лучше проанализировать соблазны, подстерегающие закоренелого курильщика, и найду способ устоять перед ними благодаря воспоминаниям об отвратительном самочувствии (часто маскируемом перед собой и другими) при возвращении к этому свинскому, бесплодному, отупляющему яду. Как раз недавно я не курил четыре дня (а как известно, второй день хуже всего, на третий начинается улучшение) — и вот те на: «трах!» — закурил опять (механизм этого факта проанализирую позднее), «бух!» — все сначала. Конечно, я не выдержал и нынче утром закурил — просто чтобы посмотреть, как оно там все выглядит в состоянии «К». Не то чтоб я «прямо уж» не мог выдержать, а только так: еще раз взглянуть на мир с «той стороны» (упадка, отупения, апатии и т. п.), но уж потом определенно — «шлюс». Так объясняешь себе эти дела. Нет — хуже всего слабость. Durchhalten![3] — а как, об этом я напишу в главке о никотине. Я закурил — прискорбный факт (собственно, кому какое дело, но ведь речь-то — о тысячах, о миллионах других — угоревших, обалдевших, раскисших) — и продолжаю писать это предисловие в состоянии полного помрачения. А ведь хотел углубиться в свой новый философский труд (весьма рискованная затея; еще не знаю, что из нее выйдет), но это оказалось абсолютно невозможным: тупость, отсутствие того, что д-р мат. Стефан Гласс называет «igriwost’ uma», невозможность хоть как-нибудь сосредоточиться. Это лишь часть моих признаний — все будет в «деталях» описано позднее. За предисловие я взялся от отчаяния, будучи не в силах из-за отравления никотином заняться чем-нибудь получше, желая наконец начать это «сочиненьице» и тем самым оправдать перед собой собственное существование. Но разве у всякого «творчества» — не те же истоки?

Возвращаясь к общественному мнению: я был и остаюсь заядлым курильщиком, который вот уже двадцать восемь лет героически борется с ужасающей привычкой. До известной степени и в  о п р е д е л е н н ы е  п е р и о д ы  меня можно счесть горьким пьяницей, если таковым (различны стандарты — образцы) признать того, кто напивается в среднем раз в неделю, а потом не пьет месяц, а то и больше, того, с кем лишь однажды в жизни случился пятидневный запой (по случаю театральной премьеры — обстоятельство весьма смягчающее), а сверх того — не более десятка трехдневок, того, кто сроду не хлестал водяру поутру за бритьем. Но никогда в жизни я не был кокаинистом — это я отрицаю категорически, несмотря на то, что для многих извращенных кретинов и это мое заявление может послужить доводом именно «за», а не «против»[4].

Если на протяжении десяти лет меня можно было бы назвать «воскресным пьяницей» («Wochensäufer»[5]), то для периода в три года я предложил бы название «Quartalkokainist»[6], да и то с большой натяжкой. Дважды в жизни я принял кокаин на трезвую голову, но тут же постарался эту гадость запить. Прочие случаи приема этого зелья (а я их никогда не скрывал, подписывая рисунки, сделанные в этом состоянии, соответствующей маркой «Co») всегда сочетались с крупными попойками «à la manière Russe»[7]. Я никогда не был ни морфинистом, поскольку у меня идиосинкразия на это снадобье (раз в жизни я получил минимальный укол и чуть не помер), ни эфироманом, из-за какого-то недоверия к эфиру, хотя пару раз я его пробовал: с водкой и вдыхая пары. Рисунки действительно были довольно интересны, при вдыхании возникало чувство, что мир и тело исчезают, а потом — ощущение «метафизического одиночества в пустыне пространства», забавно, но это меня как-то никогда не впечатляло. Иного мнения держится д-р Дезидерий Прокопович — он напишет для сего «трактатика» раздел об эфире. А оккультист и многолетний отъявленный морфинист Богдан Филиповский займется своим любимым зельем, при мысли о котором меня просто мороз по коже продирает — такую жуть я вынес в Петербурге, когда часа четыре боролся со смертью в тошноте и замирании сердца.

Словом, я решительно отвергаю упреки в патологическом пристрастии к вышеназванным препаратам, в то же время признаваясь в спорадическом употреблении пейотля и мескалина, первого — производства д-ра Руйе, а второго — изготовленного прекрасной фирмой «Мерк». Помимо этого, заодно, я отрицаю: что будто бы привержен мужеложеству, к коему питаю глубочайшее отвращение; что будто бы нахожусь в половом сожительстве со своей сиамской кошкой Шизей (она же Шизофрения, Изотта и Сабина — я нежно ее люблю, но не более того) и якобы котята (кстати, беспородные), которых она принесла, похожи на меня; что у меня свой портретный лоток на Познанской ярмарке, где я фабрикую портреты-десятиминутки по два злотых за штуку (чего только эти мерзавцы не выдумают!); что я бахвал и бросаюсь на каждую юбку; что я увожу мужей у жен, взбираюсь во фраке (у меня отродясь не было фрака) на гору Гевонт, кропаю сценические пьесы шутки ради, шарлатанствую, блефую и не умею рисовать. Все это сплетни, пущенные какими-то гнусными бабами, кретинами и идиотами, а более всего — подлецами, мечтающими мне навредить. Я отвергаю как все эти — известные мне — сплетни, так и — заранее — все те, что еще будут распущены обо мне в Закопане и на его выселках. Шлюс.

Еще одно: кто-нибудь может вообразить, будто я пишу эту книгу ради саморекламы. Так нет же: здесь будут описаны вещи, которые вовсе не делают мне чести, а главная цель книги — уберечь последующие поколения от двух ужасающих «оглупьянсов» (stupéfiants[8]) — табака и алкоголя, тем более страшных, что они дозволены, а опасность их недостаточно осознана. «Белыми» наркотиками высшей пробы увлечена сегодня элита человечества, да они не так и опасны — это удел аристократии наркотизма. Опаснее же всего — серые, обыденные, демократические яды, которые всякий может безнаказанно себе позволить.

Мой метод — чисто психологический. Я хочу привлечь внимание к психическим последствиям действия этих ядов, к последствиям, которые любой, даже тот, кто едва начал, может в миниатюре наблюдать на себе задолго до того, как порок полностью им овладеет. Я не намерен бить перед вами яйца (куриные) и бросать их в спирт, дабы вы убедились, что белок сворачивается под влиянием «прозрачной жидкости» (подобно тому, как на моей памяти это проделывал покойный кн. Гедройч); не буду вам демонстрировать диапозитивы — ни прокопченные легкие и вздувшиеся сердца курильщиков, ни переродившуюся печень пьяницы, ни атрофированный, с кулачок величиной, желудок кокаиниста: «не стану вам играть печальной песни, о тени, дам я Вам триумф жестокий и чудесный...» и т. д., — я хочу показать вам те мелкие психические сдвиги, которые в своем окончательном развитии являют картину личности совершенно иной, нежели в исходной точке, личности духовно деформированной, лишенной всякого так называемого «гейста» (польское слово «дух» не передает того, что немецкое «Geist»[9] и французское «esprit»[10] — вздрыг, искрник, вспых, мчун, возгон и т. п.), творческой силы и того разбега в Неведомое, для которого необходимы отвага и игривость ума, систематически убиваемые отвратительным пороком. Меня от пагубного воздействия никотина, от которого я до сих пор не сумел полностью освободиться, спасло то, что я часто, и иногда довольно надолго (несколько недель), бросал курить, так что в сумме по трети года, а то и по полгода фактически не курил. Разумеется, такое воздержание par intermittence[11] не могло быть столь же полезно, как длительный полный отказ, — но и оно дало свои плоды. Те же, кто курит постоянно, а в 90% случаев им приходится курить все больше, систематически совершают духовное самоубийство в рассрочку, невзначай, сами о том не подозревая, лишают всякое переживание красок и блеска и уничтожают самое ценное: интеллект — платя за удовольствие почти что нулевое. В самом деле, испытывает ли завзятый курильщик вообще хоть какое-нибудь удовольствие? Только негативное — он утоляет гнусную, противоестественную потребность. И похоже, так со всеми наркотиками, если данный субъект доведет себя до достаточно высокой степени подчинения пороку.

Если шестнадцатилетнему юноше показать разросшуюся и переродившуюся печень сорокалетнего алкоголика, бросит ли он пить от такого зрелища? Нет — слишком далеки от него эти сорок лет, они — нечто невообразимое — знаю по собственному опыту. Да впрочем, всякий скажет: «Э — какая разница, буду я жить на пару лет больше или меньше, это «ganz Wurst und Pomade»[12] — всего дороже данная минута». А потом, когда приблизятся те самые, последние, пять годочков, от которых сей несчастный так легкомысленно отрекся и которые действительно могут быть у него отняты, тут уж он на голову встанет, только бы продлить свое житьишко, хотя его в большинстве случаев и  п р о д л е в а т ь - т о  у ж е  н е  с т о и т. Вот и живет этакий субчик, по существу после собственной смерти — одуревший, внутренне — а часто и внешне — обветшалый, не годный к серьезной работе, вконец уипохондренный, только и делая, что щупая пульс каждые пять минут да глотая тонны лекарств, которым уже не под силу возродить деградировавшие клетки. Надо показать немедленные психические последствия, чье постепенное прогрессирование («schleichender Vorgang»[13] — брр! Страх!) не всякий заметит, особенно тот, кто употребляет наркотик постоянно и без перерывов. Высшие наркотики дают бешеные реакции — сразу виден их вред. Нередко именно желание преодолеть эти реакции, а не жажда положительных результатов — причина того, что люди погрязают в пороке. Никотин же не дает выраженной «глятвы» («Katzenjammer»[14]), и тем он опасней для большинства. Безоговорочно отдаться кокаину или морфию, как правило, могут лишь те, кто к этому уже как бы предрасположен, дегенераты, которые и без того немногого стоят. Табак же коптит, а алкоголь постепенно сжигает порою лучшие мозги. Есть такие, кто говорит: «Я курю и пью, и мне это ни капли не вредит, я превосходно себя чувствую», — разумеется, до поры до времени. Множество мелких психофизических недомоганий постепенно накапливается, чтобы потом вдруг вспыхнуть совершенно конкретной психической или физической болезнью. Но подумай, о несчастный, как замечательно ты бы себя чувствовал, если б этого вовсе не было, коль скоро твой организм так силен, что даже при постоянном отравлении может еще сносно функционировать. Каким бы ты был, если б этого не делал, тебе не узнать никогда. Этот ущерб невозможно измерить и оценить. Кое-что о нем известно тем, кто бросал и начинал опять. Дорого бы я дал за то, чтоб вернуть двадцать восемь лет, потраченных, хоть и с перерывами, на курение. Сегодня, когда это вредит мне стократ больше, чем тогда, в восемнадцать лет, мне и бросить гнусный порок стократ труднее, чем в «добрые старые времена». А что же в таком случае делается с настоящими алкоголиками и кокаинистами, к каковым я себя причислить не могу, невзирая на великое желание моих врагов, — страшно подумать.

Итак, приступим: завтра бал, напьюсь в последний раз, а послезавтра — баста. Разделаться с никотином гораздо легче на фоне легкой послеалкогольной «глятвочки» — хоть чуток с похмелья.

Никотин

Говорят, Лев Толстой утверждал, будто человек, который ни разу в жизни не курил, не способен на настоящее преступление в полном смысле слова. Тут есть определенное преувеличение: известно, что, например, в Европе — хоть и задолго до появления табака — люди убивали друг друга вполне успешно. Может, им помогал в этом алкоголь — черт его знает; всеобщая история наркотиков — не моя задача. Впрочем, когда-то не было и алкоголя. Но стоит заглянуть подальше в историю человечества, как тут же натыкаешься на какие-нибудь «наркотические обольщения». Очевидно, сознание, достигшее определенной степени остроты, просто не могло само себя вынести среди метафизического ужаса бытия и должно было чем-то смягчить собственную проницательность. Употребление наркотиков всегда было связано с религиозными обрядами, составляло неотъемлемую часть различных культов. Ведь когда-то религия и искусство тоже были завесами над Вечной Тайной, чей яркий свет из черной бездны Бытия был слишком страшен. Лишь с Греции ведет отсчет понятийная борьба с этой тайной — борьба, которая, разумеется, кончится поражением. Мы живем в эпоху великого перелома. Все элементы прошлого и нарождающегося будущего в наше время смешаны. Я полагаю, что в связи с общественной гармонизацией, к которой мы устремлены, близится час, когда настанет конец всяческим обольщениям, а вместе с ним — и конец наркотикам. Нынешнее бедствие наркомании — последние предсмертные судороги на смешанном фоне прошлого и будущего.

А поскольку лучше, чтоб нечто, уже пораженное гангреной и неспособное к жизни, отпало поскорее, я хочу своей работой содействовать ускорению этого процесса. То, что раньше было уместным и творческим, сегодня может стать балластом, затрудняющим консолидацию будущего уклада человечества. К такому балласту безусловно относятся и наркотики, хотя пока иные из них (никотин и алкоголь) могут кому-то казаться общественно полезными по своей роли. Пусть преувеличено мнение, приписываемое Толстому, я тоже утверждаю: никотин может служить отличным введением в алкоголизм и во всяческое одурманивание — он вырабатывает определенный тип психической механики, применимый к любому другому пороку. Курящий человек — уже на той наклонной плоскости, откуда можно скатиться в любую пропасть, на дне которой может оказаться и преступление, даже если к нему никакой особой склонности не было. Редки закоренелые пьяницы, которые бы совсем не курили. Под пьяницей в истинном смысле я подразумеваю того, кто постоянно, ежедневно употребляет алкоголь до конца жизни — разве что страх смерти уже почти в последнюю минуту, когда дни сочтены, запретит ему употреблять убийственную жидкость и таким образом несколько продлит загубленное в целом существование. Люди пьющие, но не курящие, что, как я утверждаю, встречается относительно редко, обычно бросают пить вовремя, до того, как наступит критический момент, примерно лет в сорок, и они в состоянии закончить жизнь в относительной ясности духа. Классический пример — Бой: когда-то он писал, как-никак, хвалебные гимны алкоголю, теперь же пьет лишь изредка, в особо торжественных случаях. Поэтому продуктивность его работы не ослабевает, и он сможет внутренне развиваться до конца дней своих.

В человеке есть известная неспособность насытиться бытием как таковым, первичная, необходимо связанная с самим фактом существования личности; я называю ее метафизической ненасытимостью, и — если только она не убита чрезмерным насыщением жизненных чувств, трудом, властью, творчеством и т. п. — она может быть смягчена лишь с помощью наркотиков. Кажется, кто-то сказал: «Für elende Müßiggänger ist Opium geschaffen»[15]. Мнимое противоречие этого суждения и последующих размышлений о «социальности» никотина и алкоголя (если они употребляются в дозах, не превышающих критического предела) будет разъяснено ниже, в связи с проблемой общественной механизации. В целом я делю наркотики на лжесоциальные и отчетливо асоциальные, но — об этом потом. Так вот, эту ненасытимость, о которой шла речь выше и которая вытекает из ограниченности всякого индивида во Времени и Пространстве и его противостояния бесконечной целостности Бытия, я назвал когда-то метафизическим чувством. Оно выступает в разнообразнейших связях с прочими чувствами и состояниями, создавая с ними различные амальгамы, и основано на непосредственно данном единстве нашего «я» — личности. Метафизическое чувство как таковое может вести к самым разным поступкам или придавать особый оттенок действиям, не являющимся его непосредственным проявлением. Если оно доминирует в психике данного индивида, оно становится причиной религиозного, художественного или философского творчества. Когда же оно — лишь подчиненная составляющая целостной психики, оно может либо метафизически окрашивать произвольные сферы деятельности соответствующего индивида, либо только придавать специфический характер его внутренним переживаниям. Я не буду здесь резюмировать свои философские и эстетические взгляды. Последние выражены в уже изданных книгах: «Новые формы в живописи...», «Эстетические очерки» и «Театр». Что касается философии, возможно, вскоре я опубликую свою главную работу на эту тему. А пока, пожалуй, хватит вышеприведенных пояснений. Итак, я утверждаю, что все наркотики, как «социальные» — поначалу и в малых дозах, — так и асоциальные, до известной степени утоляют порождаемые самой сутью бытия, то есть ограниченностью индивида, ненасытимость и тоску, чтобы в дальнейшем совершенно их притупить и убить. Подобным же образом действуют религия, искусство и философия: поначалу они разными способами выражают метафизическую тревогу, приглушая завесами конструктивной упорядоченности — метафизических чувств в культах, художественных форм в искусстве и понятийных систем в философии — ужас одиночества индивида среди абсурда Бытия, но затем, по мере общественной гармонизации, приходят в упадок и исчезают вместе с этой тревогой, угасание которой было ими ускорено.

Еще один вопрос: когда-то Дебора Фогель (dr phil.[16] и поэтесса) поставила мне в упрек известную непоследовательность теории исторического развития художественных форм в связи с моим тезисом, что метафизическое чувство, определенное выше, пройдя точку максимально интенсивного выражения, начинает по мере обобществления человечества уменьшаться, стремясь в пределе к нулю. Я доказывал это фактами — упадком религии, агонией философии в тупике негативного определения границ познания и непреодолимой разнузданностью художественных форм. «Однако как же утрату выражаемого содержания, единого во всем искусстве, т. е. чувства единства во множестве как такового, — коварно спросила Дебора, — примирить с разнузданностью экспрессии?» Может, я неточно цитирую ее слова, но нечто в этом роде она «изрекла». На что я сурово «возразил»: «Упрек несправедлив. В старину люди были здоровее духовно, жизнь меньше их торопила. Теперь духовные силы личности примерно те же, а натиск общества растет, требуя все большего напряжения от индивидов, которые все меньше соответствуют требуемым стандартам труда и отдачи. Общество начинает по всем показателям превосходить способность своих элементов к выполнению возложенных на них функций. Прежние творцы искусства подолгу вгрызались в материал, подолгу его переваривали, плоды их трудов созревали неспешно. Художники, глубоко переживая свое «я», созидали формы спокойные и величественные, а зрители и слушатели получали мощные художественные впечатления от произведений простых и лишенных элемента перверсии, т. е. создания гармоничного целого из частей, по своему непосредственному действию неприятных. Сегодня, когда угасают чувства, связанные с ощущением единства и единственности «я», основополагающие для искусства, художник, если он хочет выдрать из себя момент метафизического восторга, вынужден аккумулировать далеко идущие средства выражения. Зритель или слушатель, имея весьма скудный запас метафизических чувств, способен пережить разрядку только под воздействием произведений, которые с достаточной силой бьют по нервам. К этому добавляется вопрос о пресыщении и истощении художественных средств по мере развития искусства, что уже сейчас вырисовывается вполне отчетливо. Прежде художник лишь ненамного опережал эпоху, отличаясь от предшественников минимальным, по нынешним меркам, изменением общей концепции и вытекающими из нее деформациями действительности и чувств. По мере обобществления человечества, нарастания механизации и ускорения жизни именно художнику, как субъекту, специализирующемуся в непосредственном выражении метафизических чувств, пришлось в смысле форм экспрессии отдалиться от общественного субстрата, функцией коего он является в смысле житейском. Отсюда нарастающий разлад между  н а с т о я щ и м и  художниками и обществом, организующимся в формы будущего, и то, что сущностное понимание произведений ограничено малыми группами исчезающих субъектов данного типа. Так что, я полагаю, ясно, почему угасание метафизических чувств ведет к неистовству художественных форм, которое знаменует собой конец искусства на нашей планете». Но довольно об этом — не стоит вдаваться в забытые и никому уже не нужные художественные теории.

Итак, наркотики поначалу заменяют определенным немногочисленным субъектам искусство, религию и философию (я говорю, конечно, о тех, кто пристрастился к ядам высшего порядка), а затем опустошают их, резко понижая личностное самосознание, и совершенно уничтожают во всех смыслах, отрезая от общества, запирая в недоступном мире безумных переживаний и деформируя их чувство реальности до предела, за которым всякое общение с нормальными людьми становится невозможным. Иначе обстоит дело с алкоголем в малых дозах и никотином. Эти яды отупляют раздраженного современного человека медленно, тоже уничтожая в нем личность, но не разрушая ее до такой степени, чтоб он был не способен к выполнению механических функций в сегодняшнем обществе. Европа, при ее ветхой культуре и глубокой деградации населения, возможно, не вынесет резкого запрета на алкоголь и табак из-за несоизмеримости жизни с угасающими метафизическими чувствами, которые, однако же, остаются помехой — как маленький камушек, случайно попавший в шестерни точной машины. Но малые начальные дозы табака и алкоголя, на первых стадиях порока способные успокоить разболтанные нервы европейцев, неизбежно возрастают, при этом постоянно и совершенно неоправданно растет число потребителей в следующих поколениях, которые, при соответствующей дрессуре, могли бы успокаиваться совсем по-иному. Старшие отравляют себя все сильнее, преждевременно теряя трудоспособность, а молодежь, следуя их примеру, все раньше начинает пить и курить, из-за чего утрачивается даже успокоительное значение табака и алкоголя, а время кризиса, то есть время, когда эти яды начинают действовать асоциально, смещается к началу жизни — происходит систематическое сокращение периода человеческой продуктивности и преждевременный износ самых способных личностей, наделенных наиболее тонкой нервной системой. Отрицательными последствиями скоро будут превышены положительные, и тогда будет в известном смысле слишком поздно — чем дальше в будущее, тем сильней окажется шок реакции в случае резкого запрета, который рано или поздно все равно станет неизбежным. Похоже, те, кто управляет, слепо сосредоточены на одном направлении — экономическом и не отдают себе отчета в том, насколько весомы психические проблемы отдельных личностей, сложение которых дает высокие коэффициенты в итоговой социальной сумме. Общество кокаинистов было бы чем-то просто чудовищным — это всякий знает. Но не всякий в состоянии понять, что в сравнении с тем, чем было бы общество, свободное от наркотиков, народ курильщиков и умеренных алкоголиков есть нечто пропорционально столь же страшное. А ведь среди таких народов мы теперь живем, мы — их элементы, не ведающие, в какой ужасной атмосфере пребываем и каковы мы сами.

Резкий запрет на алкоголь и табак могут себе позволить страны относительно молодые, у граждан которых нет такой старой культуры и таких расшатанных нервов, как у людей послевоенной Европы. Надо учитывать и степень алкоголизации и никотинизации конкретных стран. У нас, похоже, она возрастает чуть ли не ежеминутно, и потому положение наше угрожающее. Я утверждаю, что общая борьба с табаком и алкоголем должна пройти краткий (скажем, десятилетний) период систематических ограничений, после чего во всех странах Европы, невзирая на связанные с этим экономические проблемы, необходимо ввести абсолютный запрет на оба эти ужасных assommoir[17]’а, а сопутствующие осложнения и потери будут быстро компенсированы психическим здоровьем и высокой производительностью труда граждан. По отношению к тем, кто безнадежно впал в порок, то есть к тем, кому абстиненция грозит смертью, можно применить систему регистрации и рационирования, что тут же пресечет контрабанду. Говорят, американцы благодаря такой системе искоренили кокаинизм в некоторых штатах, а японцы — опиумизм на Формозе. Впрочем, не мое это дело — обдумывать технику исполнения плана, ограничусь психологией.

Стало быть, никотин и его верная помощница — окись углерода (CO). Кому из курильщиков не знакомы чудесные и неприятные последствия первых сигарет. Начало курения обычно совпадает с периодом «первых Любовей» и так называемых «вельтшмерцев»[18], то есть просто более или менее осознанных метафизических переживаний, — вообще со временем первичной, эмбриональной консолидации индивидуальности, той эпохой человеческой жизни, когда формируется характер на годы вперед. Основное действие сигарет в эту эпоху — приглушение беспредметного отчаяния и смягчение разных объективных житейских огорчений. Несмотря на неприятности вроде головной боли, тошноты (а то и рвоты) и мерзкого вкуса во рту, психическое состояние сдвигается от злости к меланхолии, не лишенной очарования, даже по-своему приятной, причем возникает известное интеллектуальное возбуждение и мнимая ясность ума в сочетании с легкостью работы. И это почти все, чего можно ждать от табака. Действие такого рода длится весьма недолго — у некоторых лишь несколько месяцев, — после чего начинаются негативные симптомы, превозмогаемые лишь повышением дозы яда. Если бы те, кто даже не пытается усилием воли изменить свой внутренний настрой и смягчить ужас мира, шажок за шажком овладевая действительностью, если б они знали, что теряют в отдаленной перспективе из-за своего увиливания от проблем при помощи табака, они бы ужаснулись и бросили порок в зачаточном состоянии. Оценить жуткие перемены, незаметно происходящие в психической структуре под действием курения, могут только те, кто никогда не курил постоянно и часто прерывал это психофизическое свинство, хотя бы так борясь против систематического, чрезмерно быстрого увеличения ежедневной дозы отупляющего дыма. Однако уже на первых стадиях курения проявляется определенная самозащита организма — симптоматичное чувство упадка после каждого злоупотребления табаком. Начинающему курильщику всегда кажется, будто он дымит в виде исключения — в связи с особыми обстоятельствами, ради каких-то экстренных целей, но Боже сохрани, вовсе не намерен всерьез пристраститься к этой гнусной процедуре. Прежде чем табак незаметно станет ежеминутной потребностью, к нему прибегают только в связи с событиями, возвышающими над серостью буден: какая-нибудь вечеринка, напряженные дебаты, ситуация, усилить мгновенное очарование которой кажется важнее, чем быть всю жизнь здоровым, или необходимость срочно выполнить какую-то работу — вот вещи, ради которых якобы стоит пожертвовать приличным завтрашним самочувствием, отсутствием мерзкого осадка, физического и духовного отвращения к самому себе, а главное — ясностью разума. Но менее всего такой легкомысленный субъект отдает себе отчет в том, что каждая уступка убийственной диалектике наркотика все туже затягивает петлю у него на шее, мешая выбраться из западни, в которую он столь безрассудно угодил — нередко из-за снобизма, дешевой погони за впечатлениями, а то и по самой банальной глупости.

Я сейчас пишу в состоянии «К» после нескольких дней «НК» и потому так ясно вижу всю мерзость курения: в положительном смысле оно не дает мне абсолютно ничего, как и большинству курильщиков, кроме чисто внешнего удовольствия — потрафления жалким вкусо-нюхо-осязательным прихотям. Объективная ценность работы «под табачок», если отбросить ее мнимую быстроту, безусловно понижена, учитывая, сколько усилий требуется в нее вложить для полного завершения. Ведь работа курильщика никогда не бывает безупречна изначально: потом приходится долго и тщательно «шлифовать» и исправлять произведение, вместо того чтоб исторгнуть его из себя сразу в идеальном виде, соответствующем изначальному замыслу. И применимо это не только к продуктам умственного труда, но и ко всякому производству вообще. Просто в некоторых областях труднее это проверить: дескать некто — заурядный сапожник или портной, и баста. Остается невыясненным, что именно злоупотребление табаком застопорило внутреннее развитие и сделало невозможным технический прогресс. У меня была возможность убедиться в этом на примере живописи, в которой важны как ясность ума, так и технический навык. На больших временных отрезках тезис мой подтверждается абсолютно. Только не у каждого есть соответствующий опыт, достаточная способность к интроспекции (самонаблюдению), а главное — добрая воля. Обычно говорят: и так как-нибудь обойдется — и потихонечку ползут себе под откос прогрессирующего упадка.

Поначалу все не так уж плохо — пока не достигнута точка, после которой вредоносность увеличения дозы растет в геометрической прогрессии. Но скоро все большие порции наркотика перестают действовать как «допинг» — начинается настоящая трагедия: выкури в день хоть полтораста сигарет, уже ничего из себя не выжмешь. Может, кто-то вообще не способен ничего из себя выжать — это другой вопрос. Но я убежден, что у курильщиков в девяноста таких случаях из ста причина — в отравлении никотином и окисью углерода, которой, из-за неполного сгорания табака и бумаги, много в сигаретном дыме. Отупение и пришибленность возрастают с каждой затяжкой убийственным дымом, в то же время нарастает тревога. Хуже всего — противоречивые чувства, а табак как раз и вызывает злейшую из таких пар: поверхностное возбуждение и невозможность им воспользоваться из-за паралича высших центров. Я отчетливо ощущаю это сейчас, когда пишу эти слова, но впредь буду систематически, ежедневно писать в состоянии «НК», и всякий читатель заметит разницу. А если нет? Это было бы ужасно — доказывало бы, что я курю уже слишком давно и отвыкание невозможно без исключительно негативных последствий в самом начале абстиненции. Но нет, трижды нет — дело только во времени. Конечно, если кто надумает бросить под конец жизни, когда из-за хронического беспрерывного курения дошел уже до доз чрезмерных, для такого надежды нет, да оно и лучше, если он кончит в отупении, не позволяющем ему даже видеть свой упадок со всей ясностью. Это случаи, подлежащие регистрации (непристойное слово — лучше не пускать его в оборот). Сдается мне, тот факт, что у нас, в России и на Балканах столь редки так называемые «великие старцы», имеет своим истоком курение взатяжку. Люди у нас, passez mois l’expression grotesque[19], «идут в расход» раньше времени, как в жизни, так и в литературе, — они повторяются во все худших изданиях, не более того. Но чтобы некто, будучи почтенным старцем в расцвете мудрости и сил — как жизненных, так и художнических — сотворил шедевры или совершил великие деяния, — такое в вышеупомянутых странах встречается крайне редко. Я готов приписать это скорее воздействию курения, нежели пьянству. Алкоголь, по крайней мере, быстро сжигает свои жертвы, порой творчески, причем дозы растут очень быстро. А проникотиненные «живые трупы» бесплодно мыкаются иногда еще очень долго, живя лишь воспоминаниями о добром старом времени и былой славой, но не творят, как правило, уже ничего. Немцы курят в основном сигары, а сигарами редко кто затягивается, то есть втягивает дым в легкие, где большая абсорбирующая поверхность впитывает огромную часть содержащихся в нем ядов. Количество никотина, поглощаемого слизистой оболочкой горла и носа, а со слюной и желудком, ничтожно мало в сравнении с тем, что могут впитать легкие. Французы в основном не затягиваются вовсе — заникотиненный француз это случай исключительный. Хотя надо признать: число людей, курящих взатяжку, выросло после войны и в западных странах. Англичане спасаются трубкой, из-за чего, возможно, больше яда вместе со слюной попадает им в желудок, но число затягивающихся так называемых «сынов Альбиона» сравнительно невелико. А вот мы, русские и всякого рода балканцы, не говоря уж о настоящем Востоке, втягиваем гнусный дым до самых пупков и отравляемся процентов на 80 сильнее, чем люди Запада. У нас те, кому за пятьдесят, — по большей части люди конченые. Убереглись те, кто либо не курил вовсе (напр., Бой), либо, как Жеромский или мой отец, вовремя бросили из-за болезни легких. И пусть не болтают оптимисты, будто «нам это ничуть не вредит, мы можем себе это позволить». Повторяю: тот, кто никогда не бросал на длительный срок, понятия не имеет, кем он мог бы стать, если б не курил вообще никогда или окончательно бросил, прежде чем наступило необратимое отупение и дезорганизация воли. Известно, что большинство курильщиков рано или поздно вынуждено начать пить либо в больших количествах потреблять кофе или чай. Исключение составляют люди, которые механизировались в какой-либо бессмысленной работе и уже ничего сами от себя не требуют. Ведь алкоголь и кофеин (теин оказался тем же кофеином) — лучшие антидоты против никотиновой кретинизации и могут, в известных пределах, компенсировать постыдную спячку коры мозга, угоревшего в табачном дыму. Так доходят и до злостного алкоголизма и кофеинизма, которые тоже имеют предел как допинг и неизбежно ведут к мозговому оцепенению и распаду телесного каркаса. Такого субъекта в исключительных случаях еще можно побудить к тому, чтоб он внезапно дал выход своей энергии, но его обыденная «rendement»[20] уменьшается при употреблении этих противоядий прямо-таки с поразительной скоростью. Особенно кофеин заставляет наращивать дозы — гораздо быстрее, чем никотин и алкоголь.

Что касается истинного удовольствия от курения, то его получают только курильщики начинающие либо те, кто в силу невероятно редкого, специфического свойства — неспособности привыкания к никотину — сохранил первоначальную свежесть восприятия, ограничившись несколькими — не более полутора десятков — сигаретами в день. Настоящий никотинщик — а таких среди курящей братии огромное большинство — смолит сигарету за сигаретой, немедленно подавляя первый же позыв. Это чисто негативное и не достойное человека удовольствие, состоящее в том, чтоб устранить минимальное неудобство, вместо того чтоб его по-настоящему преодолеть. Именно так складывается общий психологический механизм, который при необходимости рутинно применяют к любой задаче: вместо прямой атаки — в обход, скорее уклониться от трудностей, чем их преодолеть. Это ведет к атрофии воли, создает готовый тип реакции на другие раздражители, ведя к алкоголизму и высшим «белым безумиям». Всякую жизненную сложность затушевывают на основе первых опытов положительного возбуждения, выкуривая все больше сигарет, сигар или трубок, пока в конце концов не достигнут той критической точки, когда никакая доза уже не достаточна и приходится прибегать к иным средствам и довольствоваться частичным решением проблем или неполным преодолением трудностей, поскольку особь, патологически склонная выносить трудности за скобки, рассчитывать на нечто вне самой себя, уже не способна к подлинному усилию воли и тому творчеству «из ничего», которое только и существенно.

Новички обычно не курят с утра, сберегая лучшие часы дня. Некоторые начинают пополудни, после того как более или менее плотно подкрепятся. Другие выкуривают первые сигареты только вечером, когда усталый аппарат восприятия не в силах самостоятельно принимать впечатления и без искусственной подпитки трудно ощущать радость жизни и во всей полноте переживать удовольствия. Вместо того чтоб просто-напросто лечь спать и отдохнуть, человек испытывает потребность принять еще что-нибудь после целого дня работы, к которой его вынуждает крайне напряженная, натужная наша нынешняя жизнь. Так начинают проживать капитал. Но время курения имеет свойство быстро растягиваться от вечера до полудня и до утра. Потом оно захватывает утро с первого завтрака, затем приходит курение натощак, даже ночью, когда не спится, и вот уже мы имеем дело с субъектом, который стремительно движется к полному отупению, постепенно забывая о том, кем он был, кем должен был стать и на что был способен когда-то, прежде чем его «обольстили клубы на вид пленительного дыма». Даже очень далеко зашедший курильщик после ночного перерыва просыпается относительно свежим и здоровым. Кто никогда не бросал курить, тот не знает, сколь чудесно продление этого состояния, вплоть до полной победы над пороком, когда работа движется легче, чем при занаркотизованности, эффективность ее повышается, а бесплодная нервозность, сказывающаяся в беспокойных движениях, безумном блуждании взора и дрожи в неверных руках, уступает место ощущению силы, направляемой чистой волей. Да — таким просыпается обычный курильщик, если он при этом не тяжкий неврастеник, для которого всякое начало будничного дня вообще есть нечто неприятное и тягостное. Тот грезит о первой сигарете так, словно только она может придать первичную ценность начинающемуся утру. А потом с туманом в башке проваливается в этот будничный день с безропотностью человека, попавшего в зубчатые передачи машины, чтобы лишь под вечер прийти к выводу, что вообще-то «жить можно». Но даже если мы имеем дело с этим тяжелейшим случаем, состояние утренней подавленности можно при соответствующем режиме сократить с двух-трех часов до двух-трех минут. Только Боже сохрани в таком настроении закурить, потому как утренняя депрессия, задавленная было никотином, к полудню вновь поднимает голову и длится порой до поздних послеполуденных часов, чтобы перейти в нарастающее вечернее возбуждение и «ночное безумие», не дающее вовремя уснуть, что вызвано опять-таки увеличением табачной дозы. Так мелкие, мимолетные недомогания переходят в серьезный психоз, охватывающий весь день, даже сутки напролет, и перерастающий с годами в полную неспособность к нормальной жизни.

Наиболее склонны так омрачать свое существование типы шизоидные, физические астеники. Но даже отъявленные пикники под действием наркотиков претерпевают «шизоидный сдвиг» либо, если материал в данных типах перемешан, их шизоидная компонента значительно усиливается. Пикники вообще-то менее податливы к действию любых ядов, но и они сворачивают под их влиянием далеко с той дороги, которая предопределена их психической структурой. Они тратят безумное количество энергии на противодействие наркотикам, несмотря на то, что якобы растормаживаются под их влиянием и вроде бы способны на какие-то чрезвычайные шизоидные проявления: фанатизм в вере, формальное художественное творчество, создание метафизических концепций. Все это вздор: пикники должны знать свое место, а шизоиды — свое. Шизофрения для шизофреников — принцип Монро в психологии и психиатрии.

Любопытен факт, что тот, кто курит натощак (а это особенно вредно для сердца, желудка и нервной системы), меньше ощущает немедленное дурное воздействие первой сигареты, чем курильщик менее страстный, который принимается дымить лишь после завтрака. Возможно, он слишком погружен в приятное созерцание того, как на миг отступает то пакостное состояние, в котором он проснулся. Но уже следующие несколько сигарет дают ему познать в миниатюре все, что будет в нем нарастать в течение дня, а потом изо дня в день всю жизнь. Неестественное возбуждение повышается к полудню. Умывание (и притом тщательное — о чем пойдет речь в «Appendix»[21]’е) несколько рассеивает действие яда. (Тот предрассудок, что, не закурив, якобы невозможно как следует побриться или написать письмо, опровергается первым же экспериментом. Глупейшие дурные привычки — и только.) При одновременном допинге, который, однако, не удается положительно использовать, наступает отупение и некое рассеяние. Это может благоприятствовать лишь работе механической, не требующей творческого усилия. Поэтому я утверждаю: табак может быть терпим лишь в странах малой степени механизации и старой культуры — там, где у людей особенно разболтаны нервы, и тогда, когда требуется максимальное число людей оболванить до такой степени, чтоб они перестали быть опасны и автоматически тупо выполняли свои функции. В конечном счете, при дальнейшем общественном развитии, так оно наверняка и будет во всем мире.

Однако успокоительное действие табака преходяще и возможно лишь при определенной дозе, в определенный период жизни. Увеличение дозы ведет к полному психофизическому расстройству и делает курильщиков неспособными даже к пустячному труду: они притворяются, что работают, но работу не выполняют — делают все как попало, лишь бы отделаться, не заботясь о подлинной эффективности. Не этим ли объясняются наши вошедшие в пословицу неаккуратность, неточность, лень, самообман? Я по себе хорошо знаю этот механизм — разумеется, в миниатюре. Знаю, сколько сил стоило мне удержаться в рабочей кондиции в периоды курения — так как одно я должен за собой признать: никотину я не сдался. Но стоит ли осложнять себе жизнь или понижать ее тонус ради убогого удовольствия от втягивания зловонного дыма и вдобавок при столь отрицательных психических последствиях? Что же касается производительности труда, то в дальней перспективе табак и алкоголь, даже в малых дозах, ощутимо ее понижают, вызывая ложные, субъективные оценки. Поэтому в странах более молодых, где не назрела проблема успокоения нервов у людей наиболее продуктивного возраста (от двадцати до пятидесяти), мы наблюдаем тенденцию к запрету даже невинных, по видимости, «социальных» наркотиков. В Европе же наказуемо злоупотребление алкоголем (жаль, нет наказаний за злостное курение), а умеренное потребление, напротив, даже поощряется, так как дает доход государству. Это политика «короткой дистанции», недальновидная, без заботы об отдаленном будущем. Вместо того чтоб рассчитывать на «быстрое успокоение» граждан (пускай, мол, пострадает одно поколение с разболтанными нервами), надо позаботиться о том, чтобы граждане могли после механического переутомления распрямиться и расслабиться каким-то более существенным образом, не тратя энергию на глупости, а скорее накапливая ее для повышения уровня своего труда. Но осовевший от алкоголя и табака субчик не может себе этого позволить — желая отдохнуть, он ищет развлечений, еще более одуряющих, чем его работа, а таковых у него предостаточно: кино, исчерпанное до дна и безуспешно пытающееся стать художественным, радио — в смысле «радионадувательство» — либо, самое большее, чувственная наркотизация музыкой — подобно тому, как ею упивается воющий «под гармошку» пес, вне глубоких художественных впечатлений (для них необходима подлинная культура и музыкальное, а не «ревунье» понимание музыки), безнадежный хронический дансинг, самое чудовищное из неосознанных бедствий современного общества, затем — не худшее среди развлечений — спорт, который (если б его держали в рамках, а не раздували смехотворно до масштабов какого-то жреческого служения) мог бы по крайней мере содействовать физическому возрождению, не уничтожая своим идиотизирующим воздействием высших интересов у людей молодых и здоровых.

Добавьте к этому пухнущую день ото дня ежедневную газету, чтение которой — единственное «серьезное» умственное усилие по крайней мере для 80% человечества. Это неисправимый курильщик еще худо-бедно выдержит, но о том, чтобы по окончании профессиональных дел он занялся какой-нибудь более или менее интенсивной умственной работой, и речи быть не может. Его все что-то гонит, погоняет, подталкивает и грубо вышвыривает вовне — из него самого и за порог дома. Он непременно должен куда-нибудь «заскочить хоть на минутку», тут поболтать, там якобы «уладить» нечто важное, что вовсе не важно, тут посидеть, потому что кто-то без него «жить не может», что уже полный вздор, еще где-то от чего-то спасти кого-то, кому это спасение абсолютно не нужно, и т. д., и т. п. Неистощима изобретательность курильщика, направленная на то, чтоб оправдать в собственных глазах свою несносную раздражительность, беспокойство и неспособность сосредоточиться, — я привожу здесь скромные, простейшие примеры — процесс этот может принимать самые разные формы, в зависимости от психической структуры и жизненной ситуации данного субъекта. Тот, кто отравлен никотином, найдет тысячи поводов оправдать этот мерзкий «гон», который вызван в нем проклятым бесплодным ядом. О полноценной сосредоточенности речи нет — работа делается лихорадочно, она мнима, неэффективна: заникотиненный прикидывается, что работает, нагло обманывая себя и других чисто внешней «суетой» и «беготней», в сущности он выдает фальшивый товар в обмен на безвозвратно, попусту растраченные дары божьи — время и энергию. По-настоящему дескать все устроится не сегодня-завтра, но завтра всякий раз — еще хуже. Так идут насмарку любые замыслы и проекты — вонючий дым уносит их в сферу невыполнимого (так называемых «невыполнибул»).

После никчемного вечернего «потрясеньица» возникает потребность в чем-то более сильном, еще более «assommant»[22] — что ж, двери дансингов открыты. А потом до поздней ночи, травясь убойным количеством сигарет, читают глупейшие романы, оригинальные и переводные, которыми теперь завалены книжные лавки, чтобы наутро проснуться с головой как помойное ведро, гнусным привкусом во рту и отвращением к жизни, пока еще преодолимом с помощью новой порции вонючей отравы. Так и живешь — «как-нибудь», одним днем, с каждой минутой все больше теряя ощущение значимости происходящего, незаметно превращаясь в бездумную желеобразную тварь, совершенно не похожую на того конструктивно цельного индивида, каким ты мог быть. Временность, духовная близорукость, нарастающая нетребовательность к себе и другим, поверхностность во всем — от философии до общественных концепций, поиск любой, самой скверной компании, лишь бы она не требовала никаких умственных усилий, — вот качества отпетого курильщика. Только б день как-нибудь пролетел, лишь бы отделаться от проблем, затуманить в собственных глазах невероятный кошмар жизни, требующей напряжения всех сил, если хочешь на деле справиться с ужасающими проблемами, которые эта жизнь ставит. Все, мол, как-нибудь само собой образуется. А под маской оживления и суеты — смертная скука, усиливающаяся буквально с каждой затяжкой дымом отвратного сорняка, и угрюмая онанистическая апатия, следствие того, что немедленно утоляется малейшее желаньице запакостить себе мозги дьявольским угаром. В основе всего этого — неуважение к себе. Как может человек, сознающий, что с каждым часом он становится все худшим кретином, позволять себе никудышненькое удовольствие, которое его в кретина и превращает, — это просто непостижимое чудо. Разве что он этого не осознает. Цель данной книги — именно открыть глаза тем, кто гибнет от непонимания, а не из-за отсутствия воли. Всякий курильщик — руина того, кем он мог бы стать, если б не курил. Разумеется, я привожу крайний пример, обобщая определенные замеченные на себе явления, которые — поскольку я частенько переставал курить — не развились до последней стадии. Но надо полагать, что — с малыми отклонениями — курение подобным образом влияет на каждого, даже на величайшего титана.

Один лучше переносит это дело, другой хуже, но, несмотря на различные коэффициенты напряженности, изменения у разных субъектов будут качественно идентичны. «Hinter dieser glänzenden Fassade sind nur Ruinen»[23], — как говорит о вымирающих шизофрениках Кречмер, чью книгу «Körperbau und Charakter»[24] обязан знать абсолютно каждый мало-мальски интеллигентный человек. Может, наконец кто-нибудь решится перевести на польский это великолепное сочинение? У нас книжный рынок завален гнусным чтивом для кретинов, этими чудовищными криминальными романами, от которых даже те, кто поумнее, превращаются в идиотов, а подлинные ценности мировой литературы тщательно замалчиваются. Мало того: обманутые выдающимися финансовыми достижениями иностранных акул псевдолитературы, наши акульчата тоже принялись штамповать свою смердящую дешевку, вконец опозорив нашу, и без того подыхающую, литературу. Тьфу! — просто паскудство какое-то — «вот бредни бутафорские», как говаривал один генерал. Курильщик привыкает принимать неестественное, безысходное возбуждение за творческое состояние, перестает различать суть вещей и маску, теряет всякую способность что-либо критически оценивать. Собственные никудышные шуточки он принимает за чистейший «esprit»[25], экскрементальные, низкопробные измышления считает откровением, а дерьмоватое пустословие — последним писком «козерства»[26]. Требовательность его падает, и все, чего он ищет, — скопище дураков, перед которыми он мог бы еще блеснуть своим померкшим интеллектом, а общество людей высокой пробы ему скучно и в тягость. Всякое умственное усилие и сосредоточение становятся настоящей пыткой, и праздный, гниющий в зловонном собственном соку никотинщик цинично смеется над своим падением и думает: «Э, да что там, как-нибудь обойдется. Один раз живем. Зачем себе отказывать. В жизни и так немного удовольствий», — хотя где-то в глубине души, особенно на первых стадиях отравления, таинственный голос еще лепечет в нем об иной, лучшей жизни, которую он столь безнадежно в себе загубил. Он старается этого голоса не слышать и ненавидит тех, кто пробуждает в нем сомнения. Я знаю, чем рискую, когда пишу такие слова, ведь 95% нашего общества курит и, что хуже всего, взатяжку, а из них, в свою очередь, по 50% — ибо существуют только два вида курильщиков — это либо бездумные автоматы, либо психопаты (кто в легкой, кто в тяжелой форме). Ну да ладно... Мне уж и так ничто не повредит.

Еще одно: табак абсолютно лишает отваги. Если табачное отупение еще позволяет относительно сносно пережить потерю человеческого облика, вызываемую, например, тюрьмой, окопной войною, тяжкой болезнью, бездумной работой, то сопротивляемость курильщика внезапным опасностям (когда требуется характерная «добыча силы из ничего», чтобы пережить чрезвычайные минуты и разумно защититься) безусловно падает. Разве что он уже настолько отупел, что ему все едино. Такой пусть себе курит досыта, пускай себе, собачий сын, укурится насмерть и поскорее исчезнет с лица планеты, чтоб не похабить своим живым трупом этот мир, который как-никак, а бывает порой прекрасен. Вопреки бредням интуитивистов и антиинтеллектуалов — а они сами не понимают тех слов, которые произносят, желая прикрыть ими свое мозговое убожество, — одной из немногих великих и прекрасных вещей на свете остается, пожалуй, человеческий разум. Это трюизм. И тот самый разум — систематически уничтожать, получая взамен выцветшую картину мира[27], психическую депрессию и гнусную раздражительность, выдающую себя за силу и напряжение! А вы, бабы, — может, разум вам и не так важен, как нам, но красивая кожа — еще как. Так вот, вы свою замшу и бархат, персики и алебастры добровольно меняете на заскорузлые, грязные, пожелтевшие лохмотья. Может, хоть это наконец подействует на ваш ум, при том, что вообще-то у вас его меньше, чем у нас. Даже Антоний Слонимский, который не признает определения понятий (смотри, если хочешь, кошатик, замечательную, по-моему, его полемику о «Серебряном сне Саломеи» с Помировским в «Литературных ведомостях»), вскричал как-то раз: «Мир — это вам не мяч надувной! Покоряют мир — головой», — и эту-то голову ради пустейшего наслажденьица превращать в бездарный балаган и свалку, где ничего нового и ценного родиться не может, — ужас!! Вот почему я призываю родителей, чтоб они смертным боем били детей, начинающих курить, если иначе их убедить не сумеют. Но они имеют на это право лишь в том случае, если сами не курили или бросили курить. Пусть некурящие мужья тиранят (вплоть до пыток) жен, которые курят, а жены пусть максимально (как только они, похоже, умеют) отравляют жизнь мужьям, покуда решительно все не бросят к чертовой матери этот гнусный порок. Друзья пусть состязаются в благородном спорте «НК» — увы, столь мало у нас распространенном. Пускай влюбленные... — но довольно.

Дальше я расскажу вам по порядку о переживаниях того, кто резко бросил курить, но, к сожалению, только завтра — поскольку эти слова я пишу с паршивой «пахитосиной» в поганой морде, вконец отравленный и с трудом удерживаясь от того, чтоб послать подальше такую относительно легкую работу, как писание данного «трактатца», который тем не менее должен быть всеми прочитан и переведен на все языки. Да, завтра, только завтра — ничего не поделаешь. Но уж завтра поглядим, не станет ли мой отказ от табака правдой и не покажу ли вам я, «Великий Магистр Временного Некурения», высочайший класс, не брошу ли курить навсегда. А если кто меня с сигареткой в зубах застукает, тот будет вправе счесть, что я отказался прожить остаток дней на высшем уровне, на какой способен, и вообще отрекся от самого себя. Я не стану говорить здесь о таких вещах, как: склероз, раннее старение и порча желудка (à propos[28]: те, кто утверждает, что без «К» не может как следует «про... это самое», пусть попробуют есть сливы и делать гимнастику Мюллера и тогда увидят), — меня интересует только психика. Все прочее оставляю специалистам, но и они должны бросить курить, дабы иметь объективное суждение и опыт. Ага — вот еще что: нехорошо, не испытав благотворных последствий временного некурения, с первой же попытки бросать раз и навсегда, безо всяких манигансов[29] — с первой попытки, подчеркиваю. Тот, кто никогда не бросал и вдруг бросил, не покурит год, от силы два, а потом вернется к курению и никогда уже с ним не покончит. Снова начнет с трех сигарет в день, а придет к шести десяткам, а то и к сотне, даже не мечтая повторить попытку. Пагубные последствия курения заметны (даже в зеркале) и ощутимы ясно и отчетливо, когда сызнова закуришь после трех-четырехдневного перерыва. Помимо чисто скотского удовольствия (неужели нету лучших, черт побери!!) от первого или, ну, скажем, третьего глотка вонючего дыма, сразу наступает то состояние, которое кроме симптомов чисто физических (головокружения, дряблости икр, общей разбитости, желания пойти хоть куда-нибудь, вкуса гнусной гари) являет собой образчик (Muster[30], échantillon[31]) тех психических изменений, которые есть удел любого курильщика, с той разницей, что, прервав краткое воздержание, он обретает их в виде сконденсированном, а не растянутом на всю жизнь.

Итак, прежде всего это характерное сожаление: «и зачем только я закурил (-а)?» Из-за сомнительного вкусо-обонятельного удовольствия (ведь есть же, есть и получше, черт возьми!) ощущаешь, как мысли в голове мутятся, к тому же — приходит неприятное отчуждение от себя, неловкость, безответственность, нерешительность в малейших вопросах, словно самый пупок личности развязан, к тому же общая слабость (известно, что такое сигареты для спортсменов — полная гибель, хуже алкоголя), а сверх того — специфическое  п о т у с к н е н и е  реальности, знакомое лишь тем, кто закуривал после перерыва в несколько дней, этот разлив пошлости и скуки, сравнимый с тем, как если б на цветастый ковер выплеснули ведро густых серых нечистот. Жизнь моментально теряет очарование, все покрывается быстрозастывающим налетом банальности, бесплодности и заурядности. Человек чувствует себя измученным и грязным, пусть даже за полчаса до того он начисто выскоблил себя щеткой братьев Зеннебальдт из Бялой и был весел как птичка. Кажется, что каждая клеточка облеплена омерзительной вонючей подливой — чем-то вроде гадкого клейстера, какой накапливается в долго не чищенной трубке. Ищешь спасения во второй, третьей, десятой сигарете кряду, и вот — через пару часов ты опять на дне упадка и только вспоминаешь те дни без курева, как время, проведенное в каком-то чудесном краю кристально чистых красок, огня, воодушевления, довольства собой и потрясающих возможностей. А потом перестаешь тосковать даже об этом. Несчастный курильщик возвращается, как бедный конь в упряжку, чтоб обреченно тянуть лямку, вращая колесо обыденности, без надежды выбраться, без высших стремлений, лишь бы отпахать свое да по-скотски отдохнуть, не имея шанса развиться в каком-либо направлении, даже в сфере своего механического труда, — он конченый человек, хотя обычно не подозревает об этом. И все же где-то на донышке остается неясное воспоминание о слегка утомительных — что правда, то правда, — но зато чистых минутах борьбы с убийственным пороком, когда еще можно было выкарабкаться из западни. А он загубил все светлые перспективы жизни, предпочтя презренную возможность втягивать в легкие продукт неполного сгорания демонического сорняка из ада родом, справедливо называемого по-польски: «Ty-toń»[32].

Курильщик, вновь берущийся за сигарету после долгого перерыва (начиная с нескольких месяцев), не испытывает, как правило, вышеописанных симптомов. Напротив — он переживает то упоительное возбуждение, в которое пришел, закурив когда-то впервые, но только без отрицательных признаков приобщения к гнусному, унизительному пороку — без тошноты, головной боли и тому подобных явлений. Он думает: «И зачем я бросил курить. Это ж чудесная штука. Поехали дальше». И понемногу, начав с малых доз, но увеличивая их несравненно быстрее, чем тогда, вначале, он переходит в стадию привычного, по большей части уже безнадежного курения и отупения, следующего за ним шаг в шаг. У него нет тех критериев оценки своего упадка, что у курильщика, который пусть даже и не раз бросал и начинал снова, — он не чувствует последствий острого отравления, которые, из-за отсутствия антидотов, вырабатываемых организмом, выступают после короткого перерыва на фоне ярких симптомов абстиненции. Тот, кто сделал краткую попытку, или несколько таковых, непременно рано или поздно бросит на всю жизнь. Память о чудных минутах воздержания наверняка не даст ему покоя и даже в момент наилучшей забавы будет пугать призраком бездарно загубленной жизни, которая, несмотря на все, в чем ее можно упрекнуть, у нас как-никак одна-единственная. Поэтому те, кто то бросит, то опять начнет, не слишком этим огорчаются и не преувеличивают ужас своего положения. Обретенный опыт только придаст им сил, и в решающий момент они навсегда порвут с систематическим, прогрессирующим умственным самоубийством. Речь ведь не столько о легких, артериях, горле, сердце и желудке, сколько о мозге и нервной системе, о разуме и ясном видении действительности, без которых ни к чему ни легкие кентавра, ни свиной желудок.

Чтобы бросить курить, нужно выбрать подходящий момент. Лучше не делать этого (неправильно поступают некоторые) в обстоятельствах исключительных: на отдыхе, в путешествии или сразу после того, как вы влюбились и даже обручились. Возвращение к повседневности сразу напомнит о недавней дурной привычке и заставит оправдать первую отрицательную реакцию на обыденную жизнь отсутствием наркотика, всегда готового с изощренным коварством поглотить ваши лучшие духовные силы. Лучше всего бросать на фоне самых обыкновенных будничных занятий. В крайнем случае можно сделать это в субботу или накануне какого-нибудь праздника (только не перед Рождеством и не перед Пасхой), чтобы иметь свободный день и привыкнуть к новому состоянию. Несколько дней ни под каким видом нельзя принимать вечерние приглашения. Сонливость сразу после ужина и невозможность поддержать обычную светскую беседу (бррр — что за мерзость!) — очень удобный повод «выкурить сигаретку». «Одна-то не повредит», — услужливо буркнет какой-нибудь курильщик, который, как все ревнители порока, любит видеть кузина, соседа или случайного гостя, и даже друга (а может, п р е ж д е  в с е г о  друга — кто знает?) в том же упадке, в котором пребывает он сам. Состояние непосредственно после того, как вы бросили, следует пережить в сосредоточенности, среди близких (правда, видеть дальних и желания-то нет), потому что время это (если наконец на третий или четвертый раз вы сдержали слово) никогда больше не вернется. А время-то необычное — словно вы приняли какой-то неизвестный наркотик. Да так оно и есть воистину. Систематически отравляемый организм вынужден вырабатывать некие антитела для борьбы с заливающей его отравой. Освобожденные от своих прискорбных обязанностей, эти — скорее противотела (зачем сцеплять иноземную приставку с исконным словом?) — бушуют сами по себе. Отравление антиникотином столь приятно, что стократ вознаграждает за неудобства воздержания. Надо только вслушаться в голос своих клеток, потрохов, а то и «психических глубин», и не внушать себе, будто без сигарет жить невозможно, не стонать беспрерывно: «хочу курить, не могу ни говорить, ни работать, ничего неохота делать» и т. п. Необходимо разговаривать, что-то делать, переживать — именно так, как велит данное расположение духа, — следует его специфическим образом использовать. И прежде всего — для работы: через три-четыре дня уже проявится положительный эффект отказа от табака — в повышении производительности труда, как умственного, так и физического, а то, что в первые три дня потеряно из-за некоторой, по-своему блаженной, вялости, окупится годами действительно «радостного творчества», пускай это будет всего лишь рубка дров или подсчеты на арифмометре. Но надо употребить то же усилие, что всегда, а не сваливать свое нежелание напрягаться на состояние «НК». (То же относится к состоянию «НП» — непития.) Вследствие некурения растет добросовестность всякой работы — так же, как изобретательность во всех направлениях, отсюда экономия усилий. Возрастает аппетит и потребность во сне — но только поначалу. Четыре-пять дней можно жрать сколько влезет, а потом уже легко обуздать этот — здоровый, впрочем — инстинкт организма, пробуждающегося к новой жизни. Вовсе незачем обжираться без удержу и жиреть, как свинья на откорме, как поступают некоторые. В течение трех недель, при минимуме доброй воли, проблема питания будет урегулирована полностью. Только не давать себе поблажки, не позволять себе все что угодно «в порядке компенсации», как вознаграждение за муки табачного голода. Другие наркотики, насколько я знаю, не дают этой положительно приятной первой фазы абстиненции. Мне немного  (н е м н о г о — повторяю, сто тысяч чертей!) знаком алкогольный голод, так вот: он, как психическое состояние, в первый период, безусловно, несравненно тяжелее, чем голод табачный.

Надлежаще использовать это великолепное состояние не всякий сможет, потому что не всякий умеет слушать голос своего даймониона. И потому на этот пункт я обращаю особое внимание. Достаточно отправиться на уединенную прогулку, чтоб иметь все козыри на руках. И пусть не болтают пессимисты, будто способность эта связана с индивидуальной конституцией, и якобы некоторые не могут, и что «meine Wahrheiten sind nicht für die Anderen»[33]. Все зависит от того, как настроишься заранее. Некоторым рекомендуется бросать курить после предшествующей «popojki» (если пить они еще не бросили). Одно другому замечательно помогает. В состоянии «НК» перед вторым завтраком они еще могут тяпнуть рюмку водки, но только одну, под вечер — выпить пива, а наутро — всему конец, и самочувствие — чудесное, кристально-чистое, возвышенное! Лучше не курить с самого утра. Надо приготовиться к тому, что первые полчаса будут малоприятны; после умывания уже легче. Но не всякий выдержит эти полчаса, которые и впрямь неприятны: в течение этого короткого времени надо без помощи сигареты одолеть всю мерзость утра, после того как ночью обкурился вдрызг. А можно и курнуть перед умыванием, чтобы, умывшись, тут же бросить. Можно и ровно в полдень, выйдя на прогулку, или в пять, а то и в семь вечера, но это уже только некая подготовка к тому, чтобы бросить с утра. Однако лучшая система — с момента пробуждения — с предшествующей «popojkoj» либо без оной — ввиду величия цели это даже почти безразлично.

Прямо с утра проявится определенное оживление анкилозированных ядом клеток, причем не только мозговых и нервных, но и всего тела. Клетки чувствуешь так, как колесо ощущало бы свежепромытые и смазанные шарики вокруг оси. Конечно, сперва посещают мысли, точнее мыслительные клячи типа: «Однако чушь какая-то. На кой мне это! Буду курить, и все тут. Жил не тужил — и чего себе голову морочить какими-то абстиненциями: на них, может, уйдет еще больше энергии, чем на курение». На такие мысли надо просто плюнуть — с демоном наркотика нельзя вступать и в самую легкую дискуссию: понятно, что его диалектика, с о с т о я щ а я  в  и г н о р и р о в а н и и  времени, неизбежно одержит верх. Тут уж воля, эта обычная, простая, несложная, порой скучная, как холера, воля, должна сказать свое: «Не буду курить, пускай там (где? где?) хоть не знаю что». И выдержать. Уже то, что ты выдержал (-а) в первый раз, даст точку опоры для следующего шага. А добрый даймонион не заставит долго ждать награды. Она явится в образе упоительного чувства вольности, свободы и того блеска остроумия, «igriwosti uma», о которой говорит Стефан Гласс, а я вслед за ним. Психофизическая энергия возрастает с каждой минутой, волны ее чередуются с волнами здоровой сонливости, здорового отупения и дикого аппетита. Жрать сколько влезет и дрыхнуть хоть бы и беспрерывно — ничего страшного. Наше дело правое — bonne la nôtre[34]. Только не взваливать всего улучшения на состояние «НК» и помимо основного усилия, «со стиснутыма зубома», постоянно прилагать самое обычное старание, необходимое, чтоб справиться с любым будничным делом и обязанностью. Хуже всего утро следующего дня, после ночи, когда человек (или же «продувная бестия в сюртуке») спал себе, как сорок паровых сусликов. Такому субъекту неохота просыпаться с мыслью, что его не ждет поутру мнимо сладостная утренняя «сигаретка», натощак или после так называемого «кофейка». Ощущение пустоты и скуки кажется непреодолимым. Чувство абсурда так велико, что закурить эту самую «сигаретку» представляется пределом смысла вообще — чем-то, без чего мир — невыносимый хаос, существование — тюрьма, а жизнь, в которую предстоит окунуться, — какая-то сплошная смрадная тягота. Нет уж — вскочить, не думать ни о чем, псякрев, отмахать восемь упражнений Мюллера, скрипя зубами — пусть хоть треснут, бух в резиновый тэб[35], металлический таз или ванну (об этом особо в «Appendix’е»), и — за дело, «wo czto by to ni stało» «coûte que coûte» (так называемое по-русски «kutkiekutnoje rozpołożenije ducha»). Да — это я признаю: приходят такие страшные минуты чувства всеобщего абсурда — не только Бытия в целом, но и самой что ни на есть обычной, счастливой скотской жизни, что хоть грызи гранит и запивай бензином. Выдержать: час, два, да хоть бы и три. Выпить крепкого чаю, даже кофе, если сердчишко в пятках, а пульс упал ниже пятидесяти в минуту. Ничего — вот-вот полегчает. Скоро придет это упоительное ощущение того, что ты властвуешь над гнусным слабым скотом в самом себе, ты над ним, ты едешь на нем верхом, как на бурой суке, к вечно недосягаемым целям своего предназначения, а не пластаешься, не елозишь и не скулишь под ним, потеряв человеческое достоинство и в клочья изодрав волю, — жалкая жертва предательского механизма, заведенного пожелтевшими лапами подлейшего из дьяволов — «повелителя никотина». Все больше будет таких минут, и после пяти-шести дней шатаний, после ужасного кризиса «абсурда Бытия вообще», на шестой (у некоторых на десятый) день ты чувствуешь, что основа заложена — и уже почти все хорошо. Не дать себя искусить этому «хорошо» и шпарить дальше — вот задача. Выработать в себе ощущение обязанности стремиться к совершенству — дурное самочувствие в этих обстоятельствах должно быть признано непозволительной роскошью, и точка. В момент, когда это ощущение появится (а в состоянии «НК» его на 100% легче испытать, чем в состоянии «К», не говоря уж о «П»), можно считать курильщика почти спасенным. Довольство тем, что ты покоряешь новые области духа, не омраченные одуряющим, кретинизирующим, дебилизирующим дымом, переходит в нечеловеческое наслаждение, отказаться от которого уважающий себя субъект (даже относительно довольно скотоватый и тупой) уже не в силах. А теперь — исповедь о переходе в некурение («НК») день за днем, записанная по горячим следам, абсолютно откровенно, без всяких пропагандистских натяжек.

НК1 = Скотское наслаждение существованием. Достаточно ощутимое (временное, как показывает прежний опыт) снижение интеллекта. Бешеный аппетит и сонливость. Усиленная чувствительность ко всему — как отрицательная, так и положительная. Преодоление утреннего пессимизма без помощи «К» дало большое удовлетворение.

НК2 = Минуты острого наслаждения «очищением». Усиливается чувство метафизической ненасытимости. Иногда дикое желание курнуть, чтоб избавиться от некоторой печали по поводу бренности бытия. Легкое ощущение отсутствия своей личности в мире. Сужение общепсихического поля зрения дает известный оптимизм, впрочем — несущественный, хотя и он хорош на первые дни «НК». Вся жизнь в состоянии «К» сплавлена в одну пилюлю. С небывалой отчетливостью всплывают воспоминания об очень давних периодах «НК».

НК3 = Фаза утреннего уныния значительно сократилась. Короткие периоды довольно сильного, ничем не оправданного отчаяния быстро подавляются растущим желанием жить. Порой невыносимая бессмыслица всего в состоянии «НК» искушает покурить: дескать, что он такое, этот скромный дымок, в сравнении с тем, что и так ничто не имеет смысла. Но чувство дальнейшей перспективы и возможностей развеивает искушения. Дикое наслаждение внутренней чистотой усиливается к вечеру. Значительно повышена способность приспосабливаться к изменчивым условиям и неожиданностям.

Примечание д-ра Д. Прокоповича. Часто встречается мнение, будто сигарета помогает сосредоточиться при умственной работе. Мнение это лишь по видимости справедливо, поскольку в действительности дело обстоит следующим образом:

В нормальном состоянии свет сознания освещает множество предметов сразу, так что, с одной стороны, требуется известное усилие воли, чтоб сосредоточиться на чем-то одном, а с другой стороны — гибкость мысли облегчает неожиданные ассоциации. Затяжка сигаретой словно прикручивает фитиль сознания — освещен меньший круг: то, что прежде пребывало в полумраке, — теперь тонет во тьме. Поэтому легче — меньше выбор объектов — сконцентрировать внимание на одном предмете (отсюда и облегчение), но, с другой стороны, в туманной, задымленной атмосфере контуры вещей туманны и расплывчаты, теряется свежесть и острота видения, а обленившаяся мысль ассоциирует с трудом и ненадолго.

Алкоголь (C2H5OH)

О разнесчастном алкоголе написано уже столько, что плохо делается, когда по этому вопросу «берешься за перо», как в каком-то интервью говорил (кстати, негативно) Фердинанд Гетель. Что поделаешь — надо что-то сказать и на эту тему, коли за пятнадцать лет выпито «немало» гектолитров этой жидкости и приобретены такие познания как о ее положительных, так и об отрицательных свойствах.

Я за абсолютный запрет на спиртное[36], но должен признать, что иногда — хотя можно, в конце концов, без него обойтись — алкоголь снимает многие недоразумения, как внутренние, так и внешние. По-моему, он должен быть разрешен, до поры до времени, художникам и литераторам, которые знают абсолютно точно, что вскоре могут «исписаться» и, безусловно, без помощи алкоголя ничего ценного не создадут. Но эта проблема также теряет свою — уже мнимую — жгучесть, ввиду несущественности литературы, для которой наше время — начало конца (о чем подробнее — где-нибудь еще), и ввиду кончины искусства, которая, кажется, даже для величайших гигантов оптимизма перестает быть мифом[37]. Что кому до этого и стоит ли, чтоб даже художники отравлялись наркотиками, — ведь их последние формальные судороги никому уже на самом деле не нужны. А в других сферах, если не прямо сейчас, то, во всяком случае, в последние несколько лет, алкоголь дает психические последствия столь пагубные, что естественным порывом каждого уважающего себя человека и общества должны быть абсолютное (исключена даже маленькая кружка пива!!) воздержание и сухой закон. И пусть не ноют так называемые «умеренные» алкоголики (наихудшая разновидность) о росте спроса на другие наркотики, о том, что малые дозы «укрепляют здоровье», о неизбежности употребления суррогатов и т. п. вздоре. Так ни одна великая идея никогда не была бы проведена в жизнь. Только когда небольшая группа людей ставит вопрос ребром, оказывается возможной постепенная инфильтрация перемен в инертную плоть обществ. Но потом лишь организованная акция может хотя бы отчасти закрепить положительный результат и превратить концентрат идеи в закваску, поначалу слабую, чья крепость тем не менее будет непрерывно возрастать по мере постоянного напряженного действия. Умеренность в постановке вопроса заранее обрекает дело на гибель. Мир движется вперед (или, в некоторых сферах, назад) скачкообразно — и без революций, в широчайшем смысле, мы бы до сих пор пребывали на стадии тотемизма, магии и людоедства. Может, мы были бы счастливей — кто знает? Но если уж однажды общество подавило индивида, оно должно быстро дожать его до конца. Лживый период демократических псевдосвобод близится к финалу. Понятие демократии было последней маской гибнущих прежних ценностей в фазе распада. Поэтому я убежден: несмотря на то, что Европа нервно потрясена и деформирована войной, и несмотря на временный кризис, который может быть вызван таким шагом, следует стремиться к полному запрету на спиртное в сочетании с психологическим, а не физиологическим просвещением всех граждан. Даже если пока что умеренный алкоголизм может по видимости положительно сказываться в менее болезненной механизации человечества, позднее это будет оплачено депрессией, последствия которой придется устранять сотни лет, тогда как воздержание может быть достигнуто ценой однократного морального и физического потрясения одной генерации.

Факт, что благодаря алкоголю можно совершить поступки, которых без его помощи именно в эту минуту ты бы не совершил. Вопрос в том, стоит ли в данной профессии и при данной психической структуре рисковать будущим ради воздействия поступков и произведений, в конечном счете достижимого, при большем трудовом усилии, и без помощи алкоголя.

Кажется, единственная сфера, в которой проблема эта  п о к а  е щ е  (обращаю внимание на «пока еще») имеет видимость существенной, — художественное и литературное творчество. Потому что, в конце-то концов, раньше или позже угаснет данный «писака» или «художник-шут» (именно так следует определить этот вымирающий вид ci-devant[38] работников умственного труда ввиду величия социальных перемен), — невелика радость или беда, тем более что (в противоположность иным сферам деятельности) тут мы никогда не сможем предвидеть, что еще он мог бы совершить и вовремя ли он угас. Сферу эту отличает фантастика психологии, непредсказуемость и нервность — в ней присутствует элемент так называемого «вдохновения». Я говорю это, не воздевая очи горе, а совершенно просто — вдохновение есть факт, причем факт в известном смысле столь же обычный, как еда и питье. Вот только нельзя точно познать условий его возникновения — иногда и рюмка водки может стать причиной создания вещей действительно великих в качестве point de déclenchement[39] (нет соответствующего польского слова — а жаль). Все зависит от дистанции, на которую рассчитана данная жизнь и данное творчество. Я лишь обращаю внимание некоторых на неприятный факт: можно считать себя бегуном на короткую дистанцию — и, до срока основательно поистрепавшись и не создав произведений, обещанных себе и другим, оказаться в плену бешеных амбиций на следующем этапе, когда не будет уже ни достаточных сил, ни соответствующей внутренней организации для их воплощения. Вдохновение тоже не поймать произвольно, вне определенных границ, когда оно само тебе «навязывается». Если кто-то в промежутках между этими мгновениями будет только пить, ухлестывать за девочками, торчать в кино или дансинге, он загубит в себе дарование очень быстро. Единственное, что годится для художников и литераторов, — заполнить творческую пустоту интеллектуальным трудом. Но сегодня мало кто так поступает. Им это скучно, бедолагам — они предпочитают развлекаться; да только недалеко они уйдут по этой дороге. Все видно уже по предыдущему поколению, а «самые младшие», похоже, транжирят энергию в еще более быстром темпе, и алкоголь с никотином участвуют в этом процессе неспроста. Однако хватит о художниках — это раса вымирающая. Она могла бы вымирать в чуть более изящных и крепких формах — но что поделать. Применительно ко всем прочим деятелям и трудящимся мы должны безусловно выступить против алкоголя.

Сам я до тридцати лет почти не пил. Потом иногда употреблял спиртное при написании первого наброска сценических пьес. Причем вовсе не писал в пьяном виде — а только, желая быстро набросать целое, вынужден был подкрепляться парой рюмок водки, просто чтобы поддержать силы. Романы мои, вопреки мнению некоторых — полностью «narkotik- und alkoholfrei»[40]. А вот рисовать спьяну мне доводилось, это я признаю; причем не только спьяну: я экспериментировал со всеми известными наркотиками и, хотя соответствующих состояний как таковых не ценю, именно в портретах, сделанных в этих состояниях, достиг — в очень малом масштабе — того, чего без этого никогда бы достичь не сумел. Отмечу только, что считаю эти работы не завершенными произведениями искусства, а чем-то в своем роде абсолютно особенным. Портрет как таковой есть психологическая забава с использованием художественных средств, но не произведение искусства — разумеется, он мог бы им быть при определенных условиях, так же, как три яблока на салфетке или бой быков. Но довольно об этом — нудно все это как холера, — ни искусством, ни теорией я больше не намерен заниматься.

Итак, кто не знает странности первых минут знакомства с алкоголем? Не буду углубляться в анализ этих моментов, чтоб ненароком не увлечь кого-нибудь желанием их изведать. В алкоголизм человек втягивается гораздо быстрее, чем привыкает к никотину. Я был пьяницей весьма относительным, но кое-что об этом знаю. Алкоголь действует сильнее, чем никотин, — он, как говорят, «окрыляет» и мысли, и чувства. Все представляется доступным и близким, и кажется, самое трудное — вот оно, стоит руку протянуть. Протягиваешь, и действительно — в первый, во второй раз кое-что в руке остается. Тянешься в третий и в четвертый — остается все меньше. Но удовольствие от легкости «протягивания» велико, и человек так быстро «втягивается», что вот уже ничего не осталось, а он все тянется, ограничиваясь уже одним только намерением дотянуться. Алкоголики живут намерениями — они перестают объективно оценивать результаты своих мнимых усилий. Ибо усилие-то мнимо, и всякий раз, призывая на помощь «прозрачную жидкость», мы ослабляем свою способность к подлинному волевому акту, который дает основу для дальнейших действий. Алкоголь разрушает эту основу, приучая своего подданного заменять истинную волю протезом. Если никотин — лишь вспомогательное средство (он служит допингом, но в конце концов делать все приходится самому), то алкоголь порождает  и л л ю з и ю  созидания, и в этом его высшая опасность. Ведь это только иллюзия: он позволяет комбинировать известный материал, но не создавать новое, разве что в случаях, когда играют роль технические навыки, просто ловкость рук (или иных членов): при быстром рисунке (особенно с натуры), импровизации — например, фортепианной, при игре в бильярд (малые дозы!!), в импровизационном танце и других, менее возвышенных, деяниях. Но алкоголь безусловно вреден везде, где необходимо оперировать понятиями. Он облегчает сочетания — может помочь сконструировать ad hoc[41], например, юмористическую речь, но от него нет проку там, где нужна четкая работа высших центров, — при сочинении поэзии, драм и романов (не важно, что первые две сущности — произведения искусства, а третья нет — сырье-то у них общее: понятия). Чувственные ассоциации приходят быстро и без усилий, часто из них, как из материала, на трезвую голову еще можно вылепить высшие ценности, но в самом процессе «сочинения» участие алкоголя — мнимо, особенно у типов шизоидных. Пикник еще кое-как справится с коротким замыканием в мозгу благодаря слоям липоидов, которыми выстелены его нервы и ганглии. Но для «шиза», даже начинающего, алкоголь убийствен. Он оголяет нервы, которые, правда, вибрируют и ходят ходуном, однако — словно части какой-то расхлябанной рухляди, а не в здоровом ритме мощной машины. Сиюминутное удовольствие больше — алкоголь устраняет скуку, эту интегральную часть по-настоящему великого творчества, он слишком развлекает самим творческим актом, а контролировать результат не дает из-за оптимистического тона процесса в целом — это касается не только работы, но и всего вообще. Ибо алкоголь не позволяет видеть отрицательные стороны явления, лишает критицизма, повелевает восхищаться любой никудышной галиматьей, заставляет видеть скрытую конструкцию там, где царит помоечный хаос, дезорганизация и гниль. Посему алкоголь — причина возникновения психологии «непризнанного гения», особенно распространенной у нас и в России, — возможно, именно по причине злоупотребления выпивкой. Все это следствия алкоголя, можно сказать, положительные, но мимолетные.

Никотин вызывает слабую реакцию — алкоголь просто чудовищную. Наутро возникает легкий пока абстинентный синдром — так называемый «Katzenjammer»[42], или, по-нашему, «глятва». Тут можно в зародыше наблюдать финальную стадию, которая кое у кого наступает уже через год-два с момента, когда данный индивид начал злоупотреблять спиртным, в зависимости от силы нервной системы и других органов. Это состояние должно быть залито новой дозой, если не немедленно (что порой полезно, когда доза не слишком велика и не служит затравкой для нового пьянства), то через некоторое время, ибо отравление длится три-четыре дня, а в итоге, даже по миновании острых симптомов, ведет к характерной алкогольной хандре: кажется, что все не то, дальний горизонт загажен, и что бы ни началось, все кончится поражением, гнилой пессимизм, дескать, жизнь коротка, ни за что не стоит браться — э, да что там, ну, лет на пять меньше проживу, и хлоп — давай-ка по одной; обычно приползает кто-нибудь в таком же состоянии, что значительно облегчает начало нового цикла, и амба — данный субъект уже заскользил по наклонной. Возвращается прежний самообман: все не так уж плохо, с утра начнется новая жизнь, ведь я не стану больше пить. Надо было лишь увидеть то, что на дне. А там еще кое-что осталось, так что, конечно, под влиянием водяры все это бурлит, и булькает, и перекатывается волнами, и вот уже пошлая лужа повседневности кажется грозным, величественным морем, а гонимый алкогольными парами мусор имитирует большие корабли, везущие сокровища к неведомым берегам. Мало кто остановится после трех рюмок. По большей части (тип русского пьяницы) кувырком летят на самое дно, не довольствуясь тем, что взволновали поверхность своего болотца. Там наступает прозрение — очевидна пустота, отсюда необходимость хлестать водку еще и еще, до полной утраты всякой способности оценивать что-либо, чтобы мерзопакостно и трагически пресмыкаться в собственной несостоятельности, находя в этом окончательное удовлетворение.

Одни выпивают именно «пару рюмочек» и потом еще что-то делают — это тип в перспективе более опасный: кандидаты в бытовые алкоголики. Другие напиваются вдрызг, и им приходится делать перерывы в несколько месяцев, недель, потом дней. Но в итоге обе «эволюционные линии» конвергируют: первые наращивают дозу от «пары рюмочек» до двадцати, тридцати и более, а вторые сокращают интервалы между так называемыми большими «бросками». И тем и этим грозит одно и то же — превращение в идиотов, атрофия воли, немощь, неспособность ни к какому значительному делу. Конечно, оптимисты скажут на это, что у них был «дядя», который умер бодрым, розовым старичком девяноста двух лет и при этом за обедом и ужином всегда опрокидывал «стаканчик» vel[43] «стопочку» чистой водяры, или бабка, которая сутрева дула «целебные травки», то есть каждые два часа высасывала по рюмашке водчонки, подкрашенной какой-нибудь безвредной, впрочем, травкой. Но этим я опять-таки отвечу: исключения ничего не значат, старичок-то был бы, может, еще бодрее, а бабка померла бы не восьмидесяти пяти, а ста лет от роду. Старики нередко твердят, что живут слишком долго — так, может, лучше пускай себе пьянствуют? Кто его знает? Не буду здесь вдаваться в эти неопсевдомальтузианские проблемы. В Австралии съедают старцев и лишних детей по причине кочевой и бесквартирной жизни тамошних племен, вымирающих от дегенерации. Этика — вещь относительная, она основывается на отношении индивида к общественной группе, зависящем от тысячи переменных факторов. Принцип безвредности алкоголя применим только к ультрапикникам и не может приниматься в расчет, когда речь идет о тонусе и пульсе всего общества, хотя, по-моему, в целом пикники начинают брать верх над хиреющими шизоидами, перигелием которых был конец восемнадцатого века. Вообще, почитайте-ка Кречмера, читатели — вам это пойдет на пользу, хотя критик г-н Фурманский предпочитает и даже рекомендует «Дикарку» (чье это, даже не знаю) после прочтения моего романа, который побочной целью имел приохотить всех к большему интеллектуальному наполнению даже будничного дня.

Так вот, возвращаясь к алкоголю: алкоголь скучен. Об этом знают все, кто хоть немного начал им злоупотреблять. Поначалу он дает иллюзию беспредельных просторов духа, которые якобы можно завоевать с его помощью. (Никотин тоже скучен, но он, по крайней мере, почти ничего не обещает.) После первых (в жизни вообще, а затем — в начале «popojki») рюмок кажется, что в алкоголе скрыты неслыханные, сулящие откровение достоинства. Единственно легкость комбинирования известных элементов дает неискушенному пьянице эту иллюзию. А когда он поймет, что обманулся, часто бывает уже слишком поздно менять заданное направление. С отчаянием в душе он катится под уклон деградации, все новыми дозами «огненной воды» заливая страх перед отупением и специфической похмельной угрюмостью, наращивая дозу в надежде вернуться к первым минутам экстаза. Все впустую. Как всякий наркотик, сиречь эксцитанс[44], алкоголь имеет свои границы. Кроме первой дозы, он уже не дает того начального упоения, которым заманивал несчастного в свои сомнительной ценности сезамы (простонародно выражаясь). И вот — предел возбуждения: отчаяние может быть побеждено лишь отупением. Но даже в период своей наивысшей «интересности» алкоголь может стать причиной полного искажения жизни, толкнуть ее на какую-нибудь локальную боковую ветку, а то и в тупик, тут же после станции отправления — причем независимо от дурных последствий в перспективе, а уже из-за того только, что он представляет одурманенному его чувства, переживания и людей (прежде всего — женщин) в совершенно ложном свете. Частенько такой зигзаг под мимолетным воздействием C2H5OH сказывается потом всю жизнь и в дальнейшем может вызвать программный алкоголизм как единственное средство отражения ударов судьбы, не говоря уж об ужасных ссорах, убийствах и т. п. вещах, о которых уже столько написано. Но это, так сказать, в заключение либо как исключение. Я же намерен осветить самое начало алкоголизма, в котором эти явления скрыты, показать те «глятвенные» состояния, когда можно их наблюдать в зародыше. Однократное опьянение, а более всего последующая «глятва», нередко в миниатюре отражают всю безнадежно загубленную позднее жизнь.

Итак, далее: до определенной точки алкоголь оживляет воображение, рождает видимость новых понятийных комбинаций, создает флюид взаимопонимания между несовместимыми, по сути, типами и облегчает эмоциональное согласие, усиливая порой воздействие определенных разговоров и переживаний до грани экстаза. Но всегда после того, как очнешься от восторга, а особенно во время неизбежно наступающей «глятвы», видишь, что пережитые состояния и произнесенные слова гроша ломаного не стоят, — увы, часто бывает слишком поздно, чтобы повернуть назад, и тогда снова пьют, мечтая вернуться в «искусственный рай», где исчезает чувство абсурда вселенной и все представляется необходимым в своем совершенстве, подобно элементам настоящего произведения искусства, соединенным общей, формальной концепцией. Лживый утешитель — алкоголь — на время придает бестолковой мешанине жизни иллюзорную форму, форма эта развеивается, как туман, вместе с парами спирта, хотя всего несколько часов назад она казалась железобетонной конструкцией: действительность разевает свою мерзкую студенистую пасть, издевательски уставившись на нас, и взгляд ее плывет от дьявольского наслаждения ложью — все немилосердно окарикатурено из-за общего обесценивания и внутренней дряблости вследствие послеалкогольной «глятвы». Но до поры до времени еще можно, увеличив дозу яда, вернуться к прежнему экстазу и обрести хотя бы скудную иллюзию жизни. После «popojek» все же остаются воспоминания о лучшем мире, несмотря на то что в периоды воздержания все труднее использовать результаты так называемых «призрачных взлетов» к поистине неземному совершенству. Пришибленность, злость по пустякам, безобразное отношение к самым близким и доброжелательным людям, даже к тем, кого любишь больше всего, невозможность сосредоточиться, метания в поисках хоть самой завалящей компашки, какая-то кисло-горькая тревога, ночью бессонница, а поутру тяжкий сон, от которого трудно пробудиться, вместо радости пробуждения страх перед жизнью, утрата мужества — как гражданского, так и воинского, и невыносимая тяжесть в голове при малейшем умственном усилии — вот первые (пока еще слабые) симптомы того, что близка развязка первого акта трагедии. Еще можно без труда повернуть назад. Да только кто же станет это делать. В этой фазе все кретины, даже самые разумные среди вас — а вид переродившейся печени вас еще не пугает. Симптомы следует «залить» — вот ваш единственный выход.

Но потом (первый период сугубо индивидуален по продолжительности — у одного он может длиться год, а у другого — и все двадцать лет) приходит время, когда той дозы алкоголя, которую организм переносит без острого отравления, уже не хватает для снятия вышеперечисленных состояний. Хуже того: уже вскоре проявляются признаки алкогольной скуки, и это время трагическое для истинного алкоголика, действительно привязанного к своей любимой жидкости (он себя чувствует по меньшей мере, как верная любовница, которой изменили), а затем наступает период усиления дурных состояний под влиянием C2H5OH. Это время, когда категорически не следует пить, поскольку дальнейшее служение пороку грозит уже не только все худшей «глятвой» и лишь чуть меньшими страданиями окружающих, но также уголовно-судебной ответственностью за различные, не только моральные, повреждения среды. Начинается период злобы — алкоголь добрался до дна, а там, в глубине — пустота, созданная постоянным проживанием капитала, систематически заливаемый упадок духа и надежда на решение проблем при содействии «пары рюмочек». Уже под влиянием нескольких рюмок алкоголик впадает в злобу. Улетучились прежние «сердечные» переживания, исчезла идеализация людей и мира, поначалу вызванная тем, что ганглии были залиты ужасающей жидкостью. Все худшее так и прет наружу: ведь человек — всего лишь дрессированный скот, не более. Роль укротителя играет общество, которое даже вопреки своим высоко метящим инстинктам (а у этой твари есть формальные инстинкты с незапамятных времен, еще с эпохи тотемных кланов) допускает умеренный алкоголизм в целях оперативного утихомиривания метафизически-животных состояний своих «граждан».

Итак, друзья превращаются во врагов, а дурное отношение к ним начинается с того, что им выдают так называемую «горькую правду», которой — единственно ради их же блага — не жалеет для них страстный обличитель-пропойца, мнимый защитник истины и враг всяческой фальши — он, тот, кто сам фальшив до мозга костей из-за своего порока, несчастный ошметок человека, права не имеющий взглянуть в глаза трезвому индивиду. Самые святые чувства превращаются для него в символы упадка, он не щадит и самых близких, более того — они оказываются главной причиной его несчастья и разложения. Так что прежде всего страдают женщины — часто (не всегда) ни в чем не повинные. Убежденный в своем безусловном превосходстве, он относится к ним хуже, чем к собакам, вплоть до битья (и убиения включительно). Затем идет общество, которое расправилось с «крупной индивидуальностью». И такого рода проявления налицо не только в «низах», но и в «верхах» общества, даже во времена объективного успеха. Ибо рожденные алкоголем мегаломания и эгоизм безграничны. Староста крохотной деревушки не утолит жажды владычества, покуда не станет по меньшей мере сиамским королем, мелкий щелкоперишка претендует быть великим, знаменитым на весь мир писателем, всякий офицерик — верховным вождем, который как топнет сапогом, так мильоны в прах падут, никчемный свиноватый бизнесменчик — великим трансактором вселенской мамоны, и уж тогда он осыплет человечество благодеяниями. Мир слишком мал для этакого господина. Он желал бы все сожрать, все выблевать и еще раз сожрать, да вместо зубов у него в пасти — только поганый язык и ядовитая слюна, которой он от зависти оплевывает все, что еще недавно могло быть для него святыней, а нынче — лишь предмет болезненной похоти пресыщенного импотента. Малейшие признаки такого рода — а их можно наблюдать везде: от придорожных угловых забегаловок (обязательно угловых — кабаки любят уголки) до дворцов и кабинетов высочайших моголов и главнюков, правящих данною страной, — должны служить последним сигналом для алкоголика, чтобы он безоговорочно бросил пить и, пройдя через муки абстиненции, в несколько месяцев вырвался из щупалец сосущего его полипа. Но ему ведомо лишь одно спасение: накачиваться водярой до полного окретинивания, если только прежде до него на доберется прокуратура. А потом — конец. Если этот слизняк таки вылечится, даже он может безвредно жить — ничего, ни хорошего, ни дурного, не совершая: такой человек — уже абсолютная тряпка, разве что он художник (бррр!). Тогда он еще может с развалин своего «я» совершить последний интересный прыжок в небытие. Но есть художники, которые самоуничтожаются творчески, а есть такие, кто только пропивает собственное ничтожество, — не считая удивительной разновидности — те, кто, творя, сам создает себя как люди.

Что до производительности труда в состоянии алкоголизации, то до поры до времени она заметно выше. Но алкоголь значительно сильнее изнашивает нервные центры, чем никотин, и реакция на износ будет столь глубока, что в перспективе пьянство безусловно не окупится. Есть множество иных средств, которые при срочной необходимости выполнить трудную работу, требующую больших умственных и даже физических усилий, могут полностью заменить убийственную прозрачную жидкость, не вызывая увядания утомленных центров, а главное — привыкания: кола (особенно при сочетании физических усилий с умственными), стрихнин, а более всего — глицерофосфат или фосфит. Все эти средства автор лично опробовал с превосходным результатом. Они дают неопасный допинг, а фосфорные препараты попросту питают обесфосфоренные трудом ганглии, не вызывая никакого возбуждения. Конечно, постоянное их употребление также привело бы к плачевному результату, неспособности к усилию без внешнего стимула. Здесь речь о случаях экстренных, из которых нужно выйти с минимальными потерями для организма. Вышеназванные препараты рекомендуются и людям, отвыкающим от курения и пития. Работа «под градусом» — хозяйствование хищническое, бесперспективное, а возникающая затем неспособность к нестимулированному усилию — месть чудовищная, она ввергает беднягу, пожелавшего обмануть основной закон функционирования его телесно-мозговой машины, в тот порочный круг, откуда уже нет иного выхода, кроме как упиться вусмерть или, что еще хуже — до белой горячки. Помешательство, столь, по-видимому неприятное в развитой форме, можно наблюдать в элегантном, миниатюрном варианте на примере хотя бы легкой «глятвочки» после славной маленькой «popojki». Дрожь во всем теле — и неизвестно, только ли в теле, — скорее, это содрогание души, отчаявшейся собрать воедино свои расчлененные части, невозможность говорить — человек мямлит что-то бессвязное, стыдясь этого и бросая вокруг скорбные взгляды, словно тщится найти спасение в равнодушном окрестном мире. Неясный страх перед какими-то ужасающими бедствиями, которые, кажется, подстерегают за каждым углом (обязательно за углом — есть нечто демоническое в углах домов, не правда ли?), страх, от которого пьянчуга то и дело озирается по сторонам и оглядывается назад с безумным выражением беспомощной озабоченности. Тревога нарушает координацию поступков — характерно, что человек все время рвется куда-то вперед и немедленно поникает в ощущении, что спасения нет нигде, кроме как в новой порции выпивки или в успокоительных средствах, а ведь они, если их долго применять (даже самые невинные: валерьянку, бромурал и т. п.), ведут к стабильному отупению, а когда принимать перестанешь, начнутся тревога и бессонница, от которых спасения может уже и не быть, разве что лечение в стационаре, но его не всякий может себе позволить. Уже по вышеописанным симптомам понятно состояние, в котором окажется алкоголик, если бросит пить, — разумеется, в чрезвычайном преуменьшении.

Ужас охватывает, когда видишь алкоголика, систематически заливающего спиртом свое, с каждой минутой все более гибельное положение, постоянно живущего над бездной самых ужасных душевных состояний, подернутых тончайшей, эфемерной дымкой алкогольных иллюзий. Специфическое легкомыслие, вызываемое длительным употреблением алкоголя, не позволяет ему видеть эту липкую сеть, возле которой он, словно радужная мушка, беззаботно порхает в теплых лучах августовского (именно августовского — а как же иначе) солнца и в которую рано или поздно неизбежно угодит, чтобы до исхода дней бессильно метаться в ее путах, которые с виду тонки, а на деле прочнее стали. Страшнее всего в никотине и алкоголе это свойство незаметно, коварно окружить жертву, которая введена в заблуждение относительно долгим периодом мнимой свободы и радуется новым впечатлениям и иллюзиям силы, не придавая значения характерным предостерегающим «глятвенным» симптомам, не чувствуя, что круг сужается и беспредельные горизонты, которые якобы открывает отрава, обрушились в черную вонючую нору, где таятся безумие и распад. А потом, чаще всего когда уже слишком поздно, вдруг приходит осознание ужаса положения. Они перед нами — эти тысячи и миллионы людей, которые только «доживают» остаток жизни, по существу, не веря ни в ее смысл, ни в смысл собственного труда и призрачных намерений исправиться. Общество, в котором господствует этот психоз временности, передающийся даже людям, не отравленным никакими ядами, не имеет будущего. Даже здоровые индивиды, воспитанные в такой атмосфере, проникаются ею и становятся не способны к жизни.

Трудно совсем перестать пить людям, постоянно потребляющим алкоголь малыми дозами, но еще трудней так называемым «Quartalssäufer»[45]’ам, пьяницам периодическим, на которых время от времени находит неукротимая потребность напиться в стельку — по-русски это именуется «zapoj». Я — за то, чтобы бросать резко и безапелляционно. Все эти постепенные отвыкания — лишь самообман несчастных, у которых нет сил поставить вопрос жестко. Хроническому алкоголику легче выполнить такое решение. Алкоголик периодический должен к моменту схватки накопить всевозможные питательные (фосфиты) и легкие успокоительные (валериана, бромурал и т. п.) средства — цель оправдает эти небольшие злоупотребления. Но кроме всего прочего, если он курит, необходимо одновременно полностью отказаться от курева. Абстинентные симптомы при отказе от никотина отлично помогают против его несравненно более мощного коллеги, создавая при этом дополнительный стимул для выработки воли. Вообще все задуманные внутренние и внешние перемены у людей курящих и пьющих должны начинаться с отказа от двух этих наркотиков, наиболее вредных в силу своей всеобщей распространенности и наиболее незаметно себе подчиняющих. Окончательно капитулировать перед кокаином или морфием может себе позволить лишь высшая аристократия среди дегенератов. Это люди в каком-то смысле и так конченые. Разумеется, борьба с теми ядами должна вестись столь же беспощадно, как с табаком и алкоголем, поскольку при дальнейшей деградации человечества и они могут демократизироваться и стать таким же предметом повседневного пользования, как «сигаретка» и «водочка», эти две якобы невинные малютки, скрывающие под масками милых девочек гнилые морды самых что ни на есть распоследних шлюх. Но мне немного смешна всемирная шумиха, раздутая вокруг аристократических «белых безумий», при том что бесконечно множатся (похоже, особенно у нас) магазины с заманчивыми витринами, в которых совершенно безнаказанно продаются две ужаснейших отравы, ведущие к катастрофе не только горстку гибнущих выродков, но и все общество, и его ценнейшее ядро, из которого должна проклюнуться Новая Жизнь.

Я начинаю борьбу, опираясь на собственный печальный опыт, в надежде на личное исправление и исправление тех, кто меня выслушает, но борьба может быть эффективна лишь в том случае, если в нее включится какая-нибудь мощная организация и ее поддержит государство — вместо того чтоб основывать львиную долю своих доходов на медленном отравлении граждан. Может быть, под влиянием этих слов несколько курильщиков и пьяниц, людей по-своему ценных, прекратят курить и пить до конца жизни, но воспитание новых поколений в здоровом духе станет возможным лишь при введении абсолютного запрета на табак и алкоголь. I have spoken[46]. Еще одна вещь: пьяница, бросающий пить, категорически не должен себе позволять ни так называемую «рюмочку винца», ни даже «маленькую кружечку пивка», ни «стакашек портера». Конец — шлюс. Я сам отчаянно люблю пиво только за его вкус, но хочу подчеркнуть, что однажды стакан портера стал причиной моего падения после четырнадцати месяцев полного воздержания. Только подлинный титан воли может позволить себе вкусовые удовольствия от горячительных напитков. Это наклонная плоскость, по которой, имея к тому определенную предрасположенность, легко скатиться на «дно упадка», поскольку каждый глоток не только поощряет к дальнейшим (даже при отвращении к самому вкусу водяры, как, например, у автора), но сознание, увы, становится все слабее: приходит растормаживание, специфический настрой «последнего раза», столь приятный для шизоидов, которые любят жить в подвешенном состоянии между намерением и исполнением, отвращением и вожделением, на самой грани воплощения существенных стремлений. Иное дело «пикнецы» — но даже им это не на пользу. À propos: один критик моего романа сетовал, что я употребляю слишком много психиатрических терминов. Так вот: я думал, что сумею его (и других тоже) заинтересовать вещами, которых они не знают, а узнать должны бы. По-моему, это безобразие, что великолепное, эпохальное произведение Кречмера «Körperbau und Charakter», как и множество других ценных книг, до сих пор не переведено на польский. (Русские немедленно все, что только есть ценного на свете, получают на своем родном языке.) Это может привести в сущее бешенство: когда некто обязан нечто знать, а он — последний неуч, как и большинство нашей инте- и псевдоинтеллигенции.

В связи с этим напоследок — краткая лекция о теории Кречмера. (Внимание: некоторые ставят теории в упрек, что она несовершенна, не охватывает всех типов и т. п., и отвергают ее полностью. Но это же первый шаг на пути к классификации, а если бы все и всегда были так требовательны, то человечество не сделало бы вперед ни шагу. Наши интеллигенты весьма взыскательны, но только не по отношению к себе. Учитесь, а потом болтайте сколько угодно. Слишком умные статьи, слишком умные пьесы, слишком умные романы. Все для них слишком умно, потому как они не желают ничему учиться, сукины дети. Примите во внимание количество популяризаторских произведений в Германии. Там любой работяга знает побольше многих наших критических светил. А ведь постоянно опускаясь до уровня вкусов средней публики данного периода, вы воспитаете поколения кретинов, для которых и «Дикарка» будет «слишком умной». То, что творится с нашей литературой и театром, — просто скандал. Я отнюдь не выдаю себя за окончательный идеал мудреца, но могу заявить, что сделал почти все, чтоб удержаться на возможно более высоком умственном уровне. А этого не могут сказать о себе некоторые так называемые «светила». Возможно, моя философия окажется по ряду пунктов ошибочной. Дельная критика это прояснит. Но если люди пишут хотя бы с относительным пониманием сути основных вопросов философии, даже в их ошибочных решениях могут обнаружиться возможности подлинных открытий для других — тех, кто сумеет найти выход из обозначенных первыми трудностей.)

Итак, тезисы Кречмера состоят в следующем: человечество в основном делится на два типа, психика которых связана со строением тела. Каждый тип имеет два почти диаметрально противоположных полюса. Этого пока что, для самой общей классификации, вполне достаточно. (Второй тезис Кречмера таков: психиатрическую лечебницу он считает увеличительным стеклом, сквозь которое можно рассматривать общество нормальных людей, видя там все человеческие типы, развитые до предела, вплоть до полной карикатуры.) Таким образом, есть: а с т е н и к и — длинная стеблевидная шея, треугольный профиль, грудь впалая, конечности крупные, толстые кости и сочленения, телосложение худощавое. П с и х и ч е с к и й  т и п — ш и з о и д, в окончательном развитии — шизофрения: расщепление личности — отделение от жизни, раздвоение, противоречивые желания. Фанатизм, формализм. Полярные типы: чрезмерная впечатлительность и безразличие. Художники, основатели религий, люди недовольные, ненасытимые, метафизики, большое разнообразие. Короткие замыкания. Внезапные перемены настроений. Суровость. Замкнутость. Отсутствие сильных чувств.

Затем — п и к н и к и: короткая шея, голова низко посажена, сдвинута к груди, тучные, полные, суставы тонкие, конечности маленькие, профиль хорошо сформирован. П с и х и ч е с к и й  т и п — ц и к л о и д; в окончательном развитии — циклотимия: циркулярный психоз — от мании до меланхолии и обратно. Бизнесмены, организаторы, люди, стремящиеся к компромиссам, примирению противоположностей. Уравновешенность. Отношение к жизни открытое. «Dusza naraspaszku» и т. п. Полюса: возбужденный маньяк и меланхолик. Настроения устойчивы — мягкая изменчивость с долгими периодами. Большие радости и великие печали. Чувственность. К этому добавляются еще типы: атлетический и диспластический и их комбинации с предыдущими.

Может, я резюмирую не вполне точно. Я читал эту книгу один раз, но буду читать еще. Книга дает возможность совершенно по-новому отнестись к себе и другим и должна быть прочитана абсолютно всеми. Может, одним только музыкантам как таковым она не принесет пользы, но в жизни может и им пригодиться.

Кокаин

Одна из мерзейших гадостей среди так называемых «белых безумий»[47], то есть наркотиков «высшего ряда», это, пожалуй, кокаин. Я не буду описывать здесь приятные стороны действия этого яда — описание таковых читатель, увы, обнаружит в моем романе «Прощание с осенью», удостоенном по этому поводу критики в самих «Фармацевтических ведомостях», чем не всякий автор, к тому же «молодой», может похвастать. Только пусть никто не подумает, что я пренебрежительно отношусь к данной области знания — я и сам в детстве, увлекаясь химией, мечтал о карьере аптекаря, и до сих пор во мне живет тайная симпатия к представителям этой профессии. Тем не менее тут есть некая доля «опять-таки» не вполне аналитически понятного юмора. Судите сами: в опубликованной вышеупомянутым органом статье «Растения-пророки и новый растительный наркотик пейотль»[48] профессор фармакогнозии Виленского университета д-р Мушинский произносит следующее: «Вместо того чтоб описывать своими словами действие кокаина, позволю себе процитировать фрагмент одного из новейших польских романов Станислава Виткевича (почему без Игнация? Должен, кстати, добавить, что ни на каком ином языке, кроме как на польском, я романов не писал) под названием «Прощание с осенью» — 1927. Я не литературный критик (слава Богу!) и не могу судить о достоинствах этого произведения, однако если речь идет (с какой стати?) о моих личных впечатлениях, я назвал бы роман препохабным. Я не стал бы и упоминать о нем, дабы не возбуждать нездоровое любопытство, если б не то обстоятельство, что это единственный известный мне польский роман, в котором с необычайной точностью отображены впечатления кокаиномана. Вот содержание одной из глав: Атаназий Базакбал, участвуя в кокаиновой оргии, предваряемой оргией алкогольной, у своего друга гр. Логойского, переживает следующее...» Далее — точная, в тридцать четыре строки, цитата из моего романа. (Скобки в цитате из проф. Мушинского — мои.) Почему проф. Мушинский не цитирует какой-нибудь «заграничный» роман, хотя бы и в собственном переводе, — не знаю. Как бы там ни было, он даже решается пробудить в читателе «нездоровое любопытство», лишь бы процитировать мое описание того, как видит мир начинающий кокаинист. Пожалуй, добротность описания этим гарантирована. Я не фармаколог и не физиолог, но согласен с мнением проф. Мушинского — описано  н е п л о х о. Если уж Мушинский не стеснил себя никакими соображениями, адресовав читателей к моему роману, то и я могу не смущаться, тем более что в романе после описания «искусственного рая» следует точный перечень пагубных последствий пребывания в оном раю; об этом абзаце проф. Мушинский запамятовал, а ведь он мог бы многих отпугнуть от попыток проникнуть в призрачные сезамы «белого безумия». Прошу простить, что я так долго копаюсь в этой материи, — сам не знаю почему, однако факт критики проф. Мушинским моего романа (увы, критики было неимоверно мало) для меня — п р и ч и н а  п р я м о - т а к и  д и к о г о  наслаждения.

Итак, я должен еще добавить, что первые впечатления от кокаина обманчивы и в дальнейшем он не исполняет данных им обещаний. Возможно, как утверждают иные, его длительное употребление (которое в 95% случаев кончается гадкими, мучительными видениями, полным распадом, безумием и самоубийством) дает нечто иное. Однако, исходя из последствий злостного кокаинизма, которые я наблюдал на нескольких своих знакомых, я бы никому не советовал пробовать эту гадость. Принять на пробу может человек, имеющий исключительно высокую сопротивляемость порокам (к таким, вопреки расхожему мнению, я должен отнести самого себя), притом человек, которому это может что-то дать в ином измерении, например, художественном. Но пробовать опасное вещество забавы ради, по-моему, — большое легкомыслие, а людей, которые дают его тем, кто не годится для такой пробы и, я бы сказал, «не достоин» ее, я считаю безумцами. Увы, человек закокаиненный (как, впрочем, каждый хроник — вспомним эти гнусные «насилования» насчет «еще рюмочки» и это навязчивое потчевание «сигаретками») склонен «поднимать» всех на уровень своего «paradise artificiel»[49]. И поступать так может тот, кто в трезвом состоянии при самой мысли об этом содрогнулся бы от отвращения и негодования. А происходит так потому, что: 1. определенные минуты кокаинового опьянения действительно очень приятны, и без всякого демонического стремления кому-либо повредить может появиться желание оказать ему эту сомнительную «добрую услугу», 2. кокаин парализует все тормозящие центры, часто побуждая к поступкам, именуемым «неприличными» (каковой термин проф. Мушинский употребляет в значении «непривычный»). Натурально, это не доказывает, будто я был под кокаином изнасилован каким-то графом, — я не только графом, но и вообще — повторяю: вообще никогда и никем изнасилован не был, поскольку вопреки сплетням питаю к мужеложеству непреодолимое отвращение. Но по странной интуиции я описал в романе сцену, когда субъект, в нормальном состоянии ничего гомосексуального в себе не имеющий, дает себя совратить человеку с врожденной патологией. Как говорил мне потом один знакомый, читавший монографию Мейера о кокаине, там приводятся реальные случаи этого рода, о которых я никогда не слышал.

Опасность кокаина состоит не столько в удовольствиях, которые он доставляет, сколько в непропорционально более выраженной тягостной реакции после его приема. Я утверждаю, что люди, ставшие отпетыми кокаинщиками, даже и не пытаются, принимая мерзкую отраву, вновь «удостоиться» экстаза, впрочем, уже и недостижимого в первоначальной форме, а лишь стремятся любой ценой устранить гнетущую «глятву». Кокаин способен вызывать депрессию столь всеобъемлющую, что никоим образом невозможно объяснить себе ее исток и тем ее обезвредить. При алкогольной «глятве» это еще до некоторой степени возможно. Можно отличить реальные неприятности, которые значительно возрастают, от общего фона отчаяния и пессимизма — побочного результата злоупотребления наркотиком. С кокаином это различение не проходит: ты в самом центре мерзости мира и существования вообще. Ничто не убедит злосчастного «глятвюка» в том, что, в конце-то концов, жизнь лишь в исключительных случаях есть сплошная череда мучений. Мельчайшие препятствия вырастают до размера непреодолимых завалов неудач, мелкие неприятности становятся сущими бедами, а тень настоящего, обезображенного и искаженного, падает на все прошлое, превращая его в серию чудовищных ошибок и бессмысленных страданий, сама же мысль о будущем при таком освещении, а точнее затемнении, становится пыткой не-вы-но-си-мой. Состояние — отчетливо самоубийственное. Обесцениваются вещи, которые до сих пор составляли единственный смысл жизни, вызывают омерзение и благороднейшие занятия, и развлечения, гангреной поражена самая сердцевина сути человеческой — вот обычный комплекс впечатлений, составляющих кокаиновую «глятву». Если во время действия яда, вследствие ослабления отрицательных восприятий, все кажется легко достижимым, а любое мельчайшее впечатление (от сучка в стене до произведения искусства) напоено каким-то немыслимым совершенством, которое в нормальном состоянии присуще лишь исключительно удачным художественным и жизненным комбинациям, то потом наступает (причем часто после приема новых доз яда, в течение того же цикла интоксикации) внезапная метаморфоза: все положительные ценности оборачиваются отрицательными, только в неслыханно, гигантски преувеличенной пропорции. Это наваждение ужасающей силы, и нет речи о том, чтоб объяснить его себе как нечто мимолетное — вследствие атаки буквально на все сферы психики, на все чувства и интересы возникает настоящее мировоззрение с такой логикой структуры, что борьба с ним кажется чем-то сверхчеловеческим, а учитывая прямо-таки метафизическую последовательность этой храмины мерзости — чем-то противоречащим логике. Либо землю грызть, либо втянуть новую порцию яда — два единственно возможных выхода. Можно их избежать, приняв колоссальную порцию брома или чего-нибудь подобного и очнувшись в состоянии, далеком от душевного равновесия и радости жизни, но, во всяком случае, — в сносном; в состоянии серой обыденности — вроде атмосферы в приемной какого-нибудь учреждения или в зале ожидания на железнодорожной станции: по крайней мере, хоть чего-то ждешь, а это уже немало. Кокаиновая «глятва» исключает даже ожидание: ее главный мотив — стремление как можно скорей покончить с этим чудовищным нонсенсом, жизнью.

Если теперь мы вообразим такое состояние, усиленное до крайней степени, предположим, после того, как ты несколько месяцев водил компанию с «белой колдуньей», то на основе опыта однократных отравлений можно приблизительно представить себе, что же происходит в душе закоренелого кокаиниста, желающего освободиться от низменной привычки. Сверх этого я не в силах вообразить ничего, поскольку, как уже упоминал, только дважды пошел на эксперимент «двухдневки» и никогда бы себе этого больше не позволил, как, впрочем, и однократного употребления «снега», хотя и должен констатировать, что в рисунках, сделанных под влиянием кокаина в малых, прямо-таки детских, с точки зрения завзятого наркомана, дозах — притом всегда в сочетании с относительно большими дозами алкоголя, — я осуществил кой-какие вещи, которых бы в обычном состоянии не достиг. Однако если учесть крайнее умственное опустошение, вызываемое маниакальным кокаинизмом, все это гроша ломаного не стоит. Разве что кто-то сочтет, что специфический характер штриха в рисунке или определенная, иначе недостижимая деформация человеческого лица, или цветовая гармония, или композиция целого для него — действительно самое важное, без чего жизнь и в самом деле ни черта не стоит. Но я думаю, даже среди художников все меньше индивидов, которые бы так рассуждали. Даже я, тот, кто был в каком-то смысле идеально к этому предрасположен, преодолел мировоззрение «артистического самозабвения в жизни», и это должно предостеречь молодых людей, которых может ввести в искушение подобное «оправдание» «белых безумий». Лучше недодать какое-то количество определенным образом деформированной мазни, чем потерять то, что в современном человеке еще осталось наиболее существенного, — то есть правильно функционирующий интеллект. А в этом смысле кокаин — еще большая иллюзия, чем алкоголь. Он не создает не только новых качеств, но даже сколько-нибудь ценных новых сочетаний элементов, уже известных. Напротив — имитируя откровение, он демонстрирует наивно-восторженному «смельчаку» вещи, давно созданные и даже похороненные, только освеженные, загримированные, принаряженные в комбинированные старые лохмотья и тряпки, которые прикинулись новым платьем, сшитым специально для этих откровений. Ибо даже новых одежд не в силах создать адская «fée blanche»[50]. Уничтожая всякий контроль, не давая никаких действительно новых метафизических состояний и подходов, она лишь заставляет одурманенного восхищаться глупейшей, зауряднейшей реальностью, как небывалым чудом. Я отнюдь не отказываю в ценности единственной нашей действительности — действительности мира, живых созданий, предметов и нас самих. Речь идет о выборе — есть ведь какие-то критерии оценки в нормальном состоянии. Кокаин лишает способности рассуждать, понимать различия, снижает адекватность оценок: он уничтожает все критерии. Мы остаемся безоружными и наивными, как кретины (не как дети), и часами любуемся каким-нибудь пятнышком на скатерти, как высочайшей в мире красотой, чтобы потом быть брошенными на произвол ужаснейших сомнений в самой сути Бытия, во всей этой прекрасной и возвышенной жизни. И только издалека мы в бессильной ярости слышим инфернальное хихиканье «белой колдуньи», издевательски манящей к дальнейшим оргиям в своей адской компании. Не поддаться — пусть даже ценой изрядного отравления бромом или иной спасительной дрянью в этом роде, не поддаться и забыть навсегда, а главное — устоять перед искушением в тот, самый первый раз. Слишком дорого можно за него заплатить.

Морфий

Написал Богдан Филиповский, бывший профессор эзотерической философии

Если б мы захотели измерить опасность, которую тот или иной наркотик представляет для человечества, и попытались провести сравнительную классификацию алкалоидов под этим углом зрения, то, я полагаю, простейший и психологически обоснованный (в соответствии с общей установкой нашего исследования) критерий для этого — эмоциональная ценность данного наркотика. Это буквально бросается в глаза и настолько само собой разумеется, что почти не требует доказательств, практика же дает нам примеры на каждом шагу.

Чем шире спектр эмоций, чем более ценен род психологических переживаний, достижимых при помощи данного снадобья, тем мощнее его притягательная сила и тем заманчивей искушения, в которые он способен ввести.

Спросите у любого наркомана, почему он так легкомысленно подвергает опасности свой разум, здоровье и нервы; попробуйте обратиться к нему с так называемыми увещеваниями, апеллируя к трезвым аргументам и логике, — и в девяноста случаях из ста он вам ответит: «Ах, если б вы только знали...» — и примется восторженно описывать те ни с чем не сравнимые эмоции, которые дает его, supposons[51], алкалоид: дескать на их фоне совершенно меркнет всякий житейский расчет.

Так обстоит дело — и если бы мы взялись сопоставлять разные наркотики с этой точки зрения, то безусловно, морфий пришлось бы отнести к числу опаснейших! Ведь «ценностями» этими морфий наделен в высшей степени — иные из них даже заслуживали бы имени ценностей вполне положительных, если бы... вот в этом «если бы» и вся загвоздка, но вначале, прежде чем сделать эту принципиальную оговорку, позволим себе маленькое отступление — оно, впрочем, не так уж неактуально.

Кто-то из французских писателей — не помню, кто именно, — упорно настаивал на том, будто эмоциональная ценность наркотиков только и исключительно негативна. Из этого он сделал ряд выводов, столь же ложных, как и сама посылка.

А именно: он утверждает, что наркотики абсолютно не могут вызвать психических впечатлений и переживаний, имеющих хоть какую-то позитивную ценность, что описания фантасмагорий и невероятных ощущений под воздействием опиума, гашиша и т. п. истории об искусственном рае — от начала до конца досужий вымысел; наконец — что наркотики лишь на время могут удалить из души боль и страдания, порожденные драматизмом бытия, так как делают нас попросту невосприимчивыми ко всякого рода житейским невзгодам, неприятностям и дисгармониям.

Отсюда следует весьма важный вывод: дабы вкусить сладость наркотического рая, надо быть изначально несчастным, пройти всю геенну страданий, чтоб насладиться свободой от них в дурманящем отупении, которое якобы сверх того ничего не дает. Так автор объясняет себе известный факт, что наркоманы обычно не слишком склонны облегчать «профанам» знакомство со своим зельем. Действительно, согласно данному тезису, это было бы сложновато — трудно ведь по первому требованию столь капитально осчастливить собеседника, чтоб ему открылся путь к верной оценке какого-либо алкалоида.

Как видим, нам пытаются представить наркотики чем-то вроде психических анестетиков.

Хотя бы то хорошо, что автор искренне признается, что с наркотиками знаком лишь весьма отдаленно, на основе «довольно разрозненных свидетельств» (добавим от себя: вероятно — уже из четвертых рук). Жаль, однако, что на столь шаткой основе он строит здания утверждений, по правде говоря, весьма далеких от реальности.

Ибо реальность говорит совершенно о другом.

Любой, кто на практике имел дело с наркотиками, отлично знает, что во всех этих белых и коричневых ядах скрыты возможности психических проявлений, значительно превосходящих литературные фантазии на эту тему; уже по той простой причине, что нередко изрядную часть фантасмагорий, рожденных ядом, с превеликим трудом можно выразить и описать словами.

В ряду зелий, обладающих этими качествами, матово-белые кристаллики кубической формы, снабженные этикеткой с надписью «Morphium muriaticum»[52] занимают место вполне почетное.

Оттого мы и сказали, что морфий — снадобье весьма соблазнительное и опасное, что он наделен качествами положительными не только в субъективном смысле — как источник эмоций, но даже и такими, к которым можно было бы отнестись, как ко вполне объективным, если б не то обстоятельство, что их никогда и никоим образом не удается использовать подолгу, и если б не та ужасная цена, которую приходится за них платить с текущего счета своего физического, морального и психического здоровья — вплоть до стремительного и абсолютного банкротства.

Попытаемся набросать по возможности точный и рельефный очерк психических состояний, которые переживает человек благодаря столь нехитрому комплекту принадлежностей, как: 1. шприц марки «Рекорд», 2. игла, обычно — тонкая, номер 17-20, 3. пузырек с раствором.

Мы уже сказали о своем стремлении сделать этот очерк  в о з м о ж н о  б о л е е  т о ч н ы м. Отбросим всяческие априорные, предвзятые суждения, не будем стремиться к тому, чтобы непременно вести речь с позиций врага наркотика. Да и зачем? Если морфий заслуживает похвалы, то во имя чего быть его врагом? А если он достоин осуждения, то никакой враг не будет ему так опасен, как чистая правда. Попытаемся ввести читателя in medias res[53] этих единственных в своем роде состояний в их постепенном развитии, с апогеем, decrescendo[54], всевозможными сопутствующими реакциями и побочными проявлениями на всех уровнях человеческого «я».

Как и большинство наркотиков, при первом употреблении морфий еще не дает характерной картины. Организм, впервые попотчеванный снадобьем, испытывает прежде всего общий шок, и этот шок подавляют собою все, не позволяя нервам уточнить и классифицировать впечатления. Обычно подготовительная стадия длится в зависимости от организма от одного до трех сеансов. Только тогда, на второй, третий или четвертый раз, можно пережить типичные ощущения и психические состояния, вызываемые морфием.

Начнем с того, что наверняка наиболее широко известно и что послужило, в частности, основой для рассуждений цитированного выше автора.

Свойство это — своего рода исходная точка для ряда дальнейших состояний, оно проявляется ранее всего и почти без исключения у всех организмов. Вкратце его можно определить так: м о р ф и й — у н и в е р с а л ь н ы й  ф и з и ч е с к и й  и  п с и х и ч е с к и й  а н а л ь г е т и к.

Тот факт, что через четверть часа после инъекции прекращаются почти все, даже очень тяжкие физические страдания, настолько хорошо известен, насколько менее всего нам в данном случае интересен, поскольку принадлежит к области медицинских трактатов.

Зато аналогичное явление в области психики имеет для нас значение первостепенное.

Человек, который, вынув иглу из-под кожи после совершенной процедуры, наблюдает за собой в ожидании необычайных душевных феноменов, почти никогда не может уловить момент, когда чары начинают действовать. Совершенно так же, как со сном. До тех пор, пока мы сосредоточены на засыпании и желаем разобраться, как же оно, собственно, происходит, сон нейдет; однако стоит хоть на миг отвлечься мыслью — и мы уже спим!

То же самое здесь. Совершенно незаметно, непонятно, когда и как полностью меняется наше отношение к миру, словно мы надели совершенно особые, новые очки: мировоззрение наше во всем, что касается как ближайшего окружения, так и наиболее психически отдаленных от нас частичек бытия, претерпевает коренную и — ох! до чего же существенную — метаморфозу.

Мы не уловили пограничный момент, но в какое-то мгновение (разумеется, при условии сохранения способности к критическому самонаблюдению и в зависимости от степени этой способности) констатируем неопровержимый факт, что уже какое-то время ход наших мыслей совершенно отличен от обыденного.

Однако что же, собственно, с нами произошло? Эге! Да ведь произошло нечто совершенно невероятное, нечто родом чуть ли не из иного измерения; и сумеет ли кто вполне постигнуть всю весомость слов, что я сейчас произнесу, — ведь звучат они по меньшей мере безумно:

З л о  и с ч е з л о...

Что?.. Как?.. Да так — просто-напросто! — исчезло, куда-то испарилось, унеслось в иные сферы бытия, пропало, кануло на дно аримановой бездны, съежилось, скорчилось, сдулось — чем дальше, тем его отсутствие полнее и абсолютней, вот-вот не останется ни атома проклятого principium[55] в том благословенном краю, где мы пребываем.

Зла больше нет... причем  н и  в  к а к о м  о б л и ч ь е: страдания всех степеней и видов, все горести и страхи, злоба людская и жестокость мира, тысячеликая вражда, которая нас окружала, — все расплылось, растаяло, как сахар в кипятке, в теплой, милой, дружественной атмосфере — на этот раз без всяких метафор; любая частица воздуха — наш друг, воздух струится вокруг, чтобы доставить нам удовольствие (впрочем, и себе самому тоже — ведь атомы воздуха испытывают наслаждение, соприкасаясь с нашим телом).

Мы милы всему миру, а мир доставляет нам радость самим своим существованием. Да и как же может быть иначе, если мир именно таков, а жизнь столь прекрасна?

Прекрасно и все будущее наше, начиная с данной минуты (прошлое  к а з а л о с ь  нам иногда серым или неприятным  т о л ь к о  потому, что мы не умели жить!). Ибо жить среди людей надо совсем иначе, не так, как мы жили до сих пор. Как? Да ведь это так понятно! Прежде всего — будь прост, при этом искренен, ну и, что важнее всего, дружелюбен. Ах, какими же мы были глупцами, когда воображали, будто то или иное дело ощетинилось трудностями, а человек, с которым мы должны его обсудить и уладить, так холоден, сух и равнодушен и вообще слишком сложен.

Абсурд! Надо просто-напросто пойти к нему и все  о б ъ я с н и т ь: мол так и так, так и так (Господи! до чего же все понятно, более чем очевидно и при этом — как чудесно, с кристальной ясностью работает мысль: слова сыплются подобно изумрудам, рубинам, сапфирам и аметистам из какой-то бездонной чаши и складываются в великолепнейшие узоры трезвого рассудка и логики — если бы он мог услышать хоть четверть этих слов, он бы наверняка удивился, что вообще мог когда-либо думать иначе).

Но все равно; завтра я к нему пойду, скажу все это или хоть малую часть, и дело разрешится самым чудесным образом.

By Jove![56] Однако мысли мои нынче просто бесценны — что за каскад, что за вихрь слов, идей, формулировок — таких прозрачных, таких уникальных, что прямо-таки грешно было бы их упустить!

Поговорить! С кем угодно, но только сейчас же, любой ценой... Никого нет? В конце концов, это и не важно, а может, оно и к лучшему: говорить будем  с а м и  с  с о б о й, что при таком богатстве материала — пожалуй, не худший вариант.

Итак, продолжаются разговоры с самим собой и воображаемыми собеседниками: бесконечные споры, лекции, речи, произносимые с таким пылом, будто перед нами аудитория из сотен благодарных слушателей. Это целые трактаты на всевозможные темы: философские, научные, чисто житейские; они то предельно абстрактны, теоретичны, то вращаются в кругу элементарных вопросов обыденной жизни.

При этом мы отдаем себе отчет, что состояние наше вызвано искусственно, однако это вовсе не мешает нам наслаждаться им и высоко его оценивать.

И что самое удивительное, оценка наша объективно верна. Следует особо подчеркнуть именно этот пункт — он отличает морфий от прочих наркотиков. Скажем, под большой дозой кокаина человек зачастую извергает поток нелепых или по меньшей мере странных парадоксов в уверенности, что это откровение, бесценное для человечества, — морфий же возносит нас до идей, которыми впоследствии мы отнюдь не будем пренебрегать. Если названные состояния переживает натура в каком-либо отношении творческая: художник, ученый, литератор, — то он создаст произведения несомненной, строго объективной ценности, непропорционально легко достигая выдающихся результатов.

Но как раз то, что, казалось бы, определяет подлинную ценность снадобья, и таит в себе, по нашему мнению, самую страшную, прямо-таки чудовищную опасность. Почему — сейчас увидим.

После того, что уже сказано, пожалуй, излишне было бы говорить, что в девяти случаях из десяти эксперимент с морфием вскоре повторяется вновь и вновь, вызывая все те же положительные эффекты и почти никаких отрицательных. Ибо — на фоне столь чудесных даров белого яда — разве кто-нибудь обратит внимание на такие мелочи, как то, что первоначальная доза в один-два сантиграмма очень скоро вырастает до трех, или на то, что пищеварительная система, угнетенная наркотиком, на первый же сеанс реагирует резким запором, который не покинет морфиниста уже до конца. Кроме того, так называемое похмелье, как правило, минимально, сводится к едва заметной реакции легкого утомления. Так вперед же!

А продвигаемся мы, надо сказать, весьма стремительно, и чем дальше, тем быстрее. Скоро нас даже охватывает чувство некой гордости — наш организм кажется нам достойным восхищения: ведь дозы, которые мы на третий-четвертый месяц принимаем «как ни в чем не бывало», способны убить слона (сравнение с доброй старой лошадиной дозой давно уже позади).

С другой стороны, нас посещают мысли, что мы, однако, слегка хватили через край!! Все хорошо, но в меру и т. д., а в итоге — благородное решение: забросить шприц куда-нибудь подальше и надолго.

Вот тут-то Вампир-Морфий и показывает впервые свои когти, увы — уже в момент, когда они прочно и глубоко вонзились в самые чувствительные центры нашей сущности.

Ибо оказывается — и это гораздо страшнее, чем мы могли ожидать, — что наше прекрасное намерение попросту невыполнимо: мы  в ы н у ж д е н ы  снова схватиться за шприц, причем экстренно. После недолгих, но отчаянных метаний мы неоспоримо убеждаемся, что погрязли в таком рабстве у порока, рядом с которым зависимость среднего курильщика или алкоголика — просто шуточки.

Известно, что всякий наркотический порок следует анализировать в двух основных аспектах, а именно: 1. психическом и 2. физиологическом. Строго говоря, в каждом пороке соединяются оба фактора. На практике, однако, в таких двух наиболее распространенных у нас пороках, как курение и алкоголизм, психологический фактор доминирует по крайней мере в тех случаях, когда дурное пристрастие еще не достигло чрезмерно высокого напряжения.

Хорошо известно и то, что резкий отказ от сигарет или алкоголя вызывает определенные физиологические расстройства, тем не менее средний курильщик, повторяю: с р е д н и й, после безуспешной борьбы с самим собой возвращается к табаку просто потому, что ему до зарезу хочется закурить, так хочется, что вся нервная система выбита из равновесия.

Стало быть, решающий фактор тут — ж е л а н и е,  ж а ж д а, то есть элемент психический. Мы вполне отдаем себе отчет, как тяжела может быть борьба даже с одним этим фактором, но подчеркиваем вновь и вновь: это даже сравнить невозможно с тем, на что обрекает порабощенный организм внезапное отсутствие морфия.

Морфий воздействует на важнейшие нервные центры, регулирующие в организме столь основополагающие процессы, как дыхание, функции сердца, кровообращение и т. д. Если эти центры за много месяцев привыкнут функционировать более или менее исправно в присутствии гигантских доз наркотика и если затем наркотик вдруг отнять, они ведут себя примерно так, как если бы получили равную дозу яда, действующего противоположным образом.

Организм ввергнут в ужасный шок, основные узлы и сочленения нашей жизненной машины ходят ходуном — словно под давлением восьмикратно возросшего числа атмосфер, им грозит катастрофа, кровь бушует в сосудах, легкие и сердце неистовствуют...

Неровное и неестественное дыхание переходит в отсутствие оного, человек задыхается, под пятым ребром словно паровой молот хочет разнести вдребезги свои камеры; спазмы желудка вскоре приводят к неописуемому расстройству, во всех суставах что-то рвется и ломается, и — пульсация, пульсация  в е з д е — сотни ударов в минуту... на губах пена... А спасение только одно — вы ведь догадываетесь какое? Новая доза — т о л ь к о  э т о,  и  н и ч е г о  б о л е е! Вот, значит, каковы они — игры с морфием, вот они — причины, побуждающие морфиниста усмехаться, когда он слышит о наркомане другой категории, вся беда которого в том, что  е м у  т а к  с и л ь н о  х о ч е т с я...

Итак, после первой же попытки освободиться любитель морфийного рая (sic!) осознает, что он раб, обреченный на иглу и раствор. Из этой неволи он непосредственного выхода не видит (о лечении позже) и потому, примирившись с судьбой, пытается «устроить свою жизнь по возможности удобно». В переводе на практический язык — он будет вгонять себе такие дозы, чтоб по крайней мере «что-то с этого иметь», хотя бы в смысле эмоций.

Именно таков кратчайший путь к тому, чтобы последовательно пережить все негативные этапы «морфинистической эволюции».

Первое неприятное обстоятельство: наращивая дозы, трудно восполнить их постоянно убывающую эффективность. Великолепные первоначальные состояния неуклонно ослабевают, сменяясь реакцией с противоположной полярностью. Возбуждение ослабевает и длится после каждого укола все короче, зато безмерно растягиваются и усиливаются периоды вялости и упадка сил. Общая апатия, разочарование во всем, небывалый спад психической энергии, лень — словом, общее умственное и моральное раскисание — все это длится часами. Улучшение самочувствия не просто свелось к  н е м н о г и м  м и н у т а м  непосредственно после инъекции — иной раз оно не наступает вовсе.

Тогда начинается совсем уж гибельное наращивание доз, вплоть до отравления, рвоты и т. д., но что действительно ужасно, так это то, что дозы эти приносят  л и ш ь  в с е  б о л ь ш е е  р а з д р а ж е н и е.

Как чувствует себя человек в данной точке замкнутого круга — это уж я предоставляю воображению каждого из читателей.

Как бы там ни было, если такой субъект немедленно не начнет лечиться, ему остается только одно: постепенное, осторожное снижение доз до уровня, на котором некогда морфий действовал более приемлемо, и то лишь для того, чтобы тут же в ускоренном темпе вернуться к прежнему кризису.

Следует подчеркнуть со всей определенностью, что ряд отчетливо негативных симптомов сопутствует морфиномании уже задолго до кризиса.

Всякий морфинист, умеющий за собой наблюдать, замечает, к примеру (причем уже тогда, когда он своим алкалоидом в общем доволен), исключительный упадок воли. Любое решение стоит огромных усилий, любой поступок то и дело откладывается и выполняется с величайшей натугой, любое мелкое действие обыденной жизни — даже это — скоро становится в тягость. Зато мы приобретаем склонность часто и подолгу «отдыхать» в лежачем положении, а грезы о великих свершениях (которые никогда не сбудутся) успешно заменяют нам действие как таковое. Отдых тем более желанен, потому что нас все неотступней преследует сонливость (в дальнейшем дело доходит до того, что наркоман засыпает при малейшей паузе в разговоре, якобы продолжая слушать).

Отвращение к активной жизни становится еще сильнее под влиянием общего нервного расстройства и разбитости, вместе с которыми нарастает невесть откуда берущаяся робость, шизофренический страх перед другими людьми, причем гнетет он как раз тех, кто менее всего мог бы этого от себя ожидать.

Единственное реальное действие, на которое хватает энергии, — это, разумеется, постоянная погоня за вожделенным зельем, добыть которое в «соответствующих» количествах обычным путем, естественно, невозможно: вот для морфиниста еще одно наслаждение в жизни.

Жизнь эта, кстати, может иметь лишь два варианта эпилога в недалеком будущем. Либо катастрофа — если данный субъект преуспел в разрушении своего организма до безнадежного состояния; либо — если вовремя заговорили остатки инстинкта самосохранения — перспектива так называемого курса по отвыканию. Такой курс в огромном большинстве случаев проводится в закрытой лечебнице, а уж что касается деталей, придется вам меня простить, но я таковых привести не берусь! Ничего не поделаешь! Я не Эверс, чтоб это описать, и не Гойя, чтоб это изобразить!

Упомяну лишь, что неточна версия, повторяемая иногда даже врачами, будто бы прежняя система отвыкания — резкого, без промежуточных стадий — не грозит организму катастрофой. В анналах французской медицины зафиксированы два случая, когда дело кончилось радикальным отвыканием пациента от жизни на этой земле... Сегодня данный метод практикуется редко, и то лишь в сочетании с усыплением на несколько дней.

Другой же метод состоит в отвыкании  о ч е н ь  и  о ч е н ь  м е д л е н н о м — через искусное снижение доз и введение препаратов-заменителей. Если бы кто спросил у меня совета, я бы сказал, что вообще только последний способ подлежит обсуждению, добавив на основании известных мне случаев, что наилучший результат дает постепенная замена морфия дионином с небольшой добавкой героина, с тем чтобы  п о т о м  п о с т е п е н н о  с н и з и т ь  д о з у  и  э т о й  с м е с и.

Детали, естественно, не входят в область наших рассуждений.

Принципиально важен вопрос о том, как идет процесс втягивания в порок, и о времени, за которое это случается.

Не подлежит ни малейшему сомнению, что версии, гласящие, будто уже после нескольких уколов человек «не может обойтись без морфия», — страшное преувеличение либо попытка оправдать свою слабость со стороны некоторых морфинистов.

Нет никаких оснований опасаться, что, к примеру, десяток инъекций морфия подряд может превратить кого-то в раба наркотика в том поистине ужасающем, жутком смысле, о котором шла речь выше. Для того, чтобы порок сформировался физиологически, организм надо отравлять по крайней мере недели три-четыре, а то и больше. Это мы отмечаем со всей искренностью.

Но в то же время подчеркнем вполне определенно: пусть никто не делает из этого вывода, будто двукратное употребление морфия якобы ничем не грозит. Ведь уже попробовав морфий пару раз, можно вкусить всех впечатлений и всех обольщений. Хотя тогда человек еще не подвержен мучительным переживаниям органической зависимости, психические импульсы сразу проявляются во всей полноте. А кто из нас осмелится возомнить себя таким титаном воли, чтоб он мог поручиться, что не поддастся искушениям тем более мощным, чем интереснее переживания? А ну-ка — еще разок-другой! Сегодня можно успокоить нервы после тех или иных неприятностей; завтра — неужели не окупится сторицей еще одна доза ради того, чтоб пробудить ясность мысли, которая позволит блестяще завершить ту или иную умственную работу...

Ведь в поводах никогда недостатка нет. Так, очень незаметно, не известно, когда именно человек становится обреченным.

Надо ли пояснять, что нашим горячим стремлением было бы предостеречь и уберечь хотя бы скромное число людей от того, что мы считаем опасностью, грозящей человеческому существу полным или частичным уничтожением.

Мы не будем пытаться рисовать перед читателем картины горькой участи морфиниста; впрочем, картины эти, если б они обладали надлежащим богатством литературных образов, соответствующей экспрессией и красочностью, также могли бы иметь определенную реальную действенность.

Тем не менее мы верим, что скромное и бесхитростное содержание данной главы, быть может, окажется достаточным для читателя, который пожелает отнестись к нему серьезно, то есть как к отражению высшей правды — пусть неуклюжему, пусть конструктивно слабому, однако по сути верному.

Эфир

Написал д-р Дезидерий Прокопович

К а т о б л е п (черный буйвол с головой борова, волочащейся по земле и прикрепленной к плечам тонкой, длинной и дряблой, как пустая кишка, шеей). Никто, Антоний, никогда не видел моих глаз, а если кто и видел, так те погибли. Стоит мне приподнять веки — мои розовые и пухлые веки, — и ты тотчас умрешь.

А н т о н и й. Ох! ох!.. этот... а... а! Однако... если бы я пожелал увидеть эти глаза? Ну да, его чудовищная глупость привлекает меня! я дрожу!.. О! что-то непреодолимое тянет меня в глубины, полные ужаса!

Г. Флобер. Искушение св. Антония[57]

С эфиром я свел знакомство в связи с операцией, которую мне делали семи лет от роду. Засыпая, я услышал какой-то особенный ритм — казалось, он пронизывал собою все. Тот же ритм звучал в эфирных состояниях и потом. Полагаю, происхождение его таково: эфир чрезвычайно обостряет слух (это длится еще несколько часов после эфиризации), вследствие чего до сознания доходит пульсация крови в ушах. Казалось, я умер и лечу в межзвездном пространстве: оно напоминало темно-синие обои, усыпанные мерцающими золотыми звездочками. И все дрожало в том особом ритме. Я подумал с иронией: «Они меня там, на Земле, оперируют и не знают, что я умер». Мне на миг подняли маску с эфиром; я увидел свою детскую комнату, себя, лежащего на столе, и подумал: «Я умер, я в аду, где же черти? может, за изголовьем?» И сел, чтобы обернуться назад. Мне надели маску, и трое докторов с трудом, силой опять уложили меня на мой детский столик, служивший операционным столом. Из дальнейших видений смутно припоминаю словно бы какой-то райский сад. Жара. Два голых, красноватых, толстых, «заплывших жиром» человека объедаются виноградом. Нечто тропическое, богатое, чувственное и омерзительное. Очнувшись от наркоза, я с радостным изумлением удостоверился, что жив. Растроганный и счастливый, я ощупывал предметы, желая убедиться, что они существуют, что они твердые и «я вернулся в реальность».

В четырнадцать лет, когда я усыплял эфиром насекомых, мне захотелось снова попробовать наркотик. Пропитав платок эфиром, я прикладывал его к носу и глубоко вдыхал. Было лето. Я сидел на залитом солнцем холме среди хлебов. Через мгновение я услышал тот же ритм; все было таким, как прежде, но при этом — каким-то иным, похожим на то, что было  т о г д а. И тут произошла самая поразительная вещь, какую я когда-либо пережил под эфиром и которую потом напрасно надеялся пережить вновь. Я видел поля вокруг, пригорок, солнце — но не я это видел: м о е  «я»  и с ч е з л о,  о с т а л о с ь  б е з л и ч н о е  с о з н а н и е. Вскоре я разработал весьма логически последовательную пантеистическую систему, в которой над состоянием индивидуальной самости возвышалось  с в е р х л и ч н о с т н о е  с о з н а т е л ь н о е  б ы т и е.

С тех пор я прибегал к эфиру все чаще. Это достигло пика, когда я был учеником восьмого класса. Вечерами я любил прохаживаться по мрачным кварталам варшавского Повислья с платком под носом и фляжкой эфира в кармане. Эфир никогда не давал мне и следа эйфории: он вызывал только ощущение странности и навевал угрюмость. В те дни я пребывал в глубокой тревоге и отчаянии (как нередко бывает в ранней юности) и искал способ забыть о себе и своем несчастье — то в учебе (учился я почти беспрерывно), то в наркозе. Во мне сформировалась своего рода «seconde personnalité narcotique»[58]. В нормальном состояния наше время складывается из отрезков бодрствования, вечер мы сшиваем с утром, а сновидения для нас — нечто неясное, маргинальное. В те времена для меня существовала еще и другая, внутренне непрерывная жизнь — под наркозом, и порой эта жизнь жестко требовала продолжения. Подобным образом «порядочная» женщина не думает об эротике или думает с отвращением. Но ведь время от времени она должна дать выход своей энергии. Как? Об этом знают ее любовники. В обычном состоянии я помнил (и помню) лишь о ничтожной доле глубоких и сильных наркотических впечатлений, но достаточно было пару раз глубоко вдохнуть воздух сквозь платок, пропитанный эфиром, и через несколько секунд я уже был где-то не здесь, а там. Я сразу узнавал это состояние, словно повторно переживая нечто в его развитии.

Вот то немногое, что сохранилось в моем нормальном сознании: время словно замедляет ход, тянется неимоверно долго — хотя прошло всего несколько секунд. Пространство тоже гигантски расширяется: мост Понятовского произвел на меня впечатление чего-то бесконечно огромного. Благодаря эфиру я начал понимать символистскую поэзию. Любой фонарь, трещина в панели тротуара, пробегающая собака, — все было символично, необходимо и ужасно важно, имело бесконечно глубокий смысл. Все было и прекрасно и страшно; какой-нибудь холмик с осенними деревьями, просто ночь оставляли неизгладимое ощущение несказанного величия и трагической красоты — как «Улялюм» Эдгара По. Эта символичность, красота и необходимость, то, что все разворачивается подобно великолепной симфонии, — похоже на восприятие действительности на ранней стадии шизофрении. Кажется, что обретена способность предвидения. Думаю: «Там кто-то идет». Оборачиваюсь — и действительно, замечаю прохожего. Полагаю, это можно объяснить следующим образом: ты прохожего слышишь, но до сознания доходит не звук шагов, а лишь соответствующее суждение: «Кто-то идет». Отсюда иллюзия «пророчества». Фонтаны чувств и мыслей заливают сознание — жизнь кажется чашей, из которой льется через край. Помню, я сказал себе тогда: «Любая минута достойна Шекспира». А потом подступает такой жуткий, мертвящий ужас — его невозможно забыть, — такое «космическое» одиночество, какое переживает, пожалуй, только самоубийца и о котором, похоже, никто никогда не приносил вестей, ибо знают его лишь те, кто уходит. Эти состояния предшествуют обмороку, вызванному избытком наркотика. В одну из таких минут я подумал: «Если б я запомнил то, что сейчас чувствую, я уже никогда не смог бы смеяться».

Мои мысли и впечатления имели отношение к метафизике: действительность я воспринимал как неустанную, напряженную борьбу Бога с Небытием. Гармонию и покой я видел как равновесие мощных сражающихся друг с другом сил. Вещь психологически любопытная: в то время я был пантеистом — деистом мне предстояло стать лет через пятнадцать, однако под эфиром я был, а скорее — бывал именно деистом. Говорю: бывал, поскольку иногда мне казалось, что Ничто одолело Бога. Помню, как-то раз именно в таком состоянии я услышал, как в бедном жилище рабочего бабушка успокаивала маленького внука. Я был глубоко взволнован и подумал: «Ведь Бога нет, загробной жизни нет, стало быть, на том свете не будет награды для этой старушки, но и на этом ее не будет — пока внучок отблагодарит, бабка помрет. И все-таки она его голубит. Вот истинная, бескорыстная любовь».

Так вновь одерживал победу Бог. Я ясно видел Его бытие. Выстраивал безупречные умозаключения, которые это доказывали. Однажды я записал их, прочел на трезвую голову — полный вздор. Только раз мне случилось сочинить под эфиром недурное стихотворение:

Нет, я никогда, никогда не забуду Светлую Силу великого чуда: Море Силы, и я в нем плыву.          — Бог со мной говорил наяву. Солнц океаны... Бездна лучистая... Свете пресветлый... ясность искристая!..          — Ибо мой Бог был тогда со мной.

Как-то я очнулся от эфирного обморока и вдруг ощутил близкое — ближе, чем небеса, присутствие чего-то, что опекает меня и ведет по жизни. Ощутил с такой ясностью, что пал на колени, заливаясь слезами и восклицая: «Боже — воистину Ты есть!» Полагаю, этот напряженный дуализм: Бог — Ничто, и битва между ними, полем которой казался весь мир, — быть может, не что иное, как проекция на метафизику внутренних, органических процессов: борьбы тела с ядом-эфиром.

И еще одно. Меня в то время мучила мысль, которую св. Василий Великий сформулировал так: «Мне неведома женщина, но я не девица». Эфир не только не давал успокоения, но напротив, мысль эта под влиянием наркотика становилась еще более ужасной, невыносимой. Никогда я не ощущал горя полного одиночества так же, как тогда.

Когда я познал женщину, интенсивность эфирных впечатлений ослабла. Сила метафизического прорыва к Богу уже не была так трагична, моменты полноты не были столь исчерпывающими, а ужас одиночества — таким абсолютным. Постепенно я перестал употреблять эфир; не чувствуя столь резкой потребности в бегстве от себя, я не жаждал этой ужасной метаморфозы сознания, и если семнадцатилетним мальчишкой я принимал эфир каждые две-три недели, то теперь — став взрослым мужчиной — не делал этого уже по нескольку лет, причем не прилагая особого усилия воли.

Как мог, я изложил все, что помню об эфирных состояниях, однако странность их от описания ускользает. Ну да не вести же пропаганду эфира. Поэтому я покажу вредоносность эфира, стремясь убедить в ней себя и других с той же страстью, с какой новобрачные стараются всерьез проникнуться уверенностью в том, что действительно хотят быть и будут верны друг другу.

Думаю, что главное очарование — и в то же время глубочайший вред — наркотика, даже столь неприятного и не дающего эйфории (по крайней мере, мне), как эфир, в том, что он оскверняет храм души. Так святотатец разбивает священный сосуд и извлекает беззащитного Бога, которого не вправе касаться такие руки и видеть такие глаза; он упивается видом поверженного Бога и тем, что коснулся Его, а потом уничтожает. Точно так же и наркотик — он вторгается в глубины подсознания, где дремлют и растут мысли и чувства, которым лишь гораздо позже, в пору их зрелости, предстояло проникнуть в сознание. Происходит нечто, напоминающее аборт: незрелый, еще уродливый эмбрион вытащен на свет. Так, скажем, было у меня с деизмом. Выходит, благодаря наркотику мы постигаем свои глубины, но не в надлежащее время, а насильственно. Думаю, это губительно сказывается на подсознании, и его преждевременно раскрытые творения никогда уже не разовьются столь гармонично, как это имело бы место без вмешательства наркотика.

Показательно вот что: мысли кажутся интересными, только пока ты под наркозом. Эфир — лжец, причем он лжет недолго.

Подчеркиваю: эфир не дает ни эйфории, ни забвения действительных душевных страданий, но напротив — усиливает их, а позже, после отрезвления, приходит очень неприятное похмелье.

Я заметил также, что эфир скверно действует на легкие: почти всегда после эфиризации, рано или поздно, через несколько (до десяти) дней, у меня начиналась сильная простуда с температурой, так что приходилось укладываться в постель, иной раз недели на две.

Наконец, сам запах эфира отвратителен, и он выдает эфиромана за несколько шагов, причем даже на другой день после приема. А случится и так, что упавшим в обморок займется полиция или скорая помощь, и начнут мнимому «несостоявшемуся самоубийце» промывать желудок.

Я, правда, не знаю наркотика, который вызывал бы столь же сильные метафизические впечатления, однако они быстро проходят, а расплачиваешься за них здоровьем. На самом деле, такие вещи всегда желанны, но уединенная прогулка в горах тоже может дать мощные метафизические впечатления, причем они гораздо лучше удерживаются сознанием, чем краденые переживания и натужные экстазы наркомана.

Пейотль

Теперь мне предстоит задание особенно трудное: не быть превратно понятым, что очень даже возможно при той исключительной позиции, которую мне придется занять относительно пейотля. Меня могут заподозрить в том, что, смешав с грязью три вышеописанных яда, я тщусь доказать, будто единственно достоин употребления именно этот, четвертый, и что я уберегся от трех пороков, предавшись четвертому. Люди весьма скептически настроены в этом смысле, и отчасти они правы. При помощи пейотля я на долгое время (около полутора лет) совершенно перестал пить и вообще больше уже не вернулся к тем дозам алкоголя, которые потреблял прежде — перед решительным отказом от спиртного и прочих ядов, спорадически принимаемых в основном ради рисовальных экспериментов (эвкодал, гармин или синтетический банистерин Мерка, либо — что то же — так называемое «я-йо», эфир и мескалин — полученный синтетически один из пяти компонентов пейотля), и в этот период я часто сталкивался с высказываниями, выражавшими сомнение в том, что я покончил с питием и прочими процедурами, в порочном пристрастии к коим меня самым несправедливым образом подозревали, — мне говорили так: «Выходит, ты бросил пить, чтобы впасть в злостный пейотлизм», либо: «Хо-хо, вот, значит, как — из огня да в полымя» и т. д. и т. п. Так вот, прежде всего: во всем мире запойных пейотлистов практически нет. Есть, говорят, в Мексике редкие, исключительные дегенераты, которые беспрерывно жуют так называемые «mescal-buttons»[59], то есть кусочки сушеного пейотля. Это последнее отребье среди гибнущих — увы — племен красной расы, очень малочисленное и, очевидно, столь предрасположенное к упадку, что даже пейотль, привыкнуть к которому невероятно трудно, они сумели обратить в порок.

Не буду повторять то, что всякий может найти в специальной научной литературе, начиная с труда д-ра Александра Руйе «Peyotl, la plante qui fait les yeux émerveillés»[60] до последних изысканий проф. Курта Берингера, посвященных синтетическому мескалину Мерка, под названием «Meskalinrausch»[61]. Расскажу лишь о собственных опытах с пейотлем, каковой считаю абсолютно безвредным при спорадическом употреблении. Пейотль к тому же, помимо небывалых зрительных впечатлений, позволяет столь глубоко проникнуть в скрытые пласты психики и так отбивает охоту ко всяким прочим наркотикам, прежде всего к алкоголю, что ввиду почти абсолютной невозможности привыкания к нему его следовало бы применять во всех санаториях, где лечат разного рода наркоманов. В доказательство невозможности привыкания к пейотлю отмечу только, что мексиканские индейцы, употребляющие это растение, которому они поклоняются как Божеству Света, на протяжении тысячелетий принимают его не иначе, как во время религиозных празднеств; вместе со сбором кактуса в пустыне — а поход длится порой несколько недель — празднества продолжаются неполных два месяца, причем у почитателей пейотля не обнаруживается никаких дурных последствий, как это имеет место, например, у перуанских поклонников коки, жевание которой ведет к самому обычному кокаинизму и деградации, как моральной, так и физической.

Естественно, с тех пор как я прослышал о пейотле и видениях, им вызываемых, моей мечтой стало испробовать чудесное зелье. Увы, в Европе оно считалось столь великой редкостью, что у меня никогда не было надежды удостоиться этой благодати. Рассказ о видениях я, конечно, считал преувеличенным, как всякий, кто, не имея понятия о пейотле, воспринимает рассказы даже тех, кто лично пережил несравненные минуты и собственными глазами видел иной мир, несоизмеримый с нашей действительностью, — их слушают с недоверием и даже в глубине души подозревая уже не в преувеличении, но попросту в обмане. Следует добавить, что о «нравственно очищающем» действии «священного» (во всяком случае, для индейцев) растения я не знал ничего и, кроме брошюрки «Поклонники св. кактуса», ничего о нем не читал. Все, что произошло потом, было для меня сюрпризом прямо-таки волшебным.

Совершенно неожиданно я стал обладателем максимальной порции пейотля — семи пилюль величиной с горошину: их передал мне г-н Проспер Шмурло, за что я до конца дней своих буду питать к нему ничем не выразимую благодарность. Надо отметить: это был оригинальный мексиканский пейотль из небольшого запаса д-ра Осты, председателя Международного общества метапсихических исследований. Препараты, что я впоследствии получал от д-ра Руйе, были получены из кактусов, выращенных, кажется, на Лазурном Берегу, и не идут ни в какое сравнение с тем пейотлем по части способности вызывать видения, а отрицательными последствиями значительно его превосходят. Я был очень занят и не мог принять таинственное снадобье в тот же день, а потому и прожил двадцать четыре часа в нервном напряжении, граничащем с горячкой — тем более что г-н Шмурло вкратце рассказал мне о своих видениях, не слишком, впрочем, их перехваливая. Но даже его рассказ представлялся мне легким «приукрашиванием». Известны гиперболы при пересказе сновидений людьми, ничего общего не имеющими с настоящим бахвальством, — припертые к стенке, люди эти иной раз отказываются от многих значащих деталей. А сон, для некоторых, есть нечто, не имеющее ничего общего с жизненной реальностью. Иное утверждает Фрейд: для него даже изменения, вносимые в сны при пересказе, есть выражение сущностных отношений, властвующих над подсознанием. Я утверждаю, что то же применимо и к пейотлевым видениям: они могут показать человеку то, что он старательно пытается скрыть от самого себя. Свои видения я опишу с максимальной точностью, а вещи слишком личные полностью опущу, вместо того чтоб их искажать.

Первую дозу, две пилюли, я принял в шесть вечера. Поскольку мне не приходилось ничего читать о симптомах, вызываемых пейотлем, вся картина явления была абсолютно чистой, без малейшего самовнушения. Примерно через полчаса после первой дозы, перед тем как принять вторую, я испытал чувство легкого возбуждения, как после двух рюмок водки или малой порции кокаина. Я счел это проявлением нервозности, вызванной ожиданием предстоящих видений. Как оказалось позже, то был уже пейотлевый симптом. Я все время мучился опасением, что меня вырвет — боялся утратить драгоценный препарат, прежде чем он успеет всосаться в кровь. К счастью, этого не произошло. Можно сказать, я преодолел тошноту усилием воли, из страха, что зря пропадет единственная, последняя доза пейотля, которая совершенно случайно стала моим достоянием. Я плотно занавесил окна — свет начал меня слегка раздражать — и прохаживался по комнате, чувствуя приятное отупение и легкость.. Усталость после трех портретных сеансов как рукой сняло. В 6.50 принимаю третью дозу и ложусь на кровать, опасаясь тошноты. Самочувствие странное. Безрезультатно жду видений и от скуки, не из потребности, закуриваю. Но после пары затяжек с отвращением бросаю сигарету. С этой минуты и до пяти пополудни следующего дня я не курил, не прилагая к тому ни малейших усилий, испытывая к табаку отвращение, смешанное с презрением.

В 7.20 я поднялся уже с некоторым трудом и принял последнюю, седьмую, пилюлю. Апатия и уныние. Пульс ослабленный, редкий — с обычных восьмидесяти с чем-то упал до семидесяти. Самочувствие все хуже, зрачки расширены. Выпив чашку кофе, лежу. Когда пытаюсь встать, чувствую себя довольно скверно: головокружение, дурнота и странное ощущение — словно тело не вполне тождественно себе и слегка расслаблено. Должен заметить, что почти никогда (может, пару раз, да и то очень слабо) у меня не случалось так называемых «гипнагогов», то есть предсонных видений при закрытых глазах, что, кстати, у очень многих людей — явление нередкое, почти обыденное. А тут я чувствую что-то вроде оживления фантазии, но видениями этого назвать еще не могу. Плоские картины — нечто наподобие гипнагогических грез. Вихревые движения как бы из тонких проволочек, светлых на темном фоне, иногда с радужным отливом. Поначалу плоские — понемногу они стали обретать третье измерение, раскручиваясь в черном пространстве то ко мне, то от меня: вместо обычного плоского фона, который виден при закрытых глазах, возникает пространство глубокое и динамичное — даже тогда, когда вихри на нем вовсе не видны: оно таково неведомым образом, само по себе, хотя в нем ничего не меняется. Явление это столь тонко и неуловимо, что пока оно длится, его трудно проанализировать, а потом трудно воссоздать это парадоксальное состояние в памяти: знаешь, что так было, и все тут, — ничего больше об этом сказать невозможно. Гипнагогические образы усиливаются, но я все еще не считаю их видениями в подлинном смысле слова, в том смысле, которого я на самом-то деле не знаю — но воображаю, что это должно быть нечто совершенно иное, более реальное.

8.20 — Возникают все более отчетливые образы, однако почти бесцветные, едва проступающие на черном фоне. Это напоминает проявление недоэкспонированных фотопластинок и размытые отпечатки с них. Вот кто-то в широкополой шляпе черного бархата наклоняется с итальянского балкона и обращается с речью к толпе внизу. Откуда я знаю, что балкон  и т а л ь я н с к и й, не могу понять, но знаю — и этого достаточно. Вообще характерная вещь при пейотлевых видениях — тот факт, что некий таинственный голос, раздающийся словно из каких-то «подвалов души», подсказывает значение зрительных образов, дополняет их тем, чего в самих образах нет и следа. Впрочем, это явление было у меня только в начале гипнагогов, а потом иногда почти в разгар действия препарата д-ра Руйе, а препарат этот, как я уже отмечал, действовал гораздо слабее. Тогда, особенно в начале сеанса, у меня появлялось странное ощущение, будто я знаю о том, что вижу, и такое, чего, собственно говоря, не вижу, но тем не менее мог бы точно это описать, как если бы видел в действительности. Это один из тех эффектов пейотля, которые чрезвычайно трудно выразить словами, а еще труднее объяснить читателю, о чем именно идет речь. Подобным образом обстоит дело и с психопатическими состояниями при употреблении чистого мескалина — их я опишу позднее. Пейотлевые ощущения и  н а и б о л е е  с т р а н н ы е  зрительные образы (ибо иные вполне реалистичны) так же трудно реконструировать, как некоторые сны, где неведомо о чем идет речь, неведомо что происходит, сны, которых даже приблизительно не выразить никакими словами, но при этом, особенно сразу после пробуждения — как бы чувственно, — ты совершенно точно представляешь их содержание. Образы удивительно переплетены с мускульными впечатлениями, ощущениями внутренних органов — так возникает целое, необычайно тонкое по общему настрою; его невозможно прояснить, оно ускользает от всякого анализа и рассыпается в прах, в хаос неопределенности, едва приложишь хоть минимальное усилие к тому, чтоб его осмыслить. Вообще между обычными гипнагогами, сном и пейотлевыми видениями есть тесная связь — и тут и там символически обработан тот же самый подсознательный материал. Однако для пейотлевого транса отличительны четыре явственные стадии, которые почти у всех одинаковы; кроме того пейотль дает характерное и специфическое богатство видений: художественная, декоративная сторона вещей обретает, как правило, черты сходства с великими стилями искусства прошедших эпох. В этом заключена тайна, которую я не могу постигнуть до сих пор, но относительно которой выскажу позднее кое-какие — довольно, впрочем, фантастические — предположения. Догадки эти возникли во время самого транса, когда я, буквально ошеломленный обилием и великолепием видений, одурманенный не столько психически, сколько зрительно, пытался как-то объяснить самому себе, почему вижу именно это, а не что-то иное. Однако моя гипотеза скорее констатирует специфику пейотлевого видения, но не объясняет его сути, да и сомневаюсь, чтобы эта суть когда-либо могла быть исследована. Физиология и токсикология будут тут совершенно бессильны — до крайних пределов нашего бытия, а психология сможет лишь теоретически уяснить связь явлений, но никогда не объяснит их происхождения и сущности.

Самочувствие несколько улучшилось, но когда я встал, чтобы ответить на телефонный звонок, то почувствовал себя довольно «глупо». По контуру мебели и дверей видны светящиеся красные и фиолетовые ободки, но это меня не радует и не удивляет. В ту же минуту, заблудившись во дворе и войдя через черный ход, в прихожей с неожиданной стороны появляется г-н Шмурло в пелерине. Впечатление утрировано — испытываю легкий ужас, как если бы увидел привидение, но это быстро проходит, — снова ложусь, чувствую себя хуже. Пульс падает с семидесяти трех до шестидесяти с небольшим, он опять очень слаб, нитевиден. У меня такое чувство, будто мне хочется умереть, я говорю об этом господину Шмурло, который меня заверяет, что эти неприятные субъективные реакции совершенно не опасны. Появляются призраки зверей, морские чудовища, потом какой-то словно бы знакомый мне бородач. Я еще не считаю всего этого подлинными видениями — жду какого-то чуда и «упрекаю пейотль», что он дает слишком уж мало ценой чересчур неприятных физических ощущений. Если это и есть те самые пресловутые видения, то я предпочел бы ничего не принимать, а сидеть в эту минуту за хорошим ужином, вместо того чтоб испытывать позывы к рвоте и падение пульса до степени, достаточной, кажется, лишь для того, чтоб не окочуриться.

На фоне усилившихся гипнагогов время от времени перемещаются цветные полосы — красные, фиолетовые, синие, лимонно-желтые. Они — словно в иной плоскости, чем видимые фигуры, — немного ближе и относятся к «иному видимому миру». Я наконец решительно ощущаю невероятное оживление фантазии, но пока еще не вижу ничего такого уж необычайного. Когда открываю глаза — а надо заметить, редко видишь что-либо при открытых глазах — мир почти нормален. Только некая легкая деформация, притом  с а м о г о  п р о с т р а н с т в а,  а  н е  п р е д м е т о в, и некоторая «странность действительности», слабо напоминающая состояние отравления кокаином. Но если алкоголь и кокаин можно причислить к ядам  р е а л и с т и ч е с к и м — они заставляют воспринимать мир интенсивнее, не создавая настроения жуткой странности, — то пейотль я назвал бы наркотиком метафизическим, рождающим чувство странности Бытия, которое в обычном состоянии мы переживаем неимоверно редко — в минуты одиночества в горах, поздней ночью, в периоды сильного умственного переутомления, иногда глядя на вещи особенно прекрасные или слушая музыку, если только это не просто метафизически-художественное впечатление, производное от непосредственного постижения Чистой Формы произведения искусства. Но тут чувство это имеет иной характер: не ужас перед странностью бытия, а скорее мягкое оправдание ее метафизической  н е о б х о д и м о с т и.

9.30 — Желание забыть о реальности. Разговор между г-ном Шмурло и моей женой — хоть и приглушенный — утомляет меня. Когда г-н Шмурло тихо наклонился надо мной, чтобы проверить, расширены ли мои зрачки, я вдруг увидел его лицо прямо перед собой, и он показался мне похожим на какое-то странное чудище, — я почти оттолкнул его от себя. Все, что творилось до сих пор, происходило как бы на фоне какого-то занавеса. Только после, приняв пейотль несколько раз, я узнал об этом. Такое явление повторялось всегда, но тогда я еще не знал, что занавес поднимется. Наконец это произошло. А началось все с маленькой золотой статуэтки фавноподобного Вельзевула! Откуда мне было известно, что передо мной Вельзевул, не знаю и никогда не узнаю. Таинственный голос произносил названия картин, о смысле которых — будь я в нормальном состоянии — мне никогда бы не догадаться. Но — я забыл: первое ощущение того, ч т о  э т о  у ж е  в и д е н и е, родилось à propos[62] картинки, которая возникла после  ч е р е д ы  т р а н с ф о р м а ц и й  из проволочных вихрей, постоянно повторявшихся в перерывах между призраками чудовищ. Проволочки начали сливаться в предметы: из них возникли плюмажи, которые превратились в деревья. Среди них, также при полной непрерывности претворения одних форм в другие (длившегося с этих пор до конца сеанса), возникли стилизованные страусы из проволочек, теперь уже явственно радужных на темном фоне. Страусы превратились в плезиозавров, и неподвижная картина с минуту оставалась в принципе неизменной. Шеи плезиозавров колыхались над каким-то прудом, а вокруг качались страусохвостые кустарники.

Я громко сказал: «Кажется, наконец первое видение». И начал диктовать своей жене содержание некоторых картин, чтобы запомнить их посреди той страшной зрительной неразберихи, которая тогда началась и длилась 11 (одиннадцать!) часов кряду с короткими перерывами, когда я открывал глаза, чтобы отдохнуть, перекусить или что-нибудь нарисовать. Итак, возвращаясь к Вельзевулу: завеса вдруг разорвалась: «le grand rideau du peyotl c’est déchiré»[63] (непременно по-французски), и из темноты выплыло первое реальное видение. Уже не какие-нибудь там гипнагоги, не какие-то плоскостные картинки и иллюзии: это  б ы л а  новая действительность. И к тому же чувство, что теперь я отдан на гнев и милость наркотика и что я ни делай, мне не удержать того потока странных событий, который впереди. Разве что сидеть всю ночь с открытыми глазами. Но и это, как я убедился позднее, не слишком бы помогло, поскольку если всмотреться в обыденную действительность, то она тоже деформируется и притом столь ужасающим образом, что с облегчением возвращаешься в «мир закрытых глаз», ибо именно закрытые глаза дают некоторую, хоть и неполную уверенность в том, что этот мир нереален. Впрочем, и это обманчиво. Правы индейцы, когда утверждают, что если недостойный осмелится вкусить пейотля, не очистившись прежде от своих грехов, его может постигнуть страшная кара. Не следовало этого делать, но именно за несколько дней до пейотлевого праздника я напился и вдобавок принял проклятое «коко». «Так поди же — попляши!» Поначалу как будто ничего. Но что творилось потом!

Не все я могу описать — не только из-за самого себя, но и из-за читателей. А я хочу, чтоб эту книгу могли читать все. Не знаю только, сумею ли «перелить» в читающего эти слова — всю красоту и весь ужас того, что я видел. Вымысел в романе — одно дело, а действительность — нечто совсем иное. С вымыслом не церемонятся — можно «крыть во всю прыть», и всегда будет мало. По крайней мере, я так считаю — ибо есть люди, которым не по душе интенсивность стиля в литературе: абиссинским сукам, живьем зажаренным на вертелах и поливаемым соком я-йо, они предпочитают молочную кашку. Но мне кажется, что каждый должен писать со всей интенсивностью, на какую он способен, причем как в  у т о н ч е н н о с т и, так и в жестокости. Я отнюдь не утверждаю, что «дурной язык» (bad language в английском смысле: вульгарный, свинский и грубый) является условием хорошей литературы. Одни должны писать так, другие могут этим способом не пользоваться. Речь идет о напряжении качеств как ангельских, так и дьявольских, — а этого-то как раз и не хватает нашей литературе. Ах, довольно отступлений — для меня-то в отступлениях иногда весь смак романа, а вот некоторые и их тоже не любят; впрочем, все зависит, конечно, от интеллектуального уровня. Итак, Вельзевул... Никогда не забуду того адского впечатления, когда, будучи в совершенно здравом уме (если я не смотрел на реальный мир, не было и следа жуткой странности, того, что Руйе именует «étrangeté de la réalité»[64]) и ясно отдавая себе отчет в том, что у меня крепко закрыты глаза, я внезапно увидел в каком-нибудь метре от себя маленькую скульптуру из чистого золота (я прямо-таки ощутил ее тяжесть), столь проработанную в деталях, так тщательно выточенную и вы — passez mois l’expression grotesque[65] — печенную (так некоторые художники обозначают «вылизанность»), что казалось, будто это произведение какого-нибудь и впрямь вельзевулейшего оминиатюренного Донателло не от мира сего или какого-то европеизированного китайца, всю жизнь потратившего на то, чтоб изваять эту единственную вещь. Чудо свершилось. «Я это вижу, вижу», — повторял я мысленно. Сколько длилось мгновение счастья (ведь первые «разы» всегда лучше всего, об этом и говорить нечего: потом случаются вещи крупнее, мощнее, все развито, завершено, но это уже не то — вкус первого раза неповторим) — не знаю. Но впоследствии я убедился, как обманчива оценка длительности пейотлевых видений. Я назвал это на «языке пейотля» — «разбуханием времени». Следует заметить, что пейотль, вызывая желание облечь в слова то, что выразить невозможно, создает понятийные неологизмы, присущие только ему, и подчиняет синтаксис предложений своим чудовищным измерениям невероятности (отличное выражение, я буду его использовать именно в этом смысле, пускай хоть сто профессоров повесятся на собственных кишках, — язык живая вещь, а если бы его всегда считали мумией и думали, что в нем ничего нельзя менять, хорошо же выглядели бы литература, поэзия и даже сама эта жизнь, обожаемая и треклятая). А может, эта жажда создания новых смысловых комбинаций и есть тот самый «шизофренический сдвиг» («Schisophrenische Verschiebung»), о котором пишет Берингер в связи с мескалином Мерка. (Мерк — однако, адское имечко для тех, кто знался с белыми ядами. À propos — экстракт пейотля — черно-коричнево-зеленый, как асфальт, смешанный с гусиными экскрементами, — на вкус омерзителен: горький, острый и к тому же тошнотворный.) Похоже, под воздействием пейотля даже субъекты пикнического типа испытывают легкий мозговой вывих в направлении шизофренической психоструктуры — что же говорить о настоящих «шизиках». Но об этом позднее — в связи с мескалином.

И вдруг («о чудо из чудес!» — как воскликнул бы поэт) — Вельзевул ожил, не перестав при этом быть мертвым золотым Вельзевулом; он улыбался, стрелял глазами и даже вертел головой. Несмотря на это, я хорошо знал: то, что я вижу перед собой, — всего лишь кусок чистого золота. В пейотлевых видениях выступают три рода объектов: мертвые, мертвые  о ж и в л е н н ы е  и живые существа. Живые делятся на реальные и фантастические — реальные могут быть: 1. известными, простыми, 2. комбинированными, составленными из известных элементов в сочетаниях, не соответствующих действительности. Фантастическим созданиям попросту «претят» (как пишут, но, увы, никогда не говорят) всякие попытки их адекватно описать: их постигаешь только в момент видения, да и то не слишком. Едва они исчезают из пейотлевой реальности, никакая сила не может их воссоздать. Впредь я попробую хоть как-то обозначать, к какой из категорий они могут относиться. Кто этого типа созданий не видел, тот никогда не сумеет их воспроизвести. В довершение всего — эта прямо-таки дьявольская проработка деталей исполнения! Пейотлевая действительность похожа на нашу, если за ней наблюдать в микроскоп — разумеется, лишь в смысле точности «отделки». Поле зрения поначалу невелико — видения начинаются примерно посреди него. Но если долго не открывать глаза, поле расширяется и иногда даже почти «схватывает» запейотленного, окружая его со всех сторон, подобно обычной действительности, и давая удивительный специфический эффект — как будто видишь спиной. При этом следует отметить (непременно), что пейотлевое поле зрения равно отчетливо во всякой точке своего пространства: в нем нет резкости в фокусе и нарастающего рассеяния к периферии — все оно имеет резкость ближайшего соседства к фокусу при обычном взгляде. Кроме того, я должен подчеркнуть: описанное здесь составляет, быть может, 1/2000 (одну двухтысячную) долю всех видений той незабываемой ночи. Почти все, чего я не записал во время самого транса, безвозвратно погибло в безумном нагромождении образов, постоянно меняющихся и переходящих один в другой неуловимо и как бы невзначай, при невероятных контрастах образов между собой.

Я вижу большое здание красного кирпича, обращенное ко мне торцом. Из каждого кирпича вырастает какое-то диковинное, карикатурное лицо. Лица становятся все ужасней, и вот уже целое здание встопорщилось компанией, напоминающей маскароны собора Нотр-Дам в Париже. Чудовищный Негр — его череп растет и раскрывается. Вижу внутренность мозга — на нем возникают язвы, пожирающие его с безумной скоростью. Многолетний процесс промелькнул за несколько секунд. Из гнойников вырываются снопы искр, и в одно мгновение весь мозг и голова Негра сгорают в цветных фонтанах пламени, подобно пиротехническим составам. Призраки все более неприятны. Но пока я не чувствую никакого страха. Все происходит в присутствии моей жены и г-на Шмурло, так что, несмотря на странность переживаний, я чувствую себя в относительной безопасности. Сердечные симптомы проходят, как и позывы к рвоте и слабость. Г-н Шмурло утверждает, что во время пейотлевого транса очень легко суггестивно передать образы даже тем людям, которые вообще не поддаются гипнозу. Всякие попытки загипнотизировать меня и навязать мне какие-либо представления и действия в нормальном состоянии всегда были безрезультатны. Я с большим интересом соглашаюсь на предложение г-на Шмурло, который говорит мне, чтобы я в воображении перенесся в Аид. Я моментально вижу подземелье, освещенное в глубине пурпурным сиянием. У потолка скопление черно-зеленых буйволиных морд с огромными рогами: головы буйволиные, а рога — как у итальянских волов. Из этих морд постепенно вырастают громадные лягушачьи лапы, свисающие почти до земли. Они то дико брыкаются, как бы сотрясаемые электрическим током, то опять втягиваются в морды под потолком, словно состоят из протоплазмы. Г-н Шмурло для разнообразия предлагает дно океана. Видение возникает немедленно — это у меня-то, который сроду, даже при максимуме доброй воли, не мог поддаться и минимальному образному внушению; самое большее — после запрета, внушенного лучшими гипнотизерами, — я не мог открыть глаза или вынужден был произносить одно и то же слово в ответ на все вопросы. Я в толще зеленоватой воды. Вижу над собой тень акулы, а потом саму акулу, проплывающую прямо над моей головой, — брюхо ее обращено ко мне, она шевелит верхней челюстью. Реальность и детальность видения несравненно бо́льшая, чем в действительности и в фантазии. Если то, что я вижу, есть синтез и переработка образов, виденных пусть не наяву, но в кино или в каких-нибудь атласах, то чем объяснить неслыханную отчетливость пейотлевого видения, его трехмерную конкретность в сравнении с всегда очень летучими, нестойкими образами памяти и их комбинациями, которые никогда не удается усилить воображением сверх определенной степени реальности. Слева темные скалы, покрытые красными актиниями и полипами. У основания скал сражение черных головоногих моллюсков.

10.00 — Вялость и оцепенение. Некоторая «пространственная деформация» при открытых глазах. Борьба вещей бессмысленных и не поддающихся определению. Ряд пышных покоев — они превращаются в подземный цирк. Странные скоты заполняют ложи. Смешанное — человечески-животное — общество в качестве публики. Ложи превращаются в ванны, объединенные с какими-то диковинными писсуарами в мексиканском, ацтекском стиле. Иногда ощущение двухслойности видения: в глубине картины в основном черно-белые, на их фоне наискось проплывают полосы гниловато-красного и грязно-лимонно-желтого цвета. Преобладают сухопутные и морские чудовища и страшные людские морды. Жирафы, чьи шеи и головы превращаются в змей, вырастающих из жирафоподобных корпусов. Баран с носом фламинго — со свисающей розовой кишочкой. Из барана повыползли очковые змеи — вообще он весь расползся на массу змей. Тюлень на пляже — морской пейзаж, совершенно реалистический, залитый солнцем. Морда тюленя превращается в «лицо» птицы чомги из отряда поганок (кстати, как говорят о птицах? — морда, физиономия, рожа — все кажется неподходящим), у нее на лбу вырастают черные хохолки. После чего из этого птицеватого тюленя в результате непрерывной череды превращений получается испанец, словно с картины Веласкеса, в шляпе с огромными черными перьями. Все видения — в «натуральную» величину или чуть меньше. Первое видение «бробдингнагично» — как д-р Руйе именует увеличенные картины в противоположность «лилипутическим», миниатюрных размеров. Огромная «безымянная пасть». (Слова и предложения в кавычках дословно цитируются по протоколу сеанса, который я сам вел в промежутках между видениями[66]. Эти промежутки я, пожалуй, устраивал сам, открывая глаза, поскольку боялся, что в скоплении призраков забудутся те, что мне особенно важны.) Пасть так огромна, что не вмещается в поле зрения. Она лопается и рвется в клочья. Разрез земли, но поставленный вертикально. Вижу слои самых разных цветов и неслыханно буйную, словно тропическую, растительность. Снова борьба «беспредметных монстров» — я тщетно пытаюсь запомнить их ежеминутно меняющиеся формы. Они машинообразные, но живые. Поршни, цилиндры, род карикатур на механизмы и локомотивы, слитые воедино с чудовищными насекомыми наподобие кузнечиков, саранчи и богомолов. Машины, поросшие волосами. Гигантские стальные цилиндры вращаются с огромной скоростью, кое-где они заросли невероятно нежной рыжеватой меховой шубкой. Машины все внушительнее, они превращаются в чудовищной величины турбины, которые таинственный голос называет: «мотор центра мира». Скорость вращения просто непостижимая. Непонятно, почему, несмотря на скорость, я вижу все так отчетливо. Мне хочется, чтобы турбина мира замедлила ход. Появляются изящные маленькие тормоза из того же чудесно нежного рыжего меха, и гигантские стальные валы под действием трения о них постепенно замедляют ход, так что я могу детально разглядеть их удивительно простой и при этом могучий механизм. Это «бробдингнаги» размеров чуть ли не астрономических. Не могу понять, с какого же расстояния я их наблюдаю. Появляется горный вулканический пейзаж. Я смотрю на него словно из аэроплана. Кратеры изрыгают красный огонь, не дающий света. Их края изгибаются и выкручиваются, и вдруг я вижу, что это вообще не вулканы и не кратеры, а колоссальные рыбины, торчащие вверх головами. Теперь они зеленые, их красные пасти чмокают и чавкают, а выпученные глаза так и зыркают во все стороны.

Вообще, глаза, глядящие со всех сторон, — отличительная черта пейотлевых видений, взгляды так сатанински усилены, что никакие глаза никаких земных созданий, даже при высочайшей интенсивности самых диких страстей или умственного напряжения, не могут сравниться с ними по силе экспрессии. Целая гамма чувств, от самых тонких до самых чудовищных, но как же дико усиленная. Пластичность выражения — от ангельских ликов до ужасающих морд — доведена до крайних пределов возможного. Пейотлевые глаза, кажется, лопаются от невообразимого накала чувств и мыслей, сконденсированных в них, как в каких-то адских пилюлях. Это уже не мертвые шарики, вся экспрессия которых — помимо того, что они крутятся и вращаются, — зависит только от обрамления и его метаморфоз; сквозь вековую условность мы будто видим психическую реальность таинственной, непостижимой личности. Это поистине «зеркала души» — адские зеркала, которыми нас обольщает демон пейотля, внушая нам, что и в жизни возможно познать чужую психику, слиться с ней воедино во вспышке некой немыслимой любви, когда тело и дух действительно составят абсолютное единство, пусть даже ценой самоуничтожения. Хороша при этом звенящая тишина видений, рождаемых ацтекским Богом Света, — тишина, усиленная небывалой чередой событий, уплывающих перед нами в небытие в объятиях этой тишины. Однако небытие это не абсолютно. После пейотлевого транса остается нечто неуничтожимое — нечто высшее создано в нас этим потоком видений, почти все из которых обладают глубиной сокрытого в них символизма вещей наивысших, конечных.

И пускай никто не думает, будто бы я восхваляю новый наркотик, отрекаясь от прежних, подобных ему, но низших по действию. Это вещи качественно различные по духовному масштабу, а не только по самой ценности зрительных образов, не говоря уж о том, что они являют собой некоторый непосредственный способ увидеть себя и свое предназначение, давая при однократном приеме указание пути в далеких просторах будущего. А о привыкании, в том смысле, как к прочим ядам, нет и речи: пейотль не дает физической, скотской эйфории, благодаря которой те «белые гадалки» постепенно втягивают человека в свой запретный рай, уничтожая волю и обесценивая жизнь и реальный мир. Пейотль физически неприятен в своем действии: за исключением кратких периодов довольно слабого «блаженства», к нему не возникает ни малейшего «плотского» влечения. Зато психически, но не в форме иллюзии или минутного обмана зрения, он дает неизмеримо много, притом — похоже — лишь в первый раз либо при очень редком его употреблении. Первые видения и ясновидения при последующих попытках уже никогда не повторялись с первоначальной силой. Я сам принимал пейотль несколько раз — и с каждым разом видения были все слабее, а визийное действие, раскрывавшее мне глаза на самого себя, при следующих попытках почти исчезало, подлинной же наркотической тяги я не чувствовал никогда. Впрочем, что касается первых двух пунктов, многое зависело от качества самого препарата. Но с самого первого раза мне никогда не хотелось пейотля так, как иногда — алкоголя или, увы, почти всю жизнь — никотина. Быть может, на основании того, что я до сих пор описал, можно усомниться во всей этой превозносимой мною «моральной» ценности пейотля. Ведь, в конце концов, то, что некто узрел комбинацию жука-богомола и локомотива, сражающегося с ершом для чистки лампы, который каким-то чудом огиппопотамлен, — еще ничего не говорит о его способности к нравственному совершенствованию. Я постараюсь пояснить это несколько позже. Пока же опишу другие видения. Боюсь только, читателю это скоро надоест, как когда-то и мне: часов в пять утра я уже умолял неведомые силы о том, чтобы они развеяли в моем измученном мозгу этот безжалостный хоровод чудищ и чудовищных событий.

Г-н Шмурло ставит на мне опыты по ясновидению. Он спрашивает, чем в эту минуту занят д-р Тадеуш Соколовский. Я тут же вижу Соколовского: он опирается о камин, на котором стоят узорчатые китайские вазы. Перед ним, склонившись вперед на стуле, сидит женщина, лица которой я не вижу. Шмурло звонит Соколовскому — оказалось, он стоял, опираясь о пианино, и беседовал с сидевшей перед ним на стуле кузиной. Действительность, но с некоторым вариативным отклонением, — подобная действительности, непосредственно увиденной открытыми глазами и деформированной наложением на нее внутреннего видения. Когда г-н Шмурло уходит, у меня разгорается аппетит — весь день я почти ничего не ел, соблюдая правила приема «священного зелья». Встаю, принимаюсь за салат. Но ощущаю такую лень, а движения мои так медленны, что на то, чтоб съесть несколько помидоров, уходит чуть ли не полчаса. Развалившись в кресле, жую медленно, как корова; закрываю глаза и почти в тот же миг вижу берег озера, покрытый тропической растительностью[67]. Я знаю: это Африка. На берегу появляются негритянки, начинается купание. Посреди густой чащи вырастает изваяние божества в форме остроконечной башни с опоясывающим орнаментом. Изваяние вращает глазами, негритянки плещутся в грязно-голубой воде. Я вижу все это и в то же время превосходно отдаю себе отчет в том, что сижу в кресле в собственной комнате и жую помидоры. Это чувство «здравости ума» и одновременности несоизмеримых миров — есть одно из величайших наслаждений пейотлевого транса. Опять ложусь. На фоне безымянных монстров появляется огромный офицерский летчицкий шлем диаметром метра в четыре. Шлем уменьшается в размерах, и под ним совершенно реалистически, в желтом свете, обозначается смеющееся лицо полковника авиации г-на Б., который стоит в своей кожаной куртке в трех шагах от меня. Он смеется и отдает какие-то приказы. Тут ясновидение «дало осечку» — увы, г-н Б. в это время делал нечто совершенно иное. Дальнейшие попытки увидеть кого-нибудь из знакомых при помощи самовнушения вообще не соответствовали действительности, невзирая на безупречный реализм образов. По большей части я видел знакомых лежащими в постели. Но после проверки оказалось, что увиденные мною детали не соответствовали фактическому положению вещей.

Дальше я буду почти дословно цитировать протокол, который сам вел в промежутках между видениями. Итак, на фоне диких беспорядочных сплетений «чего-то неизвестного» появился великолепный пляж. По пляжу вдоль моря едет маленький негритенок на двухколесном — не велосипеде, а на этаком древнем драндулете с одним огромным колесом и одним маленьким колесиком. Негритенок превращается в смешного господина с бородкой. На коленях он везет множество игрушек, которые постепенно превращаются в прекрасно выполненные ацтекские скульптуры. Фигурки начинают карабкаться вверх по веревочным лесенкам, тараща на меня глаза. При этом они комично вертят головами, оборачиваясь ко мне. Я их вижу сзади.

То ли по причине того, что я принял пейотль в состоянии «недостойном», то ли потому, что слишком часто силой заставлял себя видеть некоторые вещи, видения часто были жуткими, с преобладанием всевозможных пресмыкающихся и эротических комбинаций, фантастичностью своей превосходящих все, что было создано на эту тему мировым искусством. Я не могу — дабы ненароком не оскорбить приличий — вдаваться в детальный анализ этих видений. Люблю  и н о г д а  посмотреть на ужасы, но пейотль превзошел тут все мои ожидания. Одной той ночи хватит с меня на всю жизнь. Мне кажется, фантазия у меня достаточно развита, но если бы я жил тысячу лет и каждую ночь заставлял себя воображать самые дикие вещи, какие только мог, я не выдумал бы и миллионной доли того, что увидел в ту летнюю ночь. Я лишь обозначу увиденное, не вдаваясь в детальные описания. Обращаю внимание на то, что под воздействием пейотля возникает тяга к языковым неологизмам. Один мой друг, в речевом отношении самый что ни на есть нормальный человек, так определил во время транса свои видения, будучи не в силах совладать с их странностью, превосходящий всякие обычные комбинации слов: «Симфоровые пайтракалы и коньдзел в трикрутных порделянсах». Он родил множество подобных формулировок как-то ночью, когда лежал один в окружении призраков. Мне запомнилось только это. Так что же удивительного, если я, и в нормальном состоянии проявляющий такие склонности, тоже время от времени принужден был сотворить какое-нибудь словечко, силясь распутать и расчленить тот адский вихрь созданий, который сыпался на меня всю ночь из жерла пейотлевой преисподней.

Вижу ряд женских половых органов сверхъестественной величины: из них вываливаются потроха и извивающиеся черви. Под конец выскакивает зеленый эмбрион размером с сенбернара и с неописуемой радостью кувыркается. Чудной красоты море, освещенное каким-то гиперсолнцем. Сбоку «полосатые» — черно-бело-оранжевые — чудища, трущиеся друг о друга, — что-то вроде акул. Потом я вижу их в разрезе: как будто кто-то у меня на глазах рассек гигантские акуловидные зельцы невыразимой красоты. С головокружительной скоростью крутят задом муравьеды. А вот ехидны — среди них невероятно милый грызун вроде белого степного тушканчика, покрытый шерсткой, состоящей из  д в а ж д ы  разветвленных волосков. Несмотря на мелькание, вижу все с микроскопической четкостью. Госпожа З. — очень красивая женщина — предстает передо мной безумно деформированной, как на моих портретах — в композициях, выполненных под действием наркотиков; невзирая на это, она не потеряла ничего из своей красоты. Чудо непостижимое. Притом она еще лукаво подмигивает, что на фоне общего искажения лица дает чрезвычайно комичный эффект.

12.10 — Пульс семьдесят два. «Разбухание времени» достигает степени невозможного. Я проживаю целые недели за несколько минут. Индийские скульптуры из золотистого металла, инкрустированные дорогими камнями чудесных цветов, оживают и движутся в изысканных танцах, каждое па которых исполнено художественной логики. Это целые танцевальные композиции — ничего подобного мне бы не выдумать в нормальном состоянии. Дьявольские метаморфозы стилизованных морд и звериных пастей, завершившиеся  В е л и к и м  З м е и н ы м  Г н е з д о м: многие километры пространства, кишащие змеями самых удивительных расцветок — зелеными, желтыми, синими, красными. Змеи слипаются по нескольку штук, превращаясь в фантастические чудовища. «Лягушачья праматерия» — куча чего-то лягушиного с бородавками, как у жаб, дышит, переливается волнами — из нее таращатся лягушачьи глаза и, как из расплавленной магмы, возникают застывающие на миг лягушачьи формы. Моя жена от усталости уже не могла вести записи и решила лечь поспать на диване в моей комнате — из опасения, как бы со мной чего не случилось, поскольку пульс временами был еще слаб. Когда я вглядывался в ее лицо, с ним происходили чудовищные деформации, причем остальное поле зрения оставалось совершенно неизменным. Ее закрытые глаза непомерно увеличивались, наконец веки лопались, обнажая глаза величиной с куриное яйцо, жутко выпученные, как у чудовищных рептилий, которых я видел, когда смыкал веки. Нос задрался, рот расширился, и на месте спящего лица образовалось нечто вроде страшной карнавальной маски — живой, корчащей ужасные гримасы. Кофейник, стоявший в другом углу комнаты, ожил. Выпустил, как каракатица, белые щупальца — они тянутся ко мне и извиваются в воздухе. Из двух черных трещин на белой эмали возникли глаза, которые вглядывались в меня с каким-то немыслимым упорством, грозно и обволакивающе. Я предпочел опустить веки — действительность, видимая при этом, все же была не столь убедительно реальна, как трансформирующиеся подлинные предметы. Вижу локоть с прицепленным к нему геральдическим щитом. Появляется рука человеко-ящера — живая, но похожая на китайское «cloisonné»[68] желтого и голубого цвета. Рука покрыта множеством прозрачных ракообразных монстриков, полностью ее обесцветивших. Зеленые змеилища на коричневом фоне постепенно переходят в китайских драконов, стилизованных, но живых. «У меня было такое впечатление, будто прошло много дней, а ведь пролетело всего четверть часа. Что можно понять за такое краткое время?»

12.30 — Превозмогая великую лень, рисую карандашом на маленьких листках обычной бумаги. Пересиливаю себя, чтобы осталось несколько рисунков с маркой «пейотль» для друзей, коллекционирующих самые «дикие» мои изделия. Рисунки весьма скромные, но на них — нечто наподобие того, что было в видениях. Исполнение тоже иное, чем обычно, и некоторая непредсказуемость того, что намереваешься рисовать. Рука движется автоматически, чего я не испытывал под действием ни одного из известных мне до сих пор наркотиков[69]. Но жаль времени на рисование, когда видишь такое. «Как проработаны змеи! Стилизация и цвет. Жемчужные танки ассирийских царей». Часто прерываю видения, чтобы записать. Столько гибнет в этом вихре. Портрет Юлиуша Коссака работы Зиммлера, висящий на стене напротив, ожил, вышел из рамы и движется. Возвращаюсь в тот мир. «Обилие цветных гадов чудовищно. Высшая («метафизическая») акробатика хамелеонов. Как они только не погибнут от этих пируэтов». Заметна некая наивность, но мир видений так убедителен, что простительна даже известная идиотизация от невероятных явлений, которые наблюдаешь. «Опухляки на мозге. Подвижные массы фарфоровых рептилий. Снова вижу полковника Б. — огромная куча  ж и д к и х  с в и н е й  вылилась из его левого глаза, который при этом чудовищно деформировался. Театральная сцена — на ней  и с к у с с т в е н н ы е  чудовища. Отвратное свинорыло в зеленой конфедератке с перышком». Немного водки, «чтобы протрезветь». Полное презрение к сигаретам. Водка была безвкусна, как вода.

Попытаюсь не писать, а получше вжиться в этот мир. На пробу гашу лампу. Не могу удержаться и записываю: «Разрезы рептильных механизмов (конечно, это только часть). Высестрение сдвоенных акул на водных балбесовьях».

1.19 — Вторая серия рисунков. Рычу от смеха. Рисунки довольно юморные, а подписи под ними — того более. К сожалению, цитировать их невозможно. «Брожу по комнате, поедаю сладости. Карикатурный рисунок, изображающий моих родственников». Проверить, чем они были заняты. На секунду закрываю глаза. Вижу крупного зверя за обломками скорлупы. Какая-то волосатая гиперскотина, которая мечется среди скорлуп недобитого яйца размером в несколько метров. Звери чередою  н е п р е р ы в н ы х  изменений, à  l a  f o u r c h e t t e[70], превращаются в людей.

1.28 — «Гашу лампу и решаю ничего не записывать. Не могу. Века прошли, а на часах всего 1.37. Все началось с большевиков (Троцкий) и их метаморфоз. Гипергениталии канкрозных цветов, потом не поддающиеся описанию эротические сцены, а затем — картина, на которой символически представлено наслаждение в образе сражающихся страшилищ раковатых и голубых цветов. Иногда мигающие кобальтовые глаза на каких-то прутиках. Кончилось все гадами.

1.40 — Пульс шестьдесят восемь. Странное впечатление, будто записывает не моя рука, а какой-то посторонний предмет, которым я непонятно как манипулирую на расстоянии. Закрываю глаза при включенной лампе. Праматерия со змеями. Началось со сцены с Макбетом  с б о к у  и  с н и з у, в безумном усилении. Исполинская сестра милосердия в разрезе с ужасными потрохами, вид снизу. Слегка хочется курить, но удерживает таинственный внутренний голос. Вглядываюсь в висящий над кроватью детский портрет моей жены работы Войцеха Коссака. Портрет улыбается, глаза его двигаются, но на меня взглянуть он не хочет. К а к  н а д о е л и  г а д ы! Тюлени в море, густом, как смола. Целые серии бронзово-зеленых барельефов, представляющих пейотлевые сцены,— исполнение высокохудожественное. Монастырь, залитый лунным светом, нашпигованный змеями, вид со стороны моря, над которым я парю. Ужасающий живой женский орган, инкрустированный скалами. В него бьет фиолетовая молния, и весь монастырь обращается в руины.

1.52 — Похоже, видения ослабевают. Я умылся как обычно, б е з  о с о б о г о  труда, и лег в постель. Приступ веселья. Меня преследует песня (впрочем, мне неизвестная): «Kagda ja pierestanu kuszat' pamidory!»

2.05 — Века прошли. Целые горы, миры, табуны видений. С л и ш к о м  м н о г о  г а д о в. Последнее: пещера, сделанная из свиней. Я внутри огромной движущейся свиньи, составленной из  с в и н о о б р а з н ы х  плиток. Стили в искусстве и архитектуре созданы наркотиками. Китайцы должны были знать пейотль. Все драконы, вся Индия отсюда. Художники — посвященные. Eine allgemeine Peyotltheorie[71] — панпейотлизм[72].

Музыка из граммофона внизу мешает серьезности видений. Не закурить ли? Иногда появляются пляшущие красные и синие бумажные фигурки.

2.15 — Вижу Августа Замойского — озмеенного (в том смысле, что он постепенно превращается в клубок желтых змей в черную полоску). Потом он же — в реалистическом виде, спящий на правом брюхобоку под красным стеганым одеялом. Болит голова. Стеклянные видения криминального свойства. Гипержулье. Стеклянные преступники в японских масках крадутся к загородной вилле господ С. и искушают идти вместе с ними. Разумеется, я возмущенно отвергаю предложение. Начальные сцены фантастического театра развеиваются. Вижу Алькор — двойную звезду из Большой Медведицы, которую я наблюдал в подзорную трубу. Огромное увеличение. Я знаю: звезды, составляющие Алькор, имеют период вращения сто шестьдесят лет. Но тут они вращаются очень быстро.

2.30 — Вижу мозг сумасшедшего, но похожий не на мозг, а скорее на огромную печенку. На нем возникают булькающие гнойные нарывы. Из каждого то и дело вылезает нечто вроде черничины и смотрит: это, собственно говоря, глазок. Мозг этот в когтях у зеленого птеродактиля (крылатый ящер — прапредок птиц), чья голова по шею погружена в мякоть. Он когтями выжимает лопающиеся нарывы.

2.35 — Гигантский храм из красного камня. Колонны высотой тысячи по две метров на фоне серого неба. Внизу черные пылинки на ступенях красной лестницы — человечество в полном составе. Окружающие горы превратились в чудовищные живые потроха из розового прозрачного камня. Они по нескольку сот метров в длину. Из них прямо мне в лицо брызжет лиловая жидкость. Осязательных галлюцинаций нет и в помине.

2.45 — Ем булку с маслом. Дикий, зверский аппетит. Выглядываю за занавеску. Уже почти светло. Каменный дом напротив производит тягостное впечатление. Казалось, реальности нет. Или, по крайней мере, она ограничивалась пространством комнаты. А ведь придется вернуться в реальный мир, масштаб которого действует угнетающе. Вижу супругов С., спящих. Снова видения миниатюрных мордашек. Думаю, Януш Котарбинский, судя по его композициям, больше почерпнул бы из этого мира, чем, например, Рафал Мальчевский или я. Но в эту минуту я вообще преисполнен безумным, сильнейшим презрением к реалистической живописи, почти физическим к ней отвращением — как, впрочем, и  к о  в с е м у  т а к  н а з ы в а е м о м у  н о в о м у  и с к у с с т в у. Только великие стили древности симпатичны мне в эту минуту или — самое большее — примитив: остальное искусство кажется дешевкой, не достойной существования.

2.53 — «Ужасающие потроха, из которых низвергаются потоки цветных жидкостей».

2.58 — «Процессия со слонами и жемчужным (то есть сделанным из жемчуга) верблюдом в черной маске. Великолепные пропорции. Безумный реализм. За фантастическими внутренностями подглядывают и ощупывают их глаза на длинных стеблях». Интересный факт — в видениях выступают скульптура и архитектура — искусства, безусловно мне чуждые по причине отсутствия у меня чувства третьего измерения. В нормальном сознании я не сумел бы сделать и простейшего скульптурного или архитектурного эскиза (как-то пробовал ваять, а однажды — сделал проект памятника: вышло нечто смехотворное; лучше мне удавались архитектурные наброски, но они также отличались отсутствием изобретательности и абсолютной неконструктивностью), в видениях же передо мной предстают великолепно скомпонованные постройки, притом не только здания древних стилей, но и словно бы некая архитектура будущего — комбинации сегодняшнего, чудовищного, по-моему, стиля коробок с элементами прежнего искусства.

3.00 — «Человечек, похожий на Мицинского, летит на Луну; его приключения. Упал на парашюте с дряблой головой. Качели эльфов. (Комический номер.) Ороговелые гениталии царицы Савской в астральном музее. (Наблюдаю это с какой-то безумной высоты. Пропорции гигантские.)»

3.05 — Я сказал: «Довольно видений», — и погасил лампу. Не помогло. Пошли видения трупно-эротические. (Номер macabre[73].) Череп, который стал жидким и стек по выпяченному животу. Это было так омерзительно, что я поскорей включил лампу. Эротический дождь из юбкообразных цветов. Смеющийся бородач в стиле Валуа, стиснутый меж огромных воловьих морд.

3.10 — Аид в моем представлении. (Я подумал: тот Аид мне внушил Шмурло — теперь я увижу свой собственный.) Это была серо-желтая пещера с выходом в пустыню того же цвета. В пещере светло. Адская скука картины ужасает меня до сих пор. Справа группой толпятся робкие желтые скелеты, слева у свода эльфы хлопают крыльями, как летучие мыши, они тоже серо-желтые, звероподобные, как в «Капричос» Гойи. Записал «панпейотлистское» замечание: «Гойя наверняка знал пейотль».

3.30 — Мучительные видения. Битва кентавров переходит в сражение фантастических гениталий. Необходимость отказа от наркотиков, даже в форме эксперимента или ради целей рисования. Своего рода житейское «просветление». Духовный уровень этого состояния, безусловно, превосходит все, что было в прошлом. Несмотря на чудовищность видений, показывающих мне мои собственные ошибки в ужасающем виде, я чувствую, что нахожусь в высшем духовном измерении, и у меня такое впечатление, что это состояние продлится. Гигантский череп, по которому снуют красные «крабы преступлений». Они что-то выжирают из язв на черепе. После чего отползают во тьму, боком, по-крабьи, словно от чего-то бегут. Окуропачивание ястреба. Чудесно мудрые, ястребино-человечьи глаза поглупели, размножились и в птичьих головках упорхнули за дугообразный горизонт.

3.45 — Фараон, похожий на меня. Процессии и тотемные обряды — отчасти ястребино-рептильные. На огромном подносе несут гиперзмееястреба. Он улетает в облике звериных духов. Гады в половом сплетении. Безумные извращения игуан — представленные совершенно реалистически.

3.50 — Реалистический номер. Источник посреди пустыни и змеи в нем. Е щ е  о д и н  в а р и а н т  в и д е н и я:  в с е  т о т  ж е  п е ч е н о ч н ы й  м о з г  с у м а с ш е д ш е г о. Змеящееся птеродактилеватое чудище хлебает мозг, погрузив в него голову, вот оно вынуло голову и издевательски на меня посмотрело. У него гребень, как у динозавра, и желтые, фосфорически светящиеся глаза. Оно иронически осклабилось окровавленною мордой. Половая бездна с волосатым «блондином»-гиппопотамом. Там — ужасные глаза. Череп покрывается сажей, среди сажи — стыдливый топазовый глазок. Это никотин. Полчерепа отделяется. Из глазной впадины выползает змея радужной расцветки и пялится на меня черными глазками. Она покрыта перышками колибри. Это алкоголь. Снова отделяется полчерепа и покрывается необычайно нежным белым пухом. В пухе прячутся голубые женские глаза — умнющие, чудной красоты. Снизу вырастает маленькая ручка из белой замши с черными кошачьими коготками. Эта ручка то натягивает, то ослабляет белые вожжи, которые тянутся мне на загривок, но без осязательных ощущений. Это кокаин.

3.58 — Встопорщенные чистые понятия, ощетинившиеся шипами. Из понятий этих — вместо истины (что стояла рядом, н а р о ч и т о  отвернувшись, в облике бронзовой женщины с выпяченным задом) — выходит странная зверюга и превращается в дикую свинью.

4.05 — Рождение алмазного щегла. Радужная такса разлетелась фейерверком черно-розовых мотыльков на согнутых розовых прутиках. Снова египетские и ассирийские процессии. Невольница укрылась за колонной. Из этого позже рождается целая история дворцовой интриги в картинках, затем погрязшая в мерзких сальных потрохах.

4.10 — Передо мной предстали в образах все мои пороки и ошибки.

4.15 — Превращение скелета в эфирное (алмазное!) тело. Смешанные процессии — например, рококо с современной эпохой. Адская смесь стилей — фантастические скачки. Вид на трибуну снизу. «Запромежные межепромности». Необходимость отказа — только такой ценой можно все это одолеть. Индейцы правы: пейотль карает виноватых. Третья серия рисунков. Иногда хочется курить, но удержаться не составляет никакого труда.

4.40 — Легкая боль в затылке — словно внутри болтается металлическое яйцо. Чувство, которого я до сих пор, по существу, не знал. Только раз в жизни, во время тифа, у меня болела голова. Портрет жены не оживает, сколько ни вглядываюсь. Я утратил власть изменять предметы. Усталость от видений. Хочется спать — без снов. Пульс семьдесят два. Реальность, когда открываешь глаза, выглядит все более привычно, а уже не чудовищно сдвинуто, как в начале. Искривления пространства — Эйнштейн на практике — понемногу исчезают.

4.43 — Толстые бабы, висящие на веревках над горным лугом в Хале Гонсеницовой. Непонятный символизм, даже под пейотлем.

4.55 — Хочу увидеть маршала Пилсудского. Вижу его сидящим у стола, крытого зеленым сукном. Рядом стоит полковник П., живой и невредимый. Маршал — как на фотографии; я не видел его с 1913 года и не могу оживить образ. На нем серый мундир и алая перевязь на груди. Левый глаз мягко выходит из орбиты, вижу его в сильном увеличении. Из этого глаза вылетает фиолетовый метеор и без боли прошивает мне голову. Я на головокружительной высоте над Польшей, земля подо мной, как карта. Но, не видя моря, я не могу сориентироваться, где юг, где север. Метеор проносится подо мной. Ударяет в какое-то место, исчерченное разноцветными лоскутьями полей. Следует взрыв — как если бы в землю врезалась граната. Из дымящейся воронки высыпается масса железных червей, желтых в черную полоску, и постепенно заливает весь пейзаж подо мной. Пытаюсь сообразить — где произошел взрыв — на Украине или на Поморье. Не зная сторон света, не могу разрешить эту проблему, но похоже — это Украина. Еще с войны я страдаю головокружениями и из-за этого не могу совершать восхождения на вершины, но теперь, хотя я километрах в двадцати над землей, не ощущаю ничего подобного.

5.00 — Таинственная история в картинках о «даме с восточной границы». Жандарм, поп и старичок в «дворянском мундире» (какого я сроду в глаза не видел). Английские фельдмаршалы — один в треуголке, другой в кирасирском мундире — тащат под дождем телегу с индийским божеством. Должно быть, это наказание. Гады. Все гады рождены во мне потреблением алкоголя — так мало было алкоголя, и так много гадов!

5.04 — Рождение чудовища. Д и в н о й  к р а с о т ы  блондинка с голубыми глазами — всегда один и тот же кобальтовый оттенок, — закутанная в меха. Ноги ее раздвигаются, лоснящееся тело пухнет и лопается — она рожает страшного гада, круглоголового, с лицом не то тюленя, не то кота, и в то же время — одного знакомого генерала: глаза навыкате, того же цвета, что ее глаза, усы желтые, щетинистые. Чудище ползет ко мне. Оно веселое, но такое страшное, что когда его усы почти касаются моего лица, я с криком открываю глаза и («О ужас, и — о чудо!» — как воскликнул бы поэт) вопреки этому с безумным ужасом вижу все ту же сцену на фоне шкафа.

5.08 — Угрюмый флот с огромными лицами под рулями. Х в а т и т  с  м е н я  э т и х  в и д е н и й.

5.11 — Гниющая нога. Ботинок распадается. Вылезают розовые, неприличные червяки и как трава тянутся вверх.

5.18 — Неслыханно симпатичная и красивая барышня постепенно превращается в шлепающую волдыреобразную гнусь.

5.20 — Должно быть, я — воплощение татранского короля змей. Долина Малой Лонки в Татрах зимой. Я на лыжах. Добравшись до горы Пшислоп Ментуси, с ужасом замечаю, что стою на хребте огромного серого змея, толщиной метров сто—сто пятьдесят, который тянется откуда-то из-под самого Гевонта, а хвост его спадает в Костелискую долину.

5.25 — Какой-то предок моей жены, еретик, вид в профиль — втянут в клубок змей. Геральдический щит врос в змея и разлился. Рядом другой щит, с раскоряченным львом. (Снобистский номер.) В комнате, несмотря на шторы, все светлее от дневного света.

5.47 — Снова масса видений. Прелестная гадина вроде динозавра. Говорю себе: гадина «pour les princes»[74]. Желто-зеленая с карминным отливом. Она смеется. Солнечный рыцарь под стеклом, после географического видения с двойным восходящим солнцем. Пустой пузырь на очень стройной ножке норовит раздуться без предела. Карикатурные мужские типы в костюмах. Вопрос о чести: французские офицеры в красных кепи и молодой чертовски красивый русский с бородкой. Столь замысловатую штуковину, как живопись или архитектура, мог породить только пейотль. Музыка могла родиться сама, но такие вещи, как древние стили ваяния и зодчества, не могли возникнуть без видений. Колодец с бело-красными чудовищами в пустыне засыпан смешанным отрядом бедуинов и французов на  п е р ш е р о н а х. Нарывающие титьки генерала Смороденко. Не знаю такого, однако вижу его нагим до пояса. Вполне симпатичный брюхан. Гидроцихнитин — моральная смердятина.

6.17 — Безрезультатно принимаю валерьянку. Сон нейдет — невзирая на усталость, мешают все новые видения. Вот недопупище на конусе, облаиваемое летучими собако-драконами. Гнусный гад цвета bleu acier[75] в красную крапинку на дне мелкого прудика — плоский, как скат, без головы. Из него вырастают весьма неприятные змеи. Этого гада и мозг сумасшедшего я видел дважды — единственные видения, которые повторились. Исчезающие башни и огромная траурница (бабочка), освещенная Солнцем Истины.

6.30 — Выпиты остатки валерьянки. С меня решительно хватит видений. При таком богатстве форм все безобразие натурализма (не самой натуры) ясно как день. Не удивительно, что прежние люди, вместо того чтоб подражать природе, создали под воздействием видений столь величественные стили.

6.38 — Я в Закопане, на веранде виллы «Зоська». Проливной дождь. Вижу листья, дрожащие от капель, и грязь на улице так детально, как если б я там был. Однако пейотль не позволяет мне выглянуть в окно. (Позже я установил, что в тот день с утра действительно был ливень.) Я в комнате спящей г-жи Х., но разбудить ее не могу.

7.15 — Франц I превращается во Владислава Оркана. Опять-таки дивно неприличная, но уже другая женщина (не та предыдущая блондинка) рожает птичку-чудище, которая, выскользнув из нее, пьет воду из лужи и задирает вверх голову. Отвратительный половой акт с участием множества гадов. Страх перед светом. Состояние слегка ненормальное в смысле пространственных впечатлений, впрочем, такая усталость бывает и после обычной бессонной ночи в поезде, без всяких экстравагантностей.

8.15 — Угасающие видения из радужных проволочек, как в начале сеанса. Завтрак, умывание. В десять ложусь спать, еще есть остатки видений. Спал до двенадцати. Состояние нормальное, только легкая пришибленность и дезориентация в пространстве. Зрачки были расширены до самого вечера. Пульс в норме. В пять пополудни без особого удовольствия закуриваю первую сигарету.

На следующих сеансах с препаратом д-ра Руйе происходило нечто подобное, но гораздо слабее. Мескалиновые видения также были несопоставимы с действием оригинального мексиканского пейотля. Кактус содержит пять алкалоидов (среди них — мескалин), пропорция которых, наиболее благоприятная для видений, зависит от возраста растения и от климата, в котором оно вызрело. Помимо мескалина центральным воздействием обладают еще два алкалоида пейотля. Очевидно, в этом причина того, что опыты с чистым мескалином, по крайней мере в случае со мной, знающим действие оригинального препарата, дали результаты гораздо меньшие, нежели моя первая встреча о пейотлем. Кроме того, некоторые утверждают, что никакой синтетический препарат не заменит натурального экстракта, пускай даже между ними невозможно заметить разницу в химической структуре. Известно, что нынче вытворяют с химическими элементами, так что уж говорить о сложных соединениях. Если иметь в виду не сами видения, а изменения психики вообще, то мескалин оказался гораздо сильнее, чем пейотлевый экстракт обоих вышеупомянутых видов. К сожалению, те, кто пробовал мескалин вместе со мной, не знали мексиканского препарата, и нет данных для сравнения обоих видов воздействия на большем числе случаев.

Как бы там ни было, после той незабываемой ночи я сказал себе: «Теперь я могу умереть спокойно — я видел тот свет». О мескалине я никогда бы так не сказал. В моем случае действие его было следующим: вместо замедленного пульса — ускоренный, до ста тридцати, общее физическое состояние хуже некуда: голова кружится, ноги подкашиваются, психическое: замутнение сознания, иногда довольно значительное, пропадает чувство реальности, эйфория и возбуждение чередуются с беспокойством, депрессией и неопределенным страхом. Шизофреническое раздвоение, в какие-то моменты граничащее с легким помешательством. Ощущение, что ты — не ты, тело — чужое, такое чувство, будто все — не то. Зато автоматическое рисование — довольно точное; характер рисунков безусловно иной, чем при алкоголе и других наркотиках, близок марке пейотля. Весьма значительные деформации реальности, если вглядываться в темноту комнаты. Однако что касается самих видений, у меня они не превосходили второй стадии: это были наброски настоящих видений, сводившиеся по большей части к цветным проволочкам, из которых состояли едва очерченные — правда, тщательно проработанные — лица блеклой окраски, диковинное зверье (лев, составленный из жемчужин, который выпятил зад, как мандрил), архитектура, города, машины и т. п., — но все это не переходит в измерение полной реальности, как в случае с настоящим пейотлем. Тем не менее другие — те, кто пробовал только мескалин, — «очень его хвалят». Несчастные, они не знают того... Д-р Б., особенно чувствительный к самым малым дозам пейотля № 2, почти ежедневно видевший гипнагоги без всяких наркотиков, уже после 0,3 мескалина (максимальная доза — 0,5 двумя порциями через час) испытал ощущения совершенно необычные и не отмеченные в книге Берингера. Помимо того, что у него были первоклассные видения, кое-что из которых он запечатлел потом в масле, и помимо раздвоения личности, похожего на описанное в книге Руйе, он лицезрел свою вторую ипостась в образе светящегося кристалла на расстоянии нескольких километров. С д-ром Б. произвели следующий эксперимент: ему тщательно завязали глаза, после чего перед ним на расстоянии нескольких шагов проделывали определенные движения. Д-р Б. точно повторял все движения, только наоборот. Ему на лоб клали монету: он всегда угадывал, какой стороной она лежит. Когда положили золотые часы, он увидел орла. Даже сам владелец часов не знал, что на корпусе изнутри выгравирован орел. Другие испытывали чувство раздвоения, чуждости собственного тела, доходящее почти до такой степени, которой я достиг после пейотля № 1 в отношении собственной руки. Следует отметить, что чистый мескалин, как и сам пейотль, не вызывает симптомов привыкания.

Что касается нравственного воздействия, я считаю, что пейотль, а быть может, и чистый мескалин должны применяться в периоды отвыкания закоренелых наркоманов от яда. Оба препарата вызывают острое отвращение к алкоголю и табаку — как физическое, так и нравственное. Отвращение длится еще долго после того, как транс проходит, и это можно использовать даже при однократном применении как основу для того, чтобы полностью бросить пить и курить. Надо отличать наркомана, который не может порвать с отравой, от того, кто этого сделать не хочет. Первое состояние, разумеется, есть следствие второго. Выходу из последнего может замечательно помочь пейотль — привив неприязнь к данному наркотику, с чем так трудно на первых стадиях. Желание лечиться (только, увы, не у алкоголиков — у них такое желание — исключение) появляется обычно, когда «домашние» средства применять уже поздно, а санаторное лечение в большинстве случаев невозможно. Конечно, ко всему можно пристраститься, даже к аспирину или касторовому маслу. Если кто изо всех сил упрется, он может стать завзятым пейотлистом или мескалинистом — но это, пожалуй, будет тип совершенно извращенный, так или иначе приговоренный к гибели. Я отнюдь не пропагандирую пейотлизм как новый способ «бегства от действительности», а лишь указываю на неоценимые заслуги пейотля в том, что касается возможности начать так называемую «новую жизнь».

Когда я впервые испробовал это чудотворное лекарство, я был в периоде пития, слегка небезопасном. Частенько после изрядных доз алкоголя я был не прочь нюхнуть «белого порошка», чтобы прервать алкоголическую скуку. Конечно, я не назюзюкивался с утра пораньше и вообще не пил каждый день, но слишком уж часто мне требовалась легкая встряска, чтоб каждую неделю или через каждые пять недель снова и снова начинать «новую жизнь». На одной из так называемых «оргий» я встретил Оссовецкого, который потом дал мне знать, что у него ко мне есть важный разговор. К сожалению, пришлось уехать, не повидавшись с ним. Какое-то время спустя, когда я не пил уже девятый месяц, встречаю его в компании, спрашиваю, что он хотел мне тогда сообщить. Он, глянув испытующе, отвечает: «Теперь это уже ни к чему». Под моим давлением он признался, что хотел меня предостеречь от грозившего мне, по его мнению, безумия. «Еще две-три недели такой жизни, и вам бы конец», — ответил он. Так вот, в то время я и сам был близок к мысли, что надо бы надолго прекратить эксперименты, поскольку частота их (второй раз в жизни) стала переходить границы дозволенного — даже такому малоподвластному порокам индивиду, как я. И без сомнения, я сделал бы это сам, обойдясь без всяких искусственных средств, как делал это не раз даже в менее опасных «obstojatielstwach». Но мне, безусловно, помог пейотль, когда я резко бросил пить и ничего (разве что иногда немножечко пива) в рот не брал на протяжении четырнадцати месяцев, притом без малейших усилий. Конечно, для этого нужна воля. На одном пейотле, не приложив усилий, далеко не уедешь. Но иной раз надо только дать первый толчок (декланшировать, мгдыкнуть, прыкснуть, крвампкнуть, щелбамкнуть), пробудить первый рефлекс здоровой воли, чтобы все здание на нем как бы само построилось. А пейотль кроме отвращения к наркотикам помогает глубже взглянуть внутрь себя — для лиц, не имеющих особой обязанности экономить свой мозг ради вещей более ценных, чем водяра и коко, это может быть особенно ценно.

Кто-то мне сказал: «Ну зачем мне принимать именно это? Разные цвета я и так вижу и могу вообразить все что угодно, ничего сверх того, что знаю в нормальном состоянии, знать о себе не желаю, не курю, пью раза два в год, и то помаленьку, ничего иного не употребляю». Разумеется, он был прав. Я должен только защитить видения как таковые. Никто не может этого понять, если не пережил. Но то, что можно жить припеваючи и без этаких переживаний (особенно если ты — человек пикнического типа), — святая правда, и я никого не уговариваю садиться на пейотль. Возможно, в моих видениях было чересчур много юмористики и ужаса, перемешанных вместе, и по сей причине их можно проигнорировать. И все же — помимо четырех основных стадий, одинаковых для всех, у каждого могут быть лишь те видения, какие он заслужил. Я слыхал об одном господине, который неделю после пейотлевого транса не выходил из дому и никого не хотел видеть — из опасения, как бы действительность не опошлила те чудеса, что он пережил в своих видениях. Похоже, я оказался «недостоин», но все равно ни о чем не жалею. Пейотль № 2 и мескалин я не стал бы принимать больше никогда. А вот оригинальный мексиканский хотел бы испытать перед смертью еще разок, чтобы увидеть, как там со мной обстоит нынче дело в действительности. Увы, при нынешних мексиканских событиях достать настоящий препарат весьма непросто.

Кроме описанных ядов я принимал еще я-йо в виде гармина Мерка, эвкодал и гашиш — в виде экстракта Cannabis Indica[76], но оригинального, свежепривезенного из Персии, а также персидский гашиш для курения: принимал их и рисовал под их воздействием. Безусловно, каждый из них различен по вызываемому настроению и влиянию на рисунок. Гашиш в больших количествах дает, особенно в сочетании с алкоголем, какие-то видения, довольно странные, с умножением предметов и людей до бесконечности; дает он и интересные психические состояния: отождествление себя с предметом, утрату чувства тождества личности на малых отрезках времени и т. п. Но гашишные видения «в подметки не годятся» пейотлевым. Это вещи совершенно несоизмеримые. Гармин вызывает известный «сдвиг действительности» и автоматизм при рисовании. Однако из-за его воздействия на экстрапирамидные (sic!) центры и растормаживания рефлексов я не набрался смелости превысить максимальную терапевтическую дозу. В конце концов, пускай с головой происходит все что угодно, но абсолютно утратить власть над иннервацией мышц — это, по крайней мере, на мой вкус, — вещь слишком уж малоприятная.

Завершая свои рассуждения, взываю громовым голосом: «Очнитесь, пока не поздно, вы — курильщики, пьяницы и прочие наркоманы! Долой и никотин, и алкоголь, и всяческое «белое безумие». Если же пейотль окажется универсальным противоядием против этих мерзопакостей, то в таком, и только в таком случае: да здравствует пейотль!»

Appendix[77]

О мытье, бритье, аристократомании, геморрое и тому подобных вещах

Вступление

Заранее замечу, что вся эта часть моего «трактатца» многим может показаться смешной, а то и ненужной. Смешна-то она, может, и смешна, да только что до ненужности, в этом смею сомневаться (или — относительно этого сомневаться, как угодно некоторым: сам-то я за равноправие обоих оборотов. Первый сильнее, чем второй, но и второй — не такая уж языковая уродина, чтоб его требовалось угробить на месте). Конечно, степень «ненужности» разных главок будет различна. Но я пишу эту книгу абсолютно для всех и не могу исходить из того, что иные люди или даже социальные группы не найдут в ней ничего нового. Я хочу поделиться с широкой публикой определенным собственным опытом и даже сведениями, полученными от других людей, которых последние по разным причинам не могли сделать достоянием гласности. Почти уверен, что в некоторых кругах глупцов и негодяев книга эта послужит причиной того, что моя репутация, и без того подмоченная названными P. T.[78], станет еще хуже. Ничего не поделаешь. Против организованной глупости и свинства один человек сражаться не может. Приходится пожинать плоды всей предыдущей жизни, в которой я всегда старался говорить то, что действительно думал, невзирая на последствия лично для меня.

I. О грязи

Личная физическая чистота обходится вовсе не так дорого, как кажется некоторым. Я не говорю о чистоте публичной (зданий, улиц, площадей и т. п.) — не буду вдаваться и в вопросы чистоты жилищ, поскольку полагаю, что и она достижима, причем за какие-то гроши. Несмотря на это, нередко попадаются квартиры, где на стенах висят драгоценные картины, все оковрено и выподушковано, и все же царит грязь и даже смрад, часто едва уловимый, но по своему качеству весьма ядовитый. У меня такое впечатление, что чистота жилищ и, далее, публичная чистота — производны от личной опрятности. Начать надо с себя, а со временем, постепенно, очистится и все остальное, потому что чистоплотный человек не сможет жить среди грязи. Люди не знают, как добиться чистоты, — невежество и лень кажутся мне причиной того положения вещей, которое я хочу описать и против которого намерен принять меры. Почему большинство людей, которые, безусловно, смердеть не должны, тем не менее смердят? Я говорю о так называемой интеллигенции, полуинтеллигенции и нижележащих слоях. Не буду углубляться в смрадологический анализ низшей и высшей аристократии, поскольку слишком мало знаю эти сферы. Но на основе скудных данных у меня сложилось впечатление, что можно было бы кое-что сказать и на эту тему. Помимо проблемы мытья встает вопрос о смене белья и одежды. (Заранее предупреждаю: я скажу вещи неприятные — кто не хочет их слышать, пусть не читает.) Но каковы бы ни были одежно-бельевые отношения данного человека, они, несомненно, улучшатся, если человек этот начнет как следует мыться. Разумеется, идеал — ежедневная смена всего белья и как можно более частая смена одежды. Но если у кого-то нет на это средств, он может продлить время носки за счет работы над чистотой тела.

Есть народы чистые и народы грязные. Давайте скажем о себе откровенно, что мы принадлежим к последним, и постараемся это исправить. Когда я читаю польские, русские или французские романы, у меня всегда на уме вопрос: да хорошо ли все эти люди вымыты? Мысль эта мешает мне принимать близко к сердцу судьбы персонажей, портит лучшие сцены, затуманивает горизонты самых возвышенных чувств. При всех изъянах английской литературы я знаю одно — что бы ни делали, ни чувствовали и ни думали англичане, они в основном почти наверняка чистоплотны. Русские имеют то преимущество перед другими грязными народами, что хотя и не моются неделю напролет, однако каждую субботу прожариваются в «banie», соскребают с себя грязь «maczalkami», исхлестываются прутьями и хотя бы в воскресенье, а то и в понедельник у них открыты поры на коже всего тела, а не только некоторых его частей, наиболее склонных к так неприятно называемому «прованиванию». Ужасные вещи, но хоть раз надо о них сказать открыто.

Человек, если взять его в телесном аспекте, — создание довольно паскудное. Некий граф (!), раненный в руку, долгое время держал ее под резиновым бинтом, не развязывая. От руки стало пованивать. Он показывал ее всем встречным-поперечным с  х а р а к т е р н ы м  восклицанием: «Никакая нога так не воняет, как моя рука. Понюхайте-ка, барышня». И совал под нос присутствующим свою холеную, породистую графскую ручку, которая действительно издавала тонкую, но конденсированную вонь пропитанного десятивековой культурой тела. Граф — а что уж говорить об обычной «высокой шляхте, блестящем офицерстве и P. T. публике», как писали в цирковых афишах австрийских времен. Причина неприятных людских запахов — в одежде. Значительно меньше смердят (если умолчать о качественных различиях, неприятных для нас, принадлежащих к иной расе) дикари, которые ходят нагишом. А как великолепно в этом смысле всякого рода зверье — животные всегда свежи, с великолепно проветренной кожей, вычесанные, выгрызенные, вылизанные, как говорится, до «Hochglanz»[79]’а. Человек, обобщая, особенно в «паражах»[80] среднего и холодного климата, — это самая грязная скотина на свете, и главным образом — из-за необходимости носить одежду.

Общеизвестно, что руки, как правило, меньше смердят, чем ноги — а почему? Да потому, что они не закрыты (exemplum[81]: тот граф и его ручонка) и, конечно, их чаще моют. Ходить нагишом нельзя, но все можно компенсировать мытьем — исступленным, фанатичным, яростным. Расходы минимальны, а время, также очень небольшое, легко вырвать у алчного сна, при минимальном же усилии воли. Итак, за дело, неряхи, и глядишь — через год-другой люди в своих жилищах и публичных зданиях: кино, театрах, вокзалах и тому подобных заведения, — не будут вынуждены вдыхать ужасающий «непах» выделений недомытого людского стада, из чего воспоследует значительно большая взаимная доброжелательность и терпимость к так называемым «другим», которой так недостает нашим общественным отношениям. Ведь в сравнении с прочими народами поляки в этом смысле просто ужасны. Сколько энергии уходит хотя бы на то, чтоб выказывать друг другу взаимное презрение на улице. Нигде больше этого нет, по крайней мере, в такой степени. А внутри зданий смрад, несомненно, усиливает это противное явление. Увы, ни один недомойка не отдает себе отчета, что он сам — элемент общего непаха, что для других его запашок, который он у себя терпит, вовсе не так приятен, как для него самого, а может, и для его близких.

Короче, моя общая теория смрада людского проста, как теория дифференциальных уравнений или тензоров, и состоит в следующем: небрежное мытье всего тела и тщательное мытье отдельных его частей — лица, шеи, ног, подмышек и т. п. — причина того, что всяческая дрянь, которая должна выделяться из организма всею поверхностью кожи, выделяется только через те части, кожные поры которых раскупорены. Я знавал одного элегантного господина, который постоянно жаловался, что у него воняют ноги. Он мыл их по три раза на дню, и чем тщательней это делал, тем было хуже. Просто он не мылся как следует целиком, и вся гадость выходила из него через ноги. Разумеется, есть болезни, от которых нет спасения. Но при тщательном мытье исчезли бы все те средства, объявления о которых в газетах читаешь со специфическим ужасом: «Антисмрадолин устраняет неприятный запах подмышек, ног...» и т. д. Бррр... Что за свинство. Вместо того чтоб тратить деньги на подобные мерзости, следует употребить их на покупку:

1. Хорошего, пусть даже простого, мыла — его совершенно достаточно людям относительно простым для  е ж е д н е в н о г о  м ы т ь я  в с е г о  т е л а.

2. Щетки — лучше всего для этой цели подходят щетки фирмы «Братья Зеннебальдт» (Бельско-Бяла, Силезия), артикул 29HN2, 30FN2 и 137ε, которые фирма рекомендует для стирки белья. Все, кому я дарил эти щетки (а я раздал уже дюжины две пропаганды ради), благословляют и меня, и эту фирму. Щетки эти из щетины, и на первый «брошенный» взгляд кажется, что они слишком жестки. Но слегка вымоченные в горячей воде, они становятся просто превосходны. Я знавал женщин, которые жаловались на хроническую шероховатость кожи. Перейдя на щетки, дамы эти стали гладкими, как алебастр. Пемза — ничто, она выравнивает поверхность. Только щетка в состоянии раскрыть кожные поры, залепленные жирной грязью. Многие из тех, кто считает себя чистюлями, утопают в грязи, как черт-те кто. Сколько я знал людей, поначалу ужаснувшихся жесткости этих щеток — потом они же с наслаждением, почти до крови терли ими свои дряблые, словно чудом оживленные тела. В конце концов, щетку можно использовать не каждый день (а каждый второй-третий день), но ежедневное мытье с мылом всей кожи — обязанность всякого, кто желает считать себя человеком. Конечно, есть люди, которые, даже не очень-то моясь, относительно мало смердят. Тем лучше и для них, и для других. Но это не освобождает их от мытья в интересах собственного здоровья. Естественно, рост числа квартир с ванными комнатами и общественных душевых замечательно способствует гигиеническому прогрессу. Однако ванной тоже надо уметь пользоваться. Я встречал людей, принадлежавших к «высшему обществу», которые в течение недели ограничивались холодным душем без мыла (употребляя его лишь для основных частей, и то не вполне), а затем вытирались махровым полотенцем. Длительная горячая ванна ежедневно — вредна, особенно людям, не отличающимся избытком энергии. Но мытье всего тела с мылом — теплой, а потом холодной (или хотя бы только холодной) водой — прямая обязанность каждого.

3. Людям, не имеющим ванной, для этой цели может служить большая жестяная лохань, а путешествующим (ввиду отсутствия соответствующих приспособлений в большинстве наших дешевых гостиниц) — складной резиновый «тэб», вещь несколько дороговатая, но ведь можно на время отказать себе в менее существенных удовольствиях (водке, пиве, сигаретах, дансингах, радио, извозчиках, авто и кинематографе), чтобы на сэкономленные деньги ее себе купить.

4. Губки либо так называемые по-русски «maczalki».

Вот и все, что нужно, плюс немного времени (которое всегда можно найти) и уважения к себе и своему здоровью, а еще — чуть-чуть внимания к другим — они ведь тоже люди. Но то утреннее мытье, которое мне довелось видеть, и то абсолютное немытье по вечерам, которое я наблюдал (вечером следует вымыть по крайней мере основные части), — все это прямо-таки удручает. Причем, повторяю, там, где, казалось бы, гигиена — вещь сама собой разумеющаяся.

Именно этим вызвано то, что я написал эту главку, что не было для меня ни забавно, ни приятно. Думаю, не один (не одна) покраснеет, ее читая, и ему (ей) будет стыдно и неприятно — но быть может, хоть это заставит его (ее) опомниться. А ведь речь не только о соображениях эстетических, но и о здоровье, поскольку кожа как-никак — важнейший орган выделения. Как известно, человек, у которого внезапно пострадало две трети кожи, погибает, но постепенно можно привыкнуть к любому отравлению, а стало быть, и к тому, что твоя кожа не функционирует. Крестьяне наши, которые почти не моются, от этого не умирают, да и не так уж смердят, в отличие от прочих социальных слоев. Но это не довод: не смердят, поскольку ничего уже сквозь заткнутые поры не пробивается, а от отравления не погибают, поскольку привыкли благодаря долгой практике — выработав, как видно, некие антитоксины. Но каковы бы они были, кабы мылись, — этого не знает никто.

II. О гимнастике

Я большой противник спортивного неистовства, так развившегося в последние годы. Все эти польские (особенно польские, из-за отсталости в других областях) «посланцы» за границей, все эти Чюмпалы и Выпштыки[82], которые призваны олицетворять крепость нации и которых чтут, словно неких богов, — это грубое и болезненное преувеличение. Я теперь даже не завидую, что спорт занимает такое место в ежедневных газетах и специальных журналах, которых никогда не могло дождаться наше искусство. Искусство явно катится в тартарары и, может, правда, не стоит так уж особенно о нем убиваться. Но то, что молодежи постоянно забивают голову только тем, что Яцек Вонторек прыгнул на 3 см выше, чем Мачек Вомбала, — симптом досадный, и он может в дальней перспективе дать весьма печальный результат в масштабах всей национальной культуры. Тем более что спортивные рекорды так же, как и рост, и сила человеческая, наверняка имеют определенный предел, которого не перескочить, хоть ты тресни. Конечно, должны быть специалисты, которые смогут посвятить себя только установлению рекордов. Пускай себе будут, и пусть даже отдыха ради определенное количество людей следит за их достижениями. Но не может же это доходить до такой степени, чтоб уже ни на что другое времени в жизни не осталось, во всяком случае — в сфере мысли. Потому что кроме того есть радио (радиоверчение), а в музыкальном отношении — то, что я называю «воющим псом»[83], есть дансинг — иной раз уже с раннего утра, есть кино, которое все меньше нового может сказать и в обещанное великое будущее которого верится все меньше, есть газетка, пухнущая день ото дня и многим заменяющая всякое иное чтение — например, тем, для кого Уоллес или наш Марчинский (о Боже!) — уже литература слишком трудная. Ни на какие так называемые «высшие» интересы нет времени: грозит полное озверение и отупение. Уровень статей, книг и театра постоянно снижается до вкусов данного общественного среза, в итоге воспитываются поколения все менее ценные, до их уровня снова надо снижаться; так дело дойдет рано или поздно до общества кретинов, для которого в самом деле даже пьесы Кеджинского будут театральной «невнятицей» по причине их излишней философской глубины, которому даже кабаретная музычка покажется серьезной музыкой, а сегодняшнее вагонное чтиво — столь же трудным, как нынче — теория Эйнштейна. По всем пунктам исчезают притязания на то, чтоб пытаться создать нечто совершенное само по себе, уходит искренность, стремление к истине, желание приложить настоящие усилия; задача одна — добыть деньги любой ценой. Естественно, такому положению вещей способствует и буквально обнаглевшая литературная критика, которой заняты по большей части люди, уже ни к чему иному не способные и оттого вынужденные быть критиками, так как иначе они бы попросту вымерли. В огромном масштабе происходит фальсификация ценностей, прежде — в довоенное время — трудновообразимая. Перемены эти происходят постепенно и незаметно — на наших глазах меняются люди, которых мы привыкли ценить за их правдивость по отношению к себе и другим, «Umwertung aller Werte»[84], но — in minus[85].

Спортивная разнузданность — одна из составляющих общего сдвига в сторону тьмы. При этом умеренные занятия спортом среди непрофессионалов — вещь великолепная, противодействующая физической деградации. Тот же, кому спорт не по плечу, может — но только обязательно, и все тут — ежедневно делать гимнастику Мюллера, без всяких снарядов. Можно, впрочем, добавить гантели. Для ежедневной гимнастики требуется, однако, несколько больше воли, чем для ежедневного тщательного мытья. Вскочить на двадцать минут раньше, чем обязательно нужно, чтобы с тяжелой от недосыпа головой делать, казалось бы, бессмысленные движения, это высокое требование для среднего работника умственного (да и чувственного) труда. Но надо на это решиться — иного выхода просто нет; уже через месяц-два несчастный, который до сих пор не делал гимнастики, поймет, сколько он потерял, а через год-два, не говоря об улучшении психического состояния и приливе физических сил, он с изумлением обнаружит даже перемены в строении своего (быть может, прежде захиревшего) тела. Под влиянием массажа исчезает жир, и даже шершавая кожа становится гладкой, крепнут мышцы, и все тело обретает небывалую свежесть и легкость. День, в который по каким-то причинам невозможно было сделать гимнастику, воспринимаешь как день проклятый. Все время чувствуешь отсутствие чего-то неопределенного и даже легкое отвращение к самому себе. Конечно, не стоит перегибать палку, начинать надо с небольшого числа упражнений (упражнения с утра — массаж на ночь), а главное — не расхолаживаться поначалу, когда начнут болеть все мышцы, особенно брюшные. На живот, эту самую запущенную часть тела, Мюллер обращает особое внимание. Смех и кашель в первые дни исключены. Но боль окончательно проходит через три-четыре дня, и остается только чистое наслаждение. Понятно, не в сам момент гимнастики. Это, кроме бритья, самое серьезное из повседневно требуемых усилий. Но оно стократ окупается в течение дня, хотя бы как обязательный волевой акт, к чему в дальнейшем некоторым представляется мало случаев. Среди прочих качеств гимнастики Мюллера — ее положительное влияние на функции кишечника и желудка. Упражнения следует выполнять строго перед завтраком и первой сигаретой — конечно, если найдутся такие, кто по прочтении данной книги посмеет курить.

III. О бритье

Кто-то сказал: «Хорошо намылиться, взять острую бритву или лезвие для станка — вот и все». Ничуть не бывало: бритье — вещь стократ более сложная. Не всякий человек, обязанный иметь о бритье полное представление, действительно о нем осведомлен в степени, необходимой для собственных потребностей. Наблюдение за многими знакомыми и тот факт, что лишь теперь, после двадцати пяти лет бритья, я дошел до некоторых основных сведений, склоняет меня к тому, чтобы посвятить этой трудной проблеме несколько страниц данного appendix’а. (Безумно люблю всяческие «аппендиксы», отступления, пояснения, дополнительные выводы и поправки — но только не в портретах и ни в коем случае не по требованию клиента — такое просто исключено.) Итак, разумеется, надо иметь хороший помазок и хорошее мыло[86]. Затем — о ч е н ь  г о р я ч у ю  в о д у; намочив в ней помазок, увлажнить им места, которые предстоит выбрить, после чего потереть их мылом и намыливать помазком как можно дольше. Естественно, не час и не два. Это банальные советы, для полных уж примитивов по части бритья. Но есть вещь, известная далеко не каждому самобрейщику-любителю: н а д о  и з у ч и т ь  т о п о г р а ф и ю  с в о е г о  л и ц а, то бишь знать точно, в какую сторону растут волосы в данном месте, а это не у всех одинаково. Изучив топографию, н а д л е ж и т  с р а з у  в с е  у ч а с т к и  (д а ж е  у с ы)  б р и т ь  п р о т и в  в о л о с а,  п р и ч е м  б р и т ь  т о л ь к о  р а з, а не сначала в направлении роста, потом мылить снова и лишь тогда брить против волоса. Это только ненужное раздражение кожи и трата времени. Далее — не всякий знает, что безопасную бритву  с л е д у е т  д е р ж а т ь  с т р о г о  п о д  у г л о м  о к о л о  45°  к  п л о с к о с т и  д в и ж е н и я. Не всякий знает и то, что ручку бритвы следует регулировать по силе закрутки, и чем слабее она закручена, тем острее режет, а в наиболее раскрученном состоянии лучше подходит для бритья щетины старой и жесткой. Вот и все. Но все ничто, если у вас нет машинки для заточки лезвий «Аллегро». Это просто чудо. Каждый, кто бреется, а в особенности тот, кто бреет усы, знает, что это за адская проблема — бритье: ее решение — удачное или неудачное — бросает отсвет на весь день, безотносительно к тому, чем он заполнен. Могу сказать (а я вовсе не агент фирмы, производящей эти машинки), что буквально начал новую жизнь с тех пор, как употребляю благословенное «Аллегро». Для меня остается загадкой — почему ни одна лезвийная фирма, начиная с гениального в общем-то «Жиллетта», не производит конвертов, так заклеенных и опечатанных, чтобы в них было невозможно подложить старые лезвия, на один раз наточенные и завернутые в промасленную бумагу. Покупаешь пять лезвий, из них одно или два хороши, а остальные после первого же бритья никуда не годятся. Настроение целого дня, успехи, творчество, государственные дела — все зависит от какого-то мерзавца, который живет себе припеваючи за счет подделки лезвий. Однако ни утреннее бешенство, ни порезы на морде, которую потом жжет целый день, и т. п. не существуют с момента, когда становишься обладателем «Аллегро». Устройство это стоит дорого (сейчас около 28 зл.), но окупается безусловно. Если оно не самортизируется быстро  (а  о д н и м  л е з в и е м  м о ж н о  п о л ь з о в а т ь с я  д в а - т р и  м е с я ц а!), то бесспорно окупится уже хотя бы психически, чего в деньги не переведешь. Все прочие машинки, которые я перепробовал, по сравнению с «Аллегро» — ничто.

IV. О геморрое

Как-то поутру, много лет назад, ко мне ворвался приятель (говорят, он даже был графом) Ксаверий Икс и прокричал банальные слова: «Эврика! эврика!» Должен по секрету сообщить, что он давно страдал геморроем (или гемерроем, как выражаются люди благовоспитанные), а мои нынешние откровения никак не могут его взволновать, поскольку он погиб в 1919 г. на войне с большевиками. Был он кавалеристом, причем хорошим. Треклятые «пуговки», или «вишенки», как он говаривал, немало ему досаждали, но на операцию во время войны он решиться не мог. «Эврика!» — взревел бедняга, приплясывая от радости. Когда он успокоился, я спросил его на польский манер: «А что так?» Он «ответствовал» незамедлительно: «Ты подумай, Стась, — я у пяти докторов лечился, они давали мне свечи, советовали оперироваться, и ни один не сказал мне того, что я сам сегодня открыл». (Было это в апреле 1918 г.) «Вправить вишенки — вот тайна всего. То, что я раньше проделывал седлом в течение часа, сегодня сделал пальцем в две минуты». (Конечно, я не поручусь за дословную передачу разговора — однако он так застрял у меня в памяти, что, пожалуй, возможны лишь небольшие отклонения от подлинного текста.) «Всегда смазываю маслом до, моюсь холодной водой после, но мне никогда не приходило в голову запихнуть все пальцем. И вот сегодня, почти непроизвольно, ведомый каким-то таинственным предчувствием, я попробовал. И, о чудо! — все влезло на место, у меня ничего не болит, и никакая операция мне пока ни к чему. Послезавтра еду на фронт, и мне все нипочем. Если погибну, то счастливым». И он опять пустился в пляс, напевая известную песенку:

Ja by dawno uż był gieroj No u mienia jest’ giemoroj.

«И почему Ростопчин не знал об этом методе?» — добавил он через минуту, так как был весьма сведущ в истории. Я рекомендовал систему Ксаверия нескольким своим знакомым, и все они были просто в восторге. Сегодня, я слыхал, эту страшную хворь («samaja niepoeticzeskaja bolezń» — как говаривал какой-то русский литератор) лечат уколами. Но тем, кто пока не отваживается на операцию или не может себе позволить уколы, я рекомендую систему бедного, блаженной памяти Ксаверия.

V. О так называемой «спеси»

Бой первым обратил внимание на характерный для нас, поляков, факт ничем не оправданной так называемой «спеси» у некоторых индивидов. Вот, к примеру, Дзедзерский, шляхтич в лучшем случае средненький: есть у него кой-какие деньжата, он может приодеться, худо-бедно обучен манерам. Он даже «породнен» с высокой шляхтой — кто-то из сфер действительно высоких когда-то в приступе безумия совершил мезальянс и женился на некой Дзедзерской. И вдруг этакий господин начинает «бывать» в свете и прет все выше и выше. Бог с ним, ежели «бывать» ему в удовольствие — лично для меня «бывать» было бы пыткой невыносимой. Но чем больше он «бывает», тем больше кичится. С презрением смотрит на шляхтичей, равных ему, и даже на тех, кто породистей, чем он, манеры у него все изящней, зато в голове все более пусто, а через некоторое время он уже верит, будто он — настоящий аристократ, еще минута — и он уже снисходительно поглядывает на меньших графов: Любомирские и Сангушки ему не чета, он возмечтал о браке с какой-нибудь девицей из Габсбургов (ведь все возможно), и неожиданно мы видим: Дзедзерский — и  в п р я м ь  аристократ. Он ведет свой род от некоего пра-Дзедзера, со времен еще до короля Мешко, плетет несусветную чушь о своих предках, и — что самое удивительное — все настоящие господа ему верят и относятся к нему, хотя бы внешне, как к равному. Может, кто иногда и усмехнется в усы или, если таковых у него нет, просто по старопольскому обычаю прыснет в кулак, но в целом у Дзедзерского впечатление, что он среди шляхты — величина, а ему только того и надо. Я иногда люблю настоящих аристократов: я не сноб — на этот счет имеется разве что un petit bout de soupçon[87], как, впрочем, насчет всякого бесперого двуногого — но в истинно великих господах есть нечто симпатичное, нечто палеонтологическое — этого в коротком очерке адекватно не выразить. Как бы там ни было, когда-то они что-то значили и как таковые имеют неоспоримо иной оттенок, нежели те, чьи предки никогда ничем не были, кроме как землицей, на которой произрастали те цветочки. Невозможно отказать аристократии в определенных специфических свойствах, это было бы преувеличением и несправедливостью. Ведь не скажешь, что любая дворняжка — то же, что очень породистая такса или сенбернар, точно так же невозможно утверждать, что какой-нибудь князь и Чюмпала — это одно и то же. Речь лишь о том — коль скоро уж мы оказались в сфере столь несущественных проблем, — чтобы всякая дворняжка не выдавала себя за по-настоящему породистую зверюгу. Замечания эти могут показаться кому-нибудь несвоевременными. Неправда. Именно теперь, когда у нас республика и официально отменены титулы и привилегии, многих, даже тех, кто прежде подобными глупостями не интересовался, охватило какое-то беспокойство о своей родословной. Есть люди, которые шикарно живут за счет одного только подтверждения титулов, изготовления дворянских дипломов и дотягивания генеалогии до самых дальних пределов возможного, то есть до упора. Поэтому именно теперь желательно было бы иерархизировать всю аристократию и не дать Дзедзерским и иже с ними дальнейшей возможности чваниться, что для некоторых временами очень неприятно. Лично меня это не касается — я не «бываю», но для иных это проблема довольно-таки жгучая. Почему за границей этого, похоже, нет совершенно? Там всякий распускает хвост лишь настолько, насколько имеет право, и амба. Он свое отчванится, другой — если пожелает — воздаст ему надлежащие в данном случае почести, а потом они могут свободно беседовать, о чем захотят. Здесь же, у нас, чванятся беспрерывно, постоянно поддерживают свой авторитет при помощи особых улыбок, недоговорок, подергиваний лица и т. п. Сколько энергии на это уходит — страшно подумать. Говорят, Сен-Симон потратил полжизни на то, чтоб доказать, что он «дюк» рангом на одну ступень выше, чем принц де Люксембург, и со своей точки зрения он был прав, что за это боролся. Удалось ему добиться своего или нет, не знаю. Но, во всяком случае, там и тогда это было уместно. Существовали какие-то критерии, на основании которых можно было доказать, что ты в этом смысле выше или ниже. У нас же царит хаос. Пусть соберется какой-нибудь Великий Геральдический Совет, пускай потрудятся, выстроят иерархию согласно происхождению и родству, издадут соответствующие пышные альманахи (они заработают на этом идиотизме колоссальные суммы) и пусть наконец обуздают чванство. Некто входит и говорит: «Серия А, раздел второй, номер три», — все встают, кланяются, и вот уже с этим покончено. Но только не эти постоянные ухищрения, направленные на то, чтобы возвыситься, не эти вечные прыжки выше головы, дабы доказать другим и самому поверить, что ты не тот, кто есть, а нечто гораздо лучшее — и притом в таком измерении! Стыдно!

VI. Немного рецептов, и на этом конец

В завершение хочу обнародовать несколько рецептов, оказавших мне и моим знакомым неоценимые услуги.

Итак, когда у меня были артретические боли в плече, покойный д-р Яновский из Варшавы прописал мне следующую мазь, которая оказалась замечательным средством против этого недомогания. Втирать три минуты комочек величиной с боб (обязательно) до полного впитывания.

Acidum salicyl. 10,0

Oleum Terebinth. 10,0

Vaselini 50,0

либо:

Ung. porci 40,0

Acid, salicyl. 12,0

Ol. Terebinth. 8,0

Extr. Belladon. 0,6

при сильных болях.

«Между тем» оказалось, что мазь эта имеет и другие свойства. Возможно, то, что я скажу, покажется преувеличением, особенно на фоне сплетен, которые обо мне кружат, но факт остается фактом: у меня очень чувствительная кожа. От малейшего раздражения могут (но не обязательно) начаться высыпания. (Солнце, ветер, перемена воды, например, с закопанской на варшавскую либо с цейлонской на австралийскую и т. п.) Я подумал, что салицил может хорошо действовать на такого рода вещи. Так оно и оказалось. Мазь эта устраняет всевозможные сильные высыпания, утолщения кожи, кожицы возле ногтей и мозоли (во всяком случае, у других — мне эта напасть неведома). И даже заживляет мелкие раны, если таковые дополнительно ею смазать после обработки йодом.

Второе открытие, сделанное одной моей теткой, это действие на всяческую сыпь (исключая проказу, сифилис, рак, саркому и т. п.) глазной мази покойного проф. Вихеркевича. Она была хороша для глаз, но по крайней мере так же хороша и для лица, и вообще для всяких мест, покрытых не слишком ядовитыми высыпаниями, например, особенно хороша она против назойливых струпных высыпаний (от простуды и после загара) возле рта и носа, так называемого герпеса. Легко втирать на ночь. Рецепт звучит так:

Thigenoli «Roche» 0,50

Xeroformi «oryg.» 0,60

Hydr. pr. flav. 0,15

Lanol. Vasel. a 7,50

Третий рецепт, который я обязан сообщить, — полоскание одного моего знакомого дантиста. Полоскание (десять капель на стакан воды) может употребляться ежедневно (три-четыре раза в день) для зубов, в случае насморка для носа, а при легком раздражении горла — и для этого последнего. Предписание таково:

Tinct. Rathan 10,0

Tinct. Myrhae 5,0

Mentholi 1,0

Thymoli 0,5

Spir. vini rect. 50,0

При сильном насморке пускать пипеткой в нос следующие капли:

Glycerini 10,0

Protargoli 0,1

Не подумайте, милые читатели, будто то, что в «трактатце» этом изложено, — все, чем я хотел бы с вами поделиться. Это всего лишь частичка, но она касается вещей, о которых менее всего открыто говорят и пишут. Каждый дурак теперь может заявить в литературно-критической статье в серьезном органе, что якобы именно эта книга доказывает, что я отродясь не курил, но зато — пьяница и кокаинщик, никогда не пробовал пейотля, зато и не моюсь, и не делаю гимнастики, что я не бреюсь и у меня борода до пупа, что у меня геморрой, но сроду не было прыщей на лице, и что никто подобных рецептов не выписывал. Такие времена, такие люди. Ничего не поделаешь — увы, среди них я вынужден жить и продолжать делать то, что велит мне голос совести.

Так что пока я прощаюсь с вами — может, надолго, а может, навсегда. Кто знает? Не курите, не пейте, не принимайте кокаин — при случае попробуйте пейотль. Мойтесь как следует, делайте гимнастику, брейтесь моим методом, не чваньтесь — времени жалко, а по прочтении этой книги немедленно купите себе «Аллегро» и вышеперечисленные снадобья. Всех вас я призываю стремиться к организации лиги, имеющей целью полное запрещение табака и алкоголя.

I have spoken — остальное дело ваше.

Отчет о действии пейотля на Ст. И. Виткевича 20 VI 1928

Записано под диктовку Виткевича.

В 5 ч. 40 м. В. принял 2 размельченные пилюли «Пан-Пейотля». Минут через 15 — легкость и холод во всем теле и опасение, что его вырвет. 6 ч. — зевота и дрожь, пульс 88. 6 ч. 15 м. — самочувствие отличное, полное нервное успокоение. В. принимает вторую дозу (2 пилюли), съедает два яйца с помидорами и выпивает чашечку черного кофе с каплей молока. 6 ч. 25 м. — чувствует себя немножко ненормально, как после малой дозы кокаина, пульс 80. Чувство усталости после трех портретных сеансов исчезло совершенно. В. твердым шагом прогуливается по комнате и плотно занавешивает окна. 6 ч. 40 м. — пульс 72, некоторое приятное отупение и легкость. Его мучает бездействие, он скучает, хотел бы выкурить сигарету. 6 ч. 50 м. — В. принимает третью дозу. Чрезвычайно внимательно вглядывается в пролетающий аэроплан, после чего вновь опускает шторы и ложится. Зрачки в норме, пульс 84. Самочувствие странное, безрезультатно ожидает видений, наконец от скуки закуривает сигарету, но не докуривает до конца. 7 ч. 20 м. — встал, принял последнюю пилюлю и лег снова. Апатия и уныние. Полежав с полчаса, В. встал, но почувствовал себя плохо, пульс немного ослаблен, зрачки чуть расширены, голос изменился. Потребовал кофе, лежит; как только поднимается, ему плохо. 8 ч. 30 м. — видит вихри из проволочек, светлые на темном фоне. После чего начинают являться призраки зверей, морские чудовища, маленькие лица, бородач, но это, как он полагает, еще не видения, а лишь усиленные предсонные образы. Некто в черной бархатной шляпе свешивается с итальянского балкона и обращается с речью к толпе. В. чувствует решительное оживление фантазии, но пока ничего необычного. Ему лучше, но когда он встает, кружится голова и он чувствует себя «глупо», ему скорее неприятно, при этом странные мускульные ощущения. 9 ч. — начинает видеть радужные цвета, но еще не считает это видениями. 9 ч. 30 м. — горельефы, маленькие лица, чувствует себя «дико», но неплохо. Видит радужные полосы, однако неполные — преобладают цвета: грязно-красный и лимонно-желтый. Желание забыть о действительности. Большое здание, кирпичи превращаются в уродливые лица, как на соборе Нотр-Дам в Париже. Создания, подобные плезиозаврам, из светящихся проволочек. Деревья превратились в страусов. Мозг трупа, гнойники, из них вырываются снопы искр. Вообще неприятные призраки. На потолке рогатые звери на красном фоне. Огромное распоротое брюхо — внутренности превращаются в кораллы на дне моря. Борьба морских чудовищ. Д-р Соколовский превращается в головоногого моллюска. Пространственная «деформация». Разрез земли. Безумное богатство флоры. 10 ч. — вялость сохраняется. Оцепенение. Борьба бессмысленных вещей. Ряд пышных покоев, которые превращаются в подземный цирк, появляются какие-то странные животные, в ложах прелюбопытная компания, ложи превращаются в?.. Впечатление двухслойного видения: картины черно-белые, а радужные цвета — как бы отделены. В видениях преобладают сухопутные и морские чудовища и страшные людские морды. Башни с жирафами, баран с носом фламинго, из этого барана выползли очковые змеи, птица чомга с тюленьим хвостом — лопающаяся пасть, вулканы превращаются в рыб. Африканское видение. 11 ч. — безумный аппетит, но при этом полная лень — на то, чтоб съесть немного помидоров, потребовалось около получаса. На фоне чудищ возник желтый летчицкий шлем, затем мундир, потом лицо полк. Борена в лучах желтого света. На фоне диких, хаотических сплетений — великолепный пляж, по нему вдоль моря едет негритенок на велосипеде, негритенок превращается в господина с бородкой, а игрушки, которые он, кажется, вез, — в мексиканские скульптуры. Скульптуры, глядя на В., карабкаются вверх по лесенкам. Ряд женских половых органов, из них вываливаются потроха и извивающиеся черви, а также кувыркающийся зеленый эмбрион.

Далее записывает сам Виткевич.

K a g d a  j a  p i e r i e s t a n u  k u s z a t’  p o m i d o r y. Песнь. Без 20 двенадцать. Полосатые чудища сбоку. Дно океана. Акула. Пузырьки газа. Актинии. Борьба морских чудищ слева. Безымянная пасть. Перед этим, около 10-ти 30, машины, поросшие волосами. Беспредметные создания, машинообразно-живые, поршни, цилиндры, кузнечики и их битвы. Чудесные муравьеды, крутящие задом; ехидны. Грызун, покрытый щетиной того же типа, и т. д. Полк. Борен под шлемом в желтом свете. Деформированная Завадская, лукаво кому-то подмигивающая. 12-ть 10. Пульс 72. Разбухание времени. Металлы и драгоценные камни. Ж и в ы е  индийские скульптуры (началось с золотого Вельзевула в миниатюре). Дьявольские метаморфозы стилизованных морд и зверей (мешанина), завершившиеся Великим Змеиным Гнездом. Змеи слипаются в монстров по нескольку кряду.

Спящая рядом Нина превращается, е с л и  в г л я д е т ь с я, в маску, чудовищно вращает глазами (en réalité[88] продолжает спать без всяких движений). Второй раз то же самое — жуткие подвижные маски.

Наркотики создают стили в ваянии и архитектуре. Локоть с гербом. Рука, превратившаяся в змей (желтых с голубым), побежденная обесцвечивающими монстриками с глазами крабов. Зеленые змеилища на бронзовом фоне. Миры Грюневальда, Изельхаймер (Алтарь), что-то из Луки Кранаха. Чудища прежнего типа вперемешку с разлагающимися трупами. Негр, сгнивший у меня на глазах, наполовину улетучился в виде снопа искр. Часто все становится поперек. Разрез земли в тропиках. Машины — турбины — Центр Мира — тормоза из меха. Скорость ужасающая. Казалось, прошли часы (дни?) — а миновало лишь четверть часа. Что можно понять за такое краткое время. Рисовал только ради «марки», хотя линии тоже особые. Но жаль времени, когда видишь такое. (12 ч. 30 м.)

Как  п р о р а б о т а н ы  змеи. Стилизация и цвет. Жемчужные танки ассирийских царей. (Часто прерываю видения, чтобы записать.) Столько гибнет в этом вихре. Портрет старого Коссака (тот, что висит в моей комнате) ожил и движется.

Возвращаюсь в тот мир. Обилие гадов (цветных)  у ж а с а е т. Высшая (метафизическая) акробатика хамелеонов. (Как они только не погибнут от этих пируэтов.)

Снова только четверть часа. L a  p l a n t e  q u i  é m e r v e i l l é  l e s  y e u x[89]. Опухляки на мозге. Водка была лишена вкуса. Приступы аппетита. Полное презрение к сигаретам. Подвижный фарфор из рептилий. Свиноватые чудища вышли из Борена через глаз. Вылилась куча свиней. Сцена. Искусственные чудовища. Свинорыла в зеленых конфедератках.

12 ч. 55 м. — Попытаюсь не писать, а получше вжиться. На пробу гашу лампу. Не могу удержаться и записываю: разрезы рептильных механизмов (конечно, это только часть.)

Высестрение сдвоенных акул на водных балбесовьях.

1 ч. 02 м. — Снова гашу свет.

1 ч. 15 м. — 2-я серия рисунков. Рычу от смеха.

1 ч. 17 м. — Ложусь. (Нет — брожу и поедаю сладости.)

1 ч. 25 м. — (Рисунок с Мокшисями.) Проверить, что делали М. в это время. На секунду смыкаю веки — вижу зверя за обломками скорлупы. Превращения животных в людей — непрерывно, à la fourchette[90].

1 ч. 28 м. — Гашу лампу и решаю не записывать. Не могу. Века прошли, а на часах — всего 7 минут после полвторого. Началось с большевиков (Троцкий) и их метаморфоз.

Гипергениталии канкрозных цветов, половой акт in natura[91], а затем воплощение сексуальных наслаждений в виде разных трущихся друг о друга и сражающихся страшилищ раковатых цветов. Иногда мелькали кобальтовые глазки на прутиках — кончилось гадами.

1 ч. 40 м. — Пульс 68. Руки пишут как чужие. Закрываю глаза при включенной лампе. Змеиная праматерия. Началось со сцены из «Макбета» сбоку и снизу. Исполинская сестра милосердия в разрезе, с ужасающими гениталиями, вид снизу.

Слегка хочется курить. Вглядываюсь в детский портрет Нины. Нина улыбается, глазки двигаются, но на меня она взглянуть не хочет. Как надоели гады. Тюлени в море, густом, как смола. Целые серии бронзово-зеленых скульптур, представляющих пейотлевые сцены (высокохудожественное исполнение). Монастырь, залитый лунным светом, кишащий змеями, а в скале — чудовищный женский орган, в который ударила фиолетовая молния. Монастырь рухнул в море, прямо на меня. (Грабинский.)

1 ч. 52 м. — Похоже, видения ослабевают.

2 ч. 05 м. — Века прошли. Целые горы, миры, табуны видений. Слишком много гадов. Последнее: пещера из свиней — громадная подвижная свинья, состоящая из свинообразных плиток.

Китайцы знали пейотль. Все драконы, вся Индия отсюда. Посвященные — художники. Eine allgemeine Peyotl-Theorie[92]. Панпейотлизм.

Пейотль

две ветви искусства:

Китай, Индия, Персия                     Америка — Мексика, Африка — Египет

Наш предельный упадок. Может, пейотль воскресит.

Музыка и граммофон снизу мешают серьезности видений. Закурить, что ли? Иногда появляются пляшущие красные и синие бумажные фигурки.

2 ч. 11 м. — Рюмка водки и немного помидоров. Записи. Закрываю глаза при лампе.

2 ч. 15 м. — Видение: Гутя 3. о з м е е н н ы й (желто-черными рептилиями). А потом — реалистически спящий на правом брюхобоку. Головная боль. Стеклянные видения — криминальные. Гипержулье. Начало фантастического театра. Алькор — двойная звезда — 2 солнца (вращение 160 лет) — крутилась очень быстро.

2 ч. 30 м. — Мозг сумасшедшего, с бурлящими глазами, в когтях адского змееголовонога.

После водяры видения печальны и зловещи. Среди сажи — стыдливый желтый глазок. Г и п е р г у м а н о и д н ы е  постройки с колоннами превратились в горные гениталии (высотой с Гевонт) из блестящего розового камня.

2 ч. 35 м. — Фиолетовый спермобрызг прямо в лицо, из гидранта горных гениталий (внизу гиперпостройки).

2 ч. 45 м. — Жру булку с маслом. Взгляд за занавеску, на каменные дома, неприятен. Воспоминание об ужасающем виде на дом Польдеков на ул. Видок. Будут ли еще видения? Польдеки спят  о т д е л ь н о под одним одеялом. Польдек навзничь, а Ванда на правом боку, свернувшись (у окна). Опять видения маленьких мордашек. Мысль, что Котарбинский больше почерпнул бы из этого мира гадов, чем я или Рафал.

2 ч. 53 м. — Гиперзадницы, извергающие водопады.

2 ч. 58 м. — Процессия со слонами и жемчужным верблюдом (в маске), великолепные пропорции (безумный реализм). Глаза подглядывают за женскими органами и ощупывают их.

3 ч. — Человечек вроде Мицинского летит на Луну; его приключения после падения на парашюте в состоянии одряблости головы. Качели Эльфов. (Комический номер.) Ороговелые гениталии царицы Савской в астральном музее.

3 ч. 05 м. — Я сказал: «Довольно видений» — и погасил лампу. Начались видения трупно-эротические. (Номер macambre[93].) Стекание черепа (который стал жидким) по животу было так омерзительно, что я поскорее включил лампу. Эротический дождь из юбкообразных цветов (крокусы). Смеющийся бородач (Валуа), стиснутый меж огромных воловьих морд.

3 ч. 10 м. — Аид в моем представлении. Скелеты в круговой пустыне и душонки à la Гойя. Гойя наверняка знал пейотль.

3 ч. 30 м. — Мучительные видения. Битва кентавров перешла в сражение фантастических гениталий. Просветление, но не религиозное, а житейское. Отказ от наркотиков. Одухотворение. Краб преступления выполз из раны в черепе. Окуропачивание ястреба. Чудесно-мудрые ястребино-человечьи глаза поглупели, размножились и в птичьих головах упорхнули за дугообразный горизонт.

3 ч. 45 м. — Фараон, похожий на меня. Шествия. Тотемные обряды (отчасти ястребино-гадьи). На щитах — потом улетают в облике звериных духов. Гады в половом сплетении. Миньеты игуан.

3 ч. 50 м. — Змеи в родниках посреди пустыни. (Реалистический номер.) Снова вижу (повтор с вариациями) мозг сумасшедшего, покрытый гангренозными нарывами (à propos того, чтоб больше не пить); птице-гадья голова, клюющая мозг чудовища (сжимая его в когтях), подняла глаза и сладострастно на меня глянула. Половая бездна с волосатым блондином-гиппопотамом. Там — глаза.

3 ч. 58 м. — Встопорщенные понятия, а из понятий вместо истины (она стояла, нарочито отвернувшись) вышла странная зверюга, а затем — обычная дикая свинья.

4 ч. 05 м. — Рождение алмазного щегла. Радужная такса взорвалась фейерверком черно-розовых мотыльков на гнутых розовых прутиках. Египетские и ассирийские процессии. Невольница за колонной; потом из этого образовалась неоконченная дворцовая интрига, погрязшая в истекающих салом гениталиях.

4 ч. 10 м. — В этих видениях передо мной предстало все мое внутреннее убожество.

4 ч. 15 м. — Превращение скелета в эфирное тело (алмазное).

4 ч. 20 м. — Третья серия рисунков. Хочется курить.

4 ч. 27 м. — Рисунки (2) окончены (?)

Около 3-х ч. — Процессии в смешанных стилях, напр., рококо, сегодняшний день и античность. (Неразбериха стилей, как на скачках — вид снизу.)

4 ч. 30 м. — Запромежные межепромности. Я абсолютно не могу быть спасен, потому что мне не отречься от эротизма.

Портрет Нины уже не взглянет, я потерял таинственную власть над предметами. В темной глубине мозговых извилин подстерегают остатки видений (такие уж я заслужил — индейцы правы: пейотль карает виновных).

4 ч. 40 м. — Легкая головная боль. Усталость от видений. Хочется спать — без снов. Пульс 72. Обычная реальность все чаще выглядит привычно, а не чудовищно сдвинуто, как до сих пор. Искривления пространства понемногу исчезают (Эйнштейн на практике).

4 ч. 43 м. — Вижу толстых баб, висящих в горах (Халя Гонсеницова) на веревках. (Непонятный символизм.) Стронжиские в салоне на канапе, превращенном в кровать. Он у окна ногами к раме, ничком, она головой к книжному шкафу, на правом боку. Вот она проснулась, 4.49, он спит.

4 ч. 55 м. — Реалистический глаз Пилсудского — мягко выходит из орбиты и (уже эфирный) выстреливает в пространство, прямо в меня. Ударяет в какую-то точку на Украине, и оттуда сыплется на весь мир тьма геометризованных, черно-полосатых червяков.

5 ч. — Таинственная история дамы с восточной границы (блондинка), жандарм, поп, старичок в дворянском мундире. Английские фельдмаршалы — один кирасир-гвардеец, другой в треуголке — тащат под дождем телегу с индийским божеством (наказание). Все гады — это твари, рожденные во мне алкоголем и кокаином. Так мало этого было, и столько гадов.

5 ч. 04 м. — Отвратный усатый монстр, котоватый, вылезает из жирного женского органа — рождается.

5 ч. 08 м. — Угрюмый флот и лица под рулями. Х в а т и т  с  м е н я  в и д е н и й.

5 ч. 11 м. — Гниющая нога, ботинок разлагается. Вылезают розовые черви, подобные фаллосам, превращаются в стоячие лингамы. (Ного-ботиночная гангрена.)

5 ч. 18 м. — Идеальная барышня постепенно превратилась в хлюпающую волдыреобразную гнусь.

5 ч. 20 м. — Должно быть, я — воплощение татранского Короля Змей. (Видения Татр.) Малая Лонка зимой; кончилось дело чудовищным гадом на Пшислопе Ментуси.

5 ч. 25 м. — Гашу лампу.

Зигмунт Унруг (еретик) в профиль, втянутый в клубок змей; геральдический щит вырос в змею и выпал. Рядом вижу другой щит, с раскоряченным львом. Визит у Соколовских, в Брвинове. Крадущиеся чудовища; шоколадные с черным и золотым.

5 ч. 33 м. — Деформации спящей Нины (при открытых глазах). Перед этим трансформация кувшина в углу. Гашу лампу. В комнате все светлее от дневного света. Тут же видение никотина — желтый глазок в черепе. Далее — алкоголь: вылезает чудесный колиброзмей. А вот и Коко — нежское око в голубой белизне, а из-под него, снизу, — маленькая женская лапка, которая разрастается в белые змеящиеся поводья — они гонятся за мной и затягиваются на горле. Белый женственный пух и глаз — прекрасный, голубой. Пустой пузырь на ножке выпучивается в бесконечность.

5 ч. 47 м, — Видение прелестной гадины (плезиозавра), pour les princes[94]. Немного комичный номер на бис. Солнечный рыцарь под стеклом (после географического видения с солнцем в горах с  д в у х  сторон). Карикатурные мужские типы в костюмах. Вопрос о чести: французские офицеры и дикие комбинации с молодым русским. Французы и бедуины на першеронах засыпают колодец с чудовищами. Нарывающие титьки генерала Смороденко.

6 ч. 15 м. — Гидроцихнитин. Смердятина. Смердят-и-я (я тоже, морально). Музыка, искусство низшее, родилось само — но такую хитрую штуку, как живопись и ваяние, мог породить только пейотль, а уж потом пошло-поехало — вот так-то.

6 ч. 17 м. — Принимаю валерьянку. Желание закурить. Недожопище, облаиваемое летучими драконами (на конусе). Рядом гнусный гад, bleu acier[95], на дне мелководья, плоский, как скат, безголовый, а сверху из этого гада высунулся... Исчезающие башни и огромная бабочка-траурница, освещаемые солнцем истины — металлической фигуркой с голым задом. Я, маленький мальчик на катафалке, превращаюсь в дикого кабана.

6 ч. 30 м. — Выпиты остатки валерьянки. С меня решительно хватит видений. Все безобразие натурализма — при таком богатстве форм. Грехи против Матери. И тут пейотль дал мне видение, хотя я думал, что не посмею. Как мои вины и грехи губят здоровье Матери.

6 ч. 38 м. — Парад современных масок, множащихся и карикатурных, — они  н а  г л а з а х  сгущаются, сжимаются и отталкиваются. Реалистический тип вертопраха (общипанный).

6 ч. 50 м. — Стронжиские начинают просыпаться. Картина перемен чудесной женщины, после чего щупальцевые эротические приставания. Сколько же зла во мне. А ведь я себя считаю добрым. Страшные видения Матери. Нина в свадебном путешествии с неизвестным господином — в гамаке на Ривьере.

7 ч. 15 м. — Дрема без  р е а л ь н ы х  видений. Обычные сны. Франц I и Франек Оркан — одно и то же. Дивно-неприличная женщина рожает чудище. Омерзительный половой акт со множеством гадов. Опять...

8 ч. 15 м. — Утренние дела. Страх перед светом. Однако состояние еще весьма ненормальное. Зрачки лишь немного уже максимума. Угасающие видения радужных вихрей из проволочек.

9 ч. — Еще видения, но более слабые и не столь жуткие. Много видений. Гады.

9 ч. 20 м. — Многоликий плоский змей, зеленый, в мелком прудике.

10 ч. — Остатки видений.

10 ч. 15 м. — 12 ч. — Сон. После чего состояние относительно нормальное. Легкая пришибленность и пространственная дезориентация. Слегка расширенные зрачки.

О наркотиках

1. Два рода наркотиков

Я проделал в своей жизни немало экспериментов с наркотиками и хотел бы поделиться опытом с другими, чтоб хотя бы отчасти уберечь их от роковых последствий пороков, которые я — не находясь в их власти — мог пристально наблюдать. Ибо человек, впавший в зависимость, не может из-за постоянного повышения доз наркотика заметить его губительное действие сразу — он замечает его тогда, когда, как правило, уже слишком поздно, а резкий отказ от наркотизации вызывает уже столь сильные нарушения, что исцеление либо невозможно (как часто бывает с питием и курением), либо требует курса в специальной лечебнице (в случае наркотиков «белых», высшего ряда), что не всякий может себе позволить.

Дорога, по которой устремляются к окончательному падению, имеет вначале уклон столь незначительный и по ней так незаметно съезжают вниз, что человеку, еще не прерывавшему надолго прием отравы, может показаться, будто он имеет полную свободу бросить в любой момент. Он, впрочем, и вправду может это сделать — но на очень короткое время, пребывая в иллюзии, что если б захотел, то выдержал бы и дольше, и не зная, что тут все дело именно во времени. А он откладывает отказ от наркотика: мол час еще не пробил, пока это ему не так уж вредно и вообще он как раз должен сделать нечто, требующее особого стимула.

Так проходят месяцы, годы, десятки лет, невзирая на предостережения докторов и голос даймониона. У каждого свой наркотик, который для него опасней других. Один уже после нескольких сигарет, несмотря на неизбежные первоначальные страдания, становится злостным курильщиком, а прием кокаина или морфия в течение целого периода переносит без привыкания, другой уже после первого шприца морфия жить не может без белого яда, зато курит лишь спорадически, время от времени после еды, к зависти тех несчастных, которые любят покурить, но не могут при этом не травануться.

Что до классификации наркотиков, то, отвлекаясь от опасностей, специфических для каждого из них, они в принципе делятся, по-моему, на два рода: а) социальные, на вид менее опасные, и б) асоциальные — те, что официально прокляты и осуждены, а их употребление и распространение наказуемо. Я отнюдь не беру под защиту второй вид, к которому принадлежат все белые яды высшего порядка, к коим несправедливо причисляют и  п е й о т л ь, а только утверждаю, что вопреки довольно интенсивной антиалкогольной (и даже антиникотиновой) кампании никто до конца не отдает себе отчета во вреде этих двух злейших врагов человечества.

Метод, которым я воспользуюсь, чтобы отбить у пьяниц и курильщиков охоту к их любимым отравам, будет чисто психологическим, и в этом его новизна. К тому же никто, кажется, до сих пор не обратил внимания на социальные качества наркотиков и на странный с виду, если не парадоксальный факт: одни пороки государство карает тюрьмой, а другие поощряет, извлекая из этого серьезный доход. Разгадка кроется, по-видимому, в социальности одних и асоциальности других, причем вред от социальных отрав менее очевиден, чем от асоциальных, вредоносность которых больше бросается в глаза.

Всякий человек, хоть и в разной степени, а также, смею утверждать, вообще всякое живое создание непосредственно ощущает «метафизическую ненасытимость», как я называю более или менее пропитанную понятийностью чувственную переработку первичного, основополагающего факта: единства нашей личности. Чувство это — основа, более или менее осознанная, всех наших состояний и переживаний, а иногда оно выступает на смешанном фоне иных психических качеств как таковое, в чистом виде.

Наша личность нам непосредственно дана в своем единстве, т. е. мы ее осознаем и знаем о ней не благодаря каким-то мыслительным процессам, не через посредство понятий, но прямо, некоторым образом, не поддающимся точному описанию, а именно — так же, как воспринимаем цвета, звуки, запахи, ощущения внутренних органов и мускульные ощущения (короче — различные «качества» и их комплексы), которые эту личность наполняют. Ведь чувства, как и мыслительные процессы, как и предметы внешнего мира, в конечном счете могут быть сведены к следствиям таких качеств.

В ощущении единства личности, ее протяженности и тождества во времени мы противостоим всему, что ею не является, то есть — всему миру, который в первом приближении, для здравого смысла, распадается на: сущности, подобные нам, прочие живые создания и мир мертвой материи. Эту «мертвую материю» физика представляет нам как движения определенных протяженностей: зарядов энергии, волновых импульсов или иных фиктивных сущностей, в пределе сводя все к механической картине, в которой сознанию места быть не может. Даже наше тело физика включает в систему своих фикций — разумеется, в приближении, ибо в действительности живые существа ускользают от абсолютной причинности. Наша так называемая «духовная» личность составляет целое с нашим телом, и даже можно сказать — примитивная личность есть попросту осознание себя единицей плоти, как это несомненно имеет место у низших созданий. Лишь на более высоком уровне развития от сознания телесности отделяется то, что мы называем психической жизнью. Так вот, единство личности на фоне бесконечного бытия вокруг нас вызывает специфическое состояние тревоги, которое ведет ко всем действиям, связанным с сохранением индивида и вида.

Только в качестве индивидов, наделенных единством личности, пускай самым рудиментарным (начиная с клеток, составляющих растение или Единичное Бытие высших существ, вплоть до тех, что наделены развитым центральным аппаратом, усиливающим их сознание единства), живые создания могут выполнять свои жизненные задачи: дышать, питаться, размножаться, далее — неограниченно развиваться, усложняться и создавать общественные организации, сверхорганизмы (как, например, муравьи, пчелы и мы). Неиндивидуальное бытие абсолютно невообразимо, это нонсенс, который невозможно представить. На низших стадиях развития метафизическая тревога просто воплощается в определенные функции индивида, но как таковая, безусловно, не осознается (несмотря на необходимость предположить хотя бы минимальное единство личности даже у низших существ), а на высших уровнях высвобождается в чистом виде, становясь исходной точкой для религиозного, философского и художественного творчества.

Однако в нынешний период стремительного обобществления человечества как раз этот признак становится общественно-излишним. Метафизическая тревога мешает механизирующимся людям автоматически исполнять функции. Алкоголь в малых и никотин в минимальных дозах, кроме краткого периода, когда они возбуждают эту тревогу, обладают способностью ее подавлять, и в этом причина того, что они не только не запрещены, но и опосредованно пропагандируются. Они определенным образом усыпляют, умиротворяют «граждан» и на коротких дистанциях оказываются фактором социально позитивным с точки зрения четкости действий несамостоятельных деталей сложной машины.

Конечно, только те, кто очень близорук и все рассчитывает лишь на ближайшую перспективу, могут не видеть роковых последствий такого положения дел для будущих поколений и для развития человечества в целом.

Совершенно иначе действуют яды высшей марки: невероятно усилив личность на краткий срок, они резко отсекают человека от общества, а затем внезапно его уничтожают.

В дальнейшем я, опираясь на психологический метод, продемонстрирую эти свойства на примере отдельных ядов.

2. Никотин

Если уж говорить о наркотиках, то, по-моему, худшее бедствие для человечества — не алкоголь, а никотин (не считая так называемых «белых ядов», которым подчиняются только личности, уже и без того, пожалуй, малоценные). Двадцать восемь лет своей жизни я мог бы назвать безрезультатной, но весьма поучительной борьбой с этим чудовищем, рядящимся в личину мягкой утешительницы.

Я никогда не сдался никотину окончательно, поскольку с самого начала время от времени бросал курить на периоды от трех до двадцати дней и, по сути дела, каждый год месяцев по шесть был свободен от отравления. Так я мог точно контролировать разницу между состояниями «К» и «НК». Сейчас я не курю вот уже почти полгода и должен заметить, что, помимо известной временной скуки, которую прежде я преодолевал с помощью «popojki» и последующего периода «НК» и с которой теперь справляюсь чисто интеллектуально, состояние «НК», безусловно, выше, чем состояние «К».

Четыре мнимые напасти: а) повышенный аппетит и как следствие — ожирение, б) бессонница, в) кашель и — наиболее ощутимая — г) пониженная производительность труда, прежде всего умственного, а иногда и физического, — легко устранимы в долгие, от двух месяцев и более, периоды некурения. По большей части (за исключением, конечно, кашля, который также через какое-то время совершенно проходит) они вызваны известной ложной психической установкой: «Я отказываюсь от такой необходимой с виду вещи, как курение, поэтому могу себе позволить все прочее: буду жрать как свинья, толстеть, сидеть без движения, страдать из-за этого бессонницей, но ни к чему не стану себя принуждать» — вот подсознательная программа человека, бросающего курить. Вместо того, чтобы, пользуясь улучшением самочувствия, утроить усилия для активизации нормальной деятельности, абстинент их уменьшает, тем самым якобы компенсируя в значительной степени мнимый, как я уверен, дискомфорт, вызванный отказом от табака. Определенное неудобство имеет место лишь в первые недели воздержания, кроме того, иногда это лишь выгодное самовнушение, чтобы свалить с себя ответственность за то, что не предпринимаешь повседневно житейских и интеллектуальных усилий.

Как я сказал выше, мой метод внушения неприязни к наркотикам — психологический: я не буду говорить о прокопченных легких, склерозе, гастрите и т. п. вещах — предоставляю это специалистам. Часто бросая и вновь начиная курить, я мог прочувствовать психические последствия этой дурной привычки, что невозможно при курении постоянном и беспрерывном. И пусть никто не смеет говорить, как нередко бывает: «Мне курение не вредит совершенно — я могу себе это позволить». Тот, кто так говорит, пусть даже сейчас он, не зная, до чего крепок физически и интеллектуально, понятия не имеет, кем бы он был, если б не курил вовсе или хотя бы вовремя бросил.

Табак на первой (довольно краткой) стадии его употребления, когда дозы быстро растут, умственно возбуждает, усиливает ощущение «странности бытия» (суть которого я попытался сформулировать во вступлении), прибавляет очарования исключительным моментам жизни и смягчает отрицательные эмоции, успокаивающе воздействуя на нервную систему. «Злая» кручина становится не лишенной прелести, нежной меланхолией, и даже обычное, ядовито-нудное течение времени (например, ожидание поезда на полустанке или ожидание, пока будет рассмотрено дело в учреждении) овеяно каким-то специфическим обаянием, характерным для сновидений. Однако период позитивного действия никотина и окиси углерода (которая, из-за неполного сгорания сигарет, также становится дурманящим компонентом дыма) быстро проходит. Организм требует все более высоких доз отравы, в то время как его центральные органические системы уже, по существу, переутомлены подстегиванием их функций. Никотин действует возбуждающе лишь до известной степени — с какой-то дозы он начинает лишь понижать интенсивность деятельности коры мозга, нервов и мышц; фактическая умственная производительность падает при сохранении ее видимости: устаешь быстрее, затягивается время отдыха и передышек — якобы для того, чтобы «собраться с силами и мыслями» (на деле это просто моменты отупения). Периоды тупости и заторможенности становятся все длиннее, вместо подлинного воодушевления и оживления приходит специфическое горячечное («коротковолновое») возбуждение никотинистов; одуревший человек словно затуманивает им себя, чтобы не видеть правды — своего истинного интеллектуального упадка. Невозможность сосредоточиться на чем-то одном, неспособность к малейшему усилию без новой порции яда (впрочем, она уже ничему всерьез не помогает), ослабление воли даже в мельчайших вопросах и рано или поздно — тупое смирение. Вот финал хронической интоксикации. О том, чтобы его избежать, и речи быть не может.

Первые симптомы абстиненции в случае, когда человек, отчаявшись, все же решается на это, столь страшны, что курильщик, если только врач не пригрозит ему скоропостижной смертью в ближайшее время, почти никогда не отваживается вновь оставить гнусный порок. Да и вообще уже слишком поздно: если б даже какое-то чудо вырвало его из объятий «липкой желтой колдуньи» («белой колдуньей» называют кокаин) — субъект, систематически травившийся в течение двадцати — тридцати лет, никогда уже не будет тем, кем мог бы стать, если б вовеки не трогал адского яда или прекратил его употреблять достаточно рано. Этот тип пришибленных, спокойно-отупелых курильщиков — лучший материал для заурядного, в меру механизированного «гражданина», который ни о каких «кульбитах» и «прыжках выше головы» уже не мечтает и может кончить дни свои в оглупляющей работе, не испытывая никакого желания заглянуть в иной мир (скажем, в мир метафизических переживаний, связанных с изучением философии). Даже в свободное от работы время он предпочитает вконец обыдиотиться — с помощью радиоверчения, дансинга, кино, спортивных новостей и вагонно-детективного чтива и забыться сном, чтобы наутро проснуться с тяжелой головой, отвращением к жизни и пустотою в мыслях. Разумеется, искать спасения такой может лишь в удвоенных количествах табака. А поскольку никотиновое отупение неприятно, далеко зашедшие курильщики в большинстве своем начинают пить чрезмерно много кофе или чая либо систематически проспиртовываться, так как кофеин и алкоголь — временные антидоты против никотина. Но повышенное потребление кофеина тоже в конечном счете ослабляет кору мозга и может стать причиной тяжких психических нарушений.

Симптомы, о которых шла речь, всякий начинающий курильщик может в миниатюре наблюдать на самом себе, пока у него еще есть возможность отступить из опасной зоны порока. Но явления эти, довольно слабые на первом этапе, легко заглушить, наращивая дозы все того же яда, а затем алкоголем и кофеином, поэтому курильщику трудно понять, как низко он пал, до той самой минуты, когда усилившиеся признаки отравления начнут осложнять его повседневную жизнь и даже относительно «праздничные» выступления.

Бросать курить нужно резко, в одночасье, без всяких постепенных отвыканий и не цацкаясь с самим собой. Хорошо бы накануне прилично надраться, поскольку «Katzenjammer» (по-польски, по-моему, «глятва») отчасти предрасполагает к табачной абстиненции, а первых две недели — пить вволю пива, хоть по пяти «бомб» в день. Бросать следует не в каких-то исключительных обстоятельствах, а в период обычной работы, поскольку возвращение в привычные условия легко может стать поводом для прежних табачных настроений. Первые три-четыре дня можно разрешать себе все: жрать, спать и только ради приличия имитировать работу. Производительность труда повысится уже на четвертый или пятый день, целыми годами вознаградив за эти несколько дней отступления. Бросив, ни под каким видом нельзя дать себя соблазнить «сигареткой» («одна-то не повредит» — внушают абстинентам опытные, безнадежные курильщики, которые, как все наркоманы, горазды искушать других), пускай она даже будет невесть какого расчудесного сорта. Кто ценит свой интеллект и не хочет к старости поглупеть, тот немедленно по прочтении данной статьи бросит курить навсегда.

А если я сам вернусь к сигаретам, всякий будет вправе сказать, что я отрекся от высших интеллектуальных стремлений. В России, у нас и в балканских странах нет «великих старцев»; я считаю, что это быстрое преждевременное истощение даже творческих, в принципе, типов связано с чрезмерным курением, к тому же взатяжку. Немцы курят в основном сигары, англичане — трубку, затягивающийся француз перед войной был редкостью. На Западе господин лет пятидесяти — шестидесяти только начинал выдавать самое ценное, пускал лучший сок. Теперь как будто и там дело обстоит хуже, а привычка затягиваться проникла даже в Америку. Тем более следует бороться с отвратительным пороком, который, в целом формируя общество относительно спокойных рабочих животных, правда, живущих недолго (какое это имеет значение при обилии материала?), зато легко поддающихся механизации, сводит на нет самые существенные функции духа человеческого, интеллект, метафизическую тревогу и производительность сознательного труда.

3. Алкоголь

Никогда (вопреки сплетням) я не был горьким пьяницей, т. е. никогда не пил ежедневно, а только в определенные периоды надирался довольно часто: раз, а то и два в неделю, а однажды в жизни со мной случилась «пятидневка». К настоящему времени я постепенно исключил из своей программы все яды (вплоть до пива) и нахожу, что состояние некурения и непития решительно выше всех искусственных состояний: оно органично, как и все, что в нем создается. И хотя мне уже никогда не нарисовать таких вещей, какие удавались под влиянием алкоголя, пейотля и белых ядов, я полагаю, что степень их аутентичности ниже, чем у вещей, созданных в нормальном состоянии. Конечно, я не знаю, как выглядела бы работа при систематическом употреблении данной отравы. Есть художники, которые должны уничтожать себя, творя в самом существенном смысле, есть и такие — они редки, особенно в нынешние времена, — кто создает себя в связи со своим творчеством. Я говорю, конечно, о художниках в моем понимании, а не о множестве людей честных, но заурядных, либо шутов, у которых только и есть общего с художниками, что они используют тот же творческий и технический материал: краски, бумагу и т. п., а с другой стороны — чувства, фантазию и мысли. Я, по сути, перестал быть художником в моем определении этого понятия (романы и психологические портреты, по-моему, не искусство), поэтому проблема занимательного самоуничтожения перестала меня интересовать. Предоставляю это самой жизни и не подумаю более ей помогать.

При том, что мой алкогольный опыт относительно весьма убог, он вполне достаточен для того, чтобы вынести о соответствующей жидкости суждение безусловно негативное. В двух случаях потребление алкоголя в больших количествах может быть разрешено: 1) когда все пропало и ничего уже не поправить (рак желудка, полный распад, неизлечимая душевная болезнь, абсолютно невыносимые несчастья) и 2) если данный творческий субъект наверняка убедился, что он — личность короткой жизненной дистанции и может созидательно завершить свой путь, лишь заливая ганглии «прозрачной и жгучей жидкостью». Последнее я рекомендовал бы единственно «творческим духам», не оперирующим понятиями как средством выражения и художественным средством: живописцам, скульпторам и музыкантам. Ибо алкогольное отупение прогрессирует слишком быстро — быстрее, чем общий износ, и возможен случай, когда весь организм отстанет от мозга, что будет иметь роковые последствия для творений данного субъекта: они будут ниже его собственного прежнего уровня, что и без того часто случается с разными творческими личностями на исходе их существования, особенно у нас. Прочим типам творцов, т. е. не-литераторам и не-художникам, алкоголь в больших дозах не показан и в самых худших случаях, даже тогда, когда данному индивиду пришла охота покончить с собой занимательным образом. Не говоря об общественном значении искусства как такового, художник отвечает только за себя да еще, быть может, за свою семью — но даже самый скромный работник общественной машины отвечает за других, и никакие «выкрутасы» не могут быть ему прощены.

До сих пор речь шла о больших дозах, употребление которых молчаливо запрещено, а последствия строго караются. Однако малые дозы дозволены, и государства имеют с алкоголя серьезный доход, так же, как с никотина. А о том, что произойдет с новыми поколениями нации алкоголиков, понятно, никто не задумывается, за исключением нескольких шальных абстинентов. В какой атмосфере созревает молодежь в стране, где чуть ли не каждый второй магазин — это магазин с водкой и табаком, никому не интересно. Якобы спорт должен этому противодействовать. Но спорт, распоясавшийся до такой степени, как сегодня, когда первый попавшийся молокосос, прыгнув на три см выше другого, уже слывет «посланцем» Польши за границей, «славящим» Ее Имя во всем мире, тогда как в других важнейших областях культуры не происходит ничего либо очень мало, — такой несообразно раздутый спорт тоже становится элементом умственного упадка и озверения.

Алкоголик малых доз, при всей его социальной, семейной или вообще житейской порабощенности, au fond[96] вовсе не положительный тип в дальней перспективе. Это пресмыкающийся оппортунист, трус, тварь весьма малоценная вне своего узкого круга деятельности — он готов смириться с чем угодно, лишь бы время от времени опрокинуть свою «рюмочку», преисполняющую его паршивеньким довольством собою и маленьким мирком, в котором он обитает. Именно этот крошечный мирок — помеха всякому повышению интенсивности бытия и росту культуры, такова наша псевдоинтеллигенция — масса инертная, тормозящая развитие, вместо того чтобы быть опорой социального творчества и прогресса.

Если учесть, что кроме силы мускулов способность напрягать интеллект и само качество интеллекта вкупе с силой нервов имеют решающее значение для динамичности всякого класса, то вышеописанный принцип применим к людям любого рода, а значит, и к крестьянам, и к рабочим: все, что ведет нервные центры, а с ними и интеллект, к деградации, для них, безусловно, гибельно. Пусть никто не твердит, что рабочий или крестьянин должен напиться с субботы на воскресенье, поскольку труд его и жизнь таковы, что ему бы мало что осталось, если б он отказал себе даже в этом. Жизнь рабочего будет иной, если исключить эти «вкусовые добавки» и заменить их иными, более ценными, добавками умственными.

Алкогольная деградация отчетливей, чем никотинная, — она сразу же охватывает не только интеллектуальную, а и моральную сторону личности. Когда человек выходит в тираж, его умственная деградация и от никотина довольно явственна, в случае же алкоголизма она еще больше бросается в глаза. Утрата всех высших интересов, неспособность к интеллектуальному усилию, переменчивость настроений — от глуповатой веселости до угрюмости, граничащей с идиотизмом, поиск любых, все более скверных компаний, чтобы в них «блистать» затасканным остроумием, сварливость и мания величия (любой алкоголик чувствует себя гением, оскорбленным средою и обществом) — вот вторая стадия, наступающая после периода мнимого повышения творческих потенций и производительности труда. Диспропорция между мечтой и действительностью возрастает, и все трудней дается этот каждодневный скачок, ради которого потребляется все больше водяры. Более или менее скоро, в зависимости от сил и конституции, пьянчуга готов, т. е. он — уже совсем иная личность, которая, к ужасу окружающих, живет все в том же, лишь слегка деформированном, теле. А если даже алкоголик вовремя воспрянет от упадка физического, психически он уже навсегда останется человеком сломленным: не тем, кем мог бы быть, если б никогда не вкусил иллюзорных представлений о самом себе и мире под влиянием первых же доз «огненной воды».

Поэтому, невзирая на известные отрицательные последствия запрета на алкоголь в начальный период, отнюдь не постоянно с ним связанные, я — всецело за это чудесное изобретение. Нынешнее поколение обязано что-то сделать для будущего новых поколений, которые, может быть, действительно положат начало пусть несколько механизированному, утратившему искусство и философию, но зато гораздо более счастливому человечеству. Чисто гигиеническим вступлением в это будущее мог бы быть отказ навсегда от табака и алкоголя, двух самых страшных «оглупьянсов» человечества.

4. Пейотль

Из-за отсутствия места я не буду тут вдаваться в рассуждения, бичующие кокаин. С аристократическими «белыми ядами» вообще борются больше, чем с невинными и мягкими на вид демократическими отравами, и потому не стоит ими заниматься. Тот, кто их постоянно употребляет, должен сам признать себя конченым человеком. Почти никто из курильщиков или алкоголиков такого о себе не скажет.

Замечу только, что кокаин больше обещает, чем дает, хотя, если иметь в виду, например, воздействие на рисование, ему не откажешь в некоторой позитивной ценности, которую, однако, всегда приходится окупать ужасным «Katzenjammer»’ом (глятвой), и в сравнении с нею послеалкогольная глятвочка — созданьице милое и невинное. «Любознательных малышей» могу отослать к своему роману «Прощание с осенью», где описано состояние закокаиненного человека. Описание это даже признал классическим сам проф. фармакогнозии Виленского университета г-н Мушинский, который весь роман квалифицировал (несмотря на свой дилетантизм в области литературной критики, в чем, кстати, он и сам сознается) как «препохабный». Не это важно — факт состоит в том, что мало кто из литераторов может похвастать хотя бы краткой критикой своего произведения в «Фармакологических ведомостях», я обязан этим только и единственно кокаину и никогда, несмотря на все презрение к нему, этого не забуду.

Однако хватит об этой гадости. Теперь перейду к характеристике пейотля, которому я отвожу среди наркотиков место исключительное[97]. Для его детального освещения потребовался бы целый том, а не краткий очерк. Я ограничусь несколькими общими словами, а тех, кто заинтересуется подробным описанием видений, адресую к своей книге о наркотиках, где дословно цитируется протокол моего первого сеанса с настоящим мексиканским пейотлем, с которым не шли ни в какое сравнение ни принимавшиеся мною позднее французские препараты в виде экстракта, ни тертые кактусы (так называемые mescal buttons), ни чистый мескалин Мерка (синтетически полученный один из пяти алкалоидов пейотля, наиболее способствующий видениям)[98].

В действии пейотля следует различать два момента: 1. общее изменение психического состояния и — 2. видения, которые с этим изменением, по крайней мере частично, связаны. Психическую метаморфозу можно охарактеризовать как сдвиг в шизоидном направлении[99], а стало быть, это: интенсификация обычного состояния у типов смешанных и даже определенные соответствующие трансформации у субъектов пикнических.

В противоположность пикнической безмятежности, душевной открытости людям и миру, непосредственному отношению к действительности состояние под воздействием пейотля можно охарактеризовать как расщепление «я», отчуждение от себя, наблюдение за своим двойником со стороны, отделенность от мира словно прозрачной преградой, причем мир этот в общих чертах остается идентичен тому, что доступен обычному здравому смыслу.

Неизвестно, в чем «странность» этого мира — ведь в нем трудно усмотреть какую-либо явную перемену. Однако все становится непостижимо чужим, как иногда бывает лишь во сне. Кроме того, говорят, именно первое соприкосновение с пейотлем вызывает нечто вроде подведения жизненных итогов, дает обзор грехов, подталкивает к решению об исправлении и открывает путь к нему. Так рассказывает Джон Рейв, известный американский забулдыга, который съел семь кактусов, после чего пережил адские видения, пить бросил абсолютно и основал христианско-пейотлевую Церковь, до сих пор существующую и развивающуюся в США.

Я сам испытал этот удивительный эффект, когда принял пейотль впервые. Но поскольку потом мне ни разу не удалось раздобыть препарат в том же самом роде (ориг. мексик.), я так и не знаю, действительно ли эти внутренние потрясения доступны пейотлистам только в момент инициации или такие мгновения время от времени повторимы. Как уже отмечено ранее, злостным пьяницей я никогда не был, однако не напиться хотя бы раз в месяц стало для меня по возвращении из России довольно трудной задачей. До тридцатого года жизни я не пил вообще — то есть такое случалось раз или два в год. Факт и то, что хотя я окончательно так и не бросил курить, т. е. курил с перерывами, мне удалось не пить вовсе, без всякого усилия, целых четырнадцать месяцев, почти с того самого дня, когда я принял мексиканский препарат. А во время действия снадобья (15 часов) я испытывал явное отвращение и презрение к табаку, то же было после приема чистого мескалина и иных пейотлевых препаратов.

Вообще следует отметить, что употребление пейотля оказывает стойкое положительное воздействие на психику и не вызывает никакого привыкания. Доказательство — индейцы Мексики и юга США, которые принимают пейотль тысячи лет лишь раз в год, во время праздников в честь Бога Света, олицетворяемого этим растением. Торжества длятся примерно месяц, но потом целых одиннадцать месяцев никто, кроме, кажется, жрецов, не употребляет священное растение ни в каком виде, разве что как лекарство (в противоположность перуанцам — эти жуют листья коки постоянно, и в основном они законченные кокаинисты).

Переходя к видениям, надо сказать, что они бывают четырех типов и почти все люди, независимо от степени интеллектуального развития и зрительных способностей, под действием пейотля проходят через все четыре рода видений. А именно: после того как минуют весьма неприятные физические симптомы — общая слабость, головокружение, тошнота, вплоть до рвоты, угнетение сердечной деятельности (пульс падает до двадцати — тридцати ударов и становится нитевидным), — начинаются видения в виде геометрических «завихрений»: спирали из цветных проволочек, пляшущие паутинки, ливни из белых шаров, брызги радужных «водопадов». И все это на черном фоне, который, даже когда он неизменен, словно движется, опадает, вздувается и переливается. Даже полная темнота, кажется, скрывает огромные перспективы — в противоположность обычному полю зрения, которое при закрытых глазах вовсе не имеет глубины и являет собой черную стену прямо перед глазами. Завеса надувается, словно готова лопнуть — это мгновение перед тем, как вот-вот поднимется «le grand rideau du peyotl», за которым только и обнаружится удивительный мир реальных видений. Люди, которые, не зная пейотля, говорят о видениях, мне смешны. Некий теософ утверждал, будто он и после кашки на воде может пережить такие видения, но пейотля не хотел принимать ни за что на свете, потому что, по его теории, в эфирном теле у него могут от этого возникнуть маленькие дырки...

Человеку, слушающему того, кто уже принимал пейотль, кажется, что его бессовестно дурачат. Невозможно поверить, чтоб такие вещи происходили на самом деле, но для этого нужен настоящий мексиканский пейотль: мескалин и кактусы, выращенные во Франции, по сравнению с этим — ерунда. Я имел счастье принять семь пилюль этого чуда благодаря господину Шмурло, который получил их от д-ра Осты, председателя Международного Метапсихического общества. Ввиду отсутствия места я не могу описывать отдельные видения — приведу самое большее по нескольку примеров каждого рода.

Итак, наконец наступает минута, когда великий занавес пейотля, арена разных геометрических прыжков и кувырков, прорывается или развеивается и пораженному внутреннему взору пациента открывается совершенно реальный, трехмерный мир чудес, превосходящих самые смелые фантазии самого странного из людей. Прежде мне казалось, будто я могу вообразить все, что только захочу, я полагал, что и материала у меня достаточно. Однако все, что удалось бы мне вообразить, проживи я хоть две тыщи лет, было бы ничем в сравнении с тем, что я пережил за эти 11 (одиннадцать) часов пейотлевого кошмара.

Первая фаза после периода орнаментов — стилизованные объекты: китайские драконы, мексиканские, индийские, ассирийские и египетские изваяния. Почему у всех в пейотлевых видениях повторяются эти великие древние стили? Под действием пейотля, после целой серии ацтекских (древнемексиканских) статуй и архитектурных сооружений, я пришел прямо-таки к дикой убежденности в том, что вся архитектура, рельефно-изобразительные искусства и происходящая от них живопись имеют своим истоком исключительно видения ацтекских жрецов. Откуда это явное сходство всех великих стилей в пропорциях, размерах, характере орнаментов и стилизаций? Я вообразил тогда, что из Мексики пошли две линии: Китай, Индия, Кхмерия, Ассирия, затем Персия, с другой же стороны, возможно, через Атлантиду — Египет, а кроме того, южноамериканские культуры. Конечно, это фантазия, но видя проработанные с микроскопической точностью ацтекские статуи, снимки которых я когда-то бегло просматривал, и создавая в едва знакомых мне древних стилях целые миры скульптурных и архитектурных композиций, совершенных по своим пропорциям и исполнению, я не мог поверить, что сам творю такое, при том что в нормальном состоянии не способен набросать проект даже простейшего здания.

Все началось с маленькой золотой статуэтки Вельзевула. А надо заметить, что под пейотлем непонятно как, но абсолютно точно знаешь смысл самых запутанных видений: какой-то таинственный внутренний голос подсказывает, что следует понимать под символами, которые, увидев их в нормальном состоянии, например, на какой-нибудь картине, мы никогда бы не сумели разгадать. Потом пошли видения архитектуры, встопорщившейся лицами. Чудовища и нечудовища, непрерывно переходящие друг в друга: например, испанский гранд, словно с портрета Веласкеса, в шляпе с черными страусовыми перьями, постепенно превращается в лежащего на пляже тюленя с головой чомги и т. п. Но именно это «и т. п.» невообразимо: неожиданность комбинаций просто дьявольская. Негры плещутся в озере, в чаще джунглей. Один из них приближается ко мне, загнивает на глазах, а ужасные нарывы на его лице взрываются радужными фонтанами искр. Вижу себя маленьким мальчиком на катафалке. Лицо мое превращаются в огромное рыло дикого кабана — штук по десять клыков с каждой стороны. Золотые индийские статуи, усыпанные драгоценными каменьями, оживают и исполняют фантастические танцы. Целые табуны живых, стилизованных китайских драконов на бронзовом фоне переливаются справа налево. Вулканы превращаются в чмокающих рыб. Вижу мозг сумасшедшего — похожий скорее на печень, — его пожирает зеленый птеродактиль. Гнойные язвы лопаются, и из них вылезают черные глаза, которые враждебно на меня поглядывают. Это видение повторяется дважды с трехчасовым промежутком, с той разницей, что в первый раз голова дракона была погружена в булькающий «мозг-печенку», а во второй он вытащил голову из кучи потрохов и уставил на меня желтые блестящие зенки.

Иные видения миниатюрны, а иные огромны: здания из красного порфира, величиной с Татры, безобразные, колоссальные части человеческого тела, вросшие в горы и движущиеся вместе с ними. Я не могу описывать здесь те ужасные эротические сцены, которые наблюдал. Говорят (по индейскому поверью), когда видишь вещи мучительные и чудовищные, это кара за грехи. Но можно сознательно принудить себя к определенным видениям, что я не раз проделывал в ту ночь, и в результате видел множество знакомых людей и местностей: например, шел на лыжах на Пшислоп Ментуси в Татрах, был на Крупувках в Закопане в четыре часа поутру в проливной дождь (установлено, что в самом деле так оно тогда и было), а в одном случае «телепатически» лицезрел д-ра Соколовского — как наяву, что было немедленно проверено по телефону. Однако с равным правдоподобием я воображал как ситуации, соответствовавшие фактическому положению вещей, так и те, в которых видение отличалось от реальности или представляло собой сильно искаженный ее вариант.

Почти все эпизоды кончались видениями змей, часто великолепных в смысле формы и цвета, но как правило жутких. Целые змеилища сливались в единую «празмеиную» субстанцию, после чего вновь наступало ее разделение на отдельных рептилий — от обычных гадюк до каких-то допотопных динозавров («как на картинках» и совершенно фантастических). Цвета пейотля интенсивнее реальных, но совсем не режут глаз: несмотря на удивительную напряженность и насыщенность, они мягкие, а их комбинации всегда складываются в красивейшие гармонии. Лишь блеск витражей на солнце может дать некоторое представление о цветовой энергии пейотлевых видений.

Проносятся целые анекдотические истории в картинах. Какой-то скандал с придворной жрицей фараона, история незнакомой дамы с восточной границы — сцены в парке с участием персонажей, совершенно невообразимых в нормальном состоянии даже для весьма разнузданной фантазии, ссора необычайно красивого русского юноши с какими-то французскими офицерами — словом, черт знает что и почему именно это, а не что-нибудь другое. И несмотря на ощущение произвольности видений, в целом в них есть какая-то внутренняя необходимость — все они связаны одним измерением фантастичности: общий характер этого мира, не только формально-цветовой, но и психический, — один и тот же.

Вижу наркотики — в образах перемен, происходящих в гигантском (может, метр в диаметре) черепе: он покрывается сажей, из которой пялится стыдливый топазовый глазок, — это никотин. Затем полчерепа отделяется, из глазниц выползает змей, оперенный, как чудеснейшая птичка-колибри, и упорно в меня всматривается умными черными глазами — это алкоголь. Череп покрывается белым кристаллическим пухом, а в нем чудной красоты и мудрости голубой глаз, и он манит меня магнетическим взглядом. Под черепом — маленькая белая лапка с черными коготками держит белые поводья, то натягивая их, то отпуская, — впечатление такое, что вожжи закреплены у меня на затылке, но осязательно я этого не чувствую. Это — кокаин. Номер под названием «Рождение чудовища»: было так жутко, что в какой-то момент я закричал и открыл глаза — но (о ужас, как говаривали встарь) видение сохранялось на фоне белой печки, к счастью, всего лишь несколько секунд. Увы, я не могу рассказать обо всем — читатели «Газеты львовской» не простили бы этого редактору.

Вообще почти во всех видениях поражала какая-то неслыханная мудрость и глубина, а глаза всех — от знакомых людей, чьи черты были значительно усилены, до «самых гнусных» чудищ и гадов — светились какой-то поистине неземной мудростью и красотой. Какое-то всеведение, издевка над нашим сознанием таились во взглядах этих незабываемых людских фигур и монстров, вызвать которых из небытия не могло бы никакое обычное человеческое воображение.

Видения постепенно замирают. Паузы все длиннее — возвращаются начальные геометрические узоры и завихрения, и наконец наступает сон. Через два часа я проснулся относительно отдохнувшим и в нормальном психическом состоянии. До позднего вечера (как, впрочем, и всю ту ночь) не курил без малейшего усилия — просто чувствовал отвращение к табаку, не столько физическое, сколько «моральное», а через две недели надолго перестал употреблять алкоголь.

P. S. Кроме этих ядов я пробовал, в очень малом объеме, гармин, он же банистерин (бразильское я-йо) Мерка, гашиш (персидский и «Tinct-Cannabis Indier», приготовленный из свежей массы), эфир и эвкодал. (На морфий у меня непреодолимая идиосинкразия, однажды я чуть не отдал концы от малой дозы.) Считаю, что все они дают любопытные эффекты в области рисунка, но убежден, что этой гадости может пожертвовать жизнью только законченный дегенерат.

Единственный выход

Посвящается жене Ядвиге

1

1.1

На следующий же после свадьбы день, в соответствии с соглашением, заключенным со своею нынешней женой еще при обручении и определявшим границы свободы действий в условиях супружества (о, наивность!), Изидор Смогожевич-Вендзеевский, сотрудник ПЗП и известный в широких кругах интеллигенции и псевдоинтеллигенции философ-дилетант, вышел на привычный, чуть ли не ежедневный, как до сих пор бывало, променад за город. Во время прогулок он мало обращал внимания на так называемые красоты природы, зато в образах неопределенных подпонятийных туманностей обмозговывал вещи самые глубокие и тревожные, совершенно забывая о скучной работе в ПЗП, которую вынужден был сносить ради так называемого «хлеба», ибо почти все, что ему когда-то там после чего-то там осталось, он растратил в каких-то темных операциях, в которых абсолютно ничего не смыслил и в которые его втянул старый школьный приятель, а ныне издыхающий в сжимающихся тисках инспекции бизнесмен, Надразил Живелович, личность хоть и подозрительная, но тем не менее привлекательная — как физически, так и психически.

В голове у Изидора слегка шумело после вчерашней свадебной «оргии», на которой он, не учтя своих возможностей, порядком перебрал, но в то же время он ощущал некую общую легкость, своего рода облегчение, отсутствие специфического и досадного угрюмого напора со стороны давно уже перекрытой  з о н ы  истинных половых влечений. Теперь, наконец успокоившись в плане бытовом, он положительно сможет приступить к формулировке своей туманно, в общих чертах набросанной философской системы, по поводу которой его не раз одолевали тяжкие сомнения, усердно подпитываемые к тому же профессором Вэмбореком из Уорбуртонского университета, что в Канаде, логистиком, скептиком, релятивистом, вообще первоклассным демоном (всякий знает, что это такое). Создание системы стало единственной целью Изидора. При этом он был свободен от каких бы то ни было крупномасштабных карьеристских поползновений, а также от всякого рода снобизмов и жизненных аппетитов. Он никогда и не помышлял ни о какой научной должности. Этому препятствовало прежде всего отсутствие кандидатской степени, ранее недоступной вследствие общей его отрешенности, а теперь — из-за работы в ПЗП. Самое большее, на что он рассчитывал после завершения и возможного издания труда, которому было предопределено называться «Общая онтология в новом изложении», так это написать пару критических статей о наиболее ненавистных ему философских направлениях и постепенно замереть в созерцании удивительных шизофренических трансформаций мира. Да, Изидор был шизотимиком[100], притом довольно типичным, с маленькими дополнительными вкраплениями — эдакими комочками — циклотимизма: Ein hochbegabter Schizothyme im Prozess des Absterbensbegriffen[101] — так чуть ли не в шутку он себя называл, впрочем, как потом выяснится, совершенно безосновательно. Был он высок, худощав и до отвращения черен. Нос большой, что называется орлиный, и довольно выпуклые зеленовато-серые слегка близорукие глаза. На губах — этой единственной симпатичной части его лица — почти постоянно блуждала беспомощная детская улыбка, а широкие скулы возвещали всем о большой силе воли и «солидности» характера. Изидор был тверд подбородком и мягок взглядом — и это делало его очаровательным.

1.2

Русталке Идейко — его теперешней жене, а почти до вчерашнего дня психической, а еще полгода назад и физической любовнице его ближайшего, единственного друга Марцелия Кизер-Буцевича, художника (но художника настоящего, какого, кажется, до сих пор не было во всей мировой истории, а не какого-нибудь там натуралистического халтурщика — ибо по сравнению с недосягаемым совершенством природы каждый — халтурщик, у которого только и есть общего с живописью как искусством, что он свиной щетиной да конским волосом размазывает по холсту цветное месиво), было уже 28 лет от роду, и принадлежала она к известному (в Литве) литовскому роду, претендовавшему на княжеский титул. Фамилия Русталки брала начало не от «идеи», а от слова «иди» — так, кажется, сказал одному из ее предков Великий князь Литовский Ольгерд, прибавив к этому «и победи!» (герб «Ид» — вытянутая рука с вытянутым же указательным пальцем, пересекающая наполовину белое, наполовину красное поле), а тот пошел и победил кого-то там под Байсеголой, и пусть земля ему будет пухом, а кто меня, автора этого романа, на основании данных, которые я здесь привожу, обвинит в аристократическом снобизме, тот — гадкий и злобный кретин, а не интеллигентный человек. Боюсь, что Хвистек в своей неповторимой — переплетением банальности с утонченностью — книге «О духовной культуре в Польше» поступил именно так, описав, как они с каким-то там графом (притом умным и глубоким, что бывает редко) покатывались со смеху над моей бедной княгиней из «Ненасытимости» и над бароном — впрочем, в этом я не уверен. «Ну и пусь, ну и пусь» — как говорят в таких случаях старые и мудрые горцы на Подгалье.

Русталка давно уже нравилась ему: ее льняные волосы, раскосые зеленые глаза и большие, цвета земляники уста, казалось ему, были воплощением всех его детских грез, когда он испытывал бычьи эротические содрогания во время езды на велосипеде за одной босоногой девчушкой, возвращавшейся из школы и — как потом оказалось — очень похожей на Русталку. Au fond[102] это было отвратительно, потому что отвратительно, но «шо ж ты, паря, буишь делать», как говаривал один очень умный горец. Предрассудков у Изидора не было. Так почему же, почему ему на ней было не жениться (ведь не причина же, что она не была «девицей» в понимании XIX века и что его друг Марцелий пресытился ею — впрочем, и она им тоже, — хотя все это было вовсе не так просто), коль скоро она ему нравилась физически, а психически он — для шизоида — любил ее даже очень.

Ох уж эта любовь астеников! Это ж просто черт знает что такое! Разумеется — для пикнических субъектов, сами же они абсолютно не отдавали себе в этом отчета. Всегда неуверенные в себе, вечно сомневающиеся, постоянно разорванные между диаметрально противоположными чувствами, сами себя преследующие на неведомых тропинках, протоптанных их собственными двойниками (которые часто были прекрасней, чем они сами), вечно ненасытные и снедаемые угрызениями совести, исключительным непостоянством эмоций и до болезненности мелкой чувствительностью. А вдобавок — постоянное ощущение, что все «не то», что за гранью этих мук есть где-то солнечный мир простых, прекрасных и свободных чувств, мир недостижимый, лелеемый в мечтах и безвозвратный — тот, что будто был когда-то где-то здесь, да только отлетел, как мираж, в иное, недосягаемое измерение бытия. Но теперь будет не так. Теперь у Изидора есть жена, и в ней (или на ней) он решил окончательно завершить серию своих — довольно, впрочем, скромных — эротических приключений (скромных с точки зрения какого-нибудь Артура Рубинштейна или Казановы, но — Боже мой! — зачем же окончательно?) и до самой смерти больше не беспокоиться. Русталка была похожа на него духовно и даже немного физически, правда, она была светлой масти — на худой конец после соответствующей перекраски они могли бы сойти за брата и сестру. Вот из нее-то Изя и решил сделать дамбу, которую не перехлестнули бы никакие волны сомнений в окончательной реальности этой жизни. «О реальность! Как же ты неуловима, нельзя ни убежать от тебя, ни понять до конца!» Для людей пикнического типа эта проблема либо иллюзорна, либо она вообще блеф — но что же с ними поделаешь, «o ma belle cousine[103], если они такие с... сыны, что с ними поделаешь»?

1.3

Да, да — здравый смысл: от его основ решил он «выйти» на покорение неприступной крепости, той единственно неотразимой, единственно истинной метафизики, неприступной, как ему казалось, ни для какой из известных ему систем. Да, да — этот презираемый здравый смысл, в коем присутствуют преимущественно неоднозначные понятия, берущие начало в двойственности самого бытия, проистекающие из самого понятия Бытия, вовсе не так уж и достоин презрения. Из биологии должно дойти мерцание роковых загадок (sic) нашего времени, ибо проблема отношения логики к психологии и наоборот (вторая, после психофизической, основная проблема философии) замирает на границе их соприкосновения, то есть — возможности перевода одного на язык другого (или обоих на некий третий, общий для них язык) — психологизма в лице Корнелиуса (этого так мало читаемого мудреца) и феноменологизма Гуссерля. Как только такой «перевод» будет осуществлен (при этом, кажется, понятия «акта» и «интенциональности» будут поглощены психологистической терминологией в качестве первых приближений), дискуссия на сей предмет должна прекратиться.

Изидор верил, что взлелеянную им в мечтах метафизику можно найти именно здесь, на этой земле, при именно данном уровне развития мозговой коры и ассоциативного аппарата у некоторых существ его, то есть Изидора, типа. Но только способны ли конкретно его центральные органы справиться с этой задачей? Не превратятся ли кристаллические, «интуитивные» (ох, как же ненавидел он это слово!) ясновидческие прозрения, эти его «айнзихты» [Einsicht], в запрещенные модными псевдонаучными направлениями миры  н е и з б е ж н ы х  ф а н т а з и й, не превратятся ли они в конечном восприятии в понятийно бессвязный лепет, невразумительный не только для окружающих, но и для него самого? И все же надо попытаться — в последний раз!

К черту логистику, которая при всем ее роскошном аппарате абсолютно излишних форм не способна понять саму проблему Существования. Долой «значки» и правила «оперирования ими» — здесь речь идет об актуальном бытии.

Ха — если раньше все как-то улаживалось только между понятиями (в набросках к так называемому «Гауптверку»[104]), то теперь само бытие внедрилось в плотную клейкую массу пока еще не до конца упорядоченных понятий и требовало для своего описания языка более сочного, чем образчики старого стиля, вроде: «такое-то и такое-то понятие имплицирует понятие такое-то и такое-то» — причем под импликацией Изидор понимал поистине  т а и н с т в е н н у ю  связь двух положений, которые сам Рассел первоначально признавал в качестве «indefinable»[105], а теперь, думается, безуспешно пытается определить через понятия суммы и отрицания, убедив даже самых порядочных людей в том, что, помимо того, что истинные утверждения имплицируют истинные, а ложные имплицируют ложные, еще и  л о ж н ы е  п о л о ж е н и я  и м п л и ц и р у ю т  и с т и н н ы е! Это уже «comble»[106].

Скандал! «Фу, Терусь, фу!» — как говорила княгиня Тикондерога своему фоксу.

«А не опикничиваюсь ли я? Не превращаюсь ли потихоньку в наивного реалиста, а то и реиста?» — со страхом думал Изидор (реалистом в истинном значении этого слова он как человек порядочный был всегда — т. е. не отвергал существования реального мира вне «личности», но при этом верил, что мир не совсем таков, каким он этой «личности» представляется). «Не спускаю ли я проблему с высот того, что в народе зовется «идеальным бытием» (ха! ха! — к чему этот смех?), до уровня пошлой сточной канавы, по которой течет реальная (о ужас!), такая разная, грязная, мерзкая жизнь? Нет, житейский взгляд не может быть одной сплошной глупостью, возникшей исключительно ради практической пользы человеческого вида животных. В нем обязана присутствовать хоть частица истины, которую как раз и надо вычленить и отразить в иных терминах, классифицируя двоичные понятия как содержащиеся в нем единичные, в соответствии с их значениями, относящимися к полярно противоположным взглядам, а именно: а) психологистическому, дополненному понятием непосредственно данного единства личности, и б) физикалистскому, но выраженному в терминах определенным образом исправленного психологизма — допустим, с помощью таких понятий, как «объект», «сила», «движение» и т. д. Раньше я, к сожалению, пренебрегал житейским взглядом, а зря — теперь он мстит. Первые положения системы нельзя выразить, не предположив, что «я есмь» и что существует «мир вокруг меня» — в качестве чего, пока неизвестно, так же, как не известно, каким образом существую я сам, но тем не менее это надо — пусть даже в самой общей форме — принять, т. е. исходить из понятия  «б ы т и я  в о о б щ е», а не Абсолютного Небытия, ибо из данной ситуации есть только эти два выхода. Основа реалистического мировоззрения состоит в том, что себя я изначально воспринимаю пребывающим в пространстве самим для себя, а окружающий меня в этом же пространстве мир — как существующий для меня, а кроме того — «как-то» (пока) сам для себя существующий, но в любом случае — реальный (пока) для житейского взгляда, хотя он и мог бы показаться чем-то другим, а не тем, что он есть по своей сути».

Релятивизм, скептицизм и солипсизм Изидор оставил далеко в прошлом. Последний, 7-й, афоризм Людвига Витгенштейна: «Wovon man nicht sprechen kann, darüber muss man schweigen»[107] — ложен, потому как должны найтись такие комбинации понятий, с помощью которых то, о чем шла речь у Витгенштейна, когда он говорил о невыразимом, может быть выражено — они обязаны найтись, в противном случае остается только спрятать бумажки в портфель и коротать остаток жизни служащим Пэ-Зэ-Пэпа и никем больше, а в свободное время — критиковать «других» авторов с позиций незаконченной системы, т. е. делать нечто такое, на что, по сути, не имеешь права. (Но сколько людей поступает именно так с чистой, совершенно не имея на то права, совестью — вся литературная и художественная критика именно такова.) Что поделать, все так называемые (даже Гуссерлем) «интуиции» могут быть справедливы, но аппарат окажется непригодным: прогоркший в Пэ-Зэ-Пэпе мозг не сможет расчленить подпонятийную гущу, эту таинственную питательную среду, к которой понятия и их комбинации, то есть концепции, льнут как микробы — он уже не сможет из этой магмы сотворить (хоть) что-нибудь «intelligible»[108]. Эта мысль упорно возвращалась в самых разных вариациях и парализовывала движущие рабочие центры. (Так ведь самое трудное как раз в том и состоит, чтобы «не ждать настроения», а «сесть и начать писать» или еще что-нибудь делать. Кто не сумеет сделать этого в нужный момент, тот в жизни ничего не добьется.) Но и ждать этого начала было опять-таки (почему «опять-таки»?) не так уж плохо: ожидание давало вожделенную отсрочку перед принятием конкретного решения: невиданные возможности еще не начатой работы, в которой кроется черт знает что, в любом случае — нечто большее, чем в уже свершенном, сжатом, спресованном в жалкую пилюлю, в убогий экскрементик — по сравнению с безграничностью пространств того, что, в принципе, могло бы быть — этих «невыполнибул»!

«Таковость, а не инаковость» даже в том, что касалось общей онтологии в ее несовершенном пока еще виде, а не только в отношении никогда не созданных произведений искусства (неудачные поэтические наброски Изидор уже лет пять как уничтожил), безмерно терзала этого скромного человека, который, впрочем, был бы рад, если бы мир можно было заменить одним большим шкафом с «мириадами» ящичков, снабженных соответствующими табличками. И если бы не сомнения в принципиальной выполнимости этих намерений, как приятно было бы всю жизнь, до самой смерти, пребывать в иллюзиях относительно того, «что бы это было, если бы случилось» и т. д.

Заснуть в этой точке блаженного ожидания Изидору не позволяла амбиция — не в смысле быть кем-то там «в свете» (как говорят мудрые горцы) — этой амбициозности у него не было и в помине, что отчасти объяснялось бедностью интеллектуальной атмосферы вообще, а в особенности у нас (жалкие призывчики Хвистека к созданию так называемых им самим «индивидуальных систем» — ха! ха! — оказались безрезультатными), — а в смысле требовательности к самому себе — особенность, которая на фоне всеобщего оболванивания, поддерживаемого мощными литераторскими шайками и прикомандированными к ним лжемоголами, якобы первоклассными, вымерла практически полностью. Стать хоть кем-нибудь в глазах впавшей в полуидиотизм банды духовных оборванцев, впрочем, хорошо одетых и довольно упитанных, и иметь немного того, что по-варшавски зовется «forsa»[109], — вот он, предел мечтаний многообещающих молодых людей в это препаршивейшее из всех паршивых предкатастрофных времен.

Не было (казалось) более благоприятных обстоятельств, чтобы испытать себя в более далекой, чем это удавалось до сих пор, перспективе: теперь, когда у него есть жена, которую он любит (так просто — Боже мой! — oh quelle simplicité![110]), он наконец расстанется с мелкими эротическими неудобствами, которые, несмотря на всю их «мелкоту», отнимали столько времени (жуткое дело, когда женщины не считаются со временем мужчины — с этим надо бороться так же, как с громкоговорителями, бриджем и кафе), и в довершение всего он скажет себе: «Жизнь  к а к  т а к о в а я  кончена — «погуляли и будет», как сказал брат Юлиана Отступника, кладя голову на плаху, — остается только ее оправдание в виде свершенных, конкретных дел».

1.4

Да, да — теперь конец. Жена должна была стать для Изидора изоляционной панелью, доспехом, отгораживающим его от мира, крепостью, в которой он, укрытый от жизненных искушений, к тому же не первосортных, д о л ж е н  б ы л  свершить нечто такое, что  и м е л о  б ы  наконец привкус величия, пусть лишь в сфере понятий, коль скоро он не мог быть ни художником, ни музыкантом, ни политиком, ни канатоходцем, ни жонглером или наркоманом — а ведь хорошие все занятия и много удовольствия приносящие, но не ему: слишком велик был его интеллектуальный аппетит, что было редкостью в те Пэ-Зэ-Пэповские времена, когда всем заправлял Гнэмбон Пучиморда, Председатель ПЗП. Но как же заблуждался наш герой! Однако в этом ему пришлось убедиться значительно позже, вообще — слишком поздно.

Время тогда не благоприятствовало никакому иному величию, нежели величие, выраженное в понятиях, и величие более высокого полета, в смысле преобразования действительности отдельным индивидом. В глубине души, как, впрочем, каждый рядовой обыватель (какой-нибудь полковник авиации, замминистра или сельский, а то и гимназический учитель), Изидор чувствовал (пусть совсем немного) призвание к неким высшим целям — политическим, военным, экономическим и черт его знает, к каким там еще, но к высшим. По всем этим направлениям у него были собственные теории, которые, по причине их дикости, он почти никогда публично не оглашал. Что ж, faute de mieux[111] пусть будут понятия, если уж общество (о, неблагодарное сверхсущество!) само не вынесло его ни на какую другую высоту, для взятия которой он даже пальцем не стал бы шевелить. Впрочем, так он думал только в моменты так называемого «порыва к действию», что, как правило, имело место вследствие какой-нибудь уличной перестрелки грызущихся друг с другом в лоне самого Пэ-Зэ-Пэпа партий. А идея самого Пэ-Зэ-Пэпа  к а к  т а к о в а я  (это было самым существенным) всегда побеждала под руководством Пучиморды, и тогда снова наступал мир, в котором чиновничьи пуза и кошельки пухли, как в лучшие для «польского индивидуализма» (брр — «Терусь, фу!») саксонские и более поздние времена.

Запутавшаяся в дополнениях, приложениях и детальных, кстати, блестящих, как, например, у Уайтхеда, построениях, современная философия в духе эпигонов Рассела, Уайтхеда, Карнапа и Хвистека (о, убожество!) не устраивала его в принципе. Нежелание согласовывать отдельные частичные конструкции на манер физических наук, отвращение к системам в величественном стиле давно минувших веков (казавшимся наивными в сравнении с той силой, с какой именно частичные построения вгрызались в отдельные проблемы) доводили Изидора до бешенства. Неужели нельзя одно примирить с другим, использовать отрицательные результаты самых крупных из упомянутых конструкторов, ну хотя бы Уайтхеда или Карнапа? Пусть не могло быть речи об окончательном (даже отрицательном) решении всех проблем, идея создать окончательную систему хотя бы в том, что касается метода и постановки основных вопросов, продолжала манить его, чиновника ПЗПэпа (как-то так само собой закрепилось это окончание во всех падежах), бывшего офицера времен антибольшевистского крестового похода[112], а теперь — мужа Русталки Идейко. Ибо таковым он был в  э т у  минуту более всего — просто-таки профессионально, — что при данном положении дел наилучшим образом оправдывало его существование в собственных глазах — даже более чем встающая перед ним в туманных очертаниях система общей, абсолютной онтологии.

А посему — долой все туманные контуры, долой обещания и самообман очарованием несвершенного дела!

— «Настало время, Йорк, в сталь твердую одеть свои, тревоги полны, мысли и колебаниям положить конец», — буркнул про себя Изидор, глядя на осенний пейзаж, тонувший в тусклом с рыжиной свете низкого поздневечернего солнца.

Рои мушек и комаров, просвеченные догорающим блеском, ритмично кружили на фоне темной стены желтеющих деревьев, как бы прощаясь этим танцем с уходящим, утомленным самим собой и гомоном всех созданий летом. «Мир, октябрея, к ноябрю тихонько сентябрил» — если выразиться метафорически.

— Ах, быть бы такой мушкой, и чтобы Русталка тоже была самочкой того же вида мушек, и в такой вот вечер спокойно замереть совсем без проблем, — грустно вздохнул Изидор, но тут же встрепенулся, вспомнив высказывание Ницше: «Man bleibt nur jung unter der Voraussetzung, dass die Seele sich nicht streckt, nicht nach Frieden begehrt».[113]

Изидору редко приходилось думать в узком смысле слова, т. е. не имея перед собой бумаги и не записывая своих мыслей хотя бы в отрывочных, лишенных синтаксиса, загадочных для посторонних людей фразах. Его концепции заключали в себе внутреннюю необходимость быть зафиксированными. Сколько же сегодня таких писателей и даже философов — бесспорно, это низший сорт, хотя черт его знает: надо бы принять во внимание соотношение ценности произведений и способностей. Истинная ценность — не в детальной разработке, она — молния неизвестной мысли на фоне черной пустоты будущих событий и серого хвоста дел уже свершенных. Весь «opus magnum»[114] до сих пор был ворохом потрепанных бумажек — он делал заметки на чем попало и даже лучше чувствовал свое перо на оборотной стороне какого-нибудь счета, полях читанной книги или даже на кусочке чего-то весьма подозрительного, чем на сверкающем чистотой пустом листе писчей бумаги (не в пример автору этого романа, который писал свой гауптверк всякий раз — а таких разов было шесть — в очень прилично переплетенных тетрадях). Настало время покончить с этой неразберихой и превратить кучу раздерганных мыслей в понятный каждому логический ход сопряжений одних понятий и постулатов с другими, во что-то вроде «Этики» Спинозы или системы этого закопанского говнюка Виткация с Круповой Рувни[115].

— System is system[116], — громко по-английски сказал Изидор. — Идем на поиск истин, — добавил он на родном языке, поскольку по натуре был чрезвычайно остроумным (?), а остряцкое воспитание получил под крылом почтенных остряков, поседевших на остроумии и поистине французской легкости, — Боя и Слонимского. Но стоило ему осмотреться, как он понял всю безнадежность какого бы то ни было понятийного подхода перед лицом мироздания, неиссякаемого и пенящегося — из-за прущего отовсюду хаоса. Он ощутил легкое раздвоение, как будто какой-то чуждый голос, ему, собственно говоря, и не принадлежавший, сказал ту самую фразочку с идиотской рифмой. Одежда и рука (левая) тоже казались ему чужими. Н е  е г о  тело покрывала слишком хорошо знакомая ему коротенькая шубейка обезьяньего меху. Он хотел было убежать от себя — не получилось. Если бы перед ним было окно, он наверняка выглянул бы в него, причем — с удовольствием. Но пока что он выглядывал, беспомощно выпучив глаза, всего лишь из собственного, заполненного путаными мыслями черепа.

А ведь целью его труда должно было стать возвращение к живой личности, з а д о х н у в ш е й с я  п о д  м а с к о й  д р у г и х  п о н я т и й, ее освобождение от якобы сверхличностной схематичной психологии психологизма [«союз» Маха, «опосредованно данное (через единение комплексов качеств: мелодии, формы фигур, вообще формальные качества — Gestaltqualitäten) единство личности» Корнелиуса], от феноменологизма с его «чистым сознанием», пухнущим от нагромождения новых понятий (акта, интенциональности и прочих излишних новообразований), которые должны были «выразить невыразимое», и от физикализма, этого материализма, сублимированного практически до уровня чисто математической фикции, для которого (несмотря на то что наблюдатель некоторым образом влез в уравнения) само по себе упоминание чего-либо психического уже было нездоровой метафизикой — если только (разумеется, что, впрочем, случалось редко, хотя так думал сам Гейзенберг) этот физикализм не был пропитан психологизмом (не скорректированным с его опосредованно данным единством личности и отсутствием проблемы других сущностей, что сближало его с солипсизмом), в котором физический мир, как его видит физика, оказывался сводимым к законам, управляющим en fin de compte[117] нашими ощущениями.

Он сосредоточился и ощутил неизвестную до сей поры внутреннюю ясность.

— Взять за отправную точку какое-нибудь одно фундаментальное понятие — только, Боже упаси, не из числа так называемых «непосредственно данных», — теперь уже вслух сказал он сам себе.

Постоянное бесплодное пережевывание психологизма, смешанное с безнадежной Erkenntnistheorie — так называемой «теорией познания», переполняло его ненавистью.

Это и есть то самое проклятое крючкотворство — ничего нового таким образом не скажешь, а к тому же еще и бесплодная несогласованность психологистов и аристотелевских (а иногда даже и платоновских — ох уж мне вся эта логическая метафизика!) идеалистов (так называемых понятийных реалистов) по части понятий вообще. Из этого должен быть какой-то выход, поскольку, с одной стороны, не хотелось бы прийти к абсолютному релятивизму à la Хвистек (бррр!..), а с другой — невозможно с чистой совестью принять существование двух видов сознания: одного — переходного, непосредственного, гилетического, идущего от непосредственно данных качеств и второго — мыслящего; причем их связь (рассматриваемая просто психологически, обыденно) становилась чем-то совершенно непостижимым.

Выход был: допустить, что существует сознание тела как единый комплекс качеств внутренней и внешней тактильности, как нечто первичное, и что весь остаток психической жизни — это надстройка, сводимая, впрочем, к системе следствий качеств (настоящих, прошлых, т. е. воспоминаний, и фантастических, т. е. состоящих из элементов воспоминаний, неточно локализованных в прошлом), однако в данный момент бедный Изидор этого выхода не видел. Выход мог открыться ему только после эксплицитного воплощения теории понятий, находившейся пока в зачаточном состоянии. Если принять теорию понятийных реалистов, не отказываясь от онтологически реалистического мировоззрения, охватывавшего окружающий мир и его собственное тело, то загадкой становилось то, что на определенные виды животных перешли бы понятия вместе с совершенно новой функцией мышления (а вернее — со множеством новых функций) как дары некой потусторонней силы, из таинственных сфер «идеального бытия». Отбросить эти понятия, блуждающие тысячи лет в мире мысли и отравляющие сами источники познания (т. е. «адекватного описания», тут же добавил бы Изидор) своей кажущейся необходимостью, и при этом не впасть в поверхностность психологизма и крайность номинализма — вот в чем задача.

Но это — после, а сначала — надо построить Общую Онтологию, как из железобетона, сконструировать ряд непреложных понятий и фундаментальных постулатов, которые будут обязательны абсолютно для каждого Существа, реально существующего и даже потенциального. Только вот с чего начать, что выбрать критерием истины и порядка в той ужасной сфере, где каждое предположение представляется (причем не первым встречным неучам) чем-то совершенно произвольным. Путь совершенства идет через постепенное устранение произвольности — иного выхода нет. Нет критерия для определения ценности первоматериалов; если бы он был, то давно бы уже существовала идеально совершенная система и каждый отход от нее карался бы смертью, а при наличии смягчающих обстоятельств — пожизненным заключением[118]. Ведь есть еще на свете относительно (относительно, повторяю) интеллигентные люди, которые утверждают, что философия с начала своего существования не дала ни одного безоговорочно точного положения, ни одной истины, ни одного адекватного подхода к рассмотрению хотя бы частичной реальности, что ее история — это лишь рассказ о том, как все представлялось разным, причем довольно некомпетентным господам, и как они все это позже совершенно произвольно записали. На самом же деле все обстоит иначе — и Изидор об этом знал наверняка.

Вот что еще надо бы учесть: в какой мере труды философов способствовали прояснению понятий в чисто научном плане. Об этом уже сегодня знают крупные ученые, дошедшие до грани познания, однако, кажется, все еще в неведении пребывают наивные материалистические недоумки, отравляющие умы своей псевдонаучностью. Несмотря на то, что философская проблематика не изменилась со времен древних греков, ибо философия всегда возится с одним и тем же вопросом и на том же самом фактическом материале, — мы можем выделить совершенно определенные типы решений, проистекающие из свойств самого Бытия, из его пространственно-временной структуры[119] и разделения всегда на одного индивидуума-для-себя как такового и окружающий его и определенным образом для него существующий мир, а далее мы вынуждены констатировать (зная, конечно, предмет, что не всегда можно сказать о противниках философии) явный прогресс в постановке проблем и в их решении, который — в смысле прогресс — неуклонно стремится к окончательной системе, способной стать венцом человеческого творчества в данной области. При этом следует помнить, что исследования философов проложили путь не одной специально-научной (в физике, химии и т. д.) концепции, о чем открыто, explicite, пишут современные специалисты. А игнорируют мысль об этом все те не понимающие самой сути точных наук приходско-материалистические недоучки, которые до сих пор пребывают в плену идеологии XIX века (когда о психологизме никто ничего не знал).

Все зависит от исходного понятия и от выбора критерия, пусть даже негативного, отрицающего это понятие, а далее — от расстановки понятий не в генетической их иерархии, а в абсолютной, и от вытекающих из них положений. И это было самым главным — в таких условиях конкретные выводы должны появиться сами как неизбежные следствия незыблемых предпосылок.

Тут перед Изидором, как будто из глубин его собственной внутренней дали, впервые блеснуло ядро консолидации всех конечных понятий — неопределимое значение самого понятия Бытия (значение было, ибо понятие Бытия — не «пустой класс», однако оформить его понятийно не получается, а просто указать — тоже не годится из-за разнородности отражающих его слов. «Кой ляд?» — как говаривали в таких случаях мудрые старики горцы) — проблеснуло и погасло.

Момент метафизического изумления миром — ж и в а я  странность бытия, превосходящая по качеству и напряженности все возможные большие и малые странности жизни — стал на мгновение предметом пристального рассмотрения некоей (да неужто?) «сверхмысли», некоего «сверхчувства». Чепуха, конечно ибо все должно быть сводимо к следствиям «обыденных» качеств (цветов, звуков, тактильных и внутренних ощущений и т. п.), но проблема сведения того самого комплекса  я д о в и т а — стоит только принять непосредственно данное единство личности, а без этого вообще и шагу не сделаешь — и тогда останется только обманывать себя с помощью понятий-масок. Каким же, к черту лысому, образом получалось так, что он еще до того, как об этом явственно подумать, уже об этом все, что нужно, знал? Неужели откровение? Неужели прав был Литимбрион Тайтельбург, теософ нового типа?

Но это откровение — непосредственно, оно всегда одно и то же по своей сути, ибо касается одного и того же предмета — Бытия в целом; ведь потом можно будет самыми разными способами посмотреть, в зависимости от того, на какую из двух сторон двойственности бытия делается акцент — то ли на его временность и бытие-для-себя, т. е. на личность, то ли на пространство и тело, т. е. внешний мир. Аналогично «самость» в качестве единства личности, как таковая вне зависимости от содержания, которое она в этом единстве соединяет, именно как тождественное себе единство, по сути одинакова у всех индивидов: от инфузории и ниже — до Гуссерля и выше. При всех различиях составляющих частей она характеризуется тем, что как таковая является одной-единственной, самой-в-себе и -для-себя, абсолютно бытийно непроницаемой для других таких же «самостей». А кроме того, она отличается тем материалом, единством которого она является, — конкретными качествами в их длительности: цветовыми, звуковыми, тактильными и внутренними ощущениями и их разнообразными сочетаниями, и далее — желаниями, мыслями, всевозможными радостями и муками, которые в итоге можно свести к комбинациям тех элементов, плюс воспоминания и фантастические комплексы. Но сама по себе, качественно, она точно такая же, как и другие самости для себя — различия единств этих самостей, кроме упомянутых различий в материале, суть различия количественные, как между лампами по силе света. Есть ли смысл приводить такие аналогии? Есть ли вообще смысл думать о  т а к и х  вещах, раз их формулировки становятся возможными практически лишь за гранью истинной сферы интеллекта, лишь на пороге артистического нонсенса, выражающего то, перед чем совершенно бессильны формулировки, опирающиеся на логику с ее однозначностью понятий и жесткостью принципов. Есть ли вообще смысл выражать то, что происходит на границах, на водоразделах и на грани мысли? А может, и на ее вершинах — вот что надо было бы доказать.

О ужас — ведь рассуждая так, мы находимся на волосок от выдумок Бергсона, а с другой стороны — от седьмого параграфа Витгенштейна: «Worüber дескать, того, darüber muss man...» — ах, довольно. Вот они, попросту, милостисдарь мой, говоря, истинные Сцилла и Харибда, эти ставшие вечными понятия — сегодня уж точно никто не знает, что им реально соответствовало — то ли скалы какие около Сицилии, то ли черт знает что еще.

Разве возможно выразить эти вещи иначе, продолжал Изидор прясть нить безнадежных сомнений, как с помощью «индивидуального языка», понятного только его творцу да еще — совершенно случайно из-за сходства психологической структуры, а не в связи с самой понятийностью как таковой — паре других индивидов схожей «психической комплекции», воспитанных в схожих условиях? Да! — только в борьбе с невыразимым и есть счастье мыслителя, а не в заранее готовом отказе, который мы встречаем в теории Хвистека о формировании «индивидуальных систем», заранее запрограммированных на определенные ценности. Так нет же: пусть хоть миллион Хвистеков захвищут в перехвисте этих проблем, их ценность крепка как скала, естественно, не для слепых от рождения или, что еще хуже, ослепленных такими лжепророками. Вырвать кусок живого мяса из тела адского сфинкса Тайны Бытия, а потом тащить выдранный кусок — быстро, быстро, чтоб еще свежий был — в свою понятийную норку и там разрывать его голодными челюстями и когтями (понятий): расчленение вырванного куска, препарирование его для себя, но вроде как бы не для себя, пожирание собственной препарированной мысли и ее переваривание — таков путь от «откровения» к завершенному интеллектуальному сочинению. Каково же отношение того, что во мраке незнания в обыденной жизни мы называем «интуицией», к тому, о чем якобы зная, в чем тут дело, — и манипулируя имеющими значение знаками, т. е. понятиями — мы называем разумом, часто гипостазируя, как, например, в идеалистических философиях, этот самый разум, такой неисследованный в том, что касается его значения, на, казалось бы, высших этажах догматической метафизики, и сколько раз хотелось всему сразу дать объяснение с помощью свежевыдранного из житейской мудрости темного понятия.

Ах, теперь уже не только в обиходном его значении приходится преодолевать предательское словечко «интуиция», которое даже Гуссерль беспечно употреблял в значении, кажется, того, что в психологизме называется «непосредственно данным». А еще один (может, один-единственный за всю историю философии — за исключением Хвистека, если мы не станем обращать внимания на большие, не в пользу последнего, различия в высоте стиля личности) лжепророк в сфере Чистой Мысли — Анри Бергсон — осмелился возвести это понятие в ранг понятия философского и, превратив его значение в новый вид познания (!!), на много лет безнадежно замутить кое-кому мозги, пусть и не первоклассные, но все же.

С той поры между двумя понятиями — интеллекта и интуиции — идет борьба, перенесенная из жизненных низин, из каких-то воистину пошлых бабских споров в сферу чистого разума, до сих пор почти не запачканную земной грязью (разве что только прагматиками, и то почти одновременно с отмеченным фактом) сферу чистого разума. Но не в смысле «абсолютного разума» à la Вронский (Хене), что, по сути, граничит с божественным разумом, а такого разума, который манипулирует значками с определенными постоянными значениями, в соответствии с подлежащими описанию состояниями предмета и, разумеется, — с логикой. До сих пор туда попадали и «земные понятия», но соответствующим образом продистиллированные, просублимированные, абстрагированные и даже в определенном смысле «возвышенные».

Впервые жалкое понятьице, означавшее житейскую ловкость, способность предвидеть и подсознательно делать выводы из малого количества неприметных данных, способность видеть как бы за гранью сознательного суждения, в силу машинальной привычки, симметрии и аналогии с другими неприметными данными, то есть наличие на основе прошлого опыта готовых дифференцированных форм для восприятия новой неожиданной реальности (реальности в житейском, «беллетристическом» значении, как говорит проф. Лесневский, когда излагает мысль легко, без претензий на абсолютную точность, — а не реальности в значении одной из «многих» в непонятном хвистековском понимании), впервые (говорю я) понятие такого масштаба (какой скандал!), не подвергшись практически никакой существенной трансформации, за исключением присвоения ему более высокого звания (аналогично тому, как, например, полковнику присваивают звание генерала), понятие высшего типа познания проникло без визы в ту сферу, где безраздельно господствовал исключительно и единственно Чистый Разум, и заняло несоответствующее положение, вместо того чтобы подчиниться власти этого разума. А те средства, за счет которых оно продвигалось, были как раз средствами разума, ибо никакими другими, кроме метафор и неточностей, которые Бергсон назвал интуицией, он просто не располагал, как, впрочем, и любая другая разумная скотина. И этот выродок хотел отобрать у разума его извечное право господствовать над сферой познания, насколько оно — а не только описание — вообще возможно.

Надо раз и навсегда разделаться с проклятой интуицией, ставшей причиной стольких недоразумений в низших сферах философии в последние десятилетия. Возможно, кто-то где-то уже сделал это, у нас же — пока никто. Целые табуны заскорузлых интуитивистов в газетах, еженедельных и даже ежемесячных изданиях еще стоят поперек дороги истинных интеллектуалов. С этим надо раз и навсегда, черт побери, покончить, но чтобы хоть на что-нибудь иметь частичное право, надо сперва в кармане иметь готовую систему. Тут вспомнились Изидору лицемерные советы одного мерзавца, американизированного поляка Вэмборека, профессора логистики из Уорбуртон Юниверсити:

«Вы, сударь, того, перво-наперво не старайтесь построить систему. Это все вздор, в который сегодня уже никто не верит. Не существует таких достаточно точных понятий, в которых такую систему можно было бы представить. Однозначно определить все исходные понятия не удастся. Это в исходных понятиях, выбранных произвольно, implicite присутствуют базовые положения, а не наоборот, как о том некоторые шибко наивные полагают (и в этом, кажется, Вэмборек, бестия эдакая, был прав, был-таки, «стурба его сука», как говорил Надразил Живелович). У нас нет критериев отбора фундаментальных и исходных положений. Их количество ограничено — тут даже я не возражаю, — это уже кое-что, но, по мне, этого немного маловато. Мир текуч, многообразен, грязен и запутан. Мысль такой быть не может, а в философии, к сожалению, обязана иметь место только чистая логика, пан Изя, но иногда, ей-богу, волосы у меня встают луковичками вверх, когда я размышляю на сей предмет, а прежде всего — когда я начинаю понимать, зачем все это делается, зачем? Абсолютное небытие».

Изидор хорошо помнил улыбку на толстых губах, прятавшихся под навесом рыжих усиков, и зловещий блеск серых глаз, которые сами по себе производили впечатление неких живущих своей жизнью умных зверушек, опасливо затаившихся в своих норках. Диким самодовольством от упоения самим собой, своим уродливым ультранаучным внешним видом, каждым своим жестом, чихом, вздохом и глотком, несло из всех пор темной кожи этого типа. Но прежде всего — сдержанностью логика и способностью с любой степенью интенсивности пренебречь любым предметом («то ж, барышня, была потеха перший сорт», как он говорил, но уже о другом), позволявшей ему сомневаться во всем (а не насчет всего — этого  с л и ш к о м  м а л о, это разные уровни одного и того же предмета, от которых не следует отказываться, а не два высказывания, из которых одно — то ли с «во», то ли с «насчет» — должно оказаться якобы грамматически неверным) и в то же время не утруждать себя окончательными решениями, и это — при требовании абсолютной точности в сфере значков и правил манипуляции ими, при грубом эмпиризме и плюрализме во всех остальных вопросах — от бытовых до философских, — решения которых, т. е. последних (очень удачный оборот, и не следует от него отказываться), Вэмборек ставил в один ряд с видениями хронических кокаинистов и галлюцинациями средневековых колдуний.

Нет, еще не прошло время так называемых (а кое-кем и презрительно) «систем» — пока еще, возможно и даже наверняка, окончательная, чисто негативная система не была сформулирована таким образом, чтобы преждевременная пока разработка частных проблем, это проявление дурного влияния точных наук на Общую Онтологию, всерьез взяла на себя роль философского творчества в истинном смысле этого слова (т. е. как раз не в плане разработки частных проблем). Это влияние было дурным не в том, что касается точности, Боже упаси, а в методах подхода к извечным проблемам, которые тем не менее надо брать лобовой атакой, а не какой-то там заранее в деталях сформулированной установкой и подкатыванием с флангов и тыла. Exemplum[120]: новая физика, видимо, переборщившая в своей революционности и впавшая в такие концепции, за которые в будущем ей, возможно, будет стыдно. Остается разве что трактовать все это как неизбежную переходную стадию. Дополнительные данные могут оказаться для философии ценными, но только на фоне системы и никогда сами по себе; именно в философии, где главное — целостная картина действительности, а не какой-то из ее сторон, как это имеет место в науке, за исключением биологии, сосредоточившей в себе самую жгучую из проблем — психофизическую.

Ах, если бы наконец возникла такая окончательная система, в которой смогли бы сойтись переведенные на иной язык (что подразумевало бы сведение определенных понятий к понятиям более простым) феноменология с психологизмом плюс исследования множественности «самостей», а точнее — пространственно-временных Единичных Сущностей [(ЕСм), где (м) обозначает множественное число] и так называемого «трансцендентного объекта». Ах, это недостаточно разработанное понятие «объекта», слишком неопределенное в своем колоссальном, пожалуй, даже максимальном расширении, вызвавшем столько путаницы во всех этих материях; второе такое понятие — это понятие «акта». О, как же ненавидел эти понятия Изидор! Но сил окончательно разделаться с ними у него пока не было. Может быть, наконец теперь, в его настоящем и так ему пока еще чуждом (о, братья мои возлюбленные!) супружестве у него будет достаточно времени, чтобы найти технические средства на борьбу со всеми этими понятиями-личинами. Однако голос какого-то, как будто эфирного, создания, прошмыгнувшего мимо него именно в эту минуту, явственно шепнул ему «нет». Это несомненно была та самая телкообразная и в то же время очень грустная девушка времен его юности (скорее, детства) — идеал, которого ему в жизни — кроме как в Русталке в определенном смысле — обрести так никогда и не удалось. А может быть, ему не хотелось иметь этого без любви, ибо такие вещи, кажется, мстят за себя — ого-го — да еще как! Ведь девочек таких миллионы — надо только искать. Но на все это у Изидора никогда не было времени: он был занят Пэ-Зэ-Пэпом, наукой и мимолетными любовницами, которые сами ему случайно «подворачивались» — «фу!» какое гадкое слово, а что поделаешь — другого нет.

1.5

— Ах, да я же в самом деле женат, — заговорил в нем тот чужой шизоидальный голос, который при благоприятных обстоятельствах может внутри отдельно взятой личности переродиться в совершенно законченного идиотика. — Я женат! Это невероятно, такое, наверное, невозможно. «На моем суденышке на утлом поплыву я по волнам великой тайны», — вспомнился ему стих Генека, брата Русталки, не вовремя выросшего в поэта. Он ощущал именно это — без малейшего наигрыша, у шизоидов такие состояния как раз возможны; а вот широкие круги пикнической черни считают такие вещи сущим бредом.

Эту невероятность он углядел во время «визуального осмотра» — в виде фантастической картинки, на которой Русталка заваривала чай к его приходу. Она на самом деле должна была делать это в данную минуту — так явственно видел он все во всех подробностях: ему сделалось «ujutnie», удобно и духовно тепленько, но тут туча сыпного, зудящего отвращения быстро пронеслась над только что возделанными грядками упорядоченности. А может, это необходимо, чтобы свершать великие подвиги на философских высотах. «Ведь если что-то столь реально существует в воображении, то, наверное, должно и на самом деле существовать», — глупо думал он. В этот миг он видел только одну из истин: в момент воспоминания сознание не раздваивается на видение, воспоминание о реальности как таковой, и на сознание, что это видение является видением реальности — процесс этот однороден (avis aux psychologiques[121]): я вижу данный предмет, один-единственный, и нет непосредственного различия между этим видением и реальностью; в этот момент моего фантазирования они суть единое (на этом основано ощущение, что я на самом деле там), но в то же самое время непосредственно, без малейших размышлений ни до, ни после, в момент самого смотрения (это — несамостоятельный момент в явлении как целом) известно, что перед тобой вовсе не реальность (ведь, например, не схватишь за волосы видение любимой женщины — а что, пример не хуже любого другого); различие воспоминаний и реальности — различие качественное и непосредственно данное, несмотря на страшные глупости, которые на эту тему понаписал Бертран Рассел в своем ужасном «Analysis of mind»[122].

— Но ведь я действительно вижу ее руку с порезами от неудачного маникюра (и люблю эту руку за ее ранки — о ты, жалкая сентиментальность шизоидов, заменяющая им бурную качку океана пикнической чувственности!) и с этим наиаристократичнейшим ногтем на мизинце — вижу кожу и прикасаюсь к ней в этот момент... — тут он столкнулся с придорожным километровым столбом и упал, больно поранив колено (сразу же помазал йодом, т. к. всегда, вопреки современным гонениям на йод, носил его с собой, а тот прекрасно служил ему). Он убедился, что, интенсивно вызывая образ жены в «семейном гнездышке», он буквально ничего (сознательно) перед собой не видел, хотя все время смотрел вперед, вытаращив глаза. Так подсознательное оказывается частью «смешанного фона», меняя окраску (иногда в переносном, а иногда и в прямом смысле, когда дело касается дополнительных цветов) комплекса реальных качеств, актуальных, живых[123] — незабываемое открытие Корнелиуса и окончательное решение роковой проблемы подсознания.

Реальность! О как же бедовал и ломал голову (что за кретинские слова!) Изидор над определением этого неприступного понятия! «Реальны только Единичные Сущности = (ЕС) и качества = (Хм) в их длительности». Однако, что на самом деле означала эта фраза, в которую, как вода по водостоку с крыши, слились все его мысли, хотя казалось, что сама по себе фраза не содержит четко определенного («естественного», как он говорил) смысла или «мудра» («Ниякого в етом мудру нима» — как сказал один старый теперь, забытый горец)? Найдутся ли две  «р е а л ь н ы е»  реальности, в противоположность мнимым реальностям Хвистека (Леона), а точнее — одной двойственной? Последнее не удовлетворяло Изидора: он хотел иметь одну-одинойственую реальность — таков был в нем шизоидальный (что не значит ненормальный: в определенных сферах шизоиды имеют право существовать) позыв к целостности мировоззрения.

«Нет, — думал он, — в основе всего должно быть сущностное единство, но для неизбежно ограниченных (ЕСм) оно понятийно ограниченно. Это единство бесконечного ряда (если речь идет о множественности, единством которой оно является), как в мелочи, так и в большом, и потому — в качестве актуального оно умонепостижимо, но ограниченным должно быть, и все тут. Но что такое «ограниченность»? К чему она относится? К реальности, к системе понятий или к невозможности ограниченному созданию понять фактически существующую актуальную бесконечность — бесконечность солнц, Млечных Путей, инфузорий, вообще (ЕСм)? Ох, неладно дело с этой бесконечностью! Нельзя о ней говорить, и все тут, нельзя ограниченному созданию в этом копаться. А что можно? Можно понятийно констатировать, нацепить соответствующие ярлыки и заткнуться, ибо каждое слово, каждое суждение на данную тему — нонсенс». Но так о метафизике сегодня думают и говорят все моголы псевдонаучной философии, занятой разработкой частных проблем: Карнап, Рассел, Уайтхед (хотя этот пока еще неизвестно, куда пойдет и как выберется из своего физифицированного в четвертом измерении и психологизированного мировоззрения) и ... Хвистек. Однако о метафизике не в смысле какой-то мистической чепухи, а лишь как о преодолении наивного физикализма (то есть не психологизированного à la Мах, а теперь и à la сам Гейзенберг) думал Изидор, но также и о преодолении самого психологизма как несамодостаточной идеи, полной понятий-масок, не сорванных с морд скрывающихся за ними вековечных тайн.

Это единство (реальности) прекрасно, без малейшей гнусной метафизичности, укладывалось в отрицательном смысле в то, что понятия единства личности и качества суть взаимоимплицирующие понятия[124], поскольку они обозначают несамостоятельные моменты одного и того же положения вещей, Существования вообще — но этого в такой форме Изидор понять пока еще не мог, более того — не имел на то права.

Жажда единства стала в Изидоре столь сильной, что парализовала в нем возможность дальнейшего анализа: эта пара понятий, через которую он никак не хотел перескочить, сдерживала неотвратимо надвигавшуюся из центров интеллектуальной честности (столь редкой у нас в литераторской среде) волну истинных сомнений, а не какого-то там дешевого скептицизма à la Хвистек.

Однако вернемся к откровениям. Так вот, то, что теософ Тимбчо (Литимбрион Тайтельбург) назвал откровением и считал чуть ли не сознательной деятельностью некой высшей, чуть ли не личностной, охватывающей весь мир, силы и что он, непосредственно опираясь на бредни Бергсона, «более научно» (хи-хи!) определял как «интуицию», было всего лишь так называемым «самозарождением определенных мыслей». Как таковой процесс их «самозарождения» не отличался от таких же процессов самозарождения других мыслей, а также — чувств, фантазий, воспоминаний и т. п. Все как будто само является нашему сознанию: мы не в силах установить причинно-следственные связи, почему все так, а не иначе, мы не знаем и никогда знать не будем, несмотря на разные приблизительные предположения, даже если физика определит (что в общем-то нонсенс) точное расположение каждого электрона в мозгу. (От этого она отказалась, во всяком случае теперь — вообще полностью.) Различия во взглядах на «откровения метафизических истин» имелись только в тематике, механизм оставался тем же при всех вариантах психической жизни, или, прибегая как к сокращению (как к сокращению, говорю я) к брентано-гуссерлевскому понятию (чтоб в аду ему гореть в качестве несводимого понятия), «акт» был тот же самый, а материя его была иной. Только потому, на основе этой материи, кажущееся необъяснимым (впрочем, как в определенном смысле все) появление мыслей, например, затрагивающих суть бытия и этики (пусть даже банальных, а то и вовсе глупых мыслей), считалось откровением; если бы это касалось вопросов обеда и полового сожительства или даже астрономии, оно не заслужило бы столь высокого имени.

А механизм был очевиден в тех, разумеется, пределах, в которых все является очевидным: то, что в эту минуту, например, я думаю о пани Гжешкевич, а не о Фикумику, собачке панны Темпняк; до определенного момента это еще можно объяснить, но вот после некоей границы — абсолютная тайна. Впрочем, люди, захваченные старыми физикалистскими теориями, до сих пор полагают, что, в конце концов, если бы все можно было знать (демон Лапласа, перелетевший на почву психологии), то можно было бы оправдать каждую мыслишку, что мол она именно такая, а не какая-нибудь иная. А всякие так называемые мысли «о сути бытия» проистекают из первичного факта ощущения личного пространственно-временного единства и из противопоставления (также непосредственного в самом факте существования индивида самого для себя) тому, что им не является — бесконечному во Времени и Пространстве миру; безграничности этих последних сущностей пока что достаточно — в этом имплицитно содержится бесконечность, которую мы понятийно вышелушиваем из представления о себе, подобно тому, как по мере перемещения во Времени и Пространстве мы никогда и нигде не встретим конца; и тут же после пары таких попыток, по причине однородности этих сущностей, мы видим, что все это должно уходить в бесконечность: понятие неограниченности подразумевает понятие бесконечности — единственно истинное синтетическое априорное суждение. А понятие «акта» означает только определенные специфические и обязательные в связи с понятием Единичной Сущности = (ЕС) последовательности качеств и их связи.

Довольный своими сегодняшними открытиями, Изидор начал насвистывать какое-то танго собственного, кажется, сочинения и, засмотревшись на догоравшее за тонкой грядой облаков оранжевое солнце, совершенно забыл, кто он, что он, и что у него есть жена, и что он  м о ж е т  и м е т ь  р е б е н к а; чувство безумной ответственности за судьбу неведомого создания в такое лихое время — вот что пугало его больше всего.

— Ха, формулы, где переменными служат ценности, отличные от повседневных, — пробормотал он, имея в виду «интуитивное постижение» онтологических истин, и внезапно пришел в себя: он снова был Изей, служащим: жена, чаек — вот оно, стало быть, как. С отдаленных окраин прилетел таинственный дух и снова вселился в жалкое тело функционера Пэ-Зэ-Пэпа, изводя непонятной мукой его нервные клетки. Вздор. Существует абсолютное единство так называемого тела с духом, т. е. длительности = (АД) самой для себя (т. е. сознания) и протяженности = (АП) самой для себя. Первичное сознание какой-нибудь амебы — это всего лишь осознание ею тела, все остальное — гиперконструкция, которая, будучи духом, узурпировала первенство и которую точно так же, как и все прочие вещи, можно свести — за ногу ее дери — к последовательности качеств. Приведенная фраза — всего лишь литература, жалкое говнецо человечества по сравнению с философией. Что же касается интуиции, то в качестве жизненного понятия, означающего способность угадывать что-нибудь по слабым, недосягаемым для остальных, может быть, даже подсознательным данным, например, по психике данного индивида и его действиям, или по характеру протекания данной ситуации, — она может и дальше функционировать среди людей невзыскательных в плане чистоты понятий (эта чистота — столь же похвальная привычка, как и физическая чистоплотность, невозможность ходить небритым и в грязном белье). Но гоните ее прочь из тех сфер, где она становится лишь маской, прикрывающей глупость и понятийную безответственность.

И вдруг — страшная вспышка, как будто близкий взрыв гранаты в солнечный день: оранжевый блеск, сильнее солнечного света в рваном черном облаке дыма и комьях летящей земли — близкая вспышка мысли, необычайной по своей смысловой заурядности и безграничной психологической странности. Мысль-чудовище, раздутая благодушием и скукой, как из ушата выплеснутая на род людской: сама свободная от скуки и лоснящаяся, как мокрый морской лев или груда драгоценных камней, от проступившей в ней  р а з г а д к и  т а й н ы  м и р о з д а н и я.

«Что ж это за мысль за такая, черт бы ее побрал?» — спросит всякий. Мысль, столь страшная для философа, что Изидор даже не посмел зафиксировать ее, пусть даже только ему понятными знаками, просто мысль, что, возможно (о Боже, Боже!), мир всего лишь таков, каков он есть, без каких бы то ни было проблем, а вся философская проблематика, буквально вся, т. е. за исключением житейских, социальных, национальных и даже — позволим себе чрезмерную мягкость — религиозных взглядиков и проблемок, — это иллюзия пары шизоидов, каким-то адским внушением навязанная всему человечеству. Минуточку! Это предложение не так легко понять, как могло бы показаться! В развернутом виде оно выглядит следующим образом:

«Возможно, здравый смысл, обыденный житейский взгляд — истинен, и баста — все «кульбитнуло» — может, как раз так оно и есть, как нам при нормальном настрое на мир представляется, как думают сотни тысяч псевдоинтеллигентных человеческих скотинок и даже тысячи мудрецов, когда они сориентированы на выполнение повседневных функций в обычный, да и в необычный день. Мы существуем сами для себя, есть и другие похожие и не похожие на нас живые создания, есть и просто мертвые предметы (а как же без них — никак), о которых физика говорит то-то и то-то (что касается физики, то мы себя психологистически-идеалистически-математически успокоили, и нас уже ничуть не удивляет, что существуют так называемые частицы или пучки волн, с одной стороны, а с другой — ощущения, ибо физика — это всего лишь группы символов, подобранных под наши ощущения, а предметы — не только электроны — это тоже всего лишь наши ощущения), точно так же мы успокаиваем себя на тему связи физики с биологией. Потом есть какие-то шары в бесконечном пространстве (а может, и в конечном, как говорит нам модная нынче физикальная теория), и ничего в этом нет такого уж страшного, ибо на каждом из имеющих право быть с физической точки зрения шаров господствует тот же взгляд на жизнь, что и на нашем шаре, если там вообще кто-нибудь есть. Что же тут удивляться, что удивляться?» Изидор «zamyczał od wnutrennoj boli», как Алексей Александрович Каренин, когда заметил «wojennoje palto grafa Wronskogo».

Все это понятийно содержалось в данной мысли, но как переживание выглядело несколько иначе = действительность: далекие горы с маленькими известковыми скалами и красные крыши домов, окружающих игрушку-дворец в стиле рококо в излучине реки, подернутые осенней предвечерней дымкой, внезапно заскочили ему в горло, а точнее — в самую глотку его мозга (в то воображаемое место, которым мозг «заглатывает мир» с помощью чувств) и искривленными в четвертом измерении когтями уайтхедовских «event»[125]’ов впились в него, как именно эта реальность, а не какая-то другая, одна-единственная реальность данного «космического аборигена» во всей ее частичной случайности, реальность в последней инстанции, вне которой ничего нет, ничто не кроется и крыться не может, причем не может крыться не только иная реальность, но и даже самая маленькая проблемка, выходящая за последний порог чисто житейской, практической проблематичности, вплоть до высших вопросов личной и общественной этики, — все это не подразумевает наличие метафизики как таковой — должно было бы быть окрашено метафизической странностью, а этого-то как раз, исходя из той мысли, которую в некоем сконцентрированном виде переживал Изидор, быть не могло. Все (понимаете ли вы, ослы, чудовищную глубину этого слова?), все таково, каково оно есть: принцип тождества как «метафизическое переживание» — это «нечто просто возмутительное», как сказал бы Кароль Шимановский.

Красные крыши разъедали глаза своей красной, до спазма банальной  к р ы ш е в а т о с т ь ю, луга были, хоть ты лопни, л у г о в ы м и, а небо (даже небо? — о ужас!) было всего лишь  н е б е с н ы м  (небоватым, небовым), не сокрывшим в себе бесконечность миров, это была просто  г р е ч е с к а я  эмалевая выпуклость.

Стоп — ни шагу дальше, иначе — смерть! В сфере более возвышенной, чем житейская, у него, Изидора, проблем не было: он был самовато-собоватым, изидористым, вендзеевато-смогожевистым; он, как в кресле, развалился в самом себе, точно мерзкое животное в исподнем, чулках и одежке, обыденный в самой высокой, неизмеримой степени этого свойства, ибо ни с чем другим его уже нельзя было сравнить. Странность исчезла — это был взгляд заурядного человека, переживаемый человеком незаурядным, но усредненным без остатка, до последней нитки.

«Так вот ты какой, бедный простой человек. О как же ты беден и отвратителен, и сколько надо сверхчеловеческих усилий, чтобы через популяризацию философии и распространение в самых общих существенных чертах ее проблематики сделать твою повседневную жизнь чуть менее гнусной (это относится в равной степени как к рабочим и торговцам, так и к графам и принцам крови, как к нищим, так и к тем, кто утопает в нечеловеческой, прямо-таки свинской роскоши, выдавленной из кровоточащих потрохов тех самых нищих), если уж нельзя над сумрачными и смрадными долинами, где пребываешь в скотской муке повседневности, возжечь прекрасное солнце знания о Предвечной Странности Бытия. Вначале была бездна (au commencement Bythos était), т. е. не было начала, а бездна эта — бездна нашего невежества, неизбежного и ничем не оборимого, без которого существование лишилось бы очарования, иными словами: без которого было бы Небытие и вовсе не было бы бытия: «было Небытие» — вот оно, самое глубокое противоречие — именно об  э т о м  нельзя говорить, а не о бытии».

Но теперь Изидор был далек от подобного хода (невыразимых) мыслей: «Я повелел невыразимым глубинам заговорить на языке, понятном каждому созданию» — хоть это и было ему чуждым, оно пряталось в кровавых потрохах духа. В его мысли-монстре таким же обыденным, как и эти крыши и порыжевшие лужайки, неизмеримо, метафизически обыденным был не только он сам, но и любой самый незаурядный из людей: Наполеон; Эйнштейн, Пилсудский, Шопен, Мах и Кант (именно так!). Да, даже так!..

Что это было: вершина единственной нормальности или же последнее яркое проявление самого дикого помешательства? Эта страшная своей смердящей пошлостью мысль была столь же обыденной, как и ссора кухарок на зеленном рынке, столь вульгарной, что своим задом она выперлась в высшую необычайность, выразив какую-то ультра-гипер-супер-экстраб а н а л ь н о с т ь  а б с о л ю т н о  в с е г о  Б ы т и я  в  е г о  б е с к о н е ч н о с т и. Все безмерное Бытие именно таково: оно беспроблемно, тождественно себе при нормальном житейском подходе и здравом смысле — ничего больше нет, а все метафизические вопросы можно без остатка объяснить психологически — как «состояния душ» (такая же аббревиатура, как и «интуиция», «акт», «безличностная интенциональность» и т. п., если таковые вообще существуют) именно этого рода животных, именно на этом шаре. При определенной развитости мозговой коры (de la core mozgale[126], как говаривал Марцелий) такие вопросы обязаны возникнуть, что, впрочем, вовсе не доказывает их реальности (а что, разве Карнап, Мах утверждают что-то другое?), того, что именно этот преобладающий взгляд есть удел триллионов «бездумно думающих» созданий как на нашей, так и почти наверняка (хотя бы изредка) на других планетах.

— Il n’y a personne qui ose penser ainsi sur la planète[127], — пробурчал Изидор, парафразируя слова Жиля де Рэ, которые этот сукин сын произнес, раздуваясь от гордости после своих жалких и глупых садизмов. Воистину адская мысль — продержись она чуть дольше и поверь в нее хоть на минуту этот абсолютный шизоид, он бы просто взбесился от скуки и не выдержал и дня без того, чтоб упиться в стельку, вусмерть, без кокаина и тому подобных вещей, в которых, как боров в помойке, копошился Марцелий Кизер-Буцевич.

И все же, и все же... сколько людей так думают и живут, и ничего такого страшного, в конце концов, с ними не происходит. И вот уже эта мысль, как фантастическая картина действительности, иссушенной жарою скуки до трещин, исчезла в дебрях невразумительной подпонятийности — остались лишь ее последствия, несовершенно оформленные в знаки с коллоидальными, неоднозначными значениями. Вот так она оказалась в этих дебрях и когда-нибудь должна была стать основой далеко идущих трансформаций, значения которых сейчас нисколько не прочувствовал Изидор Вендзеевский, в данное время — шизоидальный фанатик, формалист и создатель in spe[128] философской системы. Это также было своего рода откровением, но in minus. Понятийно, чисто логически эта мысль была бесспорна и подобна теории логических типов Рассела, да и вообще — солипсизму и идеализму. А может, избавление человечества от так называемой болванами «философической бредятины» будет столь же ценно, как и переоценка религиозного безумия, направившая уже столько духовной энергии в более продуктивное русло? Страшные сомнения возникают на эту тему на фоне того откровения, какое минуту назад пережил Изидор. На него уже напал новый кошмар, связанный с тем пугающим, слепящим светом, который, казалось, так и брызжет из самого невообразимого центра бытия в самый центр его метафизических центров восприятия. Явление существовало во времени, но было неуловимым, неделимым на части; оно могло длиться века — но и это ничего бы не дало.

Почему вообще существуют такие пропасти между различными мировосприятиями? Как возможно, чтобы две такие противоположности могли быть содержанием столь ничтожного сосудика, как личность какого-то там (ЕС)?

[Под (ЕС) мы понимаем целое — и длительность во времени, и протяженность в пространстве — личностью мы называем скорее самое длительность = (АД), самое для себя, несмотря на то, что «тело» = (АП) = протяженность саму для себя можно в этой длительности растворить, выразить в ее терминах (в терминах качеств: внутренней тактильности, то есть ощущений внутренних органов и мышц, и внешней тактильности и их связи). В том-то и состоит превосходство психологизма, что все можно свести к его терминам, даже всю физику в виде неких символов, подчиненных переживаниям]. Но что существует, кроме этого (ЕС), одного-единственного, самого для себя, единственного бытия самого по себе в своей собственной длительности, если, конечно, не принимать во внимание разные стесняющие его внешние пространственные связи? И есть ли что, кроме множества таких (ЕСм), заполняющих все бытие до конца и без остатка? Бесконечность — вот единственно великое слово, «альфа и омега» всех тайн, ну а второе — статистика. Перед первым следует благоговейно пасть ниц, безропотно подчиниться ему, ибо ограниченное (ЕС) никогда никоим образом — ни понятийно, ни «интуитивно» — не преодолеет его: не понимая его по сути, в его наиболее существенном (т. е. в качестве актуальной бесконечности) значении, мы должны принять его, понимая, в сущности, только постепенную, ограниченную бесконечность.

Да — этот момент откровения, представляющего все отнюдь не в заурядном, а в самом что ни на есть удивительном виде, длился, и с ним ничего нельзя было сделать: он был неопределяемым, неуловимым — монолитный кусок чего-то без сучка и задоринки, без щелочки, без малейшей ручечки, за которую его можно было бы понятийно ухватить. Все происходившее Изидор ощущал как абсолютно прозрачную (и в прямом, и в переносном смысле слова) пластину, через которую он точно так же видел абсолютно неизменный пейзаж, открывающийся с восточной стороны, как свое собственное психическое состояние, минус  н е п о с р е д с т в е н н о  (черт бы ее побрал!) переживаемая им в качестве добавки Тайна Бытия.

Небо на востоке прояснилось, обещая назавтра своей бледно-зеленой прозрачностью кристально-голубой день. О, как чудесно могло быть в этот час в горах!! «Взять отпуск и поехать туда с Русталкой», — мелькнула гениальная мысль. И не ведал Изидор, в сколь странных обстоятельствах предстояло ему оказаться там послезавтра.

Возвращаясь к вышесказанному: как же, ради всего святого, такое могло произойти?! А если все является только и исключительно производным комплексов качеств, то каким, черт побери, чудом может существовать нечто, до такой степени не поддающееся выражению в нормальных терминах качества, как то, что в нем только что протекало (а вернее, он в этом, как в какой-то призрачно-прозрачной среде). И тем не менее должна существовать возможность отразить все это с помощью именно этих элементов, ибо что может быть вне качеств и вне непосредственно, как и они, данного единства личности, причем единства не только на данном срезе, но и на всем протяжении во времени (в этом как раз и выражается непосредственная данность), которое мы можем определить так же как формальное качество целостности длительности данного (ЕС), то есть длительности самой для себя, являющейся именно данной индивидуальностью, самостью, всегда себе тождественной и в своем роде единственной — это все синонимы. Самость = индивидуальность = длительность сама для себя как таковая = (АД) — ее единство во времени, ее формальное качество является не производным от единства комплексов качеств (например, предмет, мелодия), но является единством, из которого возникают упомянутые выше комплексы качеств.

В этом и состояло различие между опосредованно данным единством индивидуальности по Корнелиусу и понятием непосредственно данного единства индивидуальности в системе Изидора. В этих элементах должен существовать такой момент — момент единства индивидуальности и качества, — который можно было бы понять, только пока никто не пытался сделать это, т. е. не разбил неподатливый комплекс, не снабдил части соответствующими значками и не разложил эти части на нормальные психические «содержания», которые можно было бы свести к этим элементам. Нельзя, например, сводить à la Малиновский религиозные чувства к жизненным, потому что — и это факт — должна учитываться индивидуальность и качества, заполняющие ее и конституирующиеся во внутренний мир и внутреннюю жизнь индивида. Этот факт проистекает из непреложных законов самого бытия, которое мы не можем ни помыслить, ни представить (причем — по сути, а не по поводу некой придуманной идиотами «ущербности») без этих элементов и которое корнями уходит в Абсолютную Тайну понятия Бесконечности, как в плане онтологического, так и самого непобедимого логического подхода, поддающегося определению в терминах логики[129].

Сколько же раз пытался Изидор осуществить логический охват неохватного — и каждый раз впустую. Скользкие мысли, а вернее — их эмбрионы, выскальзывали, как слизняки, и делали это тем проворней, чем сильнее хотел он их стиснуть. Трудность заключалась не столько в самом анализе, сколько в фиксировании в памяти образа пролетавшего мгновения. Пока оно длилось, все было хорошо: несмотря на краткость, оно представлялось чем-то ясным, как «солнечный бык на щите св. Литимбриона». Но как только оно исчезало, вопреки всем непреложным законам психологии, а в частности и в особенности — вопреки закону, гласившему, что каждый осознанный момент вскоре после своего исчезновения непременно получает мемориальное соответствие, которое всегда можно вызвать, — совершенно невозможным становилось понять, как это мгновение вообще могло длиться, несмотря на абсолютное знание о том, что оно реально имело место, пусть даже в виде придания колорита всему комплексу воспоминаний о последовавших за ним событиях или каждому актуальному моменту благодаря одному лишь воспоминанию о нем. Вот они — бездны хитросплетений!

Метафизическое откровение = противоположность предыдущего, характеризовалось глубоким жизненным обмороком, в котором он переживал глубочайшие озарения, отлившиеся затем в частные философские положения его Гауптверка = Главнотвора. Сейчас речь шла не о критерии истинности частичной мысли, а об основах целого, о праве на систему вообще: надо было начать писать систематически — другого выхода не было. Безвозвратно отлетали блаженно-безответственные минуты откровения, минуты как бы еще подпонятийного барахтанья в нерасчлененной магме целого как такового — именно как такового, черт побери — als solche, comme telle, as such, — ибо одно дело частичные решеньица и совсем другое — целостностная система, состоящая из понятий и основных положений, с которыми предстояло примирить неоспоримые истинки, усвоенные в ходе штудирования «зарубежных мастеров».

1.6

Поворот к дому прекрасно помог Изидору преодолеть предыдущий «Ideengang»[130] (мыслевод?). Тому способствовал пейзаж, открывшийся его взору в восточном направлении, столь не похожий на западный — с подсвеченной стороны, как будто его целиком вынули из другого дня, другого времени года и даже из другой широты.

Но вдруг мир закачался на своих вековечных шарнирах и тихонько повернулся к несчастному своим вторым, таинственным лицом, стыдливо спрятав первое в кущи божественности. Существует ли вымысел более заурядный, чем Бог — это наследство самопервейших из первожителей Земли, являющее собой всего лишь символ непостижимости Тайны Бытия? Ведь это всего-навсего человек, даже уже не Единичная Сущность = (ЕС), а раздутый до бесконечных размеров, пространственно-временных (последнее пока что не вполне усвоено: б ы т ь  оно может не везде, но  д е й с т в о в а т ь  может везде, даже на расстоянии, до бесконечности) и прочих: чувственных и интеллектуальных особенностей; он — мегализированный войт, бурмистр, президент, король (в настоящее время), прежде он вел свое происхождение только от короля; в тотемном клане нет явных личных божеств: есть мана и есть почитаемые животные — что-то в этом духе, да бог с ним, главное здесь то, что в основе всех религиозных концепций есть нечто неопределенное (мана, а для педерастов — «педа»), это бытие в целом, это нечто, не охарактеризованное точнее, чему противостоит самим фактом своего существования бедное ограниченное (ЕС)[131]. По мере формирования власти индивида из этого проступает бог, поначалу — многоликий, а потом все более и более монолитный.

Блеск Вековечной Загадки полоснул Изидора по морде, как светящийся буфер груженного кошмарами всего Бытия туманного поезда-монстра. Рядом сновали глупые мыслишки и мчались к этому свету, как фототропичные рыбки. (И   в с е  э т о  д л и л о с ь — э т о  б ы л о  ч у д о м.) О том, чтобы искусственно вызвать такое мгновение, не могло быть и речи, по крайней мере, до настоящего момента его жизни. Никакие наркотики (а их Изидор перепробовал — правда, лишь в качестве эксперимента, когда занимался психологией художественного творчества, — все, так ни к одному и не пристрастившись) — от морфина до эфира и эвкодала, от кокаина до самого пейотля и мескалина — ни в чем не могли помочь: они давали   с т р а н н о с т ь  р е а л и с т и ч е с к у ю,  а  н е  м е т а ф и з и ч е с к у ю,  н е  к р а й н ю ю, странность, что называется «сказочную», если только она не была всего лишь той странностью жизни, которую способен ощутить даже самый заурядный пижон на танцульках («мадам, это чудесное танго, и этот ваш кружащий голову смех, и это мгновение, навсегда отлетающее в прошлое...» и тому подобная чепуха, произносимая самцовым, яйцевым голосом на ушко какой-нибудь разнузданной «обезьяне»), так называемое «очарование жизни», которое можно определить как обостренное ощущение мимолетности в связи с внешними отношениями и состояниями, особенно редкими и приятными. Даже самая большая доза кокаина, какую только можно выдержать, ничего не даст сверх того — дело здесь совсем в другом. Наверное, в том, чтобы сформулировать это так, как когда-то сказал о событиях в Польше в определенную эпоху один старый «ruskij Poliaczyszka», так называемый «krasnyj gienierał»: «Все бутафория, бред! Вообще, если крепко задуматься, то вообще ничего не известно, ничего, понимаешь, идиот? БРЕД!»

Пожалуй, от противного здесь еще можно было бы дать определение аналогично тому, как Гуссерль определил свою казавшуюся адской, а по сути высасывающую яд из всех метафизических проблем «эпохе» (epoché — греческое, черт бы его побрал, слово!): все остается вроде бы, как и прежде, но в то же время все отчаянно встает на дыбы над самой страшной из всех пропастей (заурядное превращается в необыкновенное, в соответствии с выкладками того самого В., что из Закопане) и уже становится недоступно для одного-единственного, совсем одинокого (ЕС) = уже тогда метафизической (снова в значении нереальности), «никак» не поддающейся описанию «Чистой Самости» (или «Чистого Сознания», как из боязни оказаться неточным и от страха перед метафизикой пишет Гуссерль), причем все «психические содержания» этого (ЕС) [т. е. его длительности для самого себя = (АД), где (А) выражает тождественность себе] остаются идентичными сами себе, несмотря на то что принадлежат области изменения, состоящего в чисто вербальном отрицании реальности мира и  т е л а  (а это уже ошибка, и поэтому чистое сознание тут же требует искусственных аксессуаров — актов, интенциональности, формирования понятий и т. п.) и рассмотрении этих «сущностей» как имеющих место в чистом сознании (но не в  д а н н о м, а лишь в «идеальном», в котором господствуют «сущностные связи» — Wessenszusammenhänge).

Как же, несмотря на это, существует сама наблюдающая все это самость? Подвергается ли и она трансформации? Глупенькие вопросики — об этом вообще не принято говорить. Как же происходит этот самый «скачок» и каковы его пределы? Конечно, Изидор размышлял о своих переживаниях, а не об «эпохе» Гуссерля, которую он привел лишь в качестве примера. Все происходит не столь молниеносно, чтобы наблюдатель, выделенный из нашего сознания, не смог бы этого заметить; все сводится к таким понятиям, как проявление (особенно четкое на смешанном фоне других качеств) единства нашей личности как такового, которое всегда сохраняется в этом фоне более или менее явственно, попеременно с «обращением внимания» (т. е. в общем тоже исключительно ярким проявлением на фоне данного содержания как такового) в связи с другими прежде имевшими место явлениями, такими, как: а) определенные внутренние ощущения, б) определенные комплексы качеств, связанные с единством времени и единством места, в) определенные фантастические комплексы, т. е. «сотканные» из воспоминаний, не имеющих определенного места в прошлом, причем ход бытия может быть особенно четким, что означает падение в прошлое каждого настоящего мгновения, длившегося минимальное время, даже если явление как целое или его главные составляющие остаются относительно неизменными и т. д. и т. д.

Дальнейший анализ внимания был бы здесь неуместен, ибо вместо того, чтобы заинтересовать читателя соответствующими проблемами, которыми так и кишит действительность, он у многих «невзначай» может отбить охоту читать эту книгу. Слишком много у нас пишется книг ради того, чтобы понравиться остолопам, готовым платить за остроумие, легкость и даже за обычное шутовство. Все дело в том, что те существа, которых мы в жизни и даже в научной психологии считаем отдельными сущностями, разложимы на более простые элементы, из которых состоит целостность психической жизни; качества могут быть выражены в терминах этих качеств. Для их объяснения вовсе не требуется предполагать наличие двух видов сознания:

1. гилетического, зависимого от «непосредственных данных», т. е. от качеств: цветов, звуков, прикосновений и так далее, и

2. интенционального, заполненного актами, загадочными сущностями, неизвестно как соединенными со своими «предметами»; к нему относится святая, неприкосновенная, неделимая сфера мышления, понятий, их значений (это самая большая святыня Гуссерля) и черт знает как существующих истин. Изидор понимал пошлый реализм идей Платона, понимал он и наивный бред Аристотеля о всеобщниках, «обитающих в предмете», он хотел «ореалиться», но не мог, и, несмотря на все уважение к Гуссерлю, его охватывало бешенство, когда он погружался в его мир излишних понятий-призраков. Долой понятия-маски и понятия-призраки — останутся только открыто сформулированные необходимые понятия.

Возвращаясь к изложенному выше: наблюдатель не сразу переходит на другую сторону; есть момент, когда он пребывает в размышлении над обеими сторонами двойственности мира, раздвоенного на мир обыденный и мир чудесный, как орел, парящий над горной грядой и бросающий взгляд то на одну, то на другую долину. И это в плане психологическом самый удивительный момент. Конечно, он состоит из мелких колебаний между одним взглядом и другим, ибо быть не может двух разных сущностей в одном минимальном времени = (t) — в этом самом маленьком отрезке длительности, который хоть сколько-нибудь да должен длиться, чтобы вообще хоть как-то оказаться в сознании.

Таким образом, пока что исчезает очевидность и сама-собой-понятность того факта, что я, Изидор Смогожевич-Вендзеевский, сын театрального критика и богатой дочки колбасника, самозваный метафизик и опытный работник ПЗП, есмь то, что есмь, в этом месте, в этой стране, на этом вот земном шаре, в этой именно звездной туманности, называемой нами Млечным Путем, — конец.

Все это представляется полной контингентностью (такие польские слова, как «произвольность» и «случайность», не определяют достаточно адекватно того, о чем здесь речь). Конечно, если над этим задуматься покрепче, то этого-то как раз и нет, поскольку не поддающаяся проверке загадочность пригвожденной самой собой к самой себе самости состоит в том, что ввиду ее единственности и единства, абсолютной временной непроницаемости и пространственной замкнутости на себе она представляется, по крайней мере на первый «духовный» взгляд, чем-то таким, что не зависит ни от какого наполняющего это бытие содержания, чем-то вневременным, если уж не наверняка внепространственным; так говорят люди со слабыми способностями интроспекции, не видящие того, что отдельные заблуждения (солипсизм, вечность самости и эта внепространственновременность) представляют собой неизбежное следствие особенностей существования и что вся штука в том и состоит, чтобы отличить их от этих особенностей. Такое может иметь место только при создании абсолютной онтологической системы, охватывающей непреложные законы каждого из возможных Существований. Итак, логическая неопровержимость солипсизма оказывается результатом единственности самости самой для себя, вечность бытия возникает в силу невозможности вообразить начало и конец (нечто, видящее свое собственное начало и конец, является просто  л о г и ч е с к и м  противоречием), а вневременность по причине невозможности видеть все то, что мы считаем так называемым «духом», является гиперструктурой, сводимой к качествам, ничем не отличающимся от прочих следствий, — надстройкой над изначальным сознанием тела, непредставимой без него и т. д. и т. д. Не все из того, что на первый взгляд кажется абсолютно верным, имеет самостоятельное бытие (оно может быть лишь отдельным моментом некоего большего целого), и не все выведенные из такого бытия положения справедливы.

Очень важные истины, но только сейчас к их пониманию подходил бедный Изидор, совершенно не знавший себя как человека. Вскоре ему предстояло узнать себя, и можно с уверенностью сказать, что лучше бы ему было умереть задолго до того. Те самые ошибки, о которых он так активно размышлял, шли еще и оттого, что кое-кто не видит, что все качества (даже такие, казалось бы, исключительно временные, как звуки, ароматы, вонь и т. п.) имеют также пространственную составляющую, только более слабую по сравнению с другими, заполняющими поле зрения и реальное пространство, как, например, прикосновения, цвета (вкус представляет собой нечто среднее), и что они более точно, однозначно локализованы в пространстве. Впрочем, с точки зрения самого существования (ЕС) они не являются необходимыми, и поэтому Изидор называл их «избыточными качествами» — для восприятия (ЕС) необходимо только прикосновение — а) внутреннее, в котором «собость» самости дана ей (вернее «самособость») — ощущения внутренних органов (более или менее точно локализованые мышечные, суставные и т. п. ощущения, наверняка аналогичные тем, которые испытывает амеба, разве что, может, немного более однородные) и б) внешнее, в котором (ЕС) отграничивается от остального мира. Именно поэтому последнюю разновидность прикосновения Изидор называл дуальным граничным качеством, а в целом обе разновидности прикосновения — основным качеством.

К упомянутым заблуждениям следует добавить еще и то, что самость без наполняющих ее качеств существовать не может, ибо это суть два несамостоятельных момента одного и того же явления. Все это иллюзии и фикции, в определенном смысле неизбежные на низшем уровне онтологических исследований, ибо возникают они из неизбежных в философском или точнее — общеонтологическом (экзистенциальном) смысле особенностей. Из-за подобных заблуждений о независимости духа от тела каждый может подумать, что и он мог бы быть чем-то вроде «чистой самости», «чистого сознания» [в сущности, термин этот неточен, а был взят он у Гуссерля и использовался Вендзеевским единственно как сокращение — точным является только понятие длительности самой для себя как таковой = (АД)], кем-то совершенно другим — тем клопом, которого он сам раздавил пятнадцать лет тому назад в отеле «Эльдорадо» в Венеции, Наполеоном I или последним на земном шаре позвоночным — черт знает кем.

Вот и неправда: это — одна из фундаментальных иллюзий, устранение которой является первым маленьким шажком на пути пусть частичного (т. к. абсолютное — абсолютно невозможно), но снятия покрова тайны с сущности, а далее и с существования. Организм возникает во времени и пространстве из миллиардов других организмов, которые теряют свою свободу ради общества, а этому обществу большое слияние частей дает в результате общую саму-для-себя длительность = (АД), то же самое и личность — это та длительность, которая о себе может сказать «я» (это простые, не подлежащие дефиниции факты), связанная именно в  э т о т  (а не «с  э т и м») комплекс качеств, а не в какой-либо другой, с именно таким  р а з  и  н а в с е г д а  ходом развития и чье понимание «я», того «я», которое для себя, «изнутри» актуально, она не смогла бы употребить в отношении никакой другой комбинации качеств (т. е. «истории жизни»).

Можно сказать, что это — переживание гуссерлевской «эпохе» непосредственно, живьем, весь мир сведен к одному сознанию — и не в качестве общего понятийного решения, а как применение к одной актуальной самости (разве мы в сущности не находимся всегда в таком «разграничении» — в этом заключена определенная доза идеализма, которая должна иметь место в истинной реалистической системе), тогда это так же актуально, leiblich gegenwärtig[132], как и боль в лодыжке, вид или запах розы или, например, воспоминание о какой-нибудь  p a p o j k i e. Но и это не выразит всей глубины этой самой удивительной из перемен. Собственно говоря, не противоречит ли это переживание (а сомневаться в нем — значит, сомневаться в реальности такого ряда, как видение данного цвета, ощущение данного вкуса) тому, что все может быть сведено к следствиям непосредственно данных качеств? Но опять-таки, если не стремиться к такому сведению, тому единственному, что дает относительное успокоение людям, подвешенным на мысли над бездонной пучиной Бытия, то можно просто неожиданно скатиться к здравому смыслу и «финита» — оказаться там, куда опошляющее откровение, то, которое только что пережил Изидор, сразу же, без малейших раздумий, может вытолкнуть «смельчака». Ибо, «милостивые государи и милостивые государыни», как только принято понятие «акта» как чего-то такого, что не подпадает под понятие комбинации качеств, тотчас же открывается путь к любому количеству качественно различных и не сводимых друг к другу «типов сознания» — каждое ощущение, каждый малейший трепет — это новый тип, и так мы можем скатиться к здравому смыслу, лишь в общих чертах различая внутренние состояния и внешние объекты, заново выводя на сцену все те проблемы, с которыми долгие века возилась философия и которых в качестве «шайнпроблем» (Scheinproblem[133]) терпеть не может спокойный здравый смысл.

Множа несводимые виды сознания, мы можем пойти дальше здравого смысла, в котором, для того чтобы жизнь была возможна, возникают определенные обобщения (впечатления, ощущения, представления, воспоминания), и станем каждое новое «событьице-атом» считать чем-то новым, новой «реальностью» à la Хвистек. Но тогда нам придется вообще отказаться от описания и прежде всего оставить философию в покое, потому что текучесть и многообразие существования абсолютно невозможно впихнуть ни в какую из систем понятий. Однако этому на каждом шагу противоречит сходство и единство существования, во всем своем многообразии проявляющегося в одно время и на одном пространстве. А потому — долой все плюралистические россказни и утверждения, будто все можно описать только «в общих чертах»: через устранение излишнего и произвольного и приведение к единой системе с минимальным количеством обязательных понятий — вот путь перевода терминов из одного подхода в другой, и хороший пример здесь дает нам наука.

А тогда, что называется, «к делу!» или «ну же!» (прекрасные восклицания!), ну, Изидорчик — пока еще, пока все впереди, только не надо опаздывать, иначе черти поберут и тебя и твой Гауптверк. Момент откровения, происходит редкостное в наши дни чудо — так давайте же анализировать, терзать себя и других. Как здесь раздвоиться — у Хвистека на это существуют прекрасные рецепты: множащийся наблюдатель и номерочки действительности, к которым он перескакивает — aber wie macht das?[134] Псякрев! — за самый пупок проблему никогда не ухватить.

1.7

A стало быть, и дальше все остается вроде бы таким, каким было, и все же, и все же... Эту фразу повторяют в таких случаях до тошноты...[135] Все изменилось до неузнаваемости в буквальном, а не в переносном смысле, не изменившись в то же самое время ни на волосок, ни на единое шевеление электрона.

И снова это вечное (где?) сравнение с гуссерлевской «эпохе», с этим ненавидимым логистиками — учениками Хвистека — феноменологическим Einstellung[136]’ом — до того момента, когда неожиданно начнет действовать принятый кокаин, до момента завершения полового акта и тому подобных резких изменений мировоззрения. Ничто не поможет — уже показалось лицо кретинистого читателя, оно морщится от скуки и отвращения. Погоди, котик, может, ты еще немножко отглупеешь, может, когда-нибудь тебе поможет то, что сейчас ты немножко преодолеешь себя, глупышка, не отворачивайся заранее — еще будет и то, что тебе, стерва сраная, нравится.

Сам момент  с м о т р е н и я  с о  с т о р о н ы  н а  в е с ь  м и р  и  н а  с е б я  в  т о м  ч и с л е  невозможно понять в псевдохудожественных, в романтических измерениях. Об этом можно было б написать стихи, кабы был талант (как подумаешь, какие таланты были у скамандритов и как они погубили их из-за интеллектуальной небрежности и пустой траты времени на глупости, просто плакать хочется), но равным образом хорошо в абстрагировании от  п о н я т и й н о г о  м а т е р и а л а  стихотворения написать прелюдию, «формистическую, а то и стрефическую картинку» (все годится), вылепить, а то и выковать статуэтку и т. п., но тогда это было бы уже не то же самое, это было бы «набрасывание смягчающего покрова красоты на жаркий огонь вечных тайн», как говорил Надразил Живелович, отдыхая от бизнеса на кучах тел лучших девушек страны. Как примирить факт существования таких нерелигиозных откровений с утверждением, что во временной длительности (АД) нет ничего, кроме перемещающихся более или менее пространственных качеств = (Хм)? Хватит ли того, что единство личности можно определить как «формальное (структурное) качество целостности (АД)» всех этих чудес: практически непосредственно, как красный цвет, ощущаемых тайн, никогда и нигде не данного повода к чувству бесконечности и чуть ли не физического ощущения этой сущности, странности, абсолютно не сводимой к житейским сюрпризам, определенным комплексам тех же самых качеств и т. п. и т. п.

Остается так называемая «красота» (речь здесь, конечно, о формальной красоте, не жизненной, т. е. красоте как конструкции самой по себе, без какой бы то ни было прикладной полезности, свойственной прекрасным людям, коням, собакам, пейзажам и т. д. и т. п.), сводимая или:

1. к непосредственно данным ни к чему не сводимым качественным гармониям (то есть приятным сочетаниям), или

2. к элементам конструктивности, то есть единству в многообразии, того, что (попросту?) называется Чистой Формой.

Больше об этом нечего разговоры разводить — иначе бедный кретинистый читатель взбесится — а, chaliera! Велеречивость, тома обстоятельного рассмотрения темы разными эстетами доказывают отнюдь не бездонность данной проблемы в понятийных измерениях, а лишь несовершенство систем понятий, которыми эти эстеты оперируют, к радости разношерстной умственной черни; то же самое и в философии, и в критике, и в эстетике — везде, даже в жизни. Богатство, разнообразие только в сфере чувств и в сфере искусства является позитивной ценностью, в сфере же понятий, истины, а также в социальных областях оно — свидетельство несовершенства, если только речь не идет об истинном богатстве обязательных понятий или институций, обеспечивающих равномерность духовного и материального благосостояния.

Принципиальной основой этого по сути не поддающегося описанию загадочного состояния вещей является ощущение одиночества индивидуума самого-для-себя во вселенной. Забыли философы и физики, что мир  р е а л е н, представили вместо него конструкции часто даже в первом же приближении мысленно не обязательные и не поддающиеся проверке (в качестве мысленных выводов, поддающихся проверке в столкновении с реальностью) и уже в следующих концепциях, вроде бы окончательных, отказались, но не от реальности, которая едина, как едино Пространство, в котором она пребывает, а от тех основных конструкций, которые зачастую оказывались лишь «рабочими гипотезами» для частичных решений, а саму реальность, ту, что сродни здравому смыслу, давно за всем этим забыли. Паршивое дело — все долой!! Нет ничего паскуднее, чем когда этот самодовольный, гадкий, внутренне непорядочный и, конечно, не стремящийся в силу этого ко всеобщему порядку плюралист-релятивист-эмпирик, как анархо-синдикалист, довольный (мнимой) относительностью всего на свете[137], опирается, правда, только иногда, на логистику и экспериментальные удовольствьица своей жизни. Для такого типчика и Гуссерль, и галлюцинации колдуний — практически один и тот же уровень, только бесплодное барахтанье в значках имеет для него какую-то цену, а все остальное считается туманным уклонением от темы.

Изидор аж зубы стиснул от бессильного, но благородного и безличного бешенства: ему хотелось растолочь все человечество в некой громадной ступке-уравнительнице, а потом — заново изваять индивидов, и чтобы все были похожи друг на друга, фанатичные шизоиды один к одному и одна истина над всеми ими — его собственная, усовершенствованная система, бесконечные тонкости которой будут обсосаны тысячами, десятками тысяч учеников. И не было в том ничего от пошлого стремления к популярности у толпы (разве может быть что-нибудь пошлее, чем это — это есть истина, а не забава для людей не преуспевших, как автор данного романа), только реальное ощущение истинности этого пути и трагические сомнения в собственной способности пройти этот путь. Теоретически дело представлялось таким «расковыряционсфехиг»[138] вроде феноменологии Гуссерля. Только, Боже упаси, не путем этого рокового по своим последствиям создания новых излишних понятий и деления более простых на основе фиктивного раздвоения (например, акт и предмет), а потом бесконечного затыкания этой искусственной дыры, если не пропасти, вставками (интеркаляцией) новых частей — процесс по сути своей безнадежный, но реальным уточнением проблем и поиском более прочных основ для утверждения, что «неживой материи» нет... Так — стоп!

Мир безголосо и бездвижно зашатался на своих шарнирах, укрепленных, как было показалось (а кое-кому, например, Гегелю и ему подобным так казалось на самом деле), в отвлеченном бытии первичных понятий. Из окружавшей пустоты дохнуло таким раздвоением личности, что Уильсон (Уильям) Эдгара По был по сравнению с этим вершиной монолитности. [Изидору не хотелось перечитывать Джойса, и он твердил (кажется, справедливо) на основании двадцати страниц французского перевода (об оригинале, несмотря на легкость чтения, например, Конрада, и речи быть не могло), что это, может, не какая-то ординарная чепуха, а высшего разряда самообман автора. Опирающаяся на «Одиссею» конструкция (??) — это уже подозрительно — какое-то раздувание пустоты до ранга высшей реальности — все, хватит.] Итак, раздвоение шло не от него самого, а от необычайности факта существования Пространства: ведь эту проклятую стерву (оно же мертвое), эту высшую эвклидову святыню невозможно представить как несуществующую — ее нельзя «раздумать-назад» (weg-denken). Оно влезает отовсюду, как вода в тонущий корабль: все  и з  п р о с т р а н с т в а, в пределах, конечно, можно раздумать-назад, но само пространство, вместе с его эвклидовостью и бесконечностью, нельзя — вот что страшно.

Шатался мир, шатался, но не хотел перешатнуться на другую сторону целостного понимания. «Вот оно что — теперь я ухватил его за пупок, — подумал Изя. — Суть момента — в подвешенности над бездной. Вершина для шизоида — быть в подвешенном состоянии между знанием и незнанием и из этого высечь незыблемую, формально безукоризненную систему. Знание о незнании — тайна есть. «Тут я и ждал его!» — вот почему эта подвешенность так вожделенно, просто физически щекотала его под ложечкой. О, как это восхитительно! И смотришь со стороны на себя: j a  e t o  i l i  n i e  j a? И в обоих образах я в себе один и тот же и неразделимый. Куды там женско-мужская = гермафродитская — добро-зло-никакая мережковская дедублематья (= dédoublements[139]).

Jenseits von Gut und Böse[140] существуют вещи, ибо существование  у ж а с н о  по своей сути, но не существует никакой  п р о б л е м ы  добра и зла, вины и наказания, ибо все это — социальная фикция, а жестокость общества по отношению к личности, без которой и общества бы не было, и прогресса, и выдающихся людей на определенной стадии этого процесса, факт в определенном смысле банальный — здесь ничего не удастся санкционировать метафизически. Все это участь только шизофреников: долой пикников (а он ощущал в себе маленького пикничка, «пикниченочка», который надо всем тем  е д и н с т в е н н ы м, что в нем происходило и что для него было абсолютом и застывшим совершенством, издевался, радуясь как симптомчику всех возможных несовершенств — возможностей какой-то несерьезной маниакальной ерундовинки)».

— От порога «шизы» злой — вы долой и Бог долой, — бурчал Изидор, перефразируя Мицинского, которого он обожал, считая единственным великим польским до- и послевоенным поэтом. — В морду гада пикниченка!

А тем временем он почти что подошел к своему домику в Дембниках.

2

2.1

Маленькая жалконькая каменная стеночка прошлого, XIX века, будто сложенная детьми из немецких детских кубиков. За ней находилась Русталка — его жена, собственная, любимая, приклепанная к нему стальными клепками «наглухо», «намертво», навсегда, на веки вечные — а в бесконечности развевалась покрытая инеем от испаряющегося жидкого гелия борода Бога — стыд, радость и страх. Все это хорошо, поначалу как нечто абсолютно новое, но потом — впрочем, об этом именно потом. И здесь, на ступеньках, при виде увядающих рудбекий и зарослей садовых барбарисов, ежевики, винограда и молодой рябины, горевших уже в последнем розовом сполохе угасающего солнца, в нем второй раз что-то «екнуло». Дом был тот же самый, в котором Изя жил до женитьбы. Он снял еще одну комнату, а из средней сделал столовую. Перевозка домашнего скарба обернулась для Изидора страшной мукой. Однако в глубине души пряталось маленькое пикническое удовлетвореньице, что все здесь так привычно, так хорошо, так «ujutnie». Снова в памяти заворочался спутанный клубок каких-то наркотических попыток имитировать бешеную, титаническую силу старого комедианта Ницше; что ж, в качестве наркотика он был хорош для декадентов с 80-х годов по 1900 приблизительно годик или в качестве некой высшей марки понятийного ярлыка для прусских «юнкеров», которые au fond потешались над его прикрытым маской Übermensch[141]’а психофизическим убожеством.

Это был единственный мыслительный эквивалент непосредственно переживаемого состояния. «Ведь могло бы ничего и не быть, и меня в том числе, никогда бы я не протиснулся в этот мир из небытия, но еще более странно предположение, что мир мог бы существовать без меня. И что был бы он точно таким же, и что история как-нибудь да справилась бы с моим отсутствием, а хуже всего то, что так оно и будет». Тут страх смерти кольнул его, но не тот, который возникает в минуты физической опасности, а какой-то отвратительный, метафизический, страх сам по себе: страх перед Небытием — факт подвешивания его над «gähnendem Abgründe des Unbekannten»[142] — по-другому не скажешь, да и будет об этом. И тогда он почувствовал, что жилец этот будет становиться все сильнее и сильнее и должен будет взять власть над ним прежним, не понимавшим слова «собственность», «легким мотыльком иных миров», как называла его эта обезьяна Гжешкевич.

Он обнял жену (как будто в первый раз — вчера было лишь насилие и какие-то жуткие вещи, которым ее, ясное дело, научил Марцелий — пусть же ему земля за это будет относительным пухом) и в пятый или в шестой уж раз констатировал, что она, не в пример его последней, такой эфирной любовнице, довольно плотная и даже толстая. Ах, как же это хорошо! Эти толстоватые, но правильной формы голени по сравнению с палочками той, другой, впрочем, очень красивой и, можно сказать, несовершеннолетней девчушки из «плебса», были просто шикарными, только запах подмышек был не совсем тот, то есть не такой, как у этой мартышки Гжешкевич. (Можете смеяться, можете возмущаться, но все это вещи архиважные.) Трагедия, конечно, но, в конце концов, можно было простить ради такого личика и таких ног — казалось, что в этих «непосредственно данных простых элементах ее тела» заключены несметные богатства грядущих наслаждений. Но не знал Изидор, до каких ужасных размеров порою разрастаются мелкие на первый взгляд проблемы — ведь ему никогда еще не приходилось жить с женщиной более полугода.

Русталка смотрела на него внимательно, даже с некоторым оттенком симпатии, когда он водил губами по ее лицу и иногда отстранялся сантиметров этак на двадцать для того, чтобы насладиться ее видом (просто «упивался ее красотой», как сказал бы поэт) и еще сильнее распалить себя для того, что, по всей вероятности, должно было произойти. «Это у нее, у нее все это — и эти ноги принадлежат этой мордашке», — думали в нем гениталии с помощью центров, созданных для чего-то лучшего, а не для таких «грязных» психических моментов. Некоторое время она, черт знает почему, сопротивлялась ему: просто хотела как следует осознать, что это именно ее муж, что это ее собственность, что у него есть кое-что, и это его кое-что находится в ее собственности, как зубная щетка, биде или клизма, или еще какой предмет личной гигиены, и что через мгновение этой самой штуковиной, которая теперь бесспорно и официально принадлежит ей по закону, он будет в ней «шуровать». К тому же она хотела, чтобы он захотел этого по-настоящему, а не делал по обязанности или (теперь уже) по привычке, без усердия, как будто речь шла о еде или мытье. Вспомнив блаженство прежних соитий и почувствовав, что Изидор (это орудие философии) в данный момент возжелал ее по-настоящему, она, до предела разворошенная изнутри, с ощущением супружеской безопасности и полной удовлетворенности на годы вперед в связи с обладанием такой бестией, выпустила его, впавшего в раж, на себя. То же и Изидор: он тонул в наслаждении оттого, что подбирался к своей безусловной собственности и к такого рода вещи, которая до сих пор была в основном чужой или ничьей, но уж никак не его.

Супружество, эта страшная, чуть ли не потусторонняя сила, охватывало их своими жуткими щупальцами, которые пока что только сладострастно ласкали, впрочем, выбирая самое удобное время, чтобы впиться в самые недра. Пока что все было пленительно, а эти на самом деле страшные элементы супружества лишь придавали очарование пролетавшим минутам осеннего кутанья в ватное нутро безопасных чувств. Ладно!

Изидор с Русталкой стали взаимной собственностью потому, что реликт древнего ксендза, по требованию Русталки (невинное такое требованьице из области суеверий), связал их руки какой-то лентой, и тогда в социальном и светском плане на них обрушилась настоящая лавина, ибо специализация еще не дошла до того, чтобы ее начинали на третьем году жизни, и ГОСУДАРСТВО пока еще не стало инкубатором и воспитателем младенцев, все продолжала существовать прежняя, звериная семья с ее ужасными для людей переломной эпохи законами. Да, мы на переломе, и не потому, что таким всегда представляется близкое нам время, а потому, что так и есть на самом деле; действительно, с какой стороны ни взгляни, не было еще такого важного момента в истории человечества, если не считать французскую революцию и возникновение первой власти в тотемных кланах доисторических дикарей. Ну а без связывания рук разве было бы не то же самое? Неужели эта церемония еще не полностью изжила себя? Нет, без религиозной санкции все происходившее не приобрело бы того отчаянного привкуса извечной (но не вечной), кислой, скучной, местами горьковатой и при этом сиропно-приторной, что аж тянется, безумно приятной неотвратимости. «Что за черт?» «Кой ляд?» И все же одной лишь гражданской церемонии было бы недостаточно, чтобы придать этому «комплексу» беспокойное очарование чего-то столь финально страшного, как одноименный Суд, ад и земля; не будем говорить о небе — это слишком скучно для существ, одаренных метафизическим беспокойством. Да, социальное божество, лишенное одного из измерений прежних божеств — измерения таинственности, — по сути своей является отрицанием Тайны, укрыванием в удобно поделенном на полки mystery-fight[143] шкафу.

(Разве что для закоснелых социологов метафизического типа — однако «мифы» Сореля, несмотря на возможные реальные результаты его деятельности, принадлежат к числу давно отошедших в небытие фикций.)

2.2

Две протяженности-в-себе образовали единство: (АП)1 + (АП)2 = 1(АП)2 — так можно выразить происшедшее для людей застенчивых[144].

Давно известным способом слились «материальные» (сокращенное выражение) части их личности. Слияние было лишено привкуса прежних (и ее и его по отдельности) свободных отношений (в польском языке эротическая лексика столь ужасна, что, видимо, придется совсем перестать писать об этом) — некоего своеобразного смака распущенности («Терусь, фу», — как говаривала княгиня Тикондерога в моей пьесе «Сапожники»), н о  с а м о  п о  с е б е, как слияние в единство, оно было более совершенным и чистым. Не только соки их организмов (Боже, какой кошмар! — какие слова употребить? «О, научи солдата выражениям, способным в ушко женское пролезть», как у Шекспира говорил король Генрих Екатерине Французской) соединялись, образуя банальный коктейль внутри протяженностей = (АПм), впрочем, их дух на самом деле соединился, или лучше так: их длительности иллюзорно перемешались, конечно, во взаимных фантастических картинах, как будто и ему и ей одновременно снился один и тот же сон. Ее по большей части полуобморочные очи полыхнули изумлением, мол, бывает же такое — блаженство охватило их одновременно (за какие не содеянные мною прегрешения должен я все это писать?). Никогда больше она не выпустит его из своих стройных бедер и голеней, и отныне он станет жить в ней, как тот паучок, что приютился в огромных детородных органах своей ужасно большой по сравнению с ним жены-паучихи, — он будет принадлежать ей, ей, ЕЙ! Он стал ее собственностью, и она впервые почувствовала это. Теперь даже если он не захочет, все равно будет обязан, ибо супружество — это святое, будет обязан столько, сколько она захочет, и не отдаст его уже никакой другой «этой обезьяне».

Учитывая все, что уже написано о любви, о ней говорить не стоит — о н а  б ы л а — в это надо верить — теперь речь идет о ее начально-второстепенных состояниях, которые вкрапляются в трудно поддающиеся анализу, но банальные, знакомые всем до тошноты первичные состояния, вытесняют их и занимают их место в скорлупках, сохранивших форму первых: происходит псевдоморфоз. Вот и ходят по миру карикатуры на прежних людей, ничего о том не ведая. А избежать таких последствий супружества через осознание процесса — дело адски трудное.

Изидор угодил в бездну присвоения Русталкой его собственных потрохов. Он подчинился безопасности официальной любви с обычной чисто самцовой покорностью, столь часто встречающейся у шизоидов: компенсируя несвободу тела, они создают особый, недоступный именно для любимого существа внутренний мир и живут там в одиночестве. Это их, часто подсознательная, месть за внешне потерянную свободу распоряжаться собой.

Половой акт окончился обоюдным оргазмом — взаимное обладание достигло пика. Однако то была лишь видимость, для поверхностного наблюдателя с другой планеты, где высшие виды размножаются, скажем, путем деления или à la Huxley, эти два создания в финальном трансе были бы строго эквивалентны — а по сути между ними была пропасть в ощущениях, которые характерны для разных полов. Если бы они могли взаимно переживать свои психические состояния, они были бы поражены ужасным несовпадением, чуждостью их душ в этих самых, казалось бы, существенных спазмах эмоций и органов. Однако иллюзия единства при этом почти полная.

How horrible and true and strange And there is no possible change...[145]

В последнем натяжении (АПм) = протяженностей-в-себе (то есть тел) зачалась новая (ЕС), которой так хотела Русталка. Она начала молиться о ней своему Богу сразу же после финала, пока еще не погасло и не успело разойтись по бедрам, спине и внутренностям новое, от законного мужа полученное телесное блаженство, связанное, как это обычно бывает у женщин, в один болезненный узел с духовным блаженством супружеских уз.

Несовершенством мир он сузил, Все затянув в кошмарный узел,

— приходила ей на память одна из бессмысленных так называемых утренних песен Марцелия. С тех пор, как ей исполнилось десять лет, она постоянно носила в себе это желание иметь ребенка — так он был желанен, но недостижим без нормальных супружеских условий. На незаконнорожденного у нее не хватало смелости не только из-за себя, но и из-за самого ребенка. А впрочем, с Марцелием (оказавшимся бесплодным — так называемая «ядовитая сперма») у нее наверняка была бы дочь. Согласно теории Маурина, должно быть так: если мать уважает отца в отношениях помимо половых, то — сын, если нет — дочь. Правило это подтверждается практически во всех случаях, а если не подтверждается, значит, в подсознании существуют другие отношения, отличные от тех, что открыто вылезают наружу, напоказ. К тому же от алкоголика и кокаиниста наверняка получился бы какой-нибудь уродец, хотя в роли быка-производителя Марцелий нравился ей больше — а жаль.

Ах, ничто в жизни не таково, каким должно быть, но сам факт существования (одно лишь созерцание единственной травинки под солнцем) имеет бесконечную ценность, которой никто не ценит, считая свое существование непременным. Страшная тайна этой, а не другой личности, которой, собственно говоря, могло бы и не быть, — излюбленное поле битв Изидора с метафизическим ужасом бытия.

Теперь это можно себе позволить: несмотря на неполное соответствие внешних условий идеалу (развившаяся на политическом фоне неуверенность в завтрашнем дне, да и маленькая зарплата Изидора), путь если не в «материальном», то в «моральном» отношении был свободен. Волна горячей генеративной массы залила распаленные недра ее тела, выжигая своим жаром его собственный пожар. На секунду чувства покинули ее. Собственно говоря, у них впервые получилось что надо, потому как после «оргии» брачная ночь не то чтобы сорвалась, но оказалась скорее каким-то выполнением формальностей в учреждении, к тому же Русталка сильно переживала «отсутствие девственности», утром тоже ничего не получилось: было слишком хорошо видно, все было слишком уж банально, к тому же примешивалась какая-то неловкость плюс легкое похмелье, так что не стоило даже начинать. Зная уже эти вещи, Русталка не впала в отчаяние, а лишь спокойно ждала своего, «и дождалась». «O d n o  m o ż n o  l i s z  s k a z a t’ — d o ż d a l i s’,  j e b i o n a  m a t’» — как писал Пуришкевич о русской революции.

С нежностью глядел Изидор на ее закрытые, синеватые, в тоненьких прожилочках легко подрагивающие веки: в это мгновение он любил ее просто так, но было в его чувстве много обычной жалости, похожей на ту, которую он мог бы испытать к изголодавшемуся бездомному котенку. С него слетела маска шизоида — в открытое море будущей жизни выходил кроткий беспроблемный пикниченок. Но сейчас Изидор не ощущал это как нечто отрицательное. Ему вдруг тоже захотелось иметь ребенка, но при условии, что тот сразу будет шестилетним, вежливым, уже хорошо умеющим говорить, умненьким и пригодным для обучения философии. Изю одолевала мания: никогда так и не осуществленный эксперимент с нерелигиозным воспитанием ребенка на философии с самого начала средней школы. До первого класса — суровая социальная этика, начисто лишенная метафизических санкций. Само собой — история религии, все «меню» от тотемизма до христианства по выбору — абсолютная свобода без принуждения и даже без уговоров. Если ребенок захочет, то после общего ознакомления с материалом он может начать поклоняться крокодилу или хоть обыкновенной кошке, лишь бы это не требовало человеческих жертв и вообще не находилось в принципиальном расхождении с действующим законодательством; определенные деформации всякой веры были неизбежны: так, например, нельзя было исповедовать католицизм (точнее говоря, христианство) времен инквизиции или пейотлевую религию ацтеков, сопряженную с массовыми убийствами людей — ничего не поделаешь. Но кроме того, строгая философия в виде самой общей психофизической проблематики по мере прохождения психологии и физики, а также — традиционной логики, ибо к новой Изидор испытывал пока что непреодолимое отвращение и считал ее фактически никому не нужным балластом, к тому же слишком тяжелым, если речь шла только об избежании парадоксов, потому как здесь достаточно было принципа Пуанкаре об отказе от использования слов «все» и «все». Уже в третьем классе — философия в историческом аспекте под названием общей онтологии, а с пятого — история проблематики с определенным учетом индивидуальности — о! — вот было бы здорово.

Разумеется, лучше всего для такого эксперимента подошел бы сын. Но Изя вследствие какой-то странной слабости и заранее сданных позиций как назло хотел иметь дочку, несмотря на то что в этом он никогда бы не признался — существенным, закорененным в глубинах подсознания поводом здесь, кажется, были какие-то неопределенные эротические чувства к этой никогда не существовавшей дочери. Будучи в жизненном плане существом более слабым, чем жена, он заранее капитулировал. И не ведал того, что именно эта слабость принесет ему победу. Сколь удивительны все эти психические битвы — собственно говоря, неизвестно, что в них сила, а что слабость — разумеется, не в вульгарном половом противоборстве, а на высших уровнях духа, где царили принципы жизни, часто совершенно опровергающие принципы низших уровней, а далее — сама мировоззренческая магма, которой как раз и не хватает польской интеллигенции, даже той, что находится на сравнительно высоких ступенях. За это когда-то безуспешно боролся Станислав Бжозовский, который, несмотря на свою напичканность чужими идеями и постоянные цитирования, был единственным настоящим польским мыслителем нашего времени. Подписаться на новое издание его полностью разошедшихся работ нашлось 40 (сорок) желающих. Позор — как тут можно тешиться мелкими оптимизмиками — по башке надо лупить эту сволочь, да некому это сделать. Позор.

По теории Маурина, возможны еще такие варианты (интересно, что получится): выходит женщина замуж по любви — по крайней мере, ей так поначалу кажется — сын(-овья); разочаровывается — пошли дочери. Выходит замуж равнодушно или против воли, затем втягивается и проникается уважением к мужу, и тогда после дочерей рождаются сыновья — в той мере, в какой женщина попадает под обаяние и моральное превосходство недооцененного поначалу мужчины. Справедливость этой теории каждый может проверить, если внимательно понаблюдает за какой-нибудь знакомой «супружеской четой» (бррр...).

2.3

В дверь постучались (какой шик!) — обед подан. Они перешли в столовый зальчик, отряхиваясь, как пара каких-нибудь птиц. На обеде должен был присутствовать Марцелий. Так хотел Изидор, чтобы, как ужасно он выразился по-русски, «obformit’» их странные отношения и тем самым в зародыше убить язвительность отдельнных проблем. Марцелий мог видеться с Русталкой, но только в его, Изидора, присутствии. В противном случае — вон или даже — пуля в лоб. Таков был договор.

Бывший Русталкин любовник опаздывал. Нельзя требовать пунктуальности от хронического кокаиниста. Русталка, что ни говори, в конечном счете брошенная Марцелием (после попытки расстаться на полгода, во время которой она была должна морально изменять ему с Изидором), была довольна, что может принять его в своей собственной крепости, под защитой «постороннего мужчины», к тому же — его друга. Такая маленькая женская пакость, которыми переполнены души дам. Ничего, в этих условиях могло быть во сто крат хуже.

К столу они сели вдвоем, и уже за томатно-рисовым супом начался принципиальный разговор о религии. Изидору было недостаточно простой веротерпимости — он хотел уничтожить саму религиозность Русталки, привить ей основы нарождающейся системы — такой в отношении ее была непроизвольная направленность вектора его внутренних сил. Сколько бы раз ни решался он не делать этого, слова, помимо его воли, сами выстраивались в ряды и выползали из его ротовой полости, как бы сильно сознательная воля ни сжимала его челюсти. Такой тип поведения чрезвычайно распространен: сознание себя — подсознание себя, и мы считаемся такими, какими хотели бы быть в сознании, — забываем даже самые яркие наши поступки и высказывания с легкостью необыкновенной, а после не знаем (невинны аки пташки), что валом покатила и свершила свое дело в окружающем мире какая-нибудь моровая гадость. И еще удивляемся, когда люди потом иначе реагируют на наши сознательные благородные выступления: они лучше нас знают и помнят, каковы мы. Вот почему все должны читать «Körperbau und Charakter» Кречмера (в нем источник общего знания о себе и о других абсолютно для всех типов), но прежде всего ничего не скрывать от самих себя. А в этом мы непревзойденные мастера, и мастерство прямо пропорционально уровню интеллигентности.

Служанка Рузя (Русталка позвала ее странным голосом, таким, который «половым острием» пробивал внутренности Изидора, возбуждая его в то же время своей, как он сложно выражался, «аристократичной вульгарностью» — он вообще любил оперировать противоречиями) с удивлением прислушивалась к диалектическому поединку молодоженов и делала хотя и безобидные, но далеко идущие выводы.

Откуда-то издали слышалась стрельба — снова МЗФ-овцы пошли штурмом на арсеналы ДТ-еков. Ничего — ПЗП такое учреждение, которое абсолютно необходимо при любом режиме: ничто не сломит Пэ-Зэ-Пэпа. И не такие битвы бывали, а что осталось: государственность  к а к  т а к о в а я, доведенная до вершин, как необходимый аппарат для осуществления действий в условиях любого общественного строя (профсоюзы в смысле самоуправляющейся организации рабочих, разумеется, исключались), и форсированное интеллектуальное развитие всех функционеров, подбираемых после самых тщательных отсевов и процеживаний людей, — таковы были две директивные линии деятельности этого поистине демонического учреждения. Только на этой основе, в соответствии со своими умственными данными могли плодотворно работать в рамках этого безобразного новообразования герои нашего рассказа. В убежденности, что ПЗП является чем-то абсолютно непотопляемым, Изидор с аппетитом приступил к первому домашнему «обедику». Контраст между «променадными» мыслями и тем, что происходило в данный момент, был велик. Но если человек занимается философией, пусть даже по-дилетантски и без соответствующего профессионального руководства, он легко может перебросить шаткий мостик между «странными мыслями» и самой что ни на есть обыденной действительностью — шаткий-то он шаткий (что-то вроде тибетских мостов, от одной только мысли о которых у человека, имеющего легкое «vertige»[146], все кишки встают дыбом), и все же. «Ну и пусь, ну и пусь», — как говаривал один умный горец из Закопане.

Изидор хорошо знал, что за бред представляли из себя разговоры неучей и гиперлентяев (из тех, кого передергивает от одного только слова «серьезная книга») о том, что «философия есть нечто сухое и лишающее действительность красоты». Ему еще никогда не удавалось так глубоко прочувствовать ложность данного утверждения, как в эту минуту, когда жизнь его и ход его мыслей понеслись по единому руслу в совершенном, как ему казалось, согласии.

Чуть ли не с детства он полагал супружество самой большой опасностью своей жизни. Он ненавидел эту институцию, панически боялся ее и все-таки обязан был в нее попасть. Она была для него символом филистерства, «лежебокства», рабства, моральной грязи и ханжества: «l’échange des mauvais odeurs la nuit et des mauvais humeurs le jour»[147], как сказал некий, видимо, весьма недалекий француз. Будучи 17-летним мальчиком, Изя уже написал стихотворение, начинающееся словами:

Перестань, перестань же твердить без конца О тяжелых часах безнадежных усилий...

и заканчивающееся фразой:

Грусть твоих глаз — что узнику темница, Твое присутствие — как камень гробовой.

Середины он, к сожалению, не помнил. Стихотворение называлось «К будущей жене». И все же он  д о л ж е н  был жениться. Даже к самым стойким холостякам, когда им где-то около сорока, приходит та роковая минута, когда тоска (кстати, отвратительная в этой форме) по материнской опеке и страх перед одинокой старостью, в сочетании с эротической леностью и стремлением к филистерскому уюту, в результате выливаются в приступ супружеского безумия, кончающийся соединением с первой встречной свежей девочкой или обустройством некоего долговременного и только на привычке держащегося союза. Иногда это удается, если из супружества после некоторого количества лет возникает истинная духовная дружба, опирающаяся на существенную жизненную привязанность и заботу друг о друге на фоне обоюдно предоставляемой эротической свободы. Даже самый либеральный из мужчин будет считать свое право «ухлестывать» священным и откажет, исходя из ложных амбиций и чувства давно сдохшей мужской чести, в том же самом праве своей бедной жене. Другое дело, если есть дети. Но при наличии доброй воли можно утрясти и это. Для детей она — эта относительная «аморальность» поведения матери — даже лучше, чем постоянный конфликт и скандал в доме, отравляющий каждое мгновение и заставляющий ребенка превращаться в судью отношений между родителями. Это тот высший идеал, к которому можно стремиться в самых смелых мечтах о положительном устройстве супружества в его сегодняшней форме.

Остальное — миф. Все прочее — лишь хорошо замаскированная для удобства ложь или же сознательное посвящение себя вдвоем или кого-нибудь одного высшим целям: ребенку, обществу, науке, искусству, государству и черт знает чему там еще. Конечно, мужчине труднее решиться на отказ от амбиций самца, неизвестно почему оскорбленного тем, что его ближайшая подруга получает удовольствие с кем-то другим, в то время как он, ее благоверный властелин, не может доставить наслаждение ни ей, ни себе в ее обществе. Ситуация обостряется тем, что, как ни крути, самое простенькое «ухлестывание», которое не нанесло бы никакого ущерба любви мужчины, женщины переживают гораздо глубже и основательнее: наслаждение, полученное ею от другого лингама, приданного ему инструментария и связанной с ними души чужого амбала, ее изменяет больше в духовном отношении. Известны случаи, когда прикосновение чьей-нибудь побалуйки совершенно меняло мировоззрение данного лица, его пристрастия, качества ощущений — причем либо вверх, либо вниз — то есть совершенно безразлично — все зависит от «ментальности» этого самца. Суждения претерпевают молниеносное изменение: то, что было гениально, ибо было сделано первым доставившим удовольствие, становится полнейшей чепухой в результате вывода о том, что его «духовный» соперник лучше умеет лизать с правой стороны. «Вот так-то оно, господа мои хорошие», — как говаривал тот самый умный горец. Да, так, и незачем предъявлять претензии этим существам, без которых, однако, жизнь была бы чертовски скучной, — это их сущность, без этого они не были бы тем, что они есть, были бы неинтересны, невыносимы.

Иное утверждают гомосексуалисты, заводя какую-то свою «клозетную» дружбу, претендующую на свободу от пороков половой любви между мужчиной и женщиной. Но опять-таки этот «клозетный» элемент для нормального человека настолько отвратителен, что тень от него ложится и на все прочие духовные взлеты взаимных отношений педерастов. Оно конечно, если кто-то извращенец от рождения, то для него этих проблем не существует — позволяя себе все, можно и дойти до всего. А страшные монстры, не известные ни нам, ни другим, дремлют в таинственных пещерах наших душ, ожидая лишь подходящей минуты, чтобы проснуться и взять власть над мышцами и органами и начать командовать ими. Говорю: дополнительные монстры, взращенные в качестве побочных продуктов цивилизации, не говоря уж о здоровом прекрасном скоте, на теле которого они возникли подобно гадким наростам. Однако «ведь» и «так далее»...

Вот в этом переживании до глубины души половой стороны отношений и в неспособности к объективной мысли таится грозящая женщинам опасность такого решения проблемы супружества, о «котором говорилось выше». Но на определенном интеллектуальном и нравственном уровне (нравственном, повторю я для тех, кто видит нравственность в обязательном взаимном облапывании двух существ, испытывающих отвращение друг к другу) этим способом дело можно уладить без серьезных пертурбаций в области суждений и оценок.

Итак, «к делу», как говорили в старину. Томатный суп был приправлен убийственным ядом истинного супружеского счастья. Было так хорошо, что просто хотелось плакать, выть, как воет только пес на цепи — откуда? что такое? Внезапный черный блеск: «Да, я на цепи, и потому мне хорошо. Но долго так продолжаться не может». Изино добродушие было усилено тем, что «pod sup», как говорят русские, он выжрал «на опохмел» пару рюмок водки, а при этом, как всегда после таких переходов, сегодня (одного дня хватало) не курил. Завязался разговор.

Р у с т а л к а (С легкой иронией человека верующего, но скорее не католички, коей она была, а теософки. Теософы с особенным пренебрежением относятся ко всем продуктам интеллекта и делают упор на так называемую «интуицию» и «откровения», не отдавая себе отчета в том, что их фантазии всего лишь продукт несовершенного интеллекта): Ну и как твои сегодняшние раздумья? Создал ли ты действительно что-нибудь такое, о чем говорил вчера по пьянке «неточно», как ты изволил выразиться? Хотя для меня вчерашнее было «жуть как» слишком точным.

И з и д о р (Тут он, несмотря на всю любовь к ней и «доброту», внутренне напрягся, болезненно уязвленный иронической трактовкой самых заветных его переживаний и творений. В этот момент он подсознательно решил сделать Русталке какую-нибудь гадость. А сознательно — решил coute-que-coute[148] или wo czto by to ni stało уничтожить ее веру и обратить ее в какую-нибудь рационалистическую философию, все равно во что, в том случае, если нельзя будет реализовать свою собственную систему. Он говорил как бы из-под маски, вежливо и сладко, чувствуя в то же время, как от психической боли его внутренности падают все ниже и ниже. Русталка все это видела и внешне казалась довольной — не знала она, что такие мелкие, казалось бы, моментики на начальных стадиях дают в дальней перспективе колоссальные угловые отклонения, нередко могущие стоить чьей-нибудь жизни — а что поделаешь?): Сегодня у меня было не отжатое до конца откровение. (На русталкину улыбку он реагирует еще более крутым внутренним скручиванием.) Ошибаешься, если полагаешь, что это было чем-то в твоем роде. Никакие святыни мне не открылись, а было вот что: после размышлений над началом, просто над первой фразой трактата, я пережил редкую минуту непосредственного ощущения тайны Бытия. Редкую не столько у меня, сколько, как мне кажется, вообще у современных людей. Мы накопили такие запасы понятий, и каждая мысль так легко входит в уже готовые формулировки, что человеку с определенным уровнем образования и интеллекта стало трудно не только сказать что-либо новое в философии, но и пережить момент непосредственного чувствования этих вещей: только представится такая возможность, глядь — а все уже зафиксировано в готовых знаках. И тогда идет оперирование знаками без того, чтобы осознать всю глубину понятий, которые те знаки символизируют. Даже я, хоть я и не профессиональный философ и даже, как утверждает твой старый приятель Марцелий, оболваненный дешевыми байками греческой и схоластической философий, не имею законченного образования, — даже я и то уже ощущаю тот балласт понятий, который мешает мне свежо воспринимать эти вещи, как их наверняка воспринимали многие из греческих мудрецов или хотя бы Декарт с Лейбницем.

Р у с т а л к а: Потому что эти вещи не годятся для трактовки с помощью понятий. Тайна Бытия умо-не-постижима. Только в Боге, в любви к Нему мы можем найти ее отблеск.

И з и д о р: Я во все поверю в человеке верующем: в его восхищение Богом, в страх перед Ним, в преклонение перед Его предполагаемой бесконечной мудростью, в одно только не поверю — что Его можно любить. Любить можно только что-то или кого-то, что соразмерно с тобой, а не бесконечное и непознаваемое в своем величии существо, перерастающее любое понятие. Даже женщина, по-моему, не способна на такое чувство; ты обольщаешься, Талочка, в лучшем случае — ложно интерпретируешь свои собственные переживания.

Р у с т а л к а: Но это не та любовь, которую можно было бы измерить земными чувствами. Даже мое чувство к тебе не сможет дать тебе ни малейшего понятия о том, как я отношусь к Богу...

И з и д о р (сдерживая ехидный смех): Разумеется, нет. То чувство — фикция, оно — переплетение разных чувств, совокупность которых вы, люди верующие, совершенно неуместно называете любовью... Если бы я представил тебе анализ этого комплекса, ты бы убедилась, что на дне не остается ничего, кроме ощущения единства и единственности личности, противопоставленной бесконечному бытию, и разных фантастически-понятийных вариаций этого ощущения: страха, печали, чувства одиночества, потребности в защите, желания нежно прижаться к чему-нибудь и тому подобных первичных инстинктивных комплексов...

Р у с т а л к а: Дорогой, ты уже надоел со своими комплексами. Скажи мне лучше, что такое «ощущение единства личности» — наверное, что-то очень сложное? И что здесь делает словечко «ощущение»?

И з и д о р: Оно всего лишь заменяет слово «непосредственно данное», которое так не любят люди, не имеющие философского образования.

Р у с т а л к а: Опять-таки что же означает это составное слово: что такое «непосредственно» и что такое «данное»?

И з и д о р: Еще немного, и ты спросишь, что такое «н» и «е» и т. д. И это в принципе правильно — спрашивать до конца. («Какое наслаждение вести бесконечную беседу в собственном доме с собственной женой во время обеда, — подумало что-то внутри Изидора, и он почувствовал отвращение к себе. — Я превращаюсь в законченного филистера», — и продолжил:) Данное может быть двух видов. Данное, т. е. то, что есть, имеется, существует. Это простое понятие, его невозможно определить. Но данным может быть и что-то непосредственно — тоже простое, не поддающееся определению понятие.

Р у с т а л к а: А что такое понятие?

И з и д о р: Ты требуешь сразу слишком многого. Скажу тебе лишь то, что, выходя за рамки логического подхода (т. е. за рамки самих понятий), в котором понятие определено с помощью «implicite Définition», т. е. через аксиомы, а в данном случае — через логические аксиомы, принципы тождества, противоречия, исключенного третьего и другие производные, насколько они вообще имеют место, — мы обязаны определить понятие уже в качестве определенной роскоши существования, основанной на чем-то непосредственно данном, а именно — на том, что Корнелиус называет «symbolische Funktion des Gedächtnisses»[149], но всегда на чем-то не обязательном для существования. А значит, понятие — это знак с определенным значением. Иначе понятие «понятия» разделится, как мне представляется, на понятия «знака» и «значения», а это последнее — на понятия того, что я называю «личным комплексом значений», т. е. того, что, например, у кого-то возникает в воображении при произнесении данного слова, и его соответствия, которым иногда может быть сама дефиниция, как это, например, имеет место в случае Абстрактного Времени или Геометрического Пространства, которое мы, например, определяем как мнимое псевдоличное бытие всего мира или Пространства, из которого устранены все материальные объекты и мы сами и в котором остались только идеальные отношения чистых пространственных форм. Я номиналист, понимаешь?

Р у с т а л к а: Ничего не понимаю. Мне очень жаль, что это так, но не стану скрывать этого от тебя. В светской беседе это, возможно, и удалось бы скрыть, но в нашей совместной жизни — нет. Ты должен учить меня. (Она улыбнулась — криво, беспомощно, невесело. Телятина постепенно и бесповоротно исчезала в их «мордо-лицевых органах».)

И з и д о р: Не шути — ты должна по-настоящему начать учиться. Это нисколько не помешает твоей религии (он говорил неискренне, с явным отвращением к себе, главным образом из-за менторского тона, неведомо откуда вдруг появившегося в его речи): несмотря на то что результат любой философии должен быть в конечном счете негативным, то есть она может только очертить границы тайны, всегда в этой сфере неограниченной, остается еще место для произвольной концепции, позитивно дополняющей здание негативизма, декоративной в сущности пристройки к строго функциональной конструкции. Пристройки и орнаменты можно и не запрещать, если они кому-то нравятся и если их делают не за счет окончательной функциональной конструкции. Тут я — решительный безбожник — «un besboschnique prononcé». Если же религия служит только тому, чтобы одни классы держали за морду другие, то тогда она вызывает у меня просто ненависть. Большая роль религии — роль воспитателя человечества — отыграна, она была его доброй бонной в детстве. Но нельзя семнадцатилетнюю барышню держать под присмотром неинтеллигентной бонны — а ведь, кажется, кое-кто хочет этого в исключительно материальных целях, ибо никакую идею вы сюда не пристегнете. Для отдельных, отживающих свой век типов религия остается необходимостью, но порой не как живая конструкция метафизических ощущений, выраженных в наполненных значением символах, а как мертвая, давно мумифицировавшаяся форма, полная бездушных закоулков механистических обрядов.

Р у с т а л к а: С этим сравнением что-то у тебя не слишком получилось. Для меня она живая...

И з и д о р: Прежде всего я не поэт и если прибегаю к сравнениям, то только в минуты сильного умственного ослабления, а что касается этой «живости», то судить о ее степени по отношению, например, к рядовому уровню, к тому уровню, что был в средневековье или в раннем христианстве (ибо говорим мы о христианстве, а точнее — о католицизме), могут только те, кто стоит за гранью одних лишь ощущений и способен на объективное историческое суждение. То, что для человека с твоей психической конституцией еще сравнительно «живо», для знатока истории религии может оказаться давно подохшим (Русталка вспыхнула негодованием — и правильно). Целые горы можно наговорить и тома понаписать на эти и другие темы. Я говорю, а точнее — стараюсь говорить только то, что еще, по крайней мере в такой форме, сказано не было. Для осуществления своих функций общество нуждалось в метафизических санкциях лишь на определенных ступенях развития человечества — впрочем, это банальность. Сегодня эти элементы — социализации и метафизики — дифференцировались, в определенном смысле общество стало самодостаточным, оно само стало своего рода божеством на основе общего исчезновения метафизических ощущений, которые я определяю как ощущения, связанные с проявлением непосредственно данного единства личности на смешанном фоне других качеств; впрочем, и эти ощущения можно выразить в терминах качества, свести к комбинации качеств. А непосредственно данное — это то, что дано в актуальных живых качествах; опосредованно данное — это то, что дано окольным путем, в связи с опытом, например, в виде объектов как таковых или же просто в понятиях, т. е. при помощи символов.

Р у с т а л к а: Не отклоняйся от темы. Как же все перемешалось в твоей несчастной голове...

И з и д о р: Ладно. Общественная этика может быть совершенно независимой от религий, от любой из них, от метафизики и даже от философии в узком смысле. Существует предрассудок, что коммунистическое мировоззрение должно опираться на материалистическую в физикалистском значении философию в противоположность психологизированному физикализму, опирающемуся на новую, идеалистическую в физикалистском смысле физику, и что идеализм, которого я, будучи биологическим реалистом и даже животварным материалистом, т. е. новым монадологом, как тебе известно, не признаю, не обязательно должен быть философией буржуазии. Не уверен, понимаешь ли ты эту форму материализма. Признавая реальность тела (самость, субъект психических явлений есть нечто пространственно-временное), я утверждаю, что неживой материи нет, что она является статистической совокупностью взаимодействий мелких живых существ. Но об этом после. Вообще давно пора разделить эти сущности, ничего общего друг с другом не имеющие. Теперь я буду продвигать мой биологический материализм как единственно возможную официальную философию будущего человечества, которое следует представлять в виде своеобразного коммунистического муравейника с максимальным использованием каждого человека в соответствии с его способностями. Тот, кто будет выполнять те функции, в которых он способнее других, станет в силу этого самым счастливым: он будет собой в максимальной степени. И при этом Институт Психофизических Исследований определит вид и количество жратвы, дозы сна, чтения и тип половых сношений — женщины будут назначаться соответствующим образом соответствующим учреждением — все будет упорядочено и всем будет хорошо...

Русталка со страхом смотрела на своего мужа. Ей казалось, что, вырвавшись из рук одного сумасшедшего (однажды этот ее некогда горячо любимый Кизер-Буцевич чуть было не прибил ее), она попала в лапы другого, может, даже в сто раз худшего. Это был тип совершенного будущего человечества и образчик его философии. «Покрыться оболочкой, и замкнуться в ней вместе со всем своим христианством, и замереть в этой скорлупе — не даться, не даться», — что-то думало за нее в ее голове, но в то же самое время все внутренние органы напряженно устремились к этому практически не знакомому ей господину, который сейчас запихивал в себя смородиновое желе с ванильным кремом, потому что у них уже шел десерт. И все-таки Изидор был великолепным экземпляром работника Пэ-Зэ-Пэпа (все говорили ...пэпа, ...пэпу и т. д. — об этом уже была речь), не говоря уже о том, что он совершенно не был похож на философа. Бычья грудь, икры, как у греческих статуй — каждый мускул наружу, кожа гладкая, как у красивейших женщин из «высшего общества», а ко всему к этому — байроновская бледность, заостренные черты лица и под длинными ресницами слегка затуманенные глаза — зеленый берилл с расширенными темно-кошачьими зрачками, — умевшие в отдельные минуты зажигаться страшным огнем, как будто через мозг их хозяина проносился ток напряжением в миллионы вольт. При этом Изидор не был трусом и сумел бы постоять за женщину: доказательства этого он дал, когда на них — а их было трое, с Марцелием — напали бандиты. Накокаиненный Буцевич хотел было вступить в переговоры, но Изидор благодаря быстроте действий и револьверной ориентации решил дело в свою, Русталки и Кизера пользу. Он, возможно, и не смог бы опуститься до постоянной мелочной опеки, но в ситуациях чрезвычайных умел стать покровительственно-грозным, хотя это иногда дорого обходилось ему. К тому же еще чувствительность и сентиментальная нежность в эротических отношениях, которую, что ни говори, не мог ей предоставить бешеный, грубый, не признающий ни малейших отклонений от нормального полового акта (самое большое, что он снисходительно допускал, это двенадцать помпейских позиций) Кизер-Буцевич, Марцелий Грозный, Его Скотейшество — как звали его в Академии. Ужасно полюбила Русталка Изидора — несмотря ни на что — и все тут.

— Твой Бог, — продолжал Вендзеевский, — это всего лишь персонификация высшей тайны, которую можно определить даже в логическом аспекте, в его собственной сфере без использования чуждых ему понятий: и состоит она в том простом факте, что количество понятий должно быть ограничено, что не все подлежит дефиниции и что мы должны в конце концов прийти к некоторым простым понятиям, которые не поддаются определению. Я отступаю только перед актуальной бесконечностью как в логике, так и в онтологии, отступаю в смысле понятий, но не отрицаю ее, как это делает, например, Ренувье — у него это уловка, подводящая основу под то, чтобы принять понятие Бога. Как дело обстоит в логике, я тебе только что объяснил: не существует бесконечного количества понятий и быть не может, равно как и бесконечного количества дефиниций. На основании бесконечной делимости Пространства мы должны и Реальность принять в качестве актуально бесконечной, однако мы не в состоянии понять это, причем не только в том случае, когда мы предполагаем, что Бытие состоит из живых Единичных Сущностей, к чему нас таким образом склоняет единственное решение психофизической проблемы, но и даже в рамках физического подхода. Борьба концепций дискретности и непрерывности в физике, атомов, электронов, квантов, все равно чего — с одной стороны, полей, волн, волновых импульсов из стоячих волн — с другой, должна завершиться победой последней, поскольку, допуская элементы изменяемой, т. е. подвижной, непрерывности, мы полагаем предел делимости Пространства, которое не сдержат никакие конкретные отдельные протяженности (т. е. диспаративные — нет у нас (польского) эквивалента для слова disparat), ибо тогда, не предположив наличия волн, мы были бы вынуждены признать (разумеется, то, что я говорю, важно только в рамках самого физикалистского подхода и совершенно не касается моей концепции неживой материи), что в основе функционирования электронов в атомах наподобие небесных тел лежит еще более мелкая, второго ряда структура этой материи и так далее, и далее — до самой бесконечности, а в итоге — мы пришли бы к математическим точкам, к неподвижности и невозможности что-либо объяснить...

— Прекрати! — Русталка прикрыла глаза рукой. Г о л о в о к р у ж е н и е  буквально подступило к  ж и в о т у. Она понимала каждое из сказанных Изей предложений, но никак не могла понять общую концепцию, развитием которой они являлись; мало того, что она была не в состоянии уразуметь концепцию, она не могла понять саму возможность ее существования — так пугала ее вся эта сложность понятий и просто-таки гениальная, во всяком случае, чисто внешне, смелость Изидора, с какой он геройски одолел страшную проблему «духа и тела» и неживой материи, то есть проблему так называемых  «н е п о с р е д с т в е н н ы х  д а н н ы х»  д в у х  т и п о в, от чего даже сам Мах не мог когда-то освободиться, то есть: а) внешних качеств, соответствующих существованию мира цветов, звуков, осязаний, и б) внутренней тактильности (ощущений мускулатуры и внутренних органов) — этих первоначальных качеств, в единстве которых хоть и в смутной, но тем не менее центральной локализации в пространстве сама себе дана Единичная Сущность; т. е. в итоге — проблему примирения взглядов психологистского и физикалистского, причем последний, основанный на так называемых якобы «неколебимых законах природы» (хороший пример этой неколебимости — сегодняшняя физика, хоть там и есть определенный эволюционный порядок) и неживых неизменных (и это главное) объектах, импонирует своей надежностью до такой степени, что «серые людишки» предпочитают очевидные яркие неясности такого подхода и даже его несуразности самой кроткой и наименее фантастической метафизике в значении не мистицизма, а выхода за границы именно этого физикалистского подхода.

Русталка все никак не могла взять в толк, каким образом мог существовать центральный узел этого хитросплетения, из которого так просто, где только до него (до этого узла в Изидоре) ни дотронься, фонтаном били  т а к и е  непростые следствия, убийственно ясные и определенные, несмотря на их фантастичность. И все же, при всей ее явной «импозиции», она смотрела на него, как на бедную заблудшую овечку или даже червячка (ей на память постоянно приходил червячок Forficula auricularia, который никак не мог вылезти из бетонного клозета) — правда, тогда, когда она с некоторым, можно даже сказать, усилием переносилась в свою религиозную концепцию, немногим отличающуюся от обычной католической веры. Тогда он казался ей таким же маленьким и несчастным, как какой-нибудь тритон, пытающийся среди движущихся авто, велосипедов и пеших пересечь запыленную дорогу. Взять бы его (как часто она делала в таких случаях с настоящими жуками) нежно так, чтобы ножки и рожки не поломать, и перенести на травку в безопасное место. Разве что он не дал бы сделать это — покусал бы ее, набрызгал бы на нее какой-нибудь вонючей жидкости (как staphylinus какой), «и порядок». А ведь ему так нужна была помощь, несмотря на всю его кажущуюся и даже реальную в нежитейском смысле мощь! «Как ему оказать ее, как покорить эту его умную и упрямую башку?» — так думала Русталка еще во времена короткого (как кратка летняя заря) обручения. Единственным способом был следующий (она уже обдумывала его в отношении Кизера, но там было другое — интеллектуальное хамство, с этим ничего не поделаешь): сперва получить все его знания, овладеть его способом мышления, познать все возможные слабые стороны системы, а потом — наброситься на него, отточив в предварительных дискуссиях с ним диалектические приемы. План простой и прекрасный, разве что невыполнимый.

Изидор продолжал:

— Я полностью согласен с тем, что религиозные чувства невозможно вывести из жизненных, как ни нажимай на эти последние, — здесь я выступаю самым яростным противником теории Малиновского. Моя почти из пальца высосанная теория о первобытном чувстве противопоставленности индивида остальному миру, выразившаяся в концепции «БОЛЬШОГО МАНА»[150], чего-то безличного, одного, неопределенного, символизирующего все, что не есть «я», пусть даже для этого «я» в примитивных языках не было четких однозначных символов: собака — это «я», инфузория — тоже, а те этнологи, которые для того, чтобы, как они говорят, не исказить действительность, отказывают первобытному человеку в ощущении самости, потому как нет у него для этого термина — «так что ж это я хотела сказать», как говорила та самая Быковякувна, одна «прекрасная незнакомка» Марцелия (Русталка вздрогнула, и зеленоватая тень ретроспективной ревности пробежала по ее сосредоточенному лицу — ведь именно из-за этой самой Быковякувны рассталась она с Кизером, именно ей она была в определенной степени обязана Изидором и супружеством, ибо с ней было связано то, что лежало в основе «пробного расставания», начала окончательного разрыва) — ага: итак, в основании всего есть непосредственно данное (а не производное от единства других комплексов, как это имеет место у психологистов) единство личности. На фоне этого единства развивается то, что я называю жизненным беспокойством индивида, его стремление продлить свое существование: дыхание, вообще функционирование внутренних органов, дающее ему первичное ощущение существования (все может быть выражено в следствиях качеств: первоначальное сознание — это всего лишь единство ощущений, неопределенно локализованных внутри тела, так (мною) называемая «внутренняя тактильность») — а дальше — поиск жратвы и размножение для сохранения вида. Понятие вида, т. е. множества таких же самых (ЕСм), является понятием «трансцендентальным» в смысле «трансцендентальной систематики» Корнелиуса — без этого множества Бытие невозможно; должно иметь место множество подобных, почти что идентичных существ, а не абсолютно разнородное множество — это последнее следует из первого путем комбинирования простых элементов и получения образований высшего порядка, которые также должны существовать во множествах, т. е. представлять вид. Если же жизненное беспокойство не могло реализоваться в различных функциях организма, предопределенных его органами и потребностями, то оно превращалось в «метафизическое беспокойство», чистое, само-в-себе противопоставление индивидуума остальному миру. Такое должно происходить в связи с повышением интенсивности ощущения единства личности, другими словами — формального качества всего бытия, т. е. Gestaltqualität Корнелиуса, по отношению ко всей жизни — так можно рассмотреть единство личности в терминах чистого психологизма — определить ее, в сущности, невозможно — конечно же, это единство должно быть единством некоего множества, в данном случае — множества качеств, а точнее — их комплексов, иначе оно было бы не единством, а единицей, понятием числа один, чем-то таким, что реально не существует. Из него-то в качестве производных и выводятся все единства: начиная с единства как одного качества, например, красного пятна, через единство (но уже во множестве, аналогично нашему бытию) какого-либо предмета и далее — понятия.

Таким образом, метафизическое беспокойство является источником любой религии, метафизики и искусства — об этом последнем паскудстве не стану говорить, разве что в последнем из приложений в самом конце системы. В религии мы имеем дело с конструкцией чувственных состояний, выраженных символами, причем состояний, являющихся мешаниной житейских и метафизических чувств: в философии же, или, как я предпочитаю называть ее — в Общей Онтологии, — с конструкцией понятий, берущих свое начало в этих чувствах, и, наконец, в искусстве — с конструкцией форм, непосредственно выражающих принцип единства во множестве, наиболее фундаментальный principium существования. Однако в религии имеет место гипостаз ощущений — затем, чтобы под видом человеческих, в сущности, более чем человеческих личностно воплощенных божеств, иметь возможность безнаказанно, но зато и без истинного удовольствия, общаться со страшной тайной Бытия. Ибо то единственное, что мы знаем непосредственно и в чьем образе мы можем представить руководство всего, чего угодно, — мы сами; вот почему в конце концов мы представляем божество в личностной оболочке. Оно — властелин мира, созданный по образу и подобию древних правителей земли и даже...

Вытаращив глаза, Русталка с невыразимой мукой вслушивалась в металлически «чеканные» слова Изидора; в ней все больше и больше «usugubliałas» потребность заполучить его интеллект в свою собственность: «оглупить и конфисковать», как говорил Марцелий, считавший, что в этом и состоит основная роль женщины в жизни мужчины. Нет, это не было оглуплением, скорее это было освобождением прекрасной машины от отвратительной, бесплодной, онанистской, безнадежной работы и обращением ее к живым источникам жизни, в союзе с которыми все, даже самое плохое, превращается в совершенное, исполненное высочайшего полета счастье. Разве без глубокой веры в конечный смысл всего на свете, в будущую жизнь и бессмертие выдержала бы она все эти четыре года мучительного сожительства с очумелым алкоголиком и кокаинистом, каким и был Марцелий, впрочем, каким-то чудом он был также и сотрудником Пэ-Зэ-Пэпа, невероятным трусом, но сумевшим так обуздать свой смертельный, парализующий, прямо-таки пердячий страх перед всем, начиная с тараканов и клопов и кончая газовыми бомбами и тяжелыми гранатами, что стал способен к действиям, беспримерной смелостью своей превосходившим даже самые дикие поступки пресловутых «отважных людей». (Только не в состоянии максимальных доз: тогда его охватывала тяжелая апатия и реакции становились абсолютно неадекватными.) Совместная жизнь пылала в воспоминании насыщенными темными красками тмутмутараканских и джевглидских ковров, в реальности же она была страшно мучительной: как будто постоянно находишься в одной комнате с вырвавшейся из клетки злобной пьяной обезьяной, которая того и гляди откусит нос, ухо, а то и выцарапает глаза или выгрызет пупок.

2.4

Пьяный в стельку и накокаинившийся до превосходивших алкогольное опьянение высших этажей какой-то устремленной вверх черной башни человечьих судеб (что-то вроде «водонапорной башни», Сухаревой Башни или Bloody Tower), шел он к их «семейному гнездышку». По сторонам мелькал пейзаж, как будто пролетал мимо окон мчащегося «на всех парах» поезда. Судьбы были размазаны по всему давно минувшему прошлому. Будущее стало свободным — он, как и хотел, мог забыться, он был один — мог забыться, создавая наконец истинную живопись — единственную в мире, абсолютно чистую форму без абстрактности кубистического ступора и без футуристической разнузданности чувств. Истинная живопись — сколько же очарования было в этом понятии, окончательно потерянном в последние десятилетия первой половины XX века. Марцелий считал себя чуть ли не единственным во всем мире художником-живописцем, именно тем живописцем, в котором вся мировая живопись (разумеется, чисто художественная, формальная) нашла свое высшее выражение и завершение. Он, конечно, жутко раздувал свое значение, как, впрочем, и все художники, но что-то в его мегаломанском трепе было настоящим. Ведь это было время умирания живописного искусства на всем европейском пространстве, не говоря уже о других частях света, и было совсем нетрудно быть первым. Быть гребешком, венчающим столь величественное некогда явление, как живопись, — действительно великое в своем роде дело. И при этом иметь то, ради чего действительно стоило каким-то оригинальным образом разрушить свой организм и умереть, что по тем временам, даже в мире иллюзий и галлюцинаций, было «изрядной» редкостью. А перестать писать картины он не мог: иногда для такого шага надо иметь характера больше, чем может показаться заурядному простачку.

В те времена каждый, кто когда-нибудь втирал свиной щетиной цветное месиво в абсорбирующее или гладкое полотно, считал себя, конечно, величайшим живописцем. Да, так было, потому что критика была глупа и такой же воспитала публику; что было — не вернется, и нечего болтать об этой большой фабрике фальшивых ценностей. Однако в художественных измерениях живописи (тех формальных измерениях, о которых в Польше ничего не знали ни публика, ни 95 процентов критиков и знатоков, ни 75 процентов самих живописцев — в массе, не дифференцированной на а) реалистов, б) чувственников-настроенцев и в) формистов) даже быть последним — «тово стоить», как говорила кухарка Вендзеевских, хотя это уже никого не касалось и практически никем не могло быть ни прочувствовано, ни теоретически осмыслено.

В том, что писал Шукальский, было много разумного, но программный отказ от выработки естественного стиля и программная же «опора на народное искусство» никому особо не помогли. А если все так критиковать и сетовать на новое искусство и на теории, возникшие в его время, даже на те, которые старались охватить одной системой и старую и новую живопись, то надо самим заиметь свою дефиницию искусства и эстетическую систему. А у кого их нет, тот и права не имеет разглагольствовать: сначала — позитивная система, а уж после — нытье. У нас же все наоборот, причем до системы часто дело не доходит вовсе.

Марцелий à pas de loup[151] приближался к домику Вендзеевских (Смогожевичей). Хаос путаных мыслей бушевал в его основательно прококаиненной башке. Действительность разбухала, как мир де Ситтера, и становилась все ужасней за горизонтом, на который был направлен данный сегмент сознания. Монстры собирались на флангах, готовясь к решающему штурму.

— Вот и посмотрим, что значит дружба; и он увидит, да и я погляжу — вот оно, первое испытание, — бубнил он, и удивительная бессветная ясность разливалась по всему миру, придавая ему вплоть до самых границ вечнобесконечности характер абсолютного в своем совершенстве произведения искусства.

— Если бы такой могла быть моя последняя картина, — прошептал Марцелий чуть ли не со слезами на глазах, когда вступал на лестницу.

Собственно говоря, как женщина Русталка была для него «отрезанным ломтем» — он больше не желал ее, впрочем, у него уже была другая, нравившаяся ему гораздо больше; он был удовлетворен и почти что счастлив в более упаднической атмосфере, без безнадежных попыток бедной панны Идейко, происходившей из столь славной фамилии, «поднять» его. И все-таки боль, почти что половая, прошила его ядра и нижнюю часть живота в тот момент, когда он позвонил в дверь типичного пригородного чиновничьего домика, который был «их» домом. Единственный друг и сильнее всех остальных связанная с его творчеством любовница как одна «супружеская пара» (о, какое гадкое слово!) — «пара, застывшая в опаре» — он чувствовал вкус и запах этого сочетания в носу и во рту. Тем более что Марцелий ощущал это вдвойне телесно: еще детьми они с Изидором поставили снобистский гомосексуальный опыт à la парочка «Оскар Уайльд — лорд Альфред Дуглас» — тогда они были подростками, но это на всю жизнь отучило их от блуждания не по своим дорогам.

Именно в тот момент, когда Изидор начинал вторую фразу о Боге как о картинке, созданной, вообще-то говоря, по образу личности вообще, а в частностях — по образу и подобию властителя земного, начиная от сельского старосты вплоть до императора, плюс непостижимый атрибут актуальной бесконечности во всем, в столовую прямо с верандочки вошел Кизер — пылающий, рассеянный, прекрасный, как какой-нибудь дьявольский архангел или архангельский дьявол. Светлорыжие «кудри», взвихренные над немного нахмуренным лбом мудреца, и блеск голубых глаз, как отражение неба в мутной глинистой луже, плюс рот, скошенный чисто субстанциальной болью без примеси даже тени земных беспокойств, являли сатанинский контраст чернявой с прожидью шизоидальной красоте Изидора, подчеркнутой толстыми стеклами китайских очков. Все это дополняло быкастое сложение и пружинистая легкость поистине мощных движений: вестимо дело, когда-то эта (ЕС) ломала стальные прутья и поднимала одной рукой двести кило. Сегодня — это уже развалина в начальной стадии. Атмосфера накалилась, и все стрелки внутренних регулирующих инструментов рванулись с места сразу на несколько делений вверх. Марцелий приветствовал обоих как старых хороших знакомых — и только. Между тем все их будущее зависело от этих послеполуденных часов. Перечеркнуть то, что было, они не могли, поэтому им следовало иначе расположиться в духовном пространстве — но смогут ли?

— Мы как раз говорили о Боге, — сказал Изидор, пожимая руку Марцелия, который с неведомым ему до той поры благоговением поцеловал свою до недавнего времени собственность — прекрасную руку Русталки — с благоговением чуть ли не погребальным. В определенном смысле замужняя женщина — это труп, ровно в той степени, в какой она хорошая жена, то есть насколько она проникается формами этого института (например, собственническим инстинктом) и духовно преображает себя в соответствии с ними. Но в этом случае к супружеской трупности Русталки прибавилась еще одна, более глубокая и более личная, непосредственно связанная с Марцелием. Именно эта, обедавшая с кем-то другим (пусть даже с его другом), живая женщина была воплощенным гробом всех его чувств и артистических переживаний последних трех-четырех лет. Он совершенно банально высосал ее — как вампир, но, несмотря ни на что, до сих пор любил ее по-своему, «по-вампирьи», и был искренне благодарен ей за те бесценные сокровища, которые она, сама о том не ведая, отдала ему. А она так и не поняла, как ужасно эксплуатировали ее в духовном плане в эти краткодлинные четыре года. Об этом знает Изя Вендзеевский, но он не расскажет никому, а тем более ей — из-за амбиций (ложных — с настоящими амбициями туго!) и из-за деликатности. Да и то, что было ему известно, знал он лишь потому, что сам Марцелий систематически откровенничал с ним в продолжение всего их романа, особенно детально описывая как раз эти самые вампиризации — большие артистические отсосы и маленькие ежедневные посасывания. Не зря Изидор называл его «Сысоем Великим» или «психическим альфонсом». Вот так-то — все это были вещи бесценные, но о том потом.

Изидор успел полюбить Русталку по свинским рассказам Марцелия, целый год оттягивавшего их знакомство. «Ты слишком честен, чтобы встать между нами, но ты не устоишь. Зачем подвергать опасности себя и нас? Что у тебя за мания — всегда стоять на защите интересов каких-нибудь псевдо- и непсевдоугнетенных. Ты вот что знай: в рабстве и даже в муке некоторые человеческие типы осуществляются полнее, а оказавшись под защитой, они обращаются против своего защитника, который возжелал бы увести их от их истинного призвания. Как-то раз мне случилось вступиться за женщину, которую прямо на улице бил любовник. Знаешь, чем все кончилось? Оба набросились на меня — едва ноги унес».

— Прекрасно выглядишь, Талюня, — сказал Марцелий, принимаясь за кофе и ликеры. — Позволь, мы с твоей женой будем и дальше на «ты», — обратился он к Изидору, — а то комедия, — продолжал он с наигранной бесшабашностью, но голос его дрожал как будто где-то под загрудинной костью. — Это внесло бы натянутость в наши и без того запутанные отношения, — добавил он после минуты так называемого «неловкого молчания».

Новая комбинация была не из приятных. Пока шли приготовления, венчание, свадьба и тому подобные «событьица» и «происшествьица», все было хорошо. А теперь? Психическое одиночество вдруг стало Марцелию в тягость. Нина Дайвель, с которой он начал «новую жизнь» сразу же после того, как Русталка отдалась (духовно) Изе, — это было уже «не то». Духовно отдавая единственную духовно близкую ему особу духовно лучшему другу, он думал, что и в дальнейшем сможет духовно пользоваться ею, ведя полуэротическую-полудуховную жизнь с Ниной, которая уже давно и очень нравилась ему. «Однако» вышло совершенно иначе. Шутить с духом то же, что и с телом, — не так просто: «духовно пользоваться», то есть вампирить Русталку, не удастся без хотя бы минимальных половых отклонений — таков закон джунглей и белого, а впрочем, и цветного человека тоже. (Отступление: психические различия между расами есть результат разного отношения представителей разных рас к течению времени, главным образом — к скорости, с которой оно истекает, разного ощущения его текучести вообще и деления, соотношения ночи и дня, деления суток и т. п., почти все остальное — функция данного отношения) — Кизер-Буцевич понял это с первого взгляда на Русталку: она была закована в броню, но этой броней было не ее чувство к Изидору, не его чувство к ней, не его «защита», а супружество само по себе — «Heirat an und für sich» — взаимная сверхчувственная собственность двух людей, собственность домашняя, дружеская, частная и общественная, можно сказать, метафизическая сущность этого института и в то же время — скрытая в нем отрава и погибель — погибель во времени в каждом конкретном случае и погибель общая, которая должна была вызвать разрушение самого этого института по мере социального совершенствования человека. Этот «дикий» институт был хорош для людоедов-тотемистов[152], для демократов даже, но не для будущего человечества и даже не для отдельных из ныне существующих элементов — пар.

— Вот, значит, как оно все изменилось, — сказал Кизер на фоне молчания обоих «хозяев». Даже на тему этого несчастного «ты» Изя не проронил ни слова. «Вот, значит, как, — подумал Марцелий, — они хотят полностью изолироваться. Ладно, не будем мешать им в новой жизни. Как только спадет вода и покажутся мели и камни, я беспрепятственно пройду на другой берег взаимопонимания, а пока — подождем». Он пил чудесный кофе и лимобананасовый (лимобананасы = созданная Бербанком комбинация ананаса с бананом + лимон) ликер. Они смотрели друг на друга, как волки на людей. Вся эта троица, несмотря на их, казалось бы, высокие психические напряжения и высокое положение во вселенской иерархии Единичных Сущностей самих по себе, то есть живых созданий, производила прямо-таки зверское впечатление. Понятийная оболочка была тонкой, точно лак на железной кровати или на картине, а иногда она, казалось, становилась тоньше масляного пятна на воде. Чувственные животные состояния сопрягались друг с другом независимо от мысли, как руки и ноги спокойно ведущих застольную беседу благовоспитанных и уважаемых («respectable») особ. О чем бы они ни говорили, здесь не было места проявлению воли, а всему предстояло быть таким, каким оно и должно быть, как захотят их потроха, все это соматическое и столь часто психически, верней «духовно», несимпатичное свинство. «Духи» безучастно присматривались друг к другу, что там каждый вытворяет в потенциальных, едва обозначенных телодвижениях, и тело смеялось над духом, считая его наваждением, ибо даже в качестве психической действительности этот последний был лишь надстройкой, возведенной только из ощущения телесного единства.

Другими словами: первичное ощущение (ощущением я попросту называю «непосредственность данности») единства личности — это только ощущение единства внутрителесных качеств (внутренней тактильности) = восприятий внутренних органов и мускулатуры. Из этого внешне убогого, жалкого начала благодаря усложнению и добавлению новых качеств (зрительных, например, в общем — качеств «дальнего действия», слуховых и т. д.) лишь на фоне воспоминаний и фантастических представлений возникает та как бы таинственная в высшем измерении, независимая и ни к чему не сводимая сущность, которую мы затем называем духом с большой и с маленькой буквы «Д». Только само непосредственно данное единство первично и несводимо, но оно опять-таки должно существовать как единство чего-то, а не само по себе как таковое, т. е. как чистое единство — единство личности, сами же качества, вернее, их комплексы являются сущностями несамостоятельными: первое без этих последних представить невозможно. Зато можно применить к математическим и числовым величинам: тройка или пятерка по той же самой причине являются единствами во множестве: их элементы — единицы, если бы они не представляли целого, т. е. определенных единств, они были бы в итоге не тройками, пятерками и т. д., а отдельными (disparat — может, раздельными?) единицами = единствами без связи. Но хватит, кому все это нужно? — таковы или примерно таковы были мысли Изидора, вызванные приходом Марцелия.

До этой минуты он никогда так остро не осознавал одиночество и абсолютную непроницаемость множества личностей и каждой из них в отдельности. Две личности рядом друг с другом, даже более того: два врага, бьющихся не на живот, а на смерть, а не просто пара любовников или друзей — всегда производят впечатление чего-то замкнутого, некоего синтеза целого, в котором не ощущается та ничем не пробиваемая стена, отделяющая личность в ее бытии от остального мира. Втроем, а вернее, в таком сочетании: он, Русталка и Марцелий, они образовали не простую сумму трех (ЕСм), а совершенно новую систему. Изидор взаправду понял страшную истину ограниченности Единичной Сущности; увидел эти два тела, которые будто из неких безмерных психических далей подавали друг другу знаки, он сорвался в бездну одиночества. Что по сравнению с ней одиночество земли во вселенной и отсутствие уверенности в том, есть на других планетах живые создания или нет!

— Послушайте — давайте не будем кривить душой, — неожиданно начал Изя. — Дружба и любовь столь бесценны, что мы не сделаем глупости, скрывая свои чувства и губя то, что есть в нас, в наших взаимоотношениях. И хотя ваша любовь отжила, не исчезла ваша значимость друг для друга, а точнее — не сердись, Марцелий, — значимость Русталки для тебя. Я точно знаю, что ты — одинокий, заблудившийся в нашем житейском пространстве творец чистых форм — не можешь для нее, женщины с положительными жизненными ценностями, быть тем, а точнее — эквивалентом того, чем была для тебя она. Счастье, что ты не уничтожил ее до конца и еще столько души осталось у нее для меня, — резко он начал, так же резко и оборвал и сидел какой-то весь трупный, поникнув «мудрой» головой.

Его мудрость казалась откровенно досадной именно в минуту, когда естественны были бы клубок борющихся тел и револьверные выстрелы. Странное дело: те двое слушали его душевные излияния исключительно брезгливо. У обоих создалось впечатление, что Изидор грубо сорвал с них человеческие одежки и спарил их друг с другом себе на забаву: все происходило как бы в другом измерении, но вместе с тем дело обстояло именно так, а не иначе — и оба чувствовали это. И это неожиданно сблизило их, вернуло отношениям былую фамильярность, запятнав, однако, уже достигнутую определенную чистоту и неприкосновенность их постизидоровских отношений. Какой ужас! Было что-то неслыханно бестактное в том, как он ни с того ни с сего чувственно вляпался в этот комплекс. Марцелию просто захотелось встать на защиту своей бывшей любовницы, точно перед каким грубым наскоком. Да, этот отъявленный грубиян под почти вульгарными формами скрывал залежи нерастраченной нежности. Но так ли все было на самом деле? Не показалось ли все это? Может, и так — посмотрим, что будет. «В сущности, ничего не известно», как говорил тот самый генерал (речь о нем уже шла) и был прав, а после добавил: «Вон те говорят хо-хо и тово-этово, а я говорю: бред!»

Марцелия жутко коробило от фамильярности друга, несмотря на привязанность к нему. Ситуация была щекотливой, она «глумливо отвергала» любое решение. А может, ведомый каким-то темным инстинктом, Изидор нарочно хотел поставить вопрос так, чтобы замуровать все возможные выходы в будущее? Психические, разумеется, ибо физика была здесь безвозвратно, жестоко исчерпана. Остались после нее только болезненные призраки горького послевкусия и печали да немного воспоминаний о действительно интенсивных удовольствиях. Те минуты, когда Русталка сидела за спиной Марцелия, а он, напичканный первосортными наркотиками (йа-йо, т. е. гармином, или банистерином, «добрым старым» (?) коко, «mescal-buttons» и, разумеется, старой доброй обезьяной водкой), рисовал, как в трансе, машинально — э т о  б ы л о  ч т о - т о. Он никому не разрешал смотреть на свое произведение, пока шла работа. У одной лишь Русталки было это право, причем не только право, но и обязанность. Из неведомых пространств и времен тек через нее в темную душу Марцелия поток формальных концепций, который затем, поляризуясь в его своеобразной запутанной психологии, конкретизировался в невозможные в смысле жизненного и предметного содержания композиции — но об этом позже. Такие вечеринки «на благо искусства» должны были происходить с позволения Изидора и действительно происходили.

По краям ситуации настроение постепенно становилось все более филигранным, внутри же шла жестокая битва самцов не за эту  к о н к р е т н у ю  ж е н щ и н у, а за ее абстрактную идею. Так затянулся тот духовный узел, который сделал возможными творческие вечеринки Марцелия с дальнейшей вампиризацией Русталки. Так устроил сам Изидор, выстроив с помощью ложно понимаемого благородства этот духовный супружеский треугольник. В голове у Марцелия ползала фраза (составленная из каких-то кроваво-мясистых букв), которую некогда изрек покинутый любовницей композитор Яслоцкий (Дмитрий), когда провожал его домой после какой-то оргии. Фраза банальная, как примерчики из прописи по каллиграфии, и все же: «Ведь au fond все думают только о том, как бы друг дружку облапить... взгляни на этих людей». Марцелий взглянул, потом они вместе разглядывали лица толпы, мерцавшей под разноцветьем уличных фонарей. Точно, впечатление именно такое. Освобожденный от пут целесообразности, инстинкт размножения эгоистически пожирал то, чему должен был служить. Метафизически (в смысле охвата всего возможного бытия) закон существования вида = множества подобных созданий и его сохранения благодаря смерти составляющих его индивидов — это закон того же сущностного ряда, что и закон сознательной живой твари создания как конечного элемента существования, но рассматриваемый под углом деформации социального гиперразвития, он становился какой-то жутью. Нет, существование вообще было и остается чем-то жутким по своей сути, и здесь бессильны социальные фикции, стремящиеся сотворить из него иллюзорный рай.

Те, кто утверждает, будто эротические отношения не так уж и важны, как правило, врут, лишены темперамента или нашли ту идеальную комбинацию, которая снимает эту проблему, в соответствии с принципом, что луна важнее, ибо «днем и так видно». Да, высвободить половой инстинкт как таковой, без того чтоб устроить ему преграду из созданных в результате его удовлетворения ситуаций, — значит, получить в итоге эротический кошмар современной городской жизни. Неудовлетворенный инстинкт корежит характеры самым невероятным образом и порождает, правда, в определенные периоды жизни, все извращения и преступления, даже моральные преступления — впрочем, уголовно ненаказуемые. Что же такого особо умного можно сказать на данную тему? Был один такой, сказавший, что все идет от ненасытности, нормальный человек просто полапает разок-другой-третий — и порядок, «...а ты всегда видишь в этом что-то сверхъестественное — celui qui a bien mangé, bien dormi et bien forniqué n’a pas besoin de metaphysique[153]. Стало модным пренебрегать метафизической глубиной эротизма, а между тем известно, что больше всего зла так называемым «людишкам» причиняют «verdrängte Komplexen»[154]. Более того — отдельные субъекты до изнеможения рекламируют себя и свой гомосексуализм, истинных-то педиков на самом деле мало: не каждый способен из снобизма или ради каких-то иных целей — карьерных, научных (исследовательских!), самоистязательских, наконец, или же просто faute de mieux[155] стать педерастом. Нет — метафизическая чудовищность эротизма (самого по себе, а не возникших из него жизненных осложнений, последствий) пока еще недостаточно исследована, а самое главное — нет пока точного анализа психологического извращения и даже, скажем откровенно, самого что ни на есть обычного полового акта.

Это — те бездны, в которых более всего раскрывается человек, причем — перед самим собой. Эти сферы считаются слишком простыми, чтобы задумываться над ними (просто неприлично), копаться во всем этом, якобы несущественном, «животном», считается дурным тоном, вот почему так мало людей, знающих себя. Эти гениальные психологи, все о других знающие и готовые перед каждым в любую минуту высыпать целые вороха «плохих новостей о нем самом», часто совершенно не знают, кто они сами для себя, причем не только на фоне семьи, класса, народа, человечества, эпохи и метафизики, а просто в самых что ни на есть наиповседневнейших проявлениях, от умывания и бритья до столь презираемого ими облапыванья, в котором человек (не в любви, а как раз в лапанье) сам пред собою наг и голышом духовно внедряется в другого, подобно тому, как его всемогущий половой потрох творит свое дело физически. В этом можно было бы разобраться, если бы не нежелание анализировать соответствующие состояния, в которых сам себе (как и в ощущениях) не соврешь.

Вот так и сидели наши врунишки, и каждый кичился перед собой и другими наиутробнейшим из утробных своих содержаний, но не знали они о себе самого главного, потому что такое знание дается трудно, требует работы над собой и наблюдения за самыми неприятными комбинациями своих ощущений. Без него спокойнее. Но эти вещи когда-нибудь да вылезут наружу, и вот тогда случится внезапная беда — не внешнего порядка, как кирпич на голову, а из тех, которые проистекают из бездарного переживания первых, что часто бывает хуже.

Что ж, кичись, кичись, дурак. — Ждет могила, грязь и мрак, —

мурлыкал Марцелий, не разжимая прекрасных зубов, а в голове (наверняка именно там она была у него локализована) крутилась композиция углем, которая должна была оправдать сегодняшнее его падение. Ибо сегодняшний день был падением, против которого не было никакого средства — ни хорошего, ни плохого. Как это обычно бывало, перед ним по серому фону разлетелись какие-то массы нереальных форм, а в ту формальную схему, которая как бы потенциально заключала «векторные напряжения» отдельных частей, ввалилось, как труп убитого зверя, все «потустороннее», т. е. нежизненное, формальное содержание «произведения», замороженное в прыжке над пропастью невыразимого в этой сфере отсутствия вопросов и ответов, где можно было бы ответить на вопрос одного теософа (Литимбриона): «Ну ладно, а из чего  с д е л а н ы  воспоминания?»

Ему вдруг вспомнился страшный случай двенадцатилетней давности, когда он не мог вытащить из горящего дома последние сбережения: сломался ключ от большого стола, а когда он начал рубить, его уже окружило пламя и стал душить дым. Минута, когда он вылетел из дома, оторвавшись от проклятой «праотеческой» мебели, — великий момент титанического поступка, хоть он и опалил себе лицо (чуть было не лишился глаза) и икры. Он мужественно перенес потерю, хотя долгие месяцы был вынужден бороться с беспокойством в часы утренней бессонницы. До сих пор была еще жива ценность той «бесценной» потери — вернее, не ее самой, а того, как удачно он преодолел ее. Это было нечто — из этого несчастья Марцелий вытащил горы драгоценной руды в чисто художественных измерениях — то был ярко пламенеющий внутри его существа негасимый огонь, неисчерпаемый кладезь пламенных сил, превращавшихся в произвольные выкрутасы в сфере чистого искусства. Сделать из расставания с Русталкой негативную исходную базу — вот была бы задача что называется «изрядная». Из ряда изрядных — промелькнуло у него во взвихренной кокаином внутренней темноте воспоминание о «Демоне» Врубеля. Картина была нутряная, не «чисто формальная», но все-таки  в  с в о е м  р о д е  хорошая: была в ней идеальная гармония средств с достигнутой целью, было жизненное содержание: до одурения уставшее от себя самого, воплощенное в прекрасном, закованное зло бессильно металось в непреодолимых узах личностной ограниченности, входя своим неизбежным трагизмом в зрителя при первом же взгляде на эту картину.

Марцелий понял одну из основных истин, до той поры ему неведомую. Вот она: зло было скучным по своей сути из-за неограниченности своего развития — если сущность чего-либо понимать как максимальную его разнузданность-в-себе. В проявлениях малой интенсивности зло еще обладало мнимым разнообразием. Дальше разливалась зловредная скука абсолютной ненасытности злом, пробивание башкой нерушимой стены. Только добро велико и могущественно в своих максимально интенсивных проявлениях, зато при недоразвитости изначальных ценностей оно бесконечно скучно и жалко. Но так ли все на самом деле? Не подтягиваю ли я здесь реальность к неким красивеньким шаблончикам с навязанными эквивалентами и притворной симметрией? Но что делать, придется говорить — молчание душит. Долой любые шаблоны — если быть, то таким же естественным, как мистер Хайд из новеллы Р. Л. С. Запрограммированная естественность подразумевает искусственность. Он начал углубляться в обычную безвыходную сложность, состоящую в интеркаляции (вставке) между данными элементами сжатого психического противоречия (например, соединенные в одном чувстве стыд и любовь, направленные на одного и того же человека) все новых мелких разновидностей этих чувств и их комбинаций с другими вплоть до полного внутреннего расстройства, практически на грани безумия. Только кокаин мог дать пикнику такого масштаба, как Марцелий, столь замечательно шизоидальные темы.

— Я даже ничего не имею против того, чтобы ты продолжал с Русталкой свои артистические сеансы. Знаю, что в сексуальном смысле вы друг для друга больше не существуете — абсолютно désintéressement[156], — мямлил Изидор, одновременно пыжась в позе благородного снисхождения, которым он просто чванился. Марцелия разобрала злость: его безумно раздражала Изина гиперкомплезантность (hypercomplaisance[157]), лишая очарования таинственности предвкушаемые вампирические минуты, которые он собирался провести с Русталкой в будущем: они сводились к чему-то столь же обыденному, как лекции по высшей математике — от сих до сих. Ни слова больше — только так ему удастся спасти загаженную (слегка) ситуацию. Он грубо оборвал едва начатую «г-жой Вендзеевской» фразу («Нельзя ли не предвосхищать...»):

— Мы не можем так, чисто вербально, иначе говоря, по-польски, чистословно — да, именно так, одним словом — перечеркивать прошлое. Так сделаем же его нашим общим достоянием — не станем воскрешать ушедшие мгновения. У меня любовница что надо — именно так я должен заявить, чтобы оборвать все те ниточки и паутинки, с помощью которых Изидор, создавая искусственную атмосферу высокого благородства — а за такими вещами в силу их искусственности всегда скрывается какая-нибудь маленькая пакость, — хочет (не потому ли, что я с ней ни граждански, ни религиозно не соединен?) обесценить меня ради меня же самого и предотвратить некий удар в будущем, какой — не знаю. Сколько ударов, как безымянных, так и носящих громкие имена, поджидает нас в сумраке будущего. Я сегодня после ужина буду здесь рисовать[158], потом вы отправитесь спать, а я пойду домой. Потом я приду с ней, с Суффреткой, и с ней же выйду — полагаю, у вас не будет формальных возражений?

Ему чертовски захотелось именно такого сочетания. Он чувствовал, что только в этой системе общения и в этой магме сплетенных в клубок чувств в нем будет зачат эмбрион той композиции, к внутреннему рассмотрению которой в красках он уже приступил, а в будущем видел ее даже в масле.

— Артистические настроения времен Молодой Польши, — высокомерно «процедил» Изя, — ничего, переживу. Изволь, приходи. Русталку даже не спрашиваю.

В этой фразе слышались нотки зависти и вместе с тем была удовлетворенность, что тот, другой, придет со своей новой девочкой. Но не предусмотрел Изидор, что такие вещи иногда, похоже, разжигают давно угасшие чувства, в особенности, кажется (если вообще разжигают), у женщин, ну и так далее. На самом деле никогда точно не известно, какова доля истины в разговорчиках типа «женщины, мол, — то, а мужчины — се».

— Не настроения, — «вознегодовал» Марцелий, — а ты с этой твоей философской иссушенностью, несмотря на всю фантастичность твоей системы — ха! ха! — скорректированная монадология в конце двадцатого века, причем — скомбинированная с усовершенствованным — ха! ха! — психологизмом — ха! ха! — абсолютно не понимаешь редкостности, уникальности каждого произведения искусства и неповторимости условий его появления. Все-таки большое это дело — единственность, понимаешь: так же, как и каждое бесценное в своей единичности живое создание, которое как конечный элемент Существования, ты обожаешь, так и оно — произведение — единственно.

Он смотрел на Русталку и совсем не понимал жизни — он знал, что живет в этом запутанном, динамичном и нетерпеливом (что, противно?) смешении красок и линий, которые гнездились у него где-то в ямке под кадыком. Они подступали, как рвота, и тут же отступали куда-то вглубь. Он и любил ее, и отвратительно изменял ей, стремясь «пренебречь эротизмом» во имя Б.Л. (Б.Л. = большая любовь). Именно для того чтобы сохранить ее навеки чистой, как наивысшую ценность, он так бессовестно обманывал ее, приходя к ней весь «вымазанный» в другой женщине (не чувствовала она этого или только делала вид, что не чувствует? Все дело в том, что у Русталки было очень слабое обоняние), чтобы в святотатственном, украденном в других измерениях насилии полюбить ее духовно как можно чище, как можно буквальней и как можно преступней... да, так, ибо на дне крылось преступление. А теперь все было настолько обескровлено, ausgezüzelt, sucé à blanc[159], что он мог смотреть на нее, лежащую во весь рост в «моральных объятиях» друга, и практически ничего не чувствовать. Кокаин. Вот в чем была разгадка всего. Глаза Марцелия расширялись, поглощая тот, иной мир, в котором Суффретка (последняя любовница) была «богиней тайного ужаса от собственной необычности в заурядности» — единство в многообразии, непрерывность в прерывности (Эридан, не состоявшиеся пока астрономические композиции, Арктур, Вега, Альтаир — о вы, о вы, о вы, изменчивые Цефеиды — увековечу вас на сей планете, на голубой бумаге Лавмуйе), неизменность в изменчивости — отношения скорее формальные, во всяком случае, поддающиеся формализации и нормализации, и  н е о б ы ч н о с т ь  в  о б ы д е н н о с т и, пара понятий (он вдруг фыркнул), аналогичная фундаментальным парам полупротиворечивых понятий, производных от единства во множестве, сводимого к понятию целого и его части, которые открыл Изидор, этот духовный мастурбатор и администратор Тайны. Найдется ли когда-нибудь какой-нибудь гипер-Карнап, способный окончательно формализовать не здравый смысл (ибо это вздор, милостисдарь!), а метафизический? Он знал это совсем неплохо, т. к. о многом успел поговорить с Изидором, пока ПЗП не высосал из них лучших соков, тех, что «серые», из мозговой коры (о тех временах нельзя было ни думать, ни говорить).

— Мозговье ты мое, мозговье, что ж с тобою я сделал, во имя чего? — вдруг воскликнул он.

Русталка рассмеялась серебристым смехом, как «береза (да!), любовница источников пречистых», и половой вал сдавил ее мужа в дикой самцовой муке — самец хорош только тогда, когда он зол, раздражен до потери чувства, и взрывается от невозможности сдержать напор неудовлетворенной похоти. Вот этот самый взрыв и есть высшее, истинное садистическое наслаждение женщины, которая только тогда насыщается позитивно, по самое горло. А с самца лишь сходит раздражение, и тогда он может приступить к чему-нибудь другому. Подсознательная, умело регулируемая ревность (каждой женщине известно все, и это в ней ужасает и вместе с тем возбуждает) — это как вечный двигатель чувств. Русталка понимала, что «в нем (Изидоре) ее предел».

Марцелия все больше и больше удивляло бытие. «Au commencement Bythos était»[160]. Хаос, бездна или что-то в этом роде. Хаос — но из чего состоящий — вот в чем вопрос. Они вместе заглянули в энциклопедию в поисках слова «Bythos», и их лица встретились, как тогда, в детстве, когда они, маленькие мальчики, занимались друг с другом рукоблудием.

Сколькими же адскими переживаниями были они обязаны тем минутам. Это ж, господин хороший, для некоторых типов, н о  т о л ь к о  д л я  н е к о т о р ы х  (п о ж а л у й с т а,  н е  с л е д у й т е  и х  п р и м е р у  и,  Б о ж е  у п а с и,  н е  н а ч и н а й т е  м а с т у р б и р о в а т ь  р а д и  п р и о б щ е н и я  к  ч и с л у  г е н и е в), источник всеведения и творчества на всю жизнь. И тогда они почувствовали прежнюю дружбу, осмотически профильтрованную через мембраны чуждых для них обоих событий нескольких последних лет. Почему они так давно не разговаривали? Ведь люди, а тем более друзья, несут взаимную ответственность. «Нет, мы больше не расстанемся, мы будем любить друг друга, и она, наша общая святая любовь, вместо того чтобы делить, соединит нас, освятит нас как высшее двубытие». Они почувствовали это почти одновременно. И «wdruch» на Марцелия снизошло метафизическое озарение: прийти сюда с Суффреткой, как следует выпить, накокаиниться вдрызг (такую шикарную вечеринку устроить, какую только он, по его мнению, и умел. Во!) и потом чтобы дамы, как полагается, посестрились, практически слились в одно усестренное воплощение безличной женственности, а мужчины, как и прежде (когда уходили на серые утесы срывать горный первоцвет и синие скальные горечавки, предаваясь совместным вожделенным содроганиям доступного детям наслаждения и витавшего над ним страха), сядут на диванчике и поговорят о вещах безумно важных, большинством населения этой проклятой (в определенном смысле) страны презираемых, находящихся на почти неприличной грани искусства и философии.

Только, пожалуйста, не упоминайте при этом фамилии Хвистека, этого Демона Польской Мысли недавних лет. Прохвистаны проблемы, прохвистана жизнь — да, что поделаешь — однако allgemeine Zerchwistung[161] так ни во что и не вылилась — что это: инстинкт расы, коллективная «интуиция» общества? — черт его знает, но — не вышло. Вынести собственное артистическое извращение — дело гораздо более трудное и опасное, чем вынести собственную правоту и моральное совершенство, и внутреннее согласие, и гаденькое удовлетвореньице оттого, что все так хорошо, очень, очень хорошо. Они отдалились друг от друга — мгновение миновало, но они знали, что придет время и они снова будут вместе, причем без каких бы то ни было гомосексуальных историй. То, что было в детстве, запечатано навечно и не подлежало вскрытию, чему оба радовались, ибо даже педерасты чувствуют, что теория дружбы — это все «eine zugedachte Theorie»[162] (Зачем, скажи, зачем нельзя писать о том, что хочешь? Вроде бы и можно, но стоит ли за это, скажем, сидеть в тюрьме? А если у осужденного за какие-нибудь идейные делишки вдруг изменится вся его идейность? Надо быть твердым, как стена, черт побери! Потому что сидеть без убеждений — страшное дело, да и в реальность перемены никто ведь не поверит.)

Такие мысли уже когда-то высказывал гениальный пианист Ромек Темпняк-Циферблатович, пожалованный титулом папского барона за фортепьянную игру, сын бывшего министра внутренних дел, самый крупный, как у себя в стране, так и за границей, знаток музыки, человек необыкновенной, прямо-таки чудовищной внутренней собранности и благородства, доведенного чуть ли не до абсурда. Марцелий радостно поддакивал ему. В ночном шкафчике, закрытом на замок «Omnia», у Ромека лежал его роман, оправленный в обложку от упражнений Лютшга. Он писал роман ежедневно, с шести до семи вечера, и тогда был недосягаем даже для своей невесты — Клоти Цвайнос, рыжей, чертовски привлекательной певички из «Эйфориала» (псевдоним — Зося Обромпалло). Писал и дрожал от одной только мысли, что сатрапы из ПЗП могли до него добраться. Честный старина Лютшг защищал его от всех напастей. Марцелию были известны отрывки, но даже восемь граммов наилучшего коко Мерка не заставили его проболтаться. Собственно говоря, их дружба в определенном, чисто житейском смысле была  б о л е е  с о л и д н о й, чем его дружба с Изей, с которым его соединяли воспоминания детства, схваченные скобой интеллектуальной общности: вместо упившегося и отравленного кокаином друга Изя излагал его эстетику, которую они должны были издать на средства ПЗП под общей фамилией — Марцидор Буцеевский. Ромек — другое: здесь была встреча двух художников одного и того же склада, встреча метафизических висельников, которым, для того чтобы что-нибудь создать, надо было сгореть. Правда, Темпняк-Циферблатович (а он был мелкобуржуазного происхождения) вовремя сообразил, что он всего лишь пианист, а то, что у него «в душе играет и играет» вечерней позднею порой, никакое не «творчество» через большое О, а лишь выраженный музыкой весь мир, смесь отзвуков всех композиторов, которых ему приходилось поигрывать «ради куска хлеба», в смысле — майонезов из омара Убо-Тубо, и valentine de golaille (Валентинка голышом) и крема à la Picadore branlé par sa maîtresse[163] и рыбок Пинг-Финг в зеленоватом соусе, надроченном из носорогов в «Jardins d’acclimatation»[164]. Вот какие штуки ели в сферах, приближенных к правлению ПЗП. Да, Ромек не дал обмануть себя пианистическим творчеством и предпочел быть выше всех в своем воздержании, а не вылизывать тарелки после распутных пиров проинтеллектуализированных до метафизического мозга костей эпигонов этого самого большого, как считал Ромек, метафизического (несмотря на существование противоположных мнений) Обергения в музыке и в жизни — Кароля Шимановского. «Приходится хладнокровно и без малейшей профессиональной зависти констатировать этот факт», — говорил он в минуты, когда не боялся быть подслушанным тайными агентами IV отделения ПЗП.

У Ромека и Марцелия было полное взаимопонимание в самых сокровенных тремоло их артистических глубин. Марцелий был для Циферблатовича вроде двойника, в котором он переживал в чуждых для своей насквозь музыкальной натуры драмах живописцев все свое несостоявшееся творчество, презирая тем не менее до глубины души живопись как таковую. Он ощущал свое величие и нищету одновременно; величие — потому что был не каким-то там формальным шутом, для которого трагедия — это когда на куске полотна синее пятно ни в какую не хочет гармонировать с красным, а если это и произойдет, то лишь ради удовольствия какого-нибудь паршивого знатока искусства (может ли быть что ужаснее, а тем не менее только для таких господ и ради удовольствия самоуничтожения создаются сегодня все эти вещи), гадкого пережитка старобуржуазных времен, когда еще люди не знали, что такое ПЗП и в чем состоит его социальная функция по организации будущего.

Вот и помирились друзья, Изя и Марцелек, лишь на мгновение с детских времен разделенные так называемой ими по-малайски «несущественной проблемой женщины». Кизер встал. Фиолетовые круги расходились от центра, как бы находившегося в его (Марцелия) черепе. Он остолбенел от необычности момента. И то, что первому сегодня так и не удалось, у второго вышло безмерно легко, быстро и точно. Настал момент метафизического изумления. Мир, разумеется, зашатался и рухнул в бесконечность бездны. Это было своего рода «эпохе», но куда там Гуссерлю до таких вещей. Он проделывал это только в понятиях, по отношению к реальности мира, сказав себе, что все выносит за скобку, и порядок; утряс дело вербально. А тут все на самом деле ринулось в бесконечность, потому что все, крепкие как стальные тросы, связи реальной и обыденной действительности лопнули, словно хиленькие ниточки, и мир предстал в абсолютной «иррациональности» (это, разумеется, беллетристическое выражение, ибо при всем своем кошмаре мир в высшей степени рационален и другим быть не может), на фоне которой иррационалистические системы земных недофилософов — такая же пошлость, как и анкетные бланки, то и дело по самым разным вопросам присылавшиеся из ПЗП. Таковость, а не абсолютная инаковость, в момент, когда она уже была, но несусветная в отсутствии какой бы то ни было необходимости, подмигнула глазом «чтости», которая непременно должна быть «какая-то», и при этом — из ледяных глубин Абсолютного (кстати, логически возможного — и в этом весь ужас) Небытия. Ведь могло ничего не быть, и меня тоже — и то время, в которое его не было (и когда-нибудь не будет), слилось в одно предельное мгновение под бесконечным натиском нонсенса, актуально переживаемого в живом существе Великого Ничто. Не зря мудрецы древности видели в Небытии положительное и творческое начало, трамплин и критерий. Сегодня оно считается бесплодным понятийным призраком, а напрасно. (Об этом они когда-то по пьянке говорили с Изей, и Изя внедрил данное понятие как критерий неистинности утверждений в свою недоделанную до «sich por» систему; не могло быть истинным такое утверждение о существовании, которое подразумевало бы понятие Абсолютного Небытия: например, актуальное единство бытия-в-себе как божество, причем личностное божество.)

Вот почему опечалился Кизер-Буцевич (фамилия такая — ничего тут не поделаешь) и застыл в ощущении безграничного изумления перед самим фактом, что вообще что-то было, а в этом чем-то — он сам, Кизер, такой, понимаешь, Марцелий, а не какой-нибудь другой, да к тому же такой чертовски безгранично кизероватый. Но это ощущение необычности своей индивидуальности, неповторимой, единственной во всем мире, в бесконечном Времени и Пространстве, причем именно такой индивидуальности — во всей сложности ее компонентов, как и в том единстве, которое о себе само может сказать «я» и должно нутром ощущать себя в качестве ничем не выразимого единства, было уже явлением вторичным. Уже начиналось разложение  э т о г о  момента на его производные, что должно было завершиться, как всегда, постепенным его поглощением нарастающей обыденностью бытия, полным его исчезновением. Увы, то были всего лишь производные! Но чем же был тот изначальный момент, тот центр, от которого пошли волны, будто на зеркально гладкие воды обыденности бросили  п р е д м е т  и з  д р у г о г о  и з м е р е н и я  д у х а? Однако если речь идет о понятийно-вторичном подходе, то суть его заключена в содержании следующего предложения: «Ведь могло бы ничего и не быть», а далее за ним — бесконечно быстро сказанное предложение secundo (но никак не второе, Боже упаси — fi donc! — что за пошлость). «Есть что-то» и «Есмь я», и далее невозможность, «отдумать назад» (wegdenken) пространство — время может мысленно остановиться, поглощенное пространством, — эту бестию никакими силами не устранить — и это страшно — и это предполагает обязательность существования, а логически ничто не мешает предположить, что его нет.

Но разве устранение пространства не уводит в область логической ошибки? Мы можем последовательно уничтожать существование, да и сами мы разве не исчезаем от самих себя каждый день во сне? Но вот что касается пространства, то его таким способом не устранишь; предположение о его небытии — чисто вербально: проще уничтожить бытие в мысли, чем само пространство, а с момента, когда оно возникает, оно — отнюдь не форма Небытия (Ничего), а как раз форма бытия, и не есть само Небытие, но лишь то, посредством чего бытие существует во времени, оно длится, сто тысяч громов и молний, хоть ничего и не происходит, ибо бытие непременно подразумевает также и время — неужели то красное, которое я вижу неизменно (абстрагируясь, например, от биения моего сердца или дыхания, которые я могу и не осознавать), не длится? То-то и оно, что длится, а стало быть, и само пространство, пусть даже пустое, без единого электрона, должно существовать, длиться целую вечность, разве что скорость протекания времени в нем неопределенная. Да, именно так, так! (Это было настоящее чудо, ибо Изидор думал то же самое — это было развитие того же самого бреда, который возник на основе их знаменитого разговора по пьянке, когда пикникастый Марцелек так «ошизел» — от слова «шизоид», — что внезапно понял всю Изидорову метафизику.) Следует отметить, что оба они ежедневно мылись мылом и терлись щетками братьев Зеннебальдт (Бяла «bei»[165] Бельско), и Русталка тоже. В те времена таких людей становилось все больше и больше. Причиной такого положения дел стала книга С. И. Виткевича о наркотиках, единственное произведение данного автора, которое он был склонен сам рекламировать, программно, на благо общества.

Рабочим было хорошо — они ничего больше не желали — у каждого был домик и садик, культура уже слегка отступила — мелкокрестьянское производство было прекрасным противовесом индустриализации. Жизнь на самом деле, несмотря на некоторую техническую примитивность, была хороша, а почему? Потому что капитал как таковой, частный, крепко взяли за морду. Всем заправлял ПЗП — вот в чем главный секрет. А если кто не признавал ПЗП — того «к стенке» — и порядок. Вот оно как!

— Пойдем прогуляемся немного, все так чудно, — сказал Кизер, чуть ли не влюбленным взглядом смотревший на нежную и необычайно чистую ушную раковину Изидора, — Русталия не обидится, свобода — основа устойчивости брака. Этого не понимают эти выродки долга! — он засмеялся, дико скрежеща зубами, и всем вдруг показалось, что смеется смертельно раненный дикий зверь. Вот такая была в нем первобытная красота метафизических переживаний, воплощенная в его зверином смехе. В каком-то смутном воспоминании у Русталки содрогнулась матка, но тут же успокоилась, свернувшись клубочком, как котенок у печки, и сразу заснула в просветленной супружеской обыденности.

Кизер выжрал новую дозу «Белой Колдуньи» (примерно в четыре дециграмма) и, подталкивая перед собой слегка упиравшегося Изидора, вышел на крыльцо. Теплое, осеннее дыхание вселенной (бывает иногда такое осеннее тепло, оттого что где-то там на юге бушует сирокко, а еще дальше — тайфун), сконцентрированное в этом уголке в ужасную тоску по бесконечности, просто обволокло их обоих, но как по-разному! Все зависело от того, что там творилось, в этих ужасных котелках, в которых так по-разному отражался этот один-единственный, никем как таковой не познанный космос. В одном черепе — метафизическая безмерность мира (не пространственная, а как бы «духовная», — в общепринятом значении — вот, вот — еще «маленько» и уже «забрезжит») должна была превратиться в сконструированную кучку символов, которые неизвестно зачем должны были соединиться друг с другом. Для кого все это нужно — для других или для себя, должен ли был Изя написать свой «Гауптверк», чтобы узнать о себе (и о мире — но только на втором уровне знания) в рамках своей системы, или затем, чтобы этим неверным светом осветить темные, как хижины горцев (причем бедных горцев), черепушки существ, бессмысленно блуждающих по той же, что и он, планете?

Но ведь его система не должна была выяснять общий смысл мира — Изя считал это невозможным, потому что ограниченная Единичная Сущность (ЕС) никогда не была способна понять бесконечный мудр Существования в целом, даже если бы в нем и был смысл как таковой. Но какой смысл, какой мудр? Только что-то вроде порядочков в полицейском государстве, или вроде идеальной механической организации вырастающего на их глазах нового общества, или — что хуже всего — физический порядок физикального подхода, такой порядок, который «не обязан» непременно быть содержанием сознания, механический, подозрительный статистический порядочек, статистически опирающийся как раз на какой-нибудь «низшего» пошиба полухаос, н е  о б я з а т е л ь н о  предполагающий наличие Бога, хотя в нем может присутствовать эдакий Бог-Математик à la Джинс, такой Господь, который все свое время проводит за интегрированием бесконечного числа дифференциальных уравнений, причем это интегрирование превращается в действительность, по мере того как в его уме идеально экономно (без малейших отклонений) происходят мыслительные процессы. «Мыслительные процессы Бога-математика», — завыл вдруг в один весенний вечер Изидор, подумав об этом впервые. Благоухали жасмины, и он тогда впервые поцеловал Русталку. С той самой поры ужасная, неимоверная, громадная, как Антарес, голова Бога-Математика и его ультрамощный сморщенный в мыслительных  ж е л в а к а х  и  с о с р е д о т о ч е н и и  лоб всегда были и для него отправным пунктом растущей половой страсти в отношении жены — звучит ужасно, как бластемия. Сейчас он подумал о ней необычайно проникновенно и, как о каком-нибудь любимом китайском пуделечке, умиленно подумал с примесью специфически мужниного чувства собственности, не испытывая ни малейшего отвращения к этим вещам. Ему предстояло понять это значительно позже. (Изидор иногда — крайне редко — потреблял кокаин, например, по большим религиозным праздникам; вчера он не делал этого, но сегодня имеет право — так он решил.)

— Дай-ка этой гадости, — твердо, без тени слабости сказал он Марцелию.

Марцелий с услужливостью вышколенного дворецкого подал ему резную шкатулочку красного дерева фернамбук. Он любил угощать не из-за какой-то своей аморальности (втягивая кого-нибудь в трясину, в которой сам тонул), а лишь по доброте сердечной: ему хотелось, чтобы тот, кого он любит, смог побывать в его «искусственном раю». Вот и сейчас ему хотелось быть поближе к Изидору, как можно ближе. Он питал такие дружеские чувства, которые иногда могли переходить в ненависть. Изидор вдохнул белый порошок и секунду спустя уже был «там». Исчезли последние следы вчерашнего «похмелья» («Katzenjammer»’а), и крошка коко чудесным образом соединилась с капелькой «водяры», которую за обедом он выпил после долгого «НП». Завтра станет немножко досадно, но чего не сделаешь ради дружбы и такой минуты. Ибо что, кроме любви, может соединить людей сильнее, чем совместное посещение запретных миров наркотической фатаморганы? Они вместе смотрели на реку, просвечивающую сквозь подвижные заросли тронутых осенью кустов, в отсвете рыжего полумесяца, вылезавшего из-под молочных хвостов туч. В общем-то было хорошо. Вот только завершить «труд», сесть с ним в кресло, а потом — предаться критической работе и постепенно уничтожить ненавистные системы таких софистов, как Рассел, Бергсон и Хвистек, такой честной бестолочи, как Джеймс, и таких великих мудрецов с «того», с того, противоположного берега, как Мах, Гуссерль, Корнелиус и Карнап. Все они так разнородны и так ему враждебны — каждый по-своему. Срезать их всех и доказать, что их взгляды так или иначе в конечном счете имплицированы существованием, т. е., будучи чистыми в отношении качества, они все же ошибочны из-за чрезмерной акцентировки одного из членов формальной структуры Существования, не нашего на этой планете, в наших головах, а  в о о б щ е — такого, вне которого даже фантазия помешанного бога не могла бы ни установить, ни даже теоретически предположить наличие иного бытия. И вот легонькая, как мы видим, мегаломания (но отнюдь не мегалопедия = мегаломания педераста) начала овладевать Изей.

Марцелий шептал:

— Помни, Изя, ты должен позволять ей веровать в Бога. Не лишай ее веры, как лишил меня еще в детстве. Помнишь наши беседы на зеленом диванчике у тети Яди? Нет, я не жалею, потому что я смог выдержать. Но что касается ее, с ее характером — не советую...

— Специально я не стану этого делать, но ты ведь знаешь, что любовь требует абсолютного духовного единения. Как только я замечу, что из-за чуждости моего мыслительного мира сам становлюсь чужим для ее чувств — а может ли что быть ужаснее отчужденности, которая не убивает чувство, а лишь ранит его и тем самым превращает весь мир в сплошное страдание...

— Бред. Кокаин всегда плохо действовал на твой интеллект. Помни, что я сказал, у меня сильнейшее предчувствие, что Русталке что-то угрожает. Ее брат и дядя кончили самоубийством. (Залаяла собака, и Изидор навсегда соединил этот ночной лай с пророчеством трагедии, в которое он не верил никогда.)

Словно в громадном вогнутом зеркале увидал он свою будущую жизнь, разложенную пространственным веером, будто на тарелке. Как во сне, который никак не вспоминается, но точно известно, что что-то было (в виде каких-то незавершенных образов, ощущений внутренних органов, порывов к движению — черт знает чего — пусть психологи с этим разбираются), видел он будущее, в сущности не видя его, не в силах усвоить хоть что-нибудь из его указаний. Несмотря на то что, будучи приверженцем двойственности проблемы свободы воли, он верил, что абсолютная неизбежность может быть только статистической на основании того, что во всем бесконечном Бытии не могло быть ничего, кроме более или менее свободных Единичных Сущностей, все же в это мгновение он чувственно, без интеллектуального освоения проблемы, знал, что все давно уже, с незапамятных времен, предопределено.

— Но что, ради «всего святого», что? — говорил он без убежденности, зависнув над бездонной пропастью неизвестного, но столь же неизбежного, как, например, то, что на прогулку они не пойдут и сейчас вернутся в теплую гостиную Русталки.

— Полагаю, нет ничего хуже, чем жить иллюзиями, — говорил Изя. — Я решительный противник иллюзий и самообмана ложными теориями. Это ничуть не лучше хронического кокаинизма или какой-нибудь другой гадости — прости, Целек, может быть, гибнущий от чего-то подобного художник — это исключение из правил, но нормальный человек, ставший жертвой пагубного пристрастия, для меня хуже падали. Моральная падаль, которая ходит и жрет, отравляя вокруг себя воздух, — я не исключаю отсюда ни водку, ни табак — этих самых страшных (даром что сереньких и внешне скромных) врагов человечества.

Говоря это, он глубже вдыхал кокаин и все явственней ощущал собственную значимость и неповторимость. Только болезненно-запойное потребление чего-нибудь (женщин в том числе) было ему отвратительно. Он полагал, что сильный человек может себе позволить все. А иллюзии стоили ничуть не больше этого.

— Я все это презираю, — продолжал он с типичной претенциозностью человека с эмпедекоко[166] в крови.

— Да, но не забывай, — прервал его Кизер, — что это хорошо только для таких, как ты, титанов, — легкая ирония зазвучала в басовитом, до обидного мужском (видимо, исключительно для мужчины), идущем изнутри голосе. («Хотя как знать, силен Изидор на самом деле или нет. Про таких никогда ничего не известно. А впрочем, есть разные типы силы: силы свершения и силы сопротивления, позитивные и негативные — кто-нибудь может выдержать пытки, но в ситуации неожиданной, требующей моментального решения, вдруг начнет колебаться и упустит все».)

Изидор, бесспорно, принадлежал к силам сопротивления, к силам выдержки, Кизер же был воплощением решительных импульсивных поступков. Только шизоидальный компонент давал ему ту дозу формализма, в который он нуждался, чтобы быть истинным художником — и с т и н н ы м, т. е. таким, для которого сущностью является Чистая Форма, а всякие там «содержания» лишь обязательный, но отнюдь не существенный момент.

«Скукотища страшная, а что поделаешь? Иначе ничего нет, и даже писать об этом незачем — ведь реалистическое искусство, душещипательная музыка, поэзия, дающая отчет о «реальности» или о фантазии, — это не вопросы, там нет никакой проблематики, это вообще ничто, так называемое «отражение человеческой души»; интересно получается: формальное искусство и онтологическая метафизика = вот две интересные вещи в этом мире. Потому что религия перестала быть живой и прекрасной в своей нелепости: она всего лишь обольщение так называемых малых мира сего, светоч для тех, кто не имеет силы поднять голову», — так иногда думалось Изидору.

— Черт тебя знает, титан ты, что ли, — говорил бывший любовник Русталки, так просто, ради тренировки и утверждения себя в позе благородной снисходительности, понимания и пренебрежения к «мелким физиологическим делишкам». В ту же самую минуту и Вендзеевский (-Смогожевич-де) думал, что, однако, страшно, что из-за Русталки их дружба никогда не будет совершенной.

— Вот взять хотя бы твою силу, — продолжал Марцелий, — ведь это сила муравьеда, защищающего свою нору — кажется, нет лучшего примера упорства. Но если бы тебе пришлось бороться так же, как и мне, всю жизнь с непризнанием, с остолопами, с кознями, с человеческим свинством, не понимающим, что искусство (каким бы оно ни было, но я — подлинный художник — вопрос величия опускаем — и это факт) является высшим благодеянием для погибающего человечества...

— Не преувеличивай. Времена подобного рода благодеяний и всяческих прометеизмов закончились. Тебя тешит, что ты гибнешь, и ты начинаешь раздувать себя в нечто большее, чем ты есть, в противном случае ты бы не перенес кошмара своего кокаинизма — у тебя бы тогда не было оправдания. Да что там говорить — я сам создал на основе твоего бреда теорию Чистой Формы, которую теперь даже вне Пэ-Зэ-Пэповских сфер начинают понемногу признавать. Но тем не менее я утверждаю: в искусстве нет той метафизической глубины, что имеется в понятиях, нет тех переживаний. Так же, как и в том порошке, что ты втягиваешь носом, нет твоей эйфории. Конечно, искусство — наркотик специфический, вызывающий метафизические переживания при концентрации наших личностей. Констатация его наркотичности вообще — глупая и дешевая фраза. А в данной системе понятий она сидит как таковая, закодированная в значках. Я хоть и номиналист, но умеренный. Я не падаю ниц перед понятием «значения понятий», но в то же время считаю, что любая мысль должна подвергаться оценке номинализмом...

— Пойдем, уже холодно, — и Кизер всей своей громадой впихнул Изидора обратно в столовую. «А все-таки гениталии у него меньше моих, и, несмотря на преимущество, даваемое его ростом и потенцией, Русталка не испытывала с ним того блаженства, что со мною», — подумал физически раздавленный шизоид. То было единственное его утешение.

— Иллюзии исключены, правда, Русталка? — весело спросил он, входя на фоне фигуры соперника, который был на целую голову выше его.

— Смотря какие. Если что-нибудь творческое, т. е. творчески воздействует, то это нельзя назвать иллюзией в уничижительном смысле.

— Ах ты прагматистка, всегда отвечаешь так, будто готовилась к ответу минут десять, не меньше. Постоянно иметь в доме религиозную прагматистку — о, верь мне, Целек, для того чтобы вынести такое, надо воистину быть титаном. (Русталке:) Даже если это будет стоить тебе настоящих мучений, я вобью тебе в голову свою систему и именно так воплощу ее объективно. Она здесь (он стукнул себя по лбу) уже готова. Но для тебя я ее запишу. А если в результате ты перестанешь верить в Бога, я буду счастлив, что ты по-настоящему соединилась со мной духовно. Я положительно не стану посягать на твою веру — лишь открою перед тобой иной мир, а ты поступишь, как захочешь.

Русталка (ласково):

— Хорошо, Изя, ты ведь знаешь, что я хотела бы...

Она глупо себя чувствовала между ними двумя. Она хотела быть добра к Марцелию, но Изя одним своим присутствием сдержал в ней этот порыв. Впервые она почувствовала, что значит конфликт на два фронта, и сердце ее болезненно сжалось в глухом предчувствии дальнейших ennuis[167] на эту тему. И одновременно какой-то строптивый голос шептал в ее внутренностях, что хорошо, хорошо так, как есть, потому что она по крайней мере может держать эмоциональную дистанцию по отношению к Мужу, если бы именно в этом своем качестве он захотел слишком превознестись над ее возвышенным чувственным болотцем. Ибо пока что, несмотря на все программные благородненькие выспренности, суеверия и страшные клятвы, чувства ее оставались болотцем. С благородным упорством забываемое прошлое, такое недавнее и, несмотря на искусственные изолирующие слои, такое красочное, ужасно ее угнетало. Ко всему примешивалась какая-то глухая тоска, несмотря на полную безвозвратность былого. Ведь перед ней стоял тот самый Марцелий, но совершенно чуждый ей физически, а духовно, проблемно — даже отвратительный — тот, кто так жутко изводил ее этими своими «творческими» «смертельными спусками» — термин Мариуша Заруского. Она вздрогнула: ее бесконечные попытки удержать в «белых ласковых ладонях» его разодранную буквально в «кровавые клочья» (Жизновский) душу, которую постоянно подстерегало гнусное безумие, сейчас вышло ей боком. На мгновение ее охватила такая злость на весь мир (y compris[168] на Изидора с его системой), что даже Бога ей не хватило, чтоб в этот момент ясновидения Он прикрыл всю эту явную мерзость своим звездным плащом добренького Дедули, притом — большого аристократа: ее Бог был графом и имел свое законное место в Готском Альманахе. (Интересно, как по-румынски будет «альманах»?)

Бедная, бедная Русталка... Разве не смешно? А они тут уставились на нее «как на радугу» в этой «a giorno»[169] (!!) освещенной третьеразрядной гостиной. Марцелий взял Изю за руку и сжал оную (вот смеху-то!) многозначительно. Они ощутили одно и то же: пустячную ценность всего женского и всяких там чувств. Прав был, в конце концов, старый Буффон, этот великий Бюффо: в любви существенна только «облапка», остальное — всего лишь гарнир: «assaisonnement» psychique[170]. Они перестали быть одиноки, когда отвели в дальней метафизической сторонке личности местечко для дружбы, и без того уже настоящей. И тогда превосходство дружбы над любовью, даже самой большой, стало для них непреложной аксиомой. Общий источник их работы, несмотря на все различия искусства и философии (в пользу этой последней, разумеется, даже для Марцелия — вечная бездонная Тайна Бытия со всеми его взаимозависимостями), объединил их дух на самом высоком уровне, какой только может существовать в человеческой иерархии. Бедную Русталку (о, ведь есть же интуиция!) проняла дрожь абсолютного одиночества. За окном будто кто-то прошел, и в стекле мелькнуло мертвое лицо. Вдруг вспомнился Метерлинк, тот, в детском еще восприятии. Марцелий быстро выбежал, твердя:

— Теперь вы знаете все, так знайте, что я всегда буду с вами. Можете на меня рассчитывать.

2.5

Неискренние, приличествующие моменту слова, а сколько тепла, самого простого, словно от печки, напустили они в эту комнатку и в оставшихся в ней двух людей. Ведь только что здесь была температура межтуманностного, можно сказать, пространства. Маленькая доза кокаина быстро продвигалась по извилистым изидоровым мозговьям. Он сел на диванчике возле неподвижной Русталки, вглядывавшейся вытаращенными прекрасными глазами, зелеными в светлом обрамлении, буквально в само будущее, сел и тут же заговорил, а она бездумно подумала: «Значит, так будет постоянно, значит, так будет всегда, значит, так будет до конца — это невозможно, не-возможно, не-воз-мож-но». Что-то в ней безголосо кричало, разрывалось на части, плевалось и фыркало, как кот, но то были всего лишь железы — увы. Мозг, а вернее, его кора функционировала нормально.

Изидор сказал:

— Понимаешь, построение системы — дело чертовски трудное. Счастлив Марцелий, он разрешает все проблемы моментальным, единственным в своем роде щелчком — таковы все произведения искусства, даже самого высокого. Искусство подчинено принципу контингентности, таковости, а не инаковости: с одной стороны, в общетеоретическом плане оно — такая же случайность, как каждый из нас или из предметов этого мира, которые в таковости своей не являются чем-то общеустановленным. Они такие, а не иные, разумеется, кроме нас, если мы берем нас самих-в-себе для себя, по отношению к данной системе, которую, в свою очередь, снова соотносим с еще большей системой, и так далее, и так далее. Но даже физика не оперирует актуальной бесконечностью — только в этом случае она могла бы по необходимости установить (разумеется, в пределе и только в системах, соотносимых с нашим измерением, мерой величины наших тел, очень больших или очень маленьких), установить, повторяю, что-то, например, существование наших тел именно в их конкретной таковости. Но для нас самих как таковых у физики даже тогда не оказалось бы зацепки. (Русталка ненавидела это слово, и когда Изидор произносил его, она сексуально охладевала к нему самое малое на полчаса.) Я позволяю себе роскошь не признавать такие идеи, как а) идея конечности мироздания, возникшая из-за использования, для удобства описания, кривой геометрии, которой противоречит бесспорность нашего бесконечного эвклидового пространства, — а другое помыслить, то есть вообразить себе мы не можем, и б) идея индетерминизма в бесконечно малых частицах, — я их просто не признаю, и все тут. Мне, конечно, можно поставить в упрек, что многое из того, что прекрасно, можно доказать аналитически, ни за что нельзя и вообразить. Но это — другое дело: мнение о превосходстве анализа существует только потому, что мы самые короткие кривые расстояния в других геометриях  н а з в а л и  прямыми, а в нашей геометрии, геометрии единой реальности, это расстояние и ось вращательного движения являются  и с т и н н ы м и  п р я м ы м и, удовлетворительного определения которым никто пока не дал: дефиниция аналитической геометрии как такого образования, которое можно выразить уравнениями первой степени с двумя неизвестными, ничего не говорит о том качественном, ни к чему не сводимом  н е п о с р е д с т в е н н о  данном различии, которое выделяет прямую из всех остальных линий. Выведение прямой из четырехмерного континуума после внедрения в него времени в качестве одного из измерений, времени — сущности par excellence[171] одномерной и прямой, представляется мне искусственным, ибо эту прямоту туда заранее закладывают, чтобы потом ее триумфально извлечь, что, собственно, и делает этот демон Уайтхед. Возможно, вопрос измерений можно было бы вплести в эти дефиниции — линия, имеющая одно измерение во всей своей бесконечности и не нуждающаяся ни во втором, ни в третьем, как иные кривые линии, для того чтобы полностью развернуться; но разве здесь речь идет не о показателях степени уравнения — ну да не мое дело разбираться в этом.

Меня волнует нечто совершенно иное, а именно: так называемая психофизическая проблема и проблема взаимоотношений логики и психологии. Как только я сумею надлежащим образом ответить на эти два вопроса, я смогу спокойно умереть. Конструкции Уайтхеда бесплодны. В физике оформление мира в континуум дает поддающиеся проверке уравнения, здесь же не дает ничего, кроме жуткого напряжения фантазии: как бы вбить время в гиперпространство в качестве одного из его измерений.

А значит, вот что: соображение это несущественно, и баста. Конечно, в очень сложных случаях так называемая «интуиция» может нас обмануть — там я не оспариваю превосходства анализа. Но здесь случай простой и прямой, как палка, он основывается на простых безошибочных представлениях.

Русталка слушала, и чем больше слов ронял Изидор (несмотря на слетевшее только что с его уст слово «зацепка»), тем больше в ней росло половое возбуждение, впрочем, производное от нараставшего в ней ощущения его интеллектуальной мощи. «Он самим мозгом трогает меня там» — впечатление было абсолютно новым и каким-то будоражащим. В печурке злобно подвывал как с цепи сорвавшийся осенний вихрь.

Изидор продолжал:

— Таково положение вещей, которое ты поймешь, когда уяснишь себе мой взгляд на неживую материю. Сейчас я изложу его в общих чертах: это нечто вроде усовершенствованной монадологии Лейбница (уже на правах жениха Изя втиснул в бедную Русталкину головенку всю двухтомную убервеговскую историю философии; и хоть голова у ней чуть не лопнула, вера ее не дрогнула), в которой, как ты знаешь, вследствие абсолютной непроницаемости монад и отсутствия между ними какого бы то ни было взаимодействия возникла необходимость в просто-таки дикой концепции предустановленной гармонии: дескать, все связи каким-то чудом предопределены заранее, в том числе взаимный союз физических и психических entités[172], и это несмотря на то, что даже самая, казалось бы, маленькая «частичка» неживой материи должна быть колонией монад. Даже приблизительно не могу себе представить, как он все это воображал, принимая монады за точки пространств.

— Между нами наверняка существует предустановленная гармония — так мне с тобой хорошо, — и с чувством абсолютной половой, жизненной и метафизической безопасности она прижалась к нему всем телом.

— Погоди, я должен дойти до одного места, вступление всегда — самое скучное [Даже это не слишком приятное высказывание подействовало на нее сексуально — вообще, кажется (вероятно), женщины все чувствуют в известной степени (?) с большой добавкой полового компонента — это и есть так называемая (в общих чертах) «тайна женской психики»]. А стало быть, понимаешь: прежде всего, когда начинается изложение понятий, следовало бы для близиру определить, что есть понятия и производимые с их помощью операции. Но оказывается, теорию понятий можно построить только на теории действительности — одной-единственной, разумеется, а от одной только мысли о доктрине Хвистека, впрочем, давно похороненной, мне делается просто нехорошо. Я должен поскорее запить эту мысль. — Он налил себе стаканчик коньяку и быстренько, бестия эдакий, опростал его до дна. (Залитый алкоголем, бедный дух Хвистека болезненно съежился, как какая-нибудь умерщвляемая энтомологом букашка.) Его расширенные зрачки источали неестественный свет, а улыбка возбуждала самые чувствительные места. Никогда раньше Русталка не видела его таким. И от мысли о предстоящей с ним ночи (так должно было быть) она вздрогнула всем телом, и какая-то удивительная, неведомая дотоле истома разлилась по ее бедрам и даже — о Боже! — по икрам.

— Говори, — шепнула она припухшими губами, — меня это безумно возбуждает — ты знаешь — о — впрочем, не надо слов — пусть говорят мои поцелуи — задушу тебя...

Изидор посмотрел на нее с удивлением и в эту долю мгновения жутко полюбил ее, как-то ужасно шизоидально, безвыходно, безнадежно. В этом чувстве было столько сострадания, что его хватило бы на сто тысяч паршивых, облезлых, подыхающих от голода и холода котят, в этом чувстве было просто страшнецкое (первым это словечко бросил Струг) сопереживание личности другого человека изнутри, из самого что ни на есть нутра, от метафизического пупка — пупочка — пупочечка — пупища — довольно, довольно, а не то Изидор, эта набитая метафизическим фаршем монада, лопнет и забрызжет наш элегантный экипаж, в котором мы путешествуем по разнообразным распадкам гибнущего мирка никому не нужных и даже лишних идеек. Мадемуазель Идейко, пробудись для новой жизни, заставь вражину-самца смириться, согни его гордую выю, и пусть он преклонится перед твоими непобедимыми гениталиями. Все это длилось едва ли пол-, ну, может какие-нибудь три четверти секунды. В нем снова заговорил тот самый трижды опаскуженный и проклятый философ:

— Вот и понятие, оно ведь не является простой, самодовлеющей в определенном смысле сущностью, то есть требующей наличия каких-то специфических «мыслительных процессов», принципиально отличающихся от перемещения в наших длительностях комплексов качеств, как-то: прикосновения, цвета, звука, запаха, вкуса, ощущений внутренних органов и мускулатуры, этой «внутренней тактильности», этого важнейшего из чувств, за счет которого мы весьма своеобразно сами себе даны, изнутри. Я часто это повторяю, потому что успел убедиться, что хуже всего с этими качествами дела обстоят у профанов. Чуют, бестии, какой-то подвох, причем совершенно безосновательно. Понятие «понятия», как ты в этом позже убедишься, можно свести к категориям психологистического воззрения, то есть такого, которое исходит из того, что все состоит из качеств и ничего, кроме качеств, не существует, но которое не принимает понятия «я», как это делал его создатель Мах, или не предполагает единство личности как непосредственно данное, как это имело место у Корнелиуса, другого представителя того же философского направления. Умолчу об Авенариусе, поскольку, несмотря на то что даже немного его знаю, мне до удивления антипатична сама его манера изложения мысли. А кроме того, я считаю, что его подход к рассмотрению психологистической системы менее совершенен, чем у тех двух господ. Все это ты увидишь позже: как скорректированный Лейбниц и скорректированный психологизм вместе окажутся каждый в своей системе и как все это ведет к форме, в которой мы можем назвать ее, несмотря на лежащую на ней тень неизбежного идеализма, системой реалистической, системой «биологического материализма», который и должен в период правления Пэ-Зэ-Пэпа стать официальной государственной философией. Потому что, между прочим, — ужасное выраженьице, но что поделаешь — физикалистский и исторический материализм хороши были в период разрушающего коммунизма, но коммунизм созидающий должен опираться на идею примата организованного живого существа. В моей системе последним элементом Бытия является индивидуум, иначе говоря — живое существо. Из их множества образуется приблизительная физикальная необходимость и мир неживой материи. Однако пока все это должно казаться тебе страшной белибердой. Позже, как только ты познаешь тот путь, которым я пришел к системе, ты увидишь ее и оценишь. Для меня она почти что denknotwendig[173], хотя опытным путем такое никогда не проверишь.

Он окончил свой рассказ и как зверь бросился на Русталку. Дико, до боли зацеловал ее, а потом жестоко, зверски изнасиловал. А потом, а потом он потащил ее, от наслаждения лишившуюся чувств, в спальню, где все и довершил (ни дать ни взять дьявол). Где-то далеко за полночь они умылись и, совершенно счастливые, ставшие, можно сказать, одним целым, легли спать. «А может, а может, мир и впрямь таков, каким он его себе представляет? Может, Бога и в самом деле нет?» — подумала, засыпая в томительной неге, Русталка и почувствовала такую радость, какую чувствует ребенок, когда у него умирают родители: он взаправду опечален, он даже в отчаянии, покинут, одинок, но в глубине души не может унять непонятной радости от того, что наконец-то остался один, самостоятельный, сам по себе, и ничто, кроме «жизни», самой по себе, руководить им не будет. Действительно, превосходство шизоидальных гениталий (разумеется, не считая проблемы потенции как таковой, проблемы, можно сказать, хамской) было несомненным.

Схваченная в клещи самой адской скуки, жизнь, казалось, была предопределена. То есть до самой смерти ничего, кроме такой вот программы: легкие раздумья (а и то правда: работа в ПЗП с утра съедала лучшие силы), стало быть, легкие раздумья, потом немножко писанины, немного философских новинок из-за границы («дома» не происходило абсолютно ничего), потом обед, ужин и завтрак — а в промежутках обычная супружеская любовь, может, и не такая уж совершенно обычная, но все-таки, и так далее — о Боже! Боже! Одно лишь сомнение: может, именно потому и казалось все таким скучным, что не было здесь любви — с его стороны, — любовь должна была прийти, когда станет уже слишком поздно. У нее на тот же вопрос ответ был один: «Ведь я люблю его». Диссонанс между симпатией, уважением и вожделением, как бы взятый из психики какого-то несуществующего мужчины, диссонанс, который так сильно ощущался в ее отношении к Кизеру-Буцевичу, совершенно исчез. А при этом такой генитал, как у Изидора, — это уже кое-что да значило, несмотря на то что сама его половая «ярость» не была столь быстро распаляющей, столь дикой и животной, как у того быка, особенно в первоначальный период «коко», когда он только перешел на новые пастбища с уже порядком потравленных и скучно-пустынных, истощенных пространств стерни и вырубок алкоголя.

На этот день у Изи и Русталки была новая программа. Кизер пригласил их на дневной, как он говорил, «Kinderbal»[174], на котором хотел представить молодоженам свою новую пассию — Суффретку Нунберг. Оба они безмерно «этому» радовались. После сокращенного в связи с «медовой трехдневкой» рабочего дня в ПЗП (Русталка пошла на крошечные полставки в то же учреждение) и отменного второго завтрака в одиннадцатом часу произошел ставший с тех пор — «и навсегда отныне» (Словацкий) — обычный стимулирующий разговор Изидора с Русталкой о философии, после чего он должен был писать, а она читать указанную им программную философскую литературу, затем, по завершении совместной прогулки, около девяти вечера (это у Марцелия Кизера называлось началом дня) им предстояло пойти на улицу Нижних Мельниц, где в громадной старой мельнице, переделанной под жилой дом, размещалась мастерская Кизера. Все это они и собирались сделать, но не успели: около часу пополудни в «кабинете» Изидора зазвонил телефон, и сладкий голосок Суффретки разметал весь план второго дня медовой трехдневки.

3

3.0

«Будничный денек» Кизера-Буцевича выглядел приблизительно так... Впрочем, долой ханжество — день тот был страшен. Искусство — найдется ли хоть что-нибудь более унизительное в наши, т. е. в Пэ-Зэ-Пэповские времена? А вот «наркотиком» оно оказалось хорошим, и отказаться от него, вкусив хоть раз, было делом почти невероятным — для такого шага надо быть или героем, или собственными глазами увидеть, что талант действительно потерян и ничего художественного создать больше не удастся. Но это чертовски редкая вещь, для такого шага нужна прямо-таки нечеловеческая любовь к истине и глубокое уважение к самому себе, с чем безумно трудно даже в наилучших условиях, при наличии воли, разума и необходимых физических сил.

Мерзостно было вообще все. Ложь в обществе существовала и в прежние времена, но все же не в таких масштабах: люди, как правило, верили в то, что делали, и открыто исповедовали свою веру. «Христианский» князь, угнетавший своих подданных, словно обреченных на вечные муки, полагал, что это право дано ему от Бога, а себя считал совершенством. Люди страдали, но сами же и считали себя быдлом, не заслуживающим никакого иного обращения. Никто, например, не задумывался над диким противоречием христианской идеи и жизненной реальности. Однако как только эти вещи были поняты и о них официально написали в конституциях всех народов, поступать иначе стало невозможно; все, кто только мог быть идеалом, идеалом быть не хотят, и страдания угнетенных теперь стали явным беззаконием. Мы живем в атмосфере отвратительной лжи, и потому поступки даже действительно исключительных личностей нашего времени мелковаты и грязноваты в сравнении с великолепием поступков — пусть даже и преступных — великих людей прошлого. Истинно говорю вам: война, зиждущаяся на искусственно разогретых и идеализированных национализмах, ведущаяся шайкой международных финансовых бандитов с помощью деградировавших типов старого диаволизма, была отвратительна и не стоила того, чтобы хоть один человек оцарапал себе палец за те идеалы, во имя которых на этой войне забивали до смерти. Но для того чтобы искоренить ложь демократии, трупов можно не жалеть, и кто знает, не были ли правы так называемые советские палачи, когда в конце концов взбесились, чтобы мерзость эту передушить до последнего зародыша. Оно, конечно, жалко, но что делать с быдлом, которое считает себя человечеством с большой буквы? Известно, что в истории ничего ни с чем и ни с кем по-доброму сделать нельзя. За такие каждому известные и довольно-таки подстрекательски сформулированные истины можно и в тюрьму угодить. А стоит ли? Не лучше ли прожить жизнь, укутавшись тепленьким запашочком, идущим от лживенькой запечной лежаночки — вы, трусы, обалдуи, продавшие мозговую кору за ложку гнилой похлебки. Прекратите наконец врать.

Вся литература вселенной (y compris советская — она не может быть иной, «бедняжка», как сказал бы Кароль Шимановский) представляет из себя одну большую ложь. Оставим в покое изящные искусства, которые воистину сдохли на наших глазах, и создадим  н е - и с к у с с т в о  = и с т и н н у ю  литературу, которая стала бы основой жизни будущих поколений. Давайте научим их быть дикими и грубыми по отношению к псевдопрекрасным лживым призракам нашей современности. Давайте учиться видеть воистину прекрасную чудовищность, а не стараться замазать ее за жалкие гроши каким-то специально для этой цели наваленным говнецом, продуктом наших превратившихся в жопы голов. Половину так называемой интеллигенции — на эшафот, разве что, почуяв в воздухе намыленную веревку, они поклянутся не врать. Пусть уж лучше вся цивилизация сдаст на три четверти назад, если ее развитие пойдет в том же направлении, что и сейчас.

3.1

Кокаиновые пары в мозгу Кизера прореживались, как правило, где-то к четырем утра. И тогда приходила полная неотступных и чудовищных кошмаров дремота, связанная почти всегда с яростной борьбой двух враждебных друг другу сфер или даже пространств, и около шестого часу начинался лучезарный, утыканный колючками, радужный, забрызганный блевотиной метафизических извержений день. В безмерной дали работали мировые турбины, а в комнатке при них (вроде будки чиновника, расписывающего фрахты в экспедиционном здании на железной дороге, или клетушки того таинственного «gostia», который управляет магнитом в литейке) сидел Бог сэра Джеймса Джинса, «баронета за звезды», и интегрировал дифференциальные уравнения в надабсолютных количествах = (алеф), (алеф — N)(C) = (мощность континуума) и черт его знает какие еще. Хватит.

Кизер дремал, и Наполеон в доспехах из серого алмазного пуха бился здесь же за его головой с Эйнштейном, облаченным в багряницу «Царей Сиона», — бились на громадных огненных рапирах-интегралах, которые в то же время были живыми змеями из города Пхут, раскинувшегося во всем своем великолепии  п о з а д и  г л а з, но в границах черепа автора видений. И  э т о  п р о и с х о д и л о  о д н о в р е м е н н о. Через смеженные веки в мозг лениво вплывала реальность серого осеннего утра столицы. В Старом Городе часы били десять, а видение все не отступало. Надо было вставать. Страшно. Казалось, какой-то угрюмый бородатый великан сел ему верхом на шею и душит, бездумно душит, думая в то же время о вещах невыразимых. По углам прятались безликие чудища, избегающие взглядов, — касание таких, наполненных психическим содержанием, глаз могло бы свалить тура. Жуть бытия безгранична в богатстве разнообразнейших форм и вариантов — но красота его (зато?) — одна, и, раз до нее дорвавшись, можно в ней растворяться, как в бескрайнем океане, — да только вот красота эта — о д н а - е д и н с т в е н н а я. В искусстве же она разнородна, многократна, личностна и так же многолика, как мерзость и зло — (а стало быть, то же — на то же?). Поэтому нужно сбросить сидящего на шее бородатого алкаша, окаменевшую в мужском символе бородатую скуку безграничности духа (Скук — этот паскудный мужской нудила n-ной мощности, став женщиной — Скукой — обрел свои заманки и приманки), чтобы преумножить красоту, пополнить ряды новой «мазни», как называла картины Марцелия Суффретка Нунберг. Так — он высунулся из-под желтого (шелкового!) одеяла, волосатый, мощный, быкастый — не сожрала до сих пор его тела мерзкая Белая Колдунья. Только мозг, с почти что целиком содранной корой, маячил белыми клочьями, как линяющая береза («где светлая береза, любовница ручья» — вспоминалась фраза Великого Мастурбанта в храме размножающегося, как кролик, слова — великого, единственного Слова-Матрицы).

Да, природа давно перестала существовать для Марцелия; чем же был для него «бардачок» пейзажных настроений по сравнению с день ото дня все более чудовищными формальными видениями, граничащими в своей сложности с абсолютным хаосом, предшествовавшим сотворению мира? А ведь им тоже было присуще реалистическое, объективное настроение — как своеобразный отдельный мир (в том смысле, что искусство непосредственно не является жизненной ценностью, во всяком случае, это не имеет ничего общего с так называемой теорией «лжи искусства», которая относится только к реалистическому искусству, несовершенному в его подражательстве). Это-то и было ужасно: «метафизический пупок» посылал напряжения, невыразимые в обычных символах этого мира, и силой своей ненасытимости создавал, пропуская их через обычный мир, как через фильтр, новый мир — формальный мираж, который как таковой был реальным, хотя оставался лишь предлогом для той композиции, которой предстояло возникнуть, и придавал настроение комплексу реальных вещей, подобно тому, как придает его группа деревьев, гор, облаков, вод и тому подобных предметов и сущностей. Вот в этом мире и любил пребывать Марцелий, просто любил.

А потому прежде всего он выжрал натощак стакан чистой выборовой (ПЗП так же строго запретил водку, как и Белую Колдунью — наконец «государство» разглядело собственную близорукость и прекратило травить «граждан» во имя своих сиюминутных прихотей и капризов[175]). Какое наслаждение — с чистой совестью выжрать натощак стакан водяры без оглядок на здоровье тела и духа, с той убежденностью, что именно в психофизическом самоуничтожении и заключается высшая цель твоего существования. Такое  м о ж е т  с е б е  п о з в о л и т ь  т о л ь к о  и  е д и н с т в е н н о  т в о р ч е с к и  у н и ч т о ж а ю щ и й  с е б я  х у д о ж н и к  и  н и к т о  б о л ь ш е. (И чтоб никто не смел прямо следовать этому дурному примеру и не старался искусственно сделаться художником, дабы «творчески уничтожить себя» — это будет непосредственно караться моральной смертью!) «Единственное наше превосходство над антиметафизическим сбродом, — когда-то сказал Буцевич, — в том, что мы, потихоньку погибая и загнивая, выполняем самую главную миссию на планете — и закон этот трансцендентален — он охватывает все бесконечное бытие — бесконечное, эвклидово — повторяю, а не выдуманное наподобие удобненьких построеньиц, завершенное и кривое существованьице; я говорю о чистокровных ученых, великолепных до той поры, пока они не выходят за пределы, предначертанные постулатами их собственного знания».

Он пил прозрачную жидкость, подобно тому, как сам Флинт пил свой любимый ром, и, как Флинт от рома, собирался помереть от водки. Его ждали начатые картины. Он, бесспорно, был самым крупным (и последним) живописцем на земном шаре после старого шута Пикассо. Но никто пока не оценивал его на фоне вырождения кубизма, возрождения псевдостилизованной природы на манер скульптора Замойского и псевдоимпрессионистских бесформенных выкрутасов абсолютных артистических «ничтоидов» (от ничто), которых умирающий Париж расплевал по всему миру из своих артистических предместий. Французы определенно вконец оборзели. Ах, что за блаженство! То было нечто совершенно новое — живопись Кизера: конструктивизм высшего полета в своей абсолютной неожиданности, граничащий (но не формально) с сюрреализмом прежних дней. Это были построения, не имеющие ничего общего ни с «заполнением плоскостей», ни с эшафотажами[176] переинтеллектуализированных евнухов Чистой Формы в смысле выхолащивания из нее предметности (именно так какие-то гады переврали идеи того самого закопанского засранца Виткациуса, что с Круповой Рувни). То были «живые создания», формализованные главным образом в двух измерениях (без имитации третьего, что в конечном счете допустимо в определенных случаях), спекшиеся в своем полете извержения и протуберанцы (но не взрывы, взрывы — этого мало) метафизического вулкана, локализованного в самом ядре бесценной, единственной, неповторимой (как, впрочем, даже у самого жалкого из клопов, и даже у микроба) индивидуальности.

В то самое время, когда этот гибнущий «ради искусства» художник заливал в себя натощак чистую, друг его, Изидор, проснувшийся с легоньким похмельненьким синдромчиком, мысленно отрекся от любых, даже самых легких наркотических опытов и обет свой с абсолютной точностью сдержал. Усиливая таким образом пикнический компонент своей натуры, он пришел к тому, что мы должны здесь описать. Полагаю, Кречмера знают все. Мое резюме его теории помещено в книге «Наркотики».

Чем же были для систематического самоубийцы такого масштаба, как Кизер, превентивные, профилактические, предустановленные решеньица? На той стадии «гибельности», на которой он находился, любое благородное воздержание было ему, что столешнице щекотка комара. Чем забить день? Как оправдать перед лицом метафизических сил — этих почти безличных существ (под кокаином и это можно понять), стоящих у границ бытия на страже абсолютного небытия, там, где правит Скука-сама-в-себе — этот случайный планетарный день среди племени ящеров юрского периода, выродившихся в млекопитающих и переодетых в вонючие тряпки на посмешище каким-то духам, наблюдающим со своего астрального «плана» (ха-ха!) всю эту невозможную фантасмагорию (un «fantasse-magot-rien»[177]) маскарада ящеров? Оттуда, из тех пограничных сфер бытия, вколоченных в психологию данного создания в виде пограничных состояний почти абсурдного понимания ужаса каждой секунды, той единственной в своем роде жути (просто слов не хватает), каковою является личностное существо (а другого нет и быть не может), — ведь оттуда брала начало мерзкая комедия искусства — создание формальных построеньиц, в которых страх поглощался чувством безопасности, как в страшной детской сказке: достаточно забраться на диван с ногами (чтобы никто из-под дивана не схватил) и с наслаждением вжиться в дикий страх «Брадобрея с того света» из Страны Чудес или другой какой истории, от которой «кровь стынет в жилах» или «белок свертывается в моче».

Под латами искусства тайна теряла свою жуть и можно было, как под наркозом, ласкать чудовище, забывая о том, что у него ядовитые зубы и когти, одно прикосновение которых могло бы растрепать нас в клочья или довести до зловонной гангрены мозга. За счет создания этой ширмы, этой юбчонки, прикрывающей неприличные места на тельце извечной тайны, до сих пор как-то жило племя дармоедов, как будто удрученных мукой существования и тем, что их презирает ничего не понимающее, разряженное в сюртуки, свитера и юбки вонючее быдло, но, несмотря на это, племя вечно счастливых в своем сверхчеловеческом чванстве фабрикантов безопасного наркотика, под воздействием которого лишь смягчается выделенный из целостной психики ужас существования, причем целостность переживаний в этом процессе не претерпевает фундаментальных изменений, какие имеют место при флирте с алкоголем, алкалоидами или в состояниях религиозного экстаза.

А посему Марцелий снова опрокинул стакашку водяры, чтобы создать хорошую основу для приема Белой Колдуньи (с самого утра — что за гнусное наслаждение!), и направился в ванную. В нем все тряслось, как будто ему отбили внутренности. Только воистину конское сердце стучало в слегка ускоренном, но ровном ритме, снабжая всю машину пока еще здоровой кровью, на 5 процентов состоящей из чистого алкоголя, который горел, как чумной, заряжая в мозгу удивительные аккумуляторы чудовищной энергетической действенности. Привычный мир превращался в повседневный кошмар. Импульс-тензор разрастался неимоверно за счет поставок все новых и новых ценностей в качестве переменных величин. Происходило странное для продвинутого наркомана перемещение линии обыденности с обычных переживаний в сторону переживаний удивительных. Мир Кизера не был «интерсубъективно подчинен» никакому другому миру, ну хотя бы миру нормального служащего ПЗП. Сегодня у Кизера был свободный день, и потому он мог, того-этого, прямо с утра — обычно такое начиналось с двух дня, когда приличненькие семейки приступали к обычненьким обедикам.

— Siewodnia prazdnik na mojej ulice, — бормотал он, готовясь к сумашшшедшему прыжку в недосягаемое.

Быстро нюхнул громадную порцию коко (полтора грамма двумя бросками) и приступил к завтраку, состоявшему из шалфейного отвара и сухариков «Bébé Malade»[178]. Хрустя ими, он нетерпеливо барабанил пальцами по всему, по чему только мог. Все, в чем была жизнь, распрягалось, а все извращенное и нездоровое строилось в боевой порядок для атаки на оставшиеся нормальные участки, затерявшиеся во тьме бессознательного. Как перейти от состояния созерцания к действиям? Расширенными зрачками всматривался Кизер в светлеющий день за громадным окном мастерской, располагавшейся на первом этаже. Над грязным белым полотном, которым были прикрыты нижние стекла, огромный клен павлином распускал желтое осеннее великолепие своей кроны. Вид, в сущности, был банальным и печальным (как и фраза, охарактеризовавшая его), тем более в этот едва проклюнувшийся бурый день гнилой городской осени. А что поделаешь?

Ох уж этот будничный денек! Куда ушли времена создания Пэ-Зэ-Пэпа, полные красок и блеска, проникнутые самой сущностью смысла и мудростью существования, да и повседневной жизни? Как после большого праздника, остался лишь тошнотворный осадок, похмелье и разочарование. Никто не умел выполнять черную работу, и обезумевший мир так рванулся из стойла своих устоев, что порвал поводья. Человечество создало такой общественный и экономический строй, который оно само было не в силах понять, не говоря уже о том, чтобы господствовать над ним. Но не эти проблемы сейчас волновали Кизера. Как представителя народа и члена общества он уже давно себя похоронил. Слишком высокий процент дураков и дряни был рассеян в обществе, можно сказать, равномерно, чтобы мог в нем жить настоящий, старого типа художник или философ, «не считающий единственной своей задачей мумификацию трупа философии, умершей самоубийственной смертью, формализацию и внесение логики в чисто негативное знание, на волосок от уточненного здравого смысла». От интеллигентских масс несло смрадом грязи и прижизненного разложения. Полностью отсутствовала интеллектуальная атмосфера — пара шутов, обезображенных лестью обалдевшей толпе во имя уже загноившейся легкости и давно прогоркших от сверхэксплуатации острот (которые, милостисдарь мой, порой больше стоят, чем заумные, нудные, тяжеловесные, «немецкие» трактаты), продолжали корчить отвратительные рожи на каком-то древнем праподиуме национального псевдовисельницкого юморочка. Все друг на друга блевали, и никто не чувствовал смрада — последние веселые пророки острот coute que coute упорно твердили, что пока еще слишком мало смердит, и продолжали выпускать свои дурманящие жуткой вонью газы.

Кизер все больше и больше инкапсулировался[179]. Его картины оптом скупал один швед, барон Дагмар Фрейст: в Швеции все еще занимались давно издохшей во всем остальном мире живописью. Пара оптимистов упорно продолжала брехать, что все хорошо. Каждый самокритический порыв палачи из Пэ-Зэ-Пэпа считали изменой родине. Уже не один пророк из числа тех, что хотели избавить людей от самообольщения идиотичной невозмутимостью духа, которую несли во все концы ученики-внуки Леона Хвистека, висел на стенах Цитадели, которую теперь неизвестно почему называли Castel del Oro[180], — в чем, собственно, состояла шутка, никто не знал. Кретины смеялись тухлыми рожами в грязные вонючие кулаки. Надо было любой ценой скрыться под оболочкой, даже ценой нищеты и клеветы со стороны так называемых «ближних» (гадкое слово), не говоря уже о делах житейских, ибо пребывание в контакте с отдельными направлениями псевдоискусства и лживой, пошлой, глупой и вдобавок бесталанной литературой грозило заражением и блистательной смертью от успеха в среде первых кретинов страны. Кто-то, однако, наверняка должен был всем этим руководить, наверное, некий таинственный дух, ибо снаружи, если не считать нескольких густо позолоченных и обильно позументированных лакеев, никого не было видно. Но об этом тсс! и кыш! — а иначе — погоришь!

Кизер снова помчался в ванную под холодный душ. Только она, эта чудесная «холодная прозрачная колдунья», как он называл ее в противоположность горячей, т. е. водке, действовала как противоядие на частичный паралич левой (к счастью) руки и общую слабость левой половины тела, имевших место после сильного злоупотребления «снегом». Только теперь метафизический центр его существа приступил к налаживанию связи с начатыми композициями через посредство изменчивых комплексов мускульных ощущений и ощущений внутренних органов, той внутренней тактильности, которая составляет единственный материал первичной, одноклеточной самости и главную основу самочувствия (не в плане настроеньица, а просто экзистенциально) Единичных Сущностей высшего порядка.

Сейчас что-нибудь произойдет. Как же трудно разбудить для действия инертную, находящуюся пока что только в потенции психологическую масссу (ведь произносим «массса», так и буду дальше писать — безззумная смелость).

Из ванной он вышел совсем другим человеком, а вернее — метафизицированным животным. Он и вправду жил уже в другом мире — реальная жизнь исчезла, как пыль, унесенная ураганом. Все летело в безмерную бурную синюю даль воспоминаний, оставаясь одновременно в той же самой комнате. Он спокойно смотрел на желтый клен, который, к а з а л о с ь,  р о с  з а  о к н о м  н а  д р у г о й  п л а н е т е. Актуализованное в актуальности прошлое переставало быть подлой брехней Бертрана Рассела и Уайтхеда (Альфреда Норта) — оно стало чуть ли не осязаемой истиной, как затасканная метафора в этом предложении. Он пил невыразимое взахлеб, как конь на водопое: капустизация локомотивов, шевротизация планет, планетизация эллипсоидальных микропакостей — вот те понятия, с помощью которых можно было бы приблизительно выразить это состояние для придурков, склонных к синтезу. «Кокаиновые взрывы, которые, собственно говоря, вовсе не взрывы», — как писал, впрочем, лживо, об этом закопанском говнюке Виткации некий низкого ранга тип, не понимавший, что свершает тем самым кардинальную пакость[181]. Мои взрывы столь же реальны, как и протуберанцы на Антаресе или Альдебаране, — почему наше солнце из-за своей близости к нам не имеет очарования звезды, пусть хоть второй величины — «о, незнакомок странное очарованье» — вспомнилось ему начало так никогда и не написанного стиха Яна Мечиславского (ибо только ты подойдешь к незнакомке и перебросишься хотя бы парой слов, она, увы, тут же станет знакомой и все ее очарование улетучится, а, стало быть, исходя из логики, такое абсолютно неосуществимо).

Что поделаешь. Марцелий бросился работать. В двенадцать должна была прийти Суффретка, и к этому времени надо было закончить начатую несколько дней назад композицию — больше времени не оставалось. Каждое художественное произведение должно быть создано в соответствующее время. Этот процесс так же предопределен, как и протекание родов. Художественная интуиция творца (здесь это понятие наполнено смыслом) состоит, между прочим (не считая утрясания чисто формальных проблем), в том, чтобы сделать вещь в то единственное, предопределенное для нее время. Каждый наверняка знает, что в такой-то и такой-то момент данная вещь должна быть зачата, и более или менее знает, сколько времени продлится ее создание и когда, в какие часы она должна делаться. Если он не прислушивается к этому голосу, значит, он шарлатан и мерзавец, лишь строящий из себя художника. Вдохновение — истина, вопреки тому, что рассказывают заинтеллектуализированные творческие импотенты, искусственно плодящие (для каких-то побочных целей — славы, денег и т. п.) свои произведения, как только они получили признание в известных кругах или даже везде и творчество вдруг стало им выгодным как никогда. Но, как говорил один из американских президентов: «You can fool all the people some time, you can fool some people all the time, but you never can fool all the people all the time»[182].

Это, по всей вероятности, очень похоже на роды: нечто зрелое хочет и должно оторваться от основы, на которой возникло, чтобы уступить место чему-то новому. Прозеваешь момент — испортится плод внутри творца или появится мертворожденным; а еще преждевременное давление на природу этого процесса во имя чего-то постороннего, житейского приводит к тяжелым артистическим болезням и даже к творческой импотенции. Но надо на самом деле обладать этой «интуицией» и не загубить ее из-за того, что у тебя партия в бридж, свидание с дамой или какая-нибудь интересная прогулочка; при этом следует сделать все, чтобы создать условия для ее появления. Мне кажется, что польские писатели и художники, за исключением упомянутых выше интеллектуальных (но в негативном значении, т. е. в значении подмены вдохновения жалким интеллектиком) отличников-зубрилок, поступают как раз наоборот, нежели того требует отмеченный выше в качестве аксиомы принцип. Но довольно об этом: ничто не спасет польскую культуру от дряблости и маразма, если не придать ускорения интеллектуальному развитию как выдающихся людей, так и интеллигентской и полуинтеллигентской массы. Главное — в перерывах между атаками не уничтожить возможностей развития. Единственное средство — это умственная работа, а не сидение по кафешкам и чтение газет, не хохмы и не водка.

Так вот, у Марцелия была эта принципиальная интуиция[183], и потому он прямо набросился на композицию под названием «Самоопупение гнембийц», которая единственно лишь по причине несущественности жизненного содержания имела нечто общее с этим названием как таковым, при условии понимания термина «гнембийца» (эта или этот? — нет, все-таки этот гнембийца — как убийца, а не красавица) и функции (уже более человеческой) «самоопупения». Конечно, здесь можно нарваться на обвинение в «непонимании», и поделом — с другой стороны, опять-таки в определенном смысле все понятно, в той мере, в какой вместо этого термина мы не станем подставлять понимание в чисто логическом смысле, с точными, ясными дефинициями соответствующих понятий: ведь можно что-то и непосредственно прочувствовать, может быть, это ощущение не будет тождественным тому состоянию, какое переживал «творец» данного, до него не определенного символа, но что-то, несомненно, будет прочувствовано. Слова эти — центры с окружающим их большим или меньшим ореолом неопределенности, величина которого обратно пропорциональна точности дефиниции. Эти постоянные отклонения невыносимы, но, с другой стороны, есть столько интересных вещей (может, нет, дурачок? А в морду хошь?), о которых никто не знает, и несет потом умственный плебс на эту тему несусветную чепуху, затемняя и без того не слишком просвещенные головы своего окружения. Но что поделаешь — надо возвращаться к делу и на деле (а может, вовсе и не на нем) показать, в чем дело.

Эта композиция, как, в сущности, и любая живописная (черт бы ее побрал!), явилась Марцелию в еще неясном, смутном переплетении неопределенных поначалу форм с неярко обозначенными (из-за еще не вполне однозначной схожести с конкретными неясными сперва предметами) векторными напряжениями. Клубок потенциальных сил, как в неразорвавшейся бомбе, но уже как бы с легким обозначением направления динамики, т. е. векторными возможностями. Явилась «же» она ему тогда, когда на него нашла минута голого и беспрецедентного метафизического испуга, когда, возвращаясь ночью от Суффретки Нунберг, он вдруг почувствовал, что он один на  н е и з в е с т н о й  планете, п р и ч е м  н е  в  п е р е н о с н о м  с м ы с л е, без каких бы то ни было мерзких, гадких литераторских выдумок и шуточек, рассчитанных на читателя, к тому же — средней руки[184]; он был один в  д у ш н о й  л е т н е й  н о ч и  и шел из-за города к центру, и постепенное продвижение в освещенные, но вымершие в этих районах об эту пору улицы ничуть не уменьшало чувства абсолютного одиночества. А вдобавок — полное сознание непричастности ни к одному из множеств, ни к одному из видов подобных существ. Это было страшно.

Но что было еще страшнее, так это то, что появление на улице припозднившегося (само собой в такое время) прохожего ни на волос не изменило бы невыносимого ощущения одиночества и непричастности к человеческому роду вообще. Это было не то положение, которое можно охватить суждением «Я не человек»; проблема как таковая не стояла в принципе; Марцелий упал неизвестно откуда (и вообще было неизвестно, откуда он взялся в Межзвездном Пространстве) на какой-то неизвестный шар. Все было одинаково непонятным, но то была непонятность более высокого свойства: как будто взрослый человек вдруг опять родился или очутился (вообще впервые начав существовать) в каком-то месте — все равно в каком — в любом случае в  н е и з в е с т н о м. То были ощущения, которых без наркотиков не изведать. И тогда к обычной порции коко, которая в ночное время достигала иногда 12’0, он добавил (когда был у своего друга-хроника, постоянно работающего под эвкодалом) еще 0’08 того же препарата per injectionem cutanea[185], что вызвало характерное смещение кокаинового возбуждения к глуповато-восторженно-благостному и спокойному созерцанию — непременной участи тех, кто потребляет данное зелье. Был он, Кизер, и его трость (малакка, кажется даже, что ненастоящая, но от того не менее любимая). Земной шар уменьшился до размеров какого-то дурацкого астероидыша, который можно было бы облететь за четверть часа, а город казался предметом «из другого измерения» духа, загадочным слепком форм, лишенным даже намека на идею (какой бы то ни было) полезности — конкретной, но не получившей дефиниции «чистой формой абсурда предметности».

«Я и моя трость», — говорил себе Марцелий с холодной веселостью и аксиоматической внутренней устремленностью. Встреченный человечек не принадлежал к этому миру и силой одного только суждения-осуждения (в значении логики, а не судопроизводства) был из него исключен. И это было настоящее чудо. К сожалению, в самый момент действия наркотика нельзя вполне оценить сказочность состояния, ибо оно — за той перегородкой, скрываясь за которой только и достигаешь этого невероятного и в нормальном состоянии невыразимого взгляда на вещи.

Ах да, сегодня Надразил Живелович должен был привести женатого на польке и немного ополяченного молодого английского покровителя искусств — Альфреда, маркиза оф Маске-Тауэр, с которым он жил в гомосексуальной связи уже, кажется, месяца два.

Ах да, ведь любовницей этого мерзкого Надразила была когда-то, лет пять тому назад, в бытность свою 13-летней девчушкой, его, Марцелия, теперешняя любовница — Суффретка Нунберг. Ей он ничего не скажет — посмотрим, что будет.

События, события — все мечтали о событиях, пусть даже таких, какие можно найти в романах Марчинского или Уоллеса, но ничего, собственно говоря, не происходило в это, для многих проклятое сатаной Скуки время ПЗПэпа, несмотря на весь ужас этого прекраснейшего из всех институтов мира — но о том потом.

Что ж, будут события. Вы их хотели? Они у вас будут. «Koły każesz «pasternak», tak poprobuj, kakoj smak». Вот так! Что бы такое сделать? Оставить, что ль, Суффретку один на один с этими громилами, а потом выскользнуть и подслушивать из-за портьеры, как Полоний (а то как же — небось в истории и литературе никто больше не подслушивал, кроме этого старого маразматика?). Вернемся, однако, к текущему моменту: «трость и я» (отныне ей предстояло стать лейтмотивом всего будущего) — это было так. Земля — очень тяжелый шарик из свинца — тут заключалась вся его солидность. Он чувствовал себя почти как спутник Сириуса, как дрессированная обезьяна, едущая на шаре, размером поменьше, чем она сама. (События, события, когда же вы произойдете? Когдааа?) Просто помахивая любимой малаккой (псевдо), он высовывался в пространство, усеянное  м и р и а д а м и  солнц, пылающих астрономическим светом, и до предела разреженных туманностей, «как из ведра» льющих свои всепроникающие лучи.

Горизонт втянулся вовнутрь — все провалилось в бесконечную бездну четырехмерного пространства: он непосредственно прочувствовал концепцию Минковского à la Уайтхед, съезжая ventre à terre[186] на точко-минуте, в которой сходились координаты четырехмерного континуума с гетерогенными, несмотря ни на что, элементами. Это мгновение не могло длиться долго — оно лопнуло как раз в форме «данной» композиции. Когда он увидал ее в туманных очертаниях на фоне тьмы (теперь уже реальной, как земное небо), усыпанной звездами над домиками предместья Дайвор, земля снова стала землей, обыкновенной, обыденной, омерзительной дырой, а идущее создание — человеком, отвратительной уродиной-«собратом», символом ограниченности и слабости. Но не интеллектуальной слабости — в нее они вместе с Изидором не верили, несмотря на исповедуемый обоими номинализм, чувствуя жуткую мощь понятий (как значков со значениями), соединенных в суждения — эти «чтости», в которых бедная (ЕС) вопреки всему преодолевает, пусть хоть на маленьком отрезочке, проклятый закон контингентности (Лейбниц), Фактического Конкретного Тождества (автор).

На сегодня достаточно.

И мир раскололся от края до края, как бы поперек, и замер. Безумной важности минута со всеми ее последствиями. Воистину за такое можно платить миллионы, а если к тому же есть слава и «forsa» (эта пакостная, варшавская), ну так это, того, если у тебя чистенькая артистическая совестушка (с чем чуток трудновато у переинтеллектуализированных симулянтов прежнего величия в искусстве), тогда, того, это просто счастье. Важность, важность — точно как на том шарике-набалдашнике с трости, только вместо дешевой малакки он держал тогда в своих лапах, причем как будто в лапах не от мира сего, принадлежащих какой-то метафизической бестии, свое собственное произведение, единственное, совершенное даже в своей недоделанности, великое! (Может быть, величие — специфический, несводимый к другим элемент? И не зависит ни от толпы, ни от того, что пишут кретины — нет — нет — нет — это иллюзия тех, что вкусили успеха[187].)

Несчастная живопись, она обесчещена (впрочем, она кончилась на сюрреалистах, на Утрилло, а у нас на жалких капистах и великолепной школе Прушковского) на все (всегда одни и те же — вшивые) времена, и ничто не в силах вернуть ей чистоту. Практически живописец в представлении всех (даже Жеромского) — это какой-то расхристанный мерзавец, критика в живописи — это фактически величайший кретинизм, а теория, кроме официальной чепухи и невнятной тарабарщины самих живописцев (y compris даже самого Хвистека), практически не существует[188]. Реабилитировать живопись как нечто действительно великое в чисто художественном измерении ввиду ее кончины и ужасной глупости и необразованности нашей публики — задача в общем-то бессмысленная[189]. Но за нее стоит взяться хотя бы ради того, чтобы в истории литературы остался хоть один документ, свидетельствующий об истинном живописном творчестве. Эта задача непроста — может, что-нибудь получится или вовсе ничего не получится. А что делать — надо пробовать.

Итак, в момент возникновения этой композиции весь мир — и внутренний и внешний — засиял как картинка (ужасное слово «пейзаж» следует стереть из нашего языка) темной ночи, рассвеченная всполохом ближней молнии — засиял и погас.

Но после него осталась чудеснейшая вещь — живописное (тоже слово ужасное) видение (взъявь) [портрет = мордовид; пейзаж — протяж или растяж (от слова «протяженность»); натура = вхлонь, взродь; конструкция = слад; художник-натуралист = вхлонетворец; художник-формалист = сладотворец или видотворец; вхлонетворецкая или взродетворецкая взъявь; мастер = умейник; портретист = лицеписец или мордомазец][190], о великолепии которого сегодня никто не знает, несмотря на то что когда-то был, например, Лукас Кранах, а сегодня есть его дегенерированный потомок Пабло Пикассо, из-за своих, впрочем, несущественных штучек почитаемый необразованным плебсом за паяца. Но ничего: даже если бы он был шутом для себя, он был бы достаточно великим, чтобы собственное шутовство абсорбировать (впитать).

Марцелий целиком перенесся в иной мир, а та повседневная жизнь (вместе с Белой Колдуньей и Суффреткой) стала для него чистой случайностью. С артистической точки зрения, нет ничего более вожделенного, чем это специфическое (особенническое) пренебрежение жизнью. Существование наяву превращается в сон — оно беззаботное, случайное и никакое, невесомое, легкое, как гонимый ветром пушок pisse-en-lit[191]. Но эта вещь должна быть аутентична (правдоверна), иначе она страшно отомстит — а она так и так отомстит, однако  т а к — еще сильнее. Но если ты не истинный артист (штукотворец), нельзя так пренебрегать жизнью. И в одном и в другом случае — при злоупотреблении беспечностью сверх меры нагроможденных оправданий — можно дойти до бзика, ибо человек, упоенный удивительным наркотиком (обмантиком), производным от штукотворческих (артистических) переживаний — как существенных, так и несущественных, — не знает уже потом (почем?) меры, пребывая в этом престранном, неизвестном (только что выбранном) измерении. Безотносительность к измерениям и измерителям, равноценность и равноположенность всего. Вот так-то, господа хорошие, только и копайся как пес в куче навоза (dans une coupe de navoze). И делают это на равных как имеющие право, так и не имеющие его. Эта псевдоаристократическая сволочь, один из главных элементов городских интеллигентских отбросов, — бедствие современного человечества, но скоро она вымрет вместе с настоящим искусством и его творцами. А впрочем, кто сегодня не называет себя художником? Даже вор или аферист, не говоря уж о представителях других честных профессий, предъявляют в наше время претензии на это звание.

С момента возникновения упомянутой композиции (складни) часть пространства воображения затвердела и стала неподвижной: она окаймилась (огранилась — граник = рама) и инкапсулировалась в себе, как зародыш в лоне матери, стала своеобразным однорядом (организацией), уже как бы независимым (незалежным, но это блажь = ложь, лжец, лгун), хоть и подчиненным своеобразным законам дальнейшего развития. Но когда начнутся события, кого тогда волнует психология (духознайство; физика = телознайство; система = связня; материя = теловня или твердовня) творчества, формирования — в директивном значении для «живописи», без смешения этого понятия с возникновением формы в трехмерном пространстве, например, в скульптуре.

Казалось, эта бесценная концепция, единственная из миллиона, которую стоит воплотить (есть что-то невероятное в том, что художник из множества вещей, приходящих в башку, выбирает всегда ту существенную, которая больше всего годится для развития в завершенное произведение, есть в этом что-то несусветное), сгинет в преисподней этой ночи, завершенной жуткой половой оргией с Суффреткой и ее подружкой-лесбиянкой, с которой та совсем недавно рассталась по настоянию Марцелия. Ужасный разврат: загляните, пожалуйста, в Крафт-Эбинга, Шренк-Нотринга (а может, это специалист по духам, черт его знает), Хэвлока Эллиса (можно даже заглянуть под хэвлок[192] — ах, что за шуточка — чувствуется культура Боя и Слонимского) и Хваздрупсена, но даже это не даст представления о том, что творилось тогда на улице Дайвор, потому что нет ничего хуже психологических проблем: ощущение скотского трагизма, мимолетности метафизического свинства, надругательства над украденной у себя же святыней, раздражения, граничащего с убийственным желанием уничтожать, омерзения, возбуждающего до бешенства, до абсолютной отключки, тоски по безграничной вселенной и потерянной чистоте, плевки себе в морду и в чей-то метафизический пупок — все было той ночью, и к тому же в кошмаре своем было раздуто наркотиками почти до таких размеров, как впечатление обычного жизненного одиночества, сведенное к концепции плането-трости, только наоборот. И лишь позже, днем, когда вся гадость и этого света, и того (в смысле — наркотического) навалилась на Марцелия, как какая-то гималайская гора (Канченджанга, Джомолунгма, или Чо Ю? — каково знание, а!), из сумрака ночных воспоминаний вышла та сама-в-себе конструкция, которой он только при дальнейшей ее трансформации, в связи с дополнительными векторными напряжениями частей придал название «Запупяющихся гнембийц», осмеянное позже до ужаса окретинившимися, местными так — несправедливо! — называемыми критиками. Ни одно из слов не вмещало его презрения к этому племени худших сукиных сынов нашей планеты — на все следовало только блевать и срать[193].

Эти кретины высмеивали название во имя «смысла и идеи в искусстве», но не понимали, что если бы сама по себе идея была существенным элементом искусства, то за произведение искусства им пришлось бы признать какую-нибудь «идейную» брошюрку. Было то же самое, что и со «знаменитой» (?) «Каламарапаксой» того самого говнюка Виткация. Это слово, приведенное в качестве идеального примера неологизма с неопределенным, пока что ономатопеическим смыслом, которое может в данном целом (тоже приведенном в качестве примера) иметь чисто художественный = формальный смысл, превращается в органах пищеварения бесчестных критиканалий в упрек, брошенный смыслу его произведений, в основание для того, чтобы нацепить на него ярлык безыдейщика, в то время как сам пример, намеренно, с полным сознанием предлагаемый в качестве компромата на него, выдается за образчик оригинального «творчества». И это делал «сам» Ижиковский! Нечестность, лень, глупость, необразованность — вот главные особенности наших псевдоинтеллектуалов в литературной и художественной критике. К черту все эти проблемы! Воспитанное на интеллектуальной пошлости вульгаризаторов-«мелкунов», подрастающее поколение будет еще ужаснее. (Хоть бы что-нибудь наконец начало происходить, а то со скуки сдохнуть можно.)

Но вот Марцелий дорвался до красок и начал наносить их на громадную (это обязательно) эллиптическую палитру. В сущности, никто в мире не понимает, что такое цвет, никто, кроме нескольких сотен людей, точно так же, как никто, кроме нескольких сот избранных, не понимает, что такое звуки как часть штукотворного целого. «Цвета, цвета, все выцветут когда-то, никто и не подумает, что были», — как пел горец Мардула — любимец элиты польских гомосексуалистов прошлого века. Одновременно Марцелий размышлял о дружбе. Ох, и большое же это дело, в тысячу раз больше, чем любовь (хотя иногда, очень редко, она соединяется с любовью и тогда представляет собой такую высоту, перед которой отступает метафизический ужас Бытия), но чертовски трудное, в той мере, в какой хочется удержать его на высоком уровне правдивости, искренности порывов (= безличинщина или бесскрытщина, маска = скрытка) и благородной жестокости, без тени жалкого недальновидного садизма, этой, видимо, самой отвратительной из существующих на свете вещи, которую люди развили в угоду каким-то тайным, скотским, просто-таки клозетным закоулкам своей души[194]. Однако за этот имеющийся у нас «slice»[195] мозговой коры надо было заплатить страшную цену.

Краски на палитре переливались великолепием радуги: от кобальта и ультрамарина через изумрудную зелень вплоть до лакового багрянца и фиолетового анилина. Собственно говоря, все имело такой вид: ничего себе, приличненькая такая радуга, но статичная и бесплодная. А если без достаточного умения начать добывать из нее слишком сильные напряжения, то вскоре упрешься в непреодолимую стену той же самой Чистой Радуги, и конец. Никакая сила не сдвинет такого ненасытного с места: он заклинивается в абсолютный безвыходник и подыхает, ревя от предельного цветового голода.

В искусстве (а может, как знать, и в жизни тоже) все основано только на отношениях. Опереться на себя, на этот свой наипупейший корень, вспучиться спесью небывалого, просто нечеловеческого, вселенского масштаба, рождая в себе вихрь страстей, переходящий в смертельный ураган, пропустить это через мощный фильтр железобетонного разума и потом со всей этой ужасной, превысившей свою же меру, метафизической напорной башни пописать через узенькую трубочку чистой, холодной, заколдованной в себе формой самой-в-себе — вот это да, «ето тово, понимаш, так называмый «творческий процесс» — во!» — как говаривал Сабала (крестный отец автора).

Марцелий свернулся внутри себя в клубок — с палитрой в руке и пучком кистей — как гад не с нашей планеты. Перед ним на «подрамнике» (или на подсрамнике?), так называемом une toile de trente, то есть средних размеров, тонким угольным контуром уже были намечены общие очертания произведения, которое должно было быть готово к приходу маркиза оф Маске-Тауэра. У этого шутоватого знатока были настоящие «бабки», без которых в наше время так трудно. Как жили англичане, не знал никто: большевизированный король в сговоре с большевизированным папой римским (в один прекрасный осенний день папа босиком ушел из Ватикана, одетый в немного коротковатую посконную рубаху, и на шикарной яхте князя Монте-Фальконе покинул «солнечную», но опостылевшую ему донельзя Италию, чтобы «предпочесть» ей серое существование на скалах «туманного Альбиона». Так писали газеты об этом, тогда уже незначительном факте. Надо было вовремя успеть. Только ни у кого это не выходит) правил кучкой оробевших клетчатых лордов, составлявших английский sownarkom. (ПЗП тоже был такой промежуточной институцией, но в несколько ином стиле — vu les qualités nationales polonaise[196] — но об этом тссс!) Однако у маркиза бабки имелись — это было видно из каждого его жеста — достаточно было взглянуть на официантов «Эйфориала» — они знают все (так же, как и женщины, только в другой области). Им известны структура и состояние бумажника на любой момент, общественная (не равная личной) весомость и наличное состояние жизненных (не интеллектуальных) сил клиента — но даже зная две такие величины, они не могут ничего ни интер- ни экстраполировать, а если б знали их миллион, то никогда не смогли бы обобщить этот материал, у них нет соответствующих формул — такова распроклятая судьба официанта, такова, может, вовсе и не правильная, но удобная теория официантской и женской интуиции — «eine plausible Arbeitshypothese», nichts mehr[197]. Может, ничто в ней не истина, но при прагматическом подходе Марцелий (а может, и сам автор) именно так разрешал проблему неприятно оценивающих его — как néant actuellement accompli[198] — официантских глаз, когда бывал вынужден (иногда) заходить в «приличный» ресторан, чтобы встретиться с кем-то «приличным». (Вообще система, несмотря на то что не носила того названия, была примерно такой же, как в Советской России в 1933 году, да что толку писать об этом — все равно никто читать не станет.)

Ну что, начнется когда-нибудь этот роман или все будут отходы да подходы, и ничего больше?

Марцелий рисовал как одержимый. Каждый мазок был маленькой поэмкой à la Слонимский. Он в высшей степени обладал тем, что французы называют touche[199]. Поэтому его картины никогда не бывали скучны. Форма была доведена до последних пределов, а вернее — до первых элементов, до положения каждого отдельного цвета, даже полуцвета, так называемого полуградуса или полутона.

Но кого это волнует?

Вот вопрос — поистине роковой для дальнейшего хода нашего повествования, почти что реального, но не в смысле какой-то связи с жизнью автора, как о том могли бы подумать отдельные неделикатные (ЕС). Что, собственно, творится в тот момент, когда человек-художник рисует, или расставляет ноты на пяти линейках, или записывает стихотворение? Что тогда является сознательным содержанием сознания? — ибо что является в этот момент его подсознательным содержанием — совсем другая проблема. Та же история, что и с психологией процесса мышления: гуссерлианцы и прочие идеалисты (или понятийные реалисты) будут утверждать, что процесс мышления качественно совершенно иной, чем процесс распознавания качеств (маховских элементов впечатления), а не видят того, что фактически его можно (при точной интроспекции) свести к перемещению картин (в самом широком смысле слова) при условии наличия памяти (то есть символического представления данного «живого» качества — например, актуально наблюдаемого реального красного цвета — с помощью прошлого качества, почти с любой точки зрения идентичного с тем, но качественно несводимо от него отличающегося), ожиданий так называемых ассоциаций места, времени и подобия, при специальной комбинации прошлых качеств, в иных соотношениях, чем это имело место в реальном прошлом, то есть фантастических картин, в связи с определенными следствиями других качеств (мышечных ощущений и так называемых неявных движений внутренних органов).

Если в этом значении предполагается наличие интенциональности, то неужели все переживания были такими, т. е. интенциональными? Но в таком случае это просто синоним сознания без допущения понятия непосредственно данного единства личности, которое (т. е. последнее понятие) замещает предыдущее, т. е. понятие интенциональности (направленности в «акте» на объект). Для псевдонаучно настроенных мыслителей единство личности является чем-то уж слишком метафизическим. Они предпочитают заменить это очевидное понятие, самое очевидное из всех возможных, произвольной мешаниной других, вообще излишних понятий, фальсифицируя фактическое положение вещей (как это делает Рассел, не признающий фундаментального различия между воспоминаниями и наличествующими «живыми» качествами), чем допустить, что сами для себя они суть пространственно-временные личности, одни и как таковые единственные. Вот отсюда и рождается теория, что искусство протекает через человека, как через какой-то (черт его знает какой) проводник, словно некий флюид совершенно особого свойства, наподобие мысли. Одно дело — молниеносное зарождение произведения искусства, видение его в воображении, пусть даже в весьма неопределенной форме, и совсем другое — развитие концепции и ее воплощение.

А гори все ясным пламенем: надо оставить все это для решения Изидору, а не вмешивать в эти умствования Марцелия, который, хоть глубоко все переживает, представления о предмете, собственно говоря, не имеет ни малейшего («разве что интуитивное, сударь мой» — как говаривал уже упоминавшийся Мардула).

Тогда что же такое роман?

Как сказал Надразил Живелович (когда ему, готовому лопнуть от чрезмерных жизненных познаний, предложили написать роман): «Чего писать-то про то, что кто-то там куда-то пошел и кого-то облапал? А?»

А на замечание, что мол не обязательно куда-то ходить, что этим делом можно и дома заняться, он ответил: «Тогда это не так интересно».

Ей-богу, стоит ли писать такие романы, какие сегодня у нас, к примеру, пишут, даже такие, какие пишет Каден-Бандровский, недогениаленный из-за отсутствия не только философского, но и (о ужас!) достаточно определенного общественного мировоззрения (кабы оно у него, сударь, было, быть бы ему одним из крупнейших писателей нашей, сударь, планеты). Такой недурственный «эротический» томик сляпать — штука нехитрая, и даже его «Бигда», столь гениально в отдельных местах сделанная, тоже вызывает вопрос: «Ну хорошо, а зачем, собственно говоря, все это?» Не является ли такая литература, собственно говоря, всего лишь прибыльным времяпрепровождением для автора? Не есть ли она — всего лишь трудный способ убить дорогое (и еще какое дорогое!) время для утомленного скукой обыденности читателя (она больше ничего в нем не будит, не предлагает нового измерения, ничего не создает в человеке), бесплодная трата времени. Разумеется, мне известно, как приятно бывает после тяжелого дня подумать: «Прилягу-ка я да почитаю-ка „Бигду“, а после — засну». Но в этом ли была бы главная духовная утеха от чтения, если бы у Кадена имелось мировоззрение?

Не преувеличиваем ли мы (вопреки неоспоримым фактам, предъявленным новым поколением) ценность литературы? Может, и преувеличиваем, и тем не менее «Нетота» Мицинского — нечто большее, чем просто времяпрепровождение — вы на самом деле попробуйте провести с нею время: в сокровенных глубинах читающего ее человека начинает что-то происходить, что-то в нем просыпается и набирает силу, и серый мир хоть на миг да вспыхнет предивным огнем метафизической тайны на черном дне Предвечного Небытия, никогда не доходящей до актуализации, как «костер Альдебарана» (Мицкевич). Мы не убиваемся над так называемыми судьбами героев — вся так называемая «жизненная критика» — это свинство, которое укокошило чистое искусство у нас и «прервало — как верно заметил Ижиковский — беременность польской литературы». Возможно, он и не согласился бы со мною, но если я переведу его слова на свой язык, то станет ясно, что au fond, несмотря на его безумные, на мой взгляд, ошибки и не до конца разработанное мировоззрение и систему понятий, он мог бы требовать того же, что и я: не жалкого представления (пусть наилучшего в смысле формы), а метафизического видения мира с его пропастями и огнедышащими расщелинами, морями и горными вершинами, но не с теми, Бога ради, н е  с  т е м и, а совсем с другими — непосредственно символизирующими иной мир, не потусторонний мир, а иной мир в том самом мире, к которому мы становимся все более и более слепыми. Даже такой замечательный и такой, в сущности, бедный Каден-Бандровский. В противном случае не стоит и писать: после Толстого, Мопассана, Флобера, Конрада, Достоевского, Жеромского и еще кое-кого стоит ли стараться изображать и так уж до невозможности совершенно изображенную ими жизнь как таковую? Мне думается, что не стоит — это будет «захламлением общественного мозговья», кормлением бездумных механизированных созданий новой пошлостью, потому что добротных продуктов они уже не переваривают (атония духовного кишечника). Потому-то и завалены сегодня книжные магазины мерзкой беллетристической пачкотней, которая низводит читающих на еще более низкий уровень, к которому следующие поколения «акул пера» снова должны будут приспособиться, и таким манером все съезжает вниз, в смердящую клоаку, на дно жизни, вместо того чтобы восходить к вершинам. Ужас, как относительно интеллигентные мозги могут мириться с таким положением дел и как они могут поддерживать рост такого рода явлений. «А все из-за интеллектуальной недоразвитости», — как сказал бы со свойственной ему упряминкой почтенный уже Стурфан Абноль и был бы прав. И если теперь, сегодня же, ничего не начнет происходить и снова начнутся эти невыносимые цепочки отступлений от темы, я закрываю лавочку и иду спать сном Атиллы на сыром мясе. Все.

Снова начинается, но я попытаюсь, и может, все-таки что-нибудь из этого получится. Предъявив такие требования к самым крупным из звезд нашей литературы и раскритиковав их мимоходом, сквозь зубы, бездоказательно, я  с о з н а т е л ь н о  усложняю свою задачу, по крайней мере не кокетничаю с нашим поглупевшим, симпатичным (для Корнеля), бедным, да каким еще бедным, читателем. Довольно — едем дальше.

3.2

С черного хода вошла Суффретка Нунберг, темное воплощение весенней осенности, символ безвозвратно уходящей жизни, хрупкое, но бездонное и просто гибельное очарование которой хотел увековечить и увековечил-таки в своем вальсе в тональностях фа-мажор и ля-бемоль-мажор тот самый незабвенный говнюк из Закопане, Виткаций. (Может, это нездоровая и неуместная мания, но я обязан писать так.) Суффретка была обворожительна сверх обычной меры. Марцелий почувствовал такой трепет в позвонках, что, казалось, весь мир в этот момент испытал оргазм. — «С ней, в нее, упаковать себя в эту телесную мезгу, держа в стиснутых зубах шматок ее души, — в такие минуты она отдается мне духовно («но ведь это извращение», — шепнул какой-то неведомый голос; «кради мою душу, кради», — как сказал бы поэт). — А та, другая, Русталка, защищалась от меня, желая меня «возвысить» (ах ты, моя дорогая!) до своего возвышенного совершенства в старом, наверняка давно уже и для нее самой вышедшем из употребления католическом Боге. Она не понимала своего счастья, своего единственного шанса (сопряга? или сплёта?) — о глупая! — А теперь ты слушаешь метафизическую галиматью Изи и мысленно обращаешь его в свой деизм (вернее — в теизм)  б е з  Б о г а, потому что он, собственно, таков, когда ты идентифицируешь понятие Бога с понятием трансцендентального единства бытия — или стремишься к этому компромиссу — ради НЕГО. Но такие компромиссы небезопасны — как бы все это не отомстило нам потом».

«Единственно» — это гадкое словцо использовано столько раз псевдопылкими поэтиками под легким старопольским соусом «пользы крепости духовной», смешанным с «тоской» (бррр!) волосатых телес по любой «похотливой бабенке» (gli babstigli polacchi[200], бррр!) — стучало в голове у Марцелия, когда окружающий мир просто вставал на дыбы в дикой сарабанде вокруг своего безличностного  (к а к  т а к о в о г о)  пупка, которым была она — «единственно» она, и все же слово это действовало эротически, как если б младшую из сестер зарезать листом аира летним утром над Есёлой, литовским par excellence[201] озером, среди поросших вереском песчаных холмов, сосновых лесочков и рощиц карликовых березок. Где же вы, сестры мои, где? Одна (та, что по части аира и детских сексуальных убийств на почве комплекса сестры) умерла четырнадцати лет — это с ней до одури целовался Марцелий, каждый раз спуская в портки, когда самому ему было шестнадцать — так продолжалось все лето, а потом она умерла, и он остался с разворошенными «женитальями» (как говорила тетка, княгиня Баорлукович), тогда-то и начал он курить. (Прочтите мою книгу о наркотиках, вы, недомерки, и тогда узнаете, что такое никотин.) Сегодня ему было слишком мало Суффретки. (Czort znajet, что за имя такое — ему всегда лезло в голову какое-то страдание, суфле, адмирал Суффрен, сера и Ван Гог со своим «jaune souffre»[202].) Она ничего не знала из этих ассоциаций, и представьте себе, ни Марцелий (даже под кокаином) и никто другой не смел сказать ей этого. Сегодня он разделает ее в пух и прах, заткнет ее самим собою на всю жизнь и не откупорит, разве что в могиле.

А, черт! Он забыл, что завтра у него дуэль с так называемым Квадратитумом Румпиерумом (барон Квадратитус де — или дес — Ромпьерес, посланец далекой Франции), причем из-за нее. Мир завертелся, как водный смерч, ввинчиваясь во все более высокие сферы удивительного.

Рта оказалось мало. Целуя, он вертел головой и слюнявил ее, как анаконда кролика, перед тем как его сожрать. О если бы он на самом деле мог сожрать ее — с потрохами, с копытами, волосами, с ногтями пальцев ног, чулками, сорочкой, шубой и шляпкой! Его вожделение обволакивало Суффретку безумным блаженством. С Русталкой такого никогда не бывало, потому что[203]... но об этом позже. Ах да, ведь Русталка холодна, что называется, фригидна, сама не испытывает наслаждения и мужчину не может довести до этого отвратительнейшего, унижающего транса. Правда, и она испытала это, но с Изидором, причем наверняка в связи с его философской системой — хе-хе! Все так противно, что не стоит в этом копаться. И все же не является ли наше отвращение к подобного рода вещам всего лишь гнетом католической культуры, которая в наше время потихоньку распыляется по танцплощадкам (разным), кино, бассейнам, по «свободным супружеским парам» и прочим «изобретениям Вельзевула» и ему подобных, но рангом пониже князей и графов тьмы (к примеру, для некоторых несчастного, почти miełko-буржуазного псевдофилософа Бертрана Рассела). Нет, все-таки тело, если оно чисто, представляет собой «комплекс качеств», абсолютно равноправный с любым другим комплексом — о нем можно писать и говорить сколько угодно, если это дает хоть какие-то психические перспективы. Ясно, что описание генитальных запахов как таковых может представлять интерес разве что для психофизиолога, но фиксация различных тонких психических состояний, возникающих при обонянии этих запахов, может открыть невиданные перспективы в плане характеристики человеческого рода. Ну так вот, Марцелий дико облизывал все ее лицо, которого ему было так мало, так мало. Но вслед за этим лицом, этим, а не другим (о, нечеловеческая мука дьявольского и  а д с к о г о  наслаждения), в дело шло тело, благодаря которому ее лицо можно было раскалить до адского кипения и уж потом насытиться им. Только лицо — это просто страшно и «возмутительно». К счастью, б ы л о  и тело. И что с того? Разве можно в одном выбрызге спермы заключить (как сказал бы поэт) всю непостижимость чисто телесного, сексуального, чувственного (есть там еще эти паршивые слова?) вожделения, не говоря уж о громоздящихся на его фундаменте (подмуровке? — нет, плохо звучит) устрашающих этажей неудовлетворенности духа?? Так можно писать бесконечно — но не нужно. Стоп.

И вот что удивляло: безмерно вожделея к этой, он любил другую — ибо по-настоящему Марцелий любил одну лишь Русталку. А за что — не знал. Только в ней, в ее неглубокой, как «бухта радуг», душе он чувствовал, что не опасен для самого себя. Он мог все себе позволить. Она всегда спасала его, жалела, обволакивая своей добротой, чувствительностью, как теплой топью, и его сверкающие в эфирной голубизне крылья могли, покрытые земным прахом, найти отдохновение в ее объятиях: он обнимал ее этими крыльями и душил — и ее, и их любовь. Она, эта маленькая дурочка, решила устроить так называемое «испытание верности», и они расстались (всего на полгода, но этого хватило). Изидор, его самый близкий Изя, с которым у них было такое прекрасное детство и такие невероятные годы между детством и юностью, проходящие для мальчиков, как правило, в озверении, в борьбе и спорте, духовно подмял ее под себя, под этот свой дух и несостоявшуюся метафизику. (Теперь кое у кого, а может, и у большинства так проходит и детство, и те неназванные годы, и молодость, и средний возраст, а иногда даже и старость. Целенаправленное оскотинивание молодежи со временем даст ужасные результаты — тут и сам Хвистек не поможет с его черт знает откуда взявшимся оптимизмом и «призывчиками».) Эх, годы, потерянные в неведении о том, как прекрасна и сколь бесценна жизнь — о, банальные словечки — какую же сказочную цену имели бы вы тогда! Все уже сказано. Может, какая-нибудь дикая фантазия сумеет хоть что-нибудь спасти в этом безумном ледоходе «очаровательных наслоений грязного по сути своей бытия». Склонить голову и не оглядываться по сторонам, не раздумывать, а что-нибудь делать, делать, пока не сдохнешь, — как все делают.

Искусство постепенно теряло роль того штопора, которым из сонных глубин старого (довоенного) стиля вытаскивали что-то вроде безделушек уходящего (медленно, слишком медленно уходящего) века. Что-то засорилось в мировой турбине: перемены происходили большие, но ленивые, как масляное море: для людей, привыкших к лихорадочным социальным преобразованиям начала XX столетия, мир практически стоял на месте. Но это только казалось.

Именно теперь формировалась та подвижная и ленивая, закосневшая в механизации социальная действительность, которой предстояло оставаться таковой до скончания этой земли. Еще лопались на твердеющей корке последние пузырьки проявлений угасающего индивидуального бытия — несмотря на кажущуюся раздробленность на вольнопасущихся, свободноблуждающих индивидов, человечество все больше и больше становилось сверхорганизмом, чем-то вроде громадного растения, каковым, по-видимому, и является Целостность Бытия: одним существом оно быть не может (это грозило бы, считал Изидор, Абсолютным Небытием), но и простой совокупностью оно тоже быть не могло, ибо это опять подразумевало бы мертвенность даже с чисто физикалистской точки зрения, которая кроме протяженности должна допускать наличие еще чего-нибудь, энергии или чего-то подобного, и этим понятием она замещает монадологическое понятие «живой» энергии всех живых созданий бесконечного мира, а в мире этом, кроме живых созданий, ничего быть не могло, ибо только они являются бытием-в-себе и из них должны состоять массы неживой материи — твердой, жидкой и газообразной. Много проблем выясняется таким образом до конца: существование и возникновение живых созданий, таких, как величины нашего ряда, возникновение жизни на предварительно раскаленной и изолированной глыбе, равномерное распространение жизни по всей земле и много еще чего. Все это уже давно было у Изидора в общих чертах сформулировано, но он не осмеливался на практике воспользоваться своими концепциями, не имея точной системы, построенной от самых первично-понятийных основ. Зато эти сюжеты забавляли Марцелия — реалиста и пикника, искавшего в алкоголе и кокаине существенного, проблематического, глубокого и раздвоенного, мучительного способа переживания, столь чуждого толстым господам с коротенькими конечностями и хорошо проработанным профилем.

Ужасное презрение к искусству сотрясло Марцелия до самых основ его существа. Тем временем через открытые двери двух комнат в глубине коридора, освещенного розовыми лампочками, показались три господина: Надразил Живелович вел своих гостей.

Когда-нибудь потом узнаешь, киска, Что этот мир коварен и жесток, Что в вихре страсти очень много риска И вянет поцелуев лепесток. Узнаешь ты тоску, печаль, отчаянье, Поймешь, что ждет тебя в конце концов. Короче будут встречи и случайнее, Все холодней объятия самцов... —

завыл Марцелий утреннюю песню Изидора à la Хемар с музыкой Петербургского и продолжил рисовать дальше. Те, из глубины, приближались медленно — Суффретка впитывала каждое движение кисти, потому что весь этот процесс шел через нее, через эту бессознательную непросвещенную скотинку. Проплывали века, века, века... секунды, точкомиги.

3.3

Гости приближались. Кокаин спрессовал годы в минуты. Как перейти к реальности? А, собственно говоря, зачем, если разница лишь в том, что теперешнее состояние надо только перетерпеть. Презрение к искусству: он, Марцелий, имел на то право, ибо прекрасно понимал, что такое искусство, умел создавать его, ясно, как на ладони, видел его конец и себя как последнее звено в цепи, тянущейся за возом, на котором ехала вся эта сволочь выродившихся ящеров с приспособленными к окружающей их среде телами (но зато с буйно разросшейся и высокодифференцированной мозговой корой), то есть человечество. Эта цепь была уже мертва, вернее — мертвела прямо на их глазах. Он, Марцелий, не мог иначе прожить свою жизнь — он был не «мнимым художником», как 89% польских художников в XX веке, а настоящим, а это значит, что метафизический трепет и беспокойство он выражал непосредственно в чисто формальных конструкциях, так же непосредственно воздействующих через их формы и вызывающих в зрителях то же состояние, что и у него в момент их возникновения. Все ведь так просто, а никто понять этого не может. Чрезвычайно редкий случай в наше страшное, но в своем роде прекрасное время.

Из коридора несло ужасным скандалом, как мокрой сиренью в майский вечер после дождя.

Первым вошел пианист Ромек Темпняк — король третьесортных снобов, оставшихся после практически полного уничтожения польской аристократии во время борьбы ПЗПэпа с синдикалистами сорелевского типа, — вошел и остолбенел.

От полотна веяло неподвижным, застывшим метафизическим безумием. Марцелий взглянул на Ромека остатком синих глаз — остатком, ибо тонкую полоску васильковой радужки постепенно съедал ужасно расширявшийся после принятия пяти граммов коко зрачок. На полотне, покрывшемся коркой какого-то дьявольского кожуха, ревел безумием хаос рвущихся в бесконечность форм. Маркиз, не здороваясь (он вообще никогда не здоровался за руку с художниками, боксеров целовал в губы, а жокеев — как раз в руку), вставил монокль, оправленный в лонную кость самки морского гиппокентавра обыкновенного, в (свою) левую глазницу непомерно старого земноводного. Марцелий (также бесконечно добродушный под кокаином) без напряжения сдержался, чтобы не дать ему в морду.

Никто не поздоровался с Суффреткой, даже Надразил, ее бывший любовник; должно быть, Ромчо предупредил, что в том нет нужды. Что поделаешь! Даже в эту эпоху встречались плохо воспитанные польские аристократы. За границей такого уже давно не было. Марцелию тот стиль не нравился очень, но под кокаином он был не в силах обращать внимание на подобные мелочи, хотя потом, в состоянии Katzenjammer[204]’а (мое слово «глятва» никак не хочет укорениться, несмотря на его совершенство, как, впрочем, и многие другие мои находки[205] — потому я иногда пользуюсь противным мне немецким, дабы меня не заподозрили в злосчастно изобретенном Ижиковским «непонимальстве») он вдвойне, а то и втройне — как вспомнится друзьям — оплачивал все счета. И теперь, в ближайшем будущем, предстояло то же самое, по крайней мере теоретически.

Господа расположились в плетеных креслах — других в мастерской не оказалось. Суффретка подала whisky and soda — никто не благодарил, все пили, Марцелий продолжал рисовать. Краски прыскали из- под кистей — он впал в неистовство. Именно такие, а не какие-то другие цвета — неотвратимые в большей степени, нежели самые яростные, не подлежащие ни малейшему сомнению законы физики — текли плотной густой блевотиной через его замученную башку прямо на полотно, на котором какая-то, находящаяся в этой самой замученной башке невидимая матка формировала из них застывшее извержение метафизического (здесь — в шопенгауэровско-ницшеанском значении) вулкана, то есть в той мере, в какой мы признаем искусство в качестве «метафизической функции», чего-то такого, что выходит за рамки воздействия наркотика в обычном понимании или вообще каких-то приносящих удовольствие ценностей. Разве что мы признаем, что этот наркотик вызывает состояние  м е т а ф и з и ч е с к о г о, а не какого-то там житейского  у п о е н и я. Определенно, что-то такое, несмотря ни на что, в искусстве есть, хоть и нельзя создать абсолютно достоверной теории его основ. Искусство является непосредственным выражением существеннейшей из особенностей бытия: единства в многообразии. В искусстве это единство является нам в чистом виде, то ли в пространственном, то ли во временном многообразии, то ли в целом, сочлененном из элементов, как простых, так и сложных — это безразлично. Искусства поделили между собой несущественные, но обязательные элементы: жизненные чувства, внешний мир, понятийное содержание как таковое и т. п. — соединяет же их то общее метафизическое содержание, которое выражается в непосредственно воздействующей чистой конструкции, т. е. в Чистой Форме.

Так думал Изидор, оперируя относительно точными понятиями, так чувствовал Марцелий, когда творил свою ужасную «мазню», так же думал и Ромек Темпняк, но только в сфере музыки, отрицая значимость теории Чистой Формы в поэзии, живописи и скульптуре, и даже, вопреки распространенным предрассудкам, — в архитектуре.

3.4

Завязалась дискуссия, в начале которой Марцелий продолжал писать картину, просто-таки раздираемый от невозможности насытиться формой и принимая участие в разговоре на правах крохотного побочного интеллектуального новообразования, причем беседа не оказывала ни малейшего влияния на его работу. По крайней мере в этом он был похож на Наполеона Первого. Темпняк, не переносивший его интеллектуального над собой превосходства, тиранил его тем, что отказывал его работе в праве считаться Чистым Искусством, сохраняя это право исключительно за музыкой, и то не всякой. Маркиз оказался сторонником Марцелия. Надразил занял позицию арбитра, по всем вопросам хранил молчание — если бы он захотел, он точно такую же картину написал бы, и такой же роман, да и вообще все мог бы сделать, только не хотел — «а на кой?» — как он обычно говорил. Так же думали о нем и все женщины, которых он когда-либо любил. Он еще проявит себя — будьте спокойны... Эта дискуссия должна быть приведена почти in extenso[206] — поскольку в ней заключалось (как стало ясно потом) ядро, взорвавшееся всеми последующими событиями.

В Марцелий перешептывались грозные силы, символы вечных приливов и отливов человечества (этой банды мерзавцев: было ли где у животных наказание смертью, лишением свободы и пыткой; разве что по необходимости, ради каких-то непосредственных целей и самую малость, но только не в той гадкой форме, как у нас). Чудовищно дорого — еще раз специально повторяю — заплатили мы за этот тоненький слой мозговой коры («the little slice of brain-rind», как говорил Маске-Тауэр), с помощью которого мы так явственно видим метафизическое убожество, свое и чье угодно, на фоне великолепного ящерного рыцарского бессознательного прошлого.

Снуя между трех знаменитостей с какими-то замызганными сиротскими тартинками, Суффретка создавала видимость приема. Зная о ее внутреннем духовном аристократизме и видя ее изысканные манеры, можно было расплакаться от того, что ей, «бедняжке», как сказал бы Кароль Шимановский, приходилось пребывать в обществе таких хамов (титулованных). Некоторое время спустя пришел еще этот болван, ну, знаете, Менотти-Корви, и разговор начался по-настоящему.

Да, в нем было все: и «угасши воздыханья и роз пурпурных завистливо благоуханье» или как там в этом стихотворении. Впрочем, неважно: поменьше об этом — la plus petite avec ça — вроде как бы и неважно, а тем не менее дело как раз в том единственном в своем роде факте и великом законе, хотя неизвестно о чем, собственно, речь — ведь  н е  о  т о м  же, о чем говорилось в знаменитой и любимой фразе Надразила: «Роман, роман — на кой писать, что кто-то куда-то пошел и кого-то облапал» — роман может быть чем-то большим — «библией жизни» для всех «недоносков и недоучек» или времяпрепровождением остолопов. Литераторы превратились в банду шутов, и потому поделом им — пусть вымирает сучье племя. Отвращение, отвращение, горы отвращения. А все потому, что должен быть контакт с жизнью — не сидеть же безвыходно в спальном вагоне, окруженным славой и кучей восхищенных представителей так называемой элиты.

Все это — полнейшая чепуха, — думал, рисуя с жуткой яростью, Марцелий. — Так в чем же наконец дело? А вот послушайте: со дна существования поднимается пламенеющий столб горючих газов высших истин. Взять его в руки и обрушить на головы этим потомкам гадов, свиней и лемуров. Для того ли века вечные создавали вам pallium[207], этот лепесток коры, чтобы вы его стерли, замызгали и растратили на мелкие спортивные состязания, на слушание обрыдлой лживой музыки, на разглядывание бездарных картинок, изображающих природу, реальная красота которой непостижима, и на такой же отвратительный образчик упрощенческой лживой конструкции давно сто раз издохшей Чистой Формы в истинном искусстве? Неужели в вас так мало дерзновения и отваги, что именно вам хотят показать все это гибнущие гистрионы метафизической истины, убитой релятивизированными головенками псевдологистических пророков философической чепухи. А вы поворачиваетесь к ним своими от стыда голубыми, как у мандрилов, задницами. О обезьяны, о «несерьезные создания», выросшие в условиях нашей «задержки культуры» сверх той, что «im Gange sich befindenden, in der Bewegung in der Richtung des Abgrundes begriffenen menschlichen Geschlechts»[208] — о чем-то таком когда-то бредил этот подумственный мудрила граф Фридрих Альтдорф в своих «Bewegungsstudien»[209]. Мерзость, мерзость, мерзость: пока рабочие с выдранными мозгами и кишками трудятся, механизированные (неужели ради этого они были призваны из небытия?) в нечеловеческой муке ускорений межзвездных пределов, в муке столь абсурдной, что она становится просто метафизической в своей диавольской  н е с о р а з м е р н о с т и  с самым, казалось бы, фундаментальным законом бытия — существеннейшим переживанием этого вырванного из вечности небытия куска бытия самого-для-себя; пока как ни в чем не бывало существует рабство, нельзя расслабляться ни на миг.

«Метафизический»!! — это понятие Изидор использует в нескольких значениях, в зависимости от материи и от самой фразы: в значении трансценденций: а) за рамки обычного житейского мировоззрения («Выход за рамки повседневного здравого смысла — каждый знает, что это такое. Не стану объяснять элементарных вещей»), б) за рамки возможности дать себе физический отчет о реальности, в) за рамки случайности того или иного дня или мгновения, или данного живого существа — по сути своей невыразимых, но абсолютно необходимых — в том значении, в котором Корнелиус использует употребленное уже где-то слово «transcendentale Gesetzmäßigkeit»[210]. Но в каком значении использую его я?

(Марцелий на секунду вынырнул из жуткого кошмара и увидел обыденную реальность нормального человека. Она была страшна — и он быстро скрылся обратно в свои миры.) «Не знаю, вернее, не знаю точно, ибо не обладаю способностью жонглировать понятиями, как этот мерзавец Изидор» (вот посмеялся бы Хвистек — язви его значочки).

Дать «людишкам» возможность такого видения мира (такого странного, но все же совершенного и даже в убожестве своем прекрасного), которое было моим уделом, — вот настоящая задача, а не забивать их время слушанием сказочек о добром дяденьке. Разбудить насколько возможно ощущение странности, таинственности, бездонности существования, и одновременно — дать в руки хотя бы примитивные орудия для интеллектуального подхода к тому, что есть в жизни странного и несводимого ни к чему, ибо без понятийного подхода, хоть какого-нибудь, — ни шагу из «скотской (мой термин) метафизики», которая в конце концов, пусть даже в безмерно малой доле, но имеется у всякой «продувной бестии в сюртуке», даже у какого-нибудь самого паршивого негодяя-бизнесмена, у гнусного убийцы целой семьи ради пары грошей (на кружку пива и паскудную девку), даже у процентщика — этой наиподлейшей стервы, жирующей на горе, с которой я лично (пока что) не сталкивался, даже — об этом я и не говорю — у самой затасканной шлюшки. Нужно все охватить понятием и тогда, теперь уже на основе понимания, вторично испытать непосредственные переживания. Без этого и жить-то не стоит.

Человек или человечица, с которыми такого никогда не было, ничем не отличаются от скота. А значит, скотина по сравнению с ними стократ прекраснее, потому что она по-другому не может и переживает непосредственно, а отвратительное, прикрытое тряпками, голое, как червяк, человеческое падло может, но не хочет — таковы все, а отсюда все зло, ибо только так можно возвыситься над собой. А все руками-ногами защищаются от этого, точно муравьеды! Только глянешь на мерзость окружающих морд, как тебя тут же охватит абсолютная безнадежность: нет и быть не может такого гения, который был бы гениален сразу и так называемым «сердцем», и интеллектом (Жеромский был только сердцем, потому и утонул во всеобщей затвердевающей вязкой лаве мерзости сегодняшней жизни), который смог бы поднять хотя бы «на миллиметрик, сударь мой», тот уровень, что установился теперь из-за подлизывания ко всем и ко всему на все стороны. «Призывчики» оптимистов-релятивистов (умственных анархистов-бомбистов) школы Хвистека усугубляют ужас положения. Нести так называемое «пылающее сердце» в старом урыльнике, найденном на помойке бывших «рабов божьих», поливая его денатуратом, когда оно не хочет как следует гореть, и исполнять вертлявый танец голодного брюха перед обожравшимся своей блевотиной жирьем в засаленных (это уже так, для «красного словца» — впрочем, каждая, даже самая чистая одежда по сути отвратительна) смердящих тряпках...

Погруженные в раздумья о собственной красоте, листья дворового (как дворовые артисты[211]) клена ритмично содрогались в такт беспорядочным ударам свиной щетины, истекающей продукцией Блоккса на натянутый холст, покрытый клеем из кроличьих шкурок и мела. Марцелия погубило, что в свое время он не перешел на гладкие масляные полотна, на которых можно сделать все, и свернул в тупик пропитанных краской тряпок à la Гоген, Ван Гог или наш Владислав Слевинский. Впрочем, это интересно только живописцам, а их, к счастью, становится все меньше и меньше.

Марцелий начал тот роковой разговор, не переставая тюкать в полотно, дрожавшее как нервный породистый конь или как фокстерьерчик, которому сказали, что сейчас он пойдет гулять.

М а р ц е л и й: Садитесь, господа (они уже давно сидели, уставив вытаращенные глаза на невероятную магию «продвижения» на метафизически выделенном куске материи, коим, бесспорно, было благодаря наполнявшей его форме — Чистой Форме, дураки и мерзавцы! — данное полотно). Должен заметить, что не выношу аристократии — собственно, не о чем говорить, а говорить необходимо, ибо — несмотря на все трансформации, через которые прошло наше нечто, которое трудно даже сегодня назвать обществом (все, кроме англичанина, одеревенели от страха и восхищения смелостью оратора) в это страшное время, когда всем правит находящийся на вершине могущества Пэ-Зэ-Пэп, функционером которого я сам того-энтого являюсь! (это он сказал удивительно неискренне и пошло) — проблема эта кое для кого имеет значение.

Р о м е к  Т е м п н я к: Например, для тебя (разговор тот не просто был далек от почти что абсолютного совершенства — даже ничего не значащих — диалогов в романах Анджея Струга — он совершенно, что называется, не клеился), и именно потому, что ты не выносишь аристократии, а не выносишь ты ее, поскольку тебе любой ценой хочется стать аристократом, хотя бы для того, чтобы потом пренебречь аристократией. А так ты связан по рукам и ногам, это и приводит тебя в бешенство. В этих сферах, пусть даже псевдоаристонов, ты всегда искал эротических приключений.

«И это говорит вроде бы мой лучший друг, и при посторонних людях, причем — как раз при аристократах. Так что же такое дружба — может, она — всего лишь одна из фикций замкнутой в абсолютном одиночестве Единичной Сущности, — со страшной мукой подумал Марцелий. — Нет, этот изгой музыкального пекла не может быть моим другом, несмотря на то что я так люблю его и нуждаюсь в нем (страшно, что я вообще могу в ком-то нуждаться — не лучше ли быть таким, как Изидор — бестелесным духом, возносящимся над недифференцированным хаосом социальной протоплазмы), но ведь существует же Изидор, который, несмотря на все свои страшные особенности, близок мне, заботится о моем интеллекте, старается увести меня от кокаина и уже много лет учит мыслить философски, не обращая внимания на мою тупость, — учит, сам не будучи законченным философом — в том и состоит ценность его учения: я вижу, как он формируется на моих глазах, как будто из ничего, и творит не только мысли свои, но и свой персональный остов, на котором они нарастают. Кто из этих дураков сможет так?»

Марцелий заблуждался — Ромчо Темпняк любил его, насколько мог, а то, что у него была низкая садистская душонка, так разве ж его в том вина? Для него дружба состояла в причинении мелких неприятностей, в унижении любимого (по-настоящему) человека и возвышении себя над ним — вот тогда он действительно любил его — как Мармеладов (из Достоевского) любил свою семью только тогда, когда все пропивал и чувствовал себя виноватым по отношению к жене, а голодные дети молили его о куске хлеба. Люди разные, ужасно разные, и все они обманываются «интерсубъективными» словесами, что они якобы одинаковы, но случается иногда различию между ними так зловеще блеснуть на фоне исключительно «задушевных» разговорчиков, что между душами разверзаются неожиданно огромные и в высшей степени удивительные — иногда благоухающие, а иногда просто отвратно вонючие и даже смердящие — пропасти, в которых не раз тонули с ногами и копытами и люди, и их чувства, и целые миры искусственно сконструированных мировоззрений. Услужливые двойники (в случае шизоидов) быстро перебрасывают через пропасти мосточки, украшенные разными финтифлюшками, и, прерванная стихийным разливом истинных «содержаний» (тех, что можно и нужно засыпать торфом), связь восстанавливается. И плывет дальше ложь в безбрежную даль вечно густеющей мешанины «жизней», в голубеющую бездну всезабвения, в запутанный гомон социальных, геологических и межзвездных катастроф. «Единство в многообразии» (или многообразие в единстве) является псевдопротиворечивым понятием, которым мы пытаемся скоренько охватить ужасную тайну индивидуального существования и бесконечности Бытия вне его. Но мы могли бы точно с таким же успехом охватить моральную тайну аналогичным понятием «ничтожества в величии» (или наоборот).

Ужас. Каждый разговор четырех (как в данном случае) дураков разрастается до космических масштабов, а столкновение двух Млечных Путей является «пылевым» событием (постольку, поскольку отвергается концепция конечности мира физики, что хорошо на маленьком отрезке этой самой физики, а не в рамках Общей Онтологии), если не исключать существования живого создания в физикалистском понимании этого мира.

М а р ц е л и й: На основе моей теории...

Р о м е к: Не Изидора ли, в сущности, эта теория? Ты когда-то говорил...

М а р ц е л и й: Да, говорил, что в интеллектуальном отношении многим обязан ему, заявлял это открыто, но ты из-за того, что сам лжешь, ты должен — и потому я не виню тебя — думать, что другие тоже лгут, и если я скажу тебе всю правду, то ты подумаешь: «Если он сказал такое, то какие же бездны невысказанного должны за этим крыться? Потому-то дружба с тобой так трудна, так трудна, что в конце концов придется с тобой порвать. Не перевариваю фальши и корыстолюбия; пусть этого последнего в тебе нет, но ты  ф а л ь ш и в — вот что меня убивает, а не твои глупые злобствования как таковые — als solche — понял?

Р о м е к: А ты чересчур обидчив и амбициозен... (В расширенных зрачках Марцелия замерцало бешенство, но на фоне сильного отравления кокаином он легко справился с этим скотским, рыцарским, касающимся вопросов чести порывчиком).

М а р ц е л и й: Я стремлюсь к утонченности отношений между людьми, а не к их упрощению, граничащему со скотством, к чему сейчас наблюдается повсеместная тенденция, особенно в кругах спортивно-оглупленной и имеющей неслыханное самомнение молодежи.

Р о м е к: Ну куда тебе воспитателем молодежи — у самого носяра от кокаина как труба сделалась, а он еще тут...

М а р ц е л и й: Я не считаю свой кокаинизм чем-то положительным — это проклятие моей личной жизни и непременное условие того, чтоб я мог излагать определенные, чисто формальные идеи... Вернемся к главной теме: ты всегда, несмотря на твою высокую интеллигентность, пытаешься спихнуть дискуссию в низины личных намеков и выпадов — довольно этого. Что станет с моей дружбой и привязанностью к тебе, если то, что я считаю отклонениями от твоего истинного, в моем понимании, характера, сложится у меня в монолитную целостную конструкцию и превратится просто в твой характер? Я буду вынужден признать, что ошибся, и свернуть всю эту лавочку. В определенных сферах к таким вещам серьезно не относятся, но это еще не доказательство, что они неважны, лишь свидетельствует об общем освинении человеческих отношений.

Женатый на польке, панне Росьцишевской (Виталии), маркиз прекрасно понимал по-польски, он постепенно начал страшно удивляться: брови поползли вверх, кирпичного цвета лицо сильно потемнело, а довольно бестолково раскрытый рот выставил напоказ прекрасные зубы. Оказывается, этот рослый и плечистый поляк вовсе не дегенерат (как он раньше о нем думал), он прилюдно пишет картину, достойную стать вровень с произведениями крупнейших мастеров Запада или же, скажем откровенно, превосходящую своим совершенством — и чисто артистическим, и техническим — все, что за последнее время было сделано в Англии (Париж давно уж черт побрал), ежеминутно отправляет в нос целые дециграммы «снега»[212] без заметных изменений настроения и ведет разговор с ближайшими друзьями о самых важных, самых деликатных проблемах в присутствии совершенно чужих людей, причем таких закоренелых аристократов, как он и Менотти-Корви; этот поляк, повторяю, страшно ему понравился — потому что выходил за рамки его понимания, понимания социально ограниченного, можно сказать, запрограммированного сноба.

Прошлое мелькало в голове Марцелия, как поезд, идущий в направлении, противоположном тому, в котором ехал он. Он хотел выскочить, задержаться — бесполезно, все рвалось вперед, чтобы как можно быстрее добежать до финиша, которым было  з а в е р ш е н и е  э п о х и; только теперь, во время разговора, блок прошлого отпал, как тот знаменитый ледник на (если не ошибаюсь) Чимбораццо (огромный, в триста метров толщиной, слой льда съезжает с вершины горы над пропастью, образованной 1500-метровой базальтовой стеной, какое-то время держится, выступая на несколько десятков метров, после чего со страшным, естественно, грохотом обрушивается в долину. Так я где-то то ли слышал, то ли читал) и летит в бездонную пропасть содеянного. Еще секунду назад все жило, и те же самые артерии питали и настоящий момент, и то, что отжило, соединяя их в одном организме. Теперь конец: эпоха  з а к р ы л а с ь  на мильон засовов — из нее, «браток», не вытянешь ничего, кроме обрывков слишком позднего и, по сути, уже ненужного опыта.

Русталка повалилась, как античная статуя, в зеленую «мураву» межхрамового пространства. Летний ветерок зашелестел над ней, говоря себе и листочкам, которыми он шевелил, о бренности всего на свете. Вечно цветущие розы Пестума (les roses d’antan[213]) смеялись над трупными щербинами мраморных колонн, бесстыдно, трупно-белых и нагих, под почти вечным весенним солнцем былой Италии. Только настоящее время есть нечто, однако, будучи последовательно реализованным, этот принцип ведет к кровавому преступлению, падению и смерти; как все Бытие в метафизическом смысле несет в себе убийственное противоречие (единства в многообразии) — отрицание каждой минутой своей глубинной сущности, так и сама жизнь, в самом глуповато-простоватом взгляде на жизнь первого встречного-поперечного (какого-нибудь дурацкого графа или нищего — все равно), лелеет в своих прекрасных сомнениях, тенистых и кровавых, отраву возвышенного, ибо абсолютно неизбежного, самоубийства. Поэтому жить напропалую, смеяться сквозь слезы — искусство древних богов, титанов, а сегодня — тех немногих, кто овладел «трюком» трагического мировоззрения. Все это было страшно загажено и граничило с жаждой кельи, кастрации и смерти. «Русталки нет в живых, а кто ее убил? — Изидор». Темный приятель Алгола говорил это лучезарной, измученной ужасными приливами и отливами, пылающей ясной звезде, в которой какие-нибудь древние гады видели горячий, густой от разных солей, топкий и мелкий древний океан. Очнись, потомок гада, свиньи и лемура — все еще впереди, если ты сотворишь чудо и твой дегенеративный нелепый скелет выдержит тяжесть разросшегося pallium’а.

Создаваемое полотно не вынесло тяжести тех мыслей, которые, казалось, непосредственно втискивались в мозговые клетки современных прощелыг и хлыщей интеллекта. Падение Русталки в завершенное прошлое (ведь есть еще «теперешнее» прошлое, двухнедельной давности) было «не бог весть какой» (однако) катастрофой. (Необычнить затасканные слова не было специальностью обоих героев настоящего повествования). Ужасные броски кисти Марцелия Кизера (о, нищета, нищета, кем же надо быть, чтобы чем-то подобным заниматься и при этом ощущать свою полноценность и важность) вырывали из (а не добавляли в...) картины какие-то клочья супраматерии в новом измерении. Те формы, которые он рождал, стеная от метафизического жара, сливались воедино с  н е с у щ е с т в у ю щ и м и  предметами в груды чистых векторных напряжений композиционных масс и чуть не лопались от внутренних давлений (каждая была своей собственной напорной башней сверхчеловеческого напора). Маркиз оф Маске-Тауэр — сорокалетний бисексуал, ультрапородистый, будто конь какой или собака, и почти такой же скотообразный оболдуй с лицом, завершенным квадратной челюстью, с лицом, в котором горели окаймленные черным светло-голубые глаза, с лицом, наконец, свидетельствовавшим о дикой силе, которую слабый интеллект был не в состоянии использовать должным образом, — остолбенел. Он сам, по его словам, «пописывал картинки», в смысле так же, как делали это лорд Фредерик Лейтон, Холман Хант или Фрэнк Брэнгуин — comme ça «en amateur»[214] — в Англии были специалисты и получше; здесь он, теоретик искусства, был самоучкой, а выучился лишь ради того, чтобы не быть в стороне от предмета — у нас он стал бы Ректором Академии и Почетным Живописцем Пэ-Зэ-Пэпа (в настоящее время этот пост «занимал» Блудимил Эроген). Нет, увиденное превзошло все ожидания: до сих пор он никогда не был свидетелем происходящего на его глазах становления Чистой Формы, обосранной всеми остолопами, — он только кое-что слышал об этом когда-то в Париже, да еще от Хвистека, с которым познакомился на охоте, трудной parforce[215] у герцогини д’Аржиль. Но видеть самому! Это было невероятно!

Бочкообразные формы в центре картины  п е р е т е к а л и  д р у г  в  д р у г а,  н и с к о л ь к о  п р и  э т о м  н е  т е р я я  с в о е й  о т д е л ь н о й  о п р е д е л е н н о с т и — кумулированное векторное напряжение, как финка в живот снизу, пенилось фонтанами струй вверх, где киноварь в градациях, доходящих до чистой белизны, вливалась расплавленной массой в поток ультрамарина, устремленный молниеподобным зигзагом к вершине желтой пирамиды, сложенной из целого ряда переплетенных червеобразных извивов. В эту точку сейчас ввертывалась тонкого волоса кисточка Марцелия, лицо которого оплывало угрюмым вожделением метафизического самоуничтожения (здесь: в противоположность житейскому самоуничтожению), — умереть просто с пулей в башке для удовлетворения этой страсти было мало, как-то мелко, негативно, необходимо было возвести небытие собственной личности в качестве позитивной ценности на дьявольский трон из чистых безличностных отвлеченных длительностей, а потом, схватив за самый что ни на есть существенный потрох самое неэвклидово из всех возможных пространств, вывернуть его, как перчатку или чулок, так, чтобы оно превратилось в плоское небытие, в подстилку под этим невообразимым троном.

И при этом Марцелий говорил (только немного в нос) об аристократии: предмет, о котором в Англии, в приличных клубах Вест-Энда не говорили как о triple-extra shocking[216]’е (со времени смерти Эдуарда VIII, т. е. со времен конца династии).

М а р ц е л и й: По-моему, люди одного и того же типа не всегда выполняют одни и те же общественные функции. Основанные якобы на вечные времена государства и инкорпорированные в них древние династии, наследницей которых через римскую традицию стала наша хилая, если речь о природной смекалке, но и высокая в проявлениях своего интеллекта Европа, были поводом для возникновения ложного тезиса об устойчивости породы в смысле рода и нации. Слишком долгое присутствие старых правящих слоев, институтов и людей (здесь он бросил многозначительный взгляд на Ромека, известного своим бессовестным низкопоклонством перед властями правившего в настоящее время режима ПЗП и... «niemnożeczko pa-lewieje») является фундаментальным законом истории — это одновременно и порок, и достоинство развития нашего вида Единичных Сущностей.

Если бы мы могли иметь объективный регулятор, управляющий как бы со стороны, практически объективно, нашим стремлением проникнуться общественным сознанием, то французская революция безболезненно прошла бы в 1773 году, Кромвеля вообще бы не было, а была бы абсолютная непрерывность, не требующая появления сильных личностей, устраивающих перевороты, берущих на себя миссию выражать подсознательные желания масс на данном отрезке истории, Альфонс Испанский был бы уничтожен в зародыше, а советская система давно бы уже была применена ко всему миру и — без сотрясений человечества, без убийств и пыток, чрезвычаек, ГПУ и Соловков — привела бы в результате к идеальной механизации, к тому итогу, к которому человечество стремится, преодолевая ужасные боли родовых схваток, причем без акушерки и обезболивающих средств. Только теперь, припертые к стенке развалинами капиталистического строя после стихийного обвала, происшедшего даже без помощи разрушительных социалистических сил (просто злокачественное новообразование начало гнить), мы стремимся к созданию всемирной культуры с центральным регулированием производства и распределением богатств во всемирном масштабе. Отсутствие и невозможность существования такой объективной регулирующей силы мы хотим компенсировать созданием псевдообъективного аппарата, всевидящей группы сильнейших мозгов, прикрепленных к скелетам бескорыстных в житейском плане кастратов тела, такого аппарата, который регулировал бы весь человеческий муравейник на всей нашей любимой планете, а б с о л ю т н о  весь, ибо если кто не подчинится, тот автоматически должен погибнуть. Никто не понимал, что такая попытка уже есть и осуществлена она в Советской России — идея мировой революции была ее потенциальным решением для всего мира. Но так же, как Альфонс Испанский, этот зловещий шут, этот король...

— Oh, — воскликнул английский Маркиз, — только не скажите такое случайно при моей жене — она из рода Росьцишевских, она этого не перенесет, — я говорю это так только, на всякий случай — вот просто так.

Ромек прыснул коротким смешком, но тут же смолк, сраженный гневным блеском глаз накокаиненного хозяина дома, если можно так назвать этот артистический «bardak».

М а р ц е л и й: ...стало быть, так же, как и Альфонс, само человечество не хотело уступить, за что и должно расплачиваться. И снова будут моря крови и миллионы калек, пока эти бараньи головы наверху не поймут, что из нынешнего положения вещей, порождающего рабство, безработицу и голод, нельзя построить крепкую идею с претензией на вечность. Демократия и либерализм — это нечто нестойкое, преходящее. Порок современного мира в его близорукости и неспособности увидеть, что самый дикий национализм — сербский, немецкий или парагвайский — это всего лишь точка над «i» того, что исповедуют сами демократы. А они хотели бы, чтобы вулкан действовал, но чтоб его можно было регулировать; вулкан же может либо извергаться, либо погаснуть — не было и не будет регулируемых вулканов для удовлетворения прихоти группки туристов, т. е. в моем сравнении — кучки гребаных капиталистов уходящей формации. Уже ПЗП является промежуточной станцией к лучшим временам, но подумайте, что было бы, если бы ПЗП отказалась сама от себя, как это должен был сделать Альфонс...

Р о м е к: Я не понимаю, как сотрудник какого-то учреждения может столь безнаказанно это учреждение хулить — это что-то неслыханное. Ты что, не понимаешь, что за такие идеи можешь повиснуть и висеть, как труп Беллами, почерневший и сухой? Откуда такая смелость? Надеюсь, не только от кокаина?

М а р ц е л и й: Источник смелости в том, что у нас в Пэ-Зэ-Пэпе половина, если не большинство, думает так же, как и я, и надо только...

Н а д р а з и л  Ж и в е л о в и ч (примирительным тоном): А я думаю, что ты, Целек, ошибаешься: это слишком упрощенный подход к проблеме. Если бы человечество не проходило через эти, как ты их назвал, «суровые стадии загребанности», если бы не надо было под корень изводить Бурбонов и прочую swołocz, если бы без сопротивления была принята советская концепция, то вообще не было бы прогресса — мы остались бы в тотемном клане...

М а р ц е л и й: Погоди, дай закончить...

Н а д р а з и л: Хорошо, только я попросил бы дать мне возможность высказаться позже... (Такая воистину необычайно важная в данном романе фраза, что просто не приведи Господь!)

M a p к и з: Что здесь общего с проблемой аристократии?..

М а р ц е л и й: Но, господин маркграф, мои идеи — это не какие-нибудь там журналистские приколы на один фельетон — это системы...

Р о м е к: Скорее бесконечные солитеры. Известно, что кокаинисты страдают велеречивостью, склонностью к вставкам и безмерным, лишенным вкуса отклонениям от главной темы.

М а р ц е л и й: Я когда-нибудь потом посчитаюсь с тобой, и не при посторонних. Неужели ты тоже не понимаешь ценности настоящей дружбы?

Р о м е к  (уклончиво): Я знаю, что в смысле происхождения я законченный дерьмец, но поставил себя так, что все признают во мне чуть ли не ровню. Я — это как бы польский Бруммель, о котором у нас мало кто знает.

М а р ц е л и й: Увидишь, когда ты прекратишь прогрессировать как пианист — а это тебе уже светит из-за отсутствия внутренних, а не технических ценностей, — от тебя отвернутся все те, для кого ты сейчас идол и паяц одновременно, и тогда ты поймешь, что такое истинная дружба, которой я дарил или только хотел одарить тебя, только будет слишком поздно.

Р о м е к: К тому времени тебя уже давно не будет — ты станешь трупом со сгнившим от кокаина носом и желудком величиной с кулачок новорожденного, а сдохнешь ты облепленный выползшими из твоей башки червями, которых ты будешь видеть и будешь чувствовать их прикосновение. Такие вот перспективы у постоянных клиентов Белой Колдуньи.

М а р ц е л и й  (холодно): Сейчас я перехожу к изложению моей теории мобильности прогрессивных типов в истории человечества, мобильности в различных классах и слоях. Итак, прежде всего: тот тип людей, который раньше правил миром, изжил себя в рамках собственного класса, а это значит, что когда-то аристократия была реальным, жизнетворческим началом, великолепным, если, разумеется, речь идет об основе для создания культуры, а не о максимальном счастье большинства человечества. Впрочем, сама по себе, как таковая, она была точно таким же навозом, как и угнетаемые ею классы. Но впоследствии от этого типа людей ускользнула реальность жизни, а вдобавок — из-за постоянного искусственного скрещивания в условиях ограниченных возможностей — вместо усиления первоначальных типических признаков и возвышения крепких и решительных индивидов произошла дегенерация, верх взяли черты скорее отрицательные, чем положительные. Сегодня рядовой аристократ находится на уровне ниже стандарта культурного человека, то же самое и в плане материальных условий и духовного развития, а претензии у него такие, будто он все еще кто-то вроде его древних могущественных и властительных предков. И вместо того, чтобы согласиться на равный старт со всеми и приняться за что-нибудь в своей предопределенной ему его данными области, он выделяется только признаками своего вырождения и упадка, маскируя их более высокими формами быта, которых, по сути дела, в глубинном понимании у него нет. И это лежит в основе так называемого распускания павлиньего хвоста: желание выдать себя за кого-то более высокого, чем ты есть по сути, — не быть им, а лишь выдавать себя за него — вот порок аристократии вообще, и, возможно, 80 процентов этого порока приходится на нашу аристократию, потому что то свойство, о котором идет речь, является, к сожалению, нашим национальным изъяном.

Говоря это, он круговыми движениями маленькой кисточки концентрировал напряженную до взрыва киноварь вокруг массы излучающего какую-то неземную голубизну ультрамарина, движениями, застывавшими на картине подобно лаве, сохраняющей в своей неподвижности форму взрыва или отрыжки, рванувшейся из земного нутра — здесь же горящим нутром была вся его личность, раскинувшаяся как какой-то метафизический Памир (или что-то в этом роде) и сужавшаяся местами в своей незначительности до размеров какой-нибудь затвердевшей лилипутской какашки, мимоходом высранной неведомой жалкой зверушкой на ее пути в бесконечном времени бытия.

Маркиз форменно обалдевал от восторга:

— It is magical, it is wonderful, it is marvellous!! (Это магия, это чудо), — повторял он почти беспрерывно.

Монокля ему оказалось мало — он отбросил его и надел большие, как апельсины, роговые очки-монстры, так называемые китайские goggles[217]. При этом он морщился от страшной ненасытимости и безъязыкого какого-то смакования своей собственной довольно паршивой личности, единственной очаровательной чертой которой был этот злосчастный маркизат. Чего бы он только не дал, чтоб так рисовать, но, выученный иначе, погрязший в натурализме, ни в грош не ставивший того, что популярно называется «метафизическим пупком» (довольно напряженное ощущение единства и единственности собственной личности), он не мог даже думать о чем-либо подобном. А делать вид (как это делают многие из его коллег и даже родственники) и быть ниже определенного уровня он просто не хотел — на это у него доставало вкуса, чувства собственного достоинства и амбициозности. Он страдал от восхищения, которого не мог выразить силами своего бездарного понятийного аппарата, самое большее, что он мог, — это взять за основу эстетическую систему фирмы Виткевич и К° и написать псевдонаучную статейку, но говорить об этом он не мог — нет, нет. Впитывать в бессильной муке это чудо — вот высшее блаженство, о котором только и мог мечтать этот несчастный, снедаемый ненасытимостью евнух великого гарема чисто формальной Красоты.

Возбужденный до предела в состоянии максимальной интоксикации (или попросту — отравления), Марцелий неистовствовал: между толпой и абсолютным одиночеством для него не было разницы.

Суффретка прислуживала, почти совсем (якобы!) так и не замечаемая собравшимися самцами, наслаждавшимися в этот предобеденный час иллюзорным бегством от действительности в сферу искусства и его интеллектуальных трактовок.

Легчайшее дуновение реальных проблем (внезапный приступ симпатии к незнакомой женщине на улице, отсутствие пары злотых на прачку, проигрыш в бридж и т. п. пылинки — common reality-particles = элементарные частицы повседневности) в состоянии уничтожить артистическое зданьице самодовольства оттого, что тонешь в этих сферах, рассыпать его так, как дуновение теплого ветерка развеивает пух созревшего цикория.

Ромек Темпняк, последнее «хамло» (по мнению друзей из высшей снобистской богемы), сын прачки с Повислья, может, даже незаконный сын какого-нибудь в лучшем случае третьеразрядного провинциального шляхтича, взял слово в защиту своей излюбленной сферы, в которой он пребывал с показушной бесшабашностью. В сущности, это далось ценой постоянных титанических, но блошино-мелких усилий и мелких, а порой и более крупных унижений, к которым он искусно делался нечувствительным с помощью метода «тонкого» недопонимания. «Ромек — близорук», — говорили со смехом между собой настоящие большие господа, «похлестывая себя по ляжкам золочеными шпицрутенами или переворачивая в благоухающих и теплых покоях своих оборонных замков тяжелые страницы роскошных гербовников» — так мог бы написать об этом знаменитый логик Леон Хвистек (смотри «Вопросы духовной культуры в Польше», с. 66), если бы только захотел.

Р о м е к: И все-таки, и все-таки ты, Целек, многое дал бы за то, чтобы стать графом. (Эту фразу услышал князь Смерди-Ушко, который как раз ввалился в комнату со стороны сада и, не поздоровавшись с Суффреткой — Ромчо только что сделал то же самое, из снобизма — и похлопав Буцевича по спине, сердечно приветствовал остальных присутствующих. О его особенностях — чуть позже.) Двух мнений быть не может — это доставляет безумное удовольствие. Я признаюсь в этом открыто — и в этом мое превосходство. Нет на земле человека, который не ощущал бы нечто подобное — вот оно, доказательство, что в этом есть что-то неподдельное, чего никакая диалектика одолеть не может. Кто-то сказал: «Даже самый ярый социалист испытает какое-то особое волнение, если его представить принцу крови». Да я и сам за собой замечал, когда меня представляли этому болвану Браганси, который женился на Зосе Подберезской-Разблудницкой, дрогнуло во мне что-то, и ничего тут не поделаешь.

М а р ц е л и й: Да, есть такое, никто и не спорит: былая власть и реальное творчество — это метафизические законы в том смысле, что они охватывают абсолютно все скопления более или менее интеллигентных созданий во всех туманностях нашей системы и на всех этажах Бытия, выше и ниже этой системы в инфра- и ультрамире, в макро- и микроматерии, в мире, для которого наши звезды — всего лишь их электроны, а звездные системы — их атомы, и в мире, для которого наши электроны как звезды. С этим я согласен. Второй пункт — это порода, та же самая что ни на есть реальная реальность. Только не все физически породистые животные выше в смысле характера и интеллекта. Взять, к примеру, белых борзых и доберманов: фальшь и глупость при идеальных формах, причем это только в их собственной сфере, а по отношению к дворнягам уже заметно и хамство. Чем не портрет именно нашей аристократии? Вот если бы они по крайней мере были идеально утонченны, впечатлительны, пусть хотя бы пассивно интеллигентны, эстетичны в смысле соответствия метафизическим чувствованиям искусства. Но куда там! Это все глуповатые, фальшивые хамы, вульгарно чванящиеся с силой сотен пыхтящих паром индюков. Внешне они как будто стремятся к высшим ценностям, а по сути — водка как таковая, девки, кони и карты — вот их высшее вдохновение. Нет! Мерзопакостнейший класс на земле — это польская аристократия с очень немногочисленными исключениями, и по мерзопакостности ей под стать только лишь польская шляхта. Фу! Только на фоне гадкой шляхетской демократии могли вырасти такие злокачественные и гниющие новообразования, как польское магнатство XVIII века. Теперь же их отличает только то, что они бессильны. Вот так и проходит их жизнь, но Боже мой! — слишком уж медленно — слишком медленно, повторяю.

М а р к и з  (вне себя от восхищения): Your theory is paramount, hors concours, extra-fine. (Ваша теория превосходна, она вне конкуренции, экстра-теория.) Я сам, если бы мог... ах, милостивый государь — я не знаю — have some more whisky...[218] — Но Росьцишевские не таковы — for instance my wife — splendid girl![219]

М а р ц е л и й: Да, да, бывают исключения.

Тут среди круговерти трепещущих хромов он черканул такую изумрудно-зеленую загогулину, что у маркиза стакан с виски выпал из рук, оба глаза побелели и бледный жемчужный пот покрыл обтянутый жесткой кожей лоб. Ромек танцевал.

— Пьем на брудершафт, — спокойно, как ни в чем не бывало сказал Маске-Тауэр Кизеру. — Пей, дурак, как говорит мне моя жена — а она Rowshtzeeshevskaya, — а сам подсовывал Марцелию под нос новый бокал, который тот грубо отпихнул локтем, пролив драгоценную желтую влагу на безукоризненный, по крайней мере до сего момента, жилет маркиза. Все дико опьянели. А ведь было всего одиннадцать утра!

Тем временем речь держал Смерди-Ушко. Он ни за что не разрешал произносить свою фамилию слитно, как «Смердюшко», а только четко «Смерди-Ушко». Ибо происходил он, как считал сам и на основе доказательств (впрочем, слабых) Геральдического Института, от знаменитого князя Смерди-Ушка, что был, как и Русталкин предок, при Ольгерде, а в гербе («собственном») у него было большое ухо, а рядом — скривленный маленький, очень даже орлиный носик. Над родовым княжеским гербом была та же самая картинка, и этим Ольдек (Ольгерд) гордился больше всего. В кругах настоящей аристократии (той, о которой пишет Хвистек) он был фигурой весьма комичной. Однако многое ему прощалось по причине гениальных операций в бизнесе, с помощью которых он надул самого Надразила (первоклассную бизнес-свинью), и связей в ПЗП, которые были у него как у способного «ликвидатора старого хлама» (об этом позже). Это о нем пели язвительную песенку:

Первого встречного-поперечного Дубиной по куполу — бац, второго — тоже бац. Кто сказал преступление? Все по закону, о’кей. Идет ликвидация хлама без помощи палачей.

С м е р д и - У ш к о  (сразу вступая в центр дискуссии): Je vais poser a l’instant un théorème, qui va dominer toute la discussion présente...[220]

Н а д р а з и л: Долой французщину! Маркиз прекрасно понимает по-польски. Хватит с нас этой якобы галльской легкости и остроумия, выдающих себя за истинный французский esprit, выросший на почве громадной культуры и высокой интеллектуальности даже декадентских ее представителей. Это настоящая franca, или, говоря аккуратней, — morbus gallicus[221]. Мы взяли от них то, что было точкой над «i», не имея самого «i» — позор. Долгие века еще будут расплачиваться за это шарлатанство польская мысль и литература.

М а р ц е л и й: Ты что, не видишь, кретин, что уже вопреки столетним призывчикам гиганта творчества — хе-хе! (ироническая усмешка для иностранцев) — Леона Хвистека, перед которым пали ниц все логистики Млечного Пути, культура в прежнем ее значении уже давно закончилась — причем не только у нас. Нет литературы, она уничтожена тем, что банда дураков потрафляла одуревшей публике. Остряки выгрызли все метафизические пупки, покрывая все неосвоенные пространства интеллекта своей мерзкой анекдотоманией. Имевший место в XX веке Великий Взрыв польского анекдота — великолепный сам по себе, как одноразовый фейерверк, фонтан огня — засыпал пеплом все годные для возделывания земли.

С м е р д и - У ш к о: Не отходите от темы — давайте разделаемся с проблемой аристократии...

М а р ц е л и й: Киса, ты должен быть последовательным. Только у нас аристократия по причине запутанности ее взаимоотношений, а шляхта просто по причине обилия этого сброда не могли соответствующим образом быть иерархизованы. Этот нечеловеческий, гигантский труд предпринял Варшавский Институт Геральдики, но с работой не справился и похоронил под своими развалинами своего создателя, гениального поэта, сманенного случайным своим графским титулом на совершенно чуждые ему поля генеалогического творчества и заблудившегося в них.

М а р к и з: Типичное многословие кокаиниста: splendid, miraculous![222] Знавал я этого пижона, прекрасные писал стихи, мог срезать любого из скамандритов, но не хотел, каналья!

М а р ц е л и й: Не встревай, альбионская ты обезьяна! (Какая тонкая ирония!)[223] Итак, любезный Смердюшко...

С м е р д и - У ш к о: Смерди-Ушко, с вашего позволения...

М а р ц е л и й: Да пусть хоть в усмердь — через «д» и «мягкий знак» — засмердится это твое ушко — все равно не стану его нюхать...

Прошу прощения за злобность, но во мне уже четыре грамма, и я не владею своим языком — итак, Ясь: подумай, что с точки зрения иерархии, принять которую как аристократ по убеждению, а не только по рождению — черт побери, — не выношу злобности, а сегодня она сама так и прет из меня...

М а р к и з: Extra fine! Hyperesthetical and nonsensical at the same time! (Экстразамечательно, сверхчувствительно и безмудрственно[224].)

М а р ц е л и й: Еще раз прервешь меня, Альфред, и я дам тебе в морду — jej Bohu!

М а р к и з: Только не забывай, что я чемпион по боксу Рассел Колледжа, Кембридж 1987 (он смеялся как никто, щеря громадные, желтоватые, как у коня, зубы).

М а р ц е л и й: Well! Дорогой Ясь, как только ты признаешь иерархию в принципе, ты должен признать ее сверху донизу. Но ты признаешь ее только вниз — каждого, кто ниже тебя, ты считаешь последней сволочью, что на фоне официального непризнания твоего титула иногда выглядит смешно. (Смерди-Ушко хотел встрять, но, к счастью, заинтригованные дальнейшим ходом мысли Марцелия, Маркиз и Ромек Темпняк удержали его.) Ты будешь считать меня ничтожеством, ибо кто там какой-то Кизер (на самом деле сейчас это уже много значит), сиречь Буцевич, по гербу — Кровавый Буц, ведущий свою родословную из XVII века, в сравнении со смердящим ушком. Но ты никогда не признаешь превосходства, например, присутствующего здесь маркиза Маске-Тауэра или господина Корви, из которых один происходит от шотландских королей, а второй — от удельных князей Апо-Морфатто.

К о р в и: Какое знание! Какая образованность! Какая проницательность! Какая сдержанность во всем!

М а р ц е л и й: Не стоит преувеличивать — ты повыше будешь, любезный Смерди-Ушко: полагаю, что между твоим родом и родами этих господ, и даже родом Браганца, нет большой разницы — что они, собственно говоря, на одном уровне — потому что после определенной границы все, в сущности, равны...

Р о м е к  Т е м п н я к  (в стельку пьяный): Браво — и пусть этот скот смиренно склонится перед присутствующими здесь господами, а если до счета «десять» сам того не сделает — в грязь его мордой. (Тут он вынул секундомер и громко начал отсчитывать четверть секунды.)

С м е р д и - У ш к о: Кроме шуток — nous sommes des princes[225] — за границей мы считаемся выше герцогов...

Руками и шапками заткнули его княжескую пасть и повалили наземь, как Барабаша и Татарчука (смотри: «Огнем и мечом» Сенкевича). Из заткнутой морды вылетал глухой вой — ничего не помогло — ему раскинули руки крестом, а на спину сел сам Надразил, утоляя таким способом свою дикую ненависть к нему. Сценка немного затянулась; поначалу проявивший любопытство англичанин теперь с неодобрением смотрел на распластанного перед ним Князя. Менотти-Кореи все еще пребывал в восторге... Наконец конфликт был исчерпан и все обернулось в шутку. Вскоре Смерди-Ушко очухался, и в этом ему помогло клятвенное обещание присутствующих никогда больше не называть его иначе как «Смерди-Ушко», с четким разделением двух проклятых слов, так и льнувших друг к другу в произнесении, «быдто» (?? — а есть ли такое слово — в диалектах или в нормальном языке) две особы противоположного пола — банальное сравнение, но хорошее. А еще Темпняк доказывал, что, несмотря на такие рассуждения, даже доведенная до абсолютной иррациональности, проблема аристократии будет вечной и даже через тысячу лет ни один из жителей механизированного и унифицированного, как хронометр, мира не пройдет мимо человека, о котором люди скажут: «Видишь? Это последний Тышкевич на земном шаре — на всей планете не осталось больше ни одного Тышкевича, а у этого отрезаны яйца, и больше таких во веки вечные не будет», и всколыхнется в нем что-то вроде восторга, неприязни, зависти, черт знает чего, но всколыхнется. Начиная хотя бы с польского графа, по данному вопросу можно не беспокоиться и в глубине души счесть Гогенцоллернов плохой семьей, но ниже определенной нормы пренебречь этим семейством не получится — не может быть абсолютно равнодушного отношения, полного отсутствия какой-либо реакции — в этом и состоит так называемый железный закон Темпняка.

3.5

Понемногу разговор перешел на музыку — Менотти-Корви был композитором-любителем, одним из учеников давно нашедшего вечный покой в Вавеле Густава Росьцишевского, кузена жены Маркиза оф Маске-Тауэра. Злые языки говорили, что он (в смысле Росьцишевский) еще при жизни получил от его преосвященства кардинала карточку-разрешение на так называемое «вечное упокоение праха», чтобы, как он говорил, «хоть немножко получше почувствовать себя под конец жизни», но это была неправда, поскольку правдой было то, что этот, бесспорно, великий человек — и как талант, и как ум — дал решительный отпор планам положить его и, соответственно, перспективе «лежать» на Скалке (как это так, невозможно) и был прав, ибо одно дело, когда тело «лежит», и совершенно другое, когда «прах почиет» — никакого сравнения. Но довольно жалких сплетен завистников — провалившийся было на мгновение — из-за гадкой по своей глубинной сущности проблемы снобизма — разговор постепенно поднимался к вершинам эстетических абстракций благодаря потокам виски и горам тартинок, которые (приготовив) снова внесла на громадном подносе не замечаемая никем бедная неутомимая Суффретка Нунберг.

Марцелий снова вернулся к живописи. Его композиция невозможно разбухала от раздувавших ее по бокам псевдодополняющих гармоний красных фиолетов с желто-зелеными и фиолетовой голубизны с оранжевым, формально заданным диагональными «pizzicato», прорезающими с двух сторон главную, спиралью проходящую тему центра и изощренно неприятным способом разрушающими ее монолитность, но все-таки находящимися в гармонии с целым.

— Одна лишь музыка, — говорил Темпняк, внезапно помрачневший и углубившийся в себя благодаря начатому второму литру «Black cat»[226]’а, — этот полный отрыв человека от действительности — дает непосредственные, чистые ощущения, в самой тематичности как таковой, а не через форму в смысле целостности произведения — эти вещи воспринимаются скорее умственно, а не просто как красота данного места в произведении...

М а р ц е л и й: Чепуха! Прежде всего «тематичность как таковая» — что это такое? — это уже форма — это формальное качество, структурированное во времени — Gestaltqualität, то есть самая примитивная форма, основа любой музыкальной формы вообще. И лишь ложная интроспекция подбрасывает тебе, Темпняк, такие мысли.

Р о м е к: Попрошу не называть меня так, эти хамские шуточки шляхтича не свидетельствуют о правильном понимании дружбы...

М а р ц е л и й: Ошибаешься: это всего лишь постшекспировская форма... А шутка твоя на фоне весьма убогой степени моего дворянства и в присутствии этих господ — аристонов высшей марки...

Р о м е к: Знаю — на таких высотах дружбы, как твоя ко мне, можно себе позволить даже и такое... А кто мне кокаин в нос пихал, только я не позволил уговорить себя? Кто?

М а р к и з: Нет, эти поляки — это что-то! Ultra splendid!

М а р ц е л и й: Я был тогда не в себе. Теперь я тебе не дал бы — сам только четыре грамма хватил. А если десять приму, то начну угощать аж самого Гнэмбона Пучиморду, первого председателя Пэ-Зэ-Пэпа. (Смерди-Ушко навострил свое исключительно смердящее ушко и внимательно слушал.) Ты совершенно не понимаешь психологии наркомана: в момент экстаза каждый хочет, чтобы тот, другой, тоже принял — я знаю, что объективно это свинство, но субъективно это благородное намерение подтянуть кого-нибудь к своему, пусть искусственному, но в любом случае раю...

Р о м е к: Будет тебе рай, когда посадят в желтый дом и нацепят смирительную рубаху, не дадут рисовать и не пустят к тебе Суффретку, чтоб ты не распускался. (Проект так называемых «девок милосердия» для узников и умалишенных был отвергнут в верховном совете ПЗП.)

М а р ц е л и й: То, что ты говоришь, ужасно — все-таки есть в тебе жестокость. Ты, будучи моим другом, в глубине души желал бы моего поражения, чтобы исподтишка упиваться им...

Р о м е к: Не впадай в высокопарный тон — тебе, эдакому скоту от живописи, он не к лицу. Мне не хочется говорить о жизни — я чувствую, что выпил сегодня столько, что наконец смогу доказать тебе абсолютное превосходство музыки над всеми видами искусства, а прежде всего — над твоей замызганной живописью.

М а р ц е л и й (грозно, неискренне): Choczesz w mordu? Dla mienia iskusstwo eto swiato...

Р о м е к: Не прикидывайся — сегодня искусство ни для кого не святыня — и это как раз страшно. Может, оно святыня для любителей и дилетантов, которых столько теперь в живописи расплодилось, потому что оно оправдывает их жалкое лживое существование. Смотри, вот один из доводов: формальная разнузданность в живописи создала бахвальство, а в музыке не было ничего подобного, если не считать очень маленького процента чисто интеллектуальных производителей абсолютно искусственной музыки, фабрикуемой без малейшего вдохновения.

М а р ц е л и й: Потому что музыка развивалась равномерно, без таких кульбитов, как реализм. Из воспроизведения жизненных ощущений, являющихся несущественным ее материалом, а не метафизических ощущений — ибо таковых, кроме понятия множества в единстве, не существует, — никто не сделал специального направления; может быть, итальянская музыка была таким чувственным реализмом, но это не идет в сравнение с тем ужасом, который имел место в живописи. Дело здесь не в совершенной девальвации реализма — он может иметь такое же значение, как и фотография, — дело в том, чтобы его вообще не считать искусством и не увеличивать понятийной неразберихи на эту тему.

Р о м е к: Погоди! А почему было так, как ты говоришь? Потому что живопись имеет в качестве существенного элемента такое видение мира, которое всегда будет только реалистическим, даже в сверхчеловеческой фантазии, а в музыке чувства явно абстрактные, а не от мира сего!

М а р ц е л и й: Таких чувств не существует, они — фикция музыкальных типов, плохо дифференцирующих свои впечатления: они не различают то, что является чисто музыкальным и с помощью Чистой Формы уносит их в метафизическое измерение, и то, что является внутренним содроганием блуждающего нерва и благодаря некоторой странности ощущений, впрочем, встречающейся в жизни вообще, вне связи с музыкой и искусством, вызывает у них иллюзию метафизичности, данной им не формально, а в ощущениях как таковых, выраженных в звуках.

Р о м е к: В каком смысле ты используешь понятие «метафизическое»?

М а р ц е л и й: Я различаю два значения этого понятия: в понятийной сфере и в сфере непосредственного чувствования. Первое означает трансцендентный выход за рамки здравого смысла и производной от него физикальной картины мира, в определенном смысле необходимый и в определенных границах истинный. Во втором случае я использую его для обозначения всех ощущений, производных от понимания загадочности и странности бытия, заключающегося в несводимости ни к чему более простому, чем сам факт нашего собственного бытия, чем существование нас для нас самих и в нашем существовании как чего-то протяженно-длительно ограниченного в бесконечной пространственно-временной целостности бытия, которой мы противостоим в качестве ограниченности.

Р о м е к: Чуть что — тут же лекция; с тобой невозможно разговаривать — нахватался немецкой философии и рыгаешь таким жаргоном, что башка от него пухнет — долбишь мне по голове, как тот дятел, и «хвост павлином распускаешь», как говорил Берент. К тебе очень хорошо подходит сказанное Ритой Саччетто об этом закопанском засранце Виткации: «Und wenn er seinen faulen Geist mit Kokain und Alkohol erwärmt, da strahlt der alte Bösewicht mit beraubten Begriffen»[227]. Все твои знания — это немецкие «бухи» и это исчадие мыслительного ада Изя Вендзеевский со своей вечно незавершенной системой. Только обида недостаточно признанного мазилы говорит в тебе, когда ты пытаешься доказать равенство всех видов искусства и чуть ли не превосходство живописи как искусства тихого, несуетного и благодаря утонченности его средств наименее нутряного: такой же удар по органам чувств, как и любой другой. Я наизусть знаю твои коварные, искусственные, неискренние доводы, в основе которых лишь неудовлетворенность собой и зависть.

М а р ц е л и й: Так вот, значит, в чем — не в борьбе понятий и концепций, а во взаимном очернительстве, в стремлении везде найти низкие побуждения — состоит культура наших остряков, забывших, что во французской культуре, несмотря на упрек в антифилософичности, который можно ей бросить, есть нечто большее, чем так называемая легкость и анекдот, от которых — этих товаров, пускаемых в оборот поседевшими в своем деле почтенными хохмачами — уже просто тошнит. А уж наследничков себе воспитали — вы только послушайте разговорчики сегодняшней молодежи — мороз по коже от их уровня. И если бы это действительно были нормальные здоровые скоты, так нет же — по большей части это банда безнадежных хлюпиков, у которых мозговая кора — скандал — похерена и искорежена в общем умственном раздрае, охватившем наш коллективный интеллект, наше несчастное национальное мозговьё.

Р о м е к: Снова фонтан заработал — не мог бы ты поубавить выдачу своей болтовни?

М а р ц е л и й: Что ж, начну с последнего упрека, что это те самые удары каких-то волн или частиц в какой-то, образно говоря, анатомическо-физиологический кимвал. Итак, существует одно отличие в противоположность различиям несущественным: так, несущественным материалом Чистой Формы в музыке являются жизненные ощущения — других вообще нет, — сводимые к так называемым ощущениям нутра, то есть ощущениям внутренних органов, представлениям, воспоминаниям, потребностям, антипатиям, т. е. нутряным ощущениям с добавкой специфических ощущений приятного и неприятного, наслаждения и боли, связанных при этом с ритмами наших органов: легких, сердца, кишок, и со всем хитросплетением специфических половых ощущений — в этом последнем заключено присущее музыкантам пресловутое обольстительство, ну да Бог с ними. Музыкальной теме труднее чисто формально выделить свое значение в восприятии слушателя и творческом процессе композитора и освободиться от сросшегося с ней воедино чувства, в котором преобладает какая-то ностальгия, какое-то неопределенное желание, которое является сутью, некоей основой выраженных в музыке жизненных потрясений, — труднее, чем это бывает по отношению к предмету, нередко связанному с чувственно-нейтральным для зрителя представлением, хотя предмет, несмотря на жизненную нейтральность, может обладать сильным «векторным напряжением» — опять понятие этого засранца, которое не привилось именно потому, что слишком уж оно хорошо. Потому-то общественное мнение — даже чисто музыкальное — считает, что музыка — это самое трудное: так называемые «людишки» не понимают конструкции звуков как таковых, они клюют на эмоциональность звука и ритма именно как таковых, но точь-в-точь как воющий пес, который сильно, по-настоящему волнуется, независимо от ценности исполняемого для него произведения и мастерства исполнителя.

Р о м е к: Стараться умалить значение музыки вообще из-за того, что ее успех несущественен в связи с ее реально воздействующими чувственными элементами, — отнюдь не вершина интеллектуальной честности, о которой вы так любите разглагольствовать — и ты, и твой Изя. Вне сферы так называемой «скверной музыки», с существованием которой ничего не поделать, как и с оглупляющим действием спорта, наряду с тем положительным, что дает он в плане укрепления здоровья, — все монолитно, все однородно и не существует иерархии в среде великих артистов...

М а р ц е л и й: Это все болтовня. Та точка в иерархии, с которой начинаются такие великие артисты, что их сопоставление якобы теряет — якобы, повторю это волшебное слово — всякий смысл, находится в другом месте; это уже портит тот, казалось бы, возвышенный нонсенс, коим является твой тезис, а во-вторых, и немного в связи именно с этим предыдущим фактом, этой самой сферы равновеликости, строго говоря, не существует даже для одного человека, не говоря уже о ее объективном отсутствии. Всегда, невзирая на индивидуальные различия, в том смысле, что «этот велик в этом, а тот — в том», уже само «это» и «то» будет подвергаться оценке, а следовательно, будут подвергаться оценке и их творцы. Это один из тех пошлых нонсенсов, имеющих видимость глубины и логичности, производством которых главным образом и занята художественная критика и которые дают возможность так называемым дилетантам поразглагольствовать с мнимой правильностью о тех предметах, о которых они абсолютно ничего не знают, точно так же, как и большинство критиков и эстетов, не исключая даже самого Хвистека, этого великого логистика.

Р о м е к: Вот, вот, вот — это и есть твоя так называемая болячка, притом соединенная с определенного рода смердячкой. На твоем надгробии будет написано: скончался от хронической смердячки после долгой и продолжительной болезни, от обиды на отечественную критику за непризнание.

М а р ц е л и й: Сказанное тобой — всего лишь пример деморализации, вызванной инсинуационно-личностной полемикой, которую несут в жизнь наши остроумцы и ослоумцы, хотя этот второй, более пошлый тип распространен у нас шире. Никто и не подозревает, насколько они вредоносны, равно как никто не знает, сколько энергии тратится впустую на перемалывание духовного говнеца через радио с громкоговорителями и прочие шумы, не дающие возможности сосредоточиться, а еще — через бридж, сегодня уже в меньшей степени, спорт, танцульки и кино. Слишком поздно спохватятся люди: зло успеет так глубоко пустить корни, что надо будет вырывать его вместе со всеми потрохами.

Р о м е к: Этот великий моралист с носом, начиненным Белой Колдуньей, воистину достоин восхищения как вершина бесстыдства.

М а р ц е л и й: Что ж, демагогический аргумент — это тоже культура нашей полемической атмосферы. Пускать в оборот явную чушь, рассчитывая лишь на глупость полуобразованных масс, чтобы потом пользоваться у них успехом, — для этого надо не уважать ни самого себя, ни своих оппонентов. А ты — как воссоздающий, а не создающий — не понимаешь психики художника-творца, который должен сам сгореть, чтобы родить что-то стоящее. Я эту проблему прочувствовал достаточно глубоко, чтобы иметь право говорить о ней с совершенно чистой совестью.

Р о м е к: «Nobody ask you, sir», she said[228]. Кто тебя просил посвящать себя этой мазне?..

М а р ц е л и й: Говорить так — пошлое свинство. Тебе кажется, что произведения искусства рождаются так же легко и просто, как твоя игра на клавикордах. Ты понятия не имеешь о самом творческом процессе, о возникновении чего-то из ничего.

Р о м е к: Вот именно, что из ничего. Твои концепции — чисто рассудочные, они не являются необходимостью всего естества, как и вообще музыка.

М а р ц е л и й: То-то и оно, что «естество», или куча требухи, является самым большим проклятием музыки, тем, из-за чего она содержит в себе элемент жизненного зла и формальное в ней извращение предполагает наличие некоторой сволочности у ее творцов — здесь это более непосредственно, чем в других искусствах. О свинстве можно писать объективно, и это может быть прекрасной литературой, можно творить демонически-извращенную поэзию, не мараясь ее жизненным элементом, извращенная дьявольская музыка возникает, как, впрочем, и ангельская, непосредственно из самых требухопотрохов артиста, и потому она должна пресытиться их испарениями как таковыми до того, как выпадет в осадок в виде чисто-формальной конструкции.

Р о м е к: Бред! Я уже говорил, что есть такая высота, где все друг другу равны; более того: в сфере абсолютной художественности все виды искусства равны между собой.

М а р ц е л и й  (на публику): Полчаса назад он утверждал нечто противоположное: абсолютное превосходство музыкальной абстракции.

Р о м е к: А разве я не мог измениться именно в эту минуту? (В сущности, все именно так и было. Ведь один только Бой, да, может, еще Слонимский никогда не верили в то, что чьи-то взгляды могут измениться по какой-либо иной причине, кроме желания отомстить или ради утилитарных целей — естественное исключение составляли их собственные взгляды, если эти идейные нагромождения вообще можно назвать взглядами.)

М а р ц е л и й: Вижу, что все-таки у тебя в башке что-то шевелится, да только все это — каша. Изидор пропустил мне через голову такой ток, что мой интеллектуальный раствор ионизировался. Мне бы хотелось быть кем-то в этом роде для тебя, но ты противишься интеллектуальному просветлению, как и большинство людей, не видя бесконечных благодеяний данной процедуры.

Р о м е к: А я с упорством пьяницы вернусь к музыкальной тематике, в частности к вопросу о превосходстве музыки над живописью и прочими искусствами, если, конечно, мы не примем во внимание вопрос так называемого совершенства таких искусств, как поэзия и театр, которые отображают весь мир, а не только его частичку.

М а р ц е л и й: Это и есть тот самый дешевый треп, которого я не переношу, непроходимые заросли банальностей, опошлившие эстетическую мысль вообще и лживыми установками извратившие впечатления миллионов людей, которым не было дано не только подумать об истине — ибо как о повсеместно распространенном явлении об этом даже мечтать нельзя, — но и по-настоящему пережить фактическое положение вещей, что, впрочем, возможно в силу непосредственной заразности определенных психических состояний. Было бы прекрасно, если б можно было установить те границы, за которыми отдельные виды искусства не отличались бы несущественными элементами, а отдельные произведения искусства были бы величинами как бы сверхзаконченными, по отношению к которым понятия количества и разной величины в обычном значении не имели бы смысла. Пойми, музыки, собственно говоря, не существует. Как она возникает? Можно ли иметь общую концепцию во времени? Это всего лишь своего рода импровизация, ибо, сложенная из нескольких тактов, тема не может сразу появиться как целое, она должна быть последовательным добавлением одних тонов к другим, как следствие рождающих ее жизненных ощущений, придающих ей рисунок, то есть формально-длительное качество, или другими словами, разложение длительностей отдельных тонов, определенный общий ритм, качественные ценности и динамическое напряжение.

Р о м е к: Теперь ты сбросил все несамостоятельные моменты темы в одну кучу и обосновал тему исключительно жизненными ощущениями.

М а р ц е л и й: Как же ты мудрено выражаешься, Ромек, водяра дико добавляет тебе интеллектуальной живости. А если бы ты еще немножечко вот этого клюнул... (тут Марцелий постучал по необычайно — и для него, и для времени, в котором они жили, — изящной черепаховой шкатулочке с гербом Кизер-Буцевичей на серебряной пластинке; а в шкатулочке той он хранил походный запас Белой Колдуньи).

Р о м е к: О, опять это типичное для наркоманов потчевание. Пойми же — это неэтично.

М а р ц е л и й: А этично, когда на каждом углу кабак или водочный склад и что на этом по большей части базируется мощь Пэ-Зэ-Пэпа? Где еще люди мирятся с такими порядками?..

Р о м е к: Ты сам говорил, что общество кокаинистов было бы чем-то ужасным — мы должны принять классификацию наркотиков этого говнюка Виткация с делением на наркотики соци- и асоциальные.

М а р ц е л и й: Это что еще за сокращения — еще немного, и ты заговоришь: хо... ска... чт.. уж... но мн... расхо... Да, я говорил, но в то же время утверждаю, что опасность Белой Колдуньи несколько преувеличена. Можно много раз пробовать, не становясь при этом хроническим наркоманом. Я преднамеренно, чуть ли не силой воли, вошел в это дело целиком, желая погибнуть без возврата, создавая, о, такие вот вещи (тут он показал на картину, становившуюся все монструазней, — мы совсем забыли напомнить, что наш художник не переставал рисовать и во время разговора). Другое дело, что у каждого есть свой наркотик, к которому он особо предрасположен, и если вдруг наркотик находит «своего», дело может плохо кончиться.

Р о м е к: А откуда тебе знать, такой я или не такой? Ты свинья, дорогой мой... и не будем больше об этом — меня это раздражает до умопомрачения. Не выношу ни малейшей фальши и скажу тебе открыто: все это заставляет сомневаться в твоей дружбе ко мне, и потому ты всегда недоволен мной.

С м е р д и - У ш к о: Наконец-то добрались друг дружке до самых потрохов.

М а р к и з: «Тихо там!» — как в шутку, конечно, говорит моя Виталия — я желаю спокойно созерцать эти вонючие польские потроха. Попрошу вас, князь, не прерывать. (Довольный, что так его назвал настоящий лорд, Смерди-Ушко тут же замолк, как пораженный электротоком напряжением в 40000 вольт.)

М а р ц е л и й  (продолжал говорить, умоляя присутствующих не прерывать его): Итак (неужели каждое предложение я обязан начинать этим загадочным словом?), я не знаю, то ли это чистая выдумка, то ли я единственный человек на всем земном шаре, понимающий, что живопись — искусство чисто формальное, ничуть не менее абстрактное, чем музыка, оперирущее гораздо более тонкими средствами, помещаемыми между метафизическим содержанием, то есть сконденсированным ощущением личности в бесконечной вселенной — говорю популярно, как поэт в поэтическом кафе или барышня на балу — и его выражением, то есть бесконечно богатым — в сравнении с диспаративностью, разделенностью музыкальных элементов — дифференцированным миром красок и форм, а также неограниченно разнообразным, если сопоставить с той же музыкой с ее чрезвычайно убогим запасом временных разделителей, расположенных на имеющей одно измерение линии.

Р о м е к: Вроде бы оно и так, а на самом деле все совсем иначе — музыка говорит непосредственно, а живопись — это лишь воспроизведение чего-то ранее виденного, и здесь не помогут никакие диалектические финты.

М а р ц е л и й: И все же давайте задумаемся, нет ли здесь какого недоразумения, идущего от иллюзорной интроспекции тех, кто воспринимает впечатления, но не имеет средств анализировать их, и от чувственности несущественного материала, служащего лишь поводом для Чистой Формы, заслоняющего для большинства как раз существенное формальное содержание музыки. Способ восприятия — это еще не доказательство истинности, потому что здесь в игру может вступать неполноценность аппарата, дифференцирующего впечатления, выделяющего из гущи переживаний отдельные комплексы, но прежде всего — изъян понятийного аппарата, которому предстоит уже непосредственно описать фальсифицированное положение вещей. Не встревай, холера! (рявкнул он, уловив боковой аккомодацией глаза — ибо ни на самомалейшее мгновение этот демон не прекратил писать свою поистине адскую картину, — как Ромек уже было раскрыл свой, как ни крути, прекрасный мордофон) — сейчас приведу пример. Итак, я не говорю, что «как раз» этот воспоминательный механизм всегда должен быть образцом того рода переживаний, возможны тысячи комбинаций, а в формировании целостного образа данного явления могут принять участие одни лишь несущественные с точки зрения искусства метафизические переживания. Приведу один лишь пример их бесконечного качественного многообразия: некто в ранней молодости, в период влюбленности в барышню X., слышал ля-бемоль-мажорную балладу Шопена и на этом фоне испытал некоторые метафизические (то есть связанные с ощущением тайны бытия, которую вполне можно выразить логически) переживания, выходящие за границы обыденного здравого смысла. Потом он так и не научился как следует слушать музыку, он не понимает ее ни по сути, ни по форме, но, слушая данную балладу и — через ее посредство — другие вещи Шопена (а потому он любит только Шопена), он возвращает переживания прошлого, и кажется ему, что он понимает заключенные в самой по себе музыке как таковой какие-то неизвестные не-от-жизни (а таких вообще не бывает) ощущения. Вот вам в общем виде пример «воющего пса», ставшего более сложным благодаря дополнительным ассоциациям, объясняющим его псевдоартистическое волнение, — для нормального «воющего пса» достаточно одного лишь звука с неотъемлемо присущим ему, то есть имманентным эмоциональным компонентом.

Р о м е к: Опять этот гадкий псевдофилософский жаргон, которым тебя систематически заражает Изидор. Мало разве написал Хвистек против этого? А с помощью разговорного языка, считает он, «в общих — как он это называет — чертах» можно высказать все, что не лишено смысла.

М а р ц е л и й: Это тот программный идиотизм, который рассчитан на завоевание популярности среди неучей: разговорный язык содержит массу неточностей, поэтому философы создали свой, как ты его называешь, жаргон с более высокой степенью однозначности. Вот Изидор и стремится заменить определенные многозначные понятия в их разных значениях абсолютно однозначными символами, которые никто не любит, тут же чуя ненавистную математику и логистику, но тем не менее все говорят ПЗП, ГПУ, МИД и прекрасно понимают друг друга. «Говорить о философии просто» — это демагогическая апелляция ко всеобщей темноте со стороны людей, ничего существенного сказать не способных, но требующих к себе всеобщего внимания. Разумеется, столь же пагубно и противоположное направление — маскировка пустоты искусственно дутыми фразами с помощью необязательных понятий и создание неологизмов вследствие радикально плохо, то есть неразрешимо сформулированных проблем, как, например, у Гуссерля. Но огульное осуждение немецкой философии только потому, что пара немцев своей бездушной фразеологией дискредитировали метафизику — я имею в виду Гегеля и ему подобных гипостатов понятий — это sheer cretinism![229]

М а р к и з: Браво, Целек! Уайтхед бы...

М а р ц е л и й: Только не говори мне о Уайтхеде. Им угощал меня Изя, которого ты не знаешь, — пойдем к нему сейчас же, как только закончу. (У него в голове снова пронеслись слова Надразила: «Роман? Это когда кто-то куда-то пошел и кого-то полапал — что ж, пойду к нему, но не лапать — Русталка больше не моя». Страшная печаль схватила его за горло, стеснила грудь, и даже прелестная Суффретка показалась ему в эту минуту пошлой шлюшкой, с которой и парой фраз не перекинешься). Этот безумец, продолжал он, хотел свалить в одну кучу физикалистский взгляд с психологистическим, выразить эту амальгаму общей терминологией и создать таким образом искусственный псевдонаучный монизм, в котором понятие личности будет заменено словечком — жаль, что не в кавычках, ибо сегодня это тоже способ выпутаться из убийственных проблем — «percipient event» — ah, non! das ist empörend!![230]

М а р к и з: А знаешь, ты парень что надо! Никогда не думал, что ты такой.

М а р ц е л и й: То-то, англосаксонская крыса, а ведь Зигфрид Галушка укорял меня, что я говорю на волапюке, чтоб его, эдак по-дружески, pies jebał.

Р о м е к: Я хочу говорить о музыке, о музыке, о музыке!! (Он нервно топал ногами, жуя резинку и выделывая пируэты и прочие гимнастические фигуры со складным бильярдным кием.)

Н а д р а з и л  (до сих пор угрюмо молчавший, подавленный высоким понятийным уровнем дискуссии и будучи никак не в состоянии принять в ней участие — он умел быть только гениальным критиком третьеразрядных литераторов, которых буквально разил наповал блестящими сравнениями, выражая в них самую пошлую ходячую брехню о так называемом искусстве, то есть о каких-то на птичьем языке написанных романчиках и пьесках ниже уровня покойника à la маэстро Бруднавер): Так говори, псякрев, а не бухти — холера — ужрался, как Джон Рейв — (пауза) — что ж никто не спросит меня, кто такой Рейв — снобы проклятые, вид только делаете, что знаете, а если разобраться — ничего вы не знаете, а признаться боитесь.

М а р ц е л и й: Что до меня — то я рисовал очень сложный фрагмент.

Н а д р а з и л: А перед тем, пустобрех, ты вел дискуссию таким языком, что у меня евстаховы трубы опухли.

М а р ц е л и й (холодно): Хиевы.

М а р к и з: Я прослушал — о ком шла речь?

М е н о т т и - К о р в и: У меня нераздельность внимания — я думал о вопросе разговорного языка. (Аккредитованный при ПЗП агент итальянского профсоюза Элитариев-Дилетантов, Корви прекрасно говорил по-польски.)

С м е р д и - У ш к о: А я все думаю о проблеме аристократии.

Р о м е к: А я думал, ты занят проектами, имеющими целью довести до сведения каждого, что у тебя смердит ушко — у тебя и у твоих предков. Лучше всего так засмерди себе ушко абсолютным неумыванием, чтобы за десять шагов можно было его учуять, как уши старой суки Файфы лорда Альфреда.

М а р к и з  (резко): Попрошу не оскорблять мою суку, стурба ваша влянь елбястая!

Р о м е к  (поет):

Забарсучилися суки, Забарсучились все три. А от слез моей Судзуки Лишь туман плывет вдали!’

М а р ц е л и й: Либо дискуссия продолжается, либо — всех отсюда поганой метлой. У меня нет времени на легковесные французские остроты à la Бой и Слонимский! Кстати: интересная проблема в истории польской литературы: знал ли Слонимский по-французски — сдается мне, что не очень...

Р о м е к: Хорошо, хорошо: именно эфемерность, нематериальность, несуществование в истинном смысле, о чем говорят реисты, утверждая, например, что ультрагениальная Пятьдесят восьмая симфония Шимановского, посвященная памяти Вальтера Патера, названная «Гоп до мене, хлопци, враз», с чудным двухголосным хоралом в финале: 182 эфеба и 18 папских кастратов с настоящими, а не из папье-маше, алебардами и пулеметами, чьи звуки так гипергениально интуитивно вплетены в звучание оркестра, что эти чудеса...

М а р ц е л и й  (грозно замахиваясь на него — исключительно неприличное слово! — палитрой, полной красок): Или ты заткнешься или я дам тебе в мордофон!

Р о м е к: Старая шутка. Короче, реисты утверждают, что симфония не существует, а есть лишь в момент ее исполнения куча частичек определенным образом вибрирующего воздуха, которая «как-то» слышится — ах, это слово «как-то»! Что такое «как-то»?? Кааак-тооо!! Ничего не понимаю. Без живописи могу жить — предпочитаю посмотреть на природу, а после — послушать музыку.

М а р ц е л и й: Потому что ты не понимаешь живописи как искусства — каждое искусство имеет формально-существенные принципы, общие для всех его видов, затем — формально-специфические, а далее и специфически несущественные, касающиеся жизненного материала. Ты неотзывчив на формально-пространственную красоту.

Р о м е к: Почему же я так чувствую природу, что просто вою, завидев, например, чудесный клен там за окном? — Я хотел бы изнасиловать его и сожрать желтизну этих листьев — вот она, настоящая желтизна, а твоя мазня для меня — червивая пакость, застарелая мерзость, сыпью выползшая на твой прогнивший прококаиненный мозг.

М а р ц е л и й  (просто с ангельским терпением): Ты — груб, помни, что ради этой пакости я пожертвовал жизнью, умом, любовью и уважением к себе как человеку; я — тряпка, но после меня останется это! (Показывает картину, на которую все уставились, как баран на новые ворота.) А что касается природы — ты в ней чувствуешь не только формальную красоту, как, впрочем, и я сам во многих случаях, а синтез всех ощущений — тепла и холода, сухости и влажности, времени дня и ночи, года и тому подобных вещей, к которым присовокупляются разные житейские чувства, связанные с этими элементами, и все вместе заключено в рамки чисто пространственной композиции данной картины. (Слово «пейзаж», как мерзкое, должно исчезнуть из польского языка.) Все это возникает при разглядывании запечатленной на полотне природы в виде ассоциаций воспоминаний и фантазии, а толпа, не приученная воспринимать истинно живописные произведения как произведения искусства, по ошибке считает это художественными впечатлениями и мелет о них всякую чушь. Абсолютно то же самое с музыкой и выражаемыми через нее чувствами.

Р о м е к: Все вроде так: и аналогия, и симметрия, и остальное, однако в действительности все не так, и ничего тут не поделаешь — каждый здоровый, незаумный, свободный от сохвистерии ум должен со мной согласиться.

М а р ц е л и й: Апелляция к коммонсенсу — common sense, you know[231] (повторил он, обращаясь к маркизу), — пошло называемому «здравым смыслом», доказывает, что что-то не в порядке: как только данная система понятий заваливается, ее тут же начинают поддерживать подпорками из житейской мудрости. Уже тысячу раз решенные вопросы снова возвращаются к толпе неучей в виде неразрешенных только потому, что их можно задать в истинной форме, но прежде всего решить в рамках системы понятий, превосходящих своей сложностью и тонкостью средний уровень человеческого интеллекта. В мире существуют неодолимые для умственной посредственности проблемы — ничего не поделаешь, — и это может быть понятийным охватом таких сфер, которые в непосредственном восприятии не представляют ничего сложного, но они понятийно нашпигованы хитросплетениями, например, в нашем случае — в силу двойственности искусства, единства содержания и формы. Причем содержание опять-таки можно понимать как жизненное содержание, в котором преломляется метафизическое ощущение, или — я никогда не устану это повторять — как концентрированное ощущение единства личности, противопоставленной тому, что ею не является. Это одинаковое ощущение индивидуализируется у всех, поляризуется и создает такую, а не иную форму своего выражения: отсюда «таковость, а не инаковость», как говорит Изя, каждого произведения искусства. Выражение сущности бытия, единства во множестве, является сущностью искусства, поэтому...

Р о м е к: Прекрати, это становится невыносимым! В конце концов я могу согласиться, хотя скрепя сердце и без особой убежденности. Эта теория не является, как часто говаривал один поэт, «denknotwendig»[232], она — свободное, хотя и вполне достоверное решение, то есть, как говорил уже другой тип, «Einfall»[233]...

М а р ц е л и й: Согласен. Определенной произвольности исходных положений нигде, даже в математической логике — помни об этом — устранить не удастся: в философии и эстетике (не знаю, как в математической логике — может, все дело в том, что она вообще является чем-то лишним или, как каждая дисциплина, вынуждена исходить из ряда неопределяемых понятий и недоказанных положений, содержащихся в этих понятиях) это основано на том, что двойственность данных сфер, как и самого первоначального положения вещей, — неотъемлемая часть их сущности. В действительности существует одна сама для себя Единичная Сущность (терминология Изи) и мир, который ею не является, а также — потенциальная возможность различных основных систем — от солипсизма через все уровни идеализма вплоть до реализма, в котором заключена истина, а далее идет реизм, и круг замыкается: в искусстве есть форма с метафизическим содержанием и собственно содержание в житейском смысле, то есть несущественное, но неизбежное обмазывание даже самого чистого искусства жизнью. Величие художника состоит в таком преодолении жизни, чтобы не впасть в выдуманную холодным умом формальную абстракцию; так же и величие в литературе зависит от того, как преодолеваются обычные житейские воззрения, а не от отражения жизни, или того, чтобы оставаться в границах ее (идущего от повседневности) понимания.

Р о м е к: Ты что, решил всю лекцию сразу толкнуть? Точно немецкий трактат читаешь.

М а р ц е л и й: Ты только не пытайся выглядеть большим ослом, чем ты есть на самом деле, как это часто у нас делают литераторы, дабы снискать популярность. Тебе хочется, чтобы все говорилось с французским остроумием и легкостью, так, чтобы это мог понять первый встречный недоумок, любой из читателей «Литературных ведомостей», да еще поаплодировал бы и признал бы это гениальным, потому что до него дошло, он понял.

Р о м е к: Как все это скучно.

М а р ц е л и й: А упрек в «жонглировании стопудовыми гирями» — пустая фраза. В форме анекдота всего не скажешь, чтобы любая шваль тебя тут же поняла, потому что сама тема иногда требует ужесточения терминологии и может оказаться трудной. В этом состоит основная ошибка разных там Хвистеков, Боев и им подобных, но меньшего калибра, популярщиков, ставшая причиной нашей столь глубокой интеллектуальной — обращаю внимание — деморализации. Все диву даются, что философия и критика могут быть такими простыми, а лучше сказать — мелкими, и не видят, что ни от критики, ни от философии уже ничего не осталось, а все потому, что они стремились нравиться ленивой и умственно вонючей черни. Осталась календарная заметочка о сплющенных par force[234] проблемах и о такой жизни, какой ее каждый дурак и так знает.

Р о м е к: Хорошо, хорошо, только ты лучше скажи, почему в живописи был возможен блеф в таких масштабах, блеф, основанный на абсолютном незнании, — разве нечто подобное было бы возможно в музыке или даже в поэзии? Разве одно это не является доказательством более низкого положения живописи по отношению к другим искусствам?

М а р ц е л и й: Любой вопрос можно задать в такой форме, которая не подразумевала бы, что у вопрошающего есть желание обязательно сделать гадость. А для тебя ведь именно это главное, а не истина. Твоя цель — что называется, «задать по первое число» или «срезать», чтобы глупая толпа загудела: «Эк он его срезал». Не об истине, не об идее идут у нас все литературные, а иногда и философские дискуссии. Укокошить оппонента — вот цель, оправдывающая любые средства, при постоянном расчете на безграмотность и низкий моральный уровень прислушивающейся к дискуссиям черни. Когда я говорю «чернь», то имею в виду как медвежатников и альфонсов, так и неинтеллигентных князей, графов, профессоров и сановников. Перед умом или глупостью воистину исчезают все сословные и должностные различия.

Р о м е к: Говори о блефе — хватит отклонений от темы. Твое постоянное морализаторство просто невыносимо. Ты всегда кем-то недоволен, всегда критикуешь. Для наших скромных условий у тебя слишком большие требования — тебе следует сменить среду.

М а р ц е л и й: Если бы мы постоянно не повышали наших запросов, мы так и остались бы кучей скотов в одной и той же точке развития, и во-вторых, я не заключал с тобой никакого пакта о неотступлении от темы (мы совершенно свободно ведем беседу), но могу. Итак, что касается блефа, дело обстоит так: как я уже говорил, каждый вид искусства имеет индивидуальные особенности, кроме того общего в отражении сути бытия, что заставляет нас называть картину, поэму, статую и симфонию искусством, хотя мало кто знает почему. Я хорошо понимаю, что ссылка на коммонсенс, или общемудр, ценным аргументом в принципе не является, но здесь она, кажется, к месту, потому что мы должны считаться со сложившимся от веку, с самых начал человечества порядком вещей. Так вот, прежде всего — в теории музыкальной композиции нет того количества чисто технической, материальной работы, в плане мануальных навыков, какого требует обучение живописи, то есть — абсолютной координации глаза и фантазии с рукой и материалом.

Р о м е к: Ошибаешься, работа — колоссальная, причем, по существу, она затрагивает саму музыку как таковую, а не вопрос овладения средствами, пропастью отделенными от самой музыки, как у вас в живописи.

М а р ц е л и й: Отчасти ты прав — эти различия берут начало в колоссальной разнице, существующей между формальными структурами, по сути — одна оперирует временем, другая — пространством. Но несмотря на различия, общая эстетика может дать некоторые, существующие вне этих различий принципы, общие и для Времени и для Пространства, аналогично тому, как Уайтхед оперирует общим понятием экстенсии — протяженности ни временной, ни пространственной.

М а р к и з  (смеется, щеря зубы): O yes, Whitehead — for instance[235] — его дедукция прямизны вообще из времени...

Р о м е к: Если кто еще хоть раз помянет этого жуткого мудреца — убегу. Одного его не выношу — уж лучше Кант в оригинале. Говори о блефе — страшная проблема, погубившая все новое искусство, — только музыка вышла из этого смерча победительницей.

М а р ц е л и й: Но скоро и ей конец, как и всему художественному творчеству, только наступит он несколько иначе и в совсем несущественном ответвлении этого творчества, а не в моем несчастном искусстве, высоты которого в известном смысле предопределяют наличие еще худших низин в другом. Вспомни-ка, что произведение живописи и скульптуры — это одно и что с XVIII века искусство безумно демократизировалось — настоящих произведений и настоящих творцов так же мало, как и в других видах искусства. Неужто тебе захочется произведений эдакого мелкокалиберного Шопенчика, если за ту же цену можно получить оригинал, или, может, ты захочешь слушать в концерте пусть даже хорошего, но подражателя, имея возможность послушать оригинал? Музыка — воспроизводима, а живопись — нет, и только лишь поэтому те, кто абсолютно не понимает ни Боттичелли, ни Пикассо, собак вешают на новое искусство и радуются, что это, как они говорят, вранье кончилось. Искусство вообще закончилось, а с ним, в связи с экономическо-метафизическим кризисом, и вранье. Даже самая совершенная репродукция — уже не то. Снобизм маленького человечка заставлял его, подобно сильным мира сего, собирать галерею оригиналов; и у великих моголов нового искусства возникла масса подражателей только потому, что требовалось составить эти коллекции.

Р о м е к: Это внешне-снобистско-экономическая сторона вопроса. Уясни его суть: ведь не только потому возникли подражатели, что картина — что-то уникальное. Легкость подражания — вот причина, в музыке такого нет. Современный композитор должен поглотить во сто раз больше знаний, чтобы свой предвзрывной хаос, эту музыкальную праматерию — вроде лягушачьей и змеиной праматерии в пейотлевых видениях, из которой возникают конкретные лягушки и змеи, — разбить, поделить на части, тематизировать, ритмизовать, гармонизировать и, наконец, сотворить из этого музыкально понятный символизм; здесь нужен безумный интеллектуально-музыкальный труд, это как математика...

М а р ц е л и й: Ты только мне не повторяй этого бреда недоумков о музыке и математике. Математика — это открытие и выдвижение общих — понимаешь, дурья башка? — о б щ и х  законов, правящих миром чистого множества, а музыка — к о м б и н и р о в а н и е  конкретных элементов, то есть звуков и ритмов (и неважно, что они сводимы к количественным соотношениям), с целью получить именно такое, а не другое индивидуальное, одномоментное, уникальное в своем роде целое. Этот процесс не имеет ничего общего с синтезом, с существенной понятийной работой абстрактного обобщения, он ничуть не выше орнаментальной инвенции и формального построения картины: здесь имеют место различия в уровне и в качестве элементов, а там — между математическим и вообще обобщающим творчеством, с одной стороны, и положением дел в области искусства — с другой; между ними лежит пропасть качественного различия. Я решительно протестую против того, чтобы людям искусства предоставлять степень доктора философии. Что общего имеет художественный интеллект с понятийным? Что в нем есть, так это только сила, контролирующая взрыв, даже чисто понятийной работы там нет. Примерно то же самое, как если бы кто стал сравнивать изобретение паровой машины с открытием, например, законов соотношения давления и температуры. Следует различать сущность интеллектуального творчества, заключающуюся в открытии общих законов, и единомоментное комбинирование неких элементов в соответствии с безразлично какой, но единой концепцией. Этого не могут понять умственные разгильдяи, но что они вообще в состоянии понять? Это говорю я; я — человек искусства.

Р о м е к: Но не музыкант и не художник, пользующийся всеобщим признанием. Зависть, зависть прет. Если б ты был музыкантом, ты бы так не говорил, ибо величие Шимановского, его гениальность...

М а р ц е л и й  (раздраженно): Только попрошу никогда больше при мне не упоминать Шимановского. Кто-то назвал его гениальной (и я не стану возражать) машиной для расстановки нотных значков на нотном стане в соответствии с отвлеченно-умственными комбинациями в зависимости от общемировой конъюнктуры — он величайший гений жизни со времен Цезаря, и даже Александра Великого, если не...

Р о м е к: Стурба твоя сука, да заткнись ты, влянь елбястая, а то я не выдержу. (С кулаками налетает на Марцелия.) Не оскорбляй — если ты, краб гнилой, вообще в состоянии это сделать — величайшего гения человечества! Кто такие по сравнению с ним Альбенис, Равель, Дебюсси и целая куча немцев с Регером и Штраусом во главе, не говоря уж о России и наших местных недоносках? — Пешки! Только у него, у единственного, может, во всем мире осталось настоящее вдохновение, родом из иных миров — эти истинно музыкальные яйца! Только ему в его страшном, как напряжение сил, метафизическом пупке открылась черная, горящая, клокочущая бездна, заполненная жижей неземных ощущений, этой лавой, из которой рождаются звуковые конструкции! А кроме того — прямо-таки сатанинское знание и безграничный ум! «Musik ist höhere Offenbarung als jede Religion und Philosophie»[236], — так сказал Бетховен. Плюю на всех, кто хотел похоронить его на Скалке — это годится для знаменитостей местного масштаба, вроде Выспянского. Вавель — вот это да! Средь королей пусть прах его почиет, а на Скалке — там можно только лишь лежать — ведь он король не только польской, но и вообще всемирной музыкальной мысли. Знаешь, а я иногда думаю, что он вообще величайший гений и что по сравнению с ним ничто и Шопен, и Бетховен, и Вагнер, и даже Наполеон с Александром Македонским, ибо что есть жизнь по сравнению с искусством!!! Если б не он, я перестал бы быть пианистом, мне просто было бы нечего играть...

М а р ц е л и й: Ты уже кончил?

Р о м е к: Да.

М а р ц е л и й: Это хорошо.

Р о м е к: Ты завидуешь ему и потому судишь его так несправедливо.

М а р ц е л и й: Куда уж мне его судить! Естественно, я завидую его славе, поездкам, сундукам, орденам и так далее, как завидовал — в чем и признался в юмористической форме — Ижиковский Бою, а этот последний сделал перед публикой вид, что совершенно серьезно принял слова Ижиковского о том, что в зависти источник всей его деятельности против Боя. Вот какие были в нашей литературе поля сражений и побед. Да, конечно, я завидую, но не хотел бы быть никем, кроме себя самого — я заполнен самим собой до самых метафизических краешков своей сути.

Р о м е к: Особенно когда нажрешься кокаина, как перуанец, — тогда это нетрудно.

М а р ц е л и й: Что трудно, а что нет — оставь судить мне. А впрочем, может, Шимановский и в самом деле велик — черт его знает — время покажет — музыка не моя сфера, в ней я руководствуюсь интуицией, а она может оказаться ошибочной. И пусть его там провозглашают послом honoris causa[237] в Токио, пусть его даже сделают Почетным Министром Иностранных Дел, только пусть людям искусства не дают званий почетного доктора философии. А недавно вроде какой-то тенор докторской степени потребовал. Если так пойдет дальше, то настанет черед и наших спортсменов[238].

Р о м е к: Ну естественно, подсознательно ты просто кипишь от зависти.

М а р ц е л и й: Отнюдь — я только протестую против смешения ценностей в том, что касается их качеств. Могут существовать целые иерархии в рамках определенных сфер, но нельзя сравнивать предметы и людей из одной сферы с такими же элементами другой или выстраивать иерархии из разнородных элементов, ибо именно тогда возникает та неразбериха, в которой мы живем. Возьмем, к примеру, сравнение чисто формального полотна, как мое, с натуралистическим портретом — явный нонсенс, а ведь все клюют на него чуть ли не ежедневно. Аналогичным образом я борюсь против тезиса, что все негативные суждения о ком-либо идут якобы от зависти или ревности, тезиса, ужасно понизившего уровень наших дискуссий, которые могли бы стать школой предостережения для умов следующих поколений. О мелкота — неужели вы не видите, что роете ямы под собой, ибо волна унижения накроет вас еще при вашей жизни!

Неожиданно Ромек взорвался идиотским смехом.

— Ха, ха, ха! — он извивался на козетке просто как осел какой (а не змея).

С изумлением присматривались к нему «глубокие и мудрые аристократы, покинув свои переполненные шумом редкостных деревьев замки»[239], — Маске-Тауэр и Менотти-Корви.

— Ревность и зависть во всем! — кричал он. — Главное в том, чтобы видеть это, а не заслонять от себя искусственными построениями, как поступает Уайтхед с тайной бытия. Объективированная зависть неопасна, скрываемая, она мимикрирует, размножается как нечто иное и пожирает всего человека, а потом отсюда появляются роковые концепции, отравляющие своим ядом целые поколения.

Удивленный, Марцелий «смелым и решительным движением» отложил кисти и палитру. С ним творилось нечто ужасное, а точнее — начинало твориться. Суффретка взглянула на него с беспокойством: он казался ей  «ж и в ы м  т р у п о м  н е с у щ е с т в у ю щ е г о  б е з у м ц а».

— Ведь эту фразу мог сказать я — ты вынул ее у меня изо рта, я сказал бы ее, если б не боялся быть банальным, как сам Хвистек в позитивной части своего труда о культуре.

— О! О! — вдруг воскликнул Смерди-Ушко, — с этого момента я велю всем и сам буду писать «Ушко» в моей фамилии через заглавное «У» после тире — тогда уж никто не назовет меня Смердюшкой.

— В задницу это смердящее ушко, — рявкнул Маркиз Альфред, — я чувствую, что скоро от всего этого у меня засмердят уши — у вас что, нет более крупных проблем, чем весь этот балаган? Неужели «происходящие на наших глазах» страшные перемены в человечестве не в состоянии вырвать вас из этого затхлого болотца снобизма и эстетства?

М а р ц е л и й: Мы с Изидором — последние островки чего-то ушедшего среди набирающей мощь механистичности сегодняшнего дня. Мы никого к себе не зовем и предпочитаем умереть в прошлом измерении. Может быть, для человечества как такового так будет лучше, но для отдельных его представителей — уж точно нет. Это последнее, что осталось: религии больше нет — о, бедная Русталка, — и из проклятой троицы лишь искусство и философия все еще продолжают гибнуть, причем гибнут в нас. Баста. Это все банальности, от которых тошнит. Но надо понять и тех, кому приходится влачить существование в рамках не соответствующих им сущностей и явлений. Иногда это бывает совсем нелегко и совсем невесело.

3.6

Волна ужасной тоски по ушедшей прежней жизни захлестнула истерзанные внутренности Марцелия. Он вдруг застонал, когда представил себя длинноволосым мальчиком в жабо и когда подумал, что из него могло вырасти и что выросло. Он легонько блеванул бурой пенкой в стоящую около мольберта голубенькую кружечку, и это замечательно облегчило его.

— А теперь все вон отсюда — по домам, один за другим — я становлюсь опасен! — зарычал и сделался бледнее рушника для медовых пряников.

(Суффретка уже давно названивала Изидору — взгляд Марцелия не понравился ей с той самой минуты, когда она увидела его сегодня в первый раз, но потом, потом — Боже мой! — перед ней разверзлась бездна ужасов. Однако довольно об этом.)

Гости поспешно убегали, пораженные (каждый по-своему) резкими перепадами настроений хозяина. Последним выходил Ромек Темпняк, исполнив на прощание марш на известную мелодию «I have never seen such things in Balembang...»[240].

— Ну тэ, Марцель, — сказал он черняковским говорком, потеряв от перебора виски и джина весь свой графский салонный лоск. Ему казалось, что черный лебедь и черный кот с бутылочных этикеток напитков «втанцовывают ему» (используя гениально придуманное Александром Ватом выражение) в голову на взбаламученных волнах C2H5OH «веселый уанстеп» бесстрастной заботы обо всем бытии. — Тэ поял, я не боюсь за тебя нисколько — не боюсь за нас — я боюсь за все бытие сразу — как оно выносит существование таких чудовищ, как мы, с такими колоссальными психическими напряжениями. Колоссальность напряжения превысила меру титанизма нашей эпохи. Демпинг высших духовных ценностей ниже издержек производства нисколько не поможет — человечество насмерть ими обрыгается, но переварить не сумеет. Зря ты фабрикуешь эту четырехмерную мазню à la Уайтхед в картиночном переложении для детей — четырехмерный континуум непредставим ни в словах, ни в такой мазне, — тут он маханул тростью (тоже малакка) по полотну Буцевича, размазывая киноварь по только что детально проработанным лавинам изумрудной зелени, сползавшим на покрытые коростой в ужасной боли синевы груды outremer violette[241] Блоккса.

— Смотри, как бы я тебе на прощанье ребра не пересчитал, — огрызнулся Марцелий, приступая с диким упорством к исправлению поврежденной картинки.

— Мне-то нет, а вот Изю ты таки когда-нибудь укокошишь, — буркнул под нос Темпняк и поспешил за остальными.

Клен за окном стоял, облитый солнцем, искрясь как настоящая тиара Саитферна в угасающем блеске звезды второй величины.

«Так то ж настоящая звезда нас озаряет, ведь это ж мы такую культуру создали, как из фантастического романа Верна, Уэллса или Хаксли, а того не ведаем и живем с повседневным житейским мировоззрением, хотя располагаем средствами расстаться с ним в любой момент. А литература (а косвенно и искусство наше) в большинстве случаев делается бандой жуиров и бессовестных дельцов, которые для своих гнусных целей захомутали самые сильные мозги, чтобы теоретически оправдать их труд по борьбе с метафизикой в искусстве, вместо того чтобы это самое житейское мировоззрение преодолевать, что, казалось бы, всегда было обязанностью и миссией литературы и искусства. И вот эта банда держит нас за шкирку, толкает в самые мерзкие клоаки и велит нам (нам, черт побери!) безропотно их вылизывать. Хорошо, что по крайней мере Хвистека убили нанятые Виткацием палачи[242], но этот тип людей плодовит, как сама логистика, ибо кто, кроме Бога, положит конец появлению новых, никому не нужных утверждений о необозримых горизонтах сложностей и кто кастрирует все бесконечное количество релятивистов и скептиков в сфере чистых понятий...»

Прокопченная кокаиновым угаром мысль развеивалась, превращаясь в говенный хаос — в глухое, пьянчужное, беспредметное бешенство, выражающее абсолютную ненасытимость каждой (ЕС) в ее ограниченности среди бесконечной экстенциальности мира, заливавшее остатки «сухого» места в душе Кизера-Буцевича: он дерьмел и деревенел, выпердывал себя в морозные бездны, и метафизически смердел шизоидальным разложением личности прямо в тонкие ноздри своего ангела-хранителя, «целокупника», мониста, психо-дерматолога и метафизического потрохолога — ибо таким был марцелиев ангел-хранитель — что-то вроде отводной кишочки Чистого Искусства — остальное же толкало его тело в погибель ради каких-то своих неведомых целей. Искусство, когда оно настоящее, это страшная скотина, злобная, эгоистичная, жестокая и похотливая, как некоторые бабы; вернее, было когда-то — сегодня это скорее прирученная вошь, которая пляшет на волоске в такт монотонным ударам барабана самых диких народов, ибо круг замыкался и единичное бытие соединяло свою вонючую пасть со своим таким же вонючим хвостом. Финита. (То были остатки мысли Буцевича, а не автора.)

Всю жизнь марцелиевы мысли проносились в болезненно распухавшей его башке через этот «Ideengang» (мыслевод?). Его ганглии не выдерживали скорости движения ассоциаций.

В эту минуту в коридор мастерской входил Изя Смогожевич, обновленный после ночи с Русталкой, чудовищной порции Уайтхеда и собственной писанины. У обоих сегодня был выходной по случаю празднования именин Гнэмбона Пучиморды, генерального председателя Пэ-Зэ-Пэпа. Пока Изя раздевался, Марцелий думал с поистине кокаинистской быстротой и изворотливостью:

«О, сколь прекрасной могла бы быть моя жизнь, если б не эта проклятая, отъявленнейшая из необходимостей — покрывать закорюками ограниченные поверхности; эти ширмы защищают меня и тех, кто смотрит на них, от слепящей вечной тайны, это — парамистерии, или в переводе — отражетайники или скорее — тайнотражейники». Глупо и ничуть не остроумно, — думал Кизер. Ему вспоминалось детство, когда он, любимый сын своих родителей (все братья-сестры в количестве четырех штук поумирали от какого-то странного изнурения и связанного с ним изъязвления толстой кишки), рисовал чудесные символистско-натуралистические картины в стиле Адама Бунша без малейшей потребности в алкоголе и кокаине!! Боже! Что же с ним стало. Ох, сбросить бы лет эдак десять, то есть хотя бы вернуться к восемнадцати. Боже, Боже, что же это было. Он ощущал нежное прикосновение (как сейчас помню, это было в Кизеровке) маминых рук и страшную щекотку пышных папиных усов (отец до сих пор жил где-то на бельских болотах в качестве казенного волостного рыболова), и чудесную игру в полузапретную любовь с ныне покойной чахоточной сестренкой Элизой, которая излила в чувстве том всю свою бедную душечку рахитичной полуидиотки. О время, время, если бы тебя можно было воротить! Ему вспомнился один разговор с входившим сейчас Изидорчиком, когда этот последний уговаривал его бросить загубленное поле искусства и от практического его возделывания перейти скорее к теоретическому.

— О, зачем я не послушал тебя тогда! — воскликнул Марцелий, заходясь во флегмозном кашле хронического алкоголика и кокаиниста в одной персоне.

Изидор скромно встал на фоне окна с кленом, позади — перепуганная Суффретка, уже в фартучке и вся в муке от только что раскатанного теста для любимых Марцелиевых пирожных. Как хорошо, как хорошо могло бы быть, если бы не эта, говоря банально и популярно, «искусительная бездна» — не наркотиков, Боже упаси, а переживаний, связанных с возникновением настоящих произведений искусства — этого возвеличивания и увековечения себя — и не в смысле произведений, а в ощущении одноразовости, метафизической уникальности, иной, если сравнивать ее с житейской, — уникальности реальной, единственности всего — о, другой, стократ другой, но какой... лишь противоречивые понятия способны выразить это:

а) необходимость в случайности, причем необходимость не причинная, а другая, та, понимание которой в нас имеется, когда мы думаем о неизбежности нашего личного существования именно в качестве такового, а не иного, именно в этой точке мировых событий (если вдуматься поглубже, то мы видим, что только о нас, таких, какие мы есть на всем протяжении жизни, мы можем и могли бы сказать «мы», а если каждый о себе, то «я»);

б) вечность в мгновении — только одно искусство, пес его, мерзаву, дери, обладает тем преимуществом, что оно актуально реализует этот, казалось бы, дикий нонсенс. Ибо это не (пресловутая) вечность вечных истин в реалистическом — в понятийном плане — логическом суждении, это нечто ganz-was-anderes[243] — это актуализированная вечность, проглоченная как пилюля мгновенности, это мгновение, натянутое на бесконечность: это четырехмерный «moment» Уайтхеда, рассеянный и растянутый так, что он одновременно покрывает самое растопыренное «anti prime»[244] — что-то эдакое, «ну, знаешь, не знаю, может, и так», как говаривал Бой. Кто не создал произведения искусства и не постиг его, исключительно — из любезности — по сути, тот не знает, что это такое (то, что здесь написано, — никакая не тарабарщина, не бессмысленная гипостатическая метафизика, а попытка описать непосредственное трудновыразимое состояние — это вовсе не идеи, а всего лишь псевдоартистические «трюки»);

в) важность в презрении — вознести собственную личность, насколько хватит сил, на так называемые «головокружительные высоты», а одновременно наплевать на нее и перед лицом безграничной тайны удариться в странные кульбиты и в мазню — чтобы прикрыть ее.

А стало быть — противоречия на каждом шагу, а стало быть — изрыгание всего себя в ничто, а потом — такое ощущение, что в метафизическом смысле это было необязательным — что это даже не маленькая абсолютная истинка, а лишь случайность в своей таковости, и все же, пес ее дери, столь же необходимая и обязательная, как дважды два четыре.

Слонимскому и Бою, этим великим рационалистам, с младых ногтей «воспитанным» на «прекрасной» (?) рационалистической философии XVIII французского века, никогда этого не понять — хе-хе! — как говорилось во времена Молодой Польши. Хорошие были времена — еще жив был Бжозовский (Станислав), тот единственный у нас, кто (вне рамок официальной науки) хоть и с трудом, но дотягивался до определенных, впрочем, минималистических интеллектуальных идеалов, то есть ему хотелось иметь мировоззрение. Сегодня в качестве идеала в мелкобуржуазной среде пропагандируется отсутствие мировоззрения — монополией на него обладают только наиболее социально-радикальные личности.

Эти-то «бездны», а еще возможность прекрасной объективизации себя в чем-то помимо себя и манили Марцелия в искусстве. Но именно об этом презрительно говорил отстиранный от всех артистизмов Изидор: «Произведения искусства — это маленькие говняшки, которые человек от отчаяния оставляет после себя в пустоте мира, как дорожные указатели, кучки камней в горах. Зато мировоззрение, метафизическая система — это нечто такое, ради чего стоит жить, если, конечно, речь идет о системе, а не о гипостазировании непроясненных понятий житейского воззрения, что делал Гегель и все ему подобные, включая нашего Вронского».

Теперь Изя скромненько стоял и смотрел, смотрел, смотрел. И удивление его росло: он видел перед собой не добряка Марцелия прежних лет, и даже не последних, умеренно-наркотических лет, а какую-то метафизическую бестию, межпланетного монстра, материализовавшегося здесь, в нашем мирке, с помощью трех литров водки и восьми граммов отличного немецкого кокаина. В смысле дозы Марцелий переборщил. Изидора охватил страх. А в мозгу его проносилась запряженная в табун белых, как снег, чудовищ вся неслучившаяся, попусту растраченная сказочная жизнь. Как в детстве, пахли левкои, а большие облака — то ли кучевые, то ли перистые, обложившие горизонт былых судеб, о б л а к а  д е т с т в а  и  р а н н е й  м о л о д о с т и, застыли во вневременной погоде тех невозвратимых лет. Символизировал же все маленький, но настоящий воздушный шарик, именно сейчас, в блеске этого дня перемещавшийся по небесной синеве, подчеркнутой желтизной проклятого клена и стеной каких-то расположенных напротив залитых солнцем сортирчиков. Прохлада летних зарослей и осенние хороводы красок листвы и гор, недостижимых теперь из-за тревожного (для кого?) состояния сердца, и угрюмые сны слишком прекрасных в своем одиночестве озер, и те ощущения, ощущеньица, ощущеньичка, последним воплощением которых была заходящая за темную морозную вершину вендзеевской смогожевичевской метафизики одинокая, подвешенная в наджизненной сини звезда бедной (почему «бедной»?) Русталки.

— О-о-о! — что-то безмерно тонко завыло в нем от тоски по невозможности прожить жизнь хотя бы раз пятьдесят, всякий раз находя применение разным граням своей разносторонней натуры. «То е, пане, виключено, виключено абсолютно, хотьби пану било з техо, ах, не ведеть як где трудно», — как писал один чехизированный кретин. Ведь хотел, чтобы было как лучше, а вышло gawno sobaczeje z szokoładom. Вот взять бы ему да нарисовать то же самое, только вместо проклятых союзников — водки и коко — использовать в качестве мотора для артистической машины простое усилие будничной воли, жизненную чистоту, то есть так называемую «махатмовость», работу интеллекта, и просто высокое умение творить добро и прощать — вместо дебошей и скандалов, и снисходительность к так называемым «порокам ближних» (а что это за монстры? — что-то вроде порки вареным сорняком по белым, но всегда немного подванивающим рубцам??). Так могло показаться, но на самом деле было не так: только определенного склада люди (художники) могут создавать подлинные вещи (не истинные, а в нашем случае — «истинностные» — этим термином я предлагаю заменить слово «подлинный»), уничтожая себя в житейском плане. Это отнюдь не «трансцендентальный» в корнелиусовском значении закон, а закон экспериментальный.

Если же они не захотят уничтожать себя, то смогут заняться чем-нибудь другим, даже в той же самой сфере (здесь: в обезображенной самими художниками, критикой и публикой живописи — от одного только слова «живописец» тошнит — бррр!... — всегда возникает в представлении идиотичный натуралистический пачкун, подлизывающийся к природе и к публике, на другой лад отвратительной, но также в основном идиотичной, но это уже будет не то, к чему он, этот конкретный пижон, был призван. Нет здесь никакого мистицизма: ни понятия о предопределении или высокой миссии, ни тому подобной чепухи, которую в лихорадочной спешке повседневности мы можем использовать в качестве аббревиатур при грубом воззрении на жизнь; главное, кто на что в каких условиях способен и что у него получается лучше.

Итак, несмотря на то что у нас нет абсолютно объективных критериев, мы можем уже сегодня с достаточным приближением (разумеется, post factum — пока живет художник, создающий что-то новое, сделать это, несмотря на имеющийся опыт, не удается) определить ценность произведения, а то ведь может настать такое время, что даже эти жалкие критерии выскользнут из наших рук, но может быть, тогда и впрямь искусства больше не будет, ибо сегодня оно подыхает по разным вонючим дырам, в которых сумели укрыться замирающие остатки прежней жизни. Если при таких условиях что-то теоретически возможно, это еще не значит, что оно при данных условиях обязано быть; да и действительность, похоже, опровергает это на каждом шагу: ведь что мы видим? вырожденцев или так называемый артистический демонизм, остальное — посредственность, о которой через десять лет никто и не вспомнит. А кто этого не понимает, тот никогда художником не был и не будет: искусство, что бы там ему ни пеняли, а в особенности сейчас, это такая метафизическая скотинка, которая не выносит компромиссов — и это следует за ним признать. Оно, конечно, существует тип и других (каких уж больше нет — все повымирали) художников, но все сегодняшние полуартистики, недурственно живущие, — самая лживая из банд, которым когда-либо случалось обгаживать эту теоретически прекрасную сферу. Какой же удивительной могла быть жизнь сама по себе, без этого паршивого демона, велящего замалевывать квадратные, круглые и эллиптические (но не ромбовидные — а почему?) плоскости красочными конструкциями, чтобы увидеть себя перед собой же в символическом образе, в абсолютно бесцельном, кстати говоря, представлении «единства во множестве» (а потом это единство кому-нибудь представить). Незначительная вроде бы цель, а скольких жертв уже стоила.

Суффретка, просто с дьявольской интуицией ощущавшая состояние души Марцелия, глядела на него с выражением какого-то почти газельего сочувствия. Глубоко обеспокоенным взглядом ей вторил Изя, в бесплодной озабоченности теребивший свой черный чубчик. Они пока не знали, что произойдет через минуту. Ну а если б знали, что бы тогда они сделали? Вот в чем вопрос, чрезвычайно интересный. Изя тогда живо помчался бы домой, а она под предлогом хозяйственной необходимости заперлась бы в кухне, что рядом с мастерской, и оттуда наблюдала бы через замочную скважину, что будет дальше.

Марцелий начал думать в ускоренном темпе (tempo di pempo) — картины рвались, как облака на горной гряде под шквальным ветром. Он уже видел, куда направляется эта кавалькада призраков никогда не бывшего существования: во что превратилась бы его жизнь с Русталкой, если бы не адский эксперимент расставания на полгода, результат ее желания улучшить его жизнь. И безнадежный психический конфликт между этим улучшением и непременным для работы художника жизненным упадком. Все это чепуха, «miełko-буржуазные» внедрения в духовные тайники при абсолютной классовой несознательности, то есть непонимании того, кем он в действительности является в данной системе общественных сил и кого (в смысле — какой слой) он, в сущности, представляет. Сколько же развелось мирных буйволов повседневности, считающих себя революционерами, и сколько ужасных свиней ходят, закрывшись (даже от самих себя) масками приличненьких людишек: «классово непросвещенная свинья» — сегодня наиболее часто встречающийся тип бесчешуйчатого двурукого. Не были ли «наши герои» представителями как раз такого типа? Кого же в таком случае отнести к категории приличных? Лучше об этом не думать: существование уже само по себе — мерзкое свинство. А впрочем, все это вздор — вернемся лучше к реальности в ее житейском измерении.

Изидор вперил безумный взгляд в друга, а в его голове мчался мутный поток так называемых «странных мыслей». Понесся как бешеный. Этим он вроде бы был доволен, однако с самого утра чувствовал себя немножко как пес на поводке: мог бы, казалось, пойти и понюхать близторчащие кустики — силы тянуть «хозяина» за поводок хватало, мог заставить его ждать и сделать пипи везде, где захочется, мог даже пообнюхиваться с заинтересовавшей его незнакомой собачкой, но везде он ощущал ограничение уже не метафизическое (во времени и пространстве) и не планетарное (ограничение поверхностью земного шара), а то пошлое, ординарное, от которого несет самой настоящей тюрьмой. И это несмотря на всю сознательную удовлетворенность от одного лишь факта стабилизации жизни на чуть более высоком, чем до сих пор, уровне. Тьфу — к черту! Чары какие или что? Еще вчера этого не было, а сегодня уж и шея начинала побаливать от все сильнее натягивающегося «астрального» (т. к. невидимого), а точнее говоря, астрально-матримониального поводка. Вот ведь как все просто! — но не слишком ли просто для надвигающихся времен? Нехорошо, ой как нехорошо, а по еще более глубокой сути дела это и было счастьем с акцентировкой чувства собственности на женщину, пусть даже и по-настоящему любимую. Собственность — страшное слово в отношениях между полами, страшное и все же наилучшее — в нем есть росток возрождения и жестокого умирания чувств в безнадежном трении друг о друга «неравных фаз».

«Теория неравных фаз» (ну да — негодяй Надразил Живелович сформулировал мысль в таком виде) стара как мир — еще Бой писал в «Словечках»: «Штука в том, чтоб сразу двум захотеть взбрело на ум», — что имеет отношение не только к чисто сексуальной сфере, но и ко всему сущему на огромных временных пространствах. Понятие «неравномерности фаз» бегущих параллельно друг другу волн, их усиление и интерферентное гашение не было чем-то новым в сфере высшей эротологии. Существуют три возможности: а) либо равные волны бегут совершенно равномерно, и тогда — постоянно усиливаются, а в случае опоздания одной — постоянно соперничают друг с другом, причем с разной силой, вплоть до полного интерферентного гашения; б) либо неравные волны бегут так, как в обоих случаях пункта (а) — а, к черту! — тут у Изидора что-то путалось (они все стояли друг против друга, как два петуха, а для Суффретки это длилось целую вечность). В общем — или абсолютное равенство фаз и скука, или возможны случаи минутных затмений и ярких просветлений, что усиливает богатство переживаний — так в упрощенном виде выглядела теория Надразила. Больше об этом ему не хотелось думать. Наконец он занялся другом, причем так некстати, насколько только это было возможно. Подступал припадок. И здесь нужны были не слова, а бромурал. У Изидора же были только слова. Плохо.

— Как дела? — спросил он, глядя в безумные глаза друга, черные от расширенных зрачков, вылезшие в бесконечность, подобно каким-то призрачным тараканам.

— Как видишь, — беззвучно, деревянным, пустым, как тыква, не своим голосом отвечал Марцелий, дрожа всем телом.

Приближалась ужасная минута смены всех ценностей. Клен за окном ощетинился, как дикий зверь, и ринулся всей своей желтизной и многопалостью на несчастного. (Приступы слабой интенсивности случались примерно раз в неделю — сегодняшний приступ был исключительно сильным.) От мазни веяло холодным метафизическим смрадом трупной потусторонности — как предмет в мастерской, а не как картина, она была нереальной.

— Видишь теперь, ради чего я умираю, — медленно процедил Марцелий, с трудом отрывая одну от другой челюсти, ставшие огромными, слипающиеся друг с другом, сжимающиеся с неимоверным усилием, — эта стерва кончается во мне, а я — в ней.

— Ты перебрал дозу. Мадмуазель Суффретка, холодный компресс на сердце.

Она помчалась, быстрая, «как лань, проворна и легка».

— Ничего с тобой не случится, ты еще много выдержишь, — добавил Изидор, заметив внезапный проблеск смертельного страха в отсутствующих глазах Марцелия. Он хотел удержать его над самым краем пропасти безумия и смерти. Банально — что ж с того? — совсем прикажете не писать?

«Как же этот Уайтхед, должно быть, радовался (как ребенок), создавая свои конструкции, — что ж, если это на самом деле игра в кубики — то для действительности это ничего», — пронеслось у него в голове через последний завал приготовленных для «Гауптверка» мыслей — речь шла о том, почему в бытии должно существовать множество, почему оно не может быть абсолютным единством, в самом себе пребывающим — без какого бы то ни было отдельного содержания или отдельных объектов, не разбитое на пространственные куски, ни на индивидов во времени.

Как раз в выходные с утра он обратился к этому вопросу, когда телефонный звонок Суффретки вывел его из равновесия. Краем глаза он зыркнул на страшную картину, испытав неожиданное душевное потрясение и почувствовав своего рода кружение духовной башки. То, что он пытался оплести липкой паутиной понятий нечто аналогичное эфиру физиков прошлых лет, нечто бесконечно твердое и упругое, и одновременно нежное, как пушок, как облачко, — это нечто там содержалось без «либости», как это бывает в понятиях (либо твердое либо нежное), но объединяя эти два противоположных, непримиримых свойства одновременно в одной и той же точке пространства, как бы изъятой из него из-за своей недосягаемости и изолированной в другой, также бесконечной, неизвестной среде X.

И все же эта точка имела пространственные характеристики — пространство во все горло кричало в ней своей бесконечностью, горло, которого не было, которое было математической точкой, разодранной в аморфной неограниченной протяженности во все стороны Мироздания, — а сторон тех было немерено[245].

И одновременно таковость, а не инаковость этого магической четырехгранника равноположена таковости стоящего тут рядом оратора, который, трясясь от нечеловеческого внутреннего холода скрежетал стиснутыми зубами, росшими, казалось, не в его челюсти, а у какого-то огромного коня или какого-то гада в челюсти с одним желобком. А кроме того — цвета, дававшие четырехграннику собственную вечную жизнь (даже если бы он сгорел в эту минуту, достаточно было того, что хоть секунду, но он был, а был он нереален, как кусок мира, охваченный понятийными формами экстенсивной четырехмерной абстракции Уайтхеда), неподвижные до боли, цвета, как разноцветная кровь, кружили по векторным напряжениям отдельных масс в конкретных формах — в органах этого метафизического живого создания. Вся загадочность и неизученность цветов, исчезающая в их функциях как свойствах предметов, проявлялась здесь с устрашающей несводимостью. Вся куча изначальных фактов во всей невозможности хоть каким-нибудь образом охватить их пониманием была сбита в конструкцию бесцельную, беспричинную, не поддающуюся никакой интерпретации, но такую непреложную (с момента ее возникновения), как никакой (как могло бы ошибочно, конечно, показаться) закон математики или геометрии.

В эту минуту Изидор полюбил Марцелия, как еще никогда не любил, и страшно пожалел его — не его дух (которому он даже немножко, на какую-то долю секунды позавидовал), а его телесную ветошь, обреченную мазней на мытарства. Ветошь тряслась в абсолютной тщете, а две ленивые мухи (похожие на пчел) грелись на золотых листьях клена в осеннем солнце. И как бы было хорошо — попить пивка и умереть. А то здесь такие дела творятся! Марцелий бессвязно бормотал в адских мучениях:

— Во, видишь — а все потому — ха! — и что толку — никто не угадает, потому что даже я сам после всего не слишком помню свое состояние, а оно для меня — самое главное, а еще — чтобы то, что в моей голове находится в состоянии тумана, стало вне меня крепким, как стена — крепким и завершенным даже в самых микроскопических деталях. Ни в одной из фантазий частичные решения так не завершаются. Понимаешь — объективизация! — Ха-ха! — засмеялся он дико.

На мгновение опять сделалось хорошо — такие вот перепады, если передозировать, но спасаться новой «белой» дозой было уже невозможно — сердце бы разорвалось, да и мозг, к сожалению, не позволено так дразнить до бесконечности, потому что тоже, бестия, разорвется — вот в чем безумие-то. В такие минуты Марцелий находился на грани сумасшествия, наверное, только потому, что за эту пару лет он должен был выполнить долг художника перед самим собой и — опосредованно — перед обществом; и хотя этот последний немного сомнителен, но все же.

Марцелия, хлеставшего виски прямо из бутылки, они с Суффреткой завалили на козетку и сделали ему компресс на сердце. Он беспрерывно болтал, как будто в нем вдруг лопнула какая-то перепонка, до сих пор сдерживавшая словоизвержение. Страшные все это были вещи, и с ужасом вслушивался в них безвозвратно уходивший в себя Изидор, свернувшийся на диванчике до размеров комнатной собачки. Он впитывал слова друга, как сладко-горькую отраву, разрываясь между диаметрально противоположными чувствами — и в одних, и в других он попеременно черпал то адскую муку, то «дивную» сладость, причем порой совершенно независимо от их типа.

Жизненное содержание смешалось в отвратительную говнообразную размазню. «Pas de grandeur dans cette direction là»[246], но надо было идти вперед. Несозданная система, как грозное мощное привидение, зависшее летучей мышью над началом этого разговора, постепенно становилась меньше, мельче, мутнее, пока не превратилась в какое-то не родившееся еще во внутренностях души дерьмецо. А тот, другой, все молол языком, как обреченный на нечеловеческие муки, заходился, харкал, плевался и говорил «как заведенный», и каждое слово было для друга и смертельной пулей, и конфеткой одновременно. Потому что Изя хотел быть добрым любой ценой, а тут жизнь, казалось бы, совершенно пассивно, в силу одного лишь факта существования Марцелия, перевернула все его дела от самых основ до самого зенита. Кто должен был за это ответить и перед кем? Не перед Пэ-Зэ-Пэпом же; нет уж, перед кем угодно, только не перед ним. А там, дома (он наверняка знал об этом точнее, чем любой теософ или астральный ясновидец), Русталка, которую он оставил еще в постели под шелковым оранжевым одеялком, как раз начинала «хлопотать по дому», разнося свою отмеченную его мужским началом женственность по всем уголкам «опрятненькой квартирки». Дело ведь не в хоромах и первоклассных поварах, и не в драгоценностях, не в туалетах, не в безделушках и картинах (так в чем же, черт побери?!). Почему все это кажется ему сегодня таким ненавистно жалким? Ну да, он знал об этом: пока что на повестке дня его собственная духовная структура, его личное величие, актуализация которого (слава, памятники, признание, деньги и т. п.) могла быть, но не обязана была быть всего лишь подчиненной функцией первого.

Нет, так жить он больше не мог — он должен собственными силами поставить на ноги и ее, и себя, и этого вот несчастного отравленного мученика Великой Химеры и отнести их обоих на своем жалком горбе в то измерение мысли, в котором все откупится и окупится (ни малейшей иронии), как настоящим чеком, выписанным на солидный банк (или что-то в этом роде — Изидор не был силен в финансовых сравнениях). Заигрывать с жалкой публикой? Ну нет уж!

А тот несчастный все болтал, и постепенно из его болтовни проступал разговор двух «духовных братьев» — самый страшный из всех возможных разговоров — разговорчик-зараза, разговорчик-смерть, разговорчик-предательство, предательство любви, чести и дружбы. Надо обладать реальной силой, чтобы самому себе предъявить требования, если такой силы нет, то ты — достойный презрения гнилой потрох — и эту банальную истину оба ощущали костями, но не более ли истинно воплотил ее в своем падении Марцелий? Не был ли он в большей степени тем, кем должен был быть, если вообще имеет хоть какой-нибудь смысл вся эта болтовня о миссии и ее выполнении — не чепуха ли это? Не был ли Марцелий «героем сданного плацдарма», в то время как он, Изидор, стал удобно офилистерившимся самообманщиком, делающим вид, что может еще сказать в философии нечто важное. «О Боже, Боже, — думал Изя, — как удобно было бы, если бы Ты был, несмотря на весь вызываемый Тобою страх; я бы тогда помолился и знал, что делать». Он завидовал Русталке, ее духовной уверенности, пусть даже достигнутой ценой обмана. Он внимательнее прислушался к словам Марцелия, долетавшим откуда-то из другого мира гадкой Белой Колдуньи: они были точно такими же, какими оперировали здесь, в четырехмерном пространстве Уайтхеда — только они были беспорядочно спутаны и облачены в больничные горячечные рубахи, в кровавые мокрые пятна и сухие электрические зеленоватые зигзаги. Безумие пребывало между ними, а не в них.

Время от времени Марцелий издавал стоны и в страшном возбуждении заламывал пальцы. Страшные то были минуты, когда он больше не мог рисовать, когда скорость частичных мыслей (и даже общих концепций) превышала технические возможности ящерных, человечьих пальцев, не созданных для такой работы. Весь кошмар культуры, созданной скотинкой, кошмар мозговой коры, совершенно к культуре той au fond не приспособленной, в том, что и культура, и кора — суть новообразования, с помощью которых человечество пожирает само себя.

Мозговая-то кора — Это просто мозга рак. Для решения проблемы Пусть отыщется дыра, —

вдруг завыл он.

— Поверить в ценность искусства, — бормотал он как в самом страшном жару, — может только безумец. Я хотел все с нового листа — не получилось. Из моих грязных воспаленных кишок вытащил я на свет божий ужас человечества, точно так же, как с его великолепием поступали старые мастера, вытаскивая его из промытых в холодной свежести сломанных отросточков ароматных своих кишочек.

И з и д о р: Прекрати все валить в одну кучу. Это твои  п р о б л е м ы — поговорим лучше о  т е б е  с а м о м. Я обязан спасти тебя. Поверь в мою дружбу — раз в жизни поверь.

М а р ц е л и й: Еще чего! Поверить из слабости, себе на позор. Это не мои проблемы, а общие — всего искусства — всего! — заревел он. — Кто этого не понимает, тот кастрат без яиц, вообще не понимающий ни искусства, ни человечества. Эти маленькие оптимизмики хороши для нудных кретинов, желающих с показушным вдохновением махать кисточками (sic — сик!) и испытывать чувство так называемой этими парфюмированными вонючками «позитивной» работы, социально, этически позитивной для их мелочных душонок скромных трудяг. «Малые мира сего» — в жопу их. Чего нам не хватает, так это масштабности. Я знаю: все, что я говорю, несправедливо, но так обязано быть. Я оперирую иной скрижалью ценностей в ином измерении духа. Но ведь в жизни сфера искусства и жизненной реальности пересекаются — существуют ли образцы перехода из одной сферы в другую, пребывания в этом месте пересечения? (Разум его явно мутится, — думал Изидор, — что же будет, что же будет?) О, адская мазня! — продолжал Марцелий. — Хотелось бы мне так же заполучить в свое распоряжение ад, как Юзя Досковский получил пансионат «Ярчиско» в Закопане по дороге в Ящурувку. Когда я еще соберусь туда? Ах этот проклятый ПЗП! Во мне клубятся жуткие, вихреобразные напряжения сил, и не помогут мне больше компрессы — сердце переместилось на другую сторону. Суффретка, подай альбом — я должен это как-то записать, хотя все у меня валится из рук и из головы. Лапы прочь, Изя, не то задушу, как щенка, — теперь я опасен и не советую дразнить меня.

Он выкатил глаза и рванулся. Радужек уже не было совсем: глазное дно светилось угрюмым пурпуром через зрачки величиной (как в сказке) с «мельничные жернова».

— Мир кишит призраками невыполненных дел! — неожиданно взревел Марцелий «nieistowym» голосом, — хочу быть всем! Здесь речь идет о всегости в таковости (что за чудесное понятие — оно соответствует твоему многообразию в единстве в метафизике) — об искусстве, о каждом его произведении и каждом индивидуальном существе...

— «И о клопе, который тебя кусает ночью, старый лицемер?» — вдруг ни с того ни с сего ехидно спросил Изидор, цитируя реплику из пьесы «Дюбал Вахазар» этого говнюка Виткация из Закопане.

— О нет, клопов у нас нет! — неожиданно для себя слишком горячо запротестовала бедная Суффретка.

— Всегость в таковости — безумно твердил Марцелий. — Не обижайся на нее, она святая, она все понимает à la lettre — «it is a bloody kind of matter-of-fact woman»[247] — и таковость во всегости — разве это не чудо, что я открыл такое понятие! — он замер в диком восторге, и трещина на потолке показалась ему чем-то самым прекрасным в мире (а вы, сукины дети, ничего о том не знаете!).

— Вздор — завтра, как только ты протрезвеешь, ты будешь об этом думать иначе, так же, как о гениальных идеях из сновидений, которые наяву кажутся нам вздором и им же и являются...

— Но, пан Вендзеевский, он ведь никогда  н е  т р е з в е е т, он дошел до состояния равномерно плотной непрерывной ненормальности, он совсем не спит, раз в неделю впадает в абсолютно скотскую апатию, это не сон, это своего рода паралич, полусмерть. Я не знаю, что делать — я так люблю его, а если не даю ему делать того, что он хочет, он укоряет меня, что я не ставлю его ни во что, — заголосила несчастная так страшно называемая Суффретка и разрыдалась. — Что делать, что делать?..

— Мадам, — начал Изидор, воспользовавшись минутным экстазом Марцелия, — его надо или спасать, и тогда вы сделаетесь garde-malade[248] при этом мармеладе, то есть обычном наркомане на излечении, потому что без этого он уже не будет рисовать — я в этом уверен так же, как в том, что в данную минуту я...

— А Хвистек утверждает, что даже в собственном существовании нельзя быть уверенным — не только вообще, но даже в данный момент. Он пошел дальше Декарта...

Изидор сжался, как будто его пропустили через какую-то невидимую гигантскую выжималку.

— Оставьте вы раз и навсегда этого проклятого Хвистека — собственными руками, если б только мог, я задушил бы этот призрак абсолютного релятивизма, обретающийся на перевалах абсурда — это чудовище, а не философ, простонародные бредни для умственных недоносков, а впрочем — не о том речь.

— Вы ошибаетесь: это величайший гений современной мысли, только и единственно преподнесенной под видом абсолютной банальности, — с козлиной упрямостью продолжила Суффретка, недавно начитавшаяся Хвистека и совершенно искренне полагавшая, что теперь имеет право всем прочим пренебречь.

Изидор сжался еще раз, но это мало помогло. Предстояла дискуссия самое малое часа на три, на четыре, а тут его друг просто погибал от отравления мерзким, притом белым (о ужас!) ядом. Он врезал кулаком по этажерке, так что та аж заскрипела, и изрек:

— Компресс, компресс, ради всего святого, не то прочту стих одного идиота:

Узнай, хлыщ, об этом и сгинь поскорей. Не думай про Хвистка, не знал ты свиней, Теперь же узнал и как в омут попал — Быстрее дуй отсюда, мой....

— Надеюсь, последнего слова вы не произнесете, — взорвалась Суффретка, надула губки и с гримасой обиды сменила компресс на поросшей прекрасной блонд-растительностью груди любовника и друга.

— Прежде всего — там повторялось слово «дуй».

— Что свидетельствует о том, что у поэта нет чувства юмора и такта, — отрезала Суффретка. В эту минуту она была так красива, что Изидора даже что-то кольнуло туда, «откуда перец растет». Потупленный взор, казалось, напоминал о чем-то безмерно постыдном, свинском, но притягательном. Изгиб шеи искушал своим приличным неприличием, маня к вещам страшным... Но довольно об этом.

Изидор вдруг заговорил с изысканностью, напоминавшей лучшие времена и традиции «отеля» де Рамбуйе:

— Вот что, Марцелий, послушай меня, прочти книгу Виткация о наркотиках, а пока я скажу тебе следующее: я понимаю и питье, и потребление время от времени черт знает чего, но это годится для титанов, которые свободны от привыкания. А ты хроник — разве может быть что-нибудь более гадкое, причем вне зависимости от того, во имя каких целей это делается: не быть собой и не быть даже гиперконструкцией, выросшей из собственных потрохов, органично созданной собственной волей и промышлением, а быть лишь хлипким домиком, сколоченным из каких-то отходов, которые можно раздобыть за пару голландских гульденов и швейцарских франков, потому что за наши деньги этого не купишь, клошар ты духовный!

Изидор распалился, он вдруг почувствовал себя «трудным и неудобным», как он говорил, другом Марцелия — не тем, с которым приятно оторваться, начав с маленькой кружки пива в каком-нибудь баре перед обедом (потом мужика, заблеванного и бессознательного, относят домой в три часа ночи) и доходя до каких-то более крупных и существенных «untergang»’ов, а тем, кто, рискуя собой, спрямляет пути (часто хамские, а не «панские») другого человека и нередко платит потом потерей дружбы, которую он ценил так высоко, что считал себя обязанным уничтожить ее в случае так называемого «несоответствия» другой стороны. Но говорил он скучно и некстати, и это привело к роковой развязке. Так вот, говорил он не более и не менее, а буквально так:

— Мой дорогой Целек (уже одно это не нравилось находившемуся в полуобмороке от внутренних давлений Кизеру) — а стало быть, Целек мой дорогой, дорогой мой Целек: жизнь, она одна и единственная — этого никто, как правило, не понимает и часто до конца жизни думает так же, как и во времена своей ранней молодости, когда впереди миллионы возможностей и тысячи жизней или животов — и так плохо, и так нехорошо...

М а р ц е л и й: Хорошо, хорошо, только без предисловий. О чем забота? Чтоб я не пил, не употреблял коко, ну — и не рисовал. Не надо этих проповедей для домохозяек — я этого просто не вынесу, и все тут! Ну?

И з и д о р: И что же ты сделаешь, если не вынесешь? (Это он сказал с просто-таки ангельской улыбкой высшей доброты и такого превосходства, которое не измерить с помощью веревки и колышков здесь, на земле: это было превосходство всеведущего философа, и именно это, а не другие реминисценции, больше всего взбесило Марцелия.)

Суффретка, преображенная в какую-то Ниобу или похожую греческую бестию, слушала в бесконечно соблазнительной позе, опираясь о изголовье (?) дивана. В такие минуты она через соломинку поглощала реальность из громадной бадьи житейских нечистот. Тогда в ее бедной головенке роились обычные бытовые «три чуда», и она была так серьезна и строга, так отважна и важна, так прекрасна, и так уж она разматронилась, эта бедная шлюшка, как камбала на постном масле, чтобы быть эротически смачной для своего любимого Целиньки. Но даже в этих диких симптомах он был для нее самым желанным — просто она любила его, эгоистически, по-хамски, для себя, а не для него.

— Ну и что же ты, несчастный, сделаешь? — повторил Изидор, потеряв дыхание от гадливого прилива доброты, идущей от слабости и мелочности, а не от мощи и презрения, — доброты à la Уайльд и Верлен в тюрьме, доброты самого худшего пошиба, так необходимой «слабакам» в горе. Таких много, но лишь пара из них обладала, к несчастью, литературным талантом, и потому их «борьба с собственной мерзостью» стала «культурным достоянием широких масс», выросла до уровня проблемы бытия. А разные бесплодные псевдоэстетические (au fond никакие, серожизненные) головы кумекали, за неимением лучшего занятия, над тем, что «поэт понимал» под такими-то и такими-то словами, которые помимо их формальной ценности шли от того, что живот свело или ушла невеста. Эта грязь есть во всяком искусстве — и она отвратительна, да к тому же все виды умственной удрученности еще и сознательно толкают искусство в эту грязь, превознося по глупости и невежеству его несущественные ценности в ущерб ценностям существенным, которых им не понять.

— Что же ты сделаешь, несчастный? — еще раз пророкотал Изидор и тут же вообще забыл, о чем шла речь.

Тогда он начал совсем о другом:

— Самое ценное в современном человеке — это его интеллект...

— Но не в искусстве: ты страшный зануда.

— Молчи — и этот-то интеллект ты хочешь сгубить; даже в искусстве он необходим, а ты хочешь сгубить его до срока и прожить жизнь как преждевременный — и физический и артистический — импотент... (Теперь он говорил по программе — запал иссяк — и ощущал всю незначительность слов, а мерзкая для него еще минуту назад мазня, напротив, сияла теперь с безумной силой на всю мастерскую, создавая невероятное напряжение между всеми присутствующими особами.)

— Fi donc[249], — прервала Суффретка, затыкая прекрасной формы маленькие розовые ушки.

— Да, — грозно повторил Изидор. — То, что я говорю, не означает, будто искусство сегодня — это чисто интеллектуальный вымысел: я думаю об обязательной контролирующей роли интеллекта, как раз на фоне ошалевшего метафизического пупка (или непосредственно данного единства личности), отсутствия меры вследствие ненасытимости формой и артистического извращения, состоящего в создании формальных построений из самих элементов и их меньших, чем произведение в целом, неприятных комбинаций, да еще на этом фоне демократизации всяческого искусства...

С у ф ф р е т к а: Вот о чем проболтали они все время. Вот зачем он столько принял этой гадости.

М а р ц е л и й  (просим прощения, грязно выругался): Стурба твоя сука, молчи, контрапупка!! Вы — мелкие созданьица, приземленные, богобоязненные, но в любом случае — крайне неприятные. Если вы не понимаете, какое это наслаждение — гибнуть за искусство, тогда хоть верьте мне, вопреки болтовне дешевых спасателей так называемого «духа» с большой буквы «X», только взаправду погибая, можно в нем что-то сделать — все, больше я с вами не разговариваю, баста. А впрочем, я тебе все это говорю, потому что она уже давно это поняла — она ощущает это непосредственно, эта телка-извращенка, эта подпорченная стервоза, которая, несмотря ни на что, меня желает, и потому — тянутся все ее органы ко мне, и только ко мне — все ее внешние и внутренние органы. Потому я и люблю ее — эту глупую комнатную сучку метафизического мастурбанта, который сосет титьку небытия через тонкую стеклянную пипетку замаскированного оправдания своей жизни... (Внезапно он впал в такую страшную задумчивость, что Изидор прикусил свой с утра обложенный язык. Происходило что-то страшное — это чувствовали все присутствующие, а некоторые неприсутствующие даже говорили об этом: Маске-Тауэр, Менотти-Корви и Темпняк, которые именно в этот момент kuszali zawtrak с Надразилом у Лангроди в Пассаже Мясопустных Каракатиц.)

Внезапно весь мир скакнул, т. е. сделал жуткий кувырок в черепушке (интроекция Авенариуса) Марцелия Кизера-Буцевича. Он почувствовал, что все потерял: Русталку, искусство, себя и всю эту несложившуюся жизнь, которая пронеслась перед ним в самом начале этого сеанса. В эту минуту было так невыразимо плохо, что хуже некуда. Не верилось, что могла твориться такая несправедливость. Он почувствовал себя почти так, как если бы его, совсем невиновного, возвели на эшафот за какое-то не свершенное им преступление или, что еще хуже, любезно предложили ему электрический стул.

Он любил отдельные дни, но ненавидел теперь свою жизнь целиком, жизнь паяца мерзкой химеры, старой и вонючей, которая, помирая, повалилась на него: Пани Искусство (соседство словечка «пани» с «Искусством» было отвратительным, как гнилая почка туберкулезника под каперсовым соусом — вообще Пани, такая польская, глупая, заурядная варшавская Пани, это ведь изрядная гадость, причем, по-видимому, объективно, а не только для Марцелия Кизера — глупая, пустая и чванливая стерва, в незыблемой основе которой так называемый «czar pizdy», уничтожающая все разумное, сильное и глубокое в самце высокого полета). Искусство — скурвившаяся до самого пупка бывшая матрона — и даже в пракаких-то временах — девица, не хуже той с о. Самос, при виде которой умирал Юстиниан Великий, отданный на съедение страшной щекотке двух отъявленных придворных баловниц в черных туниках — одна четырнадцати лет, а вторая — сорока (это блаженство было прекращено ударом копья в живот, нанесенного одним из взбунтовавшихся преторианцев).

«Вот так и умереть бы на вершине жизни» — думал Марцелий, и что-то ужасное быстро, очень быстро зрело в нем. Он видел птичий, немножко как будто семитский (в этом было виновато армянское дворянство по линии бабки, в девичестве Аздрубалевич) профиль Изидора, неприязненно, чуть ли не с отвращением отвернувшегося от него: он вдруг почувствовал, что был для единственного друга чем-то гадким, вроде таракана или клопа, и это задело его больнее, чем вся прозвучавшая лекция. Он не мог быть другим: ни для мамы, ни для тети, ни для сестренки — ни для кого; не был он также и не мог быть другим для Русталки, а если бы и был, то спас бы (по крайней мере ему так казалось) их совместную жизнь и любовь. А любовь кроме заботы двух людей друг о друге это еще и возведение обычной борьбы двух полов на такие высоты духа, на которых эта борьба становится совместным жизненным творчеством.

Тут Марцелия охватило дикое, «неуемное» отчаяние, что минувшего не воротить. Почти домашняя любовь, такая миленькая, полуфилистерская, под аккуратненьким одеяльцем в уютной квартирке показалась ему в этот момент единственным счастьем: где-то вдали маячили недоступные, заоблачные ледовые вершины бесподобного творчества, а у подножия раскинулась скучная долина уже состоявшегося безумия — одно лишь «сумасбродство» представляет интерес, поскольку полудурок пробивается через недоступные другим нагромождения скал граничной полосы к неодолимо притягивающей, вожделенной и страшной стране Большого Бзика. Потом все стабилизируется, войдет в норму, прояснится, сгладится, и опошлевшее сумасшествие станет в своем совершенстве — то ли дома, то ли в больнице — самой обычной, повседневной жизнью, которая потому такая, что ее не с чем сравнивать, как жизнь чиновника маленького учреждения в глубокой провинции.

Марцелий свернулся, как змея, на которую наступили, или как будто кто-то (но кто?) ему по яйцам вдарил ломом. Он рванулся и закричал, а Изидор стал уменьшаться, уменьшаться, пока не стал как хлебный катышек, и в этот-то катышек Марцелий — но об этом позже — кричал, шипя и брызгая в Изидора смертельным ядом, всей горечью своей профуканной (как таковой) жизни, а бедная Суффретка была ему противнее водяной жабы (Bombinator igneus).

— Как ты смеешь?! Как ты смеешь!? Ты еще смеешь меня поучать? Давай коко, — обратился он к дрожавшей Суффретке, — сейчас же давай — не то зарежу тебя грязным шпателем[250], стурба твоя влянь елбястая!

Она дала. Он втянул.

Изидор не смел протестовать, испуганный каким-то адским темно-пурпурным величием, которое Марцелий (этот «бедняжка Целек») излучал во все стороны.

— Так вот: ты никогда не понимал, в чем суть искусства. Настоящее искусство, а не какие-то там интеллектуальные комбинации ради эффекта и славы, это нечто такое, что крепко держит художника в своих лапах, а вовсе не он держит это. Ты не понимаешь простой вещи. И я, воющий теперь по прошедшей жизни...

— Это отвратительно! — воскликнул Изя, упоенный собственной чистотой и простотой.

— Тогда — проблюйся и катись, а нет — так слушай...

— Я для твоего же блага...

— В задницу это твое и мое благо — существует только мое искусство — о! — еще, может, штук сорок таких же размалеванных холстин — и баста, а кроме него — моя загубленная жизнь. И несмотря на то что я фактически нахожусь во власти химеры, ответственность за три четверти этого жизненного фиаско лежит только на тебе, и ни на ком ином!

— Я, я, — бормотал Изидор, и в этот момент страшное озарение осветило его череп изнутри. Он весь засиял, как какое-нибудь учреждение, как сам ПЗП в день рождения Гнэмбона Пучиморды. Он увидел всю систему выведенной из одной фразочки: «Понятие Бытия подразумевает понятие множества» — как громадную кишку, вылезшую из распоротого пуза. И в такую минуту этот проклятый Марцелий готовился выполнить свой демонический прыжок! Но о том потом, говорю (ведь польским же языком, черт побери, говорю) — теперь у нас другие дела, а именно: предварительная теория факта, которая стократ важнее самого факта. А тот (Марцелий) просто ревел, и казалось ему, что извечные истины, разделанные понятийной мясорубкой в фарш, выползают из его перекошенной морды.

— Ты, ты, ты — со всей твоей философией, которая всего лишь предлог для филистерского жизненного удобства.

Он почувствовал «отвращение», граничащее «avec une nausée»[251] , таким мерзопакостным показался ему весь этот Изя со всем его духовным комфортом, источником которого были исправно функционирующие: желудок, клозет и кухарка, и... (о, как же я это ненавижу, но иногда — должен — вот трагедия) ЖЕНА. Да, это безобразно, и над этим — жалкая, без малейшего риска холодно  в ы р а б о т а н н а я, а не сотворенная, с и с т е м а  п о н я т и й, пусть даже гениальнейшая из гениальных, н о  в с е г о  л и ш ь  п о н я т и й — не цветов, не звуков, слов и форм, связанных в единство драматическими, вулканическими, до безумия болезненными (от опасных наслаждений) узлами художественых уз, божественно свободных в своей неумолимости и неизбежности. Что выше — искусство или философия? — никто не решит этой дилеммы: и без одного и без другого жизнь была бы не-вы-но-си-мым свинством, но без второго, кажется, большим.

— Ты, выскребыш, «из лона материнского в ночь брошенный» [ему было известно о чем-то таком в жизни Изидора — то ли преждевременные роды, то ли еще что-то наподобие этого, — а теперь, вопреки своим принципам дружбы и элементарной вежливости, отравленный адским ядом (C17H21NO4 — не чудо ли, что именно такое сочетание невинных элементов так действует на мозги таких именно созданий и что где-то в каком-то растении — в Erythroxylon coca в Перу — это есть — не-веро-ятно), он только что им попользовался, не ощущая мерзости совершаемого свинства — увы, таков уж он, кокаин], ты забрал ее у меня, — выложил он наконец свою неистинную, основательно фальсифицированную в тайных внутренних лабораториях фальши квазиистину, в которую теперь, находясь в кокаиновых измерениях, он свято верил.

И тут в нем лопнул баллон самых разных наваленных за долгие годы нечистот и преступлений против себя, и он выплеснул все это из грязного ушата в испуганную бедную мордашку Изидора, который на самом деле (а особенно в трезвом измерении) был нисколько во всем этом неповинен. Теперь Марцелий говорил уже спокойно и желчно, отчеканивая каждое слово и каждый квант яда (морального), которым хотел уничтожить противника. Он был воплощением спокойствия и меры — и то и другое было страшно. Он уже не видел друга — перед ним стояла старая шлюха, питавшаяся его мозгом — Пани Искусство собственной персоной, — выпивая его, словно некую взвесь в каком-то приготовленном по ее рецепту инфернальном лимонаде.

— Видишь, Изя: передо мною была одна возможность позитивно устроить свою жизнь, связав ее с творчеством, — была, но только лишь с ней. Ты забрал ее у меня своим интеллектом — она ведь не любит тебя (никакого впечатления на Изидора — Изя чувствовал кокаиновую фальшь всей этой концепции — разогревать прошлое на кокаине можно довольно точно, но вот сегодняшний день всегда оказывается фальсификатом — и с этим ничего не поделаешь). Ты отнимешь у нее веру, которой я, несмотря на то что сам неверующий, un mécréant — совершенно не трогал — и ты ее потеряешь. Ты — вампир, который должен кого-нибудь высосать, я давал ей полноту жизни, которую ты в ней забьешь для того, чтобы создать систему никому не нужных символов — безотносительно к тому, соответствуют они как целое реальности или нет.

И з и д о р  (с трудом его прерывает): Знаю я эту полноту жизни — она должна была устроить пробное расставание, иначе ей грозило нервное расстройство. Ты не ощущаешь, что ты сумасшедший, когда потребляешь эту гадость, ты привил беспрерывность психопатических состояний к тени здоровой души — еще немного — и даже тени не станет, и что тогда? — смирительная рубашка, карцер, качалка, капельница через нос, а в лучшем случае — онанизм до конца дней.

Целек ужаснулся, но ненадолго: на минутку мордочка его скукожилась и потемнела, приобретая испуганное беспомощное выраженьице, но тут же ее озарила гордость и сила отъявленного пикника, политого кокаиновым соусом.

— Все это ты говоришь, — медленно цедил он, — лишь для того, чтобы оправдать свое, не подлежащее, к сожалению, уголовному преследованию духовное убийство. На это нет параграфов закона, но преступления эти ничуть не меньше других — я предпочитаю такие, — тут он неожиданно «wizgnuł» (по-русски значит «тонко крикнул») и, схватив со стола большой финский кинжал, всадил его по самую рукоятку в Изидора — но куда, куда — никто, ни он, ни жертва, ни даже Суффретка этого не заметили, — после чего, нахлобучив шляпу набекрень и подняв ее со лба, он скоренько покинул мастерскую, поспешно схватив со стола трубку с коко и маленький этюдник.

Суффретка бросилась к Изидору с прямо-таки адским криком — тем временем гулко хлопнула коридорная дверь за убегавшим злодеем. Все таким образом вошло в совершенно новую фазу, совершенно новое измерение.

Бог-Отец впервые задумался над сутью Земли (не мира)

Примечания

Тексты, вошедшие в сборник, впервые публикуются на русском языке в полном объеме. Переводы сверены с критическим собранием сочинений Ст. И. Виткевича в 23 т. (S. I. Witkiewicz. Dzieła zebrane. T. 12: Narkotyki; Niemyte dusze. Warszawa, 1993; T. 4: Jedyne wyjście. Warszawa, 1993). В оформлении использованы материалы вышеупомянутого собрания (факсимиле рукописей), а также изданий: Jakimowicz I. Witkacy-malarz. Warszawa, 1985; Witkacy: Przezrocza. VI/72. Słupsk, 1985; Przeciw Nicości: Fotografie St. I. Witkiewicza/ Oprac. E. Franczak, S. Okołowicz. Kraków, 1986; Micińska A. Witkacy. Warszawa, 1990; St. I. Witkiewicz: Katalog dzieł malarskich/ Oprac. I. Jakimowicz; A. Żakiewicz. Warszawa, 1990. Приведена фотография «Виткаций — Наполеон», сделанная ок. 1938 г. Тадеушем Лянгером (4 с. обл.), и следующие изобразительные работы Виткевича: «Nova Aurigae», пастель, 1918 (1 с. обл.); Портрет Богдана Филиповского, пастель, 1928 (форзац); Портрет Стефана Гласса, пастель, 1929 (нахзац); «Мозг безумца», карандаш, 1928 (с. 33); «Паломничество в монастырь Бубак-Дзенгар, сопряжённое с видениями», карандаш, 1924 (с. 215); «Бог-Отец впервые серьезно задумался над сутью земли (не мира)», карандаш, 1931 (с. 471).

Ранее на русском опубликованы следующие книги С. И. Виткевича: Сапожники: Драмы [Дюбал Вахазар, или На перевалах Абсурда; Каракатица, или Гирканическое мировоззрение / Перевод А. Базилевского; Сапожники / Перевод В. Бурякова]. М., 1989; Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы [Они; Дюбал Вахазар, или На перевалах Абсурда; Каракатица, или Гирканическое мировоззрение; Водяная Курочка; Янулька, дочь Физдейко; Сапожники] / Перевод А. Базилевского. М., 1999; Метафизика двуглавого теленка и прочие комедии с трупами [Драматические игры / Перевод А. Базилевского; В маленькой усадьбе / Перевод Г. Митина и Л. Темина; Метафизика двуглавого теленка; Красотки и уродины, или Зеленая пилюля / Перевод А. Базилевского; Ян Мачей Кароль Взбешица / Перевод Г. Митина и Л. Темина; Безумец и монахиня, или Нет худа без того, чтоб еще хуже не стало / Перевод Л. Чернышевой; Мать / Вольный перевод Н. Башинджагян; Автопародии; Эссе о театре / Перевод А. Базилевского]. М., 2000. Более подробную библиографию см в кн.: А. Базилевский. Виткевич: Повесть о вечном безвременье. М., 2000.

В примечаниях сообщены минимально необходимые данные о публикуемых произведениях, прокомментированы малоизвестные, в основном польские имена и реалии, дополнительная информация о которых может оказаться существенной для понимания текста. Персоналии, встречающиеся неоднократно в разных произведениях, поясняются лишь при первом авторском упоминании. Сведения общеэнциклопедического характера, содержащиеся в доступных на русском языке источниках, не приводятся.

Наркотики

[Narkotyki:] Nikotyna — Alkohol — Kokaina — Peyotl — Morfina — Eter + Appendix.

1930. Книга издана в 1932. Ее общепринятым названием, вместо пространного заглавия, стала надпись на корешке первого издания: «Наркотики» (соответствующая рабочему авторскому названию). Главы о морфии и эфире написаны, по просьбе Виткевича, его друзьями; в настоящем издании они помещены перед главой о пейотле, что композиционно обосновано идеей автора об исключительном «метафизическом» статусе пейотля. Публикация фрагментов на русском языке: Из книги «Наркотики» [Предисловие; Пейотль] Перевод А. Базилевского // Иностранная литература. 1995, № 11.

Однако ж странное в сей книжице материй смешенье — слова наместника Скшетуского о солдатском сборнике молитв и воинских наставлений (Г. Сенкевич. Огнем и мечом. Ч. 1, гл. 2).

Тадеуш Шимберский (188?—1943) — поэт и драматург. В годы перед первой мировой войной был дружен с Виткевичем, которому послужил прототипом Тымбеуса в романе «622 падения Бунго, или Демоническая женщина», где спародирована драма Шимберского «Атесса».

Стефан Гласc (1895—1932) — математик, философ, поэт. Друг Виткевича. Для книги «Наркотики», под псевдонимом Дезидерий Прокопович, написал главу об эфире. Покончил с собой. Виткевич, не раз портретировавший Гласса, его жену и детей, в соответствии с волей покойного написал его посмертный портрет.

Жураковская, Зофья (1897—1931) — беллетристка, автор популярных нравственно-психологических повестей и рассказов для юношества.

Богдан Филиповский (189?—1934) — художник и литератор, автор романа «Упырь жабьего перевала», переводчик русской поэзии. Лыжник, бобслеист, инструктор по верховой езде, председатель секции альпинизма закопанского спортклуба «Татры», эксцентрик и морфинист. Приятель Виткевича и, по его аттестации, «профессор тайных наук». Для книги «Наркотики» написал главу о морфии. Сохранился ряд выполненных Виткевичем портретов Филиповского и его жены — художницы-пейзажистки Янины.

Гедройч, Довмонт Франтишек (1860—1944) — врач, историк медицины, профессор Варшавского университета. Составитель «Польского врачебного словаря» и популяризатор здорового образа жизни.

Бой-Желенский, Тадеуш (1874—1941) — литератор и врач. Прославился книгой сатирических стихов и куплетов «Словечки» (1913), сотрудничал с кабаре краковской богемы «Зеленый воздушный шарик». Театральный критик, переводчик французской литературы (стотомная «Библиотека Боя»). С энтузиазмом писал о «необычайно оригинальном» драматургическом творчестве Виткевича, но его теории оценивал скептически. Виткевич долгие годы приятельствовал с Боем, хотя резко полемизировал с ним по вопросам культуры.

Дебора Фогель (1902—1942) — писательница, автор стихотворений на идиш и прозы на польском, профессиональный философ, историк искусства. Виткевич переписывался с Фогель, видя в ней достойного партнера по онтологическим диспутам. Ей принадлежит аналитический очерк о значении творчества Виткевича в культуре.

Антоний Слонимский (1895—1976) — поэт, прозаик, публицист. Завзятый оппонент Виткевича в дискуссии о сущности и смысле искусства: высокомерно критиковал его творчество и теории с прагматистских позиций (узко понимая художественную значимость гротеска, ставил под сомнение и ценность мистической драмы Ю. Словацкого «Серебряный сон Саломеи»). В конце концов Виткевич, некогда друживший со Слонимским, прекратил отношения с ним.

Помировский, Леон (1891—1943) — критик. В художественном творчестве Виткевича видел выдающееся явление «нового реализма».

Фердинанд Гётель (1890—1960) — писатель из числа наиболее известных и удачливых в межвоенной Польше. Автор репортажей, исторических драм, приключенческих повестей, а также претенциозного, но поверхностного экспериментального романа «Изо дня в день».

Фурманский, Роман (1900—1941) — поэт, литературный и театральный критик, редактор лодзинской газеты «Эхо» и сатирических журналов.

«Дикарка» (1919) — любовный роман Ирены Зажицкой (1900—1995), в 20-е годы был экранизирован, многократно переиздавался рекордными тиражами.

Проспер Шмурло (1879—194?) — врач и психолог. Основатель Варшавского психофизического общества. Автор трудов по метапсихологии, в частности — книг «Сверхчувственный мир и методы его исследования», «Сон, его символика и сверхсознание».

Г-жа 3. — Ирена Завадская — актриса. В 1920 на поэтическом вечере в Закопане читала вслух пьесу Виткевича «Новое Освобождение ».

Д-р Тадеуш Соколовский — Тадеуш Эугениуш Соколовский — врач, лечивший Виткевича в Варшаве и Закопане. Член-основатель Польского общества психофизических исследований.

Г-н Б. — Януш де Борен (1893—1959), приятель Виткевича, сын Кароля де Борена, краковского врача, у которого Виткевич в юности проходил курс психоаналитической коррекции. Военный летчик, занимал высокие посты в польской авиации. Виткевич не раз писал его портреты, посвятил ему пьесу «Так называемое человечество, охваченное безумием» (1939).

Юлиуш Коссак (1824—1899) — график, автор жанровых картинок из польской старины. Родоначальник художественной династии. Дед по материнской линии жены Виткевича.

Войцех Коссак (1857—1942) — художник, создатель множества батальных полотен и натуралистических портретов. Сын Ю. Коссака.

Зиммлер, Юзеф (1825—1868) — живописец, автор стилизованных исторических сцен и вычурно-декоративных портретов.

Август Замойский (1893—1970) — скульптор. Житель Закопане и близкий друг Виткевича; был свидетелем на его свадьбе. Участник движения формистов. Автор обложки к книге Виткевича «Новые формы в живописи и вызванные ими недоразумения» (1919).

Януш Котарбинский (1890—1940) — закопанский художник и литератор. Автор новелл о Татрах, горных пейзажей, гуральских портретов. Участвовал как сценограф в работе организованного Виткевичем Формистического театра.

Рафал Мальчевский (1892—1965) — художник, литератор. Сын живописца Яцека Мальчевского. Жил в Закопане, сотрудничал как сценограф с Формистическим театром. Виткевич ценил «гиперреализм» работ Мальчевского, напоминавших ему наркотические видения и сны. В 1924 прошла их совместная выставка в Варшаве.

Мицинский, Тадеуш (1873—1918) — писатель, которого Виткевич считал своим учителем в искусстве. Автор многочисленных гротескно-символических философских драм (в т. ч. «Князь Потемкин», 1906, «Базилисса Теофану», 1909), романов «Нетота (Тайная книга Татр)» (1910), «Солнечная Живия» (1912), «Ксендз Фауст» (изданного в 1913 с иллюстрацией Виткевича), сборника новелл «Чернобыльские дубы» (1911), книги стихов «Во мраке звезд» (1902). Литературный портрет Мицинского создан Виткевичем в романе «622 падения Бунго», где он выведен под именем Мага Хильдерика.

Оссовецкий, Стефан (1877—1944) — химик, телепат, ясновидец, медиум; активный деятель Польского метапсихического общества, основатель Польского парапсихологического общества. Был известен своими спиритическими сеансами, в которых участвовал и Виткевич.

Уоллес, Эдгар (1875—1932) — английский беллетрист, плодовитейший автор триллеров и мелодрам. Уоллеса называли «несостоявшимся Диккенсом», поговаривали, что после Библии и учебников каждая пятая издаваемая в Англии книга — его.

Марчинский, Антоний Станислав (1899—1968) — модный в 20—30-е годы автор водевилей, юмористических, криминальных и «экзотических» романов, печатавшихся с продолжением в ежедневных газетах. Прослыл «польским Карлом Маем».

Кеджинский, Стефан (1888—1943) — писатель, один из основных поставщиков непритязательного чтива — бульварных фарсов, детективных и сентиментальных романов на рынок коммерческой литературы в межвоенной Польше.

Отчет о действии пейотля на Ст. И. Виткевича 20 VI 1928

Sprawozdanie z działania peyotlu na St. I. Witkiewicza dn. 20 VI 1928.

Опубликован в 1972. Документ, фиксирующий ход эксперимента. Послужил основой для главы о пейотле в книге «Наркотики».

Нина — «домашнее» имя жены Виткевича — Ядвиги, урожденной Унруг (1893—1969), ведшей вначале протокол сеанса.

Мокшиси — Мокшицкие, Густав и Хелена (урожденная Виткевич), — родственники Виткевича, у которых он часто бывал в Варшаве.

Грабинский, Стефан (1887—1936) — прозаик и драматург, автор «метафантастических» новелл, пронизанных мистической таинственностью. Виткевич ценил Грабинского весьма высоко, ощущая близость его художественного мира своим идеям.

Гутя 3. — А. Замойский.

Рафал — Р. Мальчевский.

Зигмунт Унруг (еретик) — тесть Виткевича; принадлежал к евангелической церкви.

Франек Оркан — писатель Владислав Оркан (Францишек Смречинский, 1875—1930). Добрый знакомый Виткевича по Закопане.

О наркотиках

О narkotykach

1931. Цикл статей, опубликован в 1931 в «Газете львовской».

Единственный выход

Jedyne wyjście

1931—1933. Последний, незавершенный роман Виткевича. Сохранился лишь первый том — «Друзья» («Przyjaciele»); рукопись второго тома — «Сановники» («Dygnitarze», 1934—1935) — утрачена. При жизни автора опубликован не был. Впервые издан в 1968. Настоящая публикация — первый полный перевод романа на иностранный язык. Ранее на русском опубликован отрывок: Единственный выход [Фрагмент романа] / Перевод Ю. Чайникова // Апокриф. 1996, № 1.

Хвистек, Леон (1884—1944) — логик, математик, философ, художник. Теоретик формизма, автор концепции «множественности действительностей в искусстве». С детства был одним из ближайших друзей Виткевича; в романе «622 падения Бунго» выведен под криптонимом «барон Бруммель де Буффадеро-Блеф». Видя в доценте «Хвеоне» — рационалисте и стороннике гносеологического релятивизма — своего антагониста, Виткевич непримиримо полемизировал с ним, в частности, в статье «Леон Хвистек — Демон Интеллекта». Саркастичный, но мягкий Хвистек, как правило, не отвечал на колкости Виткевича, доброжелательно отзываясь о его творчестве. Тем не менее их отношения кончились разрывом.

Рубинштейн, Артур (1887—1982) — пианист-виртуоз, друг Виткевича с юности; в своих воспоминаниях назвал его «самым чарующим» из всех встреченных в жизни людей.

Вронский (Хенэ), Юзеф Мария (1776—1853) — математик, физик, теоретик польского национал-мессианизма; стремился создать систему «абсолютной философии». В 30-е годы Виткевич активно печатался в журнале «Зэт», органе Общества Хенэ-Вронского, хотя не разделял идейных установок редакции.

Лесневский, Станислав (1886—1939) — философ, математик, один из создателей варшавской логической школы.

Шимановский, Кароль Мачей (1882—1937) — композитор и пианист. С ранней юности был дружен с Виткевичем; посвятил ему Первую сонату (c-moll), намеревался писать музыку к пьесе «Ян Мачей Кароль Взбешица». Виткевич посвятил Шимановскому драму «Новое Освобождение» (1920).

Малиновский, Бронислав (1884—1942) — этнолог, создатель функционального метода в антропологии. В ранние годы ближайший друг Виткевича; послужил прототипом герцога Эдгара Невермора в романе «622 падения Бунго». Малиновскому посвящена пьеса «Безымянное деянье» (1921).

Скамандриты — члены влиятельной в межвоенной Польше литературной группы «Скамандр», объединявшей вокруг одноименного журнала на началах либерального пацифизма авторов разных поэтических ориентации — в том числе Ю. Тувима, Я. Ивашкевича, К. Вежинского, Я. Лехоня, А. Слонимского. Виткевич печатался в журнале, тесно общался со скамандритами, которых считал людьми одаренными, хотя философски неосновательными.

Бжозовский, Станислав (1878—1911) — писатель, философ, теоретик культуры. Критик «позитивистского натурализма», сторонник идеи социального служения искусства — «философии действия» и «философии труда». Высокий авторитет для Виткевича.

Шукальский, Станислав (Стах с Варты) (1893—1987) — скульптор, художник, архитектор. Основатель группы «Щеп Рогатэ Сэрцэ». В монументальных символико-фантастических проектах стремился возродить архаичные «лехитские» праистоки национального искусства.

Мариуш Заруский (1867—1941) — генерал, пионер польского горнолыжного и морского парусного спорта, основатель горно-спасательной службы в Татрах. Поэт-маринист, автор рассказов для молодежи о горах и о море. Знакомый Виткевича по Закопане.

Жизновский, Ян Марцелий (1889—1924) — романист, критик, художник. Приятель Виткевича; участвовал в выставках формистов. Вел отделы искусства в ряде журналов. Жизновского, больного раком, застрелила, по его просьбе, невеста.

Войцех Нитецкий (1902—1930) — актер, литературньй критик. Одним из первых всерьез исследовал художественные теории Виткевича и поэтику его произведений. Умер от туберкулеза.

Болеслав Мицинский (1911—1943) — философ, критик, поэт. Сын Т. Мицинского. Дружил с Виткевичем, посвятил его творчеству несколько аналитических статей и рецензий.

Ижиковский, Кароль (1873—1944) — критик, писатель. Автор экспериментальной прозы, но при этом — крупнейший интеллектуальный «враг» Виткевича, способствовавший укоренению представлений о нем как о «гениальном графомане», а о его взглядах — как о «жульничестве и блефе». Полемике с Виткевичем посвятил немало статей, а также значительную часть книги «Борьба за содержание».

Сабала-Кшептовский, Ян (1809—1894) — «гуральский Гомер»: народный сказитель, певец, музыкант; охотник и горный проводник в Татрах. Дружил с Виткевичем-старшим, писавшим о нем в книге «На перевалах». Крестный отец Станислава Игнация.

Каден-Бандровский, Юлиуш (1885—1944) — писатель, публицист. Был адъютантом Пилсудского. Прославился энергичной экспрессивно-натуралистической прозой. «Бигда» («Матеуш Бигда») — его трехтомный роман о кулисах парламентаризма и карьерных интригах политиков накануне государственного переворота.

Стурфан Абноль — герой романа Виткевича «Ненасытимость». Одаренный литератор, «самый отважный из последних романистов, которому было глубоко плевать на публику и на политические фракции»; тип радикального художника.

Хемар, Мариан (1901—1972) — поэт, автор комедий, эстрадных ревю, текстов песен, в частности шлягеров на мелодии Ежи Петербургского (1897—1979), композитора-песенника, сочинителя оперетт и музыки к кинофильмам.

Лехонь, Ян (1899—1956) — поэт, один из скамандритов. Жестко, негативистски полемизировал с Виткевичем-художником и драматургом; рецензируя роман «Ненасытимость», характеризовал его как «отталкивающий», столь же хлестко отзывался о драмах.

Скалка — монастырский комплекс в Кракове.

Рита Сачетто (1880—1959) — итальянская танцовщица и хореограф. Жена А. Замойского. Выступала на вечерах формистов, футуристов и экспрессионистов с балетно-пантомимическими композициями. Вела в Закопане школу танца.

Черняковским говорком. Черняков — окраинный район довоенной Варшавы.

Зигфрид Галушка. Имеется в виду известный своими правонационалистическими взглядами Юзеф Александр Галушка (1893—1939), поэт, журналист, автор патетических стихов и песен о родине, армии и т. д.

Александр Ват (1900—1967) — поэт-футурист. «Намопаники» — ассоциативно-фонетические стихотворения из книги Вата «Бессмертный том футуриз» (1921). Ват, критикуя консервативность Виткевича как «инвалида метафизического чувства», подчеркивал революционность этого «победителя традиционного театра, поборника антиреализма». Виткевич, интересовавшийся творчеством Вата, в специальном очерке анализировал его спонтанную поэму в прозе «Я с одной и я с другой стороны моей мопсожелезной печки» (1920).

Адам Бунш (1896—1969) — художник мистико-философского направления, драматург, критик. Неоднократно позировал Виткевичу-портретисту.

Корнелиус, Ганс (1863—1947) — немецкий философ, стремившийся в «гносеологическом эмпиризме» соединить позитивизм с неокантианством. Виткевич, с юности хранивший пиетет к работам Корнелиуса, в 30-е годы вел с ним оживленную переписку. В 1937 Корнелиус посетил Виткевича в Закопане.

За содействие в работе благодарю проф. Януша Деглера, Зофью и Юлитту Федорович, Польскую комиссию по делам ЮНЕСКО, Фонд им. З. Любич-Залеского.

Посвящаю эту публикацию памяти Анны Мицинской.

А. Базилевский

Примечания

1

В высшей степени (фр.).

(обратно)

2

Цифры возле «НК» означают количество дней. Ту же маркировку я использую на своих рисунках. (Прим. авт.)

(обратно)

3

Продержаться, выстоять (нем.).

(обратно)

4

Не так давно, уже вчерне написав эту работу, я прочел в какой-то статье — автора не помню, — которая касалась книг госпожи Жураковской — собственно, всей статьи я не знаю, но кто-то показал мне такую фразу (цитирую по памяти) — что-то вроде: „ни тем более кокаиновое изнурение Виткевича, чьи творческие взлеты — отнюдь не взлеты“. Прежде всего, где точная дефиниция понятия „взлет“ (в литературе)? А во-вторых, либо автор статьи глупец и не ведает, что творит, либо злонамеренно подличает, кропая подобный бред на основании сплетен.

Во всяком случае, я удивлен, что редакция „Литературных ведомостей“ терпит на своих так называемых „полосах“ такого рода неэтичные литературные выходки. Обвинить кого-либо в литературной критике в злостном кокаинизме (а как иначе понять это самое „изнурение“) — значит, попросту оклеветать. Можно обвинить в истощении творческих сил, но это требует доказательств, притом не на основании дурацких сплетен. (Прим. авт.)

(обратно)

5

Еженедельный пьяница (нем.).

(обратно)

6

Ежеквартальный кокаинист (нем.).

(обратно)

7

В русском стиле (фр.).

(обратно)

8

Дурманящих средств (фр.).

(обратно)

9

Дух, душа (нем.).

(обратно)

10

Дух, разум (фр.).

(обратно)

11

С перерывами (фр.).

(обратно)

12

«Настоящая колбаса с помадой», т. е. полная чепуха (нем.).

(обратно)

13

Ползучий процесс (нем.).

(обратно)

14

Похмелье (нем.); дословно: кошачий визг.

(обратно)

15

«Опиум создан для больших бездельников» (нем.).

(обратно)

16

От лат.: doctor philosophiae — доктор философии.

(обратно)

17

Ловушка, западня (фр.).

(обратно)

18

От нем.: Weltschmerz — мировая скорбь.

(обратно)

19

Простите мне гротескный оборот (фр.).

(обратно)

20

Производительность (фр.).

(обратно)

21

«Приложение» (лат.).

(обратно)

22

«Убийственном» (фр.).

(обратно)

23

«За этим блестящим фасадом — только руины» (нем.).

(обратно)

24

«Строение тела и характер» (нем.).

(обратно)

25

Дух (фр.).

(обратно)

26

От фр.: causerie — непринужденная беседа.

(обратно)

27

Художники, бросавшие курить, лучше всех знают, как действует никотин на ощущение цвета и даже на уверенность рисунка. Мир превращается просто в серую тряпку, а линия теряет свою абсолютную определенность, то единственное, что составляет ее сущностную ценность (Прим. авт.).

(обратно)

28

Кстати (фр.).

(обратно)

29

От фр.: manigance — ухищрение.

(обратно)

30

Образец, пример (нем.).

(обратно)

31

Образчик (фр.).

(обратно)

32

«Ты — тони!» — обыграно польское название табака: tytoń.

(обратно)

33

«Мои истины — ничто для других» (нем.).

(обратно)

34

Фр. калька пол. словосочетания «dobra nasza».

(обратно)

35

От фр. tub — широкий плоский таз.

3 «Во что бы то ни стало» (фр.).

(обратно)

36

То есть как на вино, так и на пиво. Прирожденные «водочные» алкоголики перейдут на пиво и вино, только в бешеных количествах. А остальные тоже понемногу сопьются, подвергая себя еще и постепенному воздействию побочных компонентов этих напитков, помимо отравления самим алкоголем. Впрочем, пиво и вино в 95% случаев — лишь введение в «stiffdrink*»’и, то бишь попросту водяру. (Прим. авт.)

* Крепкий напиток (англ.).

(обратно)

37

Он был предсказан мною еще перед войной, в 1912 г., в работе, к сожалению (?), не опубликованной, которая вошла потом в трансформированном виде в книгу «Новые формы в живописи...» (Прим. авт.)

(обратно)

38

Бывших (фр.).

(обратно)

39

Точки отсчета (фр.).

(обратно)

40

«Свободны от наркотиков и алкоголя» (нем.).

(обратно)

41

К случаю (лат.).

(обратно)

42

Похмелье (нем.).

(обратно)

43

Либо (лат.).

(обратно)

44

От фр.: excitant — допинг.

(обратно)

45

«Ежеквартальный пьяница» (нем.).

(обратно)

46

Я [свое] сказал (англ.).

(обратно)

47

Выражение не мое. (Прим. авт.)

(обратно)

48

Отдельный оттиск. Варшава. Издание магистра фарм. Фр. Ирода, редактора «Фармацевтических ведомостей», 1928. (Прим. авт.)

(обратно)

49

«Искусственного рая» (фр.).

(обратно)

50

«Белая фея» (фр.).

(обратно)

51

Предположим (фр.).

(обратно)

52

«Морфий в соляном растворе» (лат.).

(обратно)

53

В суть (лат.).

(обратно)

54

Постепенным ослаблением (ит.).

(обратно)

55

Элемента (лат.).

(обратно)

56

Ей-богу! (англ).

(обратно)

57

В редакции 1858 года. Перевод М. Вахтеровой. (Ред.)

(обратно)

58

Вторая, наркотическая личность (фр.).

(обратно)

59

«Мескалиновые пуговицы» (англ.).

(обратно)

60

«Пейотль, растение, наполняющее глаза восторгом» (фр.).

(обратно)

61

«Опьянение мескалином» (нем.).

(обратно)

62

Здесь: по поводу (фр.).

(обратно)

63

«Великий занавес пейотля прорван» (фр.).

(обратно)

64

Странность реальности (фр.).

(обратно)

65

Простите мне гротескный оборот (фр.).

(обратно)

66

«Протокол сеанса» публикуется на с. 182—192 настоящего издания. (Ред.)

(обратно)

67

Когда-то, до войны, я был на Цейлоне и в Австралии, случалось мне и рассматривать фотографии мексиканских храмов, но ничто не объясняет этой реальной точности зрительного образа, бесконечно превосходящей самые точные воспоминания о только что виденных предметах. (Прим. авт.)

(обратно)

68

Клуазоне — французская эмаль.

(обратно)

69

Двумя годами позже я испытал нечто подобное, приняв я-йо в виде гармина Мерка, — разумеется, не считая портретных сеансов с пейотлем и мескалином. (Прим. авт.)

(обратно)

70

Здесь: на глазах (фр.).

(обратно)

71

Общая теория пейотля (нем.).

(обратно)

72

Все цитирую дословно по ночному протоколу. Под влиянием видений все это казалось мне доказанной истиной. (Прим. авт.)

(обратно)

73

Мрачный, похоронный (фр.).

(обратно)

74

Для королей (фр.).

(обратно)

75

Стальной синевы (фр.).

(обратно)

76

Индийская конопля (лат.).

(обратно)

77

Приложение (лат.).

(обратно)

78

Сокр. от лат.: pleno titulo — с соблюдением соответствующих титулов.

(обратно)

79

Блеск (нем.).

(обратно)

80

От фр.: parages — места, края.

(обратно)

81

Пример (лат.).

(обратно)

82

Прошу не подозревать меня в каком-то лжеаристократизме, но в спортивных кругах в основном в ходу какие-то диковинные фамилии, что естественно, поскольку в слоях, не охваченных дегенерацией, больше людей с крепкими мускулами. (Прим. авт.)

(обратно)

83

«Воющий пес» — тип, который множится в радиосферах (90%): он слушает музыку не музыкально, а чувственно, ему почти все равно, что слушать — Шимановского или игру пьяных гуралей, например, на гармошке. (Прим. авт.)

(обратно)

84

«Переоценка всех ценностей» (нем.).

(обратно)

85

В сторону понижения (лат.).

(обратно)

86

Что касается данного предмета, должен сказать вещь неприятную. А именно: отечественное мыло, которым я пользовался и которое поначалу не уступало заграничному, испортилось, и я был вынужден вернуться к «Колгейту». Завоевать престиж хорошим продуктом, а затем снизить качество ради немедленной прибыли — это, по-моему, весьма дурной тон в предпринимательстве. Моя фирма так не поступает. Последнее время фирма «Пульс» достигла неплохих результатов. (Прим. авт.)

(обратно)

87

Крохотное подозрение (фр.).

(обратно)

88

На самом деле (фр.).

(обратно)

89

Растение, наполняющее глаза восторгом (фр.).

(обратно)

90

Здесь: на глазах (фр.).

(обратно)

91

В натуральном виде (лат.).

(обратно)

92

Общая теория пейотля (нем.).

(обратно)

93

Искаженное фр. macabre — мрачный, похоронный.

(обратно)

94

Для королей (фр.).

(обратно)

95

Стальной синевы (фр.).

(обратно)

96

По существу (фр.).

(обратно)

97

Скоро должна выйти из печати моя большая работа о наркотиках, написанная уже год назад, она до сих пор не обнародована из-за отсутствия всяких человеческих чувств у моего бывшего издателя. (Прим. авт.)

(обратно)

98

Другие книги на эту тему, которые я могу рекомендовать: «Peyotl, la plante qui fait les yeux émerveillés» А. Руйе и «Meskalinrausch» д-ра Курта Берингера. (Прим. авт.)

(обратно)

99

См. «Körperbau und Charakter» Эрнста Кречмера. (Прим. авт.)

(обратно)

100

Смотри, дорогой: «Наркотики» С. И. Виткевича, «Психологию» проф. Витвицкого и главный труд Кречмера «Körperbau und Charakter». (Прим. авт.)

(обратно)

101

Высокоодаренный шизотимик в процессе умирания (нем.).

(обратно)

102

В сущности (фр.).

(обратно)

103

О, моя прекрасная кузина (фр.).

(обратно)

104

От нем. Hauptwerk — главный труд.

(обратно)

105

«Не поддающихся определению» (англ.).

(обратно)

106

Вершина, предел всего (фр.).

(обратно)

107

«О чем нельзя сказать, о том следует молчать» (нем.).

(обратно)

108

«Доступное для понимания» (англ.).

(обратно)

109

Деньги (пол.).

(обратно)

110

О, простота! (фр.).

(обратно)

111

За неимением лучшего (фр.).

(обратно)

112

Исключительно по обязанности, а не по убеждениям, ибо au fond Изидор был закоренелым абстрактным, что называется «потенциальным» коммунистом, ожидавшим лишь своего катализатора. Сколько же их было таких в те гиперпаршивые времена трусости и духовной нищеты среди всеудушающих компромиссов. (Прим. авт.)

(обратно)

113

Человек остается молодым только при условии, что душа не разленится и не возжелает покоя (нем.).

(обратно)

114

«Главный труд» (лат.), то же, что нем. Hauptwerk.

(обратно)

115

«Пишу так, чтобы протянуть симпатическую нить взаимопонимания между собой и польской псевдоинтеллигенцией, воспитанной исключительно на «Литературных ведомостях». (Прим. авт.)

(обратно)

116

Система есть система (англ.).

(обратно)

117

В конечном счете (фр.).

(обратно)

118

Явный намек на проф. Леона Хвистека, во всяком случае, я этого не оспариваю, более того — даже утверждаю. (Прим. авт.)

(обратно)

119

Уже в 1917 году, совершенно не зная ни Минковского, ни Эйнштейна, я пришел к выводу, что существует единая дуальная пространственно-временная форма Бытия, которая не может быть формой Абсолютного Небытия, т. е. что мы можем мысленно представить ее не как сначала пустую, а потом заполненную, но только всегда вместе с Бытием. (Прим. авт.)

(обратно)

120

Пример (лат.).

(обратно)

121

Психологически (фр.).

(обратно)

122

«Исследование разума» (англ.).

(обратно)

123

Я ввожу понятие «живости» качества в противоположность мертвечине воспоминаний, которые в момент, пока они длятся, точно так же актуальны, как и «живые» качества. (Прим. авт.)

(обратно)

124

Но в исходном значении этого слова, т. е. в значении истинного вывода одних понятий и положений через другие, а не в том страшном ненужном значении, в котором его используют в новой логике, где ложь подразумевает ложь и ложь подразумевает истину — вот уж действительно скандал! Терусь, фу! Зачем все это? Зачем подвергать переоценке приличные и полезные понятия? (Прим. авт.)

(обратно)

125

Событие (англ.); здесь: термин философии Уайтхеда.

(обратно)

126

Офранцуженные слова «кора» и «мозг».

(обратно)

127

Нет никого, кто осмелился бы думать таким образом о планете (фр.).

(обратно)

128

В будущем (лат.).

(обратно)

129

Вопрос весьма прост: в каждой системе должны присутствовать простые неопределяемые понятия; в противном случае нам пришлось бы иметь дело с бесконечным количеством дефиниций. Поэтому в самой логике наличествует точно определенное этим способом понятие Тайны. (Прим. авт.)

(обратно)

130

«Ход мысли» (нем.).

(обратно)

131

Даже не зная соответствующих теорий, я (несмотря на Малиновского, выводящего религиозные чувства из жизненных чувств) выдвинул эту концепцию еще в 1912 г. (Прим. авт.)

(обратно)

132

Здесь: присутствует физически (нем.).

(обратно)

133

Мнимая проблема (нем.).

(обратно)

134

Но как это получается? (нем.)

(обратно)

135

Не знаю, где эти «случаи», ибо в земной литературе нет ни одного пассажа, который трактовал бы философские «откровения» и понятийные битвы с ними. О религиозных же «откровениях» писано до умопомрачения. (Прим. авт.)

(обратно)

136

Подходом (нем.).

(обратно)

137

Только пусть какой-нибудь кретин не подумает, что я выступаю здесь против теории относительности в физике. И сегодня еще встречаются такие типы (о ужас!), которые не знают, что физическая теория относительности делает абсолютным наше познание и ничего общего не имеет с философским и жизненным релятивизмом. (Прим. авт.)

(обратно)

138

Онемеченное слово «расковырянный», в смысле «детально разработанный».

(обратно)

139

Раздвоение (фр.).

(обратно)

140

По ту сторону добра и зла (нем.).

(обратно)

141

Сверхчеловек (нем.).

(обратно)

142

Зияющей пропастью неизвестного (нем.).

(обратно)

143

С секретом (англ.).

(обратно)

144

Достаточно интеллигентный, сообразительный и образованный читатель наверняка догадывается, что речь здесь идет о половом акте, в данном случае — между Изидором и Русталкой. Во избежание обвинений в неясности я предпочел обозначить это explicite. (Прим. авт.)

(обратно)

145

Сколь истинно, и странно, и ужасно.

К тому же перемен не будет, ясно... (англ.)

(обратно)

146

«Головокружение» (фр.).

(обратно)

147

«Смена дурных запахов ночи и дурных настроений дня» (фр.).

(обратно)

148

Любой ценой (фр.).

(обратно)

149

Символическая функция памяти (нем.).

(обратно)

150

По аналогии: маникюр и педикюр, для педерастов было бы (только в звуковом, конечно, отношении): «БОЛЬШОГО ПЕДА». (Прим. авт.)

(обратно)

151

Крадучись (фр.).

(обратно)

152

Возможно, это даже более всего, ибо где ж еще две особи пожирают друг друга столь активно, как в преобладающей поныне форме брака? (Прим. авт.)

(обратно)

153

Тому, кто хорошо ест, хорошо спит и хорошо распутничает, нет нужды в метафизике (фр.).

(обратно)

154

«Вытесненные комплексы» (нем.).

(обратно)

155

За неимением лучшего (фр.).

(обратно)

156

Равнодушны (фр.).

(обратно)

157

Сверхлюбезность (фр.).

(обратно)

158

Этого, однако, так и не случилось. (Прим. авт.)

(обратно)

159

Здесь: выжато, высосано до конца (нем. и фр.).

(обратно)

160

«Вначале было Бытие» (фр. и греч.).

(обратно)

161

«Всеобщая прохвистизация» (нем. от польск. корня).

(обратно)

162

«Надуманная теория» (нем.).

(обратно)

163

А ля пикадор, сотрясаемый своей любовницей (фр.).

(обратно)

164

«Зоологическом саду» (фр.).

(обратно)

165

«Около» (нем.).

(обратно)

166

От фр. en peu de coco — немного кокаина.

(обратно)

167

Вместо «ennui» [досада; скука (фр.)] в этом смысле можно было бы сказать «занудство». (Прим. авт.)

(обратно)

168

В том числе (фр.).

(обратно)

169

Как днем (ит.).

(обратно)

170

Психический «гарнир» (фр.).

(обратно)

171

По преимуществу (фр.).

(обратно)

172

Сущностей (фр.).

(обратно)

173

Логически неизбежна (нем.).

(обратно)

174

«Детский праздник» (нем.).

(обратно)

175

Понятия «государства» и «гражданина» — в кавычках потому, что во времена ПЗП эти понятия приобрели иное значение, чем они имели во второй четверти XX столетия. Государство перестало быть новообразованием с самостоятельным бытием, чем-то самим для себя, а гражданин перестал быть его слугою. Предшествующая идеология — как опосредованный продукт рабства — подверглась полному пересмотру. (Прим. авт.)

(обратно)

176

Нагромождениями, от échafaudage (фр.).

(обратно)

177

Fantassin — пехотинец; magot — деньги в кубышке; rien — ничего (фр.).

(обратно)

178

«Больная малютка» (фр.).

(обратно)

179

Инкапсулируются, например, эхинококки в человеке. Это такая реакция организма на постороннее тело внутри себя — организм создает известковый мешочек. Сравнение в какой-то мере неточное: здесь инкапсулируется само постороннее тело. (Прим. авт.)

(обратно)

180

Золотой замок (фр., исп.).

(обратно)

181

Еще раз заявляю, что я никогда не был ни хроническим кокаинистом, ни даже пьяницей, а всего лишь — курильщиком. Да и от этого избавился. Прочитайте, черт бы вас подрал, мои «Наркотики»! (Прим. авт.)

(обратно)

182

«Вы можете дурачить всех какое-то время, кое-кого вы можете дурачить все время, но вы не сможете все время дурачить всех» (англ.).

(обратно)

183

То есть возможность не абсолютно, а лишь с определенной степенью вероятности, на основании точно не осознаваемых данных что-то угадывать и предвидеть, что не исключает, что то же самое позже будет открыто на основе анализа соответствующего комплекса переживаний. (Прим. авт.)

(обратно)

184

Есть литература чистая, сама по себе (автор пишет для себя, для своей услады, и все тут) и литература грязная, в которую вплетен читатель, и тогда ясно видно, как гаденький авторишка заискивает перед неизвестным ему, как правило, читателем, обстреливает его, прицеливаясь, пристреливаясь, и кладет наконец — ууу, га-до-сть! Вот этой-то литературой вы, шуткари и паяцы, деморализовали остатки потенциальной публики, а теперь — конец. (Прим. авт.)

(обратно)

185

Подкожно (лат.).

(обратно)

186

Внутрь земли (фр.).

(обратно)

187

Автор, как не имеющий успеха, пишет об этих вещах совершенно дилетантски, интуитивно. Но скоро начнет выдумывать всерьез. (Прим. авт.)

(обратно)

188

Исключение (совершенно не читанное) составляют работы автора, так никем и не понятые, а из-за глупости и злой воли постоянно ложно интерпретируемые (исключение в плане понимания и правильной интерпретации составляют покойный Войцех Нитецкий и ныне живущий — но как? — Болеслав Мицинский); вот эти работы: «Новые формы в живописи» (1500 экземпляров продано в макулатуру) и «Очерки по эстетике» (гниют у Хёзика на складе, как и книга «Театр»). (Прим. авт.)

(обратно)

189

Автор перестал быть живописцем (художником), как только убедился, что ничего существенного в этом направлении сделать не сумеет, и почитает этот свой уход большой заслугой. Кизер-Буцевич является вымышленным продолжением собственной линии жизни автора — этот не перестал и нашел бесславный конец. (Прим. авт.)

(обратно)

190

Кто сказал, что сложные слова противны «духу» польского языка, тот пусть немедленно ретируется. Духу! Какому? Который был 200 лет назад? Теперь у нас новый «дух», и зависит он от потребностей. (Прим. авт.)

(обратно)

191

Pissenlit — одуванчик; pisse en lit — моча в постели (фр.).

(обратно)

192

Havelock (англ.) — чехол с назатыльником на военную фуражку.

(обратно)

193

Только идиоты, занимающиеся модной нынче в «высших» литераторских кругах (так, как будто один человек, например, не может падать, а другой — вознестись) интерпретацией всех выступлений с персональной точки зрения — «против кого», — обвиняют меня в личной антипатии к критикам вообще. К сожалению, я презираю их «идеально», а предпочел бы вместо презрения вести с ними корректную и серьезную дискуссию. Куды там!! (Прим. авт.)

(обратно)

194

В Англии вышла гадкая книжонка «The Defence of Sadism» [«Защита садизма»], написанная каким-то сукиным сыном и проиллюстрированная, даже недурственно, в стиле Бердслея, другим сукиным сыном. Мерзость! (Прим. авт.)

(обратно)

195

Слой, срез (англ.).

(обратно)

196

Принимая во внимание национальные качества поляков (фр.).

(обратно)

197

«Доступная рабочая гипотеза», не более того (нем.).

(обратно)

198

Совершенное ничто (фр.).

(обратно)

199

Мазок (фр.).

(обратно)

200

Польское бабьё (псевдоитал. версия пол. жаргонизма).

(обратно)

201

Преимущественно (фр.).

(обратно)

202

Светло-желтым цветом (фр.).

(обратно)

203

Тут кто-то помешал мне дописать предложение, а на другой день то ли я отвлекся, то ли забыл — не помню. (Прим. авт.)

(обратно)

204

Похмелье (нем.).

(обратно)

205

Например, такие понятия, как «раздрыгульство», означающее раздрызганную временность, соединенную с гульбой и балагурством; или, например, «гнукопальство», что означает гнусное копошение пальцами в том, что требует кропотливого исследования с помощью тонкого инструмента. Недурственно также понятие «мелкуна». (Прим. авт.)

(обратно)

206

Полностью, дословно (лат.).

(обратно)

207

Кора большого мозга, мантия (лат.).

(обратно)

208

«Находится в русле, движение по которому ведет к пропасти человеческого рода» (нем.).

(обратно)

209

«Очерках движения» (нем.).

(обратно)

210

«Трансцендентальная закономерность» (нем.).

(обратно)

211

А не все ли артисты уже превратились в дворовых? Вот вопрос, достойный первого попавшегося выродка прежнего Искусства. (Прим. авт.)

(обратно)

212

Кокаин в Англии называют «snow», что по-нашему значит «снег». (Прим. авт.)

(обратно)

213

Розы былого (фр.).

(обратно)

214

«По-любительски» (фр.).

(обратно)

215

Конная охота с гончими псами (фр.).

(обратно)

216

Втройне сверхшокирующее (англ.).

(обратно)

217

Прилегающие спортивные очки (англ.).

(обратно)

218

Еще немного виски (англ.).

(обратно)

219

К примеру, моя жена — очаровательная девушка! (англ.).

(обратно)

220

Я хочу предложить теорему, которая займет центральное место в данной дискуссии... (фр.)

(обратно)

221

Галльская болезнь (лат.).

(обратно)

222

Великолепно, изумительно! (англ.)

(обратно)

223

Претензия Лехоня ко мне, что «мои люди» говорят одним языком, неумна. Я не опускаюсь до описания кусков из жизни, а лишь пытаюсь (может, и безуспешно) создать тип интеллектуального романа, причем — философского, такого романа, который я сам захотел бы читать, но нет его, потому и пишу, а не для денег и признания, потому что ни того ни другого у меня и так никогда не будет. Упрек этого поэта, что мол моя княгиня говорит вульгарно, — смешон. Если мы находимся в сфере вульгарного реализма, то Лехонь, видимо, знает княгинь только по мидовским раутам. Но ведь там все элегантны! Людей надо видеть не в салонах, а в их повседневности, если уж на то пошло. А здесь наша аристократия ничем не отличается от худшего пошиба хамов. Я знаю это точно, хотя ни одной княгини рано утром не видел растрепанной, в постели. Так называемая «интуиция» — в этом все дело! (Прим. авт.)

(обратно)

224

Предлагаю слово «sens» [пол.: смысл] заменить словом «мудр». Стыдно, чтобы у нас для этого не оказалось своего слова. (Прим. авт.)

(обратно)

225

Мы — князья (фр.).

(обратно)

226

«Черный кот» (англ.).

(обратно)

227

«А когда он разогреет алкоголем и кокаином свой гнилой дух, тогда старый злодей блистает уворованными понятиями» (нем.).

(обратно)

228

«Вас никто не спрашивает, сэр», — сказала она (англ.).

(обратно)

229

Истинный кретинизм (англ.).

(обратно)

230

«Воспринимающее событие» — о нет! это возмутительно!! (англ., фр., нем.).

(обратно)

231

Здравый смысл, знаете ли (англ.).

(обратно)

232

«Логически неизбежной» (нем.).

(обратно)

233

«Внезапная мысль» (нем.).

(обратно)

234

Насильно (фр.).

(обратно)

235

О да, Уайтхед, например (англ.).

(обратно)

236

«Музыка — откровение выше любой религии и философии» (нем.).

(обратно)

237

За заслуги (лат.).

(обратно)

238

Полагаю, что великие люди являются общественной собственностью, и их можно, а иногда даже нужно использовать как тему в дискуссиях «героев» романа. (Другое дело, когда автор пишет пошлую отсебятину, как некоторые; такое я считаю недопустимым.) Поэтому я без стеснения пишу о Хвистеке, Шимановском, Бое и т. п., но делаю это не от первого лица, а устами (вариант: мордами) моих героев. Дискуссии, которые столько места занимают в реальной жизни, в литературе отражены мало. (Прим. авт.)

(обратно)

239

Леон Хвистек. «Вопросы духовной культуры в Польше», с. 106. (Прим. авт.)

(обратно)

240

«Никогда я такого не видал в Балампанге...» (англ.)

(обратно)

241

Ультрамарин с фиолетовым оттенком (фр.).

(обратно)

242

Так говорила вчера элита городских сплетников у писсуара в дансинге «Эксцельсиор» — завтра об этом заговорят литераторские отбросы и накипь в танцзалах пригородных закоулков. И это ни забавно, ни остроумно, это страшная правда. (Прим. авт.)

(обратно)

243

Совершенно иное (нем.).

(обратно)

244

Антиначало (англ.).

(обратно)

245

Актуальную бесконечность хорошо символизирует бесконечность направлений, выходящих из отдельной точки, лучше всего — из нас самих. (Прим. авт.).

(обратно)

246

«В этом направлении нет величия» (фр.).

(обратно)

247

Буквально — «это проклятая разновидность женщины, лишенной фантазии» (фр., англ.).

(обратно)

248

Сиделкой (фр.).

(обратно)

249

Фу (фр.).

(обратно)

250

Тупой, но гибкий нож, употребляется для чистки палитры. (Прим. авт.)

(обратно)

251

«С тошнотой» (фр.).

(обратно)

Оглавление

Виткевич: Будущее как наркотик

Наркотики

  Предисловие

  Никотин

  Алкоголь (C2H5OH)

  Кокаин

  Морфий

  Эфир

  Пейотль

  Appendix[77]

    Вступление

    I. О грязи

    II. О гимнастике

    III. О бритье

    IV. О геморрое

    V. О так называемой «спеси»

    VI. Немного рецептов, и на этом конец

Отчет о действии пейотля на Ст. И. Виткевича 20 VI 1928

О наркотиках

  1. Два рода наркотиков

  2. Никотин

  3. Алкоголь

  4. Пейотль

Единственный выход

  1

    1.1

    1.2

    1.3

    1.4

    1.5

    1.6

    1.7

  2

    2.1

    2.2

    2.3

    2.4

    2.5

  3

    3.0

    3.1

    3.2

    3.3

    3.4

    3.5

    3.6

Примечания X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?