«Корень зла»

Грэм Грин Корень зла

Эту историю рассказал мне мой отец, а он слышал ее от своего отца, который доводился братом одному из непосредственных ее участников, иначе вряд ли я поверил бы всему этому. Но мой отец был человек безупречной нравственности, и есть все основания полагать, что эта высокая добродетель стала нашей фамильной чертой.

Как говорится в старых русских романах, описываемые события происходили в 189... году в небольшом провинциальном городке Б. Мой отец был выходцем из Германии; поселившись в Англии, он стал первым из всей семьи, кто выбрался дальше чем за несколько километров от родного округа, кантона, провинции — словом, бог знает, как они там называются. Он был протестантом, искренним в своей вере, а кто же способен быть бóльшим ревнителем веры без всяких колебаний и сомнений, чем ревностный протестант? Он не позволял матери читать нам истории о волшебниках и ходил пешком за три мили в соседний приход, только бы не ходить в ближайшую церковь со скамьями для молящихся[1].

— Мне нечего скрывать, — говаривал он, — уж если я сплю, так сплю, и тогда пусть весь мир видит слабость моей плоти. Ведь вот, — добавлял он, и с тех пор эта мысль тревожит мое воображение, а возможно, даже повлияла на всю мою дальнейшую судьбу, — у них хватает наглости играть в карты на этих скамьях, а остальным и дела нет.

Эта фраза ассоциируется в моем уме с тем вступлением, которым он предварял свой рассказ.

— Первородный грех научил людей скрытности, — говорил он. — Грех на виду — это лишь полгреха, а скрытая добродетель — добродетель только наполовину. Если человек скрытничает, то рано или поздно он впадает в грех. Лично я ни за что не позволил бы масону[2] переступить порог своего дома. В наших местах тайные общества запрещены, и у правительства были на то причины. Хотя поначалу они и были совершенно безвредны, взять хоть этот клуб Шмидта.

Дело в том, что среди людей старшего поколения в городе, где жил мой отец, была супружеская пара, которую я буду дальше называть Шмидты, поскольку я отнюдь не уверен ни в своем понимании природы законов о клевете, ни в том, с какими ограничениями они распространяются или не распространяются на умерших.

Герр Шмидт был грузный человек, большой любитель выпить, но вот пил он большей частью за домашним столом, к величайшему неудовольствию своей жены, которая за всю жизнь не взяла в рот и капли спиртного. Не то чтобы ей хотелось воспрепятствовать обильным возлияниям мужа, — фрау Шмидт вполне правильно понимала, в чем состоит ее супружеский долг. Просто она была в том возрасте (ей было чуть больше 60, а ему — здорово за 70), когда женщине хочется спокойно посидеть со своим вязаньем в обществе других женщин и посудачить о внучатах и их недавних болезнях. Но, подумайте, можно ли делать это в свое удовольствие, если твой муж то и дело направляется в погреб за очередным литром вина? Так уж заведено, что есть мир мужчины и мир женщины, которые не совмещаются нигде, разве что в надлежащем месте, то есть в постели. Не раз пыталась фрау Шмидт уговорить мужа пойти как-нибудь вечером в пивную.

— Как, переплачивать за каждый стакан? — был неизменный ответ.

Тогда она пробовала убедить его в том, что ему необходима компания других мужчин и мужской разговор.

— Только не за стаканчиком доброго вина, — отвечал он.

Поэтому, в конце концов, она поделилась своими бедами с фрау Мюллер, которая переживала те же самые муки. Фрау Мюллер, будучи женщиной решительного нрава, тут же принялась сколачивать организацию. Она разыскала еще четырех жен, соскучившихся по женскому обществу, и они порешили собираться у кого-нибудь раз в неделю вечером со своим вязаньем и выпивать по чашечке кофе. Сообща они могли бы насчитать около двух десятков внуков и внучек, так что, как вы сами понимаете, тем для разговора было предостаточно.

А что же происходило все это время с мужьями? Можно подумать, что им доставляло удовольствие и дальше пить в одиночку — это как читать романы (мой отец отзывался о литературе только с презрением, хотя за всю свою жизнь даже не перелистал ни одной книги): нет нужды в разговоре; но без компании не обойтись, иначе удовольствие превращается в тяжкий труд. Фрау Мюллер предусмотрела это и предложила мужу — походя, так, что он и не заметил, — пригласить остальных мужей, разумеется, со своим вином, и вместе посидеть в тишине над стаканчиком.

Но во всем этом деле была одна загвоздка, которая и стала причиной последующей катастрофы. Фрау Мюллер втянула в свою компанию женщину, которая очутилась в положении вдовы совсем по иной причине, нежели пристрастие мужа к вину: из-за его любопытства. У фрау Пюклер был муж, которого невзлюбил весь город, поэтому жены не могли наслаждаться уютом дружеских вечеров, пока не было решено, что делать с герром Пюклером. Он был маленький, вертлявый, кислый человечек, с косыми пронзительными глазками и абсолютно лысым черепом; при одном его появлении любой бар пустел в мгновение ока. Когда глаза его сбегались у переносицы, они действовали как бурав, причем герр Пюклер мог говорить с вами четверть часа подряд, тогда как его глазки все это время сверлили чей-нибудь лоб, да так, что казалось: еще минута, и оттуда полетят опилки. Но все очень уважали фрау Пюклер, поэтому старались ничем не показать ей, насколько ее муж неприятен, так что предложение фрау Мюллер на несколько недель повисло в воздухе. Мы вполне счастливы, говорили мужья, сидя со стаканчиком вина каждый у себя дома, но при этом, безусловно, имелось в виду, что даже одиночество они предпочитают компании герра Пюклера.

Однажды вечером, когда жены отсутствовали, герр Шмидт постучался в дверь герра Мюллера с четырехлитровым кувшином вина под мышкой, и не успел кувшин опустеть даже наполовину, как герр Шмидт нарушил привычное молчание.

— Пора кончать, — сказал он, — напиваться в одиночку. К тому же я проспал за этот месяц больше, чем за весь предыдущий год, а это подрывает силы. Могила по нас скучает, — добавил он, сам по привычке зевая от скуки.

— А Пюклер? — возразил герр Мюллер. — Нет, уж лучше в могилу.

— Нам придется встречаться подпольно, — сказал герр Шмидт. — У Брауна в доме есть отличный большой погреб.

Так они впервые прибегли к конспирации, а скрытность, морализировал, бывало, мой отец, — праматерь всех грехов на свете. Лично мне скрытность рисовалась чем-то вроде темного углубления в нашем погребе, где росли грибы, но грибы хороши на вкус, а то, что их выращивают в укрытии... Впрочем, мне всегда казалось, что папины нравоучения несколько двусмысленны.

Некоторое время все шло довольно гладко. Мужчины были счастливы, устраивая совместные выпивки, конечно, без герра Пюклера; женщины тоже, даже фрау Пюклер, потому что, приходя домой поздно вечером, она неизменно заставала мужа в постели, готового к тому, чтобы внести свою мужскую долю в создание домашнего уюта. Он был слишком горд, чтобы рассказать жене, как он мотался по улицам в поисках честнóй компании. Каждый вечер он выбирал другой дом, и каждый вечер его встречали закрытые двери и темные окна. Он искал их тут, он искал их там, а ведь раньше был вполне доволен, попивая свое вино дома. Но теперь он твердо знал, что нет ни малейшего удовольствия в том, чтобы пить вино наедине с самим собой. И потом, если герра Шмидта и герра Мюллера не было дома, то где же они все-таки были? А другие четверо, с которыми он даже не был знаком, куда исчезали по вечерам они?

Естественно, через некоторое время герр Пюклер пришел в полицию. Он отказался говорить с кем бы то ни было в чине ниже суперинтенданта. Его глаза-буравчики впились в суперинтендантский лоб. Но пока глаза были прикованы к одному месту, язык болтался вполне свободно.

— По-видимому, в Шлоссе (я не припомню сейчас точно название города) наблюдается разгул анархистских банд, поговаривают даже о покушении на великого герцога.

Суперинтендант слегка заерзал на месте, вообще-то дела такого масштаба его не касались, но глаза-буравчики все время сверлили то самое место над переносицей суперинтенданта, откуда у него всегда начиналась мигрень. Он шумно выдохнул через нос и сказал:

— Мы живем в век зла! — Эта фраза из воскресной проповеди запала ему в голову.

— Вам известен закон о тайных обществах? — вопросил герр Пюклер.

— Разумеется.

— И тем не менее здесь, у нас в городе, под самым носом полиции, — косые глазки ввинтились еще глубже, — существует такое общество.

— А нельзя ли внести ясность в этот вопрос?

Тогда герр Пюклер передал полиции список имен, начиная с герра Шмидта.

— Они устраивают тайные сходки. По вечерам ни одного из них нет дома.

— По-моему, этих людей трудно заподозрить в заговоре.

— Тем они опаснее.

— Возможно, они просто приятели.

— Тогда почему бы им не встречаться открыто?

— Я выделю полицейского для расследования, — сказал суперинтендант без особого энтузиазма.

И вот уже два человека рыскали по городу в поисках шестерых заговорщиков и места их сборищ. Будучи человеком бесхитростным, полицейский начал с открытых расспросов, но после того, как его видели несколько раз в компании герра Пюклера, шестеро быстро смекнули, в чем дело, и стали действовать более осмотрительно. Они запасли в погребе герра Брауна изрядное количество вина и уходили в подполье с величайшими предосторожностями, дабы их никто не заметил. Каждый вечер один из них приносил себя в жертву общему делу, отказываясь от участия в попойке, чтобы навести герра Пюклера и полицейского на ложный след.

Как-то герр Шмидт, который был в тот вечер приманкой, завел герра Пюклера далеко за город, где вдруг увидел манящий свет, теплым сиянием лившийся из окошка, и открытую дверь, а так как во рту у него давно пересохло, он по ошибке принял дом за гостиницу и вошел. Его тепло приветствовала пухлая дама, она провела его в гостиную, где, как он думал, ему подадут вина, но где он застал трех девиц в разных стадиях раздевания. Когда герр Шмидт вошел, девицы захихикали и стали говорить ему всякие ласковые слова. Герр Шмидт побоялся уйти из дома тотчас же, ибо снаружи маячил герр Пюклер, а пока он колебался, пухлая дама внесла бутылку шампанского на льду и несколько стаканов. Именно ради выпивки, говорил потом герр Шмидт, он и остался (хотя шампанское не жаловал, местное вино ему было больше по вкусу). И вот как скрытность, говорил мой отец, породила второй грех.

Когда пришло время уходить, — а герр Шмидт не хотел злоупотреблять гостеприимством хозяев, — он выглянул в окно и на месте герра Пюклера увидел полицейского, который прохаживался перед домом взад и вперед. Наверно, он все время следовал за Пюклером в некотором отдалении, а затем сменил его на посту, пока Пюклер помчался разнюхивать что-нибудь об остальных. Что было делать? Было поздно, скоро жены допьют последнюю чашку кофе и покончат с историей болезни последнего внука. Герр Шмидт воззвал к пухлой даме: он спросил, нет ли в доме другого выхода, поскольку ему необходимо избежать встречи со знакомым, который поджидает его на улице. У дамы не было другой двери, но была незаурядная находчивость: в мгновение ока она обрядила герра Шмидта в юбку шириной с тележное колесо, вроде тех, что носили приезжие крестьянки, в белые чулки, достаточно просторную кофту и шляпу с полями. Девицы давно мечтали поразвлечься: они на славу расписали лицо герра Шмидта румянами, сажей и губной помадой. Когда герр Шмидт вышел наконец на улицу, зрелище это настолько поразило полицейского, что тот прирос к месту, а герр Шмидт воспользовался этим, пронесся вихрем мимо блюстителя закона, свернул за угол и был таков.

Все было бы хорошо, если б на этом дело и кончилось. Но провести полицейского не удалось, и в своем рапорте суперинтенданту он докладывал, что члены тайного общества переодеваются в женское платье и под этой личиной посещают городские дома.

— Но зачем для этого переодеваться женщинами? — спросил суперинтендант.

Тогда Пюклер намекнул на оргии, где разгул выходит за рамки естественного положения вещей.

— Нельзя ли внести ясность в этот вопрос? — спросил суперинтендант во второй раз. Он любил эту фразу до самозабвения, но Пюклер предпочел оставить подробности под покровом тайны.

Именно тогда мания Пюклера стала приобретать болезненные формы: каждую встреченную им на улице полную женщину он подозревал в том, что она переодетый мужчина. Однажды он сорвал парик с некоей фрау Хаккенфурт (до того дня ни одна живая душа, даже ее муж, не знала, что она носит парик), а вскоре и сам дефилировал по улицам в женском платье, полагая, что один экс-мужчина всегда распознает другого и рано или поздно и он окажется допущенным к участию в тайных оргиях. Будучи щуплого телосложения, он играл эту роль гораздо лучше, чем герр Шмидт; вот только глаза-буравчики выдали бы его первому же встречному, покажись он в таком виде днем.

Уже две недели мужчины сходились в погребе герра Брауна. Все, казалось, шло хорошо. Полицейскому эти поиски порядочно надоели, а суперинтендант лелеял робкую надежду, что заговор распался сам собой. Тогда-то и было принято роковое решение. Дело в том, что в былые дни фрау Шмидт и фрау Мюллер подавали мужьям к вину пончики с мясом, и теперь эти двое до того соскучились по излюбленному деликатесу, что у них текли слюнки при одном только воспоминании.

Тогда герр Браун предложил нанять в складчину приходящую кухарку, чтобы она стряпала для них пончики, расход будет пустячный, потому что никто не запросит много за несколько часов работы вечером. Кухарке вменялось в обязанность подавать свежие, пышущие жаром пончики каждые полчаса, пока они будут распивать свое вино. Герр Браун неосторожно дал объявление в местной газете, а Пюклер увидел в этом долгожданную возможность (в объявлении говорилось о «мужском клубе») и явился одетым в лучшее воскресное платье своей жены. Он был нанят герром Брауном, который единственный из всей компании знал Пюклера не лично, а лишь по слухам, и вот Пюклер оказался в самом сердце заговора. Теперь он сможет как нельзя лучше узнать, о чем они там сговариваются. Правда, немного смущало то, что ему недоставало умения стряпать, а поскольку он все время подслушивал под самой дверью погреба, пончики часто пригорали, и уже на второй вечер герр Браун предупредил его, что, если пончики не станут лучше, он подыщет себе другую кухарку. Но Пюклера все это мало трогало, потому что он добыл для суперинтенданта всю необходимую информацию. А с каким наслаждением он писал свой донос! Пюклер записал весь диалог слово в слово, выпустив только длительные паузы да бульканье внутри кувшинов. В доносе говорилось следующее:

«К Делу о Тайных Сходках в погребе герра Брауна на ... штрассе, 27. В ходе расследования осведомителю удалось услышать следующий диалог:

Мюллер. Если будет так лить еще с месяц, в этом году винограда уродится куда больше, чем в прошлом.

Неопознанный голос. Угу.

Шмидт. Говорят, на той неделе почтальон чуть не сломал ногу. Поскользнулся на лестнице.

Дёбель. Пора бы и за пончики.

Неопознанный голос. Угу.

Мюллер. Кликни-ка эту корову.

(Осведомитель затребован и вносит поднос с пончиками.)

Браун. Осторожно. Не обожгись.

Шмидт. А вот этот начисто сгорел.

Дёбель. Как дерево.

Кестнер. Лучше ее выгнать, пока не наделала дел.

Браун. Ей заплачено за неделю вперед. Подождем.

Мюллер. Днем было четырнадцать градусов.

Дёбель. Городские часы спешат.

Шмидт. А помните собаку бургомистра, ту, что с черными пятнами на спине?

Неопознанный голос. Угу.

Кестнер. А что?

Шмидт. Забыл, что хотел сказать.

Мюллер. Когда я был мальчишкой, пироги со сливами были такие, каких теперь не сыщешь.

Дёбель. Это было летом восемьдесят седьмого.

Неопознанный голос. Что было?

Мюллер. В тот год, когда умер бургомистр Кальнитц.

Шмидт. Так это в восемьдесят восьмом.

Мюллер. А сильные стояли тогда морозы.

Дёбель. Не сильнее, чем в восемьдесят шестом.

Браун. Жуткий год был для вина».

И так далее, на двенадцати страницах.

— Что все это значит? — спросил суперинтендант.

— Если б нам было известно это, нам было бы известно все.

— Выглядит вполне безобидно.

— Почему же они встречаются скрытно?

Тут полицейский произнес «угу», совсем как неопознанный голос.

— Мне представляется, — сказал Пюклер, — что шифр удастся раскрыть. Посмотрите на эти даты. Их надо бы проверить.

— Помнится, в восемьдесят шестом бросили бомбу, — неуверенно сказал суперинтендант. — И при взрыве погибла серая кобыла великого герцога.

— «Жуткий был год для вина», — сказал Пюклер. — Ошибаетесь, голубчики. Вина не будет. Не будет благородной крови.

— Преступники не рассчитали время, — вспомнил суперинтендант.

— «Городские часы спешат», — процитировал Пюклер.

— Все равно мне что-то не верится.

— Это же шифр. Для расшифровки потребуется добавочный материал.

Суперинтендант неохотно согласился продолжать сбор информации, но что-то надо было делать с пончиками.

— Мне нужна помощница, чтобы готовить пончики, — сказал Пюклер, — тогда я смогу осуществлять подслушивание непрерывно. У них не будет возражений, если плата останется прежней.

Суперинтендант повернулся к полицейскому.

— Те пончики, что я как-то пробовал у вас в доме, были вполне съедобны.

— Я их готовил сам, — мрачно сказал полицейский.

— Тогда все это бесполезно.

— Как так бесполезно? — встрепенулся Пюклер. — Если я могу переодеться женщиной, почему же другой не может?

— А усы?

— Острая бритва и мыльная пена — вот и все, что нужно.

— Но я не могу требовать таких вещей от своего подчиненного.

— Он на службе закона.

Так и порешили, хотя полицейского это отнюдь не осчастливило. Будучи почти одного роста с женой, Пюклер мог переодеваться в ее платье, полицейский же был холост. В конце концов удалось заставить Пюклера приобрести одежду за свой счет. Он отправился в магазин вечером, когда продавцы спешили поскорее закончить работу и вряд ли узнали бы его по глазам-буравчикам, подыскивая для него юбку, кофту и чулки нужного размера. Ранее была ложь, было прелюбодеяние, но я до сих пор не знаю, к какой категории отнес бы мой отец этот странный визит в магазин. И надо же было так случиться, чтобы он не остался незамеченным.

Кто-то из поздних покупателей все-таки узнал Пюклера — как раз в тот момент, когда он рассматривал, достаточно ли велики панталоны. Злословие было, вероятно, еще одним грехом, который породила скрытность, потому что эта история скоро была уже известна всем, за исключением фрау Пюклер, которая на следующий вечер чувствовала себя за привычным вязаньем очень неловко: возможно, со стороны остальных это было уважением, а возможно, сочувствием, но стоило ей заговорить, как все разговоры сразу смолкали, никто ей не возражал и не спорил с ней, а в довершение всего ей не позволили нести поднос и разливать кофе. Фрау Пюклер так явственно ощущала себя на положении больной, что вскоре у нее в самом деле разболелась голова, и она ушла домой раньше обычного. Уходя, она видела, как все остальные сочувственно кивали, словно причина ее недомогания была известна им лучше, чем ей самой, а фрау Мюллер даже вызвалась проводить ее до дому.

Естественно, фрау Мюллер сразу поспешила назад, чтобы рассказать обо всем остальным.

— Когда мы пришли, — повествовала она, — герра Пюклера не было дома. Конечно же, бедняжка сделала вид, что не знает, где он. Она была вне себя. Она сказала, что по вечерам она обычно заставала его дома. Она собралась было пойти в полицию и сообщить о его исчезновении, но я ее отговорила. Я и сама начала верить, что ей невдомек, где он шатался. Она бормотала что-то о странных толках в городе — анархисты и все такое, но, поверите ли, тут же сказала, что герр Пюклер рассказывал полицейскому, будто видел герра Шмидта переодетым женщиной.

— Такой хлюпик и такая свинья, — сказала фрау Шмидт, что, естественно, относилось к Пюклеру, ибо герр Шмидт обладал фигурой одной из своих винных бочек. — Подумать только!

— Пытается отвлечь внимание от своих собственных пороков, — сказала фрау Мюллер. — Вы послушайте, что было дальше. Заходим мы в спальню, глядь, а дверцы гардероба раскрыты. Фрау Пюклер заглядывает внутрь и что же видит? Ее черного воскресного платья как не бывало. Верно, правду говорят люди, говорит она, и только бы мне добраться до этого герра Шмидта. Тогда я сказала, что носить ее платье может только очень маленький мужчина.

— Она хоть покраснела при этом?

— Мне кажется, она и в самом деле ничего не знает.

— Бедняжка, бедняжка, — с чувством сказала фрау Дёбель. — А как по-вашему, что он делает, когда вырядится женщиной?

И они пустились в догадки по этому поводу. Вот так-то, говаривал мой отец, сплетня добавилась к остальным грехам — лжи, прелюбодеянию и злословию. Но самый тяжкий из всех грехов был еще впереди. Когда в тот вечер Пюклер и полицейский подошли к дому герра Брауна, им и в голову не пришло, что история о Пюклере уже известна всей компании, потому что фрау Мюллер не замедлила поделиться странными слухами с герром Мюллером, а тот сразу же вспомнил сверлящие глаза кухарки Анны, глядевшие на него из темноты кухни. Когда все собрались, герр Браун рассказал, что кухарка приведет с собой другую женщину, чтобы помочь ей печь пончики. Но нетрудно представить себе, какой поднялся гомон, когда герр Мюллер изложил свою историю. Что толкнуло Пюклера на это? Так или иначе, это было что-то мерзкое, иначе Пюклер не был бы Пюклером. По их предположению, Пюклер с помощью новой кухарки замышлял отравить их своими пончиками, чтобы отомстить за то, что они не приняли его в свою компанию. Они начали готовить Пюклеру достойную встречу.

Вскоре Пюклер постучал в дверь. Полицейский стоял позади него, совершенно необозримый в своей широченной черной юбке. Белые чулки сползли на ботинки, потому что Пюклер забыл купить резинки. Пюклер постучал в дверь еще раз, и тут-то из верхних окон началась настоящая бомбардировка. На Пюклера и полицейского обрушились потоки каких-то неудобопроизносимых жидкостей, град поленьев. Полицейский первым обратился в бегство, и что это было за зрелище, когда женщина таких необъятных размеров неслась, грохоча, вдоль по улице!

Пюклер, которому ловко пущенная скалка угодила в плечо, сначала и не думал удирать. Это была его минута решимости, а может быть, оцепенения, но когда сковорода, на которой он жарил пончики, ударила его в грудь и он повернулся, чтобы последовать за полицейским, было слишком поздно. В тот же момент он получил удар ночным горшком по голове и растянулся на мостовой с горшком, надвинутым на голову по самый подбородок. Потом пришлось долго бить молотком, чтобы освободить голову Пюклера, но к этому времени он был уже мертв — то ли от удара по голове, то ли от падения, или от страха, или он задохнулся внутри горшка. Истинная причина была никому не известна, хотя, по общему мнению, смерть наступила именно от удушья.

Конечно же, началось многомесячное следствие по делу об анархистском заговоре, к концу которого суперинтендант обручился с фрау Пюклер (разумеется, тайно). Никто ее за это и не винил, потому что ее любили все, кроме моего отца, которого возмущала скрытность всего этого. Отец подозревал, что чувства суперинтенданта к фрау Пюклер весьма затянули расследование, так как тот должен был делать вид, что верит обвинениям ее мужа.

С чисто юридической точки зрения это было, конечно, убийство — смерть в результате физического насилия, что явно противозаконно. Тем не менее, длившийся почти шесть месяцев суд оправдал шестерых мужей. «Но есть более правый суд, — всегда говорил мой отец, заканчивая свой рассказ, — где грех человекоубийства не остается без возмездия. Все начинается со скрытности (и он так смотрел на меня, будто знал наверняка, что у меня ею набиты все карманы. Впрочем, так оно и было, если учесть ту записку, которую я собирался сунуть завтра в школе рыжей девчонке во втором ряду), а кончается всеми грехами на свете». И ради меня он каждый раз перечислял их от начала до конца: ложь, пьянство, прелюбодеяние, злословие, сплетня, убийство и превышение власти.

— Превышение власти?

— Именно! — восклицал он, останавливая на мне сверкающий взгляд. Я думал, что он имел в виду суперинтенданта и фрау Пюклер. Но тут он поднимался до апофеоза: — Мужчина в женской одежде — страшный грех Содома.

— А что это такое? — спрашивал я, с волнением ожидая ответа.

— Есть вещи, — говорил тогда отец, — которые родители должны скрывать от детей твоего возраста.

Примечания

1

...только бы не ходить в ближайшую церковь со скамьями для молящихся. — Имеется в виду католическая церковь, где верующие сидят во время богослужения.

2

Масон (от фp. francs-macons — «вольные каменщики») — член тайного религиозно-этического общества, возникшего в Англии в начале XVIII в., а затем распространившегося и в других странах.