«Семья Ченчи»

Дон Жуан Мольера, разумеется, волокита, но прежде всего он светский человек; раньше чем отдаться непреодолимой страсти, которая влечет его к красивым женщинам, он стремится уподобиться некоему идеальному образцу; он хочет, чтобы им восхищались при дворе молодого короля, галантного и остроумного.

Дон Жуан Моцарта ближе к природе; в нем уже меньше французского духа: он не так озабочен мнением окружающих; он не стремится прежде всего казаться, как барон де Фенест д'Обинье[1]. Мы имеем лишь два портрета итальянского Дон Жуана, того Дон Жуана, который должен был появиться в этой прекрасной стране в XVI веке, в начале эпохи Возрождения.

Я лишен возможности рассказать о первом из них: наш век слишком уж застегнут на все пуговицы; мне вспоминаются меткие слова, которые я не раз слышал из уст лорда Байрона: this age of cant[2]. Это скучное, никого не обманывающее лицемерие имеет лишь то преимущество, что дает возможность и дуракам вставить свое словцо: они, видите ли, шокированы тем, что кто-то осмелился высказать такую-то мысль, а другой позволил себе насмехаться над тем-то и тем-то. Отсюда отрицательная сторона лицемерия — оно крайне суживает область исторического повествования.

С любезного разрешения читателя я осмелюсь предложить ему историческую заметку о втором из этих Дон Жуанов, о котором можно рассказывать в 1835 году; его звали Франческо Ченчи.

В обществе, чуждом лицемерия, Дон Жуан вряд ли мог появиться. В античном мире Дон Жуан не имел бы под собой почвы. Религия была праздником, она призывала людей к наслаждению; так могла ли она клеймить позором тех, кто делает один из видов наслаждения единственной целью своей жизни? В те времена только государственная власть предписывала воздержание; она запрещала то, что могло нанести ущерб отечеству, то есть интересам всего общества, а не то, что вредоносно для отдельных лиц.

Всякий, кто любил женщин и имел много денег, мог быть Дон Жуаном в Афинах. Никто не проповедовал, что наша жизнь — это юдоль слез и что страдание есть заслуга.