«Сердечные муки английской кошечки»

Оноре де Бальзак Сердечные муки английской кошечки

Животные Франции! Когда в Лондоне был получен отчет о вашем первом заседании, сердца забились у всех, кто стоит за реформу в мире животных. Не выходя за пределы тесного круга знакомств, я собрала столько доказательств превосходства зверей над людьми, что, будучи английской кошкой, увидела долгожданную возможность издать автобиографический роман, имеющий целью показать, до чего измучили меня, бедняжку, английские лицемерные законы. Уже два раза мыши — я дала обет не трогать их, после того как вашим высоким собранием был принят билль, — водили меня в издательство Кольбурна, и там, видя, что пожилые мисс, леди неопределенного возраста и даже молодые дамы правят корректуру своих книг, я спрашивала себя: раз у меня есть когти, почему же не дать им работу?

Никогда не будет известно, о чем думают женщины, особенно те из них, что причастны к литературе; между тем кошка, ставшая жертвой английского коварства, заинтересована в том, чтобы высказать не только свои мысли; и, может быть, все, что она добавит к своим мыслям, вознаградит вас за умолчание знаменитых леди. Я питаю честолюбивую мечту занять в кошачьем мире место миссис Инчбальд и прошу вас, французские кошки, оказать внимание моим благородным намерениям, — ведь у вас возникла самая крупная фирма кошачьей породы, фирма Кота в сапогах, который навеки олицетворил собою рекламу и которому подражало столько людей, хотя они еще до сих пор не удосужились поставить ему памятник.

Я родилась в доме Котширского пастора близ городка Мяубюри. Плодовитость моей матери обрекла жестокой участи почти всех ее детей, ибо, как известно, до сих пор остается невыясненным, чему приписать непомерную жажду материнства у английских кошек, которые грозят населить своим потомством весь мир. Наши коты и кошки, каждый по-своему, приписывают такой результат своей обходительности или же собственной добродетели. Но дерзкие наблюдатели говорят, что коты и кошки подчинены в Англии образцово скучным правилам приличия и поэтому единственное развлечение находят в маленьких радостях семейной жизни. Другие утверждают, что тут дело не обошлось без влияния промышленности и политики, по причине английского господства в Индии; но моим лапкам не подобает касаться этих вопросов, и я предоставляю их «Эдинбургскому обозрению»[1]. От потопления, предписываемого конституцией, меня избавила совершенно белая шкурка. Из-за нее-то меня и назвали Бьюти[2]. Увы! Бедность пастора, имевшего жену и одиннадцать дочерей, не позволила ему оставить меня у себя в доме. Какая-то старая дева заметила мою склонность к пасторской библии; я постоянно лежала на библии, но не из религиозных побуждений, а потому, что другого чистого местечка в доме не было. Вероятно, решив, что я принадлежу к секте священных животных, подарившей когда-то миру Валаамову ослицу, старая дева взяла меня к себе. Мне исполнилось только два месяца. Эта старая дева, устраивавшая вечеринки, причем пригласительные билеты обещали гостям чай и чтение библии, попыталась сообщить мне познания, роковые для дщерей Евы; она достигла успехов, применив протестантский метод, сводящийся к столь пространным рассуждениям о личном достоинстве и внешних обязательствах, что согласишься на любое мученичество, только бы не слышать их.

Однажды утром я, бедное дитя природы, соблазнившись чашкой сливок, на которой сверху лежала булочка (muffing), лапкой отбросила булочку и принялась лакать сливки; потом от радости или, может быть, вследствие слабости моего юного организма я поспешила удовлетворить на клеенчатой скатерти самую настоятельную потребность котят. Увидев доказательство моей, как она сказала, невоздержности и моего дурного воспитания, старая дева схватила меня, сильно отхлестала березовыми прутьями, торжественно обещая или сделать из меня настоящую леди, или выбросить меня вон.

— Вот это мило!.. — сказала она. — Знайте, мисс Бьюти, что английские кошки окутывают покровом глубочайшей тайны все естественные склонности, могущие нанести ущерб английской респектабельности, чуждайтесь всего непристойного (improper), применяйте ко всякой твари те же законы, которые бог вложил в свое творение, как сказал, помните, почтенный доктор Симпсон. Разве вам приходилось видеть, чтобы земля вела себя неприлично? Кроме того, разве вы не принадлежите к секте святых, которые по воскресеньям ходят очень медленно, чтобы встречные почувствовали, что они прогуливаются? Знайте, что лучше тысячу раз претерпеть смерть, чем обнаружить свои желания: в этом и состоит добродетель святых. Лучшей привилегией кошек является то, что они могут удалиться со свойственной им грациозностью, куда-то пойти и там слегка заняться своим туалетом. Перед другими вы будете показываться лишь во всей красе. Обманувшись вашим внешним видом, все станут принимать вас за ангела. Отныне, когда вас охватит подобное желание, взгляните в окно, сделайте вид, будто хотите прогуляться, и отправьтесь куда-нибудь в кустики или на крышу. Дочь моя, если вода — слава Англии, то происходит это потому, что Англия умеет пользоваться ею, а не выливать ее по-дурацки на землю, подобно французам, у которых никогда не будет флота из-за их равнодушия к воде.

По моему кошачьему разумению, здравому и простому, в этой доктрине заключалось немало лицемерия; но ведь я была так молода!

«Когда же удастся мне побывать на крыше?» — думала я, поглядывая на старуху.

— А когда ты останешься одна и будешь уверена, что никто на тебя не смотрит, ну тогда, Бьюти, ты сможешь пожертвовать приличиями с тем большим удовольствием, чем более сдержанно ты вела себя на людях. В этом-то и проявляется все совершенство английской морали, которая интересуется исключительно видимостью, ибо сей мир, увы, есть только видимость и обман.

Признаюсь, мой здравый смысл животного восставал против такого притворства; но после того как меня высекли, я наконец поняла, что вся добродетель английской кошки сводится к внешней опрятности. С тех пор я приучилась прятать под кровать свои любимые лакомства. Никто не видел, как я ем, пью и совершаю свой туалет. Меня считали перлом кошачьего мира.

Я имела тогда случай приметить глупость мужчин, выдающих себя за ученых. Среди докторов и прочих людей, принадлежавших к кружку моей хозяйки, был некий Симпсон, порядочный болван, сын богатого помещика, рассчитывавший на высокую церковную должность и, дабы ее заслужить, истолковывавший поведение животных на религиозный лад. Однажды вечером он увидал, как я лакаю молоко из плоской чашки, и поздравил старую деву с прекрасными результатами моего воспитания, так как я, по его наблюдениям, сначала облизала края чашки, а затем обошла ее кругом, продолжая лизать и все уменьшая круг молока.

— Видите, — сказал он, — как все стремится к совершенству, пребывая в обществе святых людей. У Бьюти есть чувство вечности, и, лакая молоко, она описывает круг, который является эмблемой вечности.

Совесть заставляет меня признаться, что моя манера пить молоко объяснялась нежеланием замочить шерсть, что свойственно всем кошкам; но ученые никогда не будут верно судить о нас, ибо они больше стараются показать свой ум, чем понять наш ум.

Когда дамы или мужчины брали меня на колени и гладили мою белоснежную шерстку, чтобы из нее выскакивали искры, старая дева с гордостью говорила:

— Вы можете положить ее себе на колени и не опасаться за ваше платье, она воспитана прямо изумительно.

Все называли меня ангелочком; мне наперебой предлагали лакомства и самые тонкие блюда; но, не скрою, я очень скучала.

Я вполне поняла, почему жившая по соседству кошечка убежала с котом. Слово «кот» болезненно отзывалось в моей душе, и эту болезненность ничто не могло устранить, даже комплименты, которые я получала, или, вернее, которыми моя хозяйка осыпала самое себя.

— Бьюти вполне добродетельна, это ангелочек, — говорила она. — Она очень красива, но как будто этого не знает. Ни на кого она не взглянет, а это и есть верх аристократической воспитанности; правда, она охотно позволяет всем любоваться ею; но отличается совершенной бесчувственностью, которой мы требуем от наших юных мисс и с большим трудом добиваемся. Без вашего зова Бьюти к вам не подойдет, никогда не прыгнет фамильярно вам на колени, никто не увидит, как она ест, и, наверно, лорд Байрон (истинное чудовище!) ее обожал бы. Как подлинная, настоящая англичанка, она любит чай, серьезно держится, когда толкуют библейские тексты, ни о ком дурно не думает, а потому умеет и слушать. Она проста, лишена манерности, ни во что не ставит дорогие безделушки; подарите ей кольцо, она не станет его беречь; она не подражает плебейкам, которые ловят мышей, она любит домашний уют (home), до того спокойна, что иной раз вы примете ее за механическую кошку, сделанную в Бирмингеме или Манчестере, а это и есть nec plus ultra[3] образцового воспитания.

Мужчины и старые девы называют воспитанностью не что иное, как привычку скрывать свои самые естественные наклонности; испортив нас окончательно, они говорят, что мы хорошо воспитаны. Однажды вечером моя хозяйка попросила какую-то молодую мисс спеть. Когда эта девушка села за рояль и запела, я сразу же признала слышанные мною в детстве ирландские мелодии и поняла, что сама я тоже музыкантша. Я стала вторить певице, но получила сердитые шлепки, а мисс — комплименты. Эта высшая несправедливость меня возмутила, и я убежала на чердак. Священная любовь к отечеству! О! Что за восхитительная ночь! Я поняла наконец, что такое крыша. Я услыхала, какие серенады поют коты другим кошкам, и от этих очаровательных элегий мне показалось жалким насильно внушенное мне хозяйкою лицемерие. Кошки заметили меня и отнеслись подозрительно к моему присутствию, а какой-то кот с великолепными усами, с толстой талией, весь ощетинившись, подошел ко мне, осмотрел меня с головы до ног и потом сказал своим приятелям:

— Она еще ребенок.

Услыхав эту презрительную фразу, я принялась прыгать по черепицам и бочком-бочком заходить вправо, влево, с ловкостью, свойственной кошкам; я опустилась на лапки так гибко и тихо, как ни одно животное не могло бы это сделать; мне хотелось доказать, что я совсем уже не ребенок. Но все мои кошачьи нежности ни к чему не привели.

— Когда же мне будут петь серенады? — спросила я себя.

Вид этих гордых котов, исполняемые ими мелодии, с которыми, конечно, не сравнится пение человека, глубоко меня взволновали и побудили меня сочинить несколько коротеньких стихотворений, которые я распевала, бродя по лестницам. Но подготовлялось огромное событие, и оно сразу нарушило мою невинную жизнь. Меня увезла в Лондон племянница моей хозяйки, богатая наследница, которая была от меня без ума и неистово целовала и ласкала меня. Она мне так понравилась, что и я привязалась к ней, вопреки всем кошачьим привычкам. Мы больше не расставались, и в течение целого сезона я имела возможность наблюдать лондонскую светскую жизнь. Здесь-то и пришлось мне изучить испорченность английских нравов, передававшуюся даже животным, и познать то лицемерие (cant), которое проклял лорд Байрон и жертвой которого в такой же степени, как он, сделалась я, не опубликовавшая, однако, своих «Часов досуга»[4].

Арабелла, моя хозяйка, была одной из тех юных особ, которых в Англии много: она сама хорошенько не знала, какого ей нужно мужа. Предоставляемая девушкам полная свобода в выборе мужа доводит их почти до сумасшествия, особенно если подумать о строгости английских нравов, которые не позволяют замужней женщине вести разговоры наедине с мужчиной. Я была далека от мысли, что лондонские кошки переняли это суровое правило, что они сурово применят английские законы и ко мне и мне придется предстать пред грозной коллегией гражданского суда (doctors commons). Арабелла любезно встречала всех мужчин, с которыми знакомили ее, и каждый из них мог рассчитывать жениться на этой красивой девушке; но когда дело грозило прийти к благополучному концу, она отыскивала повод для разрыва, и, должна признаться, подобное поведение казалось мне не очень пристойным.

— Выйти замуж за кривоногого! Ни за что! — говорила она об одном из них. — А этот малыш! Да ведь он курносый!..

Я до такой степени была равнодушна к мужчинам, что не понимала этих колебаний, основанием для которых служили различия только физического свойства.

Наконец, однажды пэр Англии, старик, сказал ей, увидев меня:

— У вас премилая кошечка. Она похожа на вас: такая же беленькая и юная; ей нужен муж, позвольте мне познакомить ее с моим великолепным ангорским котом.

Через три дня он приехал вместе с котом, красивее которого не было ни у одного пэра. Пуфф обладал черной шкурой и зелено-желтыми глазами, великолепными, но холодными, гордыми. Его пушистый хвост, весь в желтоватых кольцах, подметал ковер. Вероятно, этот кот вел происхождение от австрийского царствующего дома, ибо носил, как видите, национальные цвета Австрии. Манеры его показывали, что он видел двор и высший свет. Строгость его манер доходила до того, что он никогда не позволил бы себе почесать голову лапкой при других. Пуфф совершил путешествие по континенту. Словом, он был поразительно красив, и, говорят, даже сама английская королева погладила его. По простоте душевной я бросилась к нему на шею, предлагая ему поиграть; но он отказался под тем предлогом, что мы находимся в обществе. Я заметила тогда, что кошачий пэр Англии обязан своему почтенному возрасту, а также гастрономическим излишествам той показною и подчеркнутой величественностью, которая по-английски называется благопристойностью (respectability). Его полнота, восхищавшая людей, мешала ему двигаться. Вот истинная причина того, почему он не ответил на мои любезности: он спокойно и невозмутимо сидел на той части своего тела, название которой не полагается произносить, шевелил усами, посматривал на меня и по временам закрывал глаза. В высшем кошачьем свете Пуфф считался самой богатой партией для кошки, родившейся в доме пастора: ему прислуживали два лакея, он ел на китайском фарфоре, пил только черный чай, катался в карете по Гайд-парку и имел доступ в парламент. Моя хозяйка оставила его у себя. Без моего ведома все кошачье население Лондона узнало, что мисс Бьюти из Котшира выходит замуж за знаменитого Пуффа, носящего национальные цвета Австрии. Ночью я услыхала на улице концерт; я спустилась в сопровождении милорда, который из-за подагры ступал медленно. Нас встретили представительницы кошачьего пэрства, принесшие мне свои поздравления и приглашавшие меня вступить в основанное ими Крысолюбивое общество. Они объяснили мне, что только мещане охотятся за крысами и мышами. То и дело слышались слова: шокирующий, вульгарный (shocking, vulgar). Наконец, ради славы отечества ими было создано Общество воздержания. Несколько ночей спустя милорд и я отправились на крыши собора послушать серого кота, который собирался высказаться по этому вопросу. Во вступительной речи, встреченной одобрительными восклицаниями: «Слушайте! Слушайте!» — он доказал, что апостол Павел, говоря о милосердии, обращался также и к котам и кошкам Англии. Итак, английской расе, которая может объехать весь мир на собственных судах, не опасаясь воды, предоставляется повсюду распространять принципы крысолюбия. Во всех концах земного шара английские коты проповедуют священные доктрины Общества, к тому же покоящиеся на научных открытиях. Крыс и мышей подвергли вскрытию, и оказалось, что они мало чем отличаются от кошек; итак, угнетение одних другими противно правам животных, еще более неотъемлемым, чем права людей.

— Это наши братья! — сказал серый кот.

И он так прекрасно изобразил муки крысы, попавшейся в кошачью пасть, что я залилась слезами.

Заметив, что я одурачена этим спичем (speech), лорд Пуфф конфиденциально сообщил мне, что Англия предполагает открыть обширную торговлю крысами и мышами, что если кошки не станут их есть, то крысы обойдутся Англии дешевле, что в основе английской морали всегда лежит коммерческая выгода и что союз морали с меркантилизмом является единственным, на который всерьез рассчитывает Англия.

Мне показалось, что Пуфф слишком тонкий политик для того, чтобы стать хорошим мужем.

Кот-помещик (countru gentleman) сообщил, что на континенте, и особливо в Париже, католики ежедневно приносят котов и кошек в жертву неподалеку от застав (раздались крики: «Ближе к делу!»). Мало того: жестокие казни сопровождаются ужасной клеветой, заключающейся в том, что этих доблестных животных выдают за кроликов; он приписывал эту ложь и это коварство отказу от истинной англиканской религии, допускающей ложь и плутовство только в вопросах правительственных, внешнеполитических и министерских.

Оратора признали радикалом и фантазером.

— Мы собрались здесь, чтобы обсуждать интересы кошек английских, а не континентальных! — воскликнул пылкий кот-тори.

Милорд дремал. Когда собрание разошлось, я услыхала нежные слова, произнесенные молодым котиком, явившимся из французского посольства; по акценту я догадалась о его национальности.

— Милая Бьюти! Еще не скоро природа создаст кошечку, столь совершенную, как вы! Кашемиры Персии и Индии покажутся верблюжьей шерстью, если их сравнить с вашими тонкими и блестящими шелками. Вы испускаете такое благоухание, что ангелы упадут в обморок от счастья, это благоухание донеслось ко мне в салон князя де Талейрана, покинутый мною для того, чтобы поспешить к этому потоку глупостей, именуемому вами «митинг». Пламенем ваших очей освещается ночная тьма. Ваши ушки были бы совершенством, если бы они вняли моим стенаниям. Во всей Англии не найдется розы, столь розовой, как розовая полоска, окаймляющая ваш розовый ротик. Искатель жемчуга напрасно будет искать в безднах Ормуза таких жемчугов, которые стоили бы ваших зубок. Самое прелестное из того, что произвела Англия, это ваша мордочка, тонкая, изящная. Альпийский снег покажется рыжим рядом с вашей небесной шкуркой. Ах! Только под английским туманным небом можно найти подобную шерстку. Ваши лапки мягко и грациозно несут тело, которое совмещает в себе чудеса мироздания, но уступает вашему хвосту, изящному толмачу движений вашего сердца; да! столь изящного изгиба, столь образцовой округлости и более грациозных движений не было ни у одной кошки. Покиньте старого мошенника Пуффа, он спит, как пэр Англии в парламенте, к тому же он, жалкое существо, продался вигам и от долгого пребывая в Бенгалии утерял все, что может доставить наслаждение кошечке.

Только тогда я взглянула, не слишком пристально, на очаровательного французского кота: он был всклокочен, мал ростом, развязен и нисколько не походил на английского кота. По его непринужденному виду, по особой манере потряхивать ухом видно было, что это беззаботный плут. Признаюсь, я утомилась от торжественности английских котов, от их чисто внешней опрятности. Их пристрастие к благопристойности (respectability) казалось мне особенно смешным. Крайняя естественность этого непричесанного кота меня поразила, — такой резкий контраст она составляла всему виденному мною в Лондоне. А кроме того, жизнь моя текла так размеренно, я так хорошо знала наперед все события своей жизни, что не могла остаться равнодушной ко всем неожиданностям, которые сулила физиономия французского кота. Тогда все показалось мне пресным. Я поняла, что могу жить на крышах с этим веселым существом, явившимся из такой страны, которая после побед величайшего английского полководца утешалась бессмысленной песенкой: «Мальбрук в поход собрался[5], миронтон, тон, тон, миронтен!»

Тем не менее я разбудила милорда и дала ему понять, что уже очень поздно и нам пора домой. Я сделала вид, будто не слышала объяснения в любви и осталась бесчувственной, чем привела в оцепенение Бриске. Он тем более изумился, что считал себя красавцем. Впоследствии я узнала, что он не давал спуску ни одной кошке. Исподтишка я взглянула на него: он двигался мелкими прыжками, перебегал улицу и беспрестанно оборачивался, как истинно французский кот, объятый отчаянием; настоящий английский кот вложил бы больше пристойности в свои чувства и не стал бы выказывать их.

Через несколько дней я вместе с милордом очутилась в великолепном доме старика пэра; я поехала прогуляться в Гайд-парк. Мы питались лишь косточками цыпленка, рыбьим спинным хребтом, сливками, молоком, шоколадом. Как ни был горячителен подобный режим, так называемый муж мой Пуфф хранил степенность. Его благопристойность (respectability) распространялась и на меня. Обычно уже с семи часов вечера он спал за карточным столом на коленях его светлости. Итак, моя душа не находила себе никакого удовлетворения, и я томилась. Дурное настроение роковым образом совпало с недомоганием от чистого селедочного сока (портвейн английских кошек), употребляемого Пуффом и приведшего меня в полусознательное состояние. Хозяйка пригласила врача, который окончил Эдинбургский университет, а перед тем долго изучал медицину в Париже. Распознав мою болезнь, он обещал, что завтра же я буду здорова. Он ушел, а затем, вернувшись, вынул из кармана какой-то инструмент французского изделия. Ужас охватил меня, когда я увидела длинную и тонкую трубку, сделанную из белого металла. При виде этого аппарата, который врач самодовольно вертел в руках, их светлости залились румянцем, они разгневались и много чего наговорили насчет чувства собственного достоинства у английского народа; выходило так, как будто не разногласия в отношении к библии отделяют старую Англию от католиков, а эта позорная машинка. Герцог сказал, что в Париже французы не краснеют, когда на сцене национального театра в комедии Мольера выставляют напоказ эту машинку, название которой не осмелится произнести в Лондоне даже ночной сторож (watchman).

— Дайте ей каломель!

— Ваша светлость, вы убьете ее каломелем! — воскликнул медик. — А что касается этого невинного аппарата[6], то французы возвели в чин маршала одного из храбрейших своих генералов за то, что он пустил его в дело на Вандомской площади.

— Французы могут поливать своих внутренних врагов, как им угодно, — продолжал милорд. — Я не знаю, и вы не знаете, какие последствия произойдут от применения этого унизительного механизма, но я отлично знаю, что настоящий английский врач должен лечить больных только старинными английскими средствами.

Медик, уже начавший входить в славу, совсем потерял практику в высшем свете. Призвали другого врача, который задал мне неприличные вопросы насчет Пуффа и сообщил мне, что истинный девиз Англии таков: «Бог и мое... брачное право».

Однажды ночью я услыхала на улице крик французского кота. Никто не мог нас заметить. Я вскарабкалась по печной трубе и достигла крыши. Я крикнула ему:

— На крышу!

От такого ответа у него точно крылья выросли. Во мгновение ока он очутился возле меня. Но подумайте: французский кот, воспользовавшись вырвавшимся у меня восклицанием, имел непристойную дерзость сказать мне:

— Приди в мои лапки!

Он осмелился, без дальних слов, называть аристократическую кошку на «ты». Я окинула его холодным взглядом и наставления ради сказала, что принадлежу к Обществу воздержания.

— Милый мой, — сказала ему я, — по вашему выговору и по распущенности ваших суждений я вижу, что вы, как все католические коты, насмешник и готовы выкинуть тысячу всяких штучек, полагая, что потом покаетесь, — и дело с концом; но у нас в Англии больше нравственности: мы во все вкладываем благопристойность (respectability), даже в наслаждения.

Молодой котик, пораженный величием английского лицемерия (cant), слушал меня настолько внимательно, что подал мне надежду на возможность обращения его в протестантскую веру. В изящнейших выражениях он заверил в своей готовности сделать все, что мне угодно, лишь бы я разрешила ему обожать меня. Я смотрела на него, не в силах ответить, так как его глаза, поистине прекрасные (very beautiful), великолепные (splendid), сверкали, как звезды, их пламя освещало ночную тьму. Мое молчание внушило ему смелость, и он воскликнул:

— Милая кошечка!

— Это что еще за непристойность! — воскликнула я, зная, до чего легкомысленно обращение французских котов.

Бриске сообщил мне, что на континенте все, даже сам король, обращаются к дочери: «Кошечка моя!» — в знак любви; а женщины, самые хорошенькие и самые аристократические женщины, говорят мужу: «Котик мой!» — даже когда и не любят его. Если мне угодно сделать ему приятное, я должна назвать его: «Человечек мой!» Тут он с неописуемой грацией поднял передние лапки. Я поспешила исчезнуть, потому что не ручалась за себя. Бриске запел английский национальный гимн, так он был счастлив, и на следующий день его милый голос еще гудел в моих ушах.

— А! И ты влюблена, милая Бьюти? — сказала мне хозяйка, увидав, что я развалилась на ковре лапками кверху, предаваясь неге и утопая в поэтических воспоминаниях.

Я изумилась тому, что женщина может оказаться такой догадливой, и, выгнув спину, принялась тереться о ее ноги и мурлыкать любовную мелодию на самых низких тонах своего контральто.

В то время как хозяйка посадила меня к себе на колени, гладила меня и почесывала мне голову, а я нежно любовалась ею и ее глазами, полными слез, на Бонд-стрит происходила сцена, имевшая для меня ужасные последствия.

Пук, один из племянников Пуффа, рассчитывавший получить наследство после него, а пока что живший в казарме лейб-гвардии (life guards), встретил моего дорогого (my dear) Бриске. Капитан Пук, умея действовать исподтишка, поздравил атташе при французском посольстве с тем, что он добился успеха у меня, давшей отпор очаровательнейшим котам Англии. Бриске, тщеславный француз, ответил, что он очень счастлив удостоиться моего внимания, но что он терпеть не может кошек, которые говорят о воздержании, о библии и прочем.

— Вот как! — произнес Пук. — Значит, она с вами беседовала?

Таким образом Бриске, милый мой французик, стал жертвою английской дипломатии; но и то правда, он совершил ошибку, непростительную, способную разгневать любую из воспитанных кошек Англии. Плутишка был, по правде говоря, котом не очень основательным. Пришло же ему в голову поклониться мне в Гайд-парке и даже заговорить со мной, как будто мы были знакомы. Я осталась холодна и неприступна. Кучер, заметив француза, так хлестнул его бичом, что едва не убил на месте. Бриске перенес этот удар с неустрашимостью, изменившей мое отношение к нему: я полюбила его за готовность переносить муки, за то, что он видит только меня и испытывает счастье только быть со мною, побеждая таким образом склонность всякого кота удирать при малейшей опасности. Он и догадаться не мог, что я буквально помертвела, хотя внешне сохраняла невозмутимость. В этот момент я решила бежать с ним. Вечером на крыше я, потеряв голову, кинулась в его лапки.

— Дорогой мой (my dear), — сказала я, — имеете ли вы капитал, необходимый для покрытия проторей и убытков старика Пуффа?

— Весь мой капитал, — ответил француз, посмеиваясь, — заключается в волосиках моих усов, в четырех моих лапках и в хвосте.

И он принялся подметать крышу горделивым движением хвоста.

— Никакого капитала! — воскликнула я в ответ. — Так, значит, вы авантюрист, дорогой мой (my dear)!

— Я люблю авантюры, — нежно сказал он. — Во Франции, при тех обстоятельствах, на которые ты намекаешь, коты дерутся! Они прибегают к помощи когтей, а не денег.

— Несчастная страна! — ответила я. — Как могут посылать за границу, в посольства зверей, лишенных капитала?

— А вот как! — сказал Бриске. — Наше новое правительство предпочитает, чтобы не было капитала... у чиновников; оно требует талантливости.

Разговаривая со мной, милый мой Бриске имел вид, пожалуй, слишком самодовольный, так что я начинала даже опасаться, уж не фат ли он.

— Любовь без капитала — бессмыслица! — сказала я. — Отыскивая себе пропитание, где придется, вы, дорогой мой, и думать обо мне не станете.

Вместо ответа очаровательный француз принялся мне доказывать, что по бабушке он является потомком Кота в сапогах. Помимо того, он знает девяносто девять способов брать деньги взаймы, тогда как для расходования их, сказал он, нам хватит одного способа. Наконец, он музыкант и может давать уроки музыки. И в самом деле, он душераздирательно спел свой национальный романс «При свете луны».

Коты и кошки, специально приглашенные Пуком, увидели меня как раз в ту минуту, когда я, поддавшись стольким доводам, обещала милому Бриске бежать вместе с ним при условии, что он комфортабельно устроит свою супругу.

— Я погибла! — воскликнула я.

На следующий же день старый Пуфф начал в гражданском суде (doctors'commons) дело о преступном разговоре. Пуфф плохо слышал, племянники воспользовались этим его недостатком. На их вопросы Пуфф сообщил, что ночью я льстиво назвала его «мой человечек»! Это была ужасная улика против меня, ибо я не могла объяснить, кто научил меня этому нежному обращению. Сам того не желая, милорд оказал мне очень плохую услугу; но я заметила, что он уже впадал в детство. Его светлость и не подозревал, какими низкими интригами я опутана. Некоторые котики, выступившие в мою защиту и боровшиеся с общественным мнением, рассказывали мне, что порою он спрашивает, где его ангел, радость очей его, его сокровище (darling), его нежная (sweet) Бьюти! Моя родная мать, явившись в Лондон, отказалась видеться и говорить со мной, сказав, что английская кошка всегда должна стоять выше подозрений и что я омрачаю ее старость. Мои сестры, завидуя моей карьере, присоединились к обвинительницам. Наконец, и слуги дали показания против меня. Тогда для меня стало ясным, какого повода достаточно для того, чтобы все в Англии потеряли голову. Как только встает вопрос о преступном разговоре, конец всякому чувству: мать перестает быть матерью, кормилица требует, чтобы ей вернули ее молоко, и кошки поднимают вой на улицах. А в довершение всех бед мой адвокат, старик, утверждавший когда-то, что королева Англии не может быть виновата, многоопытный юрист, которому я рассказала все, вплоть до малейших подробностей, заверивший меня, что дело не стоит выеденного яйца, законовед, которому я призналась, что совсем не понимаю выражения «преступный разговор» (он ответил мне, что подразумеваемое этими словами называется так именно потому, что оно не требует разговоров), — словом, мой адвокат, подкупленный Пуком, столь неудачно меня защищал, что дело мое, казалось, было проиграно. При подобных обстоятельствах я решилась сама предстать перед коллегией гражданского суда (doctors'commons).

— Милорды, — сказала я, — я — английская кошка, и я не виновата! Что будут говорить о правосудии старой Англии, если...

Едва произнесла я эти слова, как поднялся ужасный шум, заглушивший мой голос. Вот до какой степени газета «Кошачья хроника» и друзья Пука восстановили публику против меня.

— Она ставит под сомнение правосудие старой Англии, создавшей суд присяжных! — кричали со всех сторон.

— Милорды, — кричал гнусный адвокат моего противника, — она хочет убедить вас в том, что гуляла с французским котом по крышам будто бы для того, чтобы обратить его в англиканскую веру, а в действительности делала это для того, чтобы, вернувшись домой, говорить своему мужу по-французски «мой человечек»; для того, чтобы выслушивать гнусные принципы папизма; для того, чтобы не признавать законов и обычаев старой Англии.

Когда внушают английской публике подобную чушь, она впадает в неистовство. Итак, гром рукоплесканий покрыл слова адвоката, приглашенного Пуком. Меня признали виновной, хотя я могла доказать, что, несмотря на свой двадцатишестимесячный возраст, я, в сущности, и не понимала еще, что такое кот. Но, с другой стороны, я кое-что и выиграла: я поняла, что из-за этой бестолковой болтовни Альбион и называют старой Англией.

Я впала в глубокое котоненавистничество, причина которого не в моем разводе, а в смерти милого Бриске, которого Пук убил во время уличной свалки, опасаясь его мести. Поэтому ничто так не приводит меня в ярость, как разговоры о чувстве законности у английских котов.

Вы видите, французские животные, что, сближаясь с людьми, мы перенимаем от них все пороки и все дурные установления. Вернемся же к дикой жизни, там мы будем подчиняться одному лишь инстинкту, там мы не встретим обычаев, противных священнейшим велениям природы. В настоящий момент я пишу политический трактат, предназначающийся для рабочих классов животного мира; этот трактат убеждает их не вертеть вертел, не запрягаться в тележки и сообщает им, какими способами можно избавиться от ига крупной аристократии. И даже в том случае, если прославятся нацарапанные нами статьи, я думаю, что мисс Генриетта Мартино выскажется обо мне одобрительно. Вы знаете, что на континенте литература стала прибежищем всех кошек, протестующих против безнравственной монополии брака, дающих отпор тирании общепринятых установлений и желающих вернуться к законам природы.

Я забыла рассказать вам, что, хотя пуля была пущена в спину Бриске и прошла навылет, судебный следователь по делам о самоубийствах (coroner), из гнусного лицемерия, объявил, что Бриске отравился мышьяком, как будто кот, такой веселый, безрассудный, ветреный, мог размышлять о жизни и додуматься до такой мрачной мысли; как будто кот, которого я любила, мог пожелать расстаться с жизнью! Однако при помощи аппарата Марча на тарелке нашли следы мышьяка.

Альманах «Сцены частной и общественной жизни животных», 1842 г.

Примечания

1

«Эдинбургское обозрение» — английский журнал.

2

Beauty (англ.) — красавица.

3

Последнее слово, верх совершенства (лат.).

4

«Часы досуга» — сборник юношеских стихотворений Байрона.

5

«Мальбрук в поход собрался» — французская народная песенка, высмеивающая английского полководца герцога Мальборо (1650—1722).

6

Невинный аппарат. — Имеется в виду клистирная трубка, с которой в последующих строках сравнивается пожарная кишка, пущенная в ход против демонстрации министром Перье.