«Две встречи в один год»

Это было в день пробуждения[1] после сна, длившегося пятнадцать лет. В Париже пахло порохом, в воздухе свистели пули, народ кричал: «Свобода!»

Сколько отважных подвигов, сколько неведомых несчастий таила эта насыщенная опасностью атмосфера! Настала ночь, и пробил в тишине тот поздний час, в какой все дети давно уж спят подле отца, но многие не отозвались на родительский зов и больше не отзовутся никогда!.. А слезы матерей, а тревоги отцов — узнает ли родина, сколько их было! Сколько бойцов, завоевавших свободу, достойных ее даров, пали смертью храбрых перед самой победой! И ни упрека, ни раскаяния, ни жалобы!..

Потому что каждый защищал общее дело. Когда собравшие жатву пали, живые приступают к дележу, — такова история всех сражений... Но то было дело народа, то был час опасности, и все шли в бой. О народ, как ты прекрасен!

Тут были люди разных общественных рангов, но всех уравняла отвага; трое из них встретились под сводами биржи, превращенной на этот день в госпиталь.

Двадцать четыре часа назад, когда генералы — оробевшие тогда, но осмелевшие позже, — отказывались дать даже свои имена, чтобы поддержать успех национального порыва, первый из троих вышел в генеральском мундире и принес делу народа не только свое высокое звание, но и свою сильную руку, а может быть, и самую жизнь... Слава Дюбуру!

Второй был рабочий, печатник. Двадцать седьмого июля, едва забрезжил день, его, как всегда, разбудили дети, просившие хлеба.

— Вы получите хлеб лишь тогда, когда Карл Десятый не будет королем, — сказал им храбрец.

И, не съев ни куска, он взялся за свое старое солдатское ружье.

Третий был студент. Еще вчера он, великодушный и беззаветно преданный своей первой любви, хотел убить себя оттого, что та, без которой он не мог жить, отказывалась озарить его существование. Но она, любя его, трепеща за них обоих, вернула его к жизни, к счастью. И среди первых вздохов упоения его настиг призыв свободы... Он бросил все ради нее.