«Праздный и труженик»

Когда я несколько часов подряд мараю бумагу и остаюсь доволен собой, что случается со мною всегда после приступа такой родильной лихорадки, я открываю окно; я испытываю сладострастное удовольствие, ощущая, как ветерок ласкает мои волосы, мое разгоряченное чело и пылающие щеки! Я вижу небо, слышу шум большого города, вдыхаю чистый воздух; надежда быть полезным этой волнующейся толпе заставляет еще быстрее бежать в жилах кровь; мне очень легко увлечься своими благими намерениями, in petto[1] я наслаждаюсь счастьем способствовать нравственному усовершенствованию рода человеческого; затем я охотно предаюсь тем развлечениям, какие может доставить вид, открывающийся из окна; я стараюсь рассеяться, чтобы лучше отдохнуть и обрести силы для новых размышлений.

Тогда мой взор проникает направо и налево к моим соседям. Я наблюдаю, но без всякой злобы; погода прекрасная, окна открыты настежь, точно в знак доверия; однако я буду скромен.

Здесь — красивая молодая женщина, дни которой посвящены искусствам: начатый этюд на мольберте, палитра с яркими красками, золотая арфа, куча нот, газеты, брошюры, книжный шкаф, сплошь заставленный томиками in octavo, на голубовато-зеленом кресле журнал «Ревю де Пари». Все это видно из моего окна. А там — молодой человек, истинный образец парижской элегантности. Его лошади нетерпеливо стучат копытами по звонкой мостовой во дворе; его грумы насвистывают английские мотивы: «Rule, Britannia»[2], «Old Robin»[3], или джигу! Колеса его легонького тильбюри вертятся под струями воды, от которой свежее становятся и сверкающий лак и темная окраска; искрится на свету позолоченный набор на сбруе, солнце разбросало светлые блики на холеных гривах трех породистых коней, которые с таким же терпением покоряются заботам конюхов, с каким те расточают эти заботы. Ни днем, ни ночью нет покоя, во дворе вечно моют, скребут, запрягают, отпрягают, поют, бранятся. Все это слышно из моей комнаты.