«Собрание сочинений. Том 1»

Эрнст Теодор Амадей Гофман Собрание сочинений в шести томах Том 1

Принцесса Бландина

Романтическое представление в трех действиях

Действие первое

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Прихожая в покоях принцессы Бландины. Семпитернус и Адолар входят с разных сторон. Адолар удивляется. Семпитернус удивляется не меньше. Отпрянув, каждый уходит туда, откуда пришел. Пауза. Адолар выходит снова и изумляется пуще прежнего. Семпитернус, выйдя снова, также впадает в крайнее изумление. Выразительное молчание, сопутствующее взаимной оторопи.

Адолар. Верить ли мне своим глазам? Иль то игра возбужденной фантазии? Обман зрения? Морок? О боги!

Семпитернус. Гром и молния! Ужели я столь фантастически поглупел? Впору и впрямь поверить в черта и впасть в темные предрассудки, от которых я было совсем избавился при моем-то высокоученом образовании!

Адолар. Нет, быть не может! Этот голос, мои чувства, которые этот голос воспринимают! Семпитернус!

Семпитернус. Адолар!

Адолар. Ты ли это!

Оба (с громким криком). О, блаженный миг свиданья!

Они бросаются друг другу в объятья, потом, наконец, отпускают друг друга и от умиления плачут навзрыд.

Семпитернус (всхлипывая). Это слишком трогательно!

Адолар (также всхлипывая что есть мочи). Меня… всего… трясет… и сердце… готово… разорваться… в груди… Уа-уа-уа!

Семпитернус. Уа-уа-уа!

Адолар (с внезапной деловитостью, напыщенным тоном). Впрочем, самое время вернуться к некоторому благоразумию; негоже кидаться в сантименты с головой, как в омут, начисто позабыв, к чему обязывает тебя твое положение и сословие, с которым ты, слава богу, пуд соли съел. Должен вам откровенно признаться, дражайший монсеньор, довольно-таки странно видеть, как вы здесь ломитесь в покои принцессы, в то время как все полагают, будто вы в дальних краях радеете о благе отечества. Так что лучше бы вам последовать моему совету, немедленно уйти черным ходом и больше не показываться.

Семпитернус (тоже весьма деловито и напыщенным тоном). Почтенный господин камергер — ибо, сколько я могу судить по золотому плетенью пуговиц, коими украшена несравненная задняя часть вашего шлафрока, вы теперь произведены в камергеры, — так вот, почтенный камергер, вас-то, вас вообще давно бы уже не должно быть в живых. Еще два месяца назад не вы ли намеревались броситься в воду, не вы ли, обезумев от неистовой любви к принцессе, побежали к реке, вопя страшным голосом: «Adieu pour jamais, princesse barbare!»[1] — но на самом краю обрыва, узрев в воде какую-то жуть, а именно вашу собственную дражайшую особу, вдруг повернули обратно! Но человек чести держит слово. Так что вы вообще не вправе претендовать на место среди живущих; всякий встречный, завидя вас, с неудовольствием спрашивает: «Как, вы все еще живы?» А посему, милейший, вам одна дорога — с головой в омут, и чем скорей, тем лучше, — советую вам как друг и доброжелатель.

Адолар (доверительно, приближаясь к Семпитернусу). А не правда ли, братец, пунш вчера вечером был премерзкий?

Семпитернус. Чудовищный!

Адолар. Семпитернус! Боже правый! Семпитернус!

Семпитернус. Что с тобой, братец? Что это ты так напугался, вон даже побледнел.

Адолар. Тише, тише! (Шепотом Семпитернусу.) Мы с тобой болтаем о вчерашнем пунше и выдаем себя самым позорным образом! Разве не разыгрывали мы только что превосходную сцену трогательного дружеского свидания после долгой разлуки? Для чего вообще мы вышли на сцену? Не для того же, чтобы порассуждать о плохом пунше и тем самым все вконец провалить? Для чего мы сюда вышли, я спрашиваю?

Семпитернус. Ты прав, дорогой Адолар, мы вступили на путь, чуть было не сбивший нас с пути истинного, вернее, мы уже свернули с проторенной колеи и пошли ковылять наобум по буеракам и оврагам, где любой невежда может помыкать нами как хочет и сдернуть с голов наших шляпы, выставив нас, плешивых, как пророка Илию[2], всем на посмеяние, и никакие медведи за нас не вступятся, тем паче что и сами они, то бишь медведи, живут теперь «по природе» и расхаживают с непокрытой головой, даже не прихватив для приличия цилиндр под мышку.

Адолар. Да, милейший Семпитернус, а посему вверим себя провидению, возносящему нас в высшие сферы, где места нет препакостному пуншу, что, крепость накопив в дрянной сивухе, дурманом отравляет плоть и дух. Я чувствую в себе дивное воодушевление, дабы продолжить свою роль. Итак! О! О! О! Семпитернус! О!

Опять кровоточит на сердце рана, Что, не успев зажить, поражена Любимых глаз стрелою огненосной! И снова…

Семпитернус. Тише, Адолар, тише. Мне тут кое-какие мысли пришли в голову, так сказать, от усердных размышлений, а ты сам знаешь, стоит только начать размышлять, мысли на ум так и лезут, этакие камни преткновения, что растут из-под земли, словно грибы после дождя. Итак, скажите-ка мне для начала, почтенный монсеньор, — для чего мы здесь?

Адолар. Бог мой, для чего же еще, как не для того, чтобы подготовить почву для представляемой пьесы; в наши уста вложена так называемая экспозиция. С помощью хитроумных намеков нам следует сразу ввести зрителя medias in res[3], растолковать ему, что мы оба — придворные принцессы Бландины, которая наряду с необычайной, умопомрачительной красотой наделена неодолимым отвращением к мужескому полу, поскольку имеет некоторую блажь полагать себя существом высшего, небесного происхождения и мнит, что сердце ее наглухо закрыто для любого жителя Земли, предаваясь вздорным мечтам о родственных узах с небожителями и ожидая — ни больше ни меньше, — что некий Ариэль[4] полюбит ее земной любовью, пожертвует ради нее своим бессмертием и, окончательно и бесповоротно приняв образ распрекрасного юноши, начнет страстно ее домогаться. Нам, затем, надлежит горько сетовать на это ее фатальное безумие, уже повергшее страну в нищету и разруху, ибо что пригожие, бледно-лилейные царевичи с пурпурно-румяными щечками, что жуткого вида мавританские короли, чистые Фьерабрасы[5], высокомерно и с издевкой отвергнутые принцессой, теперь наслали сюда сотни тысяч своих сватов, которые, оголив сабли и зарядив пищали, разносят пламя любви незадачливых женихов по городам и весям, весьма умело слагая из скорбных воплей населения траурные кантаты, долженствующие долететь до слуха Бландины и поведать ей всю боль поруганной и оскорбленной ею любви. Я, к примеру, со своей стороны, должен рассказать тебе, любезный Семпитернус, сколь плачевно завершилась моя посольская миссия к королю мавров Килиану и подношение ему изящной шкатулки, врученной мне для этой цели принцессой, ибо его негритянское величество не побрезговало по такому случаю собственноручно меня наказать своей царственной — и весьма тяжкой — дланью, избрав для этого способ, живо, хотя и небезболезненно, напомнивший мне о золотых днях моего безмятежного детства, а затем выбросить в окно, вследствие чего я неминуемо сломал бы себе шею, если бы не проезжавшая, по счастью, внизу подвода, груженная тюками с пряжей, куда я и плюхнулся — мягко и вполне благополучно. Кроме того, впадая в ужас и отчаяние, я должен поведать, как Килиан, не помня себя от ярости, схватил охотничий нож и арапник, которым он погоняет свою стотысячную армию мавров, и уже встал лагерем под стенами нашей столицы. Все это, дорогой Семпитернус, я и должен тебе сейчас сообщить, равно как и ты, со своей стороны, имеешь что сказать о принцессе, дабы зритель сразу знал, чего от нее ждать касательно роста, осанки, цвета волос и тому подобных примет ее наружности.

Семпитернус. Все так, милейший, именно для того мы тут и стоим, но склонны ли мы подчиниться тому, чего от нас требуют, — вот в чем вопрос! А посему, скажите для начала, любезный монсеньор, испытываете ли вы некоторое почтение к самому себе?

Адолар. О господи! Да конечно же, я отношусь к себе с несказанным почтением, ибо, откровенно признаться, дражайший коллега, честь и хвала всем вашим несравненным совершенствам, обаянию ваших талантов, однако же ни один человек на свете не нравится мне столь же безоговорочно, как я сам себе нравлюсь!

Семпитернус. Вот видите, уважаемый, каждый сам куда лучше других знает, чего он стоит. Но ближе к делу! Никто не усомнится, что мы оба весьма достойные мужи, однако нам, именно нам поручили весьма второстепенное дело, которое обыкновенно во всяком хорошем спектакле легко и просто улаживается кем? — слугами, челядью! Эти людишки со свойственным им проворством обычно одним движением пальца умеют обозначить любой характер, больше того выбалтывая нам сокровеннейшие семейные тайны господ, которым они служат, они вместе с поучительным рассказом о хитросплетениях пьесы дают нам еще одно практическое поучение — не слишком-то доверяться прислуге в жизни, соединяя тем самым приятное с полезным. Сами видите, мой верный Адолар, в подобных обстоятельствах нам с вами ничуть не поможет, что в списке действующих лиц этой комедии я значусь гофмаршалом, а вы — посланником при дворе Килиана; ибо мало того, что вам и так — в качестве избитого и плюхнувшегося в тюки с пряжей посланника — выпала не бог весть какая роль, но теперь, поручив нам заведомо низкое ремесло — развлекать зрителя экспозицией пьесы, — нас низвели до пошлых подручных драматурга. Разве есть у нас виды на хоть сколько-нибудь глубокий характер? На блистательный монолог, в конце которого ладоши зрителя принимаются хлопать сами?

Адолар. Вы правы, дорогой Семпитернус! Впрочем, что касается моих видов на дальнейшее существование в пьесе, то вы ведь, любезнейший, не откажетесь признать, что я числюсь в ней среди несчастливых воздыхателей Бландины и уже благодаря одному этому стою много выше вас, друг мой. На мою долю, несомненно, выпадет немало пафоса, и я надеюсь в некотором смысле произвести фурор.

Семпитернус (с улыбкой кладя Адолару руку на плечо). Мой милый, добрый, тщеславный друг! Какой пыл, какие надежды! Ужели мне нужно вам объяснять, что вся эта пьеса — донельзя жалкая поделка? Унылое подражательство — только и всего. Принцесса Бландина — чуть-чуть переделанная Турандот, король мавров Килиан — второй Фьерабрас. Короче, вовсе не обязательно быть семи пядей во лбу, много читать и вообще изрядно продвинуться в своем образовании, чтобы с первого взгляда распознать все литературные образцы, что стояли у автора перед глазами. И вообще я стал замечать, что меня, человека всесторонне образованного, уже ничто в мире не способно удивить и привлечь новизной.

Адолар. Ну совершенно и мой случай, невзирая на то, что творение поэта, оказавшееся теперь у нас под руками, дабы как следует его размять и переработать, вызывает у меня куда больше доверия, ибо, честно говоря, я считаю, что моя роль совсем недурна, особенно если я за нее возьмусь, если сумею своим мастерством воплотить этот характер…

Семпитернус. Напрасный труд, тщетные усилия! Ужели вы полагаете, что это поможет? А самое скверное — автор все равно будет утверждать, что он, и только он, истинный создатель, Deus[6] сего творения, тогда как все посторонние усилия и вмешательства ни черта не стоят.

Суфлер. Нет, дело совсем скверно, ни слова из того, что они там несут, нет в книге — надо бежать к директору.

Он исчезает, и окошечко его захлопывается.

Адолар. Так уж устроен мир — одна черная неблагодарность, авторам ведь и невдомек, что они существуют на свете только ради нас, актеров. В таком случае, дорогой коллега, не лучше ли с самого начала эту пьесу прикончить для ее же блага? Короче — долой экспозицию!

Семпитернус.

Дай руку мне. Рукопожатьем честным Немецким мы скрепим наш уговор. Забудем вздор безумного поэта, Долой зубрежку сих бездарных ямбов, Что рождены фантазией глупца! Прочь экспозицию!

Адолар.

Клянусь! Клянусь! Да будет смерть отныне всяким ритмам, Что путами связали наш язык!

Семпитернус. Сдается мне, ты тоже шпаришь ямбом?

Адолар. Не ты ли, братец, задал этот тон?

Семпитернус. О боги, видно, демон нас попутал!

Голос директора (из-за сцены). Черт возьми, что там происходит? Они же несут бог весть что! Где экспозиция? У нас там, по-моему, еще гром и молния должны быть? Господин режиссер, где вы? Уймите вы этих бесноватых, пусть говорят по тексту!

Семпитернус и Адолар. Не желаем по тексту, хватит с нас текстов! Мы еще в школе, заучивая тексты Корнелия Непота и Цицерона, получили достаточно подзатыльников, теперь же, став достойными мужами, тексты видеть не можем, а раз мы не можем видеть текст экспозиции, значит, ни о какой экспозиции речи быть не может.

Режиссер (из-за сцены). По пять талеров с каждого в штрафную кассу.

Семпитернус.

О, слово роковое! О, тиранство! Вот горькая расплата за грехи Служенья рабского фиглярской музе! Бываем ли на сцене мы собой? Да никогда! По прихоти поэта. Что у себя в каморке пишет бредни, Мы то князья, то нищий сброд и шваль, То утопаем в роскоши фальшивой, То кутаемся в грязные лохмотья, Страша людей аляповатым гримом И опасаясь в зеркало взглянуть, Где, вопреки святым законам правды, Отражены совсем не мы, а рожи Похлестче всяких святочных чертей! Но в миг, когда своим исконным правом Хотя бы раз собой побыть на сцене Мы вздумали воспользоваться, — грубо Бряцая цепью нашей несвободы, Одернула нас рыком преисподни Та сила, что директором зовется.

Голос директора. Милейший! Вы выпадаете из роли!

Семпитернус. О нет, тиран! Я из нее вознесся!

Адолар.

Идет директор! Вижу нос багровый, Он близится походкою медвежьей, Сверкают гневом стекла окуляров! Спасайся, брат! От этого зверюги, Что к нам приставил дьявол режиссер, Нас выручат лишь ноги да аванс, Отспоренный у выжиги кассира.

Оба в панике убегают со сцены.

Режиссер (из-за сцены). Ну вот, сбежали. Экспозицию считай что загробили, теперь пьеса провалится с треском. Жаль только беднягу автора.

Голос директора (нечеловеческим рыком). Господин машинист! Черт подери, да звоните же!

Машинист звонит, и сцена преображается

КАРТИНА ВТОРАЯ

Огромный зал приемов с роскошным троном в глубине. Под звуки торжественного марша входят лейб-гвардейцы под предводительством Бригеллы, затем появляется Тарталья с жезлом обер-церемониймейстера, за ним следуют пажи, фрейлины и придворные; входит принцесса Бландина в сопровождении свиты министров и придворных. Второй взвод лейб-гвардии замыкает шествие Принцесса Бландина поднимается на трон.

Бландина.

Ну, а теперь посланника впустите, Что прислан мавританским королем, Невеждою, чьи грубость и гордыня Под стать его желаньям нечестивым. А уж потом замкнутся навсегда Ушей и крепостей моих врата, Слова и ядра от брони отскочат, Сразив того, кто нас унизить хочет!

Панталоне. Ваше дражайшее высочество! Несравненная принцесса! Золотце мое! Дозвольте старику, что вас на этих вот руках носил, что каждый год вдвое больше тратился на любимые ваши конфеты и прочие лакомства, особливо же на миндальные пирожные, супротив того жалованья, которое ваш покойный батюшка, царство ему небесное, положил мне из королевской казны, — дозвольте старику слово сказать. Видите ли, золотце мое, ангел мой ненаглядный, все, что вы говорите о несокрушимой броне нашего царства, — все это верно, но только, так сказать, в фигуральном смысле, как красивое сравнение, не более, в действительности же, in natura[7], хочу я сказать, нам тут кое-какой малости недостает. Вот я и спрашиваю — может, нам стоит с куда большей пользой разместить ворота не в крепостной стене, а еще где-нибудь, в чистом поле, вроде как почетные врата, и пусть себе все эти князья да царственные особы вокруг них бьются и в них протискиваются. Что же до Великой китайской стены вокруг нашего государства, то что-то ее не видно, и даже на приграничный наш форт надежда слабая, ибо негодные уличные мальчишки давно уже заплевали вишневыми косточками крепостные валы, а заодно и бойницы, из трех пушек четыре приведены в негодность, — то есть, я хотел сказать, наоборот, — а скудный запас чугунных метательных снарядов самым позорным образом растаскан жуликоватым отребьем и перепродан литейщикам, которые пустили его на утюги, так что теперь — вот оно, варварское извращение цивилизации! — самая грозная мортира вместо того, чтобы сеять вокруг себя кровь, смерть и разрушение, способна своею огневой мощью подавить не врага, а разве что свежевыстиранные передники да видавшие виды сорочки. Учитывая подобные обстоятельства, ваше светлейшее высочество, замкнуть что-либо перед супостатом Килианом никак не возможно, и ни от какой брони ничто не отскочит и никого, к сожалению, не сразит. И коли он вступит в страну, супротив его напора у нас нет запора, ибо я спрашиваю — пригодна ли для отпора пушка, из которой нельзя стрелять? Далее, из метательных орудий не представляется возможным метать, поскольку метать нечем, а как вообще обстоят дела с нашей армией со времен миролюбивого правления вашего блаженной памяти батюшки, лучше меня знает Бригелла, что возглавляет ударные части нашего — во всех смыслах изрядно отощавшего — войска. Уж не думаете ли вы, несравненная, что этот невежа, этот неотесанный варвар, этот Килиан подобно безобидным гражданам нашей славной Омбромброзии способен убояться вида гренадерских шапок, которые ваш папочка скорее в качестве красноречивых символов, в качестве partes pro toto[8], распорядился приколотить под каждой вывеской и лишь изредка, да и то по особо торжественным дням, под некоторыми шапками велел ставить лейб-гвардейцев? Короче! Принцесса, ангел мой! Участь страны будет ужасной, если вы сейчас со свойственной вам гордой надменностью отошлете посланника Килиана восвояси ни с чем. Так что я советую, если возможно, продержать посланника еще несколько дней во дворце без аудиенции; со своей стороны обязуюсь во благо государства каждое утро потчевать его королевской горькой водкой и пряниками. Больше того! Во имя торжества гуманности я готов каждый день уже с утра совместно с ним напиваться — полагаю, для этой цели вызовется еще не один доброволец, жаждущий благородного самопожертвования ради отчизны и свободы! Тем временем Бригелла обязан позаботиться о поправке ударных частей нашей армии, а именно: завербовать новых рекрутов и обучить их глубочайшим стратегическим премудростям — напра-во! нале-во! ать-два, ать-два! — повороты, контрамарши, а главное — попятное отступательное маневрирование! Он может, впрочем, разрабатывать и наступательную стратегию, а именно: вымазав лицо сажей, до тех пор лупцевать наше славное воинство, покуда оно не преисполнится надлежащей ненависти к мавританскому королю и, как следует битое, с тем большим рвением пойдет бить врага. Вот тогда мы сможем гордо давать мавританскому королю капризные ответы, как делали это прежде, когда у нас еще было войско и приличных размеров страна, чтобы на ней это войско расставить, покуда проклятые женихи все по частям не разграбили, а теперь вот король Килиан намерен воздать нам по заслугам, добрав последнее. Так что, принцесса, драгоценная, дитятко мое золотое, — не принимайте сейчас посланника!

Бландина. Сказала ведь: посланника впустите!

Тарталья (обращаясь к Панталоне). Министр! Скажи! Что делать мне?

Панталоне.

Повеситься, Покуда черный мавр тебя не вздернул!

Тарталья. Как? Мне — уйти из жизни? Прямо сейчас, так скоро, так бесславно? Без пышных церемоний похоронных? Нет, дудки! Лучше я исполню свой долг, как повелела мне принцесса! (Уходит.)

Панталоне. Вот и настала тяжкая година! Но прежде, чем я узрю червонного туза моего сердца в мерзких когтях черного чудища, я, верный премьер-министр, стану премьером и в добровольной смерти и проглочу отравленную конфету, ибо смерть за отчизну должна быть сладкой. (Плачет.)

Тарталья вводит надворного советника Балтазара.

Балтазар. И это называется вежливость? Посланника великого Килиана столько держать под дверями среди слуг и прочих челядинцев, которые глазеют на меня разинув рты, словно в жизни не видали надворного советника? Впрочем, таких надворных советников, как я, у вас, конечно, и в помине нет. И это называется вежливость? Я чувствую, придется вас, омбромброзцев, обучать учтивым манерам. Черт возьми! А вот и принцесса! Ну, что? Я пришел снова, надеюсь, принцесса, вы тем временем поумнели маленько? Слов даром терять не будем, канитель разводить нечего. Под стенами города, у ворот, стоит его пригожее величество, великий Килиан, он просил меня узнать, решились ли вы, наконец, принцессочка, по-скорому и по-простому, не мешкая, выйти за него замуж? Скажете «да» — у меня в качестве задатка имеется для вас маленький презент, так, сущая безделица, несколько сверкающих камушков, им цена-то всего каких-то шесть миллионов, мои повелитель содрал их со своего ночного колпака, а для министров два орденских знака Золотого Индюка. Тогда мой повелитель немедленно явится, и завтра сыграем свадьбу. Скажете «нет» — он все равно явится, но уже со сверкающим мечом, весь этот ваш курятник будет разорен и предан огню, а вам, хочешь не хочешь, придется последовать за ним в его королевство и стать его игрушкой в веселые часы досуга. Ни о каком венчании, ни о каких обручальных кольцах тогда, само собой, нечего и думать. Ну, что, куколка? Как тебе камушки с ночного колпака, слепит ли их блеск твои глазки? Ну? Так позвать жениха? Просто не понимаю, как можно столько жеманиться? Повелитель мой богат, царственно хорош собой, и характер у него презанимательный. Правда, с лица малость смугловат — пожалуй, даже очень темен с лица, но тем ослепительней его белые зубы, а маленькие блестящие глазки хоть и бегают иногда, зато он истинный немец, несмотря что родился на Ниле. А сердце какое доброе, для воина, пожалуй, даже слишком мягкое, потому как ежели он ненароком, сгоряча кого-нибудь из своих приближенных наземь опрокинет, то уж так переживает, так переживает, что от раскаяния и вовсе зарубить может! Ну, так как? Ваш ответ, принцесса! Да или нет?

Бландина (отвернув лицо).

О, как снести позор! Как смею слушать Из пошлых уст столь низменные речи! Шипами ядовитыми пронзают Они мне грудь, и стынет в жилах кровь. Где слово мне найти, такое слово, Чтоб молнией сразило наглеца? Но слово — слишком хрупкое оружье, Иного ж мне судьбою не дано.

Балтазар. Ну, в чем дело? Что за невнятное бормотанье? Мне ответ нужен: да или нет?

Амандус (выходя и хватая Балтазара за шкирку).

Сейчас получишь! Подлая скотина, Ничтожный хам, невежда — вон отсюда! Еще ты смеешь рот здесь раскрывать Ты лик принцессы видеть недостоин! Вон, я сказал!

Вышвыривает Балтазара за дверь.

Большинство придворных (наперебой). Как? — Вышвыривать за дверь посланника? — А дипломатическая неприкосновенность? — Надворного советника пинками? — Это совершенно против естественного права! — Естественное право! — Права народов! — Военное право! — Гуго Гроциус[9]! — Пандекты[10]! Стремленье к Вечному миру[11]! — Теперь мы пропали! — Уж не грянул ли первый выстрел? — Соседушка, по-моему, у вас в доме надежный подвал? — Этого Амандуса надо немедленно арестовать! — Выдать его мавританскому королю! — Да он государственный преступник! — Хватайте его! — Избивает надворных советников! — Опасный тип! — Niger est![12] — Хватайте Амандуса! — Хватайте Амандуса!

Все бросаются на Амандуса.

Бландина (спешно спускаясь с трона и выходя на авансцену).

Стойте! Никто не смеет тронуть смельчака! Единственный из всех, кто спас меня От наглости, бесчестья, поруганья! Послушалась советчиков трусливых Посланец наглый черного злодея Не должен был принцессу лицезреть. Ошиблась я. Но уж когда он начал Тут речи беспардонные вести, Принцессу вашу тяжко оскорбляя, Что, вкруг меня стояли не мужчины? Иль голуби, что в кротости бездумной Речей тех гнусных смысл не разумели? Иль старцы дряхлые, параличом разбиты, Рукой-ногой не в силах шевельнуть? Ведь ни один из вас не заступился, Не сделал то, что верность, честь, любовь Повелевали сделать, — только он, Герой сей юный, даму защитил, Глумлением ответив на глумленье!

Тарталья. Принцесса, несравненная! Все, что вы тут изволили сказать, и вправду свидетельствует о небывалом героическом энтузиазме, и, право, ужасно досадно, что ваше высочество, наподобие второй Жанны д'Арк[13], не может встать во главе могущественной армии, дабы наголову разбить короля мавров и как можно скорее! В этом случае — ваше высочество соизволяет понимать латынь — девизом вашего высочества вполне могло быть изречение: «Aut Caesar, aut nihil!»[14] — но, бог ты мой! — где у нас Цезарь? где у нас хоть какое-нибудь «aut»? только проклятого «nihil» y нас сколько угодно, причем, всепокорнейше прошу не понять меня превратно, исключительно по вине вашего высокочтимого высочества! Стране нужен правитель, если угодно — отец, но ваше величество в своем отвращении к самой этой мысли зашли столь далеко, что даже студентам запретили распевать их старинный гимн «Отец отчизны», отчего весьма чувствительно страдает все наше гуманитарное образование. Всепокорнейше прошу не понять меня превратно, но молчать я не могу! Уж какие распрекрасные принцы — кровь с молоком! — искали руки вашего высочества, так только ради того, чтобы им отказывать, пришлось содержать огромную армию, которая, к несчастью, нынче сошла на нет. И вот приходит король мавров, он, конечно, очень даже смугл с лица, чтобы не сказать — черен, но при этом, как весьма проницательно заметил господин надворный советник Балтазар, характер у него презанимательный, ибо всю страну он считай что уже занял. Страна же истосковалась по отцу и жаждет понянчить царственное потомство; при одной мысли об очаровательных смугленьких отпрысках-принцах, которыми небо могло бы благословить наше государство, сердце мое просто содрогается от счастья. Всепокорнейше прошу не понять меня превратно, но нам ничего другого не остается, как осчастливить короля Килиана лилейными ручками вашего высочества, дабы спасти страну и ваших бедных подданных! Сами подумайте, сиятельнейшая, одно лишь словечко «да», слетев с ваших коралловых уст, способно положить конец всем бедствиям и распрямить понурые согбенные спины ваших подданных в порыве страстного ликования! Если же вы не согласны всепокорнейше прошу не понять меня превратно, — то мне придется, хоть и скрепя сердце, с глубокой болью, исключительно во благо отчизны, прибегнуть к принуждению и без лишних слов выдать ваше прелестное высочество его благородному килианскому величеству. Всепокорнейше прошу не понять меня превратно! И немедленно сыграем свадьбу: девушки в белоснежных одеяниях преподнесут на атласной подушечке торжественную оду, а школьная детвора споет по такому случаю «Позабыты все невзгоды». Смею полагать, дражайшая принцесса, лучше бы вам согласиться добром, не дожидаясь, пока суровая длань революции схватит вас за рукав и выведет за ворота прямо в объятия мавританскому королю. Всепокорнейше прошу не понять меня превратно! Скажите «да», принцесса, обожаемая, умоляю вас!

Амандус.

Что ты сказал, коварный нечестивец? Как ты посмел провозгласить прилюдно Свой замысел предательский и подлый? Так знай же, мелкий трус, слабак несчастный, Ты просчитался! Для нее одной Горят сердца огнем благоговейным, Желая смерть геройскую принять! Позволь, принцесса, в твои очи глянуть, Чей взор небесный воспаляет мысли О подвиге, что тлел в груди давно, Теперь же ярким пламенем взъярится И налетит на полчища врагов, Несметную их рать испепеляя! Зари небесной пурпур златотканый Да не узрит отныне сына тьмы, Исчадье ночи. Даже если он Обратно в чрево матери забрался, Укрыт ее вороньими крылами, Огонь отмщенья молнией победной Его сразит и ночь повергнет в бегство, Чтоб тем скорее Феба колесница Из волн морских Аврору возносила, Леса и долы светом золотя! Жестокий бой меня торопит в путь, Предчувствие победы полнит грудь, Пусть подлый мавр в смятении дрожит Он будет смят, повергнут — и бежит!

(Низко кланяется Бландине и спешно уходит.)

Бландина. Панталоне! Немедленно следуйте за прекрасным юношей, я заранее одобряю все, что он намерен предпринять против ненавистного мавра. И позаботься, чтобы каждый, кого он призовет для исполнения своего замысла, с готовностью подчинялся его приказам.

Панталоне (в сторону). Бог ты мой! Вот уж не хотелось бы: такой милый молодой человек — и ни с того ни с сего сам подает себя Килиану на завтрак. Ибо на завтрак Килиан схарчит его, а уж из нас, несчастных, приготовит себе обед. (Уходит.)

Бландина. А ты, злокозненный Тарталья, осмелившийся угрожать даже мне, поплатишься за свое предательство заточением в самом глубоком подземелье. Бригелла, исполняй мой приказ и учти: если изменник сбежит, ты ответишь головой. (В сторону.)

Какая верность, мужество какое Души моей коснулись. Этот мальчик, Что отродясь оружья не держал В руках, а только лиру золотую, Волшебные аккорды извлекая Из чутких струн, — теперь же хочет он, Охваченный горением геройским, Страну освободить от лихоимцев И мавра страшного своей рукой прикончить! То, видно, ангел, посланный судьбой Спасти меня от участи ужасной. Я верю — он спасет, он победит, И смерть приму, коль обманусь в той вере!

(Уходит в сопровождении свиты.)

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Тарталья, Бригелла, в глубине сцены — часть лейб-гвардии.

Тарталья. Я сплю? Иль грежу наяву? Меня — министра, его сиятельство, обер-церемониймейстера, без всяких церемоний объявляют государственным изменником и бросают в подземелье? И кто — принцесса, это своенравное и неразумное дитя!

Бригелла. Не угодно ли вашему сиятельству без лишнего шума пройти со мной в тюремную башню?

Тарталья. Ха! Бригелла! Мы, слава богу, не первый год знакомы. Ты же всегда был мне другом. Вспомни о золотых денечках в Венеции, когда в святом Самуэле[15] нам открывались дивные чудеса царства фей, — то-то мы оба напроказили, то-то повеселились от души! Девятьсот хохочущих физиономий, не отрываясь, жадно ловили каждый наш взгляд, каждое слово. С тех пор мы уныло бродили по свету, жалкие, неприкаянные, и даже если кое-где наши имена и были черным по белому пропечатаны в театральных программках, никто не верил, что это взаправду мы; боюсь, что и сегодня многие серьезные люди уже начали в нас сомневаться. Вот и подумай — если ты сейчас бросишь меня в подземелье, заживо упрячешь меня в могилу, получится, что ты похоронишь и мое «я», мой озорной характер, а вместе с ним нанесешь ущерб и себе; ты лишаешься самой надежной своей опоры, роя мне яму, в которую сам же и плюхнешься. Подумай хорошенько, мой милый, и лучше дай мне убежать.

Бригелла. Ваше благородие! Совсем не к добру напомнили вы мне о тех давнишних временах, ибо как подумаю, с вашего позволения, о несравненном Дерамо[16], которого вы с помощью своих коварных заклинаний из замечательного короля превратили в дикого оленя, так что бедняге пришлось потом пройти через гнусную оболочку какого-то нищего, чтобы с грехом пополам вернуть себе человеческий облик и сердце любимой женщины; как вспомню красавицу Земреду и несчастного Сайда, не говоря уже о короле Милло и принце Дженнаро[17], - да, ваше сиятельство, как вспомню все это, так сразу и вижу, что вы с самых давних пор всегда были либо отъявленным негодником, либо ослом! Словом, ближе к делу! Еще не время играть басурманскую свадьбу со свекольным компотом и кушаньями из паленых мышей и ободранных кошек. Так что уж пожалуйте в башню, ваше благородие, и никакие мольбы и песни вам не помогут.

Тарталья (хватаясь за эфес шпаги). Как? Да как ты смеешь, холоп, предатель?! Ты что, забыл, что я министр? Обер-церемониймейстер?

Бригелла. Оставьте лучше вашу шпагу в покое, милый мой! Нынче совсем другие ветры подули. Сановных посланников вроде нашего Адолара награждают теперь совершенно особым образом — оглаживают по филейным частям, надворных советников вышвыривают за дверь, так что вполне возможно, что и ваше сиятельство, милости просим, получит несколько увесистых пинков, ежели по доброй воле само не заползет в подземелье. Покорнейше прошу взглянуть вон туда. (Указывает на стражников.) Это мои преданные слуги, славные ребята, добрые такие, и все с очень острыми алебардами, так что стоит мне, к примеру, крикнуть: «Руби!»…

Стражники угрожающе бросаются на Тарталью.

Тарталья. Стоп! Стоп! Довольно! Я уже иду, но бойся моей мести, злодей! Завтра Килиан будет правителем страны, и тогда тебе крышка. Меня с почестями выведут из подземелья, и тогда весь мир услышит, что ты — пошлый хам, ошибка природы, неудачная шутка словесности, ничтожество, которое только и нужно, что изничтожить!

Бригелла. Завтра — не сегодня, где вы завтра будете сидеть, ваше сиятельство, я не знаю, а вот сегодня милости прошу пожаловать в темницу.

В сопровождении стражи, окружившей Тарталью, Бригелла уходит.

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Запущенный, заросший уголок английского парка с хижиной отшельника в дальнем конце, перед которой стоит каменный стол. Входит Родерих.

Родерих.

Ужель то я? И жив? И вижу свет? Куда, куда влечет меня безумство Любви поруганной? Ужель еще не сброшен Постылой жизни гнет? Ужель терзают По-прежнему меня шипы страданья? Так пусть же здесь любовный мой недуг Исторгнется на волю стоном муки, От коего сам воздух содрогнется, Умолкнет шелест листьев, звон ручьев, И все замрет! Пусть гибнет все живое Там, где любви страдание живет! Я буду звать Бландину — криком, ревом, Пусть громовым ударом разобьется Мой зов о стены этих черных скал, И потревожит сон их вековечный, И гулким эхом пророкочет в них! Бландина! — Словно смерть сама звучит В том имени насмешницы коварной, Врагини чувств, убивицы любви! Пусть даже соловьи, любви певцы, С ветвей безлистных падают, как камни, Едва коснется их дыханьем стужи То имя смертоносное — Бландина! Унылой тенью В уединенье Влеком тоскою Любовной муки, И боль разлуки Всегда со мною. Не знаю сна, Одна она Мой взор туманит, Мне сердце ранит. О, как, скажи мне, тебя забыть, Коль не могу я ни есть, ни пить? Цветам и листьям пою, скорбя, О том, как всюду ищу тебя, Мой голос тихий, едва дыша, Уже слабеет, Иссохла в муке моя душа И каменеет. Не оскорблю язык питьем и пищей, Пусть только боль страданью жизнь дает, Покуда на любовном пепелище Душа поэта вовсе не умрет. Вороний грай и гулкий крик совиный, Пугая путника в ночной тиши, Оплачут эту скорбную кончину Израненной, измученной души. Но роковою, безутешной тенью Она восстанет, посетив в ночи Жестокосердной девы сновиденья, И к злому сердцу подберет ключи. И вот тогда любовью безысходной Воспламенится дева в свой черед: Страстей убитых саркофаг холодный Горючими слезами обольет! О, как пронзает Мука предсмертная Кровоточивую грудь! Сладость безумия, Боли терзание, В Оркус мерцающий путь! Где ты, Бландина? О, смерти дыхание! Где ты, Бландина? О, содрогание! Где ты, Бландина? О, мстительная ярость! О, яростная месть!

О!.. Просто ума не приложу, куда подевался Труффальдино с завтраком. Если мне сейчас же не подадут чего-нибудь существенного на зубок, я и вправду могу ноги протянуть. Труффальдино! Эй, Труффальдино!

Запуганный Труффальдино боязливо выглядывает из кустов.

Похоже, он вообще сегодня про меня забыл? Только этого не хватало! Я столь плодотворно предавался утреннему отчаянию, что просто умираю от голода и жажды. Труффальдино! Эй, Труффальдино!

Труффальдино (с бутылью вина в оплетке и накрытой кастрюлькой осторожно выходит из кустарника). Вы позволите, мой господин? Смею ли я прервать вдохновенное неистовство вашего отчаяния?

Родерих. Ты же слышишь, я тебя зову. Время завтракать.

Труффальдино. Но вчера, когда я в этот же час осмелился встрять, как говорится, поперек стихов вашего сиятельства, вы соизволили за это рвение, столь повлиявшее на ваше вдохновение, надавать мне таких тумаков, что я подумал, может, и сегодня тоже…

Родерих. Дурак! Пора бы тебе научиться по настроению моих стихов определять, когда духовный голод сливается в них с физическим! Подавай завтрак!

Труффальдино (накрывает каменный стол салфеткой, ставит на него кастрюльку, бутылку вина, бокал и прочее). Господин придворный повар приготовил сегодня замечательные отбивные в подливкой из анчоусов, он говорит, что для поэта-отшельника это самое подходящее подкрепление сил, равно как и мадера.

Родерих. И он прав! Превосходно укрепляет дух, особенно после столь безутешного отчаяния. (Ест и пьет с большим аппетитом.)

Труффальдино. И как долго ваша милость намеревается пробыть в этой дикой, жуткой местности, удалившись от людского общества?

Родерих. Покуда продержится мое отчаяние и хорошая погода.

Труффальдино. Оно и впрямь — место для уединения вполне благоприятное: не слишком далеко, и замок принцессы под боком, да и оборудовано все очень удобно, и столик тут же, сразу можно и накрывать. Скалы, гроты, водичка плещется. Одно только нехорошо, ваша милость, — что вы так напрочь удалились от мира.

Родерих. Поэты любят уединение, а потому в летнее время охотно избирают себе местом пребывания поместья, парки, зоологические сады и тому подобные укромные уголки.

Поэт — он сам себе бескрайний мир, Что осиян души его зерцалом, Чей чистый блеск шлифует вдохновенье.

В этой отшельнической пустыне я живу всецело божественным озарением моей любви, моей боли, моего безумия и могу быть твердо уверен, что до пяти часов пополудни, покуда не появятся первые гуляющие, никто не потревожит мой покой.

Бландина! Ангел! Дивное томленье Пронзает грудь! Волшебное стремленье Влечет меня в заоблачную высь! Явись мне, дева, о, явись! Явись!

(Пьет вино.) Мадера, кстати, могла бы быть и получше, никакой крепости, никакого духа! Отбивные были ничего, но в подливке горчицы маловато и уксуса тоже. При случае не забудь сказать придворному повару, что я люблю подливку поострее.

Труффальдино (в сторону). Какой дивный, чтобы не сказать диковинный, у меня хозяин — господин Родерих! Сетует на отвергнутую любовь, боль разлуки, смертную тоску и отчаяние — а у самого такой аппетит, что у меня просто слюнки текут, едва увижу, как он уписывает! Принцесса Бландина не сходит у него с языка, но при этом подавай ему еще горчицу и уксус.

Родерих. Что ты там бормочешь, Труффальдино?

Труффальдино. Да так, ничего, ваша милость, право, ничего, ерунду всякую, достойную лишь того, чтобы болтать ее в кусты, которые все стерпят.

Родерих. А я желаю это знать!

Труффальдино. Так ведь сорвалось — что глаз увидел, то язык и сболтнул. Только…

Родерих. Кончай нести всякий вздор! Говори, что ты там шептал за моей спиной?

Труффальдино (беспрерывно кланяясь). Ежели вашей милости так заблагорассудилось, то я, конечно, со всем моим всепокорнейшим удовольствием, — если, разумеется, не шибко и при надлежащем растирании соответствующих частей, — то есть, я хочу сказать, если ваша милость насчет пинков и колотушек, дабы отвлечься от сочинения стихов, когда ваша милость почувствуют в этом деле некоторую вялость…

Родерих. Ну, мне долго ждать?

Труффальдино (в сторону). Ежели он опять вздумает меня колотить, я сбегу из этой отшельнической пустыни, прихватив две толстенные пачки стихов моего господина, которые сбуду торговцу сыра — ему-то бумага всегда нужна, и поспособствую тем самым развитию утонченного вкуса, сообщив обыкновенному сыру привкус высокой поэзии, а заодно мне перепадет и пара грошей на пропитание. (Набрав в грудь воздуху, громко.) Ну, хорошо, я все, все скажу! Ваша милость имеют в еде такой необыкновенный кураж, что я осмелился, так сказать, в глубине души изумиться и прийти в восхищение. Бог мой, это ж любо-дорого посмотреть, как вы самым приятным образом изничтожаете одну котлетку за другой, то и дело опрокидывая при этом стаканчик мадеры — у меня просто сердце заходится от радости. Сам аппетит вашей милости выглядит столь аппетитно, что даже у меня… но это не важно. Однако больше всего я порадовался совсем другому — тому, сколь решительно ваша милость изволили посрамить самые худшие мои опасения. Когда я шел из дворцовой кухни с завтраком, я еще издали услыхал громкие крики и стенания вашей милости. Оно конечно, мне не привыкать, но подойдя поближе, я услышал, как ваша милость хоть и в приятных, но жутких выражениях изрекает такие вещи, от которых у меня просто волосы встали дыбом. Ваша милость, сколько я понял, намеревались впредь поддерживать в себе жизнь одной только болью, а это, должен сказать, весьма грубое кушанье, придворный повар никогда не готовит его принцессе, он и слезы-то ей сервирует только сахарные, когда обливает сладости глазурью. Затем ваша милость собрались, наконец, поточить свой складной ножик, дабы пронзить себе сердце, в предчувствии неминуемой кончины вы уже даже начали хрипеть и жалостливо так покрикивать: «Бландина! Бландина!» Горе мое было просто неописуемо, покуда ваше горячее желание получить завтрак не придало мне духу. И вот я прихожу, застаю вас в бодром здравии — да к тому же с таким поразительным аппетитом, — короче, тут-то на меня и нисходит радостное озарение, что все это жуткое отшельничество — всего лишь милая шутка, равно как и благородное отчаяние вашей милости, ваше безумство и ваша страстная любовь к принцессе Бландине тоже не более как милая шалость, этакая при…

Родерих (подскочив от негодования). Как? Осел! Ты смеешь сомневаться в истинности моих слов? В истинности моей любви к божественной Бландине?

Труффальдино. Ничуть, ваша милость, ничуть, я только…

Родерих. Чувства мои к принцессе во всей их чистоте и подлинности исходят из сокровеннейших глубин моего духа, ибо в них исток моей поэзии, и вот для того, чтобы обуздать этот поэтический поток, что бурлит из глубин души моей, чтобы переплавить его в волшебный кристалл, в гранях которого во всей их многокрасочной яркости сверкнут дивные образы моей фантазии, — нет, даже иначе: дабы могучей десницей, подобно меткоразящему Аполлону, натягивать тетиву и выпускать стрелы моих стихов, словно молнии, — вот для этого я и подкрепляюсь, только ради этого и ем отбивные с анчоусовой подливкой и запиваю их мадерой.

Труффальдино. Значит, ваша милость любите принцессу взаправду? И желаете связать с ней свою судьбу?

Родерих. Божественная Бландина — это моя муза, а моя любовь к ней поэтическая идея, свет которой, рассыпаясь тысячью лучей в моих песнях, несет миру великолепие и богатство поэзии, воспламеняя людские сердца. Не сомневаюсь, что в конце концов моя боль, безысходность моего отчаяния тронут гордую деву и рано или поздно я стану законным правителем Омбромброзии, хотя сама Бландина при этом уже не сможет оставаться ни моей музой, ни поэтической идеей, ибо ни для того ни для другого жена не годится.

Труффальдино (падая к ногам Родериха). О милостивый государь! Ваше несравненное величество in spe[18]! Когда будете сидеть на парчовом троне да со скипетром в руке править страной и людьми по велению сердца — не пожалуете ли тогда вашему верному слуге от королевских-то щедрот теплое местечко — ну, хоть министра, допустим, а впридачу приличную колбасную лавочку, ибо уж она-то человека всегда прокормит! А я бы свою колбаску в превосходные сонетики вашего величества…

Родерих (в негодовании). Ты что, братец, совсем очумел? (Вальяжно.) Довольно, встань и лучше расскажи, что новенького ты услыхал на дворцовой кухне? Что поделывает Бландина? Не появился ли к завтраку очередной соперник? Не бросала ли она кому милостивых взглядов? Что-то в этом роде я как раз сейчас не прочь услышать, ибо до обеда приличная порция отчаяния, даже неистовства, мне не повредит. А после обеда хорошо помогает тихая, выстраданная боль и томление чувств.

Труффальдино. Ах, ваша милость, при дворе дела принимают весьма сумбурный и опасный оборот. Мавританский король Килиан отправил к принцессе невежественного надворного советника в качестве посланника, но юный красавец Амандус вышвырнул его за дверь, после чего — в лице его превосходительства министра и обер-церемониймейстера Тартальи собственной персоной разразилась жуткая революция, которая чуть не схватила принцессу за рукав и попыталась выдать ее этому мужлану — королю мавров, но красавец Амандус этого не потерпел, а, напротив, пообещал сразу же после вечерней службы — в одиночку! — выйти за стены Омбромброзии, где расположился враг, и своим охотничьим ножичком, словно колосья серпом, срезать головы всей сотне тысяч мавров! Бландина ни секунды не сомневается в успехе этой хитроумной вылазки, и поговаривают, что сразу по свершении славного подвига смельчаку будет предложена рука и сердце, так что он, вернувшись после холодной ночи и смыв с себя бусурманскую кровь, тотчас же угреется в супружеской постели и даже не успеет подхватить насморк.

Родерих. Что я слышу? Амандус, этот гитарист? Этот жалкий, высокомерный музыкантишко, который ни к одному из моих божественных стихотворений так и не сумел подобрать мелодию и всегда отказывался петь мои благозвучные вирши? Это он-то сулит ратные подвиги? Это ему-то обещана рука божественной Бландины? Воистину, на сегодня у меня достаточно материала для поэтического отчаяния и даже безумия! Однако, поскольку вся эта вылазка — заведомый вздор — разве что надменному Амандусу помогут духи, от которых, впрочем, редко бывает прок, с ними вообще чертовски трудно управляться, — постольку надо предполагать, что король Килиан победит Амандуса и завоюет принцессу, а коли так — сейчас же беги и разузнай, далеко ли этот мавр расположился и как до него добраться, чтобы я своевременно успел перейти на его сторону и предложить ему мои услуги в качестве придворного поэта. Разумеется, я готов немедленно сочинить гимн в честь его триумфальной победы и торжественного вступления в Омбромброзию, в котором прославлю Килиана и его подвиги, пока же предамся отчаянию и удалюсь в свою отшельническую пустыню, то есть пройду двадцать шагов до вон тех угрюмых скал. Надо отвести душу в громоподобных ритмах. (Намеревается уйти. Труффальдино уже изготовился схватить оставленный на столе бокал вина, но Родерих с живостью оборачивается.) Ах, да! Чуть не забыл! (Залпом осушает бокал и снова собирается уйти.)

Труффальдино (ему вслед). Ваша милость! Ваша милость!

Родерих (оборачиваясь). В чем дело?

Труффальдино. Ах, ваша милость! Хотел сказать — если ваша милость не истолковали превратно моего чрезмерного рвения насчет парчового трона, министерского местечка и колбасной лавочки, — есть у меня одна мыслишка, одно скромное предложеньице…

Родерих. Ну, что там еще? Только поживей! Время идет, скоро уже обед, а я все никак не войду в раж.

Труффальдино. Видите ли, ваша милость, довелось мне как-то читать об одном достойном человеке благородного происхождения. Дон Кихот его звали, светлая ему память; из любви к Дульсинее Тобосской, которая тоже была всего лишь его поэтической идеей, он решил подражать славному рыцарю Амадису Галльскому. И точно так же, как тот, обезумев от любви, вытворял на скале всякие странные штуковины, так же и рыцарь Дон Кихот, оказавшись в дикой, пустынной местности, на глазах своего верного Санчо Пансы разделся донага и стал рубить дрок, который Санчо Панса отнес затем возлюбленной принцессе Дульсинее. Вот я и подумал, ваша милость, а почему бы вам, по возвышенному примеру тех достойных мужей, не скинуть у меня на глазах ваш шлафрок, а заодно уж и панталоны, и не попытать счастья в сражении с каким-нибудь симпатичным дроком? А уж я, как ваш верный Санчо, сумею подобающим образом рассказать об этих ваших геройствах на дворцовой кухне. Вот мы и провели бы выскочку Амандуса, королевский замок, можно считать, сам бы свалился к вам в карман, прежде чем коварный мавр успел бы его сжечь к чертям, потому что придворный повар в большой дружбе с обергоф…

Родерих (гневно его обрывая). Трус несчастный! (Спешно уходит, и вскоре из-за сцены слышатся его ритмические завывания.)

Труффальдино (после некоторой паузы). Может, принцессе Бландине куда приятней получить от него дрок, нежели очередные вирши? Этот вопрос еще требует глубокого рассмотрения. Но прежде чем нырять в эти глубины, нырну-ка я лучше в отшельническую хижину и свяжу парочку увесистых стопок из стихов моего господина. А к обеду буду уже за границей, потому что вовсе не хочу становиться килианцем и служить хозяину, что выхватывает вино у меня из-под носа. (Скрывается в хижине.)

КАРТИНА ПЯТАЯ

Входит Амандус.

Амандус. Какая дивная, незнакомая, новая жизнь открылась мне! Темные, загадочные голоса, что прежде смутно звучали в душе моей, теперь радостной, звонкой песней оглашают лес и дол, всему миру поверяя заветную тайну, которая убийственной болью теснила прежде мою грудь! Сдается мне, лишь теперь я стал понимать, о чем пели мои струны, когда я, словно во сне, перебирал их бездумной рукой, давая волю и звучание своим странным, блаженным предчувствиям. И все же я не в силах выразить словами все то, что озаряет мир вокруг меня солнечным сиянием тысячи золотистых лучей, что так внятно и просто нашептывают мне цветы, ручьи и листья. Дивные, неслыханные мелодии, слившись в единый чарующий хор, пронизывают все существо мое, но разве эти звуки, что полнят мою грудь несказанной, жгучей тоской, — не она сама? Все честят меня глупцом и сумасбродом из-за того, что я, никогда не бравший в руки оружия, вознамерился сразиться с этим супостатом Килианом, и все мне предрекают неминуемую гибель — но разве и вправду грозит мне хоть какая-то опасность? С тех пор, как я благодаря ей — в ней одной — открыл истинное высшее свое предназначение, с тех пор я знаю, что только во мне — и нигде больше — обитает пение, что пение — это я сам, а пение бессмертно. Если Килиан разобьет инструмент — значит, он лишь высвободит звук, томившийся внутри, как в тюрьме, и этот звук, упиваясь обретенной свободой, взмоет ввысь, и я сольюсь с нею — стану ею. Не может Килиан убить или ранить воздух — точно так же не может он поразить поселившийся во мне дух — пение. Подобно ей, что поселилась во мне несказанным томлением любви, вздымая мою грудь дыханием жизни, — так и сам я стал песней, что льется со струн, случайно тронутых ее лебединой рукой! О да! Я подхвачу дивный напев, что сорвался с ее нежных коралловых губ, и вознесу его в ликующей песне — песне моей любви.

Бригелла мне много всего порассказал о хитроумных военных премудростях, с помощью которых он собирается разбить войско мавра, — что ж, это по его части, я же смело пойду своим путем, зная, что он ведет меня к верной победе.

Из хижины выходит Труффальдино с двумя огромными стопками бумаги под мышками.

Труффальдино. Ах, бог ты мой! Да никак это наш юный герой, монсеньор Амандус, да еще с каким здоровенным мечом на поясе! Вид и вправду очень даже воинственный, а если бы еще бороду отрастить, то и впрямь хоть сейчас в гусары!

Амандус. Кто ты такой, чудак-человек?

Труффальдино. Неужто вы меня не признали, разлюбезнейший, геройский наш монсеньор? Неужто ни разу не замечали меня при дворе и в окрестностях? Я же слуга нашего придворного поэта господина Родериха, который удалился в дикую чащобу, — это здесь, неподалеку, в двадцати шагах от замка, — дабы надлежащим образом предаться отчаянию из-за вероломства жестокосердной принцессы Бландины. Принцессу он любит до беспамятства, но свои стихи, как прошлые, так и будущие, он любит еще больше, и ради сохранения оных, равно как и собственной драгоценной персоны, он решил перейти к королю Килиану и спеть в его честь победный гимн. Я же, со своей стороны, вовсе не хочу становиться килианцем, а, напротив, намерен скромно посвятить себя добродетели, во исполнение чего — душевной бодрости ради — хочу открыть винную и колбасную лавочку, а заодно уж самому стать лучшим своим клиентом.

Амандус. Но что за ноша у тебя в руках?

Труффальдино. О, это кое-что из стишков моего бывшего господина — так сказать, на первых порах, поучения и вдохновения ради, а также для распространения изящного вкуса, поскольку я намереваюсь небольшими порциями прикладывать их к моим сервелатам, дабы порадовать моих покупателей. Покорнейше к вашим услугам!

Амандус.

Потешен и одежкой, и повадкой, Ты, видно, вправду славный весельчак. Меня ж зовут серьезные свершенья. Но в тех глубинах, где туман предчувствий Рождает, словно маг, по волшебству Поэзии загадочные руны, Что, обращаясь в дивные картины, Волнуют всякого, кто их узреть способен, Своим высоким смыслом, — в тех глубинах Серьезность с шуткою нерасторжимы, Как новобрачных страстная чета. А посему, шутник, долой обузу Мирских сует, что ношей непомерной Тебя к земле пригнула и походку Твою сковала. Брось ее скорей! Пойдем со мной! Как озорной напев Цепляется к мелодии серьезной, Так ты пойдешь со мной оруженосцем. За мной, шутник! Всегда уместна шутка, Где все всерьез и дело слишком жутко.

(Уходит.)

Труффальдино. И угораздило же меня налететь на этого новоиспеченного героя, совсем еще тепленького, с пылу с жару! Но по мне, так лучше уж он, чем этот мой придворный поэт, а если он к тому же и Килиана ухлопает, счастье мое обеспечено. Этот молодой человек, однако, порядком нагнал на меня куражу, а если бы еще и ударил — я бы и не в такой раж вошел! Что ж, саженей с двухсот я, пожалуй, смогу проследить за этим поединком с такой стойкостью, с таким присутствием духа, что никто больше не посмеет усомниться в моей храбрости. А пачки придется забросить в ручей, если эти стихи и вправду имеют хоть какой-то вес, они тут же пойдут ко дну. (Забрасывает пачки за кусты в ручей, потом выходит на авансцену и патетически произносит.)

Ударим по врагу мы не на шутку, Но я сбегу, коль станет слишком жутко.

(Уходит вслед за Амандусом.)

КАРТИНА ШЕСТАЯ

Открытая местность. На переднем плане — роскошный шатер короля мавров Килиана, в глубине виднеется боевой лагерь мавров. Килиан, чудовищный колосс невероятной толщины, попыхивая огромной трубкой, входит, беседуя с надворным советником Балтазаром; за ними следует свита мавров, один из которых несет большущий бокал, другой многочисленные бутылки, третий — скипетр Килиана.

Килиан. Опять ты повел себя как сущий осел, советник, и своими дурацкими замашками испортил всю обедню!

Балтазар. Вы, конечно, как всегда, считаете себя умнее всех, ваше величество, однако и сами, и весь ваш двор постоянно нуждаетесь в совете, для чего и сделали меня надворным советником. Я же честно исполняю свой долг с неизменной подобающей делу грубостью.

Килиан. Ты погляди! Как раз грубость-то твоя ни к черту не годится, ей недостает надлежащей мощи, тут тебе не грех поучиться у меня. Против меня ты жалкий хилый шкет, достойный лишь того, чтобы ему время от времени намыливали уши! Ты хоть показал принцессе бриллианты?

Балтазар. Разумеется! И со всею отчетливостью сказал, что вы сами носили эти побрякушки на вашем ночном колпаке, но глупый народец вообще не обратил на это никакого внимания.

Килиан. Потому что ты, как всегда, провернул эту шутку с бриллиантами до крайности глупо! Ну, ничего! Завтра, когда принцесса станет моей женой, она сама мне все расскажет, и если я узнаю, что ты повел себя остолопом, ты у меня увидишь, ты у меня… (Яростно размахивает трубкой.)

Балтазар. Не больно-то я вашей трубки испугался, и нечего тут размахивать, у вашего величества и так вполне достаточный размах! Почему вы сразу не послали армию в город, чтобы вам привели принцессу, как я советовал?

Килиан. Лучше умолкни и прекрати портить мне настроение вздорной болтовней. Я сегодня не расположен к свадьбе! Завтра тоже будет день.

Балтазар. Однако у меня такое предчувствие, что до завтра много всего еще может произойти.

Килиан. Сдается мне, ты еще смеешь иметь какие-то предчувствия? Смотри, советник, если я замечу, что вдобавок к своей бестолковости ты еще одержим глупыми суевериями, я тебя сей же миг вышвырну вон! А то, чего доброго, ты мне своими сумасбродствами смутишь народ, и особенно доверчивое, доблестное юношество!

Входит мавр.

Мавр. Там какой-то человек непременно хочет видеть ваше величество. Он хоть и подъехал к часовым на кабриолете, но утверждает, что перебежал к нам из подданства принцессы Бландины.

Килиан. Видишь, советник, как устремляется народ к будущему отцу отчизны? Может, это даже бургомистр Омбромброзии с ключами от города. Немедленно ввести!

Мавр уходит.

Килиан. Скипетр мне! (Отдает свою трубку мавру, что держит скипетр, сам берет скипетр и принимает величественную позу перед входом в шатер.)

КАРТИНА СЕДЬМАЯ

В сопровождении двух мавров входит Родерих.

Килиан. Ну? Чего тебе надо? Кто ты такой? Ключи от города при тебе?

Родерих. О ваше величество! Великий король! Слишком тяжелы были бы те ключи, слишком оттопырили бы они сзади полы моего камзола, где обычно лишь кокетливо болтался на шнурке золотой ключик от потаенной каморки моей принцессы, ибо, с вашего позволения, я был тайным камергером Бландины…

Килиан. Советник? По-моему, этот чудак рехнулся, он хвастает весьма постыдной службой — не иначе, врет. Неужто при омбромброзском дворе столь вздорные, столь извращенные нравы, чтобы золотым ключом отпирать и запирать отхожее место?

Балтазар. Ах, ваше величество, полноте городить чепуху. Расспросите лучше человека как следует, кто он такой и откуда…

Килиан (грубо). Ну, кто ты такой?

Родерих. О великий король! Я зовусь Родерихом и предлагаю вам, сиятельнейший повелитель, свои услуги, дабы воспеть ваши славные победы, поскольку, помимо вышеназванной должности, я был также придворным поэтом принцессы Бландины и готов хоть сей миг приступить к оной службе у вас, ваше несравненное королевское величество.

Килиан. Поэт? Придворный поэт? Что он этим хочет сказать? Что это вообще такое?

Родерих.

Поэт — или «пиит» высоким штилем То существо особого порядка! В сиянье дивном, в красоте нездешней, В таинственной потусторонней дымке Все сущее поэту предстает. Мирская жизнь, убога и скудна, Пресна, скучна, бескрасочна, уныла Ему явится в пестром полнозвучье. Как в серебристом ручейка зерцале Отражены цветы, деревья, небо Так целый мир в магическом кристалле Души поэта дивно отражен И в ней струится зыбкими волнами, Переливаясь тысячью огней. Вот так и мне поэзия открылась. Узрел мой взор таинственную дымку Романтики, что мир преображает. И ты, о сир, не Килиан ты вовсе, Не грозный, всемогущий повелитель, О нет! — ты лишь поэзии виденье, Картина, что пригрезилась поэту, Ты лишь…

Килиан (в неимоверном гневе его перебивая). Как? Ах ты, бесстыжий наглец! Это я-то не Килиан? Это я-то не грозный повелитель? Виденье! Какая-то картина? Мазня? Ложь и мошенство! Ну, я тебе сейчас покажу! (Изо всех сил лупит придворного поэта скипетром, тот пускается наутек с криками: «Помогите! Пощады! Беру все свои слова обратно! Я вовсе не поэт! Не пиит!» и т. д. Килиан преследует его до края сцены, потом, отдуваясь, возвращается.) Теперь — попомнит — как — называть — меня — виденьем! Советник! Ну-ка, оботри мне пот со лба!

Советник пытается это сделать, но вынужден встать на цыпочки, дабы дотянуться до лба Килиана, спотыкается и сталкивает корону с головы короля.

Килиан. Какой же ты, советник, все-таки увалень! Сущую малость для блага государства попросишь сделать — и то оплошает!

Балтазар. В таком случае, ваше величество, можете сами потрудиться на благо государства и утереть себе пот! (Кидает Килиану платок, который только что у него взял.)

Килиан. Ну, хорошо, и так годится. (Вытирает себе лоб, мавры снова водружают корону ему на голову.) А теперь я хочу отдохнуть от царских дел и по возможности отвлечься от завтрашнего торжественного въезда в Омбромброзию. Подать мне в шатер полдюжины доброго пива и полфунта хорошо нарезанного табаку! А ты, советник, давай-ка на боковую и смотри, завтра утром будь посообразительней! Спокойной ночи, вы, головорезы! (Попыхивая трубкой, уходит в шатер, полог которого запахивается за ним.)

Балтазар. Не будь наш Килиан таким честным малым, не будь у него, как у всех грубиянов, такое золотое сердце, черта с два я бы ему служил. (Уходит вместе с остальными маврами.)

ИНТЕРЛЮДИЯ ЗА СЦЕНОЙ

Режиссер. Господин машинист, звоните, пусть делают ночь.

Директор. Как так? Сейчас — ни с того ни с сего, — и вдруг ночь? Это нарушит сценическую иллюзию — ведь всего каких-нибудь десять минут назад поэт Родерих у нас завтракал.

Режиссер. Но в книге написано: «Ночь».

Директор. Значит, вздорная книга — пьеса написана супротив всех канонов театра. Это действие обязательно должно закончиться при свете дня, а уж следующее, с божьей помощью, может начинаться в темноте.

Режиссер. Могли бы прочесть пьесу раньше и заблаговременно внести необходимые изменения, дабы обеспечить сколько-нибудь вразумительную иллюзию. А сейчас играть надо.

Директор. Что? Мало того, что я, директор, ставлю пьесы, я еще должен их читать? Милейший! Я бы попросил впредь воздержаться от подобных вздорных советов! Хватит с меня забот с кассой и с выдачей жалованья, которое я каждую неделю аккуратненько заворачиваю в бумагу и каждый сверток надписываю. Не говоря уж о том, что я пишу программки, что, между прочим, входит в ваши обязанности, как и чтение пьес. Я-то сразу заметил, опять у нас сегодня новомодная, эстетическая пьеса, где вершки и корешки — все вперемешку, а ведь я уж сколько раз вам говорил: не надо мне ничего эстетического, никакой эстетики я на своей сцене не потерплю. И опять попадаются стихи, вы могли бы в лучшем виде переложить их в прозу, как я вам уже неоднократно приказывал. И вообще, господин режиссер, вы-то для чего здесь? Я вами крайне недоволен.

Режиссер. Но, дорогой господин директор, пьеса-то уже идет, что делать?

Директор. Ночь сейчас никак наступить не может, надо вставить еще парочку сцен, чтобы зритель успел позабыть завтрак, — пусть Килиан спокойно выкурит еще трубочку-другую.

Режиссер. Но, ради бога, какие еще сцены? Впрочем, я вот что придумал: одну мы с вами уже сами сыграли, дорогой господин директор, а теперь пусть выйдет кто-нибудь из труппы и произнесет нечто вроде пролога — ну, хоть бы и в середине пьесы, какая разница? — и принесет формальные извинения за автора, нарушившего сценическую иллюзию.

Директор. Да! Именно так! Но кого мы выпустим?

Режиссер. Лучше Адолара никого не найти.

Директор. Сейчас я его приведу.

На некоторое время возникает пауза, потом издали раздаются приближающиеся голоса.

Адолар. Не буду, ни за что я этого делать не буду!

Директор. Какой же вы, однако, упрямец! Послушайте, милейший, выручите меня из беды на этот раз — и я вас век благодарить буду. Записанный за вами штраф за самовольство в первой сцене мы зачеркнем, и вы получите талер прибавки еженедельно! Сами посудите, больше нельзя требовать от честного человека!

Адолар. Вообще-то вы грубиян похлестче мавританского короля, но, как я вижу, становитесь благородным человеком, ежели того требует выгода. Ну, ладно, будь по-вашему, сделаю что могу.

Режиссер (выталкивая его на сцену). На выход, на выход, дорогой коллега!

Адолар (выходит на сцену).

Многоуважаемые зрители, Хотите ли вы, не хотите ли, Но я умоляю вас, драгоценные, Поверить, что день прошел между сценами. Теперь у нас ночь настает понемногу, Свершеньям великим давая дорогу. Ведь автор пьесы, забыв про нас с вами, Витает где-то за облаками И крутит времени шестеренки Шалой рукой озорного ребенка, Определяя времени ход Этак и так, как на ум взбредет. Захочет — минута тянется час, Захочет — столетья летят мимо нас. Вот почему вдруг полночь настала, Вражья орда уснула устало, Дрыхнет-храпит и король Килиан, Сном беспробудным в шатре обуян. Господин машинист, делайте ночь!

Машинист звонит, и в театре становится несколько темнее, чем было прежде.

Адолар.

Видите, как вдруг стало темно? Вы-то, конечно, все различаете, Но басурманам, как вы понимаете, Там, на сцене, не видно ни зги: Грянул звонок — и ослепли враги, Чтобы потом впотьмах, с перепугу Шпагой махать, убивая друг друга. Ну, вот, связал я действие вроде. Теперь удаляюсь — герой на подходе.

(Уходит.)

КАРТИНА ВОСЬМАЯ

Появляется Амандус с обнаженным мечом.

Амандус. Все вражье войско придавлено сном, как свинцовой гирей. Умолкла перекличка часовых, обхватив оружие бессильной рукой, они полегли в траве, и во сне им грезится, будто они не спят, будто они бодро держат пищали на изготовку, ходят взад-вперед и громким криком и пением не дают уснуть товарищам, — а они спят как убитые и только тяжко постанывают, с трудом шевеля непослушным языком. Бригелла со своими гвардейцами без помех проникнет в лагерь, но меня какой-то магической силой притянуло сюда. Здесь, где-то здесь должен быть шатер Килиана. Труффальдино! Зажигай факел!

Труффальдино (из-за сцены). Сей момент! Только если вы позволите, ваше геройское благородие, я вам отсюда, сверху посвечу. Такое живописное, романтическое освещение — оно, знаете ли, издали всегда гораздо лучше.

Вспыхивает далекbй отсвет факела, зажженного Труффальдино.

Амандус (узрев шатер Килиана).

 А! Вот и шатер Килиана! Злодея нужно пробудить от сна! Пусть громовым раскатом прогрохочет Сквозь сон его мой голос, и шатер Как скорлупа личинки распадется, Являя миру мерзкого червя, Которому недолго жить осталось. Эй, выходи, невежа мавританский! Ты слышишь, как звенит булатный меч, Готовый надвое тебя рассечь! Вставай же! Смерть позорную свою Изволь принять живьем — в честном бою!

(Рубит мечом по шатру, шатер распахивается, Килиан спросонок приподнимается с ложа.)

Килиан. Что за крик? Что за шум? Кто это тут разбушевался? Кто, черт возьми, посмел нарушить самый мой сладкий сон? Если это опять ты, советник, то на сей раз, будь ты неладен, я тебя…

Амандус. Нет, это я! Отмщение Бландины, что нашло тебя и убьет! Выходи на бой!

Килиан. О господи, что за шутки! Какое отмщение, какой еще бой! Завтра утречком все добром уладится. Завтра, завтра, сын мой!

Амандус. Выходи, жалкий, трусливый злодей, или я прикончу тебя на твоем ложе!

Килиан. Ну-ну, к чему такая спешка? (Встает и выглядывает из шатра.) Как? Это ты-то, мальчонка, сопляк несчастный? Ты — со мной сражаться? Да супротив тебя я даже свой охотничий нож доставать не буду, я тебя столовой вилкой подцеплю!

Амандус.

Твоих насмешек не боюсь нимало! Не много силы в том, в ком много сала. Так выходи же, коль вооружен, Еще посмотрим, кто из нас смешон.

Килиан выходит из шатра с огромной вилкой и движется на Амандуса, Амандус взмахивает мечом, и в тот же миг голова Килиана с глухим стуком падает наземь, а туловище опрокидывается за кулисы.

Труффальдино (выскакивая с факелом). Ура! Ура! Победа! Полный триумф! Перекинулось его величество, голова с плеч — и готово! Как верный оруженосец, я первым делом хватаю королевскую голову — и со всех ног в город — прямо во дворец! Там я ору что есть мочи — Бландиночка, конечно, вскакивает со своих перин — все ликуют — придворные музыканты срочно до блеска начищают свою позеленевшую медь и на всю округу трубят с городских башен гром победы, а канониры в кромешной тьме ползком нашаривают запальные шнуры и бабахают из всех орудий, какие еще остались в городе. (Поднимает голову Килиана и видит, что это всего лишь болванка для шляп.) Но что это? Ни капли крови? Бесценный наш герой! Ваше будущее величество! Взгляните вот то, что называется пустая голова. Воистину, этот Килиан, очевидно, ведет свою родословную из лавки какой-нибудь швеи. Всего-то лишь шляпная болванка, у которой сразу же отросло королевское туловище, едва к ней приложили диадему.

Амандус (глядя на болванку).

Предчувствие меня не обмануло: Пустышкой оказался Килиан. Ни искры жизни, ни кровинки крови, Лишь чучело, лишь пустотелый жупел, Которому обманный внешний отсвет Обличие живого существа Придал некстати. Так скала глухая На звуки отдается гулким эхом, И кажется, что говорит она. Теперь же в прах повергнут мавр хвастливый И, рассеченный молнией стальною, Ничтожество, в ничто он обратился.

То тут, то там над лагерем мавров взметываются всполохи огня, слышны выстрелы, вопли, приглушенные крики. Mавры в панике бегут по сцене.

Мавры (пускаясь в бегство). Спасайся кто может! Король! Его величество лишились головы! Теперь мы пропали! Бежим! Бежим! Бежим!

Амандус.

Огнем сраженья небосвод объят! Повергнут страшный враг, разбит и смят! Бландина спасена! Спешим к народу! Отпразднуем спасенную свободу!

(Собирается уйти, но сталкивается с Бригеллой.)

КАРТИНА ДЕВЯТАЯ

Бригелла. Все удалось! Покуда вы, мой дорогой, занимались тут снятием головы с килианских плеч, я со своими верными воинами пробрался в неприятельский лагерь и подпалил его со всех концов, какие только в этой кромешной тьме возможно было отыскать. Лоточники в Омбромброзии теперь недели две могут торговать копченым мавританским мясом. Десять моих лучших стрелков, возглавив десять каре моих славных полков, творили чудеса храбрости; каждый по десять раз успел перезарядить ружье, и каждая из десяти пуль сразила по десять тысяч мавров, так что мы их поубивали куда больше, чем вообще было в лагере. Уличные мальчишки в Омбромброзии вовсю раззвонили о нашей победе, и принцесса Бландина вместе со всей придворной свитой уже вышла к городским воротам, чтобы оказать нам, двум героям, достойные почести. А посему спешите со мной, дорогой коллега, дабы положить голову Килиана к ее ногам. (Уходит вместе с Амандусом.)

Труффальдино.

Я ж поделю покуда без обмана С самим собой наследство Килиана.

(Ныряет в шатер Килиана.)

КАРТИНА ДЕСЯТАЯ

Торжественный победный марш. Входят принцесса Бландина, Панталоне, Амандус, Бригелла, придворные, свита, омбромброзское воинство, народ.

Бландина.

Сбылись надежды, и развеян мрак, Огнем и сталью изгнан подлый враг. Разбиты неприятельские орды, Мой край родной зарю встречает гордо! Воистину, ты послан мне судьбой, Амандус, о, отважный мой герой! Меня спасая, проливал ты кровь И тем завоевал мою любовь. Ты отстоял в бою мою корону, А потому — всех ближе будешь к трону!

Панталоне. О, сладкий миг! Кто бы мог подумать, отходя ко сну, что еще среди ночи мы будем здесь, под открытым небом, праздновать победу! На радостях я влез правой ногой в левую туфлю и впопыхах натянул халат наизнанку, что объяснимо лишь взрывом патриотических чувств и потому, надеюсь, извинительно. Что ж, вскорости, хвала небу, у нас будет веселая свадьба!

Снова звучит марш, все, кроме Бригеллы, уходят.

Бригелла. Вот так всегда: счастливчик уводит домой невесту! Он, видите ли, кровь за нее проливал — это Бландина так говорит. Да если бы он не поцарапал большой палец, когда салютовал принцессе мечом, в нем бы и сейчас было бы ни кровинкой меньше, чем прежде! Воистину, кого счастье ищет — того оно и во сне найдет. Во всяком случае, Амандуса оно сегодня ночью отыскало, хоть он тут совершенно ни при чем. Если бы я не подпалил вражеский лагерь, если бы не десять лучших моих стрелков, если бы… Не знаю, не знаю. (Уходит, недовольно бурча.)

Труффальдино (выходит из шатра с короной, скипетром, трубкой Килиана и прочим и с энтузиазмом восклицает).

Мой господин меня приблизил к трону! Тем выгоднее я продам корону!

(Спешно уходит.)

Занавес. Конец первого действия.

Необыкновенные страдания директора театра

По устным источникам изложил автор «Фантазий в манере Калло»

Предисловие

Лет двенадцать назад[19] с издателем этих записок стряслось почти то же, что с известным зрителем, господином Грюнхельмом, в «Мире наизнанку» Тика[20]. Злой рок того бурного времени вытолкнул его из партера, где он было с удобством расположился, и вынудил решиться на прыжок хоть и не до самых подмостков, но все же до оркестровой ямы, до дирижерского места…

На этом месте он с довольно близкого расстояния наблюдал удивительный мирок, открывающийся за кулисами и занавесом, и эти наблюдения, но главным образом сердечные излияния одного очень славного директора театра[21], с каковым он познакомился в южной Германии, дали материал для беседы двух директоров, которую он написал уже тогда, еще до своего обратного прыжка в партер[22], и в самом деле им совершенного.

Часть этой публикуемой ныне полностью беседы была напечатана в здешнем «Драматургическом вестнике», почившем в бозе некоторое время назад. Вышеупомянутый издатель просит тебя от всей души, о любезный читатель, не искать в этой беседе глубоких, ученых дискуссий о театральном искусстве, а принять всякие попутные замечания, всякие намеки насчет театрального дела в целом, как раз в беседе-то обычно и возникающие, а также иные, пожалуй, слишком вольные шутки, прокравшиеся на эти страницы, благосклонно и невзыскательно.

Совершенно напрасный труд, дорогой читатель, подыскивать образам, навеянным давно прошедшим временем, оригиналы в нынешнем ближайшем окружении. От этих усилий погибла бы вся непредвзятость, на которую издатель особенно уповает.

Берлин, октябрь 1818

Э.-Т.-А.Гофман

В день святого Дионисия, то есть девятого октября, в одиннадцать часов утра, в «Венце из руты», знаменитой гостинице еще более знаменитого вольного имперского города Р., всё словно вымерло. Лишь один-единственный приезжий, не слишком высокого роста пожилой человек, одетый в сюртук тончайшего темно-коричневого сукна, одиноко завтракал в углу гостиной. На его лице лежало выражение внутреннего покоя и мира, а во всей его осанке, в каждом его движении чувствовались непринужденность и благодушие. Он спросил старого французского вина и извлек из кармана некую рукопись. Ее он читал с великим вниманием и подчеркивал иные места красным карандашом, прихлебывая из наполненного стакана и прикусывая сухариками. То на устах его играла ироническая улыбка, то брови его мрачно хмурились, то он устремлял взгляд в вышину, словно что-то обдумывая про себя, то качал или кивал головой, словно отметая или одобряя ту или иную мысль. Как не принять было этого человека за писателя, который, вероятно, прибыл в Р. для того, чтобы вытащить на свет божий какое-нибудь свое произведение… Тишина, царившая в гостиной, была нарушена странным образом. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался человек в новомодном сером сюртуке, шляпа на голове, очки на носу…

— Шампанского, дюжину устриц! — крикнул он и, не замечая Коричневого, плюхнулся на стул. Он прочел какую-то записку, которую держал в руке, и, разорвав ее, растоптал ногами обрывки… Затем рассмеялся как бы от внутренней злости, ударил себя кулаком по лбу и забормотал:

— Сведут, сведут они меня с ума!.. Даже рабу на галере живется чудесно по сравнению с моими бедами!

Лакей принес шампанское, Серый залпом осушил несколько бокалов, а затем извлек целую кипу писем и принялся вскрывать и читать их, то и дело изрыгая при этом брань и проклятья… Весь облик Серого вызывал глубочайшее сострадание, живейшее участие. Он едва вышел из юношеского возраста, но его бледное измученное лицо, растерянный взгляд, первая проседь в темных локонах делали его старше, чем он мог быть судя по тому, как он держался и двигался. По-видимому, он намеревался оглушить себя и хоть на миг забыть о своей беде или об ужасном событии, грозившем ему гибелью, ибо, осушая бокал за бокалом, он уже опорожнил бутылку и потребовал вторую, когда лакей принес устрицы.

— Да, кончено, — бормотал он сквозь зубы, — да, все кончено! У кого на свете хватило бы силы, хватило бы равнодушия вынести это!

Он принялся было за устрицы, но едва проглотив вторую и запив ее бокалом шампанского, откинулся в кресле, скрестил руки, устремил просветленный взгляд вверх и с глубочайшей тоской произнес:

— Отдам земле и солнцу всё… всё, что здесь во мне сливалось в страдание и в радость так напрасно… Ах, но мечтать так сладостно… Когда бы не мечта… Вот где причина того, что бедствия так долговечны![23]

Глаза у Серого увлажнились слезами, но он быстро взял себя в руки, проглотил немножко устриц, запил их бокалом-другим шампанского. Затем встрепенулся, громко хлопнул себя по лбу и с диким смехом заголосил:

— Из-за Гекубы?.. Что ему Гекуба?..[24] А я, тупой и вялодушный дурень, мямлю, как ротозей, своей же правде чуждый, и ничего сказать не в силах даже за автора, чья жизнь и достоянье так гнусно сгублены! Или я трус? Кто скажет мне «подлец»? Пробьет башку? Клок вырвав бороды, швырнет в лицо? Потянет за нос? Ложь забьет мне в глотку до самых легких? Кто желает?

— Я, — воскликнул Коричневый, который не переставал глядеть на Серого и слушать его, а теперь встал и приблизился к нему, — то есть все это я как раз не желаю делать, но простите мне, сударь, что я не могу равнодушно глядеть, как вы все более и более предаетесь пагубному настроению, которое могло быть порождено лишь величайшим злополучием… Но ведь возможны же утешение, помощь. Не смотрите на меня как на чужого, увидьте во мне человека, который готов быть истинным и деятельным другом каждому, кто в разладе с судьбою или с самим собой!

Серый испуганно вскочил с места, сорвал с головы шляпу и, быстро собравшись с духом, заговорил с тихой улыбкой:

— О сударь, как мне стыдно. По утрам в этой комнате посетители бывают весьма редко, я полагал, что я здесь один… Поверьте, в рассеянности, вернее, совсем потеряв голову, я не заметил вас, и поэтому вы оказались свидетелем вспышки внутренней досады и горечи, которые я вообще-то привык держать про себя и подавлять.

— А эта досада, это вспыхнувшее отчаяние… — начал было Коричневый.

— Они, — продолжил Серый, — суть следствия явлений, невольно вторгшихся в мою жизнь, и пока еще не доходили до безутешности. Конечно, я вел себя так, что вам, сударь, это должно было показаться нелепым и пошлым. Я должен это загладить. Позавтракайте со мной!.. Человек!

— Оставьте, оставьте это! — воскликнул Коричневый и сделал лакею, который появился в дверях, знак, чтобы тот удалился. — Нет, бог свидетель, продолжал он, — не завтракать я хочу с вами, нет! — а узнать причину вашего глубокого горя, вашего отчаяния, и действовать, двинуться на врага, повергнуть его в прах, как то подобает бойцу, и…

— Ах, — прервал Серый Коричневого, — ах, глубокоуважаемый сударь, повергнуть в прах врага, который меня преследует, который порой даже бередит мне самое нутро — дело довольно-таки затруднительное. Головы у него вырастают, как у непобедимой гидры, у него, как у великана Гериона[25], сто рук, каковыми он и орудует страшнейшим образом.

— Вы увиливаете, — отвечал Коричневый, — но вы от меня не отделаетесь, ибо слишком глубоко тронуло меня ваше горе, слишком ясно написанное на этом бледном озабоченном лице. Вы читали письма… Ах, в каждом из них была, верно, какая-то обманутая надежда. Если я не ошибаюсь, то вас гнетет и тот рок, который сделал наше сущестование зависимым от богатства и денег. Быть может, вам грозят сейчас какие-то жестокие действия какого-нибудь злобного и жадного кредитора. Мои обстоятельства таковы, что, если сумма эта не слишком велика, то я могу помочь и помогу!.. Да, разумеется, помогу, вот вам моя рука!

Серый схватил протянутую ему руку и прижал ее, грустно и хмуро глядя в глаза Коричневому, к своей груди.

— Правда, правда, я попал в самую точку?.. Говорите — кто? — сколько? где?

Так продолжил Коричневый, но Серый, все еще задерживая руку Коричневого, сказал:

— Нет, сударь, положение мое таково, что мне вообще не приходится рассчитывать на настоящую состоятельность, однако гнетут меня, клянусь честью, отнюдь не долги! Денежные затруднения не являются и не могут быть причиной моего горя. Но ваше предложение необыкновенно удивило меня и в то же время до глубины души тронуло. Такое участие в судьбе незнакомого человека свидетельствует об убеждениях, которые все больше идут на убыль в сузившейся и очерствевшей душе наших братьев.

— Оставьте это, — нетерпеливо прервал Серого Коричневый, — оставьте это, любезнейший, и лучше скажите сразу, в чем корень зла, в чем надобно помочь… Может быть, вас вероломно покинула жена или возлюбленная? Может быть, вашу честь задели какие-нибудь пасквилянты? Ах, может быть, вы сочинитель, и вас поносит рецензентская братия?

— Нет, нет! — возразил Серый.

— Но я хотел бы все же узнать… — неуверенно отозвался Коричневый, но тут Серый схватил обе его руки и после короткого молчания сказал очень серьезно и очень торжественно:

— Так узнайте же злосчастный источник бесконечных, невыразимых мук, отравляющей жизнь тоски и досады при изнурительном, превосходящем человеческие силы труде: я — директор здешнего театра.

Коричневый посмотрел в глаза Серому с иронической улыбкой, словно ожидал более ясного комментария.

— Ах, сударь, — продолжал Серый, — ах, сударь, мои беды неведомы вам, вы не способны понять мое горе. Не тот же ли злой демон директора театра злорадно ослепляет любого непосвященного, лишая его способности заглянуть в жизнь мученика, в печальные тайны театрального мира? Только свой брат директор поймет его — и высмеет, как то, увы, свойственно человеческой природе. Но вы, сударь, которому такое горе неведомо, вы смеяться не вправе. Над шрамом шутит тот, кто не был ранен.[26]

— Вы, право же, — прервал Коричневый Серого, — вы, право же, весьма несправедливы ко мне; ибо я очень далек от того, чтобы смеяться и не понимать, что само положение, в каком вы, как директор театра, находитесь, может вызвать то отчаяние, которое вы так живо выразили. Знайте же, что я во всем глубоко сочувствую вам, поскольку много лет был директором разъездной труппы и в некотором роде все еще продолжаю им быть. Если я не смог подавить легкой усмешки, невольно мелькнувшей на моем лице, то лишь потому, что не могу без нее взирать на пеструю, причудливую, полную всяких гротескных фигур картину моей прошлой театральной жизни, вставшую вдруг у меня перед глазами, когда вы сказали: «Я директор здешнего театра»… Поверьте в мое душевное участие и излейте свои печали, это, по крайней мере, облегчит вашу душу, и таким образом я все же смогу помочь вам.

С выражением искреннего добродушия Коричневый схватил руку Серого, но тот недовольно отдернул ее и сказал с мрачной гримасой:

— Что, сударь?.. Вы — директор разъездной труппы?.. Вы хотите играть здесь?.. Вы не знаете, что я обладаю исключительной привилегией?.. Вы хотите прийти со мной к соглашению?.. Отсюда любезность, участие!.. Ах, теперь мне понятно! Вы уже знали меня, когда я вошел. Позвольте же заявить вам, что этот способ втираться в доверие мне очень не нравится и что вам никак не удастся поставить здесь хоть одну кулису вопреки моей воле. Вдобавок ваша труппа рисковала бы быть освистанной самым скандальным образом, поскольку мой театр, имеющий замечательных артистов, можно, пожалуй, считать первым во всей Германии. Советую вам немедленно уехать. Прощайте, сударь!

Серый схватил шляпу и заторопился уйти, но Коричневый удивленно всплеснул руками и воскликнул:

— Возможно ль? Возможно ль?.. Нет, нет, дражайший мой друг и коллега… Да, да, мой коллега, — повторил Коричневый, когда Серый смерил его с головы до ног гордым, почти презрительным взглядом, — я не отпущу вас в таком гневе и негодовании. Останьтесь, сядьте. (Он мягко прижал Серого к креслу, подсел к нему и наполнил бокалы.) Знайте, что у меня и в мыслях нет соперничать с вами или причинять вам какой бы то ни было ущерб. Я человек со средствами, можно даже сказать, богатый. (Лицо Серого прояснилось, и он с легким поклоном осушил стоявший перед ним бокал.) Зачем же мне делать такую глупость — пускаться здесь в предприятие, сулящее мне лишь убытки и неприятности. Я, повторяю, человек состоятельный, но, что, на мой взгляд, еще важнее, человек слова, и даю вам слово, что наши дела никогда не столкнутся к неудовольствию одного из нас. Чокнемся, дорогой коллега, и отбросьте недоверие. Жалуйтесь, жалуйтесь вовсю. Жалуйтесь на публику, на вкусы, на писателей и композиторов, а также на замечательных артистов первого театра Германии, которые, возможно, тоже доставляют вам кое-какие хлопоты и огорчения.

— Ах, сударь, — отвечал Серый с глубоким вздохом, — с публикой, с этим тысячеголовым, своенравным, похожим на хамелеона чудовищем, еще можно было бы справиться!.. Если и не валить ее, как то советует один поэт[27], на спину, чтобы сероватое чудовище превратилось в простую лягушку, то можно испечь какие-то прянички, чтобы вовремя заткнуть ими готовую залаять пасть!.. Вкус! Это лишь сказочная идея… призрак, о котором все говорят и которого никто не видел. Когда кричат, как в «Коте в сапогах»[28]: «Нам нужен хороший вкус… хороший вкус», — то в этом выражается больное чувство пресыщенного, которому хочется какого-то неведомого идеального кушанья, способного покончить с унылой пустотой в желудке. Писатели и композиторы мало что значат теперь в театре, на них смотрят обычно только как на подсобное средство, потому что они дают лишь повод для истинного спектакля, который состоит в блестящих декорациях и роскошных костюмах.

Серый еще раз глубоко вздохнул, после чего разговор пошел так:

Коричневый. Ха-ха, мне понятны ваши вздохи! Hinc illae lacrymae[29]… Да! Какой директор может похвастаться тем, что избежал непрестанных и метких ударов со стороны своих героев и героинь!.. Однако облегчите свою душу, уважаемый! Жалуйтесь, жалуйтесь!

Серый. С чего начать!.. Чем кончить!

Коричневый. Начать? С богом начните с того, вероятно, весьма огорчительного для вас случая, что произошел только что. Вы получили какое-то письмо, содержание которого привело вас чуть ли не в отчаяние.

Серый. Я отошел и могу вполне спокойно сказать вам, что рискую стать жертвой надругательства со стороны публики и долгое время смотреть, как приходит кассир с безутешным лицом и пустой шкатулкой под мышкой… Вы знаете гениального, великолепного Ампедо[30], божественного капельмейстера, одинаково великого в нежном и в героическом, в трагическом и бурлескном, в сильном и… слабом!.. Этот великий муж захотел однажды соединить всю сладость и мощь вокальной музыки в одном прекрасном произведении. Ни один текст его не удовлетворял, но наконец, наконец он нашел себе либреттиста, и так возникла всем операм опера — «Гусман, лев».[31]

Коричневый. Ах!.. Ах!.. «Гусман, лев»! Рыцарская опера!.. Герой, который за свою силу и храбрость получил прозвище «лев».

Серый. Ошибаетесь, ошибаетесь, любезнейший! Гусман — это настоящий, деликатный, благовоспитанный лев, приятного ума, отличных манер и предельной верности. Его может достойно и убедительно играть только хорошо обученный дог, на которого надет подобающий львиный парик.

Коричневый. Боже!.. Опять собака!.. Опять собака![32]

Серый. Потише, дорогой!.. Потише!.. Дух времени, эта вечно поступательная духовная сила, катящая нас по своим кругам, требует сейчас собак на сцене, и вероятно, похвально обучать это умное животное репрезентациям более высокого разряда. От обыкновенной куртуазности драмы к романтической рыцарственности трагедии и героической оперы… Один директор театра хотел пойти еще дальше и, берясь за самую возвышенную материю, выпускать на сцену в ролях любовников хорошо сложенного ослика. Но все возразили, что это не ново, и на том дело заглохло.

Коричневый. Я замечаю, что расстроенные струны вашей души издают скрежет горчайшей иронии. Но дальше, дальше!.. Вам предложили это произведение?.. Вы хотели поставить его?

Серый. Хотел?.. Хотел?.. Ах, мой друг, о хотении и речи тут не было. Короче!.. Ампедо, гениальный капельмейстер Ампедо — один из тех, кто, как шпиц в «Принце Зербино»[33], до тех пор твердит о себе: «Я великий человек», покуда мир не поверит в это и не признает за ним таких достоинств, под маркой которых он может все, что ни сочинит, в добрый, в недобрый ли час, какого угодно цвета и вкуса, выпустить в свет как нечто замечательное. Стоило ему только сказать: «Я закончил своего «Гусмана, льва», как энтузиасты завопили: «Шедевр! — великолепно! — божественно! — Когда мы будем иметь это божественное удовольствие?» Ампедо пожимает плечами, корчит гордую, полупрезрительную гримасу и говорит: «Ну, если захочет директор театра… если согласится потратиться на это… если заплатит мне хорошенько!» И вот уже меня осаждают, мне угрожают. Мне просто-напросто говорят, что у меня нет ума, нет вкуса, нет знания дела, что я совсем спятил, если тотчас же не истрачу тысячи на этот шедевр шедевров. Что остается мне, как не купить оперу по цене, которая так же не соответствует моим силам, как и заслугам Ампедо?.. Да, я купил эту оперу.

Коричневый. И наверное, взяли на свою шею какую-нибудь жалкую поделку.

Серый. Отнюдь нет. При чтении текста я нападал на сцены, которые непременно должны либо потрясти зрителей, либо глубоко их растрогать. К первым я отношу… но сперва замечу, что под опекой Гусмана находится некая прелестная, милая, ребячески-наивная и ребячливая принцессочка, по имени Беттина… Так вот, к потрясающим я отношу прежде всего сцену, где Гусман, внезапно узнав в принце Карко того, кто семь лет назад хотел сорвать поцелуй у принцессы Беттины, со страшным, неистовым ревом бросается на него и срывает кошель с его косицы. А есть и трогательная, задушевная, идиллически сладостная сцена, при которой всякая глубокая душа погрузится в печальную истому, — сцена, где очаровательная, ласковая Беттина кормит своего верного Гусмана изюминками, которые она подбрасывает вверх, а он, ловко подпрыгивая, ловит, но проглатывает не раньше, чем боготворимая принцесса воскликнет или, вернее, пропоет: «Ешь!»

Коричневый. И в самом деле, невероятно прекрасно!.. Но музыка, музыка?

Серый. Я слышал ее, к сожалению, только на репетициях, поскольку спектакль мне сорвали. Но я уловил великолепнейшие, гениальнейшие мысли бессмертных мастеров, которые, увы, были смертны, и разве это не достопохвально, что золото и бриллианты, сокровища, которые время, как высокомерный набоб, швыряет в бездну, сохраняются и сберегаются таким способом для нынешнего поколения? К тому же в замазке, которой Ампедо умело все склеивает, есть яркость и живость, а чего еще желать.

Коричневый. Ах, ах!.. Что я могу сказать по поводу всего этого? Вы сердиты на произведение, потому что оно, конечно, взошло на горизонте театра как огненная комета, которая несет в своем хвосте войну, скверные времена, ураганы и грозы! Но дальше… дальше!..

Серый. Я начал издалека… с яйца Леды, я это вижу! Но увы… вы приблизились ко мне с таким добродушием, позвольте же мне быть многословным, ибо, медленно подпуская к себе врага, я привыкаю к его облику, и он, быть может, исчезнет бесследно, если я присмотрюсь к нему хорошенько… Я купил оперу и не заметил поначалу бесконечных трудностей, которые будут препятствовать ее постановке…

Коричневый. Дог, которого надо было натаскать для исполнения роли этого льва Гусмана.

Серый. О! Это пустяки, почтеннейший!.. Судьба… моя добрая звезда пожелала, чтобы я нашел способного, гуманного, золотистого меделянского пса, а в своем театральном парикмахере открыл совершенного гения по части натаскивания собак. Дело пошло как нельзя лучше. За короткое время этот достойный пес забыл собственное имя — Лепш — и стал отзываться на кличку Гусман. Он научился пристойно стоять, ходить и двигаться на сцене, а это ведь не мелочь, жрал изюм и срывал кошельки с косиц, в которые педагог-парикмахер перед тем хитроумно прятал жареные колбаски. Расходы были не слишком велики, ибо, кроме не очень дорогой, засчитывая и колбаски, кормежки и умеренного гонорара, я должен был приплачивать профессору лишь пятьдесят рейхсталеров за изорванные во время упражнений штаны и жилетки. За лечение ран, нанесенных в пылу игры многообещающим молодым артистом носу второго тенора (Карко), театральный врач ничего не брал. Он говорил, что молодым дарованиям надо многое прощать и что не поскупится на пять локтей английского пластыря для залечивания ран, которые наносят такие герои в молодом пылу служения искусству… Настроение публики!

Коричневый. Итак, истинные препятствия и трудности.

Серый. Вообще-то это, пожалуй, уже недостаток, что в опере главное, собственно, действующее лицо не поет. До сих пор человеческий ум еще не додумался до обучения собак пенью, и поэтому Ампедо не стоило писать партию для Гусмана; но этим можно было бы пренебречь, ведь есть же оперы, где главную роль играют немые[34]. Пенье возмещается мимическим талантом, а в нем этим животным никак нельзя отказать. Однако! — однако название оперы «Гусман, лев» было уже потому неудачно, что заранее вызывало недовольство примадонны, первого тенора и первого баса, ибо каждый из них хотел окрестить оперу своим именем. Второе затруднение вышло из-за того, что партия Беттины, главного наряду с Гусманом действующего лица, не была виртуозной и ее непременно должна была исполнять молодая певица, а все молнии, все громы великий Ампедо вложил в партию королевы Микомиконы[35], написав ее тем самым для примадонны. Кроме того, в предназначенной для первого баса партии Кая, тирана и царька дикого острова, оказалась только одна ария, и, наконец, в партии тенора лишь два раза попадалось верхнее «ля». Короче, я уже предвидел маленькие записочки со словами: «Прилагаю роль Микомиконы и пр.» и презрительно-недовольные физиономии на репетициях. Так все и вышло…

Коричневый. Все, за исключением талантливого Гусмана, отказались петь… играть, понимаю!.. Микомикона первая вернула свою роль?

Серый. Конечно!.. Но я это предвидел и подготовился!.. По моему указанию заведующий гардеробом отправился к примадонне с эскизом, изображающим царицу Микомикону в полном парадном костюме. Костюм был новый, эффектный, роскошный, масса бархата, масса атласа, масса шитья, яркие краски, плюмажи, кружева!.. Был полный восторг, когда заведующий гардеробом почтительнейше заметил, что мадам, вероятно, еще никогда не затмевала всех вокруг себя так, как это непременно произойдет в опере «Микомикона». Нечаянно с виду спутанное название оперы прозвучало в ушах мадам волшебной музыкой. «Мне в самом деле к лицу эта вышитая золотом пурпурная мантия, любезнейший?» — пролепетала примадонна, с кроткой и милой улыбкой разглядывая эскиз. Костюмер всплеснул руками и как бы в восхищении воскликнул: «Прекрасная… небесная… божественная!.. Как будут сиять и сверкать эти серебряные искры хрусталя, эти золотые молнии, подобно чешуйчатым саламандрам единоборствуя с победным блеском этих очаровательных глаз!.. Ангел мой, позвольте нам укоротить этот нижний наряд всего на полдюйма, его оттягивает тяжелая отделка, а от взгляда восхищенной публики никак нельзя скрывать прелестную ножку, этот украшенный пьедестал алебастровой колонны»…

Коричневый. Ну и силен же, любезный коллега, ваш костюмер в поэтических выражениях…

Серый. Правда!.. Основу для поэзии он заложил в себе, когда читал рукописи старых, частью ужаснейших драм и трагедий, которые я давал ему, чтобы вырезать из них выкройки. Поступает ли он так и теперь, не знаю, но вообще-то он напрягал ум, чтобы, готовя костюмы для определенных ролей, делать выкройки для примерки из соответствующих, на его взгляд, пьес. Для «Регула» он разрезал «Кодра», для костюмов Ингурда — одну старую трагедию Грифиуса, забыл название, а для «Весталки» «Солдат»[36] Ленца. Последнее никак не могу себе объяснить, tertium comparationis[37] мне так и неведомо, и вообще этот малый, мой костюмер, с придурью и большой фантазер.

Коричневый. Разве вы не замечали, мой глубокоуважаемый серый друг, что все низшие служащие театра с заскоком, как принято выражаться, обозначая какую-нибудь странность или нелепость в поведении? Занимаясь обычным ремеслом, портняжным, парикмахерским и т. п., они мыслью возносятся в театральные роли и полагают, что весь их земной труд вершится лишь ради золотисто-бумажных небожителей, служению которым они себя посвятили и которых ставят превыше всего, даром что сами же и злословят о них. Скандальная хроника театра нужна им, как ключ, отпирающий любую дверь. Редко найдешь такой город с театром, где по крайней мере у молодых мужчин, у женщин и девушек не было бы обычая пользоваться для украшения головы услугами театрального парикмахера.

Серый. Вы совершенно правы, дорогой друг, и тут можно поднять еще много вопросов. Но, возвращаясь к своему портному, замечу, что того, что я хотел, он добился донельзя тонко. Воображение мадам было захвачено образом блистательной Микомиконы, она начисто забыла, что вернула мне эту роль, а этого мне было довольно. И я написал ей, что хоть и понимаю, что роль эта отнюдь не способна показать ее редкий талант во всем блеске, но прошу ради меня, композитора, а главное — публики, не устающей восторженно слушать ее, согласиться на сей раз на эту партию. Не далее как через четверть часа я получил ответ:

«Дабы убедить Вас, досточтимый господин директор, что я не так своенравна, как была бы, и по праву, обладая моим талантом, другая актриса, извещаю Вас сим, что буду петь Микомикону. К тому же при дальнейшем ознакомлении я нашла, что партия не лишена известных красот. Для искусства я готова сделать все, не щадя себя, Вы же знаете. С приветом и уважением!.. P.S. Пришлите мне образцы красного бархата и золотого шитья. И пусть ко мне явится портной».

Коричневый. Дело было сделано!

Серый. Конечно!.. Но тяжкую борьбу мне пришлось выдержать с царем дикого острова, тираном Каем.

Этот человек (я говорю о своем басе) — этот человек, повторяю, со средним голосом и весьма невыгодной внешностью, — истинное мое наказание. Дикция у него хорошо поставлена, но импонировать публике, вернее, вызывать тот восторг с разинутым ртом, то оцепенелое близорукое изумление, которые разряжаются бурной овацией, как только канатоходец-эквилибрист благополучно совершит смелое сальто, он ухитрялся главным образом умелым музыкальным шарлатанством. Народ соорудил ему бумажный театральный трон, сидя на котором тот и чванится.

Совершенно ослепленный тщеславием и эгоизмом, он мнит себя центром мироздания. Поэтому никакой ролью, никакой партией ему не угодишь. В роли нежного отца он требует бравурных арий, в роли смешного старика — серьезных сцен, в роли тирана — нежных романсов, ибо везде хочет показать себя разностороннейшим мастером. «Давайте, я вам и льва сыграю![38] Я зарычу так, что слушать меня будет физическим наслаждением. Я зарычу так, что герцог скажет: «Порычи еще!..» Форсируя голос, я зарычу вам кротко, как голубок, зарычу прямо-таки соловьем!..»

Коричневый. О, Основа!.. Основа!.. Почтенный Основа!

Серый. Святой Шекспир! Уж не знал ли ты моего баса, создавая своего великолепного Основу, который составляет основу всех бредней, каких только можно ждать от чванных комедиантов!.. Можете себе представить, что Кай был недоволен и музыкой Ампедо, но главным образом пьесой, ибо увидел в доге страшного соперника. Он заявил, что ни за что не станет петь партию Кая. Я сказал ему, что из-за его отказа будет втуне лежать опера, которой жаждет публика, а он в ответ спросил, неужели я думаю, что он подвизается здесь ради оперы, и какое ему вообще дело до моей оперы. На это я самым скромным образом возразил, что со следующей же субботы буду при выплате жалованья, исходя из того же принципа, полностью его игнорировать. Это, по-видимому, произвело известное впечатление, и мы пришли к соглашению по следующим пунктам, которые я, как некий мирный трактат, записал:

1. Господин Кай берет и поет в опере «Гусман, лев» партию царя дикого острова и тирана Кая.

2. Директор обещает убедить господина капельмейстера Ампедо сочинить какое-нибудь нежное рондо или романс во французском стиле. Господин Кай предлагает для этого ситуацию четвертой сцены второго акта, где Кай на глазах у царицы Микомиконы закалывает ее старшего принца, поскольку это как раз середина оперы. Совершив убийство, Кай может вспомнить счастливую пору юности, когда он еще читал: «Смешной у обезьянки вид и т. д. и т. д.». Это смягчает его, настраивает на нежный лад! Он предается мечтам и поет: «О, юность милая и т. д. и т. д.». Тональность ми-мажор, и в четырех местах может быть colla parte[39]. Но лучше, чтобы господин Ампедо написал всю арию colla parte с тремя только сопровождающими аккордами, остальное определится на репетиции.

3. Господину Каю разрешается прикрепить к полусапожкам золотые шпоры, носить предводительский жезл и сцену, где он подписывает смертный приговор Микомиконе, играть верхом на коне. Для этого можно взять рыжей масти кобылу, лишь на худой конец театрального карего с подрезанным хвостом и белой лысиной…

Подписав этот трактат, мы обнялись, а когда вошел Ампедо, господин Кай с милой улыбкой похлопал его по плечу и сказал: «Не беспокойся, любезный, спою, так и быть, тирана!..» Ампедо несколько опешил, и я воспользовался минутой, чтобы настроить его на нежную трехаккордную арию… Он согласился… дело было сделано!..

Коричневый. А остальные?

Серый. Уговорил!.. Деньги! Новые костюмы!.. Ах, все шло прекрасно, но сатана всегда где-нибудь притаится! О! О! Кто потягается с чертовым сатаной!

Коричневый. Какое отношение имел сатана к замечательной опере замечательного Ампедо?

Серый. Он (то есть сатана), он и слабыми орудиями своего добьется, разбушевавшись иной раз в кроткой душе!.. Очень довольный собой, очень счастливый, что справился с трудной задачей, тешась сладостными надеждами, мечтая о том, какой фурор произведет лев Гусман, какие он принесет круглые суммы, сижу я у себя в кабинете. Вдруг слышу, как отворяется дверь в приемной. Кто-то входит туда, и вскоре до меня доносится какой-то странный плач, какое-то рыданье, а в промежутках слышны какие-то возгласы и отрывистые жалобы. Я удивленно вскакиваю из-за стола и бегу в приемную. Какое дикое зрелище предстает моим глазам, когда я отворяю дверь! Театральный портной и театральный парикмахер сжимают друг друга в объятиях. Это они рыдают и плачут, это они, задыхаясь в слезах, жалуются на обрушившийся на них удар! «Возлюбленный друг! Вынести такую муку!.. Достойнейший коллега!.. Стерпеть такое надругательство!.. Эта гиена… эта ведьма… эта гнусная особа… эта дрянь… этот устаревший роман с новым заглавием… эта допотопная древность… эта отслужившая колодка для париков… это изношенное парадное платье». Наконец они увидели меня, разомкнули объятья и бросились на меня в безумном отчаянье.

Теперь только я заметил, что у портного в кровь, словно бы когтями, исцарапан нос, а у парикмахера левая щека заметно распухла и покраснела.

«Отомстите, отомстите за нас, глубоко оскорбленных, отомстите за нас, высокороднейший… добрый… справедливый господин директор!» — кричали оба в один голос. Наконец я заставил их спокойно рассказать, что произошло, и узнал хорошенькие новости.

Коричневый. Я, кажется, догадываюсь, какого происхождения царапина и распухшая щека.

Серый. Мой портной завершил свое великое произведение, костюм царицы Микомиконы. Он сам удивлен получившимся шедевром, он убежден, что сотворил нечто невиданное, он горд своей удачей, и ему не терпится услышать похвалу из уст примадонны. Он мчится к ней с одеждами, действительно исполненными вкуса, великолепными. Примадонна примеривает их. Кое-где они оказываются не впору, особенно юбка, в том месте, на котором издревле принято сидеть, топорщится столь дикими складками, что они портят даже драпировку набрасываемой на них мантии и никакими одергиваниями не могут быть убраны. Этот славный художник представлял себе идеальную Микомикону и не думал о необыкновенно раздавшихся вширь формах примадонны, которую в соответственном возрасте природа, кажется, превращает во вторую мисс Биллингтон[40]. Примадонна — редкий случай — сама заметила эту несоразмерность. Портной уверял, что в одеждах, предназначенных для юной женщины, она выглядела жутковато, как какое-то каверзы ради разряженное маленькое чудовище.

Примадонна же свалила это на покрой платья и принялась всячески бранить работу портного. Это рассердило честолюбивого художника. Он заикнулся о гениальном размахе, с каким природа творит иногда свои формы, — часто, например, она делает одну сторону неравной другой и т. д. Но поскольку примадонна не унималась и ввернула что-то насчет неумелости и полного отсутствия вкуса, глубоко оскорбленный портной выпалил, что нужно быть молодой и красивой и не напоминать сложением до отказа набитый саквояж, чтобы тебя украшал, а не обезображивал подобный костюм. Услышать это… сорвать с себя мантию… платье… швырнуть все в лицо портному, нечаянно, может быть, оставить при этом отметину у него на носу — дело мгновения. Боясь когтей разъяренной кошки, портной выскакивает за дверь, а тут как раз входит парикмахер с новым париком, который он собирается примерить на примадонне. Несчастной судьбе его угодно, чтобы он ошибся, и он с гордой улыбкой протягивает примадонне золотисто-желтоватую, в завитках гриву, которую он изготовил для льва Гусмана. Весьма уже взволнованная примадонна принимает это за злую шутку, и та же тяжелая длань, ногти которой столь остры, закатывает злосчастному парикмахеру такую пощечину, что у него звенит в ушах и сыплются из глаз искры. Он тоже выскакивает за дверь, встречает на лестнице портного, они бегут ко мне, и таким образом возникает сцена в моей приемной.

Коричневый. Я замечаю, что у вашей примадонны нрав итальянский, она сильна в выразительной мимике и, кроме того, склонна к смертоубийству, символы для которого находит в царапаний и отвешивании оплеух. Наши немецкие певицы до такой степени все-таки не расходятся.

Серый. Моя примадонна родом действительно из Италии. Но как это ни парадоксально, я предпочитаю выдерживать ярость взбешенной итальянки, чем терпеть, чтобы меня медленно изводили своими придирками, жеманничаньем, капризами, нервными приступами, недомоганиями наши немецкие театральные дамы.

Коричневый. Вы слишком раздражительны, дорогой друг! Эти маленькие пороки наших дам, их слабая нервная система… их изнеженность…

Серый. Да!.. Проклятая изнеженность!.. Полученная или неполученная роль, нелюбимый цвет костюма… коллега, которую награждают бурными аплодисментами или, того пуще, вызывают… молчание или умеренное одобрение публики, когда ждешь фурора, даже сам воздух в зале для репетиций — все это действует на них, как сирокко, и валит их если не в постель, то на кушетку, где они с повязкой на голове или в плоеном кружевном чепчике и в изящном неглиже жалуются в мелодичных речах на свои страдания молоденькому, галантному, эстетствующему врачу. У этого-то уж в кармане целый арсенал смерти! Всякого рода лихорадки… чахотка… воспаление мозга — ужасными приступами всевозможных болезней разбрасывается он в своих заключениях, присылаемых мне затем с записочкой, в почерке которой уже видно содрогание перед близкой кончиной.

Коричневый. Но если он хочет быть на высоте как врач, он должен сделать невероятное и оказать упорное сопротивление самой смерти сильными средствами, от глотания которых больные уклониться не могут.

Серый. Мой утонченный врач презирает лекарства, действующие обыкновенным земным способом. Он лечит чисто психическим методом.

Он магнетизирует, и правда, никакой магнетизер не усыпит своих пациентов с большей, чем он, легкостью. Сделав своей магнетической рукой несколько пассов в атмосфере больного, он атакует его не магнитной палочкой, как обычно, а двенадцатью специально для того изготовленными сонетами, каковые он поэтому постоянно носит с собой. Веки смыкаются тут же, но если начинается борьба со сном, он посылает вдогонку трагедию. Уже к середине первого акта сдаются, заснув непробудным сном, и самые здоровенные.

Коричневый. Ах, я верю в применение психических средств в безнадежных случаях — в том числе в магию философского камня.

Серый. О, понимаю… У меня перед глазами возникает необычайно остроумный рисунок знаменитого карикатуриста Джилрея.[41] Биллингтониха, во всей красе своей упитанности, но в изнеможении от какой-то мнимой болезни, сидит в просторном кресле. По обе стороны директора театров Друри-Лейн и Ковент-Гарден. Друри-лейнский пытается утешить ее и уговорить испить чудесного зелья, сваренного знаменитейшим врачом Лондона. Но она отворачивается от него и благосклонно поворачивает головку к ковент-гарденскому, который, с ложкой в руке, старается попотчевать ее… гинеями из большого мешка с надписью «Пять раз каждые четверть часа». Лекарство окажет свое действие, и больная окрепнет для Ковент-Гардена.

Коричневый. Но, к сожалению, у бедного директора бродячей труппы нет такого философского камня, ему приходится прибегать к другим психическим лечебным средствам, которые тоже часто оказываются сильнодействующими. Хотите услышать для примера, как я однажды успешно применил такое средство?

Серый. Мне это будет забавно и полезно!

Коричневый. Моей несчастной судьбе было угодно, чтобы в моем маленьком, ограниченном в средствах театре оказалось однажды две девы — Орлеанских, я имею в виду. Коллеге мне незачем расписывать, как это оплошно посеянное мною самим зло обильно всходило, бойко росло и пускало завитки всяких дьявольских склок и неприятностей… Назову своих дам романтически Дездемоной и Розаурой[42]. Дездемона была нрава демонического, и на нее порой находило бешенство, как на вашу, любезнейший, Микомикону! Розаура, напротив, умела надрывать людям сердце миной глубочайшего страдания, горчайшего упрека, оскорбленной ни за что ни про что души, которая выдает себя лишь нечленораздельными, но пронзительными звуками. Впору было лопнуть от досады, когда, стоило только отвергнуть какую-нибудь пошлость, появлялись все эти симптомы. Дездемона была, вне всякого сомнения, как актриса, гораздо лучше, Розаура зато моложе и красивее, а поскольку описанная страдальческая мина ей к тому же еще весьма шла, то понятно, что легко загорающаяся молодежь в партере была за нее, а я терпел дурную игру. Если Дездемона не могла играть Турандот или шекспировскую Джульетту, ибо молодость и физическая прелесть непременные условия для этих ролей, то в точности так же моя маленькая хорошенькая Розаура портила роль героической девы. Но вы нисколько не удивитесь — это уж в порядке вещей, — что обе стремились именно к тем ролям, которые были противны их естеству… Сегодня идет «Орлеанская», через несколько дней пойдет новая для публики и долгожданная «Турандот». Играет Дездемона, потому что Розауре я снова отказал в этой роли, хотя она и красуется в ее репертуаре. Появляются симптомы глубокого горя, и за два дня до «Турандот» Розаура лежит в постели, смертельно больна… Негодница знала, что роль эту некем занять, а отсрочка премьеры нанесет мне чувствительный удар… Я лечу к ней. Бледная как смерть (то есть без румян), с выражением страдания на лице, она в полузабытьи лепечет мне: «Я очень больна!..» Следующий далее вздох означает: «Вы, вы, ужасный человек, убили меня!» — и первый тенор, а равно и сентиментальный молодой человек, играющий в комедиях второго, а в спальне Розауры первого любовника, оба, пребывая у одра в горе и скорби, тотчас прикладывают к глазам носовые платки. Я участливо присаживаюсь у изголовья, осторожно беру бессильно повисшую руку Розауры, сладчайшим голосом глубочайшей растроганности, в том регистре, в каком лет тридцать назад говорили изнемогающие от безнадежности любовники, горестно лепечу: «Ах, Розаура!.. Какой удар для меня… Погибли мои надежды… Не суждено публике насладиться высоким искусством!» Она думает, что я говорю о «Турандот», и в уголках ее рта мелькает злорадная улыбка. «Ах, вы не знаете, — продолжаю я, повышая голос до самых страдальческих нот, — вы не знаете, что через две недели я собирался дать «Марию Стюарт», что эта роль предназначалась вам… Ах, но теперь!..»

Розаура не проронила ни звука, мне следовало продолжать говорить, но я благоразумно умолк и заполнил паузу только двумя-тремя вздохами — под аккомпанемент тенора и первого любовника. «К тому времени, — тихонько начинает Розаура приподнимаясь, — к тому времени, любезный директор, я, возможно, поправлюсь! Пришлите мне роль для повторения… я эту роль играла уже четыре раза… не без успеха… ведь в роли Марии Стюарт меня вызывали… пять раз!» С этими словами она утомленно откидывается на подушки… «Ах, Розаура, дитя мое, — начинаю я, стирая с глаз слезинки, ах, вы же знаете, каково мне с распределением ролей, каково мне с публикой!.. Если «Турандот» не состоится, то разве «Мария Стюарт» не единственная пьеса, способная успокоить обманутую в своих ожиданиях публику? Но тогда Марию Стюарт должна играть Дездемона, а королеву — наша Элиза».

«Что? — восклицает Розаура несколько резче, чем то могло бы позволить ослабленное состояние больной. — Что? Дездемона — хрупкую Стюарт, Элиза гордую королеву!.. Неужели действительно нет никакой другой пьесы?» Мягко, но с большей определенностью я говорю: «Нет, дорогая Розаура!.. Вместо «Турандот» придется дать «Марию Стюарт», публика уже оповещена». Опять тишина… вздохи… покашливание и т. д. «Должна признаться, — начинает Розаура, — что с сегодняшнего утра я чувствую себя уже гораздо лучше, чем вчера вечером…»

«Может быть, это вам только кажется, милая барышня. Ведь вы и в самом деле донельзя бледны, и вид у вас очень измученный… я так беспокоюсь!» «Добрый, милый, душевный… Знаете ли вы, что я, может быть, уже послезавтра смогу сыграть Турандот… ради вас…» — «Что вы, Розаура! Вы принимаете меня за чудовище, за бессердечного варвара? Нет!.. Никогда не идти «Турандот» на моей сцене, если это сопряжено с малейшей опасностью для вашего драгоценного здоровья!..» Началось состязание в благородстве, продолжавшееся до тех пор, пока мы наконец не предоставили решить дело врачу. Какое он принял решение, вы, дорогой друг, можете себе, конечно, представить, как и то, что «Турандот» в назначенный день была дана, а позднее (слово нужно держать) Розаура играла Марию Стюарт.

Злые языки находили в знаменитой сцене ссоры двух королев (Дездемона была Елизаветой) грубоватую кислинку перехода на личности… Но кто станет так уж дотошно выискивать всякие привкусы.

Серый. О, любезнейший друг и коллега!.. Да, я называю вас так от всей души!.. Я восхищаюсь вами! Нет, такое спокойствие духа, с каким вы проделываете подобные дела, мне не дано!.. Ах, моя вспыльчивость, моя необузданность, из-за которых я так часто бываю непоследователен!

Коричневый Вы еще молодой человек. Ах!.. Нужно пройти долгий путь, чтобы не расшибать ноги об острые камни, повсюду разбросанные… Однако мы совсем отвлеклись от вашего Гусмана, от вашей Микомиконы. Рассказывайте дальше!

Серый. Чего я ждал с полной уверенностью, то и случилось. Не прошло и часа, как от моей примадонны пришла записка с приложенной ролью Микомиконы. Ярость превратила ее вообще-то довольно изящный почерк в варварские каракули, но нетрудно было разобрать, что она все сваливала на меня и начинала свару с «четвертого пункта».

Коричневый. Хо-хо!.. Смотри «Как вам это понравится» Шекспира, шут Оселок… Итак, она начала со «смелого упрека»?

Серый. Именно — напрямик заявив, что партия царицы, как она после тщательного разучивания убедилась, совершенно не соответствует ее голосу, что вся манера этого немецкого пения ей чужда и она удивлена моим требованием, чтобы она пела такое… Отклонить этот отказ я никак не мог.

Коричневый. Совершенно верно, не то дело дошло бы до упрямого возражения, а затем, через прочие степени, до жестокой распри. А поручить роль другой исполнительнице?

Серый. Это я мог сделать и тут же сделал… Отвергнутую партию получило одно добродушное юное существо, еще готовое на любую роль и в пределах посредственного превосходное, так что все, казалось, уладилось, хотя я и побаивался тирана Кая, зная, сколь сильно влияние на него разгневанной примадонны. Я очень удивился, когда господин Кай повел себя совершенно спокойно и стал прилежно посещать репетиции… Послезавтра должна состояться премьера, а сегодня… сегодня… вот сейчас я получаю от этого гнусного тирана такую пакостную записку!.. Послушайте:

«Сожалею, что не могу и не буду петь партию Кая. Лишь в угоду Вам я снизошел до того, чтобы разучить этот готический сумбур и посещать репетиции, но оказалось, что такое дикое пенье, которое и пеньем-то нельзя назвать, идет лишь во вред моему горлу, моему голосу. Я уже хриплю и не буду столь глуп, чтобы усугублять это зло… Всего доброго».

Коричневый. Вы, конечно, тут же расторгли контракт с ним?

Серый. Ах, дорогой мой и милый друг, в том-то и беда, что я не могу это сделать, не обидив публику, любимцем которой он стал, хотя лишь в известном роде!

Коричневый. Послушайте опытного практика. Менее всего надо бояться в театре недолгого ропота публики из-за ухода так называемого любимца. Я утверждаю, что таковых вообще уже нет… Позвольте начать издалека!.. Нам, спокойным, рассудительным немцам, искони был чужд граничащий с безумием энтузиазм, с каким всегда чествовали и, пожалуй, поныне чествуют своих виртуозов драматического искусства французы и итальянцы. Никогда немецкий князь не посвящал в рыцари за их бессильные трели изнеженных евнухов, как то было с Фаринелли[43], никогда немецкая публика не обожествляла при жизни, как это не раз случалось, актера, певца. Когда в Венеции пел знаменитый Маркези, я видел собственными глазами, как, накричавшись до хрипоты, нахлопавшись так, что руки у них уже не шевелились, люди как сумасшедшие катались по скамьям, закатывая глаза, стеная и охая. Восторг или, вернее, экстаз походил на пагубные последствия опьянения опиумом… Но к делу! Душа немца сходна с незамутненным спокойным озером, которое вбирает в свою глубину картины жизни и хранит их, во всей их яркости и чистоте, с величайшей любовью. Эта любовь была некогда щедрой наградой артисту, она-то и создавала любимцев. Такими любимцами публики были наши Экгофы, наши Шрёдеры[44] и пр. Когда на сцене говорил Шрёдер, царила такая внимательная тишина, что слышен был малейший вздох. Когда после великолепного монолога раздавались бурные аплодисменты, это было непроизвольным выражением испытанных в глубине души чувств, а не ребяческой радостью по поводу какой-нибудь рискованной смелости либо в музыке, либо в тексте, либо в жестикуляции. Тогда в драматическом искусстве царила достойная немцев серьезность: мы не дрались в театре, не ломали себе шеи в вестибюлях, как прежде в Париже глюкисты и пиччинисты[45], зато в критических баталиях жило неустанное стремление к высшему смыслу, который составляет цель любого искусства. Вспомним драматургические труды Лессинга. О том, как все больше исчезала эта серьезность, уступая место дурачащему весь мир вялому, бесцветному легкомыслию, мне незачем, пожалуй, распространяться. Любопытно, что постепенно чисто драматургические труды совсем исчезли, а за театр взялись все подвизающиеся на ниве искусства журналы, которые в постоянной рубрике «Театральные новости» дают плоские отзывы о бледных пьесах и сомнительных комедиантах. Да, всякий, у кого есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и пальцы, чтобы писать, мнит себя ныне способным и признанным выступать в качестве театрального цензора. Какому-нибудь свекольных дел комиссару Шперлингу, проживающему в том или ином городишке, пронзят сердце голубые глаза мадам Ипсилон, и мир узнаёт нечто неслыханное. Первая трагическая муза, высочайший идеал всего искусства, живет, оказывается, в этом самом городишке, зовется мадам Ипсилон, была вызвана в «Иоганне фон Монфокон»[46] после того, как опустился занавес, и поблагодарила публику любезнейшим образом… Я сказал, что некогда любимцев создавала душа зрителей, их любовь. Любовь эта погибла в мертвящей мертвечине, а с нею погибли и любимцы. Что некогда шло из глубины сердца, то ныне плод минутного возбуждения, и если прежде аплодировали артисту, оценивая его исполнение в целом, то ныне ладонями зрителей движут лишь частности, независимо от того, подходят ли они к целому или нет. Ничего нет на свете легче, чем сорвать аплодисменты таким способом, можно даже составить на манер катехизиса перечень этих приемов… Громко вскрикнуть, когда уже уходишь со сцены… зарычать… топнуть ногой… ударить себя по лбу… при случае разбить стакан-другой… сломать стул… — вот находки для нынешних наших героев, которые в своих корчах смирного буйства похожи не столько на пьяного драгуна в трактире, сколько на сбежавшего с урока, впервые надевшего высокие сапоги и накурившегося табаку школьника… Но я слишком отвлекся!..

Серый. Никоим образом. Теперь и вы начинаете злиться, а я, подобно юмористическому мизантропу Жаку в «Как вам это понравится», всегда готов злиться с теми, кто зол.

Коричневый. Я хотел только сказать, что этот легкий, этот дешевый способ срывать аплодисменты порождает в артисте не только ребяческую самоуверенность, но в то же время и известное презрение к публике, над которой он, по его мнению, властвует, а публика с лихвой отплачивает ему за это, тем скорее приравнивая даже настоящего артиста к пошлому фигляру, что первый не гнушается пользоваться пошлыми приемами, которыми владеет второй… Ах!.. Жертвой этой глупости не раз оказывался один недавно умерший актер[47], которого мир признавал по крайней мере в чем-то действительно великим художником. Ради мгновенной бури аплодисментов он ведь часто поступался достоинством и правдой игры.

Серый. Какая, однако, нужна бледность духа, какая неартистическая душонка, чтобы придавать значение таким взрывам восторга, ни на чем не основанным.

Коричневый. Не похож ли такой взрыв, любезнейший, на внезапное чиханье после понюшки крепкого табаку?

Серый. Ха-ха-ха! В самом деле!.. А что чиханье заразительно, это мы все знаем… Еще бы, еще бы! А что скажете вы о злосчастных вызовах?.. У меня внутри все переворачивается. Когда публика орет, в кассе у меня звенят талеры, ибо на следующее же утро наверняка придет записочка с упорным требованием прибавки: «Поскольку я, любезный директор, как Вы вчера убедились, имею у публики полнейший успех, то следовало бы… и т. д.». Господи, как отразить натиск на муками и трудом добытое достояние, которое недобрый капризный ветер, того и гляди, развеет в прах!.. Что скажете вы о вызовах?

Коричневый. Мое мнение зиждется полностью на теории любви и любимцев… Когда-то вызов был редкой почетной наградой заслуженно любимому артисту, теперь он служит чаще всего для потешного фарса, который в Англии обычно следует за каждой серьезной пьесой и которым в Германии публика угощает себя сама. Но нельзя отрицать, что часто благодаря этому сохраняется известное равновесие.

Серый. Что вы имеете в виду?

Коричневый. Если, что редко случается, замечают подлинную заслугу и вызывают актера, которому удался не какой-то момент в роли, а сама роль, если ему захочется теперь хорошенько погреться в лучах своей славы, то сразу же вслед за этим с таким же ребяческим ликованием требуют выхода какого-нибудь прощелыги, потому что он забавно кривлялся или орал что есть сил, и при том истинном, почетном для художника успехе все остается по-старому.

Серый. А что актер стремится к успеху у публики больше, чем какой-либо другой художник, чье произведение не столь преходяще, как звук и жест, это, мне кажется, совершенно естественно.

Коричневый. Разумеется, но настоящий художник всегда отличит истинный успех от ложного, уважая лишь первый и позволяя влиять на свою игру только ему. Если при исполнении комических ролей искренний, от души смех зрителей лучше всего доказывает актеру, что играет он хорошо, то в трагедии свидетельством правдивой игры может быть, вероятно, трагическая напряженность публики. Каково было бы художнику, если бы при исполнении роли Франца Моора в «Разбойниках» ему шумно аплодировали после ужасного рассказа о страшном сне?.. Разве он не убедился бы, что вместо правдивой игры брал каким-то мишурным блеском?.. Напротив, мертвая тишина по окончании рассказа, глубокие, тяжелые вздохи, быть может, глухие возгласы, тихое «ах!», как бы невольно вырвавшееся из сдавленной груди, — все это, напротив, докажет ему, что ему удалось потрясти зрителей так, как то способна сделать лишь совершеннейшая правдивость игры. Я слышал, как говорил об этих явлениях один превосходный актер[48], подлинный художник. Он утверждал, что, хотя отчетливо разглядеть какое-нибудь лицо в публике сквозь ослепляющие огни рампы нельзя, да он никогда и не направляет нацеленных взглядов на публику, он все-таки в сценах такого рода мысленно видит оцепеневшие от страха лица зрителей и что, изображая ужас, он чувствует, как у него самого леденеет кровь. Но от этого озноба в нем пробуждается какой-то высший дух, сходный внешне с лицом, чью роль он исполняет, и дальше играет уже не сам он, а этот дух, хотя его «я», которое он не перестает сознавать, наблюдает и направляет игру.

Серый. Ваш актер и впрямь выказал истинное, творческое естество художника. Лишь вдохновение, управляемое и направляемое витающим над ним разумом, создает классическое произведение искусства. Роль была создана вдохновенным существом, скрытым поэтом, а сознание собственного «я» было разумом, который выманил скрытого поэта наружу и дал ему силу физически, во плоти, войти в жизнь. Но сколь немногие способны на такую двойственность… Да, да!.. Гениальный артист часто создает образ, которого вовсе и не было перед глазами у автора.

Коричневый. Ах!.. Вы напомнили мне нечто совершенно отличное от того, о чем я говорил… Меня начинает бить озноб, стоит лишь мне об этом подумать… Какой убогой и жалкой должна быть пьеса, если в нее вопреки замыслу автора можно вставить, вернее, если в ней можно видоизменить действующее лицо, не разрушив при этом целого!.. Но, к сожалению, было и есть множество пьес, где персонажи подобны чистым листам, заполнит которые лишь исполнитель. Многие так называемые писатели умышленно угождают таким способом тщеславному актеру и ничем не отличаются от театрального композитора, который строит непрочный помост для прыжков заносчивого певца и из повелителя превращается в жалкого подручного. Мне сразу становится тошно, когда я слышу, что та или иная роль, та или иная партия написана для того или иного актера или певца. Разве настоящему писателю пристало быть привязанным к отдельным лицам! Разве не принадлежат образы, явившие свою могучую правду, всему миру?.. К сожалению, актеры избалованы этим безобразием, а поскольку господь весьма редко наделяет их подлинным поэтическим чутьем и критическим даром, они стригут всех под одну гребенку и на свой лад, как им заблагорассудится, изображают персонажей даже воистину поэтических пьес. Что из этого получается, легко представить себе. Когда-то, помню, один молодой актер, поступивший в мою труппу, захотел сыграть Корреджо[49]. Я стал доказывать, что это затея рискованная, — поскольку его предшественник был превосходен. «Видел его, — прервал он меня равнодушно, почти презрительно и с довольной улыбкой продолжал: — Но я переиначу всю роль. Я только и создам характер!» Мне стало не по себе от этих слов, и я робко спросил, что же он создаст и каким же образом. «Я покажу Корреджо, сказал он с величайшим чувством собственного достоинства, — вдохновенным художником, живущим целиком в сфере божественного искусства». На это я возразил, что это само собой разумеется, что так и должно быть, что только таким образом приобретает трагическую остроту конфликт с бедной, скудной внешней действительностью и что предыдущий исполнитель толковал эту роль именно так. Он снова довольно насмешливо и досадно усмехнулся; он дал понять, что лишь гениальный артист, как он, способен, хотя самому автору ничего подобного и в голову не приходило, придать жизнь этому великолепному характеру одним махом. «Как же вы это сделаете?» — спросил я довольно нетерпеливо. С легким поклоном он ответил самым учтивым образом: «На всем протяжении роли Корреджо я буду играть совершенно глухого!»

Серый. Чудесно, чудесно!.. Даже в посредственных пьесах, по-моему, не годится переступать через замысел автора и нести от себя такое, о чем он и не помышлял. Часто слышишь о том или ином большом актере, что какую-то крошечную, ничтожную с виду роль, которая совершенно не сцеплена с пьесой, он играет так превосходно, расцвечивает настолько оригинально, что затмевает всех и вся в своем окружении. Быть может, смотреть на это и приятно, но что все построение, вся пьеса идет из-за этого к черту, не подлежит никакому сомнению.

Коричневый. Сущая правда, и корень этого непотребства — не что иное, как беспредельное тщеславие, стремление покрасоваться за счет автора и исполнителей других ролей…

Серый. Отчего это особое, ребяческое тщеславие присуще только актерам?

Коричневый. Вы повторяете свою прежнюю жалобу, и теперь, достаточно долго злившись на них и ссорившись с ними, я не премину сказать и в пользу наших жрецов искусства кое-что весьма важное. Верно, что в большинстве они (исключений немного) тщеславны, неуживчивы, своенравны, капризны, экстравагантны, но, подобно проклятию первородного греха, которое несем на себе мы все, если не на самом искусстве, то, во всяком случае, на связанном с ним ремесле тяготеет, по-видимому, то же проклятие, от которого они никуда не могут уйти… Я знавал юнцов, обладавших веселым нравом, здравым, свободным умом и сильной волей, которые, по внутреннему порыву, посвящали себя театру и при полном здоровье впадали в особое актерское безумие, стоило лишь им ступить на роковые подмостки.

Серый. Не заложена ли в своеобразии искусства некая скрытая опасность, о которой слабые души не подозревают, и уж тем более не борются с ней?

Коричневый. Именно!.. Я вижу, вы уже знаете, дорогой друг и уважаемый коллега, где торчит этот риф из темной воды… Мне, пожалуй, не стоит и продолжать.

Серый. Нет, очень прошу!

Коричневый. Есть ли еще какое-нибудь искусство, которое было бы чуть ли не целиком основано на личности художника, кроме искусства сценического? Его условие — выставление напоказ определенного лица, на что указывают уже сами слова «лицедей», «лицедейство». Однако при этом надо помнить, что выставление напоказ собственной личности есть как раз грубейшая ошибка актера. Истинный художник сцены должен обладать особой духовной силой, чтобы представить себе заданный автором персонаж вживе, то есть со всеми внутренними мотивами, проявляющимися внешне в языке, жестах, походке. Во сне мы творим незнакомых людей, которые, как двойники, с полной достоверностью вбирают в себя чьи-то, даже самые незначительные черты. Этой умственной операцией, проводимой нами в темном для нас самих и таинственном состоянии сна, актер должен управлять в полном сознании, произвольно, короче говоря, исполняя то или иное произведение, он должен воспроизвести лицо, которое имел в виду автор, живо и достоверно, но одной умственной силы мало. К ней должен еще прибавиться тот редкий дар, благодаря которому художник владеет своей внешностью до такой степени, что каждое, даже самое малое его движение обусловливается его внутренней волей. Речь, походка, осанка, жесты принадлежат уже не актеру как индивидууму, а лицу, которое, будучи творением писателя, предстало актеру достоверно живым и теперь излучает такой ослепительный свет, что актерское «я» меркнет, блекнет и исчезает. Полное отрицание, вернее, забвение собственного «я», есть поэтому первое требование сценического искусства.

Серый. Ах! Много ли одухотворенных такой силой?

Коричневый. Может быть, это была замечательная страна, богатства которой смыл потоп, но на песчаной равнине нет-нет да поблескивают еще крупицы золота, позволяя нам представить себе настоящее Эльдорадо… Ведь есть разные степени духовных способностей, и право же, само понимание этих главных требований сценического мастерства, стремление понять их, добрая воля приносят благие плоды даже тогда, когда актер обладает описанной духовной силой лишь в малой степени. Но большинство актеров, захваченных, к сожалению, пошлостью, пригоняют заданную роль к своей индивидуальности так, как пригоняет к их фигуре костюм, который они наденут, театральный портной. Не лицо, созданное писателем, видят они перед собой, а свое собственное и поступают в точности как человек, который говорит: «В данных обстоятельствах я по своему характеру и по своим склонностям поведу себя так-то и так-то». Не отдавая себе в этом ясного отчета, они так становятся тем стереотипным характером, который, рядясь то и дело в новое платье, только дразнит и дурачит людей. Автор начисто исчезает, ибо, вместо того чтобы актер служил ему неким органом, он сам должен подчиниться актеру.

Серый. Вы, сдается мне, хотите сказать что-то в защиту наших жрецов искусства, но я из ваших уст слышу только дурное.

Коричневый. Я описал редкие милости природы, своеобразные органические качества, только благодаря которым актер поднимается к художественной правде. Постоянным прилежанием и глубоким пониманием достигается многое, однако, как всяким подлинным художником, настоящим актером надо родиться. Например, неустанно преодолевать какие-то невыгодные для сценической игры качества удается порой настолько, что именно из этого возникает, кажется, некая оригинальность. Но подчеркиваю — кажется, ибо эта кажущаяся оригинальность есть не что иное как манерность, а ей ни в каком искусстве не место… Довольно!.. Гениальным актером надо родиться. Но поскольку экономная природа отнюдь не расточает таких высших даров, а приберегает их для своих рожденных под особенно счастливой звездой детей, а театр, состоящий сплошь из высокоодаренных художников, найдется разве что в каком-нибудь небесном Эльдорадо, то мы, директоры, должны изрядно снизить свои требования, заботясь лишь о том, чтобы как можно больше пускать публике пыль в глаза. Благословен театр, имеющий два-три таких таланта, часто ведь на мрачном театральном небосклоне блещет лишь одна-единственная яркая звезда!.. Очень высоко ценить, беречь и обхаживать должен поэтому директор тех, в ком есть хотя бы подлинное внутреннее понимание, ибо оно стремится прорваться наружу, что всегда на пользу. Еще от директора требуется особая осмотрительность, особое умение расставлять артистов, у которых это понимание начисто отсутствует и которые, замкнувшись в собственном «я», не видят ничего, что выходит за их ограниченный кругозор, — умение расставлять их так, чтобы эта расстановка создавала некий эффект. Собственной личностью таких актеров надо пользоваться как слепым, бессознательно действующим органом. Но как простительны становятся все пороки жрецов искусства, когда понимаешь, что порождены эти пороки лишь конфликтом слабосильной природы их обладателей с могучим искусством, которому те жаждут отдаться. При такой терпимости, при снисходительном признании недостатка таланта, а главное при том доскональном знании слабых сторон наших жрецов искусства, которое дает нам над ними ироническую власть, досада, высасывающая из нас все соки, непременно сходит на нет. Непоколебимая твердость воли в решающих дело вопросах с примесью мягкой, а часто и лишь кажущейся уступчивости в несущественных, но, на взгляд глупцов, необычайно важных пустяках — хороший фундамент для воздвижения театрального трона… Мне незачем упоминать о мелких уловках, даже о крупице умной злости, безусловно необходимых директору, вы знаете это не хуже моего. Прибавлю только, что наши жрецы искусства, прежде всего наши театральные дамы, хоть их и считают упрямыми и капризными, по сути совсем не злы и похожи на невоспитанных детей, которые тотчас перестают плакать, как только дашь им какую-нибудь блестящую куколку… Вы глядите на меня, однако, так угрюмо?.. Вероятно, у вас еще много тяжелого на сердце, или вам что-то в моей директорской теории пришлось не по вкусу?

Серый. О!.. Вы просто читали у меня в душе!.. Но, увы!.. На какие я только ни шел ухищрения, чтобы расположить к себе своих жрецов искусства! Впрочем — не буду больше жаловаться. Зачем докучать вам, сетуя на недовольных, которым не по нраву все, что не санкционировано сорокалетним опытом, на мужчин, которые, хотя у них качается голова и дрожат ноги, порываются играть любовников, на дам, которые в своих ролях, как остановившиеся итальянские часы, неизменно показывают двадцать четыре… Но боже мой!.. Куда мы забрели, отвлекшись от моего прекрасного Кая!.. Вы, стало быть, того мнения, что я должен слушаться не публики, а лишь самого себя и прогнать этого несносного фата?

Коричневый. Конечно, и безотлагательно!

Серый. Публика заропщет.

Коричневый. Поропщет недельку, потом начнет сожалеть, станет неистово аплодировать после каждой ноты, которую Кай, может быть, еще пропоет, а когда он действительно уедет, забудет его через две недели!

Серый. Первую страшную бурю я должен буду выдержать тогда, когда станет известно, что постановка «Гусмана, льва» не состоится. Сперва явится Ампедо и осыплет меня упреками и бранью… Он будет говорить о равнодушии, о злой воле и т. д., и я это проглочу. На следующей репетиции — недовольные лица и громкий ропот певцов и певиц, ведь они и вправду напрасно тратили время и силы, разучивая трудные партии, выступить в которых им не придется. То же самое будет с дирижером, ведь он в поте лица своего неутомимо вдалбливал в головы то, что нужно было вдолбить, а теперь не пожнет того, что посеял.

Затем — машинист: «На кой черт все эти замечательные машины, которые не свистят и не скрипят…» Парикмахер прижимает к груди искусственные парики, гладит своего воспитанника Гусмана и вопит, непристойно косясь в мою сторону: «Так прозябают во мраке таланты… гений! Что? Опера Ампедо не пойдет?.. Ха! Так оно и бывает, когда дело касается постановки гениального произведения!..» Затем — всяческая брань, обращенная только ко мне, ко мне одному, ни в чем не повинному!

Коричневый. Постарайтесь успокоить публику какой-нибудь интересной новинкой, даже невысокого достоинства. Дайте ей какую-нибудь блестящую штучку, и буря быстро утихнет… Или вот что!.. Не использовать ли вам собаку? Она ведь обучена для сцены…

Серый. Великолепная мысль!.. Но талант собаки проявляется очень односторонне. Наскоро подготовить ее для новой роли будет трудно.

Коричневый. Остановитесь на том, что она умеет, вставьте сцену в какую-нибудь известную пьесу, считающуюся ходкой в вашем репертуаре. Есть пьесы, в которые можно вставить все что угодно. Не могли бы вы примешать к «Пробным ролям»[50], к «Актеру поневоле»[51], или как там еще называются все эти протеические пьесы, что-нибудь гениально-собачье?

Серый. Нет!.. Ничего не выйдет, собака слишком настроена и натаскана на сентиментальное. Разве что в «Человеконенавистничестве и раскаянии»{405} она могла бы выступить в роли защищающей Евлалию{405} болонки и с успехом напасть на незнакомца, своего прежнего хозяина, которого знать не желает, с тех пор как он отверг свою жену. Та спасла бы супруга от зубов собаки, вышло бы очень трогательно!.. Но пьеса эта слишком стара, да и Евлалии тоже состарились. Пожалуй, в «Гедвиге»{405} собака могла бы недурно сыграть, рыча и кусаясь, или в «Неистовстве партий»{405}, весьма изящно неистовствуя!

Коричневый. Подумайте, как это сделать, но вообще я советую дать сцены с собакой в музыкальном сопровождении, поскольку пес, не будучи сам славным певцом, все же, вероятно, привык к музыке.

Серый. О!.. О!.. Я вижу теперь, что вы — опытнейший мастер театральной кухни!.. Но мне придется еще выдержать тяжкую борьбу с моими прелестными господами и дамами, которые никогда не хотят того, чего хочу я. Постоянно пребывая в разладе друг с другом, они бывают единодушны только тогда, когда нужно воспротивиться моей воле и расстроить мой замысел!

Коричневый. Несчастен тот, чья злая судьба пожелала собрать под одним началом такие беспокойные и упрямые головы!

Серый. Не думайте, однако, что мне так и не удалось привлечь художников, сочетающих со своим искусством здравый ум и добросовестный труд, но чуть ли не с каждым возникает какая-нибудь загвоздка. Мне, например, всей душой предан актер, который играет характерные роли настолько чудесно, что вполне заслуживает стать любимцем публики в том высоком смысле, как вы это изложили. Он относится к искусству серьезно, и отсюда то неутомимое трудолюбие, с каким он не столько заучивает роли, сколько вживается в них. Но никогда нельзя быть уверенным, что роль удастся ему во всех частностях, потому что какая-то непонятная раздражительность, вызванная затаившимся у него в душе мрачным недоверием, может мгновенно вывести его из себя. Это недоверие направлено и против других, и против него самого. Неправильно произнесенная партнером реплика, несвоевременный выход персонажа на сцену, даже упавший во время монолога меч, подсвечник и т. п., особенно шепот поблизости, в котором ему обычно слышится упоминание его имени, — все, что ни произойдет по вине случая или человеческой слабости, он принимает за злоумышленную помеху своей игре, сбивается от злости, а потом набрасывается даже на доброжелательных друзей. Точно так же он негодует на себя самого, если, например, обмолвился или если вдруг что-то в собственной игре покажется ему неподобающим.

Коричневый. О боже! Вы в точности описали того превосходного актера[52], которого мне из года в год дарила весна, потому что в эту пору он хорошо себя чувствовал в том приветливом южном краю, где играла моя труппа. В меньшей мере, чем он сам полагал, имело глубокое внутреннее недовольство, его снедавшее, подоплеку физического характера, ибо, как то часто случается, не определившаяся в жизни воля, недостигнутое ясное понимание цели, на которую направлены усилия, было чисто психической причиной его недовольства. Актер этот в недоверчивости, вернее в мнительности, о которой вы говорили, дошел до того, что любой пустяк, случившийся во время игры, принимал за умышленно пущенную в него стрелу. Подвинутый в ложе стул, тихий шепот двух зрителей, почти неслышный, но бог весть каким органом им услышанный или, вероятно, только увиденный, когда он сам до предела возвышал голос в эффектных местах, — все это настолько выводило его из себя, что он часто умолкал или даже с грубой бранью покидал сцену…

Так я сам был свидетелем, как в роли короля Лира в сцене проклятья, которую он, как и всю роль, играл очень сильно и очень правдиво, он вдруг умолк, медленно опустил поднятую руку, устремил горящий взгляд на ложу, где несколько барышень обсуждали, наверное, — впрочем, тихонько, — такое важное дело, как новый наряд, а затем, подойдя к самой рампе, с легким поклоном в сторону злосчастной ложи, весьма внятно произнес: «Когда гогочут гуси, умолкаю!» — и ровным шагом покинул сцену. Что публика вознегодовала и ему пришлось принести извинение, вы, конечно, легко можете себе представить… Мы говорили о вызовах… Так вот, для актера, о котором я рассказываю, ничего не было несноснее, чем когда его вызывали, если ему казалось, что он скверно провел свою роль… До сих пор раскаиваюсь в том, что однажды, когда он прекрасно сыграл Гамлета, но, по его мнению, испортил несколько мест, я, несмотря на его отказ, заставил его выйти на зовы публики… Он вышел медленно, величаво, подошел к самой рампе, обвел удивленным взглядом партер и ложи, сложил на груди руки и торжественным голосом произнес: «Господи, прости им, ибо не ведают, что творят!..» Можете себе представить, как тут все застучали, зашикали, засвистели. А он вернулся в уборную в прекрасном расположении духа, словно свалил с плеч великую тяжесть!..

Серый. Нет!.. До этого мой дорогой характерный актер не дошел. Действительно, когда он хочет сыграть или сыграет какую-нибудь роль, он не перестает о ней говорить и расспрашивать. Это следствие того недоверия, которое делает ему честь, ибо оно свойственно подлинному художнику.

Коричневый. Верно!.. Только скучные ремесленники-портачи вполне довольны всем, что ни сотворит их любимое «я», и всегда бывают в ладу с собой. Без ясного чувства недостижимого идеала, без неустанного стремления к нему нет художника. Только это недоверие не должно вырождаться в сплошное недовольство и превращаться в ипохондрическое самоистязание, которое парализует творческую силу. Пусть в момент творчества вдохновение будет веселым и вольным, лишь бы только рассудок не отпускал поводья. У актера, о котором я говорил, это недоверие, это недовольство превратились в самую настоящую болезнь. Дело дошло до того, что в бессонные ночи он слышал вокруг себя разговоры, темой которых был он и в которых, как правило, жестоко осуждалась его игра. Он всё пересказывал мне, и я только диву давался, ибо тут были тончайшая художественная критика, проникновеннейшее понимание каждого момента, а все это сделал только, пользуясь выражением Шуберта[53], внутренний поэт.

Серый. Скажите лучше — говорящая совесть!.. Выраженное словами глубокое понимание собственной индивидуальности… Spiritus familiaris[54] выходит наружу и, как независимое существо, говорит человеку высокие слова… Господи, всем своим господам и дамам я пожелал бы такого бесенка, чтоб задавал им перцу.

Коричневый. Часы царя Филиппа — и то было бы недурно!

Серый: Что вы подразумеваете под Филипповыми часами?

Коричневый. Филипп Македонский велел ежедневно говорить ему: «Ты человек!» Это навело самого юмористического из всех юмористических писателей — вряд ли мне нужно называть имя Лихтенберга[55] — на великолепную мысль о говорящих часах, вам, вероятно, известную.

Серый. О говорящих часах?.. Мысль эту помню лишь смутно.

Коричневый. Есть часы с боем, которые в первую четверть часа играют четверть, во вторую — половину, в третью — три четверти какой-нибудь музыкальной фразы, а отбивая час, играют ее целиком. Так вот, говорит Лихтенберг, недурно было бы с помощью особого устройства заставить часы произносить слова «Ты еси человек!», разбив это предложение, как музыкальную фразу, на четыре четверти. В первую четверть часы возглашают «ты», во вторую — «ты е…», в третью — «ты еси», а отбивая час — все предложение. Справедливо говорит Лихтенберг, что возглас третьей четверти, «ты еси», так и побуждает подумать, пока часы не пробили полный час, кто ты, собственно, есть. Право, я думаю, что такой школьный экзамен, поневоле устроенный в душе себе самому, был бы для многих тягостен… страшен… жуток.

Серый. Но я все еще не понимаю, как ваши Филипповы часы…

Коричневый. Представьте себе, что такие затейливые часы стоят в актерской уборной… представьте себе, что какой-нибудь чванный актер, в богатом облачении, соответствующем его роли героя или царя, красуется перед большим зеркалом, благосклонно улыбаясь богу, который сверкает в его глазах, играет на его губах, поправляет даже кружевные оборки его старонемецкого жабо или придает живописность складкам его греческого плаща… Может быть, бог этот только что метал молнии в какого-нибудь беднягу коллегу, простого смертного… гремел, неистовствовал… может быть, дал какой-то вздорный бой директору… может быть, он полон сладкого нектара, которым его напоила сама пошлость… Огни зажглись, оркестр настраивает инструменты… три четверти шестого… И тут, медленно и глухо, часы возглашают «Ты — е — си»… Не думаете ли вы, что бог немного опомнится? Не возникнут ли у него от этого призрачного возгласа какие-то сомнения, не придет ли ему даже на ум, что он нечто совсем иное, чем бог?..

Серый. Боюсь, что ваш актер, не долго думая, дополнит это чем-нибудь вроде «человекобог», «феникс театрального мира», «великолепный виртуоз».

Коричневый. Нет, нет!.. Есть моменты, когда некая таинственная сила вмиг срывает блестящий покров с самого тщеславного эгоиста, и он вынужден ясно увидеть и признать свою жалкую голость. Например, в грозовую, душную, бессонную ночь любезное «я» ведет себя часто совершенно иначе, чем днем. А уж при таком неожиданном призрачном возгласе, который отдается в душе металлическим звоном колокола!.. Но вернемся к вашему актеру с говорящей совестью. Вы сказали, что он заслуживает того, чтобы стать любимцем публики в том высшем смысле, в каком стали ими Экхофы… Шрёдеры… Флекке[56], тогда вам действительно можно позавидовать как директору, зажегшему на театральном небосводе такую звезду.

Серый. Не могу нахвалиться на своего дорогого исполнителя характерных ролей. Только ему обязан я тем, что, поскольку публика всегда требует нового, могу без особого риска кормить ее ничтожной продукцией праздных умов, этими дурацкими фарсами с переодеваниями, этими тошнотворно повторяющимися вариациями одной и той же убогой темы, этими пошлыми переводами скучных французских поделок, которыми сейчас торгуют напропалую. Ведь моему маленькому Гаррику[57] всегда удается выхватить для своей роли фигуру из самой жизни и сыграть ее настолько правдиво и сильно, что лишь благодаря ему бесцветный образ автора обретает краски и форму, а за этим образом уже забывается убожество всей картины, хотя она, страдая внутренней немочью, вскоре все-таки умрет и сойдет в преисподнюю.

Коричневый. Значит, ваш маленький Гаррик — пользуюсь вашим собственным обозначением — не перестает подвизаться в ничтожных ролях и оживлять бледные образы?

Серый. Да, чуть ли не каждую неделю на него валятся такие роли.

Коричневый. И никаких возражений?.. Он принимает их?

Серый. С величайшей готовностью. Ему даже доставляет удовольствие метнуть в безжизненное создание писателя, вернее, изготовителя, Прометееву искру, и за это я хвалю его.

Коричневый. А я его за это как раз порицаю!.. Я вообще, коли так, склонен признать за вашим маленьким Гарриком скорее талант, чем подлинную гениальность. Должно быть, чрезмерное добродушие или ребяческое удовольствие от сверкающих молний фейерверка, который через несколько мгновений бесследно погаснет, подбивает его на то, чтобы самому же убивать свою душу… Вам, глубокоуважаемый господин коллега, следовало бы не способствовать этому опасному стремлению, а всячески ему противиться, ведь вы же, с позволения сказать, роетесь в собственных внутренностях, ведь вы же, потворствуя такому самоубийству, глотаете любую aqua Toffana[58] и безвременно умрете жалкой смертью.

Серый. Как так?.. Я вас не понимаю. Вы говорите загадками!

Коричневый. Не извиняют ли меня седые завитки моих поредевших волос, если я, беседуя с вами, любезный коллега, порою невольно впадаю в поучающий тон? Вообще прошу вас все, что я говорю, принимать только как личное мнение, в справедливость которого старые люди охотно верят постольку, поскольку оно представляется им результатом многолетнего опыта!.. Так вот, мне кажется, что ваш Гаррик, если даже его и можно назвать не просто талантом, а истинным гением, все-таки в силу тех или иных обстоятельств, вызванных несовершенством всей земной жизни, не обладает той несгибаемой внутренней силой, которая присуща гениальным людям, а то бы он любой попытке злоупотребить его гением воспротивился изо всех сил!

Серый. Слава богу, что у него нет этой силы, она бы погубила меня!

Коричневый. Тише!.. Тише!.. Дайте мне высказаться!.. Сплошь и рядом такие артисты — сыны Аполлона, которые носят лук своего божественного отца, но его не натягивают, — привыкают к плохому и довольствуются тем, что недостойно их гения. А от этого сила их все больше и больше сковывается, и вскоре они не могут расправить крылья, чтобы воспарить выше!.. В том-то и состоит опаснейший самообман, что они создают собственных персонажей и вставляют их в произведение, которым вдохновиться не могут, они, если прибегнуть к музыкальному сравнению, играют ими же самими сочиненное соло, позволяя другим произвольно вторгаться в него и не заботясь о том, как все это звучит. Они отвыкают открывать лучам истинного поэтического произведения собственную грудь, чтобы в ней зажглось и запылало жизнью фантастическое создание поэта. Более того!.. Все время бродя по болоту, усталый, недовольный путник в конце концов начинает сомневаться в том, что еще существуют холмы со свежими, зеленеющими лугами, и теряет способность видеть их и распознавать… Будем говорить практически… Ваш Гаррик, привыкший, даже призванный вместо данных ему ролей играть персонажей собственного изобретения, занимается только последними, а на первые не обращает никакого внимания. Но так он совсем отучится, в сущности, выучивать роль, даже по-настоящему значительную. Если мне вообще непонятно, как удается разумному человеку вдалбливать себе в голову белиберду, составляющую текст иных трагедий, комедий и драм, то ясно, что такой актер прежде всего утратит способность заучивать что-либо наизусть и станет совершенно непригоден для шедевров драматической литературы, особенно стихотворных. Таким образом, заботясь о сиюминутном успехе, вы теряете высокое, вечное. Прощай талант, украшавший вашу сцену! Другие, менее даровитые актеры, станут питать ваше мнение всякими добрыми советами, всякими сверхтонкими замечаниями и потихоньку протиснутся на то место, что покинул их опасный соперник. Тщетно, однако, будут бороться они за расположение публики, которое потерял превосходящий их мастер. Да, потерял, говорю я, ибо публика, поверьте мне, очень быстро начинает принимать бриллиант, если ей ежедневно показывают его не в том свете, за самый обыкновенный камень.

Серый. В ваших словах есть правда, это я признаю, но ведь невозможно же, при всем нынешнем положении театрального дела, поручать гениальным, разносторонним актерам одни только значительные роли. Вы сами директор театра, я укажу вам на бедность нашего репертуара, и всякие дальнейшие объяснения будут излишни.

Коричневый. Не думайте, что я хочу видеть вашего Гаррика непременно лишь в так называемых главных ролях. Многое строится на глубинных мотивах и без внешнего блеска. Часто по воле автора, вернее, по логике произведения, все держится на маленькой с виду роли, потому что как раз в мгновениях этой роли сходятся идущие во все стороны нити, а кто же способен исполнить такую роль, как не гений? Нет, повторяю, истинной гениальностью ни в коем случае нельзя злоупотреблять ради пустых однодневок, рассчитанных не на то, чтобы по-настоящему взволновать зрителя, а на то, чтобы пощекотать ему нервы. Серьезному, глубокому художнику надо предлагать только глубокое, серьезное, истинное, в какой бы оно форме ни представало, пусть даже в виде шутки, рожденной озорством дерзкого ума.

Серый. Вы уклоняетесь от предмета, совершенно опуская упомянутое мною положение нашего театра. Если вы вникнете в него как следует, вы признаете, что разносторонний актер непременно должен снисходить до однодневок, в какой бы они форме ни представали.

Коричневый. Что вы называете разносторонним актером?

Серый. Странный вопрос!.. Ну, разносторонним можно назвать актера, который с одинаковой силой и правдивостью исполняет комические и трагические роли.

Коричневый. Не верю я в эту разносторонность, если комическое не понимается в высшем смысле.

Серый. Что? Но ведь примеры такого рода сами напрашиваются!

Коричневый. Позвольте мне объясниться. Если словом «разносторонность» вы обозначаете ту присущую актеру силу, благодаря которой он, совершенно отступаясь от собственного лица, каждый раз перевоплощается в своеобразнейший характер данной своей роли и кажется, как Протей, всегда кем-то другим, то я с вами согласен не только в том, что это свойство свидетельствует о гениальности актера, но и в том, что такие актеры, слава богу, еще есть. Но уже из того, что о комическом вы упомянули в противопоставлении трагическому, я заключаю, что словом «разносторонний» вы обозначаете лишь то, что обычно подразумевает под ним толпа. Пожирают глазами… боготворят… объявляют великим… непревзойденным… того художника, который, как ловкий фокусник, может из одной и той же бутылки налить красного и белого вина… ликера и молока. Который сегодня играет Макбета, а завтра — портного Вецвеца[59], сегодня — немецкого отца семейства[60], а завтра — Франца Моора. «Это разносторонний гений!» кричит прямодушная чернь, добровольно поддаваясь мистификации, а то и веря, что этот шельма фигляр и впрямь владыка своей бутылки и может — даром что она наполнена виноделом — выколдовать из нее любую другую жидкость по своему усмотрению.

Серый. Для своего примера вы выбрали роли, составляющие резкий контраст, а я видел, как артисты блистали именно в этих контрастах.

Коричневый. Нет… нет… нет!.. Это невозможно. Одного из двух никак не могло быть… Актеру, в душе которого живет чудесная тайна поэтических творений, почерпнутых из глубочайших глубин человеческой природы, не дается потешность, рожденная бездумным произволом и бездомно повисшая в воздухе. В борении за то, чтобы внутренне принять, вернее, сыграть нутром фарс, построенный лишь на чем-то внешнем, эта картинка-загадка сама рассеивается как дым. Я хочу сказать, что этому актеру не удастся сыграть то, что не коренится во внутренней жизни, точно так же как актеру, не проникающему в глубь человеческой природы, принимающему причудливые марионетки какого-нибудь фантазера-кукольника за настоящих живых людей, навеки заказана область истинного поэта. Но и у этого, второго, актера тоже может быть своя виртуозность, она, как ни странно это звучит, в том-то и состоит, чтобы как можно точнее и решительнее сыграть этих самых марионеток, что при глубинном проникновении в истину никак не возможно. Оба актера поэтому окажутся не в ладу с правдой, но противоположным образом: один — стараясь правдиво сыграть картинку-загадку, другой — черпая средства показа живых людей не внутри себя, где таковые только можно найти, а из внешнего мира. Но это, пожалуй, еще не все. Художник, чья вотчина — внутренний мир, невольно сообщает низменному какой-то налет высокого, а тот, другой актер придает низменному лишь видимость недоступной ему тайны. Таким образом, персонажи обоих актеров будут как-то странно двусмысленны. Если бы Рафаэль изобразил крестьянскую свадьбу, мы увидели бы апостолов, одетых крестьянами, а у Тенирса[61] в каком-нибудь «положении во гроб» нашего господа хоронили бы, конечно, веселые, с красными носами, только что вышедшие из трактира крестьяне.

Серый. Все это подмечено, может быть, прекрасно и тонко, но я стою на том, что опыт противоречит вам. Разве богатой душе не присуще чувство комического и трагического? Разве не способно живое, пылкое воображение воспринять и передать то и другое с одинаковой силой?.. Разве художники и писатели, в чьей власти и глубочайшая серьезность, и заразительнейшая ирония, такие, как Шекспир…

Коричневый. Погодите… погодите!.. Разве я говорил об истинно комическом, разве роли, для примера противопоставленные мною друг другу, недостаточно ясно показывают, что я имею в виду лишь ничтожную забаву, фарс, каковой, кстати, я вовсе не отвергаю начисто, если его играют с полной свободой? Ведь и гримаса может в какой-то миг приятно пощекотать даже высокую душу…

Серый. Ха!.. Вы увиливаете!.. Вы идете на попятный…

Коричневый. Никоим образом!.. Поговорим теперь об истинно комическом!.. Кто может отрицать иронию, которая заложена в человеческой природе, даже определяет самую ее суть и при глубочайшей серьезности светится шуткой, остроумием, лукавством. «Скрывать от себя остроумие[62] и лукавство природы даже в самом священном и прелестном можно разве что став картезианцем и сделав молчание и скрытничанье своей профессией», — говорит Тик во введении к «Фантасту», хотя и по другому поводу. Судороги боли, пронзительные вопли отчаяния выливаются в смех того изумительного веселья, которое болью и отчаянием только и рождено. Полное понимание этого странного устройства человеческой природы, наверно, и есть то, что мы называем юмором, непроизвольно определяя для себя так глубокую внутреннюю сущность юмористического, которое, на мой взгляд, есть то же самое, что истинно комическое. Теперь я иду дальше и утверждаю, что это понимание, или, собственно, юмор, сродни душе того артиста, который черпает свои портреты из глубины человеческой природы. А отсюда опять-таки само собой следует, что этот высокоодаренный актер будет одинаково сильно и правдиво играть и комические, и трагические роли, это лучи, выходящие из одного фокуса!..

Серый. Теперь я, кажется, вполне понял вас и готов смиренно признать, что путал истинно комическое с фарсом, вернее, объединил их в одну категорию. Я назвал Шекспира, и теперь мне совершенно ясно, что только юмор, как вы определяете это понятие, и делает живыми его персонажи.

Коричневый. Совершенно верно!.. Ни один писатель не познал всю глубину человеческой природы и не сумел ее передать так, как Шекспир, поэтому его характеры принадлежат всему миру и будут жить, пока существуют на свете люди. Глашатаями истинного юмора, в котором заключено все комическое и все трагическое, он сделал своих шутов. Да и все, пожалуй, его герои носят печать той иронии, которая часто в напряженнейшие моменты выражает себя в остроумных фантазиях, а с другой стороны, его комические характеры строятся на трагической основе. Вспомните короля Иоанна, Лира, восхитительного Мальволио[63], чье шутовское дурачество есть порождение навязчивой идеи, таящейся в его душе и странно смущающей его разум. О Фальстафе, высшем образце великолепной иронии, содержательнейшего юмора, нечего и говорить. Какой неодолимой, какой могучей властью над душой зрителя должен обладать актер, проникнутый настоящим внутренним юмором и наделенный от бога даром живо излучать этот юмор во внешний мир звуком, словом и жестом. Вы обладаете фениксом, если ваш маленький Гаррик устроен действительно так, в чем я, как во всех чудесах, которые, возможно, и в самом деле случались или случаются, не по праву, может быть, сомневаюсь. Я лично, по крайней мере, последнее время такого титана не видел.

Серый. Насчет моего маленького Гаррика у меня сейчас возникают некоторые сомнения, и поэтому спешу вам напомнить о старом большом Гаррике, он-то уж был таким полным истинного глубокого юмора актером, о каком вы мечтаете.

Коричневый. Несмотря на талантливое описание игры Гаррика у Лихтенберга, несмотря на забавный энтузиазм, с каким он говорит о складочке, образовавшейся на черном, французского покроя парадном костюме под левым плечом Гаррика, когда тот в роли Гамлета сражался с Лаэртом в могиле Офелии, несмотря на анекдоты, рассказываемые о волшебстве Гаррика, я не могу, представляя его как личность, составить себе ясное представление об его трагической игре… Хогартовский арапчонок в «Дороге распутницы»[64], испуганный падающим чайным столом, — это, как известно, Гаррик в роли Отелло, и признаюсь, эта насмешка, может быть, сильно портит мне образ Гаррика. Мне думается, что в гарриковском исполнении Отелло была какая-то закавыка, а то бы Хогарту такое вообще не пришло в голову. Но как бы то ни было, можно, кажется, с уверенностью сказать, что в глубоком юморе Гаррика превосходил Фут[65].

Серый. Каким маленьким кругом трагических и комических ролей был бы, однако, ограничен юмористический актер, если бы он пренебрегал всем, что не строится на истинном юморе. В конце концов его роли составили бы шекспировскую галерею, а вы, полагаю, согласитесь со мной, что при нынешнем прозябании нашего театра дело весьма сомнительное — выпускать на сцену такого гиганта, чью поступь наши слабые подмостки едва ли выдержат.

Коричневый. Нужно только подпереть наши тонкие доски крепкими брусьями. Но для такого строительства, хотя оно представляется все более необходимым, нам не хватает сноровки, а главное — храбрости. Однако независимо от этого круг ролей, о которых вы говорили, не так узок, как то можно подумать… Вы упрекнули меня в том, что, оспаривая хваленую разносторонность иных актеров, я слишком грубо выбрал примеры разнородных ролей. Позвольте же мне назвать две роли, которые с виду прямо противоположны и все-таки могут быть сыграны одним и тем же действительно гениальным актером с одинаковой силой и достоверностью. Я имею в виду шекспировского Отелло и мольеровского Скупого.

Серый. Каково!.. Как согласовать это с принципами, изложенными вами ранее?.. Но нет!.. Я смутно чувствую, что вы можете быть правы, и прошу вразумить меня.

Коричневый. У обоих, у Отелло и у Скупого, достигает ужаснейшей степени одна снедающая им душу страсть. Один совершает тягчайшее преступление, другой в глубочайшем и злобном недоверии ко всему роду людскому, который он подозревает в заговоре против себя, попирает самые священные законы природы и общественных отношений. Только индивидуальным изображением страсти каждого достигается их несходство и определяется трагизм и комизм Любовь и честь вдохновляют великодушного мавра, одна лишь безумная страсть к презренному металлу воодушевляет Скупого. Оба, задетые за живое, оскорбленные в самой сути своей, в самом важном и главном, разрешаются бешеной яростью, и в этой ярости, в самый кульминационный момент, лучи, которые, выходя у них из души, преломлялись по-разному, вызывали у зрителя в одном случае трагическое изумление, в другом — саркастический смех, — лучи эти сходятся в одном фокусе. Кого не охватит глубокий ужас при страшных словах Отелло: «Задую свет»[66], - но и кто среди смеха не ужаснется до глубины души, когда Скупой в полном безумии хватает собственную руку, воображая, что схватил укравшего шкатулку вора, когда он в отчаянии ищет изменника даже среди зрителей… Таким образом, мольеровский Скупой — это подлинно комический характер, о котором не дает никакого представления бессодержательный, сплошь пошлый камер-советник Фегезак[67], а манера, в какой играл его один недавно умерший большой актер, была едва ли не самым редкостным заблуждением на свете… Позвольте мне упомянуть шекспировский характер, в котором трагическое и комическое, совершенно сливаясь, родят нечто ужасное. Я имею в виду Шейлока… Об этой труднейшей из всех трудных ролей, основанных на таких элементах, сказано уже столько, что мои замечания запоздали бы. Но вы признаете, что эта роль вполне подходит для моей теории глубоко комических ролей, и сыграть ее правдиво и сильно смог бы только такой актер, который действительно разносторонен — в моем понимании разностороннего или двустороннего.

Серый. Как раз эту роль, по праву, конечно, отнесенную вами к труднейшим, мой маленький Гаррик играет так замечательно, что и взыскательнейшие знатоки никогда не отказывали ему в безоговорочном одобрении. В сущности, этот Шейлок — еврейский герой, ибо пылающая у него в душе ненависть к христианам становится патетической, отметая всякую другую страсть и порождая ужасную месть, в жертву которой этот еврей приносит деньги, имущество, дочь. Его гибель воистину трагична и, пожалуй, ужаснее, чем гибель многих героев или тиранов. Что кубок с ядом или удар кинжалом по сравнению с гражданской смертью, назначенной этому еврею и, как медленно действующий яд, источающей его силы! Когда мой Гаррик произносит: «Мне худо и т. д. и т. д.»[68], то, конечно, каждого зрителя, чья душа не совсем заскорузла, мороз подирает по коже.

Коричневый. А как обстоит дело со сценами, где этот еврей, в полном отчаянии из-за своей дочери и из-за своих дукатов, — кричит и где его оповещают о беде Антонио, которая тешит ему душу, а тем временем поступают надрывающие ему душу вести о Джессике?

Серый. Ха, я понимаю вас!.. Именно в этих сценах, пожалуй, труднее всего сохранить чистоту образа из-за переливающегося красками фона. Зритель должен смеяться над этим евреем, но тот не должен быть ни в малейшей мере смешон. Именно в этих сценах мой Гаррик превосходит одного большого актера, которого я когда-то видел в этой роли и который сбивался на пошловатый еврейский выговор, совершенно убивая тем самым высокую поэзию роли. Вероятно, его соблазнило почерпнутое из обыденности наблюдение, что евреи, когда их обуревает какая-либо страсть, странно меняют интонацию и жесты, сбиваясь на пресловутый еврейский выговор, потешность которого непременно вызывает смех. Но разве это вяжется с Шейлоком, чья речь достаточно индивидуализирована более резким акцентом, налетом древнееврейского. Мой актер прекрасно владел экзотическим восточным звучаньем, придающим роли Шейлока удивительную патетичность.

Коричневый. А от этого Шейлока всего один шаг до тех чудесных шекспировских ролей, которые строятся на юморе в другом, вернее, более узком смысле слова. Чувство несоответствия между внутренним духом и его внешним, земным окружением порождает болезненную раздражительность, которая выливается в горькую, издевательскую иронию. Судорожную щекотку и боль испытывает при прикосновении израненный дух, и смех — это лишь крик боли, тоски по отчизне, которая живет в душе. Такие характеры — шут в «Лире», Жак в «Как вам это понравится», но выше всех в их ряду, пожалуй, ни с кем не сравнимый Гамлет. «Это душа слишком слабая, чтобы выдержать бремя, возложенное на нее судьбой»[69], - сказано где-то, а я добавлю, что колеблющимся и нерешительным делает Гамлета прежде всего глубокое чувство упомянутого несоответствия, которого не поправит никакой поступок и которое кончается только с собственной земной гибелью. Но такого Гамлета может сыграть лишь актер, одухотворенный глубочайшим юмором. Я еще не видел никого, кто не оказался бы в этой роли на извилистом ложном пути, кто не упустил бы по крайней мере какую-то составную часть характера, а значит, действительно сыграл некий характер. Особенно в связи с Гамлетом повторю то, что сказал раньше. Какой неодолимой властью над душой зрителя должен обладать актер, наделенный даром излучать звуком, словом и жестом присущий ему подлинный юмор во внешний мир!.. О какой роли написано больше мудрого, глубокого и прекрасного, чем о нем, о Гамлете! Едва ли возможно дать на этот счет более практические, чем уже даны в «Вильгельме Мейстере», уроки, но что толку от самых лучших уроков танцев хромому!..

Серый. Вы, наверное, сами замечаете, что снова и снова говорите лишь о Шекспире?.. Разве опыт не научил вас, как меня, что, скажу это еще раз, постановка шекспировских пьес — дело весьма затруднительное? Поверьте, я тоже потрясен гением Шекспира, я тоже, читая какую-нибудь его пьесу, думал, что она произведет огромное впечатление, поразит и покорит всех и вся… Я не жалел ни труда, ни затрат на декорации и костюмы, не скупился на репетиции, старался зажечь каждого актера его ролью, все играли хорошо, ничего не скажу, а пьеса не произвела впечатления, во всяком случае, не имела того эффекта, какого я по праву мог ждать от нее!

Коричневый. И в конце концов у вас пропала любовь и охота!

Серый. Не стану отрицать… Эпоха шекспировских пьес миновала, в этом я достаточно убедился.

Коричневый. Вы когда-нибудь давали шекспировскую пьесу в полном соответствии оригиналу?

Серый. Конечно! ну, правда, с изменениями, которых требуют устройство нашего театра и ясность. Некоторые сцены были только переставлены, некоторые слишком длинные монологи сокращены.

Коричневый. О!.. О!.. О!..

Серый. Вы это не одобряете?.. Но скажите мне, как быть, если, например, — а у Шекспира это сплошь да рядом, — вдруг место действия меняется и зритель оказывается перенесенным бог весть как далеко, чтобы услышать какой-нибудь короткий монолог или диалог, после чего место действия меняется снова и все идет дальше по той же колее?

Коричневый. Случалось ли вам, дорогой друг, когда вы, читая шекспировскую пьесу, натыкались на такую сцену, мысленно представлять себя не на подмостках, а перед ними?.. Поверьте мне, вы бы тогда очень ясно почувствовали необходимость этой сцены, которая на первый взгляд кажется вломившейся без всякой связи… Чтобы подготовить дальнейшее, может быть, как раз и нужно было вдруг что-то напомнить зрителю или подбросить искру, которая вспыхнет позднее… Нет более досадного заблуждения, чем думать, будто Шекспир, поддавшись минутному порыву, отдаваясь игре буйной фантазии, набрасывал свои произведения произвольно и наудачу. «Гений, — говорит один глубокий знаток искусства[70], - творит и в величайшем вдохновении разумно и свободно. Он проникнут, возвышен, вдохновлен своим предметом, но не порабощен им…» Что Шекспир таков, убедительнейше доказывает то, что именно в самой трудной точке всякого драматического произведения, в точке, требующей ясного разума, полного владения сюжетом и его разработкой во всех деталях, — именно в этой точке блистательней всего сверкает его отточенное мастерство… Я имею в виду не что иное, как экспозицию пьесы. Вспомните первые сцены «Юлия Цезаря»… «Гамлета»… «Отелло»… «Ромео и Джульетты» и т. д. и т. д. Можно ли в первые минуты захватить зрителя сильнее, можно ли как-то иначе сразу перенести его во время, medias in res[71], в центр действия?

Серый. Но как раз эти экспозиции даже большие писатели всячески переделывали. «Ромео и Джульетта», например, появилась в совсем измененном виде.[72]

Коричневый. О, помолчим об этом совершенно необъяснимом промахе… Обработка, о которой вы говорите, показалась мне отвратительным издевательством над нашим театром. Лучше обратимся к «Эгмонту», искуснейшая экспозиция которого достойна Шекспира. Занавес поднимается не для того, чтобы мы слушали длинные рассказы о чуждых нам вещах, нет, мы сами заглядываем в открывшееся нам время драмы, у нас на глазах совершаются вещи, из которых действие выходит, как росток из зерна, и развивается до полного завершения. Можно ли думать, что такой рассудительный, такой владеющий сюжетом мастер, как Шекспир, вставит в свое произведение хоть что-то без глубокого смысла, без внутренней убежденности в том, что это необходимо? Не мастер, а сами мы виною тому, что порой не распознаем этого глубокого замысла. Кощунственно переставляя сцены, мы раздираем все, что сложено по законам искусства, а потом удивляемся, что из прекрасной картины, части которой уже не подходят друг к другу, получилось какое-то пошлое уродство. Просто диву даешься, глядя, как посредственности позволяют себе обходиться с великим мастером не то что как с ровней, нет, а так, словно они поправляют письменное упражнение отсталому школьнику. Один начинает менять и вымарывать, другой меняет измененное, а третьему и того мало, он присочиняет свое и приспосабливает, как может, к своим холстам и подмосткам, после чего имя Шекспира на афише становится кощунственной иронией. К сожалению… к сожалению… даже лучшие, вернее, настоящие поэты[73] соблазнились стать корифеями такого безобразия… Широкая публика, у меня есть полное право для такого утверждения, еще совершенно не знает этого замечательного мастера, ибо нигде не видела его без тех неразумных искажений, которым не может быть оправдания и которые только доказывают слабоумие тех, кто их учинил… Но я, как всегда, когда говорю о своем замечательном Шекспире, начинаю горячиться больше, чем следует.

Серый. Все же вы должны признать, что чуть ли не в каждой шекспировской пьесе есть выражения, настолько нарушающие приличия, что их невозможно произносить со сцены.

Коричневый. Да, мы стали настолько чопорны, что морщимся от каждой грубой шутки, и скорее примиримся с гнусностью иной французской пьесы, чем с каким-нибудь словцом, обозначающим естественное дело естественным образом, а потому долой такое словцо, такое выражение, целое, мол, не пострадает, хотя каждый раз пропадет какая-нибудь яркая, схваченная в глубочайших глубинах черта характера. Когда сэр Тоби в «Двенадцатой ночи» ругает селедку, вызывающую у него отрыжку, мы сразу воочию видим этого пентюха… Вспомните также сцену с извозчиками в «Генрихе Четвертом», и вы признаете, что именно благодаря этой сцене, которая многим может показаться ненужной вставкой, перед нами живо предстает весь облик гедсхилского трактира и славной компании, с которой водится забавный принц… Однако такую сцену сейчас поставить нельзя, потому что она пошла бы в ущерб нашему донельзя тонкому воспитанию.

Серый. Я уж вижу — за своим любимцем вы не признаете никаких слабостей!.. Но даже если шекспировское произведение воздействует на публику в полную силу лишь при верности его постановки оригиналу, вы все-таки должны согласиться со мной, что трудно найти театр со столькими талантливыми актерами в труппе, чтобы надлежащим образом распределить в этих спектаклях тьму ролей, ни одна из которых не терпит небрежного к себе отношения.

Коричневый. С тем, что большая трудность заключена в беспомощности, а вернее, в отвычке наших актеров от всего подлинно драматического, я вынужден согласиться. Постоянно существует взаимное влияние писателей и актеров. Первые дают музыку, которую вторые подхватывают, а звучание этой музыки побуждает первых брать снова и снова одни и те же ноты, потому что теперь они уверены в верном их исполнении и рады ему. Глупо было бы думать, что во времена Шекспира существовали только превосходные актеры и что даже самая маленькая роль доставалась поэтому титану театра, но несомненно, что гений мастера давал толчок всем. Словом, вдохновляясь целым, каждый был способен включиться в действие должным образом, и все выходило так, как надлежит… Я говорил об искусных шекспировских экспозициях. Глядя только на эту составную часть его произведений, ясно видишь, сколь неверными путями пошли новейшие драматические писатели, погубив тем самым драматическое искусство.

Серый. Как?.. Разве нет и новейших общепризнанных шедевров?

Коричневый. О, сотканы чудесные, блестящие покрывала, из-за которых мы, как принц в «Торжестве чувствительности»[74], довольствуемся куклой, охладев к самой королеве, позади которой та сидит… В чем, собственно, состоит божественная сила драмы, увлекающей нас сильнее всякого другого искусства, как не в том, что, словно по волшебству, отрешившись от обыденности, мы видим воочию чудесные события фантастической жизни? Не идет ли это вразрез с самой сутью драмы, не лишается ли она от этого начисто своей особой силы, если о поступке, который мы собирались увидеть собственными глазами, нам только рассказывают?.. В самом деле, Шекспир дает экспозицию пьесы в предельно живом действии, а другие заранее утомляют нас скучными рассказами и засыпают словесными красотами, не оставляющими никакой живой картины у нас в душе. Но речь идет не только об экспозиции, нет, большинство наших новых крупнейших драм, бедных поступками, действием, впору назвать риторическими упражнениями, где персонажи выходят на сцену один за другим и, будь то король, герой, слуга и т. д. и т. д., разливаются витиеватыми, выспренними речами. Я зашел бы слишком далеко, если бы стал излагать, как я лично объясняю себе постепенный отход наших писателей от подлинно драматического, но несомненно, что Шиллер, владевший словом, как мало кто, при всем своем великолепии и величии дал для этого заблуждения хороший повод. Ему очень свойственна какая-то полнота выразительности, благодаря которой стихи рождают стихи.

Серый. Если вы так горячо защищаете устаревшего Шекспира, что не признаете за ним никаких погрешностей, то я превозношу своего великолепного Шиллера, который, как сверкающая звезда, затмит многих прославленных писателей… Вам нужно действие — может ли оно быть богаче, чем в «Вильгельме Телле»?

Коричневый. Разве я хотел упрекнуть этого великого человека?.. Речь шла только об imitatorum pecus[75], которое всегда цепляется за ту слабость, которая легче всего соединяется с собственным принципом. Можно долго спорить о том, в какой мере справедливо назвать Шиллера истинно драматическим писателем. Ясно, однако, что такой гений, как он, носил в себе глубокое понимание подлинно драматического. Он несомненно стремился к нему в последние годы жизни. Вы упомянули «Телля», сравните-ка его с «Дон Карлосом», какая пропасть между этими двумя пьесами!.. Считая «Дон Карлоса» пьесой совершенно недраматичной, я вполне убежденно соглашусь с вами, что «Вильгельм Телль», по крайней мере в первых актах, — истинная драма. Замечательная, великолепная экспозиция в этом шедевре доказывает также, что подлинному поэту не требуется тут повествования, каковое при всех красотах слога само по себе никогда не заинтересует зрителя. Но именно на повествование делают ставку многие новейшие сочинители, и иная трагедия не содержит ничего, кроме хорошо построенного, красноречиво-выспреннего отчета о каком-то роковом уголовном преступлении, который влагается в уста нескольким лицам разного возраста и звания, после чего исполняется вынесенный преступнику приговор. Словом, от истинно драматического наши писатели отвернулись к риторике и увлекли за собой наших актеров, которые в свою очередь придают слишком большую важность риторической стороне собственного искусства.

Серый. Вы же не станете порицать стремление наших артистов говорить верно в полном смысле этого слова?

Коричневый. Ах!.. Верная декламация — это же основа, на которой все строится, но это еще полдела. Можно очень верно продекламировать какую-то роль и все-таки самым плачевным образом все запороть… Это, пожалуй, довольно своеобразная, но вполне объяснимая особенность нового времени, что драматическое искусство разделили на части и отдельные члены искалеченного тела выставили на обозрение поодиночке. Одни разъезжали и, как бессловесные автоматы, принимали дивные позитуры или, как гримасники, корчили всякие сомнительные рожи, другие до хрипоты декламировали в драматических концертах, и чтобы довести это дурацкое паясничанье до предела, музыке приходилось сопровождать всякое глухое, надсадное бормотанье своими божественными аккордами. Слишком гнусно было это безобразие, чтобы его можно было терпеть… Но возвращаюсь к затронутой мною теме… Именно оттого, что произведения наших сбившихся на риторику писателей отучили актеров от истинного драматизма, им трудно, даже невозможно играть шекспировские роли, целиком и полностью основанные на драматизме. Тут одной декламации мало, актер в полном смысле слова — это тот, кто играет Шекспира, из чего, однако, отнюдь не следует, что каждая шекспировская роль требует сверхзамечательного актера. Средний талант, захваченный лишь действием, может тут при умении шевелиться и двигаться, как живой, деятельный человек, превзойти актера, который в сущности лучше, но в постоянном старании взволновать зрителя речью забывает все остальное вокруг себя. Еще одно надо тут иметь в виду. Именно потому, что истинно драматические характеры должны проявляться во внешнем виде, личность актера очень часто не вяжется с характером, который нужно сыграть, до такой степени, что любые усилия создать у зрителя иллюзию остаются втуне. Но тут спешит на помощь присущее слабоумию тщеславие чисто риторического актера. Он рассуждает: «Верно, мой организм слаб, мои движения болезненно неуверенны, все это как будто противно природе героя, которого я взялся играть, но кто еще способен произнести текст роли с таким выражением, с такой правильной интонацией, как я, это возместит все остальное». Актер этот ошибается, ибо вместо того, чтобы воочию увидеть героя, зритель увидит человека, который красиво рассказывает о герое и делает при этом вид, что он-то и есть герой, но в это зритель никогда не поверит. А уж если роль требует какого-то взрыва физической силы, у актера отсутствующей, и он прибегает к какому-либо суррогату, выбранному, как правило, неудачно, актер рискует стать смешным и все испортить вконец. Еще, пожалуй, заметнее все это в женских ролях, часто в самой своей сути основанных на личности актрисы. Возьмите Турандот…[76]

Серый. Ха, Турандот!.. О, этим именем вы будите одно воспоминание, до сих пор вызывающее у меня сладостный трепет. Много лет назад я, тогда еще очень молодой человек, путешествовал по части Италии. В Брешии я застал одну маленькую труппу, которая, весьма редкий случай в Италии, давала представления. Мы были очень удивлены, я и мой спутник, застав еще там на сцене несправедливо забытого Гоцци. В самом деле, на ближайший вечер была объявлена «Turandot, fiaba chinese teatrale tragicomica in cinque atti»[77]. Случаю было угодно, чтобы актрису, которая должна была играть Турандот, я увидел совсем вблизи за день до этого. Она была среднего роста и не то чтобы красива, но никогда я не видел более пропорционального сложения, большей прелести движений. Лицо ее имело форму чистейшего овала, у нее был красивый нос, полноватые губы, прекрасные, очень темные волосы, но, главное, ее большие черные глаза сияли поистине божественным блеском. У нее было то контральто итальянок, которое, как вы, наверно, знаете, проникает в самое сердце. При первом же выходе, в первых же сценах синьора показала себя совершенной актрисой. Не описать выражение глубокого, необыкновенного потрясения, когда она при виде Калафа тихо сказала Зелиме знаменательные слова, от которых тянется нить ко всему сплетению:

Zelima, oh Cielo, alcun oggetto, credi Nel Divan non s'espose, che destasse Compassione in questo sen. Costui Mi fa pietа! [78]

А когда Калаф разгадал две ее загадки и она глухо и торжественно произнесла третью, когда она, ослепительно величественная, шагнула вперед, когда вдруг откинула назад скрывавшее ее лицо покрывало, убийственная молния ее сиявших небесным пламенем глаз ударила в грудь не только Калафа, — нет! в грудь каждого зрителя!

Guardami'n volta, e non tremar. Se puoi Spiega, chi sia la fera, о a morte corri![79]

Кто не затрепетал бы тут от величайшего наслаждения… от восторга, от удивления и страха, кто не смог бы вместе с Калафом в отчаянии небесного блаженства воскликнуть: «Oh bellezza! Oh splendor!..»[80]

Коричневый. Вот видите, не будь у вашей синьоры таких сияющих глаз, каков был бы эффект этой главной сцены всей драмы? Я как раз хотел упомянуть Турандот как одну из самых трудных ролей с точки зрения требований, которые она предъявляет актрисе. Только совершенная артистка передаст героичность, вернее, безумную ярость Турандот, не убив очарования прелестнейшей женственности. И к тому же эта совершенная артистка должна быть молодой и красивой, притом такой красивой, какой не сделают никакие на свете румяна и краски. Если она не сверкнет на Калафа такими глазами, как у вашей брешианки, или, откинув покрывало, откроет заурядное, ничем не примечательное личико, то смятение Калафа покажется, как и вся эта сцена, смешным. Мне, кстати, посчастливилось видеть немецкую Турандот, которую вполне можно поставить рядом с вашей брешианкой, и заодно такого замечательного Альтоума[81], что лучшего и желать нельзя. Его величество носило огромную китайскую шляпу и двигалось в тяжелых одеждах медленно, величаво, торжественно, как то и подобает сказочному императору. В сочетании с тяжеловесной важностью его постоянная растроганность была особенно причудлива. Большой, диковинный платок развевался у него в руке, он вытирал им каким-то своеобразным манером слезы, восседая на троне в диване, и в увещеваниях, которые он обращал к Турандот, голос его часто звенел, как китайские колокольчики. Актер великолепно передал глубокую иронию этой замечательной роли. Он, Турандот и Адельма, чья роль досталась замечательнейшей актрисе, вознаградили меня за убожество остальных, виною которому было главным образом плохое переложение. И тут тоже неудача большого писателя подтверждает мою мысль, что переложение вообще дело сомнительное. При сравнении с оригиналом не понимаешь, как умудрился автор немецкого переложения смазать самые чудесные черты, а главное — сделать характерные маски такими скучными и бесцветными.

Серый. Почему вы так саркастически улыбались, когда я рассказывал о своей брешианке?

Коричневый. Многое мелькало у меня в уме по поводу требования быть красивой, которое предъявляется дамам сцены. Но прежде всего мне вспомнилась одна смешная история, случившаяся в партере одного близлежащего театра, я расскажу ее, чтобы оживить нашу беседу, ставшую уж очень серьезной, чем-то веселым. Итак!.. Несколько недель назад в названном театре давали оперу «Дон Жуан». Я сидел в партере. Певица, игравшая Донну Анну, была по рождению итальянка, но являла полную противоположность вашей брешианской синьоре, ибо была она, должен признать, довольно стара и безобразна на вид. Это дало повод сидевшему неподалеку от меня молодому человеку обратиться к своему соседу и весьма недовольно заметить, что старая уродина, которая к тому же и поет фальшиво, не позволяет предаться иллюзии: ведь невозможно поверить, что лакомку Дон Жуана способен привлечь такой совсем увядший цветок. С донельзя лукавой миной сосед ответил: «Вы этого совершенно не понимаете, дорогой мой! Умная дирекция вполне резонно поручила партию Донны Анны этой достойной, хотя и несколько страхолюдной особе, ибо именно таким образом выявляется вся мера гнусности Дон Жуана: красотой добрую Донну Анну небо не одарило, богатства, как то известно из надежных источников, у нее тоже нет, бог мой, какие уж там доходы у коменданта захолустного городишки, и статуя в саду чистейшее хвастовство, она вырезана из картона и выкрашена белой краской. Как рад поэтому почтенный отец, что неожиданно появился добрый мосье Оттавио и что дочь, хотя она и в годах, благополучно выйдет замуж. Все это гнусный Дон Жуан знает. Тут нет ни красоты, ни молодости, ни прелести, которые могли бы его очаровать, он преследует добрую Донну Анну, преодолевая, может быть, отвращение и омерзение, только чтобы навсегда разрушить счастье добропорядочного семейства. Это влечение к непривлекательному и есть то дьявольское начало, которое вдохновляет его».

Серый. О, великолепно, просто великолепно!.. Это напоминает мне, как в свое время, когда на сцене не терпели ничего, кроме трогательных семейных картин, кто-то с изобретательной иронией преобразил «Волшебную флейту» в семейную драму, совершенно успокоив тем самым другого, который горько жаловался на нелепость этой фантастической истории. «Понимаете, дорогой, начал он, — почивший в бозе супруг Царицы ночи был старшим братом Зарастро, стало быть, Зарастро — дядя Памины. А поскольку Царица ночи была из-за своего злонравия плохой женой, постоянно ссорилась, спорила и к тому же состояла с Герцогом попугаев в запретной связи, плодом которой был Папагено, покойный в своем завещании назначил, а опекунский совет утвердил опекуном Памины Зарастро. Увидев, как скверно воспитывает Памину мать, как испорчена добрая девушка преждевременным чтением неподходящих романов (напр., «Страдания Вертера», «Геспер»[82], «Избирательное сродство»), равно как чрезмерно частыми танцами, Зарастро, по праву дядюшки и опекуна, взял Памину к себе и стал воспитывать ее сам, положив в основу ее обучения наукам базедовские «Начала»[83] (мистерии Изиды и Озириса). Этим-то, а также тем, что перед опечатанием наследства Зарастро востребовал знаменитый солнечный диск как семейную реликвию, и объясняется яростная ненависть Царицы ночи. Отец Тамино, чье царство вовсе не так отдаленно, как то кажется, ибо расположено рядом, по левую руку, возле храма Изиды за темно-серой горой, доводится Зарастро младшим братом. Именно потому, что Тамино хочет жениться на своей двоюродной сестре, он должен сперва пройти через огонь и воду, после чего консистория (собрание жрецов) дает ему разрешение на женитьбу как человеку, выдержавшему подобное испытание. Зарастро, как президент консистории, сумел, конечно, когда на сессии обсуждалось посвящение Тамино в члены братства и его женитьба, расположить советников в пользу своего любимого племянника, прежде всего уверив их в том, что Тамино не только принц, но и настоящий человек, что делает честь дядюшке. Видите, — продолжал мой насмешник, — видите, дорогой, как великолепно взаимодействуют эти родственные отношения, придавая сюжету истинно трогательный характер. Проникнув в эти нежные отношения, каждый невольно восхитится той божественной идеей, по которой природу, в отличие от мудрости, олицетворяет родной сын Царицы ночи… Змею нужно понимать лишь чисто аллегорически ядовитое начало в домашней жизни, своего рода секретарь Вурм[84]…» Но довольно забавляться этой шуткой… Я прервал вас своей Турандот…

Коричневый. Но зато все, что я как раз собирался высказать, подтвердилось самым убедительным образом. Другие роли, пусть даже не рассчитанные на ослепительную красоту, все-таки безусловно требуют обаяния юной свежести, которого никакими искусственными средствами добиться нельзя. Представьте себе шекспировскую Миранду[85] (Гурли — карикатурная пародия на нее), его Джульетту, Кетхен из Гейльброна, Клерхен в «Эгмонте». Может ли в этих ролях самая верная игра способной актрисы с морщинами на лице, даже если их и удастся скрыть, с дряблым, стареющим телом хоть на миг зажечь в душе зрителя чувства, которые перенесли бы его в потерянный рай первой любви, вернули бы ему все блаженство, весь пылкий восторг той золотой поры расцвета? Такие роли, как Миранда и Клерхен, становятся, если у актрисы нет обаяния молодости, смешными, а такие, как Джульетта и Кетхен, ужасными и отвратительными. Представьте себе вспыхнувшую ярким пламенем первую любовь Джульетты, любовь, которая приносит ей смерть!.. Представьте себе, что монолог «Неситесь шибче, огненные кони, к вечерней цели!» произносит стареющая женщина — что вы при этом почувствуете? Какие мысли возникнут у вас вместо тех чувств, которые поэт заставил хлынуть из пылающей груди? «Скрой, как горит стыдом и страхом кровь, покамест вдруг она не осмелеет и не поймет, как чисто всё в любви!» Нет, в чем молод похвалится, в том стар покается… Но довольно. Вы меня уже поняли.

Серый. Вполне. Не менее живо, чем вы, чувствуя нелепость такого исполнения, я с вами вместе осуждаю совершенно непонятное неразумие новейших драматургов, которые даже в таких ролях, как названные, заботятся только о риторических достоинствах.

Коричневый. Потому что сами не идут дальше риторики, не обладая ни силой, ни талантом для создания истинно драматического произведения.

Серый. Защищая стареющих дам, говорят, и, по-моему, не вовсе без основания, что для овладения искусством нужен столь большой срок, что, когда актриса становится наконец совершенной артисткой, то вместе с совершенством приходят и годы, вследствие чего молоденькую девушку невозможно представить себе хорошей артисткой.

Коричневый. Я уже говорил, что настоящим актером надо родиться. Глубоко в душе должна таиться искра, которая от толчка начинает сиять в полную силу. Научиться тут нельзя ничему, речь идет всегда только о совершенствовании этой внутренней природной силы. К тому же женщины развиваются раньше, и способность правильно воспринимать и верно изображать воспринятое свойственна им от рождения в гораздо большей мере, чем нам. Говорят же, что каждая женщина — прирожденная актриса. Наблюдали ли вы, как играют в детские игры девочки? С какой поразительной правдивостью в интонации, походке, жестах изображают они окружающую их жизнь!.. Встречаются знакомые… они рады друг другу… справляются о том… о сем… прощаются с тысячей заверений в дружбе… просят поскорее наведаться… сетуют на долгую разлуку… наносятся визиты, хозяйка принимает гостей… она рассказывает о муже… о детях (наряженные куклы), которых потом тоже представляет и ласкает… Хвалят изящную меблировку, красивые чашки… Та или иная гостья рассказывает, что произошло тут… или там… удивляются… изумляются… смеются поочередно!.. Нет ли во всем этом зародыша драматического таланта? Так зачем же девушке с истинно драматическим талантом, который природа, конечно, дополнила изяществом и вольностью движений, а также правильной, звучной речью, зачем ей долгое учение, чтобы играть те роли, для которых (Турандот исключаю) только и требуется, чтобы душа правдиво выразила себя. Неверно, что эти роли трудны, они играются в некотором роде сами собой. Женские характеры, требующие более высокой, законченной в строгом смысле слова драматической подготовки, которая предполагает направляющий ум, взвешивающий каждую мелочь рассудок, — эти характеры выходят за сферу, где вправе подвизаться лишь молодость, не нарушающая границы назначенного возраста. Возьмите леди Макбет, шиллеровскую Изабеллу[86], даже шиллеровскую героическую деву я непременно отнес бы к разряду таких ролей.

Серый. И какой великолепный цикл составляют эти роли, и как поэтому непонятно, что актрисы, которым отнюдь нельзя отказать в глубоком понимании искусства, не довольствуются ими и гоняются за тем, что для них навсегда потеряно.

Коричневый. Не достаточно ли мы уже сетовали на эту странную мистификацию, которую сами устраивают себе наши театральные героини?.. Но не будем забывать, что капризная природа, любящая чудить, иногда делает исключения из любого правила. Были, да и есть еще, наверное, такие актрисы, над организмом которых время как бы не властно, которые цветут вечной молодостью и у которых, что особенно надо отметить, в звучании голоса нет ни малейшего признака старения. Я сам много лет назад знал двух таких актрис, поистине дивных и редких фениксов своего времени. Обе были уже бабушками, и если одна с неистощимым озорством, со всей прелестью и грацией молодости играла те полные задора и лукавства роли девиц, что так часто встречаются в старинных комических операх, другая, сама свежесть и молодость лицом, сложением и движениями, завлекала нас своими на диво проникновенными нотами сладострастного томления в истинную Аркадию любовных мечтаний. Обе часто посрамляли девиц, которые, будучи на двадцать лет моложе их, казались рядом с ними неподвижно-деревянными и у которых молодость и даже смазливое личико оставались мертвым капиталом, не приносившим им никакого дохода. Но не следует ссылаться на такие редчайшие исключения из правила, они только подтверждают его и достойны всяческого восхищения.

Серый. «Обе часто посрамляли девиц…» Ах, дорогой коллега, эти слова тяжестью легли мне на сердце!.. Мне вспоминается особое огорчение, одно необыкновенное страдание, необыкновенно мучительное для меня. Случай привел ко мне двух-трех девушек, довольно смазливых, приятного сложения, не бесталанных, но, боже мой, хорош бы я был с ними, играй они Джульетт, Мираид, Кетхен и т. д. Вряд ли возможно в расцвете молодости до такой степени быть немолодыми, как мои дорогие девицы. Сплошное жеманство, сплошная патетика или плаксивая сентиментальность, короче, никакого здравого понимания драматического действия. При этом не получается и никакого движения — ни внутреннего, ни внешнего, все топорно, все деревянно. И все же я не жалел ни сил, ни средств, чтобы хоть что-то внушить им…

Коричневый. Во внушении-то, может быть, и все дело, они, может быть, подпали под власть какого-нибудь охотника до риторики, который утопил всякий драматизм в широком, бурном потоке речи. Нет ничего безвкуснее, чем тот тон, в каком нашим новейшим авторам-риторам угодно слышать не только их собственные шедевры, это еще куда ни шло, но и пьесы истинно драматические. Это театральный tuono academico[87], и если Турандот должна произносить свои загадки подобным тоном, то многие роли в таком произношении остаются навсегда неразрешимой загадкой. Отсюда, наверно, и малый интерес публики к пьесе как таковой. Пусть не говорят, что большой приток зрителей в новейшее время свидетельствует об обратном. Наши театры стали теперь панорамами, паноптикумами, где всячески фиглярствуют, танцуя, фехтуя, ездя верхом, показывая фокусы с огнем и водой, и толпа валит, чтобы на все это поглядеть, а драматическое действие уже не может привлечь ее.

Серый. И еще у меня душа болит оттого, что при нынешних обстоятельствах каждая пьеса требует таких затрат на декорации и костюмы, что они совершенно не соответствуют доходам. Но можно ли тут что-либо изменить, разве публика не требует этих дворцов для фей, этих просвечивающих рощ, этих костюмов, блещущих золотом и серебром?

Коричневый. Все это не так обязательно, как кажется… Во времена Шекспира не знали блеска декораций и костюмов, затмевающего сегодня и само драматическое действие, но оно-то было полно жизни, а для создания аксессуаров обращались к воображению зрителей, которые с готовностью делали свое дело. Так, в прологе к «Генриху Пятому» хор говорит:

Но простите, Почтенные, что грубый, низкий ум Дерзнул вам показать с подмостков жалких Такой предмет высокий. И вместит ли Помост петуший — Франции поля? Вместит ли круг из дерева те шлемы, Что наводили страх под Азинкуром? Простите! Но значки кривые могут В пространстве малом представлять мильон. Позвольте ж нам, огромной суммы цифрам, В вас пробудить воображенья власть. Представьте, что в ограде этих стен Заключены два мощных государства, Что поднимают гордое чело Над разделившим их проливом бурным. Восполните несовершенства наши, Из одного лица создайте сотни И силой мысли превратите в рать. Когда о конях речь мы заведем, Их поступь гордую вообразите; Должны вы королей облечь величьем, Переносить их в разные места, Паря над временем, сгущая годы В короткий час… и т. д. и т. д.[88]

Чтобы быстро создать на сцене такую необычную обстановку, о которой мы говорили, не нужно никаких превращений: шумом и стуком они вырвут зрителя из волшебного круга драматических событий скорее, чем если сами эти события заставят его вдруг перенестись в другое место действия.

Серый. Но как обойтись без декораций теперь?

Коричневый. Мы — дети избалованные, рай потерян, вернуться в него нам уже нельзя. Нам теперь очень нужны и декорации, и костюмы. Но не должна же из-за этого наша сцена превращаться в панораму. Обычно не понимают истинной тенденции искусства декорации. Ничего нет смешнее желания добиться от зрителя, чтобы он, нисколько не утруждая собственной фантазии, действительно поверил в намалеванные дворцы, деревья и скалы, несмотря на их непомерную громадность и вышину. Особенно смешно это оттого, что из-за закоренелых предрассудков каждый миг случается что-нибудь, что одним махом разрушает иллюзию, которой стремятся добиться таким способом. Я мог бы привести сотни примеров тому, но, ограничиваясь одним, напомню вам наши всегдашние несчастные окна и двери, которые устанавливаются между кулисами и тотчас же уничтожают искусственнейшую архитектурную перспективу, каковая, впрочем, тоже видна надлежащим образом только из какой-нибудь одной точки. Пытаться приблизиться к природе и обмануть зрителя изображением в натуральную величину — это детская, бесполезная игра, в которую, однако, теперь повсеместно играют с помощью декораций, при показе сражений, шествий и т. д. Один директор самым серьезным образом заверял меня, что действительно набрал сорок статистов, чтобы правдоподобно показать битву сегодня вечером, и я спросил его, разделил ли он этих людей, как то требуется, на пехоту, кавалерию, артиллерию, легковооруженные войска и т. д… Зрители, у которых хотят создать ту или иную иллюзию подобным способом, остаются трезвы и оказывают сопротивление, как всякий, кто старается подглядеть уловки фокусника и разоблачить его. Поэтому при малейшей неловкости, например, если какое-нибудь упрямое дерево никак не хочет покинуть дворец или если часть небосвода грозит рухнуть, сразу же поднимается крик и смех. Все должно быть подчинено драматическому действию, декорации, костюмы, все аксессуары должны служить тому, чтобы зритель, не зная, как именно оказался в настроении, нужном для того или иного момента действия, даже сам перенесся в тот или иной его момент. Из этого следует, что первым делом нужно тщательно избегать всего неподобающего, а затем глубоко проникать в собственно фантастическое, чтобы его исполнение окрыляло фантазию зрителя. Не как блестящая картина, существующая сама по себе, должна привлекать к себе взгляд зрителя декорация, нет, в момент действия зритель должен, не сознавая того, чувствовать впечатление от картины, среди которой движется действие. Вижу, что выражаюсь очень неудачно, и боюсь даже, что вы не вполне меня понимаете.

Серый. Понимаю прекрасно. Если в разговор о ролях для молодого возраста я вставил пример с Турандот, то позвольте мне теперь упомянуть один случай это произошло в моем собственном театре, — доказывающий, как важна порой декорация. Вы помните в «Венецианском купце» великолепную ночную сцену Джессики с ее возлюбленным в загородном доме Порции. Декоратор выбрал действительно искусно выполненную декорацию, которая изображала пластически выступающую на передний план часть дома со множеством проходов и лестниц. В стороне, под апельсиновым деревом, сидели Бассанио и Джессика. Декорация привлекала к себе всеобщее внимание, а сцена проходила холодно и трезво. Джессика и Бассанио были холодны как лед, ни тайный жар любви, ни эротическое обыгрывание слов «В такую ночь» и т. д. и т. д. не доходили до зрителей, не смогли никого взволновать. Я пожаловался на это одному умному приятелю, который без долгих разглагольствований всегда попадает в самую точку. Он сказал только: «Да и как же могло быть иначе, любой жар остынет, когда рядом столько холодного мрамора». Я, кажется, понял его. В следующий раз вместо блестящего дворца была выдвинута вперед простая часть сада. Несколько темных деревьев, сквозь которые серебрится луна… густые кусты, лужайка с цветами спереди, сбоку, где Джессика болтает с возлюбленным… все так сумрачно… так таинственно… и так правдоподобно: кажется, что дышишь пряными ароматами юга, слышишь шелест ночного ветра. И как все получилось теперь совершенно иным… Ты сам сидел среди итальянской ночи и слушал прелестный шепот влюбленных, и никто не думал о декорациях.

Коричневый. Такое это и должно оказывать действие. Верное подражание природе, насколько оно возможно, должно служить театральному художнику не для похвальбы, а лишь для создания той высокой иллюзии, которая в момент действия сама собой родится в душе зрителя. Эта ошибочная тенденция подавлять количеством, ребяческое щеголяние множеством статистов, которые нарушают всякую гармонию, неуклюже двигаясь в блестящих костюмах, или бесконечным однообразием ничего не говорящих балетов породили и потребность в громадных, главным образом с чересчур глубокой сценой театрах, которые решительно противопоказаны драматическому искусству. На наших непомерно больших сценах актер, как справедливо утверждает Тик, теряется, как миниатюра в огромной раме.

Серый. Разрешите мне еще заметить, что, по-моему, освещение наших сцен совершенно не позволяет пластически, светотенью выделить какую-нибудь группу, а тем более отдельную фигуру.

Коричневый. Совершенно верно. При нынешнем нашем устройстве сцены актеры освещены одинаково сильно со всех сторон и кажутся поэтому прозрачными призраками, бесплотными, не отбрасывающими теней. Но уж совсем никуда не годится ослепительный свет, направленный снизу вверх на просцениум, он отвратительно искажает лицо актера, когда тот выходит совсем вперед, что из-за любезной ему суфлерской будки случается довольно часто. Только из-за этого нелепого освещения наши группы походят на китайские картины отсутствием осанки и перспективы. На каждую группировку распространяются, разумеется, правила композиционно и колористически хорошей картины, а из этого само собой следует, что в костюмах, особенно при выборе красок, надо непременно считаться с тем, как действие сведет вместе отдельных лиц. Одежда может быть сама по себе очень красивой, но гармонию целого она может разрушить. Я видел однажды оперу, где все четыре главных лица носили алые плащи, что было довольно комично, и куда как часто статисты изображают народ в одеждах одинакового покроя и цвета, из чего можно по праву заключить, что действие происходит в некоем замкнутом торговом государстве. Много лет назад на всех современных семейных портретах молодые люди были сплошь в черном, разве что затешется какой-нибудь незнакомец в цветном сюртуке, — а молодые дамы сплошь в белом, это выглядело печально, но вполне подходило к трогательным тирадам и потокам слез, которые на нас изливались. Всякую экзальтированность, всякое горе, всяческие человеческие беды нам представляли как бы черным по белому!.. Теперь, пожалуй, не знают меры в пестроте, но это, если не вовсе рябит в глазах от вакханалии красок, вынести намного легче, чем ту монотонность похоронной процессии.

Серый. Сам будучи вынужден ставить на большой сцене спектакли, которые именно из-за громадности помещения обходятся мне очень дорого, я мечтаю о театре поменьше, хотя доходы мои тогда сократились бы и не было бы возможности давать спектакли с шествиями, маршами и т. п., как того требуют нынче.

Коричневый. У вас была бы только одна забота — как можно выше поднять свой театр в истинно драматическом отношении и тем самым пробудить в публике более высокие интересы, за которыми она быстро забыла бы прежнюю свистопляску на сцене.

Серый. В ближайшие дни я собираюсь поставить «Генриха Четвертого». Как тут быть с битвой при маленькой сцене?

Коричневый. Вы же не станете устраивать на сцене сражения статистов, которые всегда получаются пошлыми и редко проходят без какого-нибудь забавного происшествия, вызывающего у публики смех и в корне уничтожающего всякий эффект?

Серый. Но если речь идет о битве, если на сцене начинается даже какой-то отдельный бой…

Коричневый.…все равно никакой битвы зритель видеть не должен, это только разрушило бы фантастическую картину, которую можно вызвать в его уме средствами искусственными. Дальние — приближающиеся — вновь удаляющиеся звуки горна — звуки трубы, отдельные возгласы — дикий крик — барабанный бой — то вблизи, то вдали и т. д. и т. д. — всего этого достаточно, чтобы послужить картине, образуемой действующими лицами на сцене, ужасным фоном. Ради бога, только никакой боевой музыки или, того хуже, маршей за сценой. Их либо вообще как следует не поймут, либо, если поймут, то нужно будет сначала задуматься, чтобы признать их картиной битвы, а уж тогда настоящего эффекта ждать не приходится.

Серый. Но ведь, в общем-то, вы не можете отрицать, что при нынешней нашей постановке театрального дела маленькие сцены чреваты множеством неудобств.

Коричневый. Во втором томе «Фантазуса» Тик сказал о недостатках непомерно глубоких сцен несколько замечательно справедливых слов, на которые я мог бы сослаться. Но позвольте мне привести по памяти, если удастся, то, что говорит по этому поводу один старый мастер пения и к тому же глубокий, опытнейший знаток театра, Гретри[89], в своих «Memoires on Essais sur la musique»[90].

«Теперь строят большие театры и непрестанно требуют их. Если бы мне пришлось устраивать театр, я бы сказал своему архитектору: «Помните, задача тут не в том, чтобы воздвигнуть памятник, который бросался бы в глаза и производил большое впечатление своим видом! Главное — чтобы хорошо было слышно все, что говорится и поется на сцене. Если я в вашем огромном здании не могу расслышать самую тихую музыку, голос женщины, голос ребенка; если из стихов поэта, каждый слог которых мне жаль потерять, половина для меня пропадает, то на что мне ваше большое сооружение? Итак, я требую: постройте театр так, как то сообразуется со зрением и слухом среднего зрителя, а не человека с особенно острым слухом и зрением. Перспектива театра пусть будет, по мне, сколь угодно глубокой, это даст много преимуществ; но просцениум должен находиться достаточно близко от зрителей, если хочешь, чтобы они наслаждались спектаклем спокойно и без помех. А уж если хочешь во что бы то ни стало выстроить громадное здание, предназначь его исключительно для пышных пантомим и балетов, для зрелищ и героико-трагической оперы. Большой театр требует больших масс, больших шествий. Всему прочему, стало быть, что нужно очень хорошо видеть и слышать, в таком театре не место. Это в равной мере относится и к чтению актера, и к пению в опере: в драматическом действии задачи их и вообще одинаковы. Что касается музыки, то надлежащие детали какого-то спокойного действия или ситуации композитор, а затем певец, да и оркестр, может передать лишь тысячей оттенков между пьяно и форте, тысячей прелестных черточек, ноток, фиоритур, украшений мелодий, маленьких соло какого-нибудь инструмента и т. п. Все это, ценное и очень эффектное на малом расстоянии, идет на большом насмарку: не слышно или слышно только наполовину и из-за размеров помещения, и из-за шума, который при большом скоплении людей вообще неизбежен. А если что и услышишь, то это не даст нужного эффекта, потому что не сообразуется с целым, важнейшей частью которого является помещение». Мой архитектор скажет: «Но ведь в большом здании хватает мест, откуда все видно и слышно». — «Всегда ли попадешь на такое место? И разве театр на четыре тысячи мест строится для того, чтобы удобно усадить какую-нибудь сотню людей? Есть точка, за которой ничего не слышишь ясно и непосредственно, а все только через резонанс. А все, что так слышишь, даже если еще нет настоящего эха, неразборчиво, не соответствует тонкостям исполнения и очень утомляет. Несоответствие, повторяю, размеров помещения слабому голосу, изящной, нежной игре всегда производит и само по себе неблагоприятное впечатление, даже если не отдаешь себе отчета, в чем тут причина».

Серый. Гретри имеет в виду главным образом музыкальную драму с пением, противопоставляя ее настоящей большой опере.

Коричневый. Это верно, однако все, что он говорит о неудобстве слишком больших театров, относится, в общем-то, к драматическим произведениям в строгом смысле слова, будь то в форме оперы или в какой-либо другой. А что касается драматического эффекта, то в этом вопросе нет, конечно, более компетентного судьи, чем старик Гретри. Кто, презирая всякий ничтожный звон, ласкающий только слух, но не трогающий душу, сочинял более драматическую музыку?

Серый. Ясно только, что публика, привыкшая к большой сцене, вряд ли будет довольна меньшей.

Коричневый. Поначалу, конечно, не было бы недостатка в громкой брани, но вскоре победили бы больший драматургический эффект, приятная возможность видеть и слышать без затруднений. На замечание, что, мол, удовлетворена будет жажда зрелищ лишь малой части публики, следует, если речь идет о большом городе, сразу возразить, что ведь можно открыть несколько театров, которые, будучи независимы друг от друга, еще и вступят вскоре в соревнование между собой — на великую пользу искусству… В одном видном столичном городе поговаривают о постройке нового театра[91], и если в части декораций там давно уже весьма талантливо добились той высокой иллюзии, о которой я говорил, то теперь там, радея только о подлинно драматургическом эффекте, хотят, кажется, приступить к делу по принципам старика Гретри и всех истинных драматургов.

Серый. У меня давно вертится на языке один вопрос… Вы, такой восторженный почитатель Шекспира, не признающий почти ничего, кроме его пьес, вы, наперекор изменчивому духу времени не соглашающийся пожертвовать хоть одним словом, хоть одним слогом оригинала, — неужели вы не ставили Шекспира в его старом, нисколько не измененном облике?

Коричневый. Я мог бы ответить вам, что сил директора разъездного театра хватает только на то, чтобы плыть по течению и не утонуть. Что частая смена персонала позволяет ему, директору, приспособлять свой репертуар к репертуарам членов сколоченной в данный момент труппы; и что поэтому надо предоставить большим, постоянным сценам производить с такими, выходящими из круга того, чем обычно заполняют репертуар, пьесами опыты, за успех которых я поручился бы. Но вместо этого я вам скажу, что когда много лет назад мне открылась гавань, где я хоть какое-то время мог спокойно стоять на якоре, я сразу же осуществил свою любимую мысль и поставил на своей маленькой сцене произведения, в драматургической мощи которых был убежден.

Серый. Вы дали «Лира»… «Гамлета»… «Отелло»… «Макбета».

Коричневый. Отнюдь нет. Существуют обработки всех этих великих трагедий, для которых у меня даже исполнителей не хватило бы, и мне никогда не удалось бы заставить своих актеров отказаться от этих обработок. Нет, я выбрал пьесы, названий которых они не знали. Словом, я поставил шекспировские комедии.

Серый. С успехом?

Коричневый. Вот один лишь пример. Вы знаете шекспировскую «Двенадцатую ночь»!.. Мы уже о ней говорили. В моей труппе превосходный Мальволио, не менее превосходная Мария, хороший шут и сносный Орсино. Кроме того, случаю было угодно, чтобы мой молодой тенор ростом и сложением походил на одну смазливую, впрочем, ничем не замечательную девицу, пользовавшуюся в самых сентиментальных ролях большим успехом у публики. С помощью грима и костюма это сходство нетрудно было довести до полной неразличимости, так что ни у кого не могло возникнуть сомнений в том, что Себастьян и Виола — брат и сестра и что их постоянно путают друг с другом. Все прочее было обычной стайкой странствующих актеров. И вот с такими небольшими силами я рискнул поставить эту великолепную комедию. Я совершенно не показывал, что это нечто великое, что пьеса наша совсем особого рода, нет, я придавал ей веса не больше, чем какой-нибудь драме Коцебу или Шрёдера, и артисты так ее и восприняли, смутили их только стихи, но я сказал, что такова теперь, с шиллеровских времен, мода и что роли придется выучить назубок. Любопытно, очень любопытно, стоило лишь артистам познакомиться с непривычной материей, как их интерес к этому шедевру стал расти от репетиции к репетиции. В такой же мере и я постепенно открывал свое мнение о высоких достоинствах пьесы, словно только теперь их заметил, и по поводу того, как ее надо играть. Все это походило скорее на товарищеское совещание, чем на обучение. Мне удалось расшевелить, зажечь делом даже вялые души, все козыри были у меня в руках! Даже оба дворянина, от природы большие хамы, приладились удивительным образом и, лишь чуть наведя лоск на собственное природное хамство, оказались весьма занятны и забавны. Длинная эта пьеса была сыграна в полном соответствии оригиналу без каких-либо сокращений.

Серый. Даже с селедками сэра Тоби?[92]

Коричневый. В селедках, дорогой друг, не было нужды, в пьесе было и так достаточно соли, чтобы поддерживать в перекормленной черствым хлебом наших новейших трагедий, комедий и драм публике постоянную жажду. Спектакль удался, потому что всё дружно взаимодействовало, никто не вносил ничего чужеродного, никто не выходил за пределы именно того, что ему надлежало сыграть. Благодаря совершенному единству игры все вырисовывалось четко, и ни одна сцена, даже ни одно слово не показались излишними. Воздействие на публику оказалось таким, как я и предполагал. В первый же раз от души смеялись над сэрами, но особенно над Мальволио, а именно в сцене в темнице, когда шут говорит с ним, назвавшись священником сэром Томасом, остальное не очень понравилось. Затем выделилась Мария… затем нежные сцены Оливии, герцога… разительное сходство сестры и брата произвело большое впечатление тоже с первого раза… Потом я дал в промежутке «Человеконенавистничество и раскаянье», после — «Осенний день»[93]. Обе пьесы, которым прежде горячо аплодировали, вызвали теперь, никто не понимал почему, скуку и неудовольствие!.. Затем была повторена «Двенадцатая ночь» — и на тебе: живейшее участие от начала и до конца… громкие, бурные аплодисменты… вызовы… словом, все признаки того, что чужеземная вещь стала родной и своей живой яркостью затмила туманную бледность… А я, поверьте, имел дело с довольно-таки тяжелой на подъем публикой! Можете себе представить, как высоко теперь чтут моего Шекспира осыпанные аплодисментами актеры.

Серый. Вы говорите о факте, о том, что испытали сами, и на это возразить нечем! Но как обстояло дело с трагедиями?

Коричневый. Я уже сказал, почему не ставил героических пьес Шекспира. Для трагедии я выбрал одного возвышенного писателя, чьи пьесы производили на публику необыкновенное, незабываемое для меня впечатление. Я имею в виду Кальдерона. Его «Поклонение кресту», первая из поставленных мною драм, вызвало всеобщий восторг и стало кассовой пьесой, так называемым боевиком. Об этом, однако, говорить много не стану, потому что заслуга автора, актеров, даже загоревшейся публики тут однобока. Мой театр находился в католической местности: такие пьесы, как «Поклонение кресту», «Стойкий принц», «Маг-чудотворец», основанные на идее, чуждой всякой другой церкви, могут быть правдиво и впечатляюще сыграны только актерами-католиками перед католической публикой. Когда я вижу, как актер, не являющийся католиком, не способный, следовательно, зажечься глубинной идеей исполняемой роли, изображает с помощью всяких риторических и мимических ухищрений Эусебио или Фернандо и притворяется, что в нем кипит жизнь, которой на самом деле в нем нет, я испытываю неприятное чувство, примерно такое же, как если бы кто-то из народа, убившего нашего господа, писал при мне икону богоматери или пел в церкви: «Кирие элейсон, Христе элейсон!..» Точно так же не взволнуют эти высокие шедевры некатолическую публику, ибо до нее не дойдет их глубинная идея, на которой сосредоточено все действие. Так, если взять лишь одну черту, только, пожалуй, истинный католик сумеет верно понять сокрушенное смирение Фернандо и соединить оное с истинно католическим геройством, ему свойственным.

При желании дать кальдероновскую пьесу в некатолической местности надо обратиться к «Великой Зенобии», к «Мосту через Мантибле», чудеснейшей драме, где вполне уместны и шум и гам, а высоченный Фьерабрас с его гордыми гиперболами — фигура просто великолепная, и к другим подобным драмам — их сотни, и они еще не переведены на немецкий язык. Вообще надо еще поднять из пучины некое затонувшее царство превосходнейших драматических произведений, и лучше бы многие наши молодые, знающие языки сочинители взялись за это полезное дело, а не извлекали бы на свет божий фальшивые драгоценности из собственных бесплодных недр!

Серый. Ах… досточтимый друг!.. Молодые сочинители… сочинители вообще… ах… ах!

Коричневый. Что?.. Вы побледнели?.. Вы трете себе лоб?.. В глазах ваших глубокая тоска! Что опять огорчило вас так внезапно?

Серый. Знаете ли вы, что при словах «молодые сочинители» перед моими глазами возникла другая недурненькая камера пыток и я увидел адские орудия, которыми меня непрестанно щиплют, обжигают, колют, словом, мучат на все лады?

Коричневый. Не вполне понимаю вас, хотя уже догадываюсь, что…

Серый. Ах, эта проклятая камера пыток не что иное, как клетушка, где я храню присылаемые мне рукописи. Нет такой недели, даже такого дня, чтобы на меня не лились дождем трагедии… драмы… комедии… водевили… оперы. Бред неуемных драмописцев, выделывающих в умственном неглиже всякие затейливые коленца, — это еще часто самое милое дело. На первой же странице такая штука показывает себя во всей красе. Можно не читать дальше. Но на самом деле, с успокоительной мыслью, что о постановке нечего и думать, часто читаешь дальше, и нет-нет да и вспыхнет отрадная искорка, только не в тот миг и не в том месте, где нужно. Ради таких искорок вступаешь в переговоры с этим неуемным… стараешься увлечь его чем-то… предлагаешь приемлемую тему!.. Лотерейный билет вытянут… Появляется надежда! Если билет окажется пустым — ну, что ж!.. Но эта проклятая посредственность, которая в пошлом своем подражательстве улиткой ползет за шедеврами, которая тужится и пыжится, строя из себя нечто, которая подделывает мелодию мастера, не поняв его духа, о которой так сразу не скажешь, что это товар вовсе негодный, а сперва непременно испортишь себе желудок ее сладкой невкусной кашей, — вот что часто мучит меня, вот что приводит в отчаяние! Читаешь сцену за сценой с надеждой и ожиданием, что вот наконец расправятся крылья драмы, а они так и продолжают вяло висеть, пока не появится долгожданная ремарка «занавес опускается». Но тогда и руки опускаются у тебя тоже. Трагедия в стихах — это еще полбеды. Бубня про себя обычно хорошо сколоченные ямбы — в них наши молодые авторы смыслят, они придают большое значение форме и мнят, что в этом все дело, — бубня их, быстро погружаешься в дремоту… Когда растянешься на диване после обеда и не то чтобы спишь, но и не то чтобы бодрствуешь, такие писания читаются довольно легко. Толчки, которые изредка чувствуешь, идут не от острых мыслей, а только от электрического удара, когда автор вдруг ни с того ни с сего ошарашивает тебя каким-то другим трескучим стихотворным размером, а бедные ямбы испуганно распадаются. Но совершенно неудобоваримы, просто отвратительны комедии без всякого плана, без всякой внутренней связи, безликие, где вместо остроумия тебя угощают скабрезностями, плоскими каламбурами и пошлыми словечками. В сон тут не клонит, и омерзение, которое вызывают такие поделки, испытываешь в полной мере.

Коричневый. Зачем вы читаете все? Разве знатоку театра не вполне достаточно пробежать пьесу глазами, чтобы определить, стоит ли ее читать?

Серый. Дорогой друг, разве мне не приходится держать ответ перед каждым автором, который, повсюду подстерегая меня, когда-нибудь все-таки хватает меня за горло и приставляет кинжал к моей груди? «La bourse ou vie![94] говорят мне тогда. — Назови мне причины, по которым моя пьеса плоха, укажи мне сцены, которые тебе не понравились, не то… я заколю тебя остро отточенными рецензиями на твою работу!..» Вообще чтение пьес — еще самая малая из моих бед, но переписка, злосчастная переписка с авторами!.. Эти неуемные грубы, они пишут, что хоть и удостаивают мой театр своего шедевра, но требуют такого-то и такого-то распределения ролей, такого-то и такого-то устройства сцены, а это обычно нечто невыполнимое, нечто гигантское. Если им скажешь, что пьесу поставить нельзя, они наказывают тебя глубоким презрением, и это приходится сносить. Но скромные, присылающие свои опыты в каллиграфических списках на веленевой бумаге, полагающие, по своему незнанию театра, что их пьесе обеспечен успех, — эти еще страшнее. Всякий отказ, в какой бы то ни было форме, делает их заклятыми врагами бедного директора. Они изливают свой яд во всех журналах, какие только согласны печатать подобное, они не успокаиваются, не унимаются до тех пор, покуда их крик не соберет вокруг них хоть небольшую кучку подпевал!

Коричневый. Не надо бы, значит, и вовсе обращать внимание на такие вещи. Но попутно замечу: это настоящая мания у наших молодых авторов считать, что директор театра, которому они приносят свои пьесы, постоянно пребывает в оппозиции их творчеству. Как будто каждый директор не рад заполучить в свой репертуар что-то новое, воистину превосходное! Как будто он, не решаясь иметь собственное суждение и во что бы то ни стало пополняя репертуар, не несет ответственности перед публикой за любой промах! Но корень этой мании, увы, в беспомощности, в поэтической неразборчивости большинства наших дорогих коллег, чурающихся произведения, которое весь мир признал великолепным и гениальным, и старающихся, если таковое им попадется, обратиться поскорей к обыденному, подобно тому как иной, отведав горчицы, спешит понюхать корочку домашнего хлеба, чтобы у него, не дай бог, не полились слезы из глаз. Эти молодые люди считают нас всех до единого бесчувственными чурбанами, не желающими признать их гениальности.

Серый. Ха!.. Мне уже не раз весьма ясно давали это понять!.. Ах, что за мученье!.. Бывают обстоятельства, когда ты вынужден обхаживать непрошеного драматурга, даже порой, против собственного убеждения, ставить его пьесу в своем театре. То, чего ждешь, происходит, пьесу освистывают, и тут-то еще не более ужасные, чем если бы пьеса не была принята, негодование и злость обрушиваются на директора… на актеров… на суфлеров… даже, может быть, на фонарщиков, ибо все, мол, сговорились провалить пьесу, хотя в действительности делалось все возможное, чтобы прикрыть слабые стороны автора… приподнять его. Но он, неблагодарный, в это не верит и не перестает терзать директора…

Коричневый. Какой сочинитель драм станет искать причину провала в самой своей пьесе, хотя причина эта всем очевидна. Если ни в чем нельзя придраться к игре, несчастный успокаивает себя недоброй мыслью об ужасных кознях против него в публике. А простодушная публика ни о каких кознях не думала, она требовала, что естественно, чтобы ее немножко повеселили, и разозлилась, не найдя ни малейшего повода для веселья. «Нет ничего чуднее чудных людей», говорит Санчо Панса, но, право, самые чудные встречаются среди сочинителей драм… Много лет назад, когда мой театр процветал, у меня был приятель, который вдруг возомнил себя замечательным сочинителем комедий, обмакнул перо и произвел на свет маленькое трехактное чудовище, слепорожденное, еле державшееся на трех своих тоненьких ножках. Это я должен был во что бы то ни стало поставить на сцене. Я сказал приятелю напрямик, что пьеса его никуда не годится и непременно потерпит, как называют это в Италии, фиаско. На это он сердито ответил мне, что я ни черта не смыслю в том, какова его комедия, хороша или плоха, а просто восстаю против всего гениального, из ряда вон выходящего. Он становился все холоднее и холоднее и в конце концов прекратил всякие отношения со мной. «Славные вы люди, но скверные музыканты», говорится у Брентано в «Понс де Леон», это вполне можно было сказать о моем приятеле. Он был милый, разумный человек, но при этом никудышный сочинитель, одно с другим прекрасно уживается. Разрыв с ним очень меня огорчал, я решил вылечить его от мании драматического сочинительства и уничтожить самый корень зла, нас рассорившего… Я поставил его пьесу, распределил роли и разукрасил сцену, как то лишь было в моих силах. Но произошло неизбежное, неотвратимое. Пьесу разругали на чем свет стоит. Теперь, подумал я, приятель поймет, что писать для театра — дело тяжкое, положит руку на грудь и скажет: «Видно, мой директор был все-таки прав!..» Как же я ошибся!.. Пока пьесу разучивали, он был снова приветлив, даже приветливее и приятнее, чем когда-либо прежде. На репетициях он блаженствовал, он превозносил до небес актеров, он приглашал отовсюду друзей и знакомых насладиться великолепным искусством… Наутро после злосчастного вечера, свергнувшего его с воображаемой высоты, я пошел к нему, ошибочно полагая, что услышу покаянные речи. Он встретил меня с величайшей досадой, с величайшим неудовольствием, он сказал мне начистоту, что я один виновен в его беде… «Вы были недовольны составом исполнителей?» — начал я. «Нет, нет!» — «Может быть, актеры, по-вашему, не выполнили своего долга?» — «Нет, нет… Они играли как нельзя лучше!» — «Не было слаженности, не хватало гармонии?» — «Нет, нет!» «Просчеты в костюмах?» — «Нет, нет, я же сам распоряжался!» — «Ну, так в чем же дело, скажите на милость?» — «Ха! При такой непростительной, преступной погрешности непоправимо провалится и самый высокий шедевр!» «Непростительная, преступная погрешность? Что же это, бога ради?» — «О, не уверяйте меня, что вы ничего об этом не знали. Вы уже много лет мой испытанный друг, поэтому я верю, что вы поступили со мной так не из коварства или злорадства, а лишь из упрямства, поскольку сочли мою пьесу плохой!» — «Клянусь честью, я совершенно не понимаю, что вы имеете в виду. Объяснитесь, пожалуйста!» — «Вспомните четвертую сцену второго акта!» — «Как же, сцену эту играли прекрасно, но публика вела себя неспокойно, потому что сцена, скажу напрямик, слишком длинна и при полной своей несущественности понапрасну задерживает действие как раз в тот момент, когда оно должно быстро продвигаться дальше». — «Совершенно верно, именно во время этой сцены публика, которая пребывала дотоле в восторге, хотя и не выражала его громкими аплодисментами, стала проявлять недовольство, объясняющееся, однако, может быть, лишь той чистой случайностью, что кто-то слишком резко опустил палку на пол (яркая пантомима напряженного ожидания), а другие болваны приняли за неодобрительный стук и подхватили его. Словом, возможно, что сцена эта публике не понравилась, — иначе и быть не могло, — я, однако, тут наверняка ни при чем, ибо именно эта сцена, о которой вы так отрицательно отзываетесь, — самая гениальная, самая удачная во всей комедии. Вы — только вы все мне испортили». — «Тысяча чертей — я? В этой сцене?» «Ха-ха-ха, дорогой, разве я сотни раз не твердил вам, что в этой сцене кресло старика-полковника должно стоять на правой стороне сцены?.. А оно стояло на левой… всякая гармония, всякая цельность пропала… характер спектакля размылся… пьеса должна была провалиться!..»

Серый. Великолепно, совершенно великолепно!.. Но поверьте, бывает и так, что я получаю пьесы, которые ставлю затем с полным правом, даже с истинным удовольствием, однако чрезвычайно редко мне удается хоть мало-мальски удовлетворить автора. Прежде всего почти каждый требует, чтобы его пьеса была разучена тотчас же и поставлена чуть ли не на следующей неделе. Хотя это совершенно невыполнимо и интересы самого же автора требуют, чтобы его творение было как следует приготовлено и без спешки разучено, он уже через месяц начинает дуться и находит непростительным не бросить все прочее и не работать только над его пьесой… Теперь сыплются неприятные письма с напоминаниями, вызывающие у тебя величайшее возмущение, тем более когда знаешь, что делаешь все возможное для скорейшей и блистательнейшей постановки пьесы… Наконец, спектакль состоится… пьеса нравится… ее повторяют!.. Но автор недоволен, он ждал фурора, был убежден, что его произведение заткнет за пояс все другое и будет красоваться в репертуаре дважды-трижды в неделю, и теперь причину того, что это не происходит, что это не может произойти, он ищет и находит в злой воле директора… Уважаемый коллега… из-за таких дел иногда можно просто с ума сойти!..

Коричневый. Ах, ах, по-моему, вы и тут видите все в очень уж трагическом свете, хотя должен согласиться с вами, что poetarum irritabile genus[95] знает толк в такого рода гнусном мучительстве и может изрядно отравить жизнь бедному директору. Но если у директора есть действительно поэтическое чутье, действительно глубокое, а не поверхностное художественное образование и он потому — так оно тогда и бывает — не обнаруживает никаких досадных слабых сторон, он в силах потягаться с любым атакующим его драматургом, а что касается досады, то через нее он перешагнет, обладая той долей беспечности, которой надо пожелать каждому директору театра… Мы оба, почтеннейший, ведь причисляем себя, конечно, к самым тонким, какие когда-либо были на свете, директорам и можем, стало быть, всегда побранить своих коллег. Многие из них непроходимо глупы. Но поскольку небесный отец наш — покровитель глупцов, он дарует им часто умную мысль или даже приставляет к ним какого-нибудь зримого или незримого херувима, который хлопочет за них вовсю, благодаря чему они часто невольно попадают в самую точку. Гораздо хуже обстоит дело с теми из наших славных коллег, которые, как говорится, прошли курс обучения и, ни в чем по-настоящему не смысля, думают, что смыслят во всем. Это они «вражьим пикам подставляют грудь»[96] — я хочу сказать, это они, со своими вечно колеблющимися суждениями об искусстве, со своими вечно повторяющимися просчетами, сами подставляют себя смертельным атакам, да и нам, людям дельным, понимающим и твердым в своих оценках, сажают на шею это irritabile genus. Но вы-то, почтеннейший, непоколебимы, вы-то хорошо снаряжены и вооружены.

Серый. Этим я, пожалуй, могу похвастаться. Но, возможно, мне не хватает той доли беспечности, которой вы справедливо желаете каждому директору театра. Словом, я даю волю досаде!.. Мы говорили о беспредельном тщеславии актеров. Право, по этой части большинство театральных авторов их превосходит. Не так давно я поставил произведение одного молодого талантливого автора[97], в отдельных местах превосходное, в целом неудачное, но все же способное сильно заинтересовать ту часть публики, которая склонна предаваться в театре раздумьям. Действительно, пьеса нашла свою публику и была с успехом повторена. Удовлетворился ли этим молодой человек?.. Нет, он был недоволен, огорчен… Он потребовал ни много ни мало, чтобы публика, замечая только его пьесу, забыла не только все остальные явления театральной жизни, но даже важные, просто неслыханные события бурного времени, тогда начавшиеся. Когда в городе гремело победное ликование, когда люди, собираясь на улицах, снова и снова обсуждали великую новость, он закусывал губы от огорчения, что речь шла не об его пьесе, а о выигранной битве, которая спасла город…

Коричневый. Я как раз думаю о том, откуда идет эта безудержная страсть писать для театра, и нахожу причину в особом волшебном наслаждении вживе и наяву — как подлинное событие — увидеть картину, родившуюся в душе. Полнокровная жизнь этой внутренней картины обольщает сознание творческой личности, а это обольщение оборачивается повышенным самолюбием, которое легко вырождается в смешное тщеславие. И тут мне вспоминается, что недавно я наслаждался восхитительным зрелищем некоей группы, которую следовало бы увековечить резцом гравера и повесить у каждого директора, чтобы она ободряла и веселила его в горькую минуту…

Серый. Что же это за группа?

Коричневый. Двое мужчин, обнимающихся и глядящих в сторону за спиной друг у друга с кисло-сладкой злорадной улыбкой, которая только у одного чуть отдает грустью!..

Серый. Что же это за мужчины?

Коричневый. Два недавно освистанных сочинителя! Леандр и Марцелл, каждый написал комедию и отдал ее для постановки дирекции театра. Они много говорят друг с другом о своем творчестве, оба, как полагается, курят друг другу фимиам, а про себя каждый думает: «Как это угораздило его… и т. д.». Но вот пьеса Леандра поставлена и освистана. Марцелл от души негодует на обрушившуюся на коллегу несправедливость… виной игра… тупая публика и т. д., но при этом каждому, с полной убежденностью, заявляет: «Пьеса никуда не годилась, и судьи, сидевшие внизу в темноте, судили по справедливости!» Леандр немного пришиблен и думает: «Неужели жалкая мазня Марцелла затмит мой шедевр?» Наступает роковой день… Комедия Марцелла поставлена и освистана. Леандр приходит, говорит Марцеллу: «О мой дорогой товарищ по несчастью!» — и заключает его в объятья. Леандр вздыхает: «Так обходится судьба с нами, непризнанными талантами!» И объединенные в страдании злосчастьем и болью, оба садятся и распивают, довольные друг другом, бутылку доброго вина. А как только Марцелл вышел, Леандр сказал: «О Марцелл, твоя комедия была довольно убога, и досталось ей поделом!.. Нет, такой чепухи я не писал, меня погубили козни молокососов-критиков». А как только вышел Леандр, Марцелл сказал: «О Леандр, как мог ты думать, что твои вялые шутки будут иметь какой-то успех?.. А моя пьеса… Моя великолепная пьеса… загублена гнусными кознями!..» Затем оба сходятся на том, что барабан взял чуть быстроватый темп, а дудки подстроились к трем «ля» смычковых, что признает присутствующий при разговоре музыкант. Мнения вежливо расходятся лишь в вопросе о том, в какой пьесе особенно отличились барабанщик и дудочник, и все присутствующие хором гудят: «Кто тут судья?»

Серый. Восхитительно, в самом деле!.. Но оба, конечно, какое-то время ужасно наседали на бедного директора, пока не уговорили его поставить их пьесы, которые, конечно, и в самом деле мало чего стоили, ибо, что бы ни говорили, у публики есть верное чутье. Какие горькие посыпались, наверно, рецензии!

Коричневый. Вы, кажется, испытываете великое отвращение к рецензиям?

Серый. В самом деле, каждая рецензия с нападками на мой театр, на моих актеров — для меня нож в сердце. Просто терпеть не могу, когда на меня ополчаются, игнорируют мой неустанный труд, ругают меня за то, что начато мною по зрелом размышлении. Слава богу, я наконец добился того, что критики моего театра — это мои друзья!

Коричневый. Что вы говорите? Если я верно вас понял, то теперь вы сами, через посредство друзей, рассуждаете о собственном театре?

Серый. Не могу отрицать, что стараюсь пресечь всякие кривотолки о моем учреждении тем, что сам, как человек, посвященный в глубокие театральные тайны, говорю с публикой через друзей.

Коричневый. Знаете ли вы, что именно этим вы уничтожаете тот принцип, который только и способен внести движение и жизнь в театральное дело?.. Позвольте мне и тут снова сослаться на свой давний опыт. Я был настроен совершенно так же, как вы, когда впервые сел за кормовое весло театра. Каждый упрек моему учреждению, даже самый справедливый, ранил меня пребольно. Я не успокоился, пока приятными речами и бесплатными билетами не соблазнил театрального критика городка сдаться мне полностью и целиком. Теперь пошли похвалы, похвалы и тому, что похвал не заслуживало, и каждой постановкой новой пьесы мудрая, глубоко сведущая, не жалеющая ни сил, ни труда ради высокого наслаждения искусства дирекция вновь доказывала свое неустанное стремление к высшему совершенству театра… Эти славословия не могли не сделать меня в глазах людей понимающих довольно смешным, ибо мне не хватало тогда — нет, не доброй воли, а сил и осмотрительности, чтобы поднять свой театр хотя бы над средним уровнем. Такие суждения о моем театре — а за этими грубыми похвалами следовали обычно еще потоки пустопорожних слов об игре моих бедных комедиантов — стали объектом ехиднейших насмешек, и другие газеты, читавшиеся в этом городке, поливали меня и мое учреждение остроумной бранью, причем никто не давал себе труда проникнуть в суть моего театра и указать мне мои промахи, хотя они были так очевидны. В своем ослеплении я дошел до того, что привлек на свою сторону местную цензуру, и выступать против моего учреждения в печати стало нельзя. Тут-то мне вынесли окончательный приговор!.. Порядочные, понимающие люди презрительно повернулись ко мне спиной. Почивая на лаврах, подстеленных под них с такой щедростью, словно это обыкновенная солома, мои актеры зазнались и распустились. Собственно, драматический интерес сошел на нет, пошлой пышностью костюмов и декораций я поневоле превратил свою сцену в паноптикум, чтобы приманить публику. Долго продолжаться так не могло. Я увидел свою ошибку и убрался прочь… Вскоре после этого меня пригласили на место директора одного более значительного театра. Месяца через два в местной газете появился отзыв о том, что к тому времени было сделано мною и моей труппой. Я подивился острой, проникновенной характеристике моих актеров, глубокому знанию, с каким автор описал каждого, каждого поставил на свое место. Беспощадно раскритикован был каждый, даже самый маленький промах, мне без обиняков было указано на все погрешности и сказано, что главный мой недостаток — неумелый выбор репертуара, неразборчивость и т. д… Я почувствовал боль, но, умудренный прежним опытом, преодолел это чувство всей силой духа. И, поостыв, должен был признать, что острый критик моего учреждения прав даже в самых незначительных мелочах. Каждую неделю теперь появлялась рецензия на мои спектакли. Заслугам воздавали должную хвалу; но зато в коротких, ясных, проникающих в душу словах, а не в патетических декларациях, с язвительной, хлесткой насмешливостью секли за все скверное, если шло оно не просто от недостатка таланта, а от наглой распущенности псевдохудожника. Критик писал столь умно, так попадал всегда в самую точку, показывал такое глубокое знание театральной механики и был при этом так разительно остроумен, что не мог не вызвать у публики живейший интерес, даже привлечь ее целиком на свою сторону. Иной номер выпускался двойным тиражом, как только на сцене происходило что-либо важное. И он бросал в публику искры, которые рассыпались во все стороны, весело полыхая. Но и подлинный интерес к самому моему театру возрастал с этими статьями как раз в той мере, в какой он, поскольку я и мои актеры постоянно были настороже, становился все совершенней и совершенней. Любой артист, даже самый разумный, рвет и мечет, когда его хоть чуть-чуть побранят, пусть и вполне справедливо. Но, поостыв, только чванный болван не почувствует правды, которая всегда побеждает. Поэтому лучшие мои актеры глубоко уважали беспощадного критика, а против наглых эгоистов этот достойный человек дал мне в руки замечательное оружие. Страх, что тебя поставят к нравственному позорному столбу, действовал сильнее всяких нотаций… просьб… увещаний… Ни мне, ни моим актерам, пускавшимся для этого на всяческие ухищрения, не удалось напасть на след неизвестного критика. Оставаясь темной тайной, он оттого-то и оставался для моего театра призрачным жупелом, державшим меня и моих актеров в постоянном страхе. Но так оно и должно быть. Кто берется писать театральные рецензии, тот должен не иметь ни малейшего касательства к самому театру или, на худой конец, настолько владеть собой, чтобы, несмотря на это, сохранять свободу суждений и обладать средствами скрыть свою персону.

Серый. Хотя бы уж для того, наверное, чтобы избежать нападок раскритикованных театральных героев. Я знал одного актера, ходившего с довольно толстой палкой, которую он называл рецензентской и которой раз в месяц вечером, мирно посидев за вином в кабачке с театральным критиком, колотил его при расставании, поскольку тот именно раз в месяц причинял ему огорчения.

Коричневый. Не приведи бог!.. Это же поистине кулачное право!.. Но рецензент заслуживал быть битым как раз потому, что позволял бить себя… Возвращаюсь, однако, к своему критику!.. Прошло много лет, я давно уже не директорствовал в том театре, когда по странной случайности обнаружил давнишнего моего критика. Как я удивился!.. Это был пожилой, серьезный человек, один из высших местных чиновников, которого я очень уважал, который часто приглашал меня к себе в дом и часто бывал у меня, человек, чьи остроумные разговоры доставляли мне тем большее удовольствие, что со мной он никогда не говорил о делах театральных. Я и думать не думал, что мой друг горячий поклонник, глубокий знаток драматического искусства, что он не пропустил ни одного моего спектакля. Лишь теперь я узнал от него самого, что он каждый вечер как можно незаметнее пробирался в театр и занимал место в задних рядах партера. Я пожурил его за брань, которой он часто меня осыпал, и тогда он со свойственной ему приятной душевностью взглянул мне в глаза, взял обе мои руки и чистосердечно сказал: «Разве я искренне не желал тебе добра, старина?..» Мы горячо прижали друг друга к груди… Но все это, достопочтенный коллега, произошло более двадцати пяти лет тому назад… Повторю то, что уже сказал, времена, когда рецензии писались достойно и основательно, миновали, нас захлестнула волна периодических изданий, где театру отведена постоянная рубрика. Теперь дело обстоит иначе, директору театра уже нечего бояться рецензий, но и нечего ждать от них. Большинство их либо плоско, по субъективным причинам хвалебно, либо по тем же причинам ругательно, отрицательно, написано без знания театра, без таланта. Очень уж, думаю, нетвердо стоит на ногах директор театра, если он боится вторых или, того хуже, сам косвенно устраивает первые. Нынче, по-моему, нет ничего более желательного для директора, чем честная, дельная оппозиция против него. С ее помощью, может быть, и удалось бы вывести публику из того сомнамбулического состояния, в котором она хочет смотреть только фантасмагории, пробудить в ней живой интерес к настоящему драматизму. Только ведь в нем найдет в конце концов свое истинное спасение любой театр, изнемогший от всех перепробованных разновидностей зрелищ. Лишь в живой борьбе родится что-то хорошее, а усыпляющая мелодия вечного, неподвижного однообразия парализует силы и наперед исключает какой-либо интерес. Каково должно быть на душе у директора театра, когда публика, уже не интересуясь истинным драматизмом, равнодушно принимает хорошее и дурное? Когда искуснейшая игра выдающегося таланта не вызывает энтузиазма, а принимается с таким же одобрением, как неумелая попытка бесталанного новичка?.. Да, в самом деле, только ярко выраженная оппозиция может покончить с этой летаргией, и директору надо бы самому как-то подзадорить эту оппозицию.

Серый. Что?.. Чтобы директор сам подзадорил оппозицию против себя самого?.. Чтобы он сам создал себе врага, с которым, может быть, предстоит опасная борьба?

Коричневый. Враг, которого ты сам себе создал, несомненно наименее опасен.

Серый. Нет, эта оппозиция — самый, пожалуй, парадоксальный из всех парадоксов, каковыми ваши слова, признаюсь, изобиловали. Ваш горький упрек, что, мол, директор, вероятно, нетвердо стоит на ногах, если боится критики своего учреждения, я снесу, заметив, однако, в ответ, что воспитывать публику для драматического искусства может сам театр и что поэтому хорошо, если и критика, идущая верным путем и направляющая на него публику, будет исходить от самого театра.

Коричневый. Вы смешиваете две совершенно разные вещи. Верно, конечно, что дирекция хорошо сделает, если снова угостит истинной драмой отвыкшую от нее публику. Но угощенье придется ей снова по вкусу только при условии, что приготовлено оно будет без всяких погрешностей. Дело поэтому не только за выбором пьес, но и за манерой их исполнения, а о ней директор компетентно судить не может, поскольку он замкнут в собственной деятельности. Чтобы признать действительно превосходное произведение, публике не нужно никакого особого указующего перста, а если потом расхвалят постановку, в которой публика по праву нашла какие-то недостатки, то это, конечно, пойдет не на пользу публике, а во вред. Что такое вообще публика, над которой директор хочет подняться и которую он хочет воспитать?.. Грубая, несмышленая масса?.. Вы сами признали, что в публике всегда царит верный такт, а это вполне доказывает путеводную смышленость сей таинственной массы. Таинственной я называю ее потому, что то, что мы именуем публикой, каким-то необъяснимым образом предстает и выражает себя как некое целое, в котором исчезает индивидуальность каждой составной части. Вопрос, из чего состоит публика, нельзя решить, ответив: из Ганса, Гюрге, Петера и их соседей… Вы понимаете теперь, что я не совсем всерьез посоветовал вам, досточтимый коллега, швырнуть публике вместо несчастного «Гусмана, льва» какую-нибудь другую блестящую пьесу.

Серый. Ах, и вообще, хотя мнения наши часто совпадают, я теряю к вам, дорогой мой, доверие и никак не могу свыкнуться с мыслью, что вы директор театра…

Коричневый. А я ведь действительно директор театра, и в эту минуту счастливейший на свете.

Серый. Ха!.. Понимаю! Рукопись, которую вы держите в руке и с явным удовольствием читали недавно?.. Вы, конечно, были счастливы, что получили для постановки превосходную пьесу?.. Может быть, от какого-нибудь молодого, талантливого писателя, который только-только расправляет крылья?.. Скажите… Нельзя ли мне приобрести ее для своей сцены?.. Я заплачу, само собой разумеется, приличный гонорарий… Я сейчас как раз без ума от одного молодого автора и его последнего произведения…

Коричневый. Я действительно читал набросок великолепной драмы, но не думаю, что она подойдет для вашего театра.

Серый. Почему же?

Коричневый. Слишком большой размах… много машинерии… много действующих лиц…

Серый. Что вы, сударь?.. Вы забываете, что перед вами директор большого театра. Что касается великолепия декораций, костюмов, количества машин, то далеко не всякий театр сумеет потягаться с моим. На своих актеров я иной раз могу пожаловаться, это верно, однако вряд ли в какой-нибудь странствующей труппе соберутся такие таланты, какие действительно есть в моем театре.

Коричневый. Каждый директор считает свою труппу лучшей на свете. Я лично думаю, что в наше время такие истинно романтические драмы, как эта вот, у меня в руках, ни одна труппа не сможет сыграть с такой законченностью, с таким совершенством, как моя. Напрасны были бы все старания ваших лучших талантов поставить эту чудесную пьесу хотя бы сносно.

Серый. Ну, мне действительно любопытно познакомиться с этим чудом сочинительского искусства, доставшимся вам!.. Это секрет?.. Нельзя ли что-нибудь узнать? Какой тут замешан молодой, брызжущий талантом писатель?

Коричневый. Речь идет не о молодом писателе, а о старом, незаслуженно забытом. Я намерен инсценировать для своего театра прекрасную сказку о трех апельсинах, которую оставил в виде конспекта великолепный Гоцци.

Серый. Что, вы хотите поставить сказку о трех апельсинах?.. Ха, вы подшучиваете надо мной?

Коричневый. Никоим образом. Я не знаю драмы, где было бы наряду с глубоким комизмом столько патетики. Как раз когда вы вошли, я думал о подходящем переложении проклятья великанши Креонты… Но я предполагаю, что вы хорошо помните эту чудесную сказку…

Серый. Признаться, нет, такие вещи не очень-то меня занимают.

Коричневый. Так вот!.. Тарталья, сын Сильвио[98], заколдован феей Морганой, которая подала ему в шоколаде несколько мелко истолченных трагедий рока. Он страдает от глубокой тоски, все время говорит о роковых больших ножницах для бумаги, которыми его прапрапрадед, обрезая свидетельство о крещении, разрезал его пополам, и о черном дне святого Варфоломея, когда начинается охота на зайцев. Известно, что чары рассеются, как только несчастный принц весело рассмеется, но никакие попытки рассмешить его не удаются, и король да и весь двор погружаются в печаль и отчаянье. Панталоне, премьер-министр при дворе, узнал наконец, что поблизости живет некий забавный субъект, при одном виде которого не удержался бы от смеха и сам Катон[99]. Дурачину — таково имя этого субъекта — доставляют ко двору, и его шутки действительно веселят меланхолика принца. Но рассмешить принца все-таки не удается, тот порошок оказывает слишком сильное действие. Приближается роковой день святого Варфоломея, тоска принца становится все беспросветней. Панталоне вспоминает, что он, будучи воспитателем принца в его раннем детстве, по-отечески воздал ему в этот день по ж… за то, что тот объелся фигами, и полагает, что терзающую принца идею черного рока нужно искать именно здесь. По предложению Панталоне издается указ, запрещающий всем отцам и воспитателям в соседстве с дворцом сечь в этот день своих малышей, чтобы знакомые крики пациентов не всколыхнули в принце идею страшного рока и не подтолкнули его к какому-нибудь опрометчивому решению. А чтобы совсем оторвать в этот день принца от его мрачных мыслей, устраивается большое народное празднество. На балконе появляются король, ипохондрик принц, сплошь закутанный в шубу, Панталоне, весь двор. Дурачина находится среди народа и выделывает всякие забавные штуки. Происходят потешные турниры, появляются диковиннейшие маски, народ толпится у двух фонтанов, один из которых изливает масло, а другой — вино, и там идет разнузданнейшая возня… Все напрасно, принц плачет, как дитя, жалуется на невыносимый воздух, на шум, от которого у него кружится голова, и просит, наконец, августейшего отца, чтобы ему согрели постель и разрешили прилечь. Король, весь двор обливаются слезами. В этот миг появляется фея Моргана, пресмешная на вид старушонка, с сосудом, чтобы набрать масла из фонтана. Дурачина на все лады дразнит ее и наконец так ловко валит наземь, что она, падая, высоко задирает ноги. При падении старухи принц вдруг разражается долгим громким смехом. Чары рассеяны. Моргана в ярости поднимается и обращается к принцу с ужасной речью:

Отверзи слух, чудовище! Дойди мой крик до чрева. Сквозь стен, сквозь гор препятствие проникнет голос гнева. Как гибельная молния испепеляет сушу, Так пусть мои вещания тебе вонзятся в душу. Как на буксире лодочка за кораблем уходит, Так пусть тебя проклятие повсюду за нос водит. Да сгинешь ты от грозного проклятия Морганы, Как в море травоядное, как рыба средь поляны. Плутон, властитель Тартара, и Пиндар, вверх парящий, К трем апельсинам страстию тебя сожгут палящей. Мольбой, угрозой, жалобой не тронется судьбина: Спеши на страшный промысел — искать три апельсина![100]

Моргана исчезает. Тарталью сразу охватывает безумная любовь к трем апельсинам, его уводят, двор следует за ним в полном смущении, и на этом патетическом месте кончается первый акт. Во втором акте Панталоне вне себя, он описывает безумие принца, который непрестанно, как одержимый, вопит о трех апельсинах и требует от отца-короля пары железных башмаков, чтобы бродить по свету до тех пор, пока он не найдет трех апельсинов. Появляется принц, он в отчаянии, что еще не получил железных башмаков, он грозит, что снова впадет в свою прежнюю болезнь, и т. д. Никакие мольбы и уговоры отца не помогают. Принц настаивает на своем, надевает железные башмаки и отправляется в путь с Дурачиной. Король падает в кресло в обморок, Панталоне опрыскивает его уксусом, и весь двор облачается в траурные одежды. Маг Челно, большой друг королевства Коппе, проявляет участие к принцу и посылает на помощь ему дьявола Фарфарелла, который посредством огромных мехов поддувает в спину Тарталье и Дурачине, благодаря чему те за десять минут покрывают две тысячи миль. Вдруг ветер прекращается, и оба шлепаются носами о землю, из чего заключают, что три апельсина недалеко. И в самом деле, они находятся вблизи замка великанши Креонты, хранительницы трех апельсинов. Появляется маг Челно, пытающийся описанием ужасных опасностей, которыми чревато похищение апельсинов, отговорить принца от его предприятия. Эти опасности заключаются в Пекарке, которая, не имея метлы, подметает печь собственными грудями, в полусгнившей Веревке от колодца, в голодном Псе и в заржавленных железных Воротах. Принц не смущается этим, и тогда Челно дает ему пузырек масла, чтобы смазать засов на Воротах, метлу для Пекарки и кусок хлеба для Пса. Он напоминает им, чтобы они высушили Веревку на солнце, а после удачного похищения трех апельсинов тотчас же бежали из замка и исчезли. Тут следует перемена декораций. Мы видим замок великанши Креонты, Ворота с железной решеткой на заднем плане, голодного Пса, бегающего с воем взад и вперед, колодец с лежащей рядом связкой Веревки, Пекарку!.. Тарталья и Дурачина смазывают засов, и Ворота вдруг распахиваются!.. Пес успокаивается, получив кусок хлеба, и в то время как Дурачина раскладывает Веревку на солнце и дает Пекарке веник, Тарталья бежит в замок и вскоре радостно возвращается с похищенными апельсинами. Но вдруг наступает темная ночь — грохочет гром, блещут молнии, и из замка доносится чей-то глухой, ужасный голос:

Пекарочка, Пекарочка, избавь меня от срама, Хватай обоих за ноги и в печь швыряй их прямо!

И Пекарка отвечает:

Ну, нет! Я столько времени, и месяцы, и годы, Терзаю груди белые, переношу невзгоды. Ты для меня, жестокая, метлу и то жалела, А эти веник дали мне. Пускай уходят смело.

Голос, еще ужаснее, кричит:

Веревка, удави ты их!

Веревка отвечает:

Злодейка, ты забыла, Как много лет и месяцев меня ты здесь морила, В грязи держала, в сырости, в забвении убогом. Они мне дали высохнуть. Пускай уходят с богом.

Голос, все более ужасный, вопит:

Мой Пес, мой сторож преданный, кусай, хватай презренных!

Пес отвечает:

Нет, госпожа, не стану я кусать людей смиренных! Я столько лет и месяцев тебе служил голодный. Они меня насытили. Твои слова бесплодны.

Глухой, как завыванье бури, надтреснутый, как громыханье грома, голос теперь кричит:

Закройтесь, раздавите их, железные Ворота!

Ворота отвечают:

Ты просишь нашей помощи: напрасная забота! Мы столько лет и месяцев, скорбя, ржавели. Жиром Нас эти люди смазали. Пускай уходят с миром.

Тут появляется сама великанша Креонта, при виде которой оба, Тарталья и Дурачина, обращаются в бегство. Она громовым голосом посылает им вдогонку проклятье. На этом проклятье я как раз и остановился, когда вы вошли, и думал, как бы получше переложить мартеллианские стихи Гоцци. Послушайте эту самую патетическую из всех патетических речей:

Ahi ministri infideli, Corda, Cane, Portone Scelerata Fornaja, traditrici Persone! О melerance dolci! Ahi chi mi v'ha rapite? Melerance mi care, anime mie, mie vite Oime crepo di rabbia. Tutto…[101]

…Пока Коричневый все это отчасти рассказывал, отчасти читал по своей рукописи, Серый всячески показывал свое нетерпение. Он вскакивал… снова садился, быстро выпивал подряд несколько бокалов вина… барабанил пальцами по столу, закрывал обеими руками лицо, уши, словно не желая ничего больше ни видеть, ни слышать. Коричневый, казалось, всего этого совершенно не замечал, преспокойно и с явным удовольствием продолжая свое. Но наконец Серый прервал на полуслове итальянские стихи, которые читал Коричневый.

Серый. Остановитесь!.. Ради бога, остановитесь!

Коричневый. Что?.. Вы не хотите услышать о трех дочерях короля антиподов Конкула, находившихся внутри апельсинов? О белоодежной принцессе Джинетте, которую Тарталья вызволил из апельсина, которая пила лимонад из его железного башмака, осталась жива и затем, по милости злой Морганы, превратилась в Голубку? О том, как на королевской кухне Дурачина уронил жаркое в огонь? Как его посещала Голубка?

Серый. Нет!.. нет… нет…

Коричневый.

Засни, и мясо пусть сгорит. И в том моя победа, Что ты арапку гадкую оставишь без обеда.

Серый. Помилуйте!

Коричневый. Как король… весь двор явился на кухню, и его величество гневно потребовал жаркого, ибо вареная говядина с овощами давно съедены… как поймали Голубку, как она, когда ее расколдовали, превратилась в Джинетту… Как принц, в полуобмороке радости, упал в объятья Панталоне, а затем, сотрясенный необыкновенной отрыжкой, изверг из себя остатки гнусного порошка Морганы и лишь теперь почувствовал себя достаточно бодрым и сильным для свадьбы с прекрасной Джинеттой… Свадьба… свадьба… репы… компоты… ободранные мыши…

Серый. Я больше не выдержу!.. Действительно, вы своего добились. Ваши шутки, ваша необыкновенная ирония меня пленили… я невольно представил себе все это безумство на сцене, и у меня голова просто пошла кругом…

Коричневый. Никаких шуток, никакой иронии нет и в помине, я совершенно серьезно заверяю вас, что поставлю эту изящную сказку о трех апельсинах в своем театре, и поскольку моя труппа великолепно играет такие вещи, я уверен, что публика вознаградит меня дружной овацией.

Серый. Вы мистифицируете меня… Вы говорите загадками. Неужели восстала из гроба труппа Сакки, неужели вы ее возглавляете, неужели играете на ярмарках в Италии?.. На ярмарках, повторяю, ведь даже в Италии фантасмагории чудесного Гоцци, которыми он угощает нас в своих сказках, отвергались постоянными театрами, дававшими только его нормальные пьесы.

Коричневый. Не провинитесь перед высоким гением. Какое величие, какая глубокая, живая жизнь в сказках Гоцци! Возьмите хотя бы «Ворона»… или «Короля Оленя» — непонятно, почему эти великолепные драмы, где есть ситуации куда более яркие, чем в иных хваленых новых трагедиях, не используются с успехом по крайней мере как оперные либретто. Признаю, однако, что сейчас совершенно невозможно поставить эти вещи как драмы, разве что это сделает директор, располагающий такой замечательной труппой, как моя.

Серый. Вы все время говорите о замечательности вашей труппы, впадая тем самым в ту же ошибку, которую ставите в вину каждому директору, считающему свою труппу лучшей на свете. Хотелось бы мне узнать, как удается директору странствующей труппы…

Коричневый. Ах!.. Можете принять за сказки все, что я говорю о своем выборе пьес, о своей труппе, но дело обстоит именно так, а не иначе. Наконец, после множества ударов, после множества страданий и мук, мне удалось сколотить труппу, которая, благодаря своим замечательным качествам, а главное — великолепному единодушию, никогда ни в малейшей мере не огорчала меня, а всегда только радовала. Нет ни одного члена труппы, который в манере говорить, жестикулировать, одеваться не подчинялся бы моей воле, которая определена исполняемым произведением, и в своей роли хоть в чем-то отступал бы от его смысла.

Серый. Ни одного члена?.. Никогда никакого сопротивления?

Коричневый. Никогда!.. К тому же каждый, каждая выучивает роль назубок и никогда не позволяет себе ни изменений в тексте, ни пропусков. Мы играем без суфлера.

Серый. Это невозможно!.. Даже если они знают свои роли наизусть, актеры теряются, не видя головы в будке.

Коричневый. Мы играем без суфлера — и никогда никаких перебоев, никаких, даже на мгновение, испуганных заминок. Если я прибавлю, что ни при выходах на сцену, ни при уходах с нее, ни в мизансценах не бывает никакой путаницы, поскольку никому не приходит в голову выпятить себя за счет другого, то вы сможете представить себе приятную гладкость наших спектаклей. Ей способствует также большое согласие, искреннее, душевное единение, царящее в моей труппе. Никакого недоброжелательства, никакой зависти из-за ролей, никаких злобных сплетен, никаких фривольных насмешек, о нет!.. Всего этого, слава богу, нет у нас и в помине. Любовь возникает из взаимного уважения к достоинствам художника. Никогда не бывает никаких раздоров.

Сергей. А дамы?

Коричневый. Обнимают друг друга!

Серый. Беда! Когда я это вижу, у меня мурашки бегут по спине. Это плохой знак, худший, чем если после обеда какой-нибудь гурман прижимает к сердцу или, вернее, к желудку, для лучшего пищеварения, всех без разбору, и друга, и недруга. Лучезарно-солнечный взгляд и то бывает часто подобен солнечному удару, за которым следуют буря с грозой, а уж объятья и вовсе схожи с ласками Железной девы, разрезающей человека на части своим объятьем. Я видел, как одна певица ласково обняла за шею другую, но при этом так ущипнула ей горло, что та, тяжело раненная, не могла петь несколько вечеров.

Коричневый. Это была злая чертовка! Нет, у моих дам это — выражение самой нежной любви!.. Просто невероятно, сколь скромны потребности моих артистов и сколь небольшим жалованьем они потому довольствуются!..

Серый. Артисты!.. Актеры!.. Скромные потребности… небольшой оклад!.. Вы надо мной подшучиваете!.. Где вы нашли субъектов такого рода?

Коричневый. Они повсюду к моим услугам, ибо я везде нахожу молодые таланты, которые хотят посвятить себя искусству и которые я, обладая хорошим чутьем на такие вещи, умею пустить в дело. Не далее как третьего дня я ангажировал одного любовника, молодого человека великолепных природных качеств и образованности, блестящего таланта и благороднейшей души… Я вспомнил, что мне сейчас как раз нужен нежный отец…

Серый. Что, сударь?.. Надеюсь, вы не собираетесь пополнить свой состав за счет моего театра?.. Имейте в виду, что, привыкнув к грандиозному, никто не соблазнится странствующей труппой…

Коричневый. Что вы, никто из вашего театра мне не подойдет…

Серый. Я, видно, и впрямь должен быть высокого мнения о вашем замечательном театре, если вы находите моих славных артистов никуда не годными…

Коричневый. В некотором субъективном смысле. Следуя своему принципу, я беру только артистов, которые не играли ни в одном театре.

Серый. И эти молодые люди без опыта, без навыков…

Коричневый. Прекрасно играют, получив у меня лишь несколько уроков, и неотличимы от моих опытнейших актеров.

Серый. Ах! Понимаю!.. Точно так же, как раньше химерной драмой, вы дразните меня теперь идеальной труппой… Актеры, какими они могли бы быть!.. Воздушный замок вашей иронической, прихотливой фантазии.

Коричневый. Вовсе нет. Моя труппа поселилась вместе со мной в этой гостинице. Все мои люди находятся в комнатах над нашими головами.

Серый. Что?.. Поселились здесь, и я не слышу никакого шума?.. Ни громкого разговора, ни трелей, ни смеха, ни беготни вверх и вниз по лестницам, ни призывов к лакею?.. Не готовят ни горячего, ни холодного завтрака?.. Не звенят стаканы?.. Не может этого быть!

Коричневый. Может!.. Такое спокойное поведение — главная добродетель моей труппы, сразу вызывающая известное уважение к ней на новом месте. Бьюсь об заклад, они сидят все в одной комнате и заучивают наизусть роли!

Серый. О, любезнейший друг и коллега! Давайте поднимемся, я должен увидеть вашу труппу собственными глазами, и если то, что вы сказали, подтвердится, это будет счастливейший, поучительнейший день моей жизни. О, если бы вдруг кто-нибудь из ваших замечательных слуг искусства пожелал сменить странствующий театр на оседлый…

Коричневый. Как ваши актеры, уважаемый коллега, не годятся для моего театра, так и мои оказались бы совершенно не пригодны для вашего. Вы знаете, что если актера, вполне эффектно взаимодействующего с театром, который держится каких-то определенных принципов, вырвать оттуда отдельно, то в другом театре на него порой просто невозможно смотреть. Однако пойдемте!

Коричневый взял Серого за руку, поднялся с ним по лестнице и отворил комнату, посреди которой стоял большой ящик. Со словами: «Вот моя труппа!» Коричневый откинул крышку…

…И Серый увидел множество марионеток, самых изящных и складных из всех, какие он когда-либо видел!

Фантазии в манере Калло. Часть первая

Жак Калло

Отчего, дерзновенный искусник, не могу я отвести взора от твоих диковинных фантастических листков? Отчего не дают мне покоя твои создания, часто лишь двумя-тремя смелыми чертами намеченные? Гляжу неотрывно на это роскошество композиций, составленных из противоречивейших элементов, — и вот оживают предо мною тысячи и тысячи образов, и каждый зримо и твердо, сверкая наиестественнейшими красками, выступает вперед, возникая нередко из самых отдаленных глубин фона, где его поначалу и разглядеть-то было невозможно.

Никакой другой мастер не сравнится с Калло в умении втиснуть в самые узкие пределы столь несметное изобилие явлений, кои с удивительной ясностью предстают нашему взору, соположенные друг с другом и неотделимые друг от друга, так что каждая единичность, себе довлея, вместе с тем встраивается и в совокупность. Что с того, что несговорчивые судьи попрекали его незнанием законов композиции и распределения света! Самый закон его искусства и заключается в преодолении живописных правил, а точнее говоря, его рисунки суть лишь отражения тех фантастических причудливых образов, что оживлены волшебством его неутомимой фантазии. Ибо даже в его картинах, взятых из жизни, во всех этих шествиях, баталиях[102] и т. п. есть некая решительно своеобычная жизненность, придающая его фигурам и их сочетаниям черты, я бы сказал, вместе и странного и знакомого. Даже и самые низкие проявления повседневности — к примеру, его крестьянская пляска под пиликанье музыкантов, рассевшихся, подобно птахам, на древесных ветках, — предстают в ореоле некой романтической оригинальности, и оригинальность эта дивным образом затрагивает душу, наклонную к фантастическому. Ирония, сталкивающая человеческое с животным и тем выставляющая на посмеяние всю ничтожность суеты людской, — такая ирония свойственна лишь глубоким умам, и для серьезного, проникновенного созерцателя в гротескных созданиях Калло, этих частию людях, частию животных, обнаруживаются все те потаенные связи, что сокрыты под маскою скоморошества. Разве не превосходен, к примеру, его черт, коего нос при искушении св. Антония вырастает в ружье, неотступно нацеленное на праведника? Потешный черт-пиротехник на том же рисунке, равно как и кларнетист, коему надобен особый орган, дабы сообщить необходимую полноту дыхания своему инструменту, столь же восхитительны.

Замечательно, что Калло и в жизни был столь же смел и дерзок, как в своих добротных, крепких рисунках. Рассказывают, что, понуждаемый Ришелье изобразить взятие его родного города Нанси[103], он не обинуясь ответствовал: скорее он отрубит себе палец, нежели талантом своим увековечит унижение своего государя и отечества.

И если поэту или литератору явления обыденной жизни предстают как бы в атмосфере романтического призрачного царства его души, если он изобразит их в этом облекающем их сиянии словно в причудливом чужестранном наряде, — не дозволительно будет ему по крайности сослаться в свое оправдание на этого мастера и сказать: «Я хотел работать в манере Калло»?

Крейслериана (I)

Откуда он? — Никто не знает. — Кто были его родители? — Неизвестно. Чей он ученик? — Должно быть, большого мастера, потому что играет он превосходно; а так как у него есть и ум и образование, то его терпят в обществе и даже доверяют ему преподавание музыки. Нет сомнения, что он действительно был капельмейстером, — прибавляли к этому дипломатические особы, которым он однажды, в хорошем расположении духа, представил документ, выданный дирекцией …ского придворного театра. Там значилось, что он, капельмейстер Иоганнес Крейслер, только потому был отставлен от своей должности, что решительно отказался написать музыку для оперы, сочиненной придворным поэтом; кроме того, за обедами в гостинице, в присутствии публики, он много раз пренебрежительно отзывался о первом теноре и в совершенно восторженных, хотя и непонятных, выражениях оказывал предпочтение перед примадонною одной молодой девице, которую обучал пению.[104] Впрочем, он мог бы сохранить за собою титул придворного капельмейстера и даже возвратиться к своей должности, если бы совершенно отказался от некоторых странностей и смешных предрассудков, — как, например, от своего убеждения, что подлинной итальянской музыки более не существует, — и если бы добровольно признал превосходные качества придворного поэта, которого все считали вторым Метастазио[105]. Друзья утверждали, что природа, создавая его, испробовала новый рецепт и что опыт не удался, ибо к его чрезмерно чувствительному характеру и фантазии, вспыхивающей разрушительным пламенем, было примешано слишком мало флегмы, и таким образом было нарушено равновесие, совершенно необходимое художнику, чтобы жить в свете и создавать для него такие произведения, в которых он, даже в высшем смысле этого слова, нуждается. Как бы то ни было, достаточно сказать, что Иоганнес носился то туда, то сюда, будто по вечно бурному морю, увлекаемый своими видениями и грезами, и, по-видимому, тщетно искал той пристани, где мог бы наконец обрести спокойствие и ясность, без которых художник не в состоянии ничего создавать. Оттого-то друзья никак не могли добиться, чтобы он написал какое-нибудь сочинение или не уничтожил уже написанного. Иногда он сочинял ночью, в самом возбужденном состоянии; он будил жившего рядом с ним друга, чтобы в порыве величайшего вдохновения сыграть то, что он написал с невероятною быстротою, проливал слезы радости над удавшимся произведением, провозглашая себя счастливейшим человеком… Но на другой день превосходное творение бросалось в огонь. Пение действовало на него почти губительно, так как при этом его фантазия чересчур воспламенялась и дух уносился в неведомое царство, куда никто не отваживался за ним последовать; напротив, он часто целыми часами разрабатывал на фортепьяно самые странные темы в замысловатых контрапунктических оборотах и имитациях и самых искусных пассажах. Когда это ему удавалось, он несколько дней кряду пребывал в веселом расположении духа, и особая лукавая ирония уснащала тогда его разговор на радость небольшому задушевному кружку его друзей.

Но вдруг, неизвестно как и почему, он исчез. Многие стали уверять, что замечали в нем признаки помешательства. И действительно, люди видели, как он в двух нахлобученных одна на другую шляпах и с двумя нотными раштрами[106], засунутыми, словно два кинжала, за красный пояс, весело напевая, вприпрыжку бежал за городские ворота. Однако ближайшие его друзья не усматривали в этом ничего особенного, так как Крейслеру вообще были свойственны буйные порывы под влиянием внезапного раздражения. Когда все розыски оказались напрасными и друзья стали советоваться о том, как быть с оставшимся после него небольшим собранием музыкальных и других сочинений, явилась фрейлейн фон Б.[107] и объяснила, что только ей одной надлежит хранить это наследие дорогого учителя и друга, которого она ни в коем случае не считает погибшим. Друзья с радостной готовностью отдали ей все, что нашли, а когда оказалось, что на чистой оборотной стороне многих нотных листков находятся небольшие, преимущественно юмористические заметки, наскоро набросанные карандашом в благоприятные минуты, верная ученица Иоганнеса разрешила верному другу списать их и предать гласности как непритязательные плоды минутного вдохновения.

1. Музыкальные страдания капельмейстера Иоганнеса Крейслера[108]

Наконец все разошлись. Я мог бы заметить это по шушуканью, шарканью, кашлю, гудению во всевозможных тональностях; это был настоящий пчелиный рой, вылетающий из улья. Готлиб поставил мне на фортепьяно новые свечи и бутылку бургундского. Играть я уже не могу, потому что совсем обессилел; в том повинен стоящий здесь на пюпитре мой старый друг[109], вновь носивший меня в поднебесье, как Мефистофель Фауста на своем плаще, так высоко, что я уже не видел и не замечал под собою этих человечков, хоть они, кажется, и производили довольно-таки изрядный шум. Гнусный потерянный вечер! Но теперь мне хорошо и легко. Ведь во время игры я достал карандаш и правой рукой набросал цифрами на странице 63 под последней вариацией несколько удачных отклонений, в то время как левая рука не переставала бороться с потоком звуков!.. Я продолжаю писать на оборотной пустой стороне. Оставляю цифры и звуки и с истинной радостью, как выздоровевший больной, не перестающий рассказывать о том, что он вытерпел, подробно описываю здесь адские мучения сегодняшнего чайного вечера. И не только для себя одного, но и для всех тех, кто когда-нибудь, наслаждаясь и поучаясь по моему экземпляру фортепьянных вариаций Иоганна Себастьяна Баха, изданных у Негели в Цюрихе, найдет в конце тридцатой вариации мои цифры и, руководствуясь крупным латинским verte[110] (я напишу его тотчас же, как только будет окончена моя жалоба), перевернет страницу и станет читать. Эти читатели сейчас же поймут в чем дело: они знают, что у тайного советника Редерлейна здесь очаровательный дом и две дочери, о которых весь высший свет с восторгом твердит, что они танцуют, как богини, говорят по-французски, как ангелы, а играют, поют и рисуют, как музы. Тайный советник Редерлейн — богатый человек; за обедами, которые он устраивает четыре раза в год, подаются прекраснейшие вина, тончайшие кушанья, все обставлено на самый изящный манер, и у того, кто не испытывает райского блаженства на его чайных вечерах, нет ни хорошего вкуса, ни ума и в особенности никакого понимания искусства. Последнее здесь тоже не забыто: наряду с чаем, пуншем, вином, мороженым и проч. всегда подается немножко музыки, которая поглощается изящным обществом с таким же удовольствием, как и все остальное. Порядок таков: после того как у каждого гостя было предостаточно времени, чтобы выпить сколько угодно чашек чаю, и уже два раза разносили пунш и мороженое, слуги приготовляют игорные столы для старейшей, более солидной части общества, предпочитающей музыкальной игре игру в карты, которая и впрямь не производит такого бесполезного шума и при которой звенят разве что деньги. Это служит сигналом для младшей части общества: она приступает к девицам Редерлейн; поднимается шум, в котором можно разобрать слова: «Прелестная барышня, не отказывайте нам в наслаждении вашим небесным талантом». — «О, спой что-нибудь, моя дорогая!» — «Не могу — простуда последний бал — ничего не разучила». — «О, пожалуйста, пожалуйста! Мы умоляем!» — и т. д.

Готлиб уже успел открыть фортепьяно и поставить на пюпитр хорошо знакомую нотную тетрадь. Сидящая за картами мамаша восклицает:

— Chantez donc, mes enfants.[111]

Эта реплика отмечает начало моей роли: я сажусь за фортепьяно, а барышень Редерлейн с торжеством подводят к инструменту. Тут опять начинается спор: ни одна не хочет петь первой.

— Ведь ты знаешь, милая Нанетта, я ужасно охрипла.

— А я разве меньше, милая Мари?

— Я так плохо пою.

— О, милочка, только начни… — и т. д.

Мой совет (подаваемый всякий раз), что они могли бы начать с дуэта, вызывает рукоплескания; принимаются перелистывать ноты, находят наконец тщательно заложенный лист, и начинается: «Dolce dell'anima»[112] и проч. Талант же у барышень Редерлейн отнюдь не малый. Вот уже пять лет, как я здесь, из них три с половиной года — учителем в редерлейновском доме; за это короткое время фрейлейн Нанетта кое-чего достигла: мелодию, слышанную всего раз десять в театре и затем не более десяти раз повторенную на фортепьяно, она в состоянии спеть так, что сразу можно догадаться, что это такое. Фрейлейн Мари схватывает мелодию даже с восьмого раза, и если часто поет на четверть тона ниже строя фортепьяно, то при ее миленьком личике и недурных розовых губках с этим легко можно примириться. После дуэта — дружный хор похвал. Затем начинают чередоваться ариетты и дуэттино, а я заново отбарабаниваю уже тысячу раз игранный аккомпанемент. Во время пения финансовая советница Эберштейн, покашливая и тихонько подпевая, дает понять: «И я ведь тоже пою». Фрейлейн Нанетта говорит:

— Милая советница, теперь и ты должна дать нам послушать твой божественный голос!

Опять поднимается шум. У нее простуда, и она ничего не может спеть наизусть. Готлиб притаскивает две охапки нот; начинается перелистывание. Сперва она хочет петь «Мщение ада» и т. д., потом «Геба, смотри» и т. д., затем «Ах, я любила» и т. д. В испуге я предлагаю: «Фиалка на лугу» и т. д.[113] Но советница — за высокое искусство, она хочет показать себя и останавливается на Констанце. О, кричи, квакай, мяукай, издавай гортанные звуки, стенай, охай, тремолируй, дребезжи сколько тебе угодно; я взял правую педаль и грохочу fortissimo, дабы оглушить себя. О сатана, сатана! Какой из твоих адских духов вселился в эту глотку, чтобы терзать, душить и рвать исторгаемые ею звуки? Четыре струны уже лопнули, один молоточек сломался. В ушах у меня звон, голова трещит, дрожит каждый нерв. Неужели все фальшивые звуки пронзительной трубы ярмарочного шарлатана собрались в этом маленьком горле? Ее пение меня измучило — пью стакан бургундского. Рукоплескали неистово, и кто-то заметил, что финансовая советница и Моцарт сильно меня воспламенили. Я улыбался, потупив глаза, и, как сам заметил, это выходило очень глупо. Тут зашевелились все таланты, процветавшие до сих пор под спудом, и стали выступать наперебой. Задумываются музыкальные сумасбродства — ансамбли, финалы, хоры. Каноник Кратцер, как известно, божественно поет басом, уверяет господин в прическе а la Titus[114], скромно заявляющий о самом себе, что он всего только второй тенор, хотя и состоит членом нескольких певческих академий. Быстро устраивается все для первого хора из «Тита»[115]. Великолепно! Каноник, стоя вплотную позади меня, гремит над моей головой таким басом, словно поет в соборе под аккомпанемент труб и литавр; он прекрасно попадал в тон, но второпях почти вдвое затягивал темп. Но он по крайней мере оставался верен себе настолько, что в продолжение всей пьесы постоянно тащился на полтакта позади. У остальных же певцов обнаружилась решительная склонность к древнегреческой музыке, которая, как известно, не знала гармонии и шла в унисон; все они пели верхний голос с небольшими вариантами в виде случайных повышений и понижений примерно на четверть тона. Это несколько шумливое исполнение вызвало общий трагический трепет, можно сказать, ужас, даже у сидящих за картами, теперь они уже не могли, как раньше, мелодраматически вторить музыке, вплетая в нее декламационные фразы, как, например: «Я любила — сорок восемь — беззаботно — пас — я не знала вист — мук любви — козырь», — и т. д. Выходило очень недурно. Наливаю себе вина. «И это была вершина сегодняшней музыкальной выставки. Ну, теперь конец!» — подумал я, встал и закрыл ноты. Но тут ко мне подходит барон, мой античный тенор, и говорит:

— О дорогой господин капельмейстер! Говорят, вы божественно импровизируете; о, пофантазируйте же для нас! Хоть немножко! Пожалуйста!

Я сухо возражаю, что сегодня фантазия мне решительно отказала; но, пока мы беседуем, какой-то дьявол в образе щеголя в двух жилетах унюхивает под моей шляпой в соседней комнате баховские вариации: он думает, что это так себе, пустячные вариации, вроде: «Nel cor mi non piu sento» [116] — «Ah, vous dirai-je, maman!»[117] и проч.[118], и непременно желает, чтобы я сыграл их. Я отказываюсь; тогда все обступают меня. «Ну, так слушайте же и лопайтесь от скуки!» — думаю я и начинаю играть. Во время № 3 удаляется несколько дам в сопровождении причесок а la Titus. Девицы Редерлейн не без мучений продержались до № 12, так как играл их учитель. № 15 обратил в бегство двухжилетного франта. Барон из преувеличенной вежливости оставался до № 30 и только выпил весь пунш, который Готлиб поставил мне на фортепьяно. Я благополучно и окончил бы, но тема этого № 30 неудержимо увлекла меня. Листы in quarto[119] внезапно выросли в гигантское folio[120], где были написаны тысячи имитаций и разработок той же темы, которых я не мог не сыграть. Ноты ожили, засверкали и запрыгали вокруг меня, — электрической ток побежал сквозь пальцы к клавишам, — дух, его пославший, окрылил мои мысли, — вся зала наполнилась густым туманом, в котором все больше и больше тускнели свечи, — иногда из него выглядывал какой-то нос, иногда — пара глаз; но они тотчас же исчезали. Вышло так, что я остался наедине с моим Себастьяном Бахом, а Готлиб прислуживал мне, точно какой-то Spiritus familiaris[121].

Я пью! Можно ли так мучить музыкою честных музыкантов, как мучили меня сегодня и как мучают весьма часто? Поистине ни одно искусство не подвергается столь бесконечному и гнусному злоупотреблению, как дивная, святая музыка, нежное существо которой так легко осквернить! Если у вас есть настоящий талант, настоящее понимание искусства, — хорошо, учитесь музыке, создавайте нечто, достойное искусства, и в должной мере служите своим талантом посвященному. А если вы лишены таланта и хотите просто бренчать, то делайте это для себя и про себя и не мучьте этим капельмейстера Крейслера и других.

Теперь я мог бы пойти домой и окончить свою новую сонату для фортепьяно, но еще нет одиннадцати часов, и на дворе прекрасная летняя ночь. Бьюсь об заклад, что по соседству со мной у обер-егермейстера сидят возле открытого окна девицы и резкими, визгливыми, пронзительными голосами двадцатый раз выкрикивают во всю мочь: «Когда меня твой взор манит»[122], одну только первую строфу. Наискосок, через улицу, кто-то терзает флейту; легкие у него, как у племянника Рамо[123]; а мой сосед-валторнист делает акустические опыты, издавая протяжные-протяжные звуки. Бесчисленные собаки в околотке начинают тревожиться, а кот моего хозяина, возбужденный этим сладостным дуэтом, вопит у моего окна (само собой разумеется, что моя музыкально-поэтическая лаборатория находится под самой крышей); карабкаясь вверх по хроматической гамме, он делает жалобно-нежные признания соседской кошке, в которую влюблен с марта месяца. После одиннадцати часов становится тише; я и сижу до этого времени, тем более что осталась еще чистая бумага и бургундское — я с наслаждением его потягиваю.

Я слышал, что существует старинный закон, который запрещает ремесленникам, производящим шум, селиться рядом с учеными; неужели же бедные притесняемые композиторы, которым вдобавок приходится еще чеканить из своего вдохновения золото, чтобы дольше протянуть нить своего существования, не могли бы применить к себе этот закон и изгнать из своего окружения дударей и все крикливые глотки? Что сказал бы живописец, если бы к нему в то время, когда он пишет идеальный образ, стали беспрестанно соваться разные скверные рожи? Закрой он глаза — он по крайней мере мог бы без помехи дописывать картину в своей фантазии. Но вата в ушах не помогает — кошачий концерт все-таки слышен; и стоит только подумать, только подумать: вот теперь они поют, вот вступает валторна, — как самые возвышенные мысли летят к черту!

Лист исписан полностью; я хочу только еще отметить на белом поле, окружающем заглавие, почему я сто раз зарекался ходить в дом тайного советника и почему сто раз нарушал этот зарок. Виновата в этом, конечно, восхитительная племянница Редерлейна, привязывающая меня к этому дому узами, свитыми искусством. На чью долю выпало счастье хоть раз слышать в исполнении фрейлейн Амалии финальную сцену «Армиды» Глюка или большую сцену донны Анны из «Дон Жуана»[124], тот поймет, что один час, проведенный с нею у фортепьяно, проливает небесный бальзам на раны, которые целый день наносились мне, измученному учителю музыки, всевозможными диссонансами. Редерлейн, не верующий ни в бессмертие души, ни в ритм, считает ее совершенно непригодною для пребывания в высоком обществе его гостей, ибо в этом собрании она решительно не хочет петь, а между тем перед людьми совсем низкого звания, например перед простыми музыкантами, поет с таким старанием, каковое ей вовсе не к лицу; по мнению Редерлейна, эти долгие, ровные, звенящие гармонические звуки, которые возносят меня на небо, она явно переняла у соловья — неразумной твари, что живет только в лесах и отнюдь не может служить образцом для человека, разумного царя природы. Она доходит в своей бестактности до того, что иногда даже заставляет аккомпанировать себе на скрипке Готлиба, разыгрывая на фортепьяно бетховенские или моцартовские сонаты, которые ничего не говорят ни одному чайному или карточному господину.

Я выпил последний стакан бургундского. Готлиб снимает нагар со свечей и, по-видимому, удивляется, что я так усердно пишу. Хорошо делают, что ценят этого Готлиба, которому только шестнадцать лет. Это превосходный, глубокий талант. Но зачем так рано умер его папаша, заставный писец, и для чего понадобилось опекуну одевать юношу в ливрею? Когда здесь был Роде[125], Готлиб слушал из передней, прижавшись ухом к дверям залы, и потом играл целые ночи напролет, а днем ходил задумчивый, погруженный в себя, и красное пятно, горевшее на его левой щеке, было точным отпечатком солитера с руки Редерлейна: как нежным поглаживанием можно вызвать сомнамбулическое состояние, так эта рука вознамерилась сильным ударом произвести прямо противоположное действие. Вместе с другими вещами я дал ему сонаты Корелли[126]; тогда он стал неистовствовать на старом эстерлейновском фортепьяно[127], вынесенном на чердак, пока не истребил всех поселившихся в нем мышей и, с позволения Редерлейна, не перетащил инструмент в свою комнатку. «Сбрось с себя это ненавистное лакейское платье, честный Готлиб, чтобы через несколько лет я мог прижать тебя к своей груди как настоящего артиста, каким ты можешь сделаться при твоем прекрасном таланте, при твоем глубоком понимании искусства!» Готлиб стоял сзади меня и утирал слезы, когда я громко выговорил эти слова. Я молча пожал ему руку; мы пошли наверх и стали играть вместе сонаты Корелли.

2. Ombra adorata![128][129]

Какое все же удивительное, чудесное искусство музыка и как мало человек сумел проникнуть в ее глубокие тайны! Но разве не живет она в груди самого человека, так наполняя его внутренний мир благодатными образами, что все его мысли обращаются к ним, и новая, просветленная жизнь еще здесь, на земле, отрешает его от суеты и гнетущей муки земного? Да, некая божественная сила проникает в него, и, с детски набожным чувством отдаваясь тому, что возбуждает в нем дух, он обретает способность говорить на языке неведомого романтического царства духов; бессознательно, как ученик, громко читающий волшебную книгу учителя[130], вызывает он из своей души все дивные образы, которые сияющими хороводами несутся через жизнь и наполняют всякого, кто только может их созерцать, бесконечным, несказанным томлением.

Как сжималась моя грудь, когда я входил в концертную залу! Как я был подавлен гнетом всех тех ничтожных, презренных мелочей, которые, как ядовитые жалящие насекомые, преследуют и мучат в этой жалкой жизни человека, а в особенности — художника, до такой степени, что он часто готов предпочесть этой вечно язвящей муке жестокий удар, могущий навсегда избавить его и от этой, и от всякой иной земной скорби! Ты понял горестный взгляд, который я бросил на тебя, верный друг мой! Сто раз благодарю тебя за то, что ты занял мое место за фортепьяно в то время, как я старался скрыться в самом отдаленном углу залы. Какую ты придумал отговорку, как удалось тебе устроить, что сыграна была не большая симфония Бетховена C-moll, a лишь коротенькая, незначительная увертюра какого-то еще не достигшего мастерства композитора? И за это от всего сердца благодарю тебя. Что сталось бы со мною, если бы ко мне, почти раздавленному всеми земными бедствиями, которые с недавнего времени беспрестанно обрушиваются на меня, вдруг устремился могучий дух Бетховена, схватил меня в свои пылающие, как расплавленный металл, объятия и унес в то царство беспредельного, неизмеримого, что открывается в его громовых звуках? Когда увертюра закончилась детским ликованием труб и литавр, наступила глубокая пауза, словно ждали чего-то действительно важного. Это принесло мне облегчение, я закрыл глаза и, стараясь найти в своей душе образы более приятные, нежели те, какие меня только что окружали, забыл о концерте, а вместе с тем, конечно, обо всей его программе, которая была мне известна, — ведь я должен был аккомпанировать. Пауза, вероятно, длилась долго; наконец заиграли ритурнель[131] какой-то арии. Он был выдержан в очень нежных тонах и простыми, но глубоко проникающими в душу звуками, казалось, говорил о томлении, с которым набожная душа возносится к небу и там обретает все любимое, отнятое у нее здесь, на земле. И вот, словно небесный луч, просиял из оркестра чистый, звенящий женский голос: «Tranquillo io sono, fra poco teco saro mia vitа!»[132]

Кто может описать пронизавшее меня ощущение? Боль, которая грызла мою душу, разрешилась скорбным томлением, излившим небесный бальзам на все мои раны. Все было позабыто, и я в восхищении внимал только звукам, которые, словно нисходя из иного мира, утешительно осеняли меня.

С такой же простотою, как речитатив, выдержана и тема следующей за ним арии: «Ombra adorata», но, столь же задушевно и так же проникая в самое сердце, она выражает то состояние духа, когда он возносится превыше земных скорбей в блаженной надежде скоро увидеть в высшем и лучшем мире исполнение всех обетовании. Как безыскусственно, как естественно все связывается между собою в этой простой композиции: предложения развиваются только на тонике и доминанте; никаких резких отступлений, никаких вычурных фигур; мелодия струится, как серебристый ручей среди сияющих цветов. Но не в этом ли именно и заключается таинственное волшебство, которым обладал художник, сумевший придать простейшей мелодии, самому безыскусственному построению неописуемую мощь неодолимого воздействия на всякое чувствительное сердце? В удивительно светло и ясно звучащих мелизмах душа на быстрых крыльях несется среди лучезарных облаков; это громкое ликование просветленных духов! Как всякое сочинение, столь глубоко внутренне прочувствованное художником, эта композиция требует подлинного понимания и должна исполняться с ощущением — я сказал бы: с ясно выраженным предчувствием сверхчувственного, заключающимся в самой мелодии. Согласно правилам итальянского пения как в речитативе, так и в самой арии предполагаются известные украшения; но разве не прекрасно, что нам, как бы по традиции, передается та манера, в какой композитор и высокий мастер пения, Крешентини, исполнял и украшал эту арию, так что, наверное, никто не отважится безнаказанно прибавлять к ней по крайней мере чуждые ее духу завитки? Как тонки, как оживляют целое эти случайно придуманные Крешентини украшения! Это блестящий убор, делающий еще более прекрасным милое лицо возлюбленной, убор, от которого ярче лучатся ее глаза и сильнее алеют уста и ланиты.

Но что мне сказать о тебе, превосходная певица? С пламенным восторгом итальянцев я восклицаю: благословенна ты небом![133] О да, должно быть, благословенно искренней душе изливать ощущаемое в глубине сердца в таких ясных и столь дивно звенящих звуках. Эти звуки, как благодатные духи, осенили меня, и каждый из них говорил: «Подними голову, угнетенный! Иди с нами, иди с нами в далекую страну, где скорбь не наносит кровавых ран, но грудь, точно в высшем восторге, наполняется несказанным томлением!»

Я никогда больше не услышу тебя; но, когда меня станет осаждать ничтожество и, считая равным себе, вступит со мною в пошлую борьбу, когда глупость захочет ошеломить меня, а отвратительная насмешка черни — уязвить своим ядовитым жалом, тогда утешающий голос духа шепнет мне твоими звуками: «Tranquillo io sono, fra poco teco saro mia vitа!»

И вот тогда, в небывалом вдохновении, я на мощных крыльях поднимусь над ничтожеством земного; все звуки, застывшие в израненной груди, в крови страдания, оживут, зашевелятся и вспыхнут, как искрометные саламандры, — у меня достанет сил схватить их, и тогда они, соединившись как бы в огненный сноп, образуют пламенеющую картину, которая прославит и возвеличит твое пение — и тебя!

3. Мысли о высоком значении музыки[134]

Нельзя отрицать, что в последнее время вкус к музыке, слава богу, распространяется все больше и больше, так что теперь считается в некотором роде признаком хорошего воспитания учить детей музыке; поэтому в каждом мало-мальски приличном доме найдется фортепьяно или по крайней мере гитара. Кое-где встречаются еще немногие ненавистники этого, несомненно, прекрасного искусства, и мое намерение и призвание именно в том и заключается, чтобы преподать им хороший урок.

Цель искусства вообще — доставлять человеку приятное развлечение и отвращать его от более серьезных или, вернее, единственно подобающих ему занятий, то есть от таких, которые обеспечивают ему хлеб и почет в государстве, чтобы он потом с удвоенным вниманием и старательностью мог вернуться к настоящей цели своего существования — быть хорошим зубчатым колесом в государственной мельнице и (продолжаю свою метафору) снова начать мотаться и вертеться. И надо сказать, что ни одно искусство не пригодно для этой цели в большей степени, чем музыка. Чтение романа или поэтического произведения, даже в том случае, когда выбор его настолько удачен, что в нем не оказалось ничего фантастически безвкусного (как часто бывает в новейших книгах) и, стало быть, фантазия, представляющая, собственно, наихудшую часть нашего первородного греха, каковую мы всеми силами должны подавлять, нимало не станет возбуждаться, — такое чтение, говорю я, все-таки имеет неприятную сторону — оно до некоторой степени заставляет думать о том, что читаешь; это же явно противоречит развлекательной цели. То же надо сказать и о чтении вслух, так как, совершенно отклонив от него свое внимание, легко можно заснуть или погрузиться в серьезные мысли, от которых, согласно соблюдаемой всеми порядочными деловыми людьми умственной диете, время от времени следует давать себе отдых. Рассматривание какой-нибудь картины может продолжаться лишь очень недолго, ибо интерес к ней теряется, как только вы угадали, что именно эта картина изображает. Что же касается музыки, то только неизлечимые ненавистники этого благородного искусства могут отрицать, что удачная композиция, то есть такая, которая не переступает надлежащих границ и где одна приятная мелодия следует за другою, не бушуя и не извиваясь грубым образом в разного рода контрапунктических ходах и оборотах, — представляет удивительно спокойное развлечение: оно совершенно избавляет от необходимости утруждать себя умственно или по крайней мере не наводит ни на какие серьезные мысли, а только вызывает веселую череду совсем легких, приятных дум, и человек даже не успевает осознать, что они, собственно, в себе заключают. Но можно пойти еще дальше и задать вопрос: кому запрещается даже во время музыки завязать с соседом разговор на какие угодно темы из области политики и морали и таким приятным образом достигнуть двойной цели? Наоборот, последнее следует даже особенно рекомендовать, ибо музыка, как это легко заметить на всех концертах и музыкальных собраниях, чрезвычайно способствует беседе. Во время пауз все тихо, но как только начинается музыка, сейчас же вскипает поток речей, поднимающийся все выше и выше вместе с падающими в него звуками. Иная девица, чья речь, согласно известному изречению, содержит лишь «Да, да!» и «Нет, нет!»[135], во время музыки находит и прочие слова, которые, следуя тому же евангельскому тексту, суть зло, но здесь, видимо, служат ко благу, так как с их помощью в ее сети иногда попадается возлюбленный или даже законный муж, опьяненный сладостью непривычной речи. Боже мой, сколь необозримы преимущества прекрасной музыки! Вас, неисправимых ненавистников благородного искусства, я введу в семейный круг, где отец, утомленный важными дневными делами, в халате и туфлях, весело и добродушно покуривает трубочку под мурлыканье своего старшего сына. Разве не для него благонравная Резхен разучила Дессауский марш и «Цвети, милая фиалка»[136] и разве не играет она их так прекрасно, что мать проливает светлые слезы радости на чулок, который она в это время штопает? Наконец, разве не показался бы ему тягостным хоть и подающий надежды, но робкий писк младшего отпрыска, если бы звуки милой детской музыки не удерживали всего в пределах тона и такта? Но если тебе ничего не говорит эта семейная идиллия торжество простодушия, — то последуй за мною в этот дом с ярко освещенными зеркальными окнами. Ты входишь в залу; дымящийся самовар — вот тот фокус, вокруг которого движутся кавалеры и дамы; приготовлены игорные столы, но вместе с тем поднята и крышка фортепьяно, — и здесь музыка служит для приятного времяпрепровождения и развлечения. При хорошем выборе она никому не мешает, так как ее благосклонно допускают даже карточные игроки, хотя и занятые более важным делом — выигрышем и проигрышем.

Что же мне сказать, наконец, о больших публичных концертах, дающих превосходнейший случай поговорить с тем или иным приятелем под аккомпанемент музыки или — если человек еще не вышел из шаловливого возраста — обменяться нежными словами с той или другой дамой, для чего музыка может дать и подходящую тему? Эти концерты самое удобное место для развлечения делового человека и гораздо предпочтительнее театра, где иногда даются представления, непозволительным образом направляющие ум на что-нибудь ничтожное и фальшивое, так что человек подвергается опасности впасть в поэзию, чего, конечно, должен остерегаться всякий, кому дорога честь бюргера! Одним словом, как я уже сказал в самом начале, решительным признаком того, как хорошо понято теперь истинное назначение музыки, служат то усердие и серьезность, с коими ею занимаются и преподают ее. Разве не целесообразно, что детей, хотя бы у них не было ни малейшей способности к искусству — чем, собственно говоря, вовсе не интересуются, — все-таки обучают музыке? Ведь это делается для того, чтобы они, в случае если им и не представится возможности выступать публично, по крайней мере могли содействовать общему удовольствию и развлечению. Блестящее преимущество музыки перед всяким искусством заключается также в том, что она, в своем чистом виде (без примеси поэзии), совершенно нравственна и потому ни в коем случае не может иметь вредного влияния на восприимчивые юные души. Некий полицмейстер смело выдал изобретателю нового музыкального инструмента удостоверение в том, что в этом инструменте не содержится ничего противного государству, религии и добрым нравам; столь же смело и всякий учитель музыки может заранее уверить папашу и мамашу, что в новой сонате не содержится ни единой безнравственной мысли. Когда дети подрастут, тогда, само собою понятно, их следует отвлекать от занятий искусством, потому что подобные занятия, конечно, не под стать серьезным мужчинам, а дамы легко могли бы из-за них пренебречь более высокими светскими обязанностями и т. д. Таким образом, взрослые лишь пассивно наслаждаются музыкой, заставляя играть детей или профессиональных музыкантов. Из правильного понятия о назначении искусства также само собою следует, что художники, то есть те люди, кои (довольно-таки глупо!) посвящают всю свою жизнь делу, служащему только целям удовольствия и развлечения, должны почитаться низшими существами, и их можно терпеть только потому, что они вводят обычай miscere utili dulci[137]. Ни один человек в здравом уме и с зрелыми понятиями не станет столь же высоко ценить наилучшего художника, сколь хорошего канцеляриста или даже ремесленника, набившего подушку, на которой сидит советник в податном присутствии или купец в конторе, ибо здесь имелось в виду доставить необходимое, а там только приятное! Поэтому если мы и обходимся с художником вежливо и приветливо, то такое обхождение проистекает лишь из нашей образованности или нашего добродушного нрава, который побуждает нас ласкать и баловать детей и других лиц, нас забавляющих. Некоторые из этих несчастных мечтателей слишком поздно излечиваются от своего заблуждения и впрямь впадают в своего рода безумие, которое легко можно усмотреть в их суждениях об искусстве.

А именно, они полагают, что искусство позволяет человеку почувствовать свое высшее назначение и из пошлой суеты повседневной жизни ведет его в храм Изиды[138], где природа говорит с ним священными, никогда не слыханными, но тем не менее понятными звуками. О музыке эти безумцы высказывают удивительнейшее мнение. Они называют ее самым романтическим из всех искусств, так как она имеет своим предметом только бесконечное; таинственным, выражаемым в звуках праязыком природы, наполняющим душу человека бесконечным томлением; только благодаря ей, говорят они, постигает человек песнь песней деревьев, цветов, животных, камней и вод. Совершенно бесполезные забавы контрапункта, которые вовсе не веселят слушателя, а стало быть, не достигают и подлинной цели музыки, они называют устрашающими, таинственными комбинациями и готовы сравнить их с причудливо переплетающимися мхами, травами и цветами. Талант, или, говоря словами этих глупцов, гений музыки, горит в душах людей, занимающихся искусством и лелеющих его в себе, и пожирает их неугасимым пламенем, когда более низменные начала пытаются загасить или искусственно отклонить в сторону эту искру. Тех же, кто, как я уже показал вначале, совершенно верно судит об истинном назначении искусства, и в особенности музыки, они называют дерзкими невеждами, перед которыми вечно будет закрыто святилище высшего бытия, — и этим доказывают свою глупость. И я имею право спросить, кто же лучше: чиновник, купец, живущий на свои деньги, который хорошо ест и пьет, катается в подобающем экипаже и с которым все почтительно раскланиваются, или художник, принужденный влачить жалкое существование в своем фантастическом мире? Правда, эти глупцы утверждают, что поэтическое парение над повседневностью есть нечто необыкновенное и что при этом многие лишения обращаются в радости; но в таком случае и те императоры и короли, что сидят в сумасшедшем доме с соломенными венцами на головах, также счастливы! Во всех этих цветах красноречия нет ровно ничего; эти люди хотят только заглушить упреки совести за то, что сами не стремились к чему-нибудь солидному, и лучшее тому доказательство — что почти нет художников, которые сделались таковыми по свободному выбору: все они выходили и теперь еще выходят из неимущего класса. Они рождаются у бедных и невежественных родителей или у таких же художников; нужда, случайность, невозможность надеяться на удачу среди действительно полезных классов общества делает их тем, чем они становятся. Так оно всегда и будет — назло этим фантазерам. Если в какой-нибудь достаточной семье высшего сословия родится ребенок с особенными способностями к искусству или, по смехотворному выражению этих сумасшедших, носящий в своей груди ту божественную искру, которая при противодействии становится разрушительной, если он в самом деле начнет пускаться в фантазии об искусстве и артистической жизни, то хороший воспитатель с помощью разумной умственной диеты, как, например, совершенного устранения всего фантастического и чрезмерно возбуждающего (стихов, а равно так называемых сильных композиций, вроде Моцарта, Бетховена и т. п.), а также с помощью усердно повторяемых разъяснений относительно совершенно подчиненного назначения всякого искусства и зависимого положения художников, лишенных чинов, титулов, и богатства, — очень легко может вывести заблудшего молодого субъекта на путь истины. И он почувствует наконец справедливое презрение к искусству и художникам, которое, служа лучшим лекарством против всякой эксцентричности, никогда не может быть чрезмерным. А тем бедным художникам, которые еще не впали в вышеописанное безумие, по моему мнению, не повредит мой совет — изучить какое-нибудь легкое ремесло для того, чтобы хоть несколько отклониться от своих бесцельных стремлений. Тогда они, конечно, будут что-то значить как полезные члены государства. Один знаток сказал мне, что мои руки весьма пригодны для изготовления туфель, — и я вполне склонен, дабы послужить примером другим, пойти в ученье к здешнему туфельному мастеру Шнаблеру, который к тому же мой крестный отец.

Перечитывая написанное, я нахожу, что очень метко обрисовал безумие многих музыкантов, и с тайным ужасом чувствую, что они мне сродни. Сатана шепчет мне на ухо, что многое, столь прямодушно мною высказанное, может показаться им нечестивой иронией; но я еще раз уверяю: против вас, презирающих музыку, называющих поучительное пение и игру детей ненужным вздором и желающих слушать только музыку тех, кто достоин ее, как таинственного, высокого искусства, — да, против вас были направлены мои слова, и с серьезным оружием в руках доказывал я вам, что музыка есть прекрасное, полезное изобретение пробужденного Тувалкаина[139], веселящее и развлекающее людей, и что она приятным и мирным образом способствует семейному счастью, составляющему самую возвышенную цель всякого образованного человека.

4. Инструментальная музыка Бетховена[140]

Когда идет речь о музыке как о самостоятельном искусстве, не следует ли иметь в виду одну только музыку инструментальную, которая, отказываясь от всякого содействия или примеси какого-либо искусства (например, поэзии), выражает в чистом виде своеобразную, лишь из нее познаваемую, сущность свою? Музыка — самое романтическое из всех искусств, пожалуй, можно даже сказать, единственное подлинно романтическое, потому что имеет своим предметом только бесконечное. Лира Орфея отворила врата ада. Музыка открывает человеку неведомое царство, мир, не имеющий ничего общего с внешним, чувственным миром, который его окружает и в котором он оставляет все свои определенные чувства, чтобы предаться несказанному томлению.

Догадывались ли вы об этой своеобразной сущности музыки, вы, бедные инструментальные композиторы, мучительно старавшиеся изображать в звуках определенные ощущения и даже события? Да и как могло прийти вам в голову пластически разрабатывать искусство, прямо противоположное пластике? Ведь ваши восходы солнца, ваши бури, ваши Batailles des trois Empereurs[141] и т. д. были, несомненно, только смешными ошибками и по заслугам наказаны полным забвением.

В пении, где поэзия выражает словами определенные аффекты, волшебная сила музыки действует, как чудный философский эликсир, коего несколько капель делают всякий напиток вкуснее и приятнее. Всякая страсть — любовь, ненависть, гнев, отчаяние и проч., - как ее представляет опера, облекается музыкою в блестящий романтический пурпур, и даже обычные наши чувствования уводят нас из действительной жизни в царство бесконечного.

Столь сильно очарование музыки, и, становясь все более и более могущественным, должно было бы оно разорвать узы всякого иного искусства.

Конечно, не только улучшение выразительных средств (усовершенствование инструментов, возрастающая виртуозность исполнителей) позволило гениальным композиторам поднять инструментальную музыку до ее нынешней высоты, причина кроется и в более глубоком проникновении в своеобразную сущность музыки.

Творцы современной инструментальной музыки, Моцарт и Гайдн, впервые показали нам это искусство в полном его блеске; но кто взглянул на него с безграничной любовью и проник в глубочайшую его сущность — это Бетховен. Инструментальные творения всех трех мастеров дышат одинаково романтическим духом, источник коего — одинаковое понимание своеобразных особенностей искусства; но произведения их по своему характеру все-таки существенно отличны друг от друга. В сочинениях Гайдна раскрывается детски радостная душа. Его симфонии ведут нас в необозримые зеленые рощи, в веселую, пеструю толпу счастливых людей. Юноши и девушки проносятся перед нами в хороводах; смеющиеся дети прячутся за деревьями, за розовыми кустами, шутливо перебрасываясь цветами. Жизнь, полная любви, полная блаженства и вечной юности, как до грехопадения; ни страдания, ни скорби — одно только томительно-сладостное стремление к любимому образу, который парит вдали, в пламени заката, не приближаясь и не исчезая; и пока он там, ночь медлит, ибо он — вечерняя заря, горящая над горою и над рощею.

Моцарт вводит нас в глубины царства духов. Нами овладевает страх, но без мучений, — это скорее предчувствие бесконечного.

Любовь и печаль звучат в дивных голосах духов; ночь растворяется в ярком, пурпурном сиянии, и невыразимое томление влечет нас к образам, которые, ласково маня нас в свои хороводы, летят сквозь облака в вечном танце сфер (симфония Моцарта в Es-dur, известная под названием «Лебединой песни»).

Инструментальная музыка Бетховена также открывает перед нами царство необъятного и беспредельного. Огненные лучи пронизывают глубокий мрак этого царства, и мы видим гигантские тени, которые колеблются, поднимаясь и опускаясь, все теснее обступают нас и, наконец, уничтожают нас самих, но не ту муку бесконечного томления, в которой никнет и погибает всякая радость, быстро вспыхивающая в победных звуках. И только в ней — в этой муке, что, поглощая, но не разрушая любовь, надежду и радость, стремится переполнить нашу грудь совершенным созвучием всех страстей, — продолжаем мы жить и становимся восторженными духовидцами.

Романтический вкус — явление редкое; еще реже — романтический талант; поэтому так мало людей, способных играть на лире, звуки которой открывают полное чудес царство романтического.

Гайдн романтически изображает человеческое в обыденной жизни; он ближе, доступнее большинству.

Моцарта больше занимает сверхчеловеческое, чудесное, обитающее в глубине нашей души.

Музыка Бетховена движет рычагами страха, трепета, ужаса, скорби и пробуждает именно то бесконечное томление, в котором заключается сущность романтизма. Поэтому он чисто романтический композитор; не оттого ли ему меньше удается вокальная музыка, которая не допускает неясного томления, а передает лишь выражаемые словами эффекты, но отнюдь не то, что ощущается в царстве бесконечного?

Могучий гений Бетховена угнетает музыкальную чернь, тщетно пытается она ему противиться. Но мудрые судьи, озираясь, с важным видом уверяют: им-де, как людям великого ума и глубокой проницательности, можно поверить на слово, что у доброго Бетховена вовсе нет недостатка в богатой и живой фантазии, он только не умеет ею управлять. Поэтому, дескать, здесь не может быть и речи о выборе и разработке идей: по так называемой гениальной методе, он набрасывает все так, как оно в данную минуту рисуется его воспламененной фантазии. А что, если только от вашего близорукого взора ускользает глубокое внутреннее единство всякого бетховенского сочинения? Если только в вас самих заключается причина того, что вы не разумеете понятного посвященному языка художника, что перед вами закрыты двери сокровенного душевного святилища? На самом деле художник, которого по обдуманности его творений с полным правом можно поставить рядом с Гайдном и Моцартом, отделяет свое «я» от внутреннего царства звуков и распоряжается ими, как полноправный властелин. Геометры от эстетики часто жаловались на Шекспира за полное отсутствие внутреннего единства и внутренней связи, тогда как более проникновенному взору его творения предстают как выросшее из одного зерна прекрасное дерево с листьями, цветами и плодами; точно так же только при глубоком проникновении в инструментальную музыку Бетховена раскрывается ее высокая обдуманность, всегда присущая истинному гению и подкрепляемая изучением искусства. Какое из инструментальных произведений Бетховена подтверждает все это в большей мере, чем бесконечно прекрасная и глубокомысленная симфония в C-moll? Как неудержимо влечет слушателя это дивное творение все выше и выше по лестнице звуков в духовное царство бесконечного! Ничего не может быть проще основной мысли первого Allegro, состоящего только из двух тактов, причем в ее начальном унисоне не определяется даже тональность. Характер тревожного, беспокойного томления, которым отличается это предложение, лучше разъясняется мелодичной побочной темой. Грудь, стесненная и встревоженная предчувствием чего-то огромного, грозящего гибелью, как бы силится вздохнуть в резких звуках, но вскоре, сияя, выступает приветливый образ и озаряет глубокую, полную ужаса ночь. (Прелестная тема в С-dur, затронутая сначала валторной в Es-dur.) Как проста — скажу еще раз — тема, положенная художником в основу целого, но как чудно присоединяются к ней все побочные и вводные предложения, служа в своем ритмическом соотношении только для того, чтобы все более и более раскрыть характер Allegro, едва намеченный главной темой. Все периоды кратки, почти все состоят только из двух-трех тактов и при этом еще строятся на беспрестанном чередовании духовых и струнных инструментов; казалось бы, из таких элементов может возникнуть только нечто раздробленное, неуловимое, но вместо того именно такое построение целого, а также постоянно следующие одно за другим повторения предложений и отдельных аккордов и возносят на высшую ступень чувство невыразимого томления.

Не говоря уже о том, что контрапунктическая разработка свидетельствует о глубоком знании искусства, — вводные предложения и постоянные намеки на главную тему показывают, как великий мастер охватывал и продумывал в своем уме все произведение в целом, со всеми его страстными оттенками. Не звучит ли как благодатный голос духа, наполняющий нашу грудь надеждою и утешением, прелестная тема Andante con moto в As-dur? Но и здесь выступает тот страшный дух, что пленил и встревожил нашу душу в Allegro, ежеминутно угрожая из грозовой тучи, в которой он скрылся, и перед его молниями быстро разлетаются окружавшие нас дружественные образы. А что сказать о менуэте?[142] Прислушайтесь к его особым модуляциям, к мажорным заключениям в доминантаккорде, основной тон которого служит тоникой для следующей затем минорной темы, — это все та же тема, распространенная лишь на несколько тактов. Не охватывает ли вас опять то беспокойное, невыразимое томление, то предчувствие чудесного мира духов, в котором владычествует художник? Но, точно ослепительный луч солнца, сияет великолепная тема заключительной части в ликующем торжестве всего оркестра. Какие удивительные контрапунктические сплетения снова соединяются здесь в одно целое! Иному все это может показаться только гениальной рапсодией, но душа всякого вдумчивого слушателя, конечно, будет глубоко захвачена именно этим невыразимым и полным предчувствий томлением и до самого заключительного аккорда — даже несколько мгновений после него — не в силах будет покинуть чудное царство духов, где ее окружали скорбь и радость, облеченные в звуки. Все предложения по внутреннему своему строю, их исполнение, инструментовка, способ сочетания одного с другим — все это устремлено к одной цели; но близкое взаимное сродство тем вернее всего приводит к тому единству, которое только и может прочно удержать слушателя в едином настроении. Это сродство часто раскрывается слушателю, когда он слышит его в соединении двух предложений или в двух различных предложениях открывает общий основной бас; но сродство более глубокое, которое не обнаруживает себя таким образом, часто сообщается только от духа к духу, а именно они-то и господствуют в предложениях обоих Allegro и менуэта, превосходно свидетельствуя о гениальной вдумчивости композитора.

Но как глубоко запечатлелись в моем сердце, о высокий мастер, твои дивные фортепьянные сочинения! Каким пустым и ничтожным представляется мне теперь все, что не принадлежит тебе, глубокомысленному Моцарту и могучему гению Себастьяна Баха! С какой радостью стал я изучать твой семидесятый опус, два превосходных трио: ведь я знал, что после немногих упражнений вскоре совершенно ими овладею. И так хорошо было мне сегодня вечером! Как человек, гуляющий по запутанным дорожкам фантастического парка, где переплетаются всевозможные редкостные деревья, кустарники и чудные цветы, и углубляющийся все дальше и дальше, не в силах был я выйти из волшебных поворотов и сплетений твоих трио. Все глубже и глубже заманивают меня обольстительные голоса сирен, звучащие в пестром разнообразии твоих блистательных страниц. Просвещенная дама, которая сегодня превосходно сыграла мне, капельмейстеру Крейслеру, трио № 1 нарочно для того, чтобы оказать мне честь, — дама, у которой я до сих пор сижу и пишу за фортепьяно, — очень ясно показала мне, что ценить следует лишь то, что породил дух, все ж остальное — от лукавого.

Я только что повторил наизусть на фортепьяно некоторые поразительные гармонические обороты из обоих трио. Совершенно верно, что фортепьяно инструмент, более подходящий для гармонии, нежели для мелодии. Наивысшая степень выразительности, на которую способен этот инструмент, не в силах дать мелодии той жизни, какую могут воспроизвести в тысячах тончайших оттенков смычок скрипача или дыхание играющего на духовом инструменте. Пианист тщетно борется с непреодолимой трудностью, представляемой самим механизмом инструмента, который заставляет струны дрожать и звучать посредством удара. Но зато (не считая, впрочем, гораздо более ограниченной по звучанию арфы), пожалуй, не существует другого инструмента, который мог бы в таких полных аккордах, как фортепьяно, обнять все царство гармонии и в самых дивных формах и образах развернуть перед знатоком ее сокровища. Если фантазия художника охватывает целую звуковую картину с многочисленными группами, светлыми бликами и глубокими тенями, то он может вызвать ее к жизни на фортепьяно, и она выступит из его внутреннего мира во всех своих красках и блеске. Многоголосая партитура, эта поистине волшебная книга музыки, заключающая в своих знаках все чудеса звукового искусства и таинственный хор разнообразнейших инструментов, оживает на фортепьяно под руками мастера; пьесу, полно и точно воспроизведенную таким образом по партитуре, можно сравнить с хорошей гравюрой, снятой с большой картины. Поэтому фортепьяно удивительно подходит для фантазирования, для воспроизведения партитуры, для отдельных сонат, аккордов и т. п., точно так же как и для трио, квартетов, квинтетов и т. д., в которые входят обыкновенные струнные инструменты. Эти пьесы вполне принадлежат к области фортепьянных сочинений, ибо если они написаны должным образом, то есть действительно для четырех, пяти и проч. голосов, то здесь все дело в гармонической разработке, которая сама по себе исключает выступление отдельных инструментов в блестящих пассажах.

Истинное отвращение чувствую я ко всем собственно фортепьянным концертам (моцартовские и бетховенские не столько концерты, сколько симфонии с аккомпанементом фортепьяно). Говорят, что здесь-то именно и должна проявляться виртуозность отдельного исполнителя в пассажах и в выявлении мелодии; но и самый лучший исполнитель на прекраснейшем инструменте тщетно будет стремиться к тому, что, например, легко достигается скрипачом.

После полного tutti скрипок и духовых инструментов всякое соло звучит сухо и бледно; мы удивляемся только беглости пальцев и т. п., между тем как душа наша остается незатронутой.

Но как хорошо постиг художник самый дух инструмента и как умело его использовал!

Простая, но плодотворная, удобная для разнообразнейших контрапунктических оборотов, сокращений и т. д. певучая тема лежит в основании каждой фразы, а все остальные побочные темы и фигуры находятся в близком родстве с главной идеей, так что с помощью всех инструментов все стремится и приводится к высшему единству. Таково построение целого, но и в этой искусной постройке сменяются в неустанном движении самые удивительные картины, в которых то соседствуют, то сплетаются радость и скорбь, печаль и блаженство. Причудливые образы заводят веселую пляску; они то устремляются к светлой точке, то, сверкая и искрясь, разлетаются в разные стороны и гоняются друг за другом в многоликих сочетаниях; восхищенная душа прислушивается посреди открывшегося ей царства духов к неведомому глаголу и начинает разуметь самые таинственные предчувствия, ее охватившие.

Только тот композитор действительно проник в тайны гармонии, который умеет действовать через нее на человеческую душу; числовые соотношения, остающиеся для бездарного грамматика лишь мертвыми, неподвижными цифровыми примерами, для композитора являются чародейными препаратами, из которых он творит волшебный мир.

Несмотря на задушевность, преобладающую в первом трио, не исключая и полного грусти Largo, гений Бетховена все-таки остается торжественным и строгим. Художник словно полагал, что о глубоких, таинственных предметах даже и тогда, когда внутренне сроднившийся с ними дух чувствует радостный и веселый подъем, никак не следует говорить на повседневном языке, а должно изъясняться лишь словами возвышенными и торжественными; танец жрецов Изиды может быть только ликующим гимном.

Инструментальная музыка там, где она действует только сама по себе, как музыка, не служа какой-либо определенной драматической цели, должна избегать всего незначительно-шутливого, всяких пустых побрякушек. Она должна пробуждать в глубине души предчувствие той радости, которая, будучи выше и прекраснее всего, что есть в нашем замкнутом мире, и приходя из неведомой страны, воспламеняет сердце полною блаженства жизнью; должна найти для нее более высокое выражение, нежели те ничтожные слова, которые свойственны только робкому земному счастью. Уже одна эта строгость всей инструментальной и фортепьянной музыки Бетховена исключает все головоломные пассажи вверх и вниз по клавиатуре, все странные скачки и смешные причуды, ноты, высоко забирающиеся по лесенке из пяти или шести черточек, которыми переполнены фортепьянные сочинения новейшего образца. Если речь идет об одной только беглости пальцев, то фортепьянные сочинения нашего мастера не заключают в себе никакой особенной трудности, потому что их немногие гаммы, триоли и т. п., конечно, доступны всякому опытному исполнителю; но передать их как следует все-таки очень трудно. Многие так называемые виртуозы отказываются от фортепьянных сочинений Бетховена, присоединяя к упреку: «Очень трудно!» еще слова: «И очень неблагодарно!» Но что касается трудности, то для правильного и уверенного исполнения бетховеновских сочинений нужно только одно — постигнуть их, глубоко проникнуть в их сущность и, в сознании собственной посвященности, отважно вступить в круг волшебных явлений, вызываемых его могучими чарами. Кто не чувствует в себе этой посвященности, кто полагает, что священная музыка есть только забава, пригодная лишь для времяпрепровождения в свободные часы, для минутного услаждения тупых ушей или для хвастовства своим умением, тот пусть лучше ее оставит. Только такой исполнитель и может сказать, что она «в высшей степени неблагодарна». Настоящий художник весь живет творением, которое он воспринял в духе мастера и в том же духе исполняет. Он пренебрегает желанием так или иначе выставить свою личность; все его творчество и изобретательность направлены лишь к тому, чтобы в тысяче блестящих красок вызвать к жизни все те прекрасные, благодатные картины и явления, которые мастер волшебной силой заключил в свое детище, и сделать это так, чтобы они охватили человека светлыми, сияющими кругами и, воспламеняя его фантазию и глубочайшее внутреннее чувство, в стремительном полете унесли его в далекое царство духов.

5. Крайне бессвязные мысли[143]

Когда я еще учился в школе, у меня уже была привычка записывать все, что приходило мне в голову при чтении той или иной книги, при слушании музыки, при рассматривании картины, а также и все, что случалось со мною достойного внимания. Для этой цели я сшил себе небольшую тетрадку и озаглавил ее «Бессвязные мысли». Мой двоюродный брат, живший со мною в одной комнате и с поистине злою иронией преследовавший мои эстетические старания, нашел эту тетрадку и к заглавию «Бессвязные» прибавил еще одно словцо[144]: «Крайне». Когда я досыта насердился на моего родственника и еще раз перечитал то, что мною было написано, я, к немалой своей досаде, нашел, что многие из этих бессвязных мыслей и в самом деле были «крайне» бессвязны; затем я бросил тетрадку в огонь и дал себе слово впредь ничего не записывать, а все, как оно есть, хранить и переваривать в душе. Но, перебирая свои ноты, я, к немалому своему ужасу, нахожу, что и в гораздо более поздние и, как можно было бы подумать, более разумные годы я сильнее, чем когда-либо, предаюсь этой дурной привычке. Ведь чуть ли не все пустые страницы, чуть ли не все обложки исцарапаны крайне бессвязными мыслями. Итак, если со временем, когда я тем или иным способом покину этот мир, какой-либо верный друг найдет в этом моем наследии что-нибудь путное или даже (как это иногда бывает) кое-что из него выпишет и отдаст в печать, то я прошу его, милосердия ради, без милосердия бросить в огонь крайне, крайне бессвязные мысли, а к остальным, в известной степени для captatio benevolentiae[145], присоединить ученическое заглавие вместе с злобным добавлением моего двоюродного брата.

Сегодня много спорили о нашем Себастьяне Бахе, о старых итальянцах и не могли сговориться о том, кому следует отдать предпочтение. Тогда мой остроумный друг сказал: «Музыка Себастьяна Баха относится к музыке старых итальянцев, как Страсбургский собор — к церкви Святого Петра в Риме».

Как глубоко поразил меня этот правдивый, жизненный образ! Я вижу в восьмиголосных мотетах[146] Баха смелое, чудесное, романтическое зодчество собора со всеми фантастическими украшениями, искусно соединенными в одно целое, которое горделиво и великолепно возносится к небу, а в благочестивых песнопениях Беневоли и Перти[147] — чистые и грандиозные формы храма Святого Петра, где даже громадным массам придана соразмерность, и душа возвышается, преисполняясь священным трепетом.

Не столько во сне, сколько в том бредовом состоянии, которое предшествует забытью, в особенности если перед тем я долго слушал музыку, я нахожу известное соответствие между цветами, звуками и запахами. Мне представляется, что все они одинаково таинственным образом произошли из светового луча и потому должны объединиться в чудесной гармонии. Особенно странную, волшебную власть имеет надо мною запах темно-красной гвоздики; я непроизвольно впадаю в мечтательное состояние и слышу словно издалека нарастающие и снова меркнущие звуки бассет-горна[148].

Бывают минуты — особенно когда я слишком зачитываюсь великим Себастьяном Бахом, — что числовые соотношения в музыке и таинственные правила контрапункта вызывают во мне какой-то глубокий ужас. О музыка! С неизъяснимым трепетом, даже страхом, произношу я твое имя! Ты — выраженный в звуках праязык природы! Непосвященный лепечет на нем детские звуки, дерзкий хулитель гибнет, сраженный собственной насмешкой.

О великих художниках часто рассказывают анекдоты, придуманные так по-детски и повторяемые с таким глупым невежеством, что всякий раз, когда мне приходится их слышать, они меня оскорбляют и сердят. Так, например, историйка об увертюре Моцарта к «Дон Жуану» до такой степени глупа и прозаична, что я удивляюсь, как могут ее повторять даже музыканты, которым нельзя отказать в некоторой сообразительности, а меж тем это случилось и сегодня. Говорят, когда опера была уже давно готова, Моцарт день ото дня все откладывал сочинение увертюры и еще накануне премьеры, когда озабоченные друзья думали, что он сидит за письменным столом, превесело отправился гулять. Наконец, в самый день представления, рано поутру, он в несколько часов сочинил увертюру, и листы отдельных партий были отнесены в театр еще не просохшими. Тогда все пришли в изумление и восторг, как это Моцарт так быстро сочинил свою увертюру, а между тем такого же удивления заслуживал бы и всякий искусный и проворный переписчик нот. Да неужели же вы не понимаете, что художник уже давно носил в душе своего «Дон Жуана», свое глубочайшее творение, сочиненное им для его друзей, то есть для тех, кто вполне понимал его душу; неужели вы не понимаете, что он обдумал и закруглил в уме все целое со всеми его характерными неповторимыми чертами, так что оно уже словно было отлито в безупречную форму? Неужели вы не понимаете, что увертюра из увертюр, в которой так великолепно, так живо обозначены все мотивы оперы, была точно так же готова, как и все остальное произведение, когда великий художник взялся за перо, чтобы записать ее? Если этот анекдот верен, то надо думать, что Моцарт, откладывая писание увертюры, просто дразнил своих друзей, все время говоривших об ее сочинении, и ему должна была показаться смешной их боязнь, что он, пожалуй, не найдет благоприятного времени для работы, ставшей теперь механической и состоящей в том, чтобы записать созданное в минуту вдохновения и уже запечатленное в душе. Иные желали видеть в Allegro пробуждение Моцарта, невольно заснувшего во время сочинения. Бывают же такие глупые люди! Я припоминаю, как во время представления «Дон Жуана» один из подобных людей горько жаловался мне, что ведь все эти эпизоды со статуей и чертями ужасно неестественны! Я, улыбаясь, отвечал ему: да разве он не рассмотрел, что мраморный человек — на самом деле продувной плут, полицейский комиссар, а черти — не что иное, как переодетые судейские служители; что же касается ада, то это не более как тюрьма, куда должны были засадить Дон Жуана за его бесчинства; таким образом, все это следует понимать аллегорически. Тогда он в полном удовольствии щелкнул два раза пальцами, стал смеяться и радоваться и жалеть других людей, которые так грубо ошибались. И впоследствии, когда речь заходила о подземных силах, вызванных Моцартом из ада, он очень лукаво мне улыбался — и я отвечал ему тем же.

Он думал про себя: «Мы знаем, что знаем!» И он поистине был прав.

Давно уже я так не веселился и не радовался, как сегодня вечером. Мой друг, ликуя, вошел ко мне в комнату и объявил, что он открыл в какой-то харчевне, в предместье, группу комедиантов, которая каждый вечер играет перед собравшимися гостями самые лучшие драмы и трагедии. Мы сейчас же пошли туда и на дверях харчевни нашли писаное объявление, в котором после нижайшей и всепокорнейшей рекомендации достойной актерской братии было сказано, что выбор пьесы всякий раз зависит от собравшейся почтенной публики и что хозяин постарается прежде всего услужить высоким посетителям хорошим пивом и табаком. На этот раз, по предложению директора, была выбрана «Жанна де Монфокон»[149], и я убедился, что в таком представлении эта пьеса производит неописуемое действие. Ведь здесь ясно видно, что автор, собственно, имел целью посмеяться над поэзией, или, лучше сказать, над ложным пафосом, хотел сделать смешною поэзию, которая не поэтична; в этом отношении «Жанна» — один из забавнейших фарсов, когда-либо им написанных. Актеры и актрисы очень хорошо поняли глубокий смысл пьесы и хорошо поставили спектакль. Разве не счастливая, например, находка, что при вырывающихся у Жанны в минуту комического отчаяния словах: «Быть грозе!» — директор, не пожалевший денег на канифоль, и в самом деле раза два заставил блеснуть молнию? В первой сцене случилось маленькое несчастье: картонный замок, футов в шесть вышиною, обрушился без особого шума, и стало видно пивную бочку, с которой вместо балкона или окна Жанна очень сердечно разговаривала с добрыми поселянами. Но вообще декорации были превосходны; особенно хороши были швейцарские горы, изображенные с тою же удачной иронией, какою проникнута вся пьеса. Костюмы также очень хорошо поясняли тот урок, который автор желал преподать позднейшим поэтам, выводя своих героев. Он как бы говорил: «Глядите — вот ваши герои! Вместо сильных, отважных рыцарей далекой, прекрасной старины перед вами плаксивые, жалкие неженки нашего века, которые непристойно кривляются и думают, что так тому и быть должно». Все выступавшие в пьесе рыцари — Эстафайель, Лазарра и др. — были в обыкновенных фраках и только навесили на себя шарфы и прикрепили к шляпам по нескольку перьев. Тут же применялось одно превосходное устройство, которое заслуживало бы подражания и на большой сцене. Я его опишу, чтобы оно не выпало из памяти. А именно — я не мог достаточно надивиться на чрезвычайную точность выходов и уходов и на общую согласованность всего представления, — ведь выбор пьесы был предоставлен публике, а потому труппе приходилось играть множество пьес без всякой подготовки. Наконец по одному немножко смешному и, по-видимому, невольному движению одного актера в кулисе я подметил вооруженным глазом, что от ног актеров и актрис были протянуты к суфлерской будке тоненькие веревочки, за которые и дергали, когда им приходилось входить или уходить. Хороший директор, более всего стремящийся к тому, чтобы на сцене все шло сообразно с его собственными личными взглядами и пожеланиями, мог бы пойти еще дальше: подобно тому как в кавалерии для различных маневров существуют так называемые «призывы» (трубные сигналы), которых мгновенно слушаются даже лошади, так и он мог бы для самых различных поз, возгласов, крика, повышений и понижений голоса и т. п. изобрести разные движения веревочек и с пользою применять их, сидя рядом с суфлером.

В этом случае величайшим проступком актера, влекущим за собою немедленное увольнение, равносильное гражданской смерти, был бы проступок, за который директор мог справедливо упрекнуть его, что он не ходит по струнке, а величайшей похвалою целому представлению явилось бы признание, что все ходили по струнке.

Великие поэты и художники чувствительны также и к порицанию, высказываемому низменными натурами. Они слишком охотно позволяют себя хвалить, носить на руках, баловать. Неужели вы думаете, что то же самое тщеславие, которое так часто овладевает вами, может гнездиться и в высоких умах? Однако всякое приветливое слово, всякое доброжелательное усилие заглушает внутренний голос, который беспрестанно твердит истинному художнику: «Как еще низок твой полет, как он еще скован силами земного! Скорее взмахни крыльями и вознесись к сияющим звездам!» И художник, побуждаемый этим голосом, часто блуждает во мраке и не может найти своей отчизны, пока приветный клич друзей не выведет его снова на правильный путь.

Когда я читаю в «Музыкальной библиотеке» Форкеля[150] низкий, презрительный отзыв об «Ифигении в Авлиде» Глюка, душу мою переполняют самые странные чувства. Если бы великий, превосходный художник прочел эту нелепую болтовню, то его, вероятно, охватило бы такое же неприятное ощущение, как человека, который, прогуливаясь в прекрасном парке среди цветущих растений, вдруг натолкнулся бы на крикливо лающих собачонок, — эти твари не могли бы причинить ему сколько-нибудь значительного вреда и все-таки были бы ему невыносимы. Но подобно тому как после одержанной победы мы охотно слушаем рассказ о предшествовавших ей затруднениях и опасностях именно оттого, что они еще более возвеличивают эту победу, — так возвышается и наша душа, взирая на те чудовища, над коими гений развернул свой победный стяг, обрекая их на позор и гибель. Утешьтесь, вы, непризнанные, вы, сраженные легкомыслием и несправедливостью духа времени: вам суждена верная победа, и она будет вечною, между тем как ваша изнурительная борьба была только временною!

Рассказывают, что, когда распря между глюкистами и пиччинистами[151] несколько поостыла, одному знатному почитателю искусства удалось свести на одном вечере Глюка и Пиччини. Тогда прямодушный немец, довольный тем, что этот неприятный спор наконец прекратился, в веселом расположении духа, за вином, раскрыл итальянцу весь механизм своей композиции, свой секрет, благодаря которому ему удавалось просветлять и трогать людей, в особенности избалованных французов. Секрет этот заключался будто бы в том, чтобы мелодии в старофранцузском стиле обрабатывать на немецкий лад. Но умный, добродушный, в своем роде великий Пиччини, чей хор жрецов ночи в «Дидоне» отдается в глубине моей души ужасными звуками, не написал, однако, такой «Армиды» и такой «Ифигении», как Глюк. Разве довольно в точности знать, как Рафаэль задумывал и создавал свои картины, для того чтобы самому сделаться Рафаэлем?

Сегодня нельзя было завести никакого разговора об искусстве; не удавалась даже и та пустая болтовня обо всем и ни о чем, которую я так охотно завожу с женщинами, потому что тогда мне кажется, будто все это случайное сопровождение таинственной, но всеми ясно улавливаемой мелодии: все поглотила политика. Вдруг кто-то сказал: «Министр такой-то остался глух к представлениям такого-то двора». Я знаю, что этот министр действительно глух на одно ухо, и в ту же минуту глазам моим представилась смешная картина, уже не покидавшая меня весь вечер: мне показалось, что этот самый министр неподвижно стоит посреди комнаты…ский посланник находится, по несчастью, со стороны глухого уха, другой дипломат — со стороны здорового, и оба пускают в ход всевозможные способы, шутки и прибаутки, один — чтобы его превосходительство повернулся, другой — чтобы его превосходительство остался на месте, ибо только от этого и зависит успех дела. Но его превосходительство, как немецкий дуб, стоит, твердо укоренившись на своем месте, и счастье благоприятствует тому, кто угадает, на какой стороне здоровое ухо.

Какого художника занимали когда-либо политические события дня? Он жил только своим искусством и только с ним шел по жизни. Но тяжелое, роковое время зажало человека в железный кулак, и боль исторгает из него звуки, которые прежде были ему чужды.

Много говорят о вдохновении, которое художники вызывают в себе употреблением крепких напитков, — называют музыкантов и поэтов, которые только так и могут работать (живописцы, сколько я знаю, свободны от этого упрека). Я этому не верю, — хотя несомненно, что даже в счастливом состоянии духа, можно сказать, при том благоприятном положении созвездий, когда ум от грез переходит к творчеству, спиртные напитки способствуют усиленному движению мыслей. Приведу здесь один образ, хотя и не изысканный: мне представляется, как набухающий поток заставляет быстрее двигаться мельничное колесо; так и в этом случае — человек подливает вина, и его внутренний механизм начинает вращаться быстрее. Конечно, прекрасно, что благородный плод заключает в себе тайную силу чудесным образом вызывать самые яркие проявления человеческого духа. Но напиток, что в эту минуту дымится в стакане здесь, передо мною, подобен таинственному чужеземцу, всюду меняющему свое имя, чтобы оставаться неузнанным. Он не имеет общего названия и производится таким способом: зажигают коньяк, ром или арак и кладут над огнем, на решетку, сахар, который каплями стекает в жидкость. Приготовление и умеренное употребление этого напитка оказывает на меня действие благотворное и увеселяющее. Когда вспыхивает голубое пламя, я вижу, как из него, пылая и искрясь, вылетают саламандры и начинают сражаться с духами земли, обитающими в сахаре. Те держатся храбро, треща, осыпают врагов желтыми искрами, но сила саламандр неодолима, — духи земли с треском и шипением падают вниз. Духи воды взмывают вверх и кружатся, обратившись в пар, меж тем как духи земли увлекают за собою обессиленных саламандр и пожирают их в собственном царстве. Но и сами они также погибают, а отважные новорожденные маленькие духи начинают сиять в пылающем пурпуре, и то, что породили, погибая в борьбе, Саламандр и дух земли, соединяет в себе жар огня и стойкость духа земли. Если бы в самом деле было желательно подливать спиртное на колесо фантазии (что я считаю желательным, ибо это не только ускоряет полет мыслей художника, но также сообщает ему известное благорасположение и веселость, облегчающие труд), то по отношению к напиткам можно было бы установить некоторые общие правила. Так, я, например, посоветовал бы при сочинении церковной музыки употреблять старые рейнские и французские вина, для серьезной оперы — очень тонкое бургундское, для комической оперы — шампанское, для канцонетт — итальянские огненные вина, для произведения в высшей степени романтического, вроде «Дон Жуана», умеренное количество напитка, создаваемого саламандрами и духами земли. Впрочем, я предоставляю всякому держаться своего личного мнения и нахожу нужным лишь тихонько заметить для самого себя, что дух, порожденный светом и подземным огнем и так смело овладевающий человеком, очень опасен и что не следует доверяться его приветливости, ибо он быстро меняет свой лик и из благодетельного ласкового друга превращается в страшного тирана.

Сегодня рассказывали известный анекдот про старика Рамо[152]. Лежа на одре смерти, он серьезно сказал священнику, который в самых суровых и резких выражениях, без отдыха надсаживая горло, увещевал его покаяться: «Как можете вы так фальшиво петь, ваше преподобие?» Я не мог вторить громкому смеху общества, потому что для меня в этой истории есть что-то необыкновенно трогательное. Когда старый мастер музыкального искусства уже почти отрешился от всего земного, дух его был всецело обращен к божественной музыке, и всякое чувственное впечатление извне являлось диссонансом, который мучил его и затруднял ему полет в царство света, нарушая ту чистую гармонию, коей исполнилась его душа.

Ни в одном искусстве теория не является до такой степени слабой и недостаточною, как в музыке; правила контрапункта, естественно, касаются только гармонического построения, и музыкальное предложение, разработанное в точном соответствии с ними, есть то же, что верно набросанный по законам пропорции рисунок живописца. Но в колорите музыкант совершенно предоставлен самому себе, ибо здесь все дело в инструментовке. Уже вследствие безграничного разнообразия музыкальных предложений невозможно держаться какого-либо одного правила. Однако, опираясь на живую, изощренную наблюдением фантазию, можно дать некоторые указания, кои, объединив их, я назвал бы мистикою инструментов. Искусство заставлять звучать в надлежащих местах то целый оркестр, то отдельные инструменты — есть музыкальная перспектива; равным образом, музыка могла бы снова возвратить себе заимствованное у нее живописью выражение «тон», отличая его от «тональности». При этом «тон пьесы», в ином, высшем смысле слова, глубже раскрывал бы ее характер, выражаемый особой трактовкой мелодии и сопровождающих ее фигур и украшений.

Написать хороший последний акт оперы так же трудно, как искусно заключить пьесу. И то и другое обыкновенно перегружено украшениями, и упрек: «Он никак не может закончить», — слишком часто бывает справедлив. Поэту и музыканту небесполезно посоветовать сочинять последний акт и финал до всего остального. Но увертюра, так же как и пролог, безусловно должна писаться в самом конце работы.

6. Совершенный машинист[153]

Когда я еще дирижировал оперою в ***, настроение и прихоть часто влекли меня на сцену; я много занимался декорациями и машинами, и поскольку я долго размышлял про себя обо всем виденном, то и пришел к таким заключениям, которые с охотою опубликовал бы на пользу и на потребу декораторам и машинистам, а равно и всей публике, в виде собственного небольшого трактата под заглавием «Иоганнеса Крейслера совершенный машинист» и т. д. Но, как часто бывает на свете, время притупляет и самые острые желания; кто знает, придет ли мне охота в самом деле написать это, даже при надлежащем досуге, которого требует важное теоретическое сочинение? А потому, чтобы спасти от гибели хотя бы первые положения изобретенной мною прекрасной теории и ее главнейшие идеи, я, как могу, совершенно рапсодически записываю их, думая при этом: «Sapienti sat»[154].

Во-первых, моему пребыванию в *** я обязан тем, что совершенно исцелился от многих опасных заблуждений, в коих до того времени пребывал, а также вполне утратил детское почтение к особам, которых прежде считал великими и гениальными. Кроме вынужденной, но весьма целительной умственной диеты, укреплению моего здоровья содействовало также предписанное мне усердное потребление чрезвычайно прозрачной, чистой воды, которая отнюдь не бьет фантаном, — нет! — а спокойно и тихо течет в *** из многих источников, особенно вблизи театра.

Я еще до сих пор с поистине глубоким стыдом вспоминаю о том почтении, даже ребяческом благоговении, какое я питал к декоратору и к машинисту *** театра. Оба они исходили из того глупого принципа, что декорации и машины должны незаметно участвовать в представлении и что зритель, под впечатлением всего спектакля, должен словно на невидимых крыльях совершенно унестись из театра в фантастический мир поэзии. Они полагали, что мало еще с глубоким знанием дела и тонким вкусом создать декорации, предназначенные для высшей иллюзии, и машины, действующие с волшебною, необъяснимою для зрителя силою, — самое важное, дескать, заключается в том, чтобы избегать всего, даже мельчайших деталей, противоречащих задуманному общему впечатлению. Не только декорация, поставленная вопреки замыслу автора, нет, часто одно какое-нибудь не вовремя выглянувшее дерево и даже одна свесившаяся веревка разрушают все иллюзию!

Кроме того, говорили они, благодаря точно выдержанным пропорциям, благородной простоте, искусственному устранению всех вспомогательных средств очень трудно соотнести принятые размеры декораций с действительными (например, с выходящими на сцену лицами) и таким образом обнаружить тот обман, с помощью которого зритель, при полном сокрытии механизмов, поддерживается в приятном для него заблуждении. Если поэты, вообще столь охотно вступающие в царство фантазии, и восклицали: «Неужели вы думаете, что ваши холщовые горы и дворцы, ваши падающие размалеванные доски могут хоть на минуту обмануть нас, как бы ни были они грандиозны?» — то виною тому была лишь ограниченность и неумелость их коллег — рисовальщиков и строителей. Они, вместо того чтобы вести свои работы в высоком поэтическом духе, низводили театр до жалкого панорамного ящика, хотя бы и очень обширного, что вовсе не имеет такого важного значения, как думают. На самом же деле страшные дремучие леса, необозримые ряды колонн, готические соборы упомянутого декоратора производили превосходное впечатление: конечно, никому не приходила в голову и мысль о живописи и холсте; подземный гром и обвалы, устраиваемые машинистом, наполняли душу страхом и ужасом, а его летательные снаряды весело и легко порхали. Но — боже мой! — как могли эти добрые люди, несмотря на свои познания, придерживаться таких ложных воззрений? Быть может, если им приведется прочесть эти строки, они откажутся от своих явно вредных фантазий и, подобно мне, хоть немного войдут в разум. Поэтому лучше мне обратиться прямо к ним и поговорить о том роде театральных представлений, в котором их искусство всего более находит себе применение: я имею в виду оперу. Хотя мне, собственно, придется иметь дело только с машинистом, но и декоратор также может здесь кое-чему поучиться. Итак:

Милостивые государи!

Если вы, быть может, еще не заметили этого сами, то я в настоящем письме открою вам, что поэты и музыканты образовали весьма опасный союз против публики. А именно — они задумали ни больше ни меньше, как вытеснить зрителя из действительного мира, в котором он чувствует себя очень уютно, и, совершенно оторвав его от всего знакомого и привычного, мучить его всевозможными ощущениями и страстями, в высшей степени вредными для здоровья. Он должен смеяться, плакать, страшиться, ужасаться, как им будет угодно, словом, как говорится, плясать под их дудку. Этот пагубный умысел слишком часто им удается, и уже нередко можно было видеть печальные последствия их злокозненных затей. Ведь многие зрители в театре сейчас же начинали верить фантастическим бредням, даже не обратив внимания на то, что актеры не разговаривают, как все порядочные люди, а поют; и многие девушки спустя целую ночь и даже еще дня два после представления не в силах были выкинуть из головы все образы, вызванные чародейством поэта и музыканта, и спокойно заняться вязанием или вышиванием. Кто же должен предупредить это бесчинство, кто должен позаботиться о том, чтобы театр стал разумным развлечением, чтобы все в нем было тихо и спокойно, чтобы не возбуждались никакие психически и физически нездоровые страсти? Кто должен это сделать? Не кто иной, как вы, господа! На вас лежит приятная обязанность совместно выступить против поэтов и музыкантов на благо образованному человечеству.

Смело вступайте в борьбу, — победа несомненна, у вас в руках все средства. Первый и основной принцип, из которого вам следует исходить во всех ваших начинаниях, гласит: война поэтам и музыкантам! Разрушьте их злой умысел — окружить зрителя обманчивыми образами и отвлечь его от действительного мира! Из этого следует, что в той же мере, в какой эти господа делают все возможное, чтобы заставить зрителя забыть, что он находится в театре, вы при помощи целесообразного устройства декораций и машин должны постоянно напоминать ему о театре. Хорошо ли вы меня поняли, или мне нужно сказать вам еще больше? Но я знаю, что вы до такой степени прониклись своими фантазиями, что, даже признав мое основное положение справедливым, не найдете самых обыкновенных средств, кои отлично привели бы к намеченной цели. Уже в силу одного этого я должен, как говорится, немножко помочь вам прыгнуть. Вы не поверите, например, какое непреодолимое действие часто оказывает одна только не к месту выдвинутая кулиса. Ведь если в мрачную темницу въедет угол комнаты или залы в то время, когда примадонна в трогательнейших звуках жалуется на заточение, то зритель непременно тихонько рассмеется, ибо ему ведь известно, что машинисту стоит только позвонить — и тюрьма исчезнет, а за нею уже готова приветливая зала. Но еще лучше фальшивые софиты и выглядывающие сверху промежуточные занавесы, так как они лишают декорацию так называемой правдивости, каковая именно здесь является самым гнусным обманом. Бывают, однако, случаи, когда поэту и музыканту удается так ошеломить зрителей своими дьявольскими ухищрениями, что те вовсе ничего этого не замечают, но, будто перенесенные в некий чуждый мир, поддаются обманчивым соблазнам фантазии; это случается преимущественно в самых драматических сценах, особенно с участием хора. В таком отчаянном положении есть одно средство, которым всегда можно достигнуть намеченной цели. Для этого следует совершенно неожиданно, — например, когда зловеще звучит хор, обступающий главных действующих лиц в момент высшего аффекта, вдруг спустить средний занавес: это произведет замешательство среди действующих лиц и разъединит их таким образом, что многие, стоящие на заднем плане, будут совершенно отрезаны от находящихся на просцениуме. Я помню, что это средство было пущено в ход в одном балете; но хотя оно и возымело свое действие, однако все-таки было применено недостаточно правильно. А именно первая танцовщица исполняла прекрасное соло в то время, как в стороне находилась группа фигуранток; и вот, когда танцовщица застыла на заднем плане в превосходной позиции и зрители стали выражать шумный восторг, машинист внезапно опустил средний занавес, который скрыл танцовщицу от глаз публики. На беду этот занавес изображал комнату с большою дверью посредине, и потому решительная танцовщица, прежде чем все успели опомниться, грациозно выпорхнула из этой двери и стала продолжать свое соло; в это время средний занавес, к удовольствию фигуранток, опять подняли вверх. Это да послужит вам уроком, что промежуточный занавес не должен иметь дверей; вообще же ему надлежит резко отличаться от стоящих на сцене декораций: в скалистой пустыне большую пользу приносит вид улицы, в храме — дремучий лес. Очень помогает также, особенно во время монологов или замысловатых арий, когда на сцену угрожает свалиться, а не то и в самом деле свалится софит или какая-нибудь кулиса, не говоря уже о том, что этим внимание зрителя совершенно отвлекается от содержания пьесы, примадонна или первый тенор, может быть как раз в ту минуту находящиеся на сцене и подвергающиеся серьезной опасности, возбуждают в публике живейшее участие, и если оба они после этого запоют фальшиво, то все станут говорить: «Ах, бедный! ах, бедняжка! Это — со страху!» — и станут неистово рукоплескать. Для достижения той же цели, то есть для того, чтобы отвлечь зрителя от действующих лиц пьесы и направить его внимание на самих актеров, небесполезно также опрокидывать и целые воздвигнутые на сцене сооружения. Так, я припоминаю, как однажды в «Камилле»[155] галерея и лестница, ведущая в подземную темницу, обрушились как раз в ту минуту, когда на них находились люди, прибежавшие для спасения Камиллы. В публике послышались возгласы, крики сожаления, а когда со сцены было объявлено, что никто серьезно не пострадал и что представление будет продолжаться, — с каким сочувствием был прослушан конец оперы! Но, что само собой разумеется, сочувствие это относилось уже не к действующим лицам пьесы, а к актерам, испытавшим страх и ужас. Поэтому неправильно было бы подвергать актеров опасности за кулисами, так как все впечатление пропадает, если событие происходит не на глазах у публики. Соответственно этому дома, из окон которых приходится выглядывать, балконы, откуда произносятся речи, должны устраиваться как можно ниже, чтобы не было надобности подниматься на них по высокой лестнице или становиться на высокие подмостки. Обыкновенно тот, кто говорил сперва из окна, выходит потом из двери внизу. Чтобы доказать вам свою готовность поделиться всеми собранными мною сведениями ради вашей же пользы, я укажу вам размеры одного такого бутафорского дома с окном и дверью, записанные мною на сцене *** театра. Вышина двери — 5 футов; промежуток между дверью и окном — 1/2 фута; вышина окна — 3 фута; расстояние до крыши — 1/4 фута и крыша — 1/2 фута, а всего 9 1/4 футов. У нас был один довольно высокий актер, которому в роли Бартоло в «Севильском цирюльнике»[156] достаточно было стать на скамеечку, чтобы выглянуть в окно; однажды нижняя дверь случайно отворилась, и публика увидела длинные красные ноги; тогда все стали беспокоиться о том, как он пройдет в эту дверь. Разве не удобнее было бы делать дома, башни, городские стены по мерке актеров? Очень нехорошо пугать зрителей внезапным громом, выстрелом или каким-нибудь другим неожиданным шумом. Я до сих пор хорошо помню, господин машинист, ваш проклятый гром, который прокатился глухо и страшно, словно среди высоких гор; ну к чему это? Разве вы не знаете, что натянутая на раму телячья шкура, по которой колотят обоими кулаками, производит очень приятный гром? Вместо того чтобы пользоваться так называемыми пушечными машинами или в самом деле стрелять, можно просто сильно хлопнуть дверью уборной; этим никого особенно не напугаешь. Но для того чтобы избавить зрителя от малейшего страха, — а это составляет одну из высших и священнейших обязанностей машиниста, — есть одно средство, совершенно безошибочное. А именно: когда раздается выстрел или слышится гром, на сцене обыкновенно говорят: «Что я слышу! — Какой шум! Какой гром!» Так вот, машинист должен сначала дождаться этих слов, а потом уже произвести выстрел или гром. Таким образом, не только публика будет достаточно предупреждена этими словами, но получится еще то удобство, что рабочие сцены могут спокойно смотреть представление, и им не понадобится никакого особого знака для выполнения должных операций: знаком этим послужит восклицание актера или певца, и тогда они в надлежащее время захлопнут дверь уборной или начнут обрабатывать кулаками телячью шкуру. Гром, в свою очередь, подает знак тому рабочему, который, как Jupiter fulgans[157], стоит наготове с жестяной трубкой для производства молнии; а поскольку шнурок легко воспламеняется, то этот рабочий должен выступить из-за кулис так, чтобы публике хорошо было видно пламя, а по возможности — и самая трубка, дабы не оставалось никакого сомнения касательно того, каким манером устраивается эта штука с молниею.

То, что я говорил выше о выстрелах, относится также и к трубным сигналам, к музыкальным номерам и т. п. О ваших метательных и летательных снарядах, господин машинист, я уже говорил раньше. Хорошо ли тратить столько выдумки, столько искусства ради того, чтобы придать обману такое правдоподобие, что зритель невольно начинает верить в небесные явления, нисходящие на землю в ореоле блестящих облаков? Но даже и те машинисты, которые руководятся более верными правилами, тоже впадают в ошибку. Они хотя и дают возможность видеть веревки, но веревки эти так тонки, что публика начинает бояться, как бы божества, гении и т. д. не свалились и не переломали себе руки и ноги. Поэтому небесная колесница или облако должны висеть на четырех очень толстых веревках, выкрашенных черной краской, и подниматься и опускаться как можно медленнее; тогда зритель с самого дальнего места ясно рассмотрит эти меры предосторожности, убедится в их прочности и будет уже совершенно спокоен относительно воздушного полета.

Вы гордитесь своими волнующими и пенящимися морями, озерами с оптическим отражением и, конечно, считаете торжеством своего искусства, когда вам удается создать движущееся отражение идущих через озеро по мосту людей. Правда, это доставило вам одобрение удивленной публики; но все-таки, как я уже доказал, ваше стремление было ошибкой в самой своей основе. Море, озеро, реку, словом — всякую воду лучше всего изображать так: берут две доски длиною в ширину сцены, выпиливают на верхней их стороне зубцы, расписывают на них голубой и белой краской маленькие волны и подвешивают обе доски, одну за другой, на веревках так, чтобы их нижняя сторона чуть касалась пола. Затем эти доски слегка раскачивают, и скрипящий звук, производимый ими, когда они касаются пола, означает плеск волн.

Что мне сказать, господин декоратор, о ваших таинственных и жутких лунных пейзажах? Ведь ловкий машинист сумеет обратить в лунный пейзаж любую декорацию. А именно — в четырехугольной доске прорезывается круглая дыра, заклеивается бумагой, а сзади нее ставится свечка в ящике, выкрашенном красной краской. Это приспособление подвешивается на двух толстых, выкрашенных в черное веревках — вот вам и лунный свет! Разве не будет вполне соответствовать намеченной цели, если машинист, при слишком сильном волнении в публике, заставит нечаянно провалиться того или иного из главных злодеев и таким образом сразу пресечет все слова, которыми он мог бы еще больше взволновать зрителя? Относительно провалов я должен, однако, заметить, что подвергать актера опасности можно лишь в том крайнем случае, когда дело идет о спасении публики. Вообще же его следует всемерно щадить и только тогда пускать в ход провал, когда актер находится в надлежащей позиции и равновесии. А так как этого никто не может знать лучше самого актера, то и не следует подавать сигнал к провалу от суфлера проведенным под сценой звонком; лучше, если актер, которого должны поглотить подземные силы или который должен превратиться в духа, подаст надлежащий знак тремя или четырьмя сильными ударами в пол и затем медленно и безопасно опустится на руки подоспевших рабочих. Надеюсь, что теперь вы уже вполне меня поняли и станете действовать в полном соответствии с правильными принципами и приведенными мною примерами, ибо каждое представление дает тысячу поводов к борьбе с поэтом и музыкантом.

А вам, господин декоратор, я посоветую еще, мимоходом, рассматривать кулисы не как неизбежное зло, а, напротив, как главное дело и каждую из них по возможности считать самодовлеющим целым да выписывать на ней побольше подробностей. Так, например, в декорации улицы каждая кулиса должна бы изображать выдающийся вперед трех- или четырехэтажный дом, потому что в этом случае окошечки и дверцы на первом плане сцены будут очень малы и для всех станет очевидно, что ни одно из выступающих на сцене лиц, доходящих ростом до второго этажа, не может жить в этих домах и что только племя лилипутов могло бы входить в эти дверцы и выглядывать из этих окошечек; таким разрушением всякой иллюзии легче и приятнее всего будет достигнута та великая цель, которую всегда должен иметь в виду декоратор.

Но, господа, если, паче чаяния, вам все-таки будет неясно основное начало, на котором я строю всю свою теорию декораций и машин, то я должен буду обратить ваше внимание, что еще ранее меня его in nuce[158] предлагал один весьма достойный уважения человек. Я разумею доброго ткача Основу[159], который в высокопатетической трагедии «Пирам и Фисба» считал своею обязанностью предостеречь публику от всякого страха, опасений и проч., словом, от всякой экзальтации; разница только в одном: все то, что должно, главным образом, лежать на вашей обязанности, он навязал на шею прологу, где сразу же объявляется, что мечи не причиняют никакого вреда, что Пирам не будет убит по-настоящему и что на самом деле этот Пирам вовсе и не Пирам, а ткач Основа. Итак, пусть до самого сердца вашего дойдут золотые слова мудрого Основы, сказанные им про столяра Бурава, который должен был представлять ужасного льва:

«Да, вы должны будете назвать его по имени, и пускай его лицо будет видно из шеи льва, да и сам он должен заговорить и рекомендовать себя примерно так: «Милостивые государыни или прекрасные госпожи, я хотел бы пожелать, или я хотел бы попробовать, или я хотел бы просить вас, — не бойтесь ничего, не трепещите! Я ручаюсь за вашу жизнь собственною моею жизнью. Если вы подумали, что я являюсь сюда как лев, то виною этому только моя шкура. Нет, я вовсе не лев, — я человек, как и все прочие». И потом пусть он назовет свое имя и напрямки скажет им, что он — столяр Бурав».

Смею надеяться, что вы до некоторой степени понимаете аллегорию и потому легко найдете возможность последовать в своем искусстве основному правилу, высказанному ткачом Основою. Этот авторитет, на который я ссылаюсь, ограждает меня от всякого недоразумения, и я надеюсь, что посеял доброе семя, из которого, может быть, вырастет древо познания.

Дон Жуан

Небывалый случай, происшедший с неким путешествующим энтузиастом

Пронзительный звонок и громкий возглас: «Представление начинается!» вспугнули мою сладкую дремоту, и я очнулся. Наперебой гудят контрабасы; удар литавр — взревели трубы; гобой тянет звонкое ля — вступили скрипки, — я протираю глаза. Неужто неугомонный сатана подхватил меня, благо я был под хмельком?.. Нет! Я лежу в комнате гостиницы, куда добрался вчера вечером, после того как из меня вытрясло душу.

Прямо над моим носом болтается внушительная кисть сонетки; яростно дергаю ее, появляется слуга.

— Ради бога, что это за какофония? Уж не дают ли здесь, чего доброго, концерт?

— Ваше превосходительство (я спросил себе к обеду за общим столом шампанского), ваше превосходительство, должно быть, еще не изволите знать, что наша гостиница соединена с театром.[160] Через эту вот потайную дверь можно коридорчиком пройти прямо в двадцать третий номер — в ложу для приезжих.

— Что такое? Театр? Ложа для приезжих?

— Ну да, ложа для приезжих, маленькая, на двоих, в крайности на троих для самых что ни на есть знатных постояльцев, вся обита зеленым, с решетчатыми окнами, тут же у сцены! Если вашему превосходительству благоугодно, сегодня у нас идет «Дон Жуан» знаменитого господина Моцарта из Вены. Плату за место — талер и восемь грошей — мы припишем к счету.

Договорил он это, уже отпирая дверь ложи, ибо, едва он произнес «Дон Жуан», как я поспешил через потайную дверь в коридорчик. Для города средней руки театр был достаточно вместителен, отделан со вкусом и ярко освещен. В ложах и в партере — полным-полно зрителей. С первых же аккордов увертюры я убедился, что оркестр превосходный и, если певцы будут мало-мальски сносные, по-настоящему порадует меня исполнением гениальной оперы. В анданте я был потрясен ужасами грозного подземного regno all pianto;[161] душа исполнилась трепетом от предчувствий самого страшного. Нечестивым торжеством прозвучала для меня ликующая фанфара в седьмом такте аллегро — я увидел, как из непроглядной тьмы огненные демоны протягивают раскаленные когти, чтобы схватить беспечных людей, которые весело отплясывают на тонкой оболочке, прикрывающей бездонную пропасть. Моему духовному взору явственно представилось столкновение человека с неведомыми, злокозненными силами, которые его окружают, готовя ему погибель. Наконец буря улеглась; взвился занавес. Темная ночь; зябко и сердито кутаясь в плащ, шагает перед павильоном Лепорелло: «Notte e goirno faticar…»[162] Вот как, по-итальянски! Здесь, в немецком городке, по-итальянски! Ah, che piacere![163] Значит, я услышу и речитативы и все остальное так, как их задумал и воплотил великий художник! Из павильона выбегает Дон Жуан; следом — донна Анна, удерживая нечестивца за плащ. Какое явление! Пожалуй, она недостаточно высока ростом, статна и величава, зато какое лицо! Глаза, из которых, как из единого фокуса, снопом сыплются пылающие искры любви, гнева, ненависти, отчаяния и, словно греческий огонь, зажигают душу неугасимым пламенем! Рассыпавшиеся пряди темных волос волнистыми локонами вьются по спине, белое ночное одеяние предательски обнажает прелести, всегда небезопасные для нескромного взора. Сердце судорожно бьется, в него когтями впилась мысль о страшном деянии. И вот — что за голос! «Non sperar se non m'uccidi…»[164] Подобно сверкающим молниям, пронизывают гром инструментов отлитые из неземного металла звуки!

Дон Жуан тщетно старается вырваться. Да и хочет ли он вырваться? Почему не оттолкнет он эту женщину ударом кулака и не бросится бежать? Злое ли дело подкосило его или же лишил сил и воли внутренний поединок между любовью и ненавистью? Старик отец поплатился жизнью за то, что безрассудно набросился в темноте на сильного противника; Дон Жуан и Лепорелло, речитативом беседуя между собой, выходят на авансцену. Дон Жуан откидывает плащ и предстает во всем блеске затканного серебром наряда из красного бархата с разрезами. Великолепная, исполненная мощи фигура, мужественная красота черт: благородный нос, пронзительный взгляд, нежно очерченные губы; странная игра надбровных мускулов на какой-то миг придает лицу мефистофельское выражение и, хотя не вредит красоте, все же возбуждает безотчетную дрожь. Так и кажется, будто он владеет магическими чарами гремучей змеи; так и кажется, что женщины, на которых он бросил взгляд, навсегда обречены ему и, покорствуя недоброй силе, стремятся навстречу собственной погибели. Вокруг него суетится Лепорелло, долговязый и тощий, в полосатом красном с белым камзоле, коротком красном плаще и белой шляпе с красным пером. На лице слуги удивительным образом сочетается выражение добродушия, лукавства, сладострастия и насмешливой наглости; черные брови никак не вяжутся с седоватыми волосами и бородой. Сразу видно, что старый плут — достойный слуга и помощник Дон Жуана. Оба благополучно скрылись, перепрыгнув через ограду.

Факелы — появляются донна Анна и дон Оттавио, жеманный, разряженный, вылощенный человечек; на вид ему не больше двадцати одного года. В качестве нареченного Анны он, должно быть, живет тут же в доме и потому явился, как только его позвали; а мог бы и без зова, едва услышав шум, прибежать на помощь отцу невесты; но ему надо было сперва принарядиться, и вдобавок он побаивается выходить на улицу ночью. «Ma quai mai s'offre, o dei, spettacolo funesto agli occhi miei!»[165]

В мучительных, душераздирающих звуках этого речитатива и дуэта чувствуется нечто большее, нежели отчаяние перед лицом нечестивейшего злодейства. Одно преступное деяние Дон Жуана, ему только грозившее гибелью, отцу же стоившее жизни, не могло исторгнуть такие звуки из стесненной груди, — нет, они порождены пагубной, убийственной внутренней борьбой.

Только что донна Эльвира — высокая, сухопарая, с явными следами замечательной, но поблекшей красоты, — принялась поносить вероломного Дон Жуана: «Tu nido d'inganni!..»[166] — а жалостливый Лепорелло очень верно заметил: «Parla come un libro stampato»,[167] — как вдруг я ощутил рядом или позади себя чье-то присутствие. Кто-нибудь свободно мог отворить дверь за моей спиной и прошмыгнуть в ложу, — эта мысль больно кольнула меня в сердце. Я так радовался, что, кроме меня, никого нет в ложе и никто не мешает мне всеми фибрами души, точно щупальцами полипа, охватывать и вбирать в себя исполняемое с таким совершенством великое творение! Одно замечание, да еще, чего доброго, глупое, могло самым болезненным образом спугнуть чудесный миг музыкально-поэтического восторга! Я решил вовсе не замечать соседа по ложе и, всецело углубившись в представление, избегать малейшего слова или взгляда. Склонив голову на руку и повернувшись спиной к соседу, смотрел я на сцену. Дальнейший ход представления гармонировал с превосходным началом.

Похотливая, влюбленная крошка Церлина сладкозвучными напевами утешала добродушного простофилю Мазетто. В бурной арии «Fin ch'han dal vino…»[168] Дон Жуан, нимало не таясь, раскрыл свою мятущуюся душу, свое презрение к окружающим его людишкам, созданным лишь для того, чтобы он, себе на потеху, пагубно вторгался в их тусклое бытие. И мускул на лбу дергался сильнее прежнего. Появляются маски. Их терцет — это молитва, чистыми, сияющими лучами возносящаяся к небесам.

Взвивается средний занавес. Здесь идет пир горой, звон кубков, веселая толкотня поселян и разнообразных масок, которых привлекло празднество Дон Жуана. Но вот приходят трое мстителей. Торжественность нарастает вплоть до начала танцев. Церлина спасена, и в мощном громе финала Дон Жуан с обнаженным мечом выступает навстречу своим противникам. Выбив из рук жениха щегольскую стальную шпажонку, он расчищает себе дорогу через толпу черни и, как отважный Роланд войско тирана Циморка,[169] направо и налево раскидывает всех, кто ему подвернется, и те презабавно летят кувырком.

Несколько раз я как будто ощущал позади легкое теплое дыхание и улавливал шелест шелкового платья, что говорило о присутствии в ложе женщины. Но я не обращал на это внимания, всецело погрузившись в мир поэзии, который открывала мне опера. Когда же занавес упал, я оглянулся на свою соседку. Нет, словами не выразить моего изумления. Донна Анна в том самом костюме, в каком я только что видел ее на подмостках, стояла за мной, устремив на меня свой проникновенный взор. Онемев, смотрел я на нее; на ее губах (так мне померещилось) мелькнула чуть заметная насмешливая улыбка, в которой я увидел отражение своей собственной нелепой фигуры. Я понимал, что мне необходимо заговорить с ней, но язык не слушался меня, парализованный изумлением или, вернее, испугом. Наконец-то, наконец у меня почти непроизвольно вырвался вопрос:

— Как это может быть, что вы здесь?

Она не замедлила ответить на чистейшем тосканском наречии, что будет лишена удовольствия беседовать со мной, ежели я не разумею по-итальянски, она же ни на каком другом языке не говорит. Ее речь звучала как чарующее пение. Во время разговора ее синий взор становился еще выразительней, и молнии, которыми он сверкал, вливали мне в грудь пламень, отчего сильнее стучала в сердце кровь и трепетала каждая жилка. Я не ошибся — это была донна Анна. Мне не приходило в голову раздумывать над тем, как могла она в одно и то же время находиться на сцене и в моей ложе. Как в блаженном сне сочетаются самые несоединимые явления, но чистая вера постигает сверхчувственное и без усилия включает его в круг так называемых естественных жизненных явлений, так и я близ этой удивительной женщины впал в своего рода сомнамбулическое состояние, и мне стало ясно, что мы с ней связаны тесными, таинственными узами, которые не позволяют ей, даже появляясь на сцене, разлучаться со мной.

Как бы мне хотелось, друг Теодор, пересказать тебе каждое слово примечательной беседы, завязавшейся теперь между синьорой и мной. Стоит мне, однако, записать по-немецки все сказанное ею, и каждое слово представляется мне фальшивым, бледным, каждая фраза слишком нескладной, чтобы передать непринужденность и обаяние ее тосканской речи.

Когда она заговорила о Дон Жуане и о своей роли, мне будто сейчас лишь открылись все глубины гениального творения, и, заглянув в них, я с полной ясностью увидел фантастические образы неведомого мира. Она призналась, что для нее вся жизнь — в музыке, и порою ей чудится, будто то заповедное, что замкнуто в тайниках души и не поддается выражению словами, она постигает, когда поет.

— Да, тогда я все постигаю до конца, — продолжала она, возвысив голос, с пламенем во взоре, — но вокруг меня все остается холодно и мертво. И когда мне рукоплещут за трудную руладу или искусный прием, мое пылающее сердце сжимают ледяные руки! Но ты… ты меня понял, ибо я знаю — тебе тоже открылась чудесная романтическая страна, где царят нежные чары звуков!

— Как! Ты знаешь меня? Ты… ты, божественная, изумительная женщина?

— А разве у тебя в последней опере, в партии не вылилось прямо из души пленительное безумие вечно неутоленной любви? Я разгадала тебя: твой духовный мир раскрылся мне в пении! Да (и она назвала меня по имени), то, что я пела, был ты, а твои мелодии — это я.

Зазвонил театральный колокольчик; с незагримированного лица Анны мгновенно сбежали краски; помертвев, схватилась она рукой за сердце, как от внезапной боли, и, тихо промолвив: «Несчастная Анна, настали самые страшные для тебя минуты», — исчезла из ложи.

Если первым действием я был восхищен, то теперь, после удивительного происшествия в ложе, музыка производила на меня совсем особое, непостижимое впечатление. Словно давно обещанное исполнение прекраснейших снов нездешнего мира сбывалось наяву; словно затаенные чаяния восхищенной души через волшебство звуков сулили чудесным образом превратиться в поразительное откровение. В сцене донны Анны меня овеяло мягким теплым дыханием, и я затрепетал от упоительного блаженства; глаза у меня закрылись сами собой, и пылкий поцелуй как будто ожег мне губы, но поцелуй этот был точно исторгнутая неутолимым желанием долго звенящая нота.

Финал начался с нечестивого ликования «Gia la mensa и preparata!».[170] Дон Жуан балагурил, сидя между двумя девицами, и откупоривал бутылку за бутылкой, чтобы дать над собою полную волю накрепко запертым бурливым духам. Сцена изображала неглубокую комнату с большим готическим окном на заднем плане, в которое виднелось ночное небо.

Пока Эльвира напоминала вероломному о его клятвах, в окне уже полыхали частые молнии и слышались глухие раскаты надвигающейся бури. Но вот грозный стук. Эльвира и девицы убегают; и под зловещие аккорды подземного царства духов появляется грозный мраморный гигант, перед которым Дон Жуан представляется пигмеем. Пол дрожит под громоподобной поступью великана. Сквозь бурю и гром, сквозь вой демонов Дон Жуан выкрикивает свое страшное «No!» — пробил роковой час. Статуя исчезает; комнату заволокло густым дымом; в нем возникают страшные образины. Среди демонов виден Дон Жуан, извивающийся в адских муках. Взрыв — будто куда-то ударили тысячи молний. Дон Жуан и демоны исчезли, испарились вмиг. Лепорелло лежит без чувств в углу комнаты. Как освежающе действует появление прочих действующих лиц, которые тщетно ищут Дон Жуана, вмешательством подземных сил избавленного от земного мщения! Только сейчас словно вырываешься из заколдованного круга адских сил.

Донна Анна неузнаваемо изменилась — смертельная бледность покрывает теперь ее лицо, глаза угасли, голос дрожит и срывается, но именно потому производит потрясающее впечатление в маленьком дуэте с любезным женихом, который спешит сыграть свадьбу, после того как небеса сняли с него опасный долг мстителя.

Фугированный хор превосходно завершил произведение, сведя его в одно гармоническое целое. Я поспешил к себе в комнату в таком восторженном состоянии духа, в каком никогда дотоле не бывал. Слуга пришел звать меня к общему столу, и я машинально последовал за ним. По случаю ярмарки общество собралось отменное, а разговор шел о сегодняшнем представлении «Дон Жуана». В общем, одобряли итальянцев за то, что их исполнение хватает за душу; однако из мелких замечаний, брошенных кое-кем в самом игривом тоне, явствовало, что никто и отдаленно не понимает всей глубины этой величайшей из опер. Очень понравился дон Оттавио. Донна Анна, на взгляд одного из собеседников, проявила чрезмерную страстность. На театре, по его словам, следует должным образом себя сдерживать, избегая волнующих крайностей. Рассказ о дерзком посягательстве порядком шокировал его. При этих словах он взял понюшку табаку и с неописуемо глупым глубокомыслием поглядел на своего соседа, который возразил, что итальянке никак нельзя отказать в красоте. Жаль только, что она мало заботится о нарядах и прикрасах; как раз в той самой сцене у нее развился локон и на лицо вполоборота легла тень! Тут кто-то принялся под сурдинку напевать: «Fin ch'han dal vino», — на что одна из дам заметила, что ей пришелся совсем не по вкусу Дон Жуан: слишком уж итальянец был мрачен, слишком уж серьезен и вообще недостаточно легко подошел к игривому и ветреному образу героя. Зато финальный взрыв всех привел в восторг. Пресытившись этим вздором, я поспешил к себе в комнату.

В ложе для приезжающих № 23

Мне было душно, я задыхался взаперти, в тесной комнате! Около полуночи мне почудился твой голос, друг Теодор! Ты явственно произнес мое имя, и что-то зашелестело за потайной дверью. Почему бы мне не посетить еще раз место моего удивительного приключения? Может статься, я увижу тебя и ее, ту, коей полно все мое существо! Ничего не стоит перенести туда столик, две свечи, письменные принадлежности!

Слуга является с заказанным мною пуншем. Он видит, что комната пуста, а потайная дверь отворена; он идет ко мне в ложу и смотрит на меня весьма неодобрительно. По моему знаку он ставит напиток на стол и удаляется, но оглядывается еще раз — с языка у него готов сорваться вопрос. Я уже поворачиваюсь к нему спиной и, перегнувшись через барьер ложи, всматриваюсь в опустевший зал, — призрачный свет двух моих свечей, бросая причудливые блики, придает его очертаниям нереальный, фантастический вид. Занавес колеблется от гуляющего по всему зданию сквозняка.

А вдруг сейчас взовьется? Вдруг, испугавшись мерзких образин, выбежит донна Анна? «Донна Анна», — невольно позвал я; мой зов потерялся в пустом зале, зато пробудились души инструментов, над оркестром задрожал странный звук, словно прошелестело милое сердцу имя! Я был не в силах подавить затаенный ужас, который блаженным трепетом пронизал мои нервы.

Наконец я обуздал свое смятение и почитаю долгом хотя бы в общих чертах изложить тебе, друг Теодор, как я — кажется, впервые правильно, во всей его глубине — понимаю чудесное создание божественного мастера. Лишь поэт способен постичь поэта; лишь душе романтика доступно романтическое; лишь окрыленный поэзией дух, принявший посвящение посреди храма, способен постичь то, что изречено посвященным в порыве вдохновения. Если смотреть на поэму («Дон Жуана») с чисто повествовательной точки зрения, не вкладывая в нее более глубокого смысла, покажется непостижимым, как мог Моцарт задумать и сочинить к ней такую музыку. Кутила, приверженный к вину и женщинам, из озорства приглашающий на свою разгульную пирушку каменного истукана вместо старика отца, которого он заколол, защищая собственную жизнь, — право же, в этом маловато поэзии, и, по чести говоря, подобная личность не стоит того, чтобы подземные духи остановили на нем свой выбор как на особо редкостном экземпляре для адской коллекции; чтобы каменный истукан по внушению своего просветленного духа поторопился сойти с коня, дабы подвигнуть грешника к покаянию, прежде чем для него пробьет последний час, и, наконец, чтобы дьявол выслал самых ловких из своих подручных доставить его в преисподнюю, нагромоздив при этом как можно больше ужасов.

Верь мне, Теодор, Дон Жуан — любимейшее детище природы, и она наделила его всем тем, что роднит человека с божественным началом, что возвышает его над посредственностью, над фабричными изделиями, которые пачками выпускаются из мастерской и перестают быть нулями, только когда перед ними ставят цифру; итак, он был рожден победителем и властелином. Мощное, прекрасное тело, образ, в котором светится искра божия и, как залог совершенного, зажигает упование в груди; душа, умеющая глубоко чувствовать, живой восприимчивый ум. Но в том-то вся трагедия грехопадения, что, как следствие его, за врагом осталась власть подстерегать человека и расставлять ему коварные ловушки, даже когда он, повинуясь своей божественной природе, стремится к совершенному. Из столкновения божественного начала с сатанинским проистекает понятие земной жизни, из победы в этом споре — понятие жизни небесной. Дон Жуан с жаром требовал от жизни всего того, на что ему давала право его телесная и душевная организация, а неутолимая жгучая жажда, от которой бурливо бежит по жилам кровь, побуждала его неустанно и алчно набрасываться на все соблазны здешнего мира, напрасно чая найти в них удовлетворение.

Пожалуй, ничто здесь, на земле, не возвышает так человека в самой его сокровенной сущности, как любовь. Да, любовь — та могучая таинственная сила, что потрясает и преображает глубочайшие основы бытия; что же за диво, если Дон Жуан в любви искал утоления той страстной тоски, которая теснила ему грудь, а дьявол именно тут и накинул ему петлю на шею? Враг рода человеческого внушил Дон Жуану лукавую мысль, что через любовь, через наслаждение женщиной уже здесь, на земле, может сбыться то, что живет в нашей душе как предвкушение неземного блаженства и порождает неизбывную страстную тоску, связующую нас с небесами. Без устали стремясь от прекрасной женщины к прекраснейшей; с пламенным сладострастием до пресыщения, до губительного дурмана наслаждаясь ее прелестями; неизменно досадуя на неудачный выбор; неизменно надеясь обрести воплощение своего идеала, Дон Жуан дошел до того, что вся земная жизнь стала ему казаться тусклой и мелкой. Он издавна презирал человека, а теперь восстал и на то чувство, что было для него выше всего в жизни и так горько его разочаровало. Наслаждаясь женщиной, он теперь не только удовлетворял свою похоть, но и нечестиво глумился над природой и творцом. Глубоко презирал он общепринятые житейские понятия, чувствуя себя выше их, и язвил насмешкой тех людей, которые надеялись во взаимной любви, узаконенной мещанской моралью, найти хотя бы частичное исполнение высоких желаний, коварно заложенных в нас природой, — а потому-то он и спешил дерзновенно и беспощадно вмешаться именно там, где речь шла о подобном союзе, и бросал вызов неведомому вершителю судеб, в котором видел злорадное чудовище, ведущее жестокую игру с жалкими порождениями своей насмешливой прихоти. Соблазнить чью-то любимую невесту, сокрушительным, причиняющим неисцелимое зло ударом разрушить счастье любящей четы — вот в чем видел он величайшее торжество над враждебной ему властью, расширяющее тесные пределы жизни, торжество над природой, над творцом!

Он и в самом деле преступает положенные жизнью пределы, но лишь затем, чтобы низвергнуться в Орк.[171] Обольщение Анны со всеми сопутствующими обстоятельствами — вот кульминация, которой он достигает.

Донна Анна недаром противопоставлена Дон Жуану — она тоже щедро одарена природой: как Дон Жуан в основе своей — на диво мощный, великолепный образец мужчины, так она — божественная женщина, и над ее чистой душой дьявол оказался не властен. Все ухищрения ада могли погубить лишь ее земную плоть. Едва сатана довершил пагубное дело, как, выполняя волю небес, ад не посмел медлить и с возмездием. Дон Жуан в насмешку приглашает на веселый ужин статую заколотого старца, и просветленный дух убитого, прозрев наконец сущность этого падшего человека и скорбя о нем, не гнушается явиться в страшном облике, чтобы подвигнуть его на покаяние. Но Дон Жуан так растлен, так смятен духом, что даже небесная благодать не заронит ему в сердце луч надежды и не возродит его для лучшего бытия!

Конечно, ты запомнил, друг Теодор, что я раньше вскользь коснулся обольщения донны Анны; насколько мне удастся сейчас, когда мысли и представления, поднимаясь из недр души, опережают слова, постараюсь объяснить тебе, какими вырисовываются передо мной в музыке, независимо от текста, все перипетии борьбы этих двух натур (Дон Жуана и донны Анны). Выше я уже сказал, что Анна противопоставлена Жуану. Ну, а если само небо избрало Анну, чтобы именно в любви, происками дьявола сгубившей его, открыть ему божественную сущность его природы и спасти от безысходности пустых стремлений? Но он встретил ее слишком поздно, когда нечестие его достигло вершины, и только бесовский соблазн погубить ее мог проснуться в нем. Она не избегла своей участи! Когда он спасался бегством, нечестивое дело уже свершилось. Огонь сверхчеловеческой страсти, адский пламень проник ей в душу, и всякое сопротивление стало тщетно. То сладострастное безумие, какое бросило Анну в его объятия, мог зажечь только он, только Дон Жуан, ибо, когда он грешил, в нем бушевало сокрушительное неистовство адских сил. После того как, свершив злое дело, он собрался бежать, в нее, точно мерзкое, изрыгающее смертельный яд чудовище, впилось сознание, что она погибла. Смерть отца от руки Дон Жуана, брачный союз с холодным, вялым, ничтожным доном Оттавио, которого она прежде, как ей казалось, любила, и даже ненасытным пламенем бушующая в тайниках ее души любовь, что вспыхнула в минуту величайшего упоения, а ныне жжет, как огонь беспощадной ненависти, все, все это раздирает ей грудь. Она чувствует: лишь гибель Дон Жуана даст покой душе, истерзанной смертными муками; но этот покой означает конец ее собственного земного бытия. Поэтому она неотступно понуждает своего слабодушного жениха к мщению, сама преследует нечестивца. Но вот подземные силы низринули его в Орк, и она как будто успокаивается, однако не может уступить жениху, которому не терпится сыграть свадьбу: «Lascia, о caro, un anno ancora, allo sfogo del mio cor!»[172] Ей не суждено пережить этот год; дон Оттавио никогда не заключит в свои объятия ту, которую избрал своей невестой сатана, но чистота души избавила от его власти.

Как живо, как глубоко ощущаю я все это в потрясающих аккордах первого речитатива и рассказа о ночном нападении! И даже сцена донны Анны во втором действии: «Crudele»,[173] с виду обращенная только к дону Оттавио, на самом деле скрытыми созвучиями, искуснейшими переходами выражает то состояние души, когда на земном счастье поставлен крест. Что бы иначе означала странная, даже, может быть, бессознательно брошенная поэтом под конец фраза: «Forse in giorno il cielo ancora sentira pietа di me!»[174]

Бьет два часа! Теплое, насыщенное электричеством дуновение коснулось меня — я слышу слабый аромат тонких итальянских духов, по которым вчера прежде всего ощутил присутствие соседки; мною овладевает блаженное состояние, которое я, пожалуй, мог бы выразить только в звуках. Ветер сильнее свищет по залу — вот в оркестре зазвенели фортепьянные струны. Мне почудился голос Анны: «Non me dir bell'idol mio!»[175] Словно откуда-то очень издалека на крыльях нарастающих звуков призрачного оркестра долетел он до меня. Раскройся, далекое неведомое царство духов, край чудес Джиннистан,[176] где в неизъяснимой благодатной скорби, как в величайшей радости, для восхищенной души с переизбытком исполняется все обещанное на земле! Позволь мне вступить в круг твоих пленительных видений. Пусть сон, твой вестник, которого ты посылаешь навеять на смертных ужас или осчастливить их, — пусть, когда я усну и тело будет сковано свинцовыми путами, пусть унесет он мой дух в эфирные селения!

Разговор в полдень за общим столом, в виде послесловия

Умник с табакеркой (громко стуча по ее крышке). Какая досада! Не скоро доведется нам теперь услышать порядочную оперу! Вот что значит потерять всякую меру!

Смуглолицый. Верно, верно! Я без конца твердил ей то же самое! Роль донны Анны всегда ее порядком утомляла. А вчера она и вовсе была как одержимая. Весь антракт, говорят, пролежала без чувств, а сцену второго действия будто бы провела в нервическом припадке.

Незначительный. Скажите на милость!

Смуглолицый. Да, да, в нервическом припадке! И ее никак нельзя было увести из театра.

Я. Бога ради, припадок был не опасный? И мы скоро вновь услышим синьору?

Умник с табакеркой (беря понюшку). Навряд ли — нынче под утро, ровно в два часа, синьора скончалась.

Известие о дальнейших судьбах собаки Берганца

Как Оссиановы призраки из густого тумана[177], вышел я на вольный воздух из комнаты, полной табачного дыма. Ярко светила луна, — на мое счастье: покамест всевозможные мысли, идеи, замыслы, подобно мелодии души, лились во мне под гармонический аккомпанемент шумного говора гостей, я не слышал боя часов и оттого засиделся; теперь же, чтобы попасть обратно в город, мне надо было еще с четверть часа идти пешком через парк. Известно, что в У. тебя прямо от трактира сперва перевозят через реку, а затем, на другом берегу, ты попадаешь в парк, который тянется до самого города. Следуя указанию перевозчика — неукоснительно держаться широкой аллеи, ибо так я никоим образом не заблужусь, я быстро зашагал в ночной прохладе и успел уже миновать ярко мерцавшую в лунном свете статую Святого Непомука[178], как вдруг услышал, что кто-то несколько раз тяжело и горестно вздохнул. Я невольно остановился — у меня мелькнуло радостное предчувствие: вдруг да со мной случится что-то необыкновенное, к чему в этой однообразной будничной жизни всегда были устремлены мои желания и мольбы, и я решил отыскать вздыхавшего. Пойдя на звук, я очутился в зарослях позади Святого Непомука, возле дерновой скамьи. Тут вздохи разом прекратились, и я было уже подумал, что ослышался, как вдруг услыхал прямо у себя за спиной глухой дрожащий голос, который с трудом и надрывом произнес такие слова:

— Жестокий рок! Проклятая Каньисарес, значит, твоя злоба сохраняет силу и после смерти? Разве не встретила ты в аду свою мерзкую Монтиелу вместе с ее сатанинским отродьем? О! О! О!

Я никого не видел, казалось, звуки исходят откуда-то снизу, и вдруг передо мной встал на ноги черный бульдог, лежавший у самой дерновой скамьи, но тут же опять упал в страшных конвульсиях и как будто бы испустил дух. Несомненно, это он вздыхал и произносил те слова, и, по правде говоря, это показалось мне немного странным, ведь я еще никогда не слыхал, чтобы собака разговаривала так внятно, однако я собрался с духом и порешил, что стоит постараться и оказать всю посильную мне помощь этому страждущему животному, коему в эту светлую лунную ночь возле статуи Святого Непомука страх смерти, должно быть, впервые развязал долгое время скованный язык. Я зачерпнул шляпой воды в протекавшей неподалеку реке и обрызгал бульдога, после чего он раскрыл горящие глаза и рыча оскалил зубы, каких не постыдилась бы и борзая, загнавшая в одиночку зайца. Мне стало при этом как-то не по себе, однако я подумал, что от понятливой собаки, которая говорит, а стало быть, и понимает, что говорят ей, можно добром добиться всего.

— Сударь, — начал я, — только что вам было немного худо. Вы, так сказать, чуть было не пошли псу под хвост, невзирая на то, что вы сами, видимо, изволите быть псом. Воистину! Тем, что вы сейчас еще бросаете такие устрашающие взгляды и можете еще что-то прорычать, вы обязаны исключительно воде, которую я зачерпнул в протекающей поблизости реке и принес вам в своей совершенно новой шляпе, презрев явную опасность промочить сапоги.

Пес с трудом поднялся и, пока он устраивался поудобней, вытянув передние лапы и повернув туловище вбок, он смотрел на меня долгим, правда, уже более мягким взглядом, чем раньше; казалось, он обдумывает, стоит ему говорить или нет. Наконец он заговорил:

— Так ты мне помог? Право же, если бы выражался ты не столь изящно, я бы мог усомниться в том, что ты и впрямь человек! Но ты, верно, слышал, как я разговаривал, ведь у меня есть дурная привычка разговаривать с самим собой, когда небо наделяет меня даром речи, так что скорее лишь простое любопытство побудило тебя оказать мне помощь. Искреннее сочувствие к собаке — это нечто вовсе не свойственное человеку.

Придерживаясь однажды взятого вежливого тона, я пытался объяснить собаке, как я вообще люблю ее племя, а среди этого племени особенно ту породу, к которой принадлежит она. Мопсов и болонок я бесконечно презираю, как изнеженных паразитов, лишенных всякого героического чувства. Найдется ли здесь, на грешной земле, такое существо, что станет отворачивать ухо от сладостного звука лести? И вот, даже ухо этого бульдога охотно склонилось к моей благозвучной речи и едва заметное, но грациозное повиливанье хвостом подтвердило растущее благоволение ко мне в душе этого пса Тимона[179].

— Мне кажется, — начал он глухим, чуть слышным голосом, — мне кажется, ты послан небом для вящего моего утешения, ибо ты вызываешь у меня доверие, какого я не знал уже давно! И даже вода, которую ты мне принес, чудесным образом освежила и подбодрила меня, будто она заключает в себе совершенно особую силу. Если же теперь я позволю себе говорить, то для меня будет облегчением вдосталь наговориться на людской манер о моих горестях и радостях, ведь ваш язык, видимо, для того и предназначен, чтобы внятно излагать события словами, придуманными для столь многих предметов и явлений на свете, хотя касательно внутренних состояний души и вытекающих отсюда всевозможных отношений и сочетаний с вещами внешними, то, как мне сдается, для выражения оных и моего ворчанья, рычанья и лая, настроенных на тысячу ступеней и ладов, не менее, если не более достаточно, чем ваших слов, и нередко, не будучи понят на своем собачьем языке, я полагал, что дело тут скорее в вас, ибо вы не стремитесь меня понять, нежели во мне, не сумевшем выразиться подобающим образом.

— Дорогой друг, — перебил я его, — ты только что затронул и впрямь глубокую мысль о нашем языке, и мне кажется, что ты сочетаешь в себе разум с душой, а это встречается поистине очень редко. Пойми при сем правильно выражение «душа» или, вернее, не сомневайся в том, что для меня это не просто пошлое слово, как для многих вполне бездушных людей, которые без конца его повторяют. Однако я тебя перебил!

— Признайся честно, — возразила собака, — только страх перед необычным, мои невнятные слова, мой облик, а в лунном свете он не больно-то способен внушить доверие, — сделали тебя поначалу таким покладистым, таким вежливым. Теперь же ты проникся ко мне доверием, ты говоришь мне «ты», и мне это нравится. Хочешь, мы проболтаем с тобой всю ночь — быть может, сегодня ты развлечешься лучше, чем вчера, когда ты, весьма не в духе, выкатился вниз по лестнице из ученого собрания.

— Как, ты меня вчера?..

— Да, теперь я и в самом деле припоминаю, что именно ты чуть было не наскочил на меня в том доме; как я туда попал — об этом после, теперь я хочу тебе как старому другу, без околичностей открыть, с кем ты говоришь!

— Видишь, с каким нетерпением я слушаю.

— Так знай же: я та самая собака Берганца[180], которая более ста лет тому назад в Вальядолиде, в госпитале Воскресения Христова…

Имя Берганца так наэлектризовало меня, что сдерживаться долее я не мог.

— Приятель! — вскричал я в приливе радости. — Как? Вы и есть тот замечательный, умный, рассудительный, добродушный пес Берганца, в существование коего ни за что не хотел верить лиценциат Перальта, но чьи золотые слова хорошенько намотал себе на ус поручик Кампусано? О Боже, как же я рад, что нынче я с глазу на глаз со славным Берганцой…

— Стоп, стоп, — воскликнул Берганца, — а как я рад, что именно той ночью, когда ко мне вернулась речь, я снова встретил в лесу хорошо известного мне человека, который уже не одну неделю, не один месяц попусту тратит здесь время, носясь иной раз с веселой, реже — с поэтической фантазией, вечно без денег в кармане, зато, тем чаще, — с лишним бокалом вина в голове; который сочиняет плохие стихи и хорошую музыку, которого девять десятых сограждан терпеть не могут, так как считают его неумным, которого…

— Тихо, тихо, Берганца! Я вижу, что ты уж слишком хорошо меня знаешь, а потому отбрасываю всякую робость. Прежде чем ты все же расскажешь мне (а я надеюсь, что ты это сделаешь), каким чудесным образом ты сохранился со столь давних времен и, наконец, попал из Вальядолида сюда, скажи-ка, почему тебе, как мне сдается, столь не по душе мое житье-бытье?

— Ничего подобного, — возразил Берганца, — я уважаю твои литературные труды и твое поэтическое чувство. Так, например, наш сегодняшний разговор ты без сомнения запишешь и отдашь печатать, а посему я буду стараться показать себя с наилучшей стороны и говорить так красиво, как только смогу. Однако, друг мой, уж поверь, с тобой говорит собака с большим опытом! Кровь, что течет у тебя в жилах, слишком горяча, твоя фантазия из озорства часто разрывает магические круги и бросает тебя, неподготовленного, без оружия и защиты в некое царство, где враждебные духи могут однажды тебя уничтожить. Чувствуешь ты это, так пей поменьше вина, а дабы примириться с теми девятью десятыми, что считают тебя неумным, повесь у себя над рабочим столом, на дверях комнаты и где бы ты ни пожелал еще золотое правило отца-францисканца[181], согласно коему надо предоставить вещам в мире идти своим ходом, а об отце настоятеле не говорить ничего, кроме хорошего! Но скажи мне, мой друг! Нет ли у тебя с собой чего-нибудь такого, чем бы мог я хотя бы немного заглушить тот волчий аппетит, что вдруг у меня разыгрался?

Я вспомнил про бутерброд, который брал с собой на одинокую утреннюю прогулку, но не съел, и нашел его в кармане еще завернутым.

— Колбаса или вообще кусок мяса были бы мне больше по вкусу, но на безрыбье и рак рыба, — сказал Берганца и с удовольствием съел бутерброд, который я кусками клал ему в рот. Когда все было съедено, он попытался раз-другой прыгнуть, но прыжки получились довольно натужными и неловкими, причем он много раз громко всхлипывал и чихал по-человечьи; потом он улегся в позе сфинкса прямо перед дерновой скамьей, на которой я сидел, и, уставившись на меня своими сверкающими глазами, так начал свою речь:

— Двадцати дней и ночей, дорогой мой друг, не хватило бы на то, чтобы поведать тебе обо всех удивительных событиях, разнообразных приключениях и необычайных переживаниях, коими была заполнена моя жизнь с того времени, как я покинул госпиталь Воскресения в Вальядолиде. Однако тебе надобно знать лишь о том, каким образом я оставил службу у Махуда, и о последних перипетиях в моей судьбе, но и рассказ об этом будет столь длинным, что я принужден тебя просить пореже меня перебивать. Лишь несколько слов, лишь иногда какое-то рассуждение могу я тебе позволить, если оно будет толковым, если же оно глупо, то оставь его при себе и не мешай мне без нужды, ибо у меня хорошие легкие и я могу говорить долго, не переводя дыхания.

Я пообещал это, протянув ему правую руку, в которую он вложил свою сильную правую переднюю лапу, а я пожал и потряс ее на славный немецкий манер. Один из прекраснейших дружеских Союзов, какие когда-либо довелось освещать луне, был заключен, и Берганца продолжал свою речь.

Берганца. Ты помнишь, что в ту пору, когда мне и моему усопшему другу Сципиону (да ниспошлет ему небо отрадное воскресение) впервые был дан дар речи, поручик Кампусано, который, терзаясь чудовищными болями, безмолвно лежал в госпитале на матраце, подслушал наш разговор. А поскольку превосходный дон Мигель де Сервантес Сааведра поведал миру об открытии Кампусано, то я вправе предположить, что мои тогдашние дела, о которых я сообщил моему дорогому незабвенному другу Сципиону, тебе в точности известны. Стало быть, ты знаешь, что моей обязанностью было нести фонарь впереди нищенствующих монахов, собиравших милостыню для госпиталя. И вот случилось так, что на самой отдаленной от нашего монастыря улице, где одна старая дама каждый раз щедро нам подавала, пришлось мне дольше обыкновенного стоять со светильником, так как благодетельная рука все не показывалась из окна. Махуд крикнул мне, чтобы я уходил подальше от этого места, — о, если бы я послушался его совета! Но злые враждебные силы объединились в гибельную комбинацию, она-то и решила мою злосчастную судьбу. Сципион предостерегающе выл, Махуд просил меня жалобным тоном. Я уж хотел было уйти, но тут в окне что-то зашуршало — какой-то узелок упал вниз, я бросился к нему, но почувствовал, что меня обхватили сухие руки-змеи, длинная аистиная шея вытянулась над моим затылком, морды моей коснулся острый, холодный, как лед, ястребиный клюв, синие губы с чумными испарениями дохнули на меня смертоносным дыханием ада, — зубы мои разжались, выпустив фонарь, и он был разбит ударом кулака.

«Наконец-то я тебя поймала, ублюдок ты этакий, — мерзкий, любимый Монтиель! Теперь уж я тебя не отпущу, о мой сын Монтиель, славный мой мальчик, теперь уж я тебя не отпущу!»

Так кричал мне в уши трескучий голос страшилища! Ах, я был вне себя проклятое исчадие ада, окаянная Каньисарес, — это она вспрыгнула мне на спину и крепко обхватила руками; дыхание у меня пресеклось. Я бы отважился сцепиться с искуснейшим вожаком ищеек и его подручными — такой я был откормленный и сильный, но тут мужество меня оставило. О, чтоб Вельзевул тысячу раз утопил тебя в своем серном болоте! Я чувствовал, как этот отвратительный труп впивается мне в ребра. Ее груди болтались у меня на шее, словно кожаные мешки, меж тем как длинные высохшие ноги влачились по земле, а разорванное платье обволакивало мне лапы! О, страшный, злосчастный миг!

Я. Что такое, Берганца, голос твой пресекся, я вижу слезы у тебя на глазах? Разве ты способен плакать? Научился ли ты этому от нас или это выражение скорби у тебя природное?

Берганца. Благодарю тебя. Ты так вовремя прервал мой рассказ, теперь впечатление от той жуткой сцены смягчилось, но прежде чем я продолжу, я могу тебе кое-что сказать о природе моих дорогих собратьев, и ты хорошо сделаешь, ежели как следует это запомнишь. Неужто ты никогда еще не видел, как плачет собака? Конечно, нас тоже, как вас, природа со странной иронией принудила искать во влажной стихии выражение растроганности и боли и, напротив того, совсем отказала нам в том сотрясении диафрагмы, благодаря коему возникают дурацкие звуки, какие вы зовете смехом. Так что смех, должно быть, гораздо человечнее, нежели плач. Однако вместо вашего смеха нам благосклонно даровано возмещение в виде особого организма, одушевляющего ту часть нашего тела, в коей природа вам отказала вовсе, или же, как утверждают некоторые физиологи, кою вы сами, не признавая и отвергая ее красу, постоянно произвольно отбрасывали и под конец утратили совсем. Я имею в виду не что иное, как то стократно видоизменяемое движение нашего хвоста, посредством какового мы умеем показать все нюансы нашего удовольствия, от тишайше шевельнувшейся радости вплоть до самого разнузданного веселья, и каковое вы называете достаточно скверно — виляньем. Благородство души, величие, сила, прелесть и грация у нас заявляют о себе положением хвоста, и потому эта часть столь же прекрасно передает выражение нашего душевного благополучия, как совершенно спрятанный, поджатый хвост есть выражение величайшего страха, мучительнейшей печали. Однако вернемся-ка к моему жуткому приключению.

Я. Твое размышление о тебе и твоем племени, дорогой Берганца, свидетельствует о присущем тебе философском уме, а посему я охотно пойду на то, чтобы ты время от времени прерывал свою историю.

Берганца. Я все больше надеюсь убедить тебя в благородстве моего племени. Разве движение хвоста, свойственное кошкам, не казалось тебе с давних пор раздражающим, даже невыносимым? Разве не служат эти извилистые, спиралеобразные повороты изъявлением притворной дружбы, скрытой коварной насмешки, ожесточенной ненависти? И напротив, с каким открытым простодушием, с какой непритворной веселостью виляет хвостом наш брат! Задумайся над этим, мой дорогой, и цени собак!

Я. Неужели нет! Ты, дорогой Берганца, внушил мне искреннее почтение к тебе и тебе подобным, какое я буду питать к вам всю жизнь! А теперь продолжай свой жуткий рассказ.

Берганца. Я стал бешено кусаться направо и налево, но чудовище даже не ранил. Плотно прижимаясь к стене, я наконец с силой наступил на платье, обвившееся вокруг моих лап, так удалось мне стащить эту бабу вниз. Тут я хватил ее зубами за руку, она испустила ужасающий крик, и, сделав мощный отважный прыжок, я отшвырнул ее далеко назад.

Я. Слава богу, спасен.

Берганца. О, послушай-ка дальше. В полном исступлении пронесся я мимо госпиталя, за городские ворота, — прочь, прочь оттуда, без удержу, в ночной мрак. Издали мне блеснул навстречу огонь, в три прыжка я очутился на перекрестке. Посреди него под треножником, на котором стоял котел странной формы, пылал огонь, замеченный мной еще издалека. У котла сидела, выпрямившись, огромная жаба, испещренная безобразными яркими пятнами, и помешивала в нем длинной ложкой, так что кипящее варево, пенясь, шипя и брызгая, бежало через край, прямо в огонь, откуда вылетали кроваво-красные искры и в гнусных сочетаниях падали на землю. Ящерицы с глупо смеющимися человеческими лицами, зеркально гладкие черные хорьки, мыши с вороньими головами, всевозможные мерзкие насекомые, — все вперемешку дико носились вокруг, все более и более сужая круги, а большой черный кот со сверкающими глазами жадно хватал то одного, то другого и, урча, поедал добычу. Я стоял как околдованный, мороз подирал меня по коже, и я чувствовал, что шерсть моя стала дыбом, как щетина. Жаба с ее неизменным и неустанным помешиванием в котле, с ее харей, которая, неся в себе нечто человеческое, надо всем человеческим издевалась, являла отвратительное зрелище. Но кот — вот на кого я хотел налететь! Да ведь этот черный тип — из того мурлыкающего, мяукающего, льстивого, игривого, лживого племени, подумал я, которое от природы тебе претит? И я вмиг почувствовал в себе мужество побороть даже всю эту чертовщину, коли она представляется в образе моего природного врага. Прыгнуть, вонзить клыки — и всей этой нечистой силе конец! Я уже поджидал благоприятный момент, когда кот достаточно приблизится ко мне, чтобы я мог надежно и цепко его схватить, как вдруг вверху раздался пронзительный голос: «Монтиель! Монтиель!»

Я. Ах, Берганца, я чую неладное. Но продолжай.

Берганца. Ты видишь, как рассказ выводит меня из равновесия: однако картина той роковой ночи и ныне оживает во мне точно так же, как бывало всегда, когда мое существование… Но я не хочу забегать вперед.

Я. Так рассказывай дальше.

Берганца. Друг мой! Слушать-то легко, а вот рассказчик потеет и едва переводит дух, стараясь должным образом облечь в слова, в стройные периоды все чудеса, все странные приключения, что запали ему в душу. Я чувствую себя ужасно измотанным и ужасно тоскую по хорошо приготовленной жареной сардельке, моему любимому кушанью; но поскольку тут ее не получить, то мне, разумеется, придется без всякого подкрепления продолжать повесть о моих приключениях.

Я. Я очень этого жду, хотя не могу побороть невольную дрожь. То, что ты умеешь говорить, больше не кажется мне чем-то необыкновенным, только я все время вглядываюсь в деревья, не высунется ли оттуда, смеясь, такая вот противная ящерица с человечьим лицом.

Берганца. «Монтиель! Монтиель!» — раздалось надо мной. Вдруг я увидел, что меня окружают семь высоченных тощих старух; семь раз мне казалось, что я вижу распроклятую Каньисарес, и все же это была опять не она, так как неуловимо менявшиеся черты этих сморщенных лиц с острыми ястребиными носами, с глазами, мечущими зеленые искры, с беззубыми ртами делали самое знакомое чуждым, самое чуждое — знакомым. Они завели визгливую песню и принялись с причудливыми ужимками все бешеней вертеться вокруг котла, так что их черные как смоль волосы далеко развевались по ветру, а рваные одежды едва прикрывали отвратительно желтую наготу. Их пенье перемежалось резкими вскриками черного кота, а когда он, совсем по-кошачьи, фыркал и чихал, кругом разлетались искры. Он прыгал на шею то к одной, то к другой из этих старух, и тогда все останавливались, а эта кружилась как вихрь и, танцуя, прижимала кота к себе, пока он не соскакивал вниз. Тут жаба стала все больше и больше разбухать и вдруг бросилась в дымящийся котел, его содержимое выплеснулось в огонь, и пламя, смешавшись с водой, вскипало, и шипело, и потрескивало, и взблескивало тысячами мерзких образин, а они вспыхивали и исчезали, сменяя друг друга с умопомрачительной, ошеломляющей быстротой. То были престранные уродливые звери, копирующие человеческие лица; то были люди в жутко искаженном виде, со звериными телами, — смешавшись в схватке, они бросались друг на друга, вгрызались друг в друга и, борясь, сами себя пожирали. А в густом серном дыму полыхающего котла, все бешеней вертясь, плясали ведьмы.

Я. Берганца, это слишком жутко… даже на твоей физиономии… перестань, прошу тебя, ты так вращаешь своими вообще-то умными глазами…

Берганца. Сейчас не надо перебивать меня, мой друг! Послушай лучше таинственную и жуткую песню ведьм, она крепко засела у меня в памяти:

Мать несется на сове! Слышен шум совиных крыл! Юнкер сына обдурил. Сын за мать вину искупит, Кровь в огне вот-вот проступит. Мать несется на сове! Слышен шум совиных крыл! Кто обман тут весь открыл? Петуха задушит кот. Коль петух опять солжет. Мать несется на сове! Слышен шум совиных крыл! Пять и семь — прибавка сил. Саламандры в воздух взвились, Кобольды вослед пустились.

Так звучали слова песни, которую провизжали семь страшилищ. Высоко надо мной раздавался голос: «О мой сын Монтиель, противься юнкеру, противься юнкеру!» Тут, злобно фыркая и пуская искры, на меня бросился черный кот, я, однако, собрал всю свою силу, поскольку же моим передним лапам («лапа» нравится мне куда больше, чем вялое, женственное слово «рука»! Если бы я еще мог сказать «лап», но это запрещают ваши обкорнанные Аделунги[182]!), — я хотел сказать: поскольку же моим передним лапам присуща особая крепость и сила, то я поверг моего врага наземь и крепко впился в него своими острыми зубами, невзирая на подлый ракетный огонь, с треском вылетавший у него из носа, из глаз, изо рта и ушей. Тут ведьмы подняли пронзительный вой и плач, бросились на землю и стали длинными ногтями костлявых пальцев в кровь раздирать свои свисающие груди. Но я свою добычу не выпускал. Чу! — в воздухе какой-то шум, шуршанье. Верхом на сове спускается старая седенькая бабушка, обликом своим совсем не похожая на остальных. Остекленевший глаз смеется, пронизывая меня взглядом призрака.

«Монтиела!» — визжит семерка, тут словно ток пробегает по моим нервам, я выпускаю кота. С кряхтеньем и криками уносится он прочь на кроваво-красном луче. Меня обтекают густые клубы пара, я задыхаюсь, теряю сознание и падаю без чувств.

Я. Остановись, Берганца; твоему описанию поистине присущ яркий колорит; я вижу эту Монтиелу, крылья ее совы навевают на меня какой-то жуткий холод, — не могу отрицать, что я жажду полного твоего освобождения.

Берганца. Когда я снова пришел в себя, то лежал на земле; я не мог шевельнуть ни единой лапой; семь привидений сидели на корточках вокруг, гладили и мяли меня своими костлявыми ручищами. Моя шерсть сочилась какой-то жидкостью, которой они меня умастили, и неописуемое чувство дрожью пронизывало мое нутро. Казалось, я должен выскочить из своего собственного тела, временами я буквально видел себя со стороны, видел лежащего там второго Берганцу, но это же я сам и был, и тот Берганца, что видел другого под руками ведьм, был тоже я, и этот лаял и рычал на лежащего и призывал его хорошенько покусать ведьм и мощным прыжком выскочить из круга, а тот, что лежал… Но что это! Зачем я утомляю тебя, описывая состояние, вызванное адским колдовством и разделившее меня на двух Берганц, которые боролись друг с другом.

Я. Насколько я могу понять из твоей прежней жизни, из речей Каньисарес и обстоятельств слета ведьм, их целью было не что иное, как придать тебе другой облик. Ее сын Монтиель — а они ведь тебя приняли за него — должен был, наверное, обернуться красивым юношей, потому-то они и натерли тебя той пресловутой мазью ведьм, которая способна вызывать такие превращения.

Берганца. Ты совершенно верно угадал. Потому что пока ведьмы меня гладили и мяли, они глухими жалобными голосами пели песню, слова которой указывали на мое превращение:

Сынок, филин шлет поклон, Котом был изранен он! Сынок, вершатся дела, Мать кое-что принесла. Сынок, от собаки уйди, Юнкера ты проведи. Вертись, лихой хоровод, Сынок, устремись вперед!

А как только они кончали песню, старуха верхом на сове принималась с треском ударять один о другой свои костлявые кулаки, и ее вой прорезал пространство отчаянной жалобой. Мои муки возрастали с каждой минутой, но тут в ближней деревне пропел петух, на востоке заалела заря, и вся сволочь с уханьем и свистом взвилась в воздух, весь кошмар рассеялся и развеялся, а я, одинокий и обессиленный, остался лежать на большой дороге.

Я. Воистину, Берганца, эта сцена взволновала меня, но я поражен тем, что ты, в притупленных чувствах, так хорошо запомнил песни ведьм.

Берганца. Помимо того, что они сто раз провизжали свои ведьмачьи стихи, сказалось и сильное впечатление и муки от их напрасных колдовских ухищрений, все это глубоко запало в меня и невольно пришло на помощь моей и без того верной памяти. Ведь собственно память, в более высоком смысле, заключается, я полагаю, лишь в очень живой, подвижной фантазии, которая, получив толчок, может будто силой волшебства оживить каждую картину прошлого со всеми присущими ей красками и всеми ее случайными особенностями. По крайней мере, я слышал, как это утверждал один из моих бывших хозяев, обладавший поразительной памятью, несмотря на то что он редко запоминал имена и годы.

Я. Он был прав, твой хозяин, и надо сказать, что со словами и речами, которые глубоко проникают в душу и которые ты впитываешь в себя до сокровеннейших глубин сознания, дело тоже обстоит иначе, нежели с вокабулами, выученными наизусть. Но что же произошло с тобою дальше, Берганца?

Берганца. С трудом перебрался я, вялый, обессиленный, каким был в ту минуту, с большой дороги в ближайший кустарник и заснул. Когда я проснулся, солнце стояло высоко в небе, и ведьминское масло растопилось на моей взъерошенной спине. Я бросился в ручей, журчавший среди кустарника, чтобы смыть с себя мерзкую мазь, а потом, с обновленными силами, помчался оттуда прочь, так как не хотел возвращаться в Севилью, где, быть может, еще раз попался бы в руки подлой Каньисарес. А вот теперь примечай хорошенько, ибо сейчас и последует, как мораль после басни, то самое, что тебе необходимо знать, дабы постичь мою жизнь.

Я. Это я и в самом деле хочу услышать. Потому что, когда я вот так на тебя смотрю, когда вот так размышляю о том, что ты уже более ста лет…

Берганца. Не продолжай! Доверие к тебе, которым я проникся, стоит того, чтобы ты меня за него вознаградил, или ты тоже один из тех людей, которые не видят ничего чудесного в том, что вишни цветут, а потом приносят плоды, поскольку потом они могут их съесть, но зато считают ненастоящим все, что до сего времени не могли ощутить физически? О, лиценциат Перальта! Лиценциат Перальта!

Я. Не горячись, дорогой мой Берганца! Как принято говорить, это все слабости человеческие; считай эти сомнения, это неверие в невероятное, которое поднимается во мне против воли, за таковые.

Берганца. Ты сам задаешь мне тон для особой мелодии, которую я скоро заведу! То, как я, вновь оживший и ободрившийся, скакал по лугам и полям, как я тем же способом, который уже известен тебе из моей прежней жизни, благополучно пристраивался то у одного, то у другого, — все это я пропускаю, дабы сразу сказать тебе, что каждый год, в тот роковой день, когда я был загнан в проклятый круг ведьм, я всякий раз особым, мучительным образом чувствовал действие того окаянного колдовства. Если ты мне обещаешь не сердиться на то, что, возможно, будет касаться тебя и твоего племени, если ты не будешь придираться ко мне, испанцу, из-за некоторых, возможно, неправильных выражений, то я попытаюсь…

Я. Берганца! Распознай во мне истинно космополитический ум, но только в ином, а не в обычном смысле. Я не позволяю себе мелочно сортировать и классифицировать природу, и одно то, что ты вообще говоришь, да к тому же так умно, заставляет меня совершенно забыть обо всем, что подчинено этому чудесному обстоятельству. Так что рассказывай, дорогой, как своему другу; говори: каково было действие пресловутой ведьминской мази еще несколько лет спустя?

Тут Берганца встал, отряхнулся и, изогнувшись, принялся левой задней лапой чесать за левым ухом. Хорошенько чихнув еще несколько раз, по случаю чего я взял понюшку и сказал ему: «contentement!»[183], он вскочил на скамью, прислонился ко мне, так что его морда едва не касалась моего лица, и разговор наш продолжался.

Берганца. Ночь прохладная, согрейся немножко за счет моего животного тепла, от него в моей черной шерсти иногда даже потрескивают электрические искры, кстати о том, что я собираюсь тебе рассказать теперь, я хотел бы говорить совсем тихо. Как только наступает этот злосчастный день и близится роковой час, то сперва я ощущаю совершенно необычайный аппетит, который в другое время на меня никогда бы не напал. Мне хочется вместо обыкновенной воды выпить хорошего вина, поесть салата с анчоусами. Затем что-то заставляет меня приветливо вилять хвостом при виде людей, которые мне до смерти противны и на которых я обычно рычу. И дальше — больше. Собак, которые под стать мне по силе и храбрости, которых я обычно без страха одолеваю, я теперь обхожу стороной, зато маленьким мопсам и шпицам, с которыми я обычно охотно играю, теперь меня так и подмывает дать сзади пинка, потому что я знаю, что им будет больно, а отомстить они мне не могут. И вот что-то у меня глубоко внутри крутится и переворачивается. Все скользит и плывет перед глазами — новые, неописуемые чувства теснят и пугают меня. Тенистый куст, под которым я обычно люблю полежать и с которым словно бы разговариваю, когда ветер так раскачивает ветки, что из каждого листа, шелестя, проблескивает сладостный звук, — теперь он мне противен; на ясный месяц, перед коим облака, когда они проплывают мимо, наряжаются в роскошное золото, словно перед царем ночи, я не могу и взглянуть, зато что-то неудержимо толкает меня подняться в ярко освещенный зал. Тут мне хотелось бы ходить распрямившись, поджав хвост, хотелось бы надушиться, говорить по-французски, жрать мороженое и чтобы каждый пожимал бы мне лапу и говорил: «mon cher baron» или «mon petit comte!» — и не чувствовал бы во мне ничего собачьего. Да, в такое время для меня это ужасно — быть собакой, и, меж тем как я с быстротою мысли, в своем воображении, превращаюсь в человека, мое состояние становится все тревожней. Я стыжусь того, что когда-либо в теплый весенний день прыгал по лужайке или катался по траве. В жесточайшей борьбе с собой я становлюсь все рассудительней и серьезней. Наконец — я человек, я господствую над природой, которая лишь для того растит деревья, чтобы из них можно было делать столы и стулья, а цветы заставляет цвести, дабы их можно было в виде бутоньерки засунуть в петлицу. И вот, всходя таким образом на высшую ступень, я замечаю, что мною овладевает отупение и глупость и, все нарастая и нарастая, повергает меня наконец в бесчувствие.

Я. Ах, ах! Дорогой мой Берганца, я же сказал, они хотели придать человеческий облик Монтиелю, которого князь тьмы употребил на что-то другое, колдовство потерпело неудачу, разбившись о могущество юнкера, который с язвительной насмешкой, как Мефистофель в кухне ведьмы, побросал в одну кучу зверей и утварь, так что полетели осколки и затрещали суставы, и тогда они уготовили тебе эту ужасную борьбу, какую ты теперь, как говоришь, вынужден выдерживать каждый год в тот злосчастный, роковой день.

Берганца. Однако эта борьба будто с неизменно воспроизводящей силой продлевает мне жизнь до бесконечности, ведь от бесчувствия я каждый раз пробуждаюсь помолодев и окрепнув. Особое сочетание светил, под которым я родился и которое наделило меня способностью не только слышать вашу речь, но также по-настоящему ей подражать, вступило в конфликт с колдовской силою ведьм, и теперь ни палка, ни пуля, ни кинжал не могут меня достать, я скитаюсь по свету, как Вечный Жид, и не найду места, где бы мог отдохнуть. Это поистине судьба, достойная сострадания, и ты нашел меня погруженным в размышления о моей беде, как раз когда я убежал от скверного хозяина и целый день ничего не ел.

Я. Бедняга Берганца! Когда я вот так разглядываю тебя вблизи, при лунном свете, на твоем хоть и слегка черноватом лице все больше проступают черты надежной добропорядочности, благородного нрава. Даже твоя способность говорить, впрочем несколько ошеломляющая, больше не возбуждает во мне ужаса. Ты поэтическая собака, я беру на себя смелость это сказать, а поскольку я сам, — тебе это должно быть известно, коли ты меня знаешь, — в высшей степени воспламенен всем поэтическим, то что, если ты подаришь мне свою дружбу и пойдешь со мной…

Берганца. Об этом стоит поговорить, только…

Я. Пинков не будет, тем менее — побоев. Каждый день, кроме обычной еды, на десерт — хорошо поджаренная сарделька. Да и аппетитный запах телячьего жаркого не раз будет щекотать тебе ноздри, и не понапрасну придется тебе ждать изрядной порции такового.

Берганца. Ты видишь — твое предложение не оставило меня равнодушным, я прямо не могу удержаться и тяну носом воздух, будто жаркое уже близко. Однако ты кое-что опустил, и это меня не то чтобы совсем отпугивает, но внушает большие сомнения.

Я. Что же это, Берганца?

Берганца. Ты говорил о поэтическом, о воспламененности.

Я. И это тебя отпугнуло?

Берганца. Ах, друг мой, позволь мне быть откровенным! Я всего только собака, но ваше преимущество — ходить на двух ногах, носить штаны и беспрестанно болтать что вам вздумается — не более ценно, чем уменье при долгом молчании сохранять верную душу, которая постигает природу в ее священнейших глубинах и из которой произрастает истинная поэзия. В некое дивное старое время, под южным небом, что посылает свои лучи в сердце всякой твари и возжигает ликующий хор созданий, я, произошедший от низких родителей, прислушивался к пенью людей, коих называли поэтами. Их поэзия была стремлением из самых недр души передать те звуки, которые природа на тысячи ладов повторяет, будто свои собственные, в каждом создании. Пение поэтов было их жизнью, и они посвящали этому жизнь, словно высшему смыслу, какой природа благоволила им возвестить.

Я. Берганца! Я поражаюсь тому, что ты так хорошо владеешь некоторыми поэтическими выражениями.

Берганца. Мой друг! Говорю тебе, еще в мои лучшие годы я подолгу и охотно жил у поэтов. Хлебные корки, которые давал мне тот бедный студент, от души делясь со мной своей скудной пищей, были для меня слаще, чем какой-нибудь кусок жаркого, презрительно брошенный продажным слугой. Тогда в груди призванных еще пылало искреннее, святое стремление высказать прекрасными словами то, что они восчувствовали в сердце, и даже те, кто не был призван, обладали верой и благочестием; они чтили поэтов как пророков, которые вещали о прекрасном неведомом мире, полном сверкающих богатств, а сами даже не мыслили дерзнуть непризванными войти в святилище, о коем поэзия посылала им смутную весть. Теперь же все стало по-другому. Если у богатого бюргера, у господина профессора, у господина майора полное гнездо ребятишек, то Генсхен, и Фридрих, и Петер должны петь, играть, малевать и декламировать стихи, невзирая на то что для истинного ума все эти их упражнения просто невыносимы. Это входит в так называемое хорошее воспитание, а позднее всякий считает себя вправе лезть со своей болтовней, копаться в сокровеннейшей сути творений поэта, художника и мерить их своей меркой. Можно ли глубже оскорбить художника, чем позволив черни считать его себе подобным? А ведь это происходит каждый день. Сколько раз я испытывал отвращение, когда такой вот тупоголовый малый разглагольствовал об искусстве, цитировал Гете и силился озарить вас блеском поэзии, одна-единственная вспышка которой испепелила бы этого худосочного и бессильного недоросля. Прежде всего, — не обижайся, дружище, если окажется, что твоя жена или возлюбленная из таковских, — прежде всего мне до тошноты противны ваши разносторонне образованные, поэтичные, артистичные женщины, и как ни приятно мне бывает, когда меня гладит нежная девичья рука и я могу положить голову на хорошенький фартучек, то все-таки, если я слышал, как такая вот женщина без всякого истинного чувства, без высокого понимания сыплет заученными пустыми фразами и несет всякий вздор, мне частенько казалось, что я должен оставить ей памятку о моих острых зубах на каком-нибудь чувствительном месте тела!

Я. Ай, Берганца, постыдись! Это в тебе говорит мстительное чувство ведь во всех твоих неприятностях виновата женщина, Каньисарес.

Берганца. Как сильно ты заблуждаешься, когда строишь комбинации из чего-то, что вовсе не имело и не имеет между собой ни малейшей связи. Поверь мне, какое-либо страшное сверхъестественное явление в жизни действует как сильный электрический удар, разрушая тело, неспособное ему сопротивляться, однако сильную натуру, которая его выдержит, оно закаляет новой силой — по крайней мере, я так это понял. Когда я вживе представляю себе Каньисарес, то мои мышцы и нервы напрягаются, во всех жилах стучит пульс, но даже после недолгого изнеможения я встаю окрепшим, а потрясение благотворно сказывается на моей физической и психической деятельности. Но такая вот поэтически образованная женщина с ее поверхностным взглядом, с до боли напряженным старанием заставить весь мир поверить в то, что она в восторге от искусства, от божественного, и так далее, — ах, ах…

Я. Берганца! Что с тобой — ты запнулся? Ты положил голову на лапу?

Берганца. Ах, мой друг, говоря об этом, я уже чувствую губительную вялость, неописуемое отвращение, какое овладевает мною при злополучной болтовне образованных женщин об искусстве, доводя меня до того, что я нередко неделями не прикасаюсь к отменному жаркому.

Я. Но, милый Берганца, разве не мог бы ты должным ворчанием и лаем прервать такой вот пустой разговор, ведь пусть бы тебя даже вышвырнули за дверь, зато ты избавился бы от этой чепухи?

Берганца. Положа руку на сердце, дружище, признайся, разве не случалось тебе нередко по совершенно особым причинам давать мучить себя без нужды? Ты находился в премерзком обществе — мог взять свою шляпу и уйти. Ты этого не сделал. То или иное опасение, не достойное того, чтобы сказать о нем без внутреннего стыда, остановило тебя. Ты не хотел обидеть того или этого, пусть бы его благоволение и ломаного гроша для тебя не стоило. Тебя заинтересовала какая-нибудь гостья — тихая девушка возле печки, которая только пила чай и ела пирожное, и ты хотел в подходящий момент блеснуть перед нею умом и сказать: «Божественная! Чего стоит весь этот разговор, и пение, и декламация — один-единственный взгляд ваших божественных глаз дороже, чем весь Гете, последнее издание…»

Я. Берганца! Ты начинаешь язвить!..

Берганца. Ну, друг мой! Если нечто подобное случается с вами, людьми, почему бедная собака не может честно признаться в том, что она нередко оказывалась достаточно испорченной, чтобы радоваться, если, невзирая на ее слишком крупный рост для изысканных собраний, где обычно присутствуют только жеманные мопсы и сварливые болонки, она бывала милостиво там принята и с красивым бантом на шее могла лежать под диваном в изящной комнате своей хозяйки. Однако зачем я утомляю тебя всеми этими попытками доказать, сколь плохи ваши образованные женщины? Позволь мне рассказать тебе о катастрофе, пригнавшей меня сюда, и ты поймешь, почему пустой или поверхностный характер теперешних наших так называемых остроумных кружков приводит меня в такую ярость. Но сперва надо немного освежиться!

Берганца быстро спрыгнул со скамьи и несколько тяжеловатым галопом поскакал в кусты. Я услыхал, что он жадно пьет из ямы поблизости, где скопилась вода. Вскоре он вернулся, и, хорошенько отряхнувшись, снова уселся возле меня на задние лапы, и, обратив взгляд не на меня, а на статую Святого Непомука, заговорил глухим, скорбным голосом в таком вот духе:

Берганца. Я еще вижу его перед собой — этого доброго, прекрасного человека с бледными, впалыми щеками, мрачными глазами, неспокойным лбом; в нем жила истинно поэтическая душа, и я обязан ему не только многими прекрасными воспоминаниями о лучших временах, но и моими музыкальными познаниями.

Я. Как, Берганца? Музыкальными познаниями? Ты? Да это же потеха!

Берганца. Вот такие вы все! Сразу изрекаете приговор. Оттого, что вы часто нас мучаете пиликаньем, свистом и воплями, а мы при этом воем от сплошного страха и нетерпения, вы отказываете нам во всяком музыкальном чувстве. И тем не менее я утверждаю, что именно мое племя можно было бы воспитать очень музыкальным, если бы не приходилось нам отдавать преимущество тем ненавистным животным, коих природа наделила особой способностью производить музыкальные звуки, ибо они, как часто замечал мой благородный господин и друг, весьма изящно исполняют свои любовные песни, дуэтом в терцию, скользя вверх и вниз по хроматической гамме. Короче, когда я устроился в соседней столице у капельмейстера Иоганнеса Крейслера, я весьма преуспел в музыке. Когда он фантазировал на своем прекрасном рояле и в дивных сочетаниях замечательных аккордов раскрывал священные глубины самого таинственного из искусств, я ложился перед ним и слушал, пристально глядя ему в глаза, пока он не закончит. После этого он откидывался на спинку стула, а я, хоть и такой большой, вспрыгивал к нему на колени, клал передние лапы ему на плечи, не преминув при этом выразить тем способом, о котором мы давеча говорили, свое горячее одобрение, свою радость. Тогда он обнимал меня и говорил: «Ха, Бенфатто! (Так назвал он меня в память о нашей встрече.) Ты меня понял! Верный умный пес! Может быть, мне стоит перестать играть кому-либо, кроме тебя? Ты не покинешь меня».

Я. Так, значит, он прозвал тебя Бенфатто?

Берганца. Я встретил его в первый раз в прекрасном парке перед городскими воротами в ***; по-видимому, он сочинял музыку, потому что сидел в беседке с нотной тетрадью и карандашом в руках. В тот миг, когда он, в пылу восторга, вскочил и громко воскликнул: «A! ben fatto!»[184], я очутился у его ног и прижался к нему известным манером, о коем рассказал уже поручик Кампусано. Ах! почему не смог я остаться у капельмейстера! — я жил бы припеваючи, однако…

Я. Стоп, Берганца! Я припоминаю, что слышал разговоры про Иоганнеса Крейслера; поговаривали, — ты только не обижайся! — будто он в течение всей жизни временами бывал немного не в себе, покамест наконец не впал в полное безумие, вслед за чем его хотели поместить в дом умалишенных, здесь, поблизости, однако он сбежал…

Берганца. Если он сбежал, да направит Господь его стопы! Да, друг мой, они хотели Иоганнеса убить и похоронить, а когда он, чувствуя дарованное ему божественное превосходство духа, хотел жить и действовать по своей воле, его объявляли сумасшедшим.

Я. А разве он им не был?

Берганца. О, будь так добр, назови мне того, кто как представитель человечества был когда-либо объявлен мерилом рассудка, и по температурной шкале его головы точно определили бы, какого градуса достигает рассудок пациента, или же он, возможно, стоит выше или ниже всей этой шкалы! В известном смысле любой несколько эксцентрический ум ненормален и кажется таким тем более, чем усерднее он пытается своими внутренними пылкими озарениями воспламенить внешнюю тусклую, мертвенную жизнь. Всякого, кто жертвует счастье, благополучие да и самую жизнь великой, священной идее, каковая свойственна только лишь высшей божественной натуре, непременно обзывает безумцем тот, чьи наивысшие усилия в жизни сосредоточены в конце концов на том, чтобы лучше есть-пить и не иметь долгов, и, в сущности, лишь возвышает его, полагая, будто порочит, отказываясь, как человек в высшей степени рассудительный, иметь с ним что-либо общее. Так часто говорил мой хозяин и друг Иоганнес Крейслер. Ах, он, верно, пережил нечто великое, я заметил это по его совершенно изменившемуся поведению. Внутренняя ярость иногда вспыхивала у него ярким пламенем, и я вспоминаю, как однажды он даже вздумал было швырнуть в меня палкой, но тотчас об этом пожалел и со слезами просил у меня прощения. Что было тому причиной, я не знаю, — ведь я только сопровождал его на вечерних и ночных прогулках, днем же я сторожил его небольшой домашний скарб и его музыкальные сокровища. Вскоре за тем к нему пришло множество людей, они несли всякий вздор — речь поминутно шла о разумных представлениях, о том, что надо успокоиться. Тут Иоганнес увидел мою силу и проворство, — поскольку эта публика давно была мне до крайности противна, я тем быстрее и решительнее бросился по знаку моего хозяина в гущу этого сброда и таким образом начал атаку, которую мой господин со славой окончил, выставив одного за другим за дверь. На другое утро мой хозяин поднялся вялый и обессиленный. «Я вижу, дорогой Бенфатто, — сказал он, — что мне здесь дольше оставаться нельзя, придется нам с тобой расстаться, верный мой пес! Ведь они сочли меня сумасшедшим за одно то, что я для тебя играл и говорил с тобой как с разумным существом! Если ты будешь и дальше оставаться у меня, то и к тебе может прилипнуть подозрение в сумасшествии, и подобно тому, как меня ждет постыдное заточение, какого я, однако, надеюсь избежать, так и тебя постигнет позорная смерть от руки палача, от которой ты не сможешь уйти. Прощай, славный Бенфатто».

Рыдая, открыл он передо мною дверь, и я, свесив уши, проволочился вниз по лестнице и очутился на улице.

Я. Но, дорогой Берганца! Ты совсем забыл рассказать мне о приключении, что привело тебя сюда.

Берганца. Все, рассказанное до сих пор, было к тому предисловием. Когда я потом, печальный и погруженный в себя, бежал по улице, мне встретилась группа людей, и некоторые стали кричать: «Ловите эту черную собаку, ловите ее, она бешеная, конечно, бешеная!» Мне показалось, что я узнал противников моего Иоганнеса, и поскольку можно было предвидеть, что, несмотря на свое мужество, несмотря на свою ловкость, я буду убит, то я поспешно шмыгнул за угол и влетел в очень приличный дом, дверь коего была в ту минуту открыта. Все там выдавало богатство и хороший вкус, широкая светлая лестница была отлично натерта воском; едва касаясь ступеней своими грязными лапами, я в три прыжка очутился наверху и свернулся калачиком в углу за печкой. Недолгое время спустя я услышал в сенях веселый детский крик и прелестный голос уже взрослой девушки: «Лизетта! Не забудь покормить птиц, моему ангорскому кролику я что-нибудь дам сама!» Тут случилось так, будто какая-то тайная неодолимая сила принялась гнать меня наружу. И вот я вышел, чуть ли не ползком, виляя хвостом, в смиреннейшей позе, какая только для меня возможна, и, гляди-ка! — очаровательная девушка лет самое большее шестнадцати как раз шла по коридору, держа за руку резвого златокудрого мальчика. Несмотря на свою смиренную позу, я все же вызвал у них, чего я и опасался, немалый испуг. Девушка громко воскликнула: «Что за гадкая собака, как попала сюда эта большая собака!»; она прижала мальчика к себе и, казалось, хотела убежать. Тогда я подполз к ней и, прильнув к ее ногам, тихо и печально заскулил. «Бедный пес, что с тобой случилось?» — сказала прелестная девушка и погладила меня своей маленькой белой рукой. Тут уж я постарался показать, какое получаю от этого удовольствие, а под конец отважился на несколько самых затейливых своих штучек. Девушка засмеялась, а мальчик хлопал в ладоши и прыгал от радости. Вскоре он выразил желание покататься на мне верхом, как делают обычно мальчишки, сестра ему это запретила, а я прижался к полу и сам, веселым ворчаньем и сопеньем, призвал его сесть мне на спину. Наконец, сестра уступила его просьбам, и как только мальчик на меня сел, я медленно поднялся на ноги и, меж тем как сестра весьма грациозно держала его за руку, двинулся сначала шагом, а потом небольшими курбетами взад-вперед по большой прихожей. Мальчик еще громче вскрикивал от радости, а сестра еще веселее смеялась. Тут из комнат вышла еще одна девушка, увидев эти скачки, она всплеснула руками, но тотчас подбежала к нам и взяла мальчика за другую руку. Теперь я мог отважиться на более высокие прыжки и поскакал вперед мелким галопом, а когда я зафыркал и замотал головой в подражание прекраснейшим арабским жеребцам, то дети вскрикнули от радости. Слуги, горничные бегали вниз-вверх по лестнице, открылась дверь кухни, у дородной кухарки вывалилась из рук медная кастрюля и со звоном покатилась по каменному полу, когда она уставила в бока свои огненно-красные кулаки, чтобы вволю нахохотаться над этим спектаклем. Охочей до зрелищ публики все прибавлялось, крики восторга становились все громче, стены, пол и потолок дрожали от оглушительного хохота, когда я, словно истинный паяц, выкидывал какое-нибудь дурацкое коленце. Вдруг я остановился, все сочли, что я устал, но когда мальчика с меня сняли, я высоко подпрыгнул и почтительно улегся у ног темнокудрой девушки. «Поистине, — проговорила, расплывшись в улыбке, толстая кухарка, — поистине, фрейлейн Цецилия, похоже на то, что собака хочет принудить вас на нее сесть». Тут вступил хор слуг, горничных, камеристок: «Да, да! Ай да умная собака! Умная собака!» Легкий румянец покрыл щеки Цецилии, в ее синих глазах вспыхнула жажда детской забавы; приложив палец ко рту и ласково глядя на меня, она, казалось, спрашивала: «Сделать мне это? Не сделать?» Но вскоре она уже сидела у меня на спине. Гордый своей прелестной ношей, я выступал теперь как иноходец, везущий на турнир королеву, и пока спереди, сзади, по бокам выстраивалась толпа любопытных, взад-вперед, по длинной прихожей совершалось как бы триумфальное шествие! Вдруг из дверей передней комнаты вышла высокая полная дама средних лет и, пристально посмотрев на красивую наездницу, сказала: «Что это еще за дурацкие детские выходки!» Цецилия слезла с моей спины, и ей удалось так по-детски трогательно изобразить мое неожиданное появление, мой добрый характер, мое озорство, что ее мамаша наконец сказала дворнику: «Накормите собаку, и если она привыкнет к дому, то пусть остается здесь и ночью сторожит нас».

Я. Итак, отныне ты был принят!

Берганца. Ах, друг мой, решение милостивой госпожи отдалось в моих ушах ударом грома, и не рассчитывай я в тот миг на свою придворную изворотливость, я бы немедля оттуда сбежал. Я бы только утомил тебя, ежели бы стал пространно перечислять все те средства, с помощью коих я пробрался из конюшни в прихожую и, наконец, в парадные комнаты госпожи. Об этом всего несколько слов! Верховая езда маленького мальчика, который, по-видимому, был любимцем матери, поначалу вызволила меня из конюшни, а расположение прелестной девушки, к которой я, едва увидев ее в первый раз, привязался всей душой, привело меня в конце концов в комнаты. Эта девушка так замечательно пела, что я понял, — капельмейстер Иоганнес Крейслер имел в виду только ее, когда говорил о таинственном, чарующем воздействии тона певицы, чье пение живет в его сочинениях или, скорее, их создает. Она имела привычку, по примеру хороших певиц в Италии, каждое утро добрый час петь сольфеджио; по возможности, я прокрадывался тогда к ней в залу, где стоял рояль, и внимательно ее слушал. Как только она кончала, я всевозможными веселыми прыжками показывал ей свое одобрение, за что она вознаграждала меня хорошим завтраком, который я поглощал наиприличнейшим образом, не запачкав пола. Вот так получилось, что в итоге в доме все стали говорить о моей учтивости и об особой склонности к музыке, а Цецилия особенно восхваляла мою любезность по отношению к ее ангорскому кролику, который безнаказанно теребил меня за уши и т. д. Хозяйка дома объявила меня восхитительной собакой, и после того, как я с подобающим достоинством и достойным подражания приличием присутствовал на литературном чае и концерте, а камерный клуб, которому было рассказано о моем романтическом появлении в доме, удостоил меня единогласным одобрением, я был возведен в ранг личной собаки Цецилии, таким образом цель, к которой я стремился, была действительно достигнута.

Я. Ну да, ты попал в изысканный дом, стал любимцем, по твоим намекам, весьма милой девушки, однако ведь ты собирался говорить о поверхностном намерении, о неискренности так называемых поэтических душ, и прежде всего рассказать о катастрофе, которая погнала тебя сюда?

Берганца. Потише, потише, мой друг! Не мешай мне рассказывать так, как мне приходит на ум. Разве это не благотворно для меня, если я подольше задерживаюсь на некоторых отрадных минутах моей новой жизни? К тому же все, что я рассказал о своем появлении в доме, коему я теперь желал бы провалиться в преисподнюю, также относится к той страшной катастрофе, от которой я хотел бы отделаться как можно быстрее, несколькими словами, — беда в том, что моя проклятая склонность описывать все словами так же ярко и красочно, как это видится мне моими духовными очами, опять влечет меня туда, куда я не хотел!

Я. Ну, тогда, дорогой Берганца, рассказывай дальше по-своему.

Берганца. Все же Каньисарес в конце концов оказалась права.

Я. Что это ты вдруг?

Берганца. Принято говорить: черт разберет, что это такое; но многого не разбирает и черт, и тогда люди опять говорят: экий глупый черт! Со мной и с моим другом Сципионом это всегда оборачивалось как-то по-особому. В конце концов, я и в самом деле Монтиель, урод в семье, которому маска собаки, предназначенная ему в наказание, служит теперь для радости и увеселения.

Я. Берганца, я тебя не понимаю.

Берганца. Если бы я, с моей искренней приверженностью ко всему доброму и истинному, с моим глубоким презрением ко всему поверхностному, к чуждой всего святого суетности, охватившей сегодня большую часть людей, мог бы собрать воедино весь мой ценный опыт, богатство так называемой жизненной философии, и явился бы в представительном человеческом облике! Спасибо тебе, дьявол, что ты дал колдовскому зелью бесцельно плавиться у меня на спине! Теперь я, собака, лежу незамеченным за печкой и с издевкой, с глубокой насмешкой, коей заслуживает ваша мерзкая пустая надутость, насквозь, до глубины вижу вас, человечков, вашу натуру, которую вы обнажаете передо мной без стыда и совести.

Я. Разве люди никогда не делали для тебя ничего хорошего, что ты с таким ожесточением нападаешь на весь род людской?

Берганца. Дорогой мой друг, за мою довольно долгую жизнь мне случалось принимать некоторые, быть может незаслуженные, благодеяния, и я с благодарностью вспоминаю каждый отрадный, блаженный миг, какой мне ненамеренно доставлял тот или иной человек. Заметь себе! Ненамеренно, сказал я. Благодеяния, хочу я сказать, это дело совсем особого рода.

Если кто-то почесывает мне спину или тихонько щекочет у меня за ушами, что сразу приводит меня в приятное, мечтательное состояние, или дает мне смачный кусок жаркого, чтобы я изъявил готовность, к его удовольствию, принести ему палку, которую он закинул подальше или даже бросил в воду, или чтобы я служил, сидя на задних лапах (до смерти ненавистный мне маневр), то этим он мне никакого блага не делает: это было даяние и получение, купля и продажа, где о благодеянии и долге благодарности речи быть не может. Но крайний людской эгоизм приводит к тому, что каждый лишь хвастливо восхваляет то, что сам он дал, а полученного даже стыдится, вот почему часто получается так, что оба одновременно винят друг друга в неблагодарности за оказанные благодеяния. Мой друг Сципион, которому тоже иногда жилось плохо, служил в то время в деревне у одного богатого крестьянина, человека жестокого, который есть ему почти не давал, зато частенько угощал изрядной порцией колотушек. Однажды Сципион, чьим пороком отнюдь не было пристрастие к лакомствам, только с голоду вылакал горшок молока, и хозяин, который это обнаружил, избил его до крови. Сципион быстро выскочил из дома, чтобы избежать верной смерти, так как мстительный крестьянин уже схватил железную мотыгу. Сципион мчался по деревне, но, пробегая мимо мельничной запруды, увидел, что трехлетний сынишка крестьянина, только что игравший на берегу, упал в поток. Мощный прыжок — и Сципион очутился в воде, схватил мальчонку зубами за платье и благополучно вытащил его на зеленую лужайку, где тот сразу пришел в себя, заулыбался своему спасителю и стал его ласкать. Однако Сципион пустился наутек со всей прытью, на какую был способен, чтобы никогда больше не возвращаться в эту деревню. Видишь, друг мой, это была чисто дружеская услуга. Прости, если подобный пример со стороны человека мне как-то сразу не приходит на ум.

Я. При всем твоем ожесточении против нас, людей, которые у тебя на весьма плохом счету, я начинаю все больше тебя любить, славный Берганца. Позволь мне совершенно бескорыстно выказать тебе мое расположение способом, который, как я знаю, будет тебе приятен.

Берганца, легонько фыркая, придвинулся ко мне поближе, и я несколько раз погладил его по спине, от головы к хвосту, и почесал; постанывая от наслаждения, он мотал головой, вертелся и извивался под моей ласковой рукой. Когда я наконец перестал, разговор продолжался.

Берганца. При каждом приятном физическом ощущении мне в воображении тоже являются прелестнейшие картины, и вот сейчас я увидел обворожительную Цецилию, как она однажды в простом белом платье, с красиво заплетенными в косы блестящими темными волосами, плача, удалилась от гостей в свою комнату. Я вышел ей навстречу и, как делал обычно, лег, свернувшись, у ее ног. А она взяла меня обеими ручками за голову и, глядя на меня своими светлыми глазами, в которых еще блестели слезы, сказала: «Ах! Ах, они меня не понимают. Никто, и матушка тоже. Так не поговорить ли мне с тобой, верная моя собака, обо всем, что лежит у меня на сердце? Ах, я даже не могу это выразить, а если бы и могла, ты бы мне не ответил, но зато и боли не причинил бы».

Я. Эта девушка — Цецилия — становится мне все интереснее.

Берганца. Господь Вседержитель, коему я поручаю мою душу, — пусть нечистому не достанется от нее ни доли, хотя это ему я, скорее всего, обязан обличьем благородного венецианца, в каком уже столько времени болтаюсь здесь, внизу, на большом маскараде, — да! Господь Вседержитель создал людей совсем разными. Бесконечное разнообразие догов, шпицев, болонок, пуделей это ничто против пестрого смешения острых, тупых, вздернутых, крючковатых носов; против бесконечного различия подбородков, глаз, лобных мышц, а разве возможно представить себе всю разницу в образе мыслей, все особенности взглядов и мнений?

Я. К чему ты ведешь, Берганца?

Берганца. Прими это как общее или же как обыкновенное рассуждение.

Я. Но ты опять совсем отклонился от приключившейся с тобой катастрофы.

Берганца. Я только хотел тебе сказать, что моя хозяйка сумела завлечь к себе в дом всех сколько-нибудь значительных художников и ученых, какие были в городе, и при участии самых образованных семейств создала такой вот литературно-поэтически-художественный кружок, который она возглавляла. Ее дом был в некотором смысле литературно-художественной биржей, где совершались всевозможные сделки с суждениями об искусстве, с самими произведениями, а иногда и с именами художников. Музыканты ведь дурашливый народ!

Я. Как так, Берганца?

Берганца. Ты разве не замечал, что живописцы большей частью упрямы и своенравны, что при дурном настроении никакие радости жизни их не веселят, что поэты чувствуют себя довольными, лишь смакуя собственные сочинения? А музыканты окрыленными стопами перепорхнут через все; любители вкусно поесть, а еще больше — выпить, они тают от блаженства перед хорошим блюдом и перед первейшим из первых сортов вина, забывая обо всем вокруг, мирясь со светом, который подчас злорадно их жалит, и добродушно прощая ослу, что его «и-а» не образует чистой септимы, ибо он всего только осел и по-иному петь не умеет. Короче, музыканты не чувствуют черта, хоть бы он сидел у них на пятках.

Я. Но, Берганца, к чему опять это неожиданное отступление?

Берганца. Я хотел сказать, что моя дама наивысшего почтения удостаивалась как раз от музыкантов, и когда ей удавалось, после шести недель частных занятий, не в такт и без выражения отбарабанить какую-нибудь сонату или квинтет, она слышала от них поразительнейшие восхваления, а все потому, что ее вина, от лучших виноторговцев, были превосходны, а лучших бифштексов не едали во всем городе.

Я. Фу, Иоганнес Крейслер так бы не поступил!

Берганца. Напротив, так он и поступал. Здесь нет никакого подхалимства, никакой фальши. Нет, это добродушная снисходительность к плохому, или, скорее, терпеливое слушание беспорядочных звуков, которые напрасно силятся стать музыкой, а это добродушие, это терпение возникают из некой приятной внутренней растроганности, которую, в свою очередь, неизбежно вызывает хорошее вино, обильно выпитое после отменного кушанья. Музыкантов я за все это могу только любить, а поскольку царство их — не от мира сего, они, как граждане неведомого далекого города, кажутся в своем внешнем поведении и повадках странными, даже смешными, — ведь Ганс высмеивает Петера за то, что тот держит вилку в левой руке, меж тем как он, Ганс, всю свою жизнь держал ее в правой.

Я. Но почему простые люди смеются надо всем, что для них непривычно?

Берганца. Потому что привычное стало для них столь удобным, что они полагают: тот, кто делает или использует это по-другому, дурак, и он потому так мучается и мыкается со своим чуждым им способом, что ихнего старого, удобного способа не знает. И вот они радуются, что чужак такой глупый, а они такие умные, и смеются над ним ото всей души, за что я их, тоже ото всей души, прощаю.

Я. Я бы хотел, чтобы теперь ты вернулся к твоей даме.

Берганца. Я как раз и собирался. У моей дамы была своеобразная манера: она хотела сама заниматься всеми искусствами. Она играла, как я уже говорил, даже сочиняла музыку; малевала, вышивала, лепила из гипса и глины; она сочиняла стихи, декламировала, и весь кружок должен был тогда слушать ее отвратительные кантаты и восхищаться ее намалеванными, вышитыми, вылепленными карикатурами. Незадолго до моего прибытия в дом она свела знакомство с одной известной мимической артисткой[185], которую ты, наверное, часто видел, и с тех пор пошло это безобразие, — то, что стало твориться отныне в кружке с мимическими представлениями. Моя дама была хорошо сложена, однако близящаяся старость еще глубже прорезала черты ее лица, и без того достаточно резкие, к тому же ее пышные формы несколько вышли за пределы пышности, тем не менее она изображала в кружке Психею, и Деву Марию, и еще бог знает сколько других богинь и святых. Черт бы побрал этого сфинкса и этого профессора философии[186]!

Я. Какого профессора философии?

Берганца. В кружке у моей дамы временами обязательно присутствовали: Музыкант, обучавший Цецилию, Профессор философии и Нерешительный характер.

Я. Что ты подразумеваешь под нерешительным характером?

Берганца. Я не могу иначе определить человека, о ком мне никак не удавалось узнать, что он, в сущности, думает, и раз уж я вспомнил об этих троих, то не могу не привести один разговор между ними, какой я подслушал. Музыкант видел весь мир в свете своего искусства, он был, видимо, недалекого ума, так как всякое мимолетное выражение удовольствия от музыки принимал за чистую монету и полагал, будто искусство и артиста везде высоко почитают. Философ, на чьем иезуитском лице отражалась нескрываемая насмешка над обычным человеческим житьем-бытьем, напротив того, не доверял никому и веровал в дурной вкус и жестокость, как в первородный грех. Однажды он и Нерешительный характер стояли в соседней комнате у окна, когда к ним подошел Музыкант, снова витавший где-то в неземных сферах. «Ха!» — воскликнул он… Ты уж позволь мне, дабы избежать вечного повторения «отвечал он», «сказал он», сразу начать рассказ в форме беседы. Если ты этот наш нынешний разговор вздумаешь напечатать, то надо будет надлежащим образом вставить беседу в беседу.

Я. Я смотрю, дорогой Берганца, что ты ко всему подходишь с пониманием и знанием дела. Твои слова слишком уж удивительны для того, чтобы я, словно второй Кампусано, не стал их пересказывать. Можешь строить свою беседу в беседе, как тебе угодно, только мне думается, что внимательный издатель хорошенько втолкует наборщику, как тому следует все расположить, дабы глаз читателя воспринял это легко и с приятностью.

Берганца. Итак, вот эта беседа:

Музыкант. Какая все же замечательная женщина, с таким глубоким пониманием искусства, с таким разносторонним образованием.

Нерешительный характер. Да, надо сказать, что мадам просто необыкновенно одарена артистически.

Профессор философии. Вот как? Вот как? Вы что, господа, в самом деле так считаете? А я говорю: нет! Я утверждаю обратное!

Нерешительный характер. Конечно, с таким энтузиазмом, как это воспринимает наш музыкальный друг, я бы все-таки…

Профессор философии. А я вам скажу, что вон та черная собака у печки, которая так осмысленно глядит на нас, будто внимательно прислушивается к нашему разговору, ценит и понимает искусство больше, чем эта женщина, и да простит ей Бог, что она присваивает себе нечто, ей совершенно чуждое. Ее ледяная душа никогда не потеплеет, и если сердца других людей переполняются восторгом, когда они глядят на природу, на совершенство мироздания, то она спрашивает, сколько у нас градусов тепла по Реомюру и не пойдет ли дождь. Так что искусство, этот посредник между нами и вечной Вселенной, которую мы отчетливо предчувствуем только благодаря ему, никогда не зажжет в ней высокой мысли. Эта женщина со всеми ее художественными упражнениями, с ее пустыми фразами живет низменной жизнью! Она прозаична, прозаична, пошло прозаична!

Последние слова философ, с силой рубивший воздух руками, выкрикнул так громко, что в большом зале почти все пришло в движение, дабы объединенными силами побороть прозаизм, который, видимо, тихо и коварно подкрался, как вероломный враг, и которого теперь выдал боевой клич профессора. Музыкант стоял, совершенно ошеломленный, а Нерешительный характер отвел его в сторонку и, дружески ухмыляясь, шепнул ему на ухо:

— Дружок, что думаете вы о словах Профессора? Знаете ли вы, отчего он так ужасно горячится, почему бросается такими словами: «ледяная душа», «прозаизм»? Согласитесь, для своих лет мадам еще довольно свежа и моложава. Ну и вот — смейтесь же, смейтесь! — Профессор и вздумал растолковать ей наедине весьма известные философские положения, которые были для нее слишком трудны. Она вообще совершенно отвергла тот особый философский курс, который хотел пройти с ней Профессор, а он ужасно за это обиделся и теперь ругает ее и поносит!

— Вы только поглядите на его похотливую рожу! Ну, теперь я от своего мнения не откажусь, — сказал Музыкант, и оба присоединились к обществу.

Но, повторяю еще раз, черт побрал бы этого сфинкса и этого профессора философии!

Я. Почему это?

Берганца. Оба виновны в том, что мне запретили присутствовать на мимических представлениях моей дамы и едва не выгнали из дома со стыдом и позором.

Я. Слово «сфинкс» ты, должно быть, употребляешь аллегорически, чтобы представить мне какой-то новый характер из твоего кружка?

Берганца. Ничего подобного! Я имею в виду настоящего сфинкса в египетском головном уборе, с круглыми глазами навыкате.

Я. Тогда рассказывай.

Берганца. То ли из мести за неудавшийся философский курс, как уверял Нерешительный характер, то ли просто из отвращения и омерзения к никчемным, подражательным покушениям моей дамы на искусство, короче, Профессор был ее ихневмоном[187], который постоянно ее преследовал и, не давая ей опомниться, копался у нее в душе. Совершенно особым ловким способом умел он так запутать и закружить мою даму в ее собственных пустых фразах, в ее философски-эстетических суждениях об искусстве, что она забиралась в глубь поросшего бурьяном лабиринта прозаической чепухи и тщетно искала оттуда выход. В своей злобности он доходил до того, что под видом глубокомысленных философских положений сообщал ей малозначительные или сводящиеся к какой-то пошлой глупости сентенции, каковые она, с ее прекрасной памятью на слова, запоминала и всюду и везде с большой напыщенностью произносила; чем глупее и непонятней были эти сентенции, тем больше они ей нравились, ибо тем сильнее становились среди слабоумных восторг и прямо-таки обожествление этой замечательной, умнейшей женщины. Но — к делу! Профессор необычайно полюбил меня; гладил, когда только мог, и совал мне хорошие куски. Я платил ему за это расположение самой сердечной дружбой и поэтому тем охотнее последовал за ним, когда однажды вечером он поманил меня в соседнюю комнату; гости как раз собирались перейти в обшитый черным зал, поскольку мадам намеревалась показать там свои мимические представления. Как обычно, у него опять был для меня наготове хороший кусок пирога; пока я его уплетал, он принялся тихонько почесывать меня по голове и за ушами, а под конец вытащил какой-то платок, обвязал им мой лоб и с большим трудом обкрутил вокруг ушей, при этом, поглядывая на меня, он то и дело смеялся и восклицал: «Умный пес, умный пес, только веди себя сегодня и впрямь умно и не испорть мне игру!» Привыкший к костюмированию еще с моих театральных времен, я позволил ему делать со мной все, что он хотел, и тихо, безропотно последовал за ним в зал, где мадам уже начала свои мимические представления. Профессору удалось так ловко заслонить меня от глаз зрителей, что никто меня не заметил. Наконец, после того как на сцене сменились Мария, кариатиды, вышла мадам в престранном головном уборе, походившем на мой как две капли воды. Она стала на колени, вытянула руки, положив их перед собой на табурет, а свои обычно умные глаза выкатила, придав взгляду какую-то жуткую оцепенелую неподвижность. Тут Профессор тихонько поманил меня, и, нисколько не догадываясь об истинной сути этой шутки, я важно прошествовал на середину комнаты и, вытянув передние лапы, улегся на пол, в аккурат напротив дамы, в своей обычной позе. Крайне изумленный ее фигурой, имевшей очень странный вид прежде всего из-за той части, на которой обычно принято сидеть и которую природа сотворила у нее чрезмерно полной, я неприязненно уставился на нее тем серьезным, глубокомысленным взглядом, какой мне свойствен. Мертвую тишину в зале потряс безудержный дружный хохот. Только теперь увидела меня дама, погруженная во внутреннее созерцание искусства: она вскочила в ярости, с искаженным лицом и воскликнула словами Макбета: «Кто надо мной это учинил?»[188] Но ее никто не слушал, все, словно наэлектризованные этим несомненно архипотешным зрелищем, еще кричали и говорили наперебой: «Два сфинкса — два сфинкса в столкновенье!» «Убрать собаку с глаз моих долой, прочь собаку, вон из дома!» — бушевала дама, и вот уже слуги набросились на меня, но тут вмешалась моя заступница, прелестная Цецилия, избавила меня от египетского головного убора и увела к себе в комнату. Если я все-таки еще имел право оставаться в доме, то мимический зал был для меня навсегда закрыт.

Я. И ты, по сути дела, мало что при этом потерял, ибо наивысшую вершину этого художественного фиглярства ты, благодаря веселому Профессору, уже испытал, все дальнейшее оказалось бы блеклым, ведь всякое твое участие, естественно, пресекалось бы.

Берганца. На другой день повсюду только и разговору было, что о двойном сфинксе, и ходил по рукам сонет, который я еще хорошо помню, — вероятно, его тоже сочинил Профессор.

ДВА СФИНКСА

Сонет

Что в пышных юбках на полу лежит, Простерты руки и недвижен взгляд? Мудрей Эдипа будет во сто крат. Кому сей злой загадки смысл открыт. Гляди, напротив черный сфинкс сидит. Безмолвен и суров, глаза горят, И кукле той недоброе сулят: Ничтожное в ничто он превратит. Они встают! То были пес и дама, Что разыграли пантомиму эту. Поэзия их вознесла из хлама. Ужель могла б фантазия поэта Связать в искусстве крепче пса и даму? Тот пес — Паяц. Она — Арлекинетта.

Я. Браво, Берганца! Этот сонет, как насмешливое стихотворение на случай, не так уж плох, и ты прочитал его с достоинством и надлежащим тоном. Вообще в самой форме сонета для меня кроется совершенно особая, я бы сказал, музыкальная привлекательность.

Берганца. Какою сонет несомненно обладает для всякого не совсем тугого уха и будет обладать вечно.

Я. И все-таки форма, размер стихотворения всегда кажется мне чем-то второстепенным, чему в последнее время стали придавать уж слишком большое значение.

Берганца. Благодарение усилиям ваших новейших, порой весьма замечательных поэтов, что возвратили вполне заслуженные права метрическому искусству, коим с любовью и тщанием занимались великие старые мастера Юга. Форма, размер стихотворения — это подобающая краска, какой художник покрывает одежды своих фигур, это тональность, в какой композитор пишет свою пьесу. Разве оба они не выбирают краску и тональность по здравом размышлении, со всей мыслимой тщательностью, как того требуют серьезность, достоинство, привлекательность, нежность, легкость, внутренняя соразмерность представляемых лиц или пьесы? И разве не будет значительная часть предполагаемого воздействия зависеть от их верного выбора? Вызывающе окрашенная одежда часто выделяет посредственное лицо, так же как необычная тональность — обычную мысль, и потому часто получается, что даже стихи, которым недостает глубоко проникающей мысли и которые плавают на поверхности, благодаря прелести формы, благодаря изящному плетению рифм словно в приятной истоме пленяют дух сладостной игрой, — и так, совершенно отвлекаясь от того, что ум напрасно пытался бы там искать, излучают таинственное очарование, коему не в силах противиться ни одна чуткая душа.

Я. Однако злоупотребления, которые ныне творят педанты формы…

Берганца. Эти так называемые злоупотребления скоро утратят какое бы то ни было значение, и я полагаю, что при берущем теперь верх строгом соблюдении метрики проявит себя и более глубокая серьезность, которая с наступлением рокового времени распространилась на все ветви искусства и литературы. Тогда, когда каждый так называемый поэт для каждой своей песенки сам создавал себе какой-нибудь неровный, хромающий размер, когда единственную южную форму, какую якобы еще знали, ottave rime[189], глупейшим образом искажали и портили, — тогда художники не желали больше учиться рисовать, а композиторы — изучать контрапункт. Короче, возникло презрение к какой бы то ни было школе, которое неизбежно привело бы во всех искусствах к созданию плачевнейших уродств. Даже у средних поэтов опыты во всевозможных формах приводят к известной упорядоченности, а она всегда более полезна, нежели прозаическая распущенность какого-нибудь пустомели. Так что я стою на своем: это хорошо и отрадно, что люди прилагают поистине большое старание в работе над формой, над размером.

Я. Твои рассуждения, дорогой Берганца, пожалуй, слишком смелы, но, в сущности, я не могу не признать твоей правоты. Никогда в жизни не подумал бы, что мои воззрения будут сообразовываться с убеждениями разумной собаки.

Берганца. В кружке моей дамы бывал один молодой человек, которого они величали: поэт! Всей душой примыкая к новейшей школе, он весь ушел в свои сонеты, канцоны и т. п. Особой глубины ума у него не замечалось, между тем его стихи, написанные в южных формах, обладали некоторой благозвучностью и приятностью выражения, что ласкало душу и слух знатока. По натуре он был очень влюбчив, какими бывают обычно поэты и чего от них чуть ли не требуют, и пылко, с благоговением издали почитал Цецилию, как святую. Так же как Поэт, Музыкант, бывший, кстати, значительно старше, старался ухаживать за ней в духе истинной галантности, и между обоими часто возникало комическое соперничество, когда они старались перещеголять друг друга в тысяче мелких любезностей и знаков внимания. Цецилия заметно отличала их обоих, людей высокообразованных, лишь ради нее терпевших все музыкальные, декламаторские и мимические ужимки мадам и лишь ради нее посещавших этот кружок, от всех остальных молодых щеголей и повес, роившихся вокруг нее, и вознаграждала их за совершенно бескорыстную галантность детски непосредственной искренностью, которая еще усиливала восторг, с каким они в душе относились к Цецилии. Какое-нибудь приветливое слово, ласковый взгляд, брошенный одному из них, нередко возбуждал в другом комическую ревность, и было очень забавно, когда они, как трубадуры былых времен, состязались в песнях и мелодиях, воспевавших прелесть и очарование Цецилии.

Я. Привлекательная картина! Такие невинные, нежные отношения с девушкой чистой души могут пойти художнику только на пользу, а конфликт Поэта с Музыкантом наверняка вызвал к жизни хорошие произведения.

Берганца. Разве ты не замечал, дорогой мой друг, что все люди, обладающие сухой, бесплодной душой и лишь присваивающие поэтическое чувство, полагают самих себя и все, что с ними произошло и происходит еще, чем-то совершенно особенным и чудесным?

Я. Конечно, ибо чудесным они объявляют все, что творится в стенах их улиточного домика. Раз уж таким просвещенным умам ничто обыденное встретиться не может, то чувства их остаются закрытыми и для божественных чудес природы.

Берганца. Вот и мадам имела глупость считать все, что с нею ни случится, в высшей степени удивительным и зловещим. Даже дети ее родились при необычных обстоятельствах и духовных соотношениях, и она достаточно ясно давала понять, как странные контрасты и враждебные стихии соединились в душах ее детей в некую особую смесь. Кроме Цецилии, у нее было еще трое старших сыновей, коих природа отчеканила заурядными и тупыми, как мелкую разменную монету, и еще одна, младшая, дочь, которая не выказывала в своих суждениях ни ума, ни души. Так что Цецилия была единственной, кого природа одарила не только глубоким пониманием искусства, но и гениальной творческой способностью. Будь у нее, однако, не столь детски непосредственный нрав, церемонное обращение матери с нею, постоянные заявления, что она рождена артисткой, каких еще не бывало, могли бы вскружить ей голову и свести с пути истинного, на который не так-то легко вернуться, во всяком случае женщине.

Я. Как, Берганца, ты тоже веришь в неисправимость женщин?

Берганца. Всей душой! Всех взбалмошных, заучившихся и духовно косных женщин, по крайней мере после двадцати пяти лет, надо неуклонно отправлять в ospitale degli incurabili[190], больше с ними ничего не поделаешь. Пора цветения у баб — это, собственно, и есть их настоящая жизнь, когда они с удвоенной силой чувствуют в себе неослабевающий порыв жадно запечатлеть в душе все явления этой жизни. Юность обводит все фигуры как бы пылающим пурпуром, и они сверкают пред упоенным радостью взором, словно преображенные, — вечная многоцветная весна даже терновник украшает благоухающими цветами. Ни какой-то особенной красоты не надобно, ни редкостного ума, — нет, лишь этой поры цветения, лишь чего-то такого — в наружности ли, в тоне ли голоса или в чем-то ином, что лишь мимолетно может привлечь к себе внимание, довольно, дабы повсюду снискать этой девушке поклонение даже умных мужчин, так что она выступает среди старших по возрасту особ своего пола с победным видом, как царица бала. Однако после злосчастного поворотного пункта сверкающие краски блекнут, и с наступлением некоторой холодности, которая во всяком наслаждении убивает все духовно лакомое, пропадает и прежняя подвижность духа. Ни одна женщина не в силах изменить устремления, какие были у нее в то золотое время, что только и кажется ей жизнью, и если тогда она впала в заблуждения ума или вкуса, то унесет их с собой в могилу, пусть бы тон, мода эпохи и заставляли бы с усилием от них отречься.

Я. Твое счастье, Берганца, что тебя не слышат женщины, миновавшие поворотный пункт, не то бы тебе хорошенько досталось.

Берганца. Не думай так, мой друг! В сущности, женщины чувствуют сами, что этот период цветения заключает в себе всю их жизнь, ибо только этим можно объяснить их дурацкое желание таить свой возраст, за которое их справедливо корят. Ни одна не хочет миновать поворотный пункт; они противятся и прячутся, они упорно бьются за малейшее местечко перед шлагбаумом, ибо стоит лишь им оказаться по ту его сторону, как он навеки закроет для них доступ в страну отрады и блаженства. Ведь юные создания все прибывают и прибывают, и каждая в уборе из прекраснейших весенних цветов вопрошает: «Что надобно здесь, среди нас, той бесцветной и унылой?» И тогда тем приходится бежать, сгорая со стыда, они спасаются в маленький садик, откуда могут хотя бы краешком глаза взглянуть на пышную весну и где у выхода стоит число тридцать, коего они страшатся, как ангела с огненным мечом.

Я. Это весьма живописно, но все же более живописно, нежели верно. Разве сам я не знавал пожилых женщин, чье обаяние заставляло совершенно забыть об их минувшей юности?

Берганца. Это не только возможно, но я даже охотно с тобой соглашусь, что такие случаи вовсе не редки, тем не менее мое суждение остается незыблемым. Разумная женщина, получившая в ранней юности хорошее воспитание, свободная от заблуждений и вынесшая из дней своего расцвета благотворно развитый ум, всякий раз будет услаждать тебя приятной беседой, коль скоро ты соблаговолишь придерживаться середины и откажешься от всяких высоких притязаний. Если она остроумна, то у нее найдется немало метких словечек и оборотов, однако это будет не вполне благостное созерцание чего-то вполне комического, а скорее всплески внутреннего недовольства, блистающие фальшивыми красками и способные обманывать и забавлять тебя лишь недолгое время. Если она красива, то не упустит возможности пококетничать, и твой интерес к ней выродится в отнюдь не похвальное сластолюбие (если не употребить другое презрительное слово), какого девушка в расцвете молодости никогда не возбудит в мужчине, когда только он вконец не испорчен!

Я. Золотые слова! Золотые слова! Однако совсем остановиться — пребывать в прежних заблуждениях после уже пройденного поворотного пункта, — ведь это тяжко, Берганца!

Берганца. Но это так! Наши комедиографы очень верно это почувствовали, вот почему некоторое время тому назад на нашей сцене не было недостатка в тоскующих, чувствительных пожилых мамзелях, — печальных остатках того сентиментального периода, на который пришлась пора их расцвета; но это уже давно бесповоротно миновало, и пора бы их место занять Кориннам.

Я. Но ты ведь не имеешь в виду замечательную Коринну[191] — поэтессу, увенчанную в Риме, в Ватикане, — то дивное миртовое дерево, что корнями своими уходит в Италию, а ветви протянуло сюда, к нам, так что, отдыхая под его сенью, мы чувствуем, как овевает нас благоухание Юга?

Берганца. Сказано очень красиво и поэтично, хотя картина несколько грешит гигантизмом, — миртовое дерево, достающее от Италии до Германии, задумано поистине в гиперболическом стиле! Впрочем, я имел в виду ту самую Коринну: изображенная уже явно за пределами цветущего женского возраста, она явилась истинным утешением, истинной отрадой для всех стареющих женщин, перед которыми отныне широко распахнулись врата поэзии, искусства и литературы, хотя им следовало бы помнить, что согласно моему верному принципу они должны бы в пору расцвета уже быть всем, ибо стать более ничем не могут. Скажи, разве Коринна никогда не вызывала у тебя отвращения?

Я. Как бы это могло случиться? Правда, когда я мыслил себе, как бы она подошла ко мне в действительной жизни, мне казалось, будто меня охватывает какое-то тревожное неприятное чувство, в ее обществе я бы никогда не чувствовал себя покойно и уютно.

Берганца. У тебя было вполне верное чувство. Что до меня, то я едва ли потерпел бы, чтобы меня гладила ее рука, сколь бы ни была она прекрасна, не испытывая при этом некоторого внутреннего отвращения, от какого у меня обычно пропадает аппетит, — уж это я говорю тебе так, по-собачьи! В сущности, судьба Коринны — это торжество моего учения, ибо ее нимб меркнет под ослепительно чистым лучом юности, став пустой видимостью, а истинно женское устремление к любимому человеку безвозвратно губит ее из-за ее собственной неженственности, или, вернее, искаженной женственности! Моя дама находила необыкновенное удовлетворение в том, чтобы представлять Коринну.

Я. Что за глупость, ежели она не чувствовала в себе хотя бы настоящего импульса к искусству.

Берганца. Ничего похожего, мой друг! Можешь мне поверить! Моя дама охотно держалась на поверхности и достигла известного умения придавать этой поверхности некий блеск, слепивший глаза ложным светом, так что люди не замечали мелководья. Так, она почитала себя Коринной только благодаря своим действительно красивым плечам и рукам и с того времени, как прочла эту книгу, ходила с более обнаженными плечами и грудью, нежели это подобает женщине ее возраста, чрезмерно украшала себя изящными цепочками, старинными камеями и кольцами, а также часто по многу часов тратила на то, чтобы смазывать волосы дорогими маслами, укладывать и заплетать их в прихотливые, искусные прически, подражая старинному головному украшению какой-нибудь императрицы, — мелочное копанье Бёттигера[192] в античных нравах она использовала тоже, однако мимическим представлениям внезапно пришел конец.

Я. И как же это произошло, Берганца?

Берганца. Ты можешь себе представить, что мое неожиданное появление в виде сфинкса нанесло уже изрядный удар этому делу, и все же мимические представления еще продолжались, однако меня до них больше не допускали. Иногда, по известному тебе методу, представлялись также целые группы; между тем Цецилия никогда не поддавалась на уговоры принять в них участие. Но в конце концов, когда мать очень настойчиво к ней приступила, а Поэт и Музыкант объединились в бурных просьбах, она все-таки согласилась в следующей мимической академии, как изысканно называла мадам эти свои упражнения, представить святую, чье имя она так достойно носила. Едва лишь слово было сказано, как друзья развили неустанную деятельность, дабы доставить и приготовить все, что требовалось для достойного и впечатляющего выступления их прелестной возлюбленной в роли святой. Поэт сумел раздобыть очень хорошую копию «Святой Цецилии»[193] Карло Дольчи, которая, как известно, находится в Дрезденской галерее, а поскольку он к тому же был умелым рисовальщиком, то нарисовал для местного портного каждую часть одежды с такою точностью, что тот был в силах изготовить из подходящих материй ниспадавшее складками платье Цецилии; Музыкант же напускал на себя таинственность и говорил о каком-то эффекте, которым все будут обязаны исключительно ему одному. Цецилия, увидев усердные старания своих друзей, заметив, что они более, чем когда-либо, стараются говорить ей тысячи приятных вещей, стала испытывать все больший интерес к роли, каковую сначала упорно отвергала, и едва могла дождаться дня представления, который наконец-то наступил.

Я. Я весь нетерпение, Берганца! Хотя и чую опять какую-то дьявольскую пакость.

Берганца. На сей раз я решил проникнуть в зал, чего бы это мне ни стоило, я положился на Философа, а тот, из чистой благодарности, ведь я способствовал его плутовской проделке, сумел так ловко и вовремя отворить мне дверь, что мне удалось незамеченным проскользнуть в зал и занять свое место где подобало. На сей раз занавес протянули наискось через зал, а освещение хоть и шло сверху, но не как обычно, из середины, заливая светом все предметы со всех сторон и просвечивая их насквозь, а откуда-то сбоку. Когда открылся занавес, святая Цецилия сидела, совсем как на картине Дольчи, живописно облаченная в странные одежды, перед маленьким старинным органом и, склонив голову, глубокомысленно смотрела на клавиши, словно искала телесно те звуки, что овевали ее духовно. Она была точь-в-точь как на картине Карло Дольчи. Вот зазвучал отдаленный аккорд, он держался долго и растаял в воздухе. Цецилия медленно подняла голову. Теперь, словно из глубокой дали, донесся исполняемый женскими голосами хорал — сочинение Музыканта. Простые и все же какие-то нездешние в своей чудесной последовательности аккорды этого хора херувимов и серафимов звучали, будто слетев из иного мира, и живо напомнили мне произведения церковной музыки, какие я двести лет назад слышал в Испании и в Италии, и я почувствовал, как пронизал меня такой же священный трепет, что и тогда. Глаза Цецилии, устремленные к небу, сияли священным восторгом, и профессор невольно пал на колени, воздев руки, трижды воскликнув из самой глубины души: «Sancta Caecilia, ora pro nobis!»[194] Многие члены кружка в искреннем воодушевлении последовали его примеру, и когда, шурша, задвинулся занавес, все, не исключая и многих юных девушек, были охвачены тихим благоговением, покамест теснившиеся в их груди чувства не нашли выхода во всеобщем громком восхищении. Поэт и Музыкант вели себя как полоумные, то и дело кидаясь друг другу на шею и проливая горячие слезы. Цецилию попросили, чтобы она до конца вечера не снимала фантастических одежд святой. Она, однако, тактично отклонила эту просьбу, и когда потом она вновь появилась в обществе в своем обычном простом наряде, все устремились к ней с изъявлениями высочайшей хвалы, она же, в своей детской наивности, не могла понять, за что ее так хвалят, и все глубоко волнующее в этом представлении относила за счет эффектной постановки Поэта и Музыканта. Только мадам была недовольна, она, видимо, чувствовала, что ей с ее позами, которые она перенимала с картин и рисунков и часами репетировала перед зеркалом, никогда не добиться даже намека на то впечатление, какое с первого раза так удалось Цецилии. Она очень искусно доказывала, сколь многого не хватает Цецилии, чтобы стать мимической артисткой. Философ не удержался от тихого злобного замечания, что мадам нисколько не поможет Цецилии, если отдаст ей излишки своего мимического таланта. Мадам порешила на том, что она временно прекращает свои мимические представления, ибо этого требуют ее частные штудии и занятия натурфилософией. Это заявление, сделанное в пылу досады, а также смерть одного родственника изменили вообще весь распорядок в доме. Старик этот был одним из забавнейших существ, какое я когда-либо встречал.

Я. Как это?

Берганца. Он был сыном знатных родителей, и, поскольку умел немножко царапать карандашом и пиликать на скрипке, ему с юных лет внушили, будто бы он кое-что смыслит в искусстве. В конце концов он и сам в это поверил и до тех пор дерзко утверждал это про самого себя, пока в это не поверили и другие и не смирились покорно с известной тиранией вкуса, которую он навязывал им в дни своих удач. Долго это продолжаться не могло, ибо все очень скоро увидели его беспомощность. Между тем короткий период золотого века искусства он относил ко времени своей чисто воображаемой славы и довольно грубо поносил все, что было создано позднее, без его содействия и без соблюдения вбитых ему в голову азов ремесла. В обхождении этот человек был так же, как его период, посредственным и скучным, но в своих художественных опытах — от коих он все еще не мог до конца отказаться и кои, естественным образом, получались весьма прискорбными, — столь же забавным, как и в своей смешной запальчивости против всего, что возвышалось над его дюжинным горизонтом. Короче, когда сей муж, способный своими ложными воззрениями на искусство, при все еще большом своем влиянии, причинить большой вред, к счастью, умер, он как раз находился в шестом возрасте.

Я. Совершенно верно:

…Шестой же возраст Уж это будет тощий Панталоне, В очках, в туфлях, у пояса — кошель, В штанах, что с юности берег, широких Для ног иссохших; мужественный голос Сменяется опять дискантом детским: Пищит, как флейта…[195]

Берганца. Твой Шекспир всегда у тебя на устах! Однако хватит: смешной старик, не упускавший случая чрезмерно восхищаться всем, что предпринимала мадам, был ныне мертв, и жизнь кружка на время остановилась, до тех пор пока из учебного заведения не вернулся сын некоего друга дома и не получил должность, — тогда дом моей госпожи снова сделался более оживленным.

Я. Как это произошло?

Берганца. Коротко и ясно: Цецилия была выдана замуж за мосье Жоржа[196] (так называл его чахоточный папаша, чей портрет, писанный водою по воде, показал бы его еще слишком плотным), и ее брачная ночь как раз и вызвала ту злосчастную катастрофу, которая привела меня сюда.

Я. Что? Цецилия замужем? А как же ухаживанья Поэта и Музыканта?

Берганца. Если бы песни способны были убивать, то Жоржа, конечно, уже не было бы в живых. Мадам с большой торжественностью возвестила о его прибытии, и это было необходимо, дабы оградить его от града насмешек, какой непременно вызвали бы его неловкие манеры, его повторяемые до тошноты рассказы о всяких пустячных вещах. Он явно смолоду страдал тем недугом, который привел беднягу Кампусано в госпиталь Воскресения; этот, а возможно, и другие грехи молодости, должно быть, повлияли на его рассудок. Вся его фантазия вращалась вокруг событий его студенческих лет, а если он был в мужском кругу, то приправлял свои рассказы пошлейшими непристойностями, какие мне доводилось слышать разве что в казармах и низкопробных кабаках, он же рассказывал их с явным удовольствием и великой радостью и никак не мог перестать. Если в обществе были дамы, то он отзывал одного-другого из мужчин куда-нибудь в угол и своим оглушительным хохотом в заключение рассказа давал присутствующим понять, что это опять была чертовски веселая шутка. Можешь себе представить, дорогой друг, что сей нечистый дух невольно вызывал неприязнь и отвращение у людей более высокого образа мыслей в этом кружке.

Я. Но Цецилия, детски чистая Цецилия, как могла она такого порочного человека…

Берганца. О друг мой, избежать силков дьявола, использующего каждую возможность, дабы всласть поиздеваться над людьми, навязывая им такие контрасты, — это очень трудно. Жорж сблизился с Цецилией при попустительстве ее матери. Изощренный развратник, он сумел раздразнить ее чувственность, казалось бы, ни к чему не обязывающими, однако точно рассчитанными ласками, кое-какими слегка завуалированными непристойностями сумел направить ее любопытство на некоторые тайны, захватившие ее с магической силой, и ее наивная детская душа, будучи вовлечена в этот губительный круг, жадно впивала ядовитые испарения, и, опьяненная ими, она неизбежно стала жертвой злополучнейшего сговора.

Я. Сговора?

Берганца. А чего же еще? Расстроенные имущественные дела мадам делали родство с богатым домом весьма желанным, а все высокие виды и взгляды на искусство, о которых говорилось в бесконечных благозвучных словесах и фразах, из-за этого полетели к чертям!

Я. Но я все еще не могу понять, как Цецилия…

Берганца. Цецилия еще никогда не любила; теперь она приняла пробудившуюся в ней чувственность за само это высокое чувство, и пусть вскипевшая в ней кровь не смогла совсем погасить ту божественную искру, что прежде горела в ее груди, все же теперь она лишь едва тлела и не могла уже разгореться в чистое пламя. Короче: сыграли свадьбу.

Я. Но катастрофа с тобой, дорогой Берганца…

Берганца. Теперь, когда главное позади, о ней можно рассказать быстро, в нескольких словах. Можешь себе представить, как я ненавидел Жоржа. В моем присутствии он мог доводить свои мерзкие ласки лишь до известного предела, известные и совершенно особые его нежности я мгновенно пресекал громким рычанием, а за попытку Жоржа угомонить меня затрещиной я наказал его, хорошенько укусив за икру, которую порвал бы, будь там что ухватить, кроме твердой кости. Тут этот человечишка испустил такой вопль, что он отозвался аж в третьей комнате, и поклялся меня прикончить. Цецилия тем не менее сохранила свою любовь ко мне, она заступилась за меня, однако о том, чтобы взять меня с собой, как она собиралась, и думать было нечего, все было против этого, так как я укусил жениха за икру, хотя Нерешительный характер, который еще иногда заходил в этот дом, дерзко утверждал, что икра Жоржа есть отрицание, нечто несуществующее, стало быть, погрешить против нее невозможно, укусить за ничто — нельзя и т. д. Я должен был остаться у мадам. Какая печальная судьба! В день свадьбы, попозже к вечеру, я потихоньку убежал, однако когда я проходил мимо ярко освещенного дома Жоржа и увидел, что дверь распахнута настежь, то не мог устоять перед искушением еще раз, чего бы это ни стоило, совсем на старый манер попрощаться с Цецилией. Поэтому, вместе с вливавшимися в дом гостями я прокрался вверх по лестнице, и моя счастливая звезда помогла мне найти милую Лизетту, горничную Цецилии, которая завела меня в свою комнатку, где вскоре передо мной дымился изрядный кусок жаркого. От гнева и раздражения, да и для того, чтобы хорошенько подкрепиться перед вероятно предстоявшим мне долгим путешествием, я сожрал все, что она мне дала, и вылез потом в освещенный коридор. В сутолоке сновавших туда-сюда слуг, зашедших сюда зрителей меня никто не заметил. Я обстоятельно прислушался и принюхался, и мой чуткий нос указал мне на близость Цецилии, приоткрытая дверь позволила мне войти, и как раз в эту минуту из соседней комнаты, в сопровождении нескольких подруг, вошла Цецилия в роскошном свадебном наряде. Показаться сразу было бы глупо, поэтому я забился в угол и дал ей пройти мимо. Едва я остался один, как меня поманил сладостный аромат, струившийся из соседней комнаты. Я шмыгнул туда и оказался в роскошно убранном и благоухающем покое новобрачной. Алебастровая лампа бросала мягкий свет на все вещи вокруг, и я заметил изящные, богато отделанные кружевами ночные платья Цецилии, разложенные на диване. Я не мог удержаться от того, чтобы с удовольствием их не обнюхать, тем временем я услыхал в соседней комнате торопливые шаги и поспешил спрятаться в уголке возле брачного ложа. Вошла взволнованная Цецилия, Лизетта следовала за ней, и в течение нескольких минут богатый наряд сменило простое ночное платье. Как она была прекрасна! Тихо скуля, вылез я из угла! «Как, ты здесь, мой верный пес?» — воскликнула она, и казалось, что мое неожиданное появление в этот час взволновало ее совершенно особым, сверхъестественным образом, ибо внезапная бледность покрыла ее лицо, и, протянув ко мне руку, она, казалось, хотела убедиться, действительно ли это я или перед нею только призрак. Вероятно, ее охватили странные предчувствия, ибо слезы брызнули у нее из глаз, и она сказала: «Уйди, уйди, верная собака, я должна теперь оставить все, что до сих пор было мне любо, потому что теперь у меня есть он, ах, они говорят, что он заменит мне все, он и правда очень добрый человек, намерения у него добрые, хотя иногда… Но ты не пойми так, будто… — а теперь уйди, уйди!» Лизетта открыла дверь, но я забрался под кровать, — Лизетта ничего не сказала, а Цецилия этого не заметила. Она была одна и принуждена вскоре открыть дверь нетерпеливому жениху, он, по-видимому, был пьян, так как сыпал вульгарнейшими непристойностями и мучал нежную невесту своими грубыми ласками. Как бесстыдно он потом, с неутолимым вожделением истощенного сластолюбца, обнажал сокровеннейшие прелести непорочной девушки, как она, подобная жертвенному агнцу, тихо плача, страдала в его жестоких ручищах, уже это привело меня в бешенство, я невольно заворчал, но никто этого не услышал. Но вот он взял Цецилию на руки и хотел отнести на кровать, однако вино все сильнее действовало на него, он зашатался и ушиб ее головой о столбик кровати, так, что она закричала. Она вырвалась из его объятий и бросилась в постель. «Любимая, разве я пьян? Не сердись, любимая», бормотал он заплетающимся языком, срывая с себя шлафрок, чтобы последовать за ней. Но в приступе страха перед ужасными истязаниями этого жалкого, хилого человека, видевшего в девственной, ангельски чистой невесте всего только продажную публичную девку, она вскричала с душераздирающей скорбью: «Я, несчастная, кто защитит меня от этого человека!» Тут я в ярости вскочил на кровать, крепко схватил зубами это ничтожество за тощее бедро и, протащив по полу к двери, которую распахнул, нажав на нее со всей силой, выволок в коридор. Пока я терзал его так, что он обливался кровью, он сходил с ума от боли, и жуткие глухие звуки, которые он издавал, разбудили весь дом. Вскоре все пришло в движение: слуги, служанки бежали вниз по лестнице с ухватами, лопатами, палками, но застыли в безмолвном ужасе перед открывшейся им сценой, никто не решался приблизиться ко мне — они думали, что я бешеный, и боялись моего смертельного укуса. Между тем Георг, уже почти в беспамятстве, стонал и охал от моих укусов и пинков, а я все не мог от него отстать. Тут в меня полетели палки, посуда, со звоном разлетались оконные стекла, рюмки, тарелки, еще стоявшие после вчерашнего пиршества, падали разбитые со столов, но ни один метивший в меня бросок не попал в цель. Долго сдерживаемый гнев сделал меня кровожадным, я намеревался схватить моего врага за горло и с ним покончить. Тут из комнаты выскочил кто-то с ружьем и тотчас же разрядил его в меня, — пуля просвистела возле самого моего уха. Я оставил своего врага, лежавшего без чувств, и помчался вниз по Лестнице. Вся многоголовая толпа, как взбесившаяся свора, пустилась теперь мне вслед. Мое бегство придало им храбрости. Снова полетели в меня веники, палки, кирпичи, некоторые попали и довольно сильно меня зашибли. Пора было исчезнуть, я бросился к задней двери, — к счастью, она была не заперта, — и вмиг очутился в большом саду. Разъяренная толпа уже бежала за мной — выстрел разбудил соседей, — повсюду раздавались крики: «Бешеная собака, бешеная собака!», в воздухе свистели камни, которыми швыряли в меня, тут мне наконец удалось, после трех тщетных попыток, перескочить через ограду, и тогда я без помех помчался через поле, не давая себе ни секунды передышки, покамест благополучно не прибыл сюда, где удивительным образом нашел себе приют в театре.

Я. Как, Берганца? Ты — в театре?

Берганца. Да ведь ты знаешь — это старая моя любовь.

Я. Да, вспоминаю: о своих героических подвигах на театре ты уже рассказывал твоему другу Сципиону, стало быть, теперь ты их продолжаешь?

Берганца. Отнюдь нет. Я теперь так же, как наши театральные герои, сделался совсем ручным, в известном смысле даже светски-обходительным. Вместо того чтобы, как подобает верному псу рыцаря, повергать наземь его врага или вцепляться в брюхо дракону, я танцую теперь под звуки флейты Тамино и пугаю Папагено. Ах, друг мой, честной собаке стоит большого труда так вот перебиваться в жизни. Но скажи мне, как тебе понравилась история брачной ночи?

Я. Откровенно говоря, Берганца, мне кажется, что ты уж слишком мрачно смотрел на это дело. Я признаю, что природа, по-видимому, редчайшим образом одарила Цецилию талантами артистки…

Берганца. Талантами артистки? Ха, дружище! Если бы ты слышал всего три взятых ею ноты, то сказал бы, что природа вложила ей в душу таинственное волшебство священных звуков, чарующих все живое! О Иоганнес, Иоганнес! Ты часто повторял эти слова. Но продолжай свое возражение, мой поэтический друг!

Я. Не стоит обижаться, Берганца. Я думаю, кроме того, что Георг, возможно, на самом деле был скотиной (извини за выражение!). Но разве нрав Цецилии не мог его расскотинить и он не стал бы, как многие другие молодые развратники, вполне порядочным, добросовестным супругом, а она — дельной домашней хозяйкой? Ведь так все же была бы достигнута очень добрая цель.

Берганца. О да, а между прочим послушай внимательно, что я тебе теперь скажу. У кого-то есть участок земли, который природа с совершенно особым благоволением снабдила изнутри, из недр, всевозможными чудно разноцветными слоями и металлическими маслами, а сверху, с небес — благоуханными парами и огненными лучами, так что прекраснейшие цветы поднимают над этой благословенной землей свои пестрые, блестящие головки и дышат разнообразными благоуханиями, словно возносят к небесам единый ликующий хорал, славя щедрую природу. Но вот он вздумал продать этот великолепный участок, и нашлось бы немало людей, которые стали бы любить, лелеять и выхаживать прелестные цветы; однако сам он мыслит так: «Цветы нужны только для украшения, а их аромат — пустое дело», — и сбывает землю покупателю, который цветы выдерет с корнем, а вместо них посадит дельные овощи, картофель и репу, кстати весьма полезные, поскольку они могут насытить, прелестные же благоухающие цветы погибнут безвозвратно. Что скажешь ты об этом владельце, об этом овощеводе?

Я. Да чтобы черт тысячу раз подрал этого проклятого овощевода своими когтями!

Берганца. Истинно так, мой друг! Теперь мы с тобой едины, и мой гнев в ту проклятую брачную ночь, что навеки останется у меня в памяти, достаточно оправдан!

Я. Послушай, дорогой Берганца! Ты даже не затронул материю, которая меня живо интересует, — театр!

Берганца. Даже просто говорить о театре претит мне сверх всякой меры, эта тема стала самой затасканной с тех пор, как театральные новости в каких только угодно журналах не стали там постоянным разделом, и любой, кто в них заглянет, пусть даже самым неискушенным взглядом, без всякой предварительной подготовки, чувствует себя призванным болтать об этом налево и направо.

Я. Однако раз ты сам выказываешь столько поэтического чутья, даже обладаешь искусством поэтической выразительности, так что я, поскольку ты навряд ли когда-нибудь сможешь воспользоваться для письма своей лапой, хотел бы всегда быть твоим писцом и записывать за тобой каждое слово, сколь часто бы небо ни даровало тебе способность говорить, — скажи мне, разве не заметно намерение наших новых писателей снова вытащить театр из тины, в которую он доныне был погружен? Сколько прекрасных театральных пьес возникло за последнее время, и…

Берганца. Стой, дорогой друг! Это стремление наконец-то поднять сцену на подобающую ей высокую поэтическую ступень и вызволить ее из тины пошлости заслуживает деятельного участия и поощрительной хвалы всех истинно поэтически настроенных умов. Однако, помимо того, что этому стремлению противостоит целая масса людей, на чьей стороне чернь, или, вернее, сама она и есть чернь, независимо от того, откуда она смотрит на сцену — из ложи или с галереи, — кажется также, что порочность и глупость наших актеров и актрис все усиливаются, так что скоро будет просто невозможно вручить им какой-либо шедевр без того, чтобы они не порвали его и не разодрали в клочья своими грубыми руками.

Я. Твое суждение о наших театральных героях я нахожу слишком суровым.

Берганца. Но оно верно! Чтобы хорошенько узнать этот народ изнутри, надо какое-то время пожить среди них, как я, и нередко оказываться молчаливым наблюдателем у них в уборной. Поистине замечательно, когда видишь, как некий великий характер древнего или нового времени, правдиво и сильно изображенный поэтом, который вложил ему в уста слова, подобающие возвышенному уму, так воскрешается актером на сцене, что зрителю словно дается возможность увидеть воочию деяния героя в его лучшие дни, подивиться наивысшей славе, какой он достиг, или оплакать его гибель. Можно подумать, будто фантазия актера должна быть всецело занята представляемым характером, да, актер должен сам стать этим героем, который может говорить и действовать только так, a не иначе, и который бессознательно возбуждает удивление, восхищение, восторг, страх и ужас. А послушали бы вы этого героя за кулисами, как он поносит свою роль, если не раздалось рукоплесканий, как сыплет в уборной пошлыми шутками, когда наконец-то «сбросит с себя принуждение возвышенного»[197], и как вменяет себе в заслугу, что тем низменней и презрительней трактовал свою роль, чем она поэтичнее, а стало быть, чем меньше им понята, да столь высоко возносит себя в воображении, что насмехается над так называемыми знатоками, коим такая непонятная чепуха способна доставить детскую радость. С дамами дело обстоит точно так же, только их еще труднее заставить играть какую-нибудь экзотическую роль, ибо они ставят непременным условием, чтобы у них был выигрышный костюм на собственный вкус и, по крайней мере, один, как они выражаются, блистательный уход.

Я. Берганца, Берганца, и опять выпад против женщин!

Берганца. Выпад слишком даже справедливый. Один из ваших новейших драматургов[198], создавший поистине поэтические произведения, которым, возможно, лишь потому не выпало большой удачи на сцене, что жалкие подмостки оказались слишком шаткими, дабы их попирал великан, — ведь огромный, закованный в латы герой древности ступает совсем по-другому, нежели надворный советник в расшитом парадном платье, — этот поэт, когда ставилась одна из его пьес, был, видимо, слишком педантично озабочен тем, чтобы с внешней стороны, касательно декораций и костюмов, все было выполнено в полном соответствии с его замыслом. И вот, когда одна всемирно известная, слывшая высоко поэтически образованной артистка одного крупного театра взяла в его последней пьесе роль, глубоко существенную для всего сочинения, он пошел к ней и пытался подробно и внятно ей объяснить, что она должна быть облачена в длинное египетское, ниспадающее складками одеяние земляного цвета, ибо он возлагает большие надежды именно на это необычное платье. После того как он почти два часа блестяще и глубокомысленно рассуждал о полных значения египетских одеяниях и прежде всего о том, о каком шла речь, даже сам на разные лады по-египетски драпировался в шарф, случайно лежавший поблизости, она же с полнейшим терпением его слушала, он получил от нее короткий ответ: «Я попробую. Если это платье будет мне к лицу — хорошо, если же нет, я его оставлю и оденусь на свой вкус».

Я. Тебе, конечно, известны слабости наших театральных героев и королев, дорогой Берганца, и я с тобой согласен, что ни один актер на свете не в силах возместить внешними преимуществами недостаток глубокого внутреннего чувства, благодаря коему он совершенно вбирает в себя поэтическую суть своей роли, даже словно бы претворяет ее в собственное «я». Он может на миг оглушить зрителя, однако его игре будет все время недоставать правды, и он ежеминутно будет подвергаться опасности, что его уличат в фальши и сорвут с него фальшивые украшения. Но бывают исключения.

Берганца. Весьма редко!

Я. И все-таки. Иногда именно там, где их меньше всего ищут. Вот не так давно я видел в одном маленьком театре актера, игравшего Гамлета с потрясающей правдой. Мрачная тоска, презрение к человеческой суете вокруг него, при неотвязной мысли об ужасном злодеянии, отметить за которое призвал его жуткий загробный призрак, притворное сумасшествие — все это отражалось в живейших чертах его лица, исходя из самой глубины сердца. Он был совершенно тот человек, «на кого судьба взвалила бремя, какое он не в силах нести»[199].

Берганца. Я догадываюсь, что ты говоришь о том актере, который, кочуя с места на место, тщетно ищет идеальную сцену, какая бы хоть в малой степени отвечала тем справедливым претензиям, что он предъявляет театру как образованный, мыслящий актер. Не думаешь ли ты (говоря между прочим), что глубокое убожество обыкновенных наших актеров уже достаточно характерно проявляется в том, что мы возносим как нечто особенное мыслящего актера. Тот, кто действительно мыслит, как человек, которого всеблагой Господь наделил живой душой, или, по меньшей мере, не чурается труда мыслить, — это уже нечто из ряда вон выходящее.

Я. Ты прав, Берганца! Так общепринятое слово часто становится символом того, как вообще обстоит дело.

Берганца. Впрочем, актер[200], о котором мы говорим, действительно принадлежит к числу редчайших, но поскольку он часто бывает во власти настроения, публика большей частью его не понимает, коллеги же ненавидят, ибо он никогда не опускается до их пошлостей, до их низменных шуток, до их мелочных сплетен и уж не знаю, до чего еще; короче, для наших нынешних подмостков он слишком хорош.

Я. Разве нет совсем никакой надежды на улучшение нашей сцены?

Берганца. Мало! Я даже готов снять часть вины с актеров и переложить ее на преглупых театральных директоров и режиссеров. Они исходят из принципа: «Хороша та пьеса, которая наполняет кассу и где часто хлопают актерам. С той или иной пьесой так чаще всего и происходило, и чем больше какая-нибудь новая приближается к ним по форме, замыслу и выражению, тем она лучше; чем больше от них отдаляется, тем хуже». Новое должно появляться на сцене, и поскольку голоса поэтов все же не совсем смолкли, а слышны многим и многим, то невозможно избежать того, чтобы принимались в театр также и некоторые произведения, не вполне укладывающиеся в масштабы пошлости. Однако, дабы бедняга поэт не совсем опустился, дабы он все же в какой-то мере выполнил условия, почитаемые на сцене за непременные, господин режиссер столь добр, что изволит самолично за него взяться и почеркать его пьесу. Это означает: речи, даже сцены, будут выпущены или переставлены местами, так что всякое единство целого, каждый обдуманно и с расчетом подготовленный поэтом эффект — разрушены, и зритель, коему остаются лишь грубейшие цветные штрихи, нисколько не смягченные полутоном, уже не может определить, что, в сущности, должна представлять эта пьеса. Режиссер рад-радешенек, если только действующие лица, по его разумению, регулярно приходят и уходят, и также нормально меняются декорации.

Я. Ах, Берганца! Ты верно сказал. Но разве это не ужасное тщеславие, какое может породить лишь наиглупейшая глупость, когда такой молодчик желает возвыситься над сочинением поэта, которое тот так долго вынашивал в душе, над которым, наверное, каждый миг размышлял и раздумывал, покамест не записал все в завершенном виде? Но именно в произведениях великих поэтов внутренняя связь открывается лишь поэтическому чутью; нить, что вьется сквозь целое, крепко связывая с ним каждую, даже малейшую часть, видна только проникновенному взору истинного знатока. Смею ли я еще сказать, что у Шекспира это бывает чаще, чем у какого-нибудь другого поэта?

Берганца. Я добавлю: и у моего Кальдерона, чьи пьесы в мои лучшие дни восхищали публику в Испании.

Я. Ты прав, и оба они к тому же глубоко родственны по духу, и часто даже выражают себя в сходных картинах.

Берганца. Существует только одна правда. Но что скажешь ты о некоем товаре средней руки, который у вас уж в слишком большом количестве выносится на рынок? Его прямо не назовешь плохим — там встречаются удачные идеи и мысли, но их приходится выуживать с трудом, как золотую рыбку, и скука, какую при этом испытываешь, делает ум невосприимчивым к внезапному появлению каких-то поэтических вспышек — в конце концов, их уже почти не замечаешь.

Я. Этот товар средней руки (к сожалению, я должен признать, что такового у нас все же слишком много) я отдаю всецело на усмотрение режиссеров, и пусть они упражняют на нем свои черные и красные карандаши. Потому что обыкновенно такое произведение походит на Сивиллины книги[201] сколько бы ни пытались оттуда выбрасывать, они по-прежнему оставались пригодным к употреблению целым, так что люди даже не замечали ущерба. В них также прежде всего господствует известное многословие, известная выразительность, вследствие чего каждая отдельная строфа всегда словно бы рождает десять последующих, и, к несчастью, один уже умерший великий поэт дал к тому мощный толчок, преимущественно своими ранними пьесами в стихах. Да, да! Пусть черкают этот товар средней руки!

Берганца. И совсем вычеркнут! Он вовсе не должен попадать на сцену, тут я вполне с тобой согласен. Если же в угоду капризной публике, требующей постоянной смены новых спектаклей, эти вещи все же попадут на сцену, ибо шедевры так редки, — то я даже и в этом случае нахожу обычное вычеркиванье опасным, если не вовсе недопустимым. Даже у посредственного поэта есть свои замыслы, иногда он воплощает их в сценах, какие непоэтическому уму могут представиться так называемыми заплатами. Короче, дорогой друг, даже для того, чтобы очистить такое сочинение в поэтическом огне и подобным образом, отделив содержащееся в нем золото от шлаков, спаять в художественный узор, для этого надобно самому быть самое малое — хорошим поэтом и пользоваться правами мастерства, достигнутого отточенным вкусом, глубочайшим поэтическим опытом.

Я. Конечно, такой масштаб неприложим к нашим театральным директорам и режиссерам. Однако в кучи среднего товара иногда все-таки может затесаться поэтическая пьеса, написанная правдиво и жизненно, она непременно окажет свое воздействие на толпу. Директор и режиссер ее измерили и нашли длину, ширину и толщину вещи вполне правильной, содержание же они с полным единодушием объявили невероятно безвкусным, а поскольку этой пьесой неоднократно интересовались знатоки, то эти двое предвкушали свое торжество, когда пьеса, вполне естественно, будет освистана. Коварным образом режиссер совсем не приложил свою благодетельную руку к творению этого безнадежного сочинителя и выставил его во всей наготе — с его природной грубостью, с незнанием театральных эффектов, так, что стоило ему, режиссеру, только подумать о первых сценах, как он не мог удержаться от высокомерно-сочувственной улыбки, в которой отражалось гордое сознание своего превосходства и величия. Однако смотрите, — кто бы мог вообразить! живая великолепная игра невероятно нравится зрителям, электризует толпу, тихое благоговение и громкое ликование чередуются, рожденные непреодолимой силой поэтической правды, — тут между директором и режиссером происходит комическая сценка, — оба несколько ошеломленно отрицают друг перед другом свое мнение о непонятной пьесе, что еще недавно так откровенно высказывали. Если к тому же случится, что актеры в подобной пьесе соберут изрядные аплодисменты, то они тоже перейдут на сторону поэта, хотя про себя они все-таки смеются над невежеством публики, которая оказалась настолько ослеплена личным совершенством исполнителей, что приняла непонятную чепуху этого сочинения за что-то настоящее.

Берганца. Совсем немного времени прошло с тех пор, как я был свидетелем того, о чем ты сейчас говорил. Это была самая глубокомысленная и одновременно самая живая пьеса высокочтимого Кальдерона де ла Барка «Поклонение кресту»[202], - ее поставили на сцене по настоянию многих поэтически мыслящих людей, в великолепнейшем переводе на ваш язык, и она вызвала у публики, а также за кулисами все те забавные явления, какие ты только что описал.

Я. Я тоже видел на сцене «Поклонение кресту», и его воздействия на толпу нельзя было не заметить. Однако некоторые высокоученые мужи нашли эту пьесу предосудительной, ибо она аморальна.

Берганца. Вот именно в этом суждении сказывается ваша теперешняя взбалмошность, я бы даже сказал — испорченность. Вообще упадок вашего театра, по-моему, идет с того времени, когда моральное усовершенствование человека выдавалось за высшую, даже единственную цель сцены, и последнюю таким образом хотели превратить в воспитательное заведение. Ничто веселое не могло уже радовать, ибо из-за каждой шутки торчала розга учителя-моралиста, который как раз тогда особенно склонен наказывать ребятишек, когда они безоглядно отдаются удовольствию.

Я. Я так и чувствую крепкие удары розгой, и вот уже неприличный смех переходит в приличный плач.

Берганца. Вы, немцы, по-моему, похожи на того математика, который, прослушав оперу Глюка «Ифигения в Тавриде», тихонько похлопал по плечу своего восхищенного соседа и с улыбкой спросил: «А что удалось этим доказать?» Все должно означать что-нибудь еще, кроме того, что оно есть, все должно вести к какой-либо извне лежащей цели, которая сразу маячит перед глазами, даже всякая радость должна стать чем-то еще, а не просто радостью и способствовать какой-то телесной или моральной пользе, дабы, согласно старому поварскому правилу, всегда бы сочеталось приятное с полезным.

Я. Но ведь цель одного только преходящего увеселения так мелка, что ты, конечно же, отводишь театру и некую иную, более высокую.

Берганца. У искусства нет более высокой цели, нежели воспламенять в человеке ту радость, какая избавляет все его существо от всех земных мук, от всего унизительного гнета повседневной жизни, словно от нечистых шлаков, и так его возвышает, что он, гордо и весело вскинув голову, видит Божественное, даже входит с ним в соприкосновение. Возбуждение этой радости, это возвышение до поэтической позиции, где легко верится во все дивные чудеса чистого идеала и они даже становятся близкими, да и сама обыденная жизнь с ее разнообразными пестрыми явлениями видится в сиянии поэзии преображенной и прославленной во всех своих устремлениях, — лишь одно это, по моему убеждению, есть истинная цель театра. Кто лишен дара рассматривать эти явления жизни не как изолированные частности, разбросанные природой, будто капризным ребенком в бесцельной игре, а как вытекающие из целого и опять-таки тесно связанные в своем механизме, дара постигать их во внутренней сути и передавать самыми живыми красками, — тот не может быть драматургом, тщетным будет тогда его стремление «держать… зеркало перед природой[203], показывать доблести ее истинное лицо и ее истинное — низости, и каждому возрасту истории его неприкрашенный облик».

Я. Согласно этому должна измениться и способность к наблюдению, какую требуют преимущественно от автора комедий.

Берганца. Разумеется. Из верного наблюдения и точной передачи индивидуальных черт отдельных лиц может возникнуть в лучшем случае занятный портрет, который, в сущности, способен вызвать интерес лишь у тех, кто знает оригинал и получит возможность в сравнении с оным судить о практическом мастерстве живописца. Однако сценическому характеру в виде слишком верного портрета или даже лица, в котором сведены вместе отдельные черты со множества портретов, будет всегда недоставать внутренней поэтической правды, какая рождается только созерцанием человека с той высокой позиции. Короче: драматург должен знать не столько людей, сколько человека. Взгляд истинного поэта проникает в человеческую натуру до ее сокровенной глубины и охватывает ее проявления, улавливая и отражая в своем сознании, будто в некой призме, ее разнообразно преломленные лучи.

Я. Твои воззрения на искусство и театр, дорогой Берганца, встретят немало возражений, хотя прежде всего то, что говорил ты о знании людей и о знании человека, мне вполне по душе, и я вижу в этом причину того, почему драмы и комедии известного поэта, бывшего одновременно актером[204], так высоко ценились в свое время и так скоро были забыты; его период полностью миновал еще при его жизни, и это так подрезало ему крылья, что он уже не мог пуститься в новый полет.

Берганца. Поэт, о коем ты говоришь, больше всего повинен в том грехе, что повлек за собой, как неизбежное следствие, упадок нашего театра. Он был одним из корифеев той скучной, плаксивой, морализирующей секты, которая стремилась влагой своих слез погасить каждую вспыхнувшую искру истинной поэзии. Он в большом изобилии предоставил нам те запретные плоды, вкусив коих мы лишились рая.

Я. Но ему нельзя отказать и в некоторой жизненности изображения.

Берганца. Которая большей частью сама себя уничтожает в напыщенном диалоге. У меня такое ощущение, будто живо схваченные им индивидуальные черты отдельных лиц он приспосабливал к себе, как платье с чужого плеча, то есть так долго кромсал их и перекраивал, пока не находил подходящими, в таком духе он и создавал свои характеры. Как при этом должно обстоять дело с глубокой поэтической правдой, ты легко смекнешь и сам.

Я. Между тем замыслы ведь у него большей частью были хорошие.

Берганца. Надеюсь, что слово замысел ты употребляешь не в высоком смысле, на языке искусства, а понимаешь под ним лишь моральную, хотя бы с виду, цель пьес того поэта, и тут я должен тебе признаться, что эти пьесы, отвлекаясь от всякого искусства, от всякой поэзии, по их намерениям и успеху можно уподобить назидательным проповедям во время великого поста, где безбожникам грозят преисподней, а набожным сулят рай; поэт обладает единственно тем преимуществом, что как блюститель и вершитель поэтической справедливости может сразу, в зависимости от обстоятельств, сам ударить мечом. Награда и кара, кошельки и сановные титулы, гражданский позор и арест — все наготове, как только поднимется занавес перед последним актом.

Я. Меня удивляет, что в этих вещах еще может проявляться некоторое разнообразие.

Берганца. Почему бы и нет! Разве то не была бы превосходная и плодотворная идея для наших поэтов — написать циклы драм на тему десяти заповедей? Две заповеди: «Не укради» и «Не прелюбодействуй» — уже были весьма пристойно представлены на театре, и дело только за тем, чтобы облачить в подобающие одежды такие заповеди, как, например, «Не желай дома ближнего твоего» и т. д.

Я. Некоторое время тому назад эта идея прозвучала бы менее иронично, чем сейчас. Но как же могло случиться, что тот плаксивый, морализирующий период, дойдя до высшей ступени невыносимой скуки, не окончился всеобщим возмущением, внезапной революцией, а был обречен постепенно потускнеть и угаснуть?

Берганца. Не верю я, что вас, немцев, даже при тяжелейшем гнете можно внезапной вспышкой побудить к восстанию. Между тем дело пошло бы по-другому, то есть решительней, быстрее, если бы замечательный поэт[205], который еще не раз будет до глубины сердца вас радовать, преодолел бы тогда свое отвращение к жалким подмосткам и рассказал бы нам со сцены сказку, как сделал Гоцци со сказкой о трех апельсинах. Что лишь от него с дарованной ему бесконечной поэтической силой зависело одним махом повалить этот ничтожный карточный домик, доказывает то воздействие, та настоящая революция во всех дружественных театру поэтических умах, какую произвела его полемическая сказка, облеченная в форму комедии, — даже когда все с ней связанное отойдет в далекое прошлое, ее будут читать не без искреннего удовольствия как чудесное произведение, говорящее само за себя.

Я. Я догадываюсь, что ты подразумеваешь «Кота в сапогах» — книжку, которая еще тогда, когда я был во власти злосчастных явлений того периода, преисполнила меня чистейшим удовольствием. Почему ты запрыгал, Берганца?

Берганца. Ах! Это для поднятия настроения! Я хочу выбросить из головы все проклятые воспоминания о театре и дать обет больше никогда с ним не связываться. Охотнее всего я пошел бы к моему капельмейстеру.

Я. Значит, ты не принимаешь предложения остаться у меня?

Берганца. Нет, уже хотя бы потому, что я с тобой говорил. Это вообще неразумно — раскрывать перед кем-то все таланты, какими ты обладаешь, ибо в таком случае тот полагает, будто имеет благоприобретенное право распоряжаться ими, как ему вздумается. Так ты отныне мог бы часто от меня требовать, чтобы я с тобой говорил.

Я. Но разве я не знаю, что это от тебя не зависит — говорить, когда тебе хочется?

Берганца. Что с того! Ты бы мог иной раз счесть это упрямством, если бы я упорно молчал, невзирая на то что для меня в тот миг было бы невозможно болтать по-человечески. Разве не требуют зачастую от музыканта, чтобы он играл, от поэта — чтобы сочинял стихи, пусть даже время и обстоятельства столь неблагоприятны, что удовлетворить эту назойливую просьбу невозможно, и тем не менее всякий отказ вызывает упреки в упрямстве. Короче, я с моими особыми дарованиями и свойствами стал тебе слишком хорошо известен для того, чтобы можно было рассчитывать на близкие отношения между нами. К тому же я уже нашел себе место, так что покончим-ка с этим.

Я. Не по душе мне, что ты так мало мне доверяешь.

Берганца. Ведь ты, кроме твоих музыкальных занятий, еще и писатель поэт?

Я. Иногда я льщу себе…

Берганца. Довольно — все вы мало чего стоите, ибо чистый одноцветный характер встречается редко.

Я. Что ты хочешь этим сказать?

Берганца. Наряду с теми, кто показывается лишь в наружном парадном блеске поэзии, наряду с вашими зализанными человечками, вашими образованными, бездушными и бессердечными женщинами, есть еще другие, пятнистые изнутри и снаружи и переливающиеся множеством красок, даже способные иногда менять цвет, как хамелеон.

Я. Я все еще тебя не понимаю…

Берганца. У них есть голова, душа, однако только перед посвященными раскрывает голубой цветок[206] свой венчик!

Я. Что ты подразумеваешь под голубым цветком?

Берганца. Это воспоминание об одном умершем поэте, одном из чистейших, какие когда-либо жили на свете. Как сказал Иоганнес, в его детской душе сияли чистейшие лучи поэзии, и его благочестивая жизнь была гимном, который он дивным голосом спел Высшему существу и священным чудесам природы. Его поэтическое имя — Новалис!

Я. Многие с самого начала считали его мечтателем, фантастом…

Берганца. Потому что в поэзии, как и в жизни, он искал только высокое, священное и прежде всего до глубины души презирал некоторых своих пятнистых собратьев, и хотя настоящая ненависть была чужда его душе, у него нашлись кое-какие враги, преследовавшие его. Я также прекрасно знаю, что ему ставили в упрек непонятность и высокопарность, не считаясь с тем, что для понимания его только и надо было, что спуститься с ним вместе в глубочайшие глубины и, словно из вечно неиссякаемого кладезя, извлечь на поверхность те чудесные соединения, с помощью коих природа связывает все явления воедино, да ведь у большинства, конечно, недоставало на это внутренней силы и мужества.

Я. Я полагаю, что, по крайней мере, в отношении детскости души и истинно поэтического чувства с ним рядом вполне можно поставить одного поэта последнего времени.

Берганца. Если ты имеешь в виду того, кто с редкостной силой заставил звучать гигантскую северную арфу, кто с истинным призванием и вдохновением дал жизнь великому герою Сигурду[207], так что его блеск затмил все тусклые сумеречные огоньки нашего времени, а от его могучего пинка свалились пустыми и бестелесными все те доспехи, которые обычно принимали за самих героев, если ты имеешь в виду этого, то я с тобой согласен. Он господствует как неограниченный властелин в волшебном царстве, чьи причудливые образы и явления покорно подчиняются его могучему зову волшебника, и — однако в этот миг мне, по какому-то особому совпадению мыслей, пришла на ум картина или, вернее, гравюра, которая, если истолковать изображенное на ней не прямо, а немного иначе, выразит, на мой взгляд, истинную внутреннюю сущность таких поэтов, о каких мы сейчас говорим.

Я. Говори, дорогой Берганца, что это за картина?

Берганца. У моей дамы (ты знаешь, что я имею в виду ту поэтессу и мимическую артистку) была одна очень красивая комната, украшенная хорошими оттисками так называемой Шекспировой галереи[208]. Первый лист, как бы пролог, изображал рождение Шекспира. Мальчик с серьезным, высоким лбом, глядя на все светлыми, ясными глазами, лежит в середине, а вокруг него страсти, что ему служат, — страх, тоска, ужас, отчаяние в жутких изображениях, они угодливо жмутся к ребенку, словно прислушиваясь к его первому звуку.

Я. Но как это относится к нашим поэтам?

Берганца. Разве нельзя без всякого нажима истолковать эту картину так: «Смотрите, как природа во всех своих явлениях покорствует детскому нраву, как даже страшное, ужасное склоняется перед его волей и его словом и признает, что лишь ему предоставлена эта величайшая сила».

Я. С такой точки зрения я поистине никогда еще не рассматривал эту хорошо известную мне картину, однако должен признать, что твое толкование не только уместно, но, кроме того, и весьма живописно. Вообще у тебя, по-видимому, очень живая фантазия. Однако! Ты еще не дал мне объяснения касательно так называемого пятнистого характера.

Берганца. Это выражение не очень-то подходит для обозначения того, что я, собственно, имею в виду, между тем оно порождено ненавистью, какую я питаю ко всем пестро-пятнистым тварям моего сословия. Я нередко трепал за уши кого-нибудь пегого лишь потому, что из-за своего бело-коричневого окраса он представлялся мне презренным крапчатым шутом. Смотри, дорогой друг, среди вас так много людей, которых называют поэтами и которым нельзя отказать в наличии ума, глубины, даже в наличии души, которые, однако, словно поэтическое искусство — это нечто совсем иное, нежели жизнь самого поэта, под воздействием любой подлости в повседневной жизни сами легко идут на подлость, а часы вдохновения за письменным столом тщательно отделяют от всей прочей своей деятельности. Они себялюбивы, своекорыстны, плохие мужья, плохие отцы, неверные друзья, а в то же время, отдавая в набор очередной лист, благоговейными звуками провозглашают все самое святое.

Я. Да какое значение имеет частная жизнь, если человек — только поэт и остается поэтом! Откровенно говоря, я согласен с племянником Рамо, который предпочитает автора «Гофолии» добропорядочному отцу семейства.[209]

Берганца. А меня бесит, что у поэта, как будто бы это некая дипломатическая особа или просто какой-то делец, всегда отделяют частную жизнь от какой-то другой — от какой? — жизни. Никогда не дам я убедить себя в том, что тот, кого поэзия за всю жизнь не возвысила надо всем низменным, над жалкими мелочами житейских условностей, кто не обладает добротой и великодушием, — истинный поэт, рожденный внутренним призванием, глубокой потребностью души. Я всегда сумею найти что-то, способное объяснить, каким образом то, что он провозглашает, попало к нему извне и заронило семя, которое затем подвижный дух, живая душа претворили в цветы и плоды. Всегда почти какая-нибудь погрешность, пусть то будет только безвкусица, вызванная влиянием чужеродного украшения, выдает недостаток внутренней правды.

Я. Итак, это и есть твой пятнистый характер?

Берганца. Разумеется! У вас есть — я едва не сказал «был» — поэт, чьи сочинения часто дышат благочестием[210], проникающим в душу и сердце, и кто между тем вполне может сойти за оригинал того мрачного портрета, какой я нарисовал с пятнистого характера. Он себялюбив, своекорыстен, вероломен по отношению к друзьям, которые с ним добры и порядочны, и я возьму на себя дерзость утверждать, что лишь следование однажды возникшей навязчивой идее, без настоящего внутреннего призвания, побудило его ступить на тот путь, который он избрал для себя навсегда. Быть может, он допишется до лика святого!

Я. Это для меня загадка!

Берганца. И пусть она остается неразгаданной! Ты не найдешь у меня ни одного белого волоса — я сплошь черный, — вот и спиши на это мою глубокую ненависть ко всему пестрому. И что это была за блажь — держать себя за Деву Марию!

Я. Ты перескочил на что-то новое?

Берганца. Наоборот! Я все о том же. Иоганнес Крейслер однажды в моем присутствии рассказывал своему другу, как некогда сумасшествие матери сделало сына поэтом самого благочестивого толка. Эта женщина вообразила, будто она Дева Мария, а ее сын — непризнанный Христос, который ходит по земле, пьет кофе, играет на бильярде, но грядет время, когда он соберет своих верных и вознесет их прямо на небо. Живая фантазия сына усмотрела в безумии матери намек на свое высокое призвание. Он почел себя избранником Божиим, коему надлежит провозгласить откровения новой очищенной религии. С той внутренней силой, какая побудила его посвятить жизнь открытому в себе призванию, он мог бы стать новым пророком и уж не знаю кем еще. Однако, при его природном слабосилии, при его приверженности к заурядному в обыденной жизни, он счел более удобным выражать это свое призвание только в стихах и, наконец, совсем от него отрекаться, когда видел в нем угрозу своему бюргерскому существованию. Ах, друг мой! Ах!

Я. Что с тобой, дорогой Берганца?

Берганца. Задумайся над судьбой несчастной собаки, обреченной на то, чтобы выбалтывать решительно все услышанное, если только небо дозволит ей говорить. Но все же меня радует, что ты так спокойно все принял, скорее даже признал справедливым мой гнев, мое презрение к вашим лжепророкам — так бы назвал я тех, кто в насмешку над истинной поэзией вертится только среди всего фальшивого и заимствованного. Говорю тебе, дружище, право, не доверяй пятнистым!

В эту минуту свежий утренний ветер качнул ветви больших деревьев, птицы встрепенулись ото сна и, легко вспорхнув, купались в пурпурном сиянии, восходившем из-за гор и наполнявшем воздух.

Берганца делал странные гримасы и прыжки. Казалось, его сверкающие глаза мечут искры; я поднялся, и на меня напал страх, который ночью я поборол.

— Прав… Гав-гав-ав-ав!

Ах! Берганца хотел заговорить, но начатое слово оборвалось, перейдя в лай обыкновенной собаки.

С ошеломляющей быстротой умчался он прочь — и вскоре совсем скрылся из виду, только очень издалека до меня еще доносилось:

— Прав-гав-гав-гав-гав…

Но я знал, что мне при этом думать.

Фантазии в манере Калло. Часть вторая

Магнетизер

Семейная повесть

Сон в голове — что пена на вине

— Сон в голове — что пена на вине, — обронил старый барон, протянувши руку к сонетке, чтобы призвать старика Каспера, которому надлежало посветить ему до спальной, ибо час был поздний, холодный осенний ветер гулял по обветшалой летней зале, а Мария, плотно закутавшись шалью и полусомкнув веки, казалось, не могла более противиться дремоте. — И все же, — он опять убрал руку и, наклонясь вперед, облокотился о колени, — и все же мне еще помнятся иные удивительные сновиденья юности!

— Ах, любезный батюшка, — вставил Оттмар, — всякий сон по-своему удивителен, однако лишь те, что возвещают некое особенное явление — говоря словами Шиллера[211], «так ход событий важных предваряют их призраки», как бы против воли толкают нас в таинственное сумрачное царство, коему наш пристрастный взор доверяется с великою неохотой, — лишь эти сны захватывают нас с силою, воздействие которой мы отрицать не можем…

— Сон в голове — что пена на вине, — глухим голосом повторил барон.

— И даже в этом девизе материалистов, которые самое чудесное полагают совершенно естественным, естественное же — зачастую безвкусным и неправдоподобным, — отозвался Оттмар, — содержится меткая аллегория.

— Что же глубокомысленного ты усматриваешь в избитой старой поговорке? — зевнув, спросила Мария.

Смеясь, Оттмар отвечал словами Просперо[212]:

— «Приподними-ка длинные ресницы» и благосклонно выслушай меня! Кроме шуток, милая Мария, если бы тебя меньше клонило ко сну, ты бы и сама, наверно, догадалась, что коли речь идет о столь замечательном явлении в человеческой жизни, а именно о сновиденье, то сравнить его можно лишь с самой благородною пеной из сущих на свете… А это, несомненно, пена кипящего, шипучего, игристого шампанского, отведать коего не откажешься и ты, хотя обычно, как и подобает девице, бессердечно пренебрегаешь всяким вином. Взгляни, тысячи крохотных пузырьков, искрясь, поднимаются в бокале и пеною вскипают поверху — это духи, что спешат освободиться от земных оков; вот так в пене живет и созидает высокое духовное начало, которое, избавясь от бремени материального, бодро взмахнув крылами, в далеком, всем нам обетованном царстве небесном радостно соединяется с родственной высокой духовностию и все чудесные явления в их глубочайшем смысле усваивает и осознает как самое что ни на есть знакомое. Потому, верно, и сон может быть рожден пеною, в коей, когда сон одолевает внешнюю нашу жизнь, весело и вольно резвятся наши жизненные духи, и способен начать высокую, напряженную жизнь, в которой все мы не просто угадываем, но и по-настоящему узнаем явления чуждого нам мира духов, более того, в ней мы парим над пространством и временем.

— Чудится мне, — перебил его старый барон, как будто с трудом оторвавшись от воспоминания, в которое был погружен, — что я слышу речь твоего друга Альбана. Вы знаете меня как непримиримого вашего противника; так вот, все, что ты теперь сказал, весьма ласкает ухо и, верно, приведет в восторг иные впечатлительные либо сентиментальные души, однако это ошибочно, хотя бы уже в силу своей однобокости. Сообразно тому, что ты здесь нафантазировал о связи с миром духов и бог знает с чем еще, впору ожидать, что сновиденье непременно поднимает человека на верх блаженства; но все те грезы, которые я называю удивительными потому, что волею случая они имели некое воздействие на мою жизнь, — случаем я именую стечение обстоятельств, по отдельности странных, но объединившихся в целостное явление, — все те грезы, говорю я, были неприятны, даже мучительны, я часто хворал из-за них, хотя и остерегался каких бы то ни было размышлений по этому поводу, ибо тогда еще не вошло в моду гоняться за всем, что мудрая природа укрыла подальше от нас.

— Вы, любезный батюшка, — отвечал Оттмар, — знаете, как я и мой друг Альбан относимся ко всему тому, что вы именуете случаем, стечением обстоятельств и прочая. Что же до моды на размышления, милый батюшка, то сделайте одолжение, не забывайте, что мода эта, будучи обусловлена природою человека, стара как мир. Ученики в Саисе…[213]

— Постой, — всполошился барон, — не будемте углубляться в беседу, избегать коей у меня сегодня есть причина, тем более что я не расположен оспаривать твою пламенную увлеченность чудесным. Не могу отрицать, что именно сегодня, девятого сентября, меня смущает одно воспоминание юных лет, от которого я никак не избавлюсь, и коли я расскажу вам это происшествие, Оттмар найдет в нем доказательство тому, сколь враждебное воздействие имело на меня сновиденье, или подобие сновиденья, совершенно особенным образом соединенное с реальностью.

— Быть может, любезный батюшка, — молвил Оттмар, — вы снабдите меня и Альбана замечательным свидетельством в пользу обширного опыта, который подкрепляет нынешнюю теорию магнетического воздействия, основанную на изучении сна и сновидений.

— Уже само слово «магнетический» повергает меня в дрожь, — рассердился барон. — Впрочем, каждому свое, и ваше счастье, коли природа стерпит, что вы неловкими руками теребите ее покрывало, и не покарает ваше любопытство гибелью.

— Не будемте, любезный батюшка, — отвечал Оттмар, — спорить о предметах, вытекающих из глубочайшего убеждения; однако ж воспоминание из ваших юных лет — нельзя ли облечь его в слова?

Барон вновь откинулся на спинку кресел и устремил задумчивый взор ввысь, как бывало всегда в минуты душевного волнения.

— Вы знаете, что военное образование я получил в дворянском лицее в Б., - начал он. — Так вот, был среди тамошних наставников один, которого мне вовек не забыть; при мысли о нем и теперь еще к сердцу моему подступает цепенящий трепет, если не сказать ужас. Нередко мне чудится, будто он вот-вот призраком войдет в дверь… Его огромный рост особенно бросался в глаза из-за худобы тела, которое состояло, казалось, лишь только из мускулов и нервов; в молодости он был, вероятно, красив, ибо и теперь большие черные глаза его горели огнем, и выдержать этот взор было почти невозможно; годами он шагнул уже за пятьдесят, но силою и проворством не уступал юношам; все его движения были скоры и решительны. В фехтованье на удар и укол он превосходил самых ловких, а самую норовистую лошадь так сдавливал шенкелями, что она только кряхтела. Некогда он был майором на датской службе и, как говорили, принужден был, оставив полк, бежать, ибо заколол на дуэли своего генерала. Иные утверждали, что случилось это не на дуэли, просто генерал оскорбил его словом, а в ответ майор тотчас обнажил клинок и, не давши генералу возможности защититься, пронзил его шпагою. Коротко говоря, он бежал из Дании к нам и в чине майора был принят наставником в дворянский лицей для преподавания старшим воспитанникам фортификации. Чрезвычайно вспыльчивый, он мог прийти в ярость от одного слова и даже взгляда и лицеистов наказывал с изощренной жестокостью, и все же окружающие совершенно непонятным образом питали к нему привязанность. Так, однажды суровое, вопреки всем правилам и порядкам, обращение с воспитанником привлекло внимание начальства, и велено было произвести дознание; но сам же этот воспитанник корил во всем себя и так горячо вступился за майора, что пришлось снять с оного все обвинения. Порою случались дни, когда он бывал на себя не похож. Обыкновенно жесткий, рыкливый тон его низкого голоса приобретал тогда несказанную звучность, и взор его становился бесконечно притягательным. С добродушием и мягкостию смотрел он сквозь пальцы на любую мелкую неловкость, а если пожимал руку тому или другому из особенно в чем-то отличившихся, то словно бы некой необоримой волшебной силой делал его своим крепостным, ибо прикажи он этому человеку умереть сей же час страшною смертью, его повеление было бы исполнено. Однако после таких дней следовала обычно ужасная буря, от которой всяк поневоле прятался или спасался бегством. Тогда майор спозаранку облачался в красный датский мундир и огромными шагами — безразлично, летом ли, зимою ли — день-деньской без устали расхаживал в большом саду, примыкавшем к лицею. Слышно было, как он ужасным голосом, бурно жестикулируя, что-то говорил по-датски… выхватывал шпагу… казалось, перед ним был грозный противник… он встречал выпады… парировал удары… наконец от метко рассчитанного удара противник падал, а он, изрыгая жутчайшую брань и проклятия, словно бы топтал тело ногами. Затем он с невообразимой быстротою бегом мчался по аллеям, взбирался на самые высокие деревья и там разражался издевательским хохотом, так что у нас, слышавших этот хохот даже в комнатах, кровь стыла в жилах. Обыкновенно он бесновался таким манером целые сутки, и было замечено, что сей пароксизм непременно обуревал его всякое равноденствие. Наутро он как будто бы и не подозревал о том, что с ним происходило, только был упрямее, вспыльчивее, жестче, нежели всегда, пока сызнова не впадал во благостное настроение. Не знаю, откуда шла диковинная, фантастическая молва, которая распространилась о нем среди лицейских слуг и даже в городе среди простого люда. Так, судачили, что он-де умеет заклинать огонь и исцелять недуги наложением рук и просто взглядом, и помнится, однажды он палкою прогнал людей, которые упрашивали его излечить их таким способом. Старый инвалид, приставленный ходить за мною, в открытую заявлял: народ, мол, знает, что с господином майором дело нечисто, что много лет назад во время морской бури явился ему князь тьмы и посулил спасенье от смертельной опасности и сверхъестественную власть над чудесным, а он согласился и тем предал себя злому духу; теперь же ему часто приходится вступать в жестокие схватки с сатаною, которого видят в саду то в образе черной собаки, то иного какого-нибудь безобразного зверя, но рано или поздно майора наверняка ждет страшная гибель. Как ни пошлы и скудоумны представлялись мне эти россказни, я все же не мог сдержать известной внутренней дрожи, и, несмотря на то что я верной привязанностью отвечал на совершенно особенную благосклонность, каковою майор отличал меня среди всех других, мое чувство к этому странному человеку приправлено было чем-то непостижным, и это непостижное всечасно преследовало меня и казалось совершенно необъяснимым. Будто некое высшее существо понуждало меня хранить верность этому человеку, будто прекращенье моей любви несло с собою мгновенную гибель. Если его общество и доставляло мне известное удовольствие, то безотчетный страх, чувство властного принуждения опять-таки заставляли меня неестественно напрягаться, впадать в состояние душевного трепета. Если я долго сидел у него, если он обходился со мною особенно благожелательно и, по обыкновению вперив в меня пристальный взор и крепко держа мою руку в своей, рассказывал всякие диковинные истории, то это странное расположение моего духа способно было иной раз довести меня до полного упадка сил. Я чувствовал себя больным и до предела усталым… Не стану задерживаться на всех диковинных происшествиях, что случались у меня с моим другом и повелителем, когда он даже участвовал в моих ребяческих играх и усердно пособлял мне строить неприступную крепость, которую я заложил в саду по самым строгим канонам фортификационного искусства, — перейду к главному… Было это, я точно помню, в ночь с восьмого на девятое сентября 17** года, мне снилось, да так живо, будто наяву, что майор тихо отворяет мою дверь, медленно подходит к кровати и, не сводя с меня ужасного взгляда своих впалых черных глаз, кладет руку мне на лоб, на глаза, а я все равно вижу его перед собою… Я ахнул от смятения и ужаса, и тут он глухим голосом произнес: «Бедный сын человеческий, признай же своего господина! Зачем бьешься ты в рабских своих оковах, тщетно стремясь вырваться на волю? Я твой бог, провидящий душу твою, и все, что ты когда-либо в ней таил или желаешь утаить, открыто мне как на ладони. Но дабы ты, жалкий червь, не смел усомниться в моей власти над тобою, я зримо для тебя проникну теперь в сокровенную кузницу твоих мыслей». Внезапно я увидал у него в руке раскаленное острие, которое он вонзил мне в мозг. Из груди моей исторгся мучительный вопль ужаса, и я проснулся в холодном поту, на грани обморока. Наконец я опамятовался, но комнату наполнял тяжелый душный воздух, мне чудился голос майора, несколько раз, словно из дальнего далека, окликнувший меня по имени. Я счел это последствием кошмарного сна, вскочил с постели, отворил окна, чтобы впустить в душную комнату свежего воздуху. И какой ужас охватил меня, когда в лунной ночи я увидел майора в датском мундире, совершенно как давеча во сне… по главной аллее он шагал к решетчатым воротам, ведущим из сада в поле, вот он распахнул створки, а в следующий миг захлопнул их за собою — от удара запор лязгнул и задребезжал, и громкий этот звук гулко разнесся в ночной тишине. «Что это было, что понадобилось майору среди ночи в поле?» — подумал я в неописуемом страхе и беспокойстве. Точно гонимый неодолимою силой, я быстро оделся и разбудил добряка инспектора, набожного старика семидесяти лет, единственного, кого майор даже в самых страшных пароксизмах избегал и щадил; ему-то я и поведал свой сон и что произошло затем. Старик насторожился и сказал: «Я тоже слыхал, как захлопнулись ворота, но решил, что мне почудилось; нет, не иначе с майором приключилось что-то особенное, а потому не грех и заглянуть в его комнаты». Звонок разбудил питомцев и наставников, и мы со свечами, будто в торжественной процессии, направились по длинному коридору к комнатам майора. Дверь была заперта, и бесплодные попытки открыть ее универсальным ключом убедили нас, что внутри заперто на задвижку. И парадная дверь, через которую майор должен был пройти в сад, тоже, как и вечером, была на замке и на засове. Все оклики и зовы остались без ответа, и в конце концов дверь спальной взломали — там мертвый, с неподвижным страшным взором, с кровавою пеной у рта, стиснув в оцепенелой руке шпагу, лежал на полу майор!.. Попытки вернуть его к жизни не дали результата.

Барон умолк, Оттмар хотел было что-то сказать, однако передумал и, прикрыв ладонью лоб, казалось, решил сначала мысленно взвесить и привести в порядок все то, что, вероятно, намеревался сообщить по поводу рассказа. Нарушила молчание Мария, воскликнувши:

— Ах, любезный батюшка! какой ужасный случай, я просто воочию вижу перед собою страшного майора в его датском мундире, он неподвижно смотрит на меня; нынешней ночью я уж верно глаз не сомкну.

Художник Франц Биккерт, лет пятнадцать уже поистине свой человек в доме барона, до сих пор — было у него такое обыкновение — не участвовал в разговоре, только расхаживал по зале, заложив руки за спину, причудливо гримасничая и временами даже потешно подпрыгивая. Теперь он не выдержал:

— Баронесса совершенно права — к чему сейчас, перед сном, эти ужасные рассказы, эти диковинные истории? По крайней мере это в корне противно моей теории о сне и сновидениях, опорою коей служит сущий пустяк — всего-навсего несколько миллионов наблюдений… Коли господин барон видел сплошь дурные сны, то лишь потому, что он не знал моей теории и не мог ею руководиться. Оттмар толкует о магнетических воздействиях… о влиянии планет и прочая что ж, возможно, он по-своему прав, однако моя теория выковывает панцирь, непроницаемый для лунных лучей.

— Ну-ка, ну-ка, мне впрямь очень любопытна твоя замечательная теория, молвил Оттмар.

— Дай же Францу сказать, — прервал его барон, — вскорости он просветит нас, поведает что да как.

Художник поместился напротив Марии, с комической степенностью и весьма странною приторной улыбкою взял понюшку и начал так:

— Достопочтенное собрание! Сон в голове — что пена на вине, — это давняя, сочная, исконно немецкая поговорка; Оттмар, однако ж, эдак тонко ее повернул, эдак заострил, что я, пока слушал его, аккурат почувствовал, как те самые пузырьки, рожденные из земного, поднимаются в голове, дабы сочетаться с высшим духовным началом. А не наш ли собственный дух готовит закваску, из которой стремятся вверх легонькие частицы, что опять-таки суть всего-навсего плоды того же начала?.. Находит ли дух наш в себе одном все элементы, все необходимое, из чего он, говоря иносказательно, готовит закваску, или же на помощь ему приходит внеположное? — спрашиваю я и быстро отвечаю: вся натура со всеми ее явлениями не просто споспешествует ему, но даже предоставляет во времени и пространстве мастерскую, где он, воображая себя вольным мастером, трудится и творит лишь как работник, во имя ее целей. Со всеми внешними предметами, со всею природой нас связывают столь тесные психические и физические узы, что отрыв от них — будь он возможен — разрушил бы все наше существование. Наша так называемая глубинная жизнь обусловлена внеположным, она лишь его отражение, в котором, однако, все фигуры и образы, точно в вогнутом зеркале, нередко предстают в измененных пропорциях, а потому диковинными и чудными, хотя и эти карикатуры находят в жизни свои оригиналы. Дерзну утверждать, что все, о чем люди думают и грезят, непременно имеет свой исток в природе; не может человек из нее вырваться… Отвлекаясь от неминуемых внешних впечатлений, которые возбуждают нам сердце и повергают его в неестественное напряжение, к примеру внезапный испуг… большое горе и так далее, я полагаю, что наш дух, ежели он скромно держится в означенных ему пределах, спокойно может приготовить из отраднейших явлений жизни закваску, из коей затем поднимутся пузырьки, образующие, по выражению Оттмара, пену сна. Так вот, я — а вы согласитесь, что мое доброе настроение главным образом по вечерам неистребимо, — я положительно готовлю себе ночные сновиденья, то бишь пропускаю через голову тысячи превеселых шуток, которые моя фантазия тою же ночью разыгрывает передо мной в живейших красках и самым восхитительным образом; но более всего я люблю мои театральные представления.

— Что ты имеешь в виду? — осведомился барон.

— Во сне, — продолжал Биккерт, — как однажды заметил некий остроумный писатель[214], мы делаемся превосходнейшими драматургами и актерами, мы верно схватываем любой внеположный характер во всех его сокровенных чертах и представляем его с совершеннейшей правдивостью. На это я и опираюсь и порой думаю о всевозможных забавных приключениях, случившихся со мною в странствиях, об иных комических характерах, рядом с которыми жил, и тогда моя фантазия, выводя на сцену этих персонажей со всеми их странностями и причудами, устраивает мне восхитительнейший на свете спектакль. Накануне вечером я как бы задаю себе лишь канву, набросок пьесы, а во сне из всего этого пылко и живо, по воле творца, возникает импровизация. Я ношу в себе всю труппу Сакки[215], которая так живо разыгрывает сказку Гоцци со всеми выхваченными из жизни подробностями, что публика, которая опять же представлена мною самим, верит этому как сущей правде… Я уже говорил, что в чередованье этих словно бы произвольно вызванных грез я отвлекаюсь от таких, которые созданы особенным, рожденным внешними случайностями, настроением или внешним физическим воздействием. Например, мучительные сны, которые от времени до времени терзают каждого, как-то: падение с башни, казнь через обезглавливание и прочая, — возникают от той или иной физической боли: дух, во сне куда более отъединенный от животной жизни и вершащий свою работу в одиночку, толкует ее на свой лад и подводит под нее фантастическую подоплеку, каковая в сей миг согласна с цепочкою его представлений. Помню, однажды во сне пил я пунш в веселой компании: хорошо мне знакомый бахвал офицер[216] без устали подзадоривал студента, пока тот не бросил стакан ему в лицо; завязалась всеобщая потасовка, а я тщился восстановить мир и был изрядно ранен в ладонь, от жгучей боли я проснулся, — и изволите видеть! рука впрямь была в крови, я порезал ее толстой иглой, ненароком воткнутой в одеяло.

— Ах, Франц! — вскричал барон, — не больно-то приятный сон ты себе уготовил.

— Увы, — сказал художник жалобным голосом, — ничего не поделаешь, судьба частенько нас карает, да как! Вот и у меня тоже бывали страшные, мучительные, жуткие сны, от которых я обливался холодным потом и был сам не свой.

— Рассказывай, не томи! — воскликнул Оттмар. — Хотя бы и в пику твоей теории.

— Ради всего святого! — взмолилась Мария. — Вы что же, вовсе не имеете ко мне снисхождения?

— Нет! — решительно отвечал Франц. — Снисхожденья отныне не будет! Я тоже видел страшные сны, как и всякий… Не я ли был приглашен на чаепитие к княгине Амальдасонджи? не надел ли ради такого случая сюртук с позументом и вышитый жилет? не говорил ли на чистейшем италианском — lingua toscana in bocca romana[217], - не был ли, как и подобает художнику, влюблен в эту прелестную даму? не говорил ли ей самые возвышенные, самые прекрасные, самые поэтические комплименты, когда случайно посмотрел вниз и, к ужасу своему, обнаружил, что хотя и облачился тщательнейшим образом в придворный мундир, однако ж забыл надеть панталоны? — И не успели слушатели рассердиться на этакое неприличье, как Биккерт с воодушевлением продолжил: — Господи! ну что еще сказать об иных адских муках моих снов! Не видел ли я себя вновь двадцатилетним юношей, не горел ли желанием танцевать на бале с благородными девицами? Не истратил ли последние деньги, чтобы перелицевать старый сюртук, придавши ему некоторую новизну, и приобрести пару белых шелковых чулок? Когда же я наконец благополучно очутился у дверей залы, блистающей тысячами огней и полной разодетой публики, и отдал свое приглашение, коварный привратник отворил подобие крохотной печной дверцы и с дьявольской учтивостью произнес, что, мол, покорнейше просит входить, ибо в залу ведет именно эта дверца! Но все это безделица рядом с кошмарным сном, который напугал и истерзал меня минувшею ночью… Ах, я был листом отменной бумаги, сидел точнехонько посередине в виде водяного знака, и некто — собственно говоря, знаменитый на весь мир поэт, но, так уж и быть, я не стану называть этого сквернавца по имени, — сей некто, вооружась немилосердно длинным, дурно очиненным и щербатым индюшачьим пером, корябал по мне, горемыке, записывая ужасные нескладные вирши. А другой пакостник, анатом, однажды себе на потеху разобрал меня на части, будто манекен, а потом ставил на мне свои дьявольские опыты… К примеру, что будет, ежели нога вырастет у меня на затылке или правая рука составит компанию левой ноге!

Барон и Оттмар прервали художника громким хохотом, серьезного настроения как не бывало.

— Ну, что я говорил? — молвил барон. — Старина Франц для нашего маленького семейного кружка сущий mâitre de plaisir[218]! С каким пафосом начал он свою речь об нашем предмете — тем замечательней было действие юмористической шутки, которую он нежданно-негаданно отпустил под конец и которая, будто взрыв, силою разрушила нашу торжественную серьезность; в мгновение ока мы вернулись из призрачного мира духов в реальную, живую, радостную жизнь.

— Не воображайте только, — заметил Биккерт, — будто я ваш паяц и сыграл шутку, чтобы вас развеселить. Нет! Эти отвратительные сны вправду терзали меня, и, очень может быть, я сам же бессознательно их себе и подсудобил.

— Наш Франц, — вмешался Оттмар, — накопил кой-какой опыт по части своей теории возникновенья снов, однако же с точки зрения связности и выводов из гипотетических принципов доклад его отнюдь не заслуживает похвалы. Притом есть более высокий вид грез, и лишь эти грезы, лучи мирового духа, до коего он воспарил, человеку должно вбирать в одухотворяющем и благотворном сне, что дарован ему, ибо они укрепляют его и питают божественною силой.

— Берегитесь, — сказал барон, — Оттмар, того и гляди, снова оседлает своего конька, дабы отправиться в неведомое царство, которое мы, неверующие, способны, как он утверждает, увидеть только издалека, как Моисей землю обетованную. Но мы не позволим ему так просто нас покинуть — очень уж по-осеннему неприветлива нынешняя ночь, может, посидим еще часок вместе, велим затопить камин, Мария приготовит нам свой превосходный пунш, который мы покуда и будем считать тем духом, что питает и укрепляет наше бодрое настроение.

Биккерт, громко вздыхая, как бы с просветленьем во взоре глянул ввысь и в тот же миг склонился перед Мариею в позе смиренного просителя. Мария, которая до этих пор была довольно молчалива и задумчива, на редкость сердечно посмеялась над потешными ужимками старого художника, а затем проворно встала, чтобы со всем старанием исполнить желанье барона. Биккерт деловито сновал туда-сюда, помог Касперу принесть дров и, меж тем как, опустившись на одно колено и избоченясь, раздувал огонь, поминутно призывал Оттмара показать себя переимчивым учеником и поскорей сделать с него изрядный набросок, тщательно запечатлевши огненные эффекты и красивые блики, озаряющие ему лицо. Старый барон еще повеселел и даже распорядился подать себе длинную турецкую трубку с мундштуком из редкостного янтаря, а такое бывало лишь в наиприятнейшие часы… Когда по зале поплыл неуловимый, тонкий аромат турецкого табаку, а Мария наколола собственными руками сахару, сложила его в серебряную чашу и покропила лимонным соком, все преисполнились ощущения, будто здесь явился добрый дух родного очага и душевное благорасположение, им внушаемое, непременно углубит и оживотворит наслажденье этой минутою, так что все прежние и грядущие происшествия останутся бесцветными и забвенными.

— Удивительно, однако ж, — молвил барон, — что Марии всегда так замечательно удается приготовленье пунша, пожалуй, всякий другой едва ли придется мне по вкусу. Тщетно она подробнейшим образом рассказывает о пропорции составных частей и прочих тонкостях… Вот однажды наша капризница Катинка при мне сделала пунш в точности по Мариину способу, я же и одного стакана выпить не мог; Мария как будто произносит над напитком колдовское заклинанье, которое сообщает ему необычайную магическую силу.

— А разве не так? — воскликнул Биккерт. — Колдовством своего изящества, своей грации Мария оживляет все, что ни делает; уже само созерцание приготовлений придает пуншу замечательный вкус.

— Весьма галантно, — прервал его Оттмар, — но с твоего позволения, милая сестричка, не вполне справедливо. Я согласен с батюшкой в том, что все, приготовленное тобою, прошедшее через твои руки, будь то еда, питье или какая-либо вещица, также и во мне поселяет сердечное удовольствие. Колдовство, которое сему причиной, я, однако, ищу в глубинных духовных узах, а не в твоей красоте и изяществе, как Биккерт, у которого, натурально, об них только и речь, ты ведь ему точно свет в окне, еще с тех пор, как тебе лет восемь сровнялось.

— Уж вы нынче про меня чего только не насочиняете! — оживленно воскликнула Мария. — Не успела я одолеть ночные фантазии да виденья, как ты отыскал таинственное во мне самой, и хоть я не думаю более ни о страшном майоре, ни об ином каком двойнике, но все же рискую стать кошмаром для самой себя и пугаться собственного отражения в зеркале.

— Куда как скверно, — смеясь заметил барон, — ежели шестнадцатилетняя девушка не сможет более смотреть в зеркало, не рискуя счесть собственное свое отражение кошмаром. Но отчего это мы сегодня никак не уйдем от фантастических бредней?

— И отчего вы же сами, любезный батюшка, — подхватил Оттмар, — невольно сплошь и рядом даете мне возможность высказаться обо всех тех материях, которые вы решительно отвергаете как пустое и даже греховное влечение к секретничанью, и потому — признайтесь! — не очень жалуете моего доброго Альбана. Пытливость, жажда знаний, заложенные в нас самою природой, не могут быть ею же наказуемы, напротив, мне кажется, чем деятельней в нас эта жажда, тем ловчей взбираемся мы к вершинам по лестнице, которую сама природа нам подставила.

— А когда решим, что добрались до изрядных высот, — вставил Биккерт, сей же час бесславно кувыркаемся вниз и по головокруженью, охватывающему нас, замечаем, что чистый воздух вышних сфер не годится для наших тяжеловесных голов.

— С некоторых пор, пожалуй что с появления в нашем доме Альбана, отвечал Оттмар, — я просто не знаю, как мне быть с тобою, Франц. Прежде ты всей душой, всем сердцем был привержен чудесному, размышлял о многокрасочных пятнах, о диковинных фигурах на крыльях мотыльков, на цветах, на камнях, ты…

— Довольно! — вскричал барон. — Еще немного, и мы опять примемся за старое. Все, что ты вместе со своим мистическим Альбаном извлекаешь из всяких-разных закоулков, я бы даже сказал, словно выискиваешь в некоем фантастическом чулане, чтобы возвести из этого искусственное здание, лишенное какого бы то ни было прочного фундамента, я причисляю к тем снам, каковые, по моему убеждению, были и будут как пена на вине. Пена, вскипающая в напитке, эфемерна, безвкусна — словом, как итог душевной работы, она ничуть не выше древесных стружек, летящих из-под токарного резца: ведь, даже если волею случая они и принимают некую форму, все же никому в голову не придет считать их тою вершиной, к которой стремился художник. Кстати, мне теория Биккерта представляется настолько убедительной, что я намерен прибегнуть к ней на деле.

— Раз уж мы никак не отойдем от сновидений, — сказал Оттмар, — то дозвольте рассказать вам об одном происшествии, о котором намедни сообщил мне Альбан и которое не испортит приятного настроения, в коем мы теперь пребываем.

— Пожалуй, — отозвался барон, — но при условии, что ты совершенно уверен в последнем и что Биккерт волен вставлять свои замечания.

— Вы, милый батюшка, сказали то, что у меня на душе, — молвила Мария, ведь обычно Альбановы рассказы если и не вселяют трепета и ужаса, то до странности увлекают и держат в напряженье, так что хотя впечатление по-своему и благотворно, однако же чувствуешь себя разбитой.

— Добрая моя Мария будет мною довольна, — отвечал Оттмар, — а Биккертовых замечаний я осмелюсь не потерпеть, ибо в моем рассказе он найдет, пожалуй что, подтверждение своей теории грез. Любезный же батюшка уверится, как несправедлив он к моему доброму Альбану и к искусству, власть над коим даровал ему Господь.

— Я, — сказал Биккерт, — стану глотать вместе с пуншем любое замечание, которое попросится на язык, но уж право строить гримасы, притом сколько захочу, я оставляю за собой, этого у меня не отнять.

— Ну что ж, изволь, — воскликнул барон, и Оттмар без долгих предисловий начал свой рассказ:

— Мой Альбан свел в университете, в Й., знакомство с юношей, чья приятная наружность с первого взгляда располагала к нему каждого, и потому все встречали его доверием и благосклонностию. Оба они изучали фармацию, и то обстоятельство, что живейшее рвение к науке всегда приводило их первыми на утренние занятия и они подсаживались друг к другу, вскоре сблизило их, и, поскольку Теобальд (так Альбан называл своего друга) всей душою, всем своим верным сердцем тянулся к нему, между ними возникла теснейшая дружба. Теобальд все более обнаруживал весьма нежный, почти женственно-мягкий характер и идиллическую мечтательность, каковая в нынешнее время, которое шагает вперед словно грозный исполин, не замечая, что попирают его грохочущие стопы, выглядела столь мелкой, столь слащавой, что большинство смеялись над ним. Один лишь Альбан, щадя нежную душу своего друга, не чурался следовать за ним в его крохотные причудливые цветники, хотя и не уставал вновь и вновь возвращать его в суровые бури реальной жизни и таким образом раздувать в яркое пламя каждую искру силы и мужества, которая, возможно, еще тлела в его сердце. Альбан усматривал в этом свою обязанность перед другом, тем более что полагал университетские годы единственным временем, которое позволит пробудить и укрепить в Теобальде силу отважного сопротивления, столь необходимую человеку в наши дни, когда беда приходит нежданно, как гром среди ясного неба. Ведь жизненный план Теобальда был целиком скроен в соответствии с его простым образом мыслей, принимающим в расчет лишь ближайшее окружение. По завершении образования, получивши степень доктора, он намеревался возвратиться в родной город, жениться там на дочери опекуна (он был сирота), с которой вместе рос, и, обладая значительным состоянием и не ища практики, жить в свое удовольствие и заниматься наукою. Вошедший тогда в моду животный магнетизм[219] возбудил в нем горячий интерес, он тщательно изучал под руководительством Альбана все, что об этом написано, и накапливал собственный опыт, но вскоре, отвергнув всякий физический медиум как противный глубокой идее чисто психически действующих сил природы, обратился к так называемому Барбаренову магнетизму[220], сиречь к более давней школе спиритуализма.

Едва Оттмар произнес слово «магнетизм», как лицо Биккерта дрогнуло, сперва чуть заметно, потом судорога crescendo[221] захватила все мышцы, достигла fortissimo[222], и в конце концов на барона глянула такая до невозможности несуразная физиономия, что он уже готов был громко рассмеяться; в этот миг Биккерт вскочил и хотел было разразиться тирадою, но Оттмар быстро подал ему стакан пунша, который художник в сердцах осушил, тогда как Оттмар продолжил свой рассказ:

— Альбан душою и телом предался месмеризму еще в ту пору, когда учение о животном магнетизме только-только начало распространяться, и отстаивал даже возбужденье насильственных кризисов, которые наполняли Теобальда брезгливостью. Разногласия в этом вопросе сделались у друзей предметом многих и многих споров, и случилось так, что Альбан, который не мог не признать иных выводов Теобальда и которого невольно увлекли наивные мечтания друга о чисто психическом воздействии, тоже склонился к психическому магнетизму и в итоге отдал полное предпочтение новейшей школе, каковая, под названьем Пюисегюровой, соединяет оба эти течения[223], тогда как Теобальд, обычно с легкостию воспринимавший чужие взгляды, ни на йоту не отошел от своей системы, более того, упорно отвергал всякий физический медиум. Свой досуг — а стало быть, свою жизнь — он желал целиком употребить на то, чтобы возможно дальше проникнуть в загадочные глубины психических воздействий и, все сосредоточенней устремляя на это свой дух, храня чистоту от всего противного своей натуре, стать достойным учеником природы. В этом отношении его созерцательной жизни надлежало явить собою род жреческого служенья, и, приобщаясь все более возвышенным таинствам, он должен был наконец вступить в святая святых огромного храма Изиды. Альбан, который возлагал большие надежды на благочестивый нрав юноши, укреплял его в этом намерении, и, когда Теобальд достиг наконец своей цели и возвратился на родину, Альбан в напутствие сказал, что ему должно сохранить верность начатому делу… В скором времени Альбан получил от друга письмо, бессвязность коего свидетельствовала об охватившем его отчаянии и даже внутреннем разладе. Все счастие его жизни, писал Теобальд, рассыпалось прахом; он должен идти на войну, ибо туда из тихих родных краев устремилась душою его ненаглядная, и лишь смерть избавит его от горя, коим он терзается. Альбан забыл и сон и покой; он сей же час отправился к другу и после нескольких тщетных попыток сумел мало-мальски успокоить несчастного… Когда здесь проходили чужеземные войска — так рассказывала маменька Теобальдовой возлюбленной, — в доме квартировал итальянский офицер, который с первого взгляда пылко влюбился в девушку; с горячностию, свойственной его народу, он взял ее в осаду и, во всеоружии достоинств, прельстительных для женского сердца, в считанные дни разбудил в ней такое чувство, что бедный Теобальд был совершенно забыт и она жила одним этим итальянцем. Теперь он уехал в действующую армию, и с той поры бедную девушку всечасно преследует образ любимого: вот он обливается кровью в страшных баталиях, вот, поверженный наземь, умирая, зовет ее по имени, — в конце концов она впала в настоящее помрачение рассудка и не узнала злосчастного Теобальда, когда он воротился с надеждою заключить в объятья радостную невесту. Едва лишь удалось воскресить Теобальда к жизни, как Альбан тотчас открыл другу надежное средство, которое он измыслил, чтобы вернуть ему любимую; Теобальду совет Альбана показался столь созвучен сокровеннейшим его чаяниям, что он ни на миг не усомнился в блестящем успехе и с верою исполнил все, что его друг полагал необходимым… Я знаю, Биккерт, — прервал себя Оттмар, — что ты хочешь теперь сказать, я чувствую твои муки, меня забавляет комическое отчаяние, с каким ты берешь стакан пунша, который так любезно подносит тебе Мария. Но прошу тебя, молчи, самое лучшее замечание — твоя кисло-сладкая усмешка, она куда лучше всякого слова, всякой поговорки, какую ты только можешь придумать, чтобы все мне испортить. Однако же то, что я вам сообщу, так прекрасно и так благотворно, что ты и сам непременно ощутишь душевнейшее участие. Итак, слушай внимательно, ну а вы, милый батюшка, тоже согласитесь, что я вполне держу свое слово.

Барон ограничился тихим «гм-гм», Мария же ясным взором смотрела Оттмару в глаза, грациозно подперев рукою головку, так что белокурые локоны пышной волной упали на плечо.

— Если дни девушки, — возобновил Оттмар свой рассказ, — были мучительны и ужасны, то ночи ее были просто пагубны. Ужасные картины, которые преследовали ее днем, ночами являлись с умноженною яркостию. Отчаянным голосом звала она любимого по имени и с глухими вздохами как будто бы испускала дух подле его окровавленного тела. Теперь по ночам, когда кошмарные сны пугали бедную девушку, маменька приводила к ее постели Теобальда. Он садился рядом и, всею силою воли сосредоточивая на ней свою мысль, твердым взором смотрел на нее. После нескольких таких сеансов тяжесть ее грез, казалось бы, ослабела, ибо если прежде она надрывно выкрикивала имя офицера, то теперь голос ее уже не был столь душераздирающ, а глубокие вздохи освобождали стесненную грудь… Тогда Теобальд положил свою руку поверх ее и тихо, очень тихо назвал свое имя. Результат не замедлил сказаться. Теперь имя офицера слетало с ее уст отрывисто, она как бы с натугою припоминала каждый его слог, каждую букву, словно что-то инородное вторгалось в череду ее видений… В скором времени она уже вовсе не говорила вслух, только движенье губ показывало, что она хотела говорить, но какое-то внешнее воздействие препятствовало ей. Так длилось тоже несколько ночей; и вот Теобальд, крепко держа ее руку в своей, начал тихим голосом произносить отрывистые фразы. Он возвращал ее в раннее детство. То он бегал с Августою (только сейчас мне вспомнилось имя девушки) в большом дядюшкином саду и срывал для нее с самых высоких деревьев чудеснейшие вишни, ибо он всегда умел сокрыть самое лучшее от взоров других детей и преподнесть подружке. То он одолевал дядюшку просьбами, пока тот не дал ему красивую дорогую книгу с картинками, изображающими костюмы чужих народов. Устроившись на коленях в кресле и облокотясь о стол, дети рассматривали книгу. Каждый рисунок представлял мужчину и женщину в их родном краю, и всегда это были Теобальд и Августа. В этаких чужих краях, необыкновенно одетые, желали они наедине друг с другом забавляться прекрасными цветами и травами… Как же удивилась мать, когда однажды ночью Августа заговорила и совершенно вошла в импровизации Теобальда. Она тоже была семилетнею девочкой, и оба они играли в свои детские игры. Августа вспоминала даже наиболее яркие события детских лет. Она всегда была очень своенравна и нередко форменным образом бунтовала против старшей сестры, которая, кстати сказать, имела поистине зловредный характер, незаслуженно мучила ее, и эти бунты становились, бывало, причиною трагикомических происшествий. Однажды зимним вечером дети сидели втроем, и старшая сестра — она была в как нельзя более дурном настроении — изводила маленькую Августу своим упрямством, так что та плакала от злости и негодования. Теобальд, как всегда, рисовал всякие-разные фигуры, а затем давал им подробное истолкование; чтобы лучше видеть, он хотел снять со свечи нагар, но ненароком ее потушил; Августа, не долго думая, воспользовалась случаем и в отместку за причиненные обиды влепила старшей сестре звонкую пощечину. Девчонка с громким плачем бросилась к отцу, дядюшке Теобальда, и нажаловалась, что-де Теобальд погасил свет, а потом стукнул ее. Дядюшка сей же час прибежал и стал пенять Теобальду за его скверный поступок, мальчик же, хорошо зная, кто виноват, даже и не пытался отпираться. У Августы сердце разрывалось, когда она услыхала, как ее Теобальда обвиняют в том, что он-де, желая свалить все на нее, сперва погасил свечу, а потом ударил; но чем горше она плакала, тем участливее дядюшка утешал ее, что, мол, виновник найден и все хитрости злодея Теобальда пропали втуне. Но когда дядюшка вынес племяннику приговор, назначивши суровое наказание, сердце у Августы не выдержало муки, она повинилась, призналась во всем, да только дядюшка увидел в этом добровольном признании всего-навсего пылкую любовь девочки к мальчику, и стойкость Теобальда, который, словно истинный герой, был счастлив пострадать за Августу, как раз и дала ему повод жестоко наказать упрямца. Горе Августы было беспредельно, всю ее своенравность, всю властность как ветром сдуло, отныне мягкий Теобальд стал ее повелителем, и она с охотою подчинялась ему; ее игрушками, ее самыми красивыми куклами он мог распоряжаться как заблагорассудится, и если прежде он, только чтобы остаться с нею рядом, принужден был покорно собирать листья и цветы для ее кухоньки, то теперь она безропотно следовала за ним в заросли на отважном деревянном скакуне. Теперь Августа всей душою привязалась к нему, и точно так же перенесенная ради нее несправедливость словно бы разожгла симпатию Теобальда в пламенную любовь. Дядюшка замечал все, но лишь спустя годы, когда он, к своему удивлению, узнал истинную подоплеку того происшествия, он перестал сомневаться в глубокой искренности обоюдной любви, которую выказывали дети, и от души одобрил сердечный союз, каковой они пожелали заключить на всю свою жизнь. Вот это самое трагикомическое происшествие должно было и теперь вновь соединить нашу пару… Августа начала рассказ о нем с того мгновения, когда в комнату вбежал разгневанный дядюшка, и Теобальд не преминул надлежащим образом войти в свою роль. До сих пор Августа бывала днем молчалива и замкнута, однако утром после той ночи она неожиданно сообщила матери, что с недавнего времени ей живо снится Теобальд — так отчего же он не едет, даже не пишет. Тоска томила девушку все сильнее, и Теобальд не замедлил явиться перед Августою, словно вот только что приехал из путешествия, ведь с той страшной минуты, когда Августа не узнала его, он старательно избегал показываться ей на глаза. Августа встретила его бурным восторгом нежнейшей любви. Вскоре за тем она, заливаясь слезами, призналась, что виновата перед ним, что чужой человек странным образом сумел отвратить ее от него и она, будто в плену у неведомой силы, стала сама на себя не похожа, но благодетельное появление Теобальда в живых грезах прогнало враждебных духов, которые околдовали ее; более того, она должна признаться, что сейчас даже наружность пришельца изгладилась у нее из памяти, один лишь Теобальд живет в ее сердце. Альбан и Теобальд оба преисполнились уверенностью, что Августу поистине обуревало безумие, но теперь оно совершенно покинуло ее, и ничто уже не препятствовало соединению двух…

Оттмар намеревался закончить свой рассказ, как вдруг Мария с глухим криком упала без чувств на руки поспешно подбежавшего Биккерта. Барон в ужасе вскочил, Оттмар устремился на подмогу Биккерту, и вдвоем они уложили Марию на диван. Мертвенная бледность разлилась по ее лицу, ни следа жизни не было в искаженных судорогой чертах.

— Она мертва! мертва! — вскричал барон.

— Нет! — воскликнул Оттмар, — она должна жить, обязана жить. Альбан поможет.

— Альбан! Альбан! Он что же, умеет воскрешать мертвых? — выкрикнул Биккерт; в этот миг дверь отворилась и вошел Альбан. С присущей ему величавостью он молча приблизился к бесчувственной девушке. Барон, пылая гневом, смотрел ему в глаза — никто не мог вымолвить ни слова. Альбан видел как будто бы только Марию; взгляд его был прикован к ней.

— Мария, что с вами? — торжественным тоном произнес он, и по нервам ее пробежал трепет. Тогда он взял ее руку. И, не отрывая взора от девушки, сказал: — Отчего вы так испугались, господа? Пульс слабый, однако ж ровный, а в комнате дымно, велите открыть окно, Мария тотчас оправится от пустячного, ничуть не опасного нервического припадка.

Биккерт выполнил его распоряжение, и Мария открыла глаза; взгляд ее упал на Альбана.

— Оставь меня, ужасный человек, я хочу умереть без мук, — едва внятно пролепетала она и, отворотившись от Альбана, спрятав лицо в диванные подушки, погрузилась в глубокий сон, как можно было заметить по тяжкому ее дыханию. Странная, жутковатая улыбка скользнула по лицу Альбана; барон вздрогнул, казалось, он хотел сказать что-то резкое. Альбан пристально взглянул на него и проговорил тоном, в котором при всей его серьезности сквозила толика издевательской иронии:

— Спокойствие, господин барон! девочка слегка нетерпелива, но, когда она пробудится от своего благотворного сна, что произойдет завтра ровно в шесть часов утра, нужно дать ей вот этих капель, отсчитавши их точно двенадцать, и все будет забыто. — Он вынул из кармана скляночку, протянул ее Оттмару и медлительным шагом вышел из залы.

— Вот вам и чудодей-целитель! — вскричал Биккерт, когда спящую Марию перенесли к ней в комнату и Оттмар покинул залу. — Проникновенный взор духовидца… торжественные манеры… пророческие предсказания… скляночка с чудодейственным эликсиром… Я только и смотрел, как бы он вроде Шведенборга[224] не растаял в воздухе на наших глазах или уж хотя бы как Байрейс не вышел из залы во фраке, вдруг ставшем из черного алым.

— Биккерт! — отозвался барон, который, недвижно и молча сидя в креслах, наблюдал, как уносили Марию. — Биккерт! что сделалось с нашим веселым вечером! Правда, в глубине души я предчувствовал, что еще сегодня со мною приключится несчастие, более того, что я по совершенно особому поводу увижу Альбана… И как раз в тот миг, когда Оттмар вел о нем речь, он явился, ровно всемогущий добрый гений. Скажи мне, Биккерт! не через эту ли дверь он вошел?

— В самом деле, — отвечал Биккерт, — мне только теперь вспомнилось, что он, будто второй Калиостро[225], заморочил нам голову, а мы с перепугу и в суматохе даже и не заметили; я же сам запер изнутри единственную дверь в переднюю, вот ключ… впрочем, однажды я все-таки оплошал и оставил ее открытой. — Биккерт попробовал дверь и, вернувшись, со смехом воскликнул: Ну аккурат Калиостро — дверь крепко-накрепко заперта, как и раньше.

— Гм, чудодей-целитель постепенно превращается в обыкновенного штукаря, — заметил барон.

— Увы, — откликнулся Биккерт, — Альбан повсюду слывет умелым лекарем, и ведь правда, когда наша Мария, до той поры вполне здоровая, захворала тяжким нервным недугом и все средства оказались бессильны, именно Альбаново магнетическое врачеванье в считанные недели исцелило ее… Ты с неохотою решился на это, лишь после долгих уговоров Оттмара, а еще потому, что ты видел, как прелестный цветок, всегда дерзко и вольно тянувшийся головкою к солнцу, день ото дня хиреет.

— По-твоему, я правильно поступил, поддавшись на уговоры Оттмара? спросил барон.

— Тогда — конечно, — ответил Биккерт, — но дальнейшее присутствие Альбана не очень-то мне по душе, а что до магнетизма…

— Его ты целиком и полностью отвергаешь, — перебил барон.

— Отнюдь, — сказал Биккерт. — Мне вовсе незачем лицезреть вызванные им явления, я и так верю, более того, я слишком явственно чувствую, что в нем заключены чудесные соотношенья и сопряженья органической жизни целой природы. Однако все наши знания об этом были и будут отрывочны, и если бы человек обрел полную власть над этой глубокою тайной природы, то я бы решил, что мать ненароком обронила резец, коим она изваяла немало прекрасного на радость и усладу своим детям, а дети нашли его, но в слепом стремлении подражать матери в лепке и ваянии только покалечили им себя.

— Ты весьма точно выразил мое глубочайшее убеждение, — сказал барон, что до самого Альбана, то в душе моей темно: я не знаю, как привесть в порядок и объяснить те странные чувства, что охватывают меня в его присутствии, иногда же я думаю, что все о нем разумею… Глубокая ученость сделала Альбана фанатиком, однако его рвение, его удача снискивают ему уважение! Впрочем, он кажется мне таким, лишь когда я его не вижу; стоит ему приблизиться, как образ этот уходит из поля зрения, и искаженные черты, в отдельности чудовищные и все же никак не желающие сложиться воедино, наполняют меня ужасом. Когда несколько месяцев тому назад Оттмар привез его к нам как наипервейшего своего друга, мне почудилось, будто бы я уже видел его когда-то; его изысканные манеры и ловкое обращение пришлись мне по сердцу, однако в целом его общество было неприятно мне. В скором времени, а именно сразу после появления Альбана — эта мысль частенько тяготит меня, Мария, как ты помнишь, весьма странным образом занемогла, и должен признать, Альбан, когда его наконец призвали, взялся за лечение с такой беспримерной ревностностию, с таким самоотреченьем, с такой любовью и добросовестностию, каковые при столь удачном результате должны были стяжать ему самую возвышенную, самую бесспорную любовь и уважение. Я мог бы осыпать его золотом, но всякое слово благодарности давалось мне с трудом; н-да, чем большее воздействие оказывала магнетическая сила, тем сильнее становилось мое к ней отвращение, и день ото дня росла во мне ненависть к Альбану. Порою казалось, что, даже избавь он меня от смертельной опасности, он все равно нимало не заслужит моего благорасположения. Его церемонность, его мистические речи, его штукарство — вот, к примеру, он магнетизирует вязы, липы и бог весть какие еще деревья или, оборотясь к северу и раскинувши руки, набирается свежих сил от мирового духа, — все это некоторым образом увлекает меня, при том что я питаю к этому глубочайшее презрение. Но, Биккерт, заметь себе хорошенько! Очень странная вещь мнится мне: с той поры как здесь появился Альбан, я невольно чаще прежнего вспоминаю датского майора, про которого давеча рассказывал… Сейчас, вот сию минуту, когда он этак глумливо, этак поистине дьявольски усмехнулся и впился в меня своими угольно-черными глазищами, передо мной, как наяву, стоял майор — сходство разительно.

— Ах, — перебил его Биккерт, — так вот чем объясняются твои странные ощущения, твоя идиосинкразия. Не Альбан, нет, датский майор пугает тебя и мучает; благодетельный лекарь расплачивается за свой ястребиный нос и горящие черные глаза; успокойся же и выбрось из головы дурное… Возможно, Альбан и фанатик, но он несомненно желает добра и творит его, так что смотри на его штукарство как на безобидную игру и почитай его как искусного, проницательного врачевателя.

Барон встал и, взявши Биккерта за обе руки, произнес:

— Франц, ты сказал это вопреки собственному твоему убеждению; это паллиатив, ради моего страха, моей тревоги… Но… в самой глубине души я знаю: Альбан — враждебный мне демон… Франц, заклинаю тебя! будь осторожен — дай совет… помоги… поддержи, коли увидишь, что ветхое здание моей семьи пошатнулось. Ты понимаешь… ни слова более.

Друзья обнялись; было уже давно за полночь, когда они в задумчивости и тревожном волненье тихо воротились к себе в комнаты. Как и предсказывал Альбан, ровно в шесть утра Мария проснулась, ей дали дюжину капель из той скляночки, и спустя два часа, бодрая и цветущая, она вошла в гостиную, где ее радостно встретили барон, Биккерт и Оттмар. Альбан затворился у себя и велел сказать, что срочные письма задержат его в комнатах на весь день.

Письмо Марии к Адельгунде

Стало быть, ты наконец-то спаслась из бурь, из невзгод жестокой войны и обрела надежное убежище?.. Нет, любимая моя подруга, у меня нет слов описать, что я почувствовала, когда после такого долгого-предолгого перерыва наконец-то снова увидела твой мелкий изящный почерк. От нетерпения я чуть не разорвала запечатанное письмо. В первые минуты я читала и читала, а все же не понимала, что там написано; затем я постепенно немного успокоилась и с восторгом узнала, что твой дорогой братец, любимый мой Гиполит, пребывает в добром здравии и что скоро я вновь увижу его. Итак, ни одного из моих писем ты не получила? Ах, милая Адельгунда! Твоя Мария хворала, даже очень хворала, но теперь все прошло, хотя недуг мой был столь непонятного для меня свойства, что я и сейчас еще вспоминаю о нем с ужасом, а Оттмар и врач твердят, что это ощущение проистекает опять-таки от болезни, которая покуда не вполне истреблена. Не требуй от меня рассказа о том, что, собственно, со мною было, я и сама не ведаю; этому нет названия — ни боль, ни пытка, и однако ж, весь покой, вся бодрость покинули меня… Все казалось изменившимся… Громкие шаги, слова впивались мне в голову, словно шипы. Порою всё вокруг, неживые вещи, обретало голос и звук, и дразнило меня, и мучило диковинными наречиями; странные фантазии вырывали меня из реальной жизни. Можешь ли представить себе, Адельгундочка, что глупые детские сказки о Зеленой Птичке, о трапезундском принце Факардине[226] и бог знает о чем еще, которые так замечательно умела рассказывать тетушка Клара, страшным для меня образом стали явью, ибо я и сама по воле злого чародея подвергалась превращениям — право, смешно сказать, но этот вздор действовал на меня так враждебно, что я все скорее чахла и слабела. Частенько я могла смертельно огорчиться из-за безделицы, из-за ничтожного пустяка и из-за подобного же пустяка вновь безумно развеселиться, меж тем как мое «я» пожирало себя в мощных всплесках неведомой мне внутренней силы… Иные вещи, коих я прежде вовсе не замечала, теперь не просто привлекали мое внимание, но и способны были изрядно помучить меня. К примеру, мною владело такое отвращение к лилиям, что я падала без чувств всякий раз, как скоро, пусть даже и очень далеко, расцветала одна из них; ведь из их чашечек на меня словно бы выскакивали гладкие, лощеные, извивающиеся василиски[227]. Но к чему, милая Адельгунда, я тщусь дать тебе хотя бы малое представление о том состоянье, которое я и не назвала бы недугом, если бы оно не изнуряло меня все более и более; день ото дня слабея, я уж видела пред собою смерть… А теперь надобно сообщить тебе кое-что особенное… и касается это моего выздоровления, им я обязана замечательному человеку, которого Оттмар еще прежде привез в наш дом и который в столице среди великих и опытных лекарей, верно, единственный владеет тайною скорого и надежного излечения такой странной болезни, как моя… Особенное же заключается в том, что в моих грезах и видениях непременно участвовал некий красивый и серьезный человек, который, невзирая на свои юные годы, внушал мне подлинное благоговение и, то так, то этак, но всегда в длинных одеждах, с брильянтовым венцом на голове, являлся мне как романтический владыка средь сказочного мира духов и развеивал все злые чары. Я, видно, была ему душевно особенным образом сродни, ибо он чрезвычайно заботился обо мне, и оттого я обязана ему жизнию. Порою он виделся мне мудрым Соломоном, порою совершенно несуразным образом наводил меня на мысль о Зарастро[228] из «Волшебной флейты», каким я видела его в столице… Ах, милая Адельгунда, как я испугалась, когда с первого взгляда признала в Альбане романтического владыку моих грез… Надобно тебе сказать, что Альбан и есть тот редкостный врач, коего Оттмар давно уже привез из столицы как самого близкого своего друга; меж тем тогда, во время непродолжительного визита, он оставался настолько мне безразличен, что я после не могла даже припомнить его наружности… Однако ж, когда он воротился, призванный для моего лечения, я не умела отдать себе отчета в обуревавших мою душу чувствах… Альбан и вообще в своих манерах, во всем своем поведении выказывает некое достоинство, я бы даже сказала, властность, подымающую его над окружением, и у меня, едва он устремил на меня свой серьезный пронзительный взор, сей же час возникло ощущение, что я непременно должна выполнять все его приказанья и что ему словно бы достаточно лишь горячо пожелать моего выздоровления, чтобы излечить меня совершенно. Оттмар сказал, что пользовать меня станут так называемым магнетизмом и что Альбан определенными средствами приведет меня в экзальтированное состояние, а я, погруженная в сон, пробуждаясь в этом сне, сама постигну свой недуг и определю вид лечения. Ты не поверишь, милая Адельгунда, какое необычайное чувство страха… ужаса, даже кошмара и жути пронзило меня при мысли об этом бессознательном состоянии, которое все же есть более высокая жизнь, и все же мне было совершенно ясно, что противиться решению Альбана бесполезно… Те средства были применены, и я — вопреки моей робости, моему ужасу — ощутила лишь благотворные последствия… Ко мне вернулись и краски, и живость; и чудовищное напряжение, в коем самое безразличное зачастую становилось мне мукою, отступило, я теперь довольно спокойна. Нелепые видения исчезли, и сон освежает меня, причем даже несуразности, которые часто являются мне в грезах, не мучают меня, а, напротив, бодрят и веселят… Подумай только, милая Адельгунда, я теперь часто вижу во сне, что по желанию Альбана могу с закрытыми глазами, будто у меня возникло шестое чувство, распознавать краски, различать металлы, читать и так далее; а нередко он велит мне заглянуть в мою душу и рассказывать ему обо всем, что я там вижу, и я делаю это с величайшей решительностию; порой я вдруг поневоле начинаю думать об Альбане, он стоит передо мною, и постепенно я впадаю в грезы, а последняя мысль, в коей растворяется мое сознание, приносит мне странные думы, которые пронизывают меня особенною, я бы сказала, огненно-золотою жизнию, и я знаю, что эти божественные думы принадлежат Альбану, ведь тогда он сам присутствует в моем бытии благородною живительною искрой, а если он удаляется, что может произойти лишь духовно, ибо телесное отдаление безразлично, то все мертвеет. Только в этом бытии с Ним и в Нем я могу жить по-настоящему, и ежели он сумеет вполне отойти от меня духовно, то мое «я» наверно оцепенеет в мертвой пустыне; кстати, пока я это пишу, я отчетливо ощущаю, что именно Он подсказывает мне слова, способные хотя бы бегло обрисовать мое бытие в нем… Не знаю, Адельгундочка, кажусь ли я тебе странною либо, может статься, заядлою фантазеркою, понимаешь ли ты меня вообще, а мне почудилось, будто как раз сию минуту с твоих губ тихо и печально слетает имя: Гиполит… Поверь, никогда я не любила Гиполита сильнее и часто поминаю его в набожной молитве о его здравии… Пусть праведные ангелы оборонят его от всякого вражьего удара, что грозит ему в яростной битве. Однако с той поры как Альбан стал моим повелителем, мнится мне, что лишь через Него я способна сильнее и глубже любить моего Гиполита и что в моей власти долететь до него добрым гением-хранителем и осенить его моею молитвою точно крылом серафима, так что коварное убийство будет вотще шнырять вкруг него. Альбан, прекрасный, благородный человек, ведет меня в его объятия как освященную возвышенною жизнию невесту; но дитя не смеет ринуться в мирские бури без своего повелителя… Лишь с недавних пор, всего несколько дней, я вполне уяснила себе истинное величие Альбана… Но поверишь ли, милая Адельгунда, что, когда я еще изрядно хворала и была сверх всякой меры раздражительна, в груди моей часто поднимались низкие подозрения на моего повелителя?.. Я полагала грехом против любви и верности, когда даже во время молитвы за моего Гиполита в душе у меня возникал образ Альбана, гневный и грозный, ведь я вознамерилась без него выйти из очерченного им круга, словно скверный ребенок, который, забывши предостереженья отца, выбегает из мирного сада в лес, где за прелестными зелеными кустами караулят злые, кровожадные звери. Ах, Адельгунда!.. эти подозрения ужасно терзали меня. Посмейся надо мною как следует, но у меня даже мелькала мысль, что Альбан решил искусно обольстить меня и под видом святого чуда зажечь в моей душе земную любовь… Ах, Гиполит!.. Намедни вечером мы уютно сидели вчетвером — батюшка, брат, старый Биккерт и я; Альбан по обыкновению совершал дальнюю прогулку. Речь у нас зашла о сновиденьях, и батюшка с Биккертом нарассказали об этом всяческих диковин и забавностей. Потом в разговор вступил Оттмар и поведал, как по совету и под руководительством Альбана одному из его друзей удалось завоевать горячую любовь девушки тем, что, пока она спала, он без ее ведома находился рядом и магнетическими средствами притягивал к себе ее сокровеннейшие мысли. К тому же батюшка да и старый добрый Биккерт совершенно определенно и резко выступили против магнетизма и в каком-то смысле против Альбана, чего никогда еще в моем присутствии не делали, — все подозрения против повелителя с удвоенною силою всколыхнулись в моем сердце: а что, если он, желая поработить меня, прибегает к тайным дьявольским средствам; что, если он затем повелит, чтобы я, чьи помыслы и чувства стремятся к Нему одному, оставила Гиполита? Неведомое дотоле чувство захлестнуло меня мертвящим страхом; я увидела Альбана в его комнате, окруженного незнакомыми инструментами, и уродливыми растениями, и животными, и камнями, и блестящими металлами, увидела, как он судорожно выделывает руками странные круги. Лицо его, всегда такое спокойное и серьезное, искажено было ужасною гримасой, а из багровых глаз с мерзостной быстротою змеились блестящие, гладкие василиски, какие прежде виделись мне в лилиях. По спине у меня словно студеная волна пробежала, я очнулась из моего похожего на обморок состояния; предо мною стоял Альбан — но Боже милостивый! то был не Он, нет! то была чудовищная маска, созданная моим воображением!.. Как же стыдилась я на следующее утро себя самой! Альбан узнал мои подозренья и, верно, лишь в благой милости своей умолчал передо мною, что знает о том, каким я его себе представляю, ведь он живет в моей душе и знает мои самые тайные помыслы, которые я в набожности и смирении вовсе и не желаю от него скрывать. Кстати, он не принял моего болезненного припадка близко к сердцу, а отнес все это за счет дыма турецкого табаку, который в тот вечер курил батюшка. Видела бы ты, с какой доброй серьезностию, с какой отеческой заботою относится теперь ко мне чудесный владыка. И он умеет поддержать не только телесное здоровье, нет! — он ведет дух к высокой благородной жизни. Если бы ты, милая добрая Адельгунда, могла быть здесь и наслаждаться поистине благочестивой жизнию, которую мы ведем средь мирной тишины. Биккерт по-прежнему все тот же бодрый старец, только вот батюшка и Оттмар порою бывают в странном расстройстве; мужчинам, увлеченным бурной жизнью, наше однообразие, видимо, нередко наскучивает… Альбан так замечательно рассказывает о легендах и мифах древних египтян и индусов; слушая его, я частенько, особенно под большими буками в парке, невольно впадаю в сон, из которого пробуждаюсь с ощущением, будто в меня вдохнули новую жизнь. И тогда я кажусь себе почти Мирандою из «Бури» Шекспира, которую Просперо тщетно пытается разбудить, чтобы она услышала его повесть. В точности словами Просперо Оттмар намедни и сказал мне: «Ты хочешь спать… То будет сон благой[229]. Противиться ему не в силах ты».

Ну вот, Адельгундочка! Теперь ты вполне знаешь, что происходит в моей душе, я все тебе рассказала, и это благотворно для моего сердца. Засим несколько строк для Гиполита и т. д.

Фрагмент письма Альбана к Теобальду

…осталось. Набожность заключает в себе и ханжество, а всякое ханжество есть лицемерие, пусть даже оно имеет целью не только обман других, но самоослепление бликами сияющего, отраженного в поддельном золоте нимба, коим ты сам увенчал себя и освятил… Ужели в собственной твоей груди не оживали порою чувства, которые ты, дорогой мой брамин, не мог соединить с тем, что по привычке и из удобства, оставаясь в колее, накатанной допотопною обывательской моралью, полагаешь добрым и мудрым? Все эти сомнения в добродетельной морали Матушки Гусыни[230], все эти склонности, что шумно выплескиваются на искусственные берега потока, запруженного системами морали, необоримое стремление вновь встряхнуть крылом, мощное оперенье которого чувствуешь за плечами, и воспарить к горним высям, — все это те самые сатанинские соблазны, от коих остерегают аскеты-наставники. Нам, как доверчивым детям, должно зажмурить глаза, дабы не ослепнуть от блеска и сияния св. Христа, коего натура везде и всюду ставит у нас на пути… Всякая склонность, требующая приложенья больших душевных сил, не может быть предосудительна, но, рожденная человеческой натурою и в ней коренящаяся, должна стремиться к воплощению цели нашего бытия. А может ли эта цель быть иною, нежели наивысшее, наисовершеннейшее развитие и применение наших физических и психических сил?.. Я знаю, что, даже не продолжая своих речей, уже вызвал тебя, любезный мой брамин (так и не иначе я принужден именовать тебя, соответственно твоим жизненным принципам), на возражения, ибо все твои дела и поступки расходятся с тем глубочайшим убеждением, каковое я здесь лишь слегка обрисовал… Но будь уверен, я уважаю твою созерцательную жизнь и твои старания проникнуть в тайны природы через все более пристальное всматриванье, однако, наместо того чтобы услаждать тебя блеском алмазного ключа в тихом праздном созерцании, я с дерзкою отвагой беру его и отмыкаю таинственную дверцу, перед которой ты иначе останешься на веки вечные… Ты вооружен для борьбы — так зачем же пребываешь в бездеятельном покое?.. Все существование есть борьба и проистекает из борьбы. На высочайшем взлете более сильному выпадает победа, и покоренный вассал множит силу его… Ты знаешь, любезный Теобальд, что я всегда ратовал за эту борьбу, также и в духовной жизни, что я дерзко утверждал, будто именно таинственное духовное превосходство того или иного баловня природы, власть, на которую он вправе притязать, дает ему крепость и силу для все более высокого подъема. Оружие, каким мы, обладатели такой силы и превосходства, ведем сию духовную борьбу против низшего начала и подчиняем его себе, смею сказать, со всею очевидностию находится в наших руках. Как же случилось, что это проникновение, это полное постижение внеположного духовного начала и овладение им с помощью известного нам средства назвали магнетизмом, ведь название это неудовлетворительно, больше того, отнесенное как бы к одной физически воздействующей силе, обозначает вовсе не то, что следует под этим разуметь. Надо же было не кому-нибудь, но врачу[231] первым рассказать миру о моем секрете, который незримая церковь хранила в тайне как бесценнейшее сокровище, и объявить совершенно подчиненную тенденцию единственною целью воздействия, выткавши таким образом завесу, непроницаемую для бессмысленных глаз непосвященных… Не смешно ли полагать, что натура доверила нам чудесный талисман, дарующий власть над духами, чтобы исцелять зубную или головную боль и Бог весть что еще?.. Нет, все глубже постигая могучую силу этого талисмана, мы добьемся безраздельного господства над духовным началом жизни. Склоняясь пред его чарами, покоренная чужая духовность должна существовать только в нас и своею силою питать и укреплять нас одних!.. Средоточие, в котором концентрируется все духовное, есть Бог!.. Чем больше лучей сбираются в огненную пирамиду — тем ближе сие средоточие! Сколь широко распространяются эти лучи — они охватывают органическую жизнь всей природы, и как раз сиянье духовности позволяет нам распознать в растении и животном наших сотоварищей, оживленных тою же силой… Стремление к такому господству есть стремление к божественному, и соразмерно ощущению власти растет и степень блаженства. Идеал же всякого блаженства заключен в самом средоточии! Сколь мелкой и жалкою кажется мне всякая болтовня о той дивной силе, каковою наделены посвященные, а ведь, пожалуй, можно бы понять, что лишь более высокое знание как выраженье внутренней посвященности влечет за собою и более высокую действенность… После всего этого ты, верно, подумаешь, что я теперь отрешился от использования всех физических средств, однако это не так. Именно здесь мы еще блуждаем в потемках, ибо до сей поры нам не ясна загадочная связь меж духовностью и телом, и я бы сказал, подсобные физические средства даны нам лишь как атрибуты властителя, коим покорны неведомые вассалы… Сам не знаю, как это я успел сообщить тебе, мой Теобальд, столь много о предмете, о котором я говорю неохотно, ибо чувствую, что лишь убежденность, проистекающая из самой что ни на есть глубинной духовной организации, должна придавать пустословью значимость и важность. Я хотел ответить на твой упрек в том, что я-де последовал внезапному порыву и согрешил против твоих так называемых нравственных принципов, и только сейчас я начинаю сознавать, что намедни изобразил мои обстоятельства в доме барона чересчур уж сумбурно и отрывочно, так что пойми меня правильно… Я постараюсь наверстать упущенное и кое-что расскажу о моем появлении в этом доме, и если мой милый благочестивый брамин хотя бы и лишь на краткий миг высокого душевного подъема согласится заглянуть в мои Палестины, то я буду чист от всякой вины…

Так вот, Оттмар — один из многих людей, которые, обладая светлым умом и здравым смыслом, с поистине восторженной живостию принимают всякое новшество из области науки; но этим приятием все для них и исчерпывается; упиваясь силою своей мысли, они с легкостью достигают лишь знания формы. И это знание довлеет их духу, который даже и не подозревает о внутреннем содержании; спору нет, в уме им не откажешь, однако ж ему недостает глубины… Оттмар, как тебе известно, пристал ко мне сам, а так как он казался мне предводителем весьма многочисленного класса молодых людей, каких нынче встречаешь на каждом шагу, я находил усладу в насмешливой с ним игре. Ко мне в комнату он входил с таким благоговением, точно это святая святых храма в Саисе, поскольку же он, как мой ученик, покорно склонялся пред моею розгой, я полагал справедливым доверить ему иную невинную игрушку, которую он победоносно демонстрировал друзьям, и притом изрядно хвастал любовью наставника… Когда я, уступивши его настояниям, отправился с ним в имение его батюшки, то встретил там вздорливого старика в лице барона, Оттмарова отца, да чудаковатого и потешного художника преклонных лет, который от времени до времени разыгрывает этакого слезливого моралиста-паяца… Что я прежде говорил тебе о впечатлении, какое произвела на меня Мария, я уже не помню; но теперь я чувствую, что трудно будет рассказать об этом так, чтобы ты меня вполне понял… Действительно, вся моя надежда лишь на то, что ты знаешь меня, что ты издавна понимал все мои дела и поступки в их высокой устремленности, от веку недоступной обычным людям. Посему нет надобности убеждать тебя, что и стройная фигурка, тянущаяся к солнцу точно дивное растение, выгоняя по мере спокойного роста сочные листья и цветы, и голубые глаза, которые, глядя ввысь, словно тоскуют о том, что прячется за далекими облаками, — в общем, ангельски прекрасная девушка не способна повергнуть меня в слащавое томление этакого смехотворного amoroso[232]… Меня пронзило трепетом одно-единственное волшебное чувство — мгновенное осознание тайной духовной связи между мною и Марией. Глубочайшее упоение мешалось с острою, режущею яростью, рожденною упорством Марии — чужая враждебная сила противилась моему воздействию и держала в плену Мариин дух. Со всею мощью сосредоточивши мой дух, я узрел врага и, вступив в единоборство с ним, попытался как бы в зажигательном стекле собрать все лучи, струившиеся ко мне из души Марии. Старый художник наблюдал за мною внимательнее, нежели остальные; он словно провидел то внутреннее напряжение, в которое Мария повергла меня. Может статься, меня выдал взгляд, ведь тело этак зажимает дух, что легчайшее из его движений, переливаясь по нервам, являет себя вовне и меняет черты — по меньшей мере взгляд. Но как же меня забавляло, что он подошел к делу столь примитивно; он беспрестанно толковал о графе Гиполите, нареченном женихе Марии, и прямо-таки с удовольствием расстилал предо мною пестрый ковер всевозможных его добродетелей, я же мог лишь посмеяться в душе над неуклюжими связями, каковые люди устанавливают в простодушной ребяческой суете, и порадоваться моему глубокому знакомству с теми узами, что создает природа, и силе развивать их и лелеять… Полностью вовлечь Марию в мое «я», так вплести все ее бытие, все существование в мое собственное, чтобы отлучение от этого неизбежно ее уничтожило, — вот каков был замысел, который, окрыляя меня восторгом, выражал лишь свершенье того, чего желала природа. Сия глубочайшая духовная связь с женщиной, упоительность коей неизмеримо выше всякого другого животного наслаждения, пусть даже провозглашенного высочайшим, подобает жрецу Изиды, а в этом пункте ты с моей системою знаком, далее мне позволительно и не продолжать. Природа устроила женщину пассивною во всех ее устремлениях… Покорная преданность, жадное восприятие чужого, внеположного, признание и почитание высшего начала — вот из чего слагается поистине ребячливая душа, свойственная только женщине, и полностью ею завладеть, полностью принять ее в себя есть высочайший восторг… С этих мгновений я, хоть и удалился, как ты знаешь, из имения барона, сделался духовно близок Марии, а уж к каким средствам я прибегал, чтобы втайне приблизиться к ней и физически и тем усугубить свое влияние, я говорить не стану, ибо иные из них покажутся тебе мелкими и ничтожными, невзирая на то что привели к желанной цели… Вскоре после этого Мария впала в странное состояние, каковое Оттмар, натурально, принял за нервическую болезнь, и мое предвиденье сбылось: я снова приехал в дом как врач… Во мне Мария узнала того, кто в ее снах не раз уж являлся в блеске всевластья как ее господин, и все, о чем она только смутно догадывалась, она теперь ясно и отчетливо узрела очами своего духа. Надобны были лишь мой взгляд, лишь моя твердая воля — и она пришла в так называемое сомнамбулическое состоянье, которое было не чем иным, как полным исходом из самой себя и жизнию в вышнем царстве господина. То был мой дух, что с охотою приял ее и даровал ей крылья, чтобы она выпорхнула из темницы, в кою ввергли ее люди. Только пребывая духом во мне, может Мария жить дальше, и она спокойна и счастлива… Образ Гиполита существует в ней всего лишь слабым очерком, да и он тоже в скором времени растает как дым. Барон и старик художник смотрят на меня недоброхотно, однако сколь замечательно, что и здесь оправдывает себя та сила, которою меня наделила природа. Уж верно, неприятное чувство поневоле, скрепя сердце признать господина. Тебе известно, каким чудесным образом собрал я сокровища тайных знаний. Ты никогда не желал читать эту книгу, хотя, пожалуй, тебя и удивило бы, что ни в одном учебнике физики не найти столь замечательных разработок по части комбинаций кой-каких природных сил и их воздействий. В иных случаях я не чураюсь и старательных приуготовлений; да можно ли назвать обманом, если праздно глазеющая чернь замирает в испуге и дивится тому, что справедливо полагает чудесным, ведь знание первопричины уничтожает не чудо, а одно только удивленье?.. Гиполит полковник на…ой службе и находится в действующей армии; смерти ему я не желаю: пусть возвращается, тем прекраснее будет мой триумф, ведь победа несомненно за мною. Если же противник окажется сильнее, чем я думал, ты, чутьем сознавая мою силу, допустишь, верно, что и т. д.

Уединенный замок

Гроза миновала, и, пылая багрянцем, закатное солнце проглянуло сквозь мрачные тучи, которые, быстро уходя прочь, таяли в небесной глубине. Вечерний ветер шевельнул опереньем, и, будто кипучие волны, в воздух нахлынули ароматы, поднявшиеся от деревьев, цветов, трав. Когда я вышел из лесу, приветливая деревушка, близость коей посулил мне почтальон, явилась предо мною в уютной долине, средь пестрящих цветами лугов, а высоко над нею вздымались готические башни замка, окна которого пожаром горели в солнечных лучах, будто огонь стремился вырваться изнутри на волю. Колокольный звон и церковные песнопения донеслись до меня; вдалеке, на дороге от замка к погосту, я увидел торжественную похоронную процессию; когда я наконец подошел, пение уже смолкло; гроб по тамошнему обычаю открыли, опустили наземь возле могилы, и священник читал теперь надгробную молитву. Они уже собирались закрыть гроб крышкою, когда я, подошед, бросил взгляд на усопшего. То был мужчина весьма преклонных лет, и лицо у него было ясное, неискаженное, он словно тихо и мирно спал. Старик крестьянин, глубоко растроганный, сказал:

— Гляди-ка, до чего хорош наш старый Франц в гробу, вот кабы и мне Господь ниспослал столь же благочестивый конец… н-да!.. блаженны почившие в Бозе.

Мне почудилось, будто панихида эта и впрямь по чину набожному усопшему, а простые слова крестьянина суть самая прекрасная эпитафия… Гроб опустили в могилу, и когда комья земли глухо застучали по крышке, мною вдруг овладела горчайшая печаль, словно в мертвой холодной земле лежал мой сердечный друг… Я было направился в гору, к замку, но тут навстречу мне вышел священник, и я спросил его о покойном, коего только что погребли. Он отвечал, что хоронили старого художника Франца Биккерта, который вот уж три года жил один в опустелом замке, был там вроде кастеляна. Я сказал, что хотел бы побывать в замке; впредь до прибытия уполномоченного от теперешнего владельца священник держал ключи у себя, и вот я не без трепета душевного ступил в запустенье просторных зал, где прежде обитали веселые, радостные люди, а теперь царила мертвая тишина. Последние три года, которые Биккерт отшельником провел в замке, его занятия художеством отличались необычною манерой. Без всякой помощи, не прибегая даже к механическим приспособлениям, он затеял расписать в готическом стиле весь верхний этаж, где находилась и его комната, и с первого же взгляда в причудливых композициях странных вещей, каковые вообще характерны для готических орнаментов, угадывались глубокие аллегории. Очень часто повторялась безобразная фигура черта, украдкою наблюдающего за спящей девушкой… Я поспешил в комнату Биккерта… Кресло было отодвинуто от стола, на котором лежал начатый рисунок, казалось, Биккерт только что оставил работу; серый сюртук висел на спинке, а рядом с рисунком лежала небольшая серая шапочка. Впечатление было такое, будто вот сию минуту войдет старец с добрым благочестивым лицом, над которым даже смертная мука оказалась не властна, и искренне, радушно приветит гостя в своей мастерской… Я сообщил священнику о своем желании провести в замке несколько дней, а может быть, и недель. Его это удивило; он сказал, что весьма сожалеет, однако исполнить моего желания не может, ибо до прибытия уполномоченного замок надлежит в судебном порядке опечатать и посторонним жить там не дозволяется.

— А что, если я и есть тот самый уполномоченный? — С такими словами я предъявил ему пространную доверенность нынешнего владельца, барона фон Ф.

Священник пришел в немалое изумленье и рассыпался в любезностях. Он предложил мне комнаты в своем доме, ведь жилье в пустом замке едва ли меня устроит. Я отклонил его предложение, водворился в замке и все часы досуга посвящал оставшимся после Биккерта бумагам, которые меня очень заинтересовали… Скоро обнаружились несколько листков с краткими записями, вроде дневника, они-то и помогли мне разобраться в катастрофе, приведшей к гибели целой ветви большого рода. Ежели сопоставить их с довольно забавным сочинением «Сон в голове — что пена на вине» и фрагментами двух писем, которые попали художнику в руки весьма необычным способом, то круг замыкается…

Из дневника Биккерта

Разве не дрался я, соперничая со св. Антонием[233], против трех тысяч чертей и не был столь же храбр? Если смело глядеть этому отродью прямо в глаза, оно само собою рассыпается в прах… Умей Альбан читать в моей душе, он увидел бы там форменное извинение и честное признание в том, что я, к собственному стыду, сваливал на него все сатанинское, что рисовала мне в ярких красках чересчур буйная фантазия; и пусть это послужит мне уроком!.. Да вот же он![234] бодрый… здоровый… цветущий… кудри Аполлона, высокий, как у Зевса, лоб… взгляд Марса, осанка вестника богов… точь-в-точь такой, каким Гамлет изображает героя… Мария земли под собою не чует, она теперь на седьмом небе от счастья… Гиполит и Мария — какая пара!

И все же доверять ему невозможно… отчего он запирается в своей комнате? отчего украдкою бродит по ночам, словно коварный убийца? Невозможно доверять ему!.. Порою у меня такое чувство, будто я должен поскорей пронзить его моею скрытой в трости шпагой, а засим учтиво сказать: pardonnez[235]. Нет, доверять ему невозможно!

Странное происшествие! Когда я провожал моего друга, с которым мы до глубокой ночи вели задушевный разговор, к нему в спальную, мимо нас скользнула по коридору худая фигура в белом шлафроке со свечою в руке. Барон вскричал: «Майор! Франц! Это майор!» Бесспорно, то был Альбан, только идущий снизу свет, как видно, исказил его лицо, выглядевшее старым и безобразным. Он появился сбоку, ровно бы из комнаты Марии. По настоянию барона мы зашли к ней. Она спала спокойно, словно праведный ангел Господень… Завтра наконец грядет долгожданный день! Счастливец Гиполит! Однако же тот призрак внушает мне ужас, сколь ни стараюсь я убедить себя, что это был Альбан… Неужто злой демон, являвшийся барону еще в ранней юности, словно властвующее над ним злое начало, вновь зримо, сокрушая добро, воротился к жизни? И все же отбросим мрачные предчувствия!.. Уверься, Франц, кошмарные сновиденья зачастую суть детища испорченного желудка. Не принять ли дьяволини[236], дабы оборонить себя от превратностей злых сновидений?

Боже милостивый! Она погибла… погибла! Я должен сообщить Вашему высокородию, как умерла прелестная баронесса Мария, для семейного архива… я весьма плохо разбираюсь в дипломатических тонкостях… Ах, если б Господь моего художества ради не сделал меня самую чуточку Фаустом!.. Одно ясно: в тот миг, когда Гиполит хотел у алтаря заключить ее в объятия, она упала замертво… замертво… замертво… все прочее я вверяю правосудию Божию…

Да, это был ты! Альбан… лукавый сатана!.. Ты убил ее бесовскими ухищрениями; какой же бог открыл сие Гиполиту!.. Ты бежал, и беги не останавливаясь… схоронись в центре Земли, возмездие настигнет тебя и сразит.

Нет, не могу я простить тебе, Оттмар! Ты, именно ты поддался прельщеньям сатаны, у тебя требует Гиполит бесценную свою возлюбленную!.. Нынче они обменялись слишком резкими словами, дуэли не избежать.

Гиполит сложил голову! Его счастие! Он снова увидит ее… Несчастный Оттмар! Несчастный отец!

Exeunt omnes![237] Мир и вечный покой усопшим! Сегодня, девятого сентября, в полночь у меня на руках скончался мой друг!.. А я все же дивно утешен, ибо знаю: скоро я вновь встречусь с ним… Весть о том, что Оттмар благородно искупил свою вину геройской смертию на поле брани, пресекла последнюю нить, которая еще связывала дух с земными делами… Я останусь здесь, в замке, буду бродить по комнатам, где жили они и любили меня… Часто мне будет слышаться их голос — приветное слово набожной прелестной Марии, добрая шутка верного друга отзовутся эхом, призрачным зовом, и поддержат во мне бодрость и силу, дабы мне легче было нести бремя жизни… Нет для меня более Настоящего, лишь счастливые дни Прошедшего смыкаются с далекой потусторонностию, что сплошь и рядом в чудных грезах объемлет меня ласковым светом, из коего мне с улыбкою кивают любимые друзья… Когда, о, когда я уйду к вам?

И он ушел!

Золотой горшок

Сказка из новых времен

Вигилия первая

Злоключения студента Ансельма. — Пользительный табак конректора Паульмана и золотисто-зеленые змейки.

В день вознесения, часов около трех пополудни, чрез Черные ворота в Дрездене стремительно шел молодой человек и как раз попал в корзину с яблоками и пирожками, которыми торговала старая, безобразная женщина, — и попал столь удачно, что часть содержимого корзины была раздавлена, а все то, что благополучно избегло этой участи, разлетелось во все стороны, и уличные мальчишки радостно бросились на добычу, которую доставил им ловкий юноша! На крики старухи, товарки ее оставили свои столы, за которыми торговали пирожками и водкой, окружили молодого человека и стали ругать его столь грубо и неистово, что он, онемев от досады и стыда, мог только вынуть свой маленький и не особенно полный кошелек, который старуха жадно схватила и быстро спрятала. Тогда расступился тесный кружок торговок; но когда молодой человек из него выскочил, старуха закричала ему вслед: «Убегай, чертов сын, чтоб тебя разнесло; попадешь под стекло, под стекло!..» В резком, пронзительном голосе этой бабы было что-то страшное, так что гуляющие с удивлением останавливались, и раздавшийся было сначала смех разом замолк. Студент Ансельм (молодой человек был именно он) хотя и вовсе не понял странных слов старухи, но почувствовал невольное содрогание и еще более ускорил свои шаги, чтобы избегнуть направленных на него взоров любопытной толпы. Теперь, пробиваясь сквозь поток нарядных горожан, он слышал повсюду говор: «Ах, бедный молодой человек! Ах, она проклятая баба!» Странным образом таинственные слова старухи дали смешному приключению некоторый трагический оборот, так что все смотрели с участием на человека, которого прежде совсем не замечали. Особы женского пола ввиду высокого роста юноши и его благообразного лица, выразительность которого усиливалась затаенным гневом, охотно извиняли его неловкость, а равно и его костюм, весьма далекий от всякой моды, а именно: его щучье-серый фрак был скроен таким образом, как будто портной, его работавший, только понаслышке знал о современных фасонах, а черные атласные, хорошо сохранившиеся брюки придавали всей фигуре какой-то магистерский стиль, которому совершенно не соответствовали походка и осанка.

Когда студент подошел к концу аллеи, ведущей к Линковым купальням, он почти задыхался. Он должен был замедлить шаг; он едва смел поднять глаза, потому что ему все еще представлялись яблоки и пирожки, танцующие вокруг него, и всякий дружелюбный взгляд проходящей девушки был для него лишь отражением злорадного смеха у Черных ворот. Так дошел он до входа в Линковы купальни; ряд празднично одетых людей непрерывно входил туда. Духовая музыка неслась изнутри, и все громче и громче становился шум веселых гостей. Бедный студент Ансельм чуть не заплакал, потому что и он хотел в день вознесения, который был для него всегда особенным праздником, — и он хотел принять участие в блаженствах линковского рая: да, он хотел даже довести дело до полпорции кофе с ромом и до бутылки двойного пива и, чтобы попировать настоящим манером, взял денег даже больше, чем следовало. И вот роковое столкновение с корзиной яблок лишило его всего, что при нем было. О кофе, о двойном пиве, о музыке, о созерцании нарядных девушек — словом, обо всех грезившихся ему наслаждениях нечего было и думать; он медленно прошел мимо и вступил на совершенно уединенную дорогу вдоль Эльбы. Он отыскал приятное местечко на траве под бузиною, выросшей из разрушенной стены, и, сев там, набил себе трубку пользительным табаком, подаренным ему его другом, конректором Паульманом. Около него плескались и шумели золотистые волны прекрасной Эльбы; за нею смело и гордо поднимал славный Дрезден свои белые башни к прозрачному своду, который опускался на цветущие луга и свежие зеленые рощи; а за ними, в глубоком сумраке, зубчатые горы давали знать о далекой Богемии. Но, мрачно взирая перед собою, студент Ансельм пускал в воздух дымные облака, и его досада наконец выразилась громко в следующих словах: «А ведь это верно, что я родился на свет для всевозможных испытаний и бедствий! Я уже не говорю о том, что я никогда не попадал в бобовые короли, что я ни разу по угадал верно в чет и нечет, что мои бутерброды всегда падают не землю намасленной стороной, — обо всех этих злополучиях я не стану и говорить; но не ужасная ли это судьба, что я, сделавшись наконец студентом назло всем чертям, должен все-таки быть и оставаться чучелом гороховым? Случалось ли мне надевать новый сюртук без того, чтобы сейчас же не сделать на нем скверного жирного пятна или не разорвать его о какой-нибудь проклятый, не к месту вбитый гвоздь? Кланялся ли я хоть раз какой-нибудь даме или какому-нибудь господину советнику без того, чтобы моя шляпа не летела черт знает куда или я сам не спотыкался на гладком полу и постыдно не шлепался? Не приходилось ли мне уже и в Галле каждый базарный день уплачивать на рынке определенную подать от трех до четырех грошей за разбитые горшки, потому что черт несет меня прямо на них, словно я полевая мышь? Приходил ли я хоть раз вовремя в университет или в какое-нибудь другое место? Напрасно выхожу я на полчаса раньше; только что стану я около дверей и соберусь взяться за звонок, как какой-нибудь дьявол выльет мне на голову умывальный таз, или я толкну изо всей силы какого-нибудь выходящего господина и вследствие этого не только опоздаю, но и ввяжусь в толпу неприятностей. Боже мой! Боже мой! Где вы, блаженные грезы о будущем счастье, когда я гордо мечтал достигнуть до звания коллежского секретаря. Ах, моя несчастная звезда возбудила против меня моих лучших покровителей. Я знаю, что тайный советник, которому меня рекомендовали, терпеть не может подстриженных волос; с великим трудом прикрепляет парикмахер косицу к моему затылку, но при первом поклоне несчастный снурок лопается, и веселый мопс, который меня обнюхивал, с торжеством подносит тайному советнику мою косичку. Я в ужасе устремляюсь за нею и падаю на стол, за которым он завтракал за работою; чашки, тарелки, чернильница, песочница летят со звоном, и поток шоколада и чернил изливается на только что оконченное донесение. «Вы, сударь, взбесились!» — рычит разгневанный тайный советник и выталкивает меня за дверь. Что пользы, что конректор Паульман обещал мне место писца? До этого не допустит моя несчастная звезда, которая всюду меня преследует. Ну, вот хоть сегодня. Хотел я отпраздновать светлый день вознесения как следует, в веселии сердца. Мог бы я, как и всякий другой гость в Линковых купальнях, восклицать с гордостью: «Человек, бутылку двойного пива, да лучшего, пожалуйста!» Я мог бы сидеть до позднего вечера, и притом вблизи какой-нибудь компании великолепно разряженных, прекрасных девушек. Я уж знаю, как бы я расхрабрился; я сделался бы совсем другим человеком, я даже дошел бы до того, что когда одна из них спросила бы: «Который теперь может быть час?» или: «Что это такое играют?» — я вскочил бы легко и прилично, не опрокинув своего стакана и не споткнувшись о лавку, в наклонном положении подвинулся бы шага на полтора вперед и сказал бы: «С вашего позволения, mademoiselle, это играют увертюру из «Девы Дуная», или: «Теперь, сейчас пробьет шесть часов». И мог бы хоть один человек на свете истолковать это в дурную сторону? Нет, говорю я, девушки переглянулись бы между собою с лукавою улыбкою, как это обыкновенно бывает каждый раз, как я решусь показать, что я тоже смыслю кой-что в легком светском тоне и умею обращаться с дамами. И вот черт понес меня на эту проклятую корзину с яблоками, и я теперь должен в уединении раскуривать свой пользительный…» Тут монолог студента Ансельма был прерван странным шелестом и шуршаньем, которые поднялись совсем около него в траве, но скоро переползли на ветви и листья бузины, раскинувшейся над его головою. То казалось, что это вечерний ветер шевелит листами; то — что это порхают туда и сюда птички в ветвях, задевая их своими крылышками. Вдруг раздался какой-то шепот и лепет, и цветы как будто зазвенели, точно хрустальные колокольчики. Ансельм слушал и слушал. И вот — он сам не знал, как этот шелест, и шепот, и звон превратились в тихие, едва слышные слова:

«Здесь и там, меж ветвей, по цветам, мы вьемся, сплетаемся, кружимся, качаемся. Сестрица, сестрица! Качайся в сиянии! Скорее, скорее, и вверх и вниз, — солнце вечернее стреляет лучами, шуршит ветерок, шевелит листами, спадает роса, цветочки поют, шевелим язычками, поем мы с цветами, с ветвями, звездочки скоро заблещут, пора нам спускаться сюда и туда, мы вьемся, сплетаемся, кружимся, качаемся; сестрицы, скорей!»

И дальше текла дурманящая речь. Студент Ансельм думал: «Конечно, это не что иное, как вечерний ветер, но только он сегодня что-то изъясняется в очень понятных выражениях». Но в это мгновение раздался над его головой как будто трезвон ясных хрустальных колокольчиков; он посмотрел наверх и увидел трех блестящих зеленым золотом змеек, которые обвились вокруг ветвей и вытянули свои головки к заходящему солнцу. И снова послышались шепот, и лепет, и те же слова, и змейки скользили и вились кверху и книзу сквозь листья и ветви; и, когда они так быстро двигались, казалось, что куст сыплет тысячи изумрудных искр чрез свои темные листья. «Это заходящее солнце так играет в кусте», — подумал студент Ансельм; но вот снова зазвенели колокольчики, и Ансельм увидел, что одна змейка протянула свою головку прямо к нему. Как будто электрический удар прошел по всем его членам, он затрепетал в глубине души, неподвижно вперил взоры вверх, и два чудных темно-голубых глаза смотрели на него с невыразимым влечением, и неведомое доселе чувство высочайшего блаженства и глубочайшей скорби как бы силилось разорвать его грудь. И когда он, полный горячего желания, все смотрел в эти чудные глаза, сильнее зазвучали в грациозных аккордах хрустальные колокольчики, а искрящиеся изумруды посыпались на него и обвили его сверкающими золотыми нитями, порхая и играя вокруг него тысячами огоньков. Куст зашевелился и сказал: «Ты лежал в моей тени, мой аромат обвевал тебя, но ты не понимал меня. Аромат — это моя речь, когда любовь воспламеняет меня». Вечерний ветерок пролетел мимо и шепнул: «Я веял около головы твоей, но ты не понимал меня; веяние есть моя речь, когда любовь воспламеняет меня». Солнечные лучи пробились сквозь облака, и сияние их будто горело в словах: «Я обливаю тебя горящим золотом, но ты не понимал меня; жар — моя речь, когда любовь меня воспламеняет».

И, все более и более утопая во взоре дивных глаз, жарче становилось влечение, пламенней желание. И вот зашевелилось и задвигалось все, как будто проснувшись к радостной жизни. Кругом благоухали цветы, и их аромат был точно чудное пение тысячи флейт, и золотые вечерние облака, проходя, уносили с собою отголоски этого пения в далекие страны. Но когда последний луч солнца быстро исчез за горами и сумерки набросили на землю свой покров, издалека раздался грубый густой голос: «Эй, эй, что там за толки, что там за шепот? Эй, эй, кто там ищет луча за горами? Довольно погрелись, довольно напелись! Эй, эй, сквозь кусты и траву, по траве, по воде вниз! Эй, эй, до-мо-о-о-й, до-мо-о-о-й!»

И голос исчез как будто в отголосках далекого грома; но хрустальные колокольчики оборвались резким диссонансом. Все замолкло, и Ансельм видел, как три змейки, сверкая и отсвечивая, проскользнули по траве к потоку; шурша и шелестя, бросились они в Эльбу, и над волнами, где они исчезли, с треском поднялся зеленый огонек, сделал дугу по направлению к городу и разлетелся.

Вигилия вторая

Как студент Ансельм был принят за пьяного и умоисступленного. — Поездка по Эльбе. — Бравурная ария капельмейстера Грауна. — Желудочный ликер Конради и бронзовая старуха с яблоками.

«А господин-то, должно быть, не в своем уме!» — сказала почтенная горожанка, которая, возвращаясь вместе со своим семейством с гулянья, остановилась и, скрестив руки на животе, стала созерцать безумные проделки студента Ансельма. Он обнял ствол бузинного дерева и, уткнув лицо в его ветви, кричал не переставая: «О, только раз еще сверкните и просияйте вы, милые золотые змейки, только раз еще дайте услышать ваш хрустальный голосок! Один только раз еще взгляните на меня, вы, прелестные синие глазки, один только раз еще, а то я погибну от скорби и горячего желания!» И при этом он глубоко вздыхал, и жалостно охал, и от желания и нетерпения тряс бузинное дерево, которое вместо всякого ответа совсем глухо и невнятно шумело листьями и, по-видимому, порядком издевалось над горем студента Ансельма. «А господин-то, должно быть, не в своем уме!» — сказала горожанка, и Ансельм почувствовал себя так, как будто его разбудили от глубокого сна или внезапно облили ледяной водой. Теперь он снова ясно увидел, где он был, и сообразил, что его увлек странный призрак, доведший его даже до того, что он в полном одиночестве стал громко разговаривать. В смущении смотрел он на горожанку и наконец схватил упавшую на землю шляпу, чтобы поскорей уйти. Между тем отец семейства также приблизился и, спустив на траву ребенка, которого он нес на руках, с изумлением посмотрел на студента, опершись на свою палку. Теперь он поднял трубку и кисет с табаком, которые уронил студент, и, подавая ему то и другое, сказал:

— Не вопите, сударь, так ужасно в темноте и не беспокойте добрых людей: ведь все ваше горе в том, что вы слишком засмотрелись в стаканчик; так идите-ка лучше добром домой да на боковую. — Студент Ансельм весьма устыдился и испустил плачевное «ах». — Ну, ну, — продолжал горожанин, — не велика беда, со всяким случается, и в любезный праздник вознесения не грех пропустить лишнюю рюмочку. Бывают такие пассажи и с людьми божьими — ведь вы, сударь, кандидат богословия. Но, с вашего позволения, я набью себе трубочку вашим табаком, а то мой-то весь вышел.

Студент Ансельм собирался уже спрятать в карман трубку и кисет, но горожанин стал медленно и осторожно выбивать золу из своей трубки и потом столь же медленно набивать ее пользительным табаком. В это время подошли несколько девушек; они перешептывались с горожанкой и хихикали между собой, поглядывая на Ансельма. Ему казалось, что он стоит на острых шипах и раскаленных иглах. Только что он получил трубку и кисет, как бросился бежать оттуда, будто его пришпоривали. Все чудесное, что он видел, совершенно исчезло из его памяти, и он сознавал только, что громко болтал под бузиной всякую чепуху, а это было для него тем невыносимее, что он искони питал глубокое отвращение к людям, разговаривающим сами с собою. «Сатана болтает их устами», — говорил ректор, и он верил, что это так. Быть принятым за напившегося в праздник кандидата богословия — эта мысль была нестерпима. Он хотел уже завернуть в аллею тополей у Козельского сада, как услышал сзади себя голос: «Господин Ансельм, господин Ансельм! Скажите, ради бога, куда это вы бежите с такой поспешностью?» Студент остановился как вкопанный, в убеждении, что над ним непременно разразится какое-нибудь новое несчастье. Снова послышался голос: «Господин Ансельм, идите же назад. Мы ждем вас у реки!» Тут только студент понял, что это звал его друг, конректор Паульман; он пошел назад к Эльбе и увидел конректора с обеими его дочерьми и с регистратором Геербрандом; они собирались сесть в лодку. Конректор Паульман пригласил студента проехаться с ними по Эльбе, а затем провести вечер у него в доме в Пирнаском предместье. Студент Ансельм охотно принял приглашение, думая этим избегнуть злой судьбы, которая в этот день над ним тяготела. Когда они плыли по реке, случилось, что на том берегу, у Антонского сада, пускали фейерверк. Шурша и шипя, взлетали вверх ракеты, и светящиеся звезды разбивались в воздухе и брызгали тысячью потрескивающих лучей и огней. Студент Ансельм сидел углубленный в себя около гребца; по когда он увидел в воде отражение летавших в воздухе искр и огней, ему почудилось, что это золотые змейки пробегают по реке. Все странное, что он видел под бузиною, снова ожило в его чувствах и мыслях, и снова овладело им невыразимое томление, пламенное желание, которое там потрясло его грудь в судорожном скорбном восторге. «Ах, если бы это были вы, золотые змейки, ах! пойте же, пойте! В вашем пении снова явятся милые прелестные синие глазки, — ах, не здесь ли вы под волнами?» Так восклицал студент Ансельм и сделал при этом сильное движение, как будто хотел броситься из лодки в воду.

— Вы, сударь, взбесились! — закричал гребец и поймал его за борт фрака. Сидевшие около пего девушки испустили крики ужаса и бросились на другой конец лодки; регистратор Геербранд шепнул что-то на ухо конректору Паульману, из ответа которого студент Ансельм понял только слова: «Подобные припадки еще не замечались». Тотчас после этого конректор пересел к студенту Ансельму и, взяв его руку, сказал с серьезной и важной начальнической миной:

— Как вы себя чувствуете, господин Ансельм?

Студент Ансельм чуть не лишился чувств, потому что в его душе поднялась безумная борьба, которую он напрасно хотел усмирить. Он, разумеется, видел теперь ясно, что то, что он принимал за сияние золотых змеек, было лишь отражением фейерверка у Антонского сада, но тем не менее какое-то неведомое чувство — он сам не знал, было ли это блаженство, была ли это скорбь, — судорожно сжимало его грудь; и когда гребец ударял веслом по воде, так что она, как бы в гневе крутясь, плескала и шумела, ему слышались в этом шуме тайный шепот и лепет: «Ансельм, Ансельм! Разве ты не видишь, как мы все плывем перед тобой? Сестрица смотрит на тебя — верь, верь, верь в нас!» И ему казалось, что он видит в отражении три зелено-огненные полоски. Но когда он затем с тоскою всматривался в воду, не выглянут ли оттуда прелестные глазки, он убеждался, что это сияние происходит единственно от освещенных окон ближних домов. И так сидел он безмолвно, внутренне борясь. Но конректор Паульман еще резче повторил:

— Как вы себя чувствуете, господин Ансельм?

И в совершенном малодушии студент отвечал:

— Ах, любезный господин конректор, если бы вы знали, какие удивительные вещи пригрезились мне наяву, с открытыми глазами, под бузинным деревом, у стены Линковского сада, вы, конечно, извинили бы, что я, так сказать, в исступлении…

— Эй, эй, господин Ансельм! — прервал его конректор, — я всегда считал вас за солидного молодого человека, но грезить, грезить с открытыми глазами и потом вдруг желать прыгнуть в воду, это, извините вы меня, возможно только для умалишенных или дураков!

Студент Ансельм был весьма огорчен жестокою речью своего друга, но тут вмешалась старшая дочь Паульмана Вероника, хорошенькая цветущая девушка шестнадцати лет.

— Но, милый папа, — сказала она, — с господином Ансельмом, верно, случилось что-нибудь особенное, и он, может быть, только думает, что это было наяву, а в самом деле он спал под бузиною, и ему приснился какой-нибудь вздор, который и остался у него в голове.

— И сверх того, любезная барышня, почтенный конректор! — так вступил в беседу регистратор Геербранд, — разве нельзя наяву погрузиться в некоторое сонное состояние? Со мною самим однажды случилось нечто подобное после обеда за кофе, а именно: в этом состоянии апатии, которое, собственно, и есть настоящий момент телесного и духовного пищеварения, мне совершенно ясно, как бы по вдохновению, представилось место, где находился один потерянный документ; а то еще вчера я с открытыми глазами увидел один великолепный латинский фрагмент, пляшущий передо мною.

— Ах, почтенный господин регистратор, — возразил конректор Паульман, — вы всегда имели некоторую склонность к поэзии, а с этим легко впасть в фантастическое и романическое.

Но студенту Ансельму было приятно, что за него заступились и вывели его из крайне печального положения — слыть за пьяного или сумасшедшего; и хотя сделалось уже довольно темно, но ему показалось, что он в первый раз заметил, что у Вероники прекрасные синие глаза, причем ему, однако, не пришли на мысль те чудные глаза, которые он видел в кусте бузины. Вообще для него опять разом исчезло все приключение под бузиною; он чувствовал себя легко и радостно и дошел до того в своей смелости, что при выходе из лодки подал руку своей заступнице Веронике и довел ее до дому с такою ловкостью и так счастливо, что только всего один раз поскользнулся, и так как это было единственное грязное место на всей дороге — лишь немного забрызгал белое платье Вероники. От конректора Паульмана не ускользнула счастливая перемена в студенте Ансельме; он снова почувствовал к нему расположение и попросил извинения в своих прежних жестких словах.

— Да, — прибавил он, — бывают частые примеры, что некие фантазмы являются человеку и немало его беспокоят и мучат; но это есть телесная болезнь, и против нее весьма помогают пиявки, которые должно ставить, с позволения сказать, к заду, как доказано одним знаменитым уже умершим ученым.

Студент Ансельм теперь уже и сам не знал, был ли он пьян, помешан или болен, но, во всяком случае, пиявки казались ему совершенно излишними, так как прежние его фантазмы совершенно исчезли и он чувствовал себя тем более веселым, чем более ему удавалось оказывать различные любезности хорошенькой Веронике. По обыкновению, после скромного ужина занялись музыкой; студент Ансельм должен был сесть за фортепьяно, и Вероника спела своим чистым, звонким голосом.

— Mademoiselle, — сказал регистратор Геербранд, — у вас голосок как хрустальный колокольчик!

— Ну, это уж нет! — вдруг вырвалось у студента Ансельма, — он сам не знал как, — и все посмотрели на него в изумлении и смущении. — Хрустальные колокольчики звенят в бузинных деревьях удивительно, удивительно! — пробормотал студент Ансельм вполголоса. Тут Вероника положила свою руку на его плечо и сказала:

— Что это вы такое говорите, господин Ансельм?

Студент тотчас же опять повеселел и начал играть. Конректор Паульман посмотрел на него мрачно, но регистратор Геербранд положил ноты на пюпитр и восхитительно спел бравурную арию капельмейстера Грауна. Студент Ансельм аккомпанировал еще много раз, а фугированный дуэт, который он исполнил с Вероникой и который был сочинен самим конректором Паульманом, привел всех в самое радостное настроение. Было уже довольно поздно, и регистратор Геербранд взялся за шляпу и палку, но тут конректор Паульман подошел к нему с таинственным видом и сказал:

— Ну-с, не хотите ли вы теперь сами, почтенный регистратор, господину Ансельму… ну, о чем мы с вами прежде говорили?

— С величайшим удовольствием, — отвечал регистратор, и, когда все сели в кружок, он начал следующую речь: — Здесь, у нас в городе, есть один замечательный старый чудак; говорят, он занимается всякими тайными науками; но как, собственно говоря, таковых совсем не существует, то я и считаю его просто за ученого архивариуса, а вместе с тем, пожалуй, и экспериментирующего химика. Я говорю не о ком другом, как о нашем тайном архивариусе Линдгорсте. Он живет, как вы знаете, уединенно, в своем отдаленном старом доме, и в свободное от службы время его можно всегда найти в его библиотеке или в химической лаборатории, куда он, впрочем, никого не впускает. Кроме множества редких книг, он владеет известным числом рукописей арабских, коптских, а также и таких, которые написаны какими-то странными знаками, не принадлежащими ни одному из известных языков. Он желает, чтоб эти последние были списаны искусным образом, а для этого он нуждается в человеке, умеющем рисовать пером, чтобы с величайшей точностью и верностью, и притом при помощи туши, перенести на пергамент все эти знаки. Он заставляет работать в особой комнате своего дома, под собственным надзором, уплачивает, кроме стола во время работы, по специес-талеру за каждый день и обещает еще значительный подарок по счастливом окончании всей работы. Время работы ежедневно от двенадцати до шести часов. Один час — от трех до четырех — на отдых и закуску. Так как он уже имел неудачный опыт с несколькими молодыми людьми, то и обратился наконец ко мне, чтобы я ему указал искусного рисовальщика; тогда я подумал о вас, любезный господин Ансельм, так как я знаю, что вы хорошо пишете, а также очень мило и чисто рисуете пером. Поэтому, если вы хотите в эти тяжелые времена и до вашего будущего назначения зарабатывать по специес-талеру в день и получить еще подарок сверх того, то потрудитесь завтра ровно в двенадцать часов явиться к господину архивариусу, жилище которого вам легко будет узнать. Но берегитесь всякого чернильного пятна: если вы его сделаете на копии, то вас заставят без милосердия начинать сначала; если же вы запачкаете оригинал, то господин архивариус в состоянии выбросить вас из окошка, потому что это человек сердитый.

Студент Ансельм был искренне рад предложению регистратора Геербранда, потому что он не только хорошо писал и рисовал пером; его настоящая страсть была — копировать трудные каллиграфические работы; поэтому он поблагодарил своих покровителей в самых признательных выражениях и обещал не опоздать завтра к назначенному часу. Ночью студент Ансельм только и видел что светлые специес-талеры и слышал их приятный звон. Нельзя осуждать за это беднягу, который, будучи во многих надеждах обманут прихотями злой судьбы, должен беречь всякий геллер и отказываться от удовольствий, которых требует жизнерадостная юность. Уже рано утром собрал он вместе свои карандаши, перья и китайскую тушь; лучших материалов, думал он, не выдумает, конечно, и сам архивариус Линдгорст. Прежде всего осмотрел он и привел в порядок свои образцовые каллиграфические работы и рисунки, чтоб показать их архивариусу, как доказательство своей способности исполнить требуемое. Все шло благополучно, казалось, им управляла особая счастливая звезда: галстук принял сразу надлежащее положение; ни один шов не лопнул; ни одна петля не оборвалась на черных шелковых чулках; вычищенная шляпа не упала лишний раз в пыль, — словом, ровно в половине двенадцатого часа студент Ансельм в своем щучье-сером фраке и черных атласных брюках, со свертком каллиграфических работ и рисунков в кармане, уже стоял на Замковой улице, в лавке Конради, где он выпил рюмку-другую лучшего желудочного ликера, ибо здесь, думал он, похлопывая по своему еще пустому карману, скоро зазвенят специес-талеры. Несмотря на длинную дорогу до той уединенной улицы, на которой находился старый дом архивариуса Линдгорста, студент Ансельм был у его дверей еще до двенадцати часов. Он остановился и рассматривал большой и красивый дверной молоток, прикрепленный к бронзовой фигуре. Но только что он хотел взяться за этот молоток при последнем звучном ударе башенных часов на Крестовой церкви, как вдруг бронзовое лицо искривилось и осклабилось в отвратительную улыбку и страшно засверкало лучами металлических глаз. Ах! Это была яблочная торговка от Черных ворот! Острые зубы застучали в растянутой пасти, и оттуда затрещало и заскрипело: «Дурррак! Дуррак! Дурррак! Удерррешь! Удерррешь! Дурррак!» Студент Ансельм в ужасе отшатнулся и хотел опереться на косяк двери, но рука его схватила и дернула шнурок звонка, и вот сильнее и сильнее зазвенело в трескучих диссонансах, и по всему пустому дому раздались насмешливые отголоски: «Быть тебе уж в стекле, в хрустале, быть в стекле!» Студента Ансельма охватил страх и лихорадочною дрожью прошел по всем его членам. Шнур звонка спустился вниз и оказался белою прозрачною исполинскою змеею, которая обвила и сдавила его, крепче и крепче затягивая свои узлы, так что хрупкие члены с треском ломались и кровь брызнула из жил, проникая в прозрачное тело змеи и окрашивая его в красный цвет. «Умертви меня, умертви меня!» — хотел он закричать, страшно испуганный, но его крик был только глухим хрипением. Змея подняла свою голову и положила свой длинный острый язык из раскаленного железа на грудь Ансельма; режущая боль разом оборвала пульс его жизни, и он потерял сознание. Когда он снова пришел в себя, он лежал в своей бедной постели, а перед ним стоял конректор Паульман и говорил:

— Но скажите же, ради бога, что это вы за нелепости такие делаете, любезный господин Ансельм?

Вигилия третья

Известие о семье архивариуса Линдгорста. — Голубые глаза Вероники. — Регистратор Геербранд.

— Дух взирал на воды, и вот они заколыхались, и поднялись пенистыми волнами, и ринулись в бездну, которая разверзла свою черную пасть, чтобы с жадностью поглотить их. Как торжествующие победители, подняли гранитные скалы свои зубчатыми венцами украшенные головы и сомкнулись кругом, защищая долину, пока солнце не приняло ее в свое материнское лоно и не взлелеяло, и не согрело ее в пламенных объятиях своих лучей. Тогда пробудились от глубокого сна тысячи зародышей, дремавших под пустынным песком, и протянули к светлому лицу матери свои зеленые стебельки и листики, и, как смеющиеся дети в зеленой колыбели, покоились в своих чашечках нежные цветочки, пока и они не проснулись, разбуженные матерью, и не нарядились в лучистые одежды, которые она для них разрисовала тысячью красок. Но в середине долины был черный холм, который поднимался и опускался, как грудь человека, когда она вздымается пламенным желанием. Из бездны вырывались пары и, скучиваясь в огромные массы, враждебно стремились заслонить лицо матери; и она произвела бурный вихрь, который сокрушительно прошел через них, и когда чистый луч снова коснулся черного холма, он выпустил из себя в избытке восторга великолепную огненную лилию, которая открыла свои листья, как прекрасные уста, чтобы принять сладкие поцелуи матери. Тогда показалось в долине блестящее сияние: это был юноша Фосфор; огненная лилия увидала его и, охваченная горячею, томительною любовью, молила: «О, будь моим вечно, прекрасный юноша, потому что я люблю тебя и должна погибнуть, если ты меня покинешь!» И сказал юноша Фосфор: «Я хочу быть твоим, о прекрасная лилия; но тогда ты должна, как неблагодарное детище, бросить отца и мать, забыть своих подруг, ты захочешь тогда быть больше и могущественнее, чем все, что теперь здесь радуется наравне с тобою. Любовное томление, которое теперь благодетельно согревает все твое существо, будет, раздробясь на тысячи лучей, мучить и терзать тебя, потому что чувство родит чувство, и высочайшее блаженство, которое зажжет в тебе брошенная мною искра, станет безнадежною скорбью, в которой ты погибнешь, чтобы снова возродиться в ином образе. Эта искра — мысль!» — «Ах! — молила лилия, — но разве не могу я быть твоею в том пламени, которое теперь горит во мне? Разве я больше, чем теперь, буду любить тебя и разве смогу я, как теперь, смотреть на тебя, когда ты меня уничтожишь!» Тогда поцеловал ее юноша Фосфор, и, как бы пронзенная светом, вспыхнула она в ярком пламени, из него вышло новое существо, которое, быстро улетев из долины, понеслось по бесконечному пространству, не заботясь о прежних подругах и о возлюбленном юноше. А он стал оплакивать потерянную подругу, потому что и его привлекла в одинокую долину только бесконечная любовь к прекрасной лилии, и гранитные скалы склоняли свои головы, принимая участие в скорби юноши. Но одна скала открыла свое лоно, и из него вылетел с шумом черный крылатый дракон и сказал: «Братья мои металлы спят там внутри, но я всегда весел и бодр и хочу тебе помочь». Носясь вверх и вниз, дракон схватил наконец существо, порожденное огненной лилией, принес его на холм и охватил его своими крыльями; тогда оно опять стало лилией, но упорная мысль терзала ее, и любовь к юноше Фосфору стала острою болью, от которой кругом все цветочки, прежде так радовавшиеся ее взорам, поблекли и увяли, овеянные ядовитыми испарениями. Юноша Фосфор облекся в блестящее вооружение, игравшее тысячью разноцветных лучей, и сразился с драконом, который своими черными крылами ударял о панцирь, так что он громко звенел; от этого могучего звона снова ожили цветочки и стали порхать, как пестрые птички, вокруг дракона, которого силы наконец истощились, и, побежденный, он скрылся в глубине земли. Лилия была освобождена, юноша Фосфор обнял ее, полный пламенного желания небесной любви, и все цветы, птицы и даже высокие гранитные скалы в торжественном гимне провозгласили ее царицей долины.

— Но позвольте, все это только одна восточная напыщенность, почтеннейший господин архивариус, — сказал регистратор Геербранд, — а мы ведь вас просили рассказать нам, как вы это иногда делаете, что-нибудь из вашей в высшей степени замечательной жизни, какое-нибудь приключение из ваших странствий, и притом что-нибудь достоверное.

— Ну так что же? — возразил архивариус Линдгорст. — То, что я вам сейчас рассказал, есть самое достоверное изо всего, что я могу вам предложить, добрые люди, и в известном смысле оно относится и к моей жизни. Ибо я происхожу именно из той долины, и огненная лилия, ставшая под конец царицей, была моя пра-пра-пра-прабабушка, так что я сам, собственно говоря, — принц.

Все разразились громким смехом.

— Да, смейтесь, — продолжал архивариус Линдгорст, — то, что я представил вам, пожалуй, в скудных чертах, может казаться вам бессмысленным и безумным, но тем не менее все это не только не нелепость, но даже и не аллегория, а чистая истина. Но если бы я знал, что чудесная любовная история, которой и я обязан своим происхождением, вам так мало понравится, я, конечно, сообщил бы вам скорее кое-какие новости, которые передал мне мой брат при вчерашнем посещении.

— Как, у вас есть брат, господин архивариус? Где же он? Где он живет? Также на королевской службе, или он, может быть, приватный ученый? — раздавались со всех сторон вопросы.

— Нет, — отвечал архивариус, холодно и спокойно нюхая табак, — он стал на дурную дорогу и пошел в драконы.

— Как вы изволили сказать, почтеннейший архивариус, — подхватил регистратор Геербранд, — в драконы?

«В драконы», — раздалось отовсюду, точно эхо.

— Да, в драконы, — продолжал архивариус Линдгорст, — это он сделал, собственно, с отчаяния. Вы знаете, господа, что мой отец умер очень недавно — всего триста восемьдесят пять лет тому назад, так что я еще ношу траур; он завещал мне, как своему любимцу, роскошный оникс, который очень хотелось иметь моему брату. Мы и поспорили об этом у гроба отца самым непристойным образом, так что наконец покойник, потеряв всякое терпение, вскочил из гроба и спустил злого брата с лестницы, на что тот весьма обозлился и тотчас же пошел в драконы. Теперь он живет в кипарисовом лесу около Туниса, где он стережет знаменитый мистический карбункул от одного некроманта, живущего на даче в Лапландии, и ему можно отлучаться разве только на какие-нибудь четверть часа, когда некромант занимается в саду грядками, саламандрами, и тут-то он спешит рассказать мне, что нового у истоков Нила.

Снова присутствующие разразились громким смехом, но у студента Ансельма было что-то неладно на душе, и он не мог смотреть в неподвижные серьезные глаза архивариуса Линдгорста, чтобы не почувствовать какого-то, для него самого непонятного, содрогания. Особенно в сухом, металлическом голосе архивариуса было для него что-то таинственное и пронизывающее до мозга костей, вызывающее трепет. Та цель, для которой регистратор Геербранд, собственно, и взял его с собою в кофейню, на этот раз, по-видимому, была недостижима. Дело в том, что после происшествия перед домом архивариуса Линдгорста, студент Ансельм никак не решался возобновить свое посещение, ибо, по его глубочайшему убеждению, только счастливая случайность избавила его если не от смерти, то, по крайней мере, от опасности сойти с ума. Конректор Паульман как раз проходил по улице в то время, как он без чувств лежал у крыльца и какая-то старуха, оставив свою корзину с пирожками и яблоками, хлопотала около него. Конректор Паульман тотчас же призвал портшез и таким образом перенес его домой.

— Пусть обо мне думают что хотят, — сказал студент Ансельм, — пусть считают меня за дурака, но я знаю, что над дверным молотком на меня скалило зубы проклятое лицо той ведьмы от Черных ворот; что случилось потом — об этом я лучше не буду говорить; но, если бы я, очнувшись от своего обморока, увидал перед собою проклятую старуху с яблоками (потому что ведь это она хлопотала надо мною), со мною бы мгновенно сделался удар или я сошел бы с ума.

Никакие убеждения, никакие разумные представления конректора Паульмана и регистратора Геербранда не повели ни к чему, и даже голубоокая Вероника не могла вывести его из того состояния глубокой задумчивости, в которое он погрузился. Его сочли в самом деле душевнобольным и стали подумывать о средствах развлечь его, а, по мнению регистратора Геербранда, самым лучшим было бы занятие у архивариуса Линдгорста, то есть копирование манускриптов. Нужно было только познакомить как следует студента Ансельма с архивариусом, а так как Геербранд знал, что тот почти каждый вечер посещает одну знакомую кофейню, то он и предложил студенту Ансельму выпивать каждый вечер в той кофейне на его, регистратора, счет стакан пива и выкуривать трубку до тех пор, пока он так или иначе не познакомится с архивариусом и не сойдется относительно своих занятий, — что студент Ансельм и принял с благодарностью.

— Вы заслужите милость божью, любезный регистратор, если вы приведете молодого человека в рассудок, — заявил конректор Паульман.

— Милость божью! — повторила Вероника, поднимая набожно глаза к небу и с живостью думая, какой студент Ансельм и теперь уже приятный молодой человек, даже и без рассудка! И вот, когда архивариус Линдгорст со шляпою и палкой уже выходил из кофейни, регистратор Геербранд быстро схватил за руку студента Ансельма и, загородив вместе с ним дорогу архивариусу, сказал:

— Высокочтимый господин тайный архивариус, вот студент Ансельм, который, будучи необыкновенно искусен в каллиграфии и рисовании, желал бы списывать ваши манускрипты.

— Это мне весьма и чрезвычайно приятно, — быстро ответил архивариус, набросил себе на голову треугольную солдатскую шляпу и, отстранив регистратора Геербранда и студента Ансельма, побежал с большим шумом вниз по лестнице, так что те, совершенно озадаченные, стояли и смотрели на дверь, которую он с треском захлопнул прямо у них под носом.

— Совсем чудной старик, — проговорил наконец регистратор Геербранд.

«Чудной старик!» — пробормотал студент Ансельм, чувствуя, будто ледяной поток пробежал по его жилам и превратил его в неподвижную статую. Но все гости засмеялись и сказали:

— Архивариус был сегодня опять в своем особенном настроении; завтра он, наверно, будет тих и кроток и не промолвит ни слова, а будет себе сидеть за газетами или смотреть в дымные колечки из своей трубки; на это не надо обращать внимание!

«Это правда, — подумал студент Ансельм, — кто станет обращать внимание на такие вещи? Да и не сказал ли архивариус, что ему чрезвычайно приятно, что я хочу списывать его манускрипты? И потом, зачем же в самом деле регистратор Геербранд стал ему на дороге, как раз когда он хотел идти домой? Нет, нет, в сущности говоря, он милый человек, господин тайный архивариус Линдгорст, и удивительно щедр; чуден только своими необычайными оборотами речи. Но что мне до этого? Завтра же ровно в двенадцать часов пойду к нему, хотя бы против этого восстали тысячи бронзовых баб с яблоками!»

Вигилия четвертая

Меланхолия студента Ансельма. — Изумрудное зеркало. — Как архивариус Линдгорст улетел коршуном и студент Ансельм никого не встретил.

Спрошу я тебя самого, благосклонный читатель, не бывали ли в твоей жизни часы, дни и даже целые недели, когда все твои обыкновенные дела и занятия возбуждали в тебе мучительное неудовольствие, когда все то, что в другое время представлялось важным и значительным твоему чувству и мысли, вдруг начинало казаться пошлым и ничтожным? Ты не знаешь тогда сам, что делать и куда обратиться; твою грудь волнует темное чувство, что где-то и когда-то должно быть исполнено какое-то высокое, за круг всякого земного наслаждения переходящее желание, которое дух, словно робкое, в строгости воспитанное дитя, не решается высказать, и в этом томлении по чему-то неведомому, что, как благоухающая греза, всюду носится за тобою в прозрачных, от пристального взора расплывающихся образах, — в этом томлении ты становишься нем и глух ко всему, что тебя здесь окружает. С туманным взором, как безнадежно влюбленный, бродишь ты кругом, и все, о чем на разные лады хлопочут люди в своей пестрой толкотне, не возбуждает в тебе ни скорби, ни радости, как будто ты уже не принадлежишь к этому миру. Если ты когда-нибудь чувствовал себя так, благосклонный читатель, то ты по собственному опыту знаешь то состояние, в котором находился студент Ансельм. Вообще я весьма желаю, благосклонный читатель, чтобы мне и сейчас уже удалось совершенно живо представить твоим глазам студента Ансельма. Ибо, в самом деле, за те ночные бдения, во время которых я записываю его в высшей степени странную историю, мне придется еще рассказать так много чудесного, так много такого, что, подобно явившемуся привидению, отодвигает повседневную жизнь обыкновенных людей в некую туманную даль, что я боюсь, как бы ты не перестал под конец верить и в студента Ансельма, и в архивариуса Линдгорста и не возымел бы даже каких-нибудь несправедливых сомнений относительно конректора Паульмана и регистратора Геербранда, несмотря на то что уж эти-то два почтенных мужа и доселе еще обитают в Дрездене. Попробуй, благосклонный читатель, в том волшебном царстве, полном удивительных чудес, вызывающих могучими ударами величайшее блаженство и величайший ужас, где строгая богиня приподнимает свое покрывало, так что мы думаем видеть лицо ее, но часто улыбка сияет в строгом взоре, и она насмешливо дразнит нас всякими волшебными превращениями и играет с нами, как мать забавляется с любимыми детьми, — в этом царстве, которое дух часто открывает нам, по крайней мере во сне, — попробуй, говорю я, благосклонный читатель, узнать там давно знакомые лица и образы, окружающие тебя в обыкновенной или, как говорится, повседневной жизни, и ты поверишь, что это чудесное царство гораздо ближе к тебе, чем ты думаешь, чего именно я и желаю от всего сердца и ради чего, собственно, я и рассказываю тебе эту странную историю о студенте Ансельме. Итак, как сказано, студент Ансельм впал после вечера, когда он видел архивариуса Линдгорста, в мечтательную апатию, делавшую его нечувствительным ко всяким внешним прикосновениям обыкновенной жизни. Он чувствовал, как в глубине его существа шевелилось что-то неведомое и причиняло ему ту блаженную и томительную скорбь, которая обещает человеку другое, высшее бытие. Лучше всего ему было, когда он мог один бродить по лугам и рощам и, как бы оторвавшись ото всего, что приковывало его к жалкой жизни, мог находить самого себя в созерцании тех образов, которые поднимались из его внутренней глубины. И вот однажды случилось, что он, возвращаясь с далекой прогулки, проходил мимо того замечательного бузинного куста, под которым он, как бы под действием неких чар, видел так много чудесного: он почувствовал удивительное влечение к зеленому родному местечку на траве; но едва он на него сел, как все, что он тогда созерцал в небесном восторге и что как бы чуждою силою было вытеснено из его души, снова представилось ему в живейших красках, будто он это вторично видел. Даже еще яснее, чем тогда, стало для него, что прелестные синие глазки принадлежат золотисто-зеленой змейке, извивавшейся в середине бузинного дерева, и что в изгибах ее стройного тела должны были сверкать все те чудные хрустальные звуки, которые наполняли его блаженством и восторгом. И так же, как тогда, в день вознесения, обнял он бузинное дерево и стал кричать внутрь его ветвей: «Ах! еще раз только мелькни, и взвейся, и закачайся на ветвях, дорогая зеленая змейка, чтобы я мог увидеть тебя… Еще раз только взгляни на меня своими прелестными глазками!.. Ах! я люблю тебя и погибну от печали и скорби, если ты не вернешься!» Но все было тихо и глухо, и, как тогда, совершенно невнятно шумела бузина своими ветвями и листами. Однако студенту Ансельму казалось, что он теперь знает, что шевелится и движется внутри его, что так разрывает его грудь болью и бесконечным томлением. «Это то, — сказал он самому себе, — что я тебя всецело, всей душой, до смерти люблю, чудная золотая змейка; что я не могу без тебя жить и погибну в безнадежном страдании, если я не увижу тебя снова и не буду обладать тобою как возлюбленною моего сердца… Но я знаю, ты будешь моя, — и тогда исполнится все, что обещали мне дивные сны из другого, высшего мира». Итак, студент Ансельм каждый вечер, когда солнце рассыпало по верхушкам деревьев свои золотые искры, ходил под бузину и взывал из глубины души самым жалостным голосом к ветвям и листьям и звал дорогую возлюбленную, золотисто-зеленую змейку. Однажды, когда он, по обыкновению, предавался этому занятию, вдруг перед ним явился длинный, худой человек, завернутый в широкий светлосерый плащ, и, сверкая на него своими большими огненными глазами, закричал:

— Гей, гей! Что это там такое хныкает и визжит? Эй! эй! да это тот самый господин Ансельм, что хочет списывать мои манускрипты!

Студент Ансельм немало испугался этого могучего голоса, потому что он узнал в нем тот самый голос, который тогда, в день вознесения, неведомо откуда закричал: «Эй, эй! что там за шум, что там за толки?» — и так далее. От изумления и испуга он не мог произнести ни слова.

— Ну, что же с вами такое, господин Ансельм? — продолжал архивариус Линдгорст (человек в светло-сером плаще был не кто иной). — Чего вы хотите от бузинного дерева и почему вы не приходите ко мне, чтобы начать вашу работу?

И действительно, студент Ансельм не мог еще принудить себя снова посетить архивариуса в его доме, несмотря на свое мужественное решение в тот вечер в кофейне. Но в это мгновение, когда его прекрасные грезы были нарушены, и притом тем же самым враждебным голосом, который уже и тогда похитил у него возлюбленную, им овладело какое-то отчаяние, и он неистово разразился:

— Считайте меня хоть за сумасшедшего, господин архивариус, мне это совершенно все равно, но здесь, на этом дереве, я видел в вознесение золотисто-зеленую змейку, — ах! вечную возлюбленную моей души, и она говорила со мною чудными кристальными звуками; но вы, вы, господин архивариус, закричали и загремели так ужасно над водою.

— Неужели, мой милейший? — прервал его архивариус Линдгорст, нюхая табак с совершенно особенной улыбкой.

Студент Ансельм почувствовал, как его сердце облегчилось, едва только ему удалось заговорить о том удивительном приключении, и ему казалось, что он совершенно справедливо обвинял архивариуса, как будто это действительно он откуда-то гремел в тот вечер. Он собрался с духом и сказал:

— Ну, так я расскажу вам все роковое происшествие того вечера, а затем вы можете говорить, делать и думать обо мне все что угодно. — И он рассказал все удивительные события, начиная с той несчастной минуты, когда он толкнул яблочную корзину, и до исчезновения в воде трех золотых змеек, и как его потом все считали пьяным или сумасшедшим. — Все это, — заключил студент Ансельм, — я действительно видел, и глубоко в моей груди еще раздаются ясные отзвуки милых голосов, которые говорили со мною; это отнюдь не был сон, и, пока я не умру от любви и желания, я буду верить в золотисто-зеленых змеек, хотя я по вашей усмешке, почтенный господин архивариус, ясно вижу, что вы именно этих змеек считаете только произведением моего чересчур разгоряченного воображения.

— Нисколько, — возразил архивариус с величайшим спокойствием и хладнокровием, — золотисто-зеленые змейки, которых вы, господин Ансельм, видели в кусте бузины, были мои три дочери, и теперь совершенно ясно, что вы порядком-таки влюбились в синие глаза младшей, Серпентины. Я, впрочем, знал это еще тогда, в вознесенье, и так как мне дома за работой надоел их звон и шум, то я крикнул шалуньям, что пора возвращаться домой, так как солнце уже зашло и они довольно напелись и напились лучей.

Студент Ансельм принял это так, как будто ему только сказали в ясных словах то, что он уже давно сам чувствовал, и, хотя ему тотчас же показалось, что бузинный куст, стена и лужайка и все предметы кругом начали слегка вертеться, тем не менее он собрался с силами и хотел что-то сказать, но архивариус не дал ему говорить: быстро сняв с левой руки перчатку и поднеся к глазам студента перстень с драгоценным камнем, сверкавшим удивительными искрами и огнями, он сказал:

— Смотрите сюда, дорогой господин Ансельм, и то, что вы увидите, может доставить вам удовольствие.

Студент Ансельм посмотрел, и — о, чудо! — из драгоценного камня, как из горящего фокуса, выходили во все стороны лучи, которые, соединяясь, составляли блестящее хрустальное зеркало, а в этом зеркале, всячески извиваясь, то убегая друг от друга, то опять сплетаясь вместе, танцевали и прыгали три золотисто-зеленые змейки. И когда гибкие, тысячами искр сверкающие тела касались друг друга, тогда звучали дивные аккорды хрустальных колокольчиков и средняя змейка протягивала с тоскою и желанием свою головку и синие глаза говорили: «Знаешь ли ты меня? Веришь ли ты в меня, Ансельм? Только в вере есть любовь — можешь ли ты любить?»

— О Серпентина, Серпентина! — закричал студент Ансельм в безумном восторге; но архивариус Линдгорст быстро дунул на зеркало, лучи с электрическим треском опять вошли в фокус, и на руке сверкнул только маленький изумруд, на который архивариус натянул перчатку.

— Видели ли вы золотых змеек, господин Ансельм? — спросил архивариус Линдгорст.

— Боже мой! да, — отвечал тот, — и дорогую, милую Серпентину.

— Тише, — продолжал архивариус, — на нынешний день довольно. Впрочем, если вы решитесь у меня работать, вам достаточно часто можно будет видеть моих дочерей, или, лучше сказать, я буду доставлять вам это истинное удовольствие, если вы будете хорошо исполнять свою работу, то есть списывать с величайшей точностью и чистотою каждый знак. Но вы совсем не приходите ко мне, хотя регистратор Геербранд уверял, что вы непременно явитесь, и я напрасно прождал несколько дней.

Как только архивариус произнес имя Геербранда, студент Ансельм опять почувствовал, что он действительно студент Ансельм, а человек, перед ним стоящий, — архивариус Линдгорст. Равнодушный тон, которым говорил этот последний, в резком контрасте с теми чудесными явлениями, которые он вызывал как настоящий некромант, представлял собою нечто ужасное, что еще усиливалось пронзительным взглядом глаз, сверкавших из глубоких впадин худого морщинистого лица как будто из футляра, и нашего студента неудержимо охватило то же чувство жути, которое уже прежде овладело им в кофейне, когда архивариус рассказывал так много удивительного. С трудом пришел он в себя, и когда архивариус еще раз спросил:

— Ну, так почему же вы не пришли ко мне? — то он принудил себя рассказать все, что случилось с ним у дверей.

— Любезный господин Ансельм, — сказал архивариус, когда студент окончил свой рассказ, — любезный господин Ансельм, я очень хорошо знаю бабу с яблоками, о которой вы изволите говорить; эта фатальная тварь проделывает со мною всякие штуки, и, если она сделалась бронзовою, чтобы в качестве дверного молотка отпугивать от меня приятные мне визиты, — это в самом деле очень скверно, и этого нельзя терпеть. Не угодно ли вам, почтеннейший, когда вы придете завтра в двенадцать часов и опять заметите что-нибудь вроде оскаливания зубов и скрежетания, не угодно ли вам будет брызнуть ей в нос немножко вот этой жидкости, и тогда все будет как следует. А теперь — adieu, любезный господин Ансельм. Я хожу немного скоро и потому не приглашаю вас вернуться в город вместе со мной. Adieu, до свидания, завтра в двенадцать часов. — Архивариус отдал студенту Ансельму маленький пузырек с золотисто-желтою жидкостью и пошел так быстро, что в наступившем между тем глубоком сумраке казалось, что он более слетает, нежели сходит в долину. Он был уже вблизи Козельского сада, когда поднявшийся ветер раздвинул полы его широкого плаща, взвившиеся в воздух, так что студенту Ансельму, глядевшему с изумлением вслед архивариусу, представилось, будто большая птица раскрывает крылья для быстрого полета. В то время как студент Ансельм вперял таким образом свои взоры в сумрак, вдруг поднялся высоко на воздух с каркающим криком седой коршун, и Ансельм теперь ясно увидел, что большая колеблющаяся фигура, которую он все еще принимал за удалявшегося архивариуса, была именно этим коршуном, хотя он никак не мог понять, куда же это разом исчез архивариус. «Но, может быть, он и сам собственною особою и улетел в виде коршуна, этот господин архивариус Линдгорст, — сказал себе студент Ансельм, — потому что я теперь хорошо вижу и чувствую, что все эти непонятные образы из далекого волшебного мира, которые я прежде встречал только в особенных, удивительных сновидениях, перешли теперь в мою дневную бодрствующую жизнь и играют мною. Но будь что будет! Ты живешь и горишь в моей груди, прелестная, милая Серпентина! Только ты можешь утишить бесконечное томление, разрывающее мое сердце. Ах! когда я увижу твои прелестные глазки, милая, милая Серпентина?…» Так громко взывал студент Ансельм.

— Вот скверное, нехристианское имя, — проворчал около него глухим голосом какой-то возвращающийся с прогулки господин.

Студент Ансельм вовремя вспомнил, где он находится, и поспешил быстрыми шагами домой, думая про себя: «Вот несчастье-то будет, если мне встретится теперь конректор Паульман или регистратор Геербранд!» Но с ним не встретился ни тот, ни другой.

Вигилия пятая

Госпожа надворная советница Ансельм. — Cicero, De officiis[238]. — Мартышки и прочая сволочь. — Старая Лиза. — Осеннее равноденствие.

— С Ансельмом ничего не поделаешь, — сказал конректор Паульман, — все мои добрые наставления, все мои увещания остаются бесплодными; он ничем не хочет заняться, хотя у него самые лучшие познания в науках, которые все-таки составляют основание всего.

Но регистратор Геербранд возразил, лукаво и таинственно улыбаясь:

— Дайте вы только Ансельму место и время, любезнейший конректор! Он субъект курьезный, но из него многое может выйти, и когда я говорю «многое», то это значит — коллежский асессор или даже надворный советник.

— Надворный? — начал было конректор в величайшем удивлении, и слово застряло у него в горло.

— Тише, тише, — продолжал регистратор Геербранд, — я знаю, что знаю! Уже два дня, как он сидит у архивариуса Линдгорста и списывает, и архивариус сказал мне вчера вечером в кофейне: «Вы рекомендовали мне славного человека, почтеннейший! Из него будет толк». И если вы теперь сообразите, какие у архивариуса связи, — те! те! — об этом мы поговорим через годик! — С этими словами регистратор вышел из комнаты с прежнею хитрою улыбкою, оставляя онемевшего от удивления и любопытства конректора неподвижно сидящим на своем стуле.

Но на Веронику этот разговор произвел совершенно особое впечатление. «Разве я не знала всегда, — думала она. — что господин Ансельм очень умный и милый молодой человек, из которого выйдет еще что-нибудь значительное? Только бы мне знать, действительно ли он расположен ко мне! Но разве в тот вечер, когда мы катались по Эльбе, он не пожал мне два раза руку? И разве во время дуэта он не смотрел на меня таким совершенно особенным взглядом, проникавшим до сердца? Да, да, он действительно любит меня, и я…» — Вероника предалась вполне, по обыкновению молодых девиц, сладким грезам о светлом будущем. Она была госпожой надворной советницей, жила в прекрасной квартире на Замковой улице, или на Новом рынке, или на Морицштрассе, шляпка новейшего фасона, новая турецкая шаль шли к ней превосходно, она завтракала в элегантном неглиже у окна, отдавая необходимые приказания кухарке: «Только, пожалуйста, не испортите этого блюда, это любимое кушанье господина надворного советника!» Мимоидущие франты украдкой поглядывают кверху, и она явственно слышит: «Что это за божественная женщина, надворная советница, и как удивительно к ней идет ее маленький чепчик!» Тайная советница Игрек присылает лакея спросить, не угодно ли будет сегодня госпоже надворной советнице поехать на Линковы купальни? «Кланяйтесь и благодарите, я очень сожалею, но я уже приглашена на вечер к президентше Тецет». Тут возвращается надворный советник Ансельм, вышедший еще с утра по делам; он одет по последней моде. «Ба! вот уж и двенадцать часов! — восклицает он, заводя золотые часы с репетицией и целуя молодую жену. — Как поживаешь, милая женушка, знаешь, что у меня для тебя есть», — продолжает он, лукаво вынимая из кармана пару великолепных новейшего фасона сережек, которые он и вдевает ей в уши вместо прежних.

— Ах, миленькие, чудесные сережки! — вскрикивает Вероника совершенно громко и, бросив работу, вскакивает со стула, чтобы в самом деле посмотреть в зеркале эти сережки.

— Что же это такое наконец будет? — сказал конректор Паульман, как раз углубившийся в чтение Cicero, De officiis и чуть не уронивший книгу. — И у тебя такие же припадки, как у Ансельма?

Но тут вошел в комнату сам Ансельм, который, против своего обыкновения, не показывался перед тем несколько дней, и Вероника с изумлением и страхом заметила, что все его существо как-то изменилось. С не свойственной ему определенностью заговорил он о новом направлении своей жизни, которое ему стало ясным, о возвышенных идеях, которые ему открылись и которые недоступны для многих. Конректор Паульман, вспомнив таинственные слова регистратора Геербранда, был еще более поражен и едва мог выговорить слово, как студент Ансельм, упомянув о спешной работе у архивариуса Линдгорста и поцеловав с изящной ловкостью руку Вероники, уже спустился по лестнице и исчез. «Это был уже надворный советник, — пробормотала Вероника, — и он поцеловал мне руку, не поскользнувшись при этом и не наступив мне на ногу, как бывало прежде. Как нежно он на меня посмотрел! В самом деле, он любит меня». Вероника снова предалась своим мечтам; но посреди приятных сцен из будущей домашней жизни госпожи надворной советницы теперь словно появился какой-то враждебный образ, который злобно смеялся и говорил: «Все это глупости и пошлости и к тому же неправда, потому что Ансельм никогда не будет надворным советником и твоим мужем; да он и не любит тебя, хотя у тебя голубые глаза, стройный стан и нежная рука». Тут как будто ледяной поток прошел в груди Вероники, уничтожил всю ту приятность, с которой она воображала себя в кружевном чепчике и изящных серьгах. Она чуть было не заплакала и громко проговорила:

— Ах, это правда, он меня не любит, и я никогда не буду надворной советницей!

— Романические бредни, романические бредни! — закричал конректор Паульман, взял шляпу и палку и сердито вышел вон.

«Этого еще недоставало», — вздохнула Вероника, и ей стало очень досадно на двенадцатилетнюю сестру, которая безучастно, сидя за пяльцами, продолжала свою работу. Между тем было уже почти три часа, — как раз время убирать комнату и готовить кофе, потому что барышни Остерс обещали прийти к своей подруге. Но из-за каждого шкафчика, который Вероника отодвигала, из-за нотных тетрадей, которые она брала с фортепьяно, из-за каждой чашки, из-за кофейника, который она вынимала из шкафа, отовсюду выскакивал тот образ, словно какая-нибудь ведьма, и насмешливо хихикал и щелкал тонкими, как у паука, пальцами и кричал: «Не будет он твоим мужем! Не будет он твоим мужем!» И потом, когда она все бросила и убежала на середину комнаты, выглянуло оно из-за печки, огромное, с длинным носом, и заворчало и задребезжало: «Не будет он твоим мужем!»

— Неужто ты ничего ни слышишь, ничего не видишь, сестра? — воскликнула Вероника, которая от страха и трепета не могла уж ни до чего дотронуться.

Френцхен встала совершенно серьезно и спокойно из-за своих пялец и сказала:

— Что это с тобою сегодня, сестра? Ты все бросаешь, все у тебя стучит и звенит, нужно тебе помочь.

Но тут со смехом вошли веселые девушки-гостьи, и в это мгновение Веронике вдруг стало ясно, что печку она принимала за человеческую фигуру, а скрип плохо притворенной заслонки — за враждебные слова. Однако, охваченная паническим страхом, она не могла оправиться так скоро, чтобы приятельницы не заметили ее необычайного напряжения, которое выдавало уже ее бледное и расстроенное лицо. Когда они, быстро прервав те веселые новости, которые собирались рассказать, стали допрашивать свою подругу, что с нею случилось, она должна была признаться, что перед тем она предалась совсем особенным мыслям и что вдруг, среди бела дня, ею овладела боязнь привидений, вообще ей не свойственная. И тут она так живо рассказала о том, как изо всех углов комнаты ее дразнил и издевался над нею маленький серый человечек, что барышни Остерс начали пугливо озираться по сторонам, и вскоре им стало жутко и как-то не по себе. В это время вошла Френцхен с дымящимся кофе, и все три девушки, быстро опомнившись, стали смеяться сами над своей глупостью. Анжелика — так называлась старшая Остерс — была помолвлена с одним офицером, который находился в армии и от которого так долго не было известий, что трудно было сомневаться в его смерти или, по крайней мере, в том, что он тяжело ранен. Это повергло ее в глубокое огорчение; но сегодня она была неудержимо весела, чему Вероника немало удивилась и откровенно ей это высказала.

— Милая моя, — сказала Анжелика, — ужели ты думаешь, что я не ношу всегда моего Виктора в моем сердце, в моих чувствах и мыслях? Но поэтому-то я так и весела, — ах, боже мой! — так счастлива, так блаженна всею душою! Ведь мой Виктор здоров, и я его скоро опять увижу ротмистром и с орденами, которые он заслужил своей безграничной храбростью. Сильная, но вовсе не опасная рана в правую руку от сабли неприятельского гусара мешает ему писать, да и постоянная перемена места, — так как он не хочет оставлять своего полка, — делает для него невозможным дать о себе известие; но сегодня вечером он получает отпуск для излечения. Завтра он уезжает сюда и, садясь в экипаж, узнает о своем производстве в ротмистры…

— Но, милая Анжелика, — прервала ее Вероника, — как же ты это все теперь уже знаешь?

— Не смейся надо мною, мой друг, — продолжала Анжелика, — да ты и не будешь смеяться, а то, пожалуй, тебе в наказание как раз выглянет маленький серый человечек оттуда, из-за зеркала. Как бы то ни было, но я никак не могу отделаться от веры во что-то таинственное, потому что это таинственное часто видимым и, можно сказать, осязательным образом вступало в мою жизнь. В особенности мне вовсе не представляется таким чудесным и невероятным, как это кажется многим другим, что могут существовать люди, обладающие особым даром ясновидения, который они умеют вызывать в себе им известными верными способами. Здесь у нас есть одна старуха, которая обладает этим даром в высшей степени. Она не гадает, как другие, по картам, по расплавленному свинцу или кофейной гуще, но после известных приготовлений, в которых принимает участие заинтересованное лицо, в гладко полированном металлическом зеркале появляется удивительная смесь разных фигур и образов, которые старуха объясняет и в которых черпает ответ на вопрос. Я была у нее вчера вечером и получила эти известия о моем Викторе, и я ни на минуту не сомневаюсь, что все это правда.

Рассказ Анжелики заронил в душу Вероники искру, которая скоро разгорелась в желание расспросить старуху об Ансельме и о своих надеждах. Она узнала, что старуху зовут фрау Рауэрин, что она живет в отдаленной улице у Озерных ворот, бывает наверное дома по вторникам, средам и пятницам от семи часов вечера и всю ночь до солнечного восхода и любит, чтоб приходили одни, без свидетелей. Была как раз среда, и Вероника решилась, под предлогом проводить своих гостей, пойти к старухе, что ей и удалось. Простившись у Эльбского моста с приятельницами, жившими в Новом городе, она поспешила к Озерным воротам и скоро очутилась в указанной ей пустынной узкой улице, а в конце ее увидала маленький красный домик, в котором, по описанию, должна была жить фрау Рауэрин. Она не могла отделаться от какого-то жуткого чувства, от какого-то внутреннего содрогания, когда остановилась перед дверью этого дома. Наконец, собравшись с духом, несмотря на внутреннее сопротивление, она дернула за звонок, после чего дверь отворилась, и через темные сени пробралась ощупью к лестнице, которая вела в верхний этаж, как описывала Анжелика.

— Не живет ли здесь фрау Рауэрин? — крикнула она в пустоту, так как никто не показывался; вместо ответа раздалось продолжительное звонкое мяуканье, и большой черный кот, выгибая спину и волнообразно вертя хвостом, с важностью прошел перед нею к комнатной двери, которая отворилась вслед за вторым мяуканьем.

— Ах, дочка, да ты уже здесь! Иди сюда, сюда! — так восклицала появившаяся на пороге фигура, вид которой приковал Веронику к земле. Длинная, худая, в черные лохмотья закутанная женщина! Когда она говорила, ее выдающийся острый подбородок трясся, беззубый рот, осененный сухим ястребиным носом, осклаблялся в улыбку и светящиеся кошачьи глаза бросали искры сквозь большие очки. Из-под пестрого, обернутого вокруг головы платка выглядывали черные щетинистые волосы и — чтобы сделать это гадкое лицо вполне отвратительным — два больших ожога перерезывали левую щеку до самого носа. У Вероники захватило дыхание, и крик, который должен был вырваться из сдавленной груди, перешел в глубокий вздох, когда костлявая рука старухи схватила ее и ввела в комнату. Здесь все двигалось и возилось, визжало, пищало, мяукало и гоготало. Старуха ударила кулаком по столу и закричала:

— Тише вы, сволочь! — И мартышки с визгом полезли на высокий балдахин кровати, и морские свинки побежали за печку, а ворон вспорхнул на круглое зеркало; только черный кот, как будто окрик старухи его нисколько не касался, спокойно продолжал сидеть на большом кресле, на которое он вскочил, как только вошел. Когда все утихло, Вероника ободрилась, ей уже не было так жутко, как там, в сенях, и даже сама женщина не казалась уже ей такою ужасной. Теперь только она оглядела комнату. Отвратительные чучела каких-то животных свешивались с потолка, на полу валялась какая-то необыкновенная посуда, а в камине горел скудный голубоватый огонь, изредка вспыхивавший желтыми искрами; когда он вспыхивал, сверху раздавался какой-то шум, и противные летучие мыши, будто с искаженными смеющимися человеческими лицами, носились туда и сюда; иногда пламя поднималось и лизало закоптелую стену, и тогда раздавались резкие, пронзительные вопли, так что Веронику снова охватил томительный страх.

— С вашего позволения, барышня, — сказала старуха, ухмыляясь, схватила большое помело и, окунув его в медный котел, брызнула в камин.

Огонь потух, и в комнате стало совершенно темно, как от густого дыма; но скоро старуха, вышедшая в другую каморку, вернулась с зажженною свечой, и Вероника уже не увидала ни зверей, ни странной утвари — это была обыкновенная бедно убранная комната. Старуха подошла к ней ближе и сказала гнусавым голосом:

— Я уж знаю, дочка, чего ты от меня хочешь; ну что ж, ты узнаешь, выйти ли тебе замуж за Ансельма, когда он сделается надворным советником. — Вероника онемела от изумления и испуга, но старуха продолжала: — Ведь ты уж мне все рассказала дома у папаши, когда перед тобой стоял кофейник, — ведь я была кофейником, разве ты меня не узнала? Слушай, дочка! Оставь, оставь Ансельма, это скверный человек, он потоптал моих деток, моих милых деток — краснощекие яблочки, которые, когда люди их купят, опять перекатываются из их мешков в мою корзину. Он связался со стариком; он третьего дня облил мне лицо проклятым ауринигментом, так что я чуть не ослепла; посмотри, еще видны следы от ожога. Брось его, брось! Он тебя не любит, ведь он любит золотисто-зеленую змею; он никогда не сделается надворным советником, он поступил на службу к саламандрам и хочет жениться на зеленой змее. Брось его, брось!

Вероника, которая, собственно, обладала твердым и стойким характером и умела скоро преодолевать девичий страх, отступила на шаг назад и сказала серьезным решительным тоном:

— Старуха! я слышала о вашей способности видеть будущее и потому хотела — может быть, с лишним любопытством и опрометчиво — узнать от вас, будет ли когда-нибудь моим господин Ансельм, которого я люблю и уважаю. Если же вы хотите, вместо того чтобы исполнить мое желание, дразнить меня вашей бессмысленной болтовней, то вы поступаете нехорошо, потому что я от вас хотела только того, что, как я знаю, от вас получили другие. Так как вы, по-видимому, знаете мои сокровеннейшие мысли, то вам, пожалуй, было бы легко открыть мне многое, что меня тревожит и мучит, но, судя по вашим глупым клеветам на доброго Ансельма, мне от вас больше ждать нечего. Доброй ночи!

Вероника хотела уйти, но старуха, плача и вопя, бросилась перед нею на колени и, удерживая девушку за платье, воскликнула:

— Вероника, дитя мое, разве ты не узнаешь старую Лизу, которая так часто носила тебя на руках, холила и ласкала?

Вероника едва верила глазам, потому что она в самом деле узнала свою — правда, очень изменившуюся от старости и особенно от ожогов — бывшую няньку, которая много уж лет тому назад исчезла из дома конректора Паульмана. Старуха теперь выглядела уже совсем иначе; вместо гадкого пестрого платка на ней был почтенный чепец, а вместо черных лохмотьев — платье с крупными цветами, какое она обыкновенно носила прежде. Она встала с пола и, обняв Веронику, продолжала:

— Все, что я тебе сказала, могло показаться тебе безумным, но, к несчастью, все это правда. Ансельм сделал мне много зла, но против своей воли; он попал в руки архивариуса Линдгорста, и тот хочет женить его на своей дочери. Архивариус — мой величайший враг, и я могла бы рассказать тебе про него многое, но ты бы не поняла, или же это было бы для тебя слишком страшно. Он ведун, но ведь и я ведунья — в этом все дело! Я теперь вижу, что ты очень любишь Ансельма, и я буду помогать тебе всеми силами, чтобы ты была вполне счастлива и добрым порядком вступила в брак, как ты этого желаешь.

— Но скажи мне, ради бога, Лиза!.. — воскликнула Вероника.

— Тише, дитя, тише! — прервала ее старуха. — Я знаю, что ты хочешь сказать; я сделалась такою, потому что должна была сделаться, я не могла иначе. Ну, так вот — я знаю средство, которое вылечит Ансельма от глупой любви к зеленой змее и приведет его как любезнейшего надворного советника в твои объятия; но ты сама должна мне помочь.

— Скажи мне только прямо, Лиза, я все сделаю, потому что я очень люблю Ансельма, — едва слышно пролепетала Вероника.

— Я знаю, — продолжала старуха, — что ты смелое дитя, — напрасно, бывало, я стращала тебя букою, ты только больше раскрывала глаза, чтоб видеть, где бука; ты ходила без свечки в самую далекую комнату и часто в отцовском пудермантеле пугала соседских детей. Ну, так если ты в самом деле хочешь посредством моего искусства преодолеть архивариуса Линдгорста и зеленую змею, если ты в самом деле хочешь назвать Ансельма, надворного советника, своим мужем, так уходи тихонько из дому в будущее равноденствие в одиннадцать часов, ночью, и приходи ко мне; я тогда пойду с тобою на перекресток, здесь недалеко, в поле; мы приготовим что нужно, и все чудесное, что ты, может быть, увидишь, не повредит тебе. А теперь, дочка, покойной ночи, папа уж ждет за ужином.

Вероника поспешила домой в твердом намерении не пропустить ночи равноденствия, потому что, думала она: «Лиза права, Ансельм запутался в таинственные сети, но я освобожу его оттуда и назову его своим навсегда; мой он есть и моим останется, надворный советник Ансельм».

Вигилия шестая

Сад архивариуса Линдгорста с птицами-пересмешниками. — Золотой горшок. — Английский косой почерк. — Скверные кляксы. — Князь духов.

«Но может быть и то, — сказал самому себе студент Ансельм, — что превосходнейший крепкий желудочный ликер, которым я с некоторою жадностью насладился у мосье Конради, создал все эти безумные фантазмы, которые мучили меня перед дверью архивариуса Линдгорста. Поэтому я сегодня останусь в совершенной трезвости и не поддамся всем дальнейшим неприятностям, с которыми я мог бы встретиться». Как и тогда, в первое свое посещение архивариуса Линдгорста, он забрал все свои рисунки и каллиграфические образцы, свою тушь, свои хорошо очиненные перья и хотел уже выйти из комнаты, как вдруг ему бросилась в глаза склянка с желтою жидкостью, которую он получил от архивариуса Линдгорста. Тут все пережитые им удивительные приключения в пламенных красках прошли по его душе, и несказанное чувство блаженства и скорби прорвалось через его грудь. Невольно воскликнул он самым жалостным голосом: «Ах, не иду ли я к архивариусу затем лишь, чтобы видеть тебя, дорогая, милая Серпентина!» В это мгновение ему представлялось, что любовь Серпентины могла быть наградой за трудную и опасную работу, которую он должен предпринять, и что эта работа есть не что иное, как списывание Линдгорстовых манускриптов. Что ему уже при входе в дом, или даже до того, могут встретиться всякие чудеса, как и прежде, в этом он был убежден. Он уже не думал о желудочном ликере Конради, но поскорее всунул желтую склянку в свой жилетный карман, чтобы поступить согласно предписанию архивариуса, если бы бронзовая торговка опять вздумала скалить на него зубы. И в самом деле, не поднялся ли острый нос, не засверкали ли кошачьи глаза из-за дверного молотка, когда он хотел поднять его при ударе двенадцати часов? И вот, не долго думая, он брызнул жидкостью в фатальную рожу, и она разом сгладилась, и сплющилась, и превратилась в блестящий круглый молоток. Дверь отворилась, и колокольчики приветливо зазвенели по всему дому: «Динь-динь — входи; динь-дон — к нам в дом, живо, живо — динь-динь». Он бодро взошел по прекрасной широкой лестнице, наслаждаясь запахом редкостных курений, наполнявших весь дом. В нерешительности остановился он на площадке, не зная, в которую из многих красивых дверей ему нужно постучаться; тут вышел архивариус Линдгорст в широком шлафроке и воскликнул:

— Ну, я очень рад, господин Ансельм, что вы наконец сдержали слово; следуйте за мною, я должен сейчас же провести вас в лабораторию. — С этими словами он быстро прошел по длинной площадке и отворил маленькую боковую дверь, которая вела в коридор.

Ансельм бодро шел за архивариусом; они прошли из коридора в залу, или, скорее, — в великолепную оранжерею, потому что с обеих сторон до самой крыши подымались редкие чудесные цветы и даже большие деревья с листьями и цветками удивительной формы. Магический ослепительный свет распространялся повсюду, причем нельзя было заметить, откуда он шел, так как не видно было ни одного окна. Когда студент Ансельм взглядывал в кусты и деревья, ему виделись длинные проходы, тянувшиеся куда-то вдаль. В глубоком сумраке густых кипарисов белелись мраморные бассейны, из которых поднимались удивительные фигуры, брызгая хрустальными лучами, которые с плеском ниспадали в блестящие чашечки лилий; странные голоса шумели и шептались в этом удивительном лесу, и повсюду струились чудные ароматы. Архивариус исчез, и Ансельм увидел перед собою только исполинский куст пламенных красных лилий. Опьяненный видом и сладкими ароматами этого волшебного сада, Ансельм стоял неподвижно, как заколдованный. Вдруг отовсюду раздались щебетанье и хохот, и тонкие голоски дразнили и смеялись: «Господин студент, господин студент, откуда это вы пришли? Зачем это вы так прекрасно нарядились, господин Ансельм? Или вы хотите с нами поболтать о том, как бабушка раздавила яйцо задом, а юнкер сделал себе пятно на праздничном жилете? Знаете ли вы наизусть новую арию, которой вас научил дядюшка скворец, господин Ансельм? Вы таки довольно забавно выглядите в стеклянном парике и в сапогах из почтовой бумаги!» Так кричало, хихикало и дразнило изо всех углов, совсем близко от студента, который тут только заметил, что всякие пестрые птицы летали кругом него и таким образом над ним издевались. В это мгновение куст огненных лилий двинулся к нему, и он увидал, что это был архивариус Линдгорст, который своим блестящим желто-красным шлафроком ввел его в обман.

— Извините, почтеннейший господин Ансельм, — сказал архивариус, — что я вас задержал, но я, проходя, хотел посмотреть на тот прекрасный кактус, у которого нынешнею ночью должны распуститься цветы, — но как вам нравится мой маленький зимний сад?

— Ах, боже мой, выше всякой меры, здесь прекрасно, высокочтимый господин архивариус, — отвечал студент, — но пестрые птицы уж чересчур смеются над моим ничтожеством!

— Что тут за вранье? — сердито закричал архивариус в кусты.

Тут выпорхнул большой серый попугай и, севши около архивариуса на миртовую ветку и с необыкновенною серьезностью и важностью смотря на него через очки, сидевшие на кривом клюве, протрещал:

— Не гневайтесь, господин архивариус, мои озорники опять расшалились, но господин студент сам в этом виноват, потому что…

— Тише, тише! — прервал архивариус старика. — Я знаю негодяев, но вам бы следовало держать их лучше в дисциплине, мой друг! Пойдемте дальше, господин Ансельм.

Еще через многие чудно убранные комнаты прошел архивариус, и студент едва поспевал за ним, бросая беглый взгляд на блестящую, странного вида мебель и другие неведомые ему вещи, которыми все было наполнено. Наконец они вошли в большую комнату, где архивариус остановился, поднял взоры вверх, и Ансельм имел время насладиться чудным зрелищем, которое являла простая красота этой залы. Из лазурно-голубых стен выходили золотисто-бронзовые стволы высоких пальм, которые сводили, как крышу, свои колоссальные блестящие изумрудные листья; посредине комнаты на трех из темной бронзы вылитых египетских львах лежала порфировая доска, а на ней стоял простой золотой горшок, от которого Ансельм, лишь только его увидел, не мог уже отвести глаза. Казалось, что в тысячах мерцающих отражений зеркального золота играли всякие образы; иногда он видел самого себя с стремительно простертыми руками — ах! около куста бузины… Серпентина извивалась туда и сюда и глядела на него прелестными глазами. Ансельм был вне себя от безумного восторга.

— Серпентина, Серпентина! — закричал он громко; тогда архивариус Линдгорст быстро обернулся и сказал:

— Что вы говорите, любезный господин Ансельм? Мне кажется, вам угодно звать мою дочь, но она совсем в другой половине моего дома, в своей комнате, и теперь у нее урок музыки. Пойдемте дальше.

Ансельм почти бессознательно последовал за архивариусом; он уж больше ничего не видел и не слышал, пока архивариус не схватил его крепко за руку и не сказал:

— Ну, теперь мы на месте.

Ансельм очнулся как бы от сна и заметил, что находится в высокой комнате, кругом уставленной книжными шкафами и нисколько не отличающейся от обыкновенных библиотек и кабинетов. Посередине стоял большой письменный стол и перед ним — кожаное кресло.

— Вот пока, — сказал архивариус Линдгорст, — ваша рабочая комната; придется ли вам впоследствии заниматься в той другой, голубой зале, где вы так внезапно прокричали имя моей дочери, я еще не знаю; но прежде всего я желал бы убедиться, действительно ли вы способны исполнить, согласно моему желанию и надобности, предоставленную вам работу.

Тут студент Ансельм совершенно ободрился и не без внутреннего самодовольства вынул из кармана свои рисунки и каллиграфические работы, в уверенности, что архивариус весьма обрадуется его необыкновенному таланту. Но архивариус, едва взглянув на первый лист изящнейшего английского письма, образчик косого почерка, странно улыбнулся и покачал головою. То же самое повторял он при каждом следующем листе, так что студенту Ансельму кровь бросилась в голову, и когда под конец улыбка стала совершенно насмешливой и презрительной, он не мог удержать своей досады и проговорил:

— Кажется, господин архивариус не очень доволен моими маленькими талантами?

— Любезный господин Ансельм, — сказал архивариус Линдгорст, — вы действительно обладаете прекрасными способностями к каллиграфии, но пока я ясно вижу, что мне придется рассчитывать более на ваше прилежание и на вашу добрую волю, нежели на уменье. Конечно, многое зависит и от дурного материала, который вы употребляли.

Тут студент Ансельм распространился о своем всеми признанном искусстве, о китайской туши и об отменных вороновых перьях. Но архивариус Линдгорст подал ему английский лист и сказал:

— Судите сами!

Ансельм стоял как громом пораженный, — таким мизерным показалось ему его писание. Никакой округлости в чертах, ни одного правильного утолщения, никакой соразмерности между прописными и строчными буквами, и — о, ужас! — довольно удачные строки испорчены презренными кляксами, точно в тетради школьника.

— И потом, — продолжал архивариус Линдгорст, — ваша тушь тоже плохо держится. — Он окунул палец в стакан с водой, и, когда слегка дотронулся им до букв, все бесследно исчезло.

Студенту Ансельму как будто кошмар сдавил горло, — он не мог произнести ни слова. Так стоял он с несчастным листом в руках, но архивариус Линдгорст громко засмеялся и сказал:

— Не тревожьтесь этим, любезнейший господин Ансельм; чего вы прежде не могли сделать, может быть, здесь, у меня, лучше вам удастся; к тому же и материал здесь у вас будет лучше! Начинайте только смелее!

Сначала архивариус достал из запертого шкафа какую-то жидкую черную массу, распространявшую совершенно особенный запах, несколько странно окрашенных, тонко очиненных перьев и лист бумаги необыкновенной белизны и гладкости, потом вынул из другого шкафа арабский манускрипт, а затем, как только Ансельм сел за работу, он оставил комнату. Студент Ансельм уже не раз списывал арабские рукописи, поэтому первая задача казалась ему не особенно трудной. «Как попали кляксы в мое прекрасное английское письмо — это пусть ведает бог и архивариус Линдгорст, — промолвил он, — но что они не моей работы, в этом я могу поручиться головой». С каждым словом, удачно выходившим на пергаменте, возрастала его храбрость, а с нею — и уменье. Да и писалось новыми перьями великолепно, и таинственные вороново-черные чернила с удивительной легкостью текли на ослепительно-белый пергамент. Когда он так прилежно и внимательно работал, ему становилось все более по душе в этой уединенной комнате, и он уже совсем освоился с занятием, которое надеялся счастливо окончить, когда с ударом трех часов архивариус позвал его в соседнюю комнату к хорошо приготовленному обеду. За столом архивариус Линдгорст был в особенно веселом расположении духа; он расспрашивал о друзьях студента Ансельма, конректоре Паульмане и регистраторе Геербранде, и рассказывал сам, в особенности об этом последнем, много забавного. Добрый старый рейнвейн был очень по вкусу Ансельму и сделал его разговорчивее обыкновенного. При ударе четырех часов он встал, чтобы идти за работу, и эта пунктуальность, по-видимому, понравилась архивариусу. Если уже перед обедом Ансельму посчастливилось в списыванье арабских знаков, то теперь работа пошла еще лучше, он даже сам не мог понять той быстроты и легкости, с которыми ему удавалось срисовывать кудреватые черты чуждых письмен. Но как будто бы из глубины его души какой-то голос шептал внятными словами: «Ах, разве мог бы ты это исполнить, если бы не носил ее в уме и сердце, если бы ты не верил в нее, в ее любовь?» И тихими, тихими, лепечущими хрустальными звуками веяло по комнате: «Я к тебе близко-близко-близко! Я помогаю тебе — будь мужествен, будь постоянен, милый Ансельм! Я тружусь с тобою, чтобы ты был моим!» И он с восторгом вслушивался в эти слова, и все понятнее становились ему неведомые знаки, так что ему почти не нужно было смотреть в оригинал; даже казалось, что эти знаки уже стоят в бледных очертаниях на пергаменте и он должен только искусно покрывать их чернилами. Так продолжал он работать, обвеваемый милыми, утешительными звуками, как сладким нежным дыханием, пока не пробило шесть часов и архивариус не вошел в комнату. Со странной улыбкой подошел он к столу; Ансельм молча встал; архивариус все еще смотрел на него как будто с насмешкой, но только он взглянул на копию, как насмешливая улыбка исчезла в глубоко-торжественной важности, которая изменила все черты его лица. Он казался совсем другим. Глаза, до того сверкавшие огнем, теперь с невыразимой мягкостью смотрели на Ансельма; легкий румянец окрашивал бледные щеки, и вместо иронии, прежде сжимавшей его губы, приятный рот его как будто раскрывался для мудрой, в душу проникающей речи. Вся фигура была выше, величественнее; просторный шлафрок ложился как царская мантия в широких складках около груди и плеч, и белые кудри, окаймлявшие высокое, открытое чело, сжимались узкою золотою диадемою.

— Юноша, — начал архивариус торжественным тоном, — юноша, прежде чем ты об этом помыслил, я уже знал все тайные отношения, которые привязывают тебя к тому, что мне всего более дорого и священно! Серпентина любит тебя, и чудесная судьба, которой роковые нити ткутся враждебными силами, совершится, когда она будет твоею и когда ты, как необходимую придачу, получишь золотой горшок, составляющий се собственность. Но только из борьбы возникнет твое счастье в высшей жизни. Враждебные начала нападут на тебя, и только внутренняя сила, с которою ты противостоишь этим нападениям и искушениям, может спасти тебя от позора и гибели. Работая здесь, ты выдержишь свои искус; вера и познание приведут тебя к близкой цели, если ты будешь твердо держаться того, что ты должен был начать. Будь ей верен и храни ее в душе своей, ее, которая тебя любит, и ты узришь великолепные чудеса золотого горшка и будешь счастлив навеки. Прощай! Архивариус Линдгорст ждет тебя завтра в двенадцать часов в своем кабинете! Прощай! — Архивариус тихонько вывел студента Ансельма за дверь, которую за ним запер, и тот очутился в комнате, в которой обедал и единственная дверь которой вела на лестницу.

Совершенно оглушенный чудесными явлениями, остановился он перед крыльцом, как вдруг над ним растворилось окошко, он поглядел вверх, — это был архивариус Линдгорст — совершенно тот старик в светло-сером сюртуке, каким он его прежде видел.

— Эй, любезный господин Ансельм, — закричал он ему, — о чем это вы так задумались, или арабская грамота не выходит из головы? Кланяйтесь господину конректору Паульману, если вы идете к нему, да возвращайтесь завтра ровно в двенадцать часов. Сегодняшний гонорар уже лежит в правом кармане вашего жилета.

Ансельм действительно нашел блестящий специес-талер в означенном кармане, но это его нисколько не обрадовало. «Что изо всего этого будет, я не знаю, — сказал он самому себе. — Но если мною и овладевает безумная мечта, если я и околдован, все-таки в моем внутреннем существе живет милая Серпентина, и я лучше совсем погибну, нежели откажусь от нее, потому что ведь я знаю, что мысль во мне вечна и никакое враждебное начало не может ее уничтожить; а что же такое эта мысль, как не любовь Серпентины?»

Вигилия седьмая

Как конректор Паульман выколачивал трубку и ушел спать. — Рембрандт и Адский Брейгель. — Волшебное зеркало и рецепт доктора Экштейна против неизвестной болезни.

Наконец конректор Паульман выбил золу из своей трубки и прибавил:

— А пора и на покой!

— Конечно! — отвечала Вероника, обеспокоенная тем, что отец засиделся, потому что уже давно пробило десять часов. И только что конректор перешел в свою спальню, служившую ему и кабинетом, а более тяжелое дыханье Френцхен возвестило об ее действительном и крепком сне, как Вероника, которая тоже для виду легла в постель, тихонько встала, оделась, набросила на себя плащ и прокралась на улицу. С той минуты как Вероника оставила старую Лизу, Ансельм непрерывно стоял у нее перед глазами, и она сама не знала, какой чужой голос внутри нее беспрестанно повторял ей, что его сопротивление происходит от какого-то враждебного ей лица, державшего его в оковах, которые она может разбить с помощью таинственных средств магического искусства. Ее доверие к старой Лизе росло с каждым днем, и даже прежнее впечатление чего-то недоброго и страшного так притулилось, что все странное и чудесное в ее отношениях со старухой являлось ей лишь в свете необычайного и романического, что ее особенно привлекало. Поэтому она твердо стояла на своем намерении относительно ночного похождения в равноденствие, даже с опасностью попасть в тысячу неприятностей, если ее отсутствие дома будет замечено. Наконец эта роковая ночь, в которую старая Лиза обещала ей помощь и утешение, наступила, и Вероника, давно освоившаяся с мыслию о ночном странствии, чувствовала себя совершенно бодрою. Как стрела промчалась она по пустынным улицам, не обращая внимания на бурю и на ветер, бросавший ей в лицо крупные капли дождя. Глухим гудящим звуком пробил колокол Крестовой башни одиннадцать часов, когда Вероника, совсем промокшая, стояла перед домом старухи.

— Ах, голубушка, голубушка, уж здесь! Ну, погоди, погоди! — раздалось сверху, и вслед за тем старуха, нагруженная корзиной и сопровождаемая своим котом, уже стояла у дверей. — Ну, мы и пойдем и сделаем все, что нужно, и будет нам удача в эту ночь, потому что для этого дела она благоприятна, — говоря так, старуха схватила Веронику своею холодною рукою и дала ей нести тяжелую корзину, а сама достала котел, треножник и заступ.

Когда они вышли в поле, дождь перестал, но буря была еще сильнее; тысячи голосов завывали в воздухе. Страшный, раздирающий сердце вопль раздавался из черных облаков, которые сливались в быстром течении и покрывали все густым мраком. Но старуха быстро шагала, восклицая пронзительным голосом: «Свети, свети, сынок!» Тогда перед ними начали змеиться и скрещиваться голубые молнии, и тут Вероника заметила, что это кот прыгал кругом них, светясь и брызгая трескучими искрами, и что это его жуткий тоскливый вопль она слышала, когда буря умолкала на минуту. У нее захватывало дух, ей казалось, что ледяные когти впиваются в ее сердце, но она сделала над собою усилие и, крепче цепляясь за старуху, проговорила:

— Нужно все исполнить, и будь что будет!

— Так, так, дочка, — отвечала старуха, — будь только постоянна, и я подарю тебе кое-что хорошенькое да еще Ансельма в придачу!

Наконец старуха остановилась и сказала:

— Ну вот мы и на месте! — Она вырыла в земле яму, насыпала в нее углей, поставила над ними треножник, а на него — котел. Все это она сопровождала странными жестами, а кот кружился около нее. Из его хвоста брызгали искры, образуя огненное кольцо. Скоро угли затлелись, и наконец голубое пламя пробилось под треножником. Вероника должна была снять плащ и покрывало и сесть на корточки возле старухи, которая схватила ее руки и крепко их сжала, уставясь на девушку сверкающими глазами. Тут те странные тела, которые старуха вынула из корзины и бросила в котел, — были ли то цветы, металлы, травы или животные, этого нельзя было различить, — все они начали кипеть и шипеть в котле. Старуха оставила Веронику, схватила железную ложку, которую стала мешать в кипящей массе, а Вероника, по ее приказанию, должна была пристально глядеть в котел и направить при этом свои мысли на Ансельма. Затем старуха снова бросила в котел какие-то блестящие металлы и, сверх того, локон волос, которые Вероника отрезала с своей маковки, и маленькое колечко, которое она долго носила; при этом старуха испускала непонятные, в темноте страшно пронзительные звуки, а кот, непрестанно кружась, визжал и вскрикивал.

Хотел бы я, благосклонный читатель, чтобы тебе пришлось 23 сентября быть на дороге к Дрездену; напрасно с наступлением позднего вечера хотели задержать тебя на последней станции; дружелюбный хозяин представлял тебе, что на дворе буря и дождь слишком сильны и что вообще неблагоразумно ехать в такую темень в ночь равноденствия; но ты на это не обратил внимания, совершенно правильно соображая: я дам почтальону целый талер на водку и не позже часа буду в Дрездене, где у «Золотого ангела», или в «Шлеме», или в «Stadt Naumburg»[239] меня ждут хороший ужин и мягкая постель. И вот ты едешь во тьме и вдруг видишь в отдалении чрезвычайно странный, перебегающий свет. Подъехавши ближе, ты видишь огненное кольцо, а в середине его, около котла, из которого вырывается густой дым и сверкающие красные лучи и искры, — две сидящие фигуры. Дорога идет как раз через этот огонь, но лошади фыркают, топчутся и становятся на дыбы; почтальон ругается, молится и бьет лошадей — они не трогаются с места. Невольно выскакиваешь ты из экипажа и делаешь несколько шагов вперед. Тут ты ясно видишь стройную красивую девушку, которая в белом ночном платье склонилась над котлом. Буря расплела ее носы, и длинные каштановые волосы свободно развеваются но воздуху. Дивно прекрасное лицо ее освещено ослепительным огнем, выходящим из-под треножника; но страх оковал это лицо ледяным потоком; мертвенная бледность покрывает его, и в неподвижном взоре, в поднятых бровях, в устах, напрасно открытых для крика смертельной тоски, который не может вырваться из мучительно сдавленной груди, — во всем этом ты ясно видишь ее испуг, ее ужас, судорожно сжатые маленькие руки подняты вверх, как бы в мольбе к ангелам-хранителям защитить ее от адских чудовищ, которые должны сейчас явиться, повинуясь могучим чарам! Так стоит она на коленях неподвижная, точно мраморная статуя. Напротив нее сидит, согнувшись, на земле длинная, худая, медно-желтая старуха с острым ястребиным носом и сверкающими кошачьими глазами; из-под черного плаща, в который она закутана, высовываются голые костлявые руки, и, мешая в адском вареве, смеется она и кричит каркающим голосом среди рева и завывания бури. Я полагаю, любезный читатель, что как бы ты ни был бесстрашен, но и у тебя при взгляде на эту живую картину Рембрандта или Адского Брейгеля волосы встали бы дыбом. Но взор твой не мог оторваться от подпавшей адскому наваждению девушки, и электрический удар, прошедший через все твои нервы и фибры, с быстротою молнии зажег в тебе отважную мысль противостать таинственным силам огненного круга; эта мысль поглотила весь твой страх, из которого она же сама и возникла. Тебе представилось, что ты сам — один из ангелов-хранителей, которым молится смертельно испуганная девушка, что ты должен немедленно вынуть свой карманный пистолет и без дальнейших разговоров убить наповал старуху. Но, живо помышляя об этом, ты громко воскликнул: «Гейда!» или: «Что там такое?» или: «Что вы там делаете?» Тут почтальон громко затрубил в свой рог, старуха опрокинулась в свое варево, и все разом исчезло в густом дыму. Нашел ли бы ты теперь девушку, отыскивая ее в темноте с самым горячим желанием, — этого я сказать не могу, но чары старухи ты бы разрушил и разрешил бы заклятие магического круга, в который Вероника так легкомысленно вступила. Но ни ты, благосклонный читатель, ни другой кто не шел и не ехал той дорогой 23 сентября в бурную и для колдовства благоприятную ночь, и Вероника должна была в мучительном страхе ждать у котла окончания дела. Она слышала, как вокруг нее ревело и завывало наперерыв; как всякие противные голоса мычали и трещали, но она не поднимала глаз, чувствуя, что вид тех ужасов и уродств, которые ее окружали, мог повергнуть ее в гибельное неисцелимое безумие. Старуха перестала мешать в котле, все слабее и слабее становился дым, а под конец только легкое спиртовое пламя еще горело на дне котла. Тогда старуха закричала:

— Вероника, дитя мое милое, смотри туда, на дно, что ты там видишь? Что ты там видишь?

Но Вероника не могла ответить, хотя ей и казалось, что различные смутные фигуры вертятся в котле; но вот все яснее и яснее стали выступать образы, и вдруг из глубины котла вышел студент Ансельм, дружелюбно смотря на нее и протягивая ей руку. Тогда она громко воскликнула:

— Ах, Ансельм, Ансельм!

Старуха быстро отворила кран у котла, и расплавленный металл, шипя и треща, потек в маленькую форму, которую она подставила. Старуха вскочила с места и, вертясь с дикими, отвратительными телодвижениями, закричала:

— Кончено дело! Спасибо, сынок! Хорошо сторожил — фуй, фуй! Он идет! Кусай его! Кусай его!

Но тут сильно зашумело в воздухе, как будто огромный орел спускался, махая крыльями, и страшный голос закричал:

— Эй вы, сволочь! Ну, живей! Прочь скорей! Прочь скорей!

Старуха с воем упала на землю, а Вероника лишилась памяти и чувств. Когда она пришла в себя, был день, она лежала в своей кровати, и Френцхен стояла перед нею с дымящеюся чашкою чая и говорила:

— Скажи, сестрица, что с тобою? Вот уже больше часа я стою здесь, а ты лежишь, как в горячке, без сознания и так стонешь и охаешь, что нам становится страшно. Отец из-за тебя не пошел на урок и сейчас придет сюда с доктором.

Вероника молча взяла чай, и, пока она его глотала, ужасные картины этой ночи живо представились ее глазам. «Так неужели все это был только страшный сон, который меня мучил? Но я ведь вчера вечером действительно пошла к старухе, ведь это было двадцать третьего сентября? Или, может быть, я еще вчера заболела и мне все это вообразилось, а заболела я от постоянных размышлений об Ансельме и о чудной старухе, которая выдавала себя за Лизу и этим меня обманывала».

Тут вышедшая перед тем Френцхен вернулась в комнату, держа в руках совершенно промокший плащ Вероники.

— Посмотри, сестрица, что случилось с твоим плащом, — сказала она, — должно быть, буря ночью растворила окно и опрокинула стул, на котором висел твой плащ, и вот он весь промок от дождя.

Тяжело запало это Веронике в сердце, потому что ей теперь ясно представилось, что это не сон ее мучил, а что она действительно была у старухи. Томительный страх охватил ее, и лихорадочный озноб прошел по всем ее членам. С судорожною дрожью натянула она на себя одеяло и при этом почувствовала что-то твердое у себя на груди; схватившись рукою, она как будто ощупала медальон; когда Френцхен с плащом ушла, она его вынула и увидела маленькое круглое, гладко полированное металлическое зеркало.

— Это подарок старухи! — воскликнула она с живостью, и как будто огненные лучи пробились из зеркала в ее грудь и благотворно согрели ее. Лихорадочный озноб прошел, и всю ее проникло несказанное чувство удовольствия и неги. Она поневоле думала об Ансельме, и, когда она все сильнее и сильнее направляла на него свою мысль, он дружелюбно улыбался ей из зеркала, как живой миниатюрный портрет. Но скоро ей представилось, что она видит уже не изображение, а самого студента Ансельма, живого. Он сидит в высокой, странно убранной комнате и усердно пишет. Вероника хотела подойти к нему, ударить его по плечу и сказать: «Господин Ансельм, оглянитесь, ведь я здесь!» Но это никак не удавалось, потому что его как будто окружал светлый огненный поток, хотя, когда Вероника хорошенько вглядывалась, она видела только большие книги с золотым обрезом. Но наконец Веронике удалось взглянуть Ансельму в глаза. Тогда он как будто очнулся, только теперь вспомнил ее и, улыбаясь, сказал: «Ах, это вы, любезная mademoiselle Паульман! Но почему же вам угодно иногда извиваться, как змейке?» Вероника громко засмеялась этим странным словам; вслед за тем она очнулась как бы от глубокого сна и поспешно спрятала маленькое зеркало, когда дверь отворилась и в комнату вошел конректор Паульман с доктором Экштейном. Доктор Экштейн тотчас же подошел к кровати, ощупал пульс Вероники, погрузился в глубокое размышление и затем сказал: «Ну! Ну!» Засим он написал рецепт, еще раз взял пульс, опять сказал: «Ну! Ну!» — и оставил пациентку. Но из этих заявлений доктора Экштейна конректор Паульман никак не мог заключить, чем, собственно, страдала Вероника.

Вигилия восьмая

Библиотека с пальмами. — Судьба одного несчастного Саламандра. — Как черное перо любезничало с свекловицею, а регистратор Геербранд весьма напился.

Студент Ансельм уже много дней работал у архивариуса Линдгорста; эти рабочие часы были счастливейшими часами его жизни, потому что здесь, всегда обвеянный милыми звуками, утешительными словами Серпентины, — причем даже его иногда как будто касалось слегка ее мимолетное дыхание, — он чувствовал во всем существе своем никогда прежде не испытанную приятность, часто достигавшую высочайшего блаженства. Всякая нужда, всякая мелкая забота его скудного существования исчезла из его головы, и в новой жизни, взошедшей для него как бы в ясном солнечном блеске, он понял все чудеса высшего мира, вызывавшие в нем прежде только удивление или даже страх. Списывание шло очень быстро, так как ему все более представлялось, что он наносит на пергамент только давно уже известные черты и почти не должен глядеть в оригинал, чтобы воспроизводить все с величайшей точностью. Архивариус появлялся изредка и кроме обеденного времени, но всегда лишь в то именно мгновение, когда Ансельм оканчивал последние строки какой-нибудь рукописи, и давал ему другую, а затем тотчас же уходил, ничего не говоря, а только помешавши в чернилах какою-то черною палочкою и обменявши старые перья на новые, тоньше очиненные. Однажды, когда Ансельм с боем двенадцати часов взошел на лестницу, он нашел дверь, через которую он обыкновенно входил, запертою, и архивариус Линдгорст показался с другой стороны в своем странном шлафроке с блестящими цветами. Он громко закричал:

— Сегодня вы пройдете здесь, любезный Ансельм, потому что нам нужно в ту комнату, где нас ждут мудрецы Бхагаватгиты. — Он зашагал по коридору и провел Ансельма через те же покои и залы, что и в первый раз.

Студент Ансельм снова подивился чудному великолепию сада, но теперь уже ясно видел, что многие странные цветы, висевшие на темных кустах, были, собственно, разноцветными блестящими насекомыми, которые махали крылышками и, кружась и танцуя, казалось, ласкали друг друга своими хоботками. Наоборот, розовые и небесно-голубые птицы оказывались благоухающими цветами, и аромат, ими распространяемый, поднимался из их чашечек в тихих приятных звуках, которые смешивались с плеском далеких фонтанов, с шелестом высоких кустов и деревьев в таинственные аккорды глубокой тоски и желания. Птицы-пересмешники, которые так дразнили его и так издевались над ним в первый раз, опять запорхали кругом него, беспрестанно крича своими тоненькими голосками: «Господин студент, господин студент! не спешите так, не зевайте на облака, а то, пожалуй, упадете и нос расшибете — нос расшибете. Ха, ха! Господин студент, наденьте-ка пудермантель, кум филин завьет вам тупой». Так продолжалась глупая болтовня, пока Ансельм не оставил сада. Архивариус Линдгорст наконец вошел в лазурную комнату; порфир с золотым горшком исчез, вместо него посередине комнаты стоял покрытый фиолетовым бархатом стол с известными Ансельму письменными принадлежностями, а перед столом — такое же бархатное кресло.

— Любезный господин Ансельм, — сказал архивариус Линдгорст, — вы уже списали много рукописей быстро и правильно, к моему великому удовольствию; вы приобрели мое доверие; но теперь остается еще самое важное, а именно: нужно списать, или, скорее, срисовать кое-какие особенными знаками написанные сочинения, которые я сохраняю в этой комнате и которые могут быть списаны только на месте. Поэтому вы будете работать здесь, но я должен рекомендовать вам величайшую осторожность и внимательность: неверная черта или, чего боже сохрани, чернильное пятно на оригинале повергнет вас в несчастие.

Ансельм заметил, что из золотых стволов пальм высовывались маленькие изумрудно-зеленые листья; архивариус взял один из них, и Ансельм увидел, что это был, собственно, пергаментный сверток, который архивариус развернул и разложил перед ним на столе. Ансельм немало подивился на странно сплетавшиеся знаки, и при виде множества точек, черточек, штрихов и закорючек, которые, казалось, изображали то цветы, то мхи, то животных, он почти лишился надежды срисовать все это в точности. Это погрузило его в глубокие размышления.

— Смелее, молодой человек! — воскликнул архивариус. — Есть у тебя испытанная вера и истинная любовь, так Серпентина тебе поможет! — Его голос звучал, как звенящий металл, и, когда Ансельм в испуге поднял глаза, архивариус Линдгорст стоял перед ним в царском образе, каким он видел его при первом посещении, в библиотеке.

Ансельм хотел в благоговении опуститься на колени, но тут архивариус Линдгорст поднялся по стволу пальмы и исчез в изумрудных листьях. Студент Ансельм понял, что с ним говорил князь духов, который теперь удалился в свой кабинет для того, может быть, чтобы побеседовать с лучами — послами каких-нибудь планет — о том, что должно случиться с ним и с дорогой Серпентиной. «А может быть, также, — думал он далее, — его ожидают новости с источников Нила или визит какого-нибудь чародея из Лапландии, — мне же подобает усердно приняться за работу». И с этим он начал изучать чуждые знаки на пергаменте. Чудесная музыка сада звучала над ним и обвевала его приятными сладкими ароматами; слышал он и хихиканье пересмешников, но слов их уже не понимал, что ему было весьма по душе. Иногда будто шумели изумрудные листья пальм, и через комнату сверкали лучами милые хрустальные звуки колокольчиков, которые Ансельм впервые слышал под кустом бузины в тот роковой день вознесения. Студент Ансельм, чудесно подкрепленный этим звоном и светом, все тверже и тверже останавливал свою мысль на заглавии пергамента, и скоро он внутренне почувствовал, что знаки не могут означать ничего другого, как следующие слова: «О браке Саламандра с зеленою змеею». Тут раздался сильный тройной звон хрустальных колокольчиков. «Ансельм, милый Ансельм!» — повеяло из листьев, и — о, чудо! — но стволу пальмы спускалась, извиваясь, зеленая змейка.

— Серпентина! дорогая Серпентина! — воскликнул Ансельм в безумном восторге, ибо, всматриваясь пристальнее, он увидал, что к нему спускается прелестная, чудная девушка, с несказанною любовью устремив на него темно-голубые глаза, что вечно жили в душе его.

Листья будто опускались и расширялись, отовсюду из стволов показывались колючки, но Серпентина искусно вилась и змеилась между ними, влача за собою свое развевающееся блестящее переливчатое платье так, что оно, прилегая к стройному телу, нигде не цеплялось за иглы и колючки дерев. Она села возле Ансельма на то же кресло, обняв его одной рукой и прижимая к себе так, что он ощущал ее дыхание, ощущая электрическую теплоту ее тела.

— Милый Ансельм, — начала Серпентина, — теперь ты скоро будешь совсем моим; ты добудешь меня своею верою, своею любовью, и я дам тебе золотой горшок, который нас обоих осчастливит навсегда.

— Милая, дорогая Серпентина, — сказал Ансельм, — когда я буду владеть тобою, что мне до всего остального? Если только ты будешь моею, я готов хоть совсем пропасть среди всех этих чудес и диковин, которые меня окружают с тех пор, как я тебя увидел.

— Я знаю, — продолжала Серпентина, — что то непонятное и чудесное, чем мой отец иногда, ради своего каприза, поражает тебя, вызывает в тебе изумление и страх; но теперь, я надеюсь, этого уже больше не будет: ведь я пришла сюда в эту минуту затем, милый Ансельм, чтобы рассказать тебе из глубины души и сердца все в подробности, что тебе нужно знать, чтобы понимать моего отца и чтобы тебе было ясно все касающееся его и меня.

Ансельм чувствовал себя так тесно обвитым и так всецело проникнутым дорогим существом, что он только вместе с нею мог дышать и двигаться, и как будто только ее пульс трепетал в его фибрах и нервах; он вслушивался в каждое ее слово, которое отдавалось в глубине его души и, точно яркий луч, зажигало в нем небесное блаженство. Он обнял рукою ее гибкое тело, но блестящая переливчатая материя ее платья была так гладка, так скользка, что ему казалось, будто она может быстрым движением неудержимо ускользнуть от него, и он трепетал при этой мысли.

— Ax, не покидай меня, дорогая Серпентина, — невольно воскликнул он, — только в тебе жизнь моя!

— Не покину тебя сегодня, — сказала она, — пока не расскажу тебе всего того, что ты можешь понять в своей любви ко мне. Итак, знай, милый, что мой отец происходит из чудесного племени Саламандров и что я обязана своим существованием его любви к зеленой змее. В древние времена царил в волшебной стране Атлантиде могучий князь духов Фосфор, которому служили стихийные духи. Один из них, его любимый Саламандр (это был мой отец), гуляя однажды по великолепному саду, который мать Фосфора украсила своими лучшими дарами, подслушал, как высокая лилия тихим голосом пела: «Крепко закрой глазки, пока мой возлюбленный, восточный ветер, тебя не разбудит!» Он подошел; тронутая его пламенным дыханием, лилия раскрыла листки, и он увидал ее дочь, зеленую змейку, дремавшую в чашечке цветка. Тогда Саламандр был охвачен пламенной любовью к прекрасной змее и похитил ее у лилии, которой ароматы тщетно разливались по всему саду в несказанных жалобах по возлюбленной дочери. А Саламандр унес ее в замок Фосфора и молил его: «Сочетай меня с возлюбленной, потому что она должна быть моею вечно». — «Безумец, чего ты требуешь? — сказал князь духов. — Знай, что некогда лилия была моею возлюбленною и царствовала со мною, но искра, которую я заронил в нее, грозила ее уничтожить, и только победа над черным драконом, которого теперь земные духи держат в оковах, сохранила лилию, и ее листья достаточно окрепли, чтобы удержать и хранить в себе искру. Но, когда ты обнимешь зеленую змею, твой жар истребит тело, и новое существо, быстро зародившись, улетит от тебя». Саламандр не послушался предостережений владыки; полный пламенного желания, заключил он зеленую змею в свои объятия, она распалась в пепел, и из пепла рожденное крылатое существо с шумом поднялось на воздух. Тут обезумел Саламандр от отчаяния, и побежал он, брызжа огнем и пламенем, по саду и опустошил его в диком бешенстве так, что прекраснейшие цветы и растения падали спаленные, и их вопли наполняли воздух. Разгневанный владыка духов схватил Саламандра и сказал: «Отбушевал твой огонь, потухло твое пламя, ослепли твои лучи, — ниспади теперь к земным духам, пусть они издеваются над тобою, и дразнят тебя, и держат в плену, пока снова не возгорится огненная материя и не прорвется из земли с тобою как новым существом». Бедный Саламандр, потухший, ниспал, но тут выступил старый ворчливый земной дух, бывший садовником у Фосфора, и сказал: «Владыка, кому больше жаловаться на Саламандра, как мне? Не я ли украсил моими лучшими металлами прекрасные цветы, которые он спалил? Не я ли усердно сохранял и лелеял их зародыши и потратил на них столько чудных красок? И все же я заступлюсь за бедного Саламандра; ведь только любовь, которую и ты, владыка, не раз изведал, привела его к тому отчаянию, в котором он опустошил твой сад. Избавь же его от тяжкого наказания!» — «Его огонь теперь потух, — сказал владыка духов, — но в то несчастное время, когда язык природы не будет более понятен выродившемуся поколению людей, когда стихийные духи, замкнутые в своих областях, будут лишь издалека в глухих отзвучиях говорить с человеком, когда ему, оторвавшемуся от гармонического круга, только бесконечная тоска будет давать темную весть о волшебном царстве, в котором он некогда обитал, пока вера и любовь обитали в его душе, — в это несчастное время вновь возгорится огонь Саламандра, но только до человека разовьется он, и, вступив в скудную жизнь, должен будет переносить все ее стеснения. Но не только останется у него воспоминание о его прежнем бытии, он снова заживет в священной гармонии со всею природою, будет понимать ее чудеса, и могущество родственных духов будет в его распоряжении. В кусте лилий он снова найдет зеленую змею, и плодом их сочетания будут три дочери, которые будут являться людям в образе своей матери. В весеннее время будут они качаться на темном кусте бузины, и будут звучать их чудные хрустальные голоса. И если тогда, в это бедное, жалкое время внутреннего огрубения и слепоты, найдется между людьми юноша, который услышит их пение, если одна из змеек посмотрит на него своими прелестными глазами, если этот взгляд зажжет в нем стремление к далекому чудному краю, к которому он сможет мужественно вознестись, лишь только он сбросит с себя бремя пошлой жизни, если с любовью к змейке зародится в нем живая и пламенная вера в чудеса природы и в его собственное существование среди этих чудес, — тогда змейка будет принадлежать ему. Но не прежде, чем найдутся три таких юноши и сочетаются с тремя дочерьми, можно будет Саламандру сбросить его тяжелое бремя и вернуться к братьям». — «Позволь мне, владыка, — сказал земной дух, — сделать дочерям подарок, который украсит их жизнь с обретенным супругом. Каждая получит от меня по горшку из прекраснейшего металла, каким я обладаю; я вылощу его лучами, взятыми у алмаза; пусть в его блеске ослепительно-чудесно отражается наше великолепное царство, каким оно теперь находится в созвучии со всею природою, а изнутри его в минуту обручения пусть вырастет огненная лилия, которой вечный цвет будет обвевать испытанного юношу сладким ароматом. Скоро он поймет ее язык и чудеса нашего царства и сам будет жить с возлюбленною в Атлантиде». Ты уже знаешь, милый Ансельм, что мой отец есть тот самый Саламандр, о котором я тебе рассказала. Он должен был, несмотря на свою высшую природу, подчиниться всем мелким условиям обыкновенной жизни, и отсюда проистекают его злорадные капризы, которыми он многих дразнит. Он часто говорил мне, что для тех духовных свойств, которые были тогда указаны князем духов Фосфором как условия обручения со мною и с моими сестрами, теперь имеется особое выражение, которым, впрочем, часто неуместно злоупотребляют, а именно — это называется наивной поэтической душой. Часто такою душою обладают те юноши, которых, по причине чрезмерной простоты их нравов и совершенного отсутствия у них так называемого светского образования, толпа презирает и осмеивает. Ах, милый Ансельм! Ты ведь понял под кустом бузины мое пение, мой взор, ты любишь зеленую змейку, ты веришь в меня и хочешь моим быть навеки. Прекрасная лилия расцветет в золотом горшке, и мы будем счастливо, соединившись, жить блаженною жизнью в Атлантиде. Но я не могу скрыть от тебя, что в жестокой борьбе с саламандрами и земными духами черный дракон вырвался из оков и пронесся по воздуху. Хотя Фосфор опять заключил его в оковы, но из черных перьев, попадавших во время битвы на землю, народились враждебные духи, которые повсюду противоборствуют саламандрам и духам земли. Та женщина, которая тебе так враждебна, милый Ансельм, и которая, как моему отцу это хорошо известно, стремится к обладанию золотым горшком, обязана своим существованием любви одного из этих драконовых перьев к какой-то свекловице. Она сознает свое происхождение и свою силу, так как в стонах и судорогах пойманного дракона ей открылись тайны чудесных созвездий, и она употребляет все средства, чтобы действовать извне внутрь, тогда как мой отец, напротив, сражается с нею молниями, вылетающими изнутри Саламандра. Все враждебные начала, обитающие в зловредных травах и ядовитых животных, она собирает и, смешивая их при благоприятном созвездии, вызывает много злых чар, наводящих страх и ужас на чувства человека и отдающих его во власть тех демонов, которых произвел пораженный дракон во время битвы. Берегись старухи, милый Ансельм, она тебе враждебна, так как твой детски чистый нрав уже уничтожил много ее злых чар. Будь верен, верен мне, скоро будешь ты у цели!

— О моя, моя Серпентина! — воскликнул студент Ансельм. — Как бы мог я тебя оставить, как бы мог я не любить тебя вечно!

Тут поцелуй запылал на его устах; он очнулся как бы от глубокого сна; Серпентина исчезла, пробило шесть часов, и ему стало тяжело, что он совсем ничего не списал; он посмотрел на лист, озабоченный тем, что скажет архивариус, и — о, чудо! — копия таинственного манускрипта была счастливо окончена, и, пристальнее вглядываясь в знаки, он уверился, что списал рассказ Серпентины об ее отце — любимце князя духов Фосфора в волшебной стране Атлантиде. Тут вошел сам архивариус Линдгорст в своем светло-сером плаще, со шляпою на голове и палкой в руках; он посмотрел на исписанный Ансельмом пергамент, взял сильную щепотку табаку и, улыбаясь, сказал:

— Так я и думал! Ну, вот ваш специес-талер, господин Ансельм, теперь мы можем еще пойти к Линковым купальням, — за мною! — Архивариус быстро прошел по саду, где был такой шум — пение, свист и говор, что студент Ансельм совершенно был оглушен и благодарил небо, когда они очутились на улице. Едва сделали они несколько шагов, как встретили регистратора Геербранда, который к ним дружелюбно присоединился. Около городских ворот они набили трубки; регистратор Геербранд сожалел, что не взял с собою огнива, но архивариус Линдгорст с досадой воскликнул:

— Какого там еще огнива! Вот вам огня сколько угодно! — И он стал щелкать пальцами, из которых посыпались крупные искры, быстро зажегшие трубки.

— Смотрите, какой химический фокус! — сказал регистратор Геербранд, но студент Ансельм не без внутреннего содрогания подумал о Саламандре. В Линковых купальнях регистратор Геербранд — вообще человек добродушный и спокойный — выпил так много крепкого пива, что начал петь пискливым тенором студенческие песни и у всякого спрашивал с горячностью: друг ли он ему или нет? — пока наконец не был уведен домой студентом Ансельмом, после того как архивариус Линдгорст уже давно ушел.

Вигилия девятая

Как студент Ансельм несколько образумился. — Компания за пуншем. — Как студент Ансельм принял конректора Паульмана за филина и как тот весьма за это рассердился. — Чернильное пятно и его следствия.

Все странное и чудесное, ежедневно происходившее со студентом Ансельмом, совершенно вырвало его из обыкновенной жизни. Он не видался ни с кем из своих друзей и каждое утро с нетерпением ждал двенадцатого часа, открывавшего ему его рай. Но все же, хотя вся его душа была обращена к дорогой Серпентине и к чудесам волшебного царства у архивариуса Линдгорста, он иногда невольно думал о Веронике, и ему не раз даже казалось, будто она приближается к нему, и, краснея, признается, как сердечно она его любит и как все помышляет о том, чтобы вырвать его у тех фантомов, которые его только дразнят и издеваются над ним. Иногда будто чуждая, внезапно налетающая на него сила неудержимо тянула его к забытой Веронике, и он должен был следовать за нею, куда она хотела, как будто он был прикован к этой девушке. Как раз в ночь после того дня, когда он впервые увидал Серпентину в образе прелестной девы и когда ему открылась чудесная тайна о браке Саламандра с зеленою змеею, — как раз в следующую за тем ночь Вероника живее, чем когда-либо, явилась его глазам.

Только проснувшись, он понял, что это был лишь сон, а то он был уверен, что Вероника действительно была у него и жаловалась в выражениях глубокой скорби, проникавших в его душу, что он приносит ее сердечную любовь в жертву фантастическим явлениям, порожденным его внутренним расстройством и имеющим, сверх того, повергнуть его в несчастие и гибель. Вероника была приятнее, чем когда-либо; он никак не мог изгнать ее из мыслей; это состояние было мучительно, и он думал избавиться от него утренней прогулкой. Тайная магическая сила увлекла его к Пирнаским воротам, и только что он хотел завернуть в боковую улицу, как конректор Паульман, догоняя его, громко закричал:

— Эй, эй, почтеннейший господин Ансельм! Amice! Amice![240] Где это вы пропадаете, скажите, ради бога? Вас совсем не видать. Знаете, что Вероника страдает от желания еще раз петь с вами? Ну, идемте же, ведь вы ко мне шли!

Студент Ансельм поневоле пошел с конректором. При входе в дом их встретила Вероника, очень заботливо одетая, так что конректор Паульман в удивлении спросил:

— Что так нарядилась? Разве ждала гостей? А вот я и веду тебе господина Ансельма!

Когда студент Ансельм учтиво и любезно поцеловал руку Вероники, он почувствовал легкое пожатие, которое, как огненный поток, прошло по его нервам. Вероника была сама веселость, сама приятность, и, когда Паульман ушел в свой кабинет, она сумела разными лукавыми проделками так расшевелить Ансельма, что он, забыв всякую робость, стал играть и бегать с резвой девушкой по комнате. Но тут на него опять напал демон неловкости, он ударился об стол и хорошенький рабочий ящичек Вероники упал на пол. Ансельм поднял его, крышка отскочила, и ему бросилось в глаза маленькое круглое металлическое зеркало, в которое он стал смотреть с особенным наслаждением. Вероника тихонько прокралась к нему сзади, положила свою руку ему на спину и, прижимаясь к нему, через его плечо стала также смотреть в это зеркало. Тогда внутри Ансельма как будто началась борьба; мысли, образы мелькали и исчезали — архивариус Линдгорст — Серпентина — зеленая змея, — потом стало спокойнее, и все смутное устроилось и определилось в ясном сознании. Теперь ему стало ясно, что он постоянно думал только о Веронике, что тот образ, который являлся ему вчера в голубой комнате, была опять-таки Вероника и что фантастическая сказка о браке Саламандра с зеленою змеею была им только написана, а никак не рассказана ему. Он сам подивился своим грезам и приписал их своему экзальтированному, вследствие любви к Веронике, душевному состоянию, а также своей работе у архивариуса Линдгорста, в комнатах которого, сверх того, так странно пахнет. Он искренне посмеялся над нелепой фантазией влюбляться в змейку и принимать состоящего на коронной службе тайного архивариуса за Саламандра.

— Да, да, это Вероника! — воскликнул он громко и, обернувшись, прямо встретил голубые глаза Вероники, сиявшие любовью и желанием.

Глухое «ах»! вырвалось из ее уст, и губы их тотчас же слились в горячем поцелуе. «О я счастливец! — вздохнул восхищенный студент. — То, о чем я вчера лишь грезил, сегодня выпадает мне на долю в действительности».

— И ты в самом деле женишься на мне, когда будешь надворным советником? — спросила Вероника.

— Всеконечно, — отвечал студент Ансельм. Тут заскрипела дверь, и конректор Паульман вошел со словами:

— Ну, дорогой господин Ансельм, сегодня я вас не отпущу, вы отведаете нашего супа, а потом Вероника приготовит нам отличнейшего кофе, к которому обещался прийти и регистратор Геербранд.

— Ах, добрейший господин конректор, — возразил студент Ансельм, — разве вы не знаете, что я должен идти к архивариусу Линдгорсту списывать?

— Смотрите-ка, — сказал конректор, протягивая ему свои часы, показывавшие половину первого.

Студент Ансельм теперь увидел, что уже поздно идти к архивариусу Линдгорсту, и тем охотнее уступил желанию конректора, что это позволяло ему целый день смотреть на Веронику, и он надеялся добиться не одного ласкового взгляда, брошенного украдкой, не одного нежного пожатия руки, а, может быть, даже и поцелуя. До такой высокой степени доходили теперь желания студента Ансельма, и он чувствовал себя тем лучше, чем более убеждался, что скоро освободится ото всех фантастических грез, которые в самом деле могли бы довести его до сумасшествия. Регистратор Геербранд действительно явился после обеда, и, когда кофе был выпит и наступили сумерки, он, ухмыляясь и радостно потирая руки, заявил, что имеет с собою нечто такое, что, будучи смешано прекрасными ручками Вероники и введено в надлежащую форму — так сказать, пронумеровано и подведено под рубрики, — будет весьма приятно им всем в этот холодный октябрьский вечер.

— Ну, так выкладывайте скорее ваше таинственное сокровище, досточтимый регистратор, — воскликнул конректор Паульман; и вот регистратор Геербранд запустил руку в глубокий карман своего сюртука и выложил оттуда в три приема бутылку арака, несколько лимонов и сахару. Через полчаса на столе Паульмана уже дымился превосходный пунш. Вероника разливала напиток, и между друзьями шла добродушная, веселая беседа. Но как только спиртные пары поднялись в голову студента Ансельма, все странности и чудеса, пережитые им за последнее время, снова восстали перед ним. Он видел архивариуса Линдгорста в его камчатом шлафроке, сверкавшем, как фосфор; он видел лазурную комнату, золотые пальмы; он даже снова почувствовал, что все-таки должен верить в Серпентину, — внутри его что-то волновалось, что-то бродило. Вероника подала ему стакан пунша, и, принимая его, он слегка коснулся ее руки. «Серпентина, Вероника!» — вздохнул он. Он погрузился в глубокие грезы, но регистратор Геербранд воскликнул очень громко:

— Чудной, непонятный старик этот архивариус Линдгорст. Ну, за его здоровье! Чокнемтесь, господин Ансельм!

Тут студент Ансельм очнулся от своих грез и, чокаясь с регистратором Геербрандом, сказал:

— Это происходит оттого, почтеннейший господин регистратор, что господин архивариус Линдгорст есть, собственно, Саламандр, опустошивший сад князя духов Фосфора в сердцах за то, что от него улетела зеленая змея.

— Что? Как? — спросил конректор Паульман.

— Да, — продолжал студент Ансельм, — поэтому-то он должен теперь быть королевским архивариусом и проживать здесь в Дрездене со своими тремя дочерьми, которые, впрочем, суть не что иное, как три маленькие золотисто-зеленые змейки, что греются на солнце в кустах бузины, соблазнительно поют и прельщают молодых людей, как сирены.

— Господин Ансельм, господин Ансельм! — воскликнул конректор Паульман. — У вас в голове звенит? Что за чепуху такую, прости господи, вы тут болтаете?

— Он прав, — вступился регистратор Геербранд, — этот архивариус в самом деле проклятый Саламандр; он выщелкивает пальцами огонь и прожигает на сюртуках дыры на манер огненной губки. Да, да, ты прав, братец Ансельм, и кто этому не верит, тот мне враг! — И с этими словами регистратор ударил кулаком по столу, так что стаканы зазвенели.

— Регистратор, вы взбесились, — закричал рассерженный конректор. — Господин студиозус, господин студиозус, что вы такое опять затеяли?

— Ax, — сказал студент, — ведь и вы, господин конректор, не более как птица филин, завивающий тупеи.

— Что? Я птица филин, завиваю тупеи? — закричал конректор вне себя от гнева. — Да вы с ума сошли, милостивый государь, вы сошли с ума!

— Но старуха еще сядет ему на шею, — воскликнул регистратор Геербранд.

— Да, старуха сильна, — вступился студент Ансельм, — несмотря на свое низменное происхождение, так как ее папаша есть не что иное, как оборванное крыло, а ее мамаша — скверная свекла, но большей частью своей силы она обязана разным злобным тварям — ядовитым канальям, которыми она окружена.

— Это гнусная клевета, — воскликнула Вероника со сверкающими от гнева глазами. — Старая Лиза — мудрая женщина, и черный кот вовсе не злобная тварь, а образованный молодой человек самого тонкого обращения и ее cousin germain[241].

— Может ли Саламандр жрать, не спаливши себе бороды и не погибнувши жалким образом? — вопрошал регистратор Геербранд.

— Нет, нет! — кричал студент Ансельм. — Никогда с ним этого не случится, и зеленая змея меня любит, потому что у меня наивная душа, и я увидал глаза Серпентины.

— А кот их выцарапает, — воскликнула Вероника.

— Саламандр, Саламандр всех одолеет, всех! — вдруг заревел конректор Паульман в величайшем бешенстве. — Но не в сумасшедшем ли я доме? Не сошел ли я сам с ума? Что за чушь я сейчас сболтнул! Да, и я обезумел, и я обезумел. — С этими словами конректор вскочил, сорвал с головы парик и, скомкавши, бросил его к потолку, осыпая всех пудрою, которая летела с растерзанных буклей.

Тут студент Ансельм и регистратор Геербранд схватили пуншевую миску, стаканы и с радостными восклицаниями стали бросать их к потолку, так что осколки со звоном падали кругом. «Vivat[242] Саламандр! Pereat, pereat[243] старуха! Бей металлическое зеркало! Рви глаза у кота! Птичка, птичка, со двора! Эван, эвоэ, Саламандр!» Так кричали и ревели все трое, точно бесноватые. Френцхен убежала с громким плачем; Вероника же, визжа от огорчения и скорби, упала на диван. Но вот отворилась дверь, все внезапно смолкло, и маленький человечек в сером плаще вошел в комнату. Лицо его имело в себе нечто удивительно важное, и в особенности выдавался его кривой нос, на котором сидели большие очки. При этом на нем был совершенно особенный парик, более похожий на шапку из перьев.

— Доброго вечера, доброго вечера, — заскрипел забавный человечек. — Здесь ведь могу я найти студиозуса господина Ансельма? Господин архивариус Линдгорст свидетельствует вам свое почтение, и он понапрасну ждал господина Ансельма сегодня, но завтра он покорнейше просит не пропустить обычного часа. — И с этими словами он повернулся и вышел, и тут все поняли, что важный человечек был, собственно, серый попугай. Конректор Паульман и регистратор Геербранд подняли хохот, раздававшийся по всей комнате; Вероника между тем визжала и ахала, как бы раздираемая несказанною скорбью, но студентом Ансельмом овладел безумный ужас, и он бессознательно выбежал из дверей на улицу. Машинально нашел он свой дом, свою каморку. Вскоре затем к нему вошла Вероника, мирно и дружелюбно, и спросила его, зачем он ее так мучил, напившись, и пусть он остерегается новых фантазий, когда будет работать у архивариуса Линдгорста. «Доброй ночи, доброй ночи, мой милый друг!» — прошептала Вероника и тихо поцеловала его в губы. Он хотел обнять ее, но видение исчезло, и он проснулся бодрый и веселый. Он мог только посмеяться от души над действием пунша, но, думая о Веронике, он чувствовал себя очень приятно. «Ей одной, — говорил он сам себе, — обязан я своим избавлением от нелепых фантазий. В самом деле, я был очень похож на того сумасшедшего, который думал, что он стеклянный, или на того, который не выходил из своей комнаты из опасения быть съеденным курами, так как он воображал себя ячменным зерном. Но только что я сделаюсь надворным советником, я немедленно женюсь на mademoiselle Паульман и буду счастлив». Когда он затем, в полдень, проходил по саду архивариуса Линдгорста, он не мог надивиться, как это ему прежде все здесь могло казаться чудесным и таинственным. Он видел только обыкновенные растения в горшках — герани, мирты и тому подобное. Вместо блестящих пестрых птиц, которые прежде его дразнили, теперь порхали туда и сюда несколько воробьев, которые, увидевши Ансельма, подняли непонятный и неприятный крик. Голубая комната также представилась ему совершенно иною, и он не мог понять, как этот резкий голубой цвет и эти неестественные золотые стволы пальм с их бесформенными блестящими листьями могли нравиться ему хотя на мгновение. Архивариус посмотрел на него с совершенно особенною ироническою усмешкою и спросил:

— Ну, как же вам понравился вчера пунш, дорогой Ансельм?

— Ах, вам, конечно, попугай… — отвечал было Ансельм, совершенно сконфуженный, но вдруг остановился, подумав, что ведь и попугай, вероятно, был только обманом чувств.

— Э, я и сам был в компании, — возразил архивариус, — разве вы меня не видели? Но от безумных штук, которые вы проделывали, я чуть было не пострадал, потому что я еще сидел в миске, когда регистратор Геербранд схватил ее, чтобы бросить к потолку, и я должен был поскорее ретироваться в трубку конректора. Ну, adieu, господин Ансельм. Будьте прилежны, а я и за вчерашний пропущенный день плачу вам специес-талер, так как вы до сих пор хорошо работали.

«Как это архивариус может плести такой вздор?» — сказал сам себе студент Ансельм и сел за стол, чтобы начать списывать рукопись, которую архивариус, по обыкновению, положил перед ним. Но он увидел на пергаментном свитке такое множество черточек, завитков и закорючек, сплетавшихся между собою и не позволявших глазу ни на чем остановиться, что почти совсем потерял надежду скопировать все это в точности. При общем взгляде пергамент представлялся куском испещренного жилами мрамора или камнем, проросшим мохом. Тем не менее он хотел попытаться и окунул перо, но чернила никак не хотели идти; в нетерпении он потряс пером, и — о, небо! — большая капля чернил упала на развернутый оригинал. Свистя и шипя, вылетела голубая молния из пятна и с треском зазмеилась по комнате до самого потолка. Со стен поднялся густой туман, листья зашумели, как бы сотрясаемые бурею, из них вырвались сверкающие огненные василиски, зажигая пары, так что пламенные массы с шумом заклубились вокруг Ансельма. Золотые стволы пальм превратились в исполинских змей, которые с резким металлическим звоном столкнулись своими отвратительными головами и обвили Ансельма своими чешуйчатыми туловищами. «Безумный, претерпи теперь наказание за то, что ты столь дерзновенно совершил!» — так воскликнул страшный голос венчанного Саламандра, который появился над змеями как ослепительный луч среди пламени, и вот их разверстые зевы испустили огненные водопады на Ансельма, и эти огненные потоки, как бы сгущаясь вокруг его тела, превращались в твердью ледяные массы. Члены Ансельма, все теснее сжимаясь, коченели, и он лишился сознания. Когда он снова пришел в себя, он не мог двинуться и пошевелиться; он словно окружен был каким-то сияющим блеском, о который он стукался при малейшем усилии — поднять руку или сделать движение. Ах! он сидел в плотно закупоренной хрустальной склянке на большом столе в библиотеке архивариуса Линдгорста.

Вигилия десятая

Страдания студента Ансельма в склянке. — Счастливая жизнь ученика и писцов. — Сражение в библиотеке архивариуса Линдгорста. — Победа Саламандра и освобождение студента Ансельма.

Я имею право сомневаться, благосклонный читатель, чтобы тебе когда-нибудь случалось быть закупоренным в стеклянный сосуд, разве только причудливый сон навел когда-нибудь на тебя такую несообразную фантазию. В последнем случае ты живо можешь почувствовать бедственное состояние несчастного студента Ансельма; если же ты и во сне не видел ничего подобного, то пусть твое живое воображение заключит тебя, ради меня и Ансельма, на несколько мгновений в стекло. Ослепительный блеск плотно облекает тебя; все предметы кругом кажутся тебе освещенными и окруженными лучистыми радужными красками; все дрожит, колеблется и грохочет в сиянии, — ты неподвижно плаваешь как бы в замерзшем эфире, который сдавливает тебя, так что напрасно дух повелевает мертвому телу. Все более и более сдавливает непомерная тяжесть твою грудь, все более и более поглощает твое дыхание последние остатки воздуха в тесном пространстве; твои жилы раздуваются, и каждый нерв, прорезанный страшною болью, дрожит в смертельной агонии. Пожалей же, благосклонный читатель, студента Ансельма, который подвергся этому несказанному мучению в своей стеклянной тюрьме, но он чувствовал, что и смерть не может его освободить, потому что ведь он очнулся от своего глубокого обморока, когда утреннее солнце ярко и приветливо осветило комнату, и его мучения начались снова. Он не мог двинуть ни одним членом, но его мысли ударялись о стекло, оглушая его резкими, неприятными звуками, и вместо внятных слов, которые прежде вещал его внутренний голос, он слышал только глухой гул безумия. Тогда он закричал в отчаянии: «О Серпентина, Серпентина, спаси меня от этой адской муки!» И вот как будто тихие вздохи повеяли кругом него и облегли склянку, словно зеленые прозрачные листы бузины; гул прекратился, ослепительное дурманящее сияние исчезло, и он вздохнул свободнее. «Не сам ли я виноват в своем бедствии, ах, не согрешил ли я против тебя самой, чудная, возлюбленная Серпентина? Не возымел ли я насчет тебя темных сомнений? Не потерял ли я веру и с нею все, что могло доставить мне высшее счастие? Ах, теперь ты никогда не будешь моею, потерян для меня золотой горшок, я никогда не увижу его чудес. Ах, только бы еще раз увидеть тебя, услышать бы твой чудный, сладостный голос, милая Серпентина!» — так стонал студент Ансельм, проникнутый глубокою острою скорбью; вдруг совсем около него кто-то сказал: «Не понимаю, чего вы хотите, господин студент, зачем эти ламентации выше всякой меры?» Тут Ансельм увидел, что рядом с ним, на том же столе, стояло еще пять склянок, в которых он увидел трех учеников Крестовой школы и двух писцов.

— Ах, милостивые государи, товарищи моего несчастия, — воскликнул он, — как же это вы можете оставаться столь беспечными, даже довольными, как я это вижу по вашим лицам? Ведь и вы, как я, сидите закупоренные в склянках и не можете пошевельнуться и двинуться, даже не можете ничего дельного подумать без того, чтобы не поднимался оглушительный шум и звон, так что в голове затрещит и загудит. Но вы, вероятно, не верите в Саламандра и в зеленую змею?

— Вы бредите, господин студиозус, — возразил один из учеников. — Мы никогда не чувствовали себя лучше, чем теперь, потому что специес-талеры, которые мы получаем от сумасшедшего архивариуса за всякие бессмысленные копии, идут нам на пользу; нам теперь уж не нужно разучивать итальянские хоры; мы теперь каждый день ходим к Иозефу или в другие трактиры, наслаждаемся крепким пивом, глазеем на девчонок, поем, как настоящие студенты, «Gaudeamus igitur…» — и благодушествуем.

— Они совершенно правы, — вступился писец, — я тоже вдоволь снабжен специес-талерами, так же, как и мой дорогой коллега рядом, и, вместо того чтобы списывать все время разные акты, сидя в четырех стенах, я прилежно посещаю веселые места.

— Но, любезнейшие господа, — сказал студент Ансельм, — разве вы не замечаете, что вы все вместе и каждый в частности сидите в стеклянных банках и не можете шевелиться и двигаться, а тем менее гулять?

Тут ученики и писцы подняли громкий хохот и закричали: «Студент-то с ума сошел: воображает, что сидит в стеклянной банке, а стоит на Эльбском мосту и смотрит в воду. Пойдемте-ка дальше!» — «Ах, — вздохнул студент, — они никогда не видали прелестную Серпентину; они не знают, что такое свобода и жизнь в вере и любви, поэтому они и не замечают тяжести темницы, в которую заключил их Саламандр за их глупость и пошлость, но я, несчастный, погиб в горе и позоре, если она, кого я так невыразимо люблю, меня не спасет». И вот повеял и зашелестел по комнате голос Серпентины: «Ансельм, верь, люби, надейся!» И каждый звук, как луч, проникал в темницу Ансельма, и стекло расступалось перед этими лучами, покоряясь их власти, и грудь заключенного могла двигаться и подниматься. Все более уменьшалась мучительность его состояния, и он ясно видел, что Серпентина его еще любит и что это только она делает выносимым его пребывание в стекле. Он уже более не заботился о легкомысленных товарищах своего несчастия, а направил все свои чувства и мысли только на дорогую Серпентину. Но внезапно с другой стороны послышалось какое-то глухое, противное ворчание. Он скоро мог заметить, что оно происходило от старого кофейника со сломанной крышкой, который стоял напротив него на маленьком шкафчике. Но, вглядываясь пристальнее, он все более и более узнавал отвратительные черты старого, сморщенного женского лица, и вскоре перед ним стояла яблочная торговка от Черных ворот. Она оскалила на него зубы, засмеялась и воскликнула дребезжащим голосом:

— Эй, эй, сынок, будешь еще упрямиться? Вот попал же под стекло! Говорила вперед: попадешь ты под стекло!

— Что ж, смейся, издевайся, проклятая ведьма! — сказал студент Ансельм. — Ты виновата во всем, но Саламандр задаст тебе, гадкая свекла!

— Ого, — возразила старуха, — какой гордый! Ты наступил на лицо моим сыночкам, ты обжог мне нос, но я к тебе добра, плутишка, потому что ты сам по себе был порядочным человеком и дочка моя тоже расположена к тебе. Но из-под стекла ты не выйдешь, если я не помогу тебе; достать тебя сама я не могу, но моя кума, крыса, что живет здесь на чердаке, прямо над тобою, она подточит доску, на которой ты стоишь, ты свалишься вниз, и я поймаю тебя в свой передник, чтобы ты не разбил себе носа и сберег свою гладкую рожицу, и понесу тебя поскорей к мамзель Веронике, на которой ты должен жениться, когда станешь надворным советником.

— Оставь меня, чертово детище! — закричал студент Ансельм, полный гнева. — Только твои адские штуки побудили меня к преступлению, которое я должен теперь искупать. Но я терпеливо буду переносить все, потому что я могу существовать только здесь, где дорогая Серпентина окружает меня любовью и утешением. Слушай, старуха, и оставь надежду. Не покорюсь я твоей силе; я люблю и буду вечно любить одну только Серпентину, — я никогда не буду надворным советником, никогда не увижу Веронику, которая через тебя соблазнила меня на зло. Если зеленая змея не будет моею, то я погибну от тоски и скорби. Прочь, прочь, гадкий урод!

Тут старуха захохотала так, что в комнате раздался звон, и воскликнула:

— Ну, так сиди тут и пропадай, а мне пора за дело, ведь у меня тут есть еще и другая работа! — Она сбросила свой черный плащ и осталась в отвратительной наготе, потом начала кружиться, и толстые фолианты падали вниз, а она вырывала из них пергаментные листы и, ловко и быстро сцепляя их один с другим и обвертывая вокруг своего тела, явилась как бы одетой в какой-то пестрый чешуйчатый панцирь. Брызжа огнем, выскочил черный кот из чернильницы, стоявшей на письменном столе, и завыл в сторону старухи, которая громко закричала от радости и вместе с ним исчезла в дверь. Ансельм заметил, что она направилась в голубую комнату, и скоро он услыхал вдали шипенье и гуденье, птицы в саду закричали, попугай затрещал: «Дер-р-ржи, дер-р-ржи, гр-рабеж, гр-рабеж!» В эту минуту старуха вернулась в комнату, держа в руках золотой горшок, и, отвратительно кривляясь и прыгая, дико закричала:

— В добрый час! В добрый час! Сынок, убей зеленую змею! Скорей, сынок, скорей!

Ансельму показалось, что он слышит глубокий стон, слышит голос Серпентины. Им овладели ужас и отчаяние. Он собрал все силы, напряг все свои нервы и мускулы и ударился о стекло — резкий звон раздался по комнате, и архивариус показался в дверях в своем блестящем камчатом шлафроке.

— Гей, гей, сволочь! Ведьмины штуки — чертово наваждение! Эй, сюда, сюда! — так закричал он.

Тут черные волосы старухи стали как щетина; ее красные глаза засверкали адским огнем, и, сжимая острые зубы своей широкой пасти, она зашипела: «Живо иди! Живо шипи!» — и захохотала и заблеяла в насмешку и, крепко прижимая к себе золотой горшок, стала бросать оттуда полные горсти блестящей земли в архивариуса, но едва только земля касалась его шлафрока, как превращалась в цветы, которые падали на пол. Тут засверкали и воспламенились лилии на шлафроке, и архивариус стал кидать эти трескучим огнем горящие лилии на ведьму, которая завыла от боли; но когда она прыгала кверху и потрясала свой пергаментный панцирь, лилии погасали и распадались в пепел. «Скорей сюда, сынок!» — закричала старуха, и черный кот, сделав прыжок, кинулся к двери на архивариуса, но серый попугай вспорхнул ему навстречу и схватил его своим кривым клювом за шею, так что оттуда потекла красная огненная кровь, а голос Серпентины воскликнул: «Спасен, спасен!» Старуха в бешенстве и отчаянии, бросив за себя золотой горшок, прыгнула на архивариуса и хотела вцепиться в него своими длинными сухими пальцами, но он быстро скинул свой шлафрок и бросил его в старуху. Тогда зашипели, и затрещали, и забрызгали голубые огоньки из пергаментных листов, старуха заметалась, завывая от боли, и все старалась схватить побольше земли из горшка, вырвать побольше пергаментных листов из книг, чтобы подавить жгучее пламя, и, когда ей удавалось бросить на себя землю или пергаментные листы, огонь потухал, но вот как бы изнутри архивариуса вырвались и ударили в старуху извивающиеся шипящие лучи. «Гей, гей! На нее и за ней! Победа Саламандру!» — загремел по комнате голос архивариуса, и тысячи молний зазмеились вокруг воющей старухи. С ревом и воплями мотались кругом в жестокой схватке кот и попугай; но наконец попугай повалил кота на пол своими сильными крыльями и, проткнув его когтями так, что тот страшно застонал и завизжал в смертельной агонии, выколол ему острым клювом сверкающие глаза, откуда брызнула огненная жидкость. Густой чад поднялся там, где старуха упала под шлафроком; ее вой, ее дикие пронзительные крики заглохли в отдалении. Распространившийся зловонный дым скоро рассеялся; архивариус поднял шлафрок — под ним лежала гадкая свекла.

— Почтенный господин архивариус, вот вам побежденный враг, — сказал попугай, поднося в своем клюве архивариусу Линдгорсту черный волос.

— Хорошо, любезный, — отвечал архивариус, — а вот лежит и моя побежденная противница; позаботьтесь, пожалуйста, об остальном; сегодня же вы получите, как маленькую douceur[244], шесть кокосовых орехов и новые очки, так как ваши, я вижу, бессовестно разбиты котом.

— Всегда к вашим услугам, достопочтенный друг и покровитель! — воскликнул довольный попугай и, взявши свеклу в клюв, вылетел в окошко, которое архивариус отворил для него. Архивариус схватил золотой горшок и громко закричал:

— Серпентина, Серпентина!

И когда студент Ансельм, радуясь победе архивариуса над мерзкой старухой, которая готова была его погубить, взглянул на него, он увидал опять величественную, высокую фигуру князя духов, смотрящего на него с несказанной приятностью и достоинством.

— Ансельм, — сказал князь духов, — не ты, но враждебное начало, стремившееся разрушительно проникнуть в твою душу и раздвоить тебя с самим тобою, виновно в твоем неверии. Ты доказал свою верность, будь свободен и счастлив!

Молния прошла внутри Ансельма, трезвучие хрустальных колокольчиков раздалось сильнее и могучее, чем когда-либо; его фибры и нервы содрогнулись, но все полнее гремел аккорд по комнате, — стекло, в которое был заключен Ансельм, треснуло, и он упал в объятия милой, прелестной Серпентины.

Вигилия одиннадцатая

Неудовольствие конректора Паульмана по поводу обнаружившегося в его семействе умоисступления. — Как регистратор Геербранд сделался надворным советником и в сильнейший мороз пришел в башмаках и шелковых чулках. — Признание Вероники. — Помолвка при дымящейся суповой миске.

— Но скажите же мне, почтеннейший регистратор, как это нам вчера проклятый пунш мог до такой степени отуманить головы и довести нас до таких излишеств? — так говорил конректор Паульман, входя на другое утро в комнату, еще наполненную разбитыми черепками и посредине которой несчастный парик, распавшийся на свои первоначальные элементы, плавал в остатках пунша.

Вчера, после того как студент Ансельм выбежал из дома, конректор Паульман и регистратор Геербранд стали кружиться по комнате, раскачиваясь и крича, точно одержимые бесом, и стукаясь головами друг о друга до тех пор, пока маленькая Френцхен не уложила с великим трудом исступленного папашу в постель, а регистратор не упал в совершенном изнеможении на софу, с которой вскочила Вероника, убежавшая в свою спальню. Регистратор Геербранд обвязал голову синим платком, был весьма бледен, меланхоличен и стонал:

— Ах, дорогой конректор, не пунш, который mademoiselle Вероника приготовила превосходно, нет, один только проклятый студент виноват во всем этом безобразии. Разве вы не замечаете, что он уже давно mente captus?[245]. И разве вы не знаете также, что сумасшествие заразительно? «Один дурак плодит многих» — извините, это старая пословица; особенно когда выпьешь стаканчик вместе с таким сумасшедшим, то легко сам впадаешь в безумие и маневрируешь, так сказать, непроизвольно подражая всем его экзерцициям. Поверите ли, конректор, что у меня просто голова кружится, когда я подумаю о сером попугае?

— Что за вздор! — отвечал конректор. — Ведь это был маленький старичок, служитель архивариуса, пришедший в своем сером плаще за студентом Ансельмом.

— Может быть! — сказал регистратор Геербранд. — Но я должен признаться, что у меня на душе совсем скверно; всю ночь здесь что-то такое удивительно наигрывало и насвистывало.

— Это был я, — возразил конректор, — ибо я храплю весьма сильно.

— Может быть! — продолжал регистратор. — Но, конректор, конректор! не без причины позаботился я вчера приготовить нам некоторое удовольствие, и Ансельм все мне испортил… Вы не знаете… О конректор, конректор! — Регистратор Геербранд вскочил, сорвал платок с головы, обнял конректора, пламенно пожал ему руку, еще раз воскликнул сокрушенным голосом: — О конректор, конректор! — и быстро выбежал вон, схватив шляпу и палку.

«Ансельма теперь и на порог к себе не пущу, — сказал конректор Паульман сам себе, — ибо я вижу теперь ясно, что он своим скрытым сумасшествием лишает лучших людей последней капли рассудка; регистратор вот уже попался — я еще пока держусь, но тот дьявол, что так сильно стучался во время вчерашней попойки, может наконец ворваться и начать свою игру. Итак, apage, Satanas![246] Прочь, Ансельм!»

Вероника стала задумчивой, не говорила ни слова, только по временам очень странно улыбалась и всего охотнее оставалась одна. «И эта у Ансельма на душе, — со злобою сказал конректор, — хорошо, что он совсем не показывается; я знаю, что он меня боится, этот Ансельм, поэтому и не приходит». Последние слова конректор Паульман произнес совершенно громко; у Вероники, которая при этом присутствовала, показались слезы на глазах, и она сказала со вздохом:

— Ах, разве Ансельм может прийти? Ведь он уже давно заперт в стеклянной банке.

— Как? Что? — воскликнул конректор Паульман. — Ах, боже, боже! Вот и она уж бредит, как регистратор; скоро дойдет, пожалуй, до кризиса. Ах ты, проклятый, мерзкий Ансельм! — Он тотчас же побежал за доктором Экштейном, который улыбнулся и сказал опять: «Ну! ну!» — но на этот раз ничего не прописал, а, уходя, прибавил к своему краткому изречению еще следующее:

— Нервные припадки, — само пройдет, на воздух — гулять, развлекаться — театр — «Воскресный ребенок», «Сестры из Праги», — пройдет!

«Никогда доктор не был таким красноречивым, — подумал конректор Паульман, — просто болтлив!» Прошло много дней, недель, месяцев; Ансельм исчез, но и регистратор Геербранд не показывался, как вдруг 4 февраля, ровно в двенадцать часов дня, он вошел в комнату конректора Паульмана в новом, отличного сукна и модного фасона платье, в башмаках и шелковых чулках, несмотря на сильный мороз, и с большим букетом живых цветов в руках. Торжественно приблизился он к изумленному его нарядом конректору, обнял его деликатнейшим манером и проговорил:

— Сегодня, в день именин вашей любезной и многоуважаемой дочери mademoiselle Вероники, я хочу прямо высказать все, что уже давно лежит у меня на сердце! Тогда, в тот злополучный вечер, когда я принес в кармане своего сюртука ингредиенты для пагубного пунша, я имел в мыслях сообщить вам радостное известие и в веселии отпраздновать счастливый день. Уже тогда я узнал, что произведен в надворные советники; ныне же я получил и надлежащий патент на сие повышение cum nomine et sigillo principis[247], каковой и храню в своем кармане.

— Ах, ах! господин регистр… господин надворный советник Геербранд, хотел я сказать, — пробормотал конректор.

— Но только вы, почтеннейший конректор, — продолжал новопроизведенный надворный советник Геербранд, — только вы можете довершить мое благополучие. Уже давно любил я втайне mademoiselle Веронику и могу похвалиться с ее стороны не одним дружелюбным взглядом, который мне ясно показывает, что и я ей не противен. Короче, почтенный конректор, я, надворный советник Геербранд, прошу у вас руки вашей любезной дочери mademoiselle Вероники, с которою я и намерен, если вы не имеете ничего против, в непродолжительном времени вступить в законное супружество.

Конректор Паульман в изумлении всплеснул руками и воскликнул:

— Эй, эй, эй, господин регистр… господин надворный советник, хотел я сказать, кто бы это подумал? Ну, если Вероника в самом деле вас любит, я с своей стороны не имею ничего против; может быть, даже под ее теперешней меланхолией лишь скрывается страсть к вам, почтеннейший надворный советник? Знаем мы эти штуки!

В это мгновение вошла Вероника, по обыкновению бледная и расстроенная. Надворный советник Геербранд подошел к ней, упомянул в искусной речи об ее именинах и передал ей ароматный букет вместе с маленькой коробочкой, из которой, когда она ее открыла, засверкали блестящие сережки. Внезапный румянец показался на ее щеках, глаза загорелись живее, и она воскликнула:

— Ах, боже мой, ведь это те самые сережки, которые я надевала и которым радовалась несколько месяцев тому назад!

— Как это возможно, — вступился надворный советник Геербранд, несколько сконфуженный и обиженный, — когда я только час тому назад купил это украшение в Замковой улице за презренные деньги?

Но Вероника уже не слушала, она стояла перед зеркалом и проверяла эффект сережек, которые вдела в свои маленькие ушки. Конректор Паульман с важной миной возвестил ей повышение Друга Геербранда и его предложение. Вероника проницательным взглядом посмотрела на надворного советника и сказала:

— Я давно знала, что вы хотите на мне жениться. Что ж, пусть так и будет! Я обещаю вам сердце и руку, но я должна вам сначала, — вам обоим: отцу и жениху, — открыть многое, что тяжело лежит у меня на душе, я должна вам это сказать сейчас же, хотя бы остыл суп, который Френцхен, как я вижу, ставит на стол. — И, не дожидаясь ответа конректора и надворного советника, хотя у них, очевидно, слова уже были на языке, Вероника продолжала: — Вы можете мне поверить, любезный батюшка, что я всем сердцем любила Ансельма, и когда регистратор Геербранд, который теперь сам сделался надворным советником, уверил нас, что Ансельм может достигнуть того же чина, я решила, что он, и никто другой, будет моим мужем. Но тут оказалось, что чуждые, враждебные существа хотят его вырвать у меня, и я прибегла к помощи старой Лизы, которая прежде была моей няней, а теперь сделалась ворожеей, великой колдуньей. Она обещала мне помочь и совершенно отдать Ансельма в мои руки. Мы пошли с нею в полночь осеннего равноденствия на перекресток; она заклинала там адских духов, и с помощью черного кота мы произвели маленькое металлическое зеркало, в которое мне достаточно было посмотреть, направляя свои помыслы на Ансельма, чтобы совершенно овладеть его чувствами и мыслями. Но теперь я сердечно в этом раскаиваюсь и отрекаюсь от всех сатанических чар. Саламандр победил старуху; я слышала ее вопли, но помочь было нечем; когда попугай съел ее как свеклу, мое металлическое зеркало с треском разбилось. — Вероника вынула из рабочей коробки куски разбитого зеркала и локон, и, подавая то и другое надворному советнику Геербранду, продолжала: — Вот вам, возлюбленный надворный советник, куски зеркала, бросьте их нынче в полночь с Эльбского моста, оттуда, где стоит крест, в прорубь, а локон сохраните на вашей верной груди. Я еще раз отрекаюсь от всех сатанических чар и сердечно желаю Ансельму счастья, так как он теперь сочетался с зеленой змеей, которая гораздо красивее и богаче меня. А я буду вас, любезный надворный советник, любить и уважать, как хорошая жена.

— Ах, боже, боже! — воскликнул конректор Паульман, преисполненный скорби. — Она сумасшедшая, она сумасшедшая, она никогда не может быть надворной советницей, она сумасшедшая!

— Нисколько, — возразил надворный советник Геербранд, — мне известно, что mademoiselle Вероника питала некоторую склонность к помешавшемуся Ансельму и, может быть, в припадке увлечения, так сказать, она и обратилась к колдунье, которая, по-видимому, есть не кто иная, как известная гадальщица от Озерных ворот, старуха Рауэрин. Трудно также отрицать существование тайных искусств, могущих производить на человека весьма зловредное действие, о чем мы читаем уже у древних, а что mademoiselle Вероника говорит о победе Саламандра и сочетании Ансельма с зеленой змеею — это, конечно, есть только поэтическая аллегория, некоторая, так сказать, поэма, в которой она воспела свой окончательный разрыв со студентом.

— Считайте это за что хотите, любезный надворный советник, — сказала Вероника, — хоть за нелепый сон, пожалуй.

— Отнюдь нет, — возразил надворный советник Геербранд, — ибо я знаю, что и студент Ансельм одержим тайными силами, возбуждающими и подстрекающими его ко всевозможным безумным выходкам.

Конректор Паульман не мог долее удерживаться, его прорвало:

— Постойте, ради бога, постойте! Напились мы, что ли, опять проклятого пуншу или действует на нас сумасшествие Ансельма? Господин надворный советник, что за чепуху вы опять городите? Впрочем, я хочу думать, что это только любовь затемняет ваш рассудок; ну, после свадьбы это скоро пройдет, а то я боялся бы, что вы впадете в некоторое безумие, и можно было бы иметь опасения за потомство, — не наследовало бы оно родительского недуга. Ну, я даю вам отцовское благословение на радостное сочетание и позволю вам как жениху и невесте поцеловать друг друга.

Что и было тотчас же исполнено, и, прежде чем простыл принесенный суп, формальная помолвка была заключена. Несколько недель спустя госпожа надворная советница Геербранд сидела действительно, как она себя прежде видела духовными очами, у окна в прекрасном доме на Новом рынке и, улыбаясь, смотрела на мимоходящих щеголей, которые, лорнируя ее, восклицали: «Что за божественная женщина надворная советница Геербранд!»

Вигилия двенадцатая

Известие об имении, доставшемся студенту Ансельму как зятю архивариуса Линдгорста, и о том, как он живет там с Серпентиною. — Заключение.

Как глубоко я чувствовал в душе своей высокое блаженство Ансельма, который, теснейшим образом соединившись с прелестною Серпентиной, переселился в таинственное, чудесное царство, в котором он признал свое отечество, по которому уже так давно тосковала его грудь, полная странных стремлений и предчувствий. Но тщетно старался я тебе, благосклонный читатель, хотя несколько намекнуть словами на те великолепия, которыми теперь окружен Ансельм. С отвращением замечал я бледность и бессилие всякого выражения. Я чувствовал себя погруженным в ничтожество и мелочи повседневной жизни; я томился в мучительном недовольстве; я бродил в какой-то рассеянности; короче, я впал в то состояние студента Ансельма, которое я тебе, благосклонный читатель, описал в четвертой — вигилии.

Я очень мучился, пересматривая те одиннадцать, которые благополучно окончил, и думал, что, верно, мне уж никогда не будет дано прибавить двенадцатую в качестве завершения, ибо каждый раз, как я садился в ночное время, чтобы докончить мой рассказ, казалось, какие-то лукавые духи (может быть, родственники, пожалуй, разные cousins germains убитой ведьмы) подставляли мне блестящий, гладко полированный металл, в котором я видел только свое «я» — бледное, утомленное и грустное, как регистратор Геербранд после попойки. Тогда я бросал перо и спешил в постель, чтобы, по крайней мере, во сне видеть счастливого Ансельма и прелестную Серпентину. Так продолжалось много дней и ночей, как вдруг я совершенно неожиданно получил следующую записку от архивариуса Линдгорста: «Ваше благородие, как я известился, вы описали в одиннадцати вигилиях странные судьбы моего доброго зятя, бывшего студента, а в настоящее время — поэта Ансельма, и бьетесь теперь над тем, чтобы в двенадцатой и последней вигилии сказать что-нибудь о его счастливой жизни в Атлантиде, куда он переселился с моею дочерью в хорошенькое поместье, которым я владею там. Хотя я не совсем доволен, что вы открыли читающей публике мою настоящую природу, так как это может подвергнуть меня тысяче неприятностей на службе и даже возбудить в государственном совете спорный вопрос: может ли Саламандр под присягою и с обязательными по закону последствиями быть принят на государственную службу и можно ли вообще поручать таковому солидные дела, так как, по Габалису и Сведенборгу, стихийные духи вообще не заслуживают доверия; хотя может также произойти и то, что теперь мои лучшие друзья будут избегать моих объятий из опасения внезапного, для париков и фраков пагубного, воспламенения; несмотря на все это, я хочу помочь вашему благородию в окончании вашего рассказа, так как в нем заключается много доброго обо мне и о моей любезной замужней дочери. (Как хотел бы я и двух остальных также сбыть с рук!) Поэтому, если вы хотите написать двенадцатую вигилию, то оставьте вашу каморку, спуститесь с вашего проклятого пятого этажа и приходите ко мне. В известной уже вам голубой пальмовой комнате вы найдете все письменные принадлежности, и затем вам можно будет в немногих словах сообщить читателям то, что вы сами увидите, и это гораздо лучше, чем пространно описывать такую жизнь, которую вы ведь знаете только понаслышке. С совершенным почтением, вашего благородия покорный слуга Саламандр Линдгорст, королевский тайный архивариус».

Эта несколько грубая, но все-таки дружелюбная записка архивариуса Линдгорста была мне в высшей степени приятна. Хотя, по-видимому, чудной старик знал, каким странным способом мне стали известны судьбы его зятя, — о чем я, обязавшись тайною, должен умолчать даже и перед тобою, благосклонный читатель, — но он не принял этого так дурно, как я мог опасаться. Он сам предлагал руку помощи для окончания моего труда, и отсюда я имел право заключить, что он, в сущности, согласен, чтобы его чудесное существование в мире духов огласилось посредством печати. Может быть, думал я, он даже почерпнет отсюда надежду скорее выдать замуж остальных своих дочерей, потому что, может быть, западет искра в душу того или другого юноши и зажжет в ней тоску по зеленой змее, которую он затем, в день вознесения, поищет и найдет в кусте бузины. Несчастие же, постигшее студента Ансельма, его заключение в стеклянную банку, послужит новому искателю серьезным предостережением хранить себя от всякого сомнения, от всякого неверия. Ровно в одиннадцать часов погасил я свою лампу и пробрался к архивариусу Линдгорсту, который уже ждал меня на крыльце.

— А, это вы, почтеннейший! Ну, очень рад, что вы не отвергли моих добрых намерений, идемте! — И он повел меня через сад, полный ослепительного блеска, в лазурную комнату, где я увидел фиолетовый письменный стол, за которым некогда работал Ансельм. Архивариус Линдгорст исчез, но тотчас же опять явился, держа в руке прекрасный золотой бокал, из которого высоко поднималось голубое потрескивающее пламя. — Вот вам, — сказал он, — любимый напиток вашего друга, капельмейстера Иоганнеса Крейслера. Это — зажженный арак, в который я бросил немножко сахару. Отведайте немного, а я сейчас скину мой шлафрок, и в то время как вы будете сидеть и смотреть и писать, я, для собственного удовольствия и вместе с тем чтобы пользоваться вашим дорогим обществом, буду опускаться и подниматься в бокале.

— Как вам угодно, досточтимый господин архивариус, — возразил я, — но только, если вы хотите, чтобы я пил из этого бокала, пожалуйста, не…

— Не беспокойтесь, любезнейший! — воскликнул архивариус, быстро сбросил свой шлафрок, и, к моему немалому удивлению, вошел в бокал и исчез в пламени. Слегка отдувая пламя, я отведал напиток — он был превосходен!

С тихим шелестом и шепотом колеблются изумрудные листья пальм, словно ласкаемые утренним ветром. Пробудившись от сна, поднимаются они и таинственно шепчут о чудесах, как бы издалека возвещаемых прелестными звуками арфы. Лазурь отделяется от стен и клубится ароматным туманом туда и сюда, но вот ослепительные лучи пробиваются сквозь туман, и он как бы с детскою радостью кружится и свивается и неизмеримым сводом поднимается над пальмами. Но все ослепительнее примыкает луч к лучу, и вот в ярком солнечном блеске открывается необозримая роща, и в ней я вижу Ансельма. Пламенные гиацинты, тюльпаны и розы поднимают свои прекрасные головки, и их ароматы ласковыми звуками восклицают счастливцу: «Ходи между нами, возлюбленный, ты понимаешь нас, наш аромат есть стремление любви, мы любим тебя, мы твои навсегда!» Золотые лучи горят в пламенных звуках: «Мы — огонь, зажженный любовью. Аромат есть стремление, а огонь есть желание, и не живем ли мы в груди твоей? Мы ведь твое собственное желание!» Шумят и шепчут темные кусты, высокие деревья: «Приди к нам, счастливый возлюбленный! Огонь есть желание, но надежда — наша прохладная тень. Мы с любовью будем шептаться над тобою, потому что ты нас понимаешь, потому что любовь живет в груди твоей». Ручьи и источники плещут и брызжут: «Возлюбленный, не проходи так скоро, загляни в нас, здесь живет твой образ, мы любовно храним его, потому что ты нас понял». Ликующим хором щебечут и поют пестрые птички: «Слушай нас, слушай нас! Мы — радость, блаженство, восторг любви!» Но с тихой тоскою смотрит Ансельм на великолепный храм, что возвышается вдали. Искусные колонны кажутся деревьями, капители и карнизы — сплетающимися акантовыми листами, которые, сочетаясь в замысловатые гирлянды и фигуры, дивно украшают строение. Ансельм подходит к храму, с тайным блаженством взирает на удивительно испещренный мрамор ступеней… «Нет! — восклицает он в избытке восторга, — она уже недалеко!» И вот выходит в величавой красоте и прелести Серпентина изнутри храма; она несет золотой горшок, из которого выросла великолепная лилия. Несказанное блаженство бесконечного влечения горит в прелестных глазах; так смотрит она на Ансельма и говорит: «Ах, возлюбленный! лилия раскрыла свою чашечку, высочайшее исполнилось, есть ли блаженство, подобное нашему?» Ансельм обнимает ее в порыве горячего желания; лилия пылает пламенными лучами над его головою. И громче колышутся деревья и кусты; яснее и радостнее ликуют источники; птицы, пестрые насекомые пляшут и кружатся; веселый, радостный, ликующий шум в воздухе, в водах, на земле — празднуется праздник любви! Молнии сверкают в кустах, алмазы, как блестящие глаза, выглядывают из земли; высокими лучами поднимаются фонтаны, чудные ароматы веют, шелестя крылами, — это стихийные духи кланяются лилии и возвещают счастье Ансельма. Он поднимает голову, озаренную лучистым сиянием. Взоры ли это? слова ли? пение ли? Но ясно звучит: «Серпентина! вера в тебя и любовь открыли мне сердце природы! Ты принесла мне ту лилию, что произросла из золота, из первобытной силы земной, еще прежде, чем Фосфор зажег мысль, — эта лилия есть видение священного созвучия всех существ, и с этим видением я буду жить вечно в высочайшем блаженстве. Да, я, счастливец, познал высочайшее: я буду вечно любить тебя, о Серпентина! Никогда не поблекнут золотые лучи лилии, ибо с верою и любовью познание вечно!»[248]

Видением, благодаря которому я узрел студента Ансельма живым, в его имении в Атлантиде, я обязан чарам Саламандра, и дивом было то, что, когда оно исчезло как бы в тумане, все это оказалось аккуратно записанным на бумаге, лежавшей передо мной на лиловом столе, и запись как будто была сделана мною же. Но вот меня пронзила и стала терзать острая скорбь: «Ах, счастливый Ансельм, сбросивший бремя обыденной жизни, смело поднявшийся на крыльях любви к прелестной Серпентине и живущий теперь блаженно и радостно в своем имении в Атлантиде! А я, несчастный! Скоро, уже через каких-нибудь несколько минут, я и сам покину этот прекрасный зал, который еще далеко не есть то же самое, что имение в Атлантиде, окажусь в своей мансарде, и мой ум будет во власти жалкого убожества скудной жизни, и, словно густой туман, заволокут мой взор тысячи бедствий, и никогда уже, верно, не увижу я лилии». Тут архивариус Линдгорст тихонько похлопал меня по плечу и сказал:

— Полно, полно, почтеннейший! Не жалуйтесь так! Разве сами вы не были только что в Атлантиде и разве не владеете вы там, по крайней мере, порядочной мызой как поэтической собственностью вашего ума? Да разве и блаженство Ансельма есть не что иное, как жизнь в поэзии, которой священная гармония всего сущего открывается как глубочайшая из тайн природы!

Приключение в ночь под Новый год

Предисловие издателя

И эту «Фантазию в манере Калло» мы позаимствовали из дневника путешествующего энтузиаста, который настолько не отделяет свою внутреннюю жизнь от внешней, что провести между ними черту было бы для него весьма затруднительно. Но именно потому, что и тебе, благосклонный читатель, вряд ли удастся их четко разграничить, наш духовидец, быть может, сумеет завлечь тебя в свой мир, и ты незаметно для себя окажешься в чуждом тебе волшебном царстве, причудливые обитатели которого, ничтоже сумняшеся, станут вторгаться в твою обыденную жизнь и вести себя с тобой запросто, словно со старым знакомым. И я всем сердцем прошу тебя, мой благосклонный читатель, чтобы и ты отвечал им тем же, беззлобно снося все их странные выходки, и не выказывал своего душевного смятения, когда существа эти начнут тебе уж больно докучать. Вот, пожалуй, и все, что я смогу сделать для нашего путешествующего энтузиаста, с которым повсюду и всегда, а уж тем более в канун Нового года в Берлине, случаются ни с чем не сообразные, просто черт знает какие происшествия.

1. Возлюбленная

Смерть, ледяная смерть сковала мое сердце. Да, из самого нутра, из самой его сердцевины вонзала она свои колючие ледяные пальцы в мои раскаленные нервы. Точно безумный, выскочил я (без пальто и шляпы) в черную вьюжную ночь. Прорезные флюгера на железных флагштоках отчаянно скрежетали, будто само время во всеуслышание двигало свою вечную устрашающую зубчатую передачу, и казалось, не пройдет и нескольких мгновений, как старый год сорвется, словно тяжелая гиря, и с глухим ударом канет в темную бездну.

Ты ведь знаешь, что в дни Рождества и новогодних празднеств, когда вы все, охваченные светлой радостью, веселитесь, какая-то сила вырывает меня из моего тихого укрытия и бросает в ваше бурливое, грохочущее житейское море. Рождество! Эти праздничные дни с их приветливым сиянием я предвкушаю задолго до того, как они наступают. Я едва могу их дождаться… я становлюсь лучше, ребячливей, чем весь остальной год, ни одна черная мысль не омрачает мою душу, распахнутую навстречу небесной радости, я снова превращаюсь в этакого ликующего мальчика. Из пестрых, раззолоченных витрин рождественских лавчонок мне улыбаются рожицы веселых деревянных ангелов, а сквозь многоголосый уличный гам доносятся до меня будто издалека приглушенные звуки органа: «Родился божественный младенец!»

А после праздников все разом линяет, тускнеет, и тьма поглощает мерцание рождественских огней. С каждым годом все больше и больше цветов опадает, увянув до срока, их бутоны засыхают навеки, и весеннее солнце уже не возродит жизнь в голых ветвях. Все это я прекрасно знаю и сам, но всякий раз, когда год подходит к концу, вражья сила со злорадством нашептывает мне прямо в ухо:

— Погляди, сколько друзей потерял ты за этот год. Они больше никогда не вернутся, зато ты сам поумнел и уже не гоняешься за развлечениями, как прежде. Наконец-то ты становишься все более серьезным человеком и — совсем уже не нуждаешься в веселье.

На сочельник черт всякий раз готовит для меня особые сюрпризы. Он находит подходящий момент, чтобы разодрать своими острыми когтями мне грудь и насладиться зрелищем моего кровоточащего сердца. И представьте, все благоприятствует осуществлению его гнусных затей. Вот вчера, например, ему с готовностью помог советник юстиции. У него (я имею в виду советника юстиции) в канун Нового года всегда собирается большое общество, и по случаю праздника он старается каждому доставить особое удовольствие, но делает это так неуклюже и бездарно, что все так тщательно задуманное веселье оборачивается какой-то тоскливой несуразицей.

Как только я вошел в прихожую, навстречу мне поспешил хозяин дома, преграждая мне путь в свой эдем, откуда сквозь приотворенную дверь струились волшебные благоухания крепкого чая и доброго табака. Вид у него был лукав до чрезвычайности, он так и расплывался в наиблагожелательнейшей улыбке.

— Ах, мой дружочек, там, в гостиной, вас ожидает нечто совершенно удивительное — бесподобный новогодний сюрприз. Только, чур, не пугаться!..

От его слов замерло сердце, меня охватило мрачное предчувствие, и душа моя преисполнилась смятением и тревогой. Дверь отворилась, я стремительно рванулся вперед, переступил порог гостиной и был ослеплен — она сидела на софе в кругу дам. Да, то была она, я не видел ее уж бог весть сколько лет, и тут самые блаженные мгновения моей жизни ярко вспыхнули в памяти, развеивая мысль о разлуке. Отныне больше не будет этой убийственной потери! Какой счастливый случай привел ее сюда, благодаря каким обстоятельствам попала она в дом советника юстиции? Я ведь и не подозревал, что они знакомы. Но обо всем этом я не думал, главное одно — я вновь ее нашел!.. Я застыл у дверей словно заколдованный.

— Ну-с, дружочек, — сказал советник юстиции, легонько подталкивая меня.

Я механически сделал несколько шагов, но никого, кроме нее, не видел вокруг, а из сдавленной груди моей с трудом вырвались слова:

— Господи, Господи, Юлия, вы здесь?..

Юлия заметила меня только тогда, когда я подошел вплотную к столику, на котором был сервирован чай. Она встала и произнесла отчужденно:

— Я очень рада повстречать вас. Вы хорошо выглядите.

Потом она снова села и обратилась к даме, сидящей рядом с нею:

— Будет ли в ближайшую неделю что-нибудь интересное в театре?

Ты подходишь к восхитительному цветку, который светится и благоухает неким таинственным, сладчайшим ароматом, наклоняешься над ним, желая получше разглядеть изысканную форму лепестков, а из его сверкающей зелени появляется гладкий холодный василиск, чтобы смертельно поразить тебя своим ненавидящим взглядом! Именно это и произошло со мной!.. Я весьма угловато поклонился дамам и, усугубляя мучительность этой тягостной для меня минуты, как-то неловко отпрянул от стола и резким движением локтя выбил чашку из рук советника юстиции, так, что горячий чай выплеснулся прямо на его изысканное, в мелкую складочку, жабо. Все громко рассмеялись не столько над уроном, который понес советник, сколько над моей неуклюжестью. Безумие ситуации нарастало, однако я замкнулся в покорном отчаянии. Юлия не смеялась вместе со всеми, в смятении я взглянул на нее, поймал ее взгляд, и меня будто ослепил луч из изумительной прошлой жизни, полной любви и поэзии. Но тут кто-то заиграл на рояле в соседней комнате какую-то импровизацию, и все общество пришло в движение. Музыкант был, оказывается, известный приезжий виртуоз по имени Бергер[249], который действительно играл божественно и заслуживал, чтобы его слушали со всем вниманием.

— Не звякай так ужасно чайными ложечками, Минхен! — воскликнул советник юстиции, плавным жестом руки указал на дверь в соседнюю комнату и сладостным «Eh bien!»[250] пригласил дам подойти поближе к инструменту. Юлия тоже встала и не спеша двинулась вслед за всеми. Она показалась мне совсем чужой, стала вроде бы выше ростом, утратила былую девичью угловатость и превратилась, как говорится, в писаную красавицу. Ее белое, особого покроя, в глубоких складках платье с пышными рукавами, обнажающими руки по локоть, с большим декольте, едва прикрывавшим ее грудь, плечи и шею, ее волосы, разделенные спереди на пробор и хитроумно заплетенные в высокую прическу сзади, — все это придавало ее облику нечто старомодное, словно дева с полотна Мириса[251], - и тем не менее я был уверен, что где-то встречал это существо, в которое ныне превратилась Юлия. Она стянула перчатки, обнаружив на запястьях искусной работы браслеты, которых как раз и не хватало, чтобы окончательно оживить в померкшей памяти нежный образ, обретший в этот же миг всю полноту красок. Прежде чем переступить порог двери в музыкальную гостиную, Юлия обернулась, и мне почудилось, что ее ангельское, исполненное девического очарования личико искажено саркастической гримасой; ужасное, страшное чувство сотрясло меня, словно судорога прошла по всем моим нервам.

— О, он играет божественно! — пролепетала с придыханием возбудившаяся от сладкого чая барышня, чья рука почему-то повисла на моей, и оказалось, что я веду ее, точнее, она меня, в соседнюю комнату. Бергер, видно, весь отдался во власть того урагана, что бушевал в его груди; словно огромные волны, разбивающиеся о скалы, громыхали его могучие аккорды, и они, как ни странно, были благодатны для моего слуха… Юлия оказалась рядом со мной и прошептала так нежно и ласково, как никогда раньше:

— Мне хотелось бы, чтоб это ты сидел за роялем и тихо пел об утраченной радости и надежде.

Дьявольское наваждение исчезло, и в слове «Юлия» я хотел было выразить всю ту божественную гармонию, которая заполнила мою душу, но толпа вошедших вслед за нами гостей разъединила нас. Мне стало казаться, что Юлия специально избегает меня, и все же мне удавалось то коснуться ее платья, то ощутить легкое дуновение ее дыхания, и тысячью разноцветных бликов расцвечивалась моя память о той прошедшей весне. Тем временем Бергер покончил с бурей, небо посветлело, и, подобные золотистым утренним облакам, одна приятная мелодия проплывала за другой и исчезала в пианиссимо. Виртуоз был награжден вполне заслуженными восторженными аплодисментами, все общество пришло в движение, и я неожиданно снова оказался рядом с Юлией. Страсть моя все больше разгоралась, меня охватило необоримое желание удержать ее, обнять в безумном порыве любовной муки, но между нами вдруг возникло проклятое лицо излишне усердного слуги, который протянул нам большой поднос, выкрикнув: «Не угодно ли?..» Посреди стаканов с дымящимся пуншем стоял изящный хрустальный бокал, видимо с тем же напитком. Как он оказался среди обычных стаканов, знает лишь тот, с кем я постепенно начинал знакомиться; как Клеменс в «Октавиане»[252], он выделывает ногами вензеля и невообразимо обожает красные одежки и красные перья. Вот именно этот тонко граненный и сверкающий бокал Юлия взяла с подноса и протянула мне.

— Ты с той же охотой, что и прежде, принимаешь вино из моих рук?

— Юлия… о Юлия… — только и смог выдохнуть я.

Когда я брал бокал, ненароком я коснулся ее нежных пальцев, и словно электрический ток пробежал по всем моим жилам — я отпивал из бокала глоток за глотком, и мне казалось, что маленькие голубые огоньки, вспыхивая, лижут его граненый край и мои губы. Я допил все до последней капли и, сам не зная как, оказался на кушетке в кабинете, освещенном алебастровой лампой, а Юлия сидела рядом со мной и глядела на меня с детской кротостью, как в былые времена. Бергер снова сел за рояль, он заиграл andante из волшебной моцартовской C-dur'ной симфонии, и на лебединых крыльях божественных звуков поднялись во мне вся любовь и радость солнечных вершин моей жизни… Да, это была Юлия — Юлия, прекрасная и нежная как ангел, — наш обычный разговор, сетования, полные любовного томления, скорее обмен взглядами, нежели словами, ее рука покоилась в моих руках.

— Я больше никогда тебя не покину. Твоя любовь — это искра, которая разгорается во мне, озаряя путь к искусству и поэзии, без тебя, без твоей любви все вокруг мертво и бесплодно; но разве ты не затем пришел, чтобы остаться со мной навсегда?

В этот момент в кабинет заглянул неуклюжий человечек на ломких паучьих ножках, с лягушачьими навыкате глазами и воскликнул с повизгиванием и придурковатым подхохатыванием:

— Куда это, черт побери, запропастилась моя супруга?

Юлия встала и отчужденно произнесла:

— Не вернуться ли нам к обществу? Мой муж меня ищет… Вы были весьма забавны, дорогой, в таком же ударе, как бывали прежде, вот только не увлекайтесь вином…

Тут коротышка схватил ее за руку, и она с улыбкой последовала за ним в зал.

— Ты для меня навеки потеряна! — воскликнул я.

— Конечно, ты — пас, дорогой! — проскрипел некий отпетый плут, сидящий за ломберным столом. Скорее — прочь отсюда! Я помчался в бурную ночь…

2. Общество в погребке

Быть может, прогуливаться по Унтер-ден-Линден — занятие из приятных, однако же не в новогоднюю ночь, когда лютует мороз и завывает метель. В этом я убедился, хоть и весь пылал, меня в конце концов до костей пробрал холод ведь я выскочил на улицу без шапки и без пальто. Я промчался по Оперному мосту, мимо Замка, свернул, перебежал на другой берег по Шлюзовому мосту, миновал Монетный двор и оказался на Егерштрассе, как раз у торгового заведения Тирманна. Там за окнами горело много ярких огней, и я было уже хотел войти туда, потому что закоченел и мечтал выпить чего-нибудь горячительного; как раз в этот момент оттуда вывалилось на улицу целое общество в развеселом настроении. Перебивая друг друга, они восхищались превосходными устрицами и добрым эйльфером[253].

— И все же прав был тот господин, — воскликнул один из гостей, статный офицер-улан, как я разглядел при свете фонаря, — да-да, он был сто раз прав, когда в прошлом году в Майнце бранил на чем свет стоит тех негодяев, которые не спешили поделиться эйльфером тысяча семьсот девяносто четвертого года[254].

Все хохотали от души. Я невольно прошел несколько шагов дальше и остановился перед дверью погребка, в окне которого светилась одинокая лампа. Разве шекспировский Генрих[255] не почувствовал себя как-то раз столь измученным и смиренным, что им овладело только одно-единственное желание выпить легкого пива? Вот и со мной произошло то же самое. Моя глотка истосковалась по бутылке английского пива. Я стремительно вбежал в погребок.

— Что желаете? — приветливо спросил хозяин, сдвигая шапку набекрень и направляясь мне навстречу.

Я велел подать бутылку светлого ячменного пива и большую трубку с хорошим табаком. Вскоре я пришел в такое блаженное состояние духа, что даже сам черт, видно, зауважал меня и оставил в покое. О советник юстиции, если бы тебе довелось увидеть, как из твоей ярко освещенной гостиной, где подавали чай, я спустился в темный пивной подвал, ты отвернул бы от меня свое лицо с горделивым пренебрежением и процедил бы сквозь зубы:

— Неудивительно, что такой вот субъект портит почтенным господам их изящные жабо!

То, что я был без пальто и шляпы, должно было казаться странным. Я заметил, что у хозяина кабачка вопрос был готов сорваться с губ, но тут кто-то постучал в окно и послышался голос:

— Откройте, откройте, я пришел!

Хозяин опрометью выскочил на улицу и вскоре вернулся, держа в поднятых руках по зажженному фонарю, а за ним шел очень высокий худой человек[256]. Проходя в низкую дверь, он забыл наклонить голову и сильно треснулся о притолоку, но, так как на нем была черная шапка, похожая на берет, лоб он не расшиб. Он шел как-то странно, прижимаясь к стенке, и сел напротив меня, а хозяин поставил на наш стол фонари. О нем можно было бы сказать, что вид он имел несговорчивый и чванный[257]. Раздраженным голосом он потребовал себе пива и трубку и, затянувшись всего несколько раз, выпустил столько табачного дыма, что мы все оказались словно в облаке. Впрочем, в лице пришельца было что-то столь своеобразное и привлекательное, что, несмотря на его мрачный вид, я сразу же почувствовал к нему расположение. Его густые черные волосы были раскинуты на пробор и свисали по обе стороны головы этакими локончиками, точь-в-точь как на портретах Рубенса. Когда он отложил большой воротник своего пальто, я увидел, что на нем черная куртка со множеством шнурков, а еще я обратил внимание на то, что на его сапоги были надеты изящные туфли[258]. Это я обнаружил в тот момент, когда он выбивал о каблук свою трубку, которую выкурил, наверно, всего минуть за пять, не более. Наш разговор не клеился, все внимание пришельца было сосредоточено на каких-то редких растениях, которые он вынул из коробки и с явным удовольствием разглядывал. Я выразил восхищение этими красивыми растениями и спросил, поскольку они были явно только что сорваны, не заходил ли он перед приходом сюда в Ботанический сад или в лавку братьев Буше. Он как-то странно улыбнулся и ответил:

— Ботаника явно не ваша область, иначе вы не задали бы такого… — тут он запнулся, а я тихо прошептал:

— Глупого…

— …вопроса, — простодушно закончил он. — Вы бы с первого взгляда увидели бы, — продолжал он, — что это альпийские растения, которые можно отыскать только на Чимборасо[259].

Последние слова незнакомец сказал тихо, как бы про себя, и ты легко можешь себе представить, какие чувства при этом охватили меня. Я не решался задать ему никакого вопроса, но во мне все сильнее крепло какое-то предчувствие, и мне почудилось, что я прежде никогда не видел его, но думал о нем. Тут снова постучали в окно. Хозяин отворил дверь, и чей-то голос произнес:

— Будьте так добры, завесьте ваше зеркало.

— А, — воскликнул хозяин, — как вы поздно, генерал Суваров![260]

Хозяин завесил зеркало, и тут с неуклюжей поспешностью, я бы даже сказал, хоть и торопливо, но на редкость неповоротливо, в подвал вбежал низкорослый сухонький человечек, закутанный в пальто какого-то неопределенного бурого цвета, которое, пока он скакал по подвалу, завивалось множеством трепещущих складок вокруг его тела так, что в неровном свете масляных фонарей чудилось, будто сходятся и расходятся несколько фигур, как в энсленовских фантасмагориях[261]. При этом он яростно потирал замерзшие ручки, спрятанные в рукава, и восклицал:

— Какой холод, какой холод… вот так холод! У нас в Италии таких не бывает, не бывает.

Наконец он уселся между мной и долговязым и недовольно буркнул:

— Что за ужасный дым, ну вы и насмолили. Однако клин клином вышибают. Эх, была бы у меня хоть одна понюшка!

У меня как раз лежала в кармане блестящая отполированная металлическая табакерка, которую, помнишь, ты мне как-то подарил, я тут же ее достал, чтобы угостить того, кто поменьше ростом, табаком. Но едва он ее увидел, как разом оттолкнул обеими руками и заорал:

— Долой, долой это мерзкое зеркало!

В его голосе было что-то ужасное, я удивленно взглянул на него и увидел, что он стал совсем другим. Когда он вбежал в подвал, у него было привлекательное моложавое лицо, а теперь на меня уставился смертельно бледный, увядший старец с глубоко запавшими глазами. В ужасе я шарахнулся к долговязому.

— Господи, смотрите, смотрите… — начал было я. Однако он нимало не заинтересовался этим, будучи всецело поглощен созерцанием своих растений с Чимборасо. А тут тот, что поменьше ростом, потребовал «северного винца», как он претенциозно выразился. Разговор постепенно оживился. Правда, в обществе того, что поменьше ростом, мне было как-то не по себе, зато долговязый умел высказывать по поводу, казалось бы, сущих пустяков немало глубоких и парадоксальных мыслей, хотя выражал их коряво, с трудом подыскивая слова, позволяя себе иногда вставить и непристойность, что, однако, придавало его суждениям забавную оригинальность, и таким образом ему удавалось, внутренне все больше покоряя меня, сглаживать то неприятное впечатление, которое производил наш низкорослый собеседник. А он, вроде бы движимый какими-то пружинами, ни минуты не сидел спокойно, ерзал на стуле, бурно жестикулировал, и меня буквально мороз подирал по коже, когда он оборачивался ко мне то одним лицом, то другим. Надо сказать, двуликий больше глядел на долговязого, чей невозмутимый покой так разительно контрастировал с его вертлявостью, поворачиваясь к нему своим старческим лицом, однако уже не таким устрашающим, каким я увидел его, когда протянул ему табакерку… Наша бренная жизнь есть не что иное, как игра масок, где мы все носим различные личины, но нет-нет да и проглянет в озаренных глазах наш истинный дух, и его не обманешь, он безошибочно узнает среди окружающих тех, кто ему сродни. Так, видно, и случилось, что мы трое, такие своеобразные господа, сошлись здесь, в этом погребке, и хоть и не с первого взгляда, но все же узнали друг друга. В нашем разговоре зазвучал тот юмор, который доступен только смертельно раненным душам.

— Да, — заметил долговязый. — Тут дело не обошлось без крючка, без загвоздки.

— Господи, — подхватил я, — куда только черт не вколачивает крючки — то в стены комнат, то в беседки, то в изгородь, увитую розами, а мы, проходя мимо, зацепляемся и оставляем на них клочья своих душевных сокровищ. Похоже, почтенные господа, что с нами со всеми случилось нечто в этом роде. И именно поэтому я нынешней ночью оказался тут без шляпы и без пальто. Они, как вам известно, остались висеть на крючке в прихожей советника юстиции.

При этих словах и долговязый, и тот, что поменьше ростом, содрогнулись, словно на них неожиданно обрушился тяжелый удар. Низкорослый вмиг обернулся ко мне своим уродливым старческим ликом и, тут же вскочив на стул, поправил занавеску на зеркале, а долговязый тем временем принялся усердно протирать фонарь. Разговор наш с трудом снова склеивался, на этот раз речь зашла о молодом смелом художнике по имени Филипп[262] и о написанном им портрете принцессы, который он только что закончил, исполненный любви и благочестивой тоски по возвышенному, что было пробуждено в нем божественной чистотой образа повелительницы.

— Сходство поразительное! — воскликнул долговязый. — И все же это не портрет, а чистой воды образ.

— Поразительно точно, — согласился я. — Можно сказать, украденное зеркальное отражение.

Тут низкорослый резко вскочил, опять повернул ко мне свое стариковское лицо со сверкающими от гнева глазами и прокричал:

— Какая нелепость!.. Какое безумие!.. Кто это может украсть из зеркала отражение? Кому это под силу? Уж не о черте ли ты думаешь, в конце концов? Ха-ха, братец! Да ведь он бы расколол своими грубыми когтями зеркальное стекло, и тонкие белые руки этой барышни поранились бы об острые осколки и были бы залиты кровью. Дурацкое предположение… Эй ты! Покажи-ка мне такое отражение, такой украденный зеркальный образ, не то я спущу тебя туда вниз, по лестнице в тысячу ступеней!

Долговязый поднялся на ноги, подошел вплотную к низкорослому и сказал:

— Не следует озорничать, мой друг, не то вас могут зашвырнуть вверх по лестнице и у вас будет весьма жалкий вид с вашим собственным зеркальным отражением…

— Ха-ха-ха! — закатывался до визга тот, что поменьше ростом, в приступе безумного задора. — Ха-ха-ха! Ты так думаешь? Да, ты так думаешь? Однако моя прекрасная черная тень всегда при мне. О ты, жалкое создание, моя тень — при мне, при мне!..

И он выскочил из подвала на улицу, и оттуда доносился его хохот и визгливое бормотанье: «А моя тень при мне, при мне…»

Долговязый, казалось, был сражен, он побледнел как полотно, рухнул на стол, уронил голову на сложенные руки, и из груди его вырвался не то стон, не то тяжкий вздох.

— Что с вами? — участливо спросил я его.

— О сударь, — ответил он, — этот злыдень, он ведь сразу показался нам враждебным, преследовал меня по пятам до этой пивной, где я обычно коротаю время в одиночестве, если, конечно, не считать иногда появляющегося здесь духа земли, который усердно подбирает под столом хлебные крошки… Так вот, этот злыдень снова вверг меня в отчаяние, напомнив о моем страшном несчастье… Ах, ведь я потерял, невозвратно потерял свою… Будьте здоровы, сударь…

Он встал и направился к двери, и пол вокруг него, представьте, был ровно освещен. Он не отбрасывал тени. Я в восторге кинулся вслед за ним.

— Петер Шлемиль!.. Петер Шлемиль! — закричал я радостно.

Но он быстро скинул домашние туфли, надетые поверх сапог, прибавил хода и, завернув за каланчу жандармерии, скрылся в ночи.

Я хотел было вернуться в погребок, но хозяин захлопнул дверь перед самым моим носом и пробурчал:

— О боже, избави меня от таких посетителей!..

3. Явления

Господин Матьё — мой добрый друг, а сон у его привратника такой чуткий, что он сразу отворил мне, не успел я потянуть цепочку звонка у дверей «Золотого Орла»[263]. Я объяснил привратнику, что опрометью убежал со званого вечера, не надев даже ни шляпы, ни пальто, а как раз в кармане пальто и лежал ключ от входной двери моего дома, и к тому же я знал, что тугоухую сторожиху среди ночи не разбудишь. Приветливый старичок (я, конечно, имею в виду привратника) отпер мне один из номеров, поставил подсвечники на стол и пожелал доброй ночи. Красивое широкое зеркало было завешено простынью, и мне, сам не знаю почему, вдруг захотелось сорвать ее и переставить подсвечники на трюмо. Поглядев в зеркало, я едва узнал себя, таким я был бледным и осунувшимся, на мне, как говорится, лица не было… Мне вдруг почудилось, что в самой глуби зеркала стала проявляться какая-то темная фигура; по мере того как я все более сосредоточенно вглядывался в нее, отчетливее стали вырисовываться сквозь какую-то магическую мглу черты прелестного женского лица — это была Юлия. Охваченный невыразимой любовью и тоской, я скорее выдохнул, чем произнес: «Юлия, Юлия…» — и тут из-за спущенного полога кровати, стоявшей в противоположном углу комнаты, до меня донесся тихий стон. Я прислушался, стоны становились все более испуганные. Образ Юлии в глубине зеркала исчез, и тогда я, преисполненный решимости, схватил рывком один из подсвечников, раздернул полог и увидел… Как описать тебе чувства, охватившие меня, когда я увидел того, что поменьше ростом, лежащего на постели. Он крепко спал, его моложавое лицо было искажено каким-то душевным страданием, а губы безостановочно шептали: «Джульетта, Джульетта…» Это имя воспламенило мою душу, страха как не бывало, я схватил того, что поменьше ростом, за грудь и принялся его бесцеремонно трясти, приговаривая:

— Эй, приятель, как это вы попали в мою комнату? Проснитесь и побыстрее проваливайте ко всем чертям!

Тот, что поменьше ростом, открыл глаза и уставился на меня, ровно ничего не понимая.

— Что за ужасный сон, — сказал он. — Спасибо, что вы меня разбудили.

Каждое его слово прерывалось тихим вздохом. Не знаю, что произошло, но он стал мне казаться совсем другим, нежели прежде, а боль, которую он явно испытывал, проникла и в меня, и вся моя злость к нему обернулась сочувствием. Немного понадобилось слов, чтобы понять, что привратник по ошибке отворил мне дверь в комнату, уже занятую тем, что поменьше ростом, и что я, так не вовремя явившись, нарушил его сон.

— Сударь, — сказал тот, что поменьше ростом, — наверно, там, в погребке, я показался вам каким-то необузданным, безумным, должен признаться, что в меня время от времени вселяется и попутывает какой-то бес и ввергает во всякого рода бесчинства, нарушающие все установления и приличия. А с вами разве не случалось подобного?

— Увы, увы, — малодушно признался я. — Не далее, как нынче вечером, когда я вновь увидел Юлию.

— Юлия? — проскрипел тот, что поменьше ростом, мерзким голосом, и его лицо разом постарело и задергалось. — Пожалуйста, почтеннейший, дайте мне передохнуть и будьте любезны, потрудитесь завесить зеркало.

Все это он произнес, бессильно откинувшись на подушки.

— Сударь, — сказал я, — я вижу, что имя моей навеки потерянной любимой вызывает у вас какие-то странные воспоминания и что на моих глазах резко меняются черты вашего такого приятного лица. И все же я надеюсь, что спокойно проведу эту ночь, поэтому я намерен тотчас же завесить зеркало и лечь в кровать.

Тот, что поменьше ростом, приподнялся на локте, лицо его вновь помолодело, он поглядел на меня добродушно, схватил мою руку и, слабо пожав ее, проговорил:

— Спите спокойно, сударь, я заметил, что мы с вами товарищи по несчастью.

— Неужели вы тоже?.. Юлия… Джульетта…

— Будь что будет, вы оказываете на меня подавляющее влияние, и я не в силах не открыть вам своей глубочайшей тайны… Потом можете меня презирать, ненавидеть, как вам будет угодно…

Сказав это, тот, что поменьше ростом, медленно сполз с кровати, закутался в белый широкий шлафрок, тихо, словно привидение, подошел к зеркалу и встал перед ним. Ах! В зеркальном стекле четко и явственно отражались оба подсвечника, мебель, что стояла в комнате, но того, кто стоял перед зеркалом, в нем не было. Его близко придвинутое лицо в нем не отражалось. Он обернулся ко мне с выражением глубочайшего отчаяния и стиснул мои руки.

— Теперь вам известно мое ужасное несчастье, — сказал он. — Шлемилю, этой чистой доброй душе, я, отверженный, могу только позавидовать. Он по легкомыслию продал свою тень, а вот я… Я отдал свое зеркальное отражение ей… Ей… О-о-о!

С глубокими стенаниями, прижимая пальцы к глазам, побрел тот, что поменьше ростом, к кровати и рухнул на нее. Я застыл на месте — подозрительность, презрение, страх, участие, сочувствие — сам не знаю, как назвать те чувства, которые бушевали в этот миг в моей груди. А тот, что поменьше ростом, тем временем начал так грациозно и мелодично похрапывать, что я не смог противиться гипнотическому воздействию этих звуков. Я завесил зеркало, задул свечи, кинулся на кровать и тут же погрузился в глубокий сон. Видно, уже настало утро, когда я проснулся от слабо мерцающего света. Я открыл глаза и увидел того, что поменьше ростом, — он сидел в своем белом шлафроке и с ночным колпаком на голове, повернувшись ко мне спиной, за столом и что-то усердно писал при свете обеих свечей. Он был похож на привидение, и мне стало как-то не по себе, но тут я вдруг снова погрузился в сон, и мне привиделось, что я опять у советника юстиции и сижу на кушетке рядом с Юлией. Потом мне стало казаться, что все общество, собравшееся у советника, не настоящее, а кукольное, выставленное по случаю рождественских праздников в витрине магазина Фукса, Вайде, или Шоха[264], или еще какого-нибудь, а сам советник юстиции — изящная фигурка, выточенная из марципана, с жабо из почтовой бумаги. Потом деревья и розовые кусты стали расти на глазах, а среди них стояла Юлия и протягивала мне хрустальный бокал, из-за краев которого вырывались голубые язычки пламени. Тут кто-то дернул меня за рукав, за моей спиной стоял тот, что поменьше ростом, у него было старческое лицо, и он шептал:

— Не пей, не пей — приглядись-ка к ней получше! Разве ты не видел ее уже на полотнах Брейгеля, Калло и Рембрандта? Неужто и это тебе не предостережение?

Юлия и вправду пугала меня, потому что в широкой одежде со множеством складок, пышными рукавами и старинной прической очень походила на манящих дев, окруженных всяческой адской нечистью, которых часто изображали мастера.

— Чего ты боишься? — спросила Юлия. — Ведь все равно и ты сам, и твое зеркальное отражение навсегда принадлежат мне.

Я схватил бокал, но тот, что поменьше ростом, словно белка, вскочил мне на плечи и принялся пушистым хвостом сбивать пламя с бокала, визгливо выкрикивая:

— Не пей, не пей!..

Тут все сахарные фигурки в витрине ожили, стали комично шевелить ручками и ножками, а марципановый советник юстиции засеменил мне навстречу и проскрипел тоненьким голоском:

— К чему вся эта суета, приятель? К чему вся эта суета? Вот только встали бы вы на ноги, а то, как я заметил, вы давно уже ходите по воздуху, перешагивая через стулья и столы.

Тот, что поменьше ростом, исчез, исчез и бокал, который Юлия держала в руке.

— Почему ты не осушил бокала? — спросила она. — Разве это чистое прекрасное пламя, которое вырывалось из него, не является тем поцелуем, который я тебе когда-то подарила?

Я хотел ее обнять, но между нами вдруг почему-то оказался долговязый Шлемиль.

— Вот это и есть та самая Минна, что вышла замуж за Раскала[265].

Он наступил на несколько сахарных фигурок, и они разом закряхтели… Однако они тут же стали множиться, их делалось все больше и больше, сотнями, тысячами вились они вокруг моих ног, ползли по мне уродливыми пестрыми стайками и жужжали, будто рои пчел… Марципановый советник юстиции добрался до моего галстука и стал затягивать его все туже и туже.

— Ах ты, проклятый марципановый советник юстиции! — громко крикнул я и проснулся.

Дневной свет рвался в комнату, было уже одиннадцать часов. «Наверно, моя встреча с тем, что поменьше ростом, тоже была всего лишь сном», — подумал я, но тут как раз вошел кельнер с завтраком на подносе и сказал, что чужестранец, который ночевал в этой же комнате, отбыл рано утром и велел кланяться. На столе, за которым он ночью сидел, похожий на привидение, я нашел листы исписанной бумаги, содержание которых я должен тебе изложить, ибо это и есть, безо всяких сомнений, удивительная история того, что поменьше ростом.

4. История об утраченном зеркальном отражении

И вот настало время, когда Эразмус Шпикер смог, наконец, осуществить желание, которое всю жизнь жгло его сердце. В прекрасном расположении духа, прихватив мешок с кое-какими вещичками, сел он в карету, чтобы, расставшись со своей северной родиной, укатить в прекрасную теплую страну Италию. Его милая набожная жена обливалась слезами и, тщательно утерев нос и губы маленького Расмуса, подняла малютку к окну кареты, чтобы отец смог его еще раз облобызать на прощание.

— Всего тебе наилучшего, мой дорогой Эразмус Шпикер, — сказала ему жена, всхлипывая, — дом твой я буду беречь как зеницу ока, не ленись вспоминать нас, будь мне верен и не потеряй, пожалуйста, свою красивую дорожную шапку, когда ненароком задремлешь в пути, как это с тобой частенько случается.

Все это Шпикер обещал неукоснительно выполнять.

В прекрасной Флоренции Эразмус повстречал нескольких соотечественников, которые, будучи преисполнены жизнелюбия и юношеского куража, без удержу предавались сладостным наслаждениям, столь щедро предоставляемым путешественникам в этой стране. Эразмус проявил себя веселым собутыльником и участником пиршеств, которые не ленились устраивать его новые знакомцы, он, обладая весьма живым умом и талантом обуздывать даже самых невоздержанных, придавал особую прелесть вечеринкам. И вот однажды случилось так, что все эти молодые люди (Эразмус, которому едва исполнилось двадцать семь лет, вполне подходил к их компании) оказались ночью в изумительном благоухающем саду, где в увитой зеленью беседке должен был начаться веселый праздник. Все юнцы, за исключением Эразмуса, привели с собой своих возлюбленных. Мужчины были в изящных костюмах, по старинной немецкой моде, а донны вызывали восхищение своими пестрыми сверкающими нарядами, причем каждая была одета на свой манер, с большой фантазией, так что казались они движущимися цветами. Когда то одна, то другая нежно пела тихую любовную песню, шелестя мандалинными струнами, то вслед за ней мужчины по очереди оглушали присутствующих могучими, истинно немецкими балладами под веселый звон бокалов с сиракузским вином… Известно, что Италия — страна любви. Порывы теплого вечернего ветерка звучали как томные вздохи, ароматы цветущих апельсиновых деревьев и жасмина, заполнившие беседку, предвосхищали сладостную истому, прибавляя страсти той любовной игре, которой эти прелестные барышни, эти нежные актерки, какие бывают только в Италии, завлекали своих кавалеров. Фридрих, пожалуй самый буйный из всех, встал, одной рукой он обнимал свою донну, а другой поднял полный бокал искрящегося сиракузского.

— Только в вашем обществе, о прекрасные, бесподобные итальянки, можно изведать истинное наслаждение и блаженство рая! — воскликнул он и добавил, обернувшись к Шпикеру: — Но вот ты, Эразмус, этого не чувствуешь, ибо только ты один из нас, пренебрегая нашей договоренностью, не привел с собой своей подруги. Именно поэтому ты такой мрачный и понурый и, если бы ты еще не пил и не пел бы вместе с нами, я подумал бы, что ты превратился в унылого меланхолика.

— Должен тебе признаться, что такого рода развлечения не для меня, Фридрих, — возразил Эразмус. — Ты же знаешь, что я оставил дома милую, богобоязненную жену, к которой я привязан всем сердцем, и выбрать для себя забавы ради хоть на единый вечер донну было бы предательством с моей стороны. С вас, бесшабашных холостяков, взятки гладки, а я же отец семейства.

Молодые люди расхохотались, потому что Эразмус при словах «отец семейства» придал своему юношескому миловидному лицу постное выражение, что получилось весьма комично. Так как Эразмус сказал все это по-немецки, подруга Фридриха попросила перевести его слова на итальянский, и тогда она, погрозив Эразмусу пальчиком, заявила с серьезным видом:

— Эй ты, холодный немец, берегись! Ты еще не видел Джульетты…

В этот миг зашуршали кусты, и из темной ночи в круг света от мерцающих свечей вошла юная итальянка дивной красоты. На ней было белое, в глубоких складках платье с пышными рукавами, обнажавшими руки до локтя, и с глубоким декольте, едва прикрывавшим грудь, плечи и шею, а волосы ее были разделены спереди на пробор и хитроумно заплетены в высокую прическу сзади. Золотые цепочки на шее и роскошные браслеты на запястьях довершали ее туалет в старинном духе — казалось, она сошла с портретов Рубенса или изысканного Мириса.

— Джульетта! — в изумлении воскликнули все девицы.

— Разрешите и мне принять участие в вашем прекрасном празднике, милые немецкие юноши, — сказала Джульетта, чей ангельский облик затмил красоту всех ее подруг. — Я хочу сесть вон к тому, что невесел, а значит, не влюблен.

Она, грациозно ступая, направилась к Эразмусу и расположилась рядом с ним в кресле, которое поставили в расчете на то, что он все же приведет с собой донну.

— Поглядите только, как она хороша сегодня, — шептали друг другу девицы, а юноши говорили:

— Ну, Эразмус, молодец! Отхватил себе самую красивую, обхитрил всех нас.

Как только Эразмус взглянул на Джульетту, с ним вроде бы что-то случилось, и он сам не понимал, что это так мощно забушевало в нем. Когда же она подошла к нему, им словно овладела какая-то чужая сила и сдавила ему грудь. Он не сводил глаз с Джульетты, губы его словно окаменели, и он не мог вымолвить ни слова, когда другие юноши принялись на все лады восхвалять ее прелесть и красоту. Джульетта взяла со стола бокал вина, встала и приветливо протянула его Эразмусу, и он принял его из ее рук, слегка прикоснувшись к ее нежным пальчикам. Он залпом выпил вино, и огонь разлился по его жилам.

— Хотите ли вы, чтобы я стала вашей донной? — спросила Джульетта как бы шутя.

Но тут Эразмус словно безумный бросился перед ней на колени и проговорил, прижав обе руки к груди:

— Да, это ты, я всегда тебя любил, ты сущий ангел! Тебя я видел во сне, ты — мое счастье, мое блаженство, моя высшая жизнь!

Все, конечно, подумали, что Эразмусу вино ударило в голову, ведь прежде они его таким никогда не видели, им казалось, что он стал совсем другим.

— Да, ты — моя жизнь, ты пылаешь в груди моей словно раскаленный уголь. Дай мне погибнуть, погибнуть, растворившись в тебе!.. я хочу стать тобой!.. — выкрикивал Эразмус.

Джульетта нежно обняла его. Наконец он несколько успокоился, сел рядом с ней, и тогда снова возобновились смех, шутки, веселые любовные игры, прерванные появлением Джульетты. Когда она пела, то казалось, из ее груди исторгаются небесные звуки, доставляющие слушателям неведомое доселе наслаждение, по которому, однако, так долго томились их души. В ее раскованном хрустальном голосе был какой-то таинственный накал, и никто не мог устоять перед его чарами. Внимая ее пению, каждый юноша еще крепче обнимал свою возлюбленную, и еще ярче пылали их взоры. Но вот утренняя заря окрасила небо в розовый цвет, и Джульетта объявила, что праздник окончен. Эразмус хотел было ее проводить, но она отклонила его предложение, зато указала дом, в котором он вскоре сможет ее вновь увидеть. Молодые люди исполнили, вступая поочередно, немецкую балладу, чтобы этим отметить конец пиршества, и в это время Джульетта исчезла из беседки. Эразмус увидел ее на дальней дорожке сада в сопровождении двух слуг с факелами, но не решился пойти за ней следом. Молодые люди взяли каждый свою возлюбленную под руку, и все они весело разошлись по домам. Раздираемый тоской и любовным томлением, направился к себе и Эразмус, а мальчик-слуга освещал ему путь факелом. Распрощавшись с друзьями, он пошел по дальней улице, которая вела к его дому. Розовый свет уже залил все небо, развиднелось, и слуга стал гасить факел о булыжник мостовой. И среди разлетающихся во все стороны искр Эразмус увидел странную фигуру: перед ним стоял высокий, сухопарый человек с ястребиным носом, сверкающими глазами и тонкими губами, искривленными в язвительной гримасе. На нем был огненно-красный сюртук с блестящими стальными пуговицами. Он рассмеялся и произнес громким скрипучим голосом:

— Ха-ха!.. Вы, видно, сошли со старой книжной гравюры… Этот плащ, безрукавка с разрезом, берет с пером!.. Вы выглядите весьма забавно, господин Эразмус. Неужели вы намерены потешать уличных зевак?.. Отправляйтесь-ка лучше назад, в свой пергаментный фолиант, откуда вы и явились!

— Какое вам дело до моей одежды!.. — сердито огрызнулся Эразмус и, отодвинув незнакомца в красном сюртуке, хотел было пройти мимо, но тот крикнул ему вслед:

— Напрасно так торопитесь. Сейчас вам Джульетту не увидеть…

Эразмус стремительно обернулся.

— Как вы смеете говорить о Джульетте! — заорал он не своим голосом и схватил за грудки незнакомца в красном, но тот ловко увернулся и исчез, словно его здесь и не было, так стремительно, что Эразмус и опомниться не успел. Ошеломленный, стоял он посреди мостовой, сжимая в руке блестящую стальную пуговицу, которую сорвал с красного сюртука незнакомца.

— Ведь это же был доктор-чудодей синьор Дапертутто[266]. Чего это он к вам привязался? — спросил мальчик-слуга.

Но Эразмусу стало как-то жутко, и он поспешил домой…

Джульетта встретила Эразмуса с той прелестной грацией и обходительностью, которые были ей присущи. Безумной страсти, которой был одержим Эразмус, она противопоставляла ровную мягкость поведения. Лишь время от времени какое-то темное пламя вспыхивало в ее глазах, а когда Эразмус чувствовал на себе ее взгляд, то из самой глубины его существа поднимался странный озноб. Она никогда не говорила, что любит его, но всем своим поведением давала это понять, и постепенно все более крепкие узы привязывали его к ней. Жизнь казалась ему прекрасной; со своими друзьями он встречался теперь редко, ибо Джульетта ввела его в другое, чужое общество.

Как-то раз случайно он повстречал Фридриха, и тот его не отпустил от себя. Они вместе предались воспоминаниям о своей родине, доме… И когда Эразмус совсем расчувствовался, Фридрих сказал ему:

— А знаешь ли ты, Шпикер, что ты ведешь весьма опасное знакомство? Ты небось уже и сам заметил, что прекрасная Джульетта — одна из самых хитрых куртизанок, которых когда-либо видел мир. Про нее тут рассказывают весьма странные и таинственные истории, в которых она предстает в совершенно особом свете… Говорят, например, что стоит ей захотеть, и она может оказать на человека неодолимое влияние и загоняет его в такие обстоятельства, из которых он не может выбраться, да, впрочем, все это я вижу на тебе. Тебя же просто узнать нельзя, ты без остатка предан этой обольстительнице и больше не вспоминаешь свою милую богобоязненную супругу.

Эразмус закрыл лицо руками, он громко всхлипывал и произносил имя своей жены. Фридрих понял, что в его душе начинается жестокая борьба.

— Шпикер, — не отступал он. — Давай скорей уедем.

— Да, Фридрих, — с жаром отозвался Эразмус, — ты прав. Сам не знаю, почему меня вдруг охватывают ужасные предчувствия… Да, я должен уехать, уехать сегодня же!..

Друзья торопливо пересекали улицу, когда им повстречался синьор Дапертутто, он расхохотался в лицо Эразмусу и крикнул:

— Торопитесь, торопитесь, господа, Джульетта ждет… Сердце ее полно тоски… Слезы льются из глаз… Ах, господа, спешите, спешите…

Эразмус остановился, словно пораженный громом.

— Мне омерзителен этот шарлатан, — сказал Фридрих, — прямо с души воротит, и подумать только, что он ходит к Джульетте запросто, как к себе домой, и продает ей свои колдовские настойки.

— Что?! — воскликнул Эразмус. — Этот гнусный тип бывает у Джульетты?.. У Джульетты?..

— Ну, где же вы? Чего вы так долго не идете? Все вас ждет. Разве вы не думали обо мне? — раздался с балкона нежный голосок.

Это была Джульетта. Друзья не заметили, что стоят как раз перед ее домом. Эразмус опрометью кинулся к входной двери.

— Он погиб. Его уже не спасешь, — тихо проговорил Фридрих, спускаясь вниз по улице.

Никогда еще Джульетта не была такой пленительной. Она была одета в то же платье, что и при их первой встрече в саду, она была ослепительно хороша и так и сияла юной прелестью. Эразмус забыл все, о чем они говорили с Фридрихом, и всецело отдался блаженству этой минуты, он был исполнен безграничного восхищения. Но и Джульетта прежде никогда еще не выказывала ему так, безо всякой сдержанности, своей любви. Казалось, что Эразмус для нее единственный свет в окошке, только для него она и живет.

На загородной вилле, которую Джульетта летом снимала, должен был состояться праздник. Туда-то они и отправились. Среди приглашенных был некий молодой итальянец весьма дурной внешности и еще более дурного поведения. Этот тип усердно ухаживал за Джульеттой, чем вызвал ревность у Эразмуса, который в досаде ушел ото всех и нервно расхаживал взад-вперед по отдаленной аллее сада. Там Джульетта и нашла его.

— Что с тобой? Разве ты не принадлежишь мне безраздельно?

Она обняла его своими нежными руками и поцеловала в губы. Жаркие молнии пронзили Эразмуса, в порыве бешеной страсти прижал он свою возлюбленную к сердцу и воскликнул:

— Нет! Я не покину тебя, даже если мне суждена самая позорная гибель!

Джульетта как-то криво усмехнулась в ответ на эти слова и бросила на него тот самый взгляд, от которого его всегда охватывала внутренняя дрожь. Они вернулись к гостям. Противный молодой итальянец оказался теперь в роли Эразмуса. Подхлестнутый ревностью, он принялся отпускать оскорбительные колкости относительно немцев вообще и Шпикера в частности. Эразмус не мог этого стерпеть и подошел вплотную к итальянцу:

— Немедленно прекратите ваши дурацкие выпады против немцев и меня, не то я брошу вас вон в тот пруд, может быть, плаванье вас остудит.

Тут в руке итальянца блеснул кинжал, но Эразмус в бешенстве схватил его за глотку, швырнул наземь и со всей силой ударил ногой в затылок. Итальянец страшно захрипел и отдал Богу душу… Казалось, мир рухнул на Эразмуса — он потерял сознание. Его словно подхватила какая-то неведомая ему сила. Когда он пробудился от этого глубокого обморока, то увидел, что лежит в маленьком кабинете у ног Джульетты, которая, склонив к нему свою головку, поддерживает его обеими руками.

— Ах ты, злой немец, — сказала она бесконечно нежно и ласково. — Какого страху я из-за тебя натерпелась. Пока что мне удалось тебя спасти, но во Флоренции, да и вообще в Италии, ты уже не в безопасности. Тебе надо уехать. Ты должен покинуть меня, а я тебя так люблю.

Мысль о разлуке отозвалась в его сердце невыносимой болью.

— Позволь мне остаться! — воскликнул он. — Я охотно приму смерть, ибо жизнь без тебя страшнее смерти.

И тут ему почудилось, что кто-то издалека тихо и горестно произносит его имя. Ах, это же голос его богобоязненной немецкой жены. Эразмус замолчал, и Джульетта странным образом тут же его спросила:

— Ты, видно, думаешь о своей жене. О Эразмус, ты меня скоро забудешь…

— Если бы я только мог навсегда всецело принадлежать тебе, — сказал Эразмус.

Они стояли как раз перед большим красивым зеркалом, укрепленным на одной из стен кабинета, по обе стороны зеркала горели яркие свечи. Все крепче, все горячее прижимала Джульетта к себе Эразмуса.

— Подари мне свое отражение, — шепотом попросила она. — О мой любимый, пусть оно будет моим и навсегда останется со мной.

— Джульетта! — воскликнул изумленный Эразмус. — Что ты имеешь в виду?.. Мое отражение в зеркале?

Говоря это, он поглядел в зеркало и увидел там себя в нежных объятиях Джульетты.

— Как это может остаться у тебя мое отражение? — недоумевал он. — Ведь оно неотъемлемо от меня и возникает в любой луже, в любой отполированной поверхности.

— Даже этой грезы твоего «я», такой, как она прорисовывается в зеркальном стекле, ты не хочешь мне подарить и при этом уверяешь, что принадлежишь мне душой и телом. Даже своего столь изменчивого образа ты не желаешь мне оставить, чтобы он сопутствовал мне в моей печальной жизни, в которой теперь, когда ты вынужден бежать, уже не будет ни веселья, ни любви.

И горячие слезы хлынули из красивых черных глаз Джульетты. Тогда Эразмус, обезумев от смертельной любовной истомы, прошептал:

— Я должен покинуть тебя? Что ж, раз я должен тебя покинуть, пусть мое зеркальное отражение навечно останется с тобой. Никакая сила, даже сам черт не сможет его отнять у тебя, пока я принадлежу тебе душой и телом.

Не успел он это произнести, как пламенные поцелуи Джульетты запылали на его губах, потом она выскользнула из его объятий и жадно протянула руки к зеркалу. И тут Эразмус увидел, что его изображение независимо от его позы, само по себе, отделилось от зеркальной поверхности, и Джульетта, схватив его, исчезла вместе с ним. И тут же кабинет огласился мерзкими гогочущими голосами и дьявольским саркастическим хохотом, запахло серой. Смертельный спазм ужаса сдавил его сердце, он потерял сознание, упал на пол, однако не покинувший его страх тут же поднял его на ноги, в кромешной тьме он ринулся в дверь и побежал вниз по лестнице. Как только Эразмус очутился на улице, его кто-то схватил, втащил в карету, и лошади понеслись.

— Похоже, что вы слегка погорячились? — произнес некто, сидящий рядом с ним. — Да, да, погорячились… Но все будет в порядке, если вы мне полностью доверитесь. Джульетточка уже сделала что могла и рекомендовала вас мне. Вы очень милый молодой человек и имеете поразительную склонность к тем же забавам, которым мы с Джульеттой любим предаваться… А удар по затылку был отменный, чисто немецкий. У этого аморозо сине-красный язык свисал прямо до подбородка — зрелище было весьма эффектное. А потом он кряхтел, стонал и все никак не мог отправиться на тот свет. Ха-ха-ха!

Голос говорящего был каким-то ерническим, отвратно-насмешливым, а его болтовня такой гнусной, что каждое слово разило Эразмуса словно кинжал.

— Кем бы вы ни были, — сказал Эразмус, — не говорите о моем ужасном поступке, в котором я раскаиваюсь, прошу вас…

— Раскаиваюсь, раскаиваюсь, — передразнил его незнакомец. — А раскаиваетесь ли вы в том, что познакомились с Джульеттой и завоевали ее сладчайшую любовь?

— О, Джульетта, Джульетта, — вздохнул Эразмус.

— Ну да, — продолжал незнакомец, — вы просто ребячливы, вам все надобно, вы все желаете и при этом хотите, чтобы все шло без сучка, без задоринки. То, что вам пришлось расстаться с Джульеттой, это, конечно, фатально. Но останься вы здесь, я бы, пожалуй, мог бы вам помочь уклониться от всех мстительных клинков и судебных преследований.

Мысль о том, что появилась надежда остаться с Джульеттой, всецело овладела Эразмусом.

— Как же это возможно? — спросил он.

— Я знаю одно средство, симпатическое средство, которое отведет глаза вашим преследователям, короче говоря, оно так действует, что позволит вам всякий раз менять свое лицо и никто не сможет вас признать. Днем, когда будет светло, вы долго и внимательно поглядите на себя в зеркало, а я затем выну ваше зеркальное отражение, ничуть его не повредив, проделаю с ним кое-какие манипуляции, и вы будете навсегда защищены от всяческих посягательств. Вы сможете жить с Джульеттой в любви и благоденствии, не подвергаясь никакой опасности.

— Ужасно!.. Ужасно!.. — вырвалось у Эразмуса.

— Чему это вы так ужасаетесь, любезнейший? — полюбопытствовал с издевкой его странный собеседник.

— Ведь я отдал… отдал… — начал было Эразмус.

— Отдал свое отражение Джульетте?.. Ха-ха-ха!.. Браво, мой достопочтеннейший! Что ж, тогда вам придется бегать ножками по лесам и лугам, городам и весям, пока вы не доберетесь до своей супружницы и малютки Расмуса и снова станете отцом семейства, хотя и без зеркального отражения, с чем она, несомненно, примирится, поскольку очень вас любит. А Джульетта останется вашей мерцающей мечтой.

— Замолчи, ты, чудовище!.. — завопил Эразмус.

В этот момент к ним приблизился веселый галдящий кортеж экипажей, и пламя факелов на мгновение осветило внутренность их кареты. Эразмус поглядел в лицо своему спутнику и узнал уродливого доктора Дапертутто. Он тут же выпрыгнул из кареты и побежал вдогонку кортежу, потому что издали различил приятный бас Фридриха. Эразмус поведал другу обо всем, что с ним произошло, умолчав только о потере своего отражения. Фридрих вернулся вместе с ним в город, и они так быстро справились со всем необходимым, что, когда рассвело, Эразмус уже скакал на своем быстроногом коне далеко от Флоренции.

Шпикер описал также некоторые приключения, которые случились с ним во время этого путешествия. Самым значительным из них было то, когда он впервые почувствовал, что значит не иметь зеркального отражения. Он как раз остановился в некоем городе, чтобы дать передохнуть своему утомленному коню, и сел, ничего не опасаясь, за большой общий стол в каком-то постоялом дворе, не обратив внимания на то, что как раз против него на стене висит большое ясное зеркало. Какой-то чертов кельнер, который, как на грех, стоял за его стулом, вдруг обратил внимание, что стул в зеркале оставался свободным — оно не отражало сидящего на нем человека. Кельнер сообщил о своем наблюдении соседу Эразмуса, а тот шепнул об этом своему соседу, и скоро все сидящие за столом стали перешептываться и поглядывать то на Эразмуса, то на зеркало. Эразмус еще не успел сообразить, что именно он причина всей этой кутерьмы, как из-за стола встал некий солидный мужчина с серьезным лицом и заставил Эразмуса подойти вплотную к зеркалу, потом оглядел его с ног до головы и, обернувшись к обществу, громогласно объявил:

— В самом деле, отражения у него нет.

— Нет отражения!.. Глядите, он не отражается в зеркале! — загудели все разом. — Гоните его в шею! Прочь!.. Прочь!..

В бешенстве, сгорая от стыда, Эразмус вбежал в свою комнату, но едва он запер дверь, как к нему явились из полиции и объявили, что ежели он через час не представит своего абсолютно точного зеркального отражения начальству, ему предписывается немедленно покинуть город. Во избежание худших неприятностей он бежал из города под улюлюканье праздных зевак и свист уличных мальчишек.

— Вот он, удирает отсюда! Этот тип продал свое отражение дьяволу!.. — неслось ему вслед.

Наконец город остался позади, и с тех пор, где бы он ни появлялся, под предлогом врожденного отвращения ко всякого рода отражениям, он первым делом приказывал завешивать все зеркала. Вот его и прозвали «генералом Суваровым», который, по преданию, поступал с зеркалами точно так же.

Когда же он добрался до своей родины, до своего родного дома, то его милая женушка и малютка Расмус встретили его весьма приветливо, и вскоре ему стало казаться, что в обстановке мирной семейной жизни можно перенести утрату своего зеркального отражения. Но вот однажды, когда Шпикер, уже совершенно выкинувший Джульетту из своих мыслей, играл с маленьким Расмусом, тот, балуясь, вымазал отцу щеки сажей.

— Ой, папа, гляди-ка, как я тебя разукрасил. У тебя совсем черное лицо! — крикнул малыш и, прежде чем Шпикер успел его остановить, притащил зеркало и, держа его перед отцом, сам поглядел в него. И в тот же миг он выронил его из рук и, расплакавшись, выбежал из комнаты. Вскоре появилась жена, лицо ее выражало страх и изумление.

— Знаешь, что мне Расмус рассказал? — спросила она.

— Что я будто бы не отражаюсь в зеркале? Так, что ли, моя милая? — произнес Шпикер с натянутой улыбочкой, как бы говорящей, что хотя сама мысль о том, что можно потерять свое отражение, в сущности, безумна, все же случись это — потеря была бы невелика, поскольку всякое зеркальное отражение содержит в себе чисто иллюзорный эффект, не являясь по сути дела ничем вещественным. Самосозерцание, рассуждал он, лишь будоражит тщеславие, да к тому же и безусловно содействует разрыву своего «я» на реальное и воображаемое. Пока он все это излагал, его супруга поспешно сорвала занавеску с висящего в комнате зеркала. Она взглянула на него и рухнула на пол, словно пораженная молнией. Шпикер поднял ее, но едва сознание вернулось к ней, как она с отвращением оттолкнула его от себя.

— Оставь меня! — визжала она. — Оставь меня, чудовище! Ты не мой муж, ты не мой муж, ты дух ада, который хочет погубить мою душу и лишить меня вечного блаженства. Убирайся!.. Чур меня, чур меня, у тебя нет власти надо мной!

Ее голос разносился по всем комнатам, на крик в ужасе сбежались слуги, и тогда Эразмус в бешенстве и отчаянии ринулся прочь из своего дома. Будто гонимый безумием, метался он по пустынным аллеям парка на окраине города, и вдруг перед ним мелькнул образ Джульетты во всей ее ангельской красоте.

— Ты что, мстишь мне, Джульетта? — крикнул он во весь голос. — Мстишь за то, что я бросил тебя и вместо себя оставил свое зеркальное отражение? Послушай, Джульетта, я готов стать всецело твоим и душой и телом, она отвергла меня, она, ради которой я пожертвовал тобой. Джульетта, Джульетта, я хочу посвятить тебе свою жизнь, повторяю: быть твоим душой и телом.

— Это совсем нетрудно сделать, любезнейший, — проскрипел синьор Дапертутто, который почему-то оказался рядом со Шпикером на аллее; на нем был все тот же кроваво-красный сюртук с блестящими стальными пуговицами. И представьте, его слова прозвучали для несчастного Эразмуса утешением, поэтому он, невзирая на коварное, отвратительное лицо доктора, спросил его жалобным голосом:

— Как же мне ее найти? Ведь она для меня навеки потеряна.

— Ничего нет проще, — ответил Дапертутто, — она недалеко отсюда и тоскует по вашей драгоценной персоне, почтеннейший, поскольку, надеюсь, вы не можете не согласиться, зеркальное отражение — одна пустейшая иллюзия. К тому же, как только вы явитесь к ней собственной драгоценной персоной и она будет знать, что вы отдались ей на всю жизнь, и душой и телом, она вернет вам ваше привлекательное отражение, причем в полной сохранности.

— Веди меня к ней! Скорее к ней! — крикнул Эразмус. — Где она?

— Нужно разрешить еще один пустячный вопрос, — сказал Дапертутто, — прежде чем вы увидите Джульетту и замените собой свое зеркальное отражение. Пока что она не может всецело располагать вами, ибо вы еще связаны известными узами, которые необходимо разорвать… Я имею в виду вашу милую женушку и подающего надежды сыночка.

— Что вы хотите сказать? — дико взревел Эразмус.

— Бесповоротный разрыв ваших связей, — продолжил Дапертутто, — может быть осуществлен вполне человеческим способом. Еще по Флоренции вам должно быть известно, что я умею весьма ловко готовить удивительные снадобья. Вот и сейчас у меня в руке есть пузырек с таким домашним средством. Достаточно нескольких капель, и люди, стоящие на пути вашей с Джульеттой любви, мгновенно и тихо уйдут в мир иной, причем безо всяких мучений. Правда, иные называют это смертью, а смерть будто бы горька. Но разве вкус горького миндаля не прекрасен, именно такой горечью и обладает смерть, которая заключена в моем пузырьке.[267] Когда члены вашей дражайшей семьи навеки радостно закроют глаза, они будут благоухать нежнейшим запахом горького миндаля. Вот этот пузырек, почтеннейший, возьмите его.

И доктор Дапертутто протянул Эразмусу маленький пузырек.

— Мразь! — завопил Эразмус. — Вы хотите, чтобы я отравил собственную жену и ребенка?

— Кто говорит о яде? — спросил красносюртучный. — В пузырьке домашняя настойка и, к слову сказать, весьма приятная на вкус. Мне были бы с руки иные средства добиться вашей свободы, но поручить это вам так естественно, так человечно, не правда ли? Пусть это будет моим маленьким капризом… Берите, берите, любезнейший.

Эразмус и сам не заметил, как пузырек оказался в его руке. Безо всяких умыслов он побежал домой и скрылся в своей комнате. Его жену всю ночь одолевал безотчетный страх, она ужасно мучилась и все время твердила, что вернувшийся к ним в дом человек не ее муж, а адский житель, принявший личину ее мужа. Не успел Эразмус переступить порог, как все его домочадцы в суеверном страхе разбежались кто куда, только маленький Расмус решился к нему подойти и с детской наивностью спросить, не принес ли он своего зеркального отображения, не то мама умрет от горя. Эразмус дико поглядел на ребенка, у него в пальцах все еще была зажата склянка, которую дал ему Дапертутто. У малыша на руках сидел его любимый голубь, который вдруг ни с того ни с сего взмахнул крыльями и клюнул пробку пузырька. Он тотчас же уронил набок свою головку и упал замертво.

— Предатель! — вскричал Эразмус. — Ты не заставишь меня свершить адское деяние!

И он вышвырнул в открытое окно дьявольский пузырек, который разбился о камни мощеного двора на тысячу кусков. Приятный запах миндаля заполнил и комнату. Маленький Расмус в испуге убежал.

Шпикер, терзаемый тысячью страданий, весь день не находил себе места. Наконец часы пробили полночь. И образ Джульетты все больше и больше оживал в его душе. Как-то раз во Флоренции в его присутствии у Джульетты разорвалась нитка ожерелья из высушенных красных ягод. Подбирая их с пола, он припрятал одну, ведь она касалась лилейной шейки его возлюбленной, и он все время ревностно хранил эту сухую ягодку. А теперь он вытащил ее на свет божий и, уперев в нее взор, сосредоточил все свои мысли и душевные силы на потерянной возлюбленной. И ему почудилось, что из бусинки стал исходить волшебный аромат, который обычно витал вокруг Джульетты.

— О Джульетта! Хоть бы один-единственный раз увидеть тебя, а потом можно и сгинуть в позоре и бесчестии!

Едва он произнес эти слова, как в коридоре перед дверью что-то зашуршало, затем послышались чьи-то легкие шаги и в дверь постучали. Эразмус даже задохнулся от страха, что предчувствие его обманет, и все же он был полон надежды. Он отворил дверь, и в комнату вошла Джульетта, сияя своей неземной красотой и очарованием. Обезумев от любви и счастья, заключил он ее в свои объятья.

— Вот я и пришла, мой возлюбленный, — сказала она тихо и нежно. — Но ты только погляди, как верно я храню твое зеркальное отражение.

Она сняла с зеркала занавеску, и Эразмус с восторгом увидел в нем себя, однако ни одного из его движений отражение не повторяло. И снова ужас охватил Эразмуса.

— Джульетта, неужели я сойду с ума от любви к тебе?.. Верни мне мое отражение, а взамен возьми мою жизнь, я твой душой и телом.

— Нас разделяет еще одно обстоятельство, ты же знаешь… Неужели Дапертутто тебе не сказал?..

— Господи, — перебил ее Эразмус, — если это цена нашей любви, то я предпочитаю умереть.

— Конечно, Дапертутто не должен тебя принуждать к такому поступку… Что и говорить, это ужасно… Обет и благословение священника не должны бы так много значить, но все же тебе придется разорвать узы, которые связывают тебя, и для этого есть другое, лучшее средство, чем то, которое предложил тебе Дапертутто.

— Какое? — быстро спросил Эразмус. — В чем оно состоит?

Джульетта обвила его голову руками, склонила ее себе на грудь и тихо прошептала:

— Ты поставь свое имя Эразмус Шпикер под таким обязательством: «Я передаю моему доброму другу доктору Дапертутто власть над моими женой и ребенком, и он может распоряжаться ими по своему произволу, и тем самым расторгаю узы, которые нас связывают, ибо отныне я своим смертным телом и бессмертной душой хочу принадлежать Джульетте, которую избираю себе в жены и навеки связываю себя с нею особым обетом».

Нервы Эразмуса были напряжены до предела, он дергался, как марионетка на нити. Огненные поцелуи жгли ему губы, он уже держал в руке листочек, что протянула ему Джульетта. Но за спиной Джульетты вдруг появился, увеличившись до огромных размеров, сам доктор Дапертутто. Он протянул Эразмусу металлическое перо, и в этот момент на левой руке несчастного лопнула жилка и брызнула кровь.

— Обмакни перо… обмакни перо… пиши… пиши… — настойчиво шипел красносюртучный.

— Пиши, пиши, мой навеки единственный возлюбленный, — шептала Джульетта.

Он уже обмакнул перо в кровь и готов был начать писать расписку, как распахнулась дверь и в комнату вошла фигура в белой одежде, она уперла в Эразмуса свои неподвижные глаза привидения и глухим голосом, исполненным тоски и страданья, прогудела:

— Эразмус, Эразмус, что ты затеял… Опомнись… Во имя Спасителя…

Эразмус узнал в этой фигуре свою жену, отшвырнул перо и листочек бумаги.

Сверкающие искры посыпались из глаз Джульетты, лицо ее уродливо исказилось, а тело запылало.

— Отыди от меня, исчадье ада! Не получить тебе моей души! Во имя Спасителя нашего, отыди от меня, диявольское отродье! Адское пламя исходит от тебя!..

Так кричал Эразмус и ударом кулака отбросил от себя Джульетту, которая все еще стискивала его в своих объятиях. Комната наполнилась странным визгом и воем, запахло гарью, и что-то закружилось в воздухе, похожее на вороновы крылья. Джульетта и доктор Дапертутто исчезли в густом зловонном дыме, который, казалось, исходил от стен и гасил огонь свечей. Наконец, в окошке забрезжил рассвет. Эразмус тут же отправился к своей жене. Он застал ее в добром настроении, она была мягка и кротка. Маленький Расмус тоже проснулся и сидел у нее на постели. Она протянула своему измученному мужу руку и сказала:

— Теперь я знаю, какая ужасная история произошла с тобой в Италии, и от всего сердца жалею тебя. Власть искусителя велика, и так как он подвержен всем порокам, в том числе и воровству, то он не смог устоять от соблазна похитить у тебя самым коварным образом твое прекрасное, непревзойденное, такое похожее на тебя зеркальное отражение… Погляди-ка на себя вон в то зеркало, мой дорогой, милый муженек.

Эразмус подошел к зеркалу, дрожа всем телом, вид у него был весьма жалкий. Зеркало оставалось ясным и незамутненным, никакого Эразмуса в нем не отражалось.

— Как удачно, что на этот раз ты в нем не отразился, — сказала жена, — потому что вид у тебя, мой дорогой Эразмус, сейчас на редкость дурацкий. Ты сам, наверно, понимаешь, однако, что без отражения в зеркале ты — посмешище для людей и, естественно, не можешь стать настоящим, подлинным отцом семейства, вызывающим уважение у жены и детей. Даже Расмусхен начинает над тобой смеяться и собирается нарисовать тебе углем усы, поскольку ты этого все равно не заметишь, поэтому тебе сейчас в самый раз еще немного побродить по свету и найти случай вернуть себе свое зеркальное отражение, так подло похищенное извергом рода человеческого. Как только ты его получишь — добро пожаловать домой, мы будем тебе сердечно рады. Поцелуй меня, мой милый (Шпикер так и сделал)… а теперь — счастливого пути! Посылай Расмусу время от времени новые брючки, потому что он все время ползает на коленках и быстро их протирает. А если попадешь в Нюрнберг, то добавь к подарку еще раскрашенного гусара и перечный пряник, как любящий отец. Всего тебе самого доброго, мой дорогой Эразмус!

Сказав все это, жена повернулась на бок и заснула. Шпикер схватил маленького Расмуса и прижал к своей груди, но тот заорал благим матом, и тогда Шпикер спустил его на пол и пошел бродить по белу свету. Однажды во время своих странствий он повстречал некоего Петера Шлемиля, который продал черту свою тень. Они решили было побродить вместе, чтобы Эразмус Шпикер отбрасывал на дорогу тень за обоих путников, а Петер Шлемиль обеспечивал бы отражение в зеркалах тоже за двоих, но из этого ничего не вышло.

Вот и конец истории о потерянном зеркальном отражении.

Постскриптум путешествующего энтузиаста

— Что это за отражение вон в том зеркале? Я ли это?.. О, Юлия, Джульетта! Ангел небесный… Исчадие ада… Восторг и мука… Томление и отчаяние… Ты видишь, мой дорогой Теодор Амадеус Гофман, что в мою жизнь часто врывается чужая темная сила, отнимая у меня добрые сны и все время сталкивая с какими-то странными персонажами. Весь во власти той истории, что приключилась со мной в Сочельник, я готов поверить и что тот советник юстиции сделан из марципана, и что чаепитие было не более чем кукольное украшение рождественской витрины, а прелестная Юлия была влекущим к себе живописным образом, сошедшим с полотна Рембрандта или Калло, и она обвела вокруг пальца несчастного Эразмуса Шпикера, похитив похожее на него как две капли воды его зеркальное отражение. Прости меня!

Крейслериана (II)

Осенью прошлого года издатель этих страниц приятно проводил время в Берлине с титулованным автором «Сигурда»[268], «Волшебного кольца», «Ундины», «Короны» и др. Было много разговоров об удивительном Иоганнесе Крейслере, и оказалось, что Крейслеру привелось весьма необычайным образом встретиться с человеком, глубоко родственным ему по духу, хоть и совсем иначе проведшим свою жизнь. Между бумагами барона Вальборна — молодого поэта, потерявшего рассудок от несчастной любви и нашедшего успокоение в смерти, — его историю де ла Мотт Фуке еще раньше описал в новелле, озаглавленной «Иксион»[269], - было найдено письмо, адресованное Вальборном Крейслеру, но не отосланное. Оставил перед своим исчезновением письмо и Крейслер. С ним произошли следующие события. Уже давно все считали бедного Иоганнеса безумным. И в самом деле, все его поступки и действия, в особенности имевшие отношение к искусству, так резко переходили границы разумного и пристойного, что едва ли было возможно сомневаться в его умственном расстройстве. Образ его мыслей становился все необычайнее, все запутаннее. Так, например, незадолго до своего бегства из города он часто говорил о несчастной любви соловья к алой гвоздике. Все это было (так он полагал) не что иное, как Adagio, которое в свою очередь, собственно, оказалось всего-навсего протяжным звуком голоса Юлии, умчавшим в небеса исполненного любви и блаженства Ромео. Наконец Крейслер признался мне, что задумал покончить с собой и что он в соседнем лесу заколет себя увеличенной квинтой.[270] Так величайшие его страдания иногда приобретали шутовской характер. В ночь, предшествующую вечной разлуке, он принес своему ближайшему другу Гофману тщательно запечатанное письмо с настоятельной просьбой тотчас же отослать его по адресу. Но сделать это было невозможно. На письме был написан необычайный адрес:

Другу и товарищу в любви, страдании и смерти!

Для передачи в мир, рядом с большим терновым кустом,

на границе рассудка.

Cito par bonte[271].

Письмо хранилось запечатанным и ждало, чтобы случай точнее указал неведомого друга и товарища. Так и случилось. Письмо Вальборна, любезно доставленное де ла Мотт Фуке, уничтожило всякие сомнения в том, что другом своим Крейслер называл именно барона Вальборна. Оба письма были напечатаны в третьей и последней книгах «Муз» с предисловием Фуке и Гофмана; письма эти должны быть предпосланы и «Крейслериане», включенной в последний том «Фантазий», ибо если благосклонный читатель хоть немного расположен к удивительному Иоганнесу, то он не может остаться равнодушным к необычайной встрече Вальборна и Крейслера.

Подобно тому как Вальборн сошел с ума от несчастной любви, так и Крейслера, по-видимому, довела до крайней степени безумия совершенно фантастическая любовь к одной певице — по крайней мере на это указывает одна оставленная им рукопись, озаглавленная «Любовь артиста». Это сочинение и некоторые другие, составляющие цикл чисто духовных толкований музыки, может быть, скоро появятся, объединенные в книгу под названием «Проблески сознания безумного музыканта»[272].

1. Письмо барона Вальборна капельмейстеру Крейслеру[273]

Милостивый государь! Как мне довелось узнать, Вы с некоторых пор пребываете в одинаковом со мною положении. А именно: уже давно подозревают, что Вас сделала безумным любовь к искусству, чересчур заметно превысившая меру, установленную для подобных чувств так называемым благорассудительным обществом. Не хватало только одного, чтобы сделать нас обоих настоящими товарищами. Вам, милостивый государь, уже давно надоела вся эта история, и Вы решились обратиться в бегство, я же, напротив, все медлил и оставался на месте, позволял мучить себя и высмеивать, и, что хуже всего, осаждать советами. Все это время лучшей моей усладой были оставленные Вами записки, которые фрейлейн фон Б.[274] — о, звезда в ночи! — иногда разрешала мне просматривать. Мне стало казаться, что когда-то где-то я уже Вас видел. Не Вы ли, милостивый государь, тот маленький странный человек, лицом несколько похожий на Сократа, которого прославил Алкивиад[275], сказав, что, если Бог и скрывается за причудливой маской, он все же, внезапно показываясь, мечет молнии, задорный, влекущий, устрашающий. Не носите ли Вы, милостивый государь, сюртук, цвет которого можно было бы назвать самым необычайным, если бы воротник его не был цвета еще более необычайного? И не заставляет ли покрой этого платья сомневаться — сюртук ли это, переделанный в верхнее платье, или верхнее платье, обращенное в сюртук? Человек с такой внешностью однажды стоял рядом со мной в театре, в то время как на сцене кто-то тщательно пытался подражать итальянскому buffo[276]. Остроумные и живые речи моего соседа превратили плачевное зрелище в комическое. На мой вопрос он назвал себя доктором Шульцем из Ратенова[277], но странная шутовская усмешка, скривившая его рот, помешала мне этому поверить. Не сомневаюсь — это были Вы.

Прежде всего позволю себе сообщить Вам, что я вскоре последовал за Вами и ушел туда же, куда и Вы, — в широкий мир, где, без всякого сомнения, мы с Вами встретимся. Ибо хотя этот мир и кажется огромным, благоразумные люди сделали его страшно тесным для таких людей, как мы, так что где-нибудь мы непременно должны друг с другом столкнуться. Это может случиться в тот момент, когда мы будем спасаться бегством от какого-нибудь рассудительного человека или от упомянутых выше дружеских советов, которые следовало бы короче и без обиняков назвать медленной пыткой.

Сейчас мои усилия направлены к тому, чтобы сделать небольшое добавление к описанным Вами музыкальным страданиям.

Не было ли с Вами таких случаев: желая прослушать или самому сыграть какое-нибудь музыкальное произведение, Вы удалились от занятого разговором общества за шесть или семь комнат. Несмотря на это, люди следовали за Вами по пятам и принимались слушать; это значит — что есть мочи болтать. Я лично полагаю, что для достижения этой цели они не убоятся никакой окольной, дальней, тяжелой дороги, никакой высокой лестницы или крутой горы.

Далее: разве не заметили Вы, милостивый государь, что у музыки нет врагов более заклятых, антиподов более жестоких, нежели слуги? Исполняют ли они когда-нибудь приказание не хлопать дверьми, двигаться без шума, ничего не ронять, когда находятся в комнате, где какой-нибудь инструмент или голос издают упоительные звуки? Эти люди поступают еще хуже! В тот момент, когда душа уносится в волнах звуков, какая-то дьявольская сила заставляет их появляться, чтобы взять ту или иную вещь, пошептаться или, если они глупы, с веселой и дерзкой развязностью задать какой-нибудь пошлый вопрос. И это случается не во время антракта, не в момент равнодушия. Нет, именно в разгар восторга, когда хочется затаить дыхание, чтобы не сдунуть им ни одного золотого звука, когда тихие, чуть слышные аккорды открывают перед вами рай… Да, именно тогда! О владыка земли и неба!

Нельзя умолчать о том, что есть прекрасные дети, одержимые тем же лакейским духом. Они, за отсутствием только что описанных субъектов, могут очень успешно и удачно их заменить. Ах, до чего нужно дойти, чтобы так воспитать детей! Я очень, очень серьезно задумываюсь над этим и едва решаюсь заметить, что подобные милые существа могут быть приятны и близки читателю.

И разве слеза, выступившая сейчас у меня на глазах, капля крови, вылившаяся из пронзенного сердца, вызваны мыслью об одних только детях?

Ах, быть может, Вам еще ни разу не приходило желание спеть какую-нибудь песню перед очами, взирающими на Вас будто с небес, перед очами, из которых глядит на Вас собственный Ваш преображенный лик? И Вы начинаете петь и думаете, о Иоганнес, что Ваш голос проник в любимую душу, что сейчас, именно сейчас высокий взлет звуков исторгнет росный жемчуг из двух этих звезд, смягчая и украшая блаженный их блеск… как вдруг эти звезды спокойно обращаются на какую-нибудь дребедень, на спущенную петлю, и ангельские уста кривой, принужденной улыбкой пытаются скрыть неодолимую зевоту. Боже мой, оказывается, Вы просто наскучили уважаемой даме!

Не смейтесь, милый Иоганнес! Нет в жизни ничего более скорбного, более губительно-ужасного, чем Юнона, превратившаяся в облако.[278]

Ах, облако, облако! Прекрасное облако!

По правде говоря, милостивый государь, по этой причине я и сделался, как утверждают люди, безумным. Но припадки бешенства случаются со мною очень редко. Большей частью я тихо плачу. Не бойся меня, Иоганнес, но и не смейся надо мной. Поговорим лучше о чем-нибудь другом, о том, что нас ближе всего касается и что я хотел бы высказать тебе со всей искренностью.

Знаешь, Иоганнес, иногда мне кажется, что, бичуя бездарную музыку, ты бываешь чересчур строг. Разве существует совершенно бездарная музыка? И, с другой стороны, разве совершенно прекрасная музыка доступна кому-нибудь, кроме ангелов? Может быть, мне это кажется, потому что слух у меня не такой острый и чувствительный, как у тебя. Но я честно тебе признаюсь: даже звук самой жалкой расстроенной скрипки мне приятнее, чем полное отсутствие музыки. Надеюсь, что ты не станешь презирать меня за это. Любое пиликанье пусть это будет марш или какой-нибудь танец — все-таки напоминает о заложенной в нас любви к прекрасному, легко заставляет забыть свое несовершенство и нежно-любовными или воинственными звуками уносит меня к блаженному своему прообразу. Мои стихотворения, те, которые считают удачными, — какое глупое выражение! — нет, те, что сердцем говорят сердцу, обязаны своим зарождением, своим существованием очень расстроенным струнам, очень неловким пальцам, очень неискусным голосам.

И потом, милый Иоганнес, разве одно только желание заняться музыкой само по себе не есть нечто умилительное и трогательное? И разве не прекрасна уверенность, направляющая странствующих музыкантов и в замки и в хижины, уверенность в том, что музыка и пение всюду проложат себе путь, — ее лишь изредка нарушают ворчливо настроенные хозяева и злые собаки! Я так же не способен затоптать цветочную клумбу, как и прервать только что зазвучавший вальс криком: «Убирайтесь вон отсюда!» Вдобавок со всех домов, куда долетают звуки музыки, сбегается веселая детвора, совсем не похожая на упомянутые мною лакейские натуры, и на исполненных ожидания ангельских лицах написано: «Музыканты правы».

Нечто худшее зачастую наблюдается в высших кругах, где занимаются так называемым музицированием, но и здесь каждый звук струны, флейты, голоса овеян божественным дуновением, и все они нужнее любой болтовни, каковой они в известной мере перебивают дорогу.

Ты, Крейслер, говоришь о радости, испытываемой отцом и матерью в тихом семейном кругу от бренчания на рояле и пискливого пенья их детей; уверяю тебя, Иоганнес, что в этом бренчанье мне подлинно и действительно слышится некий отзвук ангельской гармонии, заглушающей все нечистые земные звуки.

Я написал гораздо больше, чем следовало, и хотел бы откланяться по всем правилам приличия, которым намеревался следовать, начиная это письмо. Но мне это не удается. Так удовольствуйся этим, Иоганнес. Да благословит Бог тебя и меня. Пусть милостью своей даст развиться тому, что тебе и мне вложил он в душу, ему на славу, нашим ближним на радость.

Одинокий Вальборн.

2. Письмо капельмейстера Крейслера барону Вальборну

Я только что вернулся из театра в свою каморку, с большим трудом высек огонь и сейчас же принимаюсь писать Вашему сиятельству обстоятельное письмо. Не пеняйте на меня, Ваше сиятельство, если я стану чересчур музыкально выражаться, ведь Вам уже, наверное, известно, что люди утверждают, будто музыка, заключенная в моей душе, слишком мощно и непреодолимо пробирается наружу. Она так меня обволокла и опутала, что мне никак не освободиться. Все, решительно все представляется мне в виде музыки. Быть может, люди в самом деле правы? Но как бы то ни было, я должен написать Вашему сиятельству. Как же иначе смогу я снять бремя, тяжелым гнетом упавшее мне на грудь в тот момент, когда опустился занавес и Ваше сиятельство непонятным образом исчезли?

Как много мне хотелось еще сказать! Неразрешившиеся диссонансы отвратительно вопили во мне, однако в ту минуту, когда ядовитые, словно змеи, септимы проскальзывали в светлый мир приветливых терций, Ваше сиятельство ушли прочь, прочь — змеиные жала стали язвить и колоть меня! Ваше сиятельство, Вы, кого хочу я воспеть этими приветливыми терциями, ведь не кто иной, как барон Вальборн, — его образ я ношу давно в своем сердце, в него, дерзновенно и мощно струясь, воплощаются все мои мелодии, и мне чудится: я — то же самое, что и он. Когда сегодня в театре ко мне подошел статный юноша в военной форме, звеня оружием, с мужественным и рыцарственным видом, душу мою пронзило знакомое и вместе с тем неизведанное чувство, и я сам не мог разобрать, что за диковинная смена аккордов нарастала во мне, поднимаясь все выше и выше. Молодой рыцарь делался мне все более близким. В его глазах открылся мне чудесный мир; целое Эльдорадо сладостных, блаженных мечтаний. Дикая смена аккордов разрешилась нежной, райской гармонией — она чудодейственным образом говорила о жизни и бытии поэта. Благодаря тому, что у меня большая практика в музыке, — в этом я могу заверить Ваше сиятельство, — я тотчас же выяснил тональность, породившую все это. Я хочу сказать, что в молодом военном я тотчас узнал Ваше сиятельство — барона Вальборна. Я попытался сочинить несколько отклонений, и когда музыка моей души, по-детски веселясь и ребячливо радуясь, излилась бодрыми напевами, веселыми мурки и вальсами, Ваше сиятельство так хорошо попали мне в такт и в тон, что у меня не оставалось никаких сомнений: Вы узнали во мне капельмейстера Иоганнеса Крейслера и не поверили обманной игре, которую сегодня вечером затеяли со мной эльф Пэк[279] и его приспешники. В тех особых случаях, когда меня вовлекают в колдовскую игру, я начинаю строить всевозможные гримасы, — я сам это знаю, — к тому же на мне как раз было платье, купленное в момент глубочайшего уныния после неудачно сочиненного трио. Цвет платья был выдержан в Cis-moll, а для некоторого успокоения наблюдателя я велел пришить к нему воротник цвета E-dur.[280] Надеюсь, что это не раздражало Ваше сиятельство? К тому же в этот вечер я назывался другим именем — я был доктором Шульцем из Ратенова, так как лишь под этим именем дерзал стоять возле самого фортепьяно и слушать пение двух сестер, двух состязавшихся соловьев, чьи сердца исторгали из самой своей глубины великолепные, сверкающие звуки. Сестры боялись безумного, тоскующего Крейслера, а доктор Шульц, очутившись в музыкальном раю, открытом ему сестрами, был кроток, мягок, полон восхищения, и они примирилсь с Крейслером, когда доктор Шульц внезапно в него превратился. Ах, барон Вальборн! Говоря о самом священном, что горит в моем сердце, я и Вам показался суровым и гневным. Ах, барон Вальборн, и к моей короне тянутся враждебные руки, и передо мной растаял в тумане небесный образ, проникший в глубину моего существа, затронув сокровеннейшие фибры моей души. Невыразимая скорбь разрывает мне грудь, и каждый унылый вздох вечно алчущей тоски превращается в неистовую боль гнева, вспыхнувшего от жестокой муки. Но, барон Вальборн! Разве сам ты не знаешь, что на растерзанную дьявольскими когтями кровоточащую грудь особенно сильно и благотворно действует каждая капля целительного бальзама? Ты знаешь, барон Вальборн, что я сделался злобным и бешеным главным образом потому, что видел, как чернь оскверняет музыку. Но случается, что меня, совсем разбитого, раздавленного бездарными бравурными ариями, концертами, сонатами, утешает и исцеляет коротенькая пустячная мелодия, пропетая посредственным голосом или же неуверенно, неумело сыгранная, но верно, тонко понятая и глубоко прочувствованная. Если ты, барон Вальборн, встретишь на своем пути такие звуки и мелодии или, возносясь к своему облаку, увидишь, как они с благоговейной тоской взирают на тебя снизу, скажи им, что будешь беречь и лелеять их, как милых детей, и что ты не кто иной, как капельмейстер Иоганнес Крейслер. Ибо я свято обещаю тебе, барон Вальборн, что тогда я стану тобой и так же, как ты, исполнюсь любовью, кротостью, благочестием. Ах, я и без того полон ими! Всему виной колдовская игра — ее часто заводят со мной мои собственные ноты. Они оживают и в виде маленьких черных хвостатых чертиков спрыгивают с белых листов, увлекая меня в дикое, бессмысленное кружение. Я делаю странные козлиные прыжки, корчу непристойные рожи; но один-единственный звук — луч священного огня — прерывает беснование, и я снова кроток, терпелив и добр. Ты видишь, барон Вальборн, что все это настоящие терции, в которых растворились септимы, и я пишу тебе для того, чтобы ты как можно яснее расслышал эти терции!

Дай бог, чтобы мы, уже с давних пор мысленно видя и зная друг друга, почаще встречались и в жизни, как это было сегодня вечером. Твои взгляды, барон Вальборн, проникают в глубину моего сердца, а ведь часто взгляды звучат как чудесные слова, как заветные мелодии, вспыхнувшие в недрах души. Но мы еще часто будем с тобою встречаться, ибо завтра я надолго отправлюсь странствовать по свету и потому уже надел новые сапоги.

Не думаешь ли ты, барон Вальборн, что твои слова могут стать моими мелодиями, а мои мелодии — твоими словами? Я только что сочинил песню на прекрасные слова, написанные тобою когда-то давно, но мне все-таки кажется, что уже в ту самую минуту, когда в тебе зародилась песня, и во мне должна была зажечься ее мелодия. Иногда мне представляется, что песня — это целая опера. Да! Дай бог, чтобы я поскорее снова увидел тебя телесными очами, приветливый, кроткий рыцарь, таким же, каким ты всегда живо стоишь перед моим духовным взором. Да благословит тебя Бог и да просветит он людей, чтобы они достойно оценили тебя по прекрасным делам твоим и поступкам. Пусть это будет радостно-успокоительным заключительным аккордом в тонике.

Иоганнес Крейслер,

капельмейстер, а также сумасшедший музыкант

par exellence[281]

3. Музыкально-поэтический клуб Крейслера[282]

Все часы, даже самые ленивые, уже пробили восемь; свечи были зажжены, рояль — открыт, и хозяйская дочка, услужающая Крейслеру, уже два раза объявила, что вода в чайнике выкипает. Наконец в дверь постучали, и вошли Верный Друг вместе с Рассудительным. За ними вскоре явились Недовольный, Веселый и Равнодушный. Члены клуба были в сборе, Крейслер, как обычно, старался с помощью симфониеподобной фантазии подогнать все под один тон и размер, а также дать подышать чистым воздухом всем членам клуба, лелеявшим в себе музыкальный дух, но принужденным целый день суетиться среди пыли и мусора.[283] Рассудительный был очень серьезен, почти глубокомыслен, и сказал:

— Как это неприятно, что в последний раз вам пришлось прервать игру из-за испорченного молоточка. Надеюсь, вы починили его?

— Кажется, да, — ответил Крейслер.

— Надо в этом убедиться, — продолжал Рассудительный, нарочно зажег свечу, стоявшую в широком подсвечнике, и, держа ее над струнами, стал внимательно рассматривать поврежденный молоточек. Вдруг лежавшие на подсвечнике тяжелые щипцы для снимания нагара упали на струны, и двенадцать или пятнадцать из них, резко прозвенев, лопнули. Рассудительный только промолвил:

— Вот тебе раз!

У Крейслера покривилось лицо, как будто он поел лимона.

— Черт возьми, — закричал Недовольный. — А я-то радовался, что Крейслер сегодня будет импровизировать! Как раз сегодня. За всю свою жизнь я так не жаждал музыки!

— В сущности говоря, — вмешался Равнодушный, — совсем не так важно, начнем мы сегодня с музыки или нет.

Верный Друг сказал:

— Конечно, очень жаль, что Крейслер не сможет играть, но из-за этого не стоит волноваться.

— У нас и без того будет довольно развлечений, — добавил Веселый, придавая своим словам особый смысл.

— И все-таки я буду импровизировать, — сказал Крейслер. — Басы в полном порядке, и мне этого достаточно.

Крейслер надел свою красную ермолку, китайский халат[284] и сел за рояль. Члены клуба разместились на диване и на стульях; по знаку Крейслера Верный Друг потушил все свечи, и воцарилась густая черная тьма.

Крейслер взял в басу pianissimo полный аккорд As-dur с обеими педалями. Когда звуки замерли, он заговорил:

— Какой чудесный и странный шум! Невидимые крылья реют надо мною… Я плыву в душистом эфире… Аромат его сверкает огненными, таинственными переплетенными кругами. То дивные духи носятся на золотых крыльях среди безмерно прекрасных аккордов и созвучий.

Аккорд As-moll (mezzo-forte)[285]

Ах! Они уносят меня в страну вечного томления. Когда я их слышу, оживает моя скорбь, хочет вырваться из сердца и безжалостно его разрывает.

Секстаккорд E-dur (ancora piu forte)[286]

Крепись, мое сердце! Не разорвись от прикосновения опаляющего луча, пронзившего мне грудь. Вперед, мужественный дух мой! Воспрянь и устремись ввысь, в стихию, тебя породившую, — там твоя отчизна.

Терцаккорд E-dur (forte)

Они дали мне роскошную корону, но в алмазах ее сверкают и блещут тысячи слезинок, пролитых мною, в золоте ее тлеет испепелившее меня пламя. Мужество и власть, вера и сила да придут на помощь тому, кто призван владычествовать в царстве духов!

A-moll (harpeggiando-dolce)

Куда ты, прекрасная дева? Разве можешь ты убежать, если всюду держат тебя незримые путы? Ты не умеешь пожаловаться и объяснить, почему твое сердце гложет печаль, и все-таки оно трепещет от сладостного блаженства. Но ты все поймешь, когда я поговорю с тобою, когда утешу тебя на языке духов ведь он мне знаком, да и тебе хорошо понятен.

F-dur

Ах, как замирает твое сердце от томления и любви, когда в пылу восторга я заключаю тебя в мелодии, словно в нежные объятия. Теперь ты не уйдешь от меня, потому что сбылись тайные предчувствия, теснившие тебе грудь. Как благовестительный оракул, взывала к тебе музыка из глубины моего существа.

B-dur (accentuato)

Как весела жизнь в полях и лесах в прекрасную весеннюю пору! Пробудились свирели и флейты, долгую зиму, словно мертвые, костеневшие в пыльных углах, вспомнили свои заветные песни и радостно заливаются, как птицы в поднебесье.

B-dur с малой септимой (smanioso)

Жалобно вздыхая, теплый западный ветер веет по лесу, словно мрачная тайна, и когда он пролетает, шепчутся березы и сосны: «Почему так печален наш друг?! Ждешь ли ты его, прекрасная пастушка?»

Es-dur (forte)

Беги ему вслед! Беги ему вслед! Как темный лес, зелена его одежда! Грустные речи его — как нежный звук рога. Слышишь шорох в кустах? Слышишь звук рога? В нем радость и мука. Это он! Скорее! Ему навстречу!

Терцквартсекстаккорд D (piano)[287]

Жизнь ведет на разные лады свою дразнящую игру. Зачем желать? Зачем надеяться? Куда стремиться?

Терцаккорд C-dur (fortissimo)[288]

В диком, бешеном веселье пляшем мы над раскрытыми могилами? Так будем же ликовать! Те, что спят здесь, не услышат нас. Веселее, веселее! Танцы, клики — это шествует дьявол с трубами и литаврами.

Аккорды C-moll (fortissimo друг за другом)

Знаете вы его? Знаете вы его? Смотрите, он впивается мне в сердце раскаленными когтями! Он принимает диковинные личины то волшебного стрелка, то концертмейстера, то буквоеда, то ricco mercante[289]. Он роняет на струны щипцы, чтобы помешать мне играть! Крейслер, Крейслер! Возьми себя в руки! Смотри, вон притаилось бледное привидение с горящими красными глазами, из разорванного плаща оно тянет к тебе когтистые костлявые руки, на его голом черепе покачивается соломенный венец. Это — безумие! Храбро держись, Иоганнес! Нелепая, нелепая игра в жизнь! Зачем завлекаешь ты меня в свой круг? Разве не могу я убежать от тебя? Разве нет во вселенной такой пылинки, где бы, превратившись в комара, мог я спастись от тебя, зловещий, мучительный дух? Оставь меня! Я буду послушен! Я поверю, что дьявол — хорошо воспитанный galantuomo — honny soit qui mal y pense[290]. Я прокляну музыку, пение, буду лизать тебе ноги, как пьяный Калибан[291], - только избавь меня от пытки! О нечестивец, ты растоптал все мои цветы! В ужасающей пустыне не зеленеет ни травинки — повсюду смерть, смерть, смерть!..

Тут затрещал вспыхнувший огонек: Верный Друг, желая прервать импровизацию Крейслера, быстро вынул химическое огниво и зажег обе свечи. Он знал, что Крейслер дошел до той точки, с которой он обычно низвергался в бездну беспросветного отчаяния. В этот миг хозяйская дочь внесла дымящийся чай. Крейслер вскочил с места.

— Что это ты играл? — спросил Недовольный. — Признаться, благопристойное Allegro Гайдна куда приятнее этой дикой какофонии.

— Все-таки это было неплохо, — вмешался Равнодушный.

— Но очень мрачно, слишком мрачно, — заговорил Веселый. — Нашу сегодняшнюю встречу необходимо оживить чем-нибудь игривым и веселым.

Члены клуба постарались последовать совету Веселого, но жуткие аккорды Крейслера, его ужасные слова все еще носились в воздухе, как далекое глухое эхо, и поддерживали навеянное ими напряженное настроение. Недовольный действительно был очень недоволен вечером, испорченным, как он выразился, глупой импровизацией Крейслера, и ушел вместе с Рассудительным. За ними последовал Веселый. Остались только Энтузиаст и Верный Друг (оба они, как здесь ясно дается понять, представляют собою одно лицо). Скрестив руки, Крейслер молча сидел на диване.

— Не понимаю, что с тобой сегодня, Крейслер, — сказал Верный Друг. — Ты очень возбужден и, против обыкновения, без капли юмора.

— Ах, друг мой, — ответил Крейслер. — Мрачная туча нависла над моей жизнью. Не думаешь ли ты, что бедной, невинной мелодии, не нашедшей себе на земле никакого-никакого места, должно быть дозволено свободно, безмятежно умчаться в небесное пространство? Я бы тотчас улетел в это окно на своем китайском халате, как на плаще Мефистофеля.

— В виде безмятежной мелодии? — улыбаясь, перебил Верный Друг.

— Или, если хочешь, в виде basso ostinato[292], - возразил Крейслер. Но каким-то образом я вот-вот должен исчезнуть.

И то, что он сказал, вскоре исполнилось.

4. Сведения об одном образованном молодом человеке[293]

Сердце умиляется, когда видишь, как широко распространяется у нас культура! Даже среди классов, которым до сих пор было недоступно высшее образование, появляются таланты и достигают пышного расцвета. В доме тайного советника Р. я познакомился с одним молодым человеком, соединявшим в себе выдающиеся способности с любезностью и добродушием. Когда я однажды случайно упомянул при нем о постоянной моей переписке с моим другом Чарльзом Эвсоном из Филадельфии, молодой человек с полным доверием передал мне незапечатанное письмо к своей подруге с просьбой переслать его по адресу. Письмо отослано. Но разве не должен был я, любезный юноша, переписать и сохранить его как свидетельство твоей высокой мудрости, добродетели и подлинной любви к искусству? Не могу утаить, что редкостный молодой человек по своему рождению и изначальному занятию, собственно говоря, не что иное, как обезьяна, выучившаяся говорить, читать, писать, музицировать и т. д. в доме тайного советника. Короче говоря, этот юноша достиг такой высокой культуры, благодаря своему знанию искусств и наук, а также приятному обращению приобрел множество друзей и охотно был принят в просвещенном обществе. Ничто не выдает его необычайного происхождения, за исключением нескольких мелочей: например, на thes dansants[294], танцуя английский галоп, он иногда делает немного странные прыжки; слыша, как щелкают орехи, не может подавить некоторого внутреннего волнения, а также (но это, быть может, приписывает ему людская зависть, преследующая всех гениев) он хоть и носит перчатки, но, целуя дамам руки, немножко их царапает. Те маленькие шалости, которые он вытворял в юные годы, — например, ловко срывал шляпы с входивших гостей и прятался за бочонком с сахаром, — обратились теперь в остроумные bonmots[295], которым громко и восторженно аплодируют. Привожу достопримечательное письмо, характеризующее прекрасные душевные качества и превосходное образование обезьяны Мило.

Письмо Мило, образованной обезьяны,

к подруге Пипи в Северную Америку

С ужасом вспоминаю я те горестные времена, любимая подруга, когда нежнейшие чувства моего сердца я выражал только нечленораздельными звуками, непонятными цивилизованному существу. Как мог резкий, плаксивый звук «э, э», какой я издавал тогда, хотя и поощряемый нежными взглядами, сколько-нибудь выразить глубокую, искреннюю нежность, жившую в моей мужественной волосатой груди? И даже ласки мои — ты, маленькая, прелестная подруга, выносила их с молчаливой покорностью — были так неловки, что теперь, когда я в этом отношении могу сравняться с лучшими primo amoroso[296] и умею целовать ручки а la Duport[297], заставили бы меня краснеть, если бы этому не мешал свойственный мне несколько темноватый цвет лица. Несмотря на приятное чувство глубокого внутреннего удовлетворения, порожденное образованием, каковое я получил от людей, бывают минуты, когда я очень сильно тоскую, хоть и знаю, что подобные припадки в корне противоречат благовоспитанности, привитой нам культурой, и являются пережитком того дикого состояния, которое удерживало меня среди существ, ныне бесконечно мною презираемых. Тогда я бываю настолько глуп, что вспоминаю о наших несчастных сородичах, которые до сих пор прыгают по деревьям в густом девственном лесу, питаются сырыми плодами, не приправленными поварским искусством, а по вечерам преимущественно поют гимны, коих каждый звук фальшив, а о каком-нибудь счете — даже о вновь изобретенном на 7/8 или 13/14[298] — нет и речи. Об этих несчастных, по правде говоря, теперь мне совершенно чуждых существах я иногда вспоминаю и готов проникнуться глубоким состраданием к ним. Особенно часто приходит мне на ум мой старый дядюшка (сколько помню, с материнской стороны). Он воспитал нас на свой дурацкий манер и применял все мыслимые способы, чтобы держать нас вдалеке от людей. Это был серьезный мужчина, ни разу не пожелавший надеть сапог. Мне до сих пор слышится его предостерегающий, испуганный крик, когда я с вожделением взглянул на красивые, новенькие ботфорты: хитрый охотник поставил их под деревом, где в ту минуту я с большим аппетитом грыз кокосовый орех. Еще не скрылся из виду удалявшийся охотник, на ком прекрасно сидели ботфорты, в точности похожие на те, что стояли под деревом. Благодаря этим начищенным ботфортам человек вырос в моих глазах во что-то внушительное, грандиозное, — нет, я не выдержал искушения! Всем моим существом овладело желание столь же горделиво выступать в ботфортах. И разве не доказывает моих блестящих способностей к науке и искусству, коим ныне суждено было пробудиться, что, спрыгнув с дерева, я при помощи стальных крючков так ловко и непринужденно втиснул свои стройные ноги в непривычную обувь, будто носил ее всю жизнь. Что двигаться в них я не мог, что подошедший охотник схватил меня за шиворот и потащил за собой, что старый дядюшка отчаянно закричал и стал бросать нам вдогонку кокосовые орехи, что один из них больно ударил меня около левого уха и, помимо воли злого старика, быть может, вызвал к жизни задатки новых талантов, — все это ты знаешь, моя красавица, потому что ты сама, жалобно крича, побежала вслед за своим возлюбленным и таким образом добровольно пошла в плен.

Что я говорю — плен! Разве не дал нам этот плен величайшей свободы? Есть ли что-нибудь прекраснее духовного совершенствования, достигаемого нами в общении с людьми? Я не сомневаюсь, что ты, дорогая Пипи, при врожденной твоей живости и сметливости также сможешь немного заняться искусством и науками, и, принимая это во внимание, я не приравниваю тебя к злым сородичам, обитающим в лесах. Среди них еще царят безнравственность и варварство, они не умеют плакать, и глубокие чувства им совершенно недоступны.

Конечно, я допускаю, что ты не достигнешь такой образованности, как я, потому что я, как говорится, человек вполне законченный. Я знаю решительно все, поэтому я здесь вроде оракула и полновластно законодательствую в области наук и искусств. Ты, пожалуй, вообразишь, милая крошка, что мне стоило бесконечно много труда подняться на такую высокую ступень культуры. Могу тебя уверить, что, напротив, ничего не могло быть легче этого. Да, я часто посмеиваюсь, вспоминая, как в ранней юности, упражняясь в проклятых прыжках с одного дерева на другое, я обливался потом, — ничего подобного не случалось со мной, когда я приобретал ученость и мудрость. Все произошло как-то само собой, и, пожалуй, гораздо труднее было уразуметь, что я действительно достиг высшей ступени мудрости, чем на нее вскарабкаться. Возблагодарим же мое блестящее дарование и меткий удар дядюшки! Надо тебе сказать, милая Пипи, что задатки душевных качеств и талантов помещаются в голове[299] и торчат в виде шишек — их можно прощупать руками. Мой затылок прощупывается, как мешок с кокосовыми орехами, а после удара дядюшки там, по всей вероятности, появилась новая шишечка и, следовательно, какой-нибудь новый талантик. В самом деле — сметливости у меня хоть отбавляй! Склонность к подражанию, свойственная нашей породе и несправедливо осмеянная людьми, есть не что иное, как непреодолимое стремление не столько приобрести новую культуру, сколько показать уже приобретенную. Люди уже давно следуют этому правилу, и настоящие мудрецы, которым я всегда подражал, делают это следующим образом: предположим, что кто-нибудь создал какое-то произведение искусства. Все находят его превосходным. Воодушевившись, мудрец тотчас же старательно ему подражает. Правда, у него получается нечто совершенно иное. Но мудрец утверждает: «Именно так и надо творить, а произведение, которое вы считали превосходным, лишь вдохновило меня к созданию действительно безукоризненного творения, уже давно задуманного мною». Это похоже на то, милая Пипи, когда один из наших собратьев, бреясь, порежет себе нос и этим придаст усам несколько своеобразный вид, недостижимый для того, кого он копировал. Именно эта потребность в подражании, с давних пор мне присущая, сблизила меня с одним профессором эстетики, милейшим человеком; впоследствии он дал мне начальные сведения обо мне самом и научил меня говорить. Еще до того, как я обрел эту способность, я часто посещал общество людей начитанных, остроумных, просвещенных. Я внимательно изучил их лица, манеры и ловко им подражал. Эта моя способность и приличный костюм — им снабдил меня тогдашний мой покровитель — не только открыли предо мною все двери, но и создали мне славу молодого человека тонкого, светского обхождения. Как страстно хотелось мне научиться говорить! Но про себя я думал: «О небо! даже если ты сумеешь говорить, откуда ты возьмешь тысячи мыслей и острот, что слетают с уст этих людей? Как сумеешь ты говорить о тысяче вещей, едва известных тебе по имени? Как сумеешь ты, не будучи сведущим, судить о предметах искусства, науки столь же решительно, как эти люди?» Едва научившись связно произносить несколько слов, я поделился своими сомнениями и соображениями со своим дорогим учителем, профессором эстетики. Тот рассмеялся мне в лицо и сказал: «О чем вы беспокоитесь, monsieur Мило? Вы должны научиться говорить, говорить, говорить — все остальное придет само собой. Говорить ловко, свободно, красноречиво! В этом весь секрет. Вы сами удивитесь тому, что именно в разговоре вас будут осенять мысли, в вас будет загораться мудрость, что божественный дар речи приведет вас в тайники науки и искусства, — а вам уже казалось, что вы заблудились в лабиринтах. Часто вы сами себя не будете понимать, но это как раз и есть признак настоящего вдохновения, вызванного собственным красноречием. Легкое чтение, пожалуй, вам будет полезно: заметьте себе несколько звучных фраз и вставляйте их при каждом удобном случае, применяйте их в виде рефрена. Побольше говорите о тенденциях нашего века, о том, что собой представляет то или иное явление, о глубине чувств, о чувствительности, о бесчувственности и т. д.». О моя Пипи! Как был прав этот человек! Мудрость пришла ко мне вместе с даром речи. Счастливая выразительность моей физиономии придавала вес моим словам. Я наблюдал в зеркале, как прекрасно выглядит мой лоб, немного морщинистый от природы, в то время когда я начисто отказываю в глубине чувств какому-нибудь поэту, вовсе не понимая, чего он стоит на самом деле. Вообще глубокая убежденность в собственной высокой культуре побуждает меня строго судить о каждой новинке искусства и науки. Суждение мое непререкаемо, ибо непроизвольно выливается из глубины души, как у оракула. Я занимался разными видами искусства — живописью, скульптурой, а также лепкой. Тебя, прелестная моя малютка, я изваял в виде Дианы по античному образцу. Но мне скоро наскучил весь этот вздор. Сильнее всего я тяготел к музыке, ибо она дает возможность без особого труда приводить толпу в изумление и восторг. Благодаря моим природным особенностям фортепьяно скоро сделалось моим любимым инструментом. Ты знаешь, дорогая, что у меня от природы довольно длинные пальцы — я легко беру квартдециму, даже две октавы, а это в соединении с необычайной беглостью и гибкостью пальцев и составляет весь секрет фортепьянной игры. Преподаватель музыки проливал слезы радости, открыв у своего ученика великолепные прирожденные способности. За короткий срок я достиг того, что без запинки играю обеими руками пассажи тридцать вторыми, шестьдесят четвертыми, сто двадцать восьмыми, одинаково хорошо делаю трели всеми пальцами, перескакиваю вверх и вниз через три, четыре октавы так же ловко, как прежде с дерева на дерево, и потому считаюсь величайшим в мире виртуозом. Все существующие фортепьянные произведения слишком легки для меня, поэтому я сам сочиняю сонаты и концерты. Писать за меня tutti для концертов все-таки приходится моему учителю музыки, ибо кто же еще станет возиться со всей этой массой инструментов и прочей дребеденью! Ведь tutti в концертах — это неизбежное зло и, кроме того, паузы, позволяющие солисту передохнуть или набраться сил для новых трюков. Я уже договорился с одним фортепьянным мастером об изготовлении нового рояля с девятью или десятью октавами. Разве гений может ограничивать себя жалким пространством в семь октав? Кроме обыкновенных струн, турецкого барабана и литавр, он должен пристроить к роялю трубу, а также и флажолетный регистр, насколько возможно подражающий щебетанию птиц. Ты видишь, милая Пипи, до каких возвышенных мыслей додумывается человек с образованием и вкусом! Прослушав много певцов, имевших большой успех, я почувствовал непреодолимое желание петь, хотя мне и казалось, что природа, к несчастью, лишила меня необходимых для этого качеств. Но я не мог не рассказать о своем желании одному известному певцу, моему близкому другу, и пожаловался ему на свой неблагодарный голос. Певец заключил меня в объятья и восторженно воскликнул: «Вы счастливейший человек! С вашими музыкальными способностями, с такой гибкостью голоса, давно мною замеченными, вы рождены быть величайшим певцом, — ведь самое большое затруднение устранено! Знайте же: ничто так не противно подлинному вокальному искусству, как хороший, естественно звучащий голос. Мне стоит многих трудов устранить этот недостаток у молодых учеников, действительно обладающих голосом. Через некоторое время я обычно и добиваюсь этого, заставляя их избегать протяжного пения, прилежно упражняться в труднейших руладах, далеко превосходящих диапазон человеческого голоса, и, главным образом, усиленно разрабатывать фальцет, являющийся основой настоящего художественного пения. Самый сильный голос не выдерживает такого трудного испытания. Но на вашем пути, многоуважаемый, нет никаких преград. Через короткий срок вы будете величайшим певцом из всех существующих!» Этот человек был прав. Понадобилось очень немного упражнений, чтобы развить великолепный фальцет и высокую технику, позволяющую мне на одном дыхании издавать сто звуков, чем я завоевал шумный успех у настоящих знатоков и затмил ничтожных теноров: они кичились своими грудными голосами, а сами едва умели сделать один мордент[300]! Мой маэстро сначала обучил меня трем довольно сложным методам пения. Они заключают в себе всю премудрость художественного исполнения, так что их можно применять на разные лады, целиком или по частям, повторять бесчисленное множество раз, подгоняя к генерал-басу различных арий, и вместо созданных композиторами мелодий преподносить в различных видоизменениях только эти методы. Я не в состоянии описать тебе, дорогая, какой оглушительный успех выпал на мою долю именно благодаря применению этих методов, но ты, конечно, поймешь, что мои врожденные, природные музыкальные способности необыкновенно облегчили мою трудную задачу. О моих сочинениях я уже говорил тебе; однако, исключая те случаи, когда я хочу создать для себя произведения, достойные моего гения, я охотно предоставляю композиторский труд всякой мелкой сошке, существующей лишь для того, чтобы служить виртуозам — то есть изготовлять произведения, в которых мы можем блеснуть нашим искусством. Должен признаться, что партитура — вещь совсем особого рода. Многоразличные инструменты, их гармоническое созвучие имеют свои законы; но для гения, для виртуоза все это слишком пошло и скучно. Однако, чтобы заслужить всеобщее уважение — а в этом и заключается высшая жизненная мудрость, — следует если не быть, то хоть слыть за композитора — этого довольно. Если, например, в каком-нибудь обществе я с большим успехом исполняю арию композитора, в этот момент здесь присутствующего, и если публика готова приписать ему часть моего успеха, то, глядя мрачным проникновенным взглядом — при моем своеобразном облике такие взгляды мне чрезвычайно хорошо удаются, — я небрежно бросаю фразу: «В самом деле, пора и мне заканчивать мою новую оперу». Это замечание снова возбуждает общий восторг, и композитор, создатель действительно законченного произведения, забыт. Вообще гению следует как можно больше выставлять себя напоказ, заявлять, что все в искусстве кажется ему незначительным и жалким в сравнении с тем, что он лично мог бы создать во всех его видах, а также в науке, если бы только захотел и если бы люди были достойны его усилий. Полное презрение к стремлениям других, убежденность, что далеко-далеко оставляешь позади тех, кто творит в тишине, не возвещая об этом громогласно, величайшее самодовольство, вызываемое тем, что все дается без малейшего напряжения! Все это — неоспоримые признаки высокой гениальности, и я счастлив, что ежедневно, ежечасно их в себе наблюдаю.

Теперь, нежная подруга, ты можешь ясно себе представить мое счастливое состояние, вызванное высокой моей образованностью. Но могу ли я скрыть от тебя хоть малейшую сердечную заботу? Могу ли я умолчать о том, что совершенно неожиданно со мною случаются известного рода припадки и выводят меня из блаженного покоя, услаждающего мои дни? Праведное небо, какое огромное влияние оказывает на всю нашу жизнь воспитание в ранние годы жизни! Справедливо утверждают: трудно искоренить то, что ты всосал с молоком матери. Какой вред нанесло мне дикое скаканье по горам и лесам! Недавно, изысканно одетый, я гулял по парку с друзьями. Останавливаемся перед великолепным, высоким, стройным ореховым деревом. Непреодолимое желание затуманивает мой рассудок… Несколько ловких прыжков — и я на самой верхушке, качаюсь на ветках и рву орехи. Мой отчаянный поступок встречен возгласами удивления присутствующих. Когда я, вспомнив о приобретенной культуре, которая не дозволяет подобной несдержанности, спустился вниз, один молодой человек, очень меня уважающий, сказал: «Э, милейший господин Мило, какие у вас проворные ноги!» Мне было очень стыдно. Иногда я с трудом превозмогаю желание показать свою ловкость и поупражняться в метании. Представь себе, милая малютка, что недавно за одним званым ужином это желание столь властно овладело мною, что я вдруг швырнул яблоко на другой конец стола и попал в парик сидевшего там коммерции советника, старого моего покровителя, что навлекло на меня тысячу неприятностей. Все-таки я надеюсь понемногу освободиться от этих пережитков прежнего дикого состояния.

Если ты еще не настолько овладела культурой, нежная моя подруга, чтобы прочесть это письмо, то пусть благородный, уверенный почерк твоего возлюбленного побудит тебя научиться читать. Тогда содержание этих строк послужит тебе мудрым наставлением, как за это дело приняться и как достичь душевного покоя и удовлетворения, кои способна породить только высокая культура, а она, в свою очередь, приобретается благодаря врожденному уму и общению с образованными и мудрыми людьми. Тысячу раз шлю тебе привет, дорогая подруга.

Не верь, что солнце ясно, Что звезды — рой огней, Что правда лгать не властна, Но верь любви моей.[301]

Твой верный до гроба

Мило,

бывшая обезьяна, ныне частный артист и ученый.

5. Враг музыки[302]

Как чудесно, когда человек до такой степени весь проникнут музыкой, что, словно вооруженный нездешней силой, легко и весело овладевает самыми громоздкими музыкальными сооружениями, построенными композитором из бесчисленного количества нот и звуков разнообразнейших инструментов, воспринимает эту музыку умом и рассудком, но без особого душевного волнения, без всяких болезненных приступов страстного восторга и душераздирающей тоски. Как горячо может он тогда восхищаться виртуозностью исполнителя и даже без опаски громко выражать эту рвущуюся наружу радость. О великом счастье самому быть виртуозом лучше не думать, иначе я еще сильнее начну горевать о том, что совершенно лишен способностей к музыке, отчего и проистекает моя невероятная беспомощность в этом дивном искусстве, к сожалению выказанная мною с самого детства.

Отец мой несомненно был хорошим музыкантом. Зачастую он просиживал за большим роялем до глубокой ночи, и когда в нашем доме устраивались концерты, он играл очень длинные вещи, а другие кое-как ему аккомпанировали на скрипках, контрабасах, флейтах и валторнах. Когда доигрывали одну из таких длинных пьес, все очень громко кричали: «Браво, браво! Какой прекрасный концерт! Какое совершенное, искусное исполнение!» — и с благоговением произносили имя Эммануила Баха[303]. Однако отец всегда так гремел и барабанил, что мне казалось, будто это вовсе не музыка, — она представлялась мне трогательной мелодией, — будто отец играет просто ради забавы и другие тоже забавляются. В таких случаях меня всегда одевали в праздничное платье, я сидел на высоком стульчике рядом с матерью и слушал, стараясь не шевелиться. Время тянулось невыносимо медленно; я бы не мог этого выдержать, если бы меня не развлекали странные гримасы и смешные движения музыкантов. Особенно хорошо запомнился мне один старый адвокат, который всегда сидел рядом с отцом и играл на скрипке; говорили, что он необычайный энтузиаст, что музыка доводит его до умопомешательства, что гениальные произведения Эммануила Баха, Вольфа, Бенды вызывают у него безумную экзальтацию и потому он не попадает в тон и не держит такта. Этот человек и сейчас стоит у меня перед глазами. Он носил сюртук цвета сливы с золочеными пуговицами, маленькую серебряную шпагу и рыжеватый, слегка напудренный парик, на конце которого болтался маленький кошелек. Адвокат все делал с неописуемой комической серьезностью. «Ad opus!»[304] — любил он восклицать в тот момент, когда отец расставлял на пюпитрах ноты. Потом брал скрипку правой рукой, левой снимал парик и вешал его на гвоздь. Играя, он все ниже и ниже склонялся к нотам; красные глаза его сверкали и выкатывались из орбит, на лбу выступали капли пота. Случалось, что он кончал играть раньше остальных, чему крайне удивлялся, и очень злобно на всех поглядывал. Мне часто казалось, что скрипка его издает звуки, похожие на те, которые соседский Петер, испытывая с естественнонаучной целью музыкальные способности кошек, извлекал из нашего домашнего кота, ловко прищемляя ему хвост, за что и бывал бит отцом (я разумею Петера). Словом, сливоцветный адвокат — звали его Музевий — вполне вознаграждал меня за смирное сидение: меня крайне забавляли его гримасы, смешные прыжки и даже его пиликанье.

Однажды он произвел настоящий переполох. Все бросились к нему, отец выскочил из-за рояля, — думали, что с адвокатом страшный припадок: дело в том, что он сначала стал слегка трясти головой, потом в нарастающем crescendo продолжал дергать ею все сильнее и сильнее и при этом, водя смычком по струнам, производил неприятнейшие звуки, щелкал языком и топал ногами. Оказалось, что виною всему была маленькая назойливая муха: жужжа и кружась на одном месте с невозмутимой настойчивостью, она садилась на нос адвокату, хотя он и отгонял ее тысячу раз. Это и привело его в дикое бешенство.

Иногда сестра моей матери пела какую-нибудь арию. Ах, как я радовался этому! Я очень любил тетушку. Она много со мной возилась и часто прекрасным своим голосом, проникавшим мне в душу, пела мне чудесные песни. Они так запечатлелись у меня в уме и сердце, что я и теперь могу тихонько их напеть. Те вечера, когда тетушка исполняла арии Гассе, Траэтты[305] или какого-нибудь другого композитора, были особенно праздничными — в этих случаях адвокату не разрешали играть. Когда играли вступление и тетушка еще не начинала петь, у меня уже замирало сердце, необычайное — и радостное и печальное — чувство охватывало меня с такою силой, что я едва сдерживал себя. Но стоило тетушке пропеть одну только фразу, как я принимался горько плакать и, напутствуемый отцовской бранью, изгонялся из залы. Часто отец спорил с тетушкой: она утверждала, что мое поведение объясняется вовсе не тем, что музыка действует на меня неприятным, отталкивающим образом, а скорее чрезмерной моей впечатлительностью. Но отец называл меня глупым мальчишкой, который выражает свое неудовольствие воем, словно какой-нибудь антимузыкальный пес. Защищая меня и даже приписывая мне глубоко сокрытое музыкальное чувство, тетушка главным образом основывалась на том обстоятельстве, что очень часто, когда отец случайно оставлял рояль открытым, я целыми часами подбирал благозвучные аккорды и находил в этом удовольствие. Если мне удавалось нажать обеими руками три, четыре, даже шесть клавиш, издававших чудесные, нежные звуки, то я без устали повторял эти полюбившиеся мне аккорды. Я клал голову на крышку рояля, закрывал глаза и переселялся в другой мир; но потом начинал горько плакать, сам не зная от радости или от горя. Тетушка часто меня подслушивала и умилялась, отец же считал все это детской шалостью. По-видимому, оба они, не только в отношении меня, но и по другим вопросам, в особенности касающимся музыки, держались противоположных мнений. Тетушке очень нравились музыкальные произведения, написанные преимущественно итальянскими композиторами, — просто и безо всякой пышности. Отец, будучи человеком резким, считал такую музыку пустозвонной и неспособной завладеть вниманием слушателя. Отец все время толковал о рассудке, тетушка — о чувстве. Наконец она добилась того, что отец взял мне в учителя музыки старого кантора, исполнявшего партию альта на наших домашних концертах. Но — праведное небо! Скоро выяснилось, что тетушка меня переоценила, отец, напротив, оказался прав. Как утверждал кантор, мне никак нельзя было отказать в чувстве ритма, в способности усваивать мелодию. Но все портила моя необычайная неповоротливость. Когда надо было разучить упражнение, я садился за рояль с твердым намерением быть прилежным, но очень скоро заводил свою игру в аккорды и дальше этого не шел. С неописуемым трудом разучил я несколько тональностей, пока не дошел до безнадежно трудной с четырьмя диезами. До сих пор отлично помню, что она называется E-dur! На нотном листе большими буквами было написано: «Scherzando presto»[306]. Кантор проиграл эту пьеску, и мне очень не понравился ее какой-то подпрыгивающий, отрывистый характер. Ах, скольких слез, скольких поощрительных шлепков злополучного кантора стоило мне это проклятое presto! Наконец наступил страшный для меня день, когда я должен был блеснуть приобретенными мною познаниями и сыграть все разученные пьески перед отцом и его музыкальными друзьями. Я все знал хорошо, кроме ужасного E-dur'ного presto. Накануне вечером я, ожесточившись, сел за рояль и решил во что бы то ни стало сыграть эту вещь без ошибки. Сам не знаю, как случилось, что я стал играть на клавишах, находившихся совсем рядом с теми, которые мне полагалось нажимать. Это мне удалось — пьеса сразу сделалась легче, и я не пропустил ни одной ноты, хотя играл на других клавишах. Мне даже показалось, что вещь стала звучать гораздо красивее, чем когда ее играл мне кантор. На сердце у меня стало легко и весело. На следующий день я смело сел за рояль и бодро заиграл свои пьески. Отец по временам восклицал: «Не ожидал, не ожидал этого!» Когда Scherzo было сыграно, кантор очень ласково сказал: «Это трудная тональность E-dur»; a отец обратился к присутствующему здесь приятелю: «Посмотрите, как хорошо усвоил мальчик трудную тональность E-dur». — «Извините, уважаемый, — возразил приятель. — Это F-dur». — «Да нет же, нет», — спорил отец. «Конечно, да, — настаивал приятель. — Сейчас мы это проверим». Оба подошли к роялю. «Смотрите», — торжествующе воскликнул отец, указывая на четыре диеза. «А все-таки мальчик играл в F-dur», — твердил приятель. Я должен был еще раз сыграть пьесу и сделал это очень непринужденно. Мне было не совсем ясно, о чем они так серьезно спорили. Отец взглянул на клавиши, и едва я взял несколько нот, как отцовская рука схватила меня за ухо. «Сумасбродный, глупый мальчишка!» — закричал он вне себя от гнева. Крича и плача, я убежал прочь, и этим навсегда закончились мои занятия музыкой. Тетушка находила, что, сыграв пьесу без ошибок в другой тональности, я выказал подлинный музыкальный талант. Но я и сам теперь думаю, что отец был прав, отказавшись учить меня играть на каком бы то ни было инструменте, ибо моя неповоротливость, отсутствие гибкости и ловкости пальцев все равно не привели бы ни к чему.

Кажется, это отсутствие гибкости свойственно и моим умственным способностям. Очень часто, слушая игру признанных виртуозов, вызывающую общий шумный восторг, я испытываю скуку, отвращение, тоску, и, поелику я не могу удержаться и честно высказываю свое мнение, вернее, ясно выражаю мое внутреннее ощущение, я предаю себя на осмеяние благонамеренной, упоенной музыкой толпы. Разве так не случилось совсем недавно, когда один знаменитый пианист проездом посетил наш город и должен был играть у одного моего приятеля? «Сегодня, дорогой мой, — сказал он мне, — вы, наверное, излечитесь от неприязни к музыке. Вы будете восхищены, потрясены игрой знаменитого Y.!» По нечаянности на концерте я оказался возле самого рояля. Знаменитый виртуоз принялся раскатывать звуки вверх и вниз по клавишам, поднял страшный грохот, и это длилось так долго, что мне стало дурно, у меня закружилась голова. Вскоре мое внимание привлекло нечто другое: совсем не слушая исполнителя, я, должно быть, очень пристально смотрел на рояль, потому что, как только пианист перестал греметь и бесноваться, приятель схватил меня за руку и воскликнул: «Да вы совсем окаменели! Ну что, голубчик, чувствуете вы наконец глубокое, пленительное воздействие небесной музыки?» Тогда я честно признался, что, собственно говоря, очень мало слушал пианиста, а от души забавлялся, глядя, как быстро опускались и поднимались молоточки, как пробегал по их суставам резвый огонь. В ответ на мое признание все разразились хохотом.

Сколь часто называют меня бесчувственным, бессердечным, бездушным, замечая, что я тотчас убегаю вон из комнаты, как только открывают крышку рояля или какая-нибудь дама берет в руки гитару и, откашливаясь, собирается запеть, ибо я наверное знаю, что от обычной домашней музыки мне становится дурно и у меня на самом деле расстраивается желудок. Это сущее наказание, и за это меня презирают в изысканном обществе. Я хорошо знаю, что такой голос, как у моей тетушки, такое пение глубоко проникают мне в сердце и будят в нем невыразимое чувство: оно кажется мне неземным блаженством, и потому я не могу определить его земными словами. Но именно потому, слушая такую певицу, я не в силах выражать свое восхищение громогласно, как другие. Я молчу, прислушиваясь к своему сердцу, в котором еще звучит пенье замолкнувшей певицы. И за это меня обвиняют в холодности, бесчувствии, называют врагом музыки!

Через дорогу от меня живет концертмейстер. Каждый четверг у него играют квартеты. В летнее время до меня доносится малейший звук: обычно играют по вечерам, когда затихает улица, и при раскрытых окнах. Я сажусь на диван, слушаю с закрытыми глазами и блаженствую. Но только во время исполнения первого квартета. Звуки следующего начинают смешиваться, как будто борются с еще живущими во мне мелодиями первого квартета. Третий я уже не в состоянии слушать и бегу прочь. Концертмейстер не один раз меня высмеивал за то, что музыка обращает меня в бегство. Я слышал, что они играют подряд по шесть-восемь таких квартетов, и искренне удивлялся необычайной крепости их духа, внутренней музыкальной силе, которые необходимы для одновременного восприятия такого большого количества музыки и для того, чтобы в своем исполнении воплотить в жизнь все глубоко прочувствованное и продуманное. То же самое случается со мною на концертах, где очень часто первая прослушанная симфония вызывает во мне такое смятение, что для всего остального я перестаю существовать. Да, иногда первая часть так меня возбуждает, так мощно потрясает, что мне хочется уйти от людей, чтобы пристальнее вглядеться в причудливые, пленительные видения, примкнуть к их диковинному танцу и, очутившись среди них, стать им подобным. Тогда мне чудится, что прослушанная музыка — это я сам. Поэтому я никогда не справляюсь об имени композитора: это мне совершенно безразлично. Мне представляется, будто где-то очень высоко движется бесплотное нечто и будто я сам участвовал в создании этого чуда.

Все это я пишу только для себя. И вдруг мне делается жутко, страшно: что, если мое природное простодушие и откровенность заставят меня об этом проговориться? Как жестоко буду я осмеян! Некоторые отъявленные музыкальные головорезы станут, пожалуй, сомневаться, в здравом ли я уме. Когда я после первой симфонии спешу выйти вон из залы, мне кричат вслед: «Вот он бежит, враг музыки!» — и жалеют меня, ибо в наше время общество вправе требовать, чтобы каждый образованный человек не только умел изящно раскланиваться и рассуждать о том, чего он не понимает, но и любил музыку и занимался ею. Несчастье мое в том, что от этих занятий я принужден спасаться бегством в одиночество, где вечно бушующая стихия извлекает чудесные звуки из шелеста дубовых листьев над моей головой, из журчания ручья; они таинственно переплетаются с мелодиями, живущими в глубине моего существа, и, внезапно загораясь, воплощаются в дивную музыку. В опере мне также весьма сильно вредит моя ужасная неспособность быстро усваивать музыку. Иногда мне кажется, что все это не более как приятный музыкальный шум, — он прекрасно разгоняет скуку, еще лучше — грустное настроение, наподобие того, как отгоняют от каравана диких зверей, изо всех сил ударяя в литавры и цимбалы. Но когда чувствуешь, что действующие лица оперы не могут говорить иначе, как могучим языком музыки, что волшебное царство открывается перед тобою, как восходящая звезда, тогда я не в силах противиться урагану — он подхватывает меня, грозя швырнуть в бесконечность. Такие оперы я слушаю по нескольку раз, и все светлее и лучезарнее становится у меня на душе, образы выплывают из густого тумана, обступают меня, и я чувствую их дружескую ласку, и мы вместе уносимся куда-то в блаженном порыве. «Ифигению» Глюка я прослушал, пожалуй, раз пятьдесят. Настоящие знатоки музыки справедливо смеются над этим и говорят: «Эту оперу мы раскусили с первого раза, а прослушав в третий, пресытились ею».

Злой демон преследует меня, принуждает невольно делаться смешным и выставлять в комическом виде свое враждебное отношение к музыке. На днях, желая сделать любезность приезжему другу, я пошел с ним в театр. Давали оперу, и в то время как на сцене производили ничего не говорящий музыкальный шум, я стоял в глубокой задумчивости. В эту минуту сосед толкнул меня и сказал: «Какое превосходное место!» Я подумал — да в тот момент я и не мог подумать ничего другого, — что сосед говорит о месте в партере, где мы как раз находились, и совершенно чистосердечно ответил: «Да, место хорошее, хотя немножко сквозит!» Собеседник мой долго смеялся, и анекдот о враге музыки облетел весь город. Всюду меня поддразнивали сквозняком в опере, а ведь я был прав.

Кто поверит, что все-таки на свете существует настоящий, истинный музыкант, и сейчас разделяющий мнение тетушки о моих музыкальных способностях?

В самом деле, никто не придаст большого значения приговору этого музыканта, если я объявлю, что это не кто иной, как капельмейстер Иоганнес Крейслер, которого достаточно ославили за его чудачества. Но я-то сам немало горжусь тем, что он не гнушался петь и играть, повинуясь велению моего внутреннего чувства, и музыка его радует и возвышает меня. На днях, когда я пожаловался ему на свою музыкальную беспомощность, он сравнил меня с тем учеником в храме Саисском[307], который хоть и казался более неловким, чем остальные ученики, все-таки нашел чудесный камень, столь усердно, но тщетно разыскиваемый другими. Я не понял его, так как он ссылался на сочинения Новалиса, а я их не читал. Сегодня я послал за ними в библиотеку, но, должно быть, не получу их, они замечательны, и, следовательно, ими зачитываются.

Нет, я все-таки получил Новалиса — два небольших тома. Библиотекарь просил передать мне, что я могу держать их сколько угодно, так как на них совсем нет спроса. Он не мог сразу найти этих книг потому, что куда-то заложил их, считая никому не нужными. Посмотрю-ка я сейчас, что такое случилось с учениками в Саисе.

6. Об одном изречении Саккини и так называемых музыкальных эффектах[308]

Вот что рассказывается в музыкальном словаре Гербера[309] о знаменитом Саккини[310]. Когда Саккини был в Лондоне и обедал у известного гобоиста Лебрена[311], кто-то повторил обвинение, которое немцы и французы часто предъявляют итальянским композиторам, — что последние недостаточно модулируют. «Мы модулируем в церковной музыке, — сказал Саккини. — Здесь внимание не рассеивается сценическим действием, как это бывает в театре, и слушатель может легче следить за искусными изменениями тональности. Но писать музыку для театра надо проще и понятнее, надо умилять сердце, а не поражать ум. Надо быть понятным самому неискушенному слушателю. Тот, кто, не меняя тональности, подает мелодию в измененном виде, выказывает больше таланта, нежели тот, кто меняет тональность ежеминутно».

Этим своим удивительным изречением Саккини определяет все направление итальянской оперной музыки того времени. Итальянцы не додумались до того, что слово, действие и музыка в опере должны сливаться в одно целое и это нераздельное целое должно производить на слушателя единое, общее впечатление. Музыка была для них скорее случайной спутницей представления и лишь иногда выступала в виде самостоятельного и самодовлеющего искусства. Потому и случилось, что в итальянских операх, несмотря на развитие действия, музыка оставалась невыразительной и бледной, и только партии примадонны и первого тенора в их так называемых сценах можно было счесть выразительной, вернее, настоящей музыкой. Здесь опять-таки требовалось, нисколько не сообразуясь с ходом театрального действия, блеснуть только пением, часто даже одним только вокальным мастерством.

Саккини не признает за оперной музыкой права волновать и потрясать слушателя. Он предоставляет это церковной музыке. В театре, по его мнению, должны иметь место только приятные или хотя бы не слишком захватывающие чувства. Не удивление хочет он возбуждать, а тихую умиленность. Как будто опера, уже по самой своей природе, соединяющей индивидуализированную речь с всеобщим музыкальным языком, не производит величайшего и чрезвычайно глубокого впечатления на человеческую душу. Необычайной простотой, а вернее — монотонностью, Саккини хочет сделаться понятным даже неискушенному слушателю. Но ведь именно в том и заключается поистине высшее искусство композитора, что правдивостью выраженных чувств он трогает и потрясает всякого слушателя, как того требует тот или иной момент действия, и что сам он, подобно поэту, создает такие моменты. Все средства, предоставленные ему неисчерпаемым богатством музыки, находятся в его распоряжении, и он пользуется ими, поскольку они нужны ему для художественной правды. И в этом случае искуснейшие модуляции, их быстрая смена в надлежащий момент будут совершенно понятны самому неискушенному слушателю, ибо он воспримет не техническую структуру, что вовсе и не важно, а будет мощно захвачен самим развитием действия. В «Дон Жуане» статуя Командора произносит свое страшное «да» в основном тоне Е[312], а композитор берет это E как терцию от С и таким образом модулирует в C-dur. Тон этот подхватывает Лепорелло. Ни один профан не поймет технической структуры этого перехода, но содрогнется душою вместе с Лепорелло. Так же мало будет думать об этой структуре в минуту глубочайшего волнения и музыкант, стоящий на высокой ступени искусства, ибо ему она раскрылась сразу и теперь он оказывается в одинаковом положении с профаном.

Настоящая церковная музыка, то есть сопровождающая церковное богослужение или, можно сказать, сама по себе являющаяся культом, кажется нам неземной — глаголом небес. Предчувствие высшего существа, зажженное священными звуками в человеческом сердце, уже есть присутствие самого высшего существа: понятным языком музыки говорит оно о беспредельно прекрасном царстве веры и любви. Слова, сопутствующие мелодии, случайны и содержат, как, например, в мессе, большею частью образные представления. Семена зла, породившие людские страсти, остались в земной жизни, — мы отрешились от нее, и сама скорбь преобразилась в страстное томление о вечной любви. Не следует ли из этого само собой, что простые модуляции, выражающие тревожные, смятенные чувства, должны быть прежде всего изгнаны из церковной музыки, ибо они подавляют душу и отягощают ее мирскими, земными помыслами? Таким образом, изречение Саккини следует понимать в обратном смысле, хотя он, ссылаясь, главным образом, на мастеров своей родины и, конечно, имея в виду старейших, под модулированием в церковной музыке разумеет только изобилие гармонического материала. Услышав в Париже произведения Глюка, он, должно быть, переменил свое мнение, иначе не написал бы, противореча им самим высказанному положению, сильную, глубоко захватывающую сцену проклятия в своей опере «Эдип в Колоне»[313].

Ту истину, что слова, действие и музыка в опере должны составлять единое целое, впервые ясно доказал своими произведениями Глюк. Но какая истина не истолковывается ложно и не порождает самых странных недоразумений? Существует ли мастерское произведение, не породившее смехотворных, нелепых подражаний? Близорукие умы, неспособные постичь сущность творений великого гения, воспринимают их как изудорованную картину: они или подражают ей, или высмеивают отдельные ее части. Гетевский Вертер породил в свое время слезливую чувствительность. «Гец фон Берлихинген» вызвал неуклюжие подражания, подобные пустым доспехам, — они гулко звучат грубой наглостью и прозаически тупой глупостью. Сам Гете говорит («Из моей жизни», третья часть): «Действие этих сочинений большей частью было только формальным». Можно утверждать, что впечатление от сочинений Глюка и Моцарта, независимо от текста, в чисто музыкальном смысле было также формальным. Внимание было устремлено на форму музыкального сооружения, высокая мудрость, одухотворявшая эту форму, не была воспринята. В результате наблюдений такого рода открыли, что удивительное действие сочинений Моцарта обусловлено, помимо разнообразных, поразительных модуляций, также и частым применением духовых инструментов. Вот почему и стали бессмысленно усложнять инструментовку и прибегать к странным, необоснованным модуляциям. Эффектность сделалась лозунгом композиторов. Во что бы то ни стало произвести эффект — было их единственным стремлением и целью. Но это стремление к эффекту доказывает, что эффект как раз тогда и отсутствует, когда он нужен композитору, и что достичь его вообще нелегко. Одним словом, чтобы растрогать и властно захватить слушателя, художник сам должен быть проникнут глубоким чувством, и только умение с величайшей силой запечатлеть в звуковых иероглифах (в нотах) то, что бессознательно воспринято душой в минуту экстаза, есть подлинное искусство композитора. Если молодой композитор спрашивает, что надлежит сделать, чтобы написать выдающуюся оперу, то ему можно ответить только одно: прочти поэтическое произведение, устреми к нему все свои умственные силы, со всей мощью воображения вникни в развитие событий, воплотись в действующих лиц, стань сам тираном, героем, возлюбленным. Восчувствуй горе, любовный восторг, стыд, страх, ужас, неописуемые смертные муки, радость блаженного просветления! Гневайся, надейся! Приходи в бешенство, в отчаянье. Пусть кровь кипит у тебя в жилах, быстрее бьется сердце. От огня вдохновения, воспламенившего твою грудь, загорятся звуки, мелодии, аккорды, и тогда из глубины твоей души, говоря чудесным языком музыки, выльется твое произведение. Достигая технического совершенства изучением гармонии и творений великих мастеров, а также собственными творческими упражнениями, ты будешь все яснее чувствовать звучащую в тебе музыку, и от тебя не ускользнет ни одна мелодия, ни одна модуляция, ни один инструмент. Таким образом ты одновременно научишься воздействовать на слушателя, обретешь необходимые для этого средства и заключишь их, как подвластных твоему могуществу духов, в волшебную книгу партитуры. В сущности говоря, это значит: «Будь любезен, милый, постарайся стать истинным музыкальным гением! Остальное приложится». Но ведь это действительно так, а не иначе!

Несмотря на это, думается, что многие заглушают в себе живую искру таланта, когда, не доверяя собственным силам, пренебрегая зарождающимися в душе мыслями, стремятся использовать все наиболее блестящее в сочинениях великих мастеров. Таким образом они впадают в слепое подражание форме, которая никак не может породить из себя дух, ибо только дух создает форму: «Дайте нам что-нибудь эффектное!» Этот вечный вопль театральных директоров, желающих, выражаясь обычным языком подмостков, схватить публику за шиворот, а также требования так называемых привередливых знатоков, для которых и перец недостаточно едок, — все это часто приводит в малодушное отчаянье музыкантов, мечтающих елико возможно перещеголять эффектностью настоящих мастеров. Таким образом создаются удивительные сочинения, где без всякого основания, то есть без согласованности с соответствующими местами поэтического произведения, нагромождены резкие отклонения, мощные аккорды всевозможных духовых инструментов, словно пестрые краски, из которых никогда не возникнет целой картины. Композитор похож на заспанного человека: каждую минуту его будят удары молота, но он тотчас засыпает снова. Такие музыканты крайне удивляются, что, несмотря на их мучительные усилия, творения их отнюдь не производят ожидаемого впечатления. При сем эти авторы забывают, что музыка, созданная их собственным гением, вылившаяся из глубины их существа и казавшаяся им чересчур незатейливой, чересчур бессодержательной, быть может, произвела бы бесконечно большее действие. Робость и малодушие ослепили их, помешали правильно понять взятые за образец мастерские произведения, потому-то они и ухватились за внешние средства, полагая, что именно в них заключен секрет успеха. Но, как было сказано выше, один только дух, по произволу своему повелевая внешней формой, безраздельно господствует в этих произведениях. Только искренне и мощно вылившееся из глубины души произведение проникает в душу слушателя. Духу понятен только язык духа.

Поэтому невозможно установить правила, как добиваться эффекта в музыкальном произведении. Но когда композитор, потеряв согласие с самим собой, теряет направление, словно ослепленный блуждающими огнями, некоторые руководящие намеки могут вывести его на правильный путь.

Первое и самое главное в музыке — мелодия. Чудесной волшебной силой потрясает она человеческую душу. Нечего и говорить, что без выразительной, певучей мелодии всякие ухищрения инструментовки и т. д. — только мишурная отделка: она не служит украшением живого тела, а, как в шекспировской «Буре», висит на веревке[314] и влечет за собою глупую толпу. Певучесть в высшем смысле слова есть синоним подлинной мелодии. Мелодия должна быть песней и свободно, непринужденно струиться непосредственно из груди человека. Ведь он тоже инструмент, из которого природа извлекает чудеснейшие, таинственнейшие звуки. Мелодия, не обладающая певучестью, остается рядом разрозненных звуков, напрасно пытающихся стать музыкой. Непостижимо, до какой степени в последнее время пренебрегают мелодией, особенно с легкой руки одного непонятого музыканта (Керубини[315]). Мучительные попытки поражать и быть оригинальным во что бы то ни стало совершенно лишили певучести многие музыкальные произведения. Отчего незатейливые песни старых итальянских композиторов, иногда с аккомпанементом одного только баса, так глубоко нас трогают и вдохновляют? Не в великолепной ли певучести здесь дело? Вообще песня — неотъемлемое, прирожденное достояние этого воспламененного музыкой народа. Немецкий композитор, даже если он достиг высшего, то есть истинного понимания оперной музыки, должен всячески сближаться с творцами итальянской музыки для того, чтобы они могли тайной волшебной силой обогащать его внутренний мир и зарождать в нем мелодии. Превосходный пример этого искреннего содружества дает высокий мастер музыкального искусства Моцарт, в чьем сердце зажглась итальянская песня. Какой другой композитор создал такие певучие произведения? Даже без оркестрового оформления каждая его мелодия глубоко потрясает, и этим-то и объясняется чудесное действие его творений.

Что же касается модуляций, то поводом для них может быть только содержание самого произведения, они должны проистекать из движения чувств, и в той же мере, как чувства эти могут быть спокойны, сильны, величественны, зарождаться постепенно или нахлынуть внезапно, так и композитор, в котором заложен дивный природный дар — чудесное искусство гармонизации, лишь усовершенствованное изучением техники, — композитор легко сможет установить, когда надо переходить в родственные тональности, когда в отдаленные, когда делать это постепенно, когда неожиданно смело. Настоящий гений не стремится к тому, чтобы поразить своими лжеискусными ухищрениями, превращающими искусство в отвратительную искусственность. Он только закрепляет на бумаге звуки, какими говорило с ним вдохновение. Пусть же музыкальные грамматисты, приняв такие творения за образец, пользуются ими для своих упражнений. Мы далеко бы зашли, заговорив здесь о глубоком искусстве гармонии, заложенном в нашем сознании, о том, как ищущему открываются таинственные законы этого искусства, коих не найти ни в одном учебнике. Указывая лишь на одно явление, замечу, что резкие модуляции только тогда производят сильное действие, когда, невзирая на свою разнородность, тональности все же находятся в тайном, но понятном музыканту сродстве. Пусть вышеупомянутое место в дуэте из «Дон Жуана» послужит этому примером. Сюда относятся и энгармонизмы[316] неумелое употребление их часто высмеивают, но именно они заключают в себе это скрытое сродство, и во многих случаях нельзя сомневаться в их могущественном воздействии на слушателя. Иногда будто некая таинственная симпатическая нить связывает тональности, далеко отстоящие друг от друга, а при известных обстоятельствах будто некая неопределимая идиосинкразия разъединяет даже родственные тональности. Обычнейшая, наиболее часто встречающаяся модуляция, именно из тоники в доминанту и наоборот, иногда кажется неожиданной и неуместной и даже невыносимой.

Конечно, поражающее впечатление, производимое гениальным творением великого мастера, в значительной мере зависит также от инструментовки. Но мы едва ли возьмем на себя смелость установить здесь хотя бы одно-единственное правило: этот раздел музыкального искусства окутан мистическим мраком. Каждый инструмент, производя в каждом отдельном случае то или иное впечатление, заключает в себе сотню других возможностей. Смешно и бессмысленно думать, что только совместное их звучание может быть выразительным и мощным. Иногда единственный звук, изданный тем или иным инструментом, вызывает внутренний трепет. Ярким примером тому служат многие места в операх Глюка; а чтобы оценить все разнообразие впечатлений, какое способен создать каждый инструмент, стоит только вспомнить, как многообразно и эффектно использует Моцарт один и тот же инструмент, например гобой. Об этом нельзя сказать ничего определенного. Если сравнивать музыку с живописью, то музыкальная поэма предстанет в душе художника в виде законченной картины, и, глядя на нее, он сам найдет верную перспективу, без которой невозможно правдивое изображение. К инструментовке относятся и различные фигуры сопровождающих инструментов. Как часто такая правильно осознанная фигура придает величайшую силу правдивому музыкальному выражению. Как глубоко потрясает, например, проходящая в октавах фигура второй скрипки и альта в арии Моцарта «Non mi dir bel idol mio»[317] и т. д. Фигуры также нельзя придумывать и вставлять искусственно. Живые краски музыкального творения ярко оттеняют мельчайшие его подробности, и всякое лишнее украшение только искажает, а не улучшает целое. То же самое можно сказать о выборе тональности, о forte и piano — смена их должна определяться внутренним содержанием произведения, их нельзя применять произвольно, для одного лишь разнообразия, так же как и другие второстепенные выразительные средства, находящиеся в распоряжении музыканта.

Пусть утешится композитор, снедаемый сомнениями, павший духом, гонящийся за эффектами: если только он талантлив, то, по-настоящему глубоко проникаясь творениями мастеров, он войдет в таинственное соприкосновение с их духом, и дух этот воспламенит его дремлющие силы, доведет его до экстаза. Тогда, пробужденный от смутного сна к новой жизни, услышит он чудесные звуки своей внутренней музыки. Изучение гармонии, технические упражнения дадут ему силу запечатлеть эту музыку, не дать ей ускользнуть. Вдохновение, породившее его детище, чудодейным своим отзвуком мощно захватит слушателя, и он разделит блаженство, объявшее музыканта в минуту творчества. В этом подлинный эффект вылившегося из глубины души музыкального произведения.

7. Аттестат Иоганнеса Крейслера[318]

Милый мой Иоганнес! Так как ты задумал бросить ученье и пуститься в странствие по белу свету, то мне, твоему учителю, полагается положить тебе в дорожный мешок аттестат, который ты вместо паспорта можешь предъявлять любым музыкальным гильдиям и обществам. Я бы мог это сделать без долгих рассуждений. Но вот гляжу я на тебя в зеркало, и у меня сжимается сердце. Мне еще раз хочется высказать тебе все, что мы вместе передумали и перечувствовали за время твоего учения, когда выдавались минуты раздумья. Ты понимаешь, о чем я говорю. Мы оба грешим тем, что, когда один из нас говорит, другой тоже не держит язык за зубами. Поэтому, пожалуй, будет лучше, если я выражу свои мысли письменно, в виде некоей увертюры, которую при случае тебе будет полезно и поучительно перечесть. Ах, милый Иоганнес! Кто знает тебя лучше, чем я, не только заглядывавший тебе в душу, но даже в нее вселившийся? Полагаю, что и ты изучил меня в совершенстве: именно потому наши отношения всегда были натянутыми, хоть мы и обменивались друг о друге самыми разнообразными мнениями. Иногда мы казались себе необычайно мудрыми, даже гениальными, иногда немножко взбалмошными и глупыми, даже бестолковыми. Видишь ли, дорогой мой ученик, в предыдущих строках я употреблял местоимение «мы». Но, пользуясь множественным числом из вежливости и скромности, я полагал, что говорю только о себе самом в единственном числе и что в конце концов мы оба представляем одно лицо. Отрешимся от этой безумной фантазии! Еще раз скажу тебе, милый Иоганнес: кто знает тебя лучше, чем я, и кто имеет больше права и основания утверждать, что теперь ты настолько искушен в своем мастерстве, что можешь начать настоящее ученье?

Ты и в самом деле обладаешь ныне тем, что, по всей видимости, для этого необходимо. А именно: ты так обострил свой слух, что порой слышишь голос поэта, скрытого в твоей душе, выражаясь словами Шуберта[319], и не можешь сказать наверное, кому он принадлежит — тебе ли самому или другому.

Теплой июльской ночью сидел я в одиночестве на замшелой скамье в знакомой тебе жасминовой беседке, когда ко мне подошел молчаливый, приветливый юноша по имени Хризостом[320] и рассказал о диковинном происшествии, случившемся с ним в дни его ранней юности.

«У моего отца был небольшой сад, — начал он, — примыкавший к лесу, исполненному звуков и песен, где из года в год соловей вил свое гнездо на старом развесистом дереве. У подножья его лежал большой камень, пронизанный красноватыми жилками, поросший каким-то диковинным мхом. То, что отец рассказал об этом камне, походило на сказку. Много, много лет назад, говорил он, в здешний дворянский замок явился неизвестный, статный человек диковинного вида и в диковинном платье. Пришелец всем показался странным. На него нельзя было долго смотреть без тайного страха, но вместе с тем было невозможно отвести от него очарованный взор. За короткое время хозяин замка сильно полюбил его, хотя и признался, что в присутствии незнакомца он как-то странно себя чувствует. Леденящий ужас охватывал его, когда, наполнив кубок, чужестранец рассказывал о далеких неизведанных странах, о диковинных людях и животных, встреченных им в долгих странствиях. Речь незнакомца вдруг переходила в чудесное пенье, и оно без слов выражало Неведомое, Таинственное. Никто не в силах был отойти от чужестранца, вдоволь не наслушавшись его рассказов. Непонятным образом вызывали они перед духовным взором слушателя смутные, необъяснимые предчувствия, облеченные в ясную, доступную познанию форму. И когда чужестранец, аккомпанируя себе на лютне, пел на незнакомом языке непостижимо звучавшие песни, то, зачарованные неземной силой, слушатели думали: не человек это, а, должно быть, ангел, принесший на землю райские песни херувимов и серафимов. Прекрасную юную дочь владельца замка чужестранец опутал незримыми вечными цепями. Он обучал ее пению, игре на лютне, и через короткое время они так тесно сблизились, что в полночь незнакомец часто прокрадывался к старому дереву, где его ожидала девушка. Далеко разносилось ее пение и приглушенные звуки лютни, но так необычайно, так жутко звучали они, что никто не решался приблизиться к месту свидания и тем менее выдать влюбленных. Однажды утром чужестранец внезапно исчез. Напрасно искали девушку по всему замку. Томимый ужасным предчувствием, мучительным страхом, отец вскочил на коня и помчался в лес, в безутешном горе громко выкликая имя дочери. Едва подъехал он к камню, где так часто сходились на тайное свидание незнакомец и девушка, как грива резвого коня встала дыбом, он зафыркал, захрапел и, как заколдованный злым духом, прирос к месту. Думая, что конь испугался диковинного камня, дворянин соскочил с коня, чтобы провести его на поводу, но тут ужас пресек дыханье несчастного отца, и он застыл на месте, увидев яркие капли крови, обильно сочившиеся из-под камня. Егеря и крестьяне, сопутствовавшие владельцу замка, словно одержимые нездешней силой, с превеликим трудом сдвинули камень и нашли под ним несчастную девушку, убитую ударами кинжала, а рядом с ней разбитую лютню чужестранца. С той поры каждый год соловей вьет гнездо на старом дереве и в полночь поет жалобные, хватающие за сердце песни. А из девичьей крови выросли диковинные мхи и травы, разукрасившие камень необычайными красками. Будучи совсем еще мальчиком, я не смел ходить в лес без отцовского разрешения, но дерево и особенно камень неудержимо влекли меня к себе. Как только калитка в садовой ограде оставалась незапертой, я прокрадывался к моему любимому камню и не мог досыта насмотреться на его мхи и травы, сплетавшиеся в причудливые узоры. Иногда мне казалось, будто я понимаю их тайное значение, вижу запечатленные в них чудесные истории и приключения, похожие на те, что рассказывала мне мать. И глядя на камень, я снова вспоминал о прекрасной песне, которую почти ежедневно пел отец, аккомпанируя себе на клавичембало[321]. Эта песня всегда так глубоко меня трогала, что, бросив любимые игры, я готов был без конца слушать ее со слезами на глазах. В те минуты мне приходил на ум мой любимый мох. Понемногу оба они — песня и мох — слились в моем воображении, и мысленно я едва мог отделить одно от другого. В это самое время, с каждым днем сильнее, во мне стала развиваться склонность к музыке, и отец мой, сам прекрасный музыкант, принялся ревностно заниматься моим обучением. Он думал сделать из меня не только хорошего пианиста, но и композитора, так как я усердно подбирал на фортепьяно мелодии и аккорды, подчас не лишенные смысла и выразительности. Но часто я горько плакал и в безутешной печали не хотел подходить к фортепьяно, потому что, нажимая клавиши, всегда слышал не те звуки, какие хотел услышать. В моей душе струились незнакомые, никогда не слышанные напевы, и я чувствовал, что не отцовская песня, а именно эти напевы, звучавшие мне как голоса духов, и были заключены во мхах заветного камня, словно в таинственных чудесных письменах. Стоит только взглянуть на них с великой любовью, как из них польются песни, и я услышу сияющие звуки прекрасного голоса девушки. И действительно, случалось, что, глядя на камень, я впадал в глубокую мечтательность и слышал чудесное пенье девушки, томившее мое сердце неизъяснимой блаженной печалью. Но когда я сам хотел пропеть или сыграть на фортепьяно так ясно слышанные мелодии, они расплывались и исчезали. Охваченный какой-то детски сумасбродной жаждой чудесного, я закрывал инструмент и прислушивался: не польются ли теперь заветные напевы яснее и полнозвучнее; я думал, что заколдованные звуки живут внутри фортепьяно. Горе мое было безутешно. Разучивая пьесы и упражнения, заданные отцом и мне невыносимо опротивевшие, я изнемогал от нетерпения. Кончилось тем, что я совсем перестал упражняться, и отец, разуверившись в моих способностях, бросил со мною заниматься. Позднее, в городском лицее, любовь к музыке снова пробудилась во мне, но теперь совсем по-иному. Техническое совершенство других учеников побуждало меня с ними сравняться. Я усердно трудился, но чем больше овладевал техникой, тем реже удавалось мне слышать чудесные мелодии, когда-то звучавшие в моей душе. Профессор, преподававший в лицее музыку, старый человек и, как говорили, великий контрапунктист, обучал меня генерал-басу, композиции. Он даже давал указания, как следует сочинять мелодии, и я немало гордился собой, когда мне удавалось выдумать некую тему, подчинявшуюся всем правилам контрапункта. Вернувшись через несколько лет в родную деревню, я почитал себя настоящим музыкантом. В моей комнатке еще стояло старое маленькое фортепьяно, за которым я некогда просидел много ночей, проливая слезы досады. Увидал я и заветный камень, но, набравшись ума, посмеивался теперь над ребяческим сумасбродством, заставлявшим меня высматривать во мху мелодии. Однако я не мог не признаться себе, что уединенное таинственное место под сенью дерева навеяло на меня необычайное настроение. Да, лежа в траве, облокотясь на камень, я услышал в шелесте листьев под ветром дивно-прекрасные голоса духов, и мелодии их песен, давно замолкнувшие в моей груди, снова проснулись и ожили. Каким безвкусным и плоским показалось мне все, что я сочинил! Я понял, что это вовсе не музыка, что все мои старания — бессмысленные потуги бездарности. Мечты ввели меня в свое сверкающее роскошное царство, и я утешился. Я смотрел на камень — красные жилки проступали на нем, как пурпурные гвоздики, аромат их струился вверх, претворяясь в яркие, звучащие лучи. В протяжном, заливчатом соловьином пенье лучи эти уплотнялись, сливались в образ прекрасной женщины, а он, в свою очередь, превращался в чудесную райскую музыку».

Как видишь, милый Иоганнес, в истории Хризостома много поучительного, потому ей и отведено в аттестате почетное место. Сколь явно вмешалась в жизнь Хризостома, разбудив его, высшая сила, наследие далекой сказочной старины! «Наше царство — не от мира сего, — говорят музыканты, — ибо мы не можем найти в природе прообраза нашего искусства, как это делают живописцы и скульпторы». Звук живет везде. Звуки, слитые в мелодию, говорящие священным языком царства духов, заложены только в человеческом сердце. Но разве дух музыки не пронизывает всю природу, подобно духу звуков? Механически раздражаемое, пробуждаемое к жизни звучащее тело заявляет о своем бытии, или, вернее, осознав себя, выявляет свою сущность. Что, если и дух музыки, пробужденный избранником, выражает себя в мелодии и гармонии только тайными, одному этому избраннику понятными звуками? Музыкант, то есть тот, в душе которого музыка воплощается в ясно осознанное чувство, вечно одержим мелодией и гармонией. Не для красного словца, не в виде аллегории утверждают музыканты, что цвета, запахи, лучи представляются им в виде звуков, а сочетание их воспринимается ими как чудесный концерт. Подобно тому как, по остроумному выражению одного физика[322], слух есть внутреннее зрение, так и у музыканта зрение становится внутренним слухом, способствующим проникновенному осознанию музыки. Она созвучна его духу и исходит от всего, что человек может охватить взглядом. Поэтому внезапное возникновение в его душе мелодий, бессознательное, вернее, не выразимое словами познавание и восприятие таинственной музыки природы и является основой жизни и деятельности музыканта. Слышимые звуки природы, завывание ветра, журчание ручья и т. п. представляются музыканту сначала отдельными выдержанными аккордами, затем мелодиями с гармоническим сопровождением. Вместе с познанием крепнет и воля, и разве не может тогда музыкант относиться к окружающей природе, как магнетизер к сомнамбуле: неотступное его хотение будет как бы вопросом, и природа никогда не оставит его без ответа. Чем живее и глубже познание, тем выше значение музыканта как композитора. Способность особой духовной силой овладевать вдохновением, закреплять его в нотных знаках, словах и есть искусство композиции. Это могущество достигается музыкальным образованием, дарующим умение бегло и свободно распоряжаться знаками (нотами). В индивидуализированной речи между словом и звуком существует такая тесная связь, что ни единая мысль не рождается в нас без соответствующего иероглифа (буквы в письме). Музыка остается всеобщим языком природы. Она говорит с нами чудесными таинственными звуками, но напрасно мы стремимся запечатлеть их в знаках. Искусно составленная череда музыкальных иероглифов сохраняет нам лишь слабый намек на то, что мы подслушали. С этим кратким напутствием, милый Иоганнес, подвожу я тебя к воротам храма Изиды, для того чтобы ты прилежно начал свои штудии, и скоро ты очень хорошо поймешь, почему я действительно считаю тебя способным заняться музыкальным усовершенствованием. Покажи этот аттестат тем, кто вместе с тобою стоит у ворот храма, быть может сам того не сознавая. Объясни также тем, кто не понял рассказа о жестоком чужестранце и дочери владельца замка, что необычайное происшествие, имевшее такое влияние на жизнь Хризостома, есть верная картина телесной гибели, вызванной злой волей враждебных сил и демоническим злоупотреблением музыкой, но вместе с тем и устремления в горние выси, преображения в звук и песню.

А теперь вы, любезные мастера и подмастерья, собравшиеся у ворот великой мастерской, радушно примите в ваш круг Иоганнеса и не пеняйте ему за то, что, пока вы только еще прислушиваетесь, он, быть может, осмелится тихо постучаться в эти ворота. Не гневайтесь, если к вашим четко и красиво начертанным иероглифам примешаются и его каракули: он ведь еще собирается учиться у вас чистописанию.

Будь счастлив, милый Иоганнес Крейслер! Сдается мне, что больше мы с тобой не увидимся. Если тебе не доведется меня встретить, то, надлежащим образом оплакав меня, как Гамлет блаженной памяти Йорика, поставь надо мной мирное: Hic jacet[323] и крест.

Пусть этот крест послужит и большой печатью моему аттестату, а я под ним подписываюсь — я, как и ты,

Иоганнес Крейслер,

ci-devant[324] капельмейстер.

Примечания

В настоящий том Собрания сочинений включены произведения бамбергского и дрезденско-лейпцигского периодов (1808–1814) жизни Э.-Т.-А.Гофмана, а также главы 2-й части «Крейслерианы» и «Необыкновенные страдания директора театра», относящиеся к более позднему времени — 1814–1815 и 1817–1818 годам, но генетически с этими периодами связанные. Это годы «учения и мученичества» (высказывание Гофмана в передаче К.-Ф.Кунца), когда Гофман, интенсивно пробуя свои силы в разных сферах художественного творчества (живописи, музыке, литературе, театре), еще только определялся как исключительно одаренный и крайне своеобычный писатель, делая первые, хотя и достаточно уверенные шаги.

Появлению Гофмана в Бамберге 1 сентября 1808 года отдаленно предшествовали крупномасштабные события военно-политического характера продвижение наполеоновских войск на восток и оккупация ими Варшавы (ноябрь 1806 года), где в ту пору в прусском верховном суде провинции нес службу 30-летний кенигсбергский юрист Эрнст Теодор Амадей Гофман (до того служивший в судебных инстанциях Глогау, Берлина, Познани, Плоцка). Гофман был известен в городе не только как толковый чиновник, но и как подающий надежды художник и музыкант-энтузиаст. Через несколько дней после занятия Варшавы прусская администрация по приказу французов была распущена; Гофман остается без работы, а вскоре и без квартиры; с женой, годовалой дочерью и 12-летней племянницей он вынужден искать пристанища на чердаке одного из общественных зданий, Музыкального собрания. Так начинаются долгие годы мытарств, когда отстраненный от службы Гофман пытается заработать на жизнь искусством рисованием и композицией. В Берлине, куда он переезжает в июне 1807 года, его положение становится совершенно безысходным; ко всем испытаниям добавляются приступы нервной горячки, тяжелая болезнь жены, смерть двухлетней дочери, натянутые отношения с родственниками жены (усомнившимися в способности Гофмана содержать семью) и другое.

В письмах этой поры сплошь и рядом речь о «тяжких невзгодах», о борьбе «с жестоким гнетом обстоятельств», о «бесчисленных материальных лишениях» и т. п. «Работаю до изнеможения, — пишет он верному другу Теодору Гиппелю 7 мая 1808 г., - о здоровье уже и не думаю, а не зарабатываю ничего. Не стану описывать тебе свою нужду; она достигла крайней степени. Вот уже пять дней я ничего не ел, кроме хлеба, — такого еще никогда не было». «Поистине требуется сила духа, граничащая с героизмом, чтоб сносить все те горькие беды, что не перестают преследовать меня», — пишет он Гиппелю несколькими днями спустя. Поэтому предложение из Бамберга занять должность капельмейстера бамбергского театра (последовавшее за объявлением в газете) явилось для Гофмана подарком судьбы.

Ситуация в бамбергском театре оказалась, однако, не столь благоприятной, как ожидалось. Он управлялся бездарным директором Генрихом Куно, «невежественным и чванливым ветрогоном» (по словам Гофмана), которому, кроме административных обязанностей, были поручены режиссура и репертуарная часть; а также сиятельным меценатом графом фон Соденом, норовившим продвигать на сцену собственные литературные поделки. Театр стоял на грани банкротства, потому что бамбергская публика «не желала больше спокойно смотреть на творимые на сцене безобразия». Поэтому уже после нескольких месяцев музыкального директорства Гофману пришлось от должности отказаться и довольствоваться ролью театрального композитора с весьма скромным жалованьем.

Так или иначе, «ужасная война», вмешавшаяся в мирный ход событий в Европе и обозначившая резкий излом в гофмановской биографии, на свой лад способствовала раскрытию разносторонних художественных дарований молодого энтузиаста, грезившего искусством. Теперь Гофман был свободен от нудного чиновного крючкотворства и мог наконец целиком отдать себя «святому искусству».

Разнообразные музыкально-театральные занятия Гофмана этой поры превалируют над литературными.

Первостепенным среди искусств для него по-прежнему была музыка. Он не мог не видеть, что с публикацией «Кавалера Глюка» (1809) в его жизни открывается новая перспектива, но печатать свои первые вещи предпочитал анонимно и в большое искусство желал войти не иначе как автором музыкального шедевра.

Пока шедевра не получалось. Для бамбержцев Гофман был просто забавным юрким маленьким чудаком — рисовальщиком, литератором, эксцентричным капельмейстером посредственного театра.

«Кому могло прийти в голову, — иронизирует в своих воспоминаниях писательница Амалия Гинц-Годин, — что следует опасаться языка этого маленького человечка, вечно ходившего в одном и том же поношенном, хотя и хорошего покроя, фраке коричнево-каштанового цвета, редко расстававшегося даже на улице с короткой трубкой, из которой он выпускал густые облака дыма, жившего в крошечной комнатенке и обладавшего при этом столь саркастическим юмором? Кто из этих светлостей и сиятельств (т. е. местной знати. — Г.Ш.) додумался бы пригласить к себе подобный человеческий экземпляр, если бы благожелательный Маркус[325] не отворил ему многие двери?» Истоки мощного гофмановского антифилистерского пафоса при таком положении дел отыскать нетрудно.

Мало кто из бамбержцев, не считая его близких друзей, догадывался о стесненности материального положения Гофмана. Временами она перерастала в угрожающее и безвыходное безденежье, и тогда в исполненных отчаяния письмах Гофмана к друзьям часты просьбы о небольшой ссуде, а к издателям — об авансе за еще только задуманные произведения. Все шло к тому, что измученный сплошными неурядицами и хроническим безденежьем Гофман готов был вернуться к чиновничьей карьере, а его друг Гиппель обещал исхлопотать ему место в Берлине. Именно под давлением материальных обстоятельств Гофман с радостью согласился на предложение лейпцигского и дрезденского театрального директора Йозефа Секонды занять место музыкального директора его оперной труппы, хотя знал, что ни большого творческого удовлетворения, ни решения его материальных проблем это ему не сулит.

И все же крайняя нужда была лишь фоном, неким враждебным внешним фактором, до крайности обострявшим «основную» драму, протекавшую в бамбергские годы в душе художника и наложившую неизгладимую печать на все его творчество. Речь идет о неожиданно вспыхнувшем чувстве к Юлии Марк, юной ученице, которой Гофман давал уроки пения. Быстро разгоравшееся чувство к юному прекрасному созданию фатально подогревалось мыслью об абсолютной невозможности реального соединения с обожаемым существом, а с другой стороны, и не было направлено на земное обладание. И дело тут не в возрастных, социальных и прочих преградах (разница в возрасте составляла 20 лет, Юлия была отпрыском богатой чиновничьей семьи, а Гофман был женат), но то была, судя по свидетельствам друзей Гофмана и его собственным, та лихорадочная высокая романтическая страсть, описание которой так часто встречается в его произведениях, вовсе и не предполагавшая подобного соединения, за которым, буде ему суждено состояться, неизбежно последует смерть любой поэзии и царство филистерского быта. Подобный шаг равнозначен у Гофмана предательству романтического идеала. Страсть к Юлии до предела обостряет ощущение трагизма и безвыходности ситуации; в начале 1818 года в дневниках писателя часты мысли о самоубийстве. Обручение Юлии с молодым коммерсантом и банкиром Грепелем, состоявшееся 10 августа 1812 года, Гофман переживает как страшный и непоправимый удар, как пошлейшую, подлейшую профанацию романтической мечты.

Несмотря на пошло-прозаический финал этой романтической интерлюдии, разрыв с семейством Марк и последовавший через полгода отъезд Гофмана из Бамберга, чувство это, судя по отдельным фразам в переписке Гофмана, не угасло в нем до конца его дней и романтические вариации на тему любви художника будут встречаться потом чуть ли не в каждом его произведении. В одних случаях героиня будет напоминать Юлию Марк («Дон Жуан», «Берганца», «Житейские воззрения кота Мурра» и др.), в других — выглядеть стилизованной мещанкой и являть собой воплощенную противоположность романтическому идеалу («Золотой горшок»).

«Прекрасный Бамберг» остался в памяти писателя многоликим: и как время адских мучений, беспощадных ударов судьбы, «ахеронического мрака», и как время большого творческого подъема, озаренного ослепительным светом чистой высокой любви. И хотя в Бамберге написано не так уж много произведений (в основном малые — «Кавалер Глюк», «Музыкальные страдания капельмейстера Иоганнеса Крейслера», «Жак Калло», «Инструментальная музыка Бетховена» и «Берганца»), не будет ошибкой утверждать, что именно здесь, в эти годы (1808–1813) Гофман окончательно оформился как писатель. Последовавшие затем полтора бурных года в Дрездене и Лейпциге, проходившие, так сказать, под артиллерийскую канонаду, а иногда и прямо в зоне боевых действий союзных войск, теснивших армию Наполеона, определенный успех его музыкальных сочинений, особенно оперы «Ундина» (1814; поставлена в 1816 году в Берлине), лишь укрепили его в осознании своего главного — писательского — призвания.

Принцесса Бландина

Романтическая пьеса-сказка «Принцесса Бландина» — единственный у Гофмана драматургический эксперимент (не считая музыкальной драматургии и ранних пьес «Приз» и «Паломница», 1803 и 1808). Она органично вписывается в одну из магистральных линий его творчества — той, что основывается на продуктивном сочетании элементов раннеромантической драматургии (Л.Тика) и эстетики итальянского театра (К.Гоцци). Создавалась весной 1814 г., во время второго пребывания Гофмана в Лейпциге, куда он приехал вместе с театральной труппой Иозефа Секонды после не очень удачных выступлений в дрезденском придворном театре (июнь — декабрь 1813). «Принцессу Бландину» Гофман считал самым слабым своим произведением. Однако даже беглого с ней знакомства достаточно, чтобы заметить, что в авторе не состоялся талантливый драматург-комедиограф.

Первоначально была опубликована в 1815 г. в составе «Музыкально-поэтического клуба Крейслера» (см. с. 302). Во 2-м издании «Фантазий…» была из «Крейслерианы» исключена.

Необыкновенные страдания директора театра

Построенная в виде диалога двух театральных директоров статья, в основу которой лег собственный режиссерский опыт Гофмана, была написана, очевидно, в период между концом 1816 и весной 1817 г. Впервые напечатана под заголовком «Породненные искусством» в журнале «Драматургишес вохенблатт» (февраль — май 1817 г.). Позднее (между летом 1817 г. и осенью 1818 г.) автор существенно переработал и расширил текст, издав его в виде отдельной книжки в берлинском издательстве Маурера в ноябре 1818 г. (на обложке проставлена дата 1819).

Фантазии в манере Калло

«Фантазии…» (1814–1815) — первый прозаический сборник Гофмана, утвердивший его литературную славу. По структуре, по форме и разнообразию представленных в нем вещей сборник для своего времени необычен: тут и высокопрофессиональная новаторская музыкально-литературная критика, и искрящаяся юмором романтическая новелла-сказка, и вышедшая из-под пера мастера театральная юмореска, и опыт в духе готической литературы на модную в то время тему «животного магнетизма», предвосхищающий его же, гофмановские, «Ночные этюды» (1817). Тут же диалог на темы эстетики и совершенные образцы романтической сатиры. В этом небольшом сборнике уже, по сути, заявлен весь Гофман. Почти каждая из вошедших в сборник «фантазий» несет свою специфическую функциональную «нагрузку», и почти каждую можно считать эстетически и художественно программной. Первоначально сборник предполагалось назвать «Картинки по Хогарту» (по известному созвучию с сатирой английского художника Уильяма Хогарта; 1697–1764), но после знакомства Гофмана с бамбергской коллекцией французского графика Жака Калло (1593–1635) выбор художественного образца пал на него. Хотя прозвучали возражения, что «Кавалер Глюк» и части «Крейслерианы» имеют мало общего с духом Калло, автор настаивает на новом названии, его привлекают в Калло не только свойственные тому элементы фантастики и гротеска, но главное «особая субъективная манера видения мира».

По инициативе бамбергского издателя «Фантазий…» К.-Ф.Кунца (вопреки пожеланиям Гофмана) известный немецкий писатель Жан-Поль (1763–1825), с интересом прочитавший книгу начинающего автора, снабдил ее своим предисловием, которое, по иронии судьбы, получилось далеко не самым удачным из написанного Жан-Полем. Так или иначе, оно было призвано привлечь общественный интерес к книге и эту роль выполнило. «Фантазии…» быстро завоевали популярность, и Гофман в считанные месяцы стал в Германии чем-то вроде местной знаменитости, его наперебой приглашали на светские рауты и «эстетические чаепития».

«Фантазии…» — единственная книга Гофмана, вышедшая при его жизни двумя изданиями (1814–1815, в 4-х т., и изд., пересмотренное автором, 1819, в 2-х т.). На русском языке «Фантазии…» выходили в составе 8-томного Собрания сочинений под редакцией Ф.И.Булгакова и С.С.Трубачева (СПб., 1896–1899), отдельным изданием (вышла только первая часть) — под редакцией Е.М.Браудо (М.-СПб., Государственное издательство, 1923), далее в составе Собрания избранных произведений в 3-х т. (М., Художественная литература, 1962) и, в неполном виде, в ряде других изданий.

Жак Калло

Очерк «Жак Калло», завершенный Гофманом весной 1813 г., перед отъездом из Бамберга, задуман как опыт свободной, краткой и ненавязчивой экспозиции его эстетической программы. В творческой манере Калло и в нем самом Гофман ценит силу таланта (подразумевается, что настоящее искусство способны творить только художники с совершенно исключительным дарованием), смелость и самостоятельность художественного мышления, лаконизм и энергию художественного высказывания и, наконец, цельность и достоинство художника.

Как бы заручившись на всякий случай авторитетом французского классика, начинающий (хотя и немолодой) Гофман подводит читателя к осознанию того факта, что ему, читателю, предстоит иметь дело с некой новой, непривычной для него разновидностью литературы. Создатель заранее оговаривает за собой неограниченное право не только на авторский произвол в обращении с предметным миром, но и вообще на некую новую эстетику и новую философию, на обращенность в мир собственной фантазии, а не только во внешний мир (что, конечно, тоже не исключается). Гофман как бы заранее предупреждает, что его герой, его alter ego (второе «я» — лат.) — духовидец, а не лирически или философски настроенный регистратор.

Крейслериана (I)

«Крейслериана» — цикл очерков и критических статей, написанных с 1810 по 1815 г. С него, по существу, начинается немецкая романтическая музыкальная критика, и он обстоятельно раскрывает ряд важных элементов эстетической программы писателя. Литературным прототипом Иоганнеса Крейслера, возможно, послужил герой повести Вильгельма Генриха Вакенродера «Удивительная музыкальная жизнь композитора Йозефа Берглингера» (1797).

Дон Жуан

Впервые напечатано во «Всеобщей музыкальной газете» (31 марта 1813 г.).

Известие о дальнейших судьбах собаки Берганца

Написано в феврале — марте 1813 г. По настоянию К.-Ф.Кунца первоначальный текст был сокращен, а также сняты пассажи, где слишком явно просматривалась мишень гофмановской сатиры. Впервые опубликовано во 2-м т. «Фантазий…» (1814); с рядом стилистических поправок включено в 1-й т. 2-го изд. (1819).

Магнетизер

Первоначальное название — «Сон в голове — что пена на вине». Написано с апреля по август 1813 г. Впервые опубликовано во 2-м т. «Фантазий…» (1814).

Приключение в ночь под Новый год

Написано между 1 и 6 января 1815 г. в Берлине (под впечатлением «Удивительной истории Петера Шлемиля» Адальберта Шамиссо, 1813). Впервые напечатано в 4-м т. «Фантазий…» (1813).

Крейслериана (II)

Эта часть «Крейслерианы» (№ 1–7) вошла в 4-й т. «Фантазий…» и продолжает круг тем первой части; № 3–6 были написаны в первой половине 1814 г. в Лейпциге и Дрездене, остальные летом того же года по прибытии в Берлин.

Г. Шевченко

Примечания

1

Прощай навсегда, жестокосердная принцесса! (фр.)

(обратно)

2

…плешивых, как пророка Илию… — По ветхозаветному преданию, двадцать два юноши, насмехавшиеся над его плешивостью, были растерзаны двумя медведями (2-я Книга Царств, 2, 23–24)

(обратно)

3

В суть дела (лат.).

(обратно)

4

Ариэль — персонаж шекспировской пьесы «Буря», воздушный дух, вынужденный служить герцогу Просперо.

(обратно)

5

Фьерабрас — образ языческого рыцаря-гиганта из легенд вокруг императора Карла Великого, герой ранней провансальской и древнефранцузской литературы.

(обратно)

6

Бог (лат.)

(обратно)

7

В естественном состоянии, как есть (лат.).

(обратно)

8

Части вместо целого (лат.).

(обратно)

9

Гроциус (Гроций) Гуго (1583–1645) — голландский юрист, одиниз основателей теории естественного права.

(обратно)

10

Пандекты — свод работ римских юристов (ок. 530), служит основой для изучения римского права.

(обратно)

11

Стремленье к Вечному миру. — Намек на попытки государственных деятелей учредить вечный мир на земле законодательным путем (подобный закон был принят, например, в Вормсе в 1495 г.).

(обратно)

12

Да он злодей! (лат.)

(обратно)

13

…наподобие второй Жанны д'Арк… — Имеется в виду главная героиня трагедии Ф.Шиллера «Орлеанская дева» (1801).

(обратно)

14

Или Цезарь, или ничто! (лат.) — девиз Цезаря Борджиа (1475–1507).

(обратно)

15

…в святом Самуэле… — В венецианском театре св. Самуэля выступала прославленная труппа Антонио Сакки. Труппа Сакки — венецианская театральная труппа Антонио Сакки (1708–1786), для которой писал свои пьесы Карло Гоцци (1720–1806).

(обратно)

16

…о несравненном Дерамо… — Дерамо — главный герой пьесы К.Гоцци «Король-олень». Красавица Земреда и несчастный Саид — персонажи той же пьесы.

(обратно)

17

…о короле Милло и принце Дженнаро… — персонажи пьесы К.Гоцци «Ворон».

(обратно)

18

В будущем, в надежде (лат.).

(обратно)

19

Лет двенадцать назад… — Согласно датировке автор как будто имеет в виду 1806 год, но уже следующая фраза убеждает, что речь идет о 1808 годе, когда Гофман стал капельмейстером Бамбергского театра.

(обратно)

20

…что с… господином Грюнхельмом, в «Мире наизнанку» Тика. — В комедии Л.Тика «Мир наизнанку» (1799) зритель Грюнхельм, наблюдая за происходящим на сцене, восклицает: «Великолепно! Великолепно!.. Но чтоб не сидеть и не болтать тут попусту, я бы и сам разок вышел на сцену…»

(обратно)

21

…сердечные излияния очень славного директора театра… — Сердечные излияния — аллюзия с книгой В.-Г.Вакенродера «Сердечные излияния монаха, любителя искусств» (1797). Под славным директором театра имеется в виду Франц фон Гольбейн (1779–1855) — драматург, актер и директор театра, с которым Гофману пришлось работать в Бамберге (1810–1812).

(обратно)

22

…до своего обратного прыжка в партер… — Имеется в виду возвращение Гофмана на государственную службу в 1814 г.

(обратно)

23

Отдам земле и солнцу всё… Вот где причина того, что бедствия так долговечны! — Контаминация двух цитат: Ф.Шиллер «Орлеанская дева» (III, 6; перевод В.Жуковского) и Шекспир «Ромео и Джульетта» (II, 2; перевод М.Лозинского).

(обратно)

24

Из-за Гекубы?.. Что ему Гекуба?.. — Шекспир, «Гамлет» (II, 2).

(обратно)

25

Великан Герион — персонаж древнегреческих мифов.

(обратно)

26

Над шрамом шутит тот, кто не был ранен. — Шекспир, «Ромео и Джульетта» (II, 2; перевод Т.Щепкиной-Куперник).

(обратно)

27

…как то советует один поэт… — Имеется в виду роман Фридриха Шлегеля «Люцинда» (1799).

(обратно)

28

«Кот в сапогах» (1797) — сказочная комедия Людвига Тика.

(обратно)

29

Вот откуда эти слезы; т. е.: вот в чем причина (лат.).

(обратно)

30

Ампедо — имя, заимствованное из драмы Л.Тика «Фортунат» (1816).

(обратно)

31

Гусман — имя одного из старинных родов Кастилии; Фернан Перес де Гусман — придворный поэт кастильского короля Хуана II.

(обратно)

32

Боже!.. Опять собака!.. — Намек на берлинский музыкальный спектакль 1816 г. «Пес Обри де Мон-Дидье, или Пес Бонди», перевод с французского. Пьеса была поставлена в Веймаре в 1817 г. с дрессированным пуделем в главной роли по настоянию герцога и против желания Гете.

(обратно)

33

…как шпиц в «Принце Зербино»… — Речь идет о пьесе Л.Тика (1799), где один из действующих персонажей — шпиц (V, 6).

(обратно)

34

…оперы, где главную роль играют немые. — Намек на шедшую в Берлине в 1814–1816 гг. оперу-мелодраму «Карло Фьорас, или Немой в Сьерра-Морена» (либретто Вильгельма Фогеля, музыка Фердинанда Френцеля).

(обратно)

35

Королева Микомикона. — Намек на женский персонаж сервантесовского «Дон Кихота» (1605–1615): очаровательная Доротея выдает себя за королеву Микомикону, чтобы побудить рыцаря вернуться домой.

(обратно)

36

«Регул» (1802) — трагедия Генриха Иозефа Коллина (1771–1811). «Кодр» (1760) — трагедия Иоганна Фридриха Кронегка (1731–1757)… для костюмов Ингурда… — «Король Ингурд» (1817) — трагедия Адольфа Мюлльнера (1774–1829). Старая трагедия Грифиуса — вероятно, «Мужественный законник, или Умирающий Папиниан» (1659) Андреаса Грифиуса (1616–1664). «Весталка» (1806) — опера Гаспаро Спонтини. «Солдаты» (1776) — комедия Якоба Михаэля Рейнгольда Ленца (1751–1792).

(обратно)

37

Третье — общее между двумя членами сравнения (лат.).

(обратно)

38

«Давайте, я вам и льва сыграю!..» — реплика ткача Основы в комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь» (I, 2).

(обратно)

39

Букв.: с партией; указание на то, что побочные партии (голоса) должны сообразоваться в темпе с главной партией (ведущим голосом) (ит.).

(обратно)

40

Мисс Биллингтон (Элизабет Биллингтон; 1768–1818) — знаменитая одаренная английская певица, отличавшаяся тучной фигурой.

(обратно)

41

…рисунок знаменитого карикатуриста Джилрея. — Джеймс Джилрей (1757–1815), лондонский график и карикатурист, действительно рисовал певицу Элизабет Биллингтон, но в коллекции его работ нет такой, какую описывает Гофман.

(обратно)

42

Розаура — имя многих женских персонажей в комедиях Карло Гольдони.

(обратно)

43

Фаринелли Карло (наст. фамилия — Броски; 1705–1782), Маркези Лудовико (1755–1829) — известные итальянские певцы (сопрано).

(обратно)

44

…наши Экгофы, наши Шрёдеры… — Экгоф Конрад Дитрих (1720–1778) известный немецкий актер, выступавший в Гамбургском национальном театре. Шрёдер Фридрих Людвиг (1774–1816) — известный гамбургский актер и театральный директор.

(обратно)

45

Глюкисты и пиччинисты. — Шумная эстетическая полемика в Париже конца 70-х гг. XVIII в., разгоревшаяся вслед за постановками на парижской сцене глюковских опер «Орфей» и «Ифигения в Авлиде» (1774). Консервативные круги выступали сторонниками итальянского композитора Никколо Пуччини (1728–1800), приглашенного ко двору мадам Дюбарри, фавориткой Людовика XV.

(обратно)

46

«Иоганна фон Монфокон» (1800) — «рыцарская» пьеса А.Коцебу.

(обратно)

47

Один недавно умерший актер — Август Вильгельм Иффланд.

(обратно)

48

…как говорил об этих явлениях один превосходный актер… Людвиг Девриент (1784–1832), один из друзей Гофмана.

(обратно)

49

Корреджо (Антонио Аллегри; ок. 1494–1534) — итальянский художник, главный герой трагедии «Корреджо» (1816) датского поэта Адама Готтлоба Эленшлегера (1779–1850).

(обратно)

50

«Пробные роли» (1815) — одноактная комедия Л.Брейтенштейна. «Актер поневоле» — одноактная комедия (подражание французскому оригиналу) А.Коцебу.

(обратно)

51

«Человеконенавистничество и раскаяние» (1789) — «слезливая» драма А.Коцебу; Евлалия — тип благочестивой грешницы. «Гедвига» — ставившаяся в 1815–1828 гг. в Берлине пьеса Теодора Кернера (1791–1813). «Неистовство партии, или Сила веры» — пьеса Фридриха Юлиуса Вильгельма Циглера (1759–1827), также исполнявшаяся в 1815–1830 гг. в Берлине.

(обратно)

52

Вы в точности описали того превосходного актера… — Карл Фридрих Лео (1780–1824), с которым Гофман познакомился в Бамберге, прекрасный актер и известный чудак.

(обратно)

53

Шуберт. «Символика сна». (Примеч. автора.)

(обратно)

54

Здесь: душа (лат.).

(обратно)

55

Лихтенберг Георг Кристоф (1742–1799) — физик и сатирический писатель. Здесь цитата из «Смешанных сочинений».

(обратно)

56

Флекке — Иоганн Фридрих Фердинанд Флекк (1757–1801), актер, с 1790 г. в Берлине.

(обратно)

57

Гаррик Дэвид (1716–1779) — знаменитый английский актер, директор Друри-лейнского театра, прославившийся постановками Шекспира. Маленький Гаррик. — Имеется в виду Девриент.

(обратно)

58

Название отравленного напитка (лат.).

(обратно)

59

Портной Вецвец — иное прозвище портного Какаду (Криспина) из зингшпиля «Сестры из Праги».

(обратно)

60

Немецкий отец семейства — герой одноименной пьесы (1780) Отто Генриха барона фон Геммингена.

(обратно)

61

Тенирс Давид (1610–1690) — фламандский художник.

(обратно)

62

«Скрывать от себя остроумие…» — Тик отводит здесь упрек от Боккаччо, который якобы ранит своими историями целомудренную душу.

(обратно)

63

Вспомните короля Иоанна, Лира, восхитительного Мальволио… — Гофман здесь и ниже перечисляет персонажи из пьес Шекспира.

(обратно)

64

«Дорога распутницы» — цикл гравюр Уильяма Хогарта (см. с. 469); арапчонок изображен на 2-м листе этого цикла.

(обратно)

65

Фут Сэмюэл (1720–1770) — английский актер, современник Гаррика.

(обратно)

66

«Задую свет…» — «Отелло» (V, 2).

(обратно)

67

Каммер-советник Фегезак. — Так зовется Скупой в немецкой обработке пьесы Мольера, сделанной Иоганном Генрихом Даниэлем Цшокке (1771–1848).

(обратно)

68

«Мне худо…» — слова Шейлока из пьесы «Венецианский купец» Шекспира (IV, 1).

(обратно)

69

«Это душа слишком слабая…» — Характеристика Гамлета из романа Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера» (IV, 13).

(обратно)

70

Фернов. «Римские этюды». (Примеч. издателя.)

(обратно)

71

В самую суть (лат.).

(обратно)

72

…«Ромео и Джульетта»… в совсем измененном виде гетевская обработка перевода Шлегеля.

(обратно)

73

…даже лучшие, вернее, настоящие поэты… — Имеются в виду Гете (обработавший «Ромео и Джульетту» Шекспира) и Шиллер (обработавший «Макбета»).

(обратно)

74

«Торжество чувствительности» — пьеса Гете (см. акт VI).

(обратно)

75

Стадо подражателей (лат.).

(обратно)

76

Возьмите Турандот… — Здесь речь идет о шиллеровской обработке (1802) пьесы Гоцци.

(обратно)

77

«Турандот, трагикомическая китайская сказка для театра в пяти актах» (ит.).

(обратно)

78

Зелима, о, поверь, никто из тех, // Кто приходил на искус, не будил // В груди моей и тени состраданья, // А этого мне жаль! (ит.) // Перевод здесь и далее M.Лозинского.

(обратно)

79

Взгляни в лицо мне. Отвечай, не дрогнув, // Как этот зверь зовется, иль умри!

(обратно)

80

О красота! О диво!

(обратно)

81

Альтоум, Адельма — персонажи из «Принцессы Турандот» Гоцци.

(обратно)

82

«Геспер» (1795) — роман Жан-Поля (см. с. 469).

(обратно)

83

Базедовские «Начала» (1774) — сочинение Иоганна Бернгарда Базедова (1723–1790), известного писателя и педагога. Мотивы моцартовской «Волшебной флейты» шутливо сопоставляются с филантропическими принципами Базедова.

(обратно)

84

Секретарь Вурм — персонаж драмы Шиллера «Коварство и любовь».

(обратно)

85

Миранда — дочь волшебника Просперо из «Бури» Шекспира. Гурли — героиня комедии Коцебу «Индейцы в Англии». Кетхен из Гейльбронна — героиня одноименной «рыцарской» пьесы (1810) Генриха фон Клейста. Клерхен — героиня пьесы «Эгмонт» Гете.

(обратно)

86

Изабелла — героиня пьесы Шиллера «Мессинская невеста». Героическая дева — Жанна д'Арк из шиллеровской «Орлеанской девы».

(обратно)

87

Академический гром (ит.).

(обратно)

88

Перевод Е. Бируковой.

(обратно)

89

Гретри Андрэ Эрнест Модест (1741–1813) — французский композитор, сочинитель комических опер и теоретик музыки.

(обратно)

90

«Лейпцигер музик цайтунг», 1813 г. (Примеч. автора.) «Заметки, или Опыты о музыке» (фр.).

(обратно)

91

…поговаривают о постройке нового театра… — 29 июля 1817 г. сгорел театр в Берлине; на месте пожарища знаменитый немецкий архитектор Карл Фридрих Шинкель (1781–1841) воздвиг новое театральное здание.

(обратно)

92

Шекспир. «Двенадцатая ночь, или Что угодно», первый акт, пятая сцена (Примеч. автора.).

(обратно)

93

«Осенний день» (1792) — комедия А.-В.Иффланда (1759–1814).

(обратно)

94

Кошелек или жизнь! (фр.)

(обратно)

95

Раздражительное племя поэтов (лат.).

(обратно)

96

…«вражьим пикам подставляют грудь»… — Ср.: Шиллер, «Смерть Валленштейна» (III, 15).

(обратно)

97

…произведение одного молодого талантливого автора… — Имеется в виду драма «Власть обстоятельств» Людвига Роберта; поставлена в Берлине в 1815 г. и напечатана в 1819 г.

(обратно)

98

Тарталья, сын Сильвио… — Пересказывая сюжет сказки Гоцци «Любовь к трем апельсинам» (1761), Гофман сильно его изменяет и забавно пародирует ряд современных ему драматических произведений.

(обратно)

99

Катон Старший (234–149 до н. э.) — древний римлянин, известный своей строгостью и требованиями соблюдения приличий.

(обратно)

100

Стихи здесь и далее в переводе М. Лозинского.

(обратно)

101

О слуги вероломные, Веревка, Пес, Ворота, // Пекарка нечестивая, о дщерь Искариота! // О апельсины сладкие! Мне вас лишиться надо! // О апельсины милые, мой свет, моя отрада! // Я лопаюсь от ярости… (ит.)

(обратно)

102

…во всех этих шествиях, баталиях… — Наиболее известный графический цикл Калло — «Бедствия войны» (1632–1633).

(обратно)

103

…взятие его родного города Нанси… — Нанси, резиденция лотарингских герцогов, был взят французскими войсками по приказу кардинала Ришелье осенью 1632 г., чему свидетелем был Жак Калло.

(обратно)

104

…оказывал предпочтение… одной молодой девице, которую обучал пению. — Явная аллюзия с Юлией Марк (см. с. 467).

(обратно)

105

Метастазио — псевдоним Пьетро Трапасси (1698–1782), итальянского поэта, драматурга и либреттиста.

(обратно)

106

Раштр — чертежный инструмент, применявшийся для нанесения на бумагу нотных линеек.

(обратно)

107

…фрейлейн фон Б. — Указаний на личность или прототип этой героини нет. Один из возможных вариантов — Юлия Марк.

(обратно)

108

Музыкальные страдания капельмейстера Иоганнеса Крейслера. Написано и впервые опубликовано в сентябре 1810 г. (во «Всеобщей музыкальной газете»). Публикуемый текст — слегка видоизмененная версия, подготовленная автором для книжной публикации.

(обратно)

109

…стоящий… на пюпитре мой старый друг… — Имеются в виду так называемые «гольдберговские вариации» И.-С.Баха, посвященные другу и ученику композитора, дрезденскому виртуозу Иоганну Готлибу Гольдбергу.

(обратно)

110

Переверни (лат.).

(обратно)

111

Пойте же, дети (фр.).

(обратно)

112

Услада души (ит.).

(обратно)

113

«Мщение ада» («Ария мести») — ария Царицы ночи из оперы Моцарта «Волшебная флейта», одна из труднейших в репертуаре колоратурного сопрано. «Геба, смотри» — популярная в то время песня Ф.-Г.Гиммеля. «Ах, я любила» — ария Констанцы, главной героини оперы Моцарта «Похищение из сераля». «Фиалка на лугу» — песня Моцарта на слова Гете.

(обратно)

114

Как у Тита (фр.). - модная в то время прическа с короткими локонами, как на скульптурном портрете римского императора Тита.

(обратно)

115

…для… хора из «Тита». — Хор из оперы Моцарта «Тит» («Милосердие Тита») — «О боги, защитите Тита».

(обратно)

116

Сердце мое не чувствует больше (ит.).

(обратно)

117

Ах, скажу вам, маменька! (фр.)

(обратно)

118

«Nel cor mi non piu sento» — дуэттино № 6 из оперы Джованни Паизиелло (1740–1816) «Мельничиха». На мотив этого дуэттино писали вариации многие композиторы, в том числе Бетховен (1795) и чешский композитор Иозеф Йелинек (1758–1825). «Ah vous dirai-je, maman!» — французская песенка, также часто использовавшаяся как тема для вариаций, в частности Моцартом и Л.Бергером (1777–1839).

(обратно)

119

В четвертую долю (лат.).

(обратно)

120

В полный лист (лат.).

(обратно)

121

Домашний дух (лат.).

(обратно)

122

«Когда меня твой взор манит» — ария из популярной в то время оперы Петера Винтера (1754–1825) «Прерванное жертвоприношение».

(обратно)

123

…легкие у него, как у племянника Рамо… — «Племянник Рамо» — диалог Дени Дидро (1713–1784). В тексте его упомянуто, что герой обладает необычайной силой легких.

(обратно)

124

«Армида» — опера Глюка (1777). «Дон Жуан» — опера Моцарта (1787).

(обратно)

125

Роде (Род) Жак Пьер Жозеф (1774–1830) — французский скрипач-виртуоз и композитор. Гофман слышал его во время гастролей в Бамберге в 1811 г. В 1812–1813 гг. Гофман переводил «Школу игры на скрипке» Роде, Байо и Крейцера.

(обратно)

126

Корелли Арканджело (1653–1713) — знаменитый итальянский скрипач-виртуоз и композитор, основоположник итальянской скрипичной школы.

(обратно)

127

…на эстерлейновском фортепиано. — Эстерлейн — берлинский мастер фортепиано.

(обратно)

128

Ombra adorata. — Написано в конце лета 1812 г., впервые опубликовано в 1-м томе «Фантазий…» (1814).

(обратно)

129

Кто не знает великолепной арии Крешентини «Ombra adorata» («Возлюбленная тень»), которую он сочинил для оперы Цингарелли «Ромео и Юлия» и сам исполнял с необыкновенным чувством. (Примеч. Гофмана.) // Ombra adorata — ария, приписываемая знаменитому итальянскому певцу-тенору Джироламо Крешентини (1762–1846) из оперы Никколо Цингарелли (1752–1837) «Ромео и Юлия».

(обратно)

130

…как ученик… читающий волшебную книгу учителя… — Возможно, отсылка к стихотворению И.-В.Гете «Ученик чародея» (1797).

(обратно)

131

Ритурнель — инструментальный пассаж в начале или конце арии.

(обратно)

132

Я спокоен, ибо скоро я буду с тобою, жизнь моя! (ит.) — речитатив, предшествующий арии Ромео в опере Цингарелли; произнося его, Ромео подносит к губам чашу с ядом. Арию Ромео, написанную для певца-кастрата, исполняет в описываемом концерте певица, что соответствует музыкальным обычаям XVII–XVIII вв.

(обратно)

133

Нашей немецкой певице Гезер, которая, к сожалению, теперь совсем оставила искусство, итальянцы кричали: «Che sei benedetta dal cielo». (Примеч. Гофмана.)

(обратно)

134

Мысли о высоком значении музыки. — Впервые опубликовано во «Всеобщей музыкальной газете» (29 июля 1812 г.) с несколько видоизмененным заглавием. В книжном издании Гофман вернулся к первоначальному заглавию.

(обратно)

135

…чья речь, согласно известному изречению, содержит лишь «Да, да!» и «Нет, нет!»… — Ср.: Евангелие от Матфея (5, 37).

(обратно)

136

…Дессауский марш и «Цвети, милая фиалка»… — популярные на рубеже XVIII–XIX вв. песни. Вторая написана Иоганном Петером Шульцем (1747–1800) на текст Кристиана Адольфа Овербека (1755–1821).

(обратно)

137

Соединять приятное с полезным (лат.). — Отсылка к «Науке поэзии» Горация (343).

(обратно)

138

…искусство… ведет его в храм Изиды… — намек на «Учеников в Саисе» Новалиса (1772–1801). Храм Изиды — романтический символ тайны природы и бытия.

(обратно)

139

Тувалкаин — ветхозаветный персонаж, мастер изготовления кованых орудий из меди и железа (Бытие, 4, 22).

(обратно)

140

Инструментальная музыка Бетховена. — Основано на двух рецензиях Гофмана для «Всеобщей музыкальной газеты»: на Пятую симфонию Бетховена (июль 1810) и на два Трио ор. 70 для фортепиано, скрипки и виолончели (март 1813). Впервые опубликовано в лейпцигской газете «Zeitung fur die elegante Welt» («Газете для элегантного мира») за 9-11 декабря 1813 г.

(обратно)

141

Batailles des trois Empereurs (Битвы трех императоров — фр.) — «дежурная» тема, эксплуатировавшаяся в начале XIX в. многими композиторами. Даже сам Гофман в дни тяжелой нужды написал по заказу симфоническую композицию «Победный триумф Германии в сражении под Лейпцигом 19 октября 1813 г.», напечатанную под псевдонимом Арнульф Фольвейлер. Здесь, вероятно, имеется в виду «Битва под Аустерлицем» Луи Эманюэля Жадена (1768–1853).

(обратно)

142

…что сказать о менуэте? — Менуэтом Гофман, по традиции, называет 3-ю часть симфонии, хотя Бетховен заменил ее скерцо.

(обратно)

143

Крайне бессвязные мысли. — Впервые в «Zeitung fur die elegante Welt» (январь 1814 г.).

(обратно)

144

Мой двоюродный брат… к заглавию… прибавил еще одно словцо… — Так было с гофмановской рукописью — когда Гофман служил еще в Глогау (1796–1798 гг.). Двоюродный брат — Эрнст Людвиг Гартманн Дёрфер (1778–1831).

(обратно)

145

Чтобы заслужить благорасположение (лат.).

(обратно)

146

Мотет — старинная вокальная многоголосная композиция.

(обратно)

147

Беневоли Орацио (1605–1672) и Перти Джакомо Антонио (1661–1756) итальянские композиторы, писавшие духовную музыку.

(обратно)

148

Бассет-горн — басовая разновидность кларнета.

(обратно)

149

«Жанна де Монфокон» — пьеса популярного тогда немецкого драматурга Августа фон Коцебу (1761–1819), имеющая подзаголовок «Романтическая картина из четырнадцатого столетия» (1800).

(обратно)

150

Форкель Иоганн Николай (1749–1818) — геттингенский ученый-музыковед. В трехтомном труде «Музыкально-критическая библиотека» (1778–1779) пренебрежительно отзывался о творчестве Глюка.

(обратно)

151

…распря между глюкистами и пиччинистами… — шумная эстетическая полемика в Париже конца 70-х гг. XVIII в., разгоревшаяся вслед за постановками на парижской сцене глюковских опер «Орфей» и «Ифигения в Авлиде» (1774). Консервативные круги выступали сторонниками итальянского композитора Никколо Пуччини (1728–1800), приглашенного ко двору мадам Дюбарри, фавориткой Людовика XV.

(обратно)

152

Рамо Жан-Филипп (1683–1764) — французский композитор и музыкальный теоретик. Рассказанный Гофманом анекдот не документирован.

(обратно)

153

Совершенный машинист. — Написано в нач. 1813 г., впервые — в 1-м т. «Фантазий…» (1814).

(обратно)

154

Мудрому довольно (лат.).

(обратно)

155

«Камилла» — опера Фердинандо Паэра (1771–1839). Дважды ставилась в Бамберге (в 1809 и 1810 гг.).

(обратно)

156

…в «Севильском цирюльнике»… — в комической опере Джованни Паизиелло (1782) на текст Бомарше.

(обратно)

157

Юпитер-громовержец (лат.).

(обратно)

158

В зародыше (лат.).

(обратно)

159

Ткач Основа — персонаж комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь». «Пирам и Фисба» — спектакль, разыгрываемый ремесленниками перед герцогским двором в упомянутой комедии.

(обратно)

160

…наша гостиница соединена с театром. — Бамбергский театр соединялся коридором с гостиницей и кабачком «Роза», где любил сиживать с друзьями Гофман.

(обратно)

161

Царство слез (ит.).

(обратно)

162

День и ночь изволь служить… (ит.)

(обратно)

163

Ах, какая радость! (ит.)

(обратно)

164

Не надейся! Все напрасно… (ит.)

(обратно)

165

Но что там? Боже мой! Как все ужасно, глазам не верю! (ит.)

(обратно)

166

Наглый обманщик!.. (ит.)

(обратно)

167

Говорит, словно пишет (ит.)

(обратно)

168

Чтобы кипела кровь горячее… (ит.)

(обратно)

169

Циморк (Цимоск) — персонаж рыцарской поэмы Ариосто «Неистовый Роланд», написанной на сюжет французского средневекового эпоса «Песнь о Роланде» и куртуазных романов «Круглого стола»; в 9 песне поэмы рассказывается о том, как Роланд преследует и убивает короля варваров Цимоска («Циморк» — ошибка или описка Гофмана).

(обратно)

170

Вот и ужин приготовлен! (ит.)

(обратно)

171

Орк — в римской мифологии — бог смерти, доставлявший в подземное царство. позднее — подземный мир.

(обратно)

172

Друг мой милый, тебя прошу я год один лишь подождать! (ит.)

(обратно)

173

Жестока (ит.).

(обратно)

174

Верь мне, верь, любовь восторжествует! (ит.)

(обратно)

175

Нет, жестокой, милый друг мой, ты меня не называй! (ит.)

(обратно)

176

Джиннистан (от арабского джинн — дух, демон — в арабских и персидских сказках — фантастическая страна, где обитают духи; царство фей из «Тысячи и одной ночи»; счастливая страна грёз в романтической поэзии.

(обратно)

177

Как Оссиановы призраки из густого тумана… — Намек на призрачный ландшафт в «Поэмах Оссиана» (1765), сочиненных шотландским поэтом Джеймсом Макферсовом (1736–1796).

(обратно)

178

Святой Непомук (ок. 1340–1393) — легендарный христианский святой, покровитель Чехии.

(обратно)

179

Тимон (Афинский) — современник Сократа. Нарицательная фигура мизантропа.

(обратно)

180

…я та самая собака Берганца… — Имеется в виду персонаж «Новеллы о беседе собак» Сервантеса из цикла «Назидательные новеллы» (1613). Новелла построена как диалог на темы человеческих нравов, ведущийся двумя собаками — Берганцой и Сципионом (в испанской транслитерации: Берганса и Сипио). В дальнейшем упоминается ряд событий и персонажей из этой новеллы.

(обратно)

181

…золотое правило отца-францисканца… — Имеется в виду высказывание героя романа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» (1551) в передаче другого литературного героя — племянника Рамо из одноименной книги Д.Дидро: «Мудрость монаха, описанного Рабле, — истинная мудрость, нужная для его спокойствия и для спокойствия других: она — в том, чтобы кое-как исполнять свой долг, всегда хорошо отзываться о настоятеле и не мешать людям жить так, как им вздумается».

(обратно)

182

…обкорнанные Аделунги… — Речь идет об адаптированных для школьного обихода книгах и справочниках немецкого филолога-германиста Иоганна Кристофа Аделунга (1732–1806).

(обратно)

183

Здесь: на здоровье! (фр.)

(обратно)

184

Хорошо сделано! (ит.)

(обратно)

185

…свела знакомство с одной известной мимической артисткой… — Имеется в виду актриса Генриетта Гендель-Шюц (1772–1849), гастролировавшая в Бамберге в 1807 г.

(обратно)

186

Профессор философии — Георг Михаэль Клейн (1776–1820) из Бамберга, ученик и популяризатор Шеллинга.

(обратно)

187

Ихневмон — египетский мангуст; здесь: неутомимый преследователь.

(обратно)

188

«Кто надо мной это учинил?» — восклицание шекспировского Макбета (III, 4).

(обратно)

189

Рифмованная октава (фр.).

(обратно)

190

В госпиталь для неизлечимых (ит.).

(обратно)

191

…я имел в виду ту самую Коринну… — героиня романа «Коринна, или Италия» Жермены де Сталь (1766–1817), переведенного Фр. Шлегелем, тип независимой высокоодаренной женщины и талантливой поэтессы.

(обратно)

192

Бёттигер Карл Август (1760–1835) — веймарский археолог и посредственный писатель.

(обратно)

193

«Святая Цецилия» — картина итальянского художника Карло Дольчи (1616–1686), которую Гофман видел в Дрезденской галерее в 1798 г.

(обратно)

194

Святая Цецилия, молись за нас! (лат.)

(обратно)

195

«Шестой же возраст…» — Шекспир, «Как вам это понравится» (II, 7). Перевод Т.Л. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

196

Мосье Жорж — прозрачный намек на коммерсанта Й.-Г.Грепеля (1780–1826), первого мужа Юлии Марк.

(обратно)

197

…«сбросит с себя принуждение возвышенного»… — В.Шекспир, «Гамлет» (III, 1).

(обратно)

198

Один из ваших новейших драматургов… — Вероятно, намек на Захарию Вернера (1768–1823).

(обратно)

199

…«на кого судьба взвалила бремя, которое он не в силах нести». — Свободная передача слов Гете о Гамлете («Годы учения Вильгельма Мейстера», 4, 13).

(обратно)

200

Лео. (Примеч. издателя.)

(обратно)

201

Сивиллины книги — книги легендарной древней пророчицы Сивиллы.

(обратно)

202

«Поклонение кресту» Кальдерона де ла Барки (1600–1681). Гофман принимал участие в постановке этой пьесы на бамбергской сцене.

(обратно)

203

…«держать… зеркало перед природой…» — Шекспир, «Гамлет» (III, 2).

(обратно)

204

…драмы и комедии известного поэта, бывшего одновременно актером… Имеется в виду Август Вильгельм Иффланд (1759–1814).

(обратно)

205

…если бы замечательный поэт… — Людвиг Тик (1773–1853); Гофман особенно восхищался комедией-сказкой Тика «Кот в сапогах» (1797).

(обратно)

206

Голубой цветок — символ романтической поэзии в романе Новалиса «Генрих фон Офтердинген» (1802).

(обратно)

207

Сигурд — герой драматической трилогии (на мотивы «Песни о Нибелунгах») «Герой Севера» (1808–1810) немецкого писателя-романтика Фридриха де ла Мотт Фуке (1777–1843), одного из друзей Гофмана.

(обратно)

208

Шекспирова галерея. — Английский гравер, издатель и торговец картинами Джон Бойделл (1719–1804) побудил художников создать работы, которые вкупе составили бы Шекспировскую галерею, для которой он выстроил специальный зал. После смерти Бойделла «Шекспировская галерея» была издана в 2-х т. (1805).

(обратно)

209

…предпочитает автора «Гофолии» добропорядочному отцу семейства. — Имеется в виду реплика из «Племянника Рамо»: «Что бы вы предпочли: чтобы он [Расин] был добрым малым, составляя одно целое со своим прилавком, подобно Бриассону, или со своим аршином, подобно Барбье, каждый год приживая с женой законное дитя, — хороший муж, хороший отец, хороший дядя… хороший сосед, честный торговец, но ничего более, — или же чтобы он был обманщиком, предателем, честолюбцем, завистником, злым человеком, но автором «Андромахи», «Британника», «Ифигении», «Федры», «Гофолии»?»

(обратно)

210

…поэт, чьи сочинения часто дышат благочестием… — Захария Вернер.

(обратно)

211

…говоря словами Шиллера… — «Смерть Валленштейна» (V, 3). Перевод Н.А. Славятинского.

(обратно)

212

…отвечал словами Просперо… — Шекспир, «Буря» (I, 2).

(обратно)

213

Ученики в Саисе… — Автор имеет в виду поэтическую притчу Новалиса «Ученики в Саисе» (1798).

(обратно)

214

…как однажды заметил некий остроумный писатель… — Имеется в виду Жан-Поль и его книга «Письма и предстоящий жизненный путь» (1799), где сон назван «непроизвольным сочинительством».

(обратно)

215

Труппа Сакки — венецианская театральная труппа Антонио Сакки (1708–1786), для которой писал свои пьесы Карло Гоцци (1720–1806).

(обратно)

216

…хорошо мне знакомый бахвал офицер… — Вольный пересказ одного из примеров, приводившихся в книге врача Генриха Нудова «Опыт теории сна» (1791).

(обратно)

217

Тосканская речь в римских устах (то есть на безукоризненном итальянском языке) (ит.).

(обратно)

218

Забавник (фр.).

(обратно)

219

Животный магнетизм. — Это понятие лежало в основе теории австрийского врача и теолога Франца Антона Месмера (1734–1815), без особого успеха практиковавшего «нетрадиционные» методы лечения больных (нечто из области гипнотерапии).

(обратно)

220

Барбаренов магнетизм. — Если месмеризм (см. выше) основывался на физическом контакте врача с больным (воздействие через руки врача), то другая, лионско-остендская школа врачевателей, под руководством кавалера Барбарена, известная под названием спиритуализма, стремилась к чисто духовному воздействию на волю и веру пациента.

(обратно)

221

Усиливаясь, нарастая (ит.).

(обратно)

222

Здесь: кульминации (ит.).

(обратно)

223

…новейшей школе, каковая под названием Пюисегюровой, соединяет оба эти течения… — Третья школа «нетрадиционной медицины», образовавшаяся под руководством Армана Марка Жака де Шатене, маркиза Пюисегюра (1751–1825), стремилась соединить оба метода — Месмеров и Барбаренов.

(обратно)

224

Шведенборг (Сведенборг) Эмануэль (1688–1772) — шведский ученый и философ-мистик, которому приписывали сверхъестественную силу. // Байрейс Готтфрид Кристоф (1730–1809) — профессор физики и медицины, надворный советник в Гельмштедте; полуученый-полушарлатан, он был загадкой своего времени. Рассказывали, что в 1757 г. Байрейс появился на обеде у герцога Брауншвейгского в черном фраке, который постепенно стал красным.

(обратно)

225

Калиостро Алессандро, граф (Джузеппе Бальзамо; 1743–1795) — знаменитый авантюрист, чернокнижник и врачеватель, прообраз героя гетевской пьесы «Великий Кофта».

(обратно)

226

…детские сказки о Зеленой Птичке… — Итальянская народная сказка, по мотивам которой написана пьеса-сказка Карло Гоцци «Зеленая Птичка» (1772) // …принце Факардене… — незаконченная сказка шотландского графа Энтони Гамильтона (1646–1720) «Четыре Факардена».

(обратно)

227

Василиск — сказочное змееподобное существо с испепеляющим взглядом, царь ядовитых смертоносных существ.

(обратно)

228

Зарастро — персонаж оперы Моцарта «Волшебная флейта» (1791), верховный жрец в храме мудрости.

(обратно)

229

«Ты хочешь спать… То будет сон благой…» — Шекспир, «Буря» (I, 2).

(обратно)

230

…сомнения в добродетельной морали Матушки Гусыни… — Намек на сборник Шарля Перро «Сказки Матушки Гусыни» (1697), изданный в свое время в Германии с морализирующими комментариями.

(обратно)

231

Надо же было не кому-нибудь, но врачу… — Имеется в виду Месмер (см. коммент. № 10).

(обратно)

232

Влюбленный (ит.).

(обратно)

233

Антоний — христианский святой Антоний Великий (ок. 250–356), который, живя отшельником в египетской пустыне, по преданию, боролся с демонами. Гофман многократно использовал этот сюжет («Отшельник Серапион», «Эликсиры Дьявола» и др.).

(обратно)

234

Да вот же он!.. — Ср.: Шекспир, «Гамлет» (III, 4).

(обратно)

235

Прошу прощения (фр.).

(обратно)

236

Дьяволини (ит.) — засахаренные анисовые зернышки, употреблявшиеся от расстройства пищеварения.

(обратно)

237

Все уходят (из жизни)! (лат.)

(обратно)

238

Цицерон, О долге (лат.).

(обратно)

239

«Город Наумбург» (нем.).

(обратно)

240

Друг! (лат.).

(обратно)

241

Двоюродный брат (фр.).

(обратно)

242

Да здравствует (лат.).

(обратно)

243

Да сгинет (лат.).

(обратно)

244

Знак внимания (фр.).

(обратно)

245

Сумасшедший (лат.).

(обратно)

246

Изыди, сатана! (лат.).

(обратно)

247

С именем и печатью государя (лат.).

(обратно)

248

Здесь кончается перевод В. С. Соловьева. Заключительные абзацы переведены А. В. Федоровым. — Ред.

(обратно)

249

Бергер Людвиг (1777–1839) — композитор и пианист-виртуоз из круга берлинских друзей Гофмана.

(обратно)

250

Нуте-с! (фр.)

(обратно)

251

…словно дева с полотна Мириса… — Имеется в виду голландский художник Франс ван Мирис Старший (1635–1681).

(обратно)

252

…как Клеменс в «Октавиане»… — Имеется в виду сцена из комедии Людвига Тика «Император Октавиан» (1804).

(обратно)

253

Эйльфер — сорт старого изысканного вина.

(обратно)

254

…тех негодяев, которые не спешили поделиться эйльфером тысяча семьсот девяносто четвертого года. — Намек на безуспешную осаду французами Майнца в 1794 г.

(обратно)

255

…шекспировский Генрих… — См.: Шекспир, «Генрих IV» (II, 2).

(обратно)

256

…очень высокий худой человек. — Гофман подробно описывает титульную иллюстрацию первого издания «Удивительной истории Петера Шлемиля» А. Шамиссо, сделанную им самим.

(обратно)

257

…вид… несговорчивый и чванный. — В первом издании «Фантазий…» эти слова стоят в кавычках, а значит, это прямая цитата из «Фауста» (ч. 1) слова Фроша, которые он произносит в компании веселящихся гуляк в погребке Ауэрбаха в Лейпциге при виде входящих Фауста и Мефистофеля: // Я поднесу им по стакану // И, только угощать их стану, // Узнаю все про их приезд // Мне думается, из господ, // Вид несговорчивый и чванный. // (Перевод Б.Пастернака.)

(обратно)

258

…на его сапоги были надеты изящные туфли. — Дело в том, что Шлемиль — герой Шамиссо — носит волшебные семимильные сапоги, а туфли использует как «тормозящую» обувь.

(обратно)

259

Чимборасо — горная вершина в Кордильерах высотой 6310 м.

(обратно)

260

…генерал Суворов! — Существует исторический анекдот, согласно которому А.В.Суворов (речь идет о том времени, когда он был главнокомандующим русских и австрийских войск в Италии в 1799 г.) питал непреодолимое отвращение ко всяким зеркалам. Отсюда — прозвище вошедшего незнакомца.

(обратно)

261

Энсленовские фантасмагории. — Речь идет о Й.-К.Энслене (ок. 1782–1866), профессоре Академии изящных искусств в Берлине, и о его опытах с «волшебным фонарем» (laterna magica — лат.).

(обратно)

262

…по имени Филипп… — Имеется в виду художник Филипп Фейт (1793–1877), которому в 1814 г. довелось, благодаря посредничеству Фуке, написать портрет прусской принцессы Марии Анны (урожденной принцессы Гессенской и Гомбургской).

(обратно)

263

«Золотой Орел» — отель, где Гофман жил в Берлине с 26 сентября 1814 г.

(обратно)

264

…в витрине магазина Фукса, Вайде или Шоха… — Фукс, Вайде, Шох — крупнейшие берлинские кондитеры, устраивали ежегодно в декабре рождественские витрины — выставки своих самых замысловатых и изысканных изделий, исполненных в виде фигурных композиций (например, тех или иных сказочных персонажей и т. п.).

(обратно)

265

…та самая Минна, что вышла замуж за Раскала… — Минна и Раскал — персонажи из «Удивительной истории Петера Шлемиля», бывшая невеста и бывший камердинер героя, утратившего свою тень.

(обратно)

266

Дапертуто. — Это имя означает «везде» (ит.).

(обратно)

267

Пузырек, который дал Дапертутто, содержал, без сомнения, настой лавровишни, так называемую синильную кислоту. Даже ничтожная порция этой жидкости (менее одной унции) вызывает описанное действие. «Архив медиц. случаев» Хорна. 1813. Май — дек. Стр. 510. (Примеч. автора.)

(обратно)

268

…с титулованным автором «Сигурда»… — Сигурд — герой драматической трилогии (на мотивы «Песни о Нибелунгах») «Герой Севера» (1808–1810) немецкого писателя-романтика Фридриха де ла Мотт Фуке (1777–1843), одного из друзей Гофмана.

(обратно)

269

…описал в новелле, озаглавленной «Иксион»… — Эта новелла была напечатана в 1812 г. Герой ее, впавший в безумие из-за несчастной любви барон Вальборн, выдает себя за фессалийского царя Иксиона, мифического царя лапифов, воспылавшего страстью к Гере. Согласно мифу, узнавший об этом Зевс сотворил облачный призрак Геры — Нефелу, — а Иксиона, в наказание за нечестие, привязал навечно в Тартаре к вращающемуся огненному колесу. Нижеследующая «фиктивная переписка» барона Вальборна и Крейслера — плод совместных усилий Гофмана и Фуке: за «Письмом барона Вальборна капельмейстеру Крейслеру», написанным Фуке после знакомства с 1-й частью «Крейслерианы», последовал ответ: «Письмо капельмейстера Крейслера барону Вальборну», принадлежащее перу Гофмана.

(обратно)

270

…заколет себя увеличенной квинтой. — Увеличенная квинта редко употребляемый, резко диссонирующий музыкальный интервал. Характерный пример гофмановской музыкальной метафорики.

(обратно)

271

Пожалуйста, срочно (смесь лат. и фр.).

(обратно)

272

«Проблески сознания безумного музыканта». — Имеется в виду задуманный Гофманом роман «Часы просветления некоего безумного музыканта» (первые наброски его относятся к 1812 г.).

(обратно)

273

«Письмо барона Вальборна…» Фуке и ответ на него — «Письмо капельмейстера Крейслера…» (с. 299) — впервые были напечатаны в издававшемся Фуке и В.Нойманом журнале «Музен» (1814, № 3), где каждое письмо было предварено предисловием своего автора. Для книжной публикации в составе 4-го т. «Фантазий…» Гофман свел оба предисловия в одно и предпослал его всей 2-й части «Крейслерианы».

(обратно)

274

Фрейлейн фон Б. — Указаний на личность или прототип этой героини нет. Один из возможных вариантов — Юлия Марк.

(обратно)

275

…лицом… похожий на Сократа, которого прославил Алкивиад… Отсылка к «Пиру» Платона, где афинский вождь Алкивиад (ок. 450 — ок. 404 до н. э.) произносит похвальное слово своему учителю Сократу (говоря, что за невзрачной внешностью этого человека скрывается величайшее нравственное совершенство) и сравнивает его с полой статуей силена Марсия, которая, раскрываясь, являет свету скрытые в ней изваяния богов. Важная для эстетики Гофмана деталь: гротескная дисгармония между духом и телесной оболочкой.

(обратно)

276

Комик (ит.).

(обратно)

277

…он назвал себя доктором Шульцем из Ратенова… — В подобной же мистификации с удовольствием участвовал и сам Гофман: на одном чаепитии в Берлине в 1814 г. он был представлен бароном Фуке под этим Именем, а после удачного исполнения сестрами Маркузе отрывков из его «Ундины» отрекомендовался капельмейстером Крейслером.

(обратно)

278

…чем Юнона, превратившаяся в облако. — Намек на новеллу Фуке «Иксион», где говорится о превращении богини Геры (Юноны) в облако.

(обратно)

279

Эльф Пэк — персонаж комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь».

(обратно)

280

Цвет платья был выдержан в Cis-moll… воротник цвета E-dur. — Еще один пример музыкальной метафорики Гофмана. Cis-moll (до-диез-минор), E-dur (ми-мажор) — музыкальные тональности: первая — сумрачная и трагическая, вторая — светлая и радостная.

(обратно)

281

Прежде всего (фр.).

(обратно)

282

Музыкально-поэтический клуб Крейслера. — В первом опубликованном варианте текст «Музыкально-поэтического клуба» (4 т. «Фантазий…», 1815) включал в себя фрагмент комедии «Принцесса Бландина» (см. с. 337).

(обратно)

283

…членам клуба, лелеявшим в себе музыкальный дух, но принужденным целый день суетиться среди пыли и мусора. — Ср. запись в дневнике Гофмана от 3 октября 1803 г.: «Жалкий во всех отношениях день. Утром и днем до десяти часов работал как лошадь, — рылся в пыльных актах».

(обратно)

284

Крейслер надел свою красную ермолку, китайский халат… — Ср. иллюстрацию Гофмана, изображающую Крейслера именно в этом одеянии.

(обратно)

285

Аккорд As-moll — трезвучие ля-бемоль-минор; в этой тональности написан похоронный марш 12-й сонаты Бетховена.

(обратно)

286

Секстаккорд E-dur — первое обращение трезвучия ми-мажор. Ancora piu forte — несколько громче (ит.). Здесь и далее — музыкальные термины.

(обратно)

287

Терцквартсекстаккорд D — ми-соль-ля-до-диез.

(обратно)

288

Терцаккорд C-dur — до-соль-ми.

(обратно)

289

Богатый купец (ит.).

(обратно)

290

Дворянин (ит). — Да будет стыдно тому, кто подумает дурное (фр.). - девиз английского ордена Подвязки, трижды повторяющийся на орденских регалиях: на нагрудной цепи, звезде и ленте у колена («подвязке»).

(обратно)

291

Калибан — персонаж пьесы Шекспира «Буря».

(обратно)

292

Basso ostinato (ит.; букв.: «упрямый бас») — неизменно повторяющийся в басовом ключе мелодический оборот.

(обратно)

293

Сведения об одном образованном молодом человеке. — Задумано в ноябре 1813 г., впервые напечатано во «Всеобщей музыкальной газете» (Лейпциг) 16 марта 1814 г., в «Фантазиях…» с небольшими изменениями в 1815 г.

(обратно)

294

Чайные балы (фр.).

(обратно)

295

Словечки (фр.).

(обратно)

296

Первые любовники (ит.).

(обратно)

297

Как Дюпор (фр.). — Дюпор Луи (1786–1853) — французский танцовщик, образец грации.

(обратно)

298

…о каком-нибудь счете… даже… на 7/8 или 13/14… - Последнего быть не может, автор приводит его как гротескный пример погони за невероятными ритмами.

(обратно)

299

…задатки душевных качеств и талантов помещаются в голове… — Намек на теорию Иоганна Каспара Лафатера (1741–1801).

(обратно)

300

Мордент — орнаментальное украшение в музыке.

(обратно)

301

«Не верь, что солнце ясно…» — цитата из «Гамлета» Шекспира (II, 2), строки из письма Гамлета к Офелии, которое читает Полоний. Перевод М. Лозинского.

(обратно)

302

Враг музыки. — Написано весной 1814 г., впервые напечатано во «Всеобщей музыкальной газете» от 1 июня 1814 г. в «Фантазиях…», в обоих изданиях, с небольшими изменениями.

(обратно)

303

Бах Филипп Эммануил (1714–1788) — немецкий композитор (сочинявший в основном инструментальную музыку), второй сын Иоганна Себастьяна Баха. Вольф Эрнст Вильгельм (1735–1792) — немецкий композитор; автор опер (зингшпилей), кантат, ораторий, симфоний и песен. Бенда Иржи (1722–1795) — чешский композитор, один из создателей жанра музыкальной мелодрамы.

(обратно)

304

За дело! (лат.)

(обратно)

305

Гассе Иоганн Адольф (1699–1783) — немецкий композитор, автор опер и ораторий, ориентированных на итальянские образцы. Гофман ценил Гассе в первую очередь как автора церковной музыки. Траэтта Томмазо (1727–1779) итальянский оперный и церковный композитор.

(обратно)

306

Scherzando presto — указание на то, что пьесу (или пассаж) следует исполнять в шутливой манере и быстром, стремительном темпе.

(обратно)

307

…сравнил меня с тем учеником в храме Саисском… — намек на «Учеников в Саисе» Новалиса (1772–1801). Храм Изиды — романтический символ тайны природы и бытия.

(обратно)

308

Об одном изречении Саккини… — Очерк содержит своего рода музыкально-эстетическое кредо писателя. Написан в начале июня, впервые напечатан во «Всеобщей музыкальной газете» за 20 июля 1814 г. Текст книжной публикации обоих прижизненных изданий «Фантазий…», за исключением мелочей, идентичен газетному.

(обратно)

309

Музыкальный словарь Гербера. — Имеется в виду «Историко-биографическая музыкальная энциклопедия» (1790–1792) Эрнста Людвига Гербера (1746–1819), позднее вышедшая в переработанном и дополненном виде (1812–1814).

(обратно)

310

Саккини Антонио Мария Гаспаро (1734–1786) — итальянский композитор, автор многочисленных опер, а также произведений инструментальной и церковной музыки. С 1781 г. находился в Париже при дворе Марии-Антуанетты; испытывал влияние Глюка и, следовательно, причислялся к лагерю «глюкистов», а не «пиччинистов».

(обратно)

311

Лебрен Людвиг-Август (1746–1790) — немецкий гобоист-виртуоз.

(обратно)

312

В «Дон Жуане» статуя Командора произносит свое страшное «да» в основном тоне Е… — Имеется в виду дуэт Дон Жуана и Лепорелло во II акте оперы Моцарта «Дон Жуан».

(обратно)

313

«Эдип в Колоне» — знаменитая опера Саккини, поставленная в Версале в 1786 г.

(обратно)

314

…как в шекспировской «Буре», висит на веревке… — Ср.: «Буря» (IV, 1).

(обратно)

315

Керубини Луиджи (1760–1842) — знаменитый композитор, педагог и теоретик, итальянец по происхождению. Долгие годы жил и работал в Париже.

(обратно)

316

Энгармонизм — акустическая тождественность (при темперированном строе) одинаковых по высоте, но различно именуемых нот (например, соль-диез-ля-бемоль).

(обратно)

317

Нет, [жестокой,] милый друг мой, ты меня не называй (ит.). - ария донны Анны из «Дон Жуана» Моцарта (II).

(обратно)

318

Аттестат Иоганнеса Крейслера. — Написано летом 1814 г. для тюбингенского журнала «Моргенблатт фюр гебильдете штенде» («Утренний листок для образованных сословий»); опубликовано лишь в феврале 1816 г. Для издания в 4-м т. «Фантазий…» (1815) текст был существенно переработан и расширен.

(обратно)

319

…выражаясь словами Шуберта… — Речь идет о писателе Готфриде Генрихе Шуберте (1780–1860), чья книга «Символика сна», вышедшая в 1814 г. в Бамберге, судя по всему, постоянно занимала воображение Гофмана.

(обратно)

320

…юноша по имени Хризостом… — Хризостом — одно из имен Вольфганга Моцарта, родившегося 27 января в день святого Иоанна Златоуста (Хризостома). Полное имя Моцарта, данное ему при крещении, — Иоганн Хризостом Вольфганг Теофил (латинское соответствие последнему имени — Амадеус).

(обратно)

321

Клавичембало — старинный клавишный инструмент, один из предшественников фортепиано.

(обратно)

322

…по остроумному выражению одного физика… — Гофман имеет в виду Иоганна Вильгельма Риттера (1776–1810), друга Новалиса, члена йенского романтического кружка.

(обратно)

323

Здесь покоится (лат.).

(обратно)

324

Бывший (фр.).

(обратно)

325

Бамбергский врач, возглавлявший совет местного театра.

(обратно)

Оглавление

Принцесса Бландина

  Действие первое

Необыкновенные страдания директора театра

  Предисловие

Фантазии в манере Калло. Часть первая

  Жак Калло

  Крейслериана (I)

    1. Музыкальные страдания капельмейстера Иоганнеса Крейслера[108]

    2. Ombra adorata![128][129]

    3. Мысли о высоком значении музыки[134]

    4. Инструментальная музыка Бетховена[140]

    5. Крайне бессвязные мысли[143]

    6. Совершенный машинист[153]

  Дон Жуан

  Известие о дальнейших судьбах собаки Берганца

Фантазии в манере Калло. Часть вторая

  Магнетизер

    Сон в голове — что пена на вине

    Письмо Марии к Адельгунде

    Фрагмент письма Альбана к Теобальду

    Уединенный замок

    Из дневника Биккерта

  Золотой горшок

    Вигилия первая

    Вигилия вторая

    Вигилия третья

    Вигилия четвертая

    Вигилия пятая

    Вигилия шестая

    Вигилия седьмая

    Вигилия восьмая

    Вигилия девятая

    Вигилия десятая

    Вигилия одиннадцатая

    Вигилия двенадцатая

  Приключение в ночь под Новый год

    Предисловие издателя

    1. Возлюбленная

    2. Общество в погребке

    3. Явления

    4. История об утраченном зеркальном отражении

    Постскриптум путешествующего энтузиаста

  Крейслериана (II)

    1. Письмо барона Вальборна капельмейстеру Крейслеру[273]

    2. Письмо капельмейстера Крейслера барону Вальборну

    3. Музыкально-поэтический клуб Крейслера[282]

    4. Сведения об одном образованном молодом человеке[293]

    5. Враг музыки[302]

    6. Об одном изречении Саккини и так называемых музыкальных эффектах[308]

    7. Аттестат Иоганнеса Крейслера[318]

Примечания

  Принцесса Бландина

  Необыкновенные страдания директора театра

  Фантазии в манере Калло

  Жак Калло

  Крейслериана (I)

  Дон Жуан

  Известие о дальнейших судьбах собаки Берганца

  Магнетизер

  Приключение в ночь под Новый год

  Крейслериана (II)

Реклама на сайте